Свет мой светлый
СЛОВА, ТВОРЯЩИЕ ПРАЗДНИК
Вот какие мысли вызвала у меня книга Владимира Деткова. После школы по давней юношеской мечте пошел В. Детков учиться на агронома. Стал земледельцем, чтобы сеять вечное, доброе — хлеб. Радостно было впервые ронять хлебные зерна в свежераспаханную почву. И восколашивалась эта его любовь к родной земле спелыми колхозными нивами. Казалось бы, нет ничего достойнее и нужнее дела хлебороба, ибо всему голова и основа — хлеб! Но спустя годы, молодой агроном вдруг подал заявление в Литературный институт… И вот думаю: что же заставило его изменить земле, оставить в борозде плуг и взяться за перо? Читая написанное им, убеждаешься: нет, это не измена, не легкомысленная «охота к перемене мест», а все та же преданная верность, обретшая новое качество. Не смог человек больше молчать об этой своей верности, молчаливое общение с полем вырвалось из души заветным словом о земле и обо всем сущем на ее тверди. И вот читаем:«Иногда, шагая домой после трудной и важной работы, вдруг невольно вспоминаю отца. По привычке задумываюсь: а почему я его вспомнил именно сейчас? И, как бы поглядев на себя со стороны, нахожу отгадку — ведь его походкой иду! Размеренной, неторопливой поступью человека, исполнившего доброе, нужное людям дело…»Я процитировал здесь коротенькую новеллку «Отец» — всю целиком, от начала до конца. Но сколько же много в ней сказано! Какая душевная глубина художнического взгляда! А вот пример зрелой мудрости писателя (новелла «Память»):
«Сон и смерть. Человеческая память вносит свои поправки в объективную реальность этих явлений… — Спит как убитый, — с добрым чувством восхищения говорим мы о человеке, поработавшем всласть. — Лежит как живой! — восклицаем печально, прощаясь с тем, кто безвременно покинул нас. — Еще столько мог сделать… Он умер в работе, посреди кипучей жизни своей… — Нет, он не умер, — протестует Память. — Для нас он живой, только уснувший на долгое долго».Или вот еще («Живые и мертвые»):
«Живые закрывают глаза умершим, а ушедшие из жизни нередко последним движением души своей на многое открывают глаза живым!»Или давайте вместе поразмышляем, слегка погрустим над такой миниатюрой («Душа и руки»):
«Руки тянутся срывать… Зачем? Не лучше ли глазам довериться: смотреть, убедить себя в непосягаемости, грустить о несорванном, мечтать. Душой стремиться! А нередко руки опережают движение души. Забегают вперед… Грубят… Берут все, что могут. А душе там уже и делать нечего — на развалинах недостроенных чувств… на разгаданных тайнах…»И в заключение своих примеров не могу удержаться, не привести вот это стихотворение в прозе:
«Женщина встретила светлым взглядом… Женщина спешит на свидание… Женщина смеется… Женщина щурится на солнце… Женщина бежит по лугу… Женщина плывет… Женщина спит… Женщина дышит в плечо… Женщина открывает глаза… Женщина кормит ребенка… Женщина слушает музыку… Женщина принимает цветы… Женщина в новом платье… Женщина стоит на ветру… Женщина! Сколько праздников у мужчины!»Предельно простые слова, совсем как в букваре: «Мама моет раму». Но — имеющий уши да услышит! — сколько в этом лаконизме чарующей недосказанности и… всесказанности! Воистину, слова, творящие праздник! Из таких вот одухотворенных раздумий и откровений в основном и состоит раздел миниатюр. Пусть никого не смущают их невеликие размеры. Они потому и невелики, что поэтическая их ткань и плоть сознательно уплотнены кропотливой работой над словом, над мыслью, над трепетной сутью самой поэзии. В этой же книге наряду с миниатюрами присутствует и крупная по объему прозаическая форма — повесть «Три слова». Не мешают ли они друг другу — малое и большое, не нарушают ли своим соседством целостности книги? На мой взгляд, нисколько! В микро- и макропрозе Владимира Деткова много общего, родственного, органического, и прежде всего — присутствие все того же одухотворенного, взволнованного раздумья над сущностью бытия. Многие мысли и чувства, питающие его миниатюры и представляющие как бы разноцветные осколки нашей повседневности, в повести организованы и вмонтированы в большой художественный витраж с пространственно развернутым отображением человеческих судеб. Повесть написана с большой степенью, я бы сказал, сопереживаемости, страстной сопричастности и той щедростью красок, которая порой граничит с молодой расточительностью. Но ведь это же хорошо! Это происходит от даровитости пера. Лучше смолоду ничего не утаить, не запрятать про запас, все выложить сполна, подчистую, нежели ремесленнически что-то придержать, так сказать, от кафтана сэкономить еще и на шапку. В щедрости ведь и состоит обаяние молодого дарования, к которому разумная экономность (но не бережливость!) средств непременно придет со временем. Зато повесть не оставляет читателя равнодушным. …Сеял человек хлеб, ронял зерна в землю… Теперь он же роняет заветные слова в человеческие души. Что важнее? Материальное или духовное? Агроном или поэт? Что теряем и что приобретаем от такой метаморфозы? Думается, что, при всей насущности хлеба, высокое слово поэта земли и о земле, о человеке, попирающем и возделывающем ее, — в данном случае важнее. Очень, очень важно и нужно нам умное слово о поведении человека на земле. Ибо сказано: не хлебом единым… И от себя добавим: но и поведением своим жив или заживо мертв человек. Да и теряем ли мы что-либо? Ведь земледелец, ставший поэтом, — не потеря, не измена одному делу ради другого. Это — продолжение дела, питаемого одними и теми же родниками, дела, в котором знание насущного и материального, преобразованное взволнованным и любящим сердцем, так прекрасно воплощается в духовные всходы! Право, у меня от этой книги на душе большой, радостный праздник.
Евгений НОСОВ, лауреат Государственной премии РСФСР имени А. М. Горького г. Курск
16.02.84 г. Курск
МИНИАТЮРЫ
МУДРОСТЬ ЖИЗНИ
Солнце — пожалуй, единственное и бесспорное, что достойно всеобщего поклонения. И через сто, и через тысячу лет, когда человечество, словно фонарями, обвешает планету летучими светилами, даже самые мудрейшие будут с обнаженной головой встречать по утрам восход Солнца и провожать его… Оно всегда выше нас — главный творящий родитель планеты. Только дважды Солнце становится вровень, лицом к лицу с человеком. На восходе — потому что прощает молодости дерзость ее и, обласкав добродушной улыбкой, приглашает тянуться за собой… На закате — потому что прощается с человеком, отвешивая ему благодарный поклон. Гордо встретить Солнце и достойно проститься с ним — не в этом ли великая мудрость жизни…ОДНОТУЧНИК
Ливень-однотучник набежал внезапно, прямо по солнцу, отшумел крупной, веселой осыпью и пропал вдруг, умолкнув на полуслове. Он был так краток, что даже не одолел запаха мокрой пыли, не остудил тротуаров, не напоил досыта траву… Но как много успел: разрисовал асфальт, разбудил от знойной дремы тополя, послюденил березовую листву, обозначил клумбы и газоны… Манит взгляд причудливая мозаика асфальта, по-весеннему благоухают тополя, рассыпает по ветру искристые блики березовая прядь. И зрелые травы сеном дохнули. Не узнать день! Так, бывает, и человек, — одарит короткой встречей, разбудит дремавшие силы и чувства своим откровением — и уйдет, не подозревая, что озарил.МАЙСКИМ УТРОМ
Майское утро распахнулось синевой небесной. Солнечно. Тепло. Тихо. По проулку Хуторскому, доживающему свой век посреди городского многоэтажья, девчонка на прабабушкином, должно быть, коромысле несет воду в синих пластмассовых ведрах. Солнце легко пронизывает их своим вольным светом, отчего вода кажется голубой… Заглядываю девчонке в лицо и приветствую вопросом: — И откуда это такая вода голубая? Девчонка, невольно оглянувшись на одно из ведер, откликнулась в тон мне: — От самого синего моря… — И улыбнулась.СВЕТЛЫЙ ДЕНЬ
Конец мая. Таруса. Ока. Обложное небо с рассветом озарилось незримым солнцем. Впечатление такое, будто слышишь голос певца за сценой — высокий, раздольный, торжествующий. Он растекается над миром, изгоняя остатки тьмы. Вот и лес высветлили молочным разливом туманы. От тяжелой росы посинели прибрежные луга. И казалось, что это степной хан — ковыль — совершил сюда ночью дерзкий набег. Из-за поворота, крутой дугой огибая бакен, вышел белый теплоход. Завидев дома с дымящими трубами, сам беструбный и бездымный, отсалютовал низким, протяжным гудком, признавая в них своих предков, стоящих на вечном якоре. И дребезжащий звук его прошелся над водой с легким ветерком, посеребрил ее мелкой рябью, точно драгоценный ковер постелил. И река ожила. Закачались на белесой волне лодки с неподвижными рыбаками. Замелькал в руках женщины забытый временем валек, затеяв веселую перестрелку с эхом. Спешит, работяга, припадая к белью с таким усердием, что обгоняет даже собственный хлесткий крик… Пробудились и незадачливые туристы, проспавшие первую зорьку. Загремели кухонной утварью. Нехотя, споря с моросью летучего дождя, развесили по кустам жидкие бороды дыма их запоздалые костры. Жалобно проблеял козленок. А над последним перекатом Таруски отозвался ему ликующий возглас мальчишек, изловивших на спаренный спиннинг увесистого линя. И слышно их было на юру, где в кругу берез у дуба с юной листвой мерцают голубые огоньки лесных незабудок и стынут мраморные колокольцы ландыша, обступив невысокий холмик, озаглавленный гранитной глыбой… Солнца нет, но все вокруг пропитано ясным его сияньем. Зародился светлый день.СРЕДИ СНА
Зимой срубили тополь, и лежал он себе до весны целехонький, дремал на боку, ни о чем не подозревая. Пришла весна, всеобщую устроила побудку. Ненароком и поврежденный тополь разбудила — что ей, щедрой да всесильной. Вспыхнули радостью жизни почки, распахнули на светлый мир глаза, а смерть в двух шагах…СОЛНЦЕ
Полуденный лес. Прохладный, сумеречный, еще майский в июне из-за тянучей весны и дождей. Комариное, мотыльковое мелькание. Холод росы на затененной травянистой тропе, снежинки ландыша. Дубовое, осиновое редколесье. И среди зеленого сумрака то здесь, то там солнечные колодца — поток света в кругу стволов. Вступаю в один из них и запрокидываюсь на его дне-лужайке. Нежно-голубой холст неба затейливо выписан ветвями дуба; листва еще полностью не развернулась, и они легки, ажурны. Рисунок их тонок и светел, соперничает с японской живописью… Притих и сразу же стал различать новые звуки и голоса. Приблизилась робким попискиванием синица-хохлатка, достучался издалека дятел, а травы, отогретые вольными лучами, откликнулись шуршанием, шорохами, жужжанием, и неразрывно с ними то широкими ароматными волнами, то робким пахучим ручейком накатывали, наплывали пробужденные запахи… И все это одним хозяином небесным обласкано — Солнцем. И встает оно перед нами в святом триединстве: цвет, звук, запах. И только человек вновь объединяет в себе эти радости земные.ДОЖДЬ
Рано утром он подошел тихо-тихо, как ходит мама у нашего сна, чтобы не разбудить, а еще глубже убаюкать… — Ага, опоздал, — поддразнил я его, усаживаясь к столу. Но он не сдавался и все норовил заговорить, окликая меня то шепотом в листве, то громким покашливанием о жестяной карниз. И добился-таки своего. Выманил за порог, обступил ревниво со всех сторон. …Был пыльный серый асфальт, и над ним — угрюмые, такие же пыльные тополя и липы. Но вот тысячерукий мастер принялся за дело. Сначала бесшумно смочил полотно и крупными каплями решительнно сбил лежалую пыль. И посреди парка темно-глянцевым отливом проступило панно, отразившее в себе преображенные деревья. Умытый великан Тополь, блистая доспехами и воинственно покачиваясь на ветру, вступил в соперничество с Кленом из-за красавицы Липы… Но водевильную сцену вдруг легко и необратимо перечеркнули маленькие сандалии, торопко шлепающие по лужицам. Через асфальтовый центр парка, отстав от родителя на две вытянутые руки, топал в детсад мальчуган, с любопытством озираясь по сторонам. Я состроил ему «страшную» рожицу и подмигнул. Малыш отреагировал понимающей улыбкой и еще долго оглядывался, продолжая игру с незнакомым дядей, который почему-то стоит один посреди парка и никуда не торопится… И я подумал, что хитрюга дождь вовсе никакой не мастер-реставратор, а просто мальчишка, увлеченный переводными картинками. И огромные пузыри в теплых лужах сразу зацвели луговыми одуванчиками, а самому вдруг остро захотелось отплясать босиком по этим лужам-лужайкам ликующий танец детства. И Клен, Тополь и Липа вовсе уже не водевильные герои, а три неразлучных друга детства. Мы, взявшись за руки, мчим по залитому солнцем лугу к своему «аэродрому», где в эту пору белым-бело от одуванчиков… И там разгорается увлекательный бой. Теперь мы летчики-самолетчики: занимаем исходные позиции — спиной к ветру. Осторожно, затаив дыхание, срываем белоголовое чудо, чтобы замереть на мгновение, пораженным, а потом единым духом пустить по ветру шлейф летучего десанта, издавая победный клич: — Мое войско сильне-е-ей!ЧИСТЫЕ ПРУДЫ
«Дождь-косохлест», «дождь-подстега». Сказано — высечено. Зримо — до мурашек на коже, словно за шиворот капли холодные занесло. Не слова, а рыбки золотые, и пойманы они у щедрого хранителя чистых прудов Владимира Ивановича Даля. Пруды заповедные, да охота в них всякому поощряется. Потому как обитатели их свойство удивительное имеют — чем чаще их ловят, тем дольше их жизнь…БРЕМЯ ЖЕЛАНИЙ
Июньские дожди наводнили ручьи и реки. И Сейм под Рыльском, притопив луговую переправу, по-весеннему вышел из берегов, расширяя рыбные гульбища. Щуренок-глупыш карандашной длины неуклюже возится на отмели с непосильной добычей. Рыбешка и впродоль бы ему не пошла, а он ее поперек ухватил — как собака палку берет, — вот и мается, не в силах ни заглотнуть, ни оставить в покое бездыханного уж малька. Прибился к обломку кирпича, тычет в него рыбешкой, стараясь подтолкнуть ее вовнутрь, но все тщетно. Так увлекся хищник неискушенный, что всякую бдительность потерял — не осторожился занесенной над ним руки. Выплеснул я его на берег. Трепыхнулся раз-рудгой и притих, совсем обессиленный. Взял в руки — никакого сопротивления. Только пастенку молочную разевает, будто говорит: мол, отпусти меня… не пожалеешь… Пожалеть-то, конечно, не пожалею, потому как и не ловил я тебя вовсе, скорее — от глупой маеты выручал… Ну а сам-то чего можешь? На «щучье веление» тебя, и младенцу ясно, не хватит: мелко плаваешь… Разве что желание загадать, как на звезду падучую. Но стоит ли свои хотения к чужой воле на поклон засылать? Прошло время такое, детством-юностью отшумело… Все заглавные желания, пожалуй, исполнились, а на мелочи негоже сказку разменивать. Да и с меньшей радостью принимает душа исполнения даровые. Ей самой волше́бить хочется… Опустил пленника в воду — одним упругим движением с ладони спорхнул и замер в полуметре, как бы заново примеряясь к воле обретенной. Потянулся снова к нему. Но тут-то было: ученого голыми руками не возьмешь…. Резво вильнул щуренок в сторону и пошел, пошел себе в глубину…ТОПОЛЬ
Июнь открывают тополя. Два-три солнечных дня — и теплым снеговалом обрушивается их одуванный пух. Летит он во все углы и щели, устилает тротуары, приглушает яркие, первозданные краски весны, переводя их в лето. Не обходит вниманием и людей: нос щекочет, мешая дыханию, слепит глаза, застревая в ресницах, глядит несуразной сединой из волос, мелует темные одежды… Вроде и невелико испытание, но как проявляются в нем возрасты и характеры… Мальцы изумленно таращат глаза на это невиданное чудо, гоняются за летучими пушинками, точно за мотыльками. У подростков развлечение попроказней: озираясь по сторонам — как бы вдруг не попало, — швыряют горящие спички в пуховые шлейфы, обрамляющие тротуары. Легким пороховым бегом проносится бесшумное пламя, обнажая россыпь опаленных семян… И только для взрослых тополиный пухолет — событие раздражающее. Даже добрые души отмахиваются от него как от расшалившегося дитяти. А уж на сердитых и удержу нет. В парке, под тополями вековыми, где особо обилен крылатый сев, вспыхивают досужие дискуссии на тему: «И кто их только понасажал…» Самые же решительные (кому обычно до всего есть дело, потому как своего дела нет) готовы хоть сейчас взяться за топор, чтобы в корне пресечь это безобразие… Словно и не тополя услаждают нас по весне хмелящим ароматом вздрогнувших почек, не они дарят прохладой в зной летний и оживляют воздушный прибой, не они радуют исполинской статью размашистых крон, держащих на могучих руках целые поселки птичьих гнездовий… Как нетерпеливы мы бываем порой… Пройдет всего несколько дней — и смоют, надежно упрячут в землю тополиное семя дожди. Смолкнут и ворчуны, забыв о решительных мерах… А тополь все так же щедро и светло будет служить людям. Он всегда выше мелочных обид и неблагодарностей. Даже когда топором грозят…ЛЕС И МОРЕ
Люблю слушать лес в непогоду. В разгульном шуме его слышится голос прибоя и стон волны, бьющейся о каменную твердь утеса… Безутешно, безответно… Но какой порыв, какое упрямство, сколько жизни! И на берегу моря ночного чудится могучий голос дубравы, то закипающей под внезапным порывом ветра, то распевно качающей свои зеленые волны… А свежесть воздуха — как предвестье дождя…СУХОЙ ДОЖДЬ
Знойным днем присел передохнуть в лесу под дубок. Зажмурился, утопая в теплынь-тишине, и, видать, вздремнул, потому что вдруг ясно услышал ровный шум моросящего дождя. Как это я не заметил его приближения? Открыл глаза — обман: дождем и не пахнет. Прислушался — дождь идет. И голос его рождается не над головой, в густых кронах деревьев, а где-то на земле. Присмотрелся и нашел разгадку. Оказывается, сижу я на самой обочине муравьиной магистрали. Это они накрапывают своими шажками по пересохшей дубовой листве. Идет сухой дождь.МАЛЬКИ
На летней рассветной зорьке Тускарь курится легким туманцем. Па́рит. Течение почти озерное — сразу и не заметишь, куда плывет эта покойная гладь. Разве что глаз рыболова, нацеленный на поплавок, не сомневается в том. Да и то, если он не таков, как мой сосед-мальчишка. То и дело перезакидывает удочку. Дергает ее, сполошась от первой поклевки. Чаще впустую. Но случается и серебристый трепет на конце лески. Чуть больше поплавка, но все ж удача. Смотрю на него и себя, рыболова без удочки, вижу со стороны. Мысли мои сейчас тоже невелики по размерам, но так же светлы и трепетны, как эти ставшие на грани жизни и смерти мальки. Многим из них не суждено подрасти. Кончатся в хрусте кошачьих зубов иль засохнут в записной книжке, блеснув мгновеньем-трепетом… Но кое-кому повезет… Вон самый бойкий — сорвался с крючка и плюхнулся обратно в реку, отмеченный мудростью жизни… Не попадайся больше, дружище, расти! Чтобы вольно играть в своей стихии на зависть нам — рыбакам… А парнишка-то не прост: не только мальков коту ловит, но и на большее замахивается — живца на другой удочке держит, до щуки-окуня дотянуться норовит…ТОЧКА ЖИЗНИ
Срывал с городской березы созревшие сережки, разминал их и пускал по ветру. Маленькие крылатки семян планировали распахнутыми голубками, и каждый нес к земле свою единственную точку жизни. Далеко не каждому, скорее — никому из них на этом асфальтовом пологе не прорасти в «запятую жизни»; и все они, начав с точки, ею и окончат свое бытие… Какая печаль, какая бессмыслица! Но случилось одному из миллионов однажды зацепиться в кирпичной расщелине какой-либо заматерелой стены и вспыхнуть недолговечным зеленым костерком на удивление и бодрость людям: вот она — сила жизни! И сразу же великим смыслом наполняются героические усилия природы.АКАЦИЯ
Акация, южная гостья наших краев, по осени почти никогда не успевает сменить свой наряд и в октябре стоит так же зелена и густолиста, пока однажды ночью не оберет ее всю до ниточки колючий заморозок. Дохнет он разбойно — и дрожью осыплется ее нежелтеющий наряд, и зарябит стылая земля прощальным взглядом лета… А весной, когда все живое вокруг уже зеленеет и цветет, акация еще долго стоит безжизненная, ершась недоверчиво своими колючками даже на щедрую теплынь солнца. Так душа человеческая после разбойного с ней обхождения не сразу отзывается на доброту…ЗВУК И СВЕТ
Село Кожля залегло в раздолье и осенними утрами порой исчезает бесследно в молочно-белом паводке тумана. И в этот рассветный час на косогоре — как над вечным покоем. Впечатление первозданного лика земли: парующий океан омывает темные глыбы скал — тополевые и ракитные кроны. Черное и белое. Безмолвие и бесцветие. И прежде чем солнце начнет всплывать за пеленой горизонта, туман прошивают живые голоса. Вначале всколыхнут тишину протяжные петушиные пропевы, откликнутся редким посвистом или сонным «кра-а-а» и вольные птицы, поднимется из самых глубин призывный коровий мык, тревожно всплеснет скрип гусиный, жалостью пронижет воздух овечье блеянье… И душа, настороженная ознобьем безмолвия, с радостью отзывается на всякий новый голос и воспринимает его столь обостренно, что, кажется, не только слышишь, но… и видишь звук. Вернее, след его на этом огромном пологе тумана. Каждый голос вызывает ощущение определенного цвета, словно тонкие окрашенные нити сквозь туманное основье ковра продеваются. Но вот чужеродно зазудела грузовая машина — и на легких узорах, сотканных из живых голосов, будто пятна маслянистые проступили… С восходом солнце взъерошило, а затем и распустило кружева тумана и вернуло из небытия село и всю округу, посрамив воображение гармонией звука и цвета неяркой родной природы. И душе стало покойно и вновь тревожно…ОСЕНЬ
Пора откровений
Лист за листом, как слово за словом, роняет клен в исповедальном разговоре, все больше открываясь. Солнце осветило его верхушку, пригрело, и осыпь листвы доверчиво усилилась… Осень — пора откровения… Зрелое желает высказаться, мудростью одарить.Листопад
Падают листья, словно весь календарь года решил враз осыпаться… И что пришло… и что будет… Нечем надежде душу ободрить — ни почки лопнувшей, ни цветка, пчелу зовущего… Впереди только морозы, коль не отложил в себе весны-лета про запас. Листопад — напоминание, как много дней-возможностей осыпалось уже… Золотом ли дел свершенных или пожухлостью надежд-порывов…Светом нетленным
Все лето листья по искре, по лучику копили в себе солнце, а осенью, в пору расставания, вспыхнули его светом нетленным, славно возвращая все до капли… Как щедро и светло учит нас природа.НА ПОБЫВКУ
Солдат догнал самолет, когда тот уже выруливал на взлетную полосу. — Стой! Куда тебя под винты несет? — крикнул пилот из кабины и сбросил газ. Открыли дверцу, взяла на борт распаренного от жаркого бега, в тесном парадном кителе парня. Мешая слова благодарности с глубокими вздохами, он сбивчиво стал объяснять, что летит из Заполярья в родное село Кобылки на побывку, в свой первый солдатский отпуск… И что билета он взять не успел. Но летчик добродушно поторопил: «Ладно, ладно, садись скорей». Пока его усаживали поудобнее, пока пилот разгонял мотор, солдат, растерянно похлопав себя по карманам, вдруг обнаружил, что забыл бумажник на кассовом барьере… Пассажиры дружно всполошились, на разные голоса извещая пилота о ЧП. Мотор снова оборвал рев. Открыли дверцу, чтобы выпустить вконец расстроенного парня на очередную «четырехсотметровку», но увидели женщину в служебной форме, бегущую к самолету. То была кассирша с бумажником в руке. В трогательной суматохе человеческого участия солдат совсем потерялся от смущения, не зная, как и благодарить свою спасительницу. А пилот незло проворчал, усаживаясь за штурвал: — На «губу» тебя надо, растяпу… — И, пуская машину с тормозов, весело добавил: — Сейчас мы тебя мамке под охрану сдадим…ВТОРАЯ ЖИЗНЬ
Не сложилась дружба у них. Должно быть, оба виноваты, да со старшего главный спрос. Не заметил отец, как сын ростом догнал. Но когда первый раз увидел с сигаретой во рту, не тратя лишних слов, жестоко высек. Крут был. Характер что кипяток: не согревал — обваривал душу. Только ведь яблоко от яблоньки нездорово катится… Сын затаился, но знал свое. Пришла пора и водкой дохнуть… И снова тяжелая родительская рука прогулялась по непокорному. Да не вырвала слов раскаяния. Лишь злые огоньки запалила в протрезвевших глазах. С тех пор бить перестал, но поздно: словам уж заказан путь там, где кулак походил. И настал день, когда в резком споре выпалил сын напрямую: — Все, батя, кончай проповеди. Я не просился у тебя на этот свет, сам выродил. И неча мне долги считать. Дай пожить как умею, не маленький. — Уйди с глаз, — только и сказал тогда отец, темнея лицом. Ушел. Вздохнул вольготно. Да, видно, поспешил праздновать свободу. Жить-то не очень умел. Дружки все по-своему повернули: гулянки, выпивки, дела-делишки… Рабочий парень, а покатился по худой тропочке… Однажды зимним вечером в дом вбежала соседка. — Костю вашего в парке убивают, — задыхаясь, выкрикнула она. Отец как был в домашнем, так и кинулся на улицу… Били трое. Били профессионально, с расчетливой жестокостью. Вломился в карающий треугольник. И вовремя: собой перехватил нож, адресованный сыну… …Как давно не обнимали его эти родные руки… Как хорошо, как легко. Но почему они так дрожат? Отчего сам он вдруг стал таким слабым и не может ответить сердечным объятием?.. Ах да, это же… Прижавшись друг к другу, они медленно осели на стоптанный снег. Вместе с режущей болью в боку пронзила мысль о случившемся. И он едва протолкнул слова, могущие остановить сердце: — Вот тебе… сынок… вторая жизнь… от меня — цени дороже… А сын, обезумев от боли и горя, прижимал к себе обмякшее тело отца и, силясь подняться на ноги, бормотал рассеченными губами: — Папа… папа… вставай, простудишься…КТО ГОЛОВУ ПОТЕРЯЛ?
Полуденное солнце глядело на мир во все глаза, призывая к благодушию и привету. И невольно улыбалось каждому встречному… Заметив на тротуаре новенькую кремовую панамку, я шутливо окликнул идущих впереди мужчину и мальца лет пяти-шести: — Кто голову потерял?! Мужчина оглянулся и сердито рыкнул малому: «Опять?!» И в момент, когда я поднимал находку, раздался звучный хлопок — это свернутая в трубку газета опустилась на повинную голову. И тут же, не сходя с рыкающего тона, мужчина бросил мне: «Спасибо!» Мальчуган непонимающе моргал, глядя в мою сторону, и стало не по себе от оказанной услуги. — Ничего, с кем не бывает, — сказал я примирительно, поглаживая белобрысую голову мальца и вручая ему потерю… Но моя дипломатия оказалась бессильной, мир не наступил. И пока я шел до угла, пришлось еще несколько раз внутренне вздрогнуть от хлопков, раздававшихся за спиной. На перекрестке оглянулся. Мальчишка понуро брел вдоль старого обшарпанного забора, а над ним коршуном нависал раздраженный родитель, поучая рыком и хлопком… И шутливая фраза о «потерянной голове» вдруг обрела иной, удручающий смысл…ПРОХОЖИЕ
Пушкин. Царскосельский парк. Фонтан «Девушка с кувшином». Остановилось мгновение на века, чтобы остановить каждого. И трудно мимо пройти. Но… оказывается, можно. Широкими, шумными шагами охотников, преследующих зайца, ухали они по узкой, ниспадающей к прудам тропе… Возглавлял гонку грузный мужчина в светлом пиджаке, на ходу обдувая себя рисовой шляпой. — Вот она! — еще издали хлестанул он тишину своим воплем. — Сидит себе и скорбит… В руке только ручка, а кувшин, вишь, трахнулся… И вода, вода льется… Знать, и раньше бракоделов хватало, гы-гы-гы! Подвели девку… — И придумают же… — тяжело переводя дух, отозвалась спутница с огромной хозяйственной сумкой. — Ну ладно, пошли озеро смотреть… Что гнало их сюда? Житейское любопытство — пощупать своими глазами «заморское чудо»? Пощупать, чтобы потом изречь: «Мы там бывали… ничего особенного…» Ничего особенного, что здесь ходил Пушкин? Одиноко вдруг стало. Огляделся по сторонам, ища поддержки. Увидел согбенную фигуру женщины в сером костюмчике. Подходит к фонтану, сумочку открывает и достает из нее бумажный кулечек. «Цветы?!» И каждое ее движение кажется мне созвучным мгновению. Но… из кулька матовой сытостью глянул южный плод… А в ручей плевком полетел бумажный комок. Женщина еще долго возилась с кистью винограда, обхаживая струей вечности каждую ягодину, и отошла, хищно вцепившись в него взглядом премудрой курицы, раздумывая — какую первой клюнуть. Что я мог сделать? Крикнуть: «Стойте! Одумайтесь!»? Но неуместны крики для глухих, как для незрячего приказ — «смотри!». Стою, отравленный своим бессилием… «А где же те, кому здесь свята каждая былинка?!» — бунтует внутри. Что мог сделать? Убрал окурки и клочки бумаг, затер претензию на вечность Бориса К. и Раи О. из Костромы и молча постоял…Минута. Две. Слышнее тишина…
Светла вода
Осенней грустью первой,
Легка струя —
Строкой журчит знакомой.
Еще мгновенье —
И ладошка клена
Вдруг зазвучала нотой золотой…
КОГДА ВЕЧЕР УТРА МУДРЕНЕЕ
Как-то студенческим летом на берегу Дана довелось слушать станичное утро, только-только обозначенное солнцем. Сижу у воды, а самого Дона не слыхать — он, как и все могучее, молчалив глубиной своей. Но голоса и звуки станицы, обжавшей подковой его вольный поворот, слышнее над мудрой задумчивостью реки. Беспорядочный — то здесь, то там — петушино-собачий переклик постепенно тонул в наплывающем стадном многоголосье, сбитом из жалобного овечьего блеяния и трубного мычания коров, оживленном призывными окриками хозяек, вздрагивающе хлесткими выстрелами бича. Стадо течет улицей, мощнеет его поток. И вот уже хозяйка ближнего двора сочным, утренним голосом пропела ласково-требовательное напутствие своей живности и постояла у калитки, следя, как ее бокастая симменталка и полдюжины семейно скученных овец вольются в ревущий, пылящий поток… Оглушив, стадо отхлынуло за околицу и стало забирать вверх на суходол, лишь замирающим эхом дотянувшись за Дон, к луговому раздолью… Несколько минут в станице было пустынно и тихо, словно все живое вместе с гуртом откочевало в степь. Потом как-то сразу утро переломилось в будень: длинной очередью расстрелял тишину оживающий к работе трактор, заурчали улицей машины и тот же певучий женский голос стал скликать на завтрак пернатое хозяйство. Потом ее приглушенный голос, межуемый поросячьим повизгиванием, раздавался из хлева, вместе с перезвоном посуды выплескивался из раскрытого окна дома, все больше обретая оттенки озабоченности, грубея. И вот он уже достиг сердитых нот: «Надя! Надька!» На каждый нетерпеливый окрик из зарослей ивняка слышится слабое: «А-а?! А-а?!» Но раздраженность мешает женщине услышать, и она срывается на брань: — У, зараза, еще и не отзывается… Сейчас же домой! Попадет же Наде. Подошел, пристыдил. Что ж вы, говорю, кур да овец ласковей зовете, нежели дитя родное. Смерила сердитым взглядом с головы до ног и огрызнулась вполсердца: — Да не лезь ты в чужие дела… Своих нарожай, тогда посмотрим… А вечером через открытое окно видел, как она укладывала дочку спать и певуче приговаривала: «Надюнка моя, зоренька моя…» И я не узнал ее голоса. …Удвоил годы с тех пор, своих детей «нарожал». И боли их больней, и радости светлей, а нет-нет и взовьется в тебе что-то сердитое и даже злое в ответ на их непонятливость или упрямство… И только вечер снимает все боли дня словами раскаяния и прощения: «Покойной ночи…» Перед сном, как перед расставаньем, добреет душа человеческая.ЧЕЛОВЕК И СОБАКА
Утром и вечером сосед-пенсионер привязан к Жульке. Пудель волочит его на поводке по двору и по улице с недозволенной для пенсионного возраста скоростью… На рассвете (а зимой задолго до него) они безмолвны, как тени. И странно видеть в сумерках, как сосед точно слепой мечется по двору с протянутой рукой… И лишь зная, что рука его тянется за поводком, усилием глаз различаешь впереди черного Жульку… Эта многодневная привязанность отразилась даже на походке соседа: и без собаки теперь он ходит стремительно, подавшись вперед, словно его тянут на поводке…«ДОБРОГО ЛЕСА»
В апрельскую субботу отправился за сморчками. Лес уже шагнул навстречу лету: подсох, зеленью задымился, обрел новые голоса птиц… Сквозь легкий прельный запах прошлогодней листвы свежестью пробивается дух березового сока. Он хранит в себе память о снеге и тайну первого листа… Хорошо, хмельно им дышится. Мысли и чувства светлеют добротой. И грибная неудача лишь забавляет. Перепробовал все свои заговоры и нашептывания, но сморчков нет как нет. Все бугорки живут лишь мгновением надежды. Вскроешь — а там упрямый стебелек травы пробивается сквозь лежалую листву. Что ж, и в том польза — помог зеленому дружку плечи расправить… Пошептался с ним — и дальше. Так, в игре-охоте, время летит неприметно. Все здесь одно к одному — увлекает новизной. У каждого дерева и куста — свое особое выражение. И даже если ты без труда признаешь их зимой и летом, сейчас, по весне, тебя ждет немало сюрпризов. На что уж березка привычна глазу, но и она под светлой вуалью лопнувших почек смотрится таинственной незнакомкой. Взглянул на иву, и первое, что подумалось о ней, — «щебечет». Стал доискиваться, почему такое слово пришло. То ли птичьи голоса определили впечатление, то ли еще что… Не сразу отгадку нашел. Но без птиц и правда не обошлось — на изогнутых ветвях первые пары желтоватых остроконечных листков как десятки раскрытых клювов. Лес первое зеленое слово говорит, а птицы его подхватывают на все лады, солнцем высвечивают и разносят, дарят людям. И бойчей всех, на правах старожила, синичка выплескивает свои «цви-цви». Не отстает от нее и зяблик, захлебывается в восторге. Зарянка, та потише, и песня ее тоньше, светлая такая, точно паутинка на солнце. А дрозд еще не распелся. Посвистывает, соловья кличет на подмогу… Живая тишина леса… Вряд ли найдешь место целебнее для оглушенного городского жителя. Зелень — лучшая тишина для глаз. А птичьи голоса лишь ласкают слух. Хочешь — вслушивайся в них. Задумался — они тебе не помеха. Наоборот, о чем-то напомнят, что-то подскажут. Вот подумал об этом, а сам себя неуютно почувствовал… Что-то мешает мне говорить с лесом… Даже остановился, прислушался… Ну, так и есть, это ж город с «домашним уютом» на природу пожаловал. Совсем рядом транзистор заголосил во все свои полупроводниковые легкие. Два парня и девушка, должно быть студенты, развели у поваленного дерева огромный костер, пьют вино из единственного стакана, передавая его по кругу, и, напрягая голоса, чтобы пересилить технику, на полукрике беседуют. Подошел. Поприветствовал. Извинился. — Выключите, пожалуйста, на минутку свою «машину»… Ребята было захорохорились, но девушка одним движением руки, оборвала крикуна и выжидающе посмотрела на меня. — Помолчим, — предложил я, присаживаясь на валежину, и поднял палец вверх. Пернатые певцы не подвели меня. Словно торжествуя свою победу над крикливой техникой, они ударили дружно… Девушка кивнула с тихой улыбкой. Опустил палец в сторону костра и «включил» его потрескивание и протяжное ветровое «фф-фф-фф»… Отвел руку в сторону порыва ветра — и шумливо заговорили одетые в облако первой зелени осины… Не затягивая минуту молчания, встал, еще раз извинился и не удержался от назидания: — Сам тише — больше слышишь… — Спасибо вам… — хорошо сказала девушка. — Спасибо и вам… за внимание… Доброго леса… И пошел своей, дорогой, с напряжением ожидая, словно выстрела в спину, транзисторного крика… Но было тихо. Говорил только лес.НА АВТОСТРАДЕ
Возвращаясь из командировки в поздний безавтобусный час, «голосовал» на автостраде. Долго стоял, протянутой рукой встречая «Жигули», «Запорожцы», «Волги», катящие в нужную мне сторону. Но, ослепив яркостью фар, мимо прокатывала личная собственность, отполированная общественным производством… За светом фар я не видел лиц тех, кто восседал за рулем или рядом с водителем, и просительно тянул руку ни к кому… и ко всем сразу… И только глядя во след удаляющейся машине, различал темные неподвижные силуэты голов… Одну, две, реже три и больше. И ни одна из них не обернулась, не проявила признаков участия. Нет, не завидовал я их беззаботному благополучию. Напротив, во мне росло сожаление о душах, упакованных в комфортабельное достижение науки и техники. Особенно, если в машине были только он и она… Как чувствовали они себя друг перед другом, о чем думали или говорили, оставляя человека одного на полуночной дороге? Спешили-торопились? Может быть… Опасались? И такое не исключено… Не обязаны подвозить каждого встречного? Кто ж спорит… Да, каждый «имел право» проехать мимо… Но мир не без добрых людей. Остановился мчавшийся рефрижератор. И спешил парень наверняка. И тормозить ему потяжелей. И разгонять свою махину подольше. Но остановился, взял в кабину, довез — и от рубля отказался. С радостным облегчением я подарил ему еще не дочитанную хорошую книжку. Не только за подвоз конечно. Как не порадоваться человеку, который не оставляет за спиною рук протянутых…В ГОРАХ
Кусты в горах — первые друзья туриста. Они, как люди, протягивают руку помощи на крутом подъеме. Но особенно важна их поддержка при спуске. Ведь каждый спуск с высоты — это медленное падение. Тормоза — мускулы рук и ног. Опора — выступы, корни, ветви. И если вдруг что-то откажет — катастрофа. На руки и ноги свои надеется человек, силу и волю их знает. И потому залог успеха в том, насколько он умеет выбирать друзей… Да, не всякой протянутой ветви-руке довериться можно. Одни бывают ненадежны своим неумением помочь — слабы в корешках… Другие — нежеланием: стоят в стороне от тропы твоей — не дотянешься. А бывает, в трудный момент схватишь, не разбирая, протянутую «руку» и вскрикнешь от боли и неожиданности — в ладонь твою впились предательские колючки… Но ты удержался, устоял, пересилив боль. И втрое осмотрителен, осторожен, выбирая точку опоры. Нашел, испытал на крепость и сделал уверенный шаг к своей цели. И так до конца — от друга к другу.ЖЕНЩИНА
Женщина встретила светлым взглядом… Женщина спешит на свидание… Женщина смеется… Женщина щурится на солнце… Женщина бежит по лугу… Женщина плывет… Женщина спит… Женщина дышит в плечо… Женщина открывает глаза… Женщина кормит ребенка… Женщина слушает музыку… Женщина принимает цветы… Женщина в новом платье… Женщина стоит на ветру… . . . . . . . . . . . . . . . Женщина! Сколько праздников у мужчины!ОБЪЯСНЕНИЕ
Шли двое по лесу. Одной тропой, взявшись за руки шли, а по-разному на мир смотрели. — Не люблю березы за их слабость. Любому ветру кланяются, — сказала она. — То ли дело кедр — могучий, стойкий. В нем иной ветер сам запутается. Лесоруб подойдет, глянет вверх и опустит топор — жалко. — Не от слабости березка под ветром клонится. Нежностью его дарит. Что он без нее, что она без него — даже голоса не подадут. А вместе — такая песня! Придешь к ним после трудового дня, окинешь глазом, прислушаешься — и усталость пополам расколется. И ты из нее для нового дня растешь… А кедр — это, конечно, здорово… Только рядом с ним маленьким себя чувствуешь… Остановились у сосны с открытой смоляной засекой. — Смотри, как напряглась, — восхитился он, — сплошные сгустки мышц. — Да ну-у… — скептически протянула спутница. — Это скорее ребра торчат. Скинула одежду старуха и обнажила свою худобу. Повеяло холодком ссоры. Вот и руки отчужденно разошлись и взгляды оттолкнулись. Стоит она перед ним, гордо вздернув худенькие плечи, вся такая маленькая, хрупкая, смотрит снизу вверх. В глазах вызов и ершистая непокорность… А руки, опавшие вдоль тела, опоры ищут в растерянности и смятении… «Что он без нее, что она без него», — услышал он свой голос и, улыбнувшись непримиримому взгляду, подхватил ее на руки и закружил в шалом порыве… Тонкие руки нашли опору, обвились вокруг его шеи. А светлые волосы разметались. Как на ветру…СКАЗКА ЖИЗНИ
Заучено. Утверждено. Проверено бесчисленным опытом прозревших: «Любовь слепа!» И случись ей ненароком объявиться среди зрячих — ну они ей очки вправлять: «Опомнись! Разве ты не видишь, какое там и то, и это?!» А Любовь посмотрит-посмотрит на «то и это», и под взглядом ее всемогущим все становится таким, как видит она, слепая… Оглянется Любовь на зрячих и вздохнет жалостливо: «Бедненькие, сколько ж вас, несчастных, страдает еще зрением нормальным…»РОДНОЙ ГОЛОС
Черный телефон равнодушно молчал, точно сверившийся в клубок сытый котенок, дремавший свои сладкие сны. Мне было одиноко, и я несколько раз порывался будить его. Холодная трубка тянула свое ознобистое: «Ну-у-у-у-у?» Диск, нехотя уступая пальцу, урчал, все больше раздражаясь: «Отстань! Отста-ань! Отста-а-ань!» И я отставал, в нерешительности опуская трубку. Но одиночествонеотступно подкатывало к сердцу неясной тревогой, и рука снова тянулась к телефону. И когда я все-таки одолел его последнее «отстань», трубка впервые подала слабую надежду безучастным: «Жди-и-и… Жди-и-и…» И чем дольше она мне это тянула, тем летучее становились последние крохи надежды. И я почти физически ощущал склепную пустоту комнаты, где в ту минуту раздавался пущенный мною сигнал, сам мертвея душой… Но вдруг теплом дохнуло из трубки: «Я слушаю…» И словно щекою к щеке прислонился… Телефонная трубка обрела тепло кожи — в ней жил родной голос…ПОЛОМКА
Поехал с невестой в город за обручальными кольцами на своем мотоцикле, а техника посреди дороги отказала. Начал возиться в моторе. Невеста ходила вокруг, подшучивала над горе-механиком. Поломка оказалась серьезной, минуты в получасы складывались. Мотоцикл молчал, а подруга заводиться стала… Да и сам не каменный: тут не ладится, а она под руку… Отреагировал соответственно. Разозлилась, ушла домой пешком. А когда исправил, поздно уж — не догнал. Сам психанул. Свадьба расстроилась. Через полгода она за соперника вышла. Как-то встретились парни, разговорились. Молодожен стал жаловаться на судьбу, а первый жених умудренно заметил: — Я ж тебе говорил — сначала мотоцикл купи.КОТ УЧЕНЫЙ…
Он встретил меня на первом этаже теплой лестничной площадки. Посмотрел умным взглядом, без намека на робость перед незнакомцем, потревожившим его одиночество в столь ранний час, потерся о железный брус перил своей шерсткой подпорченной белизны от долгой подъездной службы и, пропустив меня вперед, легко догнал и стал рядом одолевать ступеньки, успевая на жилых площадках боком потереться о мой левый ботинок и заглянуть в глаза. Перехватив мой взгляд, обращенный к одному из номеров квартир, он мягко обогнал меня и, просигналив пушистым хвостом лоцманское прибытие, присел у двери. Но за этой дверью меня не ждали, и я пошел дальше. Кот не смутился и снова повел меня по этажам, продолжая следить за моим взглядом. На самом последнем этаже он остановился на стыке двух квартир и наблюдал мою нерешительность перед черной кнопкой звонка… Наконец я, пристыженный его взглядом, ткнул пальцем в дьявольский зрачок и отпрянул, испугавшись его тихого з-зыка… Кот приветствовал мой жест помахиванием хвоста. Он, видно, первым услышал легкие шаги и вместе со мной — шепотное «кто там?». И в это мгновение я забыл о коте… …Встретились мы с ним уже поздно утром на той самой площадке. Кот лежал под батареей совсем как человек, подложив под ухо свою широкую и мягкую лапу, не пряча нос в брюхо, как это делают обыкновенные коты. В следующий раз, помня о нем, я позаботился об угощении, прихватив кусок колбасы… Кот бдительно бодрствовал и встретил меня. Мой дар он гордо оставил без внимания, лишь благодарно качнул камышиной хвоста и важно зашагал со мной к заветной двери, за которой услышат сейчас мой даже самый робкий звонок…БЕЛАЯ МАГИЯ
Утром увидел женщину со счастливой родинкой-серьгой на левом ухе и с такими печальными-печальными глазами, что даже не по себе стало. И, словно извиняясь за свое радужное состояние, пока мы шли друг другу навстречу, мысленно нашептывал ей добрые пожелания на день… День выдался не из легких, и вскоре радужность моя осыпалась шершавой окалиной усталости. Утра как и не бывало! И не столько работа-забота примаяла, сколько — кто-то что-то кому-то сказал… кто-то что-то не так понял… и еще кому-то не то передал… Вредный цех, да и только! Злой, испорченный телефон. Вечером, усталый и отрешенный, возвращался в трамвае домой, и внимание мое привлекло лицо молодой женщины, одаренное неудержимой радостью. Женщина что то возбужденно говорила своей спутнице, и в каждом жесте ее рук, в каждом повороте головы, в каждом взгляде жила, билась эта неудержимость счастливого человека. Лицо показалось знакомым, и я долго и безуспешно пытался вспомнить — где и когда я мог встречать эту женщину, пока она наконец не повернулась ко мне левой щекой и я не увидел на мочке уха редкую родинку-серьгу… Да это ж утренняя печалица! Вон как преобразила ее моя белая магия… Утро вернулось чужой радостью, и отступила усталость…ТОМАТНЫЙ СОК
Марьино. Столовая. Командировочный обед. Буфетчица Аня с грустным отсутствующим взглядом нехотя отвечает что-то бодренькому милиционеру, машинально выдает нам талоны и, переспросив «что еще», наливает три стакана томатного сока. Усаживаемся за столик, буднично принимаем свое первое-второе… А она тихо присела за стеклянной витриной и замерла над книгой… Вот и разгадка милой печали. Долго-долго пью свой стакан томатного сока и неотрывно гляжу на ее отрешенное, с подрагивающими ресницами лицо. Уходя, заглянул в книгу — знакомый том Стефана Цвейга в сиреневой обложке. — «Двадцать четыре часа из жизни женщины»? — спросил наугад. — Да-а, — не сразу откликнулась девушка. И впервые посмотрела на меня внимательно и участливо, словно я разделил ее радость-печаль… С той поры, когда случается пить томатный сок, я пью его медленно-медленно, вызывая в памяти светлое ощущение доверительного взгляда…ПОТЕРЯ
Днем в потоке, бегущем к Снежице, встретил восторженный бурун. Он упругим родничком вырывался из ледяного поддонья ручья, играючи раздваивал верхние слои воды… — Скорей сюда! — крикнул я спутнице. — Смотри, какое чудище! Она мельком уронила взгляд на мое чудище и прошла мимо… — Что, не нравится? — изумился я. — Нет. Слишком велико было твое восхищение. Пошли, опоздать можем. И никуда мы, конечно, не опоздали. Еще добрых полчаса ждали других. Весь день работалось на скорую руку: душа маялась потерей — недосмотрел, недослушал, недоговорил… С рассветом прибежал в лес, да поздно. Ручей ослаб и вяло шел поддоньем. И теперь на месте играющего силой потока — лишь легкие кружевные завихрения воды…ГРАММАТИКА ЖИЗНИ
Годы лежало семя недвижимой точкой Жизни, тая в себе и начало ее, и конец… Но пришел срок — и силы земные подобрали к нему ключи, отворили темницу. Проросло семя в «запятую жизни», как «продолжение следует»… Проросло, оперлись корешком о почву, пробудившую его, и пустило росток вверх — к свету… Трудно и упрямо одолевал он этот путь, выгорбившись вопросительным знаком, — «быть или не быть»? И пробился, выплеснулся к солнцу восклицанием всхода — быть! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . А потом вновь рассыпалось великое многоточие торжества нескончаемой жизни.ТОННЕЛЬ И НАСЫПЬ
Поперек дороги в лес лежала железнодорожная насыпь с тоннелем. В детстве, бывало, все приступом брали ее — наперегонки вверх по крутому сыпучему склону — кто первый?! Тогда он не очень-то мог похвастать удачливостью своей — были сверстники половчее. И всякий раз там, наверху, сердце заходилось от напряженного бега и досады поражения… С годами, время от времени проходя здесь, он на одном дыхании, играючи одолевал насыпь и с доброй улыбкой оглядывался на детство, чуть сожалея, что нет рядом когдатошних победителей. Но однажды поймал себя на том, что направляется к тоннелю… «А чего зря силы тратить», — поддакнул усталости неведомый ранее внутренний голос, отчего сразу сделалось не по себе, и он поспешно свернул в сторону и стал карабкаться по насыпи. Несколько раз тревожная мысль о сердце суматошно нагоняла его, но он не остановился, чтобы перевести дыхание, и разогнулся лишь наверху, как в детстве, рукой коснувшись первого рельса, и крикнул победное: «Есть!» — словно разом отыграл все былые поражения…ДУША
Как-то давно уж стал замечать, что душе моей совершенно противопоказано состояние озлобления… Возбужденная кем-то злость тут же в физическую боль переходит… И душа ищет выхода из нее, малодушно прощая недругам их злонамерения… В пылу обиды еще казнишь себя за неспособность ответить тем же. На злое — злым. А поостыв, вдруг прозреваешь, что душа-то мудрее оказалась: слабость-уступчивость ее на поверку силой оборачивается. И самые верные тому свидетели — бывшие недруги мои…ДУША И РУКИ
Рука тянется срывать… Зачем? Не лучше ли глазам довериться: смотреть, убедить себя в непосягаемости, грустить о несорванном, мечтать. Душой стремиться! А нередко руки опережают движение души. Забегают вперед… Грубят… Берут все, что могут. А душе там уже и делать нечего — на развалинах недостроенных чувств… на разгаданных тайнах… О чем же мечтать?! Но человек строит на развалинах новый замок..ОБИДА
Давно не виделись, столкнулись случайно на перекрестке. Радостью вспыхнул взгляд, и рука друга всплеснулась в приветствии. Но в следующий миг все угасло, и друг отвернулся — с усилием, нехотя, словно стыдясь своей забывчивости… Расстались мы с ним когда-то с обидой… Должно быть, она у него больней, коль первый вспомнил и отвернулся даже… Но нет, остановился… Потоптался на месте, обождал, когда подойду, и заглянул в глаза виновато: «Извини, тороплюсь…» Вижу, что поторопился, и потому с особым чувством жму протянутую руку, — светло душе в минуты примирения…СЛЕПОЕ ДОБРО
Чтобы отвлечь от себя ос, залетающих в комнату, устроил на подоконнике кормушку — блюдце с вареньем. Подлетела одна, другая, третья… Притихли, упиваются сладостью. На фоне высвеченного солнцем клубничного варенья, изящно выточенные, смотрятся они янтарно. Только у меня при виде черно-желтой полосатости осы всегда почему-то возникает ощущение хищника. Но не тигровая шкура по похожести, а что-то близкое к оскалу акульей пасти… Должно быть, какое-то забытое впечатление детства отозвалось… Акула, конечно, с картинки, а уж ос в былое время мы, помню, все прибить старались. По неосознанной жестокости: на всякий случай — чтоб не ужалила!.. Теперь вот моя взрослость замаливает неразумные грехи детства… Даже на душе как-то блаженно стало. Словно и впрямь поверила она, что авось зачтется эта кормежка живых тварей… Только взрослость порой не менее слепа в своих порывах. Не прошло десяти минут, как на блюдце завязалась потасовка. Вроде и места и варенья всем хватало, а нет же, наскакивают друг на дружку, клубятся, сцепившись, скатываются с блюдца на подоконник и пропадают вовсе за окном… Поставил второе блюдце. Да куда там — пуще прежнего завозились на расширенном поле брани. Точно выпивохи, перебравшие вольного хмеля: где пили, там друг дружку и тузили…ЖИВОЕ
Продрог в саду на утренней свежи. Поймал у ног мурлыкающий серый комочек и пустил его к себе за пазуху. Котенок долго возился там, урлыча, и запускал когти в ткань рубахи, устраиваясь поудобнее. Потом затих. И заструилась в меня ручьистая теплота, смывая мурашки «гусиной кожи»… Живая, доверчивая грелка… И эта доверчивость существа душу согревает, напрочь отделяя уединение от одиночества.СТОМЕТРОВКА
На практике, в Целине — есть такой райцентр на Северном Кавказе, — мы мерили свои первые агроверсты. В распутицу месили сапогами цепкие черноземы и, как моряки, после долгих походов вставшие наконец на твердую почву, радовались стометровке асфальта, лежавшей посреди поселка. Вольными дождливыми вечерами мы с другом любили бродить взад-вперед по этому «клочку цивилизации» и вести свои бесконечные диалоги обо всем на свете. Много дождей пролилось с тех пор. Разрослась до огромных размеров и стометровка асфальта. Только теперь не радует она своей твердостью. Напротив, ноги тоскуют по полевой тропе. И каждое утро, когда случается идти через парк, они сами сворачивают с тротуара на земляную тропку и с особой легкостью проходят ее сто метров…РЕПУТАЦИЯ
Одна кошка — в кухне. Через проем в стене видно, как она вольно расхаживает вокруг плиты и доверительно трется о ноги поваров; хвост — антенна живая, так и вещает о полном довольстве и благополучии. Другая — той же масти и того же роста-возраста, — воровато поджав хвост, шныряет по столовой, норовя прошмыгнуть кухню, откуда и звук и запах доносят неопровержимое — жарится мясо. Но кошку не пускают на кухню. Парень, работник столовой, объяснил все короткой фразой: — Лапа у нее длинная…ЛЮБИМЫЙ ЗНАК
Любимым знаком препинания у него издавна было многоточие. Когда мысль не давалась до конца, выручала спасительная тройка… Но однажды точки вдруг стали прорастать в слова — и мысль обрела свои черты. Это был праздник. Человек торжествовал и… по старой доброй привычке ставил многоточие. Мысль не желает знать последней точки…ОДНОЙ ДОРОГОЙ
Было у двора два выхода на главную улицу: через смежный двор и в обход по кварталу. И каждый шел своей дорогой — кому как сподручнее. Но вот чья-то дотошная голова распорядилась перекрыть дворовый ход. И все теперь идут одной дорогой…ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ
Из окна легкового автофургона, катившего улицей, вылетел большой кусок булки, ударился об асфальт, кувыркнулся несколько раз и затих у бордюра… А через десяток метров и машина, резко затормозив, прижалась к обочине: лопнул передний правый скат. Из кабины нехотя выбрался долговязый детина с длинными, давно не мытыми и не чесанными волосами. Проволочной походкой обойдя машину, он тупо уставился на пострадавшее колесо. — Так тебе и надо — не будешь хлебом бросаться, — назидательно крикнули ему мальчишки, идущие в школу.БЕГУНЫ ПОНЕВОЛЕ
О счастливом говорят — в рубашке родился. Да все мы, за самым редким исключением, являемся на свет божий в счастливой рубашке здоровья, щедро одетой на нас матушкой-природой… Здоровье, конечно, платье ноское. Только и оно заботливым дольше служит. А уж мы его так безжалостно порой треплем — то излишествами, то ленью, — что трещит по швам дар бесценный… В парке по утрам, пыхтя и неспортивно шлепая подметками, преодолевают круг за кругом бегуны поневоле… Отягощенные не столько возрастом, сколько весом, они исступленно гоняются за умчавшимся здоровьем. Да разве ж его измученной трусцой догонишь? Говорят: «Лучше позже, чем никогда». Может быть. Но еще ранее и мудрее сказано: «Береги платье сызнова…»ДУША — МАТЕМАТИКА
Боже мой, а ты, оказывается, все еще за школярской партой восседаешь и жизнь свою на простые действия раскладываешь… «Плюс» — значит обретение, «минус» — потеря?! Только ведь душа человеческая — к счастью ли, к горю ли — в арифметику на примерку не ходит. Она — математика высшая, и минусы у нее столь же равноправны…КИРПИЧ
На рассвете душа настолько добром прорастает, что даже муху, залетевшую в распахнутое окно, прогонять не хочется. А уж чуткость человеческую привечаешь особо. Парень выкатил из сарая зеленый мотороллер, но заводить не стал — крикливое эхо мотора металось бы в каменной коробке двора, билось о стекла, заставляя вздрагивать во сне или расставаться с ним внезапно, неуютно, до срока… Сколько б людей тогда «не с той ноги встало»?! И парень бесшумно вывел свою технику на улицу и только там позволил ей откашляться при заводе. Добрый человек. И невольно вспомнилось, как одного недоброго проучили. Тот еще до солнца с шумом-грохотом влетел во двор на новеньком «Запорожце» и рявкнул зычным сигналом, вызывая своего напарника по рыбалке. Должно быть, природа недоучила этого любителя ее даров беречь тишину… либо он признавал покой лишь для себя одного. Так или иначе, но позволил себе такое человек. Раз просигналил. Подождал с минуту — и снова… Разбудил, конечно, людей. Возмущенные голоса послышались. А ему хоть бы хны — гудит себе. И вдруг рев злосчастного сигнала оборвал взрывной грохот: чья-то карающая рука с высоты оставшегося неизвестным балкона кирпичом дотянулась до крыши кабины. Как ошпаренный выскочил из машины незадачливый ее владелец и взвился визгливым словесным лаем. Да только вряд ли у кого сочувствия нашел. Общее мнение невольных свидетелей происшествия громко выразил дворник, не поспевший словом призвать нарушителя к порядку: — Эх, машину жалко… Дураку досталась! — И решительно добавил, не обращая внимания на истерические угрозы: — А ну, выметайся со двора. Нечего сорить языком… Как ни странно, кирпич оказался убедительным доводом — больше в нашем дворе автокрикун не объявлялся.ДВУШКИ
В левом кармане пиджака и пальто всегда ношу с дюжину двушек. Самому-то редко приходится звонить из автомата, зато люблю выручать «неимек»… Особенно в поздний час, когда негде разменять крупную монету и человек мается у немой телефонной будки… А ты протягиваешь ему целую горсть «золотых ключиков» и даришь сразу столько возможностей — позвонить другу или добыть ответ на неотложный вопрос… Человек радуется благодарно, и тебе награда немалая — целое мгновенье чувствуешь себя добрым волшебником…ЧАЙКИ
Прекрасны чайки в вольном полете. Следуешь взглядом за их то стремительным росчерком, то плавным парением над бегущей волной, и дух захватывает ощущение полета, гордое чувство свободы… Но случилось как-то ранним утром заглянуть в их «земную» жизнь… В песке пустынного пляжа одна из сизокрылых откопала кусок булки и принялась усердно расклевывать его. На пиршество не преминули заглянуть крылатые друзья-подруги, в надежде сделать стол общим. Но куда там! Обладательница куска, сварливо вереща, набрасывалась на всякого из собратьев, кто только пытался приблизиться. Причем она оставляла кусок и с каким-то особым удовольствием враждебного скандалиста гонялась за «нарушителями» по всему пляжу. А те безропотно улепетывали, как должное принимая и ее озлобленность, и ее право изгонять… Право сильного, право первого? И надо же справедливости случиться: сердито каркнув, слетела с высокой сосны ворона, долго наблюдавшая за этой мелкой возней. Слетела — и прямехонько к сварливой. Завидев более решительного и грозного по перу соперника, та отскочила от куска. Ворона же, не торопясь, отведала добычу и, прихватив ее покрепче клювом, лениво вознеслась на ветвь сосны… А первая добытчица куска — куда девался грозный пыл! — жалобно попискивая, топталась на песке, поклевывая крошки, и не бросалась больше на слетевшихся подруг. И вскоре затерялась среди них. Прекрасны чайки в вольном полете.ЛЕТИТ!
Должно быть, прокатившаяся над городом гроза прибавила им решимости, коль они так дружно стали срываться с гнезд и под переполошный родительский щебет одолевать свои первые десятки воздушных метров. Их неуклюжие трепыхания то и дело заставляют обмирать в тревоге: «Ох, сорвется! Ох, шлепнется!» Но все кончается благополучно — воробушек летит. Не журавль, не орел, а всего-навсего серенький маленький комочек — но летит!ЛАСТОЧКИНО ГНЕЗДО
Меж фасадными окнами одноэтажного дома висит на электропроводке опрокинутая чаша ласточкиного гнезда. Тут же рядом с ним, крыло к крылу, притихла опечаленная пара ласточек. Их собратья живыми молниями рассекают предзакатное небо, уносясь за добычей для своего ненасытного, быстрорастущего потомства. Ни минуты покоя: к гнезду — два-три мгновения — и снова в полет, стремительный и неутомимый. И только эта пара бедой вырвана из кипучей хлопотливой жизни. Все, во имя чего одолели они тысячи верст через горы высокие и моря широкие, — все это порушено одним порывом ночной бури, разбито в прах. Весь день они так и просидели в недоумении и печали. Щемит сердце от безутешности этой картины и бессилия хоть чем-то помочь, поправить непоправимое. Старый взъерошенный воробей, не первый раз уже выныривающий из чердачной щели, переполошно и осуждающе чиричет, метаясь вокруг пострадавших, словно брюзга сосед задним числом, прозорливый и разумный, выговаривает погорельцам («Я вам говор-рил! Я вас пр-редупр-реждал!») за то, что не застраховались вовремя громоотводом… И без него тошно, а он тут зашелся… Но ласточки не гонят воробья прочь, лишь теснее придвигаются друг к другу. Понурив головки, они как должное воспринимают его выговор и возмущение, несчастные и виноватые. Десятки гнезд, цепко спаянных по трое, по четверо, надежно прикрытых сверху, будто вмонтированы в самые укромные места, под защиту выступов и карнизов, этого и соседних домов. И ни одно из них не пострадало от бури. А эти неразумы, обманутые яснопогодьем мая, гнездились на отшибе и кое-как. Понадеялись на обвисший провод и лишь краешком прилепили чашу гнезда к непрочной даже на вид штукатурке стены. И оно, бескрышное и безопорное, отошло вместе с куском известки и опрокинулось… Должно быть, и в них самих что-то недостроенно, в чем-то несовершенны и ущербны оказались их инстинкты, коль так безоглядно распорядились они жилищем своим. Как бы спохватившись, природа исправляет свои же ошибки, лишая неумелок права на потомство, чтобы не закреплять в поколениях опасное несовершенство и тем самым укоротить цепь трагедий. Невольно восхищаешься великой и непостижимой предусмотрительностью эволюции. Но перед глазами опрокинутая чаша гнезда и две без вины виноватые птахи… И сердце не спешит принимать рассудительное «так надо, что же поделаешь»… Беда есть беда, и она столь же остра и нестерпима у неумелых и виноватых.СВЕТЛЯЧОК И МОРЕ
Ночная волна лениво лизала плоские камни дикого пляжа. На море ни огонька, ни звездочки — глухая тьма. Она пугает и манит. Хочется сделать шаг вперед и жутко отдаться во власть стихии. Светлячок слетел с прибрежных кустов и оживил тьму своим легким мерцанием. Он все ниже и ниже опускался к воде. Вот уже две светящиеся точки живут в темноте: светлячок и его отражение в сонной волне. Еще секунда — и они, качнувшись навстречу друг другу, слились в одно целое и погасли… Светлячок неосторожно встретился с водой. Я выловил пострадавшего и положил его на еще теплый камень. Скоро он, обсохнув, «потеплел» едва заметным свечением, все более разгораясь. Потом как ни в чем не бывало снялся с камня и привычно замигал в пульсирующем полете. Но урок не впрок: он снова направился в море. И снова, обманутый своим отражением, пал в воду. Дважды спасенный, он не изменил своей страсти и, залетев дальше от берега, погас, уже навсегда. Несколько минут было темно, словно ночь справляла короткий траур о погибшем. А потом — один, другой, третий — замерцали над водой другие и, как искры от костра, подхваченные ветром, угасли поодиночке…ЗВЕРИНЕЦ
Замкнутым каре расположился на пустыре за Ямским мостом заезжий зверинец. В тесных автофургонах, вскрытых и зарешеченных с одной стороны, — лисы, львы, тигры, шакалы, гиены, медведи, волки, обезьяны, страус, гриф и сип белоголовый, даже семейство дикой собаки Динго с красным волком… Экзотика! Какое перо, какая расцветка шкур! Африка… Америка… Австралия… Толпы любопытных и любознательных. Веселые, восторженные возгласы детей. И сам поддаешься радости их удивления. Дивишься знакомым кошачьим повадкам львицы, мерно вышагивающей взад-вперед, от стенки к стенке… «Как наша Мурка, только совсем большая-большая…» Лев неподвижен в своей классической позе власти и величия, так примелькавшейся нам по дворцовым ансамблям, «нестрашным» кинокадрам и картинкам, что и живой кажется ручным, игрушечным, бутафорским, но натолкнешься на упорный взгляд желтящих глаз — и скомкаешь восторженную, благодушную улыбку: какая тягучая печаль в глазах царя зверей, какой тяжелый, до оторопи пронизывающий взгляд. И нет в нем ни злобы звериной, ни кровожадности хищника… Одна тоска истомленного долгой неволей… Волки — те злее, волком и смотрят, мечутся от щели к щели, чуют за перегородкой недругов, зубы скалят, порыкивают на соседей… Но и у них взгляд затравленный, исподлобья. Да, невеселая экзотика… Разное перо, разные шкуры, а все одним серым цветом неволи отмечены — угрюмые, усталые, подавленные. Разве что медведи, ах ты, кровь скоморошья! — да попрошайки-мартышки без зазрения совести извлекают свою мелкую корысть из глазеющей толпы — лапы сквозь решетку тянут, пасть разевают, мечутся по клетке, пританцовывая, — развлекают. И летит им награда — конфеты в обертках, надкушенные фрукты, куски булок, печенья… «На! Хватай! Ай да молодец! А ну, как следует попроси!» И медведь неуклюже выламывается, будто и на самом деле знает, как оно следует просить… Посреди шумливой, суматошной разноголосицы вдруг тревожное детское: — Ой, мама, а почему Багира плачет?! До лоска черная красавица пантера полусидит, по-человечьи скрестив передние лапы, и, грациозно выгнув шею, отрешенным взглядом устремилась куда-то вдаль поверх наших голов. Не шелохнется, глазом не поведет. Есть в ее облике что-то от женщины, принявшей траур глубокий… Слез не видать, но их отражение — в блеске глаз, в суровой неподвижности… Девчушка, подготовленная высоким благородством «Маугли», тонко прочувствовала это и откликнулась… — Да не Багира это, а Ночка, — уточняет мама. — Видишь, написано. И не плачет она. Просто задумалась. Африку свою вспоминает. Пошли к лошадке, смотри, как бегает… Куда ей там бегать на трехметровке, даже карликовой такой. Метнется в одну сторону — два-три стука копытцами — и стена. Метнется обратно… и весь бег. Жалкое зрелище. Но мама хочет отвлечь ребенка от грустных мыслей, ведь порадоваться чудесам заморским привела… Только какая ж это радость — сквозь решетку?! Нет, не бывать человеку истинно покойным и вольным душой, покуда живое, свободой рожденное, в клетках томится.ОДНАЖДЫ
Лишь один раз в жизни пчелам дано право платить за обиду: ужалив, пчела погибает. Но не было случая, чтобы хоть одна из них дрогнула в решающее мгновение и отступила. Воля инстинкта неумолима и высоконравственна — обидчика надо разить!АЗБУКА ЛЕСА
Зимой сосны и ели на ветру выводят протяжное «ф-ф-ф-ф». Облиственные дубы — «ш-ш-ш-ш»… Голые деревья — «с-с-с-с-с»… А все вместе — «у-у-у-у-у»… Учебный год в полном разгаре: ветер азбуку разучивает…КОГДА ХАРАКТЕР СПИТ
Он был суров на вид и строг по натуре. Никто не знал его улыбки, никто не слыхал его смеха. Они наглухо были зажаты в кулаке характера. И мрачные навеси бровей не поднимались, не расходились до той черты, за которой теплится веселье… Это был человек, который всегда не смеется… Но однажды его увидели спящим и не узнали: добродушное лицо светилось детской радостью…БЕЗ ЛЮДЕЙ
Провожая в последний путь подругу свою, бабушка плакала, жалея вначале об ушедшей из жизни, а потом и о себе… Внук пытал: — Ты что, бабушка, смерти боишься? — Да нет, милый, смерти-то чего бояться, коль срок подходит… А вот когда отнесут тебя на кладбище, закопают, а сами уйдут… Вот тогда и страшно будет… без людей-то…ПАМЯТЬ
Сон и смерть. Человеческая память вносит свои поправки в объективную реальность этих явлений… — Спит как убитый, — с добрым чувством восхищения говорим мы о человеке, поработавшем всласть. — Лежит как живой! — восклицает печально, прощаясь с тем, кто безвременно покинул нас. — Еще столько мог сделать… Он умер в работе, посреди кипучей жизни своей… — Нет, он не умер, — протестует Память. — Для нас он живой, только уснувший на долгое долго.ОТЕЦ
Иногда, шагая домой после трудной и важной работы, вдруг невольно вспоминаю отца. По привычке задумываюсь: а почему я его вспомнил именно сейчас? И, как бы поглядев на себя со стороны, нахожу отгадку — ведь его походкой иду! Размеренной, неторопливой поступью человека, исполнившего доброе, нужное людям дело…ХЛЕБ И ТРОПА
Хлеб наш насущный… Всему он голова, всему основа. На хлебе, на отношении к нему душа человеческая обретала истинное здоровье, нравы и нравственность вызревали веками. Но есть у людей еще одно вековое, первоосновное — путь-тропа-дорога… Издавна редкое поле обходилось без тропы… Даже хлеб расступается перед идущим человеком и благословляет его путь-дорогу…ОБМАН
Однажды весна заманила меня в лес и оставила наедине с самой Свежестью. Она таилась в трепетных бубенцах ландышей, пробивалась сквозь темно-бурый полог прошлогодней листвы. Зябко кутаясь в зеленые воротнички, они обступали меня со всех сторон и, казалось, сами просились в руки. …Ну и лукавые ж мы, люди: чего нам хочется, всегда представим так, будто этого хотят другие… А на самом деле мы для одного цветка просто никудышные собеседники — глухие, слепые, нечуткие. Нам подавай сразу охапку — вот тогда и голоса их ароматные слышней и глазам белым-бело. Говорят, что человек с тонкой душой никогда не собирает целые букеты, а одного собеседника терпеливо ищет. Найдет, присмотрится к нему, прислушается и уж тогда… Хотел и я найти такого. Стою в растерянности: какому отдать предпочтение? А глаза разбегаются, встречая десятки зазывающих взглядов. Право выбора — мучительная вещь. Я и не заметил, как в руке у меня появился сначала один прохладный стебелек, потом другой, третий… Каждый из них на земле казался мне тем единственным, а сорванные, они теряют себя. Но я так увлекся «охотой», что забыл о самоэкзамене на чуткость и самым грешным образом собирал букет. И все-таки я нашел Его. Он стоял особняком на краешке солнечного пятна и молчаливо взирал на меня своими непомерно большими чашечками. Я поспешил к нему, радуясь находке. И протягивая руку, уже ощущал, как он сначала вытянется в струнку, сопротивляясь, а потом выскользнет из своего гнездовья и затмит собратьев, даже в букете. Но рука моя, словно натолкнувшись на незримое препятствие, замерла на полпути: сквозь желтоватую белизну красавца на меня в упор смотрели чужие глаза. Под самым стебельком тускло поблескивала холодная плеть гадюки. Не вздрогнул, не закричал, не стал топтать ногами. Лопнула струна — оборвалась песня. И цветы не цветы, и весна не весна…ШИПОВНИК
Куст шиповника хранит в себе завидное совершенство: даже имея спелые плоды, он продолжает цвести и как бы переживает за одну жизнь несколько юностей… А вернее — он просто не расстается с ней до самой глубокой осени. И когда проходишь мимо по солнцепеку — весной ли, летом ли, — шиповник всегда пахнет своим первоцветом.НОВЫЙ СЕЗОН
Несколько дней клен стоял в торжественно-пышной позолоте, настойчиво привлекая на себя все внимание, как бы приглашал насмотреться на него и оценить по достоинству перед прощанием. Но так уж устроены мы, что с недоверием относимся к пышности среди будней и не преминем вместо внимания колким словом отметить: мол, ишь вырядился! И только однажды утром я вдруг понял, что это был праздник. Ночь накануне была холодная, со шквальным ветром и дождем. Шум осенней бури поглотил все обычные звуки ночи и лишь перед самым-утром вернул их в оправе, настороженной тишины. Со светом тишина подтвердилась пустотой — исчезло из-под окна шумливое облако клена, открыв глазу безлюдную улицу… А потом, как на сцене в начале представления, улица разом наполнилась действием: загудели, одолевая подъем, автомашины, сочувственным дребезжанием их труду отозвались оконные стекла, зашаркали десятки терпеливых подошв, замелькали озябшие людские фигурки, села на оголенную ветку клена такая же одинокая ворона и закаркала призывно, скликая разбросанное бурей племя.РАЗОЧАРОВАНИЕ
Незнакомая соседка сжигает бумаги у старого забора в саду, доживающем свой век рядом со стройкой. Мальчишки, как воробьи на зерно, слетались к костру. Смотрят во все глаза, сияют, довольные, стараясь хоть чем-то помочь огню расти. Тот палку, тот клок бумаги подбросит в огонь. Бдительные жильцы дома всполошились: — Осторожнее!.. — Смотрите, искры летят… — Забор загорится! — послышались остерегающие женские голоса. А мужчины молчат. Они восхищенно следят за «поджигательницей», подкладывающей в костер все новые и новые пачки старых тетрадей и газет… Длинные рыжие волосы ее то и дело сползают с плеч и тянутся к огню, словно желают смешаться с ним. Женщина ловким непроизвольным движением головы возвращает их на место, и они, взметнувшись вверх, ложатся на плечи, чтобы снова тянуться к пламени. Обычно всякий костер во дворе завершается картофелепечением. Вот и сейчас слышится на разные голоса: — Алик, дай! Алик, дай! И с сожалением определяю, что Алик, сын хозяйки огня, держит монополию на печеное лакомство… А мама неожиданно помогает его жадности: — Да у него и так маленькая… Пропал романтический аромат. Без сожаления зажигаю в комнате яркий свет, который гасит костер и отдаляет в темноту его обыкновенную хозяйку…ПРОШЛОГОДНИЕ ПЕСНИ
Перед самым рассветом сад огласился необычной для зимы песней. Певец долго и настойчиво солировал на фоне далекого лая пушкарско-казацких дворняг. Кто бы это мог быть? Синичка? Не умеет она так протяжно и громко. Иль, может, какой «озимый» соловей залетел к нам в март? Пичу-пичу-пичу-пичу!.. Пичу-пичу-пичу!.. Пичу-пичу-пичу-пичу! Передохнув минуту-другую, певец сменил мелодию: ти-ти! Ти-и-и-и! Ти-и-и! Ти-ти! Ти-и! Короткая пауза — и снова солист запустил «соловья». Потом вдруг без всякого перехода в окно стрельнула бойкая перепалка: «Спать пора! Спать пора!» «Э-э, брат, ты что-то путаешь…» Певец не смутился и тут же выпалил с поправкой: «Встать пора! Встать пора!» «Ну, это другое дело, хоть и не совсем по грамматике». Исчерпав себя, «перепелка» пропала. А ее голос в эфире сменил совсем не песенный посвист, чередуемый с характерным пощелкиванием. Ах, вот оно что… Спешу к окну. И прежде чем вижу на яблоне у старого скворечника два длинноклювых силуэта, осеняет: это же скворушка для подруги своей припоминает прошлогодние песни…НЕБЕСНЫЙ МИКАДО
Восток отполыхал в полнеба, стремительно накаляя его. Вот и царь приподнял над горизонтом свой румяный лик. Шагаю ему навстречу, дерзко разглядывая его неоформившееся величие. Смотрю долго-долго, пока он не подает первые признаки недовольства моей непочтительностью: сначала щурится в хитрой улыбке и прощупывает меня взглядом первых «зайчиков». Изучил. Понял, что не тот соперник, и снисходительно заиграл румянцем, все больше распаляясь в своей игре. Шутя ослепил и залился беззвучным смехом, салютуя сам себе буйным разливом света. И намека на соперничество не терпит этот небесный микадо. Отвожу глаза и чувствую, что наказан за дерзость: куда бы ни бросил взгляд — всюду видится мне золотой хохочущий лик, заслонил все. Даже лица людей расплываются в хитрую улыбчивость светила. Так-то вот соперничать с их величествами.ТАКАЯ АРИФМЕТИКА
Первоклассник Вовка отчаянно нагрубил бабушке, которая на самом интересном месте вмешалась в его «войну» и заставила сменить автомат на школьную ручку. Просить прощения наотрез отказался. Вечером отец беседовал с сыном: — Ты любишь маму? Предчувствуя в этом вопросе начало родительской нотации за дневные подвиги, Возка, потупив взор, обреченно ответил: — Люблю… — Уважаешь ее? Сын с недоумением покосился на отца: мол, что за вопрос — раз люблю, значит, и уважаю, но «заострять» не стал и ответил, как требовалось: — Уважаю. — Мама тоже любит и уважает свою маму… И помни всегда, сынок, что бабушка — это мамина мама. Вовка оживился, навострил уши, что-то соображая, и выпалил: — Два раза мама? — Да, брат, такая арифметика. Вот и действуй по ней — в два раза… Но сын уже не слышал мудреных выводов. Неожиданное открытие растопило упрямство, и он побежал к бабушке.В НЕВЕСТЫ ЗАГЛЯНУЛА
В окне соседского дома девчонка-подросток устроила бальный танец с тюлевой занавеской. Взяла в обе руки ее нижние концы и раскачивается в такт своей внутренней музыке. Потом закружилась в вальсе, и тюль шатром сошелся над ее головой, укутав девчонку в белый кокон фаты. Замерла без движения, как под венцом. Наверное, все вокруг для нее сейчас белым-бело, необычно… Постояла, заглянула в будущее и шало завертелась в обратную сторону — в детство.НЕПРОЧИТАННАЯ КНИГА
Лежит она рядом с твоим будничным делом и, словно катализатор, подгоняет его, наполняет ощущением радостного, хорошего. Как предчувствие встречи с желанным другом. Но время бежит, а руки все не доходят до книжки, все недосуг. Ладно, успею еще. А друг терпеливо ждет, чтобы одарить бескорыстно. Только не стоит злоупотреблять этим терпением. А то переждешь и потом вроде и рад встрече, да радость осадком горчит: «Эх, пораньше бы!»КНИГА
Взял у приятеля хорошую книгу, прочел, но придержал для повторной беседы, а скорее — для немого общения… А потом случилось обрести в магазине такую же. Предложил приятелю взять ее вместо прочитанной. Он возрадовался, как ребенок, чистенькой, новенькой… Обрадовался и я — читанная книга дороже мне, как человек, одаривший откровением…КАШТАН
На грустную аналогию наводит порой скоротечная эволюция обыкновенного конского каштана. Был молодым-зеленым — ершистым слыл, в руки просто так не давался. «Созрел — «поумнел». Шкурку колючую сбросил, стал гладким, блестящим, удобным. Всяк его в кулаке зажмет, всяк, играючи, с ладошки на ладошку перебросит. Только и утешение, что не жарят да не едят…ПЛОТИНА
Когда дело долго не поддавалось, он оставлял его в покое и брался… за более трудное, нелюбимое. Проходил день-другой, и он с радостью возвращался к заброшенному, и оно спорилось. Хитрость проста: более трудное дело — как плотина, которая копит упрямство, энергию мысли, умелость рук… И тогда уж прежнему не устоять.ЦВЕТЫ НА АСФАЛЬТЕ
Они были первыми — эти юные отважные создания, свалившиеся с неба по высшему приказу… Десант застлал темное все вокруг белизной своих парашютов, шел густо и неудержимо… Было что-то бесшабашное и победное в его стремительной атаке на теплые крыши и асфальт. И вера жила, и был праздник. Но его заведомо предали. Предательство всегда настраивается на волну патриотизма и высших порывов. Сначала в гимне победы послышалась едва различимая пулеметная дробь капели. Враг, таясь, заманил. Потом вдруг сверху… с тыла… в спину сыпанула картечь дождя… и на глазах белый ковер минутного успеха стал расползаться, таять, исчезать: И вот уже только глянец асфальта отражает скорбные лица фонарей, немых свидетелей трагедии. Сколько их полегло — первых, доверчивых, окрыленных единым порывом, не успев осознать происшедшего. Не испытав горечи горького — предали! Недоучли, ошиблись — легче ли это?! …А подкрепление пришло в полночь. Дохнул морозец, укротитель дождей и капелей, да поздно… Нет его войска — одни серые клочки по закоулкам. Рассерчал хозяин стужи, жестоко прошелся по вражьим телам — выстудил каждую лужицу. Смерть за смерть! И асфальт вдруг зацвел холодными, как надгробье, цветами, сотканными из останков то ли битвы, то ли побоища… А потом прошлась метелица материнским плачем, заглаживая непоправимое.ПОПУТНЫЙ ВЕТЕР
Меняется мир, совершенствуется… И все меньше человеку приходится покорять «пространство и время», все больше — одолевать характеры собратьев своих, стоящих на его жизненном пути: вершинную недоступность одних, веселый ветер других, штиль сытости третьих, трясинную ненадежность четвертых… Теперь, чтобы дело твое, идея твоя «пошли-поехали», мало одного умения и отваги личной. Надо, чтобы в паруса твои ощутимо подул ветер бескорыстного человеческого участия… Да будут благословенны характеры людские, всегда и во всем добром-нужном дующие ветром попутным.ВИНО
Можно клевать виноград по ягодке. Сладко, но ни уму ни сердцу: ни сыт, ни пьян… И солнце далеко. Но стоит винодельно руки приложить — сок выдавить и бродить его заставить — какое дело! Вино — это новое качество. Это приближение солнца. Это полет! Только как опасен он для бескрылых.НА ПОВОРОТЕ
Солнце на восходе «зацепилось» за крюк строительного крана, и можно было подумать — попалось на удочку. Но это только лихое мгновение мысли. В следующий миг солнце проглотило крючок, а потом и всю башенную махину переплавило в невидимку. Вот и нам иногда кажется, что держим мы в своих руках поводья от колесницы событий. А на крутом повороте вдруг откроется, что не за удила скакуна концы повода зацеплены, а за оглобли…ПА-ДЕ-ТРУА
Зеленый «Москвич», стоявший посреди двора с открытыми капотом и багажником, напоминал жука перед полетом. Только лететь он явно не собирался, о чем без слов говорила растерянная фигура автолюбителя. Обладатель чудо-колес напряженно вслушивался в ералаш звуков работающего мотора… — Загляните в правую крайнюю свечу, дорогуша, она у вас подгорела, — заметил проходивший мимо мужчина в заутюженной до лоска паре. «Дорогуша» вышел из творческого оцепенения и с недоверием оглядел бесплатного советчика. — А вы что, автомеханик? — отозвался он не без иронии. — Нет, что вы, — музыкант, — с достоинством устранил сомнения прохожий и доверительно пояснил свою осведомленность: — На днях моему шефу братец вашего «мерседеса» исполнил аналогичное па-де-труа…ЧЕЛОВЕК И ПРИРОДА
Так уж повелось, что человек издавна завидует птицам. Вольно им, светло им, легко дышится. Природа вместе с жизнью наградила их совершенством в своей стихии… Человеку сложнее — ему надо обретать совершенство самому… Природа уступила ему часть себя, свое животворящее, творческое, преобразующее. И в этом он жаждет достичь совершенства, как вот птицы в своем полете… И человек умеет взлетать мыслью, чувством, делом… А природа все больше уступает ему своих «родительских прав». И достойный сын ее — Человек — должен быть особенно велик и осторожен, принимая наследство!ЗА ГРИБАМИ
Пошел за опятами «без дождей», а значит, и без уверенности на удачу. Хожу, гляжу с высоты своего роста — ни грибка. Одна листва орешниковая, кленовая, дубовая мельтешит в глазах да пусто шуршит под ногами… Отчаялся, посетовал «на судьбу». Взмолился к ней: «ну хоть для запаха подбрось…» Вышел из глыби леса на край оглядеться и среди бледно-желтой россыпи березовой листвы вдруг натолкнулся глазом наконопатую шляпку опенка, робко протаявшего из травы. Постоял в радости — тихо-тихо, чтоб не спугнуть, настроил глаз и различил средь листопадной ряби еще один, другой, третий… сразу пятерню, двойняшек… «Ага! Значит, дошли молитвы!» — мелькнула суеверная мысль. Охота загово́р любит. Наши предки это хорошо понимали, не без хитрости нашептывая свою льстивую хвалу богам в обмен на удачу. А на самом деле они себя настраивали на зоркость и терпение… И удача приходила, укрепляя веру.ЗДРАВСТВУЙ, ЧЕЛОВЕК
Утром люблю заглядывать людям в глаза. Незнакомым, случайным встречным. И каждого приветствовать хочется, как в деревне. Но голосом — неудобно, не принято: ведь незнакомы… И я приветствую их взглядом. Здравствуй, человек!СВЕТ
Когда бы я ни проснулся среди ночи, на верхнем этаже дома, что стоит напротив, словно маяк, светит одно и то же окно… Я не знаю, кто там живет — инженер или художник, студент или ученый, но свет в окне говорит о главном — человек работает! И сразу становится стыдно прохлаждаться в постели. Сон отступает, я встаю и включаю свою настольную лампу. Так согласно работалось нам всю зиму. Но однажды ночь ослепла… Я не увидел привычного желтого квадратика. Не появился он ни через день, ни через месяц… А я все вставал и, усаживаясь за стол, посылал свой сигнал в темноту, надеясь, что тот отзовется. Но он молчал. Должно быть, человек окончил какую-то срочную работу и теперь живет себе, как все «нормальные люди»? Но как это можно — кончить работу? Не-ет. Просто он, приучив меня, теперь светит другим…ВИШНЯ И ГРАД
Град сыпанул внезапным вражьим набегом на сад. Сбил цвет вишневый. Лежат на земле вперемежку белые братья-раздорники. Град, сотворив беду, быстро исчез, словно по сигналу «к отходу». Пошел совершать свой круговорот под солнцем. Ему еще быть градом-дождем, еще сверкать в этой жизни. А вишневая осыпь осталась лежать, отторгнутая от своего незавершенного дела, а значит — от жизни. Не дотянуться ей, не стать никогда цветом-ягодой.ТОВАРИЩ
«Я с ним рассвет встречал», — сказал друг об одном малознакомом мне человеке. И это прозвучало, как «Я с ним в разведку ходил»… Там ом не подвел. И здесь — душу не смутил, не отвлек на себя, не помешал радости. Умножил ее молчаливым восхищением. Хороший человек, надежный. Мирное испытание на товарищество выдержал.КАПИТАЛ
Теряют только собственники… Те, кто себя в вещах копит. Переводите жизненный капитал в духовные ценности. Душа — надежнейшая из сберкасс: не утеряет, не «погасит». И проценты у нее самые высокие!ГЛУБИНА
Глыба горя, упавшая в озеро души человеческой, неизменно вызовет обратный всплеск — жажду жизни, порыв творчества. И чем глубже это озеро-душа, чем тяжелее эта глыба-горе, тем могучее будет ответ.СВЕТ — НАДЕЖДА
Ночь давила со всех сторон — беспросветная, студеная, долгая. Встал посреди пути. Вдруг сделалось все равно: тут ли упасть и забыться от усталости и одиночества, или же двигать в свое «никуда»… Но потеплел первым светом восток, и легче как-то стало, словно друг в угасающий костер подбросил полешек и они занялись на дремавшем жару. И силы откуда-то взялись, и надеждой воспрянуло желание: «Шагать!»В ТУПИКЕ
Вдруг с грустью обнаружил, что время шагает быстрей моей мысли… Конечно, это и объяснить можно: у времени одна заказанная дорога, а мысль мечется, ищет свои стежки-дорожки. Потому и отстает все чаще и чаще, натыкаясь на протоптанное и исхоженное, непроходимое и неодолимое… Вот и получается, что по хоженой тропе уже гордость не пускает, а завалы иные одолеть — сил маловато, не накопил или истратил попусту. Так и топчемся мы с ней на месте. А время все дальше уходит размеренным шагом бывалого изыскателя и не оглядывается на нас, не уступит хотя бы коротким привалом. За временем надо поспевать вовремя!ВРЕМЯ
Тревожная ночь, когда же ты кончишься? Ни спать, ни сидеть, ни ходить. Закинул руки за голову, взял ее в тиски ладоней. Да разве руками боль остановишь? А часы застучали над ухом в бешеном ритме, синхронно с толчками обезумевшей крови. У них своя боль: дробят время на секунды, не в силах ни на миг остановить его. Даже своей смертью! Одно время — вне болей, вне смертей, вне сердца… И все мы — короткие, но счастливые гости его: с болью, с жизнью, с сердцем.ЭКСПЕРИМЕНТ
«Один человек не делает тропы» — утверждает народная мудрость. Ну как не дерзнуть на исключение! И я стал прокладывать по целине парка новое окончание тропинки. Каждое утро ступаю десяток шагов по траве. Мне жалко мять траву, ноги невольно робеют, опускаясь на свежую зелень, но дух экспериментатора одолевает, не дает отступить. На последнем шагу к тротуару растет сочный подорожник. Всякий раз я подминаю его стрелы, но на следующее утро он, как ни в чем не бывало, встречает меня стоя. И стойкость эта радует меня куда больше, чем очертания будущей тропы.НЕСЧАСТНЫЙ ХАРАКТЕР
Бывают характеры сродни человеку, рубящему сук, на котором он сидит… Сомнения в нем до топора доросли и подвергают все вокруг себя жесткому «испытанию»… Да какое ж дерево против секиры устоит? Проходит время, и, подрубленное, сбрасывает оно неразумного «испытателя» на землю. Но по странной закономерности тот бранит не топор свой, а сук — «слабый, непрочный, предательский»… И случись ему новую опору обрести, он, после минутного восхищения ее неодолимостью, снова принимается за свое. Щепка за щепкой — и лес тает. А уж дерево… Снова падает упрямый человек и ушибается. И вновь винит сук, все больше «убеждаясь» в ненадежности рода людского. Несчастный характер. Хоть бы раз промахнулся да по пальцу себя тюкнул: быть может, тогда… Хотя нет, навряд ли — всю боль свою он все равно на чужой счет спишет.ДЕВОЧКА И СНЕГ
Ноябрьская капель с туманом уже с утра невидимой молью подтачивает свежие шубки снега. Во дворе детсада девочка трех-четырех лет хочет спасти его и уверяет отца, что если калитка будет закрыта, то снег здесь не растает. Отец улыбается и с высоты своего возраста без труда рушит эту несостоятельную гипотезу. Но малышка стоит на своем. По ее убеждению, снег «тают» наши ботинки (!), а «человеки», как известно, сквозь закрытую калитку не проходят. Поразительное открытие! И вытекает оно из конкретного опыта. Всем знакома судьба снега на тротуаре: кашица — жижица — лужица… Маленький защитник прекрасного дает урок нравственности. И напрасно взрослый снисходительно смеется. Необычная мысль, идея, высказанная заведомым «неавторитетом», порой нам кажется детским лепетом, и мы усмехаемся их чудачествам, не подозревая, что сами в ту минуту уже топчем снег…СВЕТ И ПТИЦЫ
Задолго до рассвета за окном гудела лишь механическая тишина — далекий вокзал да близкий цех завода в голос с урчащей где-то машиной. Но стоило мне зажечь свет, как тотчас рядом в саду чуть раньше обычного цвиринькнула синичка и словно за ниточку потянула другие голоса. Всполошился одинокий городской петух. Пощелкал сонно скворец… Кажется, я «включил» рассвет чуточку раньше.ОТРАВА
Поезд тронулся. — Проходите, проходите, чего размахались… Добро бы девке… — Так ведь друг… — Знаем мы этих друзей… Пока на столе бутылка стоит, — ворчливо продекламировала огромная проводница, оттирая меня в глубь тамбура. — А тебе что, заложило — столбы посчитать хочешь? — с еще большим жаром атаковала она в спину повисшего на поручнях парня. Тот последний раз помахал рукой отставшему перрону и оглянулся, весь озаренный счастливой улыбкой. — Любовь, — произнес он так, словно назвал высшую причину, допускающую исключения даже в правилах по технике безопасности… — И-и-их! — презрительно протянуло недоброе существо в железнодорожной форме. — Любо-вь. Отвернется только и другому подмигивать начнет… Да и ваш брат хорош. Дай только за семафор умотать… Что это — зависть? Природная желчь или «сверхтрезвый» взгляд на вещи? Сразу и не ответишь. Какая-то дикая смесь всего поганого, походя извергнутая с той же поганой целью — душу отравить. «Бутылку на столе» я пропустил мимо ушей, ухмыльнувшись, — мой друг непьющий. А парень ошарашенно отстранился и, не найдя, что ответить, лишь покачал головой. Весь вечер он, мрачный, просидел у окна, вглядываясь в летящую тьму…НОВЫЙ СОСЕД
Под окном, возле серых «Жигулей» нашего нового соседа, лежит в снегу раскрытая книга. Ну, думаю, забыл на капоте свой справочник автолюбителя, а он и сполз в снег. Но вот вышел сосед, играя ключами, мельком глянул на книгу, потом вверх: с какого окна могла вылететь, беспризорная, (любознательный!), и преспокойно сел в свой «комфортейбл». Долго прогревал мотор (заботливый!) и наконец укатил… А книга осталась мокнуть в снегу. Выбежал на выручку — «Хрестоматия по педагогике»… И зачем такие совпадения!БЕЗ ТОРМОЗОВ
Человек, которому «все равно», так же опасен, как мчащийся автомобиль без тормозов. Беда, если он порешит одну лишь свою судьбу. Но гибельная инерция «все равно» может занести его и на другие жизни.В ТАКСИ
В такси подсела девушка. Окинула нас невидящим взглядом и, обронив едва слышное: «До Садовой, пожалуйста», осторожно прислонилась к сиденью, вся переполненная чем-то важным и светлым. На лице ее, согретом потаенным чувством, жила улыбка, обращенная, должно быть, туда, откуда девушка только-только пришла… Нам было не по пути, и шофер хотел сказать это, но, взглянув на нее, промолчал, плавно отпуская машину на скорость. Девушка была прекрасна своей затаенной радостью, и ею бы только любоваться тихо, «про себя», со стороны, но спутники были назойливы. «Откуда и куда? Как зовут? Едем с нами…» Но все вопросы и предложения мимо летели — девушка просто не слышала их… И ребята скоро притихли до уважительного молчания. Они сами напомнили водителю, куда завернуть, иначе бы отрешенная пассажирка катила себе до самой «бесконечной» остановки… Ребята весело пожелали ей «не заблудиться», а она невпопад ответила «пожалуйста». И не ошиблась — трижды мысленно сказал ей «спасибо»…ПЕСНИ
Соседка, молодая вдова, вернее, покинутая, по вечерам и выходным дням часто давала полную волю проигрывателю. И взбухал дом от громких песен. Они были грустными, «разлучными». А одну «завсегдайку» даже заучил четырехлетний соседкин сын Саша и, копаясь в песочнице, распевал:Пройдут дожди…
Солдат вернется, ты только жди…
Я ковал тебя железными подковами…
У ПАМЯТНИКА
Ноябрьской ночью стоял в чистом поле у памятника артиллеристам. Ни души живой, ни звука — вселенская тишина… Даже ветер какой-то немой. Яркие вспышки метеоритов огненными слезами скатываются по крутой щеке неба. Небо плачет?! Нет-нет… Оно салютует! Небо, вечный свидетель, помнит и чтит своих бессмертных атлантов.МЫСЛЬ
Идет человек полем ли, лесом ли. Взирает на мир открытым взглядом… Вбирает в себя дарованное умиротворение, краски-запахи. Вольно ему, радостно от этого движения по жизни. И вдруг, осененный мыслью, остановился он посреди пути. А мысль пошла дальше — куда ногам не дойти, не поспеть. Стремительно и бездорожно. И нет ей преград и ограничений. Мысль — вторая скорость человека.ВЕСНЕ НАВСТРЕЧУ
Девочка-подросток с малышкой-сестренкой спешат на троллейбус. Любуюсь их приятельским родством. И вдруг светло-серые глаза смело поймали мой взгляд и долго держали в себе, всматриваясь и пытаясь что-то осмыслить, уловить… В себе — через мой взгляд. Во мне — из себя… И колыхнул этот взгляд мое спокойное, но всегда открытое весне сердце. И подумалось восхищенно: «Еще три-четыре года — и какая Женщина поднимется из этих хрупких плеч… В глазах она уже живет… Через них рвется на свободу, спешит понять себя, признать себя… Какая будет она!» «Не про нас, не про нас», — безжалостно осаждаю свои восторги разумно-житейским урезоном. «Да разве ж в этом дело?! — протестует уличенное в нехорошем сердце. — Я уже увидел ее… уже почувствовал… уже вдохнул… Какой праздник! И ничто омрачить его не способно. Никаким ханжам и запретам отнять его у меня не дано. Принимаю с радостью, без малейшего смущения сердца».У РЕКИ
Девчонка и парень стоят, обнявшись, на тропинке среди приречного дубняка. То ли дождь пережидают, то ли дрожь переливают. Хорошо и… не завидно. У меня свои милости: тихий дождь, шепоток реки, сизое молчание трав, притуманенные дали, тени мятущихся мальков… Нельзя все время держать любимую в объятиях. Хочется и со стороны на нее поглядеть. И черточки ее желанные вокруг узнавать. В омытом изгибе ветлы, в приветливом взгляде девичьем… Оживает она в них. Множится. Растет. Становится необъятной для рук… Только сердцу дано все объять.СНЕГ
Идет снег. Ты ловишь его ресницами и медленно бредешь сквозь строй фонарей. Снег — вечная добрая память. Шуршит и нашептывает милым голосом о цветах среди зимы, о сказке недосказанной… И нежность переполняет тебя. Как хорошо, что идет снег. Ты остановилась и с упрямой надеждой глядишь сквозь его густое мелькание. А вдруг?! Но идет только снег.ОТТЕПЕЛЬ
Убегали-убегали от шума городского и забрели в январский лес. Ступ-ступ… Проваливаемся по колено в отяжелевшем снегу. Чу! Кто-то гонится!.. Затихаем, настороженно прислушиваемся, уронив голоса до шепота. Шаги все ближе. Пытаемся ускорить движение. Но тщетны попытки — нагоняют! Выбившись из сил, падаем в снежное ложе, сдаваясь на милость преследователей. И они обступают со всех сторон — мартовские шаги капели посреди января… Весна охватила хмельной волной и скрыла от глаз посторонних. Время остановилось. Ослепли. Оглохли. Онемели. …Очнулись от холода и тишины. Мы и не заметили, как полуночный морозец возвратился в свои владения. Стоим, прижавшись друг к другу, и слушаем, в надежде уловить хоть малейшее движение нашей чародейки… Неужто пропала в студеных лапах?! Но… «Туп-туп! Туп-туп!..» — стучит в груди, повторяя шаги капели… Смеемся, счастливые, что среди зимы приютили в себе такую чудную гостью.НЕ ПОБЕДА, А РАДОСТЬ
Он всегда целовал ей руку — в шутку и всерьез. Для всех в шутку, для себя всерьез. И когда однажды она протянула для поцелуя обе руки, он понял, что сердце качнулось ему навстречу. Это была не победа, а радость. Праздник взаимности, не так часто выпадающий нам на земле, как и положено праздникам, чтобы оставаться таковыми… Было яркое, ослепительное, жаркое солнце… Были закрытые и распахнутые глаза… Было терпение… Была горечь, отрава, пустота до звона в душе. Было примирение без надежды на полноту… на бесконечность… на возвращение солнца… И все-таки оно вернулось… В лунном потоке… в горячем дыхании… в тайных словах… Горе одело в стальную оправу. Горе — реформа души: переоценка, отбор, переплавка. Двойная боль не прошла мимо. Значит, созрело сердце.ГОЛОС ЛЮБИМОГО
Душа влюбленная слушает музыку любимого голоса. Она убедительней слов, которые он произносит. Потому что человек может еще не знать слов самых тонких, а музыку искренности, страсти неподдельной вложила в него сама природа… Слушайте голос любимого и не требуйте слов необыкновенных, неповторимых. Неповторимым быть может лишь только он сам.«ОЙ, ВЬЮГА…»
Нежданно-негаданно март завьюжил. Снег густой, теплый, щекочущий… Идешь сквозь него, как ветки раздвигаешь. Девушка, ослепленная вьюгой, столкнулась со мной и тихо «ойкнула», мягко коснувшись руками моей груди.Он, вьюга́, ой, вьюга́…
Не видать уже друг друга
За четыре за шага.
ПРИЗНАНИЕ
Природа отняла мысли о тебе, прости… А может быть, она углубила их? Ведь когда я дышу лугами, рекой, лесом — я дышу тобой. Ты неотделима — грусть, печаль и радость моя. Ты — сама природа во мне.ЗОНТ И ВЕТЕР
Яркий оранжево-красный зонт сиротливо лежит под проливным дождем. Видно, просыхал на балконе от прошлого ливня, а ветер, соблазнившись осенними красками, в минутном порыве подхватил его, точно лист кленовый, и увлек за собой… И вот бросил посреди дороги, не в силах ни нести дальше, ни вернуть на место… Как беспомощен и одинок бывает порой защитник, когда ему некого больше защищать.ОТГОЛОСКИ
Кошка крадется сквозь сухостой бурьяна поступью уссурийской рыси. И когда настороженно смотрит по сторонам, то поднимает лишь голову, опираясь на передние лапы, а все тело-пружина остается прижатым к земле. Экономия мгновений для прыжка: в сторону — если вдруг натолкнется на более сильного врага, и вперед — коль случай выведет на добычу. Только какая добыча может быть в зарослях зимнего сада? Даже воробьи — и те на снег не слетают. Ан нет же, таятся в малом полосатом существе повадки могучих предков, не дают покоя.ДВА ГРЕХА
Длинноволосый, с вислыми усами «попрыгунчик», как окрестил я соседа за походку, куда-то переезжает с молодой женой. Отпочковываются от родителей. В кузове грузовика среди скудной мебели молодой хозяин независимо развалился на узлах. Рядом на корточках пристроилась светловолосая подруга. Машина тронулась, увозя со двора два моих греха. «Попрыгунчик» несимпатичен мне, хотя я его совершенно не знаю. И потому каждый раз при встрече делаю над собой совестливое усилие: не греши напраслиной на человека. Глядя на нее, я грешу совсем по-другому. Но уже не взываю к совести. Симпатия — грех благородный.КРЫШИ
Березку посадили у особняка. Тянулась она, тянулась и скоро стала вровень с крышей. А потом и вовсе свысока глянула на жилище хозяина, сделавшего ее когда-то горожанкой, расшумелась на вольном ветру… Но вот особняки снесли, а на их месте стал подниматься многоэтажный корпус. И рос он так быстро, что не успела березка опомниться, как в одно лето снова в подростках оказалась… Притихла, перестояла зиму покорная, а весной потянулась к пятому этажу…СВЕТ И ТЕНЬ
Сон укутывал сладким туманом, вселяя в тело невесомость, а потом вдруг отступал, гонимый дыханием неосознанной тревоги, которую мы всегда выдумываем себе, если все вокруг подозрительно долго кутается в радости и удачи… «Так не бывает», — нашептывает видавший виды скептик-мозг… И сердце, очнувшись, соглашается с ним и ждет с минуты на минуту какой-либо напасти… Так и живем, мерцая: то светом радости, то тенью сомнений.ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ
Автобус Курск — Тим притормозил возле ватаги школьников, сбившихся на краю шоссе. Пока шумливая братия, подталкивая друг друга, взбиралась по крутым ступенькам автобуса, расцвечивая салон букетами, бантами, голосами, вдали показались еще две компании. Водитель, совсем молодой еще парень с пышной смоляной шевелюрой, терпеливо ждет минуту, другую, скосив глаза на зеркало заднего вида… И все пассажиры оживились, заулыбались, потянулись к ребятам с расспросами… Даже суетной мужчина с плоским портфелем и при шляпе, до этого то и дело нетерпеливо поглядывавший на часы, завел разговор с белобрысым мальчишкой, по всему видать, первоклассником. Подобрав всех школяров, автобус продолжил путь и через три-четыре километра вновь остановился. Водитель распахивает для ребят обе двери и, оглушенный их громким разноголосым «спасибо», смущенно улыбается и кивает им вслед. И когда автобус трогается, все оборачиваются на ребят, потянувших гуськом к новенькому домику школы.ОПЬЯНЕНИЕ
Какое удивительное, радостное, хмельное чувство испытывает человек, ощутив себя творцом мысли оригинальной… От мысли-открытия «для себя» человек растет до мысли-откровения «для других»… И высшее — для потомков.. Диоген жил в бочке из-под вина, по опьянял себя мыслями!ПЕРВОЕ
Нам было тогда от восьми до двенадцати, и «война» поглощала все темы и сюжеты игр. Построили однажды землянку, устлали ее пахучим сеном и спрятались в ней от дождя. Лежим вперемежку — мальчик, девочка… Пригрелись, притихли. Вдруг сделалось как-то необычно. И не сразу понял, что виной тому рядом лежащая Олька. Было приятно вдыхать запах ее волос, щекотливо прижатых к моему носу, ощущать теплоту ее мягкого тела, все жарче проступающего сквозь тонкое платьице, сжимать коленками ее случайно попавшую ногу… Наплывало что-то неведомое, сладкое, мутнящее… Все стряхнул испуганный крик Тайки, самой старшей из нас: — Сейчас же встаньте!.. От этого могут быть дети!!!ЖЕНСКАЯ ЛОГИКА
В буфете кинотеатра девушка, глядя на пирожные, выставленные в витрине, со вздохом сожаления поведала своей подруге: — А Сережка так и не взял мне тогда… — Что? — Да пирожное… Я сказала, что не хочу, а он и не взял… Милая женская логика…БАЛЕТ
В детстве-отрочестве уличные атаманы-разбойники, далекие от мира искусств, мы отчаянно язвили по поводу балета: «Во цирк… Он ей в любви объясняется, а она как заводная вертится, руками машет…» А потом однажды в хрупком облике балерины вдруг распознал черточки любимой девчонки, и раздражение растаяло без следа. И музыка, и движения слились в ощущение маленького чуда и вошли в сердце — знакомые, понятные, желанные…«ТУК-ТУК!»
За окном еще тьма студная покоится на озябших опорах фонарей, а утро уже пробивает свою тропу в день. Зимою звук раньше света встает. Заря, глаз не показав, голос подала галчиным гомоном: с тополиных высот им виднее начало ее прозрения. И город отозвался накатом утробного гула фабричных цехов, над которым лишь изредка взлетали то вскрики автосигнала, то перезвон отдаленного трамвая. И вдруг сквозь этот неясный, расплывчатый шум — отрывистое, энергичное, четкое: «Тук! Тук! Тук!» И сразу же на сумеречном экране улицы вспыхнул тонкий стремительный силуэт… Скорее представился, нежели обозначился. И вся его реальность сейчас на кончиках каблучков: «Тук! Тук! Тук!» Но сердце — самый чуткий и необычный локатор — эти короткие искры-звуки обращает в волнение завершенное. Женщина идет! Как первой вестнице дня, ей одной дано соперничать с солнцем в сердце мужчины.КОСЫ
На лыжне девчонка, у девчонки — косы. Тугие каштановые плети бьют по спине, запрокидывают голову в гордость, смущают прохожих своей неожиданностью. Косы, косы… Когда еще мода, капризная шкода, вернет вас нашим милым?!УДИВЛЕНИЕ
Автобус остановился у переезда, пропуская севастопольский поезд, и потянулась вслед за вагонами светлая грусть о далеком море… — Во! Деревня поехала, — вдруг неожиданно громко произнес стариковатый уже мужчина в фетровой зеленой шляпе далеко не городского вида. — Ну что вы, поезд как поезд… Зачем хаять, — примирительно возразила рядом сидящая женщина. И мне в первую минуту послышалось непонятное пренебрежение в его реплике… — Да нет, целая деревня хат и людей, говорю, поехала, — кивнул мужчина разъяснительно вслед поезду. Вот он, оказывается, о чем. Удивился человек, а его осудили.УРОК ВЕЖЛИВОСТИ
Два малыша на детской площадке завозились вокруг старой игрушечной машины. К ним подошла юная мама: — Что такое? Почему не даешь ему машину, Леночка? — спросила она добрым голосом. — Он нехорошо просит. — Сережа, попроси лучше. Скажи: «Дай, пожалуйста!..» — Отдай, пожалуйста, мою машину. — На… — протянула Лена игрушку. — Теперь он хорошо попросил? — Ага. Убежали довольные оба.ВЕСЕННЕЕ
Молодые березы радуют глаз девичьим удивлением, зрелые — дурманят голову сладостным соком. Ветер, продувая рощу, разряжается в цвета и запахи весенние — молодец молодцом: упруг, свеж, вихрист… Посреди тропы, охмелев от весны, обнял парень девчонку. Ветер треплет, теребит красное платье, словно ревниво-завистливо хочет расторгнуть объятья… Но тщетно. Тонкая рука с раскрытыми пальцами отпечаталась на широкой спине прошлогодним кленовым листом.ЦВЕТЫ
Бездетная, она каждое утро подолгу хлопочет над цветами: рыхлит землю, поливает и улыбается им — подрастающим и цветущим — как малышам. Человек, взращенный, не может не растить других…БЕЗ ОКОН
— Что рисуешь, доча? — Дом. — А почему он без окон, без дверей?! — Потому что там злые люди живут…РАССКАЗЫ
БАНКА ВОДЫ
Над Окой у ажурной металлической ограды могил Поленовых задержалась толпа отдыхающих, совершающих обзорную прогулку. Массовик сказал несколько заготовленных для этого случая фраз и умолк. Притихли и остальные, кто с благоговением, а кто с любопытством всматриваясь в простое, заматеревшее от времени каменистое надгробье, сокрывшее прах художника и его жены, — основателей и первожителей этого приветливого русской душе местечка, где теперь вот собрались они на беззаботье отдыха и еще не успели как следует обвыкнуться с его вольными одежками. Держатся скованно, на часы зачем-то поглядывают, с готовностью подчиняются всяким необязательным командам… А высокий, массивный мужчина в новой соломенной шляпе и темном строгом костюме и вовсе всем видом своим противоречил понятию «отдых», хотя сам уже явно находился на бессрочном, заслуженном, как принято говорить. Несмотря на седину волос, мыльной пеной стекавших из-под шляпы по вискам и затылку, стариком его, пожалуй, не скоро назовешь — он подтянут, осанист, тверд в шагу. На крупном лице его в дюжине глубоких морщин устоялось выражение недовольной суровости. Но не волевой, а скорее — властно-капризной. Во время прогулки он ни разу не улыбнулся. И даже стоя на взгорье, откуда художник когда-то свою «Золотую осень» увидал и где, казалось, живая душа просто не может не потянуться навстречу распахнутым далям, он не согнал хмурости с лица, не разделил восторженных «ахов» и «охов» спутников, не потеплел взглядом. Он и здесь словно возглавлял придирчивую комиссию по приему «пейзажей и далей»… Держался чуть поодаль и впереди всех, ревниво поглядывая на массовика, с болтливой легкостью ведущего экскурсию. Он даже пытался приструнивать его одергивающими репликами, но как-то все невпопад, и массовик либо пропускал их мимо ушей, либо переводил в шутку, счастливо не принимая на свой счет чужого раздражения… От чего хмурый еще больше мрачнел, но не унимался. И вот здесь, у могильной ограды, он по-своему захотел распорядиться возникшей паузой. — Товарищи… Я от имени отдыхающих предлагаю почтить память великого художника Павлова… — Поленова, — подсказал женский голос. — Да… Поленова, — невозмутимо поправился хмурый и продолжил: — Предлагаю почтить минутой молчания и снятием головных уборов. — А мы уже молчали, — на правах распорядителя подал голос массовик. — Нет, надо всем вместе, как положено, — упрямо настоял хмурый и жестом, не терпящим возражений, снял шляпу. То ли перед его сединой, то ли повинуясь голосу, привыкшему повелевать, еще несколько шляп и кепок спорхнули с мужских голов. И только две женщины в одинаковых широкополых «верблюжьих» панамах не откликнулись на это предложение. Хмурый в упор смотрел на них, но ничего не говорил, должно быть не решаясь нарушить объявленную минуту молчания или же вспомнив, что к женщинам команда о головных уборах не относится. Тем не менее девушка с букетом полевых цветов, стоявшая рядом с женщинами, не выдержала его пристального взгляда и сорвала с головы голубенькую косынку. Длинные каштановые волосы рассыпались по плечам, привлекая всеобщее внимание, от чего девушка еще больше смутилась и, стараясь как-то справиться с неловкостью, шагнула к калитке в ограде, но та оказалась закрытой на висячий замок…. Девушка протянула букет круглолицему парню в спортивном костюме. Парень букет взял, но вопросительно взглянул на седого и лишь после его одобрительного кивка легко перемахнул через ограду. Под огромным деревянным восьмиконечным крестом стояла стеклянная банка с увядшими цветами. Парень вытряхнул их на землю и, забыв про всеобщее молчание, громко подосадовал: — Эх, цветы-то принесли, а воды нет… — Да ладно, ставь так, все равно завянут, — подсказал чей-то нетерпеливый голос. Парень воткнул букет в пустую банку и, так же легко перемахнув через ограду, поспешил за толпой. А внизу, под обрывом, несла свои вольные воды Ока… Не дотянуться ей до своего певца и радетеля, не оживить травы над его последним приютом… И остро захотелось сбежать к реке и хоть в пригоршне принести сюда ее частицу… А еще лучше — одной шутливой командой — «А ну, тимуровцы, становись!» — развернуть эту разноликую толпу в цепочку и пустить капли Оки по живому транспортеру. Из рук в руки… Как отличалось бы это святое действо от неловкой минуты молчания, каждый омылся бы светлым чувством памяти и добра… Только не принято… не солидно… это пионерство. Даже у могилы того, кто являл собой пример великого бескорыстного подвижничества. Всуе мы порой не ощущаем вечности добра, разменной монетой его живем: ты — мне, я — тебе. А ведь мудрость щедрости только в одном: я — всем. Память и доброта в человеке неотделимо живут и пожалованы ему природой, чтобы щедро одаривать других и тем крепить меж людьми связь человеческую. Беспамятливый и скупой на добро что усохшее дерево — ни глубин прошлого корнями не ощутит, ни шумливой кроной в будущее не заглянет. Не человек, а сирота вселенская… Не стал я, конечно, воду пригоршнями носить: для одного это вроде молитвы. К ограде подошел, чтобы банку взять. Но меня опередили. Парень с девушкой, оба светловолосые и одноростые, словно брат с сестрой, тоже задержались у могил. Проделав путь круглолицего через ограду и вернувшись с банкой, парень взял подругу за руку, и они быстро-быстро зашагали вниз по склону. Пошел и я следом и с обрыва видел, как они по каменной осыпи спустились к реке, постояли, о чем-то переговариваясь, глядя на ее величавое движение. Потом девушка взяла у парня банку, и, присев на корточки, стала ополаскивать ее, и вернула уже с водой, при этом глянув сквозь нее на солнце. За все последующие Поленовские дни я так и не поговорил с ними, да и не искал повода для знакомства. Но всякий раз, завидя их вместе, светлел душой. Мне почему-то очень важно было знать, что они ходят по этой земле и что мы молчаливо дружны.СЕРЕЖКА
Сережке три года с хвостиком. Он крутолобый и белоголовый, словно одуванчик. Его так и зовут все взрослые — ласково и жалеючи. Ласково не только потому, что Сережка самый маленький среди больничной детворы, а просто он сама непосредственность и доверчивость бескорыстная. Рано утром дверь нашей палаты вскрипывала на полувздохе, впуская легкие шорохи шагов, которые затихали обычно у изголовья койки. Притаившись, Сережка несколько минут растерянно таращился на меня, не узнавая. Должно быть, лицо человека с закрытыми глазами было для него чужим, и он всякий раз недоумевал: почему это все вокруг знакомо, а человек какой-то другой? И, не находя ответа, он осторожно тянулся своей крохотной пятеренкой к подушке, теребил ее, чуть слышно окликая: «Э-эй! Э-эй!» Притворяться спящим не было уже смысла, хотя больничное пробуждение, конечно, не бог весть какая радость. Но если, ни о чем не задумываясь, сразу открыть глаза и боковым зрением уловить белую Сережкину голову, то в первое мгновение и впрямь можно представить себя лежащим на траве… Но это только в первое мгновение… Потому как вместо июньского неба над тобой угрюмое безмолвие потолка… И чтобы вспомнить небо и продлить его летучее видение, надо обязательно заглянуть Сережке в глаза. Они у него ясные-ясные, голубые-голубые. Встретив обращенный на себя взгляд, Сережка светился улыбкой и говорил нараспев, словно совершал открытие: — Здравствуй… Я тебя узна-ал… И тут уж, как бы ни было тебе худо, ты не сможешь не улыбнуться в ответ. Успокоительно вздыхал и сам Сережка: для него все становилось на свои места в новом дне, и он топал дальше в обход по палатам… Весь день то здесь, то там возникала его вездесущая головенка и слышался голос, в котором жили, сменяя друг друга, радость и удивление, восторг и обида… Не было в нем только места лукавству и хитрости. Даже обычный детский каприз слышался очень редко. Надо было видеть Сережку в обеденный час, когда санитарки разносили по палатам тарелки, исходящие паром и ароматом, а ему забывали дать в первую очередь. Обиженный и потерянный, он, казалось, тонул в непролитых слезах. — Всем носють, а мне не-ет… — говорил он трагически. А в день смены белья Сережка влетал в палату до неузнаваемости преображенный. — Я новый! Я новый! — выкрикивал он радостно и поглаживал, похлопывал ладошками себя по бокам, привлекая внимание к свежевыстиранной пижамке, в которую его обрядили сердобольные сестры. Для жалости тоже были свои причины. Когда Сережке едва исполнилось три месяца, умерла его девятнадцатилетняя мать. Отец женился второй раз, взял с ребенком. Вскоре у Сережки появился еще один братик, сроднивший всю их семью… Когда в больницу приходила мама Галя, Сережка, встретив ее, непременно обегал палаты, оделяя всех своей радостью: «Моя мама пришла! Моя мама пришла!» А мама Галя, смущенная, выкладывала на стол гостинцы и протяжным ласковым взглядом следила, как Сережка суматошно подхватывал их и вновь мчался в палаты, извещая — мама принесла! Потом она ловила его голову в ладони и порывисто прижимала ее к себе. И в этом жесте прорывались любовь и жалость… Должно быть, в ней все еще бился тревогой вопрос: не таится ли в Сережке страшная беда его кровной матери? А Сережка затихал на ее коленях и, слушая сказку, которую читала ему из книжки мама Галя, призывно заглядывал в глаза всем проходящим мимо, как бы приглашая радоваться вместе с ним… В минуту их расставания от громких слез Сережку спасали всем миром. Убедительней всего действовала на него логика фразы: «Мама ушла, чтобы завтра снова прийти». Он почти сразу успокаивался, и омытые короткими слезами глаза уже синели новой радостью. Как-то воскресным утром, когда весь болящий народ волен от врачебных обходов и осмотров, сидели мы с ним за столом самой светлой палаты-веранды. Сквозь причудливые заросли морозных узоров на стеклах, ярясь, вливалось в палату освобожденное от долгих туманов и пасмурей солнце. Было тепло и благостно. Даже боли, казалось, отступили до понедельника. Каждый был занят своим делом. Я читал желанную книгу, а Сережка, выпросив у меня карандаш и бумагу и заявив при этом; «Буду рисуть» — рисовать, значит, пыхтел над листком, выводя непослушной еще ручонкой всякие ни на что не похожие загогулины. Вскоре, разочаровавшись в своих попытках, он начал просить меня нарисовать самолет. Книга не отпускала, и я отмахнулся: мол, сам рисуй. Но Сережка канючил свое и уже начал подхныкивать в обиде, готовый пустить слезу. Книгу пришлось отложить. Самолет рисовать я не стал, зная наперед бесконечные Сережкины «еще-еще», пока на бумаге оставался хоть малый просвет… Никакие доводы, даже самый, казалось, очевидный, что самолеты не смогут «летать» в такой тесноте и «столкнутся», на Сережку в этом случае не действовали. Его увлекал сам процесс их рождения. Он завороженно следил за рисующим карандашом, а когда дело было сделано — терял интерес к рисунку и требовал — еще! Выход был один — учить его нехитрому волшебству карандаша. Что может быть проще и понятней солнышка всеясного? Редкий ребячий рисунок — даже «про войну», даже о космосе — обходится без разноцветного лучистого кругляшка, приподнятого над всем сущим… Его-то и начали осваивать мы с Сережкой. Сначала сводили «концы с концами». Не сразу, но получилась, наконец, сносная окружина. Оставалось достроить лучи, чтобы она глянула солнцем. И я стал объяснять малышу, для чего они нужны, эти расходящиеся линии-штрихи: — Посмотри, вон какое солнце теплое да веселое… Сережка оглянулся на ослепительное сияние окна, сощурился, заулыбался и вдруг выдохнул: — Как Мама… Потом он сам долго сопел над листком бумаги и нарисовал большое-большое солнце с глазами и улыбающимся ртом…КУЗНЕЧИКИ
Кузнечики. Кто из нас не гонялся за этими прыткими стрекунами на перегретой солнцем лужайке… В нашем детстве еще не было песенки о кузнечике, который «пиликает на скрипке», но именно как он это делает, пожалуй, и хотелось выяснить каждому из нас в свое время. Вот и сын-дошкольник навострил ухо, даже ладошку рупором приставил, слушает песню невидимого кузнечика и по ней выходит на него взглядом, а потом и ручонками тянется… Но не тут-то было — оборвав песню на полуслове, кузнечик сначала таится, а затем выстреливает в сторону из-под неловких рук ловца, заражая его охотой… Устав от тщетных попыток, сын, отряхивая с ладошек налипшие крошки земли, философски заключает: — Кузнечиков ловить нельзя… Они пользу приносят… Но охотничий пыл-жар не прошел, и вскоре он просит меня поймать кузнечика: «Я его только посмотрю и выпущу». Поймал одного. Сын зажал его в кулаке и потребовал спичечный коробок. Поместив в него маленького скакуна, заикается о втором, «чтоб этому скучно не было»… Исполняю и это желание. Глаза у маленького охотника разгораются, и он уже без всяких мотивировок требует «еще»… — Что же ты, — говорю, — обещал отпустить, а сам коробок набиваешь… — Но их же много… — Так ведь они пользу приносят, сам говорил. Помолчал, посопел, что-то соображая, а потом ответил, глядя в сторону: — Они плохую пользу приносят… — И добавил, сам себя убеждая: — Это пчелы хорошую пользу приносят, а кузнечики плохую. Ханжествовать не стал, помня о своем босоногом. Отношение к кузнечикам у нас в общем-то было уважительное — такой крошечный, а как прыгает! Помню, игра даже была — чей дальше скакнет. Вот и ловили — каждый своего чемпиона. Случалось, что кузнечик так отчаянно рвался на свободу, что удирал без ноги, за которую был пойман… Такое неприкрытое живодерство кому ж по душе придется… И мы успокаивали себя предположением, что, раз кузнечик ногу оставил, значит, у него она еще вырастет, как у ящерки хвост… Только я-то вскоре убедился, что это совсем не так. Несколько дней держал одного инвалида безногого в старом ведре, таскал ему разные травы для кормежки, даже воды в черепушке глиняной поставил. Нога, конечно, не выросла, а самого кузнечика курица склевала… Перевернула ведро и склевала… После этого как-то расхотелось мне в чемпиона играть. И даже на самой «голодной» рыбалке, когда кончалась нажива, рука не поднималась насаживать на крючок кузнечика… Много кузнечиков прошло через детство, а вот особо запомнился, пожалуй, один — непойманный. Уж больно заливисто он стрекотал, и прыжки его были круты, стремительны, на зависть другим. Пришлось, помню, погоняться; прежде чем удалось накрыть его картузом. Миллиметр за миллиметром приоткрываю ловушку, пристально вглядываюсь в каждую былинку, вот-вот ожидая появления «стрекача», и впервые замечаю, что трава — это настоящий лес, даже гуще, непроходимей еще… Вон букашка одолевает завал за завалам… Шныряют юркие муравьи… Засмотрелся и вздрогнул, как от выстрела, — едва не угодив в глаз, метнулся из-под рук кузнечик на волю, оставляя меня наедине с неведомым доселе миром… Долго я тогда ползал на коленках по траве, которая тут же обратилась в страну Джунглию, населенную героями и событиями сказок, известных и внове рождающихся…У ДЕРЕВНИ ЯРУГИ
В чистом поле, где когда-то гремела суровая битва, шла экскурсия группы «западных», как мы теперь называем немцев из ФРГ, прикативших сюда мирным, туристским путем на комфортабельном автоэкспрессе. Седовласый экскурсовод с тремя орденскими колодками на пиджаке, сам участник минувшей войны, заметно волновался, говоря о событиях, памятных ему не по чужим рассказам, и всякий раз невольно делал паузу, когда привычное для фронтовиков слово «немцы» приходилось заменять более определенным — «фашисты», «гитлеровцы» или же нейтральным, безликим — «противник». Последнее, правда, употреблял редко: не в шахматы ж здесь играли… О дипломатии больше заботился переводчик — ему, молодому, это легче давалось. Туристы, люди степенные — средних и пожилых лет, — слушали с холодным вниманием. Одни что-то помечали в записных книжках, другие целились фотообъективами в вольные дали хлебных нив, где у самого горизонта на отложистых увалах среди курчавин зелени белели нестройные ряды хат. Отсюда, с поля, хаты казались не больше копен, что тянулись по жнивью за урчащими комбайнами. И эти сытно воркующие голоса рабочих машин под открытым июльским небом, и едва слышный птичий пересвист лишь оживляли тишину, не нарушая ее. И надо было обладать недюжинной фантазией, чтобы, пребывая среди этого первозданного покоя, вдруг представить себе адово кипение битвы, поглотившей в своем ненасытном котле сотни тысяч жизней людских… И правых, и виноватых… Не вписывались в эту тишину, не оживали в сознании те несметные числа орудий, танков, снарядов и бомб, полков-дивизий, которые столкнулись здесь, вот на этом поле, и там дальше, за горизонтом, на неохватном для глаза пространстве, чтобы уничтожить друг друга… Казалось, и сам рассказчик, уже привычно воспроизводя эпизод за эпизодом жестокого сражения, представляет все это как давний, отпугавший свое кошмарный сон… И только цепкие взгляды, которые он изредка бросал на своих ровесников из туристов, и то, как при этом хмурился его лоб, как временами то холодел до суровости, то накалялся до звона его голос, обнажало бесспорную истину — живучее жало войны до сих пор не оставило в покое сердце этого человека… Чаще других взгляд его перехватывалдолговязый, на полголовы возвышавшийся над остальными, немец с едва приметной сединой в рыжеватых волосах короткой стрижки. Он напряженно вслушивался в каждое русское слово, точно не доверял переводчику и боялся пропустить что-то важное для себя… И по всему видно, не пропустил. При упоминании о деревне Яруге он, казалось, стал еще выше — и так, вытянутый в стебель, застыл на мгновенье, впившись взглядом в переводчика; а когда тот продублировал сказанное, немец вдруг сразу осел, сравнялся с остальными, словно хотел затеряться среди них, и долго, неотрывно вглядывался в очертания деревни, приютившейся на краю дальнего оврага… Общелкав аппаратами, обстрекотав камерами ничем особым не примечательную панораму открытых полей, туристы потянулись к автобусу. Один долговязый не двинулся с места. На вопросительный взгляд экскурсовода он что-то пробормотал на своем языке, вынул из бокового кармана пиджака большой синий бумажник и, разломив его, извлек из тайника сложенный пополам листок, проклеенный на сгибе оранжевой пленкой… Экскурсовод машинально взял протянутый листок и развернул его. На серо-желтой, словно приконченной временем бумаге хищно жирел разлапистый пучок свастики, а под ним в разрыве типографского текста — машинописные строки. Немецким бывший солдат владел лишь в пределах окопного лексикона, в основе которого лежало всеобъясняющее выразительное «хенде хох», и потому из текста знакомо бросились в глаза одни цифры, сошедшиеся в памятное «1943», да имя деревни «Яруга», до неузнаваемости искаженное чужими буквами, как и сама деревня когда-то была искорежена готической прописью танковых гусениц… Прояснил все переводчик. Заглянув в листок, он что-то спросил у немца и, выслушав его сбивчивый ответ, сказал: — Здесь погиб его отец… Сложное впечатление произвела на бывшего воина эта фраза. Он хотел что-то сказать, но не сказал, а лишь отстраненно, на вытянутой руке, будто сделался вдруг дальнозорким, продолжал держать и рассматривать письмо, извещавшее о смерти врага… Потом он так же молча вернул листок немцу и, уже отвернувшись от него, чтобы идти к автобусу, бросил неопределенное: «Да, это война…» Трудно солдату дипломатом быть. Можно понять горе сына… Можно содрогнуться от трагедии народа, потерявшего миллионы жизней… Но забыть и простить… Кто звал тебя к нам с мечом, чужеземец?!СВЕТ МОЙ СВЕТЛЫЙ
Климов сидел в купе один, покойно уложив на салфетку столика большие загорелые руки, и, задумавшись, неотрывно смотрел в окно, явно не замечая пустынного угла платформы, который вот уже несколько минут недвижимо лежал перед вагоном. И только когда дверь купе с шумом отворилась и вошел новый пассажир, пожелав доброго дня, Климов понял, что поезд стоит на какой-то станции. Застигнутый врасплох, он невнятно ответил на приветствие, с поспешностью, такой неестественной для его могучего сложения, подобрал под себя ноги, до этого вольно вытянутые, и снял, почти сдернул со столика руки, словно освобождал вошедшему место, незаконно им, Климовым, занимаемое.. Эта нелепая суетливость, и прерванные мысли, и нарушенное одиночество отозвались в душе неуютным чувством досады, что дорожный день, так славно кативший на бойких колесах от самого рассвета, вдруг, вопреки пожеланиям нежданного спутника, как раз и перестанет быть добрым.Климов любил эти пустынные декабрьские поезда на юг — от моря до моря, из зимы в осень. Иной раз сутки, прожитые в вагоне, составляли главную цель поездки или становились ею на самом деле. В попутчики брал лишь думы свои да профессиональную привычку художника — как можно больше увидеть, впитать… И поезд в этом был незаменим. День и две ночи, размеренные метрономом колес, вмещали в себя порой годы. Первая ночь была как бы отрешением от всего будничного, хлопотного. И день вырастал из нее вольный, беззаботный, но не праздный, а праздничный, потому что был всегда насыщен маленькими радостями-открытиями, выхваченными жадным взглядом из окна вагона либо щедро подаренными памятью, освобожденной от суеты. Ночь вторая не спеша итожила день… Этот декабрь выдался малоснежным. Под Ленинградом снег едва прикрывал землю. А когда утром, уже где-то за Серпуховом, Климов вышел из купе, чтобы побриться, вагон катил мимо застывшей пашни, чуть припудренной снежком. Глянув на себя в зеркало, Климов с грустью подумал, что его голова до срока обогнала нынешнюю зиму… «Полю б снега белого побольше, человеку б поменьше», — подумалось с грустинкой. Хотя к седине своей у него было особое отношение… И мысли привычно потянулись к истокам этого отношения, и он долго стоял с включенной бритвой, позабыв о ней, пока та, перегревшись, не обожгла ладонь… Потом, уже сидя в купе, он с любопытством подростка, впервые катящего «по рельсам чугунным», вглядывался в детали заоконного пейзажа и тихо радовался. Промелькнула вереница старых, кряжистых ветел, похожих и непохожих одна на другую. Даже подсушенные морозом, посветлевшие корой, они графически четко вырисовывались на фоне сизых от скупого снега зеленей. Климов с юности был неравнодушен к безлистым деревьям. Вычерненные осенней моросью дождя, они, казалось, кричали ломким сплетением ветвей, взывая о сострадании. Однажды он целую осень писал только их, почти физически ощущая боль застывших в судороге ветвей и незатаенную радость в их открытом больном размахе… О каждом дереве, как о человеке знакомом и близком, он мог рассказать много, поражаясь откровению, с которым деревья выражали себя. Одну акварель вековой ветлы он так и назвал — «Судьба»… Помнится, рано нагрянувшая зима отняла натуру, тогда-то и совершил он свой первый бросок на юг. Осень догнал в Симферополе… Воспоминания о той крымской осени прервал визит рослого детины в олимпийке. Он неожиданно вырос в растворе двери и что-то сказал, зазывно встряхивая коробкой с костяшками домино. Жест этот был предельно ясен, но, чтобы скрыть замешательство, Климов переспросил: — Простите, что вы сказали? — Козла, говорю, не желаете забить?.. — А-а-а… Нет-нет. Спасибо. Пусть живет… — Ну, извините, — разочарованно заключал парень и легким движением прикрыл дверь. «Такому быка впору забивать, а не мелочиться», — восхищенно оценил Климов атлетическую фигуру страдающего доминошника, хотя и сам, пожалуй, не уступал ему размахом и округлостью плеч. Они-то однажды и сослужили ему недобрую службу. Вот подумал: «Такому быка впору» — и как-то не по себе стало. Память сразу кольнула тем злосчастным днем, в который и случился у него один из затяжных приступов — «быть или не быть»… Сейчас с улыбкой вспоминается, а тогда все было очень серьезно. Даже кисть поломал. А уж себя извел… Летом после первого курса писал он старый сельский пруд. Вернее, засохшую березу над ним. Она стояла белым изваянием в окружении зеленых сверстниц, и цвет их жизни стал смертным саваном ее — недвижным, распластанным отражением в воде. Как пронизала душу, как захватила его эта трагедия… Работал, ничего не замечая вокруг. И не сразу понял, что это о нем судачат проходящие мимо женщины: — Такому бы молот в руки, а он кисточкой балуется… И засмеялись. И смех этот, больше шутливый, чем злобливый, как током прошил его с головы до ног. Застыл с опущенной кистью. Не запомнил он в тот день свой обратный путь домой. Помнит только, что рядом все время потом была мама… Не получив ответа на свой единственный вопрос: «Гриша, что-то случилось?» — она отхаживала сына молчанием и недокучливой заботой. А он несколько дней валялся на койке, обессиленный и пустой, разумом понимая всю нелепость своих переживаний и не в силах что-либо поделать с собой. Отходил медленно. Бродил по лесу без цели, без дороги, пока зеленый шум не заглушил наконец того злополучного смеха. Но потом долго еще не мог работать на людях. Уехал на Север, забился в глухомань таежную, коротал ночи где попало: в шалашах-скороделках, в охотничьем зимовье, коль повезет набрести, а то и под елью, на охапке веток, натянув на себя все носимое и согревающее. До сих пор с легкой жутью вспоминает Климов те отчаянные дни и ночи. Как он не сгинул там в одиночку? И блукал, и голодал, и вскакивал, пронизанный холодом, задолго до рассвета, торопил его, подкарауливал тот неуловимый миг, когда дрогнет тьма… Работал до изнеможения, словно хотел доказать себе и всем на свете, что и кисть бывает потяжелее молота… Себе доказал. Руки немели, ныла, разламывалась спина, слезились глаза. Раз даже, помнится, обморок едва не свалил его. То ли от усталости, то ли от голода… Голова кругом пошла, и слабость — во все суставы. Осел на землю. А этюд на треноге стоял во весь рост. И это было главной победой. После месячных скитаний, бородатый, с осунувшимся, искусанным комарами лицом, с потрескавшимися до кровоточин губами, переступил он порог родного дома. Мама отшатнулась в испуге. И только заглянув в глаза — в единственное, как она потом говорила, живое место, — прислонилась к нему своим сухоньким телом и заплакала. А он, не в силах больше молчать, так и не сбросив своего таежного облачения, ходил по комнате и, выхватывая из походного планшета этюды, рисунки, акварели, раскладывал, разбрасывал их на столе, на диване, на полу и приговаривал: «Посмотри-ка это, а это… и вот это…» Потом, обняв маму за плечи, водил ее по комнате, как по картинной галерее, и говорил, говорил без умолку. А мама только улыбалась сквозь слезы и согласно кивала. Следующим летом уже смело вернулся к пруду, чтобы дописать прерванный этюд, но было поздно. Пропала береза. То ли буря ее привалила к земле, то ли чья хозяйская рука на дрова прибрала.
За стенкой слышался характерный стук. Знать, нашел себе «олимпиец» компаньона по скуке. После воспоминаний, навеянных парнем, Климов почувствовал себя несколько виноватым перед ним и мысленно извинился за «быка». Проходя в вагон-ресторан мимо зазывающе распахнутой двери в купе, он видел, как «олимпиец», наседая на щуплого напарника, рука которого едва удерживала четыре костяшки, с неразделенным азартом «забивал козла».. Ресторан порадовал Климова желанной безлюдностью. Лишь за дальним столиком спиной к нему сидели, склонившись друг к другу, офицер с женщиной в декольтированном не по сезону платье да посреди салона томился одиночеством благообразный мужчина с поблескивающей лысиной. Завидев Климова, он, привстав, весь подался вперед, заулыбался как старому знакомому, гостеприимным жестом предложил место напротив и, протянув руку для приветствия, назвался Семеном Семенычем. Пройти мимо было невозможно, и Климов, обмениваясь с Семеном Семенычем коротким рукопожатием, назвал только фамилию, стараясь хоть как-то умерить его компанейский пыл. Но безуспешно. Взяв на себя роль хозяина, тот стоя поджидал, когда Климов устроится за столом, легко сел сам и, нетерпеливо приглаживая обеими руками салфетку, собрался было выплеснуть запевную тираду, но подошел официант, помятый, как и его условно-белый полухалат, и усталым, должно быть от ничегонеделанья, голосом изрек: — Пива нет. Первое? Второе? Что пьем? — Первое, второе, пьем лимонад, — в тон официанту сказал Климов. А Семен Семеныч, бросив на него разочарованный взгляд, стал выяснять, что и с чем это первое. Разузнал и, удовлетворенный, отказался. Затем все то же — о втором. Остановился на гуляше, потому как ничего другого вкусненького не было предложено, и заказал, явно в расчете на двоих, — «двести, нет, пожалуй, триста грамм коньячку». И тут же, подогретый собственной щедростью, решил сострить: — Икорка и балычок у вас, надо полагать, кончились? — Икорка имеется… Мохнатые бровки Семена Семеныча поползли к лысине: — Ска-ажите, пожалуйста… Ну-ка, ну-ка, пару бутербродиков… От всех этих сюсюкающих «вкусненьких» «икорок», «балычков», «бутербродиков» Климов ознобисто вздрагивал, все больше раздражаясь против соседа. И когда тот отпустил наконец официанта и перекинулся на него с веером вопросов «откуда-куда-зачем», отвечал нехотя и односложно. Но это ничуть не смутило Семена Семеныча, и он сам заговорил взахлеб, точно боялся не успеть все о себе выложить. — А я вот в столицу к своим заглядывал. Братишка там у меня и племянничков куча. Сами-то мы из Гурьева. Знаете, что на Урале… Места у нас знаменитые, чапаевские… Река опять же… Ой, кстати, братишка мне только вчера анекдотец поведал. Так сказать, здоровый народный юмор… Цыган, значит, один стал тонуть, а как по-русски «помогите» — забыл со страху. Ну и орет: «Последний раз купаюсь! Последний раз купаюсь!» Анекдот был больше чем некстати, но Семен Семеныч этого не почувствовал и залился дробненьким хихикающим смехом, таким же приторным, как и весь он сам с его манерой говорить, улыбаться, заглядывать в глаза… Климову стало совсем нехорошо, и он уже был готов сказать соседу что-нибудь грубое, но подошел официант. Оставив на соседнем столике поднос, он не спеша стал перегружать его содержимое. Поставил перед Семеном Семенычем графинчик с коричневой жидкостью, а ближе к Климову — бутылку «Саян», потом харчо, гуляши и в заключение выразительно услужливым жестом утвердил перед Семеном Семенычем, который было принялся церемонно разливать коньяк по рюмкам, стеклянную банку кабачковой икры под ржавой крышкой и спросил с тем же невозмутимо-скучающим видом: — Будем намазывать? Шутка граничила с издевкой, и Семен Семеныч весь подобрался: согнал с лица сладкое выражение добрячка, сощурился, как на ветру, и поставил графинчик на стол с таким видом, словно освобождал руки для решительных действий. Предчувствуя мелкую стычку «человеческих достоинств», когда одно непременно жаждет притоптать другое, Климов невесело улыбнулся и вернул Семену Семенычу его же слова: — Вот вам и здоровый народный юмор. — А официанту кивнул понимающе; — Спасибо. Запишите на мой счет. Один-ноль в вашу пользу. А Семен Семеныч, сшибленный со своего конька назойливой общительности, лишь перевел дух коротким возмущением: «Какой нахал!» — и, не встретив у Климова ни словесной, ни коньячной поддержки, одним звучным хлебком осушил свою рюмку и затих над гуляшом. Но это надутое молчание не вызывало у Климова сочувствия, и он уже мысленно не извинялся перед соседом, потому что сам был подтравлен его досужим хихиканьем. Почему-то Климову особенно неприятно было сознавать, что Семен Семеныч оттуда, где течет суровая река, ставшая могилой прославленного комдива… Должно быть, потому, что последние кадры кино — плывущий под пулями Чапаев и затем пустая вода реки — памятной болью прошли через детство. Зимой сорок первого, девять лет ему тогда было, в дом их пришел тонкий серый конверт, вмиг подкосивший мать. «…Инженер-капитан Климов Павел Сергеевич пал смертью храбрых…» Но эти три слова — «пал… смертью… храбрых» — сознание никак не могло соединить в их лютый, холодящий смысл. Сердце стучало свое: «пал храбро! пал храбро!» И память подтверждала это живым немеркнущим видением. Теплое раннее утро. Светлый песчаный откос берега жутковато широкой Оки, и отец — большой, сильный — бежит по нему. И как он у воды оглянулся и, взмахнув рукой, с воинственным кличем пал храбро в воду… После похоронки часто виделся ему один и тот же упрямый сон — отец, всплывающий на середине реки. И он, как тогда, громко кричал: «Мама! Мама, смотри!» И просыпался от собственного крика… Но однажды ночью он не смог прокричать свое привычное «мама, смотри», и уже проснулся от внезапного удушья, и все равно не мог ни произнести ни звука, ни пошевелить рукой, ни ногой… Лежал на спине в немом оцепенении и, не понимая, что с ним происходит, таращил во тьму глаза… Медленно, словно его размораживали, отступало оцепенение. И когда оно отошло совсем и он снова ожил всем телом, в груди колыхнулось и забилось безвыходно сухое и колючее, как икотка, рыдание… Слезы текли из глаз по вискам, но он не шевельнулся, чтобы вытереть их. Ему было одиноко и жутко. Он вдруг впервые понял, что навсегда сомкнулась над отцом пустая вода…
Климов не стал ждать официанта, положил деньги на стол и, сухо распрощавшись с Семеном Семенычем, вернулся в вагон. Из открытой двери соседнего купе уже не вылетали хлесткие звуки. Над россыпью забытого домино напарник «олимпийца» с не меньшим азартом, чем тот перед этим вклеивал в стол костяшки, что-то рассказывал ему, жестикулируя, а парень затаенно внимал. «Ответный ход», — с доброй улыбкой подумал о них Климов и, войдя в купе и плотно закрыв дверь, облегченно вздохнул, обретая вновь то расслабленное, вольное состояние покоя, когда мысли живут в добром согласии с чувствами, побуждая и охраняя друг друга… И стоило ему опуститься на свое место у окна и охватить взглядом стремительное, пролетающее движение обочины, ее опустевшие ранжиры посадок, бетонные опоры, столбы, столбики и плавный, плавучий разворот ощетинившегося жнивьем поля с горбатым, потянувшимся на взгорье скирдом — как отлетело прочь все мелкое, шелуховое. И душа, точно это огромное поле, поворачивалась ко всему, что видел он и что рождалось в нем непроходящим радостным удивлением… Он думал об отце, которого уже давно перерос годами, но все так же свято, как заветное и преисполненное большого смысла, воспринимал, хранил в себе все отцово — умное, сильное, жизнерадостное, красивое. Слабостей отца он, пожалуй, и не припомнит. Разве что эта… На отдаленном увале в стороне от поселка сторожила тишину безлесых полей одноглавая белостенная церквушка. Поезд медленно оплывал ее, приближаясь, и она, поворачиваясь, подрастала, воскрешая в памяти один большой-большой летний день, который почему-то чаще других вспоминался ему с давних пор, — должно быть, потому, что в нем было много отца… Они шли вдвоем широкой луговой тропой к Покрову на Нерли, и церковь, так же как эта, подрастала с каждым их шагом. А если он, обогнав отца, бежал к ней вприпрыжку, она, как живая, играла с ним в прыг-скок… Но когда они, стоя на берегу, увидели ее в полный рост, удвоенной глубоким отражением в воде, прыгать уже не хотелось. В ту пору еще не было рядом с ней высоковольтных мачт, не было и пестрых дачных поселений за Клязьмой. Ничто не ущемляло ее тихого величия. И небо, не разделенное тяжелыми проводами, позволяло куполу вольно плыть навстречу облакам. Тогда и вросла она в душу единым отцовым словом — «нерукотворная». Это когда не кирпич на кирпич, как строят дома, а волшебным мигом одним — «и встал среди степей дворец, да такой, что ни в сказке сказать, ни пером описать…». И конечно же в малопонятных спорах отца с дядей Митей, маминым братом, он неизменно брал сторону отца. Дядя называл восхищение храмами и соборами «поповским пережитком», а отец, распаляясь, доказывал, что «мастер бога пережил»: «Ты пойди, пойди на рассвете к Василию Блаженному. Что испытаешь? Радость и гордость, что человек такое вот сотворил. Не бога он строил, а мечту свою возводил… Хотел от всего мелочного, суетного оторваться… Воспарить душой! Спор этот многократный разрешился значительно позже. В ту пору Климов уже был студентом. Дядя получил назначение на Дальний Восток и свою дачу в Подмосковье оставил им с матерью. Перед самым отъездом он был у них и попросил племянника показать на прощание все, что «наработал». Тонким ценителем искусств дядя справедливо себя не считал, но с высоты своего возраста и генеральского положения не стеснялся делать замечания или даже похвалить с некоторым удивлением: мол, смотри-ка, и он может… А когда взял в руки этюд собора Василия Блаженного, освещенного утренним солнцем, задумался. На стул поставил, отошел на несколько шагов и все вглядывался. Не скоро заговорил. И уже совсем иным тоном, как бы продолжая раздумывать вслух: — Да, прав был, пожалуй, Павел, прав… Бог рукой мастера водил, а тот не его имя вековечил… Пережил мастер бога, пережил… И мы не святым поклоняемся, а святое чтим. Ты знаешь, когда после войны я первый раз на Красную площадь ступил, слез удержать не мог. И возле него вот, — он кивнул в сторону этюда собора, — долго бродил… Мы ведь и его защищали… И какой кровью… Отца твоего вспоминал. Не успел Павел свою мечту возвести… В ту самую минуту, когда Климову еще слышался голос дяди, хрипловатый, западающий от волнения, и ему казалось, что он вот-вот доскажет какую-то важную-важную для него мысль, — в эту самую минуту и громыхнул дверью новый пассажир, приведший его в такое смятение. Откинувшись к стене, Климов еще пытался вернуть в памяти голос дяди, чтобы от него дотянуться до ускользающей мысли, но лишь поймал себя на том, что до неприличия пристально следит за вошедшим… Он сделал над собой усилие и вернул руки на стол и снова стал смотреть в окно, на проплывающий мимо перрон, но взгляд его непроизвольно то и дело возвращался в купе и успевал отмечать: «Коричневый баул увесисто скользнул по полке. Значит, не в командировку. Отдыхать». «Снял темно-серое пальто. Легкое, демисезонное. С поправкой на южный берег надето…» «Пальто повесил не на крайнюю вешалку, а ближе к стене… Основательно располагается… До конечной, значит…» Ничего утешительного для себя не высмотрел Климов в поведении спутника. Сейчас он подсядет к столу — и, хочешь не хочешь, придется обмениваться любезностями дорожного знакомства и всю остальную часть пути держать себя в напряжении приличия: не затянуть молчание. В общем, прости-прощай, уединение. От него ведь не сбежишь, как от Семена Семеныча. Он к тебе до утра по всем законам прописан. Как и ты к нему, кстати. Еще неизвестно, что он о тебе, бирюке, думает. Ему бы спутницу в компанию, а не тебя, хрыча старого. Должно, и тридцати еще нет. Только вот скобки морщин на худых щеках прибавляют годы. Весельчак небось, с детства много смеялся вместо того чтобы молока больше пить. Или «к гастриту предрасположен», как сказала бы мама своим докторским тоном. Ну и катил бы себе в Минводы здоровье поправлять, а он вот, видите ли, в Крым собрался… «Да, здорово тебя Семен Семеныч под ребро зацепил, коль ты так на человека раскудахтался, — мысленно осадил себя Климов. — А он-то, смотри, фору тебе дает…» Мужчина не стал садиться напротив к окну, где бы им и в молчании было тесно, а устроился у выхода рядом со своим баулом, з-зыкнул его «молнией», покопался внутри и извлек книгу. Лишь коротким мгновением, когда положил на колени и раскрыл по бумажной закладке, книга мелькнула светлой крапленой обложкой. Но и этого мгновения было достаточно, чтобы Климов замер на полувздохе, а затем, подхлестнув сердце догадливо-изумленным: «Боже мой!» — задал ему ускоренные ритмы: «Боже мой! Какой же ты старый самодовольный чурбан! Брюзга несусветная… Друга не узнал. В тайгу дремучую тебя надо, в тайгу. Там ты умел ценить… Вспомни, как бежал очертя голову на выстрелы, боясь не поспеть, не увидеть живого человека… Как бросился ты тогда к мужичку с распростертыми объятиями… И что испытал, когда тот драпанул от тебя, как от скаженного?! Задохнулся от слез и обиды… И все потому, что там т е б е надо было! А тут, видите ли, помешали…» И волна недовольства за нарушенное одиночество вернулась к Климову в новом качестве, захлестнув обостренным чувством вины перед этим ничего не подозревающим человеком, которому он, в сущности, не успел еще сказать ни слова… Тем более обидного… Ну да разве обязательно говорить? Разве тебе не достаточно того, что ты подумал или почувствовал?! И Климову захотелось поговорить с соседом. Задать ему самые заезженные дорожные вопросы: кто? откуда? и куда путь держишь? — без утайки доложить о себе и с тем же дорожным откровением рассказать ему хотя бы тот самый таежный случай… Как он все-таки догнал мужичка, оказавшегося браконьером… И как они нервно хохотали, открывшись друг другу… И как он, рассиропившись от встречи с живым человеком, вдохновенно писал его портрет, а тот все время, пока его рисовали, осоловело хихикал, повторяя на разные лады одно и то же: «Ох, етить твою солому, и пужанул же ты меня…» — и вытирал то левой, то правой рукой слезы смеха и умиления… Но, взглянув на соседа, Климов понял, что не сможет заговорить. Медленно следуя взглядом по строке, иногда возвращаясь, тот чуть заметно улыбался чему-то… И это лишний раз подтверждало, что книга была «той самой», а человек, так читающий ее, ну просто не мог оказаться ни вредным, ни скучным, ни равнодушным. Это абсолютное убеждение, сложившееся у Климова однажды, с годами, как первая любовь, не подвергалось сомнению и переоценке. И он без раздумья мог довериться этому человеку, словно знал его много лет или получил от него самые надежные рекомендации… Но конечно же не только книга сама по себе… «Пришла, Светлая, пришла…» — прошептал он одними губами и потянулся душой к тому далекому, сокровенному, что порой ему самому казалось навеянным добрым сном, потому что память наша всегда уступает влюбленному сердцу и отбирает лишь самое возвышенное и желанное…
В доме отдыха ее с первых же дней окрестили «недотрогой». Не гордячкой, не капризой, а просто не от мира сего… В свой заезд она опоздала. Прибыла на четвертый или пятый день, когда отдыхающая братия уже успела перезнакомиться, составить друг о друге первое впечатление и завершить обязательный обмен мнениями по поводу всего, что требовало обсуждения и осуждения. И тут появляется юное создание: огромные серые глаза, длинные волосы цвета песка родникового, стройная, ясная… Немудрено, что ее сразу же приметили. Соседки по комнате известили: робкая, неразговорчивая, уважительная, о себе ни слова… Встанет чуть свет, книжку в руки — и за порог… В мужской компании — своя оценка. Тихая, скромница — это так. Шумных компаний сторонится, в разговор не втянешь, все норовит одна побыть. Даже на пляже присмотрела себе сосну подальше ото всех. Вроде и на людях, и сама по себе. А вот насчет робости — не скажи. Навязчивых ухажеров в два счета отвадила. «Я вас очень прошу: не обращайте на меня внимания», — скажет, извиняясь, но твердо. И посмотрит дружески: мол, не обижайтесь, но мне не до вас. Вторая попытка вызывает более решительный отпор: «Какой вы, право… Мы же договорились», — оборвет прилипалу и так посмотрит… Злые языки отвергнутых пытались принизить ее благородство, да им не верили. Но судачить судачили. Он-то в пересудах не участвовал. Не до того было. В этот тихий уголок сбежал как на остров спасения — от друзей, от работы, от себя. Жизнь будто нарочно копила испытания, чтобы потом разом обрушить их на него. Неожиданный и потому особенно острый разрыв с женой… Предательство (тогда он расценивал это не иначе) друга. И как следствие — суровое упрямство холста, неверие в себя, апатия… Беда, как известно, себе подругу ищет. Из дому отбыл тайно, с легким чемоданишком и пухлым детективом. Последний, правда, так и не открыл. Но остальными подручными средствами отвлечения и развлечения пытался воспользоваться в полную меру. Пропадал на реке, бродил по лесу, стучал на бильярде, высиживал в баре со случайными приятелями, слушал пространные хмельные речи, сам говорил и поражался: оказывается, и так жить можно. Тошно до веревки, но можно… И только по ночам в своей комнате чувствовал себя распятым на кресте сомнений и отчаяния. Как-то в хмельном откровении один дошлый малый поучал его: «Баба, она как змея — и яд и лекарство. Одна притравила, а ты пожиже разведи и запей другой. Чего зря душу тратишь?..» Но так думать о женщинах он не мог, даже обманутый, и потому плыл без весла… Томная брюнетка его лет сама подавала активные знаки внимания, забрасывая смелые словечки в его адрес. Но от одной мысли, что надо лгать человеку и себе в самые святые минуты, брала мерзкая оторопь. Романа в домашних туфлях он тоже не открыл. Оставалось уповать на испытанную веками мудрость: «И все пройдет мимо, коль сам устоишь…» Стоял, как мог, перепробовал всевозможные опоры… И вдруг это родниковое видение. Среагировал остро. Но тут же безжалостно остудил себя. Как несказанно далек он от этой юности! И дело совсем не в дюжине разделяющих лет. Нет, он запретил себе даже думать о ней. Но легко сказать — запретил. А ты попробуй не думать, если глаза ее, казалось, неотступно следуют за тобой. И началось все с самой первой встречи. Как-то утром по дороге в столовую он увидел ее на развилке прогулочных троп. Она была в замешательстве, по какой идти, и прислушивалась, пытаясь определить по голосам верный путь. «Если вы проголодались, то держитесь правой», — сказал он, проходя мимо. Услышав голос, девушка вздрогнула и смутилась, словно он подслушал ее тайные мысли, и несколько секунд стояла, не смея поднять глаз. Ему даже неловко стало, что он так ее напугал внезапным вторжением, и уже хотел было извиниться, но девушка подняла на него большие ясные глаза и ответила: «Спасибо… Доброе утро!» После такого взгляда утро и впрямь подобрело. А сердце в коротком всплеске отстучало свои ликующие точки-тире. В столовой он несколько раз ловил себя на том, что ищет ее взгляд, и ему казалось, что и она не спешит отводить глаза… Потом при встречах она первая приветливо улыбалась ему, как знакомому и чуть замедляла шаг, если шла, и едва заметно подавалась вперед, если сидела или стояла, будто порывалась сказать что-то еще кроме обычного приветствия или ждала от него каких-то слов. Но он относил все это в разряд иллюзий, всячески удерживая себя от попыток остановиться и заговорить. Не последнюю роль в этом играл и опыт искателей легких знакомств. И лишь когда встретил ее в баре, в своем последнем убежище от соблазна, то понял, что подойдет… «Недотрога» с соседкой по комнате скромно заказали по чашке кофе, в то время как он уже имел отменно «бодрый» вид. «Да, для храбрости выпито, пожалуй, более чем достаточно», — успел он трезво оценить обстановку и умышленно пропустил тот момент, когда можно было легко вклиниться в их одинокую компанию. Он прятал глаза и искал ее взгляд. Он волновался. Ему было чертовски неловко и так же хорошо. Что-то удалое расправляло в нем плечи и требовало выхода. Климов улыбнулся, вспомнив, как он тогда по-петушиному, с вызовом оглядел бар: «Ну хоть бы один хам объявился и пристал к девушке!» Но все, как назло, вели себя в рамках приличия и не покушались на честь сероглазой. Он вздохнул с сожалением, и тут же его озарила лихая мысль: «Запреты созданы для того, чтобы их нарушать!» Оставив нетронутой очередную коньячную дозу, он решительно оторвался от стойки и направился к выходу, изо всех сил стараясь пройти как можно ровнее. Одними глазами улыбнулся ей на прощание. А в ее ответном жесте промелькнуло что-то совсем детское, непосредственное, — забывшись, она проводила его не только взглядом, но и повернулась вслед… В ту ночь кошмары пощадили его.
На речном пляже ее сосна стояла особняком, ближе к лесу. И чтобы «случайно» оказаться возле нее, надо было пораньше свернуть с просеки и, окунувшись с головой в кустарник, пройти, как проплыть, в его душной густоте, разгребая руками упругие ветки, а потом вдруг вынырнуть на пляжной поляне, хлебнуть ветреного воздуха и словно крикнуть: «Вот и я!» В такие минуты невольно чувствуешь себя мальчишкой, совершившим очередное открытие, и потому тебе все нипочем. И уж конечно тебя не мучают сомнения первой фразы и не кажется ужасным вдруг получить в ответ традиционное «не обращайте внимания» или пуще того — «какой вы, право…». «Ежели она и впрямь такая льдинка, то стоит ли даже в жару быть с ней рядом?!» — мысленно сострил он на случай неудачи и вышел из засады. Она лежала к нему спиной, солнечная с головы до ног. Золотистые волосы ровно стекали на спину, почти сливаясь с нежной кожей, теплеющей прошлогодним загаром. Ярко желтел купальный костюм. По тому, как согнутые в коленях ноги безмятежно покачивались, прильнув друг к дружке, было видно, что девушка не слышит его приближения. Он заглянул через ее плечо в раскрытую книгу и прочел?
«…Там вы невзначай увидите, как ветер с океана сорвет зеленую шаль с красивой женщины, тонкой, как лилия… и унесет эту шаль в море…»— Тоскуете по югу? — спросил он, опускаясь на траву. — Доброе утро! Ноги пугливо припали к земле. И теперь все тело ее воспринималось одной рельефной линией, которая тут же запечатлелась в нем легким восхищением. Потом были глаза. Серебристые, словно камешки под водой. Они глядели приветливо. Потом возник голос. Сначала он подтвердил, что утро необыкновенно доброе, а затем ответил на вопрос: — Нет, не тоскую… Радуюсь и завидую. Как можно так много увидеть и так щедро подарить другим… Вы читали? Тонкая рука, вся испещренная мелкими свежими царапинами, бережно погладила прочитанную страницу и закрыла книгу. Светлая обложка в редких коричневатых крапинах глянула корой березки, а потом вдруг засверкала бликами речная гладь, как только глаз уловил черный излом камышинки. На корешке книги — Паустовский. — Случалось… — Необъятной души человек! — несколько возвышенно, но веско дополнила девушка и снова посмотрела так глубоко и открыто, что он не выдержал взгляда, взял книгу в руки и стал машинально ее перелистывать. «Недотрога», поджав под себя ноги, села напротив. «Боже мой, и чего это ты вдруг разволновался! Девчонка как девчонка, и нос вон почти курносый, и весна задержалась на нем мелкой крапушкой, и руки все исцарапанные, небось ежевикой лакомилась, и гордячка наверняка, — начиталась романтических книжек и ждет своего принца…» — урезонивал себя, делая усилия, чтобы внезапная внутренняя дрожь не проступила в руках и не выдала его. А сердце не слушалось лукавых доводов и знай твердило свое: «Во-первых, не сказала «оставьте»… Во-вторых, не льдинка вовсе, раз солнышко играет на носу, и не гордячка, если в заросли колючие забралась, а сластена. В-третьих и в остальных — тебе надо знать свое место и не зарываться», — одернул себя и, маскируя волнение, перешел на пляжный тон: — Моря-океаны… Это, конешно, здорово…
Но мы люди маленькие,
сидим на завалинке,
на югах бывали,
да мало что видали…
И, не питая к цифрам злости,
он с вожделеньем двигал кости…
Климов сидел, прищурив глаза, и не заметил, когда сосед вышел из купе. На этот раз он так осторожно обошелся с дверью, что Климов услыхал лишь заключительный цок дверной защелки и оценил заботу тактичного спутника. Он еще с минуту посидел без движений, желая вернуть видение бегущей Светланы, но оно не возвращалось, и он с сожалением открыл глаза. За окном день угасал, кое-где в отдалении окна домов заслезились ранними огоньками. Климов перевел взгляд на полку соседа и увидел ее — книгу с обложкой «березка-реченька» — и с такими светлыми и полными веры в большое добро историями, что жизнь сама, казалось, писала им продолжение его судьбою.
«…Что-то случилось, что-то случилось… — билась в нем неотступная мысль. — Случилось там, на реке. Или чуть раньше, когда он, точно мальчишка, продирался сквозь кустарник, чтобы «случайно» пройти мимо… А может, с самого первого «доброго утра», сказанного удивленным взглядом?» — думал он за обедом, то и дело поднимая глаза в ту сторону, где сидела Светлана, и каждый раз она встречала ответным взглядом… Да, что-то случилось… Его безраздельно тянет к этим доверчивым, с невысказанной тайной глазам. И он уже не может да и не хочет противиться той тяге… Не сговариваясь заранее и не подыскивая повода быть вместе, они просто вышли из столовой и зашагали рядом по первой же тропе, что спадала к реке. Ливень рассыпал по деревьям и травам тяжелые росы, и солнце бесчисленно помножилось в них. Говорили о дожде и привычках, ловили неожиданности и тут же делились ими. Он перестал разыгрывать роль главбуха и касаться минорных тем. А Светлана тактично предала их забвению. И в благодарность за все вместе: за то, что она рядом, за ответную улыбку, за этот светлый росный день, который продолжался, — он распахнулся. Говорил без умолку, острил, вспоминал жизнь студенческую в ее комических и радужных тонах, фантазировал, как целая компания подростков… Даже втянул Светлану в спор на «американку», то есть любое желание. Старый студенческий трюк. «Спорим, — говоришь, — что я выше любого дерева подпрыгну?» Естественно, человек сомневается. Ты легким прыжком отрываешься на самую малость от земли и победно заявляешь: «А теперь пусть дерево подпрыгнет!» И ничего не поделаешь, все по грамматике — проспорила. Тропа вела вдоль реки по обрывистому склону. Она то карабкалась вверх, петляя меж кустарников, то ныряла в глубокие промоины. Всякий раз в трудных местах он с удовольствием брал ее за руку, помогая преодолевать преграды, и с сожалением отпускал. А потом забыл отпустить. И она не напомнила, не попыталась освободиться. Пальцы привыкли друг к другу и затеяли свой особый разговор… «Случилось, случилось!» — уже утверждало и, радуясь, отстукивало сердце. Тропа подвела к ручью и запрыгала дальше средь шумящей воды по окатанным скользким камням. Но они не пошли за ней следом, а решили пробираться к истоку ручья, о котором Климов на правах старожила пересказал Светлане легенду, услышанную на обзорной экскурсии. Было это, как водится, давным-давно. Шли однажды божьи странники — старик со старухой — в святые места грехи замаливать и остановились у родника передохнуть. Старик-то совсем плох был. Сел на камушек у воды, руки-плети свесил, носом в грудь клюет, дремлет от немощи. Поглядела старуха на благоверного, покачала головой жалостливо и пошла хворост собирать, чтоб огонь развести да косточки погреть. Недолго и ходила. Тогда в лесу-то всякого здесь видимо-невидимо было — и пешему и конному хватало, не то что нынешнему туристу… Собрала она, значит, с полдюжины веток, что посуше да полегче, и назад возвращается. Глядь, а навстречу ей добрый молодец идет, силой и здоровьем сияет, точно месяц в медовую пору. «Ну что, старая, — говорит, — ты одних прутиков набрала? Сейчас я тебе целый воз дров приволоку». И голос-то вроде знакомый. Пригляделась получше — «свят, свят, свят»! Так это ж ее Иван, каким он полвека назад был. А тот смеется: «Что, старая, не признала? Чудо свершилось! Испил я водицы из родника, а она, вишь, волшебная. Да ты ступай, отдохни, теперь уж я похлопочу в охотку». И подался себе в лес, песенку насвистывая. Набрал Иван сучьев, что потяжелей и потолще, играючи взвалил на плечо и к роднику воротился. Огляделся: а где ж старуха? Нет ее. Только у самой воды дитя грудное в тряпице копошится… Старуха-то жадной была. Светло, весело смеется Светлана. И ему весело и светло, будто сам испил той водицы. Только не годы сбросил, они еще не лежат тяжким грузом, а душу от черной хвори исцелил. «Родничок ты мой волшебный, — с нежностью подумал он о девушке и тут же получил укол: — Не слишком ли ты поддаешься порыву? Сегодня все выплеснешь, а завтра опять пустота? Не худшее ли это опьянение — иллюзиями?» Только нелепыми кажутся эти предостережения, когда рядом ее восторженные глаза, когда рука ее греет твою ладонь, а лес, освеженный дождем и пронизанный теплыми лучами солнца, курится легким паром, пахуч и светел. Прибавилось радости в птичьих перекликах, говорливее стал ручей. Вот он переплескивает, хлюпая, на перекате, урчит, вздыхая, в промоине, чмокает, сосет нависшую корягу, шумит водопадом где-то вверху… Вода проносится сквозь причудливые джунгли. Промытые корни выглядят танцующими человечками. И в их застывших движениях, как на электрическом табло, воображение высвечивает неожиданные фигуры. У одного такого экрана с фоном разноцветных глин они затеяли игру, поочередно оглашая свои находки: «леший», «пирога», «трубка мира», «Каштанка», «распятие», «трезубец без… Нептуна», «крокодил»… — А летящего демона видите? — Нет, не вижу. — Он, правда, несколько похож на пикирующего, но спокоен… Без паники с землей сближается, знает, что боги не допустят аварии. — Не вижу. — Но как же! Спина вашего крокодильца — его главная устремляющая. А пикирует он прямо вон на тот каменный зуб. — Крокодила вижу, каменный зуб вижу, а демон не летит, — растерянно повторила Светлана. — Да смотрите же! — Забывшись, он сделал шаг вперед, чтобы очертить рукой свою находку, и ухнул по колено в ручей. — Ой, не надо! Вижу, вижу! — сквозь смех запоздало кричит Светлана и тянет его из ручья. А он как ни в чем не бывало тряхнул мокрой ногой и заявил: — Вода холоднющая, значит, родник близко. И верно, миновав два уступа ручья, один из которых представлял водопад в миниатюре, они вышли на небольшую терраску. В центре ее, в огромной клетке темных дубовых бревен, покоилось живое озерцо. Прошедший ливень не замутил его воду. Она незримо струилась из донной кипени, расходясь на поверхности тончайшей вязью. Светлана, священнодействуя, спустилась на колени. И он не без грусти подумал: «Ну вот тебе и библейский сюжет. Родниковая дочка привела к всесильному родителю заблудшую душу на исцеление…» А вслух сказал: — Много не пейте, пожалуйста, — помните уроки истории. Светлана ответила улыбкой и склонилась к роднику. Волосы шелковисто легли на воду. «Лилия распустилась…» — мелькнула мысль: И снова рука искала кисть, а глаз жадно отбирал краски. Спокойные, приглушенные полумраком зеленого свода. Когда он хотел сменить ее у родника, Светлана вдруг остановила его: — А вы не пейте совсем. — Под вопросительным взглядом она сильно смутилась и добавила: — Ну, если только глоточек. Он благодарно пожал ее руку чуть выше локтя и слился лицом со студеной гладью.
После затененной прохлады родника поляна, на которую вывела широкая и укатанная, как дорога, тропа, показалась особенно жаркой и светлой, хотя солнце уже шло на посадку. Поперек поляны живым виадуком лежала рухнувшая с пригорка старая береза. Нижние ветви ее, надломленные и изогнутые, словно руки сраженного гиганта, не желающего признавать себя побежденным, натужно упирались в землю. И велика сила жизни: дерево не умерло, не истлело. Подствольные ветви укоренились и дали новую жизнь своим собратьям. И те потянулись вверх… Он вспомнил, как на другой же день после приезда в дом отдыха разбитной массовик-затейник с университетским значком, знакомя с окрестностями, привел их сюда для «уникального кадра». «Учитесь хвататься зубами за жизнь», — крикливо провозгласил они, размахивая фотоаппаратом, предложил занимать места. Толпа ринулась на поверженное дерево — взгромоздилась, обвисла, облепила. Люди по инерции, бездумно повиновались визгливым призывам пошляка с высшим образованием. Лишь несколько человек осталось безучастно стоять в стороне. Чтобы не наговорить лишнего, не накричать, он ушел. «Хорошо, что она опоздала», — думал он сейчас, ревниво наблюдая, как Светлана, притихшая, подошла к березе. — Какая печаль… — тихо сказала она и погладила ржавый ствол березы, израненной каблуками любителей уникальных кадров. — А по ней ногами… — Стоит ли так хвататься за свою жизнь, если… — Он хотел сказать: «Если по ней уже ногами», но вовремя почувствовал, что поддается слишком мрачным аналогиям, и смолчал. — Всегда стоит, — убежденно сказала Светлана и, ласково глянув на стайку юной поросли, приютившейся подле, добавила: — И ради них тоже… В ней что-то произошло. Голос вдруг покачнулся, а сама она сделала движение отвернуться, спрятать глаза. И он поспешил ей на выручку: — А вот теперь, Светлана, вы исполните мое желание. Она с упреком подняла на него глаза. — Улыбнитесь, пожалуйста, — сказал он тихо в взял ее руки в свои. Упрек растаял. Какое-то мгновение она боролась с непослушным лицом. Сначала улыбка оживила губы, протаяла на щеках и наконец короткими искорками глянула из глаз. Непролитые слезы засветились радостью. — Какая вы вся светлая, — восхищенно прошептал он.
Был вечер, когда они возвращались из леса. — Приходите ко мне, Светлана, чай пить, — предложил, волнуясь и страшно боясь отказа. Но она неожиданно просто согласилась: — Хорошо, я только за маминым вареньем сбегаю…
Его тесная одиночка в коттедже — плетеные стол и стул, деревянная кровать и единственное окно — не сблизила их. Напротив, светлый мотив дня как бы угас с последним мазком заката, а на смену вернулись прежняя неловкость, настороженность, сомнения. Это он безотчетно почувствовал в первую же минуту, как только они расстались. Росло это ощущение в те короткие полчаса, когда он спешно приводил в порядок себя и свою обитель. А когда Светлана, строгая и недоступная в своем голубом вечернем платье, переступила порог, он окончательно пал духом. Даже милый сюрприз — банка с его любимым вишневым вареньем — не возвратил дневной непосредственный тон. Словно и не было цыганского ливня и зеленой шали водорослей и совсем не они, взявшись за руки, пробирались к роднику, а потом (всего каких-нибудь два часа назад!) стояли у поверженной березы… Думая об этом и еще больше теряясь, он суетливо усадил гостью на единственный скрипучий стул, а сам устроился на койке. На столе покуривал паром электрочайник, причудливо отражая в своем зеркальном боку коньячную бутылку. Рядом расположились два граненых стакана, банка растворимого кофе, бутерброды, лимонные дольки, припудренные сахаром, охотничий нож и единственная вилка, прихваченная из столовой… Банка с вареньем заняла самое почетное место. К коньяку Светлана отнеслась внешне спокойно, но по взгляду, который она бросила на бутылку, он почувствовал немую вражду. «Откуда это у нее?» — подумал он, разливая коньяк, и попытался задать шутливо-бодрый тон их вечеру. — Уважаемые гости, позвольте внести некоторую поправку в программу нашего званого ужина, — начал он председательским голосом. — Вместо ранее объявленного чая мы пьем сегодня черный кофе, и не просто кофе, а кофе с коньяком, и не столько кофе с коньяком, сколько коньяк с кофе… Так позвольте поднять этот бокал… Когда они провозглашали тост за хороший день и смотрели друг другу в глаза, он не уловил и тени той смутившей его враждебности. — А теперь за моря и океаны «камушком» чокнемся. — Он накрыл стакан ладонью сверху и поднял его, предлагая последовать его примеру. Светлана встретила этот жест откровенным удивлением, но тонкие пальцы ее послушно легли на грани стакана. Стаканы столкнулись. Вместо привычного стеклянного всплеска звук осекся — так морская волна, загуляв, садит крупной галькой о причал. Это ощущение заронило искру улыбки в ее глаза, и взгляд снова потеплел. Отчужденность первых минут слегка подтаяла. Светлана вдруг спросила: — Вы разве левша? — имея в виду, что стакан свой он все время держал в левой руке. — Нет. Просто нам… точным работникам, очень важно, чтобы правая рука не дрожала, иначе баланс ко всем чертям растрясется. Вот мы и не подпускаем ее к зелью, пусть этим левая занимается. — Суеверие? — Есть немножко. — Баланс бережете, а сердце нет… — Как это?! — Левая-то из сердца растет… Она сказала это так серьезно, что он невольно опустил стакан и долго смотрел в ее глаза. В них не было осуждения. Только участие и еще что-то хорошее, чего он никак не может понять. — Я вас обидела? — тихо спросила Светлана и, как там, на реке, взяла его правую руку в свои. Мрачные думы отступили. — Нет-нет, — поспешил ответить он, — просто я отвлекся, извините. Отстранил стакан и взял ее руки. — Какие у вас чуткие пальцы, Светлана. Вы играете? — Немножко. — Надеюсь, чуть больше, чем я. У меня дело дальше «чижика-пыжика» не продвинулось. Светлана тепло улыбнулась и покачала головой, упрекая за «чижика-пыжика». И ему вдруг почудилось в ней что-то знакомое и родное. Должно быть, он слишком много смотрел сегодня в эти доверчивые глаза, слишком страстным было желание заглянуть в них совсем-совсем близко и глубоко-глубоко. Неужели они до самого дна так открыто бесхитростны и светлы, так щедро прогреты чувством… И от одной только мысли, что они вот так же могут смотреть на другого, он содрогнулся и встал. Громко скрипнули половицы. Он потянул ее за руки, и она покорно подалась вперед. В крохотной комнатушке они стояли совсем близко, и он сделал последнее движение, привлек ее к себе… — Светлана, — задыхаясь от волнения, начал он. — Мне кажется, что я знаю вас давным-давно… я… Она не дала ему договорить. Теплая подрагивающая ладонь легла на его губы. А глаза — огромные, распахнутые, потемневшие. Как они смотрели! «Такие все видят, все знают», — мелькнула суеверная мысль. Но ее спугнул шепот: — Только молчите… не надо… молчите, пожалуйста. Светлана сама наклонила его голову и припала к губам… Уснул он крепко, как давно не спал. Несколько раз наплывало ее лицо с распахнутыми глазами, а он, не веря взгляду, отмахивался и бормотал навязчивое: «Как ты могла… как ты могла…» Но черные птицы сомнения уже не появлялись больше. Над головой раскинулось открытое голубое небо с далеким, как парашютный купол, облачком… Иль, может, то вовсе не облако, а стая голубей изгоняет последнюю хищную птицу. И вольней дышится ему. И ясно слышит он детский голосок своей маленькой дачной соседки: «Голуби их называют потому, что небо голубое, а они в небе живут…» Потом он видит свою комнату, залитую солнцем, да таким ярким, что стены, казалось, не выдержали его напора и расступились. Окно распахнуто, а рядом с ним будто бы стоит наизготове его верный друг студенческих дней, старый, видавший виды этюдник… На столе краски, кисти, планшет, фломастеры… Он встает, и рука жадно тянется к белому листу бумаги, гладит ее шершавую поверхность. И бумага, отвечая на ласку, оживает под рукой. Короткими вспышками то появляется, то исчезает лицо Светланы с неразгаданным взглядом… Надо удержать его. Размашистые штрихи фломастера уверенно схватывают его черты, больше оно не исчезает. Мерцают только глаза. Не даются глаза. Одно неверное движение — и лицо становится чужим. Лист с сожалеющим вздохом ложится на пол… А на белом экране планшета снова лучится ее неуловимый взгляд. И не дразнит, не смеется, а просит, подбадривает: «Ну, смелее, милый… Попробуй еще». И снова мечется рука, состязаясь с памятью, и снова шуршит опадающий лист… Но она не уходит. Глядит еще теплее. Ждет терпеливо. Верит. И он не отступает. «Подожди, подожди… Я сейчас», — нашептывает он ей, начиная все сначала. И непросто успокаивает, а знает наверняка, что близок, близок тот миг… Вот занес руку для последнего штриха — и остановился. На него в упор смотрели живые глаза Светланы. И чего ж тут неясного? Разве может так смотреть легкомысленная случайность? Любовью они смотрят! Да такой могучей, что и подумать страшно. А взгляд этот неразделенный ему одному предназначен. Ему бы проснуться сейчас, да не может. На стол портрет ставит… От него пятится… Скрип-скрип… Это половицы. Шаг, другой. Вот и стена. Не уйти от взгляда, как и от мысли: не спит он. Но откуда все это: планшет, краски, этюдник?.. И прежде чем мозг успевает что-то сообразить, глаз первый находит ответ — тонкую березовую прядь, свисающую с палитры. Он застонал, поняв все сразу…
Он бежал как за последним вагоном поезда. «Только успеть, только найти, только заглянуть в глаза!» Он задыхался. Как бесконечны и тяжки эти прогулочные полкилометра. Но впереди еще будет полсотни шагов, которые надо пройти, и теперь уж без всяких уловок… Силы совсем покинули его, когда он ступил на пляжную поляну и под мачтой сосны увидел ее… Сосна качалась в безветрии, пока он одолевал последние метры. Светлана лежала на спине с закрытыми глазами. На бледном лице ее, казалось, жили только нервно вздрагивающие ресницы. Даже губы, как отгоревшие угли, покрылись седой пеленой пепла. Он опустился рядом на траву и долго не мог выдохнуть ни слова, а только гладил ее согретое солнцем плечо. Но и тогда не шелохнулась она, не открыла глаз. Лишь легкая судорога прошла по всему ее телу, и оно напряглось, как в ожидании удара… — Прости меня… я слепой и глухой чурбан, — наконец, пробивая волнение, заговорил он трудно. — Прости, славный мой человек… От первого же слова Светлана как-то по-детски всхлипнула и порывисто прижалась щекой к его руке. Расслабленное тело сотряслось беззвучными рыданиями. — Ну что ты, милая, что ты… — только и мог сказать он в утешение и сам задохнулся, ослеп… …Много минут радости и отчаяния, уверенности и сомнений, находок и потерь доводилось испытать Климову за твою жизнь, до и после, но эта, казалось, вобрала в себя все их разом… …Первое, что он увидел, снова прозрев, были ее глаза. Они улыбались сквозь слезы и звали к себе. Он склонился к ним, и они поочередно вздрагивали, отвечая губам. Потом он, крепко стиснув ее руку, лег рядом. Как счастливое продолжение сна, на них глядело небо в голубиных облаках. — Я узнал тебя, я узнал… Это было так давно, но я помню каждую подробность… Большой квадратный конверт, а в нем только рдеющий кленовый лист, как развернутая ладошка, и на листе крупными ученическими буквами: «Здравствуй!» Это был твой первый привет. — Да, милый. Это было в шестом классе. Тогда я отважилась заявить о себе… — А потом телефон. Как много говорил он твоим молчанием. И я молчал, слыша тебя. Меня всегда волновало это таинство. Я говорил: «Спокойной ночи» — и ты вешала трубку. — Да, родной. Услышав твой голос, я готова была лететь вслед за ним… И ночь конечно же была неспокойной. Я слушала город, в котором ты живешь, представляла тебя за работой, мечтала напропалую. Я смотрела со своего одиннадцатого этажа на уснувший город, и он представлялся мне морем… И чудилось, что вот-вот горящее окно алым парусом взойдет над горизонтом. Но оно почему-то не появлялось… Видно, не подули еще попутные ветры… А всходило солнце, огромное, ясное, — и таяли все мои маленькие печали, ослепленные главной радостью — т ы есть! — А между телефонными звонками, не частыми, чтобы не надоесть, и не редкими, чтобы о них забыть, случались знакомые квадратные конверты. Они были разговорчивее. Несколько фраз восхищения моей новой картиной или защита от критики, где бы она ни появлялась. — Да, мой хороший. Я читала все, что только могло коснуться тебя. Моя тетя работает в Некрасовке, и я пропадала у нее… — Иногда мой почтовый ящик смотрел глазком василька или ромашки. Но чаще всего это были березовые пряди… Ты любишь березку? — Да, любимый. Твои «Три сестры» научили меня этому. И мне кажется, я их нашла. Как-то в институте мы ездили в Мураново… Какая это была встреча! — А ты знаешь, я ведь рисовал тебя. — Я догадалась, когда увидела «Ромашку». — Да, золотая девчонка среди желтоглазых… Это было первое, я почувствовал тебя. Ты мой добрый гений. Но скажи, когда все это началось? Я мучаюсь, но никак не вспомню. Мы где-то встречались. Хотя бы взглядами? Я бы запомнил. Я бы узнал. — Ты и узнал, родной. Только сам себе не поверил. И началось это так давно, что мне уж кажется — было всегда… Помнишь, когда Тоська утащила у тебя тюбик с охрой?.. — Что-о?! — Он привстал от изумления. — Какую охру? Какая Тоська?! — повторял он по инерции, хотя все уже было предельно ясно. — Ты — «светлая Светка, дачная соседка»? — Да, милый. Это ты так встречал меня по утрам. Я сначала дулась, думала, что это дразнилка, а потом привыкла. — О боги, помилосердствуйте! Разве можно сразу столько открытий! — воскликнул он, хмелея от радости. Глаза ее, еще не просохшие от слез, смеялись, нагоняя над бровями легкую рябь морщинок. Стало легко и весело. — Так вот все и случилось в тот день, — продолжала Светлана. — Ты с воинственным видом долго гонялся за Тоськой по саду, спасая свою драгоценную краску, а я мешала тебе. Но ты все-таки поймал ее. И не ударил сердито, а весело пригрозил: «Ох и накажу я тебя на веки вечные, ох уж изувечу я тебя, увековечу…» И заставил меня держать проказницу. А она легла себе преспокойно у меня на коленях и только водила пуговкой носа за твоей рукой. И ты отомстил ей: не жалея изжеванной охры, нарисовал ее желтющей-желтющей, с хитрыми, добрыми глазами. Увековечил все-таки. Тоськи нет, а глаза ее верные смотрят на тебя. И я вот за ней следом… Голос у Светланы дрогнул, глаза снова полнехоньки. Утро-то какое росное выдалось… — Свет ты мой светлый… Думал ли, гадал ли, мог ли сфантазировать я, что ты, кнопка с бантиками, в такое огромное счастье вырастешь? Она гладила его руку и, счастливая, не сдерживала слез. — Но почему ты сразу не пришла? — Я пришла… — Да-да, конечно, ты пришла, давно пришла. Я тебя, наверно, очень испугал последним телефонным отчаянием? Прости, мне было невыносимо пусто и горько. «Человек! Кто бы ты ни был, приходи!» — крикнул я в спасительную трубку, и она впервые ответила: «Я приду». И оборвалась гудками, короткими, торопливыми, как шаги человека, бегущего на помощь. И я поверил, что ты идешь. Я ждал. Я волновался, как мальчишка перед первым свиданием. Бегал по комнате, наводя порядок, брился вторично, менял галстуки… Хотел бежать на улицу. Я верил, что узнаю тебя среди тысяч. Но мама не пустила. Она думала, что я схожу с ума. Прижала к груди мою голову, и тихо плакала, и что-то говорила, говорила… Ты не пришла, но я был уже счастлив… Ожидание спасло меня в тот вечер отчего-то страшного. Я, пожалуй, и в самом деле сходил с ума. — Боже мой, а что это был за вечер для меня! Я металась у вашего дома, десятки раз заходила в подъезд, поднималась по лестнице… Я знала, что ты ждешь меня… меня или… любую… Наверное, только это и удержало меня в ту минуту. А когда в конце улицы показалась «скорая помощь», ноги мои отказали, и я повисла на ограде сквера. Не знаю, что было бы со мной, остановись она у вашего подъезда. Но она проехала мимо, и я поняла, что сегодня к тебе не приду… Всю ночь шла домой… Утром позвонила из автомата. Подошла твоя мама. Говорить я не могла, если б и захотела… Она послушала мое молчание и позвала: «Гриша, тебя к телефону…» Голос ее был почти спокоен, и я повесила трубку… — В тот день я уступил маме и поехал сюда. А ты все-таки пришла к нам? И видела маму? Ведь только она знает, где я. И был договор держать в секрете. Но перед тобой она не смогла устоять, даже тайну вишневого варенья доверила… — Потеряв тебя из виду, я пришла в отчаяние и решилась. А когда увидела маму, разрыдалась прямо на пороге. Она вспомнила меня. Еще бы, ей пришлось из-за меня поволноваться. Помнишь, в заборном лазе я распорола шею гвоздем, а мама по-соседски меня выхаживала. Вот здесь, за ухом, еще метина осталась. Светлана откинула волосы и показала маленький шрамик. Он достал его губами и, спрятав лицо в волосах, зашептал: — Заговорщицы вы мои любимые, какой земной благодарностью смогу отблагодарить я вас…
Порыв ветра качнул крутые плечи сосны, словно вздул паруса, и погнал навстречу высоким облакам. — Мы плывем, милый… — Да, любовь моя…
…Поезд плавно качнулся и потянул мимо освещенной платформы большого вокзала. В купе наконец вернулся сосед и попросил разрешения зажечь свет. — Да-да, конечно, зажигайте и располагайтесь, а я пойду разомнусь, — приветливо сказал ему Климов и, выйдя в коридор, прошелся из конца в конец вагона. Пахло табачным дымом, и Климов, пожалуй, впервые пожалел, что так и не научился курить. Наблюдая одиноких курильщиков, он всегда им чуточку завидовал, их некоторой отрешенности, что ли. Должно быть, горящая сигарета уже сама по себе была поводом к раздумью, или это только казалось ему со стороны. От табачного дыма у него всегда побаливает голова, и он так и не рискнул поддаться соблазну. Но сейчас, точно истовый курильщик, он вдруг ощутил сосущую потребность затянуться полным вздохом, чтобы обжечься дымом изнутри, сбить нервный озноб только что пережитой встречи с прошлым, которое, он знал уже, не оставит его сегодня и к этому надо быть готовым… Он уже хотел было направиться в ресторан, но опасение вновь столкнуться с Семеном Семенычем или ему подобным удерживало его. Климов остановился у окна и, взявшись обеими руками за деревянный карниз, стал всматриваться во тьму, помеченную редким посевом огней. Иногда огни сбивались в кучку, и это походило на ночную встречу в море. Не хватало лишь протяжного гудка теплохода…
В рыбачьем поселке свой якорь бросили. Сбылась ее мечта заветная. Море-то она безмерно любила. Сядет, бывало, на берегу, молчит и все вдаль смотрит, к прибою прислушивается. И малышей приучила. Притихнут, прижмутся к ней с двух сторон и слушают, то маму, то море… Климов как-то спросил ее с шутливой ревностью: «Неужто все алые паруса выглядываешь?» А она улыбнулась ему как маленькому, добро так, как только она одна умела, и ответила серьезное «Нет, милый, алые паруса над нами давно плещутся, и ты мой единственный желанный капитан… Но вот не могу от него оторваться. Какой простор, без конца и края. Как жизнь…» Но край был… у жизни…
Климов рывком подался вперед и прижался лбом к холодному стеклу. Несколько секунд стучали только колеса и грохотал вагон. …Шесть лет и сорок семь дней отмерила судьба их плаванию… А потом — скалы… В ту осень он работал в горах. Славная осень была на яйле. Светлана с мамой и ребятишками — дома. Настрого запретил ей за руль садиться, когда ясно стало, что третий человечек будет. Детей она как море любила. Мечтала пятерым жизнь подарить. Все песенку напевала про пять пальчиков и про пять девочек и мальчиков. Костя и Света растут, а третьего, как пальчик безымянный, с собой унесла. Не послушалась Светлая. Уж больно хотелось ей сюрприз ему сделать. Одна в горы поехала. Дороги-то крымские известно какие… А она на третьем месяце… Видно, голова закружилась. Говорили, что даже встречных машин не было…
Почувствовав, что задыхается, Климов двумя руками вцепился в металлическую скобу рамы и с силой рванул ее вниз. Рама поддалась, и в лицо ударил упругий порыв морозного ветра, ослепил, взъерошил волосы, стылыми пальцами озноба пошел гулять по коже лица, шеи… Шестую осень встретил без Светланы, а все не может примириться, что нет ее. Обручальное кольцо так и не перешло на левую руку, и сам, как дети: «Скоро мама придет!» — ждет и верит. «Ох, как далеко ты от нас заехала, Светлая!» Вот художник он, профессионал, и глаз привык с первого взгляда запоминать. Но безжизненной ее представить не может. Столько света она после себя оставила. Одна она в бесконечных светлых вспышках памяти — живая-живая. И понимает он, что нельзя это в себе только держать, да никак пока слово достойное сказать не может. То ли время не пришло еще, то ли не дано… Хотя последнее, пожалуй, сразу надо отбросить, если на что-то решился. Самоумаление — лазейка для слабых. К черту ложную скромность. В ее хомуте ты слова нового искусству не скажешь. На грани безумства — вот та вершина потребности «быть»! Но только на грани. Как это гордо выдохнул поэт:
Если бы нынче свой путь
Совершить наше солнце забыло
Завтра целый бы мир озарила
Мысль безумца какого-нибудь.
В купе он входил осторожно, чтобы не побеспокоить соседа, который уже спал, отвернувшись к стене. Коротко стриженный затылок и торчливое как бы любопытствующее ухо делали его совсем юным, и у Климова шевельнулось родительское желание погладить спящего по голове, словно это его Костюшка, каким он будет через десяток лет. Книга лежала на столике, и теперь Климов мог взять ее в руки. И он взял ее и, не раскрывая, долго смотрел на обложку. «Не успел Павел свою мечту возвести…» — вновь послышался голос дяди Мити. И важная мысль, которую несколько часов назад он посчитал ускользнувшей, была простой и ясной: «Успел ли ты, переживший на целую юность годы отца, приблизиться к своей мечте?» Поезд сбавил свой бег. Гуще потянули огни. Должно быть, прибывали на очередную станцию. И Климов вдруг ощутил легкое беспокойство, словно это была его конечная станция, а он еще не готов к выходу, не успел собраться, не сделал что-то нужное… Так и не сказал вот ни единого доброго слова этому славному человеку, подарившему встречу с прошлым… Да только ли с прошлым? Вагон, качнувшись, остановился и как бы подтолкнул Климова. Он открыл книгу и на чистом листе ее уверенно положил первые штрихи портрета. Беспокойство усилилось. Но он уже знал, что это вовсе не боязнь проехать свою станцию. Знакомое волнение заполняло все его существо нетерпеливым желанием остаться один на один с холстом, который уже оживал, высвечивался воображением в деталях и красках… Еще несколько торопливых, но точных штрихов — и Светлана, она и не она, какой ему никогда прежде не приходилось ее рисовать, смотрела из любимой книжки. Он кивнул ей приветливо и прошептал тихое: «Да-да, я сейчас», словно собирался расстаться с ней ненадолго. Положил книгу на место и стал быстро собираться. Поезд уже тронулся, и Климову пришлось самому открывать выходную дверь и прыгать с чемоданом на перрон, держась одной рукой за поручень вагона. Приземление на подмороженный перрон было не совсем удачным, Климов поскользнулся и пробежал несколько шагов по ходу поезда, неуклюже размахивая руками. Все это видел мужчина в железнодорожной форме, одиноко стоящий у входа в вокзал, и поджидал Климова, чтобы сказать ему свое строгое: «Вам что, гражданин, жизнь надоела?» Но Климов упредил его поспешным вопросом: — Не подскажете, когда ближайший на Ленинград?
БЕЛЬМО
Это случилось в мое последнее дошкольное лето в далекой от войны уральской деревушке. Сосед наш, одноногий дядька, подстрелил ворону, высматривавшую цыплят. Она упала посреди улицы. В минуту вокруг раненой хищницы собралась толпа мальчишек. Когда я протиснулся в круг, ворона с раскрытым клювом и растопыренными, опавшими крыльями топталась на месте, затравленно, озираясь по сторонам. Мой одногодок Васята, рыжий, как подсолнух, попытался было схватить ее, но получил в протянутую руку такой щипок, что, ойкнув, отскочил прочь под общий хохот ребят. Дело решил Гришка-бельмак, самый старший из нас. Он ловко швырнул свой огромный картуз и накрыл с головой поверженную птицу. Картуз поплясал, но удержался, и Гришка победно поднял пленницу над толпой. — Топить воровку! — громко предложил он. — Топить! Топить! — завопили вокруг. Не сразу понял я, что это значит. И только когда все, увлекаемые долговязым Гришкой, двинулись к реке, вдруг стало жутко, как будто мне самому хотели сделать что-то очень плохое. — Гриш, Гришенька, не надо… — умолял я вожака, едва поспевая за его широким шагом. Но он, упоенный предстоящей расправой, не слышал моего лепета. Один только раз, у самой реки, он зыркнул на меня своим мертвенным оком и отбросил с дороги. Гришку у нас не любили, но боялись. Он был «психом», и многие, даже взрослые парни, не связывались с ним, опасаясь Гришкиной коварной мести. А он не останавливался ни перед чем. Как-то Ульян Семенов, колхозный бригадир, вступился за малышей и прилюдно натрепал Гришке уши. Не прошло и недели — у Семеновых пала корова. Никто не сомневался, что это Гришкиных рук дело, но доказать не смогли. А Гришка несколько дней ходил в настроении, и здоровый глаз его злорадно светился. В эти дни он даже был по-своему добр, оставив в покое малышню. Обычно над нами он измывался как хотел. Мог бесцеремонно обшарить карманы и реквизировать все их содержимое, заставлял, точно оброк, таскать ему из дому съестное, организовывал набеги на колхозные огороды, хотя сам оставался в тени. Рука, державшая кусок хлеба или недоеденную турнепсину, под Гришкиным взглядом невольно сама тянулась «сдаваться в плен»… Когда его взгляд останавливался на мне, я, сам не знаю почему, весь деревенел и как завороженный таращился на мутную пуговицу бельма. Гришку это злило, и он, прихватив цепкими пальцами ухо, больно, до слез, поворачивал его… …Ворону сбросили с моста прямо на середину реки. Черные непослушные крылья, ломко ударив по воздуху, лишь смягчили ее беспорядочное падение и удержали на поверхности воды. Вслед полетели камни и палки… Не веря в свой последний час, птица еще пыталась уйти от расправы, но бессильные крылья лишь зыбко качнули ее на воде. И, словно проклиная всех нас, ворона несколько раз пронзительно вскрикнула, перекрыв шум и свист оравы. Крик этот обдал меня ужасом, всколыхнув в душе острое чувство, которое впервые довелось испытать зимой, когда на наших глазах погибал Митя, любимец всех малышей, а мы бессильны были отвратить беду. Он летел на санках с горы, лежа вниз лицом, и не видел, как по дороге наперерез ему мчалась бог весть откуда взявшаяся полуторка. Шофер поздно заметил санки и уже не мог остановиться на льдистом накате. Он хрипло и протяжно сигналил. Мы кричали, срывая голоса, совсем забыв о том, что Митя, почти глухой от рождения, не может нас услышать… На полном раскате, так и не подняв головы, он въехал под заднее колесо машины… — Не смейте, гады! Не смейте! — закричал я и бросился на Гришку, будто он один был виноват не только а этой бессмысленной жестокости, но и в гибели Мити и вообще во воем несправедливом на свете… — Ты что, очумел, жабенок? — Гришка легким толчком опрокинул меня на землю и приказал: — А ну, дайте ему грудку, пусть пульнет по воровке. Кто-то послушно вложил мне в руку камень и подтолкнул к краю берега. Но я не видел ничего, кроме мертвого глаза Гришки. Наверное, мне казалось, что там скопилось все зло. Не помня себя, я размахнулся и запустил камень, целя в ненавистное бельмо. Гришка увернулся. Пораженные, враз притихли мальчишки. А я стоял как привинченный, и не было сил ни испугаться, ни убежать, ни зареветь от бессилия, точно вместе с камнем швырнул я всего себя… — Ах ты, шкет головастый… Ах ты… Да я же тебя, — шипел Гришка, надвигаясь расплатой. Сбитый с ног, я не запомнил боли. Я не знал, почему он не прибил меня на месте, не растоптал, не утопил, как ворону. Мне было все равно. Казалось, мир кончился и с ним — все доброе… Пустой и глухой, долго, наверное, я сидел на берегу, бессмысленно глядя на воду, пока не услышал тихое сопение за спиной. Это был Васята, с лицом печальным и грязным от слез. Как потом рассказали ребята, это он укусил Гришку за ногу, когда тот навис надо мной, чтобы повторить свой удар. А уж потом и остальные вступились за нас. С Васятой мы выловили на перекрестке безжизненное тело вороны и похоронили над высоким обрывом, изрытым пещерками стрижиных гнезд. — Здесь ближе к небу, — сказал Васята, по-взрослому вздохнув. И я согласился с ним.Дети войны, кому из нас не грезились жаркие схватки с врагом! Маленькие мужчины, мы были взрослыми и всемогущими во снах, помогая отцам. Но после того дня я славно потерял свою силу. Зло приходило ко мне по ночам огромным фашистом с мертвыми Гришкиными бельмами вместо глаз. И я немел перед ним в ужасе и бессилии. Так продолжалось довольно долго, пока однажды мы с Васятой не победили его… Об этом я уже сам написал отцу на фронт.
СИРЕНЬ
Для меня сирень издавна пахнет экзаменами. В школьную пору она всегда поспевала вовремя и, по крайней мере, трижды служила нам добрую службу. Во-первых, огромные букеты смягчали даже самое строгое сердце экзаменатора. Они же позволяли терпящим бедствие успешно применять карманные средства спасения. Но главное — сирень любому из вас дарила так необходимую в каждом деле надежду на удачу. Стоило лишь среди обилия четырехлепестковых цветков отыскать «пятерки» или «тройки» и сжевать их на счастье, как пульс заметно терял свою частоту… Одна персидская сирень путала все карты: она сплошь состояла из «счастья», а в это никто не верил. Даже самые везучие из нас понимали, что в жизни ничего не дается за просто так. И чем больше усердия затратил ты на поиски заветной «хотя бы троечки», тем смелее протягиваешь руку за билетом. Но однажды, после сладких пятерок на экзаменах, испытать пришлось и другой вкус сирени. В девятом классе мне безответно нравилась девчонка с тугой длинной косой и строгими черными бровями. Я как привязанный мог во сне и наяву бродить за этой косой, но заглянуть в глаза девчонки было выше моих сил. В тот день, соблюдая, по обычаю, надежную дистанцию, я провожал свою любовь от музыкальной школы к дому. День после короткого ливня голубел открытым небом. Солнце смотрелось во все зеркала лужиц, лучилось из капель, рассыпанных по цветам и листве, озаряло шествие моей королевы… А сама она шла, грациозно помахивая нотной папкой, будто дирижируя своему хорошему настроению. Мне бы перебежать через улицу, и пойти рядом с ней, и так же, щурясь от яркого света, поглядывать по сторонам и радоваться каждой любопытной мелочи. Вон кошка в окне умывается, гостей зазывает… Воробьи смешно ссорятся из-за крохотной лужицы. В щель забора, потемневшего от дождей и времени, протиснулся вьюнок и смотрит на улицу алым глазом граммофончика… Да мало ли чему можно радоваться и о чем говорить без умолку, шагая рядом с той, что весь белый свет собой заслонила и на многое вокруг открыла глаза. Мне казалось, что и солнце, и дожди, и голоса птиц я стал замечать только после встречи с ней… И слова, ранее такие непослушные и немые, вдруг сами собой стали всклад и в лад строиться. Душа требовала песни и света. Ей было тесно и одиноко… Но как одолеть эти полсотни шагов?! Точно испытывая мою решимость, девчонка остановилась под свисавшим с забора лиловым облаком сирени и так вся потянулась к нему, что в лицо мне пахнуло знакомым густым ароматом. И вместе с ним пронизала отчаянная мысль: сейчас или никогда… И от этой мысли, от того, что мне предстоит сделать в следующую минуту, тело надломилось предательской слабостью… Но я уже знал, что не отступлю. В груди что-то упруго колыхнулось, и я сделал решительный шаг. Забор был высокий. Да что он мне, если рядом она! Я все вложил в этот прыжок. И видно, перестарался: ухватив самую пышную ветку и надломив ее, с силой рванул вниз. Куст сердито осыпал меня горохом холодных капель, а рука больно шаркнула по шершавой доске забора. Но больнее было другое. Протянутая ветка так и застыла на весу. В карих глазах, глядящих в упор, еще таял веселый свет, а черные брови уже сложились в стрелку, нацеленную на меня. — А она так хорошо росла, — отчеканила девчонка учительским голосом и пошла себе с гордо поднятой головой, оставив меня истуканом стоять с протянутой веткой персидской сирени, которую я возненавидел в тот же миг. Очнувшись, я запустил злополучной «персиянкой» в шумливую компанию воробьев, минуту назад так умилявших меня своей глупой драчливостью, и зашагал куда глаза глядят, подальше от этой улицы, от своего позора. Весь день дотемна бродил по лесу, с мстительным упрямством продираясь сквозь сомкнутые сосняки и малиново-ежевичный переплет кустарников, как должное принимая от веток карающие ухлесты и уколы. «Так и надо тебе, так и надо…» — выговаривал я себе на каждый вскрик боли. И боль воспринималась как облегчение… К вечеру, исцарапанный и усталый, я наконец дошагал до успокоительной истины, что сирень-то вовсе ни при чем, коль сам лопух… Вне всяких нареканий оставался и мой грозный судия — девчонка с сердитыми для меня глазами. Думы о ней не оставляли меня. Теперь я не только не смел попадаться ей на глаза, но и всякий раз, вспоминая свой «рыцарский жест», заново окунался в крапивные заросли стыда. И потому был рад, что настало летои надо было куда-то уезжать. Осенью я снова ходил за своей «судьбой», соблюдая привычную дистанцию. Не знаю, чем бы закончилось это безнадежное хождение, не попадись мне тогда зачитанная книжка рассказов Куприна. Вернее, самый короткий из них — «Куст сирени». Несколько дней необычный ход рассказа тревожил меня смутной надеждой, пока она не вызрела в одну дерзкую идею… Ноябрьским вечером, хорошенько укутав в мешок топор и саперную лопатку, я отправился на окраину нашего городка, где еще днем неподалеку от старого кладбища высмотрел в одичалых зарослях сирени ветвистый куст. Уже подходя к месту, я вдруг неуютно ощутил, что темнота не самый лучший друг моей затеи. Нетрудно представить себе, о чем мог бы подумать любой прохожий, повстречай меня около могил с таким снаряжением… К боязни встретить живого человека прибавились навязчивые мысли о бродячих мертвецах, виях и всяких ведьмах, которые не замедлили заявить о своем приближении шорохами и даже голосами… И волосы дыбились, и сердце леденело от жути, вороватыми шайками зашныряли под кожей стаи мурашек, отчего она сразу сделалась тесной, словно досталась мне с чужого плеча… Пожалуй, мне довелось бы в полную меру изведать, как умирают от страха, если бы не куст с упрямством своих корней. Я так воинственно махал топором, что всем чертям, видно, и впрямь стало тошно, и они поспешили убраться восвояси; и кожа, согретая работой, вновь пришлась мне по размеру. А когда, взвалив на спину увесистый мешок с упругой ношей, я стал пробираться безлюдными переулками к ее дому, ведьмы и покойники вовсе отвязались от меня. И сам себе я казался таким бесстрашным и сильным, что даже холодный косохлест, принесенный ветром из невидимой тучки, не убавил моего пылу-жару. К полуночи куст сирени, мой одноросток, утвердился перед самым ее окном. Я облегченно вздохнул и подумал, хмелея от возвышенных чувств: «Пусть весной напоминает гордой девчонке, что рядом с ней живет человек, чье сердце переполнено ею…» На другой день, встретив свою любовь, я не стал прятаться, а смело посмотрел в строгие глаза. Они тепло улыбнулись мне. Знать, моя сирень осенью расцвела.ПОЛИНА
Полина Осокина лежала в темноте с открытыми глазами, онемело распластавшись на широкой кровати-двуспалке. Она только-только очнулась от жуткого удушливого сна — что-то огромное, безликое накатывалось, надвигалось, наплывало на нее… Хочет руки поднять, оборониться — и не может, не слушаются руки. Хочет криком крикнуть, на помощь позвать — не идет из нее голос. И уже сознает, что не спит: сон отступил в темноту, расширился, растворился, но тело так же неподвижно и беспомощно, словно чужое. И она с затаенным испугом не решается пошевелить ни рукой, ни ногой: а вдруг не послушаются. Сердце учащенно ухает. Дыхание короткое, загнанное. И руки точно отдельно живут — гуд в них и тяжесть. Откинула с себя стеганое одеяло — задышалось вольней, и сердце с галопа сошло. Одни руки не стихли, не унялись. Погудывают, мозжат, словно из них жилочки потягивают, выкручивают. И не больно вроде, а маетно, хоть плачь. «Ага, почуяли непогоду», — мысленно окликнула руки свои, различив за окном ровный шум дождя. Хоть и подменной дояркой третий год ходит, все ж полегче, и механическую дойку наладили, а поди ж ты, не отпускают «коровии боли». Лиза, фельдшерица, мазь специальную выписала, массажи велела проводить. Да как его проводить — сама толком не знает. Сегодня с утра до вечера бураков покидала, вот и весь массаж. Домой пришла — добавила…С поля возвращалась ближе к сумеркам. Недоеная корова поревывала на дворе. Овцы жались к забору, выщипывая остатки зелени, проглядывающей с огорода. Из закута подсвинок голос подавал. Значит, и Оксана еще не пришла, коль скотина беспризорная. Хоть и знала, что дочь задержится, а все ж рассерчала. И на усталость свою, и на домашнюю неуправу. Школьники до обеда тоже в поле были. Комбайн сломался, пустили подъемник, а он только подпахивает рядки свеклы. Вот ребята и дергали ее и в кучки-фонари складывали. Потом школьников прямо в поле покормили молоком с хлебом. Младшие по домам разошлись, а восьмой класс — на занятия. Новый директор не хотел, чтоб выпускники отставали в учебе. — Дак и все одно пора, чего они там, поди, голодные, — уже так, отводя раздражение от сердца, сказала она корове, пропуская ее в хлев. Красавка осуждающе м-мыкнула, влажно и тепло дохнув на хозяйку. — Ну-ну, ты-то хоть не серчай, — похлопала корову по шее, по крупу, как повинилась. Ласковость голосу придала, и в душе отозвалось, отлегло. Привычно заметалась по двору. Овец в хлев загнала, сена охапку раструсила им в кормушку — набросились, зашебаршили, будто и не паслись целый день. Подгоняемая поросячьим повизгиванием, в хате плитку растопила, запарку греть поставила. Этот привереда в холодном чавкать не станет. Побежала к колонке за водой. Воды принесла, ведро Красавке выставила. Запарка подоспела, натолкла вареной картошки да бураков с половой — поросенка угомонила. Проверила кур — все белые с петухом на насесте, только черной нет. — Неужто опять за свое?! — вслух изумилась Полина и поспешила за сарай. Так и есть, сидит. В укроме промеж стенкой сарая и сенным стожком, в метре от земли, Грачиха устроила себе потаенное гнездо-норку и шмыгала туда всякий раз, как только обстоятельства понуждали к тому. А обстоятельства явно не благоволили к ней. Была она самой настоящей отщепенкой, своего рода черной куреной в белопером стаде. Всяк ее клевал и гонял, кому не лень. Похоже, остальные куры считали своим долгом пугнуть ее от кормушки или просто с глаз долой, посмей объявиться поблизости. Да еще клювом достать норовили. Только это им, заевшимся неуклюгам, редко удавалось. Грачиху выручали ноги — зауморышная и щуплая, она всегда была настороже. К месту кормежки подкрадывалась либо последняя, когда там никого уже не было, либо, клюнув два-три раза, тут же пускалась наутек. Убегала молча, как будто знала, что на ее крик о помощи никто не откликнется; не защитит. Даже петух, природой назначенный оделять всех однодворок должным вниманием, сторонился Грачихи. Вернее, куры ревностно не подпускали их друг к другу. В отличие от других кур, которых никак не звали, у черной было с полдюжины кличек — и Чернуха, и Цыганка, и Шмыга, и Проныра, и даже «гадкий куренок», по аналогии с известным сказочным утенком, о котором читали в свое время все пять дочек Полины, а она слушала и всякий раз переживала заново судьбу никогда не виданной птицы. И на душе делалось неспокойно, и слезы подступали сначала от жалости к маленькому горемыке, а потом и от радости за чудесный исход сказки. Но с Грачихой за два лета никаких чудес не произошло. Даже цыплята к осени обгоняли ее в росте и по примеру старших задирали Грачиху. И она, бедолага, принимала это как должное, уступая им во всем, словно чуя за собой главную провинность — несла она мелкие смуглые яйца, чуть больше грачиных. По здравому деревенскому разумению, которое не позволяет хозяину разводить декоративную живность потехи ради, такую несушку давно бы следовало пустить под топор, да рука у Полины не поднималась: дети — и Оксана, и меньшой Павлушка — привязались к чернушке. Подкармливали ее отдельно. Она у них и с рук брала, и чувствовала себя возле них под защитой: никто не смел на нее напасть в эти минуты. К тому же ребята в один голос заявляли, что яйца Грачихи самые вкусные. Была ли то неосознанная детская хитрость или и впрямь яйца были особые, Полина, пожалуй, не смогла бы ответить, но к ребячьей привязанности относилась с пониманием: слабого, убогого защищают. Однако нынче утром, завидев Грачиху на яйцах, Полина всплеснула руками: этого еще не хватало. Перед тем Грачиха дня два ходила по двору как безумная, квохча и ерошась, и не обращала никакого внимания на своих гонителей. Да те и не приставали к ней, видно по-своему понимая ее состояние. — Все-то у тебя не как у нормальных, — высказала Грачихе, — кто ж на зиму глядя цыплят высиживает? На гибель только… Э-эх, неразума… Сняла квочку с гнезда, окунула пару раз в ведро с водой и перебросила через плетень в огород: «Поди проветрись…» И вот на тебе, она снова за свое. Откуда что берется. Небось и под петухом-то ни разу не была, а туда же. От этой неразумной, как Полине казалось, настырности курицы-зауморыша вновь поднялось раздражение, и она уже без лишних слов обеими руками ухватила хилое тело Грачихи. Та заверещала переполошно, растопырилась, одеревенела, не желая поддаваться. В сердцах с силой выкорчевала Полина квохтунью из гнезда, покунала ее в воду, приговаривая уже сердито: «Вот тебе, вот тебе…», а потом сунула под опрокинутую старую кошулю, пнем торчавшую посреди двора. — Вон дождь заходит, он тебе за ночь дури поубавит, — бросила сердито и пошла корову доить. Под мерное чвирканье молочных струй раздражение поулеглось, и дочку встретила без упреков, потому как сама чувствовала себя неловко за крутое обхождение с Грачихой. Да и какие могут быть упреки, если дочка на шею бросилась: — Мамуля, меня в комсомол приняли! — Тихо ты, тихо, комсомолка… Молоко разольешь, — ласково окорачивала Полина дочь, а сама, нежнея сердцем, подумала: «Вот ведь, юность-молодость — усталая, голодная, а как радуется, через край плещет». — Выросла, выросла, невестушка, — приголубила дочку. — Поди-ка сцеди вот… Передавая подойник с молоком дочке, с опаской покосилась на плетушку, где томилась ее любимица. Только б голос не подала, глумная. Не хотелось Полине дочку огорчать. Она тут же вызволила бы Грачиху, да еще мать пожурила б за насилие над природой. Подозревала Полина, что дочь в сговоре с Грачихой. «Небось подкладывала яйца в гнездо, там навроде как и два крупных лежат, — припомнила. — В таком разе и прибирать их не след, заметит — обидится…»
«Вот и Оксанушка до комсомола доросла, — ухватилась Полина за радостную новость отошедшего дня, окончательно просыпаясь. — Выходит, шестой комсомол переживаю вместе с дочками. Свой-то совсем короткий был…» Замужней стала шестнадцати лет от роду. Сане в армию уходить на три года, вот и сыграли свадьбу. А там месяц медовый — и «застучали по рельсам колеса», как в песне поется. Только Саня на грузовике от райвоенкомата отъезжал. В остальном же по песне — «помнить буду, не забуду…». Для Полины тогда это было смыслом жизни: помнить и ждать. В порыве верности безоглядной ей, глупой девчонке, даже в месяц медовый иногда хотелось, чтобы Саня скорее уехал; и тогда все узнают, как любит она его крепко и как умеет ждать. Еще не ведая номера полевой почты, Полина каждый день писала Сане по письму и складывала треугольнички под подушку, а потом разом пустила к милому целую стайку голубков, как сны и желания свои. Сколько радости было ему, когда они вдруг залетели в казарму солдатскую… «Прочитал твои письма и будто из дому не уезжал», — написал ей Саня в ответ и много ласковых слов прибавил к тому. Пожалуй, за семь школьных лет Полина не исписала столько тетрадей, сколько пошло их на треугольнички армейские. Писала даже на обложках. Свекровь ревниво дивилась: «И о чем можно писать каждый день?» Но видно было, что ей по душе такая привязанность невестки к сыну. И с улыбкой отпускала ее на почту отправить очередную весточку в далекую Сибирь, где служил Саня. Но если Полине случалось при этом где задержаться — в клубе ли, в библиотеке, — свекровь подозрительно оглядывала ее с ног до головы. А после первого же комсомольского собрания и репетиции в клубной самодеятельности она так прямо и заявила: «Негоже мужней жене по сходкам и гулюшкам точно девке бегать. Оно и письма можно с почтаркой отправлять. Ей все одно на почту вертаться». «Хорошо, мама», — смиренно ответила тогда Полина, сдержав обиду. На том и кончился ее комсомол. Позже свекор, прознав об этом, стал выговаривать жене и отправлял Полину на собрание, да она уже и сама не пошла: подходило время первую дочку рожать. К тому же свекровь слаба здоровьем была, часто прихварывала, и все домашнее ладилось руками невестки. Полина и не роптала. Ей в радость было хлопотать с животными на ферме и дома, копаться в огороде, тетешкать дочку, полноправно хозяйствовать у печи. Даже гордилась, что ни в чем ей попреку нет. Приедет Саня — полюбуется на нее, какая она работница и верная жена, и еще крепче полюбит. Тогда казалось, и сносу ей не будет: нигде не кололо, не ломило, а теперь вот и руки запели. И спина уж не та — везти еще везет, да поскрипывает. Так ведь и пора — пятый десяток разменяла, шестерых родила… Приехал Саня года через два на побывку. Из десяти суток половину дорога отняла. Так что и осталось времени на встречу да на проводы. Но для Полины это был такой праздник, что второго такого и не припомнит. Дни и ночи сладким сном промелькнули. Ни наговориться, ни наглядеться, ни намиловаться не поспели. Вот уж когда ей не хотелось ни минуты уступать ни службе, ни дружбе — старалась рядом с Саней быть, и он, видно ж было, радовался и каждому взгляду ее, и голосу, и прикосновению. С теми деньками и медовый месяц не сравнится. Светло Татьянка зарождалась. Проводила Полина мужа, и не было никаких сомнений, одно только желание билось в ней: поскорее прожить этот год разлучный. Прожили. Из армии Саня к двум дочкам вернулся. Отдохнул с недельку, поплотничал с отцом в бригаде. А что плотничать, если в колхозе ни бревна, ни доски. Снаряжали как раз бригаду на лесозаготовки в Кировскую область, уехал и Саня. Тут уж лишилась Полина покоя: столько ждать — и снова разлука. Хоть она теперь не годами измерялась, а месяцами, душа противилась, не могла принять и смириться. Свекор чуял ее молчаливый протест и успокаивал: «Потерпи, Полюшка, очень надо для общего дела…» Свекровь, хотя и сама не больно радовалась отъезду сына, почему-то считала необходимым острожить: «Ничего, еще намилуетесь. Двоих вон намиловали, даст бог, и еще поспеете. А у мужа на шее нечего виснуть, не мешай мужские дела справлять…» Знать бы свекрови, как всю жизнь потом будут стоять меж ними эти слова. Нет, Полина простит ей, и не только это, да сама она себе не сможет простить… Неспроста душа Полины маялась, неспроста. Вскоре вести недобрые пришли с Урала: Саня крепко повздорил с бригадиром и ушел из колхозной бригады на вольные хлеба, в другую артель, которая трудилась не ради леса насущного, а деньгу заколачивала. В письме Саня по всем обвинял Михея, так по-уличному звали бригадира, Семена Михеева, мол, раскомандовался он тут, а командовать мы и сами умеем. Свекор мрачнел, читая письмо. — Михей, конечно, мужик властный, любит, чтоб ему кланялись и не перечили. К такому за добром не ходи с ведром, от него и в горсти нечего нести. Но и Санька, видать, гусь хороший, — сказал тогда свекор и с неодобрением повторил фразу из письма, как передразнил: — «Командовать мы и сами умеем». Тоже нашелся командир, лычковый. — (Из армии Саня вернулся сержантом, командиром отделения был.) — Покричал солдатам «направо» да «налево», понравилось, что слушаются, ну и пошел гоголем… Полина хорошо помнила рассказы мужа о том, как любили и уважали его солдаты, какие благодарности от своего начальства получал он за отличную службу, гордилась им и не очень-то поняла недовольство свекра. В душе она целиком приняла сторону свекрови, которая следом за сыном обвиняла во всем «бирюка Михея». Но тревога не проходила. Развеял ее на время Саня, заявившись по весне домой круглым победителем — при деньгах, в новой шапке меховой, в новом пальто, в хромовых сапогах с галошами, да еще и с чемоданом подарков всяких. Подкатил ко двору в кабине полуторки: специально для своей персоны нанял в райцентре левака. Полина со свекровью сияли, а свекор хмурился, глядя на весь этот парад. Но общий праздник не стал портить крутыми разговорами (крепко он переживал самовольный уход сына из бригады колхозной), а только спросил подозрительно: с какого такого райского куста рубли рвались? Саня, не вдаваясь в подробности, ответил с похвальбой самоуверенной, чего раньше за ним не водилось: «Умные люди, отец, дерево рубят, а щепки да хворост дуракам достаются…» На что старший Осокин размышлял миролюбиво, но предостерегающе: «Ты вот, сын, с деревом дело имеешь, а умом его, видать, не постиг. Руби дерево по себе — не зря сказано. По своим силам, значит, и по своей пользе. Трухляк на дом не станешь рубить, какой с него прок. А человек, потерявший стыд и совесть, это и есть дерево трухлявое — сердцевина сопрела, осыпалась — и пуст он внутри, дупляк, одним словом, в таком — любая худая тварь себе гнездо свить может: и хищник летучий, и гад ползучий… А уж шашель точит его на все зубы, да еще на здоровье перебраться норовит. Из дупляков дом не построишь, а с худыми дружками, выходит, жизни…» Посиял Саня с полмесяца в лучах промысловой удачи, помог огород засадить, а потом заявил, что отпуск у него кончился и ему надо ехать дело завершать. Сказал так уверенно и значительно, что никто не посмел отговаривать его от поездки. К тому же трудодень колхозный рядом с Саниным «длинным» рублем выглядел бледновато, а хозяйство требовало материальной подмоги. К зиме вернулся уже без особого парада. На попутной машине приехал, но с деньгами, и довольно легко согласился устраиваться на работу в колхозе. Да не судьба, видать. Председателем правления к тому времени стал Семен Михеев. Саня на порог конторы, а тот ему: «А-а, длиннорублевый пожаловал. Милости просим, коровник по тебе давно слезы льет!» И предложил скотником поработать. Ты, говорит, шустрый больно, около коров на подхвате в самый раз твое место. У них хвосты тоже длинные… Куражился Михей, в председательском кресле сидючи. А то не подумал, что всю семью Осокиных тем оскорбляет, в поруху вводит. Не тем, конечно, что в скотники идти предложил. Что в том зазорного для сельского человека, если действительно надо. Но как все это преподнес: с мстительным желанием уязвить, принизить, отыграться за былое непослушание. Саня не сдержался, ответил ему в том же духе, «дураком с печатью» назвал. Михей за телефон хватался, чтобы в милицию позвонить, как же — оскорбление при исполнении. Саня в тот же день ушел из села налегке. Собирался в райцентре подходящей работы поискать, да через несколько дней получили от него письмо, отправленное с дороги к лесным краям… Всякий раз, думая о Сане, Полина обращается к этому роковому дню с одним и тем же безответным вопросом: могло ли быть все по-другому, если бы Саня еще тогда остался работать в колхозе? Михей Михеем, век бы таких людей на своем пути не встречать, но и в самом Сане после его победного возвращения с лихим заработком поселилась какая-то душевная суетливость, словно легкие деньги худым ветром просквозили его и выдули все, что с детства закладывалось осмысленным трудом, родительским наставом, первым опытом сердечным. Осознание этой неизлечимой Саниной болезни придет к ней значительно позже, через долгие годы бесплодных надежд и гореваний. А в ту пору у Полины под сердцем вместе с будущей Валей-Валюшей угнездилась неотвязная тревога за мужа, которая довольно скоро начала оправдываться. Вдруг перестали приходить письма. На телеграмму, посланную по адресу его последней весточки, никто не ответил. Печальную ясность внесло письмо от старшего брата. Анатолий сообщал, что Саня попал в нехорошую историю. Взялся сопровождать вагоны с лесом, которые шли незаконным путем. Вручили ему сопроводительные бумаги, маршрут следования и пачку денег для быстрейшего проталкивания груза на станциях переформировки составов. Сказали, к кому и как обращаться на конечном пункте… Впрочем, для Сани, как выяснилось потом, это был не первый рейс. Удачные поездки щедро оплачивались. Неудачная — привела на скамью подсудимых, причем только Саню. На одной из промежуточных станций милиция поинтересовалась щедрым на «подмазку» сопровождающим и подсадила ему в попутчики своего сотрудника. Почуяв неладное, адресат от груза отказался. Когда же потребовали объяснений у отправителя, там предъявили совсем иные копии накладных на груз, с иным адресатом, и собственноручной подписью сопровождающего. Бумаги, что были у Сани, к тому же заполненные им самим, признали поддельными, а Саню — единственным похитителем пяти вагонов леса… Строго предупрежденный сообщниками, что за один «случайный» рейс ему дадут меньший срок, нежели за участие в организованном групповом хищении (ну и, само собой, за молчание — отблагодарят, а за провал — не простят), Саня все взял на себя и получил пять лет заключения. «Умники дураком сосну рубили, и тому одни шишки достались», — мрачно и запоздало ответил свекор на давнишнее похвалебное высказывание сына. Материнское же сердце принимало лишь беду и не могло рассуждать, а тем более обвинять в чем-то сына. Винила она худых дружков, сбивших Саню с пути истинного, да Михея-гонителя. В отчаянье попрекнула и Полину, что не смогла мужа удержать подле себя ни любовью, ни ласками… А Полине каково — и без того горько, да еще попреки в ее-то положении, на шестом месяце беременности. Боялась дитя своим горем уморить, крепилась — столько слез тайком сглотнула, столько криков сдержала в себе, что казалось, не ребенок вовсе в ней растет, а горе-страдание копится, переполняет ее, чтоб удушить однажды… И ведь не прошло даром. Немые стоны ее, слезы невыплаканные отозвались в дочке лет через двадцать, словно еще в утробе матери впитала тревогу ее и страх за судьбу полувдовью…
Вышла Валентина замуж за комбайнера Никиту Зарубина, армию отслужившего. Спокойный, работящий парень, не пьющий лишнего, к жене с уважением и с людьми приветлив. В то лето в Березовке со своим урожаем быстро управились: хлеб скудноват был, засуха прихватила. Направляли комбайнеров на подмогу в целинные совхозы, и Никита собрался. Чего ж не поехать, дело почетное и заработное. Однако с большим трудом добился от жены на то согласия. Но в самый момент прощания Валентина вцепилась в мужа и завопила в беспамятстве: «Не пущу-у!.. Не хочу, как маманя, вдовой вековать…» Вырвался Никита и вскочил в кузов машины, а она под колеса бросилась и билась о землю с воплем истерическим. Пришлось остаться. Жену успокоил, а сам вечером напился с досады и позору. Отведала Валентина и кулаков мужниных. Но все у них обошлось полюбовно. Синяк под глазом Валентина носила гордо, не припудривая, не скрывая платком. Не было в лице ее ни печалинки, ни приниженности бабьей — радостью светилось. Глядя на нее, с грустью думала Полина: «Может, и самой вот так надо было когда-то лечь поперек Саниной дороги отходной?» Не пришлось. Она все миром-ладом старалась порешить, без обид и капризов. Доверяла Сане во всем, как сердцу своему. Ведь было меж ними такое, что, казалось, жизнью и не разделишь… Разве что смертью…
Третьего дня Полина помогала скотникам свозить к ферме солому. С последним рейсом тракторного обоза на ферму не вернулась, чтобы не делать крюк, а пошла домой от скирдов через поле. Просторное, открытое поле верстовым прогалом залегло меж двух родных сел Полины. В Успенке, что справа, сама родилась, выросла. В Березовке — шестерым жизнь дала. Так что мудренее, чем в сказке: направо пойдешь, налево пойдешь — все равно домой попадешь. В свой ли, в родительский. Ну а прямо — дорога в большой мир и в никуда… Поле неприметно сходило под уклон к луговине с ручьем, за которым земля вдруг дыбилась крутым увалом. В Березовке про него издавна присказка живет: гора — два вора, один солнце крадет, другой души берет. Солнце садилось за увал и тем самым для березовцев, живущих в низине, как бы окорачивало свой дневной путь, пропадало до заката. Люди же на увале заканчивали свой путь жизненный: там, чуть левее дороги, ширилась кладбищенская роща. Старики, сетуя на людской отток из села, говорили, что домовин на бугре стало куда больше, нежели домов на селе… Тут уж и дорогу можно было окрестить вором, заживо крадущим. На войну по ней уходили, да многие не вернулись. Свекровь сказывала, как шептали бабы, словно заклинание, глядя в летнюю полночь на темное лежбище увала: «Вор-воротила, вороти мила, целого, здорового, сердцем не займенного…» После войны в города люди подались. Кто наезжает время от времени, а кто и со воем корнем убрался, поминай как звали… Конечно, не дорога тому виной, что на нее грешить понапрасну. Сколько новостей-радостей приносит она, со всем белым светом соединяет. Но так уж сложилось у Полины за годы березовские, что для нее дорога и вправду самый коварный и безжалостный вор: то оберет с головы до ног, то надежду, как милостыню, из-за горы явит, чтобы потом снова отобрать… Где бы Полина ни была, чем бы ни занималась, нет-нет, а бросит взгляд в сторону дороги. Благо, с любого края села видна она как на ладони. Иной раз Полине казалось, что и солнце, окатывающееся перед заходом к увалу, однажды убежит по шляху, укатится подальше от нее, неведомо чем грешной… С поля дорога казалась безобидно узенькой, помеченной обок спицами столбов, так что человеческой фигуры не рассмотреть. И Полина не думала о дороге и о том, что с ней связано, а просто держалась ее, чтоб не сбиться с прямого ко двору пути. Душа, успокоенная усталостью, не помышляла об ином, как поскорее одолеть оставшуюся до дому версту. И только все тело ей противилось, промедляясь в движениях, стараясь делать их как можно меньше и протяжнее, только самые необходимые, и жило как бы отдельными частями. Спина привычно поламывала, отходя от напряжения работы, руки безучастно обвисли, радуясь выпавшему на их долю отдыху, бились о бедра, как бы тихомиря, сдерживая их, чтоб не спешили к новой работе. И только ноги как заведенные выводили по лущеной стерне свое размеренное убаюкивающее «шур-шур», надоевшее ушам, как и эта однообразная серо-зеленая рябь поля надоела взору. И Полина несколько раз прикрывала глаза, давая им передохнуть. Звуки шагов сразу становились громче, но потом, словно отставая, притихали и пропадали совсем, и тогда все тело обмякало, и ноги подкашивались. Полина вздрагивала, испуганно открывая глаза, и дивилась сама себе, что засыпает на ходу средь бела дня. Но через минуту-другую дрема вновь настигла ее, пока вдруг перед глазами не всплыло плачущее Павлушкино лицо и не послышалось протяжное «ма-а…». Полина невольно остановилась, обернувшись в сторону Успенки, будто сыновий голос и вправду мог дотянуться до ее слуха за добрую версту. «Что же это я, совсем от дитя родного отбилась. Второй день мимо бегаю», — попрекнула себя Полина и, не раздумывая, подалась туда, где за оголенной тополевой лесопосадкой виднелось несколько шиферных крыш, одна из которых и была ее домом родным. Пошла сразу ходко, руками задвигала в такт шагу, точно и не они плетьми висели минуту назад. И уже сама перед собой как бы оправдывалась: «Управлюсь засветло, только на сынульку гляну. Вон солнце еще до погоста не докатилось. Ничего с ними не сделается (это о домашней живности), поревут себе да свое получат, а я Павлушку с собой прихвачу. Хоть до утра, Да и Оксана не маленькая, сама с ним сладит…» Так материнское чувство, очнувшись на зов сыновий, уговаривало, пересиливало, оттесняло в сторону заботу хозяйскую. И столько было в том нежности к сыну и нетерпения поскорее схватить на руки его легкое, хрупкое тельце, прижать к себе и забыться от всего и вся, и только слушать его беспечный радостный лепет, и самой говорить его языком-лепетом самые простые и ласковые слова, которые без такого вот всплеска нежности не живут вовсе. Казалось, ничто уже не остановит ее в этом неудержимом стремлении к сыну. И дрема отступила, и шорох шагов, изменив интонацию, скорее подгонял, нежели убаюкивал, и само поле, пегое и рябое, как бы ожило, задвигалось, заколебалось в такт ее шагам, ее волнению. Но вдруг из серого однообразья поля всплыла и плавучим островком закачалась перед глазами ярко-зеленая травяная латка. В окружении свежевзрыхленной земли она яро горела неостуженной молодой зеленью и невольно притягивала взгляд. Как будто само поле отвечало ее трепетному материнскому чувству юным всплеском буйнотравья. И Полина уже не могла обойти стороной, отделаться от смутной догадки — откуда и почему горит здесь по осени этот зеленый костер. Ноги сами привели ее к нему и, ступив на упружистое ложе, подломились, подкосились, и Полина со вздохом, похожим на стон, осела на землю. Пожалуй, впервые при виде сочной отавы в ней не мелькнуло привычно-заботное: «Эх, Красавку б сюда…» То была иная трава. И иные уголки памяти ей дано было осветить, иные чувства всколыхнуть… Забыв обо всем, Полина немо сидела на поджатых ногах и обеими руками гладила траву, как шелковистые волосы, пропуская меж пальцев ее податливую тягучую листву. Сквозь набежавшую на глаза влагу все вокруг казалось расплывчато-зеленым, как в стоялой июльской воде. Признала местечко, признала…
Давным-давно это было. Сама Полина видеть не видела, но помнится ей до сих пор тот жуткий, ни с чем не сравнимый вздрог земли… Немцев к тому времени полгода как прогнали, только фронт далеко не ушел, погромыхивал отдаленными громами без туч и дождей. А к середине жаркого лета невиданной грозой средь ясного неба разразился. День и ночь откуда-то из-за увала накатывал грохот незримой канонады. Однажды над лесом неподалеку от их сел завязался воздушный бой. Мать и поглядеть как следует не дала, в погреб их с братишкой упрятала. Сидят они в темноте, прижавшись к матери, и вслушиваются в приглушенный, отдаленный гул моторов, стрельбу и взрывы, страшась больше погребной темноты, нежели того забавного стрекота и аханья меж облаков. И вдруг их тряхнуло, да так сильно, словно они сидели не в погребе, а в телеге, наскочившей на ухаб. На волосы, за шиворот, на лицо осыпалась земля. Взрывов они, пожалуй, не расслышали, настолько ошеломляющим было это внезапное содроганье земли, за которым сразу же наступила тишина. И Полине показалось, что и уши ее, как и рот, заполнены скрипучей землей и она оглохла. Но вот с улицы донеслись голоса, да и Петрушка, оправившись от испуга, стал похныкивать. Выбрались они на свет, отряхиваясь и отплевываясь от земли. Солнце подкровавленным колобком скатывалось за увал, а мимо их хаты бежали в поле люди, больше ребята. Их с Петрушкой мать тогда не отпустила от себя. Ей вдруг сделалось худо, и она едва сумела переступить порог. До постели не дошла — посреди горницы повалилась на пол. Они ей только и смогли, что подушку под голову подложить да укрыть одеялом. И сами, перепуганные насмерть, рядом пристроились. Так не раздеваясь и уснули. Через месяц узнали от рыдающей матери, что едва ли не в тот самый день, в какой-то сотне километров от дома, под Белгородом, отца их убило… Много раз потом мать родным и знакомым пересказывала, что, сидючи в погребе, думала и молила о Василии. А тут как ухнет та вражья бомба. У нее руки-ноги и отнялись. Насилу из погреба выбралась да в хату вползла. А тогда рано утром их разбудил дребезжащий звук оконного стекла. Хромой бригадир звал мать на работу, и она, пошатываясь, пошла со двора, выделив им по ломтю черного хлеба да по нескольку заклеклых вареных картошек. Но они и тому были рады. Мамка снова была на ногах, и, значит, ничего страшного с ними произойти не может. К тому же в поле за околицей их ожидала такая невероятная история, которая сразу же затмила все их страхи и беды. Для сел, стоявших в стороне от больших дорог и не видавших боев, падение самолета и огромная воронка от бомбы — события из ряда вон выходящие. Самые отчаянные головы пробирались к месту падения вражеского бомбардировщика, он буквально сквозь землю провалился. А много позже, когда ручей обмелел, а болота вокруг повысохли, никто не мог уже с определенностью указать точное место его падения. И легенда о самолете осталась красивой и жутковатой, но неовеществленной. Зато воронка всегда была на виду и вызывала острое соперничество ребячьих ватаг. Находилась она всего метрах в двухстах от крайней успенской хаты, но на поле, принадлежавшем березовскому колхозу. Обычно промышляли возле нее успенские. Но и березовцы наведывались солидными компаниями, чтобы, если потребуется, силой отстоять свои права на бомбовину и найденные окрест нее осколки, которые тут же изымались у противной стороны. Случались и стычки-кула́чки, после которых скоротечно кровенели разбитые ребячьи носы и долго отцветали синяки под глазами. Но обычно успенские, завидев приближение более многочисленного войска, успевали отступить под защиту дворов. В первую же весну воронка заполнилась до краев водой и со временем стала походить на старую торфяную копанку. Ее опахивали, обсевали вокруг то хлебом, то бураком, то клевером, но тропинка от луга почти всегда сохранялась, как бы ее ни ворочали плугом. По ней, как оказалось, не только люди ходили. Однажды Полине довелось увидеть, вернее, испытать на себе, самый настоящий лягушачий ход. Она свернула на тропу и не сразу поняла, что за брызги веером разлетаются в стороны от ее босых ног. А когда глянула перед собой, то обмерла от изумления и жути — тропа, как холстина на ветру, шевелится, ходуном ходит. Сроду лягушек не боялась, в руки брала, и головастиков ловила, не задумываясь, но перед такой кишащей массой оторопела. Лягушата на ноги наскакивают, тычутся в кожу холодными липкими тельцами. Обезумев, точно животина, загнанная оводами, что бежит куда глаза глядят, Полина с визгом понеслась прямо по лягушачьей тропе, по-цаплиному высоко поддергивая под себя ноги, сразу не догадавшись ни повернуть назад, ни сделать хотя бы шаг в сторону на клевер. Но и свернув с тропы, она еще долго бежала с ознобным прискоком, принимая прохладное щекочущее прикосновение травы за лягушат… С той поры десятой дорогой обходила Полина воронку и, случалось, во сне испуганно дергала ногами, стряхивая причудившихся лягушат… Хотя к подобному лягушачьему переселению Полина была подготовлена. Как-то, глядя на головастиков, кишащих в воронке, Петрушка резонно спросил: «А куды они деваюцца?» И не кто иной, а Саня ответил ему с полным знанием дела: — В лягух обращаются и на луг ускакивают. То была знаменательная встреча у бомбовины. Полина играла там с успенскими малышами. Ей и самой лет десять — одиннадцать было. Остальным же в компании и того меньше. Не заметили они, как березовские обошли их логом и высыпали на поле оравой, отрезав все пути к отступлению. Малыши сразу притихли и сбились вокруг нее, как цыплята подле квочки, в ожидании своей незавидной участи. Но в рядах грозного противника произошло замешательство. Окружив пленников, березовские как бы раздумывали: стоит ли колошматить такую безоружную мелюзгу? Сами-то они были при дубинках, рогатках и плетках. На большое дело готовились. У верховода за поясом торчал даже самодельный пугач. (Из него он потом по жабам раза два ахнул, к восторгу своего войска и для устрашения противного.) Но руки, конечно, чесались силу проявить. Грозу отвел ненароком мальчишка в заношенной солдатской пилотке и подпоясанный широким брезентовым ремнем. Стоя у края воронки, он крикнул своим: — Давай сюда, ребя! Тут головастиков больше, на всех хватит! И вроде не заступился, обидное даже сказал, а все же разрядил обстановку. И воинственный пыл гоготом вышел. «Верно, Санек», — поддержал верховод и повел своих в наступление на безвинных головастиков. Тут уж орава отвела душу, пустив в ход все виды оружия. А братишку Саня будто приворожил: ни на шаг не отходил от него Петрушка, каждое его слово ловил, восхищенные глазенята тараща, и все норовил чем-то уважить. Комья земли во время обстрела головастиков ему подносил и громче всех радовался каждому меткому броску. Но больше всего удивилась Полина, когда Петрушка протянул ему осколок, найденный накануне и предусмотрительно схороненный в землю, как только объявились березовские. Осколки от бомбы были в цене. А этот, остроконечный, с Петрушкину ладонь, был по-своему красив и грозен, и отдать его за просто так, да еще березовскому, было выше даже ее девчоночьего понимания. Впрочем, братишка очень скоро доказал, что привязанность его не случайная, не с перепугу, как ей тогда показалось. Саня частенько наведывался в Успенку к своему родному дядьке по материнской линии. Завидев его, Петрушка выбегал навстречу и провожал до дядькиного двора либо до конца деревни, если Саня возвращался домой. Несмотря на пятилетнюю разницу в возрасте, которая в отрочестве особо разительная, Саня по-доброму относился к малому. В долгу не остался — настоящий рыболовный крючок подарил (в то время это целое состояние для пацана!) и на рыбалку с собою брал. В семье Саня был младшим. Старшие братья разъехались по городам. И ему по душе была Петрушкина привязанность, она взрослила его в собственных глазах. Вначале Полина посмеивалась над их дружбой. Не без ревнивого чувства и насмешки в голосе окликала брата, завидев на улице Саню: — Петя-Петушок, лети скорей, вон твой дружок березовый топает. Брат бежал со всех ног. А она демонстративно отворачивалась и бралась за первое попавшееся дело по двору. Возвращался Петрушка и выкладывал новости, которые были нанизаны на единую нескончаемую нить: «Саня сказал… Саня сделал… Саня думает… Сане нравится:..» Не заметила Полина, как со временем и сама стала глядеть на Саню Осокина глазами брата. И пришел день весенний, когда на одной из вечеринок, какие частенько в то время бывали, с гармошкой, с песнями, с ухажерством, Саня как бы невзначай прислонился к ее плечу. Все в ней сжалось от тревожного и сладостного предчувствия… К тому времени Полина семилетку окончила и первое лето полноправной пайщицей в материнском свекловичном звене состояла. В свои шестнадцать выглядела заправской невестой: хоть завтра сватов засылай. И парни заглядывались и виды имели. Да только вот один Саня к душе прислонился… Но оба они были до того застенчивы и несмелы в своем чувстве, что за все лето лишь несколько раз сумели побыть наедине. Дело еще осложнялось тем, что на Полину глаз положил Иван Рылкин, успенский гармонист. Гармонь молчала, пока в кругу не появлялась Полина. Было Ивану за двадцать, но в армию его не брали из-за какой-то болезни. Работал он пожарником. Запоем читал книжки и был большой мастак по любовной части. Вдовы, что помоложе да посговорчивей, были ему временным пристанищем. Приголубливал он и девчат необгулянных. Каждой обещал, как водится, горы златы, да ни одна соблазненная не получила ничего, кроме песен и прибауток за доверчивость свою безоглядную. Слезы и угрозы на него впечатления не производили. Наиболее строптивых он осаживал своим трагически оскорбленным видом и возвышенной риторикой: «Мы с тобой еще под венцом не стояли, а ты такое вытворяешь?! Представляю, какой зверюгой обернешься на правах законных! О, какой ты, Ваня, молодец, шо не поддался сердечному порыву». Обманутую скандалистку обычно девчата общими усилиями выпроваживали с посиделок, потому как в ее присутствии гармонь тоже молчала. На все увещевания и ворчню взрослых Иван бесстыдно склабился и отвечал двусмысленной приговоркой: «Пожарника судют не за то, шо деревня сгорела, а за то, шо багра да ведра на щите не висело… А мне шо, у меня завсегда багор иде надо висит…» Ломали ребята бока Ивану за девчонок своих, да с него как с гуся вода. Полежит денек и снова на пенек — играет себе, балагурит, с девчатами заигрывает, намеки подает, с ребятами задирается… В открытую, чтоб слово за слово, с ним никто не решался: изъязвит, ославит, на смех поднимет. Да с гармошкой он, на миру тем более, лицо неприкосновенное. Оскорбленные мстители выбирали места побезлюдней. Подкараулят двое-трое, пиджак на голову — и по бокам… Ивана отхайдакают, а гармошку ни-ни, пальцем не тронут. Иван лежит побитый, охает, а гармошка рядом целехонькая стоит. А то и вовсе к дому ее отнесут, на лавочку положат, чтоб он, чего доброго, сам сгоряча не попортил бесценный инструмент. Одна ведь гармошка на селе была, понимали. Полину Рылкин явно стерег для себя. Никто из ребят не рисковал танцевать с ней два танца подряд. Стоило только ей отлучиться куда, гармонь замолкала, и все бросались искать Полину. И провожали ее до двора под гармошку всей компанией. На прощание Иван говорил: «Спи спокойно, моя ягодка, зрей себе на здоровье…» И, дождавшись, когда Полина скроется в избе, уводил всю компанию за собой. Пожалуй, только Петрушка и был посвящен в сердечную тайну сестры, став незаменимым посредником. Теперь уж Полина неутолимо вытягивала из него ту единую желанную ниточку: «А что Саня? О чем говорил… как смотрел… что думает… что делал… куда пошел, кому улыбался? Новая рубашка? Двухпудовку одной рукой? Девять раз?! Что обо мне спрашивал? Что просил передать?!» Саня крепко переживал сложившееся положение. Приближался срок идти в армию, а с милой никаких узлов не завязано. Но в открытую заявить о своем чувстве ни Полина, ни Саня не решались. Да и не уверены были еще друг в друге. Слова потаенного не сказали. А только подступали к нему. И все же Саня, улучив момент, шепнул ей, что в огороде ждать будет. В тот вечер Полина в сенцах переждала, пока Иван со всем хороводом не удалился от двора. Боже, как вся колотилась — от испуга ли, от волнения. Пробиралась в огород — дохнуть боялась. До крайней изгороди дошла — никого. Стояла, стояла — ни шороха, ни звука. Кашлянула, позвала шепотом. Казалось, громко так — все село слышит. А Саня-то огороды спутал. И тоже, говорит, звал. Потом посвистал соловьем. А какие ж соловьи в конце июля. Она и пошла на свист. Если б не слышала удаляющейся гармошки, пожалуй, побоялась бы подойти. Дошептались, сошлись…
Сама себе удивилась Полина, что все хорошо помнит. Как Саня пиджак свой на плечи ей набросил. Как приобнял. И пошли они в противоположную сторону от звучащей в отдалении гармошки, за крайние хаты, меж полем и лугом, по дороге в Санину деревню. И Полине, быть может, впервые с замиранием сердца подумалось о желанно-несбыточном как о возможном: вот Саня и ведет ее в сбой дом… А луна, светящая в полный накал, медленно и величаво сопровождает их, скользя тусклым отсветом по притихшему ржаному полю, и кажется больше солнца, добрее и участливее к их судьбе. Потом вдруг стало тревожно и неуютно. Это ощущение ей передалось от Сани. Они внезапно остановились. Рука, лежавшая на ее плечах, напряженно отяжелела. А сам он опасливо прислушивался. Но было непривычно тихо, и она уже хотела успокоить его, шепнув, что ничего не слышно, но в тот же миг постигла смысл тревоги: не звучала больше гармошка… Полина виспуге прижалась к Сане всем телом, как бы ища защиты, и он принял это движение — рука его ободряюще ожила, крепче обняла ее плечи, а сам он распрямился с облегченным вздохом, как бы решаясь на все неотступно. Пожалуй, в ту самую минуту испуга тишины она и доверилась ему, слилась с ним волей своей. Сколько они так стояли, парализованные тишиной, и кто первый услышал шаги и побежал, Полина не смогла бы ответить и тогда. Опрометью метнулись они в рожь и понеслись что есть духу по лунной дорожке, а вернее, не разбирая дороги, путаясь в метроворослых стеблях, и бежали до тех пор, пока рожь не расступилась вдруг и они, лишенные ее сопротивления, не рухнули наземь именно здесь, на месте бывшей воронки. К тому времени воронка полностью заилилась, превратись в западинку, и вода уже не выстаивала до конца лета. Лишь чахлые стебли камыша в центре низинки да жестковатая луговая травка по краю напоминали о том, что здесь когда-то круглый год бочажилась вода. «Бомбовина» — первое, что сказал Саня, справившись с дыханием. Полина кивнула. «Слышишь, бежит?» — снова выдохнул он шепотом прямо в щеку. Полина, притаив, насколько это было возможно, дыхание, прислушалась. Но ничего, кроме ухающего шума в ушах, не услышала. Никто к ним не бежал, никто за ними не гнался, только сердца их продолжали бежать, настигая друг друга, и были уже, как никогда, близко-близко. Они лежали голова к голове. Саня как взял ее руку в свою там, на дороге, так и не выпустил. «Ти-хо», — прошептала она в ответ, и это было последнее ее слово, которое она сказала осознанно, чувствуя под собой жестковатую твердь земли и пыльный травянистый запах ее. В следующую минуту, когда на шее своей она ощутила дыхание и шепот, с ней начало твориться что-то непонятное, неведомое, необычное, точно помимо воли своей она впадала в полусон или же, напротив, не могла полностью отделаться ото сна и просыпалась только частью сознания, чтобы слышать и видеть, что с ней происходит, но ни единым движением, ни единым словом не в силах тому воспротивиться, не приостановить происходящее и не ускорить его…
Даже с высоты прожитых лет Полина вряд ли могла восстановить дословно хотя бы один шепот Сани. Она признавала желанную и безраздельную их власть над собой, но никогда не задавалась целью, да и не могла запомнить хотя бы приблизительно то, о чем он говорил в такие минуты. Как и он сам наверняка не задумывался над тем. Слова выдыхались, как в хмелю, как в бреду, почти неосознанно и бесконтрольно, но столь же естественно, как само дыхание. Столь же реально, как обнимающие руки, ласкающая кожа, щекочущие волосы… то шепчущие, то целующие губы… И если то была песня, которую пела в нем сама природа, то припев пел он сам… «Полюшка-зорюшка… Полюшка-любушка… Полюшка-травушка…» — шептал он исступленно в ту первую лунную ночь. И шепот этот обволакивал ее обессиливающей истомой, опрокидывал. И сама она теряла границы, растекалась, мешаясь с травами, как лунный свет мешался со спелой рожью, звездами, стекал с его лица, склоненного над ней низко-низко, с неразличимыми уже чертами. Но знала она и верила, что это то единственное, суженное ей судьбой, иначе бы не было так пронзительно хорошо, так доверчиво покойно. Отступили, отлетели прочь все недавние страхи, испуга, сомнения… И она, бездонно счастливая, прикрыла глаза, внимая лишь голосу, который говорил яснее, понятнее слов, и прежде всего о том, что она, Полина, краше всего прекрасного на свете, желаннее всего желанного. И она могла бы сказать то же самое в ответ этому голосу, этим рукам, одолевшим робость и неловкость свою. Но так и не успела вставить ни звука, чтобы не перебить, не отпугнуть, даже когда стон-крик рвался из нее… Смолчала, как в землю упрятала… Состояние было такое, что прикажи ей кто в ту минуту «умри», — не раздумывая, исполнила бы повеление это с восторгом и облегчением. Только не думалось ей о смерти. Это жизнь билась в ней, необузданно торжествуя, возводила ее к новому, неведомому кругу. А когда шепот стих, отошел, говорить она уже не могла… Лишь слушала протяжную тишину и с изумлением отмечала, как тело ее постепенно возвращается в свои границы, отделяясь от земли и трав, легкой болью в затылке и онемелым ноем спины. Глаза открыла. Черные, словно обугленные, колосья ржи, низко склонившиеся над ней, мерно покачивались на фоне луны, отчего виделось Полине, будто луна кивает ей согласно, ободряюще. Рядом неровно и притаенно дышал Саня. «Мой Саня», — неотделимо подумала о нем, и душа нежностью зашлась, не подпуская к себе ни стыда, ни смущения даже. Но первой подавать голос Полина не отважилась. И Саня, как бы подслушав мысли ее, привстал и посмотрел на нее как-то отстраненно, точно не верил во все происшедшее. Лицо его не взошло над ней, как минуты назад, а просто появилось. И с него уже не стекал лунный свет, оно было просто бледным, растерянным, виноватым. — Ты теперь моя, Полюшка, моя… — скорее спросил, нежели утвердил Саня, робко трогая ее за плечо, словно и не было его безраздельной власти. Полина вскинулась. «Твоя, Санюшка, твоя», — растроганно прошептала, прижав голову к его груди. Долго сидели они, прислонившись друг к другу, как два снопа полноколосных на подоспевшем к жатве поле.
Провожал Саня ее домой с первой зорькой. Шли, взявшись за руки, огородами, молчали, и только прощаясь, Саня повторил те же слова: «Ты моя теперь, Полюшка…» В нем уже не было той лунной растерянности, но сказанное вновь прозвучало полувопросом. — Никак, зоревала нынче, девка? — настороженно окликнула ее мать, уже хлопотавшая возле плиты. — Уж не Ванька ли до тебя добрался? — Не Ванька, мама, не Ванька, — ответила Полина спокойно и сама подивилась тому спокойствию. — Ну и то хорошо, — сразу успокоилась и мать. На том разговор и окончился, хотя Полина-то как раз была готова броситься к матери в объятья и выговорить все, чем была переполнена. Но удержалась. Хотелось побыть еще наедине со своею невероятной тайной, и она спряталась с головой под одеялом. И как бы догнала ночь свою летучую, мысленно перенеслась в поле. И только сейчас с легким ужасом подумала о том, что была с Саней в лягушачьем царстве и ни разу не вспомнила о своем когдатошнем испуге. Знать, и вправду была по ту сторону всех страхов и сомнений… И она счастливо рассмеялась, всем существом чуя, как догнал ее Санин шепот, и она вновь ощутила то необычное состояние, когда тело теряет свои границы и плывет полусном-полушепотом… День за этим сном был странно-радостный. Все вокруг казались добрыми и родными, и всем ей хотелось сделать что-нибудь хорошее, чем-то приветить, порадовать. Все — и солнце высокое, и небо голубое, и зеленый размах лета, и поспевающие хлеба, и работа на току, и разговоры о предстоящей уборке, и просто бабьи пересуды — все умиляло ее и радовало, все было окрашено ожиданием вечера. И она с нетерпением торопила его приход… Только вечер как раз и принес нежданные тревоги. Первыми их вестниками были звуки Ивановой гармошки. Представив, что ей снова придется выполнять молчаливую роль невесты Ивана Рылкина, Полина ужаснулась: «И это на глазах у Сани?! Нет-нет…» Она затаилась в хате, не зная, что делать, прекрасно понимая, что в покое ее не оставят. Так и вышло — гармошка вскоре примолкла, и заявились на порог девчата с недовольными лицами — что ж ты, мол, кочевряжишься, принцесса лапотная. Не привыкшая хитрить, Полина молящим голосом обратилась к послам: — Худо мне, девчата, не серчайте… Не могу я там нынче быть. Худо мне… В постель ложусь… Должно, вид ее был не из лучших и голос искренне молил, что девчата недолго уговаривали и ушли. А Полине и не надо было притворяться: бил ее нервный озноб. Легла в постель, одеялом стеганым укрылась — не проходит трясучка. Будто на стуже голая сидит. А тут еще гармошка под самым окном запела. Прибежавший с улицы братишка громким шепотом рассказывал Полине, что, выслушав послов, Иван вздохнул глубоко (Петруха показал как) и сказал: «Раз Поле неможется к нам выйти, тоды мы к ней заявимся всем миром». И повел хоровод к их двору.
В тот вечер деревня не слышала ни задорных девичьих перепевок, не вихрились пары в кругу. Пел один гармонист. Иван был человеком настроения, даже капризным порой. То играет без устали, веселит народ частушками, прибаутками, а то и вовсе мехов не растянет, сколько ни проси. Или же закатит такую похабщину, что уши вянут, и девчата, конечно, разбегаются. В тот вечер под окнами Полины Иван пел страдания… И не как обычно, в ряде веселых шуточных песен, когда страдал только голос, театрально обозначая трагедию ли от внезапной смерти любимой, печаль ли от разлуки влюбленных, неистовство ли души от коварной измены. Необъяснимая тягучая грусть, доходящая порой до острой болевой тоски, сквозила в каждом звуке, исторгаемом гармошкой. Она то скулила по-щенячьи, с подвывом, жалобно и бездомно, то просила, умоляла о чем-то своим полным чистым голосом, то гордо, непримиримо рыкала с угрозой и рыданьем. Неотделим от нее был и голос Ивана, низкий, хрипловатый, западающий на высоких нотах. Но эти запады голоса, как прерывистое дыхание, совсем не портили песни, а как бы накладывали на нее ритм прихваченного болью сердца… Было ли это очередным настроением привереды гармониста, случайно совпавшим с тайным событием минувшей ночи, или все же почуяла обнаженная Иванова душа истинную причину хвори своей избранницы, но печалилась она неподдельно, широко. Даже самые охочие порезвиться, покуражиться, поплясать, кому жалостные мелодии что оскомина на зубах, не посмели помешать ему. И кто знает, сколько девичьих сердец зашлось ревнивой завистью к Полине, в каких пересудах полоскалось имя ее. Да напрасно, скорее в сочувствии и защите нуждалась она в тот мучительно долгий песенный вечер… Мать ходила по избе, поглядывала на безмолвно лежащую дочь и вздыхала. Петрушка сновал из хаты на улицу и обратно, принося одну и ту же безрадостную весть: «Сани нет». Приниженная и обезволенная призраком вины своей, Полина, словно покаянная грешница, безропотно принимала на себя все роковые сюжеты песен с их недвусмысленно суровыми приговорами, которые в устах самолюбивого и гордого Ивана скорее звучали как предостережение и адресовались только ей. Полине тогда и в голову не могла прийти простая, как вздох, истина: по какому праву беспутный Иван взял над ней такую безоговорочную власть? Спросил ли он ее желание? Дала ли она ему хоть малейший повод? Нет, она казнилась и чувствовала себя одинокой, всеми осуждаемой и покинутой. Вот и Саня — единая надежда и опора, ее Саня — не пришел… И даже луна, неприметно возникшая в квадрате окошка, глядит отчужденно, будто и не кивала согласливо в прошлую ночь, не охраняла их с милым до самого рассвета… А голос Ивана продолжал терзать душу. Да так, что и песня про «коробушку», которую он обычно пел с ухажерским подмигиванием, весело и разухабисто, вдруг прозвучала трагическим разоблачением. После слов ее ясновидящих: «Знает только ночь глубокая, как поладили они…» — Полина в испуге запахнулась с головой в одеяло, сжалась в комок, сдавила ладонями уши, не в силах больше слышать Иванов голос и гармошку, как молитву повторяя: «Саня, Санечка, где ты, милый мой, где…» Но казнящие Ивановы песни не заглушались. Они звучали в ней самой еще долго, настигая во сне… Утром, измученная и обессиленная, Полина отправила брата в Березовку за Саней с отчаянным напутствием: «Скажи — помру, если не придет». Но вместо Сани пришли его родители. Они поговорили с матерью, а потом и ее позвали. Уколовшись о пристальный взгляд будущей свекрови, Полина нашла успокоительное расположение в добром прищуре глаз отца Сани и ему ответила свое тихое: «Да». Со свадьбой решили поторопиться, чтобы молодые хоть немного пожили семьей, прежде чем Саня уйдет служить в армию. «Отпел Иван свою касатку», — скажут потом на селе…
Свадьбу играли у Осокиных. Накрыли столы посреди двора, распахнули ворота — заходите, дорогие гости, званые и случайные. Среди незваных в самый разгар свадьбы заявился Иван Рылкин с неизменной гармошкой. И без того бледны и молчаливы были жених с невестой, а с появлением Ивана и вовсе омертвели. Но Иван вел себя внешне спокойно, честь по чести принял подношение, выпил за здоровье молодых, сел в стороне от стола на колоде и широко растянул мехи, огласив округу лихими звучными переборами. Григорий, средний из братьев Осокиных, игравший до этого на привезенном по случаю свадьбы трофейном аккордеоне, восхищенно улыбнулся Ивану и отставил свою «загармоничную» штуковину в сторону. Мол, дух в ней не тот, да и руки не те… А Иван играл яро и без устали. Ему подносили стопку, он пил и снова играл, как на самой веселой вечерке. Только голоса не подавал и мрачнел все больше. Полина с тревогой поглядывала в его сторону и мысленно повторяла одно: «Что же будет? Что же будет?» Не верилось ей, что Рылкин так вот просто смирится. И все же она проглядела. Устали гости плясать и потянулись снова к столам, смолкла и гармошка. На минуту, не больше, выпал Иван из поля зрения. И что-то заставило ее оглянуться. А когда оглянулась, то и обмерла: Иван шел от сарая, держа в руках топор… Непроизвольный крик вырвался у Полины, и все застыли на месте. Лишь сосед Дмитрий Акимович Дранкин сделал два тяжелых шага навстречу Ивану, заслоняя собой молодых… — Не балуй, Ваня… Не дури, — сказал он. Но Иван, казалось, не видел никого перед собой. Не доходя несколько шагов до стола, он занес над головой топор и со всего маху секанул им по гармошке, стоявшей на колоде. Коротко ойкнула на высокой ноте гармошка и разлетелась на несколько частей. Бросил Иван топор. С безумным взглядом (о, как хорошо помнит Полина этот взгляд!) и дрожащими руками к столу подошел. — Это не я ее… Поля… — сказал, указывая рукой в сторону гармошки. — Это ты душу мою… Взял со стола чей-то стакан с недопитой водкой. «За здоровье молодых!» — зловеще крикнул и хотел выпить одним глотком, но поперхнулся, закашлялся. И сквозь кашель выкрикивал истерично: «Будет вам здоровье… будет… Только счастья не ждите!» Ухватился за край стола, собираясь опрокинуть его, да тут Ивана самого подхватили дюжие руки и понесли со двора. А он впал в истерику, бился ногами, как дите капризное, визжал и рыдал в беспамятстве. Успенские ребята погрузили его на телегу и отвезли домой. Полине тогда казалось, что все пропало и такого позора ей вовек не пережить. Она сидела ни жива ни мертва, не поднимая глаз, уверенная, что все с презрительным Осуждением смотрят на нее и вот-вот раздадутся голоса, изгоняющие ее в тартарары. И голос раздался. Первой нашлась Дуняша Дранкина. Она справедливо чувствовала себя здесь не сторонней, опираясь спиной на родной плетень. Попросила чарки наполнить и слово держала: — Свадьба — та же ярмарка, да один-разъединственный товар на ней, за который хоть и не сполна, но вперед уплачено. Бесценный товар — краса невеста, а и плата высокая — любовь жениха, ясна сокола, безоглядная. Нашелся еще один Иван-купец, свою цену выказал. Все мы видели, что любовь с человеком делает. Крепко взяла, ничего не скажешь. Однако хоть красна цена, да не она… Нам глядеть — мука, а жениху наука: люби сильней и верней до последних дверей… С тем и «горько-о»! Увидела Полина склоненное к ней бледное лицо Сани и подумала: слышал ли он, понял ли все, о чем говорила Дуняша, спасая их главный праздник от позора? А потом Дуняша запела. Многие подхватили. Но Полина видела и слышала только Дуняшу. Эх, как она пела, как цвела душа ее! А вместе с ней и Полина словно вызволялась, восходила душой из темного колодца, куда столкнул ее необузданный Иван. И когда молодые прощались с гостями, Полина не удержалась, бросилась на шею Дуняше да и разрыдалась благодарно и с облегчением.
С тех пор Дранкины им вроде за крестных стали. «Не сошлось по-Дуняшиному, не сошлось… — думала Полина, покидая уже в сумерках отавное местечко, так всколыхнувшее душу ее. — Выходит, пересилило Иваново заклятье — «здоровы будете, да счастья не ждите…». А то спросить его, кто дал тебе право швырять такие лютые слова людям в день их заглавный? Не было права такого. Не любовь в тебе кричала тогда, а обида гордецкая. Как же, не по-твоему вышло. Пометил для себя несмышлену — будто дерево, а срубил другой… Вот и взвился… А хоть бы спытал когда — люб ли сам? Да и любил ли? Нечего сказать, хороша любовь — спроваживал домой — «Спи спокойно, моя ягодка», — а сам с очередной зазнобой шел миловаться…» — серчала Полина на Ивана задним числом и судила вовсе не за свадебное буйство, которое еще можно было понять — мол, с обиды, с отчаянья и спьяну, наконец. Она тогда даже жалела его. И долго в виноватых ходила: ведь так вышло, что из-за нее осталось село без гармошки и гармониста. Подался Иван в город. Горше оказалась встреча через годы. Объявился Иван однажды у двора Осокиных. Сразу и не признала — совсем старичком показался: небритый, крепко выпивший, стоит покачивается и глазками сверкает. Полина Оксанкой уже ходила, и остальные четверо, словно их кто звал напоказ, высыпали по обе руки. Иван, видно, собирался что-то приветливое сказать, но, осмыслив увиденное, вдруг посуровел, набычился: — У-у, осоково племя, поразрослось, не пройти не проехать… — Сам, должно; не ожидал от себя такого, что вырвалось, аж головой замотал, как бы силясь стряхнуть с себя злобу дремучую иль неуклюжей шуткой все высказать. Ан не получилось. Натуру не стряхнешь, что яблоко червивое. — А твой-то тихоня где? Небось к другой лапти загнул? — добавил с нескрываемым злорадством. — Иди, Иван, с богом, не злобствуй, — только и сказала Полина, уводя детей в дом. Не боялась она его больше и виноватой себя давно не чувствовала. Разве что жалость не знала покоя: так безруко и безголово распорядился своей судьбой человек… Худо ей было после той встречи, но озлобиться в ответ не смогла. Что с пьяного возьмешь, что ему втолкуешь? «Никого ты не любил, Иван, кроме себя, никого. Душа шире гармошки так и не раскрылась. Лишь свои обиды помнил да считал, а добру в ней и места не осталось. На детей зарычал, как пес бездомный…» С того дня будто отрезало в памяти: никак не могла представить себе Ивана молодого, чубатого, поющего на вечерке. Все заслонял его этот жалкий и злобный пьянчужка. Одного себя любил, да тем и сгубил. Таким себялюбам да завистникам счастья искать что рыбу в море голыми руками ловить. Они и встретят его, да не признают. Может, и Саня не распознал в свое время?
От Павлушки шла уже не торопясь. И луна катилась низко над пустынным полем, такая же круглолицая и молодая, времени земному неподвластная…
Поняв, что теперь ей скоро не уснуть, Полина встала с постели, прошла к окну. Долго вглядывалась в шумливо поплескивающую тьму и вдруг представила себя лежащей там, в травяной чаше, всей кожей ощутив знобкую морось дождя. Рука невольно потянулась за платком, висевшим на катушечной вешалке. Прокручиваясь на гвозде, катушка недовольно ур-ркнула, и Полина с улыбкой вспомнила, как Татьянка однажды тайком намотала на нее ниток, а перед сном, в темноте, пугала своих младших сестер рассказами о домовом, который по стенкам и по потолку ходит. И при этом тянула за нитку. Катушка урчала, и создавалось впечатление, что и впрямь кто-то крадется по стене… Девчушки с визгом прятались под одеялами, а довольная Татьянка весело хохотала и тут же разоблачила себя… Платок был тот самый, оренбургский, щедрый Санин подарок в первый приезд с лесозаготовок. Бывало, и в мороз в нем было ладно и жарко. За два десятка лет пооблез, поистерся он изрядно, пообносился, где издырявился и подштопан, где свалялся, и, накинутый на плечи, тепла мало прибавил, словно грел издалека, одними лишь воспоминаниями. Полина натянула его потуже, и будто приобнял кто за плечи. И так понемногу выгревала из себя дрожь — сверху платком-слабогреем, изнутри припоминанием о Татьянкиных проказах. «Холодно ей нынче под дождем-то… Не впрок стылые ласки его, не впрок…» И снова мысль о траве не соединялась с заботой о корове и сене. Пришла она иной, человеческой стороной и этой же стороной перекинулась к Грачихе. «Довольно, пожалуй, небось очухалась. А нет, так и пусть выводит. Ксанке да Павлушке на радость. В бане могут первое время перебыть. У самой-то все вон осенние…» — размышляла Полина, направляясь к выходу, чтобы вызволить наконец непутевую квочку из-под холодного душа. И уже ногами в сапоги угодила, за фуфайкой потянулась… Но представила Грачихин выводок в бане и задержалась у самого порога. «Они там понатворят духу, что потом никаким паром не выпаришь. Не-е, не след, не след баню в курятник обращать. Да и к чему воронье племя плодить забавы ради? Не игрушки это, Ксанка тоже понимать должна». Полина выпростала ноги из сапог и постояла в раздумье, куда остаток ночи склонить: к заботам ли хозяйским — плитку топить да всякое варево-парево затевать, либо за сном еще погоняться. Хлопотать, пожалуй, рано. Петухов и тех не слыхать. Вернулась к постели. Не снимая с плеч платка, забралась под одеяло. И почти тотчас же уснула, да так крепко, что и петухи до нее не докричались. Лишь Красавка трубным протяжным мыком вытянула ее из глубокого забытья. Оделась, во двор вышла и остановилась в изумлении — белым-бело вокруг. Ладонями лицо потерла, умылась туманом. И улыбнулась сама себе, как с добрым утром поздравила. О Грачихе вспомнила. С легкой родительской виноватостью подошла к перевернутой кошуле и со словами) «Ну, что, глупышка, одумалась?» — откинула плетенку. Взъерошенная и мокрая Грачиха не шелохнулась. Потянулась к ней, чтобы погладить, — курица шмыгнула в сторону и со всех ног понеслась за сарай. Гортанно квокнув, подскочила на стожок и скрылась в своей норе гнездовой. Полина только руками всплеснула: — Вот дура баба, вот дура… Но то, что вчера раздражало и сердило ее, сейчас показалось просто забавным. И она, тихо посмеиваясь, прошла к воротам: в почтовом лотке что-то белело. Письмо, не замеченное ею с вечера, пролежало всю ночь. В расплывшихся от дождя буквах угадывался ершистый Санин почерк.
ТРИ СЛОВА Повесть
I
Радиограмма на имя Прохорова Сергея Степановича пришла после шести вечера, когда сеанс радиосвязи с поисковыми группами уже окончился, а следующего жди теперь до утра. Была еще, правда, пятиминутная настройка в двадцать два ноль-моль или, как ее называли, — «на сон грядущий». Но ею пользовались редко — для экстренных сообщений. В основном начальство с запоздалыми или нетерпячими «цэу». Можно было, конечно, втиснуть в нее радиограмму, дело минутное, да только какой же сон будет у человека, получившего такое.«Буду проездом Узловой двенадцатого четыре двадцать утра вагон седьмой Лена».Двенадцатое — завтра, а Прохоров сейчас у черта на куличках, то есть от этой Узловой за полтысячи верст, и откуда, как поется в переиначенной на местный лад песне, «только вертолетом можно улететь», да и то, если он будет. А будет он не раньше понедельника, значит, тринадцатого, и не затем, разумеется, чтобы доставлять какого-то Сергея Степановича на пятиминутное рандеву с какой-то Леной… Приблизительно так рассуждал радист Миша Бубнов, для которого Прохоров был конечно же не «каким-то Сергеем Степанычем», а человеком своим в той степени отношений, что могут сложиться у радиста экспедиции с полевым геологом. Он и сам-то не больно «городской», такой же «волк таежный», только на привязи и понимает, каков вес у каждого слова, залетевшего сюда со стороны дома… А уж когда встреча выпадет, что и говорить. Самую сварливую соседку за сестру родную почтешь. И кто она ему, эта Лена? Жена? Сестра? Невеста? За четыре месяца Миша не припомнит, чтобы Прохоров упоминал это имя. Тем долгожданней, может. Да что за человека гадать, был бы он тут вместо Сереги Крутова, может, что и придумали. Хотя что придумаешь на ночь глядя. До станции и отсюда «сто верст с бесом и все лесом»… Серега вон со среды на базе околачивается, теперь до вертолета. Здесь так — и дела-то на пару часов, а вот неделю жди, коль в нелетку угодил. Туман с дождем в обнимку который день бродят. Обещали сегодня прояснение, а уж ночь скоро — и ни одной звездочки… Миша старательно, словно от этого Прохорову будет легче, переписал радиограмму на бланк своим «чернобровым» почерком (так окрестил его каллиграфию начальник экспедиции за нажимное выделение горизонтальных черточек над буквами) и пошел разыскивать Крутова, который сумеет вручить ее адресату дня через три, когда она уже потеряет всякий смысл… «Некрасиво получается», — подытожил Миша свои размышления. И это было у него, пожалуй, крайним определением неприятностей. Крепких, соленых слов он органически не переваривал. Да они и не вязались к нему — утонченному, аккуратному, любящему во всем порядок. Миша умудрялся даже среди таежной хляби оставаться если не с иголочки одетым, то уж опрятным, подтянутым — любо глянуть. И он не делал из этого культа. Выходило само собой, как по радиосхеме. Попробуй там припаяй чего не так — и пустой номер, не жди настройки. Чтобы он когда с грязными руками за рацию сел или писал неотточенным карандашом иль пером царапающим — ни-ни… Другому бы давно уже зачли все это за мелкое пижонство и чистоплюйство, а Мишу щадили, потому что и в главном, в отношении к делу, которое всех касалось, он был так же чист и аккуратен. Не припомнят случая, чтобы он забыл передать письмо, радиограмму или не выполнил обещанного. В общем, любил, чтоб все красиво было. «Ну, Миша, ты, как Маша», — беззлобно сказал однажды дизелист Катухин, известный мастер «образного» выражения, когда радист бурно отреагировал на его очередной словесный загиб. Но веселей всех Миша шефа проучил. Начальник говорил на повышенных тонах с одним из участков — что-то они там запороли, — ну и пустил для убедительности в эфир «такую матушку». А Миша взял да и выключил рацию. Сидит весь красный, взъерошенный, глаз не поднимает. Начальник-то не понял сразу, что к чему, и знай орет: «Прием! Прием!» А когда сообразил, расхохотался, прощения попросил. «Честное пионерское, — говорит, — Миша, больше ни маму, ни бабушку вспоминать не буду, включай…» И закончил разнос фразой, ставшей крылатой в экспедиции: «Скажи Мише спасибо, а то б я тебе еще не то пропел». И с тех пор в ситуациях, когда нельзя было громогласно разрядиться, ребята многозначительно вворачивали: «В общем, скажи Мише спасибо…» Серегу Крутова Миша нашел в красном уголке или, как по-местному — в избе-читальне, — за шахматами. Противник его, шофер Иван Баракин — навис над полем сражения поповской гривой спутанных светлых волос и, одноглазым взором стратега (второй глаз скрывала марлевая повязка) оценивая обстановку, размышлял, приговаривая: — Таки-та-а-к, таки-та-а-к! Вы, значит, пешкурой воюете, пешкурой, значит… А мы вас сейчас лошадиной силой, значит… копытной техникой, так сказать… Суматошный Иван два дня назад в темноте сильно повредил глаз еловой веткой. Медицина отстранила его от всякой работы, запретив даже читать, и грозила эвакуацией, потому что Иван, дурачась, ходил за фельдшерицей Марьяной и канючил: «Лечи давай, на што тебя учили!» Миша произнес свое «некрасиво получается, ребята» и протянул Крутову радиограмму. Тот, занятый шахматами, не сразу ухватил смысл написанного, а когда сообразил, что к чему, то, растерянно глядя то на Мишу, то на Ивана, запричитал: — Братцы, что же делать?! Это ж Лена… Понимаете, Лена. Да ничего вы, конечно, не понимаете!.. — Жена, что ли? — нетерпеливо спросил Миша. — Да как тебе оказать… Не расписаны… — Значит, невеста иш-шо, — гыгыкнул Иван. — Кончай ты жеребятничать, — в сердцах воскликнул Серега. — Ну, любит он ее до бреду… понимаете… А когда расставались, обидел здорово. Теперь вот мучается. Миша, ты ему отстучал? — Нет, после сеанса передали… — Да что толку — стучи не стучи, он же без крылышек, — уже серьезно заметил Иван, прижимая ладонью повязку: должно, глаз беспокоил. — Что верно, то верно. А прилететь бы ему очень надо. Хоть на одно слово… На один взгляд, — Серега с досады саданул кулаком по дощатому столу, смешав шахматное войско. — А ты что, знаешь ее? — спросил Миша. — Да не-ет… Степаныч рассказывал. Был случай… Серега обеспокоенно перебирал взглядом слова радиограммы, точно выверяя их смысл, но ничего нового они не подсказали, кроме неоспоримого — надо что-то срочно предпринять, чтобы помочь Степанычу… И это «что-то» должен придумать он, Серега, поверенный сердечной тайны Прохорова. И он сказал как решенное, с надеждой глядя на Ивана: — Ехать надо, братцы, ехать… Иван поморщился, то ли от его слов, то ли глаз снова беспокоил, и стал рассуждать вслух: — Смотаться, конечно, можно бы, пока начальство в отлете… Но слушай сюда. Вкруголя до станции все двести… Да и не пройдешь нынче — низины плывут. Бултыхнешь — и медведи не помогут. Есть еще, правда, путек — через деревню, а там по реке на поселок. — А по реке как, на камере? — Зачем, там у меня магарычник один есть из охотников. Харитон. Я ему бензину на мотор подбрасывал. К нему, а он уж сплавит… От поселка до станции вовсе ничего — верст двадцать. Там и автобус должен бегать… — Так ведь четыре двадцать… — Это ж по Москве. Прибавь наши три — самый раз. А не хошь на автобусе, хватай таксиста! — хохотнул Иван. — А до деревни как? — включился в обсуждение маршрута и Миша. — Туда-то я мухой на своем «стриже» доброшу. — «Стрижом» Иван звал свой «газик». — Верст тридцать, всего ничего, и дорога верхом идет… Мой след еще остался. Недели две, как был там. — С твоим-то глазом? Да Марьяша нас живьем слопает, когда узнает, что ты за баранку сел. И Катухину нельзя от своих движков отлучаться. — Серега, а ты ж десантник, мастер на все руки от скуки… Сам же баранку крутишь, — припомнил Иван. — Да крутить дело нехитрое, было б что… — Так чего мы сидим треплемся, — подскочил Иван, — об лежачий камень, как говорится, и комар носу не заточит. Айда-пошли. Иван недавно проглотил в который раз «Угрюм-реку», свою, по его выражению, «кабинную книгу», и теперь хохмировал поговорки подобно шишковскому мистеру Куку. И пока они шли к машине, он каламбурил, выдавая словесную стружку, навроде «назвался груздем — не в свои сани не садись». И, усадив Серегу за руль, пожелал ему «ни пуха, ни топора»… Серега с удовольствием послал его к черту и газанул так, что машина дернулась, скребанув раскисшую почву всеми колесами, а потом пошла-пошла с легкой пробуксовкой, покачиваясь, как утка, из стороны в сторону.
Может, Серега и не взялся бы за это пропащее дело — одному мотать в ночь через тайгу, — когда, если рассудить спокойно, вовсе ни к чему горячку пороть, а решить все на радиоволнах. Им один черт, что день, что ночь, что Крым, что Нарым. Даже ночью повольней на местной линии. Связался бы Миша с кем надо и отправил на имя начальника или диспетчера Узловой радиограмму для Лены из седьмого вагона. Мол, так и так, товарищ Прохоров находится при исполнении, пасет Макаровых телят, где тому и не снилось гонять их. А посему к назначенному сроку прибыть не может, но шлет приветы, любит-целует и все такое. В общем, как говорится, подробности письмом. Можно было, конечно, и так, если рассуждать спокойно. Только вот спокойно Серега почему-то и не мог рассуждать. А тем более бездействовать, Нетерпеливое желание бежать, катить, плыть, лететь охватило его сразу же, как только он постиг смысл радиограммы. И он бы, пожалуй, не сумел толком объяснить ребятам, да и себе самому, почему его вдруг неистово потянуло в дорогу… Просто действительно был случай…
II
Первый раз тогда Серега выходил с Прохоровым на точку. К вечеру намотали на сапоги километров тридцать, а не отмерили и половину пути. Шли по азимуту, старались не вилять. Даже лесные завалы, где можно, ходили напрямую. Иные попадались такие древние, обросшие мхами, трухлявые, что руки в стволах утопали, как в живом теле. И с непривычки Серега всякий раз ожидал какой-то напасти — змея зашипит иль еще какая иная зверюга выскочит. Но змеи не шипели, а обманчивые, прочные на вид, да немощные на поверку сучья истлевших валежин несколько раз подводили его, и он срывался, не больно, но позорно для самого себя ушибаясь, пока не приноровился. Но все равно ему, ростовскому степняку, было в диковину и в жалость видеть такое обилие леса, пропадающего зазря… Ручьи у речушки они бро́дили. Да не всякую с первого захода удавалось одолеть. Тогда помечали на своем берегу ориентир — засеку на приметном стволе либо какой из мхарей валунных приглядывали и шли вверх по течению — переправу искать. Одна разгульная попалась — глубокая, с топким берегом. Верст пять на себя взяла, пока не набрели на горловое место. Спихнули еловую лесину на плав — и по ней. Прохоров первый проворно, на полусогнутых, прошершавил подошвами ствол и там, где он, утопая, должен был окунуться в воду, сноровисто оттолкнулся и растяжным, прыжковым шагом перемахнул остаток речушки. Серега, обманутый легкостью его прыжка, поспешил ступить на переправу, когда она еще ходила ходуном на текучей воде; излишне самоуверенно, не сгибаясь и не пружиня в коленях, сделал по ней десяток шагов; запоздало, уже когда еловый комель погрузился в воду, оттолкнулся — и был наказан… Нога соскользнула, прыжок получился неуклюжим, и Серега ухнул по пояс в реку. Если бы еще Прохоров не подстраховал, он бы и рюкзак окунул, завалившись на бок. «А еще десантник, в матчасть твою дивизию», — мысленно окрестил он себя присказкой старшины, выбираясь на берег. Пришлось стягивать одежду, отжимать и вновь напяливать сырое. Прива́лить было рано, и Серега не принял предложение Степаныча обсушиться. Да тот и не настаивал. По лету, даже такому холодному, в шагу скорее сохнет. А если поторапливаться, то и вовсе мокнуть начнешь. Вон спина и так теплом дышит. Берегом они спустились до своего «осьминога» — огромного, омытого дождями корневища, — взяли азимут и вновь стали продираться сквозь влажные, замшелые, с погребным духом, скорее больше завалы, чем заросли… Потом долго брели согрой, унылой и бесприютной как сама усталость, которая за день словно перекладывала во все части тела тяжесть рюкзака, не забывая удваивать-утраивать его вес… И от этого и спину, и плечи, и руки, не говоря уже о ногах, гудевших точно лэповские провода, Серега начинал ощущать как бы отдельно… Даже щеки его, куда уж как припаянные к скулам, и те, казалось, обвисли и вот-вот при следующем шаге шлепнутся в зыбучее сплетение трав и корневищ, где чавкала, хлюпала, чмокала, обильно высачиваясь под сапогами, то зеленоватая, то мутно-темная, то ржавая до красноты вода. Случалась и чистая, как после доброго ливня на лугу. И, обманутый ее чистотой и похожестью на ту, из детства, теплынь которой еще помнят ноги с босой поры, Серега тянулся к воде рукой и невольно отдергивал, ощутив ее отчужденную студность. Июньское солнце тоже не баловало тайгу. Оно покачивалось над темным, с сизой прозеленью, волнистым охолмлением леса, то касаясь верхушек деревьев, то отрываясь от них, словно собиралось с духом, прежде чем окунуться в его омутовую стылость. Плотные тени от деревьев-кривуляк и редкого кустарника причудливо ложились поперек их пути, и Серега то и дело вздрагивал и непроизвольно старался выше поднимать ноги, словно боялся споткнуться. Только ноги не очень-то слушались и все в том же однообразном ритме пружинили на зыби… В дружках Прохорова Серега не ходил, хотя тот и привечал его иногда разговором, тезкой звал, чувствуя любознательность парня, ненавязчиво открывал хитрость таежного житья-бытья. Вначале, когда лесом шли. Степаныч знакомил его с поисковым ремеслом, вместе прокладывали маршрут по карте, описывали береговые обнажения… Не забывал Прохоров и зеленый мир представлять. Даже грибы показывал. Серега и узнавал-то одни мухоморы и, восхищаясь их броской нарядностью, пытал: — Степаныч, и почему вот вредный, ненужный, а красивый такой? Степаныч невесело тогда усмехнулся чему-то своему и ответил по-старшински, поучительно: — Это мы только со своей «кочки зрения» можем так судить — «вредный, поганый»… А в природе ничего лишнего не бывает… все к месту… Да и мухомор, если хочешь знать, лосиная аптека… Лоси их за милую душу уплетают, что ты чебуреки какие-нибудь… — сказал и замолчал. А на согре так и вовсе словно оглох и онемел. Раза два пытался Серега заговорить с ним, но Степаныч не откликался. То ли усталость сказывалась, то ли он какую нелегкую думу к ней добавил и около часа брел не оглядываясь и не останавливаясь, не говоря, долго ли еще так чапать. Серега втихомолку ругал эту болотную чваку, прочвакавшую все мозги; комаров, которые давно уже принюхались к хваленой защитной мази и чихать на нее хотели: пикируют один за одним в нос, в глаза, в рот, угрожающе, на высокой ноте зудят, попав в ухо. Досталось и молчуну Прохорову. Хоть бы слово сказал, подбодрил, отвлек. Не заводные ж. И снова, в который раз за день, вспомнился старшина. Уж он-то не позволял «вешать носа». Даже в учебных рейдах по тылам, когда они, высаженные десантом, должны были днем и ночью одолевать сотни километров, таясь от всего живого, чтоб муха не услыхала и сорока не сосчитала, он умудрялся поддерживать высокий моральный дух личного состава песней. Петь учил про себя, на что Яшка Синев, ротный Теркин, не преминул слукавить: «А про меня-то песни и нет, товарищ старшина. И про Васю есть, и про Мишку, и про Ивана с Марьей… А меня обошли…» Старшина среагировал на шутку: «Однако, Синев, классику знать надо… «Детство» Горького небось проходили, да стороной. Там же черным по белому целые куплеты выписаны. Вот, например:Быть бы Якову собакою,
Выть бы Якову с утра до ночи…
III
— Напугал я тебя криком своим? — спросил он, все так же глядя в костер. Серега не откликнулся ни звуком, ни жестом, понимая, что говорить ничего и не требуется… — Правда говорят, у каждого свои заботы и всяк по-своему с ума сходит… Только я, видать, не сегодня, а полгода назад с ума-то и сдвинулся… Прохоров помолчал, прислушиваясь к костру, подбросил в него несколько сучков, подоткнул к центру недогоревшие головешки и снова заговорил: — Ну что пересказывать, может, и у самого случалось такое… Было-росло, а потом трах-бах — и все рухнуло, вернее, сам все порушил… А не случалось, так, дай бог, чтоб и не было никогда. Хотя по первой молодости все проще: меньше узлов, меньше сомнений всяких… А когда поскитаешься, наглядишься-наслышишься, да сам себя не раз удивишь, тогда, конечно, семью семь раз отмеришь, да так и не отрежешь… Этой зимой вот приехал я к Лене, думал уж — насовсем. Решать надо было, под каким небом крышу общую выбирать. До этого мы как познакомились в дороге — с юга, из отпуска в одном вагоне ехали, — так и не могли от нее отделаться несколько лет… То я к ней в Вологду, то она ко мне в Подмосковье, то вместе куда на каникулы. Общими у нас только зимние получались. Она учитель — летом вольная птица. А наше дело сам знаешь какое. Вот и летали. Я у брата зимы свои перебывал, а она с мамой в однокомнатной жила. Мать смотрела-смотрела на нас — да и собралась к сыну в Тюмень. Мешаю, говорит, я вам гнездо свое вить, вы уж сами разбирайтесь. Да разве ж она мешала, если я сам, обжегшись однажды, топтался на месте. Ни к ней, ни от нее… Одолела боязнь повторения. С первой-то женой мы и года не прожили. Уж на что, казалось, знали друг друга. С детства рядом жили, в одной школе учились, встречались чуть ли не каждый день. Дружили тихо-мирно, без ссор особых. А когда в четырех стенах вместе оказались — откуда что взялось… И то не так, и это неладно. Словно все досвадебное время мы копили друг для друга самое худое, чтобы потом путем «законным» предъявить. До сих пор не пойму — отчего и почему. Одним модным словечком — несовместимость — объяснять все, пожалуй, стыдно, — неужто мы такие беспомощные сами, что за нас биология да психология думают и решают… Да и не знал я тогда этого словечка. На себя, конечно, больше вину валил. Даже когда она в интимную минуту чудовищную фразу мне бросила: «Не любишь ты меня, потому у тебя не очень-то и получается» — я и впрямь согласился с ней, что не люблю… или же вообще не способен к этому делу… Тут и оборвалось все. А насчет того-самого… Как раз без любви-то потом и получалось. Да какая ж в том радость, разве что сиюминутная… С Леной все по-другому было. И радовался безмерно, и пугался радости своей. И когда собирался к ней последний раз, и когда ехал, не известив телеграммой, и особенно когда поздним вечером к дому подходил. Ввалился с чемоданом, в снегу весь, а она как вскрикнет: «Сережка!» На шее повисла, смеется и плачет, целует, тормошит. И все сомнения мои, мол, ждет — не ждет, сразу как ветром сдуло. Да-а… Какой это вечер был… И сравнить не с чем. «Все, наскитался, — говорит Лена, — больше я тебя никуда не отпущу…» А я слушаю и соглашаюсь со всем. Хорошо мне. Даже боязно стало, что так хорошо. Утром проснулся в испуге: неужто все это сон? Тревожно-тревожно стало. Лежу — глаза боюсь открыть. Вдруг слышу — легкие ее шаги. Приближаются. Сердце заухало. Приоткрыл чуть глаза и увидел ее сквозь ресницы. Идет ко мне в ромашковом халатике по солнечной дорожке и улыбается всем лицом — догадалась, что не сплю… Остановилась в двух шагах, а ромашки на груди словно живые под ветром-солнцем покачиваются… И утро с вечером соединилось… Прохоров умолк и долго смотрел на огонь прищуренным взглядом, словно заглядывал в то далекое утро, и заросшее лицо его светлело не только от костра… Сереге даже показалось, что он улыбается… — Да-а, ромашки, — вздохнул наконец Прохоров в раздумчивости и, отрешаясь от прошлого, потянулся ложкой к котелку, в котором бойко клокотало концентратное варево, дразня сытным гороховым духом. Прохоров помешал в котелке ложкой, зачерпнул похлебки, поднес ложку к губам и, не вздувая щек и не округляя губ, подул из щели рта. Гороховый дух усилился. И Серега поймал себя на том, что пристально следит за каждым движением Степаныча, и, когда тот схлебнул с ложки, пожевал, причмокивая, Серега невольно сглотнул слюну. Степаныч, видно заметив его нетерпение, улыбнулся одним прищуром глаз и кивнул головой: — Готово, пожалуй. Как выражаются артельщики, коль в котле наговорилось, то в брюхе бурчать не станет, — и потянулся уже за котелком. Утопив руку в рукаве куртки, чтоб не обжечься, Степаныч подхватил бурлящий котелок за дужку, снял его с шестины и поставил наземь. Утробно клокотнув последний раз, кулеш зашелся клубистым паром, и несколько мгновений лицо Степаныча мерцало в нем — то пропадало, расплываясь, то вновь высвечивалось костром. И снова Сереге виделась на его лице то улыбка, то суровая скованность скул, и он терялся в догадках, что творится сейчас на душе у Прохорова и как ему, Сереге, себя вести, каким словом помочь измаявшемуся думами человеку, но не находил в себе такого слова и молчал, не перебивая и не торопя вопросами. И Степаныч, которому требовалось выговориться, ценил это молчаливое участие. Но выплескивать наболевшее не спешил. Добавив в котелок свиной тушенки, он стал размешивать кулеш, дохнувший сразу таким густым мясным ароматом, что Серега вновь почувствовал лютый прилив голода, словно и не брал еще ничего в рот. Несколько минут молча насыщались кулешом, потом захлебывали чаем, который Степаныч, не скупясь на заварку, приготовил в тех же кружках. И в нарочитой неторопливости, с которой они это делали, стараясь не смотреть друг на друга, проглядывали сдерживаемое нетерпение одного — выговориться, другого — дослушать и то редкостное взаиморасположение, какое бывает у мужчин в минуты исповедальные… Чтобы не порушить, не спугнуть эту святую минуту, не отвлечь на себя внимание Прохорова, Серега даже не стал больше хрустеть луковицей, так соблазнительно светлевшей сочными боками, и чай пил без остужающего прихлеба воздуха, обжигая губы, но не издавая звуков… И Прохорову не надо было вновь делать какие-либо вступления к своему рассказу. — День был невоскресный, и Лена засобиралась на работу. Пойду, говорит, отпрошусь, и устроим мы пир горой. И чтоб ни единой души больше — только мы с тобой… Говорит, а сама в глаза заглядывает… То ли извиняется, то ли во мне сомнение какое высматривает… Не хотелось отпускать. Можно было, конечно, и по телефону на работу позвонить, что, мол, заболела или еще как… Да и правду сказать не грех — поняли бы… Но удерживать не стал. Раз она так решила, ей видней. Только через минуту пожалел, что не пошел ее проводить. Не сиделось в четырех стенах Почему-то казалось, что стоит выйти из дому — и сразу встречу ее… Но сразу не встретил. По городу побродил. Шампанского да коньяка взял, чтоб «огни Москвы» зажечь на нашем празднике, и возвращаюсь… Мне бы минутой раньше или позже вернуться, но куда там — в самый момент угодил… С полсотни шагов не дошел до ее дома, вижу, голубой «москвичонок» притормозил. Из него моя Лена выпорхнула, а следом, с места водителя, — щеголь, весь расфранченный, в пестрых одеждах. Обежал машину — и к Лене. Что-то говорит и за локоток ее придерживает… А она отстраняется, головой из стороны в сторону поводит, не соглашается с чем-то… Я как остановился, так и одеревенел. Уже и Лена в подъезде скрылась и щеголь укатил, а я все стою посреди тротуара с двумя бутылками в руках и чувствую, как из меня потихоньку уходит все живое и радостное… Сам себя успокаиваю: мол, что тут такого — подвез знакомый, ко мне ж спешила и не соглашалась вон ни с чем, отстранялась. А по душе, чую, какая-то химия болотная растекается — не принимает она этих доводов успокоительных. Надо бы к Лене идти да шутя спросить о хахале с лимузином, в глаза заглянуть и растворить все наносное в радости нашей. Но шага к дому ее ступить не могу. Наоборот — пячусь от него как рак… Куда? Зачем? Сами ноги принесли меня на вокзал. Ума и сердца хватило лишь на то, чтобы позвонить по телефону и сказать жестокие слова: «Не жди меня…» Сам услышал лишь далекое тревожное «Сережа»… и повесил трубку. Сколько раз потом в тишине… среди толпы… во сне окликал меня ее голос. Все тревожнее и призывнее, казня меня и прощая. Только сам я себя простить не мог. И предателем, и трусом себя клеймил, но толком так и не понял, что со мной тогда произошло, чего я испугался. Запомнилось лишь состояние — пусто-пусто внутри. Ничему, никому не рад, а себе тем более… Вот уж точно — бежал куда глаза глядят. Без билета сел на отходящий поезд. Кондукторша меня за отлучившегося пассажира приняла, без багажа-то, а когда потом разобралась, махнула рукой. Да и шустрик один разговорчивый подвернулся, намолол ей с три короба и уволок меня в свое купе. К моим питейностям еще выставил. В общем, мужской разговор состоялся во всей красе. Я ему сдуру разрядился о своей беде. А он подхватил: мол, ясное дело, это у них, женщин, значит, не заржавеет. Тебе говорит — люблю вас, а у самой с десяток про запас. И пошел, пошел разукрашивать случаями из жизни… Оказался он из москвичей вологодских, работает в автотрансе на дальних рейсах. Насмотрелся-наслушался, говорит, и сам натворил. Одним словом, столько мне лапши на уши навешал, что я сам себе противен стал. Мне бы заехать ему по физиономии безо всяких предисловий, чтобы и он мне тем же ответил. Оба мы тогда хорошего кулака заслуживали. Но я сижу себе, слушаю, упиваюсь ядом чужим. Он, кстати, н про свою благоверную согласно теории «все они…» высказался бодренько, без тени смущения. Слушать такое даже во хмелю гадко. Но я, помню, оправдывал все это долей истины и ополчился внутренне на того щеголя, что Лену подвозил. Мухомором его обозвал, больно он мне ярким да поганым привиделся. А спрашивается — к чему? Я ведь даже лица его не разглядел. Одну куртку пеструю и запомнил. И тоже туда — в обвинители… Ну и дуракуем же мы иной раз под горячую руку. При чем тут он, при чем она, если сам же себя и наказал по число по первое. Весь отпуск волком среди людей прорыскал, а потом спрятался в тайге… Да разве ж от себя спрячешься?! Вот и сегодня пришла она ко мне по солнечной дорожке…IV
К хутору Серега подъехал по первым сумеркам, уже отчаявшись когда-либо повстречать его на этой пунктирной, то обозначенной Ивановым следом, то сходящей на нет, дороге. К тому же Баракин явно преувеличивал возможности своего «стрижа», уверяя, будто сорок верст он «мухой» пролетит. Речь здесь могла идти скорее о мухе, ползущей. И вовсе не по вине машины. Дорога хоть и петляла по водоразделу, однако местами требовала едва ли не плавучих качеств, коими «газик», надо понимать, с рождения не обладал. И пришлось Сереге своим горбом приводить эти противоречия к общему знаменателю. Видно, не к тому черту послал он Ивана при отъезде, коль очень скоро сбылось его пожелание о топоре. Топором пришлось помахать вдосталь, вырубая ветхи и жердины, чтоб гатить топкую колею. Дело это в общем привычное для таежника. А после двухдневного физического безделья так и в охотку было: буксовать, рубить, гатить… С первых метров пути, вернее, с той минуты, когда была зачитана радиограмма и Серега понял, что надо ехать, его охватило ознобистое волнение футболиста, отыгрывающего решающий мяч на последних минутах матча. Все подчинено единому стремлению — только вперед и вперед, без роздыху и раздумий. Неизвестность пути и время подхлестывали его в два кнута, и он, как заводной, лихорадочно переключал скорости, крутил баранку, газовал, пока машина могла двигаться. И выскакивал из кабины, и орудовал топором и лопатой, укрепляя твердь земную, если «газик», исступленно меся грязь всеми колесами, зависал на месте. В этой дорожной круговерти Серега как бы сросся с машиной, физически ощущая себя ее частью или же ее продолжением своих рук и ног. Называл ее, как Иван, «стрижом» или «стрижонком», обращаясь то к мотору, то к колесам. Просил, умолял поднатужиться в трудную минуту, сам весь напрягаясь; подбадривал, похваливал после каждого взятого препятствия либо просто беседовал, когда все шло нормально. И «газик» не оставался безответным: натруженно ревел, взвывал жалостно, урчал успокоительно… И точно заражаясь Серегиной одержимостью, упрямо одолевал метр за метром зыбучие места и уверенно катил по условно твердому грунту. И только на последней буксовке, в километре-двух от деревни, мотор вдруг заглох. Да не то чтоб захлебнулся под нагрузкой, а умирающе затих на холостых оборотах. Сгоряча Серега с минуту подвывал стартером, но мотор не отозвался ни единым чихом. В наступившей тишине слышны были шлепки грязи, опадающей с кузова, будто кто топтался вокруг машины, да густо несло маслом от разгоряченного двигателя. Впервые за весь путь Серега вдруг растерялся, потому как не был уверен, что сумеет сам устранить неисправность. Мотор он знал постольку-поскольку, больше вождением увлекался — и теперь, оставшись один на один с безмолвным «газиком», вслед за растерянностью испытал прилив стыла и бессилия. «Что, товарищ ас, тяжко без бортмеханика? Тут уж ни топором, ни лопатой делу не поможешь», — мысленно выговорил себе и вспомнил сразу, что говорил по поводу таких глупых ситуаций отец родной всея роты — старшина. А он изрекал мудрость психологическую: «Не знаешь, что делать, — лучше ничего не делай, только не суетись». Руками хвататься за рычаги и штоки Серега и сам перестал. Но внутренне еще суматошил в поисках хоть какой-нибудь зацепки… «Перегрелся двигатель? Но датчик температурный говорит — ниже ста. И пар вроде не валит из-под капота. Аккумулятор? Так стартер еще бегает, и стрелка электроприбора живая… Искра?! Во-во! Поищи-ка искру в баллоне, салага», — пришла на ум заезженная шоферская подковырка, и Серега вылез из кабины. Воздух приятно окутал прохладной сыростью, а запах хвои отогнал дух машинный, да не развеял заботу. Серега не спеша обошел вокруг машины, попинал сапогом скользкие скаты. Вид у «газика» был самый затрапезный. Грязь, вылетавшая из-подо всех колес, попадала, что называется, и в хвост и в гриву. В движении все это еще могло выглядеть внушительно, а теперь лишь подчеркивало его сирость. Особенно жалким и потерянным был «газик» «с лица». В заляпанных грязью фарах, точно в темных очках, он походил на слепого, брошенного без поводыря. И Серега первым делом протер фары. «Газик» глянул на него по-собачьи ясным, безвинным взглядом: мол, все от тебя, друг, зависит. Вскрыв капот, Серега отсоединил провод от распределительной катушки и поднес оголенный конец его к блоку — хищно затрещала искра. Значит, с ней все в порядке. А вот бензоотстойник пуст. Подкачал помпой — сухое сипение. Ясное дело — бензина нет. Обрадовался отгадке и тут же устыдился еще пуще, вдруг поняв, что не знает, как переключайся на запасной бак. Была, правда, канистра с бензином, только она предназначалась Семенычу в качестве премиальных за амортизацию моторки. «Покажешь, Харитон сговорчивей будет. У них с этим дело негусто», — наставлял Иван. И сливать этот бензин сейчас в опустевший бак означало бы уподобляться барону Мюнхгаузену, который, спускаясь с Луны, восполнял нехватку веревки тем, что вырубал ее в верхней части и подвязывал к нижней… Но известно, что барон был единственным удачником в своем роде. Сереге же не оставалось ничего делать, как начать поиски. Исследуя сантиметр за сантиметром полкабины, он натолкнулся, наконец, на металлический флажок справа от сиденья водителя. Стоило повернуть его на пол-оборота — и ларчик просто открылся. Вернув голос мотору, на радостях Серега и сам запел во всю глотку:Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход…
V
Минув несколько дворов, вольно стоявших по обе стороны то ли улицы, то ли широкой лесной просеки, машина вынесла Серегу на взгорок, и он невольно притормозил перед распахнувшимся простором, весь подавшись вперед. Глаза, до ломоты уставшие все время видеть перед собой рыхлые, разорванные стены леса и низкий потолок неба, жадно потянулись взглядом за уходящей вдаль и пропадающей в первой сумеречной мгле тайгой. Она была темнее неба и единой тучей выкатывала, выплывала из-под его серой хмари, как огромный прошлогодний осиновый лист, делясь по центру черешковым прожильем реки. По ее извиву Серега скользнул взглядом к самому основанию взгорья, на котором располагалась деревня, и вздрогнул, ослепленный, зажмурился. Открыл глаза — видение продолжалось: слева внизу, куда сворачивала дорога, на полпути к реке, посреди хмари, сумрака, серости — исходило сиянием, горело красками, дышало светом уединенное подворье… Такое действительно трудно с чем-либо спутать. Да и глазам своим не сразу поверишь. И, уже не отрывая взгляда от Митиного двора, Серега отпустил машину с тормозов, и она медленно, без помощи двигателя, а лишь под его тихое утробное урчание стала скатываться под уклон. По мере сближения охристое, солнечное свечение двора ярчало и распадалось на отдельные детали. Голубые окрайки крыш избы и сарая с огнистыми высветами и темными сгустками краски постепенно светлели, в них просачивались розовые закатные полосы, согревающие снизу вереницу облаков, у которых вдруг проступили вытянутые шеи и застывшие на взмахе крылья. Крыши жили памятью о солнечном небе… И все подворье источало неистовую солнечность — и забор-река, и поляны стен, и огромное кострище одного из строений, горючим шалашом охватившее ствол могучей темной ели… Дорога шла наискось по склону, и дом как бы разворачивался перед взором Сереги, являя всего себя, поражая воображение… Сейчас бы вместо урчанья мотора музыку — светлую, раздольную — голоса арф и скрипок… Душа Сереги напряглась в ожидании их и не утерпела — распахнулась, выдохнула, выплеснула ликование строками из детства:Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят…
VI
Окончив накрывать стол, Люба потянулась было за сыном, но, что-то вспомнив, снова вышла в горницу и тотчас вернулась с чистым полотенцем в руках, улыбкой приглашая гостя к умывальнику, искусно вмонтированному в спинку топчана, срубленного когда-то из целикового дерева. Вид полотенца и умывальника как бы вернули Серегу к действительности, подсказав, что гостеприимство входит в свои протяжные временные пределы, а значит, и в противоречие с его главной дорожной заботой. И ему снова сделалось неловко, что он, завороженный радушием Мити и Любы, безвольно отдается во власть желанному уюту, так и не объяснив толком причину своего появления. — Да я, собственно, на минутку, — попытался было он начать разговор, но Митя перебил его, заметив все тем же ласкательно-рассудительным, припевающим тоном, обращенным к сыну: — А у сытой минутки ноги длиннее и голос бодрее. Верно я говорю, Аким Дмитрич? Верно, верно… А перед едой надо ру-учки мы-ыть. И Люба стояла в ожидании его, держа перед собой, точно хлеб-соль, развернутое полотенце. Серега поспешил к ней, на ходу расстегивая и заворачивая рукава штормовой куртки, которую по всем правилам следовало бы, конечно, снять, но он умышленно не сделал этого и тем как бы успокаивал себя, что вовсе не намерен долго рассиживаться… Склонившись к медному умывальнику, подзелененному временем, и уже потянувшись пригорошней к его широкому потертому пятачку, он вдруг с сожалением подумал, что вот сейчас остудит холодной водой ощущение Любиной руки, смоет егомылом навсегда. Но вода оказалась комнатной. Мягко струясь по упругому стоку, она едва ощутимо скапливалась в пригоршне и не смывала, не остуживала, а как бы растворяла, расширяла, приводила в движение желанное тепло; и Серега, тайно возрадовавшись тому, не удержался — опустил лицо в ладони, чувствуя, как под веселый звон струй и капель, бьющихся о дно медного таза, теплота эта нежностью переселяется в него. Умывшись, Серега, не поднимая на Любу глаз, снял с ее рук полотенце, благодарно кивнул при этом, с удовольствием зарываясь лицом в гладкую льняную ткань, пахнущую свежестью и еще какими-то смолами и маслами, а вернее всего — домом. Потому что сразу же подумалось о матери, которая с энтузиазмом медицинского работника внедряла в их домашний быт льняные и хлопчатобумажные ткани, в штыки встречая всякие модные, броские нейлоны и капроны. Серега поначалу даже спорил с ней, называл мать отсталой, старомодной, проявляя самостоятельность в покупке обновок, а на самом деле слепо поддавался ажиотажу своих «моднецких» сверстников. И вот сейчас душа без сомнения решала спор в пользу матери. И Сереге почему-то захотелось сознаться в этом Любе с Митей, сказать им что-либо простое и приятное и тем как бы выразить свою признательность за радушие. Но когда он отнял от лица полотенце, ни Любы, ни Акимки в комнате не было. А Митя стоял у стола в выжидательной позе. — Догадываюсь, что не чаи распивать прикатил в такую непогодь. Только у нас гостя сначала угощают, а потом слушают. Так что не обессудь, прошу к столу, — Митя, сопроводив слова приглашающим жестом рук, взялся за графинчик с темно-красной жидкостью. И с приговоркой: «Наливка для того и есть, чтобы наливать» — наполнил две большие пузатые рюмки. — Со знакомством, как говорится, и с брудершафтом, — провозгласил Митя, поднимая свою рюмку. — А хозяюшку мы извиним, она при исполнении своих первейших обязанностей, — добавил он нежно, взглядом указывая в сторону горницы, откуда слышались почмокивания и ласковые материнские приговоры… Серега понимающе кивнул и широко улыбнулся в ответ, искренне разделяя радость этого дома, проросшую сквозь большую беду. Наливка, в сравнении со спиртом, показалась Сереге питьем символическим — сладкая, мягкая, тягучая, и он быстро справился со своей долей, не без удивления отмечая терпковатое последействие во рту с привкусом малины, смородины и еще каких-то незнакомых ягод и приправ. Митя же тянул наливку не торопясь, прижмурив глаза и, когда допил, с причмоком поставил рюмку на стол. — Деда наш любил эту наливку. Теплынькой звал. Придет, бывало, из тайги, с холода, и прям с порога бабушке: «Плесни-ка теплыньки и теплика разломи». Хлеба, значит. Шубу да шапку сбросит — и к столу. Долго-долго тянет стаканчик, жмурясь от удовольствия. Потом отломит краюху от горячей хлебины и вдыхает ее аромат, отщипывая по крохе. Сидит весь добренький, сияющий и приговаривает: «Ну ягода-забава, ну весела, ну лукава. Я сижу, а она бежит-катится». И потирает ладонями по груди, по животу, по бедрам, показывая, где она бежит-катится. Потом, отогревшись, заключает со вздохом: «Ну, значит, теперь и дома я. Здравствуйте, значит». Тогда уж бабушка чугунки из печки тянет, стол едой заставляет. За обедом и разговоры… Серега живо представил нарисованную Митей картину, даже голос деда, веселый, прибауточный, послышался. А по всему телу, по самым дальним закоулкам его, и впрямь тепло прошло-пробежало, одомашнивая, умиротворяя. Разговор потек сам собой, без натяжек и неловкостей, словно они до этого всю жизнь в приятелях ходили. Серега радиограмму показал, ситуацию изложил, не скупясь на подробности. Митя выслушал все, не перебивая, и только не согласился с фразой Серегиной о Харитоне: «Магарычник, а как что — сразу в кусты…» — Что Харитон мужик хитрый, то правда. Только от хитростей своих он же первый и страдает. Взять хотя бы собак. Сам знаешь, хорошая лайка ружью в цену. Охотник без собаки что хозяйка вон без ухвата: из огня чугунок не выхватишь голыми руками, в чащобе без собаки зверя не сыщешь. Каждый себе старается заводить. Выменивают щенка породистого, прикупают на стороне для племени. У нас в обычае одаривать щенком. И подрастающих охотников в своем дворе, и соседей. Так что на деревне все дворы, если не по человечьему корню, то уж по собачьей линии родственники меж собой. А Харитон Семенович в Харькове у зятя в гостях побывал, и тот, видно, надоумил его собачьим бизнесом заняться. Завел он себе трех сук. Ну, и наплодили они ему хлопот в один присест. Свои, конечно, покупать у него не стали. И не потому, что десятку-другую жалко, а не принято ведь. По берегу и в поселке тоже сбыта не нашел. Притопить — рука не поднялась. Так и остался при псарне. Сам теперь иногда порыкивает. Но мужик он стоящий. А уж я ему по гроб жизни обязан… Туманцу напустить он мастер. И юмор у него своеобразный, привыкнуть надо. И тебя ко мне направил не из хитрости, не потому что в кусты спрятался, а по обстановке. Просто лучший ход подсказывал, а объяснять долго не стал, да и не ловко ему… Во-первых, у меня одного два мотора. Во-вторых, ночью мы до поселка не ходим. Там перекат есть, его только засветло проходить можно. А если уж кому приспичит, то на полпути высаживается у лесника дяди Никиты. Он ближе всех к железной дороге. Харитон-то с ним в натянутых. Все из-за тех же собак. Дядя Никита его пожурил за щенячью коммерцию и предрек: сам ты, говорит, скоро с ними завоешь. Харитон обиделся, конечно. А когда Никита Васильевич мне Каштана привез, тут Харитон и вовсе на него надулся. Он, оказывается, хотел мне своего щенка преподнести, а дядя Никита опередил. И смех и грех. Наши-то пропали после того, как случилось… Вулкан, отцов любимец, после похорон всю ночь выл, а потом вырвал цепь и сбежал на зимовье. Там и нашли его скелет с ошейником и цепью. Волки, должно, разорвали. Думал, наверно, что отец без него ушел в тайгу… А отец-то рядом… Митя примолк, в окно глянул. Стекла синью темной взялись, сгустели сумерки. — Пожалуй, пора, — уловив в Серегином взгляде нетерпение, сказал он и встал. Серега с готовностью поднялся, благодаря за угощенье, и с надеждой посмотрел в сторону горницы. Но там было тихо. Видно, мама Люба, усыпляя сына, и сама прикорнула. Митя набросил на плечи фуфайку и вышел первым. На крыльце постояли, привыкая глазами к темноте. — Сам-то на моторке ходил? — спросил Митя. — А как же. Дончак я. Свой «Вихрь» дома скучает. — Ну и славно. Грех, конечно, одного по незнакомке отпускать в ночь, да ты уж не серчай. Не могу я их и на полчаса оставить. — Да понимаю, понимаю, о чем речь… — Первые дни, как привез их с поселка, во двор выскочу за чем-либо — и бегу назад: не случилось ли чего?.. Страх какой-то преследовал все время. Посреди ночи по нескольку раз просыпался. Все прислушивался — дышат ли… Сейчас второй месяц, как они здесь. Трясучка вроде улеглась. А все равно, пока на реку иду свои замеры делать, сто раз оглянусь и вздрогну от мыслей-представлений всяких… Такой уж пуганый я теперь. Тихо проскулив, ткнулся в Митины колени Каштан, до этого незаметно сидевший в темном углу крыльца. — Что, родимый, заскучал? — ласково сказал Митя, опуская руку на большую голову собаки. — Вот он мой первый спаситель. После похорон я всю нашу живность по дворам раздал, а сам вернулся на свою стройку. В строители я уже врастал. В армии в стройбате был, монтажный техникум окончил, больше года по специальности работал. А как вернулся из пустого дома — чувствую, не могу… И профсоюз, и комсомол ходили вокруг меня как подле больного, путевку на курорт предлагали, развеяться… И Любушка уже была. Только-только начиналось у нас. Она в бухгалтерии нашей работала. Месяца полтора промаялся — и рассчитался. Вернулся дом обживать. Тут мне дядя Никита и подбросил братца четвероногого. Вовремя подбросил. А то я втихомолку сам подвывать стал. Чудится всякое. За какую вещь ни возьмусь — голоса слышу… То матери, то отца, то бабушки, то Акимки… Так и до дедушкиных красок добрался. Дедушка учил меня своему ремеслу святому, да, видно, не та закваска… Мне и нравилось красками изображать, но к лицам, а ликам и подавно, равнодушен был. Лучше петушков да зверьков всяких намалюю, чем лицо человеческое. Стыдился, должно, прозвища его. Да и не понимал еще, о чем он втолковывал. «Я ж тебя, — говорит, — не поповству учу, не смирению замольному. Покой душе человеческой и строгость всегда нужны. А уж вера… вера в самого себя, в отца, в мать родную… Не нужны, скажешь?!» Сердился дедушка, что не понимаю. Да не на меня одного. Он и с отцом, и с другими мужиками спорил. К богу у него какое-то свое отношение было. Не слыхал ни разу, чтоб он молился когда. Бабушка, та шептала ко вечерам да крестилась. А дед только посмотрит в угол святой, построжает лицом, и все… Так что прозвище Богомаз несправедливо к деду. В глаза его, пожалуй, никто так не называл. А мне вот досталось. Свой же родич, мамин брат, в хмельном излиянии чувств обласкал меня «богомазенком»… И как выговорил-то языком заплетущим. Деду я, конечно, не сознался, но уроки рисования стал избегать. Тем более что и в интернат прозвище это на языках дружков перелетело… Митя помолчал. Погладил Каштана и сказал ему: — Ну что, Каштанушка, пошли гостя проводим. А он и матушке твоей поклон передаст. Втроем они сошли с крыльца. Возглавил шествие Каштан, уверенно повернув в глубь двора. Возле сарая под елью остановились. Митя отделил от стены две жердины. Серега угадал — весла. — Мотор мотором, да с деревянными руками лодка надежней. Серега, вспомнив о канистре с бензином, попросил Митю подождать и обернулся к машине. «Газик» в темноте казался нахохлившимся, обиженным, точно некормленая лошадь. Сереге аж не по себе стало: по-хорошему, по-хозяйски, помыть бы надо бедолагу, да когда ж тут. Извлек из кузова двадцатилитровую канистру, взял фонарь, хотел было и топорик прихватить, но раздумал. Нащупал под сиденьем зачехленный охотничий нож и пристроил его на поясном ремне. Так-то спокойней будет. — Бензин, что ли? — встретил его Митя вопросом. — Ну зря беспокоился: мотор заправлен, запас тоже имеется. А фонарь, конечно, сгодится. Но только на крутой случай А так лучше не слепить себя. Река — дорога бегучая, потиху, помалу принесет куда надо. Будь Акимка поболе, мы бы всем домом к тебе в попутчики назвались. Люба тоже охоча к путешествиям. Помню, как-то сплавлялись мы с братом к дяде Никите так же вот затемно. В техникуме еще учился, на экзамен опаздывал. Я у руля сидел, вел на самых малых. Акимка на носу лежал, вопросами меня забрасывал и сам говорил, говорил, будто на всю жизнь наговориться хотел. Фантазер он у нас был. Нынче бы десятый окончил… Ночь тогда, правда, светлой была. Луна яркая гуляла. Пожарче моей разгорелась. Митя кивнул в сторону дома. Серега оглянулся. Над крышей, над самым гребнем ее, фосфорировал лунный круг. Приглядевшись, рассмотрел за ним очертания трубы и вспомнил, что до темноты там сияло рисованное солнце. — Сам понимаю, что все это чудачеством попахивает, а удержаться не мог. Хотелось… Душа требовала пересилить мрак, поселившийся в доме. Сначала, по холоду еще, изнутри стены красками грел… А потом как-то само собой и наружу выплеснулось. Вот он всему свидетель, — рука Мити снова потянулась к голове Каштана, сидящего у его ног, и тот ответливо скульнул. — Да что свидетель, соучастник, скорее. Настроение мое как погоду чует. Только отвлекусь на что или задумаюсь — он мордой в колени тычется и в глаза заглядывает, хвостом повиливает — зовет к делу. А за кисть возьмусь — затихает сразу. Лежит себе в сторонке и смотрит. Казалось бы, что понимает? Ведь даже цветов не дано различать ему по природе собачьей, все серым видит. Но смотрит. И взгляд не пустой. Потом и Любушка стала посиживать рядом. Приехала она летом, неожиданно. У нас ничего еще с ней и не было оговорено. Когда сам из города уезжал, не хватило духу предложение сделать, в таежную глушь заманивать ее, горожанку. Жалел, конечно, потом. Но и в письмах не намекал. Сама догадалась. Мы с Каштаном как раз крыльцо наряжали, слышу: «Митя, Митя…» Оглянулся — глазам не поверил… Митя легко взвалил на плечо оба весла и прошел меж сараями, выводя Серегу на тропу, сходящую к реке. Каштан, обогнав их, первым ступил на едва заметную дорожку, но, оскользнувшись, сошел на траву. Митя и Серега последовали за ним и вскоре вышли на широкий бревенчатый причал. На темной воде у причала покоились несколько лодок. У крайней Митя остановился. — Вот эта Харитона Семеныча. На ней Любушка и приехала ко мне прошлым летом. Она в поселке расспрашивала, как добраться к нам, и столкнулась с Харитоном. Так он дело свое бросил и в обратный путь наладил. И сам на глаза мне не показался в тот день, будто по щучьему веленью все свершилось… — сказал Митя и как бы поставил точку в разночтении характера Харитона Семеновича. Не возразил ничего и Серега, понимая состояние Мити, но и соглашаться с ним не спешил, слишком свежо было впечатление от хитростей магарычника. К тому же и сам Митя больше контрастировал лукавству крестного, нежели сглаживал его особым отношением своим. Да Сереге и и не столь важно было выяснять сейчас доподлинное лицо Харитона Семеновича. При виде лодок и реки он вновь ощутил легкий озноб нетерпения: скорее, скорее в путь. И он уже вполуха слушал последние напутствия Мити, запоминая лишь главное: железнодорожный мост… от него шесть поворотов реки и слева над Парусом, песчаным откосом то есть, — домик лесника дяди Никиты и Анастасии Меркуловны, или просто Меркуловны, его жены. И когда наконец Митя, убедившись, что он уверенно обращается с мотором, оттолкнул лодку от причала, Серега сделал на сумрачном плесе реки лихую восьмерку и, стараясь держаться на равном расстоянии от едва различимых, насупленных темью берегов, пустился вниз по течению.VII
Река была не бог весть какая великая — в треть, а то и в четверть ширины Дона в его среднем течении близ родной станицы Сереги, — и бежала она в краях явно бездеятельной общественности, так что ни сухопутные, ни водные службы не позаботились о любителях ночных прогулок: ни тебе бакенов, ни фонарей. Небесные ориентиры тоже скромно подремывали за тучами. И вскоре, чтобы не выскочить на берег, Сереге пришлось до минимума сбавить обороты мотора и напряженно всматриваться вперед, шестым чувством угадывая, когда река войдет в очередной поворот. На малых оборотах и течение слышней: стоит отклониться с его пути, как начинаешь ощущать легкую потугу с правого или левого борта. Значит, закосил, ровняй по стрежню. Конечно, в применении к этой незнакомке, понятие стрежень, пожалуй, громковато, с донским же не сравнить. Всего с полчаса как-то пришлось подержать Сереге лодку под углом к течению — и рука «рулевая» хоть отвались. С острова тогда возвращался он с Олей уже далеко после вечерней зари. Плыли так же не спеша, на ощупь. Правда, причина малых оборотов тогда была совсем иная: хотелось продлить, растянуть часы-минуты, раздвинуть границы дня, вместившего в себя какой-то не поддающийся измерению отрезок времени… То был седьмой день его солдатского отпуска, и, проходи он на глазах Яшки Синева, тот не преминул бы схохмить, окрестив его донскую неделю не иначе как «семь дней, которые потрясли девичий мир»… Но была и другая оценка этих дней, и хоть высказанная тоже вполшутки, но так и в такую минуту, когда любая фантазия и гипербола лишь подтверждают состояние души… Они стояли на окрайке песчаного мыска, и Оля, прильнув к его груди, шепнула в порыве чувства: «Сережа, ты мой бог… С неба свалился… и в семь дней сотворил такой чудесный мир…» Эти слова — о сотворении нового мира в душе — он в равной степени мог отнести и к ней самой, но в роли бога земного, с неба свалившегося, все-таки выступал он, Серега Крутов, достойный представитель крылатой пехоты… Все как раз и началось с этого «достойного представительства». Так было отмечено их подразделение в приказе самого командующего округом, объявлявшего благодарность по итогам воинских учений. А он, ефрейтор Крутов, в числе других достойнейших из достойных, получил желанную солдатскую награду — десятисуточный отпуск. Надо ли говорить, каким орлом шествовал он по родной станице, сверкая значками и знаками, словно боевыми орденами. Какая решимость и отвага распирали его грудь. Конечно же он не усидел дома и получаса. Не терпелось однокашников повидать, да и себя показать. На улице никого не встретил. Понятное дело — в знойный полдень всю праздношатающуюся публику надо искать у воды. В отдаленном уголке их компанейского пляжа сиротели на песке две девичьи фигурки. С обрыва было трудно различить — кто есть кто. Рыжеволосая короткая фигурка принадлежала, пожалуй, Люське Комовой, однокласснице. В другой, темноволосой, вытянутой, не угадывался никто из знакомых. Девчонки загорали, подставив уже шоколадные спины солнцу, и не могли видеть его появления. И тут-то решимость наконец нашла выход протяжным «Ого-го-о-о-о!», привлекая к себе внимание. Девушки подняли головы, и этого оказалось достаточно, чтобы Серега, не отдавая себе отчета, вдруг сделал шаг вперед и полетел к ним самым кратчайшим путем. Не помнилось, чтобы кто-то из ребят когда-либо не то чтобы прыгал (в воду еще куда ни шло!), а хотя бы предлагал на спор слететь с этой горы. Но шаг был сделан, и знакомо перехватило дух, на мгновенье вырвав несколько «о-о-о» из Серегиного воинственного крика, и тело привычно сгруппировалось для встречи с землей, которая, щадя безрассудство, обернулась самой мягкой своей стороной — глубокой песчаной россыпью. Приземлившись по всем правилам, на сомкнутые ноги, Серега все-таки не устоял, завалился на песок, но тут же подхватись (ноги-руки, как ни странно, повиновались), шутливо рапортовал опешившим девчонкам о своем прибытии. Рыжеволосая оказалась действительно Люськой, и она с визгливым: «Ой, Сережка, сумасшедший!» — повисла у него на шее. Другая же, так и есть незнакомая, оставалась неподвижно стоять на коленях с распущенными по плечам волосами. В округленных испугом глазах ее Серега не нашел желанного восхищения. И когда Люська представляла их друг другу, Оля недоверчиво протянула руку. Но тон бесшабашности был задан, и Серегу понесло на хохмачества, словно в него сразу десяток Яшек Синевых вселилось. Отпустив каскад солдатских прибауток, он испросил у дам соизволения с батюшкой Доном пообщаться. Разделся и пошел к воде, справедливо сознавая привлекательность своей атлетической выправки, которую, правда, пришлось поддерживать немалыми внутренними усилиями, потому что тело, охваченное знобкой дрожью, казалось ватным, непослушным. Заплывать далеко не стал, вялые руки почти не слушались, да и в левом боку что-то побаливало. Не прошел даром безумный полет. Но Серега тут же улыбнулся сам себе, мысленно отметив, что ради такой девушки, как Оля, можно не только с обрыва махнуть, и оглянулся на берег. Оля смотрела в его сторону, а Люська что-то быстро-быстро, с присущим ей темпераментом таратушки, говорила подруге. И Серега подумал, что это она выдает о нем полную информацию. И наверняка возводит все его малейшие достоинства в превосходные степени. И ему стало стыдновато перед Олей за свое невольное ухарство. В школе Люська долгое время была в него влюблена, даже несколько писем в армию прислала. Но не только поэтому она может петь хвалу ему. Люська вообще обо всех говорила только хорошее. Она никогда не помнила обид и вряд ли кого сама могла обидеть. Да Серега и не обижал ее. Разве что не мог в свое время ответить на чувство… Вот и в этот раз он болтал с Люськой, из кожи лез, выплескивая остроумие, в общем, как выразился, бы старшина, «выкаблучивал языком и распускал хвост павлиний»… Но все это снова предназначалось не для нее. Люська была лишь незаменимым катализатором, побудителем его бурного красноречия. Она с готовностью реагировала на любую шутку, как завороженная глядела ему в рот. Даже когда в ответ на ее предложение — поступать к ним в РИСИ (Ростовский инженерно-строительный институт) — Серега, играя словами, сострил, что рисовод из него вряд ли получится, хотя кашу рисовую он любит, — Люська хохотала как защекоченная, не обращая внимания на сдержанную улыбку своей подруги. Нет, Люська вовсе не была какой-то дурносмешкой. Просто ей было радостно вдруг встретить его среди лета, говорить с ним о чем угодно. И в освещении этой радости все казалось многозначительным, интересным, веселым… Серега если и не все до конца понимал в ее отношении к себе, то уж по-доброму чувствовал это искреннее расположение и благодарен был ей за все сразу: и за этот заразительный, безудержный смех, и за влюбленные взгляды, и за Олю, бот весть как попавшую к ней в подруги и приехавшую погостить. В глубине души, в чем не очень-то хотелось сознаваться, Серега ловил себя на мысли, что он и с обрыва прыгнул не потому, что Люську узнал, а, скорее, наоборот — что не узнал никого в ее подруге… А для Люськи было достаточно и просто на глаза появиться и отрапортовать что-нибудь в том же роде… Славная, добрая Люська, снова тебе отводилась роль свидетеля, роль третьего, вначале очень-очень нужного, а потом и в той же степени лишнего… Так и случилось у них в эти семь дней сотворения. Ходили всюду втроем, развлекались, казалось, поровну. Но руки двоих почаще соприкасались невзначай, взгляды двоих подольше задерживались друг на друге… На танцах все это проявлялось с достаточной определенностью, тем более что в отношении Оли ему приходилось выдерживать солидную конкуренцию парней. На третий или четвертый день Серега прибег к помощи магнитофона. Как бы извиняясь за вчерашнее невнимание к Люське, с полчаса отплясывал с ней веселые ритмы прямо на пляже. Оля с интересом наблюдала за ними, не умея или не желая вот так запросто включаться в веселье. Но ее участие в веселых дурачествах и не входило в планы Сереги. Доплясав до определенного момента, он увлек Люську в реку, оставив Олю наедине с магнитофоном, который несколько минут кряду твердил ей голосом Лемешева-Ленского одну-единственную фразу: «Я люблю вас, Ольга…» В тот же вечер во время танца Оля вдруг спросила: «Сережа, а вы не устали нас развлекать?» И он понял, что и старанья Лемешева тоже сошли всего лишь за шутку… Признаться, Серега и сам уже порядочно злился на себя за безудержное хохмачество, но все никак не мог избавиться от Яшкиных интонаций. С одной стороны, уже привык поддерживать взятый тон. С другой — смеясь над всем и вся, а больше — над собой, у человека, как это ни странно, всегда меньше шансов оказаться в смешном положении. Хохмачество и бравада стали маской, под которой он истинное чувство хоронил… Да истинное ли оно? Вырвался из «мужского монастыря», увидел первую красивую девушку, и — короткое замыкание. Ну что он для нее? Таких вздыхателей у нее небось пол-Ростова. Да и солдатскому чувству вера не велика. Ребята вон с тоски, бывало, девчонкам с журнальной обложки или газетного снимка чуть ли не всем взводом пишут, если у кого связь с землячкой оборвалась или же не было таковой. Об артистках кино и говорить не приходится. Сам таит фотооткрытку до сих пор. Лично он письменных объяснений и предложений «заочницам» не посылал, но от имени и по сердечному поручению дружков-приятелей случалось говорить стихом и прозой. И хотя фильм «Семь невест ефрейтора Збруева» заставил всех их друг над другом и каждого над собой посмеяться вволю — писать все равно продолжали. И ведь надеялись на что-то, чудаки. Да разве в этом «что-то» дело? Надежда и стремление души, пусть в неизвестность, пусть неуклюже и наивно, а скрашивали, разряжали солдатский быт. Особенно у тех, чья служба проходила вдали от городов-поселков. И что теперь гадать — истинно, не истинно. Не под венец же собрался. Сознайся лучше, что перетрусил. И все-таки в следующий раз магнитофон, оставленный наедине с Олей, заговорил его голосом, доверяя стихи, еще неведомые миру… Стихи, сами по себе, быть может, и не стихи вовсе, Но ведь не всему же миру они и предназначались. Зато каким всесильным чувствовал себя, когда писал их ночью. Как верила душа, что не понять ее нельзя… И дрожь во всем теле, как после прыжка. Но уже по иной причине, как утверждение: истинное. И когда перед рассветом начитывал на магнитофон, голос его звучал убежденно. Не умоляюще, не просяще — исповедально. Не декламируя, а выдыхая слова. И голос, сам голос — его волненье, интонация, дыхание, паузы-точки, паузы-переосмысления — говорил, пожалуй, куда больше слов… Оля встретила его продолжительным взглядом, без тени улыбки и недоумения, которые, казалось, постоянно таились в ее глазах, когда она смотрела на него. И Серега почувствовал, что не сможет больше острить, дурачиться, зубоскалить. Дрожь, похожая на ту, что была после прыжка, и на ту, что жила в нем этой ночью, объединились в ознобную слабость, и он молча опустился на горячий песок. Люська, метнув взгляд с одного на другого, тоже что-то почувствовала и поняла, потому как вдруг засобиралась куда-то, заторопилась. Люська, чуткая Люська… Как обиженную сестру любил и жалел ее Серега в ту минуту… Но Оля не позволила Люське уйти одной. «Жарко сегодня», — сказала она и тоже стала собираться, Серега согласился, хоть самого пробирал нервный озноб. Лишь дома почувствовал он в полную меру, как обессилел, и с волнением воскрешая в памяти Олин взгляд, забылся тревожным, прерывистым сном, в котором ему надо было сделать что-то важное-важное, но этому мешали всякие невероятные обстоятельства. И он просыпался, будто выныривал из глубины, но, осознав, что так и не завершил свое важное, снова соскальзывал в глубь сна…VIII
В этот вечер они не задержались на танцплощадке. Оля сама предложила пройти к Дону, как только Люську пригласили танцевать. У воды сняла босоножки и шла молча по влажному песку, чему-то улыбаясь. Серега тоже молчал, двойственно переживая эти минуты. Ему хотелось, чтобы они тянулись как можно дольше, а он бы все шел и шел рядом с ней, чуть приотстав, и смотрел и а нее… И видел только часть открытого лба, овал щеки, уголок губ с верхней припухлой, чуть привздернутой к маленькому носу… И всю сразу — от текучих, сливающихся с сумерками волос до выблескивающих, как две играющие плотицы, ступней. И в то же время он маялся сомнением: ведь надо что-то говорить, Оля, наверно, ждет… Но ничего созвучного этим минутам не приходило ему в голову. Разве что песню запеть. Протяжную и тихую, как вечерняя река… Он даже перебирать начал в уме песни. Не названия их, а первые или какие помнились фразы мысленно пропевал. Но память, словно магнитофон с чужой сумбурной записью, выдавала определенное не то. Серега и не подозревал, что так безнадежно напичкан громкими строевыми и крикливыми эстрадными песнями. Иные из последних, пожалуй, и песнями-то не назовешь. В них мысли и чувства кот наплакал, зато много шума и слезливых завываний. Вчера еще он не задумываясь и не без удовольствия вытанцовывал под их звучание и даже подпевал, а сейчас вот они назойливо вертелись на уме, раздражая своей пустотой и надуманностью, заслоняя собой ту единственную, которая никак не вспоминалась или которую он просто еще не знал. А Оля обернулась и тихо попросила: «Почитай что-нибудь, Сережа». И он, словно этого только и ждал, выдохнул из себя:Немного лет тому назад,
Там, где сливаяся шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры…
IX
Перед рассветом Серега метнул в Люськину веранду виноградной ягодиной, и, следом за глухим звуком стекла, там послышались шорохи, поскрипывание и постукивание раскладушек. Серега приготовился терпеливо ждать целую вечность, но Оля неожиданно появилась перед ним в полном снаряжении, едва ли не побив армейские нормы сборов. Должно быть, с вечера собралась и спала одетой, как они когда-то в ожидании первой тревоги… Поверх спортивного костюма на ней была наброшена длиннополая вязаная кофта, в руке — увесистая сумка, которую он тут же прибавил к своей ноше. Особое впечатление произвели на Серегу тщательно зашнурованные кеды. Для медлительной, рассудительной, слегка манерной Оли, какой он ее успел узнать, это было несомненное достижение. Впрочем, начинался день, в котором многое было не так, как обычно. Они наново открывались друг другу и сами себе… Люська конечно же не улежала в постели. Укутавшись с головой в простыню, босая, выбежала она к калитке следом за Олей и как ни в чем не бывало громким шепотом напутствовала Серегу: «Смотри не утопь мне ее». И пока они не свернули за угол, Люська белым привидением маячила у ворот. Они оба сознавали, что обрекают Люську на острое одиночество, но в ту минуту ни словом не обмолвились об этом и только прибавили шагу, с облегчением отмечая, как чувство вины перед ней постепенно уменьшается, высвечиваясь, прорастая благодарностью. Они будут много-много говорить о ней на острове. Серега — о школьной, Оля — о студенческой. И Люська со всех сторон предстанет добрейшим ангелом-хранителем, словно ей на роду было написано появиться на свет именно для того, чтобы подарить им этот август, этот день, этот остров… К реке шли теми же улочками и проулками, какими возвращались вечером, и так же молчали, словно этот путь стал для них ритуальным маршрутом. Позже об этих минутах Оля скажет, вернее, прошепчет: «Сначала мне казалось, что ты умеешь только много и смешно говорить… Но ты так хорошо молчишь, что мне кажется: я слышу все-все твои мысли…» Молчание это было и впрямь состоянием необыкновенным. Думалось о многом мимолетно и светло. Чувствовалось что-то неведомо большое-большое и верилось, что и притихшая рядом душа чувствует созвучно и соразмерно твоей… В лодке это состояние обрело иные оттенки. Оля, кутаясь в кофту, сидела в каких-то полутора метрах к нему лицом, но сумерки сначала как бы отдаляли ее, а потом с каждой минутой черты ее проявлялись все ясней и ясней, и Сереге казалось, что расстояние меж ними неудержимо сокращается и вот-вот настанет момент, когда она будет совсем-совсем близко… И рука его невольно сообщала двигателю все большей больше оборотов, и лодка все ускоряла свой бег, стремительно приближаясь к темнеющему вдали острову. И все было в сговоре с его желанием: и могучее движение воды, и торжественное сочение света, и непрерывная песня мотора, утверждавшего на пределе своих возможностей ликующее «да-а-а!». Уже совсем рассвело, когда Серега заглушил мотор, и лодка, мягко прошуршав дном о песок, причалила на отмели. Оля, сидевшая неподвижно, покачнулась и привстала, озираясь. До песчаной косы острова оставалось еще с десяток метров воды, и Серега, быстро разувшись, спрыгнул за борт. Оля стояла в нерешительности, и он сделал наконец эти долгожданные два шага и «догнал» ее и не просто коснулся, а подхватил на руки и приподнял над водой. Испуганно ойкнув от неожиданности, Оля обхватила его шею руками и прижалась всем телом. Впервые так близко увидел ее глаза. В их взгляде не было ни протеста, ни испуга. Одно удивление, как вопрос и ответ, переполняло их… Но еще ближе, еще притягательнее были губы ее. Несколько мгновений он весь был охвачен мыслью только о них… Он знал, что теперь обязательно коснется их, и все же не решался сделать последнее движение. Вот и сторожевой взгляд погас: Оля закрыла глаза и как-то вся расслабилась, потяжелела… И Серега, боясь уронить ее, еще крепче прижал к груди, и губы сами собой встретились, и он поспешно зажмурился, словно свет погасил. Прошло несколько тягучих, настороженных мгновений, прежде чем ее губы ответили и согласно шевельнулись, а руки ожили на плечах, на шее, на затылке… Лаская, они словно раскачивали, раскручивали голову, и она пошла, пошла плавными кругами, а за ней и все тело, немея, теряло вес. И Люськино шутливое предостережение неотвратимо сбывалось: они стремительно тонули на мелководье. Пожалуй, Серега не мог бы с полной определенностью сказать, сколь долго тянулось это хмельное погружение. Но когда вновь ощутил под ногами зыбучее дно, тело отозвалось литой усталостью, и он с радостным ужасом подумал, что уже не в силах сделать эти несколько шагов к суше, и покачнулся, с трудом извлекая ноги, увязшие в песке. Оля открыла глаза. Затуманенный взгляд был приветом ему и ободрением. Но тут же глаза ее оживились, и она с возгласом: «Ой, солнце!» — подалась вперед, легко соскользнула с рук, ухнула обутыми ногами в воду, еще раз при этом ойкнув, и побежала к острову с веселым повизгиванием, выдергивая ноги из воды, точно обжигаясь о нее, как о крапиву. Серега остался стоять у лодки, справляюсь с радостным волнением, и навсегда запомнил Олю бегущей к солнцу, которое только-только полнолико выяснилось из-за орозовелой кромки горизонта. Начинался день. Так хорошо начинался. Достигнув суши, Оля заплясала на песке, выкрикивая ликующе: «Земля! Земля! Солнце! Солнце!» Это было так непохоже на нее, степенную и медлительную, что у Сереги даже промелькнуло сомнение: уж не Люська ли объявилась на острове и выплескивает радость свою пробуждающемуся миру?.. Но это была Оля, какой ему еще не доводилось видеть ее за летучие шесть дней и вечеров. Впрочем, он и в себе ощутил незнакомое чувство уверенности. Раньше, когда ему случалось целовать девчонку, он долго потом не мог встречаться с ее взглядом, словно совершил что постыдное, запретное. На Олю же смотрел во все глаза, и каждый возглас ее отдавался в сердце счастливым эхом, и ему самому хотелось прыгать рядом с ней и кричать во всю мочь. И в то же время он был преисполнен могучей степенной силы, удерживающей его от простого ребячества. Перекинув через плечо причальную цепь, под бурлацкое: «Эй-да-да, эй-да!» — Серега выволок на сушу довольно тяжелую для одного шлюпку и, переводя дух, почувствовал себя небывало легко и освобождение, будто ступил на землю, где нет сомнений и условностей, где словом и действием выражают лишь то, что думают и чувствуют, где тебе радуются так же открыто, как радуешься и ты… Остров откровения — извечная мечта душ чувствительных и влюбленных. Утопия для будничного людского общежития. Праздник любящих, умеющих пребывать на своих иллюзорных островах и среди неспокойного, нервного моря житейского… Им повезло обрести этот остров в пространстве и времени. А все было очень просто… Перво-наперво они осмотрели свои владения и, к великой радости, обнаружили, что остров воистину необитаем. Будничный день уберег его от людского нашествия, зато следы прошлых выходных в виде консервных банок, бутылок, обрывков газет и пробок то и дело попадались им на глаза, и они терпеливо хоронили мусор в землю, помня, что «свою планету» нужно приводить в порядок. Следующим ритуальным явлением был костер. Хотя солнце пригревало, обещая знойный день, отказать себе в созерцании живого огня, в запахе дыма и печеной картошке было просто невозможно. И потом, костер на двоих всегда что-либо значит. Пожалуй, у каждого таежного костра Серега вспоминал именно этот островной. В Олиной жизни оказалось до обидного мало костров. Дворовые ребячьи, пионерские в лагере, дачные — когда мусор жгли… И ни разу самой ей не довелось дать жизнь большому огню. С каким почтительным вниманием слушала она нехитрые наставления Сереги о кострах, как торжественно, затаив дыхание, подносила горящую спичку к маленькому шалашику-запалу, и какая детская радость озарила ее лицо, когда он дымнул, потрескивая, и вошел в первый рост огневой. Эта чистая радость-удивление, радость-открытие, восхищение, еще много раз будет озарять ее лицо в этот день. И когда они в туземном одеянии за какой-то десяток минут обходили «свою планету» или совершали вокруг нее «мореплаванье» и Оля впервые самостоятельно управляла лодкой, и когда налаживали солнечные часы, будто собирались пробыть здесь вечность, или пытали счастья в рыбном промысле… Правда, рыболовное счастье им как раз и не улыбалось. Зато сами они только этим и занимались: встретятся взглядами — и улыбка во все лицо. Беспричинная, говорят, улыбка. Какая ж беспричинная, если он — милый сердцу человек — во веки веков был главной причиной всех радостей. Глазам, конечно, не до поплавков в такую минуту. Сладкая неодолимая сила влечет друг к другу. Не заметишь, как захлопнется желанный капкан объятий, и только розовый-розовый свет в зажмуренных глазах… Очнутся, лески распутают — и до следующей улыбки беспричинной… Верхняя Олина губа еще больше припухла, петушком смотрит. После каждого поцелуя Оля трогает ее пальцами и делает смешливо-испуганные глаза. И такая она при этом вся на себя вчерашнюю непохожая, что Сереге кажется — и не она вовсе была. И что именно эту Олю — улыбчивую, доверчивую, с нескрываемым восхищением взирающую на все вокруг и на него, Серегу, словно он заново преподносит ей весь этот вольный мир, — именно такую Олю он знал всю свою жизнь. И ни разу за весь день не моргнула душа тенью сомнения: какой-то будет она завтра?.. У влюбленности счастливейшее свойство — безоглядность. В том и сладость ее, сила могучая. В последний раз, когда зычный голос сирены проходящей мимо «Ракеты» застиг их в объятиях друг друга, они уже не стали распутывать лески. Упали на песок, хохоча от смущения, и в синеве небесной спрятали взгляды свои от десятков любопытствующих глаз. Небо было знойно-пустынным, и, глядя на него, снова легко представить себя уединенными. Оказывается, какое это увлекательное занятие — лежать на песке, распахнув руки, словно открыв объятие миру всему. И душа, расширяясь, принимает в себя его весь, без остатка. И только сам он не в силах вместить беспредельную радость твою… Радоваться миру и себе в нем — какая это окрыляющая и обессиливающая работа сердца. Так и не распутав, он снял тогда лески с временных удилищ, и лежат они теперь где-то в его школьном письменном столе. В то время не задумывался о них, а вот сейчас, через год, вспомнились, и даже с каким-то подтекстом. И «кругосветка» их не обошлась без приключений. Туча средь ясного дня подкралась незаметно. Шла она с низовьев Дона по-над руслом и была не обычной дождевой развалюхой, а громоздилась многоэтажно. Краевая синь ее сгущалась к центру до черни, и под самым брюхом, как белая папаха на темной бурке, контрастно седел нутряной лоскут. Пока Серега с Олей завороженно любовались невиданным зрелищем, лодку снесло. А когда опомнились — туча тут как тут. Налегли на весла, да небесная гора проворнее оказалась: накрыла зловещей тенью и осыпала желудевым градом в самый момент, когда они уже пристали к острову и выволакивали лодку на сушу. В считанные минуты ясный день взялся сумраком, овечерел. Шумливо вскипела вода на отмели. Зарябил, заколебался, словно ожил, песок. Холодом обожгло незащищенные тела. Упрятав Олю под опрокинутую лодку, Серега еще несколько мгновений с каким-то неистовым восторгом принимал на себя леденящие ухлесты града, по обычаю считая до тринадцати, при этом громко выкрикивал числа и почти не слышал своего голоса. Была у старшины такая приговорка: «Хочешь черта в себе испугать, посчитай, не спеша до его дюжины и дерни кольцо…» И, досчитав, оглушенный и продрогший, Серега нырнул в укрытие и сразу одним взглядом увидел всю Олю. Она лежала на боку, зябко прижав руки и ноги к груди, и казалась совсем маленькой и беззащитной. В волосах Оли светлела запутавшаяся нерастаявшая градина, и вид ее нежной жалостью отозвался в Сереге… Вот и Олю хлестал, студил град, а он не сумелвовремя защитить… Серега прилег рядом. И она доверчиво распрямилась вдоль его тела, оделяя грудь, живот, бедра знобкой дрожью. Лишь дыхание ее теплом прикоснулось к шее, невольно вызывая озноб. Градина была теперь у самых глаз, и Серега снял ее губами и, ощутив ее холод и пресный вкус, перенес ее к Олиным губам. В смешанном дыхании она быстро растаяла, и Серега почувствовал, как все тело постепенно полнится текучим теплом, словно в растопленной ими градине заключалась великая тайна холода и они разгадали ее… Барабанная дробь града по днищу лодки сменялась мягким, убаюкивающим шумом ливня. Стало совсем тепло и уютно. А приливы волнующего тепла и нежности все следовали один за другим, раскаляя тело до жара, до пронизывающей остроты зыбучим томлением. И вдруг — как ослепляющая ясность — прозрение: не было и не может быть в жизни его человека ближе, роднее, желаннее Оли… И все-все самое бесценное, самое сущее — в ней, только для нее, только с ней. И он уже не думает об том, а громко шепчет… И слышит ответное. Отрывистое. Кричащее. А потом тихо-тихо. Ни дождя. Ни шепота. Видения какие-то странные: многоцветные, расплывчатые, знакомые и невероятные… И легкость летучая по всем теле. Сон наяву или явь во сне… Очнулся от шороха. Открыл глаза. Оля в неудобной позе пытается надеть купальник. Взгляды встретились. Оля переполошно скрестила руки на груди: «Отвернись». Но он, пребывая во власти видений и прозрения своего, потянулся к ней, и она подалась навстречу… Когда они все же выбрались из своего убежища, мир предстал таким же распахнутым и ясным, словно и не было никаких градобойных туч и ливней. Разве что дышалось вольней от свежести, смирившей зной, и солнце прошло свои дневные высоты. Да и они сами были в этом мире уже немножко не те… Возвратили к жизни расстрелянный градом и размытый ливнем костер, просушили одежды, набросились на еду, и говорили, говорили и не могли наговориться… Их словно прорвало. Оказалось — так много не сказано о себе, не оговорено, не спрошено, что, случалось, говорили одновременно или перебивали друг друга встречными вопросами, а потом хохотали сами над собой… Но вот солнце скатилось до горизонта, и они, притихшие, стоя провожали его. Здесь-то и назвала Оля его богом своим. А он вдруг впервые за этот огромный-огромный день почувствовал, как уходит его всемогущество, и, словно пытаясь удержать его, так крепко обнял Олю, прижимаясь грудью к ее спине, что она неожиданно воскликнула: «Ой, Сережа, я сердцем слышу твое…» И тогда он и сам ощутил кожей груди тихое биение… То ли свое, то ли ее… Потом они долго сидели у костра, незаметно утопая в сумерках, И чем круче замешивались сумерки, тем теснее прижимались они друг к другу и ярче разводили огонь. Но костер был бессилен вернуть день. И все же они не стали его гасить. И, отплывая, все оглядывались. И когда свет костра, приглушенный темнотой и расстоянием до огонька свечи, вдруг совсем пропал, они знали, что он еще горит. Но этого сознания для Сереги оказалось мало, и он, ни слова не говоря, развернул лодку в крутом вираже и вновь повел ее к острову. И лишь услышав Олино «горит», и увидев зыбкое свечение островной тьмы, Серега так же молча, но уже по размашистой дуге, вернулся на прежний курс и больше не оглядывался и не сбавлял скорости, с холодком в душе отмечая, как приближается, разгораясь, огромное кострище полуночной станицы. Вначале холодок этот осознавался как следствие предстоящей разлуки. Утром Оля уезжала домой в Ростов, да и его солдатские каникулы упирались в дорогу. В общем, это было так, хотя и не совсем. Ведь впереди у них еще целый день. Да какой день — сутки, а то и больше. Само собой разумеется, что он проводит Олю до Ростова, до порога дома ее… «Как можно не радоваться этому, не жить ожиданием нового дня?» — сам себя спрашивал Серега, но ощущение душевной смуты не проходило и влекло за собой странные неотвязчивые мысли, которые и потом будут являться ему не раз. Серега смотрел на Олю, вернее, на ее силуэт, темневший все в тех же полутора метрах, что и утром — и ощущение неминуемой потери не покидало его. С каждой минутой это расстояние меж ними как бы увеличивалось, как утрачивались черты ее с заходом солнца… И теперь, сколько ни добавляй оборотов своему «Вихрю», не приблизиться к ней ни на сантиметр… как мог это делать он в любое мгновение там, на острове, в дне ушедшем… Конечно, и сейчас он может дотянуться до нее рукой, обнять и посадить рядом с собой. Но не делает этого. И не потому, что не хочет. Элементарные правила безопасности при вождении лодки с мотором запрещают это… Условность? Да. И теперь подобных условностей будет все больше и больше. Условность, что она уйдет сейчас на целую ночь к Люське и до утра он не увидит ее, будто и не было ее никогда… Он смотрел теперь на все с высоты своего прозрения — Оля самый близкий, самый дорогой, самый желанный человек для него… И там, на острове, все его чувства и ощущения были в ладу и согласии с действительностью. Что будет завтра? Послезавтра? Через месяц? Через год? На рассвете он вновь метнется во вчерашний день. Каждая деталь острова вызовет в душе радостное восклицание — «было». И душа выплеснет признание — небу, солнцу и миру всему… И вместе с тем он поймет, что одному-то как раз и не следовало туда возвращаться…На следующий день «Ракета» понесла их стремительно вниз по течению, и Серега невольно посетовал на бездумную торопливость подводных крыльев. В считанные минуты они достигли острова. С ветровой палубы хорошо был виден песчаный мыс. Оля узнала его и обернулась к Сереге с радостно-вопросительным взглядом. Он подтверждающее кивнул ей и обнял за плечи. «Смотри, костер наш! — Оля указала рукой на темное пятно кострища. — Ой, а это что?! — тут же воскликнула она, различив на песке шагающие метровые буквы, выложенные крупной речной галькой: «Я люблю тебя!!!» Серега ничего не ответил, лишь сильнее стиснул Олины плечи. А она неотрывно смотрела на песчаную страницу, пока ту не сменила зеленая, на которой уже без букв и восклицательных знаков их души читали и перечитывали такую простую и такую необыкновенную историю одного дня, кажущуюся невероятной, и только руки его и ее плечи удерживали, подтверждали реальность острова, его рассвета и заката, ливня, града и полного крутого солнца в прокаленном синевой небе. И сказанных слов. И прозвучавшего смеха. И молчания, молчания, молчания. И тишины. И глубины взглядов. И смешанных дыханий. И ласковых рук. И восторга тел. Оля резко повернулась и, не обращая внимания настоящих рядом людей, уткнулась лицом в Серегину шею. Пожалуй, это было одно из последних мгновении, когда он чувствовал себя всемогущим.
X
Удар был несильным, упругим. Нос лодки стал забирать куда-то вверх, и Сереге показалось, что сейчас его запрокинет назад, и он инстинктивно сжался и заглушил мотор. Подавшись еще вперед и вверх, как на горку, лодка замерла, слегка покачиваясь. Серега осторожно извлек из кармана куртки круглый фонарь и, осветив нос лодки, привстал. Но не успел он распрямить ног и как следует оглядеться: лодка, кренясь, стала сползать набок по упружистым осклизлым веткам павшего в воду дерева, в крону которого и угодил он впотьмах. Как завороженный следил он за сползающим носом лодки и едва не свалился за борт, когда лодка, освободившись, хлюпнула носом о воду и сильно закачалась на плаву. Серега, потеряв равновесие, упал на сиденье и вцепился обеими руками в борта. В воду же плюхнулся фонарь. Несколько мгновений перед глазами был только угасающий желтый кругляшок тонущего фонаря, а потом тьма сомкнулась и стала вовсе непроглядной. Лодку разворачивало. Затихал плеск потревоженных ветвей. Смыкалась тишина в жутковатое безмолвие… Серега не шевелился, ощущая, как постепенно им овладевает оцепеняющее чувство одиночества, затерянности, подобное тому, которое пришлось испытать еще в школьном турпоходе, когда он среди ночи отправился купаться в море. Не то чтоб на спор, а просто себя проверить хотелось… Отплыл чуть от берега и лег на спину. Справа — в полсотне метров берег, хоть и невидимый почти, но ощущение опоры, уверенности, жизни. Слева — подумать страшно: вода, вода… На сотни верст, аж до самой Турции, то есть практически до бесконечности — бездна и тьма… Любая неведомая тварь может тебя схватить — и поминай как звали. Да что там схватить — достаточно прикоснуться. Левый бок онемел, будто растворился: ли кожи, ни мышц, ни ребер не ощущаешь… Одно только обнаженное, беззащитное сердце испуганно гухает в бездну и, как во сне, опоры не находит и все больше проваливается куда-то. Руки и ноги стали невольно подгребать к берегу, который обозначился из темноты шорохом пляжной гальки, а затем и Борькиным хриплым кричащим шепотом: «Сере-ога!» Сердце радостно скакнуло на зов, однако Серега не откликнулся, выдерживая марку бесстрашного испытателя. Но Борька, видно, натолкнулся на его одежду и не думал уходить. Шепот повторился. Зная, что друг теперь не отстанет, и радуясь этому, Серега как можно недовольнее подал голос: «Чего тебе?» — «Ты что там делаешь?» — «Раков ловлю, не видишь?» — «Не вижу». — «Так они ж черные-е…» — «А-а», — протянул Борька, как всегда с запозданием поняв, что его разыгрывают… Воспоминания о друге детства вывели из минутного оцепенения, и Сереге даже почудилось, что он слышит шорох его шагов на берегу и что вот-вот, в самую неожиданную минуту, Борька окликнет его и спросит как ни в чем не бывало: «Ты что тут делаешь?» А он, Серега, непременно съязвит ему в ответ что-нибудь навроде тех же раков, И он стал придумывать, что бы такое заковыристое сморозить Борьке на этот раз… Но вместо Борькиного: «Сере-о-га-а» — тьма выдавала натужное, приглушенное: «Ы-ы-ы-у-о-о-о!» — словно кто-то звал на помощь ила хотел испугать. Ознобью хлестануло по спине, и Серега невольно схватился за рукоятку ножа, напряженно прислушиваясь. Он даже не успел понять, откуда исходило это утробное мычание. Не из воды ли? А может, зверь какой зевнул спросонья и завалился себе на другой бок? Но звук больше не повторился, и Серега, стараясь не шуметь, перевел дыхание и смахнул со лба холодную росу пота… От испуга он как бы наново прозрел. Пояснее проступили берега, все так же вздыбленные темью леса на разную высоту, а меж ними едва различимым прогалом угадывалась река. Только теперь почему-то холмистый берег оказался по правую руку. И тут Серега наконец сообразил, что его лодка дрейфует углом кормы вперед, и вспомнил о моторе. Мотор откликнулся сразу. Сначала сердитым, завывающим рычанием, а затем спокойным, неторопливым стрекотом отогнал он все подступившие было ночные страхи и подтолкнул, повлек лодку дальше по бегучей дороге реки. И Серега добром помянул Митю, его любовь к технике. Но вместо улыбчивого Мити память почему-то воскресила хитроватое, с левоглазьим прищуром лицо Харитона Семеновича, и оно не показалось ему неприятным. Напротив, он резонно подумал, что должен быть благодарен Харитону Семеновичу уже за то, что тот на Митю указал. Вот Борька, пожалуй, тут же навязался бы ремонтировать «захлебывающийся мотор», приняв все за чистую монету. И с Митей он бы нашел общий язык именно в сфере техники. Здесь его интересы и увлечения не знали границ. Он бы забросал Митю рацпредложениями по техническому перевооружению моторки. Какую-нибудь штативную мачту с парусом предложил, целлофановый купол от непогоды, звуковую и цветовую сигнализацию непременно. А о прожекторе завел бы разговор в первую очередь. Борька не то что безалабер Серега, не позволил бы пускаться в ночное плаванье по незнакомой реке без освещения. Что стоило одолжить у «стрижа» фару с аккумулятором, приспособить ее на носу лодки — и рассекай себе тьму и воды на самом полном… Серега представил себе эту картину и с улыбкой подумал, что у него тоже нередко «умная мысля приходит опосля». Фразу эту долдонил сегодня Иван Баракин, проигрывая ему в шахматы партию за партией. Теперь вот Серега словно сам себе проиграл. И ему стыдно стало перед Борькой, на техническом иждивении которого частенько приходилось бывать. Ведь даже с «Вихрем» больше возился друг, нежели он сам, хоть и купил мотор на свои трудовые. Борька себе такой роскоши позволить не мог — обувку-одежку покупал. Но зато все техуходы и ремонты, которые нередко следовали один за другим, проводил собственноручно. Серега не ревновал, ему больше нравилось владеть мотором в движении, к чему, кстати, технарь Борька относился довольно равнодушно, а вернее сказать — побаивался, потому что терялся, когда любимая техника вдруг сдвигала его с места. Он был врожденным бортмехаником (Серега его так и звал — «Борькмеханик»). Все это как раз и прояснилось летом после девятого класса, когда они работали в станичном совхозе помощниками комбайнеров. Борька буквально не отходил от комбайна: все подмазывал, подкручивал, разбирал-собирал. Умаял своего комбайнера, добродушного дядьку, вопросами и предложениями. Тот терпеливо разъяснял ему, полностью доверяя уход за машиной, но воздерживался доверять управление ею. Позже, когда Борька поступит в машиностроительный институт, Серега ему напишет из армии: «Ты нашел себя под комбайном». Самому же Сереге еще предстояло «искать себя». До сих пор вот ищет. К технике он, в общем, тоже относился уважительно, с интересом, но не вожделел, как Борька, над всяким болтом. Ухватив общий принцип действия узлов и механизмов того же комбайна, Серега не копался в нем без надобности, теряя интерес к деталям, но жаждал «порулить». И к концу страды убрал-таки свой первый гектар хлеба. Зато к деталям человеческих отношений и характеров в нем таился неиссякаемый интерес. Он мог часами просиживать в компании взрослых и слушать, о чем они говорят. И поражаться: как люди похожи друг на друга и насколько они разные! О каждом однокласснике, учителе, товарище по службе он мог бы многое оказать, в то же время дивясь, как порой емко и точно выражает суть человека и отношение к нему одно-единственное слово, пожалованное ему в кличку или прозвище. Об учителях что и говорить — их «звания» передаются из поколения в поколение. Сереге больше памятны армейские, рожденные у него на глазах. Своего командира роты, например, капитана Сомова, они звали коротко и ясно: «Мужчина»! Произносилось это с неизменным оттенком восхищения и почитания. Рослый, стройный, мужественный… Все превосходные эпитеты безошибочно ладились к нему. И не только к внешности. В роте он был прежде всего лучшим солдатом-десантником. Все, чему учили их, он знал и умел лучше других и выполнял не просто отлично, а с естественной легкостью человека, влюбленного в свое дело. Спокойный и уравновешенный, размышляющий как обыкновенный учитель в часы занятий и отдыха, он строжал до суровости перед строем, был взрывной и стремительный в бою, в учебном конечно… Однако, когда на тебя мчатся «живые» танки и земля, как испуганная лошадь, вздрагивает под тобой от щедрой пиротехники, это уже далеко не кино. С непривычки чумеешь будто. Сжимаешься весь в недвижимость, и, кажется, ничто не способно тебя разжать в человека, пока стоит вокруг этот гул, лязг и грохот. Но отрывистый, пронзительный голос капитала игловым импульсом отыскивает в твоем сознании именно ту точку, от которой все в тебе приходит в движение, — и ты почти автоматически, с какой-то неведомой ранее неистовостью следуешь точно его приказу. И казалось в ту минуту, прикажи он обломать черту рога, ты исполнишь это не задумываясь, появись только бесенок на горизонте… Ну как с таким командиром не станешь «достойным представителем»? Лейтенант — комвзвода — был тоже, по оценке ребят, «мужик ничего, свойский». Но уже не то… Он явно и не всегда умело подражал капитану, а это хоть и понималось и прощалось ребятами, но не поощрялось. В общем, «художественная самодеятельность», как снисходительно выразился однажды Яшка по этому поводу, и «звание» приклеилось в сокращенном виде «худсам». Неуязвимее других оказался старшина. Хоть с ним-то как раз у каждого было связано больше всего неудобств и конфликтных ситуаций армейской службы. Каких только кличек-ярлыков не лепили ему гораздые на выдумки ротные Теркины, все они держались не больше дня. Но каждый, пожалуй, увез домой последнее слово, сказанное о нем при расставании. Капитан и комвзвода простились перед строем, а старшина вышел проводить до автобуса, навсегда увозящего их из части. И когда они расселись по местам и водитель запустил мотор, старшина совсем не по-уставному, без единой металлинки в голосе сказал им: «Дай бог вас больше в форме не видеть, ребята. Не поминайте лихом!» — и, спрыгнув с подножки, взял под козырек. Автобус тронулся, все оглянулись на старшину, и кто-то из ребят растроганно обронил: «Человек!» Серега не смог ничего добавить к сказанному, он глотал слезы… Самостоятельно с первой публичной оценкой личности Серега выступил еще в восьмом классе. Правда, вся публика состояла лишь из самой оцениваемой личности, но все же это был качественный скачок, очередная ступенька прозрения. Накануне экзамена по математике Борька застал его над старым, отцовским еще, учебником «Психологии». «Псих энд псих», — прокомментировал он это событие. Но Серега не среагировал на язвительность. — Борька, знаешь, кто ты? — опросил он таинственно. — Кто? — сторожась подначки, переспросил друг. — Ты необыкновенная личность! — произнес Серега в раздумье, как открытие. — ?! Но Серега, не дав ему и слова сказать, стал обосновывать свою гипотезу, расцвечивая друга перьями всех достоинств. И чем больше и вдохновеннее он говорил, тем подозрительнее щурилось Борькино конопушное лицо. В конце концов, желая упредить розыгрыш, друг перебил его: — Ты лучше все это Люське пропой, а то она не знает, что рядом с нею живет герой нашего времени, и все на тебя лупатится… — А что, идея! Пошли! — воскликнул Серега, все еще находясь на волне своего прозрения, и встал, чтобы идти к Люське. Но Борька, сразу посерьезнев, суетливо «тормознул на все подошвы»: — Ладно, ладно тебе, психолог. Ты вот лучше скажи мне: хочешь гармонически развивать личность? — Учись играть на гармони, да? — уже соскальзывая на хохму, отреагировал Серега, потому что Борька заговорил еще серьезнее и высокопарнее его. — Не-ет, пошли… пошли в «грузию»! — вдруг оживившись, сказал Борька. — А я туда и так еду, мать обещала достать путевку в альплагерь. — Да нет, — Борька сник, — я говорю в «грузию» от слова грузить. Вагоны разгружать. Серега растерянно смотрел на друга и чувствовал себя не совсем уютно — где-то внутри него довольно явственно похрюкивал свиненок: об альплагере он ничего еще не говорил другу. — А может, вовсе и не будет путевки или мама две достанет, — пытался он еще оправдаться, но свиненок все хрюкал, потому как вторая путевка ничего не решала: Серега отлично знал, что Борька собирается в свою «грузию» отнюдь не за гармоническим развитием… — Так бы прямо и говорил, что грузить, — наконец нашел он верный ход, — на Кавказ мы и без путевок поспеем — турпоход же намечается в конце лета, — заключил Серега облегченно, и свиненок умолк. А Борька взахлеб затараторил. — Представляешь, придем осенью в школу: плечи — во! — следовал красноречивый жест руками в стороны. — Грудь — во! — руки соответственно сошлись впереди. — Ну и карман, само собой, поправим… Это уже выражение Борькиного отца, вольного плотника, который после каждого крупного дела столь же крупно гулял, а потом брался за топор и, оказав свое «надо бы карманы поправить», уходил со двора.XI
Карман они, конечно, поправили. Для Борьки это было существенно, хоть он и не показывал виду. Сереге же спортивного интереса ради, ну и с Борькой за компанию. Мать даже настаивала на путевке: мол, успеешь, наработаешься. Она, фельдшерица, много лишнего о человеческих слабостях знала и частенько полошилась попусту — не надорвись, не простудись. Хотя самой-то хорошо было известно — почем фунт лиха и поту… Отец, будучи преподавателем физики, подходил к этому вопросу философски. — Аксиома, — говорил он, — что человека в общественном смысле породил труд. Труд, изначально самый примитивный и жизненно необходимый. И как в эмбриональном цикле человеческий зародыш проходит эволюционные стадии общего развития жизни, так и, рождаясь общественно, каждый из нас, кем бы он ни стремился быть, обязан обрести как можно больше навыков того изначального труда, который передние конечности в руки преобразил! Труда охотника, старателя, землекопа, строителя, подельщика. О грузчике и говорить не приходится. Переноска тяжестей — это занятие, пожалуй, самое древнее. И всех богатырей-силачей мира, легендарных и сущих, история может с чистой совестью приписать к профсоюзу грузчиков. Сколько тяжестей им поднимать пришлось! Отец не назидал, а размышлял вслух. Обычно их беседы проходили за шахматами. С Борькой и Серегой он играл одновременно, на двух досках. — К тому же, — продолжал он, — в каждой профессии есть свои подножья и вершины, фундаменты и крыши. И я не верю в инженера-конструктора, руки которого не познали труда рабочего, не признаю доктора, не способного выполнить работу медсестры и санитара, не представляю себе генерала, не хлебнувшего солдатских тягот. — А учителя? — спросил дотошный Борька. — Да ученик, пожалуй… Только не примерный, в целлофановом смысле этого слова, а разный… И прежде всего — пытливый и благородный. Все мы ученики от рождения: задаем вопросы, нам отвечают. Вскоре мы сами начинаем разрешать свои вопросы. И как только появляется в нас потребность отвечать на вопросы других — рождается учитель. Вот в тебе, Боря, учитель, по всему видать, уже наклюнулся. А некоторые из присутствующих. — отец выразительно посмотрел на сына, — начиняют свою педагогику в жизни с подзатыльников, хотя подобного опыта на себе никогда не испытывали. Отец имел в виду случай, происшедший накануне. Сереге подарили фотоаппарат, и он отснял свою первую в жизни пленку. Хлопотно готовился проявлять ее, утемняя чулан. А когда вернулся в комнату, взревел от негодования: младший брат, второклассник, разглядывал на свету извлеченную из аппарата пленку и недоумевал: «А где же карточки?» Ответом ему и был подзатыльник. Отец был прирожденным учителем, переливающим всего себя в других, будь то-ученики, дети или даже случайные собеседники по рыбалке, дорожные попутчики. И пребывал в хорошем расположении духа, если ему удавалось приоткрыть человеку какую-то истину либо самому распознать его глазами еще неведомую грань бытия. Играя с ребятами в шахматы, он больше радовался их победам, чем огорчался от своего поражения. В игре друзья были столь же неодинаковы, как и в жизни. Борька играл цепко, дорожа каждым ходом. Добившись минимального преимущества в начале игры, седлал его и с нудной настойчивостью оберегал до конца партии, словно боролся за решающее очко для гроссмейстерского балла. Играть с ним было трудно, изнурительно, да и сам он вставал из-за доски, точно машину угля разгрузил. Обычно отец успевал сыграть с сыном три-четыре раза, прежде чем завершилась партия с его другом. Серега играл легко, увлеченно, совсем не думая об «очке». Все его страсти поглощал процесс игры, ее драматургия. Особенно обожал выкручиваться из безвыходных положений, в которые, надо сказать, попадал довольно частенько, потому что в вихре излюбленных атак жертвовал фигуры напропалую. Меж собой друзья играли всегда результативно, почти без ничьих. Серега либо ловил друга на приманку жертвы и стремительно взламывал его оборону, добираясь до короля, либо терял свое войско перед «крепостным валом»… Борьку отец называл солидно — мастером изнурительной обороны, Серегу — гусаром, за эффектные, да не всегда обдуманные жертвы. Сам, предпочитая играть в умеренно комбинационном стиле, отец искренне уважал в своих юных противниках индивидуальности, радуясь им. Пожалуй, именно понятие об индивидуальности, непохожести составляло стержень ею педагогической да и житейской философии. — Быть на кого-то похожим — какая ерундистика, — говорил он почти возмущенно. — Будь сам собой, проживи свою жизнь, и тебе, и миру, многообразию его, от этого больше пользы будет. Даже Эйнштейн второй не нужен… Он все сказал, что мог, что должен был сказать. Но продолжение его, вторую ступень его интеллекта, так сказать, — миром просим. К Серегиным метаниям он относился терпимо, даже уважительно, сдерживая естественное беспокойство матери. Особенно когда сын, окончив школу «рядом с медалью», решил сразу не поступать в институт, а прежде осмотреться как следует в мире профессий. Устроился на консервный завод. Вначале разнорабочим, потом, после краткого обучения, в слесари-наладчики перешел. Через полгода в военкомате предложили допризывнику Крутову приобрести шоферскую специальность. Возражать не стал, окончил курсы и, не воспользовавшись второй попыткой абитуриента, до самой армии работал шофером. Мать, конечно, высказывала свое отношение. С житейской простотой, в которой ударным доводом было — «как у людей», — она давала советы, словно порошки и таблетки прописывала, зная лишь принцип действия лекарства, но не вникая в его мудреный химический состав. Отец же в своих размышлениях любил исходить из химической формулы бытия. Серега вначале недоумевал и горячился, когда родители, высказав по его поводу совершенно противоположные мнения, вроде бы соглашались друг с другом… И только со временем понял, что оба они заботливо оберегали его самостоятельность в выборе жизненного пути, предоставляя ему самому сказать последнее слово. Правда, мать иногда не выдерживала благородного нейтралитета и в сердцах высказывала ему с отцом: — А ну вас, умники, поступайте как знаете. Только потом не бегайте к докторам и мамам, когда очень больно будет… Серега отшутился тогда: — Мне-то хорошо, не надо в разные стороны бежать: у меня мама доктор «Ай-болит!» — А что, и была бы доктором, если б ты в свое время не появился, — в запальчивости обронила мать, имея в виду свой так и не оконченный институт. — Ты что, мама, сожалеешь? — удивленно спросил Серега. Мать смутилась, сразу утратив воинственный пыл. Поспешно подошла к сидящему сыну, прижала его голову к груди: — Что ты, что ты, родной мой. Разве можно так думать. Я к тому, что причина большая была у меня… А кто тебя держит? Мне кажется, ты немножко растерялся… Так одним жестом-порывом и вселила в него свою особую правоту. Отец не мог себе позволить таких нежностей, но, сознавая их благотворную необходимость, любил повторять: — Слушай мать (что означало: чувствуй любовь и тревогу материнскую). Мы с тобой теоретики: я — замшелый, ты — зеленый. А ее сердце — великий практик… Отец обычно, как и приличествует мужчине, держал себя спокойно, выдержанно. И только однажды дрогнул его голос. Провожая Серегу в армию, он сказал на прощанье: — Пусть всегда раскрывается над тобой парашют. — И спрятал лицо в объятиях сына. Во время прыжка, сближаясь в свободном падении с землей, Серега вспоминал эти слона, как родительское благословение воспринимая полногрудый хлопучий вздох распахнувшегося над головой купола.XII
Остаток водного пути Серега провел в радостном ожидании чего-то хорошего, что непременно с ним должно произойти. И это ощущение нарастало, вбирая в себя все удачливое. У хорошего настроения обычно одна главная причина и много сопутствующих причин и причинок. Правда, добрая половина из них, скорее, несет его следственные черты. Ведь невозможно бывает порой распознать, удача ли вызвала приподнятое состояние духа или же сама она пришла его всеодолимой тропой. Одно бесспорно — у хорошего настроения могучая инерция добра. При нем и думается о хорошем, и чувствуется светло. Теперь Серега безошибочно укладывался в русло реки, и это подкрепляло уверенность в удаче, и он принимал как награду и первые проблески звезд на небе, и появление долгожданного моста в оправе входных фонарей, и белеющий огромным парусом откос (с огоньком и собачьим лаем) за шестым поворотом реки. А главная причина все же была. Временами на носу лодки, где темнел брезентовый чехол для моторчика, Сереге чудилась притихшая Оля и будто бы, как в первый раз, плывут они на свой остров, но он уже заранее знает — все-все будет так, как было… К причалу Серега подошел на веслах. Он тоже оказался бревенчатым, только скромнее по размеру, и на привязи дремала одна-единственная лодка. Мотор у лодки был зачехлен, весла лежали вдоль бортов, и Серега последовал примеру — укрыл мотор, привязал лодку к причальной скобе. На звяк цепи собака прибавила голосу, и он стал заливисто забирать ввысь. Изредка к нему присоединялся другой — глуховатый, потише, поспокойней, видно, и постарше. По ступенькам, вырытым в откосе и укрепленным хворостяными плетеньками, Серега поднялся к избе лесника. Собаки неожиданно смолкли, а женский голос окликнул с крыльца: — Кто будет? — Добрый вечер, привет вам от Сосновых Мити и Любы, — поспешил отозваться Серега, не зная, как себя представлять. — А-а, спасибо-спасибо за приветы… Да вы проходите, там не затворено, — зарадовалась женщина. — Собачек не бойтесь, они у нас даже с волками дружат, а человека и подавно привечают. Злых не держим. И в самом деле, пока Серега проходил через двор, поднимался на крыльцо, никто на него не тявкнул, не проворчал даже. Собаки неподвижно темнели в стороне от крыльца, справедливо считая свое оповестительное дело сделанным. И Серега невольно помянул Митиного братца четвероногого: — Им тоже привет от Каштана. — О, тут и Каштан и Каштанка сразу. И еще один сын-братец на железной у Игната. Щенками они все были лобастенькие, кругленькие, в маму коричневые, ну вылитые каштанчики. Думаем, если каштаны в тайге не растут, то пусть хоть они бегают… А с ними и слово приживется. В прихожей, куда они вошли, — пар коромыслом. Посреди комнаты на лавке протянулось глубокое цинковое корыто со стиральной доской и замоченным бельем. Рядом на полу горбатился отжатым бельем эмалированный таз. На шестке исходил паром ведерный чугунок, видно только изъятый из печи для стиральных нужд. Керосиновая лампа, люстрой висевшая над потолком, наполняла комнату ровным матовым светом. Женщина запричитала, винясь перед гостем за домашний разор, но при этом успела вытереть о передник и подать ему испарно-розовую, крепкую руку, сказав «здравствуйте, поближе» и представившись полным именем — Настасьей Меркуловной; улыбнуться приветливо всем румянощеким от пару и работы лицом; усадить его за стол и мимоходом накрыть сковородкой чугунок, чтоб не «дымил»; поставить перед гостем кувшин с топленым молоком, глиняную кружку и миску с пирожками и ватрушками, такими же приветливо разрумяненными и пышущими гостеприимством, как и сама хозяйка. На вид ей с трудом можно было дать за пятьдесят; и взгляд, и движения, и голос даже в столь поздний час, по всему видать, хлопотливого дня хранили неутраченную свежесть, радушие доброго человека. Разве что волосы, по-летнему подхваченные цветастой косынкой, взялись уже несдуваемым пеплом времени да морщины иглились изо всех живых уголков открытого русского лица. — Ну как там крестник наш. Акимка, хорошо сосет? — неожиданно спросила Меркуловна, присаживаясь к столу. Серега смутился, погорячел щеками, воочию представив себе Любушку, кормящую сына, вспомнив и свое тайное любование ею в те короткие минуты, когда она встречала его, накрывала на стол, держала полотенце… Но в просветленном взгляде Меркуловны было столько пытливо-материнского ожидания добрых вестей, что Сереге уже впору было смущаться за свое смущение, и он ответил в тон вопросу: — Орет хорошо, когда есть просит. И чмокает на весь дом. Меркуловна закивала радостно и рассказала, как она впервые услыхала голос Акимки с реки, когда Митя вез домой свою семью. «Пуще мотора орал малый». Сама из материнских рук приняла, в избу внесла, и он окричал тут все углы, с десяток лет не слыхавшие младенческого плача. Потом, расспросив Серегу, кто он, откуда и куда путь держит, на своих разговор перевела. Их у нее шестеро: три сына, три дочки. Все разлетелись. Ближняя самая — младшая из дочек, Валя, в поселке в быткомбинате швеей работает. Хорошо работает, в почете ходит. Депутатка даже. Остальные по городам расселились. Витя, второй сын, офицером служит на Дальнем Востоке. Старший, Егор, так тот вообще за границей, «в Ёмени каком-то, где снег только в холодильнике, а черного хлеба в глаза не видят». Как специалист по машинам он там, с женой вместе. — Спасибо, хоть внука оставили, спит вон, — Меркуловна кивнула на горницу, — скоро в интернат справлять надо на учебу. Из горницы послышался далеко не детский всхрап и невнятное бормотанье. Меркуловна перехватила вопросительный взгляд Сереги: — А это хозяин мой во сне воюет. Никита Васильевич. Как выпьет, так и воюет. Война-то и живых не пощадила: если кого пуля не ранила, так памятью не обошла. А мой и пулей меченный. В Одессу вот к сыну Саше летал. — Голос Меркуловны сразу как-то притих, взгляд опечалился. — Нынче посеред дня объявился. Сослуживец его подвез с поселка. А я, грешница, к выходному-то дню и стирку и стряпню затеяла. Сколько раз говорено — не хватайся, баба, за два ухвата, коль силенок маловато. Да нашему брату умом наперед не закажешь. Топчемся себе, хлопот наваливаем без огляду. Думала, управлюсь, а тут они в самый: аккурат подоспели. Встречай, хозяйка, гостей. Гость у нас в тайге всегда праздник. Выпили, конешно. Да не с радости… Меркуловна вдруг умолкла и засмотрелась на окно. Стекла пропотели, и капли влаги, сползая вниз, разлиновали их ка малые полоски, меж которых сквозила темная синь… — Сколько вам годков будет? — спросила она, снова переводя погрустневший взгляд на Серегу. — В сентябре двадцать два исполнится. — Вот-вот, я и смотрю, одногодки вы с Сашей, — сказала с грустинкой и вновь задумалась о чем-то своем. — Не знаю, стоит ли говорить… Да раз пошла плясать, не только перед казать… Беда с ним приключилась, в тюрьме он. Прошлым летом, как из армии пришел, шофером на поселке устроился. Все ладно складывалось: и работал с охоткой, и свадьбу загадывали на Октябрьскую. Невестины родичи подарков на тыщу закупили. Дружил он с одной еще в школе. Пока в армии был, переписывались, верно ждала. Верой, кстати, ее и зовут. За неделю до свадьбы все и случилось: под Сашин самосвал пьяный угодил… Саша клянется-божится — будто бы тот сам бросился спьяну. Он его и в больницу отвез, и в милицию на себя заявил… Свидетелей не нашлось, а человек тот помер. Присудили Саше три года. Какая уж тут свадьба-женитьба. Вера после приговора прямо в суде разрыдалась. Клятвы кричала — люблю, ждать буду. Да, видно, выкричала тогда ж всю любовь и терпелку. Знамо дело — отцу с матерью горе, а ей, невесте, каково… Так и вышло, что виноватых вроде нет, а закон править надо. Упрятали голубя нашего за решетку, да с тем беда не кончилась. Не сдержала Вера клятв, с другим в прошлом месяце расписалась и укатила из дому подальше. Не осуждаю я ее по-бабьи, хоть и понять не могу: зачем клятвы кричала, зачем надежду в душу вколачивала? Ведь и ждать-то осталось совсем ничего — досрочно освободить его должны за примерное поведение. Не злодей же он какой. С каждым может случиться. Ну не утерпела или постыдилась теперь судьбу свою связывать с судимым. Саше вроде обо всем честно написала. Нашла время, когда честность свою проявлять, глупая. Ему освобождаться, а он взбунтовался: «Раз она так — не хочу освобождаться». Нарушил что-то там, нагрубил и нам поганое письмо прислал. Вот отец и летал на свидание. Старшая дочка, Мария, в Горловке она живет, на Донбассе, тоже подъезжала. Беседовали, успокаивали, насилу уговорили. Начальство там с понятием отнеслось, обещали не задерживать. Да сюда, пожалуй, не вернется. У Марии в Донбассе будет устраиваться, от стыда подальше. Приметив, что гость так и не притронулся ни к молоку, ни к пирожкам, Меркуловна всполошилась: — Ой, что ж это я вас только бедами своими потчую? Подхватилась из-за стола — и к печке. — Сейчас я вам глазунью слажу. Серега было начал отговаривать: мол, в путь ему пора, дорогу просил объяснить. Но Меркуловна уже угольков из печки под таганец нагребла, пучок лучины на них бросила — и враз затеялся бойкий костерок. Минуты не прошло, сало на сковородке заговорило, а хозяйка гостя успокаивать: — До Игната от нас и часу ходьбы не будет. На лошадке и того быстрей. Без провожатого потемну, конешно, и приплутать немудрено, да Лысуха дорогу хорошо знает, не оскандалится. Из застекленного посудного буфета достала розовый графинчик и две граненые стопки. Внутри графина в прозрачной жидкости утонул по самый гребешок цветастый стеклянный петух. Пока Серега, дивясь, разглядывал его, на столе появилась яичница, а к ней и разносол всякий. Меркуловна взялась за графинчик. — Если не погребуете — домашнего производства. Тот самый «свадебный», год, как допиваем вгорькую… Серега не стал возражать, понимая минуту. Меркуловна налила в стопки. Голова петуха вынырнула на поверхность и, уменьшенная, стала чужой туловищу. — Я и сама сегодня стоко передумала, будто самые тяжкие дни заново пережила, — сказала Меркуловна, поднимая стопку. — Хряпкаю бельем по доске, а перед глазами мой последух-горемыка… Пусть у вас все будет хорошо. — И потянулась к Серегиной стопке, чокнулась. — Пусть у Саши все будет хорошо, — сказал ответно Серега, чувствуя, как ему самому при этом становится тревожно. — Спасибо на добром слове, — голосом, скользнувшим по слезе, поблагодарила Меркуловна и со вздохом выпила рюмку «горькой свадебной».XIII
Самогонка была на совесть — почти без привкуса, крепкая, перехватывающая дух. И Серега невольно взялся за вилку, хотя и не прошла еще сытость от Любушкиных угощений. А Меркуловна закусила огурцом, пожевала хлеба и совсем доверительно, как своему, повела рассказ о житье-бытье: — Как беда с Сашей приключилась, я всю самогонку в лесу закопала, чтоб не дай бог батька с горя не запил. В молодости от ней, клятой, едва не сгорел. Сами мы из-под Курска. Там после войны иной раз хлеба куска не найдешь во всей деревне, а бутылка первача сыщется… Мне шестнадцать только подошло, когда родных прям в хате бомбой убило. Я у подружки была. В один момент бездомной сиротой стала. А тут немцы нагрянули. Быть бы мне, одинокой, в рабах германских, коли б не Федор, добрая душа. Сам хилый, хворый — ни на войну, ни на работу не брали его. Точно святой какой, жил тихо-смирно при отце с матерью. Он-то и принял меня за жену без росписи и венчания. Не по любви, конечно. Время-то какое лихое было. Кто кусок протянул, пригрел углом и добрым словом, тот и родной. Нажили Егорку. Федор перед концом войны простудился крепко, слег и помер. Снова осиротела. Свекор, не в пример сыну, здоровый бугай был и лютовал. Свою колотил почем зря и до меня руки тянул. Ласки его не принимала, так он с кулаками подступал. Отбивалась, как могла, по соседям хоронилась. А тут и мой ясный сокол подоспел. Меркуловна просияла лицом и оглянулась на горницу. — Приехал прямо из Москвы, с парада Победы. В новеньком диагоналевом мундире, при медалях и орденах, рослый, могучий. Герой. У баб всех глаза разгорелись. Они ему улыбочки да приманочки. Мне-то куда было надеяться. И без меня вдов полсела — побогаче, посправней. И девок опять же целый воз подоспел за четыре-то года. Выбирай — не хочу. И все ж меня приглядел. Раз, другой кочетом подступал… А как до полюбовностей дело дошло, я смелости набралась и говорю — только чтоб по закону… В общем, окрутила мужика. Расписались, свадьбу какую могли справили. Стали жить-поживать, как в сказке поется, да детей наживать. За ними дело не стало. К Егорке общий прибавился — Виктор, победитель, значит. Тогда победой все было помечено — и настоящее и будущее. Мужики кажный день чарки за нее поднимали. Выпьют и припоминают, где, что и с кем было… Таких ужасов наговорят, что по ночам подушки своей пужаешься. А то и слезу пустят, дружков своих побитых жалеючи. Кто ж их осудит за это, понимали. На своих живых нарадоваться не могли. А вдовам каково? Мой в ту пору у плотников хороводил. Работы от темна до темна хватало — выбиралась деревня из погребов и землянок. Какой хозяин работников без угощенья отпустит? Душу заложит, а поллитру из-под земли достанет. Она и впрямь из земли. Бурак-то не зря с бутылкой схож. Сколько их из пустого в порожнее перелито, кто б знал. А самогонка — девка разгульная. Подогреет, расшевелит, подпетушит, все заботы в трын-траву свалит — гуляй, вольный казак. Гулял и мой сокол. Я тогда Машенькой ходила. Жду-пожду, нет благоверного. Ночь на дворе, дети спят давно, а батька гдесь плутает. Не стерпела — в розыск подалась. Бабы шепнули, куда ноги вострить. Да и у самой в уме примета была. Прямиком к Нюрке Селиховой. А в хате у ей и света уж нетути. Одна лампадка под образами теплит. Я к дверям. Закутано изнутри. Здукаю. Не отзывается. «Откутай, — кричу, — Нюрка-паразитка, у тебя мой мужик». Зашебуршились, но голоса не кажут. Эха, лютость во мне взыграла. Ухватила дрын какой-то — да по окнам. Тут уж Нюрка не стерпела — завопила на меня. Знамо дело, где ж в ту пору стеклом разживешься. Я ж ей три шибки поспела высадить. А тут и Никитушка мой переполошный выскочил. В одном сапоге, другой под мышкой. «Ты что, — говорит, — шумишь-буянишь, я ж ей комод ладнаю». — «А-а, мать-перемать, — говорю, — при божьем-то свете?! Знаю, какой ты комод ладнаешь, такой-то и этакий». И на него с дрыном. А он дрын перехватил, отбросил подальше и только сказал! «Не дури». И повел домой. Опосля-то я своим бабьим умом пораскинула, что к чему и почему. Нюрка, конешно, баба видная, ядреная. Однако ж и у нас бока не плетень — берись не наколисся. Знать, не в этом дело. Мужик что, ухойдокается за день, ему роздых нужон — и душе и телу. Заявится на порог, а ты ему «бу-бу-бу». Того не хватает, то не справлено. Дома ворчушки да постирушки… А у той же Нюрки — ласки да пирушки. Выбирай, мужик! Зазвала комод ладнать, а заодно и свое наладила… Не озлилась я. Сиротство, должно, научило людску доброту в цене держать. А он у меня ласковый, душевный… Больше приветить стала. В горнице заскрипела кровать, послышались сонные вздохи, покашливание. Простучали голые пятки пополу, и в проходе возник заспанный мужчина в голубой майке и черных доколенных трусах. — А вот и Никита Васильевич, легок на помине, — приветливо, не меняя повествовательной интонации, представила Меркуловна хозяина. И уже к нему: — А у нас гости. Сережа из геологов. Привет нам от Любы и Мити привез. Крестник здоров, орет хорошо. Щурясь на свет, Никита Васильевич не совсем осознанным взглядом скользнул по Сереге, кивнул ему и, глянув на свои голые ноги, молча развернулся в горницу. Снова объявился уже в серых полотняных брюках, но в той же майке. Подошел к Сереге, протянул руку: — Молокоедов. Потом сел на лавку, отирая лицо ладонями. Недавняя высокая боксовая стрижка волос придавала его полуседой голове задиристый мальчуковый вид. Затылок неестественно белел над загорелой шеей, уши — топырком. Ни плечами, ни ростом не шел хозяин в богатыри, но в сухом, жилистом теле угадывались крепость и сила рабочего человека. — А я тут припомнила, как мы жизнь нашу зачинали. Как ухажерке твоей окна считала, — без тени смущения, как о чем-то обыденном, давно отболевшем, известила Меркуловна любовно поглядывая на мужа. Серега же, находясь под впечатлением ее рассказа, с выходом Никиты Васильевича замер в неловкой позе и, конфузливо потирая нос, косился в его сторону: как отреагирует? Тот молчал, скрестив руки на коленях. Не ответил вполне серьезно, как на исповеди: — Что было, то было… По молодости ошибку давал… Но к разговору был не расположен. Добавив к сказанному: «Извиняйте меня», поднялся с лавки и простучал пятками до двери. Там сунул ноги в галоши и, прихлопывая ими, вышел в сенцы. Со двора послышалось радостное повизгивание собак. — Мается. Давненько так нагружаться не приходилось. Ну, говорят, телу маета, душе облегченье. Сладко ли было ему, герою войны, отцу шестерых детей, по тюремным свиданкам шляться? Сам-то он золотой человек. И на руки, и на душу. А уж дети: папочка, папочка. Кажный май слетаются день рожденья его и Победу отмечать. Нынче самый уронистый май случился — ни Сашка́, ни Егорки не было. Горевал отец. У них с Егором любовь особая. Как-то на общем празднике старший сказал братьям и сестрам: «Меня целуйте и благодарите, шо я вам такого батьку хорошего выбрал». Что тут поднялось! Ребята повскакивали с мест, облепили Егора, чуть с ног не свалили. А потом все вместе бросились отца качать… Меркуловна потянулась краем косынки к повлажневшим глазам. У Сереги тоже предательски защемило в носу. — Вот и пошутил навроде Егорка, да много в том правды. Опосля войны все папок своих в солдатской одежке выглядывали. Искал и он своего. Ему три года исполнилось, когда Никита зашел к нам на огонек. Играл с Егоркой, про войну рассказывал. Как засобирался уходить, тот ему и говорит: «Ты куда, папка? Война кончилась, и тебя я больше не отпущу…» Оседлал колени его и сидел, пока не заснул. Никита в тот вечер и остался. В сенцах скрипнула дверь, вернулся Никита Васильевич. — Может, опохмелишься с нами, отец? А то мы петушку голову подсушили, скоро и до хвоста доберемся, — кивнула Меркуловна на графинчик. Никита Васильевич отрицательно помотал головой: — И без того горит, охолонуть бы чем… — Кваску испей, — предложила Меркуловна, поднимаясь с места. Подошла к деревянной дежке, откинула рядно и зачерпнула кваса железным ковшом. Держа ковш чуть подрагивающими руками, Никита Васильевич, постанывая, с прихлебом осушил его до дна и благодарно кивнул. — Полегшало? — участливо спросила Меркуловна. — Полегшало, Сюша, полегшало. Вы меня извиняйте, пойду передохну. — Передохни, отец, передохни. А я Сереже Лысуху под седло справлю, на станцию ему надо. — Справь, Сюша. А вы Гнату кланяйтесь. Скажите, буду у него скоро. Поднялся из-за стола и Серега. Судьбу дома своего Меркуловна досказывала на дворе, где седлали Лысуху. Лошадь, пофыркивая, оборачивалась на Серегу, точно выражала недовольство, переступала с ноги на ногу. Меркуловна сунула ему в руки краюху хлеба: — На, дай-ка ей, пусть почует доброту твою. Серега протянул к губам животного мягкую краюху. Губы сначала недоверчиво фр-рыкнули, потом, почуяв хлеб, потянулись к нему, обдавая руку влажным теплом. Знакомство состоялось. — Тут мы, можно сказать, чудом оказались. По щучьему веленью, — продолжала Меркуловна. — Вроде и обживаться стали. Хату новую подняли, не шибко дворец, однако своя крыша. Я работала на ферме дояркой, грамоты получала. Голодновато было, правда. Разор кругом — ни доски, ни полена, ни сахару, ни ситцу… Так ведь ясное дело — война-пожируха погуляла. Не роптали, силились. И жили б как другие. Но тут в селе Никитин дядька объявился. Это все его хозяйство, — обвела руками двор, проступающий из темноты, — заразил моего рассказами о Сибири. Там, говорит, ни Мамай, ни Гитлер не ходили, все в целости — лес, река, зверье-рыба, гриб-ягода. И предложил подворьями меняться. Самого-то на старости к родным местам потянуло. Загорелся Никита, совета у меня пытает. А я спужалась: «Кто ж, — говорю, — в Сибирь по своей воле едет?» Никита посмеялся и говорит уже серьезно: «Поехали, Сюша, не то, чую, сопьюсь я тут… Да и тебе старый козел житья не дает…» Это он о первом свекоре. Тот и впрямь скозился на старости. Зло берет, что зуб не имёт, так он языком лягнуть норовит. Спьяну болтнул, быдто бы Егорка вовсе не от Федора, а от него… И всякое такое. Отнять грозился… Посумерничали мы с Никитой день-другой да и снялись всем табором. Третий десяток пошел с той поры. Не жалкуем вроде, не сбрехал дядька — богатый край. Народу, правда, маловато. Зато кажный человек со всех сторон виден. А то была в тэй-то Горловке — людей возле дома одного словно в огороде морковок понатыкано. Рубль разменяй — всем по копейке не хватит. Не то что поздравствоваться, в лицо не всякому заглянуть поспеешь. Тут же у нас человеку — полный рубль внимания. И поговорить и уважить. От внимания к другому — тебя ж не убудет. Ты ему, он тебе. Был руб — два стало… Ой, погодь, я Гнату гостинцев передам. Меркуловна вернулась в избу. Серега остался наедине с Лысухой, дожевывающей хлеб. Погладил по шее, зануздал, подобрал поводья на холке, вставил ногу в стремя, взялся за луку седла. Лошадь не проявила беспокойства. Вскочил в седло. Шагнула раз-другой — и снова застыла на месте. «Ну, для таких-то скакунов и мы казаки», — порадовался Серега мирному нраву Лысухи. Словно подслушав его мысли, вышедшая на крыльцо Меркуловна одобрительно воскликнула: — Гарный казак. А то нонче молодые попривыкли на этих жужжалках бегать и у коня путают хвост с гривой… В багажную сумку седла она пристроила белый сверток. — Катерина, царство ей небесное, знатной стряпухой была. Я тесто по ее уроку затеваю — и Гнату как бы от нее гостинец будет. Два лета бобылюет. На вид здоровской старухой была. Шустра, непоседлива. Всех обхлопочет, обласкает… Гнат душой на нее не нарадуется, бывало. Щебетухой звал. Прошлой весной стала дрова с поленницы брать. Три полешка взяла, за четвертым потянулась, охнула и села на месте. С тем и ушла навеки. Сердце отказало. Добрым людям, видать, раздала его, а себе не хватило… Как родные они нам. Самые ближние соседи. Они тут с войны. Фамилия Нехода, а вон куда с Полтавщины зашли. Летось ездил Гнат на родину. Там Катина сестра у них. Звала переезжать. Пожил неделю и вернулся. Не могу, говорит, от Кати далеко. Тут вы меня рядком и поховайте…XIV
Лошадь, подергивая вольно отпущенное поводье, уверенно шагала неширокой просекой, изредка отфыркиваясь, все же недовольная этой неурочной прогулкой, и Серега извинительно поглаживал ее теплую шею, стараясь сидеть как можно спокойнее, приноравливаясь к ее шагу, и даже замирал на вздохе, словно этим уменьшал свой вес, когда Лысуха одолевала одной ей ведомую неровность дороги. Серега с трудом представлял себе, как бы он один шел здесь, в темноте, по невидимой, незнакомой дороге, и от этого проникался еще большей благодарностью к умному животному, безропотно и осторожно несущему его. Вернее, то была даже не благодарность, а обостренное сочувственное ощущение живого существа, и не просто его теплокровности, разумности, но и в чем-то — продолжения добра и радушия его хозяев. Им, конечно, и адресована Серегина признательность. А с животными у человека особые отношения. Мы проникаемся сочувствием к ним нередко лишь тогда, когда сами испытываем потребность в сострадании, когда тревожно и одиноко на душе. Серега по себе знает. С детства запомнилось. Как-то поколотили его ребята. Спрятался в сарае больше от обиды, чем от боли, и жаловался в слезах своему коту Барсу, которого сам же накануне отхлестал прутом за то, что тот стащил весь улов рыбы и отобедал в одиночестве. Кот, конечно, помнил Серегины хлысты, но зла не держал и, великодушно принимая ласки, терся головой о его ладони и мурлыкал, тем сразу и прощая свои обиды, и сочувствуя обидам Серегиным… Та же березка, что встретилась ему после крика Степаныча… Будто руки навстречу протянула. После беседы с Меркуловной настроение его не то чтобы ухудшилось, упало, оно, скорее, усложнилось. Яркие краски Митиной судьбы, переполнявшие его на реке, вызвали милые сердцу островные видения. Но и теперь эти краски не обесцветились. Напротив, они как бы утвердились временем, что вобрала в себя живая судьба семьи Молокоедовых. Не угасли, а устоялись. И беды и радости отцвечены более спокойно, уравновешенно, обыденно, но с той же глубиной и основательностью, которых достигают острая боль и распахнутая радость. Пожалуй, с самого отрочества Серега любил, когда посреди затяжного пустосмеха и бездумья, которые сплошь и рядом случаются в свойских компаниях, ему вдруг портили настроение. Да, да, именно портили. Мишура бездумной веселости враз осыпалась, и ранимая душа после первых обидных минут обретала удивительное состояние — обостренно, объемно и материально ощущать весь обозримый для нее мир и болеть за него… С возрастом горизонты и заботы этого мира раздвигались. И он прятался ото всех, пуще огня боясь машинально-заботливого вопроса: «Что с тобой?» Редко какого задумавшегося человека не застанет врасплох этот гвоздящий вопрос. В детстве он звучит обычно: «Кто тебя обидел?» Во взрослую пору: «Кто вам испортил настроение?», «Что случилось?». От Меркуловны какая ж обида. Разве что за Сашку. Крутой узел его судьбы вошел в Серегу безмолвным криком. Только Сашку роковой случай разъединил с любимой, а он вот сам отправил себя в добровольную ссылку… Серега заговорил, и лошадь не выразила никакого беспокойства, а только попрядала ушами, свыкаясь, должно быть, с новым голосом и новыми именами, которые он произносит! И продолжала кивать, как бы соглашаясь и выражая сочувствие.XV
Оля не любила писать длинные письма, и за три последних армейских месяца Серега получил целую пачку открыток. Они приходили в конвертах и в большинстве своем являли собой добротные репродукции картин. Да разве ж в солдатском общежитии что утаишь. Яшка Синев в тянучие вечера последних недель службы частенько предлагал: «Айда в твою Третьяковку, Серега». Яшка был родом из Коломны, но считал себя коренным москвичом и заводился с пол-оборота, если кто позволял сомневаться в его столичном происхождении. Настоящую Третьяковку считал своей, бывая там не раз, и, надо отдать ему должное, не впустую. По Серегиным открыткам мог прочитать целую лекцию, и нередко вокруг них собиралась свободная от нарядов братва. Хоть Яшка знал все представленные в открытках полотна назубок, но иногда машинально заглядывал на оборотную сторону и вместе с названием картины, конечно, вылавливал из письма какие-нибудь интимные детали. Но тут он был на высоте и не допускал комментариев. А между тем в Яшкину трагикомическую ситуацию на личном фронте была посвящена вся рота. После августовского отпуска он вел бурную переписку сразу с тремя девчонками, и явно не на беспочвенной основе. Красавцем Яшку не назовешь, но и Крамаровым тоже. Хотя своими выразительными носами они, пожалуй, сошли бы за близнецов. Однако Яшка нисколько не страдал от своей внешности, потому как исповедовал железный принцип: «Мужчина должен быть не красивым, а решительным». И видно, перестарался, следуя ему на практике. Было непривычно видеть Яшку всерьез озабоченным и даже растерянным, когда оставались считанные дни до возвращения домой. Разложив перед собой три фотокарточки с пылкими дарственными подписями, он подолгу разглядывал их, вслух живописуя достоинства каждой, и апеллировал к ребятам: «Какая больше нравится?» Когда очередь дошла до Сереги, он ответил: «Четвертая». Яшка с недоумением глянул на него, а сообразив, сказал: «Покажь». Не любил Серега распространяться о своих чувствах, но лишний раз посмотреть на Олю было приятно, и он извлек из тайного нагрудного кармана снимок, который сам выбрал из вороха фотографий, показанных Олей, и назвал его неожиданным. Объектив застал Олю врасплох. Ее окликнули в минуту отрешения. Она оглянулась. Правая щека вышла из-за ровно спадающих волос, а левая осталась прикрытой их волной, осевшей на плече… В глазах — рождающееся удивление…. — Хороша-а — ничего не скажешь, — со вздохом протянул Яшка, а кто-то из ребят подначил его: — Такая одна всех твоих стоит. — Потому и стоит, что одна-а, — неожиданно согласился с ним Синев и спросил у Сереги: — Сам снимал? — Да нет, — замялся тот. — А на кого ж это она так загадочно смотрит? Не подозревая, Синев затронул одну из болезненных тем. Серега и сам нет-нет, а задумывался над этим. И мучил себя неразрешимым вопросом — имеет ли он право перехватывать взгляд, предназначенный не ему? Но вспоминался остров, и все сомнения улетучивались сами собой. Впрочем, вскоре все разрешилось довольно просто — Оля и его одарила подобным взглядом, и автор снимка предстал перед ним… О дне возвращения из армии Серега не сообщил никому, решил явиться сюрпризом, как и положено десантнику, хоть и уволенному в запас. В Ростов прибыл воскресным утром. Прямо с вокзала позвонил Оле. Трубку подняла мать и ответила, что весь день Оли не будет. Допытываться, где Оля, не посчитал возможным, потому как еще не был представлен матери. Чтобы не объявляться у своей тетки раньше времени, вещи сдал в камеру хранения и отправился в общежитие к Люське. На его счастье, та оказалась на месте, но встретила довольно странно. Обрадовалась, конечно, в щеку чмокнула. Но все как-то вяло, без обычной своей восторженности, не то, что летом на пляже. А когда про Олю спросил, вовсе сникла. На дачу, говорит, с компанией собиралась. — А как же ты? — спросил. — А ты? — ответила. — Я сейчас двину туда… — А я воздержусь. Счастливо повеселиться… От встречи с Люськой остался осадок, но он списал ее странности на ревность. А в этом деле какой с него помощник. И потому поспешил ретироваться без объяснений, поглощенный одной мыслью, одним нестерпимым желанием — поскорее увидеть Олю. Дачу нашел без особого труда. В августе они с Олей перед его отъездом были здесь. Вспомнилось, как смутил он ее тогда. Пораженный роскошью двухэтажного дачного особняка из пяти комнат с камином, телевизором и коврово-гарнитурным оформлением, спросил, где работает отец. «Строитель он», — скромно ответила Оля. А Серега не удержался от восклицания: «Сразу видно — хор-роший строитель!» У дачной калитки, несмотря на пасмурный ноябрьский день, вызывающе поблескивали две новенькие «Лады». Ярко-синяя и красная. Синий цвет вызвал у Сереги необъяснимый внутренний протест. Он неприязненно покосился на машину и вдруг застыл на месте. Со стороны могло показаться, что его настиг приступ. Правая рука метнулась к груди. Так хватаются за сердце. А глаза неподвижно уставились в одну точку. И этой точкой был встречный взгляд Оли, такой знакомый и любимый… В машине, на самом видном для сидящего за рулем месте, был вмонтирован «неожиданный» снимок, только значительно большего размера, чем тот, что хранился у Сереги в нагрудном кармане. Как и положено при сердечном приступе, Серега постоял, осторожно переводя дыхание… И сразу по-иному осветились Люськины странности. Она оставалась верной себе: болела чужой болью и говорила о людях только хорошее или не говорила ничего… Из дачи послышался многоголосый приглушенный смех, и Серега невольно оглянулся. Серый пейзаж поселка был бесприютно пустынен, и только из одной трубы валил бойкий дымок. Ветер подхватывал его, сносил в сторону, и создавалось впечатление, что дача, как неуклюжий пароход, вот-вот тронется в неведомое плаванье, а он, Серега, безбилетный, останется на берегу… Мысленно досчитав до тринадцати, Серега дернул за кольцо калитки. Открывая дверь в гостиную, где и кипело застолье, он услышал фразу: «А вот и третий». Говорящий — долговязый парень с мелкими чертами лица, но пышной кучерявой шевелюрой — стоял в театральной позе и, первым увидев Серегу, находчиво сделал выразительный жест в его сторону. Все обернулись и прыснули неудержимым смехом. Маленькая пухленькая девица в зеленом лягушачьем платье провизжала: «Марик, ты гений, гений!» — и повисла на нем, пытаясь раскрашенными губами дотянуться до его лица. Но Марик застыл в триумфальной позе, довольно смешно выпучив глаза, и не обращал на нее никакого внимания, упиваясь произведенным эффектом. Бородатый очкарик, казалось, задохнулся смехом и, отстукивая вилкой по столу, с трудом выхихикивал «двадцать копеек… двадцать копеек..». Спрятав лицо в ладонях, смеялась его соседка с длинными выбеленными волосами. Запрокинув русую голову и держась обеими руками за бока, хохотал и третий парень. И только Оля, обернувшись через левое плечо, смотрела на Серегу как с фотографии. После встречи с Люськой, совершая долгий путь в дачный пригород, Серега еще наивно надеялся, что Оля, как хозяйка дачи, может оказаться свободной от пары, что собралась своя студенческая компания, чуть ли не девичник. После встречи с синей «Ладой» от наивных надежд остались жалкие воспоминания, но и те превратились в ничто, стоило ему переступить порог. Неумолимое три на три не оставляло иллюзий. И теперь в висках стучало одно-единственное: «Кто он — «синий»?» Оля, сообразив наконец, что произошло, встала из-за стола и подошла к Сереге. — Снова с неба? — сказала, глядя прямо в глаза, и улыбнулась почти как ни в чем не бывало. — Раздевайся… Серега снял бушлат, сдернул с головы берет и оглянулся по сторонам, не зная, куда их деть. Ему бы с Олей к вешалке в коридор выйти. Хоть на несколько мгновений побыть с глазу на глаз. Не маскируясь, сказать долгожданное «здравствуй!». Успокоить друг друга коротким поцелуем или просто взглядом радостным. Но оба чуть растерялись. Чуть промедлили. Чуть поспешили отвести глаза. Оля, приняв одежду, подтолкнула Серегу к столу. — Знакомьтесь, это Сережа, — сказала она, обращаясь ко всем, а сама вышла в коридор. Компания еще не остыла от приступа смеха: вздыхала, всхлипывала, охала.XVI
— Ну, старик, ты в самый раз угодил, хи-хи. Тебе тоже — двадцать копеек, — с умилительной слезой в голосе выговаривал очкарик, подавая Сереге вялую руку. И пока Серега обходил всех, тот следовал за ним, пытаясь изложить суть анекдота, финал которого ему невольно пришлось так усилить своим появлением. Но, выговорив пару слов, очкарик принимался хихикать, и поэтому Серега ничего не понял. Да и не до анекдота было ему. Сам не зная зачем, он вдруг стал представляться всем «Сер-регой», и впервые привычная для него форма имени звучала коряво и резко, царапая горло рычащими «р-р», которые он всякий раз усиливал. Ни лиц, ни имен девчат он не запомнил. Но в каждого из парней впивался взглядом-вопросом и с излишним чувством клещил им руки, совсем не мужские и если с зачатками мозолей, то разве что от шершавой ручки «дипломата». Оля вернулась в комнату, когда он прорычал свое имя последнему из компании — русоволосому, церемонно назвавшемуся Валерием. Он был, пожалуй, старше всех здесь. По тому, как растерянно метнулся взгляд русого от него к Оле и обратно, Сереге все стало ясно. И он мысленно прокричал себе: «Он… он «синий»… Глаза даже под цвет…» — и, уже не сдерживая себя, с отчаянием стиснул узкую длиннопалую ладонь. Валерий вздрогнул и отшатнулся. Краска залила его бледное заостренное лицо. — З-зачем ж-же так?.. Я… Я м-музыкант, — заикаясь, тихо сказал он и посмотрел осуждающе. Сереге стало совсем худо. — Простите, я не знал… Я не хотел… Оля, почуяв неладное, поспешила к ним. Взяв Серегу под руку, она развернула его лицом ко всем и объявила: — А Сережа знает «Мцыри» наизусть. Давайте хорошо его попросим. Эх, Олюшка, Олюшка, как ты поспешила! — О-о! Это очень современно! Ор-ригинально! «Старик, я слышал много раз…» — всхлипнул очкарик. Серега едва сдержался, чтобы не вырваться из рук Оли, не оттолкнуть ее, так неожиданно и остро жигануло его это нелепое представление. Он даже глаза закрыл. Но считать было некогда… Стиснув зубы, он едва перевел дух и заговорил как можно медленнее: — Что вы, что вы… Какие «Мцыри». За сто три дня я сто три ночи можно не только поэму забыть… У меня сейчас даже с таблицей умножения туговато. Например, никак не разрешу проблему, что получится, если умножить два на два… или три на три… Очкарик, пожалуй, первый почуял, что в воздухе пахнет грозой. — Внимание, внимание! — возопил он. — Прошу всех сесть. Стали рассаживаться. Нашлось место и Сереге — рядом с Олей, которая недоуменно поглядывала на него и, кажется, начинала понимать свой промах, потому что красные пятна, словно отблески горящего камина, отразились на ее лице. — Уважаемые мусульмане и мусульманки! — снова завопил очкарик, воздев к небу руки. — Факир Сэр-Йога еще трезв, и номер отменяется. Выступа-ает все тот же несравненный Марк Ибн-Шехеризад, способный и за одну ночь выдать всю тысячу истин с цветными картинками. Марик с готовностью подхватился с места и степенно раскланялся. — Братья мусульмане! — в тон очкарику, старательно понижая голос до жидкого баса, начал он. — Прежде чем приоткрыть очередную страницу черной магии, позвольте совершить обряд причащения, ибо, как сказано в Коране на тысяча надцатой странице: «Бойся трезвого!» — Штраф! Штраф! — завизжала девица в зеленом. Серега, конечно, понимал, что ему, как всякому инородному телу, надо либо испаряться, либо растворяться. Компанейцы вели себя вполне по-джентльменски, в то же время не упуская возможности набирать баллы за его счет. Обижаться на них было больше чем глупо, и он решил подыграть. Жаль, Яшки нет рядом. С ним бы они показали этим умникам, куда раки в самоволку ходят… — Слушаюсь и повинуюсь, — сказал он довольно созвучным тоном, поднимаясь с места и обводя всех взглядом. Две пары вполне заинтересованно, на грани смеха, взирали на него, и только в глазах «синего» и Оли сквозила откровенная настороженность. — Но дозвольте мне по-христиански чашу свою испить. Решительным жестом он взял со стола вазу с печеньем и опрокинул ее содержимое на скатерть. Чаша была готова. Дотянулся до ополовиненной бутылки и слил остаток ее в вазу. Над столом прошелестел возглас одобрения. Затем Серега, не давая никому опомниться, накрошил в водку хлеба, вынул из салата столовую ложку и со словами «причащается раб божий» стал хлебать. Подобного сам он еще не вытворял и даже не видывал, но от всезнающего Яшки слышал, что это впечатляет. Яшка не врал: впечатление он произвел «потрясное» (возглас девицы в зеленом). Но весь фокус заключается в том, чтобы процесс разжевывания происходил неторопливо, с обязательной улыбкой смакователя. Серега не ведал, что творилось у него на лице, но внутри он ощущал себя препротивно, под стать своему душевному смятению. Но, кажется, даже рад был тому. Точно наказывал себя и за то, что явился сюда незвано, и за то, что затеял эту изуверскую процедуру… Однако клин клином не вышибался и противность на противность не подчинялась математическим законам — не перекрещивались минусы в плюс. Худо стало в квадрате. Да отступать было некуда. И он все-таки испил, вернее, исхлебал чашу свою до дна и нашел в себе силы окинуть присутствующих победным взором. На Олю было невозможно смотреть — открытая форма сострадания на лице. Остальные тоже будто по пол-лимона откусили. Очкарик, правда, пытался вынести высшую оценку — и не своим голосом прохрипел: «Двадцать копеек…» Но Серега оборвал его: — Па-апрошу абсолютного селянса! Последнее слово — Яшкин фокус: на французском оно означает «тишину», а действует на других по смыслу как раз в силу своей непонятности. Компания безмолвствовала, а Серега уже знал, как поставить последнюю точку. Когда он провозглашал свой «селянс», его качнуло вперед и, прислонившись бедром к ножке стола, он ощутил в кармане забытый взрывпакет, который выклянчил перед отъездом у пиротехника, чтобы отсалютовать где-нибудь на берегу Дона встречу с Олей. Что ж, встреча, какая-никакая, а состоялась. — Дым из ушей! Последний раз в сезоне! Слабонервных просим удалиться, — провозгласил Серега и обратился к очкарику: — Па-апрашу сигарету. Тот с поспешностью выхватил из кармана пачку и протянул через стол. Серега не без труда извлек из нее сигарету и, стараясь идти медленно, пошире расставляя ноги, направился к камину. Чувствуя себя бутылкой, по самую пробку наполненной чем-то тошнотворным, Серега не стал склоняться к огню, опасаясь естественного исхода, а присел у камина, незаметно вынув из кармана «игровую артиллерию». Дальше — дело техники. Все внимание зрителей отвлек на сигарету, показательно ткнув ею в раскаленный уголь. Одновременно поджег бикфордов шнур взрывпакета и скрытно поставил его у ног на жестяной лист прикаминья. Распрямился, сделал вид, что глубоко затягивается и глотает дым. Отыскав глаза Оли, начал громко считать… В тайну счета до тринадцати была посвящена лишь Оля. Тогда был град… Сейчас грянет гром. Салют в ее честь… Все, что он говорит и делает сегодня, — для нее, ради нее. Правда, в честь или в месть — сразу не разберешь. Но именно в эти мгновения, когда он открыл счет и смотрел ей в глаза, он вдруг обрел восторженное ощущение своего всемогущества — над ней ли? Над собой? Она глядела на него так, словно не только в комнате, но и на всей, на всей земле не было больше ни единой души, достойной внимания… Кольцо было сдернуто раньше, и дьявол не усидел до рокового числа… Гром грянул оглушительнее, чем мог предположить сам устроитель фокуса. Сказалось закрытое помещение. Серегу подхлестнуло взрывной волной, обволокло дымом. Послышались девичьи взвизгивания, грохот опрокинутого стула, лязг посуды. Когда дым разбежался по углам и соседним комнатам, открылась довольно веселая картина. Несравненный факир Марк-ибн… в самой глупой позе сидел на полу у ног своей дамы. Очкарик, опираясь левой рукой о тарелку с салатом, указательным пальцем правой суматошно скреб изнутри окуляр очков. Искусственная блондинка, испуганно съежившись, пряталась за его спиной. Зажав уши ладонями и зажмурившись, замерла на своем месте Оля. Изумленно таращил глаза «синий» Валера… Как ни в чем не бывало Серега надавил на пусковую кнопку магнитофона, стоящего на тумбочке, и, громко объявив: «Кавалеры приглашают дам», с трудом оторвал от стула девицу в зеленом. Она встала перед ним, но, как испорченная заводная кукла, лишь дергала руками не в такт музыке и не могла сдвинуться с места… Первой захохотала Оля. За ней охнул, схватившись за бока, «синий».XVII
Да, в Олину компанию он вломился с шумом и грохотом. И если у кого и была какая спесь по отношению к нему, то на первых порах ее начисто сбило натуральной взрывной волной. Но самих спесивцев отнюдь не повергло в смятение. Кавээновские мальчики, они довольно ловко умели добывать свои «двадцать копеек» и сохранять хорошую мину при любой игре. Вот и тогда, поднимаясь с пола, устланного ковром, опомнившийся Марик еще бодрее обычного завопил: — О, коллега! О, достойнейший Сэр-Йога! Вы доставили мне истинное удовольствие. Я чувствовал себя как на ковре-самолете. — А я был явно не в своей тарелке, — вставил очкарик. Аристократическим жестом, словно снимает перчатку, он демонстративно обтирал салфеткой майонез с пальцев левой руки. И дивиденды от нового прилива смеха если и не полностью, то львиной долей переметнулись к ним. А бурный дебют незначительными пешечными жертвами был искусно переведен в спокойное русло изнурительной для Сереги позиционной борьбы, для которой у него, пожалуй, не хватало уже пороху. Весь его запас в буквальном и фигуральном смысле он израсходовал на этот фейерверк, но заработал лишь вступительный балл, вернее, контрамарку, разовый входной билет… — Ну, теперь никто не сможет сказать, что мы не нюхали пороху, — продолжал подчинять себе ситуацию Марик. — И можно слегка проветрить наши апартаменты. Противник великодушно делал нейтральный выжидательный ход, и Серега с готовностью принял его. Тем более что пора было начинать игру на другой, главной для него доске. Впрочем, партия эта грозила закончиться всего в несколько ходов. У соперника могла оказаться беспроигрышная домашняя заготовка. И к тому же «синий» явно предпочитал играть белыми… Несколько помявшись, он сделал первый ход: предложил Сереге выйти на свежий воздух покурить. Конечно, за первый ход можно было принять и Серегино рукопожатие, только сам он считал его очень неудачным, дурным даже, тогда как фотография в «Ладе»… не вызывала сомнений. Они вышли в сад. Уже вечерело, но было еще достаточно светло, чтобы видеть, как мелко подрагивали истинно музыкальные пальцы «синего», когда он протягивал пачку с сигаретами. — Спасибо, я не курю, — отказался Серега и добавил: — Это я фокуса ради… Дым из ушей… — А я с вашего позволения… Серега согласно кивнул, хотя запах табачного дыма как раз был далеко не в его пользу. Его прилично мутило, и он бы с удовольствием подышал свежим воздухом безо всяких приятных собеседников, а еще лучше — окунул бы голову вон в ту бочку с дождевой водой… «Синий» прикурил от газовой зажигалки и несколько раз жадно затянулся, тактично выпуская дым в противоположную от Сереги сторону. Весь он был такой убийственно вежливый, предупредительный, чистенький, будто накрахмаленный, что казалось — вырос из собственного хрупкого, холеного пальца. И Серега с грустью подумал, что драться он, конечно, не умеет и не будет. Да к тому же у них совершенно разные весовые категории. И что, отмаявшись затяжками, он обязательно затеет так называемый «мужской разговор». А ему, Сереге, надо будет поглощать ушами весь этот словесный дым. Да еще чувствовать себя кругом виноватым. Докурив сигарету, «синий» тщательно погасил ее о кирпичную стену и оглянулся по сторонам в поисках урны. Но таковой рядом не оказалось, и он неожиданно швырнул окурок в бочку, до краев наполненную водой. «У-у, чертов пожарник, замутил-таки», — с досадой подумал Серега. А «синий», нервно массируя правую руку, наконец заговорил: — Сережа, понимаете, мы дружим с Ольгой более семи лет. — Он запнулся, сообразив, что дал маху: — Вернее, я знаю ее так давно… Я близко знаком с ее родителями… Я учил ее музыке. Ну, это не столь важно. Он снова умолк, нервничая, что не совсем удачно начал. — Вы же, насколько мне известно, познакомились с Ольгой этим летом. Точнее, в августе. Верно? — «синий» впился в него пытливым взглядом. Серега хмуро молчал. Не дождавшись ответа, «синий» с опаской обернулся на дверь и спросил приниженным трагическим голосом: — У вас с ней что-нибудь было? Вот когда Серега с острой тоской пожалел, что у них действительно разные весовые категории. Он только сжал кулаки и готов был заорать во всю глотку прямо в заостренное личико «синего», в его пытливо ввинчивающийся в душу взгляд: «Было! Все было! Было, есть и будет!!!» Но послышались шаги, и к ним с веранды сбежала Оля. — Сережа, тебе обязательно надо хорошенько поесть, — просто сказала она и, заметив, что «синий» усиленно мнет руку, всполошилась: — Что, Валерий Аркадьевич, болит? Может, йодом смажете? «Синий» вспыхнул, обиженно дернулся, спрятал больную руку в карман пиджака и выпетушил грудь. Сереге эта маленькая сценка определенно пришлась по душе, и он спустил на тормозах свое негодование. «Хм… Аркадьевич… смажете… Это уже что-то значит», — отметил он про себя, а вслух сказал, почти пропел облегченно-бодряческим голосом: — Поесть — это всегда-а можно. Это даже очень хор-рошо-о — хор-рошенько поесть. А то мы, соддатушки-ребятушки, целу ночку не емши, мы, служивые, целый день не спамши… И, пропев это, Серега, расстегивая на ходу китель, направился к бочке. Одним движением, через голову, сорвал с себя китель прямо с майкой и бросил их на яблоневую ветку. Заглянул в воду. Брезгливым щелчком сбил с ее поверхности окурок. Взялся руками за края бочки. И, сказав-пропев «кончил дело — ныряй смело», ухнул головой в воду по самую грудь, задрав ноги вверх. Подрыгал ногами, побулькал, выпуская воздух, и замер, прислонившись к стене. Дождался, когда две знакомые руки стали робко теребить его за штанину. Подождал еще. К знакомым рукам присоединились еще две — более решительные, но такие же слабые. Посопротивлялся немного, а потом одним махом, оттолкнувшись ногами от стены, а руками от бочки, выскочил из воды, обдавая холодными брызгами и хохотом своих «спасителей»… — Сережка, сумасшедший, простудишься! — почти как Люська, радостно и тревожно воскликнула Оля и метнулась на веранду. Тут же вернулась с огромным, в полпростыни, полотенцем, накинула его на Серегины плечи и двумя руками стала растирать ему спину. Хохоча и отфыркиваясь, Серега одним концом полотенца осушил себе лицо, другим надраивал грудь, которая сразу же взялась малиновой испариной. — Ненормальные… Варварство какое-то… Детский сад… — ворчал Валерий Аркадьевич, механически продолжая стряхивать со своего светлого костюма давно впитавшуюся в ткань воду. В пятнистом костюме он напоминал тощего рассерженного гепарда, угодившего задом в муравейную кучу: рычал, отряхивался, но не двигался с места. Ни на минуту не позволяя себе оставлять Олю наедине с Серегой. Так, втроем, они и вернулись в гостиную, которая оказалась пустой. Ни у Оли, ни у «синего» это обстоятельство не вызвало никакой реакции. Усадив Серегу за стол, Оля принялась потчевать его разными копченьями, соленьями, вареньями. И пороховой запах, еще витавший в комнате, вскоре заслонили ароматы деликатесов, вкус которых Серега давным-давно успел забыть. И первые минуты, по инерции купального возбуждения и голода, Серега с аппетитом уплетал все, что подкладывала в его тарелку щедрая Олина рука. Валерий Аркадьевич, как вошел в комнату, сразу же прикрыл окно и отстраненно сел в кресло у камина. Придвинувшись поближе к огню, он поворошил маленькой блестящей кочережкой догорающие поленья и стал поочередно обращать к жару полы пиджака и брюк. На глазах темные гепардовы пятна стали исчезать, и Сереге, с веселой улыбкой наблюдавшему за этой картиной, он уже казался неопасным и мирным. Огонь в несколько минут укротил в нем мультфильмовского хищника, но был бессилен сиять с его лица бутафорию смертельно оскорбленного человека. Вдруг из соседней комнаты сквозь притворенную дверь донесся приглушенный девичий смешок. Эхом перекинулся с ним скрип половиц на втором этаже. Каштановой колючкой перекрыл горло кусок нежнейшей корейки. Серега задохнулся, настигнутый внезапной догадкой: «Ведь если бы его не было здесь… Она бы… Оля… с этим». Он отложил вилку в сторону и, чтобы не закричать, вцепился обеими руками в сиденье стула. Стул заскрипел, Оля подняла глаза. Их взгляды встретились. По инерции она еще сказала ему: «Ешь, ешь, чего ты…» Но взгляд ее тяжелел. Она тоже все слышала и поняла его мысли и чувства… «Оля, Олюшка, как же так?! Как же так?!» — кричал, молил, вопрошал его взгляд. А голос, вырвавшись из удушья, ответил: — Спасибо… Я, кажется, сыт… Снова дурно пахнуло пороховой гарью, и все недавние Серегины облегчения, радости, промелькнувшие надежды враз осыпались, точно пепел с потухших углей. Жалким и никчемным представилось ему все, что он успел тут натворить. Вот именно — дым из ушей… Пляска на собственных похоронах. И его уже не обнадеживал надутый вид «синего». Их треугольник вновь ощетинился непримиримыми жалами углов. Партия зашла в тупик. И теперь только сама Оля могла привести ее к логическому завершению. И она сделала два решающих хода. Первый — когда рассаживались по машинам. Серега сел на заднее сиденье синей «Лады». Валерий Аркадьевич помог Оле закрыть дачу и разместился за рулем. Оля обежала машину. Валерий Аркадьевич предупредительно приоткрыл переднюю дверцу. Серега весь сжался, чувствуя себя ничтожно малым. И когда Оля подхватила ту дверцу, все в нем рухнуло и он, обессиленный, утонул в мягком сиденье как в сугробе… Но Оля не села рядом, а лишь положила там хозяйственную сумку и захлопнула дверцу. И от ее хлопка, как от выстрела, вздрогнули и опали вниз плечи Валерия Аркадьевича. А Оля уже дергала за ручку вторую дверцу и никак не могла открыть ее. Наконец до Сереги дошло, что замок дверцы застопорен, и он вялой, непослушной рукой потянулся к резиновой кнопке и не сразу сумел извлечь ее из углубления. Оля села в машину, и новый хлопок дверцы вскинул и опустил плечи Валерия Аркадьевича. — Поехали, — сказала Оля. И Валерий Аркадьевич встрепенулся, задвигался, но как-то сумбурно, суматошно, словно перепутал вдруг свои руки и ноги и они никак не могли разыскать положенные им педали и рычаги. Наконец машина дернулась и, словно заикаясь, скачками одолевая первые метры, пустилась вдогонку за умчавшейся красной «Ладой». Серега неотрывно смотрел на Олино фото, боясь взглянуть на живую, сидящую рядом, веря и не веря в реальность происходящего. Второй и, пожалуй, финальный ход был сделан у Олиного дома. Она уже покидала машину, когда Валерий Аркадьевич, не оборачиваясь, спросил у Сереги: — А вам куда, молодой человек? Оля ответила за него: — Нет, нет. Сережа мой гость, он к нам. Спасибо, Валерий Аркадьевич. Спокойной ночи. — И потянула за рукав опешившего Серегу.XVIII
Пока они шли к подъезду, машина, затаясь, безмолвствовала, и Сереге подумалось, что будет совсем весело, если «синий», на правах друга семьи, учителя музыки или еще бог знает кого, пойдет за ними по пятам, и вся эта дачная кутерьма перекинется в дом, где его, Серегу, совсем не знают, не ждут и, быть может, знать вовсе не желают. И тут уж никакие фокусы — ни дым из ушей, ни стойки на ушах — не помогут. И лучше бы не объявляться сейчас, да еще в солдатском облачении. Хоть Серега и не стыдился никогда до этого формы, а, наоборот, вполне объемно чувствовал себя в ней «достойным представителем», только кому ж безразлично, как на него посмотрят другие… Как-то в начале службы стоял он в оцеплении у шоссе, временно перекрывая съезд на проселочную дорогу, проходящую мимо стрельбища. Накрапывал мелкий ноябрьский дождь. По трассе, дразня вольной озабоченностью, шмыгали влево и вправо машины, и никому из сидящих в них не было дела до одинокой солдатской фигуры, пристывшей к пустынной обочине и всем своим видом подчеркивающей бесприютность осеннего пейзажа. Со стороны глянуть — какая тоскливая картина! А он чувствовал себя бодро, приподнято даже. Ни холодная морось, зудливо окропляющая лицо и залетающая за шиворот, ни одинокость долгостояния не угнетали его. Было хорошо сознавать в себе неистощимость внутреннего противодействия всяким мелким испытаниям… И вдруг этот взгляд из новенького «Москвича»… Девушка, сидевшая рядом с водителем, своим ровесником, долго и пристально посмотрела на Серегу и даже оглянулась. И было в том взгляде столько сочувствия и жалости, что Сереге вдруг и вправду стало неуютно и одиноко… — Может, не надо сегодня? Может, я пойду, Олюшка? — приостановился Серега перед самым входом в подъезд. Оля внимательно заглянула ему в глаза и вдруг положила обе руки на его плечи. — А ведь я тоже умею считать до ста трех… Ну, здравствуй, — оказала она нежно и потянулась к его губам. Неистово взвыл мотор «Лады». Раз, другой. Серега пытался было прервать поцелуй, но Оля крепко обнимала его за шею и не выпускала. «Снова «синий», должно быть, ноги перепутал», — совсем невесело подумал он. Наконец машина отъехала, и Оля расслабила объятия. Но Сереге самому уже не хотелось размыкать их. — Не сердись за это показательное выступление, хороший мой, — сказала Оля минуту спустя, виновато улыбаясь. — Но он все верить не хотел… Нафантазировали они с мамой бог знает чего, да только меня спросить позабыли. Он ведь мой почти пеленочный жених. Спасибо Люсе, что украла меня летом, пока он на гастролях был… Валерий Аркадьевич, конечно, по-своему добрый человек, много сделал для меня… И мне очень неприятно, что приходится вот так. Но что же делать, если взрослый, а как ребенок… Серега не сердился, но ему тоже было не по себе от этой нарочитой открытости и от того, что его предчувствия относительно предстоящей встречи недалеки от реальности. Дверь в квартиру Оля открыла своим ключом. Просторную прихожую освещало экзотическое бра, сработанное под старинный уличный фонарь. Приглушенный свет представил взору Сереги с полдюжины дверей, причем ни одна из них ни по форме, ни по отделке не повторялась. Центральная дверь, наполовину застекленная матовым рельефным стеклом, была распахнута. Из комнаты доносился знакомый дикторский голос. — Раздевайся, — почему-то шепотом скомандовала Оля. И подала ему свое пальто. Серега, заряжаясь ее таинственностью, быстро повесил пальто в широкий шкаф-вешалку и рядом пристроил свей бушлат с беретом. Покосился на огромное трюмо, с удовлетворением поймал в нем свое довольно бравое отражение. — Мама, встречай гостей! — громко позвала Оля и ободряюще подмигнула Сереге. Из глубины комнаты, перекрывая телевизионные звуки, донеслось певучее «Иду-у, иду-у» к уже ближе: — Почему так рано? Еще и «Время» не кончилось, — игриво проворковал женский голос, и в прихожую выплыла дородная женщина в цветастом кимоно, которое, несмотря на богатый цветовой колорит, все же проигрывало в яркостипрямо-таки пламенеющему факелу ее высокой прически. Не давая матери опомниться, Оля обняла ее за плечи и подвела к Сереге: — Знакомься, мамочка, это Сережа. Я тебе о нем рассказывала… И та, автоматически повинуясь дочери, еще сохраняя улыбку на лице, протянула руку, назвалась Ларисой Анатольевной и облинявшим голосом, утратившим игривость и воркующие нотки, растерянно пробормотала: — Очень приятно, очень прия… — И, как бы не доверяя своим глазам, блуждающим движением руки пошарила по стене и включила верхний свет. Еще ярче вспыхнуло пламя ее прически, с которой совсем не вязались растерянные голубые глаза, метавшие вопрошающие взгляды то на дочь, то на гостя. — А где же… где же… — Валерий Аркадьевич любезно подвез нас, велел тебе кланяться и отбыл домой, — как ни в чем не бывало известила Оля и, не давая матери прийти в себя, добавила как решенное: — А Сережа сегодня ночует у нас, потому что автобус в его станицу идет только утром. — Как у нас?! Но папа же в командировке… — Вот и отлично. Сегодня можешь спать спокойно — нас будет охранять настоящий гвардеец, — Оля сделала жест рукой в сторону Серегиных знаков армейской доблести, — не в пример нашему папочке, офицеру-заочнику. Лариса Анатольевна послушно последовала взглядом на китель, но мало чего поняла и снова уставилась на дочь, которая, не сбавляя темпа, продолжала развивать свою мысль: — Так, Сережа расположится в моей комнате, а я лягу в большой на диване… А чего ж мы стоим? Гостю нужны тапочки. Лариса Анатольевна машинально склонилась к обувному ящику, размещенному под вешалкой, и вынула из него черные кожаные тапочки, отороченные задиристо белым мехом. — Что ты, что ты, мама. Эти же только Валерию Аркадьевичу впору. Давай-ка папины шлепанцы. Он ведь у нас все-таки мужчина, — бросила Оля, все больше входя в роль распорядителя. Но Лариса Анатольевна стояла неподвижно с черными тапочками в руках, отказываясь что-либо понимать, и Оля сама подала Сереге широкие коричневые шлепанцы. — Вот тебе «ни шагу назад» — переобувайся и марш в ванную, — тоном, не допускающим возражений, приказала она. — Мама, принеси, пожалуйста, свежее полотенце. Лариса Анатольевна, не издав ни звука, как была с тапочками в руках, так и отправилась в комнату, откуда пришла. Оля скрылась в смежной. В прихожую вернулись одновременно, держа в руках по матерчатому свертку. — Я тут папе халат к дню рождения купила… Думаю, что Сереже подойдет… — Но у папы же летом день рождения, — недоуменно заметила Лариса Анатольевна. — Тем лучше, успею какой-нибудь другой подарок купить, — не моргнув отреагировала Оля, взяла из рук матери полотенце и подтолкнула Серегу в ванную. В беспяточных шлепанцах действительно шагать можно было только вперед, и Серега покорно двинулся в заданном направлении. Плотно прикрыв за собой дверь, Оля пустила в ванну шумную струю воды и оглянулась на Серегу. Лицо ее беззвучно смеялось. Глаза слезились. Губы подрагивали. Она не удержалась и прыснула в ладони: — Ой, не могу… Все! Бросаю строительный, иду в артистки… Если бы ты знал, как тяжко было сдерживать хохот, глядя на вас с мамой… Серега перевел взгляд на зеркало и не мог не согласиться с ней — от бравого вида остался один мундир. — Ладно, как ты там поешь: начал дело — ныряй смело, — отсмеявшись, сказала Оля, плеснула в воду из пузатой пластмассовой бутылки темно-зеленую струю шампуня, чмокнула Серегу в губы и, уходя, воинственно вскинула голову и продекламировала: — Пока солдаты ходят в бани, заменим их на поле брани. Выход из ванной, да еще в халате, которого Серега сроду не имел чести носить, стоил ему, прямо скажем, усилий немалых. Но Оля была начеку и тут же сопроводила его в свою комнату, где тахта уже светлела свежими простынями. Разместив свое тщательно сложенное обмундирование на стуле, Серега выпрямился перед Олей в ожидании дальнейших распоряжений, без которых он и в самом деле не мог здесь сделать ни шагу. Предстояло еще вечернее чаепитие на кухне. Кухня оказалась пуста. Серега облегченно вздохнул и принялся было уплетать бутерброд. Но «факельное шествие» продолжалось — со страдальческим выражением на лице в кухне объявилась Лариса Анатольевна. Челюсти у Сереги сразу сомкнулись капканом, а спина стала выгибаться, как по команде «смирно». Лариса Анатольевна потопталась возле газовой плиты, заглянула зачем-то в холодильник, переставила с места на место кастрюли и замерла посреди кухни, рассеянно глядя на гостя. Под ее взглядом Серега весь напрягся, перенес руки со стола на колени, готовый в любое мгновение вскочить. Одна только Оля не теряла присутствия духа и даже умудрялась шутить: — Мамочка, под твоим генеральским взором Сережа ни к чему не притронется. — Она подошла к Ларисе Анатольевне, обняла ее за плечи. — Тебе нездоровится? Иди отдыхай, я скоро зайду к тебе. — Да, да, у меня, кажется, разболелась голова, — подтвердила Лариса Анатольевна и руку поднесла ко лбу. «Немудрено — под таким-то «факелом», — шальнула в Сереге ехидная мысль, и он подумал, что все это «синий» его под ребро шпорит, если он о женщине, об Олиной маме, так позволяет себе… А ведь он и в самом деле, глядя на нее, все время думал о «синем». Наверно, потому, что Лариса Анатольевна тоже думала только о Валерии Аркадьевиче и не пыталась этого вовсе скрывать. Именно он, Валерий Аркадьевич, своим присутствием держал их в воинствующем, неприязненном напряжении. Поняв это, Серега заставил себя расслабиться и миролюбиво, извиняюще даже, пожелал Ларисе Анатольевне спокойной ночи, когда она в сопровождении Оли покинула кухню. Только навряд ли пожелание это возымело хоть какое-то действие. — Ты прости, что я тебя вот так, без подготовки, — виновато сказала Оля, возвратясь в кухню, — не хотелось одной начинать. Маме трудно будет смириться с потерей своего любимчика. Столько с ним связано. Мне иногда казалось, что они и про меня забывают за своими беседами. И во всем-то они согласны друг с другом, и все-то им любопытно знать о знаменитостях, о знакомых… Под его влиянием она такой театралкой завзятой стала, ни одной премьеры не пропускает. Только и слышишь: «Валерий Аркадьевич, Валерий Аркадьевич». Даже гулюшку эту на даче разрешила с его участием. А ты подумал… — Подумал. — Нет, мой хороший, после острова никого другого рядом с собой представить не могу… Оля проводила его до самой постели. — Спи спокойно, — сказала она, взбивая подушку. — Моя «подруженька» хорошо знает тебя… Столько слов, я ей нашептала о тебе за сто три ночи, столько снов разделили на двоих. Поцеловала нежно и ушла. Серега погасил свет. Постоял в темноте. Но отсветы уличных фонарей быстро разбавили ее до лунного полумрака. На стенах у Оли были развешаны всякие милые всячинки — сухие листья, картонные вырезки, ветви, причудливые коряжки, шишки, маски, — и в полутьме они придали комнате сказочную таинственность. Серега тихо порадовался им, ведь здесь были свидетели донского августа, и снял халат, а вместе с ним и добрую половину напряжения. Оставшуюся половину, успокоительно шурша, разобрали на себя дохнувшие свежестью простыни. А подушка ласково, как Олины руки, приняла голову, и он благодарно потерся о нее щекой, но не ощутил гладкости: отросшая щетина шершанула по материи, и Сереге невольно вспомнилось солдатское шутливое присловье — одно из нравоучений гиперболического старшины — «Своим небритым подбородком мешал ты спать стране родной»… Раз пришла шутка, значит, вновь он обрел себя. Из ванной доносился отдаленный шум и плеск воды. И Серега, волнуясь, представил себе вытянутое Олино тело, мерцающее под водой. И вдруг сделал почти детское открытие, что ванна с водой — это река в лодке! И речные видения властно потянули к себе… Проснулся от легкого прикосновения. В лунном полумраке комнаты на вытянутую руку от него стояла Оля в светлом коротком халатике, с распущенными по плечам волосами. Оля склонилась над ним, и волосы, щекоча, коснулись его лица и потекли по щекам, по шее на плечи и грудь… Их было так много и они касались его так долго, что все разбуженное тело приливной нежностью отозвалось… И словно остров вернулся вольной вольницей, миром на двоих, протяжной громкой тишиной… — Ольга! Ольга! — раздалось вдруг, и все враз отхлынуло, пропало. Оля встрепенулась, прислушиваясь. — Ольга, где ты?! — Щелкали выключатели, хлопали двери. — Ну, держись, кажется, грянул гром… — шепнула Оля и, поспешно набросив халат, вышла из комнаты. Сколько прошло времени: десять, двадцать, тридцать секунд? Серега не мог бы ответить. Опомнился уже одетым. Хоть сейчас в строй, если б не эти «ни шагу нааад»… А в прихожей завязывался «бой», и отнюдь не учебный… — Что случилось, мама? — Как что случилось? Она еще спрашивает! Что ты там делаешь среди ночи в таком виде, бесстыдница?! Что вообще тут происходит?! Серега вышел под самый вихрь вопросов и восклицаний. Ларису Анатольевну было не узнать. Пламя прически словно ветром обдало. Ее кособочило, в разные стороны огнеопасно торчали, покачиваясь, пучки волос. И как бы от них занялось, побагровело лицо. Глаза стекленели непониманием, неприятием, слепым гневом. Вид одетого Сереги несколько сбил ее с крика, но не унял. И Лариса Анатольевна полыхнула в него: — А вам, молодой человек, как не стыдно?.. Врываетесь в чужой дом… Чему вас в армии учили?! — Мама! — Что мама, что мама?! Вот будешь сама мамой, да еще с такой дочкой, тогда хлебнешь! Как ты теперь Валерию Аркадьевичу в глаза посмотришь, что ему скажешь? — Я ему давно все сказала… — Что? Что ты сказала?! — Все… — Я сейчас же позвоню ему… я… — Звони, только на часы посмотри сначала… У него ведь режим, — с негодующим спокойствием отрезала Оля. Лариса Анатольевна, метнувшаяся было к телефону, остановилась. Но аппарат зазвонил сам. Лариса Анатольевна, вздрогнув, подняла трубку, и Серега только тогда заметил, что телефон тоже красный. «Горим-горим, хоть пожарную вызывай», — мелькнула невеселая мысль. А в огонь продолжали подливать масло. — Валерий Аркадьевич?! Вы? Не можете уснуть? Какое тут уснешь. Тут бог знает что творится. Да, да, да… Здесь они. Оба. При полном параде… Что? Взрывы? Какие взрывы? Прямо на даче? — Лариса Анатольевна метнула суровый взгляд на Серегу, и он с грустью подумал, что «синий», видно, и в самом деле находится в глубоком шоке, если так бездарно его закладывает. И ему вспомнилось, как после фокуса с громом и грохотом «синий» хохотал, держась за бока… А Лариса Анатольевна все продолжала дублировать ужасающую информацию: — Водку с хлебом? Ложкой? В бочку нырял?! Да что ж это такое… Да как же это… Не-ет, я этого так не оставлю… Сереге сделалось совсем-совсем грустно. Тому, что происходило здесь, он не находил в себе ни объяснения, ни осуждения… Разгневанная Лариса Анатольевна, наверное, в чем-то по-своему права. Ведь не может человек так извергаться ни с того ни с сего… Но все как-то ставилось с ног на голову… В душе разрасталась досада, отдаваясь в висках пульсирующим недоумением: «Почему? Зачем? Для чего?» Как могут быть рядом тишина… Олины руки… все самое-самое… и этот визгливый крик предельно оскорбленного человека? Крик, от которого чувствуешь себя едва ли не преступником за самые светлые поступки сердца… К тому же на крике в его сознание проникали лишь одни команды. Но когда криком пытались его в чем-то убедить — он терялся. Вернее, терял всякую надежду, что с этим человеком он может о чем-то договориться, и повышенные тона, словно ультразвуки, оставались за пределами его восприятия. Он коснулся плеча Оли, и она оглянулась, нахмуренная, решительная. — Олюшка, я пойду… Пусть мама успокоится… — Куда? Нет, погоди, — остановила его Оля, не совсем верно поняв. — Мама, если ты сейчас же не прекратишь эту истерику, мы уйдем, — голос Оли обретал непримиримую суровость, и это лишь усугубляло ситуацию. Серега чувствовал, что любое его слово, любой жест, а в целом — присутствие не воспримется Ларисой Анатольевной так, как должно. И потому молчал, зная только одно, что ему как можно скорее надо уйти… На угрозу дочери Лариса Анатольевна ответила почти с трагической непримиримостью: — Я буду бороться! Олина решительность надломилась, и она, беспомощно прижав руки к горлу, сказала тихо, почти шепотом: — Опомнись, мама… С кем? За что? Мы любим друг друга… И ты просто успокойся… Что-то страдальческое и осмысленное промелькнуло в глазах Ларисы Анатольевны. Она ничего не ответила. Правая рука, державшая телефонную трубку, несколько наигранным, как показалось Сереге, жестом прислонила ее к груди, напротив сердца. Но когда Лариса Анатольевна, закатив глаза, попятилась, он бросился к ней и придержал под локоть. Обморок оказался скорее символическим или же раздражение против Сереги было столь велико, что Лариса Анатольевна, сразу очнувшись, воскликнула: — Уберите руки!..…Серега шел по ночному городу на вокзал, чтобы наконец приехать домой. Накрапывал мелкий дождь. Асфальт слюденел под светом фонарей. А сами фонари глазели сквозь голые кроны лип огненными пауками, плетущими из смоченных дождем ветвей причудливые световые тенета. Серега невольно засматривался на них, щуря то правый, то левый глаз, отчего «пауки» начинали шевелиться, точно собирались поведать что-то важное для него или же загадать загадку, как это в сказках водится. Только загадка ему и без того загадана, и он несет ее в себе через весь город, теребя душу неотвязным вопросом: «Как быть?» Размышляя о происшедшем, Серега все время брал за основу главный довод, высказанный Олей — «Мы любим друг друга», — и он легко отвергал всевозможные претензии противной стороны и даже возмущался ее слепотой… Но это однозначное решение не приносило ни облегчения, ни ясности. И он снова и снова возвращался к истокам вопроса, пока не припомнил случая со своей старшей сестрой. Она дружила с одним из лучших футболистов станицы, его кумиром, и дело близилось к свадьбе, но сестра вдруг все перерешила и вышла за другого… Как возмущался тогда он, Серега. Чуть ли не предательницей клеймил сестру. Мама тоже горячилась, выговаривая дочери. Один только отец, хоть и встретил это событие без особого восторга, однако оставался до конца верным своему принципу: «Каждый вправе сам собирать свои ягоды и шишки….» Вспомнив сестру, вернее, свое отношение к ее поступку, он вдруг невольно оказался на месте… Ларисы Анатольевны. А с этого места даже их всеобъяснимый довод, к тому же высказанный едва ли не задним числом, терял свою универсальную силу… А ведь Лариса Анатольевна — Олина мама! Серега даже остановился, пораженный открытием, точно это ему ранее не было известно. Неприязнь к «синему», о котором так демонстративно пеклась Лариса Анатольевна, помешала ему сразу сердцем постичь эту простую истину и взять ее за основу. И вот теперь как прозрение она настигла его посреди улицы и по-иному осветила все происшедшее… Дойдя до вокзала, он позвонит Оле и скажет: «Лариса Анатольевна твоя мать, и я буду ей вечно благодарен за тебя…» …Совсем рядом прогрохотал поезд, отвлекая Серегу от раздумий, и он не сразу сообразил, где находится… Только что перед ним был ростовский вокзал и он говорил по телефону с Олей — и вдруг… Лысуха настороженно фр-рыкнула, и все стало на свои места. Меж поредевших елей показался огонек и очертания строений. Потянуло легким запахом мазута. Лошадь осторожно вышла на железнодорожное полотно. — Чи цэ, Мэкита Васыльович? — окликнул певучий мужской голос.
XIX
Нехода, вытянув небритую кадыкастую шею, чуть подался левым ухом к окошку. И тотчас до слуха Сереги донеслось знакомое подвывающее «ы-ы-ы-у-у-о-о!», которое там, на реке, он едва не принял за глас потусторонний. — Минут через тринадцать будэ у нас. Це вин на Лешем повороте гукае. Там эхо голосистое, наче леший дражнится. Ось машинисты и забавят, шоб не дремалось, — пояснил Нехода и, видя, что Серега засобирался, пододвинул к нему тарелку с ломтями сотового меда: — йишь, йишь, поспеем ще… Серега был сыт, что называется, под самую завязочку, но так ладно и душевно было ему в обществе Неходы, так симпатичны были ему и певучая украинская речь, и весь облик этого открытого, бесхитростного человека, что он просто не мог отказаться от угощенья. Отделив ножом кубик соты и намотав на него тягучие медовые нити, Серега отправил его в рот и, сладко жмурясь, долго жевал, запивая остывшим «узварчиком», и слушал Неходу, который с не меньшим наслаждением продолжал рассказ о Лешем повороте. И глаза его совсем утонули в смешливом прищуре, когда он говорил о случае с одним новичком машинистом, принявшим эхо гудка своего же паровоза (тогда еще одноколейка была) за сигнал встречного. Остановив состав, он несколько минут перегукивался с «лешим», пока не уразумел, в чем дело. Отсмеявшись, Нехода, не взглянув на часы, сказал «вже, пора», поднялся из-за стола, привычным движением, не глядя, снял с гвоздя черный дерматиновый чехол с флажками, с лавки прихватил лупастый фонарь, сутулясь, плечом подтолкнул дверь и пропал в темноте сеней. Натягивая на ходу штормовку, Серега поспешил за ним. Ночь, все так же дышавшая прохладной сыростью, после яркой комнатной лампы показалась все такой же непроглядной. И Серега невольно порадовался темноте, словно она сама по себе растягивала время и увеличивала шансы поспеть на Узловую к сроку. Но через минуту, когда они стояли у рельсов и наблюдали, как с севера по черным горбам леса наплывает, не разрастаясь, бледное световое облако, было видно, что тьма уже дрогнула и свет приближающегося поезда не одинок: четко проступили контуры всех построек, обозначились деревья, сами рельсы уже не терялись в трех шагах, а протяжным санным следом тянулись к лесу, что темными увалами охватывал полустанок. Нехода распределил роли: — Я буду держать желтый, як положено, а красным в твою сторону казать… Ты ж голосуй, наче на шляху…. Должны зрозуметь. И встал в свете фонаря, подвешенного на постовом столбе. Как ни тянул просительно руку, как ни махал своим беретом Серега, как ни указывал в его сторону красным флажком Нехода, уже за сотню метров было ясно, что поезд не остановится, не притормозит. На полном ходу, обдав могучим металлическим грохотом и смолистым запахом древесины, промелькали платформы и вагоны, заваленные лесинами, и показал дразнящий язычок хвостовой фонарь. Машинист что-то отжестикулировал руками: похоже, извинялся, что не может взять, и сообщал о следом идущем. — От досада-рассада, не уговорылы… Та ты не тужи, Сережа, слидом ще йде — той, мабуть, полэгше, ось и визьмэ… На следующий Серега настроился со всей решимостью — последний шанс ведь. По всем благоприятным подсчетам: с поправками, как говорится, на попутный и встречный ветры, в ближайшие полчаса надо было непременно «сидать на колэса». Да и промчавшийся лесовоз к тому же своим грохотом и стремительностью словно протаранил тьму, и теперь с каждой минутой неумолимо светлело. Свет, казалось, сочился из всех незримых пор ночи. И вместе с ним зарождалась тревога — не поспеть. Досадно было, что самая благоустроенная для передвижения часть его пути вдруг может статься ненадежной и свести на нет все усилия. Теперь не только его, Серегины. Взявшись за безнадежное, казалось, дело, о котором никто его, собственно, не просил, не обязывал, он уже чувствовал себя ответственным за него той желанной ответственностью, что не допускает ни малейшего сомнения в нужности твоих действий, не порождает после первой же трудности вопроса — «мне ли больше всех надо?», а заражает всего тебя единым стремлением исполнить его во что бы то ни стало, используя самую малую возможность, самый разъединственный шанс на успех. И с каждым новым человеком, встреченным на пути, ответственность эта нарастала. И он уже не представлял себе — как это можно не поспеть, не довести дела до заветного конца, если к нему так светло прикоснулись добрые души ребят, Мити и Любы, Меркуловны и Неходы, который вон места себе не находит — виновато топчется вокруг своего постового столба, переживая неудачу с лесовозом. Даже на друга своего четвероногого, сидящего в двух шагах, внимания не обращает. И пес, кровный брат и тезка Митиного Каштана, не вертится под ногами, как иная неразумная шавка, а лишь поскуливает, привставая с задних лап при каждом его приближении и поводя из стороны в сторону кудлатым хвостом. И как бы подтверждая, что он все понимает, сочувствует им и возмущается вместе с ними, пес трубно пролаял в ответ на гудок приближающегося поезда и словно подал сигнал к действию. Серега, уже не деликатничая, выскочил на полотно и заплясал меж рельсов, размахивая руками из стороны в сторону, а Нехода энергично затряс красным флажком, указывая на него, не забывая, однако, службу — желтым сигналил «свободный путь». Он же первый догадался, что их необычную сигнализацию разгадали, и обрадованно и хлопотливо закричал: — Тормозит, Сережа, тормозит, готуйся! Серега и сам приметил, как тепловоз, точно споткнувшись на ровном месте, дернулся и умерил свой стремительный бег. Освободив путь, Серега, озираясь, двинулся по ходу поезда, постепенно ускоряя шаг, загодя приноравливался к его скорости. И когда тепловоз, подхлестывая грохотом и скрежетом, нагнал его, он, ухватясь за поручень, пробежал несколько метров и вспрыгнул на утопленную в стальном корпусе ступеньку. Сверху за шиворот штормовки подхватили его сильная рука и одним властным потягом втащила внутрь тепловоза вместе с его извинительной фразой: «Ох, братцы, ругайте, да не прогоняйте». Тут же помогавший ему внушительных габаритов мужчина, должно быть машинист, известил кого-то: «Есть!» — и скомандовал: «Отставить тормоз, Леша, полный вперед!» И только потом удостоил ответом вступительное слово Сереги: — Спокойно, Борода, мы люди не мелочные. Что стряслось? Серега, еще не отдышавшись, молча протянул радиограмму, ставшую ему своеобразным мандатом. — Зазноба? — Да не моя, товарища. Он в тайге, далеко. А ей бы очень надо сказать кое-что… — Ну, раз надо, значит, скажешь, — отрезал мужчина, вернул радиограмму и, тесно повернувшись в узком проходе, шагнул к распахнутой дверце кабины. В том, что он был здесь за хозяина положения, Серега не сомневался. Как скомандовал, как говорил с ним, как прошел эти несколько шагов с развальцей и остановился у пульта, словно в рубке корабельной: не присел, не примостился, а врос в пол, который, казалось, даже покачнулся из стороны в сторону — то ли от его, Серегиной, усталости, то ли от внушительной флотской поступи машиниста. Серега и сам не из хилых телом, в роте одним из правофланговых ходил. Но рядом с машинистом, который был чуть повыше его, на два «чуть» пошире, погрудастей, поплечистей, ощутил себя неуютно маленьким, ослабленным. И только юношеская фигура Леши, напряженно застывшего у штурвала, немного уравновесила это ощущение. Но все равно Серега с первой минуты почувствовал подчиненность, зависимость, готов был исполнять команды с полуслова, не задавая лишних вопросов. А машинист тем временем, бросив взгляд на хронометр, склонился над маршрутным листом: — Та-ак, два сорок московских у нас натикало. График держим. Только станцию мы проходим после пассажира и потому минут на семь запаздываем к нему. Семь минут в таком деле все равно что час, что сутки, то есть пустой номер… И Серега это прекрасно понимал, но не спешил отчаиваться. Было в тоне и во всем облике машиниста что-то обнадеживающее, чему он доверился сразу и поэтому молча разместился на указанной ему откидной «сидушке» у левого обзорного окна. Машинист не заставил себя ждать. — А ну-ка, Леша, давай повеселее, здесь полотно некапризное, позволяет, — бросил он помощнику и оглянулся на Серегу: — Что вид пеньковый? Всю ночь вахти́л? — Да вроде того… — Тогда отбой тебе. По сотне минут на оба глаза имеешь… — сказал — приказал. А сам вновь к помощнику: — Дуй, Леша, как на первое свидание… И спеши, и оглядывайся. Или ты без оглядки летел? У меня, помню, с этим делом полный конфуз приключился. В назначенное место прибежал чуть ли не на час раньше, а потом — чем больше ждал, тем сильнее меня мандраж пробирал. И кончилось тем, что в кусты спрятался. А когда подружка моя заявилась — духу не хватило из засады выбраться. Притаился, что называется, — ни дохнуть, ни скрипнуть. Она в двух шагах ходит по тропке, на часики посматривает и напевает что-то не больно веселое. Надо бы мне хоть «ку-ку» сказать иль прокукарекать шутливо да выпорхнуть к ней: мол, так было задумано… А я пристыл себе на корточках — и сижу, не шевелю ушами. Потом Лизка, так звали девчонку, то ли сопенье мое почуяла, то ли и впрямь какая телепатия имеется, в общем, остановилась напротив и разглядела… Взгляды наши встретились. Несколько секунд она молча таращилась на меня, да как всхлипнет смехом: «Ой, мамочки мои, не могу, ой, умора!» — и бегом прочь к подружкам своим. Они ее поблизости где-то ждали. Слышу хохот. Это она, язва, им нажужжала про меня, мол, что я со страху… Ну, в общем, ясно, что в кустах делают… Долго я после этого девчат десятой дорогой обходил. Потом, помню, Лизка сама прощения просила. И обида вроде прошла. Да вместе с ней, видать, и все остальное. А когда в ухажерскую смелость вошел, то и сам стал помучивать их род. Должно быть, что-то нехорошее осталось от той зряшной насмешки. — Машинист оглянулся на Серегу: — Не спится, Борода? Оно и понятно, не за дровами едешь… Это ты верно делаешь, что едешь… — Помолчал, глядя в даль светового тоннеля, который штолил в ослабевшей тьме прожектор тепловоза. — Лена, значит… Это хорошо, — протянул он раздумчиво и снова взглянул на хронометр: — Добавь, Леша, не скупись… Рука помощника, лежавшая на штурвале, дернулась вниз, а сам он, не отрывая глаза от дороги, привычно продублировал команду.XX
Тепловоз, несмотря на приличную скорость, шел устойчиво, без обычной паровозной натуги, лишь слегка покачиваясь из стороны в сторону. Видно, и впрямь полотно было некапризное, да и сам стальной конь, вобравший в себя силу многотысячных табунов, был ретив и свеж. Приглушенно ухали за спиной дизели, отдаленно грохотал состав, время от времени попискивал прибор бдительности. Серега удивленно озирал кабину. Даже в неярком освещении была заметна ее парадная чистота: поблескивали металлические части приборов, лоснилась заводская покраска стен, широкий обзор открывала застекленная панорама. Все это — чистота без оглушающего шума и грохота и машинист, стоящий в центре, расставив ноги — напоминало скорее корабельную рубку, нежели ушедшие в прошлое локомотивы, которые еще в Серегином детстве проносились в горячечном беге мимо их станицы или же, могуче попыхивая, ненадолго коротили свой ход у станционного домика. Однажды, еще в дошкольную пору, Сереге случилось побывать в будке машиниста маневровой «овечки». Ничего, конечно, похожего, разве что те же рельсы впереди… Но сколько тогда было впечатлений и распирающего душу восторга! И дышащий жаром зев топки, и свистки-гудки, и таинственные рукоятки управления, и сами паровозники, пропитанные мазутом и угольной пылью… Вкус угольной пыли, правда, он познал тогда же, помогая кочегару подгребать уголь в тендере: наглотался ее, нанюхался вволю. Но в остальном паровоз так и остался непостижимой мечтой детства. И сейчас, подивившись комфорту нового тепловоза, Серега неожиданно испытал ревнивое чувство за «овечку». Еще раз окинув взглядом приборы, машинист совсем по-морскому скомандовал: — Так держать, Леша, и мы догоним день вчерашний! — И, повернувшись вполоборота к Сереге, сказал доверительно: — Знал я одну Лену… С тех пор имя это для меня звучит не просто… Помолчал, словно раздумывая, говорить или не говорить дальше, но зачин был сделан, и он продолжил: — В Мурманск вернулся я тогда из очередной своей рыбной кругосветки. Без малого полгода океан пахали. Земля наяву снилась. Только замаячит на горизонте любая — чужая, необитаемая, — глаз к ней тянется. А когда к своему берегу пристали, что и говорить, — голова кругом, ноги колесом, душа нараспашку. С последним бичом лобызаться полезешь. От кассы отваливали что короли: весь мир наш! Деньга карман распирает, а самого — желание сделать что-либо из ряда вон, наградить себя за плавучие монастырские месяцы… Были ухари — по два, по три такси на свою персону заказывали, чтобы от порта к ресторану подкатить. На одной «Волге» сам восседает, весь из себя — «не подходи!» Другая машина шляпу его дранную-предранную обо все параллели и меридианы везет. На третьей — чемоданишко с дырками, наклейками заграничными прикрытыми. И катит себе куражник по городу на автотройке… Таксисты подыгрывали. Провезут с шиком, еще и посигналят, когда наш брат пижон изволит выходить из машины. Ну и расчет соответственно. Я помню, тоже шиканул: купил огромный чемоданище — и в кондитерский магазин. Дай, думаю, племяшам праздник устрою. У меня их целый взвод. Бухнул чемодан на прилавок и говорю — ссыпайте сюда своих «мишек», «белок», «петушков». Продавщицы глазом не моргнув принялись отвешивать мне весь ассортимент сладостей, а заодно и колкостей: мол, подфартило какой-то, на всю жизнь теперь усластится… И такое прочее. Я не отнекиваюсь, петухом хожу. А когда потянул сладкий чемодан с прилавка, понял, что переиграл: в нем добрых пуда три весу. Не поскупились на леденцы, хохотушки. Фигуру мою, конечно, наперекосяк, однако фасон держу. Едва догужевал до камеры хранения. Перед отходом поезда в парикмахерскую забежал подфуфыриться. Забегал на минуты, а получилось… В общем, не один поезд потом без меня ушел и не скоро племяши дождались своих конфет и ракушек… — Леша, встречный! — прервал свой рассказ машинист. Помощник подтвердил, что видит, и дал короткий сигнал. Встречный откликнулся нарастающим гудом. С жутковатым взрывом схлестнулись сирены, обдало грохотом, и некоторое время ничего другого не было слышно. Мелькнул последний вагон встречного, и Серега подумал, что через каких-нибудь полчаса он так же стремительно прогрохочет мимо поста Неходы, и ему представилась неподвижная фигура с флажком в руке и Каштан, такой же строгий и подтянутый, сидящий рядом. Серега невольно улыбнулся, вспомнив, как преображался лысоватый, сутулый Нехода, когда надевал форменную фуражку, а уж с флажком на посту, встречая поезд, стоял совсем по-гвардейски. И от этого воспоминания ему сделалось так же хорошо и покойно, как было в уютной избушке Неходы. — Да-а… сел я, значит, в кресло, — заговорил снова машинист минуту спустя, как только сошла глухота. — Глянул в зеркала — и сам себя не узнал: бородища от уха до уха, не то что твоя пионерская. Девушка в белом халатике с улыбкой спрашивает: «Подстригать будем или?» Рядом с ее чистым бледным личиком моя физиономия — заросли дремучие. И вмиг изменил я свое решение — дома во всей красе показаться. Говорю, только «или» и под самый корень. А девушка, словно поддразнивая меня, пытает: «И не жалко, заграничная небось?» — «Точно, говорю, три часа назад причалили». — «Да, вижу, — сказала уже без улыбки и вдруг рукой по моей заросшей щеке провела. Легко так, ласково и добавила со вздохом: — Милую б хоть порадовал…» И зачем только она это сделала! «Нет у меня никакой милой!» — хотелось крикнуть мне и руками зачем-то замахать. Для убедительности, что ли. Но я не мог шевельнуть ни языком, ни пальцем. Словно заклинило все во мне. Сижу как парализованный и таращусь на ее отражение в зеркале. Она машинку включила, к бороде поднесла и остановилась: не передумаю ли? У меня и впрямь сомнение шевельнулось. Но смолчал. Она опять вздохнула, коротко так, сожалеюще, а сама в глаза мне все смотрит. Не выдержал я взгляда этого, закрыл глаза. И как в сон угодил. Сколько снов таких виделось, пока борода отрастала… Боже мой, что за руки у нее. Колдовство какое-то. Даже машинка вроде присмирела. Одним урчащим звуком, почти не касаясь кожи, прошлась по лицу, и бороды как не бывало. Глянул в зеркало сквозь ресницы — был бородатым, стал просто небритым. Компресс. Мыльная пена. И бритвой, что голубиным перышком, провела по моей щетине. Потом пальцы… И что ж они творили со мной. Я блаженствовал, плыл в полудреме, как после суточной вахты, и молил, чтоб это никогда не кончалось… Крепкий запах одеколона «В полет» вернул меня на грешную землю. Открыл я глаза. Девушка смотрит на меня грустно так и говорит с улыбкой: «Весь прейскурант мы с вами отработали». А я сижу не шевелюсь, словно заново рожденный. Всю тоску-маету бродячую сняла она, да только новой, видать, наградила… Вышел из парикмахерской, а куда идти — не знаю. Пошел было на вокзал, да ноги неохотно идут. И сам будто на канат резиновый зачален — чем дальше отхожу, тем сильнее тяга обратная. Махнул рукой на все, была не была, развернулся на сто восемьдесят. И даже легче вдруг стало. Опомнился у порога парикмахерской. Но войти поробел. Только к вечеру снова в кресле очутился. «Лена, тебя ждут», — позвала кассирша, маленькая седенькая старушка такая. Подошла Лена, посмотрела на меня внимательно и, как первый раз, легко провела рукой по щеке — мол, брить-то нечего. А во взгляде и приветливость и огорчение. Что-то не так, чувствую. Попытался отшутиться: тик, говорю, у меня, доктор массажами велел лечиться. И мигнул несколько раз правым глазом. Совсем неуклюже получилось. Лена взглядом построжела и говорит: «Ну, это мы быстро вылечим». Затянула меня потуже в салфетку, придавила голову к спинке кресла, ошпарила компрессом и такой массаж с «отбивными» закатила, что я сразу же засомневался: те ли это руки? Но терпел. Она, бедненькая, аж задохнулась. Откуда сил столько взялось к концу смены, отшлепала по всем правилам. Сижу как свекла красный, а Лена, едва дух переводя, спрашивает: «Ну что, жалобную книгу?» — «Нет, говорю, книгу предложений, пожалуйста. Пойдемте в кино…» Посмотрела она на меня и, ни слова не сказав, повернулась, ушла в подсобку. Посидел я, глядя на свое распрекрасное отражение в зеркале, да тоже подался прочь. Кассирша на редкость тактичной старушкой оказалась: ни словом не обмолвилась, хоть и видела-слышала все. Только вслед сказала добро: «Заходите еще к нам…» И зашел, конечно. Утром с полным правом «ощетинившегося» человека заявился бриться. Лена встретила приветливо и только смотрела грустно и виновато. И руки ее снова были нежными, словно извинялись за вчерашнее. А извиняться-то мне надо было. Но я молчал, чтобы опять чего-нибудь не сморозить. Молча работала и Лена. Лишь в самом конце шепнула просительно: «Не приходите вечером, пожалуйста…» А как насчет предложения, спрашиваю. Ни к чему это, отвечает. Легко сказать — «Не приходите, ни к чему это». А если свет действительно клином сошелся на этой худенькой девчонке? Если руки, пальцы, голос ее, взгляд приветливый и грустный преследовали меня днем и ночью…XXI
Голос машиниста утонул в гудке тепловоза: помощник извещал о прибытии на полустанок, посреди которого в позе и форме Неходы стояла женщина с флажком. Было совсем светло, и Серега без труда разглядел ее сосредоточенное лицо и вновь подумал о Неходе, о его жене Катерине, о которой так тепло, любовно говорила Меркуловна. Вот и в живых нет Катерины и не видел ее Серега никогда, как не знает и этих двух Лен, но передалось тепло человеческое от людей — и ощутимо коснулись они его жизни. — Как ни мучительно было сдерживать себя, — продолжил машинист после того, как полустанок оказался позади и они обменялись с помощником необходимой информацией, — но просьбу Лены я выполнил: в парикмахерскую вечером не пришел. За один сеанс она мой «тик» излечила. Но на улице подкараулил. Лена нисколько не удивилась нашей «случайной» встрече. Просто шла своей дорогой и меня не прогоняла. Слушала мою травиловку о нашей героической профессии, улыбалась даже разным небылицам. Но все как-то устало, невесело. И по-доброму вроде, только сдержанно, озабоченно. С час брели мы по улочкам безлюдным. Потом стояли у двухэтажного домишки. Вечер в белую ночь перешел. Воспользовавшись паузой, Лена руку протянула для прощания. Я задержал ее. А потом осмелел и за плечи к себе привлек. Не возмутилась, не оттолкнула, только сказала тихо, но твердо: «Погоди». А сама в глаза смотрит. И не отвожу я взгляда, потому как весь перед ней открытый-распахнутый… И нечего мне скрывать-таить, не от кого прятаться, не о чем сожалеть. Все отошло-отступило. Одна она — начало или конец счастья моего земного. Что скажет, как распорядится? Она и говорит, медленно так, раздумчиво: «Вижу, хороший ты человек… Знаю, не обидишь дурным словом и благодарен за ласки мои будешь. Что притворяться — и ты мне нравишься. Но вот ведь в чем дело: далеко-далеко, на самом краю света, откуда ты и сам недавно вернулся, есть у тебя брат по этим вот полоскам, — и погладила рукой по моей тельняшке на груди. — С бородой ты был на него очень похож и прости меня, если что-то вдруг показалось. Его одного я и жду…» — сказала и… — А, черт! Леша, спишь, что ли?! — вдруг резко вскрикнул машинист и весь подался вперед. — Тормоз: — Вижу! — коротко бросил в ответ помощник, уже сделав несколько быстрых движений руками: сбросил скорость, включил торможение, дал сигнал. Тепловоз дернулся, Серегу по инерции качнуло вперед, он вскочил на ноги и увидел вдали на рельсах темную фигуру о двух головах, будто айболитовский Тяни-Толкай специально сбежал из сказки, чтобы преградить им путь. Состав скрежетал тормозами, тепловоз прерывисто гудел и мигал малозаметным теперь светом прожектора, а Тяни-Толкай, не двигаясь с места, наплывал, распадаясь на двух лосей, стоящих головами в разные стороны. Не в силах что-либо еще предпринять, машинист в сердцах громыхнул кулаками по барьеру и по-флотски завязал в адрес зверей неразумных несколько словесных узлов, постигнув смысл которых, да еще в присутствии своей дамы, лось наверняка бы оскорбленно ощетинился гребенками рогов. Но гордый зверь спокойно взирал на мчащую громадину, не ведая ни о нанесенном ему оскорблении, ни о том, что жизнь его теперь исчисляется десятками секунд. Серега, содрогнувшись от мысли, что через несколько мгновений может произойти, метнулся к боковой створке окна, протиснулся в нее головой и рукой и замахал беретом, заулюлюкал, засвистел закричал. Трудно сказать, что больше возымело действие на лося — Серегино ли улюлюканье, скрежет тормозов или сам вид набегающего поезда, — только зверь все же шелохнулся и нехотя сошел с путей. За ним поспешила и комолая подруга. Машинист на правах старшего еще раз, уже облегченно, выругался: — Вот, чертяки, тайги им мало. Пусть молят своих богов лесных, что не с «пассажиром» повстречались. Тому так тормозить не дозволено. Больше б своих калек наделал, чем спас. А ты, Леша, круглый молодец: реакция отменная, быть тебе машинистом. Сегодня за вождение пятерка… Помощник на похвалу не обмолвился ни словом, но заметно смутился и, натянув потуже фуражку, заострил взгляд на дороге. Состав медленно набирал скорость. — Минут десять повесили на рога мы этому гордецу, — констатировал машинист. — Да не отчаивайся, Борода, еще можем поспеть, не на каждом же километре такое творится. А ты знатно орешь. Тепловоз пересилил. Не иначе, тебя сохатый пожалел, больно уж ты испугался, аж рыдал криком… На шутку машиниста Серега тоже не ответил, лишь улыбнулся открыто, всем лицом. Довольный, что с лосями обошлось благополучно, он не успел подумать о потерянных минутах, которые, в общем-то, могут оказаться роковыми в его предприятии. Чувства, пережитые за эти десятки секунд, вихрево всколыхнули душу. Острая тревога за животных, радость избавления их от беды выплеснулись восхищением — с каким достоинством держался зверь перед лицом опасности!.. Как заслонял собой подругу… И сошел с места не от испуга, не от боязни за свою жизнь, а как бы уступая дорогу… Плечи Сереги сами собой расправились, грудь вышла вперед как на вздохе, рука потянулась к пуговицам распахнутой штормовки. И он уже не мог расслабленно опускаться на сиденье, а встал рядом с машинистом, словно в строю, невольно подтягиваясь, приноравливаясь к его богатырской стойке. Тот понял это как ожидание конца истории своей и, немного помолчав, продолжил: — В общем, вынесла она мне свой приговор ласковый, выскользнула из рук и скрылась в подъезде. Ночь эта белая запомнилась одним долгим мутным днем. На следующее утро я снова сидел в ее кресле. Была она приветлива, как со школьным товарищем, но не больше. И распался мой отпуск на добрые утра и тягучую тоску от бритья до бритья. Провожать ее больше не решался. Раз пришел бриться, а Лены нет. «Давай, морячок, ко мне теперь, — зовет напарница ее. — Ленка своего законного пошла встречать. А потом на юг укатит, «где пальмы в Гаграх». А я, — говорит, — по всем статьям свободная…» Отшутился как мог, выскочил из парикмахерской — и в порт. На пирсе толпа, оркестр играет. «Рыбака» встречают, как нас месяц назад. Лену сразу увидел. Стоит в сторонке от толпы в своем кремовом плащике. Без цветов. Не кричит, рукою не машет, а только смотрит куда-то вверх. По ее взгляду и его угадал. Бородатый брат мой… И правда похож. К борту пристыл, на нее смотрит. Так они и встретились молча. Не бросились в объятья, а лишь тихо прислонились друг к другу. И понял я нутром всем, что не мой это причал. В тот же день укатил «с милого севера в сторону южную». А потом и с флота ушел. Невмоготу стало в море ходить, пока такая вот на берегу ждать не будет. Кажется, встретил, грех жаловаться. От моря, правда, так и отбился, на чугунный каботаж вот перешел. Сутки-другие ходим в таежное плаванье — и к причалу. Но море, конечно, есть море: позовет, потянет, и несколько дней как больной ходишь… Наверное, потому, что море и Лену, как прислонилась она к суженому своему, я всегда вместе вспоминаю. Таких, может, одна на тысячу, потому тысячу раз и вспомнишь о ней, и жить жаднее хочется, себе и другим больше веришь…XXII
Машинист взглянул на часы: — Ну вот, Борода, так и не дал я тебе вздремнуть, ты уж извини, сам напомнил… Минут через двадцать будем на Узловой. Только на станцию нас навряд ли пустят раньше времени. С полверсты придется тебе своим ходом финишировать… Сдавай, Леша, вахту, разомнись. Помощник уступил место за штурвалом, и, когда встал, распрямился,потягиваясь, растер лицо руками, как умылся, и ответил на заинтересованный взгляд Сереги смущенной улыбкой, мальчишка в нем проступил еще сильнее. Коротко бросив машинисту: «Пойду гляну», он вышел в машинное отделение, и Серега уважительно, с легкой завидкой подумал, что парень вот уже при деле, а сам он который год все разнорабочий и конца тому и края пока не видать. Но завидка эта не отозвалась в душе ни тревогой, ни грустными раздумьями о своей неприкаянности. Скорее, он привычно порадовался человеку, ладно и уверенно ведущему свое дело. Такие люди сразу располагали к себе. Серега всегда тянулся к ним, подлаживаясь под их ритм и настроение, если приходилось вместе работать, или с интересом наблюдал за ними, если оказывался рядом случайно. Всякая работа, к которой ему довелось прикладывать руки, обычно вспоминалась неотрывно с человеком, с его привычками и излюбленными словцами, кто так или иначе приобщал его к своему ремеслу. Серега справедливо считал, что ему везет на хороших, откровенных людей. Они как бы сами его находили, распознав а нем благодарного слушателя и ученика, нередко призывая в свидетели и даже советчики по житейским вопросам, к пониманию которых он сам еще только интуитивно подходил. И доверие, открытость, бесхитростность людей невольно вызывала симпатию и к их профессии, будь то грузчик или комбайнер, слесарь или шофер, строитель или реставратор… Перепробовав за свою недолгую трудовую биографию с полдюжины профессий, Серега не чувствовал себя ущемленно и растерянно. Его увлекала всякая работа, в которой он улавливал целесообразность и ощущал себя. И за каждую новую принимался с жадностью, как за нечитанную, манившую загадочным заголовком и толщиной непройденных страниц книгу. И как прочитанная книга, опробованная специальность вспоминалась с благодарностью, и при случае Серега с удовольствием и со знанием дела возвращался к ней, как сегодня вот к машине, к лодке и лошади. Но интерес поиска, новизна открытия утолялись, и его уже манила новая, неизведанная. Жила в Сереге неистребимая жажда юности — побольше познать и увидеть, испытать себя в трудностях, обучить руки свои тому, что еще им не ведомо. И эта жажда не была самоцелью. Рядом с ней таилось предчувствие, что все, что он видит и слышит, чему учится и что делает, непременно в свое время сложится, сплавится в то единственное и главное, пока еще не осознанное, но что обязательно проявится в нем, выкристаллизуется в суть его призвания. И это неугасающее предчувствие составляло основу его спокойствия и уверенности в настоящем и завтрашнем дне. Тем более что опыт малых качественных скачков и прозрений в себе он испытывал уже давно. Начиная с самых первых, еще не осознанных, когда из букв рождалось слово, из слов — понятия, из понятий — мысли, осознанные, как свои! Или: была престо музыка, ласкающая слух и побуждающая к ритмичным движениям, а вдруг — душа откликнулась. Сначала чем-то взволнованная, потревоженная душа сама избирает мелодию, созвучную своему состоянию, дивясь такому чудесному совпадению… Еще серия скачков и прозрений — и музыка уже ведет за собой, и человек проходит сквозь бурю страстей и бескрайнее поле раздумий, каких, быть может, ему и не доводилось испытать в жизни. А прозрение острова? Сколько в нем сплелось-соединялось. Как озарило оно его жизнь. Такое только с солнцем и можно сравнить. Набегали, конечно, тучки, случались пятна и малые затменьица… Но оно все светит, ни разу не обернулось мрачной стороной, не повергло душу во тьму… И этот свет во многом залог его веры, что радостным будет сплав призвания, потому что любую «разную работу» — самую расфизическую и самую «пыльную» — он никогда бы не назвал «черной», если видит в ней смысл и необходимость. Возможно, в том больше от юности, жаждущей трудностей и труда, нежели от характера. Но ведь каждый из молодости берет в большую жизнь лишь то, что под силу нести его натуре… Серега, в отличие от своего закадычного друга Борьки, тяготел к многообразию. И в этом смысле десантная служба была, как говорится, попутным ветром. Десантник — воин на все руки: летит, бежит, ползет, преодолевает преграды, ведет огонь из всех видов оружия, владеет подрывным делом и рацией, водит машины, сходится в рукопашной, читает карту, ходит по азимуту, оказывает первую помощь раненому. Всего и не перечтешь, что должен уметь достойный представитель крылатой пехоты. Но Сереге было мало забот, отпущенных на его долю службой, и он совал свой нос в кабину к летчикам, забирался под броню к танкистам, околачивался возле ракетчиков… Получал наряды вне очереди, но не мог сдержать своей любознательности. И географией служба не обделила. Без красного словца от северной тундры до песков пустыни распахнула землю родную — смотри, люби, охраняй. Вот и можно сказать, что нынешней весной высадился он десантом в самую романтическую профессию — геологию, в самый приключенческий край — таежный. Живет не жалуется. Снова пропустил абитуриентский шанс и вроде как не жалеет об этом. Нет, здесь у него, пожалуй, все в порядке, — все идет своим чередом, по плану и графику, так сказать. Но что все-таки, что закралось непроходящей тревогой в августовские дни? Отчего беспричинная грусть зачастила к нему? И особенно в это бездельное времяпрепровождение на базе. Дожди? Нелетная погода? Только ли?.. Не случайно ведь он так стремительно ринулся в эту в общем-то необязательную поездку… Оля, конечно, Оля… Она ждала его к первому августа и уже не писала писем. Последняя открытка заканчивалась фразой: «Документы в приемной комиссии. Жду…» — Готовсь, Борода, тормозим. На станцию не пускают, — окликнул машинист.XXIII
Не успел Серега отбежать и десятка шагов от застывшего перед семафором тепловоза, как навстречу ему из-за дальнего поворота, пронизав еловый борок, вырвался низкий дребезжащий звук. «Ух ты, точный, когда не просят», — проворчал Серега в адрес пассажирского поезда и хотел было прибавить хода. Однако ноги устало заплетались, скользя по раскисшей суглинистой тропе, и, оступившись, он, как сбитый с ног хоккеист, юзом проехал на четырех точках опоры, но тут же, подхватись, продолжил слой неуклюжий бег, не обращая внимания на грязевые заплаты на коленях брюк. Лишь одна мысль промелькнула веселой досадой: «Теперь и ручку даме не пожмешь такими лапищами». И Серега на бегу стал машинально тереть правую ладонь о волглую ткань штормовки. Меж тем лупоглазый тепловоз «пассажира» по-змеиному вытянул из-за поворота серо-зеленый вагоний хвост и застыл метрах в двухстах от бегущего. Да еще полпоезда до седьмого вагона… А времени — минута, не более. Добежать он, пожалуй, успеет, но усидеть Лену и сказать ей что-то внятное навряд ли… Разве что: «Любит… Страдает…» С трудом сохраняя равновесие, Серега сошел наконец с неверной троны и побежал меж рельсов. От налипшего гравия сапоги сразу же отяжелели вдвое, и он едва не выскочил из них. Пришлось бежать с притопом, стряхивая груз. И на каждый притоп в висках отдавалось: «Любит-страдает, любит-страдает…» Вдоль состава объявились редкие людские фигурки. «Только бы поменьше, чтоб не путаться». У среднего вагона стояли трое. Серега различил лишь две железнодорожные формы и светлый плащ. И, сам себе не веря, — прибавил бегу. Светлый плащ, словно финишная лента, потянула его к себе, вплескивая в ноги остатки сил… Подбегая к тепловозу, он скорее выхрипел, нежели крикнул машинисту свое просительное: «Погоди-и!» Оглянулся на семафор и не успел осмыслить и порадоваться его красному свету, как тот, точно оборотень, моргнул и глянул уже пронзительно-зеленым глазом. Боже, какие длиннющие эти вагоны… Какая чертовски неловкая эта хрумкающая, сыпучая беговая дорожка… И до чего же бессилен он хоть на долю секунды участить свое «любит-страдает…» До светлого плаща оставалось вагона три, когда его заметили. Мужчина в малиновой фуражке что-то сказал женщине в плаще, и она обернулась и рванулась навстречу Сереге, вглядываясь в него. И чем ближе он подбегал к ней, тем замедленнее становились ее движения. И когда он, не добежав с десяток метров, окликнул ее вопросительным: «Лена?» — женщина совсем остановилась и закивала головой и затвердила едва различимое: — Да… да… да… Тугой звук тепловозной сирены как бы подтолкнул в спину, и Серега едва удержался на ногах, обрывая перед Леной свой бег. Сердце заполошно ухало под самым горлом. — Степаныч далеко… Понимаете… Он не знает… Понимаете… — не совладав с дыханием, начал выталкивать из себя Серега, но Лена перебила его. — Я знаю, знаю, — радостно воскликнула она, протягивая листок. — Вот телеграмма… Как он там? Серега машинально взял телеграмму. Но читать не стал, не в силах оторваться от светло-голубых глаз… Как она вся потянулась вслед за своим вопросом — выжидательным, молящим взглядом, усталым худым лицом, бледными дрожащими руками… — Все хорошо… нормально, — не находя нужных слов, заговорил он, от волнения и одышки забыв даже свои заготовленные «любит-страдает». Состав дернулся. Лена вздрогнула и, не оглядываясь, подняла левую руку и протянула ее к вагону, как бы умоляя его не шуметь и остановиться… — Любит… Любит он вас очень… и мучается, — нашел наконец Серега нужные слова и почувствовал облегчение. А Лена после этих слов сделалась еще меньше, руки и плечи ее опустились, глаза, утратив пытливость, как-то сразу потемнели. — Напишите ему что-нибудь, — нашелся Серега и, выхватив из нагрудного кармана авторучку, протянул ее вместе с листком телеграммы. Лена взяла их, невидящими глазами огляделась по сторонам и, не найдя более подходящей опоры, прислонила листок к стенке вагона, едва доставая до ее нижнего края. Что-то быстро написала, двигаясь следом за вагоном, и возвратила телеграмму и ручку Сереге. — Вам пора, — тихо сказал ей дежурный по станции, шагая рядом с подножкой седьмого вагона, на которой уже стояла проводница и тревожно-выжидательно смотрела на них. Лена кивнула. То ли Сереге на прощание, то ли им в знак подтверждения, что поняла их, и сделала шаг за проплывающей мимо подножкой, но потом вдруг порывисто метнулась к Сереге, обняла егоза шею и вместе с поцелуем дохнула в небритую щеку шепотное «спасибо». И после, уже не оглядываясь, догнала подножку и с помощью проводницы и дежурного неловко вскарабкалась на нее, встав на нижнюю ступеньку сначала коленями, и только с них — в полный рост. Серегу качало как после испытаний на центрифуге, которую ребята меж собой называли по-домашнему «сепаратором», потому что она, образно выражаясь, и в самом деле служила для отделения «сливок» — особо выносливых — из их общей солдатской массы. Только Серега, хоть и попал в разряд этих самых «сливок», если честно признаться, чувствовал себя после центрифуги довольно простоквашно… Но надо было поражать мишени, метать в цель гранату, отвечать на каверзные вопросы, исполнять разные вводные команды. И они делали все, что от них требовалось. Подумав об этом, он невольно внутренне подобрался и сразу ощутил твердость в ногах. Последний вагон пассажирского поезда покинул пределы станции, и семафор вновь насторожился, красным глазом, извещая свое «ходу нет». Серега развернул телеграмму. Адресовалась она довольно оригинально: «Лене из седьмого вагона». Далее указывались временные координаты поезда и текст: «Прохоров в поиске, прибыть не может. На встречу выехал коллектор Сергей Кругов». Миша был верен себе — сделал все, что мог. Даже должность его поинтеллигентнее обозвал. Серега перевернул листок, и в глаза одной фразой бросились три слова: «ЛЮБЛЮ ЖДУ ЛЕНА», выведенные крупным округлым почерком без точек и запятых. — Яснее, пожалуй, не скажешь, — заметил подошедший дежурный и спросил: — Через Неходу добирались? Серега кивнул. Говорить ему не хотелось, да он и не мог. Мимо них медленно проходил станцию его, Серегин, экспресс. Из бокового окна выглядывал сосредоточенный Леша. Серега сцепил руки над головой и потряс ими в благодарном приветствии. Леша, узнав его, заулыбался и помахал ответно. «Эх, не тот морячок попался тогда Степанычу в поезде. Этот бы живо развернул его на сто восемьдесят градусов», — с восхищением подумал Серега о машинисте и только сейчас спохватился, что не знает даже имени его. А ведь он и сегодня сделал для Прохорова, пожалуй, больше, чем мог. Вернее, чем положено было по графику… Да разве для Прохорова одного?XXIV
Провожая благодарным взглядом свой экспресс, неудержимо катящий в «сторону южную», Серега вдруг запоздало подумал, что ведь именно там, за тысячами верст, и его любят и ждут… Все эти стремительные полсуток он, конечно, ни на минуту не забывал об Оле, был мысленно с нею в прошлом-настоящем-будущем. Только пространственные устремления его ограничивались Узловой, словно сама Оля ждала его там. И он спешил к ней на пределе возможного. И вот примчался, стоит посреди пустеющей таежной станции, где два поезда, как две неведомые друг другу судьбы, встретились на мгновенье и разошлись в разные стороны, обострив в нем нестерпимое желание видеть Олю и никогда не разлучаться с ней. А состав все тянулся и тянулся, заметно ускоряя свой бег и тем как бы подталкивая, поторапливая его, Серегу, на какое-то единственное решение. Но он продолжал неподвижно стоять, глядя на мелькающие колеса и чувствуя, как холодок сомнений зазмеился в его растревоженное сердце: а довольно ли того объяснения, тех доводов, которые Оля получила в июльском письме? «В строительный поступать раздумал, бросить экспедицию в разгар сезона не могу: здесь очень интересно и нелегко…» Да, да, конечно же, именно это подспудно тревожит его все последние дни. И он словно пишет Оле огромное-огромное письмо, которое не уместится ни в одном конверте, каким бы мелким почерком ни было оно написано… А буквы сами по себе выходили крупные, заглавные, как в этой ответной «телеграмме» или даже как те, что на песке… Все августовские дни страницы этого воображаемого письма были мучительно безмолвны… И первой строкой, пожалуй, легла радиограмма Прохорову, а потом — «пошло, когда поехало»… И в письме этом не просто оправдание таежной задержки, но и суть, осознанная правота, убежденность его весеннего броска в тайгу……Сменив форму на непривычный гражданский костюм, в Ростов тогда Серега вернулся уже на третий или четвертый день — не отдыхалось в родной станице. Тетя Зина, старшая отцова сестра, обрадовалась «мужскому пополнению». При ней зимовал внук-подросток, родители которого работали за Полярным кругом. «Ты на него хоть влиять будешь, а то без мужской руки их поступки с умом вразлад ходят», — обнадежилась тетя Зина. Племянник Гошка обрадовался по-своему. «Дядь Сереж, да объясни ты ей, — кивал на бабушку, — что хоккей — это не только синяки, но и сила! здоровье! Характер!» Последние слова Гошка для убедительности выкрикивал. Неустоявшийся голосок его звенел, вбивая восклицательные знаки, точно гвозди. Такое крылатое убеждение он явно перенял от своего дворового тренера-энтузиаста. Но тот, к сожалению, не был авторитетом для бабушки, потому что сам «возился с шайбой, как маленький!» Серега без оговорок взял Гошкину сторону, не забыв, однако, на правах старшего поинтересоваться учебой. В этом деле племянник был твердый середняк, отличника из него не делали, и жизнь протекала спокойно. Нередко Оля сразу после занятий забегала к ним и устраивала Гошке инспекторскую проверку домашних заданий. Гошка боготворил Олю и старался вовсю. Получив от нее «добро» на хоккей, он с независимым видом шествовал мимо бабушки облаченный в игровые доспехи. Дяде и самому впору было браться за клюшку с шайбой — с первых дней «гражданка» стала испытывать характер его на сжатие и разрыв. Не имея ничего против будущей Олиной профессии, Серега пошел в строители. Направили подсобным рабочим в бригаду отделочников из «фасадстроя». «Там мастера что надо, — пояснил пожилой мужчина в отделе кадров, — быстро всем премудростям обучат». — И подмигнул почему-то. Словосочленение «фасадстрой» показалось Сереге странноватым, даже веселым, заряженным ироническим смыслом — мол, наше дело с лица припудрить, подкрасить, а остальное… Однако служба такая существовала. В официальные, торжественные моменты ее исполнители брали на себя ответственность за «лицо города», а в будни позволяли себе шутливо именоваться «косметиками» и «парикмахерами». Народ в бригаде был разновозрастный и разношерстный. Были и мастера реставраторам сродни, руки которых не грех и золотыми назвать. Были и подмастерья, ну те, что «от и до», без огонька и полета, и вовсе подсобники — «подай-принеси», — как он, Серега. За несколько лет бригада устоялась, отлетали разве что одни подсобники. И на Серегу тоже здесь смотрели как на временное явление, сразу же окрестив «студентом». Он и сам не скрывал того, проявляя повышенный интерес ко всему, что и как делалось в бригаде. Зима для строителя, конечно, не сезон. Для фасадников тем более. Отделывали больше «внутренности», работы хватало. Меж тем и о приработке не забывали. Левые рейсы в бригаде называли культурно «шефской помощью». И Серега вначале принял это за чистую монету. В первый же месяц ему довелось с подмастерьем Сан Санычем, говорливым мужиком средних, а точнее — неопределенных лет, обновлять одной старушке кухню-комнату. Целый рабочий день, даже с прихватом, ухлопали они на это, но Серега был доволен, видя сияющее лицо хозяйки, которая, казалось, не знала, как отблагодарить их, и все приговаривала: «Теперь и умереть не стыдно, в чистом…» Только на улице его приподнятое настроение вдруг обратилось в свою противоположность: Сан Саныч жестом метра-благодетеля протянул ему десять рублей. — Да вы что? — изумился Серега. — А что? Мало? Так ведь еще ж шефу двадцатник отваливать, — Сан Саныч суетливо пошарил по карманам и добавил к десятке три рубля. — Это, конечно, мизер… Но ведь и сам пойми, какой со старушки навар. Летом бы мы с ней и не связывались. А зимой «кошельки» не больно-то с ремонтом любят возиться… — Да не о том я, — безнадежно махнул Серега рукой, взял деньги и, холодно распрощавшись с Сан Санычем, вернулся к старушке. — Тут небольшая ошибочка произошла, — конфузливо проговорил он, протягивая ей свою долю. — Ой, да что вы, зачем? Соседи сказали мне, что пятьдесят рублей — это по-божески… С досадой Серега ожидал очередных «левых рейсов», но вскоре они для него вовсе отпали. Как-то на объект к ним (они завершали отделку фойе кинотеатра) пожаловало начальство. То, что оно значительное, Серега определил по степени суетливости прораба. Хотя само начальство — чернобровый, начинающий полнеть мужчина, обряженный в импортную меховую куртку, — держался довольно просто. Осмотрел все закоулки фойе, беседовал с бригадиром, мастерами, задавал вопросы, внимательно слушал, кивая, сам что-то говорил. Несколько раз Серега ловил на себе его пристальный взгляд, а потом бригадир зачем-то представил их друг другу, назвав начальство Александром Демьяновичем. А когда тот, пожимая руку, произнес свою фамилию и спросил: «Сергей, если не ошибаюсь?» — стало ясно, что перед ним Олин отец. Александр Демьянович отвел его в сторону и после нейтрального вопроса — «Как работается» — высказал главное, зачем пришел. — Оля проинформировала меня в деталях о ноябрьских событиях, — с добродушной улыбкой начал он, сразу высказав этим свое отношение. — Мать, конечно, тоже не молчала. Но ее можно понять: столько лет жила с мыслью о Валерии Аркадьевиче для Оли — и вдруг… А вы еще подбавили перцу своим сюрпризом. Короче, хватит прятаться, приходите без всяких яких… Прощаясь, он снова повторил свое предложение: «В общем, заходи сегодня же, не откладывай». Это слышали многие. И бригадир в первую очередь поинтересовался: — О чем это вы с управляющим трестом так мило беседовали? Серега, находясь в естественном смятении от неожиданной встречи, бросил в ответ неопределенное: — Да так, по-личному. — И тем самым напустил еще больше туману. В тот же день до его слуха долетел обрывок разговора бригадира с Сан Санычем: — Ты «студенту» деньги давал? — А как же, больше чем надо — третью часть… — Без комментариев взял? — Как миленький… — Ну ладно, может, пронесет. Но больше не стоит с ним. Черт нам его подбросил. Язык держи покороче. И на душу Сереге созвучно легло тогда печоринское восклицание из «Тамани»: «И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов?» С того дня Серега стал ощущать, что в бригаде к нему относятся с некоторой оглядкой, а у бригадира и прораба к тому же проскальзывала нелепая предупредительность. И Серега более, чем когда-либо, почувствовал себя здесь временным и лишним. Как бы в обмен на бригадные утраты, в доме Оли погода для него играла на прояснение. Лариса Анатольевна с трудом, но все же смирилась с потерей «синего». Более того, будучи педагогом с домашним полем деятельности, ода никак не могла остаться безучастной к судьбе избранника дочери, и вскоре Сереге пришлось выдержать несколько пытливых бесед… Александр Демьянович демократично намекал о своих возможностях помочь «наверстать упущенное»… Лариса Анатольевна излагала свои пространные жизненные принципы, подкрепляя их опытом знакомых, достигших весомого положения… Оля с увлечением рисовала ему будущую институтскую жизнь, в которой для Сереги единственное было ясным и желанным — Оля рядом… Получалось так, что все знали наперед, что и как должен делать Серега в своей жизни, и только сам он не ведал пока о том… Это обстоятельство все больше тревожило его, заряжая сомнениями, и он все чаще чувствовал себя рядом с Олей не как на острове, а как на даче… Требовалось самому ответить на многие вопросы, оглянуться на свое городское житье-бытье со стороны, а еще лучше издалека. При расставании Оля сказала очень важные слова: — Я чего-то недопонимаю, но верю, что поездка эта нужна тебе. И был еще грустный любящий взгляд…
XXV
Тепловоз, на который определил Серегу дежурный по станции, был той же серии, что и предыдущий, и он уверенно прошел в кабину, поздоровался, известил о пункте своего назначения и опустился на «сидушку», словно его тут только и не хватало. Помощник и машинист, оба мужчины средних лет, были поглощены своим делом и не стали уделять гостю досужего внимания, и он, благодарный им за это, расслабившись всем телом, откинулся к подрагивающей стенке и закрыл глаза. Сон налетел сразу, как окунь при хорошем клеве: только забросишь удочку — поплавок тонет. Дергаешь — на крючке пусто, сорвалось. Так и Серега на неудобной «сидушке» все никак не добирался до настоящего сна. Только окунется в дрему, как просыпается оттого, что падает. Наверно, эти начала падений наяву и вызывали во сне видения прыжка с парашютом… Вот он летит, но все не слышит спасительного хлопка над головой… Переполошно ищет на груди кольцо и не находит… И просыпается со вздрогом, и поспешно возвращает тело в вертикальное положение. Несколько секунд смотрит на сутулую спину помощника машиниста, стоящего перед ним, но веки сами смыкаются, и он снова летит… И все эти нырки в забытье сопровождались постепенным оглушением и возвращением шумов, словно кто-то забавы ради крутил в нем туда-сюда регулятор громкости. Потом тело его, видно, приняло относительно удобное положение, и парашют сна, наконец, раскрылся… Идет он ночной улицей. Тьма вокруг литая: ни огонька, ни живого голоса. Лишь слышится шум дождя, но влага его неощутима, словно дождь идет внутри огромных, едва различимых зданий с высокими дворцовыми дверями. Одну из них он открывает и прямо с порога попадает в большой, ярко освещенный зал, уставленный длинными пировальными столами. Веселье в разгаре: шум, разноголосица, смех, звон посуды. Преисполненный какой-то важной мыслью или известием, он проходит на середину зала и говорит, не повышая голоса: «Живые, замрите!» Сидящие за столами стихают, и только одна пожилая женщина все говорит и говорит. Все в напряженном молчании смотрят на нее. И она вдруг спохватывается и понимает все: что ей надо уходить, что она… Женщина встает из-за стола жалкая, потерянная и направляется к двери, распахнутой во тьму. Но Серега, он и не он, останавливает ее и обращается ко всем: «Мы можем совершить чудо, если очень захотим». Больше он ничего не говорит вслух, но чувствует, что его понимают. И суть чуда — чтобы все присутствующие мысленно пожелали этой женщине добра… И он сам начинает сосредоточенно думать об этом. Но чей-то нелепый смех мешает. В дальнем углу зала оживилась группа молодых людей. Он смотрит в их сторону, и под его взглядом они виновато умолкают — и становится тихо, как в зимней тундре. Тягучая минута. Напряжение в нем самом нарастает. И голова, как и все тело, словно сжатый кулак… А напряжение растет. Боль в груди. Кажется, что он сам не выдержит и крикнет сейчас или уйдет… И вдруг мрачное лицо женщины разглаживается, светлеет, и только в глазах еще стоит печаль отрешенности. Но вот и глаза оживают. Сначала они растерянным взглядом блуждают по лицам присутствующих, как бы ища подтверждения чуда, и наконец осознают его и вспыхивают пронзительной радостью… Под возгласы восхищения она возвращается к столу совсем юная, как и все в этом зале. Снова шумит веселье. А Серега, открыв людям и себе какую-то важную-важную истину, смертельно усталый и уже немолодой, незаметно скрывается в черном провале двери. И снова темная улица. Кто-то настойчиво хватает его за рукав. Он оглядывается. На мгновенье мелькает перед ним юное женское лицо, а мужской голос твердит: «Эй, парень, эй…» Проснувшись, он видит склоненного над ним машиниста: — К твоей подходим, притормаживаем. Деду кланяйся. Славный, говорят, мужик. Мне о нем еще батя сказывал. Батя у него сутки отогревался, когда снегом полотно завалило. А мне вот не довелось с ним за чаркой посидеть. Только с флажком желтым и вижу. Жаль вот, осиротел.. — машинист оглянулся на дорогу. — Вон и сейчас стоит. Серега выглянул в боковое окно, омылся свежим ветром и сразу увидел и дом, и одинокую фигуру Неходы с восклицательным знаком флажка в правой руке, и зеленый холмик под молодой березой… Сердце тревожно и радостно защемило. И он мысленно вставил только что виденный сон и все это в свое огромное-огромное письмо…«Самая короткая дорога та, которую знаешь», — говорят в народе. «А еще короче и добрей — которая знает тебя», — с полным правом мог бы добавить разнорабочий поисковой партии, бывший десантник Сергей Крутов. Обратный путь его на базу по времени стал едва ли не вдвое короче и был осветлен тихой, как доброта, радостью, которой он одарял всех, причастных к ее рождению. И от этого радость не меньшилась, не крупилась на части, а росла, набухала, гранилась новой встречной радостью и заражала нетерпением дороги. Скорее, скорей нести ее дальше, к тому, кто еще не знает о ее рождении. И только оставшись наедине с «газиком», он вдруг осознает счастливый итог утра, и каждая грань радости воскресит мгновенье встречи. …Нехода приветливо заулыбался, завидев его, спрыгнувшего с тепловоза. А он, размахивая телеграммой, подбежал к старику и, не сдерживая чувств, обнял за плечи и прислонился своей заросшей щекой к его чисто выбритой. — Оцэ добрэ, Сережа, оцэ добрэ, — часто помаргивая ресницами, повторял Нехода, прочитав три слова Лены. — А я вжэ баньку затопыв, та бачу, шо не всыдишь… Поспишай, поспишай, дило нэтэрпляче. …И Лысуха, казалось, с нетерпением покосились на него и уже не выражала недовольства, когда он сел в седло, и сразу же за путями взяла бодрую рысь, точно знала, что везет… …Меркуловну застал посреди двора в окружении кур. Она вытерла руки о передник, взяла протянутую телеграмму и долго смотрела на округлые буквы. — Ой, хорошо-то как… И чужая вроде радость, а душе праздник, — наконец откликнулась она, смахивая тыльной стороной ладони подступившую слезу. И без слов было ясно, о чем печалилось и чему радовалось материнское сердце. — Своя-то далече? — спросила. Серега ответил. — Далековато… Хоть и говорят — разлука любовь раздувает, да все ж лучше рядом быть. А то как задует не с той стороны… …Нежданной-негаданной была встреча на воде. Серега только миновал железнодорожный мост, как-из-за поворота реки вылетела пестро раскрашенная лодка. Фигура мужчины в наглухо застегнутом дождевике и таком же брезентовом картузе показалась знакомой. А когда поравнялись и приветствовали друг друга взмахом руки, сомнений быть не могло — Харитон Семенович собственной персоной. Серега громко ого-гокнул и круто, развернул лодку. Харитон Семенович понял его маневр и сбавил ход. Мягко швартуясь к Харитоновой лодке и еще раз приветствуя его, Серега протянул листок телеграммы. Харитон Семенович степенно взял его, шевеля губами, зачел про себя три коротких слова. — Ну, значит, полный порядок, — заключил после некоторого раздумья, вернул телеграмму и знакомо зыркнул прицелился на Серегу правым глазом. После этого взгляда Сереге сразу захотелось задать ему ехидный вопрос о моторе: «Ну как, не захлебывается?» Но краски обеих лодок были так родственно схожи, что Серега неожиданно для себя сказал: — Спасибо вам… — Да и вроде не за что, — ответил Харитон Семенович, хитровато улыбнувшись, и так, не разгаданный, пустился дальше в свой путь. …Митя, издалека признав голос своего мотора, вышел к реке всей семьей, с неизменным Каштаном. У Мити на руках был Акимка, и Серега протянул телеграмму Любушке. Она прочла ее вслух и, зардевшись в радостном смущении, прислонилась головой к Митиному плечу. Радостно сияло на солнце и подворье Сосновых. …Даже лай Харитоновой своры, проводивший Серегу за деревню, не показался ему в этот раз сердитым.
Машина взяла небольшой подъем, и за поворотом открылась поляна, охваченная полукружьем леса. Вчера в хмари и спешке Серега не заметил ее, а сейчас, высвеченная солнцем, она предстала во всей красе и очень напомнила ту самую, на которой увидел он среди ромашек распластанного Прохорова. Серега остановил «газик» и выбрался из кабины. «Стриж», умытый Любушкой и подкрашенный Митей, имел отменно парадный вид и улыбчиво сиял фарами. Серега подмигнул ему и несколько раз взмахнул руками, разминая затекшую от долгого сидения спину. Ступил на поляну. Ромашку сорвал. И пока шел, с каждым шагом отрывал по лепестку, гадая: «Любит — не любит», и с последним лепестком — «любит» — остановился, суеверно поймав себя на том, что совсем не подумал, не произнес мысленно имя той, о ком гадает. Но само по себе это утверждающее «любит» легким волнением шевельнулось в душе. В безветрии было непривычно тепло и ясно, травы дышали неведомым сенокосом, звенела тишина стрекотом вездесущего кузнечья, и голова шла кругом. Серега мягко осел в траву и, запрокинувшись на спину, широко распахнул руки. «Остров, остров, как ты далек…» Окруженное веером ослепительных облаков, веселой ромашкой глядело на него солнце. И Серега, сощурившись, стал мысленно отрывать по облаку-лепестку, шепча гадальное «любит — не любит». И снова на последнем, самом большом и клубистом облаке выпало «любит». И снова при этом он забыл «загадать» имя. Но уже рассмеялся своему суеверию, потому что солнце само выплавлялось в огромную букву «О». А мир весь был словно Митиной кистью высветлен. Серега закрыл глаза и представил, как скоро он подкатит к базе и порадует ребят… Как вручит три бесценных слова Степанычу, ведь сегодня такая летная погода… И не ведал он, что в ответ на телеграмму Прохоров протянет ему письмо из Ростова, в котором будет много-много вопросов. И его нестерпимо потянет снова в дорогу.
Последние комментарии
14 часов 18 минут назад
23 часов 9 минут назад
23 часов 12 минут назад
3 дней 5 часов назад
3 дней 9 часов назад
3 дней 11 часов назад