Сказки для бедных [Евгений Бабушкин] (fb2) читать онлайн

Евгений Бабушкин «Сказки для бедных»

ThankYou.ru: Евгений Бабушкин «Сказки для бедных»

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Благодарю», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

ЗИМНЯЯ СКАЗКА

Бывает — и жук летает, и рак ползает.

Пётр, Фёдор и Андрей жили в маленьком городке, в тени большого города. У них было три работы, три жены, три кота, три выходных костюма цвета вечной мерзлоты и три крохотных квартиры с балконом во двор.

У Петра шумело в голове, у Фёдора кололо в пояснице, Андрей чесался даже во сне. Каждую ночь они вжимались в подушку и чуяли, как медленный хруст сердца ведёт их к смерти.

Жить оставалось тридцать или сорок лет, но годы были полны пустотой.

Лысый Грисюк, продавец героина, вился рядом.

В кафе «Январь», под молчание осипшего радио, Пётр, Фёдор и Андрей пили пиво и ели хлеб. Который день крутила вьюга, снегу было по горло.

У Петра была жена, тонкая, как провод. Однажды в субботу она читала прошлогодний журнал.

— Посмотри, у кого жопа лучше, — сказала жена, — у меня или у этой бабы?

— У тебя, — сказал Пётр. Он перевёл взгляд с гусиной кожи, с нелепых серых кружев на ангельские бёдра Мерилин Монро.

Однажды в субботу, в день отдохновения, Фёдор шёл по рынку и увидел, как старуха в гнилом тряпье торгует китайскими колготками на вес — как спутанные, похожие на внутренности колготки заметает снег.

Меж тем Андрей купил новый подержанный мобильник и всё вокруг фотографировал — то кота, то палец, то стену, то окно.

Вечером, за пивом и хлебом, они рассказали друг другу день.

И придумали кое-что.

Пётр, Фёдор и Андрей стали деловыми людьми. Покупали на рынке уродливые волокнистые колготки, распихивали по пакетам и на каждый лепили фото: Мерилин Монро, вид сзади. «Мерилин — в наших колготках вы как в кино».

Городок умирал в сугробе. Электрички уезжали полные и возвращались пустые, всё меньше окон горело ночью, никто даже не писал на стенах.

Мужчины надели дутые чёрные куртки, надели выходные костюмы цвета вечной мерзлоты и пошли продавать колготки втридорога.

Появился лысый Грисюк, долго и внимательно шёл рядом.

— Ну чего, блядь! — сказал он, и его рот дрогнул. — Есть варианты!

— А я тебя помню, — сказал Пётр. — Ты ел снег, у тебя была двойка по арифметике и чтению.

— А теперь я серьёзно поднялся. Я прокачанный человек, — сказал дрожащим ртом Грисюк. — У меня форд.

— Твоему форду треть века. Купи вон сестре колготки. В наших колготках вы как в кино.

— Я ничего не покупаю, я только продаю, — сказал лысый Грисюк. — Если что, вы знаете, где я.

Кому везёт, кому не везёт, а кому то да сё.

Пётр, Фёдор и Андрей были везучи.

Они бродили по домам и людям, и несли домам и людям колготки «Мерилин», пахнущие Новым светом.

Дело ладилось: длинные девицы, истощённые блудливым одиночеством, жирные жёны, готовые лопнуть от бледно-розовой крови — все брали «Мерилин». Весь городок, все его бедные женщины ждали кино.

Пётр, Фёдор и Андрей сели в кафе «Январь» перебирать деньги.

Появился лысый Грисюк, похожий на странного ребёнка.

— Я много думал, — сказал он. — Я всю ночь считал почти незаметные трещинки в стене. Я не куплю ваших колготок.

— Ты не себе, так сестре купи.

— У меня сестра в инвалидном кресле. Она всё равно что безногая. И слюна течёт. Купите у меня лучше этой штуки.

— Чего?

— Ну, штуки этой.

— От героина, я слышал, член не работает и руки отпадают.

— Да идите вы, — лысый Грисюк стал быстро пятиться, его рот дрожал, — жиды. Сволочи!

Фёдор и Андрей всё распродали и отправились домой, а Пётр пошёл в отделение милиции.

За стеклом лейтенант читал русские народные сказки и плакал. Он поднял на Петра глаза, полные боли. «Все умерли», — шепнул он.

— Товарищ дежурный, — сказал Пётр, — я пришёл к вам с благой вестью. Я знаю, как это трудно — ловить преступников. Как в погоне болит душа и потеют ноги. У меня для вас есть решенье всех проблем. В них прохладно летом и тепло зимой. В них вы никогда не умрёте, в них никто никогда не умрёт. Я и сам ими пользуюсь. В наших колготках вы как в кино.

Пётр щёлкнул пальцами, поклонился, медленно расстегнул пояс, снял брюки и показал колготки «Мерилин».

Мужчины долго и внимательно смотрели в пустоту.

— Беру, — сказал милиционер и вытер слёзы.

Осталось продать лишь несколько пар.

Пётр шёл домой и думал: как там тепло и пахнет кошачьей мочой и супом, как жене будет приятно, когда он скажет ей, что она самая красивая. Как он купит новый кафель и календарь на следующий год. Как жена от счастья побреет ноги, и всё будет хорошо.

На повороте, у замёрзшего куста черёмухи, его толкнули в спину, потом ещё раз, как будто лопнули позвонки.

Пётр упал на бок, слыша хруст сердца в снегу и не зная о плоской дыре в спине, и почти не чувствуя боли.

Пётр увидел: лысый Грисюк подпрыгивает и убегает с последней охапкой «Мерилин», бросив измазанный чёрным нож.

Пётр подумал — вот, наверно, его дома ждёт сестра, вот, наверно, обрадуется, вот, наверно, будет хоть один день веселья, впрочем, что ей без ног, с рождения не знать ног, да и всё белым-бело, всё давно уже занесло снегом.

АНТОН

Всегда найдётся добрая близорукая душа, сплюнет и скажет: неправда, всё не может быть настолько плохо.

В конце марта один мужчина выбросил в мусоропровод двухлетнего внука своей любовницы. Соседи выбежали на рёв и вызвали кого надо, мужчину нашли, надавали ему слегка по морде, посадили напротив видеокамеры, а потом следователь с длинной, похожей на кишечник улыбкой, включил запись.

Я решил не обрабатывать её литературно. Только выкинул наводящие вопросы. Пусть будет, как было. Мужчина смотрел прямо в камеру, иногда запинался, закрывал глаза и сглатывал, и говорил вот это, дословно:

— Пришли домой. Решили немного выпить. Анна Петровна пошла ребёнка укладывать. Точнее, было непонятно, кто кого укладывает, она его или он её. Она была очень сильно пьяная. Потом я сел в большую комнату смотреть кинофильм «Штрафбат». Ребёнка отнёс к бабушке. Но он начал бегать. И пищать. Водки у меня оставалось где-то ноль семь. Ну вот. Прошёл ещё час. Я сидел, пил. Ребёнок вроде угомонился, потом обратно прибежал капризничать. Я ему два раза сделал замечание. Потом нечаянно его толкнул. Я хотел его просто тряхануть, но он у меня вырвался. Потому что был в маечке и трусиках и упал навзничь. Это в большой комнате у меня. А там у меня ковёр и дальше ковра идёт паркет уже. И я нечаянно — я сделал это не специально — я испугался — я увидел, как ребёнок качнулся головой назад и захрапел. Я его поставил в большой комнате и начал приводить его в порядок. Испугался, что что-то произошло. И он вдруг замолчал, ребёнок. Я по состоянию эффекта, я не знаю, как это произошло, решил избавиться от ребёнка. Темно было и никого не было, я открыл две двери и аккуратно вынес ребёнка к мусоропроводу. И кинул его туда. Потом пришёл домой, схватился за голову — что я натворил — чуть с ума не сошёл. До утра сидел. Продумывал, что делать. Я правда подумал, что ребёнок уже погиб.

Дело было на Канонерском острове — дюжина домов, полтора завода и туннель на большую землю. Бабушке Анне Петровне было только сорок два, молодая бабушка. Спьяну она всегда плакала, раздевалась перед зеркалом и мяла груди, рассматривала тело, все его складки и волоски, и плакала, что молодости вообще не было, а были какие-то вонючие прыжки и повороты, и всё закончилось островом. Анна Петровна любила своего мужчину — он был моложе и драл её, как молоденькую. Но у него был щенок ротвейлера, очень шумный, и мужчина выбросил его в окно, и тоже потом плакал, они потом вместе с бабушкой плакали, она голая, а он в брюках.

У ребёнка из мусоропровода была и мать, не только бабушка. Таня родила в пятнадцать, от мелкого и тупого, который, впрочем, любил её, девочку. Она торговала в магазине водкой, потому что больше нечем было торговать. Пенсионеры называли её проституткой и норовили взять в долг. Когда ей сообщили, Таня упала на пол и закричала, глаза у неё стали как снег с кровью. Она очень хотела к сыну, в больницу, но надо было работать с девяти утра до одиннадцати вечера, каждый день, потому что иначе вместо неё посадят таджичку. Поэтому в больницу Таня не пошла, и в реанимации не знали даже, как ребёнка зовут — Антоном — знали только про все его ушибы и переломы, а как зовут, не знали.

— Ничего, нового родишь, — сказала Анна Петровна, когда Таня вернулась с работы. — Молодая ещё, сука.

— Я не хочу нового, мне очень нравится этот, — сказала Таня.

— Не спорь с матерью. Родишь нового! А моего мужчину не вернёшь! Не вернёшь, поняла? Его засадят лет на десять, маленького моего.

— Он же грубый. Бил тебя.

— Он-то меня бил, а у тебя вообще никакого. Когда сын сдохнет, совсем никого не будет.

Потом бабушка стала плакать и извиняться, потому что всё-таки очень любила и внука, и дочь.

На суде мужчина совсем обмяк и начал рассказывать, как двадцать девять лет назад сделал из тетрадного листа кораблик и пустил по ручью. Это не записывали и почему-то даже не слушали. Мужчина тогда сказал, что признание вырвано пытками, что ребёнок сам открыл две двери и прыгнул в мусоропровод, маленькие дети могут многое. Вот так заснёшь у телевизора и проснёшься преступником.

Я тоже был на том суде и обещал говорить только правду. Всё так и было, кроме кораблика — это моё воспоминание, это со мной произошло, а всё остальное — с ними, с этими островитянами.

В магазине теперь сидела дохлая таджикская девушка, ей платили в полтора раза меньше, чем Тане, она плохо понимала слова и знаки, зато её можно было быстро уволить или изнасиловать, и она смолчит.

В больнице Таню встретил очень молодой, но совсем беззубый врач.

— Вам так повезло, что он выжил, — сказал врач. — Ваш сын обязательно будет счастлив.

Ещё на Канонерском острове был такой неприятный человек — притворялся слепым и с этого жил. Когда он и правда ослеп, он уже не просил денег, только ходил взад-вперёд вдоль моря и бормотал: «Господи-господи, выведи меня отсюда».

БЛИНЫ

Бедному горе, безрукому каша без ложки, а одинокому полторы матрёшки. Правда-неправда, а что-то в этом есть на правду похожее.

Боря появился откуда-то с Камчатки, из совсем маленького города — куча мусора у океана. Он уехал, и там почти ничего не осталось. Да и не было почти ничего.

Он танцевал лучше всех в школе, ему купили туфли, повезли выступать в дом культуры в райцентр, и местное начальство — старые, усталые воры — хлопало нервному мальчику с голубыми глазами и прямой спиной.

Боря танцевал, закончил школу и танцевал, начал курить и бросил, и танцевал, и пританцовывал, сдавая вступительные на юридический (вальсом не проживёшь, решили родители), он протанцевал несколько лет и не помнил ни строчки законов, а потом его случайно поймала какая-то шпана, что-то в голове у него хрустнуло, и ещё были сломаны три позвонка.

Резких движений теперь нельзя, можно умереть, сказали врачи через три месяца. Родители, чтобы не смотреть в его распахнутые горем глаза, отправили сына в большой город и сняли ему однокомнатную квартиру на окраине. Второй шанс, путёвка в жизнь, ну и что там ещё говорят в таких случаях.

Место было на исходе леса и называлось социальный район номер двадцать девять. Страшно. Боря жил на улице Героев, дом один.

В городе было мало работы. Можно было таскать что-то тяжёлое. Или торговать чем-то никому не нужным. Тяжести Боря поднимать теперь не мог, а торговцев и без него хватало.

Здесь ещё недавно был пустырь и подлесок, горели вонючие костры, дрались мужчины и кричали женщины, одичалые дети видели белку и хотели её сжечь. Теперь стояли новые, но уже обшарпанные дома, одинаковые, для бедных.

Многие заселились и даже успели спиться в новых условиях.

Время стояло. На Борю смотрели с вежливой тоской, как на приличного, у которого шансы есть ещё, всё-таки молодой и в костюме.

От одиночества Боря стал печь блины. Хорошие, но с привкусом палтуса и наваги, что в них ни клади. Пёк и ел сам, скучая по горизонту.

Он бездействовал, гулял вдоль леса и вглубь его, и однажды утром нашёл женщину — кто-то её изнасиловал, прикончил, женщина лежала разбитым затылком вниз, ноги присыпаны листьями, как будто её похоронили неглубоко и заживо, и она наполовину откопалась.

Боря осторожно — от резких движений можно умереть — наклонился и спросил:

— Ты что?

Пригляделся и увидел, что красивая, улыбается и не дышит.

— Я к тебе приду ещё, — сказал Боря грустно и пошёл домой.

В городе не было времён года, только времена суток, можно было забыться зимой и очнуться осенью, а в окне ничего не менялось.

Однажды Боря проснулся от боли, полежал, послушал, как сосед за тонкой стеной смотрит повтор вчерашнего фильма и плачет, осторожно встал, испёк стопку блинов, положил в коробку из-под настольного хоккея и медленно пошёл в лес. Женщина была там, красивая, улыбалась и не дышала.

— Я поем, — сказал Боря и сел на землю, — я, знаешь, пеку. Раньше ещё танцевал, но теперь танцевать нельзя. Ты мёртвая, конечно, и прошлогодний листок на щеке, но я поем с тобой блинов. Позавтракаем.

Боря вообще редко говорил, но с мёртвыми проще, чем с живыми.

Иногда Боре звонили родители. Они стояли где-то там вдвоём у телефона, неуверенные и бесплодные, и не знали, что говорить и делать.

— Всё хорошо! — говорил Боря, — у меня порядок. Это город больших возможностей. Мне немного одиноко, но так всегда бывает на новом месте. Работу я скоро найду. Дайте послушать океан. А я вам дам послушать лес.

— Только не вздумай танцевать, — говорили родители. — Голова не болит?

— Ничего у меня не болит, — говорил Боря.

— На тебе океан.

Так он и ходил, без смысла и без работы, проедал потихоньку родительские деньги, вечный школьник на вид, и не скажешь, что двадцать пять. Его не боялись голуби и вороны, и дети со злыми взрослыми лицами не трогали его.

— Ты понимаешь, Наташа (он знал, что вряд ли Наташа, но надо было как-то назвать), я, в сущности, и не пробовал жизни. Учился на юриста и танцевал, пока мог, а может быть я моряк.

Он сел поближе к ней и глубоко вздохнул. Ударил неприятный запах. Боря постарался дышать пореже и не смотреть женщине на лицо.

Близкие люди могут быть не в форме, но не надо обращать на это внимания.

Однажды Боря пришёл без блинов, но с цветами — на остановке пьяница торговал фиалками и отдал ему за так последний букет.

Женщины не было видно, место преступления обступили люди, эксперт-криминалист суетился в гнилой листве.

Боре сказали уходить.

— Пустите меня к ней! — сказал Боря. — Я к ней пришёл.

— Следственные действия. Идите на хуй, — сказал небольшой человек с блокнотом, следователь.

— Вот доказательство — цветы! — сказал Боря. — Я к ней!

— Ходи давай отсюда.

— Я юрист! — вспомнил Боря. — Я учился на него! Вы нарушаете закон! Она наверное Наташа! Не смейте делать ей больно. Вы всем делаете больно, но не ей, я умру за неё. Я сейчас буду танцевать.

Он дёрнулся куда-то вверх и вбок, но рослый прапорщик поднял его, как ребёнка, и Боря повис на его руках, с глупым букетом, дурак.

Криминалист смотрел на него и думал, что как-то мир устроен не вполне порядочно, вот и парень влюбился в разложившийся труп, да и не сам ли он её кокнул, а потом пошли привычные мысли — работа, дом, стиральная машина, и, кстати, уже весна, не то что бы стало уже тепло или зелено, но пахнет весною.

АТОМЫ СОСТОЯТ ИЗ АНГЕЛОВ

Не тот бездельник, кто сидит без дела, а тот, кому делать нечего.

Когда-то кто-то пососал карандаш, почесал в штанах, начертил квадрат и построил город сплошь из пятиэтажных домов. Потому что если атомная война, то взрыв повалит небоскребы, а пятиэтажки не повалит.

Оставшееся пространство равномерно истыкали тополями. Тополь глупое дерево: растет недолго, сгорит — не жалко.

Дома стояли, тополя цвели, а бомба так и не упала, и всё состарилось в ожидании конца света.

В одном таком доме жил один такой парень Саня Светлов. Ему было что-то около тридцати и он пробовался то грузчиком, то кладовщиком, то паковать сигареты в пачки у отца на фабрике, но всё было не то. Родители кормили его и давали смотреть телевизор, а он годами гулял по району с бутылкой самого дешёвого пива и ждал нужного поворота судьбы.

Все вокруг работали и угрюмо смеялись над бездельником Саней, в глазах у них было спокойное знанье жизни, а он ходил никакой.

У Сани был главный друг, ядерщик Руслан. Он-то знал, чего хочет. В школе ковылял с тройки на тройку, но в старших классах полюбил физику, стал лучше всех хоть в чём-то, пошел на физфак, запил и был исключен со второго курса.

— Я ядерщик! — говорил Руслан спьяну. — Я ядерщик. Атомы состоят из ангелов. Я блюю.

Меж двух домов, у трансформаторной будки с нарисованным добрым солнцем, была детская площадка, где все выпивали, вот и Саня с Русланом. Раньше был ещё третий в их компании, Тимофей с маленькими, как бы заросшими лишней кожей глазами. Он пропал года на три, а потом подошел к ним и злобно сказал:

— Я хочу быть океанологом. Или бильярдистом. А любви нет. Проснешься, а рядом опухшая рожа.

И ушёл. Саня Светлов навсегда запомнил эти слова.

Годы проходят, как зубы: хоп — и дырка.

Однажды Сане Светлову исполнилось двадцать девять лет и он все искал работу. То охранял кучу мусора на заднем дворе, но ему не заплатили, потом две недели крутился в магазине бытовой техники, но стало очень скучно.

— Ты ничтожество, — говорил ему Руслан, — вот посмотри на меня. Я ядерщик. У меня научное мышление. Да, меня тоже отец кормит. Но ты не работаешь от безволия. А я не работаю от того, что я ядерщик. Я жду места.

— Мне бы, — сказал Саня Светлов и задумался, — мне бы выбрать, что по душе. А не как все.

— Люди не могут то да сё пробовать. Всему своё место. Я ядерщик. А ты ничтожество. Но мой друг.

Однажды Сане исполнилось тридцать, он попросил у отца сразу много денег, выпил, позвонил по специальному телефону и впервые попробовал женщину.

Она была тоже пьяна и шевелилась под ним, как раздавленная.

— Тима был прав, любви нет, — сказал Саня Светлов.

Опять было раннее лето, а летом самое хорошее — запах тополей после дождя.

Отцу Сани Светлова сказали, что он уволен.

Вначале он стоял у конвейера и паковал сигареты в пачки, потом устроился механиком чинить конвейер, потом старшим механиком, прошла жизнь, получал нормально, только задыхался, потому что на работе выдавали пять блоков в месяц бесплатно.

У отца немного тряслись руки и болел бок, на вкус он уже не отличал котлету от хлеба, но запах тополиных почек еще чуял, или, во всяком случае, помнил.

Его уволили, и он не сразу очухался. Постоял у выхода. Понял, что жить осталось лет десять. Пошёл домой. Покашлял. Поел. Заснул.

Саню Светлова устроили работать. Он стал кормилец. Какой-то троюродный что ли брат торговал дверьми и Саню определили торговать дверьми.

— Теперь ты взрослый человек, Саня, — сказал отец и закурил две сигареты одновременно. — Теперь ты в серьёзные люди подался. Ты человек, Саня.

— Можно после работы с Русланом погулять?

— Нельзя. Ты взрослый человек, Саня.

Годы кончаются, как сигареты: хоп — и нет пачки.

Однажды Саня Светлов и Руслан созвонились, встретились и выпили. В кустах орали подростки, а они ползали по асфальту, тридцатилетние, со скучными морщинами у глаз, и их тошнило.

— Я ядерщик! — говорил Руслан спьяну. — Я ядерщик. Атомы состоят из ангелов. Я блюю.

— А я продавец дверей, — говорил Саня Светлов. — Я продавец дверей. Я продаю двери. Люди покупают двери. Нужны двери. Наши двери лучше.

— Саня! — кричал Руслан, и изо рта у него текло. — Саня! Продай мне дверь.

— Сделай бомбу, Руслан! Сделай бомбу!

И Руслан встал из лужи рвоты и уставился на пятиэтажки, на тополя, на довольно красивый закат. Он вспомнил, что на первом курсе читал интересную книгу о том, как строили эти типовые районы, как проектировали эти дома, исходя из мощности взрыва и силы ударной волны, но плохо помнил, что за книга, бомбардировки не будет, атомы состоят из ангелов, мир на земле, тополя цветут.

Оглавление

ЗИМНЯЯ СКАЗКА

АНТОН

БЛИНЫ

АТОМЫ СОСТОЯТ ИЗ АНГЕЛОВ