Стихотворения и поэмы [Александр Иванович Полежаев] (fb2) читать онлайн

Александр Иванович Полежаев СТИХОТВОРЕНИЯ И ПОЭМЫ

«Бесприютный странник в мире». Вступительная статья В. С. Киселева-Сергенина

…И вот еще одна встреча с Полежаевым, современником Жуковского, Батюшкова, Грибоедова, Боратынского, Языкова, Тютчева и, разумеется, Пушкина, именами которых обозначен беспримерный расцвет поэзии и эпоха ее самодержавия в литературе.

При всей масштабности своего дарования, при обилии творческих перекличек с крупнейшими поэтами-современниками и предшественниками, Полежаев выглядит фигурой явно обособленной на фоне поэтической культуры 1820—1830-х годов, представленной и стихами таких видных мастеров, как Денис Давыдов, Вяземский, Дельвиг, Рылеев, Веневитинов, И. Козлов и другие.

Два великих художественных стремления, возникшие почти одновременно, во многом предопределили бессмертные завоевания поэтического искусства той поры — его все более тесное сближение с действительностью и почти столь же активное отрешение от нее, погружение в мир мечты, легендарного прошлого, в тайны мироздания и человеческого сердца.

Если первое стремление породило гармонический реализм пушкинской поэзии и близкие ему тенденции в творчестве Грибоедова, Боратынского, Вяземского, Языкова, то второе — романтизм Жуковского, Козлова, Рылеева, Тютчева, позднее — Лермонтова.

Почти параллельное развитие реалистических и романтических тенденций являет сложную картину их поляризации, сближения, взаимообогащения и творческой полемики.

Существеннейшее дополнение в эту картину внесла поэзия Полежаева. Она в равной степени пронизана обоими противоположными стремлениями, которые нашли в ней самое крайнее и резкое выражение. Сближение с действительностью вызвало в творчестве поэта сильную струю натурализма, а отлет воображения от конкретной жизненной реальности — романтизм, проникнутый громадным напряжением созидающего духа.

Изначально образовавшееся «двоемирие» творчества Полежаева, сохранившееся до конца литературного пути поэта, — любопытнейший художественный феномен, находящий свое объяснение в своеобразном складе авторской индивидуальности, в закономерностях русской жизни и литературного движения.

1

Романтизм ранних стихотворений Полежаева, среди которых преобладают переводы,^[1] сказывается прежде всего в безграничном одухотворении, а в конечном счете и мифологизации живой и неживой природы. Все сущее в этих стихах предстает как воплощение невидимой верховной воли. Она персонифицирована то в традиционном образе творца вселенной, то в виде гения-небожителя, наделяющего избранных чад земли своими божественными способностями (ода «Гений»), то в виде теней умерших, непостижимо воздействующих на судьбы живых («Оскар Альвский» — перевод из Байрона, «Морни и тень Кормала» — подражание Оссиану). Все важные события среди людей совершаются как бы по указке свыше — такова мысль, пронизывающая и оду «Гений», и переводы из Ламартина. Само вдохновение — это неистовое воспламенение души поэта, охватывающее ее по воле зиждителя («Восторг — дух божий», перевод из Ламартина).

В количественном отношении главное место в ранней лирике Полежаева занимают переводы из Ламартина: «Человек», «Провидение человеку» и «Отрывок из поэмы „Смерть Сократа“». Внимательный читатель не может не заметить, что все эти произведения отвечают на один и тот же вопрос, который, как видно, немало беспокоил Полежаева: если жизнь полна несчастий, страдания и зла, то не ставит ли это под сомнение благость и справедливость творца, а следовательно, и само его существование?

Произведения Ламартина объединяет тема восстания разочарованной личности против несправедливого миропорядка и развенчание этого протеста. Убеждая отчаявшихся и сомневающихся, Ламартин — поэт, конгениальный Жуковскому, который еще раньше и независимо от него поднимал те же вопросы, — размышляет в своих стихах об ограниченности человеческого разума, в необъятной гордыне своей дерзнувшего опереться лишь на самого себя. Второе, о чем пространно говорит Ламартин, — вера в бессмертие человеческой души. Если оно несомненно, как в этом убежден Сократ, герой одноименной поэмы, то все беды и горести земной жизни не могут служить доводом для обвинений бога в попустительстве злу. Истинное же предназначение человека — быть достойным своей небесной родины.

Самое любопытное заключается в том, что в своей скандально нашумевшей и написанной почти одновременно с переводами из Ламартина стихотворной повести «Сашка» (1825–1826), отнюдь не рассчитанной на публикацию, Полежаев уходит в диаметрально противоположный мир творчества. Для героя «Сашки» нет ничего важнее чувственных наслаждений. Он не верит ни в бога, ни в бессмертие, а в суждениях о чем бы то ни было сполна полагается на собственный ум. Складывается впечатление, что, переключаясь в иное русло творчества, поэт меняет и свое мировоззрение, как бы становится другим человеком — не духовным, а земным, увлеченным лишь телесными потребностями.

Замысел повести был подсказан Полежаеву первой главой «Евгения Онегина», опубликованной в 1825 году. Вводная часть пушкинского романа, как известно, была посвящена преимущественно картинам светского быта, до такой степени опоэтизированного, что он поднимался до уровня бытия. Знакомство с началом «Евгения Онегина» внушило Полежаеву озорной и дерзкий замысел — написать нечто вроде «Анти-Онегина», передразнивающего сочинение Пушкина. Подобное передразнивание имело своей целью последовательное противопоставление пушкинскому герою вместе с окружающей его великосветской средой — героя грубого, антиэстетического, бесконечно далекого от салонов и аристократических верхов. Использованная в качестве контрастного фона первая глава «Онегина» должна была, по замыслу Полежаева, внести в его бурлескную повесть комический эффект.

Следует подчеркнуть, что повесть писалась с отчетливым осознанием ее нелитературности и адресовалась она читателям определенной категории, а именно студентам Московского университета и вообще молодежи, поглощенной освоением своей мужской природы с присущей этому возрасту брутальностью.

Нелитературность «Сашки» заключалась, во-первых, в ошеломляющей откровенности изображения таких цинических, исподних сторон быта, которые в «изящной словесности» были нетерпимы; во-вторых, в отречении от поэтических условностей и фантазии, ибо большинство эпизодов и подробностей, описанных в «Сашке», было взято из жизни самого автора. Принципиальный, эпатирующий антиэстетизм произведения дополнялся небрежной, болтливой манерой повествования, имитировавшей безыскусственность разговорной речи, густо начиненной вульгарной, нецензурной и жаргонной лексикой.

В «Сашке» подвергаются отрицанию чуть ли не все устои современного общества: церковь, христианская мораль, светская власть, включая полицию и даже университетскую администрацию. «Трусливая подчиненность» кому бы то ни было упоминается с безграничным презрением.

Опасный политический смысл этого бунтарства был более чем очевиден, хотя «буйственная свобода», пропагандируемая в «Сашке», переходила в отрицание и тех общественных связей и норм, которые не имели прямого отношения к социальному угнетению. Институт семьи, культурные нормы публичного быта тоже третировались как досадные стеснения свободы.

Какова же цель этого бунтарства? Ответ совершенно ясен: эмансипация плоти, беспрепятственное удовлетворение инстинктов, в особенности эротических влечений. Но, как уже ясно из сказанного, эмансипация плоти перерастала в эмансипацию духа.

Проблема «естественного» человека — одна из ключевых в русской литературе того времени — сужается в «Сашке» до апологии природных инстинктов. Натуралистический характер произведения тем самым полностью отвечал его идейному пафосу.

Следует иметь в виду, что культ «буйственной свободы» получил широкое распространение именно в среде студентов Московского университета, особенно в демократических по происхождению кругах этой молодежи. Социально не определившаяся молодежь чутко реагировала на различные проявления гнета и несправедливости. Зачитывавшаяся запрещенными стихами Пушкина и Рылеева, склонная к атеистическим настроениям, она в то же время наивно торопилась продемонстрировать свое раскрепощение в бравадах и чувственных излишествах.

Полежаев жил этими настроениями. Он домогался не только авторской славы небывалого по своей дерзости и откровенности произведения, но и самоутверждения в реальной жизни (с соответственной репутацией). Этим в значительной мере обусловлен автобиографический характер повести. Сашка — не кто иной, как студент Александр Полежаев, рассказывающий в стихах о своих собственных подвигах, которые должны были принести ему славу величайшего буяна в среде «своих» и вызвать негодование и ужас в среде благонамеренной публики.

Автобиографический материал ни в какой степени не сковывал Полежаева в резко контрастной (по отношению к «Онегину») характеристике главного героя. Имитируя композицию Пушкина, Полежаев также начинает свой рассказ с поездки к дядюшке молодого повесы, предающегося в пути раздумьям об ожидающей его скуке в семье петербургского родственника. После этого Полежаев, как и Пушкин, знакомит читателя с биографией своего героя, фамильярно — в противовес Пушкину — называя его Сашкой. Далее следуют выразительные параллели. Если Онегин родился «на брегах Невы», то Сашка — в провинциальном захолустье; если наставником первого был французский эмигрант, то пестуном второго был «лакей из дворни». Онегин был изолирован от неприглядного простонародного быта. Сашка, напротив, резвился в обществе кучеров, где быстро преуспевал в «похабствах, в бабках, свайке». Если Онегин стал блестящим представителем столичного beau monde’a^[2], в совершенстве постигшим салонный этикет, если он предавался утонченным наслаждениям, флирту, скучал на балах и в театре, то его антипод проводит время в трактирах, за шумными «возлияниями» Бахусу, азартно упивается цыганскими хорами, дикой пляской. Любовь у Сашки и его приятелей низведена до уровня элементарного физического влечения, удовлетворяемого в домах терпимости и случайными связями.

Дистанция между автором и героем у Полежаева несравненно меньше, чем у Пушкина. Автор «Сашки» во многом дублирует своего героя, местами прямо-таки отождествляется с ним, рекомендуя себя в качестве участника Сашкиных похождений. Но есть и существенное различие. Автор — идеолог поэмы. Все самые смелые тирады против церкви, «презренных палачей», все вольнолюбивые мысли принадлежат ему. И это отчасти спасало положение: критика социального гнета могла восприниматься независимо от эмансипации плоти, отчего серьезность мятежных мотивов возрастала. Что касается героя, то, хотя все взрывчатые идеи излагаются в качестве его характеристики, он все же фигура сугубо практическая, демонстрирующая свое «буйство» лишь в пределах низкого быта. И тут-то выясняется, что подобное «буйство» дискредитирует апологию вольности, ибо оно оборачивается насилием над ни в чем не повинными людьми. С компанией приятелей Сашка, например, без всякого повода скандалит на улице, задевая прохожих, устраивает погром в притоне с избиением его обитательниц, нисколько не смущаясь жалким положением «жриц любви», вынужденных торговать своим телом. Короче говоря, получилось, что вольность — привилегия известного сорта молодежи, не останавливающейся и перед эгоистическим произволом. Далее: герой, будучи воплощенным олицетворением свободы, неизменно выглядит рабом своих чувственных вожделений. От начала и до конца произведения Сашка весь во власти своего пола. И наконец еще один существенный момент. Во второй главе выясняется, что он очень зависим от окружающей среды. В сущности, роль лидера компании студентов-дебоширов — иллюзия, возникающая ввиду того, что этот герой всегда почти подается крупным планом, между тем его буйные выходки и оргийный темперамент обнаруживаются лишь в кругу таких же или еще более бесшабашных гуляк.

Появление в доме респектабельного петербургского дяди превращает смелого вольнодумца в оробевшего нашкодившего мальчишку. Автор подтрунивает над унижением своего героя. Петербургскому житью-бытью Сашки посвящена бо́льшая часть второй главы повести, где контрастных перекличек с текстом Пушкина совсем немного (важнейшая из них — эпизод посещения героем театра). Дело в том, что в Петербурге с Сашкой происходит разительная метаморфоза, в известной мере сблизившая его внешний облик с Онегиным. Вчерашний хулитель bon ton’а отныне сам его ревностный приверженец. Одетый на средства дяди по последней моде, Сашка корчит из себя видавшего виды холеного франта. Он догадывается, что ему не след поддаваться восторженным реакциям театральной публики, ибо в таком случае в нем могут заподозрить провинциального простака. И, под стать Онегину, зевавшему на спектаклях, Сашка «роль полусонного играл». Только его всегдашний эротизм и пристрастие к крепким напиткам, теперь уже проявляющиеся исподтишка, напоминают в нем московского Сашку.

Его внутренняя перестройка и ассимиляция в доме дяди зашли столь далеко, что он, забыв о своем атеизме, начинает полулицемерно-полуискренне доказывать «премудрость бога». И лишь вернувшись в Москву, попав в окружение приятелей-собутыльников, Сашка восстанавливает свой прежний облик «безбожного сорванца».

Полежаев, несомненно, отдавал себе отчет в известной несостоятельности своего героя, как и в нереальности его вольнолюбивой «программы». Недаром в стихах поэта читатель ощущает смену интонаций — от апологетически-восторженной до лукаво-ироничной и слегка насмешливой, впрочем никогда не переходящей в осудительную. Следует поставить в заслугу поэту то, что он не побоялся показать разные, в том числе и «слабые», стороны своего героя, придав ему тем самым черты противоречивости и жизненной достоверности. В результате автопортретная тенденция «Сашки» обрела большую полноту выражения, что, судя по всему, забавляло поэта и удержало его от нагромождения однообразных фривольных эпизодов.

После того как сочинение Полежаева было закончено, оно тотчас пошло по рукам в многочисленных копиях и стало одним из самых популярных произведений рукописной литературы.

2

Именно в это время в стране произошли события, которые привели к режиму правительственного террора. После разгрома декабристского восстания царь и правящая клика усердно занялись искоренением революционной «заразы» всюду, где для этого был хотя бы малейший повод. Испуганному воображению нового императора размеры идеологической диверсии представлялись в крайне преувеличенном виде. Такой обстановкой воспользовались «тьмы разных гадин», которые «поднялись… тогда со своими клеветами и наветами».^[3] Жертвой доносчика стал и Полежаев.

Проживавшему в Москве жандармскому полковнику И. П. Бибикову, дальнему родственнику любимца царя А. X. Бенкендорфа, представился случай выказать свою бдительность и усердие по службе. Попавшийся ему в руки список «Сашки» был более чем удачной поживой. Между тем, повесив декабристов, царь 24 июля 1826 года прибыл в Москву. Не теряя времени, Бибиков сфабриковал донос на Полежаева и на Московский университет. В доносе говорилось, что воспитанники университета «не уважают законов, не почитают своих родителей и не признают над собой никакой власти».^[4] В качестве иллюстрации приводились наиболее резкие инвективы Полежаева в адрес церкви и духовенства (строфы 9, 18, 20–21). Бенкендорф поделился находкой с царем, и дело завертелось. Обвинить Полежаева в преступлении было совсем нетрудно: ни один из поэтов еще не обличал таким открытым текстом духовенство и не заявлял столь беспардонно о своем атеизме.

Не подозревавший беды Полежаев, лишь недавно сдавший выпускные экзамены в университете, в ночь на 28 июля был увезен в Кремль, а утром препровожден в кабинет императора. Царь решил учинить суд над Полежаевым в присутствии министра народного просвещения А. С. Шишкова и попечителя Московского учебного округа А. А. Писарева, которые накануне были вызваны для этого специальной запиской самодержца.^[5]

О том, что именно произошло в кабинете императора, известно немногое, и этим немногим мы обязаны главным образом А. И. Герцену, узнавшему о происшествии из уст самого Полежаева только в 1833 году, когда он познакомился с поэтом. В мастерском очерке Герцена, в лоск зацитированном биографами поэта, есть подробности бесспорные, но есть и маловероятные. Это понятно: сам Герцен восстановил в памяти рассказ Полежаева спустя много лет.

Царь, сообщает Герцен, первым делом показал Полежаеву тщательно переписанный текст «Сашки» и спросил, он ли автор сочинения. Услышав утвердительный ответ, царь, обратившись к министру, сказал: «…вот я вам дам образчик университетского воспитания, я вам покажу, чему учатся там молодые люди. Читай эту тетрадь вслух, — прибавил он, обращаясь снова к Полежаеву.

Волнение Полежаева было так сильно, что он не мог читать». Но грубый окрик императора вынудил его приняться за чтение. «Сначала, — пишет Герцен, — ему было трудно читать, потом, одушевляясь более и более, он громко и живо дочитал поэму до конца».^[6] Такой ход событий едва ли правдоподобен. Прежде всего нелегко представить себе Николая I терпеливым слушателем довольно длинного сочинения, насчитывавшего более восьмисот строк. Да и Полежаев в его положении вряд ли мог испытывать «воодушевление». Скорее всего, ему велено было прочесть специально отмеченные места, произнести которые вслух было особенно тяжко. По данным еще одного, довольно надежного мемуариста, Полежаев «неудобные для чтения места экспромтом заменял другими стихами».^[7]Догадавшись об этом, царь вырвал у поэта тетрадь и уличил в обмане. По уверению мемуариста, Полежаев этому обстоятельству приписывал потом упорную, не проходившую с годами монаршую неприязнь к себе.

Выслушав Полежаева, Николай I заявил, что он положит «предел этому разврату», то есть мятежным идеям, спровоцировавшим 14 декабря. Затем император будто бы осведомился у А. С. Шишкова о поведении Полежаева, хотя министр не обязан был знать студентов персонально. Видимо, вопрос был задан А. А. Писареву или ректору университета А. А. Прокоповичу-Антонскому (если он также присутствовал на этом судилище). В отвечавшем, писал Герцен, «проснулось что-то человеческое» и он отозвался о поведении Полежаева в положительном смысле.

Царь объявил, что положительный отзыв «спас» Полежаева, которого, однако ж, необходимо наказать «для примера другим». Последовал вопрос: «Хочешь в военную службу?»

Полежаев молчал. «Я тебе даю военной службой средство очиститься. Что же, хочешь? — Я должен повиноваться, — отвечал Полежаев.

Государь подошел к нему, положил руку на плечо и, сказав: — От тебя зависит твоя судьба; если я забуду, ты можешь мне писать, — поцеловал его в лоб».

Услышав о поцелуе Николая I, Герцен изумился, но, по его словам, Полежаев «клялся, что это правда». Подтверждением тому могут служить и строки документального стихотворения «<Узник>», где сказано, как царь почтил поэта враждой и, «лобызая, удушил».

Разыграв хорошо отрепетированную с декабристами роль строгого, но великодушного судьи, Николай I пытался внушить Полежаеву иллюзию некоей человеческой симпатии, будто бы зародившейся в нем. Этим он, видимо, рассчитывал превратить поэта в верноподданного стихотворца.

В тот же день было сформулировано «высочайшее повеление», согласно которому студент с чином XII класса Александр Полежаев определяется унтер-офицером в Бутырский пехотный полк. Повеление предписывало учредить над Полежаевым строгий надзор и ежемесячно доносить о его поведении начальнику Главного штаба.

В конце сентября 1826 года Бутырский полк был направлен в Рязанскую губернию. Позднее он был переведен в Тверскую губернию. Для Полежаева с его крайне неуравновешенным психическим складом и нетерпимостью к любым стеснениям свободы служба в армии превратилась в затянувшееся на двенадцать лет замедленное убийство.

Александр Иванович Полежаев был внебрачным сыном молодого помещика Л. Н. Струйского от дворовой девушки Аграфены Федоровой, проживавшей в главной усадьбе семейства Струйских Рузаевке Пензенской губернии (Инсарского уезда). С целью легализации положения Аграфене, после того как она в 1804 году стала матерью, был подыскан жених — купеческий сын Иван Полежаев. Польстившись на выделенное невесте приданое, он в январе 1805 года обвенчался с ней и увез в Саранск (той же губернии). В декабре 1808 года фиктивный отец мальчика бесследно исчез, оставив ему в наследство свою фамилию, а в июне 1810 года скончалась и Аграфена, незадолго до смерти перебравшаяся в имение Леонтия Струйского сельцо Покрышкино (Саранского уезда).

Незаконнорожденные дети господ — явление довольно распространенное в царской России. Поэты А. X. Востоков, И. П. Пнин, Жуковский — старшие современники Полежаева — тоже родились вне брака и тоже не унаследовали фамилий и привилегий отцов. Однако ни на кого состояние «промежуточности», двусмысленности своего положения не повлияло до такой степени неблагоприятно, как на Полежаева. Его детский мир неоднократно рушился: близкие ему люди один за другим исчезали, заменялись новыми. Осиротевший подросток был отдан в семью тетки — скотницы Анны (младшей сестры матери). Струйский, видимо, питал отцовские чувства к сыну, но его влияние на мальчика могло быть только отрицательным. Это был человек властный, неуправляемый в гневе, злоупотреблявший спиртным. Среда «дикого помещичества», которая, по меткому выражению Η. П. Огарева, «с дворней пьет и дворню бьет»,^[8]исказила и спутала ценностные ориентации будущего поэта. Струйский не смог или не успел узаконить сына. Все же юноша Полежаев в 1816 году был помещен отцом в частный пансион при Московской губернской гимназии, а в 1820 году поступил в Московский университет (на словесное отделение), пополнив ряды его вольнослушателей. Этот контингент студентов в основном составляли дети лиц из так называемых податных сословий, отцы которых принадлежали к духовенству, мещанству, купечеству и очень редко к крестьянской среде. Числившийся по документам мещанином, Полежаев мог быть допущен к университетскому образованию только таким путем. Окончившие полный курс университета в соответствии с действовашим законодательством исключались Сенатом из податного состояния, после чего получали диплом, а вместе с ним и права личного дворянства. Такая перспектива ожидала и Полежаева.

Едва приступив к занятиям в университете, Полежаев лишился забот отца. Засекший до смерти своего «бурмистра», Струйский был изобличен, осужден и выслан в Сибирь (г. Тобольск), где в 1825 году и нашел свой конец. Средства на содержание юного студента отныне поступали нерегулярно — уже от дядей поэта, распоряжавшихся теперь собственностью его отца. Единственным покровителем Полежаева стал его третий дядя — Александр Николаевич, у которого Полежаев неоднократно гостил в Петербурге и которого изобразил в «Сашке».

Обучение Полежаева в университете растянулось на шесть лет (вместо положенных трех). «Сашка», повесть «Рассказ Кузьмы, или Вечер в „Кенигсберге“» и ряд других вещей объясняют причину столь долгого обучения, протекавшего при довольно беспорядочном образе жизни их автора.

В пестрой, демократической по составу среде вольнослушателей Полежаев окончательно обретает черты личности со стертым социальным мышлением. Чувство неполноценности, отщепенства, беспочвенности глубоко травмировало его психику. Свобода от всяких социальных связей, столь бравурно провозглашенная в «Сашке», неминуемо должна была обернуться другой стороной — одиночеством, беззащитностью, гнетом пессимистических настроений. Мрачные предчувствия дают о себе знать уже в стихах перевода из Ламартина (то есть до июльской катастрофы 1826 года), в которые Полежаев ввел строки, отсутствующие во французском оригинале:

«Минута роковая» не заставила себя ждать. С нее начался отсчет новым бедам. В состоянии гнетущей депрессии, вызванной убийственным однообразием казарменного режима, 14 июня 1827 года Полежаев совершает безумный поступок — самовольно оставляет полк, стоявший в деревне Низовка (Тверской губернии), и добирается до Вышнего Волочка. В пути к нему стало возвращаться чувство реальности. На случайно занятые у попутчицы деньги он нанимает извозчика и 20 июня возвращается.^[9] Шестидневную отлучку Полежаева приравняли к дезертирству, и он предстал перед военным судом. На следствии провинившийся объявил, что совершил свой поступок «в крайнем расстройстве духа», «по врожденному в нем свойству необдуманной пылкости».^[10] Полежаев признался также, что задумал добраться до Петербурга, чтобы через начальника Главного штаба И. И. Дибича умолить императора об освобождении его от военной службы ввиду слабого здоровья. В искренности поэта вряд ли можно сомневаться. Вместе с тем признания эти характеризуют его как человека, управляемого исключительно эмоциями, настроениями и абсолютно неспособного взвешивать осуществимость поставленных целей или предвидеть последствия своих поступков. Кроме того, Полежаев, должно быть, еще наивно верил в возможность какого-то индивидуально-снисходительного отношения к нему императора.

Военно-судная комиссия постановила разжаловать унтер-офицера Полежаева в солдаты и лишить его приобретенного по окончании университета дворянского звания. Приговор побывал на конфирмации у Николая I, и после того в нем появилось небольшое дополнение: «без выслуги». Низведенный до положения самого бесправного человека, каким был в то время солдат царской армии, Полежаев, с его дарованиями и культурными запросами, по милости царя был отныне обречен на пожизненную кабалу. У поэта не оставалось ни одного человека, который мог бы морально и материально поддержать его. Петербургский дядя порвал все отношения с племянником. О помощи других родственников нечего было и думать. Спасаясь от мрачных мыслей, Полежаев все чаще стал искать забвения в вине.

В мае 1828 года, когда Бутырский полк находился в Москве, поэт с большим опозданием вернулся в казармы и в ответ на выговор фельдфебеля обрушился на него с площадной бранью. За новое нарушение воинского устава Полежаев был посажен на гауптвахту при Спасских казармах. Написанная им там сатира «Притеснил мою свободу…» свидетельствует, что поэта временами покидало реальное представление о своем бесправном положении, которое вытеснялось совершенно необоснованными надеждами на какие-то преимущества. Понося фельдфебеля, в «угождение» которому он попал в каземат, Полежаев пишет стихотворение, в котором проглядывает презрение к «шуту» — простолюдину. Заканчивалось оно так: «Я — под спудом на минуту, Он — в болоте навсегда».

На самом деле «минута» растянулась в многомесячное тюремное заключение. Длительное пребывание в полуподвальной тюрьме не могло не подорвать и без того расшатанное здоровье поэта. Именно здесь он скорее всего и подхватил чахотку, которая десять лет спустя свела его в могилу. Беспросветным было и моральное состояние арестованного. Лишенному дворянских привилегий, ему, как обыкновенному солдату-штрафнику, угрожало прогнание сквозь строй. Единственным утешением для поэта была завязавшаяся в заключении дружба с мелким чиновником Лозовским, тоже Александром, чья служба в приказе общественного призрения давала ему поводы для свиданий с Полежаевым. Лозовский ободрял Полежаева, побуждая его писать, оказывал ему кое-какие услуги. Именно в каземате Спасских казарм поэт написал большое интересное стихотворение «<Узник>» и целый ряд других, скрепленных тюремной темой.

Наконец 17 декабря 1828 года было вынесено решение по делу Полежаева, где говорилось, что он заслужил «прогнание сквозь строй шпицрутенами, но в уважение весьма молодых лет» и с учетом долговременного содержания под арестом он «прощен без наказания с переводом в Московский полк».^[11]

3

По верному суждению Огарева, «Полежаев заканчивает в поэзии первую неудавшуюся битву свободы с самодержавием».^[12] Почему же именно ему, человеку далекому от декабристских кругов и лишенному гражданских идеалов, выпала такая честь? Без преувеличения можно сказать, что в первое пятилетие после поражения декабристского восстания протестующий голос Полежаева раздавался громче, чем у кого-либо из русских поэтов.

Чтобы понять сложившуюся ситуацию, следует напомнить хотя бы о двух особенностях гражданской поэзии декабристов, претерпевших в мрачную пору правительственного террора существенные изменения.

В декабристской поэзии до 1826 года выделяются два типа произведений. В одном из них преобладала критика русской действительности — крепостничества («барства дикого»), самодержавия (в лице царя-деспота, временщика Аракчеева, правящей знати), подпирающих его институтов церкви, суда, военной бюрократии. Сюда же относятся стихи, разоблачающие постыдное примиренчество современников с рабством и произволом властей (стихи В. Ф. Раевского, «Гражданин» Рылеева, агитационные песни Рылеева и Бестужева). Задачей произведений второго типа было воспитание гражданского и революционного энтузиазма современников на материале героических страниц отечественной истории («думы» и поэмы Рылеева).

После 14 декабря 1825 года тираноборческие идеи в поэзии декабристов и декабристской периферии теряют свой наступательный пафос. Люди, подчинившие свою жизнь святой цели ниспровержения социальной несправедливости, не могли позволить себе сводить счеты с покаравшим их деспотом — ведь в противном случае их инвективы могли быть приняты за выражение бессильной злобы к императору и его сатрапам. В программном «Ответе» А. И. Одоевского на послание Пушкина «В Сибирь», написанном как бы от лица всех сосланных декабристов, ясно сказано, что они полны решимости продолжить борьбу за свободу с «царями». Множественное число здесь весьма показательно: оно означает самодержавие, то есть деспотическую систему правления. Декабристские поэты испытывали необходимость осмысления своего подвига в широкой исторической перспективе. На материале отечественной истории они показывали различные проявления тиранической власти на Руси, стремившейся к удушению народной вольности (стихотворения и поэмы Одоевского, А. Бестужева, Кюхельбекера).

Хотя Полежаева покарала та же августейшая рука, что и декабристов, он отнюдь не ощущал себя продолжателем их дела. Его идея личной свободы почти ничего общего не имела с идеей «общественного блага», которую поэты-декабристы понимали как торжество справедливых законов, гарантирующих равные права и обязанности граждан. В обрушившихся на него репрессиях Полежаев увидел только жестокую волю злобного самодержца и бездушных людей, претворявших эту волю с отвратительным рвением. Инвективы в адрес царя были проникнуты личной ненавистью Полежаева к своему тирану, и он не стеснялся в выражениях, величая «священную особу» самодержца Иудой, палачом, удавом, «ефрейтором-императором», тем самым подрывая авторитет коронованного диктатора. Уже в «Вечерней заре» (1827) мы встречаем слова о том, что «родная страна палачу отдана». Подобные оскорбительные выклики обычно сочетались с мотивами личных страданий, проникнутыми еще не веданной в русской поэзии силой трагического чувства. В то время агитационный эффект от таких стихов был выше, чем от какой бы то ни было другой оппозиционной поэзии.

Зверская расправа над декабристами, угроза превращения страны в гигантский застенок сделали необычайно актуальной в поэзии тему пленения и тюрьмы. Для Полежаева в этих словах заключалась жуткая реальность целого периода его биографии. Не случайно в его стихах второй половины 20-х годов тюремная тема выдвигается на первое место. Речь идет о таких стихотворениях, как «Цепи», «<Узник>», «Осужденный», «Табак», «Песнь пленного ирокезца», «Песнь погибающего пловца».

Автобиографический характер тюремной темы — явление нечастое в гражданской поэзии 1820-х годов. В творчестве декабристских узников она также представлена довольно скромно. Назовем стихи «первого декабриста» В. Ф. Раевского, еще в 1822 году павшего жертвой властей, — «Певец в темнице», «Послание к друзьям в Кишинев», тюремные стихи Рылеева «<Князю Е. П. Оболенскому>», его же «Тюрьма мне в честь — не в укоризну…», «Узника» Ф. Н. Глинки, наконец «Одичалого» Г. С. Батенькова. Можно предположить, что в полежаевском «<Узнике>» преломились кое-какие подробности и черты «Послания» Раевского, давно ходившего по рукам в списках.^[13] Но при известном сходстве обоих произведений как велико различие в их звучании! Раевский не сомневается в грядущей победе правого дела, которому он предан, он видит себя в авангарде лучшей части свободолюбивой молодежи России, к представителям которой (Пушкину и генералу Μ. Ф. Орлову) он обращается со своим посланием. Поэтому и перспектива гибели в сыром сибирском остроге его не страшит. Герою полежаевского «<Узника>» такого утешения не дано. Хотя он и называет себя мастером «сатир и острых слов», главное в его прошлом — «служение» богу вина и веселья — единственное, что соединяло его с миром живых людей. Но связь оказалась химерической. Друзья — участники этих пиров — тотчас забыли про поэта, как только он оказался за решеткой.

Мучаясь от одиночества, от тяжелых дум и неуважения к себе, Полежаев проникается пессимизмом. В отличие от декабристских поэтов ему, как сказал Огарев, «дорого личное страдание в безысходной тюрьме и чувство близкого конца или казни».^[14]

Больше оснований для сопоставления «<Узника>» с «Одичалым» Батенькова, написанным, кстати, почти одновременно с полежаевским стихотворением и на ту же самую тему (Полежаев, естественно, не мог знать текста «Одичалого»). В отличие от большинства декабристов Батеньков долгое время томился в одиночном заключении. Почти с такой же натуралистической достоверностью он описывает полускотский тюремный быт крепостей, от которого можно было не только одичать, но и сойти с ума. Отчаяние неудержимо овладевает героем «Одичалого». И все же несчастный узник, переживший разгром движения, воспитавшего его гражданские чувства, замурованный в каменном мешке, в конечном счете проникается сознанием своего высокого предназначения, неотделимого от борьбы за священное дело. Как позднее и у других декабристских поэтов, вера в достижение общего блага трансформировалась у Батенькова в христианское чаяние бессмертия духовной жизни человека. Воодушевлявшая на подвиг идея, потерявшая практическое значение и превратившаяся в иллюзию, тем не менее продолжала выполнять функцию регулятора самосознания Батенькова, давала ему внутреннюю опору, которая позволяла сохранить свое достоинство и преодолеть «одичание».

У Полежаева такого выхода не было. В «<Узнике>», как и в других произведениях поэта второй половины 20-х годов, нетрудно приметить богоборческие настроения, вообще говоря, всегда чуждые декабристским поэтам, чей социальный утопизм был отчасти сродни христианскому учению о равенстве людей перед богом.

В шестой главе «<Узника>» поэт приводит популярные доводы французских просветителей-материалистов, опровергающие догмат христианской церкви о всемогущем, всеблагом и всемудром боге — творце мира и людей, ибо догмат этот не совместим ни с засильем зла на земле, которому так подвержено лучшее создание бога — человечество, ни со свободой воли людей, как раз толкающей их ко злу. Если я страдаю невинно, рассуждает Полежаев (любопытна тут замена страдающего человечества личностью самого поэта), значит, по воле самого бога, или же бог не предвидел злосчастных последствий моей свободы, которую даровал мне. Оставляя вопрос нерешенным, поэт склоняется к тому, что он жертва другого бога, столь же всесильного, но слепого и жестокого. Имя ему — рок (или судьба).

Следует отметить, что Полежаев как будто вовсе забыл, что переведенная им медитация Ламартина «Провидение человеку» парировала те самые доводы, которые выдвигались в «<Узнике>», идеей бессмертия человеческой души. Полностью обходя идею бессмертия, в которое Полежаев, судя по всему, не верил, он рисует в «<Узнике>» жуткую картину собственного конца: его непогребенное тело становится «добычей вранов и червей». Однако поэт все же мыслит себя свидетелем этого омерзительного пиршества, то есть не может представить полного уничтожения своего «я».

Стихи Полежаева с бунтарскими мотивами тайно ходили по рукам. Их разыскивали и переписывали. По свидетельству А. Милюкова, запрещенные стихи Рылеева и Полежаева хорошо знали воспитанники одной из гимназий.^[15] Я. М. Неверов записал в дневнике 26 января 1831 года, что у бывшего соученика поэта по Московскому университету H. С. Селивановского можно ознакомиться с запрещенными стихотворениями Полежаева.^[16] Известный шпион И. В. Шервуд раздобыл в 1828 году копии нескольких стихотворений поэта^[17], содержащих бунтарские строки, и сочинил очередной донос, призывавший к бдительности III Отделение. Шервуд уверял, что стихи Полежаева направлены «против религии, государя и отечества». Полежаеву удалось избежать очередного расследования, видимо, лишь благодаря тому, что в это время он находился далеко от Москвы.

Агитационный эффект мятежной лирики Полежаева объясняется и тем, что царь выступал в ней как угнетатель своего народа. Зловещий образ венценосного палача сопровождается темой народного рабства. Полежаевские «Четыре нации» — одно из самых крамольных, самых хлестких стихотворений, не уступающих по своей остроте агитационной песне Рылеева — Бестужева «Ах, тошно мне…», — обошли всю Россию.

Автор «Четырех наций» зло высмеивает царя и народ, привыкший к рабскому повиновению. Стрелы Полежаевской сатиры летят в двух противоположных направлениях — в угнетателей и угнетенных — позиция, немыслимая для поэтов-декабристов, которые верили в то, что народ русский по природе своей вольнолюбив. Кроме того, они считали, что в интересах успешной борьбы с тиранией не следовало подчеркивать покорность народных масс.

В литературе о Полежаеве высказывалось мнение, что его осуждение этой покорности того же рода, что и у революционеров-демократов 60-х годов, горячо любивших народ и возмущавшихся его долготерпением. Однако у Полежаева есть стихотворения, в которых именно народная масса выступает носителем мятежных настроений. Это уже упоминавшийся «<Узник>» и песня «Ай, ахти, ох, ура!..». Как и «Четыре нации», они скорее всего написаны в период 1827–1829 годов. То есть об изменении взглядов поэта за это время говорить не приходится. В «<Узнике>» описывается мрачное подземелье, куда кроме поэта-арестанта брошено «десять удалых голов — царя решительных врагов». В своих религиозно кощунственных молитвах они костерят августейшего монарха матерным словом.

В песне подразумеваются солдаты, оставшиеся верными Николаю I «в день большой кутерьмы» (то есть 14 декабря), опираясь на которых он удержался на престоле. Именно об этой громадной услуге и напоминают солдаты, прошедшие «по братним телам», царю, который должен был, по их расчетам, облагодетельствовать их. Как видим, Полежаев отнюдь не склонен идеализировать солдатскую массу. Но, возмущенные неблагодарностью Николая-государя, который нещадно их муштрует и наказывает, эти же самые солдаты проклинают своего мучителя и угрожают ему беспощадной расправой.

4

Справедливо было сказано о Полежаеве, что «крушение его частной жизни не только не принесло с собою крушения его поэтического значения, но скорее… развило в нем некоторые поэтические стороны, которым без того бы никогда бы не проявиться».^[18] Несчастья, постигшие поэта, действительно углубили некоторые стороны его духовного склада, придали надрывно-трагическое звучание его стихам.

Стихотворение «Вечерняя заря» (1826) ознаменовало решительное обновление романтической лирики Полежаева, которая стала подлинной исповедью его сердца и в которой утвердилась гегемония авторского «я». Стихи «от первого лица» не были новостью в русской поэзии. При всем том это «я» в лирике Пушкина, Д. Давыдова, Боратынского, Языкова, Вяземского было в значительной мере объективированным художественным персонажем, вписанным в более или менее конкретную жизненную ситуацию. Привилегия авторского «я» в поэзии романтизма — способность ощущать себя частью мирового целого, но для этого нужны были особо веские мотивы: духовное богатство личности, ощущающей себя микрокосмом, пережитые ею исключительные обстоятельства, возносящие ее над массой обыкновенных людей. В иных случаях романтический поэт возвышался до роли пророка, провозвестника высоких истин, глашатая великих стремлений века, самозабвенного жреца искусства. В исповеднической лирике Полежаева нет и намека на какую бы то ни было почетную миссию. То, что делает его исключительной фигурой и дает основание поставить свое «я» в отношении к миру в целом, — это, как ему казалось, сверхчеловеческая мера страданий, насильственное отчуждение от жизни и обреченность. Традиционно возвышенная тема смерти накладывала соответствующий отпечаток на образ автора, а тема смерти при жизни выводила его из тесных рамок чувственного бытия и в значительной степени из физической реальности.

Авторское «я» в поэзии Полежаева — это обычно обнаженно автобиографическое «я». Порой оно облекается художественной условностью(«Осужденный», «Песнь пленного ирокезца», «Живой мертвец» и другие). Но и условные персонажи поэта, внешне отделенные от авторского «я» (например, главные герои поэм «Кориолан», «Видение Брута», стихотворений «Тюрьма», «Ренегат»), по сути дела тоже автопортретны.

Героя Полежаева делают исключительным и его страстные признания в преступных умыслах и деяниях, горячая жажда покаяния, очищения души от всего низменного, порочного. Оказывается, автобиографический герой поэта — грешник, да еще великий грешник! Такое явление было сенсационным событием в русской литературе. Нравственный облик поэта (необязательно романтического) искони считался неуязвимым в его произведениях. Назначение поэта (каких бы сторон жизни он ни касался в своих стихах) быть воспитателем сограждан, адвокатом справедливости, творцом прекрасного. Подобное убеждение было аксиомой.

Одно дело Святополк Окаянный или Борис Годунов (в одноименных «думах» Рылеева), на совести которых ужасные злодеяния. Но совсем другое дело — порочные черты автора, который исповедуется в них перед современниками. Каковы же поводы для подобных самообличений?

В статье о Полежаеве 1842 года Белинский говорил: «Слишком рано поняв безотчетным чувством, что толпа жила и держалась правилами, которых смысла сама не понимала… Полежаев, подобно многим людям того времени, не подумал, что он мог и должен был уволить себя только от понятий и нравственности толпы, а не от всех понятий и всякой нравственности. Освобождение от предрассудков он счел освобождением от всякой разумности и начал обожать эту буйную свободу».^[19] При всей верности этого суждения точку на нем поставить нельзя. Хорошо известно, против каких предрассудков восставал Полежаев (достаточно вспомнить хотя бы «Сашку» и «Четыре нации»): против религии, царя-батюшки, покорности перед начальством, христианской морали воздержания плоти и т. д. Поэт с презрением все это отметал, но отметал с позиций личной свободы, то есть его протест не подкреплялся идейными и нравственными обоснованиями. Духовно порывая с «толпой», Полежаев время от времени с ужасом ощущал отсутствие каких-либо положительных начал в своем безграничном отрицании, которое и осознавалось им как отщепенство, отчуждавшее его от современников. Не находя этих положительных начал, он принужден был поворачивать в обратном направлении к морали той самой «толпы», которую так пылко отвергал (не отказывался он только от своей вражды к царю). Поэт сожалеет о своем атеизме, с которым все же не может порвать до конца. В «Ожесточенном», например, он говорит о том, что весь мир наслаждается божественной любовью и только он один — закоренелый атеист, исторгнутый «из цепи бытия», обречен на призрачное существование полумертвого человека, которому постыла жизнь. Однако в этом же самом стихотворении, как бы забыв о своем неверии, он обращается к провидению, то есть богу, спрашивая его, зачем он создал его таким отщепенцем.

Второй повод для покаяний — ненависть к людям как ответная реакция на их зло и равнодушие, превращающая внутренний мир поэта в сплошной ад:

Поэту мнится, будто он одержим «демонской силой». Так в лирическом герое Полежаева появляются черты демонического героя, предваряющего аналогичный образ в поэзии Лермонтова. Но полежаевский демонический герой страдает от своих отрицательных настроений и жаждет порвать с ними. В отличие от Лермонтова он только однажды (в «Провидении») — чуть ли не на минуту — отождествил себя с образом самого Люцифера, с тем чтобы тотчас выйти из этой ужасающей его роли. Демонический герой Полежаева далек от того монументального лирического образа, который преследовал долгое время воображение Лермонтова. В нем нет ни могущества, покоящегося на громадном интеллекте лермонтовского героя, ни глубокой потребности в любви.

Наконец, третий повод для покаянных настроений — эротические вожделения, которые поэт часто называл «мятежными страстями». И неслучайно: стремление к грешной «беззаконной» любви было вызовом любви, дозволенной церковным браком, мещанским приличиям. Сладость такого греха обладала особым обаянием для поэта. Между тем «страсти ненасытные», даже чисто мечтательные, истощали психику поэта, а порой приводили к варварской растрате сил, которые, как ему думалось, были исчерпаны до дна. О своем преждевременном увядании Полежаев впервые поведал в «Вечерней заре», потом в песне «Зачем задумчивых очей…» (ок. 1828 года), на которую обратил внимание Белинский. Герой песни отвергает любовь девушки из-за неспособности ответить на ее чувство к нему. Не зная хронологии полежаевских стихотворений, критик пришел к выводу, что поэт уже в ранней молодости одряхлел от чувственных злоупотреблений и в дальнейшем томился лишь «бесплодными желаниями».^[20] Но, обращаясь к полному корпусу стихотворений Полежаева, по большей части поддающихся датировке, нельзя не заметить, что периоды мучительных депрессий, аскетических состояний, мертвенности души у Полежаева сменялись периодами оживления. Приходили «часы выздоровления», и поэт «воскресал бытием» даже вопреки всем злополучиям, в самой подчас безотрадной обстановке, как, например, в каземате Спасских казарм (см. гл. 3 «<Узника>»). Доказательства тому — такие стихотворения 1830-х годов, как «Раскаяние», «Тарки», «Призвание», «Ожидание», романс «Одел станицу мрак глубокий…» и другие.

Полежаев, несомненно, гиперболизировал свои прегрешения. Пристрастный прокурор, он беспощадно обвиняет себя даже в незначительных или вовсе мнимых преступлениях, тогда как множество его современников (в том числе и писателей), столь же чуждых религиозной морали, нисколько не терзалось угрызениями совести.

Но то, что Полежаев в своей лирической исповеди не побоялся с такой откровенностью заговорить о несовершенствах и уязвимых чертах своей личности, не только делает честь его беспрецедентной в литературе искренности. Гораздо важнее, что следствием этой самокритики было расширение нравственной проблематики и изобразительных возможностей поэзии. Наконец, была явлена без малейших прикрас одна истина: поэт до такой степени живой человек, что и ему не чужды слабости, заблуждения и не слишком достойные поступки.

В состоянии внутреннего угнетения, отвращения ко всему и к самому себе, с такой пронзительной болью изображенном в «Живом мертвеце», сам Полежаев видел возмездие за чувственные злоупотребления. Тут была только часть правды. Периодическая подверженность этим состояниям была особенностью психического склада поэта, с присущими ему резкими перепадами настроений от оживления к подавленности. С юных лет Полежаев познал эти внезапные приступы лютой тоски и душевного оцепенения. Отсюда чрезмерная переоценка гедонистических влечений, культ эротики, ощущаемой как противоядие от подавленности «живого мертвеца» — состояния, по-разному отразившегося в ряде лучших его стихотворений: «Вечерняя заря», «Цепи», «Провидение», «<Узник>», «Зачем задумчивых очей…», «Ожесточенный», «Ночь на Кубани», «Тоска». Половина и́з них связана с тюремной темой. Нетрудно представить, что получалось, когда внешнее порабощение сопровождала внутренняя скованность. Реальная и духовная тюрьма смыкались, и обе беды исторгали у поэта поистине вопль мирового страдания.

5

Одиночество в романтической поэзии — даже в том случае, когда оно добровольное, — неизбежный удел ее положительных героев. В этом не только драматизм их общественного положения, но и осознанная ими потребность. Уединение — путь к углублению своего внутреннего мира, к духовному обогащению, к обнаружению сокровенных тайн вечной книги бытия, которые рано или поздно оплодотворят и возвысят жизнь «толпы», теперь с презрением взирающей на романтического отшельника. «Чем дале от людей — тем мене он один», — сказал о романтическом поэте Вяземский в стихотворении «Байрон».

Иное дело — Полежаев. Его одиночество сулило ему только оскудение духа, муки «живого мертвеца». Угнетенный внешними обстоятельствами поэт до того уходил в себя, что терял всякую связь с действительностью и оказывался во второй — внутренней тюрьме. Не случайно он так дорожил любой возможностью вырваться из своего внутреннего затворничества, наполнить себя свежими впечатлениями жизни, отдаться ее пьянящим призывам. Однако «бегство в действительность» почти всегда означало погружение только в быт, в сферу витальных потребностей, вещественных забот, поверхностных человеческих контактов.

Итак, идеал личной свободы воплощался в нескованном выражении возвышенных стремлений, в борьбе с насилием всех видов, включая и борьбу с собственной «неестественной свободой» — отчуждением от жизни. Здесь Полежаев проявлял себя как типичный романтик. Жажда свободы отчасти удовлетворялась в мире быта, потому что частный быт не подлежал строгой опеке властей и потому что внедренные в него моральные и культурные императивы не всегда соблюдались. А нужда в личной свободе диктовалась здесь гедонистическими влечениями, напряженность которых вела к столкновению с этическими предписаниями. При этом в изображении быта у Полежаева, как правило, наблюдается крен в сторону натурализма.

Действительность, отражавшаяся в обоих мирах творчества поэта, воспринималась им очень своеобразно. Полежаев весьма обобщенно и расплывчато представлял себе систему подавления и стеснений личности в современном ему обществе — в виде незримой тотальной силы, лишь время от времени обретавшей те или иные зримые очертания. Но подобное представление не мешало ему в другое или в то же самое время воспринимать эту действительность как свободную, то есть лишенную строгого порядка, социальной иерархии и социальной дисциплины. В результате жизнь оказывалась либо неопределенно скованной, либо неопределенно свободной, либо и той и другой одновременно, ибо структурный ее характер осознавался весьма туманно.

Мы уже знаем, что Полежаев зачастую видел в русской действительности бессрочную тюрьму. Но перу того же Полежаева принадлежит целый ряд произведений, в которых он упивается вольным воздухом бытия, которые наполнены озорной веселостью, юмором, эксцентрикой или по крайней мере полным забвением своих бед («Песня» — перевод из Панара, «Кремлевский сад», «Белая ночь», «Тарки», повести «День в Москве», «Чудак», «Царь охоты»). Достойно удивления, что некоторые из названных произведений написаны в самые тяжелые для автора первые годы его солдатчины.

Чрезмерная обобщенность, суммарность и разорванность мировосприятия Полежаева имели далеко идущие последствия для него как человека (не способного прогнозировать социально обусловленные действия окружающей его среды) и как поэта. В его стихах жизнь вообще приобретала крайне изменчивый (часто коварно изменчивый) и текучий характер, в котором терялась мера свободы и несвободы. Вместе с тем все человеческие коллективы, союзы и общество в целом лишались своих структурных связей, превращались в диффузную, безликую массу — анонимную толпу, которая также являлась носительницей свободы и насилия.

Толпа — ключевое понятие в творчестве Полежаева. Совокупность свойств, которые определяют ее существование, складывается у поэта в универсальную модель общества. Эта модель постулирует генеральную схему расстановки персонажей: субъективное «я» (в ряде случаев заменяемое условными персонажами, которых поэт наделяет существенными свойствами своей личности), соотнесенное с неопределенно многочисленной человеческой средой.

Оба мира поэзии Полежаева не только густо населены, но и перенаселены. Любопытно примечание, которым поэт в 1837 году сопроводил один из отрывков «<Узника>»: «Под солнцем, озаряющим неизмеримую темную бездну, будто в хаосе, вращаются и пресмыкаются миллионы двуногих созданий, называемых человеками». Неисчислимое количество людей непосредственно изображается или подразумевается во многих произведениях разных жанровых форм. Чаще всего это масса лиц совершенно чужих, а то и чуждых автобиографическому герою (или его заместителю). К неопределенному множеству относятся и знакомые автобиографического героя. Друзья тоже, по сути дела, — лишь «знакомцы», дружба с которыми носит характер случайных встреч и не выходит за пределы бытовой суеты. Границы между друзьями, просто знакомыми и врагами подвижны. Прочность дружбы обратно пропорциональна количеству приятелей. Они тотчас исчезают при первой беде поэта:

В «<Узнике>» оставленный всеми герой исчисляет своих псевдодрузей большой круглой цифрой: «сто знакомых щегольков — Большого света знатоков».

Неизбывное одиночество полежаевского автобиографического героя — не только результат печально сложившейся судьбы. Поэт до того уходил в себя и в свои личные проблемы, что не способен был никого выделить из окружающих его людей, всерьез заинтересоваться их индивидуальностью. Сказанное относится и к Лозовскому.^[21]

Полежаев посвятил ему пять стихотворений, в которых немало пылкой дружеской риторики, но из которых невозможно составить даже общего представления о личности адресата. Правда, на то были и объективные причины: культурный багаж и умственный кругозор Лозовского, судя по всему, едва ли намного возвышался над чертой посредственности. Оказать глубокое влияние на Полежаева он, конечно, не мог, хотя поэт ценил его за отзывчивость, сострадание к себе, переросшее затем в сердечную привязанность. В этих стихотворениях автор более всего говорит о себе, а Лозовский предстает выключенным из всех жизненных связей, кроме одной — дружеского союза с одиноким страдальцем. К этому, пожалуй, и сведена сущность образа Лозовского, в котором нет ни единой портретной черты оригинала.

Обычно люди, которых изображал Полежаев, являлись в его стихах бледными проекциями его расщепленного «я», отдельные свойства которого персонифицировались. Подобной проекцией и явился образ Лозовского, на которого Полежаев переносит свою способность к искренней, бескорыстной симпатии. В конце концов он отождествил его с собой: «Я буду — он, он — будет — я! В одном из нас сольются оба».

Итак, Лозовский не смог избавить Полежаева от снедающего его чувства одиночества и потерянности в чуждом ему мире человеческих «множеств». Любопытный мотив оторванности от этих «множеств» встречается в «<Узнике>». В смрадном каземате «томится лютою тоской» поэт-арестант, а за стеной — в Спасских казармах — совсем иная атмосфера:

Для раннего Полежаева праздная уличная толпа была поистине захватывающим зрелищем. К пространному обозрению такой толпы целиком сводится «Рассказ Кузьмы, или вечер в „Кенигсберге“». Уличные сценки щедро разбросаны и в «Сашке». В основе этих зарисовок по большей части живые впечатления автора. Вот типичный случай такого натурного живописания:

Легко заметить, что тексты подобных «описей» строятся по примитивной формуле: 1 + 1 + 1 и т. д. Но они не так бессодержательны, как может показаться с первого взгляда. Прежде всего каждая человеческая «единица» разительно отличается от другой по своему социальному статусу, профессии и предположительным нравственным качествам. Разнокалиберность такой толпы Полежаев передает и другими «особыми приметами»: возрастными, половыми, национальными, внешним видом, выражением лица, отличительными принадлежностями туалета, позами и т. д. Более чем показателен в этом отношении «Рассказ Кузьмы»: примененный здесь способ изображения фланирующей бульварной публики вызывает в памяти стихи Пушкина: «Какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний!» В самом деле, кого только не поместил Полежаев в стихотворный каталог: тут и армяне, и бухарцы, «и с красоткою счастливец», «и бонтонная мамзель», «и изнеженный спесивец», «и разряженный портной». Каждый чем-то отличается от других, причем отличается единственным признаком, подчас только деталью туалета:

Человек в толпе у Полежаева — всегда одномерный, даже более того, не человек, а монада, дробь человека. В иных «описях» мини-характеристики «персон» разрастаются: они могут даже получить имена-этикетки, что-то говорить и делать (см., например, «День в Москве»), но и тут их одномерность не исчезает.

Нельзя также не заметить, что при всей пестроте своего состава сумма персонажей-«статистов», вовлеченных в толпу, подчиняется закону нивелировки, соблюдению некоего эфемерного демократизма. «Низшие» в ней пребывают на равных правах с «высшими». Подобная уравнительность в «Рассказе Кузьмы» подчеркнута стандартным оформлением перечня фигур — с назойливыми анафорическими «и», «тот», «та».

Далее, при всей скученности людей, достигающей телесного касания, толпа, даже празднично оживленная (как в «Сашке»), никого не сближает: все соблюдают дистанцию. Взаимное любопытство, общая приподнятость настроения не способны отменить разобщенность индивидов.

Впрочем, не менее свойствен Полежаеву и другой способ обрисовки хаотичной толпы, когда под влиянием общего аффекта она превращается в сплошную однородную массу, в которой раздельность существования индивидов уничтожается. Так в «Имане-козле» возмущение против обманщика-имама поднимает на ноги всех мусульман деревушки, которые устраивают самосуд над нечестивым служителем аллаха. Здесь сверхплотное единство массы потребовало компактных средств изображения: «И сонмы буйного народа К нему нахлынули на двор».

Разъяренный народ действует как один человек. Чаще всего в моменты превращения толпы в нерасчлененное бесформенное тело Полежаев прибегает к метафорам. Он обычно отождествляет толпу, наэлектризованную единым чувством, с природными стихиями, нередко — с водной стихией, порой с мощными порывами ветра, с огнедышащим вулканом и т. п. Подобные метафоры встречаются в «Кориолане» и в кавказских поэмах. Существенно, что и в изображении строго организованных коллективов, таких, как воинские части, Полежаев придерживается тех же средств, которые он применял в картинах неупорядоченного, случайного скопления людей.

В полежаевской толпе живет стихийное влечение к свободе, но в целях обуздания своих же разрушительных стремлений к безначальной воле она весьма склонна к подчинению, к преклонению перед авторитетами (чаще ложными, но иной раз и подлинными — таковы генералы в кавказских поэмах). Нередко человеческое море колеблется в том и в другом направлении одновременно.

Лирика в силу своей специфики (сжатость текста) побуждала Полежаева к предельно обобщенным и лаконичным образам массы. Толпа здесь изображается непосредственно, как реальное окружение автобиографического героя, например — «народная толпа» в «Иване Великом». Иногда это «толпа знакомцев вероломных» («Раскаяние»).

В ряде стихотворений с условным сюжетом толпа — своеобразное действующее лицо. В «Осужденном», например, узник готовится к выходу на площадь, «кипящую» падкой на кровавые зрелища толпой. В «Песни пленного ирокезца» героя истязает целое скопище мучителей. А ему в этом кошмаре слышатся голоса теней умерших предков, которые обещают сойти на землю «совокупной толпой» и отомстить за него. В «Ренегате» «влюбленный сибарит» «пожирает взором» прелести многочисленных наложниц гарема.

Но толпа не только скученность и многочисленность. Она пространственно и духовно разводит людей и создает пустыню одиночества. Пребывание в кругу совершенно чуждых для себя людей Полежаев однажды сверхлаконично обозначил одной строкой-оксюмороном: «В толпе безлюдной» («Демон вдохновения»).

Гораздо интересней условно-метафорические образы человеческой массы. В «Песни погибающего пловца», которая могла бы служить превосходным эпиграфом ко всему творчеству Полежаева, море — это, конечно, житейское море. Одинокий отважный плаватель — сын моря (читай: людей, толпы), пренебрегший друзьями, «узами любови», оставил «мирный брег». Он возлюбил вольную жизнь на безбрежных просторах грозной стихии, где некоторое время удачно лавировал, и море терпело его дерзость до определенного момента, ополчившись затем на него, чтобы погубить смельчака. Конечно, емкий смысл стихотворения не сводится к сказанному. Буря на море — это и буря ожесточенных страстей толпы, но это и душевные потрясения самого пловца, от которых он безмерно устал. Этим объясняется финал «Песни» (герой примиряется с трагической участью), который так удивлял Белинского своей кроткой тональностью.

6

Поэтическое «я» Полежаева (либо эквивалентные ему условные персонажи) — своеобразно детерминировано толпой, более того, оно — самый индивидуальный и самый полномочный представитель этого хаотического, разношерстного «общества». В этом «я» гораздо сильней и ярче выражено стремление массового человека к обособлению и свободе, переходящей в трагическое отчуждение, и стремление к общению, к слиянию с гедонистической толпой и даже к растворению в ее аффективной одержимости. Наконец, оно же — выразитель ее немыслимых колебаний и шараханий между самыми крайними влечениями. Короче говоря, автобиографический (или автопортретный) герой — олицетворение коллективной души массы. И это понятно: ведь окружающая поэта среда — гигантская проекция его субъективного «я». И наоборот: толпа в известном смысле — духовный портрет автора с его расщепленным сознанием и разнонаправленными влечениями. Гипнотизирующее воздействие на него толпы и в том, что в ней он видит полного, «многостороннего» человека, обладающего всевозможными свойствами, тогда как сам он тяготится своей односторонностью.

В итоге и образ автора неизбежно приобретал черты множественного, многоролевого, колеблющегося человека. И если толпа — это исполинский хамелеон, то и ее главный представитель выглядит как некий оборотень.

С чертами «оборотничества» автобиографического (шире — лирического) героя поэта мы уже отчасти сталкивались в «Сашке». Эффект оборотничества многократно прослеживается в оде «Гений».^[22] Оно определяет решающие сюжетные ходы в «Имане-козле»: нищий оборванец Абдул внезапно делается богачом, облекаясь в роскошные парчи, а служитель аллаха, напялив шкуру козла, выдает себя за посланца ада. Мотив переодевания (он очень важен и в «Сашке») — показатель того, сколь слабо ощущал Полежаев стабильность социальных и других ролей.

Наглядный пример другого — нравственно-психологического — оборотничества являет одно из самых поразительных стихотворений — «Провидение» (1828). Оно отражает пессимизм и ожесточение поэта в период его заключения в каземате Спасских казарм — настроения, которые моментально были уничтожены благой вестью об освобождении. Сначала герой стихотворения — «отступник мнений своих отцов», «с душой безбожной», одержимый нечеловеческой гордыней, враждебный «небу», что позволяет поэту отождествить его с самим Люцифером, то есть Сатаной. Далее происходит нечто странное. Статус могущественного повелителя адских духов вдруг резко понижается, и он оказывается «в когтях чертей», которых именует теперь своими «подземными братьями». Попав в разряд низших духов, герой уже ощущает себя не столько служителем зла, сколько страдающим существом, для которого пребывание в адской тьме непереносимо. В этом месте стихотворения читателя поджидает еще одна неожиданность: бессмертный дух жаждет избавиться от мук посредством… самоубийства, то есть он незаметно становится смертным человеком. А когда это решение созревает окончательно, то адская мгла (теперь это уже просто подземелье — тюрьма) рассеивается: милосердный бог извлекает несчастного узника из тьмы, оживляет его «остов могильный»:

Так демонический герой, пройдя ряд ступеней в своем преображении, становится приверженцем творца.

К распространенным приемам оборотничества в лирике Полежаева надо отнести переключение персонажа из категории условных или условно-фантастических образов в реальный автобиографический образ. С предельной наглядностью этот прием выражен в «Живом мертвеце»: фантастический выходец из могилы во второй части стихотворения непосредственно идентифицируется с авторским «я».

С оборотничеством непосредственно смыкается другой, столь же характерный для Полежаева прием обрисовки персонажей, обусловленный пониманием человека как совокупности одномерных лиц. Вспомним портрет Николая I в «<Узнике>». Полежаев видел царя в нескольких шагах от себя. Он мог бы воспользоваться в своем памфлетном портрете кое-какими реальными впечатлениями. Но поэт создает «гибридный» образ императора, составленный из имен людей, имеющих негативный нарицательный смысл, подключив к ним еще и чудовищного удава. В результате получилось: «Второй Нерон, Искариот, Удав бразильский и Немврод».

Еще более показателен суммарный образ цыганки в одноименном стихотворении. Поэт видит свою героиню идущей «перед толпою на широкой площади́»:

Полежаевский портрет цыганки в свое время поставил в тупик А. В. Дружинина. «Читатель, — писал он, — даже не может дать себе отчета, какого рода цыганку описывает поэт — молода или стара эта цыганка… Поэт даже как бы нарочно запутывает представления; сладостные речи у него выходят страшнее ударов сечи, дивная жена имеет в глазах разбежавшиеся искры наглости… а в результате сам читатель сбивается с толку и не может решить, о ком говорено было поэтом: о прекрасной ли девушке цыганского племени или о мрачной ведьме из того же народа».^[23] В своей придирчивой критике стихотворения с позиции художественного подобия жизни Дружинин довольно верно передал суть этого мозаичного, множественного, но отнюдь не индивидуального образа. Полежаевская цыганка — суммарный образ разных женских типов цыганского племени. В этот зыблющийся (и тоже оборотнический) портрет введены черты и цыганки — вещей предсказательницы судьбы, и молодой темпераментной артистки, и нескромной прельстительницы.

Пребывание в таком странном мире, внезапно меняющем свой облик, где необозримые человеческие множества (а множественность сродни неопределенности, неоднородности, хаотичности) сами не ведают, какие события они могут развязать, отдавало его во власть неведомых сил. А это влекло за собой мистификацию действительности.

Богоборческие идеи, столь ярко сказавшиеся в шестой главе «<Узника>», все же не избавили поэта от некоторых рудиментов религиозного сознания. Мысль о том, что «система звезд, прыжок сверчка, Движенье моря и смычка» — созданья «творческой руки», то есть что бог — зодчий природы, отнюдь не оспаривается в этом произведении. В контексте других стихотворений («Ожесточенный», «Осужденный», «Атеисту», «Отчаяние») природа и бог — понятия смежные, если не тождественные. В «Отчаянии», например, природа мыслится как прямой заместитель бога, причем здесь ей приписана даже божественная миссия воскрешения мертвых. В этом можно усмотреть признаки тяготения Полежаева к пантеистическим воззрениям, но не более того. Ведь поэт не раз обращался к природе как антропоморфному и разумному существу, способному покарать, понять и простить его.

Привлекает внимание тот факт, что стихи Полежаева густо насыщены персонажами христианской мифологии (тот же бог-творец, сатана, ангелы, архангелы, демоны, добрые и злые духи). Потребность в широком использовании этих персонажей нельзя свести к чисто художественной стороне дела.^[24] Поэт действительно ощущал себя пленником могущественных сил, властно распоряжавшихся его внешней и внутренней жизнью. В различных наименованиях, которые присваивались этим силам, проглядывает величайшая неуверенность поэта в своем завтрашнем и даже сегодняшнем дне. С этим связана необычайно подвижная в его стихах иерархия богов — следствие отхода от традиционного понимания судьбы, широко отразившегося в поэзии ближайших предшественников и современников Полежаева. Надо полагать, первый из русских поэтов, он возвел судьбу в ранг верховного божества. С точки зрения мировоззренческой здесь не было ничего оригинального. Подобное понимание судьбы типично для массового человека, которым манипулируют неясные ему социальные силы и которым он приписывает удачные для себя или неудачные комбинации обстоятельств. В период начавшегося угасания религиозной веры, — а таким периодом, несомненно, была эпоха Полежаева (вспомним, что никогда не писалось столько антиклерикальных стихов, как в то время), — судьба обретает автономию и всевластие, чуждые христианскому вероучению, в котором она всегда трактуется только в качестве орудия миродержавного промысла. Антропоморфный бог-вседержитель уступает место безличному, слепому и оборотническому «богу» — судьбе. Этот процесс размывания религиозного сознания и отразился в стихах Полежаева.

Показательно в этом смысле стихотворение 20-х годов «Рок», черты своеобразия которого особенно наглядно проступают в сравнении с одноименным стихотворением Языкова (1823), где рок наделен однозначной характеристикой. Это — «ангел злодеянья», «посол неправых неба кар». В стихотворении Полежаева рок — псевдоним капризно изменчивой судьбы, совершенно безразличной к обитателям земли. Он не только губит, но и милует, правда, тоже без всякого разбора. Его жертвы и фавориты — абсолютно случайны. Рок избавляет от костра плененного царя Креза, возносит на вершину славы ничтожного раба-гладиатора, умерщвляет всемогущего Кира, дарует России «ефрейтора-императора». Выходит, что в слепоте и безразличии рока все же таится и возможность справедливых, благих решений.

О двойственном, предательски изменчивом поведении судьбы в отношении к себе Полежаев говорит, как бы подводя итог своему плаванию по волнам моря житейского, в стихотворении «Красное яйцо» (1836). Очень редко судьба «улыбалась» ему. И тогда в ней обнаруживались проблески добра и разума. В таких случаях она превращалась в обычного бога — небесного филантропа («Провидение») или в «доброго гения» («Мой гений») — тоже небесного патрона, олицетворявших милостивую волю судьбы. Поскольку же всякого рода злоключений и душевных терзаний поэту хватало с избытком, постольку злая воля — теперь уже слепой, коварной судьбы, соответственно переименованной в «злого гения» или демона, — ощущалась как фатальная неизбежность. Роковая обреченность полежаевского автопортретного героя обычно заранее предуказана зловещими предзнаменованиями, визионерством, мрачными предчувствиями. В этом легко убедиться на примере таких стихотворений, как «Цепи», «Осужденный», «Негодование», как поэма «Видение Брута», где исполинский призрак предсказывает смерть герою.

Следует отметить, что враждебные себе потусторонние силы автобиографический герой Полежаева ощущает то постоянно действующими, то периодически возобновляемыми. Случается, что этот герой вообще избавлен от каких бы то ни было посторонних влияний. Иногда все эти точки зрения уживаются в одном произведении, как, например, в «Осужденном». Здесь в полежаевском герое выступают черты суверенной, ответственной за все содеянное личности, но, наряду с тем, трагический путь жизни осужденного осмыслен и как предопределенный свыше. Причина подобных колебаний в том, что поэт меньше всего был похож на укротителя собственных страстей и влечений, которые и провоцировались в нем обстоятельствами жизни, и возникали совершенно спонтанно — внутри его «я», но так, словно эта одержимость страстями навязывалась ему чужой таинственной волей. Отсюда двойственность нравственной самооценки героя, когда он то берет всю ответственность на себя, то, напротив, настаивает на своей невиновности. Так, в «<Узнике>» поэт не раз объясняет свои злоключения волей «слепого свирепого рока». Но это не помешало ему в конце произведения признать все обрушившиеся на него беды достойным возмездием за совершенное им преступление — неблагодарность в отношении к родному человеку и благодетелю. «Моя вина Ужасной местью отмщена!» — горестно восклицает поэт-арестант. Хотя вопрос об инициаторе возмездия здесь не поднимается, но мысль о существовании верховной нравственной инстанции, творящей свой справедливый суд, проглядывает между строк. В других же стихотворениях болезненно встревоженная совесть поэта и ожидание наказания непосредственно восстанавливали бога в правах верховного блюстителя нравственности, как в этом нетрудно убедиться на примере того же «Ожесточенного».

Подобная противоречивость находит объяснение в распадении автобиографического героя, который изолированно рассматривает разные «части» своего «я» в отношении к одинаково прискорбным обстоятельствам жизни.

В контексте Полежаевской поэзии весомо звучат слова из «Песни погибающего пловца»: «Сокровенный сын природы». Да, «сын природы» был с избытком наделен ее стихийными силами — разрушительными страстями, которые в ряде стихотворений непосредственно проецируются на бурные явления природы («Море», «Водопад», «Черные глаза» и другие), превращаясь в метафорические образы этих страстей. Тем самым природа в восприятии поэта, не отрицавшего в ней предустановленного начала божественного порядка, открывалась ему, в нем самом, и своей второй сущностью — как воплощение демонических сил разрушения и хаоса. Не случайно большинство картин природы в стихах Полежаева — не «пейзажи», а метафоры душевных потрясений и острейших внутренних коллизий.

7

Вскоре после выхода Полежаева из тюрьмы Московский пехотный полк, куда он был переведен, получил предписание двигаться на Кавказ. Несмотря на победоносное завершение русско-персидской (1826–1827), а затем и русско-турецкой (1828–1829) войн, обширная территория Дагестана и Чечни становится ареной стремительного роста горского освободительного движения, назревавшего еще с середины 1820-х годов. Разрозненные многочисленные народности и этнические группы края, издавна враждовавшие, объединяются для совместной борьбы против могучей северной державы. Идеологической базой этого сплочения послужил мюридизм — одно из наиболее фанатичных учений мусульманства. Мюрид по первому призыву своего духовного вождя имама обязан был бросить дом, семейство и не щадить жизни в войне с гяурами.

В 1829 году имамом Дагестана и Чечни был провозглашен Гази Мухаммед, родом из аула Гимры. Он подчинил своему влиянию койсубулинские аулы, расположенные вдоль реки Аварское Койсу, среди которых находился и названный аул. Встревоженная организованными выступлениями горцев, царская военная администрация направила в мае 1830 года в этот район сводный отряд генерал-лейтенанта Р. Ф. Розена. Койсубулинская экспедиция могла стать первым боевым крещением Полежаева, но цель ее не была достигнута: проникнуть к Гимрам с высоты исполинского горного массива генерал не рискнул, удовлетворившись заключением формального перемирия.

На Кавказе испорченная политическая репутация Полежаева и положение разжалованного скорее пошли ему во благо, чем во вред. Другой генерал — А. А. Вельяминов, сподвижник и друг А. П. Ермолова (в 1826 году удаленного с Кавказа Николаем 1), унаследовал от своего бывшего шефа гуманное обращение с лицами, высылавшимися властями на Кавказ «для исправления». Сочувствуя опальному поэту, Вельяминов брал его в походы, чтобы представить к повышению. В апреле 1832 года благодаря инициативе Вельяминова Полежаев был произведен в унтер-офицеры и одновременно восстановлен в правах дворянина.

На Кавказе Полежаев провел около трех с половиной лет (с июня 1829 года по январь 1833 года). Обилие разнообразнейших впечатлений от девственной природы этой страны, от внезапной перемены обстановки, неизбежной во всякой войне, а в местных условиях особенно частой, наконец, глубоко волнующие впечатления от сражений, — от всего этого поэзия Полежаева обрела необычную для него широту творческого диапазона. Об этом красноречиво свидетельствуют поэмы «Эрпели» (1830) и «Чир-Юрт» (1831), занявшие особо важное место в творчестве Полежаева и — более того — в русской поэзии. Среди поэтических произведений на батальные темы до сих пор не было примера претворения в стихах столь богатого документального материала. «Эрпели» и «Чир-Юрт» были напечатаны отдельным изданием вслед за «Стихотворениями» (1832) в том же 1832 году.^[25]

В последние два десятилетия в нашем литературоведении делались попытки представить кавказские поэмы сочинениями, недостойными Полежаева, который будто бы в ложном свете изобразил горское повстанческое движение, не понимая колониального характера политики царизма на Кавказе.

Кричащий антиисторизм такого обвинения очевиден: для современников Полежаева — в данном случае уместно вспомнить о таких людях, как Пушкин, Грибоедов, декабристы, — вопрос о необходимости присоединения Кавказа к России не был дискуссионным. Декабристское и вообще гражданское вольнолюбие той эпохи вполне уживалось с идеей первенства России на исторической арене. Декабрист М. С. Лунин, полемически заостряя свою мысль, писал даже, что «в политическом отношении взятие Ахалцыха важнее взятия Парижа».^[26] Иными словами, позиции России в Европе зависели от прочности ее положения на Кавказе. Стоит напомнить в этой связи, что в «проконсуле» Кавказа А. П. Ермолове, не стеснявшемся крутыми мерами в усмирении непокорных аулов, декабристы видели одного из возможных лидеров дворянской оппозиции и революции. Того же Ермолова они считали самой подходящей фигурой, способной возглавить ополчение для помощи восставшим в 1823 году грекам против турецкого ига (кстати, и Ермолов, и борьба за свободу Греции упоминаются в «Чир-Юрте» в самом положительном смысле). Всем мало-мальски государственно мыслящим людям тогда было ясно, что исключение Кавказа из сферы интересов России привело бы к его захвату Турцией, Персией или к разделу края между ними с помощью тех же европейских держав.

Страдает явным преувеличением и сравнительно недавно высказанный Полежаеву упрек в том, что он обрисовал горцев «одними черными красками». Между тем когда поэт говорит о так называемых «мирны́х» жителях аулов, то в его искреннем добродушии трудно усомниться. Солдаты, изображенные в «Эрпели», весьма далеки от националистических предрассудков, в их поведении нет и намека на какое-либо чувство превосходства над местным населением. К тому же значительное место в «Чир-Юрте» уделено изображению удальства и неустрашимости горских джигитов. Посвященный этому фрагмент, начинающийся стихом «Смотрите, вот они толпа́ми», — один из лучших в поэме.

Осуждение колониальных и вообще захватнических войн — мораль, вошедшая в силу лишь в конце XIX века. Но как будут выглядеть наша история первой половины XIX века и ее деятели, если мы станем их судить с позиций современного гуманизма? Почему бы тогда и Пушкина не объявить певцом колониализма — ведь в послесловии к «Кавказскому пленнику» он решительно высказывается за полное усмирение Кавказа? Спору нет: ограниченность взгляда Полежаева на кавказскую войну продиктована не только условиями времени, но и его собственной субъективной позицией. Это более всего сказалось в памфлетно-гротесковой характеристике такой выдающейся личности, как Кази-Мулла, что во многом вытекало из общей концепции «Чир-Юрта». Но нельзя не заметить и того, сколь неутешна печаль поэта «на страшном месте пораженья», когда он видит распростертые тела искалеченных людей, когда он представляет себе плачевную участь лишившихся крова жителей аула, обреченных на скитания по диким местам горной страны. В конце поэмы всю вину за «кровавый пир» Полежаев перекладывает на имама, тем самым реабилитируя жертвы его «коварства» и «обмана». Поэт увидел в Кази-Мулле лишь проворного честолюбца и хитреца, с помощью ислама раздувшего пламя войны с гяурами и притом усердно пекущегося о собственной безопасности. Реальный Кази-Мулла вовсе не был ни сознательным обманщиком, ни таким неудачным воителем, как это явствует из кавказских поэм.^[27] Но сходство литературного героя с прототипом — не обязательный критерий художественной правды.

Другая причина негативного отношения Полежаева к восставшим — их самоубийственное поведение. Не веря в победу горцев, ринувшихся в огонь войны с могущественной державой, он протестует против бессмысленного кровопролития. Можно считать это убеждениеодносторонним, но ему также нельзя отказать в гуманизме.

Нетрудно догадаться, что у автора кавказских поэм были свои личные причины к резким выпадам против Кази-Муллы и развязанной им войны. В самом деле, к чему могли привести поэта длительные, изматывающие странствия с полком по голым степям, горным вершинам и ущельям, в жару и в мороз, в любое время суток, нервное перенапряжение, угроза заболевания, ранения и смерти? Угрозы эти были тем более очевидны, что в лице горцев русское воинство встретило достойного противника, чье мужество, самоотвержение, ловкость и находчивость в боях удивляли видавших виды ветеранов. Неудивительно, что ратоборство с такими бойцами, которых генерал-лейтенант Вельяминов назвал «совершенными героями»^[28], считалось почетным делом и служило своего рода аттестатом храбрости.

Объективность требует указать и на то, в чем поэт был ниже интеллектуально-нравственного уровня своих выдающихся современников. Зная о том, что многие старейшины и феодалы Северного Кавказа (начиная с самого крупного из них — шамхала Тарковского), признали вассальную зависимость от российского императора, Полежаев вообще отрицал право местного населения сражаться за свободу родных гор и степей.

И наконец, самое главное: сосредоточившие в себе богатейший познавательный материал (в чем сказалось новаторство Полежаева), «Эрпели» и «Чир-Юрт», хотя они и написаны под диктовку действительности, — не только документальные, но и художественные произведения, обобщающий смысл которых далеко выходит за рамки кавказского материала, произведения с уникальной структурой, образующие особый, оригинальный мир творчества.

«Эрпели» и «Чир-Юрт» заполнили обширный пробел, образовавшийся в развитии военно-героической темы в поэзии, где она была представлена лишь эпизодически (картина полтавского боя у Пушкина) и притом представлена исключительно на историческом или легендарно-историческом материале (например, некоторые «думы» Рылеева, «Мстислав Мстиславич» П. А. Катенина). Заслуга Полежаева заключается и в том, что он показал современную войну, с применением современного оружия и тактики, войну, в которой главными героями были сражающиеся массы людей. Читатель слышит в этих поэмах гулкую поступь тысячной солдатской рати, он ощущает ее горячее дыхание, физическое изнурение, доходящее до отупения, когда все равно куда идти — «в огонь иль в воду» («Эрпели»), ощущает ее монолитную собранность перед лицом опасности, он также видит ее в часы досуга, отрешенной от всяких тревог и забот, и многое другое.

Современный подход к теме заключался также в том, что поэт лишил ее исключительно батального содержания, показав войну в разнообразных, в том числе и будничных, проявлениях. В этом сказалась реалистическая устремленность поэм, все же не ставших явлениями реалистического искусства, ибо скрепляющим каркасом этих произведений по-прежнему оставалась генеральная для всего творчества Полежаева схема устройства бытия: изолированная личность (то есть автобиографический либо автопортретный герой) и обезличенное бесчисленное множество чужих ему людей. Правда, эта схема здесь намного усложнилась, обросла богатейшим жизненным материалом, подчерпнутым из самой действительности. Однако верность этой схеме, сужая познавательные возможности поэта, исключала более полное и многостороннее изображение человеческих связей, включающее и отношения индивидуальности к индивидуальности.

В кавказских поэмах Полежаев рассказывает о военных операциях как их свидетель и участник, но он не довольствуется ролью правдивого рассказчика, не ограничивается художественным претворением фактов. Поэт изображает и себя в качестве действующего лица. Более того, автобиографическому персонажу поэм уделялось почти такое же внимание, как и деяниям воюющих сторон! Подобное новшество шло вразрез с традициями батальной темы в поэзии. Автор, согласно им, просто не имел права ни при каких обстоятельствах заслонять своей фигурой важность столь ответственной, общезначимой темы.

Авторское «я» или автобиографический герой были довольно распространенным явлением в поэмах с иным тематическим наполнением. Опыт Пушкина в «Евгении Онегине» с его разветвленной системой лирических отступлений, безусловно, отразился на кавказских поэмах. Однако многочисленные фрагменты поэм, написанные «от первого лица», по своему содержанию далеко выходят за рамки лирических отступлений. Дело не только в том, что автобиографический персонаж Полежаева обладает повышенной самоценностью — он обрисован в определенной окружающей обстановке, а в «Эрпели» наделен к тому же и определенным внешним обликом; у него есть свое прошлое, свои личные сегодняшние интересы, свои думы о будущем. Главное же, что сообщает этому персонажу своеобразие, — его внутрисюжетное положение. Впрочем, тут была одна тонкость, очень интересная и существенная. Автор и присутствует в сюжете произведений, и вместе с тем отсутствует. Чтобы уяснить необычность его положения, необходимо составить представление об общих композиционных принципах поэм.

В «Эрпели» и «Чир-Юрте» отчетливо прослеживается их сюжетно-событийная канва, многократно испытанная в народном и литературном героическом эпосе: сборы ратников на войну, препятствия, одолеваемые ими в пути, неожиданные приключения, действия полководцев, осада и взятие вражеских крепостей — таковы обычные слагаемые этой сюжетной схемы (по своему труднодоступному положению и оборонительным сооружениям Чир-Юрт по сути дела и был настоящей крепостью. А в «Эрпели» захвату крепости соответствует штурм громадной обороняемой повстанцами горы, надежно прикрывавшей все подступы к главному очагу восстания).

Но традиционная эпическая ткань поэмы, во-первых, прослоена сценами и картинами мирного лагерного быта воинов и быта горских селений. А во-вторых, эта ткань прерывается авторскими монологами. Так вот, тонкость заключается в том, что автобиографический персонаж совершенно исчезает из поля зрения читателя в батальных эпизодах и в приравненных к ним эпизодах борьбы с природными препятствиями. Такое самоустранение этого персонажа молчаливо подразумевало его присутствие в наступающей и сражающейся массе воинов, в которых он терялся. Читатель знает, что поэт в гуще этой массы, хотя ни с кем из товарищей по оружию он не общается, а те, в свою очередь, его не замечают.

В результате изображенные в «Эрпели» и «Чир-Юрте» эпические события могут быть восприняты как часть автобиографии и духовного опыта сочинителя, а в рамках эпического повествования те же автобиографические фрагменты будут выглядеть как предельная детализация воюющей человеческой массы, то есть читатель увидит в них песчинку, рассмотренную через увеличительное стекло, ставшую индивидуальностью, а в определенном смысле и олицетворением духа враждующих сторон.

Таким образом, мы приходим к заключению о расщеплении автора кавказских поэм на внеличного повествователя, которому доверен рассказ о самых драматических, самых ответственных эпизодах, и на автобиографического персонажа. Между ними налицо разительное несоответствие в ценностных установках. Автор поэм — певец воинской доблести и чести, победоносной отечественной рати, глашатай истины и справедливости. В автобиографическом персонаже преобладают черты человека, чуждого военной профессии, войне и тем ценностям, носителем которых выступает автор.

В «Эрпели» перед читателем как бы воскресает образ Сашки, но не московского озорника, а петербургского — записного франта и бульварного кавалера. Свойственный ему эпикуреизм воспитан в нем привольем и комфортом столичной жизни господ. Нетипичность этой фигуры, одетой в солдатскую шинель, но все еще живущей в своем эпикурейском прошлом, более чем очевидна. Между тем в самом общем плане гедонизм этого персонажа соотнесен с тягой уставших солдат к сладостному безделью, вкусной пище, болтовне «за квартой красного вина», развлечениям со станичными девицами. Показательно, что эпикурейская тема первой главы поэмы подхватывается во второй, где она привязана к автобиографическому персонажу и коллективному адресату этой главы — студенческой, по преимуществу, молодежи Москвы.

В «Чир-Юрте» трагическая обреченность автобиографического персонажа непосредственно проецируется на защитников горской твердыни. В мятежных страстях, которыми одержимы повстанцы, Полежаев видит помрачение разума — слабость, изведанную им на собственном горьком опыте, в чем он и признается в своих скорбных монологах, кстати говоря, беспощадно самокритичных, ибо почти такому же обличению подлежал и «неприятель». Не случайно упреки, которыми поэт осыпает горцев, укоряя их в безрассудстве, злобе, мстительности, «наглой черноте», он распространяет и на самого себя. Это о нем сказано с осуждением, что ему «знакомы месть и злоба — Ума и совести раздор — И, наконец, при дверях гроба Уничижения позор», что все хорошее в жизни он в «безумстве жалком потерял».

Как отмечалось, в лирике Полежаева самообличительные тирады нередко сопровождались пылкими заверениями в своей невиновности. В «Чир-Юрте» этого нет и не могло быть: отрицание виновности автобиографического героя означало бы почти то же самое, что оправдание мятежного нрава горцев, в которых этот герой видел свое утысячеренное «я».

Необычная структура кавказских поэм и расщепление авторского облика находят объяснение в жизнетворческом пафосе этих произведений. Жизнетворчество — один из активнейших стимулов развития романтического искусства, удаляющегося от порочной и презренной действительности в сферу возвышенных идеалов, которые должны тем не менее послужить переустройству этой же самой действительности. Романтический художник — строитель лучшего будущего, прообраз которого видится ему в его грезах и творческих исканиях. В стихах Полежаева (не только в кавказских поэмах!) объектом жизнетворчества становится сам поэт. Он только и делает, что пишет свой портрет, стараясь запечатлеть в нем всю возможную многосторонность своего духа. Поэзия — средство пересоздания и расширения его «я», средство приобщения к действительности, болезненная отчужденность от которой была для Полежаева глубоко жизненной личной проблемой. Решая эту проблему, поэт не может обойтись без того, чтоб не увидеть себя в качестве героя документального произведения, погруженного в кипящий поток жизни, окруженного плотной человеческой средой.

Жизнетворческий потенциал поэм усиливался благодаря тому, что их автобиографический персонаж наделялся довольно широкими полномочиями. Дело в том, что время от времени он подменяет автора — эпического стихотворца, превращаясь в поэта-репортера, строящего свой рассказ с места происшествия, «по пятам событий». В поэмах, таким образом, попеременно чередуются две авторские позиции в освещении различных перипетий походной жизни воинов, которым соответствовали и два художественных пространства. Всеведение автора, охватывающего своим взором события в их связности и широкой перспективе, сменялось, как в этом легко убедиться на примере «Эрпели», суженной, ограниченной точкой зрения автора-репортера, которому неясен подлинный смысл происходящего и который теряется в догадках по поводу увиденного и услышанного. Кроме того, на тесноту кругозора обрекала поэта-солдата его принадлежность к «нижним чинам», которым не дозволялось знать ни о тактических замыслах начальства, ни о сложившейся военной ситуации. Тем не менее подобная суженность взгляда позволяла приблизить «объектив» повествования к солдатскому быту, выхватить и запечатлеть многие его подробности, на которых не мог остановиться масштабно мыслящий эпический автор.

Удвоение автора кавказских поэм (или, что то же самое, расщепление авторского сознания) отвечало неудержимой внутренней потребности Полежаева — его жажде духовной и творческой свободы. Ведь перебегание от одной позиции к другой каждый раз освобождало его от диктуемых этими позициями условностей, от их идейных и художественных установок.

Раздвоение авторского сознания в кавказских поэмах сказалось и в противопоставлении художника живому человеку. Называя себя в «Чир-Юрте» «питомцем Аполлона», поэт, не равнодушный к авторской славе, признается в том, что хотел бы сравняться с самим Байроном в мастерстве изображения кровавых сеч и их умопомрачительных последствий. Он поглощен своей миссией певца бранных подвигов, старающегося увлечь читателя картинами войны и кавказской природы. И это обязывает его соблюдать требования художественной логики, мастерской чеканки стиха, следовать определенным традициям. Но тем самым он ощущает себя в тисках художественной систематики. Замкнувшись в организованном канонами искусстве, Полежаев сталкивается в нем с… новым отчуждением своего «я». И тогда его захватывает бунт против профессиональной поэзии. Чувство освобождения от утомительной дисциплины мышления выливалось в бравурную болтовню, неуместную шутливость и ернический тон. «Питомец Аполлона» уступал место незадачливому стихотворцу (он же и автобиографический персонаж), равнодушному к своей литературной репутации, даже не уважающему свой талант, называющему себя поставщиком «галиматьи». Такой образ поэта-карикатуриста появляется в конце седьмой главы «Эрпели». Кстати, в этой главе восхождение на гору ассоциировалось с восхождением духовным, словно речь шла о подъеме на Парнас. Отсюда патетическая одержимость автора, перенесенного в «страну ужасной красоты». Наоборот, спуск вниз, «к жителям земли», приводит к утрате высокого поэтического настроя, а с ним и художественного мастерства, к появлению бесцветных, небрежных и корявых словосочетаний. В сущности, художественная неровность обеих поэм обязана своеобразной природе поэтического дарования Полежаева. Любопытную декларацию «своевольства», призванную оправдать перепады в уровне художественного мастерства, находим в «Чир-Юрте», где Полежаев извиняется перед друзьями-читателями за то, что важность рассказа «некстати» провоцирует его на «шутку и проказу»:

И далее:

Замена одного авторского облика другим — прием, родственный феномену оборотничества, печать которого лежит на всей художественной ткани кавказских поэм. «Эрпели» и «Чир-Юрт» — произведения удивительных и притом вполне реальных метаморфоз персонажей, всякого рода «качаний» их от одной позиции к другой, обманутых ожиданий и сюрпризов. Интересно в этой связи превращение автобиографического героя в «Чир-Юрте». Мы уже знаем, что это герой переживаний, весь ушедший в свое личное горе, окованный «цепями смерти вековой», словом — вариант «живого мертвеца». Тем не менее этого мрачного скитальца Полежаев одним махом превращает в беззаботного эпикурейца. Как бы забыв о своей неисцелимой скорби, автобиографический герой является на многолюдный базар в праздник байрама в образе веселого фланера, жадно разглядывающего сборище торговцев, красу местных нарядов, манящие взор товары Востока. В добавок ко всему он вскользь упоминает и о своем невинном флирте с девушкой-горянкой, разбившей купленную им на этом базаре глиняную трубку.

Неоднократные превращения наяву происходят с коллективными персонажами — воюющей массой, чьи настроения придают ей совершенно разные обличия, а настроения эти колеблются от антигероических до воинственного энтузиазма (это касается и русских воинов, и горцев). Целая серия превращений происходит с коллективным адресатом «Эрпели». Сначала (во второй главе) это любители «нагой природы красоты», потом воспитанники Московского университета, затем их всех заменяет только один представитель этой молодежи — «любезный дружок», которого поэт «переселяет» к себе на Кавказ и ставит во внутрисюжетное положение. В последующих главах адресат поэмы — те же друзья — далекий и множественный. В шестой главе автор обращается к разнополым лицам — двум совсем инфантильным молодым людям, которых он надеется лишь усыпить своими стихотворными «записками». А в последней главе автор оказывается в кругу друзей, которых он также переносит на Кавказ и которым досказывает финал похода к Эрпели в форме устной импровизации.

Наконец, феномен оборотничества сказывается и на сюжетостроении поэм. «Чир-Юрт» распадается на две песни.^[29] Их водоразделом не случайно служит эпизод сорвавшейся переправы отряда Вельяминова через глубокий и бешено мчащийся Сулак (кстати сказать, это едва ли не лучший эпизод произведения). Серьезная неудача русского войска вызывает взрыв агрессивного энтузиазма среди горцев Чир-Юрта, подогретый неистовыми пророчествами Кази-Муллы о неизбежной гибели русских. Но в начале второй песни вкратце сообщается об успешном форсировании реки в другом месте. В данном случае река, как и другие природные стихии Кавказа, выполняет в поэме функцию действующего лица. Сначала она покровительствовала горцам, даже позволила Кази-Мулле благополучно умчаться по ней на челноке перед самой атакой на Чир-Юрт. Но защитница горцев стала их могилой.^[30] Спасаясь от преследователей, воины и мирные жители Чир-Юрта бросались в ледяные кипящие волны реки и погибали в них.

Кавказские поэмы — произведения многочисленных и напряженных контрастов. Принцип контраста был заложен в основе каждой из них. Достаточно сказать, что в «Эрпели» и «Чир-Юрте» произошло пересечение обоих миров творчества Полежаева — возвышенного романтического и приземленно-бытового. Это скрещение, предвестием которого был, несомненно, «<Узник>» (1828), привело к образованию третьего, смешанного мира творчества поэта, где романтизм и бытописание, все еще не свободное от натуралистических тенденций, приобрели невиданную в стихах поэта широту выражения, вызванную изобилием охваченного в поэмах документального материала. Именно он побуждал Полежаева к романтической трактовке героически сражающихся масс, трагических переживаний автобиографического персонажа, грозной и могучей природы Кавказа, которая, наряду с чисто эстетической и сюжетной функциями, обретала еще метафорическое значение разрушительных страстей и величайшей дисгармонии человеческого духа. То же можно сказать и о чисто бытовых картинах, в бо́льшей мере присущих «Эрпели», чем «Чир-Юрту», что обусловлено прежде всего разницей в сюжетах поэм, одна из которых лишена кровавой развязки. В этой сфере Полежаеву также предстояло сделать шаг вперед в сторону освоения различных манер бытописательной поэзии и ее традиций.

Третий мир творчества Полежаева мог сложиться лишь в результате преломления различных жанрово-стилистических традиций, достаточно специфических и порой трудносочетаемых (такова несочетаемость двух во многом полярных жанров — оды и элегии).

Тема воинской доблести, батальные эпизоды потребовали от Полежаева обращения к жанру военно-героической оды с характерным для нее прославлением победоносных армий, вождей и полководцев. Поэт по мере необходимости использует разные стороны одического жанра: например, гимн воинской славе вообще — таким торжественным запевом открывается «Чир-Юрт». С ориентацией на одическую баталистику выполнены также картины битв и борьбы с природными стихиями.

Пламенный пропагандист и теоретик оды В. К. Кюхельбекер, между прочим, ценил ее за то, что она «торжествует о величии родного края, мещет перуны в сопостатов, блажит праведника, клянет изверга»^[31]. Полежаев почти сполна осуществил в кавказских поэмах (особенно в «Чир-Юрте») программу патетической оды, отразив разные ее аспекты в различных фрагментах поэм. Например, в ключе оды обрисован сжатый портрет А. П. Ермолова, отчасти генерала Вельяминова. А в финале «Чир-Юрта» находится громогласная инвектива против Кази-Муллы (она начинается стихом «Приди сюда, о мизантроп»), в сущности, исчерпывающая программу оды.^[32]

Авторская исповедь в «Чир-Юрте», распавшаяся на ряд фрагментов, почти повсюду строится с оглядкой на жанр элегии, с присущими ему пессимистической трактовкой жизни как добычи смерти и соответствующей минорной тональностью. Элегические куски поэм Полежаев неоднократно стыковывает с одическими. Так, одическое вступление к «Чир-Юрту» вскоре сменяется элегией, герой которой исповедуется в своих несчастьях. Подобные же элегические куски неоднократно вклиниваются в патетическое описание боя под Чир-Юртом.

Можно заметить также, что значительную часть текста в «Эрпели» и «Чир-Юрте» — собственно эпическое повествование — отличает несколько взвинченная и ускоренная манера рассказа, свойственная героической поэме в эпоху ее романтической модернизации.

Что касается фрагментов с бытовым содержанием, то в них прослеживаются приметы таких устоявшихся жанров, как стихотворная бытописательная новелла, ироикомическая поэма, сатира, дружеское послание, открывавшие широкие возможности для вторжения в стих обиходной разговорной речи.

Монтаж столь различных жанровых блоков в кавказских поэмах, обычно подчиняющийся принципу контрастного примыкания, приводит к выводу, что «Эрпели» и «Чир-Юрт» — уникальные в русской поэзии конгломераты различных поэтических жанров.

8

После того как в октябре 1832 года солдаты, предводительствуемые генералом Вельяминовым, взяли штурмом оплот мюридов Гимры, где нашел свой конец имам Кази-Мулла, Московский полк через два месяца был отозван с Кавказа. За участие в Гимринской операции унтер-офицер Полежаев был представлен Вельяминовым к производству в прапорщики, но «высочайшего соизволения» на то не последовало.

Летом 1833 года Полежаев с полком прибыл в Москву. В том же году ему удалось издать новый сборник стихов «Кальян». Стихотворением «Отрывок из послания к А. П. Л<озовском>у» поэт прощается с кавказской темой, не оставившей почти никаких следов в его дальнейшем творчестве. Четвертая книга стихов, «Арфа» (подлинное авторское название — «Разбитая арфа»), подготовленная к печати в 1834 году, была запрещена цензурой и вышла уже посмертно, в 1838 году. Главное место в ней заняла поэма «Кориолан», созданию которой предшествовало важное событие в биографии автора.

Служба в Тарутинском егерском полку, куда Полежаев был переведен в сентябре 1833 года, привела его в г. Зарайск (Рязанской губернии). Здесь весной 1834 года случай столкнул поэта с человеком, сыгравшим пагубную роль в его жизни, о чем Полежаев, видимо, никогда и не узнал. И. П. Бибикову впервые представилась возможность вкусить плоды своего жандармского усердия, когда он увидел благородный облик поэта, прозябающего в нищете и унижении. Бывший губитель, а теперь покровитель Полежаева выхлопотал для него двухнедельный отпуск и увез в июле того же года в село Ильинское (неподалеку от Москвы). Здесь проводило лето семейство Бибикова, радушно принявшее гостя.

Чтобы добиться присвоения поэту офицерского чина, Бибиков отправил А. X. Бенкендорфу письмо, в котором изображал своего протеже совершенно порвавшим с «заблуждениями юности». К письму в качестве оправдательного документа был приложен текст стихотворения «Божий суд», последние три строфы которого, выражавшие «надежду… на милосердие его величества», присочинил автор письма, ибо поэт категорически отказался закончить стихотворение просьбой о прощении.^[33] Письмо было предъявлено «монаршему воззрению»… вместе с доносом Шервуда 1829 года, который содержал копии стихов Полежаева, опровергавших заверения Бибикова, будто голос поэта «никогда не звучал против правительства».^[34] Заступничество Бибикова постигла полная неудача.

В Ильинском, уютном и ухоженном «дворянском гнезде», поэт удостоился внимания дочери Бибикова — Екатерины, которая нарисовала его портрет.^[35] Отзывчивая, обаятельная и совсем еще юная девушка очаровала поэта, посвятившего ей несколько стихотворений, в которых он с вынужденной сдержанностью намекал на свое неравнодушие к ней. Разумеется, нищему бездомному унтер-офицеру надеяться было не на что. По истечении отпуска поэт покинул Ильинское с растерзанным сердцем. Возвращаясь из «земного эдема» в прежний ад ненавистной солдатчины, Полежаев по дороге запил. Он где-то пропадал, его разыскали, водворили в полк. На сей раз это происшествие каким-то чудом сошло ему с рук.

Самым важным итогом пребывания Полежаева в Ильинском явилось стихотворение «Черные глаза». В нем поэт впервые попытался нарисовать портрет живой женщины, точнее сказать — несколько портретов, вставленных в рамку одного произведения.

В этой связи уместно заметить, что Полежаев был не только певцом «пленительных страстей». Ему была доступна и светлая умиленность чистотой девственного создания. Назовем такие стихотворения, как «Ночь», «Мечта» (из Ламартина), «Погребение», «Черная коса». В двух последних поэт как стороннее лицо с чувством боли откликается на смерть юных красавиц. В двух первых он благоговейно лелеет образ почивших возлюбленных, хотя это были условные образы. Наиболее существенно то, что все названные стихотворения объединяет пафос посмертной идеализации женщин, психологически вполне закономерный, ибо смерть уничтожает всякую чувственность, все плотское, нечистое, окружая образы покойниц ореолом непорочной святости. Иное дело — живые женщины в стихах поэта, манящие жгучими соблазнами или проявляющие повышенную инициативу в любви («Ренегат», «Зачем задумчивых очей…», «Призвание», «Эндимион»).

Весьма показательно для поэта маленькое стихотворение «Призвание», перекликающееся с пушкинским «В крови горит огонь желанья…». Самое любопытное в нем — типичная для Полежаева разноголосица чувств: тут и нетерпеливая жажда близости с боязнью ее потерять, и тоска, и предвкушение знойной страсти, таящей в себе нечто жестокое, и ожидание нежности. Какая противоположность стихотворению Пушкина, где царит спокойная атмосфера сладостного и только сладостного упоения в любви!

Разноголосицы чувств Полежаев не избежал и в «Черных глазах». По мнению Белинского, здесь отразился пережитый автором период «идеального чувства». Но эпитет «идеальный» все же недостаточен для понимания стихотворения: его героиня — не только прекрасная фея-небожительница, «существо других миров», она и вполне земная дева, купальщица с пленительной красотой телесных форм. «Идеальность» и «чувственность» не слились здесь в единое целое, хотя впервые у Полежаева они встретились в одном стихотворении.

Главную и вполне очевидную причину крушения своего романа — социальное неравенство — Полежаев обошел, коснувшись этой темы в виде полунамека.^[36] Как всегда, в невзгодах своей жизни он винил вмешательство могущественных сил, в данном случае «лихую судьбу», поманившую его грезой неиспытанного блаженства и тут же беспощадно ее уничтожившую.

«Черные глаза» были первым объяснением поэта в любви и прощанием с любимой без надежды продолжить с ней какие-либо отношения. Остановиться только на «идеальной любви» подобно Жуковскому или Козлову Полежаев не мог — для этого надо было поставить в центр своего внутреннего мира прекрасный образ избранницы, продлить существование этого образа в мечтах, поэтически вдохновляться им. Но прошло немного времени, и «нелепый вихрь бытия» развеял образ Екатерины Бибиковой, отразившийся, может быть, еще только в стихотворении «Грусть» (того же 1834 года).

Обращает на себя внимание тот факт, что из десятка стихотворных повестей и поэм, составляющих бо́льшую часть литературного наследия Полежаева, у него нет ни одной с любовным сюжетом, тогда как в эпоху 20—30-х годов этот род поэмы достиг вершины своего развития. Непрочность человеческих связей, отразившаяся во всех мирах творчества поэта, немало усугублялась и тем, что могущественнейшая сила взаимного тяготения людей, соединяющая их в тесные устойчивые союзы — семейные, кровно-родственные и другие, — не проникала в его сознание. «Уз любви я не знал» — откровенно и верно было сказано Полежаевым в «Песни погибающего пловца». Похоже, что в «узах любви» он прозревал утрату свободы духа, ибо какая же всепоглощающая любовь обходится без преданности, чувства долга и служения избраннице? Но в «Черных глазах» (хотя и там автор называет себя «рабом» любви, влачащем ее «цепи») и в предшествующих стихотворениях, адресованных той же Екатерине Бибиковой, можно усмотреть симптом внутреннего обогащения поэта. Предвестием его был перевод «Троянок» Казимира Делавиня (сборник «Кальян»). Трогательный патриотизм женщин покоренной Трои, их верность павшим мужьям, отцам, сыновьям — вот что пленило русского переводчика в кантате французского поэта. Пребывание в Ильинском еще более продвинуло Полежаева в этом направлении. Недаром именно там поэт работал над «Кориоланом» — этапным в его творчестве произведением.

Мысль о том, что самое глубокое чувство родины укоренено именно в женщине, родоначальнице всех видов любви, во многом определила обращение поэта к легенде о Кориолане, рассказанной в «Сравнительных жизнеописаниях» Плутарха,^[37] откуда и был заимствован сюжет поэмы. Изгнанный из отечества за свои диктаторские замашки, оскорбленный Кориолан стал во главе враждебного Риму племени. Снедаемый чувством мести, он осадил родной город. Рим был спасен матерью Кориолана, пришедшей во вражеский стан и предупредившей сына, что ему придется пролить ее кровь, прежде чем он одержит победу. Кориолан снял осаду, расплатившись за это жизнью.

Общий смысл поэмы заключался в осуждении героя-индивидуалиста, оторвавшегося от своего народа, и в утверждении общественного, патриотического начала над узколичным, эгоистическим. Подобный ход мысли роднит поэму с традициями декабристской поэзии.

Хотя главный герой — изменник и заклятый враг родины, едва не погубивший ее, обрисован он был Полежаевым с нескрываемой симпатией. Осуждение героя-индивидуалиста, противопоставившего себя народу и понесшего заслуженную кару, — эта декабристская по видимости идея у Полежаева скрещивается с другой, встречной идеей, придавшей своеобразное звучание произведению.

В поэме победоносный военачальник, не раз проливавший кровь за отчизну, ложно обвинен в притязаниях на верховную власть. Объясняя предательство героя черной неблагодарностью народа, его легковерием, склонностью к смуте и бунтам, Полежаев тем самым оправдывает Кориолана, ибо, очевидно, не заслуживал преданности тот народ, который вовсе не умеет ценить подвиги своих доблестных сынов. Трагедия Кориолана в том, что до поры до времени он не осознает до конца истинного смысла своих агрессивных деяний. Народ побеждает грозного витязя не превосходством военной мощи, а тем, что открывает его «слабое» место — преданную любовь к матери, лишь временно заслоненную чувством мести. Пробудившись с неожиданной для самого Кориолана силой, эта любовь сметает его ожесточение против соотечественников, но с обретенным просветлением духа он уже не может начать новую жизнь: оставаясь в полнейшей изоляции между двумя враждующими народами, он обрекает себя на неминуемую гибель.

Примечательно, что преображение героя совершается не только в результате свидания с матерью, но и при виде сопровождавшего ее «сонма» молодых римлянок, взывавших к Кориолану о пощаде с мольбами и слезами. Как всегда у Полежаева, его герой-отщепенец более всего восприимчив к коллективным эмоциям. Нежность, кротость, беззащитность этих женщин окончательно порабощают сердце Кориолана.

В легендарной истории знаменитого римского патриция Полежаев прочел свою собственную трагедию: рождение внутри себя нового человека, взалкавшего преданной любви к женщине и отвергаемого жизнью вследствие запоздалого характера этого возрождения.

Потребность зашифровать свои переживания, передать их в форме исторического предания (хотя бы и псевдоисторического) свидетельствовала о тяге поэта к художественному перевоплощению. Подобная же тенденция обнаруживается и в лирике Полежаева этих лет. Примечательно, например, что стихотворения типа авторского монолога были потеснены стихотворениями иного склада с «объективными» сюжетными ситуациями («Окно», «Баю-баюшки-баю», «Эндимион», «Из VIII главы Иоанна», «Султан» и другие).

Последний период литературного пути Полежаева, начавшийся сборником «Кальян», отличает утрата третьего мира творчества поэта, причем романтическая струя теперь вливается в жанр романтической поэмы («Видение Брута», «Кориолан») а бытописание — в лирические стихи («Белая ночь», «Напрасное подозрение», «Картина», «Глаза» и другие).

Позднее творчество Полежаева являет любопытную параллель поэзии Лермонтова. В русле субъективно-автобиографической тематики оно тоже развивается под знаком отказа от эмоциональной взвинченности и душевного надрыва. Подтверждением сказанному может служить «Отрывок из письма к А. П. Л<озовском>у». Это одно из последних произведений Полежаева поражает каким-то самоотречением и шутливостью в изображении своего угасания. Самое впечатляющее место в стихотворении — «монолог» чахотки, в котором жуткая «избранница» поэта вещает ему хриплым голосом о своей неизменной верности.

Если в «Отрывке из письма» высокая трагическая тема подается в сниженной простонародно-разговорной манере, то в повести «Царь охоты» (1837) о буднях усадебного помещичьего быта и курьезных неудачах компании охотников поэт рассказывает «оглушающим» языком романтической патетики. «Царь охоты» — любопытная трансформация почти утраченного в 30-е годы жанра ироикомической поэмы, возвышенным фоном которой служит у Полежаева, вопреки традиции, не героическая поэма античности или классицизма, а романтическая тираноборческая поэма с характерными для нее остродраматическими мотивами зависти, соперничества, борьбы с деспотом, междоусобий, пророчества, визионерства и т. п. Структурные особенности «Царя охоты» позволяют с равным основанием рассматривать его и как жанровую пародию на романтическую поэму с кровавой развязкой. Есть в этом произведении и явные признаки самопародирования. Например, в четвертой главе содержится намек на конкретную «римскую» тему, ранее затронутую поэтом в «Видении Брута».

В последние два года жизни свои новые произведения Полежаев пытался издавать небольшими книжками, но цензура запрещала их одну за другой, в частности и собственноручно переписанный поэтом сборник «Часы выздоровления» (1837).

12 декабря 1837 года Полежаев наконец был произведен в офицеры. Но этим «повышением» ему не пришлось воспользоваться. Уже с 25 сентября он в безнадежном состоянии находился в московском военном госпитале. Его ослабевший организм не смог более сопротивляться чахотке. 16 января 1838 года Александр Полежаев погиб.

9

В истории вольной русской поэзии прошлого века творчество Полежаева представляет собой одно из важнейших ее ответвлений. В эпоху, когда боевой дух гражданской поэзии заметно сник, именно Полежаев влил новую жизнь в традиции свободолюбивой поэзии. В полной мере его роль противника самодержавия Николая I была установлена лишь в советское время, чему в немалой степени способствовало обнаружение в архивах потаенных стихов поэта, а также публикация подлинных текстов его произведений, из которых некоторые вплоть до октября 1917 года печатались с цензурными изъятиями и вариантами.

Со временем в нашем литературоведении возникла инерция истолкования поэзии Полежаева как исключительно политической. Односторонность этого подхода сказалась в забвении целых пластов творчества поэта, в произвольных домыслах и беспочвенных выводах.

Между тем поэзия Полежаева давно заслуживает того, чтоб были изучены и другие ее стороны, чтобы наконец она была осмыслена как самобытное явление искусства.

Начав свой литературный путь с полемического подражания Пушкину (в «Сашке»), Полежаев в конце его написал пространную панегирическую эпитафию — «Венок на гроб Пушкина» — доказательство преклонения автора перед гением покойного поэта. От себя лично и как будто от лица собратьев по ремеслу Полежаев делает такое признание: «Не всегда ли безотчетно, Добровольно и охотно, Покорялись мы ему?». Нет сомнения, что без Пушкина русская литература не имела бы Полежаева. Однако воздействие творца «Онегина» на Полежаева, за исключением явных и довольно многочисленных цитат из его сочинений, не поддается определению. Парадокс заключается в том, что почти все, вышедшее из-под пера Полежаева, отстояло от школы «гармонической точности» Пушкина неизмеримо дальше, чем у других поэтов, внесших значительный вклад в поэтическую культуру эпохи.

Первый из критиков, всерьез заговоривший о Полежаеве и создавший ему известность в литературе, Белинский в своей итоговой статье о поэте (1842 года) показывает его преимущества над видными мастерами пушкинской эпохи. Он отмечает «необыкновенную силу чувства» и «необыкновенную силу сжатого выражения», присущие именно Полежаеву. Оценивая его стихи, критик все же руководствовался теми художественными нормами, которые были выработаны корифеями современной поэзии, прежде всего Пушкиным. Многие произведения Полежаева не отвечали этим высоким критериям. Главная беда поэта, полагал Белинский, в том, что, оказавшись вне интеллектуальных и нравственных исканий образованного общества, он не овладел мыслью и «остановился на одном чувстве». В результате сила чувства, «не управляемая браздами разума», сказалась и на художественной разлаженности целого ряда произведений поэта, которые Белинский называет «смесью прекрасного с низким и безобразным, грациозного с безвкусным».^[38] Все это далеко уводило Полежаева от господствующих традиций, созданных «светилами» современной поэзии. Критик заканчивал свою статью сравнением Полежаева с «беззаконной кометой», внезапно вторгнувшейся «в круг расчисленных светил»^[39] (под «светилами» подразумевались Пушкин и виднейшие поэты его эпохи).

Белинский исходил из верного положения о том, что недостатки таланта Полежаева — продолжение его достоинств. Правда, эти достоинства он в общем свел к «необыкновенной силе чувства», тогда как разговор о слабых сторонах творчества поэта занял гораздо большее место, и это притом, что Полежаев был провозглашен в статье одним из самых замечательных поэтов своего времени. Причина тому — нормативный характер эстетических критериев Белинского. Так, например, он отрицательно оценивал «неопределенность созерцания» Полежаева, хотя она далеко не всегда губительна для поэзии, не говоря уже о том, что «неопределенность созерцания» — законное свойство поэтического творчества, между прочим, пленяющее и таинственной неразгаданностью своих картин, образов и часто передающееся методом художественного абстрагирования, столь характерным для романтического искусства и для Полежаева, в частности. В конце концов, без «неопределенности созерцания» не было бы «Песни погибающего пловца», «Провидения», «Цыганки», которыми так восхищался Белинский, не было бы и возвышенного мятежного героя полежаевской поэзии, чей трагизм в немалой степени усилен ощущением потерянности в огромном — без берегов и устоев — коварно изменчивом и оборотническом мире.

Понимание своего предназначения, места в жизни и своих возможностей часто служит цементирующей основой личности, определяющей ее характер, линию поведения и обеспечивающей известное равновесие ее в действительности. Абстрактность и разорванность эмоционально-аффектированного мышления Полежаева, неразрешимая конфликтность его сознания, отразившиеся в его творчестве, привели к довольно интересному результату и позволили поэту сказать часть истины о человеческой жизни, до него никем не высказанной.

Незыблемым устоем поэтической культуры XIX века была вера в единство личности — не того плоского единства, которое сложилось при классицизме и которое Пушкин проиллюстрировал известной фразой («У Мольера Скупой скуп — и только»), а того, которое предполагало многомерность литературных героев со всеми их разнообразными качествами. Поэзия Полежаева показывает иное: личность может быть нетождественной себе, ей присущи многоликость, текучесть, диффузность. Это открытие Полежаева отчасти сближает его с Лермонтовым, который пришел к нему своим путем, путем раскрытия «диалектики души». Поэзия XIX века в сущности прошла мимо этого феномена. Зато в прозе (прежде всего у Достоевского, он нашел наиболее широкое и углубленное отражение.

Далее, Полежаев показал, что личность, попавшая в многолюдный коллектив или даже толпу, может растерять свою индивидуальность или, выражаясь словами Жюля Ромена, «человек в толпе как бы заново рождается, причем неизвестно даже, представляет ли это существо отдельную личность».^[40]

И еще показал Полежаев одну важную истину, в полной мере ставшую азбучной в послеоктябрьской поэзии: судьба отдельной личности не может быть познана в отрыве от жизнедеятельности масс.

Не кто иной, как Белинский заметил, что стихи Полежаева представляют собой поэтическую исповедь автора. Впрочем, сам критик не придал особого значения этому наблюдению. Между тем построение творчества в виде духовной биографии автора следует поставить в заслугу поэту, имевшему своим предшественником такого выдающегося мастера романтической поэзии, как Жуковский. Но главное в лирической исповеди Жуковского — ее интимное содержание — глубоко запрятано в подтекст его стихов и как бы растворено в наполняющей их эмоциональной атмосфере. Лирическая исповедь Полежаева с ее чрезвычайно активным авторским «я» достигла достаточно полного развития и ввиду своей откровенности и значительного разнообразияпереживаний, что позволяет видеть в нем ближайшего предшественника Лермонтова.^[41]

Ни в 1830-е, ни в 1840-е годы еще не было ясно, что за формой лирической исповеди большое будущее, в чем последующий опыт развития поэзии, особенно в XX столетии, убеждает с неоспоримой очевидностью. Будущее это было подготовлено глубочайшим интересом культурной общественности страны к индивидуальному миру духовно обогащенной личности, не подвластной процессам обезличения и стандартизации человека, и стремлением такой личности выразить свое внутреннее «я» средствами поэтического искусства. В этом, разумеется, не было никакого ущерба для поэзии, ибо в индивидуальности большого поэта всегда открывается индивидуальность его эпохи.

Влечение к духовной самореализации в ряде случаев — в силу избыточной субъективности авторского сознания и заботы о нескованном его претворении — не могло не противостоять привившимся традициям и нормам поэзии, а порой эта потребность вела к их ломке, даже к выходу за пределы искусства — вплоть до отречения от красоты формы и художественной логики образов.

Пример Полежаева, одного из основателей исповеднической поэзии, в этом отношении более чем показателен. Оценивая его наследие в исторической перспективе, мы вслед за Белинским не можем не признать, что творчество поэта отмечено резкими перепадами в уровне художественного мастерства, что лучшее из написанного им окружено вещами далеко не безупречными и просто слабыми. Потому Белинский настаивал на том, чтобы стихи Полежаева издавались с очень строгим отбором, с отсечением «балласта», дабы не повредить его писательской репутации. Действительно, мало найдется поэтов XIX века, лучшая часть творчества которых имела бы столь распространенную периферию. Тем не менее эта периферия составляет тот необходимый контекст, без которого не могут быть правильно поняты ни шедевры Полежаева, ни мир (точнее: миры) его творчества.

Стихотворное наследие Полежаева со всей своей разросшейся периферией — в высшей степени любопытное историко-литературное явление, обнажающее важнейшие социально-психологические стимулы и корни исповедальной поэзии. Суть поэзии Полежаева — самоутверждение личности автора в борьбе со всевозможными видами ее вытеснения из жизни — как внешними (социальное принуждение, обезличение, насильственная изоляция, угроза смертельного наказания), так и внутренними (аскетическая подавленность, ослабленное чувство бытия, одиночество, ожидание близкой смерти и полного уничтожения своего «я», неспособность привязаться к какому-либо положительному объекту или цели и т. д.). Поэт или давал отпор враждебным ему силам отчуждения, или освобождался от своих внутренних недугов тем, что выражал их в стихах, или спасался от мучительных состояний, погружаясь в поток «живой жизни» — в быт, причем погружался иной раз до такой степени элементарно, что принижал некоторые пробы своего пера до уровня явлений быта («Новодевичий монастырь», «Рассказ Кузьмы», отчасти «Сашка», «Нечто о двух братьях, князьях Львовых» и другие). Вместе с тем поэзия была для Полежаева и средством воссоединения разрозненных осколков своего «я», кладовой памяти, хранившей следы его прикосновения к жизни. Такие стихи зачастую превращались в прямой разговор с современниками и потомками как бы в расчете на их сочувствие, помощь и прощение своих «грехов».

Таким образом, в наследии Полежаева с предельной ясностью просматривается то, что называется «человеческим документом», причем «документом» в самом емком смысле этого слова. Не удивительно, что в наследии этом мы обнаружим больше человеческой исповеди, чем способно вместить в себя искусство поэзии.

Сам Полежаев не заблуждался насчет характера своего дарования: он знал, что может быть настоящим поэтом, но может писать и «гадкие стихи» («К друзьям»), от которых не собирался отказываться, знал, что ему не избавиться от искушения писать «для младенческой забавы», а «не для славы» и т. п. Еще он считал, что в творчестве важнее всего быть самим собой, то есть не приносить в жертву художественности неприкрашенную правду своей внутренней и внешней жизни. Искренность он даже противопоставлял изяществу формы и отделке стиха. Обращаясь к Лозовскому («Другу моему А. П. Л<озовскому>»), он выражал надежду, что тот оценит «сердце выше слов» — сердце не художника, а человека Александра Полежаева.

Как не вспомнить тут поэта XX века Марину Цветаеву, которая тоже различала в стихах «дар души» и «дар глагола». И, кстати говоря, Цветаева, чья поэзия также представляет собой род своеобразной исповеди, была убеждена, что путь истинных поэтов лежит в стороне от рационалистической обдуманности исполнения, от причинности дискурсивного мышления и сделанной красивости, что задача поэта — не утешать, а тревожить и потрясать читательское воображение:

Так через весь XIX век протягивается нить от поэта пушкинской эпохи, одинокой «кометы в кругу расчисленном светил», к одному из крупнейших поэтов XX столетия.

В. Киселев-Сергенин

СТИХОТВОРЕНИЯ

2. Непостоянство

3. Воспоминание

4. Любовь

5. Новая беда

ГЕНИЙ

Кто сей блестящий серафим,

Одетый облаком лазури,

Лучом струистым огневым,

Быстрее молнии и бури

Парящий гордо к небесам?..

Я зрел: возникнувши из праха,

В укор судьбе, в укор векам,

Он разорвал оковы страха,

Удел ничтожный бытия,

Он бросил взор негодованья

На сон природы, на себя,

На омертвелые созданья.

«Я жив, — он рек, — я человек,

Я неразрывен с небесами!»

И глубь эфирную рассек

Одушевленными крылами.

Се он, божественный, летит,

Душевных сил и славы полный,

И под собой с улыбкой зрит

И твердь и океанов волны.

Уже он там, достиг небес,

Мелькнул незрим в дали туманной,

И легкий след его исчез,

Как ветр долин благоуханный,

Как метеор во тьме ночной.

Как сон от дневных впечатлений…

Кто ж он, сей странник неземной?

Великий ум, блестящий гений!

Раздайся, вечность, предо мной!

Покровы мрачные, спадите!

И в след за истиной святой,

Душа и разум мой, парите!

О гений мира и любви,

Первоначальный жизни датель,

Не ты ли неба и земли

Непостижимый есть создатель?

Не ты ли радужным перстом

Извлек вселенную из бездны,

Не ты ль в пространстве голубом

Рассеял ночь и день подзвездный.

Не ты ль Гармонию низвел

На безобразные атомы

И в хор пленительный привел

Дыханья малые и громы,

Чья невидимая рука

Могла ничто и всё устроить:

И смертного и червяка

Создать, взрастить и успокоить?

Кто есть начало и конец

Непостижимых устроений,

Ты добродетели отец,

Ты правота, могущий Гений.

О, дел бессмертных красота!

Венец премудрости глубокой.

Святой дар неба — правота,

Великих душ удел высокой.

В какой стране, в каких веках

Ты не была превозносимой?

В каких чувствительных сердцах

Ты не была боготворимой!

Надежду, счастье с тишиной,

Покой — отраду, мир приятный —

Всё, всё ты сыплешь под луной

Твоей рукою благодатной.

Пускай бестрепетный герой,

В кровавых битвах знаменитый,

Увенчан звучною молвой

И меч свой, лавром перевитый,

Во храм бессмертия несет,

Когда он чужд был сожаленья,

Что Правота произнесет?

Над ним достойное решенье:

«Герой! Повергни меч твой в прах!..»

Пускай вельможа горделивый,

Имея власть царя в руках,

Гнетет ярмом несправедливым

Пред ним трепещущий народ,

И сей, низринутый во прахе,

Его отцом своим зовет,

Окамененья в рабском страхе…

Раздайся, Правды приговор!

«Он был Злодей», — речет потомство,

И вечный, гибельный позор

Накажет лесть и вероломство.

Пускай блестящий лжемудрец

Своею славою надменной

Присвоит сам себе венец

К стыду обманутой вселенной.

«Ты — лживый гений!» —

Правота Ему речет, как глас громовый,

И где твой блеск и красота,

Венец лжегения лавровый?

Так, божий дар, ты возгремишь

Умам кичливым в наказанье,

И ложь и злобу разразишь.

Так, правда — бога достоянье!

Восторг в груди моей кипит,

Я полн возвышенных мечтаний,

Творец, твой дух со мною спит,

Я исполин твоих созданий!

1825

6. Ночь

7. Вечерняя заря

8. Четыре нации

1

2

3

4

9. Валтасар Подражание V главе пророка Даниила

10. Ренегат

11. Цепи

12. Рок

13. «Притеснил мою свободу…»

14. <Узник>

Александру Петровичу Лозовскому

Plus tôt que je n’ai dû je reviens dans la lice;

Mais tu le veux, amis!

Ton bras m’a reveillé; c’est toi qui m’a dit: va!

H<ugo>^[42]

1

2

3

4

5

Mais qu’importe? Accompli ta mission sacrée.^[44]

<6>

<7>

8

Ты хочешь, друг, чтобы рука…

1

Ты хочешь, друг, чтобы рука

Времен прошедших чудака,

Вооруженная пером,

Черкнула снова кой о чем?

Увы! Старинный жар стихов

И след сатир и острых слов

Исчезли в буйной голове,

Как след дриады на траве

Иль запах розы молодой

Под недостойною пятой.

Поэт пленительных страстей

Сидит живой в когтях чертей,

Атласных… не поет

И чуть по-волчьи не ревет…

Броня сермяжная и штык —

Удел того, кто был велик

На поле перьев и чернил;

Солдатский кивер осенил

Главу, достойную венка…

И Чальд-Гарольдова тоска

Лежит на сердце у того,

Кто не боялся никого…

Но на призывный дружный глас

Отвечу я в последний раз,

Еще до смерти согрешу —

И лист бумаги испишу…

Прочти его и согласись,

Что если средства нет спастись

От угнетенья и цепей,

То жизнь страшнее ста смертей,

И что свободный человек

Свободно кончить должен век…

…………………………..

……………………..опыт злой

Завесу с глаз моих сорвал

И ясно, ясно доказал,

Что добродетель есть мечта,

……..суета

Любовь и дружба — пара слов,

А жалость — мщение врагов…

Одно под солнцем есть добро:

Неочиненное перо…

2

В столице русских городов,

Мо<щей>, мон<ахов> и попов,

На славном Вале Земляном

Стоит странноприимный дом;

И рядом с ним стоит другой,

Кругом обстроенный, большой.

И этот дом известен нам,

В Москве, под именем казарм;

В казармах этих тьма людей

И ночью множество блядей

На нарах с воинами спят,

И веселятся, и шумят;

И на огромном том дворе,

Как будто в яме иль дыре,

Издавна выдолблено дно,

Иль гаубвахта, всё равно…

И дна того на глубине

Еще другое дно в стене,

И называется тюрьма;

В ней сырость вечная и тьма,

И проблеск солнечных лучей

Сквозь окна слабо светит в ней;

Растреснутый кирпичный свод

Едва-едва не упадет

И не обрушится на пол,

Который снизу, как Эол,

Тлетворным воздухом несет

И с самой вечности гниет…

В тюрьме жертв на пять или шесть

Ряд малых нар у печки есть.

И десять удалых голов,

<Царя> решительных врагов,

На малых нарах тех сидят,

И кандалы на них гремят…

И каждый день повечеру,

Ложася спать, и поутру

В м<олитве> к г<осподу> Х<ристу>

<Царя российского > в пизду

Они ссылают наподряд

И хуй сломать ему хотят,

За то, что мастер он лихой

За п < устяки > г < онять > скв < озь > с < трои >

И против нар вдоль по стене

Доска, подобная скамье,

На двух столпах утверждена.

И на скамье той у окна,

Броней сермяжною одет,

Лежит вербованный поэт.

Броня на нем, броня под ним,

И всё одна и та же с ним,

Как верный друг, всегда лежит,

И согревает, и хранит;

Кисет с негодным табаком

И полновесным пятаком

На необтесанном столе

Лежат у узника в угле.

Здесь триста шестьдесят пять дней

В кругу Плутоновых людей

Он смрадный воздух жизни пьет

И < самовластие > клянет.

Здесь он во цвете юных лет,

Обезображен как скелет,

С полуостриженной брадой,

Томится лютою тоской…

Он не живет уже умом —

Душа и ум убиты в нем;

Но, как бродячий автомат

Или бесчувственный солдат,

Штыком рожденный для штыка,

Он дышит жизнью дурака:

Два раза на день ест и пьет

И долг природе отдает.

3

Воспоминанья старины,

Как соблазнительные сны,

Его тревожат иногда;

В забвенье горестном тогда

Он воскресает бытием;

Безумным, радостным огнем

Тогда глаза его горят,

И слезы крупные блестят,

И, очарованный мечтой,

Надежды жизни молодой

Несчастный видит, ловит вновь.

Опять — поэт; опять любовь

К свободе, к миру в нем кипит!

Он к ней стремится, он летит;

Он полон милых сердцу дум..

Но вдруг цепей железных шум

Иль хохот глупый беглецов,

Тюрьмы бессмысленных жильцов,

Раздался в сводах роковых —

И рой видений золотых,

Как легкий утренний туман.

Унес души его обман…

Так жнец на пажити родной,

Стрелой сраженный громовой,

Внезапно падает во прах —

И замер серп в его руках…

Надежду, радость — всё взяла

Молниеносная стрела!..

4

О ты, который возведен

Погибшей в<ольности> на трон,

Или, простее говоря,

О<соба> р<усского> ц<аря>!

Коснется ль звук моих речей

Твоих обманутых ушей?

Узришь ли ты, прочтешь ли ты

Сии правдивые черты?..

Поймешь ли ты, как мудрено

Сказать в душе: все решено!

Как тяжело сказать уму:

«Прости, мой ум, иди во тьму»;

И как легко черкнуть перу:

«Ц<арь> Н<иколай>. Б<ыть> по с<ему>

Поймешь ли ты, что твой народ

Есть пышный сад, а ты — Ленотр,

Что должен ты его беречь

И ветви свежие не сечь…

Поймешь ли ты, что ц<арский> долг

Есть не душить, как лютый волк,

По алчной прихоти своей

Мильоны страждущих людей…

Но что?.. К чему напрасный гнев,

Он не сомкнет Молохов зев:

Бессилен звук в моих устах,

Как меч в заржав ленных ножнах…

И я в тюрьме…

Ватага спит;

Передо мной едва горит

Фитиль в разбитом черепке;

С ружьем в ослабленной руке,

На грудь склонившись головой,

У двери дремлет часовой;

Вблизи усталый караул

Глаза бессонные сомкнул.

На гаубвахте тишина…

Бог винограда, бог вина,

Сын пьяный пьяного отца,

Зачем приятный глас певца,

В часы полуночных пиров,

Не веселит твоих сынов?

Зачем на лире золотой

Перед волшебницей младой

В восторге чувств он не гремит

И бледный, пасмурный сидит

Без возлияний и друзей

В руках едва ль полулюдей…

Не он ли свежесть ранних сил

Тебе на жертву приносил

Во дни беспечной старины?

Не он ли розами весны

Твой благодетельный покал

Рукой покорной украшал? Свершилось!..

Нет его!.. Ударь

Поблекшим тирсом в свой алтарь!

Пролей вино из томных глаз!

Твой жрец, твой верный жрец угас!

Угас, как факел буйных дев,

Исчез, как громкий их напев:

«Эван, эвое, сильный Вакх!»,

Как разум, скучный на пирах!..

Вторый Н<ерон>, Ис<кариот>,

У<пырь> б<ездушный> и Н<емврод>

Его враждой своей почтил

И, лобызая, удушил!

5

Mais qu'importe?

Accomp ta mission sacree

Оставлен всеми, одинок,

Как в море брошенный челнок

В добычу яростной волне,

Он увядает в тишине…

Участье верное друзей,

Которых шумные рои,

Под ложной маскою любви,

Всегда готовы для услуг,

Когда есть денежный сундук

Или подобное тому,—

Не в тягость более ему,

Из ста знакомых щегольков,

Большого света знатоков,

Никто ошибкою к нему

Не залетал еще в тюрьму…

Да и прекрасно… Для чего?

Там нет ни водки, ничего…

Чутье животных, модный тон

Или приличия закон —

Вот тайна дружественных уз…

А нежность сердца, тонкий вкус —

Причина важная забыть

Того, кто слезы должен лить:

«Ах, как он жалок, cependant,

Cetait naguere un bon enfant»1,

Лепечет милый фанфарон,

И долг приязни заплачен…

И что пенять? Они умны,

Их рассуждения верны;

Так должно было — наперед

Судьба нам сделала расчет:

Им наслаждение дано,

А мне страданье суждено!

И правы мрачный фаталист

И всем довольный оптимист…

6

Система звезд, прыжок сверчка,

Движенье моря и смычка —

Всё воля творческой руки…

Иль вера в бога — пустяки?

Сказать, что нет его, — смешно;

Сказать, что есть он, — мудрено.

Когда он есть, когда он — ум,

Превыше гордых наших дум,

Правдивый, вечный и благой,

В себе живущий сам собой,

Омега, альфа бытия,

Тогда он нам не судия:

Возможно ль то ему судить.

Что вздумал сам он сотворить?

Свое творенье осудя,

Он опровергнет сам себя!..

Твердить преданья старины,

Что мы в делах своих вольны,—

Есть перекорствовать уму

И, значит, впасть в иную тьму…

Его предвиденье могло

Моей свободы видеть зло —

Он должен был из тьмы веков

Воззвать атом мой для оков.

Одно из двух: иль он желал,

Чтобы невинно я страдал,

Или слепой, свирепый рок

В пучину бед меня завлек?..

Когда он видел, то хотел,

Когда хотел, то повелел,

Всё чрез него и от него,

А заключенье из того:

Когда я волен — он тиран,

Когда я кукла — он болван.

7

Так и забвение друзей.

Оно не есть коварство змей;

Так пусть же тягостной руки

Меня снедающей тоски

Не испытают на себе,

В угодность ветреной судьбе;

Страдалец давний, но не злой

Постыдной зависти чертой

Чужого счастья не смутит!

…………………………….

А ты, примерный человек,

Души высокой образец,

Мой благодетель и отец.

О Струйский, можешь ли когда,

Добычу гнева и стыда.

Певца преступного простить?..

Неблагодарный из людей,

Как погибающий злодей

Перед секирой роковой,

Теперь стою перед тобой!..

Мятежный век свой погубя,

В слезах раскаянья тебя

Я умоляю!……..

Священным именем отца

Хочу назвать тебя!.. Зову…

И на покорную главу

За преступления мои

Прошу прощения любви!

Прости!.. Прости!.. Моя вина

Ужасной местью отмщена!

Завеса вечности немой

Упала с шумом предо мной…

Я вижу . . . . . . . . .

……. мой стон

Холодным ветром разнесен,

Мой труп ……..

Добыча вранов и червей

……………………………..

……………………………..

И нет ни камня, ни к<реста>,

Ни огородного шеста

Над гробом узника тюрьмы —

Жильца ничтожества и тьмы…

1828

15. Песнь пленного ирокезца

16. Песнь погибающего пловца

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

17. Ожесточенный

18. Осужденный

Нас было двое — брат и я…

А. П<ушкин>

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

19. Живой мертвец

20. Провидение

21. Кремлевский сад

22. Табак

23. На смерть Темиры

24. Наденьке

1

2

3

25. Погребение

26. Звезда

27. Букет

28. Кольцо

29. К друзьям

30. Казак

31. Ночь на Кубани

32. Водопад

33. Черная коса

34-36. Песни

1. «Зачем задумчивых очей…»

2. «У меня ль, молодца…»

3. «Там, на небе высоко…»

37. Море

38. Ожидание («Как долго ждет…»)

39. Черкесский романс

40-42. Романсы

1. «Пышно льется светлый Терек…»

2. «Утро жизнью благодатной…»

3. «Одел станицу мрак глубокой…»

43. Мертвая голова

44. Другу моему А. П. Л<озовскому>

45. Федору Алексеевичу Кони

Was sein soil — muss geschehen!^[48]

46. Акташ-аух

47. Кладбище Герменчугское

48. Песнь горского ополчения

49. Ахалук

50. Раскаяние

51. Цыганка

52. Призвание

53. Сон девушки

Чего не видит во сне 13-летняя девушка?

54. Степь

55. Окно

56. Демон вдохновенья

57. Иван Великий

58. Отрывок из послания к А. П. Л<озовском>у

В АЛЬБОМ Ф. А. КОНИ (ЧТО НАПИСАТЬ, ЕЙ-ЕЙ, НЕ ЗНАЮ…)

Что написать, ей-ей, не знаю —

Девиц и женщин не терплю,

Лишь душу, чувство уважаю,

И ум я искренно люблю…

1834

ОПРАВДАНИЕ МУЖА

Берег сокровище! Но льзя ли сберечи,

Когда от оного у всех висят ключи?

<1833>

ОТВЕТ НА ВОПРОС ПУШКИНА

Прошли все юности затеи,

И либеральные идеи

Под верноподданным кнутом.

<1833>

59. Имениннику

60. Гальванизм, или Послание к Зевесу

Le monde est plein de

trompeurs et de trompés.

N. M.^[54]

61. «Судьба меня в младенчестве убила…»

62. Божий суд

63. К Е…… И…… Б……й

64. «Зачем хотите вы лишить…»

65. Черные глаза

66. Негодование

67. На болезнь юной девы

68. Баю-баюшки-баю

Усыпительная песня

69. Автор и читатель

70. Грусть

71. Разочарование

72. Сарафанчик

73. Картина («О толстый муж, и поздно ты и рано…»)

74. Глупой красавице

75. Атеисту

76. Напрасное подозрение

77. Село Печки (принадлежащее тринадцати помещикам)

78. На память о себе

79. Отчаяние

Он ничего не потерял, кроме надежды.

А. П<ушкин>

НЕЧТО О ДВУХ БРАТЬЯХ КНЯЗЬЯХ ЛЬВОВЫХ

1

Кто видел в Жиздринском уезде

Село с прудом,

С мостом

И с церковью при въезде?

В селе том есть старинный дом,

Огромный, желтый и с крыльцом,

И рядом новые палаты;

В палатах тех, мои друзья.

Живут два барина, два брата,

Два отставных полусолдата

И, с божьей помощью, князья;

И есть у них по половине,

Один: женат,

Горбат,

Рогат

Назло лихой судьбине,

Затем, что прост,

Как женин хвост,

По крайней мере, ныне.

Другой: тюфяк,

Вахлак,

Не хочет в брак

Никак

И по особенной причине:

Живет с подругой так…

Они живут

Весьма приятно,

Едят и пьют

Всегда опрятно

И аккуратно

Два раза в день.

Потом ложатся;

Ложась — бранятся,

Бранясь — мирятся

И все — не лень;

Потом проснутся,

Чайку напьются.

2

Потом пора

И со двора:

И вот выходят…

И вот выводят

Им лошадей,

«Держи правей!» Кричит лакей,

И вот садятся

Попарно в лад

И покатятся,

Должно быть, в ряд…

Уж где бывают,

И где зевают,

И что болтают —

Не можем знать!

Потом с дороги

В свои чертоги

Приедут спать!

Не будем строго

Их осуждать

За то, что много

Привыкли спать,—

Ведь спать — не грех…

Но, между нами,

Скажу не в смех,

Что под глазами

И у него

И у нее Весьма синё.

Знать, очень туго

И во всю мочь

Они друг друга

Лелеют в ночь…

Другая дева,

Или жена,

Или княжна,

Всегда полна

На б… гневна:

Сперва его

Раз пять прибьет,

А без того

И не заснет

<1833–1836>

80. Красное яйцо

А. П. Лозовскому

1

2

3

81. Русская песня («Разлюби меня, покинь меня…»)

82. Русская песня («Долго ль будет вам без умолку идти…»)

83. Эндимион

Dors, cette nuit encore d’un sommeil pur et doux.

V. H<ugo>^[56]

84. Белая ночь

Tout va au mieux…

«Candide»^[57]

1

2

3

4

85. Когда-то

Helas!^[59]

86. Картина («Как ты божественно прекрасна…»)

Chaque étoile à son tour vient apparaître au ciel.

H.^[60]

87. К набеленной красавице

КОГДА-ТО

КОГДА-ТО

Heks!

Когда-то много кой-чего

Она с улыбкой мне сулила,

И после — что же? Ничего!..

Как всем, с улыбкой изменила!

Когда-то с ней наедине,

Мечтой волшебной упоенный,

Я предавался, весь в огне,

Порывам страсти исступленной!

Когда-то дерзкая рука

Играла черными кудрями

И осеняли смельчака

Те кудри пышными роями.

Увы! Греховного плода

Они вкушали неизбежно —

И отходили безмятежно,

Никто не ведает куда!

Холодный зритель улыбался,

Лукавый родственник смеялся;

Сатира колким языком

Об них минуты две судила,

Потом — холодная могила

Навек бесчувственным песком

Их трупы грешные прикрыла!

Скажите ж мне в последний раз,

Непостижимые созданья!

Куда из круга мирозданья,

Куда вы кроетесь от нас?..

Кто этот мир без сожаленья

Покинуть может навсегда?

Не тот ли, кто без заблужденья,

Как неподвижная звезда,

Среди воздушного волненья

Привык умом своим владеть…

И, сын бессмертия и праха,

Без суеверия и страха

Умеет жить и умереть.

25 ноября 1835 Москва

88. Тюрьма

«Воды, воды!..» Но я напрасно

Страдальцу воду подавал.

А. П<ушкин>

89. Тоска

90. Удивительное приключение одного стихотворца

«Enfant, pourquoi pleurez vous?»

— «J’ai brisé mon miroire».

V.^[61]

91. Глаза

Je crois parce que je crois!

V.^[62]

92. Он и она

Il lui dit une sottise — elle lui répond par une autre.

N. M.^[63]

93. Ожидание («Напрасно маменька при мне…»)

94. Из VIII главы Иоанна

95. Венок на гроб Пушкина

Oh, qu’il est saint et pur le transport du poéte,

Quand il voit en espoir, bravant la mort muette,

Du voyage des temps sa gloire revenir!

Sur les âges futurs, de sa hauteur sublime,

Il se penche, écoutant son lointain souvenir;

Et son nom, comme un poids jeté dans un abîme,

Eveille mille échos au fond de l’avenir!

V. Hugo^[64]

1

2

3

4

5

Гимн смерти

Утешение

96. <Отрывок из письма к А. П. Лозовскому>

Вот тебе, Александр, живая картина моего настоящего положения:

СТИХОТВОРЕНИЯ НЕИЗВЕСТНЫХ ЛЕТ

97. «Ай, ахти! Ох, ура…»

98. Султан

99. К моему гению

100. Русский неполный перевод китайской рукописи, вывезенной в 1737 году иезуитскими миссионерами из Пекина, неизвестного почитателя добрых дел

1

2

3

Здесь несколько строк в китайском подлиннике совершенно изглажены временем, залиты какою-то острою краскою, — и русский переводчик, при редком знании китайского языка, не в силах был связать или угадать последних идей добродетельного человека.

ПОЭМЫ И ПОВЕСТИ В СТИХАХ

101. Сашка

К читателям

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

<Эпилог>

102. Иман-козел

103. День в Москве

104. Кредиторы

105. Чудак

ЭРПЕЛИ И ЧИР-ЮРТ Две поэмы

Evil be to him that evil thinks.^[84]

Воинам Кавказа

106. Эрпели

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

107. Чир-Юрт

Л<юбезный> д<руг>

……………………………

…Среди ежедневных стычек и сражений при разных местах в Чечне, в шуму лагеря, под кровом одинокой палатки, в 12 и 15 градусов мороза, на снегу, воспламенял я воображение свое подвигами прошедшей битвы, достойной примечания в летописях Кавказа, и в 11 дней написал посылаемый к тебе «Чир-Юрт».

А. П. Л<озовскому>

Крепость Грозная

25 мая 1832 года

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

108. Видение Брута

109. Кориолан

Глава первая

РИМ

1

2

3

4

5

Глава вторая

ИЗГНАННИК

1

2

3

4

5

6

7

Глава третья

ВРАГ

1

2

3

4

5

6

7

Глава четвертая

ГРАЖДАНКА

1

2

3

4

5

6

7

8

110. Марий <Начало неоконченной поэмы>

111. Царь охоты

В<асилию> А<лексеевичу> Б<урцов>у

Honny soit qui mal у pense.

Montaigne^[105]

1

ОН

2

ОНИ

3

ЗАГОВОРЩИКИ. ОХОТА

4

СЛЕДСТВИЯ ОХОТЫ. БОЛЬНОЙ. ОБЩЕЕ УНЫНИЕ

5

УДИВИТЕЛЬНОЕ ПРОРОЧЕСТВО И ВИДЕНИЕ. СМЕРТЬ ЕГО. УЖАС ЗРИТЕЛЕЙ

6

КОНЕЦ ВРАЖДЕ. ТОРЖЕСТВО ЦАРЯ ОХОТЫ. ДОЛГИОС. СЛАВА

ПЕРЕВОДЫ

Из ОССИАНА

Морни и тень Кормала

ИЗ ГЕТЕ

name=t129>

ТИШИНА НА МОРЕ

Тихо, мрачно над водою,

Море бурное молчит,

Смотрит кормчий вдаль с тоскою,

Вод равнина всюду спит.

Ветры веять перестали,

Мертвый, страшный вкруг покой,

В беспредельной синей дали

Взор не встретится с волной.

1825

СЧАСТЛИВОЕ ПЛАВАНИЕ

Разносятся тучи,

Туман исчезает,

И ветры могучи

Шумят на водах.

«Пловцы, веселее!

— Торопится кормчий.—

Скорее, скорее!

Волной нас качает,

Земля к нам несется,

Уж берег в глазах».

1825

ИЗ БАЙРОНА

112. Оскар Альвский Поэма лорда Байрона

1

Луна плывет на небесах,

      Сребрится берег Лоры;

В туманных диких красотах

      Вдали чернеют горы.

Умолкло всё… Окрестность спит,

      Промчалось время бо́ев:

В чертогах Альвы не гремит

      Оружие героев.

2

Как часто звездные лучи

      Из туч в часы ночные

Сребрили копья и мечи

      И панцири стальные,

Когда, презревши тишину,

      Пылая духом мести,

Летел сын Альвы на войну —

      Искать трофеев чести!

3

Как часто в бездны этих скал,

      Веками освященных,

Воитель мощный увлекал

      Героев побежденных!

Быстрее сыпало тогда

      Свой блеск светило ночи,

И муки смерти навсегда

      Смежали храбрых очи.

4

В последний раз на милый свет

      Из тьмы они взирали,

В последний раз луне привет

      Изобразить желали.

Они любили — им луна

      Бывала утешеньем;

Они погибли — им она

      Отрадой и мученьем…

5

Исчезла слава прежних лет

      И сильные владыки,

И замок Альвы, храм побед,—

      Добыча повилики.

В забвенье сладостных певцов

      И воинов чертоги,

И бродят лани вкруг зубцов

      И серны быстроноги.

6

В тяжелых шлемах и щитах

      Героев знаменитых,

В пыли висящих на стенах

      И лаврами обвитых,

Гнездится дикая сова

      И ветр пустынный свищет;

На поле битв растет трава

      И вепрь свирепый рыщет…

7

О древний Альва, — мир тебе,

      Ничтожности свидетель!

Со славой отдал долг судьбе

      Последний твой владетель.

Погас его могучий род!

      Нет ужаса народов!

И звук мечей не потрясет

      Твоих железных сводов.

8

Когда зажгутся небеса,

      Расстелятся туманы,

И гром, и вихри, и гроза

      Взбунтуют океаны,—

Какой-то голос роковой,

      Как бури завыванье

Иль голос тени гробовой,

      Твое колеблет зданье.

9

Оскар, вот твой медяный щит,

      Воюющий с грозами,

Носясь по воздуху, звучит

      Над альвскими стенами!

Вот твой колеблется шелом

      На тени раздраженной,

Как черной нощию, крылом

      Орлиным осененный.

10

Ходили чаши по рукам

      В рождение Оскара;

Взвивался пламень к облакам

      Веселого пожара:^[113]

Владыка Альвы ликовал

      В кругу своих героев,

И бард избранный воспевал

      И гром и вихри боев.

11

Ловец пернатою стрелой

      Разил в стремнинах ланей,

И рог отрадный боевой

      Сзывал питомцев браней.

Призывный рог пленял их слух,

      И арфы золотые

Восторгом зажигали дух,

      Как девы молодые.

12

«О будь, невинное дитя,—

      Пророчил старый воин,—

Могущ, бестрепетен, как я,

      Будь Ангуса достоин!

Да будут девы прославлять

      Копье и меч Оскара,

Да будет злобный трепетать

      Оскарова удара!»

13

Проходит год — и снова пир:

      У Ангуса два сына;

И весел он при звуке лир,

      И радостна дружина.

Копье ли учит их метать —

      Их дикий вепрь трепещет,

Стрелу ли меткую пускать —

      Никто верней не мещет.

14

Еще младенцы по летам,—

      Они в рядах героев:

По грозным, пагубным мечам

      Их знают в вихре боев.

Кто первый грянул на врагов?

      Чьих стран герои эти?

То цвет Морвеновых сынов,

      То Ангусовы дети.

15

Чернее вранова крыла,

      С небрежной красотою

Вокруг Оскарова чела

      Власы вились волною;

Их ветр вздымал на раменах

      Угрюмого Аллана.

Оскар был месяц в облаках,

      Аллан — как тень тумана.

16

Оскар, с бестрепетной душой,

      Чуждался зла и лести;

Всегда волнуемый тоской,

      Аллан был склонен к мести.

Оскар, как искренность, не знал

      Притворствовать искусства;

Аллан в душе своей скрывал

      Завистливые чувства.

17

С блестящей утренней звездой

      В лазури небосклона

Равнялась гордой красотой

      Царица Сутгантона.

И не один герой искал

      Супругом быть прекрасной,

И к деве милой запылал

      Оскар любовью страстной.

18

Кеннет и царственный венец

      Приданым к сочетанью,

И в думе радостный отец

      Внимал его желанью;

Ему приятен был союз

      С коленом Гленнальвона:

Он мнил посредством брачных уз

      Соединить два трона.

19

Я слышу рокоты рогов

      И свадебные клики,

И сонмы старцев и певцов

      Ликуют вкруг владыки;

Летают персты по струнам,

      Пылает дуб столетний,

И ходит быстро по рукам

      Стакан отцов заветный.

20

В одеждах пышных и цветных

      Герои собралися,

И в Альве песни дев младых

      И цитры раздалися.

Кипит в сердцах восторг живой:

      Все пьют веселья сладость —

И Мора, в ткани золотой,

      Таит невольно радость.

21

Но где Оскар? Уж меркнет день,

      Клубятся в небе тучи;

Покрыла лес и горы тень…

      Приди, ловец могучий!

Луна лиет дрожащий свет

      Из облака тумана;

Невеста ждет — и нет их, нет,

      Оскара и Аллана.

22

Пришел Аллан, с невестой сел

      И в думу погрузился.

И вот отец его узрел:

      «Куда Оскар сокрылся?

Где были вы во тьме ночной?»

      — «Гоняя лютых вепрей,

Давно расстался он со мной

      В кустах дремучих дебрей.

23

Гроза ревет; быть может, он

      Зашел далёко в горы:

Ему приятней зверя стон

      Руки прелестной Моры».

— «Мой сын, любезный мой Оскар! —

      Вскричал отец унылый.—

Где ты? Где ты? Какой удар

      И мне и Море милой!

24

Скорей, о воины-друзья,

      Обресть его теките,

Спокойте Мору и меня:

      Оскара приведите!

Ступай, Аллан, — ищи его,

      Пройди леса, долины…

Отдайте сына моего

      Мне, верные дружины!»

25

В смятенье все. «Оскар, Оскар!» —

      Взывают звероловы,

И грозно вторит им удар

      В подне́бесье громовый.

«Оскар!» — ответствуют леса,

      «Оскар!» — грохочут волны,

И воют буря и гроза —

      И все опять безмолвны.

26

Денница гонит мрак ночной,

      Свод неба прояснился:

Проходит день, прошел другой —

      Оскар не возвратился.

Приди, Оскар! — невеста ждет,

      Ждут девы молодые;

И нет его — и Ангус рвет

      Власы свои седые.

27

«Оскар, предмет моей любви!

      Оскар, мой светлый гений!

Ужели ты с лица земли

      Нисшел в обитель теней?

О, где ты, сына моего

      Убийца потаенный?

Открой его, открой его,

      Властитель над вселенной!

28

Быть может, жертва злобы, он

      Лежит без погребенья

И труп героя обречен

      Зверям на расхищенье;

Быть может, змий в его костях

      Белеющих таится

И на скале Оскаров прах

      Луною серебрится.

29

Не с честью он, не в битве пал,

      Но от руки поносной;

Сразил могучего кинжал —

      Не меч победоносный.

Никто слезой не оросит

      Оскаровой могилы

И славы холм не посетит

      В час полночи унылой.

30

Оскар, Оскар! Закрыл ли ты

      Пленительные взоры?

Правдивы ль Ангуса мечты

      И вышнему укоры?

Погиб ли ты, сын милый мой,

      Души моей отрада?

Сдружися, смерть, сдружись со мной,

      Небес благих награда!»

31

Так старец, мучимый тоской,

      Излил свое волненье,

И чужд душе его покой,

      И чуждо утешенье;

Повсюду, горестный, влачит

      Губительное бремя,

И редко дух его живит

      Целительное время.

32

«Оскар мой жив», — он льстит себя

      Надеждою приятной

И снова мнит: «Несчастен я,

      Погиб он невозвратно».

Как звезды яркие во мгле

      То меркнут, то пылают,

Печаль с отрадой на челе

      У Ангуса сияют.

33

Текут за днем другие дни

      Чредою постоянной,

И кроют будущность они

      Завесою туманной.

Плывет луна, проходит год.

      «Оскар не возвратится»,—

И реже старец слезы льет,

      И менее крушится.

34

Оскара нет — Аллан при нем:

      Он дней его опора;

И тайным пламенным огнем

      К нему пылает Мора.

Подобный брату красотой

      И дев очарованье,

Привлек он Моры молодой

      Летучее вниманье.

35

«Оскара нет, Оскар убит,

      И ждать его напрасно,—

Стыдливо дева говорит,

      Сгорая негой страстной.—

Когда ж он жив, то, может быть,

      Я — жертвою обмана;

Люблю его, клянусь любить

      Прелестного Аллана».

36

«Аллан и Мора! Год один,—

      Им старец отвечает,—

Продлите год: погибший сын

      Мне сердце сокрушает!

Чрез год и ваши, и мои

      Исполнятся желанья:

Я сам назначу день любви

      И бракосочетанья…»

37

Проходит год. Ночная тень

      Туманит лес и горы;

И вот настал желанный день

      Для юноши и Моры.

Пышнее на небе блестит

      Светило золотое;

Быстрей во взорах их горит

      Веселие живое.

38

Я слышу рокоты рогов

      И свадебные клики,

И сонмы старцев и певцов

      Ликуют вкруг владыки;

Летают персты по струнам,

      Пылает дуб столетний,

И ходит быстро по рукам

      Стакан отцов заветный.

39

В одеждах пышных и цветных

      Герои собралися,

И в Альве песни дев младых

      И цитры раздалися.

Забыта горесть прежних дней;

      Все пьют блаженства сладость,

И средь торжественных огней

      Таит невеста радость.

40

Но кто сей муж? Невольный страх

      Черты его вселяют;

Вражда и месть в его очах

      Как молнии сверкают.

Незнаем он, не Альвы сын,

      Свирепый и угрюмый,

И сел от всех вдали один,

      Исполнен тяжкой думы.

41

Окрест рамен его обвит

      Плащ черный и широкий;

Перо багровое сенит

      Шелом его высокий.

Слова его — как гул вдали,

      Как гром перед грозою;

Едва касается земли

      Он легкою стопою.

42

Уж полночь. Гости за столом,

      Живее арфы звуки,

И кубок с дедовским вином

      Из рук летает в руки.

Желают счастья молодым,

      Поют во славу Моры;

Стремятся радостные к ним

      Приветствия и взоры.

43

И вдруг, как бурная волна,

      Воспрянул неизвестный,

И воцарилась тишина

      И трепет повсеместный.

Умолк веселый шум речей

      И свадебные клики,

И страх проник в сердца гостей,

      И Моры, и владыки.

44

«Старик, — сказал он, — вкруг тебя,

      Как звезды вкруг тумана,

Пируют верные друзья

      И славят брак Аллана.

Я пил за здравие сего

      Счастливого супруга,

Пей ты за здравье моего

      Товарища и друга!

45

Скажи мне, старец, для чего

      Оскар не разделяет

Веселья брата своего?

      Зачем не поминает

Никто при вас о сем ловце?

      Где Альвы украшенье?

Зачем не здесь он, при отце?

      Реши мое сомненье!»

46

«Оскар где? — Ангус отвечал,

      И сердце в нем забилось,

И в золотой его бокал

      Слеза из глаз скатилась.—

Давно, мой друг, Оскара нет:

      Где он — никто не знает;

Лишь он один на склоне лет

      Меня не утешает».

47

«Лишь он один тебя забыл…—

      С улыбкою ужасной

Свирепый воин возразил.—

      А, может быть, напрасно

Ты плачешь каждый день об нем,

      И нам бы о герое

Беседовать как о живом

      В пиру, при шумном рое.

48

Наполни кубок свой вином,

      И пусть он переходит

Из рук в другие за столом:

      Оскара он приводит

На память любящим его.

      Я всем провозглашаю:

За здравье друга моего

      Оскара — выпиваю!..»

48

«Я пью, — ответствовал старик,—

      За здравие Оскара!»

И загремел всеобщий крик:

      «За здравие Оскара!»

— «Оскар в душе моей живет,—

      Сказал старик, — как прежде,

И если жив он, то придет:

      Я верю сей надежде».

50

      «Придет иль нет, но что ж Аллан

Не пьет вина со мною

      И держит полный свой стакан

Дрожащею рукою?

      Зачем, скажи, Оскаров брат,

      Зачем сие смущенье?

Иль ты не можешь и не рад

      Исполнить предложенье?

51

Какой тебя волнует страх?

      Мы пили — не робели!»

И быстро розы на щеках

      Аллана помертвели,

Течет с лица холодный пот,

      На всех взор дикий мещет,

К устам подносит — и не пьет,

      И в ужасе трепещет.

52

«Не пьешь, Аллан! Прекрасно, так!

      Любви весьма нелестной

Ты показал нам явный знак! —

      Воскликнул неизвестный.—

Я вижу: хочешь честь воздать

      Геройскому ты праху,

Но на челе твоем печать

      Не радости, а страху».

53

Аллан неверною рукой

      Пред воином грозящим

Подносит кубок круговой

      К устам своим дрожащим…

«Я пью, — сказал, — за моего

      Любезного Оскара…»

И кубок пал из рук его,

      Как будто от удара!

54

«Я слышу голос: это он —

      Братоубийца злобный!» —

Раздался вдруг протяжный стон

      И вопль громоподобный.

«Убийца мой!» — отозвалось

      По всем концам собранья,

И с страшным гулом потряслось

      Стремительно всё зданье…

55

Померк румяный свет огней,

      Загрохотали громы,

И стал незрим в кругу гостей

      Чудесный незнакомый,

И отвратительный фантом

      В молчании суровом

Предстал, одеянный плащом,

      Широким и багровым.

56

Из-под полы огромный меч,

      Кинжал и рог блистают,

И перья черные до плеч

      С шелома упадают;

Зияет рана на его

      Груди окровавленной,

И страшны бледное чело

      И взор окамененный.

57

С приветом хладным и немым

      На старца он взирает

И, взор осклабив, перед ним

      Колено преклоняет;

И грозно кажет на груди

      Запекшуюся рану

Без чувств простертому среди

      Друзей своих Аллану.

58

Вновь громы в мрачных облаках

      Над Альвой загремели;

Щиты и латы на стенах

      Протяжно зазвенели,

И тень в ужасной красоте,

      Одеянная тучей,

Взвилась и скрылась в высоте,

      Как метеор летучий.

59

Расстроен пир; собор гостей

      Умолк, безмолвен, в страхе!

Но кто — не Ангус ли? Кто сей

      Поверженный во прахе?

Нет, дни владыки спасены:

      Он жить не перестанет,

Но дни Аллана сочтены:

      Он более не встанет…

60

Без погребенья брошен был

      Убийцей труп Оскара,

И ветр власы его носил

      В долине Глентонара.

Не в битве жизнь окончил он,

      Не мощною рукою,

Венчанный славой, поражен,

      Но братнею стрелою.

61

Как в летний зной увядший цвет,

      Он пал, войны питомец!

Ему и памятника нет!..

      Ужасный незнакомец,

Никем не узнанный, исчез!

      Другое привиденье,

Как было признано, — с небес

      Оскарово явленье!

62

Прошли твои златые дни,

      Невеста гроба, Мора!

Не узрят более они

      Им пагубного взора!

Живи, снедаема тоской,

      Печальна и уныла;

Взгляни сюда: сей холм крутой —

      Алланова могила.

63

Какие барды воспоют

      На арфе громогласной

И поздним летам предадут

      Конец его ужасный?

Какой возвышенный певец

      Возвышенных деяний

Возложит риторский венец

      На урну злодеяний?

64

Пади, венок поэта, в прах!

      Ты — не награда злобе:

Одно добро живет в веках,

      Порок — истлеет в гробе!

Напрасно жалости злодей

      У менестреля просит:

Проклятье брата и людей

      Мольбы его разносит.

<1826>

ИЗ ЛАМАРТИНА

113. Человек К Байрону

О ты, таинственный властитель наших дум —

Не дух, не человек — непостижимый ум!

Кто б ни был ты, Байро́н, иль злой, иль добрый гений,

Люблю порыв твоих печальных песнопений,

Как бури вой, как вихрь, как гром во мраке туч,

Как моря грозный рев, как молний яркий луч.

Тебя пленяет стон, отчаянье, страданье;

Твоя стихия — нощь, смерть, ужас — достоянье.

Так царь степей — орел, презрев цветы долин,

Парит превыше звезд, утесов и стремнин.

Как ты — сын мощный гор, свирепый, кровожадный —

Он ищет ужасов зимы немой и хладной,

Низринутых волной отломков кораблей,

Костьми и трупами усеянных полей…

И между тем, когда певица наслажденья

Поет своей любви и муки, и томленья

Под сенью пальм, у вод смеющейся реки,—

Он видит под собой Кавказские верхи,

Несется в облака, летит в пучине звездной,

Простерся и плывет стремительно над бездной,

И там один среди туманов и снегов,

Свершивши радостный и гибельный свой лов,

Терзая с алчностью трепещущие члены,

Смыкает очи он, грозою усыпленный…

И ты, Байро́н, паришь, презревши жалкий мир:

Зло — зрелище твое, отчаянье — твой пир.

Твой взор, твой смертный взор измерил злоключенья;

В душе твоей не бог, но демон искушенья:

Как он, ты движешь всё, ты — мрака властелин,

Надежды кроткий луч отвергнул ты один.

Вопль смертных для тебя — приятная отрада;

Неистовый, как ад, поешь ты в славу ада…

Но что против судеб могучий гений твой?

Всевышнего устав не рушится тобой!

Всеведенье его премудро и глубоко.

Имеют свой предел и разум наш, и око,—

За сим пределом мы не видим ничего…

Я жизнью одарен, но как и для чего —

Постигнуть не могу — в руках творца могучих

Образовался мир, как сонмы вод зыбучих,

Как ветр, как легкий прах поверх земли разлил,

Как синий свод небес звездами населил?

Вселенная — его, а мрак, недоуменье,

Безумство, слепота, ничтожность и надменье —

Вот наш единственный и горестный удел.

Байро́н! Сей истине не верить ты посмел!

Бессмысленный ато́м! Исполнить назначенье,

К которому тебя воззвало провиденье,

Хранить в душе своей закон его святой

И петь хвалу ему — вот долг, вот жребий твой.

Природа в красотах изящна, совершенна;

Как бог, она мудра, как время — неизменна.

Смирись пред ней, роптать напрасно не дерзай,

Разящую тебя десницу лобызай.

Свята и милует она во гневе строгом:

Ты — былие, ты прах, ты червь пред мощным богом.

И ты, и червь равны пред взорами его,

И ты произошел, как червь, из ничего.

Ты возражаешь мне: «Закон уму ужасный

И с промыслом души всемирной несогласный!

Не сущность вижу в нем, но льстивую тщету,

Чтоб в смертных вкоренить о счастии мечту,—

Тогда как горестей не в силах мы исчислить…»

Байро́н! Возможно ль так о Непостижном мыслить,

О связи всех вещей, превыспреннем уме?

Мы слабы. Как и ты, блуждаю я во тьме;

Творец — художник наш, а мы — его махины;

Проникнем ли его начальные причины?

Единый тот, кто мог всё словом сотворить,

Возможет мудрый план природы изъяснить!

Я вижу лабиринт, вступаю — и теряюсь;

Ищу конца его — и тщетно покушаюсь.

Текут дни, месяцы унылой чередой,

Тоска сменяется лютейшею тоской…

В границы тесные природой заключенный,

Свободный, мыслящий, возвышенный, надменный,

Неограниченный в желаньях властелин,—

Кто смертный есть, <скажи?> — Эдема падший сын,

Сраженный полубог!.. Лишась небес державы,

Он не забыл еще своей минувшей славы;

Он помнит прежний рай, клянет себя и рок;

Он неба потерять из памяти не мог…

Могущий — он парит душой в протекши годы,

Бессильный — чувствует все прелести свободы,

Несчастный — ловит луч надежды золотой

И сердце веселит отрадною мечтой.

Печальный, горестью, унынием убитый,

Он схож с тобой, он ты, изгнанник знаменитый!

Увы, обманутый коварством сатаны,

Когда ты исходил из милой стороны,

С отчаяньем в груди, с растерзанной душою,—

В последний раз тогда горячею слезою

Ты орошал, Адам, эдемские цветы.

Бесчувствен, полумертв, у врат повергся ты.

В последний раз взглянул на милое селенье,

Где счастье ты вкусил, приял твое рожденье,

Услышал ангелов поющих сладкий хор —

И, отвратив главу, склонил печальный взор.

Еще невольно раз к Эдему обратился,

Заплакал, зарыдал и быстро удалился…

О жертва бедная раскаянья и мук!

Какому пению внимал твой робкий слух?

Могло ль что выразить порыв твоих волнений

При виде мест едва минувших наслаждений?

Увы, потерянный прелестный вертоград!

Ты в душу падшего вливал невольно яд.

Полна волшебного о счастье вспоминанья,

Она, как тень, в жару забвенья и мечтанья

Перелетала вновь в заветные сады

И упивалась вновь всем блеском красоты.

Но исчезали сны — и пламенные розы

Адамовых ланит, как дождь, кропили слезы.

Когда прошедшее нам сердце тяготит

И настоящее отрадою не льстит,

Мы жаждем более счастливого удела,—

Тогда желания бывают без предела.

Мы в мыслях воскресим блаженство прежних дней,

И снова вспыхнет огнь погаснувших страстей.

Таков был жребий твой в жестокий час паденья.

Увы! И я испил из чаши злоключенья,

И я, как ты, смотрел, не видя ничего,

И так же быть хотел толковником всего.

Напрасно я искал сокрытого начала,

Природу вопрошал — она не отвечала.

От праха до небес парил мой гордый ум

И — слабый — ниспадал, терялся в бездне дум.

Надеждою дыша, уверенностью полный,

Бесстрашно рассекал я гибельные волны

И истины искал в советах мудрецов;

С Невтоном я летал превыше облаков

И время оставлял, строптивый, за собою,

И в мраках дальних лет я бодрствовал душою.

Во прахе падших царств, в останках вековых

Катонов, Цезарей — свидетелей немых

Неумолимого, как время, разрушенья —

Хотел рассеять я унылые сомненья;

Священных теней их тревожил я покой,

Бессмертия искал я в урне гробовой —

И признаков его, никем не постижимых,

Искал во взорах жертв, недугами томимых,

В очах, исполненных и смерти, и тоски,

В последнем трепете хладеющей руки;

Пылал обресть его в желаниях надежных,

На мрачных высотах туманных гор и снежных,

В струях зеркальных вод, в клубящихся волнах,

В гармонии стихий, в раскатистых громах:

Я мнил, что, грозная, в порывах изменений,

В часы таинственных небесных вдохновений,

Природа изречет пророческий глагол:

Бог блага мог ли быть бог бедствия и зол?

Все промыслы его судеб непостижимы,

И в мире и добро, и зло необходимы.

Но тщетно льстился я… Он есть, сей дивный бог,

Но, зря его во всем, постичь я не возмог.

Я видел: зло с добром — и, мнилося, без цели,—

Смешавшись на земле, повсюду свирепели.

Я видел океан губительного зла,

Где капля блага быть излита не могла;

Я видел торжество блестящее порока —

И добродетель, ах, плачевной жертвой рока.

Во всем я видел зло, добра не понимал

И всё живущее в природе осуждал.

Однажды, тягостной тоскою удрученный,

Я к небу простирал свой ропот дерзновенный,—

И вдруг с эфира луч блеснул передо мной

И овладел моей трепещущей душой.

Подвигнутый его таинственным влеченьем,

Расстался я навек с мучительным сомненьем,

Забыв на вышнего презренную хулу,

И так ему воспел невольную хвалу:

«Хвала тебе, творец могучий, бесконечный,

Верховный разум, дух незримый и предвечный!

Кто не был, тот восстал из праха пред тобой.

Не бывши бытием, я слышал голос твой.

Я здесь! Хаос тебя рожденный славословит,

И мыслящий ато́м — твой взор творящий ловит.

Могу ль измерить я в сей благодатный час

Неизмеримое пространство между нас?

Я — дело рук твоих — я, дышащий тобою,

Приявший жизнь мою невольною судьбою,—

Могу ли за нее возмездия просить?

Не ты обязан — я! Мой долг — тебя хвалить!

Вели, располагай, о ты, неизреченный!

Готов исполнить твой закон всесовершенный.

Назначь, определи, мудрейший властелин,

Пространству, времени — порядок, ход и чин.

Без тайных ропотов, с слепым повиновеньем

Доволен буду я твоим определеньем.

Как сонмы светлые блистательных кругов

В эфирных вы́сотах, как тысячи миров

Вращаются, текут в связи непостижимой,—

Я буду шествовать, тобой руководимый.

Избра́нный ли тобой, сын персти, воспарю

В пределы неба я и, гордый, там узрю

В лазурных облаках престол твой величавый

И самого тебя, одеянного славой,

В сиянье радужных, божественных лучей;

Или, трепещущий всевидящих очей,

Во мраке хаоса ато́м, тобой забвенный,

Несчастный, страждущий и смертными презренный.

Я буду жалкий член живого бытия,—

„Всегда хвала тебе, господь!“ — воскликну я.

Ты сотворил меня, твое я есмь созданье,

Пошли мне на главу и гнев, и наказанье,

Я — сын, ты — мой отец! Кипит в груди восторг!

И снова я скажу: „Хвала тебе, мой бог!“

Сын праха, воздержись! Святое провиденье

Сокрыло от тебя твой рок и назначенье.

Как яркая звезда, как месяц молодой

Плывет и сыплет блеск по тучам золотой

И кроет юный рог за рощею ночною,—

Так шествуешь и ты неверною стопою

В юдоли жизни сей. Ты слабым создан был;

Две крайности в тебе творец соединил.

Быть может, с ними я невольно стал несчастен,

Но благости твоей и славе я причастен.

Ты мудр — немудрого не можешь произвесть:

Склоняюсь пред тобой… Хвала тебе и честь!

Но между тем тоска сменила в сердце радость;

Погасла навсегда смеющаяся младость.

Угрюмый, одинок, прошедшим удручен,

Я вижу: пролетит существенный мой сон!

Престанет гнать меня завистливая злоба!

Полуразрушенный, стою при дверях гроба:

Хвала тебе! Вражды и горести змия

Терзала грудь мою. В слезах родился я,

Слезами обливал мой хлеб приобретенный,

В слезах всю жизнь провел, тобою пораженный:

Хвала тебе! Терпел невинно я, страдал,

До дна испил я бед и горестей фиал,

У праведных небес просил себе защиты —

И пал, перунами всевышнего убитый.

Хвала тебе! Тобой невинность сражена!..

Был друг души моей — отрада мне одна!

Ты сам соединил нас узами любови,

И ты запечатлел союз священной крови —

Вся жизнь его была лишь жизнию моей,

И душу я его считал душой своей…

Как юный, нежный цвет, от стебля отделенный,

Увял он на груди моей окамененной!..

Я видел смерть в его хладеющих чертах,

Любовь боролась с ней, и в гаснущих очах

Изображалось всё души его томленье…

„О солнце, — я молил, — продли твое теченье!“

Как, жертва палача в час смерти роковой,

Преступник зрит топор, взнесенный над главой,

Бесчувствен, падает в отчаянье и страхе

И ловит бытия последний миг на плахе,—

Так, бледен, быстр как взор, внимателен как слух,

Я рвался удержать его последний дух…

Он излетел!.. — О бог правдивый, милосердый!

Простишь ли мне? — роптал в несчастиях нетвердый,

Роптал против тебя, судил твои пути…

Непостижимый бог! Прости меня, прости!..

Ты прав!.. Безумен я… Достоин наказанья…

Ты смертным создал мир — и дал в удел страданья.

Так!.. Я не нарушал закона твоего!

Лишился милого душе моей всего,

Лишился радости, покоя невозвратно,

Но что ж? Твои дары я возвратил обратно.

Противиться нельзя таинственной судьбе,

Желаньем, волею я жертвую тебе!

Я полон на тебя незыблемой надежды,

И с верою она мои закроет вежды.

Люблю тебя, творец, во мраке грозных туч,

Когда ты в молниях, ужасен и могуч,

Устав преподаешь природе устрашенной,

Иль, кроткия весны дыханьем облеченный,

На землю низведешь гармонию небес!

„Хвала тебе! — скажу, лия потоки слез,—

Хвала, верховный ум, порядок неразрывный!

Рази, карай меня!.. Хвала тебе, бог дивный!..“»

Так мыслил я тогда, так небом пламенел

И так, восторженный, царя природы пел.

О ты, неопытных коварный искуситель,

Неистовый сердец чувствительных мучитель!

Познай, Байро́н, мечту твоих печальных дум,

Познай — и устреми ко благу пылкий ум!

Наперсник ужасов, певец ожесточенья!

Ужель твоя душа не знает умиленья?

Простри на небеса задумчивый твой взор:

Не зришь ли в них творцу согласный, стройный хор?

Не чувствуешь ли ты невольного восторга?

Дерзнешь ли не признать и власть, и силу бога,

Таинственный устав, непостижимый перст

В премудром чертеже миров, планет и звезд?

Ах, если б, смерти сын, из мрака вечной ночи

Ты оросил слезой раскаяния очи,

Надеждой окрилен, оставил ада свод

И к свету горнему направил свой полет

И в сонме ангелов твоя взгремела лира,—

Нет, никогда б еще во области эфира

Никто возвышенней, приятней и сильней

Не выразил хвалы владыке всех царей!

Мужайся, падший дух! Божественные знаки

Ты носишь на челе. Как легкие призра́ки,

Как сон, как ветерок, исчезнет славы дым;

Ты адом, гордостью, ты злом боготворим.

Царь песней! Презри лесть: она — твоя отрава;

С одною истиной прочна бывает слава.

Склони пред ней главу, надменный великан!

Теки, спеши занять потерянный твой сан

Среди сынов, благим отцом благословенных,

Для радости, любви, для счастья сотворенных!..

<1825>

114. Восторг — дух божий

Огонь небесный вдохновенья,

Когда он смертных озарит

И в час таинственный забвенья

Восторгом душу окрылит,—

Есть пламень бурный, быстротечный,

Губитель долов и лесов,

Который сын полей беспечный

Зажег внезапно средь снегов.

Как змий в листах сперва таится,

Едва горит, не виден он,

Но дунул ветр — и озарится

Багровым блеском небосклон.

Душа моя! В каких виденьях

Сойдет сей пламень на тебя:

Мелькнет ли тихо в песнопеньях,

Спокойных, чистых, как заря,

Или порывистой струею

По струнам арфы пробежит,

Наполнит грудь мою тоскою

И в сердце радость умертвит?

Сойди же, грозный иль отрадный,

О вестник бога и небес!

Разочарованный и хладный,

Бесчувствен, я не знаю слез.

Невинной жертвою несчастья

Еще с младенчества я был,

Ни сожаленья, ни участья

Ни от кого не заслужил.

Перед минутой роковою

Мне смерть, страдальцу, не страшна;

Увы, за песнью гробовою,

Как сон, разрушится она.

Но смертный жив иль умирает,—

Его божественный восторг,

Как гость внезапный, посещает:

Сей гость, сей дух есть самый бог…

С улыбкой кротости и мира,

С невинным, радостным челом,

Как духи чистые эфира,

И в блеске славы неземном —

Его привет благословенный

Мы уготовимся приять;

Единым богом вдохновенны,

Дерзнем лицу его предстать.

Его перстом руководимый,

Израиль зрит в тени ночной:

Пред ним стоит непостижимый

Какой-то воин молодой;

Под ним колеблется долина,

Волнует грудь его раздор,

И стан, и мышцы исполина,

И полон мести ярый взор.

И сей и тот свирепым оком

Друг друга быстро обозрев,

В молчанье мрачном и глубоком

Они, как вихрь, как гнев на гнев,

Стремятся — и вступили в битву.

Не столь опасно совершить

Стрелку неверную ловитву

Иль тигру тигра победить,

Как пасть противникам во брани.

Нога с ногой, чело с челом,

Вокруг рамен обвивши длани,

Идут, вращаются кругом;

Все жилы, мышцы в напряженье

Друг друга гнут к земле сырой —

И пастырь пал в изнеможенье,

Врага увлекши за собой.

Из уст клубит с досады пена,

И вдруг, собрав остатки сил,

Трясет атлета и колено

Ему на выю наложил;

Уже рукой ожесточенной

Кинжал убийства он извлек,

И вдруг воитель побежденный

Его стремительно низверг…

Уже редел туман Эреба,

Луны последний луч потух;

Заря алела в сводах неба

И с ним боролся… божий дух.

Там мы ничто, как звук согласный,

Как неожиданный восторг,

Персту всевышнего подвластный;

Мы — арфа, ей художник — бог.

Как в тучах яростных перуны,

Восторг безмолвствует в сердцах,

Но движет бог златые струны —

И он летает на струнах.

<1826>

115. Юность

О други, сорвемте румяные розы

Весной ароматною жизни младой!

И время летит, и напрасные слезы,

Увы, не воротят минуты златой!

Как плаватель робкий, грозой устрашенный

И быстро носимый в пучине валов,

Готовится к смерти — и в думе смущенной

Завидует миру домашних богов,

И поздно желает беды неизбежной,

Терзаемый лютой тоской, миновать,

И снова, не видя отрады надежной,

Безумец, дерзает судьбу порицать,—

Так точно, о други, и старец, согбенный

Под игом недугов и бременем лет,

Стремится, приятной мечтой окриленный,

К весне своей жизни — и нет ее, нет!..

«Отдайте, отдайте мне юные годы

И младости краткой веселые дни!» —

Он вопит — и тщетно: как вихри, как воды,

В туманном пространстве исчезли они,

И грозные боги не слышат моленья.

Он розы блаженства срывать не умел,

Беспечный, не мог изловить наслажденья,

И цвет на могиле — страдальца удел…

Сорвемте же, други, румяные розы

Весною цветущею жизни младой,

И время летит, и напрасные слезы,

Увы, не воротят минуты златой!..

<1826>

116. Злобный гений

Когда задумчивый, унылый

Сижу с тобой наедине

И, непонятной движим силой,

Лью слезы в сладкой тишине;

Когда во мрак густого бора

Тебя влеку я за собой;

Когда в восторгах разговора

В тебя вселяюсь я душой;

Когда одно твое дыханье

Пленяет мой ревнивый слух;

Когда любви очарованье

Волнует грудь мою и дух;

Когда главою на колена

Ко мне ты страстно припадешь

И кудри пышные гебена

С небрежной негой разовьешь,

И я задумчиво покою

Мой взор в огне твоих очей,—

Тогда невольною тоскою

Мрачится рай души моей.

Ты окропляешь в умиленье

Слезой горючею меня,

Но и в сердечном упоенье,

В восторге чувств страдаю я.

«О мой любезный! Ты ли муки,

Мне не известные, таишь? —

Вокруг меня обвивши руки,

Ты мне печально говоришь.—

Прошу за страсть мою награды!

Открой мне, милый, скорбь твою!

Бальзам любви, бальзам отрады

Тебе я в сердце излию!»

Не вопрошай меня напрасно,

Моя владычица, мой бог!

Люблю тебя сердечно, страстно —

Никто сильней любить не мог!

Люблю… но змий мне сердце гложет,

Везде ношу его с собой,

И в самом счастии тревожит

Меня какой-то гений злой.

Он, он мечтой непостижимой

Меня навек очаровал

И мой покой ненарушимый

И нить блаженства разорвал.

«Пройдет любовь, исчезнет радость,—

Он мне язвительно твердит,—

Как запах роз, как ветер, младость

С ланит цветущих отлетит!..»

<1826>

117. Отрывок из поэмы «Смерть Сократа»

Сократ утешает плачущих учеников своих.

«Вы плачете, друзья, и плачете в то время,

Когда моя душа, как чистый фимиам,

Навек освободясь от тягостного бремя,

         Стремится к небесам.

Когда она в пылу священного восторга,

Как светлый, горний дух, стрясая прах земной,

Из царства горести парит на лоно бога

         И истины святой.

Что время и что жизнь без смерти в сей юдоли?

Почто приятно мне за истину страдать?

Почто моя душа оковы сей неволи

         Пылает разорвать?

Что значит, о друзья, без смерти добродетель?

Что память мудрого в потомстве оживит?

Смерть!.. Смертию одной верховный благодетель

         Ее вознаградит.

Она не бич людей, но жребий вожделенный,

Победоносный лавр, торжественный венец,

Которым нас дарит рукой благословенной

         Всеведущий творец.

И если б, вопреки могучему веленью,

Я жизнью дорожил и мог ее продлить,

О други, и тогда, покорный провиденью,

         Я не желал бы жить.

Не плачьте обо мне: не скорбью удрученных

Приятно мне узреть сподвижников моих,

Но с радостным челом, и амброй окуренных,

         И в тканях дорогих.

Как юноша-жених, увенчанный цветами,

К невесте молодой идет при звуках лир,

Так я хочу идти, о други, между вами

         На смертный вечный пир.

Что значит умереть? Прервать соединенье

Небесного луча с презренною землей

И снова исполнять свое предназначенье

         За дверью гробовой.

Напрасно человек стремится за блаженством:

Подобный узнику, стрегомому в тюрьме,

Одеянный своим земным несовершенством,

         Блуждает он во тьме.

Но тот, кого волна низвергла в пристань мира,

Кто жизни новый свет с спокойствием узрел,

Тот сам, как луч зари, во области эфира,

         На небо полетел.

Он чужд уже своей презренной оболочки;

Союз с землей его не в силах тяготить,

И жизнь и смерть пред ним — невидимые точки:

         Он снова начал жить!

„Но смерть есть чаша зол — край бедствий и страданий!“

Друзья, не может быть… Сей тяжкий перелом

Есть странствия конец и горьких испытаний,

         И зло везде с добром.

Не зрим ли мы, что день течет за мраком ночи,

Приятная весна — за хладною зимой;

С воззрением на свет блестят младенца очи

         Невинною слезой.

Верховного творца могучая десница

Сравняла море зла и море вечных благ:

Предшественница тьмы, бессмертия денница —

И к богу первый шаг.

Не знаю, с торжеством иль с грустью безнадежной

Ввергается душа в объятия ея,

Но с чистою душой сей жребий неизбежный

         Не страшен для меня.

Я думаю, что бог за жизнию земною,

Как правый и благой, блаженство обречет

И, сердце поразив губительной стрелою,

         Бальзам в него прольет…»

Мы слушали… Один с улыбкою сомненья

Сократовы слова Цебес сопровождал —

И, полный вдохновенья,

         Учитель продолжал:

«Так, други! Первый луч блистательной зарницы,

Летучий аромат мастики и цветов,

Слиянный голос дев с гармонией цевницы

         И звуки милых слов —

Ничто не превзойдет чистейшего восторга

Страдалицы души, летящей к небесам…

Что жизнь, что смерть, что мир? Ничто пред славой бога.

         Удел наш — счастье там.

Довольно ль умереть, чтоб снова возродиться?

Нет! К вышнему предстань с невинною душой,

От тлена и страстей умей освободиться

         Пред жизнию другой.

Жизнь в смерть преобрати: земная жизнь — сраженье,

Смерть — лавр, земля — огонь, в котором человек

Свергает навсегда земное облаченье,

         Окончив краткий век.

Тогда, друзья, тогда, от уз освобожденный,

Приемлет он уже награду от небес;

Простер крыле, парит, он там в сени блаженной —

         И мир пред ним исчез!

Так, смертный сча́стливый, покорный вышней власти,

Который суету рассудку подчинил,

Который обуздал презрительные страсти,

         Закон и правду чтил,

Который ниспроверг бессмертия преграду,

Был злобы враг, дышал и жил одним добром,—

Страдалец праведный украсится в награду

         Божественным венцом.

Но тот, кто ложный блеск обманчивых мечтаний

Священной истине безумно предпочел,

Кто, чувственности раб, в юдоли испытаний

         Стезей неверной шел,

Кто в вихре суеты, забав и наслаждений,

В порочном торжестве, как Леда, утопал,

Кто неба глас среди греховных упоений

         И совесть заглушал,—

О други, никогда тот смертный злочестивый

Земных своих оков не может сокрушить:

Разрушится над ним гнев бога справедливый —

         По смерти будет жить!

Как жалостная тень преступной Арахнеи,

В кругу своих детей страдать осуждена,

И неразлучны с ней сыны ее — злодеи,

         И мучится она,—

Так точно и душа преступника земного

Подвергнется навек сей горестной судьбе —

Не к богу воспарит, но с телом будет снова

         В мучительной борьбе…»

Умолк… Сомнительный Цебес прервал молчанье.

«Сократ, — вещает он, — приятно для меня

На вечность и на суд небесный упованье,

         Бессмертью верю я;

Согласен я, что жизнь — ничтожное мгновенье:

Тому примером всё, тому примером ты,

Но дай на мой вопрос правдивое решенье —

         Я в бездне темноты.

Ты рек: душа живет за дверью гробовою,

Но если в факеле светильник догорел,

То где огонь? Куда с последнею струею

         Сей пламень отлетел?

Светильник и огонь — всё вместе исчезает;

Душа, бессмертие — не разны, а одно;

Бессмертье, как огонь, от тела отлетает —

         И после где ж оно?

Иль так сравним: душа для чувственного тела

Нужна, как арфе звук. От времени и лет

Разрушилась она, разбилась и истлела…

         Где ж звук, коль арфы нет?»

С унынием в очах, с поникшими главами

Внимали мудрецы Цебесовым словам

И мнили: «Прав Цебес — и всё под небесами

         Готовится червям.

Всё будет жертвою земли и разрушений;

Где звук, коль арфы нет? Где ждать венца наград?..»

…И мнилось, ожидал небесных вдохновений

         И гения Сократ.

Как старец на пиру, весельем оживленный,

Как солнце, просияв в туманных высотах,

Изрек ему ответ страдалец незабвенный

        В божественных словах:

«Друзья мои, огонь — ничтожное сравненье

С лучом всевышнего — с бессмертною душой,—

С душой и бренностью такое ж съединенье,

         Как с небом и землей.

Душа есть чистый свет, всевидящее око,

Пред коим в жизни сей не скрыто ничего;

Всё зрит душа — и здесь, и в вечности глубокой —

         Она душа всего.

Рожденье, красоту и смерть земного света —

Всё чувствует она, но только вне себя;

Пред нею будущность туманом не одета,

         Пред ней всегда заря.

Исчезнет всё — она, как время, непременна;

Где смерть — ей жизнь, где мрак — ей свет. Всегда жива…

Исчезнут свет и тьма, разрушится вселенна —

         Не рушится она.

Ты мнишь, душа для чувств есть арфы звук согласный,

А арфа будет прах от времени и лет.

Цебес, не льстись мечтой и ложной и опасной:

          Душе предела нет.

Судьба земных вещей ничтожна, быстротечна,

Но тайною душой, но нами движет бог.

Перст божий — звук души; как бог, душа безвечна…

         Бессмертен я!.. Восторг!..»

И между тем уже румяное светило

На западе текло во блеске красоты

И, крояся в волнах, печально золотило

         Гимета высоты.

Спешили к берегам, белея парусами,

Укромные ладьи веселых рыбарей,

И, с радостными их сливаясь голосами,

Пел в роще соловей.

И ближе пастухов свирели раздавались,

И сча́стливых людей отрада и покой —

В темнице мудреца с тоской согласовались,

         Как отблеск света с тьмой.

<1826>

118. Мечта

Простерла ночь свои крыле

       На свод небес червленый;

Туманы вьются по земле…

       В сон легкий погруженный,

На камне диком я сижу

       В мечтаниях унылых

И в горькой думе привожу

       На память сердцу милых.

Вдруг из-за черно-сизых туч

       Серебряной струею

С луны отторгнувшийся луч

       Блеснул передо мною.

О милый луч, зачем рассек

       Ты горние туманы?

Иль исцелить мои притек

       Неисцелимы раны?

Или сокрытые судьбой

       Поведать тайны мира?

О луч божественный, открой,

       Открой, пришлец эфира:

Или к несча́стливым влечет

       Тебя волшебна сила,

И снова к счастью расцветет

       Душа моя уныла?

Так! Я восторгом упоен

       И мыслию священной!

Не ты ли в образ облечен

       Души мне незабвенной?

Быть может, вьется надо мной

       Дух милый в виде тени,

Быть может, ивы сей густой

       Он потрясает сени.

Ах, если это не мечта

       В час полночи священный,

Носися вкруг меня всегда,

       О призрак драгоценный!

Хотя твоим полетом слух

       Мой робкий насладится,

И изнемогший, скорбный дух

       Внезапно оживится…

Но месяц посреди небес

       Облекся пеленою.

Где милый луч мой? Он исчез —

       И я один с мечтою!

1820-е годы

119. Провидение человеку

Не ты ли, о мой сын, восстал против меня?

Не ты ли порицал мои благодеянья

И, очи отвратя от прелести созданья,

       Проклял отраду бытия?

Еще ты в прахе был, безумец своенравный,

А я уже радел о счастии твоем,

Растил тебя, как плод, и в промысле святом

       Тебе удел готовил славный.

В совете вековом твой век образовал,

И времена текли моим произволеньем,

И рек я: «Появись и чистым наслажденьем

       Почти мой горний трибунал!»

И ты возник. Мое благое попеченье

Не обрекло тебя игралищем судьбе,

Огнем моих очей посеял я в тебе

       С началом жизни вдохновенье.

Из груди я воззвал млеко твоим устам,

И сладко ты прильнул к источнику любови,

И ты впивал в себя и жар, и силу крови,

       И свет мелькнул твоим очам.

И — искра божества под бренным покрывалом —

Свободная душа невидимо зажглась,

Младенческая мысль словами излилась,—

       И имя «бог» служило ей началом.

В каком великом торжестве

Перед тобой оно сияло!

Везде и всё напоминало

Тебе о тайном божестве.

На небе в солнце лучезарном

Мое величье ты читал;

Когда же с чувством благодарным

На землю очи обращал,

То всюду зрел мои деянья

Во всей красе благодеянья;

В природе зрел ты образ мой,

В порядке — предопределенье,

В пространстве мира — провиденье,

В судьбе послушной и слепой —

Мое могучее веленье.

И ты почтил во мне царя

Твоих душевных наслаждений,

И, то забывшись, то горя

Огнем приятных впечатлений,

В своей невинной простоте

Ты шел к таинственной мете.

Но между тем как грозный опыт

Твой свежий ум окаменял,

Ты произнес безумный ропот,

Ты укорять меня дерзал.

Душа твоя одета мглою,

Чело бледнее мертвеца,

И ты, терзаясь думой злою,

Уже не веруешь в творца.

«Он есть великая проблема,

Рассудку данная судьбой;

Когда весь мир его эмблема,

То наподобие Эдема

Правдивый был бы и благой».

Умолкни, гордое мечтанье!

Я начертал тебе закон,

Но для тебя ничтожен он!

О, как вели́ко расстоянье!

Перед тобою — миг один,

Я — миллионов властелин!

Когда спадут перед тобою

Покровы мудрости моей,

Тогда, измученный борьбою

Недоумений и страстей,

Ты озаришься совершенством

Неизреченной правоты

И вкусишь с праведным блаженством

От чаши благ и доброты,

Познаешь горнего участья

Дотоле скрытые плоды,

И миновавшие несчастья

Благословишь в восторге ты.

Но ропот не умолк в душе ожесточенной:

Ты жаждешь до времен узреть великий день

И дивный вертоград, всевышним насажденный,

       Где никогда ночная тень

       Не омрачит святую сень.

Безумный! Малый свет и темнота ночная —

Вожатые к нему. Надейся и иди,

Природу и меня постигнуть не дерзая;

       Подобно ей, мои пути

       Слепой покорностью почти!

Открыл ли я земле законы управленья?

Свирепый океан, великий царь морей,

Окован навсегда десницею моей,

       И в час урочного явленья

       Он силой бурного стремленья

       Наводит ужас потопленья

       И снова хлынет от степей.

И — тень моих лучей в лазури необъятной —

Узнал ли этот шар закон моих путей?

Куда б он полетел без помощи моей?

       Кончая подвиг благодатный,

       Улыбкой тихой и приятной

       Не обещает он обратно

       Заутра радужных огней.

И царствует везде порядок неразрывный:

Я утром возбужу вселенную от сна,

И вечером взойдет сребристая луна.

       И вот Из тишины пустынной

       Она на голос мой призывный

       Стремится с легкостию дивной —

       И ночи мгла озарена.

А ты, прекрасное творенье,

Кого создал для неба я,

Ты впал в ужасное сомненье

О мудрой цели бытия.

Ты, человек и царь вселенной,

Дерзнул роптать — и на кого?

Ты смел в душе ожесточенной

Хулить владыку своего!

Я твой владыка — благодетель,

Моя святая добродетель

Тебя спасает и хранит,

Я твой незыблемый гранит.

Не мнишь ли ты, что в мраке ночи

Я беззаботно опочил?

О нет! Внимательные очи

Я с действий мира не сводил.

Моря в волнении суровом,

Летучий прах и ветров стон —

Всё движу я великим словом,

Всему в природе есть закон.

Иди с светильником надежды

За провидением вослед,

Ты не умрешь, смыкая вежды:

Тебе за гробом новый свет!

И знай: правдиво провиденье,

В его путях обмана нет.

Зари румяной восхожденье,

Природы целой уверенье

Твердят о нем из века в век —

Один не верит человек!

Но брось, о смертный, безнадежность;

Моя родительская нежность

Твое сомненье постыдит

И за безумное роптанье

Свое преступное созданье

Любовью вечной наградит.

1820-е годы

120. Бонапарте

Есть дикая скала на лоне океана…

С крутых ее брегов, под ризою тумана

Приветствует тебя, задумчивый пловец,

Гробница мрачная, обмытая волнами;

Вблизи ее лежат обросшие цветами

       Разбитый скипетр и венец…

Кто здесь? Нет имени!.. Спросите у вселенной!

То имя начертал булат окровавленный —

От скифского шатра до нильских берегов —

На бронзе, на груди бойцов ожесточенных,

В народных племенах, в мильонах изумленных

       Пред ним склонявшихся рабов.

Два имени векам переданы веками,

Но никогда ничье громовыми крылами

Не рассекало мир с подобной быстротой;

Нигде ничья нога сильнее не врезала

Следов в лицо земли — и грозную сковала

       Судьба над дикою скалой!..

Вот здесь его дитя шагами измеряет,

Враждебная пята гробницу попирает,

Громовое чело объято тишиной,

Над ним в вечерней мгле жужжит комар ничтожный,

И тень его один внимает гул тревожный

       Волны, летящей за волной.

И мир тебе, о прах великого героя,

Ты цел и невредим в обители покоя!

Глас лиры никогда гробов не возмущал,

Всегда таила смерть убежище для славы.

Ничто не оскорбит удел твой величавый:

       Тебе потомство — трибунал!..

Твой гроб и колыбель сокрыты в мгле тумана,

Но ты как молния возник из урагана

И, безыменный муж, вселенную сразил.

Так точно славный Нил, под Мемфисом глубокий,

В Мемноновых степях струит свои потоки

       Еще без памяти, без сил.

Упали алтари, разрушилися троны;

Ты миру даровал победы и законы,

Ты славой наречен над вольностью царем —

И век, ужасный век, который местью грянул

На царства и богов, перед тобой отпрянул

       На шаг в безмолвье роковом.

Ты грозного числа врагов не устрашался,

Ты с призраком, вторый Израиль, состязался,

И призрак изнемог под тяжестью твоей;

Возвышенных имен могучий осквернитель,

Ты с слабостью играл, как демон-соблазнитель

       Играет с чашей алтарей.

Так, если старый век при факеле могильном

Терзает, рвет себя в отчаянье бессильном,

Издавши вольный крик в заржавленных цепях,—

То вдруг из-под земли герой неблагодарный

Встает, разит его — и ложь, как сон коварный,

       Падет пред истиной во прах!

Свобода, слава, честь — мечты очарованья —

Гремели для тебя, как бранные воззванья,

Как отзыв роковой воинственной трубы,

И слух твой, языком невнятным пораженный,

Внимал лишь одному волнению вселенной

       И воплю смерти и борьбы!..

И, чуждый прав людей, надменный, величавый,

У мира одного ты требовал — державы!

Ты шел… И пред тобой везде рождался путь,

И лавры на скалах пустынных зеленели!

Так меткая стрела летит до верной цели,

       Хотя б сквозь дружескую грудь.

И никогда фиал минутного безумья

С чела не разгонял державного раздумья;

Ты пурпура искал не в чаше золотой;

Как воин на часах, угрюмый и бессонный,

Ни вздоха, ни слезы, ни ласки благосклонной

       Ты не дарил красе младой.

Войну, тревогу, стон, лучи зари багровой

На копьях и мечах любил твой дух суровый,

И только одного товарища в боях

Лелеяла твоя десница громовая,

Когда, широкий хвост и гриву воздымая,

       Он бил копытом сталь и прах.

Не равный никому гордыней равнодушной,

Ты пал без ропота, судьбе твоей послушный;

Ты мыслил… И презрел и зависть, и любовь!

Как царственный орел, могучий сын эфира,

Один всевидящий ты взор имел для мира,—

       И этот взор был: смерть и кровь!

Внезапно овладеть победной колесницей,

Вселенную потрясть могучею десницей,

Попрать одной ногой трибунов и царей,

Сковать ярмо любви из зависти коварной,

Заставить трепетать народ неблагодарный,

       Освобожденный от цепей!

Быть века своего и мыслию и жизнью,

Кинжалы притупить, рассеять бунт в отчизне,

Разрушить и создать всемирные столпы,

Под заревом громов, надежды неизменной

Оспорить у богов владычество вселенной…

       О сон!.. О дивные судьбы́!..

Ты пал однако, пал — на пиршестве великом,

И плащ властительный ты на утесе диком

Увидел наконец растерзанный врагом —

И рок, единый бог, в которого ты верил,

Из жалости сажень земли тебе отмерил

       Между могилой и венцом.

О, если б я постиг глубокие мечтанья,

Ужасные плоды того воспоминанья,

Которое тебя покинуть не могло!..

На доблестную грудь бездейственные руки

Ты складывал крестом, и тягостные муки

       Мрачили грозное чело!

Как пастырь на брегу реки уединенной,

Завидя тень свою в волне одушевленной,

Следит ее вблизи и в недрах глубины —

Так точно на скале, печальный и угрюмый,

Ты гордо вызывал торжественною думой

       Дни величавой старины,

И, радуя твои внимательные взоры,

В роскошной красоте текли они как горы,

И слух твой утешал их ропот вековой,

И каждая волна, блестящую картину

Раскинув пред тобой, скрывалася в пучину,

       И ты летел за ней душой.

Вот здесь ты на мосту, в огне, перед громами;

Там степи заметал враждебными чалмами;

Там стонет Иордан, узрев тебя в волнах;

Там горы подавил стопой неодолимой;

Там скипетр обменил твой меч непобедимый,

       А здесь… Но что за чудный страх?

Зачем ты отвратил испуганные очи?

Бледно твое чело!.. Скажи, во мраке ночи,

Что бурная волна к стопам твоим несет?..

Не тяжкой ли войны печальные картины,

Не кровью ли врагов обмытые долины?

       Но слава, слава всё сотрет.

Загладит всё она — всё, кроме преступленья;

Но перст ее, но перст… Он кажет жертву мщенья —

Труп юноши в крови!.. И мутная волна

Несла его, несла и снова возвращалась,

И, будто судия, к убийце обращалась

       С ужасной повестью она!

А он, как заклеймен печатью громовою,

Он быстро закрывал чело свое рукою,

Но кровь из-под руки прозрачно и светло

Являлась и текла струей неукротимой;

Багровое пятно, как царской диадимой,

       Венчало бледное чело.

И вот, тиран, и вот за это вероломство

Восстанет на тебя правдивое потомство:

Кровавого пятна ничто не истребит!

Ты выше и славней соперника Помпея,

Но кто, скажи мне, кто и Мария-злодея

       В тебе невольно не узрит?..

И умер наконец ты смертию народной,

Уснул, как селянин на пажити бесплодной,

Без платы за труды, с притупленной косой!

Мечом вооружась, как будто для осады,

У вышнего просить суда или награды

       Явился ты с твоей рукой.

В последние часы, болезнью изнуренный,

Один с своим умом пред тайной сокровенной,

Казалось, он искал чего-то в небесах;

Невнятно лепетал язык его суровый,

Хотел произнести неведомое слово,

       Но замер голос на устах!..

Окончи — это бог, владыка тьмы и славы,

Царь жизни и смертей! Он силу и державы

Вручает и назад торжественно берет!..

Ответствуй… Он один поймет непостижимых;

Он судит и казнит царей несправедливых,

       Ему рабы дают отчет.

Но гроб его закрыт!.. Он там уже… Молчанье!

Пред богом на весах добро и злодеянье!..

Он там!.. С лица земли исчез великий муж!..

О боже, кто постиг пути твоих велений?

Что значит человек? Увы, быть может, гений

       Есть добродетель падших душ.

<1833>

ИЗ ПАНАРА

121. Песня

            Как смешон,

            Неумен

            Муж ревнивый,

            Неучтивый!

            Как хотеть

            Завладеть

            Лишь ему

            Одному

            (Без причины)

            И рукой,

            И душой

            Половины!

            Хоть сердись,

            Хоть бранись,

Коль захочется Амуру,

            То жена,

            Сатана,

Изомнет твою фризуру!

Будешь горестно рыдать,

Будешь лоб свой проклинать,—

            Но напрасно!

Не найдешь себе утех

И услышишь только смех

            Повсечасный.

Станут дыбом волоса,

Коль споют тебе в глаза

Песенку такую,

Хитрую и злую:

            Как смешон,

            Неумен

            Муж ревнивый,

            Неучтивый!

            Как хотеть

            Завладеть

            Лишь ему

            Одному

            (Без причины)

            И рукой,

            И душой

            Половины!

<1829>

ИЗ ГЮГО

122. Лунный свет

В вода́х полусонных играла луна.

Гарем освежило дыханье свободы;

На ясное небо, на светлые воды

Султанша в раздумье глядит из окна.

Внезапно гитара в руке замерла,

Как будто протяжный и жалобный ропот

Раздался над морем!.. Не конский ли топот,

Не шум ли глухой удалого весла?

Не птица ли ночи широким крылом

Рассе́кла зыбучей волны половину?

Не дух ли лукавый морскую пучину

Тревожит, бессонный, в покое ночном?..

Кто нагло смеется над робостью жен?

Кто море волнует?.. Не демон лукавый,

Не тяжкие весла ладьи величавой,

Не птица ночная!.. Откуда же он,

Откуда протяжный и жалобный стон?

Вот грозный мешок!.. Голубая волна

В нем члены живые и топит, и носит,

И будто пощады у варваров просит…

В водах полусонных играла луна.

<1833>

123. Гимн Нерона

Nescio quid molle atque facetum.

Horac<ius>^[114]

1

Друзья! Не мудрым угрожает

Тяжелой скуки длинный час!

Вам пир роскошный предлагает

Нерон и консул в третий раз,

Нерон, владыка полумира,

В руках которого гремит

Перун и греческая лира,

Животворящая гранит.

2

Услышьте голос мой призывный!

Нет, никогда и слух и взор

Не услаждали вы так дивно,

Паллас и милый Агенор!

Ни эти шумные обеды,

Где наш Сенека заседал

И чаши дружеской беседы

Вином фалернским наполнял.

3

Ни вечера, когда Аглая,

В галере легкой и цветной,

Пленяла нас, полунагая,

Своей волшебною красой!

Ни цирк воинственно-мятежный,

Где сонмы гнусные рабов

Встречались с смертью неизбежной

Между когтями диких львов.

4

Ко мне! Мы с верху этой башни

В огне увидим целый Рим!

Что зубы тигра! Пламень страшный,

Как самый ад, неодолим!

Я образую цирк широкой

Между семи священных гор,

Где озарится в тьме глубокой

Весь Рим, как светлый метеор!

5

Так — мира сильный обладатель

Досуг печальный усладит!

Так — землю он, как бог-каратель,

Перуном грозным поразит!

Но время! Гидра огневая

Шумит торжественным крылом,—

И вот, хребет свой извивая,

Зарделась в сумраке ночном.

6

Смотрите! Вот, она не дремлет!

И блеск и дым — ее бойцы!

И будто с ласкою объемлет

Она и стены и дворцы.

О, для чего мои лобзанья,

Как пламень серный, не горят,

Не могут в душу лить страданья,

Не пожирают — не мертвят?

7

Внемлите голосу молений

И воплю старцев и детей!

Смотрите: бледные как тени

Они мелькают средь огней!

Колонны, двери золотые

Трещат, колеблются, падут

И в волны Тибра голубые

С рекою бронзовой текут.

8

И гибнут в лавах бесконечных

Порфир, и мрамор, и гранит —

И вас, о статуи предвечных,

Победный пламень не щадит!

Руководим моею волей,

Он всё до хижин обоймет,

И аквилон в широком поле

Останки Рима разнесет.

9

Прости, надменный Капитолий!

Нерон сказал — и совершит!

Вот арка Силлы! Грозной доли

Теперь она не избежит!

Пылают портики и храмы,

Весь Рим! Властительный Зевес,

Ужели эти фимиамы

Не достигают до небес?

10

И что пророчества Сивиллы,

И где судьба семи долин?

Она сказала: «Вражьи силы

Тебя возвысят, исполин!

О Рим, удел твой — бесконечность!

Ты сын бессмертья и веков!»

Друзья мои! Вся эта вечность

Продлится несколько часов!

11

Прекрасны пламенные воды!

Тебя я понял, Герострат!

Повсюду вас, мои народы,

Они, как змеи, окружат!

Освободите от короны

Мое горящее чело!

Венок мой свежий, благовонный

Золой и пеплом занесло!

12

Окровавле́нные одежды

Вином душистым обольем!

Одни безумные невежды

Облиты кровью за столом!

В высоких, сильных наслажденьях

Забудем злобную игру

И станем жить не в сожаленьях,

Но в упоенье на пиру!

13

Я наказую Рим державный!

Я омрачу его звезду!

Он жертвы робкие бесславно

Приносит Зевсу и Христу!

Что ж алтарей не воздвигают

И мне, властителю рабов,

Когда вседневно умножает

Число героев и рабов!

14

Я уничтожу Рим — и, смелый,

Восстановлю его опять!

Но христиане!.. Копья, стрелы

Должны их всюду поражать!

На смерть их всех — на поруганья!

Они зажгли великий Рим!

Гей, раб мой! Где благоуханья?

Мне запах дыма нестерпим!

<1837>

124. Пир духов

Hic chorus ingens

… lolit orgia.

Avienus.^[115]

Смотрите, как над черными стенами

Сокрытого во мгле монастыря

Дрожит луна неверными лучами,

Как будто страх невольный затая.

Дух полночи коснулся диких башен

И, овладев чугунным языком,

Двенадцать раз, торжественен и страшен,

Пронес свой гул в безмолвии ночном.

Грохочет он в пространстве необъятном,

Звучит, ревет протяжно этот гул,

Как ярый лев под острием булатным,—

И наконец, ослабленный, уснул.

Внимайте! Где? Откуда эти стоны

И вопль и вой? Какой ужасный вид:

Гранитный дом, верхи его, колонны

И весь он, весь блистанием облит;

И вспенилась, и бьет вода святая,

Как белый ключ в сосуде вековом,

И между тем как лава огневая

Везде кипит в мерцанье голубом,—

Рыданья, свист, неистовые клики

Со всех сторон внезапно раздались…

И злых духо́в торжественные лики

Из вод и гор в обитель принеслись!

Волшебницы, вампиры, змеи, гномы,

Чудовища — исчадья Сатаны,

Гремящие скелеты и фантомы,

И мрачные безбожия сыны,

Лукавые, как адские обманы,

С таинственной тиарой на челе,

В магических покровах некроманы,

И сонмы ведьм, проклятых на земле,

И демонов клубящиеся волны —

Сквозь трещины и окон и дверей

В священный дом, пустынный и безмолвный,

Внеслись как вихрь при зареве огней!

Вот Люцифер, их грозный повелитель;

В порфире он, в короне золотой,

И на алтарь святыни, осквернитель,

Он наступил преступною пятой.

О ужас! Вот их хоры загремели

На месте том, где бодрствует сам бог:

Рука с рукой, стремясь к нечистой цели,

Они сошлись, как бездна и порок…

Как смерть и грех… и демонские пляски

Вдруг начались!.. По очереди глаз

Встречает их кружащиеся маски,

Все дивные в полночный этот час.

Смотря на них, представить смело можно,

Что самый ад, рассея вечный мрак,

Вращает здесь с орги́ею тревожной

Свой пагубный и страшный зодиак.

Все в цепь одну свилися неразрывно,

И Сатаны услышан глас призывный!..

И мерные звуки их тяжких шагов

Тревожат унылый покой мертвецов.

Хор демонов

Безобразною толпой,

Без порядка и разбора,

В кликах радостного хора

Мы забудем век позора,

О наш царь, перед тобой!

Это время — время мира,

И багровая порфира

На плече твоем средь пира

Блещет райской красотой.

И мерные звуки их тяжких шагов

Тревожат унылый покой мертвецов.

О, стекайтесь же на пир,

Наши сестры, наши братья,

Заклейменные печатью

Громогласного проклятья,—

Здесь другой, отрадный мир!

Вы, суровые мегеры,

Без надежды и без веры,

Бросьте темные пещеры

И почтите свой кумир!

И мерные звуки их тяжких шагов

Тревожат унылый покой мертвецов.

Приноситесь же сюда,

Торжествуйте вместе с нами:

Карлы с козьими ногами

И с кровавыми устами

Гробовыходцев толпа!

Вы, седые кровопийцы,

Заговорщицы, убийцы,

Что не мчат вас кобылицы

Без узды и без седла?

И мерные звуки их тяжких шагов

Тревожат унылый покой мертвецов.

И сатиры, и козлы,

И русалки молодые,

Соблазнительницы злые,

Бросьте волны голубые,

Бросьте темные углы.

И кагалом беспокойным,

Разноцветным и нестройным,

Воспоем хвалу достойным

Нашей демонской хвалы.

И мерные звуки их тяжких шагов

Тревожат унылый покой мертвецов.

Пусть же в грозный этот час

Проповедник волхвованья

Воскурит благоуханья

Не блюстителю созданья,

Отвергающему нас,

Но владыке нашей жизни,

Аду — ярости отчизне,

Где в огне и в укоризне

Луч бессмертья не угас!

И мерные звуки их тяжких шагов

Тревожат унылый покой мертвецов.

И могущий Сатана,

Издеваясь над святыней,

Полон мести и гордыни,

Произносит как в пустыне

Здесь ужасные слова.

Взор отчаянья он мещет,

Но не бледен, не трепещет

Перед книгою, где блещет

Имя: вечный Егова!

И мерные звуки их тяжких шагов

Тревожат унылый покой мертвецов.

И, восставши из гробов,

С жизнью новой и тревожной,

Пусть хулит неосторожно

Дух лукавый и безбожный

Веру дедов и отцов.

И под ризою священной,

Блеском ада озаренной,

Пусть смеется дерзновенно

Над создателем миров.

И мерные звуки их тяжких шагов

Тревожат унылый покой мертвецов.

Вас заметит Сатана!

Вы тяжелыми руками

Непонятными чертами

Начертите между нами

Слово тьмы: Абракарда́!

Птицы ночи и боязни,

Прилетайте же — не казни,

Но веселью, но приязни

Эта ночь посвящена!

И мерные звуки их тяжких шагов

Тревожат унылый покой мертвецов.

Вот знамение чудес,

Вот и клятва роковая:

Пусть невинная, святая,

С сей поры душа живая

Не достигнет до небес!

Но чтоб луч надежды ясной

Для отшельницы прекрасной

В мраке вечности ужасной

Потерялся и исчез!

Заря осветила туманное зданье,

Сокрылись виденья и сонмы духов!

Опять воцарились и сон и молчанье,

Ничто не тревожит покоя гробов.

<1837>

125. Людовик XVII

Проснись, Капет!

1

В то время небеса отверзлись голубые;

В святой святых огни, как лавы золотые,

Мгновенно разлились в блистаньях неземных.

И праведных мужей божественные сонмы

Узрели юный дух, к предвечному несомый

             На крыльях ангелов младых!

То был младенца лик, прекрасный, лучезарный,

Бегущий навсегда земли неблагодарной,

Под сению кудрей, с алмазною слезой.

И с гимном торжества фаланги дев избранных

Украсили венком из роз благоуханных

             Чело, объятое тоской!

2

И голоса рекли из облака в то время:

«Блаженствуй, юный дух! От тягостного бремя

                   Бог крепости и сил

                   Тебя освободил!

А вы, архангелы, пророки, херувимы,

             Склонитесь перед ним: он царь!

Воспойте — без вины злодеями гонимый,

     Он заслужил страдальческий алтарь!»

«Но где я царствовал? — спросила тень младая.—

Я узник, я не царь! Давно ли тень ночная

             С темницей, мрачной и сырой,

             Меня внезапно разлучила?

             Скажи же, бог, владыко мой,

Когда я царствовал? Темница мне могила;

     Отец мой пал от злобы палачей,

             Я — сирота; в кругу людей

             Давно, давно меня забыли;

     Меня всего священного лишили;

Я мать свою ищу всегда в приятных снах,

Я видел здесь ее, на светлых небесах!»

Архангелы в ответ: «Творец чадолюбивый

     Извлек тебя из бездны нечестивой,

             Воззвал к себе из страшных мест,

     Где царствуют тираны, кровопийцы,

Где нарушают мир гробов цареубийцы

             И попирают дивный крест!»

«Итак, — он говорил, — моей суровой жизни

Я кончил длинный путь! Итак, посол обид,

Покоя моего на лоне сей отчизны

             Тюремный страж не возмутит!

У бога я просил в печали утешенья,

     Ужели он мольбе моей внимал?

Ужели умер я — и цепь порабощенья

             С моею смертью разорвал?

О, верьте мне! Я был достоин сожаленья!

День каждый приносил мне лютые мученья!

Когда же, слез моих не в силах затаить,

Я плакал, — то один, без матери любимой,

Которая б могла мой жребий нестерпимый

             Одной улыбкою смягчить!

Невинный и младой — весь ужас угнетенья

             Я, как злодей, переносил,

И никогда не знал, какие преступленья

             Я в колыбели совершил!

     И между тем пред казнью этой вечной,

Мне помнится, внимал я в сладкой тишине

И гласам торжества и славы бесконечной,

И доблестный народ эгидою был мне.

И вдруг покрылось всё непостижимой тайной:

             Я стал добычею оков,

И на земле, как лист, поблекший и случайный,

             Был подавле́н пятой врагов!

И бросили меня с глаголами проклятий

В темницу — далеко от солнечных лучей,

Но вы знакомы мне, о сонмы милых братий,

Вы часто надо мной вились во тьме ночей!

             Под кровожадными руками

     Моя весна, о бог мой, отцвела,

     Но я за них молю тебя с слезами,

             Прости им злобные дела!»

И пели ангелы: «С небесного ковчега

             Завеса пала пред тобой;

Дух юный, приими крыле белее снега,

             Лазурней тверди голубой.

             Ты наш! Младенческие слезы

             Мы будем вместе собирать,

И солнцев золотых пылающие розы

             Дыханьем светлым обновлять!»

3

Умолк чудесный хор! Избра́нные внимали:

Страдалец преклонил невинную главу,

И вдруг среди небес миров мильоны стали,

Услышан глас — и все познали Егову!

«О царь! Я даровал удел тебе суровый!

Носил ты на земле не скипетр, а оковы.

             Но их, мой сын, благослови!

Я врезал их в твои младенческие руки,

Но юное чело избавлено от муки

             И от короны — не в крови!

Дитя, ты изнемог под бременем страданий —

Меж тем когда цветы прекрасных ожиданий

             Росли вокруг твоих пелен.

Но помни: вечный бог, спаситель твой могучий,

Мой сын и царь, как ты, носил венец колючий —

             И крест был праведнику трон!»

<1837>

126. Воспоминания детства

Мне было восемь лет, когда Наполеон

Однажды пробегал народный Пантеон.

Чтоб видеть мужа битв, увенчанного славой,

От глаз моей родной укрылся я лукаво,

Как молодой птенец от материнских крыл.

Герой уже давно мой ум воспламенил:

Мне чудились его сраженья и победы.

Младенец, заводил я пылкие беседы

О подвигах мечей под заревом огня;

И мать моя в толпе страшилась за меня.

И между тем, когда властитель знаменитый

Явился, окружен блистательною свитой,

И дети робкие шептали матерям:

«Ужели это он, столь грозный королям?» —

Непостижимый страх, невольный и священный,

Внезапно оковал мой дух воспламененный.

Ни шум народных волн, рассыпанных за ним,

Подобно спутникам за солнцем золотым,

Ни шляпа ветхая, светлей короны славной,

Мелькавшая в толпах на голове державной,

Ни сонмы данников, читавших приговор

На иглах золотых его гремучих шпор,

Ни эти старые, седые гренадеры,

Колонны твердые его великой сферы,

Безмолвные с трудом, при кликах торжества,

Как будто пред лицом земного божества,

Ни этот пышный град коленопреклоненный,

Лишь думой о любви к отчизне оживленный,

Ни этот звучный хор — великий гимн побед:

«Спасем и сохраним империю от бед!» —

Ни всё великое, печатью вдохновенья

Вонзенное в сердца, исполненные рвенья

К отчизне и к нему, могло меня сразить,

Наполнить грудь мою каким-то исступленьем,—

О нет, о нет, с другим, живейшим впечатленьем

Торжественного дня я вышел из толпы!

Я помню этот миг: муж славы и судьбы,

Скучая торжеством, как жертвой бесполезной,

Прошел суров и нем, как полубог железный!

И вечером, когда упал уже с отца

Воинственный доспех старинного бойца,—

Играя золотым, блестящим эполетом,

Я робко предложил вопрос ему об этом

Возвышенном челе, объятом тишиной;

Отец не отвечал, поникнув головой.

Но часто наша мысль волною разноцветной

Струится в памяти, и след ее заветный,

В волнении страстей, в бездейственной тиши,

Врезается, как тень, во глубину души.

Однажды вечером, под солнечным закатом,

Когда по небесам, сияющая златом,

Роскошно разлилась вечерняя заря,

Как чистый фимиам небесного царя,

Вдали от суеты столицы раскаленной,

Отец увлек меня на холм уединенный,

И там пленялись мы надзвездной красотой,—

Я снова был объят знакомою мечтой…

И с грустию в душе, как зеркало прозрачной,

Невинно повторил вопрос мой неудачный:

«Скажи, — я говорил, — скажи мне, отчего

Посланник божества, владыка, царь всего,

Герой Наполеон, унылый и печальный,

Мелькал среди толпы, как факел погребальный?»

Тогда, мое чело открытое обняв,

На дальний небосклон с улыбкой показав,

«Мой сын, — ответил он, — не думай, что немая

Холодная земля — как масса гробовая,

Бесплодна и мертва! О, верь! Живет она,

Как воздух и огонь, как бурная волна!

Всё дышит бытием в груди ее могучей

И движется, как вихрь молниеносной тучи,

Когда она висит, сурова и грозна!

Растений и плодов златые семена

И днем и по ночам, как змеи молодые,

Пронзают ей лицо и ребра вековые,

Вокруг ее сосцов вращаются, кипят

И миллионом уст их, жадные, суша́т!

Внутри ее горит неугасимый пламень:

То образует он неоцененный камень,

То влагу обратит в пленительный кристалл,

То, в мраке растопив блистательный металл,

Порою разольет рекою многоцветной

Его над головой неодолимой Этны!..

И, мать великая бесчувственных сынов,

Для них она всегда под бременем трудов.

Под ризою ночей, как гении свободы,

Струятся из нее целительные воды,—

И обнимает всё десницею своей

Она — и плющ, и кедр, и нивы, и людей!

Смотри же: всё на ней прекрасно и спокойно.

Не может ей вредить ни вихрь, ни пламень знойный.

Румяные плоды вокруг ее чела!

Всё тихо, но меж тем, когда пучина зла

В ее груди таится и не плещет,

Быть может, тысяча рабов трепещет,

И нивы злачные без цвета и одежд

Предстанут пред лицо обманутых надежд!..

Так действует душа глубокая поэта,

Когда, холодная и мертвая для света,

Творит она свой мир, как мощный ураган.

Так воин в тишине обдумывает план.

Их грудь напоена зиждительною лавой,

Которая зажжет зарницей величавой

В определенный час пространный небосклон.

Но час еще далек! Таков Наполеон,

Одевший рамена державной багряницей,

Влекущий за своей победной колесницей

Народы и царей на поприще войны,—

Безмолвны перед ним великие страны!

И что же? Удручен таинственною думой,

Ты видел, он прошел безмолвный и угрюмый,—

Быть может, о мой сын, давно его чело

Грядущие судьбы из мрака извлекло!

Быть может, мыслию пророческой томимый,

Полсвета подарил он Франции любимой

И зрит уже Берлин, и Вену, и Милан,

И Лондон, и Мадрид, и древний Ватикан,

Несущие к нему торжественные дани.

Закон и меч в его непобедимой длани!

Колеблется земля под тронами царей,

И между ними вдруг глава богатырей,

Закованный в броню, как призрак Оссиана,

Вселенной предстает с державой Карломана,

И между тем, когда в уме его растет

Великих подвигов грядущий перио́д,

Несметные толпы бойцов неустрашимых

Рождаются, идут в рядах неодолимых.

Конскрипт, охотник — всё подъемлется, шумит,

Призывный барабан пред ставками гремит,

Железом, бронзою все площади покрыты,

На верфи исполин колеблется маститый,

Ядро покоится в убийственном жерле,

И флоты на морях, и войско на земле!

Его стихия — гром, военная тревога,

И, может быть, в душе земного полубога,

В таинственной душе, сокрытой от людей,

Создался новый мир из солнечных лучей».

В другие времена, увенчанного славой,

Как Цезаря, в стенах столицы величавой

Увидел я опять избранного судьбой!..

Пророчество отца уж не было мечтой:

Как прежде, перед ним курились фимиамы,

Но думы грозные и замысел упрямый

Виднелись на его возвышенном челе,

Как черные пары на зе́ркальном стекле;

За ним текли его когорты, легионы,

Сто золотых орлов, развитые знамена,

Огромные уста орудий боевых

Тянулись посреди широких мостовых,

Сурово преклонясь на тяжкие лафеты,

Но скоро дивный блеск таинственной кометы

Исчез и потонул в блистательной пыли.

Наполеон прошел… И между тем вдали

При имени его, стократно повторенном

И пушками в толпах народа разнесенном,

Гремел, не умолкал язык колоколов,

Сливаясь с тысячью приветных голосов,

И громко славила великая столица

В то время своего великого любимца!..

16–17 июня 1837

ИЗ ДЕЛАВИНЯ

127. Троянки Кантата

Ἄλλ ὦ τῶν χαλχεγχέων Τρώων

Ἄλοχοι μέλεαι,

Καὶ χοῦραι δύσνυμφοι,

Τύϕεται Ἴλὶον αἶάζωμεν.^[116]

Еврипид

Троянки пленные на бреге Симонса

             Страдальческой толпой

Воспоминали дни беспечности святой,

Которые для них так быстро пронеслися.

             С слезами на очах,

       С челом, увядшим от печали,

Они на Илион разрушенный взирали,

И грусть их излилась в унылых голосах.

Хор

Отечество рабов, погибшая держава,

       Исчез твой блеск, померкла слава!

Троянка

Царей соседственных надежда и оплот,

Как часто Илион был верной их защитой!

             Бесчисленный народ,

Как волны, наполнял сей город знаменитый;

       Полет губительный веков

Коснуться не дерзал его огромных башен;

Возникший из земли велением богов,

       Верхами храмов и дворцов

Касался он, как полубог бесстрашен,

Обители твоих божественных творцов.

Другая

       И пятьдесят сынов — честь Трои —

Сидели на пиру у доброго отца,

И старец изливал веселие в сердца

       И верил в счастие земное,

       Не видя счастию конца!

Другая

       Надежда царственного дома,

       О Гектор, ты приемлешь щит;

       Железом грудь твоя блестит;

       Перо с тяжелого шелома

       Чело высокое сенит.

       Перед Гекубой устрашенной

       На играх меч твой засверкал,

       И лавр победный увенчал

       Твою главу, непобежденный.

       Прими, Гекуба, сей венок,

       Надежды радостной залог,

       Из рук любимого героя…

       Увы, преступный сын и брат

       Вновь обнажат его булат…

Но игры грозные тогда увидит Троя!

Юная дева

       Так Поликсена молодым

       Своим подругам говорила:

«Для нас весна под небом голубым

       Благоухание разлила;

       Для нас и игры и цветы…»

       Увы, она не говорила:

«На этих берегах, где в блеске красоты

       Цвету я жизнью безмятежной,

Оплачут жребий мой жестокий, неизбежный!»

       Своим подругам никогда

             Она не говорила:

«Я кровью орошу прекрасные места,

       Где с вами игры я делила,

       Среди несорванных цветов

       Мне гроб безвременный готов!»

Хор

Отечество рабов, погибшая держава,

       Исчез твой блеск, померкла слава!

Троянка

Что за корабль на белых парусах

       Скользит по влаге моря сонной?

       Его как будто на крылах

       Амур лелеет благосклонный.

Другая

       Он в наши стены мчит раздор,

       Убийство, гибель и позор!

О бог морей, Нептун, отмсти прелюбодею!

             Властительный Зевес,

Сошли твой ярый гром и молнию с небес

       Навстречу хищнику злодею!

Троянка

             Но нет, труба звучит,

             Железо засверкало,

Трещат скалы́, упал разрушенный гранит;

Кровь льется, туча стрел и копий засвистала…

       Там колесница, там боец

Встречают в тесноте свой жалостный конец,

             И смерть запировала!

                         Ужасный вид:

                         Гроза в боях,

                         Ахилл летит —

                         И всё во прах!

                         Пред ним боязнь,

                         За ним вослед

                         Позор, и казнь,

                         И море бед…

                         Внезапный страх

                         У всех в очах:

                         На поле брани

                         С мечом во длани

                         Стоит один

                         Против Зевеса

                         И Ахиллеса

                         Приамов сын!

Другая

             Несчастные троянки,

       Омойте чистою водой

       Его священные останки.

             Пал Гектор, пал герой!..

Где амбра, аромат, мастики и куренья?

Пусть вкруг его костра гремит ваш жалкий стон,

Сливаясь с песнию живою сожаленья!..

Трояне, воины, уж нет его!.. Вот он!..

       Кропите жаркими слезами

       Прах сына славы и побед!..

Хор

Венчайте, девы, гроб великого цветами…

       Приам идет за сыном вслед…

Троянка

Ты спишь, о Илион, и с радостью жестокой

       Ликует Пирр в твоих стенах;

   Как тигры алчные в глуши далекой,

Повсюду нанося отчаянье и страх,

Свирепствуют сыны торжественной Эллады.

Другая

       Разгонит ветр ночную тень,

       Аргос осветит ясный день,

       Но Трою — мрачный, без отрады!

Троянка

   О ночь ужасная, коварный сон!

Зачем вокруг меня мелькают привиденья?

Откуда тусклый блеск, и зверский вопль, и стон?

   Как бедственна минута пробужденья!..

Юная троянка

       Мой брат Стенеллом умерщвлен.

Другая

Сестра моя в огне Аяксовых объятий.

Другая

К Улиссовым стопам отец мой низложен.

Троянка

            О, день позора, день проклятий!..

Дворцы разграблены, святыня сожжена;

            Младенцы, сестры, девы, жены

            Под меч иль в плен без обороны…

Одна могила всем гражда́нам суждена!..

Другая

      Простите вы, поля родныя Трои,

Угасший род царей, погибшие герои,

            Святой отчизны красота,

            И Ида с пышными холмами,

И солнце светлое с родными небесами,

                   Простите навсегда!..

Троянка

            Лесов и мраков грозный житель,

      Тигр алчный к той долине подойдет,

Где некогда травой святыня зарастет,

            И осквернит его приход

            Богов старинную обитель.

Другая

            И пастырь Иды молчалив.

                   В развалинах священных,

            Под тенью лавров и олив,

            Троянской кровью обагренных,

            Где стонет в сонме убиенных

            Приама-мученика тень,—

Придет искать следов разрушенной державы,

Гробницы Гектора, а над могилой славы

Играет между тем блуждающий елень…

Другая

А мы, несчастные останки разрушенья,

            В слезах пройдет наш грустный век,

            Волной обиды и презренья

Нас море выбросит на чужеземный брег.

Другая

Узрим пиры врагов; с мучительным позором

            Мы уготовим им столы;

Укажут жены их с улыбкой и укором

На наши робкие, покорные главы;

И в чашах золотых, в которых наши деды

Пивали некогда за вольность и любовь,

Мы будем подносить для наглой их беседы

            Вино, разврат и нашу кровь…

Троянка

Воспойте Илион, отверженный богами,

Воспойте, скажут нам, ничтожные рабы!

            Пусть гимны Трои между нами

            Гремят велением судьбы!..

                   О реки Илиона,

Мы пели радостно на ваших берегах,

Когда вокруг отеческого трона

            Кипел с веселием в сердцах

            Народ, любимый небесами,

В войну и в тишине прославленный землями,

Но гимн троянский, гимн неволи роковой,

            Не огласит земли чужой!..

Другая

            Ты хочешь слышать песнь рабыни,

Бесчувственный народ? Отдай нам матерей,

Отдай отцов, детей, и братьев, и мужей,

Исторгни Илион из жалостной пустыни,

В которую его умел ты превратить!

Но если власть твоя не в силах возвратить

      Величия сожженного Пергама,

            Когда не можешь оживить

            Сынов и воинов Приама,—

Послушай плач, — а гимн неволи роковой

            Не огласит страны чужой!..

Хор

      Простите ж вы, поля родныя Трои,

Угасший род царей, погибшие герои,

            Святой отчизны красота,

            И Ида с пышными холмами,

И солнце светлое с родными небесами,

                   Простите навсегда!..

<1833>

ИЗ ЛЕГУВЕ

128. Фалерий

СЦЕНА 1

Комната, обитая черным бархатом.

Плакальщицы: Мессения, Ефрозина и Лукреция и Распорядитель похорон.

Распорядитель

Готовы ли? Пора! Последуйте за мной

С слезами на глазах, с поникшей головой,

Как тени светлые в одеждах погребальных.

Мертвец уже в гробу, среди рабов печальных;

С оливной ветвию стоит унылый сын —

За дело!

Мессения

             Но цена, награда, господин?

Распорядитель

Цена вам двадцать драхм.

Мессения

                                      Возможно ль? Исступленье,

Отчаянье и плач за это награжденье?

Распорядитель

Даю вам тридцать, но исполнить договор:

Чтоб было всё — и вопль, и бешенство, и взор,

И поступь грозная вакханки безнадежной;

Раскинуть волосы по груди белоснежной —

И крови…

Мессения

              Вот она, священная игла,—

Она не пощадит ни тела, ни чела,

Но кровь — не слезы: нет, слезами мы богаты,

Мы требуем за кровь всегда особой платы.

Распорядитель

Согласен, но зато с удвоенной ценой

Растрогайте народ удвоенной тоской.

Мессения

Поверь, не заслужу холодного упрека;

Я слишком тронута судьбою человека,

Лежащего в гробу. Сто драхм — и мы идем.

Распорядитель

Э, полно! Шестьдесят.

Мессения

                                 Готовы!

СЦЕНА 2

Плакальщицы и Фалерий.

Мессения

                                             Так начнем —

Сперва Лукреция, за нею Ефрозина,

И после — я.

Лукреция

(поет)

                     Увы, несчастная кончина!

        Он пал, муж брани и мечей…

Греми, греми, мой стон, теките из очей

        Потоки слез красноречивых!

        Когда ваш гром из облаков,

        О сонмы праведных богов,

Устанет поражать главы непобедимых,

        Главы, достойные венков,

        Мужей, землей боготворимых

        Без алтарей, — полубогов?

Мессения

(тихо Ефрозине)

Я думаю, для вас Евфимий не скупился

Сегодня поутру?

Ефрозина

                       О нет! Он расплатился

За вина и плоды. Одно его гнетет:

Торговка с этих пор уж в долг не продает…

(Заметив, что Лукреция кончила.)

             Увы! Безвременные дани

             С земли уносят небеса,

             И смерти гибельные длани

      Зияют там, где юность и краса

             Под сенью славы и надежды

             Цветут для будущих времен!

             О, для чего сомкнулись вежды

Того, который был бессмертью обречен?

Лукреция

(Мессении)

Но где же ты была?

Мессения

                             Вчера?.. Ах, как счастливо

Я вечер провела! Сначала прихотливо

Мне Фидий по реке катанье предложил —

Мы плавали; потом… он, право, очень мил!..

………………………………………………………………………

………………………………………………………………………

1830-е годы

129. Последний день Помпеи

Печальна и бледна, с высокого балкона

В полночной тишине внимала Дездемона

Напеву дальнему беспечного гребца,

И взор ее искал гондолы невиди́мой,

С которой тихий звук гармонии любимой

К ней долетал, как звук пернатого певца.

И, грустная, она блуждающее око

Вперяла на ладью, мелькавшую далёко

В пространстве голубом, над сонною волной,

Лишь изредка во мгле звездою озаренной,

Как будто мрак души, внезапно освещенный

Надежды и любви отрадною мечтой.

Всё скрылось, но она была еще вниманье…

Неистовой любви безумное страданье

Приходит ей на мысль — на арфе золотой

Поет она судьбу Изоры несчастливой.

И ей ли не понять тоски красноречивой,

Когда она поет удел свой роковой?

Потом, напечатлев с улыбкою прощальной

Лобзанье на челе наперсницы печальной,

«Прости!» — сказала ей с слезою на очах

И после, предана неизъяснимой муке,

Воздела к небесам младенческие руки

И пала пред лицом всевышнего во прах…

И, полная надежд и тайных ожиданий,

Отрады и тоски, молитвы и страданий,

На ложе мрачных дум и девственной мечты

Идет она, склонив задумчивые взоры,—

И долго, долго тень унылая Изоры

Вилася над главой уснувшей красоты.

И как спала она в беспечности небрежной!

Как ласково у ней по груди белоснежной

Рассыпалась волна гебеновых кудрей,

Как пышно и легко покровы золотые

Лелеяли и стан и формы молодые —

Создания любви и пламенных страстей!..

Порой мятежный сон тревожил Дездемону;

Она была в огне, и вздох, подобный стону,

Невольно вылетал из трепетной груди,

И яркая слеза, как юная зарница

В туманных небесах, скатившись по реснице,

Скользила и вилась вокруг ее руки.

Прорезав облаков полночных покрывало,

Казалося, луна с участием взирала

На бледные черты прекрасного лица,

Как бы на памятник безвременной могилы

Или на горлицу, уснувшую уныло

Под сетью роковой жестокого ловца…

О, как она была божественно прекрасна!

Руками белыми обвивши сладострастно

Лилейное чело, как греческий амфор,

Как трогательно всё в ней душу выражало,

Как всё вокруг нее невинностью дышало —

Кто мог бы произнесть ей грозный приговор?..

      И вдруг глубокое молчанье

      Прервал глухой, протяжный гул,

      Как будто крылья размахнул

      Орел на бранное призванье,

      Иль раздалось издалека

      Рыканье тигра роковое,

      Который бил, от злобы воя,

      Громады знойного песка.

      То был Отелло, мрачный, дикой,

      Вошедший медленно в покой,—

      Бродящий с страшною улыбкой

      Вокруг страдалицы младой.

      Внезапный шум во мраке ночи

      Тогда извлек ее от сна:

      Подняв чело, открывши очи,

      Невинной роскоши полна,

      Еще с печатью сновидений

      На отуманенном челе,

      Полна тоски и наслаждений,

      Как юный ангел на земле,

      Она глядит и видит… Боже!

      Свирепый, бледный, как злодей,

      Бросая мутный взор на ложе,

      Стоит Отелло перед ней,

      Отелло с сталью обнаженной,

      Отелло с молнией в очах,

      Отелло с громом на устах:

      «Погибель женщине презренной!..»

      Бледна как смерть, она встает —

      Бежит, но он рукой железной

      Предупреждает бесполезный

      И поздновременный уход:

      Бессильную, полуживую,

      Ожесточенный не щадит,

      И вспять он жертву молодую

      На ложе брачное влачит…

      Напрасны слезы и моленья,

      Напрасно в власти у врага

      Стан, полный неги, наслажденья,

      Вился и бился как волна…

      Не слышит он ее стенанья:

      Он душит мощною рукой

      Красу подлунного созданья,

И Дездемона — труп холодный и немой…

Так некогда, дыша прохладой ночи ясной

Под небом голубым Италии прекрасной,

Внимая шуму волн на берегу морском,

На ложе из цветов, под миртовою тенью

Раскинута и вся предавшись наслажденью,

Помпея юная была объята сном.

Под ризой вечера в груди ее высокой

Рождался иногда протяжный и глубокой

Стон девственной мечты и тихо замирал;

И влажный блеск садов ее ветвистых,

Как будто бы венком из волосов душистых,

Прелестное чело ей пышно осенял…

О, как была она в рассеянье приятном

Похожа на звезду под небом благодатным,

Простертым с роскошью над ней!

      С какою негой прихотливой

      Ей навевал эфир ревнивый

На очи тишину и мирный сон детей!

О, как была она беспечна и покойна

Над влагою морской, раскинутою стройно

Под золотом луны вокруг ее дворцов,

Над этой влагою прозрачно-голубою,

Одетою, как дух, огромной пеленою

           Из мрака, туч и облаков.

        О, пробудись, несчастное созданье!

           Проснись — ужель не слышишь ты

           Подземной бури завыванье

           Под страшной ризой темноты?

           Смотри, смотри — во мраке ночи

           Зарделись огненные очи;

           Повсюду гул, и гром, и звук…

           Беги! То он, неодолимый

           Волкан — твой пагубный супруг!..

           Вот, озаряя свод надзвездный,

           Встает огромный великан

           Над истребительною бездной;

           Взмахнул, как сильный ураган,

           Своими жгучими крылами

           И, смертоносными руками

           Готовясь землю обхватить,

           С кровавым и отверстым зевом,

           Пылая яростью и гневом,

           Тебя идет он поглотить!..

           Увы, несчастная Помпея!

           Ты извиваешься в когтях

           Убийцы — огненного змея!

           Как лютый тигр рассвирепев,

           Играет он своею жертвой,

           И над бездушной, полумертвой

           Возлег, открыв широкий зев…

           Его огни как море плещут,

           Вокруг колонн, дворцов трепещут

           И, разливаясь, грозно мещут

           Везде отчаянье и страх;

           И пожирает ярый пламень

           Кристалл, и золото, и камень,

           Сверкая в молнийных лучах…

           ………………………………………………

Но я не на челе развалин драгоценных,

Но на челе существ, умом одушевленных,

В которых жили мысль, и чувства, и сердца,

Хочу узреть следы свирепого бойца!

На них он отразил с суровостью печальной

Чертами дивными свой ужас гениальный.

Что падший памятник?.. Разрушенный кумир!

Но мертвое чело — идея, целый мир!..

О, дайте ж мне среди грозы и разрушенья

Искать у мертвецов восторга вдохновенья

И кистью слабою, но резвой и живой

Представить страшный вид картины роковой,

Унылой, горестной, великой, безотрадной,

Которой рамой был Везувий кровожадный!..

           Взгляните ж — в дымных облаках

           Вот мать с младенцем на руках!

           Едва, залог любви прекрасной,

           Невинный сын увидел день,

           Как разлилась над ним ужасно

           И навсегда ночная тень.

           Еще младенческие звуки

           В его устах не раздались,

           Ни разу трепетные руки

           Вокруг родной не обвились;

           Еще сама она впервые

           Лобзала очи голубые

           Кумира нежности своей

           И, превратясь в очарованье,

           Его невинное дыханье

           Пила с блаженством матерей…

           Как вдруг волкан, суровый, дикой,

           Завыл над светлою четой —

И мир ее души с любовью и улыбкой,

С слезою на очах и ласкою немой,

Угас, как метеор под ризою ночной!

       А он, ручей блестящий и прозрачный,

           Едва волну свою разлил,

       Едва хотел нестись долиной злачной,

Как первый вопль его уже последним был!

Итак, унылый вид печали безнадежной,

Вид женщины с убитою душой,

Лишенной счастия быть материю нежной,

Невинное дитя, сраженное судьбой

При гибели несчастного народа,

Волкан, обрушенный, как страшная невзгода

На робкую главу, весенний цвет земли,

Которого б крыле зефиры унесли,—

Всё это для меня ужаснее паденья

Высоких пирамид, богатых городов;

Их вызовет опять для будущих веков

           Великий гений просвещенья!

       Их оживит могучее воззванье,

Но кто ей, матери, кто первое лобзанье

           Младенца сына возвратит?

КАРТИНА 1-я

Плиний и Везувий

Плиний

Блистай еще, греми, Везувий ненасытный,

Открой твоих богатств источник любопытный!

Везувий

Довольно для тебя разрушенных дворцов,

Бунтующих стихий и пламенных валов,

Разлитых, как моря, между развалин диких!

Плиний

О нет, во глубину пучин твоих великих

Проникнуть должен мой неустрашимый взор —

Увижу, оценю чудес твоих собор!..

Везувий

Несчастный, удались!

Плиний

                                Но кто ж тебя опишет?

Везувий

Смотри — мое жерло огнем и пеплом дышит!

Плиний

Я опишу их!

Везувий

                 Прочь, пока твое чело

Кипучей лавою еще не обожгло.

Плиний

Так в ней я омочу перо мое живое

И в книге разолью, как пламя огневое!

Везувий

Смотри: мильон огней я сыплю на тебя!..

Плиний

Еще!.. Везувий, вновь!.. Зевес, как счастлив я!..

Заметил дым густой из пропасти безмерной,

Поднявшись, разливал над нею запах серный;

Как ель высокая, он в воздухе стоял…

Блеск молний…

Везувий

                      Так умри на ребрах этих скал!..

Плиний

Еще!.. Везувий, вновь! Диктуй! Я продолжаю!..

Везувий

Надменную главу я снова поражаю!

Плиний

Я ранен! Кровь бежит из ран моих ручьем…

Но пусть! Иду к тебе!.. Я снова над жерлом!

Везувий!.. Я беру окровавленный камень.

(Пишет.)

«Он черен и горяч… его извергнул пламень!»

Везувий

Ты дальше не пойдешь.

Плиний

                                  Быть может.

Везувий

                                                    Я сказал:

Ты дальше не пойдешь!..

Плиний

<падая>

                                    Но всё ли я узнал?

                            _____

…………………………………………………………………………

Когда в последний раз бесчувственные вежды

             Сон вечный тихо осенит,

То облачают труп в печальные одежды,

И в гробе роковом ничто не говорит,

Кого скрывает он под черной пеленою;

Лишь руки, на груди лежащие крестом,

Колено, голова, рисуемые стройно

             Прозрачно-тонким полотном,

Вещают в тишине, что гость его покойный

Был некогда с душой. Так точно и волкан,

Как будто удручен печалию немою,

Помпею облачил в дымящийся туман

И скрыл ее чело под лавой огневою…

И где величие погибшей красоты?

Всё пепел, уголь, прах — всё истребили боги!

Кой-где, освободив главу от пыльной тоги,

       Разбитый храм унылые мечты

Наводит и гласит, как голос эпопеи:

                  «Здесь прах Помпеи!»

1830-е годы

ИЗ ВОЛЬТЕРА

130. Прощание с жизнью

Посвящено Л. А. Якубовичу

C’est que la mort n’est pas

ce que la foule en pense.^[117]

H

Итак, прощайте! Скоро, скоро

Переселюсь я, наконец,

В страну такую, из которой

Не возвратился мой отец!

Не жду от вас ни сожаленья,

Не жду ни слез, мои друзья!

Враги мои! Уверен я,

Вы тоже с чувством умиленья

Во гроб уложите меня!

Удел весьма обыкновенный!

Когда же в очередь свою

И вам придется непременно

Сойти в Харонову ладью,

Чтоб отыскать в реке забвенья

Свои несчастные творенья,—

То верьте, милые, и вас

Проводят с смехом в добрый час!

Когда сыграл на сцене мира

Пустую роль свою актер —

Тогда с народного кумира

Долой мишурная порфира,

И свист — безумцу приговор!

Болезнью тяжкой изнуренных

Я видел много разных лиц:

Седых ханжей, седых девиц,

Мужей и мудрых и почтенных.

Увы! Греховного плода

Они вкушали неизбежно —

И отходили безмятежно,

Никто не ведает куда!

Холодный зритель улыбался,

Лукавый родственник смеялся;

Сатира колким языком

Об них минуты две судила,

Потом — холодная могила

Навек бесчувственным песком

Их трупы грешные прикрыла!

Скажите ж мне в последний раз,

Непостижимые созданья!

Куда из круга мирозданья,

Куда вы кроетесь от нас?..

Кто этот мир без сожаленья

Покинуть может навсегда?

Не тот ли, кто без заблужденья,

Как неподвижная звезда,

Среди воздушного волненья

Привык умом своим владеть…

И, сын бессмертия и праха,

Без суеверия и страха

Умеет жить и умереть.

25 ноября 1835

Москва

ПРИЛОЖЕНИЕ

131. Рассказ Кузьмы, или Вечер в «Кенигсберге» (Истинная повесть в стихах)

«Черт возьми меня, не стану

Без ума я больше пить;

Зарекаюсь, перестану

Колобродить и шалить!

Что за глупое веселье

Напиваться как свинья,

Это скверное похмелье

Мучит дьявольски меня!» —

Так на лавочке бульвара

Вечерком я рассуждал

И от пьяного угара

Себя ветром освежал.

Ясно-тихая погода

Всех манила погулять,

И различного народа

Стало пропасть набредать.

Углубившись в размышленья,

Я задумчиво сидел

И порой для развлеченья

На шатавшихся смотрел.

Званья всякого особы

Проходили предо мной:

Волокиты гузно…,

И козлиных рой,

И уклюжистые бары,

И поджарые, как стень,

И армяне, и бухары,

И с супружницей олень,

И с красоткою счастливец,

И с лорнетом молодец,

И изнеженный спесивец,

И стыдливый, и наглец,

И блондинка, и брюнетка,

И горбатый, и косой,

И купчиха, и кокетка,

И разряженный портной,

И …… старушка,

И бонтонная мамзель.

Тот верти́тся, как вертушка,

Тот жужжит, как будто шмель,

Тот красуется усами,

Тот — малиновым плащом,

Тот — с чешуйкою штанами,

Тот — кургузым сюртуком,

Та — парижским рединготом,

Та — платочком на плечах,

Та — каштановым капотом,

Та — серьгами на ушах.

Этот с видом пресыщенья,

Эта нехотя глядит,

Тот с улыбкой наслажденья,

Та гримасой всех дарит,

Там идет один печально,

Здесь хохочет во всю мочь,

Там глаза дерет нахально,

Здесь другой воротит прочь.

Я Лафатера не знаю

И не Галев ученик,

Но в минуту отгадаю

Человека напрямик.

Как кто смотрит, как шагает,

Можно лица различать,

Мало ль, много ль кто смекает,

На лице ума печать.

Вот в пример возьмем мы немца,

Всей Германии красу,

Вся изнанка его сердца

На большом его носу.

Долговязый, тонконогой,

Он идет еще с другим —

Нам узнать его недолго —

Лишь последуем за ним.

Пусть он слова два-три скажет,

И он — мой, хоть об заклад;

Чем набит он — всё докажет,

Вот они и говорят:

«Ja, ich werde ihnen sagen!

Dort ist Bier — das beste Bier!

O, mein Gott! Wir werden fragen

Zwei Bouteilen. O, Bier, Bier!»^[118]

Чу, про пиво — и довольно:

Чистый коренной немчин.

И подумал я невольно:

«Что я тут сижу один?

Марш за ними вслед бульваром!»

Средь Никитских вдруг ворот

Повернувши, немцы с жаром —

В «кенигсбергский» славный вход.

Вот на лестнице дерутся,

Я скорей — они бегут,

Оступаются, трясутся

Дверь в одышке сильной прут.

«Знать, давно друзья не пили»,—

Сам с собой я рассуждал.

Молодцы меж тем ввалили.

«Hier ist Bier!»^[119] — один сказал.

В залу длинную, большую

Я за ними полетел

И картину пресмешную,

О друзья мои, узрел.

Для чего, зачем нарочно

Нам в Германию скакать —

Мы Германию заочно

Можем в герберге узнать.

Я ли в гербергах различных

И трактирах не бывал,

Но нигде таких отличных

Еще рожей не видал.

Англичане, и французы,

И швернуторов полки,

Ножки тонкие и пузы,

Карлы, спички, толстяки,

И отвислые брылища,

И гляделки на заказ,

Полосатые носища

И уроды напоказ,

Хромоногие, косые,

С костылями и в очках,

Красно-рыжие, седые,

И с плешьми, и в париках

Там и сям везде шатались;

Биру клюкнув чересчур,

Бормотали и слонялись,

Как в курятнике тьма кур.

Тот кричит охриплым басом:

«Кусьма! Дай путилька пив!»,

А другой сидит над квасом,

Губы в слюнях распустив;

Тот, как клюква раскрасневшись,

«Lieber Augustin»^[120] поет,

Тот, салакушей объевшись,

И рыгает, и блюет!

Муж багряный, сановитый

По прозванию Кузьма —

Прездоровый, пресердитый,

Но любимый там весьма,

Руки на спину сложивши,

Вдоль по комнате гулял

И порою забурливших

Вниз по лестнице швырял.

Никогда еще злодея

Не видали немцы злей.

Все, руки его робея,

Говорили: «Кузьма, пей!»

Как столяр лихой щепами,

Он немчинами шутил

И не двух уж вверх ногами

В этом герберге спустил.

Два иль три стакана пива

Я Кузьме дал осушить,

И Кузьма мне преучтиво

Стал тихонько говорить:

«Да-с, когда вам знать угодно,

Я пять лет уж здесь служу

И пять лет, сударь, охотно

На швернуторов гляжу.

Ах! Довольно с шеи сплыло,

Не с большим десятков с пять,

Можно б в это время было

Мне народу поузнать.

Я всю жизнь в трактирах маюсь,

Посмотрел того-сего,

Но все герберги, признаюсь,

Перед этим — ничего.

Один черт смешнее немца,—

Уморительный народ!

Смех от искреннего сердца

Тут невольно заберет.

Например: зайдите в место,

Где все русские сидят,—

Как из воску или теста,

Словно куколки торчат,

А особенно купчищи,

Вот отродие козлов!

Только гладят бородищи,

И не выбьешь пары слов;

Так всё скучно, однобразно,

Попивают да глядят.

А коль сброд сидит приказный,

Тут о кляузах твердят.

А уж в ерниках-студентах

Никогда и не был толк:

Тот в латинских документах,

Этот — в греческих знаток;

Черт их знает, — ходят, бродят,

Ни на каплю нет пути,

Вздор, трембрень такой городят.

Дрянь всё, — господи прости!

Ну, а здесь-το то ли дело,—

Здесь небось — уж не заснешь.

И ручаюсь, сударь, смело:

Здесь, что хочешь, то найдешь,

Что душа ни пожелает —

Всех сословий здесь народ.

Кто колбасников не знает —

Рубль не даром здесь швырнет:

Ведь Москва куда безмерна,

А со всех ее концов

Каждый вечер непременно

Тьма напрет к нам этих псов».

— «Ну, скажи же мне, мой милый,—

Я Кузьму перехватил,—

Кто сей немец есть унылый?

Что он, мало пива пил?»

Он на немца искосился

И с усмешкой отвечал:

«Он бы в пояс поклонился,

Кто бы квасу ему дал».

— «Полно врать, — да ведь ты пиво,

А не квас им подаешь?»

— «Точно так! Вам это диво,

А поверьте, что не ложь!

Коль судить нам по доходу,

Не по множеству персон,

То две части сего сброду

Хоть гони по шее вон».

— «Как?» — вскричал я в изумленье.

«Так, больша́я часть гостей,

Если молвить с позволенья,—

Без порток и без грошей,

Без алтына за душою,

Как собаки без двора,

Только-только не с сумою

Набегут они сюда;

Нет ни места, нет ни крова,

Нет ни выпить, ни пожрать —

В „Кенигсберге“ же готово

То и се им, и поспать!»

— «Спать и пить и есть без денег,

Что ты врешь, нельзя никак!»

— «Эх, сударь! Народ умненек.

Коль не эдак, так вот так.

Например, сударь, заметит

Он, что пиво у вас есть,—

Так и бьет, сударь, и метит,

Чтоб знакомство с вами свесть.

Ну, вы с ним заговорите,

А он ближе сядет к вам!

А потом опорожните

И бутылку пополам.

Разумеется, не стоит

Пятачок вам ничего,

Да немчин-то, сударь, строит

Вам все куры для того.

Выпив пива, ваша милость

Пожелает закусить,

А закуску с ним учтивость

Не велит ли разделить?

Нет, сударь, Кузьма Исаич

Знает всех наперечет:

Это вот Иван Иваныч,

Что вприхлебку пиво пьет,

Он таковского разряду,

Про который я сказал:

Может, денег два дни сряду

На бутылку собирал;

Он не промах: что как нищий

Христа ради наберет,

То не тратит он для пищи,

А к нам в герберг и несет.

Видите, сударь, направо

От него сидит старик,

Брюзглый, длинный, худощавый,

Он такой же вот голик;

Осип Осипыч прозванье

По-российски ему есть;

Препустяшное созданье —

Ходит редьку сюда есть.

Черт их знает, как народы

Эти чудные живут:

В слякоть, вьюгу, непогоды —

Ведь как дома — тут как тут!

Уж куда мне не по сердцу,

Не отвадишь дряни прочь:

Спросит лучку, квасу, перцу

Да и спит тут день и ночь

В незаплаченном ночлеге.

От утра часов с пяти

Сего немца в „Кенигсберге“

Можно за полночь найти.

Как покойник Карл Иваныч

И придет меня просить:

„Как бы, брат Кузьма Исаич,

С хренком хлебца закусить?“

А какой тот на прокуды

И на лясы был мастак,

Как шишимора все виды

Принимал и так, и сяк!»

— «Ну, а это что за штука?» —

Я Исаичу сказал

И из жира и из тука

На тюленя показал.

«А, пузан коротконогой,

Это — Гофман», — он шепнул.

(Тут студент один немного

Его в рыло не махнул.)

«Он преважную фигуру

Представляет из себя,

А не видит того сдуру,

Что он — пошлая свинья.

Он ужасного барона

Роль желает разыграть,

А уж доброго трезвона

Молодцу не миновать!

Вот Арман, француз почтенный;

Должно правду говорить:

Каждый вечер непременно

Ходит пиво сюда пить.

Толстопузый же детина,

Что с ним рядом, — его друг,

Тоже добрый мужичина —

Их всегда увидишь двух.

А вот этот красноносый

Старичишка в фризяке,

Весь седой, длинноволосый,

Что прижался в уголке,

Да его, сударь, все черти

Одного не перепьют.

Мудрено, как он до смерти

Не запьется, сидя тут.

Имени его не знает

В нашем герберге никто,

Только пива осушает

Каждый вечер он — ведро.

Ну, поди же вот, по виду

Человека угадай,

Сам ведь с вошь, проклятый, с гниду;

Пить же — только подавай.

Посмотрите вот, как гордо

Этот ходит и глядит.

Тьфу ты пропасть, что за морда,

Как он важно говорит;

Как философ ведь по взгляду

Иль какой натуралист,

Поглядишь на шельму сзаду —

Ан там сажа — трубочист.

Оно правда, задирает

Вон и Миллер красный нос,

Тоже на алтын смекает,

Да с крестишком скверный пес.

Если б немцам дать отвагу

И ни в чем им не мешать,

Эту пьяную ватагу

Невозможно б и унять.

Вот Дюпьеня для примера

Нашей речи мы возьмем,

Да, другого изувера,

Верно, хуже не найдем.

Он такая забияка,

Что и боже упаси!

Как пойдет у черта драка,

Так святых вон выноси!

Так отпотчует прекрасно,

Что забудешь и своих,

А крикун какой ужасный,

Как сердит, буянлив, лих!

О!.. Бывало загуляет

С молодцом Бланшардом он,

Да вот этот к ним пристанет,

Честный парубок Клоссон,

Так, поверите ль, ей-богу,

Настоящий ведь содом:

Заведут возню, тревогу,

Герберг вверх поставят дном.

Шум, ругаются, дерутся —

Так бутылки и летят;

Разнаряжутся, напьются,

Срам, сударь, такой разврат!

Ну, уж в немцах и французах

Ни в едином нет пути,

В этих скверных голопузах

Много толку не найти —

В них всегда одно и то же!

Но и в русских капли нет,

Ни на что уж не похоже!

К нам ходил один студент —

Ныне видно его редко,—

Слышно, в деньгах недочет.

А куда с грошами метко

Этот парень козырнет,—

Так беда, сударь, и только,

Прегорчайший запивох!

А уж шуму-то с ним сколько,

Сколько браней, суматох!

Был бы малый он изрядный,

Да вот пьет-то без ума,

А уж с пьяным с ним накладно,

Признаюсь, сударь, весьма!

Вот как дьявол заберется

Ему пьяному в башку,

Забуянит, задерется,

И пошла потеха — ну!

Ведь имел бы хотя силу,

Так ни слова бы о том,

А то так-таки вот к рылу

И дерется кулаком.

Так и смотрит, так и ищет,

Как бы драку с кем начать,

Так и шнырит, так и рыщет,

Чтоб кого-то обругать.

Ведь не всякого ж по носу

Без отплаты щелканет,

Даст иной такого чесу,

Что и в порты

Я, сказать вам правду-матку,

Хоть какого так уйму,

Наизлейшую я схватку

В две минуты разойму.

А ведь он, сударь, с задору

И меня хватил не раз,

Ну ударь в лихую пору —

Я б ушиб его как раз.

Все одной студенты масти,

Все буяны, наглецы,

По большей всё, сударь, части

Зюзи, плуты, сорванцы.

С ним ходил еще Коврайский,—

То-то, сударь, голова!

Уж прямой цветочек майский,

Всё злодею трынь-трава,

Как нарежется, расправит

На затылке он хохол,

Всех бежать домой заставит —

Так отчаян он и зол.

Уж небось не попадайся

На глаза ему никто:

Без оглядки убирайся,

Изувечит ни за что.

Также Пузин был детина,—

Ныне нет таких у нас,

То-то бодрый мужичина,

То-то стелька напоказ:

Облюется ………,

Навоняет, ……..

Ходит, ходит, повали́тся,

Да под стулом и храпит.

Ну вот эдакой, так смело

Может драться напролом,

Малый взрачный да дебелый,

Как одернет кулаком,

Так невольно понагнешься

Да коровой заревешь,

А под грех и не свернешься —

И аминь — что раз умрешь.

Нет, сударь, избави боже,

Черт гостей таких возьми;

Ни на что ведь не похоже,

Что тут делали они.

Уж на что задорней немца,

А вот эдакий народ

Под хмельком да с злого сердца

Всех их в нужники забьет.

Немец как ни горячится,

А как шельму постращал,

Мигом, скверный, усмирится,—

Как ни в чем и не бывал.

А студенты-забулдыги —

Хоть теши на них ты клин,

Пресердитые ерыги —

Толку нет ни на алтын.

Кулаки, скоты, засучат

Да и бродят по углам;

Тормошить кого — замучат,

Пьяницы — беда да срам!

Много и теперь народу

Наползает к нам чуть свет,

Но отчаянного сброду

Что-то нет уж<е>, как нет.

Как, бывало, англичане

Набегали чудаки,

То-то, сударь, басурмане,

То-то некресть на пинки!

Как бормочут ведь забавно,

Всё с присвистом, да шипят,

А щелкаются как славно,

Если в пьянстве забурлят!

Нам, служителям, потеха —

Помирай лишь да смотри,

А у них так не до смеха,

Так и скачут фонари.

Кто под бок кого тилиснет,

Кто подъедет под брыле,

Кто в затылок сзади свистнет,

Кто бутылкой по скуле!

Крик, возня, содом, бывало,

Хоть пали, так не слыхать!

А теперь другое стало,

Только немцам и ворчать…»

— «Ну, а там что за собранье?» —

Я рассказчика прервал.

«Там бильярдошно игранье,—

Он с почтеньем мне сказал.—

Если будет вам угодно,

Я туда вас провожу!»

— «Хорошо, мой друг, охотно,

Что там есть, я погляжу».

Быстрым любопытным взглядом

Вкруг себя я посмотрел

И три комнаты там рядом

С биллиардами узрел.

Изогнившие диваны

В них стояли по стенам,

И различные болваны

Заседали там и сям.

С холуем, мертвецки пьяный,

Драл в тамбовскую дьячок;

Кии, мазики, стаканы

Все стучали: чок и чок!

«Это пьяница презлая,—

Проводник мне говорит.—

Он и службу отправляя

На ногах едва стоит.

Дьякон, поп сего прихода —

Все канальи без пути;

Хуже этого народа

Невозможно и найти.

Бог прости мне согрешенье —

Я мохнатых не люблю

И кутейно порожденье

Ненавижу, не терплю:

Плут на плуте, шельмы, воры;

Только деньги любят брать,

А уж этому без ссоры

От бильярда не отстать.

Презавидное созданье,

Преехидный человек!

Он хорошего деянья

Одного не сделал в век».

— «Ну, а это что за хари?» —

О сидящих я спросил.

«О, прежалостные твари,

Дурачье, — он возразил.—

Черт их знает, что за сладость

На играющих глядеть,

Как не скучно, что за радость

Сычугами здесь сидеть?

Смотрят фили да мигают,

Как шальные столбняки,

Дремлют, щурятся, моргают,

Рохли, сударь, дураки,

Полоумные тетери!»

— «О, Кузьма, да ты сердит!

Ну, а это что за двери?

Кто там в комнате шумит?»

— «Прошумят, сударь, до завтра.

Это хлещутся в гусек;

Пьяный фершал из театра —

Самый лучший тут игрок!»

— «Пива, пива дай, Тимошка!» —

Хриплый голос закричал;

Я взглянул туда немножко

И Никандра увидал.

В сальных роздранных фрачишках,

В епанчах из фризяка,

В перетертых сюртучишках

Вкруг бутылок и гуська,

Жался, мялся и толпился

Цвет шишимор площадны́х;

Гул в каморке разносился

Криков радости лихих.

Длинной черною шинелью

Немец скутанный до пят

Лишь один сему веселью,

Я заметил, не был рад.

Хладнокровно и сурово

Он на публику смотрел:

Не промолвил ни полслова,

С думой мрачною сидел.

А Кузьма бесперестанно,

Как лукавый, мне шептал:

«Это, сударь, самый странный

И смешной оригинал.

Он всегда такой угрюмый,

Как вы видите сейчас,

И безмолвной своей думы

Не кидал еще не раз;

Полагать, наверно, должно,

Что не любит он людей,

А не то подумать можно,

Что он злобный чародей!

Вы смеетесь — как хотите,

Только как он ни придет,

Вот вы сами поглядите,

Вечно книжку принесет,

Сядет в угол и читает,

И никто не подходи,

А об чем — никто не знает,

Как тут хочешь и суди!

Десять лет проклятый носит

Платье с головы до ног!

Десять лет, сударь, не сбросит

Голенищей от сапог».

Тут из этой половины

Снова в залу я пошел,

Но какие там картины

Презабавные нашел!

Те два немца, что со мною

В «Кенигсберг» с бульвара шли,

Нализавшись, меж собою

Страшный бой произвели;

Потасовка чубуками

Шла в ужаснейшем пылу,

И с разбитыми брылями

Был один уж на полу.

«Ах, поганые собаки! —

Мой Исаич закричал.—

Ни минуты нет без драки,

То и дело шум и свал!»

Я довольно веселился,

Как он начал их тузить,

Отдал деньги, распростился

И пошел опять бродить.

«Ныне, сударь, день субботний,—

Мне кричал Исаич вслед,—

В воскресенье так до сотни

Наберется их чуть свет.

Милости прошу, зайдите

В шесть часов к нам вечерком,

Вы не скучно просидите,—

Я ручаюсь, сударь, в том».

В «кенигсбергские» окошки

Кинув взор, пошел я прочь,

И, что видел там, до крошки

Мне приснилось в эту ночь.

7 июня 1825

132. Гений

Кто сей великий мощный дух,

Одеян ризой света рдяной,

Лучи златые сея вкруг,

Быстрее молний, бури рьяной

Парящий гордо к высотам?..

Я зрел: возникнувши из праха,

В укор ничтожества сынам

Он разорвал оковы страха,

Пределы тесные уму,

И, бросив взор негодованья

Окрест на дикость, слабость, тьму,

На сон прекрасного созданья,

Вещал: «Я жив! Я человек!

Я неразделен с небесами!..»

И глубь эфирную рассек

Одушевленными крылами!..

Вот он, божественный, летит,

Надежды смелой, славы полный,

И, долу восклоняясь, зрит

С улыбкой землю, моря волны.

Уже он там — достиг небес,

Уже незрим в дали туманной —

И яркий след его исчез,

Как ветр долин благоуханный,

Как метеор во мгле ночной,

Как память дивных впечатлений…

Кто ж он, сей странник неземной?

То сильный ум, блестящий гений!..

Раскройся, древность, предо мной!

Рассейтесь, зависти наветы!

Пред взором истины святой

Его явите мне полеты!..

О гений жизни, света, благ!

Не ты ль Того изобразитель,

Кто и в пространствах, и в веках

Непостигаемый зиждитель,

Единым словом оживил,

Воздвиг сей мир из мертвой бездны;

Того, кто в тверди укрепил

Во время ночь и день надзвездный;

Того, чья творческая длань

Стези светилам устрояет,

Нам мир дарит, низводит брань,

Возносит царства, унижает,

Владеет волею сердец,

Как моря шумными волнами?

Всего великого отец,

Не ограниченный летами,

Ты, чуждый зол, препон, сует

И непричастный заблуждений,

О гений дивный, кто сочтет

Твоих все виды изменений?

Кто спишет образы твои,

В которых, редкий дар судьбины,

Многоразличный, но единый,

Излить на мир дары свои

Нисходишь непостижно долу,

Краса и блеск земным сынам,

Народу слава, честь умам,

Мечу, и плугу, и престолу?

Кто мощь твою постигнуть смел,

Означил способы и сроки,

И меты тайныя предел,

И путь твой новый и высокий?

Богатый в средствах так, как бог,

Летучий, быстрый, как свобода,

Неистощимый, как природа,

Течешь творения в чертог,

Ее чудесный подражатель,

Ее сокровищ обладатель!..

Там — горнего восторга полн,

В минуты сладких вдохновений,

Приникнув слухом к шуму волн,

К порывам облачных смятений,

К трясущим твердь небес громам,

И к гулам труса разъяренным,

И к тихо плещущим ключам,

И к стонам горлицы смиренным,

И к трелям сладким соловья,—

Берет свою златую лиру,

Гремит!.. О чудо! Где, где я?..

Я чужд вещественному миру,

Я слышу в трепетных струнах

Свирепых ярость, слабых страх,

Страстей пылающих боренья,

Раздор народов, битвы клик,

Любви и дружества мученья

И сердца нежного язык!..

О, дар гармонии священной!

О, хор божественных певцов,

Благотворителей вселенной!..

Вожди семейств, творцы градов,

Вы дали смертным дух и нравы,

И доблесть низвели с небес…

Глашатаи бессмертной славы,

Пророки северных чудес,

Поют Державин, Ломоносов,

И отдаленным временам

Вещают о победах россов!..

Послушны гения мечтам,

Животворятся скалы мертвы,

Металл и мрамор предстают

Любви народной в память, в жертвы,

Потомству позднему на суд!

Восхощет — полотно вдруг дышит,

И мысль, и чувство — во плоти,

Зари играют, пламень пышет

И молний реются пути!

И самая Непостижимость

Под кистию его живой

Небесную приемлет зримость

Для очарованных душой!..

Там сходит он, испытный зритель,

В подземный мир, в Плутонов дом;

Природы тайн распорядитель,

Дарит нас златом и сребром;

Там, вод преуглубляясь в бездны,

Являет новы царства нам;

Там, обтекая круги звездны,

Дает законы он мирам:

С Линнеем, с выспренним Бюффоном

Хозяйствует в ее садах,

Или с божественным Невтоном

Делит свет солнечный в лучах!

С Франкли́ном, дерзостный, отъемлет

У молний кры́ла, гасит гром;

Трезубец у Нептуна вземлет

И бури тяготит ярмом…

Огнь, воздух, и земля, и воды

Его созна́ют всюду мощь!..

Склонитесь перед ним, народы!..

Невежества рассеяв нощь,

Препоны дикости поправый,

Вот он — Помпилий, Пифагор!..

Как орган вышния державы,

С таинственных нисходит гор,

Дубовой ветвию венчанный:

«Примите, чада, мой завет!

Восстань господствовать, избранный,

Любви божественной клеврет!

Взаимность, польза, труд и нужды

В союз сплетитеся святой!

Где вера, бог — там смертным чужды

Вражда, алчба, раздор слепой!

Восстановитесь царства, троны,

И будь основа им — законы!..»

Изрек и на алтарь сердец

Священны возложил скрижали;

Снисшел гармонии творец —

И дни блаженства просияли!..

Но вот, как бурные моря,

Сыны безумия смутились:

Текут, неистовством горя,

Против царей совокупились;

Законы, троны пали в прах,

Повсюду смерть и разрушенье…

Где, где небес благословенье,

Где Гений мира?.. Битв в полях?

Не бойтесь: с вами, с вами сильный!

Во броню Правды облечен,

Любовью, Верой укреплен

И духа силою обильный,

Течет, как пламень по лугам,

Как гром раскатный по горам,

Как буря в безднах воспаленна…

Суворов здесь — и Альпов нет!

Кутузов там — молчит геенна,

И злобы сокрушен навет!..

О день, о подвиги святые,

День человечества всего!..

Кто сохранит плоды златые

Успеха, Гений, твоего?

Ты сам, ты, Гений благотворный!..

Вот, меч оливою обвив,

Единым небесам покорный,

Земного сердце устранив,

Священны узы укрепляет,

Любовь и дружество живит,

Царей в советах председает,

С бессмертным смертное мирит;

Пред божьим алтарем — светило,

Пророк могущий — средь людей;

В судах — одетый свыше силой,

Бесстрастный судия страстей;

Мудрец — в тиши уединенья,

Рачитель нравов правоты,

Враг буйной разума мечты

И друг прямого просвещенья!..

Царица всех доброт земных,

Величие талантов, знаний,

О Правота — венец благих,

Твердыня мудрых начинаний!..

В какой стране, в каких веках

Ты не была превозносимой?

В каких чувствительных сердцах

Ты не была боготворимой?

Пускай бестрепетный герой,

В кровавых битвах знаменитый,

Гремит неверною молвой

И меч свой, лавром перевитый,

Во храм торжеств, честей несет,—

Коль к смертным чужд был состраданья,

Что Правота о нем речет?

«Не хвал достойный — наказанья,

Герой, низвергни меч твой в прах!..»

Пускай властитель сей надменный,

С грозой карающей в руках,

Гнетет народы, им плененны,—

Какой от Правды приговор?

«Он был злодей», — гласит потомство,

И вечный, гибельный позор

Накажет лесть и вероломство!..

Пускай блестящий лжемудрец,

Стезей змеяся ухищренной,

Присвоит сам себе венец

К стыду обманутой вселенной —

«Ты — ложный гений», — Правота

Ему речет свой суд нельстивый;

И где твой блеск и красота,

Венец лжегения кичливый?..

Так, божий глас, ты возгремишь

Умам коварным в наказанье,

И ложь, и злобу обличишь!..

Лишь Правота — умов сиянье!..

Смотрите: там, как бурный ветр,

Несется средь пустынь, сквозь тучи

Великих вождь, великий Петр,

Преобразитель наш могучий!

Как звезды светлые, в веках

Горят благих мужей деянья:

Катонов, Долгоруких прах

Кропим слезой воспоминанья!..

Ревет, волнуяся, Скамандр,

Но не потопит Ахиллеса:

Угас для мира Александр —

Но в храме вечности завеса

Пред ним, как небо, раздралась,

И радуга бессмертной славы

С его кончиной разлилась

По тучам северной державы!..

«Ты жив, краса земных царей,

Ты нам воскрес, Благословенный!» —

Как гул торжественный морей,

Гремит правдивый глас вселенной.

Монарх любви и правоты

На троне россов воцарился

Иль ты с небесной высоты

К нам в Николае ниспустился!..

Питомцы сча́стливых наук,

К добру исполненные рзенья!

Монарх — талантов юных друг,

Венцы — любимцам просвещенья!

Пылайте души и сердца

К нему любовью благодатной:

Теките все перед отца,

Как реки в тишине отрадной!..

Пройдет земная лепота,

Исчезнут козни вероломства,

Но душ великих красота

Воскреснет в памяти потомства;

Почтут правдивого царя

Святою мздой благословений,

И грянет русская земля:

«Хвала тебе, наш добрый Гений!..»

1826

133. Тарки

Я был в горах —

Какая радость!

Я был в Тарках —

Какая гадость!

Скажу не в смех:

Аул Шамхала

Похож немало

На русский хлев.

Большой и длинный,

Обмазан глиной,

Нечист внутри,

Нечист снаружи;

Мечети с три,

Ручьи да лужи,

Кладбище, ров

Да рыбный лов,

Духан, пять лавок

И, наконец,

Всему вдобавок

Вверху дворец

Преавантажный

И двухэтажный,

Где князь Шамхал

И бьет, и блудит,

Сидит и судит

Всех наповал.

В большой папахе,

В цветной рубахе,

Румян и дюж,

Счастливый муж

По царству ходит

И юных дев

И в стыд и в гнев

Нередко вводит.

А как в Тарках

Прелестны девы —

Прекрасней Евы!

Всегда в штанах

Из красной ткани,

Ни разу в год

Не ходят в бани.

Рублей пятьсот —

И ни полслова!

Любая мать

Сейчас готова

Вам дочь отдать —

Ложитесь спать,

И как угодно…

Хоть навсегда!

Но, господа,

Не так свободно

Торгует тот,

Кто не сочтет

<И ста> в кармане:

Тому на хвост

Тавлинки пост,

Как в рамазане!

И щеголек

Из зал московских

От дев тарковских

Услышит «йок!».

О «йок!». С бельмесом

Вас выдумал

Сам дьявол с бесом

И передал

Потом черкесам

Назло повесам:

Сердись и плачь

От неудач!

Набрел я ночью

На сущий клад

Лет в пятьдесят.

Геройской мочью,

Зажав ей рот

И не стыдясь,

По старой вере

Старушью честь

Уже принесть

Хотел Венере…

Вдруг «йок!» кричит

Моя злодейка,

В висок летит

Мне прямо лейка,

С которой — срам! —

Шла к воротам

Прелюбодейка.

«Тохта! Постой!» —

Я слышу ясно,

И, с бородой,

Как пламень, красной,

Передо мной

Мужик ужасный —

О день несчастный!

Сначала я,

Как воин смелый,

Хотел шутя

Окончить дело —

Словцом, другим

Отговориться,

Но помириться

Пришлось иным.

«Тохта!» — покойно

Он бормотал

И непристойно

Меня вязал.

К чему рассказы?

Мои проказы

Окончить мог

Лишь кошелек

Да бер-абазы!..

………………………

………………………

Она придет,

Как было прежде,

Ко мне одна

В ночной одежде.

Сперва, стыдясь,

Сапожки скинет,

Потом, смеясь,

Меня обнимет!

Я вне себя

Ее целую,

Милую!

………………………

………………………

………………………

………………………

О боже, боже,

Как счастлив я!

И час спустя

Опять за то же.

…………………………

…………………………

…………………………

…………………………

…………………………

…………………………

…………………………

…………………………

…………………………

…………………………

…………………………

Потешить Сашку,

И лягут спать,

Спустя рубашку.

Май 1831

134. Три нации

1

Британский лорд

Свободой горд,

Упрям и тверд,

Как патриот.

Он любит честь

Он любит есть,

И после сесть

На пароход.

2

Француз — герой!

Он вам порой

Грозит бедой,

Как великан.

Встает, как лев,

Откроет зев

И… прямо в хлев,

Баран, баран!

3

Германец смел,

Но поседел

От важных дел.

Заботы тьма:

Сиди, кури,

Пиши да ври —

Да и умри:

Сошел с ума!

<1837>

Когда душа перекалится в камень

Когда душа перекалится в камень,

Когда глаза точить не станут слез,

Когда замрет сердечный пламень

И будут сны без грез;

Тогда возьму я пулю боевую,

Три раза шомполом в зев смерти вколочу

И песнь последнюю земную

На лире пробренчу.

И вылью мозг кровавый на прощанье,

Укором мертвого весть миру я пошлю

И предмогильное страданье

Терпеньем просверлю.

Когда же в ночь засмертную, тоскуя,

Среди могил, явлюсь к вам наяву,

Тогда вам истину скажу я,

Как, бедный, там живу.

1836

К СИВУХЕ

(Отрывок)

Когда уж в вечность переселюся —

Иль в рай, иль в ад — мне все равно,

Где б ни был я, — везде напьюся.

Коль в аде ж выпито вино,—

Зефиры, вы быстрей летите

К моей отчизне дорогой

И из питейных принесите

Мне штоф с сивухою простой!

<1836~1837>

Варианты

Варианты приводятся согласно порядку стихов в основном тексте произведения. Под нумерацией строк указывается источник варианта. Если он не указан, это означает, что источник тот же, что и для предыдущего варианта.

3

9

Изд. 89

Мой ангел! О боже! Зачем я узрел

31

О боже, о боже! Почто я живу

33

Далеко, мой ангел, далеко оно

7

9

«Лира русского Шенье»

На зеленых листах

между 10 и 11

Как отраден он им,

И цветам полевым,

И увядшим коврам

Пожелтевших лугов.

14

И кропит и растит

22

Ах, не лист полевой

между 28 и 29

Не кропите меня

Вы, росинки дождя,

33

Я любил, но любил

36

Я надежду свою

8

загл.

ИОРЯС

Четыре народа

2

ИВ

Отважен, горд.

3

ИВ, Изд. 89

Он властелин

8

список 11, ИВ

Звериных лап

Коварных лап

9—11

«Рев. мотивы»

Исподтишка

Не двинет лап

На смельчака.

11

PC

Не нанесут

11–12

РПЛ

Не двинут лап

На сельчака.

12

PC, Изд. 89, список III

Отважный Брут

12

ИВ

И будто Брут

вм. 16–18

РПЛ

Он всем шутя

Готов играть:

Разрушить трон,

Издать закон

17–19

список II

Готов играть:

Низвергнуть трон,

Издать закон

вм. 21–22

Нетерпелив,

И смел и слаб,

И царь и раб

18–24

Изд. 89

Издаст закон.

Нетерпелив,

Самолюбив.

Он быстр, как взор

И пуст, как вздор;

Он смел и слаб,

И царь и раб

23–24

ИВ

Сегодня — царь,

А завтра — псарь

между 24 и 25

списки I, III

Он смел и слаб,

И царь и раб

28

список II

Но перепрел

31

ИВ

Окрестных стран

33

РПЛ

Сам в кабаке

33–34

список III

Нос в табаке,

Лоб в колпаке

35–39

РПЛ

Хоть пять веков

Сидеть готов

Над парой слов

Халдейских числ

И рад ругать

41

список II

За пару строк

вм. 37–44

«Рев. мотивы»

Над парой слов,

Халдейских числ,

Которых смысл

Не мог понять,

И рад ругать

Отца и мать

43

ИВ

Которых толк

47–48

В ней поп с крестом

Да царь с к<нутом>

вм. 48–50

РПЛ, «Рев. мотивы»

Там царь с кнутом

Что поп с крестом.

Он им и ест

Во всяк присест,

Он им и пьет

Во всяк поход.

52

список I

О дураки

57–58

РПЛ

Зато и бьют,

Не устают

59

Изд. 89

Их как скотов,

62

список I, PC

Да и не лень

65–66

РПЛ, «Рев. мотивы»

Что сена клок,

То вилы в бок

68

ИВ

Хоть волком вой

11

38–40

«Сев. сияние», Изд. 32, Изд. 89

Кляну свой жребий я тогда

И вновь взираю равнодушно

На жизнь позора и стыда.

14

загл.

РПЛ

Арестант

28–29

Желал о счастье вспомянуть

И вновь жестоко обмануть

69

Исчез в безумной голове

80

Солдатский шлем приосенил

100

Экз. Изд. 89

Что вера в бога — суета

вм. 108–109

Изд. 89

Стоит гостеприимный дом;

Сей дом больницею зовут

И много в нем здоровых мрут.

В соседстве с ним стоит другой

109

РПЛ

В соседстве с ним стоит другой

124

В ней сырость страшная и тьма

139

И каждый день и ввечеру

144

Экз. Изд. 89

И услужить ему хотят

145–146

Экз. Изд. 89

За то, что много он людей

Сгубил по прихоти своей.

148

РПЛ

И на доске, что у окна

164

И … …. клянет!

164

Экз. Изд. 89

И долю горькую клянет

178

РПЛ

Как обольстительные сны

238

Изд. 57, РПЛ

Кто как умеет прикорнул

239

Изд. 57

Повсюду сон и тишина

246

РПЛ

Перед девицей молодой

266

Изд. 1939

У<бивший> б<ратьев> и н<арод>

293–294

Изд. 57, РПЛ, Изд. 89

Ах, как он жалок quelle misère!^[121]

Как потерялся он, mon cher!^[122]

313

РПЛ

Правдивый, вечный, всеблагой

322

Что мы как бог в себе вольны

329

Иль он предвидел и желал

331

Или один свирепый рок

345

Страдальца давнего покой

362

Изд. 57, РПЛ

…… еще моим отцом

367

Изд. 57

Прости меня — моя вина

вм. 375–376

РПЛ

Мой брошен труп на снедь червям

376

Изд. 57

Брошен в снедь червям

17

23

Изд. 57

И на челе встает невольно волос

19

загл.

«Эвтерпа»

Вертер. Фантазия

5

«Лира русского Шенье»

В часы полночи молчаливой

8

Гал.

Восходит призрак боязливый

9

«Лира русского Шенье»

Бледно, как саван гробовой

13

«Эвтерпа», «Лира русского Шенье»

Печален, мрачен, он блуждает

16

«Эвтерпа»

Переступить он не дерзает

18

«Эвтерпа», «Лира русского Шенье»

Он видит мыслью быстротечной

24

Гал.

Злодея прахом отверженным

28

«Лира русского Шенье»

Уснут навек в душе моей

31–32

Гал.

Я, член ненужный бытия,

Не оскорблю собой природы

20

5–6

«Телескоп», «Лира русского Шенье»

Шести веков,

Враг угнетений

44

«Телескоп»

Уже клонилась

46

«Лира русского Шенье»

Без высшей власти

52

Я видел тень

72–73

Неотразимый,

Неизъяснимый

22

9

Изд. 32

Злой рок лишил меня всего

18

Гал.

Из трубки дым приятный

29

4

Изд. 89

Среди горшков, блох и посуды

64

Вот всё, что, мучимый блохами

62

загл.

ЛПРИ

Духи зла

2

Благословенного творца

13–14

Тогда над ним светлы, необозримы

            Расстлались гордо небеса

набросок дополн. строфы автограф

[Их гонит далее в неистовое море

Не светлые звезды в вышине.

Последний глас погибших «Горе, горе!»

Затих в бездонной глубине.]

63

19

«Арфа»

Нет, не волшебное явленье

43

Мирюсь с собой

65

8

Изд. 57

Неистовый, безжалостный к себе

14

МН

Давно смирил в обманчивом покое

34

Изд. 57

Которое могло из сожаленья

50

МН

Исполнен был в видениях заветных

55

Люби меня и в очи, и в уста

65

Изд. 57

Сверкали в зеркале ее очей

109

И что любовь — не прах ли мертвеца?

66

2

«Арфа»

Благосклонной старины

14

Над главой моей шумят

17–18

Ах, как много драгоценного

Я в сей жизни погубил!

21–24

Так с любовию ревнивою

Исступленного жреца,

Движим силою кичливою

Добровольного бойца

27

И рассудок — луч божественный —

44

Проводить среди гробов

57–60

Вам нескоро сталь холодная

Уготовит адский пир —

Ваша внутренность голодная

Просит в жертву целый мир.

81

загл. «Телескоп»

Песня

18–19

Та ли мрачная, туманная,

Что следила завсегда меня

83

6

Изд. 57

С Олимпа скучного сошла

86

1–2

«Часы выздоровления»

Как обольстительно прекрасна,

О дева, ты для всех очей

13

И этой кожи белизна

19

И на мгновенье усыпляют

87

31

«Урна», «Часы выздоровления»

Тоска любви, надежды луч

33

Всё видно в нем, как из-за туч

35

Зачем же пышные цветки

38

«Урна»

Безжалостно прикрыты?

88

загл.

«Отеч. записки»

«Узник»

11–13

«Часы выздоровления»

Ночь, красавица беззаботная,

День обманчивый, я вас радовал?

Кто видал, как на лихом коне

91

9

«Урна», «Часы выздоровления»

Спросите дружески Недума

27

И кроме горестной ошибки

94

загл. ЛПРИ

Грешница

13–14

Исполнить праотцов закон,

Но где тот праведный, где он

25

Где твой синедрион упорный?

95

47

«Часы выздоровления»

Любовь во всё прекрасное зажгла

58

Сын революций, Бонапарт

63

И дома купол золотой

88

Как юный русский соловей

90

Расцвел наш дивный корифей.

104

Восстал как новая стихия

111

Невинна и смела, таинственная дева

113

Себя обвить его рукой

116

Князей, вельмож…

136–137

Она с небесною любовью

Дарила неземные сны

144

И в эти времена, невидимая Клио

146

С дивной повестью веков

159

Охладелою душой

204

Новой жизнью расцвело

210

Там под сению благого

233

Оплакали тебя и старый и младой

238

Неведомый поэт, но смелый, славы жадный

248

Она облечена щедротою державной

101

24

список ГИМ

Дрожит, как примется кричать

26

список ПД

Не черт мой дядюшка опять

33

РПЛ

Хвалить ей чепчики и ленты

35

список ПД

Точить им сказочки, балясы

39

Так, развалившись на телеге,

48

И только б вас не утомить

55

РА

Не знаю, право, я, богато

60

РПЛ

Таким, сяким и рассяким

74

РА. Изд. 89

Весь сквернословья лексикон

82

РА

Сынка другому поучить

86

список ГИМ

Шалун саранскинский сидит

86

список ПД

Шалун скромнехонько сидит

86

РА

Шалун покрышкинский сидит

98

список ГИМ

Глупец, алтынник или скот

98—100

Список ГИМ

Такой алтынник или скот,

Звонарь не может колокольный

У вас на лекции сидеть.

100

РА

Звонарь на кафедре гудеть

108

Изд. 89

А не паршивец, не пошляк

109

РПЛ

Не пол-умишко просвещенный

109

Изд. 89

Не полоу́мишко презренный

131

РА

Вот полулежа в вицмундире

135

РПЛ

Веселье рьяное играет

145

список ПД

И крик цыганок в «Черной шали»

161

РА

Блажен, кто в радости беспечной

164

список ПД

Рукой Дуняши утирал

167

Изд. 89

Пусть смотрит Гераклит унылый

180

список ПД

Лишь сброд нелепостей одних

205

список ГИМ

Но колотиться и рубиться

213

РА

Иной куда горазд как спорить

223

РПЛ

Аминь, ни слова об науках

224

РА

Черты героя моего

229

РПЛ

О, жажда вольности строптивой

229

РА

А жаждать вольности строптивой

233–234

РА, Изд. 89

И к фарисеям в хомутах

Гореть враждой закоренелой

242

РПЛ

Чтоб Иисусу верил он

249

Изд. 89

И Сашу выказать стараюсь

256

РПЛ

Такой удалый сорванец

271

РА

Как вихрь иль конь мятежный

277–278

РПЛ

Но петиметрские наряды

Не были дум его предмет.

285

список ГИМ

Отколь все роды принужденья

296

список ПД, РПЛ

Ни Дон, ни Рейн и ни Токай

296

РА

Мадера, Рейн или Токай

311

РПЛ

Фуражки, взоры и походка

313

список ПД, РПЛ

Табак, рыготина и водка

315

РА

Идем, качаясь величаво,

322

РПЛ

Иль выбьем потроха как раз!»

365

список ГИМ

Истаевая сладострастно

372

Изд. 89

Поет гитара, контрабас

373

РПЛ

И по-козлиному меж нами

374

список ПД, РПЛ

Прекрасный сочинился вальс

375

список ПД

Возня! Пунш плещет, брызжет пиво

384

РПЛ

Ночь в сне и пьянстве провели

399

РА, Изд. 89

«Кто ночью там шуметь изволит?»

406

список ГИМ, РА

Лакей с железным косарем

418

РА, Изд. 89

Нещадно избиенных дев

422

список ГИМ

Команды будочной дозор

422

список ПД

Свирепых буфелей собор

424

И быстро кинулись на нас

431

РА

«Друзья, — кричит он, задыхаясь

431–432

список ПД

«Messieurs, — кричит он, задыхаясь.—

Savez-moi!.. Je suis perdu!»^[123]

445

И, невредим, он после схватки

448

РА

Неверность Дуньки отмщена

после 454

РА, Изд. 89

Взыграй чувствительнее барда

459

список ГИМ

А ты, пан чайный разливатель

486

Изд. 89

Он молчалив и смутен был

491

список ПД

Всё тихо: только неспокойно

494

Изд. 89

Глаза потухшие его

502

РПЛ

Вздохнувши тяжко, молвил он

512

И пунш и мощный ерофей!

517

список ГИМ

Лучи дневные освещают

517

список ПД

И лица бледные осветят

517

РА

Лица дневные их осветят

518

РПЛ

Их, упоенных крепким сном

541

Так отприветствовал беднягу

542

Изд. 89

Лишь слушал да потел

545

Потом всё ласковей, добрее

555–556

список ГИМ

И веселиться мой повеса

Никак не думал, не гадал

562

РПЛ

В отличной шляпе à la pique

562

список ПД

В отменной шляпе élastique

563

РПЛ

В подбитом бархатом жилете

564

В руках хлыст а́нглийский несет

565–566

Вот, избоченясь, на проспекте

Он с миной важною идет.

571

С какой улыбкою кичливой

572

список ПД

На группу франтов он глядит

573

список ПД, РПЛ

С какой улыбкою сонливой

573

РА

С какой усмешкою сонливой

588

РПЛ

Гром плесков залу огласил

592

Разлегшись в креслах, он сидит

593

С улыбкой гордой пресыщенья

594

В четыре стороны глядит

596

Но он выдерживал свой тон

598

Спокойно пунш пить вышел он

602

РА, Изд. 89

Но только ножку увидал

603

список ПД

Напрасно Antonine воздушный

613

РПЛ

Итак, пристойно ль рот разинуть

614

И дураком себя казать

615

Так раз и твердо затвердивши,

617

И каждый день в театре бывши,

620

Изд. 89

Во всех поступках и речах

625

список ПД, РПЛ

С каким — о смех! — благоговеньем

625

РА, Изд. 89

С каким всегда благоговеньем

629

РПЛ

Хоть будь р……. ни полвзгляду

629–630

РА

Хоть раскрасотка будь — ни взгляду

Не кинет на нее и вкось

632

Делил он дядины мечты

643

список ПД

С какою миной лицемерной

646

РПЛ

И шуту денежки давал

653

РА

Что за прекрасная погода!

655

РПЛ

Ах ты, проклятая собака

655

РА

Ах ты, лукавая ерыга!

656

список ПД

Ведь что ни скажет, всё соврет

656

РПЛ

Ведь что, мошенник, ни соврет

657

список ПД

Хоть век ругай, мой забулдыга

657

Изд. 89

А хоть ругай, мой забияка

660

список ПД, РПЛ

Летает фертиком в садах

660

РА

Порхает франтиком в садах

663

список ПД, РПЛ

Ну что ты делать с ним прикажешь?

664

список ПД

И счету нет его проказ

666

список ГИМ

В Москву спесивых этих глаз

668

список ПД

В Café français ты будешь пить

669

Изд. 89

И шейки обнимать лилейны

670

РПЛ

И в шляпе á la pique ходить

684

список ПД

Люби, обманывай жидов

684

РПЛ

Лови, обманывай жидов

687

Играть в бордели

689

список ПД

И в дилижансе три недели

694

В нем дамы с франтами сидят

694

РПЛ

В нем дамы с франтами кишат

695

список ПД

Мазурка шумная играет

708

список ПД

И лиц разряженных черты

710

РПЛ

Кокетства юной красоты

723

Вуалем с нежностию вея,

728

Всё может ум развеселить

729

список ПД

Там впух разряженный приказный

729

РПЛ

Там избоченился приказный

732

Изд. 89

Вполне доволен сам собой

734

РПЛ

Себя таким же чтит портной

737

список ПД

Студент, профессор и пирожник

740

список ГИМ, РПЛ

Глаза внезапно ослепил?

751

список ПД

Нет, нет, завесу опускаю

751

РПЛ

Друзья, завесу опускаю

754

список ПД

Никто бы выразить не мог

755

РПЛ

Сердцам же верным и открытым

756

список ПД

Об этом нечего писать

766

РПЛ

И я ни капли не соврал

766

И я всё верно передал

771

Изд. 89

«Сюда девиц!» — потом гремящим

771

РА

«Сюда, друзья, сюда!» — гремящим

775

РПЛ

Ты видел Поль, когда на дрожках

778

Дымясь в вакштафе, ты сидел

778

РА

Дымивши трубкой, ты сидел

783

РПЛ

Весь выпачкан, мертвецки пьяным

783

Изд. 89

Растрепанным, мертвецки пьяным

786

список ПД

Его наряд ты замарал

793

РПЛ

И погребки не опустели

801–802

Быть может, град ругательств, брани

Как дождь посыплет на него

804

Его распутства и бесчинств

805

РА, Изд. 89

Но я их столько презираю

809–810

РПЛ

И что про Сашку вновь узнаю,

Ей-ей, ни в чем не умолчу.

106

Загл. список

ГИМ

Горы

138

Природы в наглой красоте?

143

Умерить пыл свой благородный

264

Узнал я новый сей приказ?

330

Домашних кухней суета

611

Прошли в обители отцов?

704

Народ, князья ревнивым кругом

848

отд. изд. 1832 г.

Там — атаманский ятаган

1097

список ГИМ

Глядят… И с робостным движеньем

1307

И мне ль бессмертному не быть?

109

4

«Сын отечества»

Враждуют странно с чудесами

45

Былого тягостные сны

48

«Арфа» Еще хранит свои столпы

54

«Сын отечества»

Теперь забвенною рабой!

73–75

И беспокойное гражданство,

И дух безумный мятежей,

И кровь сограждан, и тиранство

95

Своим полетом времена!

149

«Арфа»

Стоит недвижимый над черной могилой

153

Обрушилось, пало горячей геенной

256 и 272

Простите, сыны знаменитой державы

289

В груди благородной навек затаят

292

И вопль и рыданья… Горячих объятий

300

Где ж вы?.. Яростные клики

309

Стран далеких не громит

341

За старинные права

348

И отцов заветный плуг

358

Охраненного судьбой

415

Для могущих роковой

417

Над его браннолюбивой

566

Увы, ни римская свобода

583

Изд. 57

Кому он произнес печальные слова

387

«Арфа»

В чертог неправедных судей

651–654

Тебя ль я заключу в горячие объятья?

       Кто ты? Отечества тиран,

Призвавший на главу небесные проклятья,

       Или его послушный сын

111

1

автограф 1-й

Не вихрь большого света

32

Разя ястребов

39–42

Но что же над прахом

В часы тишины

Объятые страхом

Трепещут страны?

51

Веселым обедам

53

Знакомый с громами

55

С лесными врагами

между 65 и 66

Как новый Суворов

Без правил он бьет,

От дроби и взоров

Ничто не уйдет

32

Живого Ноева ручья

84

С улыбкою глупца и наглостию скифа

99

Пустеют пышные палаты

113

И легионы ополченья

122

Их взбунтовавшийся аул?

134

С восходом дне́вного царя

130

О бедных витязях жалел

155–157

С ращыпом бары и лакеи

Повсюду заняли места,

И служат им за батареи

159

Пятьсот собак как волки рыщут

179

«Какое счастье!» — целый хор

181

А он вдали от этих ссор

203–205

А раб с поникшей головою,

Убитый властью роковою,

Твердит: «Да, дрогнула рука»

вм. 213

Пред ним как мантия ночей

При блеске солнечных лучей

222–223

Зимой и летом у соседа

Об нем одном лишь разговор

239

Себя мы будем заклеймлять

271

Умолк. Как воин в ярой сече

286

автограф 2-й

Зевак, лентяев и стрелков

289–291

Каких-то наглых сорванцов,

Как мужи смелые, напрасно

Для счастья родины прекрасной

319

автограф 1-й

Вокруг болот непроходимых

325

Его красивый, легкий стан

342

Непроницаемою тмою

392

class="stanza">

Шато-лафит и ве-се-пе