Падение Келвина Уокера [Аласдэр Грэй] (fb2) читать онлайн

Двадцать лет спустя

Шотландский писатель Аласдэр Грэй (род. в 1934 г.) — человек разносторонних дарований. Профессиональный художник, Грэй работал учителем рисования в школе, был сценографом, художником-архивариусом в краеведческом музее, три года (с 1977 г.) в качестве писателя преподавал литературу в университете Глазго (writer-in-residence). К тому времени на его счету было несколько пьес (в том числе для радио и телевидения), документальные сценарии и сборник рассказов «Комедия белой собаки» (1979). С начала 80-х годов Грэй целиком посвятил себя литературе и живописи.

Наиболее полное представление о Грэе-рассказчике дает его сборник «Главным образом, неправдоподобные истории» (1983). Грэй — большой любитель литературной мистификации. Вот апокрифический дневник шотландского полиглота и математика XVII в. Томаса Уркхарта, оставшегося в литературе своим переводом Рабле. Рассказ назван так же, как одно из головоломнейших сочинений легендарного шотландца, изобретавшего универсальный язык, — «Логопандект». Соответственно и внешний вид этой прозы архаизирован «под барокко»: меняются шрифты, на полях выставлен указующий перст к важным мыслям. Некоторые страницы рукописи отсутствуют нам объясняют: «съедена мышью»… А вот отменная стилизация в духе Марко Поло — пять писем китайского поэта-трагика Бо Ху (фигура вымышленная), состоящего при императоре, «который сжег все ненужные книги и выстроил великую стену, дабы оградиться от ненужных людей».

Грэю не чуждо мифотворчество: в новелле «Прометей» придуманный им современный французский поэт из авангардистов (без пяти минут Нобелевский лауреат, обласканный вниманием самого К. Леви-Стросса) «исправляет» Эсхила, вынашивая замысел «Освобожденного Прометея» (похоже, он не ведает о существовании драмы П. Б. Шелли).

Литературные розыгрыши остроумного шотландца исполнены серьезных намерений: писатель стремится сразу, без околичностей, рука об руку с признанным авторитетом выйти к большой проблематике. Он крупно и выпукло обозначает извечное противостояние таланта и деспотической власти или рутинного окружения, духовной свободы и регламентированного существования. Свежи и привлекательны его рассказы на современные темы с их точно отобранными деталями (помогает глаз художника), с их сочным, «уличным» языком (сказывается опыт драматурга). Проза Грэя тяготеет к притчевости, озорно обыгрывает сказочные мотивы, не брезгует анекдотом в несколько строк. Особое обаяние придают его рассказам иллюстрации, выполненные, разумеется, самим автором.

К романам Грэй пришел уже в зрелом возрасте. В «Ланарке» (1981) герой-рассказчик, изведав трудное детство в нелюбимой семье и горькую юность в нелюбимом Глазго, после смерти, смахивающей на самоубийство, обретает загробную жизнь. Но отнюдь не в вознаграждение дается она ему: земные досады достают его и здесь — и добавляются еще новые. Реальный и потусторонний миры с почти натуралистической беспощадностью воссоздают безрадостный, давящий образ современного города (послевоенный Глазго), где неприкаянно мыкается живая душа.

Грэй и здесь призвал себе на подмогу литературный авторитет: первые книги романа ориентированы на «Дом с зелеными ставнями» (1901) Дж. Д. Брауна (1869–1902). Роман Брауна был первой и самой сильной реакцией на так называемую «огородную школу», любившую изображать шотландскую глубинку в умиротворенно-патриархальных тонах (к этой школе, кстати, принадлежал драматург и романист Джеймс Барри, реплику из пьесы которого Грэй возьмет эпиграфом к «Падению Келвина Уокера»).

В известном смысле тоже фантасмагоричен, тоже заглядывает в иные пределы и второй роман Грэя — «Дженайн, 1982 год» (1984). Это исповедь опустившегося пропойцы, страхового чиновника, в озлоблении от неудавшейся жизни не дающего спуску ни себе, ни соотечественникам. Традиционная для шотландской литературы тема «любви-ненависти» к родному краю выразилась здесь с каким-то надрывным отчаянием.

Хотя действие третьего, последнего на сегодняшний день романа Грэя «Падение Келвина Уокера» (1985) происходит в Лондоне 60-х годов, это тоже очень «шотландский» роман. В отличие от предыдущих здесь нет «игры» ни с временем, ни с пространством; при некоторой гротесковой схематичности сюжета — не случайно он имеет подзаголовок «Небыль 60-х годов» — роман вполне «реален», легко узнаваемы его характеры и ситуации. Ведь это было так недавно — 60-е годы, — всего одно поколение назад. И сегодня еще на слуху голоса и приметы тех лет — битлы, Том Джонс, Твигги, мини-юбки, хиппи… А кое-что только сейчас добредает до нас — рокеры, телефоны доверия, электронная служба знакомств.

В те годы мы как никогда хорошо знали Англию — и по книгам переводимых тогда первоклассных писателей, и по репортажам целого отряда талантливых международников. Это десятилетие вместило множество драматических, поистине исторического значения событий, выявило давно назревавшее неблагополучие. С вынужденным уходом англичан из зоны Суэцкого канала Британская империя окончательно отошла в область преданий. А в 1965 году умер и последний ее паладин — задолго до того ушедший от дел — Уинстон Черчилль. Менялись кабинеты, менялись лидеры партий. К Англии прилипла кличка «самый больной человек Европы». Англия просилась в Общий рынок, ее не брали, а в стране уже загодя готовились к переходу на десятичную систему, в чем также виделось сокрушение основ. Превозмогая несвойственный ей комплекс неполноценности, Англия, всегда предпочитавшая (на словах по крайней мере) любителя профессионалу, стала учиться искусству управления, вводить менеджерство. Забастовки и растущая безработица все острее ставили вопрос о компетентности властей предержащих. В страну проникал иностранный капитал, он замахивался уже и на святая святых: канадский миллионер Р. Томсон прибрал к рукам лондонскую «Таймс», с которой, едва открыв глаза, начинал свой день правящий класс. Дух коммерциализации и конъюнктуры проникал в независимую Би-би-си, на формирование общественного мнения все большее влияние оказывало телевидение, прежде всего коммерческое: уже велись разговоры о том, чтобы транслировать по телевидению заседания палаты общин. А там шли большие сдвиги в области общественной морали: парламент принял закон о заключении пари, санкционировавший создание «игорных лавок». С частной моралью тоже было не скучно — «в коридорах власти» разразилось «дело Профьюмо». Удачливые уголовники провернули «великое железнодорожное ограбление», долго не сходившее с экранов телевизоров и со страниц газет. Прошла серия потрясших Англию бессмысленно жестоких актов насилия. Вышла страшная документальная книжка о молодежи — «Поколение икс». Жизнь шла рывками и бросками, выталкивая вперед все новые проблемы, и поспешающая за ней литература раздвигала фронт своих жанров: «рабочий роман», «литература о подростках», «роман малой темы»…

Переводя «Падение Келвина Уокера», я не переставал поражаться цепкой памяти его автора. Он, как промокашка, впитал, удержал, сохранил и донес различимые письмена времени. Почти все, что сказано выше об «Англии 60-х», так или иначе отзовется на страницах этой маленькой, но емкой книги.

Разгадка памятливости Грэя между тем обескураживающе проста: в 1968 году он написал и поставил на телевидении пьесу «Падение Келвина Уокера». Ее текст остался мне недоступен — очень может быть, что пьеса вообще не печаталась. Но насколько же актуально звучала она в свое время! И второе соображение: стало быть, не выговорился тогда Грэй, если потребовалось возвращаться к разговору почти двадцатилетней давности.

«Падение Келвина Уокера» — роман-памфлет, не надо искать в нем психологических откровений или эпической полноты картины. Второе рождение не прошло бесследно для его формы — заемные от драматургии черты видны невооруженным глазом: сюжет пунктирно движется от одного завершенного в себе эпизода к другому; описания зримо конкретны, суждения взвешенны; много диалогов, реплики вводятся скупыми ремарками «он сказал», «она сказала».

Центральный герой романа, новоявленный «наполеонический парвеню», доморощенный ницшеанец, легко укладывается в растиньяковскую схему. Стремительное восхождение Келвина Уокера объясняется не только незаурядными личными качествами (хорошо подвешенный язык, находчивость и напористость, а также необремененность моральными принципами), но и готовностью его оппонентов сразу признавать свое поражение, когда он им хамит. Он бьет по слабым местам, приберегая свои каверзы под самый конец, чтобы оставить за собой последнее слово, а жертвы, собравшись с силами, спешат использовать его в собственных интересах — до поры до времени. Прикрываясь сначала именем знаменитого земляка, а потом, уже став телеведущим, — маской неотесанного простака из шотландского захолустья, Келвин идеально подошел для эры телевидения и общественных институтов.

«Делая упор на личности, а не на политические вопросы, — отмечает советский обозреватель, — телевидение уводит зрителей от реальных проблем, навязывает им своих „пророков“, которые и создают искусственный телемир, затушевывающий мир истинный»^[1]. Это почти текстуально совпадает с «программой», которую проводит в жизнь шеф нашего героя, прожженный циник Маккеллар («Я называю это британской альтернативой революции»). Насколько типичен в этой роли Келвин, подтверждает репутация ведущего телеобозревателя тех лет Дэвида Фроста (речь идет не о реальном прототипе, но о социальном типе, о феномене). «Фрост (…), сын методистского проповедника из Саффолка, отличается неисчерпаемой самоуверенностью и культивирует стиль „простого человека“. Еще в Кембридже он проявлял задатки незаурядного импресарио. Прославился Фрост как ведущий коммерческих программ Би-би-си, а затем получил собственную программу на коммерческом телевидении, в которой, к вящему восторгу зрителей, обрушивал грубые вопросы на знаменитостей, и это обеспечивало такую рекламу, что даже члены кабинета считали нужным ему подчиняться»^[2]. Уже выписав эту длинную цитату, я вдруг подумал: за вычетом университетского образования, уж очень все сходится — может, все-таки прототип?..

В романе много «идеологии». Речь идет не о путаных идеях Келвина, а о роли телевидения и других масс-медиа в формировании общественного мнения, о теории и практике создания «имиджа». Осваиваясь со своим «имиджем», Келвин все увереннее возводит себя в статус «пророка». Он начал с того, что препирался с богом, потом объявил — вслед за Ницше, — что «бог умер» и он призван как бы заполнить образовавшуюся пустоту^[3]. Кончает же Келвин истовым адептом воскресшего бога, «перчаткой на его деснице». Не стоит видеть тут лицемерие или ханжество. Келвин, конечно, самозванец и словоблуд, однако его религиозная экзальтированность, нарастающая к концу книги, отражает реальное положение дел. Шотландская церковь («свободная церковь») продолжает сохранять значительное влияние как традиционный оплот нонконформизма. Не случайно в эпилоге герой едва не связывает себя с сепаратистским движением. Но если в начале карьеры Келвин смотрится до какой-то степени бунтарем, возмутителем спокойствия, то в финале это благополучный и скучный обыватель реакционного, охранительного толка в кругу своей не очень-то счастливой семьи.

Остается сказать о других героях романа — художнике Джеке и его своенравной подружке Джил. Впрочем, главное скажут их имена, пришедшие из английского народного стишка и означающие просто юноша и девушка (вроде наших Ивана да Марьи), и все происходящее с ними старо и прекрасно, как мир. От их безалаберного богемного уклада, как ни странно, веет теплом жизни, каким-то покоем, надежностью, несмотря на частые ссоры и даже потасовки. Что ж, милые бранятся — только тешатся. Тут островок человечности, и, право, становится жутковато, когда его колонизует Келвин. Но Джек и Джил неразделимы — на них жизнь держится. Они и дальше будут жить так же бестолково, эти нужные друг другу люди. Не в пример нашему герою, от них никому нет худа. И дети у них «часто бывают счастливы»…

Представлять нового писателя — задача непростая, ответственная. Хочу думать, что читатель не разочаруется, познакомившись с Аласдэром Грэем, и будет ждать новой встречи с ним.

В. Харитонов

Аласдэр Грэй Падение Келвина Уокера. Небыль 60-х годов

Сестре Море — долгожданная книга ее брата, за которую ей не придется краснеть

Вначале было Слово,

и Слово было у Бога,

и Слово было Бог.

От Иоанна Святое благовествование

Миледи, в мире мало что произведет большее впечатление, чем шотландец, делающий карьеру.

Сэр Джеймс Барри.

Что знает каждая женщина

Открытие Лондона

Однажды ясным свежим летним утром того благодатного десятилетия, что пролегло между двумя сокрушительными экономическими кризисами, на автовокзал Виктория прибыл маршрутом Шотландия — Лондон тощий молодой человек. На нем были черная фетровая шляпа, черное двубортное пальто, галстук-шотландка под целлулоидовым воротничком; поношенные его ботинки были начищены до блеска, ноги обуты в толстые шерстяные носки, кончавшиеся под полами пальто. Прямые волосы были расчесаны на косой пробор, челка падала на бровь, как у Адольфа Гитлера, и в эту теплую сероватую рань, сжимая в руке потертый чемодан, он обращал во все стороны пустое, с какими-то размытыми чертами лицо, не спеша за попутчиками в буфет или в объятья встречавших. Потом его лицо омрачила забота. Он подошел к газетному киоску и сказал сидевшей там женщине:

— Будьте любезны, мне нужны дешевая шариковая ручка, блокнот в твердой обложке, карта Лондона и транспортная схема.

— Сделай одолжение, сынок, — ответила та с шотландским акцентом.

Он сразу помягчел и, когда она подобрала, что он спрашивал, указал на россыпь газет и спросил более доверительным тоном:

— В каких тут есть насчет приличной работы? — Она подала ему одну, он пробежал глазами ее страницы, потом аккуратно сложил и вернул со словами: — Я буду с вами откровенен: мне нужна такая газета, где предлагают что-нибудь поприличнее.

Она с улыбкой сказала:

— Тогда, может, «Таймс»?

Он полистал «Таймс», кивнул, расплатился и рассовал покупки по карманам, оставив в руках только карту, над которой, развернув ее, поразмышлял, прежде чем уйти с вокзала.

Со стороны никто бы не сказал, что он фантастически возбужден и не представляет, куда его несут ноги. Сам он считал, что «знакомится с местом». Четкий стригущий шаг наводил на мысль, что он человек с характером и занятой, твердая линия рта и прямой взгляд выказывали полное равнодушие к окружающему, однако встававшие в упор или ухваченные краем глаза виды улиц ошарашивали и кружили голову: непривычные громады новостроек, славная старина, знакомая по фильмам и фотографиям в газетах, девушки и женщины, разодетые внове для него богато, броско и небрежно. Его возбуждение передалось ногам. Он не завтракал и почти не спал в дороге, но дико было даже подумать о том, чтобы засесть в ресторане. Другое дело — булочная или кондитерская: он, не задерживаясь, выходил из них с пирожком или плиткой шоколада. И еще бывали заминки, когда он сверялся с картой.

В третий раз за этот день пройдя через Трафальгарскую площадь, он рухнул на скамейку вблизи фонтана и постарался умерить возбуждение, переключив его на голову. Лондон — богатый город. Другие британские города — Глазго, например (он был в Глазго), — не жалели денег, обстраиваясь, они и сейчас при деньгах, но на севере деньги какие-то нерасторопные, то есть они, безусловно, сила, только — сдержанная сила. Те, у кого они есть, не стали свободнее. У них такие же суровые лица и так же скорбно поджаты губы, как у безденежных людей. А тут, в Лондоне, деньги, до поры скапливаясь, вдруг разом воплотились в богатство — может, всего год назад, а может, тому уже сотня, если не много сотен лет, — и богатство несло с собой свободу, порыв, непостоянство, безоглядность. Ему чудилось, что оно мурлычет себе под нос за фасадами старых и новых домов, напрягается под мостовыми, как перед семяизвержением. Образом здешнего богатства были хотя бы эти нарядные фонтаны, впустую переводящие народную воду. День стоял теплый, но порывами налетавший свежий ветерок, словно пригоршнями монет, осыпал водяной пылью проходящих мужчин и женщин, расфранченных и уверенных в себе, таких он прежде не видывал. Он в очередной раз уткнулся в карту. Он уже неплохо знал улицы в аляповатом треугольнике между Мраморной аркой, Вестминстерским аббатством и собором св. Павла, что было ему плюсом, однако полдня уже прошло, а пристанища у него не было.

— Это надо было поставить первой целью, — строго отчитал он себя. — Пусть теперь она будет очередная. А пока не помешает выпить что-нибудь горячее.

На Чаринг-Кросс-роуд он высмотрел маленькое кафе и зашел в него. В большинстве своем посетители расположились на улице у открытой двери, а он заказал у стойки чай и сандвичи и прошел внутрь, где было потише. Там уже сидел один — полноватый, приближавшийся к среднему возрасту, одетый просто, но дорого и куривший с выражением такой праздной беззаботности, что приезжему пришлось для равновесия напустить на себя деловитость. Он сложил «Таймс», подогнав кверху страницу с объявлениями о свободных рабочих местах, и стал внимательно читать, подчеркивая заинтересовавшие его места и методически кусая сандвич и отхлебывая из чашки. Потом он раскрыл записную книжку и переписал в нее названия фирм и адреса. Сбоку прошла девушка с чашкой кофе и села за столик к полноватому. Даже краем глаза она виделась во всех подробностях, потому что расцветкой напоминала дорожный знак: белые туфли, черные джинсы, белая блузка, темные глаза на бледном лице и длинные черные волосы. У нее был ясный, отрывистый и, пожалуй, невыразительный голос, если только скороговорка как раз не была призвана затушевать всякие чувства. Такую дикцию приезжему доводилось слышать в радиоспектаклях Би-би-си. Он упер ручку в нижнюю губу и устремил на нее хмурый раздумчивый взгляд, как бы погруженный в собственные проблемы. У девушки было красивое худощавое лицо, и в эту минуту она говорила:

— Наверно, мне нужно перед тобой извиниться, Майк.

Полноватый раздавил в пепельнице окурок и мягко пробормотал:

— Не обязательно.

— Я очень свински напилась?

— Ты порядочно перебрала.

— Джек, конечно, был плохой помощник?

— Ты лучше меня знаешь Джека. Как он сейчас?

— Еще спит. Ты молодец, что отвез нас домой.

— А для чего еще иметь машину? Как голова?

— Сейчас лучше. Я проснулась чуть свет, и меня вывернуло прямо на стул у постели. — Она хихикнула. — Сразу полегчало.

Приезжий опустил глаза в записную книжку, стесняясь услышать продолжение. Там, откуда он приехал, напивались невоспитанные и отпетые девицы. А по этой не скажешь, что она отпетая. Сейчас она говорила:

— Кстати, не ты меня раздел?

— Боюсь, что нет.

— Слава богу. Значит, сама.

Полноватый взглянул на часы:

— Джек, во всяком случае, на это был неспособен. Ну, мне пора. Ты не забыла про завтрашний вечер?

— Если ты не раздумал нас звать, — сказала она.

Стоя, полноватый сказал:

— Я вас не разлюблю даже насквозь проспиртованных. Значит, около девяти.

— Выпивку приносить, Майк?

— Не надо, если вы на мели.

— Отлично, потому что мы почти на ней.

Полноватый сунул руку за пазуху:

— Взаймы не надо?

— Нет пока. Попрошу, когда дойду до ручки, ладно?

— Обязательно. Ну, не скучай, — сказал он и ушел.

Девушка пригубила кофе и стала со вкусом посасывать большой палец. На приезжего накатила решимость. Он встал, сунул в карманы газету и записную книжку, шагнул к опустевшему стулу Майка, осторожно положил шляпу на стол и сел. Девушка никак не реагировала на это. Он поставил локти на стол, переплел пальцы, прокашлялся и выпалил:

— Вы не возражаете, если я займу вас беседой?

Она улыбнулась и сказала:

— Ради бога. Мы, кажется, вчера вместе поддавали?

Он сурово замотал головой.

— Ну, значит, еще когда-нибудь.

— Нет-нет.

Чуть помолчав, она холодно сказала:

— Понятно. Не имеет значения. Занимайте меня беседой.

Этого позволения он только и ждал. Разом сбросив напряженность, он напористо заговорил как по писаному.

— Спасибо. Позвольте с самого начала быть с вами откровенным. Я тут новый человек. Сегодня в восемь утра я в первый раз приехал в Лондон, у меня никого нет в городе, и, если говорить совсем начистоту…

— У вас нет денег, — сказала она.

Он опешил:

— Почему вы так считаете?

— Обычно приезжие, заговорив откровенно и начистоту, просят потом взаймы.

Он поразился.

— Правда? Очень хорошо, что сказали. Очень ценное сведение. Только, — он просветлел лицом, — на самом деле у меня очень много денег. — Он вынул из внутреннего кармана бумажник, положил его между ними и постучал по нему пальцем. — Вы бы удивились, сколько у меня денег в этом бумажнике.

Она дважды кивнула и сказала:

— Понятно. И вы решили, что подвернулась девушка, с которой можно весело провести время.

Он помолчал озадаченно и вдруг залился краской. Схватив бумажник, он встал и заговорил бурно, чуть не со слезами в голосе:

— Я… Видимо, я насильно навязываю свое общество и этот разговор. Надеюсь, вы все же поверите, что я… что ничего оскорбительного для вас я не имел в виду. Я самым искренним образом прошу извинить мою грубость.

На свой лад огорчилась и девушка. Она сказала:

— Фу ты, черт! Да сядьте же. Сядьте, пожалуйста.

— Но…

— Сядьте, я вас прошу. Я только сейчас поняла, до какой степени вы новый человек. Я не прощу себе, если вы сейчас уйдете.

— Вы правду говорите?

— Правду. Я вас не поняла.

Совершенно успокоенный, он сел и с прежним дотошливым напором продолжал:

— На чем мы остановились?

— Вы что-то хотели сказать начистоту.

— Ага. Так вот, после автовокзала я совершил долгую прогулку по центру города, чтобы получить понятие о нем, и набрел на это кафе. Я отметил, что те люди, у двери, пусть не красавцы, но определенно артистичны. Тогда я вошел и нечаянно услышал ваш разговор с мужчиной, он ушел несколько минут назад, и из вашего разговора мне стало ясно, что вы тот человек, ради которого я приехал в Лондон. Сам я из Глейка. Слышали о таком?

— Нет. Расскажите о нем. Это маленький городок?

— Нет, большой. Мы производим рыбий клей, свитера и много плавленого сыра. Некоторые считают, что первыми стали делать плавленый сыр американцы. В известном смысле это так, но он был уроженцем Глейка, Мёрдок Стэрз, который придумал технологию. Еще один наш уроженец — Гектор Маккеллар, он готовит телепередачи, так что, как видите, в географическом смысле Глейк будет побольше, чем просто точка на карте. Зато в культурном смысле масштаб совсем не тот. Из-за этого я и уехал. Вы читали Ницше?

— Кого?

— Фридриха Ницше. Немецкий мыслитель.

— Не читала.

— Но хоть слышали о нем?

— Может быть. Не уверена.

Он покачал головой, не в силах поверить в это. Он сказал:

— Странно. По вашему разговору я мог бы поклясться, что вы читали Ницше. В вашем разговоре сквозил ницшеанский дух — я бы так сказал. С вами, во всяком случае, мне легко говорить о нем. А в Глейке — без преувеличения — мне было буквально не с кем потолковать о Ницше. Не с кем.

Она из сочувствия спросила:

— А что вообще обсуждают в Глейке?

— Спорт. Спорт и религию. Собственно, даже не обсуждают: дерутся за них. Мыслителей в Глейке нет, художников тоже. Вы сами не художница?

— Боюсь, что нет.

— Забавно. А похожи на художницу. Знакомых художников у вас нет?

— Есть, мой приятель художник.

Он пришел в восторг:

— Я так и знал, что вы связаны с искусством! Он — хороший художник?

— Не могу судить. Я не очень разбираюсь в живописи. Его друзья считают, что никудышный. А что, вы сами художник?

Его глубоко задел этот вопрос.

— Я?! Ни в коем случае! У меня, слава богу, совсем нет художественного таланта. Но в художественной среде люди обычно восприимчивы к новым идеям, особенно — к ницшеанским, а через них я и намерен преуспеть.

— В чем преуспеть?

— Не важно в чем. Мне все равно, с чего начать. — Он постучал указательным пальцем себе в висок и со значением объявил: — Я тут все вычислил.

— Что вы вычислили? — озадаченно спросила она.

Неожиданно он во весь рот улыбнулся.

— Наш разговор, — сказал он повеселевшим голосом, — увлекает нас на опасную глубину. Вы позволите узнать ваше имя?

— Конечно. Джил.

— А фамилия?

— Не надо об этом. Противно.

— Как может быть фамилия противной?

Вздохнув, Джил безразличной скороговоркой сообщила, как мать после развода вернула себе девичью фамилию и велела Джил взять ее же, потому что не хотела даже слышать фамилию отца. Потом мать снова вышла замуж и теперь заставила Джил взять фамилию отчима, чтобы у девочки была семья. Но Джил невзлюбила отчима, и поэтому друзья продолжали звать ее просто Джил. От этих сведений незнакомец только шире раскрыл глаза и рот. Казалось, он снова зальется краской смущения, но вместо этого, потрясенный открытием, он сказал:

— Как это грустно!

— Да ничего особенного, — сказала она. — Теперь уже ничего особенного. А вас как зовут?

Он постучал пальцем по ее запястью и важно объявил:

— Келвин Уокер. Вы не откажетесь, Джил, сделать мне громадное и исключительное одолжение? Которое только вам по силам оказать?

Она улыбнулась и сказала:

— Если смогу.

— Не откажите отвести меня в самую дорогую ресторацию в Лондоне и заказать нам обоим самый дорогой обед. За мой счет.

Растрогавшись, она ответственно сказала:

— Очень мило с вашей стороны, но вы в самом деле можете себе позволить?..

— Сегодня я всё могу себе позволить.

Она сказала:

— В самый дорогой ресторан я не могу вас отвести, а в довольно дорогой — поведу, если вам так хочется.

Он расплатился с официанткой, и они вышли на улицу. Он сказал:

— Вы скажите, если я что-нибудь делаю неправильно. Манеры у меня приличные, но лоска еще маловато.

Она велела ему просто держаться естественно.

Ужин с местной уроженкой

Они ужинали во вращающемся ресторане на самом верху высочайшего здания во всей Британии. За широкими зеркальными окнами уползала вбок панорама городских крыш и простертого над ними неба — ясного, усеянного редкими облаками, раскроенного темными громадами деловых кварталов на полосы кричаще красивого заката: желто-оранжевый запад, сине-зеленый, с парой звездных точек восток. Мало-помалу небо погасло, и засверкал город. Среди крыш, подсвеченные прожекторами, обозначились собор св. Павла, Вестминстерское аббатство, Бекингемский дворец. Теплый воздух был приправлен венской музыкой. Келвин и Джил сидели лицом к лицу за столом, покрытым камчатой скатертью. Официант убрал остатки трапезы, и сейчас они покуривали, не очень затягиваясь, сигары, заказанные Джил, и время от времени пригубливали вино.

Тогда только Келвин достаточно осмелел, чтобы окинуть рассеянным взглядом гулявшую рядом компанию. Собственный коричневый пиджак и брюки гольф из твида, а также рубашка и джинсы Джил своей пристойностью не вызывали у него сомнений, однако те, другие, были одеты вызывающе элегантно. Он повел сигарой в их сторону и спросил:

— Среди этой публики есть кто-нибудь влиятельный?

Джил сказала:

— Мужчина, который кивнул мне, когда мы входили, — это Карадок Смит.

— Карадок Смит?

— Актер. Очень известный.

— Известный не значит влиятельный.

— Вас не затруднит объяснить разницу?

— Нисколько. Влиятельные люди заправляют делами. Известные попадают на страницы газет. Актеры, писатели, королевская семья — это известные люди, но они не влиятельны.

— А политики? — спросила Джил. — В газетах о них только и пишут.

— Ну, два-три премьер-министра были влиятельные люди, — неохотно отозвался Келвин, — хотя сейчас я не могу вспомнить их имена. А в большинстве своем политики — рядовая публика, сколько бы о них ни трезвонили.

— А ученые?

— Марионетки. Орудие в руках бизнесменов и политиков. В ницшеанском смысле никакой наемный работник не может быть влиятельным человеком.

— А Иисус?

Он дернулся, как от тока, и спросил, не католичка ли она.

— Нет, с какой стати?

Успокоенный, он объяснил, что в Шотландии только католики и детвора величают Христа запанибрата.

Она сказала:

— Да зовите его как угодно, но не будете же вы отрицать его влиятельность.

— Буду. У него был шанс стать влиятельным, когда дьявол предложил ему царствовать над всеми народами. А он отказался и, по-моему, сделал глупость. Был бы прекрасным царем. Провел бы реформы, сделал много добра людям. Так нет, отказался — и уступил место таким молодчикам, как Нерон и Аттила, Наполеон и Гитлер. Он, конечно, стал известной личностью, снискал популярность своими идеями, только нам-то какой прок от его идей? Какой влиятельный человек исповедовал их?

Джил сказала:

— А как насчет того немца, на которого вы молитесь?

— Ницше?

— Он был влиятельным человеком?

— Только не при жизни! — хрипло выдохнул Келвин. — При жизни это был глас, вопиявший в пустыне. Он носил в себе великие мысли. Высказал их. Не довел их до практического результата. Сошел с ума и умер. Зато теперь, он влиятелен! Не тот, всеми пренебрегаемый и умерший безумцем, а новый, деятельный Ницше, который через меня восторжествует!

Его голос взмыл ввысь. Соседи за ближайшими столиками оцепенело застыли, по обычаю англичан, испытывающих неловкость. Откровенно глазели официанты. Келвин подозвал ближайшего и тихо велел принести юной леди еще бутылку того же вина, что она заказывала. Официант ушел. Келвин заметил, как Джил склонилась над скатертью и прикрыла рукой рот. Ее плечи дрожали. Он сказал:

— Вам весело со мной, я вижу.

Открыто улыбаясь ему, она сказала:

— Извините, но вы производите впечатление абсолютно ненормального человека.

— Это ошибочное впечатление.

— Твою мать! Опять, что ли, я вас обидела?

Поморщившись от ругательства, он сухо сказал:

— Ничуть. В подобной ситуации нет для меня новизны. В Глейке, в общедоступном литературно-дискуссионном клубе, среди членов были женщины, и когда мы все собирались в ближайшем кафе, мне не раз и не два довелось беседовать с ними. Вообще говоря, лясы точил, но случалось обронить и важную мысль. И вот она уже возражает, и вроде бы я ей нравлюсь, нам хорошо и весело, и какой-то мостик перекидывается. Но тут она что-нибудь ляпнет, и становится ясно, что забавляет ее не разговор, а я как таковой. Я для нее вроде придурка. Мне хотелось надеяться, что в Англии все по-другому.

Джил смешалась. Она сказала:

— Не берите в голову. И нас с Джеком часто называют ненормальными.

Вернулся официант, вынул пробку и плеснул Джил на донышко. Она пригубила и одобрила. Он долил ей доверху, потом налил Келвину и удалился. Келвин спросил подозрительно:

— Надеюсь, это самое дорогое вино в меню?

— Нет, просто я люблю именно это. Оно, впрочем, не из дешевых.

— Кто вас обучил всему этому — сигары, вино? Ваш приятель?

— Джек? Господь с вами. Он пьет только пиво и курит всякий вырви глаз, когда ему позволяют финансы. А нахваталась я этих замашек у отчима. Мать лежала в больнице три месяца — выкидыш или еще что-то, — и куда только он не водил меня тогда.

Насколько можно деликатно Келвин сказал:

— Это тот отчим, который вам не особенно нравится?

— Он самый. Только тогда он мне очень даже нравился.

Отпив, она задумчиво поглядела в глубь бокала и добавила:

— Но он стал приставать, и пришлось уйти из дома.

Келвин обомлел. Он сказал:

— Так оскорбить вашу маму!

— Она не знает.

— Вы ей не сказали?

Джил вспылила:

— С какой стати? Она же любила этого гада!

У Келвина увлажнились глаза. Он потянулся через стол, забрал руки Джил в свои ладони и горячо вскричал:

— Давайте поженимся!

Расплескивая вино, она рывком поставила бокал на стол. Он между тем тихо, напористо и совершенно трезвым голосом частил:

— У меня нет работы, нет дома, но через пару недель будет и то и другое. Я не хочу оскорблять вас обсуждением материальной стороны дела, но искренне заверяю вас, что у меня есть все необходимые качества для прочного и счастливого супружества.

Она освободила руку и кивком позвала официанта, рассеянно пробормотав:

— Какие же это качества?

— Деловитость, способности и честность.

— Похоже на девиз страховой компании. Счет, пожалуйста. — И Келвину: — Мне пора домой.

Он зло посмотрел на бутылку. Там еще оставалась половина. Он схватил ее за горлышко и наполнил свой бокал, выпил, снова наполнил и пил, пока не прикончил всю. Подперев кулаком подбородок, Джил задумчиво разглядывала потолок. С последним глотком он куражисто сказал:

— Прошу прощения.

— Не надо.

— От вина и сочувствия я потерял голову.

— Я так и поняла. А вообще все было очень мило — ужин и ваше общество. Спасибо.

Он мгновенно ожил.

— Нет, это вам спасибо! Мне бы в жизни самому не заказать такой ужин. Свой первый вечер в Лондоне я провел с удовольствием и с пользой.

Официант подал Джил счет, и она передала его Келвину. Взяв его, он другой рукой потянул из кармана бумажник, но тут его глаз выхватил итоговую цифру, и он поджал губы, затолкал бумажник обратно и сказал официанту:

— Вы не оставите нас на минуту? — Тот ушел. Келвин вник в счет и сказал: — У меня нет желания сомневаться в людской честности, но на сей раз я, кажется, в ней усомнюсь.

— Вы сами просили меня заказать самый дорогой ужин!

— Да, просил и рассчитывал на вас, но двадцать шесть фунтов четырнадцать шиллингов и шесть пенсов — это сверх всякого вероятия. Они насчитали нам семь фунтов пятнадцать шиллингов за устрицы!

— Они любому это насчитают, кто съест столько же.

— В таком случае, — бурно начал Келвин, тут же переходя на официальный тон, — я очень рад нашему знакомству. У меня к вам одна-единственная просьба. Я хочу спокойно, в одиночестве посидеть с чашечкой кофе. Не ждите меня, пожалуйста.

Она в ужасе уставилась на него.

— Вы что, не можете расплатиться?

— Это моя забота. До свидания.

— Я думала, вы богатый человек!

— Я тоже так думал, но, похоже, это относительное понятие. Официант!

Официант подошел. Келвин для начала пообещал быть откровенным с ним, но Джил пресекла это намерение, спросив еще две чашки черного кофе, после чего стала грызть ноготь, бешено соображая. Келвин раздраженно зашипел:

— Я же велел вам уйти.

— Заткнитесь и не мешайте думать.

— Моя совесть чиста. Я спокойно объясню администрации положение вещей и отчего произошло недоразумение. Ничего преступного я не совершал. Я отказываюсь испытывать чувство вины.

— Заткните, ради бога, свою говорилку. Дело дрянь, а он еще хорохорится.

Келвин выбросил кулак с наставительно оттопыренным указательным пальцем и гневно распялил рот, но Джил спросила, сколько у него всего денег, и, сникнув, он холодно ответил:

— Двадцать четыре фунта.

— Надо еще три. Может, у Карадока Смита стрельнуть? Он за мамой ухлестывал. А нет — кому-нибудь позвоню, принесут. — Со словами: — Только, ради бога, сидите как ни в чем не бывало, — она поднялась и ушла, обходя столики.

Он посидел, скрестив на груди руки и сосредоточенно нахмурившись, потом вынул газеты и записную книжку и занялся переписыванием адресов. Официант принес два кофе, и Келвин велел включить их в счет. Вернулась Джил и положила перед ним комок смятых денег. Он вынул из бумажника пачечку банкнот и расплатился, предупредив:

— Попрошу вас расписаться на счете и вернуть всю сдачу. — На чай он не дал. Джил сидела с каменным лицом. Он сказал: — Джил, я отдам вам этот долг гораздо раньше, чем вы думаете. — Она словно не слышала его.

Они спустились в лифте, не обменявшись ни словом, ни взглядом. Только и связывало их, что они стояли бок о бок. И так же вместе пройдя вестибюль, они вышли в удушливо-теплый, гудящий машинами вечер и в нерешительности стали и взглянули друг на друга. Келвин с вызовом сказал:

— Повторяю: эти деньги будут возвращены скорее, чем вы ожидаете.

— А где вы намерены ночевать?

— Я полагаю, полиция не гоняет отдыхающих со скамеек на берегах Темзы.

Джил устало ответила:

— Конечно, не гоняет. Пойдемте ко мне. Джек вас приютит.

Она немного прошла и оглянулась: он хмуро смотрел себе под ноги.

— Идемте же, Келвин.

Он подошел и хмуро сказал:

— Я бы с еще большей радостью откликнулся на ваше предложение, если бы вы сделали его без этого пренебрежительного оттенка.

— Слушайте, я немного не в себе от выпивки и от позора, ясно? Мало удовольствия — занимать у материных друзей.

В вестибюле метро она тревожно спросила:

— Сколько у вас осталось?

Он порылся в карманах и набрал шесть шиллингов и два пенса.

Она слабо улыбнулась и сказала:

— Я чуть не умерла, когда вы спросили сдачу, а сейчас рада.

— Нет добродетели в безрассудстве, я теперь знаю это по горькому опыту.

— Вы меня, что ли, вините? Если да…

Она не кончила, потому что он мертвенно побледнел и она поняла, что на ногах он держится с трудом. Она забрала у него чемодан, взяла под руку и бережно повлекла к кассе, выговаривая:

— Не надо было допивать последнюю бутылку.

— Нет добродетели в безрассудстве.

— Вы не боитесь, что вас вырвет?

— Наказание мое не больше, нежели снести можно^[4].

Спуск в метро привел его в смятение. Сорокапятиградусным уклоном уходившие вглубь, сменяя один другой, эскалаторы, развратная рекламная вакханалия нелбарденских купальников, толпы народа, ползшие по кишкообразным коридорам, ураганный гул, вдруг окатывавший его из каких-то страшных дыр, — все это кошмаром легло в голову, уже дурную от усталости, впечатлений и вина. Единственной отрадой была теплая направляющая рука Джил, и он берег это чувство, стараясь не отвлекаться на постороннее. Ему это вполне удалось, и когда они сели в вагоне, он тут же заснул рядом с ней. Скрестив на груди руки, она покоила на плече его свесившуюся набок голову и взгляды окружающих встречала с равнодушием почти искренним. Ее мало волновало мнение незнакомых, безразличных ей людей.

База

Когда она растрясла его через двадцать минут, он был способен передвигаться и забрал у нее свой чемодан. Они поднялись наверх и прошли несколько темных улиц. Наконец Джил сказала: «Пришли» — и по крутой лестнице подвела его к пузырчатой от краски двери. За нею обнаружилась тесная, плохо освещенная прихожая, оклеенная обоями с бутонами защитного цвета на шоколадном фоне. Они одолели еще два марша голой лестницы и стали на площадке, где Джил открыла дверь и шагнула в темень, сказав: «Погодите».

Помедлив, Келвин ступил на треугольник света, упавший в темноту с площадки. Он расслышал тихую возню, чирканье спички, увидел, как Джил прилаживает вспыхнувший огонек к фитилю масляной лампы, стоящей на сушилке над раковиной. Надев колпак и выпустив побольше фитиль, она сказала: «Электричество на разовом счетчике. Лампа дешевле. Закройте, пожалуйста, дверь».

Большой эта комната не была, но из-за низкого света тени удлинялись, и она казалась большой. Келвин разглядел стол, а на столе примус, грязную посуду, яичную скорлупу, нейлоновый чулок, консервные банки (в основном пустые) и романы в мягких, отливающих глянцем обложках. На другом столе, побольше, лежал матрац, заваленный постельным бельем, одеждой, полотенцами и туалетными принадлежностями. За столами у стен стояла плохонькая мебелишка и художнический реквизит. Келвин приметил мольберт с холстом, на котором страшно стыли черные кляксы. И черными же покосившимися печатными буквами были выписаны на грубо побеленных стенах изречения: «Остановись и тогда думай», «Действуя, готовишь себе погибель», «Посмотрите на полевые лилии»^[5], «Бог = Любовь = Деньги = Дерьмо». Келвин все это внимательно прочел и уже потом углядел две репродукции, прикнопленные над камином. На одной дюжий старик с какого-то летающего матраца тянулся ухватить за палец голого дюжего молодца, прилегшего на пригорке. На другой худенькая голая блондинка плыла на огромной раковине. Джил поставила лампу на каминную доску, и обе картины зажглись, словно окна в светлый и прекрасный мир. Вторую лампу она пристроила рядом с кучей тряпья на большом столе и сказала:

— Поразительно, как тебе это удается.

Послышалось приглушенное ворчание.

— Ты можешь спать целую вечность, — сказала она.

Куча раскрылась с краю, и выглянуло энергичное настороженное лицо. Лицо сказало:

— Время?

— Скоро одиннадцать.

Оказавшись так близко к незнакомому человеку, Келвин вскинул голову и уставился прямо перед собой. Джек посмотрел на него и сказал:

— Я его знаю?

Джил сказала:

— Нет. Шотландский паренек, приехал в Лондон всех нас завоевать. Денег нет, друзей тоже, остановиться негде.

— И голодный тоже?

— Нет, мы хорошо перекусили.

— Завидую, — сказал Джек, сверля ее взглядом. Она пожала плечами, отошла к столу с примусом и стала открывать банку. Еще поглядев на Келвина, Джек сказал:

— Что вы не садитесь? Отдыхайте. Снимите… шляпу.

Рядом стояло кресло, на сиденье лежали газеты. Келвин осторожно сел на краешек и опустил на пол шляпу и чемодан. Откашлявшись, он заговорил обдуманно официальным тоном:

— Благодарю. Позвольте прежде всего поблагодарить за честь приветствовать вас в мой первый лондонский вечер.

— С какой стати?

— По-моему, это подходящие слова для начала знакомства.

— Нет, а честь-то с какой стати?

— Потому что вы первый художник, которого я вижу. Вы, конечно, откажете мне впонимании искусства — и будете правы, однако художники принадлежат к интеллектуальной элите, а я ценю интеллект. И ценю элиту.

Джек выпростал из-под одеяла руку и подпер ею голову, чтобы лучше видеть Келвина. Тот сурово обозревал изречение «Бог = Любовь = Деньги = Дерьмо».

Джек сказал:

— Вы цените интеллект?

— Да, и поэтому, надеюсь, вы не сочтете бестактным мой вопрос: что это означает?

Джек сказал:

— По-моему, что-то вроде уравнения. Видите, оно распадается на три пары.

— Вижу.

— Какая вас больше всего озадачивает?

Подумав, Келвин сказал:

— «Бог равняется Любви».

— Странно. Многих озадачивает «Любовь равняется Деньгам».

— Ну, это-то понятно. Это очевидно. Мы любим то, на что тратимся, и чем больше тратимся, тем больше любим. Если один тратит все свободные деньги на одежду, а книг не покупает, значит, он любит хорошо выглядеть и ни во что не ставит знания. А другой, например, держит любовницу — так ему всего-навсего надо выплачивать ей недельное или месячное содержание, потому что его любовь временная. Зато если он женится, то возьмет на себя обязательства до конца жизни. Такая любовь — настоящая. Скажу больше: без денег ничего и никого не полюбишь как следует.

Джек вздохнул и сказал:

— В чем-то, боюсь, вы правы. А как насчет «Деньги равняются Дерьму»?

— У меня есть свое мнение, но вы можете обидеться.

— Обижайте.

— Так может глумиться человек, которому не грозит разбогатеть.

Джек взорвался лающим смехом и лег навзничь, закрыв глаза и заведя руки под голову.

Джил поставила на шипящий примус кастрюльку с супом и, оттопырив нижнюю губу, села на край стола с книгой, где на обложке кто-то палил из ружья и прыгал в окно. Келвин поизучал холст на мольберте и сказал:

— Что, если я еще раз рискну обидеть вас?

Джек открыл глаза.

— Рискните.

Келвин ткнул пальцем в картины на стене.

— Я не могу понять, как с такими способностями можно тратить время на это.

Он перевел палец на мольберт.

— Те две — репродукции. А мое на мольберте.

Непритворная печаль омрачила лицо Келвина. Он склонился над ложем, воздев руку на манер священника у одра больного.

— Что мне сказать в оправдание? Только — что невежество причина моей бестактности. Мне очень стыдно.

Он покаянно затряс головой. Джек уступчиво сказал:

— Да бросьте переживать. Чуть не каждый считает мою живопись пустой тратой времени.

— Скажите, о чем ваша картина?

— О черном и белом цвете.

— Это я понимаю.

— Это вы из вежливости говорите.

Келвин рассмеялся.

— Верно. Вот же, в этих репродукциях много коричневого и голубого, но они совсем не про это.

— Вы чертовски правы: не про это. Тут Бог создает человека, там рождается Венера, богиня любви. Микеланджело верил в реальность Бога и в мужскую красоту. Боттичелли верил в реальность любви и в женскую красоту. А сегодня образованный человек если и верит маленько, то только во что-то свое. Лично я могу предложить людям только одну реальность: вот эти пятна на холсте. Их я и малюю.

Келвин жадно и встревоженно подался вперед. Он сказал:

— Вы не верите в реальность бога? Другими словами, не веруете в него?

— Этого я не стану утверждать. Но я практически не вспоминаю про него. А религию вообще не признаю.

— Не будет ли ошибкой заключить, что такое отношение типично для англичан?

— Весьма типично. А в Шотландии с этим делом иначе?

— Про Глазго и города покрупнее не скажу, а в Глейке, откуда я родом, одни за бога, другие — против.

— Вы с кем?

Помолчав, Келвин сказал:

— Я против. Я вообще считаю, что бог умер.

— Вроде бы Ницше это сказал?

Келвин пришел в возбуждение.

— Вы читали Ницше?!

— Господь с вами! Просто слышал, будто он так сказал.

Келвин внушительно покивал.

— Он действительно так сказал. Не скажи он этих слов, меня бы тут не было.

На соседнем столе убежал суп, и залитый примус напустил чаду. Джил бросила книгу, схватила кастрюльку, обожглась и выронила ее на пол. Джек рывком сел и страшно закричал:

— Твою мать! Сколько раз говорить: если делаешь дело — не отвлекайся! Не отвлекайся!

Джил вынула изо рта обожженные пальцы и виновато сказала:

— Больше не буду.

— Попробуй только! — Он не спускал с нее свирепого взгляда, пока она возилась с примусом, потом опустился на локоть и сказал потерянно смотревшему на свою шляпу Келвину: — Бабы! А какое отношение имеет Ницше к вашему приезду в Лондон?

— Самое прямое. Вы не станете возражать, если я вкратце поведаю вам мою историю?

— Постараюсь не возражать.

— Мой отец — христианин, — пожевав губами, объявил Келвин, — в сущности говоря, больше чем христианин: он старейшина. Старейшина свободных вероблюстителей пресвитерианской шотландской церкви, уличан Джона Нокса^[6]…

— Старейшина — это кто? Вроде епископа?

Келвин улыбнулся.

— Да что вы! Он даже не священнослужитель. Он глава комитета, который конгрегация избирает для надзора за священником, дабы тот в проповедях не уклонялся от истинного учения. Так вот, сколько я себя помню, у нас — это мой отец, пятеро братьев и я — было заведено по двадцать-тридцать минут, став на колени, молиться на ночь в гостиной над лавкой.

— А мать?

— Она, к несчастью, умерла, когда мне не было и четырех лет. Впрочем, я сохранил два-три очень приятных воспоминания о ней.

— А как вы совершали эту свою молитву? Я практически ничего не знаю о шотландской религии.

— Кто-нибудь один, что называется, направляет верующих, вслух обращаясь к Всемогущему, а остальные вторят ему в сердце своем. Обычно направлял отец, а когда братья стали учиться на священников, то доверяли кому-нибудь из них.

Джек продолжал интересоваться:

— А сами молитвы читались по какой-нибудь, книге?

Келвин возмутился:

— Разумеется, нет! Как можно молитву вычитать в книге? Это не правило какое-нибудь и не стишок. Но я толкую о другом: доведись вам услышать молитву из уст моего отца или братьев, вы бы ни секунды не сомневались в том, что их бесплотный собеседник находится тут же, в комнате, что он витает над нашими головами и пристально внимает. А комната маленькая, не скроешься, когда такой караульщик осуждает тебя. Я, понятно, никому не признавался. Мне уже и так не повезло: как самый младший, я в пятнадцать лет оставил школу и помогал в лавке. Я рос в смятении и тревоге. Сколько я дорог исходил, неотступно думая, — и все напрасно. Существо, которому они молились, трепыхало над моей головой, словно невидимый ястреб. И вот однажды дождь загнал меня в публичную библиотеку и там я открыл…

— Ницше? — сказал Джек.

— Для Ницше я тогда еще не созрел. Я открыл великого Ингерсола^[7].

Джил подала Джеку тарелку с яичницей, кое-как намазанный хлеб, солонку и вилку. Забравшись на матрац, она привалилась к его ногам, а он стал проворно закусывать.

— Ничего не знаю про Ингерсола, — сказал он с полным ртом.

— Полковник Ингерсол — это американский атеист, к сожалению, уже умерший. Он доказал, что, когда мой отец молился, он ни с кем не беседовал и никто не слышал его. Не могу передать, какое я испытал облегчение. Хоть я и не чувствовал никогда, что бог меня слышит, но я постоянно чувствовал его рядом — как он следит за мной, судит меня и проклинает. Словно со мной всегда и всюду был отец. Не жизнь, а сущий ад. Ингерсол избавил меня от него. Впервые в жизни я почувствовал себя один на один с собою.

Он улыбнулся своим мыслям:

— Я надоел вам.

— Нет-нет, говорите, — запротестовал, прожевывая, Джек, — очень интересно.

— Я зачастил в библиотеку. Даже записался и тайком приносил книги домой. Я открыл для себя Ницше. Он ясно объяснил, что, коль скоро бога нет и некому придать жизни смысл и цель, это должны сделать осознавшие свою ответственность одиночки. Поэтому вчера, никому не сказавшись, я забрал свои сбережения и приехал сюда.

Джек удивился.

— Я чего-то не уловил, — сказал он. — Почему вы приехали сюда?

Теперь удивился Келвин.

— Я же сказал.

— Нет, что вы конкретно собираетесь делать? — сказала Джил.

— Сначала найду работу. Я рассчитывал снять комнату и потом искать работу, но, поскольку денег у меня нет, сначала нужно найти работу.

— Можете пожить у нас, если хотите, — сказал Джек.

— Огромное вам спасибо!

— Не за что. Нам самим тут осталось несколько дней. Мы задолжали за квартиру. Если Джил не перехватит у какого-нибудь богатого поклонника, хозяйка выбросит нас на улицу.

Джил, вскинувшись, сорвалась на крик:

— Слушай, мне осточертело занимать деньги, которые мы никогда не отдадим! Осточертело!

— А я без намеков, — остужающе сказал Джек, — я просто констатирую факты.

Он повернулся к Келвину и участливо спросил:

— А какую работу вы ищете?

Келвин извлек свою газету, развернул на исчерканной странице и передал Джеку.

— Завтра я справлюсь насчет этих вакансий, — сказал он. — Я, как видите, не стал отмечать такие, где администрация располагается не в центральном Лондоне или начальная ставка ниже пяти тысяч в год.

Джек пробежал глазами колонку объявлений. Лондонский университет искал заведующего на кафедру эргономики. Национальному обществу защиты детей от жестокого обращения требовался руководитель отдела связи с публикой. Международной Корпорации урегулированного либидо был нужен директор Британского посреднического филиала. Джек поднял глаза от газеты:

— Вы только что сказали, что в пятнадцать лет оставили школу и помогали отцу в лавке.

— Совершенно верно.

— Какая у вас лавка?

— Бакалейная — маленькая, но доходная.

— А где вы еще работали?

— Нигде. А вчера днем распрощался и с лавкой, когда в последний раз открыл ставни.

— Какие же у вас основания рассчитывать на эти вакансии?

— Воля к победе.

Джек и Джил переглянулись. Келвин улыбнулся и сказал:

— Вы считаете меня ненормальным?

— Или дико наивным, — сказал Джек.

Джил сказала:

— Нельзя за здорово живешь получить ответственное место. Нужно начать с нижней ступеньки — и подниматься выше по лестнице.

— Это неверно! — жарко вскричал Келвин. — Сегодня эти лестницы такие высокие, что не успеешь добраться до середины, как пора на пенсию. Те, кто наверху, обычно начинали на ступеньку-другую ниже. Больше того, чем ближе к вершине, тем меньше значения имеет специальность. Прошло то время, когда управляющие химических корпораций должно были хорошо знать химию. Министр путей сообщения понятия не имеет о расписании поездов. Для командной должности потребны такие качества: полнейшая уверенность в себе и умение проследить, чтобы подчиненные занимались своим делом, а это обычно написано у них на лице.

Джек сказал:

— Пусть так, Келвин, но для начала надо пройти собеседование. Для этого вы пишете ходатайство, ссылаясь на квалификацию и опыт. Без нужной квалификации вас не допустят к собеседованию; без собеседования не дадут работы.

Помолчав немного, Келвин сказал:

— Вам доводилось слышать о Гекторе Маккелларе?

— Нет. Да. Минутку… Есть такие имена — они на слуху, но не припомнишь, в связи с чем. Он был журналистом. Сейчас он вроде на Би-би-си?

— Он еще секретарь Общества герцога Эдинбургского по сохранению местной культуры. Он тоже из Глейка, только он уехал, когда я еще на свет не родился. Так вот, я собираюсь позаимствовать его имя.

— В каком смысле?

Келвин забрал газету и сунул ее в карман:

— Когда я буду завтра обзванивать эти конторы, я назовусь Гектором Маккелларом и застолблю побольше собеседований.

— А когда вас пригласят?

— Признаюсь в обмане и объясню причины.

— Так вас выставят.

— Скорее всего. И я с радостью уйду, потому что не вижу толку от неумного работодателя без крупицы воображения. Но рано или поздно я набреду на человека или организацию, которые мною заинтересуются, и тогда моей задачей будет убедить их в том, что мой обман только подтверждает мои умственные и деловые способности; и дураки они будут, если не используют их в своих интересах.

Поворошив одеяло, Джил нашла щетку и стала расчесывать волосы. Джек поскреб щеку и сказал:

— Может, вы вовсе не наивный. Может, вы дьявольски хитрый.

Оба смотрели на Джил. Русалочкой на скале подобрав ноги, отсутствующая, с блуждающей улыбкой на склоненном лице, она убаюкивала себя мерным расчесыванием.

— Джил не упустит покрасоваться, — скороговоркой произнес Джек.

Джил задержала улыбку в уголках губ и не сразу отозвалась:

— Что?

— Я говорю, если будешь отвлекаться, стяну штанишки и отшлепаю.

Келвин поднял с пола шляпу и чемодан и сказал:

— Вы предложили мне пристанище. Где я могу лечь?

Джек спустился на пол, потянув за собой красное одеяло, в которое и завернулся, как в тогу. Он вытащил из кучи спальный мешок и бархатную подушечку, сунул их под мышку и строго наказал Джил:

— Не вздумай опять улизнуть.

Она показала ему язык и продолжала расчесываться. Джек протиснулся между мольбертом и пианино, Келвин шел следом. Потом Джек отдернул колоссального размера выцветшую портьеру, за ней обнаружился шезлонг в эркере. С улицы сюда тускло светил фонарь. Джек опустил на шезлонг ношу и сказал:

— Располагайтесь.

— Спасибо.

Келвин положил на стул чемодан, открыл его и извлек плечики, обернутые в газету щетки — одежную и обувную, пижаму и хороший костюм темного сукна. Скрестив на груди руки, Джек с интересом наблюдал, как Келвин аккуратно вешает костюм на плечики, цепляет крючок за фрамугу.

— Когда вам завтра вставать? — спросил Джек.

— В пять тридцать.

— Боюсь, у нас нет будильника.

— Ничего. Я всегда просыпаюсь в пять тридцать.

— А зачем мучиться? Завтра же вам не работать в лавке.

Келвин закрыл чемодан и сунул его под шезлонг, потом снял пиджак и жилетку и также повесил их на плечики, бубня при этом без всякого выражения:

— Когда я встану, я отыщу на карте места предполагаемых собеседований и запишу в книжку кратчайшие маршруты. Это займет около двух часов. Потом надо найти ломбард — заложить пару ценных вещиц, которые очень кстати оказались при мне. Потом уже будет время звонить и договариваться о собеседованиях на этой неделе. Чтобы со всем этим управиться до обеда, надо встать в пять тридцать.

Он смолк, глядя на Джека, как на пустое место. Тот смешался и сказал:

— Британия от души желает вам успеха. Если мы не встанем, когда вы будете уходить, возьмите запасной ключ. Он на камине. Потому что нас может не быть, когда вы вернетесь, нас звали в гости.

Келвин сказал:

— Спасибо. Спокойной ночи.

Холодное безразличие, каким от него повеяло, впору было принять за враждебность. Джек только теперь осознал комизм ситуации. Улыбнувшись, он ободряюще потрепал Келвина по плечу и сказал:

— Спи крепче, Келвин.

— Я так и сделаю. Спокойной ночи.

Когда Джек ушел, Келвин еще постоял полураздетый, вглядываясь в мебель, которой он был отгорожен от остальной комнаты. Он слышал, как там пошептались, посмеялись и погасили свет. Он задернул портьеру, замкнувшись в тесном эркере, и, покусывая губы, явил вид сиротливый и несчастный. Однако жалеть его не приходится: его обуревали такие чувства, каких он прежде в себе не подозревал.

Восхождение начинается

Он проснулся в 5.30, устроился на диване, накинув на плечи жилет и укутав ноги спальным мешком, и при свете моросящего серого утра разложил перед собой карту, транспортную схему и свой блокнот. Спустя час пятьдесят минут — уже в темном костюме, со свежим воротничком, в туфлях, начищенных до блеска, в шляпе и пальто без единой пылинки — он прокрался через комнату и беззвучно спустился по лестнице. В тесном подъезде висел телефон-автомат. По торговому справочнику он подобрал себе ломбард в центральном Лондоне, потом открыл парадное и помешкал на пороге. Дождь кончился, с тротуаров тянуло сыростью. Ломбард откроется только через два часа, и он пошел пешком, ориентируясь по далеко видной башне Управления почт и телеграфа. Кварталы на его пути роскошью не блистали, и он равнодушно миновал эти приземистые ряды домов с торговыми центрами, заводиками и спортплощадками, пока не стали попадаться улицы, которыми он шел вчера, и они так хорошо отложились в его памяти, что сейчас казались родными и близкими.

В ломбарде он выложил на стойку бумажный сверток, для верности перехваченный тесьмой. Из свертка он извлек стертое обручальное кольцо, старомодные золотые дамские часики (на цепочке, не на ремешке) и медальон (тоже на серебряной цепочке), внутри которого отрезанная по плечи миловидная девушка в фате застенчиво улыбалась грубоватому двойнику Келвина с розой в петлице.

Оценщик сказал:

— Десять фунтов за все.

— За двенадцать не возьмете?

— Нет, к сожалению. Десять фунтов.

Полтора часа спустя Келвин вошел в маленькую частную гостиницу и спросил на час-другой комнату с телефоном: он-де проездом в Лондоне и должен сделать несколько городских звонков. Его провели в уютную гостиную с телефоном на журнальном столике и мягким креслом. Расстегнув пальто, он вынул записную книжку, раскрыл ее, сел и начал крутить диск.

Он взял имя Гектора Маккеллара просто потому, что тот был его земляком, однако и специально не подберешь другую знаменитость даже шотландских кровей, которая лучше подошла бы для его планов. Отнюдь не блестящие способности и не потрясающие успехи возвысили Маккеллара. Начав в Лондоне журналистом, он потом поднимался все выше, умудрившись уберечься от критики и от похвал. Надежный человек, звезд с неба не хватал, впрочем, был себе на уме, а это если не самый быстрый, то самый верный путь к успеху. Назначение режиссером самой скучной телевизионной программы в Британии не помешало его имени оставаться на слуху, как сказал Джек, хотя и неясно, в какой связи; нет, в определенных сферах его имя имело вес. Услышав его от Келвина, секретарши либо сразу соединяли его со своим патроном, либо встревоженно объясняли, что мистер Компсон в Нью-Йорке, — может, они сейчас же свяжутся с ним? Сами же патроны были приветливы и шли навстречу. Трое пригласили его обсудить дела за ленчем где-нибудь в ресторане или клубе. Он отвечал, что в настоящую минуту может обсудить дела лишь в строго конфиденциальной обстановке. Другие вежливо удивлялись, что его интересует работа, никак не связанная с его традиционными занятиями, а то и просто недостойная его. На это он отвечал:

— Я надеюсь при встрече прояснить этот момент.

Когда через восемьдесят минут он отзвонился, у него была договоренность на два собеседования уже сегодня, пять предстояло завтра и шесть послезавтра. Он вышел в фойе в приподнятом настроении, которое ему поубавили, затребовав два фунта десять шиллингов за комнату и телефон.

В те два часа, что оставались до встречи с сэром Годфри Пресли из Корпорации урегулированного либидо, он перекусил в дешевом ресторанчике, прошел к Вестминстеру, задумчиво миновал древние шпили парламента и по набережной направился к смутно отражавшейся в воде шестиугольной башне Либидо-хауса. В цокольном этаже здания расположился зимний сад. Невидимые динамики подпитывали теплый воздух музыкой Моцарта. Келвин прошел к главной конторке у клумб с такими живыми цветами, что он принял их за искусственные. Секретарше он сказал:

— У меня встреча с сэром Годфри. Моя фамилия Маккеллар.

— Конечно-конечно, — сказала та, — сэр Годфри ждет вас, мистер Маккеллар.

Она подняла трубку и сказала:

— Говорят из приемной. Передайте сэру Годфри, что мистер Маккеллар поднимается к нему.

По аллее, обставленной фонтанами, она подвела его к двери и открыла ее ключиком. Дверь скользнула в сторону, за ней была комнатка, вся убранная персидскими коврами, с диванчиком и импрессионистической живописью на стене.

— Личный лифт сэра Годфри, — с почти кокетливой улыбкой сказала секретарша.

— Догадываюсь, — сказал Келвин, ступил внутрь и опустился на канапе.

Она закрыла за ним дверь. Через десять секунд дверь снова открылась, и на дальнем конце синего ковра он увидел письменный стол и поднявшегося за ним человека. Келвин встал и пошел к нему.

Сэр Годфри был лыс, широк в плечах и имел черные усы. Он указал на кресло против стола и грубовато-резким голосом сказал:

— Привет, Маккеллар. Садитесь, — после чего, не спуская с Келвина тяжелого взгляда, медленно погрузился в кресло, озадаченно хмуря лоб.

Келвин расположился в кресле свободно, без развязности, и стал излагать в темпе и по существу.

— Сэр Годфри, для начала я хочу быть совершенно искренним с вами. Я не Гектор Маккеллар. Я ввел вас в заблуждение с целью добиться этого собеседования, потому что, имея решительно все качества, необходимые руководителю вашего Отдела рекомендаций по содействию, квалификации и опыта я не имею. Но поскольку взять меня на это место и в ваших, и в моих интересах, вы сами согласитесь, что обман, благодаря которому я сейчас сижу здесь и беседую с вами, имеет за собой моральное оправдание. Цель оправдывает средства. Вы человек дела, и мне нет нужды мусолить эту тему. Но прежде чем перейти к вопросам и ответам, к словесному поединку, имеет смысл, мне кажется, устранить еще одно недоразумение. Чуть повыше моего правого колена вы, конечно, заметили, — он показал пальцем, — пятнышко от соуса. По дороге к вам я зашел перекусить в ресторан самообслуживания. Помещение там тесное, посетители сидят на неудобных стульях, едят за узкими полками вдоль стен. И нет моей вины в том, что сосед капнул соусом мне на брюки. Впрочем, — добродушно продолжал он, — человеку с вашим кругозором объяснять такие вещи — только разводить волынку. У вас самого, я вижу, на галстуке сидит маленькое, но вполне различимое яичное пятнышко. Вы не находите, что, в известном смысле, это нас сближает?

В продолжение этой речи пасмурное лицо сэра Годфри оставалось невозмутимым. Сейчас он подался вперед, тронул кнопку на крышке стола и встал. Встал и Келвин. За его спиной открылась дверь, и сэр Годфри громко сказал:

— Проводите этого… джентльмена.

Келвин повернулся и пошел к двери, где его ждала молодая женщина. На пороге он стал и, обернувшись, сказал:

— Это хорошо, сэр Годфри, что мы так скоро убедились в невозможности работать вместе. Советую вам запомнить этот день. Минуту назад я сказал, что вы человек с широким кругозором. Беру свои слова обратно. Не пройдет и месяца, как вы признаете собственную близорукость. Всего доброго!

Он плотно, стараясь не хлопнуть, что было бы признаком слабости, закрыл за собой дверь и за секретаршей прошел через комнату с глазеющими машинистками. И секретарша посматривала на него с любопытством, но, занятый своими мыслями, он этого не замечал. Для первого раза все сошло хорошо. Он говорил по существу и убедительно, уверенности не потерял и только допустил промашку с этими пятнами на одежде, а умнее было бы кончить так: «Какие вопросы вы хотели бы мне задать?» Урок на будущее. Радовала также скоротечность собеседования. Если все неудачные встречи будут завершаться так же стремительно, он сможет проворачивать их по десять-двенадцать в день. Он спустился в лифте, останавливавшемся почти на всех этажах, и, выйдя, постарался разминуться с двумя официального вида господами в темных костюмах, вильнув на выход через рощицу карликовых кипарисов, а потом и вовсе побежав, как ветер. На будущее он положил себе не раздражать людей заключительными репликами, бьющими на эффект, а не по цели.

Следующее собеседование прошло приятнее. Когда Келвин умолк, человек за столом от души расхохотался и сказал:

— Слушайте, вы наживете себе большие неприятности, если будете продолжать в этом роде. И, само собой, у вас нет ни малейшей надежды получить работу.

— Я предпочитаю думать, что мои шансы сто против одного. Отчаиваться я начну, когда мне откажут девяносто девять раз подряд.

— До свидания. Я огорчусь, если вас посадят за решетку.

Сдержанно улыбнувшись, Келвин поднялся со словами:

— В вас больше человеческого, чем у моего предыдущего собеседника, но шоры на вас такие же.

Остаток дня он провел в читальне, выуживая в прессе объявления о работе, и исписал в книжке семь страниц. Потом купил плитку шоколада и, жуя на ходу, направился в мастерскую.

Он вошел в квартиру уже в сумерках; раздевшись, аккуратно сложил одежду и залез в спальный мешок. Руки-ноги у него зудели от усталости, и неуемно гудело в голове от накатывавших впечатлений дня.

— Будь здесь Джил, — подумал он, — я бы выговорился и спокойно заснул. — Он вдруг так озлился на болтавшуюся где-то Джил, что о сне не могло быть и речи. Он встал, опустил монету в счетчик и включил свет. Общий кавардак и запущенность с такой силой ударили ему в глаза, что он закрылся руками, пугаясь за целость рассудка, надел старый костюм, закатал рукава, повязался фартуком и принялся за уборку. Пыль и мусор со всей комнаты он замел в камин, где и сжег все, что горело; собрал по комнате книги и расставил их на каминной полке, одежду повесил в шкаф, холсты сложил в угол, посуду и приборы составил в раковину; полезную мебель он выдвинул на обзор от двери, а художнические принадлежности и всякую бутафорию сдвинул к окну. Потом продуманно и без спешки расставил все, руководствуясь чувством симметрии. Диван, поставленный боком по одну сторону от камина, уравновесился вставшими вдоль стены рядком тремя стульями. Обеденный и спальный столы он оставил в центре комнаты, разгородив их ширмой. На прежнем месте остался только шезлонг. Разобравшись с обстановкой, он перемыл и вытер посуду и приборы и сгрудил их вокруг примуса на обеденном столе, после чего унялся и обозрел свои достижения. В комнате воцарился суровый больничный порядок, отчего Келвин окончательно почувствовал себя как дома. Вызвав в воображении благодарные лица Джил и Джека, он сказал вслух:

— Рассматривайте это как частичную оплату, как скромное вознаграждение за гостеприимство. Я делал это с радостью. Производить из хаоса порядок есть благороднейшее назначение человека. — Он взял старую наволочку и принялся дотошливо вытирать пыль.

Он еще убирался на большом столе, когда послышались приближающиеся выкрики и приглушенное бормотанье. Шум нарастал. Грохнув, распахнулась дверь. Бурно высказываясь, вошла Джил, за ней Джек, покрывавший ее голос лаем:

— Хватит! Хватит!

Оба смолкли, увидев преображенную комнату и Келвина, о котором успели забыть. Джил сразу прошла к дивану и села со словами:

— Для начала я не могу понять твоего притворства, будто она тебе не нравится. Если, по-твоему, ничего нет, то зачем перед ней притворяться, будто есть? Вот что интересно знать. Из любопытства.

Зажав руки между колен, она не мигая смотрела в стену перед собой. Джек откинулся к каминной полке и устремил на нее недобрый взгляд. Оказавшийся между ними Келвин бочком прошел к раковине.

— Кончила? — сказал Джек. — Или еще что-нибудь добавишь? — Она потерянно смотрела на выстроившиеся перед ней стулья. Джек заговорил тяжело, с угрозой: — Слушай, если ты ждешь оправданий, тебе придется разочароваться. Я чисто случайно сел на пол рядом с ней. Я поддатый, она поддатая — все были поддатые. Вдруг она меня обнимает, лезет целоваться. Пусть она шлюха, но она красивая шлюха, мне захотелось ее поцеловать — я и поцеловал. И нечего заводиться — я ее не люблю. Когда я сказал, что она мне не нравится, я сказал совершенную правду. После пяти минут разговора с ней я готов лезть на стену.

— Зато лизался ты с ней двадцать минут. При мне фактически. На глазах у людей, которые нас знают!

— Слушай, Джил, полегче на поворотах! Предупреждаю: ты меня загоняешь в угол. Мне казалось, что мы отлично притерлись друг к другу и живем, как нам хочется — вместе и поодиночке. А если ты будешь так продолжать, ты загонишь меня в угол. И тогда мне нечего с тобой делать.

Джил нахмурилась и заговорила со старательностью ребенка, усваивавшего новое и трудное задание:

— Если я не буду полегче на поворотах… тебе со мной будет нечего делать. Впредь мне надо быть полегче на поворотах. Понятно.

Джек подошел к Келвину и с преувеличенным радушием сказал:

— Как дела?

— Очень хорошо…

В стену между ними угодила лампа и загремела в раковину, брызнув битым стеклом на плечо Джеку. Он кончиками пальцев смахнул осколки, продолжая спрашивать:

— Что, неужели нашли работу?

Келвин бросил встревоженный взгляд на Джил, еще не распрямившуюся после броска, раскорякой застывшую на каминном коврике, сверкая глазами.

— Не нашел, — сказал он, — но у меня было два собеседования и насчет одиннадцати я договорился.

Джил схватила со стола нож, занесла его над холстом на мольберте и перевела взгляд на Джека, говорившего Келвину:

— Отлично. И вас слушали после того, как вы назвали свое настоящее имя?

— Слушали, только недолго.

Джил наискось распорола холст.

— И никто не вызвал полицию?

Джил бросила нож, схватила метлу и, размахнувшись, повалила мольберт и ширму, опустошила каминную полку и обеденный стол, а потом еще толкнула стол, и тот поехал на колесиках, все круша перед собой. Раскрыв рот, Келвин взирал на этот повальный разгром. Перекрывая грохот, Джек крикнул ему:

— Замечательно, что вы тут прибрались.

Джил налетела на него и заскребла ноготками по лицу, крича истерическим сипом:

— Тварь! Подлая тварь!

Поймав ее запястье, он крутанул ее, заводя руку за спину, и согнул девушку пополам. Свободной рукой он ухватил клок ее густых волос и дернул. Она крякнула. Он дернул сильнее, сказав:

— Не тварь, а творец! — Она издала звук, средний между кряхтеньем и всхлипом, он повторил: — Зови меня: творец! — и сильнее потянул за волосы.

— Творец! — взвизгнула она. Он отпустил ее и, скрестив на груди руки, привалился спиной к сушилке. Джил выпрямилась и, потирая ноющий локоть, обратила к нему спокойное, смертельно бледное лицо. Келвин посмотрел на них обоих и потрясенно вымолвил:

— Вы очень дурно сделали.

— Джил, безусловно, согласится с вами, — сказал Джек.

Джил с презрительной улыбкой сказала:

— Вонючий эксгибиционист.

Он угрюмо кивнул. Выбирая, где можно ступить, она прошла к камину, вытянула из груды перед ним детектив, села на диван, положив ногу на ногу, и принялась читать.

Напереживавшись за три минуты больше, чем за всю предыдущую жизнь, Келвин стоял ни жив ни мертв. Он не сразу даже осознал, что Джек держит его за локоть и с тихой паникой в голосе говорит ему:

— Я с ней не справляюсь, когда она в таком настроении. Поговорите с ней. Взбодрите. У вас получится.

Келвин отсутствующе кивнул.

Джек ушел в свой художественный угол и стал умело и неслышно прибираться. Келвин подошел к дивану и сел рассчитанно подальше от Джил. Она не обратила на него никакого внимания. Он положил между ними три фунта и кашлянул. Она холодно отозвалась:

— Да?

— Это деньги, которые вы вчера заняли у актера.

— У вас их вроде бы не было.

— Денег не было, но были материны безделушки, и сегодня утром я их заложил.

— А-а…

И, помолчав, добавила:

— Зря.

— Мне все равно нужны деньги. Через неделю-другую выкуплю.

— Ладно.

Она перевернула страницу. Келвин кашлянул и сказал:

— Вы не против, что я убрался в комнате?

— Ничуть.

Помолчав и по-прежнему глядя в книгу, она с горечью сказала:

— Я убиралась, пока Джек не дал понять, что ему до лампочки мои старания.

Келвин участливо сказал:

— Верно, без поощрения у кого хочешь руки опустятся. Я вот сегодня работал, надеясь, что вам будет приятно, и раз вам это приятно, я за милую душу буду убираться. Пока я здесь, понятно.

Джил медленно выпустила из рук книгу и повернулась к нему. Позади тихо копошился Джек. Глухим напряженным голосом она сказала:

— Я вам нравлюсь, да?

Келвин кивнул. Она облизнула губы и потянулась к нему лицом. Он с грустной улыбкой помотал головой. Взяв его руку в свои, она шептала:

— Поцелуйте меня! Поцелуйте!

— Нет. Вы хотите сделать ему больно, — он кивнул назад, — но он ничего не почувствует, потому что это ничего не значит, а я хочу, чтоб это кое-что значило. — Джил уронила лицо в ладони и разрыдалась. Келвин обнял ее за плечи и задумчиво, немного нараспев, заговорил: — Я не очень разбираюсь в любви, мне на нее не везло, но, сдается, это противоестественное чувство. Люди, которые только и могут нас утешить, причиняют нам боль. Не такой должна быть любовь. В жизни и без того хватает огорчений. Любовь должна наводить чистоту и порядок, а не запутывать и не ломать ничего, и ведь иногда она так и действует, правда? — Прильнув к нему, Джил громко всхлипывала. Его сердце бешено колотилось, и, прежде чем продолжить мысль, он сделал глубокий вдох. — Для большинства, — сказал он, — любовь кончается браком — свое гнездо, завтрак по-человечески, а не на кухне, современные обои, телевизор… но как-то это не по-ницшеански. «Живи опасно», — говорит Ницше. Когда любовь перестает быть опасной, не сбивает с толку и не требует для себя мужества, она превращается во что-то другое. Нет, вы правы, что любите его, а не меня. — Джил затихла, уткнувшись лицом ему в грудь. Он ласково потрепал ее по плечу и сказал: — Жить с Джеком — это опасное и прекрасное приключение. Завтра-послезавтра хозяйка может выставить вас на улицу. Куда вы денетесь? Вы сами не знаете, но у вас есть друзья, где-нибудь устроитесь. А где вы будете через год, с какой мебелью, в какой одежде? Опять вы ничего не знаете. Это со мной все можно разложить по полочкам. Мое будущее ясно, потому что мою жизнь определяет воля, а не чувства. Сейчас, наверное, из-за рубежа и из провинции много понаехало нашего брата, настырных пасынков, штурмующих командные высоты. А Джек настоящий отщепенец, бандит… аристократ. Меня даже Ницше не спасет от участи буржуа, респектабельного и скучного буржуа. — Джил передернула плечами. Он грустно сказал: — Пожалуйста, не плачьте.

Она с улыбкой села прямо и стала приводить в порядок волосы, говоря при этом:

— Вы в самом деле считаете, что это аристократично и опасно — писать никому не интересные картины, жить на родительские подачки и пособие для безработных, целовать при всех проститутку, а любовнице, которой это не понравилось, выворачивать руку? Вам не кажется, что это скорее ребячество и пошлость? И неужто вы считаете, что явиться в Лондон, не имея ни друзей, ни рекомендаций, в первый же вечер спустить все деньги, а потом пытаться нахрапом получить работу с пятитысячным жалованьем, — что это скучно и респектабельно?

Он серьезно посмотрел на нее и сказал:

— Не надо говорить мне такие вещи. Это прибавляет мне смелости.

— Ее вам и так хватает.

— Только не с вами.

Сзади подошел Джек и, облокотившись на спинку, сказал:

— Ну что, голуби, помирились? У меня предложение. Еще нет двенадцати, вечеринка у Майка только раскрутилась по-хорошему. Давайте вернемся все вместе.

Джил сказала Келвину:

— Пойдемте с нами?

— Нет. У меня завтра пять собеседований, мне нужен полноценный сон.

— Я тоже не пойду, — сказала Джил, — нет настроения.

Джек присел на спинку и, теребя мочку ее уха, мягко заговорил:

— Да брось ты, Джил. Если Келвин заляжет спать, чего хорошего киснуть у камина с книжкой, а если ты к нему приляжешь, он не выспится и по твоей милости упустит завтра шанс получить работу. Ты же сама любишь компанию, а я в этот раз буду умником. Обещаю.

Она повернулась к Келвину и почти просительно сказала:

— Вы точно не пойдете?

— Спасибо, предпочитаю не менять своих решений.

Джек ухмыльнулся и сказал:

— Поставил нас на место. Пошли, Джил, в темпе.

Он поднял ее на ноги. Она посмотрела на него и сказала:

— Ты думаешь, что можешь вертеть мною, как хочешь.

— Ага. Но это потому, что у нас одинаковые вкусы, хотя ты не всегда это признаешь.

— Не зарывайся. Вдруг я сделаю такое, что будет тебе совсем не по вкусу?

Джек ласково ущипнул ее за подбородок и сказал:

— Я не свяжу тебя по рукам и ногам, Джил.

С минуту они молча смотрели друг другу в глаза.

Келвин трубно высморкался, и Джек сказал:

— Пошли, Келвину пора баиньки.

— Спокойной ночи, Келвин, — сказала Джил.

— Спокойной ночи, — со светлой улыбкой сказал он. — Веселитесь.

Они ушли, хлопнув дверью. Ушла и улыбка с его лица. Он обвел глазами преображенную комнату. Джек лишь отчасти привел ее в порядок.

— Веселитесь, — пробормотал он, хотя Джека не было в его мыслях. Он снова начал прибираться в комнате, яростно шипя сквозь зубы: — Сука! Сука! Сука!

Неудача

Назавтра первые в списке собеседования заняли очень мало времени. Настороженное ожидание, с каким его встречали, в считанные секунды сменялось указанием на дверь. Но когда в 3.30 он явился в Комиссию городских преобразований в Уайтхолле и его провели к председателю, он сразу почувствовал что-то новое в воздухе.

Когда Келвин вошел, председатель, мистер Браун, писал и от этого занятия не отвлекся. Келвин сел напротив.

Через некоторое время Браун поднял изрытое морщинами лицо и сказал:

— Да?

Он был шотландец.

— Мистер Браун, — сказал Келвин, — прежде всего хочу быть откровенным с вами. Я не Гектор Маккеллар.

— Знаю. С Гектором Маккелдаром я учился в Эдинбургском университете.

Келвин заинтересованно спросил:

— Почему же вы согласились на собеседование?

— Из любопытства. Захотел узнать, для чего вы воспользовались именем моего друга.

— Мои причины, по существу, самые похвальные. Вы ищете инспектора по координации для нового города к северу от Уоша. Для этой работы у меня нет квалификации, но есть все необходимые качества. Чтобы убедить вас в этом, мне надо было прежде повидать вас. Для этого я и назвался именем Маккеллара.

— Понятно. У вас есть опыт работы в местном самоуправлении?

— Нет.

— В государственном аппарате?

— Нет.

— В области предпринимательского права?

— Нет.

— Вы занимались проблемами современного градостроительства?

— Никогда не занимался.

— У вас есть ученая степень по социологии?

— Я оставил школу в пятнадцать лет и работал в лавке. В университете я не учился.

— Какие же тогда у вас качества, чтобы претендовать на такую работу?

— Деловитость, способности и честность.

Браун внимательно воззрился на Келвина, отвечавшего ему спокойным взглядом:

— Как ваше настоящее имя?

— Келвин Уокер.

— Вы о себе высокого мнения, мистер Уокер.

— Я не пытался скрыть этот факт, мистер Браун.

— Действительно.

Браун откинулся в кресле и продолжал смотреть на Келвина, раздумчиво хмурясь. Келвин сказал:

— Вы не сочтете за дерзость, если я предположу, о чем вы сейчас думаете?

— Не сочту. Предполагайте.

— Вы гадаете, сумасшедший я, наивный или дьявольски хитрый.

— Совершенно верно.

— С вашего позволения, я обосную свои притязания. В качестве инспектора по координации мне будут подчинены отделы, взаимодействующие с местным самоуправлением, с органами городского планирования, с государственным аппаратом и прочее. Я правильно понимаю?

— Правильно.

— Отделы будут укомплектованы квалифицированными специалистами, досконально знающими свое дело. Моя работа, стало быть, будет заключаться в том, чтобы следить, как люди выполняют свои обязанности, и снимать трения между отделами. Что-нибудь не так?

— Нет, все так.

— Другими словами, успех моей работы зависит от умения разбираться в людях, чувствовать, какие настроения берут верх в подчиненных мне коллективах, и выбирать из многих единую линию, основываясь не на предвзятости узкого специалиста, а на простом здравом смысле. Я правильно понимаю?

— В основном — да.

— Мистер Браун, я справлюсь с этой работой, и справлюсь с ней хорошо.

Браун напряженно выпрямился в кресле и сказал:

— Какие же у меня основания думать, что вы способны разбираться в людях, чувствовать настроения и выбирать нужную линию, опираясь на здравый смысл?

— И не надо оснований! — пылко вскричал Келвин. — Я вовсе не жду к себе разумного подхода. Разум исходит из прецедента, а я перед вами первозданен, как Адам в шестой день творения. Я доверяюсь вашей интуиции, а не разуму. Испытываю ваше дерзание, а не логику. Верьте своему сердцу, мистер Браун, — гласу Божьему. И не доверяйте боязливой рассудительности, что влачится на хлипких костылях разума и прецедента. Неужто сердце не ручается вам в том, что так прийти и говорить с вами может только имеющий право на эту работу?

Видимо, чувствуя, что сдается, Браун взорвался.

— Нет, мистер Уокер, оно в этом не ручается! Не сочтите за обиду, но у меня такое чувство, словно передо мной патологически самонадеянный аферист, у которого… который кому хочешь заговорит зубы!

Келвин обомлел, как от оплеухи. У него отпала челюсть, он залился пунцовой краской, потом побледнел и поднялся с выражением ужаса и боли на лице. Еле слышно, молящим голосом он сказал:

— Вы в самом деле так обо мне думаете, мистер Браун?

Браун, смешавшись, глядел на блокнот.

— Сядьте, мистер Уокер, — сказал он. — Я решительно никак о вас не думаю. Расскажите о себе, пожалуйста.

Келвин сел и похоронным голосом пересказал свой отчет Джеку.

Браун сказал:

— И никто не сделал вам встречного предложения?

— Корпорация «Кодак» приглашала к себе торговцем оружия.

— Вы отказались?

— Мистер Браун, я почти пять лет простоял за прилавком, и мне это мало понравилось. Продавать ли консервированный суп домохозяйкам или ракеты в другие страны — разница только в размере вознаграждения, а оно меня не интересует, меня интересует власть. Лучше я буду членом правления крошечной лондонской фирмы, чем продавцом крупнейшей в мире компании.

— Вы идеалист, мистер Уокер. Без денег или опыта сразу на такую ступеньку не подняться. Даже если управляющий самый крупный пайщик, он на три-четыре месяца определит своего сына на какую-нибудь маловажную должность, а уж потом будет проводить его в правление. Я в приятельских отношениях с Декстером — это землеройные работы. Если вы послушаетесь моего совета, я, с вашего позволения, переговорю с ним о месте торгового представителя для вас.

— Если я буду работать не покладая рук, — медленнозаговорил Келвин, — и прекрасно зарекомендую себя, какие у меня перспективы?

— Если вы гений, то через пять или, скажем, шесть лет станете торговым распорядителем.

— А сколько надо пробыть торговым распорядителем, чтобы стать управляющим?

— Это невозможно знать. Лично я не могу ответить на этот вопрос.

— И у меня совсем никаких шансов занять объявленную у вас должность?

— Совсем никаких. Это государственный заказ. Мы строим город, чтобы отселить людей из Южного Лондона, который снесут по нынешней программе децентрализации. Наши претенденты предстанут перед комитетом, а его члены кончали Оксфордский университет. В конечном счете они возьмут того, кого я им назову, но это должен быть как бы их избранник тоже. Честно говоря, устраивая вашу карьеру, я рискую собственной.

Келвин встал и сказал:

— Позвольте раскланяться. Я был рад с вами познакомиться. Причина, по которой вы не можете меня взять, впервые вызывает у меня уважение.

Браун двинул блокнот на его край стола:

— Оставьте свой адрес. Если я смогу без ущерба для себя рекомендовать вас на какую-нибудь руководящую работу, я дам знать. Впрочем, это маловероятно. — Келвин записал адрес. Браун забрал блокнот и сказал: — И еще: я решительно запрещаю вам использовать имя Гектора вот таким образом.

— Мистер Браун! — вскричал Келвин. — Без этого имени мое пребывание в Лондоне лишается тактики, стратегии и всякого смысла. Через сорок минут, например, меня ждут в Транспорт-хаус.

— Ладно, ступайте в Транспорт-хаус, но чтобы это было последнее такое собеседование. Я не желаю вам зла, мистер Уокер, и предупреждаю по-дружески: если я узнаю, что вы по-прежнему пользуетесь именем Гектора, я поставлю в известность его самого и полицию. Деловые круги пересекаются — об этом вы не подумали.

— А теперь еще, — с горечью сказал Келвин, — в ваших руках мое имя и адрес.

Браун тронул кнопку на столе и сказал вошедшей секретарше:

— Мисс Уотерсон, проводите мистера Уокера в комнату отдыха и закажите ему машину в Транспорт-хаус.

Келвин потерянно направился за секретаршей к выходу.

— Имейте в виду, — сказал Браун, — я всегда смогу устроить вас торговым представителем.

Келвин обернулся и твердо сказал:

— Не берите греха на душу.

Браун пожал плечами и склонился над бумагами.

Келвин опустился на заднее сиденье «мерседеса», закрыл глаза и постарался прогнать все мысли. Он чувствовал разбитость во всем теле. Машина стала, и шофер сказал:

— Транспорт-хаус, сэр.

Не открывая глаз, он ответил:

— Отвезите меня на Барселона-Террас, девятнадцать.

Убито поднимаясь по узкой лестнице, он услышал сверху громкий раздраженный голос и решил, что Джил и Джек опять цапаются, но у распахнутой двери убедился, что голос принадлежит крупной женщине, чей туалет смотрелся бы лучше на ком-нибудь помоложе и постройнее. Она обращала свою речь к Джеку, со скрещенными на груди руками откинувшемуся к каминной доске и время от времени серьезно кивавшему головой, словно постигая важную новость. На диване подавленно сгорбилась Джил.

— Три фунта дела не решают! — кричала великанша. — Не решают, мистер Уиттингтон. Я терпела и еще потерплю, но дурой я не была и не буду. А это еще кто?

Она уставилась на Келвина. Тот хмуро ответил:

— Друг.

— Это наш друг, — сказал Джек. Позвольте, миссис Хендон, представить вам мистера Уокера, великого покровителя искусств. Позвольте, мистер Уокер, представить вам миссис Хендон, нашу уважаемую квартирную хозяйку. Боюсь, я ее сильно подвел, старина. Я задолжал ей за квартиру шесть фунтов. Может, придумаете, как нас всех выручить? Я в том смысле, что вы вроде собирались купить у меня картину… Мистер Уокер скупает картины для Шотландской национальной галереи, миссис Хендон.

Помедлив, Келвин вынул бумажник, отсчитал шесть банкнот, передал хозяйке, и среди молчания, нарушаемого яростно-шепотными проклятьями Джил, та их тоже пересчитала. Убедившись в правильности суммы, хозяйка сказала Келвину:

— Благодарю вас, сэр. — Она была не прочь что-то добавить, но черные шляпа и пальто Келвина вкупе с весомой молчаливостью спугнули ее, и она обратилась снова к Джеку, причем без прежней горячности. Она сказала: — Сейчас разобрались, только впредь это не должно повторяться. И другое нарушение не должно повторяться. Я имею в виду шум.

— Шум, миссис Хендон? — удивился Джек.

— Иногда это гости, а чаще драка.

— Драка, миссис Хендон?

— Мои жильцы, мистер Уиттингтон, — люди выдержанные. Они и вас любят, и вашу… эту девушку. Но я вас предупреждаю в последний раз. Еще такой случай — и вам придется съехать.

Келвин прошел к дивану и опустился на него со словами:

— Миссис Хендон, все ваши неприятности с этими молодыми людьми происходят из-за одной вещи, а именно: материальная необеспеченность. Когда люди материально не обеспечены, они легко срываются — это же ясно. Вы, я уверен, сами убедитесь, что врученная вам сумма не только оплачивает их кров, но и проливает целительный бальзам на их сердца.

Смежив веки и полуоткрыв рот, он отвалился на спинку дивана. Миссис Хендон сказала:

— Дай-то бог, сэр, всем будет только лучше.

Она вышла, громко хлопнув дверью.

Джек залился смехом, хлопнул себя по ляжкам и сказал:

— Ты просто артист! Потрясающе показал сибарита в отключке!

Джил сердито выкрикнула:

— И сколько же у вас теперь осталось?

Келвин открыл глаза:

— Десять шиллингов. Десять шиллингов с чем-то.

— Как, интересно, вы думаете на них прожить?

— Не вяжись к нему, Джил, — сказал Джек. — Дай человеку прийти в себя. Сама небось тоже ему благодарна.

— Совсем нет. Ни капли. Мне подумать тошно, что он прохлопает удачу, потакая нашему безделью.

Келвин тускло сказал:

— Ничего я не прохлопаю. Завтра, во всяком случае, у меня будет работа.

— Откуда вы знаете?

— Пойду кондуктором автобуса. В больших городах их всегда не хватает, — сказал Келвин, растравляя себя. Джек и Джил глядели на него изумленно. Он опустил локти на колени и уставился в пол, потом пожал плечами и сказал: — У меня выбили почву из-под ног. Некто Браун выбил у меня почву из-под ног. Меня не волнует, что он пугал меня полицией и… даже то, что без имени Гектора Маккеллара мне нечего делать. Но он решил, что я аферист, и теперь я все думаю — вдруг он прав? Мне в голову такое не приходило! В голову не приходило!

Он закрыл лицо руками и тихо заплакал. Джил положила руку ему на плечо. Джек зашагал по комнате. Он сказал:

— Неужели ты еще не понял, Келвин? Ничего не уяснил? Эти председатели, директора, члены правления, политики — вот кто аферисты. Надо быть дураком, чтобы признать их достойнее нас всех, и ты сам говоришь, что они даже дела толком не знают. Почему же, спрашивается, они всплывают? А потому, что в массе люди так боятся жить самостоятельно, что места себе не находят, если некому их пугнуть. Так получаются погонялы и надувалы, которые помыкают нами и огребают за это большие деньги. Почему им такая везуха? Потому что они уверены в себе. А где они набираются этой уверенности? Дома, в школе, в университете. Я знаю, что говорю. У меня богатые родители. Я учился в закрытой школе. Я с рождения принадлежу к правящему классу, но, слава богу, я выродок. Мне просто скучно давить на людей, разве вот Джил иногда пугну под горячую руку. А ты — другой, Келвин. В тебя уверенность не вколачивали. Бог ведает, где ты ее набрался. И если тебе удастся вскочить на самую верхушку лестницы, ты покажешь всем, какая она свихнувшаяся самодурка, наша система. Поэтому я тебе дружески аплодирую. Кондуктор автобуса — это не для тебя, приятель. Это будет неправильно.

Унимая дрожь в руках, Келвин зажал их коленями и повернулся к Джил с таким белым всполошенным лицом, что она тревожно подалась к нему. Пронзительной фистулой он выкрикнул:

— Я утратил веру, Джил!

Джек отозвался:

— Ты же не веришь в бога!

Джил сказала:

— В себя утратил веру?

— Мне некуда податься, Джил, — выдохнул он каким-то надрывным шепотом. Он пал лицом ей на грудь, она крепко обняла его и поверх его плеча строго взглянула на Джека, тупо смотревшего в ответ. Она пальцем показала ему на дверь. Джек озадаченно ткнул себя рукой, другую вытянув к двери. Его лицо вопрошало: Мне? Уходить? Сейчас? Она яростно кивнула. Угрюмо свирепея, он на цыпочках прошел к шезлонгу, сгреб под мышку спальный мешок и так же на цыпочках вернулся через всю комнату. На пороге он оборотился и послал ей долгий тяжелый взгляд. Обнимая дрожмя дрожавшего Келвина, она что-то нашептывала ему. Джек вздохнул, сумрачно покачал головой и вышел, очень осторожно прикрыв за собой дверь.

День отдыха

Утром по его лбу порхнул поцелуй, на столик у изголовья опустилась чашка с чаем — и Келвин проснулся. Он лежал на матраце под ворохом одежды, едва способный связать эту минуту пробуждения со всем, что ей предшествовало. Он помнил разговор с Брауном, помнил нарастающий панический страх, помнил сумятицу чувств, обернувшуюся неведомой разрядкой. В этой разрядке были мгновения восторга, припоминаемые смутно, потому что он не доверял восторгу, однако в важности самой разрядки сомневаться не приходилось. Крепче, чем после нее, он ещё никогда не спал. Он просто-таки млел душевно и телесно. Он поднялся на локоть и сказал:

— Сколько же мы… Сколько же я спал?

— Около четырнадцати часов, — сказала она, присев на край стола. Она была уже одета.

— Удивительно.

— Ничего удивительного. Ты с самого приезда крутился по делам как заведенный. Вдобавок у тебя было что-то вроде нервного срыва. И еще кое-что, по-моему, ты испытал впервые.

Он неуверенно взглянул на нее:

— Да, в первый раз.

— Ты не попробуешь мой чай?

— Обязательно. Спасибо.

Он отхлебнул, поглядывая на нее из-за чашки.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.

— Вполне хорошо. Очень хорошо.

— Что будешь делать сегодня?

Собравшись с мыслями, он сказал:

— Сегодня мне назначены шесть встреч. Угрозы Брауна меня не волнуют. Пойду на все шесть.

Она улыбнулась и сказала:

— Я очень рада.

Он с радостной улыбкой сел.

— Все-таки странно, — сказал он, — чтобы такая физическая штука, как любовь, могла изменить наше восприятие жизни. Я думал, только идеи способны это сделать. Только полковник Ингерсол и Фридрих Ницше сделали для меня столько же, сколько ты, Джил. А где Джек?

— Он, наверно, ночевал у Майка. Скоро явится, я думаю.

— Как мы ему объясним?

— А что ему объяснять?

— Что ситуация изменилась.

— Разве она изменилась?

— Разве она не должна измениться?

— Келвин, я люблю Джека.

— Как это возможно?

— Он славный.

— Вот уж чего не заметил.

— Да, иногда он ведет себя как последний хам, но это когда ему совсем погано. А в постели он нежный, бескорыстный и даже с фантазией. И потом, он любит меня.

— Почему же он ушел вчера?

— Это я велела. Ведь он не врал, что не свяжет меня по рукам и ногам, если я выкину что-нибудь ему не по вкусу.

Келвин нахмурился и уличающим голосом сказал:

— Выходит, мы любили друг друга только потому, что ты меня пожалела?

Джил раздраженно замотала головой:

— Не надо все облекать в слова, они всегда про другое. Ты мне страшно нравишься, и я подумала, что нужна тебе. Ты что, будешь теперь хандрить из-за этого?

Келвин на секунду задумался и выдавил улыбку.

— Боюсь, что не буду, — сказал он. — Хочется похандрить, но не получится — очень мне хорошо сейчас. Ладно, — он схватил ее за плечи, — последний поцелуй — ну! — последний чудный дар безумной ночи, один-единственный поцелуй!

Джил отбивалась, прыская со смеху:

— Перестань, глупыш, отпусти! Лежать, Фидо, лежать, паршивый пес! Лежать, псина…

С мешком под мышкой и конвертом в руке вошел Джек. Джил и Келвин отпрянули друг от друга: Келвин отвалился на локоть, Джил отошла к камину и стала расчесывать волосы.

— Еще не кончили? — неприязненно сказал Джек.

Он закрыл дверь и направился к дивану, по пути бросив конверт на грудь Келвину. Там он рухнул навзничь, разбросав руки и ноги и запрокинув бледное как смерть лицо.

— С какой ноги нынче встала Флоренс Найтингейл^[8]? — спросил он Джил.

— Ты с похмелья, что ли?

Он сдавил рукой лоб и сказал:

— Ох, да.

— Это из Би-би-си письмо! — громко объявил Келвин.

Те вперили в него глаза. Он стал читать.

«Глубокоуважаемый мистер Уокер!

Мой друг Сэнди Браун рекомендовал мне вас, полагая, что наша встреча может быть взаимовыгодной. Соблаговолите связаться с моим секретарем по указанному выше телефону и договоритесь о времени.

Искренне Ваш, Гектор Маккеллар.

Продюсер телепрограммы „На острие Власти“».

Джил сказала:

— Он узнал, что ты использовал его имя. Не реагируй, Келвин. Это ловушка.

Джек сказал:

— Если он в самом деле злится, то позвонил бы в полицию.

Келвин завернулся в одеяло, соскочил со стола, подобрал с пола свои вещи и за ширмой оделся.

— У меня такое ощущение, — сказал он, — что ветер меняется. Лишней монетки у вас нет?

Он спустился к телефону и позвонил на Би-би-си. Секретарша сказала, что мистер Маккеллар ждет его завтра в 10.30 утра. Потом, назвавшись инспектором Маклином из отряда по борьбе с мошенничеством, он обзвонил все адреса, где его ждали на собеседование, и объявил, что только что задержан самозванец, выдававший себя за Гектора Маккеллара, и что ждать его уже не надо. Потом он поднялся наверх и отчитался в своих действиях. Все еще распятый на диване Джек сказал, не открывая глаз:

— По-моему, это неправильно.

— Да нет, у меня интуиция, я предчувствую, я убежден, что ветер меняется.

Джил жарила яичницу на примусе. Она сказала:

— Все правильно. Келвин, как приехал, крутится без передышки. Пора ему что-нибудь повидать. Куда мы его сводим, Джек? Что бы ты хотел увидеть, Келвин?

Подумав, Келвин сказал:

— Что-нибудь представляющее культурную ценность.

— Можно сходить в Тейт, — сказал Джек. — Хотя нет, ты же приверженец традиционного искусства. Тогда лучше в Национальную галерею.

Они позавтракали и отправились в Национальную галерею, причем Джил, взяв Джека под руку, уже не отцеплялась от него. Из всей компании только она была живчик: Джек еще не вышел из своего мрака, а Келвин, хоть и бодрился, но смотреть на эту пару избегал. Он бродил с ними по залам, и выражение вежливого интереса на его лице порою сменялось болезненной гримасой, потому что все обнаженные натуры мучили его сходством с Джил. Перед «Рождением Млечного Пути» Тинторетто выдержка покинула его, и он сказал:

— Я не против искусства, не думайте. Но я не могу уразуметь, зачем общественное место нужно превращать в спальню или бордель.

Джек вздохнул и сказал Джил:

— Сведем его в Музей естественной истории.

В музее Келвин ожил и воспрянул, он в одиночку наведывался во все закоулки и возвращался с победной улыбкой первооткрывателя. Он восторженно озирал реконструкцию тираннозавра, когда Джек и Джил набрели на него в доисторическом отделе музея.

— Научные находки, — сказал он, — несомненно, превосходят произведения искусства. Какая из ваших хваленых картин поспорит красотой с кораллами и раковинами, с бабочками и колибри? А если красота нынче не в моде, то в какой скульптуре столько мощи, гротеска и ярости, как в этом молодчике? Причем это не плод больного воображения. Он реально существовал.

— Реальные вещи, — сказал Джек, — в большинстве своем отвратительны. В целом реальность мне чужда.

Келвин остро взглянул на него и сказал:

— Она тебе не нравится?

— Да. Она меня угнетает.

— Меня она тоже угнетает, но только потому, что сейчас я такой же слабак, как ты. Если когда-нибудь мы станем по-настоящему сильными, мы отхватим от этой реальности очень аппетитные куски. А раз мы бессильны пока это сделать, то хаять реальность можно только от лютой зависти.

— А как насчет миллионов других слабаков, которым не удастся поладить с реальностью твоим очаровательным способом?

Склонив голову набок, Келвин заглянул чудовищу в пасть и мягко молвил:

— Удивительно слышать, что тебе не по душе способ, каким сильные используют слабых.

В следующую секунду Джек густо побагровел. Джил, успокаивая, обняла его за талию.

— Ой, Келвин, — простонал он, — скажи спасибо, что у меня голова разламывается.

Когда они вышли из музея, Джек заторопился в свое отделение государственной помощи — был выплатной день, — а Джил и Келвин отправились ждать его в Кенсингтон-Гарденз. Когда они огибали пруд, Джил сказала:

— Пожалуйста, перестань дразнить Джека.

— Я его дразню?

— Практически все, что ты говоришь, его бесит. Скажешь, это не намеренно?

— Можно я возьму тебя за руку?

— Можно, если будешь держаться в рамках.

Келвин вздрогнул и отпустил ее руку. Он смотрел на воду и гадал, будет ли ей грустно, если он утопится. Прямо по траве к ним шел с ликующей улыбкой Джек. Он схватил Джил за руки и завертел ее, как на карусели, потом, хохочущие и с дурными головами, оба повалились на землю. Он сказал:

— Потрясающе, каким полноценным мужчиной делает меня денежное вливание. Пошли, ребята, надо поесть.

По мере того как день клонился к вечеру, Келвин с грустью убеждался в том, что у Джека даже в мыслях нет возвращать квартирный долг, хотя он кормил их обедом и потом еще повел в пивную. Там Джил и Джек встретили множество друзей и перезнакомили их с Келвином, который пил кружку за кружкой, все более замыкаясь в себе. Из пивной поехали к кому-то на машине и в шумной переполненной комнате опять много пили. Джек и Джил уселись в углу на пол, поставив между собой бутылку мартини и два стакана. Джек что-то негромко говорил ей, а Джил улыбалась, смеялась и ерошила ему волосы. Девица в черном платье, до крайности открывавшем плечи и ноги, сказала Келвину:

— Привет! Это вы — шотландец нашей Джил?

— Она мой друг.

— Вы тоже художник?

Смиряя душевную муку, он прижал кулаки к груди и сказал:

— Я не верю в искусство, я презираю пьянки, я ненавижу женщин.

— Обалдеть. Вы не гомик? Тут есть ваши, могу познакомить.

Келвин вышел из комнаты, прошел через прихожую и ступил в лунную ночную прохладу. Достав карту, он определил свое местоположение и пошел в студию. Он добирался два с половиной часа и всю дорогу сосредоточенно думал о завтрашней встрече с Маккелларом, как недавно так же сосредоточенно чувствовал руку Джил в своей руке.

Восхождение

В ту пору штаб-квартира самой скучной программы Би-би-си располагалась в помещении перестроенного кинотеатра в Илинге. Узкими полутемными коридорами Келвина провели в канцелярию самого затрапезного вида. Маккеллар обладал медлительной речью и водянисто-голубоватыми глазами за толстыми стеклами очков. В его манере сквозило утомительное для него сочувствие. Он сказал:

— Заходите, мистер Уокер. Садитесь. Как там в Глейке?

— Как и следует быть, мистер Маккеллар, учитывая интеллектуальный уровень его горожан.

— Понятно. А как поживает ваш батюшка-регент?

— Уже не регент. Он старейшина.

— Да, в честолюбии Рамзею Уокеру не откажешь. Он по-прежнему в муниципалитете?

— Нет, уже два года как ушел. Мирские проблемы, он считает, быстрее утрясут подручные дьявола.

— Что ж, в пользу такого мнения можно многое сказать. Итак, чем я могу быть вам полезен?

— Я ищу работу с жалованьем пять тысяч в год.

— Тогда, — суховато сказал Маккеллар, — я спрошу, чем вы можете быть полезны нам.

— Я весь в вашей власти, мистер Маккеллар. Возьмусь за все, что скажете.

— Но рекомендаций у вас нет?

— Совершенно верно: нет, если не считать рекомендацией ясную голову и хорошо подвешенный язык.

— Хм. Сэнди Браун считает, что ваша сильная сторона — индивидуальность, и если у вас есть индивидуальность, то голова и язык делу не помешают. Ладно, будем вас тестировать.

Он снял трубку и спросил, свободна ли пятая студия и на месте ли Денис Клидеро. Потом сказал:

— А кто на месте? Хорошо, давайте ее сюда. И подберите группу для пятой студии, туда сейчас придет один парень.

Пришла блондинка с красивым кукольным лицом и была представлена: Мери Кранмер. Маккеллар сказал:

— Займитесь им в пятой студии, Мери. Я распорядился насчет группы.

Он пожал Келвину руку и сказал:

— Желаю удачи. Меня вы пока не увидите, но я вас буду видеть. Постарайтесь держаться свободно.

Блондинка провела Келвина коридорами и подняла на лифте. Она сказала:

— Раньше в пробах не участвовали? Нет? Ну, ничего страшного. Лиха беда начало.

Они вошли в сумрачную громаду ангара, где в центре, на высвеченном пятачке, казались игрушечными два кресла и низкий столик. Туда и повела блондинка Келвина. Из темноты выступил лысый костлявый старик с седой бородой, в наушниках и овчинной безрукавке, повесил Келвину на шею микрофончик размером с сигарету и усадил напротив блондинки. Потом бородач стал говорить с невидимками:

— О’кей, Чарли, порядок. Нормально, Билл, блеск. Готово, Гектор, конечно, Гектор. Вперед, Мери.

Та сказала:

— Предположим, я член кабинета, возглавляю борьбу с задымленностью. Для национализированных отраслей промышленности правительство по моей рекомендации заказало двадцать тысяч дымопоглотителей стоимостью пятьдесят фунтов каждый, однако мои подчиненные что-то напутали, и в итоге поглотители вдвое превышают габариты и практически ни на что не годятся. Прежде у меня была репутация энергичного, популярного министра с большими перспективами, а теперь газеты затевают неприятную возню. Осмыслите эту ситуацию и, когда будете готовы, задайте мне вопросы.

Через несколько секунд Келвин сказал:

— Я готов.

— С богом!

— Миссис Кранмер, многие газеты только что не называют вас дурой. Почему, вы считаете, они не правы?

— Это абсолютно непорядочный вопрос, я отказываюсь отвечать на него.

— Извините, я выражу его иначе. Почему, вы считаете, пресса непорядочно относится к вам?

— По политическим мотивам. Это ясно.

— Но ведь вы сами, миссис Кранмер, — политический деятель, не так ли?

Мери Кранмер открыла рот, помешкала с ответом и закрыла рот. Напряженно тянувшийся к ней Келвин теперь покойно откинулся на спинку кресла. Он знал, что в накрывшей его темноте скользят и кружатся неуклюжие механизмы, вытягивая и сокращая динозавровые шеи микрофонов, и, хотя он был напряжен, он не робел и не нервничал. Что-то похожее он чувствовал, когда верил в бога, но, безусловно, приятнее, что твои слова и действия анализирует бездушная машина, а не владыка Вселенной. Машина ко всему безучастна, она решительно ничего не имеет против него.

Возник человек с наушниками и сказал:

— Гектор предлагает злополучную домохозяйку.

Мери Кранмер достала носовой платок, нервно затеребила его в руках и с ланкаширским акцентом объявила Келвину:

— Я домохозяйка, на моих глазах пассажирский самолет рухнул на крыши домов, и все мои соседи погибли. У вас минута на обдумывание.

— Мне нечего обдумывать. О чем вы подумали, миссис Кранмер, когда над домами, с которыми вас столько связывало, нависла гибель?

— Я подумала: боже! он падает прямо на дома! И тут он рухнул.

— А что вы при этом почувствовали, миссис Кранмер?

— Мне было не до чувств.

— Очевидно, катастрофа до основания потрясла вас? — предположил Келвин.

— Вот-вот, словно затмение какое нашло.

— А что вы при этом сделали, миссис Кранмер?

— Сразу позвонила матери.

— Кто же лучше утешит перепуганное дитя! Зато потом, надеюсь, вы хорошенько налегли на что-нибудь мясное, с картофелем. Еда поразительно успокаивает.

— Господь с вами! — сказала Мери своим голосом.

— Миссис Кранмер, у вас поистине сверхъестественная выдержка, — благоговейно сказал Келвин. — Спасибо, что в минуту скорбного одиночества вы были столь терпимы ко мне.

Наступившую тишину прервал человек с наушниками:

— Гектор просит епископа.

— Древнего или нынешнего? — сказала Мери.

— Нынешнего, конечно.

— Я — епископ, — сказала Мери. — Все газеты раструбили о том, что я освятил пивные и дискотеки и отправляю в них службу.

— Зачем? — сурово сказал Келвин. — Зачем вы это делаете, Ваше преосвященство?

— Затем, что Христос везде должен быть с мытарями и грешниками, с простыми людьми.

— По-моему, это профанация.

— Ничуть не бывало!

— Ну как же, добиваться популярности, выпячивая в христианстве бытовую сторону, — значит подрывать самые его основы.

— Конечно же — нет!

— Конечно же — да! Умышленная грубость Христа с матерью, жестокое бичевание менял, придание смерти бесплодной смоковницы — все обличает в нем самодержца с садистскими наклонностями.

— Я не согласна с вами, — сказала Мери. — Доля истины в ваших словах, может, и есть, но…

— Я пытаюсь убедить вас в том, — резко осадил ее Келвин, — что разумные люди будут куда больше уважать церковь, если церковь станет смелее грозить и осуждать, если приберет нас к рукам и вообще будет держать в страхе.

— Мери, Гектор говорит: хватит, — сказал человек с наушниками. — Говорит: веди его в буфетную.

Маккеллар у буфетной стойки был настроен решительнее того Маккеллара, которого Келвин оставил в канцелярии.

— Вы нам подходите, Уокер, — сказал он. — Что вам взять?

— Прекрасно, — сказал Келвин. — Пиво, с вашего позволения.

— С вашего позволения, Гектор, джин с лимоном, — сказала Мери.

Маккеллар заказал.

— Какое у меня будет жалованье? — сказал Келвин.

Маккеллар необычайно развеселился.

— Истинный бог, — сказал он, — не знаю. Я ничего не знаю про деньги. Сколько ему будут платить, Мери?

Та сказала:

— При условии полугодичного испытательного срока…

— Нет, нет! — сказал Маккеллар. — Я хочу, чтобы ему сразу связали руки постоянным контрактом. Я не хочу, чтобы повторился кошмар с О’Хулиганом.

Помолчав, Мери сказала:

— Тогда это будет для начала пять-шесть тысяч в год и выходное пособие в размере шестимесячного оклада, если дело не заладится. Если же дело пойдет, то через три-четыре года ставку ему поднимут вдвое. У него будут подотчетные суммы на изыскания, гостевые деньги. И, само собой, установленные законом инфляционные надбавки.

— Вас это устроит? — спросил Маккеллар.

— Я готов принять эти условия, — сказал Келвин. — Я буду иметь дело с такой же публикой, какую представляла здесь дражайшая Мери?

— Да. «На острие Власти» — политический журнал широчайшего спектра, мы представляем людей, принимающих решения, и простой люд, реагирующий на эти решения. Для начала вы поработаете с вокспопом^[9], порасспрашиваете людей на улице, дома, на работе. Потом мы подбросим вам заднескамеечников^[10], профсоюзных лидеров, нобелевских лауреатов и другую мелочь. От скромности вы не умрете, так что с ними вам будет просто. А затем дадим вам дичь покрупнее — членов кабинета, лидеров оппозиции, владельцев газет, а то и — вице-короля на покое.

Келвин, как ни старался, не смог сдержать улыбку. Он сказал:

— Если быть откровенным, Гектор, таких темпов я не ожидал.

В буфетной, представлявшей собой вытянутую комнату, вдоль одной длинной стены протянулась стойка, другая окном выходила в пыльный дворик. В одной половине комнаты сбился странно одетый народ, вроде человека с наушниками, другая, где стояли Келвин, Мери и Маккеллар, была почти пуста. С бокалом в руке Маккеллар расхаживал взад и вперед, вещая чуть громче, чем требовалось. С высоких табуретов Келвин и Мери следили за его мыслью, вращая головами.

— Отвечая вам также откровенностью… Келвин… Би-би-си сейчас испытывает острый дефицит индивидуальности, особенно по части регионального диалекта. Система образования английского высшего сословия, как вы, может быть, знаете, такова, что, готовя людей к общественной жизни, их на несколько ответственнейших лет лишают всякой возможности побыть наедине с собой. В результате люди усваивают нужную линию поведения и отличное произношение, но при этом они говорят с одинаковыми интонациями, и, поскольку так говорят почти все наши руководители, законодатели и промышленники, возникает опасность, что простой телезритель почувствует себя как бы сбоку припека. Что можем сделать мы, посредники? Мы можем отдать их на растерзание интервьюеру с неистребимым региональным диалектом. Публике это нравится.

— Вы называете это британской альтернативой революции, — сказала Мери.

— Я называю это британской альтернативой революции, — сказал Маккеллар, — но, к сожалению, все реже встречаются люди, более или менее уверенно говорящие на местном диалекте. Я виню в этом образовательную систему. Она лишает простой народ веры в себя и сгоняет толковых в университеты, откуда они выходят не помнящими родства. Я не прав, Мери?

— Совершенно правы, Гектор. Кто скажет, что мой отец — йоркширский веретенщик!

— Месяц назад, — вздохнув, сказал Маккеллар, — у коммерческих компаний был Фрисби Маллет, а у нас — Ник О’Хулиган. Так они переманили О’Хулигана, дав ему сделать собственную программу. С тех пор, Келвин, мы искали что-то вроде вас: простака, но такого простака, который с наивным видом режет без ножа вопросами. Вы согласны со мной, Мери?

— Я сама собиралась ему сказать это, Гектор, только не столь афористично.

Келвин задумчиво смотрел в глубь пустого стакана.

— Я думаю, — сказал он, — что для этой роли мне потребуется минимум лицемерия.

Маккеллар прервал хождение, предостерегающе поднял палец:

— Скажите иначе, Келвин: максимум искренности. В телевизионных кругах не принято слово «лицемерие». Говорят: искренность. Вы телевизор, кстати, смотрите?

— Нет, — твердо сказал Келвин.

— И не смотрите. Можете утратить непосредственность.

— То же самое, Гектор? Келвин? — сказала Мери.

Заказали по второй.

— Мне тоже хочется всем поставить, — сказал Келвин, — но увы: жизнь в Лондоне оказалась дороже, чем я предполагал. Уже завтра голод вынудит меня попрошайничать в Управлении государственного вспомоществования, и не вам мне говорить, Гектор, что такая перспектива не украшает человека нашего круга.

— В вашем положении отец наверняка выручит вас.

— Я скорее умру, чем попрошу его о чем-нибудь, — холодно сказал Келвин. — Он же не отпускал меня из дома, говорил, что без его опеки я окончу свои дни в канаве.

— Мери, — сказал Маккеллар, — вы сейчас свободны?

— Как скажете, Гектор.

— Умница. Займитесь его контрактом, и пусть он подпишет. Потом подите с ним в бухгалтерию и договоритесь об авансе в двести фунтов. Двухсот фунтов вам пока хватит, Келвин? — спросил он с легкой иронией.

— Я буду умерен, — сказал Келвин, допил пиво и прибавил: — Я думаю, мне понравится у вас работать.

Закрепляясь на базе

Несколько дней спустя, открыв ключом парадное, Келвин увидел в коридоре миссис Хендон, хозяйку, глядевшую на него с нескрываемым любопытством. Какие-то слова вертелись у нее на языке. Приветственно подняв шляпу, он опередил ее:

— Нам нужно кое о чем переговорить. Это можно сделать с глазу на глаз?

— Да, конечно, — сказала она и повела его в полуподвал на кухню, обставленную как жилая комната. В сверкающей чистотой плите помигивали угли.

— Опрятно и уютно, — сказал Келвин. — Одобряю. Скажите, миссис Хендон, вы тут управляющая или сдаете в поднаем? А может — владелица?

— Да, это все мое. От мужа осталось, он три месяца как преставился — на троицу. Сильно постарше меня был.

— Сочувствую потере, но радуюсь приобретению. Будем говорить начистоту. Как вы заметили, я делю кров с мистером Уиттингтоном. Меня это устраивает, а им я не мешаю. Однако на то время, что я здесь живу, вы вправе повысить квартплату. На сколько больше вы хотели бы получать еженедельно?

Миссис Хендон закусила губу, потом сказала:

— Вдвое… как вы считаете?

Хохотнув, Келвин достал бумажник, вынул несколько банкнот и сказал:

— Много запрашиваете. Уважаю. Дважды три — это шесть за неделю, недель до конца месяца — три, значит, трижды шесть — восемнадцать. Вот ваши восемнадцать фунтов. Я включаю сюда и мистера Уиттингтона, но, если можно, расписку напишите на него одного. Я ему сам передам.

— Ладно, если вам так хочется.

Она написала расписку, вручила ему и негромко обронила:

— Чашечку чаю со мной не выпьете?

— Почему же не выпью? С молоком и два куска сахару, пожалуйста, — учтиво сказал Келвин и опустился на стул.

Приятно было смотреть, как она снует между буфетом, раковиной и плитой, и взгляды, которыми она украдкой постреливала в его сторону, интриговали его. Она постелила на столике две розовые бумажные салфетки, выставила блюдо с пончиками и две кружки с чаем. Столик она уперла ему в колени, с другой стороны подперев своими, когда села. Стараясь не глядеть на ее роскошно заполненный свитер, он вынужденно смотрел на ее роскошно заполненные джинсы.

— Признайтесь, — сказала она, — ведь это вас я видела на днях по телевизору, а? Признайтесь!

Он с острой досадой осознал, что изгнание из дома вовсе ему не грозило.

— Не исключено, — сухо сказал он.

— Вы спрашивали людей, как они относятся к законопроекту о сносе Южного Лондона. Удивительно, что вы без всякого нажима и подначки заставляли их говорить, как вам нужно.

— Когда отменная вежливость купно с отменным владением словом не смогут добиться своего, тогда, миссис Хендон, мир превратится в джунгли, в самые настоящие джунгли.

— Побольше бы таких умников, как вы, мистер Уокер. Кстати, моя бабка по матери была шотландкой. Из Глазго.

— Я почти не знаю Глазго, но вроде мои родители ездили туда в тридцать восьмом на Выставку Британской империи — как бы в свадебное путешествие. У нас дома сохранилась чайная коробка с рисунком обзорной башни.

Миссис Хендон словно выросла на своем стуле:

— А знаете, что я вам скажу, мистер Уокер? У моей бабушки в буфете стоит точно такая коробка с точно таким рисунком этой самой башни.

Келвин улыбнулся и сказал:

— Видите, нас еще кое-что объединяет.

— Вот именно: еще.

— Удивительно, как перед чудом простой чайной коробки пасуют происхождение и религия, философия и образование, достаток и мысли о завтрашнем дне. Я вижу, вы печатаете? — Он показал на портативную машинку.

Она сказала:

— Беру иногда халтуру.

— Халтура, — задумался Келвин. — Здесь, очевидно, в значении: дополнительный заработок, каковым в данном случае может быть только секретарская работа. По языку у меня были только отличные оценки, хотя и пришлось бросить школу, не доучившись. Если мне потребуется помощь секретаря, миссис Хендон, я буду иметь вас в виду.

— Да имейте в каком хотите виде, — хихикнула миссис Хендон.

Не на шутку встревожившись, он быстро допил чай и распрощался. Миссис Хендон его весьма привлекала, хотя иначе, чем Джил. На миссис Хендон, он знал, у него есть управа, а перед Джил он бессилен.

В эти дни он мало видел ее. Спал он по-прежнему в шезлонге, зашторив эркер, и все так же вставал в начале восьмого и шел на работу пешком — не из экономии, а чтобы куда-то деть время и силы, от которых он изнемогал рядом с нею. «На острие Власти» выходила в эфир пять раз в неделю в десять вечера, штат был большой, работали посменно, но если Келвин был свободен с утра или днем и если не ходил по магазинам, он садился в укромном уголке телестудии или в монтажной комнате и смотрел, как готовят программы, в которых он не участвовал, — как доругиваются не наругавшиеся в палате общин парламентарии; как сводят на нет свои просчеты и чужие успехи промышленные и правительственные тузы; как еще только гадают о последствиях уже очевидного ученые умы. Ему безумно нравилось все это, хотя больше он восторгался профессионализмом, с каким этот сырой материал воплотится в чеканные сцены призрачного действа, что вершится на вечернем экране. Обычно он уходил из студии около девяти, ужинал в ресторане, в баре выпивал полпинты пива и немного виски и домой добредал в таком изнеможении, что сразу засыпал.

Хотя видел он Джека и Джил редко и мельком, его присутствие становилось для них все более ощутимым. На его имя стали доставлять самые разные вещи: сначала телевизор, часы и электропечь, через неделю — проигрыватель, чайный сервиз и диванные подушки.

Чем дальше, тем менее практическими были эти приобретения, к концу месяца они забили всю студию, и Джек топтался у мольберта, как на привязи. Он предложил составить мебель друг на друга, а на самый верх, с глаз подальше, засунуть все покупки Келвина. Но Джил запротестовала:

— Он хочет сделать нам приятное.

— Что тут приятного — превращать комнату в бардак? Пусть кому-нибудь еще делает приятное.

— Мне тоже не нравится.

— Ну и скажи, чтоб выметался вместе со своим барахлом.

— Сам скажи.

Сняв с мольберта наполовину оконченное полотно, Джек пнул его, пропоров насквозь, и швырнул в угол комнаты, попав аккурат в сушилку с набором кофейных чашек, расписанных цветочками. И вышел, грохнув дверью.

Келвин пришел днем и застал Джил растянувшейся с книгой на новом пушистом коврике перед новым электрокамином с как бы тлеющими полешками. На ней была очень короткая юбочка. Она сказала:

— Привет! Тебя уволили?

— У меня свободный день, потому что сегодня я работаю вечером. Сегодня у меня первое серьезное интервью.

— С кем эго?

— С Диланом Джонсом.

— Смотри, как тебя выдвигают, — сказала Джил, снова утыкаясь в книгу.

— Можно бы чуть больше за меня порадоваться, — сказал Келвин, — и можно бы не валяться на полу в такой юбчонке.

— Буду валяться где захочу и в чем пожелаю.

Келвин подошел к ней, опустился на колени, взял ее руку и прижал к своей груди.

— Ты ничего не чувствуешь? — сказал он.

— Ничего.

— Забавно. А у меня такое чувство, что сердце просто грохочет.

— Так это же твое сердце.

Келвин хмуро прошелся по комнате. Джил сказала:

— А ты честный, Келвин?

Он побледнел, у него отпала челюсть, на лице выразилось смятение. Он даже стал слегка заикаться:

— Что т-ты имеешь в виду? Честный — в к-каком отношении?

— Ну, не знаю… в своем отношении к жизни, наверно.

Он облегченно улыбнулся и сказал:

— Не стану утверждать, будто ни разу не покривил душой, но в серьезных вопросах жизни, мне кажется, я честнее очень многих.

— Тогда почему ты не снимешь себе комнату?

— А за эту кто будет платить?

— Я. Завтра я иду работать официанткой. Вполне для меня работа, я уже пробовала.

— Какое там жалованье?

— Пять фунтов в неделю плюс чаевые.

— С этих денег, — бросил он ей презрительно, — ты не сможешь платить за квартиру.

— Смогу! А не смогу — плевать! Только мы не можем так больше жить. Как будто до тебя мы никогда не платили за квартиру! Джек получал пособие, продавал какую-нибудь картину, отец ему подбрасывал. Если нас гнали с квартиры, мы отсиживались у друзей, пока не подыскивали себе что-нибудь. Крутились. А как же иначе? Ни от кого не зависели. А сейчас от тебя зависим.

— Я не против! — горячо сказал Келвин.

— Зато я против. И Джек против.

— Он не говорил, чтобы я съезжал.

— И не скажет, потому что должен тебе квартплату за месяц.

Келвин прошел к раковине, посмотрел на искореженную картину и побитые чашки, повернулся и заговорил жестко и отчаянно:

— Причина, почему я не хочу переезжать, в том, что я не хочу тебя оставить. Если Джек скажет, чтобы я съезжал, я отвечу отказом. Если он меня выставит, я попрошу миссис Хендон сдать мне комнату в этом же доме. Если вы сами переедете, я найму детективов, узнаю, где вы живете, и поселюсь рядом. Понятно тебе это?

— Но я не люблю тебя, Келвин.

Он быстро подошел к ней, опустился на колени и заглянул ей в глаза.

— Откуда ты можешь это знать? Не можешь ты этого знать. И не знаешь. Как ты можешь думать, что не любишь меня, если все мое существо поглощено тобой, все отдано тебе? (Он взял ее руки в свои.) Не спорь, Джил, просто слушай, что я говорю, и даже не слова слушай, а их звучание. Если я кажусь тебе нечестным, то это лгут слова, а не чувства, поэтому слушай музыку слов, не вникай в смысл. Пусть мой голос станет тем током, который перельет полноту моего сердца в твое, заставляя его биться в лад с моим.

Его голос налился ласковой теплотой и силой. Она заглянула ему в глаза и еле слышно сказала:

— Перестань.

— Откуда твоя уверенность, что ты меня не любишь? В нашем большом и странном мире уверенность нелегко дается. Ведь хочу же я оставить тебя в покое, а не могу, и в этом твоя вина. Если бы ты не удерживала меня, я бы ушел сразу, но ты держишь меня при себе, потому что я тебе нужен. Ты прекрасно это знаешь.

Джил оторопело замотала головой. Он мягко продолжал:

— Да-да, держишь. И сама это понимаешь. А вот зачем ты меня держишь?

— Я… по-моему, я не… — потом, стряхнув одурь, она вскочила на ноги со словами: — Ради бога, Келвин, прекрати!

Обхватив голову руками, он сраженно повалился на пол.

Джил взяла с каминной полки щетку и стала усердно расчесывать волосы, говоря при этом:

— Ни к чему это, Келвин. Ты здесь потому, что сам этого хочешь. И ничего другого не пытайся мне внушить.

— Я уйду, когда ты захочешь.

Она увидела, как по щеке у него ползет слеза. Бросив щетку, она села на диван и, открыв рот, почти жалостливо уставилась на него.

— Плачешь? — сказала она. Он улыбнулся и кивнул головой. — Действительно. Только почему-то одним глазом. Странно.

— Надоели мне мои странности, — сказал он без обиды.

— Не грусти зря, Келвин. Нам ничто не мешает видеться. И раз ты знаешь теперь цены, ты всегда можешь накормить меня обедом, какой тебе по карману.

— Конечно.

— В конце концов, я просто оказалась первой, с кем ты заговорил в Лондоне. На своем телевидении у тебя отбою не будет от роскошных красоток.

Он сухо сказал:

— Пожалуйста, не трудись утешать меня. Не надо мне милостыни.

Она еще суше сказала:

— Извини.

— Когда мне съезжать?

Она положила руку ему на плечо:

— Никакой срочности нет, Келвин. Сначала подыщи себе что-нибудь приличное, чтобы у тебя все было.

— Спасибо.

Они искоса, смущенно переглядывались, когдавернулся Джек.

— Развлекаетесь? — сказал он.

— Я пытался убедить Джил уйти от тебя, — сказал Келвин.

— Успешно?

— Нет.

— Печально.

Келвин поднялся и сказал:

— Пожалуй, я пойду. У меня сегодня интервью с премьер-министром, и не годиться опаздывать на репетицию.

— Неужели эти восхитительно непринужденные интервью репетируются?

— Не совсем так, потому что во время самого интервью я обязательно задам несколько неожиданных вопросов. Просто людям нужно привыкнуть к студийной обстановке и начать думать в нужном направлении.

Джек язвительно сказал:

— Кто-кто, а ты, конечно, мастер заставить людей думать в нужном направлении.

Келвин был польщен и растроган. Он сказал:

— Совершенно верно! Ты, значит, меня видел?

Джек подошел к мольберту, закрепил на нем грунтованный картон и стал смешивать на палитре краски. Джил уткнулась в книгу. Келвин прошел к двери и сказал:

— Ну, всего хорошего!

— До свиданья, Келвин, — тепло сказала Джил. Джек ничего не сказал. Келвин вышел.

После этого еще десять минут Джил смотрела в книгу, а Джек на свой картон. Осторожно положив мазок, он перед следующим сказал:

— Я рад, что тетушка Келвин не забыла сегодня прибрать в комнате. Я боялся, что со своих телевизионных высот она уже не опустится до этого.

— Это я убралась.

— Зачем?

— Я вдруг поняла, что грязь и беспорядок мне нравятся меньше, чем ты этого хочешь. Ты возражаешь?

— Ничуть! Если тебе нравится убираться — пожалуйста. Я не враг самовыражения. — Он смочил тряпку скипидаром и яростно смыл написанное, говоря: — Дерзай без страха, свободно, раскованно! — Схватив вазу с подвянувшими цветами, он поднес ее к носу, понюхал и сказал: — Не хочу быть привередливым, но вода пованивает.

Еще через десять минут она сказала:

— Сколько у нас осталось?

— Двенадцать шиллингов — примерно.

— Маловато, правда?

Джек схватил тряпку и с прежней яростью смыл уже написанное.

— Чего ты от меня хочешь? — сказал он. — Чтоб я пошел кондуктором автобуса? И раз об этом речь, почему ты не идешь работать?

— С завтрашнего дня я работаю официанткой в «Веселом гусаре».

— Прекрасно! Прекрасно! Из-за чего тогда шум?

Джил перевернула страницу и сказала:

— Никакого шума я не устраиваю. Все превосходно. Келвин перестанет за тебя платить, зато я начну, так что все превосходно.

Джек сжал кулаки и, тихо закипая, сказал:

— Черт, наклевывается хороший вечерок. Прямо-таки замечательно он начинается.

— А чем плохо?

Завоевание Лондона

Основателем тележурнала «На острие Власти» был либеральный член правления Би-би-си, которому его подчиненные дали прозвище «Общее Мнение». Свой тележурнал он рассматривал как государственную службу. «Армия призвана защищать нас от иноземного вторжения, — говорил он. — „На острие Власти“ призван освещать политическую ситуацию в стране. Ни в первом случае, ни во втором развлекательность не должна быть главной задачей — для этого есть масса других учреждений».

Первый взятый им продюсер был социологом немарксистской ориентации и независимым журналистом, одинаково выступавшим против профсоюзных дифференциалов и британских капиталовложений в Южной Африке. Этот человек объявил:

— «На острие Власти» будет беспристрастно обсуждать все политические проблемы, что серьезнейшим образом раскалывают страну.

Оплаченные им представители ведущих партий дебатировали: ядерное вооружение, вступление Британии в Европейский рынок, монополии, социальное неравенство, коррупцию местных властей, резкое вздорожание жилья, загрязнение среды и шотландское самоуправление. Продюсер имел наивность верить тому, что ему внушали в школе относительно британской партийной системы, и его разочаровали эти дебаты. Он сказал шефу:

— У них нет реальных разногласий, одна видимость.

— Следовательно, страна не расколота серьезнейшим образом, — сказал член правления. — Радуйтесь!

— Однако многие убеждены, что имеются серьезные злоупотребления, с которыми правительству надлежит разобраться. Иные не могут не заметить, что избранные ими политические деятели ничего не делают в этом направлении. Может, дать этим людям тоже высказаться в нашей программе?

— Не надо, — сказал член правления, — те, кого вы имеете в виду, они — меньшинство сравнительно с целым, а «На острие Власти» призван освещать политическую ситуацию в целом. Если руководители государства предпочитают вести политическую борьбу в виде борьбы с тенью, мы попросту исказим картину, показывая что-то иное.

— Борьба с тенью производит на экране смертную скуку.

— «На острие Власти» есть служба информации. Она не обязана быть интересной.

Но продюсер был романтик и не умел жить спокойно. К нему пришел один заднескамеечник и поведал, что Британское газовое управление только что открыло важное месторождение нефти под толщей британских территориальных вод. Их может оказаться много, таких месторождений. И важность открытия, по мысли парламентария, состояла в том, что от экономики, базирующейся на угле, Британия переходила к экономике нефтяной, а новооткрытая нефть законно принадлежала британскому народу. Надо, чтобы правительство оказало содействие Национальной Британской нефтяной промышленности, а не отдавало бы нефть на откуп международным корпорациям, откуда все утечет в Америку. Парламентарий, безусловно, был фанатик, но поскольку ни пресса, ни парламент не высказались должным образом о существовании британской нефти, продюсер решил сделать документальный фильм, где столкнутся лбами заднескамеечник и министр топлива и энергетики, в чьей компетенции эти вопросы. Продюсер предпринял нужные шаги и через три дня был заменен Гектором Маккелларом. Общее Мнение объяснил, что прежний продюсер не разобрался в посреднической миссии телевидения.

В реальной политике Маккеллар разбирался лучше своего предшественника, но он тоже был романтик и хотел, чтобы программа была интересной. Поскольку столкновение значительных идей расценивалось как слабое телевидение, он предпочел хотя бы раз в две недели давать на экране столкновение личностей. Такая сшибка нечасто выявляла разногласия, но всегда должна была оставлять будоражащее впечатление. Самой яркой личностью в британской политике тех дней был Дилан Джонс, первый профсоюзный деятель, ставший премьер-министром. У его отца было небольшое, но доходное дело, сам он был широко образованным человеком, и профсоюз его, объединявший архитекторов и конструкторов прецизионных станков, по существу, смыкался с профсоюзами конторских служащих, однако благодаря уэльскому акценту рабочий люд видел в нем своего, и средний класс как бы оказывал ему снисхождение. А на телевидении, по мнению Маккеллара, самой яркой личностью был Келвин Уокер. Знаменитым он пока не стал, но за три недели работы в программе «На острие Власти» зрительская аудитория выросла на 19,83 %. Перепалка шотландского и уэльского выговора, полагал Маккеллар, чрезвычайно позабавит английскую публику и обеспечит его протеже общенациональную известность. Он сказал Келвину:

— Чуть форсируйте темп. С резкостями не пережимайте: он новичок на своем месте и еще популярен. Ударный вопрос приберегите для конца, — и пусть он будет личного свойства.

— Быть по сему, — сказал Келвин.

В тот вечер он чувствовал себя совершенно по-свойски в пятой студии. Сидел он на том же месте, где в первый раз его донимала Мери Кранмер, и расположившийся напротив, со знанием дела расслабившийся лысеющий крепыш выгодно оттенял его пружинистую поджарость. Когда вспыхнувшая красная лампочка предупредила, что камеры включились, он сказал:

— Меня озадачивает, мистер Джонс, почему в качестве главы правительства Ее Величества вы проводите политику децентрализации, против которой неизменно возражали в бытность свою оппозиционной партией.

Джонс кивнул и сказал:

— Хорошо, что вы спросили об этом, Келвин. На самом деле озадачиваться тут нечем. Нынешнее правительство не возражает против децентрализации как таковой, но оно-таки возражает против децентрализации неограниченной и неразборчивой в средствах. Половина подданных Соединенного Королевства живет в устарелых городских конгломератах, от порожденных этим трудностей и неудобств страдает вся страна в целом, и децентрализация представляется единственным выходом из положения. Однако провести децентрализацию разумно, гуманно и надежно по силам лишь такому правительству, которое не боится согласованных действий. Согласованных, и еще раз — согласованных.

Вежливая словесная пикировка шла живее, чем намечалось на репетиции, а тем временем громадные камеры кружили сбоку и над головами, выхватывая руку, глаз, язык, лизнувший губу, отъезжали назад, показывая Дилана между колен Келвина или Келвина повисшим над левым ухом Дилана. Наконец Келвин увидел, что до конца остается пять минут, и без перехода сказал:

— Вы не можете не признать, мистер Джонс, что ваша программа, одновременно предполагающая согласованные действия и децентрализацию, потребует таких колоссальных людских и денежных затрат, на какие в мирное время не шло ни одно британское правительство…

Джонс улыбнулся и замотал головой:

— Нет. Нет и нет.

— Вы не согласны?

— Не согласен. И настаиваю на своем.

Келвин улыбнулся:

— Тут с вами никто не решится спорить. Но ведь эта программа создаст бесчисленные прецеденты и в местном самоуправлении, и в предпринимательском законодательстве, и в работе государственного аппарата, и в современном градостроительстве. А теперь, если позволите, я хотел бы задать вам более или менее личный вопрос.

Джонс поднял брови и холодно сказал:

— Валяйте.

— Вы единственный член кабинета без университетского образования — так?

— Совершенно верно. Я рос в черные годы депрессии. В пятнадцать лет был вынужден оставить школу и помогал отцу развозить молоко. Я не забыл те годы. И не хочу их забывать. (Джонс глянул прямо в объектив камеры.) Кое-кто из сегодняшних зрителей поймет меня. (Он улыбнулся Келвину.) Да, я не университетский человек.

— Что же, в таком случае, дает вам право руководить страной в такое время, как нынешнее?

Джонс задумчиво пососал трубку и нахмурился. Он сказал:

— Видите ли, британцы не доверяют специалистам. Нет-нет, они нужны постольку, поскольку занимаются своим делом, а есть две вещи, которые специалист никогда себе не уяснит: как руководить партией и как управлять страной. Справиться с этими задачами можно, только оставаясь на твердой почве житейского здравого смысла. Правильно? Если же вы спросите, за что партия избрала меня своим лидером, а британский народ — своим кормчим, то я честно скажу: не знаю, но надеюсь, за то…

Он смолк и наставил мундштук трубки в жилет Келвина. Келвин сказал:

— Да?

— Надеюсь, за то, что я не легко устаю от своей работы и продолжаю ее делать тогда, когда другие бьют отбой. За то, что против трудностей я вооружаюсь здравым смыслом, а не шорами специалиста. За то, что не боюсь называть вещи своими именами.

Келвин сказал:

— Если совсем просто: деловитость, способности и честность — вот ваши права.

Восторг вспыхнул на лице Джонса и благоразумно погас. Он криво улыбнулся и сказал:

— Что ж, вам видней.

— Огромное спасибо за беседу, мистер Джонс.

Студия залилась светом. Келвин откинулся в кресле, Джонс подался вперед и выбил трубку в пепельницу. Джонс сказал:

— Очень славно все вышло.

— По-моему, да.

— Вы задали мне пару вопросов, каких я не ожидал, но я отбился, правда? Отбился.

— Отбились.

— Недавно этим делом занимаетесь?

Келвин встревожился. Он сказал:

— Профессионализма не хватает?

— Нет, вполне хватает. Просто впервые слышу ваше имя.

— Я новый человек здесь.

— А прежде где работали?

— У отца в галантерейной лавке.

Джонс поднял брови. Широко улыбаясь, подошел Гектор Маккеллар, поздравил обоих и пригласил пропустить по рюмочке. Джонс сказал:

— Спасибо, Гектор, но совсем нет времени. Впрочем, я бы перекинулся парой слов с этим вашим молодым коллегой. С глазу на глаз, если можно.

Маккеллар кивнул и ушел.

Джонс старательно раскурил трубку и сказал:

— У отца в галантерейной лавке. Чего ради?

— Надо было помогать, потому что старшие братья учились на священников в Стратклайдском университете.

— Какой он религии?

— Община свободных пресвитериан.

— В моей родне все методисты. А на эту работу вы как попали?

Келвин рассказал. Джонс задумался и потом спросил:

— Каковы ваши политические убеждения?

— Я еще не думал над этим. Меня в основном занимали философские проблемы.

— Очевидно, Ницше?

Келвин не без труда скрыл удивление. Он сказал:

— Да. Вы его читаете?

— Почитывал, только вступающему на общественное поприще не надо обольщаться таким чтением. Я не отрицаю его раскрепощающего действия, но разумнее опираться на что-нибудь поосновательнее. Почитайте-ка Шоу. Сейчас его недооценивают, однако его политические работы перебрасывают надежный мостик от Ницше к современной политэкономии. Потом я бы порекомендовал Кейнса, Уинтербима, разумеется, Кропфорда и Мейбл Сикерт-Ньютон. Но Уинтербим — всенепременно.

— Я запомнил.

— Несколько лет назад я сам написал книжонку — «Устройство мира в разорвавшейся Вселенной». Она отчасти идеалистична, но кое-какие мысли вы больше нигде не встретите. Книжка давно разошлась, но если хотите — я пришлю экземпляр.

Из жилетного кармашка Келвин вынул карточку и протянул со словами:

— Мой адрес.

Джонс спрятал карточку и сказал:

— Буду откровенен с вами, Келвин. В партии перебор с университетскими людьми. Мы не очень завлекательно выглядим. По нынешним временам вы чудо какое-то: башковитый самоучка, говорите как по писаному. Вы нам подходите.

— Мне нужно вступить в вашу партию?

— Пока — нет. Сначала закрепитесь здесь — это месяца три-четыре, может, больше. В былые времена известными становились на важных должностях, а при телевизионной демократии все наоборот. Хаверсэк вас еще не искал?

— Лорд Хаверсэк из Дича?

— Да.

— Нет, не искал. А почему он должен меня искать?

— Он любит умных людей. Я черкну ему пару слов. Он пригласит вас как-нибудь к обеду.

— Я… мм… думал, — осторожно сказал Келвин, — что вы антагонисты. В смысле политики.

Джонс хохотнул и встал со словами:

— Вот еще одна причина, почему вам не надо заниматься политикой, пока мы не скажем. Вам предстоит очень многому научиться, мой мальчик, но вы не догматик и научитесь быстро. Уверен в этом.

Направляясь к выходу, Джонс сказал:

— Вы не женаты?

— Нет… Пока что.

— Но кого-то присмотрели?

— Да.

— Она фотогенична?

— Очень.

— С хорошими манерами?

— Будут и манеры, выйди она за меня замуж.

— Так подтолкните ее. Фотогеничная жена с хорошими манерами дорогого стоит — в смысле рекламы. Вы играете в гольф?

— Нет… — И с мужественной решимостью: — Но хочу научиться.

— Надо. Из наших очень мало кто играет в гольф. Шотландец, играет в гольф, бывший галантерейный приказчик, имеет фотогеничную жену, яркая личность на телевидении — да такому цены не будет на следующих выборах. Цены не будет.

Когда они прощались в дверях, Келвин сказал:

— Вы не забудете прислать вашу книгу?

— Не волнуйтесь, я вас найду.

Келвин вышел на улицу, чувствуя в себе богатырские силы. Впервые в жизни он остановил такси. Разлегшись на сиденье, он молил бога, чтобы Джил смотрела передачу. Он знал, что общественное признание не слишком ее трогает, но обстоятельства складывались таким замечательным образом, что ничего невозможного для себя он не видел. И словно не катило по Лондону, а парило над городом, подобно орлу, его такси. Его приятно развлекло, как без единой фривольной мысли он вдруг ощутил сильнейшее возбуждение. Он был настолько упоен собой, что, взбежав по лестнице, не сразу даже воспринял оглашавшие мастерскую вопли.

В центре комнаты стояла миссис Хендон и кричала Джеку:

— Сегодня же! Съезжайте сегодня же!

Мастерская являла собой погром, среди которого уцелела редкая мебель. Стулья, телевизор, электрокамин, торшер, проигрыватель, посуда — все было добросовестно сокрушено, а холодильник и электропечь — грубо повержены. Джил с несчастным видом лежала на диване, уткнувшись лицом в спинку. Небрежно привалившись к столу и держа руки в карманах, Джек говорил:

— Хорошо. Завтра съедем.

— Я сказала: сегодня! Сегодня — или я зову полицию! Завтра приходите хоть с мусорной тачкой за своими пожитками, но ночевать вы здесь больше не будете.

— Имейте совесть, миссис Хендон.

— Он говорит мне про совесть! Очень мило. Очень даже мило. Так я вам скажу, почему не оставляю вас на ночь. Шум — это полбеды: я не хочу убийства в своем доме.

Миссис Хендон мягко тряхнула Джил за плечо и требовательно вопросила:

— Как вы себя чувствуете, милочка? Не нужно позвать доктора?

Не поворачиваясь, Джил слабо сказала:

— Оставьте меня в покое, пожалуйста. Оставьте в покое.

Миссис Хендон повернулась к Келвину, по лодыжки увязнувшему в месиве тюбиков с краской, книг, провизии и битых черепков. Она сказала:

— Вот, мистер Уокер, полюбуйтесь, что тут творится. Я его честно предупреждала — вы не дадите соврать, — предупреждала не раз и не два, но ему, дикарю, плевать на других. И сегодня же его здесь не будет — или я зову полицию. Вы можете остаться, мистер Уокер, и дамочка тоже, если хочет, я ее не выставляю на улицу, а вы, мистер Джек Уиттингтон, извольте убираться. Иначе я зову полицию.

Она прошла к выходу и оттуда выкрикнула:

— Чтоб ни минутой позже двенадцати, понятно?

Джек пожал плечами. Джил перекатилась на другой бок и села, убирая назад волосы и свободной рукой осторожно трогая красную распухшую щеку. Миссис Хендон широко раскрыла рот и глаза. Свирепо уставив на Джека взгляд и палец, она крикнула:

— Глянь на ее лицо, садист проклятый!

И еще раз сказав про двенадцать часов и полицию, она вышла.

Хмуро глядя в пол, Джек вздохнул.

— Увы, старушка Хендон ошибается, — сказал он. — Будь я садистом, Келвин, мне бы чуть веселее жилось. А так — сплошная тоска доставать Джил посильнее, чем она сама меня достает.

Келвин направился к дивану, окликнул:

— Джил!

Она сидела, посасывая большой палец и отсутствующе глядя перед собой. Келвин придвинулся к ней ближе, стараясь не добавлять тесноты. Джек отыскал на полу рюкзак, швырнул его на стол и принялся собирать по комнате одежду — в основном свою. Он сказал:

— Рано или поздно это должно было случиться. Мы тут засиделись. Слишком засиделись. В этом все дело. Давай, Джил, приходи в себя.

Джил встала, качнувшись от слабости. Келвин удержал ее за плечо. Она тряхнула головой, прошла к столу, оперлась на него руками и замерла над рюкзаком и пожитками, которые Джек валил в кучу. При этом он говорил:

— Ну вот, Келвин, теперь все твое. У тебя наконец своя собственная комната. Насколько я понимаю, я тебе кое-что должен. Возьми вещами, не все же перебито. Ты прости за телевизор, холодильник и прочее, но мы же тебя не просили тащить все это сюда. В конце концов, ты даже не спросил у нас разрешения. — Он свалил на стол груду тюбиков и кистей и сказал: — Давай, Джил, собирайся.

Она заторможенно отлепилась от стола и нагнулась за скомканной блузкой, а Джек стал набивать рюкзак. Келвин, повернувшись к ним спиной, оперся локтями на каминную полку и сказал:

— Неужели ты пойдешь с ним?

Она замерла, согнувшись. Келвин сказал:

— По-моему, тебе нужно остаться здесь со мной. Правда, оставайся. Пожалуйста.

Джек ухмыльнулся и сказал:

— Ну и ну, браво, тетушка Келвин, не зеваешь. Очко в твою пользу.

Он взглянул на Джил и мягко сказал:

— Давай, Джил, свои вещи. Я сложу.

— Да, — сказал Келвин, — он знает, когда быть мягким.

Джил молчала, и тогда Джек рявкнул:

— Вещи давай, говорю!

Она швырнула блузку на пол и заорала в ответ:

— А на кой черт?!

Глянув в ее сторону, Джек испытал кошмарное потрясение, ибо его глазам предстал некто невообразимый, расплывшийся в жуткой ухмылке ликующе-злобного беззвучного смеха, скалившийся невозможно, нечеловечески. Дрогнувшим голосом Джек сказал:

— Посмотри. Посмотри на его лицо.

Джил посмотрела, и Келвин ответил ей печальным взглядом, сказав:

— Останься, пожалуйста. Останься.

Она повернулась к Джеку и просящим голосом сказала:

— Можно я останусь, Джек?

— С ним?

Она тронула оцарапанную щеку, истерически выкрикнула:

— Не хочу я никуда идти! Не хочу никого видеть! — и опустилась на сваленный холодильник, закрыв лицо руками.

У Джека было бредовое ощущение оторванности от происходящего. Когда, например, он в бешенстве крушил мебель, он именно этого хотел, а тут, он чувствовал, какие-то неведомые силы выбивают почву у него из-под ног, и, похоже, распоряжается всем спокойно и безучастно взирающий Келвин. Не без усилия он принял равнодушный вид и продолжал собирать рюкзак. Пакуя тюбики с краской, он завернул их в старую рубашку, рассуждая:

— Дело, конечно, твое… Куда я дел ультрамарин?.. Келвин, конечно, будет рад получить тебя. Я был уверен, что одного раза ему не хватит, но я думал, что тебе этого достаточно. О вкусах не спорят. После этого между нами все кончено, ты это понимаешь? — Он бросил на нее быстрый взгляд и сказал: — Носки, кисти, ботинки, краски… Хм, свинцовые белила. Без них я не уйду.

Он стал рыскать глазами по полу. Келвин поднял какой-то тюбик и протянул ему. Джек подошел и, замедленно поглядев пустыми глазами на пустое лицо Келвина, сказал:

— Спасибо, — и понес тюбик к столу, задорно бросив: — Так что, Джил, ты идешь?

Она не шевельнулась.

— У тебя последний шанс, Джил.

Келвин шагнул к холодильнику и положил руку ей на плечо. Она стряхнула ее. Джек бросил тюбик в рюкзак, стянул шнур и завязал концы узлом. И обыденным тоном сказал:

— Кстати, Келвин, тебе нужно кое-что знать про нее. Мы с тобой не одни освоили ее укромную гавань. Ты ее как-нибудь об отчиме спроси.

Джил вздернула голову и крикнула:

— Замолчи!

— Очень интересная история.

Они уже не сдерживали голоса, стараясь перекричать друг друга. Джил молила:

— Замолчи! Не надо! — умоляла: — Замолчи, пожалуйста! Пожалуйста, не надо!

Потом она разрыдалась, Келвин обнял ее за плечи, и она прильнула к нему. Джек продолжал:

— Вот так-то! Пока мать была в больнице, она с ним спала, а ведь он ей вместо отца. Неудивительно, что ей стыдно видеться с матерью. Ты в курсе, что она даже стыдится читать письма от нее?

Настала звеняще-мертвая тишина, прерываемая всхлипываниями Джил. Келвин сказал:

— Теперь-то, я полагаю, ты уйдешь?

Боевой огонь в глазах Джека сразу потух. Он вскинул на плечо мешок и направился к двери, ужасаясь самому себе. Он сказал:

— Джил, я… не надо было говорить…

Келвин холодно сказал:

— Твои чувства делают тебе честь.

Джек молча взглянул на него и вышел.

Келвин провел Джил к дивану, приговаривая:

— Сюда, сюда. Тут будет удобнее. Со мной тебе вообще будет хорошо, Джил. Обещаю.

Она повалилась на диван ничком в подложенные руки. В открытую дверь донесся голос Джека, прозвучавший невыразительно и буднично:

— Келвин, подойди на минутку.

— Зачем?

— Для полного порядка.

Келвин подошел к двери, ступил через порог, и прямой удар в лицо оглушил его и отшвырнул к стене. Другой удар пришелся по виску, и он опустился на пол, обхватив руками голову и мотая ею, чтобы стряхнуть одурь и боль. На лестнице стихли шаги, и он поднялся на ноги, пошатываясь и фыркая от смеха. Вернувшись в комнату, он закрыл за собой дверь. На жилет обильно лилась кровь. Он приложил к носу платок и рассмеялся:

— Получил по морде! Ах, паршивец!

Он подошел к Джил, все еще приглушенно всхлипывавшей, восхищенно осклабился на нее и снял пиджак. Склонившись, он тронул ее мягкие волосы, с недоуменной восторженностью затряс головой и сказал:

— Какая ты красивая! Какая красивая!

То, что их избил один человек, наполнило его чувством особой близости к ней. Он отошел, усмехнулся в потолок и благоговейно, с подъемом сказал:

— Господи, как ты добр ко мне!

Размазывая кровь по лицу тыльной стороной ладони, он вернулся к Джил и, не сводя с нее глаз, нежно заговорил:

— Какая ты прекрасная, Джил, и подумать только… подумать только!..

Он опять отошел, стягивая галстук и жилет и крича в потолок:

— За доброту твою, господи, признаю тебя, признаю!

Он вернулся к дивану, рассыпаясь счастливым смехом. Она никак не реагировала на него. Он просунул под нее руки, крякнув, поднял, и она привалилась к его груди, пряча в ладони лицо и не прекращал плакать. Покряхтывая, он нетвердо побрел с ней к спальному столу, сквозь смех повторяя:

— Какая ноша! Господи, какая дивная ноша!

Келвин Уокер расправляет крылья

В следующие дни Джил часто ощущала себя пловцом на серфинге, взметнувшемся на кипень огромной волны. С Джеком они жили в застывшем рутинном мире, время от времени сотрясаемом огромной силы взрывом, но боль утихала, ничего не изменив, — и они жили прежней жизнью, под таким же точно кровом. При Келвине события развивались бурно и непредсказуемо, чреватые переменами и заменами. Шаги, которые он предпринимал или вынуждал ее сделать саму, втянули в ее орбиту магазины, такси, телефонные звонки, обойщиков, прачечные, банки, кредитные книжки, покупки в рассрочку, и от этого многообразия людей и ситуаций она обзавелась новыми привычками, идеями, изменилась внешне. Масса времени уходила у них теперь на покупки или обсуждения, что еще надо купить, потому что под грядущую свадьбу Келвин взял в банке большую ссуду. Позднее она не могла вспомнить, чтобы Келвин сделал ей предложение, однако уже через два дня после ухода Джека было добыто разрешение с датой бракосочетания, и хотя в отделе гражданских состояний говорил один Келвин, она-то наверняка там была — отвечала на вопросы, дала свою подпись.

Впрочем, перемены в Джил были лишь откликом на перемены вокруг, и ее в большей степени поражало, как меняется Келвин, сознательно и добросовестно переделывавший себя заново. В шесть дней его отчетливый шотландский акцент преобразился во что-то близкое англо-шотландскому, а потом вообще стал неотличим от выговора дикторов Би-би-си, но свои телевизионные интервью он вел на языке родного Глейка. Его движения были до такой степени порывистыми, что производили впечатление необдуманных. Джил заключила, что действовать срывка его сызмала приучила жизнь в тесноте с такими же вскидчивыми людьми, как он сам, потому что едва они разжились еще двумя комнатами на том же этаже (выехал к этому времени сосед), как он стал передвигаться нога за ногу, с прохладцей. Он перестал ходить на работу пешком, вызывал такси и заговаривал о том, чтобы научиться водить машину. Что-то где-то вычитав или услышав, он ежедневно освобождался от груза старых предрассудков, обременяя себя новыми. Теперь у него спальня, гостиная, кабинет, и для них требовалось много новой мебели. Вообще-то его привлекали поделки под старину, но к тому времени, как Джек переломал его первые приобретения, он уже огляделся в современных интерьерах и решил, что хорошая мебель должна быть ладной, простой и функциональной. Когда он пришел с Джил в роскошный магазин, где у них был открыт счет, ему приглянулась продукция некой фирмы, производившей из гладкого светлого дерева стулья, столы, кровати и книжные шкафы, без зазора составлявшиеся в ансамбль.

Джил сказала:

— Конечно, покупай. Дело хозяйское.

— Тебе не нравится? Разве это непрактично или плохо сделано?

— Да нет, просто тут мало забавного.

— А что, забавность — это желательное качество в современной меблировке?

— Если бы ты получше смотрел рекламные проспекты, ты бы понял, что это — обязательное качество.

Келвин спросил у продавца проспекты, положил их в «дипломат», повернулся к Джил и сказал:

— Сегодня не будем покупать мебель. Сегодня оденем тебя — купим модные дорогие шляпки, платья, туфли.

Он в комическом ужасе округлил глаза и поджал губы. Она хихикнула. Он обнял ее за талию и увлек к лифту.

В тот год мода переживала третье с начала века викторианское возрождение. Когда они вышли из дамского магазина, на Джил были белый бархатный корсаж, розовая пышная юбка до колен, до икр белые панталоны с оборочками, алого шелка шаль с бахромой и кистями, розовые атласные лодочки с перекрещенными на лодыжке ремешками и в руках розовый зонтик на длинной ручке. Решительным тоном она сказала:

— Теперь преобразим тебя.

— Что, и мне новый гардероб?

— Я понимаю, телевизионщикам нужно, чтобы ты всегда выглядел как ископаемый приказчик в выходном костюме, только мне этого не нужно.

Келвин раздумчиво сказал:

— Вообще-то нет необходимости, чтобы я выглядел одинаково для себя и на публику. Броский контраст может даже оказаться кстати — с точки зрения рекламы. Решено: обновляем мой гардероб.

Когда через час рука об руку они вышли из магазина, на Келвине были высокие сапоги, сизые рейтузы и жилет, черная визитка с латунными пуговицами и высоким воротником и синяя сорочка с лавандовым шейным платком. Приблизив губы к ее уху, он пробормотал:

— Видит бог, мне случалось любоваться собой, но впервые на меня можно любоваться со стороны. Разве это не замечательно, что на нас обращают внимание и любуются нами? Пойдем домой, скорее пойдем домой.

В любви ему были неведомы отзывчивость и партнерское взаимодействие Джека, но изъявляемые по сему случаю изумление, восторг и напор находили-таки отклик, особенно после обновления гардероба. Впрочем, все с таким вдохновением сделанные приобретения — духовные и материальные — почти незамедлительно и аккуратнейшим образом оприходовались. На следующее утро Джил проснулась в пять часов и увидела его в старом твидовом костюме: он бережно собирал с пола разбросанную одежду и старательно складывал ее, перемежая газетами. Он бранчливо сказал:

— Надо было купить хотя бы шкаф. Впредь будем аккуратнее раздеваться.

— Опомнись, Келвин!

— Нет, я понимаю, тебе естественно поддаваться порыву — ты женщина. Но я-то мужчина, кормилец, мне надлежит следить за порядком.

Он сел и углубился в изучение мебельных проспектов. Она накрылась с головой и заснула.

Утром он разбудил ее, опустив в головах поднос с чаем, гренками и яйцами в мешочек, и, пока она ела, он расхаживал взад и вперед по комнате.

— Ты, как выяснилось, права, — забавность входит важнейшей частью в современный интерьер, однако существует столько различных способов привнести в него это качество, что трудно держаться какой-то одной методы. Этот насует бесполезную дрянь среди нужных, хороших вещей. Другой измажет добротные, простые вещи яркими, кричащими красками. Я решил испытать третье средство.

— Какое же?

Он осклабился.

— Поручу тебе выбирать мебель.

— Мне?

— Да, тебе. У меня не получится обставить комнату в забавном стиле. Вместе с Ницше я воздаю должное смеху, но, к сожалению, юмора у меня в обрез.

К концу недели комната уже ничем не походила на прежнюю мастерскую. Стены и деревянные детали выкрасили в белый цвет, каминную стену обили зеленым бильярдным сукном. Пол был сплошь застлан оранжевым ковром, и вся обстановка либо сошла с красочных страниц воскресных приложений, либо пришла из дорогих антикварных лавок. Их уже меньше лихорадило, и, когда Келвин уходил на работу, Джил прилежно стирала пыль, прибиралась, ходила за продуктами и готовила обед. Ей очень нравилась домашняя возня, но времени на это уходило не так уж много, и она в основном читала романы и ждала, когда вернется Келвин и придумает что-нибудь новенькое. Она гадала, отчего интереснее проходили дни, когда она ничего не делала по дому и только ждала Джека. А потому, наверное, было интересно, что была полная неопределенность со временем. В ожидании Джека она могла читать и десять минут, и час, и все шесть часов подряд. С Келвином же у нее было четыре часа свободного времени по крайней мере пять дней в неделю. Книги, которые она обычно читала, стали казаться ей банальными и похожими одна на другую. Ее все больше завораживал успех Келвина. Возвращаясь домой, он всякий раз предъявлял ей очередное тому свидетельство.

Не премьер-министр, а Би-би-си свела его с лордом Хаверсэком. В один прекрасный день Гектор Маккеллар сказал:

— Я подсек для вас еще одну крупную рыбину. Последний магнат.

— Хаверсэк?

— Хаверсэк из Дича. Будете его потрошить в следующую пятницу. Берите свободные дни и готовьтесь дома.

— Насколько у меня будут развязаны руки?

— Насколько захотите. Друзей у него нет, только несколько нахлебников и уйма народу, благоразумно поддерживающих с ним отношения. Эти как раз будут ликовать, когда вы прищемите ему хвост. Хотя особо глубоко не копайте. Еще других замараете, и тогда Общее Мнение крепко даст нам по мозгам. Дайте нам столкновение личностей, не преступая закона о клевете. Оброните намек-другой. У него кто только не толчется на Ривьере.

Хаверсэк казался дряхлым подростком. К его лысому черепу был словно подвешен мешок, который сначала яростно мяли в руках, а потом, собранный складками, слабенько накачали воздухом. Произношение у него было столько же английское, сколько американское. Ростом он на пару дюймов уступал Дилану Джонсу, но общим впечатлением, считал Келвин, был на голову выше. В то самое утро, когда состоялось их интервью, общественность узнала, что благодаря переметнувшемуся союзнику сорвалась его самая головокружительно дерзкая финансовая операция, однако вечером и Келвин, и объектив камеры засвидетельствовали такую непринужденную живость, какую можно только пожелать и в случае победы.

— Тяжелый у вас выдался день, лорд Хаверсэк, — сказал Келвин.

— Ничуть не бывало. Я ничего не потерял. Просто упустил малую лишку, на которую рассчитывал. В деловом мире не бывает абсолютных чемпионов.

— Если позволите, я напомню телезрителям, — криво улыбнувшись в объектив, сказал Келвин, — что упомянутая малая лишка означает приобретение в собственность «Гардиан» и «Таймс». Что вы собирались делать с этими газетами, лорд Хаверсэк?

— Собирался слить их.

— Зачем? Они прекрасно расходятся. У каждой есть свой читатель.

— Правильно, но, слив их, я высвобождал деньги, которые можно еще выгоднее употребить.

— Каким же образом?

— Открыть игорные лавки. Клубы бинго, казино.

— Позвольте, лорд Хаверсэк!.. — вскричал Келвин.

— Я знал, что вы взовьетесь, — хохотнул Хаверсэк. — Сейчас вы скажете, что эти газеты не какое-то там чтиво, а важные источники общественной информации.

— Именно это я и хотел сказать! Разве это не так?

— Совсем не так. Сегодня люди получают информацию по телевидению — из таких программ, как ваша, мистер Уокер. Напрасно вы себя недооцениваете. Ваш брат завтра будет обеспечивать общественность информацией, а наша братия — всем остальным. Люди этого хотят — зачем же их огорчать? Мы с вами все-таки демократы.

Келвин почувствовал, что проигрывает этот поединок. Своими вопросами он отзывался на ответы Хаверсэка, а надо было наоборот. Он меньше спрашивал и больше слушал. Раз-другой даже одобрительно хохотнул. И у того развязался язык.

— Видите ли, владея дюжиной газет, вы не власть держите в руках, а деньги. Подобно многим, мне плевать на политику. Это забота моих редакторов. Они у меня всех цветов и оттенков, и каждому позволено говорить все, что он вздумает, исключая, понятно, изменнические и богохульные речи.

— Вы христианин?

— Стараюсь им быть. Все-таки живем в христианской стране.

— Однако на деле вам чуждо христианское милосердие, — вежливо заметил Келвин.

— Что вы имеете в виду?

— Ваши чрезвычайно популярные газеты распространяют грязные сплетни о работниках индустрии развлечений. Ваши репортеры сидят под их заборами, фотографируют окна их спален и проповедуют при этом высокую и строгую мораль.

— А как же иначе? — сказал Хаверсэк. — Кому, как не популярной прессе, осуждать адюльтер и разврат? Если я и навязываю газетам свою политику, то вот она: защищать везде и всюду добропорядочную мораль.

Келвин сказал:

— «Что ты смотришь на сучок в глазе брата своего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?»

Хаверсэк раскрыл рот. Келвин подсказал:

— Это слова святого Матфея.

Помолчав, Хаверсэк глуховато сказал:

— При чем тут святой Матфей?

— Совершенно ни при чем, лорд Хаверсэк. В ваших газетах я не встретил даже намека на что-нибудь неподобающее в отношении вас, так что ваша репутация, очевидно, вне подозрений. Вы не согласны со мной?

Настороженный и озадаченный, Хаверсэк откинулся на спинку кресла. Келвин попрощался со зрителями, программа завершилась.

Собеседники, впрочем, продолжали сидеть. Потом Хаверсэк покивал головой и сказал:

— Молодец.

— Благодарю вас, — сказал Келвин, — вы оказались трудным орешком. Под занавес я вам-таки забил гол, но матч выиграли вы.

— Выиграл? — задумался Хаверсэк и продолжал: — Почему я вас раньше не встречал?

— Не знаю. Дилан Джонс обещал познакомить нас. Я ждал этого со дня на день. Наверное, он забыл.

— Обещал познакомить? Что он еще обещал?

— Это был частный разговор, но говорил он со мной как политик.

Помолчав, Хаверсэк сказал:

— В следующее воскресенье я устраиваю маленький обед в «Дорчестере»^[11] — приходите. Будут толковые люди, им полезно с вами познакомиться.

— Нет, — сказал Келвин, — после сегодняшнего вечера мне придется быть истовым пуританином. Я уколол вас Библией, не имея другого средства, и теперь мне без Библии шагу не ступить. Пока я не освоюсь с этой ролью, мне лучше избегать толковых людей в «Дорчестере», что бы за этим ни стояло. Впрочем, нет ничего худого, если мы встретимся с глазу на глаз.

О чем они тут же и договорились.

Этой твердости и осмотрительности не было и в помине, когда вечером, укладываясь спать, он отчитывался Джил. Он сказал:

— В общем, завтра мы обедаем в таком закрытом клубе, что у него нет названия, нет адреса и мало кто знает о его существовании.

Джил сказала:

— А зачем?

— Что — зачем?

— Зачем ему нужно говорить с тобой? Зачем тебе говорить с ним?

— По-моему, это ясно.

— Мне не ясно.

Келвин терпеливо вздохнул. Он сказал:

— Я неглупый малый. Неглупые малые тянутся друг к другу. Как Гектор Маккеллар или Дилан Джонс, лорд Хаверсэк тоже считает, что я могу ему пригодиться.

— Но… — начала Джил и осеклась.

— Что «но»?

— В нашу первую встречу ты вроде бы свысока смотрел на тех, кто является орудием в руках бизнесменов и политиков.

— Я и сейчас смотрю на них свысока, — твердо сказал Келвин, — и только потому не разделяю твое презрение ко мне — пожалуйста, не перебивай! — что у меня ученический период. Я пока пробиваюсь.

— Куда?

Он залез в постель, повернулся к ней спиной и отказался продолжать разговор, но Джил была не любительница растравлять детские обиды. Она скользнула под одеяло, притулилась к нему, обвила его рукой и заснула. За завтраком они снова были друзьями.

Стригущим шагом вернувшись в тот день с делового обеда, Келвин, не поднимаясь к Джил, спустился в полуподвал и постучался к миссис Хендон. Та открыла и ахнула:

— Мистер Уокер, вы бы хоть предупредили! Смотрите, в каком я виде. Я ведь по-домашнему, никого не жду.

— Я зашел по делу, — объявил Келвин, входя, — по неотложному делу. Розовый халатик я как-нибудь стерплю. Не тревожьтесь за меня. Вы печатаете, а под диктовку вы можете писать?

— Могу, я вообще-то училась.

— Отлично. Проклевывается один замысел. Слушайте меня внимательно. Плюс ко всему я решил заделаться публицистом. Я неважно владею пером, но, если верить людям, могу любому заговорить зубы. Несколько часов в неделю я бы хотел диктовать вам — по принятой таксе. В субботу будете подниматься ко мне наверх. Я буду ходить по кабинету и высказываться обо всем, что только придет в голову: мини-юбки, поющие жуки^[12], вооружившиеся цветочками бородатые студенты-революционеры, с попустительства спятивших бюрократов севшие на шею налогоплательщикам, и, само собой, алчность профсоюзов. На алчность фондовой биржи, а также юристов и управленцев я не буду замахиваться. Мы с вами, миссис Хендон, понимаем, что процветающей делает страну стяжательство имущих людей, а стяжательство всех прочих ее разоряет, но уразуметь это дано далеко не всем. И не бойтесь, что я вас замучаю политикой. В моих замечаниях будет много озорства, они будут задирать людей, а не пичкать их информацией. С точки зрения приличного, порядочного и здравомыслящего обывателя я буду высмеивать безрассудства нынешнего века, при случае страхуясь библейской цитатой. Вы будете записывать за мной, миссис Хендон, пока я не иссякну, потом пойдете к себе, все перепечатаете и принесете мне текст. Из серой массы — не без этого, миссис Хендон! — я выберу золотые крупицы, соединю их меж собой прозрачной словесной вязью, вы набело перепечатаете новый текст, и, с божьей помощью, мы с вами прогремим на всю Великобританию. Как, согласны, миссис Хендон? Хорошенько подумайте. Предупреждаю сразу: если будете со мной работать, я из вас выжму все соки.

Миссис Хендон сказала:

— Если по установленной таксе, то я согласна, и даже не возражаю подналечь, если все по-хорошему и нужно для дела. Вы в субботу хотите начать?

— Честно говоря, миссис Хендон, я бы начал прямо сейчас, если вы свободны. Я в ударе. Меня распирает от кипучих мыслей. Записывайте, пожалуйста!

— Секундочку, только возьму блокнот и карандаш, — с готовностью сказала миссис Хендон.

Келвин ступил в центр комнаты и несколько раз обошел вокруг стола. Низкий потолок и опрятная теснота вдруг напомнили ему отчий дом в Глейке, но с существенной разницей. В этой комнате он чувствовал себя хозяином. Из кресла в углу его поедала глазами миссис Хендон, держа наготове блокнот и карандаш. Он гадал, не те ли чувства обуревали его отца перед молитвой — владычество и смирение: вышняя власть дала емуполномочия, и есть внимающие, но еще не обрелись слова — и он безгласен. «Единственная трудность, — учил его лорд Хаверсэк, — это первая фраза. Когда вы ее нашли, все остальное само напишется».

— От самого начала нашей обозримой истории, — выпалил Келвин, — считается общепризнанным, что…

Он смолк и начал снова.

— Англичане запятая шотландцы запятая уэльсцы запятая а также ирландцы живут на острове запятая и от самого начала нашей обозримой истории признается, что остров есть часть суши, со всех сторон окруженная…

Он смолк, помычал и хватил себя кулаком по лбу. Миссис Хендон тихо обронила:

— Может, чайку глотнете? Заварить пакетик в кружке?

— Ш-ш! — сказал Келвин. — Мы живем в удивительном мире запятая который озадачил бы не только наших предков запятая но и самих нас запятая загляни мы в сегодняшний день десять-двенадцать лет назад точка кому тогда могли пригрезиться мешочки с чайной заваркой запятая растворимый кофе запятая молоко в пакетах и спутники вопросительный знак.

И тут его прорвало. Еще поворошив очевидное и осязаемое, он взмыл ввысь и ухватил проблемы, угрожавшие целости и сохранности мира. Его статья звучала как манифест, как открытое исповедание веры.

— В истекшее столетие тире исключая военное время тире наши лидеры предпочитали плыть по течению запятая а не противостоять ему точка сколь непохожи они на политиков викторианского призыва запятая на Пальмсбери и Шефтстонов^[13] (проверьте эти фамилии, миссис Хендон), которые сделали Британию великой, ибо верили, прописные «в» в «великой» и «верили», восклицательный знак и дальше с абзаца. Совершенно ясно, что страну не спасут марксизм, маоизм, эмансипация женщины, легализация порока и прочие «из-мы» и «ации», составляющие проклятье нашего времени точка нужна вера запятая но да повергнем никчемные земные кумиры и уверуем запятая ныне и присно запятая…

Одушевление погасло на его лице. Он закусил губу и в раздумье заходил вокруг стола. Мягко поторапливая его, миссис Хендон бормотала под нос:

— И уверуем, ныне и присно?..

Келвин замер на месте, хмуро посмотрел себе под ноги, потом поднял к потолку просветлевший взгляд и вскричал:

— И уверуем запятая ныне и присно запятая в самое веру — прописная «в» в слове «вера» восклицательный знак конец!

— Красиво сказано, мистер Уокер, — сказала миссис Хендон, — очень красиво.

— Э, нет, миссис Хендон, — сурово оборвал ее Келвин, — не красиво, а — верно, что важнее. Теперь дело за вашей машинкой. Отнюдь не претендуя на то, что в моей диктовке сплошные золотые россыпи, я все же думаю, что серой массы там меньше, чем мы ожидали. Хаверсэку понравится. Я удаляюсь. Я еле держусь на ногах.

Он необыкновенно торжественно поднимался к Джил. Он был исполнен трепета перед открывшимся талантом.

Падение

Как-то за завтраком Келвин распечатал конверт, внимательно прочел пригласительную карточку и сказал:

— Тебе придется купить новое платье, шляпу, туфли, пальто, чулки и прочее. Денег уйдет масса, потому что ты должна выглядеть как все и при этом выделяться.

— Зачем? — сказала Джил.

Он передал ей карточку. Там было сказано, что Ее Величество поручила лорду-канцлеру пригласить Келвина Уокера с супругой на чай в саду Бекингемского дворца; форма одежды — парадная для утренних приемов, мундир или пиджачный костюм. Джил задохнулась от восторга. Она сказала:

— Откуда королева знает о нас?

— Скорее всего, она ничего о нас не знает. Это Дилан Джонс устроил.

— А она побеседует с нами?

— Мы будем стоять как бы в очереди, и, когда подойдем к ней, она пожмет нам руки и скажет, что рада нас видеть. Меня немного смущает одно обстоятельство. Я бы и не упомянул о нем, не возникни тема чая. Я просил тебя класть мне две ложки сахару, а ты уже третий день подряд кладешь одну. Я молчал, надеясь, что это случайный недогляд, и не стал бы упоминать…

— Тогда зачем упоминаешь?

— Хотя об этом и не стоит упоминать, но помнить об этом ты должна.

Джил на секунду задумалась, потом пододвинула к нему сахарницу и вернула карточку, сказав с грустью:

— Неужели тебя это не волнует, Келвин?

— Ты о приглашении? Нет, хотя я весьма удовлетворен. Еще один шаг в верном направлении. Плюс к тем, что я сделал недавно.

Она понимала, что он имеет в виду. Решительно отстаивая свою точку зрения во всех животрепещущих вопросах, по которым у основных политических партий не было разногласий, он стал знаменитостью общенационального масштаба. Как раз в этот вечер ему предстояло появиться в программе текущих событий, причем задавать вопросы будут ему самому. Джил не придавала событию большого значения — к тому все вроде бы шло, а что до нее, то она оставалась в стороне. Келвин объяснил, что их семейная жизнь пока не подлежит огласке, поскольку, с клерикальной точки зрения, они живут в грехе. После свадьбы все переменится.

Тут она вспомнила кое-что и развеселилась. Она сказала:

— Джек вчера звонил, совсем забыла тебе сказать.

— Джек? — озадаченно спросил Келвин. Он не сразу даже вспомнил, кто этот Джек, но Джил этого не заметила. Она сказала:

— Он был такой лапочка, я сказала, что мы женимся, он засмеялся, говорит: победил достойный, велел тебя поздравить. Ты главного не знаешь: он работает кондуктором автобуса.

— Скажите пожалуйста.

— Сегодня у него выходной, я позвала его поужинать с нами, и ты потом успеешь на свое действо.

— У меня нет никакого желания видеть его, — решительно объявил Келвин. — Он унизил нас обоих. Я не могу это забыть. Меня поражает, где твое чувство собственного достоинства, что ты зовешь его к нашему столу.

Джил тоже была поражена. Она пытливо вгляделась в него, убеждаясь в серьезности сказанных слов, и ответила ему так же серьезно:

— Джек остается моим лучшим другом, Келвин, неважно, что он больше не мой любовник. Ты не можешь это поломать. Он всегда был и будет мне дорог. И ведь ты ему дорог! Он пустил тебя сюда жить, когда у тебя вообще никакого угла не было. Ты что, забыл?

— Я не отрицаю, что у меня есть основания быть ему благодарным, — холодно сказал Келвин, — но мне он никогда не был дорог и не будет. Я не возьму греха на душу, утверждая обратное. Повидай его, если тебе так нужно, только меня здесь не будет. Я пришлю машину отвезти тебя в студию.

Ей в который раз пришлось убедиться в том, как ловко он загоняет в слова любое дело, — ей нечего было возразить. Она пробормотала под нос:

— Не думаю, что мне хочется ехать.

— Ты должна поехать. Сегодня все решается.

Он встал из-за стола, взял галстук и внимательно повязал его перед зеркалом над камином. Вздохнув, он сказал:

— Огорчает меня эта свадьба, честно говоря.

Она подняла на него глаза:

— Ты хочешь отложить?

— Да нет, откладывать дальше некуда, к приему у королевы мы должны быть женаты. Только церковь — это куда приличнее отдела гражданских состояний.

— Почему? Ты не веришь в бога, мне религия безразлична — в чем же дело?

— Я не говорил, что не верю в бога, я говорил, что я против него. И что он умер. Но он воспрял к жизни в ту ночь, когда я окончательно завладел тобой.

Джил закрыла рукой глаза. Своим обволакивающим размеренным голосом он говорил вещи, в которые истово уверовал, а ей все это казалось дурным сном.

— Ты помнишь ту ночь? Совершенно неожиданно для себя я обратил к богу слова горячей признательности и сделал это с полным сознанием или, если угодно, неосознанно, поскольку действовал безотчетно. Это было совсем не то, что домашняя молитва в Глейке, потому что существо, к которому я обращался, которое тогда было в одной комнате с нами, — оно больше не питало ко мне ненависти. Оно ободряло меня. После этого я не мог не задаться вопросом, только ли своим собственным упорством — причем за какие-то несколько недель — я добился всего, о чем только мечтал, — есть работа, любовь, известность, деньги, влияние и домашний очаг. Ответ ясен: нет и нет! По натуре я не столь возвышен и неукротим, каким стал, обладая тобою.

— Это верно, — сказала Джил.

— Это так, — сказал Келвин, застегивая перед зеркалом жилетку и с удовольствием в нем отражаясь. — Тут действовала верховная сила. С самого начала, даже в малой степени не сознавая этого, я был перчаткой на деснице Того, Кто овеял инеем небеса и из лона исторгнул лед. Это было смиряющее откровение.

— Ради бога, прекрати, Келвин! — взмолилась Джил.

— Некоторые твои высказывания, — обронил он, — словно разводят нас на миллионы миль.

Он взял в руки «дипломат», зонтик и направился к двери.

— Читай мои статьи в газетах, — сказал он. — Смотри меня по телевизору. Изучай письма моих почитателей. Людям близки мои богоданные убеждения, они хотят жить в законопослушном мире и иметь надежную крышу над головой. Сегодня я впервые буду отстаивать свою новообретенную веру перед поистине огромной аудиторией. Ты мне нужна там, Джил, я должен ощущать тебя рядом. В тебе моя удача. Ты вернула меня богу. В этом и было твое предназначение. Ты должна прийти сегодня.

— Только в том случае, — взорвалась Джил, — если Джек тоже пойдет!

Он взглянул и сказал:

— Хорошо, если хочешь — приводи его. Но ты странная, очень странная.

И он отправился на работу.

На его столе лежал конверт с надписью «Изменения в рабочем графике». Он прочел бумагу и позвонил Гектору Маккеллару. Он сказал:

— Гектор, я по поводу нового графика. Что вы затеяли?

— По-моему, все понятно. Ладно, если вы обязательно хотите побеседовать, подходите в половине четвертого.

— Пораньше нельзя?

— Нет.

— Хорошо. В половине четвертого.

Келвин задумался. Согласно новому графику, в ближайшие три недели у него не предполагались беседы с видными политическими и общественными деятелями. Он сделал несколько телефонных звонков и отправился в буфетную. Когда он вошел, все разговоры разом смолкли, потом возобновились — вблизи от него потише и громче по углам. Общаясь с людьми, он уже убедился в том, что отношение к нему переменилось. Какое-то другое любопытство, иные соображения чудились ему за их настороженным вниманием. Чуть заметно улыбаясь и чувствуя возбуждение уверенного в себе человека перед славной драчкой, он выпил чашку черного кофе с сахаром. Потом вернулся к себе и сделал еще несколько звонков.

В половине четвертого Гектор Маккеллар напрямую объявил ему:

— Мы за вами не поспеваем, Келвин.

— Кто это «мы», Гектор?

— Если конкретно, то Общее Мнение, а в широком смысле — британская публика.

— Нет, вперед британской публики я не забегаю. В подавляющем числе она меня поддерживает. Вы видели цифру моей зрительской аудитории, Гектор?

— Но вы забыли, для чего мы вас брали, Келвин. Я с самого начала отвел вам совершенно особую роль. Портить репутацию всяким шишкам — да, но делать это как бы ненароком, без программы…

— Такая порча репутации ничего не изменит, Гектор…

— Вот именно! Поэтому мы ее всячески поддерживаем. А вы в прошлой беседе с теневым министром по регулированию рождаемости злонамеренно выволокли на свет ее первое замужество.

— Я не согласен, Гектор. Ведь это позор, если за контролем рождаемости в Британии будет надзирать особа, нарушившая брачный обет.

— А эта ваша кампания по удалению человеческого тела из рекламы?!

— По удалению из рекламы образа божия.

— Я такой же шотландец, как вы, Келвин, — сказал, закипая, Маккеллар. — Я отлично знаю, что мужчина — да в какой-то мере и женщина — сотворен по образу божию.

— Как же тогда вас не оскорбляет, Гектор, что это вот тело, — Келвин ударил себя в грудь, — это вместилище истинного разума и любви служит приманкой в руках торгашей? Здесь меня поддержат все британские женщины — и яростные феминистки, и домохозяйки, выступающие за сохранение приличий.

— Зато британская промышленность будет против.

— Не надо молиться на промышленность, Гектор. Ее дело — шить нам одежду, расфасовывать хрустящий картофель и производить холодильники и автомобили. Если она не может с этим справиться, не оскорбляя наши заветные чувства, я обязан объявить ей бой. Что я и делаю.

По тону, каким Маккеллар заговорил в следующую минуту, можно было подумать, что он переключился на совсем другие дела. Он безразлично сказал:

— Я уполномочен предложить вам повышение оклада до шести тысяч в год — при условии, что вы прекратите писать в газеты и полгодика поработаете с вокспоп. Время от времени, разумеется, будут интервью и позубастее.

— И разумеется, — сказал Келвин, — вы проследите за тем, чтобы против меня не села шишка с диаметрально противоположными взглядами. Извините, Гектор, но я занимаюсь этим не ради денег.

Маккеллар фыркнул и сказал:

— Молодчина. Я им говорил, что вы не продаетесь.

Он закурил и откинулся в кресле — похоже, разговор был кончен. У Келвина осталось чувство недосказанности. Он заметил:

— Если Би-би-си не устраивают мои услуги, я ведь могу поискать другие каналы.

— Конечно! — сказал Маккеллар. — Конечно, можете. Видимо, завтра мы об этом и поговорим. А сегодня вам дается целый час лучшего зрительского времени, чтобы выговориться до конца. После этого вас будет не удержать, верно? Кстати, мы заменили ведущего.

— Кто это будет?

— Я.

— Вы?

— Да. Я уже несколько лет не появлялся на экране, но сегодня особый случай. Не забывайте, что мы оба из Глейка. В здешних широтах я лучше кого бы то ни было знаю, как работает ваша голова.

Келвин вышел от него небывало озабоченный.

Между тем у него дома происходило сдержанное примирение. Джил открыла дверь, и на пороге возникла впечатляющая и такая знакомая личность в форме лондонского транспортника. В руках у него был огромный букет роскошных темно-красных роз, и она так обрадовалась его приходу, что у нее язык прилип к гортани. Он беспечно сказал:

— Свадебный букет.

Она сказала:

— Келвину сегодня надо быть в Би-би-си. Давай выпьем.

Она налила большой фужер виски, прошла к кожаному креслу, в котором он расположился, взяла и понюхала цветы.

— Прелесть. Спасибо.

— Работаю. Могу себе позволить.

— Противно?

— Работать, что ли? Нет, мне нравится. Первую пару недель мне любая работа нравится. Вот когда привыкну — тогда другое дело.

Он опустил глаза и сказал:

— Джил… надеюсь, ты будешь с ним очень счастлива.

Она вспыхнула. Затаив дыхание, она сказала:

— Ты серьезно, Джек?

Он кивнул.

— Значит, ты меня еще любишь?

— Поздно об этом говорить.

Она отвернулась, скрывая радость, и с деланным безразличием сказала:

— Я не выйду за него, Джек.

Тот не поверил ушам.

— Почему?

— Я его боюсь.

— Как это?

— Ты не задумывался над тем, что я была первой девушкой, с которой он заговорил в Лондоне, а эта квартира — его первым пристанищем? Я допускаю, что на моем месте могла быть любая другая, и в квартиру он бы въехал — тоже в первую попавшуюся.

— Да чушь это, Джил. Это сумасшедшим надо быть.

— В том-то и дело! Он как-то неправильно все воспринимает. Когда он носился с Ницше — это были еще цветочки: сейчас он прибился к богу, и это гораздо хуже. Мне кажется, в нем нет ничего человеческого.

— А в ком это есть? И во мне нет.

— Келвин считает себя идеальным, и это… дает ему страшную силу. Тебе есть куда меня деть?

— Есть, только не бросишь же ты его вот так, сразу!

— Понимаешь, — сказала Джил, — я не знала, что способна на это, пока не открыла тебе дверь. Я даже не представляла, до какой степени ненавижу его, пока не открыла тебе дверь. А сейчас мне это ясно.

В течение получаса Джек — как и большинство людей, когда они совершенно уверены, что получат свое, — отдавался жертвенному порыву и защищал Келвина. Постепенно он склонился на сторону Джил, настояв, впрочем, на одном: нельзя просто уйти из дома, надо попрощаться с человеком. В конечном счете она сказала:

— Ладно. Он звал меня сегодня в студию на свой идиотский балаган. Если ты пойдешь со мной, я ему после и скажу. А пока нужно собраться. За нами пришлют машину. Мы попросим шофера сделать крюк и забросим к тебе мои вещи.

Она распахнула шкаф, выдвинула ящики и принялась куда попало сваливать платья, костюмы, брюки и нижнее белье.

— Порядочно он тебе накупил, — сказал Джек, немного оторопевший от ее деловитой собранности.

— В этом отношении он молодец, — сказала Джил.

— Тебе не кажется, что надо кое-что оставить?

— Конечно, нет, я это все заработала, ведя хозяйство и грея ему постель. Тебе, кстати, ничего не нужно? Может быть, простыни, полотенца?

«Обратную связь» диктор представлял так:

— Телевизионная программа о творцах телевидения, в которой известные личности выходят из-за кулис и держат ответ перед публикой в лице некоторых ее представителей.

Публику представляли всякий раз другие лица, подобранные применительно к личности, держащей ответ. Комедийных актеров допрашивали с беззлобной подковыркой, певцам навязывали душещипательные разговоры, продюсеров изводили коварной вежливостью. Ни у кого не вызывало сомнений, что такой язвительный собеседник, как Келвин Уокер, будет допрошен самым язвительным образом, и при этом почти никто не сомневался в том, что любого собеседника он вгонит в гроб. Программа имела одну особенность, чреватую сюрпризами. Имена некоторых участников заранее не назывались, герой вечера узнавал о них, когда программа уже шла в эфир, и был случай, когда на радость зрителям и к большому недоумению Хиллбилли Хендерсона к нему обратился с вопросами архиепископ Кентерберийский, оказавшийся потом его большим поклонником. Театральность обстановки усугубляли теряющийся в полумраке маленький студийный амфитеатр и ярко высвеченные три стула на его арене. Под аплодисменты, усиленные фонограммой, на один из них опустился Келвин. Он попытался высмотреть Джил — и не смог. Ближайший ряд представлял собой гряду тесно сдвинутых силуэтов, а те, что выше, сливались с красными и зелеными массами собственной тени на полукругом составленных ширмах.

Гектор Маккеллар сел против него, выждал, когда станет тихо, и сказал:

— Добрый вечер. Заметным событием последних недель стало общественное признание Келвина Уокера, отчасти благодаря его выступлениям в широкой прессе, но главным образом — в качестве неординарного телеведущего. Сегодня к нам в студию пришли родители, учителя, психиатры, священники, все они встревожены проповедями Келвина, и я призываю всех участников нашей непринужденной беседы, вооружившись критическим хлыстом, недвусмысленно выразить свое отношение к этим проповедям. Я начну с себя и попрошу Келвина признать тот факт, что его убеждения от начала до конца реакционны.

Келвин улыбнулся и сказал:

— Нет.

— Вы не признаете этого?

— Ни в коем случае. Говоря «реакционный», вы имеете в виду — «старого закала», и я только рад быть таковым. Я отказываюсь понимать, почему викторианская архитектура и художественный стиль входят в моду, а викторианской морали люди стыдятся.

— И справедливо делают. Это была суровая, карающая мораль.

— Мораль, отказывающаяся повесить убийцу и выпороть мошенника, не заслуживает называться моралью.

— Неужели вы в самом деле верите в то, что телесные наказания могут исправить преступника?

— Конечно, не верю. Мы не с тем наказываем, чтобы они исправились — это едва ли возможно, — а для того, чтобы укрепить праведных. Жестокое наказание помогает провести грань между добродетелью и пороком. Отказавшись от него, мы стали воспринимать одинаково и хороших, и дурных, и они в свою очередь перестают знать свое место. Злые упрекают добрых в плохом обращении, добрые бьют себя в грудь и каются. Верните розгу, и вы всем возвратите чувство собственного достоинства.

— Не хотите ли вы сказать, что сами преступники одобряют суровые наказания?

— Именно это я хочу сказать, — сказал Келвин. — Когда вор крадет что-нибудь, он, безусловно, сознает себя выше и умнее прочих. Если вы поймаете его и будете обращаться с ним как с больным человеком, вы лишите его уважения к себе.

— На воспитание детей это правило тоже распространяется?

— Конечно! Если детей не наказывать, они не оценят любви. Мой отец… — он запнулся, и впервые тень сомнения скользнула по его лицу.

— Ваш отец?.. — мягко подсказал Маккеллар.

— Мой отец был, вернее, и сейчас он такой, словом, мой отец — человек суровый. Мальчиком я его боялся, а сейчас с благодарностью думаю об этом.

Гектор Маккеллар поднял палец. Он сказал:

— Я предполагал подключить вашего батюшку чуть позже, но, похоже, сейчас самое время. Вы не подойдете к нам, мистер Уокер?

В первом ряду из массы отделился непроницаемо темный силуэт и ступил в залитый светом круг. Это был ладно сбитый невысокий человек в черной фетровой шляпе, в черных же пальто, брюках, жилетке и ботинках, в галстуке-шотландке под целлулоидовым воротничком. В руке, как некий знак власти, он сжимал огромный зонт. Даже не взглянув на сына, он сел в свободное кресло, сложил кисти рук на ручке зонта, поставленного между ног, оперся на руки подбородком и устремил на Маккеллара тяжелый взгляд. Впрочем, сильнее необычного вида впечатляло действие, которое он произвел на Келвина: объятое ужасом лицо, ерзанье в кресле — так вертится малыш, стремясь привлечь к себе внимание и одновременно страшась этого. Он сказал слабым голосом:

— Отец.

— Добрый вечер, мистер Уокер, — сказал Гектор Маккеллар.

— Отец! — позвал Келвин.

— Мистер Уокер, — сказал Маккеллар, — вы слышали, какого высокого мнения о вас держится ваш сын. А что вы о нем скажете?

— Он лицемер, — сказал мистер Уокер суровым, ровным голосом непреклонно ожесточившегося человека.

Келвин поднял правую руку, призывно трепеща пальцами, и несмело сказал:

— Рад тебя видеть, отец.

Но только камеры глядели на него. Маккеллар сказал:

— Почему же лицемер?

Мистер Уокер горько улыбнулся:

— Потому что я сам видел, как он преклонял колена и голову в семейном собрании и словно бы творил молитву, а между тем ничего не было в его сердце, только пустота и черный ропот. Я молчал, не видел проку в словах, но если был когда отпавший от Господа и его путей, то этот человек — Келвин Уокер.

— Отец, я переменился, — сказал Келвин.

— Что же вы предпринимали, мистер Уокер?

— Понятно, делал все, что мог. Не дал ему получить образование, которое испортило бы его вконец, держал подле себя. На карманные расходы давал один шиллинг в неделю, чтоб даже дороги не знал в кино и бильярдные, в кабаки и притоны, куда его, безбожника, наверняка занесло бы. Однако он таки исхитрился обойти мое попечение, наладился ходить в публичную библиотеку и поглощал там бог весть какую пагубную дрянь. И однажды — мне стыдно сказать, при каких обстоятельствах, — он, никому не сказавшись, сбежал из дома. Потом от него не было ни слуху ни духу, как вдруг один покупатель поздравляет меня с тем, что моего сына показывают по телевизору. Ничего путного я от него и не ждал.

— Отец, — сказал Келвин.

— Мистер Уокер, а почему вас не устраивает, что Келвина показывают по телевизору?

— Верно ли я понимаю, что он через это может стать известным на всю страну человеком?

— Весьма похоже на это.

— Властью, мистер Маккеллар, правильно распоряжаются только люди, имеющие веру. Поймите, я не фанатик, их вера не должна быть та же, что у меня. Люди верят в разное: провести закон или отменить его, побороть противника или заполучить союзника, скопить деньги или истратить их, и, пока они верят во что-то внешнее, они вредят миру, но не слишком.

Старик подпустил в голос яду и впервые поднял глаза на Келвина.

— Мой сын ни во что не верит, — вскричал он, — только в свое хотение. Он пустая скорлупа, распираемая самомнением и от духа люциферовой гордыни носимая по свету.

— Отец, я же переменился! — возопил Келвин. — Я не грешник больше!

Он забыл думать про эти камеры, забыл про публику и про все на свете. Он жадно тянулся к той единственной силе, которой всегда страшился, и он был уверен, что сделает ее своим союзником, если найдет правильные слова.

А эта сила вдруг по-свойски злорадно сказала:

— Как насчет сорока фунтов, что ты у меня украл?

— Я верну, отец, я могу вернуть их хоть сейчас! — крикнул Келвин, шаря за пазухой.

— А драгоценности? Жалкие безделушки, которыми дорожили твоя мать и я — в память о ней?

— У меня закладные! — сказал Келвин, доставая бумажник. — Я в любое время их выкуплю! В любое время! Я забегался и забыл!

— Поверите ли, мистер Маккеллар, — в тоне беседы сказал мистер Уокер, — я в жизни не переступал порог ломбарда. В молодости я бедствовал. Родители мои были бедняки. Однако же они внушили мне избегать ломбардов так же, как борделей. Зато сын мой, сытый и одетый, имея крышу над головой и чистую постель, без зазрения совести несет к ростовщику жалкие безделушки своей покойницы матери, чтобы получить… сколько они тебе за них дали?

— Мне любой ценой нужны были деньги, — рыдающе выкрикнул Келвин, — мать не стала бы возражать. Уж наверное, она меня любила.

— Это я тебя люблю, Келвин! — страшно взревел мистер Уокер, и все трое звукооператоров сорвали с себя наушники. — Зачем, спрашивается, я гублю тебя сейчас?

Поскольку вопрос его остался без ответа, он уже спокойнее продолжал:

— Чтобы ты сам себя не погубил. Приказчик в галантерейной лавке — это твой потолок. Когда научишься смирению перед Господом, можешь поискать для себя что-нибудь другое, но никак не раньше этого.

С каким-то захлебнувшимся стоном Келвин плотно зажмурил глаза, сжал губы, обхватил голову руками, закрыв уши, подтянул к подбородку колени и весь подобрался до сходства с яйцом, насколько это возможно при угловатом сложении. На какое-то мгновение Гектор Маккеллар испугался, как бы оно не скатилось с кресла, это яйцо, но, тронув его рукой, ощутил напрягшиеся мышцы и убедился в его устойчивости. Публика растревоженно загудела. Этот захватывающий спектакль, без сомнения, стал коробить ее. Пора кончать. Маккеллар поднялся и сказал:

— Мы испытываем громадное потрясение. Как выяснилось, Келвин Уокер подобно многим даже более известным особам возглашает принципы, до которых сам еще не дорос, но, думается, я выражу общую мысль, если скажу, что, утратив наше уважение, он, безусловно, обретает наше сочувствие.

— Сволочь! — взвизгнул в публике женский голос. Это была Джил.

Маккеллар кивнул и еле заметно пожал плечами. Всякое хорошо организованное общество, полагал он, держится на таких, как он, сволочах. Он сказал:

— Я приношу извинения, что программа завершается на пятьдесят минут раньше намеченного. Уверен, что творческая группа проявила обычную оперативность и в оставшееся время побалует нас легкой музыкой. Впрочем, в 11.20, в передаче «После полуночи», за новостями последует обсуждение сегодняшней «Обратной связи». Всего вам доброго, леди и джентльмены.

Исход

Келвин сжался в комок по двум причинам: чтобы не разоблачаться догола перед публикой в зале и миллионами прильнувших к телеэкранам и чтобы не дать разъедающему отцовскому презрению проникнуть в святая святых его подлинности. Он слышал, как расходилась публика. Слышал, как Гектор Маккеллар тревожился, не нужно ли вызвать врача. Слышал, как отец говорил: «Ничего страшного — он всегда такой после взбучки, минут через десять оправится». Слышал, как Джил сказала: «Мы его друзья, как ему помочь?» — а Маккеллар уже издалека удивленно отозвался: «У него есть друзья?»

Легкая рука коснулась его головы, и Джил сказала:

— Ах, Келвин, Келвин.

Отец сказал:

— Жалость ему плохая помощь.

Чуть погодя Келвин сказал:

— Сколько их осталось, пап?

— Всего двое. Выбирайся, сынок.

Он сказал это с той грубоватой лаской, на которую не скупился после порки. И Келвин разжался.

Он опустил ноги на пол, облокотился на колено и, покусывая сустав большого пальца, стал лихорадочно соображать. Отец еще сидел в соседнем кресле. Тут же стояли Джек и Джил, а все огромное помещение опустело и освещалось ровно и буднично. Мистер Уокер поднялся и сказал:

— Ну, ты готов ехать домой?

Келвин безропотно встал. Джил вскрикнула:

— Неужели ты с ним поедешь, Келвин?

Джек сказал:

— Послушай, Келвин, ничего необычного сегодня не произошло. Эти гады дали работу, потому что ты им подходил, а когда узнали, что работаешь на себя, прижали тебя к ногтю — в Британии это обычное дело. Не хандри, приятель. Найдешь себе другую работу.

Джил сказала:

— Правда, оставайся здесь. Оставайся с нами. Какой смысл в этих глупых выступлениях по телевизору? Только свобода имеет смысл. Какую жизнь ты увидишь с этим вредным стариканом?

Мистер Уокер ядовито усмехнулся. Келвин перевел взгляд с Джил на Джека, потом опять на Джил. Ясно, они уже спелись. Он убежденно сказал ей:

— Ты меня не любишь.

Она шепнула:

— Прости.

Он сказал:

— Пожалуйста, уходи. Ты больше не нужна. Уходи. С ним уходи! Мне без тебя хватает забот.

Она подняла на него глаза и заплакала, обиженная в лучших своих чувствах — в желании помочь, но Джек уже обнял ее за плечи. Он негромко сказал:

— До свидания, Келвин, — и увел ее.

Келвин, однако, не собирался покорно плестись за отцом к служебному выходу. Он расхаживал взад и вперед, щелкая пальцами и бормоча себе под нос:

— Зачем он это сделал? Я буду счастливейшим человеком, если пойму его замысел.

— Он хотел удалить тебя с общественного поприща, — в некотором замешательстве сказал мистер Уокер.

Той детской напуганности в парне не осталось и следа. Келвин холодно взглянул на него и сказал:

— Кого ты имеешь в виду?

— Твоего хозяина.

— Которого?

— Гектора Маккеллара, конечно.

— Я имел в виду Бога.

Мистер Уокер не поверил своим ушам. Он сказал:

— Келвин! Надо ли это понимать так, что ты наконец… веруешь в него?

— Разве ты не читал в газетах мои высказывания?

— Читал! И они были бы очень мне по вкусу, не угляди я в них лицемерие без стыда и совести.

— Ты ошибался, отец. Уже в моем первом успехе Господь явил свою милость. С тех пор моя вера не поколебалась ни разу. Иначе я бы ничего не добился. Без веры я был бы медью звенящей, или кимвалом звучащим^[14].

— Без любви.

— Не понимаю, о чем ты.

— Апостол сказал: без любви мы гроша медного не стоим.

Келвин замотал головой:

— Я убежден, что это неверный перевод. Вера движет горами, а много ли пользы в любви?

— Келвин, — потрясенно молвил мистер Уокер, — я тоже об этом задумывался!

Сын взглянул на него и сказал:

— Пойдем ко мне.

Джил забрала только свои вещи и кое-какую хозяйственную мелочь, Келвину не особо нужную, так что квартиру он застал такой же, какой ее оставил. На мистера Уокера она произвела глубокое впечатление. Он расхаживал по комнатам, щупая обшивку мебели, трогая безделушки и заглядывая в ящики. Его сын сидел на диване и, вздыхая, размышлял о непостижимых путях господних. Мистер Уокер набрел на холодильник и плиту и приготовил поесть. Разливая чай, он сказал:

— Ты все это приобрел в рассрочку?

— Нет, из ссуды.

— Правильно. Так гораздо дешевле. Когда я решил приложить руку к твоему публичному изничтожению, я думал, ты прямиком направляешься в пекло. Выходит, поторопился.

— Отец, ты рассуждаешь как малое дитя! — вскричал Келвин. — Это не ты решил меня уничтожить — решили за тебя! Уж ты-то — старейшина! — должен сознавать, что все происходит по господнему плану. Весь мир действует по этому плану. И время от времени объявляется кто-то один, кому этот план ясен как божий день. Несколько недель я был самым мощным бульдозером на господней стройке, против меня никто не мог устоять. И, уж конечно, предвечный замысел не располагал загнать эту превосходную машину, — он стукнул себя в грудь, — в самую грязь!

— Келвин, — сказал отец, — а вдруг ты понадобился Господу в Шотландии?

— В Шотландии?

— Да, в нашем захолустье, — сказал мистер Уокер. — В нашем жалком, презренном захолустье. Однако четыре сотни лет назад мы осознали себя избранным народом. У нас тогда был лидер^[15].

Келвин повторил в раздумье:

— Избранный народ… — и потеребил нижнюю губу. Потом сказал: — А что у меня в активе, отец?

— У тебя в активе… — задумался мистер Уокер. — Что ж, с прессой ты не рассорился, а время нынче такое испорченное, что, пожалуй, тебя еще охотнее станут читать после сегодняшнего лицедейства. Би-би-си хочет от тебя отделаться, но, раз ты не нарушил контракта, они будут вынуждены расплатиться с тобой по-царски. Кстати: из-за дурной славы тебе не заказана дорожка в другие телевизионные компании, если только ты займешь правильную позицию.

— Какую же?

— Раскаяние.

— Само собой. Я раскаюсь с открытым сердцем. Сколько хороших карьер начиналось с раннего раскаяния. Джон Нокс был в свое время католическим патером, святой Павел — язычником-греком, а Моисей — египетским вельможей. Они сначала угнетали и унижали свой собственный народ, а потом раскаялись. Публично раскаялись. Слушай, если я вернусь, как меня примут в Шотландии?

Мистер Уокер сказал:

— Мне кажется, тебя примут радушно. Ты стал известным человеком, хотя и остался в дураках. Ради первого твои земляки простят тебе второе.

— И наоборот?

— И наоборот.

— Отец, — сказал Келвин, — я снова это чувствую. Все ясно как божий день.

— План?

— План. Я должен вернуться в Глейк и взяться за дело.

— А почему в Глейк?

— А почему нет? Он же в самом центре, хочешь — в нефтяной Абердин подайся, хочешь — в денежный Эдинбург, а хочешь — в Глазго с его телевидением. Может, даже духовный сан приму. А может, не приму. Будет мешать, когда займусь католическим вопросом. Не исключено также, что в будущем мы самоопределимся, отделив Шотландию от Британских островов.

— Географически? — встревоженно спросил отец.

Келвин от души рассмеялся:

— Нет, политически. Не беспокойся, отец, я не утратил чувство реальности.

— Тогда осталось снять только один вопрос, — сказал мистер Уокер и предостерегающе поднял палец. — Я имею в виду девицу, которую ты отвадил в Би-би-си. Ты ей что-то сказал про любовь. Я ничего не знаю, хотя подозреваю самое худшее. Тебе не будет от меня никакой поддержки, если ты еще раз вступишь в незаконную связь.

— Я достаточно изведал непостоянство женского сердца, — хмуро сказал Келвин, — и плотски познаю теперь только ту, с которой буду связан законными узами.

Итак, они вернулись в Шотландию.

Спад

С помощью отца он кончил вечернюю школу, поработал независимым журналистом, по примеру братьев определился в университет и, проучившись в нем, стал доктором богословия. Он был посвящен в духовный сан и сначала служил в Глейке, потом в Глазго, потом перевелся в Эдинбург. Убийственные проповеди на радио и телевидении привлекли к нему внимание широких слоев. Сегодня он как бы официальный выразитель всех сдерживающих сил в шотландской религии и общественном мнении. За предсказуемость реакции на любую тему его любят и ценят публика, пресса и даже оппоненты. Поддерживая дружеские отношения с лидерами большинства шотландских политических партий, сам он ни в какой не состоит, хотя обязательно входит в чрезвычайно важные общественные комитеты, где служит противовесом не очень радикальным социалистам. И он такой хороший противовес, что эти важные общественные комитеты ни до чего практически не договариваются, и, поскольку для этого именно они и созданы, все кругом довольны. В конце семидесятых годов вдруг показалось, что он готов поддержать своим авторитетом отделение Шотландии от Британских островов, однако по зрелом размышлении оставил все как есть. Теперь это далеко не тот нелепый, располагающий к себе, демонический молодой человек с невероятной пробивной силой, который в шестидесятые годы замышлял покорить весь мир с его деяниями, — теперь он выдержаннее и спокойнее. В сорок лет он стал председателем 293-й Генеральной ассамблеи сепаратистов свободных пресвитериан шотландской церкви и женился на девушке вдвое его моложе, родившей ему шестерых детей. Эти дети не очень счастливы.

Джек и Джил не поженились и не расстались. Джек скоро бросил работать кондуктором автобуса, стал преподавать в лондонской художественной школе и полюбил это занятие: он хороший педагог, хотя и плохой художник. Время от времени он бывает неверен Джил, поскольку воспитание не позволяет ему грубо пресекать попытки соблазнить его, хотя он больше не колотит и вообще не обижает ее, как бы она себя ни вела. В их квартире на Лэдброк-гроув Джил перестала сосать большой палец, полюбила стряпать и растолстела, поскольку из-за собственной лени осталась чужда идеям эмансипации женщины. На пороге сорокалетия у них — почти случайно (хотя и не совсем) — родился ребенок, потом они усыновили другого, совершенно случайно родившегося у их приятельницы.

Эти дети часто бывают счастливы.

Им это легче дается.

Они англичане.

1

А. Лопухин. Все меняется даже в Англии… М., 1985, с. 85.

(обратно)

2

А. Сэмпсон. Новая анатомия Британии. М., 1975, с. 346.

(обратно)

3

Кстати, эта ницшеанская метафора реализовалась в те годы в конкретных философских спекуляциях. Сошлюсь на свидетельство внимательного наблюдателя: «— Но где он, бог? Почему его нет с нами в эти решающие мгновения? — говорил мне профессор теологии, один из создателей новой модной теории о „смерти бога“». — М. Стуруа. Время: по Гринвичу и по существу. М., 1969, с. 115.

(обратно)

4

Искаженный библеизм: «…наказание мое больше, нежели снести можно» (Бытие, 4:13). Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

5

Библеизм: «И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут? Ни трудятся, ни прядут…» (От Матфея, 6:28).

(обратно)

6

Нокс, Джон (1505 или ок. 1514–1572) — пропагандист кальвинизма и основатель шотландской пресвитерианской церкви.

(обратно)

7

Ингерсол, Роберт (1833–1899) — американский писатель и лектор, выступал с рационалистической критикой Библии.

(обратно)

8

Найтингейл, Флоренс (1820–1910) — основательница института сестер милосердия, самоотверженно помогавшая раненым во время Крымской войны.

(обратно)

9

Vox populi (лат.) — глас народа.

(обратно)

10

Рядовые члены парламента.

(обратно)

11

Фешенебельная лондонская гостиница

(обратно)

12

То есть ансамбль «Битлз».

(обратно)

13

Имеются в виду Г. Д. Пальмерстон (1784–1865) лидер вигов, премьер-министр Великобритании, и А. Э. Шёфтсбери (1671–1713) — английский философ, эстетик и моралист, представитель деизма (не был политиком и не имеет никакого отношения к викторианской эпохе).

(обратно)

14

Из Первого послания к Коринфянам (13:1).

(обратно)

15

Имеется в виду Джон Нокс (см. прим. № 6).

(обратно)

Оглавление

Двадцать лет спустя

Аласдэр Грэй Падение Келвина Уокера. Небыль 60-х годов

  Открытие Лондона

  Ужин с местной уроженкой

  База

  Восхождение начинается

  Неудача

  День отдыха

  Восхождение

  Закрепляясь на базе

  Завоевание Лондона

  Келвин Уокер расправляет крылья

  Падение

  Исход

  Спад

*** Примечания ***