Фурсин О. П. Какабадзе М. О. БАРНАША
(Сын Человеческий)
Предисловие, предваряющее нашу книгу, с самого начала работы над ней представлялось нам едва ли не самой важной её частью. Вера — та сфера человеческой жизни, вмешательство в которую всегда вызывает эмоциональный отклик, и достаточно часто — негативный. Нам ни в коей мере не хотелось бы задевать чувства людей, искренне верующих. Именно поэтому мы изначально решили просить воцерковлённых христиан и последователей иудаизма просто не читать этой книги Нам бы не хотелось вести споры с людьми, чьи сердца были бы задеты, чьи чувства были бы возмущены нашими представлениями о том, что для них свято. Вера — не предмет споров, на наш взгляд. Мы, выросшие в эпоху активного, жёсткого и даже жестокого атеизма, находим, что довольно уже было и споров, и, тем более, гонений на веру. Воля человеческая должна быть свободна. И каждый из нас волен выбирать, во что ему верить, о чём размышлять. Но так уж бывает, что одни времена сменяют другие. Религия становится сегодня в определённом смысле частью каждодневного нашего существования, входит в каждый дом. Поэтому мы хотели бы обратиться с просьбой к людям искренней и непоколебимой веры: поступить с нами так, как мы поступаем с вами. Дать нам свободу думать так, как нам хочется думать. Верить в то, во что нам хочется верить. На самом деле то, чем вы так дорожите, небезразлично и нам. Вместе со всем человечеством мы имеем право на своего Христа. Можем иметь собственный взгляд на Яхве или Будду. Если наше мнение не совпадает с вашим, просто не читайте эту книгу — вот и всё. Примите наши искренние заверения в том, что мы ни в коей мере не хотели вас обидеть, поверьте в нашу добрую волю. Расстанемся на этом. Наша книга адресована определенной категории читателей. Она — для тех, кто сомневается. Мы были далеки от мысли с карандашом в руках искать несоответствия и нелепости на страницах евангельских текстов, ибо это многократно делалось ранее. Мы просто захотели узнать о Сыне Человеческом больше, быть может, — чтобы уверовать, понять, проникнуться. «Верую, Господи! Помоги моему неверию!» — восклицал один из нас. Второй же хотел рассмотреть в Христе не божественное воплощение. Разглядеть человека. Разглядеть Основателя одной из величайших религий в истории человечества, понять, как это основание ему удалось. И вот тогда с нами произошло то чудо, на которое так щедра жизнь при условии определенного упорства. Изучая дух эпохи, её важнейшие события, изложенные как в Библии, так, скажем откровенно, по большей части — вне её, листая литературу, посвящённую учению Христа и его предшественников, и современные работы, рассказывающие о его личности, мы увидели его совсем другим. То, что наше видение мы попытались изложить посредством художественного произведения, объяснимо. Ни один из нас не является историком. Наше мнение о том, как это происходило, всего лишь версия, которую легко оспорить. Знатоки вечно что-то оспаривают. А нам так хотелось показать Иисуса таким, каким мы его увидели, просто человеком с его радостями и печалями. Человеком, напрочь лишённым мелочной зависти и злобы, исполненным лишь любви и великодушия. Но при этом по-человечески подверженным страху. Каноны литературного жанра, где нет необходимости быть беспрестанно доказательным, это нам позволили. Нам хотелось бы, чтобы те из вас, кто прочтёт нашу книгу, вновь обратились к Нагорной проповеди. Всё, о чём Иисус, Сын Человеческий, думал, что хотел привнести в мир, изложено, на наш взгляд, именно в ней. Это — христианство. Этому христианству нет конца, и оно переживет все существующие ныне разветвления официальной христианской церкви. К которым оно, собственно, не имело и не будет иметь никакого отношения. Хотелось бы выразить искреннюю благодарность тем авторам, которые являются нашими современниками, и произведения которых очень помогли нам в полуторагодичной работе над романом. В первую очередь, авторам книги «Священная загадка», которая почти пятнадцать лет назад попала в наши руки. Майкл Байджент, Ричард Лей, Генри Линкольн, мы — не первые авторы, которые воспользовались плодами ваших трудов, но, быть может, самые преданные. Мы старались отнестись к вашим исследованиям бережно и уважительно, не списывая, а развивая ваши мысли. Надеемся, что у нас это получилось лучше, чем у других. Мы признательны господину Акунину за его роман «Шпионский детектив», одна из сюжетных линий которого стала для нас самым настоящим «яблоком Ньютона». Всем авторам сборника статей «История Израиля и Иудеи». Мы благодарны за предоставленные сведения об общественной и политической жизни названных стран, во многом привязанные к интересующей нас эпохе. Благодарим и Владимира Дмитренко за его книгу «Властители Рима». Мы нашли в ней множество мелких, но таких «вкусных» фактов! И, конечно, огромное спасибо Руслану Хазарзару, без замечательного произведения которого вряд ли наш роман получил бы ту историческую, национальную основу, которую больше и взять негде, как со страниц этой невероятной книги. Поверьте тем, кто перелистал сотни печатных страниц в поисках крупиц нужной информации, что книга этого автора — фундаментальный труд по исследованию личности и характера общественной деятельности Христа. Хотелось бы вспомнить и тех авторов, кто творил десятки лет и даже тысячелетия тому назад. Мы бесконечно благодарны Зигмунду Фрейду, к которому обращались, чтобы обрести понимание деяний пророка Моисея. Его последняя работа «Этот человек Моисей» произвела на нас неизгладимое впечатление. Некоторые мысли Фрейда нашли своё отражение в нашей книге, мы просто не смогли пройти мимо сокровищ — мы их подобрали. Не испытав даже подобия мук совести. Поскольку сочли: ЭТО принадлежит всему человечеству, а значит — и нам. Поистине неоценим оказался для нас Гай Светоний Транквилл. В его книге «Жизнь двенадцати цезарей», помимо рассказов о жизни императоров и римского общества в далёкие от нас времена, мы нашли одного из своих главных героев. Светоний принёс нам его готовым, со всеми отличительными чертами характера, точными биографическими сведениями. Мы кричали «Эврика!» в два голоса, и мы переносили героя в роман, почти не заботясь о том, чтобы образ вышел достоверным. Достоверности хватало у Светония. Мы благодарны нашим друзьям, терпеливо и безропотно читавшим главу за главой. Они уверяли нас, что им — интересно. Хотелось бы верить, что всё это будет интересно и нужно и вам, дорогие читатели…Моей сестре, Л., над которой так и не сжалился Бог.
Человек, рожденный женщинойПриходит в жизньОхваченный беспокойством,Он растет как цветок,Потом вянет,И бежит, как тень, не останавливаясь.Вот на что Ты мне открываешь глаза.И это меня Ты зовешь на суд?Книга Иова, гл. 14.
1. Заговор
Человечество чаще награждает рукоплесканиями своих губителей, нежели спасителей или благодетелей. Мысль не нова, но, кажется, справедлива. В списке наиболее известных истории людей, близких к описываемой эпохе, стоят Александр Македонский и Юлий Цезарь. Вряд ли найдутся люди в здравом уме и твердой памяти, претендующие на минимальное наличие интеллекта, кто не определил бы национальную принадлежность сих воителей, гениев насилия и жестокости. Или временные рамки их существования. Быть не может, они узнаваемы большинством, и даже почитаемы. Понтий Пилат, первосвященники Анна и Каиафа, гонители Христа — читатель, тебе знакомы эти имена, не правда ли? И Ирод Великий, и внучка его, Иродиада. А Саломея все еще танцует в твоем воображении роковой танец страсти и смерти… Люди, собравшиеся одним зимним вечером в году 778 со дня основания Рима, в консульство Косса Корнелия Лентула и Марка Ассиния Агриппы[1], в одном из домов на окраине Рима, оставили свой, яркий след в истории человечества. Но известны гораздо менее, в кругу любителей истории и литературы. Не считая, впрочем, Понтия Пилата. Назвать их заговорщиками не повернулся бы язык. Они себя таковыми не считали. Представители правящей верхушки Рима, добропорядочные граждане. Заговор, как правило, складывается из многих составляющих. Наличие лица, обладающего властью, круг людей, пытающихся её ограничить. Возможно, даже устранить это самое лицо — как из власти, так и из жизни вообще. Ничего этого не было в данном случае. По крайней мере, пока. Частный вечер для небольшой группы близких по духу людей. Что из того, что были отосланы все, кто не имел отношения к этому обществу, что хозяин дома лично проверил, пройдя по отдаленным комнатам, не остался ли кто из любопытных подслушивать их беседы? Что странного в том, что на пороге дома остался верный вольноотпущенник Ант, не раз проверенный хозяином на честность и преданность? Двое рабов, Нарцисс и Палант, стояли с факелами у задней стены дома, обращенной в сад. Третий раб, по имени Феликс, время от времени огибал дом, освещая факелом его стены, вглядываясь в каждый уступ, рассматривая окна и карнизы. Они охраняли покой гостей. А хозяин и гости стремились отдохнуть в обществе друг друга, имея на то полное право. И посторонние им были просто не нужны… И всё же собравшиеся в доме были заговорщиками. Уж им-то самим было известно, что каждый из них — член тайного общества, раскинувшего свои сети по территории Римской империи и подвластных ей государств. Что у каждого из них есть свои цели и задачи, но исполнять их они могут, лишь поддерживая друг друга и подчиняя своё — общему. Впрочем, этого и не следовало подчеркивать. Из юношеского возраста они выросли. И уже не нуждались в остром ощущении своей причастности к тайне, в осознании своей избранности. Хозяин дома на днях отправлялся в Иудею. Он был назначен прокуратором в беспокойную эту страну. Назначение не было большим событием, страна — великой. Рядовое назначение, и встреча близких людей, собравшихся проводить друга. Они возлежали за столом, где вино не лилось рекой, а еда, вопреки римскому обычаю, не отличалась изобилием, однако, надо признать, поражала своей изысканностью. Шел разговор, как общий, так и между соседями по столу. Наличие лидера в любом человеческом сообществе неизбежно, тем более там, где плетутся нити заговоров. Кому-то приходится руководить потоком человеческих страстей, устремлений и поступков. В этом избранном кругу многое казалось странным, начиная с того, что лидеров здесь было двое. И хотя это противоречит общему правилу (у претендующих на власть большая редкость доброе согласие), они, разные по происхождению, возрасту, характерам, казались равными друг другу. Все остальные явно были на положении если не подчиненных, то, по крайней мере, второстепенных лиц в этой истории. Вряд ли нашелся бы в Риме человек, не знавший если не в лицо, то на слух, первого из этих двух. Любимец судьбы и императора Тиберия, официальный «сотоварищ» его, то есть соправитель, Луций Элий Сеян[2]. Красивый мужчина лет сорока пяти, физически очень крепкий, известный в Риме дамский угодник. Человек жизнерадостной веселости, активности, внешне подобной праздности, ничего для себя не добивающийся и в силу этого получающий всё, ценящий себя меньше, чем ценят другие, внешностью и жизнью безмятежный, но с недремлющим разумом — таким преподносит его историк[3] потомству. А был ли он таким? «Тело его было выносливо к трудам и лишениям, душа — дерзновенна»[4]. Он признавался спасителем императора, во всяком случае, Тиберий его таковым считал. Однажды, когда Тиберий пировал в естественном гроте в одном из своих поместий, произошел обвал, и камнями завалило прислуживавших рабов, участники же пиршества в страхе разбежались. Сеян, обратившись лицом к Цезарю и опираясь на колени и руки, прикрыл его от сыпавшихся камней, и в таком положении был найден подоспевшей на помощь охраной. Мог ли Тиберий, воин и полководец, более всего дороживший преданностью и мужеством в людях и не находивший их в кругу близких и родных, не оценить такой поступок? И он оценил. Помня о проявленной Сеяном самоотверженности, император вознес его на недостижимую для прочих высоту. Он забыл о том, что Сеян был всего лишь сыном Луция Сейуса Страбона, римского всадника из этрусского города Вольсинии. Он видел в нем сына префекта претория[5] в Риме, а потом и префекта Египта Луция Сейуса Страбона. Он видел в нем потомка знатного рода Коскониев по женской линии, и помнил о Марке Косконии, наместнике Македонии. Словом, он видел в друге лишь того, кого хотел видеть, и считал его своим преемником. Он верил в его способности и деловые качества, он его любил… Впрочем, злые языки утверждали, что обвал в гроте — драма неслучайная, а уж обвал, избирательно убивающий лишь рабов — тем более. Говорят, один из сенаторов громко и вслух сокрушался, что столь благодатная идея посетила не того, кого следовало, он и сам-де любитель фокусов, да вот не догадался, не сообразил… Оставим это утверждение на совести сенатора, им, сенаторам, виднее, как это бывает. Стоит прислушаться к беседе двух героев повествования, с которых, собственно, и начиналось всё в этой истории. — Мой умный молодой друг, я не дождался от тебя обещанного труда. Ты занимался логическими построениями, наблюдая за игрой в кости. И даже нашел некоторые закономерности, которые интересны были бы всем, кто хоть раз играл в эти игры с Фортуной. Зная тебя, не сомневаюсь, что ты действительно набрёл на что-то невероятное. Но ты столь скромен, что стесняешься в этом признаться. Или дело в другом? Как ни грустно предположить такое, но люди есть люди, и ты не исключение. Сделал открытие и боишься зависти с моей стороны. Право же, это нехорошо. Мне хватает собственных богатств. — Луций, все это — лишь досужие разговоры, и право же, они не к лицу нам с тобой. Никаких способов обрести богатство, я, конечно, не находил, да и не искал, ты же меня знаешь. Я лишь исследовал наиболее часто встречающиеся вероятные совпадения, и кое-что действительно открыл. Но нет в этом городе людей, способных оценить мои исследования. Пожалуй, ты один догадываешься, что это — серьезный труд. Впрочем, последнее меня не огорчает. Рукопись хранится в надежном месте, и я всегда готов поделиться с тобой своими наблюдениями. — Ты слишком скромен, друг мой. Почему бы не сохранить для потомков этот труд? Я бы мог помочь с решением всех проблем, тем более денежных… — Это было бы очень неразумным поступком, на который ты, конечно, не способен. Луций, мне давно приходится притворяться глупее, чем я есть, иначе я не выжил бы. Разве судьба моего брата не свидетельство тому? Кто же не знает, что, великий в своих деяниях, он заслужил за них лишь чашу с ядом? — Что касается брата, я не стану опровергать эти вымыслы об отравлении, хотя доказательств ни за, ни против, веских доказательств, я имею в виду, сам не нашел. Он был молод и здоров, и смерть была странной, согласен. Но он жил, он творил нечто в своей жизни. Остался в нашей памяти, более того, вошел в историю, это несомненно. А ты? При твоих возможностях, с твоим происхождением, с такими талантами, — и ничего не хотеть? Нет, это не укладывается в моем воображении. — Не лукавь, Луций. Ты ведь прекрасно понимаешь, что хочу я многого, очень многого. Даже большего, нежели хотел брат. Но я не столь большой любитель риска, как ты или он… Ты счастливый человек, право, а я осторожничаю всю жизнь. И часто ненавижу себя за это. Когда-нибудь всё изменится. Ради этого мы и собрались тут… Я не успел спросить тебя, что там, вернее, кого ты нашел нам в Египте. Как это удачно, что связи покойного твоего отца, бывшего наместником в этой стране, могут помочь. — Собственно, повезло не только в этом. Ты знаешь, нынешняя Александрия — город удивительный. Я сказал бы, что это некое горнило мистической жизни. Меня всегда интересовала философия, это свойственно богатым людям, особенно выбившимся из низкой среды. Да-да, можешь не улыбаться, я говорю это не потому, что пытаюсь унизить себя. Всадническое сословие[6] не самое худшее из всех. Однако, когда по праву рождения, как ты, например, принадлежишь к высшей знати, к своему особому положению привыкаешь с детства, и потом по большей части оно тебя уже не удивляет. Мне же приходилось всего добиваться самостоятельно, и я не раз задумывался о причинах, поднимающих тебя над остальной толпой, о самой сущности власти, о ее роли и прочих подобных предметах, а это, согласись, вопросы философии. Но я теперь о другом. Александрия — город самых разнообразных доктрин, город последователей многих религий, и они сталкиваются в нескончаемой круговерти идей и мнений. Там собрались учителя самых разных верований. — И среди них есть тот, кто нам нужен? — Во всяком случае, его рекомендовал нам Филон[7]. Ты слышал об этом мыслителе, возможно, он гордость родного города. Филон утверждает, что в человеке, за которым послали в Фивы, сочетаются все таланты жреца и знатока существующих религий. Он — любитель древностей, при этом блестящий знаток окружающей нас действительности, а это ведь редко встречается. Он знает латынь, греческий, и главное — язык страны, которая так нас интересует, — что, впрочем, не редкость в Александрии. Конечно, чего стоит наш жрец на деле, придется выяснять на месте. Его приезд в Иудею я гарантирую, он появится там рано или поздно. Ты понимаешь, что это не завтра случится, есть определенные трудности, расстояния, например… — Надеюсь, как жрец он выполнит свои обязанности лучше меня. Помнишь, Луций, меня тоже ввели в жреческую коллегию августалов, призванную чтить Октавиана Августа. Я не умел и шагу ступить, чтоб на меня потом не шипели разгневанные знатоки традиций. Оба собеседника разом улыбнулись. Им припомнилось театральное действо под названием «посвящение в жрецы», в котором они принимали участие. Один в качестве плохого актера, другой — неуместно веселящегося зрителя. — Ну, это как раз о том, о чем мы уже сегодня говорили — о преимуществе принадлежности к избранным по рождению. Ты мало что умел, но тебя предназначили к роли жреца, и никто не спросил с тебя за невыполнение обязанностей. Что касается моего кандидата, насколько я знаю, он из низов. И уж если стал известен, значит, обладает выдающимися качествами. Прости, если я тебя обидел, я прекрасно знаю, насколько ты далек от обычных представителей нашей знати, и как прекрасно образован. Но это — скорее исключение, нежели общее правило. А жрец-то из тебя действительно никакой, так что я не совсем неправ… Но быть причастным к жречеству необходимо, и мы еще поговорим об этом позднее. У меня есть одна мысль по этому поводу, и придется тебе, наверное, преодолеть свою неприязнь к жреческой среде и обязанностям. Сейчас же лучше вернуться к общему разговору, слишком мы с тобой отвлеклись… Они действительно отвлеклись от общего разговора, а он был небезынтересен. Насмешки градом сыпались на Понтия Пилата. Луций Вителлий[8], сын римского всадника и управителя имений императора Октавиана Августа, Публия Вителлия из Нуцерии, веселился больше всех. Этот молодой человек был подающим надежды представителем известного в Риме семейства, давшего уже стране не одного консула. Причиной его нападок на Понтия была собственная, всем хорошо известная, страсть ко всему восточному, загадочному и прекрасному, как он это себе представлял. Втайне он завидовал Понтию, ибо тот отправлялся в те страны, в которые так рвался сам Вителлий, назначения в которые добивался, используя свои семейные связи, — но пока безуспешно. — Наш Понтий непременно ворвется в храм Изиды[9] прямо на коне, и в доспехах! — Раздетым, и с личным оружием наперевес, — вторил Вителлию Луций Анней Сенека[10]. — Понтий, как большой поклонник женщин, прогонит Анубиса[11] и станет сам любить всех иудеянок подряд, и Тиберий ему не указ! — Жрецы поддержат Понтия, поскольку все казенные деньги он отдаст им, и они, побежденные громадностью суммы, забудут об Анубисе и подчинятся Понтию! Все эти насмешки были связаны с историей, некоторое время назад случившейся в Риме. Тогда тоже немало смеялись над наивностью героев истории, в особенности почему-то над горем обманутого мужа, ославившего невольно глупенькую жену и самого себя, а заодно выгнавшего из Рима ни в чем не повинную Богиню. Некий знатный юноша по имени Децим Мунд страстно влюбился в замужнюю римлянку Паулину, но не смог добиться взаимности, даже пообещав ей двести тысяч аттических драхм[12] за ночь любви. В отчаянии юноша решил умереть голодной смертью, но вольноотпущенница его отца, Ида, видя, как тот чахнет, пообещала ему, что он изведает любовных утех с Паулиной, причем ей для устройства этого достаточно лишь пятьдесят тысяч драхм. Получив деньги, и зная, как ревностно Паулина относится к культу Изиды, Ида договорилась с продажными жрецами. Те, «побежденные громадностью суммы»[13], сообщили Паулине, что сам бог Анубис воспылал к ней любовью, и зовет её в храм. Польщенная вниманием Бога и потерявшая голову от радости Паулина сообщила сию новость мужу. Тот, зная скромность своей жены, не стал ей препятствовать, предполагая, что это один из обрядов. Вечером после трапезы жрецы оставили Паулину в храме, потушили огни и заперли все двери. Спрятанный в храме Мунд вступил в обладание Паулиной, и та отдавалась ему в течение всей ночи, предполагая в нём Бога. Мало того, покинув храм и вернувшись домой, с упоением рассказывала мужу и всем остальным желающим, «как ласкал её Бог». Слышавшие это домочадцы, хоть и не верили в сошествие Бога, но не знали, что и думать, зная целомудрие и порядочность Паулины. Все сошло бы хитрецам с рук, но Мунд не выдержал и через три дня победительно рассказал Паулине о том, как взял её, назвавшись Анубисом. Дурочка Паулина, разодрав на себе одежды, бросилась к ногам мужа, тот — к ногам императора. Тиберий же, проведя тщательное расследование, приговорил виновных жрецов и Иду к распятию на кресте, а Деция Мунда — к изгнанию. Самое же печальное для молодых римских повес, и не только молодых: храм, в стенах которого многие из них испытывали и не такие приключения, был разрушен, а изображения Великой Богини сброшены в Тибр. Можно было позавидовать Понтию Пилату, едущему в Иудею, да еще в качестве прокуратора: храм Ашторет[14] был там к его услугам!2. Понтий Пилат
Жена его была из рода Клавдиев[15], не самой главной и известной его ветви, но всё же — почетный брак, хорошее родство. Сказать, что он любил её страстно — было бы явным преувеличением. Она не располагала достоинствами, вызывающими страсть. Да, высокого роста, роскошные рыжие волосы, правильные черты лица. Но при этом вся какая-то невыразительная, неяркая. Чаще грустная, задумчивая, необщительная. Не было в ней женского вызова, огня, живости. В постели Прокула была послушна, но восторгов не выказывала, особого физического влечения к нему, Пилату, то ли не испытывала, то ли не умела проявить. Если что-то такое и было, то оно навсегда осталось в прошлом, относящемся к рождению двух их сыновей, теперь уже достаточно взрослых и покинувших дом. Тогда она была молода, отсутствие энтузиазма скрадывалось присутствием молодой кожи, красивого тела, да и что скрывать — его, Пилата, собственным ненасытным желанием. Он всегда был любителем женщин. И всё же он был привязан к жене по-своему, недаром повсюду скитался с ней. И при назначении на прокураторство в Иудею настаивал на её отъезде с ним, поставил это основным условием, хоть это и не было принято в обществе. Странником и солдатом он был в этой жизни, и таким оставался всегда, а она умела придать его походной жизни некоторый комфорт. Она умела быть незаметной, но её присутствие ощущалось во всём. Всегда вовремя поданная еда, любимое вино, рабы на страже его сна… С ней было удобно, но не всегда. Иногда она вызывала в нём очевидное раздражение, почти гнев. Обращенное к нему, Пилату, лицо светилось от счастья, если он позволял себе её заметить. Она летела к нему по первому зову, она готова была к любым неудобствам и лишениям. Она была умна, образована, она была тонка, но… Но ему постоянно требовались другие — яркие, блестящие, страстные в постели женщины. И невольное ощущение своей вины преследовало его, особенно в дни, когда до неё, видимо, доходили разговоры и сплетни, и он видел её особенно грустной, со слезами на глазах. Он, Понтий Пилат, повидал многое в своей жизни, он был непоколебим и спокоен, даже если приходилось посылать своих людей на смерть — это доля воина, солдата, о чём тут горевать. Но слезы жены почему-то вызывали в нем досаду, сожаление, внутренний разлад. А срывался он на ней, кричал, выходил из себя, пытаясь убедить, что она нужна ему, нужна гораздо больше, чем кто бы то ни было, а всё остальное её просто не касается. И если бы она не была такой ограниченной, ревнивой дурой, то не стояла бы сейчас такая разнесчастная перед ним, а занялась бы делом… Ещё он любил своих собак. У него была целая свора особой, бойцовской породы. Четыре суки, три кобеля. Они были чрезвычайно тяжелы, даже для своих значительных размеров, но при этом обладали великолепной грацией и силой. Брыли скрывали пасти крокодилов, шкуры было так много, что она свисала складками. Они дрались не только зубами, но и лапами, выпуская при этом когти. Собаки этой породы выступали на аренах в битвах со львами, а лучших охранников нельзя было и пожелать. Стоили они Пилату баснословно дорого, да и содержать их было нелегко. Предводителем этой великолепной стаи был Банга, любимец Пилата. Этот пластичный, с нахальным взглядом пёс был необыкновенно умён и предан хозяину. Пилат повсюду разъезжал с ним, вызывая порой неудовольствие людей брезгливых, но это мало его волновало, а порой даже забавляло. Бесстрашный пёс стоил нескольких охранников сразу. Это был прекрасный товарищ, обычно достаточно добродушный и даже весёлый. Но знали его таким только домочадцы. Стоило покинуть свой дом, он становился внимательным, насторожённым, не сводил с хозяина глаз. Благодаря врожденным качествам породы, выглядел Банга устрашающе, и неудивительно, что его боялись, слагая легенды о его силе и лютом характере. Понтий в принципе не возражал. Прокуратор, не признаваясь в этом самому себе, был привязан к бывшему своему рабу, а ныне вольноотпущеннику Анту. Тот был рожден в дикой и снежной стране, откуда ещё юношей лет пятнадцати был вывезен греком-торговцем. Мальчишка соблазнился рассказами о теплых странах и синих морях. Он был недурён собой, прекрасно сложён, вечно улыбался. Собственного положения своего, когда грек его продал, поместив в школу гладиаторов, не понимал. Понтий выкупил его после одного из первых боев — было в мальчике что-то такое, прокуратор затруднился бы высказать это словами. Ощущение физической свежести, чистоты, мужества, наверное. Чем-то Ант напоминал ему собственного сына, младшего из двух. Но, в отличие от собственных сыновей, которых римская система воспитания рано увела из дома, с которыми Понтий никогда толком не общался, Ант оставался с ним последние десять лет. Понтий любил смотреть, как мальчишка возится с собаками. Банга свалился к нему на руки ещё малышом, и Ант возился с ним часами, спал со щенком, кормил с рук. Наблюдать их весёлую возню было одним из удовольствий Пилата, о которых он никому бы не рассказал. Оба — и пёс, и слуга, достигли возраста физического совершенства. В обоих чувствовалась хорошая порода. Бьющая через край сила часто приводила к схваткам. Надо было это видеть — как вначале в шутку, без злобы, они катались по полу, как всё чаще рычал Банга, вырываясь из железного кольца рук Анта, как пускал в ход зубы — слегка, всё ещё опасаясь причинить боль, — а потом и удары своей страшной лапой. Мальчишка выкрикивал что-то на своем непонятном языке, пёс заводился, всё чаще раздавалось рычание нешуточной злобы, укусы оставляли следы на коже Анта. Но никто здесь никого не боялся, и в какой-то момент, отскочив от мощной груди пса, Ант вкрадчиво и с долей упрека окликал собаку: «Банга!»… Всё менялось в одно мгновение, умница-пес, понимая, что зарвался, начинал подползать, всё ещё слабо рыча, на задних лапах, к слуге. И разглядев улыбку, расслышав смех, бросался лизать ему руки, смеющееся лицо… Оба — и слуга, и пёс — относились к нему, Пилату, как-то одинаково. Это была любовь, конечно, но с такой долей уважения и преклонения, с такой почтительностью, словно он был Богом. По сути, таковым он для них и являлся. Да и для жены, Прокулы, кстати, тоже. У него, Понтия, тоже был свой Бог в среде живых людей. Всё детство и короткую юность они провели с Ним в странной дружбе — с оттенком вражды. Так, ничего особенного, мальчишеское соперничество, ревность друг к другу, ко взаимным достоинствам. Слишком они были полярны во всём, и каждому находилась причина позавидовать. Он был слишком умён для Пилата, впрочем, тоже не обделённого умом. Не столько умён, может быть а скорее излишне учён. Обнаруживал незаурядное усердие в благородных науках. Греческая и римская словесность, римская орфография и история, риторика. Даже этрусский язык и история: он был одним из немногих римлян, сохранивших в эту позднюю эпоху знание этрусского языка, считался признанным знатоком древностей, этому искусству обучался у Тита Ливия[16]. Но в плане физическом природа обделила Его. Часто болел в детстве, и как следствие, был слаб телом. Он прихрамывал при ходьбе, беспокоили боли в желудке, преследовали простуды. Даже на гладиаторских играх, устроенных в память отца, сидел на трибуне в чём-то вроде чепца — palliolum. Чепец защищал уши и горло от простуды, носили его при болезни, дома, никак не на людях. Немало тогда Он выслушал насмешек от Пилата, злился, пыхтел, краснел. И отвечал эпиграммами, остриё которых было направлено на якобы общеизвестную глупость Понтия. Пилат был устроен проще. Его тянуло к играм, гимнастическим упражнениям, позже — к сражениям, в которых он хотел, нет — мечтал принимать участие, к лошадям и собакам. Ему же это было чуждо, как греческая словесность — Пилату. При попытке затеять даже небольшую драку, просто весёлую потасовку, Он всегда и неизменно терпел поражение. Хотя добросовестно отбивался, пытался даже укусить Пилата или лягнуть его побольнее. Их дружба с годами приобретала несколько иной характер: покровительственный со стороны Него и подчиненный со стороны Пилата, к тому времени уже прекрасно понимавшего, что ни по положению, ни по уму он не может претендовать на лидерство. Странным образом они сблизились в период созревания. Это время, мучительное для всех мальчиков без исключения, время появления осознанных желаний, влечения к женщине, для них протекало тем более непросто. Эпоха не сочувствовала целомудрию и скромности. Даже о Божественном Юлии говорили вслух, подвергая имя его поношению, что он сожительствовал с Никомедом[17], царем Вифинии. Повторяли всем известные строчки Лициния Кальва[18]:«…и всё остальное,
Чем у вифинцев владел Цезарев задний дружок».
«Галлов Цезарь покоряет, Никомед же — Цезаря».
3. Дружеские беседы
Хитросплетения судьбы — загадка, волнующая каждого отдельного человека. И загадка для всего человечества в целом. Совпадения или несовпадения, случайные встречи, обретения или потери. То пронесет мимо смерти, то столкнет с бедой и гибелью на самом пороге ожидаемого счастья. И нет ответа на тысячи тысяч «почему?», задаваемых на всех перекрестках земли. Где-то, когда-то, на краю изученной земли один человек, спасенный от смерти другим, сделал подарок спасителю. Кусок редкого камня со странным сочетанием цветов. И началось — череда смертей, потрясших до основания полмира. Потом череда случайностей, оберегавших членов отдельной семьи. И теперь, через три века, это начиналось снова. Ожидались смерти, и гибельные совпадения, и чудесные избавления. Почему? Есть множество и других вопросов. В зависимости от склада ума. Кто-то спросит — почему именно через три века? Или, допустим, что за сила была дана тому камню, каков её источник? Связано ли это с цветами камня, или с веществом его, или только со странной силой, что был наделен индийский Учитель? А чем же он наделен, что это? И где этому можно научиться, или где это можно взять… Вопросов может быть множество, но только на большую часть из них нет ответов. Можно попытаться рассказать — как это было. Как начинался заговор, изменивший лицо мира, подаривший миру христианство… — Впрочем, Понтий, не стоит думать, что тебя ждут в Иудее с радостью и удовольствием, — внёс серьезную ноту в общий разговор Луций Сенека, всё ещё улыбаясь предшествующей шутке, но словно вдруг трезвея. Этот молодой мужчина, лет тридцати, был известен своими изысканиями в философии и успехами в политике. Во многом благодаря своему отцу, известному ритору Сенеке Старшему, он увлекся ими ещё в юности. — Какое мне до этого дело? — возразил ему прокуратор. Я собираюсь управлять ими, а не они мной. Что мне до их чувств? Пусть покоряются Риму, во и всё их удовольствие. — Ты не знаешь их обычаев, префект, и хочешь управлять лишь своим веским словом или бряцанием оружия? Ты знаешь, что эти побежденные, а на их веку победителей было немало, навязывают свой закон победителям, действуя хитростью, держась друг за друга? Это для нас из Греции в мир пришли красота, поэзия, искусство, из Рима пришла законность с правом человека на беспристрастный открытый суд… Иудеи считают, что всё это — отвратительные по содержанию проявления язычества, грубой силы, неразумной и глупой. Для них существует лишь их собственная история, лишь их единственный Бог, который избрал их из всего человечества, и который интересуется лишь ими… — Я заинтересую его Римом, всерьез и надолго, уверяю вас, всех присутствующих! Никто, собственно, и не сомневался. Он был подлинным солдатом Рима, Понтий Пилат, нынешний прокуратор Иудеи. Лицо его выражало решимость, руки крепко сжаты, глаза грозно блестели и не обещали иудеям ничего хорошего. Два человека напряглись внутренне, понимая, что Понтий прав, но должен быть предостережён и несколько осажен — для своей, а главное — для общей пользы. Один был тот, перед кем преклонялся Понтий, тот, кого Сеян называл «молодым другом». Он с огорчением вздохнул, ещё раз пожалев об отсутствии в Понтии Пилате даже намека на дипломатию, когда задевались истинные Понтия интересы — а это, вне всякого сомнения, были интересы боготворимого прокуратором Рима. С другой стороны, неудержимая энергия Пилата и его опыт не должны пропасть даром, и будут бесценны в Иудее. И, может быть, послужат лучшим противовесом хитростям и недомолвкам, и всей этой иудейской премудрости, в которой он явно не силён… Да, следует направлять Понтия, но не надо надевать на него узду, во всяком случае, сейчас, перед самым началом — он должен справиться. И Он промолчал. Луций же Анней Сенека бросился в бой. Для него, Сенеки, в отличие от Понтия Пилата, отечеством был не только Рим. Он считал себя Человеком, и значит, — гражданином всего существующего мира. Великое государство, не ограничиваемое определённым пространством, поистине «res publica»[19] — вот что волновало его. Сенека возвысился над предрассудками относительно не римлян, и хотел, чтобы этот шаг сделали и другие… — Ты не прав, воитель, — обратился Луций к Понтию. Конечно, защищая государственные интересы, не сохранишь руки чистыми. Но единовластие должно быть ограниченным и упорядоченным, а правитель — разумен и милосерден, и обязан заботиться о подданных… Пусть это всего лишь иудеи, но и они — люди! И подданные Рима! Завязался всеобщий спор, и в нём приняли участие не только уже перечисленные лица. Следует упомянуть, что на встрече в доме Понтия Пилата были ещё седовласый Марк Эмилий Лепид[20], и отпрыск знаменитой фамилии Крассов — Марк Лициний [21]. Все эти вопросы были важны для них, тема разговоров — животрепещуща. Кто-то из них лишь обозначал своё присутствие в римской истории, кто-то уже стал страницей её. Это была их жизнь, их страна, их власть. Могли ли они быть равнодушными, когда разговор касался Рима? Впрочем, не этот спор, а завершение разговора Луция Элия Сеяна со своим прежним оппонентом, представляет истинный интерес. Дав возможность друзьям попрактиковаться в риторском искусстве, «молодой друг» Луция вновь обернулся к нему, и продолжил прерванны ранее разговор. — Луций, ты сегодня слегка приоткрыл мне завесу над своими тайнами, рассказав о пристрастии к философии и о трудностях выходцев с низов. Я прошу тебя о большей откровенности. Не в первый раз пытаюсь понять нечто о тебе, но до сих пор не получил ответа. Ты молчишь, а мне надо представлять себе, чего хотят от меня мои соратники в будущем. Быть может, большего, чем я захочу или смогу им дать? Молодой человек, с которым беседовал Элий Сеян, и чье имя ещё ни разу не было произнесено вслух, задумался на несколько мгновений. Элий ждал, не прерывая его размышлений. В глазах любимца Тиберия, обращенных к собеседнику, светилось любопытство, а ещё — действительное уважение к тому, кто был представителем римской знати, но таким необычным представителем. — Мне тоже приходилось философствовать, Луций. Ты же знаешь, история — моя страсть, а эти две дисциплины — родные сестры. И немало приходилось мне задумываться о власти и её странностях. Вот ты — человек, который всего в жизни добился сам… У тебя есть всё — и власть, и богатство, а кроме того, Боги даровали тебе здоровье, которого нет у меня, несмотря на знатность, и даже красоту. Тебя любят женщины, и не просто любят, а многие бесстыдно бегают за тобой… На мой взгляд, тебе уже незачем чего бы то ни было хотеть. Что же привело тебя к нам, тем, кто так многого ещё хочет? И чего хотел ты, став членом нашего Общества? Пришел черед задуматься Сеяну. Есть вопросы, на которые не то чтобы трудно ответить. Всегда можно что-то соврать и вывернуться, или сделать вид, что не услышал, в конце концов. А вот ответить по-настоящему, сказать правду — означает вывернуть наизнанку собственную душу. Это нелегко само по себе, да и вызывает раздражение по отношению к тому, кто задал вопрос — с какой стати он пытается выведать у тебя нечто сокровенное, только тебе принадлежащее? Велико же было уважение Сеяна к своему собеседнику, когда на столь откровенный вопрос он постарался ответить честно и всеобъемлюще, как только сумел. Это чувствовалось по тону Сеяна, по его дрогнувшему голосу. — Мой умный друг, я сам неоднократно спрашивал себя об этом. Ты вспоминал сегодня о брате. Помнишь, как корчилась твоя душа от боли, когда пришло известие о его смерти? Помнишь, как ты не мог сдержаться от слёз, как громко кричал, посылая проклятия предполагаемому убийце, как тебя не могли удержать в твоей комнате, и ты рвался на улицу, чтобы бежать, и кричать, призывая к отмщению… Нет, я не потому об этом говорю, что хочу разогреть твою ненависть или растравить раны, прости меня. Я хорошо помню тот день, и нашу встречу, и твое желание продолжить дело, начатое братом; тогда я услышал в ответ на мое предложение решительное «да!». Рука Сеяна легла на лоб, снимая напряжение, слегка дрожащие пальцы прошлись по надбровью, прижали веки и опустились на подбородок. Волнуясь, он продолжил: — Но ты вспомни своё горе. Вот такое же по силе чувство я испытываю, когда понимаю, как непрочна моя власть. Я — временщик, и знаю об этом. А ведь я не один на свете. У меня есть дети, моя плоть, моя надежда на бессмертие. Если я паду, что ждёт их на этом свете… прозябание в безвестности? А может, смерть от рук моих врагов? Я же хочу даровать им истинную власть, ту, что есть у тебя, даже если её пока нет, власть, которая от Бога, и уже не отнимется у них. Однажды я попытался войти в ваш круг… Хотя бы дочь, хотя бы она могла обрести иной кров, чеммой? Где все так зыбко, неустойчиво! Но твой Друз, твой сын погиб — нелепо, глупо, едва обручившись с ней… Подавился грушей, это немыслимо себе представить! Словно оно, еще ничего не значившее само по себе обручение, стало проклятием его юной жизни! Разве это не знак? Взгляд собеседника, исполненный боли и запрета на продолжение, не остановил Сеяна. Он говорил, сцепив накрепко руки, выдававшие волнение. — Я хочу, наперекор своей судьбе, ввести детей в круг людей, которые причастны к власти от рождения. Навсегда, для всех последующих поколений моих потомков, через времена. Ты считаешь это невозможным? Ответ он получил не сразу. «Молодой друг», которому, однако, на взгляд было более тридцати, имя которого так и осталось в тайне, помолчал немного. Увидеть выражение лица его Элий Сеян не мог, ибо оно было опущено долу. Когда же он поднял голову, Сеян заглянул в его горящие сочувствием и пониманием глаза, почувствовал тепло, исходящее от него, и уже знал, какой ответ получит. И всё же услышать эти слова было приятно. Благородство его собеседника проявилось в ответе, а Сеяну не так уж часто в жизни приходилось встречаться с благородством, не говоря уж о том, что редко приходилось проявлять его самому. Не баловала его жизнь встречами с благородством. — Нет, почему же, такое случалось и раньше. Если я дам тебе согласие, Луций, это ведь будет не просто моим согласием, правда? Это ведь будет моей клятвой — клятвой будущего властителя своему преданному слуге, что он получит обещанное по достижении мной власти? — Да, друг мой. И я хотел бы услышать эту клятву от тебя, чтобы вздохнуть наконец спокойно, ведь тебе я верю безоговорочно. Слишком часто в последнее время я вижу один сон — сон о моем неминуемом конце, и он будет страшен… — Что ж, я нахожу твою просьбу справедливой и цену, которой заплачу за твоё содействие нам — совсем небольшой. Клянусь памятью моего брата, и да услышит мою клятву Юпитер — я позабочусь о твоих детях. Благодарю тебя, и никогда не забуду твоего великодушия… — Есть, правда, одна просьба и к тебе, Луций, раз уж речь зашла о наших родственниках. Мои племянники, ты ведь не любишь их… — А ты? Вздорные молодые люди, не ладящие ни друг с другом, ни с кем бы то ни было вокруг! Мечтающие о власти, подумай об этом! И их неуёмная мать, которая добьётся своего, и погубит детей собственными выходками! — Луций, ты прав. Я не люблю своих родных, и это горько. Да ведь никто из них не любит меня тоже… Я прошу тебя лишь об одном — в память о брате, обещай мне не участвовать в падении и гибели племянников, которое я также предчувствую, как и ты. Я не смогу участвовать в нашем общем деле, не смогу встречаться и говорить с тобой, зная, что ты виновен в их смерти. Есть предел любому цинизму, пойми! — Вблизи власти такого предела нет! Впрочем, пусть будет так. Твоим родственникам моя помощь не понадобится. Они всё сделают сами, а недоверчивость Тиберия и его нелюбовь довершат начатое. А теперь прощай, и побереги себя самого. К тебе ведь всё это тоже относится в какой-то мере… Уход Сеяна послужил сигналом расходиться. Разгоряченные спорами, всё ещё ищущие неопровержимых доводов соратники, дружеские похлопывания про плечу, слова ободрения — всё это потом не раз вспоминалось Понтию Пилату в далёкой и не всегда ласковой к нему стране…4. Македонец
Дом, в котором работал художник, стоял в самом сердце Рима. Палатин[22] — колыбель вечного города, а дом был на том самом углу знаменитого холма, что обращен к Форуму[23]. Ливия, вдова Августа Октавиана[24], которой дом принадлежал, отличалась отменным вкусом и любовью к искусству. Оно присутствовало здесь на каждом шагу, высокое искусство живописи и скульптуры. Изящные арабески вдоль карниза. Гирлянды листьев и цветов вперемешку с крылатыми гениями[25] и фантастическими пейзажами. Пять больших фресок, пожалуй, самых знаменитых в Риме, и каждая представляет собой отдельную картину. Две изображают посвящение в таинство и магические действия, на третьей — улица Рима, как бы виднеющаяся из открытого окна. И, наконец, две картины на мифологические сюжеты: Полифем[26], преследующий Галатею[27], и Ио[28] в тот момент, когда Гермес[29] освобождает ее от Аргуса[30]. Достойное место для художника, весьма достойное и привлекательное. Только художник, о котором пойдет речь в повествовании, предпочитал не видеть всего этого. Он тосковал в этом доме. И, тоскуя и печалясь, работал. Вытачивал камею из красно-белого поделочного камня, называемого сардониксом. Говоря по правде, он тосковал бы в любом месте. У него было немало причин для этого. Черты лица выдавали в нем уроженца Македонии. Когда-то его предки стояли за спиной великого Филиппа, создателя могучей македонской державы и отца богоподобного Александра. С тех самых пор потомки этого рода отличались гордой осанкой, державной поступью и неукротимым характером. Рим, после завоевания Македонии, сумел в полной мере добавить в их лица и жизни новые черты — черты трагизма. Разделенная на части Македония полностью зависела от великой империи. Вечная борьба с варварскими племенами из-за Дуная, выгодная империи, истощила македонцев и привела к вырождению народа. Император Тиберий[31], ныне правивший в Риме, довел черное дело народной гибели до логического конца. Когда римлянам в Германии не осталось кого и побеждать, кроме народа маркоманнов под предводительством Марабода, империя сжалась перед последним броском, готовясь нанести решающий, смертельный удар. Стянутые из Паннонии[32] и Далмации[33] войска были сосредоточены в городе Карнунте[34]. Построенные из бревен и земли крепости германцев не выдержали бы ударов римских осадных орудий. Не спасла бы ни прославленная храбрость варваров, ни их готовность умереть. И даже прекрасная подготовка сил Марабода, которые он довел постоянными учениями до уровня римского войска. Спасение германцам пришло свыше. Когда до владений Марабода оставалось пять суточных переходов, Тиберий вынужден был остановить войска и срочно повернуть обратно. В Паннонии и Далмации началось восстание, вскоре охватившее весь полуостров. Римлянам стало не до завоеваний. Их истребили в Паннонии, выбили из Далмации — и всего за несколько дней. Вскоре мятежники вторглись и в Македонию. К восстанию присоединилась часть местной знати, мечтавшая о былом величии и блеске македонской державы. Завязалась война, и это была война самая тяжелая из всех, что вел Рим со времен противостояния Ганнибалу. Восставшим удалось собрать до двухсот тысяч пехотинцев и до девяти тысяч всадников. Октавиан Август в очередной раз напряг силы империи. И дал Тиберию огромную армию — пятнадцать легионов, и большое число вспомогательных войск. Три года шла война. Медленно, но последовательно, проливая немало римской, а ещё больше не римской крови, Тиберий привел к покорности мятежные провинции. Увы, бедствия не обошли стороной художника, что теперь выполнял свою работу в доме Ливии. Напротив, они ворвались в его когда-то счастливую жизнь неумолимо и жестоко, разрушив всё, чем он жил. Филипп — так звали художника — не мог простить себе того, что случилось. Вот уже более пятнадцати лет прошли с того дня, когда он уехал, оставив дома молодую жену и годовалого сына на ее руках. Она волновалась о нем. Лишь о своем муже, которого любила безумно, со всей пылкостью первой, разделенной и счастливой любви, увенчавшейся так недавно рождением сына. — Ты далёк от жестокостей, Филипп, — говорила она ему. — Ты живешь в своем мире, где камень и резец — самое главное. Твой мир прекрасен, не спорю. А вокруг столько зла. С началом мятежа мы оказались в чудовищном мире страстей, где проливают людскую кровь. Так, словно это вода из нашего озера. Мы не относимся ни к одной из воюющих сторон, но не принадлежим и к той части знати, которой, как всегда, ничего не сделается в этом водовороте. Не уезжай. Всякое может быть в пути, тогда как в доме мы в безопасности. Мне кажется, когда мы вдвоем, тебе ничто не угрожает. Я боюсь за тебя… — Ты рассуждаешь, как истинная женщина, — отвечал ей Филипп. Я, хоть и живу в своем мире, все-таки не потерял рассудка. Чем ты сможешь помочь мне? В недобрый час я оставил сардоникс в доме отца. Он послужил бы нам настоящей защитой от легионеров, когда они станут распинать невинных вдоль дорог. Сколько раз говорил мне отец — держи талисман в доме, при себе, при ребенке. Он спас немало жизней в нашем роду, да и работа в отдалении от него не ладится, я ведь чувствую… — Не камень, не этот холодный осколок бело-красного цвета — главное в нашей жизни, милый. Главное — наша любовь, верь в неё. Останься, — упрашивала его жена. Не упросила. Он уехал в столицу, будучи уверен в необходимости привезти сардоникс. А когда вернулся — трое суток лежал на пороге своего дома без чувств и без мыслей. Талисман отвел беду лишь от него. Римляне поверили в полную непричастность Филиппа к восстанию. Несмотря на наветы недругов, несмотря на его отсутствие в городе, которое само по себе могло послужить обвинением в принадлежности к одной из тех группировок сражающихся, что были разбиты легионерами. Но жена и сын были увезены в Рим в качестве пленников. Позже он узнал об их судьбе. Уже тогда Филипп был известен своей тонкой работой по камню и почитаем знатоками. В том числе и в римском высшем обществе. Для него было сделано всё, что возможно. Несмотря на мятеж, продолжавшуюся войну, расстояния. Только он всё равно опоздал, и черная весть обрушилась на него, похоронив все надежды. Всё, чем он жил до сих пор. Он выл, и бился головой об стену, и кусал запястья, и даже рычал волком. Всё было легче… Слишком уж мучительна была для него мысль об их смерти. Все закончилось быстро. Мальчик не вынес тягот пути. Жена не вынесла его гибели. Она выбрала нож — как только сумела! Филипп всегда считал ее такой слабой, такой нежной и пугливой. Она боялась крови и теряла сознание, порезав палец на руке… Их нет больше. Они ушли за месяц до того, как он сумел протянуть им руку помощи. Но самого Филиппа талисман хранил, и он выжил. Впрочем, дело не в сардониксе. Он выжил потому, что был одержим местью. Филипп, не глядя, потрогал камень, ощутил кожей пальцев рисунок. Что смотреть, он и так знает каждую щербинку, каждый уступ. Белый сардоникс с вкраплением багровых пятен. Как ее кровь багровых! Первый ряд фигур он уже выточил. Самый нижний. Пленные, умоляющие императора о пощаде. Он ласково провел рукой по её лицу. Да, это хорошо знакомый ему овал. Волосы, скреплённые повязкой. Лучше не вспоминать, как он любил их гладкий шёлк. А ещё, в минуту страсти, властно держать её за эту шелковистую копну, закидывая голову жены назад… Нет, лучше не надо об этом! Он сделал её центральной фигурой своей композиции. Те, что будут вверху, только кажутся важными. Они — на её крови и слезах… Малыша она держит на коленях. Последний её взгляд, всё лучшее в ней устремлены к мальчику. Что же, он, Филипп, не в обиде, он ведь потерял её, дал обоим уйти… Тиберий, с его властным лицом, император Тиберий будет возвышаться над ней! Неприветливый в обращении император, внушающий страх всем соприкасающимся с ним. Не делающий различия между посторонними и близкими, между тем, что случилось недавно и тем, что стёрлось в памяти за давностью лет, падкий на скорую расправу Тиберий… Будь проклят, император! А ещё выше, над всеми, Август Октавиан. Прямо под ним — эти бесстыжие, развратные женщины, патрицианки, кичащиеся своей знатной кровью и прославленные жестокостью. С их любовью к цирковым зрелищам, кровавым оргиям и прочим низменным забавам. Все они цветут на крови своих жертв. Мерзкие твари, будьте и вы прокляты! Он долго ждал своего часа. Он работал. И ждал, ждал. Вызов в Рим пришел несколько месяцев назад. Заказ на камею, которой не будет равных! Заказ — подарок императору Тиберию, а значит, он получит сардоникс себе на беду, всё-таки получит. Выбор материала заказчик — а это сам могущественный сотоварищ Тиберия-убийцы, Элий Сеян, — предоставляет художнику, и готов оплатить его, если сочтёт выбор достойным. Боги не отвернулись от Филиппа окончательно, они дают надежду. Да сбудется предсказание учителя-индийца!5. Камень сардоникс
Старая восточная легенда рассказывает, что благородные камни — творение сатаны. Заметив, как радостно любуется Ева пестрыми цветами в райских садах, искуситель придумал камни, дав им чудесные краски. Дабы пробуждать в людских сердцах соблазн и алчность. С благородными камнями связано много других верований. Говорят, сапфир защищает от клеветы, бирюза помогает влюбленным, янтарь предохраняет от дурного глаза, рубин дарит взаимность в чувствах, сардоникс уберегает от неверности и лжи… Да мало ли ещё свойств приписали люди этим источникам чарующего света и цвета! То, что стояло за отношением Филиппа к сардониксу, стало своего рода легендой, семейным преданием. Далёкий предок художника был не просто участником походов Александра, он был воином отборных частей. Аргироаспиды — щитоносцы, серебряные щиты — костяк македонской армии! Они получили эти украшения за неслыханную отвагу при Иссе[35]. И предок Филиппа среди них — молодой, сильный, весёлый, не слишком обременённый совестью или сожалениями о гибели врага. Он считал, что война — занятие лучшее из всех возможных. Война — это множество доступных женщин, море выпитого после битвы вина, опасность, волнение в крови. Они весело прошли полмира, но Индия стала другой, не пройденной его половиной. Недоступной, утонувшей в дождях и разливах рек. Она была богата и не скупилась на смерть товарищей, на поражения. На боль разлук. Здесь, в непокорённой половине мира, улыбку сменила печаль. И в какой-то из дней он не стал убивать, потому что устал, потому что захотел подарить жизнь. Хоть кому-нибудь на земле, а человек, которого он спас, был так неказист, так грязен, мало одет… Это потом, когда они узнали друг друга, македонец понял, что ошибался. Учитель был немыслимо богат. — Друг мой, — говорил ему Учитель, — нет страха во мне перед смертельным кругом, но за бесценный подарок жизни готов благодарить тебя до скончания века. Греческие мудрецы утверждают, что последний из живых счастливее наипервейшего из мёртвых, обитателей подземного царства Аида[36]. И они правы, твои жизнелюбивые соотечественники. Учитель щурил глаза, когда улыбался. И морщины лучами бежали от глаз, любивших солнечный свет. Он не остался в долгу. Он оставил, уходя в свои горы, странный подарок молодому другу-македонцу. — Камень ценен сам по себе, — сказал он, прощаясь. — Но это та цена, что смешна истинно знающему. Ты мало во что веришь, герой, но жизнь впереди, и не всё потеряно. Береги сардоникс. Он защитит от беды тебя, и всех твоих потомков. Я три дня отдавал ему силу души, и рук, и моего тела. Он заговорён мною на помощь тебе и твоей крови. В ответ на недоверчивую улыбку македонца Учитель покачал головой. — Ты всего лишь варвар, эллин, хоть и считаешь иначе. Ты — ребенок, все вы ещё дети, блуждающие во мраке. Сохрани его хотя бы на память о нашей встрече, там поймешь. Пока он в руках у тебя и твоих потомков, он принесет лишь благо. Но в чужих руках, руках власть имущих и стяжающих богатства, он станет проклятием. Смерть ждёт каждого, кто владеет им не по праву. — А если я подарю его другу? — Ты не сделаешь этого, глупец. Пожалей друга… Впрочем, бывают исключения. Он безопасен для ваших любимых женщин, пока они верны. И ещё… Очистить камень от заклятия может чистая душа. Та, о которой будет сказано — истинный сын Божий, посланник Господа в утешение нам, людям. На целое поколение вперёд он очистит камень от заклятия на вашу кровь. Но не больше. В последующем с силой, словно возросшей от соприкосновения с чистым, он погубит всякое зло, что не ты и не твоя кровь. Я так хотел, и это мой подарок. Будь же благословен и прощай. Недоверчивый македонец, к трепету своему и даже некоторому священному ужасу, имел однажды возможность убедиться в силе камня. Последний, индийский поход, столь неудачный для македонцев, посеял немало сомнений в душах людей. Ветераны армии Александра, до той поры преданные царю, и те — зароптали. Они просились домой. Они хотели пользоваться плодами своих побед, быть превозносимыми, богатыми. Окружёнными детьми и внуками. Они устали. Но Александр рвался за пределы завоеванного мира. Он не знал другого пути — он не умел и не хотел быть одиноким путешественником, бороздящим просторы земли, зависимым от стольких опасностей и преград. Эти непримиримые мечты породили непонимание и злость. А потом и заговор против царя. Предок художника принял в нём непосредственное участие. К тому времени он бесконечно устал от смерти, царившей вокруг. Домашний очаг манил его, звал, обещая любовь и тепло. Богоподобный Александр раздражал. Царю мерещились заговоры. Он стал недоверчив. Приступы гнева всё чаще одолевали его, и приступы эти нередко обращались против когда-то любимых и близких. Царь не собирался создавать державу с центром в родной Македонии. Величие собственной страны волновало его гораздо меньше, чем покорение какой-нибудь очередной, чаще всего опасной и загадочной страны. Которую, впрочем, они с легкостью покидали ради завоевания другой. Он взял в жёны азиатку, Роксану. Он, который должен был бы думать о сохранении рода, о потомках эллинской, незамутнённой крови. Как объяснить преданность царя черноволосой, смуглой, отнюдь не красивой по эллинским представлениям Роксане? За их обозами шли тысячи женщин, подобных ей. И у Александра был до неё гарем из трехсот наложниц… Они привыкли к покорности азиаток, к терпению и кротости. Женская гордость для пресыщенных молодых мужчин стала понятием смешным. Но тоска по золотоволосым, широкоглазым, с высокой грудью женщинам, идущим по жизни величавой походкой равнинных жительниц, волновала их. Царю мерещились заговоры, и Александр их получил. Вернее, он получил в руки красивую камею из бело-красного сардоникса. Из рук любимого друга детства, Клита. Спасшего когда-то ему жизнь в битве при Гранике[37]. Мир, который был изображён на камее, являлся тройственным. В центре мироздания был изображен Александр, покоритель половины населённого мира. За ним — тенью, которой она и была по сути, незаметная Роксана. Под ногами Александра и его жены — покорённые им народы. Одетая причудливо толпа жителей Ойкумены[38], и даже на маленькой камее можно разглядеть, изучая лица, тоску и печаль. И надо всем этим, в самом верхнем правом углу — Филипп, отец Александра. С улыбкой смотрит на сына, что оправдал его надежды. Улыбка, правда, несколько кривая — из-за глаза, поврежденного в бою. Сын покорил полмира, скольких убил, покалечил, вырвал из привычных объятий, обрек на страдания — не счесть. Достойный сын отца. Когда Филипп разбил в Фессалии[39] войска фокидян, три тысячи пленных были утоплены по его приказу в море. Во искупление обиды, нанесенной сребролукому богу Аполлону, которого оскорбили фокидяне, ограбив Дельфы. По приказу Филиппа погибший военачальник фокидян, Ономарх, был распят на кресте. Но Филиппу далеко до своего богоподобного сына. До того, как Александр двинулся на державу Ахаменидов[40], исконного врага эллинских государств, он успел показать себя в родных ему греческих государствах. «Озверел душой»[41], и взял Фивы. Всех непокорных жителей города продал в рабство, а это тридцать тысяч человек, истребил оставшееся мужское население, и город стёр с лица земли. Александр — потомок неистового Ахилла[42] по матери, властолюбивой Олимпиаде, и необузданного Геракла[43] по отцу. Достойный сын кровавых отца и матери. Оба героя, от которых ведет свой род Александр, в левом верхнем углу камеи. Щит Ахилла, плащ Геракла сверкают черным на белом. Багровые капли крови падают вниз, туда, откуда смотрят глаза жителей покорённой Ойкумены. В непокорном Тире Александр казнил три тысячи пленных, две тысячи распял и тридцать тысяч продал в рабство. Такая же участь постигла город Гиза. Куда там Ахиллу или Гераклу! Художник, что высекал первую, Александрову камею, был из бранхид[44]. Потомок тех греков, что ушли с персидскими завоевателями из Передней Азии. Однажды он уж выжил в бойне, которую устроил Александр. Греки, обрадованные приходом македонской армии, вышли приветствовать царя с зелёными ветвями. Их ли была вина в том, что они — художники, скульпторы, строители, — были изуродованы по приказу сатрапа[45]? Так отметил их таланты Дарий, чтобы показать свою власть над телами и жизнями рабов. А Александр, разгневанный их жалким внешним видом, Александр отдал приказ… и их стали убивать, разить мечами и стрелами… Выживший художник был из бранхид, и потому одолеваем двойной ненавистью к царю. Но тот, кто заказал ему рисунок, требовал точного исполнения своего замысла. Ничего лишнего, обусловленного ненавистью и местью. Македонец помнил то, о чём тайно говорил ему учитель-индиец. Враг — в центре мироздания. Его жена, дети. Его женщины. Над ним — его родители. Учителя, если они были вехой в становлении. Далёкие предки, чьим духам он поклонялся. Все те, кого он почитал началом себе. Именно потому Аристотель не был изображен на камее. Что толку в том, что он учил Александра? Немногому же он его научил, тринадцатилетний подросток оказался не по зубам великому философу. Александр бредил Ахиллом, и даже в походах возил «Илиаду» Гомера, кладя ночью у изголовья вместе с мечом… Тройственная камея. Предки врага и его духовные наставники. Враг и его женщина, дети, когда они есть. И в самом низу — взывающие к отмщению. Кажется, македонец не забыл ничего. Почему Клит держал камею у себя так долго? Быть может, воспоминания о дружбе с Александром, о его отце, Филиппе, которого Клит так хорошо знал, будили в нём жалость? Как бы ни был велик гнев против Александра, трудно было поднять руку на друга детства, ставшего богоподобным властителем Азии? Или, напротив, Клит наслаждался игрой с судьбой, держа в руках оружие против тирана? Каким Александр, несомненно, стал в глазах ветеранов своей армии. Он носил персидскую одежду, что вызывало немало затаённого веселья и косых взглядов македонцев. Он устраивал пышные приемы и приказывал почитать себя всюду как бога… Впоследствии македонец немало пожалел, что не уговорил Клита отдать камею сразу, по изготовлении. Вспоминал слова индийца: «Пожалей друга, глупец!». Клит был добрым товарищем. Жаль, что он пал жертвой очередного приступа гнева Александра. Что-то побудило его дерзко говорить с царем на том несчастном пиру. Он вспоминал вслух все ошибки Александра. Царь оборвал его речи, выхватив меч… А может, он стал первой жертвой камеи… А потом — загадочная и неожиданная смерть самого Александра. Владыка половины мира умер в Вавилоне от лихорадки, в расцвете сил, не завершив своих дел. Сына, родившегося у Роксаны, да и саму Роксану, обрекли на смерть диадохи[46], делившие власть на территории бесконечной империи. Череда смертей, приносимых камеей, множилась. Македонец успел проследить семь до того времени, когда камея исчезла из вида. Но сардоникс, который был усечён, и всё же ещё довольно тяжёл, и вызывал у македонца суеверный страх, был привезён им домой. Предание передавалось из уст в уста, из жизни — в жизнь. Тот, кто хранил его в доме, не жаловался на судьбу. Казалось, она оберегала владельца от тысячи возможных неприятностей, как могла. Филипп теперь держал в руке часть того самого сардоникса. Он был хорошим резчиком по камню, более чем хорошим. Он был лучшим. Элий Сеян, всесильный временщик, друг и сотоварищ императора Тиберия, заказал ему самую крупную камею, какую только можно сделать. В подарок императору Тиберию. На беду и смерть императору Тиберию. Ибо Элий Сеян одобрил выбор материала художником. И белый сардоникс с багровыми кровавыми вкраплениями стал обретать в руках художника свой теперешний, известный всему миру облик. Новый виток кровавого пути сардоникса начинался…6. Храм
Любая дорога, пусть самая длинная, подходит к своему концу, когда человек одолеет её. Эта дорога, дорога к Иерусалиму, чаще бывает длинной — по морю, по пустыне, по диким горным тропинкам. Путники, направляющиеся сюда, самые разные. Тут и житель Галилеи, везущий дары благословенной своей страны с надеждой продать их в Святом городе. Тут и пилигримы, идущие на праздник. Сосредоточенные, хмурые купцы из Вавилона, Александрии, даже из Рима. Они выражают озабоченность всем своим видом, что неудивительно, поскольку везут большие суммы золота и серебра, собранные среди соплеменников для казны Храма. Для тех, кто подъезжает на верблюдах к Иерусалиму, кто спешит к нему пешим ходом, дорога заканчивается здесь, у стен города, с их тремя огромными башнями, называемыми Фазаель, Гиппик и Мариамна. Эти три великана — не последние, они лишь прикрывают доступ к дворцу Ирода, за ними высятся несколько десятков башен поменьше. И когда перед путником, кто бы он ни был, развернется панорама вечного города, невозможно удержаться от радостной песни:Стопы наши у ворот твоих, о Иерусалим!
Иерусалим, вновь отстроенный Иерусалим,
Куда стекаются племена, племена Иагве, по закону Израиля
Возблагодарить имя Иагве!
Там стоял престол суда, престол дома Давида!
Молите же о мире для Иерусалима!
Пусть покой будет тем, кто любит тебя,
Пусть мир будет твоим стенам, покой твоим башням![47]
7. Ирод и его любовь
Трудно быть цельным человеком, когда сама судьба привнесла в твою жизнь раздвоенность. Трудно? Пожалуй, нет, это просто невозможно. Во всяком случае, Ироду, сыну идумейского князя Антипатра, стать цельным, быть одним человеком, а не двумя разными, не удавалось на протяжении всей его жизни. И это стало причиной его личной трагедии, а также принесло немало горя окружающим царя Ирода, да и всему Израилю. Когда он был молод, и Иудея ещё не принадлежала ему (впрочем, ему тогда почти ничего и не принадлежало), будущий царь был ещё вполне счастлив. Неудивительно — столько всего ему нужно было сделать, он был так непомерно занят, так стремился ко всё большей и большей власти. Годы шли. Ему удавалось задуманное, власть приходила и росла, жизнь радовала, женщины любили… Он мог назвать среди своих друзей — Марка Антония, среди покровителей — Октавиана Августа, а женой его была та, при взгляде на которую у него темнело в глазах и захватывало дух от счастья, его единственная любовь, его женщина, его Мариамна![54] Что ему Галилея или Иудея, когда он стал правителем всей Сирии… Но та двойственность, что тяготела над ним, не дремала. Он был идумеянином, и всего лишь два поколения назад его предки насильно были обращены в иудаизм. Женщина, которую он боготворил, была иудейкой, а народ, которым он правил, в большинстве своём тоже исповедовал иудаизм. И тогда, когда, казалось бы, он достиг всего, к чему стремился, навязанная ему вера сломала жизнь, и растоптала счастье, превратив великого царя в кровавого деспота и тирана, в убийцу. Мариамна… Для него, Ирода, брак этот был делом решённым, просто династический брак — и всё. Она из Хашмонеев[55], так называемых «законных» правителей еврейского народа. Он, Ирод, делал всё, чтобы последние мужские представители этого рода исчезли с лица земли. Поскольку это была борьба, в которой либо он, либо они, совесть по поводу уничтожения Маккавеев не мучила властителя. При всей слабости последних Маккавеев, попади он, Ирод, в их руки, они бы ему не спустили. Иоанн Гиркан Второй, дед Мариамны, не мог быть первосвященником, ибо по Закону, человек с физическим недостатком не может занимать подобное место. Однако родился-то он с ушами, и первосвященником был, и земным властителем. Родной племянник откусил ему уши, дабы Гиркан не мог более претендовать на первосвященническую, а с нею — и мирскую власть, как это было в обычае у Маккавеев. Попади Ирод в их руки, они бы ему не то ещё отрезали, коли друг с другом были так бережны. Он сражался с ними, и победил в бою, и это — дело мужчин. Женщина — дело другое, не станет он с ней сражаться, разве что ночами… Она нужна ему для того, чтобы дети его были приняты страной, которой правят. В них будет еврейского много больше, чем в нём самом. Пусть радуются его подданные, которые косятся на царя с его «нечистотой крови». Он выбрал её из сонма женщин, не интересуясь тем, какой она была, как выглядела, чем жила. Вся его нынешняя жизнь была сделана им самим, всё, что у него было, было взято в бою, или на переговорах, и ещё неизвестно, где приходилось труднее. Он готов согласиться, что Маккавеи были «законными» властителями, когда в период борьбы с сирийцами вырвали себе власть. Теперь они годны лишь на то, чтобы дать ему женщину, которая подтвердит его собственную, вырванную у судьбы «законность», только и всего. Будь она даже страшна, как крокодил, ей придётся родить. Правда, говорят, что она красива, и это — лишнее достоинство, на которое он даже не мог надеяться. В жизни его немало женщин, будет ещё одна, которая укрепит его будущий престол и придаст его власти определенное очарование, поскольку предназначенная ему в жены хашмонейка, говорят, к тому же умна и учёна. Но следовало видеть женщину, на которой хочешь жениться. Гиркан повторял без конца: «человек не должен обручаться с женщиной, пока не увидел ее»[56]. Иоанн Гиркан, тогда ещё как все, имевший собственные уши, прожужжал те же части лица Ироду: «Женись! Мариамна умна, красива, и союз этот почётен!». И его можно понять, Гиркана. Его племянник, Антигон, вторгся в страну, при поддержке парфян[57]. Гиркану было чего бояться, он знал племянника. Именно Антигон лишил голову Иоанна Гиркана её естественного украшения — ушей. Но это случилось позже. Первое же нападение Ироду удалось отразить. В награду за это его старались женить на хашмонейке, и Гиркан сыпал обещаниями, уговаривая его увидеть будущую невесту. Он-то сам, Ирод, мог бы сделать это и во время брачной церемонии, с него станется. Все они устроены одинаково, и когда он сорвёт с неё одежды, увидит лишь то, что видел всегда. Он возьмёт её, может не раз,если она ему понравится. И пойдут дети, которым будет передана его кровь и власть. К чему эти смотрины, если всё решено? Ещё один повод поморщиться, вспомнить недобрым словом все эти тонкие обычаи, которые он не способен постичь. И вот он увидел её в первый раз. И даже этот первый раз был не таким, как всегда. И, оказалось, что женщина может увлечь его сердце. Больше, чем упоение в бою. Больше, чем стены дворца, ставшего воплощением собственной мечты. Больше всего того, что было до того дня его жизнью. Иоанну Гиркану очень хотелось выдать внучку замуж. Пусть и на открытой кровле дома, под взглядами его самого, и его домашних, но он оставил их одних. Дав возможность поговорить. Рассмотреть друг друга. Помериться силой, ибо встреча показала — бой будет нешуточным. Даже в лучах мягкого вечернего солнца она выглядела твердой и несгибаемой, как скала. А ведь розовые лучи высвечивали фигурку, которая, несмотря на худобу и гибкость, состояла из плавных, женственных линий, радовавших глаз. И всё же с этой именно, первой, встречи, он называл её в душе «осой». Не из-за талии, ошеломляюще узкой, хотя и это сходство промелькнуло в сознании, да исчезло. Её глаза жалили и пронзали насквозь. Сказать, что он рассмотрел в этих глазах недружелюбие — значит не сказать ничего. В них плескалась ненависть, и ещё — отвращение. Словно она смотрит на падаль, оскорбляющую и зрение, и обоняние, и чувства правоверной иудейки. Это отношение к себе Ирод прочувствовал сразу. Она могла бы опустить свои глаза, пусть и хашмонейка, но ведь всего лишь женщина, почти девочка ещё! Её пухловатые чувственные губы с беззащитной мягкостью их, с каким-то подчеркнутым, алым, вызывающим цветом, её рассыпавшиеся по плечам, выбивавшиеся из-под покрывала блестящие каштановые волосы, её округлую, хорошо развитую грудь, при том, что она оставляла впечатление подростка из-за своей худобы, — это, и многое, многое другое, он выхватил сразу, какой-то частью сознания, где не успела поселиться боль, вызванная её очевидным отвращением к нему. Они ещё не сказали ни полслова друг другу, а он успел испытать и эту странную, ужалившую его в сердце боль, и желание, схватив её в объятия, грубо сломать, раздавить эту легкую фигурку ненавидящей его женщины. И в то же время, чуть-чуть позднее, сразу после этого, ощутил всепоглощающую жалость, стремление защитить, уберечь, спасти её от себя самой — такой непокорной, дерзкой. Не счесть ощущений и мыслей, что она вызвала в нём, всего лишь взглянув на него из-под покрывала… — Ты ненавидишь меня, женщина? — спросил он у неё прямо, без увёрток. — Почему? Разве выходят замуж за тех, кто не мил? — А кто спросил меня? — было ему ответом. — И почему мне любить тебя, идумеянин, мне, женщине этого рода? Разве мы — не цари в своей стране? Не хранители имени Бога? Это ты пришелец. И меня, меня они продали тебе! Тебе, чьих предков мои купили за горшок чечевичной похлебки! Лучше бы мне умереть, чем дожить до такого… — Кто-то из них, твоих родных, помешал тебе умереть? — спросил он с насмешкой. Всего лишь с насмешкой. Хотя её дерзкие, вызывающие речи пробудили в нём нешуточный гнев. И будь это не она, чью хрупкую красоту он постигал с каждым мгновением всё глубже, на беду себе, не сносить бы обидчику головы. — Они были правы. Ты поступишь глупо, умерев. К чему бы тогда красота, данная тебе Богом? Не стоит уносить в могилу девственность, попробуй до того ласки мужчины, Мариамна. Настоящего мужчины, не из твоих родных и близких, и не тех, кто купался в щедротах Хашмонеевых князей, из ваших приближенных. Они ведь выродились, Мариамна, эти Маккавеи. Будь рядом с тобою Иуда Маккавей, лев вашего рода, я бы ещё понял твои порывы. А я — тоже Маккавей, но моего собственного рода, который только начинает свою дорогу, но она будет царской! Не хочешь быть со мною? Я сделаю тебе сыновей, и это даст тебе радость, поверь мне… Он с большим удовольствием отметил, что сумел её смутить. Она дерзила ему, забыв, что он — мужчина. Ответная дерзость повергла её в краску. Может, он сумел задеть пробуждающуюся женственность этой полудевочки, так почему бы не закрепить успех? По крайней мере, прекратила болтать возвышенные свои глупости, и устремится теперь к тому, что искони нужнее женщине — к ласкам мужчины, материнским заботам. Но продолжить он не успел. — Ты поедаешь свинину, — с отвращением вдруг не сказала, а выплюнула она. — Ты оскверняешь себя свининой, потомок Исава! — Да, это ужасное, ужасное обвинение! — рассмеялся он. Его позабавила её горячность. Почему-то захотелось объяснить ей, что он думал сам по этому поводу. — Ты знаешь, Мариамна, свинина — мясо нежное, быстро портится. В шатрах её не сохранишь, а когда она испорчена, есть её опасно, заболеешь. Будешь исторгать содержимое нутра долго и мучительно, занеможешь. Наши с тобой предки потому и ввели на него запрет. Вообще, многие запреты обусловлены образом жизни, а Бог здесь ни при чем. Неужели Ему мало хлопот и без этих наших мелочей? Так говорили мне весьма учёные люди, пусть и язычники, но совсем не глупые люди, поверь. Только ведь я достаточно богат, чтобы не хранить мясо подолгу, я ем его свежим, и никакого вреда оно мне причинить не может. Свинина очень вкусна. Если некоторое время назад он воззвал к её женственности, теперь — к её врождённому любопытству, пробивающемуся сквозь путы иудейского Закона, которыми она была напичкана от пальцев ног до волос на голове. А ему хотелось видеть, какая она вне этого закона. Её ум, о котором все говорили, был почему-то очевиден для него, хотя пока что он не услышал от неё ни одного умного слова. Наверно, живость её, и непосредственность, и неподдельный интерес к жизни были осязаемы им, впитываемы с её лица, вытекали из жестов, повадки. Услышав от него о том, что свинина вкусна, она изобразила на лице ужас и отвращение, но глаза её выдавали. Перед ней был чужой человек, отступник, злодей, поедающий свинину, но именно это было ей интересно. И он стал рассказывать ей о том, как едят римляне. О том, как страшно выгладит на столе поданная целиком кабанья голова. Какой необыкновенно тонкий вкус у филе из дикого кабана. Какие ощущения были у него, когда подали свиное вымя, фаршированное всякой начинкой… Он видел, как расширялись её зрачки, от ужаса и любопытства одновременно, как она пыталась справиться с невольной тошнотой. И ощущал, что смертельно хочет эту женщину. Если бы не знать, что немедленно ворвутся на кровлю её родные, их растащат… да и это бы его не остановило, в конце концов, но не мог же он на её глазах убить всех её родных! Со смешной целью тут же овладеть ею, когда те же родные с радостью и удовольствием подложат её ему в постель, чего ради, собственно говоря, и затевалось их знакомство. Надо только пройти эти смешные обряды. Он выпьет с ней вина ещё много раз, обещал он себе, после того, как они выпьют его во время свадьбы…. Он развелся с женой, Дорис, и выгнал её с сыном Антипатром из Иерусалима. Через неделю, пьяный от страсти и радости, он обручился с Мариамной. Она же была подавлена, в слезах. На него смотрела без всякой радости, он снова увидел в ней безуспешно подавляемый в угоду родным ужас перед ним, и её отвращение. Было больно, но отказаться от своего желания обладать ею он не мог. Это было выше его, больше его. Он держал руки сжатыми в кулак, чтобы не броситься трогать её на виду всего Иерусалима. Сжимать её грудь, ломать это хрупкое тело… Этим обручением они, Маккавеи, держали его на привязи долго, целых пять лет! Как он не сошёл с ума, странно. Может, только потому, что и обстоятельства не складывались в его, Ирода, пользу, и ему приходилось думать больше о спасении собственной головы, о завоевании потерянных земель вновь. Парфяне вторглись в Сирию и, перейдя границу, сразу же повернули часть своей армии на юг — в Иудею. Антигон, племянник Гиркана, также вторгся в страну, и устремился к Иерусалиму. Ирод пытался преградить ему путь, но Антигон захватил внутренние дворы храма. И тут подошла армия парфян… Гиркан лишился ушей, ну да ладно, это не страшно. А Ирод — Мариамны, что было куда страшней. Но надежда грела его, и он боролся. Он последовал за Марком Антонием в Малую Азию, потом в Италию. Он повёз туда деньги, он убеждал друга своего Антония, и его недруга Октавиана, что именно он, Ирод — единственный надежный союзник в борьбе против парфян. Вместе с Антонием, в благодарность за подаренную ему милость стать царем Иудеи, всходил на Капитолий, и приносил жертву Юпитеру. Ирод делал, что мог, он был мужчиной и не умел плакать и просить об уступках Бога, он умел добиваться того, что было заветной его мечтой — Мариамны, а также царства, которое он обещал в том разговоре сложить к её ногам… Через пять лет, прежде чем начать осаду Иерусалима, он женился на Мариамне. К тому времени он уже добился почти всего, он даже наголову разбил Антигона. Непокорными оставались Иерусалим, да ещё Мариамна, но прежде, чем взять город, он доставил себе удовольствие и взял жену. Свадьба его не была долгой. Он не собирался больше ждать. Пусть они его ждут, Маккавеи, и непокорный Иерусалим, и все остальные. Выслушав благословения, и отпив тот глоток вина, который собирался выпить ещё пять лет назад, он взял её за руку, гордую хашмонейку. И, невзирая на её сопротивление, увёл в ту комнату, где отныне должна была протекать самая важная часть её жизни, куда более важная, чем обсуждение преимуществ собственной семьи. Где бы он ни захотел устроить эту комнату потом, какие бы дворцы ни возводил. Она должна была делить с ним и эту комнату, и его ложе. Он так решил. Жалость к ней, и острую, пронзительную боль, вызванную её беззащитностью, и собственным несоответствием ей, — а ведь он мог, мог соответствовать, взгляни она хоть раз на него другими глазами! — он ощутил в полной мере в эту ночь. Снова, и потом ещё много, много раз. Пять лет тоски по ней должны были вылиться во что-то, а что он мог сделать, если с той минуты, как он почти втащил её в свои покои, она прислонилась к стене, спиной к постели, где он так её ждал, и хотел, — и не трогалась с места. Слилась в каком-то тупом молчании со стеной, стала её частью, как будто хотела раствориться в ней, исчезнуть, перестать быть. Напрасно он звал её. Она не хотела слышать. Ирод справился с собой, и с желанием распять её на кровати, и взять — в крови, в слезах, боли и отчаянии. Он не мог плюнуть в собственную душу, не мог унизить мечту о ней и её любви. Он выбрался из постели. Подошёл к ней, стоящей у стены, и позвал: — Мариамна… Он вложил в этот зов всю свою страсть, голос его был низок, и в нем были почти стон, и мука, и боль. А какое сильное желание! В конце концов, она была женщина, всего лишь женщина, притом давно созревшая для любви. И этот зов она услышала, и вздрогнула всем телом, впервые осознав по-настоящему, где она и что с ней. До сих пор она плыла куда-то, все глубже погружаясь в отчаяние. Всё думала о потерянной чести Маккавеев, о своей судьбе, так жестоко посмеявшейся над её мечтами стать царицей. Стала, но с кем же рядом! Ненавидимая своим народом, проклинаемая на улицах Иерусалима, во дворе самого Храма, за предательство, что должно было свершиться здесь. В этой комнате. Она покупала безопасность своих близких, и оберегала их уши, а там, в Иерусалиме, скоро должна была начаться кровавая бойня, и её муж будет во главе развязавших эту бойню! Другая сторона происходящего до сих пор не доходила до её сознания. Она одна, в комнате с мужчиной, что любит её — уж это она знала. И знали все, кто хоть раз видел его взгляд, обращенный на неё, от которого её сердце всегда замирало, или падало куда-то вниз. Она пугалась себя, и своих собственных мыслей, когда он смотрел на неё. Ирод её любит и, говоря откровенно и грубо, давно хочет спать с ней. Вот, он говорит ей что-то, ласковое, стыдное, прижавшись губами к уху. И тело его прижато к её телу, и почему-то это приятно ей. Его слова и голос оплетают её, словно паутиной. Она чувствует волны мурашек, бегущих по спине. Почему она не отстраняется, не бежит от его жадных рук? Почему впервые за всё время, что неизбежность их свадьбы стала очевидной, она впервые ощущает радость? А он действительно прижимался к ней всем телом, чтобы она ощутила всю силу желания, владевшего им. Он давал ей почувствовать силу его рук, освобождающих её от одежды, влажность губ, что ещё не коснулись её, как ему хотелось, но уже находили свободные от покровов места. Не будь сзади опоры в его лице, она, пожалуй, не удержалась бы на ногах. Потому что руки его коснулись обнаженных грудей. Его пальцы охватили их, и поначалу нежно, а потом все жадней и грубее играли с ними, и она, не видя, ощущала, как почками распускаются их кончики. Ей открылась бездна новых ощущений, когда он развернул её к себе, и припал к её губам. Его язык проник внутрь, и нежно исследовал её рот, пробуждая в ней желания, которых она не знала раньше. Наготу свою, сотворенную его жадными руками, она ощущала как праздник. Он хрипло и коротко рассмеялся, донельзя обрадованный своей победой, когда уже она, сама, по собственному желанию, стала искать его губ, которые он оторвал на мгновение, и подтянулась к нему поплотнее, поближе, когда он отодвинулся. А потом она оказалась на постели, перенесённая им. Как легко он вскинул её на руки, какая мускулистая и сильная у него грудь! Легкий запах пота, что исходит от него, наверное, лучше всех благовоний, что ей приходилось вдыхать. Во всяком случае, у неё никогда ещё не кружилась так голова… Когда он плавным, но исполненным силы движением прижался к ней, она приняла его, безропотно, беспомощно. Боль не убила её, как она всегда боялась. Потому что ей говорили — это больно, а боли она страшилась, потому и не решилась убить себя, когда её обрекли на этот брак. Теперь, когда эта вполне терпимая боль пройдена, отошла, она подчинилась его движениям, с радостью предоставляя себя его силе и его воле. Что-то глубинное, животное всё росло и росло в ней. Изгибаясь, крича, она льнула к нему и скользила руками по его спине… С последним криком она растворилась в его объятиях и исчезла, но не настолько, чтобы не услышать и его странного, гортанного крика, когда жарким потоком он пролил своё семя в её ждущее тело. Они возродились к жизни в мире, где должна была начаться осада Иерусалима. Через три дня после их недолгого счастья…8. Взятие Иерусалима
Осада Иерусалима длилась не слишком долго. Ирод не зря надеялся на помощь Антония: друг прислал ему два легиона под началом надёжного Гая Созия. С таким войском, вкупе со своими собственными силами, он мог взять всю страну. И собирался её взять, как сделал это с Мариамной. Где, в какой момент времени он отождествил свою непокорную жену со страной, что была её родиной? Может тогда, когда, цепляясь за его одежду, она пыталась не пустить его, и кричала: «Не смей, не смей их убивать! Никогда больше я не буду твоей, не появляюсь даже на пороге твоих комнат. Ты не увидишь моего лица, я прокляну тебя самым страшным проклятием…» Он с трудом оторвал её от себя, передал на руки прислужницам. — Мариамна, — сказал он, — а ведь они, жители твоей столицы, тоже будут убивать. И меня в числе прочих, ты не боишься? Мне всё равно не остановить Рим. Так почему бы не сделать тебя царицей в Иерусалиме? Это будет твой город, жена, и я сделаю его достойным такой царицы. Не надо мешать мне, ты сама не знаешь, чего требуешь. Он ушёл, оставив её рыдающей. Пожалуй, впервые он шёл на бой таким смятенным. Ей удалось посеять сомнения в душе. Хотя разум не сдавался. Он знал, зачем шёл в Иерусалим. Он вернёт эту страну в пределы, положенные ей ещё Давидом, а может, и вырастит эти пределы. Он заново отстроит Храм, который так ей дорог — ибо это удел её семьи, где её предки были первосвященниками. Он построит крепости на укреплённых границах, и украсит дворцами города. И новые города возведёт тоже, он мечтает о таких городах, какие ему приходилось видеть — с прямыми, широкими улицами, с множеством колонн, с возвышающимися повсюду беломраморными башнями, с амфитеатром…. Его сыновья получат в наследство куда больше, чем он мог хоть когда-либо мечтать. Он-то сам начинал с ничтожно малого, а их дети… Дух занимался при мысли о том, какие открываются возможности. И если ради этого нужно уложить в могилу несколько тысяч человек, которые в любом случае — что с Иродом, что без него — будут убиты римлянами, и спасти тысячи и тысячи других — что же, он готов заплатить. Две крепостные стены окружали город. Шесть недель удерживали жители города внешнюю стену. Затем отступили к внутренней. Там они продержались ещё две недели. А потом римляне преодолели все преграды и ворвались в нижний город, разделив Иерусалим надвое. Большая часть защитников нашла прибежище в верхнем городе. Кто-то укрылся в Храме. Город затих, затаился. Крики Мариамны ещё звенели в его ушах. Он не хотел, чтобы люди, среди которых она росла, легли на улицах родного ей города, а она исходила слезами по погибшим. Восемь недель Ирод не видел её, после такого недолгого обладания. Ему хотелось бросить всё и умчаться, и, уединившись с ней в своих покоях, снова и снова сливаться с ней в одно целое, ласкать её гибкое тело, целовать каждый изгиб, каждую выпуклость…. Ни одна женщина, кроме неё, не способна была вызывать в нём такую нежность. Нежность до боли в сердце. Он думал о том, как заслужить её улыбку. Ирод послал в Храм жертвенных животных, чтобы продолжались ежедневные жертвоприношения. Он просил сдаться жителей верхнего города. Он пытался говорить с Созием, весьма недовольным затянувшейся, с его точки зрения, осадой и его, Ирода, поведением. Пытался говорить и со своими солдатами, исполненными той кровавой, застилающей глаза ненавистью, что свойственна войне гражданской, междоусобной. Но его голос оставался одиноким и плохо различимым во всеобщем шуме. И штурм верхнего города и Храма начался — вопреки его желанию. В этом бою никто не щадил ни женщин, ни детей, ни стариков. Отчётливо осознавший это город защищался до последнего. Ощетинился каждым переулком, каждой улицей, каждым домом. Сопротивление ожесточило победителей, и вскоре превратило сражение в страшную, кровавую бойню. Всё смешалось в диком водовороте криков, ударов, стонов… Когда он, находясь в числе очищающих верхний город, был извещён о падении Храма, земля закачалась у него под ногами. Не медля ни минуты, он понёсся туда. Приближаясь к Храму, Ирод отплевывался кровью — так тяжело дался ему этот бег. Гора пестрела легионерами. По большей части живыми, но и мертвыми тоже. Храм ещё стоял, но отряд легионеров, прикрывавшихся щитами от стрел, и града камней, летящих в них, был уже во дворе народа, и прорывался во двор священников. Снизу теснились на ступенях вновь прибывающие римляне, передние ряды их смыкались с передними рядами защитников, поэтому каждый шаг вперед был шагом по телам павших. — К Созию! К Созию! — кричал Ирод, пробираясь между легионерами вверх, ближе к Храму. — Награду тому, кто проведёт меня к Созию! Я должен видеть легата! Его никто не слышал. Каждый искал награды сам, зная, что в стенах Храма можно будет чем-нибудь разжиться. Но он всё же нашел военачальника. — Во имя нашей дружбы, предотврати осквернение Храма! — молил он его. — Я потерял людей, и немало! — отвечал ему Созий. — А ты говоришь мне о стенах. Я сравняю Иерусалим с землёй, и одной заботой у тебя будет меньше… — Гай, я не могу управлять пустыней. Останови легионы, оставь мне подданных в Иерусалиме. Их теперь вдвое, втрое меньше, довольно! Антигон в наших руках, Антоний будет доволен. Я теперь царь в этом городе, я! Он нужен мне, а ты превращаешь его в руины! Чудом предотвратил он осквернение Храма. Умолил Созия отвести солдат прежде, чем город будет окончательно разрушен. Едва закончив бой, понёсся к ней, к Мариамне — везти её в город, положить спасённые им Иерусалим и Храм к её ногам. То, что ждало его при встрече, было невыносимым. Она осыпала его упреками. Она называла его убийцей, захватчиком и чужаком. Он пытался оправдаться, объяснить. Она словно и не слышала его вовсе. Ушла, не пожелав более с ним говорить. Она отказала ему в близости, закрыла перед ним двери. Ошеломлённый её поведением — поведением женщины, что была в конце концов его женой, его вещью, если бы он захотел! — он проспал ночь одиноко, проснулся неудовлетворенным. Был угрюм, неласков. Ощущал себя униженным, незаслуженно оскорбленным. Мысли были горькими. Римляне умели его понимать. Да, ему приходилось привозить деньги Антонию в уплату за оказываемые им милости. Но обращение с ним Антония было выше всяких похвал. Покорители половины мира умели дарить дружбой. Сохраняя своё достоинство, не чернили достоинство других. Среди евреев он не имел друзей. Кто-то из них льстил ему, как, например, старый Гиркан. Неудивительно, он смертельно трусил перед племянником, а кто, кроме Ирода, мог уберечь его от Антигона? Кому-то он платил, как, например, своему еврейскому войску, и в силу этого — они покорялись. Но все они без исключения относились к нему как к чужаку. Даже те, кому он благодетельствовал, кому платил. Они ненавидели его и боялись. Они не испытывали к нему любви, и ладно. Но они ещё и не уважали его. Забавно, последние из них считали себя лучше и выше Ирода, человека, добившегося невозможного. Они кололи глаза своей богоизбранностью. По их мнению, Ирод избранным не был, а значит, не был достоин ни их уважения, ни любви. Теперь и Мариамна, воспитанная ими, Мариамна, ради которой он готов выпустить кровь из жил до последней капли, зовёт его захватчиком! А Антигона, изуродовавшего деда, Антигона, пустившего в Иудею парфян, она чужаком и убийцей не зовёт! Он растравлял свою обиду. Помнится, когда он был в Галилее, а ему не хотели покоряться, не считая своим, он гнул им выи. Почему бы и нет, то было его право, право правителя. Его вызвали в иерусалимский Синедрион, где преобладали противники. Счастье его, что он послушался отца и взял с собой охрану. Они осудили его, как наместника — будто бы имели на это право! Он был подотчётен только Риму. И приговорили к смертной казни. Если бы не его отряд, с которым Ирод пришел в Иерусалим, давно бы его не было на свете. Но даже и так, они доставили ему немало неприятностей. Опасаясь за свою жизнь, Ирод был вынужден отправиться в изгнание. Мог ли он забыть когда-нибудь, как его унижали в Синедрионе, как смеялись над его правами! Воспользовавшись тем, что Риму не до провинций, а это было время убийства Цезаря Брутом и Кассием, они развязали междоусобную войну в стране. Отец погиб в этой войне, а он, Ирод, был призван защитить Гиркана, их первосвященника, и его обручили с Мариамной… Если он становится нужен, его призывают, если нет — осыпают насмешками. Что же, пришла пора показать им всем, какой он царь! Ирод ворвался в Иерусалим во главе небольшого отряда своей охраны. Тем, кто видел его лицо в те дни, оно запомнилось — навеки. Оно дышало грозой, было тёмным и страшным. Завидев его, люди на улицах в ужасе отворачивали лица, разбегались… Старейшинам не удалось скрыться, и он собрал Синедрион. Собрал для того, чтобы сорок пять из семидесяти казнить. Он не дал саддукеям опомниться, он косил их одного за другим, приспешников Антигона. Легион, оставленный Созием, был ему опорой. А деньги, которые он получил, отняв имущество у казнённых, — приятным дополнением к мести. Весь следующий год он возводил укрепления на границах, и создавал военные поселения. Было на что. Он знал, что многие из семей прибегали к заступничеству Мариамны, столь добродетельной, столь прекрасной, столь разумной! Это страшно забавляло его. Ей он тоже припомнил обиды. Взял, да и разобрался в собственном доме, как следовало. Ворвался на женскую половину. Разогнал грозными окриками всех её женщин. Она стояла перед ним, гордая, неприступная, всем своим видом показывая, как презирает его, как стыдится. Ну, у него тоже кое-что встало. Всё это время женщин у него не было. Он не мог, не до того было. Утомился, постепенно лишая её близких и родных, а когда вокруг только слезы, стоны да кровь, да тебя томит неутолённая ненависть — не до женщин. А тут она, совсем близко, в глазах — вызов, дышит взволнованно и часто, грудь вздымается, щёки горят… Он разодрал на ней одежду. Её сопротивление только распаляло его. Он бросил её на ложе и навалился на неё, как на врага. Зря она упиралась в его плечи, извивалась, сучила ногами. Укусила его раз, другой, что ж, он впился в её губы поцелуем, а поскольку она отстранялась — укусил её до крови, и больше она кусаться не смела. Она извивалась и билась под ним, но напрасно. Долго сопротивляться она всё равно не могла. Сказывалась разница в весе, да и в силе. Вскоре затихла, сдалась. Ох, как же ему было сладко! Все эти месяцы — кровь, злоба, всеобщая и всепоглощающая ненависть, томление по ней. А теперь — её нежное тело под ним, и он вонзается в неё все глубже, все сильней, не сдерживая себя. Так, как хотелось всё это время, пока она держала его на расстоянии — по какому праву, спрашивается? Пусть теперь терпит… Крики Ирода, которые он не озаботился сдерживать, были хорошо слышны не только в её покоях. Смысл их был хорошо понятен всем, вокруг-то были не дети. Мариамна молчала и покорялась. Молчал и покорялся Иерусалим.9. Смерть Ионатана
Ирод не мог бы стать первосвященником в Иерусалиме. Они, иудеи, полагали — потому, что таково его происхождение, он-де не еврей, и таковым стать не может. Будь в нём побольше желания, он бы показал им, чего не может. У Синедриона он вырвал власть, и превратил его в религиозный суд, не приближающийся к законам и делам государственным. Отнимет власть и у Храма. Но встать самому к жертвеннику… Его ждали другие, весьма неотложные дела. При его-то презрительном отношении ко всему этому миру молитв, псалмов, лицемерия и дыма, он не собирался коптить своё тело у жертвенника, нет, совершенно. Хашмонеев привлекать к священству столь высокого порядка он тоже больше не собирался. Безвольный Гиркан, может, и годился для этого со своей точки зрения, но если он, Ирод, был для них недостоин первосвященства, то куда, спрашивается, пристроишь старого осла, у которого и ушей-то нет, чтоб прислушиваться? Нет, наследственное первосвященство закончилось, хватит! Антигон казнён, Гиркан чрезмерно ушаст, мальчишка, брат Мариамны, слишком молод. Надо найти кого-то достойного, кто будет и с ушами, и с глазами, и к тому же достаточно сообразителен, чтобы понимать, чем обязан царю. Он остановил свой выбор на Ханане, священнике из Египта, наследнике вавилонских иудеев, прямом потомке некоего Цадока. Так утверждал сам Ханан, и был готов привести в подтверждение свитки, привезенные из Вавилона… Собственно говоря, Ироду было всё равно. Он уже и сам имел писцов, описывавших его деяния. Если бы всё, что они заносили в свитки, было правдой?! Оставим это. Согласно свиткам, предок Ханана был священником во времена Соломона, вот пусть и священствует теперь Ханан, оглядываясь на нынешнего царя, как Цадок оглядывался на Соломона. Безупречное происхождение у Ханана, и хорошее, очень хорошее, просто Соломоново решение — у Ирода. Царь собрался приступить к строительству, о котором мечтал. И все остальные вопросы мало его волновали, он уже всё решил. Однако Хашмонеи ещё ничего решённым не считали. Тёща его, зловредная Александра, выпустила когти. Она отправила гневное письмо Клеопатре[58]. И здесь Хашмонеи снова умудрились задеть Ирода за самое больное. Антоний окончательно попал под действие обаяния и ума египетской царицы. Он был влюблён безумно, страстно, и его пример раздражал Ирода. С чем-то подобным в своей жизни Ирод уже столкнулся, и это лишнее напоминание о собственной слабости не способствовало хорошему настроению. Друг Антоний, правда, выполнял не все безумные желания женщины. Пусть Клеопатра и мечтала восстановить царство своего отца, некогда включавшее в себя и Иудею. Так обидеть друга Антоний не мог бы ни при каких обстоятельствах. Но принадлежавший Ироду Иерихон, с его сказочными урожаями фиников, римлянин всё же отдал жене. Ирод принял это решение с достоинством. Он ещё помнил, как хотел подарить своей жене Иерусалим. А египтянка оскорбила его, предложив взять Иерихон обратно — уже в аренду. Свойственники Ирода обратились именно к царице Клеопатре. Антоний обратился к другу. Пришлось задуматься о смене первосвященника. А ещё к нему в покои пришла Мариамна. Пришла с рассказом о том, как он ей дорог. Припав к его ногам, просила простить прошлые ошибки. Больше того, опустив голову, пряча глаза, стала шептать царю нескромные слова. Она говорила о том, что он разбудил в ней женщину. О том, что она мечтает о его ласках. И пусть он возьмёт её, как тогда, после падения города, ей только в радость его пыл и страсть… С новой силой обрушилась на Ирода его неистовая любовь. Он безумствовал, проводя ночи с нею. Ломал её хрупкое тело в кольце объятий, любовался совершенством линий на немыслимом порой изломе — она была так гибка, а он — так изобретателен в любви! Слушал её страстные выкрики, наблюдал за лицом, на котором отражались все оттенки испытываемых ею чувств. Ей было хорошо с ним, он не мог ошибаться. Он открывал в ней всё большую страстность, её женственность запечатлевалась в его крови, отравляя её навеки. Мог ли он знать, что это — яд? Он был невероятно счастлив. Он изнурял себя, доводил до изнеможения её. Об этих криках и возне в его комнате стали рассказывать легенды, о них шептались по углам… Оказалось, что родня не дремлет. И не только её родня. У него тоже была родня. Сестра, Саломея. Мать, Кипра. Любовь царя к своей жене казалась им чрезмерной. Эта любовь отодвинула собственных его родных за пределы власти. Саломея, не имевшая детей, страшно завидовала Мариамне. Ибо на исходе полутора лет брака страстная любовь царственной пары увенчалась рождением первенца Мариамны. Царь назвал его Александром. И боготворил свою жену ещё более, деля свое время между ней и строительством дворца, в котором хотел поселить жену и ребенка. Обширное здание в северо-западной части верхнего города. Высокие стены, богато украшенные бани и парки с искусственными прудами, галереи и колоннады для прогулок. Колонны из серпентина и порфира, стены из мрамора. Два боковых флигеля. Он сам был архитектором своей мечты, и мечта должна была соответствовать той, что поселится во дворце. Как должна была отнестись к подобному Саломея? Она шипела, как змея, на ухо брату. Иногда он прислушивался, но чаще недовольно молчал, терпеливо снося её присутствие. Все же она была его сестрой, а он совсем забывал об этом, целуя и лаская Мариамну. Он осознавал, что прекрасно обошелся бы без Саломеи, и даже без Кипры, когда Мариамна рядом, и его это смущало. Когда Саломея нашептала ему, что Мариамна послала свой портрет Марку Антонию, он поначалу чуть с ума не сошел. Он был ревнив, и в приступе гнева соображал плохо. Женщины — что эта, что та, Клеопатра, — ведь они попирали святое! Их дружба с Антонием была выше многих вещей, но жёны… Он не собирался делиться с другом женой, а с какой же ещё целью Мариамна могла проделать такое? Как она только посмела, как могла?! Но, поразмыслив недолго, кое-что разбив и поломав в своих покоях, приведя в состояние ужаса и трепета домашних, царь опомнился, и был рад этому потом. Ничего глупее подобного обвинения придумать было нельзя. Да, тёща, кажется, ведёт переписку, и довольно оживленную, с Клеопатрой. Но его Мариамна, иудейка по зову души, всегда скромная на людях, всегда с опущенными глазами… Заказать свой портрет? Как бы она это осуществила, даже пожелав, а она и пожелать-то не могла, ей не позволила бы её вера. Послать портрет римлянину, язычнику? Антонию, забывшему разум в объятиях Клеопатры? Он горько смеялся над собой, признав, что весьма глупеет от любви и ревности. Саломея же и предупредила его о письме тёщи к Клеопатре по поводу первосвященника. Это уже походило на правду. Он установил наблюдение за тёщей. Он подкупил её окружение, и теперь знал о каждом её шаге. Мальчик действительно готовили к роли первосвященника. Тот не отказывался, был даже доволен и горд. Но по отношению к Ироду настроен был весьма спокойно. Тот был мужем его сестры. Царь до безумия любил эту сестру и не отказывал ей ни в чем. Честолюбие мальчика на трон как будто не распространялось. Итак, просьба Антония, и ласковая, просительная улыбка Мариамны. Этого с излишком хватило, чтобы уступить. Ханан был отстранен, Ионатан, её брат, объявлен первосвященником. Ионатан впервые предстал перед народом на празднике Кущей. Алабарх[59] был красивым юношей. Прежние Маккавеи, начиная от Иуды Маккавея, не устыдились бы потомка, видя его стройность, чистые черты лица, и даже во взгляде мальчика читаемые ум и достоинство. Ирод, правда, находил излишней именно эту природную, отточенную временем и властью, сосредоточенной в их руках, гордость. Так держалась Мариамна — всегда ровная, холодноватая на вид, прямая, как ствол пальмы. Мариамне, он, правда, прощал всё, и даже любил в ней это. Уж он-то знал, как тают вечные снега её врождённой гордости, когда, кусая губы, она мечется на его ложе, изнывая от желания. Это была его особая радость — видеть исчезновение даже следов достоинства в ней, когда она терзалась страстью. С мальчиком же всё было сложнее. Лучше бы он попадался на глаза Ироду пореже, тогда он помнил бы лишь то, что Ионатан — её брат. И забывал другое — он мужчина рода Маккавеев! Антигона казнили, но месть Ирода еще не насытилась. Фасаел, брат, вставал перед глазами, как вечный упрек. Он уже давно лежал в могиле, старший брат Ирода. В то время, когда Гиркан уступил свои уши Антигону, Фасаел, зная тирана, предпочёл самоубийство. Он выбрал добровольный уход, оберегая свою честь, когда Гиркан трясся от страха во дворце. И они ещё смели говорить о гордости Маккавеев! Именно они виновны в крови Фасаела. Маккавеи первыми пролили кровь идумейских князей, не Ирод начал эту борьбу. И зря они, Хашмонеи, об этом забывают. Держали бы мальчика подальше от него, было бы лучше для всех… Но Ионатан предстал перед народом на празднике Кущей, и выбрал свою судьбу. И свершилось то, что было неизбежно. Природное изящество алабарха только усиливалось одеянием первосвященника. Наверно, волнение в умах и сердцах иудеев было небезосновательным. Он был слишком красив, потомок священнического и царского рода! Пурпурно-голубой, отливающий фиолетовым м’иль[60], сотканный по всей длине целиком, не имеющий рукавов, подчёркивал врождённое изящество фигуры. Подшитые к подолу м’иля золотые колокольчики и кисти, похожие по виду и цвету на гранаты, звенели при ходьбе. Риза, называемая эподом[61], похожая на греческий наплечник, затянута поясом, каждый конец которого был украшен кистями из цельных золотых трубочек. Эпод удерживался на плечах двумя ониксами, которые были оправлены в золотые ободы, устроенные в форме замыкающихся браслетов. На этих камнях были вырезаны имена сыновей Израиля, по шести на каждом из камней. Поверх эпода — ещё нагрудник — хошен[62], украшенный золотыми узорами. Хошен — вместилище для урим и туммим — советов, с помощью которых алабарх гадал о будущем народа. На поверхности хошена помещались двенадцать удивительной величины и красоты драгоценных камней в золотой оправе. Первый ряд камней состоял из изумруда, топаза и рубина. Второй — из алмаза, сапфира и карбункула; третий — из аметиста, агата и опала. В четвертом, наконец, первое место занимала яшма, затем шёл оникс, а замыкался ряд хризолитом. На каждом камне вырезано по одному имени сыновей Израиля. По краям хошена были вделаны четыре золотых кольца. Через верхние кольца были пропущены кованые золотые цепочки, которые шли к золотым же филигранной работы брошкам на предплечьях. Через нижние кольца проходили голубые шерстяные шнуры, привязанные к кольцам на эподе. Головной убор — мигба[63], скрученный из тканой льняной материи, обычный убор священников в Храме, дополнялся мицнэпет — сделанным из узорчатой фиолетовой ткани тюрбаном, вокруг которого шёл золотой кованый венок, называющийся эфиелем и напоминающий своей формой цветок. Золотая бляха — циц, на которой вырезано «святыня Яхве»… И не в красоте наряда дело, не в количестве золота и драгоценных камней, вовсе нет! Перед иудеями во дворе Храма на празднике Кущей предстал не Ирод, чужак, пусть с его благими мечтами о будущем страны и о том царственном одеянии, в которое он готов облечь эту страну. Пред ними во весь рост встало прошлое: победы Хашмонеев, что были своими по крови. Их величие, их блеск, и их собственное, иудеев, объяснимое преклонение перед ними. Они зароптали. Они впервые осмелились, видя Ионатана, вспомнить о том, что Ирод — узурпатор… Кто виноват в том, что случается по воле Господа? Кто из человеков, ужасаясь происходящему, не взывал к Всевышнему, прося о невозможном? Так пытался воззвать к нему Ирод. А Саломея, извиваясь перед ним ужом… Как никогда Мариамна, поскольку та теряла лицо только в мгновения страсти, забывая о том, что — иудейка, помня о том, что — женщина, и что же важнее перед Богом и людьми? Саломея на сей раз говорила правду. Могла бы и не стараться, он это понимал… И вот, увидев Ионатана на празднике Кущей, народ возроптал. И вспомнил о том, что Ирод — узурпатор. Саломея говорила о подкупленных тёщей, Александрой, возмутителях в толпе. О долгой, исполненной страха, даже ужаса, перед ним, Иродом, борьбе Александры за согласие Ионатана претендовать на престол. Что из этого было правдой? Ирод не желал разбираться. Фасаел, брат, стоял перед глазами, и перстом указывал на ту, что была его душой… Он тогда как раз вернулся из Масады. Весь в пыли и грязи, мечтая о минуте покоя с Мариамной наедине. Масада — это всего лишь скала, с плоской, слегка покатой от севера к югу вершиной. Сухой, прозрачный воздух на вершине, свирепое солнце. Невероятная картина Иудейской пустыни к западу, Мёртвого моря к востоку… Восемь прямоугольников, огражденных невысокими земляными валами — это военные лагеря, построенные по всем правилам римской науки. Он постигал её из первых рук… Его, Ирода, дворец, с жилыми комнатами, баней, двориком, с колоннами — на краю бездны. Всё это было лишь мечтой, которую он воплощал, как мог. Но давалась она трудно. Неважно! Он всё ещё помнил, как в Масаде выжили его родственники, осажденные в ней с момента его изгнания волей Антигона на Восток, до самого его возвращения. Страдавшие из-за недостатка воды, они были спасены только ливнем, наполнившим все ёмкости. Он, Ирод, устранил и этот недостаток. Теперь запасы воды в цистернах в глубине скалы почти неистощимы, и будут пополняться зимними дождями. Продовольствия на складах должно хватить на годы. Он был счастлив, зная, что сделал больше, чем мог. А тут — Ионатан, и весь ужас того, что предстояло теперь ещё сделать. И Фасаел, брат, по ночам, с его обвиняющим взором. Мариамну Ирод к себе не пустил, отговорился невыносимой усталостью… Он напоил Ионатана. В Иерихоне, куда царская семья отправилась после окончания праздника, в зимнем дворце Александры. Это так нетрудно сделать с молодыми, опьяняемыми самой жизнью. День был жарким, и он повёл мальчика дорогой мимо дворцовых бассейнов. Там, в ожидании, резвились другие молодые, которым он, Ирод, дал денег, и ещё больше — раздал обещаний. Они поверили, почему бы и нет… Это Ирод не верил сам себе, обещая… Они звали Ионатана, а Ирод обрадовался, кивнул разрешающе. Ионатан присоединился к купающимся. Ирод не стал ждать того, что будет дальше. Он царь, и это его страна. Есть сын Александр, и Мариамна тяжела, на сносях. Будут ещё дети, и поскольку это её дети, ей придется забыть брата. Фасаел наконец успокоится в могиле, и оставит Ирода в покое. Ионатана окунули в воду, и держали до тех пор, пока он не был утоплен. Первосвященник Ионатан оставался первосвященником лишь одну неделю, потом захлебнулся…10. Смерть Мариамны
Вызов к Антонию стал последней, но, пожалуй, самой лёгкой каплей в горькой чаше его нынешней жизни. Гиркан, не вынесший смерти внука. Не то чтобы старик умер от горя, Ирод закрыл ему рот, как когда-то Антигон откусил уши. Мариамна, подарившая Ироду Аристобула[64], и едва не ушедшая за братом и дедом в царство теней. Александра с её письмами к Клеопатре. Проклятия тёщи, которую умолили молчать, и она молчала, но её молчание было хуже криков в голос, хуже всего, что ему приходилось выносить когда бы то ни было. Её глаза, останавливающиеся при встречах на нём, были глазами Бога в судный день. Глаза матери, изо дня в день видящей убийцу сына живым и невредимым перед собой. Он не за себя боялся. За всех своих — в этом пошатнувшемся, дрогнувшем до основания мире. Мариамна объявила себя нечистой после родов, ждала очищения. К себе не подпускала. Да и что толку рваться к ней, он всё равно не мог бы оправдаться. Как бы он стал объяснять, что и её будущее он имел в виду, устранив Ионатана. Её и её детей. И уж вовсе не мог сказать, что только её любовь способна успокоить его мятущуюся совесть. Так и жили — в молчании и ужасе от произошедшего, нераскаянные, непрощающие. Одна радость — брат перестал приходить ночами из небытия, успокоился. Последовал вызов Антония, и это стало последней каплей. Он сорвался, не скрывая облегчения. То был выход, хоть какой-то выход из череды страшных, серых дней всеобщей ненависти. Он уезжал, прощаясь. Помня о нелюбви к себе Клеопатры, ждал худшего из всех возможных зол — смерти, и был почти рад ей, как избавлению. Одного не мог вынести — осознания того, что Мариамна останется одна. Быть может, обретет покой в объятиях другого мужчины. Многое он мог простить, помня о собственных прегрешениях, но это… Кровь закипала и сворачивалась в жилах от одной только мысли. В такие минуты он даже был готов откусить чьи-то стоящие торчком уши, но все обладающие этой формой ушей были вне его досягаемости, и ни ненависть, ни чья-то любовь их уже не волновали. Иосиф, муж его сестрицы, был невзрачным мужчиной лет пятидесяти, со следами на лице, оставленными детской болезнью — они напоминали рытвины и ухабы на дороге. Да и сам Иосиф походил на старую, заезженную дорогу. И всё хотелось при взгляде на это лицо свернуть в объезд, куда-нибудь в сторону. — Йосеп, — сказал он перепуганному его внезапным, на исходе ночи вызовом зятю. Я оставлю тебе распоряжение, написанное мною. Путь далёк, неисповедимо будущее. Да и кто его знает, чего хочет от меня римлянин. Чтомогут сделать с нами женщины, когда они в гневе — это-то я уже знаю. Иосиф, всю свою жизнь смотревший в одну только сторону — туда, куда смотрела Саломея, грозная его супруга, часто и радостно закивал головой в ответ. Ирод только вздохнул, огорчаясь. Что за люди вокруг, что за лица. К чему жить, если Мариамна навек отвернётся от него? С ума можно сойти, наблюдая каждый день лица, подобные этому. — Это — повеление, Йосеп. Моё, последнее. Если я не вернусь, пошли к Мариамне убийц. Тут, в свитке, есть всё. Люди предупреждены, и они готовы. Женщина не должна жить после известия о моей смерти ни одного часа. О! Надо было видеть лицо Иосифа в эту минуту. Он удостоился откровения свыше. Он ощутил свою значимость, обрёл цель. Он просветлел, и обрадовался, и умилился. Ирод хотел добавить, что не желает разлучаться с женой даже в смерти. Да сказать это убогому зятю не решился. Только, увидев это почти счастливое лицо, Ирод вдруг решил, что всё же вернется. Не могло быть иначе. У него, строителя, мужчины, воина — всё должно получиться. Рим в ту пору был неспокоен. Отношения между Антонием и Октавианом становились всё хуже и хуже. Рим готовился к объявлению войны — не против Антония, а против «восточной шлюхи». Один за другим отпадали от Антония вассалы. Потому приезд Ирода стал для Антония радостью. Ото всех Иродовых сомнений и оправданий он просто отмахнулся. — Не пристало мне осуждать тебя, — сказал ему друг. — Ты, по крайней мере, поступаешь так, как велит тебе звание и желание властвовать, и это тебя оправдывает. У меня и желания такого нет. Послушай меня, не становись рабом женщины. Когда я был равнодушен, весел и свободен, мои друзья сожалели о Клеопатре, и я слышал от них: «ты губишь женщину, которая только тобой и живёт». Мне говорили, что она, владычица огромного царства, не стыдится быть просто любовницей Антония, не отвергает этого имени — лишь бы быть со мной рядом, отними у неё это — и она умрёт. Я поверил, не стал отнимать у неё последнее. И вот, ты видишь меня на краю пропасти. Это она, Клеопатра, отняла у меня всё, а скоро отнимет и жизнь. — Зачем же ты безропотно ждёшь конца? — спрашивал Ирод. — Почему беспечность, и бездействие, и пирушки? — Клеопатра манит меня больше, чем все богатства мира. Больше, чем признание на родине, или слава героя… Все ополчились против меня, а мне всё равно. Что же касается тебя, тут я не стану прислушиваться к женщине. Позлится на меня — и перестанет. Египет — её страна, Иудея — твоя. Поступай, как знаешь, в своей стране, ты Клеопатре ничем не обязан. А у меня должен оставаться кто-то, кого я ценю, несмотря на её мнение. И потом, иногда так хочется сказать ей «нет»! Тщетны были уговоры Ирода проснуться, попробовать вернуть себе всё, что Антоний потерял у подола Клеопатры. Антоний никого не слушал, не хотел. Он прозревал свою судьбу, и с ней смирился. О деньгах, которые Ирод привез в искупление своего поступка, Антоний просто не вспомнил. Видеть этого живого, деятельного в прошлом, весёлого человека в состоянии полнейшей подчиненности и подавленности не было сил. — Избавься от Клеопатры, — говорил Ирод. — Погуби её любой ценой — и живи. Пусть лучше гибнет женщина, но не твое имя и дело жизни. Глядя на него мутными, заплывшими от огромного количества поглощенного им вина, глазами, Антоний отвечал: — Ты бы так и сделал, я тебя знаю. Потому и люблю тебя, и отдаю тебе должное… Когда позже, после поражения Антония в морском сражении у Акция и после его нелепой гибели, Ирод предстанет пред лицом Октавиана, он, которого принято обвинять в лицемерии и притворстве, скажет: — Я прошу помнить не о том, чьим другом я был, но каким хорошим был другом. Октавиан Август будет безмолвствовать, глядя в глаза иудейскому царю. А Ирод скажет ещё: — Я любил Марка Антония, и делал всё от меня зависящее, чтобы помочь ему сохранить верховную власть: именно я снабжал его войско деньгами и всеми необходимыми припасами. Итак, не считайте, что я предал его в годину несчастий. Когда мне стало совершенно ясно, что страсть влечёт его к гибели, я советовал Антонию либо избавиться от Клеопатры, либо даже погубить её любой ценой и, таким образом вновь овладев собой и став хозяином положения, заключить выгодный и почётный мир. Увы, он не воспользовался моим советом, и ныне вы пожинаете плоды его неосторожности. А моя дружба с этим человеком была и остается искренней и верной, пусть он и отошёл сегодня в царство теней. Молчание Октавиана будет долгим и изнуряющим. Он явно в эти мгновения будет решать судьбу не по-восточному откровенного царька. Вдоволь наслушавшись этой страшной тишины, несломленный Ирод добавит: — Если Октавиан-победитель сочтёт меня достойным дружбы, пусть подвергнет её самым суровым испытаниям… Один из умнейших людей своего времени, Божественный Август, император, политик, воин — поверит. И особым декретом сената утвердит его царем иудейским. Став императором, дважды увеличит владения Ирода. Но это римляне, а соотечественники? Его соотечественники пылали к нему непримиримой враждой. Он оставался для них похитителем царства Давидова, чужеземцем и тираном. Во всяком случае, таковым считала его собственная жена. И не преминула ему это высказать, когда он вернулся в Иерусалим. — Ты убийца! — кричала она. — Руки твои в крови Хашмонеев! Донельзя уставший от всего этого царь отвечал ей спокойно: — Хашмонеи — тоже убийцы, Мариамна. Думаю, что отец мой был отравлен не мною, и не моим несчастным братом, в чьей смерти, кстати, повинен Антигон. Все списали на войну… Но не я развязал эту войну, любимая. Мне просто повезло в ней больше других. — Чем помешал тебе мой несчастный брат? совсем ещё мальчик… — Мальчик? — Он схватил её за руку, швырнул на ложе. Ему не нравилось, когда она стояла перед ним вот так, выпрямившись, всем своим видом выказывая свою независимость. — Мальчик! Ирод крупными шагами мерил комнату. Попавшаяся по дороге ваза с фруктами оказалась на полу, отброшенная царем. Вслед полетел золотой подсвечник. Он был исполнен в виде амура, державшего лук и стрелу, стрелой и была свеча. Мариамна не любила многие окружавшие Ирода вещи: с её точки зрения, они были языческими, богопротивными. Голос царя, когда он начал говорить, был исполнен язвительности. — Мальчик, ты говоришь? Мальчик — это твой Александр, или Аристобул, милая! Ионатан был первосвященником, и первосвященником из рода Хашмонеев. Может, он и был неплох сам по себе, но твоя матушка полагала сотворить из него нового царя. Ты не думаешь обо мне, хорошо, я этого не достоин. Но твои сыновья?! Что было бы с ними, захвати Ионатан власть? — И ты, воин, испугался мальчика? А меня ты тоже боишься? Ирод не отвечал, понимая уже, о чём пойдет речь. Иосиф мог бы промолчать о поручении, но от большого ума рассказал обо всем царице. Дабы убедить её в великой, всепоглощающей любви царя. — Так что, что я должна думать о человеке, который хочет меня убить? Ты говорил мне о своей любви, не так ли? Что это за любовь, о царь? Которая сеет вокруг себя одну только смерть? Долго он стоял над ней, ощущая невозможность их примирения, несбыточность их любви как самое большое горе своей жизни. Слишком они были разными. Она права — он чужак в её мире. Да только ведь и она была чужой. Его женщина, им обожаемая, мать его детей. Как такое возможно, что в его собственном мире чужой оказалась она? И всё же… Он опустился на колени рядом с ложем, пылающий лоб устроил на ее коленях. Обхватил руками её бедра. Она не оттолкнула, не сделала попытку вырваться. — Милая, — говорил он ей, — я не виноват, вернее, не так виноват, как это кажется тебе. В недобрый час мы с тобой обрели друг друга — среди враждующих семей и даже народов. Я вздумал примирить эти народы любой ценой. У этой мечты есть уже будущее, это наши дети. Помоги мне, Мариамна. Давай забудем наше прошлое, я — своих погибших, ты — своих. Начнем заново… В тот раз им это удалось. Через десять лет после их свадьбы — нет. Безмерно уставший от бесконечных столкновений, ссор и интриг Ирод подал ей чашу с отравленным вином. И не было в мире человека несчастнее его, когда он остался без этой женщины. Он погубил свою Клеопатру, чтобы не погибнуть самому. Он считал, что ещё многое должен сделать, а она стоит на его пути. Мариамна ушла, он ещё многое успел сделать. Ещё восемь раз был женат. Покровительствовал Олимпийским играм и даже был их распорядителем. Построил бесконечное число крепостей, дворцов. При нём страна была восстановлена в тех пределах, которые положил Давид, а потом стала больше. Он невозможно тосковал без неё. Приступы головной боли в затылочной области, случившиеся с ним после её смерти, с расстройством умственных способностей, сегодня были бы расценены, вероятно, как кровоизлияние в мозг. Он выжил. Но всё чаще говорили о нём как о тиране и деспоте. Всё чаще его поступки были поступками страшными. Он казнил — тёщу, детей, его ненавидевших, подданных. Правда, не было того, что приписали ему христиане. Избиения младенцев — не было, это просто страшная библейская сказка, оставим её на совести тех, кому она была нужна, чтобы приурочить её к пророчеству Иеремии[65]. Не было и приказа казнить цвет иудейского общества, дабы облечь в траур страну, которая могла бы начать веселиться по его смерти. Ибо его приказы, даже в то время, когда он медленно и страшно умирал, его приказы — выполнялись. Умертвили же сына его, Антипатра, за день до смерти отца. Что ему знатные иудеи, когда он не пожалел жену. И её детей, бывших его надеждой. Её первенец, Александр, писал ему письма приблизительно такого содержания: «Я злоумышлял против Вас, ничего нет надёжнее этого честного и прямого утверждения. Так что бесполезно пытать стольких людей, чтобы у них вырвать признание в том, в чем я охотно сознаюсь. Ваш брат Ферора, Ваша сестра Саломея, все ваши доверенные лица и верные слуги, все ваши друзья и даже друзья ваших друзей вступили в этот заговор. Нет среди ваших многочисленных подданных ни одного, кто бы не желал скорейшего избавления от Вас, в надежде обрести со смертью тирана спокойную жизнь». Ирод читал, и перед глазами его вставала Мариамна. Он убил её тело, но не сумел убить дух. И для этих, бывших его сыновьями, он был чужим. Они, иудеи, были малочувствительны к земному, осязаемому величию. К обычным человеческим поступкам, вызванным состраданием, — у него ведь оно тоже было! Иначе зачем бы он раздавал им зерно в голодные, неурожайные годы? Но всё было бесполезно. В память о ней и в награду им за то, что они дали ему Мариамну, он выстроил Храм. И пока строил, был вынуждаем ими доказывать без конца, что это — богоугодное дело. Благо, по ночам шли дожди, к утру ветер разгонял облака, и светило ясное солнце. Они сочли, что работа его угодна Господу… А какая была работа, какая работа! Тысячу священников обучили строительному мастерству, чтобы производить работу внутри Храма, куда лишь священники могли войти. Были заранее заготовлены все строительные материалы, около тысячи телег для перевозки камня. Ни на минуту не прекращалось служение в Храме, где сорок шесть лет подряд шло строительство. Белый камень, лазоревый камень, и даже серебро, золото — они были, как ничего не стоящие побрякушки. Ирод срыл верхушку горы, удвоив Храмовую площадь, возвел мощную подпорную стену, засыпал пространство между стеной и Храмовой горой землей. Он мог быть доволен собой. Кому не довелось видеть Храма, восстановленного Иродом, тот не видел ничего истинно великолепного, — так говорили его современники, даже те, что ненавидели его. Ходили слухи, что сам он, рассматривая свой Храм, нередко бормотал: «Видишь, Мариамна, я это сделал. Не вы, Хашмонеи, а я. Теперь ты не можешь сказать, что я совсем здесь не нужен. Не можешь». Что она могла ответить ему из могилы? Сказать, что римский орел над Храмом и базилика, возвышающаяся над ним так, чтоб Ирод мог видеть и недоступный двор священников — в его, Ирода, духе? И потому она всё равно права — он не еврей, и никогда им стать не сможет…11. Галилея
Невидимы нити, которые связывают каждого человека с его родиной. Невидимы, но прочны как никакие другие. Наш облик, речь, привычки поведения — всё из этого времени. Из времени детства, когда познавали мы мир. Никогда позже эти рассветы и закаты, эти небеса, поля, вода, — никогда всё это не окажет на нас такого влияния. Потому что в детстве мы видим это — впервые. И ложится на душу навеки, становится частью тебя самого родина. И до седых волос, до самой смерти ты — её неотъемлемая часть, даже если покинул её навсегда… Галиль — так звали свою страну местные жители, пастухи и землепашцы. Она была частью Израильского царства еще при царе Давиде, с ветхозаветных времен. Намного позже израильский царь Пэкаха[66] не смог устоять под ударами ассирийцев, и Галилея была захвачена ими. Победители обычно довольствовались разграблением побежденного народа, облагали его данью и брали обещание покорности, которое вскоре, впрочем, побежденными нарушалось. Ассирийцы же первыми в истории применили другую тактику. Чтобы парализовать силы побежденного народа, они отняли у него верхи, переселив их в отдалённые местности. Прошло всего несколько десятилетий, а пророк Исайя уже называл эти места языческими, так постарались иноземные владыки. На месте разрушенного Израильского царства ассирийцы поселили представителей различных народностей и племен из непокорных вавилонских городов. В Галилею вошло идолопоклонство, и чужеземные боги почти вытеснили из голов и сердец Бога Авраама, Исаака и Иакова. Шли годы, и жители Галилеи все более забывали те времена,Когда выходил ты, Яхве, от Сеира,
когда шёл с поля Едомского,
тогда земля тряслась,
и небо капало,
и облака проливали воду.
Горы таяли от лица Яхве,
от лица Яхве, бога Израилева…[67]
12. Мария
Одно из значений её имени — «возвышенная». Такой она и была. Но в жизни её ждало немало горького, и другое значение имени, а именно — «горечь», определило её судьбу. Её звали Марией[77], не особо задумываясь, какой стороне её женской сущности соответствует имя. Какое это имело значение для окружающих? По-арамейски это звучало как Мариам, в галилейском произношении Мирйам, а привычнее для нас прозвучит «Мария из Магдалы Галилейской», «Мария Магдалеянка». Она была подругой Иисуса, которому суждено было стать Богом. И вот это последнее действительно имеет значение, и тогда все смысловые оттенки её имени приобретают особый интерес, и самоё это имя — аромат… А жаль, что только рядом с именем Иисуса её имя обретает плоть и кровь, и перестаёт быть именем одной из сотен тысяч. Она заслужила большего, прекраснейшая из женщин. «Четырнадцать лет мне было всего, когда меня отдали в Храм. Что я понимала тогда в этом? Мама говорила, что мне очень повезло. Она радовалась, что я такая красивая! Марфа — не дурнушка, но не такая красивая. Правда, она младше, но уже сейчас видно, ей до меня далеко! Да и во всем городе не найдешь такую, как я, говорила моя мама. Наша семья не из последних, но Главная Жрица выбрала меня не потому, что мы состоятельны. Мама рассказывала любопытствующим соседкам, как Жрица взяла меня за подбородок, и долго смотрела в моё лицо. Я зажмурила глаза, потому что боялась. Слишком красивой и ухоженной была эта женщина, и даже мне, ещё ребенку, была ощутима властность, веявшая отнеё. Она не походила ни на одну из знакомых мне женщин. Сейчас, умудрённая опытом, я бы сказала — ничего материнского, ни капли материнского не было в ней. Вот что отличало её ото всех. Долго и безмолвно она смотрела на мое лицо. Потом произнесла: — Прекрасна!.. Какое совершенное творение, о Великая Мать!.. Открой глаза, дитя, посмотри на меня!.. Это мгновение я запомнила на всю жизнь, и не нуждалась в бесконечных пересказах матери. Я открыла глаза, ибо как бы я ни боялась, не подчиниться этому голосу было невозможно. И жрица Ашторет заглянула мне в глаза. У нее были огромные, карие, с поволокой очи на бледном лице. Пронизывающие до самой глубины души, выворачивающие наизнанку. Даже сейчас, когда всё позади, и я ничего уже не боюсь, предстать перед этой Женщиной с её взглядом я бы не хотела. Так много лет подряд это было самым суровым наказанием для меня — выдерживать испытующий, строгий взгляд Главной Жрицы, а ведь наказаний помимо этого, и каких, было немало… — Глаза цвета изумруда, цвета морской волны, пронизанной солнцем, такие светлые и прозрачные, — вполголоса проговорила Жрица. — И это при тёмных до черноты волосах… И ты вовсе не смуглая, девочка моя, как здешние жители, кожа у тебя светлая… — Были ли у девочки краски, и сколько месяцев назад это началось? — вдруг прервав свой монолог, свой разговор обо мне с самой собой, обратилась Жрица к моей матери. Мама выглядела крайне растерянной и какой-то жалкой, заискивающей. Это потом, рассказывая в лицах обо всём соседям, она стала такой гордой и довольной. А сейчас, стоя перед Главной Жрицей, она лепетала что-то про то, что вот уже почти год у меня бывают положенные истечения, но были и перерывы, и она не знает, с чем это связано. Быть может, жрицы Ашторет подскажут, что было причиной… — Если она войдет в Храм, это не твоя забота, женщина, — холодно перебила её Главная Жрица. Я пришлю за ней, и укажу благоприятный день её встречи с Великой Матерью. Попрощайтесь надолго, я дам вам время. Потом вы не увидите её много лет. Я настаиваю на этом. Жрица Великой Матери не нуждается в иной матери, кроме Неё. И у нее появятся другие сестры. Прощай! Она повернулась к нам спиной и величественно удалилась. Мать бросилась ко мне, плакала, целовала. Сквозь слезы убеждала меня, что я счастливая, удачливая. А мое сердце трепетало от самого настоящего ужаса. Я поняла, что прощаюсь с домом, родными и близкими, надолго, быть может, навсегда. Что же здесь хорошего? Помню, я тогда страшно завидовала Марфе. Пусть уж лучше она была бы красивая и удачливая, а я оставалась бы дома. С отцом, Лазарем и мамой. Потом, несмотря на все мои слёзы, и просьбы, и отчаяние, благоприятный день для встречи с Великой Матерью настал. Когда я шла к Храму, оставленная всеми своими родными, в руках у меня была кроваво-красная роза. То был символ, которого я ещё не понимала. Я несла эту розу в Храм, на ступенях которого мне предстояло потерять свою девственную кровь, а вместе с этим пустяком — и юность, и многие радости жизни. В обмен на мужскую любовь, на нелегкое служение мужским мимолетным страстям. Но розы я всё равно люблю. Их чарующий, кружащий голову аромат, их красные и охряно-жёлтые лепестки. Они напоминают мне наш дом, сад, в котором прошло столько счастливых мгновений моего детства. Я представляю себя розой, еще не раскрывшейся навстречу солнцу, с капельками росы на красных лепестках. И лишь одному человеку, которого я люблю, удалось раскрыть эти лепестки, распахнуть их. Лишь одному удалось увидеть сердцевину цветка… Я знаю, что это неправда. Но это не мешает мне любить розы. И мечтать. А вот воспоминания о Храме я не люблю. Они омыты слезами моего детства, слезами неисчислимых обид и разочарований. Красота моя была ловушкой прежде всего для меня, и захлопнулась эта ловушка в день, когда я переступила порог Храма как ученица. А уж потом она стала ловушкой для мужчин, но не раньше того, как меня научили подчиняться, покоряться, чтобы стать царицей. Марфа восхищается моему умению одним взглядом бросить мужчину к ногам, одним поворотом плеча. Движение, поступь, речь — тут всё важно. Это только сестрице с её наивностью кажется, что всё свершается в одно мгновение. Я-то знаю, что от первого заинтересованного взгляда до падения мужчины в мои объятия, даже если всё свершается в один день, лежит целая пропасть ухищрений. Моих, конечно. Да и потом, когда всё свершилось, следует удержать мужчину в руках Великой Матери, чтобы он приходил к ней раз за разом. Это потруднее, пожалуй, чем вызвать первое опьянение страстью. Твое тело — вот её руки. Он должен запомнить это тело как величайшее из своих наслаждений, чтобы потом день за днем, ночь за ночью, вспоминать в телесной дрожи все его изгибы, выпуклости, впадины, всю его женскую слабость и силу. Пусть покрывается потом, пусть его руки дрожат, когда он не то что увидит, а просто вспомнит тебя. И тут, в этом искусстве, если все говорят, что нет тебе равных, это означает не только природную красоту. Это — потрясающая выучка. Здесь и каждодневные упражнения тела в гибкости, от которых так ноют мышцы. И погружение ума в философию, от самых простых до сложных её форм, изобретённых умнейшими мужчинами. Которые при этом все равно остались мужчинами. А значит, стремящимися к нашим объятиям животными. Ах, дурочка-сестрица, пройти бы тебе все семь ступеней обучения и посвящения. От первой, когда ты, ещё девочка, отдаешь своё сокровище на ступенях Храма грубому скоту, пожелавшему тебя, во имя Великой Матери. Это очень больно, и очень страшно, поверь. Главное — стыдно, хотя бы весь мир пытался уверитьтебя, что это честь, оказанная Матерью. Потом отдать тебя в руки храмовых рабов, когда ты уже кое-чему обучена, и заставить совокупляться под пристальными взглядами жриц, да ещё под их обсуждение каждой позы, каждого твоего движения. Этот гордый взмах головой, который тебе так нравится, когда мои волосы взмывают вверх, словно крыло птицы… Рассказать тебе, как я ему научилась? Да нет, не стоит, злобствовать я не стану. Ты не повинна в моих познаниях, равно как и в бедах. Твой чистый свет засияет однажды, уже очень скоро, для избранного, одного-единственного, покровительственно и нежно относящегося к тебе мужчины. И это твоё счастье. Впрочем, мне тоже не на что жаловаться. Чтобы стать такой, как есть, пришлось поплакать. Но сегодня я одна значу больше, чем вся моя семья, да и жители всего нашего города. Я — гордость Храма, взрастившего меня. Я — предмет зависти множества женщин и устремлений множества мужчин. И я сама выбираю тех, кто вместе со мной, познавая моё тело, приходит к Матери в священном совокуплении. Я давно уже знаю, что не все мужчины — скоты, и помню ночи блаженства в объятиях тех, кто избран Ею, кто понимает. Меня не ограничивают в выборе подаренных Матери в моем лице украшений, и я не стеснена в средствах. Я могу выбирать города для проживания, людей для общения. Двери многих высоких домов распахнутся жрице Ашторет так широко, как она пожелает. „Священной“, „отделённой для работы“ зовут меня люди. Мама, будь она ещё жива, гордилась бы мной. Но не отец, нет. Я помню их разговор с матерью накануне моего ухода в Храм. Отец волновался, и возвышал свой голос, мама оправдывалась и наступала. Я многого не поняла тогда. Почему речь шла о „чистых“ и „нечистых“, я не знала. Отец упоминал заветы Моисея, которого чтил. „Не будет храмовой проститутки среди дочерей Израиля“, „Бог не терпит разврата“, — вот его слова. Он убеждал мать, и убеждал долго. Потом, видимо, устав бороться, а был он человеком мягким и добрым, сдался. — Поступай как знаешь, Козби, — сказал он, и голос его дрожал. Ты знаешь, мне трудно противиться тем, кого я люблю. Для меня одна главная драгоценность в этой жизни — наша семья. Я жил по слову Его всю мою прежнюю жизнь, я знал, что „оставит мужчина отца и мать своих, и прилепится к жене своей, и станут они единым телом“[78]. Ты — словно мидианитянки[79], губящие свой собственный народ, совращающие Израиль пагубной страстью к чуждым ему богам. Я не буду твоим Пинхасом[80], и дочь поступит по слову твоему. Но мне трудно с этим смириться, и это грех, который я свершу ради тебя. Ты повинна в нём не меньше, чем я. Я буду ждать расплаты с этого дня… И мать, а вслед за ней и отец, ушли рано. Иногда я думаю, что моя жизнь в Храме тому причиной. Правда, я стала задумываться об этом недавно. Не стоит лгать себе самой, совсем недавно. После той встречи, которая занозой устроилась в моем сердце и мешает жить. Мешает исполнять работу, для которой я была отделена Великой Матерью. Во многих случайностях нашей жизни бывают виноваты те, кого мы чтим близкими людьми. Не стань жена Хузы, домоправителя Ирода, моей подругой, не случилось бы и этой странной встречи. Но Иоанна ею стала, и в этом нет моей вины или заслуги. Ни до того, ни после я не делала попытки сближаться с женщинами. Жизнь в Храме делает женщину такой одинокой, каждая из твоих спутниц — соперница, твой худший враг. Это понимание быстро входит в плоть и кровь, после первых дней в доме Матери, где пышным цветом расцветают доносительство, взаимная ненависть, ложь и клевета. Может, не стоило бы отделять женщин, собирая их в одном месте с такой узкой целью — привлекать к ним как можно больше мужчин? Это не делает их лучше, право, а будит всё самое непривлекательное в них. Наша первая встреча с Иоанной случилась давно. Я тогда уже прошла первые ступени посвящения, и уже не служила первой утехой усталых путников, но жизнь моя всё ещё была тяжела, и много в ней было грубого, а порой и страшного. Тот день был моим несчастливым днём женской слабости. Несмотря на лечение травами, которое было применено ко мне Главной Жрицей, прекрасной врачевательницей, накануне истечений я всё ещё страдала болями, и меня терзали слабость, необычайная склонность к слезам, иногда — обмороки. Словом, если Главной Жрице и удалось добиться постоянства истечений, то они всё ещё оставались для меня немалым испытанием. Но кого это могло интересовать в тот день? Предстояла церемония оплакивания прекрасного Возлюбленного Великой Матери Богов. Под звуки флейт, барабанный бой и крики евнухов-жрецов в день, называемый Кровавым, мы шли через весь город к Храму, плача и разрывая на себе одежды, распустив волосы по плечам, царапая лицо ногтями, взывая к Возлюбленному, умоляя Его вернуться к Матери, тоскующей по нему, мечтающей остудить своё пылающее лоно Его ласками… В день всеобщего траура могла ли я пожаловаться на личную беду и остаться вне этого моря слёз и экстаза? И я пошла вместе со всеми — молча, закусив от напряжения и боли нижнюю губу, едва сдерживая тошноту, шатаясь от слабости — благо, это могло считаться признаком овладевшего мною горя… На подступах к Храму нас окружила толпа вконец обезумевших людей. Бой кимвалов и визг флейт достигли пика. Кружились в священном танце жрецы, возбуждаясь всё более этой дикой музыкой, кружились и трясли головой, волосы их развевались. Потеряв чувствительность к боли, наносили себе раны глиняными черепками и ножами, забрызгивая нас своей кровью. И в толпе нашлись подобные смельчаки, и они были также в крови, их развёрстые рты оглушали нас криками. Мир плыл перед моими глазами, двоился, троился, покрывался пеленой. В толпе, окружавшей нас, мне не хватало воздуха, он почти не поступал в легкие, а поступавший — обжигал раскаленным жаром. Я была недалека от обморока, когда чья-то рука выхватила меня из людского водоворота, потащила за собой, не давая сопротивляться, очень настойчиво, но совсем не грубо. Я почувствовала, как меня посадили на ступени и прислонили к холодной стене в каком-то тенистом проулке. Потом плеснули в лицо водой. Медленно и неохотно я открыла глаза, потому что это требовало собственных усилий, требовало моего возвращения в неласковый мир, а мне так хотелось остаться предметом чьей-то столь нежданной, но приятной заботы. Так я увидела впервые это чистое лицо. Иоанну мало кто считает красивой, ибо у большинства людей представление о красоте — как о чём-то диком, буйном, бросающемся в глаза, завораживающем… Красива я, красива наша Главная Жрица. Нас провожают глазами мужчины, мы не умеем быть незаметными. Но для меня именно лицо Иоанны, обычно неприметное для большинства мужчин, невероятно красиво, поскольку в нём главное — спокойствие и ласка. Даже если Иоанна сердится, то её нежное личико не бывает гневным. Оно скорее сострадающее, словно она пытается понять — как же такое могло случиться, почему? И тут же смена — а чем я могу помочь? Именно с подобным выражением на лице она протягивала мне воду из глиняной фляги, снятой с пояса. — Не стоит в подобные дни быть в толпе, — спокойно и буднично стала она выговаривать мне, отчего я сразу почувствовала себя маленькой, но любимой ею девочкой. Особенно, если нездоровится. Ты чуть было не упала, а там смяли бы тебя, затоптали бы ногами. Почему никто не отговорил тебя от участия в шествии? Право, Главная Жрица слишком строга к вам, рабыням Великой Матери. В Эстер никогда не было мягкости, всегда одна гордыня, и бесконечная строгость… Хорошо ещё, что не только к вам, но и к себе, в справедливости ей не откажешь. Да иначе бы ей и не сделаться Главной… Вот так в день всеобщего траура я нежданно обзавелась подругой, которую не просто люблю — я боготворю её. Не потому только, что благодаря своим связям и знакомствам со многими, кто что-либо значит в этом мире, она облегчила мне жизнь. Хотя и это важно. Но только с ней я поняла, какое это счастье — иметь нежную и заботливую мать, могущую уберечь тебя от многих неприятностей. Главное же — она меня любит, а я до встречи с ней никогда и никем не была любима. Правда, я и не знала, насколько это необходимо мне. Теперь знаю… Вот уже несколько лет подряд Иоанна вывозит меня в своё имение на Галилейском море. Кинерет — прекрасная местность, где душа отдыхает от повседневной суеты в общении с водой, солнцем, садами. А главное — в общении с ней, всегда ровной и весёлой, всегда приветливой к людям. С её неистребимым интересом ко всему на свете, к любому явлению жизни. Вот последнее обстоятельство и стало причиной встречи, которая не дает мне покоя. Человек этот, называемый Иисусом-мессией, снится мне ночами, я тоскую по нему. Я стану сама искать с ним встречи. Нет нужды, что обычно всё наоборот, и ищут встречи со мной. Хочу приблизиться к нему. Хочу коснуться его рук — мне кажется, что я излечусь тогда от тоски, от какой-то давней внутренней боли. Хотя само желание видеть его настолько сильно, что тоже причиняет боль. Не умею не то что объяснить, не умею даже понять, что происходит».13. Крещение
«Никто не благ, как только один Бог», — сказано было Иисусом Назареянином[81]. И, как был Иисус сыном человеческим, то приходилось ему совершать проступки и прегрешения. Быть может, кому-то они были бы смешны. В сравнении с собственными прегрешениями и проступками, разумеется. Но этот человек, Иисус из Назарета, судил о себе сам. И был тот суд, суд благородного человека, неумолим, и многого требовал от Иисуса. Однажды привел его на берег Иордана, к суровому праведнику, Иоанну. Очиститься, омыться в водах реки. Послушать речи, о которых мог Иисус сказать: это и мои мысли, и моя боль, и моя жизнь… Толпы из колена Иудина шли к Иоанну в Энон, вблизи Салима, «где было много воды»[82]. Он подвергал их омовению, тем самым приготовляя к приходу Мессии. «Покайтесь, — говорил он им, — ибо приблизилось Царство Небесное». Приход Мессии, говорил Иоанн, уничтожит всё зло на земле. «Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь»[83]. Иоанн призывал народ к покаянию, что очистит изнутри, и к омовению — рахаи, что освятит тело. Учение Иоанна возвышало души. Не потому ли шёл к нему Тот, кому предназначением было — возвысить человечество? Устами Иоанна говорили вечное ясное небо, высоты Моава, поток Иордана, звёзды на небе пустыни… Иисус шёл с упованием, с надеждой, что получит ответ на главный вопрос: «Что мне сделать, чтобы спастись?». Он искал ответа давно, и прозревал многое. Но столько же, если не большее, было сокрыто. Иисус шёл не один. Братья, Иуда и Иаков, сыновья двоюродной сестры его матери, были с ним. И Филипп, уроженец Вифсаиды языческой, шёл с ними. Эти трое были первыми учениками Иисуса, не зная того сами. Ещё не приближался он к тому, Кем предстояло стать, а они уже не могли существовать без Его света. Ещё не звали они его «равви», но уже прислушивались к мнению Его во всём, что касалось веры. Да и жизни повседневной — тоже, поскольку никогда не страдал Иисус лицемерием, и жил так, как верил. Путь их лежал к югу от Галилеи, через Самарию, Гелвуйские горы. Держались путники как можно дальше от населенных мест. Это было вполне объяснимо. Непримиримая вражда была уделом Самарии и других областей Израиля. Когда-то ассирийский царь Саргон увёл в плен десять колен израилевых, сделав их «потерянными» для страны. Они положили начало иудейству рассеяния. Что же касается Самарии, то на место проживания прежних колен израилевых царь переселил множество пленных из других стран. Пришельцы смешались с оставшимися коренными жителями, язык страны стал им родным. Приняли даже часть воззрений иудеев — Пятикнижие Моисеево, но не оставили и служения своим богам. Они отвергли писания пророков и все предания. Их религия была смесью истины с заблуждениями. Когда иудеи возвратились из вавилонского пленения, стали вновь строить храм. Но самаритяне не были допущены к этому святому делу. Поэтому они построили себе отдельный храм на горе Гаризим. И вот, больше столетия назад, Иоанн Гиркан, царь иудеев и первосвященник к тому же, разрушил их Храм. Пропасть легла между народами. И сегодня земля Самарии была небезопасна для Иисуса и его спутников. Филипп, житель Вифсаиды языческой, где смешались народы и религии, по торговым делам не раз пересекавший Самарию и хорошо знакомый с местностью, вёл их тропами через горы. При необходимости брал общение с местными жителями на себя, поскольку и облик Филиппа, и его речь, отличная от быстрого, певучего говора галилеян, располагали к нему самаритян. Вот уже три дня были они в пути. Места суровые, в основном известковые возвышенности повсюду. Только и запомнилась горная речка, что несла свои быстрые воды к равнине, к Иордану. Не широкая, но с буйным характером. С опасными порогами, там, где огромные камни препятствовали её течению. Здесь, на порогах, было знамение Иисусу. К стремнине между камнями бежала вода, страшная своей мощью. Особенно в одном месте, близко к берегу. Мириадами брызг отмечено было столкновение этой стихии с твердью. И в тумане, образуемом частицами воды, встала перед пораженным Иисусом радуга. Дважды, трижды отражалась радуга в несущемся потоке. Отдельные краски вспыхивали, погасали в воздухе. Красный, оранжевый, желтый, зеленый огни радовали, насыщали зрение. Голубой, синий, фиолетовый тревожили, пугали. Спутники, ушедшие вперед, окликали Иисуса, а он всё стоял перед этим чудом Господним, восхищенный и очарованный.Зная теперь уже точно — не зря затеяно это путешествие, и встреча с Иоанном будет не пустой, не напрасной… Когда пришли они в Энон, переночевав в Салиме Иудейском, было раннее утро. На берегу, где Иордан образовал, разлившись, подобие озера, народ собрался с самого утра. Кое-кто даже ночевал на берегу, не найдя прибежища в окрестных деревнях. Слишком много было желающих увидеть праведника. В нескольких местах всё ещё горели костры, что разожгли странники для приготовления пищи и обогрева, ведь ночи уже были прохладными[84]. К одному из этих костров и пристроились путники из Галилеи, в ожидании Иоанна. — Рыба, свежая рыба из самого Ярдена[85], из святой реки пророка Йоханана[86]! Очищает, насыщает не только животы, но и души! Придает сил, согревает, освящает! Необыкновенная рыба, даю слово, — раздался голос невдалеке от костра. Плутоватые глазки продавца рассматривали галилеян. — А сколько же стоит твоя рыба? — спросил Филипп, не удостоив болтуна встречной улыбки. — Да покажи нам, какая она на вид. Если она вчерашняя да мелкая, как галька на этом берегу, заставлю глотать тебя самого. И сырой, чтоб не было охоты богохульствовать!.. — Упаси меня Господь от богохульства, и от всякого греха! — Лицо продавца сморщилось, он надулся, всем своим видом показывая, как глубоко оскорблён в лучших чувствах. — Только рыбка действительно хорошая, убедитесь сами! А вода в реке — тоже непростая, коль пророк в неё людей окунает. Ему виднее, праведнику святому, а я что, я человек простой… Продавец рыбы бормотал что-то своё. Филипп отбирал у него рыбу из корзины, выражая неудовольствие её качеством. Спорили долго, горячились оба. Продавец, упирая на святость здешних мест и особую пользу, приносимую рыбой, не снижал её цены. — Костер бы надо раздуть, — задумчиво проговорил Иисус. — Приготовим рыбу на углях, да побольше. Может, придётся остаться здесь, на день-другой. Нет нужды в посте, когда странствуешь и устаёшь. Иуда и Иаков приняли это утверждение молча, Иуда лишь кивнул головой. И братья встали — искать поблизости обломанные ветки деревьев, всякий древесный мусор, приносимый рекой издалека. Солнце просвечивало сквозь крону раскидистого дерева, под которым устроились галилеяне. Блаженно смыкались веки. Иисус плыл по небу вместе с перистыми облаками, вместе с легким ветерком, шевелившим ветки. Костер разгорался, подпитываемый братьями. Иисус уснул, прислонившись к стволу дерева. Пробуждение было не слишком приятным. Он слышал голос, что-то непрерывно бубнящий невдалеке. Что-то назидательное, произносимое скрипучим голосом. Словно Иисус снова ученик при синагогальной школе, давно выучивший свой урок, но вынужденный терпеливо слушать изложение пройденного. Скучным, уставшим учителем, которому всё произносимое надоело лет за десять до того. — Явится слава Господня, и узрит всякая плоть спасение Божие. Через обещанное Им семя, что поразит змея в голову, через Примирителя, что должен придти, прежде чем царь перестанет царствовать на престоле Давидовом. Ныне, говорю я вам, пришло время, согласно верному Слову Господню, Он уже родился, и живет среди нас! Покайтесь! У кого две одежды, тот дай неимущему; и у кого есть пища, делай то же. Познайте справедливость, милосердие, любовь Господа! Иначе станете соломой, брошенной им в огонь! Человек, произносящий эти слова, был неизмеримо более интересен, нежели его речь. Невдалеке от проснувшегося окончательно Иисуса, окруженный толпой молчаливых слушателей, стоял истинный пророк Божий. У него, как у древнего пророка, была одежда из верблюжьего волоса с кожаным поясом. По худобе его не приходилось сомневаться, что питается он скудно, как и говорили — саранчой, мёдом. Но не в этом было его отличие от всех остальных, вернее, не только в этом. Чистота духа, способность к самоотречению в этом лице прочитывались мгновенно. Он был ещё молод, но суровая жизнь вдали от всего мирского, с подавлением всех человеческих страстей и желаний не могла не сказаться. И в чертах Иоанна внимательный наблюдатель, каким и был Иисус, определил бы все признаки грядущей старости. Тот, кто в юности был учеником египетских жрецов и индийских наставников, сразу разглядел в Иоанне человека, призванного Господом познавать тайны мироздания, постигать откровение и тайны Божьего промысла. И, вместе с тем, было в нём то, что наполняло душу особой радостью. Он был своим. Плотью от плоти этой земли. Он был здесь к месту, был частью этого мира. Он был естественен. Казалось, что и река, и небо, и облака на этом небе существовали всегда, и всегда здесь, на этом самом берегу, жил праведник, Учитель, посланник Господа. Среди своего родного народа, ради своего народа. К толпе почтительных слушателей Иоанна тем временем прибавилось ещё шесть человек. Слишком мудрые, чтобы испытывать потребность в наставлении, безукоризненно праведные, чтобы искать себе спасения у проповедника. Так зачем пришли они сюда? Кожаные коробочки подвязаны у каждого на лбу, на запястье. У двоих из них — огромные, нависающие над глазами и мешающие видеть, а те, что на запястьях — похожи на мешки большого размера. Кисти на краях одежд — чудовищной длины. Плечи сведены, опущены, словно вся тяжесть мира легла на них. У одного из них — лицо всё в царапинах, на лбу — свежая рана, из которой сочится кровь. То были, конечно, фарисеи. Фарисеи спотыкающиеся, фарисеи оцарапанные или кровоточащие. Фарисеи плеча[87]. Это их одеяния, их постные лица. Иисус вздохнул, предчувствуя длинный ученый спор, благочестивый и скучный. Но к тому, что последовало за появлением фарисеев, он никак не был готов. Живое и благородное лицо Иоанна, глубоко интересовавшее Иисуса, вдруг резко изменилось. Гнев, возмущение отобразились на этом лице совершенно явственно. Видимо, то, о чем заговорил праведник, волновало его немало. Поскольку исчез утомленный оттенок в его речи, назидательность. Исчезло противоречие, удивившее Иисуса поначалу. Между той благородной красотой, что видел он в чертах Иоанна, и его доселе бесцветной, монотонной речью. — Порождения ехиднины! Кто внушил вам бежать от будущего гнева? Сотворите же достойный плод покаяния, и не думайте говорить о себе: «отец у нас Авраам», ибо говорю вам, что Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму! Голос праведника возвышался, крепчал. Он упрекал фарисеев не без основания. Они забыли скалу, из которой были высечены, и ров, из которого были извлечены. Он говорил им о том, что Господь ни от кого не зависит при осуществлении своих намерений. И, подобно тому, как он призвал из языческой среды Авраама, так же мог избрать для служения и других. Сердца фарисеев, говорил Иоанн, безжизненны, как камни в пустыне. Ценность дерева определяется не породой, а плодами, которые оно приносит. И если плоды худые, то благородное имя не спасёт дерево от топора. Зачарованно слушал праведника Иисус. Эта речь стала откровением для него. Образная, вдохновенная, она текла свободно и величаво, как воды реки в долине. Тучам гнева в его речи противостояла радуга завета. Перечеркивая грозовые тучи, сияла радуга — символ Божьего обетования. Слушая Иоанна, Иисус впервые понял, как будет говорить сам. А то, что будет говорить, уже не вызывало почему-то сомнений. Ему было что сказать, и от полноты чувств говорили бы его уста. Он шёл так далеко и долго не зря. И радужное знамение было знамением от Бога. Иисус уже не сомневался ни в чём. Но ещё не закончен был день. И чудо, главное в этот день чудо, было ещё впереди. Иаков и Иуда были людьми решительными. Препятствий они не признавали. Раз поверив в Иисуса, признав его превосходство над собой, они готовы были горы свернуть ради него. Любое высказанное им пожелание обретало силу приказа. Вот и сейчас, поскольку было сказано, что нужны угли для жарки рыбы, да побольше, они постарались не на шутку. Костёр разгорелся до самых небес. И Иисус невольно морщился, треск веток стал мешать ему слушать речь Иоанна-проповедника. К несчастью своему, на ветке дерева над самым костром свила себе гнездо голубка. Невдомек ей было, что в один из дней люди разожгут огонь под милым ей домом. И вот теперь пламя и дым, поднимающиеся к прибежищу на ветке, грозили смертью ей и её птенцам. Вылетев из гнезда, она облетала дерево раз за разом. Выбросить птенцов из гнезда она не могла, пламя костра, лизавшее нижние ветки дерева, мешало ей подлететь поближе. Люди, слушая Иоанна, когда праведник говорил о наболевшем, забывали об истечении времени и о своих обязанностях, и братья Иисуса не стали исключением. Должно было свершиться неизбежное. Хлопанье крыльев голубки привлекло внимание Иисуса. Он разглядел гнездо. Оценил размеры бедствия, постигшего голубиное семейство. Мгновение — и, забыв об Иоанне, он уже топтал ногами, разбрасывал и разбирал руками костер. Добро всегда было в нём деятельным. Ничего не значили речи без действия. Важны были поступки, и поступки должны были соответствовать речам. Поняла ли голубка, что в человеке этом — её спасение? Ощутила ли она благодарность, как ощутил бы её человек, на глазах которого погибали родные дети? Что вообще знаем мы о том, как чувствуют, что понимают те, которых зовём братьями меньшими? Слетев вниз, она села на плечо Иисуса, ещё топтавшего ногами остатки разорённого им костра. Он не удивился. Ибо с детских лет был связан с окружающим его миром непостижимыми связями. К нему льнули дети и животные, и это было частью его дара. Нежно провел он рукой по голубиному оперению, пригладил взъерошенные перья. — Ты ли Тот, Который должен придти, или ожидать нам другого? — услышал он странный вопрос, произнесенный тихим, отрешённым голосом. Обернулся и встретился глазами с Окунателем. То был строгий взгляд, испытующий. Может, несколько недоумевающий. А ещё в нём было определенное уважение. Много чего разглядел Иисус в этом взоре. Он понимал — даже витание голубицы над головой было бы расценено как чудо, как знак. То, что она безбоязненно села на плечо человека, было знамением Божьим для Иоанна. Но Иоанн видит сердцем, и не ошибётся в истинных достоинствах Иисуса, даже если бы не голубка… Он знал людей с преступным прошлым, и отягченных многочисленными грехами. Видел чистых душой, избранных Богом, да и сам был именно таким. Что увидит он в Иисусе? «Господи, ответь мне теперь, сейчас, устами Иоанна, которого Ты избрал, я должен знать!» — взывал Иисус в душе к тому, кого называл Отцом. — Если ты Тот, — едва слышно продолжил Окунатель, — Кого я жду и Кто обещан мне откровением… Лев из колена Йехуды… Избавитель! — Не знаю, — ответил Иисус на все эти высказанные и невысказанные вопросы. В эти мгновения он и вправду ощущал нечто сверхъестественное в себе. Тот, кто был чист и благословен Господом, кажется, признал в нём, Иисусе, Спасителя, Мессию… Мог ли Он сам воспротивиться этому, когда всё убеждало — это правда, правда! И чудесный дар Божий, и судьба, подарившая сыну плотника Египет, Индию, лучших наставников… Странности происхождения — так много слухов о сыне бедного плотника! Так много удивительного! — Но если это так… Мне надобно очиститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне? Иисус ответил кротко и твердо. — Оставь теперь; ибо так надлежит нам исполнить всякую правду. Он хотел получить благословение от Иоанна, за которым пришел. Теперь Он жаждал лишь этого. Пусть Он не ведал за собой греха. Пусть подтверждение Его необычной судьбы уже свершилось. Он хотел очиститься даже от греха по неведению[88]. Впереди была дорога, Путь. Следовало быть готовым к нему. Иоанн протянул Ему руку. Иисус её принял, благоговейно и даже торжественно. И они вместе пошли к воде омыться, два чистых человека, отмеченных Богом. Отныне — с единой на двоих судьбой, что никто на земле не захотел бы примерить к себе. Ни тогда, ни теперь.14. Первое столкновение
Понтий Пилат, прокуратор[89] провинций Иудея, Самария и Идумея, собирался из Кесарии Приморской[90] в Иерусалим, на зимовку, в первый раз после прибытия в эту далёкую и не очень приветливую страну. Впоследствии каждый год он был вынужден несколько раз посещать столицу Иудеи, во время любого значимого иудейского религиозного праздника. В столице в дни праздников скапливалось большое количество паломников. Была вероятность волнений, выступлений, и даже мятежей зилотов. Прокуратор, как опытный солдат, уставший от войны и крови, всегда стремился предвосхитить события, подавить в зародыше будущее кровопролитие. Но обстоятельства иногда были сильнее Пилата. И кровь проливалась… То не был год войны, то был год мира в стране и вблизи её пределов. Это означало, что Пилат имел в своем распоряжении лишь вспомогательные войска. Римские легионы находились в Сирии, под командованием имперского легата[91]. Пусть по вооружению, обучению, дисциплине вспомогательные войска были истинно римскими, но auxilia[92] состояла из племён, находившихся в союзных или договорных отношениях с Римом. И когда под утро посланная до приезда самого префекта когорта вступила в Иерусалим…. Эти жестокие, грубые лица наёмников, готовых на всё просто потому, что они — наёмники, и им всё равно, кого убивать. Эти светлые глаза, с какой-то издевательской радостью рассматривающие фигуры полуодетых, высыпавших на улицы и перепуганных насмерть жителей. Этот грохот барабанов, бряцание оружия, топот пехотинцев. Ржанье лошадей, цоканье копыт, поскольку пехоту сопровождала конница, во время сражений охранявшая фланги легиона. Кавалерийский отряд блистал убранством лошадей, а сами всадники — позолоченными щитами с изображением императора. Со щитов взирал на жалкий, трепещущий народ Иерусалима сам император Тиберий во всём своём блеске и величии. Позже щитами украсили стены дворца Ирода. Мог ли Ханан простить префекту даже не святотатство, это было важно, но вторично, а свой предутренний страх, нет, не страх — ужас? Разбуженный растерянными левитами, он бежал через город ко двору Храма в ночном одеянии. Бежал, не понимая, какая новая беда, новый враг осадили город, и надо ли прятаться в стенах Храма, или уже и они не спасут, не уберегут от непонятной опасности? Он скоро разобрался в происходящем, и перестал вести себя как курица, когда она хлопает крыльями и клохчет с перепуга. Зато довольно долго потом ловил на себе насмешливые взгляды левитов и священников. Нельзя сказать, что они вели себя более храбро, нет! Но, позабыв о собственном страхе, они с удовольствием припоминали своего повелителя — с перекошенным от ужаса лицом, дрожащими губами, его сбивчивую речь, не находящие себе покоя руки. И немало удовольствия доставляли им эти воспоминания! Вот этого Ханан не смог простить префекту никогда… Он взял себя в руки достаточно быстро, поскольку всегда был человеком волевым, сильным. И ответного хода не пришлось долго ждать… Подстрекаемая им толпа набожных иудеев прибыла в Кесарию через два дня. Они боялись, и трепетали, но шли мимо домов из белого мрамора к холму, где Ирод построил храм в честь Юлия Цезаря. Было отчего трепетать. Procurator provinciae Judaeae[93] мог казнить виновных и даже невиновных в пределах своих владений. И когда он вышел к ним, и они заглянули в его хмурое, недоброе лицо, крики ужаса раздались среди них. Выступил тогда из толпы один из них, Симон. Он был уважаем народом Иерусалима за принадлежность к фарисейству, но истинного толка. Симон был фарисеем боголюбивым[94]. Так называл их Талмуд, отделяя от других фарисеев — оцарапанных, спотыкающихся, подсчитывающих — словом, тех, кто в своё поклонение Господу вносил немалую долю игры, лицемерил. Такие, как Симон, действительно и подлинно любили Бога, и находили наслаждение в повиновении Закону Божьему, с какими бы трудностями это ни было связано. Он не отгородился от мира за стенами Торы. Ни награды, ни кары не ждал он себе в этой жизни по своим поступкам, руководствуясь лишь любовью к Богу. Быть может, он был единственным из всей толпы, кто пришел сюда по велению сердца, зная лишь страх Божий, а не указания Ханана. — Префект, — сказал он спокойно и строго, не упадая ниц, не кланяясь Риму в лице прокуратора. — Те, кто были в Й’рушалайиме[95] до тебя, уважали святость города единого Бога. Мы — подданные римского кесаря, но и он не может быть выше Бога. Перед вступлением в Священный город все изображения должны быть удалены. Таков наш древний закон. Мы просим тебя уважить его, и потому пришли в Кесарию. Мы не хотим, как мог бы ты подумать, беспорядков. Здесь, со мною, лишь уважаемые люди города. Те, чьи лица обращены к Богу, а через него — к тем, кого наделил Он властью. — Такого закона нет в моей стране, иудей, — недобро улыбаясь, ответил ему Пилат. Я уважаю законы, ибо я римлянин не только по прозванию, но и душой. Но этот закон — не есть закон моей страны. А я здесь — в моей стране, или ты думаешь по-другому? Если так — ты достоин смерти, и ты будешь оценён мной по достоинству! — Смерти я не боюсь, префект, особенно праведной, во имя моего Господа. Если я пришел сюда за нею, так тому и быть. Но ни я, ни те, кто со мною, не уйдут отсюда до тех пор, пока не унесут из Й’рушалайима щитов. Мы останемся здесь, и будем взывать к твоей совести. Быть может, ты услышишь голос Господа. И отошлешь нас с миром, дав то, что нам принадлежит по праву — мир с нашим Богом. Под которым мы должны ходить без греха… Пожав плечами, префект покинул площадь перед языческим храмом. Он не соизволил дать ответа Симону, всем своим видом показав, что эти глупости его больше не интересуют, он выше подобных вещей. Однако остаться выше всего этого ему не позволили. Толпа, возглавляемая теперь Симоном, поскольку невольно ощущала в нём силу, не данную ей самой, расселась на площади перед храмом. И началось… Псалмы сменяли друг друга, как сменяют друг друга накатывающие на берег морские волны. Они перемежались жалобными воплями, призывами к Богу. Затем раздавались громкие, вдохновенные молитвы. Молитвы с просьбами защитить святыни и народ. И снова распевались псалмы… С ума можно было сойти от этого театра, от разыгрываемого здесь, на площади, представления. К слову сказать, резиденция римских прокураторов была не так уж велика. Когда римляне завоевали Палестину, Кесария ещё именовалась Стратоновой башней. Помпей[96] объявил её независимым городом и включил в состав Римской империи. Но Юлий Цезарь отдал Стратонову башню Ироду, бывшему к тому времени царем Иудеи. А Ирод отстроил городок, на холме же построил храм в честь Цезаря. Построил, кстати, театр в городе, равно как и амфитеатр за городом у южной оконечности гавани, так что развлечений здесь хватало. И без толпы сумасшедших поклонников единого Бога, оглашавших окрестности городка своими воплями. А вопли эти были замечательно слышны во дворце Ирода, где обитал Пилат. И страшно раздражали его, не говоря уже о его домашних. Прокула ходила с перевязанной головой, глаза её сделались несчастными и больными. Столкнувшись с ней во время обеда, Пилат потерял аппетит. Она смотрела на него умоляюще, просительно и жалобно, не смея говорить. Где-то во дворе выли собаки. Им эти вопли, песнопения и крики не нравились тоже. К вечеру Понтий был уже на грани срыва. Иудеи мешали ему жить, они вознамерились отравить ему существование в самом начале его пребывания на посту. Обещанные друзьями и покровителями во время последней встречи в Риме неприятности начались сразу, по прибытии. Он ещё ничего толком и не начинал, а иудеи уже противились самому простому его действию. Что из того, что его когорта прибыла в Иерусалим так, как ей полагалось — весело, шумно, с орлами, щитами? Почему это должно было стать им поперек горла? И почему они хотели вынудить его принять нужное им решение? Его, воина, солдата, римлянина — вынудить! Ни в чём не повинный Банга дал толчок к тому, что случилось потом. Ханан не мог этого знать. Но именно так и случилось. Воспитанный пёс долго сохранял относительное спокойствие, поскольку получил приказ хозяина. Но даже его терпению пришел конец, когда какой-то из иудеев издал совершенно нечеловеческий вопль. Шерсть на загривке пса приподнялась, он ощетинился, зарычал. Пилат, укрывшийся со своим любимцем в одном из дальних уголков дворца, где звуки с улицы были менее слышны, оглянулся. — Что, мальчик, и ты уже с трудом это терпишь? И тебя они довели? Банга нервно вздохнул, а потом даже гавкнул несколько раз от волнения, что с ним случалось редко. Со двора в ответ предводителю разразились лаем кобельки, присоединились к общему шуму и суки. Встревоженные лошади в конюшнях ответили громким ржанием… Пилат раздраженно стучал кулаком по стене. В комнату вбежал Ант. — Почему никто не взял на себя труд разогнать этих сумасшедших? Почему я должен терпеть этот театр под окнами, — кричал Понтий, распаляя себя собственным криком. — Нет ни минуты покоя в доме, ни мне, ни моим домашним, ни даже животным, а трибун[97] бездействует! — Нужен приказ, никто из кентурионов не станет проливать кровь без приказа, — спокойно отвечал вольноотпущенник, который не боялся ни криков Пилата, ни самого Пилата, поскольку очень его любил. — Трибун — тем более, он старый уже… И умный поэтому! — Они дождутся той поры, когда придётся пролить реки этой самой крови! Безнаказанность позволила иудеям распевать псалмы под моими окнами, а если ждать дальше, они войдут сюда без приглашения и рассядутся здесь хозяевами, — ворчал Пилат, но уже тоном пониже. — Вот что, парень, — поразмыслив некоторое время, сказал префект. — Лети к трибуну. Скажешь ему, пусть вооружит человек пятьдесят покрепче палками. Пусть разгонят толпу, да поскорей. Не надо множить смертей, но пусть крикуны увидят нашу готовность к их смерти. Иначе они не поверят в то, что я — прокуратор. Придется доказывать это палками, и они не оставили мне выбора, нет, не оставили! Анту не надо было приказывать дважды. И через некоторое время на площади разразилось побоище, то самое побоище, что потом не раз снилось Ханану. Он не видел его воочию, но ему рассказали, и это стало кошмаром его ночей. Не потому, что его, первосвященника, мучила совесть. Он слишком хорошо знал, что служение Богу всегда требует жертв, в том числе человеческих. А потому, что это стало грозным предупреждением ему самому — не вставать на пути у этого одержимого бесами, легионом бесов, язычника. А он вставал, потому что иначе не мог, но при этом боялся, ох как боялся! Когда на площади появились солдаты, это стало знаком. Человеческое стадо повскакало на ноги, напряглось, приготовилось — не к бою, нет, но к бегству. Симон задержал их ненадолго своим порывом. — Остановитесь! — кричал он им. — Остановитесь, не удаляйтесь от Бога! И сам пошёл навстречу солдатам. Кто знает, почему он кричал именно эти слова, чем они стали созвучны его душе в смертный час? — Правда праведного при нём и останется, а беззаконие беззаконного при нём. И беззаконник, если отвратится от всех грехов своих, какие делал, и будет соблюдать уставы мои, и поступать законно, и праведно жить — не умрёт… Разве Я хочу смерти грешника, — говорит Господь Бог, — а не того, чтобы он обратился и был жив? Так, повторяя слова Иезекиля[98], шёл навстречу смерти своей Симон-фарисей. Он был светел лицом, и даже стал повыше ростом. Во всяком случае, солдат кентурии, что занёс над ним палку, не казался выше него, Симона. Палка опустилась на голову его, и он упал, заливаясь кровью. Жаль, что во все времена, всегда и везде, наиболее достойные, чистые и праведные люди становятся жертвами самых жестоких и низменных противостояний. А дальше… Дальше избиваемые палками люди, задыхаясь, бежали от площади вниз, к гавани, преследуемые солдатами. И их били, калечили, топтали… Желающих принять участие в охоте оказалось даже больше, чем просил Пилат. И скучающий от безделья в жаркой стране трибун не отказал им в веселье. Таков инстинкт толпы, и ему повинуются люди…15. Пилат и священник
Понтий Пилат не любил пребывание в претории Иерусалима. Просторные галереи, богато обставленные залы для приёмов, дорогая утварь, сохранившаяся со времен Ирода Великого — разве может быть воину уютно в доме, обставленном с царской роскошью? Не очень-то приятно ощущать себя, чуждого расточительности и лени, забравшимся в покои господина слугой. Он знал, что слуга-то как раз вовсе не он, он здесь завоеватель, и он господин, которому кланяются прежние хозяева. Но не умел избавиться от неприятного чувства собственного несоответствия этим стенам. За что и не любил их. Впрочем, он многого не любил в этой стране. Зато Ханан или Каиафа зеленели от злости, вынужденные в дни вне их священных обрядов, когда вход в дом язычника считался уж самым большим осквернением, прибывать в преторию для переговоров. Он, Пилат, настаивал на этом. Что ему до того, что они ненавидели прежнего хозяина дворца — Ирода Великого? Что из того, что ненавидят Рим? Интересы иерархии и Рима ныне одни. Хотят быть первосвященниками, заседать в своём ничего не решающем Синедрионе — пусть кланяются Риму в его, Понтия Пилата, лице. Если бы вдруг из Иерусалима, что невозможно, исчез последний римлянин, сохранили бы нынешние архиереи свою власть? Скорее всего, нет. Они — ставленники Иродов, с благословения Рима имеющие власть над своим умолкнувшим народом. Вот пусть и не смеют кусать руку, кормящую их. А они норовили укусить. Вот и теперь, сегодня, не на шутку разозлённый последними событиями Ханан, начал разговор с упреков и обвинений. Речь шла об Иисусе Галилеянине, о его предпасхальном приходе в Храм с учениками, и разразившемся там скандале. Не было сомнений — не простер бы Рим руку над головой этого человека, — не сносить бы ему этой головы после всего случившегося. — Мы пошли навстречу Риму в столь важном для себя вопросе, что, боюсь, превысили собственные возможности. Не приходится даже сомневаться в том, что разрешив этому лжепророку, Йэшуа из Галиля, проповедовать чуть ли не в самом Храме, мы нанесли урон себе и нашей религии. — В чём заключается урон, могу я спросить у достопочтенного первосвященника? Насколько я знаю, Иисус проповедует повсюду лишь о мире, о добре и любви. Стоит ли провозвестника подобных представлений считать опасным? — О каком мире проповедует Йэшуа, а вместе с ним и уважаемый прокуратор? Голос Ханана был исполнен язвительности и удушающей злобы. — Покой Храма нарушен! Он учинил разгром на Дворе язычников, разогнал стада жертвенных животных, разбросал монеты на радость нечистым на руку людям! Если это называется стремлением к миру, я предпочел бы войну! Не счесть жалоб, что выслушал я от уважаемых и весомых граждан города по поводу Йэшуа… И это — накануне пэсаха! Он осквернил наш Храм, и если бы не заступничество Рима, я отдал бы его в руки Санхедрина, и уверяю, недолго после этого Йэшуа оставался бы в Й’рушалаиме! — Нисколько не сомневаюсь, нисколько, и боюсь, не только в Иерусалиме… Расправа Синедриона не заставляет себя ждать, отдай только несчастного им в руки. Хорошо, что в смертной казни члены Синедриона не вольны, это всегда остается за Римом. Иначе я был бы свидетелем множества казней по глупейшим причинам, а я не сторонник бессмысленных смертей. Зло должно быть наказано, безусловно, и строго наказано, но что есть зло или истина в каждом деле — решаю я. Прокуратор Иудеи! Понтий Пилат, озвучив эту отповедь, легко улыбнулся разозлённому донельзя Ханану. И продолжил: — Хотя, конечно, урон был нанесен значительный… М-да… Прокуратор покачал головой, поморщил брови, вздохнул. — И столы перевернуты, и золото с серебром в пыли, весьма неприглядная картина. Я так думаю, большинство меняльных столов у Храма принадлежит твоему семейству, священник? Ханан не счёл нужным ответить, множеству людей это было известно, и не нуждалось в повторении. А Пилат, явно получая удовольствие от собственной иронии, превращавшей их разговор в пытку для Ханана, нанёс ещё один удар: — Я рад, что ваше семейство так богато. В Риме было немало патрициев, желавших быть богаче кесарей, и поплатились умники — своими головами. Ещё одна умная иудейская голова не помешала бы… Наступившее после этих слов молчание было тяжёлым и долгим. Прервал его первым священник. — Значит ли это, — начал он сдавленным от негодования голосом, что человек этот, Йэшуа… Пилат не дал продолжать. — Да, именно это я и хочу сказать! Человек этот, Иисус, будет заниматься своим делом, до того самого мгновения, как я решу, что довольно. И достаточно повторений, не люблю повторяться. Тем не менее, Ханан всё же задал вопрос: — И такое мгновение наступит? Пилат помолчал. Потом кивнул головой, в знак согласия. Ответ получился весьма нерешительным. Он не произнес ни одного слова. Как будто боялся, что эти величавые стены, их окружающие, через много сотен лет, а может, и тысячелетий, устав от глупости, жадности и жестокости людей, расскажут обо всём, что слышали. И тогда наступит новый потоп. Но только не вода хлынет с небес. А кровь и слезы невинно убиенных и праведников. И не будет спасения, наступит конец света. Ханан, неплохо знавший прямого в словах и поступках римлянина, вынужден был отступить. Это было не последнее отступление Ханана. Этому дню предстояло стать одним из самых трудных в его жизни. — Итак, Иисус пойдёт своей дорогой, а Синедрион и Храм забудут самоё имя этого человека до того мгновения, пока не напомню я, — подвёл черту под предшествующей темой разговора Пилат. — Но не для этого я побеспокоил Храм в лице тестя нашего уважаемого первосвященника. Лицо Ханана скривилось. Ещё один небольшой укол его самолюбию ничего не значил, хотя и радости не принёс. Да, его сместили с этой должности давно, более десяти лет назад… Ну и что? Разве его зять, Каиафа, руководит Храмом, а значит — душой этой страны? Зять — безвольное орудие в руках его, Ханана. И пока Ханан жив — не бывать первосвященнику не из их рода! Ханан — владыка на деле, без всяких ограничений, а Каиафа — первосвященник без какой бы то ни было власти. Что важнее — символ власти или сама власть? Символы при необходимости сменить можно… Имя зятя — Йосэп, а прозвище Каиафа — в сущности, насмешка. Намёк на камень, Ханан считал — на каменную, туповатую голову зятя. Ну и хорошо, ему необязательно быть умным, Ханану своего ума довольно. За что и грозится головы лишить проклятый язычник. Но о чем собирается говорить римлянин? — Обычаи римлян отличаются от здешних. Хороши бы мы были, подвергнув заклятию[99] Иерусалим. Ханан даже побледнел от неожиданности, от внезапного ужаса, подступившего к сердцу. Он знал, что римляне ничего подобного сделать не захотят. Они не истребят огнём стены города, не изобьют животных, не переплавят золото и серебро погибших жителей в слитки для своих храмов… Ничего подобного они обычно не делают. Они со смыслом используют подвластные им территории, выкачивая из стран с их населением всё, необходимое империи. И всё же фраза ужаснула. Вызвала сердцебиение и дрожь в теле. Й’рушалайим! Благословен ты, город, в веках и народах! — Действительно, хороши бы мы были с иудейским заклятием. Но мы — римляне. Мы — строители, и в каждом из нас живет прекрасный дух обновления. Я обнаружил, что и во мне он живет. Иерусалим — красивый город. Он полон жизни, движения. Я намерен подарить этому городу ещё большие преимущества. Я хочу строить акведук. Ханан попытался состроить заинтересованное лицо. — Провести воду в город? Но разве нет у нас источников, с прекрасной, чистой водой? Я слышал о том, что в Риме это сооружение есть. Значит, там есть такая необходимость. Но у нас её нет… — Не у вас, а у нас… в Иерусалиме! Такая необходимость есть повсюду! Вода нужна для полива угодий. Для омовений. Я заведу обычай поливать улицы водой. Она осадит эту проклятую пыль, что повсюду в Иерусалиме. Этот вечный скрип на зубах, немытые, в разводах от пота, лица! Акведук я построю, это неизбежно, священник. Но мне понадобится твоё и Синедриона участие. — Какое? Ханан был очевидно взволнован. Ясно было, что речь пойдет о деньгах, а что, кроме денег Храма, может спросить у него римлянин. Первосвященник взмок от напряжения. Неужели римлянин посмеет?! А если посмеет, то как далеко пойдет Ханан в своем сопротивлении? Как далеко он сможет пойти, не растеряв по дороге всего, вплоть до собственной жизни? Однако Пилат не пожелал обострять беседу до предела. Он вверг Ханана в состояние полного изумления, но сменив при этом предмет обсуждения. Это был решительный шаг — пригласить Ханана позавтракать с ним. Непринужденно и просто прокуратор объявил, что не успел сегодня поесть с утра и желает сделать это вместе с первосвященником. — Я не приемлю твоего отказа, священник, — сказал он Ханану. Не желаю ничего слушать. Твой отказ есть за одним столом с язычником и твой страх оскверниться я сочту оскорблением. Я тебе не сидонец и не самаритянин. Я — представитель великого Рима. Но мне не зазорно возлежать за столом с тобой. Будь и ты снисходителен к моему присутствию. В каком-то отупении чувств Ханан последовал за хозяином к столу. Он удостоверился в том, что Пилат и в еде остаётся воином. Всё было просто и непритязательно. Единственное, что смутило первосвященника до глубины души — это поджаренное мясо, что подали им обоим. Он мог бы не есть, в конце концов даже у этого мучителя не хватило бы совести запихнуть еду Ханану в глотку насильно. Не стал же он вливать в него вино. Пригубил первосвященник из серебряного кубка вместе с хозяином — и отставил его. Пилат и не вздрогнул. Но теперь он поедал свое мясо из глиняного горшочка, и при этом весело посматривал на гостя. Причина веселья была ясна. Это могла быть и свинина. Или не могла быть? Первосвященник знал, что свинину подают за столом у Ирода Антипы. Почему бы римлянину не подать привычное для себя блюдо иудею, предводителю всех иудеев, у себя дома. Озаботился бы он тем, что для первосвященника это грех? Или только повеселился бы, обрадованный возможностью поиздеваться над противником? Ханан понимал, что это — вызов. Следовало ли принять его? Он ещё раз припомнил всё, что знал о Пилате. Прокуратор был суров, порой до жестокости. Но честен и прямодушен. Во всяком случае, до сегодняшнего дня, снова напомнил себе Ханан. От горшочка исходил приятный пряный запах. Первосвященник призвал на помощь внутренний голос. Он обратился к Господу. И взял кусочек мяса. Это была молодая, прекрасно приготовленная с овощами телятина. Ханан вздохнул и расслабился. И даже пригубил вина вместе с хозяином. Всё оказалось не так страшно, как представлялось. Именно в это мгновение Пилат нанёс свой удар. — Итак, акведук, — сказал он, удовлетворенно рыгнув, и вызвав при этом тошноту у Ханана. — Мне нужны деньги на его постройку. Думается, я их нашёл. Прямо сейчас, за этим приятным времяпрепровождением. Хорошая еда и вино редко наводят на умные мысли, но сегодня не тот случай. Видимо, имеет значение и приятный собеседник. В общении с тобой, священник, у меня появляются удачные мысли. Я думаю, что акведук нужен городу. Твоему городу, и моему тоже, раз уж судьба привязала меня к нему надолго. Значит, ты будешь платить. У Храма есть деньги. Надо, чтобы эти мертвые деньги стали живыми. Пусть поработают на всех нас, это хорошая мысль. — Нет! — ответил Ханан бар-Шет. — Нет, — ответил он прокуратору Иудеи твердо и решительно, и бесповоротно. Разве он виноват в том, что от волнения свело судорогой горло, и голос предал его? Это «нет» прозвучало негромко и хрипло, и Пилат предпочёл не расслышать его. — Я думаю, что ты будешь рад оказать подобную услугу городу, в котором ты родился и который почтил тебя столь высоким саном, не правда ли? — Не будет этого никогда, — вновь обретённый голос был излишне звонок и высок. Но по крайней мере подчинился Ханану. — Деньги Храма священны, и принадлежат не мне, и не тебе, а Богу. — Деньги, как я это понимаю, очень нужны бывают людям, богам они ни к чему. У них другие заботы. — И всё же я отвечу: НЕТ! Повисла весьма напряжённая тишина. Они смотрели друг другу в глаза. Ханан был выведен из себя, Пилат совершенно спокоен. Ханан бледен. Пилат сохранял свойственный его коже оттенок крови с молоком. Он даже улыбался, тогда как лицо Ханана выражало всю меру его отчаяния и ненависти. — Иногда не следует давать окончательных ответов. Скажи, первосвященник, разве тебя не пугала моя еда? Ты боялся съесть кусочек запрещенной иудеям свинины, и всё же взялся за мясо. Ты не должен был быть за одним столом со мной, язычником, в моём языческом, твоим Богом проклятом доме. Но ты здесь. Такова необходимость, и ты ей подчинился. — Нет необходимости, что заставит меня отнять деньги у Храма. — Священник, ты не прав. Ты чуть было не попробовал свинины впервые в жизни. А Иерусалимский Храм её попробовал в полной мере. Не желаешь ли ты повторения прошлого опыта?[100] Что должен был ответить Ханан? То, о чём вспомнил префект, было вечной болью в сердце каждого из иудеев. Антиох Четвертый Епифан, его бесчинства… Он упразднил службу в Храме, и заклал свинью Зевсу Олимпийскому в его пределах! Неужели первосвященник не ослышался, и прокуратор грозит ему именно этим? Неужели чужеземец осмелится? Он послан Римом в качестве управителя, но так ли велики его полномочия… Господи, что можно сделать? Устроить прокуратору неприятности, конечно. Жаловаться легату Сирии, а пока выходить с криками и просьбами к претории, к месту строительства… Мешать работе, запугать работников. Но деньги! Надо ли отдавать деньги?! Он не может отдать деньги Храма, он не должен. Господи, вразуми меня, подскажи, как мне отвечать проклятому язычнику! Я не могу этого сделать, не могу! Я не отдам ему ни монетки… Лихорадочный поток мыслей прервался. — Итак, — спросил его решительно «проклятый язычник». — Надо ли послать воинов кентурии в Храм, вооружив их тушей свиньи? Я вижу по твоему лицу, что ты многое придумал для моего устрашения. Но прежде чем вестники будут у легата, и прежде чем кесарь пришлёт мне приказ возвращаться… Если это вообще произойдёт, конечно, в чём я сомневаюсь… Я успею, священник, я ближе, чем те, о которых ты думаешь сейчас! Ты будешь повинен в том, что осквернят твой Храм. Ханан потрясенно молчал. В сердце его царил мрак. Мыслей уже не было. Зато они имелись у Пилата. — Есть ещё решение, и оно лежит на поверхности. Зачем мне корбон[101], коли твоя семья, священник, так богата? Ханан бар Шет ушёл, шатаясь, не дав ответа Пилату, не прощаясь с ним, не произнося ненужных слов. Посланный назавтра в Храм отряд вернулся с деньгами для постройки акведука. Прокуратор Иудеи победил. Он был доволен собой. И первосвященником Хананом — тоже. Последующие события показали, что Ханан остался очень недоволен.16. Симон Зилот
Внешность он имел самую суровую. Почти великан, не просто высокого роста, он обладал к тому же ещё грубыми, рублеными чертами лица, крупным длинным носом, правую щёку его пересекал безобразный шрам, суживавший глазную щель. Очень убедительны были его руки — крупные, с мощными суставами, покрытые густым растительным покровом. Но не поэтому его несколько сторонился Иисус. «Сын Божий» был не из тех, чьё сердце могли взволновать мужская прелесть или уродство. Но души человеческие он умел увидеть и прочесть сразу. И полюбить, либо, невзлюбив, сторониться обладателя. Симон, по прозвищу Зилот, был нелюдим. Ни разу не было у них откровенного разговора с Учителем по этому поводу, но Иисус знал — руки его осквернены человеческой кровью. Родом Зилот был с севера Галилеи, принадлежал в молодости к определенному типу нетерпеливых людей, которые не только ждали скорого пришествия Мессии, но и хотели всячески помогать ему. Из таких людей образовалась партия зилотов-ревнителей[102]. Строгие исполнители Моисеева закона, они были также непримиримыми врагами римлян и поддерживавших римскую власть фарисеев и саддукеев. В болотистых, пустынных окрестностях Меромского озера на крайнем севере Галилеи зилоты составляли шайки, всегда готовые на разбой, жили грабежом, отряды их появлялись в Галилее и Иудее, грабили дома римлян и богатых иудеев. Отдельные мелкие выступления время от времени сменялись крупными восстаниями во имя Мессии. Во главе восстания обыкновенно становился вождь, именовавший себя «царем иудейским», т. е. Мессией. В после смерти Ирода[103], где только ни собиралась толпа недовольных, во главе её сейчас же становился «царь иудейский». Симон Канонит участвовал, ещё совсем мальчиком, в страшном восстании Иуды Гавлонитянина[104]. Когда Иудея перешла в непосредственное управление к римским прокураторам, была проведена перепись имущества, она стала причиной восстания, с трудом подавленного римлянами. Вот тогда-то и насладился Симон грабежом, разбоем, убийствами. Когда зарево пожаров погасло, когда открытые возмущения прекратились, Симону пришлось укрываться от властей. Он перебивался на подённых работах у фарисеев. Кто знает, почему они брали его на работу, с его-то лицом и повадками. Он просто умел посмотреть в лицо внимательно, не отводя глаз, значительно и со смыслом. Фарисеи прятали глаза и давали ему временную, самую неприятную работу. Большего Симон и не просил. По ночам он скрипел зубами, ему снились распятые товарищи, те пятеро, которыми он так дорожил, из числа двух тысяч распятых, — римляне не поскупились на расплату… У солдат великой империи давно выработался инстинкт — заливать пожары восстаний реками крови порабощённых. Нигде не задерживался он подолгу, молча слушал в синагоге чужие речи, не участвуя в диспутах. Какая работа шла в его одинокой душе, год за годом, минута за минутой? Каждое утро он обращался с пламенной молитвой к тому, в чьих руках, как он понимал, была судьба. Брожение в этой человеческой душе никогда не прекращалось. Со страстной тоской чувствовал он, что земной силой, людским оружием нельзя приблизить желанного царства, наступление его — в руках Божьих. «Да возвысится и святится имя Божье в мире, который он создал по своей воле! Давоздвигнет он своё царство, и да приблизится Его Мессия, и да избавит он народ во дни жизни нашей и в дни жизни всего дома Израилева, быстро и вскоре». Даже если брать в расчёт краткость человеческого существования, Мессию он ждал не так уж и долго — двадцать неприкаянных, непонятно как прожитых лет. У него не было семьи и детей, он так и не сумел простить себе и судьбе тех распятых, а потому не приближался к человеческим существам с целью дружбы или любви. Встреча с Иисусом потрясла Зилота, в тот день он нашёл в нем Царя Иудейского, Мессию и Учителя. Толпы народа стекались в дни празднования пасхи в Иерусалим. Это были паломники со всех концов страны. По обеим сторонам восточных — Сузских — врат, до самого притвора Соломонова стояли ряды торговцев и столы менял. За двадцать дней до пасхи священники начинали собирать древнюю священную подать в полсикля[105], которая ежегодно уплачивалась каждым израильтянином, богатым и бедным, как выкуп за душу, и шла на издержки по служению во Храме. Платить эту подать монетой, принесённой из разных государств и состоявшей иногда просто из жалких медяков и бронзовых жетонов, притом всегда оскверненной языческими символами и языческими надписями, считалось непозволительным. Менялы были здесь необходимы, они поставляли требующуюся мелкую серебряную монету взамен ходячих денег — естественно, за колбон, то есть пять процентов от суммы. Шум стоял невероятный. Вавилонское смешение языков, звон монет и бренчание весов, крики торговцев и покупателей. А кроме всего прочего — мычание волов, блеяние овец, воркованье голубей — будущих жертвенных животных, поставляемых предприимчивыми торговцами непосредственно в освящённые пределы храма. Симон, стоящий во Дворе Язычников, испытывал тоску и грусть. Шумное торжище это было чуждо его одинокой душе. Не таковы были его отношения с Богом. Религиозное его чувство было глубоко интимным, страстным. Не придти сюда раз в год он не мог, а придя, всегда ощущал себя каким-то отщепенцем. Толпе не было дела до его, Симона, переживаний и воспоминаний, а он презирал этих людей, превративших Храм Божий в многолюдный базар, и того ещё хуже — в скотный двор. Но таковы были традиции, а он немало пострадал в жизни, нарушив их, и теперь, к возрасту, ощущал себя уставшим, потерянным, непонимающим — и молчал. Группа людей довольно молодого возраста, от двадцати до тридцати лет, числом около десяти — двенадцати человек пересекала входной двор, направляясь ко Храму. Они ничего не продавали и не покупали, держались особняком. Во главе их шел человек лет тридцати, быстрым и уверенным шагом. «Словно к себе домой» — успел подумать Зилот. В те мгновения Симон еще не разглядел толком Учителя, не успел, в воспоминании осталось лишь общее впечатление одухотворенности, энергии. И вместе с тем, выражение лица было гневным. Чувствовалось, что именно он возглавляет эту небольшую группу, и сейчас что-то происходит, назревает внутри группы, какое-то действо. И в центре его — этот человек, его воля. Из толпы уже начали оборачиваться в эту сторону, многие прервали торговые переговоры и праздную болтовню. Тем более что странные эти люди шли напролом, рассекая толпу, и перед ними быстро и непостижимым образом образовывалось свободное пространство. Группа прошла в следующий двор Храма, Симон тенью проследовал за ними, устроившись в арьергарде. Он и сам не мог объяснить, что его позвало, но это был внутренний непреодолимый порыв, с которым он не справился. Человек, заинтересовавший Симона, стоял вблизи дверей и что-то взволнованно говорил товарищам, те, казалось, пытались успокоить его, но безуспешно. До Симона, приблизившегося к ним, стали долетать обрывки разговора. — Раввуни[106], не стоит раздражать их, нас мало, а их — толпа! — говорил один. — Учитель мой, эти люди недостойны Твоего внимания, уйдём! — бормотал другой, хватая предводителя за рукав. Но тот, казалось, ничего не видел и не слышал, повторяя одно: «И это — в доме Отца моего! И это — в Храме Господнем!» Он резко вывернулся из рук своих спутников и вернулся во Двор язычников. Здесь некий Бава Бен-Бута держал целое стадо овец и волов, предназначенных на продажу и последующее жертвоприношение. Веревки валялись во множестве на земле, и Симон увидел, как Иисус, а это был именно он, скручивает веревки, наподобие длинного бича. Через несколько мгновений бич взвился над головой его, и с криком: «Вон отсюда! Вон из Храма Отца моего!» он бросился разгонять жертвенных животных. Симон с восторгом смотрел на Иисуса, лицо которого пылало неудержимым негодованием. А между тем действия его вызвали немалое смятение. Шарахнувшиеся от него в испуге волы налетали на ханийоты[107] лавочников и меняльные лари ростовщиков, испуганно вскрикивали люди, уклоняясь от бегущих животных, звенели монеты, блеяли овцы. В общую неразбериху внесли свою лепту и ученики Иисуса, они стали опрокидывать ещё устоявшие в этом погроме столы менял, рассыпая кучки тщательно разложенных монет, их тщётно пытались остановить. Невыносимый шум, грохот, ругань, столпотворение — и в центре всего этого Иисус! «Вот Он, человек, которого я ждал столько лет! Вот кому суждено превратить в пепелище дома богатеев, выставить римлян из нашего дома, дать нам свободу!» Итог происшествия был печален для постоянных обитателей площади. Жертвенные животные разбежались, лишь вдалеке за оградой Храма слышалось жалобное блеянье овец да мычание волов. На площади перед Храмом в пыли менялы отыскивали свои монеты, переругиваясь друг с другом и с покупателями, которые не успели получить своё серебро, лавочники пытались отряхнуть от грязи и пыли всё то, что не было поломано и испорчено окончательно. Сумасшедший порыв Иисуса угас. Он стоял в центре площади, опустив бич, не глядя по сторонам. Голова его была опущена. Медленно, словно боясь чего-то, стали подбираться к нему пострадавшие люди. В толпе их раздавались уже крики: «Кто он такой? Кто нам заплатит за всё это? Держите его, надо разбираться, пусть платит нам за погром, люди, что же это такое!» Медленно, очень медленно поднял он голову. И сказал этой ропщущей, взволнованной толпе с торжественным укором: «Дом Отца моего не делайте домом торговли»[108]. Потом повернулся к клеткам с голубями, голуби всегда были жертвами бедняков и неимущих, они уцелели в общей давке потому, что продавцы их были куда скромней и стояли в сторонке. Но и им строго сказал Иисус: — Возьмите это отсюда. И, повернувшись лицом к башням Храма, добавил громко, чтоб слышали все вокруг: — Я пришёл отменить жертвоприношения; если вы не оставите жертвоприношения, гнев Божий не оставит вас[109]. Почему они послушались его? Почему никто не посмел осудить его, даже появившиеся левиты и книжники, а стали спрашивать лишь знамения в доказательство того, что он имел право поступить так? Почему любой другой был бы растоптан и смят ими за подобное прегрешение, а ему никто не посмел сделать зла? Симон знал точно: в ту минуту, когда Иисус с сожалением взглянул на них на всех, и сказал: «Разрушьте Храм сей, и я за три дня воздвигну его»[110], — они поверили. Поверили так же безоглядно и безоговорочно, как и он сам, что перед ними истинный сын Божий, Мессия. Виновная совесть подсказала им, как неправы они и как велик Он в своем порыве благочестивого, святого негодования против их алчности и низости. В тот день стал Симон учеником Иисуса.17. Иуда Фома
Достигнув возраста не менее тридцати лет, обретя определенный жизненный опыт, умный человек во многом, если не во всём, начинает сомневаться. Впрочем, если делать допущения, обходить неясности и недомолвки, а тем более — научиться закрывать глаза на явные противоречия, то… Словом, если верить Талмуду, то правительственную коллегию, а иерусалимский Синедрион наследовал её власть, учредил Моисей во время странствований по пустыне. Вечно недовольный чем-нибудь народ стал высказывать неудовольствие тем, что за всё время странствований лишён мясной пищи. Удручённый ропотом народа, Моисей, в свою очередь, воззвал к Богу: «Я один не могу нести всего народа сего, потому что он тяжёл для меня»[111]. В ответ на это Господь сказал Моисею: «Собери Мне семьдесят мужей из старейшин Израилевых, которых ты знаешь, что они старейшины и надзиратели его, и возьми их к скинии собрания, чтобы они стали с тобою; Я сойду и возьму от Духа, который на тебе, и возложу на них, чтобы они несли с тобою бремя народа, а не один ты носил»[112]. Моисей исполнил повеление Господа, собрал семьдесят старейшин и поставил их перед скинией[113]. И сошёл Господь в облаке, и говорил с ним, и взял от Духа, который на нём, и дал семидесяти мужам-старейшинам. По Талмуду, это и есть торжественное учреждение Синедриона самим Богом. С этого времени, опять-таки, если верить раввинам, Синедрион существовал непрерывно. Он отправлял свои обязанности при Иисусе Навине[114], судьях и царях, не прекращал своего существования за весь период разделения царств и даже в плену вавилонском, когда сам Яхве нисходил в Синедрион. Объем реальной власти Синедриона то увеличивался, то уменьшался соответственно желаниям чужеземных владык. За всё время своего существования он не терял только следующих прав: права высшего административного надзора в делах церковных и права расследования всех важнейших преступлений, уголовных и гражданских. Член Великого Синедриона, возглавляемого первосвященником Каиафой, глубокоуважаемый Шаммаи, Учитель, книжник, возвращался сегодня с заседания Синедриона крайне разгневанным. Причиной была беседа с первосвященником, на которую его пригласили по окончании заседания. Речь вновь зашла о сыне Шаммаи, Иуде[115]. Все вокруг были убеждены в том, что Шаммаи обожал своего позднего наследника, не чаял души в нём. Немногие, может быть, только одна Мариам, жена, хорошо изучившая характер Шаммаи за годы жизни с ним, догадывались о том, что Учитель порой страстно ненавидел сына. За проявленные им непокорство и непослушание, за несоответствие идеалу, который Шаммаи рисовал в воображении задолго до рождения ребенка. За все надежды, большую часть которых Иуда уже разбил. Ах, каким же чудесным, милым мальчиком был Иуда до достижения возраста «бен гат-тора», «сына закона»[116]! В пять лет он начал изучать священное писание, и уже через год удивлял всех знанием Торы. Он пересказывал целые главы Моисеева пятикнижия, старался толковать их как его учили, приводя в изумление видавших виды учителей. Внутренним зрением Шаммаи ещё видит эти картины: вот мальчик тянется пальчиками к расшитому поясу отца, но не может достать, вот уже подрос, теперь это смуглый большеглазый отрок, весело и бойко распевающий псалмы перед обожающими его домашними. «Закон Иагве — без упрёка, он освежает душу… Свидетельство Иагве верно, простых делает мудрыми, повеления Иагве правильны, радуют сердце; приказания Иагве ясны, просветляют взоры. Служение Иагве чисто, не прекратится вовек. Постановления Иагве — сама истина, всегда справедливы; они соблазнительнее, чем золото, чем груды самого чистого золота, они слаще, чем самый сладкий сотовый мед!»[117]. Успехи сына окрыляли отца. Законы религии строго предписывали ему, отцу ребенка, обучать его, и он свято исполнял закон, любящая и нежная мать раскрывала сердце своего дитяти, чтобы ангел добра, красоты и правды вошёл в него и не оставлял до последнего биения сердца. И что из этого вышло? В возрасте двенадцати лет мальчик перестал быть маленьким. Если до сих пор он имел только животную жизнь, «нефеш», то теперь стал приобретать «руах» — дух, который в случае добродетельной жизни, в двадцатилетнем возрасте, разовьется в «нишема», или душу разумную. Этого не случилось, с точки зрения Шиммаи. Сын стал отходить от отца и его воззрений именно в этом возрасте. Сколько раз в розовом детстве Иуды говорил ему отец: — Кто принимает на себя иго Торы, с того снимается иго правительства и иго мирских забот. Теперь ученый сын дерзко отвечал отцу: — Разве Божественное слово учит этому, отец? Разве не сказано было: «У тебя не должно быть никакого имущества, никакого надела земли. Я — твой надел, Я твое имущество»[118]? Всё страннее были поступки Иуды с годами. Сын доводил до крайней степени экзальтации всё, что относил к служению Господу. Иуда стал отказываться от вина, не ел мяса, и вообще ел очень скромно, едва поддерживая существование. Утром он принимал холодную ванну, одевался в белую одежду из льна, сидел молча, вызывая в себе набожное настроение. Он не посещал Храм, считая, что достаточно вести образ жизни, окруженный святостью, чтобы сделать ненужными Храм и жертвы. Он подавлял в себе всякий порыв к удовлетворению чувственных желаний. И не ввёл в дом свой жену, несмотря на настояние родителей. А ведь он был красив, этот потомок священнического рода, потомок Аарона. Такое встречалось нечасто, учитывая запреты на браки с иноверцами и даже с теми, кто, будучи сыновьями и дочерями Израиля, побывал в плену. Чистота священнических браков соблюдалась весьма строго. Высокого роста, кожа смуглого оттенка, словно хранившая в своей глубине отсветы египетского солнца, глаза огромные, влажные, щёки аскета, и при этом вырезанные резцом, с чувственным рисунком губы. Лицо с отпечатком избранности, понимания (ещё бы, умён и образован, невеждой, ам-гаарецем, его не назовешь!). По внешности — Мессия, да и только. Между сыном и отцом давно произошёл разрыв. Иуду не встретишь, разве только случайно, в домашних покоях отца его, Шаммаи. Лишь изредка показывается матери, Мариам. Та, исступленно любящая сына, несмотря на строгие запреты Шаммаи, умудряется принимать Иуду, выделить ему несколько «лишних» драхм, одеть, напоить, накормить… Сестра разделяет чувства матери, она тоже любит Иуду, хотя иногда ревнует к нему родителей, которые мало дорожат ею. Всё остальное время, не днями — месяцами, пропадает блудный сын из дома. Он, который мог стать блестящим представителем иерусалимской знати, хочет жить в общине ессев[119], в пустыне Энгадди, что возле Мёртвого моря. Жить в одном доме с нищим сбродом, не имея ничего своего, всё считая общим достоянием, беспрекословно повиноваться попечителю, а что самое страшное и оскорбительное для Шаммаи — дать обет безбрачия! От окончательного ухода его удерживают лишь мольбы и слезы матери, но и это, наверное, ненадолго. Как подумаешь, ведь мальчик мог бы попытаться сделать то, что не удалось ему самому, Шаммаи. Как подошёл бы ему белый хитон священника, украшенный поясом с разноцветным шитьём и кидар[120]! Род его восходил к Аарону, первому из священства, и позволил бы ему облачиться даже в голубую с пурпуром ризу первосвященника. Ни к чему скрывать, именно к этому готовил его Шаммаи. И сам он когда-то стоял в зале «газит»[121] Синедриона, где рассматривают родословия священников и левитов. Тогда возглавлял его Ханан, нынешний первосвященник Каиафа приходится зятем Ханану. Все представители клана Ханана, а их немало в Синедрионе, связаны с династией Иродов и римскими управителями Иудеи. Не о них ли написано в Талмуде:Сами они первосвященники,
их сыновья — казначеи,
Их зятья — смотрители Храма,
а их слуги бьют народ палками. [122]
18. Письма 1
* * *
К — Гаю Понтию Пилату, привет. Я сержусь; мне не ясно, должен ли, но я сержусь. Пребывание твоё в Иудее не бесполезно, но и ошибки твои мне ведомы. Последняя затея с акведуком неплоха. Нет нужды объяснять мне, как нужен восточному городу с его пылью и грязью акведук. Вода требуется для питья, для омовений, для поливки садов и пр. Зная склад твоего ума, не сомневался в том, что деньги ты изыщешь, не отягощая карман Тиберия ненужными тратами. Я не ошибся в тебе — 200 стадий[123] от города! У тебя талант градостроителя, и я всерьёз подумываю о том, чтобы развивать его в тебе. Поздравляю тебя, ты неплохо поработал, и деньги нашел, где следовало — в священном хранилище иудеев. Но к чему весь последующий шум? Следовало объяснить неблагодарным негодяям, с которыми тебе приходится иметь ныне дело, что это их страна, их город, и соответственно — их вода, которую не унесет с собой Рим. Особо непонятливых можно было запомнить, и поучить их благодарности и стремлению к чистоте, не устраивая из этого публичного зрелища. А что сделал ты? Крики усмиряемой тобой палочными ударами толпы достигли ушей Цезаря. Ты же не в первый раз раздражаешь божественные уши. Припоминаешь? В первый раз это были твои солдаты со щитами в Иерусалиме. Половина Иудеи поклялась умереть, но не допустить изображений императора в свой Священный город. Цезарь был бы рад исполнению их клятвы, кому же из венценосных особ приятно слышать, что их выставляют откуда бы то ни было. Правда, очередные волнения были бы весьма некстати. Но ты, словно желая вывести меня из терпения окончательно, повесил на стенах дворца Ирода те же золотые щиты с изображением императора. И снова жалобы к Тиберию. Он должен быть тебе страшно благодарен, думаю, при упоминании твоего имени он скрипит зубами. И теперь ты вновь подставляешься под гнев императора. Сеяну стоило немалого труда уговорить Цезаря оставить тебя в Иудее. Он использовал всё своё влияние, весь свой пыл. Понимаешь ли ты, что это значит? Думаю, влияния Сеяна и моих связей хватит, чтоб удержать тебя и в следующий раз, и раз за разом, до десяти раз. Не стану этого скрывать от тебя, наши позиции сейчас значительно укрепились. Но захочу ли я это сделать — вот в чём вопрос. Друг мой Пилат, ты, хоть и воин, но давно не юнец, пора научиться быть осторожным. Открытая атака на врага, согласен, упоительно-прекрасна. Несёшься вперед, сносишь всё на своем пути, вперед, к победе! Но разве ты не знаешь, что в твоей должности необходимы скорей отступления, маневры, лавирование?! Ты ставишь под угрозу выполнение моих планов, а я, как ты знаешь, не прощаю подобных ошибок, во всяком случае, не трижды! Сделай милость, не делай больше глупостей, иначе я забуду о нашем прошлом. Впрочем, ты её уже сделал, очередную глупость, догадываешься ли, какую? Забрав деньги иудеев, ты выслал золото в Рим. Затея с акведуком позволила сделать это, послужив удачным прикрытием. Хотя, по договору, сначала серебро из Рима должно было бы приплыть к берегам Палестины. Сеян гордится твоим успешным покушением на сокровища иудеев. Он удивительно похож на моего старшего брата. Он прощает тебе всё, как когда-то прощал Германик. Мой брат и любил тебя за твою безрассудную храбрость. Я бы даже сказал, наглость. Я же предпочитаю точное исполнение задуманного, требующее немалого напряжения сил. Твои дерзкие наскоки нравятся мне всё меньше. По второму, для меня не менее важному вопросу, всё не так плохо, как кажется. Здесь следует думать головой, а я помню с детства, что это у тебя не всегда хорошо получалось. Но я тебя выручу, впрочем, как всегда. Я думаю, что нашёл выход. Скоро в Иерусалиме появится египтянин, Ормус, один из учеников друга Сеяна. Как ты увидишь, он жрец, я выписал его из Александрии. Уверяю тебя, что этот человек — именно тот, кто нам нужен. Ему нет равных в знании религий и культов, он обладает рядом необыкновенных способностей. Его посвятили в некоторые подробности наших планов, Сеян занимался этим. Ормус едет к тебе с определёнными предложениями, но у него нет тех полномочий и возможностей, какие даны тебе. Вы нужны друг другу, он сумеет удержать тебя от необдуманных поступков, а ты найдешь применение его знаниям и способностям. Не стану объясняться подробнее, ты понимаешь. Надлежит быть кратким там, конечно, где можно; краткость в подобном письме извинительна. Будь здоров.* * *
Сеян — Понтию Пилату, прокуратору Рима в Иудее, привет. Твоя любовь к обмываниям способна вызвать умиление и восторг у всех, кроме меня. Не подражаешь ли ты твоему праведнику, Иоанну? Мне не нужен акведук в Иерусалиме, на тебя же одного иудеи запаслись бы достаточным количеством воды, вряд ли хватило бы смелости отказать Риму в подобных пустяках. Подвести к городу воду с расстояния в 200 стадий — это ли не подвиг Геркулеса? Ты, может быть, ждал ещё и благодарности? Насмешил же ты меня. Но для тебя урок, а ты, сколько я помню, понятлив. Желают быть неумытыми — пусть не моются. Впрочем, пустяки, не сказал бы, что пришлось держать волка за уши[124], всё было просто и легко. Я просил, и мне не отказали. Цезарь милостив ко мне сверх всякой меры. Ты прощён. Но впредь воздержись от благодеяний. Даже за их собственный счёт, а уж тем более за наш. Вот тут моё заступничество может не помочь. Хочу предупредить — не очень нравится мне эта египетская мумия Ормус. Скажу откровенно — ты излишне прямодушен, когда надоест прятаться и выжидать, ты можешь и сорваться. Жрец же обладает способностью ждать в засаде месяцами и подкрадываться незаметно. Но в своём деле он великолепен, мне приходилось это видеть. Не знаю, правда, что ему делить с тобой, не прокураторство же, в самом деле. А всё же чувствую опасность, и хочу поделиться с тобой. Не так уж много на этом свете людей, которых я уважаю. Будь здоров.* * *
К Понтию Пилату, привет. Итак, коли мне необходимо дать прямой ответ, выбрав из двух оставшихся одного, я не колеблясь, отвечаю — Иисус. Твой Окунатель, быть может, неплох, не отрицаю. Но он врос корнями в иудейскую религию настолько, что не способен оторваться от неё. Он представляется мне каким-то монолитом, попробуй, сдвинь его с места. Фанатизм удобен, когда им можно пользоваться. Может, кто-то и может пользоваться Иоанном, но только не мы. Я ощущаю его чуждым до степени полного неприятия, мне скучно думать о нём — это другой мир, одноцветный, скорее всего серый, холодный. Благодари себя за свой дар рисовать людей словами. Жаль, что ты не умеешь объяснить то, что видишь. Что же, придётся делать это за тебя. Будь подробней в своих письмах, я хочу видеть всех участников нашего театра твоими глазами. Черты внешности, походка, бросающиеся в глаза повадки. Это очень важно, префект. Ты увидишь, что я могу помочь. Отсюда, издалека, я могу сделать не меньше, чем жрец, мне бы только увидеть этих людей. Пусть твоими глазами, это очень хорошие глаза, глаза воина, привыкшие различать мелочи. Я увидел Иоанна с твоей помощью, и я отвергаю его в роли Основателя. Иисус… Жаль, что я не могу взглянуть на него своими глазами. Как бы я ни доверял твоим, но люди интересные и достойные внимания встречаются не столь часто, чтобы пренебрегать общением с ними. Интересно, что скажет жрец, но, на мой взгляд, египетское прошлое Иисуса он должен одобрить. Увы, не только иудеи грешат подобным, в наше время быть Богом — значит творить чудеса, исцеления и прочее недоступное иным. Только так можно подтвердить близость к Божественному. Нет чудес — нет бога, ибо если нет чудес и всё объяснимо естественными причинами и законами мира этого, как почувствовать человеку присутствие сил мира иного? Их не будет тогда. Торжествующий мир земной и его законы вытеснят навсегда самую память о боге из человеческого сознания… Но ум и таланты бессильны перед верой в чудеса. Что же, не стоит быть неблагодарными, используем дар нашего Основателя. Кстати, Иоанн ведь напрочь лишён подобного дара? Хочу сказать, что этот дар — не последний у твоего Иисуса. В отличие от Иоанна, он разнообразен сам, и не требует единообразия ото всех вокруг. Он человечен, и это, безусловно, его преимущество. К нему тянутся люди, в первую очередь — простые люди. А ведь именно они — предмет нашего интереса, ибо их несравнимо больше, нежели людей богатых или одарённых. Ты никогда не был знатоком истории, это, с моей точки зрения, существенный недостаток для политика, и я тебе неустанно твердил об этом. Но о Сократе[125] ты, конечно, слышал. Завсегдатай собраний, улиц, рынков, как и наш Иисус, не так ли? Совесть своих сограждан, призывавший их навести порядок в своём внутреннем мире. Равнодушный к вещам и деньгам, он упрекал соотечественников в излишней озабоченности делами войны, политики, предпринимательства. И при этом очень серьезно говорил о некоем Боге внутри себя, который и определяет его поступки. Собственно, за что и был казнен, за «поклонение новым Богам», и безропотно принял смерть. Как тебе такой ход событий? Чем не Основатель, которого мы ищем? Подходит ли подобная роль Иисусу? Я совершенно уверен, что и Сократ стал бы провозвестником новой религии, если бы не был столь образован, и к тому же, если бы не имел столь умных учеников. Платон[126] — великий философ, Ксенофонт[127] — не менее великий историк. Право же, это слишком. Никакой мистики, никаких чудес, никаких легенд… Одна голая правда. Они преподнесли нам своего учителя без ореола таинственности. А какая религия без чудес? Впрочем, я повторяюсь. Иисус не слишком образован в нашем италийском понимании. Записывать свои откровения он не станет, впрочем, не делал этого и Сократ, зато постарались ученики. А ученики нашего Иисуса — это нечто совсем иное. Он ведь выбирает из среды отверженных, убогих. Поэт и мечтатель, а именно таким он выглядит в твоём описании, недаром у тебя проскальзывает нотка презрительного превосходства, когда ты пишешь о нём, Иисус говорит с ними на понятном языке. Эта среда ведь тоже не лишена поэзии, сказки — сугубо народный жанр. Они окружат его ореолом чудес, они заплачут над его жертвенной смертью. Они вознесут его Богом, если я что-нибудь понимаю в этих вопросах, а я понимаю. Я ведь и историк, я же и жрец. Кстати, подумайте с Ормусом, должно ли быть число его сопровождающих каким-либо знаковым, магическим. Допустим, двенадцать, по числу колен израилевых? Не следует раньше времени раздражать местные религиозные власти, чтобы не мешали. В этом смысле даже двенадцать — слишком большое число, с учетом и того, что за ними нужно приглядывать. А это лишние хлопоты тебе. Итак, я остановился на Иисусе. Нет сомнений, что наш египетский друг поступит так же. Может, ты пожалеешь об Иоанне, но придётся уступить. Будь здоров, друг. Прислушивайся к мнению египетского гостя, и полагаю, всё будет сделано правильно.19. Иродиада
Лёгкое осуществление своей женской власти — вот чем было для неё совокупление с мужчиной. Не существовало для неё понятия греха, прелюбодеяния. Она была рождена для этого — для длинных бессонных ночей со стонами и вздохами, для нескромных движений обольстительного тела, для завистливых взглядов женщин и горячих взглядов мужчин. В конце концов, она на многое имела право. Ну кем он был, этот грязный полупомешанный пустынник, объявивший её развратной на всю страну? А она была внучкой Ирода Великого[128], царя, чьи владения простирались на всю Палестину, а также часть Ливана, Сирии. В Кесарии она была у себя дома, даже если бы не была при этом женой Ирода Антипы, тетрарха Галилеи. Помимо всего прочего, и это главное — она была красивой женщиной. Во время нескольких встреч, проведённых в Галилее с тетрархом, Понтию приходилось встречаться с Иродиадой. Гордая, непреклонная, чарующая, загадочная, способная свести с ума — чего только не слышал он о ней. Его собственное впечатление было иным. Бесстыдная, дерзкая, жестокая, циничная, — вот какой она была. Но, безусловно, очень желанная женщина. Он почувствовал знакомое волнение с первых минут общения. Встреча с незнакомой красивой женщиной всегда порождала у него жажду близости, обещала неведомые оттенки страсти, целый мир ярких и соблазнительно новых ощущений. С первых минут ни к чему не обязывающего, общего для всех разговора он знал, что будет иметь её рано или поздно. Она сказала ему это взглядом. Больше того, она сама повела себя как мужчина. Её нескромный взгляд — не украдкой, не тайком, — заскользил по его телу, она буквально раздела его глазами, оценила формы под тогой, осталась довольна полученным результатом, и именно это выразило её лицо. Понтий отнюдь не был скромником, и всё же он был смущен. Впервые женщина оценивала его столь откровенно с этой точки зрения, казалось, ей удалось даже померить размеры его мужского достоинства под одеждой. До сих пор он не был уверен, не она ли сказала ему глазами — я буду иметь тебя, мужчина, рано или поздно, я так хочу. Поначалу он сомневался, может ли это себе позволить. В конце концов, миссия его в этой стране (как явная, лежащая на поверхности, так и тайная, скрытая ото всех), состояла не в том, чтобы овладеть женщиной тетрарха, каким бы заманчивым это ни представлялось. Понтий не боялся обидеть Ирода Антипу. После смерти Ирода Великого что Иудея, что Галилея были третьеразрядными римскими провинциями, и вряд ли Антипа, напрямую зависящий от римского благоволения, поднял бы голос по поводу недостойного поведения Пилата. Это он-то, отвергший жену, дочь набатейского царя, ради жены своего брата, Ирода Филиппа, он, упрекаемый беспрестанно за это Иоанном и народом?! Конечно, нет. Антипа, сходивший с ума по жене, бывший под её каблуком, и прекрасно изучивший её повадки, не представлял опасности для Пилата. Тут было другое. Некоторое сочувствие к Ироду Антипе, попавшему в руки к этой хищнице, разновидность мужской солидарности. Он не пытался разбираться в этом, но была здесь и доля задетой мужской гордости прокуратора, не привыкшего к тому, чтобы женщина выбирала его, как выбирают рабов на рынке, не спрашивая его мнения и не беря в расчёт его собственные желания. Он ощущал себя так, словно эта женщина, прощупав его мышцы, заглянув ему в рот и пересчитав крепкие зубы, объявила вслух: «Он мне подходит, я его беру, за деньгами пришлите вечером. Я предупрежу управляющего». Но она переиграла его. Никогда ни до, ни после этого ему не случалось получать такого откровенно-бесстыдного послания, содержащего прямое приглашение к совокуплению, каким почтила его эта женщина. Это был прямой вызов, и он не мог на него не ответить.«Иродиада — Гаю Понтию Пилату, привет! Завтра я пришлю за тобой, ближе к вечеру. В тоге ты был хорош, у тебя сильные руки, крепкие плечи, и хотя ты грубоват, воин, и в тебе нет нежности истинно влюбленного, но я хочу и завтра я попробую тебя. Тебе потребуется вся твоя мужская сила, потому не входи к жене сегодня, не ешь по-свински и не заливайся вином, когда возляжете у тетрарха, в этом будь скромен, вопреки Риму. Со мной ты отпустишь себя, мной насытишься и напьешься, если я не ошиблась в тебе. Жди мою Эстер завтра, она проведет тебя в Храм потайной дверью, в сумерки, ты ведь не захочешь быть узнанным, не так ли, прокуратор? А я хочу узнать тебя как можно ближе, вот уже несколько дней, я в нетерпении, я не желаю ждать. Так до завтра, мой воин?»Это «завтра» осталось в его мужской памяти навсегда. Всеми сладостными испытаниями этого вечера он был обязан культу Ашторет и тем знаниям, которые Богиня, совокупляющая твари[129], дарит своим служительницам. Перед ним демонстрировали своё искусство лучшие мастерицы любви. В памяти его осталось ошеломляющее по силе, сумасшедшее чувство страсти, влечения к женщине, которое довелось испытать в их руках. Иродиада встречала его сама в храме Ашторет, в поздний вечерний час. Он был польщён, когда открылись боковые двери по тайному стуку Эстер, и женщина, о которой он так много думал в последнее время, уже стояла там, ожидая. Как же она отличалась от иудейских женщин, ставших уже привычными для Пилата! Никаких тёмных платьев, скрывающих формы тела за множеством складок лишней материи, с обычным для этих маловразумительных одеяний широким поясом и длинными рукавами, никакой накидки на голове, скрывающей волосы, ничего мрачного. Она походила на мотылька в легком белом платье, с полуоткрытой грудью, с короткими приспущенными рукавами. Волосы цвета воронова крыла распущены свободно по голым плечам. Глаза её казались слишком огромными, они были тёмными, почти чёрными, беззрачковыми, бездонный взгляд, подчеркнутый ресницами необычайной длины, завораживал. Впечатление усиливал глубокий грудной голос, исходивший, казалось, из глубин её существа, очень музыкальный и приятный на слух. — Приветствую тебя, римский прокуратор! Я рада, что не ошиблась в тебе. Хотя сомневалась, не пересилит ли долг твоё желание… Буду рада предложить тебе всё, что есть лучшего в моей стране. Пилат был смущён гораздо более, чем хотел бы признаться в этом даже себе самому, не потому ли вырвалась у него грубость: — Не себя ли имеет в виду царица? Тогда это действительно лучшее! Иродиада лишь улыбнулась в ответ и жестом предложила пройти за ней. Он шёл молча, любуясь её походкой, прямой, с развернутыми плечами, придававшей величавость её небольшой фигурке. Ей были присущи спокойная уверенность и отточенность движений. Чистые линии её тела со всеми их возвышениями радовали мужской взор. Стройная шея гордо держала голову с копной вьющихся волос. Терпкий аромат, исходивший от неё, кружил Пилату голову. Тем не менее, верный давней привычке, он обратил внимание на серьёзность охраны Храма. Пока они проходили наружный двор, никто не остановил их. Впрочем, они были видны, как на ладони — мягкое сияние лампад из прозрачных камней, оправленных в золото, развешанных на длинных серебряных цепях на двадцати четырех колоннах великолепной колоннады освещали всё вокруг. Но внутри Храма, когда она вела его в свои покои, их остановили несколько раз, внимательно вглядываясь в лица, ждали от неё слов, составлявших пропуск сегодняшней ночи, и лишь тогда расступались сильные и вооруженные до зубов стражники. Полукруг колоннады, смыкавшейся у входа в Храм, был украшен статуей женщины, у которой Иродиада остановилась, склонилась в поклоне. Пилат с интересом рассматривал статую. Матерь Богов, Властительница ночей поражала своими формами. Право, Пилат и сам не был поклонником излишней худобы, предпочитая женщин, а не мальчиков в постели, но эта! Необъятные бёдра поддерживали тело с куда более узкими, но большими для женщины плечами, с массивными, тяжёлыми руками, а грудь правильной сферической формы просто подавляла объемом. По-видимому, он слегка присвистнул в удивлении, или хмыкнул, поскольку Иродиада обратилась к нему: — Не надо смеяться, воин! В древней статуе — образ прошлых веков, тех времен, когда женщины не боялись своего тела, когда ненасытным было мужское желание, крепки и сильны мужи! Нынче это не всегда встречается, а жаль… Он не нашелся, что ответить. Ни зала для молящихся, ни жертвенника, а значит — главных достопримечательностей Храма — он не увидел. Она провела его в свои покои, она торопилась, и это радовало его. Сикера[130], выпитая им по её предложению, не только возбудила его мужество, как у преступника перед казнью. Она возбудила в нём безумие и страсть. Что он помнил из всего произошедшего потом? Довольно чётко — танец покрывал. Три танцовщицы-алмеи[131] с молодыми, красивыми телами разыгрывали у него на глазах пантомиму любви. Нет, поначалу всё было вполне пристойно. Узорными лепестками раскрывались кисти, лебединые шеи склонялись в такт музыке флейты, приоткрывались в улыбке губы. Когда он почувствовал, что всё не так, как на приемах в претории, в гостях у знатных галилеян? Ведь и там сбрасывались с плеч покрывала, и там обнажался живот алмеи и руки. Но что-то особенное, влекущее было в музыке, она ускорялась, потом прибавилась барабанная дробь, негромкая, но частая. Первые покрывала упали с их голов, обнажив великолепные по густоте и блеску волосы, потом по два — с плеч. Приблизившись к ложу Пилата, смотревшего на них с благосклонной снисходительностью, они стали разматывать свои пояса. Покрывала упали к его ногам, лёгкая газовая ткань одного из них полоснула по колену, заставив его вздрогнуть. Дробь учащалась, визжала флейта. Вокруг грудей девушек тоже струился газ, и когда, глубоко изогнувшись назад, спинами друг к другу, образуя телами подобие треугольника, они сорвали его, он почувствовал очевидное возбуждение. С нескрываемым удовольствием рассматривал их крепкие, округлые груди. Оставшись в покрывалах вокруг таза и ног, они не торопились. Они дали ему рассмотреть свои тела, насладиться движениями упругих животов. Под звуки флейты и барабана, странно раздражавшие его, стали изображать любовное стремление друг к другу. Руки девушек тянулись к бёдрам и грудям подруг, лаская их мимолетно, как бы невзначай, в танце. Потом одна из них встала в центре, две других прижались к ней — одна спереди, вторая сзади. Устремлясь друг к другу, они имитировали акт любви, первая при этом ласкала грудь подруги, другая — её бёдра. Естественно, что с ног девушки упали ещё покрывала, две другие быстрыми движениями сбросили свои.Оставались покрывала на бёдрах. Одна из девушек плавно подплыла к Пилату. Она подала ему конец покрывала, потом стремительно закружилась по направлению прочь, и он своей рукой обнажил её. Дважды ещё повторился этот головокружительный, чарующий полет, и вот они, прижавшись спинами друг к другу, подняв вверх руки и опустив головы, стоят перед ним, в самом чудесном из женских одеяний — в наготе, в обрамлении длинных ниспадающих волос! Музыка стала глуше, но барабанная дробь не прекращалась. Великолепный треугольник обнаженных тел распался. Они приблизились к ложу Пилата, все трое лицом к нему. Легли на спину, раздвинув ноги, а потом резко приподняли свои тела, опираясь на руки, запрокинутые за голову. Это было невыносимо — под пристальным изучающим взглядом одной женщины смотреть на трёх других, которые, словно предлагая себя, расставив ноги, плавно покачивались вверх-вниз, недвусмысленно имитируя поступательные движения вечной любовной игры. Он жадно устремлялся взглядом в треугольник между ног, в этот притягательный фокус женского тела, впервые так откровенно представший его взору. Бессмысленно было бы скрывать собственную реакцию, одежда предавала его, он взмок от напряжения, покрылся потом, кусал губы и сжимал края ложа руками, едва удерживаясь от броска туда, вперёд, где его ждали эти бесстыдные, распахнутые ноги, эти смотрящие в потолок кончики грудей. Но пытка, как оказалось, ещё была впереди. Раздался голос Иродиады: — Гость, подчинись требованиям Великой Матери! Ты не должен прикасаться к телам жриц, это запрещено! Позволь мне подготовить тебя к продолжению таинства?! Он кивнул головой, не в силах произносить слова, боясь, что сорвётся голос, пересохшее горло отказывалось выдавать звуки, хрипело. Не испытывая никакого стеснения, она не то что бы помогла, она, собственно, почти что сама раздела его. Ласково коснулась рукой груди, живота, подержала в руках член, сорвав мучительный стон с его губ. Оттолкнула его, пресекая попытку обнять себя. Забавно, неприемлемо, глупо, но он подчинился — и ему связали руки, и она решительно и твёрдо уложила его на ложе, закинув за голову его руки. Села, мучительница, в изголовье. Снова раздались раздражающие, зовущие звуки флейты. Девушки приблизились к нему. Все трое опустились на колени вдоль его распростёртого тела. Он почувствовал прикосновения их маленьких быстрых язычков на шее, груди, животе. Это был ритуал облизывания, один из самых действенных в арсенале жриц. Ощущение было непередаваемым по силе. Больше он не мог сдерживаться. Он хрипел, стонал и рычал. Он ощущал своё извивающееся тело как нечто отдельное от себя, исполненное диким желанием, не ведающее стыда, не скованное разумом или волей. Он не был в эти минуты ни Понтием Пилатом, ни прокуратором Иудеи, ни римским гражданином, словом, никем из тех своих образов, к которым привык. Он опускался всё ниже в своих желаниях, одержимый любовным стремлением неодолимой мощи. А когда он излился, и по ногам хлынул поток горячего семени, и он содрогался и стонал, снова раздался её грудной голос: — Довольно! Оставьте нас, жертва Богине принесена! Они остались одни. Он был развязан ею и вытерт с ног до головы, вначале влажной, остро пахнущей губкой, потом насухо, несмотря на его сопротивление. Затем она покинула его на время, распростершись молча рядом, на своем ложе. Невыносимо захотелось спать, и он на какое-то время провалился в сон. Спал Понтий, по-видимому, недолго, но проснулся отдохнувшим и свежим. Мало того, вновь исполненным желаний. Состав, которым она натёрла его, видимо, содержал нечто возбуждающее. Он ощущал неболезненное, но достаточно явственное горение всей поверхности тела. Руки и ноги наливались силой, кровь приливала к тазу, вызывая знакомую, но сегодня, казалось, уже невозможную реакцию. Он потянулся и привстал, и тут же натолкнулся на её бездонный взгляд. Конечно, она была тут. В черном, до пят, абсолютно прозрачном одеянии, она протягивала к нему руки, она звала его к себе. Она была абсолютно открыта и доступна ему теперь. Нечто вроде обиды почувствовал Понтий. Несколько часов назад он шёл к ней, томясь желанием. Она протащила его, ни о чём не спросив, через ритуалы любви Ашторет. Он был в руках женщин, это они играли им, как игрушкой. Она лишила его момента обладания, и при этом бесстрастно наблюдала за ним в самый интимный момент, на что не имела права, поскольку не отдавалась сама. Это противоречило его привычкам, его пониманию отношений между мужчиной и женщиной. Теперь ему хотелось, чтобы беспомощной и просящей была она. Иродиада словно шестым чувством угадала его обиду. Легким прыжком преодолев расстояние между ними, она прижалась к нему своим телом, прося и умоляя любви. То, что она говорила и нашёптывала ему, было бесстыдно-прекрасно, и могло бы свести с ума любого мужчину, даже если его бы не опоили и не смазали какой-то восточной дрянью, а его сегодня ещё дразнил целый легион женщин, будь они неладны! И руки её прекрасно знали свое дело, и тело её было телом молодой, цветущей женщины, и она прижималась, притиралась к нему с таким желанием, с такой страстью! Какое-то бешенство овладело Пилатом, в одной связке с желанием. Он набросился на неё, словно на врага, поставил её на колени. Задрал на голову одеяние, и нисколько не заботясь о её желаниях или возможной боли, вошёл в неё. Одной рукой, вцепившись в волосы, он пригибал её голову к ложу, другой грубо мял грудь. Он имел её так, как мечталось с самой первой встречи, когда она подошла к нему и позвала его — вопреки тому, что их разделяло, вопреки врожденной скромности своего пола и важности своего положения. Он наращивал темп, вонзаясь в её плоть всё глубже и глубже, он даже что-то кричал на своей грубой латыни, кажется, что-то вроде: «На тебе, на! Возьми!» Она не сопротивлялась, возможно, ей даже нравилось это, во всяком случае, когда он излился и закричал, услышал и её животные стоны, и почувствовал её содрогания… Странная это была ночь для него. Они возвращались к ласкам снова и снова, и не могли исчерпать своих сил и желаний. Она взяла его в ту ночь полностью, без остатка, выпила до дна. Он не ощущал себя личностью, имеющей свои задачи в жизни, своё прошлое. Всё это тонуло в её объятиях, уходило даже не в прошлое, а вообще в никуда. Рядом с этой женщиной всё было неважно и ненужно, казалось зыбким, тающим. И тогда он, Понтий Пилат, пятый прокуратор Иудеи, человек, политик, римлянин, он — испугался! Он просто струсил. Он лежал рядом с ней, смотрел на её лицо, приобретшее какую-то детскую беспомощность и грусть во сне, и пугался всё больше и больше. Невозможно было ему забыться до такой степени, потерять прошлое и Его дружбу, ощущение родины, Великого Рима, каким он гордился всю жизнь, и только потому, что он любил женщину, одну из тысяч. Он не хотел слушать этот тихий, нашёптывающий ему на ухо голос сознания, что она не просто женщина, а Женщина, не одна, а единственная из тысяч. Он не собирался стать её рабом, он не собирался посвятить ей остаток своей жизни, да он не мог себе позволить даже ещё одну такую ночь, делающую его таким слабым. Как Банга, сходить с ума от одного только запаха, исходящего от текущей сучки, а что же, если не это, происходит с ним сейчас, когда он вдыхает загадочный, по-восточному пряный, аромат её тела! Утром, содрогаясь от ненависти к самому себе, проникнутый сожалением о том, что неминуемо её потеряет, он сделал неверный ход. Он обрёк Иоанна на смерть, сам того не желая. Праведник этот был не только частью его игры, он по-своему уважал этого сурового, справедливого аскета, проповедника чистой жизни. Но так уж сложилось, что Пилат приговорил его к смерти. Потому что испугался своей страсти и, отрезая все пути к возвращению, он сказал ей, когда она пригласила его вновь посетить Храм: — Да простит мне великая царица, но посещение Храма столь часто не входит в обязанности прокуратора Иудеи, и я не любитель повторений, пусть даже таких приятных… Не хотелось бы мне также стать ещё одним твоим любовником, прославляемым Иоанном на всех перекрёстках. Я успел убедиться, что сей праведник весьма прозорлив и мудр, и, во всяком случае в отношении тебя не столь уж не прав, не так ли? Вот эта фраза и стала началом конца для бедного пустынника Иоанна. Но даже не это иногда вспоминалось прокуратору потом по ночам. Не Иоанн, так Иисус, кто-то должен был сыграть назначенную роль, и сыграет, что бы ни случилось. Почудилось ли ему? Кажется, вначале она вспыхнула от гнева. Но потом, потом, не разглядел ли он боль в её глазах, и сожаление? И если так, то не о них ли она сожалела? Да нет, не может быть, такая распутная, такая жёсткая, такая.
20. Генисарет
Хуза готов для Иоанны на всё. Когда я их вижу рядом, возникает странный для жрицы Ашторет вопрос. Стоит ли быть красивой, если рядом нет мужчины, который тебя так любит? На это следует посмотреть. Когда они рядом, я имею в виду. Оба словно светятся изнутри, как будто в присутствии друг друга внутри у них зажигаются две свечи с ярко-красным пламенем. И в свете этого пламени преображаются их обычные лица, становятся необыкновенными, сияющими, светлыми. Они обмениваются порой такими взглядами, что я испытываю некоторую, мне самой непонятную, зависть. Я справляюсь с этим чувством, столь неблагородным и по существу, и по отношению моему к подруге. Я и сама её люблю, почему же не должен любить Хуза? Брак их уже не молод, они вместе лет пять-шесть. Но детей у них нет, и это их общая печаль. Потому Иоанна живет здесь, в городе, вблизи Храма. Хуза старается почаще бывать у неё, а не во дворце Ирода Антипы, своего хозяина, изобретая самые разные причины для поездок по стране. Главная Жрица лечит подругу и мужа, и уверена в действенности своего лечения, а главное — убедила в этом и мою Иоанну. Когда так веришь, рано или поздно двери благодати Великой Матери распахнутся перед твоей надеждой. Стучите долго, надеясь, что вам отворят. Часто только это и помогает. И всё же каждое новое имя целителя ли, пророка ли, которое достигает ушей Иоанны, вызывает у неё интерес, больший, чем у кого-либо другого. И она разыскивает его. А вдруг? Если не себе, то другим пригодится, она же не терпит, когда рядом кто-то болен, страдает, потерял надежду. Она бежит по зову сердца лечить, спасать, поддерживать… Так было этим летом, когда она вновь увезла меня на Генисаретское озеро. В окрестностях шла молва о некоем Иисусе Назорее. Он учил народ, и сотворил несколько чудес, и уже кого-то вылечил от неизлечимой болезни — кто говорил, что слепому отверз очи, кто утверждал, что бесноватого избавил от падучей болезни. — Знаешь, Мариам, дороги, по которым мы идем, порой предполагают встречи, и встречи счастливые, — начала она как-то вечером, упомянув об Иисусе. Нам с тобой уже повезло однажды, почему же не дважды? — Я пойду с тобой куда угодно, если ты об этом, — отвечала я ей. Хотя не очень-то верю в пророков, которых нынче развелось сверх всякой меры. Священство Й’рушалайима относится к нему крайне плохо, я что-то слышала об этом. Впрочем, эти и нас не жалуют, только справиться не могут, не по зубам им наша древняя вера в Женскую Богиню, слишком она крепка, слишком прочно вошла в кровь… — Может, если бы наши мужчины не были столь суровы к нам порой, дорогая, мы не тянулись бы к женской Богине, да простит меня Мать за такое утверждение. Но улыбнёшься иногда какому-нибудь фарисею, а он спешит отвернуться от тебя, как от прокажённой, словно осквернился уже взглядом. Чудаки-ессеи и вовсе отказались от нас, женщин. Мы для них — сосуд греха, вздорные и грешные существа. Отвергнуть женщину и остаться в сиротстве и одиночестве им лучше, нежели иметь дело с плотью. А женщина ведь и есть плоть в чистом виде, и какая прекрасная — достаточно взглянуть на тебя… — Ну, тут ты не совсем права. Хуза на меня не смотрит, что в твоём присутствии, что без него, будто я прозрачная; а вот ты для него — плоть, и любимейшая! Так мы шутили и болтали с Иоанной накануне этой встречи, перевернувшей мою жизнь. Я посмеивалась над подругой, утверждая, что она испытывает особую страсть к целителям, и на месте Хузы я бы уже волновалась и ревновала. Она говорила, что я сама не прочь провести осмотр здешних красот, в частности мужских, на предмет покорения. В конце концов было решено, что денег с нас за то, чтобы взглянуть на чудеса Иисуса, не возьмут, и не накажут глупых богатых женщин за проявленное ими любопытство. А потому идти на встречу с этим пророком можно и даже нужно — завтра, с утра. Пророки, как я уже отмечала, не вызывают у меня тёплых чувств. Как-то так повелось, поскольку их отношение к нам, жрицам любви, тоже не исполнено понимания и привязанности. Поэтому с утра я встала в настроении особо непокорном. И мой наряд на фоне скромного наряда Иоанны смотрелся ярким пятном. Я закрыла плечи, но рукава платья были прозрачными и подчеркивали рисунок рук, цвет платья был красным, а из-под складок его выглядывала чёрная полупрозрачная юбка, наводившая на некоторые мысли. Не стала я набрасывать и покрывала на голову, это удел замужних женщин. Мне, жрице Ашторет, оно не по нраву. Голову мою украсил небольшой и круглый головной убор, напоминающий сеть рыбака, волосы он не закрывает, лишь слегка придерживает — зачем мне скрывать свою главную драгоценность, мою гриву, которой позавидовали бы и кони из конюшни Антипы. Так утверждает Хуза, а он коней этих холит и лелеет. На шею я уложила три ряда черных гагатовых бус, перевязала складки платья вокруг талии широким черным поясом. Словом, Иоанна, терпеливая и кроткая, одетая в тёмное, почти чёрное платье безо всяких украшений, закрытая до самых пяток, только головой покачала. Но упрекать не стала: она же мудрая, и прекрасно знает, что в этом наши дороги расходятся. Как бы мы ни любили друг друга, но ей в жизни следует быть женой любимого мужа, скромной и берегущей себя для него одного. Я — предмет вожделения многих мужчин, источник страстей. Это — самая тёмная сторона Великой Матери, самая загадочная, и привлекательная при этом. Соответствовать своему призванию — мой удел. Соответствовать своему — её. Мы просто две стороны женского начала, и нам очень повезло, что мы любим и понимаем друг друга. Обычно же эти стороны враждуют друг с другом. Кому, как не мне, знать это, я привыкла к ненавидящим женским взглядам, к злобному перешептыванию обеспокоенных жён за спиной. Думаю, что Иоанне дружба со мной обходится дорого, и немало упреков и предсказаний о том, что она непременно будет обманута, выслушала моя подруга. Я говорила уже, что перед жрицей Ашторет открываются многие двери, но забыла упомянуть, что чаще всего их распахивают мужчины. Женщины, не боящиеся широко открытых дверей — редкие существа, жемчужины среди множества камней на дороге. Они не боятся моего соперничества с собой, ибо сами прекрасны и уверены в себе. Они предполагают благородство и во мне, поскольку не лишены его сами. Иоанна мне верит, как верит и мужу, искренне её любящему. В присутствии Хузы я стараюсь быть тихой и незаметной. И одетой как серая мышь. Удивительно, что он разглядел мои волосы, и хоть слова его были мне приятны, с тех пор в дни его приездов я тем более тщательно их закрываю, словно примерная жена. Но сегодня — не тот случай! Сегодня можно быть самой собой, я сегодня — грешница, развратница и разрушительница. Пусть это будет видно. Всё равно Иоанна берёт двух крепких рабов с собой для нашей охраны. Обидеть нас будет трудно, а смотреть — пусть себе смотрят! Разве не для того я была отделена Великой Матерью, чтобы будить в мужчине — мужчину?! Как ни рано мы встали в этот день, но к началу зрелища опоздали. Возможно, из-за моих длительных сборов — ну и что? Кто сказал, что надо бежать спозаранку на берег Генисарета, чтобы взглянуть на некоего Иисуса в первую же минуту появления его на берегу? Не слишком ли великая честь этому Мессии бедняков и грешников, как о нём говорят? Другое дело, что не мы одни пришли взглянуть на чудеса, и берег был заполнен стоящими, сидящими и лежащими на песке людьми. Сам проповедник провозглашал слова своего учения с лодки, привязанной длинной веревкой к маленькой пристани. Видимо, на земле ему места уже не нашлось. Иоанна огорчалась, что мы ничего толком не увидим и не услышим. И она была права. Если мы хотели стать участницами действа, следовало принять меры. Я подозвала раба, Каспара, и, отдав ему приказ, покрепче ухватила под руку начавшую было сопротивляться подругу. Ухмыляющийся Каспар, на пару со вторым рабом, стал расталкивать и раздвигать толпу. Недовольным их поведением всякого рода рыбакам, крестьянам и прочим детям земли, — а здесь их было большинство, — нахальный раб шипел в лицо: «Дорогу Йохане эшет Куза, супруге домоправителя господина нашего, Ирода Антипы!» Ему пришлось раздать пару пинков и пощёчин, прежде чем мы достигли берега, что доставило великое удовольствие этому униженному судьбой существу. Так обычно и бывает, нет большего счастья у раба, чем унизить другого. А Иоанна, прикрыв лицо покрывалом, едва передвигалась, увлекаемая мной, и ей-то, моей возвышенной подруге, было стыдно за используемое преимущество своего положения. В таком порядке мы дошли до самого берега, и здесь присели, свесив ноги чуть ли не в воду. Рабы встали за спиной у нас, вызвав недовольство окружающих. Впрочем, оно быстро погасло при виде обернувшегося Каспара с его варварским лицом и нелепой ухмылкой. Каждый, кто эту ухмылку видел, понимал, что перед ним создание ограниченное и способное в силу этой ограниченности на многое. Теперь, когда я добилась своего, пусть даже таким путём, не одобряемым едва дышащей от привлеченного к ней всеобщего внимания Иоанной, следовало оглядеться. Мне казалось, что не заметить нашего появления Мессия не мог, оно было достаточно громким. Но, тем не менее, он его не заметил. Он не притворялся, не делал вид, что не обратил на нас внимания. Весь его облик выдавал какую-то совершенную искренность, и было очевидно, что человек этот не солжёт. Ни словом, ни поступком. Я несколько лет подряд смотрю на Иоанну, я знаю, что говорю. Есть такие чудные люди на свете, живущие в своем, отделённом от прочих, мире. Иисус был проникнут тем, что говорил в данную минуту, настолько, что нас не увидел. Он стоял в своей лодке так, словно был один на всём свете. И говорил он себе. Или тому, чьим светом был проникнут. Он обращался к Небесам, и называл эти Небеса так: «Авва, Отче!» Отцом своим Небесным называл он грозного и порой ревниво-злобного, на мой взгляд, а он небеспристрастен, мой женский взгляд, Бога праотцев Израиля. И в этом было столько нежности, столько любви, преданности, даже страсти, что сердце моё невольно забилось сильней. Страсть, даже если она не относится к нам самим, невольно задевает душу, увлекает, иначе почему бы возникало у меня то чувство зависти к Иоанне, о котором я уже говорила? Но вскоре я успокоилась. Не знаю, что должны были понимать дети земли, рыбаки и крестьяне, в том, о чём дальше заговорил Иисус. Говорил он притчами, языком, как будто доступным простому народу. Но смысл этих притч разгадать было довольно сложно, мне приходилось напрягаться, и я видела, как сходятся брови на лице Иоанны, и взгляд её делается несколько отрешенным. А это у подруги верный признак задумчивости и попыток найти ответы на нелегкие вопросы. — Вот вышел сеятель сеять. И когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то. Иное упало на места каменистые, где немного было земли, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, увяло и, как не имело корня, засохло. Иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его. Иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать. Кто имеет уши слышать, да слышит![132] В общем, мне вполне понятно. Это он о своём учении, которое нам излагает. Кому-то, кто всё понял и воспринял как нужно, обещает стократную награду, а такие, как я, вероятно, — зерно, упавшее на дороге. И мысль его не взойдёт в наших душах… Из всего этого я вынесла утешение: уши у меня, по крайней мере, есть, и они слышат. Буду слушать дальше, посмотрим, что получится… А в окружении этого Учителя далеко не все с ушами. Мальчик, что сидит с ним в лодке, время от времени подгребая веслом, чтобы не удаляться от берега, верёвка-то длинная, этот мальчик скорее глазаст. С ушами же у него плохо. Поскольку вот уже несколько мгновений подряд он изучает мою грудь во всех подробностях. Могу предсказать: когда дело дойдет до нижней юбки с её прозрачностью, а судя по его интересу ко мне, это рано или поздно случится, глаза его загорятся, а уши окончательно оглохнут. С того места, где они плавают, ему откроется многое, о чём не догадывается Учитель. — Царство Небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своём. Когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы и ушёл. Когда взошла зелень и показался плод, тогда явились и плевелы… Придя же, рабы домовладыки сказали ему: «Господин! Не доброе ли семя ты сеял на поле твоём? Откуда же на нём плевелы?» Он же сказал им: «враг человек сделал это». А рабы сказали ему: «Хочешь ли, мы пойдем, выберем их?» Но он сказал: «нет; чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы. Оставьте расти вместе то и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите их в связки, чтобы сжечь их; а пшеницу уберите в житницу мою»[133]. В этой притче я поняла немного, но достаточно, чтобы почувствовать: с такими, как я, в Царстве Небесном разберутся легко и просто. Повяжут в снопы, и сожгут, как сжигают плевелы. Ну почему все эти пророки так добры к нам, так милосердны? Между тем мальчик в лодке оглох, как я и предсказывала. Хорошо, если не свалится в воду, и я же опять останусь виноватой во всём… — Царство Небесное подобно зерну горчичному, которое человек взял и посеял на поле своём, которое, хотя меньше всех семян, но, когда вырастет, бывает больше всех злаков и становится деревом, так что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его[134]… О, Великая Мать! Неужели я пришла сюда затем, чтобы узнать, как растут пшеничные, горчичные и прочие зёрна, как им мешают плевелы, и как со всем этим бороться… Ну моё ли это дело! От нечего делать и от душевной тоски я улыбнулась мальчику так нежно, как только могла. Всем своим видом он показывал готовность плыть, лететь, ползти ко мне. Но из лодки, теперь уже к глубокому моему сожалению, так и не выпал, было бы хоть какое развлечение… Громкий плач раздался на берегу, отчаянный, навзрыд, пронзающий сердце насквозь. Он сменился каким-то диким, неестественным хохотом. В опасной близости от нас забился в судорогах человек, бросились врассыпную в стороны от него перепуганные люди. Мы с Иоанной застыли на месте, не в силах двигаться от страха. Каспар со вторым рабом куда-то исчезли, и мы оказались с ней одни рядом с бесноватым. Подруга прижалась к плечу, я слышала бешеный стук её сердца, сливавшийся с моим… Тело бесноватого вдруг изогнулось дугой и застыло в таком положении. А на мою голову опустилась чья-то рука. — Не бойся, теперь ничего больше не бойся. — сказал Он глубоким и нежным голосом, где-то над головой. Снова в этом голосе была страсть, тронувшая меня. А ведь притчи Он пересказывал совсем по-другому, скучным, проповедническим тоном. Ещё Он провел рукой по моим волосам. Раз, и другой, словно уже имел на это право, словно не в первый раз доводилось Ему так успокаивать меня в моем страхе. И покой воцарился в моей душе, только потом, когда он отвёл руку, стало томить сожаление, что отвёл. Иисус стоял над бесноватым, стоял и смотрел. Развевались по ветерку его светлые, с рыжиной, волосы. Зеленые глаза исследовали пронзительно, с пониманием, выгнутое дугой, неестественно приподнятое над землёй тело молодого человека лет не более двадцати, с красивыми, нежными чертами лица. Одет был последний не как крестьянин или рыбак, одежда скорее выдавала в нём горожанина, и горожанина из весьма состоятельной семьи. И когда к ногам Иисуса бросился некто, по-видимому, отец юноши, и обнимая его колени, стал умолять об излечении, я разглядела в его лице черты человека мыслящего и услышала речь отнюдь не простую. Но дело не в этом. Здесь повсюду много больных — расслабленных, калек, одержимых бесом, и приводит их надежда избавиться от своих недугов посредством целебных источников, изобилующих на берегах Генисарета. Среди них много и бедных, и богатых, ведь болезни не щадят людей по этому признаку, хватает их и у тех, и у других. Вот и Хуза купил для жены дом и сад, и в жару она отдыхает и лечится именно в этом благословенном месте. Странно было другое. Слыша мольбы несчастного отца, внимая им, Иисус сам словно светлел лицом, выпрямлялся. Было такое впечатление, словно он становился выше ростом, как бывает с людьми, вдруг поверившими в себя. Он склонился к бесноватому, провёл рукой по его лицу, потом по груди, животу, ногам. Я ощутила в этом движении, как сильна мужская рука, что дарит покой и утешение слабым. Вместе с тем, какой нежной она становится, когда Иисус исцеляет! Под волшебной этой рукой тело бесноватого расслабилось, опустилось на песок. И вновь раздался голос, исполненный той же силы и нежности, что присуща его рукам, завораживающе действующий на меня. — Дерзай, чадо! Прощаются тебе грехи твои. Встань и иди в дом твой. Невозможно описать словами потрясение, какое я испытала через некоторое время, когда бесноватый открыл глаза. Не сразу, медленно, но верно возвращался он в этот мир, и лицо его принимало осмысленное выражение. Он приподнялся и присел. Заливался слезами осчастливленный отец, которому Иисус тихо шептал о чём-то. Юноша встал, разминая мышцы, оглядел пространство перед собой. Общее внимание смутило его, и он, подчиняясь словам Иисуса, развернулся и пошёл. Ещё не успели умолкнуть вздохи, удивленные вскрики и пересуды, когда к Иисусу приблизился другой человек, среднего возраста, и откинул складки одежды с руки, обнажив её по плечо. Вновь отшатнулась приблизившаяся было к Иисусу толпа. Розовато-жёлтые пятна на руке просителя выдавали проказу. Кланяясь Иисусу, прокажённый сказал: — Господи! Если хочешь, можешь меня очистить. — Хочу, очистись! — раздался в ответ уверенный, волшебный голос. И снова Иисус провёл рукой по руке больного. Это казалось немыслимым, невероятным — он ничего не боялся, даже этой ужасной болезни, болезни отверженных, отброшенных обществом людей. Появись в этой толпе хищный зверь, желающий растерзать, убить, разгрызть наши тела, и то он не вызвал бы, скорее всего, того ужаса и отвращения, какое питают к больным проказой их здоровые соплеменники. Ибо проказа заразна, и разделяет целые семьи, выгоняя за порог дома отцов, матерей, и даже некогда любимых детей, если их коснулся бич Божий. Здесь же, на наших глазах, исчезали, растворялись ужасные пятна, уходили в небытие. Я была как во сне, берег уплывал от меня, наверное, я плакала, а по лицу подруги, я увидела мельком, уж точно катились крупные горошины-слёзы. Обняв за плечи просителя, смотря ему прямо в глаза, Иисус что-то шептал ему, но я уже не слышала, что — слишком большим было моё потрясение и восхищение происходящим, а голос, который уже не забыть никогда, — слишком тихим, предназначенным лишь для исцеляемого. — Иди, и как ты веровал, да будет тебе! — сказал потом громко Мессия, убрав свои руки с плеч бывшего прокажённого. Смотри, никому не сказывай; но пойди, покажи себя священнику и принеси дар, какой повелел Моисей, во свидетельство ему. Потом Он снова ушел в свою лодку, и уплыл со своими учениками куда-то, оставив нас на берегу — оглушенных, одурманенных, плачущих от восторга. Каспар всё-таки увел нас с берега, он, трусливый негодяй, появился возник рядом с нами, когда всё закончилось. В другое время он получил бы от меня заслуженную оплеуху, но теперь было не до этого. Надо было унести свой потрясенный разум домой, и попробовать осмыслить, понять, что же всё это значит. Так мы с Иоанной и поступили, а потом был длинный, долгий вечер, и много разговоров, посвящённых, конечно, прежде всего, тому, как Иоанне встать однажды на его пути со своим горем, чтобы и её коснулась Благодать, ниспосланная Ему…21. Понтий Пилат и Ормус
Необъяснима природа человеческих антипатий или, напротив, симпатий. Найти ряд причин, по которым тот или иной человек нравится или не нравится — достаточно сложно само по себе, хотя при определённом логическом анализе возможно. Но и тщательного суммирования всех причин будет недостаточно для объяснения того чувства, которое испытываешь, глядя на любимое существо или провожая взглядом врага. Это область человеческих эмоций, область интуиции, глубинная, неизведанная территория. Нечто мистическое в человеке, идущее из ушедших веков, тёмное и малопонятное наследие предков. Однако достаточно чётко ощущаемое каждым как невидимая граница перед тем, кто не нравится и уже не будет любим. И как отсутствие всех и всяческих границ между теми, кто любит. Но и здесь возможны колебания, перемены, и самые полярные при этом. Словом, странная это область — область человеческих чувств… Первая же встреча Понтия Пилата с Ормусом поставила между ними невидимую завесу недоверия и непонимания. И это притом, что Понтий поначалу ощутил явное облегчение. Наконец появился человек, который знает массу религиозных установлений, догм, знаком с религиями всех известных Понтию народов, и неизвестных, наверное, тоже. Он сумеет взять на себя ту часть забот, которая больше всего тяготила прокуратора в силу незнания. Кому, как не жрецу, заниматься религиозной стороной дела, а уж обеспечить ему нужную территорию, людей, подчинить обстоятельства — с этим Пилат разобрался бы сам. Его устраивало подобное разделение труда, да и Ормус не производил впечатления человека, пытающегося взять на себя всё, лишив префекта осознания собственной значимости. Напротив, он сразу обозначил свою территорию, и дал понять прокуратору, что уважает его собственную. Места для ревности и соперничества двух умных людей не оставалось. Но что же, что тогда ему не нравилось? Почему по истечении некоторого времени в каждой беседе возникало это странное и неприятное ощущение? Словно измазался в чем-то липком и мерзком. Или так — лица коснулась клейкая паутина, прилепилась к коже, и, преодолевая брезгливость, вытираешь её, трёшь до покраснения, а неприятное ощущение всё не проходит. Чтобы избавиться от этого чувства, Пилат решил для себя, отпустив гостя, навевавшего на него такую тоску, выбраться к берегу моря. Настроение тут же улучшилось, он ощутил подъём. Он слушал Ормуса внимательно, но невольно возвращался мыслями к предстоящей поездке, отчётливо представлял себе картины купания в море — с Антом, собаками, с отражающимися в воде облаками… Именно это сопротивление Пилата его влиянию ощущал Ормус, и внутренне испытывал неудовольствие. Не то что бы тот не вслушивался в то, что вещал Ормус. Напротив, тема разговора была интересна и жизненно важна обоим, и ни разу Ормусу не удалось поймать Пилата на потере нити беседы, и все нужные, важные детали были обговорены. И все же, он, жрец, чувствовал себя неуютно рядом с этим человеком, римским прокуратором Иудеи. Развитая воля жреца напрягалась в попытках захватить душу прокуратора — «ба», но напрасно он представлял себе, как чёрным туманом вползает в тело Пилата, окутывая каждый его орган, как бы становясь его частью, завладевая им. Напрасно он искал взгляда Пилата, чтобы включить сэтеп-са, умение подчинять своей воле, которым владел в совершенстве, чем и был знаменит в Египте, где носителей тайного сверхдревнего знания среди жрецов было немало. Не то чтобы прокуратор отводил глаза от Ормуса, просто думая, разговаривая, двигаясь, был настолько свободен, раскован, что сосредотачивал и взгляд, и мысли там, где это было ему угодно. Даже погружаясь изредка в его глаза, Ормус не ощущал знакомого отступления чужого сознания, подавляемого его, жреца, волей. Словно там, внутри Пилата, была закрытая наглухо дверь, и доступа Ормусу не было и не могло быть. — Существуют определённые принципы, на которых построен наш мир, — говорил Ормус. — Существуют законы, по которым эти принципы выполняются в подробностях. Значит, должны быть также известные Существа, осуществляющие эти принципы. Люди называет их богами. Боги далеки, они недостижимы для людей, велики и непонятны; эти обитатели невидимых миров бросают лишь свои тени на наш мир. А тени не могут дать представления о тех объектах, которые их отбрасывают Совершенно так же, как земные тени дают слабое представление о предметах, отбрасывающих их: они лишь тёмные силуэты, лишённые всех подробностей, обладающие длиной и шириной, но не глубиной. — Однако, какие-то представления о богах, в чём-то очень определённые, есть у разных народов, и тогда все они — лишь легенды, мифы? — быстро отреагировал Пилат. — Отражение в нашем сознании господствующих мировых принципов, о которых ты говоришь. И лики богов — отражения темпераментов различных народов, присущего им образа жизни, если я правильно понимаю? — Что есть легенда, римлянин? Легенда нередко более истинна, чем история, ибо она излагает не факты, часто неполные и незаконченные, а порой и забытые специально, а говорит о гении великих народов. Здесь я с тобой согласен. Истинной истории богов мы знать не можем, но легенды о них есть. Знаешь ли ты, что у многих народов они совпадают в самых важных своих признаках? А это означает, что не так уж неверен образ, нарисованный ими по контурам тени. Они уловили суть по тени, что отбрасывают боги. Легенда — доступная, образная личина, под которой глубокая духовная истина даётся миру. И уж во всяком случае, это единственное, что у нас есть, и это то место, откуда мы начнём свою дорогу, — подвел итог своим мыслям жрец. И Ормус стал рассказывать Пилату о Солнечных Богах, в жизни которых повторялись одни и те же события. — Изида Египетская, индийская Деваки, Вавилонская Миллита или Иштар — великие матери Солнечных Богов. Изида Египетская — Царица Небесная, Непорочная Владычица, изображалась стоящей на серпе месяца, увенчанной звёздами, держащей на руках младенца Гора. Деваки тоже изображалась с божественным Кришной на руках, и Вавилонская Иштар с таким же венцом из звёзд и с младенцем Таммузом на коленях. Для жрецов, изучающих небесные тела, — пояснил Ормус, — несомненна связь этих образов с Девой Зодиака, ведь женщина, кормящая ребенка — один из самых древних символов этого знака. — Многие из Солнечных Богов были одновременно и божественного, и человеческого происхождения. Таковы были Митра и Заратустра, боги Персии, страны, находящейся в глубине азиатских просторов. Рождение Солнечных Богов полно значения. Оно совпадает с днём зимнего солнцестояния. Рождение Митры празднуется в день зимнего солнцестояния, и рождение Гора падает также на это число. Солнечный Бог рождается после самого короткого дня в году, когда знак Девы поднимается над горизонтом. Он всегда рождается от девы, которая остаётся девой и после того, как даст жизнь Младенцу-Солнцу, совершенно так же, как и небесная Дева остаётся прежней после того, как солнце появится на небесах. Рождение Солнечных Богов даже в наиболее отдалённых друг от друга странах — всюду большой праздник. Рождение Митры всегда справлялось с большим ликованием, а рождение Гора — одна из величайших мистерий религии Египта. Его изображение выносится в этот день из храмов с особыми церемониями. Солнечный Бог и его прообраз — Солнце — появляются на свет слабыми и немощными, ведь это — новорождённое дитя. Солнце является тогда, когда дни самые короткие, а ночи — самые длинные; и детство Солнца окружено опасностями, ибо царство тьмы получает перевес над царством света. Но оно преодолевает все эти опасности, дни удлиняются по мере приближения к весеннему равноденствию, пока не настанет момент пересечения, дата которого меняется каждый год… — Что касается Таммуза, например, — начал Ормус… — Постой, жрец, — прервал Ормуса Пилат. — Мне важны общие закономерности, нет нужды называть богов, страны их происхождения… Из того, что ты сказал, я вынес немного. Наш с тобою Бог должен родиться от непорочной девы, детство его будет окружено опасностями, один из праздников — день его рождения, и праздноваться он будет зимой. Что с того? Не очень-то это глубокая философия, даже если ты подводишь под неё движения небесных тел, и зиму с летом… Ничего мне не говорит такая религия, а ведь мне нужны сотни, тысячи её рабов, которые беспрекословно покорятся Риму и цезарям, руководствуясь ею. — Не торопись, римлянин. Задача ясна мне, в беседах с моим другом, Филоном из Александрии, об этом не раз упоминалось. Ещё не всё знаешь ты о Солнечных Богах. Когда Солнце достигает зенита, высшей своей точки, Солнечный Бог должен умереть. Я начал говорить о моменте пересечения. Это — момент гибели Бога, весной, когда равны по продолжительности дни и ночи. Есть древние изображения, которые представляют Солнечного Бога внутри круга горизонта, голова и ноги его расположены в противоположных сторонах света, так же, как и распростёртые руки. Это чем-то напоминает ваше распятие, излюбленный вид римской казни. Я видел в одном из наших храмов Изиду на храмовой стене, и позади сидения, где она сидит с Гором, изображение, похожее на crux capitata[135]. Отметив про себя знание жрецом не только вида римской казни, но и орудий и подробностей её, Пилат счёл нужным выразить удивление лишь главным для него в этом случае вопросом: — Египтянин, ты предлагаешь мне распять будущего Бога? Предать его столь позорной смерти? Зачем? — Он поднимется потом, торжествующий, и вознесётся на небо. Силой своей нальёт колосья и виноград, отдав свою жизнь для их созревания, через них питая своими соками и тех, кто ему поклонится. А распятие — это просто символ, римлянин. Я думаю, что на древних изображениях Бог обнимает человечество, благословляя его распахнутыми руками. Распятие — лишь внешнее совпадение, но если тебе больше нравится именно эта казнь, пожалуйста, я готов уступить твоему вкусу. Просто Солнечному Богу следует умереть, спасая человечество. И воскреснуть с торжеством. Это — ещё два-три условия, которые необходимо соблюсти, кроме перечисленных уже тобой. — Родиться зимой от непорочной девы, умереть весной, пожертвовав жизнь человечеству, став Спасителем его, воскреснуть, таким образом дав начало праздникам рождества и воскресения. Это все? — Это лишь вехи на дороге Бога. Но обязательные. Остальное будем додумывать, привязывать к определённым людям и обстоятельствам. Это стало привычным для израильтян зрелищем — вечерняя прогулка собак. Из претории выезжали на лошадях два-три воина, одетых в алые туники. Поверх блестели панцири — лорика — из кожи с нашитыми медными пластинами, у каждого меч-гладий красовался у бедра. За ними выпускали собак. Семь великолепных представителей собачьей породы, возглавляемых Бангой, выносились с лаем на простор, пугая народ. Ничего, кроме недоумения и презрения, впрочем, разбавленного изрядной долей страха, подобная процессия у иудеев вызвать не могла. Прилежащие улицы мигом пустели, дорога к морю освобождалась. Вот и сегодня, стоило им выехать за пределы претории, как все попрятались. И это было весьма кстати. Встречи с горожанами сегодня не входили в планы Понтия Пилата. Это они с Антом, одетые как воины кентурии, которым поручался обычно выезд собак, вырвались сегодня на свободу, к морю. Белые лёгкие облака на горизонте наконец действительно купались в море. Солнце не достигло ещё закатного алого цвета, золотые потоки его лились бесконечно по поверхности волн. Волны тоже не достигли грозной силы шторма, но тяжелые маслянистые катящиеся валы внушали некоторое уважение. Они разбивались на берегу в кипящую пену, с грохотом и брызгами. Уходили в убегающий песок, исчезали. И вновь накатывались на берег с шумом. Необыкновенной прозрачности, а в глубине сине-голубое, небо лежало над волнами; берег обрамлял жёлтый песок. Извечное сочетание красок, извечное движение материи, не оставляющее равнодушным человека с воображением и душой… Они были на берегу — он, верный Ант, лошади и собаки, все существа, преданные ему, Пилату, и за это уважаемые им. Собаки носились по берегу, рыча и лая на подбегающие волны. Как это бывало с ним часто на море, пришло озорное, буйное настроение, как у ученика, отпущенного на каникулы. — Ну что, кто быстрее? — крикнул он мальчишке, уже сбрасывая с себя одежду. Ант не дремал, ещё мгновение, и он уже нёсся к воде. Красивым, лёгким прыжком нырнул под набегающую волну, вынырнул на гребне, встряхнул головой. Преодолевая сопротивление воды, благодаря мощным согласованным движениям рук, подкрепляемым резвыми толчками ног, стал двигаться навстречу волнам, наращивая темп, всё быстрее удаляясь от берега. Соревноваться с Пилатом именно это и означало — следовало соревноваться всерьёз, без всякого стремления к сдаче. Он не принял бы ложной победы. Да Пилат тоже не спал, сорвался с берега вслед за Антом, поймав следующую волну, нырнул, и тоже понёсся вперед, не жалея сил. Какое же это было наслаждение — напрягать все силы в этом состязании с волнами, с собственным уставшим телом, со своим настроением! Некоторое время они плыли почти рядом, Ант лишь на голову опережал хозяина. Пилат не хотел уступать, Ант тоже не собирался этого делать. Плеск волн, собственное ритмичное шумное дыхание, небо над головой, солнце в этом небе — что ещё нужно человеку, чтобы хоть на миг ощутить себя счастливым, чистым, сильным. Всё смывала вода с него — и сегодняшнюю сонную одурь, навеянную Ормусом, с привкусом гадливости, испытываемой Пилатом по отношению к жрецу, и тоску по той ночи с Иродиадой, которую не повторить, и все его промахи вроде истории с пустынником Иоанном. Неудачи — что они значили для этого сильного, легко рассекающего волны человека, какое отношение имели к нему? И всё же он сдался первым. Прервал свой бросок, отдышался, крикнул Анту: — Ладно, на этот раз ты выиграл, хватит! А когда тот, сияя улыбкой, подплыл к нему, добавил: — Мальчик мой, сегодня твой день. Послушай меня, умудрённого жизнью, никогда не имей дел со жрецами. Поверь мне, проиграешь во всех случаях, даже если повезет… Они отдыхали, лёжа на воде с раскинутыми руками, утопая в синем небе с редкими перистыми облаками, когда услышали шумное сопение и удары лапами по воде. Смеялись долго и от души. Это повторялось не в первый раз.Наверное, материнский инстинкт сук не позволял им бросить хозяина, и они следовали за ним в воду всегда, хотя волнение на море не позволило им в этот раз сразу до него добраться. Но все четыре были уже здесь, укоризненно оглядывали хозяина, сопя и отфыркиваясь. Что же касается всеобщего любимчика Банги, о нет! Ни в штиль, ни в шторм не видели этого храбреца в воде. Он сохранял весьма пристойный, внимательный вид, устраиваясь на песке. Оглядывал одежду, лошадей, временами делал пробежки по берегу, заливаясь осуждающим лаем. Весь его вид говорил глупым людям и собакам, ушедшим в море: — Я занят настоящим делом, приглядываю за всем, что вы тут бросили, не подумав. Я забочусь обо всех вас, и мне не до глупостей. Но все, в сущности, да и он сам, понимали, что Банга просто боится и не терпит воды. Пилат с Антом посмеивались над ним, а пес конфузился, зевал, отводил глаза в сторону, когда они все вместе выползали на берег, и суки обдавали его мириадами брызг, встряхиваясь. Два других, ещё молодых, кобелька, отдавая должное лидеру стаи, тоже не лезли в воду. Их место возле одежды и оружия, оставленного на берегу, никем не оспаривалось. Всё равно им предстояло купание с Антом позже, когда хозяин, а всеми в этой группе истинным хозяином признавался лишь сам прокуратор, устав, устроится на берегу. Молодой весёлый друг ещё пошвыряет их в прибой, накувыркается с ними, и они ещё успеют в угоду ему наглотаться солёной морской воды. Остаток вечера они провели, молча наблюдая закат. Огромный шар солнца, дымясь и шипя, вполз в море, стал распадаться. Оставалась половина его, потом четверть, маленький кусочек алого цвета. Не стало солнца совсем, лишь горизонт сохранял ещё кроваво-красный оттенок. И лишь тогда маленький отряд людей и животных тронулся в обратный путь.22. Ормус
Он родился и провёл своё пусть нищее, но довольно безоблачное детство на берегу Чермного[136] моря, в небольшой рыбацкой деревушке. От стовратных Фив, а значит — от Нила, храмов и статуй, от Долины Царей с её гробницами отделяло его целое море песков пустыни, к тому же собственное происхождение, и бедность. Да мало ли было ещё причин, по которым никогда, никогда он не стал бы членом тайной коллегии жрецов, не узнал бы запаха тления в тесных гробницах, не участвовал бы в мрачных мистериях, разыгрывающихся в тёмных подземельях! Скорее не было причины для того, чтобы стать тем, кем он стал. Кристально чистая вода его моря, всегда теплая, всегда ласковая, прозрачная. Мириады рыб, подплывающих к берегам, к коралловым рифам. Звёздное небо над головой, тихий плеск не знающей серьезных бурь воды. И — солнце, солнце круглый год, бесконечное тепло солнечного света. Не было ли это самым счастливым временем в его жизни, — часто спрашивал себя Ормус позднее, когда всё безвозвратно ушло в прошлое. Случайности — какое место занимают они в нашей жизни? Каким из ветров занесло в эту деревушку верховного жреца Амона, служителя Бога — творца мира, покровителя Великих Фив? Почему он избрал для морских омовений это забытое грозными богами страны место на краю света? Херихор мог бы предаваться трансу, встречая восходящее Солнце и провожая заходящее, на любом берегу Египта. Ему не было дела до мальчишек, ныряющих с разбега в море. Их вообще не должно было быть в поле его зрения, жители деревни были строго предупреждены о том, что не следует смущать покой высокого и страшного, недосягаемого их пониманию гостя. Но они как-то всё-таки там оказались. И сосредоточенный взгляд верховного жреца пал на маленького Ормуса, бывшего предводителем стайки чумазых полуголых мальчишек. И значит, было нечто в нём, Ормусе, такое, что не позволило жрецу отвести взгляд сразу и безразлично в сторону, или проникнуться гневом на того, кто нарушил его покой. Ормус отчетливо помнил мгновения этой встречи всю последующую жизнь. Вот он летит с разбега в море, что-то громко кричит на ходу. Ныряет, плывёт под водой долго, пока хватает воздуха в лёгких. Вынырнул, смеясь, развернулся к берегу, хочет позвать друзей. Но видит их маленькие фигурки, бегущие в сторону деревни со всей доступной скоростью. А на берегу — высокий человек в белых одеяниях жреца, с выбритой наголо головой. И за ним — ещё люди, и кто-то из них грозит ему палкой, кто-то руками, жестами приказывает выбираться на берег. Никто не нарушает молчания в присутствии этой бесстрастной живой статуи, но жесты весьма красноречивы. И перепуганный Ормус торопится вылезти из воды. — Остановись! — раздался вдруг голос жреца, когда мальчик уже миновал с низко опущенной головой эту величественную тень. Ормус застыл, не смея поднять глаз. — Разве ты не знаешь, что я приказал не пускать на этот берег никого из вашего поселения, чтобы ничто не мешало мне в эти дни? Ты грязен, криклив, глуп, ты осквернил и берег, и воду своим присутствием. По какой причине, не скажешь ли, я должен простить тебе это и отпустить тебя? Как бы ни был напуган, а скорее — смущён своим проступком Ормус, но в его короткой к тому времени и чистой жизни ещё не было больших страхов. Он привык к рассветам и закатам, щедрости моря и солнца, не знал иных людей, кроме жителей деревушки, а они, дети этой природы, не были злы. Самым большим наказанием в его жизни были шлепки отца, и хотя его пугали смертью за нарушение покоя высокого гостя, но что есть смерть для мальчишки в его годы? Её просто не существует в его маленьком сознании, вот и всё. И потому он поднял голову, и улыбнулся навстречу этому жгучему взору. Пусть все вокруг трепетали под взглядом жреца, но для него, Ормуса, он был сейчас еще одним, вроде отца, строгим наставником, не желающим на самом деле зла. — Потому что я всегда купался здесь, когда не было господина, и вода с песком всё равно уже грязные, ничего! Лёгкая улыбка тронула губы жреца на мгновение, да тут же пропала. — Хорошо, иди. Ты прощён. Но, может быть, я пришлю за тобой, если надумаю. Он умчался как ветер, к дому, к своей не слишком ласковой, обремененной детьми, но любимой матери, к спокойному отцу. А дней через десять, на рассвете, за ним пришли. Громко плакала мать, ей вторили перепуганные насмерть сёстры и младший брат, отец скрипел зубами, пытался упрашивать посланных, хватая их за руки, простираясь ниц, но тщётно. Его, Ормуса, носившего тогда теперь полузабытое им и не употребляемое никем имя, полусонного, ничего не понимающего, уже вытащили за порог, на который бросили несколько монет… Детство закончилось. Он был обязан этим своему бесстрашному ответу на берегу и обаятельной улыбке. Да ещё всесильной воле верховного жреца, который рассуждал приблизительно таким образом: «Мальчишка неглуп, смел… пожалуй, даже красив по-своему… Если получится, приобщим со временем к делу, если выживет, конечно, а нет — то воля Атона. Иногда необходимо менять текущую в наших жилах кровь на новую, разве не случалось мне наблюдать, как слияние кровей меняет в лучшую сторону людей и животных? Впрочем, до этого далеко, а пока… начнет в Долине Царей свое служение. Выживет — позабочусь о нём и дальше». Так Ормус попал в город мертвых, у подножия священных Фиванских гор, за которыми садится солнце, в царство Осириса, царя загробного мира. Выжженное солнцем пустыни место — обитель вечного покоя. Долина Царей и Долина Цариц. Длинные коридоры в известняковой скале, круто уходящие вниз, на глубину. Потолки в коридорах, опускающиеся прямо на голову, низкие, давящие, могущие осыпаться в любую минуту, отрезав путь к солнцу, к животворящему теплу. Секретные падающие двери, замаскированные земляными холмами и насыпями входы и выходы. И вокруг — невыносимый запах тления человеческих тел в совокупности с ароматами благовоний — ладана и мирры, ароматических жидкостей — пальмового вина, например, называемого «урб» — как он ненавидел этот сладкий, приторный запах! Темнота, и запах, запах, пронизывающий насквозь тело, пропитывающий его до самого сердца. Его учили бесшумно продвигаться в темноте. Видеть в темноте, сливаться с ней и со стенами гробниц. Чувствовать на расстоянии тепло человеческого тела, ощущать запах страха, исходящего от него. Учили метать нож в спину грабителя, осмелившегося нарушить покой обитателей гробниц. Вся его жизнь состояла теперь из страха — своего и чужого. Немало было охотников на царские сокровища гробниц. А он был охотником на этих охотников. Поначалу он страстно мечтал о море. Потом уже нет, главным стало солнце. Солнце, согревающее тело и душу, наполняющее всё светом, радостью. Он почти не видел его, днём приходилось спать, а вечерами и ночью заниматься ремеслом убийцы, в паре с ночными ремесленниками грабежа. Убивать он научился в совершенстве, и страха перед убийством не испытывал. Куда ужаснее было ощущение собственного страха перед погружением в тесноту и мрак гробниц, в этот тлетворный мир, где царила смерть. Страх однажды пришел к нему в наглухо замурованной пещере детства, и навечно остался с ним таким — маленький человечек на двух, но козьих ножках, весь покрытый слизью, пахнущий тлением, с непропорционально большой головой, настоящий обитатель гробниц. Почему-то когти на руках его, а кисти рук не соединены с предплечьем, и живут где-то рядом, сами по себе, и хаотичны их движения, и возможность протянуть эту летающую кисть как угодно далеко, до твоего беззащитного горла, например, — они ужасны… Видение приходило к нему день за днём, человечек показывал пальцем на саркофаг и мерзко, гадко смеялся — словно блеял. Ормус видел его наяву в темноте упрятанных от солнца гробниц, порой человечек мелькал за тёмным углом и посреди белого дня. К тому времени ещё не произошло их слияния, Ормуса и его видения страха. Это случилось позже. Верховный жрец не забыл мальчишку — он любил творить новое, лепить судьбы и обстоятельства. Это, в определенном смысле, было содержанием его деятельности, её главной составляющей. В возрасте двадцати лет Ормус был отозван Херихором в Фивы, в храм Амона. Началась новая жизнь, и снова его натаскивали, обучали, не давая передышки. Он овладел искусством транса — к удовольствию Херихора, теперь не выпускающего его из виду, он делал немалые успехи. Сам Ормус не удивлялся своим способностям — это было следствием воспитания, пройденного в гробницах Долины Царей. Если умеешь чувствовать человека так, словно им стал, и это уже не ты, и уже не он, а нечто общее, одно, то не так уж это трудно — посылать приказы себе самому. А подчинится приказу тот в тебе, кто из общего составляющего слабей, ничтожней. И это, конечно, не ты сам, обученный сопротивлению, тренированный, ты, стоящий на более высокой ступени. Вряд ли это объяснение подошло бы в качестве обучающего сетеп-са, но так понимал это Ормус. В двадцать пять лет его уже признали мастером сетеп-са — гипнотического внушения. Он творил чудеса, лепил из людей, как из глины, всё, что хотел. Его начинали бояться. Неискушенный доселе ум при наличии достаточно тренированного тела и мощного сознания — вот чем он был в тот период жизни. Но состарившемуся Херихору и этого было мало. Слишком он был доволен своей проницательностью, позволившей вырвать эту драгоценность, эту восходящую звезду жреческой касты из нищего, полуголодного, наивного существования. Он гордился им, своим созданием. И старался сделать из него совершенство. Именно поэтому он преодолел все преграды, стоявшие перед Ормусом как перед выходцем из чуждой среды. Он дал ему знание, превышающее собственное. И тайны движения звезд, и тайны человеческого тела, и врачевание этого тела, и все стороны религии Египта, такой разнообразной, со всеми её обрядами — ничто не было сокрыто от ученика. Когда собственных знаний стало мало, он отправил Ормуса в Мен-нофр[137], потом в Александрию. За эти годы Ормус окончательно забыл лица родителей, братьев и сестёр. Смутно вспоминались ночные звёзды, огромные, блестящие, так низко висящие на небосводе в этой части света. Запах жареной на костре рыбы. Вкус солёной морской воды. Утреннее солнце, встающее из-за моря, багряно-алое, предвещающее тёплый, радостный день с его простыми трудами. Близких людей он не имел — к чему они тому, кто служит богам? Им не было места в той жизни, которую он вел. Херихор? Он и сам не знал, благодарен ли жрецу за всё, что тот дал, или ненавидит его за то, что он отнял. Женщины? Да, они были. Рабыни, готовые на всё, ненавидящие его и не уважаемые им. И трепещущие перед ним — а что может дать в любви женщина, если она боится? Расставить ноги, не больше, да терпеть, пока он дергается, вырабатывая семя в недрах тела. Он понимал, что это необходимо молодому мужскому телу, чтобы оно не болело. Да и разуму тоже, чтобы не уподобляться в какой-нибудь важный момент животному, бросающему всё и бегущему на запах текущей самки, а сохранять достоинство, как подобает жрецу, да и просто мужчине. Но любовь у него всё же была — страстная, болезненно нетерпимая, всепоглощающая. И это была любовь к женщине — правда, к той, что уже жила до него, тысячелетия назад. Ему было двадцать, когда они встретились. До вызова в Фивы оставалось всего два-три месяца. Всё та же Долина царей стала местом их встречи. Он тогда охотился чуть ли не каждый день. Оттачивал умение, уже ставшее привычным, вошедшее в кровь. В открытом бою на мечах, допустим, такое искусство было бы бесполезным. Что пользы в открытом бою от умения подкрадываться, ползти бесшумно по коридорам, ориентироваться в темноте, метать нож на большие расстояния — на запах страха, исходящий от невидимого тела, на малейший шорох… В открытом бою всё решает собственная сила. В том, чем занимался Ормус, было нечто от ночи, в отличие от честного и открытого дневного боя. Змеиная ловкость, хитрость, внезапность нападения — вот как приходилось вести бой. Но, справедливости ради… Кто были его жертвы? Расхитители гробниц, отнимающие у мёртвых их достояние. Символом славы и символом веры Египта были гробницы, начиная с пирамид и кончая скромными захоронениями. Человеческие души вели себя после смерти по-разному: «ба» возносилась на небо, к солнцу, «ка» оставалась с телом, от степени сохранности её и тела зависели благополучие покойного в загробном мире и возможность возрождения в другом теле. Поэтому для «ка» старались создать все условия. В гробницу помещались статуэтки рабов, для прислуживания умершему в царстве Осириса. Чтобы согрешившему фараону, вельможе, жрецу не пришлось отрабатывать свои грехи, а сразу попасть в поля блаженных — поля Иалу, — ему в спутники оставляли деревянные статуэтки-ушебти — «ответчики». Ушебти должны были переносить за господина тяжести загробной жизни. Сопровождали умершего в загробную жизнь и любимые им вещи. В частности, драгоценные изделия из золота, серебра, камней. Домашняя утварь, припасы, одеяния — всё складывалось в комнатах, призванных служить домом после смерти, где мёртвые замыкались навеки от посягательства людей и времени. Во все времена существуют люди, которые готовы на всё ради наживы. И религиозные предписания для них — ничто, и законы совести. Именно эти, ночные по преимуществу и живые обитатели гробниц были объектом охоты Ормуса. Он нашел её, свою Женщину, в маленькой гробнице — пирамиде. Пирамида была действительно маленькой, доведенной до размеров небольшого обелиска. На довольно значительном расстоянии от неё, обходя свою территорию, он увидел частично обваленный вход, и было очевидно, что обвал произошел не сам по себе. Следы ударов по извёстке, покрытой слоем песка, сказали ему многое. Как искусный охотник, почувствовавший жертву, он стал исследовать пространство вокруг гробницы, двигаясь по спирали вокруг, всё дальше от неё. Инстинкт не обманул его. Он нашёл ещё одну вскрытую гробницу, но вход был ложным, заканчивался глухой стеной. Грабители поняли это и ушли. Тем не менее, это означало, что охота началась и продолжается. Азарт завладел Ормусом. Он вернулся к повреждённому грабителями входу, молясь всем богам Египта, чтобы гробница была ещё не разграблена, и гнев богов в его, стража, лице, настиг осквернителей. Не разрушая кладку, как можно осторожнее, достав несколько уже расшатанных и прежде вынимавшихся грабителями камней, он проник в гробницу. Он не ощущал человеческого присутствия вокруг, это его тренированное сознание подсказало сразу. Гробница была пуста, во всяком случае, от живых людей, и если они не успели свершить то, за чем приходили, следовало подготовиться к приёму незваных гостей. Вначале рукав коридора, куда он попал, шёл достаточно круто вниз. Идти по нему было трудно, приходилось сгибаться вдвое. Мешала духота, казалось, что спертый воздух гробницы особенно сгустился в рукаве, затрудняя и без того учащенное дыхание. Место окончания идущего вниз коридора, переходящего в верхний, небольшая площадка, где он передохнул несколько мгновений, показалось ему подозрительным. Очевидно было, что под его телом не относительно гладкий известняк, в котором продолбили коридор, а нечто возвышающееся, искусственное — не замурованное ли отверстие? Это могла быть шахта, ведущая к саркофагу. Ормус стал старательно исследовать пальцами поверхность площадки, ища зазоры. Длинные, чуткие пальцы его вскоре наткнулись на небольшую трещину. Он вынул свой нож, вставил его в обнаруженный зазор, надавил. Массивный каменный монолит, снаружи покрытый слоем извести, приподнялся. Он с трудом поднял его и отвалил в сторону. Даже его зрения не хватало для того, чтобы увидеть, что находится внизу, но осязание подсказывало ему, что под ним — глубокий ход. Пришлось поджечь небольшой факел. Шахта ещё не была полностью отрыта, на дне её всё ещё был песок. Это успокаивало — значит, никто до помещения пока не добрался. Потом пришлось ползти вверх, под довольно большим углом. Этот, ведущий вверх рукав, показался ему ещё длиннее, поскольку физические усилия в этой тесноте при нехватке воздуха были тяжелы. На противоположных стенах верхнего коридора, как оказалось, тоже было два выступающих, неровных места. Были ли это ещё комнаты? Вероятно, но какие? И где скрывался саркофаг? На эти вопросы пока не было ответа. Но обычно саркофаг помещался в самую нижнюю часть гробницы, погребальную камеру, вход в неё шёл через вертикальную глубокую шахту, которая соединяла камеру с остальными помещениями гробницы. Шахту засыпали после помещения в ней саркофага и закрывали проход в погребальную камеру каменной кладкой. Идущий вверх рукав коридора привел его в помещение, которое, судя по всему, было залом для совершения заупокойных ритуалов, чем-то вроде молельни. Насыпь из песка у одной из стен, почти закрывшая последнюю, её натаскали сюда грабители. Ормус вздрогнул, и тень его страха вновь явилась перед ним. Запах благовоний, запах бальзамировки, запах смерти исходил от песка. В эту минуту он ощутил трепет собственного тела, сердце забилось быстрее, он услышал блеянье, и ощутил когти на своей шее, и стал задыхаться…23. Ормус: начало пути
Видеть в темноте, перемещаться по узким коридорам его научили давно. Это было одним из моментов обучения стражей Долины Царей. Их, всё ещё маленьких тогда, на несколько дней замуровывали в теснейшие помещения наподобие склепов, с минимальным количеством пищи и питья. Маленькие узники не имели возможности выпрямиться, встать на ноги. Несколько дней всепоглощающего ужаса, с необычайно обостряющимися зрением, слухом, но самое ужасное — воображением. Видеть учишься даже не глазами, а всем телом, каждой частью его, всем сознанием. Если выжил после первого такого испытания, есть шанс на последующие — только подлиннее сроком. И осложнённые — к игре собственного воображения, к ужасу собственного сознания, рисующего кошмары, добавлялись световые, а чаще — звуковые раздражения, самые разные. Мелькание света в появляющемся в стене оконце. Шипение змеи. Звуки падения, бряцания оружия. Отзвуки пения, какого-то неземного звучания, от которого озноб по коже, а бежать некуда… Как он перенёс всё это, не умерев от страха однажды, не сойдя с ума — трудно сказать. Но выжил, перенёс. Страх стал его второй сущностью, и вырос до размеров великих пирамид. Только Ормус знал, как разросся в нём страх, и какое мерзкое существо, какая тварь живет в нём, но предпочитал молчать об этом. Лукавил с самим собой иногда, когда получалось. Но сейчас перед ним была известняковая комната значительных размеров, украшенная по углам каменными колоннами и покрытая широким карнизом. Необычен был потолок с гроздьями винограда, образующими выступы и впадины. Насколько мог увидеть Ормус, обитатель гробницы был довольно молод, когда распростился с жизнью. Хватило взгляда на статую, изображавшую его. Усопший стоял на коленях, держа перед собой на вытянутых вперед руках храм. Статуя была деревянной, поэтому не представляла интереса для грабителей. Это был осмолённый кедр. Множество веков назад жрец Анубиса провел церемонию отверзания уст, в последний раз прикоснувшись ко рту мумии энзом[138], произнеся благословение. Тогда же статуя была покрыта горной смолой. Это спасло её от посягательства времени. Ормус не стал углубляться в историю молодого человека, хотя по вязи иероглифов, идущих вдоль стены, можно было бы попытаться это сделать. За время службы в Долине он был научен чтению иероглифов, это входило в обязательные умения. Обитатель усыпальницы был высокопоставленным чиновником, в настенных росписях подчеркивались власть и могущество его. Был намек на то, что Сенемута — так звали погребенного, — погубила любовь. Что он был зодчим и строил храм… Но дольше заниматься историей усопшего Ормус не стал. Комната была последней открытой частью гробницы, и лучшим местом для ожидания грабителей. Не услышать в ней шума проникновения в гробницу он не мог. Ясно было уже, что ночные гости свою работу начнут на площадке, соединяющей коридоры. Что ж, это было объяснимо — саркофаги обычно ставились в погребальных камерах, а те находились наиболее глубоко в гробницах, соединяясь с остальными её частями вертикальной шахтой. Чаще всего именно шахта, ведущая к саркофагу, если только она не была ловушкой, засыпалась песком. Ормус стал искать место, где бы можно было отдохнуть. На стене, полузасыпанной песком, он увидел незнакомое ему изображение — сидящий мужчина со свитком папируса в руках уверенно и благосклонно улыбался Ормусу. Оставалось ждать. Это он умел. Он прилёг у стены, закрыл глаза. Через несколько мгновений его уже не было здесь. Он лежал на песке у моря, берег был залит солнцем, Ормус слышал плеск волн и наслаждался теплом. Потом он уснул. Если бы ему сказали, что он проспал до вечера следующего дня, он не удивился бы, зная, что это возможно. Но эти долгие часы ожидания пролетели для него как одно мгновение. И шаги в отдалении, и ощущение человеческого присутствия разбудили его сразу после того, как он уснул. Их было двое. Они как тени проникли в коридор, и направились к площадке. Ормус не спешил. Сбросил хитон, оставшись в подобии набедренной повязки. Проверил ножи, закреплённые на поясе и на ногах. Стал вблизи входа в нисходящий от него рукав коридора, прислушиваясь. Первый грабитель уже подходил к площадке. Второй шёл, осторожно продвигаясь вперёд, держа, по-видимому, руку с факелом на весу и освещая путь. Ормусу, который за это время с другой, правда, стороны, тоже значительно приблизился к площадке, приходилось на слух и по характеру теней угадывать это. Слишком близко к площадке подползать он не решался, не в его интересах было так рано обозначить свое присутствие. В ход пошла лопата, стало ясно, что скоро появится лишний песок, его потащат в комнату, где будет ждать Ормус. Здесь и надо было встретить гостя, сгибающегося под тяжестью песка. Он вернулся в комнату и встал у дверей. Однако страж Долины не принял в расчёт человеческой лени. — Песка немного, мы хорошо постарались в прошлый раз, верхушка плиты видна, копнул пару раз, она показалась, — произнес один голос, низкий, с хрипотцой. Звучал он глухо, видимо, потому, что обладатель его находился в шахте. — Привязывай к верёвке, — ответил ему другой голос, звонче и помоложе, как показалось Ормусу. — Подниму и не стану таскать далеко, тут и сброшу, чего с ним возиться. Давай, быстрее, уже близко, а вдруг мы уже богаты?! И вот в коридоре, который должен был привести Ормуса к грабителям, стала расти насыпь. Высота коридора была небольшой, и вскоре между ним и теми двумя выросла стена из песка, едва не достающая до потолка. В этом было преимущество, которое страж не замедлил использовать. Стена прикрыла ползущего к ним Ормуса, очень близко подобравшегося к грабителям. А песок — это не гранит, достаточно сбросить верхушку насыпи, и можно будет метнуть нож. Но спешить всё же не следовало. Стоящий у шахты грабитель был настороже, и Ормус, не видевший его, животным чувством ощущал это. Объяснить этого страж бы не мог, но чувствовал всей кожей истекающее от этого тела напряжение, готовность к обороне. Не так уж долго пришлось Ормусу ждать. Послышался крик из шахты: — Всё, её можно отодвинуть! Послышался скрежет разворачиваемой к стене и, по-видимому, довольно тяжелой плиты. — Сбрось мне факелы, тут темно. Какая-то комната, пахнет смертью, друг, как я люблю этот запах, его ни с чем не спутаешь. Давай факелы, побыстрей! Несколько факелов было сброшено напарником вниз. Их, по-видимому, зажгли, послышался треск и запах горящей ткани, пропитанной маслом. И через несколько мгновений раздался не крик даже, а визг обрадованной донельзя человеческой твари. — Вот оно, вот, мы нашли! Вот саркофаг, а вокруг всего полно! Украшения, кубки, камни! Я богат, богат, богат! Я — вельможа, я чиновник, я — всё, что захочу! Всё куплю, всё! Возможно, это «Я», произнесённое столько раз, не понравилось напарнику. Он не стал ничего говорить, но поторопился присоединиться к тому, кто так внезапно стал богатеем. Приспособление, которое он применил при этом, было достаточно простым. Перекладина из тяжёлого деревянного бруса легла на отверстие шахты. К ней была привязана верёвка, и по ней он соскользнул вниз. Их радостные крики звенели из шахты, и, кажется, начинался делёж награбленного. А работа Ормуса все еще не была доделана. Оставалось немного, совсем немного. Он скользнул по веревке вниз. Прижался к стенке, боясь, что мелькнувшая в проходе тень привлечет внимание. Ничуть. Обладание богатством лишило грабителей не только остатков ума, но и ощущения опасности. Краем глаза Ормус увидел взлетающие в воздух камни, в свете факела отбрасывающие свет от прозрачных зеленых или красных граней. Это было безумно красиво. Он не знал истинную цену божественным камням, красота же их была понятна и без знания стоимости. Великолепная игра красок была виной тому, что его взгляд лишь на мгновение задержался на светлом силуэте, вызывающе простом среди разноцветной россыпи неземного блеска. В дальнем углу гробницы стояла статуя, легкая женская фигурка… Ормус медленно достал ножи из кожаных ножен, прикрепленных мягкими ремнями к голени. Его пальцы ласково, бережно прошлись по холодной стали его единственных, и при этом — верных друзей. На несколько мгновений он сжал их в своих в ладонях, два острых ножа, словно передавая часть своего тепла мертвому металлу острия. Сделав глубокий вздох, как перед погружением в водную бездну, приготовился к последнему для грабителей броску. Но в это мгновение когтистая лапа легла на его плечо. Ноздри явственно уловили запах смерти. Перед его лицом закачалась мерзкая морда страха… Ормус уже не в первый раз ощущал свое единение с этим уродом. Он давно учился слышать свой страх, у которого не было голоса. То, что страх сейчас беззвучно предложил жрецу, напугало своей безумной жестокостью. И, однако, Ормус подчинился. Он не стал задерживаться, порадовался, что от радостных восклицаний глохнут уши. Значит, его не услышат. Ормус подобрал инструменты, привязал их к поясу. Легко поднялся наверх. Все, работа его закончилась. И не пришлось прикладывать особых усилий, осталось только поднять перекладину и вытащить веревку. Под ногами стража лежала шахта, высотой примерно… Ну, он был довольно высок, страж Долины Царей. Но трех таких, как он, не хватило бы, чтобы измерить высоту шахты. И стены ее были выложены гладким, отшлифованным камнем. Там, внизу, спешили снять тяжелую крышку саркофага, надеясь урвать еще, еще что-нибудь, теперь уже с самого мертвеца, не страдая угрызениями совести. Ормус с трудом сдвинул тяжелую каменную плиту, закрывая вход в шахту. Обреченные внизу не сразу услышали это за треском факелов и собственными криками. Впрочем, какие-то глухие крики ужаса и стоны, он, возможно, и услышал, покидая коридор. Но это было неважно. Там, за тщательно заделанным им проемом интересного для него уже ничего не было. А здесь, наверху, занималась заря. Можно было насладиться восходом не виденного им уже двое суток солнца. Хотелось бы что-то поесть. У него было много свободного времени до входа в следующую гробницу. И это было самым замечательным из всего, не считая чувства выполненного долга.24. Любовь Ормуса
Истинная, осознанная им как действительная, встреча Ормуса с Хатшепсут[139] произошла года через три, уже во время служения его Амону в Фивах. Три года назад он видел ее, но почти не заметил… Здесь, в Фивах, не заметить ее было невозможно. Как можно было пройти мимо её царственного имени, утверждавшего: «Лучшая из женщин»? Как, будучи египтянином, не преклониться перед единственной женщиной, ставшей фараоном, и каким фараоном, первой и неповторимой в неизмеримо древней, уставшей не от столетий — от тысячелетий стране. Как не удивляться мужеству той, что была всего лишь слабой женщиной? Он удивлялся, как все, он восхищался — но не как все, а куда больше, ибо вскоре, принадлежа к жреческой касте, узнал то, что знали лишь избранные. Однажды имя любовника «Его Высочества Хатшепсут», её придворного зодчего, построившего для царицы погребальный храм и убитого по её приказу за разглашение их общей тайны, бросилось ему в глаза с листа древнего папируса. Сенемут[140], вот как звали её возлюбленного! И земля закачалась под ногами Ормуса. Память услужливо нарисовала стены комнаты подношений, и имя Сенемут, и напомнила о положении высокого чиновника, зодчего, и смерть, не в последнюю очередь связанную с какой-то любовью… На руках у зодчего знакомый Ормусу храм Хатшепсут, вернее, его маленькая, но точная копия. А со стены со спокойной улыбкой, уверенно смотрел на Ормуса Бог. Имхотеп[141], божественный покровитель зодчих, ученых, писцов, врачей. В руках у него был развернутый папирусный свиток. В то время, пользуясь благоволением верховного жреца, он уже обладал определенной свободой передвижения. Переправиться на западный берег Нила, в царство Осириса, знакомое ему с детства, не стоило большого труда. Ормус заторопился. Он и сам не знал точно, что ему надо увидеть в гробнице, но был уверен — необходимо вернуться. Это был неодолимый зов, любая задержка вызывала у жреца чувство почти физической боли. Молотом ударяла в голову мысль — скорее, скорее! Она призывала его, женщина-фараон, его царица, его Хатшепсут! Он не видел дороги, он не помнил встречные лица, он и сам не знал, как добрался до знакомой пирамиды-обелиска. Впоследствии он просто не мог вспомнить ничего об этом. Но, наверное, вся необходимая осторожность была соблюдена им. Все-таки такое поведение жреца Амона было бы плохо понято окружающими, ну с какой стати, не тоской же о детстве и ранней юности проникся вдруг молодой жрец, и понёсся вскрывать одно из захоронений, охраняемых им когда-то! Не говоря уж о том, что в долине выросло новое поколение стражей, и они не дремали. Но к тому времени Ормус и Страх были уже часто едины, и думали одинаково. Он привык бояться и осторожничать, и когтистая лапа из-за темного угла теперь не всегда пугала его до смерти. Она появлялась, он чувствовал легкое удушье и запах тления, холодок медленно поднимался из области паха в грудь и там растворялся. Ормус настораживался, концентрировался, собирался, и часто бывал благодарен за предупреждение, помогавшее ему справиться с трудной задачей. Вот и сейчас именно Страх привёл его к пирамиде незамеченным. Это случилось в ранний утренний час. То не был час грабителей, они предпочитали вечер и ночь, потому нарваться на стражей было маловероятно. В это время и те, и другие обычно с радостью устремлялись на покой. Они ведь тоже, несмотря на выбранные ими пути и странный характер их труда, всё же были людьми. Разрушить запечатанную им же когда-то дверь не составило излишнего и тяжкого труда, хотя повозиться немного пришлось. Он вступил в коридор с тайным трепетом, с сердцебиением. Загадка позвавшей его тайны волновала. Он знал, что его ждут открытия, рвался к ним, но сейчас несколько медлил на пороге, как это бывает обычно. Отвалил камень с площадки на перекрестке коридоров. И почувствовал всей кожей ужас свершившегося здесь. Кто-то не поверил бы в это. Но Ормус уже год-полтора знал это за собой, ему не надо было верить или не верить. Это было тем тайным даром, который с мистическим ужасом открыли и развивали в нём жрецы. Сами они за годы сытой и довольной жизни теряли и веру, и способности, привыкая идти по накатанной дороге сбора подношений, отбытия ритуалов. И древние искусства мстили за это — они уходили от жрецов, утекали, словно вода с раскрытой ладони. Ормус даже не интересовался тем, как это происходит с ним. Не потому, что было совсем не интересно, просто отгадки всё равно не было, и не стоило мучиться ещё и этим, он привык. Он слышал эти голоса, он ощущал эти стоны, он чувствовал невыразимую муку тех, кого три года назад оставил умирать в погребальной камере. Дрожь пробегала по телу, руки тряслись. И ещё до того, как он спустился вниз, используя то же нехитрое приспособление, что и грабители в прошлом, он уже знал, что случилось тогда. Почти нежно он провёл рукой по стене вблизи входа в погребальную камеру. Да, они были здесь, те небольшие вмятины, которые молодому удалось выбить в стене кубком. Пока силы не оставили его, голодного и измученного жаждой. Он спешил к жене, он знал её всего три месяца, и женщина была тяжела. Ему было что терять, он ждал сына, он мог бы выгрызть эти отверстия зубами, да только времени не хватало, слишком быстро таяли силы. Да и работать без не поступавшего в камеру воздуха было просто невозможно, они уже испытывали его нехватку, задыхаясь при нагрузке. Не столь уж он был голоден и нищ, до того, как попал сюда, и частично привела его в собственную и Сенемута гробницу жажда приключения, необходимость, часто присущая молодости — утвердиться. Доказать себе самому, что можешь многое из того, чего не могут другие. Вот эту зарубку оставил тот, другой. Ему было тоже страшно и тяжело умирать здесь, в темноте и ужасе. Жизнь не оставила ему выхода, он должен был найти сокровища здесь или умереть. Он и его жена по воле судьбы и «добрых» людей остались без крова над головой и куска хлеба. Впереди ждала нищая и неприкаянная старость, а он и так никогда не разгибал спины, и болезни уже начинали одолевать его, и угнетало одиночество — Амон не дал им насладиться родительским счастьем, и жена его проливала слёзы всю жизнь ещё и по этой причине… Он постарался принять свой конец с достоинством, хотя был человеком, и ему было очень страшно, очень. Его хватило лишь на одну зарубку, быстро пришло понимание бесполезности этого последнего труда. Это он взял у молодого отломившуюся ручку сосуда и, не обращая внимания на последнего, метавшегося в попытках спастись, заточил её о гранит саркофага. Он сел у плиты, открывавшей выход в шахту с внутренней стороны, словно страж. Помянул жену, мысленно посылая бедняжке своё благословение. Мало во что он уже верил сейчас, оказавшись в последние минуты своего и без того не безоблачного существования в таком положении. И всё же он просил Амона перед смертью: «Ты, Господин нашего существования, зачти ей страдания, что я претерпел. Избавь её от подобного и, если можешь, пошли ей ласковую смерть, она ни в чем не повинна». После этого он спокойно вскрыл себе вены — на ногах, на левой руке. Одна из его последних мыслей понравилась Ормусу особенно. Старик умирал богатым — а разве он не этого добивался? Ормус ещё не вошел в камеру, но уже знал, что увидит. Два стража погребальной камеры сидели по сторонам от входа — старый и молодой, и пятна разлившейся когда-то крови обезобразили известняк пола. Второй грабитель, оставшись один, выбрал ту же смерть… Невероятно, но прочувствовав эту драму, поняв и увидев её внутренним зрением, Ормус затем сумел отбросить всё в сторону и успокоиться. Не было угрызений совести, сожалений. Каждый из участников этой жизненной игры имел свою цель и делал свою работу. Ормус тогда был стражем Долины, и исполнял свой долг. Погибшие грабители сделали то, что считали нужным. Не Ормус наказал их за это — то была воля Бога. И всё случившееся было проникнуто странной, завораживающей красотой. Это была игра Жизни и Смерти, и разыграна она была достойно. К этому периоду жизни Ормуса он и Страх уже были совсем другими. Ормус перестал бояться чужой боли. Чужой страх, чужая боль ещё не приносили ему радости, но уже помогали примириться с собственными. Он словно возвышался сам, видя чужие страдания. Войдя в камеру, он не стал смотреть на останки грабителей, не отвлекался на драгоценности и предметы обихода. Его не интересовал саркофаг с усопшим. Он по наитию сразу высветил факелом то, за чем пришел. Она стояла в дальнем углу, устремив взор на изголовье саркофага. Статуя обнаженной Хатшепсут стояла здесь, в погребальной камере, полтора тысячелетия, и ждала его, Ормуса, прихода. Эта мысль пьянила его. Не тратя драгоценного времени, он бросился к ней, взял её на руки и вынес из камеры. Поднять фигурку с помощью дополнительного мотка веревки, которым он запасся предварительно, было нетрудно. Было бы ещё легче, если бы он не осторожничал, он ведь почти не дышал, пока поднимал её со дна шахты. Он донёс её до комнаты погребальных ритуалов. Деревянная статуя Сенемута полетела на пол, а на постамент он поместил отлитую из серебра в половину роста статую женщины-фараона. Несомненно, это была она, черты её лица выдавали в ней принадлежность к роду фараонов — потомков Яхмоса[142]. Три поколения его потомков имели характерные черты лица, столь отличавшие их от предшественников и последующих династий фараонов. Это было напоминание о дикой азиатской крови, принесённой племенами гиксосов[143]. Это они когда-то впервые пронеслись по земле Египта с боевыми колесницами, запряжёнными неведомыми до той поры египтянам лошадьми — верными, благородными животными. Только любовник мог увидеть женщину такой. Это для него она распустила свои роскошные волосы по плечам, а потом подняла руки вверх в извечном жесте всех женщин, чтобы собрать их на затылке. Благодаря этому, вся её фигурка как бы вытянулась вверх, поднялись и слегка заострились её полные груди, и Ормус нашел их форму совершенной. Округлое лицо её не было, быть может, очень красивым. Но оно было очень живым, напоённым энергией. Нос с небольшой горбинкой. Чувственные полные губы. Удивлял разрез глаз, он был не совсем обычен для египетских женщин. Последним была присуща скорее миндалевидная форма, Хатшепсут же смотрела на мир широко распахнутыми, слегка выпуклыми глазами. Казалось, женщина удивляется чему-то. Может, тому, что её увидели такой — нагой, а не прикрытой мужской одеждой, которую ей приходилось носить, без надоевшей накладной бороды, без атрибутов власти. Хатшепсут не была ни полной, ни слишком худой. Слегка широки, пожалуй, были таз и бедра, но это не нарушало гармонии. Скорей наоборот, именно эти округлые линии радовали глаз мужчины, тем более что ноги её были стройны, без отложений жира по внутренней поверхности в области коленок, что часто делает женщин колченогими. Пожалуй, все нужные пропорции были соблюдены: это были вовсе не мускулистые и худые ноги юноши, мальчика, а женские ножки с их прелестной полнотой в области бедра. Жрец Амона не удержался от святотатственного прикосновения к статуе сзади, женщина на постаменте была круглозадой, и это также волновало мужчину в нём. Мало что в любви поддается описанию, а тем более — объяснению. Кто знает, что руководило Ормусом в его последующих действиях? Полтора тысячелетия назад эту женщину, что теперь, отлитая в серебре, стояла на пьедестале, любил некий мужчина. Этот мужчина был её первой и единственной любовью, она отдалась ему однажды, а потом множество раз он познавал её, и они сливались в объятьях, даря друг другу радость; рассвет заставал их спящими вдвоём на её царском ложе. Потом он умер, и в этом была и её вина. Но даже в смерти они не расставались, и она сошла с ним в мрачное царство Осириса. Тот, кто любил её так пылко, пожелал оставить её рядом со своим угасшим телом, либо она решила оставить ему частицу себя, пусть так, в серебре, но рядом. Теперь уже было невозможно установить, чьё это было желание. Что за дело до этого Ормусу, раз нет их обоих, и их любовь, о которой знают лишь немногие, тоже давно угасла? Но Ормус страдал, и страдал по-настоящему. Эта женщина должна была принадлежать лишь ему, и только ему, он мучился оттого, что ощущал эти незримые, но крепко связавшие их нити. И он совершил уже не первое сегодня святотатство. Он опустил статую Сенемута в шахту, спустился вниз и поставил статую любовника, к которой испытывал смутное, но неприятное чувство, в погребальную камеру. Наглухо закрыл камеру плитой. И в каком-то лихорадочном бреду, работая, как одержимый, не разгибаясь, много часов подряд таскал песок из комнаты ритуальных подношений в шахту, засыпая её, закрывая, отсекая женщину, что стояла в комнате, от её любовника. Только опустив плиту на отверстие шахты и позаботившись о том, чтобы она точно легла в пазы, словно Сенемут мог бы открыть шахту изнутри, он почувствовал некоторое облегчение. Он уже возвращался к Хатшепсут, когда погас, шипя, факел. Но основная часть работы была сделана, и он мог разжечь новый, оставленный в комнате, чтобы подарить себе ещё несколько мгновений или часов, — кто знает, — созерцания. Однако, к удивлению его, в комнату проникал свет, в небольшом количестве, но проникал. В прошлый раз он просто проспал это явление. А сейчас явственно увидел лучи, исходящие из маленького оконца. Такие оконца часто устраивались в основании пирамид — чтобы свет иногда радовалдуши усопших. Пусть света было немного, но он был, и Ормусу его вполне хватало. Он долго стоял, охваченный восторгом своей находки, лаская взором каждый изгиб её тела. То, что он испытывал к Хатшепсут, люди назвали бы любовью. Но сам Ормус не знал этого. Слово «любовь» ещё не наполнилось для него тем живым, теплым, ласковым содержанием, которое придают ему познавшие это чувство. Быть может, потому он и объяснял его чем угодно, только не любовью, чуждым понятием. Он испытывал ощущения, которые были сродни религиозному экстазу, наступавшему, как он знал по собственному опыту, во время тайных мистерий, доступных столь немногим, когда исключительность происходящего приподнимала тебя над действительностью. Подобное происходило с ним и сейчас, и он преклонялся перед найденной им женщиной, той, что позвала его из глубины веков, как перед Богом. Если бы ему сказали, что столь пронзительное чувство преклонения, доходящее до обожествления тех, кого любишь, иногда овладевает людьми в их обычной, земной жизни, он бы в это всё равно не поверил. Правда, не он один. Слепых и убогих на земле больше, чем принято думать… Но судьба не была столь уж строга к Ормусу. Она подарила ему ещё одно чудо в этот исполненный событиями день. Поднимающееся над горизонтом солнце скользнуло в оконце. Нежно-розовые его лучи заскользили по выточенным, стройным ножкам, легли на бедра. Приласкали нежный треугольник волос, пробежали по сильному округлому животу. Оживили чаши грудей, подчеркнув соски. И пропали. Но в это мгновение, как показалось Ормусу, сам Атон вдохнул в статую жизнь. А ему, Ормусу, оставил мечту о возможной встрече.25. Хатшепсут
Бросок через пустыню был для него достаточно серьёзным испытанием. Он не любил пустыню и мало её знал. От первого путешествия с Херихором к Фивам остались самые тягостные воспоминания. Ведь тогда его разлучили с родными и близкими людьми, и ничего хорошего не было уже в этом. А дневная палящая жара того путешествия, усталость и изнеможение вкупе с жаждой, когда гортань перехватывает судорога, глаза заливает ослепительный свет! Потом вечерний холод, свирепые ночные ветры… Какой контраст со всем тем, что он знал и любил, а ведь он был ещё ребенком, и сердце его разрывалось от боли прощания. Непонятно, как он выжил тогда. Но ведь выжил, и теперь возвращался — взрослым и очень сильным человеком, защищённым знанием, с вышколенным ко всему привычным телом. Он не боялся, но был насторожён. Да, теперь это безводное голое пространство вновь окружало его. Низкие каменистые гряды вперемешку с песком и щебнем. Трёхдневный запас воды и пищи, но последнее несущественно. Главное здесь — вода. В жаркие дневные часы идти куда бы то ни было не стоит. Впрочем, как и в ночные, с риском замерзнуть. В эти часы в пустыне нет места перемещению, всё живое, если оно есть в округе, предпочитает вечерние и ранние утренние часы. Он учёл это в своём передвижении. В остальное время прибежищем был песок, на поверхности которого должна была оставаться лишь голова, покрытая куском ткани. Или расщелины скал становились его укрытием. Ормус знал, что доберётся, и пустыне придётся выпустить его из своей жёлто-коричневой сухой пасти. Ночью, когда донимал холод, он согревал себя в песке мечтами о солнце и засыпал. Днём? — днём он грезил. Снова и снова вставала перед ним в полный рост его царица, его обожаемая Хатшепсут. Он видел её совсем юной, безудержно смелой. Она неслась к нему на любимом своём вороном, распущенные волосы той же масти, что и у коня, развевались по ветру. Это было недопустимо по дворцовому этикету, но она всё же позволяла себе подобного рода выходки, пока не стала совсем взрослой, и на её плечи не лёг каменной ношей весь Египет. Потом видел её рядом с тем, кто возглавил заговор — Хапусенебом, которому ещё предстояло стать верховным жрецом, и набраться важности и величия, а пока он был если не юн, то молод и горяч, и на лице его был отсвет алчности. Он хотел всего — власти, денег, удовольствий. И явно готов был на всё ради достижения цели, вовсе не надо было быть провидцем, чтоб это понять. Странно, что его не разглядели бывшие тогда у власти, и вовремя не прервали этот полет… Видел Ормус и Сенемута, милого сердцу царицы. Жрец старался не задерживать на нём свой внутренний взор надолго — он, как это ни смешно, ревновал…Живой, своевольный ум, более подходящий юноше, чем девушке. Характер тоже под стать — как у воина. Когда она заводится, даже сам фараон сомневается — он ли здесь главный, а остальные не знают покоя и сбиваются с ног, выполняя её приказы. К тому же хороша собой. Широко поставленные огромные черные глаза, гордо вздёрнутый нос, волевой подбородок, чувственные губы. Она прекрасно сложена. Гибкие точеные бедра, круглые груди, стройные, пока еще худые, как у мальчишки, ноги. Ей всего шестнадцать лет. У неё есть всё. Держава отца, великого фараона Тутмоса Первого[144] — её страна, ее Египет. Она могла бы править этой страной. Но фараоном ей не бывать. В ее прекрасном теле — источник всех бед, как ни горько это осознавать. Жрецы говорят, а она верит им свято, что истинный отец её — не Тутмос, а Амон-Ра. Ведь мать Хатшепсут, Ахмес, спала в Храме, и была женой Амона. Так почему же солнцеликий проклял дочь, дав ей женское тело? Мало того, что нельзя быть фараоном. Но ведь и тело это не ей принадлежит, а её стране. Это значит — ей придётся выйти замуж за сводного брата, вечно больного, слабого, немощного! Сын её тетки, Мутнофрет, двадцатилетний Тутмос[145], в роли Птенца Гора[146], и что ещё хуже — её мужа, это невыносимо! — Отец, ты назначил день Хеб-седа[147], и в Фивы съезжаются наши Боги. Вся страна ждёт, что ты назовешь имя наследника. Отец, умоляю тебя, не сделай меня несчастной! — Чего ты хочешь от меня, Хатшепсут? Амон лишил меня наследника от твоей матери, Дочери Солнца. Но я и сам стал фараоном, женившись на ней, унаследовавшей кровь фараонов. Тутмос станет фараоном, став твоим мужем, и Египет вздохнёт, избежав опасности. — Нет! Забудь о том, что я женщина! Я стану твоим сыном, унаследую Египет! Брат мой страшится короны, бежит от одного её вида. Он страшится и меня, вечно больной замухрышка, стоящий одной ногой в царстве Осириса! — Что ты несёшь, девчонка! Не бывать на троне фараонов женщине! Ты накликаешь на Черную землю[148] беду, о Амон, смилуйся над нами! — Я дочь Солнца, Амон-Ра! В моих жилах течет царская кровь, и за кого бы я не вышла, он станет Богом! Дай мне возможность выбора, пусть не он будет моим мужем. Он брат мой и не любим мной. Ему двадцать лет, а он просто худосочный мальчишка, и лихорадка не оставляет его с тех самых пор, как я себя помню. Сжалься, отец, я здорова и сильна, назначь меня наследником и избавь меня от брата. Умоляю… Глаза Хатшепсут, минуту назад метавшие молнии, наполняются слезами. И великий Тутмос вздыхает, невольно сочувствуя ей. Да уж, его дочь (его, а не Амона, что бы она по этому поводу ни думала!) мало подходит в качестве жены его же несчастному сыну от Мутнофрет. Брызжущая энергией, своенравная, она вынуждена будет жить с вечно грустным, слабым, недовольным мужчиной. И надолго ли хватит его самого, да на пару её затей, не больше… — Ступай, Хатшепсут, я устал. Мне нужно подумать, наступает Хеб-сед, а я действительно устал и болен. Надо подготовиться к встрече с Богами. Он говорит это так тяжело, так устало, но с такой ласковой улыбкой и тепло, что Хатшепсут смиряется. Она уходит с опущенной головой, страшно грустная и не похожая на себя, но с большой надеждой в сердце… Отец её, Тутмос Первый, так и не назвал своего наследника на Хеб-седе. На одном из пилонов[149] он велел высечь, что установил мир в Египте, покончил с беззаконием, искоренил неверие и что подавил восстание в Дельте. Взамен он просил Амона даровать трон его дочери, Хатшепсут. Но в день его, великого фараона, смерти, на свет появился его внук — вполне здоровенький и крепкий мальчик, сын «худосочного» Тутмоса и наложницы Исет. Его рождение положило начало семейной вражде и вечной боли в сердце Хатшепсут, сердце несгибаемой дочери Амон-Ра.
Дневной отрезок второго дня пути дался ему тяжело. Пересыхало во рту, губы покрывались толстой коркой песка. Солнце палило немилосердно. Знойное марево воздуха жгло кожу лица. Пустыня представлялась Ормусу живой, неведомым диким животным, и именно жаркое дыхание этого животного он ощущал на своём лице. Невыносимо хотелось пить. Вода у него была, но он четко разделил её, и следующая порция была не дневной, а вечерней. Он мечтал о целом море воды, которую можно было бы пить, не запрокидывая головы. Именно так приходилось пить в пустыне — чтобы не выпить всю драгоценную влагу одним глотком. Ормус знал, что это лишь одно из первых испытаний на его пути, Атон являл ему свою силу и власть. Нужно было перенести испытание с достоинством. Жрец был спокоен — он чувствовал, что справится с этим, как и со всем остальным.
Голосок дочери вывел Хатшепсут из задумчивости. — Царственная мать моя, могу ли я поприветствовать Вас? — семилетняя девочка не стала нарушать обычных, принятых при дворе церемоний, но в голосе её столько озорства и неприятия ритуала, что Хатшепсут распахивает ей свои объятья. Сердце её сдавливает боль, когда она прижимает к себе хрупкую дочь. — Лотос мой, не слишком ли рано ты встала из постели? Еще вчера горела, и лихорадка не отпускала тебя. Надо прилечь, милая, я беспокоюсь о тебе. На личико дочери легла тень, и она вдруг стала похожа на своего отца, её, Хатшепсут, нелюбимого мужа, Тутмоса Второго. — Мама, почему я всегда болею? Почему я не стала такой, как Вы, здоровой, красавицей, всеми любимой? Я хотела бы заседать в зале совета, как Вы, и принимать решения, и отдавать приказы! Снова сжалось сердце Хатшепсут знакомой, но от этого не ставшей более приятной болью. Ответ она знала прекрасно — всё дело в мрачных законах страны, не позволивших ей когда-то стать фараоном. Верховный жрец и вся коллегия Амон-Ра встали на её дороге нерушимой стеной. Ей пришлось подчиниться, и стать женой Тутмоса, и разделить с нелюбимым человеком постель. Разве могла дочь родиться здоровой, когда её, Хатшепсут, тошнило от рыбьих объятий мужа, от запаха, исходящего от его пропитанного лихорадкой тела. — Всё ещё впереди, Неферу-Ра, дорогая. Кто часто болеет в детстве, тот может вырасти вполне здоровым и сильным человеком. Ты — Дочь Солнца, он даст тебе здоровье и силу, только сейчас надо беречься. — Мой брат не бережётся, он всегда здоров и весел. А ведь он не царственной крови. Это не слишком справедливо, правда? Амон великий, конечно, нет. Но что тут можно поделать. Тот, как называют будущего Тутмоса Третьего, действительно крепок, как бычок, и никогда не болеет. Их с мужем дети так же не любят друг друга, как и они сами не любили. И, скорее всего, их тоже соединят узами постылого брака. Только её дочери не придется взять на себя обязанности правителя, как это делает она сама, Хатшепсут. И дело не в характере, она унаследовала его от своей матери. Всё дело в её здоровье, не позволяющем ей жить как все живут. Да и Тот не станет уступать ей ни в чём, он терпеть не может свою слабенькую, но не отдающую ему первенство сестру. — Прости меня, милая. Меня ждут в храме Амона. Я вызову няню, пусть она уложит тебя в постель, хорошо? И не грусти, всё образуется. Ребёнка отослать утешительными словами можно. Но себе она давно не лжёт, какой в этом смысл. Тутмос лишь символ власти фараона. Он живёт в своём, далёком ото всех в Египте мире. И недалек тот день, когда оставит их для царства Осириса. Она немало сделала для жреческой коллегии. Хапусенеб, её ставленник, должен быть Верховным жрецом! И тогда ещё посмотрим, станет ли Тутмос Третий на её пути. Сенемут прав, надо идти по этой дороге. Сенемут, любовь моя, моя постыдная слабость, моя сила… Как хороши твои сильные руки, как приятно ощущать их на своем теле. Не об этом ли мечталось всю жизнь? Прижаться к крепкой груди, утонуть в этой мужской силе, в этом запахе хотящего тебя мужчины. О чём она думает, Амон Великий, на пороге Храма?! Да проклянёт Амон её ненавистное женское тело, источник всех бед и несчастий!
Ночами его донимала луна, сиявшая неестественно ярким светом. Она мешала ему спать, заглядывая в глаза. Она будила его воображение — что там за пятна на её поверхности, почему она разноцветна? Он знал, что это небесное тело, как и Земля, он уже многое знал к тому моменту. Он знал и о Солнце, которому поклонялся, что это — небесное тело. Это не мешало ему поклоняться Солнцу, как воплощению Высшего Существа, единого Бога, бессмертного, вечного, невидимого и непостижимого в своей сущности, который порождает сам себя в бесконечности Вселенной. Воплощений Бога может быть много, но он Один, не имеющий ни имени, ни реального образа. Воплощения Бога — это наши чувственные представления о нём, дабы облегчить народу веру. Даже жрецам, ведь они тоже люди, и тоже не могут познать Бога в его сущности. Пусть и знают об этом больше, чем другие. Так что же всё-таки луна, эти её пятна — горы? Быть может, лунное море? Почему нельзя увидеть всё это своими глазами? Он бы хотел. Он бы не отказался ни от одной тайны этого мира. Так уж он был устроен. Он был жаден до всего, что загадывала природа. Ему не нужна была слава первооткрывателя, его волновал сам процесс исследования. Страха в его жизни становилось всё меньше, он вырастал из него. А сильные ощущения были нужны, и процесс познания их доставлял. Впрочем, как и любовь к недостижимой уже женщине, которая волновала ему кровь, поднимала над обыденным существованием.
— Любимая, мне пора. Дело идёт к рассвету, а у тебя сегодня непростой день. Нет, нет, отпусти меня, Хатшепсут, не затевай всё снова… Ну же, девочка, я должен идти. Лотос мой, любовь моя, меня не должны застать у тебя, ты же понимаешь! — Останься, Сенемут! Останься со мной! Ты же знаешь, как я боюсь. — Поздно бояться, моя госпожа. Вот теперь уж действительно поздно. Мы так долго шли к этому, так долго. Мы итак упустили время, и внесли ненужную суету и сомнения в души людей, позволив год назад провозгласить Тутмоса фараоном. Теперь силы расставлены иначе, и Храм — наш. Ты станешь фараоном, как этого хотели и ты, и твой царственный отец. — И ты, Сенемут, и ты? — Ты и без того господствуешь в моём сердце, любимая. — Но без моей власти, которой Тутмос положит конец, как только оперится, ты — ничто. Тебе не дадут достроить твой любимый Храм, и много чего ещё отнимется от твоей жизни, правда, Сенемут? — Правда… Но я никогда и не скрывал того, что вся моя жизнь связана с тобой. Даже Храм, который ятак люблю, это твой Храм, Хатшепсут. Я видел тебя идущей по этим террасам, по моим висячим садам. Я велел рисовать твои лики такими, как я их вижу. Я создам твои скульптуры, в которых ты будешь вся — со всем своим величием, всей своей славой. Всё для тебя, любимая, ты же знаешь! — Как много забот о том, что будет после смерти. Ты ничего не хочешь сделать для меня сейчас, пока я жива? — Нет, нет, я уже ухожу. Хатшепсут, отдай мне одежду и перестань дразнить меня… Звуки их шёпота и громкой возни долетают до комнат прислуги. Неодобрительно качает головой старая нянька Неферу-Ра. Если уж ей с её ослабшим слухом слышна эта возня, то что говорить о других. Амон, что делает с повелительницей её любовь к простолюдину, так забываться… Но это не её дело, лучше сделать вид, что она не только оглохла, но и ослепла. Не стоит стоять на пути у сильных мира сего, а уж у Хатшепсут на дороге….
Сенемут называл её цветком лотоса. Поистине, она была им. Лотос был уже в первобытном хаосе мира, и Амон-Ра вышел именно из цветка лотоса. Хатшепсут была дочерью Амон-Ра, и воплощением красоты цветка. Женщина-цветок, женщина-лотос… Он прощался с Черной землей, быть может навсегда, он снова терял родных и единственного человека, который им интересовался, хоть и корысти ради, но всё же, всё же… А грезил лишь о ней. Вспоминал этот взгляд широко распахнутых глаз, смотрящих на мир с удивлением и радостью. Вспоминал лучи солнца на крутом изгибе бедер. Чаши блаженства — груди Хатшепсут, которых не так давно кощунственно касался, прощаясь. Давал себе слово вернуться. И снова грезил, снова видел эти картины до мельчайших подробностей изученной им чужой и давней жизни.
Ладья Амона медленно плыла над головами своих служителей, мимо рядов воздетых к Солнцу рук. Миновала Хапусенеба, маленькую Неферу-Ра, с благоговением смотревшую на золотой лик своего Бога-отца. Проплыла мимо Тутмоса, стоявшего с недосягаемым, царственно-важным видом. Напротив Хатшепсут это движение вдруг остановилось. Музыка оборвалась, смолкли певчие. Толпа придворных Хатшепсут, народ, окруживший регентшу — все вдруг отшатнулись назад, напуганные и поражённые. Словно волна отхлынула от Хатшепсут, оставив её на берегу в одиночестве. Ладья Великого Творца вдруг накренилась, потом стала двигаться толчками. Носильщиков-жрецов заносило из стороны в сторону. Они спотыкались, вскрикивали, лица их были искажены ужасом, они тяжело дышали и взмокли от напряжения. Разгневанный Амон-Ра — вот кто, конечно, стал причиной этой непонятной остановки, и люди попадали на колени, умоляя Божество не гневаться, и выразить свою волю. Крики, замешательство, всеобъемлющий ужас. И вдруг — небывалое чудо. Словно по мановению руки всё успокоилось, вновь зазвучала музыка. Божество заставило носильщиков опуститься на колени. И в мёртвой тишине людской, в сопровождении лишь музыки, Амон-Ра медленно и с достоинством склонился перед регентшей, совершив поклон. Хатшепсут пала ниц перед Амоном. Но движение не возобновилось до тех пор, пока, поднявшись, она не возложила руку на ладью и, сопровождаемая хором певчих, не двинулась в обратный путь. Не было сомнения в том, что так Амон выразил свою волю, провозгласив Хатшепсут единственной повелительницей страны. Для сомневающихся начинал уже свою партию Хапусенеб: «Люди! Внемлите воле Великого Творца, дыхания жизни! Свершилось небывалое!»
На третьи сутки своего перехода, вечером, когда, по его расчетам, море было уже совсем рядом, он встретился с исконными жителями пустыни. Их было двое, и несколько верблюдов с нехитрой поклажей — всеми теми товарами, которые они обменивали в прибрежных деревнях на рыбу, ракушки и прочие дары моря. С изумлением смотрели они на человека, вышедшего из песков пустыни, но такого чуждого ей, явно не здешнего. Трогательно поили водой, пытались заставить смазать десна чечевичной кашицей. Он смеялся до слёз, отбивался, снова заходился в хохоте, вызвав у них сомнение — не покинул ли разум его от пережитых волнений, жажда и ночные холода ещё не то могут сотворить с человеком. Мог ли он объяснить им, что просто счастлив? Что всё ему удается, что впереди — новая и незнакомая жизнь, и всё, конечно, получится. Он сбежал от их неуместной заботы, и всё ускорял шаг, торопясь на встречу с этой новой жизнью.
26. Плавание
Ормус стоял на берегу моря, у самой кромки воды. Взгляд его был прикован к линии горизонта, где вскоре должно было появиться Солнце. Его ещё не было видно, но оно уже присутствовало здесь. Это оно осветило округу, рассеяв ночную мглу. Это оно позолотило облака. Это оно подчеркнуло багряным цветом полосу между морем и небом. Ормус не просто ждал восхода, он ожидал появления Светила, он молился Атону[150]. Там, на горизонте, рождался сейчас Бог, и жрец Его с благоговением ждал этого мгновения. Он ждал чуда, знака, который указал бы ему путь. И невероятная игра красок на небе была ему ответом. Полосовидные облака, стоявшие над горизонтом, стали менять свою форму. Часть из них слилась друг с другом, и в небе над морем образовалась фигура треугольника. Небесная пирамида, освещаемая изнутри волшебным светом — светом восходящего Солнца. Она была ярко-жёлтой, эта пирамида, цвета Солнца в зените. А вокруг неё всё было розовым, алым, красным — всех оттенков цвета Бога, от нежных розовых, цвета любви, до цвета его алого гнева. Вот из-за горизонта показался краешек солнечного диска. Теперь уже солнце поднималось на небосвод с невероятной быстротой, устремляясь к верхушке пирамиды. Всё в соответствии с древней верой Египта. Там, на верхушке пирамиды, куда бежало Солнце, ждали его человеческие души, одержимые желанием слиться со Светилом, получить вторую жизнь, вернуться к этой невероятно трудной, но такой желанной для них жизни — к счастью ли, к горю ли, но непременно вернуться. Снова ощущать боль, наслаждение, трепет любви, жар, холод — всё то, что и составляет жизнь. Оно задержалось надолго лишь в одной точке — там, где должно было оторваться от горизонта. Словно вдруг задумалось на несколько мгновений, стоило ли проделывать столь долгий путь, возвращаясь на небо, ради выполнения столь суетных и глупых человеческих желаний. Но, преодолев сомнения, наконец оторвалось от границы неба и воды, и вот уже увенчало пирамиду. На воду легла алая полоса света, побежала к берегу, словно протянутая к Ормусу рука Бога. И в эту полосу он не вошел даже, а прыгнул с разбега, отдаваясь воле Атона, принимая всё, что пошлёт ему Бог, что бы это ни было, с благодарностью и покорно. Задуманное Ормусом плавание было вторым шагом на предстоящем пути нового, действенного служения Атону. К Атону он пришел через тайну, пройдя тщательный отбор. Приняв единого солнечного Бога, поклялся тайной коллегии жрецов, доверившейся ему, в вечном молчании. Смерть ждала его, немедленная и мучительная, если бы он нарушил свой обет. Но этого не случилось бы никогда. Ему, прошедшему школу стражей в Долине Царей, Солнце было единственным Богом давно. Он был привязан к Солнцу как к другу, он любил его. В Египте существовало множество богов. Жрецы каждого из них обычно стремились к определенной самостоятельности и были преданы именно своему божеству, хотя в принципе могли служить любому. Ормус служил Амону, покровителю города Фивы. Изначально он был Богом воздуха и урожая, творцом мира. Однако культ его достаточно давно слился с культом Бога Солнца, Ра. Его называли Амон-Ра, изображали в виде человека с головой сокола и с солнечным диском. Так что Солнцу он, Ормус, поклонялся изначально. Именно в долине Нила, где Ормус служил Амону, когда-то родилось стремление к единовластию. К поклонению одному Богу, который был бы Богом всего египетского народа, живущего на всём пространстве разрозненной, полупустынной страны. Да, неудачная попытка фараона Аменхотепа[151], назвавшего себя Эхнатоном в честь введенного им всеобщего и обязательного единого культа Атона, Бога Солнца, провалилась. И культы старых богов после его смерти были восстановлены, однако мысль не забылась. При том, что её гнали, преследовали как могли, вытравляя из памяти народа всё, что могло касаться Атона. Даже самые влиятельные жреческие группировки не могли сейчас рассчитывать на единовластие. Но мечтать о нём и стараться приблизить возможность такого единовластия — могли. Ормус был тайным посланником одной из этих группировок в Иудею. Именно там сложилась сейчас возможность ввести культ нового Бога. Иудея — страна, где сейчас сотни фанатиков разного толка бросаются из крайности в крайность, пытаясь найти божественную правду. Страна под властью римлян, ненавидимых народом. Но, в отличие от Египта, это не истощенная тысячелетиями власти фараонов и тирании жрецов земля. — Ормус, я хочу, чтобы ты понимал, в чём отличие между Египтом и теми странами, куда ты поедешь. И понимал очень ясно, — говорил ему Херихор, прощаясь. Лишь пальмы растут в песке, но большинство плододарящих растений требует от возделывателя благодатной почвы и много воды. Если уподобить Египет почве… то это мёртвая, истощенная почва, как бы ни тяжело было мне в этом тебе признаваться, а тебе — слушать. Мы давно подчиняемся инородным властителям, меняя одного на другого, и это не вызывает в нас восторга, но что страшно — не вызывает и возмущения. Потеряв волю к сопротивлению, мы неуклонно уменьшаемся в численности. Когда-то тысячи тысяч участвовали в праздновании Опет[152] в Фивах. Теперь — едва ли две-три сотни. После того, как здесь побывали ассирийцы, Амон лишился своего высокого положения, никто не хочет восстанавливать разрушенные храмы. Мы подняли Амона на пьедестал, и всё ещё иногда славим его, но тебе ли не знать, что это — лишь видимость. А ведь Амон-Ра не стал другим Богом, и урожай мы продолжаем собирать, только праздновать сбор урожая некому. Мы умираем, Ормус, и умираем не в последнюю очередь оттого, что не объединены одним стремлением, одним Богом, который был бы не только Богом жрецов, но Богом нашего единого народа. — Однако у римлян тоже множество богов, но они живут, и полмира под ними, завоевателями и господами вселенной! — Их Боги моложе наших, Ормус. И не отягощены кровью людей в такой мере, как наши. Они тоже гневаются порой, и даже мечут молнии. На то они Боги, чтобы гневаться на нас. Но при всём при этом, Боги римлян светлее и добрее наших. Они очеловечены, Ормус. Римляне строят все храмы на высоких местах, где много тепла и света. А наши Боги так часто прячутся в подземельях и лабиринтах, так угнетающе мрачны. Здесь, в Фивах, всё ещё служат Себеку. И приносят ему человеческие жертвы. Ты участвовал в служении Себеку, не так ли? Ормус содрогнулся при этом воспоминании. Не крики ужаса и мольбы о пощаде, не каменные давящие своды подземелья, к тому же снижающиеся к месту, где привязанная, извивающаяся жертва ждала своего часа, оставили в его душе самый тяжкий след. Он давно научился убивать, и подземелья были знакомы ему, пусть и ненавидимы. А само мерзкое животное, огромный зухос[153], намертво сцепляющий зубы на теле. Бессмысленный взгляд выпученных глаз, скользкая кожа. А эта тёмная, чёрная в свете факелов вода, куда он утаскивал жертву! Это равнодушие жрецов, посылающих собрата своего в пасть животному, которое не могло быть Богом, конечно, а было только тем, чем было — хищным животным, прикормленным жрецами человеческим мясом. — Видишь, Ормус, я прав. Мы исчерпали милосердие Бога, единственного Бога — творца, который, конечно, существует. И конечно, не может быть ни Себеком, ни Сетом, убивающим брата своего, Осириса. Ни соколом, ни быком, ни шакалом, нет! Мы истощили свой народ, бесконечно пугая его, обманывая, сбивая с истинного пути. Мы давали ему тысячи ликов одного Бога, каждый из этих ликов называя Богом. И продолжалось это тысячелетия. Теперь уже поздно, говорю я тебе, начинать здесь, в Египте. Но даже если не так, то тем более надо попробовать что-то сделать, опыт пригодится впоследствии. В Риме пришли к мысли о единобожии. Там хотят начать с Иудеи. Они просили послать им того, кто посвящён, кто знает. Я не вижу никого другого, столь подходящего к этой роли, главное — подготовленного. Ормус отвлекся от своих воспоминаний. Взмах правой рукой, поворот корпуса влево. Взмах левой, поворот корпуса вправо. Отточенное в Александрии умение детства, плавание. Радость напрягаемому телу. Голубое небо над головой, синее море внизу. Вода тёплая и прозрачная. Чайки над волной, охотятся на рыб. Вот одна камнем упала на воду, почти нырнула, а взлетела уже с серебристой рыбкой, удачливая. Впрочем, здесь им, чайкам, еды всегда хватает. Вот проплыла стайка рыб, абсолютно чёрных, с хвостом в белую полоску. Они часто сопровождают пловцов в их пути, кто же их знает — почему. Но не все здесь так строги в одеяниях. Великолепны порхающие в толще воды рыбы-бабочки, или встречающаяся на рифах великолепная особь с иссиня-фиолетовым телом и желтыми плавниками. А встреча с огромной рыбиной, у которой большущие рот и зубы, памятная ему с детства, могла бы напугать не только ребенка, каким он тогда был. Радость узнавания родного, пришедшего из детства, владела Ормусом. Позади Ормуса на длинной веревке, привязанной к поясу, плыл его скарб, на небольшом плотике из верблюжьей шкуры. Здесь была его одежда, несколько лепёшек, бурдюк с водой, деревянный посох, достаточно массивный и могущий служить при случае оружием, драгоценные камни в мешочке. И посох странника, и камни были подарком Херихора. Старик растрогался на прощанье. К великому удивлению Ормуса, покровитель провожал его с глазами, полными слез. Ещё больше Ормуса удивило собственное желание непременно когда-нибудь увидеть ещё этого человека, так круто изменившего его предначертание в этой жизни. Ормус в который раз нащупал на поясе свои ножи. К голоду, холоду, жаре и прочим неудобствам он был привычен. Но переплыть море или идти по пустыне и по горам в одиночестве и без оружия было бы невозможно. Да он и привык к ним, и чувствовал бы себя просто беспомощным без привычных атрибутов стража Долины Царей. А вот встреча с родными и близкими не вызвала тех чувств, которые должны были бы возникнуть, вновь задумался Ормус. Он так тосковал по всему, что составляло его жизнь в детстве, все эти годы. Ему снились яркие, цветные сны о прошлом. Снилась мать, надевающая амулет с изображением человеческой руки кому-то из младших на шею. Завязывая узелок, она повторяет магический заговор: «Исида сплела шнурок, Нефтида разгладила его. Он защитит тебя, мой милый малыш, и ты станешь сильным и богатым. Боги будут к тебе добры и оградят от всякого зла. Рты тех, кто произносит заклинания против тебя, будут закрыты… Я знаю их имена, и пусть те, чьих имён я не знаю, тоже пострадают, и немедленно». Возможность вернуться сюда, дарованная ему судьбой в лице Херихора и его покровителей-римлян, вызвавших Ормуса, окрылила жреца. А действительность оказалась куда проще, обыденней. И разочаровала его. Отца уже не было на свете, три года назад он незаметно ушёл во сне. Оставил по-прежнему обремененную детьми мать, поскольку их прибавилось со времён Ормуса, и теперь, как оказалось, у него было ещё трое братьев. Чужие, неугомонные, страшно крикливые подростки, к которым он не мог, да просто не хотел испытывать никаких чувств. Сёстры, которых он помнил, были замужем. Им не было дела до него. У одной уже были свои дети, и забот хватало без гостей. Высохшая мать откровенно боялась чужого и важного господина, каким стал её сын. Правда, он снял её вечную головную боль прикосновением своих рук. И она стала спать по ночам, с его помощью, перестала слушать вечный плеск волн за порогом, когда другие давно спят. Но ближе от этого не стал, скорее ещё непонятнее, а всё непонятное у простых людей, таких, как его мать, вызывает лишь страх и отторжение. Теперь он понимал это ясно. Младший брат, товарищ по играм и проказам, недружелюбно косился в его сторону. Возможно, боялся потерять то, что теперь принадлежало по праву ему одному. Он кормил семью, и, следовательно, был здесь хозяином. Прежними остались лишь море и солнце, и по-прежнему они вызывали у него священный трепет. Он не сожалел, что выбрал этот путь для достижения цели. Морем, горами, пустыней придет он в Иудею. Смоет с себя груз этих лет, слизь и запахи подземелий, все ужасы пережитого. А то, чему он научился, так и останется с ним. И не мертвым грузом воспоминаний. То, чем он владеет, стоит гораздо дороже камней, что в мешочке. Оно бесценно, и потому ему не жаль было подарить брату, обеспокоенному его приездом, четверть содержимого мешочка. Не очень приятно вспоминать, как тот обрадовался. Не просто неприятно, а противно. Прикосновение к коже живота чего-то гладкого и скользкого вновь отвлекло Ормуса от воспоминаний, он вздрогнул от неожиданности. Ничего, просто рыба-игла. Проплывала мимо, слегка задела и, извиваясь змеей, уже уплывает прочь. Хорошо в своём море, лучше, чем в Александрии. Здесь море держит тебя, лаская. Можно улечься и усесться как угодно. Поболтаться в толще воды, как поплавок. Там, в Александрии, море требует больше усилий во время плавания. И волны там бывают нешуточные, нужно умение нырнуть под волну, когда входишь в море, или вместе с волной, отбросив сопротивление, выбираться на берег. Впрочем, коралловый остров, где можно будет поесть и попить, и отдохнуть перед вторым броском, уже виден вдали. Там будут ему и волны. По позвоночнику пробежал холодок, потом ему внезапно стало жарко. Запахло тлением, ароматы благовоний разлились в воздухе. Невероятно быстро рассекая воду плавниками, к Ормусу, висящему в воде, приближалась акула. На этот раз всё было так же и по-другому. Страх предупредил его о приближении опасности, но впервые пришло к нему и полное спокойствие. Он чётко осознал опасность, но почувствовал и какой-то подъём, и даже радостное волнение. Это было испытание, которого он ждал и к которому готовился. И знал, что справится. Ормус не стал менять своего положения в воде — поплавком. Повадки акулы таковы — она охотится на движущиеся объекты. И запах тоже важен, конечно, отчего же они сбиваются в стаи на воде, почуяв запах крови. Ему приходилось это видеть. Следовало до предела сократить количество движений. Он выхватил нож правой рукой. Левой рукой подтянул конец верёвки, подвязанной к плоту. Плот болтался на значительном расстоянии впереди Ормуса, отнесенный течением, пока жрец отдыхал, и на пути следования акулы, за что нужно было бы возблагодарить Атона, если бы оставалось для этого время. А его не было. Он тянул за конец веревки, чтобы плот очевидно двигался в воде. Мгновение — и акула атаковала его, и лишь страж Долины Царей с его невероятной, воспитанной годами ловкостью, хорошо знакомый со страхом и со смертью, вечно идущий по краю, мог успеть раньше акулы с её ужасающей скоростью. Он успел подтянуть плот, пахнущий кожей, поближе к себе. Акула пролетела мимо. Пока она разворачивалась для повторного броска, он подтянул плот значительно ближе к себе, сократив расстояние наполовину. Атака повторилась, и вновь неудача. Ормус подтянул плот предельно близко к себе, это была единственно возможная и последняя попытка выжить. Он дёрнул плот в последнее мгновение атаки, уже поднырнув, и просто подставил нож под её брюхо. Она, несущаяся на страшной скорости, сама довершила начатое Ормусом, вспоров собственное брюхо ножом. Потоки крови окрасили воду, внутренности акулы, остатки пищи — всё это растекалось в воде. Последнее, что видел Ормус перед бешеным броском в сторону острова, осталось самым невероятным воспоминанием его жизни. Возвращающееся к месту атаки морское чудовище пожирало по пути своего следования то, что было содержимым её брюха… Она бросалась на них, на свои же внутренности, расплывшиеся в воде, из стороны в сторону, и это отвлекло её от Ормуса и плота, и, в конечном счёте, спасло ему жизнь. Он выполз на берег измотанный, но совершенно счастливый. Упал на песок, раскинув руки в стороны. Долго задыхался, хватая воздух открытым ртом, но при этом ещё и смеялся, смеялся до слёз, до кашля, насколько позволяли жаждущие воздуха лёгкие. Такого счастья ему не приходилось испытывать ещё никогда. Не просто сделанная хорошо работа, нет. То, что удалось ему, могло быть сделано только им. И оно было совершенным — как море, как солнце… как жизнь, когда она наполнена смыслом. А его жизнь была теперь наполнена смыслом, как никогда. Там, довольно далеко от берега — Атон великий, как он успел сюда так быстро, теперь это казалось немыслимым! — возле погибшей акулы вода бурлила от плавников. Сородичи пожирали её останки. Он вдруг и сам почувствовал голод. Неудивительно, не ел с вечера. Не хотел перегружаться перед заплывом. Нужны были легкость и быстрота, и они действительно ему пригодились, пожалуй. Ормус поискал глазами свой плот. Он помнил, что прежде, чем упасть, подтащил его на берег. Мало ли охотников на его нехитрый скарб. То, что он увидел, почему-то не удивило, а возмутило его до глубины души. На плотике, устроившись поудобней, сидел Страх. Он держал в руках диковинный инструмент, наподобие дудки или свирели, играл, улыбался, но звука не было слышно, по крайней мере, жрецу, сам-то Страх даже ножкой козлиной, свешивающейся с плота, покачивал в такт. Летящие в воздухе когтистые лапы сами по себе, Страх сам по себе. Инструмент плывет в воздухе, едва удерживаемый. И ни тебе темноты, ни подземелий, ни вечного запаха тления. Всё при свете дня, наяву. Солнце ещё светит, а на берегу, смешно удерживая ногу на весу, стоит белая цапля. Ормус закрыл глаза, потер их чувствительно, чтобы опомнились. С опаской открыл их снова. Играет, улыбается, он всё ещё здесь! Окончательно выведенный из себя Ормус вскочил, схватил горсть песка поувесистей, швырнул. Видение рассыпалось на осколки, но в воздухе несколько мгновений оставались лапы и дудочка. Цапля, правда, осталась насовсем, но, несколько встревоженная поведением Ормуса, поменяла местоположение на новое. Подальше от незнакомцев, швыряющихся песком. Он не стал продолжать своё плавание в этот день. Оставалось чуть меньше половины проделанного пути. Нужно было отдохнуть и выспаться, и он с удовольствием это осуществил. Утром, уплывая с острова, он встретился со стайкой дельфинов. Они сопровождали его почти весь путь, не приближаясь слишком близко, но и не отдаляясь. Они отдыхали с ним, когда он прерывал свой заплыв, развлекая своими прыжками, и двигались в путь вместе с ним. Ещё одним свидетельством благосклонности Атона счёл это Ормус. И ощущение избранности своей вынес на берег. Впереди лежала пустыня…27. Путь
«Вот, Господь восседает на облаке легком, и грядёт в Египет. И потрясутся от лица Его идолы Египетские, и сердце Египта растает в нём. Я вооружу египтян против египтян; и будут сражаться брат против брата и друг против друга, город с городом и царство с царством. И дух Египта изнеможет в нем… И оскудеют реки. И каналы египетские обмелеют и высохнут; камыш и тростник завянут. Поля при реке, по берегам реки, и всё, посеянное при реке, засохнет, развеется и исчезнет. И восплачут рыбаки, и возрыдают все, бросающие уду в реку, и ставящие сети в воде впадут в уныние. И будут в смущении обрабатывающие лен и ткачи белых полотен. И будут сокрушены сети, и все, кто содержат садки для живой рыбы, упадут в духе…»[154] «Ибо сей день у Господа Бога Саваофа есть день отмщения»[155]. Ормус возмущённо фыркнул. Нога жреца несколько дней назад ступила на землю, куда когда-то ушли из Египта предки нынешних израильтян. Ормус переплыл Чермное море. В селении на берегу, похожем, как брат-близнец, на родное рыбацкое поселение, в условленном месте, нашёл человека по имени Иосия. Посланника из самого Иерусалима, слугу тех, кому собирался служить сам отныне. Свиток, который он держал сейчас в руках, тоже был послан из Иерусалима, вместе со многими другими. Ормусу, избравшему столь странный путь в Иудею, грозивший опасностями и смертью, давали возможность отдохнуть. Но, чтобы времяпрепровождение не было бесцельным, ему прислали свитки. В них, заботливо переписанные писцом, содержались сведения о его родной стране, всё, что можно было почерпнуть из преданий и древних книг о Египте, об отношениях двух стран, о народах Египта и Израиля. Со вчерашнего дня он читал, раздумывал, оценивал. И фыркал — то злобно, то насмешливо, то даже весело. Вызывая недоумение молчаливого посланца, которое тот не осмелился бы высказать вслух, но оно очевидно читалось в глазах. Право, нельзя же быть столь злопамятным, вспоминая дела минувшие. Возможно, евреям в давние времена действительно досталось в Египте немало горя, и нелёгок был их путь из страны многих богов. И суров был к ним их могучий поводырь — Моисей. И не давал он им покоя и отдыха в течение сорока лет, выдавливая из них многовековое рабство, понукаемый сам неумолимым Богом. Но от того времени немало воды унёс Нил. От Исайи и Иеремии до Моисея — пропасть веков, однако живёт же столь долго неугасимая, страстная ненависть одного народа к другому. Если уж быть справедливым, то ассирийское владычество, которое предрекали и описывали еврейские пророки, действительно немало горя принесло Египту. Почти как в пророчестве Исайи. Слава оставила Фивы и больше туда не возвращалась. Пророк Наум говорит о городе Амон-Ра: «переселён, пошёл в плен, даже и младенцы его разбиты на перекрёстках всех улиц, а о знатных его бросали жребий, и все вельможи его окованы цепями». Но, если дух Египта и изнемог в нём, то что же говорить об Иудее и других израильских землях? Вавилонское пленение, потеря десяти колен израилевых, падение Иудейского царства… стёртый с лица земли Иерусалим, наконец. Два соседствующих, живших рядом народа. Один поистине может считать своим началом жизнь посреди другого, ибо тогда, в Египте, размножились евреи, как песок на берегу. До того были народом из нескольких семей. Не так уж плохо жилось им в Египте, раз пришлось фараону подумать о сокращении их численности. Странны и непостижимы пути богов. Почему, живя рядом, дыша одним воздухом, поедая одну и ту же пищу, сочетая браком сыновей своих и дочерей, не сливаются народы в единые? Что мешает объединению? Напряженный и даже напуганный Иосия принёс Ормусу поесть, перебил плавное течение мыслей жреца. Немного жареной рыбы, вот и всё, что он мог найти у местных жителей. Новый хозяин вызывал у Иосии суеверный страх. Малый уже не раз пожалел о том, что согласился проводить этого человека в Иерусалим. Этот сам проводит кого и куда угодно. Стоило ли предпринимать путешествие в обход обычных дорог, многими дорожными неприятностями разжиться, терпеть неприязненные взгляды рыбаков в течение месяца ожидания за то, вобщем, небольшое вознаграждение, что ему предложили? Места здесь суровые, дышит в лицо здешним жителям дикая пустыня. И сами они дикие. Неприручённые. Это не богатая, красивая и ухоженная Александрия. Там так неплохо живется его родному народу, уж не хуже, чем в самом Иерусалиме. А здесь на него, Иосию, косятся недобро. Здесь он чужой. Как пророк Моисей и ведомые им предки. Здесь, в этих местах, всё ещё, кажется, помнят исход евреев. И они — по-прежнему преследуемые беглецы. Во всяком случае, так чувствует себя Иосия. А ведь все эти места, да и многие, многие другие на земле, принадлежат теперь Риму. Нет для Рима чужих земель и народов. Всё теперь римское, всё романское. Пора бы успокоиться и здешним жителям, да и его, Иосии, соотечественникам в Иерусалиме и прочих израильских городах и селениях. Но нет покоя человеку во все дни его жизни. Вот и Иосию занеслодалеко от дома… Ну что ж, во дни благополучия следует пользоваться благом, во дни несчастья — размышлять и надеяться. И то, и другое создал Бог для человека. Ормус нехотя пожевал. Остатки отдал Иосии. Еда мешала размышлениям. А ему следовало поразмышлять и подготовить дух. Впереди — снова пустыня. Уж не думают ли его покровители, что в дальний путь соберётся Ормус вместе с этим перепуганным насмерть евреем? Да пойдет в обход, по местам обитаемым? Пора бы догадаться, что не легких путей ищет египетский жрец. Да только Ормус настроился придти в Иудею, столь желанную евреям, той дорогой, какою пришли они сами когда-то. Он хочет почувствовать их сердцем, душой, понять их, рабов, беглецов и изгоев. Вдохнув ноздрями воздух, которым дышали они, Ормус наполнит нутро и частицами их веры. Веры в великого, единственного, непостижимого и вездесущего Бога. Он взглянет на пустыню с вершины какой-нибудь горы. Увидит восход солнца. Пройдет между скал извилистой тропой. Звёзды выведут его к Иерусалиму. Звёзды не люди, они не обманут и не предадут. Но до того — Ормус постигнет многое. Он, Ормус, станет евреем. Рабом, беглецом и изгоем. Подданным Того, Кто сказал ни в чём не уверенному Моисею: «Я есмь Сущий… так скажи сынам Израилевым: Сущий послал меня к вам».«Ты так красив, мальчик мой, так хорош! Не первого тебя я родила любимому мужу, но первым стал ты в то мгновение, когда родился. Разве не более любит мать именно то дитя, которого грозит жестокая судьба вырвать у неё из рук? Ничто не угрожает моему Аарону, и Мариам моя будет жива и здорова. Только тебя, сердце души моей, велено мне бросить в реку. Погубить тебя возжелал всемогущий фараон. Но не устрашусь я повеления фараона, и смерти своей не устрашусь. Ради тебя, мой малыш, чьи глазки смотрят на меня так осмысленно, словно всё понимают, — а ведь ты всего трёх месяцев от роду, мне ли, несчастной матери, этого не знать! — ради тебя не пожалею их всех. И Амрама, и Аарона, и Мариам… Спасу тебя, маленький мой, не бросит тебя мать… Ты уже сейчас смел и мужественен, за эти три месяца никто не слышал твоего крика, словно ты знал, что погубишь свою семью, и молчал… Улыбаясь, встречаешь ты мир вокруг себя. Неужто не улыбнется мир тебе? Господи Всемогущий, Бог Израиля, Бог отцов наших, спаси его от лютой смерти! Я посвящаю тебе моего сына. Воздвигни Избавителя для народа Своего, пусть будет нелёгок и тернист путь моего мальчика. Только бы был он жив! Неужели нельзя умереть мне, несчастной, во имя его жизни?» — Иеховеда! Голос Амрама мягок, но в нём упрек. Не хочет Иеховеда оторвать от груди свое дитя, да и Амрам стыдится это сделать. Но жестокая необходимость торопит. Нет больше возможности скрывать. Соседи, видевшие женщину тяжёлой, промолчали. И Инту, и Хампи, и их болтливые жёны не приблизились к дому, не спросили, кем разрешилась от бремени супруга Амрама. У них разные боги, это правда, но совесть — одна. Во всех семьях есть дети, и каждая женщина-мать не согласна в душе с жестоким приказом. Можно ли бросить дитя, ни в чём не повинное, несмышленое, в реку, обречь на смерть в водах? Кто выше на этой земле — фараон ли, гневающиеся ли на страшное преступление боги? Но фараон и его надсмотрщики — ближе. И если пока все соседи молчат, то рано или поздно могут найтись желающие говорить, не ближние, так дальние. Допустим, можно сказать, что ребёнок умер. Иеховеда не звала повитух, она не в первый раз рожает, справилась. Но ведь ребёнок вырастет, и его уже не спрячешь. Он вырвется на волю рано или поздно. И гнев фараона обрушится на семью Амрама. И на промолчавших соседей. Будь он, Амрам, на их месте, он бы, наверное, не промолчал. Страшен гнев фараона. А жена, дети, они свои, родные, они дороже соседей и их отпрысков. Это своя плоть и кровь, своя, родная, жизнь. Ох, не надо ждать дня, когда соседи донесут… Корзина из тростника сплетена. Амрам обмазал её липким илом, покрыл смолой. Вода не пройдёт. Немало у берегов Нила вечером, ища прохлады после знойного дня, прогуливается египетской знати. И слуги их тоже. Быть может, маленькому Моше, мальчику, повезёт? Кто-то сжалится над ребёнком, которого помиловали сами боги, не позволили утонуть в его маленькой плавучей колыбели. Пусть подумают так, что воды реки принесли ребенка издалека, и прибили в камыши возле берега. Так отвести подозрение от своей семьи легче. А египтяне суеверны. Коли великий Нил и боги пожалели мальчика, так тому и быть, решат они. — Иеховеда! Голос мужа приобрел теперь силу камня. Он протянул к ней руки. Рыдая беззвучно, она передала мужу ребенка. В дверях мелькнула тень десятилетней Мариам, истинной помощницы матери, скорее её подруги, нежели дочери. — Мариам! — успела обратиться к ней мать, прежде чем свет померк в её глазах, и благодатное беспамятство обрушилось на несчастную.
«Забавно, — думал Ормус. Трудно поверить во все эти приключения. Соседние с Египтом племена, используемые нами на принудительных работах, возможно, действительно включали в себя евреев. Но представить себе, что потомки Ефрема и Манассии, а затем и Венеамина, размножились в Египте так, как записано в этих свитках, что численностью своей напугали фараона, невозможно. Хотя… Трудно представить себе напуганного евреями Рамзеса Второго. Фараон оставил своему преемнику государство, представлявшее основную силу в мире. Сети Меренпта, сын Рамзеса, тоже был неслаб. Я видел на стеле в Фивах запись о военной кампании Сети. Среди покорённых народов упоминаются дети Израиля. Прославляется победа над Изирааль и говорится об истреблении его семени… Итак, при Меренпте израильские племена уже осели в Ханаане, уже ушли из Египта, были „истреблены“. Но до того, до того было безвременье. Гибель восемнадцатой династии. Период разброда, слабости фараонов. И — исхода? Напуганные фараоны — это похоже на правду, пожалуй. После царствования Эхнатона, так жёстко вводившего веру в единого Бога, целая плеяда быстро сменявших друг друга на троне слабых. Сменхкара, Тутанхамон, Аи, наконец, Хоремхеб. Уже Хоремхеб восстановил порядок. Итак, уходили евреи после смерти Эхнатона, в период ослабления Египта».
Крик матери, упавшей замертво послетого, как отец забрал брата из её рук, долго стоял у девочки в ушах. Она и без того не посмела бы оставить брата. Но жалость к бедной матери своей придала ей больше сил. Уж вечер, и скоро ночь. Мариам будет прогуливаться по берегу недалеко от корзинки столько, сколько понадобится. Пусть ночь, пусть ещё день пройдут. Плохо, что Моше такой спокойный. Он никогда не плачет, он такой весёлый малыш. А вдруг его не увидят в камышах? «Поплачь, пожалуйста, мальчик. Я слышу голоса впервые за этот день. Может, мама перестанет плакать, когда заплачешь ты? А ты обретешь себе дом, в котором за тебя не придётся опасаться. Женщина в чудесных одеждах приближается к тебе вместе с сопровождающими её прислужницами. Её лицо так красиво, она не может не быть добра. Плачь, Моше, кричи!». Быть может, голоса людей привлекли внимание ребёнка. Может быть, голод, который мучил его с раннего утра, взял своё. Он был спокойным и весёлым малышом, но ведь до сих пор его кормили, и обмывали, и он был сухим, а теперь всё не так! Нет крыши дома над головой, так много света, и за целый день никто не склонился над ним с нежной улыбкой, не говорил ему ласково что-то на непонятном, зато приятно звучащем языке. Моше излил своё возмущение громким криком! «Над тростниковой колыбелью склонила лицо своё женщина в чудесных одеяниях. Сострадание в её чертах, и жалость. Не может быть, чтобы она не была добра. Что-то шепчет она брату моему на языке этой страны. Плачь, Моше, кричи! Если будешь плакать ты, может, нам больше не придется рыдать». — Возьмите ребенка! — послышался нежный голос той, что ласкала дитя в колыбели. Мариам кинулась к женщине. Её отшвырнул приближенный, но возмущённый окрик прекрасной его хозяйки остановил. Ничего, Мариам, потерпи, пусть больно. Брату твоему улыбнулась судьба. — Не сходить ли мне и не позвать ли к тебе кормилицу из евреянок, чтобы она вскормила тебе младенца? Облачко пробежало по лицу прекрасной. Быть может, она что-то и поняла. «Не из простых эта женщина, и многое доступно её разуму. Но не может быть, не может быть, чтоб не была она добра». Рука женщины опустилась на плечо Мариам. — Будь по-твоему, — сказала она. Найди мне кормилицу, а я дам ей плату.
Ормус ненавидел низкие стены гробниц. Не любил и высокие стены храмов. Он вообще не терпел ограниченной линии горизонта. В день, когда решил уйти, он ушел. — Вернись туда, откуда ты пришел, малый, — сказал он ошеломленному Иосии. Спасибо за свитки, и за серебренники тоже. Отныне дороги наши расходятся. — Но разве господин мой знает пути, и законы, и людей по той дороге, что приведёт его в Иерусалим? Долог путь до моей страны, и велики опасности. Я знаю, как следует идти…. — Что можешь знать ты о моей дороге? Глупец укорачивает дни, удлиняя дорогу. Я пойду один, как всегда. Он швырнул, не считая, горсть денег из тех, что передал ему Иосия. И долго ошеломлённый Иосия смотрел вслед жрецу, нёсшему свой нехитрый скарб на спине. Удалявшемуся в сторону пустыни… Он нашёл эту пустыню странной, но прекрасной. Большая часть её состояла отнюдь не из песка. Это было нагромождение скал. Местами даже не скал, а гор. Цепи гор, безжизненных, каменистых. Но при этом проникнутых удивительной красотой. Его, привычного к величию храмов, в этой пустыне восхитило бесконечное разнообразие Божьего замысла и строительного дара. Вот гряда белых, ослепительно белых скал. Над нею — почти тех же очертаний гряда каменисто-жёлтых. В их толще, ближе к вершине, изломанной линией, на одной примерно высоте — багровые полосы, идущие горизонтально. Рядом — скалы нежно-розового оттенка. На заре и на закате все эти цепи приобретали один, именно этот, розовый, цвет. Его тёплый оттенок был цветом самой жизни, насыщенной, побеждающей. И Ормус потерялся в этих горах, не спеша выбраться.
28. В скалистом безмолвии
Сыночек мой, спасённый Господом! Как уберечь мне тебя от худшего в жизни твоей, от истинной погибели? В доме фараона — соблазны, а значит, и грех. Золотом крыты чертоги дворца, и блеском белых камней, и великолепием одежд фараона и его подданных увлекает он тебя, я-то знаю. Как отвратить тебя от всего того, что ласкает взор, опьяняет, превозносит твою долю, а душу — губит? Я расскажу тебе о Боге живом, о единственном в мире Боге. Всё, что не временно в этом мире, как мы с тобой, сын, всё, что убежит от тления — это Он. Желтый песок пустыни, быть может, это глаза Его? Скалистые горы там, вдали — Его волосы, а небо, простёртое над головой — Его душа… Мы не знаем, где Он и каков на самом деле, нам не дано этого понять. Но всё, что нетленно, и сохранится вечно, это — Он. Он вездесущ, Моше, он повсюду. Он есть в тебе и во мне, в каждом существе живет его частица. Он велик, мой мальчик, и грозен. Не может быть человек перед Лицем Его — и уцелеть, уберечься от смерти. Но, если Он захочет, то явит кротость свою. В лазоревых волнах моря, в горах ли, в пустыне, там, где Он этого захочет — настигнет человека. Помилует ли? Убьет ли? То от тебя зависит, сынок. Ходи под Ним без греха, так, как Он того хочет. И возвеличит тебя Господь, сделает первым среди своих слуг. Что пред этим дары фараона? Прах — фараон, и дочь его, и всё их богатство, и власть их, временная, ничтожная. Слушай душу свою, Моше. Слушай свою мать, она не обманет…Ормус затерялся в этих пустынных горах. Он упивался разноцветьем скал, чистотой небывалых их красок. Тропинки между возносящимися к небу кручами. Изломы скал, каждый — неповторим. Кучи осыпающихся камней. Разнообразие жёлтого цвета. Почти белый, едва отдающий желтизной. Рыжий, огненно-рыжий. Почти коричневый. Розовато-жёлтый. И всё это — под голубым, местами синим, бездонным небом. Редкое облако на нём являет миру своё понимание цвета. Звёзды, нависая над головой, ночами светят жёлтым и синим… Ормус был опьянён. Он был очарован. Он поднимался на скалы — просто так, уходя в сторону от намеченного пути. Становился ближе к небу и звёздам. Потом спускался вниз и мерил шагами тропинки меж валунов. Подолгу рассматривал какой-нибудь камешек. Блестящие включения в толще камня. Иногда — образующие множество окружностей, одна в другой. Иногда в сердце разбитого камня были треугольники. Многоугольники. Попадались цельные камни. Но ни одного, что был бы повторением другого…
От кормилицы возвращался Мозе довольно поздно. Он ввёл это в обычай — раз в неделю, порой два, навещать своих родных в убогом домишке. Кормилица не захотела сделать своё существование более сносным, она противилась его желанию помочь семье со страстью, бывшей чем-то большим, нежели просто упрямство. — Моше, сыночек, — говорила она в ответ на его уговоры, — я знаю своё место. Он — здесь, среди моего обреченного народа. Даже мои соседи-египтяне здесь бедны и убоги, как я сама. В сердце бедняка поселяется Господь, Он — его надежда. У богатого другая надежда, это — его деньги. Что мне фараоновы чертоги, если здесь, в нашем селении, Бога больше? Выбери, Моше, Бога, и жить будет легче. Он знал, что Бог обитает здесь, в этих развалинах, но дорога к нему даже для усыновлённого внука фараона закрыта. «Силы за троном» не позволят ему уронить своё лицо. Уронив, он лишится не власти — к ней его не допустят во всех случаях, но самой жизни. Слишком много глаз наблюдает за ним, слишком много ушей прислушивается к тому, что он скажет, и, в конце концов, все они следят за тем, что он сделает. Он не склонялся к тому, чтобы стать жрецом, несмотря на требования фараона. Он просил отсрочки, и чего-то неясного, туманного ждал. Вызывая крайнее неудовольствие дочери фараона, названной матери своей, раз в неделю или два посещал бывшую кормилицу — еврейку. В этот раз возвращался он довольно поздно. Возле одного из домов заметил городских стражников. Их было трое. «Ховав, гончар, — пронеслась мысль у Мозе. — Он такой спокойный, молчаливый. Всегда за работой. Прокормить надо многих: мать, жену, Дину, когда-то очень красивую, теперь усталую, состарившуюся в хлопотах, мать четверых детей, из которых трое мальчиков». Стражники вошли в дом. «А когда-то сам был мальчиком, — вспоминал Мозе. Тогда Ховав был весел и криклив, и чаще улыбался. Вместе росли, пока меня не сочли нужным забрать к фараону. Хорошее было время. Радостное. Однако, что понадобилось в доме у Ховава стражникам?». Он поближе подошёл к порогу. Все остальные дома в округе казались вымершими. Ни звуков, ни отблесков света. А ведь вечереет, и обычно в это время уже зажигают светильники. «Чего они боятся? В чем могут быть повинны рабы, знающие одно — работу? Что ищут стражники в домах, где единственное сокровище — вечно голодные, шумные дети…». А дети действительно шумные. И Дина под стать им, орет и воет. Кажется, ещё один голос, женский. Мать? — Оставьте, оставьте его мне! Оставьте мне сына… Ховав, что делать мне с детьми твоими, стара я, чтобы растить твоих мальчиков, и нет у меня помощи ниоткуда. Оставьте мне сына, убийцы! — Муж мой! — рвется высокий голос Дины. Не говорила ли я тебе — думай о нас, о наших детях… Господу дела нет до нас, и мы умрём с голоду, несчастный, когда тебя убьют. Двое стражников оставались в доме, удерживая плачущую, рвущуюся к отцу, мужу и сыну семью. Третий вытолкнул Ховава наружу. Не удержав равновесия, гончар растянулся на земле, прямо у ног Мозе. — Вставай, падаль! — голос стражника суров. — Где он, твой Бог, теперь, почему не спешит на помощь? Вставай! Гончар, который, упав на землю, по-видимому, расшибся, не может одняться сразу. Он оглушен и растерян. Мельком замечает Мозе страдальческий взгляд, руку в крови. Задержка окончательно выводит стражника из себя. — Да вставай же, говорю тебе! — И длинный посох стражника опускается на распростёртое в пыли тело. Раз, другой, третий… Глухие вскрики Ховава рвут душу Мозе. — Остановись, слуга фараонов! — взывает он к стражнику. Что сделал тебе тот человек? Разве какая-то вина его доказана, что ты так жесток, и избиваешь его ни за что? Остановись! Вмешательство Мозе только распаляет стража. Не глядя на Мозе, не замечая его одежды и украшений, не подозревающий ни о чём стражник, войдя во вкус, поднимает и опускает свой посох на худое, не делающее попыток ускользнуть тело. Багровый туман застилает глаза Мозе. Нож, выхваченный из складок одежд, легко находит свое пристанище… Ничего не узнавший о своей смерти стражник роняет посох и падает на землю рядом с гончаром. Из дома по-прежнему доносятся крики, но стражники, по-видимому, уже выходят на порог. — Возьми, Моше, — слышит внук фараона быстрый шёпот. Какой-то предмет скользит в его руку, и, не раздумывая, он берёт его у Ховава. — Уходи, Моше, уходи, — Ховав толкает Мозе, пытаясь разбудить его, ибо Мозе в каком-то глубоком раздумье, в каком-то сне, и глаза его возвращаются без конца к упавшему стражнику. Двое товарищей погибшего вышли из дома. На их глазах опомнившийся Мозе убегает, уносится в сторону реки, а вслед ему несутся крики, проклятия… Колонны в виде стеблей папируса и цветков лотоса поддерживают крышу дворца, расцветают на фоне небесно-голубого потолка. По потолку летят нарисованные голуби и золотые вороны. Ноги утопают в коврах. Полы расписаны картинами рек и болот. Птицеловы ставят свои силки на птиц, охотники убивают животных. Пучеглазые рыбы смотрят на них из воды. Повсюду вазы из стекла, фарфора, серебра, золота. «Тоска, — думает Мозе. — Ни этот трон, ни царский коршун благородных пропорций, простёрший крылья над троном, — они не мои». На тенистом балконе, сияющем зеленью и яркими цветами, дышится легче. Отсюда видны: на западе — фиванские холмы, постоянно меняющие свою окраску благодаря игре цвета и тени. На востоке — окаймленный пальмами Нил, с его зелеными берегами на фоне красно-пурпурных холмов. Блестит на солнце поверхность большого искусственного озера, окруженного купами деревьев. Мозе достаёт, оглядываясь вокруг, прячась за гобелен, предмет, что был передан ему Ховавом. Отлитый из меди рисунок знаком ему, хоть и находится под запретом. Запреты — это да. Но, память людская упряма, и послушанию не подвержена. Заканчивающиеся кистями рук солнечные лучи. Символ Атона, великого и единственного Бога. Отца всех людей, отсчитывающего протяженность дней, дающего жизнь. Чья сила проявлена в благодатном солнце…
На третий день пути он был удивлен безмерно, найдя среди гор одну, наверное, самую высокую, как можно было судить на взгляд. Но не в том была её странность. Все горы вокруг — безжизненны, просто высокие каменистые скалы. Эта же — покрыта растительностью. То там, то тут между камнями — островки невысоких дерев, трава. Гора выглядела жёлто-зеленой, живой, когда он впервые увидел её впереди. До сих пор, в этом царстве жёлтого цвета со всеми его оттенками, зелёного не встречалось. Странны были и камни, что он нашёл у подножия горы. Потом, когда поднялся на вершину, выяснилось, что они здесь повсюду. На коричнево-красноватой поверхности — словно оттиск зеленой ветки куста. Зачем он решил подняться на вершину? Ормус не знал и сам. Но, если он шел по стопам Мозе, а пути его не знал, почему бы не прислушаться к сердцу, и не идти туда, куда оно зовёт? Был ли здесь Мозе со своим народом, теперь не узнать. Провидческий дар Ормуса не мог проникнуть так далеко, сквозь тьму веков. Он смотрел на гору и задавал себе вопрос: «А вдруг? Не может ли быть?». Этого было достаточно, чтобы идти. И потом, увидеть пустыню, лежащую у подножия самой высокой горы в округе, было соблазнительно. Впереди было много дел, а пока он мог позволить себе одиночество. И насытить душу впечатлениями он тоже мог. Он начал свой подъём после полудня. А одолел гору к закату. Путь был не слишком крут, но его следовало искать. Иногда возвращаться, разыскивая проходы в разломах. Ветер на вершине был нешуточным, пытался сбить его с ног. Ормус улыбался. Он уважал противостояние…
Бесконечная цепь людей идёт, огибая скалы, выискивая тропы между ними. Иногда встречаются равнинные участки, и тогда с окружающих скал открывается впечатляющее зрелище — утомленное, злое, едва передвигающее ноги человеческое стадо заполняет равнину, течёт по ней непрерывной рекой. Разговоры, крики, стоны, редко — смех. Вековая тишина пустыни, её жёлтый сон нарушены. Не место тут человеку, не место! Днём палит солнце, ночами мучит холод. Где взять мертвой пустыне пищи для голодных, воды для жаждущих? Устала пустыня выслушивать проклятия и жалобы. Зачем ей человеческие детища? Когда немногие собственные обречены ею на тяжёлое, почти невозможное здесь выживание… Мозе привык иметь дело со стадом, в его жизни случалось уже и это, ему приходилось быть и пастухом когда-то. Но только агнцы — одно, люди — другое. Никогда бедные животные не бывают неблагодарны. Пастырь и стадо едины, голос пастыря любим в стаде, и решения его — закон. Люди же, жестоковыйные евреи, которых он вывел из земли Египта, склонны к непослушанию, к возражениям и открытому бунту. Их неблагодарность не знает границ. И, как Мозе ни готовил себя к этому, иногда хочется плакать от бессилия. Или схватиться за нож. И одно, и другое желание следует подавлять в себе. Иначе цель никогда не будет достигнута. А цель эта — главная в его жизни. Стоя на скале и наблюдая за человеческим потоком на равнине, Мозе внутренним зрением видит сейчас другое. Много лет тому назад он уже был предупреждён, и узнал цену народу сему. Когда-то он преступил закон — и человеческий, и Божеский. Не ради себя, но ради брата своего, наказуемого не по праву, поднял руку на стражника фараона. Свершил убийство, и скорбел по этому поводу. Но, по крайней мере, полагал, что поймут угнетаемые братья его, что «Бог рукою его дает им спасение; но они не поняли»[156]. Дня через два, проходя через рынок, вмешался он в спор двух евреев. Прислушавшись к этому спору, очевидно установил, что один из них не прав. Сделал выговор обидчику, заметив, что в годы бедствий, когда спины их гнутся на благо чужого народа, следовало бы относиться друг к другу честнее. Не обманывать бы друг друга, а обрадовать следовало. Каково же было удивление его, когда с презрительной улыбкой на устах злобный спорщик ответил: — Кто поставил тебя начальником и судьей над нами? Не думаешь ли убить меня, как убил египтянина? Второй спорщик, как это ни странно, ушёл под руку с первым, и оба, оглядываясь на него, победно усмехались. Догнав, он опрокинул их в пыль. Не задумываясь ни о чём, ничего не боясь, избил обоих, не осмелившихся оказать сопротивления. Ушёл, плюнув им в лица. Он часто был излишне горяч, о чём сожалел впоследствии. Но это было сильнее его. Однако, случай этот стал предупреждением. И предупреждение не опоздало. Тогда «силы за троном» не преминули использовать его поступок и предательство евреев. Всё было преподнесено должным образом. Так, что Мозе не узнал сам себя в этих рассказах. Для него было ново то, что он — бунтовщик, предводитель будущего восстания рабов. Намеревающийся захватить трон. Сделать Египет страною евреев… Он бежал. И никогда не сожалел об этом. Он стал слугой Атона. И это было то духовное прозрение, которое он ценил превыше всего в жизни. Пожалуй, «силы за троном» ошибались ненамного. Он поднял рабов в конце концов. Но только цель у него другая. Он предназначил этот народ для поклонения великому, единому Богу. Он нашел им Отца. Но если бы они были не столь упрямы, не столь жёстки и непокорны, было бы лучше. Не пришлось бы Мозе разбить тщательно оберегаемые им скрижали с духовной мудростью Она[157]. С главным, что осталось после смерти Эхнатона. После гибели Ахетатона, после ухода в тень жрецов Она. Мозе корил себя за это. Но и понимал — не в силах человеческих было утерпеть. Увидеть их, духовных детей своих, на игрищах у ног золотого божка. Слышать крики: «Вот Бог твой, Израиль, который вывел тебя из земли Египетской!». Он был готов расплавить в очистительном огне не только идола, но и собственного брата, Аарона, попустившего народ впасть в грех…
Стоя на вершине горы, которую он одолел, Ормус думал, а временами говорил вслух, не замечая того сам. Я — Ормус, жрец Атона, сын Бога Живого, я — тот, кто знает! Вот, стою я здесь, на этой горе, и провожаю тебя, Солнце, уходящее за горизонт. Тебя, Существо, что проявляет себя через Солнце, всесилие которого проявляется в сиянии Солнца, я не постигаю. Не дано это человеку — постигнуть Бога своего… Но я ощущаю тепло ускользающих лучей на своей коже, я вижу в лучах Солнца всю землю, нагромождение форм, красок, линий, я вдыхаю запахи рожденной твоим теплом жизни! Я согрет и обласкан тобою, Вездесущий, и Твоею волей призван служить Тебе. Позволь сказать, что я благодарен! Я — Ормус, я тот, кто знает… В пропасть пусть летят свитки, любезно присланные мне моими нынешними хозяевами! Пусть будут унесены ветром, в котором Твоё дыхание, как взгляд Твой — в сиянии Солнца! Ибо нет в них правды, а только полуправда. И не перед Лицем Твоим мне притворяться. Нет и не было на свете еврея по имени Моше… Сын дочери фараона, который не должен был бы появиться на свет, открой мне здесь, на этой горе, истину, протяни мне руку через времена. Я, тот, кто пойдет твоею дорогой, я, Ормус, тот, кто знает, призываю тебя! Корзинка, плывущая по реке, не внука ли фараона несла ты? Усыновлённый собственной матерью, «дитя»[158], Мозе, ты впитал своё еврейство с молоком молчаливой, рабыни, что назвалась твоей матерью, дабы прикрыть позор госпожи, дочери фараона… Кому, как не внуку своему по крови, позволил бы даже самый слабый из фараонов взобраться на собственные колени? Кому бы разрешил снять с собственной головы священны уреус[159], а потом примерить сей знак власти на маленькую кудрявую головку… Неужто по поводу дитяти из презираемого, отверженного народа созывал бы совет из высших жрецов своих фараон, дабы узнать — что значит этот случай? Поистине, кто не захочет увидеть что-либо, тот никогда не разглядит! Когда Египет стал империей, понадобился единый Бог для страны. Власть фараона простиралась еще на Нубию, Сирию — Бог тоже должен был выйти за пределы и стать подобным фараону — единственным всемогущим повелителем всего известного мира. Ясность, жёсткость, непримиримость. Отрицание духов, чудовищ, идолов и кумиров. Никаких представлений о мире загробном. Никаких изображений Бога — истинный Бог не имеет обличья. Обычай обрезания, принятый в Египте — прежде всего, для чистоты. Наш Бог Атон — единственный Бог… Вот что внёс в религию евреев ты, Мозе. В Иуну, называемом ныне Гелиополем, мы прошли с тобой обучение, я и ты, пророк, хоть и в разное время. И сегодня мне идти по твоим стопам. Ответь мне, Мозе, я, Ормус, тот, кто знает, призываю тебя! Ты был посредником между евреями и Богом. Я стану таким же, как ты, посредником. Что ждет меня, пророк, на земле Иудеи? Они убили тебя. Об этом не говорят, но догадываются. Мышцей своей простертой возглавил ты исход евреев. Смерть Эхнатона и возврат Египта к старым богам — вот два горя, что увлекли тебя на подвиг. Ты захотел сразиться с судьбой. Ты не захотел развеять свои мечты, словно дым. Ты подарил евреям свою религию. Они подарили тебе смерть. Ты был ревнив, суров и неумолим. Таким они увидели твоего Бога, ибо для них не незримый Бог, а ты, Мозе, вывел их из Египта. Ты был убит. Что они сделают со мною? каким станет мой Бог? Нет ответа. Пустыня простирается книзу, странная пустыня — из одних только гор. Гряда за грядой, пик за пиком. Залиты прощальным солнцем, щедро отражают его свет. Нежно-розовый, насыщенный свет уходящего Бога. Ветер. Холод. Одинокий человек на вершине скалистой горы. Тишину вечности ничто не нарушает. И, дабы завершить картину, чтобы вернуть Бога — человеку, человеку — Бога, разрушить одиночество, в которое непременно впадут оба, если останутся друг без друга, сильный мужской голос запевает гимн. Далеко в чистом прозрачном воздухе разносятся звуки, голос сражается с ветром и тишиной.
Когда Ты сияешь с восточного горизонта,
Ты наполняешь всю землю своей красотой.
Когда ты тонешь за западным краем небес,
Земля покрывается мраком, словно объятая смертью.
Все твари мира находятся в Твоих руках,
Они такие же, какими Ты их создал.
С твоим восходом они живут.
С твоим заходом они умирают.
Ты Сам мерило жизни. Люди живут вместе с Тобой,
Их глаза наполняются красотой до часа Твоего захода.
Все труды откладываются в сторону,
Когда Ты садишься на западе.
Из своего единства Ты изваял миллионы форм —
Города и деревни, поля, дороги и реки.
Все глаза созерцают тебя, яркий диск дня…[160]
29. Иуда Искариот
Глупец, он просто жалкий глупец и безумец, прокуратор Иудеи! Сегодня он подписал себе смертный приговор, и это так же верно, как обещание земли обетованной Господом своему народу. Посметь так издеваться над ним, над Й’худой! Да от него несёт солдатчиной, конским потом, речь нечиста, поступки язычника и убийцы, будь он проклят! Перед его глазами встало по-детски счастливое лицо прокуратора, которое взахлёб и повизгивая облизывала мохнатая уродливая тварь из его собачьей своры, знаменитой на всю Иудею. И рвота подступила к горлу, содрогнув его тело. Встреча произошла на холмистой местности в окрестностях Мегаддона, на границе Галилеи и Самарии. Прокуратор в сопровождении Иосифа, Анта и своих мерзких псов возвращался в Кесарию. Он увидел их издалека, эту странную и пёструю группу, так мало подходящую к древнему облику его родной страны, такую неуместную здесь. Прокуратор и его друг, Иосиф. Отпрыск колена Ефремова в роли слуги захватчика-иноземца. Иосиф нужен, конечно, он владеет обоими языками в совершенстве. Тогда как плохая латынь Иуды и крайне смешные познания прокуратора в языке подвластной ему территории могли бы стать неодолимой преградой к их общению. Но последнее обстоятельство не было связующим звеном между соотечественниками. Иуда ненавидел предателя, но и Иосиф не жаловал его. Их неприязнь была взаимной, давней и непримиримой. Пилат оставил свору и своего наглого раба в определенном отдалении. И на этом спасибо! Ант вечно награждает недоверчивыми взглядами, голубые глаза сверкают недобро из-под густых светлых ресниц. Волчий у него взгляд, что и говорить, во всяком случае, когда он смотрит на Иуду. Иуда же исполнен отвращения к тому, кто возится с собачьей сворой. Ему кажется — Ант насквозь пропах псиной, и одежда его всегда в облезающей шерсти собак и в слюне, стекающей из развёрстых пастей страшных псов. Разговор, состоявшийся между ним и прокуратором, окончательно вывел Иуду из равновесия. Душевное спокойствие покинуло его уже в то мгновение, когда он увидел их вдали. Он равно ненавидел всех, и людей, и животных… — Любезный друг мой, Иуда… Вот уже второй год ты исправно служишь Великому Риму, а мы поставляем тебе за это драхмы, и немало драхм… А ведь надо быть ослом, чтобы не видеть, как тебя коробит от меня лично, от наших римских обычаев и лиц… — Это неверно, господин! Величие Рима затмевает наше непонимание иноземных обычаев и поступков. И у меня нет повода ненавидеть кого-либо из римлян, тем более… Прокуратор перебил его. — Ладно, ладно, не стоит рассказывать о своей любви ко мне. Подозреваю, ты больше любишь мои драхмы. А если будет больше серебренников, то и любить больше будешь. Предложи тебе кто-то больше — боюсь, наша любовь закончится. Во все времена дело ведь не в драхмах, а в их количестве. Здесь прокуратор позволил себе посмеяться, но глаза его оставались ледяными, и он не отводил их от лица Иуды, и было в этих глазах и презрение, и жёсткость, и обещание крупных неприятностей. Пилат не замедлил высказать это обещание вслух. — Я привязался к тебе, Иуда, что поделаешь — я старею, устал, а люди в возрасте склонны к чувствительности. Но не настолько уж я тебя люблю, чтобы плакать по тебе. Ну, особенно, если ты провалишь мне дело с этим вашим Царем Иудейским. За ним нужен глаз да глаз, за этим Мессией. Гляди в оба! — Я не расстаюсь с ним ни на час, ни на минуту, кроме как ради наших встреч, вот и сегодня… — Да знаю я, знаю. Казна по-прежнему в твоих руках? — Да, и Й’эшуа, и все остальные доверяют мне. — Это хорошо. Впрочем, соотечественники твои из других колен Израиля глупы, как ты думаешь. Ведь ты так думаешь? Иуда с неприязнью взглянул на Иосифа. Кто мог подарить эту мысль римлянину, если не Иосиф? За его спокойным лицом скрывалась ненависть, сопоставимая с собственной ненавистью Иуды. Сомневаться в этом не приходилось. Иуда знал это, чувствовал. Вчера, сегодня, всегда. — Ты сам ведь из колена Иудина, а сыны Иуды хитры и вероломны?! — продолжал прокуратор. Он спросил это, но были в его фразе и подтверждение собственной мысли, и ответ на заданный вопрос. Иуда растерялся. При всех разносторонних талантах прокуратора, до сегодняшнего дня особого интереса к происхождению своих осведомителей или к истории страны, явного, во всяком случае, интереса, он не проявлял. Впрочем, человеком был неожиданным, любил раздавать удары. Следовало быть подготовленным ко всему в разговоре с ним, а Иуда не был готов. Может, в его отношении к прокуратору была доля презрения, и за это презрение сейчас приходилось расплачиваться. Иуда ещё раз бросил короткий, но весьма выразительный взгляд на Иосифа. «Учитель у римлянина весьма неплохой. Да и ученик под стать», — обдумывал он, стараясь делать это быстро. «У меня сразу два врага, и каждый стоит пятерых. Ещё неизвестно, кто из этих двух с большим удовольствием пригвоздил бы меня к кресту. Надо собраться». Кривая ухмылка сползла с его губ, и сменило её выражение глубочайшего уважения к собеседникам. — Чего же ты молчишь, Иуда? Кто-то на днях рассказывал мне эти сказки. Ах да, жена. Она изучает Тору[161]… Так она и говорила, что сыны Иуды богаты хитростью. Иуда продал израильтянам брата Иосифа, любимого сына Иакова, за 20 серебрянников, потом путём кровосмешения положил начало иудейскому племени… — Стоит ли это внимания великого Рима, господин? — мрачно спросил Иуда. — Стоит, стоит… Я представляю Рим, и я его солдат. Я привык действовать прямо и открыто, а вы предпочитаете обходные пути, за исключением разве тех случаев, когда приходится отступать. Мне нужно знать твой народ, и если избранные Богом вероломны, это мне тоже следует знать. Ты — мои уши и глаза рядом с нашим Мессией, но ты ещё и иудей. Чего мне ждать от тебя, продашь ли ты меня и за сколько, — это частности, но для меня не лишённые интереса… Иуда не помнил, что отвечал, сколько раз кланялся потом. Он видел перед собой лишь это лицо, чувствовал сумасшедшее желание, выхватив кинжал, вонзить его в это мерзкое, усмехающееся лицо. Быть может, потому, что прокуратор был прав… Сколько он помнил и осознавал себя, свое «я», основным чувством в нём была непримиримая, всепоглощающая ненависть. Он знал её причины. Не ведал другого… Где предел этой невероятной ненависти, на что он способен ради неё? Чужое, пусть прекрасное, величественное и высокое, никогда не ослепляло его зрения, не обольщало сердца. Драгоценным сокровищем души его было священное наследство родного народа. Наследство и тесно связанная с ним ненависть — вот что было центром мироздания этого человека. Он был истинным сыном колена Иудина! Непримиримым и верным… Истоки ненависти восходили к давним временам, события происходили тысячу лет тому назад. Маленькое племя иудеев тогда было отторгнуто от Израиля. «И почил Соломон с отцами своими… и воцарился вместо него сын его, Ровоам»[162]. Собственно, это означало, что воцарился он не только в Иерусалиме, над коленом Иудиным и смежными областями колена Вениаминова, но и надо всеми двенадцатью коленами Израиля. Но если прежде старейшины колен израильских имели намерение поставить Давида царём над собою, то они и пришли в Хеврон, бывший столицей царства, и сказали ему: «вот мы — кости твои и плоть твоя». Теперь, при воцарении Ровоама, следовало старейшинам придти в Иерусалим, бывший ныне столицей государства (уже на протяжении двух царствований). Но все израильтяне, старейшины колен, кроме Иудина, собрались в Сихеме. «И пошёл, — говорится, — Ровоам в Сихем»[163]. Царь с горсткой свиты в городе, к нему явно не расположенном. Он слышит крамольные речи, что царствование отца его, Соломона, было слишком тяжело для народа, но если он облегчит жестокую работу отца его и тяжкое иго, которое он наложил на народ, то он, народ, будет служить новому царю. Грозен был ответ Ровоама. Иуда с детских лет помнит эти слова, чтит царя и восхищается им: «Отец мой наложил на вас тяжёлое иго, а я увеличу иго ваше, отец мой наказывал вас бичами, а я буду наказывать вас скорпионами»[164]. Повторяя эти слова про себя, Иуда испытывал необычайный подъём. На глазах его выступали слезы, сердце стучало в ушах, ладони покрывались липким потом, а всё тело — волной мурашек… Увы, силы были явно неравными. Народ отрекся от Дома Давидова, отринул своё с ним кровное родство. «По шатрам своим, Израиль!» — провозгласили старейшины. «Теперь знай свой дом, Давид»[165], — сказал народ виновнику переноса царского трона в колено Иудино. Десять колен израилевых тысяча лет назад отошли от Дома Давидова… Ревность, лишь ревность и зависть — вот что подвигло их на этот предательский поступок. Иуда был убеждён в этом, отвергшие его народ соотечественники, в свою очередь, были презираемы и отвергаемы им. Разве не сам Господь приговорил десять предавших колен израилевых к исчезновению? Растворившись в иных народах, они потеряли всё. Лишь иудеев считал Иуда избранным народом, все остальные были такими же, если не большими врагами, чем римляне. И среди них — Иисус. Да, родился в Вифлееме Иудейском, но лишь потому, что его семья прибыла туда из Галилеи. Он — галилеянин, независимо от случайного места рождения. Галилея, где он провел свою предшествующую жизнь, отделена от Иудеи, имеет своего собственного тетрарха. Смешанные браки между жителями этих земель были запрещены, и не Симон ли Тарсис[166] из Маккавейских князей насильно переселил всех проживавших в Галилее иудеев обратно в Иудею? Что хорошего может придти из Галилеи вообще? Да, римлянин в чём-то прав. Ему, иудею, не впервой придётся предать, но кого и зачем? «Если восстанет на тебя пророк или сновидец… то пророка того или сновидца должно предать смерти»[167]. Осведомителем прокуратора он был давно, но ещё раньше стал членом тайного общества. Всё в соответствии с древними книгами: «поставь наблюдателей за наблюдателями», разве не так сказано в них. Своего священного наследства Иуда не предаст никогда, в нём его жизнь, его будущее. Сыны Иуды, избранный Богом народ, будут когда-нибудь жить в пределах одной страны, получив землю обетованную, станут выше всех народов, все остальные народы будут уничтожены или обращены в рабство. Он, Иуда, верит в это, и ради этого готов умереть, ради этого он будет жить. Судьбы других людей, других земель имеют ли значение в сравнении с этим? А пока он служил осведомителем римлян, плёл сети вокруг Иисуса. Приближал своё, отличное от других, будущее. Он многое знал, о большем догадывался. Нити многих судеб держал в руках. Вот допустим, прокуратор. Верный отечеству солдат, истинный римлянин. Здесь губы Иуды искривила язвительная, с оттенком презрения, улыбка. Так что же он делал во храме Великой Матери Богов? В одно время с Иродиадой, этой потаскухой Ирода Антипы! Надо полагать, служил Риму. Хороша служба, нечего сказать… Он, Иуда, хотел бы так тоже… Он видел их, идущих по двору храма. Её оголённые плечи, и не прикрытые платьем ноги. Красивый у неё зад, ничего не скажешь. Пристроиться бы к ней сзади, всадить между ногами, да помять эту бесстыдно открытую взорам грудь. Укусить бы в шею, до крови. И пусть бы она кричала, он бы не отпустил её. Разодрал бы её там, внутри, чтоб она не ходила — ползала, утопая в пыли. На этом месте своих размышлений Иуда почувствовал знакомое жжение в паху. Воровато оглянулся. Дорога сзади пустынна, окружена холмами. На холмах — не слишком густая, но нужная растительность — какой-то кустарник. Ещё несколько десятков шагов, и поворот. Он полез на холм. Укрылся в кустарнике. Мысли об Иродиаде сводили с ума, дыхание сбивалось с ритма, он сопел и с силой втягивал воздух в раздутые ноздри. В паху пульсировала кровь. Плоть его восстала и просилась наружу из-под одеяний. Привалившись к какому-то кусту, Иуда обнажил набухший, побагровевший член. Первое же касание рукой исторгло мучительный стон из глубины его существа. Рука знала своё дело: она сжимала орган с нужной силой, скользила вверх, и снова вниз, вовлекая Иуду в безумный вихрь ощущений. Он представлял себе, как насадил женщину, и вонзается в неё с сумасшедшей силой. Так, что она кричит от боли, хочет вырваться, уйти, но ей это не по силам. А он, Иуда, всё глубже проникает в её плоть, разрывает её на части своим молотом. Длинные её иссиня-черные волосы намотаны на его кулак, губы искусаны, упругая грудь с торчащим соском — между его сжимающими, давящими пальцами. Она стонет и кричит, но пусть кричит, ей не уйти от него… Стонал, и довольно громко, сам Иуда. И даже кричал в момент облегчения, не слыша сам себя. Поток семени излился на подол одежды, намочив её. Он не видел этого, всё ещё сжимал член, ловя последние содрогания всего тела, последние мгновения наслаждения, в висках стучала кровь, а в области лба затихала сладкая боль. Долго лежал потом под кустом, опустошённый, глухой ко всему. В сердце в который раз нарождалась тоска. Он знал, что лишь такая радость доступна ему. Рядом с женщиной — живой, тёплой, доступной ему женщиной, — его мужское достоинство повисало жалким,ненужным куском плоти. Ни о каком молоте и речи не было. Был лишь вялый поникший огрызок плоти. И это не прибавляло любви к прокуратору. Иуда чувствовал, на животном уровне, как чувствует побеждённый самец, уступивший в неравной схватке, более сильному и удачливому сопернику, в борьбе за столь желанную самку: у этого светлоглазого, высокого, жизнерадостного человека с женщинами всё получалось. У него-то не было никогда необходимости в одиноких ласках на глухой дороге, в кустах, с самим собой… Рядом с ним всегда были красивые женщины. И может, именно это, а не принадлежность прокуратора к другому племени и религии, делало его в глазах Иуды врагом? Именно это… Но нет, снова и снова он повторял: «Отец мой наложил на вас тяжёлое иго, а я увеличу иго ваше, отец мой наказывал вас бичами, а я буду наказывать вас скорпионами…». И кожа вновь покрылась мурашками, сердце забилось сильнее, пересохло в горле, и липкий пот выступил на ладонях.30. Ормус в Иудее
Ормус в очередной раз возвращался от Пилата. Настроение жреца было сумрачным. В общем и целом он признавал в Пилате человека, который подходил для задуманных реформ. Он нашёл его решительным, мужественным. Умным, что немаловажно, и обладающим абсолютным знанием ситуации в стране. В руках у него сосредоточена значительная, более чем достаточная власть. И он сумеет использовать её в полной мере для дела, к которому они призваны. Всё неплохо, всё даже очень хорошо. Кроме одного — он, Понтий Пилат, не тот человек, которым можно управлять. Ему придется объяснять всё до тонкостей, он захочет знать всё и обо всём, и в любом деле прокуратор будет руководствоваться, помимо указаний Ормуса и даже прежде этих указаний, своими представлениями о нужности или ненужности, правильности или неправильности того или иного шага. А это означало возможные срывы его, Ормуса, планов. С этим приходилось смириться, и Ормус приобретал в лице Понтия Пилата нечто вроде начальника. Между тем, он не нашел ключа к его «ба». Душа Пилата была неуловима. Можно ли считать, что он, Ормус, что-либо выиграл в их незримом поединке, когда во время разговора очередной раз, словно невзначай, коснулся руки прокуратора? То, что он видел, всякий раз выбивало из колеи самого жреца. Он задохнулся от гнева, с трудом скрыв от Пилата это чувство за притворным приступом кашля. Ормус каждый раз видел огромного пса, плывущего по волнам моря, за шею пса держался мальчишка — светловолосый, голубоглазый, верный телохранитель, Ант. Он громко хохотал в лицо жрецу, словно издеваясь над ним. Естественно, что Ормус, ведущий с прокуратором важнейший разговор, возмутился. Он мучился, переводя с египетского на варварскую латынь свои стройные, прекрасные, выверенные логические построения. Он старался в это же время прочувствовать самого Пилата и настроить того на подчинение. Он работал, тратя силы собственной души, напрягаясь, и всё для чего — чтобы мальчишка Пилата посмеялся над ним? Тем не менее, следовало собраться, а не скрипеть зубами, и искать другие пути. Гнев — бессмысленное чувство, пустая трата душевных сил. Только во вред своему телу, а это глупо. Хорошо контролируемый разум всегда готов справиться с гневом. Усилием воли Ормус отвлекся от неприятных мыслей, настраиваясь на созидание, на действие. И тут же убедился в правильности и необходимости этого. Страж Долины Царей почувствовал опасность. За ним по пятам шли двое. Шли крадучись, переулками, видимо, не зная друг о друге ничего. Ночь — верная подруга стража — запахла чем-то, и был в запахе этом аромат благовоний. И воспоминание о темноте египетских ночей. Жрец усмехнулся, поздравив себя с тем, что вышел из претории ночью. Это была предосторожность, и, как оказалось, нелишняя. Он попытался настроиться на свои ощущения от невидимых в темноте, но воспринимаемых им шестым чувством преследователей. Так, тот, что идет за ним от самой претории, не опасен. Он где-то далеко слева. Явно спокоен, никакого напряжения. Слегка скучает, обязанность проводить Ормуса — явно не самая приятная для него, но долг есть долг. Вероятно, человек Пилата. Следует поблагодарить прокуратора за заботу, но право же, можно ли было поручить охрану кого бы то ни было такому растяпе? Ему же неинтересно, он зевает, просто засыпая на ходу. Ориентируется на его, Ормуса, факел, и держится так далеко, что в случае нападения окажется совершенно бесполезен. Атон великий, неужели он ошибся в Пилате? Ладно, с этими мыслями можно подождать, а что второй? Ормус напрягся. Этот, справа, очевидно опасен. Наступает на пятки. Готов пустить в ход нож, что прячет в складках одежды, если подберётся поближе. Кому он мешает жить, интересно, и по какой причине? Здесь, в чужой стране, где его деятельность только и начиналась… Местная теократия, Ханан и этот, как же его, Каиафа, покорный и преданный зять? Римляне — те, что не друзья прокуратору и его друзьям, может быть… Больше он никому здесь не нужен, не из Египта же протянулась чья-то рука? Но последнее уж совсем маловероятно, о его миссии там знало всего двое, и те будут молчать, он-то знает. Но что же может быть нужно всесильному Ханану? Неужели почувствовал опасность? Нужно учесть это, у него, по-видимому, неплохая интуиция. Не следует относиться презрительно к представителю иного, полузнакомого культа Бога. Что бы там ни было, у него за пазухой может быть свой камень. И потом — что значит, нет причины? Случайностей не бывает. Если ты не знаешь причины, это не повод утверждать, что её нет. Как он сам сформулировал, ещё в Александрии, для себя и будущих своих последователей: «Каждый принцип имеет своё следствие, каждое следствие имеет свою причину. Всё совершается в соответствии с законом. Случай есть не что иное, как имя закона, который не распознан. Существует много планов причинности, но ничто не ускользает от закона». Размышляя подобным образом, Ормус ускорял шаг. Сознание, проводя упражнение на память, успевало ещё и домысливать план будущих действий, привязанный к местности, по которой он шёл со своими соглядатаями. Это была привычка детских времен. Его учили — дрожащая смертная сущность человека не должна пробиваться из-под маски самоуверенности. Но это на первых этапах, потом эта сущность должна быть побеждена и изнутри. Один из способов — постоянная тренировка ума размышлением. Если память его не обманывает, а это невозможно, то вот за этим домом обжитая территория вокруг претории заканчивается. Так и есть. Здесь начиналась дорога, окружённая холмами. На холмах — не слишком густая, но нужная растительность — какой-то кустарник. Ещё несколько десятков шагов, и поворот. Там, за поворотом, когтистая лапа Страха-ба подзывает его к себе извечным жестом указательного пальца. Значит, он не ошибся. Решение возникшей проблемы там, за углом. Ормус исчез из глаз преследователей. Тот, кто представлял опасность, заторопился. Он не посмел бежать за Ормусом вслед, не рискнул завернуть за поворот. Слишком хорошо открылся бы он жрецу, одинокому на дороге. Поэтому пришлось лезть на холм, а это заняло время и силы. Что же касается человека Пилата, то он наконец увидел преследователя Ормуса, выбежавшего из какого-то проулка. В первую минуту, опешив, застыл на месте. Потом догадался, упал на землю. С высоты его легко можно было бы разглядеть, если бы возможный убийца, крадущийся за жрецом, догадался оглянуться назад. Поэтому он слился с дорогой, с отчаянием прислушиваясь к громко стучащему сердцу — а вдруг выдаст? Но верному слуге Каиафы было не до того. Забравшись на вершину холма, он увидел то, от чего вмиг оборвалось что-то в груди. Ормуса не было на дороге, которую освещал воткнутый в землю факел. Там, далеко впереди. А вокруг простиралась абсолютная темнота ночи, глухая и безмолвная. Он стоял, как вкопанный, на месте. Не замечая, что за спиной его вырастает зловещая фигура врага. Удар по задней поверхности коленей подсёк его, опрокинул на землю. С ужасом почувствовал он, придя в себя от падения, холодное прикосновение ножа к своей шее. — Кто послал тебя? — услышал он не звук голоса, а шипение жреца, ногой прижимавшего его туловище в верхней части к земле. — Кто? — Каиафа, господин. Я ничего плохого не делал, ради Бога, отпусти меня… Его рывком перевернули на спину, и снова нога жреца придавила его к земле. Он извивался, пытаясь сбросить ногу с груди, она душила его, давила на легкие, он уже задыхался… — У нас с тобой разные Боги, — услышал он немилосердный ответ. — Мы с тобой вообще очень разные. Ты умрешь. Смерть страшила посланника Каиафы. Но тот предсмертный ужас, который пришлось ему пережить, и та нестерпимая боль, которую пришлось вынести, вероятно, примирили его со смертью. Удар ножа пришелся поначалу в область желудка. Боль исторгла из его глотки ужасный крик. От этого крика волосы встали дыбом у человека Пилата, всё ещё не решавшегося оторваться от участка дороги, на котором он лежал. Нож, которым Ормус продолжал орудовать в теле посланника, был зазубрен по краям. Ормус захватил им внутренности несчастного, стал накручивать их на нож, а потом тащить их на себя, вынимая наружу… То, что предстало глазам соглядатая Пилата, не посмевшего появиться на холме раньше рассвета, скрутило беднягу в три погибели, заставив вырвать всё, что было съедено им накануне. Взрезанный живот, вывалившиеся наружу кишки, лужа крови вокруг… Этот жрец зачем-то обезглавил труп, и унёс голову с собой. От ужаса парень осел на холм, и поскольку идти он не мог, то пытался отползти в сторону от этого чудовищного зрелища. Дополз до дороги, здесь сумел подняться на ноги. И поплелся к претории, временами исторгая из себя уже порции желчи, ибо содержимое желудка давно стало частью дороги, а позывы к рвоте всё не оставляли его. На самом деле Ормус вовсе не думал свести с ума своего провожатого, о котором, поскольку тот выпал из сцен развернувшейся драмы, на время просто позабыл. Он оставался холодным и спокойным в момент убийства, не испытывая мук совести или желания насладиться болью соглядатая, которого убивал с такой рассчитанной жестокостью. Зато теперь он возвращался в небольшой дом на окраине города необыкновенно довольным, неся в подвязанных полах белоснежного до того, но становившегося кроваво-красным по мере промокания хитона, драгоценный трофей. Он давно задумал этот опыт, и был рад представившемуся случаю осуществить его, и радость его была радостью исследователя, а не палача. Голову следовало вскрыть. Надо было разобраться в том, что происходит в мозгу человека, умершего от сильнейшей боли. Ему приходилось видеть картину погибшего мозга у людей, скончавшихся от разных причин. Вот, например, после хорошего удара по голове, когда в головном веществе скапливается вытекающая кровь. Мозг в окружающих отделах набухает, становится отёчным. Так он отвечает на наличие крови там, где её не должно быть. Он, Ормус, уверен в этом давно, как бы ни спорили с ним его учителя, — кровь протекает в теле человека по отдельным полым жилам, пронизывающим его целиком. Размеры этих жил — от мельчайших до крупных, расположенных рядом с сердцем. Ну и что, что после вскрытия свернувшейся крови в крупных жилах не видно, это ничего не доказывает. Сердце просто успело прогнать её дальше за мгновения до своей остановки. Нечто подобное удару извне происходит с мозгом и в тех случаях, когда жилы рвутся в голове от старости, или оттого, что не годились с детства. Крови не место в мозге, и мозг снова отекает, становится набухшим. А когда человек умирает от черного кашля, то мозг его может быть вовсе не изменён… Правда, посланный Каиафы мог умереть не только от боли, но и оттого, что тело его покинула кровь — основа жизни, и это портит чистоту опыта. Надо будет подумать, в чём разница. И повторить опыт, разделив эти два условия — боль и кровотечение… Домой он добрался под утро. В его доме не было прислуги в обычном понимании этого слова. Женщина, встретившая его на пороге, когда он забарабанил в дверь, имела цвет кожи черный, как смоль. Это была рабыня-нубийка. Её покупка и водворение в доме были условием, поставленным Ормусом перед Пилатом. Прокуратор немало попортил себе крови, понимая, что это — откровенный каприз жреца, и не понимая при этом совершенно, с какой стати ему следовало его исполнить. Однако прокуратору мягко указали на невинный характер каприза. Женщина всё равно была нужна для ведения хозяйства, а нубийка обладала к тому же замечательным для женщины качеством — была предельно молчалива, хотя бы потому, что ни слова из принятых в Иудее наречий не понимала. Ормус один мог с ней изъясняться, но она очевидно боялась его до смерти, и пряталась по углам небольшого дома, если её не призывали. Здоровая и сильная, в два раза крупнее жреца, она тем не менее могла удовлетворять мужским потребностям хозяина, что также могло считаться несомненно положительным качеством. Обладая таким набором совершенств, она примирила со своим существованием прокуратора, хотя последний всё ещё хмурил брови. В конце концов он утешил себя поговоркой о вкусах, по поводу которых не спорят, и иногда развлекал себя воображаемой картиной совокупления этих двух предельно странных в его понимании существ. И это его действительно забавляло. Ормус не дал себе труда выяснить, как женщину зовут. Какая разница, всего лишь женщина, к тому же рабыня. Он называл её «Альма». Как собака или кошка, она за этот небольшой промежуток времени успела привыкнуть к своему прозвищу, и откликалась на него. — Альма, я не голоден. Приготовь воду помыться, и чистую одежду. Я пойду работать, поем после. Пусть всё будет готово к моему выходу. Она согласно кивнула головой, и попятилась от него, увидев подол в крови, а потом и странную его ношу. Но не этой ноши она испугалась. Дитя природы, нубийка немало видела крови в своей дикой стране, в глубине Африки. Ей гораздо страшнее было то, что сама она принадлежала человеку, явно бывшему колдуном. Страх перед племенным колдуном, чья жестокость и изуверство часто превышали жестокость природы, был у неё в крови. Он был властен над жизнью и смертью людей, он имел связи с потусторонним миром. Её терзал первобытный человеческий страх перед силами природы, колдун умел управлять ими, и значит — был их частью. И вот это мистическое начало в Ормусе, которое женщина с её интуицией не могла не почувствовать, страшило до потемнения в глазах. Вид отрезанной головы при всей её привычке к кровавым сценам и жестокости всё же не мог обрадовать, и несчастную женщину словно ветром сдуло. Ормус же поднялся в свою тайную комнату, куда Альма им не допускалась, да и не рвалась сама. Стол, стоящий в центре этого небольшого помещения под крышей дома, освещался благодаря круглому отверстию в потолке значительных размеров. В общем, это было нечто вроде мансарды наших времен, с наполовину отсутствующей крышей. То ли не успели достроить, то ли передумали строить вовсе, но Ормусу такая незаконченность пришлось по душе. Благодаря этому он получил дополнительное освещение своего стола для опытов, и сейчас в неярком свете занимающегося утра жрец мог начинать работу, не пользуясь факелами или лампионами. Он поместил голову на каменный стол, по краям которого были укреплены желоба для стока крови, укрепил её им же придуманными зажимами. Распил прошёлся по теменным костям, кости черепа оказались довольно толстыми, и Ормус недовольно ворчал, сопя и потея. Надо было постараться не повредить мозг, поэтому Ормус пилил по срединной линии, потом по бокам, забегая с каждой стороны стола. Благодаря дополнительным насечкам по краям распила, идущим через височные кости с обеих сторон, жрец через некоторое время всё же получил возможность, применив некоторое чувствительное физическое усилие, вскрыть черепную коробку. Доступ к мозгу был обеспечен, и Ормус занялся тем, что приносило ему истинное наслаждение — работой исследователя, изучающего великие тайны природы. О, это сочетание серого и белого цветов, полостей и плотной ткани, эта бабочка на срезе полости — что это, зачем? Для чего всё это разнообразие замыслов, к чему, как работает? Почему даже лёгкое повреждение в этой области тела может вести к смерти, потере памяти и сообразительности, распаду личности, как же это устроено Богом? Вразуми, Атон, я хочу понять твои пути, твои задачи и цели, ведь я — часть твоего замысла и достоин этой чести… Прошло немало времени, прежде чем он закончил работу. Было светло, солнце благословляло его труд, ласково проливая лучи на каменный стол. А на его поверхности красовались срезы, приготовленные и тщательно изученные Ормусом, кости черепа, сгустки крови — страшная, малопривлекательная масса того, что вчера ещё думало, мечтало, в чём-то сомневалось. Того, что теперь вовсе перестало быть. Вид задумчивого, погруженного в свои размышления жреца, вытирающего по рассеянности руки о хитон с кроваво-красным подолом, поверг Альму в состояние полуобморока, и если бы она только могла, то побелела бы, как снег. Но ей это было не дано, видимо, поэтому Ормус её состояния не заметил. Он без малейшего стеснения сбросил хитон на пол, и стал обливаться над тазом принесённой ею слегка теплой водой, а она поливала его из ковша, не переставая вздрагивать и стараясь не прикасаться к нему, поскольку каждое прикосновение было ей неприятно до боли, до ужаса, до тошноты. Облачившись в чистый хитон, поданный Альмой, он с удовольствием позавтракал. Стряпня Альмы была незатейлива, но поел он сытно и вдоволь. Альму он не отпустил, хотя она ждала этого. Он проводил время в размышлениях, пока она убиралась. Ему не нравилось то, что с ним случилось вчера вечером. Нет, конечно, он не испугался. Во-первых, он чего-то подобного ждал. Подспудно, без особого напряжения, даже слегка расслаблено, но ждал. Во-вторых, многие чувства умерли в нем давно… Там, в лабиринтах могильников, рядом с высохшими мумиями, от которых и смерть-то давно ушла, там, где страх когда-то давно въелся в его плоть и стал им самим. Он корил себя теперь за свою неосторожность, как любящая мать иногда отчитывает единственного ребенка за очередную шалость. Он ведь был один в этом мире, та, которую он так любил, осталась далеко, за песками Египта. И только он сам мог себя жалеть, а иногда немного ругать за проявленную неосторожность. Как сейчас. За то, что первый шаг не был его, Ормуса, шагом. Он давно должен был сам заняться Хананом, единственным повелителем той земли, где волей Атона Ормус оказался. Жрец мстительно улыбнулся, в предвкушении очередной игры с судьбой. Потом, схватив Альму за руку, когда проходила мимо, остановил её порыв к бегству и грубо поставил на колени. Заголил подол платья и, не заботясь о её чувствах или желаниях, пристроился к ней сзади. Её голова, прижатая к полу его властной рукой, довольно мощные плечи, крупные мясистые бёдра, между которыми он с удовольствием всаживал член, — всё это возбуждало его… А ещё больше возбуждал его тот ужас, который он чувствовал. Её ужас перед ним, её страх и нежелание с ним совокупляться, её отвращение, — всё это он ощущал прекрасно, и испытывал от этого особое, ни с чем не сравнимое удовольствие. Наступал, вернее, уже наступил тот миг, когда Ормус стал питаться чужим страхом. Собственный страх стал частью его натуры настолько, что не всегда жрец понимал, где он, и где то отвратительное существо, с которым он познакомился в склепах. Это существо, ранее ненавидимое им, стало им самим, Ормусом, и иногда он с недоумением рассматривал свои руки — обычные человеческие руки без когтей и с суставами. А ему виделись руки-когти, плывущие в воздухе сами по себе. Теперь нужен был чужой страх для поддержания душевного равновесия. Он питался этим страхом, и с удовольствием взращивал его в чужих душах.31. Кифа
Ему было тридцать, когда он присоединился к Учителю. Нет, не сам по себе, не по своей воле, конечно, это было бы на него не похоже. В самом деле, у него жена, трое детей. Он живет с отцом, который по старости работать не может, но, по милости Божьей, хотя бы не мешает жить. А также с вечно больной и недовольной тёщей. Всю эту ораву надо хотя бы прокормить. А море — оно сегодня друг, завтра — злейший враг. Сегодня одарит уловом и разбудит надежды, а завтра не то что улова — погоды не дождёшься. Неделями сидишь на берегу, с ненавистью вглядываясь в горизонт, до тошноты и боли сердечной изучая волны. Симон не любил море, хоть и жил его дарами. На что ему эта толща воды, если бы не рыба. Он просто терпел и приноравливался. По сути своей он был крестьянским сыном, и в его крови терпение, умение приспособиться были немаловажными составляющими. Да, собственно говоря, что бы он ещё мог делать? В Синедрион его не звали, ни умом, ни родом не вышел. А уж внешностью и вовсе — приземист, округл, горбонос… Андрей, брат, он хоть и старше, но ждать от него помощи не приходится. Он — человек увлекающийся, деятельный, но немного не от мира сего. Когда-то любимый ученик в синагогальной школе, он и теперь постоянный участник религиозных диспутов, его знают и ждут в синагогах. Рыбак он по прозванию, а в море выходит редко и без удовольствия. То есть рыбу ловить не любит, а посидеть в лодке, встретить восход, порассуждать о красках неба, о природе волн — это пожалуйста. Только нужен ли такой помощник ему, Симону?! Он уважает брата, признаёт его ум и превосходство над собой. Но вот денег этот ум не приносит, а ему, Симону, нужны деньги, тем более, что брат тоже живет в их общем доме, но земное его мало волнует. Обо всём приходится заботиться Симону. Правда, последний год Андрей увлекся учением некоего пустынника, Иоанна. Жил бог знает где, ел невесть что, несколько раз в день занимался омовениями — очищался. Симон не возражал: лишь бы его не трогали. И места в доме больше, и трат меньше. И не так беспокойно, как при брате, который вечно чем-то увлечён, и вечно норовит увлечь его, Симона, и беспрестанно говорит, убеждает, упрекает, тащит куда-то. Когда Андрей в доме, спокойствия, размеренной жизни не жди, одни неприятности. Кто его знает, чем провинился этот Иоанн-пустынник перед властями, что так позорно кончил земную жизнь? Андрей убеждает, что он был праведником и что кровь его падет на голову Иродов. Только так ли это и когда ещё случится, а если уже сейчас за Андреем придут, узнав, что он ученик Иоанна? Он, Симон, и его семья вовсе ни при чём, но могут попасть под подозрение, понести наказание. Почему надо нести ответственность за Андрея, разве мало у него собственных тяжких забот? И кто позаботится о детях, о жене, о престарелом отце, если что случится с Симоном? Не хотелось вспоминать о собственной глупости, когда он пошёл на поводу у Андрея, не столько соблазнившись его рассказами о Пророке по имени Иоанн, сколько решив отдохнуть от забот на время: от ворчания жены, криков ребятишек, упрёков тещи — словом, от своей семейной жизни. Отдохнул, называется! Попутешествовал в Эйн-Керем, удостоился очищения! Но ведь ничто не предвещало трагедии в те несколько дней, что они пробыли у Иоанна. Кто же мог предположить, что всё так кончится? Вход в пещеру, затерянный среди холмов, укрытый кронами деревьев, они нашли не сразу. Андрей, отличавшийся острым умом, тем не менее, не обладал зрительной памятью и особым чутьём, позволяющим определять направление в темноте. В этом он всегда полагался на брата. Поэтому, хотя Андрей и был здесь несколько раз ранее, но путался и сбивался, и они проплутали среди холмов некоторое время, прежде чем разыскали вход в грот. Это случилось ближе к вечеру. Пещера поражала своими размерами. К огромному бассейну, расположенному в центре и наполненному водой, вели неровные известняковые ступени, вырубленные здесь кем-то много лет назад, полуистёртые от времени и множества босых ног. По ним спустились вниз. Над бассейном своды пещеры полукругом расходились, и куполом ей служило голубое небо, которое время от времени мрачнело и посылало дождь, пополнявший водоём, хотя основное питание, конечно, происходило от подземных вод. Были и округлые, явно высеченные рукой человека оконца в известняковых стенах, так что не был ограничен и доступ свету. У спуска в купель, расположенного справа от воды, стояли два камня. Андрей объяснил брату, что сюда складывают одежду паломники, принимающие обряд омовения, а углубления в камне предназначены для помазания ног маслом перед обрядом. Не всякий мог придти сюда, в жилище Иоанна. Знали о нём лишь избранные. Когда Учитель проповедовал при больших стечениях народа, он проводил обряд омовения и очищения на Иордане. Иоанн возник откуда-то из глубины пещеры, испугав внезапностью появления и Симона, и более знакомого с его повадками Андрея. Это был довольно высокий, худой человек неопределенного возраста, с длинными, спутанными, спускавшимися ниже пояса волосами, с заросшим измождённым лицом. Симон вспомнил рассказ брата о том, что праведник будто бы питается скудно — саранчой и диким мёдом. Поражали его глаза — огромные на этом бледном и голодном лице, пронзительные. Трудно было удержать взгляд его, проникающий в сердце, и не опустить перед ним век. Симон и не пытался это сделать, опустив очи долу, он молчал, надеясь только на брата, который тоже почему-то безмолвствовал. В молчании прошло несколько мучительных минут, Иоанн рассматривал Симона, тот томился, страдал, переступая с ноги на ногу, ощущая себя голым и открытым насквозь этому взгляду. Он мог видеть только складки на грубой, из верблюжьей шерсти, одежде Иоанна, но почему-то сразу почувствовал, когда Иоанн перевел взгляд на Андрея, и испытал почти наслаждение, словно отпущенный на свободу в это мгновение. — Кого ты привел ко мне, Андрей? Разве не знаешь, что слуги Ирода ищут меня повсюду, чтобы предать на поношение? Не скрываюсь я от них, но и не ищу с ними встречи, не настал ещё мой час… Никого не жду я в эти дни к себе, но скоро выйду к народу, буду проповедовать и очищать на Ярдене. Там и найдут меня гонители мои, я знаю, а пока пощусь, и говорю с Господом моим, и гости мне не нужны! — Учитель, я говорил тебе о брате, и просил за него. Он человек земли, и трудится свой век, но сердце его закрыто Господу, погряз он в суете, в домашних склоках, в поисках пропитания для ближних и нет в сердце его святости. Он — брат мой, болит за него душа, очисти его, сотвори благо! Симон воззрился на Андрея, нёсшего эту околесицу, с крайним изумлением. Ничего такого в начале их путешествия не подразумевалось. Брат обещал показать ему «Божьего человека», «Мессию», и Симон, доведённый до крайности семейными неурядицами, причиной которым был отчасти и братец с его нежеланием работать, что и подчеркивали всякий раз и жена, и тёща, решил сбросить с себя груз забот на время. Ну посмотрел бы на людей, послушал Иоанна, прогулялся бы — и домой. А послушать Андрея, так хуже его, Симона, на свете и человека нет, и ради него, негодяя, Андрей так старается, его спасает! И грешник он самый великий, и человек никудышный! Да что это такое, кто тут бездельник главный, и кто кого от голодной смерти спасает, еще вопрос! А Андрей продолжал ныть: — Ты говорил, Учитель, что грешные не войдут в царство Божье, только праведные будут блаженствовать! Болит душа за брата, помоги! По мнению Симона, настал тот самый миг, когда следовало, как в детстве, огреть бездельника-братца по шее, дабы он, богато одарённый Господом подвешенным языком, не переступал границ, и чтобы разбудить в нём совесть. Правая рука не на шутку чесалась, но присутствие Иоанна сковывало младшего брата. К тому же старец, уговариваемый старшим, вновь обратил взор к Симону, и тот затоптался на месте, краснея и вздыхая. — Так что, правду ли говорит твой брат? Покайся в грехах, очистись! Симон молчал, откровенно тоскуя. Праведник заговорил снова. — Подошли времена к концу, над людьми господствуют люди безбожные и порочные, а сами учат, что праведно! Пожирают они добро бедных и утверждают, что делают так из жалости… Руки и сердца их творят нечистое, уста их хвастаются, и говорят притом они: не касайся меня, ты осквернишь меня! Горе вам, могущественные, насилием поражающие праведного, ибо придёт день вашей гибели! Горе вам, богатые, ибо на богатство ваше надеялись вы и от сокровищ ваших будете извержены: ибо в дни богатства вашего не думали о Всевышнем вы, неправду творили и нечестие и заслужили день пролития крови вашей и великого суда! Горе вам, строящим дома трудом других, ибо строите вы из камня и кирпича греха и оторваны будете от основания домов ваших, и от меча падёте вы! Вотще царское достоинство, величие и мощь повелителя, серебро, пурпур и золото пития и яствия![168] В этом месте проповеди Симон вздохнул особенно громко, представив себе всю эту роскошь, долженствующую, по мнению Иоанна, исчезнуть в печи огненной. — Как вода, будете вылиты вы со всеми вашими сокровищами, со всей вашей славой и блеском погибнете вы и со срамом, со смертельными ударами в нищете будете брошены в печь огненную! А создатель возрадуется вашей гибели! В те дни отцы с сыновьями будут убиты в одном месте, и братья будут убиты один подле другого, так что кровь их потечёт потоком; от утренних сумерек до захода солнца будут убивать друг друга; конь по грудь будет ступать в крови грешников, и колесница погрузится в кровь до верхушки…[169] Свирепая картина погибели человечества воочию встала перед глазами Симона. Было жаль себя, и детей, и жену, даже пьющую его кровь тещу — и ту жаль. Для геенны огненной жаль было даже неблагодарного Андрея, выставившего брата в столь чёрном свете. Сожаление выразилось на его лице столь явственно, что Иоанн с Андреем почувствовали его подготовленным к покаянию. — Очисти брата, равви, он готов принять омовение! — Ступай, подготовься, думай о своих грехах, и о том, как очиститься перед Господом! Смазать ноги маслом и раздеться было нетрудно, но как же трудно было подготовиться мыслями к очищению. Умом он понимал, что грешен, как и все люди. Но душа восставала — что же такого плохого он сделал, на самом-то деле? Работал как вол, кормил и поил большую семью, не роптал, не увиливал от обязанностей, а мог бы. Ведь и состарившийся отец не только его долг, и чужая ворчливая женщина в доме не мать ему, и Андрей, так мало его уважающий, мог бы сам о себе позаботиться, а он, Симон, тащит всё на себе. Когда ему грешить, он после ловли, вернувшись домой, об одном мечтает — вытянуться бы на постели, выспаться в тишине, да где её взять в его шумном доме. Если и мечтал о богатстве, которое, оказывается, грех, так ведь только мечтал, не больше. Не грабил, никого не убил. Всю жизнь только и делал, что работал. Ну в чём ему каяться? Что говорить, не мастер он разговаривать, это дело Андрея. Хорошо, помог Иоанн. Не лгал ли, не преступал ли клятвы, соблюдал ли субботу, не предавался ли плотским помышлениям, не прелюбодействовал ли с кем, не желал ли плохого ближним. Раскаиваешься ли? Нет, нет, да, если нарушал, по неведению моему, по незнанию, да, нет, да, бывало, если в сердцах кому и пожелал зла… Да, раскаиваюсь. Уже легче, что не надо самому думать, сказал — отбросил. Вода в бассейне оказалась неожиданно холодной, и прозрачной тоже не была. Симон всю жизнь провел на воде, но не доверял ей и не очень любил. Да ещё такую, темную, без дна. Учитель повелел — иди очистись, смоет вода все грехи, иди и не греши больше. Присел на камни, задумался о чём-то. А Андрей к воде подталкивает, суетится. Только Симон по горло окунулся, а Андрей ему: — С головой, с головой окунайся! Стал Симон голову опускать, присматриваться ко дну. И пропустил момент, когда брат подхватил большую жердь, которую протягивали не умеющим плавать и боящимся воды, и не долго думая, хватил ею кающегося по голове. Не то что бы больно, но нырнул Симон порядочно, и воды наглотался от неожиданности. Вынырнул, отплёвывается, брата глазами приласкал. А тот не успокаивается: — Да говорю же тебе, с головой ныряй! Всё с себя смывай, что накопилось! Не успел Симон уклониться от жерди и по второму разу. Хорошо, что хоть воздуха глотнул, но теперь уже вынырнул подальше от Андрея, и бегом из водоема, одеваться. Долго сидели еще с Учителем потом. Запомнились Симону рассказы Иоанна о грядущем Царстве Божьем. Будешь жить чисто — попадешь в него. А жить чисто совсем не трудно. Еда — самая простая и скромная. Жизнь простая, в труде. Не убивай, не лги, не лжесвидетельствуй. Люби одну женщину, с которой живёшь, уважай родителей. Поклоняйся единому Богу Израиля, не ропщи, коли послана беда — это испытание, выйдешь из него с честью, если любишь Господа больше самого себя. Всё это нетрудно Симону, да ведь так он и живет всю жизнь. А согрешишь поневоле, таков уж человек, — покайся, и соверши омовение. Речь Иоанна, его наставления, проникнутые пониманием природы человека, простота и благородство наставника — всё это оставило важный след в душе Симона. Теперь вот за всё это можно и головой поплатиться. Что плохого сделал Иоанн, Симон не знает, но за просто так не лишат головы. И за себя, за семью страшно. А Андрей уже нашел себе нового Учителя. Говорит, на Иордане, с разрешения Иоанна. Вот уж к кому Симон не пойдет никогда. В детстве, да и потом, позднее, соседи звали его скалой, камнем. Скажет — как отрежет, вот он какой. Пора уже и брату это понять. И не таскать Симона по своей неприкаянной жизни туда-сюда. У него и своих дел хватает.32. Выбор
Это — чудо, я готов свидетельствовать, пусть надо мной, наивным, смеются люди, я готов положить голову за это, ибо оно — будущее! Будущее! Я не знал, что ты, Господи, вёл меня своими путями… Я устал, я даже не просил о чуде. Поначалу я думал, что меня ждут великие дела. Потом сомневался. Потом не сомневался, что ничего не ждёт. Мне надоели тёмные люди, подчиненные мстительным богам. Про крокодилов я знал уже многое, если не всё. Себеки мне надоели дома… Но я не знал, что ты явишь мне Лице Свое здесь, в этой стране с влажным и жарким климатом, с занудным характером людей — где все дружно склоняют головы и носят мрачное лицо — почему? Я хочу иногда видеть улыбки. — Солнце сегодня было великолепным, вы заметили? — обратился я к первому же прохожему… — Нет, у меня много забот и без Солнца, извини… — услышал в ответ. …Что это было, когда я его коснулся? Транс я знал и раньше. Многое я знал о людях, не стараясь их касаться — зачем? Разве груз мой мал и без этого? Я видел их лица, этого достаточно, чтобы загрустить. Я хотел жить дальше, во что бы то ни стало. Я старался выполнить свою миссию… Я был невыносимо глуп, знаю. Я в Тебя не верил. Да и Ты не сразу явил милосердие, прости меня за дерзость. До той, главной встречи я видел много ненужных лиц. Помню встречу с Иоанном. Я ведь искренне думал, что нашёл Основателя. Разговоры о праведности. По отношению к людям государственным — справедливый гнев и каждодневное осуждение. Строгость в каждом поступке. В каждом часе прожитой жизни. Аскетизм, доведённый до последней грани разумного, а дальше бездна безумия. Я был в его пещере. Не думаю, что она хороша. Иордан, катящий воды под голубым небом — лучшее место для очищения, река под Божьим сводом. Я коснулся Иоанна намеренно, поскольку понимал — вот первый человек, который не напрасен в моём пути. Он казался мне подходящим. И даже искренним — он так верил в то, что поднялся до заоблачных высот! А прикоснувшись к нему, я заскользил. Это была глыба из серого полупрозрачного камня. Мерзкие выщербины на нём, недостаточно глубокие, чтобы удержаться. Достаточно глубокие, чтобы заныли бока при скольжении вниз, долгом… в бездну. Я уносился всё ниже, и не было конца и края падению. Проклятый монолит, я всё падал и падал, и всё вокруг было серым, щербатым и скучным. Иоанн остался в памяти этим серым падением. Я не пожелал его больше видеть. Думаю, и он был счастлив не видеть больше меня. Всё было правильно и благополучно, мы вовремя расстались. Что касается Иисуса, то было иначе с самого начала. Я разглядел в нём Нечто с момента встречи, ещё до того, как он заговорил. Встреча случилась в том уголке пустыни, где он, по словам Иосифа, постился двадцатый день. Спал в какой-то пещере, ел что придётся. Я не возражаю против такого воспитания духа, но всё должно быть если не в меру, то на краю, за которым сломленный человеческий дух перестает сохранять человеческое в себе. Думаю, что Иоанн, да и я сам кое-что знаем об этом. Иисус тогда сидел на камне перед пещерой. Он был необыкновенно задумчив, и даже не поднял головы, и не сразу ответил на приветствие Иосифа. «Ещё один из этих мессий, вообразивших о себе Бог знает что, заносчивых и невероятно глупых, — подумал я. Эта скучная земля богата пророками до отвращения. Постные физиономии, серость внутри, ограниченность, самовлюбленность, неприятие всего, что чужое, тем более, если оно намного чище и возвышенней собственного… Понятна мысль людей, пославших меня сюда — эти серые примут любого в качестве Основателя, если он будет из их среды, их ещё и не такие вели за собой, ищи, Ормус, думай. Но мне-то нужно другое. Мне нужен тот, кто увлек бы не только их. Но и независимого моего прокуратора, и его кроткую жену, и невозмутимого Иосифа, и молодого Анта, и даже старого брюзгу лекаря, которого я бы и к лошадям не подпустил, не то что к людям. Мой Основатель должен стать предводителем не одних лишь иудеев, но и римлян, и их учителей-греков, и даже моего Египта. Старый Херихор тоже должен склонить свою старую бритую голову, а это почти невыполнимая задача. Разве у этих людей есть общее? Они разнятся так, что иной раз подумаешь — а люди ли и те, и другие? И что такое люди, человеки, как объяснить это общим понятием, если в них ничего общего как раз и нет?» В эту минуту, где-то на последних ступенях моего размышления, Иисус поднял голову. Наши взгляды встретились. И я внутренне вздрогнул от изумления. То был глубокий взгляд озарённого свыше человека. В нем было страдание, в нем было очищение, в нем было прощение мне и мне подобным… Что-то говорил Иосиф, что-то отвечал ему Он, а я плыл по глубокому озеру зеленых глаз, я словно грезил, как это делали тысячи наших последователей в храмах, которых мы доводили только нам известными средствами до подобного состояния транса. Обладал ли Иисус такими средствами? Если я что-либо понимаю в своем деле, — безусловно. Это было применённое ко мне знакомое оружие. Но ненавязчиво, ласково, с известной долей даже доброй насмешки, что ли. Эта насмешка слегка задела меня всё же, и я усилием воли оторвался от его взора. В последнее мгновение, когда наши глаза расставались, я словно сквозь густой туман увидел Иисуса в белом одеянии у вод священного озера, за центральным нефом[170] храма Рамзеса Второго. Он участвовал в ритуале, он был посвящённым! Видение исчезло, а я остался потрясённым до глубины существа. Ибо там, в прошлом Иисуса, я мельком увидел ещё и обращенное к нему лицо собственного своего наставника и учителя, достопочтенного Херихора. Боюсь, что старик был бы не очень-то доволен мной в эту минуту. Никакого самообладания я не проявил. Потому что Иосиф, мой добрый к этому времени знакомый Иосиф из Аримафеи, осведомился, что со мной приключилось, и почему я побледнел, и чем он мне может помочь… — Мой добрый друг, ничего страшного, это жажда и усталость. Мы с Вами несколько дней в пути, и стольких людей узнали, что у меня темнеет в глазах от этого круга лиц и событий. Давайте уйдем от жары в пещеру, и попьем воды, всё пройдет. Иисус улыбнулся понимающе, и жестом позвал нас за собой. Мы вошли в маленькую пещеру в скале (Что за страсть у жителей страны ютиться в этих могилах, причем добровольно? И сами они похожи на эти сумрачные пещеры, тоже скрытые от посторонних глаз и затемнённые. Римляне устроены проще, они прямолинейны и понятны). Ложем Иисусу служила какая-то сухая пустынная растительность, прикрытая подстилкой из верблюжьей шерсти. Факел возле постели закреплен в камне рядом, но затушен. В глубине у стены стоит глиняный сосуд, по-видимому, с водой. И это всё, еды или признаков былого её присутствия я не увидел. Понятно, строгий пост. И если он ещё не истощен, и не выглядит оголодавшим и изможденным, и ясный свет его глаз сохранился, то обязан этим нашей выучке, вне всякого сомнения. Однако, любитель неожиданностей Верховный Жрец храма Амона, Херихор, не переставал удивлять меня и здесь, так далеко от Черной Земли. Свет в пещеру почти не поступал, Иосиф, идущий вслед за мной, несколько раз споткнулся на ровном месте. Мне хватило и небольшой щели над ложем, чтобы всё разглядеть. Иисус, по-видимому, за время своего отшельничества тоже успел привыкнуть к темноте, и легко передвигался в тесном пространстве пещеры. Он протянул мне глиняный сосуд с водой. Улыбка его несла оттенок грусти, и это не было связано с каким-то нынешним моментом, просто ему вообще была присуща скорее грусть, чем радость. Ничего женского, разумеется, в улыбке. Но она очаровывала, эта грусть. — Выпей, чужеземец, моей воды, — сказал он мне. — Я где-то слышал, что душу страны можно познать, узнав вкус её воды. Слишком связаны людские жизни и вода, так связаны, что становятся частью друг друга… Ты ведь знаешь об этом лучше меня, питомец Нила. Что я мог сказать ему в ответ? Да, вода — источник всего живого на земле, да, философская мысль Египта включала в себя и представления о первооснове мира, и в качестве таковой выступала вода. Он, Иисус, давал мне понять, что многое знает обо мне. И о цели нашей встречи — не столько знает, сколько прозревает её… Я взял у него из рук сосуд. Наши руки соприкоснулись, я ведь не жаждал воды, я жаждал встречи с его плотью, которая скажет мне всё о нем. Постигшее меня второе видение было чрезмерно ярким, так что в темной пещере я вынужден был прикрыть веки. Я видел чистейшей воды огромный алмаз. Он блестел и переливался всеми своими гранями, проходящие сквозь него белые лучи света распадались на красные, оранжевые, желтые, зеленые, голубые, синие… Он вращался в воздухе, посылая чистейшие цвета радуги в мир, и ни одного тёмного пятна в его прозрачной сущности не было. Я почувствовал радость, она переполняла меня до края. Я был счастлив, неведомо от чего и по какой причине невероятно счастлив… В следующее мгновение я услышал ужасный, нечеловеческой силы крик, даже мне, ко всему привычному, вывернувший душу. Я услышал звон с крыши какого-то строения, оно напоминало Храм по своему величию и устремленности в небо, хотя не было похоже на наши храмы. Я увидел длинный, тонкий язык пламени, вырвавшегося из костра. Огненный язык лизал по прихоти ветерка ноги привязанного к столбу человека, поджигал волосы на голове, проникал в дымящуюся бороду… Невдалеке от костра стоял толстый лысыйчеловек в странном чёрном одеянии, в одной руке его была книга, и я точно знал, что книга эта несёт некую благую весть, я просто понимал это шестым чувством. Человек этот бормотал по-латыни, я услышал лишь часть фразы, она звучала так: «In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti»[171]. В другой руке человек держал нечто вроде crux capitata римлян, или нашего анха[172], но без завитка вверху, маленького, вполне удерживаемого в руке, и чертил им ту же фигуру в воздухе… Эта же фигура венчала крышу странного храма. А осуждённый на смерть человек всё корчился в огне, и кричал, и слезы лились из его глаз, заливая грудь. Первым разнял прикосновение наших рук Иисус. Я разглядел ужас в глазах его, и знал, что мы с ним увидели одно. Больше того, через несколько мгновений он с удивлением поднёс руку, которой я касался, к глазам. И я, которого так трудно удивить, тоже увидел вздувающийся на тыльной стороне ладони волдырь от ожога… Так было, Господи. Так ты свёл меня и выбранного Тобой человека в пустыне. Так Ты сделал меня Его наставником, Его Учителем. Так я содеялся кошмаром Его ночей, Его тенью. Не я, а Ты это решил. Я лишь выполняю волю Твою. И кто бы не понял посетившее меня видение? Разве только малое дитя. Да, Он станет Основателем. Не сразу, правда, он станет сверкающим и многогранным камнем, каким я его увидел, в этом и состоит моя цель — в огранке. Во имя Его будут приноситься жертвы, во имя Его будут развязаны войны. Жаль, что в мгновение нашего общего откровения он отнял руку. И исцеление страждущих, и другие добрые дела иногда тоже будут во имя Его. У Богов много дел, кому, как не жрецу, это знать. Он не дал мне это увидеть, что же — об этом расскажу Ему я. Он не любит меня, но это ничего не значит. Он меня выслушает. Я изложу Ему свои мысли. И не только свои. Всё есть мысль, вся вселенная есть мысль. Мысль — это Дух, что пронизывает всё вокруг, она творит, она созидает. Она — начало всему. Я, Ормус, расскажу Ему об этом.33. Мария и Иисус
Всю мою женскую хитрость вложила я в устройство встречи Иисуса с Иоанной. Вот уже несколько дней подряд он проповедовал на нашем берегу, но оставаться здесь навсегда вряд ли собирался, он никогда не задерживается больше недели в определённом месте. Да и потом, посудите сами, разве могла моя скромная подруга прийти к Нему на залитый солнцем берег Генисарета, и признаться на виду у множества людей в желании иметь ребенка? Самое естественное, самое прекрасное желание женской души, но как озвучить его в толпе? Да ведь и сама толпа состоит из одних мужчин, женских лиц тут единицы. Молчаливые, закутанные в покрывала фигуры, и ни одна из них не обнажает своих язв прилюдно, не протягивает болящих рук, ног, прочих частей тела, не просит ни о чём. И вовсе не потому, что не болеет. Сколько их приходит к нам, в дни храмовых праздников и в обычные дни, заливаясь слезами у ног Матери, прося об исцелении, о даровании здоровья. Главная жрица многое знает о женском теле и, не справляясь сама с потоком просительниц, и нас обучила многим тайнам. Мы делаем, что можем. Высчитать дни, благоприятные для сношений и последующей беременности, напротив, указать дни, когда можно отдаваться мужчине без опасения забеременеть, составить мазь, которая предохранит от беременности во дни, когда сношения этому благоприятствуют, — это те обычные знания, которые необходимы жрице в её собственной жизни. Без этих пустяков она и сама не проживет. Но мы умеем куда больше. Измученная в юности своей болезненными истечениями, я теперь могу облегчить жизнь многим молоденьким девушкам. Мои отвары и настои восстановят постоянство истечений, снимут боль, возвратят настроение. Женщины в возрасте с их вспыльчивостью, доходящей до склок, до ненависти, ненависти взаимной — их собственной, отягощенной к тому же ненавистью к ним домашних, часто приходят ко мне. Я действительно могу подарить им вкус к жизни. Могу помочь и их стареющим мужьям, с их впервые пошатнувшейся мужской силой, это вовсе не окончательный приговор, как им самим кажется в их печали. Словом, даже я, не говоря уж о Главной Жрице, могу многое. Но ведь нас так мало, а знания наши тайные, и не могут быть передаваемы, а только лишь используемы нами. Мы не можем помочь всем, и пожалеть всех. Да не все к нам и придут, так много тех, кто давно отрёкся от женской Матери Богов, кто в безумии своём склоняется лишь перед мужским, гневным, грозным, мстительным и ревнивым Богом. Как будто это вообще возможно — существование только мужского начала в этой жизни. Какой это был бы однобокий и странный мир! Но эти чудаки-фарисеи, многие из них, во всяком случае, боятся женщины как огня. Лишив её притягательности и таинственности, отняв у неё древнюю силу, созидающее, благотворное женское начало, оставили ей одну лишь заботу — деторождение. А сами занялись личным спасением, просветлением своей души. Прежде чем предстать перед Богом, душа должна освободиться от плоти. И ведь освобождаются, несчастные! Отвращают глаза от звёзд, от красоты любимых, и совершенствуются, совершенствуются. И всё дальше отодвигают подруг в женскую половину дома, туда, где лишь забота о детях, о еде, об одежде… Убогими растут сыновья у женщин, оттеснённых мужчинами от самого существа жизни. Трусливыми. Злобными. А сами женщины? Почему такое отношение к собственному прекрасному, чудесно устроенному телу? Телу, в котором зарождается новая жизнь, и которое только поэтому уже должно быть обречено на поклонение и любовь! На каждодневную заботу о нём, между всем прочим. А они стесняются собственных тел. К чему далеко ходить за примером. Иоанна мудра, но скромность её превосходит пределы разумного. Или, может быть, пределы моего понимания, понимания жрицы женской Богини. Главная Жрица, внимательно подвергнув тайному и глубокому осмотру тело подруги, установила интересную подробность. Орган деторождения у Иоанны расположен особым образом, и подобное расположение для возникновения беременности требует и принятия определенных поз при сношении. Благоприятней, чтобы при сношении мужчина был сзади, так звучал её приговор. Я не оговорилась — приговор! Ибо Иоанна, которая нежно любит мужа, Иоанна, любимая им до сердечной боли, Иоанна, живущая в браке шесть лет, в течение полугода не могла поговорить с мужем об этом. Понадобилось всё мое терпение, весь мой запас уговоров и упреков, чтобы слегка сдвинуть с места эту повозку. В этот приезд Хузы она клятвенно обещает ему всё объяснить… Кончится всё тем, что я сама объясню ему всё как следует. Мне не трудно, но не уверена, что Хуза воспримет это так же легко!.. Итак, встреча с Иисусом. Следовало выяснить, где он живет, где бывает чаще всего со своими проповедями, какими дорогами ходит. На одной из этих дорог в какой-то из дней следовало пересечь его путь, и обратиться со своей просьбой, и придумать слова, в которые будет облечена эта просьба. В свете рассказанного об Иоанне последнее тоже немаловажно… Всё время, пока я искала возможности к самой встрече, подруга взволнованно и вдохновенно искала слова, с которыми следует обратиться к Иисусу. Каспар выяснил у здешних рыбаков, что Его город, в котором он бывает чаще всего, где чаще проповедует — Кфар Нахум[173]. Правда, он живёт, где придётся, там, где его ждут сегодня. Нет ни одного места в этом ли, да и в любом другом городе, где он мог бы указать на человеческое жильё со словами: «Это мой дом». Один из его последователей, известный книжник, сказал, что пойдет за ним, куда бы Учитель ни пошел. С горечью ответил ему этот странный человек: «Лисицы имеют норы и птицы небесные — гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову»[174]. И как в таком случае его искать? Я засобиралась в Кфар Нахум. Есть там женщина, которая приютит меня, тем более охотно, что я успела насобирать на берегах озера немало трав. Сусанна стареет, тело её теряет былую привлекательность. Она вдова, и состоятельная при этом. Но скромницей её не назовёшь, и встречи с мужчинами по-прежнему составляют немаловажную часть её жизни. Не думаю, что она откажется от привычного месяца лечения, да ещё, если получит возможность провести его дома. Не раз вдова приглашала меня пожить у себя некоторое время, вот я и предоставлю ей эту возможность. Да, придётся разминать тело стареющей грешницы, орошать кожу настоями и смазывать моими мазями, поить её отварами трав… Но это не будет занимать у меня всего дня, да и потом Сусанна неплохая женщина, совсем не злая, скорее весёлая, смешливая. У неё много добрых знакомств в городе, она любительница сплетен, и непременная участница всех событий. Словом, эта женщина — именно то, что нужно. Надо сказать, что не только интересы подруги вытащили меня на дорогу в город, пусть цветущий, красивый и с привилегированным положением — он ведь стоит на границе областей двух тетрархов — Ирода Антипы и Ирода Филиппа, и процветает благодаря взиманию пошлин с проходящих через границу и с переправляющихся на лодках, через воды Генисарета. Не хочу лгать себе, я и сама искала встречи с этим человеком. При воспоминании об этом голосе, об этих руках я ощущала непонятную тоску. Я должна была увидеть Его снова, это было необходимо, но зачем? Я и сама этого не знала. Просто сердечная боль гнала меня дальше, всё дальше, в поисках Иисуса, и я шла, подчиняясь ей. Иоанна отпустила меня не слишком охотно. Она была одержима мыслью о будущей встрече, но и беспокоилась за меня. Да ведь я уже давно не та девочка, которую она вытащила из храмовой процессии за руку. Теперь взять меня за руку и увести, куда бы то ни было, без моего желания и воли трудно, если вообще возможно. Достаточно было и того, что я согласилась отправиться в путь с четырьмя её рабами и на носилках. Все мои наряды, а также травы и флакончики с их таинственным содержимым устроились со мной в крытых носилках. Сусанна не обманула моих ожиданий. С восторгом приняла она не слишком усталую путницу — город ведь вовсе не на краю света от имения Иоанны. Всё то же Галилейское море с его песчаными берегами, всё тот же запах рыбы повсюду. Правда, мне показалось, что лучшие рыбаки в этом городе ловят вовсе не рыбу. Здесь много монет ловится в карманах путников на таможне, и этот промысел приносит куда как больший доход. Но что мне до этого? Я не бедна, могу и заплатить. По этому поводу Сусанна рассказала мне историю. Что за женщина, просто находка! Я не успела ещё и намекнуть о цели своего приезда, а она уже упомянула Его имя в праздной болтовне, и как раз по поводу пошлин. Говорят, что по приходе Иисуса в Кфар Нахум со своим учеником, подошли к ученику собиратели дидрахм и сказали: «Учитель ваш не даст ли дидрахмы?» Тот ответил: «Да». А денег у Учителя, по-видимому, не было. У Него состоялся разговор с учеником, и послал Он ученика на Генисарет, сказав: «пойди на море, брось уду, и первую рыбу, которая попадётся, возьми; и, открыв у ней рот, найдёшь статир; возьми его и отдай им за Меня и за себя»[175]. Статир нашелся у первой же рыбы во рту! Ученик не преминул рассказать о чуде каждому, кто встретился на пути. Это предмет споров всех, кто когда-либо забрасывал уду в воды моря от мала до велика. Сусанна, старая грешница, которая верит только в то, что можно увидеть собственными глазами или потрогать рукой, уверяет, что ничего странного в этом нет. Здешние жители знают рыбку, которая при малейшей тревоге загоняет свой выводок мальков в рот для безопасности. Они так и называют её — галилейская рыба-мать[176]. Бывает, что вместо мальков рыба-мать хватает то, что блестит, и часто рыбаки находят среди прочего и монеты. Хорошо, я принимаю такое объяснение, но ведь не мог же Он знать, что именно в этот раз, и у первой же рыбки найдется нужная монетка? Сусанна утверждает, что ученик, его называют Симоном, и он рыбак, мог выловить и не одну рыбку, и ловить в нужном месте… Я не знаю, конечно, всего, но мне, видевшей большие чудеса Иисуса, это маленькое и красивое чудо нравится очень! Здесь, в городе, слава его как чудотворца почти у всех на устах и не оспаривается… Но никто не хочет видеть в нём Пророка, Мессию, несущего им новую волю Бога, как объяснила мне Сусанна. И я тут же вспомнила собственное двойственное отношение к тому, что Он говорил и что делал… Одно из наиболее часто посещаемых Им мест — бет-ха-кнессет[177]. Дом собрания построил для иудеев города дружественный им римский центурион. Красивое и величественное строение, но мне в его пределах делать нечего. Здесь — один из домов Бога, чуждого мне по духу, яростно преследующего нас, женщин. Уже вытеснившего Великую Мать из множества сердец. Он и сам не пустит меня на порог своего дома, да и я не пойду к Нему. Оставались его ученики. Я нашла их, разыскала дома, в которых Иисус бывает. Чаще всего Он бывает у Симона — рыбака, у которого вылечил шумную сварливую тёщу. Именно Симон нашел статир во рту у рыбки. И теперь его узнали многие, кто до сих пор не слышал о существовании Кифы. Почему его называют камнем? И действительно ли после своего излечения Иисусом тёща стала удивительно доброй, тихой женщиной, как говорят? А самое главное — ну почему, почему мне так интересно и важно знать всё, что касается Этого человека? Он ведь совсем чужой мне, а исчезни вдруг из моей жизни сегодня — и я умру от тоски… Я вызвала в город Иоанну. И настал тот день, когда мы увидели Его одного возле дома Симона-Кифы, на берегу. Никто не мешал Ему в тот час. Он сидел, обняв свои колени, провожая глазами заходящее солнце. Громкие голоса детей неслись из дома. Чайки тосковали над гладью моря. Откуда-то издалека слышался стук молотка. И, несмотря на всё это, было тихо, очень тихо… В мир сошли тишина и покой, царившие в этом сердце. Хотелось просто подойти, присесть рядом, положить голову на это плечо, разделив тем самым с ним эту тишину, и этот мир, медленно погружающийся во мрак. Вместо этого я вытолкнула вперед Иоанну. И прежде чем она заговорила, прежде чем успела сказать хоть слово своей тщательно подготовленной речи, рука её коснулась одежд Иисуса… — Кто коснулся меня? — услышали мы его незабываемый голос. Как можно ответить на подобный вопрос? Иоанна онемела, да и я вдруг потеряла способность к человеческой речи. Молча стояли мы рядом. Медленно, словно нехотя, он поднялся и развернулся к нам. Наши растерянные лица он имел возможность рассмотреть; мы же, стоявшие против заходящего солнца, вместо лица видели лишь тёмное пятно. Он имел право рассердиться на наше неуместное появление в час отдыха, и что мы могли сказать в своё оправдание, не знаю. У Иоанны была, несомненно, веская причина, захоти он её выслушать. А у меня? Сказать, что я тосковала по Его руке, ласкавшей мои волосы на другом берегу Генисарета? Он, иудей, Он, у которого уже есть ученики и, наверное, они почтительно называют его «равви», станет говорить с женщиной, и какой женщиной — заведомо грешной, недостойной, от которой можно оскверниться? — Так кто же из вас коснулся меня? — мягко, совсем не рассерженно сказал Он, видимо, снисходя к нашей растерянности и женской слабости. Мне даже показалось, что Он улыбается. — Впрочем, я знаю, это ты, — обратился Он к подруге. — Я ощутил твоё желание. Оно огромно, как и твоя вера. Как ты веруешь, да будет тебе. Ты станешь матерью. Не завтра, это не в моих силах, — и я вновь поняла в это мгновение, что Он улыбается. И Иоанна, и я продолжали молчать. Ибо Он продолжать поражать наши сердца глубоким видением, настолько глубоким, каким может быть лишь неземное, нечеловеческое видение. Так какое же — божественное? демоническое? И тут я услышала слова, окончательно выбившие у меня почву из-под ног. — А ты, женщина в красном? Ты ничего не хочешь от меня? В этот вечер я была не в красном! — Трудно не заметить женщину столь редкой красоты, — словно отвечая на мои разбегающиеся мысли, продолжал он. К тому же разогнавшую столько народа, и смутившую моих учеников. Ты была не слишком добра к самому младшему из них, мне казалось, что ты желала бедняге Йоханану выпасть из лодки. Это было уже слишком для моей растревоженной души. — Кто ты? — вырвался крик. Он вздохнул. И облёк свой ответ в малопонятные слова. — Я — сын человеческий… И зовут меня Й’эшуа.34. Письма 2
Понтию Пилату, прокуратору провинций Иудея, Идумея и Самария, в преторию Кесарии Приморской. К* — Понтию Пилату, привет.Ты доставляешь мне большое удовольствие, требуя от меня не только многочисленных, но и длинных писем. Я бываю скуп на них частью из уважения к твоей занятости, частью потому, что сам разрываюсь между разными, по большей части скучными делами, которые одновременно и отвлекают душевные силы, и ослабляют их. Моя любовь к тебе заставляет меня не поучать тебя без конца, ведь ты не нуждаешься в учителе, а уговаривать крепко помнить о том, что ты уже знаешь. Потому и поучений в письме не будет. Ты знаешь сам, зачем ты в Иудее. Я же в качестве учителя не знаю, чему тебя учить. Помнишь, у Фукидида[178]: «невежество ведёт за собой дерзость, а размышление — медлительность»[179]. Что дерзость, что медлительность одинаково могут быть опасны там, в чужой стране. И решения тебе приходится принимать самому. Поговорим о другом, мой далёкий, но от этого не менее любимый мною соратник… Было ли это вызовом, исходящим от тебя, не знаю, но я так почувствовал это. Ты был крайне любезен, описывая мне лица и повадки Наставника и его учеников. Приложил присущую тебе старательность. Но я ощущал постоянно твоё лёгкое недоверие к необходимости всего этого. Ты не веришь в мою способность читать по лицам, друг? Напрасно. Давай поупражняемся в этом мало изученном искусстве. У тебя зоркие, внимательные глаза, ты отличаешься наблюдательностью. Благодарю за словесные портреты, что ты прислал. Ты был неподражаем, Понтий, описывая лица. Посмотрим, смогу ли я быть столь же неподражаем, раскрывая характеры и даже целые судьбы, что за этими лицами стоят. Два человека из списка учеников Иисуса удались тебе особенно ярко. Твой осведомитель, Иуда… Начнем с него. Высокий лоб при длинном лице и маленьком подбородке принадлежит человеку жестокому. Такие склонны к истязанию, если не людей, то ж животных — обязательно. Их ничем не разжалобить. То, что вызывает жалость у других людей, доставляет удовольствие таким, как Иуда. Ты пишешь, что лоб у него покрыт глубокими морщинами. Могу предположить, что наш человек наверняка одержим какой-либо страстью. Втайне предаётся запретным наслаждениям. Я думал о злоупотреблении чувственными удовольствиями. Ты заметил, что у него мелкие и какие-то нечистые зубы. Это говорит и о придирчивости, но в первую очередь — как раз о притуплённости ума на почве злоупотреблений удовольствиями чувственными. У него животные потребности, и он потакает этим потребностям, но втайне. Он и вообще-то крайне осторожен и недоверчив. Тонкая верхняя губа с точностью свидетельствует об этом, а ещё говорит о ворчливости, недовольстве жизнью. Ему трудно угодить, лучше и не стараться. Поскольку у него короткая шея, думаю, что он легко впадает в ярость по всякому пустяку. Быстрый взгляд, глубоко посаженные глаза — признак натуры хищной. Излишне ревнивой. Вообще, Понтий, нет никакого сомнения в том, что впалые и глубоко посаженные глаза — это жизненные неудачи обладателя, что обычно и делает людей хитрыми, жёсткими, лживыми и завистливыми. Маленький подбородок у Иуды еще и заострён. Будь осторожен, друг мой, твой осведомитель — лжец. Что ещё, мой префект, сказать тебе о твоём нелёгком подопечном… Его ястребиный, острый нос — в утешение тебе, признак того, что он хитёр, но даже в самых простых вопросах его можно провести. Да потому, что наш иудей глубоко уверен в себе, самонадеян. И даже не предполагает, что его можно обмануть. Ах да, чуть не забыл, если ты проявишь к Иуде пристальный интерес, хотя бы для того, чтоб поддержать меня в моих изысканиях, то выяснишь следующее. Иуда скуп — это раз, и брезглив необыкновенно — это два. Чистоплотен до того, что кожу сдерет с себя после неловкого прикосновения к кому-нибудь, кто ему неприятен. Перечитал всё написанное — и содрогнулся. Дурной человек, несомненно. Будь с ним поосторожнее. Отнесись к нему, как к волку — с должной опаской. Пока гуляет там, в лесу, не страшен. Не дай приблизиться к себе, и упаси тебя Юпитер от того, чтобы встретиться с ним безоружным. У этого твоего Иуды даже уши волчьи, заострённые кверху, и мочек нет, а это говорит о крайней жёсткости характера, позволяющей пойти на убийство. Ты человек безрассудной смелости, я знаю. Способен и с волком справиться без ножа, но кто знает, кто знает… Осторожность не повредит. Мне, Понтий, каждая черта на лице рассказывает о человеке: нос, уши, подбородок, форма лица. Всё имеет значение. Выражение лица — точное отражение добродетелей и пороков. У ученика, которого все называют скалой, рыбака, слишком большая голова — а это признак грубости и лени. Ты скажешь, что для рыбака, каждый день уходящего до рассвета в море, работающего тяжко и грязно, не существует лени. В чём-то ты прав, но пойми, что Кифу к работе побуждает необходимость. Он уходит в море вынужденно, давимый жизненными обстоятельствами. Поскольку не имеет ничего лучшего, дабы прокормиться. Дай ему возможность не работать, и при этом обеспечь его скудные насущные потребности. И ты увидишь, что к морю он не вернется никогда. Он будет изо дня в день предаваться своей лени, заниматься пустословием. Последнее обстоятельство подтверждается выдающимися вперёд зубами. Он должен быть болтлив. Такой вид философа из народа, грубоватого, мало знающего, со склонностью к ханжеству. Эгоистичного, требовательного ко всем, кроме себя самого. Очень упрямого, о чём говорят и изогнутая линия над переносицей, и густые, кустами, брови. Присмотрись, если тебя не оскорбит мое настойчивое желание приблизить прокуратора к тому народу, которым он управляет, к повадкам Кифы. Да нет, я не предлагаю, чтобы ты занимался этими людьми всерьез, и сам Кифа твоего пристального внимания не стоит. Есть Ормус, и это забота жреца, не твоя. У тебя много дел и без этого, вовсе не обязательно опускаться до общения с простонародьем. Но вдруг бы ты захотел поупражняться в искусстве чтения по лицам и движениям тела… И удивить, и этим — подразнить, и даже ужалить (я ведь неплохо тебя знаю, мой воин!) знатока душ, египетского жреца. Словом, я думаю, что этот рыбак определенно должен часто и быстро поворачивать голову. Такие быстрые повороты головы, в сочетании с широкой грудью, покрытой густыми жесткими волосами, — признак упрямства, и также вспыльчивости. И даже того, что человек трудно уживается с людьми. А ведь он — один из этой маленькой группы, которая в близком будущем должна стать такой известной. Мне представляется, что она должна быть сплочённой, единой. Как можно сочетаться людям такого разного внутреннего облика, как Иуда, Кифа, и, допустим, Близнец? Этот самый «близнец» Иисуса, столь на него похожий внешне, и внутренне во многом соответствует нашему Наставнику. Но если Иисус занят больше божескими делами, то Дидим живет на земле, среди дел человеческих. И ему должно быть нелегко с этими детьми простого народа. Впрочем, я не прав, разность натур сплачивает людей надёжнее, чем их схожесть. Мы с тобой тоже очень разные, и именно то, чего нет во мне, но присутствует в тебе, более всего и интересует меня. Возвращаюсь к нашему «камню». Знаешь, это хорошо, что ты обратил внимание на руки. Широкая и толстая, грубая и жёсткая ладонь с неповоротливыми, толстыми, как бы притупленными короткими пальцами объяснима у бедного рыбака, раздавленного тяжким трудом. Но знаешь ли ты, что такая рука — весьма нелестное свидетельство неглубокого развития его ума?! Да будь он даже патрицием, всё равно бы был глуповатым человеком. У него слабое, ленивое воображение при общей впечатлительности натуры. Такие люди обладают повышенной вспыльчивостью, просто страшны в ярости, но не потому, что храбры. Совсем наоборот. Если они и совершают мужественные поступки, то лишь в ярости или охваченные жаждой разрушения. Без поддержки, без присутствия тех, кто мог бы их приподнять, возвысить в собственных глазах ободряющим словом, такие люди просто сникают. И ещё, в дополнение. Этот Кифа может быть смел и решителен, но, как я уже говорил, не по призыву души, а из-за непомерной гордыни. Он боится, что его сочтут трусом, и в трудные мгновения жизни может повести себя куда резче, чем это требуется. И знаешь, откуда мой вывод? Ты описал оттопыренные уши с выпуклостью в средней части… Взгляни ещё раз на его глаза. Большие глаза со складками на веках. А ведь это стремление властвовать, Понтий. Духовно небогатый, упрямый, неуживчивый человек, трусоватый к тому же, но склонный к припадкам ярости. И при этом обуреваемый жаждой власти. Не знаю, что лучше, что хуже, мне не нравятся ни Иуда, ни Кифа. Хватило бы одного в окружении для обычного человека, чтобы перестать спокойно спать. Однако наш Наставник, ведомый Ормусом, должен знать, что делает. Ради себя самого, ради нас всех — хорошо бы, если бы знал. Будь здоров.
35. Иосиф
Я уже перешагнул тот рубеж, за которым мужчина перестаёт ощущать себя молодым, здоровым и полным желаний. Не то чтобы я уже стар, вовсе нет. Просто знаю, что большая часть жизни уже прожита, и, скорее всего, лучшая её часть. Я по-прежнему силён, и могу посостязаться с молодыми в ходьбе на далёкие расстояния, и женщина ещё не откажет мне в ласке, и конь мой знает силу моей руки. Но дело не в этом. А в том, что не стану состязаться с молодыми, и женщина мне нужна одна — та, что родила мне сыновей, и была мне верной подругой, когда я был молод и беден, и останется ею теперь, потому что я люблю её, несмотря на седую прядь в чёрных когда-то как смоль волосах. Да и конь мой застоялся давно, я не поеду из дома без явной необходимости. И, наконец, самое главное — я стал задумываться над смыслом моего существования всё чаще и чаще. Словно подвожу итог, словно завтра шагну за порог, за которым настоящему придёт конец, а я хочу знать — что хорошего и плохого останется здесь, где я жил с такой страстью, с таким желанием жить. Непонятно? Я и сам понимаю, что непонятно. Да только что вообще в жизни понятно и просто, хотел бы я знать. Вся моя жизнь соткана из противоречий. Родился в Аримафее, принадлежу к колену Ефремову[180], под сенью Иерусалимского Храма взращён. Я не был первым сыном в семье, и моё благосостояние сегодня, сыгравшее столь значительную роль в приглашении в Синедрион — плод только моих трудов. Я крепок в вере. Я известен и уважаем. Я не ожесточил своего сердца, и не был глухим к нуждающемуся брату. На дверном косяке моего дома сверкает имя «Шадай» — Всемогущий, и отеческой рукой и с благоволением Господь насыщает каждого в нём. Даже невольника, что знает день субботний. Но есть в моей жизни и другая сторона, о которой я стараюсь молчать. Знают близкие, но они делают вид, что не знают. Так проще и им, и мне, к чему лишние пересуды? Не будь этой стороны, жить бы моим сыновьям в бедности и забвении Господом. А они не захотят подобного, всеми силами стараются они сохранить и умножить ниспосланное нам благословение. И хотя часто говорят о необходимости соблюдать простые обычаи, о жизни для работы и набожности, но проявляют и гордость, и высокомерие, свойственное молодости, особенно молодости обеспеченной. Я нередко смотрю на них с высоты своего пятого десятка лет, и улыбаюсь в душе, слыша эти разговоры. Пусть говорят, они достойные дети, и прекрасно знают, чего хотят. Молодости свойственно стремление к высокому, хотя бы на словах… Мне же когда-то было не до разговоров. Я начинал своё дело в Галилее, где мой народ живет бок о бок с греками и римлянами, где половина населения — язычники, половина — дети Израиля. Это жизнь между двух огней. Невозможно соединить свою выгоду с требованиями закона. Закон запрещает почти всё. Нельзя покупать у язычников, нельзя продавать им большинство товаров. Книжники изобретают тысячи ухищрений, цель которых одна — заставить продавать свои товары только своим и по дешёвой цене. Когда покупателей мало, а товара много, цена всегда низкая, кто же этого не понимает. Нарушишь закон, свяжешься с язычниками — приноси жертву в Храм, плати отступные. И ты прощён. Главным моим наследством в те времена было доброе имя отца. И не только в Иудее и Галилее: отец не гнушался связями в других странах, повсюду, где обитали купцы — иудеи рассеяния. Эти связи могли и начинали уже приносить мне выгоду, но они же вызывали зависть у соседей-язычников. Я ощущал их неприязнь, и не мог не понимать её причины — наши собственные нетерпимость и обособленность. Я был молод, это правда, но никогда не был глуп. Есть вещи, неподвластные законам священников и левитов. Торговля не терпит мелочных ограничений. Да что там священники! Римский орёл властвовал в Иерусалиме, и, как оказалось, несмотря на широкий размах крыла, тоже не чужд был мелочности. Римляне покровительствовали своим. В городах, где жили не одни только израильтяне, городской совет составлялся только из язычников, и как ни старайся, а меня туда не допускали. Меня же переполняли силы, я знал, что многое могу и сделаю, только бы не мешали. Вот тогда я и создал основу двойственности моей сегодняшней жизни. Я обратился к тогдашнему прокуратору Иудеи, Валерию Грату[181]. Не сразу мне удалось добиться встречи с ним, и это не добавило ни любви, ни уважения к нему. Я настроился на встречу с ограниченным, злобным, не терпящим возражений человеком, ненавидящим тех, кем он управляет. Ах, молодость, молодость! Время крайностей… Но что вы хотите? Я был научен с детства тому, что мир греков, римлян, египтян — мир неверия, суеверия и других следствий помрачённого духа. Был уверен, что Провидение избрало мой народ священническим народом, который освободит мир от идолопоклонства и многобожия. И ощущение избранности своей трепетно носил в душе, и не терпел на него посягательств. Прокуратор принял меня в назначенный час без оскорблений, но и без особой любезности. Я вошел в дом язычника, и он не рухнул на мою голову. — Молодой человек, мне дорого моё время, — было сказано мне. — Я слышал, что ты готов на определённых условиях, которые я могу предоставить, предложить свои услуги Риму. Мне нужны твои связи, тебе — моя власть и её возможности. Давай, не вдаваясь в подробности нашей веры, которая здесь ни при чём, займёмся делом. На общее, между прочим, благо. Вот так, приблизительно, конечно, не в этих самых словах, но верно по существу, он определил наши дальнейшие отношения. Конечно, я был покороблен его прямотой, я возмущался. Но выбирать было из чего, поскольку его условия были более чем приемлемы. Позднее я понял, что именно моя молодость и желание работать подвигли его на такой шаг, и оценил его собственную широту взглядов — обошёлся бы он и без меня, у него таких галилейских купцов, и не только галилейских, немало было под рукой, и он бы мог взять силой то, что предлагалось мною. Да не того он хотел, этот прокуратор. Он по-своему старался уйти от неправедных, насильственных поборов. Он старался сделать благо этой стране, и сделать его руками собственных её жителей. Я был одним из первых его опытов в этой области, и в этом его выборе я обязан был своей напористости, молодой силе, и, да простят меня соплеменники, — готовности отбросить все условности, или, может быть не все, но большую часть. Нас с прокуратором объединила терпимость, если хотите. Осуждать меня можно. И я хорошо знаю, что таких осуждающих немало. Я сам многие годы ощущал внутренний упрек. А не являлось ли то, что я делаю, греховным по сущности своей, ведь не Богу служил, а Маммоне? Но когда долго общаешься с людьми иной веры, волей или неволей приобщаешься к их духовному наследию. А я давно уже понял, что у других народов оно тоже есть, и мы не вправе своё объявлять первым и лучшим. Разве римляне не считают, что они — источник всеобщего будущего благоденствия? А послушайте греческих философов, и вы поймёте, что привилегия объяснить этот мир — только греческая. А там, если рядом найдётся мыслящий египтянин, он объяснит и первым, и вторым заодно, что они глубоко неправы. В синагоге прозвучит иная, четвертая мысль по этому поводу… Я уже достаточно прожил на свете, чтобы не спорить. Мне ближе то, что лежит в душе у моего народа. Но навязывать эти мысли другим не стану, не хочу. Мне нравится жить рядом с теми и другими. Мне нравится разнообразие этого мира. Я потрясен напором Рима в делах хозяйственных. Они — строители, они — созидатели. Их любовь к устроению общественных зданий, дорог, акведуков заслуживает глубокого уважения. Как и то, что они стремятся подвести подо всё закон. Пусть не Божественный, но закон, определяющий многие стороны жизни, её разнонаправленные потоки, это тоже по душе мне. Сегодня все мои торговые дела в руках сыновей. Но я не ушел на покой, я не стар, я иногда ощущаю себя ещё моложе, чем прежде. Быть членом Синедриона, того Синедриона, который в руках у Ханана служит игрушкой, непросто. Внешне подчиняясь Риму, Синедрион во всём противостоит ему, но только тайком, прячась, нанося удары из-за спины. Кроме вреда народу моему, это ничего не приносит. Когда буйвола кусают мухи, он отмахивается от них хвостом. Иногда довольно метко, и отдельные мухи погибают. Наша главная муха всё надеется рано или поздно укусить буйвола насмерть. Только верится в это с трудом. Уж если буйвол умрёт, то не от мелких укусов, а в бою с себе подобным помоложе. Или найдётся хищник, который сильнее… Я пытаюсь представлять мой народ иначе. Я хочу говорить с римлянами на языке их закона, который теперь знаю не хуже их самих. Если примирить наши истины на почве этого закона не удастся, значит закон неудачный, и мы будем создавать новый. Это долгий путь, но это путь справедливости для всех. И я давно иду по нему… Не так давно я окончательно понял, что прав. И что избранный мной путь не греховен. Так провозгласил мне Иисус. В два-три откровения свыше он уложил все мои метания и поиски, сомнения, страхи, бессонные ночи. Он утешил меня в моих обидах, а уж удары нещадно наносили в течение жизни и свои, и чужие. «Блаженны миротворцы, — услышал я от него, ибо они будут наречены сынами Бога»[182]. Я увидел человека, который идёт той же дорогой, что и я. Будут и другие. Сначала израильтяне, среди которых уже много его учеников. Потом римляне, греки… Он не делает различий, он утверждает: нет ни грека, ни иудея, ни римлянина, и над всеми — Господь. Я уже говорил о том, что моя философия — это терпимость. Но только Иисус в одной законченной мысли, мысли глубоко поэтичной (я не совсем чужд поэзии при всей своей деловитости), объяснил мне основу этой терпимости — не суди… «Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какой мерою мерите, такою и вам будут мерить. И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоём глазе не чувствуешь? Или как скажешь брату твоему: „дай, я выну сучок из глаза твоего“, а вот, в твоём глазе бревно? Лицемер! Вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего»[183].36. Сеян
Хозяин виллы на берегу Сабатинского озера[184] ждал к себе единственного на сегодня гостя. Чтобы часы ожидания летели незаметно, изучал старинный пергамент, сидя у окна. И окно, и кресло в комнате заслуживают отдельного описания. Домовладелец удобно расположился в деревянном солиуме[185], напоминавшем богатством отделки трон. Солиум не был мраморным, поскольку его хозяин не являлся главой государства или божеством. Кресло было всего лишь деревянным. Но отделка его была поистине императорской. Прямая, богато украшенная резьбой спинка возвышалась над головой сидящего. Змеящаяся чудесным рисунком диковинного растения резьба была отделана серебром, в котором багровыми пятнами расцветали крупные рубины. Массивные ручки, увенчанные разверстой пастью льва, крепкие подмостки, чтобы подняться, как на трон, вышитая золотой нитью подушка для сиденья. Это было почти царское место, а Элий Луций Сеян, хозяин кресла, виллы, окрестностей в округе Сабатинского озера, — почти императором. Возможно, это «почти» раздражало обладателя. Возможно, именно по этой причине он окружал себя роскошью, почти немыслимой даже в Риме, хотя там она была привычной. Окно, вернее широкий открытый проём в стене, заменяющий окно, выходил на озеро. Волны, плескаясь, замирали у самой подошвы стены. Еще два двустворчатых окна, но уже закрытых и равных по величине дверям, открывали великолепный вид на озеро. Из окон на противоположной стороне виднелись двор, полукруглый атриум с выступающей крышей, портик со сводами, выходящий в обширный двор. Одеяние Сеяна, ожидающего гостя, было таким, как будто гражданин Рима собирался в город, надеясь блеснуть великолепием тканей и украшений. Лацерна[186], придерживаемая на плече и на груди застёжками из крупных сапфиров, обувь — высокий черный кальцей[187] из алуты[188], снабжённый четырьмя ремешками, богато украшенными россыпью сапфиров. Белая ткань лацерны выгодно оттенялась оторочкой из синего полотна, чудесно гармонировавшей с синевой сапфиров. Но лицо Сеяна сегодня было скорее печальным, и даже тревожным. Отдых на вилле, устроенной по его вкусу и в строгом соответствии с его указаниями, на сей раз не радовал хозяина. И не приносил обычного умиротворения. Сеян хмурился. Глаза его чаще были устремлены на озеро, а рука, держащая бесполезный пергамент, подрагивала. Сеян не мог сосредоточиться на чтении, сбивался. В конце концов, небрежно отбросил дорогой свиток, и тот скатился на пол. Впрочем, хозяина это не обеспокоило. Очередной отказ Тиберия — вот что волновало Сеяна. Ему отказали в женитьбе на Ливии Ливилле, вдове Друза Младшего[189]. Он стремился к этому браку давно. Пощечина Друза жгла ему щёку и сегодня[190]. Он пытался объяснить императору, что будучи мужем этой печальной, сосредоточенной лишь на детях женщине, сможет лучше защитить внука Тиберия от враждебности других родственников. Хотя бы от Агриппины Старшей[191], чьи сыновья мечтают наследовать Тиберию. Ласково обняв Сеяна, удерживая его за плечи, император в очередной раз сказал: — Всадническое сословие и ты, Сеян, всегда были преданы мне. Я ценю это. Ты — только друг принцепса, но власть у тебя не меньшая. Удовлетворись этим. Моя родня поднимет немалый вой, коли ты полезешь со своим колом в их знатные дырки. Хватит и того, что ты опустошаешь их карманы. Сеян стал рваться из объятий императора. — Стой, стой, что ты рвёшь удила, как молодой конь! И глазами сверкаешь… Кто же не знает, что ты уже приласкал печальную вдову? Агриппина мне все уши прожужжала, а я делаю вид, что не слышу. Оглох по-стариковски. Сына-то нет всё равно… Какая мне разница, куда свой кол вставляет Сеян, я за своим-то не часто проследить успеваю. Но женитьба — дело иное, да ещё такая. За тобой потянутся другие. И в Риме скоро не станет сословий, а это уже не шутки. Принцепсы — люди смертные, как все, и я не желаю уйти раньше, чем придёт мой срок. Я их сам всех отправлю… Возражать не приходилось. Римская знать действительно была бы против подобного брака. И Тиберий был готов отправить всю родню в печальное путешествие, возглавляемое десигнатором[192]. Но только что же следовало делать ему, Сеяну, в таком случае? В одном из его имений грустила бывшая жена, Апиката. Он отобрал у неё детей после развода, и он же, Сеян, лишил её возможности выйти замуж повторно. Даже не так — он лишил её возможности всякой жизни вообще. Она была заперта им, надёжно укрыта от всего света. Так он был устроен. Не мог бы перенести измены той, что была им любима когда-то. Матери его детей. Его женщины — это другое, их может быть много. Для неё же без него и детей жизни быть не должно. В другом из римских богатых домов грустила ещё одна женщина. Впрочем, снова не то слово, что значит грустила? Сходила с ума, заливалась плачем, билась в судорогах… Он обещал ей, что женится. Она хватала его за руки, когда он уходил от неё, цеплялась за одежду. Не потому, что любила его, хотя когда-то так и было, любила. Но теперь он был единственным, в чьём присутствии смолкала её недремлющая совесть. В чьём присутствии она избавлялась от тени отравленного мужа. От тени четырёхлетнего сына, что по воле мстительных богов внезапно последовал за погубленным ею отцом в могилу. Тиберий отказал Сеяну в просьбе. Он снова лишал Ливию надежды. А Сеяна — покоя… И лишнего преимущества в тайной борьбе за власть! Шум в окне, ведущем во двор, отвлёк Сеяна от нелегких мыслей. Его гость был на пороге, молодой, подающий надежды гость. Низко кланяющийся раб доложил о приезде через несколько мгновений. Особой нужды в этом уже не было. Экседра[193] недаром выходила одним из окон во внутренний двор. Все последние годы Сеян устраивал свои жилища так, чтобы видеть гостей раньше, чем они доберутся до хозяина. Гостями могли быть посланцы Тиберия, и недобрые посланцы. Он хотел быть готовым к любой встрече… Сеян приветствовал гостя у дверей экседры, покинув для этого свой солиум. Чувствовалось, что он действительно рад. И приветственная улыбка, и слова, обращённые к гостю, были дружественными, тёплыми. Что крайне редко случалось с Сеяном. — Я рад видеть тебя снова, — и Сеян произнёс громко и вслух полное имя гостя. Тот вздрогнул, оглянулся на дверь комнаты, уже прикрытой вышколенным рабом. — Луций, я предпочитаю, чтоб никто не знал о моём приезде к тебе. Не стоит привлекать внимания к моему имени. Я просил тебя об этом не раз… — Возможно, ты прав, но не здесь, не на моей вилле, где все преданы мне, потому что обязаны, потому что боятся. — Пытки могут оказаться страшнее страха перед тобой. Конечно, это всего лишь частный визит к знакомому, но когда люди нашего звания встречаются наедине, вдали от глаз и ушей наблюдателей — невольно возникают подозрения, что это неспроста. Я привык быть осторожным. И не хотел бы объясняться с кем бы то ни было, откуда такая дружба между нами. — Хорошо, мой молодой и очень осторожный друг. Я оставлю от твоего гордогоимени лишь одно — скажем, Нерон… Должен же я как-то к тебе обращаться? Гость казался всё таким же насторожённым и недовольным. — Нерон — тоже громко, когда это родовое имя. Впрочем, пусть так. Сеян вновь удобно устроился в своем любимом солиуме. Поначалу, правда, он предложил своё кресло домовладельца гостю. Но тот выбрал весьма удобную катедру[194], повозился, устраиваясь на подушках. Устремил свой взор в проём окна. — Боги, — сказал он, — как же здесь хорошо! Сеян был привычен к своему жилищу. Но, услышав слова гостя, улыбнулся. И ещё раз с удовольствием окинул взглядом то, что ему принадлежало. Стены комнаты украшены фресками, всё из жизни богов. Много белого и синего цвета, цвета небес и моря. Потолок — ряд перекрещивающихся под прямым углом балок. Между ними углубления, раскрашенные в тёмно-синий цвет. Всё остальное выложено стеклянными пластинками. Пол устлан цветными камнями и мраморными плитами, образуя узор бело-синих оттенков. В открытый проём окна видны синие волны озера. И вправду — хорошо. Словно комната — продолжение лазури неба и белых кружев облаков. — Ты непозволительно и вызывающе богат, Луций. Трудно справиться с завистью, когда видишь такую красоту, но ею не владеешь. Надо быть очень, очень великодушным человеком, чтобы простить тебе это. Сеян улыбнулся беспечно. Человек, который произнёс эти слова, был в самом деле великодушен. И Сеян это знал. — У императора есть всё это и даже больше. А остальные мне не страшны, — подумав, ответил он гостю. Тот взглянул на него, и тоже улыбнулся в ответ. Помолчали вдвоём, им это было нетрудно. Казалось, для понимания слов им вообще не нужно.37. Письмо Иродиады
«…искать с тобой встречи, первосвященник, я не буду. И ты не пытайся найти меня где бы то ни было для переговоров. Знаю, что появление этой женщины, этой развратницы, в женской половине Храма принесло бы тебе немало похвал. Прояви я хоть немного интереса к Богу твоих праотцев, поклонись я Господу Авраама и Иакова, ты снискал бы всеобщее уважение. Как же, Иродиада, грешница и матерь всех грешниц в стране, обращена к истинному Богу и покаялась. Но это смешно, и ты знаешь, что это смешно. Почти так же странно и смешно было бы появление тебя во дворе Храма Великой Матери. Если бы вдруг ты пришел поклониться Ей, а не проклинать её верных поданных. Согласись, священник, каждому из нас приходится занимать своё место в этом мире, и не стоит менять это место без особых причин. Нам ведь уютно каждому в своей одежде, не правда ли? Но тогда зачем мои люди добивались встречи с тобой, спрашиваешь ты себя, наверное. Я хочу предложить тебе обмен. Мой род в лице деда немало сделал для вас, служителей Храма. Ты служил когда-то в голубой ризе первосвященника на ступенях построенного им Храма, теперь это делает твой зять, и будут делать твои внуки. Я нахожу, что это немало. И ты должен мне. Впрочем, догадываюсь, что эта давняя услуга, уже оказанная, ничего для тебя не стоит. Таковы все мужчины. А мужчины, любящие лишь Бога на этой земле, вдвойне неблагодарны. Что им все окружающие, когда их повелитель — сам Бог? Они служат лишь ему, лишь Его воля и благо — их закон. И долги они никому не выплачивают, слишком привыкли к тому, что все вокруг должны им. Они — единственное лицо Бога, которое знает народ, и не стесняются этим пользоваться. Я не пытаюсь обидеть тебя, да и можно ли обидеть правдой умного человека? Но я и не прошу прощения за то, что напомнила о твоём долге. Мне хотелось отметить, что Ироды щедры, и умеют оценивать услуги. Кто знает, как высоко поднимется Иродиада, и что тогда может спросить у неё Ханан бар Шет… Но то лишь мечты Иродиады, скажешь ты, а мне нужно нечто посущественней. Что ж, я постараюсь быть тебе полезной прямо сейчас. То, что я открою тебе, знают немногие. Префект ждёт встречи с неким Ормусом из Александрии Египетской. Ормус — жрец, как и ты, правда, иного Бога. Забавно, мой великий дед когда-то и тебя привез со всем твоим многочисленным и жадным семейством из этого города. В твоих книгах немало рассказов о чудесах Господа, но почему-то он не являет их сегодня и сейчас. Быть может, он спит, в годы страданий и бед, развала страны и засилья чужеземцев, не знаю. Мне всегда казалось, что он мог бы быть несколько милостивее к тем, кому обещал власть над всем миром. Великая Мать, по крайней мере, даёт то, что обещает — любовь. Что же касается Ормуса, он и сам — великое чудо своего Бога. Его руками излечиваются болезни, его взгляду подчиняются толпы. Он чувствует людей по лицам, он читает их судьбы прикосновением. Немного есть людей на свете, равных ему в знании людей и богов. Об истинной цели его приезда можно только догадываться. Но я немало плачу людям, что окружают префекта. Они слушают, они наблюдают, они догадываются. Одна из догадок кажется мне близкой к истине. Имя пророка Йоханана знакомо тебе не меньше, чем мне. Префект интересовался Йохананом так, как будто предмет наших религиозных разногласий занимает его больше всего на свете. Зачем ему искать Йоханана — не для того ли, чтобы покаяться? Это так же смешно, как наше с тобой обращение. Понтию Пилату так же удобно в своей одежде, как нам в своей, нет сомнений. Он готовит встречу Ормуса с Иоанном. Что же должна дать встреча Ормуса с Иоанном? Пророк, охотно обличающий всех нас, искренне любимый народом. Народом, падким на осуждение высоко стоящих над ним властителей. И вот этому любимцу толпы Ормус подарит всё, что знает и умеет сам. Кем станет тогда Йоханан в глазах толпы? Наделённый столь огромной силой? Я не хочу делать дальнейших предположений. Я думаю, что ты почувствовал колебание земли под стенами Храма. Ты, столько лет державший в руках судьбу твоего Храма, и, будем откровенны, твоего Бога, — Иродиада не боится правды! — ты должен понять… И вот наконец то, что важно для меня, ради чего я обращаюсь к тебе. Я ведь уже дала понять, что не безвозмездно помогаю тебе. Долгое время голос Йоханана был для меня ничем. Так, ветерок, лёгкий ветерок в пустыне. Но когда этот ветер приобрел силу урагана, когда благодаря этому пустынному оборванцу я стала предметом разговоров, косых взглядов, когда открытое недовольство моим поведением выразил мой драгоценный супруг, наслушавшийся глупых речей!.. Я не привыкла к подобному обращению с собой. И твоя помощь мне в деле его наказания не понадобится. Пророк умрёт, это неизбежно, и перед смертью ещё вспомнит об Иродиаде. Но уже его смерть окажет тебе неоценимую услугу. Ещё одна услуга Иродов — не будь же глух и неблагодарен! Я уже говорила, что немалого жду от своего будущего, и готова этим немалым делиться. А прошу совсем не о многом. Пусть в Храме моё имя упомянут с благодарностью и любовью, как имя той, что не чужая Ироду, построившему Храм. Пусть священники и левиты пресекут этот поток слухов, очерняющих меня. Я бы не хотела, чтоб моё имя произносилось с ненавистью, и меня объявляли блудницей на каждом шагу. Не думаю, чтобы Иродиаду можно было бы обелить, наделить её вновь чистотой невинности. Но можно, по крайней мере, забыть её на время! На время, которое она посвятит приближению к Риму. А вблизи Рима можно было бы думать о том, как воссоединить страну. В новой, объединённой стране, и Храм станет чем-то большим, чем сейчас… И Ханан бар Шет — вырастет до облаков, обласканный помнящей долги Иродиадой…»Ханан глубоко вздохнул и отложил письмо в сторону. Третий раз перечитывал он этот отрывок из длинного послания, единственно достойный интереса. Писем от женщин священнику не доводилось получать раньше, чему теперь он был страшно рад. Перечень смутных обещаний, требований, напоминаний о некоем несуществующем долге — как, скажите, во всём этом разбираться? Да и к чему. Дочь Аристобула, сына Ирода Великого, жена своего дяди. Развратная женщина, мечтающая о царствовании. Кровосмесительное сожительство её не приветствуется церковной иерархией. Но и не осуждается вслух. К чему лишний раз задевать безмерно заносчивых, известных коварством и жестокостью властителей? Иродиада в этом смысле одарена всеми пороками Ирода Великого, но, к счастью, лишена той власти, что была у великого её деда. Какие мечты лелеет она о будущем, забавно. Будучи замужем при живом первом муже. Замужем за этим безвольным, расслабленным Иродом Антипой, рабом потаскухи. Вот уж кто унаследовал от Ирода и коварство, и жестокость, забыв при этом прихватить хоть немного ума или воли к власти. Жена и хотела бы поставить на место отсутствующих качеств мужа свои, но мир этот, к счастью, создан не для женщин. Он, Ханан, и прежде не касался имени Иродиады, жены тетрарха Галилеи, не трепал его напрасно. Не станет и дальше, ни к чему. Надо будет лишний раз напомнить своим, чтобы придерживали языки. Есть в этом отрывке заслуживающее внимания место. То, что она пишет об Иоанне, вот что важно. Не то чтобы это было для него новостью. Не одна Иродиада догадалась прикормить людей префекта. Есть в его доме и человек Ханана. О появлении Ормуса Ханан уже знал от соглядатая. Знал об интересе, проявляемом Пилатом и жрецом к определённой категории людей — объявлявших себя пророками и учителями, посланниками Бога на земле. Мелькало уже и другое имя — Иисус из Галилеи. Но для чего встречался с этими людьми Ормус? Кого пытался сделать из них? Не было сомнений только в одном — что для Храма и мира иудейской религии все эти встречи не могут быть полезны. Что бы ни затевал префект, его интересы не могут быть интересами Ханана и его партии. Саддукеи[195], хоть и не участвуют открыто в волнениях против иноземных владык, и отчасти переняли греко-римскую культуру, но хотят и будут полновластными хозяевами в Иерусалиме, а главное — в Храме. Они будут распоряжаться деньгами Храма, и вершить общественные дела. Они, а не прокуратор, назначенный им Римом. И снова раздался вздох Ханана. Прокуратор, назначенный им Римом, с их представлениями вовсе не считался. Он не разделял мнения о главенствующей роли церковных иерархов. И в столкновении с ним последние уже не раз терпели поражение… Чего стоила недавняя история, напрямую связанная с письмом Иродиады! Узнав от соглядатая о прибытии Ормуса, Ханан, одолеваемый любопытством и непонятной тревогой, приставил к нему своего человека. Опытный воин, между прочим, не раз послуживший Ханану в тех делах, в которых священник не признался бы и при угрозе смерти. Распоряжение было таким — присматривать за жрецом, ходить след в след, пытаться разузнать побольше. Если представится случай — во славу Господа — дать волю природной склонности к пролитию крови… Иродиада, неведомо откуда узнавшая об Ормусе, опоздала со своим рассказом о его необыкновенных способностях. И с одной из его способностей — умением убивать — первосвященник познакомился сам, несколько раньше. Люди, посланные им на розыски пропавшего воина, нашли его на третьи сутки. То, что пришлось увидеть Ханану, не поддается описанию. Он возглавлял Синедрион, решавший не только административные вопросы, но и занимавшийся делами грабежа, воровства, убийств. Немало повидал он за эти годы, но не каждый день приходилось встречаться с обезглавленными трупами, со вскрытыми животами. Зрелище это просто потрясло Ханана. Он обязан был заняться поисками убийцы, и обязан был отчитаться перед префектом о случившемся. Рассказ Ханана не застал Пилата врасплох. В глубине души Ханан был уверен — префект был извещён заранее. Не самим ли Ормусом? — Бедняга, — отозвался прокуратор, выслушав Ханана. Знавал я людей, не ладивших с богами, это тот самый случай. Этот обезглавленный, похоже, плохо молился ларам перекрёстков[196]. — Будут приняты все меры к поимке убийцы, разумеется, — мстительно ответил ему Ханан. — Да, я надеюсь на содействие Синедриона. Однако, пошлю-ка я на место убийства и моих воинов кентурии поопытней. Насколько я понял из рассказа, убитый и сам был вооружен предостаточно? Словно готовился к тёмному делу… Судя по тому, что ты описываешь, священник, один вооруженный человек готовился к убийству. Другой, не обделённый хитростью, понял это, и обвел его вокруг пальца. И убил сам. Надо внимательно осмотреть одежду на трупе. Могут быть метки, или кто-то в городе узнает одежду, если её предъявлять повсюду. Узнаем что-то об убитом — найдём того, кто, быть может, послал его. И зачем… а после и убийцу отыщем. Глаза префекта смотрели на Ханана весело и пронзительно. Они понимали друг друга — священник и посланник Рима. Ханан заверил прокуратора в том, что будет сделано всё возможное для разъяснения обстоятельств — кто, куда, кого и зачем послал, кто убил и почему. С этим и удалился… Ну не мог же он в самом деле найти себя самого в качестве пославшего убивать? Приходилось заметать собственные следы. А пока он этим занимался, префект с Ормусом занимались другими делами. И, вероятно, небезуспешно, Ханан же ничего об этом не знал!.. А первое их столкновение в Иерусалиме! Прокуратор Иудеи, Идумеи и Самарии почти сразу по вступлении в должность проявил себя в полной красе. Но не эта очередная пощечина от прокуратора насторожила и даже испугала Ханана. Он, как опытный и изощренный политик, знал, что перед большей силой (а за Пилатом стоял великий Рим!) всегда надо, если хочешь остаться при власти и при, что важнее, собственной голове, склониться. В конце концов, жизнь длинна, и он не раз был свидетелем того, что бывший раб держал судьбу своего господина в окрепших руках. Не каждому господину удавалось при этом остаться живым и невредимым. Нет, не это его беспокоит и даже страшит. С некоторых пор он часто чувствует на себе тяжёлый, давящий взгляд. Так смотрит кобра, медленно покачиваясь из стороны в сторону, на свою трепещущую жертву. И что самое главное, этот взгляд он почувствовал впервые в Святая Святых Храма, во внутреннем помещении, где никто не должен быть. Но первосвященник любил таинственную прохладу этого зала, и питался сверхъестественной энергией, исходящей от возвышенности, на которой должен был бы стоять кивот Завета. И вдруг, вместо привычного подъема сил, на который он рассчитывал, — омерзительно-холодный взгляд неведомо откуда… И это повторилось ещё и ещё! Теперь, сразу после того, как он ловил первую холодную волну взгляда, где-то внутри его тела, в самой сердцевине, рождался страх… Как вспышка молнии, а потом медленно, но неотвратимо распространялся, обволакивая все внутренние органы, доходя до рук, ног, лица и лишая на время их подвижности. Ханан приказал сыну, который был начальником охраны Храма, проверить все тайные ходы, подземелья, находящиеся под Храмом. Найти хоть какие-нибудь следы присутствия чужого человека — свежие отметки на стенах, следы копоти от факела. Ничего не было обнаружено, рабов, помогавших в поисках, пришлось удавить. Что поделаешь, большие тайны всегда требуют жертв. Великий страх не заставил Ханана изменить своей привычке посещать Святая Святых Храма. Но каждый раз, приходя в этот зал, он напряжённо ждал продолжения странного таинства. А ещё больше — появления могущественного человека, автора этой мистерии. В том, что Он однажды выйдет из мрака, Ханан не сомневался…
38. Он и Сеян
Он был одарён богами щедро, безгранично щедро. Он знал в совершенстве свой язык, а ещё — греческий и этрусский. Память его была великолепной. Позже он напишет более сорока книг об истории Рима, а по-гречески — этрусскую историю в двадцати книгах и карфагенскую — в восьми. Мыслимо ли это для человека, которого родные считают «повреждённым и телом, и душой», и всерьёз обсуждают вопрос о том, «полноценный» ли он человек, всё ли у него «на месте». Но вина ли его была в том, что от природы он обладал задумчивостью, рассеянностью? Он был сосредоточен всегда во внутреннем своём мире. Настолько, что отсутствовал во внешнем. Луций Элий Сеян смог вытащить его, спрятавшегося, словно улитка, в собственном «я». И за это Нерон любил Сеяна — так сильно, как способен был любить. Вилла Сеяна, где в этот день он оказался желанным гостем, привела его в восторг. Он испытывал воодушевление и подъем. И вовсе не вино, поданное во время обеда, воодушевило его. Не варёные устрицы и морские финики, не филе косули и дикого кабана. Хотя, надо признать, любителем поесть он был всегда. Здесь было всё: и чистая вода озера, и погружённые в него мраморные стены дворца, и сады, что окружали виллу. Предмет настоящей зависти Нерона, то, за что он без малейшего колебания отдал бы полжизни — бесценные тысячи пергаментных свитков, пинакотека[197], наконец! Как, каким чудом удалось этому человеку из equites[198] стать тем, что он есть? Нет никакого сомнения в том, что он не позволил бы над собой подшутить. Невозможно себе представить, чтобы шуты могли бросаться в него косточками от фиников или маслин. Хотелось бы посмотреть на человека, который рискнул бы разбудить его хлыстом или прутьями. Или надеть ему на руки сандалии, чтобы он, внезапно разбуженный, тёр себе ими лицо. Всё это возможно лишь для него, Нерона. Представить себе Сеяна таким нельзя. Можно попытаться понять, почему же Фортуна открыла для него врата щедрот, напрочь закрытые для потомка Аппия Слепого[199]. Не говоря уж о многих других, вовсе несчастных и обойдённых судьбой! Мало что в облике человека способно так исчерпывающе рассказать о нём, как лицо. Нерон учился искусству чтения лиц настойчиво, долго, терпеливо. Все годы, что из глубины собственного одинокого «я» рассматривал мир. Интуиция, которой он был одарён с рождения, и горькое ученичество позволили ему продвинуться далеко в этом сложном умении. Гость Сеяна исподволь, ненавязчиво рассматривал лицо хозяина. Он восхищался этим человеком. И пытался понять — как произошел его невероятный взлёт к самым вершинам власти. Он думал: «Губы обычно плотно сжаты. А плотно закрытый рот — признак целеустремленности и решимости. Но губы у него толстые, большие. Это говорит о любви к иронии и сарказму, о разуме. Вообще-то большие губы — ещё и признак мужественности. И ещё, широкий рот — это хитрость владельца. Да, всё это верно — умён, хитёр, решителен, и мужеством не обделён. Насмешлив. Что же ещё? Мало ли в Риме таких. Больше половины жителей города. Крупный четырехугольный подбородок — признак храбрости и силы. Ложбинка посередине — приверженность к подвигам в постели, немалая выносливость в делах любви. Брови с загибающимися вверх концами — это удачливость, успех. Лоб широкий, высокий, покрытый прямыми, непрерывающимися морщинами — большие умственные способности, талант. Об этом говорят и высоко поставленные уши. Их верхушки на уровне глаз. Пожалуй, оттопыренные уши портят его лицо, по крайней мере, будь я женщиной, я бы не одобрил такую форму. Однако, для меня, поскольку я не женщина, важно другое. Как, впрочем, и для женщин это не самое главное в мужчине…» Лёгкая добродушная улыбка коснулась его губ. «Итак, оттопыренные уши… Это говорит о врождённом вкусе, о повышенном внимании к себе и к своему внешнему виду. Эту черту одобрила бы каждая женщина. Но для меня опять же более важно, что Сеян, судя по форме ушей, крайне недоверчив. Он полагается лишь на себя, даже к близким не обратится за помощью в трудный час. Постарается сделать всё сам. Он любит рисковать, но рискует всегда обдуманно. И это один из секретов успеха…» Решительно, гость испытывал явную симпатию к хозяину. И не без ответа. — Нерон, я хотел бы знать, что происходит в интересующей нас провинции, — прервал затянувшееся молчание Сеян. Гость даже вздрогнул, оторванный столь внезапно от изучения черт лица собеседника. Он и сам знал в себе это качество — глубокую задумчивость. Он трудно возвращался к окружающему миру после длительных раздумий. Казалось, погружённый в размышления, проживал целую жизнь, и не мог от неё оторваться. Это служило поводом для насмешек родни, они считали его глупцом, тупицей. Пока плод его размышлений не выливался во что-то совершенно недостижимое для них — блестящую речь на смерть отца, труд по грамматике, истории… Поскольку гость не отвечал, Сеян счёл нужным разъяснить: — Мой друг, я имею в виду Иудею. Как там наш прокуратор? — Облагодетельствованный и спасённый тобой, Луций? После историй с акведуком, знамёнами и прочими его неприятностями? — Ну, вряд ли стоит преувеличивать. При зрелом размышлении император и сам бы понял необоснованность обвинений. При дворе много обвинителей, бездельники только и ищут повод для разговоров. А прокуратор делает дело, и делает его, надо отметить, очень неплохо. Кстати, в отличие от многих наших друзей, я в нём и не сомневался. Отличная выучка, заложенная долгой службой рядом с твоим братом, не пропала даром. — И всё-таки, твоя поддержка… — Счастье, зависящее от душевных свойств одного человека, весьма непрочно. И моя, и прокуратора, и твоя жизнь, Нерон, слишком зависят от Тиберия. Это пугает. Император весьма недоверчив, весьма. И годы не делают его лучше. Я рад, что Понтий Пилат — человек вне этих размышлений, человек дела. Что там с нашим актёром по имени Иисус? — Всё развивается в соответствии с задуманным. Он проявил незаурядные способности к чудесам. Жрец доволен учеником, и они немало прошагали по стране. Но почему же, Луций, если император вызывает у тебя опасения, камея всё ещё у тебя? Почему ты не спешишь сделать ему дорогой подарок? При упоминании о камее Элий Сеян поежился. — У меня нет ответа на твой вопрос, — быстро высказал он. — Я сам не знаю. Нерон молчал, ожидая всё же объяснений. — Назови это, как хочешь, — стал путаться Сеян. — Знаешь, это такое чувство, как в горах. Когда стоишь над пропастью, и видишь глубину гибельного ущелья. Так и тянет вниз, на самое дно. Страшно до ужаса, до онемения членов. И немного радостно, словно сейчас обретёшь крылья… Или когда играешь на деньги, и понимаешь — выигрыш твой, вот, сейчас, и кости выбросят то, что нужно. Они ведь… и они выбрасывают, понимаешь? На лице собеседника выразилось недовольство. — Луций, когда играешь в кости, есть риск потерять деньги. Но твоя игра с судьбой грозит смертью, потерей детей, положения, всего состояния! Это угроза и нашему делу. Если македонец прав, и камея способна на то, что ей приписывают… Я не понимаю тебя. Но Сеян уже был готов к спору. — Прежде чем ты, мой молодой друг, примешь власть в этой стране, она должна быть подготовлена. Я назвал это для себя «чем хуже, тем лучше». Тиберий — не самый плохой из правителей, и хотя на совести его уже есть немало зла, но истинным злодеем в глазах римского народа он не стал. А надо, чтобы стал. Плебс должен осознать свое убожество и, что самое главное, свою незащищенность. Наши умники утверждают, что Риму нужны хлеб и зрелища. Они уверены, что самое важное для толпы — то, что находится внизу. Брюхо, задница, член — вот то, что составляет лучшее. Но… это всё должно быть вечным и под надежной охраной. Мы же должны создать ситуацию, когда всё это утонет в крови, грабежах, насилии. Люди потеряют близких, разуверятся в завтрашнем дне. Они будут дрожать за свои жизни каждый час, каждую минуту. Это поможет им возненавидеть власть, что не желает их кормить, лечить, обеспечивать им спокойную старость… И то множество бесполезных богов, что не способны их защитить. Тогда они придут к тебе за справедливостью. К тебе, и одному-единственному Богу, которого ты им подаришь. Простым обещанием счастья их не возьмёшь… Нерон стал бледен. — Но я не желаю участвовать в подобном! — Извини, Нерон, тогда я сильно ошибся в тебе, и правы твои кровожадные родственники, называя тебя изгоем, позором семьи. Ты, может быть, когда-нибудь… заметь — случайно! — и станешь императором. Как Клавдий по крови, ты чего-то стоишь. Но уже скоро после этого, тихо и спокойно, отправишься в царство Аида, отравленный или придушенный в своей любимой постели. Это был старый, как мир, трюк. При этом безошибочно приносивший успех. Сеян был из тех немногих, кто мог, на первый взгляд, унизив собеседника, возвысить его в собственных глазах. И дать толчок к решительным действиям. Решительность — именно то, чего не хватало Нерону. Безволие, бесхребетность, безответность — всё это Нерону с самого раннего детства навязывалось ежеминутно и целенаправленно его роднёй. С чем Луций Элий Сеян, и не без успеха, боролся всё это время. — Тебе придётся это сделать. При нашем участии, конечно. Я знаю Тиберия не первый год. Всё клонится к тому, что он созреет как тиран и убийца. Ты говоришь, это игра с судьбой. Но это она играет мной, а я — лишь кость в руке игрока. Они помолчали. Но Сеян теперь уже не мог остановиться, он должен был высказать всё. — Я родом из Этрурии, откуда в мир пришло немало прекрасного. Но я больше знаю Рим, великий Рим, нежели ты — плоть от плоти, кровь от крови Рима. Потребность властвовать и умение подчиняться — вот главные составляющие величия Рима. И вот что они дали нам: понятия о природном достоинстве человека, о свободном республиканском государстве, сенат… А ещё — Цезаря, Августа Октавиана, Тиберия, с их неограниченной властью! Народ, ненавидящий тирана, но рукоплещущий ему в порыве самой низкой лести. Тиран, смотрящий на низости с заслуженным презрением и отвечающий народу искренней ненавистью. Ты сделаешь всё по-другому, Нерон! Тот молчал, подавленный страстным порывом обычно спокойного, невозмутимого Сеяна. Тот уже давно соскочил с солиума, и ходил от угла к углу, размышляя вслух. — Общество требует сдерживающей руки выборного главы. Это относится и к государству, и так же справедливо в отношении религии. Божества тысячи рек и тысяч озер, это нелепо, поверь. Мы давно догадываемся, что это лишь поэтические сказки. Но и это нынешнее поветрие — неверие — мне не нравится. Это — зараза, что передается от патриция к плебею, от господина — рабу. Толпа, уже не верящая своим богам, да ещё богам, завезённым из всех покорённых стран, страшна. Ненавидящая императора, питающая отвращение к его успешным преступлениям. Мы дадим ей хорошего императора. Умного, образованного и одобряемого Божеством. Оно, Божество, будет наделено всеми совершенствами Всемогущего Владыки и Любящего Отца. На вилле Элия Сеяна, на берегу Сабатинского озера, плелись нити заговора, тянулись в сторону маленькой провинции под названием Иудея. К человеку по имени Иисус, который в одиночку пытался спасти человечество. Пусть даже ценой собственной жизни.39. Нет пророка в своём отечестве
Нужен ли был Твой свет народу? Возможно. Когда Ты творил чудеса, чтобы накормить голодную толпу, или излечивал от того, что неизлечимо. Но и тогда находились недовольные. В этом нет ничего удивительного. Ты был воплощением чистоты, они — порочны. Ты был безгрешен, они чудовищно грешны. Твоя искренность подчеркивала их фальшь и лицемерие. Ты был честен, они насквозь лживы. Им не нужен был такой свет. Ни в какие времена Истина не пользуется любовью. Басни, ведущие к самовозвышению, — вот те всегда в цене. В Твои времена это были басни об избранности одного-единственного народа, сила и слава которого подчинит остальные народы, и Израиль станет властвовать надо всей землей. Ты сказал им, детям Авраама, что они — рабы, узники, живущие во тьме. Ты сказал им, что Твоё служение в корне расходится с их ожиданиями. Ты уязвил их гордость, и разбудил в них страх. И Твой народ, Твой город, Твои мать, сёстры, братья — они отвергли Тебя, и объявили сумасшедшим, и искали убить Тебя. И не было в мире никого, кто был бы так одинок, и так мало понят. Не бывает пророков в родном отечестве, нет, не бывает… Слово «синагога» означает соединение или собрание. Соединяться в определённое время каждого субботнего дня вместе для совершения богослужения, везде, где находится не менее десяти иудеев мужского пола, имеющих больше тридцати лет — обязательный закон. В Галилее слишком много язычников, об этом говорит само название области. Галил-ха-Гоим — «область иноверцев». Именно здесь, в Галилее, где столько равнодушных к Богу людей, субботнее посещение бет-ха-кнессет для верующих иудеев особенно свято. Конечно, назаретский Дом собрания — лишь небольшое строение из грубых камней, это не пышные синагоги Капернаума, Хоразина или Александрии. Голые стены с незатейливым орнаментом, возвышение со свитком Торы, рядом с ним — амвон для чтеца и кресло старейшины. Светильники и лампады освещают зал. Здесь не приносят жертв, нет священников и левитов. Нет нужды, это место молитвы и наставления в Слове Божьем, и этого достаточно, чтобы испытывать уважение к Дому. Здесь исповедуют любовь, которая не может молчать. Когда в субботний день он вошёл в синагогу и присоединился к молящимся, взоры всех присутствующих устремились к нему. Интерес и ожидания достигли высшей степени. Здесь были люди, которых он знал с самого детства. Они же знали его. И в этом обстоятельстве было то, что должно было их развести по разные стороны отныне и навсегда. Несмотря на всё, что соединяло. Ибо они говорили себе, слыша о явленных им чудесах: «Не плотников ли это сын?» Слова эти убивали любую надежду. Тот, кто вместе с их детьми бегал когда-то по пыльным улицам города, шалил, учился, возрастал — мог ли он быть другим, отличным ото всех? Он был для них частью этого крохотного замкнутого мирка, где по вечерам женщины судачили, стирая бельё, а мужчины вели одни и те же разговоры о погоде и урожае. Он любил свой город, как любят детство, когда оно — счастливое. Он никогда не проявлял здесь своего превосходства. Но иногда Назарет был им ненавидим. Ибо он был лишь человеком, и одиночество его здесь возрастало вместе с ним, с каждой минутой, с каждым мгновением по мере того, как он становился старше. Он осознавал себя, как нечто отличное от всего, что его окружало. Но в отместку и окружающее, признав его другим, начинало отторгать Его от себя. Было больно. И с печалью признавался он себе: «Враги человеку домашние его»… И всё же в эти мгновения в синагоге не было в нём ни ненависти, ни равнодушия. Он так любил общее моление, обращённое к Творцу! Он любил и знал наизусть все синагогальные молитвы, и каждое слово было им прочувствовано, понято. В волнении вторил он вполголоса Шемоне-эсре, литании, она пленяла душу и приводила в восторг.Благословен Ты, Господи, щит Авраамов!
Ты всесилен вечно, Господи!
Ты воскрешаешь мертвых. Ты велик при спасении.
Ты питаешь живущее, поддерживаешь падающих,
исцеляешь болящих, освобождаешь узников
и сохраняешь верность Свою покоящимся во прахе.
Ты свят, и имя Твоё свято,
и святые ежедневно восхваляют Тебя.
Ты озаряешь человека разумом
и научаешь смертных мудрости.
Даруй нам от Себя знание, разум и мудрость.
Благословен Ты, Господи, одаряющий мудростью!
Обрати нас, Отче наш, к закону Твоему,
И приблизи нас, Царь наш, к служению Тебе,
И обрати нас покаявшихся к Себе.
Благословен Ты, Господи, желающий покаяния!
Прости нас, Отче наш, ибо мы согрешили…
Ибо ты отпускаешь и прощаешь…
«Дух Господень на Мне;
Ибо Он помазал Меня исцелять сокрушённых сердцем,
Проповедовать пленным освобождение,
Слепым прозрение,
Отпустить измученных на свободу,
Проповедовать лето Господне благоприятное».
40. Объяснение
Все годы, что прошли со времени моего детства, от прихода в Храм и до этих дней, я служила любви. Так говорят люди, и нас, жриц Великой Матери, называют жрицами любви. Я и сама так полагала, но однажды вечером, на берегу моря Галилейского, услышала произнесённые глубоким, звучным голосом слова: — Я — сын человеческий, и зовут меня Й’ешуа… С этого мгновения я знаю, что люблю. Впервые за всю жизнь, казалось бы, посвященную любви без остатка. Именно с этого мгновения я, которую до сих пор безуспешно, как выяснилось, учили любви много лет, усвоила истину: миром правит любовь. Во всяком случае, одной половиной мира, женской. Как рассказать, что произошло между нами там, у дома Симона? Иоанна оставила нас, а я была безумна от счастья, и хоть помню многое, но как-то туманно. Я была как во сне, и запомнила нашу встречу, как запоминают сны — отрывками, путано и сбивчиво. Видно, и Иисус повёл себя как безумец. Иначе почему сбежала от нас моя рассудительная подруга? Он сказал мне, что ждал меня. И знал, что я приду. — Ты ещё сама не знаешь этого. Но ты — моя женщина, Мирйам, — он произнёс моё имя на галилейский лад, певуче. Так называл меня отец, так зовут меня Марфа с Лазарем, и сердце моё откликнулось на собственное имя, как на первую его ласку. — Мирйам, — говорил он мне, — тысячелетия могут пройти, прежде чем родится любовь, такая, как наша. Я никогда не любил женщину… Прежде самого себя возлюбил я Господа, а потом — страну, где родился. Я любил своих родных, учеников, и тех, кого вылечил от болезней, а ещё больше — тех, кого не дано было вылечить. Но не женщину. И вот, взгляд мой упал на тебя, на том берегу, а потом мне выпало счастье коснуться твоих волос, вдохнуть твой запах… Знаешь, что я понял тогда? Тысячи раз может любить человек, но лишь один раз он любит. И для меня этот миг настал. Я знаю, кто ты. Мне всё равно, что могут сказать люди с глупыми сердцами. Жизнь — есть жизнь любви, а не ненависти. Научи меня любить, Мирйам… Останься со мной! Я сам отвечу всем тем, кто станет поучать нас с тобою. Я спрошу у них — не гибнет ли род человеческий ото лжи, величайшей лжи? Не нападают ли бесы и болезни на всех праведников… Он называл меня прекраснейшей из женщин, и царицей своей души. Слушать всё это мне было больно. Больно от радости… Как это сочеталось, не знаю. И всё же, так оно и было: счастье захватило меня настолько, что я ощущала головокружение, задыхалась, сердце сорвалось и понеслось биться до резкой боли в груди. Великая Мать не обделила меня любовью. Не в первый раз слышала я признания от мужчины. Доводилось и мне отвечать словами, которые шепчет страсть. Но с этим человеком я не могла говорить на языке, выученном в Храме. Всё было настолько важно для меня, что я потеряла дар речи. Судорогой сжимало горло, в глазах стояли не пролившиеся слёзы. — Я знаю, — говорил мне он ещё, — удачно жениться столь же трудно, как заставить расступиться воды Красного моря. Для этого нужна бесконечная мудрость Божья. И Он, в своей безграничной милости, позволил мне погрузиться в глубины Торы, чтобы я мог отказаться от брака до того дня, пока не встретил тебя[203]. А ещё — я исходил полмира в поисках истины, учился быть таким, каким стал. Он берёг меня для встречи с тобой, Мирйам. Как мне благодарить Его за это… Когда я, наконец, подчинила себе отказывающееся говорить горло, трудный начала я разговор. Чистый, благородный, отмеченный чудесным даром исцеления, человек этот не мог стать моим мужем. «Равви», обращались к нему ученики, и имя его уже становилось известно. Моя любовь была с ним, и давно. Осознала я её сейчас, но разве не у генисаретских вод она начиналась, когда его рука легла на мою бедовую голову… Но ведь любовь эта могла только повредить ему. Что я была в сравнении с ним? Известная многим как блудница, и ими презираемая. Принимаемая охотно ночью на ложе, и отвергаемая днем. Так судили меня люди, и людей этих было — большинство. Ни девственности, ни честного имени не могла я принести ему в дар. Так к чему же жениться? Всё, чего бы он ни захотел от меня, Мириам отдала бы с радостью, но в сумраке ночи, в тайне, дабы не лёг позор на его плечи. Трудно давались мне эти слова, но я произнесла их. Я говорила — и видела, как темнело его лицо. — Если бы не Йецер Ха-ра, мужчины не строили бы дома, не женились и не становились отцами детей[204], Мирйам, — отвечал он мне. И это правда, как ни горько сознавать женскому сердцу такую правду. Но ведь не вся правда, милая. Если бы я любил лишь твоё прекрасное тело, я, быть может, не удержался бы от того, чтобы взять своё, как мужчина. Пусть меня зовут «равви», но я не немощен, и не болен. А ты хороша, как Лилит… Краска бросилась мне в лицо, уши запылали. Говорить о некоторых вещах бывает не то чтобы трудно, а скорее опасно. Вот и Иисус, начав говорить об этом… Или это я начала, сказав, что готова выполнить его желания? Не важно. Просто когда он стал говорить об этом, мы оба ощутили нечто. Его глаза остановились на моей груди, потом скользнули ниже. Я видела, как потянулись ко мне его теплые, сильные руки, и испытала желание ощутить их на своих бедрах. Я знаю, он тут же почувствовал это. Было мгновение колебания в его душе. Но он так стиснул кулаки, что, мне кажется, послышался хруст суставов. И даже отступил на шаг назад, подальше. Всё это время мы стояли на берегу, друг против друга, и говорили. Лишь теперь я поняла, как глупо всё это. Столько глаз, что увидят своего «равви», говорящим с некой женщиной, которая не сестра и не мать ему, к тому же — молода и красива. Ему нельзя опускаться до подобного, иначе он растеряет своих учеников, почитателей. Лишится уважения простых, часто излишне суровых, но любящих его жителей Кфар Нахума. Что же мы делаем? Но договорить следовало, и уж раз зло свершилось, то пусть это закончится сегодня, сейчас. Отказаться дважды от своего счастья я просто не сумею. А вот стоять я уже не могла, ноги не держали. То, что пробежало между нами мгновение назад, кружило мне голову. Я не нашла ничего лучшего, как присесть на песок. Подумав, он опустился невдалеке от меня, долго молчал, глядя своими большими, печальными глазами. Потом заговорил снова. — Грешное в этом мире праведно в глазах Божьих. Блудница, которая не ненавидит, славнее праведника, который осуждает. Жив лишь тот, кто не судит других… Забудь, что ты грешница. Так вижу это я, так же чувствуешь и ты, я знаю. Ты же научена в своем Храме тому, что вся твоя жизнь — добро. О чём же мы говорим с тобой сейчас, голубка, когда можно говорить о любви. Скажи, живёт твоё сердце, когда ты любишь? И тут же я вдруг представила себе, что будет с моим бедным сердцем, когда я всё же скажу ему «нет» и уйду. Смертью для души стало бы наше расставание. Я знала, что потеряю всё, что мне и было-то нужно на свете. И я ответила ему правдиво: — Живет… Когда я не люблю, оно мертво! Он улыбнулся мне. Ах, что это была за улыбка! Она согрела меня, как согревает дитя улыбка матери. — Так люби, и не греши, думая, что ты грешна. Любовь спасает, Мирйам. Грех — убить своё сердце в угоду тем, кто осуждает. Не этого хочет Бог. Не знаю, чего хотел от меня в тот вечер его Бог. Неужели — моего счастья? — Если ты поверишь мне в этом, то поймешь и другое. Я не желаю просто связи между нами. Я прошу у тебя посвящения[205]. Ты будешь запретна для других. Это значит — уйдёшь из своего Храма. Ты нужна мне вся. Позволь мне облечь нашу любовь в достоинство. — Не всепоглощающего пламени между нами, но Бога, пребывающего с нами, этого ты хочешь?[206] — Как ты умна, голубка! Помнишь, ты появилась на берегу, привлекая взоры, свободная в своих поступках, как свободен ветер или дождь, проливающий капли там, где ему нравится. Ты так легко носишь своё красивое тело, любимая… Ты присела на песок, как сидишь сейчас. Мне трудно объяснить тебе это. Я увидел тебя не глазами, сердцем. Я знал это, казалось, всю жизнь — тебя зовут Мирйам… То, что ты служишь Богине, отгадать было несложно. Красива, и одета так вольно. Но откуда, как не от Бога, было постигнутое мной остальное? Я знаю, что отца и матери у тебя уже нет, что есть ещё брат и сестра… Не дрожи, милая, не пугайся. Мне иногда открывается многое о людях, не по моему желанию, просто я знаю, и всё. Это как дела мои, что называют чудесами… Ты сидела на песке, а я читал твою жизнь. Я прозревал твой ум, и твою красоту, и совершенство тебя, поскольку ум и красота слились в тебе воедино. — Что ты ещё знаешь обо мне? Вопрос прозвучал испуганно, голос мой дрожал. Он не мог врать, этот человек, которого я так любила. Я и сама слышала многое о нём, но именно слышала. Узнавала, расспрашивала, соединяла в целое… Он же говорил о другом. Ему не нужно было спрашивать, он видел. — Не надо бояться, родная. Разным бывает данное Богом от рождения каждому из нас. Тебе он дал красоту и ум. Твоей подруге, что зовётся Иоанна, не правда ли? — доброту. Ты ведь знаешь, что доброта её безгранична, и это — дар Божий. Тебя не пугает это. Не бойся и моего дара. Он больше, чем у других. Он другой. Но я не Бог. Я не всегда умею управлять своим даром, и я много учился, чтобы его развить. Я знаю далеко не всё. Я знаю почему-то, что ты любила отца своего больше, нежели мать. Вот ты опять вздрогнула, голубка. Мне больно, что ты боишься. Ну поверь, я не знаю, как звали отца. И не узнаю, если ты не расскажешь. Или вдруг, когда-нибудь, это придёт ко мне само. Вот я знаю, что, умирая, отец говорил себе, вспоминая тебя: «Не оскверняй дочери твоей, допуская её до блуда». Он считал твоё служение низким, но очень, очень любил тебя, Мирйам! Мне всё же было страшно. Не его я боялась, а того, что было за ним. Его дара, его Бога, его судьбы — ну разве она могла быть простой и лёгкой у этого человека? А ведь он просил меня разделить её! Оставить всё, что было моей жизнью до сих пор… Солнце уже ушло за море. Ветерок, летящий с моря, принёс с собой прохладу. Мы были одни в целом мире, и он ждал моего ответа. Там, за пределами, очерченными берегом, морем, небом, были люди, и кто-то из них осуждал нас, кто-то радовался. Всё это было неважно в ту минуту. Мне хотелось, чтобы солнце вернулось на небосвод, согрело меня. Казалось, так легче было бы ответить. При свете солнца убегают прочь сомнения и страхи, а вечерняя пора умножает их, разве не так? — Дай мне время понять себя… — сказала мне моя душа. — Ты ведь уже знаешь — ваша встреча была неизбежна, и неизбежно тебе быть с ним. Он же выберет сам, как вы будете жить. Он мужчина, и выбор всё же за ним. Дай мне только время свыкнуться с этим. Я не вмещу в себя столько радости и горя — сразу… Он вздохнул глубоко. Через мгновение поднялся. Рывком поднял меня с песка за плечи. Не продлил ни мига из тех, что мы могли смотреть друг другу в глаза, стоя так близко друг к другу в сумерках. — Пойдём, — сказал он мне почти строго. Но я знала почему-то — он улыбается. — Нас уже ждут. Мы пошли в дом, где нас действительно ждали. Моя подруга, молчаливая, раскрасневшаяся и взволнованная. Ещё две женщины, старая и помоложе, но уже расплывшаяся, выглядевшая замученной, уставшей. Обе они были неуловимо схожи, как лицом, так и повадками, как бывает между роднёй. То были тёща и жена Симона, как я узнала позже. Мужчин было не менее десяти, и они обступили нас с Иисусом. Я их уже знала, вернее, видела раньше. В тот самый день, когда узнала Его. Иисус взял из рук одного из них деревянную коробочку. Вынул из неё кольцо. Тонкая полоска золота, гладкого, без узора. Он отдал кольцо мне, и произнес положенное: — Вот, ты посвящаешься мне в жены этим кольцом по закону Моше и Израиля… Иоанн, которому в тот памятный день так и не удалось выпасть из лодки… Это он был хранителем моего кольца. Ему было предсказано сегодня, что я приду. Он собрал учеников для свершения обряда нашего обручения[207]. И теперь он, сбиваясь, запинаясь от смущения, не глядя по сторонам, и уж особенно — в мою сторону! — прочёл благословение на плод виноградной лозы. Потом выступил другой. Этот некоторое время смотрел на меня испытующе. С удивлением смотрела и я на него. Ещё одно внешнее сходство, но какое удивительное! Если бы не оттенки цвета кожи, глаз, разница в росте… Как же они похожи с Иисусом! Близнец улыбнулся мне, а я первой опустила глаза. Этому теперь следовало учиться, и как можно скорее — быть скромной, незаметной, покорной. Голос у Близнеца был уверенным, и благословение по поводу нашего Ерусин он прочёл без запинок. — Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, освятивший нас своими заповедями и давший нам заповеди о запрещённых браках, запретивший нам невест и разрешивший нам наших жён после обрядов свадебного полога и священного завета брака. — Благословен Ты, Господь, освещающий народ свой Израиль обрядами свадебного полога и священного завета брака… Так говорил Дидим, благословляя наш брак. Чувствовалось, что колебаний он не испытывал. Он был рад совершающемуся, и верил в то, что Учитель не ошибается. Чего не скажешь о Симоне. Я поймала его недоброжелательный, исподлобья взгляд на себе. И ещё один ученик, позднее его назвали Иудой в ничего не значащем общем разговоре, смотрел на меня с ненавистью. Почему, что я сделала ему плохого? Или мне показалось? Но тогда я отбросила все свои наблюдения в сторону, слишком занятая всем тем, что теперь называлось словом «мы». В час прощания Иисус сказал мне: — Не продлевай срока до Ниссу’ин, Мирйам. Нам с тобой незачем так долго ждать, сохраняя несуществующую девственность. Я рад этому, ведь никто не знает своей судьбы, и отмеренного для счастья срока. Я хотел бы быть с тобой уже сегодня, но ты ещё не готова. Я подожду. Ты придёшь ко мне сама, когда захочешь. И мы назначим день свадьбы. Приходи скорей…41. Пир у Ирода
К востоку от Мёртвого моря на самой границе израильских и арабских земель стоит Махер. Это крепость, построенная на вершине горы ещё во времена Александра Македонского. И, если верить историкам, великий македонец сам выбрал это место. Более очарованный видом восхода солнца со стороны восточной пустынной части подхода к горе, нежели интересуясь её стратегическим расположением. Ирод Великий восстановил крепость, разрушенную в первую очередь временем и ветрами пустыни, а не стенобитными орудиями врагов. И отстроил её уже как неприступную крепость, основательно и на века, как всё, что он строил. А его сын, Ирод Антипа[208], не нашел более подходящего места, расположенного к тому же на краю своей тетрархии, и заточил в ней Иоанна-праведника. В заточении Окунатель[209] провел немало времени. На Востоке некоторые заключенные и в темнице сохраняли достаточную свободу действий, правда, с веригами на ногах. Он жил у всех на виду в открытом помещении, даже мог разговаривать со всеми прохожими, но только их было очень мало в этом затерянном месте. И его постоянные проклятия Антипе уносил в пустыню тёплый ветер. Кто знает, каковы были причины поступка правителя, почему он заточил Иоанна. Если верить историкам — потому, что боялся. Так как многие последователи стекались к проповеднику, учение которого возвышало их души, Ирод стал опасаться его влияния, и предпочёл упредить какое бы то ни было возмущение. Тем более, что устал быть упрекаем Иоанном. К месту и не к месту праведник кричал вслух о его союзе с Иродиадой, называя кровосмесительным и неугодным Богу, проклятым и греховным. Он грозил Антипе погибелью, призывал на него все мыслимые несчастья. Incestum порицался Торой, и Иоанн был лишь отголоском общего мнения. В какой мере решение было определено Иродиадой? Вопрос остаётся открытым, но женщина есть женщина, а любящий мужчина бывает мягок, как воск, когда она нашёптывает ему на ухо после бурно проведённой ночи свои советы. И вот уже много дней подряд Иоанн гремел веригами на ногах, напрягался, взывая к Богу. Продолжал проклинать своего обидчика, Ирода Антипу, на чём свет стоит… И снова ветер уносил проклятия в пустыню. Что касается Ирода, то он готовился к празднованию своего сорокового дня рождения, и проклятия Окунателя если и долетали до него вместе с ветром пустыни, то уже не столь волновали. Возглавить народное возмущение Иоанн не мог. Вся знать Галилеи и прилегающих территорий стремилась попасть под сень шатра, возведённого Иродом в пустыне. Женщины, впрочем, допущены не были. Даже Иродиада, ненавидевшая культ Яхве и презиравшая его предписания, не говоря уж обо всех других предписаниях, вспыльчивая, властная Иродиада не пыталась нарушить мужское уединение. Так был обозначен день рождения тетрарха — встречей мужчин. Его друзей, соратников, больших и малых властителей. Среди них одним из самых важных сочли Пилата, и в назначенный день и час прокуратор прибыл. Большого восторга от предстоящего события он не испытывал. Не в меру богатая специями восточная кухня, льстивый шёпот придворных, танцы, фокусы — всё это не привлекало его. Встреча же с Иродиадой… Он был и рад тому, что её не будет… и сожалел об этом. Двойственность собственных чувств раздражала римлянина, и он едва справлялся с этим раздражением. Лишь к середине этого поистине великолепного пиршества, где яства и питие поражали воображение своей изысканностью и количеством, он поладил со своим настроением. Вино было превосходным, это утешило его в неприятностях. Главной неприятностью, не считая отсутствия Иродиады, была необходимость поговорить о судьбе Иоанна с тетрархом. Но первый же вопрос его по этому поводу был принят Антипой крайне насторожённо и даже с негодованием. — Воля Рима священна для подвластных ему народов, и Галилея — не исключение. Но разве цезари поощряют оскорбление царского достоинства? Разве позволяют они своим подданным клевету и угрозы? Обида четвертовластника[210] была очевидной. Он надулся, взволнованно потирал свои пухлые руки. Небольшого роста, волосы курчавые, чёрные, лицо круглое. Губы толстые, выпуклые, что бывают у людей добродушных, страстных, обжорливых и склонных к пьянству. Багряно-красный длинный плащ — напоминание о его происхождении, он ведь потомок Исава[211]. Пусть раздражаются те, кого волнует объединение страны в прежних пределах под рукой Царя Иудейского, пусть негодуют. Тетрарх любит красное. — Но человек этот — праведник и пророк. Он не совершил истинного преступления, и, простив его, тетрарх Галилеи покажет всю глубину своего милосердия и своё превосходство… — Не вижу смысла в том, чтобы прокуратора волновала судьба пророка чужой религии. — Тетрарх тщательно подбирал слова на латыни, он волновался. — Я итак проявил должное правителю милосердие, оставив его жить. Хотя жена моя… Тут тетрарх запнулся, замолчал. Потом прервал разговор в корне, предложив гостям развеяться на воздухе, пока в шатре приготовят всё нужное для представления. Понтий вышел из шатра вместе с другими. Красивая ночь. Тёплый, трепетный ветерок из пустыни. И небо — южное, бездонное, мириады звезд смотрят на тебя. Пилат закрыл глаза. Странно, он не помнит небо родины, мучительно напрягает память, но никак не может вспомнить это небо над маленькой деревушкой, где рос. Он хорошо помнит запах мягких материнских рук, теплоту солнечного зайчика, будившего его по утрам. Но не небо… Может, потому не помнит, что был слишком мал; а потом, когда Рим позвал его к себе, всё в том же детстве, но чуть позже, была уже совсем другая жизнь. Там было не до небес. А вот мрачное небо далёкой северной Германии он помнит хорошо. Помнит и тяжёлые, свинцовые тучи, бросающие на землю хлопья мокрого снега. И высокое, нежно-голубое, солнечное небо с лёгкими облачками — пушисто-белыми, немногочисленными… А вот небо над родной деревушкой он не помнит. Он снова поднял лицо вверх. «Ничего не поделаешь, — размышлял он. — Последним претендентом на роль основателя новой религии остается Иисус. Об этом писал Он, на этом настаивает Ормус. И значит, сама судьба сделала выбор. Что мне участь блаженного, в конце концов?» И всё же было немного грустно. Понтий ощущал прямоту характера Иоанна столь близкой, в чём-то созвучной его собственной. В том, чем прокуратор занимался, часто требовались обходные манёвры, и хотя он многому научился, нет нет да и прорывалась присущая ему от рождения прямота. Тем более он ценил человека, которому эта черта характера стоила так дорого, а он продолжал защищать своё право говорить правду с таким упорством и страстью. Над головой висели низкие звезды. За спиной скользил молчаливый Ант, ставший его тенью. Становилось прохладно, веяло ветром пустыни. Он думал о ней, такой доступной и всё же недостижимой для него. Ирод Антипа, её муж, мог видеть её каждый день, касаться её губ поцелуями, разделять её пыл, когда она металась в постели, сгорая от страсти. А он должен был прятаться сам от себя, и запрещать даже мыслям быть правдивыми… Они вернулись в шатёр, к столу, украшенному фруктами и сластями. И первое, что он услышал — было её имя, многократно произнесённое вслух. Она посылала привет своему пирующему мужу. Она просила его принять редкий подарок — необыкновенных музыкантов, и лучшую танцовщицу страны в качестве единственной женщины, допущенной на пир, но только для услады мужчин. Она желала всем гостям доброго вечера и удачного пира. Она присоединялась к поздравлениям, и просила мира и долголетия мужу и всем его гостям. Всё, что было отмечено её присутствием, принимало особую окраску. И не только для тех, кто её любил. Просто она была необыкновенной женщиной, и любила необыкновенные вещи. Вздохнув, Пилат приготовился к сюрпризам, и к тому, чтобы понять — что означал её подарок? Ведь просто так она ничего не делала. И оказался прав.42. Танец Саломеи
Музыканты расселись у возвышения в центре шатра, прямо напротив правителя и Пилата. Их было трое. Один из них запомнился Пилату навсегда. Он был отмечен богами, и отмечен самым тяжким, быть может, даром — печатью гения. Он явно не видел окружающих, едва скользил по их лицам отрешённым взором. У него было странное, сосредоточенное лицо со взглядом, обращённым внутрь себя. Казалось, что он вглядывается пристально в самого себя, видит там то, чего не видит никто другой. Разглядев нечто неведомое миру, но очень важное, нужное и интересное, что необходимо передать всем и сейчас же, он начинал играть. То глубокая тоска по несовершенству мира, то восторг души, поражённой красотой этого несовершенства и полнотой жизни, слышались в этой музыке. Если руки музыканта не касались струн, то они пританцовывали, выстукивая ритм по дереву. В момент наивысшего напряжения, когда потоки аккордов срывались из-под пальцев, он иногда отрывал от инструмента руки — словно обжёгшись, словно эта непрерывно переливающаяся, радужная волна звуков, извлекаемых рукой, высекла огонь из дерева и причинила ему боль. Иногда, поднимая правую руку, он делал отстраняющий жест — как бы пресекал в корне услышанную мысль, не хотел или не мог рассказать её. А на лице попеременно отражались грусть, радость, недоумение, полный восторг… Наверное, был совершённым в своём деле и тот, кто определял ритм, отбивая его на барабане. Если в воздухе погасал последний долгий звук струны, окрашенный тоской и печалью, дробь барабана становилась глуше, угасая вместе с ним, и замолкая в то же мгновение, что и звук. Если лавина звуков обрушивалась на зрителей, заставляя их подпрыгивать, выстукивать ритм пальцами, подпевать, то и барабанная дробь становилась чаще, звонче. Временами умолкали струны, и начинала свою пронзительную песнь флейта. Пилат ощущал при этом тоску, сожаление, желание, чтобы исчезнувшие звуки волшебных струн вернулись вновь прямо сейчас, в это же мгновение, чтобы ему обрести снова душевное равновесие. И они возвращались, и вновь лились нескончаемо. Прокуратор не знал, долго ли продолжалась всё это, не ощущал течения времени. Впервые в жизни он был настолько поглощен музыкой, так позабылся — не в бою, не сжимая в объятиях женщину, что было бы привычно и объяснимо. Он не знал, что можно достигнуть экстаза и вот таким путём, и сейчас, позабыв о высокой политике, обо всех своих планах, друзьях и недругах, и обо всём прочем, наслаждался. Впрочем, Иродиада преподнесла мужу (И любовнику? Думала ли она и о Пилате? Позже он ответит себе самому — конечно, да!) ещё один подарок. На помосте, устроенном в центре шатра, внезапно вспыхнули сами по себе, словно по приказу свыше, факелы. И — стояла ли она там уже давно или взбежала сейчас, сказать трудно, все были отвлечены совершенной игрой музыкантов, — осветили фигуру девушки в белом одеянии. Длинная юбка с широкими разрезами впереди, по линии бедер. И юбка, и открытый лиф расшиты серебром и украшены звенящими при движениях подвесками. На голове, плечах и обнажённых руках — нечто вроде длинной шали из прозрачного газа, очень лёгкой, почти невесомой, воздушной. Впрочем, это Пилат разглядел несколько позже. Сейчас она стояла недвижно, скрытая этой своей шалью, опустив голову. Волосы она распустила по плечам свободно, но и их не было видно из-под этого длинного ниспадающего покрывала. — Саломея, это Саломея, — раздался восторженный шепоток в толпе гостей. — Саломея-танцовщица! Уже это одно это имя насторожило Пилата. А когда раздались первые глухие звуки музыки, и хор высоких женских голосов за стенами шатра затянул что-то тревожно-тоскливое, по-восточному таинственное и завораживающее, и она подняла голову… Ему показалось, что сердце пропустило удар, и второй… В глаза ему заглянула своими таинственными зрачками Иродиада! Конечно, это не могла быть она. Это была её молодая дочь, но как же похожи, как похожи! Эта сложена как мать, изящна, но ещё по-девически худа. Зато груди и полненький, округлые ягодицы хороши. То, что женщине придаёт женственность, наличествовало, а после первых же родов всё приобрело бы ещё более округлые формы, это было ясно. Сейчас же её худоба была весьма кстати, ибо придавала её телу невероятную гибкость. Она изогнулась назад, сбросила на руки покрывало. Правая рука взметнулась вверх в каком-то зовущем движении, покрывало соскользнуло вниз, и первое мгновение танца обожгло Пилату душу. Длинные пальцы девушки сложились в цветок, и этот цветок раскрывался, дрожал лепестками, тянулся вверх и дышал! В это невозможно было поверить, он знал, что это рука, но сходство было столь явственным, что он видел цветок, а не руку… Не меняя положения тела, с запрокинутой головой, она послала вторую руку вдогонку. И в воздухе заплясали в пламени факелов два цветка её тонких рук. Они переплетались, вновь разлетались в стороны, они жили… Потом она выпрямилась легким движением, сцепила руки над головой. Барабанная дробь стала учащаться, струны под рукой талантливого музыканта запели громче, ускоряя темп. Саломея уже не стояла на месте. Бёдра её начали свой, особый танец. Правое колено устремлялось внутрь, бедро выступало вперед. Благодаря этому движению, повторить которое Пилат не смог бы и под пыткой, обнажалась чудесная, несколько полная в бедре ножка, а подвески на её ягодицах зазвенели, запели в такт музыке. Она предоставила телу выполнять эти сложные движения, а сама подхватила своё покрывало. И покрывало превратилось в её руках в плящущую змею. Оно взлетало вверх, в воздух, извивалось, снова падало, а душа замирала, и подвески звенели не переставая. Когда Саломее надоела эта игра, она предложила зрителям другую. Резко прогнувшись назад, она устремила в небо свои природой созданные чаши. Поводя плечами, позволила и девической тугой груди станцевать танец. До самого помоста свисали при этом её густые черные волосы. Время от времени она резко встряхивала головой, и грива волос металась вверх-вниз, вызывая у Пилата нестерпимое желание вцепиться в эту гриву, и воспользовавшись мужской своей силой, подтащить её к себе — хотя бы ради поцелуя, не говоря уж о другом. И снова она вернулась к танцу живота и бёдер. Музыка просто сорвалась с цепи, аккорды не успевали друг за другом. Легко улыбаясь, словно тело её не напрягалось в усилиях, а летело, пело, как это и представлялось окружающим, она сходила в этом сумасшедшем ритме пляски с площадки и шла к своему деду и отчиму[212]. Мужчины давно повскакали с мест, рёвом и хлопками приветствуя танцовщицу. Не доходя несколько шагов до Ирода, она повернулась спиной. Резко, почти грубо, и причинив при этом боль, смолкла музыка. Разразилась тишина, исполненная любопытства. В этом молчании всего и вся, Саломея наклонилась вперед. И теперь танцевали, заливаясь всеми подвесками, её округлые ягодицы, к которым устремились взоры распалённых танцем мужчин. Юбка девушки была полупрозрачной, поза — вызывающей. Это был призыв красивой самки, очевидный и неприкрытый. Понтий, невольно оказавшийся одним из зрителей в самом выгодном положении, ибо возлежал по существующей иерархии рядом с Иродом Антипой, а теперь стоял рядом с ним, очарованный пляской, до боли прикусил губу и сжал дрожащие пальцы в кулаки. Мелькнула мысль, что это уже было, и сумасшедшая мать этой девчонки просто смеётся над ним! Он отчетливо вспомнил ту ночь, и её волшебное тело в своих руках. Он сожалел, он сожалел о потере! Танец закончился. Всё ещё звенели подвески, но она уже остановила бег своего тела. Она дала им дозвенеть. Выпрямилась, и всё с той же улыбкой подошла к отчиму. Не говоря ни слова, тот заключил её в объятья, и впился в её губы отнюдь не отеческим поцелуем. Вокруг шумели, кричали, смеялись, вздыхали мужчины. У Пилата закружилась голова, заныло сердце. Всё это было уже чересчур. И он, не имеющий прав ни на что, ощутил, что способен убить кого-то от переполнявших его сердце восторга и ненависти. Такого взрыва чувств он не ждал от себя. Восторги ещё не улеглись, и толпа ещё обменивалась впечатлениями, когда Антипа, продолжая прижимать падчерицу-внучку к груди, обратился к гостям. — Слушайте, слушайте все! Как я могу отблагодарить плясунью за её красоту, смелость и высокое искусство? Какую награду присудим прекрасной Саломее-танцовщице? Посыпались предложения, одно другого щедрее. Но громче всего кричал кто-то из задних рядов, и был услышан. — Спроси у неё самой, тетрарх! Пусть сама выбирает, правитель! И толпа придворных обрадованно зашумела: «Правильно, это справедливо, она заслужила!» — Хорошо! Чего бы ты ни пожелала сегодня, я клянусь исполнить твоё желание перед Господом и этими людьми, Саломея! Все взоры обратились к Саломее. Задумчиво перебирала она глазами лица, и не давала ответа. Словно так и не найдя его, вдруг вывернулась из рук отчима и бросилась вон из шатра. Толпа несколько растерялась. Ирод смеялся. Обратившись к Пилату, сказал фразу, неприятно резанувшую слух прокуратора в очередной раз за этот богатый сменой впечатлений вечер: — Однако, поздно застеснялась, красавица, мы уже почти всё увидели. Надо бы поменять одежды, я подмочил их… Они уже возвращались к своим местам, устраиваясь поудобнее, когда девушка вновь ворвалась в шатёр. Обвив шею отчима руками, прошептала что-то ему на ухо. Не часто приходилось видеть Пилату, чтобы человек не побледнел даже, а посерел, помутнел от нескольких слов, сказанных ему. Казалось, Ирод Антипа услышал весть о собственной смерти, жестоко преподнесённую ему такой прелестной и юной женщиной. Дрожащие губы властителя зашептали: «Ты одержима бесами, ты больна?! Да нет же, нет, девочка, не может быть, чтоб ты этого хотела…» Впрочем, услышали эту фразу немногие, в том числе Пилат, бывший рядом. Языком страны, которой он управлял, Понтий почти не владел. Мог не всё расслышать, или неправильно понять. Но, кажется, понял всё же верно. Спасибо Иосифу, чему-то всё же научил. Поскольку Саломея капризно топнула ножкой. И не заботясь о том, чтобы её не услышали, а напротив, привлекая всеобщее внимание, закричала: «Да, да, ты обещал, все слышали, ты обещал!» Молчание Ирода было долгим. Потом он устало провёл по лицу рукой. Казалось, лицо это, бывшее таким живым, смеющимся ещё совсем недавно, вдруг погасло. Потом, резко отстранив Саломею, Ирод Антипа вышел из шатра. Правителя не было долго. Тишина была просто звенящей, когда он вернулся и возлёг за столом. Краски окончательно покинули его лицо. Но он махнул распорядителю рукой. И снова всё завертелось, закружилось вокруг постамента в центре шатра. Вспышки факелов освещали чудеса фокусников. Потом — Саломея. Прыжки и трюки артистов-акробатов. Снова Саломея. Вино, пожелания и поздравления властителю. Опять Саломея. И каждый раз она была другой, и её искусство потрясало, и тело её восхищало и заводило мужчин. Позднее Понтий вспоминал, что всё время, начиная с возвращения Антипы в шатёр, ощущал непонятную тревогу. Напряжение, повисшее вокруг тетрарха, не отпускало. Тот как будто справился с собой, и улыбка вернулась к нему. А тревога была. Или это его, Пилата, воображение? Часто после разразившейся драмы кажется, что уже предугадывал её благодаря интуиции, ждал. Почему же не предотвратил, если ждал? Зачем заливался вином, глядя на ту, что была живым отражением желанной женщины? Ещё он помнил чётко узорный рисунок подноса, на котором внесли голову Иоанна. Потом руки Саломеи, изящный девический контур этих рук, а в них — нечто невообразимое. Невозможно было себе представить такую ношу в этих руках, и, однако, она поднесла её к отчиму, выразив благодарность изящным поклоном. Ирод Антипа вскрикнул, оттолкнул поднос рукой, и закрыл лицо. В ужасе отворачивались от этого зрелища и ещё сохранившие рассудок гости. Но таких было немного. Большинство же, опьянённое не только вином, но и страстью к единственной на пиру, но недостижимой женщине, одурманенное благовониями, собственным разнузданным весельем — большинство либо смеялось, либо вовсе не различало окружающего. Либо любопытствовало взглянуть на того, кто ещё недавно был их обвиняющей совестью, а теперь стал этой нелепой головой на блюде. Саломея, видимо, наученная матерью (он знал, он чувствовал, что она рядом, и каждое мгновение этой драмы до мельчайших подробностей задумано и поставлено ею), протянула поднос Пилату. Он заглянул в эти полуприкрытые глаза мученика. «Mea сulpa»[213], — сказал он себе. Задумчиво, почти рассеянно, не думая о том, что делает, окунул палец в свернувшуюся кровь на подносе. Поднес палец ко рту, попробовал вкус этой крови, крови праведника. Бросилось в глаза лицо того, кто играл им этим вечером, не жалея собственной души. Отвращение было на этом лице, видевшем их. Саломею с подносом в руках. Его, Понтия, окровавленные лицо и пальцы. И негодяя, труса Антипу, бывшего истинным убийцей, и страшившегося взглянуть на дело рук своих… Бешеную скачку на конях по пустыне он ещё помнил. Где-то сзади оставался кричащий Ант, свора собак. Лишь Банга успевал быть почти рядом. А он вонзал шпоры в бока коня, и нёсся вперёд. Внутренним взором видел Иродиаду, она улыбалась ему. Сплетались в танце нежные девические руки, и те же руки, но со страшным подносом. Крутые бёдра колыхались в вызывающей пляске. Понтий что-то кричал, и не поспевающий за ним Ант чаще всего различал в этих криках фразу: «Моя вина! Это моя вина, я знаю!» Но силам коня пришел конец, он стал снижать темп скачки. Понтий всё ещё выжимал из него бег. Но в какое-то мгновение вздыбил его, сопротивляющегося воле сумасшедшего хозяина, и они мягко завалились в песок. Благодарение Юпитеру, этот день и эта ночь закончились. Свет померк в глазах, видения исчезли. Утреннее пробуждение было не из приятных. Лучи солнца легли на лицо, согрев его, и он проснулся с воспоминанием о треске факелов с их благовонным, приторным запахом. Ант уже не спал, сидел рядом на песке в весьма задумчивой позе, обняв руками колени. Кони фыркали в стороне, посапывали носами собаки. Банга лежал рядом с прокуратором, и не было сомнений в том, что именно его тепло согревало хозяина ночью. Невыносимо болела голова. Во рту был привкус крови. Он старался не вспоминать, чьей. Та же кровь запеклась вокруг губ, он с трудом разлепил их. Позвал Анта. Верный слуга повернулся к нему с улыбкой. Эта сияющая, чистая мальчишеская улыбка радовала его всегда, но сегодня была таким контрастом в сравнении с нечистотой прошедшей ночи, что прокуратор вздрогнул и застонал. — Выпей, господин, — протянул ему флягу верный слуга. Преодолевая отвращение, Пилат припал к сосуду с вином, и стал глушить вкус крови во рту и в собственной памяти. Он знал, что всё пройдет. Этой стране, со всеми своими соблазнами и ужасами, не одолеть его. Он солдат, и он солдат Великого Рима. Пусть себе трещат проклятые факелы. Или звучит эта музыка в сердце. Всё пройдет.43. Искушение
Никто не войдет в Царство Небесное, кто не пройдет чрез искушение. Род человеческий испытывается с незапамятных времен. Ева, искушаемая Сатаной[214], протянула розовую узкую ладонь Адаму, и в ней было кроваво-красное яблоко — символ искушения. Один из самых известных эпизодов, но, если поискать, найдутся и другие, в самой седой и ветхой древности. И в каждом сегодняшнем дне — вне всякого сомнения. Лишить человека мужества и прервать его связь с Богом — такова цель искушения. Когда над нами сгущаются тучи, когда смерть, болезни, бедность обрушиваются на наши головы, мы испытываем сомнение в любви Господней. Почему Ты допустил это? — кричим мы в полный голос. И, преисполненные возмущения, словно в отместку, предаёмся смертным грехам. Чревоугодию. Любви без капли любви в сердце. Земной славе, порождающей высокомерие, ненависть, братоубийство. Словно не было перед нами живого примера Того, Кто, говоря о Царстве Небесном, каждым словом своим призывал строить другое Царство — Царство Собственного Духа. Того, Кто говорил — Царство Божие уже наступило. Каждый человек несёт его в себе и может, если хочет, если достоин, наслаждаться им. Оно создаётся в сердцах людей посредством искреннего чувства. Возьмите в руки Евангелие, перечтите Нагорную проповедь. Этот призыв не оставит вас равнодушными. Даже если все рассказы про Царство Небесное в вашем представлении — лишь достойные понимающей улыбки сказки. Примите на себя чужие немощи и страдания, скажите решительное «нет» собственному непомерному аппетиту, и не только в еде, спасите себя от глубочайшей пропасти падения. А придти ли на исповедь к священнику, писать ли записки о поминовении близких, поститься ли в предписанные дни — решайте сами. Кто вправе судить об этом, когда сам Иисус просил: «Не судите, да не судимы будете …»[215] Оазис Эн-Геди — обитель ессеев. Вдали ото всех, возделывают они кунжут и виноградники. Здесь желающие вкусить одиночества находят его у братьев в достаточном количестве. В горах возле оазиса. В горах много пещер, зависающих над ущельем, словно орлиные гнёзда. С высоты птичьего полета, находясь в таком гроте, можно увидеть виноградники, жилища людей. А вдали — Мёртвое море и печальные горы Моава. Горы грустят. И это понятно. Немало бедствий повидали они на своём веку, были свидетелями человеческого зла, предательства и неверия. Но высоты Моава знали и красоту человеческого духа. У их подножия проповедовал Иоанн Окунатель. Свет зари, покрывающий позолотой горы Моава, касался и лица праведника, что призван был возвратить сердца отцов детям, и непокорным — образ мысли праведников, дабы представить Господу народ приготовленный. Теперь не так. Горы Моава покрываются позолотой, как и прежде. Но Иоанна нет, и уже не будет. Нет предела человеческой злобе, и предательству, и неверию. Они подвергли Иоанна заточению, а потом и позорной смерти. И горы грустят. Они устали, и уже не верят утренней улыбке солнца. Не верят в то, что когда-либо вновь встретятся с высотой человеческого духа. Так думал Иисус, стоявший на открытой всем ветрам площадке одной из пещер в высотах Моава. Он ушёл сюда после смерти Иоанна. Младший из сыновей Заведеевых[216], бывший раньше учеником Окунателя, принёс эту чёрную весть. И вот уже много дней Иисус, просивший у братьев испытания одиночеством, и получивший его по просьбе благосклонного к нему руководителя общины, пытался справиться с самим собой, с собственным горем. И не справлялся… Не был он никогда тем, кем хотел видеть его Иоанн! Миролюбец среди враждующих, вот что он такое. Почему никто не хочет понять — не бывать ему земным властителем! Он не будет бороться против римлян, он сражается за них. Он ищет мира и поработителям, как порабощённым. Он зовёт за собой всех, у кого в сердце записан Закон, и которые — одно с Господом. Иной язычник предпочтительней иудея, ибо не знал Господа, и в незнании своём должен бытьпрощён. Получившим свет от Бога более непростительно, чем язычникам, над которыми они так превозносятся. Но, как бы ни грешна была душа, он даст ей воду живую. Как больно, что даже лучшие из лучших не понимают его. Оскорблённый его бездействием Иоанн даже прислал из крепости Махер учеников с вопросом: «Ты ли Тот, Который должен прийти, или ожидать нам другого?» Тот же вопрос, что в день их первой встречи. Только тогда Иоанн ответил на него сам, ответил утвердительно. Теперь сомневался. Потому что считал — Иисус ничего не предпринимает для его освобождения. Тот, кто за это время поразил страну своими чудесами, не хочет протянуть руку помощи верному другу. А ведь друг этот когда-то отвечал своим разгневанным приверженцам, считающим, что Иисус преуспевает, отнимая у Иоанна его славу: «Ему должно расти, а мне умаляться»[217]. Это ещё и странно, когда никто не хочет понять. Иисус ведь не воин, не восставший раб. Он — посланник Божий. И не смеет брать оружие в руки, даже для благого дела. Есть, конечно, и другое решение. Он с радостью пошёл бы к Иоанну и осветил тюремный мрак своим присутствием. Но отдать себя в руки врагов, и тем самым подвергнуть опасности собственную миссию! Справедливости ради следовало бы сказать — он сделал многое. Он просил у Иосифа из Аримафеи, а через него — у прокуратора, о спасении Окунателя. Смиренно, но настойчиво. Ирод Антипа вряд ли позволил бы присутствие учеников в крепости, не будь заступничества префекта. И эту относительную свободу в заточении, где Иоанн мог, пусть в веригах, но проповедовать редким желающим, не получил бы он так легко. Медленно, незаметно для самого себя, Ирод склонялся к освобождению Окунателя. Тут ведь не в префекте даже дело, пусть его заступничество многое значит. Ирод боялся и уважал праведника. Грех Ирода всегда был перед ним. И, напротив, он знал жизнь Иоанна, полную самоотречения. Он уважал здравые суждения Иоанна, принимал его советы. Где-то в самой глубине сердца, куда правитель и сам боялся заглядывать, запечатлелись слова Иоанна: «Господь вездесущ, нет возможности утаить нечто от Бога». Можно ли было предотвратить гибель Иоанна, зная о таком отношении к нему Антипы? Предвидеть злобу одной женщины, силу чувственной красоты другой… Не слишком ли это много для одного человека, пусть с даром целителя и с Богом в сердце? Да нет, немного. Он должен был знать. Он должен был предвидеть. Слишком много места в его сердце заняли другие люди и обстоятельства. Он увлёкся. Успехи окрылили его, и он действительно забыл о друге. Вот почему он здесь. Боль потери — само собой. Но и совесть, что подступает ночью к изголовью, удушьем сжимает грудь. Легче всего — оправдать себя днём. Он находит нужные слова, объяснения своим поступкам. Но то днём, а ночь судит иначе… Ирод знает, что над ним тяготеет проклятие. Больная совесть кричит куда страшнее, нежели проповедь в пустыне. А он, Иисус? Тоже проклят? Или будет оправдан высотой той цели, что перед ним? Знать бы конец от начала и славу той цели, к которой он продвигается. Знать бы на самом деле, что жизнь Иоанна — меньше той цели, лишь песчинка в море песков пустыни. Быть может, не так бы давило грудь. Он измучился за эти дни. От одиночества, от голода. Ослаб, головокружение, дрожь в руках, то и дело прошибает пот. Голод не страшен, когда ты готов к нему внутренне. Если дух твой силён, есть понимание необходимости поста. Если же смятение духа в тебе, и сомнения… Ни постом, ни чем иным Иоанна к жизни не возвратить! К чему все эти самоистязания? Утихомирить совесть, наверное. Наказать себя, чтобы смириться с утратой, принять её. Грех гордыни искупить. Как приходят к нам искушения? Истинно, враг человека их приносит. Он появляется мгновенно там, где дух некрепок. Вот он, сидит, улыбается. Или то видения от слабости? Или нет, всё же сидит, в самом деле. Глаза блестят. Руки потирает, готовится к разговору. — Что, Сын Человеческий, мучаешься? Бросил… предал друга и учителя? А как хорошо всё начиналось, он с тебя грехи смывал, окунал тебя… Бога призывали. Не Его надо было звать, а меня. Ведь тебя гордость одолела, а не смирение. Не Божеское это чувство, нет! Это мое, исконное! Тебе люди кланялись, а Ты возносился. — Уйди, не томи душу, не так всё было. Я старался помочь многим. А забыл лишь одного. Мой грех, мой и ответ. — И опять ты мой, сам того не зная. Быть свободным — самое большое благо, его я и выбрал. А вы объявили меня неблагодарным, и меня же, наказанного, оплёвываете и боитесь… Странные существа вы, люди… И ты тоже, ты тоже… Ты ведь тоже хочешь быть свободен и независим, и себе самому обязан всем. Как упивался своим даром, как радовался тому, что ты — первый. На Господа своего и не оглядывался, хоть и поминал его по старой привычке на каждом шагу. — Не так это было! Радовался тому, что нужен людям, что оживают под моими руками. А если и была гордость, и неправ я, вымолю у Господа прощение. Молитвой и постом, и покаянием… — А к чему тебе оно, прощение? Разве так уж плохо быть первым? Разве не радовался ты тому, что ученики Иоанна уходят к тебе, и тому, что слава первого проповедника в стране пошла по этой дороге? — Замолчи! Если и было так поначалу, то после, потом, горе и беда Иоанна стали моими. Горько сожалел я, и по сей день не нахожу места. Дай мне покой, дай мне обрести мир с моим Богом! Разные у нас с тобою дороги, изыди! — А я так не думаю. Кто раз вкусил славы, захочет её снова. Это мой напиток. Я замешал его на дурмане жизни, на человеческих страстях, на человеческих ошибках! И нет от него противоядия, нет, милый ты мой! Дьявол взял Иисуса за руку, потянул к краю площадки. Странно, но привычный вид за её пределами изменился неузнаваемо. Вздрогнул Иисус, поняв, что уже не в горах они, а неведомо как перенеслись в Иерусалим, и стоят на крыле храма Господня. Захотелось проснуться, но не получалось, хоть он и тёр глаза рукавом нещадно. — Если ты Сын Божий, и простёр Он руку над тобой, — Дьявол задумался. — Если ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: «Ангелам своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнёшься о камень ногою Твоею»[218]. Золотом и мрамором блестел на солнце храм. Долина Хеврона была перед ними, как на ладони. Глубина манила, звала. Казалось, стоит лишь расправить крылья, — и полетишь, сольёшься в объятиях с голубым небом, с облаками. Будешь неотъемлемой частью этого простора. Странное чувство абсолютной свободы, невероятной собственной силы захватило Иисуса. Он долго молчал, не в силах справиться с ним. Как когда-то в детстве плыл по небу на облаках, и получалось! Дьявол в каждом из нас, и он не дремлет. Искуситель, он ведь искушает. Лишь от самого человека зависит, каким будет ответ. Чаще всего отвечают «да», и после недолгого головокружительного полёта тело не сумевшего ответить «нет» неизбежно оказывается распростёртым на мостовой. Разбитое и жалкое. Не этого хотел Иисус. И потому ответил: — Написано также: «не искушай Господа Бога твоего»[219]. И вмиг исчез дьявол. Снова открытая площадка в горах, и Иисус один наедине с небом. Трудно сказать, спал ли он или грезил наяву. Так близко, рядом был только что Сатана. И нет его, лишь легкий дымок на краю площадки, там, где он стоял. Или то испарения из долины. Трудно даётся на этот раз пост. Чувствуешь себя настолько слабым, что сон и явь не различаешь. Дни сливаются в один бесконечный ряд, трудно сказать, было ли это событие вчера, или, может быть, позавчера… Да и было ли? Не с самим ли собой спорил? С тем, что в глубине души живёт. В какой из дней он покинул свой временный приют? Кажется, то было вчера. Он хотел есть. Сухие фиги не утоляли голода, а пробивающаяся из расщелины скалы тонкая струйка воды раздражала своим журчанием. Хотелось вина и мяса. Ночью приснилось пиршество с учениками. Пахло рыбой, мясом, приправами. Богатый дом, щедрый стол. Ароматы умащенных маслом тел. Мягкие ложа. Жизнь манила его своими соблазнами. А до срока ещё не менее пяти дней. Следовало бы отмечать количество прожитых дней, да вот хотя бы на стене пещеры. Он же потерял им счёт, не помнил. Впрочем, какая разница. В положенный срок к нему придут. Ну вот, кажется, вчера это было. Доведенный до сумасшествия ночными пирами, утром он не помнил себя. Отбросил свитки с изречениями пророков в сторону, вскочил и помчался куда-то, не разбирая дороги. Там, внизу, были люди. Там ели обычную пищу. И он был бы с ними, не один. Сокрушённый сердцем, он не хотел уже обвиняющего, кричащего о вине перед Иоанном одиночества. Безумие владело им, когда он нёсся вниз по кручам. Как только не сорвался! И это — ученик спокойных, взвешенных индийцев, суть философии которых — достижение полного покоя, нирваны. Он не узнавал сам себя, не постигал, что происходит. Смерть Иоанна стала тем самым камнем преткновения, который его губил. Ибо погибель человека — неспокойная совесть. Когда в долине он наткнулся на первый дом, и уже коснулся его стены руками, посетило его видение. Аромат мёда коснулся его ноздрей, ессеи употребляли его и в пищу, и в своих настоях, которыми лечились. Неудивительно, что он вспомнил. Иоанн в пустыне. Звёзды над головой, вдали — горы. Учитель прислонился к невысокой каменной гряде. В руках его — соты с мёдом. Без всякого внутреннего смущения, без тени неудовольствия на лице он поедает саранчу, заедает этот скудный ужин из насекомых мёдом, жуёт воск сот. Ему всё равно, что есть и пить, он думает о высоком… Иисус вернулся. Видение Иоанна стало тем, что остановило его на пути. Взбираясь на гору вновь, он уже не торопился. Он шёл и повторял про себя слова, что услышал от Иоанна. После того, как тот покончил со своим ужином. «Бог смирял тебя, томил тебя голодом и питал тебя манною, которой не знал ты, и не знали отцы твои, дабы показать тебе, что не одним хлебом живёт человек, но всяким словом, исходящим из уст Господа, живёт человек»[220]. Так заповедал Моисей своим единоплеменникам. Эту истину повторил Иоанн. Иисус её исполнил, избежав очередного искуса — голодом. Но главное искушение его жизни ещё ждало впереди… Его ждало испытание властью.44. Покушение
В какое-то мгновение глубоко ушедший в свои размышления Пилат краем уха услышал шум, исходящий из поросли густого и довольно высокого кустарника, мимо которого они проезжали. Может быть, увидел движение в этих кустах. Трудно сказать, он и сам не успел оценить, что это было. Но долгий опыт военной жизни несомненно сказался в его реакции. Не рассуждая, он послал коня вперёд. И вовремя — позади, на уровне шеи, не защищённой панцирем, просвистела стрела. «Как в нижнегерманской армии, во время бунта»[221], — промелькнула мысль, и заныло раненное когда-то стрелой левое плечо. Он не сразу осадил коня, уйдя на расстояние, относительно недоступное стрелам; он не желал быть спиной к лучнику, искавшему его смерти. Развернув же коня, издали увидел то, от чего похолодело в груди. Ант отбивался от четверых убийц, пытавшихся сбросить его с лошади. Копьё, торчавшее из груди пятого, сделалось бесполезным для него теперь, и он разил их мечом. Левая рука и грудь его были в крови. Недалеко от кустарника, не успев подлететь к лучнику всего на несколько шагов, заливаясь кровью, лежала сука. Стрела торчала сбоку пониже спины. Она царапала землю когтями и пыталась ползти к убийце, но силы покидали её. Заливаясь негодующим лаем, наскакивая, успевая урвать куски одежды и тел, сдерживали четверых убийц два молодых кобеля, не давая пробиться к центру их вселенной — к молодому хозяину, с любовью растившему их. Банга не лаял, он сражался молча и с остервенением. Уже подлетая к месту сражения, Пилат с удовольствием подсчитал его вклад в общее дело: один с разорванным горлом лежал на дороге, и Банга атаковал второго. Эти двое старались обойти всю группу с фланга, а может быть, выдвинулись вослед Пилату. «А ведь эти — не с ножами, а с мечом, — успел подумать Пилат, проносясь мимо Банги. Молодняку проще, Банга выбирает соперников посложней, умница пёс!» — Слева! — крикнул он Анту, и тот едва успел прикрыться щитом от ножа, который метнул один из удерживаемых молодняком убийц. Он поплатился за этот бросок: один из кобелей дорвался до его шеи. Уже падая на землю, успел он вырвать нож из-за пояса, и громкий визг пса возвестил о потере очередного бойца когорты Пилата. Откуда-то из кустарника понеслись на этот визг обе суки, наверняка выполнявшие там честно свой долг. Но с момента своего крика-предупреждения Пилат уже не видел ничего, кроме поднимающегося на уровень его головы лука. Лучник, до той поры отвлечённый тем, что происходило в кустарнике, и не доставший стрелами двух других сук, не мог не обернуться на топот лошадиных копыт. Увидев возвращавшегося Пилата, он изготовился к стрельбе. Как во сне видел Пилат эту нацелившуюся в его горло смерть. Откуда-то сзади уже летел Банга, и увидевший его лучник дрогнул на мгновение, опустил лук. Этого мгновения хватило Пилату, и копье пронзило свою цель. Нужно было помочь Анту. Пилат обернулся к нему, и удостоился удовольствия увидеть красивый удар. Лезвие меча упало вниз с высоты и вошло в надключичную ямку слева. Фонтаном брызнула кровь, беззвучно упал на землю ещё один нападавший. На следующего обрушился всей своей мощью Пилат. Двое, оставшись в явном меньшинстве, пытались скрыться в кустарнике. Навстречу им из кустарника двинулась четвертая и последняя сука, пасть её была в крови — кто знает, кого она заставила захлебнуться собственной кровью там, где вела бой, в глубине этих зарослей, прибежища неведомо откуда взявшихся врагов. — Я сам! — крикнул Ант, видя движение Пилата, и взглядом, и криком умоляя об оказании ему этой чести — добить последних. Пилат поискал глазами Бангу. Тот был рядом, как всегда, и всё понял, прочтя приказ в глазах хозяина. Он сорвался с места вслед за Антом. Можно было не беспокоиться больше об исходе боя. Следовало позаботиться о пострадавших. Он подошёл к суке, раненной лучником. Она с трудом подняла голову, и в глазах её были боль и страх. Пилат слегка потрепал её по загривку, коснулся ласково морды, и, несмотря на потерю сил, она успела лизнуть эту сильную руку. Прокуратор негромко, но заковыристо выругался. Наконечник стрелы ушёл слишком глубоко, и хотя наружное кровотечение прекратилось, но, вынув стрелу, он мог вызвать его снова, такое опытному воину не раз доводилось видеть. Его навыков явно не хватало, и Пилат ограничился доступной помощью. Оторвал от тоги кусок материи, смочил его водой из фляги и омыл рану от крови и грязи. Надломил древко стрелы, чтобы не цеплялось потом за ткань, вызывая ненужную боль, оставив всё же обломок, — вынуть стрелу рано или поздно пришлось бы. Смазал поверхность вокруг раны мазью из флакона, который носил на поясе. Это был подарок Ормуса, и жрец утверждал, что его средство предохраняет от воспаления. Сука трепетала от боли, как он ни старался, а всё же причинял ей страдания. Но визга её никто так и не услышал. Прикрыв её своим плащом, Пилат ободрил страдалицу ласковым словом. — Ничего, маленькая, всё обойдется. Я заставлю жреца плясать возле тебя до тех пор, пока не выздоровеешь, нравится это ему или нет. Он что-нибудь придумает, треклятый фокусник. Другое дело — кобель. Нож прошёлся по передней лапе, содрав кожу на большом протяжении. Рана была болезненной, но отнюдь не такой серьезной, как у суки. Кроме того, на боку слева красовалась неглубокая царапина от скользящего удара ножом. — Ну, друг мой, — уговаривал его Пилат, пытаясь омыть раны от грязи и песка, — постой-ка минутку… Громкий визг, переходящий в завывания, был ему ответом. Пёс не давал себя коснуться. Опрокинутый на спину Пилатом, извивался в песке, вырывал лапу, и пытался даже огрызнуться. Прокуратор взмок от напряжения, призывал всех богов и бранился. На помощь ему подоспел Ант, он, как мог, удерживал кобеля здоровой правой рукой и всем телом. Прокуратор в меру возможности смазал всё мазью и перевязал. Отпущенный кобель, прихрамывая, отбежал в сторону кустов, задрал ногу и долго, с наслаждением, мочился, повизгивая, словно жалуясь. С трудом поднявшись и выпрямив спину, Понтий развернулся к верному слуге. — Что там у тебя, мальчик? — Я догнал их, господин. Оба мертвы, у одного нашел вот это. — Он протянул окровавленный пергамент Пилату. Он не умел читать на этом языке. Но подпись узнал бы из тысячи. Это была рука Иуды, его росчерк, который прокуратору уже приходилось видеть. Следовало разгневаться, но римлянину стало весело, и он рассмеялся. — Я тебя не об этом спрашиваю, Ант. Но всё же спасибо. Теперь я знаю, кто нас предал, наш дорогой друг Иуда. Собственно, я так и думал. Давай поглядим, что с рукой. И, надеюсь, ты дашь мне себя перевязать без воя, а то твой воспитанник опозорил нас перед нашими дамами… Сквозное ранение мечом в нижней части плеча; крови было много, но каких-либо неприятных последствий ждать не приходилось. Остаток Ормусовой мази был использован, рука перевязана. Ант сыпал проклятиями в адрес Иуды, но прокуратор только улыбался. Пилатом владела эйфория. Он со своей маленькой армией выиграл очередное в жизни сражение. Без особых потерь. Несмотря на неприязнь к Ормусу, он верил в его талант врачевателя, у него была возможность убедиться в этом, и не раз. Ант справится с пустяковой раной, всё будет в порядке и с собаками. Оставалась встреча с Иудой, на которую его вызвал предатель. «Каков, однако, негодяй! Ведь случись что со мной, на кресте распнут пол-Иудеи, а ему всё равно, лишь бы расквитаться за обиду, — думал почти с восторгом Пилат. — Но такого врага я раз в десять предпочитаю Ханану с этим тряпичным подневольным его зятем. Те улыбаются и кланяются, и притом, что ненавидят, ещё и смертельно боятся. Я устал от их слащавых улыбающихся лиц. Иуда ненавидит и ничего при этом не боится. Он фанатик, а я испытываю судьбу, дразня его. Но как это замечательно, как волнует кровь! Я почти люблю моего мерзавца-осведомителя за доставленное удовольствие снова поучаствовать в бою. Мне кажется, я помолодел лет на десять!» Несмотря на уговоры Анта, Пилат решил продолжить путь к месту встречи. Там, на холмах, его ждал не только Иуда, но и верный Иосиф. Иосиф из Аримафеи, член священного Синедриона, весьма нелюбимого прокуратором Совета Старейшин. Дальний родственник Иисуса, о чём знали немногие. Состоятельный торговец со множеством связей в Иудее и за пределами её, он служил Пилату, а в его лице — Риму, давно и на совесть. У него были на то свои причины, и предшествовавший Пилату наместник, Валерий Грат, знал их лучше. Но за время его собственного пребывания в Иудее этот исполненный достоинства, всегда невозмутимо спокойный человек успел стать незаменимым для прокуратора. Это ему Пилат был обязан немногими познаниями в языке и культуре народа, которым управлял. Иосиф искренне старался примирить интересы Рима и его восточной провинции, он был миротворцем по природе, из тех редких людей, которым мир и благополучие важнее войны и национальных интересов. Прокуратор с Антом соорудили носилки из подручных материалов — плаща Пилата и срубленных в кустарнике веток. Пригодился конь, предназначенный Иосифу на обратный путь. Носилки укрепили между ним и конём Анта, и уложили на них собак. На всё это понадобилось время, а Пилат терзался нетерпением увидеть Иуду, и заранее радовался его унижению. — Ант, я догоню тебя, — сказал он напоследок. Если приедете раньше, немедленно вызови Ормуса. Бангу я беру с собой, он один стоит троих. Остальные собаки будут охранять тебя. Он просто взлетел на коня, и унёсся ветром от обеспокоенного Анта. Банга не отставал от хозяина, хотя сегодняшнее утро далось ему нелегко. Они достигли знакомой расщелины между холмами довольно быстро. Иуда и Иосиф спешили к нему навстречу, и, надо отдать должное Иуде, он хоть и был несколько бледен, но внешне довольно спокоен. — Не ждал меня, Иуда? — весело спросил Пилат, соскочив с коня и бросив поводья Иосифу. — А я рад тебя видеть, любезный! Что стряслось, почему такая необходимость встречи, именно сегодня и в этом месте? Иосиф, тебя я тоже рад видеть, но несколько иначе, друг мой… — Господин, необходимость встречи огромная, очень важная. У меня в руках — нити заговора против прокуратора, и во главе заговора — члены Синедриона, я думаю, сам Ханан, и зять его, Каиафа… — И чем я провинился перед первосвященниками, любезный? Впрочем, что там, они меня просто не любят, как и ты? Прискорбно, милейший, прискорбно, но тут уж ничего не поделаешь. А каким способом вы решили меня убить? Как ни держался Иуда, но пальцы его слегка дрожали, он провёл по лбу, и трепет руки выдал его волнение. — Не следует так шутить, господин, над верными людьми… Я узнал, что это будет, скорее всего, засада на пути следования прокуратора, я не знаю, правда, где. Его встретят зилоты-непримиримые, они хорошие воины, и не склоняют головы ни перед кем. «Нет владыки, кроме Иеговы; нет подати, кроме храмовой; нет друга, кроме зилота»[222] — вот их вера, и они во всём ей следуют. — Так… И ты, зная об этом, вызвал меня на встречу, прогуляться в холмах Иудеи, верный мой Иуда… Нет предела твоей преданности, поистине нет предела. — Произнося эти слова, Пилат вынул откуда-то из складок одежды лист пергамента, и стал похлопывать им по бедру. Ошеломлённый Иуда невольно сосредоточился на этом движении глазами, не в силах отвести их. — Что же ещё, Иуда? Есть ли ещё новости? — Нет, — пролепетал Иуда, и правая рука его потянулась к поясу, где был кинжал. — Ну что же, они есть у меня. Твои зилоты неплохие воины в своей стране. Но в Риме они были бы последними из худших. Их много там, на дороге, где меня и ждала твоя хвалёная засада, я их не считал, пусть их посчитают позже те, кому они дороги… У молча слушавшего Иосифа вырвался испуганный вскрик при этом сообщении. В ужасе обратился он лицом к Иуде, прозревая истину. Шагнул вперед, крепко взял его под локоть руки, сжимающей рукоять кинжала. Пилат сделал вид, что ничего не замечает. Иуда вытаращил глаза, изображая радость. — Как, господин, я опоздал с предупреждением? Но это всё равно, главное, что удалось избегнуть опасности! Это просто чудо! — Может быть, может быть… И в ознаменование этого чуда, чтобы вознаградить твою преданность, я привёз деньги. — Он бросил к ногам Иуды мешочек с монетами. — Они обрадуют тебя, преданный слуга Великого Рима. — Иосиф, я возьму тебя на своего коня. Это удлинит нашу дорогу, но мы не спешим. Надеюсь, все засады на сегодня закончились. Поехали! С этими словами Пилат отвернулся, вскочил на коня. Иосиф, глядя в глаза Иуды, медленно выпустил его локоть. Стараясь не поворачиваться спиной к нему, взгромоздился на коня позади Пилата. Иуда опомнился лишь тогда, когда они исчезли из виду. В голове грохотали молотки, бешено стучало сердце. Он наклонился, поднял мешочек. Высыпал монеты на ладонь. «Pontius Pilatus», — прочёл он надпись на них. Смотрел долго, не отрываясь. Потом швырнул их в пыль, и топтал, топтал ногами, пока не выдохся. Он должен был противопоставить что-то очередной победе проклятого римлянина. И он повторял про себя, как заклинание: «И истребишь ты все народы, которые Яхве, Бог твой, даёт тебе: да не сжалится глаз твой над ними»[223]. О, глаз Иуды при случае не сжалится над потомством поверженного врага, не будет этого! Он расправил плечи, выпятил грудь, раскинул руки. Всё будет так, как сказано у пророка Исайи! И набрав полную грудь воздуха, он закричал, устремив глаза к небу: «Ты распространишься направо и налево, и потомство твоё завладеет народами и населит опустошённые города!»[224] Претории они достигли к ночи. Странная это была процессия, двое на одном коне, Ант на двух конях сразу, и носилки с собаками. Вечно не спавшую в его ожидании Прокулу Пилат просил не поднимать особого шума. Прежде всего, несмотря на сопротивление жены, они с Иосифом затащили в покои Пилата еле дышащую суку и устроили её на высокой скамье у стены. Комнату осветили всем, что только светило в доме. Пилат отослал Прокулу, поручив её заботам Иосифа. Ант отказался дожидаться помощи Ормуса, за которым послали доверенного раба, вежливо, но очень твёрдо. — Не желаю иметь дела с египетским колдуном, я ему не доверяю. Лекарь же кентурии, Анций, появился в покоях Пилата нескоро. Старый воин с трудом разминал свои кости после сна. Кроме того, он всегда, даже в далёкой молодости, был ворчуном, уверенным в том, что все сговорились испортить ему жизнь. И увеличить число обязанностей, которых у него и так больше других. Вот и сейчас, едва взглянув на руку Анта, он завёл нудную песню. — Было бы зачем будить старого человека. Шастают молодые по кустам да горкам, вот и получают своё от мужей… В наше время по таким пустякам и лекаря звать бы не стали, постеснялись бы просто. Тут и кость не задета, сквозное всё. Перевязали бы — да и ладно, так нет — разбудили, и всё срочно, срочно. Будто бы я могу бегать на старости, да мне и не заснуть теперь… — Анций, старина, закрой-ка пасть, — ласково и очень вежливо попросил Пилат. — Не вижу причины для хорошего настроения, а когда я в плохом, ты знаешь, тебе может и не поздоровиться. Какие тут кусты и горки, кто-то вёл на меня охоту. Мальчишка ранен, возьмись-ка за него, и чтобы в три дня всё зажило. Спаси тебя Юпитер, коли рана нагноится. Сквозное-то сквозное, да смотри, чтоб не было кости раздробленной. Ступай, работай! Даже после угрозы Пилата не перестав ворчать, хотя уже значительно тише, Анций занялся делом. Закончив работу, ушёл, не взглянув на Пилата и не прощаясь. Ормуса пришлось ждать ещё дольше, но он не ворчал, и его приветствие прокуратору прозвучало ровно и спокойно, даже благожелательно. Но не угодливо, нет, жрец держался независимо. Вопреки ожиданиям слегка волновавшегося Пилата, предложение заняться собакой не вызвало у него каких-либо особых эмоций. Впрочем, бросив короткий взгляд на перевязанную руку и измученное лицо едва живого от грубого осмотра и лечения Анта, он достал из мешка флягу с каким-то средством, и протянул её слуге. — Выпей два-три глотка, парень, и пойди-ка поспи. Твоя помощь мне не понадобится. Тебе нужны силы, рана может воспалиться. — Странно, он смотрел на Анта пусть мгновение, но так, будто видел не впервые, словно они уже знакомы. И Анту, который уже был наслышан об Ормусе, показалось, будто он видел жреца. Хотя знал, что не видел, знал точно. Без возражений, удивляясь собственной покорности, он принял протянутую флягу и выпил два-три глотка жидкости с приятным вкусом и несколько пряным запахом. И лишь после этого Ормус подошёл к суке. Та напряглась, не зная, чего ждать от чужого. Но, к удивлению прокуратора, рука с длинными тонкими пальцами свободно легла на загривок. Он и любопытный Ант, конечно же не прислушавшийся к совету жреца (разве он мог оставить собаку!), услышали непривычно ласковые для Ормуса звуки речи, извлекаемой жрецом откуда-то из горла. Он будто пел на чужом для римлян языке. И это пение мгновенно успокоило собаку. Ормус ласково гладил её по голове, трепал за загривок. Сука притихла, расслабилась. Казалось, она заснула, да так оно и было, потому что через некоторое время послышалось её тихое спокойное сопение. Пилат зачарованно смотрел на лицо Ормуса. Прокуратор понимал, что перед ним разворачивается особое действо, ему доселе незнакомое. Это отрешённое выражение лица, полуприкрытые глаза, монотонное пение — что это? Вдруг захотелось спать, немедленно лечь и заснуть, прямо вот тут, на коврике… Раздался грохот падающего тела. Это упал на пол, забывшись в глубоком сне, Ант. Падение не разбудило его. Прямо тут, на коврике, он и спал, верный слуга Понтия Пилата. А прокуратор вдруг разозлился донельзя, и злость помогла ему справиться с сонной одурью. Он встряхнулся, повел плечами, пришёл в себя. Ормус уже не пел, он смотрел на Пилата с озорной улыбкой, как равный. Было в этой улыбке нечто такое, вроде: «Видишь, какие мы с тобой молодцы!» Понтий неуверенно улыбнулся в ответ, впервые принимая жреца как человека. А Ормус уже доставал из мешка непонятные Пилату инструменты. Он протёр свои устрашающие ножи и нечто вроде ножниц из серебра, с закругленными концами, каким-то составом. Протёр и руки. — Рана не воспалится, если принять соответствующие меры во время лечения. Всё, что её касается, должно быть очень чистым, — снизошел он до объяснений прокуратору. Тот поморщился, вспомнив руки Анция с чёрной грязью под ногтями. Ормус очистил область, прилежащую к стреле, какой-то жидкостью. Потом сделал надрез ножом, и пошёл глубже, рассекая область, прилежащую к стреле. Собака не просыпалась, хотя стала более беспокойной, вздрагивала, повизгивала во сне. — Мне нужна помощь, — обратился жрец к Пилату. Пришлось прокуратору помогать. Он осушал рану от крови какой-то пористой тканью, данной ему жрецом. А Ормус вооружился серебряным инструментом, и зажал им что-то, лежащее под наконечником стрелы. — Слишком уж близко лежит от кровяной жилы, надо предотвратить кровотечение, — не совсем понятно для Пилата пробормотал он. Удерживая одной рукой инструмент, другой он выдернул стрелу. Прокуратор напрягся, ожидая фонтана крови, но его не последовало. А Ормус удивил его ещё более. Оставив его держать жилу, вынул из мешка флакон, а из жидкости во флаконе извлёк довольно тонкую нить. Вынув её из флакона, Ормус подвёл край под зажатую жилу, протянул под ней, и стянул концы — перевязал эту жилу. После всего этого всю область раны он оросил каким-то новым составом. Пилат утомился к концу всего этого действа. Надо было бы вызвать рабов, но он не хотел их встречи с Ормусом. Поэтому терпеливо помогал жрецу, когда тот зашивал, да-да, именно зашивал рану всё той же нитью и с помощью особой иглы. От всех этих чудес впору было сойти с ума, а день был длинным и тяжёлым. Он присел возле Анта, прислонился к стене, пока Ормус закрывал рану повязкой и прикреплял её к коже чем-то липким, с запахом воска. — А ведь рана-то воспалилась, и он горит, — услышал слова жреца над ухом измученный Пилат. Тот держал руку Анта в своей, и недовольно покачивал головой. — Я пришлю ему питьё, запах у него неприятный, и вкус плесени, а мальчишка мне не верит. Надо заставить его пить, это поможет. Не следует пользоваться услугами коновала, когда заботишься о ближнем… С этими словами он покинул Пилата. А прокуратор прикрыл Анта покрывалом, и добрёл наконец до собственного ложа. Ещё один его день в Иудее закончился.45. Путь Марии
Между обручением и свадьбой моими душа, что попросила отсрочку, положила срок — полгода. Мне хватило шести месяцев разлуки с Ним, чтобы окончательно понять: нет жизни для меня отныне без Него. Не было возврата к старому. Сам по себе обряд обручения мало что для меня значил. Клятвы, что я приносила в жизни, были даны Великой Матери. И что могли значить эти слова: «Вот, ты посвящаешься мне в жены этим кольцом по закону Моисея и Израиля» для той, что не признавала над собой никакой власти, кроме власти женского начала? До встречи с Ним законы Моисея не имели надо мной силы. Они всё ещё не имели её и сейчас. Если что и могло ставить мне условия, так это собственное сердце. Оно изнывало в одиночестве. Не сразу я поняла, что это одиночество особого рода. Мужчин, что готовы были вернуть мне радость жизни, было немало. Поначалу я разрешила кое-кому попробовать. Но сама же и оборвала всё, ещё не начав. Для меня уже не существовало другого мужчины в мире. Лишь его глаза могли вызвать ответный огонь моих, его руки — оживить моё тело. Он снился мне ночами, и я мечтала услышать его голос. Это было просто наваждением. Я ведь даже не знала этого человека, как других мужчин, и уже потому это не могло быть зовом одной лишь моей плоти. То, что нас связало, было чем-то большим. Да что связало! Две встречи, во время одной из которых я видела его среди толпы людей, а во время второй — стала его обручённой невестой. Это было необъяснимо. Неужели я должна была действительно порвать со своим прошлым, чтобы суметь продолжить жизнь? Поначалу я устремилась за ответом к подруге. Та не стала прятать от меня сомнений. — Что ты хочешь от меня услышать, Мариам? Я буду на твоей стороне в любом случае, что бы ты ни решила. Для себя я знаю одно: ноги моей не будет больше в Храме Богини. Не знаю почему, но я не верю никому, кроме Него. Он обещал мне исполнение мечты, и это будет так. Если Он, спасающий людей от болезней и смерти, призывает меня вернуться к Богу наших праотцев, я почитаю, что Он не ошибается. Он должен знать, как никто, откуда Его сила. На лице подруги в последнее время часто появлялась такая улыбка! Словно она обрела уже своё долгожданное счастье. Да так оно и было. В её сердце после встречи с Иисусом жила вера. Но сейчас, когда мы заговорили о нас, эту улыбку сменила грусть. Иоанна откровенно сомневалась в нашем будущем. — Что же касается твоей с Ним жизни… Мне так жаль, девочка моя! Жаль тебя, которая должна будет пойти с Ним рядом. Вы будете такой чудесной парой, — два умных, добрых, красивых человека. Но для таких людей у Бога почему-то никогда не находится счастья. Лишь череда испытаний и бед. Сердце сжимается от боли при мысли о том, что вас ждёт. И ведь что странно — я знаю, что ты всё равно будешь с Ним. Ты спрашиваешь совета, и я хочу, но не могу отговорить тебя от осуществления вашей любви. Я не смею вмешиваться в это. Я только могу быть рядом с тобой, когда буду нужна. — Проклятие! — стало ясно, что не одну Иоанну заботит моё будущее. Рука Главной Жрицы метнулась вверх. Она рванула ожерелье кроваво-красного цвета на своей шее, и красивые коралловые бусы водопадом просыпались на пол. — Я почти отпустила тебя на волю! Ты жила среди людей, приближенных к царям! Ты расплатилась за годы учебы, и за жизнь в Храме с излишком. И я уже ждала мгновения, когда ты заговоришь о замужестве… Но этот человек! Что может он дать нашему Храму? Лишь гнев своего Небесного Отца на наши бедные головы! Она без всякой осторожности впилась ногтями в мою руку и потащила меня к своей главной драгоценности — выполненному в полный человеческий рост зеркалу в дорогой серебряной оправе. Мы так стремились попасть в комнату Жрицы в годы нашего созревания. Увидеть себя в её роскошном зеркале, равному которому нет и во дворцах! Теперь, вовсе не мечтая об этом, я получила такую возможность. Мало того, она поставила меня перед ним лицом, и грубо потащила за рукав. Раздался треск раздираемой ткани, и я осталась перед зеркалом полуобнаженной. Главная Жрица вырвала заколку из моих волос, и они упали с затылка красивой волной. — Смотри! — кричала она. — И это всё — тому, кто предлагает вырвать свой глаз лишь за один-единственный взгляд на чужую женщину! Ты могла бы быть почти царицей, если бы захотела! Ты должна была захотеть этого ради всех нас! Что же, должна признаться, смотрелась я неплохо. Годы и мужчины не оставили особых следов на моём теле. Мне двадцать пять, и это немало. Но никто не даст мне больше семнадцати. Я никогда не любила вина или сикеры, и отставляла свою чашу в сторону, едва пригубив. После самой бурной ночи предавалась сну, а потом тренировала молодое тело так, как учили с детства. Я не знаю излишеств в еде. И кожа моя чиста, и грудь упруга, и лицо ещё не знает морщин. Всё так. Я потянула обвисший рукав из рук Главной Жрицы. Закрыла своё плечо и грудь, почти силой вырывая ткань из её рук. Оттолкнув её слегка, наклонилась за заколкой для волос. — Всё так, Мать, — впервые назвала я эту Женщину именем, которое ей не принадлежало, и выпрямилась, глядя в лицо, уже несущее отпечаток старости, несмотря ни на какие ухищрения. — Всё так, как Ты говоришь. И всё же я уйду. И даже если Он не станет просить, я всё равно закрою свои плечи, и уберу свои волосы под покрывало. Я тоже боюсь. Но неизбежно мне быть с ним. Если бы я могла, я бы, конечно, предпочла стать царицей… — Вот оно что, — задумчиво протянула она мне в ответ. И на лице её не стало гнева. — Ты захотела стать матерью, Мариам? Она одна узнала обо мне больше, нежели кто бы то ни было, она, никогда не знавшая материнства. Эту мысль я тщательно скрывала от самой себя. Все эти годы нас учили тщательно предохраняться от беды, называемой беременностью. Та, что носила ребенка под сердцем, теряла связь с Великой Матерью. Её отпускали, и навсегда — выполнять предназначение женщины, обычной женщины, но не отделённой… Как она узнала? Каким чудом догадалась, что в присутствии Этого Человека я ощущала, как напрягаются мои сосцы, и маленькие ручки обвивают мне шею? Нет, конечно, та сила, что дал Его гневливый Бог, велика. Но и Матерь Богов ещё не умерла, если Её Жрица способна прочитать самые сокровенные мысли женской души. Не мысли — скрытые желания. — Если бы ты сказала мне об этом раньше, дитя, — грустно промолвила Главная, — я уступила бы тебе своё место. Мы заполнили бы ту пустоту, что есть в сердце каждой бездетной. Ты могла бы многое дать Храму, воспитывая замену себе, мне, Богине. Не только мужчина способен дать тебе детей… Мы молчали долго. Объяснять ей, что подобное могло стать правдой, но лишь до встречи с Иисусом, не стоило. Не только дети, не просто мужчина… Его дети, Этот мужчина — вот что было главным. Похоже, Жрица и это поняла, как ни странно. — Хорошо, — так сказала она под конец. — Ступай, ищи себе новой жизни. Но если вдруг, вопреки здравому смыслу, твой мужчина станет тем, о ком говорят… Если он победит в борьбе с теми, кто, проповедуя Закон, убил в Законе душу, и потому не страшен нам… Нам, воспевающим женскую Богиню, ты ведь понимаешь меня, Мариам? Я лишь кивнула головой в ответ. — Я потребую от тебя благодарности, Мариам, вот тогда и потребую. Ступай. И я ушла. Это был третий месяц нашей разлуки с Ним. Потом ещё три я жила в доме Иоанны. Я была нужна ей, ибо первые месяцы беременности трудно давались ей, не самой молодой и крепкой женщине. Да, Иоанна была тяжела. Чудо произошло. Но повлекло за собой ещё и слабость, и головокружения, и непрекращающуюся рвоту, и слёзы, перемежающиеся с подъемом духа. Увы, Хуза не мог быть с ней так часто, как ей хотелось. А я могла. И вот, училась быть хозяйкой в её доме, и обычной женщиной с домашними заботами и хлопотами. Чего стоило только кормление Иоанны, которая на любой запах, донёсшийся до её ноздрей из кухни, отвечала тем, что сгибалась в приступе неудержимой рвоты. Лишь однажды я спросила у неё, применила ли она совет Главной Жрицы, и жила ли с Хузой так, как та велела. Ответ подруги был предельно искренним. — Да, — сказала она. Перед тем, как забеременеть, Хуза бывал со мной только таким способом — сзади. Удивительно, но подруга даже не покраснела, говоря это. — Не смотри на меня так, родная, — смеясь, попросила она, видя моё изумление. — Совет мудрой женщины, привыкшей врачевать женские тела, хорош сам по себе. А встреча с твоим любимым — это другое. Он вёл себя с нами так, словно мы — не женщины, которых следует сторониться. Он сказал, что все мы, несмотря на различие пола, — дети Отца Небесного. Он видит в тебе не блудницу вавилонскую, не противное Богу существо, а прекрасную женщину, которая шла до него своей дорогой. И он полюбил тебя, и Бог Ему не запрещает. Это вдохновило меня, Мариам. Я готова к тем строгостям, к которым Он призывает. Ограничивать себя добровольно, из любви, а не из страха, вовсе не трудно… Я, принадлежащая к высокому обществу этой страны, всё это время вела ту простую, достойную жизнь, к которой Он призывает. Мне осталось совсем немного, чтобы придти к Нему… Я не отвечала, сражённая произошедшей в ней переменой. — Да пойми же ты, — настаивала она. — Вот Хуза. Он же любит меня. И всю нашу с ним общую жизнь считает меня не только равной себе, а существом куда более достойным любви и поклонения. Йэшуа показал мне, что, в отличие от фарисеев и книжников, вера в Его Отца Небесного не унижает женщину. Не ставит её на последнее место в ряду творений Божьих. Так почему я унизила себя сама, не сказав мужу о том, что могло бы сделать нас обоих счастливыми, уже давно? Так просто быть откровенной с тем, кого любишь. Йэшуа научил меня этому. И настал день, когда Иоанна уже не нуждалась во мне. Зато меня позвал к себе мужчина, которого я любила. Я взяла с собой последнее, что оставила себе из прошлой жизни — мой сосуд с благовониями. Я должна была сказать Ему это так же красиво, так же открыто и чисто, как сказал мне Он. Я должна была выказать Ему свою любовь откровенно. И, так же, как он передал мне своё кольцо в присутствии многих людей перед своим Богом, так же я должна была обозначить мою жертву. Я приносила ему в жертву свою жизнь, и свою любовь, и эта жертва была мне в радость… Я вошла в дом Симона-фарисея в Мигдале Галилейской, не страшась этого «высокого собрания» глупцов. «Не бывает глупцов достойных, Мирйам, — говорила я себе при этом, — и не бывает глупцов, что не были бы трусами в душе. Никто не осмелится оскорбить меня, потому что здесь теперь Он, и здесь по-настоящему начнётся наша любовь, высокая, как небо над головой, чистая, как воды Галилейского моря». Тот, кого я любила, не обманул моих ожиданий.46. Грешница
Закон Моисеев определяет собой всю внешнюю и внутреннюю жизнь фарисея[225]. Не только те десять заповедей, что дал сам Иахве на Синае Моисею. Не только и не столько эти десять. 613 мицвот[226], устное предание Моисея, говорившего с Богом. А также неисчислимое количество предписаний с подробностями — наследие книжников, толковавших Закон. Клубок, который невозможно распутать. Какую молитву читать стоя, какую — сидя, кто и когда имеет право приносить жертвы, подробности обрядов, согласованных с днями, праздниками и обстоятельствами, пищевые и субботние запреты, и всё это — с учетом мнений разных раввинов, учителей и книжников. И ещё одна, но очень важная составляющая — как обойти все эти запреты и правила, оставшись в мире с Законом, а значит — не прогневить Бога… Дабы не нарушить покоя субботнего дня, можно работать одной рукой, а не двумя. Если привязать ведро у колодца поясом, а не веревкой, и так добыть воду, то покой субботний не будет нарушен. Чтобы не нарушить запрет выносить что-либо из дома в субботу, можно заранее отнести в крайний дом улицы часть пищи и тем самым сделать как бы всю улицу своим домом. Моисей сказал: «почитай отца своего и мать свою», но если отдать в дар Богу всё то, чем отец и мать могли бы пользоваться у любящего сына, то можно оставитьэто себе до конца жизни, а потом это имущество используют для служения храму. И можно уже совсем ничего не делать для отца и матери своих. Соблюдай все мицвот, лучше сто лишних, чем упустить одну, — и будешь угоден Богу, и больше ничего не должен Ему. Это и есть праведность фарисейского толка, праведность арифметическая. Вообще, они, фарисеи, истинные дети Авраама, Бог должен заниматься только ими, иначе Его обетования не смогут осуществиться. Лицемерие, безмерная гордость, презрение ко всем, кто не они, «обособленные», — вот черты, присущие многим фарисеям. Симон, фарисей из Магдалы, к которому был приглашен Иисус в этот день, исключения из общего правила, увы, не составлял, он был истинным фарисеем. Необыкновенной и исключительной была женщина, что вошла в открытые двери дома Симона, исключением из правил стало то возвышенное, что переступило его порог вместе с ней. Ни Симон, ни его друзья во всём случившемся ничего хорошего не разглядели. И это уже находится в полном соответствии с правилами, а жаль… Иисус Назорей ещё не вступил в открытый разрыв с партией фарисеев. Ещё не настала та пора, когда он назовёт их «вождями слепыми, оцеживающими комара, а верблюда поглощающими»[227]. Кто знает, быть может, они задумывались о степени его полезности для их собственных целей? Он уже был любим народом, любим прежде всего за чудеса исцелений, для которых не жалел ни времени, ни сил. Вся его жизнь состояла из переходов по городам и селениям родной Галилеи, где он проповедовал, совершал дела милосердия и «от всех был прославляем»[228] за это. Фарисеи были ревнивы к своему авторитету, и могли стать врагами всякому, кто снискал подобное уважение народа. Или друзьями, коль скоро можно было купить любимца… Политика непредсказуема в целом и достаточно предсказуема в такого рода приглашениях. Да, обычное человеческое любопытство, желание принять у себя известного уже Учителя тоже имели место. Может быть, необходимость узнать врага своего поближе. Но, скорее всего, — надежда превратить Иисуса в послушное и удобное орудие фарисейства, вот что послужило причиной к приглашению. Или сумма всех перечисленных причин, поскольку склонность к арифметике, проявляемая фарисеями в их отношениях с Богом, могла привычно сказаться и здесь. Законы гостеприимства на Востоке неумолимы. Отношения хозяина к гостю считаются священными и всегда исполняются с должным приличием. Первейшая добродетель хозяина — услужить гостю в меру всех своих сил, и даже сверх этой меры. Симону-фарисею следовало бы почтить Иисуса приветственным целованием в щёку. После путешествия усталому путнику следует омыть ноги, и у входа в дом Симона должны были стоять для этой цели каменные водоносы с водой для омовения ног. Полный кувшин воды и полотенце для омовения рук, таз, раб, поливающий руки гостя до и после еды по приказу хозяина… Почетному гостю полагалось предложить благовония для волос. И много, много ещё было средств и возможностей у Симона оказать почёт и уважение своему гостю! Но все эти приятные мелочи были обойдены. Намеренно ли? Достаточно было взглянуть в лицо хозяина, чтобы понять, — разумеется, намеренно! Симон-фарисей был человеком уже немолодым. Ему было лет пятьдесят, но выглядел он ещё старше. Невысокого роста человечек, довольно полный, с шаровидным лицом, на котором выражение самодовольства обосновалось, казалось, навсегда, став чертою лица. Множество морщин прорезали лоб, и каждая была похожа на глубокую заезженную колею. Крупный нос с заметной горбиною тоже не мог украсить своего обладателя. Глазки небольшие, превращающиеся в щёлочки, когда хозяин гневался, а гневался он достаточно часто. Но не чаще, чем презирал окружающих. Поскольку презрение к дальним и ближним было основным занятием Симона. Он не подчинял сердце и жизнь воле Божьей. Он соблюдал обряды и знал истину, и считал это праведностью. Скажи кто ему, что это меньше, чем капля в море, что искренне любя ближнего своего, он стал бы неизмеримо ближе к Творцу, — и у Симона стало бы одним врагом больше. Холодная любезность и допущение к свободному месту за столом — вот что предоставил он Иисусу в качестве своего гостеприимства. Но, вопреки ожиданию, Иисус не гневался и не обижался. Спокойно поздоровался с хозяином, сбросил сандалии и прошёл к столу. Столь же свободно расположился у стола, возлёг, не забыв поздороваться с другими гостями. Ел скромно, в небольших количествах, ещё меньше пил (Догадывался, что от него, напротив, ждали именно невоздержанности? В этом его часто упрекали неистовствующие в своей праведности фарисеи.). В общем разговоре участия почти не принимал, до того, как с вопросом не обратились к нему. По одному этому вопросу можно было судить о настроении собравшихся. Речь зашла о соблюдении дня субботнего. Они были наслышаны о чудесах исцелений. И, несмотря на то, что мало верили в сами эти чудеса, ибо никто из присутствующих их не видел, — разве не народ земли, рыбаков и крестьян лечил он прежде всего? — но правда ли, что он осквернял день субботний, занимаясь врачеванием? Он чаще печалился, чем радовался, этот молодой человек. Грусть была присуща ему вообще, но сейчас она стала как будто сильней. С невесёлой улыбкой на лице он напомнил им историю о Шемайе и Гиллеле, двух раввинах, небезызвестных присутствующим гостям[229]. Лица Симона и его гостей выразили предельное негодование. Так легко справиться с ними на собственной их территории! И упрёк в том, что лишь дети земли — его ученики и исцелённые, отброшен, как неподобающий. И день субботний осквернён как бы по праву. А Гиллель с Шемайей — действительно уважаемые, чтимые Учителя фарисейства. Но Иисус не остановился на этом. Он напомнил им, что обрезание проводится, невзирая на день покоя. И жертвы, приносимые в Храме, и пасхальный обряд приготовления праздничного агнца — тоже. Раздраженный этим заявлением Симон ринулся в бой: — Священники в храме нарушают субботу, но не остальные! Лишь им дано право! — Но говорю вам, что здесь Тот, кто больше храма…[230] — услышал он в ответ. Это заявление вызвало больше, чем недоумение, оно возмутило их. Но в этом человеке по имени Иисус было столько достоинства, спокойствия и даже определенного величия, что спорить никто не решился. И потом, он обладал силой, которой не было у них. Если это была сила демоническая, а в этом никто из присутствующих не сомневался, то где уверенность, что он лишь исцеляет? А если может насылать болезни, то надо ли гневить его?! Симон обозрел своих гостей. На лицах растерянность, недоумение и непонимание, у многих — гнев. Но все молчат. Говорят, промолчали и Ханан с Каиафой, когда нечто подобное он говорил на дворе храма. Вместе с ними промолчали и аристократы, военачальники, сановники, священники, левиты — все те, кто был непримиримыми врагами фарисеев, все саддукеи[231]. Все, кто грелся когда-то в солнечном блеске хасмонеевых князей[232], а теперь — династии Иродов, и не боятся даже самого Бога! Что же такое в этом человеке, что его не преследуют, не гонят, не казнят? От князя бесовского может быть дана такая сила, не иначе… — Шим’он, — вновь раздался глубокий и спокойный голос. — Помышление сердца твоего несправедливо. Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит. И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собою: как же устоит царство его? [233] Можно ли любить того, кто читает в сердце твоём, как в открытой книге? Только тогда, если помыслы твои чисты, и тебе не надо краснеть за них. Симон уже ненавидел этого своего гостя всем сердцем. И понимал — слишком много дано этому человеку. Никогда, никогда он не положит свои сокровища к ногам фарисеев. Будет делиться с каждым прохожим этими сокровищами. Но не с Симоном и теми, кого Симон представляет. Но многие из гостей ещё не понимали. И вот, один из них, ещё молодой, увлекающийся, подскочил с блеском в глазах с места, где возлежал, и обратился к Иисусу с просьбой: — Равви! Хотелось бы нам видеть от тебя знамение! Долгая стояла тишина. Иисус поначалу улыбнулся этому блеску в глазах, выражавшему страстное желание молодого сердца. Он узнал того, кого не раз видел в толпе своих почитателей. Но остальные! Эти жадные, напряженные лица, на которых одновременно было недоверие и напряженное ожидание чего-то, и страх, и презрение, но только не вера, разочаровали его. Словно размышляя про себя, тихо, почти не слышно, произнес он: — Род сей лукав; он ищет знамения: и знамение не дастся ему…[234] Он говорил ещё, возможно, что-то нелицеприятное, и, наверное, Симон возразил бы, но как-то вдруг стало не до того. Сегодня был трудный день у Симона, день, когда Господь поистине испытывал терпение одного из лучших своих слуг. Нет, дом его был открыт для многих. Хотелось ли этого Симону или нет, но щедрым и гостеприимным ему приходилось быть, это было частью тщательно создаваемого им образа самого себя. Гостеприимство — добродетель весьма важная для фарисея, что поделаешь. Он, как Иов[235], мог сказать Господу, посылавшему ему одно испытание за другим сегодня: «Один ли я съедал кусок мой, и не ел ли от него сирота?.. Странник не ночевал на улице; двери мои я отворял прохожему»[236]. И вот очередная неприятность, да просто беда, что уж говорить. В его почтенный дом вошла женщина, и какая женщина! Её присутствие было не просто нежелательно, оно было даже противно! Между тем, как же она была красива, Мария из Магдалы, в тот день! И даже не потому, что открыла плечи и распустила волосы по оголённым этим плечам, не озаботившись прикрыть их перед лицом весьма и весьма достойных и благочестивых мужей. Не потому, что лицо её было приукрашено всеми теми способами, что жрицы Ашторет не стеснялись применять, — где-то побелить, где-то подчернить, им, бесстыдницам, ведомы многие секреты, которые обычную женщину превратят в демона, во вторую Лилит[237]. Все эти уловки сегодня были не нужны ей, хотя оскорбленный до глубины души её приходом хозяин дома с огорчением отметил, что взгляды многих присутствующих так и потянулись к её лицу, плечам, бурлящему водопаду волос. И мало, мало, совсем мало было в их глазах благочестия! Сегодня она была прекрасна, поскольку светилась изнутри. Вся она была — порыв, радость, счастье! Сумасшедшим светом сияли глаза, и шла она от порога до ложа, где был Иисус, недолго, а многим показалось — вечность! Вот так же вечно продолжаются полет чайки в небе над морем, прыжок тигра к убегающей жертве, восход солнца изо дня в день. Не остановить бег женщины к тому, кого она любит, и от бесчисленных повторений этого мгновения в веках прекрасное не исчезает. Оно ложится на лик вечности новым мазком, каждый раз — иным, но неизменно завораживающим, возвышающим душу. Пусть не увидел этого Симон, но кто-то из присутствующих разглядел и запомнил. Слабая улыбка тронула губы Иисуса. Он смотрел на неё, безразличный ко всему вокруг, словно она осталась в это мгновение единственным живым существом на свете. И она, остановившись перед ним, вряд ли видела кого-нибудь, а если и осознавала присутствие, то ей это было неважно. Опустившись на колени возле его ног, пожалуй, даже не опустившись, а упав на колени, словно счастье отняло у неё последние силы, она припала к его ногам, и слезы закапали из глаз её на неотмытые, пыльные ноги. Он попытался поднять её, потерявшись, и не мог, а она всё плакала, и улыбалась при этом, и шептала непослушными губами: «Я ушла, я ушла насовсем, как ты хотел! Примешь?» И никто, никто этого не слышал, ведь у неё просто пропал голос, а он услышал бы её, будь она даже немой! В руках Марии был алебастровый сосуд, по-видимому, с благовониями. Симон успел мельком подумать, что это примета их занятия, ещё один способ быть привлекательными. Как будто благовония могут быть предназначены для этих низменных, грязных существ, прикосновение которых оскверняет! Смеясь и плача, не слушая Его тихого успокаивающего шепота, она разбила сосуд, небрежно и щедро вылив всё драгоценное содержимое на его ноги, и стала оттирать их собственными волосами. С холодным неодобрением и даже отвращением смотрел на них обоих уязвленный в самое сердце Симон. «Если он был бы пророком, он знал бы, что это за женщина, — роем неслись мысли, обгоняя одна другую. — Если бы он знал, он отбросил бы несчастную тварь, от прикосновения которой следует отмыться. И очистить даже дом от скверны, в нём пребывающей». Горящий каким-то лихорадочным огнём взгляд Иисуса оторвался от Марии. Он обжег им Симона. И пусть фарисей после никогда не признавался в этом кому бы то ни было, он знал: Иисус услышал его. Он обратился к хозяину: — Шим‘он, я имею нечто сказать тебе. Напрягшись, натянуто и фальшиво, фарисей отвечал тому, кого презирал: — Скажи, равви. — У одного заимодавца было два должника: один должен был пятьсот динариев, а другой пятьдесят. Но как они не имели чем заплатить, он простил обоим. Скажи же, который из них более возлюбит его? Удивившись неуместности подобного вопроса, Симон всё же ответил — как будто это было важно сейчас, когда они все находились в подобном позорном состоянии! — Думаю, тот, кому более простил. — Правильно ты рассудил. Иисус помолчал. Рука его опустилась на голову той, что вызывала столь противоречивые чувства у присутствующих мужчин — мужского извечного влечения, усиленного доступностью женщины, и брезгливости — усиленной, как ни странно, той же доступностью…. — Шим’он, видишь ли ты эту женщину? Видел ли он! Ему казалось, что видел, и не одну только женщину, а ещё и легион неприятностей, которые она принесла в благопристойный, его, Симона, мир! — Я пришёл в дом твой, и ты воды мне на ноги не дал; а она слезами облила мне ноги, и волосами головы своей отёрла. Ты целования мне не дал; а она не перестаёт целовать у меня ноги. Ты головы моей маслом не помазал, а она миром помазала мне ноги. А потому сказываю тебе: прощаются грехи её многие за то, что возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит… Холодное и себялюбивое лицемерие мужчины встретилось в тот день в доме у Симона со страстностью женщины и её любовью. Вопиющий грех и воинствующая благопристойность. Выбор был за Иисусом. Он выбрал любовь.47. Иисус в семье Кифы
Этого мгновения он откровенно боялся. Привести в дом Учителя, приютить его в этом шумном гнезде, где жена и тёща, дети, беспомощный отец, и бесконечные раздоры, недоразумения. Он не мог надеяться на минуту спокойствия, даже для себя самого, а если в доме появится посторонний… Однако что оставалось делать? Наставник не намекал, не просил, он сказал просто и ясно: — Кифа, сегодняшнюю ночь я проведу под твоим кровом. Мы идём в Кфар Нахум. Можно ли было ослушаться Учителя? Он ведь не спросил разрешения, оно ему не требовалось. За время, что они были рядом с ним, сколько раз двери распахивались перед Наставником, и значит — Его учениками? Их встречали, кормили и поили. Им кланялись, и перед ними упадали ниц, благодаря за чудеса исцелений, за откровения Его учения. Его отсвет падал и на них, и было приятно ощущать себя значимым, окружённым почётом. Рыбная ловля как-то подзабылась, теперь они были все ловцами человеков, и это оказалось куда как более приятно. И Симон не грустил о прошлой жизни. Впрочем, как и о жене, а уж тем более о тёще. Он удачно сбросил с себя бремя забот, он обретал Царствие Небесное. А Царство поважнее забот о тёще. Но теперь именно данное обстоятельство пугало. Тёща придерживалась иного мнения по этому поводу. И Симон знал, что на каждом перекрёстке Капернаума сварливая баба честит своего зятя самыми последними словами. Иуда-казначей был не слишком щедр, и попрекал за каждую монетку, выдаваемую ученикам. Немного, ох немного выделил он из общих денег для Симона. А послал он домой ещё меньше, у него, Симона, тоже есть желания и потребности, поскольку он теперь не просто рыбак, а важный человек, ученик Иисуса. Так что ждать от тёщи приятной встречи не приходилось. Впрочем, многое искупало неприятности, которые ещё не наступили, но были неизбежны, конечно. Нос братцу удалось утереть без особого труда. Учитель шёл к нему, Симону, а не в общий их дом. Андрея никто ни о чём не спросил. И не звал с собой. И это не первый случай, когда Учитель выделил Симона среди остальных. Одного Симона он звал не по имени, а уважительным прозвищем Кифа. И ведь это с первых минут знакомства, и некому было подсказать Учителю, что это ещё детское прозвище, он догадался, он почувствовал, он понял! Все споры о том, кто должен почитаться большим между учениками, просто смешны. Учитель знает, что Симон любит Его, и никогда, никогда не предаст своего Наставника. И потому — он, Симон, главный! И место по правую руку от Учителя вовсе не Иоанна, и не Иуды, который повсюду стремится пролезть. Когда сын Давидов восстановит царство Израиля, и станет во главе этого царства, а час этот недалёк… Вот тогда Симон Кифа, Симон-скала, Симон-утёс станет весьма важным и уважаемым человеком. Тогда зловредная женщина, мать его жены, будет посрамлена, и займёт подобающее ей место в доме. Кфар Нахум совсем не бедный город. Он стоит на дороге, ведущей из Дамаска в Иерусалим, а дальше в Египет и в Аравию. Здесь пресекаются многие торговые пути. Там, где процветает торговля, немало сборщиков податей. И два странника, идущих в Кфар Нахум, не избежали их «гостеприимства». Войти в город, не поделившись с мытарями последней монетой, не удалось. Иисус принял это обстоятельство с полным спокойствием. Симон же кипел негодованием и злобой. Что он предъявит тёще, жене и ребятишкам? Ответ напрашивался сам собой: Учителя. Симону приходилось видеть, как Иисус справлялся с бесноватыми, бьющимися в судорогах, с пеной у рта. Тёща, конечно, женщина вполне здоровая, но, по мнению Симона, тоже свела знакомство с легионом демонов. Иначе как объяснить, что живёт она в их семье, имея ещё двоих сыновей и дочь, и командует не только дочерью и внуками, но и самим Симоном. Который вовсе не обязан ей ничем, но подчиняется, словно перед ним — особа царских кровей… Вот пусть Учитель и справляется с ней сам, раз собрался в гости к этой одержимой! Если справится, конечно, но он, Симон, ни в чем не виноват! Тревога нарастала. Недалеко от дома ждала ещё одна неприятность. Сборщики дидрахм, на сей раз не те, которых поставили над народом римляне, а свои, просящие подать на Храм, обступили их. — Шим‘он-рыбак, — сказал старший над ними, — хорошо, что ты вернулся в свой дом, где ждёт тебя семья. Твоя жена и мать пролили немало слёз, пока ты странствовал со своим Учителем… Скажи нам, кто это с тобой, не Учитель ли ваш с Андреем и сыновей Забда[238], о котором мы столько слышали? Молва не смолкает о чудесах на берегу нашего моря. Поскольку Иисус молча взирал на вопрошающих, Симон с плохо скрываемым превосходством ответил: — Да, Раввуни. Йешуа из Н’цэрета со мною. Однако следующий вопрос поверг его в крайнее смущение. — Равви ваш не даст ли дидрахмы? И что следовало ответить, если не это? Он и сказал: «да». Хорош бы он был со своим Учителем и Его чудесами, ответив «нет»! Только отдавать было больше нечего. И они повернулись спиной к сборщикам, и пошли к дому. Молча, без слов. Лишь переступив порог дома, заговорил Иисус. — Как тебе кажется, Шим’он? Цари земные с кого берут пошлины или подати? С сынов ли своих, или с посторонних? — С посторонних. — Итак, сыны свободны; но чтобы нам не соблазнить их, пойди на море, брось уду, и первую рыбу, которая попадётся, возьми; и, открыв у ней рот, найдешь статир[239]; возьми его и отдай им за Меня и за себя. — Хорошо, Раввуни, — ответил Симон — Камень неуверенно. — Так и поступлю, только увижусь с женой и детьми. Двое детей уже появились в просторной комнате с очагом, служившей, по-видимому, общей для всех членов семьи. Здесь вкушали посланную им пищу, здесь встречали гостей, здесь собирались вечерами у огня, дети — играть, взрослые — для бесед и молчаливого созерцания отблесков огня. Мальчуган лет шести, личико которого было измазано золой, а одежда в прорехах, смотрел на отца исподлобья, не узнавая. Зато к Иисусу подошёл без колебаний, прижался к нему, ласкаясь. — Мама плачет, — сообщил он очень серьезно и с грустью. — Мама всё время плачет и сердится на меня. — Молчи, ты ничего не понимаешь! Сверкнув на малыша глазами, его сестра, некрасивая смуглая девочка лет восьми с грубыми чертами лица, явно похожая на Симона, подошла под благословляющую руку отца. Но тут же вывернулась, и стала говорить Иисусу быстро и проникновенно, время от времени бросая неодобрительные взгляды на Симона, от чего тот съеживался и мрачнел всё больше. — Мама плачет, потому что бабушка больна… Она всё время стонет, у неё жар и озноб. Бабушка не хочет есть, мама только поит её всё время водой. Мама говорит, что денег у нас нет, и врач не пойдёт в наш дом. А если бы и пришел какой из милости, так денег на лекарство нет всё равно… Нас кормят соседи, и на том спасибо, а бабушка уже старая, так что если час её придёт — значит, так тому и быть… А как её хоронить? На всё нужны деньги, и полагаться на добрых соседей стыдно. И на кого полагаться, тоже непонятно. Сосед Забда заходит к нам каждый день, и приносит рыбу. Но он уже старый, и надолго в море не уходит, устает быстро. Его сыновья, говорит он, ищут Небесного, земное им уже ни к чему, а он сам, приблизившись к Небесному, вынужден думать о земном. Он так говорит, только я не знаю, что это значит. А бабушка уже не говорит с нами, она так мечется, что мы с мамой привязали её… Мама посылала нашего Йоханана к сестре и братьям. Но пока никто не пришёл и денег не послали. Мама всё плачет, и не знает, что делать, и я тоже не знаю… Иисус прервал этот поток слов, опустив руку на голову девочки. Он провёл этой рукой по её волосам, потрепал её за подбородок. Величайшее удивление отразилось на её лице, лице ребенка, не знавшего ласки. Она потянулась к Учителю, засветилась вся. А Иисус присел перед ней на корточки, заглянул в лицо. — Так много забот, так много опускается горя на маленькие плечи… Умолкни, дитя. Я всё слышал, я понимаю. Я помогу. Нет нужды в глухих и слепых родных, порой враги человека — ближние его. Пойдём с тобой туда, где плачут и томятся. Он протянул ей руку, она доверчиво дала свою. Мимо удивлённого, несмотря на свой долгий опыт общения с Учителем, Симона, они вышли на улицу, а сзади ковылял малыш, его сын. Его недоверчивые, диковатые и дерзкие дети вели себя так, словно Иисус был знаком им с детства, словно не у Симона должны бы они искать защиту и прибежище от всех земных бед, а Учитель был им такой защитой. Его они уже полюбили, своего отца не знали и в общем не любили. Он заботился только о пропитании этих вечно голодных ртов, и делал это без особой нежности, помня лишь свой долг. Симон был пристыжен. Он пошёл вслед за Учителем и детьми на улицу. Видел, как они поднялись по лестнице, ведущей на кровлю дома. Тёща, горевшая в лихорадке, была устроена на кровле, где прохладно, куда долетает свежий ветерок с моря. Хорошо, что старую женщину привязали, вдруг с необычной для него теплотой подумал Симон. Конечно, он в своё время обнёс кровлю перилами, по закону Моисееву, дабы не навести крови на дом свой, когда кто-нибудь упадет с него[240]. Но перила не слишком высокие, и кто знает, что может случиться с человеком, который не помнит себя в лихорадке? Он знал, что будет там, на кровле. Учитель присядет возле ложа страдающей женщины. Будет долго и с состраданием смотреть в измученное морщинистое лицо, словно пытаясь разгладить эти морщины, стереть их с лица, увидеть в нём другое, молодое, смеющееся, красивое, каким оно было когда-то. Разглядит, вздохнёт облегчённо. Возьмёт руку, подержит её в своей. Проведёт рукой по лбу, коснётся запёкшихся губ. И будет чудо, чудо выздоровления. И в доме зазвучит властный голос тёщи, она встанет к очагу, чтобы готовить рыбу, что же ещё у них можно приготовить, будет награждать шлепками его неугомонных и плохо воспитанных детей. Будет упрекать Симона, и жалеть вслух свою дочь… Симон вдруг рассмеялся. Пусть так и будет! Он, Симон, не против. Он привык к этому, это часть его жизни, и не самая плохая при этом. Да, было время, он уставал и роптал, но ведь это его жизнь, его удел, его доля! Вот сейчас надо идти к морю с удой, он отведёт лодку на косу, что за городом. Кому, как не ему, Симону, знать, где встречается рыба-мать. Он вдохнет солёный морской воздух, подставит лицо солнцу. Закинет уду, и ждать долго ему не придётся. Рыба поймается, и принесет статир. Так сказал Учитель, а Он не соврёт. И надо бы забросить сеть. Сейчас не лучшее время для ловли, надо выходить в море с раннего утра. Но на счастье Учителя попробовать можно… Им ведь нечего есть, а Он не пожалеет ещё одного маленького чуда для бедной семьи. Симон вернулся до захода солнца. Выпрыгнул из тяжело нагруженной лодки, с трудом вытащил её на берег. Выбросил на берег сеть, прорванную в нескольких местах. Его старший сын, Иоанн, видевший возвращение отца с кровли дома, уже бежал на помощь. За ним поспевали младшие, радостно перекликаясь друг с другом. — Рыба! Отец наловил много, много! — Улов богатый, хватит на еду, и на продажу! Кто-то тащил к дому сеть — сушить, и на починку. Кто-то уже выбрасывал на берег рыбу, и точил нож, готовясь к потрошению, к солению и жарению, радуясь предстоящему пиршеству. Удивлённые вестью о богатом улове, привлечённые криками, спешили к лодке Симона рыбаки, что занимались подготовкой к завтрашней ловле. Словом, народа на берегу собралось немало. В дверях дома появилась старая женщина, что была матерью его жены, растила его детей, и была его, Симона, первым врагом. Она приставила руку ко лбу козырьком, пытаясь разглядеть, что там, на берегу, делается, и, кажется, даже улыбалась. Симон улыбнулся в ответ. Вспомнилась родная его мать, так рано ушедшая из жизни. Вот так же стояла она на пороге дома, защищая глаза рукой от заходящего солнца, улыбаясь им, отцу и сыновьям, возвращавшимся с ловли. Он вспомнил об этом без грусти, легко. На сей раз не помянул тёщу недобрым словом, не упрекнул про себя, что старуха живёт, а вот мать — та давно умерла. Не спеша шёл по берегу Учитель. Шёл своей лёгкой походкой, какой Симон не встречал ни у кого. Не шёл — плыл над землёй, едва касаясь её ногами. Вот в Иерусалиме, на пасхальной службе в храме, Симон издали видел первосвященника Каиафу. Тот был исполнен величия и вместе с тем презрения ко всему окружающему. И тяжёл был его шаг, и отпечатывался на земле глубокими следами. Словно раны оставлял на лике матери-земли грузный Каиафа. Иисус был лёгок, почти невесом для этой же земли. И вот уже дошёл, смотрит на Симона. Улыбается он редко, но когда так смотрит на тебя — чисто, светло, — кажется, улыбается. И почему-то вокруг все замолкают, все смотрят в это просветлённое лицо внимательно, даже заворожённо. Словно питаются этим светом, запасаются на долгую будущую жизнь. Симон наклонился к пойманной им на уду рыбе. Единственной пойманной на уду, остальное он вытащил сетью, что прорвалась от богатого улова. Поднял её над головой. Изо рта у ней торчал серебряный статир. Тетрадрахма — четыре драхмы. По две драхмы на Храм — две Симона, и две Его, Учителя. Как Он и говорил. А что, разве могло быть иначе?48. Возвращение
Кфар Нахум — это всё ещё родная Галилея. Город большой, куда там Н’цэрету с ним равняться. Богатый и красивый город, и какая бет-ха-кнессет! Иисуса тут встречают тепло. Он здесь — Учитель, Пророк и целитель, которого знают, перед которым преклоняются. В душе он зовёт Кфар Нахум «мой город». Здесь пришло к нему признание людское. Здесь пришла к нему та, что стала радостью жизни. Но и болью — поскольку они всё ещё не вместе. Не может Мирйам стать другой в несколько дней. Не может уйти от Богини, которой нет для него, но которая жива для Мирйам. А он не может быть с той, что не верит ему в главном. Но она ещё придёт, тут не может быть двух мнений. Он видел в её глазах любовь. Любовь, что не знает расставаний. Мирйам ещё не догадывается, но она — его женщина. И придёт к нему рано или поздно. Лучше рано, как можно раньше, даже сегодня. Или завтра! Он тоскует по ней. Она могла бы дать ему то, чего никто на свете дать уже не может, наверное. Чувство дома, очага и тепла. Кто знает, почему именно сейчас ему, вечному страннику, понадобилась вдруг вся любовь родных и близких? Быть может, потому, что они ему в ней отказали? Который день вспоминается трудное расставание. Никто не протянул руку помощи, а ведь ему, сыну и брату, грозила смерть. Неужели даже мама отпустила его насовсем? Выбросила из души, вынесла, как выносят мусор, ненужные старые вещи. И забывают о них навсегда… Да, Капернаум — его город. А Назарет сидит в сердце занозой. И при этом зовёт, зовёт к себе. Он так не похож на залитый солнечным светом, омываемый морем Кфар Нахум. С праздничными гуляньями на берегу, с вечерними встречами рыбаков на пристани. Нет в Назарете этого ощущения кипения жизни, её потока, что так завораживает в Кфар Нахуме. Но там осталось его детство. И все-таки, там же мать, и братья с сёстрами. Не они грозили ему смертью, а другие, чужие люди. И он не прав, обвиняя родных. Им тоже пришлось несладко, и им тоже угрожали. Разве что Иаков, он один среди них, кто, пожалуй, порадовался бы его смерти. Он хочет старшинства в семье всей душой. А Иисус — преграда к старшинству, ибо именно он — старший брат. Пусть для него это не важно, и совершенно не нужно к тому же, но Иаков страдает… Быть может, следовало объясниться, разве не это — долг старшего? Зачем вводить в соблазн ближнего своего, если можно открыться, и тем самым — уберечь от соблазна… Объяснить, рассказать им всем, кто он таков… Он так и не успел сказать им это в тот зловещий день, когда его схватили в бет-ха-кнессет, а ведь как хотелось! Нет ничего удивительного в том, что подобные мысли привели его на дорогу в Назарет в один из дней. Он ушёл в ранние утренние часы из дома Кифы. Ушёл, не предупредив никого из учеников, не объясняя причины ухода. Такое бывало и раньше, он покидал их для уединённой молитвы в окрестностях города — на берегу ли моря, в горах ли поблизости. Пусть не догадываются на сей раз, где он, пусть думают, что в тишине и безопасности возносит к Отцу свои моления. Ни к чему лишнее беспокойство, да и суета, которые неминуемо возникнут, скажи он им о своём намерении вернуться в родной город. Молва о том, что случилось в назаретской синагоге, долетела до их ушей. Как они сожалели, что их не было с ним тогда, как сокрушались, особенно Симон. Хотел бы он знать, что сумел бы сделать Симон, называемый Кифой, там, в синагоге, для его защиты. Не имея внутренней силы, что присуща Зилоту, ума Дидима, готовности на поступок Андрея, самоотверженности сыновей Заведеевых… Труден, труден путь Кифы, труднее даже Иудиного, ибо тот ведает, за что ненавидит Учителя, и за что — вопреки себе — любит. А Кифа с его непониманием, с его надеждами, страхами, отсутствием стержня внутри, с какой-то кособокой любовью — такая путаница всего в его душе! И разве можно сказать ему, не обидев при этом смертельно, почему Иисус его приблизил. Именно за схожесть с жителями родного города! Та же ограниченность, узость взгляда, уверенность в своей правоте и непогрешимости. И в то же время — редкая в других и милая сердцу Иисуса основательность, даваемая близостью к земле, к крестьянскому труду. Долог будет путь Кифы к Царствию Небесному, но когда-нибудь именно он и такие, как он, станут оплотом учения. Те, что встают спозаранку — трудиться, и ложатся рано — дабы завтра тоже трудиться. Они найдут в учении оправдание размеренной, спокойной, простой жизни, которое им нужно. В этом смысле Симон — действительно камень, который будет положен в основание здания новой религии. И только в этом смысле, поскольку в остальных случаях его прозвище «Симон-камень» звучит откровенной насмешкой над человеком, чья голова сравнима по крепости с камнем, как никакая другая… И все-таки один человек, вернее человечек, проводил его в дальнюю дорогу, не без этого. Выбежал из комнатушки рядом, плача и размазывая слёзы по лицу, малыш Иосиф. — Я проснулся, — лепетал он, прижимаясь к Иисусу, хватая его за руку. — Я проснулся, я знаю, что ты уходишь… Не уходи, пожалуйста! У нас не будет рыбы, и бабушка снова заболеет! Потом папа уйдет, и мама заплачет, и мама будет говорить, что я плохой, и что я — её горе! И что лучше бы нас вовсе не было на свете, раз уж скоро все умрём с голоду! Иисус успокаивал как мог, тихо бормоча что-то на ушко, и в душе изумлялся прозорливости детского сердца. Как ребёнок почувствовал, как узнал? Малыш привязался к нему. И всего-то нужно было побыть с ним немного, изготовить пару игрушек, вспомнив былую плотницкую сноровку, погладить его по головке несколько раз. Этого оказалось достаточно. Достаточно для того, чтобы войти в его сердце, и поселиться в нём. Он один неведомо как почувствовал уход того, кто стал благословением семьи. И с детской непосредственностью, с открытостью, немыслимой для взрослых, просил избавить его от горя. Иисус усыпил его ласковыми прикосновениями рук. Уложил на скамью, прикрыл овчиной. Уходил, растроганный. Но и огорчённый. Неужели только в детстве так бывает? Почему мы становимся чужими друг другу, взрослея? Почему перестаем так беззаветно, безоглядно любить, и говорить друг другу об этой любви, не таясь? Если бы Мирйам, например… Он умеет читать в глубине сердец, но какое это было бы счастье, если бы она сама, по собственной воле сказала вслух о том, что чувствует! А мама?! Чего стоит любовь, вынужденная таиться ото всех, прятаться. Как это было бы прекрасно, выскажи она хоть раз Иакову, что думает. Как ей тяжело видеть их раздор, как жаль, что они не вместе! Как ей плохо спится, когда она вынуждена ждать старшего сына, и как она боится окончательно потерять покой и сон, если он вернётся! Поскольку Иаков станет бороться с его старшинством не на жизнь, а на смерть… Он запомнил тот случай накрепко, на всю жизнь. Потому что тогда не на шутку перепугался, впервые познав свою силу и власть. Встреча с самим собой, с непознанными возможностями своего тела потрясла его. Он понял, что не такой, как все, и это знание не принесло ему радости. Пришлось повзрослеть сразу на несколько лет, иначе с открывшимся ему даром было не разобраться. Груз ответственности — вот что принесло ему открытие. А ответственность взрослит. На окраине Назарета, который он считал своим краем, поскольку здесь неподалёку был их дом, и здесь он рос, и утверждал своё первое мальчишеское «я», была рощица с ручьем. Это было одним из любимых удовольствий — перегородить ручей, устроить запруду. Вода в лужицах отстаивалась, становилась кристально чистой. Он пускал в эти маленькие озерца кусочки древесины, украсив их парусом. И плыл в мечтах по морям и странам, узнавая новых людей и другие земли. Он мог оставаться у запруды часами, забываясь, теряя ощущение времени. Мать посылала на поиски Иакова, тот прибегал и портил игру, обещая ему всевозможные неприятности от родителей, если Иисус сейчас же не вернётся домой… Но в тот день Иакова ещё не было, а с Иисусом был сын Анны-книжника. Обоим мальчикам было лет по десять. Исаак был совсем другим, непохожим на Иисуса. Он не любил мечтать, он вечно пребывал в движении, был шумным и крикливым. Вот и сейчас он не давал покоя товарищу. Бросил большого муравья на кусок древесины, снабжённый парусом из большого листа. — Это — рыбак, он садится в лодку и отплывает, — кричал он звонко и раздражающе. Он вернётся с большим уловом, и у него в кармане зазвенят денежки! Муравей тем временем искал дорогу назад, на сушу, где ему было бы гораздо спокойней и родней. Но повсюду, не считая этой деревяшки, которую он пробежал уже несколько раз из конца в конец, его окружала вражеская стихия — вода. Беспокойство муравья достигло предела, будь это человек, сказали бы о нём, что он в ужасном страхе. А Исаак не успокаивался. Он оттолкнул руку Иисуса, который потянулся было прибить «лодку» к берегу и спасти муравья. — А теперь на море будет большая буря! — объявил Исаак. — Рыбак в большой тревоге, он боится волн, он боится утонуть! Он хочет вернуться на берег, но это уже невозможно! Устроить «бурю» в запруде было достаточно просто. Веткой виноградной лозы, что была у него в руке, Исаак поднял волнение в озерце. «Лодка» раскачивалась не на шутку, отдельные брызги достигали её поверхности. Муравья было жаль. — Хватит, хватит этой бури, — говорил Иисус, хватая товарища за руку. — Давай пусть он спасётся, этот рыбак. Пусть станет спокойно на воде, и лодка вернётся домой, так же будет лучше! — Ничего не лучше! Ничего не лучше! Это будет самая большая буря, и никто ему не поможет! — распаляясь, кричал Исаак. Он выхватил «лодку» из озерца, и побежал к ручью. Мгновение — и течение подхватило кусок древесины, и «рыбака», конечно же, тут же смыло в «море». Иисус попытался было подхватить неудачливого, но где там. — Утонул! Утонул! — неизвестно чему радуясь, прыгал у брода через ручей Исаак. Иисус помнил, что было потом, но как-то отстранённо. Перед глазами его всплыло давнее воспоминание. Улица города, не Назарета, конечно, а города его детства. Важный человек в белом, с бритой наголо головой, которого все боятся. И он, Иисус, боится тоже, сам не зная почему. Жрец в белом разгневан, кричит на какого-то беспрестанно кланяющегося человека. А потом смотрит тому в глаза, смотрит тяжело, долго, мрачно и безмолвно. Тот, поймав взгляд жреца, перестаёт кланяться, и ведёт себя как-то странно. Начинает раскачиваться, взгляд его делается бессмысленным, плывущим. Наконец, падает, и его не могут дозваться выбежавшие на крик жена и ребенок… Воспоминание мелькнуло и пропало. А Иисус, смотря в глаза отпрыска Анны-книжника, стал представлять себе, что тот падает. Падает и уходит, исчезает, а попросту — умирает. Вот его уже нет, нет этого дурака, утопившего муравья, который не сделал ничего плохого им обоим… Так было, и причиной стал гнев на друга. А следствием — двухдневный ужас всего Назарета, пытавшегося вывести Исаака из состояния, что было сном, а казалось смертью. Как они тащили Исаака домой вместе с Иаковом, Иисус плохо помнил. Как кричала насмерть перепуганная супруга Анны-книжника, как тряс Исаака отец, соседи — тоже. Иисусу же самому страшно хотелось спать, он чувствовал себя смертельно усталым. Эти два дня он двигался, ел, говорил, но плохо воспринимал действительность. Лишь к исходу вторых суток он очнулся от всего этого, и бросился к другу. Он держал его, возле постели которого собралось пол-Назарета, за руку, и мысленно просил вернуться. Не крики матери, не рыдания отца разбудили Исаака. Иисус знал точно — даже не его просьбы. Только когда он представил себе мысленно, что Исаак открывает глаза, и встает, и бегает. Только когда он почувствовал радость оттого, что друг его жив вполне… Вот в ту минуту это и случилось. Исаак открыл глаза, он действительно вернулся. С тех самых пор не было случая, чтобы он применил во зло посланный ему дар. Во всяком случае, он старался. Старался отделить зёрна от плевел. Быть может, какая-то доля зла проистекала из его поступков, слишком уж тесно эти два понятия — добро и зло — связаны друг с другом. Там, на горе, после изгнания из Назаретской синагоги, ему пришлось сделать больно тем, кто желал ему смерти. Было ли это злом? Он так не думал. Он пришел в Назарет к вечеру, когда начинало темнеть. Старался идти окраинными улочками, скользить тенью. К чему привлекать к родному дому внимание? Это излишнее внимание немало бед принесло семье, ох, немало! Способ был прост: представить себе самого себя маленьким, очень маленьким, совсем маленьким, меньше горчичного зерна, незаметным, безликим, серым… Как ни странно, это помогало. Как помогало в толпе, когда он проповедовал, другое — представить себя огромным, выросшим из собственного тела. Необъятным, вбирающим в себя всех этих людей без остатка. У него было много подобных способов быть самым разным. И далось ему это не обучением, что поражало позднее наставников, там, в Египте и Индии. Это был дар Господень, глубинный и непостижимый. Тот дар, который убедил его самого в том, что он — Мессия, посланный спасти мир. Не в чудесах сила и слава Мессии, но способность к чудесам — это ли не отличительный признак? Это знак свыше, ибо если даны ум, сила, способности, большие, чем у других, значит и служение твоё должно быть большим. Его дар был огромен, и служение его должно было быть необыкновенным. Он знал, что первой встречей будет встреча с матерью. Он звал её, идя переулками к дому. Не вслух, конечно. Просто рисовал её облик в воображении: вот она вышла из дома, стоит у порога. В чёрном своём одеянии, с покрытой головой, в глазах — тоска и ожидание, руки перекрещены на груди, обхватили худенькие плечи. Он посылал ей своё волнение, свою боль. Свою радость. И знал, что она не может не откликнуться. Он оказался прав. Она вышла за порог дома, и ждала неведомо чего, вызванная внутренним порывом Иисуса. И что бы там ни легло между ними черной бездонной пропастью за последние годы, любовь матери в мгновение ока перекинула мост надо всем этим — широкий, спасительный мост! Она сжимала его в объятиях, и, как в детстве, он ощущал этот мощный поток любви всем своим телом. Это было похоже на солнечное тепло, что в первые жаркие дни лета заливает по утрам, еще не обжигая, округу, сопровождаемое сумасшедшим щебетом птиц, росой и улыбками раскрывающихся цветов. На радугу, что повисает в небе после грозового дождя обещанием мира. На тёплые потоки того самого летнего дождя, под которым в детстве бегал босиком, крича и радуясь… Тем страшнее стал для него последующий миг. Первая же чёрная мысль, что пробежала у неё, разорвала радугу в клочья, погасила свет солнца, градом побила все цветы в округе, разметала птиц. Он даже застонал от боли, и отстранился от неё скорей, чтобы не видеть, не слышать, не разуметь! Мать подумала о том, что он, по словам Иакова, сумасшедший, а с бесноватыми следует быть осторожней… Высвободилась и та, что носила вдвойне дорогое ему имя, из объятий сына. Не глядя в глаза, позвала в дом. Иисус переступил порог, понимая уже, что ничего хорошего за ним не встретит. Мать не пошла вслед за ним, предоставив емуодному столкнуться с негодующими близкими. То был знак. Вернее, это было бы дурным предзнаменованием, если бы только он всё уже не знал заранее. Со смертью отца Мариам стала во главе семьи, и её решения были законом для детей. Теперь, старея, она отступала, уходила от забот, и без особого сожаления отдавала бразды правления Иакову. Трудные решения пугали её. Обнимая мать, Иисус с каждым годом ощущал всё меньшую полноту жизни, когда-то бившую через край. Словно вода постепенно выливалась из этого драгоценного сосуда жизни, норовя оставить его пустым. Он мог наполнить его снова и надолго, как несколько мгновений назад, когда она прижималась к нему с искренней радостью. Но жизнь положила пропасть между ними, и мать отстранялась от него, ускользала от его объятий. Он же мог сотворить чудо для неё, когда бы была в ней вера, лишь тогда…49. В родном доме
На звук отворяемой двери первым оглянулся Иаков. Жажда первенства родилась в нём, наверное, с первых минут существования. Вечно ему надо было и знать обо всём первым, и первым действовать, и решать. Вот и сейчас он встретил насмешливый взгляд брата первым. Впрочем, насмешка Иисуса предназначалась именно ему, Иакову, и никому больше. Это было смешно — встретить дорогого братца за чтением Торы. Подражая Иисусу, тот пытался прослыть учёным, и терзал взглядами дорогой свиток. Делая вид, что читает — ибо читать в силу своей странной врожденной неспособности к чтению не мог. Он воспринимал буквы в тексте, отлично зная их значение. Но вот складывать их в осмысленные слова мог с трудом, и поэтому ненавидел это занятие. Да и сам свиток не принадлежал ему, это был подарок Иисусу одного из раввинов, сраженного Иисусом в учёном споре. Рядом с Иаковом, взирая на него с уважением, сидели Симон и Иосиф. Хлопотала у огня с горшком в руках младшая сестра. — Примеряя чужие одежды, брат, стоит подумать о том, нужна ли тебе судьба их владельца… Многие вещи словно пропитаны судьбами людей, ими владеющих, узнай об этом. Так говорили мне Наставники мои… Или ты намеренно желаешь быть мною, не имея любви ко мне в сердце? Тогда не будет тебе удачи. Нет ничего лучше, чем быть самим собою. Только так можно стать интересным и важным, только так, поверь мне, Яакоб, брат… Даже насмешка была очень доброй, когда говорил Иисус, особенно если говорил с теми, кого любил. А вот Иаковом руководила злоба, и ненавистью горели его глаза, когда он отвечал старшему брату: — Мне, мне быть похожим на тебя, да лучше бы я умер, не родившись! Что толку от того, кто слыл умником с детских лет, когда его дом — дорога, а крыша дома — небо над головой! Мне быть нищим странником, бесноватым к тому же, гонимым из родных мест, опозоренным молвой! Мне быть негодным сыном, бросившим мать! Этот дом держится мной, и моими трудами живет твоя мать, и я выдавал замуж сестру, и кормил твоих братьев, и учил их ремеслу! Я! Иаков задыхался от гнева, срывался на визг. — Это ты должен стараться быть похожим на меня, блудный сын! Был бы жив отец, то-то бы радовался твоим делам! Может, не зря болтают соседи, что ты и не сын ему вовсе… Нет среди нас таких, как ты, и не будет! Мать, успевшая войти в дом, выбежала откуда-то из-за спины Иисуса, стала между ними. Она была бледна, и дрожала, но голос был тих и относительно спокоен. — Не надо, Яакоб, не надо этого, сынок… Не должно вам ссориться, вы — родные друг другу… Не может родной сын так позорить мать, как это ты сделал! Когда любящий сын станет так говорить о матери, что скажут соседи и недруги… Опомнись! Иаков не отвечал, находясь во власти гнева. Иисус промолчал тоже. Слова Иакова вызвали бурю в душе, и он старался успокоить эту бурю. Не совершить поступка, который разрушит его жизнь, и жизнь близких. Разве не Каин первым переступил грань, за которой — убийства, пролитая кровь, ненависть, неистребимая боль… Авель был его братом! Иисус вышел из дома, провожаемый взглядами родных. Поднялся на кровлю по наружной лестнице. Здесь в давние времена было его любимое место в доме. Здесь работал отец. Отец… Не может быть правдой то, что болтают люди! Будь правдой то, что он не сын Иосифу, разве любил бы его отец так нежно? Были у него и другие дети, но так трепетно Иосиф относился лишь к нему. Взгляд отца, обращенный к Иисусу, светлел. Он любил работать под неспешный разговор с сыном. Любил, когда маленькие руки касались дерева, справлялись с недетскими размерами топора или молотка… Иисус вдруг почувствовал нестерпимую тоску по тому времени, по запаху стружки, по работе с отцом. Куда несёт его по жизни этот дар, порой столь жестокий? Куда и зачем? Еще при жизни Иосифа он уходил из дома, теперь вот не может остаться рядом с матерью, даже зная, что это всегда было её главным желанием. Ей надо, чтобы Иисус был рядом, и чтобы власть Иакова в доме не возрастала так стремительно, не стесняла ее так. Она с радостью уступит власть, но ей невозможно проститься с внутренней свободой, на которую никогда не посягал Иосиф. Когда ей хотелось петь — она пела, была нужда в работе — работала… С Иаковом это не просто, он заводит порядки и настаивает на их соблюдении. И проверяет, и поучает. Мать тоскует, и потому стареет так ужасающе быстро. Свобода его матери! Не эта ли её внутренняя свобода легла в основание сплетни, что сочинили люди? Якобы римлянин, воин, некий Пандира[241], стал отцом первенца Марии! Назарет — не Иерусалим или Кесария, где римские войска стоят постоянно. Где должна была она, единственная дочь в семье, успеть встретиться с римлянином, потерять голову от любви к нему, отдаться и родить ребенка? Да, по молодости была дерзка, уверена в себе. Неудивительно — родители, Иоаким и Ханна, молились на неё, позднего ребенка, не имея других детей, и, может быть, избаловали. Не всегда опускала глаза перед теми, кто считался непогрешимым, была остра на язык. За это ей и мстили глупой сплетней. Все-таки даже для мамы подобные встречи с римлянином — чересчур. Нелюбовь ко всему римскому у них в крови… Когда ему было лет десять, страшный заказ исполняли они с отцом, заказ, поступивший от римлян. Не приходилось спорить, и следовало поторапливаться с работой. Последователи Иуды из города Гамалы по приказу прокуратора Копониуса[242] распинались по всей области Галиля. Не хватало плотницких рук для страшной этой работы. Мама боялась заглядывать в мастерскую, бледнела даже при появлении их с отцом в комнате — потных, грязных, покрытых пылью и пропахших стружкой. Появление солдат вблизи их дома, пришедших за крестами, воспринимала как бедствие. Весёлая и всегда уверенная в себе, спокойная, она в те дни была лишь собственной тенью, пряталась. Так могла бы она любить римлянина? Если только это не было проявлением былого страха!.. Если, конечно, она не боялась воспоминаний о насилии… Лучше не думать об этом совсем, что за мысли сегодня у него, одна другой лучше! Что бы то ни было у него в прошлом, это уже прошлое, не зависящее от его воли. Надо бы думать о будущем. Да ведь и здесь всё не так просто. Дар Божий, его гордость и его наказание, куда же он его заведёт! Если уж сейчас оторвал от родных, положил разрыв в душах, когда-то близких. Если хочешь быть с теми, кого ты любишь, не стоит отправляться в дальнюю дорогу. Ты-то вернёшься, но дорога тебя не возвращает. Лёгкая рука коснулась его плеча. Младшая сестра, хохотушка, болтунья, протягивала ему хлеб с кусочком рыбы, но на лице её не было обычной улыбки. Он взял предложенный ею ужин, протянул было к ней руку. — Останься, посиди со мной, Рибке. Тебя прислала мама? Сестра покачала головой, отняла у него свою тонкую, девически худую руку. — Я пришла сама, ты ведь, наверное, голоден. Не задерживай меня, брат, не надо. Пойду я от тебя, Яакоб будет сердиться… И тенью сбежала по лестнице вниз. Горек был ему этот ужин, и этот вечер, и это возвращение к тем, кто его не ждал! Переночевав под небом на кровле дома, ранним утром он ушел в Капернаум — и теперь уже навсегда, не оглядываясь. На чудесную долину Ездрилонскую, на лазурные высоты Кармила и на белые пески, что окаймляют воды Средиземного моря. Кфар Нахум — его город, теперь уже окончательно ясно. Город большой, куда там Н’црету с ним равняться. Богатый и красивый город, и какая бет-ха-кнессет! Иисуса тут встречают тепло. Он здесь — Учитель, Пророк и целитель, которого знают, перед которым преклоняются. В доме Сусанны в один из дней собрался народ — послушать пророка Иисуса Назареянина. Людей было много, и уже не в первый раз сходился народ в таком количестве, что Ему и Его ученикам невозможно было и хлеба поесть. Среди этой толпы были те, кто смотрел на Него, как на истинного Мессию, Сына Божьего. Были те, кто в сумасшедшей надежде исцелиться припадали к Его стопам, и, охваченные благоговейным восторгом, вправду выздоравливали. Но находились и те, кто не верил в него, пусть их было не так уж много. Кто уверенно утверждал: «Он одержим бесом и безумствует»[243]. Быть может, в чём-то они были правы — трудно оставаться невозмутимым и спокойным, когда на протяжении стольких дней омывают твою душу волны человеческого горя, желаний, страстей. Воспалёнными глазами смотрел Он на них, и руки Его, уставшие исцелять, дрожали порой, а пересохшее от жажды горло сипело. Он был одержим желанием помочь и научить их, а кто-то принимал эту одержимость за бесовскую. Пусть бы это оставалось на их собственной совести. Но, подстрекаемые фарисеями, они повторяли: «В нём нечистый дух…»[244] Кфар Нахум — это всё ещё родная Галилея. И потому в один из дней, когда в доме Сусанны собрался народ — послушать пророка Иисуса Назареянина, у дома Сусанны появились и те, кого Он уже не ждал. Ибо они его тоже забыли. Так думал Он, но ошибался. Каким бы Он ни был, разве не был Он сыном человеческим? Там была его мать, и, стыдясь, закрывала лицо покрывалом. Братья Его, Иаков, Симон, Иосиф, Иуда. Ближние Его. Те, кого Он любил, пришли взять Его, взять силой, ибо говорили, что Он вышел из себя. Они могли сделать это лишь вне дома Сусанны. Ибо в доме Сусанны, за эти месяцы ставшем чем-то вроде бет-ха-кнессет, где упоминалось имя Господа, где служили Ему, невозможно было насилие. В комнату, в которой яблоку негде было упасть, ворвался перепуганный Кифа. — Учитель, они ищут тебя, ищут, — громким шёпотом возвестил он, прорвавшись через ряды слушателей, и приникнув к уху Иисуса. — Кто? — Иисус был спокоен. Он не знал за собой вины и не боялся возмездия. — Матерь твоя и братья! Они тебя зовут! Они послали за тобой! — Зачем им искать меня? — задумчиво отвечал Иисус. — Что общего между нами? Я отдал все долги и получил своё сполна. Нет между нами невысказанного… — Я был там в толпе, Раввуни! Я слушал… — Хотел бы я, чтобы не ты, а они тебя слушали, Кифа, когда я пошлю тебя к ним. Жаль, что ты не понимаешь. — Когда они говорят, что ты имеешь в Себе Веельзевула? И одержим бесом? Станут ли они слушать меня, когда Тебя посадят на цепь возле людного места, собирать подаяние![245] Лицо Учителя вспыхнуло краской, дрожь прошла по Его телу. Зашумело, заволновалось собрание. Раздавались отдельные выкрики: — Говорил я тебе, не от Господа, от бесов его дар! Он одержим, это безумие! — Родные, родные ищут Его! Родные хотят взять, они знают о Нём всё! Что тут думать, люди?! Кому вы поверили! Кифа дёргал за руку Иисуса, пытаясь привлечь к себе внимание. Ему не удавалось это. Учитель погрузился в глубокое размышление, голова Его была опущена, казалось, Он отсутствовал в эти мгновения в доме Сусанны или даже в Капернауме, или на земле. Так далёк был Он от всех и ото всего. Печаль захватила его душу, горе окутало разум. Он, кто дарил людям надежду каждой минутой своей жизни, был впервые уязвлён пониманием бессмысленности человеческого существования. Иисус был потерян, искал прибежища в молитве. К тому, кто оставался единственной опорой, единственным Отцом. Не было больше родных и близких, умерших в одночасье здесь, в Кфар Нахуме, Его городе… Когда Он поднял голову, в глазах его были слёзы. Но взор просветлел странным образом, и блестящие влагой глаза не прятались от взволнованной толпы слушателей. Он не знал вины за собой и не боялся справедливого воздаяния. Он двинулся к выходу. Люди расступались перед Ним. И в этом их безмолвном теперь, быстром подчинении Ему был оттенок уважения к чужому горю. Ещё одно звено в той цепи, что была их связующей цепью. Во всяком случае, с теми, кто в Него верил. Пусть их было не так много, как хотелось бы… На пороге он остановился. Обернулся ко всем — и к тем, кто верил, и к сомневающимся. Рука его легла на голову юноши, что успел коснуться Его одежды в благоговении и с верой. Глаза обращены к старой женщине, упавшей на колени, когда он шёл мимо. А слова… Слова, наверное, к Кифе, которого он оставил растерянным у стены. Или к самому себе. Или, быть может, к Отцу Небесному? Или к поколениям потомков тех, кто имел счастье быть в тот день рядом. Но так или иначе, к кому бы Он ни обращался, Он сказал тогда, и слова эти не были потеряны в грядущих веках: — Кто матерь Моя и братья Мои? Ответа не было. Он обозрел, не торопясь, всех присутствующих. И твёрдо, без сомнений, без колебаний, произнес: — Вот матерь Моя и братья Мои; ибо, кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат, и сестра, и матерь.[246] И ушёл. Ушёл из дома Сусанны. Прошёл мимо матери и братьев, бывших недалеко. Подарил напоследок взглядом. Спокойным, без тени гнева или презрения. Просто внимательным и понимающим. Но даже Иаков опустил глаза, а мать, протянув к Нему руки, зарыдала в отчаянии. Он ушёл, не заметив этого. Многое мог Он излечить, ещё больше простить. Но не в Его силах было помочь близким, тем, кто сегодня, предав Его, предал себя самого. На муки совести, на отчаяние и горе прощания.50. В Кане
Кана Галилейская — город, где наша любовь обрела благословение Бога и людей. Так захотел Иисус, ибо ничего другого между нами, кроме брачного союза, не допустила бы Его совесть. Он хотел видеть меня своей женой перед всем светом. Он всегда хотел жить так, как учил других. Я знаю, что таких, как Он, нет, а может, и не было никогда среди живущих… В Мигдале у нас к тому времени больше ничего не осталось. Слишком много горьких воспоминаний таил в себе город. После смерти отца и матери, такой ранней, ежедневно оплакиваемой осиротевшими братом и сестрой, я настояла на отъезде в Вифанию. Городок маленький, очень чистый, утопающий в зелени садов, о чём говорит само его название[247], к тому же вблизи от Иерусалима. Там отец, бывший родом из этих мест, оставил нам дом, и землю впридачу. Немало земли, виноградники. Лазарь ещё молод, но он всегда был хорошим сыном и братом, и его деньги не летят на ветер. Земли сдаются в аренду, многое из выращиваемого здесь продается в столице, и на это брат и сестра скромно, но вовсе не бедно живут. Марфа — в преддверии собственной свадьбы, которая уже не за горами. Выдав замуж сестру, я думаю, Лазарь не преминет жениться сам, и дом в Вифании будет местом, где слышны детские голоса, где по лестнице на кровлю то и дело раздаётся топот неугомонных маленьких ножек счастливых обитателей. Пока же Лазарь и Марфа живут спокойно и тихо, в терпеливом ожидании своей судьбы. Временами я навещаю их. Но для меня Вифания — чужой город, где я бываю лишь наездами. И дом брата для меня — всё же не мой дом. Я бы сказала, что Храм Великой Матери куда более дом для меня, но с появлением Иисуса в моей жизни дорога в него закрыта. Не от любимой же мною подруги, из дома её супруга, идти мне замуж? Так почему бы не Кана? Раз уж и Иисус не хочет своей свадьбы в родном городе, Назарете. Он сказал мне об этом в Кфар Нахуме, у Сусанны, куда я вернулась после Мигдалы. Моё появление в родном городе, у Симона-фарисея, где меня не ждали, вызвало такую волну слухов, пересудов, разговоров, что мы поспешили вернуться в куда более свободный, ласковый к нам обоим Кфар Нахум. — Мирйам, — сказал он мне, — Кана недалеко от Н’цэрэта, и кто из близких моих, будучи извещён, захочет порадоваться с нами, тот придёт в Кану. В Кане живёт моя родня по матери, сыновья её сестры, Йехуда и Якоб. Они по духу ближе мне, чем родные, и почитают меня Учителем. Они были со мной ещё тогда, когда я сам начинал свой путь здесь, на родине. Вместе были у Йоханана Окунателя, которого я с тех пор числю и другом, и Учителем, и по сей день скорблю о нём. Тебя не обидят в их доме. А потом я возьму тебя от них, и поведу в свой дом. Я взглянула на Него с изумлением. Однажды Он уже сказал, что не имеет где преклонить голову. А я верила в то, что Он говорил, больше, чем верила себе самой. В ответ на моё удивление Он стал посмеиваться, и даже поддразнивать меня, распаляя моё любопытство. Иисус редко улыбался. Но я счастлива, зная, что мне Он подарил улыбок больше, чем кому бы то ни было. Мы с Ним порой даже смеялись, смеялись от души и беззаботно, хотя обстоятельства нашей с ним жизни препятствовали радости. Такова любовь, она заставляет забывать все горести. Особенно в редкие мгновения, когда остаёшься наедине с тем, кого любишь. Его жизнь принадлежала слишком многим людям, но и мне есть что вспомнить. Итак, Он распалял мое любопытство, и посмеивался надо мной. Но, в конце концов я заставила Его признаться. Иосиф, дальний родственник матери Иисуса, человек очень состоятельный, счёл для себя необходимым найти дом, в который Иисус мог бы привести жену. Дом преподнесён в качестве подарка тому, кто столько лет подряд огорчал родню отказом жениться. Вот так я и оказалась в Кане. Несколько дней я не видела Иисуса. Он занимался приготовлениями к свадьбе. Я же жила в доме Его тётки, тихой, почти незаметной женщины, всецело поглощённой заботами по дому. Она оживлялась лишь тогда, когда рассказывала о сыновьях. А детство её сыновей и Иисуса протекало в одно время. Семьи сестер жили не так уж далеко друг от друга, братья встречались по разным семейным поводам. Ей было что порассказать мне об этом. Она старалась ни о чём не спрашивать меня, испуганно вздрагивая, когда какой-нибудь невинный вопрос случайно срывался с её губ. Видимо, её просили не беспокоить меня расспросами. Но мне это не возбранялось, и я задавала ей множество вопросов, пока женщина хлопотала по дому. Я старалась помочь; но если я хороша там, где болеют, в качестве заботливой сиделки, то как хозяйка… Мне не приходилось никогда выполнять работу по дому, и, в конце концов, я оставила попытки возиться с горшками. Они попросту убегали у меня из рук. Я слонялась за ней по дому, скучая, и слушала её рассказы. В числе прочих — о будущей свекрови. Зная жизнь, которую ведёт мой будущий муж, я не могла предполагать, что мне часто придется бывать с этой женщиной рядом. Но и первая встреча с ней пугала меня. Что она скажет мне, она, у которой такой особенный сын? Кто знает, какой представляла она себе женщину, что станет Его женой? Во всяком случае, такая, как я, жена — это ведь совсем не обычно. Вряд ли мечтала она о такой. А я уже знала от тётки, что Мариам, Его мать, женщина с «норовом», совсем не из тех, кто не имеет собственного мнения. Кстати, они ведь не родные сёстры, а двоюродные. Мириам, единственная и поздняя дочь у своих родителей, вертела ими как хотела. Иоаким и Ханна ни в чём не отказывали ей. Иосиф, муж Мириам, будучи человеком немолодым, спокойным и незлобивым, тоже потакал ей во всём. Вот почему так трудно дается ей непослушание Иисуса, да и Иакова, её сыновей. Каждый из них следует своему пути, а слово матери хоть и важно для обоих, но давно уже не определяет их судьбы. Мариам с трудом мирится с этим. Ей хотелось бы, как раньше, собрать всех своих под собственным крылом, и распоряжаться их судьбами. — Но ты не бойся, девочка моя, — так неожиданно заключила тётка рассказ о моей будущей свекрови. — Йешуа… Он великий человек, и я знаю, что имя Его будет благословлять Израиль, как имя своего пророка и учителя. Я всего лишь старая женщина, и учёностью не могу похвастаться. Я не знаю подтверждения тому, о чём говорю, могу лишь чувствовать. Но и скромное, простое сердце может ощутить присутствие великого. Разве не ощущаем мы, женщины, сидя в синагоге за перегородкой, пряча лица свои, дыхание Бога? Так и с Йешуа. Я не понимаю многого, но осознаю Его близость к Благодати Божьей. Рядом с Ним утешается мое старое сердце, мир и покой царят в нём. И если Он выбрал тебя, кто мы такие, чтоб рассудить это? Служить тебе — отныне мой долг, и Мирйам тоже. Она умная женщина, пусть и с норовом. Она поймёт! Пришлось мне успокаивать себя этой мыслью до прибытия свекрови. Дом же потихоньку заполнялся гостями. На женской его половине, кроме тётки, появились вначале две её невестки, жёны старших сыновей. Обе милые, весёлые молодые женщины, покорные свекрови без всякого притворства. Да она и не злоупотребляла своей властью, было очевидно, что появление в доме сыновей, их жен и внуков было для неё большой радостью. Встреченная со всей любезностью новой роднёй, в комнате моей поселилась Марфа. Она прибыла в сопровождении Лазаря, который тут же исчез, чтобы разделить заботы моего жениха. Бывало, раньше я сердилась на сестру, и зря — она не виновата в прожитой мною жизни. Ей эта жизнь давалась легче, и её наивность, её открытость людям порой раздражали меня, ставшую опытной, а значит — злой… Сейчас, когда душу мою переполняла любовь, я присмотрелась к девочке внимательней. И нашла в ней немало хорошего. Стоило посмотреть на её светлое личико, когда она играла на флейте! Чистота и прелесть этой расцветающей жизни покоряла. Я была рада, что в своё время не пожалела усилий и денег на её воспитание. Она играла, пела и танцевала, она, в отличие от меня, умела подчинять себе горшки и другую кухонную утварь. Отец, а потом Лазарь, учили её Закону. В ней совсем не было зла, и уж если ей приходилось раздражаться, то она умела высказать обидчику честно всё то, что казалось ей несправедливым или неправильным. Никогда за спиной, всегда очень спокойно и прямо в лицо. Соблюдая все мыслимые и немыслимые предосторожности, прибыли в Кану Иоанна с Хузой. Я корила подругу за этот приезд, я выговаривала ей и сердилась. Но была счастлива в душе. Увы, у меня не так много близких. Конечно, я не юная девственница, которую будут развлекать, петь ей и играть, перед приездом жениха. Но мне необходимы люди, которые будут рядом со мной в этот день. Они составят свадебную процессию, и, поддерживаемая их присутствием, я пойду в свой новый дом самой длинной дорогой, чтобы получить пожелания добра от возможно большего числа людей. Но вот тут я ошибалась. Меня всё же развлекали в ожидании жениха, почти как юную невесту. Ибо, даже не получив одобрения нашему браку от оставшегося в Назарете Иакова, Мариам, моя свекровь, нашла в себе силы приехать сама. И даже настояла на том, чтобы привезти Его братьев и сестру. Юная Рибке, жизнерадостная, общительная, тут же нашла себе подругу в лице моей Марфы. И привела в дом тётки своих здешних подруг. Привыкнув сама быть развлечением для многих, я оказалась вдруг развлекаемой, увеселяемой множеством людей. Это было странное ощущение, и, полагаю, важная причина тому, что глаза мои без конца увлажнялись слезами. Встреча со свекровью несколько выбила меня из колеи, но вовсе не потому, что я увидела её неудовольствие или гнев. Напротив, она казалась довольной, и даже — весьма обрадованной происходящим. Придя в мою комнату однажды, когда я оставалась одна, а это теперь случалось нечасто, она подошла ко мне близко. Обхватила мое лицо ладонями — странно, совсем как когда-то Главная Жрица! Рассматривала меня, не говоря ничего. Отпустив, отошла в дальний угол комнаты, повернулась ко мне спиной. Мне казалось, она плачет, но я не смела её утешать. Так мы и стояли по разным углам комнаты, и молчали. Только уходя, покидая свой угол, она повернулась ко мне лицом. Странно, что глаза её при этом были сухими, я же была совершенно уверена в том, что она плачет! Она сказала поразившие меня слова: — Ты такая красивая! И он тебя любит… Может, тебе и удастся уберечь Его от собственной судьбы? Я не умела этого. С тем и ушла. И вот настал вечер, когда сквозь звуки флейты Марфы, и барабанов девушек, мы расслышали на дальнем конце улицы крики: — Смотрите, смотрите, жених идёт! Крики эти приближались, становились слышнее. И я встала, чтобы встретить Его. Ибо Он был женихом, и когда бы Он ни захотел придти, надо было быть готовой выйти к Нему навстречу…51. Свадьба
Шествие наше по улицам города я, право, плохо помню. В народе говорят: «Каждый человек, от шести до шестидесяти, пойдёт за свадебным барабаном». Так это и было — весело, шумно, пёстро. Мы с Иисусом не были обычной парой, это правда, но свадьба наша была просто свадьбой, с соблюдением обычаев и традиций. Так странно было видеть — обращенные ко мне! — радостные лица, слушать благословения, произносимые для меня. Я волновалась, мне мешала моя одежда, столь непохожая на всё, что когда-либо я носила. Я была завернута в какой-то кокон из ткани, похожий, по-моему, более всего на кокон шелковичного червя. Он мешал мне свободно двигаться, и путался не только в ногах, но, казалось, по всему телу. Однако не приходилось сопротивляться этой, вдруг обрушившейся на меня, для кого-то обыденной и нормальной, для меня — весьма странной жизни. Помню почему-то очень чётко чашу с вином, поднесённую нам под пологом[248]. Мы отпили по глотку, и выслушали семь благословений. И снова отпили по глотку. Мы разбили наши чаши[249]. И вошли в дом, и там получили возможность остаться вдвоём. Всего на несколько мгновений. Но в нашем собственном доме, с полным правом быть наедине, в подтверждение свершившегося брака. Наверное, кокон пострадал от первых наших объятий, и пострадал весьма. Но ни я, ни Иисус не сдержали порыва друг к другу. Сразу, как за нами захлопнулась дверь. Не так уж много нам дали времени. Как будто только что нас оставили одних, и вот уже слышен голос Марфы, а я не могу, не в силах оторваться от Его губ. Да и Он, впервые не ощущая на себе давления долга, Закона и чего-либо ещё, что так часто разверзало пропасть между нами, не хочет разомкнуть рук, не отпускает меня. И оба мы ощущаем боль, когда приходится всё же оторваться друг от друга в угоду зовущим нас голосам. Как предвестник той боли, что ещё придется пережить потом, в том мучительном времени, о котором я ещё ничего не знаю, да и не хочу знать. За свадебным столом, что могло там быть? То же, что за любым свадебным столом. Потоком неслись благословения и пожелания. Реками изливалось вино. По обычаю, исполнялись любые наши желания[250]. Любые, кроме одного, пожалуй. Самого заветного желания: оставить нас вдвоём на нашей общей теперь постели. И надолго, очень надолго, может, даже навсегда… Два человека, от которых зависела наша с Ним судьба, впервые предстали передо мной именно в дни свадебного торжества. Первый полюбился мне разу. Иосиф, дядя моей свекрови, тот самый родственник, что подарил Иисусу наш дом. Дом был небольшим, но чудесно устроенным. Всё, как хотелось — плоская кровля, где мы встречали рассвет, шесть светлых комнат, участок земли с виноградником под стенами. Не так уж много мы в нём и жили, скоро Иисуса позвала Его судьба. Но дом остался в памяти. Как первое место, что могли мы назвать своим, где мы впервые не спали до утра, сплетая тела в ласке. Это не забывается. Я бы могла позволить себе покупку такого дома. Но муж мой не принял бы подобного подарка по многим причинам. И мое уважение к Иосифу не зависело от количества потраченных им денег. Мне не раз приходилось сталкиваться с людьми, чьи доходы немало превышали то, с чем согласилось бы даже самое богатое воображение. Много ли среди них было тех, кто расщедрился бы оторвать от себя даже такую долю? А не попрекать одариваемого всю оставшуюся жизнь? Иосиф сделал то, что сделал, с редким душевным благородством. Создав впечатление, что остался ещё и должен нам с Иисусом. Он был распорядителем на свадьбе. Это он, задолго до свадьбы, позаботился о чистоте и уюте в доме. Это он снабдил нашу комнату кроватью с пологом. Он побеспокоился об устройстве комнаты для Иоанны, которая не могла находиться долго в общем для всех помещении. Он накрывал столы с помощью нанятых им людей. Семь дней почти не прерывающегося праздника в доме, закрытом для свадебного пира[251] — это немало. И всего хватило, всего было с излишком. Хотя, нет… Не совсем так. Об этом надо рассказать, ведь это так и осталось неразрешимой для меня загадкой. На третий день, вечером, нас с Иисусом отозвала моя свекровь. Мы вышли в сад, где рядом с бочонками с вином стояли озабоченный чем-то Иосиф и незнакомый мне человек. Впрочем, я видела его мельком в числе тех, кто шёл в свадебной процессии, и позже, в доме. Я не уверена, но что-то подсказывает мне, эти глаза уже мелькали не раз в толпе окружавших Иисуса людей. И высокая, нескладная фигура мне знакома. Только раньше он прикрывал лицо накидкой, и растворялся в море народа, как только мой взгляд останавливался на нём. И не только мой взгляд. Он, по-видимому, не выносит внимания к себе, и любопытные взоры не то чтобы смущают, нет, — смутить подобного человека трудно, и даже невозможно. Просто он хочет быть незаметным, и исчезает как тень при малейшем подозрении, что вызвал к себе интерес. А теперь я получила возможность рассмотреть его поближе. Высокий, с наголо обритой головой, с чертами лица и цветом кожи, напомнившими мне одну давнюю встречу. Мне было лет пятнадцать, и я ещё только начинала свой путь жрицы, пройдя первую ступень посвящения. Именно тогда, во время одного из праздников, я видела у храмового алтаря пятерых жрецов, прибывших из Египта. Говорили, что они жрицы Исиды, египетской Матери. Великая Богиня-мать имеет много лиц, столько, сколько народов в её руке. Исида, Кибела-Рея, Астарта, Ашторет… Разные народы поклоняются Ей по-разному, но все чтят два Её лика: смерти и вечности, и потому, как бы ни отличались обряды, в них так много общего. Разве обряды наши, с оплакиванием прекрасного возлюбленного, назови его Адонисом, Таммузом, Осирисом, не схожи в главном? Великая Мать и её Возлюбленный — суть отражение природы, вечно живой и умирающей, умирающей для того, чтобы возродиться. О, об этом можно рассказать многое! Особенно после того, как все семь ступеней посвящения в храме Ашторет пройдены тобой. Но, однако, лучше о жрецах. Если не считать того, что лица и тела у них были оплывшими, голоса — высокими, что роднит всех, пожертвовавших Матери мужским достоинством, я сочла бы этого незнакомца родным братом тех жрецов. И это сразу насторожило меня. Сказывались воспоминания. Египтяне, уезжая, увезли с собою нескольких наших жриц, бывших на разных ступенях посвящения. Помню леденящий душу страх, обуявший меня, когда один из них заинтересовался мной. Он заглядывал мне в рот, и ощупывал моё тело. Грубо тискал грудь своей жирной рукой. Он был мне отвратителен, но дело даже не в этом. К тому времени я привыкла ко многому, вызывавшему отвращение. Но я боялась, что попаду в число отобранных, я уже расставалась в душе окончательно с матерью и отцом. А мне их так не хватало в моей храмовой жизни! Здесь же была угроза потерять родных навсегда. И вот, этот незнакомец в саду, в своих белых одеждах, со взглядом исподлобья, блеснувшим, как остро заточенный клинок при лунном свете, вызвал у меня то же чувство отвращения в смеси со страхом. В последующем прояснилось, что это — добрый знакомый Иосифа, даже друг. И я не посмела почему-то расспрашивать о нём. Мне это было неприятно. Осталось в памяти имя: Ормус. Имя это связано с понятием Света, не стану объяснять, откуда я это знаю, довольно того, что знаю. Но как же имя это не соответствует истинному лицу Ормуса! Итак, в саду перед домом, подле пустых винных бочонков, мы нашли удручённого Иосифа, Ормуса, и вызвавшую нас свекровь. Всем своим видом выражая озабоченность, свекровь, с некоторым неодобрением в голосе, сказала, кивая головой на Иосифа: — Вина нет у них! Что же, плохо, конечно, но поправимо. Неприятно, что слова эти прозвучали как бы в укор Иосифу, так много сделавшему для нас. Как бы продолжая мою мысль, Иисус несколько грубо ответил ей, ведь своим упрёком она могла обидеть нашего распорядителя: — Что мне и тебе, женщина? Ещё не пришел час мой. Он давал понять своей матери, что не его забота сегодня, в часы праздника, думать о подобных вещах. До сих пор всё, сделанное Иосифом, было безупречным. И сам Иосиф найдёт, как помочь горю… Между тем, лишившись вдруг жениха и невесты, несколько гостей вышли из-за стола, с целью найти и возвратить лучшее его украшение назад. Иосиф, человек достойный, постарался придать случившейся неприятности вид шутки. — Поскольку Йэшуа известен в Галиле своими чудесами, не мог бы он сотворить маленькое чудо на собственной свадьбе? Не стоит волноваться, наш жених ещё не то может! — Ладно, дядя, не смейся надо мной. Пошлём в город людей, через час будет вино, вот и все чудеса. — А я говорю, тот, кто поднимает больных людей на ноги, сумеет и воду превратить в вино! Надо постараться, Йэшуа! Мариам ждёт, и это её свадьба. Желание невесты — закон для всех нас, и для жениха — тоже… Иосиф подал знак, подбежали те, кто прислуживал нам за столом. Распорядитель указал им на внушительных размеров винную бочку. — Вот, жених желает заполнить эту бочку родниковой водой из источника. Что он вам говорит, то и делайте. На наших глазах стали её заполнять водой. Иисус взирал на это с искренним изумлением, как мне казалось. — Ну, если тебе вздумалось помыть бочку, да родниковой водой, не стану спорить. За столом вина ещё много. Пошли всё жё людей в город… — Закрывайте бочку, — последовал приказ Иосифа. — Дадим вину созреть. Посмеиваясь, подшучивая, пьяная компания двинулась в дом. Кто-то оставался в саду, стараясь отдохнуть от винных паров, проветриться. Но когда спустя небольшое время нас вновь настоятельно вызвали в сад, из той самой бочки стали черпать чудесное, много лучше прежнего вино… Оно переливалось на свету рубином, одевало солнечный свет в багрянец, и аромат у него был… Я бы сказала, что это был аромат чужих стран и дальних путешествий! Изумление Хузы бросилось мне в глаза. Он всё это время не отходил от бочки, вернее, от Иосифа. Конечно, из всех гостей на свадьбе Хузе, домоправителю тетрарха, ближе всего был Иосиф, что по возрасту, что по положению своему… — Но как? Каким образом? — бормотал он. — Её же закрыли, и там была вода! А теперь вино, и со вкусом тех вин из Рима, что доводилось пробовать в подвалах Ирода! Здесь, в Галилее, и виноград другой! Ведь для будущего вина всё важно — и род винограда, и особенности земли, в которой растёт лоза, и солнце в той местности, в которой ягоды вызревают! Ещё несколько человек не сдерживали переполнявших их чувств, главным из которых было ошеломление, удивление без границ. Хуза же продолжал размышлять вслух, никого не слушая: — Да и не могло оно попасть в бочку, какое бы оно ни было! Гости воззрились на Иисуса. Он же смотрел на Иосифа. В глазах моего мужа, тоже приложившегося сегодня не к одной чаше, искрилось самое настоящее веселье. — Ах, дядя, дядя, — с ласковым упрёком сказал он. И покачал головой. — Странный ты человек, племянник, — отвечал Ему Иосиф. Подают вначале лучшее вино к столу, а когда все напьются, после худшее, всё равно не заметят. А ты хорошее вино сберёг доселе… Я же, хоть всё это и было загадкой, ни о чём не спрашивала. Там, где был мой любимый, воцарялись покой, избавление от болезней и горя, творились немыслимые чудеса. От Него исходили тепло и радость. Большего чуда, чем беременность Иоанны, могла ли я ждать от Него? Большим чудом была лишь наша с Ним встреча. А она уже состоялась. Что уж говорить о какой-то бочке с вином…52. Письма 3
Понтию Пилату, прокуратору провинций Иудея, Идумея и Самария, в преторию Кесарии Приморской. К* — Понтию Пилату, привет.Я не сумел ответить тебе вовремя. В городе по-летнему жарко и пыльно. Я сбежал на берега Комо[252], в свой деревенский дом. Именно дом, поскольку назвать его виллой было бы слишком лестно. Строение не заслуживает подобного названия, и мне порой стыдно перед живущими по соседству богатыми гражданами. У них — мраморные дворцы, а я почти нищенствую. Потомок патрицианского рода, давшего Риму Аппия Слепого[253], Клавдия Кадика[254], Тиберия Нерона[255]… Мой божественный дядя не слишком обеспокоен бедственным состоянием членов своей семьи. Впрочем, как ты знаешь, кое-кому из нашей родни приходится много хуже. Я же изо всех сил поддерживаю мнение о себе, как о недотёпе и бедном, нищем представителе семейства. Между тем, наши операции по обмену приносят баснословные прибыли. И сегодня я уже богат. Однако, чтобы не привлекать к себе внимания, я отпустил на свободу трёх рабов своей матери, они преданы мне. Ты их хорошо знаешь, они росли вместе со мной. Теперь весь Рим удивляется их внезапному сказочному обогащению. А больше всего удивлена моя любимая матушка. И не счесть упрёков, которыми она меня осыпает по поводу этого богатства отпущенников — по её мнению, это ещё раз доказывает, как бездарен я сам. Она никогда не скупилась на нелестные прозвища, ославила меня с колыбели глупцом. Приходится оправдывать её слова обо мне и выглядеть глупее, намного глупее, чем есть. Чаще всего это удаётся. Но только не здесь, в окружении неба, облаков, зелёной листвы и голубых вод. Здесь я больше всего пишу, возделываю не поле (его у меня нет), а занятиями собственный ум. Как в других местах показывают полный амбар, так я здесь горжусь scrinium[256] со своими писаниями. Здесь я богат, несметно богат, богаче Красса[257]. Мой нынешний труд посвящён истории Этрурии. Я бы хотел сделать подарок нашему общему другу, этруску[258]. Он, несомненно, покорён моими знаниями в этом вопросе, подобных которым нет у него самого. Он не знает родного языка так, как знаю его я. Нет ничего более приятного для инородца, чем знание его родного языка и истории представителем другого народа. Тем более — властвующего народа. Это — признание в любви и уважении, это — оценка заслуг. Я думаю, Понтий, что тебе следует это учесть. Знаю, что ты мало уважаешь тот народ, которым управляешь. Я не призываю тебя начать его тут же возносить. Но, отринув высокомерие, узнав язык, обычаи, предания, ты очень скоро поймешь, что больше не способен презирать. И это не замедлит сказаться на делах, поверь. Итак, моё деревенское уединение помешало ответить тебе вовремя. Зато оно не помешало мне радоваться твоей победе. Я счастлив, что ты поразил нашего жреца своими наблюдениями. Он был недоволен, это понятно. Но ты-то, ты, наверное, тоже посмеивался в душе и радовался, как я. Почти не зная учеников, увидев их раз в жизни, проявить полную осведомленность в их судьбах, характерах, повадках. Ормус сдержан в проявлениях чувств, как любой жрец. Но ты видел его изумление и почти растерянность, и это многое значит. Мои труды в новой, неизведанной области знаний подтверждены с твоей помощью, Понтий, и ты не можешь себе представить, как я тебе благодарен. Моя мать, если хочет укорить кого-то в тупоумии, говорит: «Он глупее моего сына». Когда-нибудь я докажу и ей, и Риму, как они ошибаются. И не без твоей помощи. А пока продолжим небезуспешно начатое. Итак, ученик, называемый вами Дидим, «близнец». Он похож на Наставника, и это делает его особу самой интересной. Согласно замыслу, Наставник в последнюю минуту может быть заменён. Так кем же? И не повторяй мне, пожалуйста, снова — не так уж похож, есть и разница. Конечно, есть. Мы, люди, вообще все похожи. Голова, две руки и ноги. Нос на голове, глаза и прочее. Никто лучше меня не знает разницы, я уже это доказал тебе. Но дело в том, что рассмотреть эту разницу можно, лишь находясь вблизи. Каким был твой легион для врага на расстоянии атаки? Ряд одинаковых лиц, тел, закованных в латы и шлемы. Посмотреть на учеников Наставника на том же расстоянии, и что, ты думаешь, можно увидеть? Одеты они одинаково, сыны одного народа… Здесь же имеет место довольно близкое сходство, что просто несомненная удача. Можно ли будет разглядеть отличительные подробности, когда между Ним и толпой лягут стадии, а Он будет измучен, и высечен, и станет готовиться к смерти? Кто станет всматриваться в цвет его глаз, если расширенный от боли зрачок делает глаза одинаково тёмными у всех? И цвет крови, о чём тебе известно, воин, одинаков у всех детей Бога, вне зависимости от места рождения и племени, породившего их… Но разговор об этом вести рано. Давай вглядимся вместе в черты лица Дидима. Я хочу рассказать тебе о нём, и здесь, на берегу Комо, дать новый бой жрецу. Зачем? Сам не знаю. Я ведь не задирист в обычном понимании этого слова. Но умный человек всегда для меня вызов в своём роде. Мне хочется исследовать глубины его ума, познать все сильные и слабые стороны. Я испытываю волнение в крови и радость при встрече с умным человеком. И ещё — желание сразиться, высветить в бою все преимущества наших умов. Тебе в бою важна победа, Понтий, мне интересен сам бой. А жрец для меня весьма заманчивый противник… Прямой нос — признак уживчивости и любви к труду. Если он при этом удлинён, можно говорить о неравнодушии к предметам возвышенным. В сочетании с глазами голубого, светло-зеленого цвета, — это уже признак стремления к недостижимому. У Дидима они светло-карие. А вот у Иисуса, ты писал, сине-зеленых оттенков, вот потому стремление к недостижимому — именно Его внутренняя черта, но не Дидима. Близнец тоже проникнут возвышенным, но остаётся при этом вполне обычным человеком. Большими глазами, при этом не выпуклыми, обладают люди с повышенной чувствительностью, мужественные, с задатками предводителей. Твой Дидим в нужную минуту сумеет проявить эти свойства души, и меня это радует. В прошлый раз, рассказывая тебе о Иуде и Кифе, я устал душой. Не все на этом свете достойны звания человека, друг мой Понтий, не все… Обрати внимание, Понтий, и не забудь написать об этом. Если глаза Дидима имеют блеск, присущий поверхности серебра, то он человек большой, сильной воли. А ещё это признак высокой духовности. Такой человек вполне способен посвятить себя служению богам. Густые, длинные ресницы,такие же брови, большой зрачок, — подобной внешностью обладают очень внимательные люди. Прекрасная их память отмечает всё, такую память я назвал бы цепкой. Обычно такие люди обладают мягким нравом, но при случае могут проявить себя. Я только подтверждаю уже высказанную ранее мысль, но лучше повториться, нежели пропустить что бы то ни было. Форма густых бровей Дидима дугообразна. Это говорит о повышенной ранимости человека, чувствительности. Поверь, сердце его кровоточит. Вообще, у мужчин такие брови редки. Но если тебе довелось встретиться с таким, то можешь быть уверен: он будет нежен с женщинами, детьми, животными. Слабые существа рядом с такими мужчинами могут рассчитывать на понимание, любовь, ласку. И ещё отличительная черта мужчин, обладающих такими бровями: необычайные способности. Мне трудно сказать, каковы они у Дидима. Он ещё не в полной мере раскрыт Ормусом. Уверен, что после Наставника он первый из учеников, способный на чудеса. Возгораясь вблизи Иисуса, он сможет многое. У него тонкий ум, он любознателен. Плотно прижатые к голове уши — свидетельство тому. Благороден, неподкупен — об этом говорит слегка выдвинутый вперед подбородок. Повторюсь ещё раз — в трудные мгновения он первым из учеников окажется способным на мужественное, благородное поведение, но по духу, а не из боязни обвинения в трусости или из обуревающей его ярости. Давай отметим, что из описанных тобою черт внешне схожих между собой людей отличает их. Иисус повыше ростом, кожа у него светлее, глаза — тоже. Дидим не носил ранее длинных, разделенных надвое пробором волос. Ты говорил, что это принято в среде каких-то назореев. Не важно, из любви к Учителю он станет их носить. Пусть оттенок этих волос не отдаёт рыжиной. Они потемнее, ну и пусть. Мне представляется, что подобное сходство лиц и характеров — просто знак, посланный нам свыше. Не стоит быть излишне требовательным там, где боги уже показали свое благоволение. Плохо быть неблагодарным, Понтий. Будь здоров.
53. Нет уже ни иудея, ни язычника
Гордость и предрассудки воздвигают невидимые, но странно крепкие стены, разделяющие людей. Кто из нас хотя бы раз в жизни не стоял перед такой невидимой стеной, построенной из непробиваемых камней национальной обособленности, богатства, званий, религиозных предпочтений? Кто может сказать, что сам напрочь лишён преклонения перед этими столь важными в нашей жизни категориями? И остаться при этом правдивым и искренним? Но ни люди, ни сам Сатана, которому приписываются все греховные человеческие помыслы, не могут устоять перед истинной верой. Стена разделения разрушается, преграды устраняются, и истина, сокрытая веками, выходит на свет. А истина в том, что все мы — люди, «того и другого создал Господь»[259]. И каждый достоин уважения. При том, что готов уважать других… Он был окружен врагами не только могущественными, но и крайне ожесточенными против него теперь. Он был преследуем открытой ненавистью фарисеев и их тайными кознями. К творимым им чудесам народ приникал с жадностью, словно то была чистая вода из колодца Иакова. Но тот же народ не хотел видеть в нём Мессию, а фарисеев привык уважать и слушаться. Вожди и наставники народа уже готовили для него приговор осуждения и смерти. Иисус оставил на время свою страну и отправился в чужие языческие города, чтобы найти в них отдых и мир, в котором ему было отказано на родине. «И вышедши оттуда, Иисус удалился в страны Тирские и Сидонские»[260]. Тир и Сидон — древние финикийские города-государства. Издревле боролись они друг с другом за господство в Финикии. Их языческие храмы, величественные дворцы, базары, пристани соперничали друг с другом в красоте и роскоши. За ними простирались голубые просторы Средиземного моря. И вся эта земля, всё это море для иудеев были дважды, трижды языческими. Язычниками были сами финикийцы. Будучи подданными Рима, они подчинялись ненавистным римлянам — тоже язычникам. И, наконец, образование и язык финикийцев были греческими — и вновь ненавистными языческими. А море связывало эту страну со всем чужеродным в мире, противным иудейской вере. Так чего искал в этих городах Мессия из иудеев? Иуда, называемый учениками Дидим — близнец, жаждал ответа на этот вопрос для себя. Быть может, он единственный из всех учеников, ведомых Иисусом, приближался к правильным ответам на подобные загадки Учителя. Он не был из числа детей земли, увлекаемых Иисусом в надежде на чудеса, на место рядом с Учителем в будущем царстве. Образование в этом смысле никогда не даётся даром, а у него оно было явно в излишнем для других учеников количестве — он знал языки, изучал философию, прошёл религиозные школы фарисейства, а затем и ессейства. У человека столь широко образованного возникает привычка думать, думать всегда. Даже тогда, когда твою жизнь определяет искренне любимый Учитель, предмет поклонения и уважения. Дидим стремился понять его и, в отличие от остальных учеников, иногда понимал. Так было и в последнем случае. Конечно, видимая всем, лежащая на поверхности причина их ухода из Иудеи была та, что они на время покидали ставшую опасной для них страну. Была и другая причина, тоже понятная всем. Среди финикийцев жило немало иудеев. Часть из них перенимала язык, обычаи, религию народа-язычника. Иисус хотел говорить с ними, хотел нести им свой свет. Он называл их в разговорах с учениками «погибшими овцами дома Израилева», и сожалел о них, и сокрушался. Вести о деятельности Иисуса проникли уже в эти далекие области, и многие шли к Нему, пророку из Иудеи, и возвращались к Отцу Небесному, и прославляли имя Господа, от которого отвернулись, живя в чужой стране. Да, это было поистине немаловажно. Но была и третья причина, и Дидим прозревал её. Вначале с удивлением и недоверием, потом с просветлением и радостью. И те два случая, что дали толчок его мысли, достойны отдельного рассказа… Иисус любил проповедовать на берегу моря. Быть может, сине-зелёная гладь Средиземного моря напоминала ему родные воды Галилейского? Но здесь всё было иным: и соленая вода, и светло-жёлтый песок берегов, в котором утопали по щиколотку ноги. А может, волны и неумолчный шум моря просто настраивали на особый, задумчивый лад, приближали Его к величию и простоте, присущим нерукотворной природе? Иначе чем объяснить Его стремление к зелёным горам, к морю, к синеве небес, к этим извечным краскам, на фоне которых протекают, сменяясь, человеческие драмы? Так или иначе, но и в тот день они расположились на берегу моря, на песке возле воды. То были ранние часы, любимые Учителем, рассветные, тихие. Ещё было мало народа на берегу, и ещё Учитель не отверзал уст для разговора с ними и с теми из иудеев, что шли на берег в надежде на чудо. Они согревались в тёплых лучах восходящего солнца, радуясь медленной смене тишины ночи на хлопотливый шум дня. Отчаливали от пристани последние, уже опаздывающие на ловлю рыбаки из нерадивых сонь, что встречаются на всех берегах. В деревне неподалёку кричали петухи, соперничая друг с другом в громкости и высоте издаваемых криков. Время от времени обрадованно клохтала какая-нибудь из подчиненных им кур, и снова раздавался победный клич исполнившего свой мужской долг петуха. И, несмотря на эти звуки, окружающий мир всё ещё был очень тих и покоен. «И вот, женщина Хананеянка, выйдя из тех мест, кричала ему: помилуй меня, Господи, Сын Давидов! Дочь моя жестоко беснуется»[261]. Упав на колени перед сидящим на песке Учителем, обняв Его ноги, какая-то женщина лобызала края Его одежд, и плакала, и умоляла о спасении дочери своей. Она нарушила рассветный покой, что царил в их сердцах. Она билась о стену разделения, воздвигнутую иудейской гордыней. Эта гордыня не позволяла им сострадать какой-то язычнице, и первым движением Симона-Кифы, и Симона-Зилота было оттащить от Учителя несчастную. Но Учитель остановил их жестом. Вознегодовали и остальные ученики, и что-то злобно кричали ей. Кроме двух, одним из которых был Дидим. Его сердце когда-то уже разрывалось между любовью к собственной матери и требованием ессев считать её нечистой и чужой. Он эту дорогу прошёл однажды, а дважды в таком не ошибёшься. Но что было этой матери до людей, в чём-то её укоряющих?! Разве они могли остановить её, когда она была уверена — Он может исцелить её дитя! Она не могла потерять последнюю надежду, ибо её боги отказали ей в помощи. — Разве не исцеляешь ты богатых и бедных?! — спрашивала она у Иисуса, заливаясь слезами. — Кто ни просил тебя о помощи, того коснулась благодать Твоя… Дай же и мне твоей силы, не пожалей её для несчастной матери… У тебя ведь тоже есть мать, посмотри на меня так, словно я — это она… Не может сын отказать матери в горе, если в силах помочь! Но Иисус не отвечал на просьбу женщины. В удивлении смотрел Дидим на лицо Учителя. Он не помнил такого холодного выражения лица у Иисуса. Учитель принял эту просительницу так, как в былые времена всеобщего непрощения в их семье принял бы её собственный отец Иуды — с равнодушием, граничащим с презрением, чуть ли не с отвращением. Это лицо было отражением лиц обоих Симонов, которых Дидим считал людьми недалёкими и простоватыми, а посему — ещё и злыми, отражением лица Иуды-казначея, с его непримиримой враждой ко всему неиудейскому. Это было лицо Ханана, и Каиафы, его зятя, и фарисеев, когда они говорили либо думали о римлянах, своих недругах… На эти несколько мгновений Дидим потерял Учителя. Сердце его разрывалось от противоречивых чувств отчаяния и надежды, ибо не мог Дидим поверить окончательно в то, что это лицо — настоящее. Те же чувства испытывал ещё один ученик Иисуса, с удивительно нежным овалом лица и изящной фигурой. Как и Дидим, последний с выражением отчаяния взирал на Учителя, и даже требовательно теребил Его за рукав одежды, и пытался даже что-то укоряюще шептать Учителю, который словно и не слышал этого, любимого им, ученика на сей раз. Но мать не теряла веры. И когда Иисус встал, и прошёл мимо, словно не слыша её мольбы, она последовала за ним. — Остановись, Господи, не уходи! Любовью твоей заклинаю тебя! — вне себя кричала она тому, кто был видимо холоден к её горю. Даже и твоё сердце болит о ком-то, сжалься надо мной во имя тех, кого любишь! Раздражённые её настойчивостью ученики попытались оторвать цепляющиеся руки от одежд Иисуса, но тщётно. Горе придало ей сил, которых не было у них. И тут даже они стали просить Его отпустить её. Подарив то, о чём она неотступно молила. Обернувшись к женщине, что проползла эти несколько шагов за ним на коленях, он со странным выражением, обращаясь скорее к ученикам, и ища в них какого-то отклика, сказал: — Я послан к погибшим овцам дома Израилева.[262] И в этих словах Дидим услышал упрёк. Скрытый упрёк ученикам. Разве не говорил Он им множество раз: «Я пришел в мир, чтобы спасти всех, принимающих Меня»? Дидим первым из всех понял урок, который пытался преподнести им Иисус. Он испытывал их, одержимых исключительностью иудейского духа. Он знал, что большинство не подготовлено к любым благодеяниям Его по отношению к потомкам проклятого рода. Никто из них и не думал помочь душам, находящимся во мраке. Пройдясь своим пронзительным взглядом по лицам учеников, Иисус продолжил мысль: — Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам.[263] Такой ответ обескуражил бы любого менее искреннего просителя. Он означал: благословения, дарованные избранному народу Божьему, не могут быть отданы другим, презренным чужестранцам. Он был оскорбителен по сути своей. Но что-то в голосе говорящего было иным, отличным от самих слов. Иисус не смог на сей раз сохранить холодность и равнодушие. Он чувствовал сострадание. И этого сострадания не мог скрыть — дрогнувший голос выдал его. Никогда ещё эти уста не отвечали на мольбу просящего чем-нибудь иным, кроме милосердия, и на сей раз они просили того же. И труден был им этот холодный ответ, невыносимо труден, — вот что понял Дидим. И не он один. Душа матери была полна редкостной надежды. И, как эхо, последовал её ответ, ответ, в котором была уверенность в успехе: — Так, Господи! Но и псы едят крохи, которые падают со стола их! Быть может, Он испытывал не только их, своих учеников. И её любовь и вера были подвергнуты испытанию. И на века он ободрял своих последователей, учил не ослабевать и надеяться, даже когда слух Всевышнего, кажется, закрыт нам. Мало ли какие могли быть мысли у одного из величайших Учителей человечества? Но в это мгновение он не сумел продлить пытку. Никогда не забыть Дидиму улыбку, озарившую любимое им лицо. Словно прощение всех грехов. Облегчение, радость, любовь выразили эти черты. Иисус сказал: — О, женщина! Велика вера твоя; да будет тебе по желанию твоему… Стоит ли удивляться тому, что было потом! Они шли по городам Десятиградия[264], на восток от Иордана, и Он исцелял слепых, хромых, немых, увечных, уже не спрашивая о их вере. А ведь это была область, которую иудеи по возвращении из плена уже не могли никогда вернуть себе, и занята была она главным образом язычниками, и была римской провинцией… И эти язычники и полуязычники «прославляли Бога Израилева», и не отрывали изумлённых глаз от Иисуса. А они, ученики, в полной мере постигали истину — любовь не ограничивается одним народом, в любви нет места предубеждениям. Трудно давалась эта истина всем ученикам, кроме Иуды-Дидима и того, кого называли любимым учеником. Лишь эти двое несли в душах своих искры человеческого понимания, что даны немногим. Но они и были избранными, другими. Даже до встречи с Иисусом.54. Иисус и женщина
«Что посеет человек, то и пожнёт: сеющий в плоть свою от плоти пожнёт тление, а сеющий в дух от духа пожнёт жизнь вечную»[265]. «Дела плоти известны; они суть: прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, соблазны, ереси, ненависть, убийства, пьянство, бесчинство и тому подобное…»[266] Эти слова принадлежат апостолу Павлу, тому, кто, распространяя учение Иисуса-Мессии после распятия, был признан его апостолом наравне с учениками, хотя таковым не являлся. Этот человек был тем, кто строил институт Церкви таким, каким его мы знаем сейчас. Церкви католической, православной, григорианской…. Неважно. Речь идёт о постулатах христианских церквей. И на основании именно этих слов когда-то была развязана война. Война женоненавистнической Церкви против самой прекрасной плоти на земле — против Женщины! «Но те, которые Христовы, распяли плоть со страстями и похотями…» Справедливости ради следует отметить, что речь в послании Павла к галатам шла несколько о другом. И в нём женщина как таковая не упоминалась. Но отлучаемый от Женщины церковник мог ли не думать о ней? Это она, лучезарная, приходила к нему по ночам, от её притягательной плоти истекал непреодолимый соблазн. Она прижималась к нему тёплым своим и родным телом, заглядывала в зажмуренные до рези глаза, отвлекала от молитв и ночных бдений. Измученный её отсутствием в своей жизни, одураченный наставниками, тщетно борющийся с собственной природой церковник объявлял Женщину и её тело, прекрасную плоть, к которой стремился, — демоном, врагом, злом. Христианские теологи, имеющие множество разногласий по такому же множеству вопросов, дружно соглашались в следующем. Бог уступил свою власть над познанием, над телом, над женщиной и богатством — Дьяволу. И, следовательно, с женщиной следовало бороться. С собственным телом, с женщиной, с познанием… Не с богатством, ибо Церковь немыслима без благолепия церквей, без позолоты куполов и крестов, без храмов… Но надо же с чем-то бороться, в конце концов, Дьявол-то не дремлет! И она всходила на костёр, неповинная. Милая, нежная, любящая — была закопана в землю живьём. Ей отрезали груди, дробили кости. На площадях кричали о ведьмовстве, позоря её доброе имя, да что там имя — самый дух её, главное в ней — любовь! Измученная пытками, порой она склоняла голову и сознавалась. В том, что за неё придумали жалкие в своей мужской неполноценности церковники. А иногда, едва отойдя от пытки, кричала молчаливым и безжалостным судьям, равнодушным к её крику застенкам: «Я не виновна, господи Иисусе, не оставь меня, помоги мне в моих муках… Господин судья, об одном молю Вас, осудите меня невиновною… О Боже, я этого не делала, если бы я это делала, я бы охотно созналась. Осудите меня невиновною! Я охотно умру!..» Те, кто отправил Женщину, её любовь, её красоту и её тело в ад, называли себя последователями Иисуса из Назарета, христианами… Глухое молчание Писаний по поводу женщины, что была Его подругой, неслучайно. Усилия церковников были согласованы, они дружно замалчивали, затирали, выкорчёвывали с корнем и переписывали. Исключали отдельные Евангелия из свода принятых, запрещали. Странно, что так и не сумели убить память о ней. Прекрасно, что не сумели!.. Они шли по городам и округам Декаполиса уже не первый день. Повсюду их встречали радостно и с надеждой. Исцеляющие руки Иисуса были нужны здесь не меньше, чем где-либо. Но в Десятиградии ждали еще и Его речей, и приникали жадно к тем истинам, которые Он провозглашал. Здесь Его не просто слушали, Его слышали и понимали. И от этого дар Его расцветал. И не только Его дар. Счастливые успехом ученики простирали свои руки — и изгоняли болезни, и даровали здоровье людям, и говорили им о жизни в чистоте и праведности, о добре, о любви. Многие были охвачены радостным подъёмом духа — и исцеляющие, и жадно слушающие проповеди, и исцелённые. Казалось, в те дни в Десятиградии царили Бог, Иисус и любовь. А в сердце Иисуса ещё и женщина, поскольку та, которую Он любил, шла с Ним рядом. Мужской наряд шёл ей. Повязка скрывала частично волны её роскошных волос, но подчеркивала красоту черт. Безупречный овал лица, разлет бровей, широко расставленные большие глаза. Скрывающие улыбку губы. Что поделаешь, ей хотелось улыбаться без конца, она старалась, и не умела прятать своё счастье. Иисус был с ней, солнце светило им каждый день, несчастные люди исцелялись на её глазах, становясь счастливыми. Её любимый был вне опасности, окружён почётом, уважением и любовью окружающих. Ей всё казалось прекрасным и заслуживающим любви. Могла ли она знать, что внесла смятение в ряды учеников? Посеяла вражду, ревность, злобу, в которых сама была неповинна. Самым злобным её противником был Симон, Симон-Кифа. «Почему — женщина? Ну почему — она? Предпочёл он её более нас? И любит более всех остальных? Бесстыдница, развратная женщина, как и праматерь её — Ева, что стала для всех источником бед… Нечиста от рождения, нечиста по своей жизни… Как может Он касаться её тела, которое познало стольких мужчин… Я прогнал бы её от себя сразу, как только увидел. Ну разве что однажды попользоваться, всё-таки красивая она… А потом всё равно прогнал бы!.. И очистился бы от скверны, и омылся бы. И умолял бы Господа о прощении. И пусть бы она плакала, и просила меня, я был бы непреклонен!» «И это ей, ей, грешнице, которую следовало бы побить камнями, ей Он говорит то, чего не узнаем мы никогда! Слова Его, которые мы никогда не слышали. Вчера Он сказал Ей: „Ты не очень устала, голубка моя?“ И лобзал её, я думал, что умру от гнева! Предпочесть её нам, променять нас на неё, храмовую блудницу! Не сошёл ли Он с ума? Сказать Ему об этом? Но как я только подумаю об этом при Нём, и посмотрю на неё так, как она этого заслуживает, я вижу Его укоряющее и даже гневное лицо, обращённое ко мне… Что делать? Может, надо собраться всем вместе, и высказать всё…» «Скажешь Ему — Он прогонит от себя навсегда, я знаю… Недаром молчат все эти умники. Дидим — тот не знает, как ей услужить. Уж не стал ли он сам её рабом? А что, тайно к ней подбирается. Все они, умники учёные, — такие. Она ведь тоже… Знает травы, и женщины у неё лечатся, если что такое по женской части… А этот тоже у ессеев учился. Хорошо у него получается то, что Учитель показывает, лучше, чем у нас у всех. Вот и нашли друг друга. Дидим всегда поднесёт ей воду, и не забудет, что она не может есть один только хлеб и запивать водой, он всегда найдёт для неё другое что-нибудь. А Учитель не видит всего этого, Он всё о Боге… Впрочем, женщина всегда найдёт способ обмануть мужчину!» Так думал Симон-Кифа. И, может, не один только он. Хмурился Симон-Зилот. Отвращал глаза свои от всего этого непотребства Иуда-Искариот. Он за всё это время не сказал и слова женщине, избегал её присутствия, казалось, боялся даже дышать воздухом, которым дышит она. Её прикосновение оскверняло, и он держался вдали. Впрочем, Дидим как-то уловил его взгляд на неё. Иуда, должно быть, предполагал, что никто его не видит. Было в этом взгляде нечто такое, что чуть было не подвигло обычно спокойного Дидима на ссору. Липкое что-то, мерзкое такое. Такое, чего бы он сам, Дидим, никогда не позволил бы по отношению к женщине Учителя. Да и к самой этой женщине необычной судьбы, что когда-то была блудницей, это правда, а теперь жила любовью, сумасшедшей любовью к одному-единственному человеку на свете. Можно ли не заметить этого? Она так счастлива своей любовью, что не видит и не ощущает вражды учеников. Да не все и враждебны к ней. Левий Матфей, например. Он смотрит на неё с сочувствием. Это и понятно. Мытарь[267], пусть и бывший, тоже знает, что такое общее презрение. Он эту нелюбовь к себе чувствует всей своей кожей. Он — живое воплощение утраченной независимости, отступник, вымогатель. Но в нём не умерла совесть. И когда обличающая совесть открыла Левию Матфею всю глубину его падения, Господь послал ему Иисуса. Учитель пришёл, и Левий услышал от него невероятные, немыслимые из уст недоступных раввинов слова: «Следуй за мной». Мытарь сменил прибыльную должность на бедность, лишения, труды. С тех пор — счастлив. Косые взгляды других учеников не могут его не задевать, конечно. Дидим обращал внимание на то, как сжимаются в кулаки ладони мытаря, как бледнеет лицо. Но счастливый человек не задирист, не злобен, готов к всепрощению. А как ученик Иисуса — вдвойне готов прощать. За радость общения с Учителем Левий Матфей готов заплатить и не такую цену. И та, которую любит Учитель, для него священна. Женщина, которую Он любит! Да, пожалуй, друзей у Марии в их окружении немного. Он, Дидим, да Левий Матфей. Откровенные её враги — Кифа (вот уж правильное прозвище, каменное у него сердце, и, наверное, голова), да Иуда-казначей. Остальные — ни то, ни другое, а это, пожалуй, ещё хуже. Их легко склонить ко вражде. Тем более, что они — обычные мужчины, и ревностно относятся ко всему, что касается Учителя. Трудно им видеть, что Он предпочёл существо заведомо низшее — женщину. А если это существо ещё пытается держаться на равных, забыв о своём прошлом, о всей неуместности своего здесь пребывания… Дидим ощущал напряжение, и боялся открытого противостояния Учителю. «Неужели Он не видит? А если видит, то почему молчит?» — задавал он себе вопросы. «Неужели нужно дождаться ссоры? Ведь если пострадает эта женщина — Он не простит нам никогда! Или простит? Неужели Он сумеет и это простить? Сумел бы я сам простить и понять? Сколько можно задавать себе самому неразрешимых вопросов… Вот Кифа знает одни ответы, и по-своему счастлив. Надо бы успокоиться и мне. Учитель многое прозревает, видит внутренним взором. Увидит и это, и не допустит беды». Срыв у Петра произошел во время пребывания в Пелле[268]. Город был рад им донельзя, толпы народа встречали их повсюду. Количество людей, желавших быть излеченными, прикоснуться если не к Иисусу, то к ученикам, которые теперь многое умели, привело даже их, уже видавших виды, в некоторое смятение. Работы хватило каждому, и к концу дня усталость и даже раздражение неизбежно замаячили на горизонте. От утренней уверенности и сосредоточенного внимания оставалось немного. И перешептывания в толпе: «Вот те, что следуют за Иисусом», и само сподвижничество Учителю в нелегком Его деле уже не столь радовали душу. Оглядев учеников, Иисус решительно отказался остаться в Пелле до следующего дня. Он увёл их далеко от города, к Иордану. Горожане, вначале последовавшие за ними, шли недолго. Все-таки близился вечер, сумерки. Кто знает, как далеко пришлось бы идти вслед за пророком, а дома их ждали жёны, дети, тёплые постели после приятного ужина… Тут, на берегу реки, каждый получил возможность передохнуть от множества лиц и просящих глаз, от чужого горя, которое следовало разделять и смягчать, с которым они искренне боролись. Здесь они получили возможность помолчать, подумать, полежать на песке. Кроме Кифы и братьев Зеведеевых. — Кифа, — сказал ему Иисус, — не закинуть ли тебе сеть в заводи, что за поворотом дороги? Возьми с собой братьев-соседей. Я сделал их ловцами человеков, но они не расстаются с рыбацкой сетью. Сегодня это хорошо для всех нас. Много было сегодня приходящих и отходящих, так что и есть нам было некогда. Жатвы много, а делателей мало. Нехорошо будет, если кто из нас, устав, истощит свои силы. — Хорошо, Раввуни, — ответил Симон. В глубине же души слегка оскорбился. Бог назначил каждому человеку свое дело в соответствии с его способностями. Чем же он виноват, что трудное дело излечения или произнесения проповедей так плохо ему даётся? Не значит же это, что он устал меньше других, и должен заботиться о их пропитании! Его раздражение усилила Мария. Она подошла и присела к ногам Учителя. Ласково заглядывала в глаза, прижималась к коленям… Следовало уйти хотя бы для того, чтобы всего этого не видеть! Но когда по возвращении рыбаков с уловом бесстыдная женщина не сделала и попытки оторваться от Учителя, чтобы помочь в приготовлении рыбы, Кифа не выдержал. Он сидел у костра, потроша рыбу, и в свете бликов имел возможность видеть, как, наклонившись к негоднице, Учитель подарил ей нежное лобзание. Один, другой поцелуй… Он слышал её учащенное дыхание, и даже легкий стон, что сорвался с губ Марии. — Пусть Мирйам уйдёт от нас! — раздался громкий, негодующий возглас Симона. Этот крик уязвленного в самое сердце рыбака взбудоражил и переполошил всех, кто молча сидел у костра в размышлениях или даже спал, утомленный. Неуместно, излишне громко прозвучал его голос в тишине. Словно прервалось на несколько мгновений течение реки. Попритух костер, темнота вокруг стала непроницаемой. Гармония вечера была очевидно нарушена. Кифа вскочил на ноги. — Пусть Мирйам уйдёт от нас, — повторил, смелея от собственной наглости, Кифа. Ведь гром небесный не грянул, и Иисус ничего не отвечал ему. Женщины недостойны жизни! Иисус не отвечал. — Кифа, ты вечно гневаешься, — спокойно, рассудительно заговорил Левий Матфей прежде, чем разбуженный криком и не успевший опомниться Дидим. — Теперь я вижу тебя состязающимся с женщиной, как с противником. Но если Учитель счёл её достойной, кто же ты, чтобы отвергнуть её?! — Я гневаюсь, но не напрасно, и все это знают, только молчат! Я хочу знать, почему Учитель любит её более всех нас. Она всего лишь женщина, и притом — она дурная, испорченная женщина! Следует прогнать её от нас! Повисло тяжёлое молчание. Потрясённый Дидим не мог отчётливо видеть в неверном свете костра лица Марии. Неважно — он догадывался, он видел сердцем эти крупные, солёные капли, что потоком лились на чудное, не так давно ещё озаренное улыбкой лицо. Контраст между недавним её счастьем и той грязью, что пролилась на неё в считанные мгновения, был слишком велик. Она очнулась от грёз. Ощутила хрупкость их счастья, неверность судьбы… «Это случилось бы неизбежно, — думал Дидим. — Но за то, что Кифа отнял у неё и этот короткий миг, я, когда бы это была моя женщина, вырвал бы сердце из его груди! Негодяй стёр с её лица улыбку, и, наверное, навсегда. Он убил её так же верно, как если бы сделал это ножом. Почему Он молчит?» Иисус действительно молчал. Зато нашёл нужным выступить Иуда. В голосе его была какая-то демоническая радость — он получил возможность куснуть самого Учителя, вера в которого и всеобщая любовь раздражали Иуду неимоверно. — Почему Ты любишь её более всех нас, Учитель мой? Иисус всё ещё молчал. Он ворошил палкой костёр, разбрасывая угли, и искры разлетались в стороны, как мысли учеников. Потом Он встал. Рывком поднял Марию на ноги, прижав к себе, словно закрывая от бед, прошлых и будущих. И, глядя в сторону Кифы, и за его спину, где затаился Иуда, сказал: — Почему не люблю Я вас, как её? Слепой и тот, кто видит, когда оба они во тьме, они не отличаются друг от друга. Если приходит свет, тогда зрячий увидит свет, а тот, кто слеп, останется во тьме[269]. И, оставив слепцов в полюбившейся им тьме, Он ушёл с женщиной, которую любил. Оставив им выбор — следовать ли за ними туда, где скоро начнёт заниматься рассвет, или оставаться.55. Нагорная проповедь
Господи, как невыносимо тяжек его труд, как он устал, и в каком смятении его бедное сердце! Капернаум лежит внизу, и ещё мало различим в тумане; от Генисаретских вод отражаются блики утреннего солнца. Его душа сравнима сегодня с тем, что в тумане. Он, их Учитель, стоит на возвышении. Они, Ученики его, и необычно молчаливая под Его взглядом толпа, вне приветственных криков, вне молений об исцелении, ждущие лишь Его Слова, Его откровения… Что с ними происходит сегодня, и почему они молча ждут чего-то? «Господи, вразуми, чего они хотят от меня? С ума они сошли, что ли, что я скажу им, когда душа разрывается от боли? Вон там, вдалеке, маячит мой мучитель, египетский жрец. Сколько же дней подряд я терпеливо слушал его наставления, весь его околобожеский и душеведческий бред?! И тело, и душа моя тысячелетия пребывали в тёмной пещере, я забыл, что существует свет солнца, и эта трава, и цветы, и деревья. И не только глаза слепнут, но и душа содрогается от пространства и света…» Ноги не держали Иисуса. Он присел, и прикрыл глаза. Это не мешало ему видеть каждую пару блестящих глаз, обращённых к нему. Он чувствовал их призыв, он ощущал его как крик, и напрягался в попытках понять, прочувствовать, настроиться на каждого. Он взял на себя труд быть их Учителем, он дал им надежду на будущее. Он не вправе изменить им. Он должен, наконец, он обязан! Зачем сосредотачиваться на том, о чем говорил жрец? Среди всего прочего, он говорил немало интересного и поучительного, пусть он, Иисус, и не приемлет его науки. Он постигает волю Бога сердцем, жрец сделал это постижение своим ремеслом. Разве нечего ему сказать людям и без Ормуса? Столько всего передумано и прочувствовано за последний год, хватит на столетия. Но как, какими словами говорить о сокровенном? Изрекая мысли вслух, пытаешься облечь их в одежды из разных слов для достижения стройности и красоты. Но чувства, которые ты передаёшь словами, при этом нередко теряют искренность, получается полуправда. Умноженная на разное понимание людьми разных характеров и темперамента, на неточную передачу из уст в уста, чем станет эта полуправда в самом близком будущем, через день, через месяц, год? И что останется от того, первоначального, истинного, что было таким выстраданным, вымученным и честным? Не станет ли оно для кого-то тем же исполнением ремесла? Боже, как страшно и больно, как тяжело… Но что же делать, что? Говорить с людьми надо, даже рискуя потерей первоначального смысла, даже становясь неправильно понятой легендой. Если будет хоть один, кто поймет правильно из тысячных толп Его последователей, а их будет много, Он знает, Он чувствует это, — значит, цель достигнута. Если ты понят правильно хотя бы одним, и стал ему нужен с твоим сокровенным смыслом, — ты беспредельно признан всем человечеством, ты востребован. Решено, он сейчас откроет им истину, КАК следует любить Бога и ходить перед ним, и будь что будет! Он открыл глаза, и толпа ответила ему громким вздохом, исторгнутым из множества ноздрей. Они жадно разглядывали Его. И видели человека среднего роста, с безмятежно-ясным лбом, безукоризненными линиями носа и рта, с сине-зелёными, меняющими свой цвет глазами, с таким лицом, что всякий, видящий его, «любит его или страшится». Смуглый цвет лица, и при светлых волосах — тёмные густые брови. Волосы, разделённые пробором посредине головы, согласно назорейскому обычаю, опускаются на плечи, они у него тёмно-русые, почти гладкие до ушей, а ниже вьющиеся, на концах более светлые, с огненным блеском. Борода густая, того же цвета, что и волосы, не очень длинная, разделённая посередине. Держится гордо и прямо, руки и плечи полны изящества. Но главное, главное — взгляд, эти светлые, проницательные, неизъяснимой благостью сияющие глаза… Всего за мгновение до того, как начать говорить, он вдруг осознал с радостью и облегчением: он хорошо знает, что говорить… Он не станет метать громы и молнии на их головы, устрашая бедами и несчастьями за неповиновение. Всё это было, но до сих пор не принесло им счастья. Они по-прежнему лгут, прелюбодействуют, убивают! Никаких больше угроз, никакого устрашения гневом небес или расплатой здесь, на земле. Оставим это Ормусу, ему виднее, он-то умеет запугивать. Пусть приходят к Богу сами, как шёл и он, Иисус, испытывая порой скорбь и отчаяние, реже — радость преодоления, понимая своё несовершенство, но ничего не боясь. Пусть приходят не силой страха извне ведомые, как стадо баранов, а внутренним желанием, своей волей. Желание — уже творит, иначе бы он не сидел бы перед ними тут.…Блаженны бедные и кроткие духом, ибо их есть Царство Небесное… …Блаженны скорбящие, ибо они насытятся… …Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю… …Блаженны приносящие добро, ибо должно прийти в мир… …Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся… …Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут… …Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят… …Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Бога… …Блаженны о погибели неверных скорбящие, ибо добры и милосердны… …Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное… …Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня… Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах… Он улыбнулся юному Иоанну, смотревшему на него с очевидным изумлением, словно хотел сказать улыбкой: «Смотри, это так и есть, так и надо, ты и сам так думаешь, правда? Разве ты не хочешь быть счастливым?» Он говорил не очень громко, не пытаясь придать голосу строгость, не внося привычной им назидательности. Не про то, чего делать нельзя. Про то, как надо делать, как надо дышать и жить — любовью. …Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь её соленою? Она уже ни к чему не годна, как разве выбросить её вон на попрание людям. Вы — свет мира. Город, построенный на вершине горы и укреплённый, не может ни упасть, ни быть сокрытым. То, что ты услышишь твоим ухом, возвещай это другому. Ибо никто не зажигает светильник, не ставит его под сосуд и никто не ставит его в тайное место, но ставит его на подставку для светильника, чтобы все, кто входит и выходит, видели его свет. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели и прославляли Отца вашего Небесного. Не думайте, что Я пришел нарушить закон: не нарушить пришел Я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не пройдёт небо и земля, ни одна йота или одна черта не пройдёт из закона, пока не исполнится всё. Итак, кто нарушит одну из заповедей сих малейших, и научит так людей, тот малейшим наречётся, в Царстве Небесном, а кто сотворит, и научит, тот великим наречется в Царстве Небесном. Ибо, говорю вам, если праведность ваша не преумножится, то вы не войдете в Царство Небесное. …Вы слышали, что сказано древним: не убивай, кто же убьёт, подлежит суду. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду, а кто скажет «безумный», подлежит геенне огненной. …Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своём. Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело твоё было ввержено в геенну. Сказано также, что если кто разведётся с женою своею, пусть даст ей разводную. А Я говорю вам: кто разводится с женою своею, кроме вины прелюбодеяния, тот подает ей повод прелюбодействовать. …Ещё слышали вы, что сказано древним: не преступай клятвы, но исполняй пред Господом клятвы твои. А Я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий; ни землёю, потому что она подножие ног Его; ни головой твоей не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным. Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого. …Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую; кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще[270], иди с ним два. Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся. …Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылать дождь на праведных и неправедных. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними. Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный. Смотрите, не творите милостыни вашей пред людьми с тем, чтобы они видели вас: иначе не будет вам награды от Отца вашего Небесного. Итак, когда творишь милостыню, не труби перед собой, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. Истинно говорю вам: они уже получают награду свою. У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне… и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. И, когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры, ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людьми постящимися. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. А ты, когда постишься, помажь голову твою и умой лице твое, чтобы явиться постящимся не пред людьми, но пред Отцом твоим, Который втайне… и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явное. И, когда молишься, не будь, как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц, останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне… и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. Свет для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то всё тело твоё будет светло, если же око твоё будет лукаво, то всё тело твоё будет тёмно. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма? Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одного станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне. Посему говорю вам: не заботьтесь, для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды? Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их? Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть? Итак, не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться? Потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всём этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это всё приложится вам. Итак не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своём: довольно для каждого дня своей заботы. …Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какой мерою мерите, такою и вам будут мерить. И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоём глазе не чувствуешь? Или как скажешь брату твоему: «дай, я выну сучок из глаза твоего», а вот, в твоём глазе бревно? Лицемер! Вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего. …Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят. Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень? И когда попросит рыбы, подал бы ему змею? Итак, если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, тем более Отец ваш Небесный даст блага просящим у Него. Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их. Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. По плодам их узнаете их. Собирают ли с терновника виноград, или с репейника смоквы? Так всякое дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево приносит и плоды худые. Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые. Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь. Итак, по плодам их узнаете их. Не всякий, говорящий Мне: «Господи! Господи!», войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного. Многие скажут Мне в тот день: Господи! Господи! Не от Твоего ли имени мы пророчествовали и не Твоим ли именем бесов изгоняли? и не Твоим ли именем многие чудеса творили? И тогда объявлю им: Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие. …Итак, всякого, кто слушает слова Мои сии и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному, который построил дом свой на камне; и пошёл дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне. А всякий, кто слушает сии слова Мои и не исполняет их, уподобился человеку безрассудному, который построил дом свой на песке; и пошёл дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и онупал, и было падение его великое.
56. Теория Христианства
Когда недоумевающая, спорящая, волнующаяся пёстрая толпа народа из окрестных городов и сёл, а также из Кесарии Филипповой и из Переи наконец стекла вниз, к сверкающей поверхности Генисаретского озера, Ормус двинулся в путь. Он не стал искать общества Иисуса — к чему? Тот теперь в состоянии неприятия Ормуса, так долго терзавшего его теорией. И явно в приподнятом настроении от победы, одержанной над навязанным ему наставником. «А ведь он прав, — размышлял Ормус, чуть ли не вприпрыжку одолевая спуск, — он прав, это его победа, полная, безоговорочная, и как же я рад, я почти счастлив, вот уж не ждал!» Да здравствуют поэты, мечтатели, творцы! Только им удаются подобные фокусы. Взять набор давно придуманных и скучных истин, вложить в них собственную душу, придать ритм и размер — и получить такое! Противопоставить буре с её громами и молниями веяние тихого ветра, гимну грозным богам — песню покоя и красоты! Великие люди, кому дано остаться в веках, быть прославленными, отличаются от обычных людей, и даже от других людей, возвышающихся над толпой благодаря своим способностям, прежде всего оригинальностью. Они способны угадывать даже то, что им самим ещё неизвестно. Такая прозорливость обходится им дорого, ведь ждёт их чаще всего непонимание, порой и презрение. Трудно людям обычным восстановить звенья цепи, дабы объяснить конечный результат. И видны им одни только противоречия, несоответствия общепринятым взглядам. Если способный человек — человек, покоривший труднодоступную высоту, человек великий — тот, кто покорил высоту, находящуюся за пределом зрения человечества. Неужели ему, Ормусу, довелось увидеть своими глазами подобное рождение великого человека… Человека, чьё имя останется в веках? Блажен, кто… Блажен, кто… Как это замечательно звучит! Можно назвать эту часть проповеди Заповедями блаженства. Иудеи неравнодушны к Заповедям со времён Моисея, так пусть получают новые. Он, Ормус, выстроил бы логическую цепочку из них. Путь к счастью не в той, а уже в этой жизни, путём приближения к Богу. Такая лестница в небо. Конечно, они с Иисусом говорили о духовном совершенствовании как пути к Богу, но чтобы так это изложить! Скажем, первая заповедь. Самый первый грех человеческий у иудеев — попытка сравняться с богами. «Будете, как боги», — так обещал обольститель прародителям человечества, если он, Ормус, правильно понял. Иисус же обещал — к Богу первыми придут те, кто кроток и смирен духом. Это — в противовес горделивому стремлению возвыситься. Хорошо! Следующая ступенька — плач. Грешник не может быть счастлив, он болен душой. Он осуждает своё прошлое, пытается исправиться. Назовём это покаянием, это понятие у иудеев в ходу, покаяние сопровождается плачем над собственным несовершенством. «Блаженны плачущие, потому что они утешатся». Великолепно! И завершает эту триаду обещание: покаявшись и очистившись, став кроткими, «наследуют землю». Не то чтобы сейчас, завтра же. Это обещание относится к неясному будущему, как многие обещания во многих религиях, но уже сейчас можно найти утешение в самом пути, поскольку это приближает к Богу, даёт ощущение приподнятости над буднями… Замечательно! Пусть ждут будущей жизни и торжества справедливости в ней, а в этой будут кротки и управляемы, пусть теряют и пусть будут обмануты — ибо у них многое впереди! Если не этого хотят от них римляне, то чего они вообще хотят, строители очередной империи? Избавившись от желания богатства, денег, почестей, пусть стремятся к духовному совершенству, к добродетели и — насытятся. Радость не в земных желаниях, «блаженны алчущие и жаждущие…» но чего? — молодец, Иисус! — правды, а правда для них — только в Боге. Прекрасно! Ставши «добрыми и милостивыми», будут помилованы. Не в этой жизни, где такое видано. Им ведь обещано Царствие Божие. Им открыта бессрочная ссуда, они богачи уже сегодня: следует в это только поверить, а что ещё остаётся бедным людям? Выбор есть только у богатых… А бедным — Царствие Небесное! Это возвысит их над сегодняшней бедностью. Кто-то из них, уверовав всерьёз, пожалуй, начнёт посматривать на богачей с некоторым превосходством. И утешится этим своим превосходством. И не поднимет меча, а порой даже и голоса, когда наступят на горло. Будет тщательно лелеять своё воображаемое (или истинное, кто знает?) превосходство, и пойдёт с ним на смерть. Это глупо, но красиво. А всё красивое влечет людей к себе, иногда просто завораживает. Ему ли это не знать, он видел их лица в храмах. Понтий, ты и твои покровители мне бесконечно задолжали — не откупитесь! Я нашёл! Фундамент нужных вам добродетелей: смирение, очищение совести, кротость. И это мне подарок за достойный выбор. Я знал, что Иисус — алмаз, с того мгновения, когда заглянул в эти глаза и коснулся рукой руки… Я настоял на этом выборе, вы колебались. Сегодня алмаз получил тончайшую огранку, и перед вами — бриллиант чистейшей воды. Правда, сей кроткий Сын Божий не всегда управляем. Влепил же пощечину ему, Ормусу! Не побоялся, кроткий, не пожалел наставника, официального служителя культа. «Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно». Значит, молитвы в потайной комнате, далеко от посредников-жрецов, великолепия и величия Наших храмов, наедине с Богом. Мы, значит, и не нужны… Это мы ещё посмотрим, поглядим. Они соберутся во имя твоё в храмах, это я тебе обещаю, Иисус. И не только потому, что мы позовём, а мы и позовем, и заставим… Придут сами. Придут, ибо для большинства из них блаженство по твоим заповедям недоступно, и совесть уверовавших запросит покаяния. Есть длинная и трудная дорога к покаянию, да не все по ней пойдут. Как всегда, предпочтут откупиться. И придут не к кому-нибудь, а к нам, встанут за нашими спинами у жертвенников и принесут жертву. Мы споём в твою честь, и я верну тебе твою пощечину. А эти слова твои выкорчёвывать из памяти у слышавших не будем. Чем больше человек молится, тем дольше он пребывает в общении с Богом. Это всегда хорошо. Нетерпимость умаляет священный сосуд сердца. Нетерпимость к чужой вере ужасна вдвойне: она стремится убить в другой душе Бога, который, может быть, лучше, терпимей, человечней, чем твой. А на самом деле Един, многолик лишь потому, что ты сам наделил его своими чертами — присущими народу, в среде которого родился и рос. И, однако, я знаю точно — заповедь о сострадании к иноверцам не останется в памяти. Нет ничего хуже в человеке, чем это стремление к самости. Не только я, но и мой Бог — и он лучше. Прими его, идущего с огнём и мечом, ибо он сильнее, и ты покорён. О, Иисус, они прольют реки крови твоим именем, я это предвижу. Какая насмешка судьбы, сколько страданий во имя тебя, человека с нежным и сострадательным сердцем. Мне жаль, пожалуй, искренне жаль, я почти привязался к тебе, ты — и моё творение тоже, пожалуй, ничего чище и возвышеннее я уже создать не смогу. Но людей я знаю лучше. Я — сын человеческий, а ты-то и впрямь Божий… Впрочем, кому много дано, с того много и спросится. Любите врагов ваших. Немыслимо! Не будь я Ормусом, египетским жрецом, человеком не страстей, а дела — я бы заплакал, наверное. Я мало знаю тех, кто и ближних любит. Сам я не способен возлюбить врага, знаю точно. Может, когда увижу его мёртвым, и то потому, что так спокойней. Но когда он сказал: «А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас и благотворите ненавидящим вас, и молитесь за обижающих вас и гонящих вас», даже я почувствовал трепет. Я не из тех, кто последует Иисусу, вот уж что истинно так. Но если я был тронут, что чувствовали его ученики? Особенно эти, «чистые сердцем», из простачков. На Симона-Кифу жаль было смотреть, так растерялся бедняга. Римская статуя Изумления, да и только. Впрочем, Фома не прост, а в глазах были слёзы, на лице восторг. Никакие чудеса, которые мы творили на пару с Иисусом, не поражали их так — в самое сердце, нет, в душу! Кое-что из подобных чудес они видели и ранее — бродячие фокусники Востока, многие родом из Египта, научили их не слишком восторгаться. Да и чудо только тогда чудо, когда произошло с тобой или с ближним, беды которого ты знаешь, как свои. В остальных случаях остаётся сомнение в реальности происшедшего. Мало ли что там было, а может, и болезни-то не было, опять обманули! А вот этивыстраданные слова — истинное чудо. Они и во сне не могли себе представить, ведомые мстительным Богом, что можно подставить вторую щёку под удар, и отдать свою последнюю рубашку первому, кто спросит. Трудно представить себе подобное совершенство — человека, принявшего заветы Иисуса и живущего по ним. И ведь умница, не стал никого привлекать силой. Поманил их высотой. Будил в них лучшее, что есть — обращался к Богу в человеке. Мало того, что призывал к непротивлению, он объяснил неотвратимость добровольной сдачи. О римляне, позвавшие меня на помощь! Восславьте Ормуса-провидца, Ормуса-гения, ибо сегодня вы получили то, чего жаждали ваши души. Вы получили Основателя имперской религии. Она вырвет любое орудие из рук восставшего раба, она научит покоряться вам добровольно и с радостным чувством исполняемого долга. У меня ещё много дел в этой стране, но миссия моя практически выполнена. Я утвердил всё на камне, на твёрдой скале, никаких размытых песками развалин я, Ормус, жрец Атона, не допускаю!57. Фома — Нагорная
Кинерет[271] — область изумительной природы и красоты. Тучная земля, восприимчивая ко всякого рода растительности, где рядом процветают ореховые деревья, нуждающиеся в большой прохладе, и пальмы, встречающиеся только в жарких странах, а с последними соседствуют фиговые и масличные деревья, требующие более умеренного климата. Чудная борьба времён года, каждое из которых стремится господствовать в этой местности; благодаря последнему обстоятельству почва приносит самые разные дары не только раз в году, но и в течение всего года беспрерывно. Благороднейшие плоды, виноград и фиги, эта земля родит девять месяцев в году кряду. Великолепно Генисаретское озеро, с чистой и прозрачной водой, окаймлённое песчаными берегами. Вода его прохладна, мягче речной или ключевой, пригодна для питья. Озеро необычайно богато разного рода рыбой, которая по виду своему и вкусу выгодно отличается от рыб других вод… Почему Учитель так любил собирать людей вокруг Себя под голубыми небесами, на склоне холма, поросшего травой, на берегу озера? Может, затем, чтобы направить помыслы слушателей от созданного людьми к тому, что создал Бог, дать сердцу обрести покой и радость? Был ранний утренний час. Капернаум только просыпался, приступал к утренним заботам. К холму, возвышавшемуся над городом, потянулись люди. Поначалу их было мало, шли поодиночке, группами по два-три человека. Потом их, стремившихся на вершину холма, становилось всё больше. Шли толпами по десять, по двадцать человек. Большинство из них шли в надежде на чудеса, на исцеления, которыми славился человек по имени Иисус. Они пробирались между скалистых утёсов, возвышающихся по обеим сторонам дороги на холм, стараясь как можно быстрее добраться на плато. Быть поближе к целителю, успеть коснуться его одежды, спросить о чём-то важном, да и просто поглазеть на него, а потом рассказывать соседям и близким — ради этого стоило спешить, наживая боль в боку. С улыбкой смотрел на толпу спешащих с вершины холма Иуда, сын Шаммаи. Он вместе с другими учениками Мессии был здесь, на плато, довольно давно. Учитель призвал их три дня назад, и они поспешили к нему после долгого расставания. Он, Иуда, спешил не меньше, чем эти путники из города и окрестных сёл. Спешил не ради праздного любопытства, а по зову души. И с самой чистой радостью. Учитель вошёл в его жизнь полтора года назад. А сколько всего изменилось за это время! Если бы тогда, когда он брёл на первую встречу, содрогаясь от нежелания и неприятия происходящего, кто-нибудь предрёк бы ему сегодняшний день, разве он бы в это поверил? Сегодня он живёт в родном доме, и отец с матерью не могут поверить в своё счастье. Он обрёл женщину, которая разделяет с ним кров, и постель, и даже его воззрения. Можно ли было себе представить, что он посвятит женщину в свои отношения с Учителем, будет пересказывать ей проповеди, обсуждать притчи, делиться мыслями? Да полно, можно ли сказать, что он, Иуда Близнец (так прозвали его товарищи из-за довольно явного внешнего сходства с Учителем, разнятся у них цвет волос и глаз, а всё остальное довольно схоже — овал лица, разрез глаз, губы, даже рост, и он втайне гордится сходством) и прежний Иуда — всё один человек? А ведь он мог потерять всё, уйти в общину к ессеям, погубить семью и собственную жизнь. Иуда в ожидании Учителя погрузился в воспоминания. Нищими, сынами света называли они сами себя. Простецами и немудрёными тоже, в противоположность таннаям, толковавшим законы. Принятое название общины — ессеи — происходило, быть может, от слова хасид — благочестивый, а может быть, судя по написанию этого слова на арамейском — ас-сай-йа — от слов «врачи», «лекари». И благочестивыми, и целителями души, и сынами света были они для Иуды, сына Шаммаи, до тех пор, пока не пришел день его встречи с истинным Мессией. Он был бы счастлив обрести в них братьев, и был готов это сделать, если бы не семья. Тысячами нитей был он привязан к матери, сестре, отцу. В чём была его вина перед ними? В том, что слова отцовского учения принимал всем сердцем и всей душой, всем разумением своим, а потом понял, что есть ещё большее, чистое и истинное служение Богу? Он не мог объяснить это отцу, долго ждал, что тот поймёт. А когда этого не произошло, то ещё дольше удерживался от решительного поступка. Следовало уйти в общину, но это означало прощание с близкими, окончательный разрыв. А он не мог себе представить, что его любящая мать станет для него не просто чужим человеком, а женщиной, от которой жди одного распутства и недоразумений. А отец, посвятивший жизнь поклонению Господу — человеком, даже соприкосновение с которым оскверняет. И следует тщательно умыть своё тело после общения с ними, не говоря уж о запрете на такое общение. Он же тосковал по ним, если не видел их долго, и мечтал о встрече, пусть недолгой, но такой счастливой. Сестра повисала на его шее, мать проводила нежными руками по волосам и вздыхала, прижимая его к груди. Встречи с отцом были короткими, тот бросал сердитый взгляд и молча, без приветствий, удалялся. И всё же Иуда видел его, и это озаряло сердце радостью — жив, и по-прежнему непреклонен в своём упорстве отец, и значит, всё хорошо, всё прекрасно, как и должно быть. Не мог он отказаться от этих коротких мгновений счастья, пока не мог. Всё остальное, чего требовала от него община, не составляло труда. Общность имущества, вплоть до одежды, занятия земледелием или ремеслом, отказ от чувственных наслаждений с женщиной, длительные богослужения, бесконечные омовения, скудость пищи и многое другое, что отпугивало от ессеев людей обычных, для возвышенной души Иуды было предметом мечтаний. Он хотел так жить, стремился к этому, но пока не мог. Полученный от отца вызов на встречу Иуда воспринял как знамение. Если отец будет настаивать на возвращении домой и принятии священнического сана, если он заговорит о браке — это конец. Следует уйти, и уже навсегда. Всё равно жить так, как этого хочет для него отец, он не сможет. Он выдержал годовой срок испытания, в общине его уважают и верят ему. Он не должен отвращать от себя единомышленников, а ведь и сегодняшний уход может обернуться для него большими неприятностями. Он вошёл в дом задолго до назначенного часа. Если это были последние часы его жизни в семье, то он хотел провести их рядом со своей матерью, чтобы поглядеть в эти тоскующие глаза, унести с собой воспоминания о руках, нежно ласкавших его. Он хотел услышать звонкий смех сестры, и был готов даже к её долгому ворчанию в адрес беспутного братца. Он должен был пройти ещё раз по дому, прикоснуться к предметам, которые с этого дня больше не будут ему нужны никогда. Следовало попрощаться со всем, что было его детством. Он вошёл в её комнату, предупредив через рабыню о своём приходе. Он был потрясён тем, что мать встречала его в постели, а в её ногах сидела перепуганная до смерти, бледная и как будто не замечающая его прихода сестра. Он застыл на пороге, в эту минуту вдруг осознав, что случилась беда. — Иуда, сынок, подойди, — раздался слабый, но такой знакомый голос. Он не подошёл, он подлетел к постели. Чтоб быть к ней ближе, упал на колени. — Что происходит, мама? Почему не послали за мной раньше, если ты болеешь? И почему не предупредили, я ведь кое-чему научился за это время. Я знаю многое о целебных травах, и мог бы захватить что-нибудь с собой… — Это не болезнь, Й’худа. Просто тревога, и страх, которые не отпускали так долго, что я сдалась и почувствовала себя совсем больной. Я устала ждать тебя, мой мальчик. Я боялась, что ты не появишься совсем, а кроме тебя нам теперь никто не поможет. Отец совсем извёлся, он на себя не похож, и все эти дни я с трудом с ним справляюсь… Взгляни на сестру, она ведь тоже не находит себе места. — Да что такое случилось, наконец?! Если никто не болен, благодарение Господу, то что с вами происходит? — Твой отец расскажет тебе всё, я не хочу быть первой, не моё это дело, не женское. Об одном прошу — прислушайся к его просьбам. Всё наше будущее в твоих руках, сынок. Я не смею просить для себя, я бы всё перенесла, но отец не переживёт этого горя. Ты не привел в дом жены, а теперь и свадьба твоей сестры может быть расстроена, и вся наша жизнь… Что же делать, что делать, я просто не знаю. Она залилась слезами, ей вторила дочь, а он, по обычаю мужчин, не зная, чем можно помочь, и ощущая свою беспомощность, начал было злиться. В эту минуту рабыня матери, возникнув в дверях, избавила его от тягостной сцены. Отец, узнавший о его приходе, звал его к себе. На сей раз Иуда даже обрадовался, что уходит от матери с сестрой. Однако, взглянув на измученное лицо отца, он вновь заволновался не на шутку. Шаммаи выглядел заметно постаревшим и каким-то надломленным. Обычного выражения превосходства не было на этом лице, зато явственно проступила тревога. Иуда ждал слов отца, хотя больше всего хотелось броситься к нему, расспрашивать, что случилось, чем он может помочь… — Сынок, — обратился к нему тот, повергнув Иуду в ужас. Подобного обращения он не помнил со времён своего глубокого детства. Отец всегда считал, что только в строгости подобает воспитывать сына, если хочешь спасти его для Господа. И подобная нежность была настолько не в его правилах, что Иуда окончательно перепугался. — Сынок, — повторил отец, и голос его дрожал. — Не думал я, что придётся когда-нибудь просить о подобном! Это твоя вина, что всё это стало возможным, и моя вина тоже, я был плохим отцом, раз мы дожили до этого. Но вся наша жизнь пойдёт прахом, если мы не подчинимся. Я потеряю всё, что так тяжело пришло ко мне. Под угрозой свадьба нашей Иудифи, захочет ли её будущий муж породниться с нами после того, как я с позором покину Совет Старейшин? Вот так впервые, от своего благочестивого отца, услышал он имя Иисуса. Учитывая обстоятельства, в которых это произошло, большой любви к Мессии он поначалу испытывать не мог. Он не должен был соглашаться. Не должен! Но согласился, поскольку любил их и жалел. Он не мог позволить Ханану в очередной раз посмеяться над отцом и отнять у него последнее. Он не мог убить его своим отказом, обездолить сестру и с ними обоими — мать. Единственное, что он смог выпросить для себя — после того, как всё так или иначе закончится, — не могла же вся эта история с Иисусом длиться вечно, — разрешение уйти в общину, и уйти не с пустыми руками. Как бы далеки, по их утверждению, ни были ессеи от поклонения Маммоне[272], но многое в этом мире держится на любви к презренному металлу. Следовало иметь имущество, которое члены общины могли бы разделить между собой, это давало бы преимущество при вступлении. И выделило бы его среди прочих равных друг другу… Иуда, окончательно ушедший в воспоминания и размышления о прошлом, пропустил мгновение появления Иисуса из-за группы деревьев на краю плато. Толпа всколыхнулась, раздались приветственные восклицания. Люди устремились навстречу Учителю. Люди постоянно теснились к нему, но ученики понимали, что нельзя им затеряться в толпе, отдалиться от Него. Им нужно было быть рядом, и они настойчиво стремились окружить Учителя, обступить Его, стать Ему опорой в волнующейся толпе. Их узнавали, и не очень охотно, но пропускали к Нему, признавая их право на близость к Иисусу. Учитель окинул их внимательным взглядом, посчитал каждого. Взор Его просветлел, все двенадцать оказались рядом, протяни только руку. Иисус сел на траву, ученики и толпы людей последовали Его примеру. Всё затихло в ожидании. Напряжённые лица выдавали глубокую заинтересованность. Но молчание затягивалось. «О чём Он станет говорить сегодня? Лицо Его так серьёзно, такая грусть написана на нем… А ведь всё помыслы этих людей — о будущей славе. Бедняки хотят от него заверений в том, что вместо жалких лачуг, скудной пищи, тяжкого труда и страха перед нищетой они получат поместья и смогут быть праздными до конца их жизни. Фарисеи и книжники ждут дня, когда перестанут ходить под ненавистными им римлянами, при этом получат все немыслимые сокровища величайшей империи мира… А я? Я тоже хочу от него мирского величия, возвышения Иерусалима над всеми народами? Или счастья себе и близким? Не хотел бы я быть на Его месте, когда все чего-то ждут, чего ты дать им просто не можешь… Достучаться до сердец невежественных и заблуждающихся людей так трудно! Но почему он молчит?» Иисус поднял голову и произнёс глубоким, проникновенным голосом: — Блаженны бедные и кроткие духом… Трудно сказать, как долго говорил Учитель. Важно не это, важно то, что Он говорил. Ошеломлённый, оглушённый Его словами Иуда не сразу опомнился после того, как этот голос замолк. Целый рой мыслей теснился в его голове, отрывистых, спутанных, трудных. Он не успевал собрать их в целое, они разбегались, наплывали новые. Он рассказал мне мою жизнь за последние десять лет в нескольких словах… Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся[273]. Я терял семью, хотел уйти к ессеям, мог потерять, да просто не встретив, и ту, что стала единственной, самой чистой радостью… Я уходил к ессеям, и был уверен, что это — навсегда, и правильней быть не может. Мои метания были искренними, я искал честно. И нашёл, и нашёл же! Только в общении с Учителем засияла мне Правда, и всё вокруг стало иным. Каждый день моей жизни насыщен, и никогда ранее я не был так счастлив… И как хотите, чтоб поступали с вами, так поступайте с другими. Будьте милостивы, милостивые помилованы будут… Бывал ли я милостив по отношению к кому-нибудь? Нет, очень долго, почти всю жизнь — нет! Бедная мама, если бы не Учитель, ты, моя кроткая и милая мать, так и осталась бы незамеченной мной. Ведь есть, есть подобные мысли и в Танахе[274], уж мне ли их не знать, но я не видел и не слышал, я словно ослеп и оглох на многие годы подряд… И отрицание богатства, и невозможность клятв — это я тоже не впервые слышу. У ессеев всякое произнесённое ими слово имеет больше веса, чем клятва, которая вовсе не употребляется, ведь её произнесение — больший грех, чем нарушение. Потерян человек тот, кому верят лишь тогда, когда он призывает имя Бога. И лишь теперь я понял, почему. Если ни один волос на голове своей не можешь сделать чёрным или белым, то к чему клятва, об исполнении которой ты не можешь знать? Ни о чём ты не ведаешь заранее, смешной и себялюбивый род человеческий, а клянёшься самим Богом! А это не пожелание, а требование даже — любите врагов ваших! Если учение этого Человека истинно, то кто из нас может спастись? Но как же это прекрасно сказано. Я буду пытаться, ибо Учителю обязан первой настоящей жизнью, та, прошлая, не в счёт… И потому, что это нечеловечески прекрасно. Но как же будет трудно! Как и не судить, и не быть судимым. И я, и отец мой — достойный пример осуждения друг друга, притом, что каждый уместил в своем глазу по бревну, которое следовало вытащить, а кивали друг на друга… Выносили приговор сами себе, по сути, помогая лукавому, обвинителю ближних. Прав Учитель, прав во всём, но правота ведь наказуема, наверное? Как он сказал: «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах…»[275] Звучит тревожно. Да ведь Учитель колеблет основание, на котором стоит фарисейская истина! Обвинения в лицемерии — а у них это лицемерие узаконено, разработано до мельчайших подробностей. Страшно то, что Он их вообще затронул, их святость и праведность. Посмел осмеять их хвалёные привычки. И раздачу милостыни в храмах, и прилюдные молитвы, и всё, что так дорого моему отцу. А с ним — всем фарисеям. Но ведь они из разряда непрощающих. Любовь к врагам своим так же не свойственна им, как свойственна действенная ненависть. Учитель разворошил осиное гнездо. Как можно было сказать священникам, что не нужен и Храм? Да за одну эту мысль они обрекут весь мир на опустошение и разорение… Ессеи не ходят в Храм, но не кричат об этом вслух. Они ушли от мира, оторвались от него и потому умерли для остальных. И священники относятся к ним с осуждением, но без ненависти. А Иисус опасен более, много более, он ведь идёт к народу своему с этими словами. Мне что-то страшно. Я думаю, что с этого мгновения они начнут охоту на Учителя. А значит — и на нас тоже? Господи всеблагой и милостивый, Он обречен, то, что Он сказал сегодня — смертельно опасно. И Он знает об этом. Он сказал, что мы — свет миру, но Он же сказал, что нас ждут клевета, пытки, заточение, может быть, смерть… Дидим сотрясался в ознобе, как во время приступа лихорадки. Ему слышался голос отца. Суровый Шаммаи произносил слова из Второзакония, и слова эти были приговором. Всем, кто Учителя любил. Всем, кто следовал ему: — Если по какому делу затруднительным будет для тебя рассудить между кровью и кровью, между судом и судом, между побоями и побоями, и будут несогласные мнения в воротах твоих, то встань и пойди на место, которое изберёт Господь Бог твой… И приди к священникам левитам и к судье, который будет в те дни, и спроси их, и они скажут тебе, как рассудить… И поступи по словам, какие они скажут тебе, на том месте, которое изберёт Господь, и постарайся исполнить всё, чему они научат тебя… По закону, которому они научат тебя, и по определению, какое они скажут тебе, поступи, и не уклоняйся ни вправо, ни налево от того, что они скажут тебе. А кто поступит так дерзко, что не послушает священника, стоящего там на служении перед Господом твоим, или судьи, тот должен умереть. И так истреби зло от Израиля…[276]58. Петр — Нагорная
Раздражение и гнев Кифы искали себе выхода. Дорога в гору была тяжела ему после бессонной ночи. Андрей, как назло, шел легко, рассуждая, как всегда, о возвышенном. — Высок Господь, и смиренного видит[277]. Господь награждает тех, кто являет кроткий дух, Симон. Надо желать одного только, и это одно — выполнение Божьей воли. Не трудолюбие, не усердное выполнение обязанностей отца и мужа позволит тебе войти в небесные обители. Неужели ты думаешь, брат, что если ты вчера смолил весь день лодку соседа, надеясь в трудный день на его долю улова, а потом ушёл в море ловить рыбу, так это — то, чего хочет от тебя Бог? Ловить рыбу да лодки починять может всякий, это просто. Нужно ли это Всевышнему? А вот ты бы попостился, брат, да помолился бы час. Нужно алкать праведности, а не услады телу… С силой отброшенный ногой Кифы камень полетел вверх по тропинке. Сбил по дороге камешки помельче, метнул их под ноги братьям. Залилась недовольной трелью потревоженная в кустарнике птица. Андрей оглянулся на брата, на лице его — испуг, недоумение. — Вот ты опять гневаешься, Кифа. Но я же не виноват, что Учитель позвал нас на гору. Он любит поля и холмы, рощи, море. Ты не думаешь об этом, а ведь Господь открывает Благую весть там, где хочет. С Авраамом он говорил у дубравы, с Яакобом — на склоне горы, с Давидом — на пастбище, где тот пас овец. Конечно, в синагоге было бы лучше. И чтобы книжники и фарисеи нас рассудили. Это было бы мудро, брат. Но Учитель не хочет почему-то… Да и вся толпа всё равно в синагоге не поместится. Андрей вздохнул, умолк ненадолго. Красота гор, долины и моря не трогали Кифу. Пожалуй, все эти переливы красок — изумрудно-зелёной листвы, синих вод озера, нежной голубизны неба и белизны облаков на нём — только утомляли, раздражали усталые глаза. Он действительно весь вчерашний день помогал соседу, и до рассвета ловил рыбу. Улов был небогатым, на продажу не хватит. Накормить бы всех этим уловом. Хорошо бы, хватило еды на всех. Только с лодки соскочил, забрал рыбу и двинулся домой, мечтая о покое и тепле хоть ненадолго. А Андрей уже бежит по берегу. Учитель, мол, всех нас зовет на двурогую гору. Как откажешь? Пожалуй что тёща и жена его потом и домой не пустят. Они уже там, на горе, в толпе почитателей Иисуса. Он и сам готов послушать Учителя. Вот если бы ещё не подводило от голода живот, и глаза бы не слипались. С тех пор, как они в Кфар Нахуме, пришлось вернуться к своему труду. Кормить собственную семью, Андрея, бесконечно гостящих в доме учеников. Только Симону после чудесной, почётной жизни в домах, где столы ломились от угощения, а взгляды светились уважением, гнуть спину в лодке ох как невесело! Учитель больше месяца пропадал где-то. Ученики занимались, кто чем мог. Андрей, как обычно, ничем. Не ловить же ему рыбу, в самом деле! Он посещал Дома собраний. Дидим просидел возле жены и отца своего. Отец у него не последний человек в самом Синедрионе, говорят! Им тоже рыбу ловить не приходится. А ещё говорят, что Близнец лечил людей, у него и раньше лучше всех это получалось. После Учителя, конечно. Симону приходилось видеть. Положит руки на плечи больному, смотрит тому в зрачки. Иногда слегка покачивается при этом. А больной словно засыпает на ходу, укачанный, убаюканный Дидимом. Многие выздоравливали… У Левия Матфея денег оставалось немало. Из старых запасов, с тех времён, когда он грабил народ, собирая подати. Сколько серебра прилипло к его рукам, кто знает, кто же считал. Так что Левию рыбу ловить тоже не надо. Как, впрочем, и Иуде. Если Левий тосковал по Учителю, сник весь как-то в Его отсутствие, то Иуде никогда ничего не сделается. А что может быть с человеком, у которого в руках вся казна? Это для Кифы у него денег нет, и не будет. Сам-то он с голоду не помрёт, и в море ночью выходить не станет. Зилоту только за одно лицо его страшное, да за руки денег дают. Станет он работу просить, не отказывают. И работу дают лёгкую, и денег. Да на порог выйдут проводить, с благословением. Лишь бы ушёл! А братья Зеведеевы! У запасливого, ловкого отца их всегда водились деньги. И лодки у него, хорошие лодки, новые. Их у него две. И работников завёл, пока сыновья за Царством Божьим ходили, да и сам работает. Теперь и сыновья с ним. Рыба у них не переводится, и места у них для продажи на рынке куплены. Хороши дела у сыновей Зеведеевых! Вот и выходит, что один только Симон пострадал из-за ухода Учителя. Да ещё все ученики время от времени в дом заходят, Учителя спрашивают, когда вернётся. Каждого усади в доме, да покорми с дороги… Симон ещё раз со злостью поддел камень. Как выяснилось, зря. Только Андрея, о чем-то задумавшегося, привлёк. Тот снова пустился в разговоры. Но тему разговора сменил, и сменил резко. Он вообще соотносил все размышления о кротости и смирении с образом брата. Когда же думал о себе, мысли его меняли направление. — Что хочет сказать нам Учитель? Не явит ли Он себя? Не пора ли, обладая столь дивной силой, явить себя Царем Израиля? Симон испуганно оглянулся по сторонам. Всё же это было рискованно — вот так, громко и вслух объявлять о том, что было их мечтой. Соглядатаев и подслушивающих вокруг немало. Кто-то служит Риму, кто-то Ханану. Неприятностей можно ждать и от тех, и от других. Иоанн Окунатель пострадал безвинно, а о нём, как о Царе, никто и не думал… Однако поблизости никого не было. Были путники впереди, много было тех, кто только начинал свой путь там, внизу. Голоса едва доносились, расслышать слова было невозможно. Симон вздохнул облегченно. Андрей же продолжал: — Вместо нашего ветхого дома, Шим’он, и рыбы на ужин, которую я ненавижу… Вместо грубой рубашки, скроенной твоей глупой, ничего не умеющей делать женой… Которая к тому же страшна, как смертный грех, вся в твою тёщу, вздорную бабу, которую ты невесть зачем приютил в нашем доме… Вместо всего этого, и вместо вечного страха перед всеми, я получу в награду землю и дом, где буду вести спокойную, сытую жизнь. Рубашку менять каждый день. Еду есть самую лучшую, сколько захочу. У меня будут ученики, я знаю, что им сказать, чему научить! Ведь моим Наставником был сам Йэшуа, Царь Иудейский… Я буду учить в синагогах, говорить-то я умею… — Говорить ты умеешь, брат. Только зря ты о жене. У меня-то хоть такая есть. Тебе бы пора свою завести, пусть она о тебе заботится. Моя от всех забот и хлопот по дому и впрямь уже ни на что не похожа… Кифа едва удержался от куда более грубого выговора брату, так вдруг стало обидно. Не за жену — за себя. Мало ему своих бед, так Андрей по больному норовит ударить. — Да ладно уж, брат. Я не к тому, чтоб тебя обидеть. Мне всё равно, какая у тебя жена… Я о другом. Мы — избранный Богом народ, ты же знаешь. Грядущее величие Израиля неизбежно. Иерусалим будет столицей всемирного царства. А во главе царства кто? Ты же знал человека, который говорил: «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное…». Он говорил о нашем Наставнике, правда? Кифа кивнул головой. Как будто он мог забыть Иоанна! Лучше бы и Андрею не вспоминать о человеке, который оставил свою голову на блюде в шатре Ирода. Каждый раз от этих воспоминаний бросает в дрожь. Позади братьев стали слышны громкие голоса. Трое путников, одетых несколько иначе, чем местные жители, торопились к заветной вершине горы. Они стремились обойти братьев по тропе. Андрей замолчал, косясь на прохожих. Откуда только ни ходят на встречу с Учителем люди! Сколько же явных и тайных у Него учеников и почитателей. Но самых близких, без которых Он не станет и проповедовать, и которых Он теперь ждёт там, на горе, всего двенадцать. И Андрей с Симоном среди них! Андрей горделиво расправил плечи. И развёл их ещё шире, услышав шёпот одного из путников, несколько раз обернувшегося назад, в сторону братьев: — Ты оглянись, оглянись, Закей! Это же Его ученики, те, которые повсюду с ним. Теперь уже и Кифа, услышав этот шёпот, приосанился. Они дали путникам обогнать их. — Видишь, брат! А ты не веришь мне, когда я тебе говорю! — Андрей захлебнулся от восторга. — Нас уже знают, а уж Учителя-то знают все… Представляешь, какая слава ждёт нас всех, когда Он станет Царем! Я знаю, я уверен, что так и будет. Кому дана такая сила, тот необычайный человек. И судьба у него необычная. И пророк Иоанн о нём говорил. Мы будем богаты, увидишь! Мы ещё доживем до тех времен, когда римляне станут у нас рабами. Симон забыл о своих печалях. Картины будущего, навеянные братом, проносились перед глазами, одна чудеснее другой. Неизмерима глубина неба над Курн-Хаттин[278]. Гора двумя своими отрогами вдаётся в это небо, а подошва её стремится к глади Галилейского моря. На площадке восточного отрога седловидной горы собираются люди. Идут из Иудеи и Галилеи, Переи, Самарии, Кесарии Филипповой, даже с отдалённых берегов Средиземного моря, из Тира и Сидона. Чтобы только прикоснуться к Нему, послушать Его слова. Многие ждут от Него обещаний. Они хотят, чтоб Иисус подтвердил: Он поведёт полки Господа на римлян, и ярмо чужеземного ига на их шеях будет разбито. Иисус оденет свой народ в багряницу, украшенную драгоценными камнями, и будет кормить его ещё более сладкой манной, чем та, что была послана в пустыне. Он повелит морю выбрасывать сокровища к Своим ногам, и раздаст жемчуга народу Своему. Он сделает Иерусалим столицею мира, а избранный Богом народ — властителем всех других народов. И никто, никто ещё не знает, что сегодня Иисус пообещает им вовсе не это. Он будет говорить о блаженстве бедности, о царственности смирения, о высоком праве на скорбь и гонения… Люди постоянно теснились к Нему, окружая всё ближе. Но учеников пропускали беспрепятственно. Их узнавали в толпе, и не нашлось бы среди множества людей даже одного человека, не признавшего их право на близость к Учителю и возвысившего свой голос, когда они пробирались к нему. Все двенадцать, как один, гордились этим правом. Но по-разному. Глядя на лица Андрея, Симона или братьев Зеведеевых, никто бы не засомневался, что они заслужили это право благодаря собственным достоинствам. На лицах же Дидима, Левия Матфея, Нафанаила было другое выражение. Как лучи солнца на рассвете отдают облакам свой розовый, тёплый свет, так ложился на них отблеск величия Учителя. Дидим представал возвышенным и благородным, Левий — сострадательным, Нафанаил — верным… Внутренний свет, присущий Иисусу, высвечивал, являя на суд миру, всё, что было хорошего и плохого в них. Сколько мгновений ждали они начала? Учитель медлил. Прежде чем сесть, как это было Ему присуще, и говорить, внимательно пересчитал глазами учеников. Насчитал двенадцать. Симону показалось — улыбка коснулась губ Учителя. Он и сам вздохнул облегчённо в ответ на эту улыбку. Хорошо всё же, что пришёл, не пропустил встречу. Все здесь, и вдруг не было бы его, Симона. Мало ли что хочет сказать Иисус после долгого расставания? А вдруг прямо здесь, сейчас, они получат от Него откровение о будущем? Пропустить такое! Иисус поднял голову и произнес глубоким, проникновенным голосом: — Блаженны бедные и кроткие духом… Вот оно! Симон вздёрнул голову, глаза его заволокли слёзы. Вот оно! То, о чём мечталось всю жизнь, теперь не за горами. Царство Божие наступит, и уж тогда кто угодно, но только не Симон, станет ловить рыбу в водах Галилейского озера. Он работает всю жизнь, не разгибая спины. Можно ли не скорбеть об этом, когда другие — отдыхают! Но если обещано, что бедные и скорбящие насытятся и обретут радость, кто же, если не Симон, будет среди них… Он это заслужил. И Учитель, который жил в его доме, и видел его жизнь, не оставит Симона своею заботой. Если обещано, что наследуешь землю, и обещано Учителем, так тому и быть. Иисус никого ещё не обманул. Кто же ещё, если не Симон, кроток, как голубь? Все, кому не лень, пользуются его добротой. И разве он не чист сердцем? Разве есть у него тайны от Учителя, Симон ведь не Иуда, не Левий Матфей, которым есть что скрывать. Уж его-то жизнь — вся на ладони, всякий видит. От нахлынувших мыслей и переживаний Симон терялся, и терял нить рассуждений Учителя, слышал и разбирал далеко не всё. Краем уха услышал о жёнах, о разводах. Огорчился, потому что понял: от старой коровы нет избавления. Неужели разбогатевший и счастливый Симон должен по-прежнему делить с ней постель? Это отнимет у него, ни много ни мало, половину радости. Но геенны огненной Симон убоялся. Нельзя, так нельзя. Он отселит жену с тёщей и крикливых ребятишек на дальнюю от себя половину дома и отдохнёт, наконец. В конце концов, коли не придётся заботиться о хлебе насущном, о том, что есть и пить, во что одеться, можно смириться с существованием этой рано состарившейся женщины в отдалении от себя. Главное, чтобы заботы о её и остальных содержании не лежали на его плечах. А разве не об этом говорит Учитель? — Посему говорю вам: не заботьтесь, для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды? Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их? Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть? Итак, не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться? Потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всём этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это всё приложится вам. А вот это об Андрее. Кифа скосил глаза на брата, победно улыбнулся. Пусть братец послушает. Учитель всё видит, всё знает. О ком же это сказано, если не об Андрее. Братец, правда, делает вид, что это его не касается, но ему это вряд ли поможет: — И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоём глазе не чувствуешь? Или как скажешь брату твоему: «дай, я выну сучок из глаза твоего», а вот, в твоём глазе бревно? Лицемер! Вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего. Вот когда Учитель говорил об Иуде, то казначей тоже глаза отводил от Кифы, да только зря. Отвёл от Кифы, натолкнулся на глаза Андрея. Увёл их снова в сторону, а там Левий Матфей усмехается. Уж Левий-то знает, о чём говорит Учитель. Это нынче Левий кается, а загляни ему в душу, да посчитай там украденное у соотечественников серебро… Ох, не для Иуды с Левием Царство Божье, а туда же, норовят пролезть! — Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. Трудно будет любить врагов своих. Тут Учитель, конечно, требует невозможного. Как же это можно: «любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас». По правде говоря, Симон так устал быть за свою жизнь надеждой для всех, человеком, дающим пищу, и кров, и одежду, что не чувствует любви ни к кому. Единственный же, кто не пожалел чудес и сочувствия для Симона — Учитель. Его он и любит, любит всем сердцем. За то, что Учитель уже дал, и ещё больше — за то, что даст. Для остальных, пожалуй, хватит и того, что Симон их не ненавидит. А мог бы, памятуя их вечно развёрстые рты, их бесконечные «дай» и «мне нужно». Он, Симон, не давал клятв, и уж тем более не преступал их, не собирал сокровищ, не убивал, не разводился с женой, не лицемерил в синагогах… Если так посчитать, он в жизни ничего и не делал, кроме как ловил рыбу, вот оно как получается. А это — вовсе не грех. Нет человека, столь подходящего к Царствию Божию, как он, Симон. И уж он-то пройдёт поэтому пути, который, по словам Учителя, узок и тесен. Кто, как не он? С горы Курн-Хаттин вниз, на грешную и недостойную его землю, сходил после проповеди уже не Симон, не Кифа, а житель Царства Божьего, богач и весьма достойный человек. Ученик Иисуса, пророка из Галилеи. Сам — почти святой и пророк.59. Кесария Приморская
Город-мечта, город-корабль из белого мрамора на самом берегу лазурного моря — вот что такое построенная Иродом Кесария Приморская. Здесь — любимое место пребывания истинных властителей провинции, прокураторов. Римская аристократия попадала на окраину империи по воле судьбы или по императорской прихоти, при этом большинство её представителей два этих понятия отнюдь не разделяло. Прихоть императора и была в их представлении той самой судьбой. Оказавшись вдали от родины, римляне поселялись в военной и административной столице покорённой провинции. Сочетание лазури и белизны, блеск и сияние солнечного света, должно быть, живо напоминали им родную Италию. Амфитеатр, ипподром, храм в честь Юлия Цезаря, сотни и сотни каменных колонн… Кесария — поистине город-мечта. Здесь римляне у себя дома, не то, что в Иерусалиме, где от одних только косых взглядов приключаются колики в животе. Где приходится беспрестанно ждать волнений, мятежа, ударов, нанесённых исподтишка. То, что довелось пережить Иисусу в Кесарии, оставило неизгладимый след в душе. Город оказался странно похож на того, кто его строил. Восхищение и отвращение вызвала в Иисусе Кесария. Он нашел в Кесарии девять мер красоты, а десятая… Десятая красоту погубила. Приглашение, переданное от лица прокуратора Иосифом, само по себе было странным. Идти в Кесарию с женой, и предстать перед лицом префекта и жреца в назначенный день. Что потрясло, так это требование непременного присутствия Мариам. Зачем? Быть может, принято в Риме, чтобы жена была рядом с мужем всегда. Но его женщина, его Мариам? Возлежать за столом с мужчинами, с чужестранцами, быть рассматриваемой и изучаемой ими, быть может, оскорбляемой их тайными помыслами. Но даже это не столь важно. Когда помыслы его жены чисты, то что ей за дело до нечистых помыслов мужчин? Каждый из тех, кто возьмёт на душу подобный грех, будет отвечать за него сам. Если бы не страх за неё, он даже был бы способен улыбнуться, вспомнив, как быстро нашла она выход там, во время их первой встречи на берегу, и как мало её испугало присутствие множества мужчин. Нет, Мириам не назовёшь робкой и пугливой, она привыкла царствовать, покорять. Она несёт себя по жизни гордо, головка её всегда приподнята, и глаза она редко опускает, хотя старается, с тех пор, как стала его женой. Трудно обидеть столь уверенную в себе женщину. Всё ничего, если бы не то обстоятельство, что она тяжела. Господь благословил их брак, как она об этом мечтала. Переносила она начало беременности неплохо, её не тошнило, не было слабости. Но настроение женщины беспокоило. Теперь она часто плакала, была в постоянной тревоге за него, Иисуса, и, говоря по совести, у неё были причины для беспокойства. Что задумали римляне? А если её всё же напугают, и нанесут этим вред ребенку? — Дядя, но Мириам понесла от меня, и это ли не причина для отказа? Мы ныне живём во времена неправды и гонений, но и для римлян, наверное, важно, чтобы мать была счастлива и блаженна с младенцем. И для них это свято?! — Я буду там с вами, Йэшуа. Это я знаю верно, а так же и то, что не позволю обидеть её. Плохого ей не будет. Всё остальное в руке Господа. Она должна быть там, так было сказано. Это повеление я не могу оспорить. Вопреки его сомнениям, Мириам приняла известие об отъезде с радостью. — Рядом с тобой ничего плохого со мной и ребенком случиться не может, — уверенно заявила она. А в Кесарии я ещё не бывала. Мать должна видеть много красивого, чтобы будущий ребенок её был красив. Говорят, Кесария — прекрасна! Она не такая тесная, как наши города с их небольшими улочками, которые прокладываются по наиболее вытоптанному народом месту. Там есть простор, там легко дышится. Белокаменный город, синее море, свобода — я хочу увидеть Кесарию! О, пожалуйста, возьми меня с собой! Как будто он мог отказаться… Но беспокоить её подобными соображениями не стоило в любом случае. И потом, он искренне восхищался открытостью своей жены окружающему миру. Ей было интересно всё, и всё она хотела познать, прочувствовать, понять. Это сближало их. Долго он жил на свете без неё, и гораздо меньше — с нею. Но уже до встречи обнаружил пустоту, которую не могли заполнить ни другие люди, ни события его жизни. А теперь, если любимая была далеко от него, пустота эта расширялась с угрожающей быстротой. Последняя лишала его не смысла жизни, нет, ибо смыслом его жизни было и другое. Он обрёл Господа. «И взыщете меня и найдёте, если взыщете меня всем сердцем вашим»[279]. Но вырастающий в сердце провал лишал жизнь её красоты. Греки бы сказали — и гармонии. Но ведь это, в сущности, одно и то же… Её устроили на повозке, со всеми предосторожностями. А он, вечный странник, чаще шёл, нежели ехал, рядом, пользуясь возможностью поразмышлять. Он знал, что подобный вызов римлянина ничем приятным обусловлен быть не может. И он готовил своё сердце, созерцая красоту женщины. Готовил ум, пытая его размышлениями. И, сколько бы они ни ехали, и сколько бы ни шли, в один из дней они достигли Кесарии. Дворец Ирода, ныне территория прокуратора Рима, располагался в южной части города, на отвесной, выдающейся в море скале. С трёх сторон омывали здание пенящиеся морские волны. Неумолчный их шёпот баюкал ночами человека, чья воля не давала уснуть тысячам других людей в Иудее. Белому цвету стен, довлеющему надо всеми другими красками, лазоревый оттенок придавали цвета неба и моря, и это напомнило Иисусу гладь молитвенного покрывала — талеса. Пурпур заката вечерами вкупе с белизной и лазурью — разве эти дивные краски не были цветом Божественного творения? И этот тройной праздник насыщения для глаз повторялся в Кесарии по воле Ирода-строителя везде, на каждом шагу. А ещё радовала свежая зелень дерев повсюду, множества кустарников. Благоухание цветущих растений, напоивших воздух чудным ароматом. Кесария парила в прозрачном воздухе, плыла по морю и зелени садов. Мария была очарована совершенно. Правда, здесь, в этом городе, у него не было учеников или сочувствующих. Не было стен, готовых принять их, помимо того места, куда они были званы, и где не могли бы чувствовать себя вольно в любом случае, даже при царском приёме. Почти не встречалось в Кесарии знакомых черт лица у прохожих, или привычных для взора одеяний. Это был Рим, Рим на земле Иудеи. Величественный. Красивый, пусть не родной, но, безусловно, завораживающей душу красотой. Чистый. И невозможно было представить себе, среди этой красоты и белизны, ничего чёрного, грязного или страшного. Кесария не могла таить угрозу, Мария была весела, как птичка, и даже у Иисуса отлегло от сердца. Пусть они были здесь чужими, и на них оглядывались, но встречи со злом в этом мраморном великолепии не приходилось ждать. Они устремились во дворец, следуя за Иосифом. Забыв о том, что это — Кесария, ждали обычного обряда иудейского очищения перед встречей с владыкой этих мест. Но ни у стен дворца, ни в залах, которые им пришлось пройти, они не увидели каменных водоносов с чистой водой для омовения рук или пыльных ног. Вместо этого им предложили баню! Как описать великолепие помещений, покрытых стеклом потолков, мозаичных полов, мраморных стен, колонн, статуй! Мария не опускала глаз, ей, служительнице женской богини, красота изваяний не была чуждой. С интересом обозревала она формы женщин, что послужили прообразами статуй. И Иисус мог бы поклясться, если бы считал это возможным для себя, что на её губах мелькнула несколько раз лукавая, довольная улыбка. — Что тебя радует, жена? — строго спросил он у неё. Ей было нечего стыдиться себя, о чём и говорила улыбка. Так она и ответила ему. — Красивые жёны повсюду красивы одинаково. Великая мать создала их по своему образу. Высокие, напоминающие формой широкую чашу груди, длинная стройная шея, округлые ягодицы, не слишком узкие бёдра… Можно говорить об этом, но лучше — смотреть! Или, если хочешь, смотри на меня, пока ещё я красива. Скоро вряд ли что останется во мне неизменным, и я надолго потеряю Её образ. Его же смущал чужеземный обычай выставления наготы напоказ. Он прошёл полмира, и в храмах Индии любовался сам открытыми, обнажёнными телами. Сотни скульптур, многие сотни. Мужчины и женщины совокупляются, сливаются в извечном стремлении мужского и женского начал друг к другу. Бесстыдно обнаженные тела. Томительно-сладкая вечность в камне. Почему там, в Индии, это было прекрасно и допустимо, здесь же, дома, — постыдно? Что-то такое, трудно передаваемое, очень давнее, смутно вспоминалось ему из детства в ответ на этот вопрос. Голос отца, рассказывающего им заученное на память из Книг премудростей: «Может ли кто ходить по горящим угольям, чтобы не обжечь ног своих?»[280]. «Не выходи навстречу развратной женщине, чтобы как-нибудь не попасть в сети её. Не засматривайся на девицу, чтобы не соблазниться прелестями её… не засматривайся на чужую красоту…»[281]. Вспоминалось, быть может, предание о сыновьях Ноя, о смеявшемся над наготой отца Хаме[282]… Так или иначе, то, что было уместным в Индии, казалось в Иудее, Самарии или Галилее неприемлемым. Свет лился из широких окон потоком, и из них вдали виднелось море. Он казался себе выставленным на обозрение, незащищенным. Тем не менее, коль скоро его сочли слишком грязным, чтобы предстать перед прокуратором, он, вздыхая, ушёл к опередившему их Иосифу, и долгое потение в кальдарии[283], против ожидания, принесло ему чувства облегчения, почти невесомости собственного тела. Перестали ныть натруженные в дороге ноги, спина. Мириам от потения отказалась сразу. — Вряд ли хорошо будет вытравить плод жаром, — хмурясь, рассудила она. И ушла к бассейну, где серебряные рты невиданных чудовищ извергали потоки тёплой воды. Но от умащения тела после мытья бывшая жрица Ашторет отказаться не могла. И пока раскрасневшиеся мужчины, в свою очередь, лежали под струями воды, она подставила его под умелые руки рабыни, и вскоре благоухала нардом[284], испытывая при этом самое настоящее наслаждение. Время, что она провела с мужем, было самым счастливым временем её жизни. Но… Но как же давно не следила она за своим телом так, как привыкла! Давно не выщипывала пушок на коже, не умащала её ароматами, не укладывала и не взбивала волосы. Всё, что проделывалось с нею сейчас, было радостью для молодой женщины — впервые за долгое время. Лишь до живота своего не дала она дотронуться рабыне, жестом подтвердив, что носит ребенка. Это становилось заметно. Та понимающе улыбнулась, и не пыталась больше касаться священной части тела. Прежде, чем мужчины освободились из рук вытиравших их рабов, Мириам уже вышла на волю из расслабляющей жары, под ласку лёгкого ветерка с моря. Ей не вернули её прежнюю одежду. На ногах у неё были почти невесомые сандалии, а тело завёрнуто в белую тунику, полоса тонкой и мягкой кожи поддерживала грудь, а поверх туники была наброшена стола[285], отделанная лазоревым кантом. Ей было приятно ощущать себя посвежевшей, и быть в непривычном, но явно украшавшем её наряде, тоже нравилось. Собственное отражение в водах огромного бассейна, в котором когда-то купался сам Ирод, подтвердило её приятные ощущения. Она попыталась представить себе нынешнего владельца дворца купающимся в бассейне, в тёплой воде, насквозь прогреваемой солнцем и пахнущей лепестками роз, которые краснели на поверхности. Увидеть его лицо, руки… Строго одёрнула себя, коря за неуместные мысли. Но мысли тут же сами исчезли, поскольку к ней шёл её муж. Её непостижимый, чудесный муж. Который всегда, в любых обстоятельствах, был как-то уместен. И в толпе народа, жаждущего исцеления, и в доме богача, его ненавидящего, и во дворце римлянина, который пытался им управлять — он повсюду оставался самим собой. Спокойным и ясным, немного грустным. Его присутствие согревало, и она улыбнулась ему, действительно разом забыв все мысли и о чужом мужчине, и о собственном теле. Муж выглядел необычно, поскольку простая белая туника была предложена и ему. Она нашла его красивым, и снова разглядела в нём благородство черт, и заново удивилась подаренному им обоим чуду встречи… Странно, в тунике он походил на римлянина. В облике его не было признаков, присущих исключительно родному народу. Вот она, Мириам, — даже в столе не похожа на римлянку, и каждый без труда разглядит в ней еврейку. А Иисус может предстать перед тобой каждый раз — разным. И римлянина, и грека, и иудея можно разглядеть в нём, особенно в чужой одежде. Неизменным остаётся лишь одно — ощутимое, бросающееся в глаза благородство. Врождённое благородство в лице, в очертаниях тела, в привычках поведения. Внешность — лишь отражение того света, что живёт в нём, решила она, и вновь благословила про себя — в который уж раз! — день, когда они обрели друг друга. А потом их провели в увитую зеленью беседку. Большой четырехугольный стол посередине, и с трёх его сторон в форме подковы — три ложа. Четвёртая сторона открыта, чтобы можно было прислуживать за трапезой. На каждом ложе — по три места, отделённых друг от друга изголовьем. Триклиний[286], вспомнила она вдруг, поскольку было что вспомнить. Число возлежащих за столом обычно — девять, три ложа, триклиний. У неё было прошлое, и в этом прошлом она уже посещала подобную комнату, только зимнюю. Неважно, всё равно устройство зала для приёма пищи было таким же. Но человек, который занимал среднее, самое почётное ложе, в летнем триклинии, устроенном в беседке, не был из её личного прошлого. Их не связывали общие воспоминания. Она порадовалась этому обстоятельству про себя, поскольку с некоторых пор старалась забыть прошедшее. Она дорожила настоящим. Прокуратор провинций Иудея, Самария и Идумея, римлянин Гай Понтий Пилат, одетый в простую белую тунику, такую же, что была предложена и гостям, действительно восседал на среднем ложе в центре триклиния, и лицо его выражало нетерпение. — Друг мой, Иосиф, — почти закричал он, когда они появились у входа в беседку, — я умираю с голоду! Знаю, что вы с дороги, да и после бани, так присоединяйтесь поскорее. У вас, должно быть, ноги подкашиваются от голода и слабости. Все разговоры — потом! Повинуясь высказанному хозяином желанию, они прошли в беседку. Мириам не стала занимать отдельное ложе, она просто присела в ногах у мужа, желая проявить скромность, присущую её полу. У её столы было подобие покрывала для головы, накидка, она набросила её на свои красиво причёсанные и сколотые на затылке волосы. И порадовалась тому, что туника закрытая, с рукавами, не обнажает её рук. Вообще, ей хотелось бы быть незаметной. Вряд ли мужчины предполагают, что ей, женщине и жене, есть что сказать. Вот и прекрасно, пусть будут уверены в этом. Кроме одного из них, да только он слышит её, даже если она молчит. Речь хозяина была довольно уверенной, хотя, произнеся свою фразу, он сделал несколько ошибок. Казалось, он вообще-то никогда не испытывал сомнений в том, что делал. Она ощутила исходящую от римлянина силу, разглядела блеск голубых глаз, холодных, уверенно смотрящих на мир и всё в нём происходящее. Ошибки, какими пестрела его речь, мало его смущали. Если он не мог высказать свою мысль, то переходил на латынь, нисколько не заботясь о том, что гости его не поймут. И как-то, правда, всё улаживалось, Иосиф переводил, все и всё понимали. — Жрец присоединится к нам, как только закончит с Прокулой, — произнёс загадочные слова прокуратор. — Она болеет, головная боль. — И это были единственные слова, что не сразу поняла Мириам. Впрочем, когда на пороге триклиния появился её старый знакомец, Ормус, и это недоразумение разрешилось. Она не знала, что Ормус — жрец, хотя ещё на собственной свадьбе почти догадалась об этом. И вот теперь, с момента появления его в беседке, потеряла покой. Кесария, и роскошный дворец, и этот приём их прокуратором — всё стало казаться ей странным, а может, и страшным. Тень жреца упала на белокаменные плиты дворца, и впервые Мириам ощутила, что у Кесарии может быть и другая, ещё неведомая ей сторона. Быть может, именно по этой причине они с мужем до сих пор избегали разговора об Ормусе? Её не хотели пугать, она не хотела выйти из того облака счастья и радости, что окутало её надолго после свадьбы. Иначе почему бы ей избегать вопросов об Ормусе, который время от времени возникал рядом с учениками или Иосифом? И теперь приходилось возвращаться к недосказанному, вызывающему смутную тревогу. Могла ли она не почувствовать, как напрягся Иисус? Не ощутить, как насторожился Иосиф? Даже Понтий Пилат с появлением жреца потерял вид гостеприимного хозяина, с удовольствием поглощающего яства, предложенные ему и гостям. Ормус, по-видимому, отбил у Понтия аппетит. С неудовольствием косился прокуратор на него, едва прикоснувшегося к еде. Между тем, стол заслуживал большего, куда большего уважения, нежели то, что выказал жрец. На закуску префект в этот день предлагал моллюсков: морские ежи, устрицы, морские финики, спондилы. Откормленную курицу со спаржей. Паштеты, но исключительно из птицы. Главная трапеза состояла из рыбы и жаркого — опять же из птицы… Свинины не было. Прокуратор был настроен до появления Ормуса довольно благодушно. Он не хотел бы быть слишком злым. Разговор предстоял не из приятных. И хотя Иисус с Марией ели тоже немного, Понтийне проявил из-за этого неудовольствия. У него был неплохой партнёр: Иосиф. Иосиф был хорош в еде, как, впрочем, был хорош во всём. И прокуратор отсутствием аппетита не страдал. А вот, поди ж ты, появление жреца как-то всех отвратило от еды, — и любящих поесть, и тех, кто ел мало, но в удовольствие. Вздохнув, префект решил, по-видимому, что пора приступить к делу, и вновь заговорил решительно, коверкая язык. Но при этом не смущаясь. — Иосиф, ты и Ормус посвящены. Иисус и… н-да… — с сомнением посмотрел он на единственную присутствующую в этом обществе женщину, — и Мария ещё не знают. Что бы там она не знала — узнает, но римлянин не увидит её смятения. И Мириам сбросила с головы, словно невзначай, накидку. Гордо эту голову подняла. Взглянула в светлые глаза префекта с вызовом, хотя сердце её трепетало. Пилат не принял вызова. Отвёл взор. Он с женщинами не сражался, старался не делать этого без крайней необходимости. Он ведь не был Ормусом, который считал: сражаться нужно и можно — что с женщиной, что с мужчиной. Только с женщиной — её оружием, с мужчиной — его оружием. — Кто из вас объяснит? — Пилат смотрел на Иосифа и Ормуса попеременно. Иосиф быстро покачал головой в знак отрицания. По лицу его было видно, что предстоящий разговор его не радует. Он уступал первенство в нём Ормусу, и был рад, что может уклониться. — Ты, жрец? Что же, это справедливо, — хмурясь, проговорил Пилат, на сей раз по-латыни, ибо с этим выкормышем всеядной Александрии, Ормусом, можно было не напрягаться. Жрец прекрасно владел несколькими языками, и порой, казалось, понимал движения души и мысли без произнесения их вслух. На каком бы то ни было языке. А может, и вовсе без языка, с ним это не казалось невозможным. — Придумано всё тобой, на тебе все основные заботы — ты и рассказывай. «О, Великая Мать!» — в тоске размышляла вовсе не безгласная и не самая глупая единственная за столом женщина. — «Вот он сидит передо мной — жрец-египтянин, которому дано быть охотником на души и тела, убийцей, выразителем разрушительного мужского начала, и одновременно врачевателем. Его Боги даровали ему немыслимую силу — тяжёл его взгляд, хищны его повадки, а уж его сущность… Под его взглядом, в котором тысячелетия высекли огонь, я готова опустить и глаза, и голову, и тело. Кто, как не Ты, Владычица, подсказал мне это, прежде чем проснулся мой разум? Сердце почувствовало недоброе с первого мгновения, с первого взгляда на него, а это — знак Твоего присутствия, Мать! Но если Ты дала мне понимание, о Великая, дай же мне и силу бороться! Я хочу защитить своего мужчину, и его ребенка, разве не это есть главное перед Тобою? Не для того ли Ты дала мне разум, и прекрасное тело, и наделила меня женской, непостижимой мужчинам тайной? Дай мне спасти тех, кого я люблю больше собственной жизни, или, если это не суждено, дай мне уйти прежде, чем я увижу их смерть. Сжалься, Великая!» «Отец мой Небесный!» — взывал к Господу тот, кто был лучшим человеком среди присутствующих, а быть может, и среди всех когда-либо живущих. «Вот он передо мною, жрец, тот, кто страшнее даже фарисеев, ибо не в сердце его Бог. Бог его — во власти, и в силе той власти, что именем Бога живёт и питается. Не допусти ему попрать меня, ибо не меня он хочет растоптать, а Тебя в моём сердце!» «Я всегда на стороне здравого смысла», — думал тот, кто олицетворял здесь торговлю и компромисс. — «Я не хочу, чтобы пострадала моя родня, и кровь от моей крови — Йэшуа. Никогда бы не допустил я, чтобы жертвой пала женщина, под сердцем носящая ребенка нашего рода… Пусть все здесь присутствующие поймут друг друга, и общее решение будет разумным. Обещаю, что всё для этого сделаю, во всяком случае, всё, что посчитаю необходимым». «Как всё это мне надоело», — размышлял про себя хозяин этих мест. — «Этот жрец со своими дешёвыми трюками заезжего фокусника из восточных стран, с его глубокомысленным выражением лица. С кучей непонятных и мне мало или вовсе неведомых истин, без которых, видите ли, ни новой, ни старой религии быть не может. Что до меня, главная моя религия — честь. Это пилум и меч, пожалуй, они поважнее, чем гадания авгуров или чудеса жреца. Всё открыто, честно, и обнажённый клинок, и твоя ярость, и смерть противника. С Ормусом же ступаешь на зыбкую почву неких рассуждений, от которых с ума сойдешь, и только. Я велю удалить от Прокулы всех этих чародеев, и учителей, и знатоков закона, пока она впрямь не сошла с ума. Моя жена — это моя жена. Сам-то я как-нибудь со всем этим справлюсь». «Все вы вначале покричите, помучаетесь совестью, отринете меня и мои выдумки, но сделаете по моему хотению», — с насмешкой размышлял виновник всех этих тревог, Ормус. — «Всё лишь в моих руках, ибо я тот, кто знает. Вы — мои игрушки, а я переставляю вас с места на место. Даже если вы об этом догадались, то противостоять мне всё равно не в силах. И это хорошо, это правильно. То, что я задумал, выше всяких похвал. Подчинитесь, сделайте, — и победите со мною». Вслух же он сказал: — Для упрочения слухов об Иисусе, как о Боге, а не просто целителе, Мессии, и, по велению Господа, свершителе чудес, нужно не просто новое чудо. Нужно то, что потрясёт основы основ существования народа. Заставит упасть на колени, потерять чувства, плакать, рыдать. Биться головой о землю, ужасаться, восхищаться, преклоняться… Требуется свершить небывалое. Раздался напрочь отрицающий произнесённое голос: — Я — не Бог, и никогда им не был! Я — сын человеческий, и каждый в Назарете скажет вам имя моего отца! И если я послан Господом моим, и исцеляю во имя Его, то только это и нужно донести до моего народа! Дабы прислушался он к голосу Его, и ходил под Ним, и будет народу благо… Хладнокровный Ормус даже не взглянул в ту сторону, откуда был слышен голос. На самом деле, благо беспокойного, вечно мятущегося еврейского народа интересовало Ормуса менее всего. Иудея, весь Израиль, правящий ими Рим, его родной Египет… Что ему, Ормусу, до них, если в эти мгновения он творил, и творил самого Бога! А значит — сам становился Богом на земле…60. Пытка
Всё, что мы называем небывалым, на самом деле уже случалось. В другом месте, в другом времени, в других жизнях. Ещё одна старая, как мир, мысль. В Кесарии Приморской Ормус пытался создать нового Бога, и вёл неспешную беседу об этом с римским прокуратором Иудеи, Иисусом Галилеянином, Марией из Мигдалы Галилейской и Иосифом из Аримафеи. — Итак, небывалое, — сказал Ормус. — Но ничего нового выдумывать не придётся. Самым большим чудом богов всегда бывало воскрешение. Сознание человека никогда не примирится со смертью. Вечно будет умирать человек, и вечно стремиться к продлению жизни. Тот, кто умеет вернуть людей из-за последнего порога, будет признан ими самым большим, самым последним Богом. Я хочу, чтобы им стал Иисус. — Я не умею возвращать из-за порога. Никто не умеет, и ты знаешь это лучше всех, — почти спокойно произнес побледневший Иисус в ответ. — Ты, который помог развить мне мой дар, и довёл его до совершенства, ты учил меня, что нет, и не может быть лекарства против смерти. — Я, Ормус, говорил тебе это, — с насмешкой отвечал ему жрец, — помимо многого другого, и я не отказываюсь. Но не говорил ли я тебе, что нет и лекарства против глупости? Умный человек всегда сумеет обмануть глупца, и заставить увидеть то, чего никогда не случалось на самом деле. Пилат хмыкнул, услышав слова жреца. Мириам тяжело вздохнула, и поникла головой, уразумев всё, что будет предложено далее. Не всё, она ошибалась, и ей ещё предстояло узнать больше. Иосиф качал головой, не одобряя. Ормус видел всё это, но не смущался. Пилат потянул краешек одеяла на себя, поскольку, на его взгляд, жреца в этом разговоре становилось неоправданно много. Он даже вырос, что ли, возвышаясь над всеми ними, подавляя всех своим ростом и внутренней силой. Допускать этого не приходилось. Не жрец, а он, прокуратор, будет решать за всех этих людей, не сомневайтесь! — Я счёл, что мысль жреца не лишена смысла. — Взгляд Понтия Пилата сосредоточился на Иисусе. — Пусть я не великий знаток верований. В таких случаях у нас в Риме призывают понтифика[287]. Итак, я призвал понтифика, и он дал мне совет. Мы оживим кого-либо твоими руками, Иисус. Сделано это будет безупречно. Ормус это обещает. Мне нужно получить твоё согласие. Иисус не размышлял. Он ответил решительно: — Нет. Я не способен на обман. Отцу моему Небесному я не солгу, как не солгу и моему народу. Это — грех, нет. Никогда. Пилат перевёл взор на Марию. Женщина не выглядела напуганной. Смотрела она лишь на мужа, и светилась гордостью за него. И без того красива, несомненно, но сейчас просто завидно хороша, согреваемая своей любовью. Пилат почувствовал сожаление. Ему сказали, что она беременна. А ведь придётся на её глазах усмирять столь любимого ею мужа, и значит, использовать её. Она здесь именно для этого, а для чего же? Если это любовь, а это любовь очевидная, то чем ещё можно сломить упрямца, дающего столь быстрые и глупые ответы всесильному посланцу Рима в Иудее. Иосиф недоволен, но на сей раз помочь ему Пилат не в силах. Дело должно быть сделано. Но поневоле, увлечённый её чувственной, проникающей в сердце красотой, — он всегда был поклонником женщин! — Пилат привнёс в свой голос сочувствие и ласку. — В Риме говорят так: «Везде мужи управляют мужами, а мы, которые управляем всеми мужами, находимся под управлением наших жён». — Пилат произнёс всю тираду по-латыни, и подождал, пока переведёт Иосиф. Она была бы трудна для него на их языке, и он предпочёл помощь. Зато потом сказал сам, сбиваясь, глядя на неё, свою гостью, с интересом: — Что скажешь ты, женщина? Не говори мне «нет». Это слово в устах женщины звучит так горько… Вместо «жестоко» он употребил «горько», тем самым намекнув на горечь в её собственном имени. Может, просто ошибся, но не похоже! Мириам вздрогнула, почувствовав пусть лёгкую, но насмешку. Гордый взмах головы, освободившиеся от пут, рассыпавшиеся по плечам роскошные волосы — столь излюбленный в давнюю пору жест, многих мужчин бросавший к её ногам, царственный взор впридачу! Взгляд в его зрачки, блеск в собственных, широко раскрытых… Что ещё можно было противопоставить римлянину, говорившему с ней так, словно здесь и не было её мужа? Прошлое имело власть над нею, и даже Иисус не мог его стереть. — Я отвечу всё то же «нет», ведь мы не в Риме. И я не должна решать за мужа. — Если не решать за мужа, то он, конечно, решит всё сам. Но только ответ придётся держать обоим. Пилат задумался. Все хранили молчание. В это молчание уложилось время, пока на стол подавали бисквиты и фрукты. В белоснежный кратер[288] рабы налили искрящееся красным вино, и хозяин собственноручно разбавил его водой в нужном соотношении. Улыбаясь гостям, в беседку вошёл Ант. Что-то прошептал, склоняясь к уху хозяина. Пилат перевёл взгляд на жреца, кивнул головой. Тот поднялся, и вышел куда-то, сопровождаемый Антом. Прокуратор вновь улёгся на ложе, сосредоточился. — Иосиф, придётся тебе поработать. Мне трудно думать на чужом языке, а сказать я хочу многое. Иосиф напрягся, понимая, что прокуратор предложит своё решение вопроса, на который был дан двойной отрицательный ответ. Он знал римлянина достаточно хорошо, чтобы понимать — Понтия Пилата отказ не устроит. Успел мысленно поблагодарить Господа за выбор Иисусом женщины. Другая, живущая на женской половине дома, привыкшая к молчанию и покорности, уже сейчас была бы ни жива, ни мертва. Мариам справится, и она сохранит ребенка. Никто, кроме неё… Поистине, брак — дело лишь двоих, да Бога, и хорошо они сделали, не воспрепятствовав этой любви. Не каждая могла бы быть Его подругой. Медленно, словно размышляя вслух, заговорил Пилат: — Рим — загадка для вас не меньшая, чем для меня — ваша страна, иудеи. Мы с вами, а также Ормус, чья страна ещё более загадочна, пошли по безмерно трудному пути. Объединить страны можно завоеванием, но вот, мы завоевали вас, и властвуем, но что же, нас можно ли назвать единым целым? Что общего между мной и тобой, врачеватель, кроме того, что я волен обречь тебя на смерть? — Мы — люди, префект, — отвечал Иисус. — И один Бог над нами. — Вот оно, врачеватель, ты сказал истину, сам, без моей помощи! Мы хотим, все здесь присутствующие, обнародовать эту истину — да, Он один во всех своих лицах, и надо склониться перед Ним в едином порыве всем. Ты понимаешь это, и не хочешь помочь? — Я возвещаю эту истину, но доказывать её путём обмана не хочу. Мне не нравится способ, который хочет навязать жрец. Неисповедимы пути Господа, но не обманом приходит он к людям. Рано или поздно Господь посылает прозрение. Я готов ждать. И делать всё, что от меня зависит. — А я не желаю ждать. Я не привык к этому. Иосиф шумно вздохнул, переведя эту фразу, и поднял на Иисуса умоляющие глаза. Тот понял, и остановил порыв к дерзкому ответу. Он помнил о той, что с волнением внимала их спору. — Я готов тебя заставить. И даже знаю, как это можно сделать, — в голосе прокуратора был холод, была неясная угроза. Впрочем, в неведении об этой угрозе он не хотел оставить своих гостей. И потому продолжил: — Я говорил, что мы разные. Мы, римляне, любя своих родных, чаще более привязываемся к тем, кого обретаем вне родства. Друг, мыслящий так же, как и я, не раз протянувший мне руку помощи, тот, кто в отличие от родных, всегда был рядом со мною, может стать роднее отца или брата. Я заметил, что у вас по-другому. Вы живёте родством, пестуете родство, и без родства человек в вашем обществе — ничтожен. Мне это подходит, я готов воспользоваться тем, что вы столь привязаны друг к другу. Пусть меня и возмущает мысль, что для вас самый последний негодяй, но родственник, дороже любого самого благородного человека из чужих. Но это выгодно мне, и я готов избрать жертву среди ваших родных, дабы склонить вас к поспешности в нашем случае. Я слышал от жены, что любой из вас готов нарушить даже Моисеевы заветы, когда речь идет о спасении жизни… Он посмотрел на Марию, готовясь нанести удар. Она всем сердцем ощутила в это мгновение, что не обо всём догадалась из того, что задумал Пилат, и затрепетала. Выражение лица прокуратора сделалось каким-то… беспощадным? слишком решительным? злым? Снисхождения к себе в нём она точно не увидела. И Понтий Пилат озвучил следующее: — Мы не знали, на ком остановить свой выбор. Но жрец подсказал мне, что присутствующая здесь женщина более всех дорога тебе, Иисус. И что ты не склонен её огорчать, ведь она к тому же ждёт ребенка, не так ли? Иосифу краска бросилась в лицо, он не переводил, медлил. — Ну же, Иосиф, она не производит впечатления слабой. Я хочу видеть, как она это переживёт, друг мой. Я не зверь. Так складываются обстоятельства. Иосиф перевёл. Брошенный в сторону Пилата негодующий и презрительный взгляд женщины, на месте которой другая бы испугалась, казалось, доставил прокуратору искреннее удовольствие. — Итак, — продолжил он. — У Марии есть брат. А брата зовут Лазарь… Вот теперь, ещё до перевода Иосифа, её зацепило. Всполох ужаса промелькнул в глазах. Но тут же исчез. Она продолжала ровно и прямо сидеть на краю ложа, в ногах у мужа, лицо её оставалось безмятежным. Пилат искренне сожалел о том, что придётся с ней сделать. Она была достойна сожаления, такая молодая, красивая и мужественная. Ну не любил он сражаться с женщинами без крайней на то необходимости, а такая необходимость была налицо. И это вдруг разозлило его, и он перестал её щадить и стал излагать свои мысли быстро, чётко, отсыпая слова горстями. Иосиф даже взмок от напряжения, пытаясь поспеть за ним. — Именно Лазарь подходит для роли умершего и воскрешённого более всех. Он молод, и смерть его должна потрясти и вызвать сочувствие, а воскрешение — обрадовать. У него есть сёстры, по крайней мере одна из них будет посвящена в нашу общую тайну, это облегчит нам жизнь, не правда ли? У этой сестры есть опыт лицедейства, она бывшая жрица, ей не привыкать к тому, что надо порыдать на людях. Когда архигалл[289] ведёт процессию к храму, жрицы заливаются плачем, и рыдают, и рвут на себе одежду так, словно именно с ними, а не с их Богиней случилось горе — потеря любимого. Ормус говорил, что жрицы Ашторет рыдают над Таммузом. Мария удачно изобразит нам всё нужное, не так ли? Иосиф закончил перевод этой сверкающей молниями речи, и Иисус подскочил, собираясь что-то сказать. Она удержала его, порывающегося говорить. Одна рука легла на его плечо, другая ласково прикрыла губы любимого, прося о молчании. — Если мой муж скажет мне, что следует плакать — я заплачу, — словно про себя, негромко произнесла она. — Почему мужчинам доставляет удовольствие наше горе? В Храме Богини однажды я видела супругу тетрарха Галилеи, красавицу Иродиаду. Она плакала, и молила Великую Мать, прося вырвать из сердца ненужную ей любовь… Имя мужчины, которое она называла, не было именем её мужа. О, в стенах Храма чаще просят не о мужьях, там оплакивают возлюбленных. Это святая правда! Ответа от Пилата она не дождалась, хотя перевод Иосифа был довольно точен. — Вот видишь, Иосиф, — сказал он недоумевающему другу, испуганному выражением его лица, на своей грубой, резко звучащей в их ушах латыни. — Я говорил тебе, что она не кажется слабой, и был прав. Почудилось ли Иосифу, что слова прокуратора отдавали горечью? И что он должен был понять из этой словесной перепалки, после которой и Мариам, его невестка, и Понтий Пилат, прокуратор и друг, пожирали друг друга глазами? Переводил Иосиф точно и честно, но причина их обоюдного волнения так и осталась непонятой им. Иисус же смотрел на жену так, словно что-то действительно понял, и это наполняло его кроткую душу лишней грустью, сожалением… — Идём со мной, — сказал Иисусу Понтий Пилат, прокуратор Иудеи, Самарии и Идумеи. И он повёл Иисуса туда, где в подвале под красивейшим дворцом была тёмная, страшная комната для пыток. Там орудовал Ормус, там лилась на холодный каменный пол человеческая кровь, выворачивались наружу суставы, терзалась нагретыми на огне щипцами плоть. Римлянин сделал Иисуса свидетелем пытки, но избавил от этого зрелища Марию, дерзкую Мариам, которая сумела поразить его в самое сердце. Зверем он всё-таки не был, но привык добиваться своего… Напрасно закрывал глаза Иисус, напрасно кричал, бился о стены, пытался открыть дверь каменного мешка и вырваться наружу из этого ада. Дверь закрылась за Пилатом раньше, чем Ормус начал своё страшное дело. Иисус не сумел бы разбить голову о камни, как пытался, чтобы не слышать криков, не видеть картины чужих страшных мук, не ощущать ноздрями запах палёного мяса. Его держали, и держали весьма крепко, двое подручных, отобранных жрецом из кентурии Пилата. Вся вина человека, подвергнутого истязанию на глазах Иисуса, была в том, что он был соглядатаем Ханана. То, что он сказал, не стоило и капли его мучений. Назвал имена учеников, рассказал, где бывает с ними Иисус, что говорит. Как будто он сам этого не знал, или не догадывался, что за ним следят! Плохо, что соглядатаю известен дом в Кане, что он видел Мариам… Плохо, но выданное им не оправдывает тот ужас, который содеяли с этим человеком на глазах Иисуса! Потом, вконец измученного, плохо удерживающегося на ногах Иисуса вновь поставили перед Пилатом. Прокуратор ждал его в просторном зале в самом дальнем краю дворца. Окна зала выходили на море, прокуратор восседал в кресле. У ног его устроился огромный, устрашающего вида пёс. Понтий Пилат о чём-то задушевно и ласково разговаривал с собакой, рука его ласкала загривок пса. Прибытие новых лиц собаку встревожило, и Банга — так назвал пса Пилат — зарычал, низко, предупреждающе. Лёгкая ласка хозяина, с интересом исследователя обернувшегося к Иисусу, мгновенно успокоила пса. Иисус без сил упал на предложенную ему скамью. Потянувшемуся к нему Банге хватило окрика Пилата, чтобы вконец потерять интерес к гостю, и он устроился вновь у ног хозяина, удовлетворенно вздыхая время от времени под нежно треплющей его рукой. Но когда к обществу присоединился переодевшийся, как всегда невозмутимый Ормус, успокоить Бангу не удалось. Пёс рычал со злобой и уверенностью в собственной правоте, рвался к Ормусу. Пилат с трудом удерживал его, кричал, повисал на шее. Ормус не трогался с избранного места, смотрел в глаза Банги, не отводя взора, скалился недобро, обнажая в усмешке зубы. Здоровые, крепкие зубы, не намного уступавшие зубам Банги. То ли почуял сродство в неистовстве — человек этот был таким же неукротимым животным, как и сам пёс. То ли очевидную угрозу, а возможно, от Ормуса пахло кровью и страхом, извечным ужасом мучимого существа перед палачом, и именно этот запах уловил Банга. Но успокоить его оказалось невозможным. На призывы Пилата в комнату вбежал Ант. Лишь с его помощью, криками, уговорами, даже пинками удалось выволочь собаку из зала. Но долго ещё в отдалении было слышно злобное ворчание, и жалобный вой. Банга рвался защитить хозяина. Ему не дали выполнить долг, и обида, и страх за хозяина терзали его собачью душу… — Итак, Сын Божий, — начал прокуратор, обращаясь к Иисусу. — Теперь, когда ты видел, во что можно превратить твоё «нет», твои «никогда», «не могу», «не обману», попробуем начать сначала. Ормус, не дожидаясь приказа, перевёл слова Пилата, и Иисус понял, что от этой части действа Иосифа отстранили намеренно. Они остались втроём. Пилат, задумавший нечто. Ормус, которому было дано поставить это нечто. И он, Иисус, которому досталась роль исполнителя. Пилат подтвердил эту его мысль словами, не оставив и места надежде. Почти теми же словами, в которых обо всём этом подумал Иисус. — Я бы сказал так, сын Божий. Вряд ли ты знаком с творениями греков, да и я не большой любитель искусств. Но уж так получилось, что нам всем выпали роли в написанной Им трагедии, я не стану называть тебе автора, это лишнее. И в этой трагедии ты не только целитель, и не только оратор, имеющий круг своих поклонников, теперь тебе предстоит стать Богом. Исцеляли люди и до тебя, и ораторствовали тоже. Я слышал о гибели врачей, не справившихся с лечением высоко вознесённых судьбой больных. Да и с ораторами дела обстоят не лучше. По правде сказать, вряд ли ты лучше Цицерона как оратор, а ведь Цицерона обезглавили, и посмеялись посмертно, выставив голову его на трибуну, с которой он упивался собственным красноречием[290]. И ваш Окунатель кончил тем же, как же я забыл! Прокуратор разразился смехом, в котором была изрядная доля злой насмешки — не над Окунателем, над самим собой. Но, чтобы это понять, надо было знать и префекта, и предысторию. Отсмеявшись, глотнул вина, стоявшего на столике перед ним в серебряной чаше. На сей раз остальным присутствующим вина никто не предлагал. Потом прокуратор продолжил: — Неужели тебя, Царь Иудейский, как величают тебя на перекрёстках Иудеи, считая своим Мессией, привлекает такая судьба? Впрочем, я встречался с такими, как ты. Пожалуй, если бы ты побывал в руках Ормуса, то и тогда бы сказал «нет». Твоя кажущаяся слабость — она обманчива. — Так ты знаешь, что ответ будет тем же? — тихо спросил Иисус. — Ничего я не знаю, ничего, и ни в чём не уверен! — раздражённо ответил Пилат, на сей раз не по-латыни, и не ожидая перевода — всё понял сам. — Мистерия должна быть отыграна, не ты — так кто-то другой займёт твоё место. Только что тебе-то от этого? Мы дошли до той сцены, которую не изменить, не понимаешь? Что из того, что ты героически умрёшь, сказав «нет»! Прокуратор уже кричал. И было странно слышать безжизненное бормотание Ормуса, переводившего взволнованную речь в свойственном ему безмятежном спокойствии. Пилат кричал, Ормус негромко переводил. Будь то в другое время, можно было бы улыбнуться. Контраст был ошеломляющим, и в общем — смешным. — Если бы я думал, что ты захочешь уйти, пойдя против воли того, кого зовешь Господом… Но твоя смерть была бы величайшей глупостью. Членов твоей семьи она не спасёт. Не спасёт твоих учеников. Ты это-то хоть понимаешь? Уйдёшь — уйдут и остальные, уберечь их будет невозможно. Они погибнут из-за тебя. Дело твоё будет опорочено. Иисус потрясённо молчал. — У тебя красивая жена. Можешь мне поверить, я знаю толк в женщинах. Тебе повезло, повезло и потому, что она тебя любит. Это так очевидно для всех, так заметно. Хочешь умереть героем — у тебя будет такая возможность. Ты умрёшь ради неё и ребёнка. По крайней мере, не покорной овцой под ножом у Ормуса. Брошенный мельком на Ормуса взгляд префекта был полон неприятия, почти презрения. Ормус улыбнулся в ответ. И продолжал переводить. — Возвращайся в Галилею, Иисус. Делать тебе ничего не придётся. Всё будет сделано Ормусом. В Вифанию, кроме жреца, я пошлю Иосифа. Иосиф возьмёт с собою Марию, они помогут Ормусу. Лазарь подчинится воле сестры. В великий час, часвоскрешения, тебя призовут. Ты поднимешь из гроба Лазаря, и тем самым спасешь и себя, и всех своих близких. Не забудь привести в Вифанию учеников, у тебя должны быть свидетели. Прокуратор устало вздохнул. Не дав возразить себе, произнес: — Ступайте. Я слишком устал.61. Мистерия
Ливневым дождём пролилась на него утром любовь Марии. Вчерашний вечер, так обстоятельно отрепетированный прокуратором, не прошёл даром. Так бывает — напуганный смертельно, побывавший за гранью, где жизнь так быстро перерастает в смерть, человек стремится насытиться жизнью — жадно, исступлённо, неистово. Это — побег от себя самого, от страха и беспомощности, от осознания собственной недолговечности, хрупкости. Далеко не убежишь, это понятно. Но дурман жизни опьяняет, кружит голову, заставляет забыть об одиночестве, о страхе. Хоть недолгая, но какая же нужная и по-человечески понятная передышка! Руки женщины обвили его на рассвете, множеством сначала нежных, лёгких поцелуев покрыла она его шею, прижимаясь своим тёплым, ласковым телом к его спине. Шептала обычные свои глупости — что-то про любовь, потом про то, как он нужен ей и как же ей страшно. Но он не вслушивался в её лепет, не до того было. Потому что руки её прошлись по спине, скользнули к груди. Она любила завивать колечки растущих здесь волос на свои пальчики, потом не больно, слегка потягивать — знала, чувствовала, что это его волнует. Когда действие переместилось в область живота, он напрягся. Повернулся на спину, подставляясь её рукам и губам, и через несколько мгновений уже едва сдерживал стоны. Град поцелуев обрушился на него, теперь уже далеко не нежных, а страстных, похожих на укусы мелкого зверька. Начав с груди, она постепенно перемещалась ниже, ниже… Нескромные её пальцы уже ласкали его там, где это вызывало неодолимое желание, страсть, сравнимую с едва переносимой болью, но когда здесь оказались её губы — он уже кричал… Рывком он поднял её, перевернул на спину, нетерпеливо раздвинул ноги. Весь свой вчерашний гнев, весь свой страх он позабыл в то мгновение, когда вошёл, почти ворвался в неё, податливую, покорствующую, тёплую и влажную внутри. Он ощущал себя господином, он был её мужчиной и любил её так, как ему хотелось. Животные? Да! Но и люди. Вечный, дразнящий воображение полёт их тел, и радость обладания друг другом. И нежность, и любовь, наконец. Назавтра он скажет всем, кто ждёт его слов, его проповеди, то, что искренне думает: «Разве вы не читали, что Создатель с самого начала создал мужчину и женщину? Так пусть мужчина оставит отца и мать и прилепится к жене своей, и будут двое единой плотью».[291] Существует одна непреложная истина, во всяком случае здесь, на земле. Женщина — вечный источник мужества и силы для мужчины. Мужчина — источник её силы и мужества. И здесь, на земле, они нужны друг другу. Потом они лежали, обнявшись, и вели неторопливый, искренний разговор, настолько искренний, насколько это вообще возможно между людьми. Он убеждал её в том, что бояться не нужно. Что бы ни готовил Пилат им и горсточке их друзей, он бессилен — дело, которому они посвятили себя, настолько важно для будущего, так огромно и благородно, что бояться просто стыдно. В истории, говорил он ей, было слишком много богов — жестоких, развратных, требующих человеческих и животных жертв, мало что давших человечеству духовно. Их цель — дать всем одного, достаточно строгого, но справедливого и доброго, требующего нравственного усовершенствования. Бога, общего для всех, независимо от происхождения. Он напоминал ей, служительнице Ашторет, что с ростом и развитием человечества росли и его боги — от деревянных идолов до медных и золотых, потом звероподобных богочеловеков, вспоминал светлых олимпийских богов, чьи характеры и поступки так напоминали человеческие, касался римских языческих воплощений сил природы… — Разве ты не видишь, родная, что мы создавали своих богов сами, и сами поднимали их ко всё более высоким ступеням? Взрослели вместе с ними, наделяли их своими чертами. Ты немало знаешь о женских богинях, воплощавших материнскую силу природы. И они настолько близки у разных народов, что легко сливались в единые культы, когда сближались воюющие страны и народности. Я хочу сделать больше, я дам человечеству надежду — одного бога, такого, как Иахве, но гораздо менее гневливого и жестокого. Я хочу, чтоб не было разницы между эллином и иудеем, римлянином и эдомитянином, ведь на самом деле мы все — просто люди, и хотим одного — быть счастливыми. — Но ты сам, пройдя ступени и посвящения, зная всё или почти всё, что знают об этом египетские и индийские жрецы, мне кажется, даже ты сам не очень во всё это веришь. Ты сомневаешься, я знаю, даже смеёшься, наконец… Мария нежно, едва касаясь, провела своими тоненькими пальчиками по его плечу, где на кожу были нанесены непонятные ей символы. Она любила рассматривать эти красочные рисунки, неведомо где и каким способом приобретённые мужем. Это был знак их близости, ведь Иисус тщательно скрывал эти символы от посторонних глаз. Правда, и с ней отказывался говорить об их происхождении или назначении. — Это неправда, Мирйам. Я могу искренне посмеяться над сказками греков, вспомни, допустим, Пана, — и подивиться их поэтическому воображению. Я улыбаюсь, когда говорят о Дионисе, это такой красивый миф, ну ты же знаешь… Я грущу, представляя себе, сколько человеческих жизней принесено в жертву поклонниками чудовищного египетского Себека, хищного и ненасытного животного. Но я не смеюсь, когда говорю о Боге. Я верю в то, что всё — неслучайно, что есть где-то сила, единая и огромная, непонятная моему человеческому уму, но от этого не менее великая. Если я осмелюсь выступить от её имени, и под мои знамёна встанут разноязычные племена и народы — это такая сила, Мария, которой подвластно всё, и она станет творить добро, поскольку мой Бог будет всем любящим Отцом, милосердным и справедливым. Разве это плохо? Я верю, что пришёл на эту Землю не просто так, что у меня есть задача, цель, и я её выполню. Я знаю, что именно я призван этой Силой, назови её Судьбой, Провидением, чем хочешь, я же называю Отцом Небесным, иначе откуда все мои способности к лечению, моё необъяснимое влияние на людей?! Ты должна мне верить, именно ты в первую очередь, иначе ничего не получится… — Почему же именно я? Убеди прежде своих друзей и близких, спорщиков в синагогах, книжников, они привычны к учёным диспутам, я же, женщина и теперь уже бывшая жрица, что я могу? Для меня важнее всего этого — твоя любовь, ты же знаешь! — Родная моя, для меня женщина без Бога в душе невозможна. Женщина должна быть набожна без рассуждений. Есть нечто трогательное и даже прекрасное в том, как она отдаёт себя под защиту Бога. В её вере — залог того, что она так же доверчиво покорится мужчине, которого любит, будет так же ему служить. Разве ты не говорила, что настрадалась от случайных и ненужных тебе связей, что искала мужчину, с которым хотела соединить свою судьбу, и которому могла бы подчиняться с любовью и радостью? — Да, и ушла из Храма из-за этого! — Пусть и другие уходят от разврата, от гнусностей жизни — ко мне и моему Отцу, мы не обманем. Мы научим людей жить не ради денег и власти, а ради любви друг к другу. Научим честно трудиться, радоваться труду. Верь мне, Мирйам! И она старалась и верила. И всё-таки, оставаясь самой собой, а значит — женщиной, поступала по-своему. Её томил страх, она боялась за него, Иисуса, за ребёнка, которого носила под сердцем, и это так естественно для женщины — пытаться защитить тех, кого любишь. В дневные часы, уже не ожидая его, приступила она к ритуалу, к которому не обращалась со времен ухода из Храма Ашторет. В глубине души она боялась, что Богиня-мать не простила ей предательства. Воспитанная в ней с детства вера, хоть и поколебленная Иисусом, порой поднимала голову, особенно когда беспокойство за самых близких людей не давало покоя. И тогда убеждения Иисуса казались ей малопонятными, далёкими, ошибочными, а вера в великую женскую Богиню — такой близкой и родной. Ей хотелось вымолить прощение для себя, мир и благополучие близким. Небольшой алтарь Богини стоял в дальней комнате дома, был скрыт от всех взоров. Она покрыла его белой шёлковой скатертью, установила по углам четыре свечи, и одну свечу в центре. У левого угла поставила кубок, наполнила его молоком. Подожгла травы в кадильнице — смесь шалфея, полыни и календулы, добилась их медленного тления. Символ Богини — статуэтку белого голубя — поместила в ближний правый угол. Поклонилась алтарю, достигая лбом пола. Выпрямившись, запела низким, грудным, протяжным голосом:О Великая Богиня Ашторет,
Мать всех матерей и Хранительница очага!
Я, рабыня твоя, прошу Тебя о помощи,
Ибо нет другой возможности решить мою судьбу!
О Великая Богиня Ашторет, приди ко мне.
62. В преддверии Суккота
Истина, возвещаемая миру, редко воспринимается им беспрепятственно и сразу по возвещении. Почему-то мало кто спрашивает себя, истина ли это? Чаще задаются вопросы: кто тот, кем привнесена истина в мир? Кто отстаивает её, много ли среди отстаивающих власть предержащих и права имеющих? Простой арифметический подсчёт количества принявших истину тоже занимает не последнее место. Как будто число принявших или отвергнувших что-либо меняет в её сути! Но быть в большинстве как-то приятней, легче. А стоять в стороне и уж, тем более, идти наперекор большинству — неизмеримо трудней. Быть может, потому так не везёт истинам, возвещаемым миру… В один из дней порог дома Симона-Кифы переступила группа молодых людей, похожих друг на друга, как братья. Мало того, каждый из них походил внешностью на Учителя. И были они действительно — братья, родные братья того, кого Капернаум превознёс до небес — Иисуса из Назарета. Была вечерняя пора, то время, которое принадлежало Ему по праву, как время отдыха. Он играл с ребятишками Симона и его соседей на берегу. На большом плоском камне устанавливалась цель — стоящий вертикально камешек поменьше. Маленький Иосиф торжественно отсчитывал двадцать своих шагов в сторону. Они усаживались на берегу, и начинался бой. Цель обстреливалась сразу всеми, камни, пущенные детскими руками, шлёпались дальше, ближе. Часть из них с плеском рассекала воду. Ударяясь о плоский камень-основание, отлетала далеко в сторону. Но рано или поздно чей-то камешек попадал в цель. Меткий стрелок, провожаемый приветственными криками, бежал ставить новую. Нехитрая игра. Но радости — целое море. Шума, стука, плеска воды — тоже. Немудрено, что Он их не заметил сразу. Они шли от дома, со спины. А он был увлечен детской радостью, и вообще-то никого из них не ждал. Песок на берегу скрадывал звук шагов. Первым разглядел незнакомцев малыш Иосиф. Он возвращался от камня с победно вздёрнутой рукой, сияя. Не так уж часто мальчишка, самый младший из всех, попадал в цель. И причина радости была ясна всем. А вот сменивших её внезапно испуга и насторожённости — нет. И все разом, в том числе и Иисус, обернулись к неведомой опасности лицом. Один, второй, третий, четвертый. Иисус посчитал их сердцем, не умом. Все четверо, братья. Сердце пропустило не один удар. Иаков, Иуда, Симон, Иосий… Но он не бросился к ним. Он оставался на месте. Слишком многое разделяло их теперь. Перед внутренним взором вставал двор Назаретской синагоги, где они оставили Его в руках остервенелой толпы. И дом Сусанны, где ждали Его, чтобы схватить и посадить на цепь. И родной дом с его кровлей, где в одиночестве жевал Он горький хлеб, принесённый сестрой. Малыш Иосиф, которого Он успел полюбить, в тревоге обнимал Его ноги, жался к нему. «Кто братья Мои и Матерь моя?» — вспомнил Он свои же слова. И вместо приветственного целования с братьями, обнял и поцеловал Иосифа, взяв малыша на руки. Не стоило оставаться на берегу, под любопытными взглядами чужих. Братья переминались с ноги на ногу, о цели прихода не говорили. — Что там мать, Яакоб? — спросил Он у младшего, ставшего теперь старшим в доме. Спросил, чтобы что-то спросить. Но в ответном взгляде уловил тут же, прежде ответа, ненависть, скрытую зависть. И ревность Иакова к материнской любви, которую он не хотел делить с братом. — Мать? Я не обделил её ничем, — последовал ответ. — Она неплохо живёт со мною, и если бы не тревога о тебе, была бы вполне счастлива и довольна. — Никто не может быть вполне счастлив на этой земле, Яакоб. Доля матери — болеть душою за сына. За того, кто вдали от дома и одинок, болеет она больше, чем за других. Но любви матери хватит на всех с избытком. Не будем же делить её, брат. Иаков собирался ответить, и на лице было написано, что грубостью. Но прибежавший к этому мгновению Кифа избавил их от ненужной ссоры. Кланяясь беспрестанно, он звал всех в дом, проявляя приличествующее случаю гостеприимство. Иисус пошёл к дому, ибо любопытство жителей рыбацкой деревни на краю Капернаума, и без того ежедневно направленное на Учителя, всё возрастало. Гости интересовали всех, и нашлись умники, беззастенчиво высыпавшие из своих домов, разглядывавшие братьев. Они уже начинали судачить о схожести братьев, и о том, какой холодной была встреча… А встреча действительно была холодной. Хлопотала тёща Симона, и жена его, собирая им ужин. Время от времени хлопала входная дверь. Соседские женщины заносили в дом нечто от себя для братьев Учителя, какую-нибудь нехитрую снедь. Говорил много и бестолково Симон, в основном — о том, как любят Учителя в Капернауме, сколько у него учеников, среди них — излеченных, спасённых. И о богатых домах, куда они вхожи, и как их принимают. В углу шумели дети, пытаясь привлечь внимание взрослых. Иисус же всё молчал, и ласкал притихшего на Его руках Иосифа. Он ждал. Благонамеренное лицо у брата Иакова. Что-то он скажет? Разговор о насущном, о том, за чем пришли, начался за ужином. Иаков прервал поток хвалебных речей Кифы. Обратился к Иисусу со словами: — Если ты творишь такие дела, то и яви себя миру, — сказал он. Вот он, ответ. Иисус даже улыбнулся. Причина появления братьев в Капернауме стала совершенно ясной, она лежала на поверхности. Чудеса, о которых говорила вся Галилея, — вот что привело к нему родных. Они сомневались, они пытались не верить. Но память о прошлом не давала им покоя, и сомневаясь, они прозревали и верили. Можно ли было забыть им о том, каким Он был? Каждый из них мог вспомнить хоть одно, хоть маленькое, но чудо, которое Он им явил. Иаков… Ему Он остановил кровь, текущую из страшной раны, что нанёс себе брат по неосторожности топором. Иуда… Мальчик страдал головными болями, и такими сильными, что сопровождались тошнотой, рвотой, головокружениями. Болело странно, половина лица и шеи, чётко поделенные срединной линией. Лишь руки Иисуса из раза в раз приносили ему облегчение, пока однажды боль не ушла совсем под прикосновением ласковых ладоней. Симон… Мочился по ночам в постель, не просыпаясь. Стыдился себя. Страдал от упрёков взрослых. Однажды Иисус долго говорил с ним. Иаков наверняка помнит, каким странным, отрешённым было лицо Симона при этом, словно он спал с открытыми глазами. А Иисус говорил: «запомни, ты больше никогда не будешь мочиться под себя. Никогда. Ты будешь просыпаться, и вставать. Не спи, просыпайся. Иди на улицу, чтобы справить нужду. Запомни, не спать».. Запомнил… Хотя в ту минуту, когда слушал Иисуса, казалось, грезил наяву. То был сон, но какой-то странный сон… Итак, они помнили. И слышали о многом, что было ещё чудеснее. Это льстило им. И почти стёрло за это время в памяти странности Его характера. Его уходы из дома, Его нежелание кормить семью. Его непокорность. Они хотели простить. Теперь их родство могло стать выгодным, и они торопились упрочить выгоды этого родства, которых, в сущности, не было, да и не могло быть. Улыбка Иисуса разозлила Иакова, раззадорила его. Он продолжал: — Выйди отсюда и пойди в Иудею, чтобы и ученики твои видели дела, которые ты делаешь; ибо никто не делает чего-либо втайне и ищет сам быть известным. Яви себя миру. Праздник Кущей грядет. Мы идём в Й’ру-ш’лем. Не пойдёшь ли и ты с нами? «Странное сочетание представляет собой братец Яакоб, — думал Он. Нетерпеливое тщеславие, грубое невежество, непростительная самонадеянность — что же из этих качеств в нём главное? Мы, кажется, простились с ним навсегда. Но нет, моя неожиданная слава не даёт ему спать ночами спокойно. Не даёт, хотя он ненавидит меня и никогда не поймёт. А славой потребует поделиться. Уже требует». — Они называют тебя «равви», и слушают тебя. Но среди твоих учеников — лишь рыбаки, и мытари, и грешники. Учёные и мудрые Израиля отвергают Тебя, книжники клянут. Зачем вступаешь ты во вражду с ними? Разве они не слуги Господни? Если тебе дана такая сила, яви её в Й’ру-ш’лем. Священники и старейшины пусть станут Твоими. Народ — невежда в законе, и разве не проклят он? «Враждебность священников и раввинов пугает их. Яакоб не на шутку встревожен. Он готов признать меня Мессией, ибо слава о чудесах для него не пустой звук, он в них верит. Но страстно желает, чтобы меня при этом признали прежде слуги Господни. Ничего не значит для брата моя истина, когда с ней не согласятся священники, раввины, фарисеи. Любая истина — ложь, если её не разделяют те, кому этим подобает заниматься, по его убеждению». Следовало остановить Иакова, Он устал. Он устал слушать этого человека, не знающего Истины, но не стесняющегося произносить кучу других, лживых, зато прописных истин. Поучающего. Самодовольного. Глупого. Никуда Он с ними не пойдет. Рядом с Иаковом померкнет радуга в небе, заскучает. И праздник Кущей, праздник осеннего плодородия, станет днём увядания. Днём смерти. — Нет, — сказал Он, прервав благостную речь брата. — Моё время явить Себя миру, который есть также и ваш мир, и который поэтому не может ненавидеть вас, как он ненавидит меня, ещё не настало. Тем самым Он отсёк себя от Иакова. Он сказал ему — ты плоть от плоти этого мира, дела которого тебе известны, и дела эти — злы. Мир не может ненавидеть тех, кто одного с ним духа. — Ты ли, отвергающий Храм и наши праздники, ты ли, не знающий субботы, друг мытарям, говоришь мне это? — взвился Иаков. Иисус вздохнул. — Вы пойдите на праздник сей, а Я ещё не пойду на сей праздник, потому что время Моё ещё не исполнилось. Он сказал это со спокойствием и даже кротостью. Так ответил Он им, и остался в Галилее. А в Иерусалиме наступившая осень вступала на улицы праздником Кущей, «святейшим и величайшим» праздником, праздником по преимуществу[292]. Он творился в воспоминание великого странствования по пустыне. В шалашах — кущах, сделанных из листьев масличных, пальмовых и миртовых дерев должны были жить горожане и гости столицы. Носить лулаб[293] из пальмовых и ивовых ветвей, из плодов персика и лимона. Священники Храма готовились по очереди совершать служение. Семьдесят тельцов должны были быть принесены в жертву за семьдесят народов мира. Храмовые трубы готовились трубить каждый день вдохновенные и торжественные гимны — по двадцати одному разу. Скоро отовсюду пойдут в Иерусалим люди. Старые и молодые, богатые и бедные — все принесут сюда что-нибудь. В знак благодарения тому, Кто увенчал год Своей добротой. Сияние светильников озарит двор Храма, и крики «Осанна!», и пение левитов усладят слух. Священник наполнит чашу водой из потока Кедрона[294] и, подняв её над головой, под долгие пронзительные звуки серебряных труб, поднимется по ступеням Храма. А левиты будут петь: «Вот, стоят ноги наши во вратах твоих, Иерусалим»[295]. Во дворе священников в два серебряных сосуда будут вылиты принесённые вода и вино. И стекут они в Кедрон по трубе, а затем — в Мёртвое море. В память о том источнике, что забил из скалы по велению Господа в пустыне, дабы утолить жажду детей Израиля. И они будут петь в праздник Кущей, славя Господа за этот дар: «Господь — сила моя, и пение моё — Господь… в радости будете черпать воду из источников спасения».[296] Он устал. От толпы жаждущих исцеления. От соглядатаев Ханана, от осведомителей прокуратора. Ещё больше — от тех, кого зовёт учениками. Кифа туповат, жаждет богатства и почестей. И уверен, что получит их за верную службу. Иуда — предатель, негодяй. Впрочем, с уверенностью, что служит стране и собственному народу, и с честью. Только народ этот он сократил до размеров небольшого племени, и только этой горстке избранных готов служить, остальные для него не люди, стадо… Зилот упрямец, каких немного. Просто осёл, упрямый и своенравный. Братья Заведеевы — вспыльчивы, неразборчивы, громогласны. Не умеют ладить сами с собой. Андрей — глуповатый мечтатель, но уверен в своём совершенстве. Труднее всего с Дидимом, он умён, верно. Но ловить на себе сочувствующие взгляды умника безумно надоело. Быть предметом постоянного сожаления — кому бы это понравилось? И Дидим, как никто другой, знает о накопившейся в нём усталости и злости. Левий Матфей весь ушёл в свой грех, то кается в нём, казнит себя. То вдруг вспоминает о деньгах, что были в руках когда-то, и оправдывает себя, и даже превозносит… Нет, так нельзя. Он устал, это правда. Невыносимо устал. И в усталости своей превысил меру. Он любит их всех, и они его любят. Просто иногда на душе так тяжело, так мерзко… Близится праздник Кущей. И Ему в самом деле надо быть в Иерусалиме. Люди, пришедшие от Ханаана, были у него в Кфар Нахуме, и нечто похожее на приглашение в Храм он получил. Правда, в духе священства и фарисеев, Его пригласили, но неопределённо. Как бы в виде одолжения. Дожидаясь того, что Он обрадуется невероятно и попросится Сам. Быть может, следует сделать этот ход? Когда-то брахманы на юге Индии, невероятной страны, учили Его приносить фигуры в жертвы, и отступать по доске, чтобы потом с удвоенной силой бороться с противником, попавшим в тупик по твоей воле. Но то игра, а жизнь — другое. И Его учение дорого Ему. Неизвестно, чего потребует Ханан. А в Иерусалим всё же нужно идти непременно. И одному. Попутчики нужны и Ему, как всем людям. Но не сейчас. Сейчас Он слишком ото всех устал.63. Дорога
Встреча была неизбежна. Ормус стал сначала его тенью, потом — чуть ли не внутренней его сущностью. В дни его вдохновения, когда всё складывалось, жрец исчезал надолго. Стоило затосковать, задуматься о будущем, засомневаться — длинная тень появлялась на горизонте. Начинался долгий разговор о богах, учениях, призвании Иисуса… Об их общем деле — каком, спрашивается? Что могло быть общего у них в Этом деле, деле познания Бога, если Иисус познавал Его сердцем, а Ормус — головой… И всё же, в конце какого-либо из их бесконечных разговоров, Иисус устало соглашался. В том, что касалось теории, Ормус был, конечно, сильней. Но души в его знании не было. Никогда, при всей своей учёности, не смог бы он сказать: «…не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую; кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся»[297]. Иисус улыбался, представляя себе Ормуса, произносящего эти слова. Улыбался, вспоминая лицо жреца, потрясённого проповедью, что была им сказана в окрестностях Капернаума, на двурогой горе. Тогда впервые сравнялись они, учитель и ученик. Тогда Иисус впервые узнал, что свободен от Ормуса, как и от римлян. Силён, зряч. И — бесконечно свободен. Может оторваться от них всех, когда захочет. Но один, один, без той, которую любит. А уйти — уже хотелось. Он тосковал, срывался порой. Уходил к Мариам, обретал возле неё видимость покоя. Почти уверенность. Её руки, губы, её ласки… Она носила в себе будущее, его ребенка. Оставаясь рядом с ней, он на какое-то время светлел духом. Успокаивался. В мечтах представлял себе, как увозит их обоих в Индию, страну чудес и прозрений. Там, высоко в горах, найдут они себе приют. Не будет там страха и слёз любимой. В горах, среди чудесных учителей, чью смерть не видел никто и не увидит, поскольку они бессмертны, нет места людским болезням — страху, идущим рядом со страхом войне, насилию, угрозам… Но тревога за женщину не давала покоя. Она грызла его изнутри, она шла вразрез с мечтами. Потом перечёркивала мечты. Он понимал их несбыточность. Он знал уже, что в будущем его рядом с Мариам быть не может. И метался, страдал. Так решили за него: его смерть — залог их жизни. Там, за порогом смерти, он будет действительно свободен. Но на что такая свобода человеку? В преддверии Суккота он сделал всё, что мог, чтобы уйти от всех незаметно. Отказался идти с братьями. Сказал ученикам, что не намерен быть на празднике. Это была даже не ложь. Просто действительно на этот раз не хотел быть с ними на их празднике. Хотел получить кусочек своего праздника. Без них, привычных и надоевших. И вечно чего-то у него просящих. Но в глубине души Иисус догадывался — уж эта встреча неизбежна. И в сумерках, на развилке дорог, он действительно увидел жреца. Ормус, великолепный и загадочный, устроился сидеть на обочине, поджав под себя ноги, и ждал его. Белое одеяние безжалостно утоплено в придорожной пыли. Он окинул Иисуса безразличным взглядом, не выразив ни удивления, ни радости. На приветствие не ответил. Желания идти дальше вместе не высказал, молчал. Да всё и так было предельно ясно. Вздохнув, Иисус присел рядом. Вечер был тих. Он кротко уступал место надвигавшейся ночи. А южная ночь быстра на расправу с последними лучами дневного света. Она опускалась на плечи путников густым покрывалом. Сидели долго, без слов. Когда ночь окончательно вступила в свои права, Ормус оторвался от созерцания чего-то в глубине собственной души. Быстрым движением встал, расправил складки хитона. — Идём, — сказал коротко. Уже шагая по дороге, добавил снисходительно: — Ночью идти легче. Иерусалим достижим. Покоя достичь невозможно. В такой душе, как твоя. Так и шли, ночами. Днём отсыпались, уходя подальше от дорог, от идущих в сторону Иерусалима людей. Дороги были богаты светом, а свет опасен — узнаванием. Дороги кишели шпионами Ханана. В преддверии праздника Кущей священник тянул свои руки далеко от Храма, в самую глубь страны. А руки у Ханана цепкие, не вырвешься. Лучше не попадаться вовсе в такие руки. Последняя ночь ознаменовалась встречей, из тех, что не назовёшь приятными. Иерусалим был уже близко, и они торопились невольно, ускоряли шаг. На привал устроились вблизи дороги, не уходя от неё далеко в сторону. Предрассветные часы обычно самые тёмные. Ночь гуще всего перед рассветом. Но благодатная спутница её, луна, не оставляла их в одиночестве, благодарение Богу. В лунном свете и увидели они группу людей — человек десять. Вооружённых длинными ножами. Одетых, кто во что горазд. С мрачными, диковатыми лицами, пусть плохо различимыми в неверном свете луны, но не оставлявшими сомнений в худших намерениях. Они свернули с дороги. Двинулись в сторону Ормуса и Иисуса, успевших устроиться на траве в стороне от дороги. Он был сыном человеческим, а сыны человеческие подвержены страху. Гнетёт их осознание своей слабости и уязвимости. Беззащитности собственного тела. Ужас перед теми, кто способен на зверства ради нескольких грошей из кармана путника. Иисус испытал прилив мгновенного страха. Холод в груди и необыкновенную ясность в голове. Сознание в эти мгновения просчитало все возможные пути спасения. Бежать? Бессмысленно. По открытому пространству, где они видимы как на ладони, далеко не убежишь. Найдутся среди этих людей бегающие быстрее. Догонят, собьют с ног. Достанут ножом. Тогда остаются два исхода. Опыт странствий по Индии и пустыне Египта с караваном подсказывал. Будь у них с Ормусом охрана посильней… Как тогда, в напоённой зноем пустыне Египта… Караван отбился от нападающих. Разбойники уносили ноги, не подобрав даже своих убитых и раненых. Молчаливый начальник охраны, оглядев поле боя, отдал короткий приказ добить негодяев. Несколько вскриков, судорожные вздрагивания тел. Кто из них больше разбойник, Господи, — то ли нападавшие, то ли эти суровые их судьи, чьи руки и сердца не дрогнули? Эти, из охраны, самые разбойники и есть… Собрали караван и уходят, оставляя своих и чужих падалью для ночных хищников пустыни… Но охраны у них нет, и их двое — против десяти. Значит, придётся сдаться. И здесь возможны два исхода. Безжалостное истребление всех и вся. Так бывает чаще. Тем более что у них с Ормусом и взять-то нечего. А это озлобит их донельзя. Встречались разбойники благородные, брали из добычи добрую половину, оставив каравану жизнь и часть товара. Да это не про них с Ормусом сказано. У них одно богатство, для них бесценное — жизнь. Для разбойников же это не ценность… Между тем, под быстрое мелькание мыслей Иисуса, разбойники приближались. Не видеть и не слышать их было невозможно. Так отчего же молчит предводитель его, учитель Ормус? Ормус же молчит, и даже устроился к приближающимся спиной. Согнулся над участком дороги, где песок, и чертит что-то пальцем. Несмотря на одолевший сердце страх, Иисус попытался разглядеть — что именно? Заклятие против смерти? — так его не существует! Иисус в волнении навис над Ормусом… «Разрез пирамиды… Это разрез пирамиды Хуфу[298], самой загадочной гробницы Египта!» — догадался Иисус. Ормус видел хранилище! И гробницу — о которой рассказывали невероятное! Символы под пальцами оживали, говоря Иисусу многое. Чего он не знал доселе. Ученик увлёкся, забыл о наступающей беде. Ормус чертил. Иисус пытался прочесть и запомнить, и течение времени уже не трогало их обоих… Между тем, их обступили, окружили, закрыли дорогу к отступлению. Иисус вздрогнул, услышав голос предводителя рядом, тронул плечо Ормуса. Взгляд, которым одарил его Ормус в ответ, потряс ученика. То был взгляд без капли человеческого в нём. Стало ясно, что Ормус давно всё слышит и видит. Но не глазами, а внутренним зрением. Задолго до того, как разбойники подступили. А в глазах жреца царила смерть. Смерть для тех, кто хотел их смерти. Словно во сне видел Иисус глаза питона. Он неподвижен, лежит и сосредоточен на себе. Он сыт, и ничего ему не нужно. Между ним и жертвой — невидимая черта. Пока скачущая легкомысленно жертва за пределом этой черты… и потом, он ведь сыт… Но черта будет случайно перейдена глупым животным! И все мощные кольца великолепного тела развернутся в мгновение ока, и жертва выдохнет последние остатки воздуха из выжатых легких! А пока — пусть скачет… Он ведь сыт… Словно во сне видел Иисус глаза питона. А в них — жертвы Ормуса. Павшие от ударов его дубинки, выхваченной из складок одежды. От ножей, что пронзят воздух и вопьются в беззащитные горла преследователей. Он увидел воочию кровь на песке, и кровь на траве, и бегущие в панике по дороге фигуры… Для остановившихся шагах в пяти — семи разбойников раздавшийся в ночи хохот Иисуса стал той чертой, что не переступит жертва, когда внутреннее чувство опасности в ней не дремлет. Освещённое луной лицо предводителя выразило изумление. Их обычно боялись. Перед ними трепетали. Но то, что происходило сейчас, было так мало похоже на обычное! Иисус согнулся в приступе весёлого хохота. Лица угрюмые, давно не мытые, мятые и пыльные. А на них — не свойственная им растерянность. Попытка уразуметь, что происходит, почему. Неумение понять, незрелость мысли убогих человеческих существ. Не так давно он держал на руках сына Дидима. Щекотал ему шейку пшеничным колосом, а тот заходился. Смеялся беззаботно, безудержно, до слёз. Так и он, Иисус, смеялся сейчас, освобождённый взглядом Ормуса от страха… Лицо вожака, однако, не лишено проницательности и определённого ума. Даже в этом стаде предводительствовать дано лучшему, он же и есть самый сильный, поскольку умный. Окриком «стойте на месте, не трогайте их!» остановил своё стадо. Что он разглядел в них двоих? Смеющееся лицо стоящего Иисуса. Человек смеётся, ощущая себя в безопасности, это очевидно. Второй сидит к нему спиной. Неподвижен, словно умер ещё в прошлом году. Но в этой спине — не понятная ему, предводителю, сила. От этой спины исходит ощущение неведомой опасности. Главарь шайки ещё раз предупредил своих людей окриком: «стойте на месте!». Но они и так стояли. Они привыкли выполнять приказы и подчиняться, это верно. Но сегодня что-то подсказывало им, обычно грубым и подлым в своём ремесле, и имеющим дело с беззащитными людьми: впереди — опасность! Лишь один из них, самый маленький и уродливый, не успокоился. Он не пересёк неведомой черты, что легла между ними и Ормусом. Этого не сделал даже он. Но, бегая по кругу, очерченному спиной Ормуса, он теребил вожака за полы одежды, дёргал товарищей. Он кричал: «Берите их! Ну что мы стоим, они безоружны!» Наклонившись к дороге, подобрал пару камней, бросил в Ормуса. Да в него ли? Расстояние было очень небольшим, но камни легли вдалеке от невозмутимой спины жреца. Иисус ощущал, казалось, вонь, исходящую от неугомонного карлика. Тот бил себя в грудь кулаком, брызгал слюной. Всплыла перед глазами ещё одна картинка из прошлого. В Индии было когда-то… Макаки окружили раненую в схватке пантеру. Их любопытство, их мелочная злоба не знали границ. Они ведь тоже кричали. И злобствовали, и похвалялись. Но черту между собой и пантерой соблюдали… И снова приступ неудержимого хохота овладел им. Под этот беззаботный хохот ушли из его жизни разбойники. И эта лунная ночь. Ещё одна ночь стремительно уходящей от него жизни. Вместе с загадочными, не до конца понятыми им письменами, что стёр с песка движением ноги Ормус. Он вскочил после ухода разбойников, смахнул небрежно свои рисунки, и двинулся дальше, не оглядываясь на Иисуса. К башням Иерусалима, в котором занимался новый день. И начинался праздник Кущей.64. Суд
Народная нравственность чиста и неподкупна. Но суд народный, основанный на этой самой нравственности, бывает и страшен, и жесток. Строгость любого самого сурового и праведного судьи не исключает жалости, ибо он — человек. Чистая и благородная душа сострадательна, и, возмущаясь поступком, человек в душе судьи способен возмутиться и предстоящим наказанием. Он понимает — не должно наказанию превращаться в омерзительное издевательство. Толпа, обуреваемая страстями, об этом не помнит. Почему в такой толпе непременно возобладает лицемерие, низость, злоба — Бог весть! Почему она непременно ринется наказать одного за грехи общие и всем присущие, причем наказать самой страшной мерой? И народная нравственность в очередной раз попадет в противоречие с народным судом. Отдельный, быть может, благородный, быть может, великодушный и сострадательный человек, вступит в противоборство со стадным чувством. Наверняка возобладает последнее. Если же нет… Не значит ли это, что в памяти справившегося с желанием осудить, примерно наказать, живёт воспоминание? О великом человеке, сказавшем когда-то на века тем, кто вечно готов наказывать: «Кто из вас без греха, первый брось в неё камень»… На зелёном мягком мху под вековым масличным деревом провёл Иисус эту ночь. Он не любил тесные улицы и людные базары, лишь любовь и сострадание, лишь выбранный им самим труд могли оторвать Его от зелёного склона горы или голубого безбрежного моря. Тем более в эти дни. Трудно протекал для него праздник Кущей на этот раз. Дух веселья и разгула царил в Иерусалиме и за его пределами. Не к Богу, а к созревшим гроздьям винограда обращены были весёлые лица. В плетёных шалашах, вне всеслышащих и всевидящих стен, горожане забылись. Обыденный порядок жизни был оставлен ими. А вместе с порядком — и благонравие. Соблазнов было немало, и кто-то поддавался им без оглядки на Отца Небесного. Иисус прозревал это внутренним взором. Он различал в толпе лица людей, что предавались греху. Что поделаешь? Лишь Моисею во дни странствий по пустыне удавалось сохранять народную нравственность в первозданном, возвышенном и чистом её виде. Но не счесть жалоб, которые возносил Моисей к Богу. На распущенность, на безнравственность, на дела народа своего, нарушающего заповеди. Он боролся, как мог, но, суровый и неподкупный, пал в этой борьбе, так и не войдя в пределы земли обетованной. Уставший и обессиленный, ни во что не верящий. Его, Иисуса, ждало бы то же. Если бы не великодушие, присущее Ему во всем. Он старался понять их. Что из того, что Сам не подвержен безумию страстей? Да и не так это. Наиболее безумная из всех страстей владеет именно Им самим. Он их любит. И это утро Он снова принёс им в жертву. В пределах Храма Он сел их учить. Он променял тишину оливковых рощ на суету толпы, ненависть вероломных раввинов. На вечные людские распри обменял покров звёздной ночи. На удушливую нечистоту города — свежий воздух. Ну разве не был Он самым страстным человеком среди всех остальных? Потому и не судил их строго. Он говорил им о милосердии Божьем. Он, человек, среди учеников которого был мытарь. Он, который пил вино с грешниками. Кому блудницы беспрепятственно могли омыть ноги. И они умудрились прервать Его — по такой причине! — Равви, рассуди нас! — раздались в стороне от места, где Он учил, голоса. Вот уже некоторое время в отдалении Он всем телом ощущал угрозу. Там стояли фарисеи, делая вид, что не слушают и не видят его. Невероятные по длине филактерии[299], постные, равнодушные как будто лица. И, однако, он ощущал внутренним чувством, не зрением, сгусток темноты, что окружал их. И тянулся щупальцами к нему. Ощущение было не из приятных. А потом, когда раздались крики, обращённые к Нему, Он почувствовал, как сплошное тёмное пятно заполонило голову, и тело Его заволокло густым, влажным, смрадным… Они приволокли её за волосы — довольно молодые, крепкие мужчины! — и бросили перед Ним на колени. Женщина, лет не более тридцати. Красивое лицо уже отмечено жизнью. Морщины по углам рта, на лбу — ещё неглубоки, но есть, есть эти отметины возраста увядания. Волосы тронула первая седина. Но какие глаза на этом лице! В них желание жить, наслаждаться, чувствовать. Она смотрела на него затравленно, исподлобья. И всё же с вызовом. Не так уж трудно было Ему прочесть в этих глазах всё о ней. Он часто теперь читал прошлое, почти не ошибаясь. То была повесть о неудачном замужестве. О бессилии её мужа. О невозможности что-либо изменить. Тоска по материнству, которого не мог дать ей муж. А вызов — вызов тоже понятен. Словно они не люди, эти крикуны, и не знают зова плоти. Им ведь тоже нужны объятия, и ласки, и шёпот в ночи, и стоны удовлетворения! Не она одна такая, и в чём её вина? Она смирилась с судьбой, и не позволяла попусту трепать имя мужа. Он хороший, добрый, и не его вина в том, что он бессилен. Разве надо, чтоб знание об этом стало достоянием соседских сплетниц? Зачем, ну зачем же они выволокли её на свет из шалаша, где руки мужчины обвивали её, где она отдавалась ему со страстью, извиваясь, кусая руки? Ну, получила бы свой кусочек счастья… Мужчина ушёл бы навсегда из её жизни, она ведь его не знает, да и он её, случайный её друг. И мужнина честь не пострадала бы! И её собственная… Господи, помоги, не оставь её в беде! Разве она виновата в том, что вся её жизнь — страдание и боль. О чём говорят эти люди? Побить её камнями?! Да за что же это? Растрёпанную, полуголую тащили они её по улицам, и кричали ей гадкие слова, и позорили… Разве этого мало? Разве мало того, что весь город знает о её позоре?! Господи, как она появится дома, перед глазами того, кто, зная о своей беде, никогда не запрещал ей жить по-своему, и просил лишь соблюдать приличия. Лишь её муж должен был бы требовать наказания для неё, лишь он имел на это право. Но, может, пусть уж они убьют её лучше! И прекратят её страдания, и пресекут эти требовательные порывы плоти, что живут в ней, и стали источником её позора! Иисус, озарением проникший во всё это, прикрыл глаза. От укусившей его вновь чужой боли не было спасения. Сколько поломанных жизней, сколько горя и беды, и нет возможности помочь всем. Господи, как же Он устал! — Равви! Эта женщина взята в прелюбодеянии. Моше в законе заповедал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь? — склонившись перед ним уважительно, произнёс седой фарисей. Смешно, в самом деле смешно, но и грустно. Трепещущая от стыда и страха женщина, у которой нет защитников, одни обвинители. Каменные лица лицемеров, ждущих Его ошибки. Скажи Он им, что следует простить несчастную, Его обвинят в пренебрежении к законам Моисеевым. Скажи, что следует предать смерти, обвинят в присвоении власти, которая принадлежит в этой стране одним только римлянам. Никому не нужна справедливость по отношению к этой женщине. Судят-то не её, а Его, Иисуса. Испытывают Его милосердие. Он любил там, где другие умели лишь ненавидеть. Его хотят заставить отвечать за эту любовь… И, в это мгновение, пока не было в Его душе ответа, Он последовал примеру Ормуса, Ормуса Великого, непостижимого и загадочного. Как бы нерасслышав или не желая слушать их, Он склонился над песком и стал писать нечто пальцем на нём. Под этим пальцем выросла великая пирамида. Мужчина, и женщина рядом. Ребёнок. Символ вечности в его руке — цветок лотоса. Солнце над ними в небе. Потом Он стёр фигуры женщины и мужчины. Фигуру ребёнка, мальчика, увеличил в размерах, теперь это был мужчина. Пририсовал ещё женщину рядом. И стёр весь рисунок начисто. Склонившиеся над песком фарисеи могли бы понять, если б захотели. Воспоминание о делах, написанных на прахе, заметётся и исчезнет. Быть может, они и поняли. Но седой фарисей с узким лисьим лицом предпочёл сделать вид, что не понял. — Как же нам поступить с этой женщиной, Равви?! Как Ты нам скажешь, так и поступим. Не было ни капли смущения в лукавом его взгляде. А Иисус молчал, проникнутый тоской. — От кого вы ждёте ответа, люди? Кто он, этот пророк из Н’цэрет, галилеянин? Из Галиля бывало ли что хорошее? Иисус взглянул на говорившего мельком, без интереса. Пусть кричит, ему это поручено. Сколько тут их, желающих выловить Его, предать всем мыслимым и немыслимым наказаниям? — Да ведь у него у самого жена — блудница! Бесстыжая тварь! Кто не знает, тот узнай… Мигдала Галилейская, есть ли тут твои горожане, вы подтвердите мою правоту! Ещё один фарисей. Довольно молод, и глуп соответственно. Ещё одна смешная попытка оскорбить Его. Можно ли привязать Его предназначение к местности, где он родился, к народу, к которому принадлежит, ко времени, в котором живёт? Тем более — к женщине, которую любит. Что они могут, убогие, понять? Что знают они о любви вообще, о прощении, о понимании, которое приходит лишь с горьким опытом? О той чистоте, что не даётся женщине с девственностью, а становится осознанным выбором любящей души? И вообще, речь вовсе не должна идти о нём самом или близких. То, что Он поведал миру, устами своими, но волей Отца Небесного, принадлежит вечности, всем народам и временам. Это выше Него самого. Выше споров с каким-то фарисеем, который всё равно не поймёт. Но вот Ормус так не считает. Ормус не дремлет. Вот он, в толпе. Растворился, смешался, невидим. Для всех, кроме Него, Иисуса. Можно ли избавиться от собственной тени? Когда молодой фарисей вдруг вскрикнул, пошатнулся, упал и забился в судороге от боли, Иисус не повернул головы. От глупости Он не лечит. Это дело Ормуса. Только больно ощущать их внезапно вспыхнувший страх, трепет сотен тел. Как они расступились, как побежали… Кое-кто даже кричит, не умолкая. Неужели лишь страх — удел этих людей? Можно ли научить их любить, или любить они могут только под страхом? Господи, как же Он устал! Как жаль, что они боятся Его, не этого Он хочет, видит Господь! Почему Ормус им ближе, его тысячелетиями выработанное умение подавить их? Заставить страшиться… Старый фарисей, чья власть, по-видимому, была немалой, с трудом восстановил порядок. Поражённого Ормусом, или — самим Господом (или бесом — естественно! Что плохо для фарисеев, то — от лукавого!) молодого глупца с трудом привели в чувство. По приказу старого фарисея увели в тень, сбрызнули водой, напоили. Иисус встал, чтобы уйти в воцарившейся тишине. Он не чувствовал желания возобновлять суд над согрешившей женщиной, которую всё ещё держали на коленях. Казалось, прошла уже вечность со времени обвинения. Казалось, промелькнула целая жизнь. И уже неважно, кто там, когда и почему грешил. Лишь у Бога мера в руках. Он рассудит. Но сбить старого фарисея с толку оказалось невозможно. Кто знает, кому он должен был дать отчёт о выполненном поручении. Кто знает, чего он хотел добиться от Иисуса? Чтоб Он сам себя принёс им растерзанным, что ли? — Учитель, Ты не ответил нам. Сам Господь с Тобою и за Тебя. Дай нам ответ, чтобы мы имели его пред собою, и знали, как следует поступать теперь всегда… Его чистый дух до предела возмутился происходящим. Они хотят поймать Его, так пусть будут пойманы сами. Он не устранит закона Моисея, не посягнёт на власть Рима. Закон предписывал: если жертву следует побить камнями, то первыми это должны сделать свидетели обвинения. Он сказал им: — Кто из вас без греха, первый брось на неё камень[300]. И суд закона в одно мгновение стал судом совести. Люди часто ненавидят грешника, но любят сам грех. Среди тех, кто стоял в толпе, желающей побить камнями грешницу, оказалось немало роковым образом виновных перед Богом в том же прегрешении. Или в другом, не менее важном, из числа десяти, записанных для Моисея и народа на скрижалях. Они смотрели на Иисуса со страхом, и даже с ужасом: а если вдруг тайное прегрешение станет явным? Разве не явил им этот человек множество чудес? Один за другим, с опущенными глазами, чтобы не встретиться взором со знакомыми, с поникшей долу головой, они удалялись. Оставляя в покое и жертву, и её Спасителя. Вскоре они остались одни. Иисус, взглянув на женщину, спросил: — Женщина! Где твои обвинители? Никто не осудил тебя? Она ответила: — Никто, Господи. — И Я не осуждаю тебя. Иди и впредь не греши. Она смотрела на него, всё ещё стоя на коленях. И видела Его душу — свет, что сиял изнутри.65. Подарок
Чудесный подарок сделал Ормусу старый Херихор. Двадцать две таблички из слоновой кости тончайшей работы, с рисунками, вырезанными на них искусной рукой художника. Да, слоновая кость, привозимая с далёких берегов, из страны, откуда течёт Нил, ценилась дорого. Ещё дороже была работа художника, вырезавшего эти таблички равной величины из массива кости, отполировавшего их и нанёсшего рисунки, на которых можно было различить выражения лиц, детали одежды, вплоть до складок, вплоть до колечек в цепочках, украшавших пояса и шеи. Но всё это было пустяком в сравнении со смыслом подарка. Именно этот вложенный в таблички смысл, заставил молодого жреца Херэмона[301], посланника Херихора, склониться перед Ормусом в глубоком поклоне, и на лице его в это время было написано величайшее уважение к заслужившему подарок. Таблички были дорогой, ибо слово «Тар», лежащее в их названии, значит именно дорогу. Только эта — дорога фараонов. Двадцать две таблички означали путь Ормуса от неофита[302] до посвящённого. Это было признанием того, что он дорогу прошёл. Что он превратился в признанного жреца, не только служившего Богу, но и оказавшего неоценимые услуги в этом служении. Сравнявшемуся с высшими, в том числе с Херихором. Тот признавал себя если не побеждённым, то равным по отношению к ученику. Он передавал ученику символическую запись древнего жреческого учения, которая непосвящённому показалась бы лишь забавной игрушкой. Ему же, Ормусу, могла открыть Будущее. Ведь по отношению к себе самому его дар предвидения был бесполезен. Он не мог угадать ни полслова из того, что составляло его собственную жизнь. До того дня, пока Херэмон, направлявшийся в Рим с особыми поручениями Херихора, не склонился перед ним в глубоком поклоне. Он не мог, он не хотел делать это в тесном помещении, рядом с безгласной, но ненавидевшей его Альмой, чья молчаливая ненависть так громко кричала, когда он касался её как женщины. Именно этот крик её души делал притягательными для него их сношения. Она молчала и подчинялась ему, хозяину. Но он чувствовал её сопротивление, её невыплаканные слёзы, слышал её крики — и черпал в них жестокую радость. Но сейчас было нужно совсем не то. Глупая, уродливая самка с чёрным цветом кожи и неразвитой душой могла даже на некотором отдалении помешать ему соприкасаться с Вечностью. Так же, как и иудеи за стенами его дома. Это только кажется, что можно отгородиться от них дверью, но теперь, когда их жизни связаны в один тугой узел судьбы, они совсем рядом. И, того гляди, с минуты на минуту придут от неугомонного Пилата, которому иудеи мешают спокойно жить и дышать… И он ушёл из дома, ушёл к морю, олицетворению Вечности, пусть пришлось идти почти целый день. Оно звало его, манило свежим солоноватым дыханием изначальной жизни, и ему не нужно было спрашивать дорогу, чтобы придти. Придти к нему вечером, почти к закату. Он нашёл себе пустынный, молчаливый берег. У которого не было причин ненавидеть жреца, как, впрочем, и любить. Здесь, на этом берегу, он стал одной из бесчисленных песчинок. Ни человеком по имени Ормус, ни жрецом, ни египтянином, ничем или никем другим он не был теперь. Стал песчинкой мироздания, что обращалась к Богу всего сущего, осмеливалась обратиться с просьбой — указать ей место в этом мире. Начертать пути, по которым следует идти. Ибо Ормус относился к людям, которые верили, что мир был создан для них, на их благо и радость, а чаще — боль. Он никогда не допускал мысли, которая лишила бы стрежня в жизни, убила бы его душу. Мысли о том, что всё живое и неживое, всё вокруг, что видит и ощущает человек, — лишь материал для Бога, и люди — для мира, а не мир — для людей… Недрогнувшей рукой начертал он на золотистом песке шестигранник из двух разнонаправленных равносторонних треугольников, напоминавший по форме шестиугольную звезду. Треугольник, направленный вверх углом, олицетворял для жреца фаллос. Обращённый вниз — женскую половую сущность. Так он скрестил две дороги на земле, рождающие Человека. Человеком тем был он, Ормус, также сын человеческий, как и Иисус. Ормус смешал свои таблички, повернул их так, чтобы не видеть рисунков. Достал шесть табличек выборочно, и разложил их по углам звезды. Рука его теперь слегка дрожала. Даже ему, знавшему столько тайн человеческого бытия, было страшно. Он заигрывал с судьбой, с самим Богом и с Вечностью. Он имел право если не на страх, то на ту его разновидность, смесь волнения, желания, любопытства, что так чудесно ускоряет бег крови по жилам, заставляет чаще биться сердце. Краем глаза Ормус увидел свой Страх, свою сущность, расположившуюся рядом на песке. Дудочка отброшена на песок, глаза широко распахнуты. В воздухе пахнет тлением, но совсем чуть-чуть, ненавязчиво. Висящая в воздухе кисть тянется к табличке, но, коснувшись её, словно ошпаренная, взвивается вверх, исчезает. Слышно жалобное поскуливание, и из глаз существа катятся слёзы… Ормус решительно повернул первую табличку рисунком вверх. Табличка лежала в вершине треугольника, олицетворяющего мужскую силу. Это была страница прошлого, и можно было не особенно волноваться. Но по тому, что выпало в этом прошлом, он мог судить о правдивости предвидения вообще. Поэтому облегченный вздох Ормуса был понятен. Табличка прошлого сказала ему правду. «Верховная Жрица», сама судьба, неведомая человеку сила, ведущая его по жизни, предстала перед ним на вершине звезды. Она сидела перед входом в храм. Лицо было завешено покрывалом, но и под ним угадывались влекущие черты. На коленях у жрицы лежала книга, но завеса частично скрывала и её. Частью её короны было ночное светило — луна. Долго смотрел Ормус в лицо своей судьбе. Жрица — ей дано прорицать, ведать судьбами людей и предсказывать будущее. Женщина — начало пассивное, подчиняющееся. Головной убор — атрибут власти и принадлежности к особой касте. Луна — символ ночи и тайны, интуиции, предвидения. Книга — символ знания и законов жизни. Занавес — знак тайны, того, что скрыто от других. Он прочёл эту табличку, это послание ему от благосклонного Бога так. Когда-то он жил на перепутье судьбы, не ведая того. Жизнь готовила его к перемене, но выбирать самому было не из чего. Выбор был сделан, и сделан человеком, причастным к особой касте. Ормус поплыл по течению выбранной этим человеком судьбы. И достиг совершенства в том деле, выбор которого был осуществлён за него, поскольку выбор был правильным. Достиг величия, которое и радость, и — предупреждение. Жрица — создание, которое тратит свою энергию для воспитания и обучения других. Это порой ограничивает способность к собственному духовному росту. Он достиг одной ступени, пусть для других недостижимой, как звёзды в небе. Остаться на этой ступени, на этой площадке — соблазн, манящий соблазн для многих, но не для него. Табличка жрицы — она ведь вторая в иерархии ступеней, а их двадцать две, и об этом не стоит забывать. Конечно, легче остаться на ней, чем прокладывать свой путь вверх. Никто не даст точного ответа, насколько труден подъём с одной ступени на другую, что можно обнаружить на каждой. Но уже ясно, что он, Ормус, пойдёт дальше, он не из тех, кто не слышит предупреждений. Он закрыл глаза, прежде чем перевернуть табличку, лежащую в левом углу мужского треугольника. Она должна была ответить на вопрос — каково его настоящее. Он догадывался о приходе перемен, он их ждал и всё ещё не хотел, но знал, что его хотение ничего не значит. Предупреждение «Жрицы» сказало о многом. Прикосновение когтистой лапы Страха было почти нежным, во всяком случае — осторожным. Страх умирал от любопытства, он ждал решения судьбы Ормуса не меньше, чем сам Ормус. Он не мог увидеть Это без самого Ормуса, и потому поторопил жреца. Ормус открыл глаза. «Смерть» выпала ему в настоящем. Мумия, широко оскалившая зубы, шла по пустыне слоновой кости таблички, окружённая кусками человеческих тел. Руки, ноги, головы… Остатки человеческих тел, изуродованных ею, окружали Смерть. С ножа, который был у Неё в руке, стекали капли крови. Но в тех местах, которые Смерть покинула, тотчас же из земли показывались встающие за спиной её живые люди. Ормус слышал шумное сопение Страха, взволнованного открывшейся картой. Он, Страх, был страхом жреца, а жрец не должен бояться смерти. Смерть для него — переход в новое состояние, начало неизведанного пути. Эта табличка, собственно, пока не несла известия о физической смерти. Она говорила о неизбежности перемен — о том, что прозревали жрец и его Страх задолго до этого. В каком-то отупении чувств пребывал Ормус, и оставался довольно долго. Определённому периоду его жизни пришёл конец. Видимо, это касалось жизни в Иудее. Бессмысленно спрашивать — почему. Потому, что срок всему определен. Потому, что он достиг вершины. Всё должно было поменяться, поменяться через боль души, через смерть старого. В новой, неизведанной реальности, которая ещё предстоит. А утраты? Неизбежные утраты — его удел. Неизменна лишь искра жизни, называемая душой, творческая сила, способная создавать новое. Всё остальное подвержено переменам. Разве он этого не знал? Итак, оставалась последняя карта мужского треугольника. Она скрывала его будущее. Перевернув карту, он мог увидеть табличку, подтверждающую смерть. Тогда это означало бы и смерть физическую. Ормус перевёл глаза на горизонт. Там, на стыке небес и моря, сияло солнце в закате, плыли облака. Изменчивая сцена, никогда не бывающая скучной и однообразной. Великий театр, больший, чем всё, когда-либо разыгранное в храмах. Даже если бы он не был жрецом, он оставался мужчиной. Здесь, на берегу, перед лицом Вечности, действительно было не страшно. Верилось в то, что там, после смерти, нечто новое и неизведанное. И такое же захватывающее, как все, чем он жил до сих пор. И он перевернул табличку будущего. «Мир!» Страх-Ба взвизгнул, потрясённый, и уставился в глаза Ормусу. Думай, жрец, думай, слушай свою душу. Средь пустоты и мрака реет в пространстве обнажённая фигура танцующей женщины. Её волосы распущены и пышными волнами ниспадают по бёдрам; в руках два жезла. В пространстве перед ней несётся змея, держащая во рту собственный хвост. По четырём сторонам от неё — эмблемы четырёх стихий: человек, орёл, лев и телец… Разве ты не знаешь, жрец, что «мир» может быть завершением ряда воплощений на этой земле, освобождением от дороги? Путник, в конце долгого пути предстоящий перед Богом, вот что это такое, жрец! И если ты вспомнишь о «Смерти», что предшествовала «Миру», то ты предрёк себе гибель прямо сейчас, здесь, на этом месте, этой табличкой… Да, но если забыть о табличке «Смерть», и видеть только «Мир»… Тогда — это просто достижение целей, утверждение в правильности своих действий. Иногда — перемены, дальняя дорога. Воплощение. Мир нового и неизведанного готов тебя принять, одарить новыми впечатлениями, знаниями, жизненным опытом… Так что же здесь? Что хочет сказать тебе непознаваемое существо, называемое Богом? Почему ты смеешься, Ормус? Ты хохочешь, ты заливаешься смехом, как тогда, после встречи с акулой! Так значит, это победа, жрец! И мы ещё поживем, ты чувствуешь это, и потому ты так счастлив! Это было уже чересчур, право, но Ормус видел собственными глазами, как пустился в развесёлый танец Страх-Ба. Неуклюже переставляя козлиные ножки, хватаясь когтистыми ручками за воздух, спотыкаясь и падая, танцевало нелепое порождение его сознания, бывшее когда-то его ужасом, и ставшее первым другом. То, что предрекла ему женская часть треугольника, отражающая все стороны будущего, осталось глубоко спрятанным на дне души жреца, потрясенного ответом колоды. Ждать мгновений, когда предначертанное осуществится…66. Ханукка
В двадцать пятый день месяца кислев[303], зимнего месяца, Израиль отмечает Ханукку[304] — праздник обновления. В этот день когда-то Иуда Маккавей очистил Храм от осквернения, учинённого Антиохом IV Епифаном. Следовало быть в Храме тому, кто называл себя сыном Божьим, Мессией. И Иисус пришёл в Иерусалим. С учениками своими, со всеми двенадцатью. Так было решено ими двумя, Ормусом и Мессией. — Помни, — сказал ему жрец на прощанье, — я твоя тень. Куда бы ты ни пошёл, я с тобою. Ты не умрёшь. Я остановлю занесённый нож, обезврежу яд, порву верёвку, высушу воду в реке. Ты знаешь, мы связаны с тобой неразрывно. Всё, что ты думаешь, известно мне заранее. Тебе не уйти от меня. Иисус так не думал. Ормус держал его на привязи, но верёвка та не была прочна. Захоти он умереть, ни своим внушением, ни личным вмешательством жрец не остановил бы наступления смерти. Ормус оказался неплохим учителем, и кое в чём уже превосходивший его ученик осознавал это как никто другой. Его, Иисуса, личной внутренней силы теперь хватало, чтобы укрыться от Ормуса, и принять смерть по собственному желанию. Всё дело в том, что Иисус не хотел умирать. Ибо его смерть стала бы только первой в целой череде смертей. И каких смертей! Ормус был неистощим на выдумки. Стоило вспомнить, как он обещал поступить с Мариам… И с нерождённым ещё ребенком! Иисуса бросало в дрожь. Он покрывался холодным потом, не слушались руки, колени подгибались. К горлу подступала тошнота, и он ощущал запах крови, и горелого человеческого мяса. Он не мог допустить этого кошмара. И кроме Мариам с ребенком, были ещё на счету у Ормуса ученики. Лазарь и Марфа, и даже уверенный в своей незаменимости Иосиф. Он посмел заикнуться даже об Иоанне, о Хузе, припомнил мать, приплёл Рибке в своих угрозах… Правда, все мыслимые и немыслимые страдания, которые Ормус собирался причинить его близким, — всё это он предпочёл бы исполнить на глазах Иисуса. Все последние дни перед уходом в Иерусалим он наставлял ученика в том, что следует говорить в столице, как поступать. И угрожал. Вереницу смертей представил себе Иисус, страшных, страшных не только своей неизбежностью, но в первую очередь — жестокостью. — А ты не умрёшь, — издевался Ормус. — Ты будешь жить, а они — уходить. Я не дам тебе умереть. Иисус не хотел умирать. Он хотел спасти всех, близких его сердцу. Виновных лишь в том, что были ему дороги, связаны с ним родством духовным или телесным. Между тем, как известно, «народ пребывал, замерев в ожидании»[305]. Народ ждал прихода Мессии. Весь Израиль был натянут, как тетива, и стрела угрожала сорваться в каждую минуту. Сыны земли пребывали в недоумении: откуда зло на свете? Отчего честный труженик стонет, а богатый саддукей благоденствует? Саддукей же, столь возвеличенный тружеником, сам вопрошал небеса о том, почему над ним возвышается насильник — римлянин? Фарисей никак не мог понять, почему это заботящийся лишь о мирском саддукей отличён Господом и одарён им всем — властью, богатством, почестями. И так без конца. Столько чаяний, надежд, упований на Господа, и нет ответа. Народная вера пыталась ответить на эти вопросы. И отвечала. Всё, — и добро, и зло — от духов, бесчисленных и разнообразных, вечно ведущих борьбу меж собой. Добрые духи — ангелы, составляющие воинство Господа, и злые духи — шедим, бесы. Бесы способны вселиться в человека, вызвав тем самым болезни, они входят в людей и побуждают их совершать зло. Но если от бесов — зло, болезни, смерть, и неправда, и грех, то надо их одолеть! Засилье демонов рано или поздно должно быть преодолено. Одолеет же их только тот, кто послан Богом. Праведник, пророк, «божий человек» или «божий сын» имеет особую власть. Он может изгонять демонов, исцелять болезни, уменьшать людские страдания. И народ ждал Мессию, называя его своим царём. Верой в Мессию жили, ради неё терпели. Уповая на неё, восставали и шли на смерть. Был ли он, Иисус, Мессией? В том, что касалось перечисленного, он мог ответить — да. Он предполагал в себе и большее: он знал сокровенную волю Бога. Он звал их к любви и прощению. Он дарил им чистую, незапятнанную грехом жизнь под Господом. Он исцелял их души и тела. Он изгонял страдания. Но кто-то, стремясь ко всему сверхъестественному, загадочному, шёл дальше: представлял Мессию полубогом, чудесным существом, которое Бог сотворил при начале мира, и приберегает долгие столетия для того, чтобы в последние дни послать его в грешный мир. Разразится война, после окончательной победы над демонами будет установлено Царство Божье. Он не был Богом, и полубогом он тоже не был. Таковым его хотел сделать Ормус. И вот, с его лёгкой руки, стали говорить об Иисусе в народе, что Он — не просто Мессия. Что Он — истинный сын Божий, и сам — Бог. Для того, чтобы говорить с народом, чтобы убедить народ в этом, Иисус пришёл в Иерусалим. Пришёл, неся в сердце угрозы Ормуса, в голове — мысли Ормуса, в теле — волю Ормуса… Перед уходом в Иерусалим жрец без конца наставлял Иисуса. Смешно, быть может, но львиная доля их разговоров касалась овец. И пастухов, пасущих овец. Из всех животных овцы — одни из самых пугливых и беспомощных, настаивал Ормус. Без пастухов они обречены. Пастырь заботится о своём стаде неустанно и непрерывно. Небезопасно находиться за городскими стенами. Разбойники из кочевников, хищные звери, ненастье — не счесть опасностей, которым подвергается стадо. А вместе со стадом и пастырь. — Напомни им, Иисус, что они — стадо. Для твоих слушателей нет более знакомой картины, — растягивая губы в холодной усмешке, говорил Ормус. — Во-первых, потому, что они действительно — стадо, но это мы опустим, — он уже откровенно смеялся, — беспомощны, зависимы, пугливы… Ну да ладно, не в этом главное, не злись, о ученик! Здесь главное — другое. Им близок этот образ. Твои овцы… Прости, твой народ — народ изначально пастушеский. Не говорил ли ты мне, как Иаков пас стада Лавана на пастбищах Харанских, и рассказывал о своих трудах: «Я томился днём от жара, а ночью от стужи; и сон мой убегал от глаз моих»[306]. А ещё ты очень красиво говорил о Давиде. Как тот, будучи отроком, охранял овец своего отца и, встретившись со львом или медведем, руками исторгал из их пастей украденного ягненка. Когда ты скажешь им, что ты — Сын Бога, посланный им как пастырь, они будут тронуты. Они должны понять, что вера в тебя как в Бога — единственный путь обрести спасение. Царство Божие. И все прочие преимущества, без которых им просто не жить. — Должен ли я сказать моим овцам… Нет, не так, моему народу, о Учитель, — отвечал с горькой насмешкой над самим собой Иисус, — что пастырь добрый полагает жизнь свою за овец? — Можешь сказать и об этом. Даже нужно сказать. Жертвы всегда уместны в нашем деле, это важно. Пусть пастырь выглядит для них любящим отцом. Готовым на любые жертвы ради них. Ормус часто поглядывал на Иисуса, и в каждом быстром взгляде его проскальзывал вызов, насмешка над страдающим учеником. — Но, зная тебя, я ждал другого вопроса. Не о себе — о людях. То есть об овцах. Как-то ты слишком занят собой, о, ученик, в последнее время… Иисус вспыхнул. Наставник умел касаться сокровенных струн его души, и каждый раз — без всякого доброго побуждения. Но сказать ничего не успел — жрец опередил его. — Подумай, стоит ли злиться на меня, если я прав? Ормус не зол, Ормус — разумен. Сдержи свой пыл, ученик, послушай меня. Чувствовалось, что он имеет весомый аргумент против негодования Иисуса. — Даже самый добрый пастырь растит, холит и лелеет овец не из любви к ним. Они нужны, поскольку с них стригут шерсть. Ещё хуже — их готовят к закланию. Если среди них найдется один, кто спросит тебя об этом, и усомнится в доброте и любви пастыря, я готов поклониться ему до земли. Но что скажешь ты в ответ, когда спросит? Умные люди, то бишь, овцы, всё же встречаются! В глубокой тоске Иисус провожал глазами стайку птиц, слетевшую с кровли дома в Вифании. Они гостили в семье Мариам. И вместо исполненных счастья мгновений любви, ради которых только и стоило жить, он получил от судьбы в подарок Ормуса с его чудовищными наставлениями. Хотел бы он быть птицей, вот той, самой крайней в ряду. Она взлетела выше всех, раньше всех, и улетит, наверное, дальше всех… А Ормус продолжал: — Молчишь… Плохо, что молчишь. Я говорил тебе много раз. Скажи им: «Бог». Скажи: «воля Божья». Человек о себе самом не знает, что хорошо, что плохо. Как смеет он судить, прав ли Бог? Самые высшие вопросы недоступны разуму человека. «Повсюду, где раздаются голоса жрецов, — думал Иисус, — где звучат их главные слова: „вот истина!“, неужели повсюду это означает одно: жрец лжёт!? И что же в таком случае, как должен поступать я?» И вот, он в Иерусалиме. Сотни лиц обращены к нему изо дня в день, ибо Ханукка длится восемь дней, а не один, в полном соответствии с любовью иудеев к долгим, ярким праздникам. И он не лечит — говорит с ними, с народом, о котором не хочется думать, что это — овцы. Говорит, впервые за всё это время плохо понимая сам себя. Поскольку не верит в то, что говорит. Сегодня — третий день его проповеди во дворе Храма. — Истинно, истинно говорю вам: кто не дверью входит во двор овчий, но перелазит инде, тот вор и разбойник. А входящий дверью есть пастырь овцам. …И овцы слушаются голоса его, и он зовёт своих овец по имени и выводит их. И когда выведет своих овец, идёт перед ними; а овцы за ним идут, потому что знают голос его. За чужим же не идут, но бегут от него, потому что не знают чужого голоса. Сию притчу сказал им Иисус, но они не поняли, что такое Он говорил им. — Истинно, истинно говорю вам, что Я дверь овцам. Все, сколько ни приходило предо Мною, суть воры и разбойники. Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасётся, и войдет, и выйдет, и пажить найдет…[307] Он видел недоумевающие, непонимающие лица. Со стороны, где в ярких, блестящих одеждах, стояла группа саддукеев, раздался громкий хохот. В ответ на слова молодого человека, разодетого в пух и прах, в блестящие одежды. Что ж, Ханукка — весёлый праздник, праздник огня и света. — Так кто же ты — дверь или пастырь? Истинно, истинно говорю тебе, разберись, прежде чем рассказывать об этом нам! Его не понимали. Тщётно он множил количество слов, понятней от этого не становилось. — Я есмь пастырь добрый; и знаю Моих, и Мои знают меня. Как отец знает Меня, так и я знаю Отца, и жизнь мою полагаю за овец… Потому любит меня Отец, что Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять её. Никто не отнимает её у Меня, но Я Сам отдаю её[308]… От этих его слов самые мудрые головы глупели, самые светлые взоры тускнели… Его враги опять говорили: «Он одержим бесом и безумствует, что слушаете Его?» В Храме, в притворе Соломоновом, приступили к нему иудеи. Из фарисеев, конечно, одержимых страстью к трудным вопросам. Он был в этот день один, отослал учеников. Трудно смотреть в глаза тем, кто ждёт откровений. Тем более, если твои откровения угрожают их жизни. Светлая колоннада всё ещё носила имя Соломона потому, что была построена из материала, составлявшего часть древнего Храма. Здесь, как нигде, были уместны воспоминания о былой славе, об одном из храбрейших и победоносных воинов, основателе царского рода. Здесь могли рождаться и грёзы о новом величии. Даже обстоятельства были почти те же, от которых избавил народ Израиля благородный Хасмоней — Иуда, прозванный Маккавеем. И тот вопрос, который был ими задан, сказал Ему многое о самом себе. Вопрос подразумевал — не окажешься ли Ты могущественнее Соломона, славнее Иуды Маккавея? А спросили они у Него так, устами одного, которого вытолкнули перед собой из толпы: — Долго ли Тебе держать нас в недоумении? Если Ты Мессия, помазанник Божий, скажи нам прямо! Здесь и теперь, под музыку цитр и кимвалов, скажи нам это! Твоё учение и совершённые Тобой дела оправдывают Твои притязания на высшее достоинство, — вот что означали эти слова. Но они Его не обрадовали, как это могло быть раньше. Когда, радуясь своей силе, Он ждал признания от них. Кесария избавила Его от глупости. И тот ответ, которого они ждали, и тот, который подсказывал Ормус, живущий в Его мыслях, были ему ненавистны. Ни земным их освободителем, ни Богом Он не был. И Он устал от них, не делающих даже простых попыток понять это. Он всё им сказал в Капернауме, на горе. Они не хотели услышать? Пусть же слышат то, что придумал для них Ормус! Это, по крайней мере, спасёт Его близких. Те, что говорили правду своему народу, веками были избиваемы. Он скажет неправду. Что они сделают с Ним? — Я сказал вам, и не верите: дела Мои, которые творю Я во имя Отца Моего, они свидетельствуют обо Мне. Но вы не верите; ибо вы не из овец Моих, как Я сказал вам. Овцы мои слушаются голоса Моего, и Я знаю их, и они идут за Мною. И Я даю им жизнь вечную, и не погибнут вовек; и никто не похитит их из руки моей. Отец Мой, который дал Мне их, больше всех; и никто не может похитить их из руки Отца Моего. Я и Отец — одно. Значение этих слов было более чем ясно. Он сказал им — я Мессия, и я же — Бог… Сын того Бога, которому вы поклоняетесь. В воображении своём он в мгновение ока пронёсся над долиной Хеврона, прикоснулся к белоснежным могилам пророков. Многие из них погибли, пали от рук соотечественников. Может, и ему выпадет честь! Он бы не отказался. Для чего-то ведь он отослал сегодня учеников, и долго сидел у ног Марии, обнимая её колени, прощаясь… Оказалось, что у них и впрямь одна доля для всех, говорящих правду ли, неправду. Они ухватились за камни, оставшиеся от неоконченных храмовых построек. Раздались крики: — Он богохульствует, люди! Смерть, смерть ему! Забить его камнями! И, как ни страшна была мучительная смерть, уготованная Ему, Он обрадовался ей, как избавлению. Эта смерть стала бы решением для всех. Спасением. Избавлением ото лжи, от страданий его самого, и близких. Смерть, в которой его не обвинишь — Он погибнет по вине Ормуса, выполняя его и римлян волю! Не то чтобы Он пожелал спастись, просто даже в это мгновение они интересовали его, люди, желавшие смерти тому, кто неоднократно спасал их жизни. Он страдал от отсутствия доброты и любви в них. И потому спросил: — Много добрых дел показал Я вам от Отца Моего: за которое из них хотите побить меня камнями? — Не за доброе дело хотим побить Тебя камнями, — ответил тот, кто задал самый первый вопрос о Его праве на имя Мессии. Не стар, но и не очень молод, скорее они ровесники, фарисею лет тридцать. Глаза — бешеные, белые от ярости. — Но за богохульство и за то, что Ты, будучи человек, делаешь себя Богом… Первый камень, брошенный рукой этого бешеного, просвистел у его виска. Второй, вылетевший из середины толпы, попал в ногу, в лодыжку. И заставил его застонать от боли. Иисус не пытался помочь себе. Можно было остановить толпу, как тогда, в Назарете. Но, скованный мыслью о правильности и желанности происходящего, он стоял, не двигаясь. Ждал. Он ведь пришёл сюда именно за этим. Белая тень отделилась от колонны впереди. Жрец! Немыслимо, невероятно! Египтянин, язычник в пределах Храма… А главное, он, Иисус, не почувствовал его присутствия. Он знал, что Ормус умеет быть незаметным в толпе, словно становясь невидимым, бесплотным. Но не для Иисуса! И что он делает здесь? Ответ был, и болью отозвался в душе Иисуса: выполняет обещанное. Не позволяет уйти ученику. И не позволит никогда. Теперь в это трудно не поверить… Ормус встал между толпой и учеником. Протянул правую руку вперед, словно делая отстраняющий жест. Глаза его сверлили толпу, лишая фарисеев сил, заставляя опустить руки. Лес рук, державших камни. — Назад, овцы! — бормотал он сквозь зубы на родном языке. — Я вам не пастырь, и главное, совсем не добрый… Вскоре они отступили, ушли во двор язычников. Их отступление сопровождалось стуком падающих из безвольно опущенных рук камней. Обернувшись к Иисусу, Ормус сказал коротко: — Иди-ка ты за мной, сын Божий. И усмехнулся при этом. Не убоявшийся смерти Иисус содрогнулся от этой усмешки. Они шли вместе долго, очень долго. До самой Вифании. Молчали, поскольку говорить было не о чём. Всё было понято, всё высказано между ними. Лишь на пороге дома Лазаря Ормус соизволил всё же заговорить. — Уходи с учениками на Иордан, где проповедовал Окунатель. Народ туда потянется. Будут говорить, что Иоанн провозвестил о тебе. Пока не позову тебя, не возвращайся. Позову, когда Лазарь «умрёт». Истинно говорю тебе — ты сын Божий. Станешь Богом.67. Воскрешение Лазаря
Иордан — главная и самая таинственная река Эрец-Исраэль. Правда, на иврите это звучит иначе. Ярден. Исток реки, до озера Хула, называют израильтяне Эрец Ярден, землей Иорданской. От озера Кинерет до Мёртвого моря простирается для них Кикар ха-Ярден, или обширная долина Иордана. Густая пойма реки называется Геон ха-Ярден — чащей Иордана. Но как бы ни назвал эту реку израильтянин, важно не это. Важно, что она — единственная большая река в стране. И в благодарность за это её любят. Правда, с оттенком непонимания и даже боязни. Она несёт свои воды к Мёртвому морю. Всё живое, чем богата, уносит в этих водах с собой к солёному озеру — и здесь, в озере, называемом так горько, губит, убивает, умерщвляет. Река Ярден так свята, как только может быть свята единственная река в стране, где мало воды. Но вот что странно и трудно объяснимо — по берегам этой единственной реки мало поселений, а те, что есть, стоят несколько в стороне. Как бы склоняясь в почтении к великому и одновременно непонятному. Что это, мистическое преклонение перед рекой, или, может быть, страх перед её губительными, медленно, но бесповоротно стремящимися к смерти водами? А может, и то, и другое? До впадения Иордана-Ярдена в Мёртвое море, совсем недалеко от места слияния речной и озёрной вод, есть место под названием Вифавар. Оно погружено в цветущие олеандры, пряный запах которых кружит голову. Оно тонет в небесной синеве. По утрам белые облака окутывают Вифавар нежным покрывалом, а вечерами солнце золотит воду, ещё не успевшую умереть. Вифавар свят, и поистине, он прекрасен. Здесь проповедовал Иоанн Предтеча. Сюда был послан Иисус Мессия. Не во имя Израиля. Израиль был во имя Его… Он пытался убаюкать собственную душу красотой убегающих вод, отсылая с ними свою тоску, лечить её закатами и восходами, утренним туманом, сверкающими на солнце брызгами. Он пытался смириться со всем тем, что придётся сделать. К горю разлуки с той, которую он любил, и которую впервые оставил так надолго, добавлялось недоброе предчувствие — он готовился к вечному расставанию. Отвращался от всего земного. Душа замирала. Душа ждала мгновения, когда скажет ему кто-то: «Лазарь умер!». А он ответит кому-то… Но что? Что? Решения не было. И именно отсутствие точного знания тяжким бременем ложилось на душу. Если бы он уже решил для себя, как поступить, было бы легче. Жизнь (или Бог?) не слышит наших молений, не разделяет наших надежд на то, что всё уладится само собой. Она течёт, как воды Иордана, к завершению своему. К смерти. А то, что по пути случается с нами — важно только для нас. Почему же так необходимо многим из нас, чтобы всё случившееся было достойным, было красивым, запоминающимся? Чтобы оно выделило нас из общего потока несущихся в реке жизни? Чего мы ждём — песен ли в нашу честь, красивой легенды, сожалеющего ли вздоха? Памяти? — Раввуни, тебя ищут! Мариам послала к тебе вестника, — услышал он однажды ранним утром. Фома подбежал к нему. Лицо его было встревоженным, покрасневшим, дыхание сбилось. В каком-то сонливом оцепенении пребывал Учитель. Он сидел, прислонившись к валуну на берегу, и глаза его были закрыты. Фома остановился в двух шагах от Иисуса, недоумевая. Казалось, Учитель спит, но по дрожанию век, по внезапно сжавшимся в кулак пальцам рук с очевидностью выходило — не спит, и всё слышал. — Раввуни! — воззвал к нему Фома ещё раз. Ответа не было. Фома вдруг увидел широко распахнувшиеся, полные муки зелёные глаза. Мгновения пролетели, а показалось — вечность, прежде чем Иисус заговорил. — Всё, что я делал и говорил, — прошептал Иисус негромко, но довольно отчетливо, — унесёт смерть. Как воды Ярдена, умрёт всё в конце моего пути. А это свершение будет вне смерти. Ведь это ожившая мечта о бессмертии… Ничего не понимающий Фома молчал, глядя в страдающее лицо. — Вестник сказал тебе, что Лазарь умер? — спросил его Учитель. — Нет, — отвечал Фома. — Сёстры послали сказать Тебе: «Вот, кого Ты любишь, болен». — Не говорили ли они ещё и того, что эта болезнь — не к смерти, но к славе Божьей? — с горькой насмешкой над собой спросил Иисус. Фома, кажется, начинающий кое-что прозревать, только покачал головой. Мысли вихрем проносились в голове Дидима, оставалось только радоваться тому, что не отражались на лице. Возникшие рядом Симон-Кифа и Иуда-казначей, ревниво отслеживавшие каждый шаг Учителя, вслушивались в любое слово. — Нет, — твёрдо отвечал Фома, — они послали сказать, что тот, кого Ты любишь, болен. И, если Ты не поспешишь к нему, то непременно умрёт… Ничего не ответил Иисус. Поднялся и ушёл по берегу, знаком приказав всем оставить Его, не тревожить. Два дня Его не было. Привыкшие к тому, что Учитель временами оставлял их, они на сей раз всё же тревожились. Если болен Лазарь, то почему Иисус бездействует? Тот, кто спешит на помощь по первому зову чужого человека, торопясь избавить от боли, горя и страданий душевных, бросил в беде родственника? Брата собственной жены? Неужели Он оставит в беде свою семью, как когда-то Иоанна? Но тогда, предупреждая своих учеников об испытаниях, предстоящих утратах и преследованиях, не хотел ли Он сказать, что и их оставит в этой беде? Беспокойство за Него, за самих себя вытесняло из сознания всё остальное. Не счесть было предположений, в том числе и весьма горьких, высказанных в эти дни, до таких, что Посланному Бога нет необходимости быть у постели больного, Он исцеляет на расстоянии. Молчал лишь Фома, оставаясь в стороне от разговоров и пересудов. Он был крайне задумчив. Учитель появился неожиданно, ранним утром третьего дня. Лагерь на Иордане, весь последний месяц бывший оживлённым, пестревший множеством людей, пришедших к Иисусу, за эти два дня обезлюдел, притих. Стал небольшим лагерем для учеников и тех, кто непременно решил дождаться Иисуса — горе заставило, нужда привела. Они лишь Ему доверяли. Призывали лишь его. Ученики — Дидим, Кифа, Андрей, Иуда, Левий Матфей, Нафанаил, Зилот — не спали. Ночь провели у костра, под небом. Каждый раз, когда Учитель исчезал из их жизни так внезапно, они ощущали своё сиротство. Дар, посланный Иисусу, был огромен. Они же были всего лишь обученными Им ремесленниками, и если в Его присутствии расцветали, делали больше, и руки их были небесполезны, то в Его отсутствие их руки деревенели, их сердца теряли веру в собственные силы. Недаром в эти два дня было много ушедших от них… Учитель появился у костра. Бросились в глаза бледность, блеск в глазах. Одежда в пыли. — Собирайтесь, — сказал им Учитель. — Мы идём в Бет-Анйю. В Вифанию — это в Иудею. Там опасно, в последний раз Его хотели побить камнями. В Вифанию — это к жене, к Мириам. К женщине, что заняла в Его сердце первое место. И Кифа не выдержал, вскочил на ноги. — Раввуни! Давно ли иудеи искали побить Тебя камнями, и Ты опять идёшь туда? — Лазарь, друг наш, уснул; но Я иду разбудить его. Не дав себе труда задуматься, откуда ведомо Иисусу о сне Лазаря, торопясь уговорить, возразить, отринуть неизбежное, Кифа вскричал: — Равви! Если уснул, то выздоровеет! Но эта народная мудрость в устах Симона даже не позабавила Иисуса. Он смотрел в вопрошающие глаза Дидима. — Лазарь умер, — сказал Он тому, кто единственный из учеников обладал способностью Его не только слушать, но и понимать. — И радуюсь за вас, что Меня не было там, дабы вы уверовали; но пойдём к нему. Ответ Фомы был скор и решителен: — Пойдём и мы умрём с ним. Что представлял себе при этом бывший послушник общества ессеев? Символический ритуал, в котором будут смерть и воскресение, недолгое времяпрепровождение в могиле, как символ будущего возрождения, потом очищение погружением в воду, потом чаша вина — символ крови пророка, возглавляющего посвящение. Учитель и посвящённый разделят содержимое чаши, в знак союза, в котором и тот, и другой составят отныне единое целое… Дидим видел нечто подобное ранее, он мог так думать. И Фома стал собирать нехитрые свои пожитки, гасить костер. Кифа ворчал что-то, по смыслу — что не собирается умирать с кем бы то ни было на пару, не имеет желания. Что за поспешность, в самом деле, коли Лазарь уже умер, торопиться нужно было, пока был жив. Зверем посматривал на Дидима Иуда. Вечно из-за этого умника приходится ломать голову — что, зачем, к чему. Вроде ни одного слова, которого Иуда не слышал бы, не проскочило между Иисусом и Дидимом. А эти двое друг друга поняли, Иуда же так ничего и не уразумел. Он как будто и сам не дурак. Но в присутствии Дидима уже не так уверен в чём бы то ни было… Целый день шли они в Иудею. Сопровождаемые небольшой толпой самых упорных почитателей Иисуса. Надеявшихся на Его помощь, на то, что Он в Иудее найдёт место и время для них, и исцелит их страждущие души и тела. Они шли в отдалении, не присоединяясь к ученикам. Благоговение не позволяло им смешиваться с ними, с теми, кто был близок к их земному Божеству. Дома в Вифании они достигли к вечеру. Сумерки ещё не ложились покрывалом на город, но в потемневшем небе уже было предчувствие ночи; медленно и неумолимо гасло светило, и без того весь день прятавшееся за тучами, меркли краски дня. Холода не моглобыть в это время года, но, при приближении к дому, где царило горе, многих охватил озноб, и причиной был вовсе не лёгкий вечерний ветерок. Смерть страшна, вдвойне страшна смерть человека ещё совсем молодого. К мысли о собственной смерти следует привыкнуть, но времени для возникновения привычки должно быть много. Если чаша жизни ещё только пригублена, но не выпита даже наполовину, если в теле много силы, в сердце — желаний, то смерть — жестокий, ненавидимый враг. Иное — когда слабость тела, невозможность жить полно, как только и следует жить, делают смерть желанной. Лазарь был ещё очень молод, и смерть его ужалила сердца многих. Не только сожалением о молодом, всеми любимом человеке, но и предупреждением — собственная смерть может придти рано, куда раньше, чем телесные недуги позволят смириться с неизбежным и даже желать его… Во дворе дома, в саду было немало людей, пришедших утешить Марфу и Мириам. Таковы люди на востоке — они сбиваются в шумные, говорливые толпы и в минуты радости, и в часы огорчений. Есть немало тех, кто готов побыть плакальщиком при чужом горе, любопытным и не всегда столь уж сострадательным наблюдателем. Не стоит винить их за это, они как дети, наивны и легко увлекаемы, всё, что они делают, делают с детской верой в собственную правоту и непогрешимость. Они — рабы традиций, им всегда очень важно, что скажут по поводу их собственного поведения люди. Разве мы не смотрим порой со снисходительной улыбкой на детей, чьё поведение — сплошная бравада, всё — напоказ, всё — наружу?! Хотя при этом, хорошо бы, чтоб мы этих детей любили, тогда при виде их выходок мы способны и умиляться, и испытывать гордость… Среди тех, кто был в саду, многие знали Иисуса, и не только в лицо, но и по делам Его. Он с учениками остался за оградой, но, тем не менее, в мгновение ока весть донеслась до сестёр. Мариам без приказа мужа покинуть дом, находясь в семидневном трауре, не могла. Тогда как Марфе это не возбранялось «Шивой»[309], и она выбежала навстречу Учителю. Печальное, осунувшееся от горя и заботы лицо. Опухшие от слёз глаза, дрожащие руки. Горечь присутствовала в словах, что она повторяла вновь и вновь: — Если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой! Шум и вой плакальщиц доносился и в сад. Иисус поморщился. На лице его сменили друг друга раздражение происходящим и сострадание к Марфе. Искренняя, порывистая, нежно любящая, могла бы она притворно рыдать над могилой брата? Для неё Лазарь умер. Она видела его болезнь, его угасание. Она страдала, и это принесло Ему новую боль, а ведь казалось, что больнее быть не может. Видя лицо Его, исполненное любви, она добавила: — Но и теперь знаю, что чего Ты попросишь у Бога, даст Тебе Бог. Это было её признание в том, что она не потеряла веру в Его желание помочь, утешить, ослабить горе. Если Он опоздал с помощью, то не Его вина, а их общая беда. — Воскреснет брат твой, — сказал Он ей в ответ. — Знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день, — ответила Марфа, доказав, какой хорошей была ученицей. Но в голосе её не было надежды. В этих словах отозвалась вся усталость, и всё безверие, приобретённое в последние, невыносимо тяжёлые для неё дни. Слёз у ней уже не было, как не было и надежды. Он касался её плеча, успокаивая, лаская. Неважно, что говорил, — а говорил то, что было подсказано Ормусом заранее. Он хотел передать ей свою уверенность, своё знание того, что должно свершиться. Он не мог видеть её такой убитой, раздавленной горем. — Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрёт, оживёт. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрёт вовек. Веришь ли сему? Что ей было до того? Брат, её молодой и весёлый брат, её надежда и опора, её добрый друг, ушёл навеки, осиротив, унеся с собой всю радость жизни. Все мысли её занимал лишь Лазарь, и не до мессианства Иисуса ей было сейчас. Вздохнув, она ответила то, во что верила до сих пор, о чём говорили изо дня в день ей те, кого она любила, в том числе — её ушедший брат. — Я верую, что Ты — Машиах, Сын Божий, грядущий в мир. И ушла в дом. Позвала тайно Мариам к Учителю. Ревность и зависть к Иисусу была во многих сердцах, и она хотела бы уберечь Его от встречи с обладателями ревнивых сердец. Но те, кто пришёл посочувствовать горю Мариам, решили, что она идет к склепу, где успокоился Лазарь. Пропустить момент драмы, когда она будет рыдать, захлебываясь слезами, у камня, закрывшего вход в могилу? Ни за что! И они устремились за нею вслед. Преимущество бедняка — в одиночестве, которым он окружён. Ведь если в горе рядом с бедным есть хоть одна живая душа, то именно та, которая искренне скорбит. Главное у такого друга — подставить плечо, разделить горе, плакать вместе с тем, кого любит. Но Мариам не была бедной, и незаметной быть не могла. И иудеи, пошедшие вслед за ней, стали свидетелями этой встречи. Женщина бросилась навстречу мужчине. Один из учеников попытался оттолкнуть её. То был Иуда, чётко знавший: её не звали сюда! Не приказали придти, никто из них не слышал высказанного вслух пожелания мужа. А ведь лишь по приказу его могла она выйти во время траура из дома. Если не к могиле брата был её путь, не для исполнения обряда покинула женщина печальный кров. Они ведь стояли за оградой сада, чтобы быть вдали от толпы сочувствующих, и ее не звали сюда! Иисус перехватил руку Иуды. А Мариам упала без сил на колени у Его ног, и прижималась к свободной руке мужа, ощущая силу всем существом своим, ища защиты и утешения. Лицо её было залито слезами, но глаза упорно искали Его глаза. Слёзы мешали, но она стремилась узнать ответ на томивший её вопрос. Вот почему так заглядывала она в Его лицо. Он знал, чего она хочет. — Если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой! — повторяла она то, что в эти дни говорилось без конца. А Он слышал другое. — Спаси его! — умоляла она. — Если не сегодня, то уже никогда не разбудить его от зелья, что давал Ормус. И ты, и я знаем — завтра будет поздно. Ради нашей с тобой жизни, ради Марфы, и во имя собственной жизни — тоже, согласен был брат на всё. Он выполнил условие. Ему было страшно, очень страшно пройти смерть при жизни. Ему было плохо от снадобий. Он держал меня за руку до последнего мгновения, и сжимал её, успокаивая, как теперь держишь ты. Мы выполнили всё, что от нас требовали, но ради нашей любви, пожалуйста, выполни то, что требуется от тебя. Иисус смотрел на неё, и тяжёлые, злые слёзы катились по лицу. То была жалость к ней и Марфе, и к Лазарю, и к себе, но была ещё ненависть и злость к тем, кто их вынудил перенести эту пытку. Он пришёл сюда, уже зная, что сдастся, уступит. Но лишь в это мгновение понял окончательно, что это значит. — Сын Божий, — впервые назвав Его так, как звали чужие, поклоняющиеся чуждому ей Богу люди, сказала Мариам. — Сын Божий, сжалься надо мною… — Встань, Мирйам, со мною рядом, — прошептал Он ей, поднимая с колен. — Не надо забавлять праздную толпу… Разговоры в толпе не слишком занимали Его, но не слышать он не мог. — Смотри, как он любил его… — Не мог ли Сей, отверзший очи слепому, сделать, чтобы и этот не умер?.. И она повела Его к гробнице. Выем, продольно высеченный в скале и закрытый при входе плитой. Рукотворная пещера с останками того, кого Он любил. Плач наёмный и притворный. Громкие искренние рыдания сестёр, действительные страдания и скорбь. Он, медливший поначалу, захотел вдруг прекратить всё и сразу. — Отнимите камень, — сказал Он ученикам своим. В жарком климате погребение свершается сразу после смерти, дабы предотвратить разложение, а ведь это был вечер четвёртого дня! Марфа возразила, напуганная мыслью о зрелище, которое должно было предстать их глазам, и которое могло навеки лишить её сна: — Раввуни! Уже смердит! Ибо четыре дня, как он во гробе… Этого быть не могло, Он знал. Камень, притворивший вход в пещеру, закрыл в значительной мере доступ чистому воздуху. Там, в пещере, царит сильный запах, и запах этот знаком по крайней мере одной из сестёр. Это резкий, приторный запах зелья, что посылал Ормус Лазарю, одурманивая его. Мариам подавала брату это средство, укутывая собственное лицо слоями ткани. Чтобы не вдыхать сонную отраву самой. Вслух он сказал, стараясь, чтобы слышали все вокруг: — Не сказал ли я тебе, что, если будешь веровать, увидишь славу Божию? Фома и Левий, сосредоточенно-молчаливые, повинуясь знаку Учителя, отвалили голал[310] от пещеры, широко обнажив её внутренность. Виден стал любопытным Лазарь, свитый крепко в погребальные пелены. Запах был, но не запах разложения. Прозрачный желтоватый дымок улетучивался. Таял. Улетал, исчезал. Смерть, навеянная Ормусом, отступала. Иисус молился. Он смотрел в небеса, откуда сегодняшнее действо открывалось более честно, чем на земле, вблизи. Он просил прощения у Господа. Но не находил этого прощения в собственном сердце. Проходили минуты, одна за другой. Слабый стон донёсся до слуха Иисуса, и стоящих рядом Мариам, Фомы, Левия… «Чудо» свершалось. Оно было в ходу. И снова громко, чтоб было слышно всем, Иисус проговорил: — Отче! Благодарю Тебя, что Ты услышал меня. Я и знал, что Ты всегда услышишь меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что Ты послал меня. Сказав это, Он воззвал громким голосом: — Лазарь! Иди вон![311] Потом рассказывали многие, что первой зашевелилась левая рука, раскрылась и вновь сжалась ладонь. Лазарь завёл руки за голову, пелены мешали, но он тянулся, тянулся, вздыхая, потягивая ноздрями воздух. Многие отшатнулись в ужасе от пещеры, вход в которую и без того тесно обступили ученики. Но кто-то успел заметить, что Лазарь перевернулся на бок, перед тем, как встать, и встал поначалу на четвереньки. — Развяжите его, пусть идёт, — отдал приказ Фоме и Левию Иисус. Ёжась, пугаясь происходящего, ученики всё же отняли платок от лица Лазаря, и стали развивать пелены. С трудом поднялся он на ноги. Шатаясь, пошёл от выхода… Толкаясь, пиная друг друга, разбегались потрясённые люди. А Лазарь уже вышел на свет, и щурился, поскольку и вечернее солнце светлее пещерного мрака. Громко, отчаянно зарыдала Мариам, и было в этом плаче различимо всё для Иисуса — и страшная встреча в Кесарии, и расставание с любимым, во время которого своими руками убивала Мариам брата, и ненависть к Ормусу, поймавшему их в ловушку страха. Марфа, стоявшая неподалёку, беззвучно опустилась на землю, потеряв сознание. Лазарь дошёл до Иисуса, нашёл Его полуслепыми глазами. Упал перед ним на колени, и руки Учителя легли на обмотанную тряпками голову. Воскрешение Лазаря свершилось…68. Прибытие в Иерусалим
Не так уж часто встречаются люди, довольные положением дел, если речь идёт о том, что ими достигнуто в жизни. Все мы достойны лучшего в нашем собственном представлении. И уж каждый о нём, о лучшем, мечтает. Рвёмся за нашими мечтами вослед, сметая по пути всё, что мешает. Порой то, что мешает, оказывается на самом деле главным, тем, без чего если не невозможно, то в общем-то и не хочется жить. Догадываемся мы об этом слишком поздно, невыносимо поздно, когда ничего исправить всё равно нельзя. И теперь уже начинаем мечтать о том, что осталось в прошлом, что невозвратимо… Первосвященник иерусалимского храма Ханан бар Шет мало о чём сожалел, тем более о том, чего добился в жизни. Он был доволен существующим положением вещей. Господь положил Ханану предел — стать духовным вождём народа, собственным представителем Его на земле. Ханан им стал, и пурпурно-голубая риза первосвященника украсила его плечи. А когда его сместили те самые римляне, чьим ставленником он был, жизнь не кончилась. Он поставил на своё прежнее место того, кто ни в чем не стал бы ему перечить. Поначалу сына. Потом зятя. И за спиной безвольного зятя остался главным в Храме. В том Храме, в котором ему не должно было быть места вообще. По ряду причин, о которых Ханан не распространялся. Нет, собственными достижениями Ханан мог только гордиться. Другое дело — судьба Храма. Когда-то власть духовная распространялась на пределы всей родной земли. Теперь ограничивалась Иудеей. Остальные области подчинялись лишь на словах. Несколько раз в году, на праздники, шли поклониться их жители Храму, и тем, кто был в Храме слугами Господа. Да ведь не все жители, и не круглый год. Лишь в дни праздников приток денег был ощутим, а деньги Храма — это всё же деньги Храма. Смешно было бы думать, что Ханана не волновали города Десятиградия, в которых росло число отпавших от истинной веры, или языческий Галиль с его неверием… Он и хотел их возвращения, и добивался его. Он делал всё, что мог. В остальном же полагался на Того, Кто обещал праотцам власть надо всем миром, над всеми народами. Рано или поздно обетование должно было свершиться. Судя по всему, время это было не за горами. Ушли в прошлое цари Израиля из его исконных колен, страна переходила из рук в руки. Казалось, наставали последние времена. Уже и второй Храм был отстроен. После постройки третьего конец этого мира был бы предрешен. Израиль властвовал бы над светом, как и было обещано. Ханан давно не верил во многое, ему доставало цинизма на неверие. Слишком уж часто соприкасался священник со священными предметами и ритуалами, чтобы остаться непогрешимым. Однако есть совершенно непоколебимые понятия, и на них неверие не должно распространяться. Вера в блестящее будущее страны — одно из них. Даже наедине с собой ставленник языческого Рима не стал бы рисковать с сомнениями по этому поводу. Зачем жить, если сомневаться в таком? Однако в том, что сам ты прав во всем, и знаешь предначертания Господни, не всегда уверен. Слишком высок Господь, слишком занят множеством дел, чтобы снизойти до прямого общения с первосвященником. Всё надо решать самому, всё. Каиафа и во время служения в Храме не удерживается от оглядки на тестя, которого не просто уважает, а ещё и боится. Синедрион, если не касаться отдельных лиц, сборище глупцов и льстецов, кормящихся из рук Ханана. Те, кто сопротивляются, как это делает Иосиф из Аримафеи, достойны уважения, быть может. Но делиться с ними властью первосвященник не собирается. И что же в таком случае делать с человеком по имени Иисус, скажите на милость? Кто поможет, кто подскажет Ханану достойное решение? Три года тому назад Иисус впервые появился в Храме. Пользуясь попустительством, отнюдь не бескорыстным, Ханана и всех остальных, кто промолчал, хотя имел нечто сказать по этому поводу, «очистил» Храм. Проявил ревностное служение Господу и дому Его, большее, чем все священники и левиты, вместе взятые. Мозаичные полы и изящные колоннады двора язычников должны быть ему благодарны — целый день после его вмешательства здесь царил необычный покой. Изгнанные из пределов животные и люди не сразу вернулись. Ни гула торгующихся голосов, ни звона монет. Молитвы протекали в благоговейной тишине… Не приходилось кричать вслух, что этой тишиной в доме Своём Господь обязан великому Риму. Что лишь прямой приказ прокуратора спас Иисуса от скорой расправы Синедриона во главе с Хананом. Пилат стоял твёрдо, и пришлось смириться. Однако смирение не в характере первосвященника. И время для смирения очевидно прошло. За три года многое изменилось, да как! Иисус триумфатором шёл по городам Иудеи, Галиля и Декаполиса. Люди бежали к нему отовсюду. Иудеи и самаритяне одинаково верили в силу его добрых рук, приносящих излечение. Это было бы не страшно, мало ли лекарей на свете! Даже самых удачливых. Хуже другое. Его слушали, вот что плохо. И узнавали из его речей, что с небесным Владыкой нельзя торговаться. Что царство Божие не может быть предметом купли-продажи и мелочного расчета. Что перед нелицеприятным судом Божьим язычники могут быть лучше иудеев, мытари лучше фарисеев. Не может быть на небе, а значит, не нужно и на земле многого. Ни ропота, ни зависти, ни сравнения своих заслуг с чужими, ни низкой борьбы за первенство и преимущество, ни жалких споров о том, кто совершил больше всех службы или получил меньше всех благодати… Страшное сочетание жреческой выучки и внутреннего благородства, Иисус из Назарета! Создание Рима, поросль Израиля, ученик египетских жрецов! Уничтожить его трудно. Да что там трудно, просто невозможно, пока за ним стоит Понтий Пилат, неумолимый, неустрашимый пятый прокуратор Иудеи. Пока ненавистный Ормус водит его исцеляющими руками. Так и своей собственной головы лишиться недолго. Быть может, есть лишь один способ. Взять его в Храм, сделать его частью Храма, его выгоднейшей частью. Купить его властью, подняв надо всем миром недосягаемо высоко. О нем говорят, как о новоявленном Мессии, достойном царской власти. Пусть получит своё, пусть так! И поделится с теми, кто дал ему это. Раньше, чем возьмет своё сам. Иначе, не обязанный ничем Храму, не вспомнит о нём в дни своего торжества! Так думал Ханан. Так собирался поступить. И судьба или Бог предоставили ему возможность подвергнуть Иисуса искушению властью. Накануне третьей, последней пасхи, выпавшей на период общественного служения Мессии. Возбуждение царило в народе в эти дни. В священном городе с любопытством и нетерпением ждали Пророка галилейского. Его называли Спасителем, и ждали небывалых чудес от Того, Кто воскресил мёртвого. Три дороги ведут из Вифании в Иерусалим через гору Елеонскую. Одна из них проходит между её северной и средней вершиной. Другая поднимается через самую высокую часть горы. Третья, что считается главной, огибает южный отрог срединной массы горы. Первые две — суть горные тропинки. Иисус шёл по третьей, большой, широкой. Ибо с Ним шли люди — ученики, последователи, жаждущие исцелений, преданные Ему женщины. Он появился из-за пальмовых дерев Вифании, «дома смоковниц»[312]. И было это так, как сказано было в пророчестве. «Ликуй от радости, дщерь Сиона; торжествуй, дщерь Иерусалима; се Царь Твой грядёт к тебе, праведный и спасающий, кроткий, сидящий на ослице и молодом осле, сыне подъярёмной»[313]. Мирное существо, символ вечного труда, вьючное животное — вот кто был под Ним, но не конь, благородный друг гордого римлянина. Не потому, что на коней не хватило бы денег. Денег и влияния уже доставало. И римляне были за Ним, и Он знал это. Но власть тяготила Его, лишь одну Он соглашался принять — Господню. То была власть любви, но не гордости и собственного тщеславия. Поэтому Иисус на молодом осле спокойной трусцой вступал в Иерусалим. Ослица везла Марию, осторожно переступая, словно понимая, что бесценный груз матери, будущий ребенок, на её ответственности. Рядом шли ученики. Радость была на их лицах. Прав ли тот, кто сказал, что Он «знал, которых избрал»[314]? Ведь в эту минуту, окружённые толпами людей, приветствующих их криками и радостными восклицаниями, ученики надеялись — вот оно, признание! Царство Израиля приблизилось, оно достижимо, и уже можно дотянуться рукой до власти, почестей, богатства! Залог всего этого — их Учитель — обожаем народом, и скоро воссядет на троне Израиля, а римляне исчезнут, сгинут, унесённые ветром Господним, бурей Его гнева… Немудрено было в это поверить, когда народ одеждами своими устилал Его путь, приветствовал Его срезанными ветвями смоковниц, оливковых и каштановых дерев. Живой лес рук и веток встречал Учителя на каждом участке пути, и голоса людские сливались в единый хор благословений… Кто из учеников и в какую минуту выкрикнул слова, ставшие пророчеством погибели Его? Те слова, после которых пути назад уже не стало, и начался обратный отсчёт времени к смерти, а потом и к бессмертию. — Осанна Сыну Давидову! Благословен грядущий во имя Господне! Осанна в вышних! Дидим резко повернул голову направо. Голос кричавшего звучал рядом, близко, и был знаком до боли. То был Иуда Искариот. Дидим рванулся было к нему — остановить, заглушить этот нелепый выкрик. Было ещё время спасти Учителя. Достаточно было прикрыть ладонью развёрстый рот предателя, не дать вырваться страшным словам. — Приветствуйте Царя Израиля! Йэшуа — сын Давидов, лев Й’худы воссядет на престоле своих отцов! Осанна в вышних! Руки Дидима легли на шею Иуды, сжались в кольцо. Поздно! Тысячи глоток уже кричали, повторяя нелепый вымысел Иуды, придававший грозный оттенок их шествию. Дидим в тумане злости и отчаяния не видел ничего, кроме огромных, тревожных глаз Марии, чей взгляд он успел перехватить перед броском к горлу негодяя. А руки его делали своё дело, сжимались всё плотнее… Их растащил Зилот. Великан легко разнял сведённые судорогой руки Дидима, отбросил его в сторону. Никто и не заметил короткой схватки. Быть может, Мария. Если только она смогла различить что-либо за завесой из слёз. Из уст в уста, из уха в ухо лёгким, но назойливым ветерком проносилось в толпе: — И взял Моше жену свою и сыновей своих, посадил их на осла. И в ответ эхом отзывалось: — Каков был первый спаситель, таков будет и последний.[315] А впереди, за отрогом горы, вставал Иерусалим. Море ослепительного блеска на мраморных башнях и золочёных кровлях в глубокой долине… Царственная мантия гордых башен. Прозрачный воздух. Голубое с редкими облачками небо. Благословение Господа тебе, вечный город! Но печален тот, кого отныне будут звать Спасителем в веках. Весь позор издевательств, вся боль страданий, что предстоят Ему, быть может, встали перед его внутренним взором. Иначе почему омрачился Его дух? Странный триумф для признанного Мессии! Когда он плачет. Еле произнося слова от сдерживаемых рыданий, не слыша приветственных криков толпы, не внимая глупостям о царственном своём происхождении и будущем. — О, если б и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему, Й’ру-ш’лем! Так запомнил Иуда Дидим, Близнец, ученик Иисуса, потрясшее его откровение Наставника. Иисус говорил: — Но это сокрыто ныне от глаз твоих; ибо придут на тебя дни, когда враги обложат тебя окопами, и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне за то, что ты не узнал времени посещения твоего… Это не было проклятием чудному городу, который Наставник любил. Дидим понимал: это предвидение, озарение. Всё то, что несёт Спаситель человечеству, слишком большое и непонятное. Даже самым близким Его людям. Даже они хотят видеть в нём лишь будущего царя освобождённого от римского гнёта Израиля. А в этом — залог гибели Иисуса, ибо не дремлет Рим. Быть может, когда-нибудь римляне и выпустят из одряхлевших рук империю, но не сегодня, не сейчас. Время римских законов и власти продолжается. И значит — не быть свободным Израилю, и снова возопит к небесам пролитая кровь потомков Авраама. Обрушатся небеса на священный город, рухнут стены мраморных башен, поблёкнут без золота, ободранные и разорённые… Дидим плакал вместе с Иисусом. Молчаливые слёзы текли по лицу всё слышавшей Марии. Насупился Зилот, в удивлении и даже в негодовании взирал на Учителя Кифа, не понимающий, как всегда, что происходит. Он вёл под уздцы осла Иисуса, и был несказанно счастлив. Слова Учителя проникли в душу его, и возмутили до глубины души. Всё это настолько не соответствовало его мечтам, начинающим как будто сбываться, что Кифа закипал, раздувался. В удивлении взирали на них немногие разглядевшие всё это в шумящей, ликующей толпе. Но уже бежали навстречу к Нему из Иерусалима люди, завидя приближавшегося Пророка. Две людские толпы, как волны, столкнулись, слились друг с другом. И до самых ворот Иерусалима Он ехал в народной толпе, приветствуемый криками «осанна» и взмахами пальмовых ветвей…69. Сон
Сны, что это?.. Абстрактная мозаика реальных событий. Да, в основном это так. И в этом своём проявлении они не часто вызывают у нас тревогу. Проснувшись утром, протирая глаза, мы уже больше чем наполовину забываем их. К вечеру от них не остаётся и воспоминаний. Есть, правда, особые сны — те, что принято называть дурными. От которых становится страшно, спешишь проснуться. И просыпаешься мокрым от липкого, холодного пота. Долго стучит сердце в груди, и ноет, и тебе всё не по себе, и хочешь забыть… да не можешь. А двадцать веков назад… Там, во снах, проживал человек свою вторую и третью жизни. Там общался с богами и демонами. Встречался с прошлым. С душами ушедших. Получал от них предупреждения. В век авгуров[316] и толкований снов, во времена существования пантеона божеств, прокуратор Иудеи Понтий Пилат, проснувшись от ночного кошмара, долго потирал рукой область сердца. Холодный пот покрывал его лицо, руки дрожали. Он, прокуратор, точно знал — этот сон не приходит к нему просто так. Это знак свыше, и настал час, когда придётся выбирать. Каждый раз, когда вставал перед ним выбор, когда обстоятельства пытались подавить Пилата, и разум убеждал — цель важнее, нежели пути её достижения, ему снился один и тот же сон. Сон-предупреждение, сон-воспоминание, сон-быль из прошлого, о котором так хочется забыть… Он тогда был значительно моложе, и не задавался таким количеством вопросов о сущности жизни. Он служил Риму, а Рим воевал. Рим воевал с тех самых пор, как Ромул убил Рема[317]. Правда, с тех времен стены города значительно раздвинулись, охватив половину мира. Во всяком случае, Понтий Пилат защищал тогда Рим у самых берегов Рейна, а ведь это довольно далеко от Тибра. Начало правления Тиберия ознаменовалось мятежом в войсках, размещённых в Германии и Паннонии. Положение было отчаянным. Веллей Патеркул[318], единственный из очевидцев происходившего, чьи труды сохранились до наших дней, начинает своё повествование об этих событиях словами: «мы подошли ко времени наивысшего ужаса». В среде римской знати действительно царил ужас. Часть сенаторов умоляла императора лично отправиться к войскам. Тиберий же медлил, делая вид, что скоро обрушится на бунтовщиков с огромной армией. Он готовил обозы, оснащал корабли, избирал себе спутников для похода. Но столицу покидать не собирался. Не хотел подвергать случайностям себя и свою державу. Его тревожили опасения: в Германии — более сильное войско, в Паннонии — оно ближе. Одно опирается на силы Галлии, второе угрожает Италии. И какое же из них посетить первым? Вдруг сочтёт себя оскорблённой та сторона, которую посетит он во вторую очередь? Где искать помощи, когда легионы откажут в повиновении самому императору? Тиберий послал к бунтовщикам сыновей. В Паннонию — родного сына, Друза Младшего[319]. Усмирение мятежа в Германии поручил приёмному сыну, Германику[320]. К Германику и отправился Понтий Пилат. Это было его собственное стремление. Но, кроме того, так решил за него его друг и покровитель. Его земное Божество. Понтий уехал с напутствием оберегать Германика ценою собственной жизни, если это потребуется. Много дней и ночей подряд он жил рядом с проконсулом[321], прикрывая его спиной. Держа уши и глаза открытыми, не снимая рук с оружия. Он был свидетелем того, как трудно давались победы над своими Германику, как, скрипя зубами, приходилось отступать. Германик разрешил отставку тем легионерам, кто прослужил более двадцати лет. Освободил от работ по лагерю тех, кто прослужил более шестнадцати. Всем солдатам и командирам выплатил в двойном размере прежнюю задолженность. Так он заткнул рты большинству. Скорбя в душе, с одной стороны, что приходилось покупать сегодня солдат Рима. Славные когда-то своей дисциплиной войска. С другой стороны, радуясь, что обошёлся без пролития римской крови. Но два легиона в старых лагерях упорствовали. Воины пятого и двадцатого легионов отказывались их покинуть. Они продолжали заниматься разбоем в окружающих деревнях. Они не признавали власть императора над собой, и все призывы Германика к восстановлению дисциплины оставались без ответа. Понтий отправился к легату[322] бунтующих легионов, Авлу Цецине, с письмом от Германика. «Ты отвечаешь за своих воинов головою, легат. Ты ответственен за их поступки куда более, чем отец за поступки сына. Этот бунт — твоё поражение, позорная сдача. И я забыл твои прежние заслуги. Поторопись привести к повиновению каждого. Или каждый будет казнён. Не децимации[323] ждут вас, а поголовная, без исключений, смерть. Тебя я распну на первом попавшемся дереве, как взбунтовавшего раба, в назидание воинам перед их собственной смертью. Почётная смерть от меча — не для бунтовщиков и разбойников». Таков был общий смысл письма, которое Понтий Пилат вёз с собою. Отдавая письмо Понтию, Германик дал его прочитать, прежде чем запечатал. — Теперь ты знаешь, зачем едешь, — сказал ему Германик. Не попадайся в руки отъявленным бунтовщикам. Ибо тогда ты не сумеешь отдать письмо легату. Я привык полагаться на твой здравый смысл и храбрость. Надо выжить, Понтий, и выполнить моё поручение во что бы то ни стало. Твой бравый вид и умение стать другом каждому солдату должны пригодиться. Они поверят тебе, и ты доберёшься до легата. — Есть ли надежда, что, воззвав к его разуму, ты добьёшься повиновения? — Он старый солдат. Он ценит свои заслуги. Полученные в боях раны ноют, не дают ему покоя по ночам. Они говорят ему: «Неужели ты хочешь, чтоб кровь и пот, пролитые во славу Рима, так и не были оценены по заслугам?» Они говорят — пора отдохнуть. Отдохнуть под крышей собственного дома, почитаемым всеми ветераном, в уюте и тепле. А не в могиле, туда всегда успеешь. Есть один только путь к покою — подчинить легионы власти императора. И легат это знает. Ты только доберись до него и отдай письмо в руки, до того, как его разорвут на клочки бунтовщики, которым нечего терять. Пожалуйста, доберись до него, Понтий… Будущий прокуратор Иудеи двинулся в путь на рассвете. В сопровождении ещё двух воинов. Все одеты просто, по-походному, кони под ними без всякого убранства. Короткие мечи в качестве оружия. У Пилата — метательное копьё, pilum[324], с железным наконечником. Если, по-видимому, обязан собственным именем этому виду оружия, то владеть им надо в совершенстве. И будущий прокуратор не раз пускал свой дротик в ход. А неприятелю не каждый раз удавалось подставить щит под волнистое остриё… Чаще подставлялась плоть, человеческая плоть. Крови к тому времени Пилатом уже было пролито немало. И, собственно говоря, то, что произошло в этом путешествии, составляло потом содержание дурного сна Пилата. Уже тогда всё это казалось сном, только сном наяву, от которого ни убежать, ни проснуться. К исходу вторых суток они добрались до лагеря. Выехали на опушку леса, остановились оглядеться. Сумерки накатывались на лес, на деревню германского племени убиев, недалеко от которой был разбит лагерь непокорного легиона. Заходящее солнце освещало ещё верхушки деревьев, а под кронами их, внизу, понемногу воцарялась темнота. Женский крик разорвал в клочья тишину и покой вечернего леса. Он нёсся от бревёнчатого дома, стоявшего в стороне от деревни, и был исполнен ужаса и боли. Ещё крик, ещё… Понтий отметил, что никто не торопится, не бежит на крики. Деревня давно вымерла, сожжена. Жители, конечно, покинули дома, да их и осталось целых два-три, не больше. Торчат из земли обгорелые остовы. Он не стал отдавать приказа, просто развернул коня на крик. Зачем? Трудно сказать. Так много крови, ужаса, боли вокруг. Женщины, добыча воинов, страдали больше остальных. Они не могли, не умели защищаться — тем хуже для них. Он же не мог, да и не пытался защитить каждую. И всё же не праздный интерес заставил его повернуть коня. Что-то глубинное, из детства. Словно позвала мать, или сестра… Он не хотел допустить, чтобы так кричала женщина. Животные, исторгнутые болью крики, отдававшиеся в ушах, следовало прекратить. Возня с распятой на земле девушкой… Один легионер держит её за руки. Другой, верзила в обычных ножных латах и даже в панцире, навалился на неё всем телом и тяжестью железа, давит ей на грудь, ёрзает, пытаясь овладеть ею. Полузадушенное, в крови от множества царапин тело не поддается. Крепкая деревенская девушка, с упругим молодым телом, она выскальзывает, сучит оголёнными ногами… Возможно, что-то не ладилось у насильника и с собственным членом, сопротивление мешало, сбивало с толку. Он пыхтел и стонал, временами соскальзывая с её тела, и именно тогда раздавался этот ужасный, страшный крик мучимого существа. Едва вздохнув освобождённой грудью, она издавала крики, призывая кого-то на помощь. — Давай, ну давай же, всунь ей наконец! — кричал напарник. — Или подержи её, я сам! Не можешь, так дай другому! Подержи её, дай я попробую, говорю! Он видел их, но почти не обратил внимания на вновь прибывших участников драмы. Скользнул глазами по всадникам, понял — свои, и вновь устремил глаза туда, где колышется грудь, куда манят раздвинутые ноги. «Это ХХ Valeria Victriх, они, эмблемой у них — кабан, — мелькнула мысль у Пилата. — Значит, доблестный и победоносный легион, судя по названию. Что доблестный — вижу…» Между тем насильник, устав от сопротивления столь желанной им твари и собственного бессилия, занёс над грудью девушки нож. Он опустился точно над областью сердца. Хлынула кровь, и тело обмякло, опустилось безвольно на землю. — Уваа… Ваа… — разносились по лесу дикие крики насильника. Всё удалось ему теперь, когда жертва умирала в его объятиях, и он напрягался, вонзаясь в неё ещё и ещё, пока не издал победный крик. И забился в судороге наслаждения. Ошеломлённые происходящим Пилат и спутники. Напарник, в изумлении нависший над этой парой, захлебнувшейся в крови и наслаждении. Кони, в волнении прядающие ушами, косящие глазом. И — небо со звёздами, всходившими на небосвод, где всё это отражалось… Потом — ещё один чудовищный, режущий слух выкрик. Германец, варвар — вот кого она призывала до последней минуты! Зачем принесло варваров в погибшую деревню, что они тут забыли — смерть свою? Да и не только свою. Взмах ножа, и кровь девушки смешалась с кровью её убийцы. Он не успел сползти с неё, да что там — вынуть свой член из её тела… Варвар мог бы бежать, все, даже Пилат, весьма быстрый обычно, находились в состоянии какого-то отупения. Но, отбросив тело насильника пинком, упал на истерзанное тело подруги — и зарыдал, завыл; завыл, как воют ночами волки. Это был голос вселенской тоски и отчаяния… Оглушённые латиняне вскоре опомнились. Инстинкт повелевал — следует быть наказанным убийце римлянина, каким бы римлянин ни был. Что бы ни содеял римлянин, ибо закон в этом мире — римский. Для остальных один-единственный путь — смерть… Они нашли поваленное дерево в лесу. У легионера из взбунтовавшегося лагеря нашлись и гвозди. Вот уже несколько месяцев подряд непокорный легион втолковывал дикарям, что есть такое римский порядок. И подручные материалы имелись в достаточном количестве. Это был самый страшный момент сна прокуратора — момент распятия. Он видел казни и раньше, но не принимал в них непосредственного участия. А тут пришлось быть совсем рядом. Германец был молод, лет восемнадцати — двадцати. Пилат был старше ненамного, всего на пять-шесть лет. Одно дело — убийство в бою, где враг вооружён и опасен, а ты в угаре битвы разишь налево и направо, отвечая на удары. Часто не видя, как падает враг, как заливается кровью. Как гаснет его жизнь… Понтий Пилат был обречён отныне видеть в страшном сне — глаза. Глаза, в которых вначале было больше всего ненависти. Варвар был равнодушен к собственной судьбе, казалось. На бледном лице расцветали голубые яростные глаза, он выкрикивал нечто на гортанном, грубом своём языке. Должно быть, сыпал проклятиями. Пока они тащили его к месту казни, в германце говорила месть, им владело бешенство. Потом, когда легионеры вколачивали гвозди — дикая боль в голубых озёрах, до предела расширенные зрачки. Германец не кричал, но по закушенной, почти пережёванной губе стекала кровь. Слёзы водопадом покатились из-под век, хлынули, как хлынула кровь из пробитых рук и ног, когда они подняли поваленное дерево и вздыбили молодое тело на кресте. Мука заволакивала глаза, ужас смерти застилал их. Пока говорили в нём горе и ненависть, он не думал о смерти. Теперь она подступила к нему, а он не хотел, не хотел умирать! Умирать так мучительно, так страшно, так незаслуженно. Так рано… Так больно, так больно, так больно! Боль, что сосредоточилась в глазах дотоле мыслящего существа, превращая его в обезумевшее животное, и будила Понтия Пилата. Он просыпался в холодном поту, руки его долго дрожали, и он потирал рукою область сердца, не в силах успокоиться, собраться. Благодарение Юпитеру, поручение Германика он исполнил честно. Из всего, что осталось в памяти от тех времен, это — самое отрадное. Легат зачитал письмо орлоносцам[325], значконосцам[326] и наиболее благонадёжным воинам. Те решились применить оружие против своих. По условному знаку ворвались в палатки и перебили самых ярых бунтовщиков. Был настоящий бой, много убитых и среди мятежников, и среди благонамеренных. В лагерь прибыл Германик. Обливаясь отнюдь не лицемерными слезами, в чём был абсолютно уверен Понтий Пилат, но во что могли не поверить иные, он сказал: — Всё происшедшее — не целительное средство. Это — бедствие. Это — страшное бедствие для Рима. Не в междоусобной войне следует погибать римлянину, не этого ждёт от нас отчая земля. «Отчая земля!» — упрёком отдавалось в сердцах легионеров слово Германика. — Terra patria, — повторяли они вслед за ним с раскаянием. Помолчав, проконсул добавил: — Сожгите трупы погибших. Слова Германика стали преградой на пути страстного желания Понтия Пилата убить второго из насильников. С такими, как он, редко что случается, и он уцелел при подавлении бунта. Хотелось помочь негодяю умереть. Но увещевание Германика, да гроздь phalerae[327] на кожаном ремне легионера, среди которых позолоченная медаль с изображением Медузы Горгоны, остановившимся взором смотревшей на Пилата, стали непреодолимым препятствием. «Жаворонок» из пятого легиона, V Alaude, — а он оказался легионером именно пятого, а не двадцатого легиона, к которому принадлежал погибший насильник, — был помилован Понтием Пилатом. Потом был новый поход против германцев. Для отвлечения внимания легионеров, для поднятия духа. Для отмщения за поражение в Тевтобургском лесу[328]. Слава Германика, подавившего сопротивление варварских племён, гремела по всей империи. Понтий Пилат был с ним до самого триумфа в Риме. В ночь после триумфа будущему прокуратору впервые приснился его страшный сон…70. Иисус и власть
Двор язычников Храма — место неприглядное. Занавожен, грязен, вонюч. Крики, непрерывный гул голосов торгующихся, звон монет. Люди с сосудами пробираются к источнику воды, словно двор Храма — это обычное место для хождения. Хорошо, что запрещён вход в наос[329], собственно Храм. Святое и Святое Святых защищены от наглости людской толпы. Но крики продающих и покупающих из принадлежащего Храму притвора достигают и Господа в его святилище. Здесь, на Дворе язычников Храма, расположены Базары Ханана, собственность первосвященнической семьи. Это ряды, где продаются жертвенные животные, которые блеют, мычат, воркуют. Естественно, что в дни выбора пасхального агнца толпа народа — ещё больше, крикливей, и животных становится не меньше, а больше. Алчность, как всегда, побеждает благоговение, звон монет заглушает молитву в святилище. Люди, ищущие присутствия Божьего, лишены его, находясь в доме Божьем. Безобразное и шумное зрелище — двор язычников Храма в дни перед пасхой. Что, кроме гнева и скорби, мог испытать Иисус, прибывший в Храм вознести молитву Господу по правде и по душе? Только что Он с учениками, провожаемые толпой почитателей, прибыли в Иерусалим. Сменили дорожное одеяние, омыли пыльные ноги. Он пришёл в Храм проповедовать, но мог ли делать это в столь осквернённом месте? У Сузских врат[330], одолеваемый смесью гнева и печали, Он расстался с толпой, в которой теперь уже были не только почитатели. Были люди, в чьём лице не принимала их столица. С презрением и враждой произносили они: «Это Йэшуа, пророк из Н’цэрет Глиль Хаггойим»[331]. И вот — двор Храма, который пытался Он очистить раньше. И всё повторяется, всё неизменно, как встарь. Он повторил свою отчаянную попытку. Снова хлопанье бичей, рассыпавшиеся по двору со звоном монеты, крики, бегство животных… Ещё не все люди и животные разбежались с обширной площади Храма, но к Нему изо всех сил уже неслись левиты. Он услышал тихие голоса, вежливые приглашения. Его, но лишь Его одного, звали пройти за ними. На встречу с первосвященником, пожелавшим своими глазами увидеть того, кто стал причиной всеобщего бегства из Храма. Он пошёл за ними. Он всегда хотел одного — чтобы Его наконец поняли. Быть может, среди тех, кто служит Богу, в Храме, можно найти понимание? В конце концов, Ханан бар Шет не в первый раз повторяет своё приглашение. До сих пор Он не шёл к нему, сам не зная почему. Он не боялся священников, не боялся ни влиятельных саддукеев, ни фарисеев. Рим в лице прокуратора был Ему защитой. До того дня, когда Рим решит, что довольно. Когда префект решит, что Он, Иисус, созрел для роли Бога, принесённого в жертву. Он знал это теперь, после длительного общения с Ормусом, помешанным на солнечных богах. Теперь, после «воскрешения» Лазаря, трудно было бы не осознать, что из него создают легенду. Сочиняют легенду о боге, что воскрешал людей и воскреснет победно, после смерти, сам. Он не мог жертвовать близкими, но знал одно — этому следует помешать. Он, Иисус, не бог. Это нужно было успеть сказать. Так почему же не Ханану, первосвященнику? Тому, кто знает, что есть истинный Бог. Тому, кто служит Отцу Небесному, как и Он, Иисус. Наверное, времени осталось не так уж много. И приглашение Ханана своевременно. Первосвященник поймёт, что Иисус лишь пророк, пророк Бога праотцев Израиля. Они могут найти выход из той ловушки, что соткали римляне из Его собственной веры и чудесного дара, поместив в эту ловушку и Его любимую, и ещё не родившегося ребенка, и плохо понимающих Его, но дорогих сердцу учеников. Всё это время Он, ведомый Господом, призывал лишь к миру и пониманию. Сострадал, лечил, помогал. И звал к любви. До воскрешения Лазаря, до этого обмана, на который Его вынудили, угрожаярасправой с близкими. Лишь этот грех на Его душе. Всё остальное — от Отца Небесного. Пойми это алабарх, сможет ли он помочь? Вместе прославлять Господа, и Он, Иисус, во Храме и с Храмом! Вне богопротивных выдумок римлян, вне фокусов Ормуса-мастера, вне всего, что претит Ему и оскверняет Его миссию пророка. Что чуждо и ненавидимо Им, хотя ненависти в сердце Его, видит Господь, так мало… Ведь тот, кто мечтает о понимании, должен быть готов к пониманию сам. Он шёл вслед за левитами, согреваемый надеждой. Они прошли во двор женщин через Красные ворота, потом через Никаноровы ворота, большие ворота из коринфской бронзы, ведущие во Двор израильтян. Левиты, человек десять, лишь с трудом приоткрыли их. Подошли ко Двору священников. Здесь Его дорога должна была бы закончиться, лишь для священных лиц открыт был доступ к жертвеннику. Один из левитов почтительно обратился к нему: — Йешуа, пророк из Галиля, может идти далее по приказу Ханана бар Шет, первосвященника. Встреча назначена у жертвенника, первосвященник ждёт. Дым укажет дорогу гостю. Иисус не успел возразить. Левиты ушли — он сегодня лишил их работы. Разогнал всех желающих выбрать правильную жертву. Чтобы не ошибиться в выборе, нужны левиты, знающие о приметах жертвы куда больше, чем священники. Что отдать на сожжение, что унести из храма, каким должен быть агнец и каким он не должен быть ни в каком случае… Иисус усмехнулся. Неужели дым из кадильниц так уж приятен Отцу? Неужели лишь Он один обречён понимать, как всё это глупо? Лишь Он один во всём Израиле может, имеет право сказать: оставьте всё это! Почему Господь не дал понимания всем своим детям? Не кровь жертв. Не жертвенный дым. Не ваше дикое, кровавое поклонение. Любите друг друга — вот что главное! Пожалуй, будь Он во Храме, левитам пришлось бы уйти. Да и священники нужны были бы не в Храме, а там, где живут люди. Пусть участвуют в обыденной жизни, учат согласию, миру. Совершенствуются сами и помогают совершенствоваться другим. Соболезнуют, лечат. Говорят о высоком там, где о нём забыли. Мелькнула мысль — вот потому Ему нет дороги в Храм. Он отогнал её. И перешагнул порог, отделяющий один двор от другого. Гром не грянул, да Он и не ждал его. Здесь, как и повсюду, где жречество отделило себя от остального народа, причиной разделения было его, жречества, собственное удобство. Но не воля Отца. Он это знал. Он многое знал обо всём от Ормуса. Ханан ждал его у жертвенника всесожжения, обратив лицо к небу, куда ветер уносил дым. Довольно высокий, не лишённый мужской привлекательности человек. С лицом, отмеченным привычкой властвовать, думать, принимать окончательные решения. Он не ответил на приветствие. Лишь через несколько тяжёлых мгновений молчания Иисус услышал его властный низкий голос. — Пришлось ли тебе по вкусу моё гостеприимство, пророк? Теперь молчал Иисус, не понимая. Шла ли речь о его коротком шествии по двору священников? — Я говорю о том, как встречал тебя Й’рушалайим. От Бет-Анйа до городских врат. Пальмовые ветви недорого обошлись мне. Но шума получилось много. В Санхедрине недовольны. — Зачем?! — вырвалось у потрясённого Иисуса. Перед глазами вновь замелькали руки, ветки дерев, крики «осанна!», сердце сжалось от боли. Он не просил у них ничего, совсем ничего! Он только лечил их убогие души и тела. Он сожалел о них, и сокрушался, видя их язвы. К чему этот обман? Зачем согревать Его сердце, чтобы остудить его потом вечными снегами? Обида выразилась на лице Его столь явственно, что Ханан не замедлил обрадоваться. Печали других радовали его несказанно. — Зачем? Я объясню тебе. Ты видел мою власть. Ты оценил мои возможности. Мне будет проще говорить с тобой о том, для чего я тебя позвал. Надежда на помощь уходила безвозвратно. Собственная смерть приближалась неотвратимо. Лицо Марии уплывало вдаль, черты его размывались. Он пытался удержать их в памяти, согреться её теплом. Но что-то не удавалось. — Пойдём, — сказал Ханан властно. И даже, не удержавшись от порыва, ухватил Иисуса за руку. Он вёл Его куда-то через двор, а Иисус, вдруг устав смертельно, и не сопротивлялся. Как во сне шёл Он за тащившим Его Хананом. Через притвор, святилище. В Святое Святых своего народа, своего Бога. Сознание не включалось. Лишь глаза по привычке видеть ухватили что-то по дороге. Без всякого чувства. Кадильница, подсвечник. Какая-то иная утварь — откуда Он, сын плотника, пусть и называемый людьми пророком, мог знать, что и для чего. Было много золота, слишком много. Много блеска. «Всё пустое, — почему-то подумал Он. — Всё ненужное, всё пустое. Как глупо…» — Смотри, — говорил Ханан. — Вот, нет и его, ковчега. Я не знаю, есть ли и Бог, потому что мы ещё живы, ты и я, хотя стоим здесь без права. Есть мы, и этого достаточно. Хочешь стать богом? Я помогу. Тошнота подступила к горлу, Иисус с трудом удерживался от рвоты. Всё плыло в тумане, и смерть была неизбежна, скорая и беспощадная. Он думал — будет ли у него девочка? Похожая на его женщину. Или мальчик? Он их всё равно не увидит. Он не узнает… С трудом, не без отвращения и злости, вырвал Он руку из цепких когтей. Развернулся, пошёл к выходу. Ханан бежал рядом. — Я помогу. Все ждут Машиаха[332], каждый день и час. Я объявлю тебя им, я буду твоим предтечей, Элиййаху[333]… «Воззри, Господь, и пусть восстанет у них Царь, Сын Давидов, в тот час, который Ты уже, Боже, избрал, чтобы Он царствовал над рабом Твоим, Израилем. Опояши Его силой, чтобы Он уничтожил неправедных властителей. Очисти Иерусалим от язычников, безжалостно его топчущих. Пусть Он мудро и справедливо отгонит безбожников от наследия и разобьёт высокомерие безбожников как глиняную посуду… Тогда Он соберёт святой народ, которым будет праведно править, и будет судить колена народа, освященные Господом Богом Его. Он не допустит, чтобы впредь среди них жила кривда. И никто из знающих зло не может быть среди них; ибо Он знает их, что они все — сыны Божии».[334] Слова псалма Соломонова отдавались в ушах звоном. Он понимал, ещё как понимал, что ему предлагают. Стать знаменем народа, с поддержкой Храма, истинным Мессией. Изгнать римлян из страны под этим знаменем. Стать царём Израиля, это уже бывало. Были же царями пастухи и даже слуги[335], когда избирались Богом… Мариам, ребёнок… Он подарит им свою жизнь, без которой они осиротеют. Может, больше, чем жизнь — Он даст им царство. Ей подошёл бы любой наряд, и царские одежды — тоже. Она поистине царица, Его женщина, и без этих одежд. Боже, но почему же нельзя, почему нельзя взять всё это, когда оно предложено! Да, Ханану нельзя доверять, Он навсегда сохранит в памяти пальмовые ветви, и пустоту Святого Святых… Так же пусто у Ханана в душе. И всё же это — не причина. Даже с Хананом можно справиться, когда алчность и стремление к власти его одолеют. Он справился бы, Он подчинил бы его себе… Но почему же мелькает в глазах это бесконечное дерево. Да! Эти распятия, что они мастерили с отцом. Как не к месту они всплыли. Как всё это странно… Иисус остановился на ходу, рядом застыл, как статуя, удивленно на него взирая, Ханан, до того что-то беспрестанно бормотавший. За пару мгновений до этого Иисус почувствовал, как холодный ветерок страха мягко коснулся души, обволок его члены… Потом он ощутил, что напуган и Ханан. Иисус понял. То был знак, знак Его сознанию, замутнённому искушением, напуганному видением собственной смерти. Распятия — на них кровь казнённых. Вот чего Он не хочет и не должен допустить. Вся Его проповедь — смирение, кротость, любовь. Согласись протянуть руку Ханану, и всё будет не так. Быть может, всё сложится, всё получится. Но это будет не Его жизнь. Никогда, никогда не станет Он причиной стольких смертей, никогда не прольёт крови. Иначе всё, что было до сих пор — как пустое Святое Святых во Храме. Его жизнь — только Его жизнь. Пусть возьмут, раз это необходимо. — Отойди от меня, Сатана, — сказал Он священнику. — Ты мне соблазн. Потому что думаешь не о том, что Божие. А только о том, что человеческое. До того он говорил с народом притчами. Теперь он кричал своими притчами. Пусть они не всегда понимали, пусть с изумлением смотрели на него. Он говорил, как умел — пусть бы слушали. Разве не научены они были уже своими великими пророками понимать? Когда-то, после смерти Соломона, когда стало ясно, что царство не вынесет сумасбродств сына его, Ровоама, пророк Ахия Силомлянин[336] так говорил с будущим царём. Он надел новое платье, встал на пути одиноко шедшего Иеровоама. Ахия разорвал своё платье на двенадцать частей, и отдал Иеровоаму десять. Две части он оставил себе. И царь понял громко кричащее сердце пророка, не произнёсшего ни слова. Десять из двенадцати колен возвестили о готовности поднять мятеж в поддержку царя и следовать за ним. Лишь два колена остались верными Ровоаму… Пророк Иеремия[337], горько оплакивавший будущие беды Израиля, не был услышан в стране. Лишь он один знал, что вавилоняне вот-вот займут родную землю, лишь ему было дано услышать будущий великий плач израильтян на реках вавилонских… Он сделал узы и ярмо и возложил их себе на шею, чтобы все могли их увидеть; и так ходил перед изумленными соотечественниками. Другие узы и ярмо он послал в Идумею, в Моавит, в Амону, в Тир и Сидон. Он сказал им, соплеменникам своим, что впереди их ждёт рабство, унижение и скорбь. Он был не первым из пророков, кто вещал иносказанием… Но Иисус не молчал, Он говорил! Любовь и гнев боролись в нём, и тот, кто видел это, страшился. Мягкий и любящий, сострадательный, чувствительный… Да — но не в эти дни! Он обрушивался на тех, кто был причиной Его гнева, обоснованно и беспощадно, вызывая благоговейный страх остальных. По дороге из Вифании в Храм он проклял смоковницу… В чём провинилось перед величайшим из людей бедное дерево? В самом начале года на концах ветвей смоковниц появляются маленькие зелёные шишечки, фруктовые почки — паггим. Из них позже вырастут смоквы, а пока листья и цветы распускаются вместе, постепенно. Не плодоносит смоковница в месяц нисан, только обещание даёт она. Разве не знал этого Иисус? Ведь «ещё не время было собирания смокв». Не было на той смоковнице паггим. Среди зарождающихся листьев Иисус не увидел будущих плодов. Может, она одичала, точно так же, как розы, превращающиеся в шиповник. Может, просто болела. «И обратившись к ней, Он сказал: отныне да не вкусит никто плода от тебя вовек»[338]. Не о дереве говорил Он. Он кричал в своём сердце, чтобы слышали: смоковница бесплодна, и потому обречена на гибель. Израиль вызван к жизни, чтобы из него произошёл Мессия, Спаситель миру. И вот Он пришёл, а народ не узнал Его, и обрекает на гибель. И будет обречён сам… Не от гнева и проклятия Его засохло то дерево, от горя, что было в Его сердце! Они не слышали, а, слыша, не понимали? Он повторял им вновь… «Виноградник Господа… есть дом Израилев»[339]. Виноградник — народ Израиля, хозяин виноградника — Господь. Виноградари — те, кому надлежит охранять сей виноградник, священники и левиты, фарисеи… Так зачем же убили они слуг Господа, пророков, посланных им? Почему стремятся убить Сына Божьего, посланного им последним? Больше посланников не будет. Господь предаст их, как злодеев, заслуженной ими злой смерти и виноградник отдаст другим виноградарям. Так говорил он саддукеям и фарисеям, священникам и левитам: «Царство Божие будет отнято у вас и дано приносящему его плоды народу». И, слушая пророка, плакали одни, и взращивали негасимую ненависть в сердце — другие. А время летело, уходили последние мгновения Его жизни…71. Вечеря у Пилата
«Не хлебом единым жив человек» — сказал Иисус[340]. Да, не одним только хлебом. Но как притягательна, как желанна была для Него самого трапеза с людьми, которые Ему были близки! Он любил пировать, есть, и пить вино, и слушать разговоры. Те особенные, откровенные разговоры, на которые настраивают и близость собеседника за столом, и выпитое, и тёплый, сытный запах хлеба и яств. Не само поедание пищи в необъятном количестве, не безмерное поглощение вина привлекали Его. Он был строг к себе. Но тот дух братства, общности, то праздничное настроение, которым облекается совместное пиршество, — всё это манило его. В этом Он был обычным человеком. Каждый из нас на протяжении жизни множество раз присаживается к праздничному столу. Мы отмечаем рождение человека, его женитьбу, его смерть — и всякий раз за столом. Коли завещано нам в поте лица добывать хлеб свой, и мы честно справляемся с этим, то наше неотъемлемое право — разделить этот хлеб с близкими людьми, порадоваться вместе тому, что нам послано. Отвлечься на время от забот, разглядеть друг друга в повседневной суете. Вспомнить, что мы любим и любимы… В тот памятный четверг за общим столом собрались не только Иисус и его ученики. В Иродовой претории, во дворце, где так и не пришлось когда-то царствовать Мариамне, любимейшей жене Ирода, за общим столом возлежали: Понтий Пилат, прокуратор Иудеи, член Синедриона Иосиф, родом из Аримафеи, и жрец по имени Ормус, присланный из Александрии Египетской в Иудею по просьбе круга заговорщиков в Риме. Этих троих судьба свела помимо их желания. За три последних года этих столь отличных друг от друга людей, представителей разных народов, вероисповеданий, она упорно сталкивала в тесном, в том числе и застольном общении. Трудноватое это было общество для совместного застолья. Плохо сходились эти люди за столом, мало было между ними согласия и любви. Не способствовало полному пониманию и прекрасное италийское вино, и множество перемен блюд, предложенных прокуратору и его гостям заботами Прокулы, супруги Пилата. А уж тема для общения, избранная Ормусом по какому-то внутреннему его побуждению, и вовсе вывела из равновесия нынешнего хозяина дворца. Тот счёл своим долгом ознакомить Пилата с духовным наследием израильтян, которое изучал сам — дабы римлянин составил правильное представление о народе, которым правил. Жрец находил, что строить новое можно, лишь опираясь на старое, зная его в совершенстве. Речь сегодня шла о книге Екклесиаста, или Проповедника[341]. — Что пользы человеку от всех трудов и забот, которые его терзают под солнцем?[342] — провозгласил Ормус в начале беседы, и первые же слова Проповедника задели Пилата за живое. — От этого твоего древнего еврея, Ормус, пользы, по-видимому, действительно мало. Не знаю уж, над чем он так искренне трудился… Полагаю, от меня лично кое-какая польза есть. Вот, вкушаем во дворце у меня пищу, пьём чудесное вино. Кстати, ты немало перевел запасов его у меня. Я всё ещё не могу забыть, как ты опоил моим вином год назад толпу праздных иудеев в Кане. Уж не знаю, что сказал бы на это мой друг, Элий Сеян, узнав, что жрец вылил присланный им подарок, вино с собственных виноградников, в глотки свадебных гуляк. Воспоминание Пилата относилось к свадьбе в Кане Иисуса Назареянина, их общего подопечного. Оно отразилось улыбкой на лице Иосифа. Он не любил Ормуса, это правда. Жреца вообще никто не любил. Однако человек он умный, а круг его знаний просто невероятен. Эта шутка с вином — тому лучшее подтверждение. Надо же было продумать систему сообщающихся между собой сосудов, и осуществить задуманное в пару дней! Гости не могли знать, что заполнившая бочку вода ушла под землю, в подвальное помещение, по одной трубе, когда её отпустили отвинчиванием особого крана. А заполнили её по другой трубе, идущей через стену из бочки, помещённой на крыше дома. И чистым вином, качество которого было выше всяких похвал, конечно, поскольку иного вина в погребе у прокуратора Иудеи и быть не могло. Изумлению гостей не было предела, весть о чуде была разнесена повсюду в мгновение ока. Перед Иосифом вновь возникло лицо Хузы, с выражением полнейшего недоумения, счастливое, удивлённое лицо Мариам, вдыхающей аромат диковинного вина… Он улыбнулся воспоминаниям. — Суета сует… все — суета, — важно ответствовал Ормус на слова Пилата между тем. Прокуратор ничего не сказал в ответ, но презрительно сморщил уголки губ, всем своим видом показывая, что вряд ли сокращение запасов его вина заботами Ормуса можно считать ничего не значащей суетой. — Ничто не может осчастливить человека. Напрасно он стремится к мудрости, судьба его не отличается от судьбы глупца, обоих ждёт смерть. «И мудрого, и глупого долго не будут помнить. Со временем будут забыты оба. Как глупый, умник тоже умрет»[343], — вещал жрец. — Ну вот, ещё одно дурацкое утверждение, Ормус! Глупец умирает навеки, это верно, но мудрого имя хранят века! Не знаю, так ли это в Египте или в Иудее, но Рим славится своими мужами. В правильно устроенных странах всё иначе. — Может быть, в глазах твоих, римлянин, какая-то сотня лет, что Рим помнит своих мужей, и есть — вечность. Но для Египта и тысячелетия — одно мгновение. А что знаешь ты о великих мужах Египта? Да и я уже очень немногое. И потом, послушай этого проповедника, которого некоторые называют Й’хезкель[344]: «Возненавидел я труды, которыми трудился под солнцем, потому что придется оставить их человеку, который будет жить после меня. Кто знает, мудр будет он или глуп? А ведь именно он будет распоряжаться работой, в которую я вложил столько сил. Стало быть, и это пустое!»[345] На эти слова Понтий Пилат ещё не нашелся ответить, собираясь с мыслями. Но в это время в трапезную ввалился Банга, как всегда бесцеремонно. Бросился к хозяину, облобызал его лицо, был обласкан. Лизнул руку Иосифу, зная, что большего дружба с этим солидным, преисполненным чувства собственного достоинства человеком просто не позволяет. Они привыкли друг к другу, и только, и не мешали друг другу жить в своё удовольствие. Иосиф перестал уже содрогаться от присущей иудеям брезгливости, и испытывал нечто сродни привязанности по отношению к Банге. Но это ещё не означало, что можно к нему приставать так, как к хозяину или Анту. Ормус… К Ормусу успел попривыкнуть Банга. Но не до конца, конечно. Стоило тому заглянуть псу в глаза долгим, пристальным взглядом, как загривок у Банги приподнимался, пасть сама по себе скалилась, из груди вырывалось грозное рычание: зверь приветствовал таким образом зверя в лице Ормуса. Но когда жрец не обращал на него внимания, как сейчас, Банга выполнял ритуал недолгого ворчания, и устраивался у ног Пилата, всем своим видом показывая, что уж к хозяину-то жреца он не допустит. Время от времени пёс подсовывал свою большую голову под руку хозяину — чтоб не забывал о нём. Пилат трепал Бангу за ушами, почёсывал. Ормус располагался далеко, зла причинить не мог — ну и пусть себе сидит, разговаривает. Раз уж хозяин допускает подобные глупости… — Напрасно предается человек веселью и наслаждениям, они не приносят удовлетворения и пользы: «О смехе сказал я: Какая глупость! И о веселье: Нелепость и вздор!». Что касается женщин, то лучше избегать их: «И узнал я, что женщина горше смерти. Её внешность — ловушка, сердце — капкан, западне ее руки подобны. Угодный Богу от нее ускользнет, но грешник станет ее добычей».[346] В этом месте изложения взглядов древнего проповедника Пилат громко и возмущенно фыркнул. На Ормуса, лишь мельком взглянувшего на Пилата, большого впечатления это не произвело. Банга тревожно поднял голову, и предупреждающе зарычал на жреца. Ясно, что если кто и нарушил покой хозяина, то именно этот малоприятный человек. Иосиф сидит молча, пьёт потихоньку вино из чаши, задумался. Да он и не из тех, на кого хозяин фырчит. К Иосифу он относится очень уважительно. Но Ормус и не взглянул в сторону ворчащего Банги. Он его не боится, и пёс отлично это чувствует. Банга, пожалуй, сам немного побаивается жреца. Когда-нибудь пёс сомкнёт свои челюсти на горле этого человека, и уже не выпустит его из пасти. Когда-нибудь, если хозяин разрешит… — «А ещё оглянулся я и увидел, сколько несправедливостей творится под солнцем. Угнетенные плачут, а утешить их некому. Притесняют их, и нет им поддержки. Покойник, который уже в могиле, счастливей тех, кто остался жить».[347] — Да он бунтовщик, твой проповедник, Ормус! Жаль, что не в мои времена он проповедовал, не миновать бы ему распятия! Пилат был уже взведён. Он не понимал, к чему все эти погружения в глубины творческого наследия некоего Экклесиаста, проповедника. Ормус лишь пожал плечами в ответ, подчеркнув своё неприятие подобного способа расправы с собратом, проповедь которого вошла в канон у евреев. — «…участь людей и участь животных — одна. Как те умирают, так умирают и эти. Одна душа у тех и других. И человек не лучше бессловесной твари. Поистине, все ничтожно. Все идет к одному концу».[348] — Ну, хватит уже! — кулак прокуратора тяжело встретился с поверхностью стола. Пилат даже поморщился от боли. — С какой стати я должен выслушивать эти иудейские бредни! Я не желаю, чтоб меня равняли со скотом! Вскочил и залаял на Ормуса, всегдашнего возмутителя спокойствия в их маленькой компании, Банга. Неодобрительно взирал на жреца и Иосиф. Последний, впрочем, как всегда, попытался исправить положение. — Потише, Банга. Успокойся. — Он переждал, пока руки Пилата не заглушат лаской последний рык в горле у пса. — И ты, друг мой, прокуратор, и ты, любезный жрец, призадумайтесь. Проповедник, конечно, тяжёл со своим взглядом на мир, послушаешь — так и захочется умереть. Многие из книжников считают, что книга Проповедника отражает мудрость самого царя Соломона. Трудно представить, чтобы светлый царь, влюбленный в жизнь, мог высказывать подобные мысли, очень уж все мрачно и безысходно в книге Проповедника… Мне представляется, что в канон его внесли по одной только причине — у него отказ от суетности земной жизни звучит довольно убедительно. Коли так плохо всё на земле — не следует ли возвести свои глаза к Небесам, не так ли? Это мудро со стороны жрецов… такие мысли, не правда ли? Не это ли ты хотел сказать, Ормус? Жрец не отрывал взгляда от прокуратора. И ответил ему, хотя вопрос был задан Иосифом: — И это — тоже, конечно. Но главное ты, римлянин, не дал мне договорить. Я не дошёл до главных слов сегодняшнего дня, ты не дал мне это сделать. И с чувством, по-прежнему не отрывая глаз от лица прокуратора, произнёс:Всему свое время, и своя пора
Назначена каждому делу под небом:
Время рождаться и время умирать,
Время насаждать и время искоренять,
Время убивать и время лечить;
Время ломать и время строить,
Время плакать и время смеяться,
Время горевать, и время плясать,
Время разбрасывать камни и время собирать камни,
Время обнимать и время избегать объятий,
Время приобретать и время терять,
Время хранить, и время выбрасывать,
Время рвать и время сшивать,
Время молчать и время говорить,
Время любить и время ненавидеть.
Время войне и время миру.[349]
72. Тайная вечеря
Опасность он не мог не ощутить. Она была рядом, подстерегала на каждом шагу. Саддукеи во главе с Хананом искали его смерти, фарисеи ловили на всяком слове, на всяком его поступке. Всё ближе, ближе стягивался круг недоброжелателей вокруг него. Вчера ещё они устроили ему шумное приветствие, сегодня готовят позор и смерть… Он был уверен в этом так же, как в своей любви к Господу. В любую минуту римляне могли отпустить свою сдерживающую руку. И тогда всё, всё! Что такое это «всё», он не знал точно, мог только догадываться. Тем хуже — простор воображению был открыт. Он, конечно, не скрывался всерьёз. Если скрываться, то надо уходить из Иерусалима. Здесь каждый знает его в лицо. Если не мальчики в ограде Храма, то камни возопиют[350], он это знал. По-видимому, каждый из нас, живущих не только телом, но прежде всего — духом, ощущает нечто, когда достигает своего часа. Он, Иисус, достиг. Никогда ни до, ни после он не будет так опасен для власть предержащих, как сейчас. Никогда ещё он не был так силён, а его учение — так притягательно. Его смерть — разумное завершение жизни. Если сейчас умереть, подкрепив своё учение мученической, героической смертью, то оно сможет жить после него долго, в веках. Если это понимает он, то понимают и те, кто ко всему этому его готовил. Иногда его охватывал липкий, всепроникающий страх. Как пойманная в силки птица, билось сердце. Кожа покрывалась холодным потом, в ушах звенело, веки трепетали. Он справлялся с этим, и приходило другое состояние: необъяснимой радости, почти опьянения. Он становился безумно храбр, его охватывало желание всеобщего признания, любви. В такие минуты он тянулся к людям, и больше всего — к ученикам. Ибо они знали его в минуты горя и радости, они его любили, были чем-то обязаны ему. Это старая истина — мы прежде всего любим тех, кого облагодетельствовали сами, и менее всего — тех, кто благодетельствовал нам. В четверг он задумал устроить трапезу к вечеру. Хотелось вновь собрать их всех вместе — быть может, на прощание, кто знает. Без посторонних, без чужих, которые теперь толпами приходят в Вифанию посмотреть на Иисуса с учениками, на воскресшего Лазаря. Мириам на сносях, вскоре должна родить, и её лучше бы не трогать. Ну да ничего, ей за счастье побыть с ним ещё раз среди друзей, он без конца покидает её ради своих дел, женщина тревожится. Вряд ли это лучше. Минуты счастья продлевают нам жизнь, а не минуты ожидания. Тем более, когда тревога съедает душу, хорошего не жди. Вифания недалеко, до Иерусалима можно отвезти её на повозке. Он позаботится о безопасности. Надо предупредить Иосифа. Дом на окраине Иерусалима, на юго-западе, всегда открыт для Иисуса. Двоюродная сестра Иосифа со стороны отца, не матери, Мариам, и сын её Марк — многократно проверенные люди. И если вначале они принимали его из благодарности Иосифу, то теперь — из любви к нему самому, Иисусу. Он не злоупотребляет их гостеприимством, поэтому можно ради такого редкого случая, в предпраздничный день, просить родню об услуге. Пусть накроют стол из средств, отпускаемых Иосифом. А он с учениками, и самой главной своей слушательницей и ученицей — женой — отдохнут немного. Опасность, что кружит возле него, совершенно замучила всех его близких. Они имеют право хоть на малую толику покоя. То был четверг, утро, тринадцатое нисана. Благодатный день весны, месяца зелёных колосьев. Синева небес, лёгкий ветерок, запах свежести, предшествующий запаху цветения. Завтра, правда, должно было свершиться заклание агнцев. Он не любил время, когда приносят жертвы, и жертвенный дым, плывущий к небесам, никогда не радовал его душу. Но ведь не его это грех, и не его глупость. Можно ли хоть однажды порадовать душу, не беря на себя все грехи Израиля? Он хотел это сделать. Он это сделает… Они собрались в верхней горнице дома Мариам-вдовы в назначенное время. Тревога вновь омрачила его душу, когда среди них не оказалось Фомы. Почему? Ученик его был не из тех, кто мог забыть долг. Не захотеть быть рядом с Учителем в день общего собрания за столом — это так не похоже на Дидима! — Остался на женской половине дома. Я вчера передал ему Твоё приглашение, Учитель, но он так торопился к жене, что едва ли обратил на меня внимание, — ответствовал казначей, Иуда, расспрашиваемый Иисусом. — Уж если Дидим прижмётся к жене, то его не оторвать. Я думаю, что он теперь вовсе от нас уйдет. Зачем ему подвергать свою жизнь опасности? У него есть отец, помимо Небесного, уж он-то о нём позаботится. Да и жена согреет. Тут взгляд Иуды упал на Марию, одиноко стоящую в глубине горницы, и он прикусил язык. Левий Матфей счёл нужным вмешаться: — Дидима могло задержать только что-то важное, Й’худа. Он не из тех, кто трусит. Завязался было спор, но Иисус заставил их замолчать жестом. Сердце его сжимала печаль, на лицо легла тень. Он многим хотел бы поделиться со своими учениками. Если бы они могли принять всё, что он хотел дать, то были бы ограждены от разочарования и неверия. Но они не вместили бы всего, что он хотел сказать, и при взгляде на них слова утешения и предупреждения замирали на его устах, и многое так и осталось невысказанным… Чего стоил только бесконечный спор между ними, «кто из них должен почитаться большим»[351]! Вот и сейчас, каждый из них, находясь в плену уязвленной гордости, безмерного самолюбия, норовит пробраться к почетному месту за столом. Толпятся, ждут его, Иисуса, и уже оттирают друг друга локтями. Иуда протиснулся между всеми, и уже готов сесть по левую руку от Учителя. Справа, по-видимому, победу одержал Иоанн. Мариам застыла у окна тенью. Она имеет право присесть у него в ногах, но это значит, что Иуде придется довольствоваться её обществом, не видя лица Учителя, и он из своего отвоёванного пространства косится на Мириам недобро. А тут ещё причина для раздора: нет слуги, который омыл бы гостям ноги, это ведь обязанности раба. Кувшин, таз, полотенце стоят на положенном месте, и кто-либо из учеников мог бы свершить обряд. Но все проявляют деланное равнодушие, и молчат. Что можно сделать для бедных этих душ? Как показать им, что называться его учениками — ещё не значит быть ими. Как убедить, что подлинное величие состоит в любви и смирении? Он выжидал, желая увидеть, как они поступят. Так, как он и ожидал — то есть никак. И пальцем не пошевельнули, чтоб послужить друг другу. Тогда он сделал это сам. Снял с себя одежду. И симху, и кетонеф[352], обнажив свой торс, как последний раб. С удивлением взирали они на него. А он обернул талию полотенцем, налил воды в большой медный таз. И начал безмолвно омывать ноги своим ученикам, вытирая их после своим полотенцем. Молчаливое обличение их греха, искупление собственных… О, как по-разному они отвечали на движение его души! Левий Матфей опустил голову, как провинившийся ребенок, и в глазах его были слезы. Иуда оскорбился. «Если Ты умел так унизиться, то никогда не быть Тебе царём Израиля, — говорил его взгляд. — Следуя за Тобой, мне не получить никакой выгоды. Я знал это и раньше, теперь уверен. Не зря я лгал, и доносительствовал эти годы. А теперь Ты обречён, и мы оба знаем это». Когда дело дошло до Кифы, тот, как всегда, взорвался. Ни думать, ни молчать он не умел одинаково. — Господи! Тебе ли умывать мои ноги? Что Иисус должен был ответить самому порывистому, не рассуждающему никогда ученику? Как дитю малому сказал: — Что Я делаю, теперь ты не знаешь, а уразумеешь после. Так отвечают детям: делай, что я говорю, а когда подрастёшь, то поймёшь, зачем всё это было нужно. Но, как не удовлетворяются подобным объяснением дети, упрямые, неразумные дети, так и Симон Кифа не удовлетворился. — Не умоешь ног моих вовек! Иисус даже улыбнулся, вопреки той грусти, что поселилась в этот вечер в сердце. Он знал, как совладать с этой детской душой в теле взрослого человека. Пригрози самым страшным — уходом своим, потерей Учителя, волшебно перевернувшего всю жизнь Кифы, и тот смирится. Иисус торжественно сказал Симону Кифе: — Если не умою тебя, не имеешь чести со мною… Мысль о разлуке с Иисусом была невыносима для Кифы. Это была смерть для него. Лишь рядом с Иисусом Симон становился уважающим себя человеком. — Не только ноги мои, но и руки и голову! — тут же воскликнул он. — Омытому нужно только ноги умыть, потому что чист весь, — так отвечал Иисус. Он хотел сказать, что стоит выбросить из сердца зависть, вражду, гордость, и останется только такой пустяк, как омовение ног. И человек будет чист весь. Но Кифе лучше не говорить иносказательно. Он и обычную речь не всегда понимает. Иисус только вздохнул, взглянув в недоумевающее лицо ученика. Итак, он омыл им ноги. Вымыв руки свои, возлёг за столом. Мириам, в глазах которой в последнее время жила неугасающая печаль, хотела сесть у него в ногах. Он удержал женщину за руку. Посадил её вблизи своего сердца, на скамье оставалось пространство. Им вдвоём хватило бы места везде, лишь бы не мешали. Но вряд ли теперь это было возможно — чтобы им не мешали. Хорошо, что должен родиться ребенок. Только сосредоточенность на той жизни, что растёт и развивается в глубине её тела, помогает ей переносить постоянную тревогу и печаль. Она иногда сидит с таким просветлённым лицом, вслушиваясь в себя, с присущей ей цельностью вся погружаясь в предстоящее материнство… — Я дал вам пример, чтобы и вы делали то же, что Я сделал вам. Так сказал Учитель своим ученикам по поводу всего того, что произошло. Он не знал, что завтра — день его смерти. Но, предчувствуя опасность и смерть, хотел оставить им память о себе. Вот такую — не как об Учителе, а как о друге. И он преломил хлеб — льхэм, возблагодарив Господа, раздал его тальмидам[353], сказав, как всегда, «Д’на ху бисри» — «это тело моё». Затем благословил чашу с хамрой[354]. Отпил из чаши глоток и, пуская её по кругу, сказал: «Д’на ху дами» — «это кровь моя». И попросил их творить это всегда в воспоминание о нём. Уже потому, что никто не возразил, не стал расспрашивать, а что же с ним станется, и почему они будут вспоминать о нём, а не быть с ним рядом, стало ясно — они тоже предчувствуют недоброе. Они боятся за себя, понимал он, ибо им грозили хэрем[355] и отнятие имущества. За сорок дней до пэсаха[356] был объявлен клич: «Йэшуа Г’ноцри будет побит камнями за колдовство, и подстрекание, и отвращение Йисраэля; всякий, кто может сказать что-либо в его защиту, пусть придёт и вступится за него»[357]. Они пришли в Иерусалим, и Он говорил в свою защиту сам, и был жив до сих пор, и не побит камнями, Но как долго это могло длиться? Даже Мариам почти отпустила Его из жизни. Она стремится провести с ним каждое свободное мгновение, она прикасается к нему руками, ласкает его лицо — большего перед родами позволить себе нельзя, они давно уже не были близки… Но всё это — словно в последний раз, лихорадочно, жадно, быстро. Вот и сейчас она сжимает в своей руке его ладонь, не отпуская, почти вцепившись в неё, ему не больно, конечно, её рука так легка, но не ощутить её тревогу и боль в этом жесте невозможно. И её желание насытиться каждым мгновением любой близости, даже такой, украденной, явно осуждаемой большинством его учеников, тоже нельзя не почувствовать. Пять дней назад, в Вифании, она вошла к нему, когда он возлежал с учениками, и с братом её Лазарем. Марфа служила им за столом. Не глядя ни на кого, вылила ему на ноги фунт нардового драгоценного мира, и отёрла волосами своими. Дом наполнился благоуханием от мира. Как тогда, в доме Симона-фарисея. Но только тогда она была полна надежд, и лицо её сияло любовью и радостью. Любовь есть и сейчас, только радость и надежда покинули Мариам. Драгоценный дар Господа — ребенок в её чреве! Он даст ей силы жить, если с ним и впрямь что-то случится. Иоанна не оставит Мириам. Полная жизни, вечно улыбающаяся Иоанна, счастливая мать мальчика-крепыша, которого она обожает, и Хуза, её благодарный муж. Что бы там ни было, а Мариам в надёжных руках. Есть у неё и друг из числа учеников, Дидим. Он искренне привязан к женщине, что стала подругой Иисусу. С ним не может быть плохого, его защитит отец. И Дидим не оставит Мариам без заботы и защиты. Есть, наконец, и Иосиф. Мир не без людей, не всё Иудами заполнен он. Как он тогда вскинулся, как загорелся ненавистью и злостью, увидев её поступок! — Для чего бы не продать это миро за триста динариев и не раздать нищим? Не о нищих позаботился Иуда, не о них опечалился! Всё потому, что вор. Не хватает Иуде тех денег, что он таскает из денежного ящика, принадлежащего всем. Он носит то, что в него опускают, и он же вынимает оттуда. И тех денег, что дают римляне, тоже не хватает. На что ему деньги? Семьи нет у него, кормить некого. Сам он не голоден, благодарение Господу, в стране немало мест, где ждут Иисуса с учениками, там есть и кров, и хлеб. Одежда у них всех простая, в дороге, в которой они без конца, другая не нужна. Так на что деньги? Иисус ответил тогда Иуде: — Оставьте её. Ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда. Мариам любила его, то был знак её любви. Он не хотел делить эту любовь с учениками. Всё остальное и так им принадлежало. А ведь Мариам взяла деньги на ароматы не из ящика на поясе Иуды. Она, а также Иоанна, и Сусанна, — они щедро делились своим имуществом с Иисусом и его учениками. Служили имением своим. Для них, в отличие от Иуды, всё, что касалось Иисуса и его учения, было общим и самым важным делом на свете. Почему он потерял Иуду? Как это получилось, ведь столько же, если не больше, тепла подарено ему, как другим. Он держал его руки в своих, учил эти руки чувствовать, понимать боль. Он наставлял, рассказывал. Учил любить и сострадать, быть добрым, быть смиренным. Почему всё его долготерпение, все волны милосердия и любви, направленные на эту жестоко искушаемую душу, разбились о гордыню Иуды? Он скорбел о нём. То была та самая скорбь, что заставляла плакать его над обречённым Иерусалимом. «Как оставлю тебя?» — вот что было главным в его мыслях об Иерусалиме. Там, в этом городе, который он так любил, оставалась плоть его и кровь, оставались такие, как Иуда. И, как не сумел он спасти ученика, так не спасти ему город — сердце родной земли… Вот и сейчас — неспокоен Иуда, очень неспокоен. Что гложет его, хотелось бы знать. Хотя догадаться нетрудно. Здесь, в этом доме, он ещё не бывал. Иисус берёг до сих пор своих сторонников, родственников Иосифа. Сегодня утром он послал Симона Кифу и Иоанна в Иерусалим, указав им тайный знак, сказал, что при входе в ворота они встретят слугу с кувшином воды, почерпнутой в одном из источников для вечернего употребления. Следуя за ним, они придут в дом, и встретившему их передадут о намерении Учителя собраться в этом доме сегодня с учениками. Симон и Иоанн, встретившись в условленном месте с остальными учениками, привели их в этот дом, где ждал их Иисус вместе с женою. Ещё один дом, в котором живут любящие Иисуса. Ещё один дом, о котором Иуда донесёт теперь римлянам: «Вот дом, где живут сообщники Его». И возьмёт сребренники в руки, жалкие сребренники. Иуда, не надо, не надо так дёшево ценить свою душу! Не слышит, и уже неуслышит никогда ученик. Что же, да пребудет с ним мир навсегда. Иисус тронул за руку непокорного ученика, так, чтоб никто не заметил. Лишь Мириам да Иоанн, всё ближе подбирающийся к Учителю, услышали его слова: — Что делаешь, делай скорее. Вспыхнул Иуда, покраснел до корней волос. Значит, прав Иисус, прав. Сердце учителя рыдало… Иуда покинул верхнюю горницу. Иисус остался с двенадцатью. Для каждого их них нашёл он в этот вечер доброе слово.73. Арест
В четверг с заходом солнца наступило 14 число месяца нисана[358], 3488 года от Сотворения Мира. В жилище к Ханану настойчиво постучались незваные гости. Немногие в Иудее могли позволить себе такую дерзость, если таковые имелись вообще. Кроме, разумеется, римлян. Собственно, это они и были. С десяток римских воинов во главе с кентурионом, на шлеме которого красовался посеребрённый гребень, стояли у его ворот. Кажется, ко всему за эти годы Ханан привык, и уже не хватался за область сердца, когда прибывали посланные от Пилата. В конце концов, должность свою он не отправлял официально, а значит, случись что, скорее придут в первую очередь к зятю. К нему — во вторую, а он не из тех, кто не успеет подготовиться. Намного раньше, чем римляне достигнут его дома, свежие новости достигнут ушей Ханана, как свежий ветерок перегоняет чинно шагающего по улице равви. Это — его город, как бы там не думали римляне. Поэтому, когда его разбудили, а, несмотря на приближающиеся праздники, Ханан не нарушал собственного распорядка дня (это дело зятя, заниматься праздничными приготовлениями), он не слишком всполошился. Оделся, вышел к кентуриону — не хватало ещё осквернить дом свой накануне пэсаха присутствием язычника. При свете луны и нескольких вынесенных из дома светильников ему было вручено послание от Пилата. Писал, конечно, не прокуратор, для того у него имелись писцы. Но скриба[359] не сумел испортить даже переводом замечательно краткий слог прокуратора. Чудесные, замечательные строчки, которые гласили: «Я обещал и выполняю. Спеши, пока не передумал. Мой человек покажет, где Он». Подняв голову, Ханан стал искать глазами «моего человека». Таковым оказался неплохо знакомый первосвященнику Иуда. Ушами Ханана он не был, это правда, у него имелось много других осведомителей. Но жизненные дороги первосвященника и человека Пилата уже пересекались. Он был полезен ненадолго, потом исчез. Вот, значит, чем был занят — служил Пилату. А ведь говорили, что видели его в числе учеников Иисуса, и Ханан не удивился этому. Зилоты, нарушители спокойствия, вечно они там, где неприятности. А этот, он был связан с ними… Собственно, именно близкое знакомство Иуды с зилотами и использовал Ханан тогда. Священник нахмурил брови, воспоминание было не из приятных, и если римляне прознают, жди неприятностей! Однако, теперь не до этого, надо спешить. Да и сам посланец Пилата жмётся к стене, не стремится выйти на свет, быть узнанным. Значит, скорее всего, о том деле промолчал, и немудрено, сам был замешан… Ханан уже давно уяснил, что общая тайна крепко удерживает, а подчас и объединяет, даже самых непримиримых врагов. Мысли эти промелькнули мгновенно. Ханан собрался, и приказы посыпались один за другим. — Десять человек храмовой стражи, да, с оружием, конечно, да побыстрее! Можете добавить рабов, хватит и пяти! — Нет, нет, воины кентурии нужны, если префект сочтёт необходимым простереть свою любезность так далеко… Ах, уже разрешил — спасибо, очень, очень хорошо. — Поставьте в известность алабарха… Что значит какого? Есть лишь один такой на мою седую голову и ваши глупые; знаю, что занят, да знаю я, что пэсах! Объясните алабарху, что дело не терпит отлагательств, и именно потому, что нужно успеть до праздника, а времени остаётся… Да никакого времени не остаётся, когда окружён тупоголовыми скотами! — Я сказал, и повторяю: собрать по возможности побольше членов Санхедрина! Пусть будут не все, римляне по головам считать не станут, им всё равно, а мне и подавно. Я сам буду решать в этом случае, как и всегда. Пусть просто постоят у меня за спиной, это их основное занятие. Как объяснить? Ничего объяснять не надо, они в этом не нуждаются… Тот, ради поимки которого донельзя обрадованный Ханан сыпал приказами, раздражаясь и крича, в это время заканчивал трапезу в доме альманы[360] Мириам, в нижней части Иерусалима, у горы Циййон. Окружённые сиянием светильников, он и его ученики — тальмиды пели хвалебную песнь:Хвалите Господа, все народы,
Прославляйте Его, все племена;
Ибо велика милость Его к нам,
И истина Господня пребывает вовек[361].
74. Ночь ужасов
Камнепад — явление, нередкое в горах. Брошенный чьей-то неосторожной или равнодушной рукой камешек, несясь по горе вниз, становится движущей силой для множества других. Один, второй, третий камень сорвутся с места, и вот уже лавина, разбуженная ненароком, несётся с грохотом, громя и снося всё на своём пути. Горе тому, кто оказался на дороге в ту самую минуту, когда ожила лавина! Так бывает и в жизни. Ничто не зависит от воли пославшего первый камешек в путь, и тем более от того, кто проходил мимо. А лавина бед обрушивается на ни в чём не повинного человека. Бездна разверзается под его ногами, одна драма порождает другую. Или минутное отклонение от истины быстро переходит в полное и намеренное её попрание, и рождается лавина лжи. За несколько часов или дней проживает человек столько, сколько не уместилось бы ни в прежнюю жизнь, ни, даст Бог, не войдёт и в будущую. Как назвать равнодушную силу, метнувшую камешек? Общего мнения на этот счёт не существует. Люди говорят — рок, фатум, или судьба. Есть и другие, что утверждают — Провидение, Небеса, Бог. Часто винят Сатану. Так или иначе, время смятения, ужаса, всеобщих подозрений начинает свой бег… Он был связан, шёл в окружении охранников, и каждый шаг давался с трудом. Легионерам было совершенно всё равно, куда вести свою жертву. Имей они приказания Пилата на этот счет, все попытки иудеев свернуть десятку, возглавляемую кентурионом, со своего пути были бы тщётны. Над ними просто посмеялись бы. Приказа не было. И, поскольку их путь начинался от жилища Ханана, и храмовая стража вела их теперь туда же, то не было вопросов — куда идти. А возникни такой вопрос — и кентуриону ответили бы веско: дело нуждается в предварительном расследовании. Провести его должен уполномоченный синедриона, а кто же может быть таковым, если не первосвященник Ханан? На этот счёт даны строжайшие указания начальнику храмовой стражи — а был им ни кто иной, как один из пяти сыновей счастливого отца. Ханан был этим счастливым отцом, а то кто же? Хитрый, жестокий, преданный мирской суете, полный змеиной злобы и низости, так мало соответствовавших его должности, первосвященник Ханан был человеком крайне преуспевающим и счастливым. В это самое время к нему вели на допрос Иисуса, бывшего до сегодняшнего дня грозовой тучей на небосводе старика. Он готовился разогнать эту тучу, после чего продолжить жизнь безоблачную и довольную. Мог ли Ханан не гневаться на эту тучу, и мог ли он не радоваться быстрейшему исполнению своей мечты? Ведомый стражниками Иисус между тем был погружён в состояние тревоги. Не за себя он боялся. Были, конечно, мгновения первого одиночества, чувства оторванности и ненужности себя в этом равнодушном мире. Но быстро прошли. В эту странную ночь Он был награжден ещё одним непостижимым даром Господа. Ормус, египетский жрец, бывший то ли другом, то ли врагом, давно бился над решением этой задачи. Но лишь в ночь ужасов обрёл Иисус способность ощущать присутствие отдельных людей, пусть крадущихся, старающихся быть незаметными. Не по звуку шагов, не по мельканию теней. Он впитывал не мысли, но настроения человека. Будь Симон-Кифа сейчас совершенно неподвижным, затаившим дыхание, ничего бы это не изменило. Ибо Иисус ощущал его присутствие как страх, тревогу, боязнь за себя и Учителя. Чувствовал тоску Кифы, различал круговерть совершенно несбыточных героических мыслей, роившихся в голове Кифы, в совокупности с его же трусливым стремлением к бегству. Не мысли читал Иисус, а состояния души. Находясь в сильнейшем возбуждении духа, — ибо смесь страха и героического его преодоления в трудные минуты приподнимает человека над обыденностью, — Кифа сделал то, на что никак не осмелился бы в другое время. Отряд легионеров, сопровождавший Иисуса, у дверей дома Ханана развернулся назад. Кифа же тенью скользнул к людям первосвященника, и, как ни в чём не бывало, пошёл в хвосте храмовой стражи и рабов Ханана. Раба — привратница, не узнавая его лица среди привычных ей из дома алабарха, не без удивления спросила: — И ты не из учеников ли этого человека? — Нет, — сказал Симон в ответ, и важно проследовал мимо. Тем самым избежал ненужной опасности. Из самого простого благоразумия вытекало то, что он сделал. Кифе не дано было видеть, к счастью, как вздрогнул всем телом Иисус, как затуманился взор Учителя. Ибо, отрекшись раз, отречёшься ещё не один раз, и лавина лжи, под которой должен быть погребён Кифа, была разбужена. Перед внутренним взором Учителя встало то, что уже было дано ему увидеть в долине Иосафата. Он вспомнил, Господи, как ясно, чётко вспомнил Он своё предвидение! Боль пронзила его душу, и впервые по-настоящему понял Он, как далеки от него те, кого почитал Он близкими и любимыми. Он вспомнил, что осознание этого не в последний раз посетит Его за эту страшную ночь. И проклял Ормуса со всеми его дарами — предвидения, внутреннего зрения, понимания… Недолго вдыхал Симон воздух безопасности и свободы. От первого падения камня до схода лавины пролегло не так уж много времени. Привратница была человеком внимательным. И подозрительным, ибо именно её внимание и подозрительность были тем, за что её держали в этом доме, где ей хватало пищи и места под кровлей. Симон украдкой пробрался к пылающему костру посреди двора, поскольку его знобило от холода и страха, а здесь была праздная толпа разбуженных слуг, среди которой можно было затеряться. Привратница же успела поговорить со служанкой в доме. Та, мучимая подозрениями, тоже пришла к костру. Вглядевшись в лицо Симона, указала на него с уверенностью: — И этот был с Ним! — Нет! — ответствовал Симон. — Я не знаю его. Женщина, ты ошибаешься. Я слуга того, кто этой ночью вырван ради важного дела из тёплой постели. Йосэп из Аримафеи, вот мой хозяин, и ты ответишь за лживое свидетельство своё. Мой хозяин — он в Санхедрине, человек он строгий и справедливый. Показалось ли Кифе, или и впрямь где-то вдали пропел петух? Да нет, не может того быть, слишком рано… Их разговор не был услышан большинством, ибо в ту ночь крики, шум, смех, выражавшие интерес и восторг пленением Иисуса, поистине не имели границ в этом доме. Каждый вносил своё в общую сумятицу. Оробевшая от слов Кифы служанка оставила его в покое. Кифа ушёл на другую сторону высокого костра, чтоб не попадаться на глаза женщинам. Бегство теперь оказалось совсем невозможным, оно усилило бы подозрения. Ложь казалась ещё более необходимой, чем когда-нибудь до и после в его жизни. Благодаря лжи Симон, обуреваемый мрачной решимостью, выиграл время. У него был ещё час относительной безопасности, чего Кифа не знал. Он опустил голову, сцепил руки, и застыл в глубокой тоске у жаркого, выбрасывающего искры костра… Иисус же, его Учитель, вёл в это время неравный бой против старейшин, священников и Ханана. — Как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями, чтобы взять Меня, — задумчиво сказал он прежде, чем его о чём-либо спросили, вызвав недовольный ропот посреди наспех собранного Хананом общества. Те, кто попирает правду и милость, обычно точны в соблюдении самых мелочных правил. — Каждый день бывал Я с вами в Храме, и вы не поднимали на Меня рук; но теперь ваше время и власть тьмы… Найдутся ли в мире низкие души, способные выдержать обвинение в низости, высказанное вслух и прилюдно? Их возмущённые выкрики были ему ответом. Он же смотрел в глаза Ханану, и вспоминал: «Я помогу. Все ждут Машиаха, каждый день и час. Я объявлю тебя им, я буду твоим предтечей, Илией…». И ещё: «Хочешь стать Богом? Я помогу»… Глаза же Ханана, сверкавшие торжеством, отвечали: «Помнишь, что ты отказал мне? Ты назвал меня приспешником Сатаны или самим Сатаною. Ты отринул наш союз, ты хотел всего добиться сам, теперь ты видишь, чего стоят все твои чудеса. Нет ничего сколько-нибудь чудесного в мире, чем не владею я, Ханан, главный по чудесам у Господа. Не ты». Иисус ощущал это торжество. Не будь даже Его нового дара, столь много говорившего, желание Ханана убить было яснее ясного. Вся его беда в том, что убить он не может. Вынести смертный приговор — да, осуществить его без утверждения римлян — нет. Значит, обвинения должны быть такими, чтобы римляне признали их несомненными преступлениями. Вместе с тем, достаточно важными для иудеев. Обвинить Его в богохульстве — значило бы дать повод для осуждения иудеям, если обвинить в подстрекательстве к бунту — его наверняка осудят римляне. Ханан начал со второго, ибо всегда начинал с главного. А тут ему, к тому же, не терпелось. Потому он стал расспрашивать Иисуса об учениках и самом учении, надеясь доказать, что был какой-то тайный сговор, ночные встречи с целью нанести урон римской власти. Иисус безоговорочно отверг эти домыслы Ханана: — Я говорил явно миру. Я учил в синагоге и в Храме, где всегда иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего. И это была правда. Ибо чему бы ни учил Его Ормус втайне, своё учение Иисус проповедовал явно. Всегда и везде Он был искренен. Он говорил, что следует любить Господа, и ходить под ним. Быть кроткими и милосердными. Искренними. Что в этом плохого? И разве нуждается подобное в сокрытии? Ему нечего было стыдиться. Ханан же услышал в этих словах справедливый упрёк. Это они охотились за ним ночью, и пытались поймать в расставленные ловушки на своём тайном судилище. Они схватили его, принялись оскорблять и насмехаться, и всё это до суда, не предъявив обвинения. Это они вступили в сговор, а не Он. — Что спрашиваешь Меня? — строго спросил тот, кто был судим ими, но неподсуден этому собранию лжецов. — Спроси слышавших, что Я говорил им, — вот, они знают, что Я говорил. — И оглядел присутствующих. Многие, многие из окружения Ханана примеряли к себе роль соглядатаев и подслушивающих, роль доносчиков, рассказывающих о Его делах в мелочах и подробностях, в лицах! Кто-то боялся отлучения, но втайне хотел исповедовать Его учение, кто-то ненавидел Его лютой ненавистью. Вот они стояли перед Ним и молчали о Его делах теперь. Иисус сказал об этом вслух — могли ли они утерпеть? Громкий удар по лицу сопроводил ответ Иисуса. — Так отвечаешь ты первосвященнику? — голос ударившего был полон возмущения. Но Иисус слышал и видел своим вновь приобретенным внутренним зрением другое — страх. Ударивший его приспешник Ханана однажды рыдал на горе Курн-Хаттин. После проповеди, той, что была самой главной в жизни Иисуса. Плакал от умиления, и ещё — от презрения к самому себе, недостойному. Теперь же он боялся. Иисуса ещё не осудили, а этот уже боялся, что о былом прегрешении узнают. О его постыдной слабости узнают… И потому спокойно отвечал ему Иисус, в груди которого билось странное, нежное и милосердное к людям сердце. Он сказал оскорбителю: — Если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьёшь Меня? Стало ясно, что больше ничего не добьешься от него. По крайней мере, теперь. Предъявить узника Каиафе и Синедриону, в его расширенном составе, а не так, как это было сделано сейчас, всё же следовало. Форма должна была быть соблюдена. Ханан не находил причины, по которой следовало казнить Иисуса. По крайней мере, причины официальной. Неофициальных хватало: разгром ханийотов в базарах Ханана был веской, можно сказать — главной причиной. Но её ведь не обнародуешь. Ханан слыл человеком хитрым. Опыт говорил ему: то, что трудно сделать умному, дураку даётся легко. Он не увидит, почему то или иное действие неприемлемо и невозможно. Дурак рвётся к своей цели напролом, ему легче. А то, что Каиафа ненавидит Иисуса со всей ему присущей злобой, не приходилось сомневаться. Ему тоже испортили торговлю в лавках. Четыре знаменитые лавки под двойчатыми кедрами горы Елеонской, в которых продавались предметы, чистые по закону, приносили доход и Каиафе в том числе. Здесь даже цена голубя была по золотой монете за штуку. Да и другие торговые лавки, проникшие под притворы Храма, платили первосвященнику обязательную дань. Но Каиафа, пожалуй, поступился бы и большим, чтобы можно ему было уничтожить Иисуса. Зависть — вот что глодало душу Каиафы. Ему дано было стать первосвященником — но не милостью Божьей, а благодаря ловкости Ханана. Ханан не делал из этого секрета, заявляя на каждом шагу, что зять его туповат. Никогда, никогда не смог бы Каиафа стать голосом народа. Выйти к своему народу и сказать то, от чего даже заскорузлые, покрытые шерстью сердца растают. Увидеть, как плачут люди от сказанного тобой, а уж тем более — от тобой сделанного… Говорят, Иисус поднял мёртвого из гроба. Рассказы о чудесах Его исцелений ведутся в каждом доме, на каждой улице. Сам того не зная, Иисус посягнул на главное в деле Каиафы — на привилегию творить чудеса и получать откровения. Что же это за жрец, которому Господь не отмерил ни капли своей силы? «Итак, — решил Ханан, — предоставим глупцу это дело. Глупость и зависть сделают то, что затруднился сделать ум». И отдал приказ вести Иисуса в дом Каиафы. В это самое время закоченевший от тоски и холода Симон Кифа оказался в весьма затруднительном положении. Один из слуг Ханана, участвовавший в пленении Иисуса, в сотый раз пересказывал героическую повесть о том, как не убоялись они человека, чьи чудеса могли бы стереть их с лица земли. Сам рассказчик, судя по всему, был первым среди героев. Размахивая руками, отступая, он теснил Кифу от костра — единственного источника тепла и света в эту страшную для него ночь. В конце концов, он налетел на Симона, и просто упал в объятия рыбака. — Спокойнее, друг, — сказал ему Кифа на своём певучем галилейском наречии, когда помог слуге подняться на ноги. — Ты чуть не убил меня. Слуга, не отвечая, уставился на Кифу. На лице его отразилась в течение очень небольшого отрезка времени непередаваемая смесь впечатлений — сначала удивление, затем подозрение, а после и холод презрения. — Не тебя ли я видел с Ним в саду? Точно, ты из них; ибо ты галилеянин, и наречие твоё сходно, — наконец, очнувшись ото всех своих переживаний, закричал слуга. На сей раз слова эти были услышаны. Радость по поводу поимки Иисуса поутихла уже, дело близилось к утру, все устали и многих клонило в сон. Поэтому громкий выкрик слуги привлёк к себе внимание. Как во сне, увидел Симон множество лиц, повернувшихся в его сторону, и с ужасом ощутил на себе множество взглядов. Земля качнулась под ногами. Он пережил множество самых страшных казней. Он умер несколько раз за эти короткие мгновения. И, наконец, обрёл голос для того, чтобы снова утонуть в собственной лжи. — Говорю вам, я не знаю этого человека! Господом Своим и Вашим клянусь! В разразившейся потом тишине раздалось громкое пение петуха. Кто-то словно толкнул Симона, и он поднял глаза вверх. По лестнице дома, увлекаемый храмовой стражей, спускался Иисус. На кротком лице его Симон не увидел гнева. Лишь сожаление и печаль. До этого дня он, Симон, не знал неверности собственного сердца. Теперь, когда лавина собственной лжи погребла его под собой, он познал её. В той тишине, где слышно было лишь далёкое пение петуха, Симон услышал ещё и ласковый голос Учителя. — Шим’он! Шим’он! Се, сатана просил, чтобы сеять вас как пшеницу. Но я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя[364]… Слёзы градом хлынули по лицу ученика. Не обращая больше внимания на взгляды, разговоры, общее возбуждение, он двинулся к выходу. Видя залитое слезами лицо, дрожащие губы, руки, слыша едва сдерживаемые рыдания, люди расступались перед ним без слов. Ни слова не сказала ему и давешняя привратница. Ворота дома Ханана распахнулась перед ним, и Симон покинул дом первосвященника.75. Перед судом Каиафы
Не менее двадцати членов Синедриона должно было бы присутствовать на первичном судилище, устроенном над Иисусом, чтобы предварительный вердикт получил силу. Тогда можно созывать полное собрание, где приговор будет утверждён. Редко случалось, чтобы собрание всех членов Синедриона отменило первичное решение. Но у Санхедрина свои секреты. Он состоит из людей. А люди в нём поделены по роду своей деятельности. Есть священники, есть в нём саддукеи и фарисеи, есть люди торговые. И, от того, кто призван на совет, кто составляет на данный момент необходимую двадцатку, в огромной степени зависит принимаемое решение. Не удивительно, что в это раннее утро собирали, прежде всего, священников. Тех, кто по роду своей деятельности находился в зависимости от Ханана и его семьи. Решение ведь уже принято, и кто в первую очередь поддержит его? Те, кто в большей или меньшей степени задеты в своих интересах. А уж священники-то были задеты, и немало. Но пленение Иисуса было событием немаловажным, и те, кто в это утро был извещён если не официально, то тайно, своими осведомителями, стремился исполнить свои обязанности непременно. Поэтому более сорока человек собрались в палате у изгороди Храма, Беф-Мидраш. Вообще, трудно назвать другой случай, когда бы человеческое правосудие так спешило вынести приговор. Потом говорили: наступала пасха, и сделать необходимое следовало до неё. Как будто это была последняя на земле пасха, и после неё приходилось ждать конца всему. Как будто самого страшного злодея всех времён и народов судили, а не того, Кто сказал: «Милости хочу, а не жертвы». Возглавлял судилище крайне напряжённый Каиафа. Он не стал размениваться на обвинения в тайной неблагонадёжности. Он начал с того, что должно было прежде всего интересовать первосвященника. Он объявил своего подсудимого виновным в преступлении открытой ереси. Да и как мог он начать богословский спор, когда, несмотря на его старания, здесь присутствовали и саддукеи, и фарисеи. Обвини Иисуса в сопротивлении властям — и, быть может, несмотря на вражду, существующую между Ним и фарисеями, это может склонить тех в Его пользу. Нарушения субботнего покоя, неисполнение предписаний предания? Это довольно зыбкая почва, Его поддержат саддукеи. Вероятнее всего, ничего этого бы не случилось. У собравшихся здесь было откровенное желание осудить Иисуса на казнь. Но Каиафа не хотел рисковать. Поэтому искал лжесвидетельства против Иисуса, чтобы предать Его смерти. Они обвинили Его в принесении чёрной магии из Египта. Они говорили, что Он развращал народ. Нашлись те, кто своими глазами видел Его чудеса. Два свидетеля. — Руки Свои прикладывал Он к телу больного проказой, которого отвергают, — рассказывал один. — Силой князя бесовского, Веельзевула, бормоча заклинания на чужом языке, лаская тело проклятого, излечивал. Я видел, как плакали люди, как целовали Ему руки и одежды. Как поклонялись Ему, словно Он — их Господь. Как отвращали лицо своё от истинной веры, от Того, кто свят. — От демонов Его сила, и они его питают, — утверждал и другой. Разве можно лечить, не видя не только места, которое болит, но и самого больного? Женщина кровоточила много лет, и никакие средства не помогали. Стоило ей прикоснуться к Нему, как она излечилась от своих страданий, и её естественные отправления стали без боли и крови. А ведь она лишь прикоснулась к краю его одежды! Я видел сам, как истекла Его сила, когда она коснулась его тайно. Чёрный сгусток истёк из Его тела, и Он потерял часть своей силы, и обернулся посмотреть, кто коснулся Его. Я сам видел этот сгусток. Свидетельство было довольно шатко и противоречиво. Он мог ответить, что не станет Веельзевул, князь бесовской, излечивать страдания, и просить при этом помощи Отца своего Небесного. А Он, Иисус, всегда призывал Господа, творя свои чудеса. Громко и вслух призывал, и кто имеет уши, тот слышал. А тем, кто свидетельствует ложно, что ни говори, всё будет черно и плохо. И Он молчал. Выступили ещё двое. Они слышали что-то о том, что он говорил о разрушении Храма. По одному показанию, он сказал «могу разрушить Храм», по другому «разрушу Храм сей». Ни то, ни другое свидетельство не было точным. Он помнил, что говорил: «разрушьте Храм сей». Ибо каждый день и каждый час своей жизни именно этим они и занимались. Своим притворством и лживостью, своим равнодушием, своим показным великолепием — разрушали. Не стены Храма, да это и не столь важно. Завет свой с Господом рушили, избранность свою, как народа, через которого должен придти в мир единственный Бог, попирали. Веру свою сокрушали, символом которой был Храм. И Он обещал им, и говорил святую правду — в три дня, если ему позволят, он, призвав весь народ Израиля, возвратит его Господу. Если бы они слушали его, и если бы дали ему свободу исцелять, и славить тем самым Бога. Открыли бы сердца и души, и слушали, и покорялись. Прежде Храм был красив, а тогда бы они вместе построили новый, не чета старому. Души бы блестели чистым золотом, а не крыша Храма, и не важнее ли это Отцу Небесному? Но Ему не давали свободы строить. Даже глухой от рождения может услышать. Но как отверзать уши тем, кто в гневе и злобе закрывает их руками, и хуже того — затыкает рот говорящему? Он молчал, хотя и не думал о той старой истине, что виновный часто горячо оправдывается там, где невинный остается нем. Зависть и злоба не нуждаются в ответе. Особенно тогда, когда уже всё предрешено. Его ли вина, что перед этим безмолвием они ощущали себя — виновными, а Его — судьей? Напрасно в ярости кричал ему Каиафа: — Что же ничего не отвечаешь?! Что они против Тебя свидетельствуют? Они пользовались низкими средствами и добивались лжи. Ему это было чуждо, и он продолжал молчать. И тогда Каиафа, глупец и тупица, по мнению Ханана, сделал блестящий ход. Он не стал вопрошать узника, богохульствовал ли он открыто, учил ли тайно ереси. Эти обвинения просто отскакивали от него, от его величавого безмолвия, ибо были лживы. Каиафа задал вопрос, на который Иисус не мог не ответить. То было сокровенное, важное для него. И — то, что составляло смысл его жизни. — Ты ли М’шиах, Сын Божий? И в голосе первосвященника был отзвук затаённого страха. Он не мог оставить их в неведении относительно себя. То, что Он — величайший пророк в Израиле со времён древних пророков. То, что Он говорит от имени Отца Небесного. Ничего хорошего ответ не мог бы Ему дать, только обвинение и казнь. Но, как пророк, как избранник Господа, как истинный Сын Божий, Он не мог, не имел права промолчать об этом. Судьба говорящих от имени Бога в этой стране хорошо Ему известна. Но ведь Иисус не Иона[365], чтобы бежать от лица Яхве. От того, что повелел тебе Бог, не убежишь. Если один пример уже существует, к чему повторения? Ему не уйти от своей судьбы, когда сам Господь её уготовил. На этот вопрос Он ответил так, как если бы вопрошающим был сам Господь: — Ты сказал. И, зная, что они могут Ему готовить, добавил: — Даже сказываю вам: отныне узрите Сына Человеческого, сидящего одесную Силы и грядущего на облаках небесных.[366] Это значило — Я готов к смерти. Вы, убивающие Меня, окажете благо — ибо готовите ко встрече с Отцом Небесным. Мученичество во имя Бога скоро приблизит Меня к этому Богу как никого из вас. Саддукей по имени Каиафа отрицал всё, что касалось воскресения, суда, будущей жизни. Первосвященник по имени Каиафа отрицал всё, что делалось от имени Бога не по его, Каиафы, разрешению. Человек по имени Каиафа люто ненавидел всё, что касалось Иисуса и его дел. И вот, все эти люди в одном лице — возмущённом лице Каиафы, — встали. — На что нам ещё свидетелей, — сказали все трое разом, — вот, теперь вы слышали богохульство Его, как вам кажется?! И все осудили Иисуса. Он был обвинён в меситизме — в присвоении себе права говорить и действовать от лица Иахве. А Каиафа разодрал свои одежды, свой чудесных цветов м’иль… И тем самым закон человеческий поставил много выше закона Божеского. Ибо закон человеческий гласит: священник, присутствующий при богохульстве, может разодрать свои одежды в знак отвращения к этому греху. И остаться при этом невиновным. Но закон Божеский не дозволяет поступать так первому из всех потомков Аарона. Надлежит, чтобы одежда первосвященника была из цельного куска ткани и блестела чистотой. Богу предназначается только совершенное, касается ли это одежды или отношения к людям, слова или духа. Он свят. И Его слова и совершенство должны отражаться в земном служении. Гнев и несовершенство Каиафы могли иметь место, он, хотя и первосвященник, однако, человек. Но следовало сокрушить своё сердце и сдержаться, и нельзя было раздирать одежду, исказив представление о Небесном. Выказав пренебрежение Господу, Каиафа осудил сам себя. Но не заметил этого. Иисус это заметил, и горечь была во взоре Его, направленном на того, кто, осудив Его за право говорить от лица Господа, от начала не имел права на это сам, а теперь ещё оскорбил это право прилюдно… То короткое время, что дали до третьего допроса, при полном собрании Синедриона, Ему не пришлось провести в одиночестве. Он не был ещё осуждён, но уже теперь с Ним обращались как с осуждённым. Неизмеримое превосходство над своими мучителями — плохой способ от них отдалиться. Дом первосвященника окружал открытый двор, где собирались воины и иерусалимская чернь. Он шёл через двор к комнате стражников, и насмешки сыпались Ему вслед. Люди плевали Иисусу в лицо, и злорадно называли «сыном Божьим». В караульной Его наградили пощёчинами. Завязав глаза, наносили удары по лицу, задавая один и тот же вопрос, в котором были и насмешка, и дьявольская, недоступная Его разумению злоба: — Прореки нам, Мессия, кто ударил тебя? И каждый удар сопровождался общим хохотом и бурно выражаемой вслух радостью, дикими воплями. Посреди этой толпы демонов, с завязанными глазами, со скрученными руками, стояло само милосердие, само благородство. Беззащитный, одинокий и поруганный стоял тот, Кто мог бы стать истинным спасением Божьим. Те, кого мечтал Он спасти, вымещали на Нём свой страх, свою подлость. Его ученики разбежались, один из них успел прилюдно отречься от Него. Ему самому грозила позорная казнь. Он молил Господа об одном — пусть всё это кончится поскорее! И когда за Ним пришли, чтобы отвести в Лакшат а-Газит, мощёную палату в юго-восточной части Храма, на последний суд, он испытал облегчение. Что угодно, только не издевательства наглой черни. Нет нужды, что отовсюду на Него глядят ненавидящие его. Священники, алчность и себялюбие которых Он обличал. Старейшины, о лицемерии которых Он говорил. Книжники, над невежеством которых Он смеялся. Преданные мирским интересам саддукеи. Фарисеи, чью нелепую мудрость Он позорил. Пусть себе смотрят. Можно не утруждать Себя разговором с ними. Всё равно сделают то, ради чего собрались — осудят. Лишь бы скорее. Поначалу Он отвёл глаза от того, кто смотрел на Него без ненависти. Лицо Иосифа было искажено болью, и в этом лице было сострадание. Иисус не нуждался в сострадании сейчас, Он хотел осуждения. Свою дорогу Иисус выбирал сам. И всё это время и Он, и Иосиф, — оба! — знали, чем всё может кончиться. На сей раз Иосиф не сможет помочь. Лишь бы не подвести его самого. Иосиф — надежда для Мариам и ребёнка. Он не может рисковать Иосифом. И Иисус покачал головой на немой вопрос в глазах Иосифа, в следующий раз встретившись с ищущим взглядом, в знак отрицания. Не надо вины, её нет, твоей вины, дядя! Даже если ты принял участие… Да, я вижу это теперь — ты знал, что за Мной придут. Ну что же! Мне ли не знать, как могут давить на нас жизненные обстоятельства. Ты лишь хотел сделать Мой дар благим для окружающих и безопасным для Меня. Не вышло, не получилось. Будь ласков к тем, кого Я оставляю, как был ласков и заботлив ко Мне, и простим друг другу причинённую боль. Есть две пары глаз, что не сверкают ненавистью. Никодим, с которым они однаждывели тайную беседу, и благородный внук Гиллеля[367], Гамалиил, которого знают все, смотрят внимательно и участливо. Вот и всё. Остальные — враги. И с этим следует смириться. Как Он, простиравший руки даже к отверженным и изгнанным, умудрился нажить такое количество врагов? Неужели так много их у истины и милосердия? Он почти не слышал их, своих судей, погруженный в собственные мысли. Те же глупые вопросы, те же свидетельства против Него. Всё повторяют для полного собрания Санхедрина, дабы подтвердить обвинения. Жалкое зрелище, смешное. Чтобы прекратить его, надо помочь им. Злостно перетолкуют они Его слова, но тут уж ничего не поделаешь. На один из их бесчисленных вопросов о Его роли Мессии Он ответил так: — Если скажу вам, вы не поверите, если же и спрошу вас, не будете отвечать Мне. И в несколько голосов они закричали: — Итак, Ты — Сын Божий? — Вы говорите, что Я, — отвечал он им. Тут они, подобно Каиафе, страшно взволновались, и стали переговариваться: — Какое ещё нам нужно свидетельство? Ибо мы сами слышали из уст Его! И, наконец, осудив Его, решили предстать перед лицом Пилата вместе со своим узником, дабы подтвердить приговор — смерть. Время торопило. Они хотели вкушать свою пасху без Него. Время торопило не только врагов. Взволнованный донельзя Иосиф, вызванный к прокуратору для доклада о суде, сбиваясь и путаясь, рассказывал. Глаза его блестели слезами. — Они будут здесь совсем скоро, — говорил он. — Со всего города собирают уличную чернь, раздают монеты. Это чтобы громче кричали. Весь Санхедрин придёт, и не счесть, сколько вызвано священниками ещё народа. — Зачем они мне здесь? Не позволю нарушить покой дома! — бушевал Пилат. — Прокула вечно с головной болью, и потом, собаки будут волноваться. У меня скоро ещё одна сука должна ощениться, они её напугают, я потеряю щенков. А они стоят побольше, чем вся эта толпа оборванцев, вонючий сброд! Я позаботился о проведении акведука, но вымыть каждого не мог! И твои толстомордые, пропахшие запахом горелого мяса священники сюда не войдут тоже. — Войти сюда они могут разве что под страхом смерти, — тихо отвечал расстроенный Иосиф. Перед пэсах никто не захочет оскверниться, войдя в дом язычника. Наступило тягостное, долгое молчание. Прокуратор ощутил некоторое неудобство по поводу собственного поведения перед Иосифом, но возобладал всё же гнев на тех, кто считал его нечистым, и его, и его жену, и всех домочадцев. Настолько, что боятся оскверниться. — А ты? Что же ты примчался ко мне? Не боишься? Улыбка Иосифа была обезоруживающе мягкой. — Я всегда боялся осквернить себя только недостойным поступком. Все мы равны перед Господом, все мы — Его дети. Так учит Йэшуа. Подумав, добавил: — Если кровь невинного прольётся накануне пэсах, как смогу я вкушать пасхальное мясо? Пролитая кровь оскверняет куда больше, чем стены дома язычника. Разве не сказал Моше, что одно из самых важных слов Божьих — «не убий»? О доме язычника ничего не говорил пророк. Лишь устное предание, сочинённое книжниками и фарисеями, содержит такое указание. А люди несовершенны, и законы их — тоже. — Надоели мне эти бесконечные разговоры о заповедях и пророках, — буркнул Пилат, как всегда отступая перед душевным благородством и врождённым тактом этого человека. — Скажи лучше, если я не впущу их к себе в дом, а они не захотят сюда войти, то как же мы сумеем договориться? И он улыбнулся в ответ Иосифу, окончательно оттаяв. — Значит, — отвечая на невысказанную мысль Иосифа, сказал прокуратор, — мне придётся быть умнее, нежели твои иудеи. Я выйду им навстречу. Мне кажется, что я сегодня необыкновенно добр, Иосиф. Добр, благороден, и умён. Да, я таков. Это твоя заслуга, друг мой. И нашего общего любимца Ормуса, не к добру я его помянул…76. Суд Пилата
Жизнь — лучшая притворщица и лгунья, нежели мы, люди. Она порождает в нас тысячи соблазнов, она манит нас миллионами желаний. Она обещает только те препятствия, которые мы, конечно же, способны преодолеть. Она сулит награду, единственную и неповторимую — для каждого из нас, а нас ведь, жаждущих, безумно много на земле на каждый час её существования, не говоря о глубокой темноте веков, что прошли и ещё пройдут на ней. У Господа или, если хотите, у жизни нет понятия времени. Конечна лишь жизнь каждой данной особи, а жизнь вообще бесконечна, и ей всё равно, в какой форме она будет воплощена. И вот, поддаваясь на обещания, каждый из нас — от величайшего в мире умника до последнего глупца — строит великолепные планы, составляет комбинации, надеется и ждёт. Каждый, кто участвует в этой извечной игре, верит, что именно его удача не обойдёт, не обманет. Иногда действительно везёт, и мы получаем то, чего добивались. И в этот великолепный победный миг, а чаще несколько позже, когда схлынет радость, понимаем, что обмануты. Обмануты самым бесчестным образом. Убрали противника — и потеряли в его лице лучшего друга. Добились величия — а оно совершенно нам не нужно. Спрятать бы лицо в любимых ладонях и согреться, но величие не позволяет. Так много денег, а здоровья потратить их по желанию уже нет. Да и само желание куда-то пропало. И это ещё лучший случай, когда цель достигнута. Если же нет? Столько поломанных судеб, сколько слёз, страданий и горя, и жалоб на жизнь, наконец! Жизнь — великая обманщица, и не стоило бы даже начинать состязаться с ней. Но понимаешь это только в самом конце забега, когда изменить ничего уже невозможно, и всё занесено в книги судьбы так, как сложилось. Понтий Пилат, прокуратор провинций Иудея, Самария и Идумея, жил в эти дни во дворце Ирода Великого, куда неразлучные с большим праздником торжества и опасности призывали его вне собственного желания. Он приезжал в столицу ненавидимого им народа, в главный очаг презираемого им фанатизма с неудовольствием, без всякой охоты, лишь по зову долга. Но не в этот раз — важность случая и интерес к долгой игре, развязанной им самим, которая должна была завершиться, придали поездке необычный характер. Это утро было для него продолжением бессонной ночи. Он ждал, и когда ему сказали, что старейшины и священники иудейские ждут перед дворцом с неким узником, отказываясь войти в палату суда, что-то подобное улыбке обезобразило лицо римлянина. На самом деле это была не улыбка; это был оскал, хищный звериный оскал. Завидев такую улыбку, заимствованную префектом, по-видимому, у своей собачьей своры, человек по имени Ханан должен бы бежать без оглядки от врат претории. Но, к счастью для себя, Ханан не видел. Презренный предрассудок презираемых им людей заставляет прокуратора идти на улицу, щуря глаза от слепящего весеннего солнца, — что же, сегодня он готов на уступки! Идёт в сопровождении воинов кентурии, окруживших префекта кольцом, и вызванного сюда официально для перевода и оказания всемерной поддержки пониманию двух сторон члена Синедриона Иосифа Аримафейского. Он сегодня сама кротость и даже благожелательность, этот обычно несговорчивый прокуратор. Он готов на всё ради людей, которые не хотят войти в его дом, чтобы не оскверниться перед своим праздником. Правда, они не боятся пролить невинную кровь, эти блюстители множества духовных правил. Кровь человека, который учил их добру и благодетельствовал им своими чудесами, по-видимому, осквернит их божественный праздник куда меньше, чем, например, вкушение квасного хлеба. Он, римлянин, верит плохо, и порой — сам не зная, во что. Ладно. Но ему совестно оттого, что сейчас должно произойти. Ему не хочется видеть человека по имени Иисус в руках этих пустынных шакалов. Ему стыдно, и противно, что надо участвовать в им же поставленной драме. И всё же он пойдёт, и переиграет Ханана в этом театральном действе. И заставит — да что там заставит, Ханана заставлять не надо, он рвётся сам, — сыграть самую неблаговидную роль в своей жизни. Он вышел к ним на Габту — каменный помост, напоминающий формой чашу, расположенный в колоннаде. Туника его была белоснежна, тога — окаймлена пурпуром. Последняя стянута была на плече наместника золотой брошью. Руки префекта были украшены браслетами, на пальце правой руки полыхал огнём перстень с камеей из красного ясписа. Воссел на беме[368], вздохнул коротко, всем своим видом выказывая покорность судьбе и равнодушие к происходящему. Потом широко зевнул. И позволил себе взглянуть на того, ради кого его побеспокоили этим утром. На тех, кто побеспокоил. Он не вздрогнул, не проявил своего гнева ничем, разве что задрожали слегка пальцы, и он сжал их в кулаки, чтоб не выдать себя. Они думали запугать его своей многочисленностью, своей сановитостью. Их было много, так много, чтобы испугать префекта возможностью возмущения народного. Они привели Иисуса со связанными руками. С верёвкой на шее. На виду у всего города, по высокому мосту, перекинутому через долину Тиропеон, вели. Как приговорённого уже преступника. Охнул вставший за спиной прокуратора Иосиф. Не сдержался, увидев родственника, затравленного и поруганного. Прокуратор сцепил пальцы в кулаки покрепче. Иисус не смотрел на Иосифа и, тем более, на префекта. К чему? То, что Он делал, к Понтию Пилату никогда никакого отношения не имело. Он служил Господу так, как считал нужным. Были в Его жизни они, римляне, или не были, не имело никакого значения. Он служил Богу и народу своему. Кроме того, единственного раза, когда римлянин вынудил Его солгать. Ради жизни близких и родных Он пошёл на это, но ведь и это был Его собственный выбор. Быть чистым или грязным — это всегда собственный выбор. То, что тебя принуждают, достойно, быть может, сожаления. Но оправданий не может быть. И уж, во всяком случае, не перед этим суровым, жестоким человеком можно оправдываться, и не у него просить снисхождения. Здесь, как и в Синедрионе, не протягивают руку упавшему. Здесь судят со всей строгостью несправедливости. — Кто этот человек и почему вы привели его? — услышал Иисус знакомый голос. Будь он Ормусом, оказался бы способен улыбнуться этому вопросу. В Ормусе тысячелетия жреческого опыта, усвоенного в совершенстве, породили спасительный цинизм, умение улыбнуться нелепости происходящего. Иисус был чист и кроток душой. Ему бывало грустно в присутствии людей. Но редко, почти никогда — весело. И теперь Ему не было смешно. От имени всех выступил Каиафа. Он сказал: — Обманщик по имени Йэшуа из Н’цэрета. Брови прокуратора взлетели вверх. С холодным, хорошо сыгранным недоумением прокуратор произнёс: — Я — обманщик. Ты — обманщик. Каждый из нас обманул кого-то когда-то. В чем вы обвиняете человека сего? Раздраженно ответил ему первосвященник: — Если бы он не был злодей, мы не предали бы его тебе. Голос Иосифа, переводившего для прокуратора, дрогнул. Означало это, по-видимому, следующее. Если люди Синедриона, первые люди страны, приводят к тебе человека, достойного смерти, зачем тебе знать, в чём его обвиняют? Будто бы нам неизвестно, что тебе всё равно. Но, что Ханан, что его зять, конечно же, прекрасно знают, что на сей раз ему интересно. Ещё как! Вон, стоящий в стороне, как бы отстранённо и между прочим наблюдающий происходящее Ханан, так и сверкает глазами, ощущая сопротивление прокуратора. Проглотил наживку старый фокусник. Идет на поводу. Это прекрасно. — Если вашего осуждения достаточно, почему вы привели его ко мне? — задал он вопрос, который непременно привёл бы их в бешенство. Возьмите его и судите по вашим законам. Как будто он не знал, что они лишены права смертной казни! Шли бы они к нему, как же, в противном случае! Затем и пришли, и он это знает, и они. Но пусть повторят ещё раз. И они сказали — что только смерть может удовлетворить их в случае с этим человеком, и поскольку преступление его велико, то и казнь должна свершиться страшная. Не избиение камнями, не удавление, а та казнь, которая возбуждает в них, в иудеях, беспредельный ужас. Медленная, сознательная, проклятая, мучительная смерть — именно то, что их устраивает. Конечно, они сказали это не такими словами, и далеко не так прямо, но он-то, прокуратор, умел не только слушать, но и слышать их. Научился за годы совместного проживания. Иосиф был точен в переводе, а прокуратор — в улавливании смысла добросовестно переводимого Иосифом. Прокуратор не был справедливым и добросовестным судьей, и в нравственном отношении никогда не считал себя безупречным. Однако, он сопротивлялся. Он хотел быть милостив сегодня, и готов быть таким по случаю великого народного праздника, но… — Но я не могу согласиться с вашим решением прежде, чем узнаю, в чём этого человека обвиняют. Насмешливый взгляд, которым он позволил себе наградить Ханана, действительно пребывавшего в состоянии бешенства, доставил ему немалое удовлетворение. Они пришли в замешательство, его грозные, его смешные сегодня противники. Истинные свои мотивы привести нельзя было. Вряд ли прокуратор одобрит смертную казнь по причине их религиозных несогласий. Пусть даже Иисус не лжет, и Он — настоящий пророк, что до того Понтию Пилату, если Иисус не призывает к бунту, не угрожает спокойствию в стране? Пилат прекрасно знал историю с монетой, пересказанную ему Иосифом. Несколько дней назад Иисуса пытались поймать, в самом прямом смысле, на призыве к бунту и неповиновению. Лицемеры и обманщики, фарисеи были в свою очередь пойманы своим пророком за руку. Он дал им тот ответ, который они заслужили, в полном соответствии с духом их собственных двойственных поступков. На вопрос: «Позволительно ли давать подать кесарю?», Иисус ответил: — Что искушаете меня? Покажите мне монету, которою платится подать! Они полагали, что от подобного вопроса, заданного столь почтительно, так тщательно предваряемого всякими поклонами, Ему не уйти в сторону, не увернуться. Он ответит либо «да», либо «нет», и в обоих случаях погубит Себя. В первом, — освятив самый ненавистный налог, потеряет любовь и почтение народа. Во втором — будет предан суду прокуратора. — Равви, мы знаем, что Ты справедлив, и истинно пути Божию учишь, и не заботишься об угождении кому-либо. Ибо не смотришь ни на какое лицо… Вот как они старались! Как извивались, однако! Затаив дыхание, ждали. Конечно, в их карманах нашлись бы и языческие деньги, но не предъявлять же их прилюдно в Храме, признаваясь в собственной алчности и неразборчивости? У них же могли быть здесь только храмовые сикли, и все дружно сделали вид, что не имеют в наличии проклятых денег. Послали к менялам. Запыхавшись, принёс деньги один из молодых, не заставив себя долго ждать. Он подал динарий Иисусу, и зачарованно уставился в лицо пророка. Ещё бы, мальчишке обещали, что ему будет преподан сегодня великий урок — как погубить врага своего, не шевельнув для этого даже пальцем. На монете было вычеканено лицо Тиберия — красивое, надменное лицо тирана, с презрительной полуулыбкой на устах. Постарались фарисеи, перехитрили сами себя. Римляне позволили печатать и держать в ходу монету, где не было оскорбляющего иудеев языческого изображения, а лишь имя императора. Но на монете, поданной Иисусу, он присутствовал во всём своём варварском великолепии, и надпись была соответствующая, «Pontifex Maximus». — Чьё это изображение и надпись? — спросил фарисеев Иисус. — Кесаревы, — отвечали они. — Итак, отдавайте кесарево кесарю, — сказал им Иисус. Но, подумав, добавил: — И Божие — Богу. Ормус, бывший свидетелем этого ответа, со смехом пересказал забавную историю Иосифу. Иосиф, рассказывая, тоже ухмылялся. Искренне посмеялся сам Пилат. Но Иисус не улыбался тогда, не радовался удачному ответу. Из всех человеческих чувств этот пророк избрал почему-то грусть и печаль. Он не умел смеяться над человеческими страстями, Он недоумевал, печалился, редко гневался, но не смеялся. «Может, потому стоит теперь на этом месте», — раздражаясь, думал Пилат. И вот, мало того, что стоит, но ведь и то, в чём Его обвиняют, слушает без смеха или гнева. — Мы нашли, что Он развращает народ наш и запрещает давать подать кесарю, называя себя Помазанником Царём. Каиафа был весьма убедителен, произнося эти слова, бывшие ни чем иным, как лжесвидетельством. Если бы прокуратор не был другом Иосифу, и не имел жену, увлёкшуюся до неприличия всеми этими иудейскими сказками. Не знал жреца по имени Ормус, разъяснявшего ему все эти тонкости, и самое главное — того Человека, которого судили сейчас! Впервые задумался прокуратор о тех, кого вот так же приводили на судейское место, и он, Пилат, не дав себе особого труда поразмыслить, отдавал страдальца на смерть! Он, правда, руководствовался мыслью «одним из этих меньше, одним больше». И не всегда соглашался, конечно. И всё же, всё же, сколько раз наверняка пострадал невинный? Но почему надо думать об этом сейчас, когда решается столь важный вопрос? — Ты царь иудейский? — спросил он у Иисуса, не глядя на Него, лишь развернувшись в сторону подсудимого. — Ты говоришь, — ответствовал тот утвердительно. Только в свойственной всем этим иудеям, и пророкам, и не пророкам, цветистой восточной манере. Злившей прокуратора, любившего прямоту в вопросах и ответах, если речь не шла, конечно, об удачной увёртке, вроде той, в которой речь шла о подати кесарю. Понтий Пилат был достаточно просвещён для этого ответа. Он понимал, о чём идёт речь. Который год, находясь под пятой иноземцев, израильтяне ждут спасения для «избранного народа». Ждут спасения от Бога, ждут в лице Помазанника, Мессии. Господь обещал послать Помазанника в качестве царя Израиля. Иосиф как-то читал ему, прокуратору, из пророка, имени которого запомнить нерадивому слушателю не удалось. «И ты, Вифлеем — Ефрафа, мал ли ты между тысячами Иудиными! Из тебя произойдёт Мне Тот, который должен быть Владыкою в Израиле». При нём народ будет процветать, и жить так же счастливо, как во времена помазанного царя Давида, который отнюдь не был царем от рождения. Называя себя Мессией и пророком, Иисус присваивал себе звание царя — не по злому умыслу, не обнародуя несуществующее желание воссесть на престол, отнюдь нет. Он хотел бы царствовать лишь в душах, очищая их от скверны греха. Для Него такое царствование — предел мечтаний. Но соотечественники его глухи ко внутренним побуждениям этого странного человека. Видя, как легко Его учение проникает в сердца, они измышляют сказку о его посягательствах на престол в подвластной римлянам стране. И тем самым обрекают Его на смерть. Руками Пилата, который к этому изначально стремился! Ибо смерть Иисуса — начало жизни нового Бога. Бога для подвластных Риму земель, единого для всех. Между тем толпа разбушевалась. Чего ещё надо римлянину — ведь вот оно, признание! Возбуждённые лица священников, книжников и прочих, неуместные в судилище крики, невыносимый шум. И что теперь делать, когда не хочется делать всего того, что задумал и готовил давно? Словно ища в своём подсудимом поддержки, прокуратор вновь обратился к нему: — Не слышишь, сколько свидетельствует против Тебя? Казалось, из самой глубины существа Иисуса исходит спокойствие. Таким было это лицо — невозмутимым, бестрепетным. И снова прокуратор, не зная, что говорить, ощущая собственное ничтожество, повторил нелепый вопрос: — Ты Царь Иудейский? Наверное, Иисусу надоел этот вопрос. Он слышал его с ночи не один раз. Взглянув в холодные синие глаза, пленник устало ответил, и в голосе его было, учитывая обстоятельства, совсем немного упрёка, лишь малая толика его: — От себя ли ты говоришь это, или другие сказали тебе обо Мне? По облику прокуратора трудно было судить о чём бы то ни было. Однако, он смутился. Этот человек задел его совесть. И потому ответ Пилата был презрителен и вызывающ. — Разве я иудей? Твой народ и первосвященники предали Тебя мне; что ты сделал? Итак, ты Царь? — Царство Моё не от мира сего, если бы от мира сего было Царство Моё, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы я не был предан иудеям. Но ныне Царство Моё не отсюда… Ты говоришь, что Я Царь. Но Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего[369].77. Умывание рук
Тысячелетия накапливаются и вечно живут песчинки человеческой мысли и опыта в народных традициях, дошедших к нам из глубины веков. В них — история народа, его быт, его дух. И в них же, глубоко чтимых нами традициях, в этих сгустках разума и знания, — наши слабости, наши предрассудки. Они двойственны, как двойственны мы, сохранившие их люди. Так трудно порой отделить в каждом из обычаев правду от кривды, честность от обмана. То ли глупый набор истин, которые следует применять, не рассуждая, дабы быть, как все. То ли аксиомы, тщательно отобранные лучшими среди людей. Всё зависит, наверное, от того, кто, когда, по какой причине применяет обычай. Истина всегда конкретна. Если традицию вспомнили лишь для того, чтобы обелить свою чёрную душу, представить её серой, как у большинства, или того более — почти белоснежной, какой она бывает лишь у немногих смертных… Тогда на память приходит воспоминание об умывании рук. Суд над Иисусом продолжался. Он стоял перед Синедрионом, невинный среди множества виновных, и говорил: — Царство моё не от мира сего… Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа моего. Всё сказанное Иисусом было правдой. Никогда этот странный Человек не собирался стать царём на земле. Он лишь хотел обратить лица к Богу и истине. Никто не имел права судить его. А судить нужно, и приговор мог быть только один — смерть. В это мгновение к прокуратору подошёл приближённый слуга, — светловолосый, голубоглазый, дерзкий, известный Иерусалиму как неподкупный и искренне любящий прокуратора, из вольноотпущенников, по имени Ант. Склонившись к уху хозяина, доложил о чём-то. Лицо прокуратора выразило удивление. Не удостоив своих взволнованных гостей объяснениями, префект вышел. Много дал бы Ханан, незримый руководитель происходящего на этой, иудейской стороне, судилища, чтобы узнать причину ухода Пилата. Однако теперь у него не было возможности прибегнуть к услугам осведомителя. Не мог же он сделать это на виду у толпы и воинов кентурии? Между тем, во дворце Понтия Пилата ожидал проведённый через один из потайных ходов, известных сыну Ирода Великого, тетрарх Галилеи. Они обменялись с прокуратором необходимыми приветствиями. Пилат посматривал на своего нового гостя с интересом. Пришла мысль о том, что кое-кого он действительно позабыл пригласить на сцену. Своего бесценного друга, Ирода Антипу, четвертовластника. Как мог он забыть мелкого князька, мужа этой Женщины, когда-то унизившего его своим отказом спасти невинного, или пусть виновного, всё равно, но спасти, раз этого хотел прокуратор! Тетрарх исправил упущение сам. Но даже в благодарность за появление в нужный момент Понтий не собирался облегчить его задачу. Пусть покрывается пятнами, потеет, собирается с мыслями. Пусть, наконец, начнёт разговор сам. Это тетрарху, коль скоро он появился здесь, нужен префект, но не наоборот. Прошло несколько тягостных для властителя мгновений. Он ожидал вопроса о том, что привело его в столь неподходящее время, дабы приступить к объяснениям. Не дождался. Замямлил, утирая лоб рукавом своей одежды: — Я бы не стал вмешиваться в дела Рима на землях, принадлежащих божественному Тиберию… Да… То есть, вне всякого сомнения, императору принадлежат все наши земли… Я хотел сказать, что наших владений нет, и лишь неоскудевающая милость к нам кесаря сохраняет нам наши земли. Но дело не в этом. У меня есть просьба. Нет, я хочу предложить обмен какими-либо услугами, в том случае, если префект будет согласен. А надо, чтобы согласие было, и я не приемлю несогласия… То есть, решать, конечно, не мне, я знаю… Тетрарх смешался окончательно, он сникал на глазах, теряя нить рассуждений. Однако хозяин дома не собирался идти навстречу, сыпать вопросами. Он сохранял спокойствие и вежливый интерес к беседе, и только. Хорошо знающая мужа Прокула могла бы подсказать тетрарху, что этот блеск в глазах, лучи морщин, побежавших от угла глазниц к вискам, выпяченная нижняя губа — признаки откровенной насмешки. Прокуратор веселился, хотя внешне был невозмутим и бесстрастен. Тетрарх, между тем, всё же решился высказать главное: — Иисус из Назарета, праведник и целитель, — вот причина моего появления здесь, — сознался он. — Он — причина появления здесь множества народа, — задумчиво проговорил Пилат. И ожидающе уставился на тетрарха — что ещё скажет властитель? — Да, но побуждения у нас разные, очень разные, — волнуясь, стал объяснять Ирод Антипа. — Я не верю в вину Иисуса. Это человек праведной жизни. Не так уж часто встречаются люди, которым подвластны чудеса. Многие, очень многие люди утверждают, что его чудеса — нечто особое. Пусть даже они вывезены из Египта, как говорят, но сам человек, умеющий исцелять, даже оживлять людей, без всяких притязаний на власть… Он учит лишь любви и смирению, я не слышал его сам, но так говорят все слышавшие. — Судя по тому, что сказали священники, он — бунтовщик… — Да разве можно слушать священников в таком деле? Они же просто боятся за свою власть. Иисус — их соперник. И много удачливее тех, кто утверждает своё исключительное право говорить от лица Бога. Ах, я говорю не только о себе сейчас. Но все мы — люди смертные, подвержены болезням. Как хорошо было бы иметь при себе подобного кудесника. А если его речи так же лечат душу, как руки — тела, то он сам — бесценное сокровище. Пилат улыбнулся, но улыбка получилась кривой, похожей на ухмылку. Итак, всё, что говорили об Ироде, оказалось правдой. После смерти Иоанна Окунателя он как-то поблёк, посмирнел. Стал двигаться по направлению к Храму, не обращая внимания на насмешки, а порой и гнев жены. Вот и сейчас в ожидании пасхи жил неподалёку от Храма, в бывшем дворце Хашмонеев. Возможно, некий призрак посещал его ночами. «Хорошее это зрелище — Окунатель с головой в руках, одежды залиты кровью», — мстительно думал Пилат. «Пожалуй, царёк непременно хочет спасти этого пророка, надеясь навеки изгладить из своего сознания столь „привлекательное“ для него зрелище окровавленной головы другого». Правитель был человеком слабым. Неверие сочеталось в нём с суеверием самого смешного толка. О чудесах Иисуса много говорили. И этот убийца пророков самым искренним образом надеялся, что ради него Иисус расщедрится на чудеса? Поразмышляв таким образом, Пилат высказал свои мысли вслух, немало расстроив ими четвертовластника. — Я помню, что однажды тоже высказывал подобную просьбу. Мне ответили, что я вмешиваюсь в дела, мне неподвластные. Я помню запах и вкус крови, что пролилась в тот знаменательный день. Четвертовластник побледнел. Воспоминания были его слабым местом с некоторых пор. — Я не вдыхал этот запах, и не окунал пальцы в кровь — быстро сказал он. — Там была моя жена, это её приказ. Я не виноват! — В доме римлянина, по крайней мере, в моём доме, всё решает мужчина, — сказал Пилат в ответ. — Если, конечно, он мужчина. Это была месть. Сладкая маленькая месть, которую он позволил себе наконец. У него, как и у тетрарха, тоже были беспокоящие совесть воспоминания. Воспоминания о ночи, когда он чуть было не потерял самого себя. На этом Понтий Пилат закончил аудиенцию. Коротко извинившись, поднялся, чтобы уйти. Напрасно Ирод Антипа кричал ему вслед: — Я пришлю этому человеку белые одежды в знак его невиновности. Он — галилеянин, и судьба его должна решиться в Галилее. Я буду писать легату! Я обращусь к императору! На ходу, не оборачиваясь, Пилат пожал плечами в знак равнодушия к этим угрозам. В конце концов, он слышал подобное не впервые. Элий Сеян силён, как никогда. Всё, что здесь произойдёт, задумано и им в том числе. Тетрарх Галилеи может убираться куда и когда угодно, и жаловаться тоже. Это его право. Посмотрим, что у него выйдет. Вернувшись на судейское место и вызвав тем немалое оживление в рядах приникших было иудеев, Пилат в первую очередь взглянул на своего узника. — Ты говорил об истине, — начал он, выказывая свою недюжинную память и интерес ко всему, что было сказано здесь. Пилат поморщился, ещё раз взглянул на узника с сожалением. Выдохнул из себя с неохотой: — Что есть истина? Но ответа ждать не стал. Шум, беспрестанно доносившийся до его ушей, и осознание того, что священники и старейшины возбуждают народ, напоминал о том, что времени для учёных споров нет. Да он и не охотник до них. Встав со своего места, обвёл взором толпу. Сказал веско, достаточно громко, чтобы было слышно всем: — Я никакой вины не нахожу в нём. Он хотел уйти тут же. Но ропот остановил его. Каиафа кричал: — Он возмущает народ, уча по всей Иудее, начиная от Галиля до сего места! — Всякий, делающий себя царём, противник кесарю, — заговорил, повышая голос, Ханан. — Если отпустишь его, ты не друг кесарю! Заканчивая эту фразу, первосвященник почти кричал. Хотел быть услышанным в толпе. Это была ключевая фраза. После неё прокуратор должен был бы задуматься, и испугаться. Так он и сделал. А как же иначе — в задуманном им действе нечто подобное было предусмотрено. Старый лис Ханан попался. Теперь не следовало торопиться. Сыграть надо было достоверно. Пилат, с отсутствующим выражением на лице, присел вновь на беме. Словно в глубокой задумчивости, опустил подбородок на скрещённые руки. Иудеи заглядывали прокуратору в рот, ожидая его слов. Смолкли крики, лица стали ещё напряженнее. Выдержав паузу, Пилат неуверенно промямлил: — Царя ли вашего распну? Хищным блеском сверкнули в ответ глаза Ханана. — Возьми, возьми, распни его! — послышались крики в толпе. — Нет у нас царя, кроме кесаря. Настало время, самое тяжёлое для прокуратора. Надо было выполнить задуманное Ормусом, а внутреннее чувство сопротивления нарастало. «У тебя есть чёткие указания, выполни их!» — требовал рассудок. «Ты служишь Риму, ты — его солдат. Это приказ, и ради блага страны следует поступиться собственной гордостью и честью!» У сердца, как это ни странно, имелось собственное мнение на этот счёт. Оно билось всё быстрей. «Нет ничего такого, ради чего следует поступиться честью. Вышвырни этих ублюдков со двора. Не пробуй притворяться, не следуй их правилам. Это — позор!» Молчание затягивалось. Он почувствовал лёгкое прикосновение Иосифа к спине. Друг призывал его к действию. — Есть у вас, иудеев, хороший обычай. Я готов следовать ему, — начал Пилат медленно, покоряясь велению рассудка. — Есть некто Иисус, знакомый вам как Бар-Рабба[370] — сказал прокуратор. — Вы знаете его как разбойника и убийцу. Вот двое, которых следует распять сегодня — Иисус из Назарета, и Иисус Бар-Рабба. Одного из них я отпущу вам в честь вашего праздника. Император милостив. Он хочет, чтобы народы в его стране, подчиняясь Риму, сохраняли и свои обычаи, и были довольны. Кого отпустить мне сегодня ради вашего довольства? Слова давались прокуратору с трудом, просто застревали в глотке. Он помянул Ормуса недобрым словом, и далеко не в первый раз. Что толку, правда, жрец расцветал от его проклятий. Придумать такое, чтобы он, прокуратор, упрашивал иудеев, и взывал к помилованию перед толпой всякого иудейского сброда! Но надо отдать должное жрецу — он знал толпу, и знал её хорошо. Множество голосов, перекликаясь, сливаясь друг с другом, отвечали: — Отпусти нам Бар-Абба! Распни, распни Йэшуа! Иосиф за спиной дышал тяжело. Рискнул вновь обратиться к прокуратору. Едва слышно посреди диких криков, но настойчиво: — Не мой племянник, но столь похожий на него Дидим взойдёт сегодня на крест. Я знаю, знаю давно, но не могу поверить. Кто бы мы ни были, и во что бы ни верили, это худший из возможных грехов. Послать на крест невинного! — Иосиф, мне не до твоих переживаний. Право, я не знаю вполне невинных людей. А этот — из числа учеников Иисуса, которого твой народ называет царём иудейским, а быть царём иудейским в стране, принадлежащей Риму, — преступление. Не прибавляй мне волнений. Я плохо понимаю ваш язык, я сбиваюсь. Все так кричат, у меня звон в ушах. Я уже ошибся в произношении, по-видимому. Как ты говоришь, и как они произносят — Бар-Абба? Я думал — Бар-Рабба. Впрочем, не всё ли равно, как зовут этого насильника и убийцу. Раз они просят его отпустить, отпустим. Хотя, по-моему, рожа у их избранника совершенно злодейская. Я видел его в беткеле[371]. Не то, что у нашего Иисуса. Не вдумываясь в смысл сказанного, озабоченный судьбами племянника и его ученика, Иосиф пробормотал: — Разница большая. Бар-Рабба — сын учителя. Бар-Абба — сын отца. — Вот видишь, я же говорю — даже буква имеет значение. Ох, Иосиф, трудный у вас язык. И народ тоже нелёгкий. Да где же запропастился этот негодник! Последнее восклицание относилось, по-видимому, к Анту. Он, словно услышав слова прокуратора, показался невдалеке от судилища, волоча с собой медный таз на вытянутых руках. В тазу плескалась вода. Таз был поставлен перед прокуратором. Пилат медленно и торжественно поднялся с судейского места. Немолодой уже человек с выбритыми, как у всех романцев, висками. В бело-пурпурном одеянии, со строгим лицом. — Вот, — сказал он, внимательно оглядев толпу. Пополоскал в тазу руки. Вынув, внимательно рассмотрел, чистые ли. Умыл руки, что называется. — Вот, невиновен я в крови праведника сего. Смотрите вы. Толпа взорвалась ликованием. Надменно произнёс среди приветственных криков толпы счастливый своей победой Каиафа: — Кровь его на нас и на детях наших. Пилат только кивнул головой. Самая трудная для него часть драмы, выстроенной Ормусом, закончилась. Он действительно просил собравшуюся перед его домом толпу иудейского сброда, чтобы она разрешила ему оправдать и отпустить обвиняемого. Ему отказали. Он, пользуясь чужим обычаем, снял с себя вину, умыв руки. Замечательно. Хорош представитель великой страны, господин над жизнью и смертью, посланник Тиберия. Когда-нибудь он доставит себе удовольствие убить Ормуса. «Когда-нибудь мне удастся это», — думал прокуратор, не веря самому себе. Толпа в панике расступалась перед разбойником Бар-Абба, доставленным из беткеле по указанию Пилата. Прокуратор не хотел быть сегодня в одиночестве. Уж такой был день — всем пришлось унизиться в большей или меньшей степени. Вот и эти, из толпы, пусть чувствуют своё ничтожество, отступая в страхе перед тем, кто ещё не раз обагрит руки кровью их самих и их близких. Прокуратор обернулся назад, нашёл глазами Анта в толпе воинов кентурии. Кивнул верному слуге головой. Ант ответил всегдашней улыбкой. Двинулся куда-то в сторону, огибая толпу, но стараясь при этом не выпустить из поля зрения высокую фигуру отпущенного на свободу разбойника. Теперь взгляд прокуратора сосредоточился на трибуне кентурии. Тот подался вперёд, готовый исполнить приказ. — Damno capitis. Tribune, tolle in crucem hunk[372]. В эту ли минуту, в более ли поздние мгновения, когда казнь уже свершилась, прокралось в душу Ханана сожаление? Первосвященник, шутка ли, справился с самим прокуратором. Убрал ставленника последнего, своего соперника, собственными же руками Пилата. Победа несомненная, торжество явное. Почему же при мысли об этом впоследствии неясная грусть посещала его? Он знал — повторись всё это, случись заново, поступил бы так же. Так поступают с врагом, только так. Иначе нельзя. Иначе — поражение, собственная смерть, потеря всего, что есть. Он был стар, и заслужил своё право на жизнь и власть. Жаль, что сыновья его лишены того ума и той жажды власти, что в нём самом. Жаль, что человеку по имени Иисус было дано так много. Не ему, Ханану, который мог бы использовать всё, что было дано Иисусу, с большим толком. Жаль, что не пришлось быть другом этому человеку. Их союз был бы обречён на успех. Так много сожалений из-за событий, произошедших этой весной… Но почему прокуратор допустил всё произошедшее? Не значит ли это, что Ханан оказался глупцом? Ответа у первосвященника не было…78. Распятие
Принято говорить о тех, кто, исполненный злобой, мщением, ненавистью, издевается над поверженным ближним своим — «чернь». Это справедливо, если принять чёрный цвет как цвет абсолютного зла, и соотнести его с мелкими, но от этого ничуть не менее страшными душами подобных людей. И вовсе не справедливо, когда под «чернью» подразумевают определенный класс людей, обычно городских жителей, живущих грязным трудом, либо подачками, либо воровством. Среди обитателей городского «дна» есть люди, которых «чернью» не назовёшь, не посмеешь. И как много во дворцах тех, кто подходит под это определение! Не стыдясь своих часто седых волос, сана, забыв о воспитании, об обязательствах перед нижестоящими, они соревнуются в оскорбительных возгласах, в издевательских насмешках. Изливают грязные потоки несправедливых обвинений против тех, кто в сравнении с ними чист и высок, кто должен бы быть недосягаем. Не втоптав в грязь ближнего своего, не увидев его унижения, не могут подобные люди возвыситься сами. Это — их способ жить. Это — их единственная возможность уважать самих себя. Это о них сказал Учитель: «Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят…» О, Иерусалим! Город, который многими поколениями, сменявшимися в тебе, как дерево меняет бессчётно листву, назывался и будет называться «святым»! Разве не вчера пел ты «Осанна! Осанна в вышних!» Не вчера ли ещё устилал дорогу своими одеждами, вздымал к небу зеленые пальмовые ветви, веселился и радовался… Иерусалим! Неслыханное убийство готовится посреди города и посреди улицы, среди дня, на виду у всех. Неправедное убийство Праведника. Очнись, Иерусалим! Подними голос против свершающегося зла. Пусть горят под ногами убийц твои дороги, пусть ветер клонит к земле их тела. Да погаснет солнце в небе Иерусалима, да разрушатся стены его, погребя под собою задумавших злое! Почему ты молчишь, о город?! В тысячах тысяч городов разорвётся твоё сегодняшнее молчание поминальным звоном колоколов. Не услышанная тобою проповедь любви и милосердия разлетится по свету. Взметнутся к небу купола Храмов, подобных твоему, но тебе не принадлежащих. Ещё не поздно, Иерусалим, стать городом света! Но ты молчишь… Ты молчишь, а человека уже повели на муки! И чернь уже собралась, и из множества разговоров, пересудов не выхватит даже самое чуткое ухо отзвука благодарности, сострадания и любви. В крепости Антония римские воины раздели несчастного человека, привязали к столбу над головой его руки. Один из легионеров сделал шаг вперёд. В руках у него флагрум, бич с деревянной рукояткой и прикреплёнными к ней тяжёлыми кожаными ремнями. На концах ремней — кости. Раздробленные кости животных очень остры, и они разрывают тело до костей. Поначалу рассекают кожу несчастного, потом появляются страшные кровоподтёки, а те очень быстро становятся открытыми ранами. Скоро вся спина превращается в кровавое месиво. Кровь вначале сочится из капилляров и вен, потом хлещет из разорванных мышечных артерий… Кентурион кивнул головой в ответ на невысказанный вопрос в глазах легионера. Свист бича — и свирепые удары обрушиваются на плечи, спину, ноги истязаемого. Крики, вызываемые страшной болью, звенят в ушах всех, кто в крепости и за её пределами. Но дикие звери, что злобно рычат за стенами башни, а также и те, кто находятся внутри, не смущены ими. Долгий, раздирающий душу вопль, взмах плети, снова крик дикой, нечеловеческой боли. Там, за оградой, здесь, внутри — считают удары. Сорок, их должно быть сорок. Это — предосторожность, очень разумная. Чтобы смерть не пришла слишком быстро. Чтобы можно было развлечься ещё одним зрелищем, зрелищем казни на кресте. Казнимый человек уже близок к своей смерти. Длинные полоски кожи свисают с его окровавленной спины. Брызжущая во все стороны кровь окрасила камни двора, столб, к которому он привязан. Он обезумел от боли. Душа его просит смерти, как избавления. Да будет услышана мольба его!.. Но нет, ещё нет! Потерявшего сознание, бесчувственного, его отвязывают. Он падает на плиты, истекая кровью. Его приводят в себя. Подобием венка из колючих ветвей, идущих на растопку, украшают голову. Шипы вонзаются глубоко в кожу, кровь стекает на лицо, делая его неузнаваемым окончательно. Ведь страдания последнего часа уже наложили неизгладимый отпечаток на его черты. В гарнизоне пропела труба. Это полдень. Пора… Кентурия вместе с осуждёнными двинулась в путь, растянувшись двумя цепями вдоль дороги. Между этими цепями несчастные люди, числом трое, бредут, взвалив на плечи орудие собственного умерщвления. Перекладина тяжела сама по себе. Грубая древесина врезается в раны на плечах, прикрытые одеждой, присохшей к спине. Солнце, окутанное сегодня дымкой, тем не менее немилосердно жжёт истерзанные тела. Лучи его отражаются от медных пластин панцирей, слепя воспалённые глаза. Это дорога к Лобному месту. Она известна всем. Люди беспрепятственно могут идти вслед за процессией. Они и идут. Но это толпа зевак и врагов. Почему среди них нет никого, кто мог бы посочувствовать обречённым на смерть? Почему нет залитых слезами лиц? Может, потому, что centurio supplitio prepositus[373] несёт на Гольгольту крёстную дощечку с надписью «Царь Иудейский», на всех трёх употребляемых в этой стране языках. На латинском, греческом, и арамейском. Те, кто надеялся на истинность этих слов, сегодня боятся оказаться на кресте рядом с тем, кому это ставится в вину. Тот, кто оскорблён этой надписью, не перестаёт всё же радоваться, что это — очевидная глупость. Первые прячутся. Вторые — здесь, идут вслед за кентурией. Они обращались к прокуратору с просьбой убрать столь малоприятную для них надпись, упирая на то, что виновный присваивал себе это звание без всякого права на него. Немногие умеют выразить с такой силой своё высокомерное презрение, как нынешний прокуратор, истинный римлянин. — Что я написал, то написал, — сказал он, пожав плечами. И не захотел больше слушать ничего по поводу предстоящей казни, отметив, что сделал всё, от него зависящее, и даже больше. Отвернулся от иерархов, и от старейшин, и, не слушая их возражений, ушёл. Где-то вдалеке, у места казни, слышен женский плач. Значит, кому-то сегодняшняя казнь все же принесла горе. Но это всего лишь женщины, чей удел на земле и без того печален. Мать? Жена? Кому и не плакать, как им. — Удержите женщин на расстоянии, — говорит кентурион, и голос его твёрд. Он не любитженского крика, не любит слёз. Да и не место женщине там, где должна литься кровь. Внезапно тот, кто идёт первым из трёх осуждённых, падает без сил на колени. Он пытается встать, но patibilum[374] поднять ему не под силу. Липкий пот течёт по его лицу. Подгоняемый криками легионеров, снова и снова пытается встать. Но падает без сил, теряя сознание. Кентурион в ярости. Казнь должна быть свершена, и закончиться смертью для всех троих, до наступления захода, таков приказ. Заход солнца определит начало праздника. Кентуриону нет дела до иудейских праздников, но приказ есть приказ. Не самому же тащить на холм тяжёлую перекладину? Взгляд легионера падает на группу крестьян, стоящих у дороги. Лица их в основном сумрачны. У кого-то на них написана робость, у других — уныние, у третьих — страх. Они пережидают прохода процессии. Толку от этих будет немного. В стороне от других стоит высокий, крепкий крестьянин с двумя сыновьями, их сходство бросается в глаза. Молодые смотрят с сочувствием на осуждённых, впрочем, нет, только на того из них, кто упал и без сил лежит на дороге. Чего не скажешь об отце, который что-то выговаривает им. Чувствуется, что он сердит. — Возьмите этого! — говорит кентурион легионерам. Крестьянина, несмотря на его сопротивление, на крики о том, что он ни в чём не виноват, и никогда не был учеником Иисуса Назареянина, тащат к кентуриону. Сыновья в ужасе глядят на отца, которого волокут в дорожной пыли одетые в алое легионеры. Кентурион не желает слушать крестьянина, лепечущего ему о чём-то. Он не понимает местного наречия, впрочем, имя Шим’он ему знакомо. Тут каждый третий, если не второй и не первый — Шим’он. Нет, пожалуй, каждый первый — И’худа. Но следует ли знать ему, кентуриону, что этого дюжего сына земли зовут Шим’он? — Взвалите болвану перекладину на плечи, — отдаёт он приказ. Тяжёлая перекладина креста ложится на плечи Симону из Киренаики, крестьянину. Пинки, которыми его подгоняют, ускоряют понимание того, зачем он понадобился римлянам. Симон, несколько успокоившись, трусит в гору с перекладиной. Впрочем, старается примерить свой шаг к неровной, спотыкающейся походке того, чьим невольным помощником стал. Его привели в чувство, но, кажется, это ненадолго. Приговорённый сгибается под порывами ветра, тем более чувствительного, чем ближе они к вершине холма. Хамсин крепчает. Он гонит облака по небу, и они несутся к солнцу, временами совсем скрывая его за своей плотной, мрачной тенью. Шествие достигло места казни. Каждый из трёх врытых в землю столбов готов к тому, чтобы украситься перекладиной с распятым на ней человеком. Толпа людей, желающих видеть смерть, готова тоже. Страшную, мучительную, незаслуженную, — ибо смерть достаточное наказание в большинстве случаев. Нет необходимости сочетать её с этой мукой, превышающей любые человеческие силы, превращающей человека в растерзанное существо, трепещущее от боли в каждом уголке тела, в каждом его нерве. Впрочем, всегда найдутся люди, сердца которых сжимаются от боли и сострадания в преддверии казни, притом, что муки предстоят не им самим. Женщины Иерусалима, матери, жёны, дочери, те, чьи сердца были сердцами истинных женщин, — честь вам и хвала! Это вы роняли в кубок с вином и зёрнышком ладана капли макового настоя. Это вы спешили погасить разум в пытаемом теле, чтобы помочь страдальцу уйти, не испытав всей боли, на которую обрекали его другие. Кто вы, знатные горожанки? Почему никто не помнит, как вас звали? Мириам? Эсфирь? Дина? Иоанна? Тщётно было бы ждать ответа. Память людская сохранила другие женские имена. Иродиада. Саломея. Далила[375]. Юдифь[376]… Двое разбойников безропотно осушили чаши с вином. Продлевая, протягивая минуты перед казнью, пили медленно, не торопясь. Третий из осуждённых, пригубив из чаши, внезапно отбросил её прочь, и драгоценное питьё, что могло бы притупить боль, разлилось по земле. — Я не хочу, не буду, — забормотал он. — Я уже пил, и я не хочу! Отпустите меня. Я должен сказать… Но сказать ему не дали. Кентурион спешил. Четверо палачей по его знаку бросились к приговорённому. Сорвали одежду с изуродованного тела, оставив лишь повязку, прикрывающую чресла. Дикие крики рвались с его уст, когда сдирали одежду со спины. Она успела пропитаться кровью и, засохнув, прилипнуть намертво под солнцем. Он должен был ощущать ту же боль, что при бичевании, словно оно возобновилось. Вновь полилась ручьями кровь… Рвущееся из рук, дёргающееся тело повалили на землю, уложив на перекладину. Прижали руки к перекладине, а ноги — к столбу. Легионер нащупал углубление на запястье, один стремительный удар, и огромный железный гвоздь, легко пронзив плоть, вошёл в древесину. Хлынувшая кровь перепачкала палачей, но не отвратила их от страшного дела. Несколько ударов — и гвоздь прочно сел в перекладине. Осуждённый не кричит, он воет от боли. Забыв о прижимаемой к столбу спине, пытается вырваться, уйти от этого нового источника терзаний. Тщётны все попытки. Палач уже перешёл на другую сторону. И всё повторяется… Неужели это не конец? Неужели не оставят в покое измученную, истерзанную плоть? Разве недостаточно той боли, что ему уже причинили? Крупные капли пота стекают по лицу страдальца. Дрожь пронзает каждую мышцу тела. Но и они, и он знают — это только начало. У них ещё много в запасе того, что наполнит души ужасом и смертной тоской, а его — не стихающей, сумасшедшей болью, заставит умолять о смерти. — Господи, сжалься! Господи, помоги! — он продавливает эту молитву сквозь шипящее, надорванное горло. Сил кричать уже нет. Каждое лишнее движение — новая вспышка боли. Он больше не сопротивляется. Ноги ему скрестили, заставив согнуть в коленях. Вытянув вниз стопы, проткнули подъём каждой длинным гвоздём. Он не кричал, сил хватало лишь на стоны. Эти стоны, кажется, растопили бы вечные льды. Но только не сердца зверей, заросшие шерстью, а таковы были те, кто казнил. Других на эту кровавую оргию не звали. Итак, это было только начало конца. Палачи уже держат в руках вилы. Furcilla облегчит им труд. Она поможет поднять перекладину с пригвождённым к ней человеком на столб. Руки не разорвутся от тяжести тела, подвешенного на гвоздях. К середине столба прибит колок. Это седалище пройдёт между ногами осуждённого, и он повиснет на кресте, полусидя на нём. Всё отлично продумано… — Парни, ну-ка, навались подружней! — кентурион всё ещё торопится. — Двое ждут своей очереди, пора бы уже им повиснуть всем троим. Он улыбается. Никто не скажет, что кентурион плохо знает своё дело. Он — мастер, и это известно всем. И вот он поднят, первый осуждённый. С этой минуты ему дано осознать, что всё предшествующее было, в сущности, лишь подготовкой к пытке. Лишь теперь жертва распята. Распята на кресте, распята болью… Тело осужденного медленно оседает, перемещая вес на гвозди в руках. Огненная боль пронзает пальцы, руки, разрывается в мозгу. Гвозди в запястьях давят на нервы. Одним быстрым движением вопящее существо пытается подняться вверх, чтобы унять пульсирующую боль, и переносит свой вес на пронзённые ноги. И новый приступ обжигающей боли пронзает тело. Вой смолк. Боль не оставляет сил на крики… Частое, громкое дыхание, прерываемое стоном, кровавый пот, стекающий по лицу. Молчание безысходной, ошеломляющей муки. Руки, подтянутые кверху, ослабевают. Мышцы сковываются жестокими судорогами. Каждая из этих пронзающих тело судорог усиливает пульсирующую боль в руках и ногах. Потом судороги утихают. Трудно, почти невозможно дышать. Можно вдохнуть воздух, но невозможно выдохнуть. Время от времени ценой невероятных усилий удаётся подтянуться выше. В одно такое мгновение он выдыхает: — Боже мой, Боже мой! Для чего Ты меня оставил? О, ему есть что сказать. Он мог бы сказать, если бы не эта боль в руках и ногах. Если бы набрать немного живительного воздуха. Если бы не исполосованная спина, трущаяся при движении вверх-вниз по грубому кресту. Если бы не меркло сознание, благодетельно гасящее разум… Сдавленное сердце тяжёлыми толчками посылает телу густую медленную кровь. Истерзанные лёгкие пытаются ухватить глоток воздуха. Сколько же времени длится этот ужас? Он не знает. Но намного, намного больше, чем вся его предшествующая жизнь. Вся жизнь до этого — одно лёгкое дуновение. Пустяк. Эти три отвратительно, безмерно долгих часа — немыслимо долгая дорога. Вся жизнь, и больше, длиннее жизни. — Жажду, — сказал он неповоротливым, большим, высохшим языком, когда пришёл в себя в очередной раз после приступа судорог. Небо потемнело, солнце окончательно покинуло небосвод. Хамсин сжигал землю. Все задыхались, втягивая в ноздри горячий воздух пустыни. В хамсин часто умирали птицы и звери. Что из того, что теперь на ц’лабе умирал человек? Каждую минуту кто-нибудь и что-нибудь умирает. В конце концов, к этому привыкаешь… Равнодушный воин подал ему губку, смоченную уксусом. Поска должна была взбодрить казнимого. Но этого не случилось. Вдохнув в последний раз запаха вина, страдалец опустил голову на грудь. Сказал одно только слово: — Совершилось… Смертный холод объял его тело. Закончилась жизнь человеческая.79. Отъезд Марии
О, Кесария Приморская, Caesarea Maritima, город белоснежный, великолепный, величественный! Я, Мирйам из Магдалы, стою на самом твоём берегу, на пирсе, в ожидании разрешения взойти на корабль, который увезёт меня навеки из дома, от близких, от родимой земли… Слёзы застилают мои глаза, и сквозь эти слёзы я всё же пытаюсь разглядеть тебя, город моей беды, оставить тебя в памяти как последнее видение родины. Я знаю, что моя нога не ступит никогда больше на эту землю, где я была так невероятно счастлива и так безмерно несчастна, и я тороплюсь, тороплюсь запомнить, запечатлеть, вобрать всё, что есть ты, Кесария — такая прекрасная и такая печальная. О, что мне до твоей красоты, если я вижу тебя сквозь слёзы! В нескольких шагах от пирса — холм. Удивительно и достойно восхищения, что он полый внутри. В скалистом грунте холма вырублены сводчатые галереи, здесь стоят торговые корабли, надёжно укрытые от бурь и нападений, возможных в открытом море. А оно плещется у самого подножия Храма, стоящего на холме. Вверх ведёт широкая мраморная лестница от пирса, и там, наверху, высится сам Храм — олицетворение власти цезарей здесь, на нашей земле. Белые алебастровые плиты, в которых блестят на солнце кусочки слюды, ослепляя глаза, покрывают стены. Колонны поражают высотой и мощью. Я знаю, там, в Храме, две статуи: одна изображает Рим, вторая — самого Цезаря. Говорят, обе статуи просто дышат величием. Только что мне, бедной, раздавленной этим величием женщине, до него? Я оборачиваюсь к морю, и вижу десятки кораблей у причалов порта, и плещущиеся на ветру паруса. Они — тоже белого цвета, в насмешку надо мной, наверное. И картина моря за ними — величественна и прекрасна. А в сердце моём, и теперь уже навеки, поселилась чернота ночи. Я хотела бы умереть здесь, о Кесария, на самом твоём берегу, у причала. Прилечь на ступеньках лестницы, ведущей к Храму, и тихо уйти из жизни под дуновение лёгкого ветра с моря, под плеск соленой воды и под крики чаек. Но дитя, что я ношу под сердцем, толкает меня, ворочаясь там, в глубине моего тела, бьет меня ножкой. Оно призывает меня к жизни. Сердце моё исполнено горя, а эта новая жизнь во мне стремится наружу, хочет вырваться, расти, укрепляться, чтобы потом, в свою очередь, хлебнуть полной мерой счастья, и ещё более полной — несчастья… Зачем? Разве я знаю ответы на все твои загадки, Великая Мать? Поначалу у меня не было слёз, и их появление — почти гимн жизни, именно жизни, а не смерти, которую я призываю. То отчаяние, которое обрушилось на меня в ночь нашего прощания, и не покидало все последующие дни, можно ли описать словами? Та, которая ждёт меня за порогом жизни, я знаю, никак не будет страшнее. Когда однажды умрёшь под гнётом невыразимого горя, а потом, вопреки свому желанию, воскреснешь, со смертью у тебя возникают новые, почти дружеские отношения. Понимаешь, что вслед за нею придут покой и отдохновение. Смерть не знает той боли, что может дать жизнь. Я помню, что известие о поимке Иисуса принёс нам Марк. Я всё последнее время была в тревоге за мужа. Почему-то лишь в эту ночь, когда волнение должно было бы помешать моему сну, я вдруг заснула беспробудно и крепко. Теперь, когда я уже могу вспоминать и оценивать прошлое, думаю, что виноват в этом Иисус. Прощаясь, он говорил: «Спи, Мирйам, спи крепко! Отдохни, любимая, в эту ночь, не терзайся тревогой, ты устала. Что должно случиться — случится, тогда и будешь терзаться… А теперь посмотри, какой вокруг покой! Странная луна сегодня. Видишь, какое вокруг неё сияние? Словно её завернули в тёплую, мягкую ткань, а её свет упрямо пробивается, льётся наружу, и цвет лучей — сине-жёлтый. Спи, Мириам, мы сейчас ещё посидим, поговорим с тальмидами, и пойдём ночевать под этим небом. Нет, тебе не надо идти с нами. Я знаю, что ты храбрая и терпеливая, что ко всему привыкла. Но ты теперь не одна. Думай и поступай так, как оно и есть уже — за двоих…» Он приласкал меня своими волшебными руками, и я уснула. Думаю, этого он и хотел, и я поддалась ему, как поддавались другие. Сквозь сон я слышала, как он пел в горнице с учениками. Сквозь сон слышала, как они уходили, спускаясь по лестнице. Потом долго не слышала уже ничего. Примчавшийся из Гефсиманского сада полунагой Марк ворвался к матери, ожидающей его со свечой, уткнулся в её колени. Он рыдал, бедный ребёнок, и трясся как в лихорадке. На пороге осталась стоять перепуганная рабыня, открывшая дверь на его громкие стуки. — Они схватили его, мама! Схватили и увели, и теперь убьют! Ошеломлённая альмана, не зная, чем можно помочь, дрожащими руками ласкала голову сына, и уже рыдала сама… Надо ли говорить, что я проснулась от шума, и, выбежав из соседней комнаты, куда поместила меня гостеприимная женщина, видела и слышала всё. И, так же, как Марк с матерью, понимала, что отныне нет у меня мужа… Меня не пустили на Гольгольту. Накануне пэсах в Иерусалим приехала Иоанна, сопровождавшая мужа. Близость Хузы ко двору Ирода Антипы позволила ей узнать обо всём раньше, нежели весть облетела город. Она примчалась ко мне в сопровождении людей Иосифа — как они нашли друг друга в это утро? Только недобрые новости так стремительно объединяют людей. Иоанна приехала в дом альманы, где я без сил стояла у окна с самого утра, ожидая вестей от Марка, ушедшего в город. Она бросилась мне на шею, оплела своими любящими руками, и уже не отпускала из объятий, словно стараясь отдать мне всё тепло, весь тот запас любви, что жили в её нежном сердце. Она ложилась рядом, когда, измученная тревогой, укладывалась на ложе я, вставала, когда я приподнималась, ходила вслед за мной наверх, в горницу, с высоты которой я пыталась рассмотреть улицу и вестника на этой улице. Ни на мгновение не оставляла она меня, несмотря на моё сопротивление. Она говорила, что Хуза делает всё, чтобы Ирод встал на защиту Иисуса, и правитель, быть может, спасёт его. В эти мгновения я не могла слушать подругу. Мне не стыдно сказать — я её ненавидела. Трудно ждать от себя великодушия, когда горе застилает не только разум, но и чернит душу. Она была рядом со мной, и разделяла моё горе. Но я-то знала — Иоанна счастлива, муж её жив, и ничто ему не угрожает. У неё есть сын! И у сына её не отнимают в эти минуты отца. Судьба подарила моей подруге счастье, у меня она его отбирала. И я сторонилась Иоанны, вырывалась из её объятий. Я не отвечала на её утешения, я вообще не говорила с ней. Я не желала ни с кем говорить. Из Вифании появились Марфа с Лазарем, предупреждённые учениками Его. Марфа рыдала, и хватала меня за руки. Рядом вздыхала и молилась альмана. Брат обнимал меня и шептал слова утешения и молитвы. Слёзы стояли в глазах моей подруги, не оставлявшей меня ни на мгновение. Я же была одинока среди своих близких. Ни один из них в эти часы не терял столько, сколько готовилась потерять я. Лишь я одна, словно окаменев, не плакала, не билась в рыданиях, не молилась. Я ждала вестника. Я ждала приговора. Марк принес его — бледный, измученный, потрясённый Марк. Стоя в дверях комнаты, и глядя лишь на меня одну, он произнёс, а губы его кривились от сдерживаемых рыданий: — Он будет распят, Мариам. Если хочешь видеть его — надо идти на Гольгольту. Они мучили его… Я отодвинула их всех, убрала со своей дороги. Они пытались помешать мне в моей скорби, в последнем стремлении к тому, кто был моей жизнью. Они так шумели: кто-то говорил о ребёнке, кто-то — об опасности. Никто из них не сумел остановить меня, даже люди Иосифа. Глядя в моё лицо, они отступали… Я пошла вперёд, с трудом передвигая ноги. Камни на дороге кланялись мне, прыгая вверх и вниз. Люди прекращали разговоры. Солнце остановилось в небе. Небо ложилось на плечи всей тяжестью. Воздух был густым и обжигал внутренности при каждом вздохе. И всё же меня не пустили к нему, на Гольгольту. Римский воин не побоялся моего пустого взгляда. Он не смотрел мне в лицо. Когда я, оттесняемая им, всё же попыталась идти, он просто отшвырнул меня в сторону. На руки Иоанне и Марфе. Но я могла видеть там, на вершине холма, три перекладины. На одной их них был распят тот, кто говорил лишь о любви. Я даже не могла понять отсюда, снизу, на какой именно. «Мириам, тысячелетия могут пройти, прежде чем родится любовь, такая, как наша», — слышала я его голос. Но я не плакала. Я застыла, как изваяние, и молила единственного Бога, которому он так верил. Я молила — убить его, моего любимого, послать ему быструю смерть. Потому что разум отказывался принять Его муки. Я не могла поверить, что Иисусу выпало это… Ни в одном из тех, кого видела на кресте, не желала я его увидеть. Мне сказали, что он умер раньше остальных. Быть может, помогла моя молитва? Среди всех молитв, что посылала я к Небесам, лишь одна — о даровании ему смерти. Иногда бывает смешно жить на свете. Римский воин проткнул его копьём, чтобы убедиться, что он умер. Вчера ночью Иисус ласкал меня, уговаривал успокоиться и заснуть, сегодня он умер в мучениях. И его проткнули копьём, чтобы знать — он уже не сойдёт с перекладины и не заговорит… После известия о смерти, прошелестевшего в толпе, я не помню ничего. Я потеряла сознание. И множество часов — вечер, ночь, ещё день — провела в доме Иоанны, куда меня увезли. Окружённая теми, кто боролся за мою жизнь и жизнь ребёнка. Я не боролась ни за что. Я предпочитала умереть. — Мариам, открой глаза, девочка, довольно спать! Суровый, донельзя властный голос из детства. Я снова в Храме, и Великая Жрица призывает меня. Ей нельзя не подчиниться. Присев в постели, я открываю глаза. Первое, что я вижу — это внимательный, ласковый и сочувствующий взгляд Эстер. Никогда, никогда он не был таким в детстве. За спиной Верховной жрицы — измученная Иоанна, со впалыми щеками, под глазами — круги, она просто тень той довольной, цветущей женщины, что я знала. Марфа, на коленях возле постели, и кажется, судя по её виду, она не спала вечность. Мне трудно понять, почему они собрались здесь, возле меня, вместе. Мне требуется для этого время. Но, поняв, я издаю стон и вновь откидываюсь на подушки. Они здесь, потому что Иисус умер на кресте! Зачем меня привели в чувство? Я хочу забыться, я не хочу ничего знать… — Мариам! Я сказала тебе и повторяю — довольно спать! Нельзя убежать от горя в сон и забытьё навеки. Быстрые руки жрицы касаются точек на моей голове, массируя их, давя. Мне больно, но при этом приятно. Эти руки дарят мне бодрость. Они вырывают меня из темноты, куда я провалилась у Гольгольты. — Кроме всего прочего, дорогая, — спокойно, твёрдо увещевает меня жрица, — ты забыла о том, что есть долг. Мне стыдно за тебя, Мариам. Разве этому я учила тебя? Я ничего не хочу слышать о долге. Но я слышу о нём, и достаточно, чтобы наконец проникнуться. Эстер, она такая сильная. Она мудрая, и знает жизнь. Она знает также, как скроено сердце женщины. Эстер находит слова, после которых слезы прорываются сквозь сдерживающую их плотину, и я плачу, плачу, изливая в слезах своё горе и боль. Слёзы уносят с собой все силы, но странно — потом я встаю. Снова ощущаю биение жизни под сердцем, ребёнок властно напоминает о себе. Уходя из моей жизни, Эстер говорит мне то, что останется в сердце навсегда. — Все эти встречи, Мариам, встречи с мужчинами, которых мы любим, и которые любят нас… Разве это главное? Главное — то, ради чего мы встречаемся. Я, жрица Великой Матери, хочу признаться, что завидую тебе. Услышь это слово, главное в имени Богини. Она — мать! Она — Великая Мать, и в этом её главное предназначение. Не в ласках, не в кувыркании на ложе, не в стонах, и даже не в самой любви, от которой, кажется, разрывается сердце! Материнство — то, что необходимо женщине, чтобы она стала Богиней. Тот, кого ты оплакиваешь, оставил свой след на земле. И в тебе он тоже оставил свой след. После этого он мог умереть, имел право. Твой долг — не потерять его плоть и кровь в себе, дабы он мог возродиться. Я пришла, чтобы сказать тебе ещё и это. Больше мне нечего сказать тебе, девочка моя. Во всём остальном ты уже обошла меня, учившую тебя. Живи ради жизни, что в тебе — и выполни долг. И я осталась жить. Раз уж у меня были долги, то первым из них был долг посетить могилу мужа, не так ли? Я известила Иосифа об этом. Ибо Иосиф был тем, кому разрешил римский властитель, пусть будет проклято самое имя его, снять с креста тело моего мужа. В первый день недели, в темноту едва наметившегося утра, вышла я из дома. Правда, не сразу, как хотела, меня задержали. На пороге стояла взволнованная Иоанна. Подруга испуганно смотрела на меня, не смея сказать хоть слово. Она терзалась моей ненавистью, которую ощущала, но больше боялась горя, которое могло бы нанести мне непоправимый вред. Вздохнув, я впервые за это время сама протянула к ней ей руки, и обняла её, и вытерла своими руками слезы на её глазах. Это было странно — чувствовать себя такой взрослой, такой мудрой в сравнении с ней. Я знала, ей уже никогда не угнаться за мной в постижении жизни. И порадовалась тому, что не угнаться. Немногие из нас заслуживают счастья на земле, ещё меньше тех, кто его действительно обретает. Как же хорошо, что среди них моя подруга! Ненависть уходила из сердца, благодарность и любовь возвращались в него, а с ними — печаль, новая боль, боль большой разлуки. Мы обе почему-то чувствовали это. — Я пойду одна от этого порога, — сказала я ей. — Не возражай, ведь ты и сама знаешь, что так надо. Спасибо за всё. Ты знаешь, что я тебя любила. — Я тоже… Я знала, что твой путь — иной, и боялась этого, так боялась! И вот — час пришёл, я знаю, но не могу отпустить тебя, не могу… Что тут скажешь? Она отпустила меня, как все, кого я любила… О том, что произошло со мной у гроба мужа, я умолчу. Разве не знает кто, что двух ангелов встретила я на могиле? А во гробе не было никого, лишь свитые погребальные пелены, и погребальный плат с головы … Кифа доскажет об этом, он любит рассказывать. И любит быть первым, самым главным, у него не отнимешь этой чести.[377] Крепкая рука Иосифа остановила мой сумасшедший бег по дороге обратно. Он вырос тенью на моём пути, и взял меня за руку. — Пойдём, — сказал он мне. Дорога длинна. За его спиной я разглядела римских воинов в алых туниках, с короткими мечами. И поняла, что Гефсиманский сад будет и в моей жизни тоже. И вот — Кесария. Я вижу её в основном сквозь пелену слёз, отрывками. Милый, вечно улыбающийся молодой человек, которого зовут Ант, знаком мне, я уже видела его когда-то в доме римского наместника. Он очень любезен со мной, и всю дорогу заботится о моём удобстве. Только ведь даже он не в силах скрыть ту правду, что он — мой страж. Мне не нравится быть пленницей, ему — моим тюремщиком. Мы это понимаем без слов, ибо не знаем языка друг друга. Наше общение возможно лишь через Иосифа, которого, похоже, дали мне в попутчики до самого места назначения. А Иосиф немногословен, я бы даже сказала — суров. Но я рада видеть его лицо, и ощущать поддержку. Я буду не одна в чужой стране, и, несмотря на его строгость, я ведь знаю — Иосиф любит меня. Тот ребенок, что во чреве моём, дорог ему не меньше, чем собственные сыновья. Иосиф спасает нас. Мы с моим ребёнком — беглецы, но беглецы, оберегаемые многими. И римлянами в первую очередь. Вот чёткий отрывок моих воспоминаний. Ант легко запрыгивает в лодку. Его везут к кораблю, на котором нам предстоит уплыть, мой страж объяснил мне это через Иосифа. Я вижу вдалеке корабль, покинувший для нас полый холм, своё пристанище. Круто изогнутая корма, увенчанная акростолем[378] в виде голубя. В центре корпуса корабля — большая мачта, и на ней — прямой парус. Ещё два треугольных паруса, которые усиливают первый. На носу небольшой парус на наклонной мачте. Иосиф, который имеет свои корабли, увлечённо, отбросив свою суровость, объясняет мне, что наличие такого паруса-артемона даёт возможность плавать при боковых ветрах. Это от него я слышу впервые слова — акростоль, корма, нос, мачты… Он говорит о доставке соли с Мёртвого моря, оливкового масла и вина из Иудеи и Самарии, о монополии набатеев на вывоз жемчуга и благовоний из Аравии. Многого я не понимаю, это выше моего разумения. Но слушаю, впервые за это время слушаю. Я начинаю понимать, как велик мир, и как мало я его знаю. Мой ребёнок узнает его, и это хорошо, наверное. А слёзы снова наворачиваются на глаза… Ещё один отрывок. Теперь уже я с Иосифом в лодке. Мы плывём к кораблю, и он растёт, растёт нам навстречу. Я вижу мощное рулевое весло на корме, помещение над палубой судна. — Здесь нам придется прожить не один день, — говорит мне Иосиф, указывая мне на это помещение. Сердце сжимает ужас — куда мы плывём, как далеко? Иосиф не ответит на мой вопрос, он отводит глаза … И снова обрывки воспоминаний. Мы уходим, уходим из Кесарии. Расплывается, исчезает вдали Храм. От улиц города — Кардо, Декомануса — давным-давно не осталось и следа. Всё растаяло в моих слезах и в дымке облаков над городом. И на много, много дней я обречена видеть лишь бесконечную гладь моря и две пентекотеры[379], сопровождающие наш тяжело гружёный корабль. Взмахи гребцов и плеск воды за кормой — последние мои воспоминания.80. Воскресение
Я, кажется, знаю людей великолепно. Я знаю человека так, как не знают его умнейшие люди моего века. О нет, я подозреваю, что на силу всегда находится сила, и над одним умом — другой, преобладающий. Только вряд ли тот, кто лечит, так же четко осознает, где именно завелась болезнь, а тот, кто легко определяет саму болезнь, не всегда знает, как ее лечить. И при этом ни один, ни другой не могут рассказать прошлое, и уж тем более увидеть будущее человека, ибо знают лишь тело, но не душу. Но есть кто-то третий, кто делает это без труда, и душа человека открыта ему настежь. Мое же совершенство в том, что я могу и то, и другое, и третье. Кто, скажите, сочетает знание и тела, и души, и предвидение так, как это дано мне? Я могу возложить руку на человека, и тотчас передо мной мелькнет вся его прошедшая жизнь, я увижу главное в этой жизни, смогу разглядеть будущее, узнать, сколько осталось жить…. и в то же время, я могу различить больной орган, и представить себе, можно ли вылечить его. Я — совершенен, потому, что все это равно развито во мне — и умение читать души, а значит, предсказывать их будущее, и видеть зародыш болезни в теле, и знать, как ее лечить. Да, я знаю людей. Я горжусь собой, потому что не вижу себе равных среди них. Лишь один человек удивил меня тем, что почти научился всему. Да и то я могу сказать — «это», не знаю, как его назвать, было в нем до меня. Просто в общении со мной оно проснулось, и стало набирать силу. Странно, что дар познания человека, вот и слово нашлось, в Иисусе оказался иным, чем во мне. Чего в нем больше, чего меньше во мне, и наоборот, — не знаю. Нет у меня единиц измерения для столь зыбкого явления, да и ни у кого нет. Только он, познав человека, смог любить его по-прежнему, если не больше прежнего. Я, совершив то же, стал презирать человека. Мы шли одним путем, а пришли в разные места. И у меня нет ответа на вопрос: почему? Но благодаря именно этому обстоятельству — тому, что одна дорога привела нас в разные места назначения, я сломал его, Иисуса — твердого, как истинный алмаз. Алмаз подлежит огранке, но не ломается. Правда, его можно сжечь, но тогда это уже не алмаз, а кучка пепла. Я же сумел распилить алмаз… Наверное, всему на свете можно найти причину, хотя бы одну. Леденящее, сиротское одиночество моего детства или, скорее, отрочества, не ты ли стало причиной тому, что я таков, как есть? Могу ли поблагодарить тебя за это, одиночество? Или мне следует плакать над тем, что ты сделало из меня? Я не знаю, что такое любовь. Меня забрали из дома слишком рано. У моей матери остались другие дети, и она нашла в них свое утешение. Они близки ей — простые, глуповатые дети земли. Это я, нынешний, я для нее чужой, господин из жизни, которую она не знает и которую боится. Отец не успел разлюбить меня. И доказательство его любви я держал в своих руках. Не так давно, нет, хотя его самого уже давно нет на свете. Вернувшись однажды, я провел в доме своего детства не так уж много времени. Я ощущал страх матери. Ее неприязнь к незнакомцу, который был ее сыном когда-то. Настороженность брата, который знал, что я старше, а значит, должен унаследовать все. А более всего меня угнетала собственная неспособность испытывать к этим чужим для меня людям хоть какие-либо чувства, которые полагается испытывать. Но пришлось остаться в доме на один день больше, чем мне хотелось. И все потому, что мать разбудила во мне любопытство. Однажды она, улучшив миг, когда никого не оказалось рядом, поманила меня к себе пальцем. Я подошел к старой, дурно пахнущей женщине. Шамкая почти беззубым ртом, она сказала: — Нырни в нашей лагуне. Я воззрился на нее с удивлением. Она предлагала мне искупаться в лагуне, у длинного мыса, уходящего в море. Когда-то с отцом, возвращаясь после удачной ловли, мы окунались, прыгая с мыса, в воду, ломали кораллы — на подарки матери и сестрам. Ей понадобилась лишняя нитка коралловых бус, моей постаревшей матери? Что за блажь пришла в голову старухе? Она не отличалась сообразительностью, но мое удивление, по-видимому, даже ей было очевидно. — Говорю тебе, господин мой… сын мой …. Старуха сбилась, и это рассердило ее. Она заговорила громко, с раздражением: — А я тебе говорю — нырни в лагуне! Он велел мне передать тебе это, мой муж! Он говорил мне — если умрет раньше, чем я, а ты вернешься, следует тебе нырнуть… И чтобы я тебе сказала, и обязательно. Я еще не сошла с ума, как думают! И я нырнул, как предлагалось. Поскольку все-таки припомнил кое-что важное. Там, вдали от берега, на глубине, в подземной части мыса была расщелина. Однажды, нарушив запрет отца, который боялся этой расщелины, как ловушки, я нырнул в ее зовущую пасть. Я так гордился тем, что умел нырять лучше всех в нашем поселке! Мне хотелось похвастаться перед отцом своим умением, и я на его глазах, после нескольких минут плавания среди кораллов, с недолгими погружениями под воду, вдруг устремился к расщелине! Плыть под водой пришлось достаточно долго. Так долго, что звон в ушах и искры перед глазами стали мне наградой. Вынырнул я в подземном гроте, в пещере. Сама пещера была небольшой. Но своды ее, сужаясь постепенно, шли высоко. И заканчивались округлым отверстием, а в нем виднелось голубое небо и облака, совсем немного, кусочек неба и несколько лоскутков облаков. Но разглядеть это я успел не сразу. Отфыркиваясь, сопя, из воды вылез отец. И, едва разглядев меня, потянулся ко мне руками. Ох, и отшлепал он меня тогда, вытащив за волосы на камни! Я не привык плакать, упрям я был и тогда невыносимо. Но слезы сами полились из глаз… Потом мы сидели с ним на камнях, возле воды, под округлым сводом. Он отошел, не сердился уже, да и я понимал — он прав. Расщелина могла не привести никуда, упереться в глухую скалу, и я бы погиб среди разноцветных коралловых кустов, украшавших проход. Мог бы погибнуть и отец, чья любовь к старшему сыну заставила его рискнуть жизнью. Между камнями, на которых мы с ним сидели, теперь уже с любопытством оглядываясь по сторонам, был один валун с округлой, похожей на гладкую, обтесанную поверхность стола, площадкой. Помню, успокоившийся отец пошутил: — Хотел бы я знать, какой морской бог присаживается за этот стол каждый день? Вот бы и нас угостили рыбкой, сынок! Дома-то пусто, остатки рыбы мать, наверное, успела рассовать по голодным ртам. Давай, надо возвращаться, нас ждут. Все это промелькнуло в памяти, когда я все же дал себе труд подумать над словами матери. Я повторил наш с отцом заплыв. На круглой площадке каменного стола в пещере я нашел монеты. День, который остался в памяти ужасным воспоминанием, день моего прощания с семьей вспомнился мне. Я услышал звон монет, упавших на порог, бывших ценой моей крови. Три дидрахмы и шесть лепт, вот как дешево оценили мою маленькую жизнь. Теперь я стою много больше для тех же самых людей… Я ощутил отца, сидевшего здесь потом, год за годом, в глубокой тоске. Здесь он вспоминал меня, здесь мог позволить себе поплакать. Я знаю, он думал: «Мальчик вернется. Рано или поздно он переступит порог дома. Денег немного, но это его деньги. Никто не вправе их забрать, даже если бы вдруг мы стали умирать с голоду. Они забрали у меня ребенка, но я не взял у них денег. И не возьму никогда. Я не продаю плоть от плоти своей, кровь от крови». Отец любил меня. Я не знаю, как это бывает. Я никого не люблю. Я оставил ненужную мелочь в пещере. Не тащить же с собой, в самом деле. Но этот случай остался в памяти. Я усвоил простую истину: чем более любит человек, тем он более уязвим. В случае с Иисусом все было ясно заранее. Я ничего не смог бы сделать с этим чудаком, будь он один. Я мог бы подвергнуть его бог знает каким пыткам. Он остался бы тем, кем он был. Бесполезно ждать, чтобы такие, как он, испугались, сдались, подчинились. Вот Иоанн Окунатель, например. У него в жизни было только одно — его Бог. Мать с отцом уже ушли, женщин у него не могло быть, эти существа не живут в пустынях. Пытки его бы не сломили. Бесполезный, холодный людской материал — такие, как Иоанн. Гранит, истинный гранит с его твердокаменной сущностью. Был бы и Иисус таким, но я нашел способ его укротить, и способ этот лежит в основе его существа, он и сила его, и слабость. Есть только один путь — любовь. Это то, ради чего Иисус способен умереть. И я заставил его умереть. Я, Ормус, сделал это. Он не соврал бы под страхом смерти, но только своей. Чужую же смерть допустить по своей вине не мог. И потому убил себя ложью. Многим же сохранил их нелепые, жалкие жизни. Впрочем, не все же столь жалкие. Оставим в покое его женщину, хотя бы потому, что она носит под сердцем ребенка. Даже я не хочу думать о смерти, когда вижу зарождающуюся жизнь. Что же говорить о римлянине? Он воин. Но в сердце его поселилась любовь к женщине, и префект не знает сам, как она опасна, как ослабила его, прежде непобедимого. Для достижения нашей цели Понтию Пилату еще предстоит множить смерти. Под новым учением должна быть основа, а что скрепляет лучше крови? Между тем правитель устал от проливаемых на его глазах реках крови. Я же вижу, что он возмечтал о покое. Женщину Иисуса он пожалел — ради той, что ему мила. Я бы пощадил Зилота. Я видел его, бродящего возле Голгольты. Это коршун, или ястреб, словом, какая-то хищная птица по повадкам. Его ненависть — а в его глазах плещется невероятная, страшная ненависть, — его ненависть завораживает меня. Я не умею любить, и потому не способен ненавидеть. Но оценить подобной силы чувство могу. Я бы пощадил Дидима. Он умен. Ум и потребность в образовании, в познании мира не так уж часто встречаются в людях, чтобы просто так, без жесткой на то необходимости, пресекать жизни ему подобных. Не лучше ли воспользоваться ими? Но судьба решила иначе. Внешнее сходство с Иисусом и ум Дидима стали причиной его гибели. Ведь воскресить Иисуса на глазах у Дидима было бы сложнее намного, чем на глазах у всех остальных вместе взятых. С остальными я справился легко и просто. Теперь, когда они поверили в воскресенье Иисуса, пусть начинают нести его ученье в народ. Пусть рассказывают о смерти, о чудесном воскресении. Пусть убеждают в божественной сущности Учителя. Словом, пусть делают все то, для чего были предназначены. До того мгновения, когда сами станут жертвами, и тем самым укрепят своей кровью, утвердят мученичеством то учение, что проповедуют. Я послал ученикам, чуть было не разбежавшимся совсем, двух крестьян. Из тех, что следовали Учителю, не будучи приближенным к нему. Мой взгляд выхватил их в толпе тех, кто покидал Иерусалим, а окончанием праздника. О, я знал этих людей, идущих вслед за моим учеником, многих по именам, не то что по лицам! Я видел их в толпе, прислушивался к их разговорам не один год. Одного из этих двух, например, я помнил, звали Клеопа. Они не сразу узнали Иисуса, мы позаботились о том, чтобы он выглядел теперь несколько иначе. Не стоит бегать по дорогам в прежнем обличье, узнаваемом повсюду, когда известие о твоей смерти играет с тобой в бега наперегонки. Нужно, чтобы легенда родилась и распространилась, но чрезмерное усердие опасно. Так ведь можно угодить в руки шпионов Ханана, а это ни к чему. Когда он присоединился к этим крестьянам, они вели речь о нем, Иисусе. Они даже не взглянули на путника, что слил свои шаги с их шагами по дороге в Эммаус[380]. Вопрос, который они обсуждали, был: «Мог ли этот человек, который позволил, чтобы Его так унизили, быть Мессией?». Он спросил их, отчего они так печальны. — Неужели ты один из пришедших в Иерусалим не знаешь о происшедшем в нем в эти дни? Странно, должно быть, слышать о своей смерти, будучи живым. А они рассказывали ему о своем разочаровании в Наставнике, который был пророк, сильный в деле и слове пред Богом и всем народом. — Предали Его первосвященники и старейшины наши для осуждения на смерть, и распяли Его. А мы надеялись, было, что Он есть тот, Который должен избавить Израиля; но со всем тем, уже третий день ныне, как это произошло… Я, идущий по той же дороге, в отдалении, послал Иисусу приказ. Я толкал его в спину взглядом, я напрягал волю. Настало время объявить о том, что станет теперь главным в жизни этих и тысяч других крестьян. Я знал, как трудно моему ученику, я ощущал его сопротивление. Но любовь к тем, кто мог умереть по его вине, пересилила. Не сразу, но зато так убедительно он стал отвечать, повергая крестьян в изумление, восхищение, радость! — О, несмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать всему, что предсказывали пророки! Не так ли следовало пострадать Мессие и войти в славу свою?! Иисус рванул с головы накидку, и пылающие глаза, рассыпавшиеся по плечам рыжие волосы вернули лицу узнаваемость! Он послал этих детей земли к своим ученикам, дабы предварить встречу в Галилее. Мы видели пыль, что заклубилась под их ногами, когда они понеслись, не чуя ног под собой, в Иерусалим. Узревшие воскресение своего Мессии, могли ли они отказать Ему в просьбе рассказать об этом ученикам! Дорога в Эммаус была забыта… Мы ушли в Галилею. Нечего и говорить, что до смерти перепуганные ученики Иисуса, веря и не веря, понеслись в Галилею тоже… Кифа, правда, на сей раз, сказал прямо, что его предназначение в жизни — ловить рыбу. И именно этим он будет заниматься теперь и навсегда. Что за упрямец, однако! Сталкиваясь с этим Кифой, я каждый раз ощущал себя Моисеем, гневающимся на жестоковыйный народ свой. И вот, когда они рыбачили, эти нерадивые ученики, забыв о былом величии, сбежав из Иерусалима, Иисус явился им, сидящим в лодке. Мы позаботились о костре на берегу. О хлебе. На берегу Генисарета, когда Иисус вышел к ним, Кифа бросился к Учителю из лодки. Постыдное отречение от Господа своего томило его, и он не посмел быть слишком близко. Но таращился на сотворенные мной раны в запястьях, влевом подреберье мялся, ежился… Да и остальным было несладко! Ни одного из них не было на Гольгольте, даже у подножия холма, когда распинали Иисуса. Кроме, впрочем, Иоанна, а последний мог сослаться на знакомство с семьей первосвященника, уберегшее его от преследований. Хорошо быть сыном такого отца, как Зеведей, немало рыбы наловил старик, в том числе для сильных мира сего… Бывший рядом с женщинами на Гольгольте, подставлявший им, рыдающим, свое плечо, Иоанн все же мог гордиться собой, остальные-то просто разбежались, что ни говори. Он первым узнал Иисуса, наш маленький Иоанн. И сказал Кифе: «Это Господь». Его совесть была относительно чиста, а чистая совесть не прячет глаз. Следовательно, по крайней мере, человек с чистой совестью лучше видит. Я тоже упрям. И уж если замыслил для Кифы блестящую будущность, то он ее получит, несмотря на свое сопротивление. Я не дам колеблющемуся преткнуться, и не позволю сатане торжествовать. Я — Ормус, теперь это многое значит. — Симон Ионин, — спросил его воскресший Иисус, когда, успокоившийся было, рыбак занялся рыбой, жадно глотая пищу, заедая хлебом в больших количествах (я давно заметил — многие люди в страхе и печали не перестают что-либо поглощать без конца, словно восстанавливая силы, утешая себя подобным образом). — Симон Ионин! Любишь ли ты меня больше, нежели они? Кифа поперхнулся рыбой. Эту дорогу он уже прошел однажды. Он уже однажды пытался уверить всех, и себя в том числе, что никогда не соблазнится, и расписывал свою неимоверную любовь к Учителю. Ничем эта любовь, кроме постыдного предательства, себя не проявила. Наш упрямый камешек, именуемый по собственному горячему желанию скалой среди собратьев-учеников, на сей раз удержался от громогласных утверждений. — Господи, — сказал он тихо, не глядя на Иисуса, Ты знаешь, что я люблю Тебя… Эти слова, казалось, лишили его желания есть, да и жить тоже. — Паси агнцев моих, — сказал ему Иисус задуманное нами. Почему же Кифа не обрадовался? Как ему всегда хотелось этого — пасти, возвышаться, отдавать приказы! — Симон Ионин! Любишь ли ты меня? — возвысил голос Иисус.— Так, Господи! Ты знаешь, что я люблю тебя, — ответил Кифа, подумав. Он поднял голову, в глазах его были слезы. — Паси агнцев моих! Кифа обреченно кивнул головой. Он понимал теперь, что это значит — пасти подобных себе, и всю неблагодарность этого занятия тоже измерил. И все же Иисус повторил в третий раз, как было решено нами: — Симон Ионин! Любишь ли тыменя? В голосе Кифы прозвучало отречение от всего земного, но он отвечал достаточно твердо, и теперь не отводил глаз от Учителя, у которого были основания не доверять, и рыбак знал это: — Господи! Ты все знаешь; Ты знаешь, что я люблю Тебя… Ну, так ведь лучше, друг мой, Кифа, неужели ты мог думать, что я отпущу тебя? Это за какие же достоинства, какие заслуги? Ты — как рыба, что выловлена сетью, также рвешься из пут, хватаешь воздух широко распахнутым ртом, бьешься об древесину лодки. Где же ты видел хорошего рыбака, что отпустит свой улов? Только не Ормус, только не он! — Паси агнцев моих, — сказал Иисус… Мне осталось совсем немногое доделать, и это немногое — просто уйти. Уходя, забираю с собой ученика. Я увожу Иисуса из страны, породившей его. Цель его, как и моя, достигнута. Мой выбор оказался верен. Дело сделано, и сделано хорошо. Почему же теперь, когда он «воскрес», сыграв свою роль, я оставил его в живых? Префект считал это опасным, но оставил выбор за мной. Сам Иисус ощущает себя мертвым, но я заставляю его жить, дышать одним воздухом со мной, думать…. Я не дам ему умереть. Почему? Еще один познанный мною в Иудее принцип жизни будет ответом. Я назвал его принципом полярности. Все двойственно, все имеет полюса. Все имеет свои противоположности, и они идентичны по природе, но различны в степени. Крайности сходятся. Все истины ничто иное, как полуистины. Все парадоксы можно примирить. Все сказанное подтверждает важную мысль: хорошее и ужасное являются ничем иным, как двумя полюсами одного и того же…. Убив Иисуса, я прекратил бы и свою жизнь на земле, ибо Он и я — те самые два полюса одного и того же. Мы не можем существовать поодиночке. Свет не бывает без тьмы. Тьма нуждается в свете. Я, Ормус, тот, кто знает. Он, Иисус, — тот, кто знает все остальное. Нам не жить друг без друга. А я, несмотря на свою мудрость, вопреки этой мудрости, очень хочу жить…
81. Исход Ормуса
Храмы, построенные людьми во имя богов, вне зависимости от религии, страны или народа, чем-то похожи друг на друга. Они обычно величественны, поражают размерами, убранством. Попадая под их своды, простой человек не один, а великое множество раз ощущает себя крохотным и ничтожным. А если при этом он станет свидетелем религиозного праздника, подвергнется воздействию молитвы, которой предаются тысячи людей, обогреется теплом свечей, в сиянии которых роскошь храма кажется просто неземной, то почти непременно испытает экстаз. Вернуться после этого к себе с осознанием, что человек велик сам по себе, простой, обычный человек, — невозможно. Тщетно убеждать уверовавшего в том, что великие пирамиды построены руками простых крестьян, что блестящие архитектурные проекты церквей и мечетей сделаны выдающимися, часто забытыми строителями. Неважно, что стены храмов расписаны художниками, скульптуры рождены гением ваятелей, родом из своих же городов, сёл, деревень. Или привезённых, — насильно ли, добровольно ли, — иноземцев… Они тоже рождены людьми, иноземцы, их талант — того же корня. Все это уже неважно для уверовавшего. Порабощенный мозг человека не в силах отринуть величие, недоступность, могущество божества. Ормус был воспитан великой религией, одной из первых, глубинных, восходящих к детству человечества. Его религии с её тысячелетним опытом предстояло стать основой для множества других, пришедших много позже. Он знал силу воздействия на человека храмов, религиозных церемоний, таинств. Он постиг самую суть людей, бывших слугами богов, неважно при этом, как их называли — жрецами, левитами, священниками… Он был убеждён, что неизбежны в храмах, помимо их размеров, другие особенности. Подземелья, переходы, потайные комнаты и прочие секреты. Они предназначены для сокрытия сокровищ, собранных на протяжении столетий, порой тысячелетий, для укрытия от врагов, пытающихся этими сокровищами овладеть, для спасения жизней, чаще слуг господних, но, справедливости ради, надо сказать, иногда и других, не менее ценных жизней. Для тайных встреч, не предназначенных для посторонних ушей переговоров. Наконец, для самого важного, необходимого дела, без которого религия не может возрождаться в душах и продлеваться — для производства чудес. Они не были нужны самому Ормусу для ощущения присутствия Бога — его религиозное чувство зиждилось на другом, более высоком принципе. Но он признавал полезность чудес для убеждения иных, проще устроенных человеческих особей. Огонь, вспыхивающий сам по себе, без очевидного вмешательства человеческих рук, заплакавшая статуя бога, ладья Амона, повернувшая вспять, от одного претендента на престол к другому… Сегодня у Ормуса была назначена важная встреча, встреча лицом к лицу с Хананом. Впрочем, сам первосвященник об этом ещё не догадывался. Более двух лет назад, сразу после покушения на него людей Ханана, Ормус стал искать входы в лабиринты, расположенные под Храмом. Долина царей и цариц всё ещё жила в его памяти, больше того — в его крови. Её наука не пропала даром, и Ормус нашёл довольно просто сначала один из нескольких входов в подземелья Храма, затем — другие. Он не зажигал факелов, не делал пометок на стенах или на полу. Он счёл это ниже своего достоинства. Ормус наслаждался игрой, в которой равных ему не было. Он брал с собой моток веревки, и, двигаясь по лабиринту, связывал её в узлы. Человеку посвященному сотканная им странная пряжа без слов рассказала бы, куда следует идти, на какое расстояние, где необходимо свернуть. Так был составлен план лабиринта. Вскоре без особого напряжения Ормус мог передвигаться по подземной части города и Храма. Ему доставляло удовольствие пугать жрецов и левитов зловещими звуками из-за угла. Возникать на пути призраком. Не один верный слуга Господа в ужасе бросался от него по коридорам. Он знал, что положил начало легенде, позорящей учение саддукеев, не признававших загробного мира и жизни после смерти. Легенде о призраке Ирода Великого, вложившего в строительство Храма всю душу и немало денег. При жизни царь не мог побродить по выстроенному им великолепному зданию. Теперь он мстил потомкам верных господних слуг. Ормус похихикивал над громким, но лицемерным возмущением Ханана подобными выдумками. Он готовился предстать перед Хананом сам. Он мечтал встретиться лицом к лицу с ужасом Ханана. Хотя последнее обстоятельство вызывало некоторое сомнение. Ещё в Александрии Ормуса предупреждали — его ждёт достойный соперник. Ханан — человек, обладающий смертельной хваткой зухоса, его напугать сложно. Ормус же предполагал — как многие жестокие люди, первосвященник очень суеверен, этим стоит воспользоваться. Он более суеверен, нежели верит в Бога. Услужливый рассудок жестокого всегда найдёт оправдание для истребления врага или причинения зла. А это означает — найдёт повод для вызова Сатаны. И будет защищаться от того же Сатаны — заговорами, амулетами, магией. Суеверие, пришедшее к нам из глубины веков, из времени, когда ещё не было даже зачатков религии, когда первобытная магия заменяла веру, осталось с нами навсегда. Там, где вера неглубока, пышным цветом расцветает суеверие. Накануне отъезда из Иерусалима Ормус не выдержал — он заглянул в Храм. Насладиться ужасом Ханана. Он застал первосвященника в Святом Святых Храма. Забавно, что старик без конца нарушает запреты, столь обязательные для остальных. Пожалуй, он уже вряд ли откажется до самой смерти от привычки возвышаться надо всеми, пусть даже таким неправедным образом, это — источник молодости и здоровья для него. Не будь у него этой возможности, он умер бы от осознания своего ничтожества. Здесь, в запретном месте, первосвященник обретает покой, а также проникается несуществующей значимостью. Некоторое время Ормус наблюдал за Хананом. Первосвященник устроился на пороге потайной комнаты, в кресле. Лицо его было устремлено на место, где когда-то стоял ковчег. Ормус нашёл в этом лице признаки былой величавости. Но и признаки стремительно наступающей старости он нашёл тоже, разглядел сомнения, и боль с усталостью. После распятия Иисуса старик как-то сдал, менялся к худшему на глазах. Ждать от Ханана угрызений совести не приходилось, но сомнение в правильности, в единственности содеянного он испытывал, и это не могло не отразиться. Ложилось морщинами, и не только на лице. Сердце старика тоже покрывалось морщинами. Но, помимо Ормуса, никто этого не замечал… Ормус уже знал, что длительный взгляд на первосвященника не проходит незамеченным. Старик начинает беспокоиться, озираться по сторонам, словно кожей воспринимая присутствие Ормуса. Такая чувствительность показалась бы Ормусу смешной, если бы он не знал, что, к примеру, Каиафа — истинный слон. Ничего не почувствует Каиафа, смотри — не смотри. Толстокож нынешний первосвященник. Как глупо со стороны Ханана руководствоваться в деле выбора священников лишь законами родства. Это подрывает могущество священства. Это роняет его. Лишает авторитета и почитания народом, и, самое главное, лишает жрецов особых возможностей. Но, так или иначе, стоило отвести взгляд, чтобы снять напряжение Ханана. Ормус опустил с ноющего плеча кожаный мешок. Нечто живое извивалось внутри него кольцами. Он развязал верёвку, запустил руку в мешок. Мстительный гад тут же сомкнул зубы, укусив жреца. Сердце забилось сильней, ладонь с ранкой на возвышенности большого пальца заныла. Но Ормус усмехнулся презрительно, справившись с неуместным страхом. Пусть его кусается, он теперь столь же опасен, как и Ханан. Ормус не боится тех, чей яд он тщательно выцедил. Теперь этот яд послужит ему в собственных целях… Божественная тварь извивалась в его руках, вызывая ощущение неприятной скользкости и прохлады своим змеящимся, свивающимся в кольца телом. Жрец поднёс голову кобры к своим глазам. Уставился мертвыми зрачками в такие же бездонные и безжизненные зрачки змеи. Через несколько мгновений тварь перестала сопротивляться, кольца хватки ослабли. Она перестала ощущать живое тепло, исходящее от жреца. Змея была в руках себе подобного… Тогда Ормус отпустил её. Нежно коснулся головы, как бы указав направление движения. И животное поползло — туда, куда направили. Туда, где в этом тёмном и мрачноватом помещении был единственный источник тепла. Тело первосвященника манило змею, хотя оно было телом немолодого уже человека, и не излучало много тепла. Оно не могло служить добычей для змеи, но могло стать жертвой её мести, а ненависть и месть вот уже много дней обуревали если не душу, — какая же может быть у неё душа? — то тело змеи, побеждённой Ормусом. Ханан все же не был жрецом в истинном смысле слова, и приближение опасности не пробуждало его от грёз. Сидя в высоком кресле, откинувшись назад, с закрытыми глазами, священник и не помышлял о каких-либо угрозах. Ормус улыбнулся. Улыбка была озорной, лучистой, и если бы только её мог видеть кто-то из тех, кто помнил всесильного жреца в детстве, непременно вспомнил бы Ормуса маленьким. По крайней мере, Херихор, увидев эту улыбку, перенёсся бы на берег моря, в далёкие дни, услышал бы вновь дерзкий голосок ничего не боящегося мальчишки: — Потому что я всегда купался здесь, когда не было господина, и вода с песком всё равно уже грязные, ничего! Но никого из далёкого детства рядом с Ормусом не было. Был Иерусалим, Храм и Святое Святых. И первосвященник, рискнувший стать врагом Ормуса. Оставалось совсем немного мгновений до последнего броска. Всё ещё улыбающийся Ормус совсем негромко хлопнул в ладоши. Ханан открыл глаза. Раздувая свой капюшон, ища его зрачки, выросла перед первосвященником кобра. Леденящее дыхание смерти коснулось лица первосвященника. Первобытный ужас затопил душу, и змея почувствовала всей своей гладкой, скользкой кожей сладостные волны страха перед ней, пронизывавшие тело врага. Лишь воля человека, стоявшего в полумраке позади, удерживала змею от броска. В тишине комнаты, которая должна была бы оставаться тишиной, раздался тихий голос. Ханан был бы готов поклясться, что слышал его. В самых страшных своих снах, снах наяву, когда в подземных лабиринтах под Храмом он чувствовал чей-то неотступный взгляд. Тогда же он слышал этот тихий, неотступный голос внутри себя. Сейчас он раздавался снаружи. — Ты слишком боишься. Хочешь быть добычей? Если нет, отринь страх. Покажи твари, что ты сильнее и страшнее, что в сердце твоём нет колебаний. Змея не тронет тебя, если я не захочу… Ханан нашёл в себе силы отвести взгляд от кобры. Ормус не вышел из мрака, предпочитая оставаться для Ханана просто Тенью. — Ты неплохо подготовился ко встрече со мной. Будь я обычным человеком, я попался бы не на первой или третьей, так на двадцатой ловушке. Но ты ведь знал, что я — другой? Так к чему все твои старания меня поймать?! — Ты позволил пойматься ученику. Ты обрёк его тело на страшную смерть, хуже того — опустошил душу, не дав ей надежды и не придя спасти. Почему я должен думать, что ты — особенный? Так поступают все, все обычные люди, и ты, знаток множества фокусов, не исключение! В голосе приободрившегося Ханана были превосходство и торжество. Ормус отвечал ему грустью: — Я не знаю, зачем пришёл к тебе. Ты не замечал, алабарх, что мы часто делаем то, чего делать не должны? Мы же люди, даже если владеем тайным знанием, превышающим всё известное другим… Скажи, неужели и в твоём возрасте, когда всё ушло, всё в прошлом, страх живёт в сердце? — В сердце живёт любовь к жизни, — отвечал первосвященник. Страх — дитя этой любви. Они помолчали. — Наверное, я пришёл попрощаться. Мы несколько лет подряд много думали друг о друге. Может, стали всё же ближе друг другу, не совсем уж чужие… Ормус не вышел из тени, но Ханан знал, что жрец улыбается. Он ощущал это, как за несколько мгновений до того змея почувствовала его собственный страх. Жрец был прав — чужими друг другу они не были. Рядом с Ормусом все люди становились другими. Они обретали нечто, что не выразишь словами. Первосвященник понимал, что «нечто» уже изменило его. Он видел улыбки людей в темноте. На никогда прежде не виданных им лицах. — Извини. Не обращай внимания на эту тварь. Я выцедил яд, и она пока безвредна. Не стоит обижаться на меня, если я скажу правду, священник. Ты сейчас — как эта змея. Ты тоже безвреден, и это я выцедил твой яд. Ханан позволил себе злорадную усмешку. — Я пришёл попрощаться, и раздать долги. Когда-то моя страна была под властью слабых фараонов, и стояла на краю гибели. Вы, бывшие рабами, возжаждали свободы. Но одной свободы было мало. Пылая местью, вы ушли, захватив всё, что считали своим, и этого «своего» было много больше, чем стоили вы сами. Золото и серебро уносили вы, не знавшие до того не только богатства, но и самого корня своего в чужой стране. Вас принёс злой ветер с пустыни, и вы размножились, как её песок… Сейчас ваша страна — под пятой чужеземцев, и на краю гибели, как и моя. Вы разобщены, вы воруете друг у друга власть, походя умерщвляете своих пророков и провидцев… Ханан попытался перебить его, но Ормус сделал отстраняющий жест рукой, который первосвященник разглядел, и невольно подчинился. Ормус продолжал говорить: — Я заберу у вас самое ценное, по вашему примеру. Я заберу у вас величайшего из ваших пророков. Вы потеряете его навсегда. Со мной уходит Иисус из Назарета. Ханан рассмеялся было, но смех его резко прервался на середине. Он знал, он уже понял неизвестно откуда возникшим шестым чувством, что не солгал его враг… Он не увидел, как исчез Ормус. Он это почувствовал. Тень растворилась в полумраке и ушла из его жизни. Ханан мечтал об одном — чтобы уж навсегда, но не верил в это. Исчезла где-то в углу и кобра. Хорошо бы, если навсегда…Эпилог
Солнце стояло уже довольно высоко. Иерусалим, оставшийся позади, уменьшался в размерах, терял очертания. Ормус первым заметил чуть различимую змейку поднимающейся пыли, исходящую со стороны города, направленную в их сторону и быстро разраставшуюся. Не замедляя, но и не ускоряя движение маленького каравана, мужчины всё чаще оглядывались назад, пытаясь определить, что там, у линии горизонта. Оказалось, что от города к ним довольно быстро приближается отряд каких-то вооружённых всадников на лошадях. Густое облако пыли, поднятое ими, вскоре оказалось совсем рядом. Ормус переглянулся с Иисусом, проверяя ощущения. Ни у одного, ни у другого не возникло чувства опасности, а это что-нибудь да значило. Как оказалось, то были воины римской кентурии. Стая собак неслась позади всадников. Возглавлял отряд высокий молодой человек, с необычно светлыми для этих мест, да ещё и выгоревшими под палящим солнцем длинными волосами. Взгляд его голубых глаз всегда казался Ормусу излишне наглым. Слуга Пилата улыбался ему, как равному, что совсем не нравилось жрецу. Это действительно был Ант; слой пыли, осевший на волосах, сделал их почти седыми, отчего жрец не узнал его поначалу, пока юнец не осадил лошадь. Ант что-то осторожно поддерживал левой рукой впереди себя на седле, и теперь уже гораздо медленней двигался к остановившемуся каравану. Рядом с его лошадью, отделившись от стаи после повелительного окрика своего молодого хозяина, трусили две огромные собаки. Спешившись, Ормус с Иисусом ждали. Приблизившись вплотную к маленькому каравану, Ант широко улыбнулся Иисусу, приложил ладонь правой руки к сердцу, а затем протянул её в сторону Иисуса. Трудно сказать, что именно означал этот жест, но он, очевидно, служил знаком доброй воли и искреннего расположения. Ошибиться в этом было нельзя. Затем Ант бережно, почти нежно, оторвал большую корзину от седла, и протянул Ормусу с Иисусом. Не сговариваясь, ученик и его наставник ухватились за корзину руками, и одновременно опустили ношу на землю. Банга, а это был, конечно, он, любимый пёс Пилата, подошёл к корзине, постоял возле неё немного, а потом повернулся к Иисусу, уткнулся огромной головой в бок. Лизнул правую руку, пытаясь пристроить свою страшную морду в ладонь Иисуса. Тот приласкал пса, потрепал за ухом. Вздохнув, Банга медленно и величественно отошёл в сторону. Проявленная псом деликатность пришлась по вкусу суке. И теперь уже она двинулась к корзине. Гавкнула пару раз над ней, потом, резко развернувшись, пошла к Альме. Естественный чёрно-коричневый цвет кожи Альмы поменялся на тёмно-серый, когда сука, приблизившись к ослу, встала на задние лапы, а передние уложила ему на спину. Морда её оказалось рядом с лицом «молодухи» Ормуса. Осёл — то ли от страха, то ли от врождённого упрямства, — не сдвинулся с места. Стоял, не шелохнувшись, словно мышцы его тела на время окаменели. Интересно, что большое тело Альмы тоже стало каменным, окаменели и даже слегка выпрямились от ужаса курчавые чёрные волосы на её голове, Ормус был готов поклясться в этом. И долго потом с улыбкой припоминал эту забавную сценку. Собака несколько раз что-то тявкнула в лицо Альме, будто объясняя. Понадеявшись, что её поняли, лизнула тёмно-серую неподвижную щёку. Оттолкнувшись могучими лапами от спины осла, сука умудрилась довольно грациозно — при её-то весе! — опуститься на землю. Медленно, нехотя, пошла к Анту. Крикнув что-то на своём никому не известном языке, Ант развернул лошадь. Отряд, сопровождаемый весело играющими собаками, неторопливо двинулся в сторону города. Альма преодолела расстояние до корзины раньше, нежели Ормус с Иисусом успели наклониться над ней. Извечное любопытство Евы оказалось куда сильнее пережитого страха, и она слетела со спины осла в мгновение ока. К ней даже вернулся прежний цвет кожи. Ухватившись за покрывало, наброшенное на корзину, Альма отбросила его в сторону, и взвизгнула от неожиданности. Мордочка щенка, с поблескивавшими бусинками глаз, была мохнатой и вполне довольной, хотя он сомлел немного в пути. Он ткнулся влажным носиком в руку Альмы, потом лизнул опустившуюся на его голову руку Иисуса, быстро выпростав мордочку. Рука жреца на краю корзины его не заинтересовала. — Ничто живое не тянется ко мне, — по-египетски произнес Ормус. — Даже женщина моя рождена в серебре. Это не прозвучало жалобой. Скорее, подтверждением очевидного факта. Без всякой обиды или горечи.
Последние комментарии
1 час 30 минут назад
2 часов 37 минут назад
3 часов 34 минут назад
3 часов 49 минут назад
12 часов 59 минут назад
13 часов 54 секунд назад