Михаил СЕРЯКОВ
ВСТУПЛЕНИЕ
«И пошли за море к варягам, к руси. Те варяги зовутся русью, как другие зовутся шведы, другие же — норвежцы и англы, а еще иные готы — так и эти. Сказали руси чудь, словене, кривичи и весь: “Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет. Приходите княжить и владеть нами”. И избрались трое братьев со своими родами, и взяли с собой всю русь, и пришли. И сел старший, Рюрик, в Новгороде, а другой — Синеус, — на Белом озере, а третий, Трувор, — в Изборске. И от тех варягов прозвалась Русская земля». Это лаконичное известие, помещенное в отечественной Повести временных лет (далее — ПВЛ) под 862 г., породило трехвековой спор. Кем была эта варяжская Русь и как возникло само название нашего народа? Однозначного ответа на эти вопросы летопись не дает, и, в силу этого, в научной среде по этой проблеме высказывались самые разнообразные мнения. Сторонники одного направления, получившие название норманистов, считают, что термин Русь имеет скандинавское происхождения и тем или иным путем был принесен восточным славянам скандинавами, с которыми они отождествляют летописных варягов. Их противники — антинорманисты — настаивают на том, что название это не было заимствовано извне, а имеет исконно славянское происхождение, а варяги были западными славянами. Спор этот начался еще во времена М.В. Ломоносова и продолжается до сих пор. Сама длительность этой дискуссии указывает на то, что у каждой из сторон есть свои сильные и слабые стороны, препятствующие окончательной победе той или иной точки зрения. В нашу задачу не входит прослеживание всех перепетий этой борьбы на протяжении столетий — она достаточно подробно освещена в обстоятельном исследовании В.В. Фомина «Варяги и Варяжская Русь», с которым может ознакомиться любой желающий. Помимо этих двух основных направлений, прочно укоренившихся в отечественной науке, выдвигались и продолжают выдвигаться другие гипотезы, диапазон которых весьма широк: от полного отрицания достоверности приведенного выше летописного текста до более чем экзотических предположений. Поскольку ни одна из этих периферийных гипотез по своей обоснованности не может сравниться с предположениями о славянском и скандинавском происхождении варяжской Руси, данная книга будет посвящена сопоставлению аргументов этих двух основных направлений. Норманисты активно внедряют в общественное сознание мысль, что только их понимание древнерусской истории является объективным и подлинно научным, а их оппоненты руководствуются не строгими научными фактами, а ущемленным чувством национальной гордости. Как подчеркивал И.Е. Забелин, подобная практика использовалась норманистами с самого начала: «Шлецер, горячо прогоняя все несогласное с его идеями о скандинавстве Руси, так запугал не-ученостью всякое противоположное мнение, что даже и немецкие ученые страшились поднимать с ним спор»{1}. Однако точно такая же практика, как констатирует сам принадлежащий к лагерю норманистов А.В. Назаренко, практикуется его единомышленниками и в начале XXI в.: «Всякое уклонение от этимологии др.-русск. русь < др.-сканд. roþs- “гребной, имеющий отношение к гребным судам” карается отлучением от науки»{2}. Сама эта мысль в разных интерпретациях часто встречается в трудах современных норманистов. «Как и в XVIII, так и в XIX и XX вв. антинорманизм (как, впрочем, и крайние, “экстремистские” версии норманизма…) основывались на вненаучных, идейнополитических побуждениях»{3}. Однако занимавшийся историей дискуссии представителей обеих направлений Л.С. Клейн был вынужден отметить точно такие же побуждения и у своих предшественников. Уже основоположники норманизма в нашей стране Байер, Миллер и Шлецер, которых Л.С. Клейн ошибочно считал основоположниками этой гипотезы вообще, привезли с собой «свои националистические предрассудки — убеждение в превосходстве немецкого народа над другими, высокомерное пренебрежение к русским людям». Говоря о датском профессоре В. Томсене, которого его последователи явно не причисляют к числу «экстремистов», он отметил: «Кстати, любопытно, что именно упрек в националистической профанации науки В. Томсен бросил своим противникам, заявив, что антинорманисты руководствуются в своих исследованиях не требованиями науки, а исключительно патриотизмом. Может быть, это и прозвучало бы красиво, если бы исходило от испанца, японца или папуаса, но никак не от скандинава — потомка норманнов»{4}. Таким образом, даже виднейшие светила норманизма, как это признают их последователи, «основывались на вненаучных, идейно-политических побуждениях», а их обвинения в этом своих оппонентов сильно напоминают попытку вора отвести от себя подозрение криком: «Держи вора!» В психологии подобное перенесение на другого человека не признаваемых у себя черт личности называется проекцией. Не скупясь на похвалы своему ученику Г. Лебедеву, Л.С. Клейн пишет: «Так, еще студентом он был одним из основных участников Варяжской дискуссии 1965 г., положившей в советское время начало открытому обсуждению роли норманнов в русской истории с позиций объективности. (…) Этот семинар, по оценке историографов (А.А. Формозов и сам Лебедев), возник в ходе борьбы шестидесятников за правду в исторической науке и сложился как очаг оппозиции официальной советской идеологии. Норманнский вопрос был одним из пунктов столкновения свободомыслия с псевдопатриотическими догмами»{5}. Поскольку организатором и идейным вдохновителем семинара был сам Л.С. Клейн, то щедро расточаемые им Г. Лебедеву похвалы в равной степени относятся и к нему самому. О маскировке собственных норманистских убеждений и своей роли в изменении восприятия этой проблемы данный автор пишет так: «А так я сумел изложить некоторую их часть сразу, другие — потом, все более полно, и сохранил возможность воспитать в своем семинаре целую плеяду молодых исследователей, преданных принципам объективной науки, ученых, которые немало потрудились на этом поприще, изменив атмосферу в исследовании этой проблемы»{6}. Практически то же самое пишет и сам Г. Лебедев: «Работа Семинара началась в 1964 г. после спецкурса Л.С. Клейна “Археология и варяжский вопрос”… “славистами” стали в дальнейшем не все, но все осваивали “пурификационный подход”, принципы интеллектуальной честности и последовательной процедуры исследования…»{7}Посмотрим, насколько эти утверждения об «интеллектуальной честности» в «борьбе шестидесятников за правду в исторической науке» соответствуют действительности. Чтобы оценить аргументы сторон, нам необходимо обратиться к основным источникам, в которых речь идет о происхождении руси.Глава 1. ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ТРАДИЦИЯ О ПРОИСХОЖДЕНИИ РУСИ
Основным источником, из которого мы черпаем сведения о происхождении руси, оказавшим решающее влияние на все остальные отечественные летописи, является уже упоминавшаяся ПВЛ. Уже с самого начала ее автор искусственно вписывал историю своей страны в библейское предание о разделении между собой земли тремя сыновьями Ноя. Иафету, одному из его сыновей, достались северные и западные страны, и, перечисляя их, летописец впервые упоминает русы «В Иафетовой же части обитает русь, чудь и всякие народы: меря, мурома, весь, мордва, заволочьская чудь, пермь, печера, ямь, угра, литва, зимигола, корсь, летгола, ливы. Поляки же и пруссы, и чудь сидят близ моря Варяжского. По этому же морю седят варяги: отсюда к востоку — до предела Симова, сидят по тому же морю и к западу — до земли Английской и Волошской. Потомство Иафета также: варяги, шведы, норвежцы, готы, русь, англы, галичане, волохи, римляне, немцы…»{8} Уже это, самое первое упоминание в летописи руси вызывает ощущение некоторой двойственности: если в первом предложении русь упомянута вместе с финно-угорскими и балтскими племенами Восточной Европы, то уже через два предложения она перечисляется вместе с народами, проживающими в Северной, Центральной и Западной Европе. В этом втором списке русь помещается между готами, жителями острова Готланд, и англами, которые до своего переселения на территорию современной Англии в IV–V вв. жили на территории нынешней Дании и пограничной с ней области Германии. Память об их пребывании оставила весьма устойчивый след в этом скандинавском государстве. Первый датский летописец Саксон Грамматик во вступлении к своему труду называет Дана и Ангеля, детей Хумбля, прародителями данов. А.Г. Кузьмин отмечал, что «“Англией” называет англосаксонский король Альфред (871–901) пограничную с землями славян часть Ютландии, и это название удерживалось за ней вплоть до XIX в.»{9}. До сих пор сохранилось и название Ангельн (нем. Angeln, лат. Anglia) — местности на северо-востоке федеральной земли Шлезвиг-Гольштейн на границе между современными ФРГ и Данией. Интересно отметить, что подобная двойная локализация Руси в основных своих чертах совпадает с описанием расположения варягов, данной летописцем между двумя только что рассмотренными предложениями. На западе варяги граничат с той же землей англов, а на востоке «седят… до предела Симова». В самом начале своего труда к их числу летописец отнес Персию, Вавилон, Сирию и Финикию, но, судя по всему, в данном контексте он имел в виду не их, а более гораздо более близкие к Руси исламские народы, живущие на Волге и около Каспийского моря, которые он чуть ниже также упоминает в связи с этим «жребием»: «А Двина из того же леса (Оковского. — М.С.) течет и идет к северу, и впадает в море Варяжское. Из того же леса течет Волга на восток и впадает семьюдесятью устьями в море Хвалисское. Поэтому из Руси можно плыть по Волге в Болгары и в Хвалисы, и на восток пройти в удел Сима, а по Двине — к варягам, а от варягов до Рима…»{10} Летописец подчеркивает, что находящийся на территории Руси Оковский лес является связующим звеном для двух речных систем, по одной из которых можно попасть к варягам, а по второй — в «жребий Симов». Логика летописца становится окончательно понятна, когда в статье 1096 г. он увязывает происхождение волжских булгар и хвалис с персонажами из Ветхого Завета, обосновывая тем самым их отнесение к «жребию Симову»: «Сыны ведь Моава — хвалисы, а сыны Амона — болгары… Поэтому хвалисы и болгары происходят от дочерей Лота, зачавших от отца своего, потому и нечисто племя их»{11}. Интенсивность торговли варягов с волжскими народами была столь велика, что выдающийся хорезмский ученый ал-Бируни (973–1048) даже писал, что Варяжское море, которое он считал заливом Океана, доходит непосредственно до булгар: «На севере страны славян от него (Океана. — М.С) отходит большой залив вблизи страны булгар-мусульман, этот залив известен под названием Варяжского моря; варяги — это народ, живущий на его берегу»{12}. Как показал Д.Е. Мишин, Варяжское море было известно мусульманским авторам уже в первые десятилетия X в.{13} Поскольку ПВЛ постоянно называет Балтийское море Варяжским и под этим же названием оно было известно и в исламском мире, данное обстоятельство недвусмысленно указывает, кто в интересующую нас эпоху был доминирующей силой на Балтийском море, по берегам которого жили многие другие народы. Отмеченная заморская локализация руси сохраняется в летописи и дальше. Под 859–862 гг. летописец сообщает: «Варяги, приходя из-за моря, взимали дань с чуди, и со словен, и с мери, и с веси, и с кривичей. (…) В год 862. И изгнали варягов за море, и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом. И сами решили: “Поищем сами себе князя, который бы владел нами и судил по праву”. И пошли за море к варягам, к руси. Те варяги зовутся русью, как другие зовутся шведы, другие же — норвежцы и англы, а еще иные готы — так и эти. Сказали руси чудь, словене, кривичи и весь: “Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет. Приходите княжить и владеть нами”. И избрались трое братьев со своими родами, и взяли с собой всю русь, и пришли. И сел старший, Рюрик, в Новгороде, а другой — Синеус, — на Белом озере, а третий, Трувор, — в Изборске. И от тех варягов прозвалась Русская земля. Новгородцы суть люди от рода варяжского, а прежде были словене»{14}. Мысль о тождестве варягов и руси присутствует в летописи и дальше, при описании заключения договора с Византией в 945 г.: «А христиан русских водили к роте в церкови святого Ильи… это была соборная церковь, так как много было христиан среди варягов»{15}. Казалось бы, все довольно ясно: русь — это варяги, и остается выяснить, кто же такие были варяги, поскольку летописец ничего не говорит об их племенной принадлежности. Однако достаточно давно было замечено, что в той же ПВЛ присутствует и другая версия происхождения руси, видимая невооруженным глазом. Под 852 г., то есть за десять лет до призвания трех варяжских князей, взявших с собой всю русь, от которой и прозвалась Русская земля, на арене мировой истории русь уже действовала, причем действовала более чем активно: «В год 852, индикта 15, когда начал царствовать Михаил, стала прозываться Русская земля. Узнали мы об этом потому, что при этом царе приходила русь на Царьград, как пишется об этом в летописании греческом»{16}. Как отмечают исследователи, на самом деле византийский император Михаил III, упоминаемый в данной статье, вступил на престол в 842, а не в 852 г. И это не единственное свидетельство, локализующее русь ближе к Черному, а не к Варяжскому морю. Под 862 г. упоминается, что два боярина Рюрика, Аскольд и Дир, отправились на юг и сели править в Киеве. Под 866 г. летопись сообщает об их походе на Царьград, причем в тексте они также именуются русью: «В год 866. Пошли Аскольд и Дир на греков и пришли к ним в четырнадцатый год царствования Михаила. Цесарь же был в это время в походе на агарян, дошел уже до Черной реки, когда епарх прислал ему весть, что русь идет на Царьград, и возвратился цесарь. Эти же вошли внутрь Суда, множество христиан убили и осадили Царьград двумястами кораблей. Цесарь же с трудом вошел в город и всю ночь молился с патриархом Фотием в церкви Святой Богородицы Влахернской, и вынесли они с пением божественную ризу святой Богородицы и погрузили в реку. Была в это время тишина, и море было спокойно, но тут внезапно поднялась буря с ветром, и встали огромные волны, и разметало корабли безбожной Руси…»{17} На самом деле, как следует из византийских источников, нападение Руси на Константинополь произошло в 860, а не в 866 г., причем, что важно для нашего исследования, нападавшие назывались именно Русью. Итак, на этот раз уже не только отечественный, но и иностранный источник подтверждает существование Руси за два года до призвания варягов. Поскольку в 882 г. Аскольд и Дир были убиты Олегом, захватившим Киев и действовавшим от лица малолетнего сына Рюрика Игоря, целый ряд исследователей не без основания предполагают, что Аскольд и Дир были независимыми правителями Киева, а с Рюриком оказались связаны лишь впоследствии на страницах летописи, автор которой в этом случае стремился подчеркнуть законность династии Рюриковичей, представляя убитых Олегом князей боярами варяжского князя. В пользу этой версии говорит и отмеченное выше хронологическое несоответствие, поскольку руководители похода 860 г. никак не могли быть боярами призванного лишь в 862 г. Рюрика. Наконец, следы южной локализации Руси прослеживаются и в статье 882 г., повествующей о захвате Киева Олегом: «И сел Олег княжить в Киеве, и сказал Олег: “Да будет это мать городам русским”. И были у него варяги и словене, и прочие, прозвавшиеся русью»{18}. Сторонники южной локализации руси вполне справедливо обращают внимание на то, что «матерью городов русских» варяжский князь называет не Новгород или какой-либо иной северный город, что было бы логично, будь первоначальная Русь на севере, а южный Киев. Последнее предложение процитированного фрагмента понимается ими в том смысле, что лишь оказавшись в Киеве пришедшие с Олегом варяги, словене и другие воины его дружины начинают «прозываться» русью, т.е. принимают название той земли, где они отныне поселяются. Правильность данного понимания подтверждается и расчетом лет правления первых русских князей, данных летописцем в статье 852 г.: «А от первого года царствования Михаила до первого года княжения Олега, русского князя, 29 лет, а от первого года княжения Олега, потому что он сел в Киеве, до первого года княжения Игоря 31 год»{19}. Рюрик, согласно ПВЛ, умер в 879 г., и тогда же княжение перешло к Олегу, который захватывает Киев не сразу, а в 882 г. Под 913 г. летописец сообщает, что после смерти Олега начал княжить Игорь. Несложный математический расчет показывает, что, по мнению летописца, первый год княжения Олега, которого он здесь прямо именует «русским князем», приходится не на переход к нему власти после смерти Рюрика, а на вокняжение его на юге, что дополнительно подчеркивается фразой «Потому что он сел в Киеве». В действительности между летописной датой воцарения Михаила и захватом Киева Олегом прошло не 29, а 30 лет, однако эта небольшая ошибка может объясняться особенностями определения начала года в древнерусском летописании. Для нас здесь гораздо важнее другое обстоятельство: счет лет правления Олега именно в качестве русского князя автор ПВЛ ведет не с момента перехода к нему власти на севере после смерти Рюрика, а с момента начала его правления в Киеве, который, соответственно, и рассматривается летописцем как центр полянской руси. Эта же тенденция прослеживается и в летописной статье, посвященной междоусобной войне 1015 г. правившего в Новгороде Ярослава и захватившего власть в Киеве Святополка: «И собрал Ярослав тысячу варягов, а других воинов сорок тысяч, и пошел на Святополка… Услышав же, что идет Ярослав, Святополк собрал бесчисленное количество воинов, русских и печенегов, и вышел против него к Любечу…»{20} Как видим, в данном случае русами именуется только киевская дружина Святополка, в то время как варяги Ярослава русью уже не называются. Поскольку Киев был столицей племени полян, данную версию происхождения руси обычно называют полянской. В рассказе ПВЛ о деятельности Кирилла и Мефодия она сформулирована достаточно четко: «Был един народ славянский: славяне, сидевшие по Дунаю и покоренные уграми, и моравы, и чехи, и поляки, и поляне, которые теперь зовутся русь»{21}. Как видим, в отличие от варяжской, полянская версия дает однозначный ответ об этнической принадлежности загадочной руси. Вслед за рассказом об основателе Киева Кие летописец вновь подчеркивает славянский характер Руси: «Вот кто только славянские народы на Руси: поляне, древляне, новгородцы, полочане, дреговичи, северяне, бужане, прозванные так потому, что сидели по Бугу, а затем ставшие называться волынянами. А это другие народы, дающие дань Руси: чудь, весь, меря, мурома, черемисы, мордва, пермь, печера, ямь, литва, зимигола, корсь, нарова, ливы, — эти говорят на своих языках, они от колена Иафета и живут в северных странах»{22}. Хоть живущие в Восточной Европе финно-угорские и балтские племена также причисляются в соответствии с библейской генеалогией к потомкам Иафета, летописец совершенно четко подчеркивает их отличие от славянской Руси, с которой они связаны лишь данническими отношениями. Определенный синтез варяжской и полянской версий с однозначной констацией славянской принадлежности руси мы видим и в рассказе ПВЛ о деятельности апостола Павла: «К моравам же ходил и апостол Павел и учил там; там же находится и Иллирия, до которой доходил апостол Павел и где первоначально жили славяне. Поэтому учитель славян — Павел, из тех же славян — и мы, русь; поэтому и нам, руси, учитель апостол Павел, так как учил славянский народ и поставил по себе у славян епископом и наместником Андроника. А славянский народ и русский един. От варягов ведь прозвались русью, а прежде были славяне; хоть и полянами назывались, но речь была славянской. Полянами же прозваны были потому, что сидели в поле, а язык им был общий — славянский»{23}. Понятно, что представление о Павле как об учителе Руси в строгом смысле отнюдь не отражает историческую реальность, а было обусловлено стремлением монаха-летописца максимально удревнить церковную историю своей страны. Однако в этом качестве данный фрагмент находится в определенном противоречии с другим текстом ПВЛ, где в качестве первого христианского учителя Руси называется совсем другой апостол, а именно Андрей. Известно, что в качестве небесного патрона Руси апостол Андрей стал восприниматься довольно поздно, где-то с конце XI в. Однако культу апостола Андрея на Руси предшествовал не культ апостола Петра, а, как показал Ю.К. Бегунов, культ папы римского Климента{24}. Следовательно, упоминание Петра в качестве учителя Руси отражает, скорее всего, в какой-то мере варяжскую традицию. Взятый в этом контексте, данный фрагмент находит свое подтверждение в лингвистических данных: «И, как это ни странно на первый взгляд, крещенная Византией Русь употребляла для понятия “крестить”, “крещение” совсем не греческие слова, но вместе со всеми остальными славянами наши предки называли этот обряд словом, очень давно пришедшим с Запада, из области немецкого языка. Заимствованное оттуда, наше крестить, как и крест, восходит к германской, немецкой форме имени Христа»{25}. Как отмечает О.Н. Трубачев, оттуда же пришло в древнерусский язык и слово церковь, другое важнейшее понятие новой религии. Следовательно, данный фрагмент ПВЛ при всей фантастичности его утверждения о Петре как учителе славян совершенно точно отражает факт знакомства славян с христианством, оставившим первый след такого рода в их языке, не на византийском юге, а на германском западе. Наконец, в ПВЛ присутствует несколько весьма интересных моментов, когда русь описывается как нечто отличное одновременно и от варягов, и от полян. Сообщение о походе Игоря 944 г. на Византию начинается следующим образом: «Игорь собрал воинов многих: варягов, и русь, полян, и словен, и кривичей…»{26} Весьма похожий перечень встречается в летописи и при описании войны Ярослава с Болеславом и Святополком в 1018 г.: «Ярослав же, собрав русь, и варягов, и словен…»{27} При рассмотрении состава войска Ярослава может показаться, что летописец вновь отождествляет русь с полянами, однако название данного племени последний раз упоминается на страницах летописи при описании похода Игоря 944 г., что позволяет рассматривать оба перечня вместе. Являются ли они отражением какой-то третьей концепции, или данным фрагментам есть иное объяснение? Поскольку никаких следов отождествления руси с каким-либо третьим племенем в летописи не встречается, представляется, что в данном случае летописец отразил приток в войско русских князей какой-то новой группы воинов, отличной и от полян, и от прежних варягов-руси. В результате этого процесса новый контингент вливается в наемный варяжский корпус, который теперь начинает отличаться летописцем от руси. Другой стороной этого же явления становится утрата термином варяг четкой этнической характеристики, в результате чего впоследствии на страницах летописи он начинает обозначать европейцев вообще, особенно пришедших «из-за моря», становясь их обобщенным наименованием наподобие того, как в Московской Руси немцами называли не только собственно жителей Германии, но и других выходцев из Западной Европы. К похожему выводу на основе анализа летописей пришел и А.Г. Кузьмин: «Один из ранних киевских летописцев понимал под “варягами” население славянского Поморья, а также областей, тяготевших к Новгороду. В XII в. западное славянство воспринималось в Киевской Руси уже как часть германо-скандинавского мира, и “варягами” теперь называют всех живущих “за морем”»{28}. С описанием 1018 г. естественным образом связываются события 1015 г., когда призванное Ярославом множество варягов творили насилие новгородцам и женам их, за что они и были перебиты возмущенными горожанами. Бесчинства варягов в Новгороде — это первая прямая констатация в ПВЛ столкновения между местным населением и пришельцами из-за моря за полтора века их пребывания на Руси. Даже когда Владимир в 980 г. обманул варягов, с помощью которых он победил в междоусобной войне, и не дал им затребованного выкупа, летопись не сообщает о каких-либо бесчинствах со стороны этих наемников, а лишь об их желании отправиться на службу в Константинополь. Очевидно, столь резкое изменение поведения варягов в начале XI в. связано с женитьбой Ярослава на Ингигерд, дочери шведского конунга, которая произошла в 1018 или 1019 г. Стремясь сначала отложиться от отца, а затем победить в междоусобной войне Святополка, опиравшегося на поляков и печенегов, Ярослав активно привлекал в свою дружину выходцев из Скандинавии, что нашло свое отражение и в скандинавских сагах. Сложнее объяснить выделение варягов в качестве отдельного понятия уже в 944 г., однако разгадка подобной дифференциации лежит, скорее всего, в констатации ПВЛ того обстоятельства, что «много было христиан среди варягов» при описании заключения договора с греками в следующем, 945 г. Достаточно широкое распространение среди них новой религии можно объяснить лишь их службой в Византии, где многие из них принимали крещение. О наличии там выходцев из Руси в этот период свидетельствует очень хорошее знание ситуации в нашей стране, отраженное в трактате Константина Багрянородного «Об управлении империей», написанном византийским императором, по мнению ученых, между 948 и 952 гг. Об этом же говорит и отмеченное в нашей летописи под 955 г. требовании Константинополя к княгине Ольге о присылке воинов. Хоть данное требование Ольгой и было отклонено, однако никто не мешал отдельным варягам в частном порядке наниматься на византийскую службу. Когда часть из них впоследствии возвращалась на Русь, нельзя исключать вероятности того, что с ними в Киев могли направляться и другие наемники, служившие до этого в Византии. Судя по описанию летописца, уже при Игоре варяжская дружина начала пополняться другими воинами, ее этническое единство стало размываться, и в связи с этим ПВЛ отделяет ее одновременно как от полян, так и от руси. При Ярославе данный процесс еще более ускорился, что вновь было отмечено летописцем. После рассмотрения сведений, изложенных в написанной в XII в. отечественной летописи, становится очевидно, что в Европе либо одновременно существовало две различные руси, либо одна из изложенных в ПВЛ версий о ее происхождении неверна. К тому же, приводя две версии о происхождении руси, летописец ни разу не объяснил, почему так стали называться варяги и поляне. Это может свидетельствовать о глубочайшей древности термина «Русь», на что указал В. Мавродин: «Он восходит к очень древним временам, и если когда-то был не именем собственным страны и народа, а имел какое-то смысловое значение… то уже в эпоху Киевской Руси его первоначальный смысл был основательно забыт»{29}. Действительно, объясняя значение и происхождение названий многих из упомянутых им славянских племен, летописец ничего не говорит об этом применительно к руси, по имени которой были названы как огромное государство, так и населявшие его славяне. На фоне зафиксированных им же примеров народной памяти, отлично помнившей события пяти-шестивековой давности, молчание автора ПВЛ по этому чрезвычайно важному вопросу, его противоречивые сведения по поводу варягов-руси и начала применения имени русь к восточнославянским землям выглядят довольно странно. Это тем более странно, что именно эта проблема была вынесена летописцем в заглавие его великого труда: «Се Повести времяньных лет, откуду есть пошла Руская земля, кто въ Киеве нача первее княжити, и откуду Руская земля стала есть». Даже если Русская земля «прозвалась» от призванных варягов, то и тогда автор ПВЛ мог включить в летопись сведения о происхождении и значении этого термина у варягов, тем более что представители варяжской династии и пришедших с ней дружинников находились рядом с любознательным летописцем. Полное молчание по этому вопросу как автора ПВЛ, так и всех бывших после него летописцев может быть объяснено только одной из двух возможных причин: или к XII в. изначальный смысл имени русь был окончательно забыт русскими, хорошо еще помнившими о событиях VI в., или же в его значении содержалось нечто абсолютно неприемлемое для христианских летописцев, о чем они и предпочли умолчать. На отмеченные противоречия в тексте ПВЛ первым обратил внимание еще Д. Иловайский, однако подробно рассмотрел текст Сказания о призвании варягов А.А. Шахматов в начале XX в. Вывод этого крупного исследователя истории отечественного летописания был категоричен: «Правда, летописец отождествляет русь и варягов в этом своем сказании, но он делает это так неловко, что позволяет заподозрить в замечании о тождестве Варягов и Руси позднейшую вставку. (…) Слова “к Руси… и тако и си Русь” имеют характер вставки, нарушившей первоначальную нить рассказа, повествующего о призвании Варягов»{30}. Хоть данный вывод и был сделан ученым, имеющим авторитет в академических кругах, однако при его оценке следует иметь в виду несколько обстоятельств. Во-первых, то, что казалось исследователю XX в. неловкой вставкой, а именно выражение «идаша за море къ Варлгомъ к Русі», летописцу XII в. вполне могло казаться необходимым уточнением, конкретизирующим положение призываемого варяжского племени. Во-вторых, сделанный вывод о поздней вставке в первоначальный текст был необходим А.А. Шахматову для обоснования своей концепции происхождения Руси. Суть этой достаточно путаной концепции сводилась к следующему. Начиная с IX в. или даже ранее скандинавы осуществляют набеги на территорию будущей Руси и делают ее предметом «торгово-промышленной эксплуатации». От финнов славяне заимствуют имя русь для обозначения варягов-скандинавов. Казалось бы, если славяне действительно заимствовали у финнов имя Русь для обозначения скандинавов, то и появиться оно должно было у них в первую очередь на севере. Однако север, по мысли А.А. Шахматова, был социально-экономически неразвит и не дозрел до образования государственности, поэтому имя руси оставалось «этнографическим обозначением варягов» и исчезло с их изгнанием. Юг России был более развит, и, когда скандинавы явились туда, по их имени руси и стало называться «созданное ими государство и покоренные ими племена». Возникнув в первой половине IX в., Русское государство на юге стало угрожать северу, что и побудило новгородцев призвать варягов. Первоначально созданное на севере, Сказание о призвании варягов не отождествляло их с русью, однако когда его переделывал южный летописец, то он помнил, что имя руси обозначало когда-то варягов и отождествил два этих понятия. Вся эта путаная концепция понадобилась А.А. Шахматову для того, чтобы согласовать отстаиваемый им постулат о скандинавском происхождении руси со ставшими известными к тому времени данными о существовании руси на юге до призвания варягов. Даже на первый взгляд кажется странным все построение о финском происхождении имени руси, а об имени объединения чуди, словен, кривичей и веси, — кажется шито белыми нитками. Особенно странной кажется такая коллективная амнезия для чуди и веси, родственных финнам племен, поскольку, по убеждению норманистов, именно от финнов к славянам пришло имя руси. Ни в одном источнике не встречается даже намека на угрозу этой северной конфедерации со стороны Южной Руси перед призванием Рюрика. Наконец, раскопки Ладоги и окрестных территорий показывают достаточно высокий уровень развития северного региона, что полностью опровергает исходный постулат гипотезы А.А. Шахматова о невозможности распространения имени Руси на севере из-за отсутствия там предпосылок для возникновения государственности. В-третьих, о происхождении дошедшего до нас в ПВЛ Сказания о призвании варягов имеются и другие мнения. Так, например, А.Л. Никитин полагает, что поздней вставкой в Сказание является само упоминание варягов{31}. В обоих случаях все эти реконструкции первоначального летописного текста несут на себе довольно сильную печать гипотетичности. Не вдаваясь далее во все остальные гипотезы о происхождении летописного текста, вопроса более чем сложного и окончательно еще не решенного, хочется отметить лишь один момент, которому исследователи не придают значения. Отечественная историография обычно делает акцент на наличие двух различных версий происхождения Руси в ПВЛ, упуская из виду тот бесспорный факт, что последний редактор летописи, вне зависимости от того, какой концепции он сам придерживался, не исключил из ее текста видимые невооруженным глазом положения противоположной концепции, хоть и имел полную возможность это сделать. Из этого следует, что для него в упоминании о существовании двух различных земель, каждая из которых называлась Русью и была связана с происхождением современного ему Древнерусского государства, не было никакого противоречия. Более того, варяжская и полянская концепции происхождения Руси не только каким-то непротиворечивым образом сочетались в сознании заключительного редактора ПВЛ, но и всех остальных средневековых русских летописцев, ни один из которых не предпринял попытки принципиально изменить этот летописный текст. Необходимо отметить, что две Руси знает и более ранний, по сравнению с ПВЛ, источник. При описании потомства Мешеха и Тираса, двоих сыновей все того же библейского Иафета, неизвестный еврейский автор «Книги Иосиппон», написанной в середине X в. в Южной Италии, отмечает: «Мешех — это саксани. Тирас — это руси. Саксани и энглеси живут на великом море, руси живут на реке Кива, впадающей в море Гурган»{32}. Как видим, и еврейский автор X в., живший ближе к времени призванию варягов, одну Русь помещает по соседству с саксами и англами, а вторую — на Днепре (название реки здесь дано по имени главного города, стоящего на ней, — Киева), который у него впадает в Каспий (море Гурган). Предположение Г.М. Бараца о том, что автор ПВЛ заимствовал перечень «потомства Иафета» из данного еврейского текста, крайне маловероятно, и, скорее всего, сходство их объясняется тем, что оба они описывали существовавшие в ту эпоху реалии. Еврейский путешественник X в. Йакуб, лично посетивший Центральную Европу, писал: «Граничат с Мешко (то есть Польшей. — M С.) на востоке русы, а на севере — прусы. Жилища пруссов у окружающего (Балтийского. — М.С.) моря. (…) Нападают на них русы на кораблях с запада»{33}. Как видим, этот путешественник знает Киевскую Русь, находящуюся к востоку от Польши, и еще какую-то Русь, нападающую на пруссов по морю с запада. Очевидно, что второй Русью не могли быть русы из Киева или Новгорода, поскольку свои походы в Прибалтику они совершали по суше и даже если бы нападали на пруссов с моря, то приплывали бы на своих кораблях с севера, но никак не с запада. Отголосок сведений о заморской Руси, отличной от Древнерусского государства в Восточной Европе, сохранился и в Скандинавии. «Сага о Хальвдане Эйстейнссоне», написанная не ранее середины XIV в., так описывает вымышленную историю норвежского конунга Эйстейна, якобы захватившего Ладогу и ставшего ею править во времена Харальда Прекрасноволосого, умершего около 940 г.: «Конунг Эйстейн находится теперь в своем государстве… Так продолжалось до того дня, когда большой купеческий корабль, плывший с востока возле Балагардссиды, попал в сильную бурю. Тот корабль исчез, и ни одному человеку не удалось спастись, и думали люди, что сильная буря, должно быть, разбила судно. Позже осенью наступил день, когда ко двору конунга Эйстейна пришли два человека. Они оба были высокого роста, но плохо одеты; никто ясно не видел их лиц, так как они скрывались за глубоко надвинутыми капюшонами. Они подошли к конунгу и говорили с ним с уважением, потому что он обычно был приветлив в разговоре. Он спросил их, кто они. Они рассказали, что их обоих зовут Грим, родом они из Руссии и потеряли все свое богатство при кораблекрушении. Они просили конунга разрешить им остаться перезимовать»{34}. В это время Ладога не находилась под властью Рюрика, а затем и его преемников и ни о каком ее захвате и последующем правлении там Эйстейна речи не может быть — все это откровенная выдумка создателя этой саги. Однако интересно в ней другое: Ладогу автор саги не считает Русью. Путь туда лежит по морю на запад мимо Балагардссиды, которую исследователи отождествляют с юго-западным побережьем Финляндии между Хельсинки и Або. Утверждение незнакомцев, что «родом они из Руссии» и потерпели кораблекрушение на Балтике, не вызывает ни малейшего сомнения или подозрения у правящего в Ладоге скандинавского конунга. В сагах обычно конкретизируется место, куда направляется тот или иной персонаж, если оно находится в Скандинавии. Поскольку в данном случае этого нет, очевидно, что эта заморская Русь не является Скандинавией. Тот факт, что автор саги, русский перевод которой был известен уже в XIX в., не сделал подобное отождествление, должно было бы навести отечественных норманистов на серьезные размышления. Однако вместо этого они предпочли истолковать не вписывающийся в их представления факт удобным для себя способом. Согласно их мнению, пришедший из латинской традиции термин «Руссия» использовался авторами саг наряду с традиционным «Гардарики» и на каком-то этапе оба названия стали применяться к различным ареалам: Гардарики — по отношению к северу Руси, а Руссия — по отношению к Южной Руси с центром в Киеве. Затем на каком-то этапе оба названия стали взаимозаменяемыми. Однако плывший с востока на запад мимо Финляндии корабль мог попасть в Южную Русь, только обогнув всю Европу и переплыв Черное море. Как ни плохо знали исландцы в XIV в. географию Восточной Европе, однако они вряд ли стали бы придумывать подобный невероятный маршрут. Очевидно, что Руссия данной саги не является Южной Русью, куда из Ладоги можно было спокойно попасть по пути «из варяг в греки», который должны были бы хорошо знать скандинавы, будь они на самом деле теми самыми варягами. В представлении создателя этой саги Руссия не тождественна Скандинавии и при этом находится где-то за морем на западе по отношению к Ладоге. Византийский историк XV в. Леоник Халкондил отмечает: «Россия простирается от страны скифских номадов до датчан и литовцев»{35}. Как видим, и этот автор не только исходит из представления о том, что на западе русы граничат с датчанами, что практически полностью совпадает с локализацией варяжской Руси в ПВЛ, но и констатирует их единство с жителями Древней Руси. Хоть автор этот достаточно поздний, следует отметить, что отмеченное им представление о западных пределах расселения русов восходит к гораздо более ранней эпохе, как это следует из слов византийского императора, обращенных еще в X в. к Святославу: «Полагаю, что ты не забыл о поражении отца своего Ингоря, который… отправившись в поход на германцев… был взят ими в плен, привязан к стволам деревьев и разорван надвое»{36}. Ниже нами будут рассмотрены другие письменные источники, точно локализующие расположение русов на западе. Однако и уже приведенные свидетельства показывают, что утверждение автора ПВЛ о существовании некоей Руси в непосредственной близости от англов и готландцев не является поздней вставкой, а соответствует исторической действительности.Глава 2. ПИСЬМЕННЫЕ СВИДЕТЕЛЬСТВА В ПОДДЕРЖКУ НОРМАНИСТСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ
Дошедшие до нас наиболее ранние свидетельства, на основании которых можно сделать вывод об этническом происхождении варяжской Руси, содержат весьма противоречивую информацию, часть которой соответствует точке зрения норманистов, а другая ее часть — воззрениям их оппонентов. Чтобы разобраться в этом исключительно сложном вопросе, рассмотрим аргументы, на которые ссылаются обе стороны. Хоть автор ПВЛ и не говорит прямо, кем была варяжская Русь — германцами, славянами или каким-то другим племенем, — тем не менее в тексте летописи есть ряд данных, указывающих на ее этническое происхождение. Во-первых, это приводимые в ПВЛ имена русских послов Олега и Игоря. Действительно, значительная часть таких имен, как Карл, Инегелд, Фарлаф, Веремуд, Рулав, Гуды, Руалд, Карн, Фрелав, Руар, Актеву, Труан, Стемид, Вуефаст, Искусеви, Слуды, Улеб, Каницар, Шихберн Сфандр, Прастен Туродов, Либиар Фастов, Грим Сфирьков, Прастен Акун, Кары Тудков, Каршев Туродов, Егри Евлисков, Воист Войков, Истр Аминдов, Ятвяг Гунарев, Шибрид Алдан, Кол Клеков, Стегги Етонов, Сфирка, Алвад Гудов и подобные им, звучат не по-славянски. Норманисты поспешили объявить их свидетельством скандинавской принадлежности русов. Впоследствии они, правда, признали, что вовсе не обязательно все эти люди со скандинавскими именами были норманнами: за несколько десятилетий совместной деятельности славяно-варяжских дружин в их составе уже могли появиться дети от смешанного брака, славянский воин мог назвать сына в честь варяжского родича или боевого товарища. Однако более внимательное рассмотрение этого перечня показало, что такие имена, как Каницар, Искусеви, Апубксарь, имеют эстонские корни{37}. Либиар Фастов Лаврентьевской летописи в Ипатьевской фигурирует как Либи Арьфастов.Если предположить, что последний вариант более правильный, то слово либи может указывать на его племенную принадлежность: в ПВЛ ливы именовались либами, и, таким образом, и данное имя происходит из Прибалтики. С другой стороны, имена Сфандр, Прастен, Фрутан, Алвад, Мутур, Стар, Истр, Гунастр, Алдан, Туробид имеют иранское происхождение{38}. К венето-иллирийским относятся Карн, Акун, Егри, Уто, Кол, Гуды. К фризским — имена с основой на фаст и Гримм. Тилен, Туад, Тудор, Роалд, Шихберн, Куци, Кары и Моны считаются кельтскими{39}. Исследования А.Г. Кузьмина показали, что имена этих послов принадлежали к кругу не столько германо-скандинавских, сколько кельтских, иллирийских и иранских имен. Более того, в числе послов Игоря под 945 г. упоминается некий Свень{40} — имя, производное от названия свеев — древнерусского названия шведов. Тот факт, что этот посол упомянут не под своим настоящим именем, а под образованным от названия его народа прозвищем, указывает на то, что он был едва ли не единственным шведом в составе посольства. Точно таким же образом по своей племенной принадлежности прозывался и Ятьвягъ, другой участник того же самого посольства{41}. Присутствие некоторых германских имен также объясняется достаточно продолжительными контактами русов с германцами, которые, как было показано автором этих строк, начались как минимум с начала нашей эры{42}. Понятно, что норманисты не согласились с этими выводами, но результаты предпринятого нового исследования удивили, возможно, и их самих: «В составе “варяжских” имен выделяется основная группа, отражающая фонетику ранее неизвестного науке раннесредневекового восточногерманского диалекта. Назовем его “континентальным северогерманским диалектом” (КСГЯ)… Фонетика этого языка по ряду признаков заметно отличается от фонетики древнедатского, древнешведского и древнесеверного (древненорвежского и древнеисландского) языков. В общем восходя к прасеверогерманской и отражая северогерманские инновации, фонетика КСГЯ имеет архаические черты, которые позволяют предположить более раннее отделение КСГЯ от северогерманского ствола…»{43}Вопрос о восточных германцах весьма сложен и нуждается во всестороннем рассмотрении, однако для нашего исследования важно то, что, по мнению лингвиста-норманиста С.Л. Николаева, имена упоминающихся в договорах с греками послов к собственно скандинавским языкам отношения не имеют. Вспомним и наблюдения по этому поводу М.Н. Тихомирова, взглянувшего на данную проблему с несколько иной точки зрения: «Перед нами два ряда имен: князья, посылающие своих представителей, носят имена Игоря, Святослава, Ольги, Владислава, Предславы, тогда как послы называются Ивором, Вуефастом, Искусеви, Слуды, Улебом, Каницаром. Не будем заниматься лингвистическими изысканиями. Пусть имена послов, даже такие, как Ивор и Улеб, принадлежат к скандинавским именам, что, впрочем, сомнительно, но три княжеских имени из пяти (Святослав, Владислав, Предслава), бесспорно славянские. Итак, верхушка, князья — славяне, а их послы — варяги. Вот единственный вывод, который можно сделать из анализа имен в договорах Руси с греками X в. Напрасно ссылаться на быстрое ославянивание варяжской династии. Родовые имена держались обычно долго, как это видим в первой династии пришлого происхождения в Дунайской Болгарии, князья которой сохраняют титулы и имена неславянского характера почти два века. Не проще ли считать, что варяги-наемники окрашивали своими именами дружину русских князей X века, а князья были славяне и пользовались славянскими именами?»{44} Однако, как показали приведенные выше данные, в дружине присутствовали финноугры, иранцы и представители других народов Европы. Таким образом, сохранившийся в летописи перечень послов свидетельствует лишь о многоплеменном составе дружины киевских князей, а отнюдь не о том, что скандинавы составляли там подавляющее большинство. Следующий аргумент норманистов также связан с посольством, которое состоялось еще до призвания Рюрика. Под 839 г. Вертинские анналы сообщают, что к франкскому императору Людовику прибыло посольство от византийского императора Феофила: «С ними (послами) он прислал еще неких (людей), утверждавших, что они, то есть народ их, называются рос (Rhos) и что король их, именуемый хаканом, направил их к нему, как они уверяли, ради дружбы. В упомянутом послании он (Феофил) просил, чтобы по милости императора и с его помощью они получили возможность через его империю безопасно вернуться, так как путь, которым они прибыли к нему в Константинополь, пролегал по землям варварских и в своей чрезвычайно дикости исключительно свирепых народов, и он не желал, чтобы они возвращались этим путем, дабы не подверглись при случае какой-либо опасности. Тщательно расследовав (цель) их прибытия, император (Людовик) узнал, что они из народа свеев (так в последнем по времени переводе, в других переводах обычно говорится о свеонах, что соответствует тексту оригинала Sueones. — M.С), и, сочтя их скорее разведчиками и в той стране, и в нашей, чем послами дружбы, решил про себя (в других переводах “у себя”. — М.С.) задержать их до тех пор, пока не удастся доподлинно выяснить, явились ли они с честными намерениями или нет»{45}. Дальнейшая судьба этих послов неизвестна, но именно на этом сообщении франкских анналов норманисты во многом и строят свою гипотезу. Однако, если внимательно проанализировать текст этого сообщения, окажется, что оно далеко не так однозначно, как кажется на первый взгляд. Во-первых, норманисты почему-то совершенно не рассматривают возможность, что свеоны Вертинских анналов были авантюристами, просто выдавшими себя за русских послов, чтобы получить дары от византийского императора, не имеющими никакого отношения к народу «рос». Во-вторых, как полагал А.Г. Кузьмин, свеоны были «географическим, а не этническим определением» и обозначали не собственно свеев-шведов, а население побережья Балтийского моря и островов{46}. Однако, даже если предположить, что свеоны в данном тексте действительно были шведами, это свидетельствует скорее против, чем за скандинавское происхождение росов. Утверждение послов, «что они, то есть народ их, называются рос», напрямую перекликается с зафиксированной летописью формулой начала речей послов Олега и Игоря «Мы от рода русского»{47} и указывают отнюдь не на племенную принадлежность конкретных послов, а лишь на то, что они являются представителями Древнерусского государства. В высшей степени показательна и реакция франкского императора. Из «Жития святого Ансгария» известно, что в 829 г. к Людовику Благочестивому прибыло посольство свеонов, желавших принять христианство и к ним были отправлены миссионеры. Теперь же, в 839 г., услышав, что новые шведы называются росами, он немедленно заподозрил в них лазутчиков и задержал до выяснения обстоятельств. Такая редакция Людовика более чем красноречиво показывает, что в качество росов шведы никому на Западе известны не были. Страдавшая от набегов викингов Западная Европа знала скандинавов очень хорошо, и первая же их попытка назваться другим именем сразу вызвала серьезные подозрения. Следует сразу подчеркнуть, что ни один источник, ни собственно скандинавский, ни русский, ни какой-либо иностранный, больше никогда говорит о том, чтобы скандинавы утверждали, будто они принадлежат к племени русов. Третьим важным козырем норманистов было сообщение итальянского епископа Лиутпранда Кремонского, бывшего в 949 и 968 гг. послом в Константинополе, о походе Игоря на столицу Византии. В этом сообщении он пояснил своим читателям, кто такие русы. Ключевое место в этом пояснении традиционно переводилось так: «Греки по их телесным признакам называют их руссами, мы же по месту их поселения норманнами»{48} (Rusios, quos alio nos nomine Nordmannos appellamus). Хоть в оригинале и стояло Nordmannos, однако практически всегда на русский язык оно переводилось как норманны. На руку норманистам играло и то, что сочинение Лиутпранда не было переведено на русский язык целиком, а только соответствующий фрагмент. Когда же его труд был переведен целиком, стало ясно, в каком контексте он употреблял слово нордманны: «Город Константинополь, который ранее назывался Византии, а теперь зовется Новым Римом, расположен среди самых диких народов. Ведь на севере его соседями являются венгры, печенеги, хазары, руссы (Rusios), которых мы зовем другим именем, т.е. нордманнами…»{49} Как совершенно справедливо подчеркнули издатели полного сочинения Лиутпранда Кремонского, для этого итальянского епископа нордманнами, то есть буквально «северными людьми», были все народы, жившие к северу от Дуная, и к их числу этот автор причислял не только русов, но и венгров, печенегов и хазар. Отрывок же о походе Игоря звучит так: «В северных краях есть некий народ, который греки по его внешнему виду называют Рогююа, русиос, мы же по их месту жительства зовем “нордманнами”. Ведь на тевтонском языке “норд” означает “север”, а “ман” — “человек”, отсюда нордманны, то есть “северные люди”. Королем этого народа был (тогда) Игорь; собрав более тысячи судов, он пришел к Константинополю»{50}. Как видим, Лиутпранд Кремонский констатировал лишь северное жительство русов, а отнюдь не их скандинавскую принадлежность — последний смысл его свидетельству произвольно придали уже норманисты. Четвертым и одним из наиболее сильных аргументом норманистов являлось сообщение Константина Багрянородного о русских и славянских названиях днепровских порогов, из которых часть русских названий сопоставима со скандинавскими. Приведем названия порогов из сочинения византийского императора, а также предпринимаемые исследователями попытки объяснения русских названий порогов из других языков{51}.| Название и значение порогов, по Константину Багрянородному | Этимология норманистов | Этимология М.Ю. Брайчевского | ||
| «по-славянски» | «по росски» | значение | ||
| Эссупи | Эссупи | «Не спи» | Ves supa, «быть бодр ствующим» (Томсен); supandi от supa, «пить, сосать» (Карлгрен); stupi, «водопад» (Фальк); a-supi, «засасывающий» (Сальгрен) | От негативной частицы æ |
| Островунипрах | Улворси | «Островок порога» | Holmfors (Holm — «остров», fors — «водопад») | Ulaenvara — «место окруженное волнами» |
| Геландри | «Шум порога» | Gjallandi, gael landi от gjalla/ gaella — «громко звучать, звенеть» | Gelaes dwar — «звучащие двери» | |
| Неасит | Аифор | Так как в камнях порога гнездятся пеликаны | Æi(d) rfors — «водопад на волоке» (Сальгрен); Æfor — «вечно стремящийся» (Томсен) | Ajkfars — «порог гнездовий» |
| Вулнилрах | Варуфорос | Barufors от Baru — «волна» и fors — «водопад» (Томсен); ѵarafors — «водопад с высокими утесами и островками» (Фальк) | Varufors — «широкий порог» | |
| Веручи | Леанди | «Кипение воды» | Hlæjandi, lе(і) andi от hlaeja/ lea — «смеяться» | Leyun — «бежать» от lеу «литься» |
| Напрези | Струкун | «Малый порог» | Strokum от strok/struk — «течение в проточной воде» (Томсен); strukn от названия озера Straken в Вестерутланде (Сальгрен); strukum от struk — «узкая часть русла реки, теснина» (Фальк) | Sturkon — «небольшой» |
Глава 3. ПИСЬМЕННЫЕ ИСТОЧНИКИ О СЛАВЯНСКОМ ПРОИСХОЖДЕНИИ РУСОВ
На славянское происхождение руси указывают достаточно многочисленные источники, которые не связаны между собой. Уже создатель ПВЛ четко заявил: «а Словеньскыи языкъ и Роускыи одно ее». Понятно, что норманисты предпочитают понимать данный фрагмент применительно к полянской версии происхождения руси либо относят его к тому периоду, когда пришедшая с Рюриком русская дружина, состоявшая, по их мнению, из скандинавов, ославянилась. Однако текст летописи свидетельствует о том, что уже самые первые представители варяжской руси говорили по-славянски: «Через два года умерли Синеус и брат его Трувор. И принял всю власть один Рюрик и пришел к Ильменю, и поставил город над Волховом, и назвал его Новгород, и сел тут княжить, и стал раздавать мужам своим волости и города ставить — тому Полоцк, этому Ростов, другому Белоозеро»{62}. Как видим, все города, основание которых летописец приписывает варягам, носят исключительно славянские, а отнюдь не скандинавские имена. Однако из этого следует, что и основатели их говорили по-славянски. Точно так же против их понимания этнической природы руси недвусмысленно свидетельствует само начало ПВЛ, где к потомкам Иафета причислены «варязи, свей, оурмане, (Готе), русь, агняне», из чего с неизбежностью следует, что хоть варяжская русь и находилась где-то неподалеку от шведов и норвежцев, но однозначно отличалась от этих скандинавских народов древнерусским летописцем. Заявление отечественного летописца подтверждает и арабский писатель Ибн Хордадбех (ок. 820 — ок. 890): «Что же касается до русских купцов — а они вид славян — то они вывозят бобровый мех и мех черной лисицы и мечи из самых отдаленных (частей) страны Славян к Румскому морю…»{63} Ценность данного известия заключается и в том, что, в отличие от автора ПВЛ, Ибн Хордадбех сам жил в эпоху призвания варяжской руси и записывал со слов мусульманских купцов, успевших хорошо изучить своих контрагентов. По мнению одних специалистов, первая редакция его сочинения была составлена примерно в 846 г., вторая — в 885 г., другие специалисты считают, что была только редакция 80-х гг. IX в. Отметим, что А.Я. Гаркави перевел интересующее нас место не как «вид славян», а как «племя из славян»{64}. Свидетельство Ибн Хордадбеха весьма однозначно. Весьма показательна и реакция норманистов на него. Английский историк П. Сойер, признавая, что текст называет русов сакалиба, тут же отмечает: «Так обычно обозначаются славяне, но поскольку получающийся в результате смысл противоречит всему, что принято думать о русах, в данном контексте термин Saqaliba иногда переводится как “северяне”, или “европейцы”»{65}. Однако, как мы увидим ниже, это далеко не единственное отождествление русов со славянами. Исследователь действительно может подвергнуть источник критике, но для этого нужны весомые основания. Произвольная подмена одного слова в древнем источнике другим только на том основании, что ему так хочется или «принято думать», никакого отношения к науке не имеет и представляет собой элементарную подтасовку фактов. В последней главе мы увидим другое «объяснение» данного известия, предложенное туземным норманистом Г.С. Лебедевым. Другой арабский автор, Аль-Масуди, создавший свой труд в 20–50-х гг. X в., писал: «Мы упоминали при (описании) гор Кавказа и хазар, что в стране хазар (есть) люди из (числа) славян и русов, и они сжигают себя на огне. Эта разновидность славян и другие из них примыкают к востоку и (простираются) с запада»{66}. Ценность этого известия «Геродота Востока» заключается не только в весьма раннем времени создания его произведения, но и в том, что во время своих путешествий он был на юге Каспийского моря и в Закавказье, где лично расспрашивал капитанов кораблей и купцов о северных странах, в которых им довелось побывать, то есть передаваемая им информация не зависела от Ибн Хордадбеха. Мы видим, что в данном фрагменте у него речь идет о славянах и русах. Поскольку к первым едва ли применимо выражение «разновидность славян», то следует сделать вывод, что данная характеристика относится именно к русам. Современный отечественный арабист Д.В. Микульский, сам считающий русов скандинавами, был вынужден констатировать: «Расспрашивая людей, что-либо знавших о русах, Масуди пришел к выводу, что они представляют собой одну из составных частей славянства…»{67} Обращает на себя внимание и географическая локализация русов, напоминающая нам описание распространение варяжской Руси в ПВЛ. Еще одно отождествление русов и славян в восточных источниках происходит при описании похода на Бердаа. Иранский автор Ибн Мискавайх (ум. в 1034 г.) приписывает это предприятие одним русам: «332/943–944 год. В этом году вышло войско народа, известного под именем русов, к Азербайджану, направилось к Бардаа, овладело им и забрало в плен его население»{68}. Другой мусульманский автор X в. ал-Мукаддаси также сообщает о нападении на Бердаа именно русов, причем помещает это известие в свой рассказ об острове русов{69}. Однако при описании того же самого события у сирийского писателя XIII в. Бар-Гебрея упоминаются уже не русы, а славяне и их союзники: «В тот год, когда он (правитель Бердаа Марзубан. — М.С) начал царствовать, вышли разные народы: аланы, славяне и лезги, проникли до Азербайджана, взяли город Бержау и, убив в нем 20 000 человек, ушли назад»{70}. Как видим, там, где одни восточные авторы упоминают русов, там другие говорят о славянах, а подобная взаимозаменяемость в очередной раз указывает на славянское происхождение русов. Кроме того, рассказывая о размахе торговых операций русов-купцов, Ибн Хордадбех делает важное замечание о том, что «иногда они привозят свои товары на верблюдах из Джурджана в Багдад, где переводчиками для них служат славянские рабы»{71}. Очевидно, что если переводчиками для русов служили славянские рабы, то и сами они говорили по-славянски. Интересно также отметить, что другой арабский автор Ибн ал-Факих в написанной около 903 г. книге описал примерно такой же маршрут торговли Восточной Европы с миром ислама, однако в его тексте речь идет о «славянских купцах» и, соответственно, отсутствует фрагмент о славянских рабах-переводчиках. По мнению А.П. Новосельцева, оба мусульманских автора пользовались каким-то общим и неизвестным нам источником, что указывает на то, что в мусульманском мире русов и славян отождествляли друг с другом как минимум в первой половине IX в. В немецких письменных источниках Русь в Восточной Европе под именем Ruzzi упоминается в «Баварском географе», составленном до 821 г. и, следовательно, до летописного призвания варягов. Впоследствии в уставе австрийского герцога Леопольда от 9 июля 1192 г. упоминается понятие Ruzarii, обозначающее купцов, торгующих на Руси. Исследуя этот корень в немецкой письменности, А.В. Назаренко приходит к такому выводу: «Итак, сопоставление Ruzara из диплома Людовика Немецкого и Ruzarii грамоты герцога Леопольда приводит нас к заключению, что др.-в.-нем. Ruzari (> лат. Ruzarius) есть не что иное, как один из вариантов этнонима “русский”…»{72} В этом отношении явную ценность для нашего исследования представляет то, что в грамоте германского императора Отгона II в 979 г. неподалеку от реки Урль упоминается гора, «что по-славянски зовется Ruznic».{73} Суффикс -ник встречается в славянских языках в словах, образованных от этнонимов; так, например, в древнерусском языке существовало слово грченикы, обозначавшее купцов, торговавших с Византией. Как видим, корень рус не только звучит в живой речи западных славян, но и используется ими на славяно-германском пограничье, вдали от моря, то есть там, где присутствие скандинавов исключается. Рассматривая используемые варианты для обозначения Руси в немецкой письменности, ученый отмечает: «Но из принадлежности в свое время основы Ruz- к типу на -jan со всей необходимостью вытекает, что предполагаемое заимствование имени “Русь” в одном из диалектов древневерхненемецкого языка (вероятно, древнебаварский) не могло совершиться позже начала IX в., а скорее всего, позднее рубежа VIII–IX»{74}. Однако существование формы Ruzzi позволяет предполагать одновременное существование в додревневерхненемецком двух форм на Rut и на Rutt, хронологически датируемых III–V вв. н.э. либо, по другому возможному варианту, V–VI вв. Даже если рассматривать другую возможность, она также указывает на весьма раннее появление интересующего нас названия: «Формы с геминированным согласным Ruzzi не объяснимы как заимствования из славянских языков и заставляют предполагать, что они явились результатом второго верхненемецкого передвижения согласных. При этом гипотетической праформой должен был служить этноним (?) с основой Rut-… Исходя из хронологии передвижения, надо допустить, что этноним (?) Rut — был известен южнонемецким диалектам еще в до древневерхненемецкую эпоху, по крайней мере, уже около 600 г., т.е. задолго до появления в начале IX в. первых достоверных сообщений о народе русь»{75}. Точно так же к славянам относит русов и «Раффельштеттенский таможенный устав», утвержденный восточнофранкским королем Людовиком IV между 902 и 907 гг. В нем предусматривается взимание пошлины с иноземных купцов: «Славяне же, отправляющиеся для торговли от руси (de Rugis) или от чехов, если расположатся для торговле в каком-нибудь месте на берегу Дуная или в каком-либо месте у реки Родль (in Rotalariis)…» Отождествление русов и ругов в Западной Европе встречается неоднократно и, как установили исследователи, в данном фрагменте ручь идет именно о русах. Весьма показательно, что размер пошлины определяется в скотах (scoti) — восточнобаварской денежной единицы, вес которой и название было заимствовано из др.-русск. скотъ, «деньги»{76}. Данное обстоятельство предполагает весьма устойчивые русско-баварские торговые связи, возникшие явно до X в. Еще одно указание на славянское происхождение Руси мы видим в «Чешской хронике» Козьмы Пражского (ок. 1045–1125). В ней мы находим упоминание о том, как аббатиса Мария, родная сестра чешского князя Болеслава II (правил с 967 по 999 г.), отправилась на богомолье в Рим и привезла оттуда брату письмо от папы Иоанна XIII (965–972). В нем римский папа разрешал основать в Праге епископскую кафедру и женский монастырь, сопроводив это показательной оговоркой: «Однако ты выбери для этого дела не человека, принадлежащего к обряду или секте болгарского или русского народа, или славянского языка…»{77} (современный вариант перевода данного фрагмента: «Однако не согласно обрядам, то есть секте, народа Болгарии или Руси, то есть на славянском языке…»{78}). Поскольку грамота в оригинале не сохранилась, оппоненты считают либо все послание, либо только данный фрагмент поздней вставкой конца XI в., заявляя, что в 967 г. не было никаких оснований говорить о какой-либо «секте» русского народа, проводящего богослужение на славянском языке. Однако для подобного гиперкритицизма нет особых оснований. Хоть крещение Руси и произошло в 988 г., однако уже в договоре с Византией Игоря в 945 г. упоминается христианская община в Киеве, причем включение упоминания о ней в текст международного договора свидетельствует о ее значимости. Более того, целый ряд данных указывает на достаточно тесные связи киевских христиан именно с чешско-моравским регионом. Большинство трупоположений первой половины X в. в Киеве находят себе полные аналогии в могильниках Моравии{79}. Великоморавское происхождение имеет и одна группа древнерусских крестов, причем один из них был найден в Новгороде в слоях 70–80-х годов X в., а второй крест, найденный в том же городе, датируется концом этого столетия{80}. Концом X в. датируются аналогичные кресты и с городища Заречье Киевского Поднепровья{81}. Если же прибавить ко всему этому «евангелие и псалтирь, написанные русскими письменами»{82}, найденные Кириллом в Херсонесе в 861 г., то есть за целых сто лет до папского письма, то мы увидим, что в присутствии русских христиан в Чехии нет ровным счетом ничего невероятного. Целый ряд упоминаний русов встречается нам в «Деяниях данов», написанном Саксоном Грамматиком (1140 — ок.1208), который изложение событий довел до 1185 г. Труд датского историка практически синхронен отечественной ПВЛ, заканчивающейся 1117 г., и, следовательно, должен рассматриваться как примерно равнозначный ей исторический источник. Не имея возможности поставить под вопрос подлинность самой хроники, написанной в XII в., норманисты высказали сомнения в фактической достоверности сведений о русах Саксона Грамматика, а точнее, достоверность устной эпической традиции данов, на которую и опирался этот автор. Еще первое поколение отечественных норманистов объявило «Деяния данов» сказками и выдумками, в результате чего труд Саксона Грамматика, впервые опубликованный в Париже в 1514 г., и с тех пор неоднократно издавался на различных европейских языках, ни разу не был переведен целиком на русский язык. Как показало исследование, предпринятое автором этих строк, несмотря на неизбежные преувеличения, свойственные эпическому творчеству, «Деяния данов» отражают историческую действительность, содержащиеся в них сведения о существовании русского королевства в Прибалтике подтверждаются другими независимыми данными{83}. В силу этого труд Саксона Грамматика является ценнейшим источником по древнейшей истории наших предков, который стараниями норманистов, великолепно понимавших, что даже частичное признание содержащихся в нем сведений приведет к полному крушению их концепций, почти на три столетия был предан забвению и выведен из научного оборота. Впервые на страницах хроники русы упоминаются в связи с походом на Восток датского короля Фротона I. Напав сначала на землю куршей, датчане двинулись дальше: «Пройдя вперед, Фротон напал на Траннона, правителя народа рутенов (лат. Trannonem Rutene gentis tyrannum)». Хитростью уничтожив их флот, Фротон вернулся в свое отечество. «Затем он направил послов на Русь (in Rusciam) для взимания дани. Но вероломные жители жестоко перебили послов. Возмущенный двойной обидой, он стеснил плотной осадой город Роталу». Взяв этот город приступом, «он направил войско к Палтиске. Убедившись, что силой город не взять, он прибегнул к хитрости. При небольшом числе свидетелей он удалился в укромное место и велел повсюду объявить, что он умер… Поверив этому слуху, царь города Веспасий, когда победа была уже в его руках, оставил столь слабую и вялую оборону, что позволил неприятелю вторгнуться в город и сам поплатился жизнью, предаваясь играм и развлечениям»{84}. Дат у Саксона Грамматика нет и поэтому для определения хотя бы приблизительного времени первого столкновения русов и данов необходимо обратиться как к дальнейшему тексту данного сочинения, так и к археологическому материалу. Фротон I упоминается у Саксона Грамматика в числе наиболее ранних датских конунгов, начинающих свою родословную от легендарного Дана. Эти события описываются им во второй книге хроники, в то время как в пятой книге речь будет идти о войне с гуннами тезки рассматриваемого правителя, Фротона Ш. Между обеими Фротонами Саксон Грамматик упоминает семнадцать датских конунгов. Следовательно, поход Фротона I в Прибалтику произошел еще до нашей эры. Как отмечают специалисты, в древностях Прибалтики фиксируется небольшая группа могильников, явно отличных от захоронений местного населения. Эти ладьевидные могилы, получившие в Латвии название «чертовы ладьи», встречаются на территории Северной Курземе, то есть на территории упомянутых Саксоном Грамматиком куршей, а также в Эстонии на острове Сааремаа. Аналогичные могилы известны в Финляндии, Дании и Готланда, где их особенно много{85}. Археологи рассматривают их как следы пребывания в Прибалтике скандинавов и датируют эти захоронения достаточно ранним периодом: «К середине бронзового века — периоду около 950–970 гг. до н.э. — относятся древние погребения скандинавского происхождения — “чертовы ладьи”…»{86} Судя по названию захоронений скандинавов у местного населения, отношения с пришельцами вряд ли были дружественными. Понятно, что говорить о городах в тот период не приходится, однако укрепленные городища уже существовали. По археологическим данным, они появляются в Прибалтике на рубеже II—I тыс. до н.э.{87} Закономерно возникает вопрос: могли ли в ту отдаленную эпоху на территории Прибалтики присутствовать русы? Древнеримский автор Плиний Старший (23/24–79 гг. н.э.), обобщая сведения античных географов о Балтийском море, в своей «Естественной истории» писал: «Говорят, что в этих местах много островов без названий; Тимей рассказывает, что один из них, который называется Бавнония и на который в весеннее время приливами выносится янтарь, (расположен) против Скифии и отстоит (от нее) на день пути; остальные берега неизвестны. Любопытна молва о Северном океане: от реки Парапанис, где она протекает по Скифии, Гекатей называет его Амальхийским, каковое имя означает на языке этого племени “замерзший”. По сообщению Филемона, отсюда до мыса Русбей кимвры называют его Моримарусой, т.е. Мертвым морем, а далее Кронийским…»{88} Поскольку все эти географические названия больше не встречаются в античной литературе, их конкретная локализация достаточно затруднительна. Исходя из того что в данном отрывке речь идет о янтаре, то с Бавновией (буквально Бобовый остров) отождествляется остров Эзель{89}. Поскольку мыс Русбей находится на границе Мертвого и Кронийского морей (так называли кимвры замерзающую и незамерзающую части Балтийского моря), то на основании современной карты среднегодовой границы замерзания Балтики Д. А. Мачинский и B.C. Кулешов предложили четыре варианта его локализации: два на территории Швеции и по одному на территории Финляндии и Латвии. Однако в этом же фрагменте неподалеку от интересующего нас мыса Плиний Старший упоминает и реку Парапанис, очевидно, достаточно крупную, чтобы известия о ней дошли до римлян. Однако из перечисленных выше четырех вариантов локализации мыса, находящегося на границе замерзания Балтики, неподалеку только от одного протекает достаточно крупная река. Это впадающая в Рижский залив Западная Двина. Недалеко от нее впадает в Балтийское море и Вента, однако она не столь велика, как Двина. Около трех других мысов нет крупных рек, впадающих в Балтийское море. Таким образом, Русбей может быть отождествлен с мысом Колка, находящимся на территории современной Латвии. Именно в непосредственной близости от этого мыса и жили курши. Подобная локализация вполне согласуется с предположением тех исследователей, которые соотносили Бобовый остров с Эзелем. Соответственно, в приведенном выше фрагменте Плиния речь идет о Восточной Прибалтике, в которой последовательно описывается три географических объекта. Поскольку Саксон Грамматик именует противников датского короля то русами, то рутенами, следует отметить, что с последней формой соотносится поселения Рутеники и Рутениеки, расположенные южнее современной Риги. В последнем было обнаружено захоронение эпохи бронзы{90}. Датский хронист помещает прибалтийскую русь по соседству с балтским племенем куршей, однако еще литовский языковед К. Буга отмечал, что само название этого племени kursas, связано с укр. коре, «раскорчеванный участок»{91}. О славянстве этой прибалтийской руси говорят и другие данные языкознания. Как установил профессор К. Вилкуне, славянские элементы были заимствованы финно-угорским населением Прибалтики из двух разных областей и в разные периоды. Более ранние западнославянские заимствования вошли в основном в ливский и эстонский языки, а также юго-западный диалект финского языка, а более поздние восточнославянские заимствования встречаются в восточных диалектах эстонского и финского языков. Последняя группа заимствований датируется приблизительно VI в. н.э., что же касается первой группы, то К. Вилкуне считал, что эти слова попали в прибалтийско-финские языки одновременно с заимствованиями из германского, которые он датировал серединой I тысячелетия до н.э. С его выводами согласны и эстонские лингвисты: «Существуют некоторые славянские заимствования, которые являются весьма ранними, так как восходят к очень древним славянским исходным формам. К таким словам относится, например, эст. ike, “иго” (фин. ies, род. ikeen), эст. hirs, “жердь” (фин. hirsi “бревно”), эст. koonal, “кудель” (фин. kuontale), южноэстонское lihits, “ложка”. Эти слова указывают на то, что между славянами и прибалтийскими финно-уграми имелись связи уже в то время, когда славянские языки были еще весьма близки к общему языку-основе, от которого они произошли. Эти первые соприкосновения имели место уже в последние века до н.э…. Таким образом, эти соприкосновения являются даже более ранними, чем соприкосновения с германцами. На основании археологических данных мы знаем, однако, что восточные славяне в это время еще не жили в непосредственном соседстве с прибалтийскими финно-уграми»{92}. Археолог X. А. Моора со своей стороны уточняет ряд древнейших заимствований в эстонский язык из славянского: «Кроме ike заимствовано kimalune, “шмель”, und, “уда”, koonal, “кудель”, sund, “принуждение”, uba, “боб”, ait, “клеть”. (…) Из упомянутых заимствований особый интерес представляет собой слово іке, “ярмо”, которое, судя по фонетическим признакам, вошло в прибалтийско-финские языки в период существования общеславянской речи, очевидно, в последнем тысячелетии до н.э. Это слово и некоторые другие заимствования западнославянских названий частей воловьей упряжи показывает, что характерное для ливов, эстонцев и юго-западных финнов использование волов в качестве тягловой силы получило свое начало уже в это раннее время»{93}. Современные археологические находки указывают на достаточно раннее появление данного явления в этом регионе: «Находки каменных лемехов и особенно следы пахоты указывают на появление пашенного земледелия в Восточной Прибалтике уже в середине эпохи бронзы»{94}. Кроме того, лингвисты также отмечают отчетливое влияние праславянского языка на германский в том числе в земледельческой сфере: malta, «солод» (<праслав. molto), ploga, «плуг» (<праслав. plugъ), tila, «обработанная земля» (<праслав. tьlo){95}. Славяно-германские контакты, во время которых были заимствованы эти термины, датируются V–III вв. до н.э., то есть примерно в то же время, когда земледельческая терминология была заимствована у славян финно-уграми. С заимствованием финно-уграми из славянского языка названия боба следут сопоставить и Бавновию, буквально Бобовый остров, который ПлинийСтарший упоминает на Балтике. Это говорит о том, что данное заимствование произошло не позднее I в. н.э. Наконец, гидронимия и топонимика говорят о присутствии славян не только в восточной, но и в западной части Латвии, причем в последнем случае эти следы носят западнославянский характер. Именно по соседству с куршами находится река Вента, само название которой указывает на нахождение там венедов, а этим именем германцы и финно-угры называли славян. В результате проведенных в 50-х гг. XX в. исследований в антропологическом строении современного населения западных районов Латвии, в том числе проживающего в бассейне реки Венты и в окрестностях Вентспилса, был выявлен комплекс признаков, указывающий на участие в образовании этого населения компонента со средиземноморской примесью. «Сопоставление средиземноморских элементов, присутствующих в антропологическом строении населения Курземе, со средиземноморскими особенностями, присущими славянскому населению X — XII вв. Мекленбурга и Померании показывают их значительное сходство. Это стало существенным аргументом в пользу древнего проживания славян в бассейне Венты и славянской атрибуции ливонских вендов»{96}. Все эти факты говорят о том, что в Прибалтике еще в I тысячелетии до н.э. действительно находилась какая-то группа русов, говорившая на славянском языке. В очередной раз Русь на страницах хроники упоминается в связи с описанием войны с гуннами. За то, что датский конунг Фротон III развелся с дочерью царя гуннов, последний заключил союз с королем восточной страны Олимаром (rege Orientalium Olimaro). Фротон III собрал свой флот и захватил острова, лежащие между Данией и Восточной страной. «После этого двинулись на Олимара, который из-за неповоротливости его массы предпочитал выдерживать натиск врага, а не наступать на него. Было замечено, что корабли рутенов сбились с порядка и плохо управляются из-за высокого расположения гребцов. К тому же большое количество сил не принесло им пользу. В самом деле, хотя численность рутенов была необычно велика, они отличались более числом, чем доблестью, и уступили победу крепкому меньшинству данов. Когда Фротон захотел вернуться назад в свое отечество, он пережил неслыханные препятствия на своем пути. Весь залив моря был покрыт многочисленными телами убитых не менее, чем обломками щитов и копий, разбросанных морским приливом». В результате этой битвы пали «все короли рутенов, кроме Олимара и Даго (Ruthenorum reges, Olimaro Dagoque exeptis)»{97}. Побежденным племенам Фротон III установил законы, касающиеся погребения павших в этой войне, оплаты воинов и правил заключения брака. Наибольший интерес для нас представляют законы, касающиеся захоронения павших рутенских воинов в зависимости от их общественного положения: «После этого Фротон созвал племена, которые победил, и определил согласно закону, чтобы всякий отец семейства, который был убит в этой войне, был предан захоронению под курганом со своим конем и всем снаряжением. (…) Тела же каждого центуриона или сатрапа должно было сжечь на воздвигнутых кострах в собственных кораблях. Тела рулевых должны были предаваться пламени по десяти на корабле, но каждый павший герцог или король должен был сжигаться на своем собственном корабле. Он пожелал, чтобы совершенно точно осуществлялись погребения павших, дабы не допустить одинаковых для всех погребений без различия»{98}. Конечно, более чем сомнительно, чтобы датский конунг занимался установлением погребений побежденных племен, скорее всего, Саксон Грамматик просто описал известные ему погребальные обычаи рутенов, приписав их установление мудрой деятельности своего короля. Однако в свете того, что каждое трупосожжение в ладье на территории Восточной Европы норманисты трактуют как однозначно скандинавское, данное свидетельство скандинавского хрониста о существовании такого же ритуала у прибалтийских русов еще с гуннской эпохи представляет несомненный интерес. После этой морской победы за Фротоном III следовал тридцать королей, «связанных с ним дружбой или повиновением». Поскольку содержание собранного им большого войска становилось все труднее, часть этих вассальных правителей датский король отправил собирать провиант в Норвегию, на Оркады и в Швецию, причем в последнюю был послан Олимар. При выполнении этого поручения он победил там не только трех местных королей, но также покорил Эстонию, Курляндию и Финляндию с островами, лежащими между ней и Швецией. Тем временем король гуннов собрал свои войска и двинулся на Фротона III. Когда противники сошлись, произошло решающее сражение: «Такая бойня началась в первый день этой битвы, что три великие реки Руси (Ruscie) были засыпаны трупами наподобие мостов, став доступными и переходимыми»{99}. На седьмой день битвы пал король гуннов, а сто семьдесят королей, служивших ему, сдались датчанам. После этой великой победы Фротона III распределил подвластные ему земли между покорившемуся ему правителями, обложив их данью. Олимара он назначил в Холмгардию (Holmagardie), Онева — в Коногардию, Дату поручил управление эстами, а остальных королей назначил в Саксонию, Швецию, Лапландию и Оркадские острова. «Так, королевство Фротона включало в себя Русь (Rusciam) на востоке, а на западе граница шла по Рейну»{100}, — заключает Саксон Грамматик описание великой державы данов. Если не считать неизбежных преувеличений, то описание датского хрониста вполне соответствует историческим реалиям той эпохи. Разгромив сначала аланов, а затем и готов, гунны уничтожили королевство бургундов, а их натиск на живших около Балтийского моря германцев привел к тому, что германский вождь Радагаст, или Радагайс, в 404 г. повел на Рим огромную армию из готов, вандалов, свевов, бургундов, численность которой римские авторы оценивали в четыреста тысяч{101}. Непосредственный современник тех событий и участник посольства к гуннам византийский писатель V в. Приск Панийский сообщает, что власть Аттилы распространялась на «острова на Океане», под которыми современные исследователи понимают датские острова{102}. Очевидно, что конница гуннов, сколь бы многочисленна она ни была, сама по себе не была страшна жителям островов и привести их к покорности мог только флот или, по крайней мере, угроза его применения. Тот факт, что применительно к гуннской эпохе «Деяния данов» говорят о русах как о главных противниках данов на море, указывает на то, что, скорее всего, именно благодаря флоту наших далеких предков Аттиле и удалось установить свое владычество над островами Балтийского моря. Целый ряд моментов в описании Саксоном Грамматиком перипетий этой войны представляет интерес. Как мы могли убедиться, русы в данном фрагменте снова описываются как морской народ, обладающий достаточно большим флотом, численность которого по законам эпического жанра преувеличивается. Из текста неясно, контролировали ли они острова между Данией и Прибалтикой, однако указание на то, что датчане, плывя сражаться с ними, захватили эти острова, позволяет высказать такое предположение. В его пользу свидетельствует и имя второго короля русов, Даго, поскольку такое же название носил второй крупный эстонский остров, расположенный севернее Эзеля. Утверждение автора хроники о том, что «корабли рутенов… плохо управляются из-за высокого расположения гребцов», были неповоротливыми и потому были разбиты данами, корабли которых хоть уступали противнику по числу, но зато превосходили их в маневренности, наводит на мысль о том, что флот рутенов состоял в основном из торговых судов, более приспособленных для перевозки людей и грузов, чем для ведения войны. Этот вывод подтверждается и данными языкознания. Именно из славянских языков, а отнюдь не наоборот, скандинавские языки заимствовали такие понятия, как lodja (ладья), torg (торг), besman (безмен), grans (граница), sobel (соболь), tolk (толмач){103}. Многие из этих слов относятся к области торговли, а заимствование их произошло довольно рано: «Оба слова: cc. tulkr и turg принадлежат к числу ранних заимствований: они встречаются в древнейших литературных памятниках»{104}. Однако влияние славян в этой сфере не ограничилось одними только скандинавскими языками. В результате торговых связей из славянского в литовский язык были заимствованы следующие слова: turgus — торг, cefte, cenis, cenus — цена, muitas — мыто, redas — ряд, garadai — города, tiilkas — толк (тълк — переводчик) и др.{105} Аналогичную картину мы видим и в другом балтском языке, где лтш. tirgus означает рынок или торг. Однако ареал распространения этого слова еще больше. Эст. turg, равно как и фин. turku, рынок, происходит также от торг < търг{106}, причем в последнем случае от этого же славянского слова происходит и название крупного финского приморского города Турку, что указывает на то, что торговля славян со своими соседями велась не только по суше, но и по морю. На последнее указывает и созвучие названия славян у финно-угров (эст. Wend, Wene, фин. Venat, Venaja) с названием ладьи в этих же языках: эст. wene, фин. vene, venhe, куро-лив. veni, а также фин. venheelainen, venelainen — «ладейщик»{107}. Тот факт, что из четырех крупных языковых общностей, живших на берегах Балтийского моря, три заимствовали само понятие торговли от четвертой, не оставляет никакого сомнения в том, кто именно был ведущей силой в торговле в данном регионе. При описании распределения земель Фротоном III между подвластными ему королями Холмгардия (Holmagardie), куда он назначил Олимара, напоминает скандинавское название Новгорода Хольмгард. Эта ассоциация усиливается за счет того, что Онев был назначен в Коногардию, по всей видимости, искаженное скандинавское название Киева — Кэнугард. Совершенно независимо от «Деяний данов» немецкие генеалогии мекленбургских герцогов, ведущих свое происхождение от ободритских князей, говорят о браке их предка короля Алимера с Идой с острова Рюген{108}. С учетом того что данный остров, как будет показано ниже, впоследствии назывался островом русов, можно предположить, что данный брак также обеспечивал продвижение русов на запад. Следует отметить, что, согласно немецким генеалогиям, уже упоминавшийся выше Радегаст, отправившийся в поход на Рим, вел свою родословную именно от данной пары. Рассказывая о скандинавском конунге Оле, участвовавшем в Бравальской битве, которая произошла около 770 г., Саксон Грамматик отмечает, что телохранителями ему служило семь королей, к числу которых он относит и Регнальда Рутенского, внук Ратбарта (Regnald Ruthenus, Rathbarthi nepos, английский перевод — Regnald the Russian){109}. Имя последнего представляет собой, по всей видимости, искаженное написание славянского имени Ратибора. В качестве правителя Руси он упоминается в более поздней «Саге о Скьёльдунгах». Изложенная в ней родословная, равно как и степень ее достоверности, была рассмотрена нами в исследовании о «римской» генеалогии Рюриковичей. Здесь лишь отметим, что сопоставление этой саги с текстом Саксона Грамматика позволяет сделать несколько важных выводов. Во-первых, поскольку Бравальская битва происходила между данами и шведами, то, специально отмечая, что Регнальд был рутеном, Саксон Грамматик в очередной раз недвусмысленно подчеркивает отличие этого народа от скандинавов. Во-вторых, поскольку саги называют деда Регнальда Радбарда конунгом Гардарики, то есть знакомой скандинавам средневековой Руси, то, называя его внука рутеном, автор в «Деяниях данов», по сути, прямо указывает, что описанные им прибалтийские русы тождественны с современными ему русскими из Киевской Руси. Следует отметить, что это не единственное отождествление обоих групп русов у данного писателя. Еще В.П. Шушарин отмечал, что сообщение Саксона Грамматика о разграблении торгового флота русов (Ruthenorum) в Шлезвиге датским князем Свеном в 1157 г. можно сопоставить со свидетельствами новгородской летописи о гибели семи лодей, возвращавшихся «с Готъ» в 1130 г., о заточении новгородцев датчанами в пору б в 1134 г. и о нападении шведов на возвращавшихся морем купцов в 1142 г.{110} Таким образом, анализ текста «Деяний данов» показывает, что прибалтийские русы, войны которых с данами в незапамятные времена он описывал, и жители Древней Руси были для Саксона Грамматика одним народом, который обозначался им одним именем. Приведенные самые разнообразные источники достаточно однозначно свидетельствуют о славянском происхождении древних русов, о том, что говорили они на славянском языке. Помимо этих данных есть еще целый ряд сведений, в том числе и происходящих из германо-скандинавского мира, которые точно так же свидетельствуют о наличии племени русов или росов в Восточной Европе задолго до призвания варяжской руси. Хоть зачастую они и не указывают на конкретную этническую природу этих русов, но уже по чисто хронологическому признаку свидетельствуют против норманистских теорий. Готский историк Иордан, использовавший труд Кассиодора, законченный им около 533 г., так описывал конец жизни знаменитого короля Германариха, правившего готами во время их пребывании в Причерноморье: «Вероломному же племени росомонов, которое в те времена служило ему в числе других племен, подвернулся тут случай повредить ему. Одну женщину из вышеназванного племени [росомонов], по имени Сунильду, за изменнический уход [от короля], ее мужа, король [Германарих], движимый гневом, приказал разорвать на части, привязав ее к диким коням и пустив их вскачь. Братья же ее, Сар и Аммий, мстя за смерть сестры, поразили его в бок мечом»{111}. Данный фрагмент породил ожесточенный спор и бесчисленное количество литературы. Кем были эти росомоны, оказавшиеся вовлеченные в трагические события IV в. (Германарих умер в 375 г.), название которых перекликается с более поздним названием росов византийских писателей? Можно ли это известие считать первым упоминанием русов в Восточной Европе? По поводу последнего вопроса следует отметить, что если бы в тексте речь шла не о росомянах, а о росоманах, то есть «мужах рос», то данное отождествление было бы оправданным. Хоть о росомонах говорится в большинстве дошедших до нас списках Иордана, однако в одном из наиболее ранних списков IX в. речь идет о Rosomanorum, а еще один список дает форму Rosimanorum{112}. Таким образом, эти варианты позволяют предположить, что в первоначальном тексте речь могла идти именно о «мужах рос» и дать положительный ответ на второй вопрос. Что касается первого вопроса, то ответить на него гораздо труднее в силу того, что росомоны упоминаются в сочинении Иордана один-единственный раз. О существовании какой-то Руси во время движения готов на юг говорит и скандинавская традиция. Рассказывая о странствиях готов до их появления на Черном море, «Сага о гутах» приводит такое описание их пути: «Отправились они оттуда на один остров близ Эйстланда, который зовется Дате. И поселились там. И построили там крепость, которая все еще видна. И там не могли они себя прокормить. Оттуда отправились они вверх по той реке, что зовется Дюна (Западная Двина. — М.С.). И вверх через Рюцаланд (Ruza land — Русь) так далеко уехали они, что пришли они в Грикланд»{113}. Хоть рукопись саги датируется XIV в., однако специалисты уверены, что сам текст в его нынешней форме был создан в первой четверти XIII в. Следует отметить, что сама эта сага была создана на Готланде, который считается одной из предполагаемых прародин готов и исходной точкой их маршрута. Несмотря на то что эта сага была записана достаточно поздно и ее составитель мог перенести в текст современные ему географические названия, однако она основана на фольклорном источнике, содержит подробности, отсутствующие у Иордана, и, что достаточно интересно, дает название Руси не в той форме, в которой она встречается в остальных скандинавских памятниках того времени, а через z, что соответствует, как было показано выше, древненемецкой традиции. Поскольку название Руси в «Саге о гутах» дается не в книжной латинизированной форме, а в более архаичной немецкой, подробно исследованной А.В. Назаренко, это говорит о том, что предание о проходе готов через Русь возникло на Готланде достаточно рано. Из текста саги непонятно, находился ли Рюцаланд непосредственно на Западной Двине или в глубине Восточной Европы, однако она непосредственно указывает на существование Руси в эпоху начала переселения готов на юг, то есть уже в I–II вв. н.э. Интересно отметить, что туземные норманисты зачастую экстраполируют название Рослагена, впервые зафиксированное в источниках в XIII–XV вв., на события призвания варягов в IX в. или, как Д.А. Мачинский и B.C. Кулешов, даже на события II в. н.э., но при этом совершенно игнорируют свидетельство точно такого же скандинавского источника точно того же периода, который совершенно однозначно говорит о существовании Руси к моменту начала переселения готов. Причины подобной избирательности понять легко, но вот логика подобного подхода безусловно оставляет желать лучшего. Сирийский автор VI в. Псевдо-Захарий Ритор при описании Восточной Европы упоминает народ ерос{114}. Первоначально норманист Й. Маркварт попробовал считать их скандинавами, но поскольку доказать присутствие выходцев из Скандинавии в Причерноморье в эту эпоху оказалось невозможно, то современные норманисты предпочли категорически отрицать достоверность данного свидетельства. Византийский писатель первой половины XIV в. Никифор Григора упоминал русского князя, занимавшего придворную должность при императоре Константине{115}. «Степенная книга» XVI в. говорит, что «еще же древле и царь Феодосій Великій имеяше брань с Русскими вой, его же укрепи молитвою велікй старець Египтянинъ именемъ Иванъ Пустынникъ»{116}. Сам этот император правил в 379–395 гг. Как отмечал А.Г. Кузьмин, сведение это было заимствовано, скорее всего, из жития Ивана Пустынника и, следовательно, также имело отнюдь не древнерусское происхождение. Следует отметить, что в 378 г. состоялась битва под Адрианополем, в результате которой византийцы потерпели сокрушительное поражение от готов, а император Валент пал на поле брани. После победы варвары рассеялись по окрестностям с целью их грабежа. Весной 380 г. готы чуть было не захватили в плен нового императора Феодосия и разграбили всю территорию вплоть до Фессалоники. Феодосии начал спешно формировать новую армию, привлекая в нее крестьян, горнорабочих и даже готов. «Последние — на столь соблазнительных условиях, что их большая численность ставила под угрозу дисциплину в римских войсках. Казалось, притоку этих добровольцев не будет конца. Феодосии пытался противостоять хаосу, заменяя готские контингента на египетские отряды»{117}. Очевидно, именно последнее обстоятельство и обусловило неожиданное знание подробностей племенной принадлежности противников Феодосия у автора жития египетского пустынника. Грамота Людовика Немецкого от 16 июня 863 г. подтверждает земельные пожалования, сделанные Карлом Великим Алтайхскому монастырю в Баварии и так описывает их границы: «…к владениям упомянутого монастыря относилась местность под названием Скалькобах — а этот ручей протекает по многим местам: на запад вплоть до Дагодеомарха, а оттуда на восток до Русарамарха (Ruzaramarcha) и до места, называемого Цидаларибах, что в лесу у реки Эниса, который лежит между Динубием (т.е. Дунаем) и (реками) Ибиса и Хурула…» О том, что это не случайное созвучие, говорят река Ruzische Muhel и гора, «что по-славянски зовется Ruznic», неподалеку от реки Урль, упомянутая в грамоте 979 г.{118} Поскольку «Русская марка» фиксируется письменным источником в континентальной Германии в эпоху призвания варягов, это делает маловероятным заимствование интересующего нас названия напрямую из Восточной Европы. Вместе с тем, поскольку оба названия вполне могут происходить из одного источника, со значительной степенью вероятности мы можем предположить, что данным источником и были западные славяне. Эти примеры, число которых при желании можно увеличить, гораздо многочисленнее свидетельств, которые можно истолковать в пользу скандинавского происхождения русов, и показывают, что имя нашего народа было известно задолго до призвания варяжских князей. Тем не менее, поскольку в ПВЛ заморская русь и варяги упомянуты вместе, необходимо установить, кем же были эти варяги.Глава 4. ВАРЯГИ: СЛАВЯНЕ ИЛИ СКАНДИНАВЫ?
Поскольку в науке неоднократно высказывались предположения, что в знаменитой летописной статье поздней вставкой являются упоминание либо русов, либо варягов, для прояснения этого вопроса обратимся к независимым от ПВЛ источникам. Как первоначальную близость, так и последующее различие между понятиями варягов и руси мы видим и на юге от Древнерусского государства. Производные от этих названий топонимы встречаются поблизости друг от друга на территории Крыма. При изучении итальянских средневековых карт было обнаружено, что Varangolimen («залив или гавань варягов») соседствует с мысом Rosofar. На другой стороне полуострова карты фиксируют Uarangido, Casai de li Rossi и, наконец, в Перекопском заливе упоминается Insula rossa. О примерном времени появлении этих названий говорят другие крымские названия как Zacharia, Cacaria, Bacinachi, соотносимые с хазарами и печенегами. Анализировавший эти карты А.А. Шахматов, исходя из своей концепции, первое название признал связанным с варягами, но категорически отказался связать с русами топоним Rosofar. С другой стороны, с русами он связал Casai de li Rossi, но зато Uarangido отнес не к варягам, а к печенегам на основании того, что совершенно невероятно допустить существование еще второго Варангского залива в Азовском море{119}. Как видим, подобную довольно искусственную интерпретацию топонимов этот исследователь произвел, чтобы данные карт не противоречили сформулированной им ранее концепции о варягах и русах. Вместе оба этих термина встречаются и в Византии для обозначения контингентов наемников. Так, например, императорские хрисовулы освобождали Афонскую лавру от постоя варягов и русских (июнь 1060 г.), русских, варягов и кульпингов-колбяг отечественных источников (июль 1079 г.); русских, варягов и кульпингов (март 1082 г.), русских, варягов и кульпингов (май 1086 г.){120}. Как видим, даже в иностранных юридических документах того времени русы и варяги тесно между собой связаны и постоянно упоминаются вместе. Соответственно, гипотеза о более поздней вставке одного из названий противоречит не только отечественным, но и зарубежным источникам, притом не только византийским, но и мусульманским, которые, как было показано выше, уже с IX в. упоминают русов, а с X в. — варягов. Ценность иностранных данных не исчерпывается только этим. На основании сопоставления и тщательного анализа всех известных византийских, восточных и западноевропейских источников, упоминающих оба этих контингента, В.Г. Васильевский пришел к следующему выводу: «Мы разобрали значительное количество мест и отрывков у византийских писателей, где… большая часть приведенных нами мест, при взаимном их сопоставлении, указывает на тождество варяжского и русского корпуса… Во всяком случае несомненно то, что ни в одном из византийских, а равно и южноитальянских упоминаний о варягах не содержится ни малейшего намека на их скандинавское происхождение… Скандинавизм варангов, правда, и доказывался всегда не столько византийскими источниками, сколько исландскими сагами. Но мы знаем ценность этого свидетельства и думаем, что вопрос об авторитете саг можно считать решенным. Далее, мы до сих пор не нашли ни одного места — и несомненно, что нельзя найти такого места, — в котором варяги противопоставлялись бы руси, состоящей на византийской службе, где русь и варяги прямо отличались бы между собою; потому что… где у одного писателя стоят русские, там у другого стоят варяги»{121}. Наконец, ученый приводит фрагмент из сочинения византийского автора Атталиота, где в одном и том же тексте понятия варяги и русские используются как синонимы. В.Г. Васильевский особо подчеркивает, что для византийских авторов XI в. русские были уже хорошо известным православным народом, говорящим на славянском языке. Вывод этого выдающегося ученого однозначен: «Но если русские, русь, Pώζ, тавроскифы в XI в. суть православные славянские люди, то и Варанги XI в. были такие же православные славянские люди, другими словами: варяжская дружина в Византии состояла первоначально из русских… если скандинавские норманны входили в состав этого корпуса, то они вступали в готовую уже организацию и составляли здесь незаметное меньшинство…»{122} Начинается этот процесс лишь в конце первой трети XI в. Согласно скандинавской же «Саге о людях из Лаксдаля» первым норманном, вступившим в варяжскую дружину, был Болле сын Болле, прибывший в Константинополь в 1023–1027 гг.{123}, а в 1030–1040-х гг. в корпусе варангов сначала служил, а затем и командовал им будущий норвежский король Харальд Суровый, приплывший в Византию из Руси. Затем с 1050 г. в составе варангов появляются франки, затем «кельты», а после норманнского завоевания Англии в 1066 г. и англосаксы. Таким образом, и в Византии относительно корпуса варангов мы видим примерно такую же картину, что и на Руси применительно к варягам: появившись на берегах Босфора в 988 г., он примерно через полвека утрачивает свой первоначальный состав в результате включения в его отряды наемников из различных европейских народов. Насколько мы можем судить, для древнерусских летописцев, равно как и для их читателей, понятие варяги было нечто само собой разумеющееся и не требующее особого разъяснения. Как уже отмечалось, в ПВЛ отсутствует прямое объяснение их племенной принадлежности. Нет его и в других древнерусских летописях. Когда понятие варяг потеряло свою племенную принадлежность и превратилось в обобщенное название заморских европейцев, оно также не требовало особых пояснений. Первые пояснения, кто же были варяги в момент их призвания, появляются на Руси уже в конце завершения летописной традиции, когда термин забылся уже настолько, что потребовалось специально его объяснять отечественному читателю. Рассказывая о призвании варяжских князей, автор рукописного Хронографа Е.В. Барсова сообщает: «И отъ техъ местъ прозвашася русь и словетъ и доныне роусь. Ведомо же боуди яко ноугородцы отъ роду варяжского, варязи бо прежде быша словяне»{124}. Как видим, данный автор особо подчеркнул, что варяги прежде были славяне, чтобы отличать их от варягов, известных на Руси в его время. Совершенно независимо от Хронографа об этом же говорит и украинский Синопсис 1674 г.: «Понеже Варяги надъ моремъ Балтійскимъ, еже отъ многихъ нарицается Варяжеское, селенія своя имуще, языка Славенска бяху, и зело мужественны и храбры. И тако по совету Гостомыслову сбыстся. Пріидоша на прошеніе Россовъ Князіе Варязстіи, отъ Немецъ три родные братія… в землю Русскую…»{125} В данном случае варяжские князья выводятся «отъ Немецъ», как неоднокретно говорилось об этом событии в поздних русских летописях. Обусловлено это было тем, что западнославянские земли были захвачены немцами, а местное славянское население подверглось истреблению или онемечиванию. Соответственно с этим менялось указание на местоположение родины варяжских князей в отечественной традиции. Как видим, два автора допетровской Руси совершенно независимо друг от друга утверждают славянскую принадлежность варягов. Возникает закономерный вопрос: есть ли следы представлений о том, что варяги — это западные славяне в более древней летописной традиции? Несмотря на то что это понятие уже с XI в. утратило свою племенную конкретику и превратилось в собирательное, отдельные следы этого имеются. Рассказывая о встрече киевского великого князя Изяслава Мстиславича со своим братом Ростиславом в Смоленске в 1148 г., летописец отмечает, что братья обменялись дарами, причем «Ростиславъ да дары Изяславоу что от верьхнихъ земль. и от Варягъ»{126}. Верхними землями эта же летопись годом ранее называет Смоленск и Новгород, «верхние» по отношению к Южной Руси. Что же касается варягов в данной статье, то на основании детального анализа международной обстановки в тот период В.В. Фомин убедительно показал, что ими могли быть только южнобалтийские славяне, а не немцы, готландцы, датчане или шведы{127}. В статье, посвященной событиям 1296 г., в Ермолаевском списке Ипатьевской летописи отмечается, что польский король Пшемысл II был убит за смерть своей жены Лукерий, которая «бо бе рода князей Сербскихъ зъ Кашубъ, от Поморія Варязскаго, отъ Стараго града за Кгданскомъ»{128}. Чтобы избавить себя от необходимости хоть как-то объяснять последнее известие, норманисты В.Я. Петрухин и Е.В. Каменецкая объявили его мистификацией, в использовании которой они обвинили своих оппонентов{129}. В том, что данное место действительно есть во втором томе Полного собрания русских летописей, может убедиться любой читатель, и в этом случае норманисты или не дочитали до конца летопись, или сознательно вводят людей в заблуждение. Таким образом, традиция восприятия варягов как славян в поздних памятниках отечественного летописания имела свое начало в более древних летописных текстах. Кто такие были варяги, было понятно любому непредубежденному читателю летописей, даже иностранцу. Великолепным примером этого может служит С. Герберштейн. Посол Священной Римской империи хорошо знал славянский язык, бывал по делам службы как в Дании, так и на Руси, которую посетил в 1516–1517 и 1526 гг. В своем сочинении он отмечал, что поначалу полагал, будто призванными варяжскими князьями были шведы, датчане или пруссы, однако под влиянием собранных данных изменил свое мнение: «Далее, по-видимому, славнейший некогда город и область вандалов (некоторые средневековые авторы и писатели Нового времени неоднократно отождествляли вандалов со славянами. — М.С.), Вагрия, была погранична с Любеком и Голштинским герцогством, и то море, которое называется Балтийским, получило, по мнению некоторых, название от этой Вагрии… и доселе еще удерживает у русских свое название, именуясь Варецкое море, т.е. Варяжское море, сверх того, вандалы в то время были могущественны, употребляли, наконец, русский язык и имели русские обычаи и религию. На основании этого мне представляется, что русские вызвали своих князей скорее из вагрийцев, или варягов, чем вручили власть иностранцам, разнящимся с ними верою, обычаями и языком»{130}. Еще до С. Герберштейна С. Мюнстер, заслуживший за свою ученость славу «немецкого Страбона», в 1544 г. отождествлял вагров и варягов и утверждал, что именно к этому народу принадлежал Рюрик, приглашенный на княжение на Русь{131}. Поскольку древнерусских летописей С. Мюнстер не читал, можно предположить, что он исходил из традиции отождествления варягов с западными славянами, сохранившейся на противоположном берегу Варяжского моря. В этом мнении он был далеко не одинок. Польский историк С. Сарницкий в своих изданных в 1587 г. «Польских анналах» писал о славянах-вендах с южного побережья Балтики как о предках русов, а опубликованная в 1725 г. в Амстердаме «История рутенов» утверждала, что варяги были русы с того же южного побережья Варяжского моря{132}. Наконец необходимо упомянуть мусульманского автора XIV в. Димешки, который оставил нам чрезвычайно ценное сообщение о варягах: «Здесь есть большой залив, который называется морем Варенгов. А Варенги суть непонятно говорящий народ, который не понимает почти ни одного слова (из того, что им говорят). Они славяне славян (т.е. знаменитейшие из славян)». Сохранилось у него и упоминание о пути «из варягов в греки»: «Иные утверждают, что… русское (Черное) море имеет сообщение с морем варенгов-славян»{133}. Поскольку в XIV в. тема варягов была для исламского мира неактуальна, и тем более к тому времени мусульманские купцы явно не могли уже непосредственно общаться с поморскими славянами-варягами, чтобы отметить непонятность их речи, очевидно, что Димешки передавал сообщение каких-то более ранних исламских авторов, что было обычным делом для географических сочинений арабо-исламского мира. Таким образом, мы видим, что совершенно независимо друг от друга отечественная, византийская, германо-польская и мусульманская традиции совершенно однозначно исходят из того, что варяги были славянами. Однако отсутствие четкого указания на племенную принадлежность первоначальных варягов в ПВЛ, определенная двойственность других источников и в еще большей степени их тенденциозная трактовка дали основание части ученых настаивать на их ином происхождении. Первым западноевропейским автором, заявившим о скандинавском происхождении варягов, был шведский дипломат П. Петрей. В своей «Истории о великом княжестве Московском», изданной в 1614–1615 гг., он при пересказе «римской» легенды о происхождении трех варяжских князей из Пруссии, впервые заявил, что «кажется ближе к правде, что варяги вышли из Швеции», хоть в другом месте своего труда на основе своих личных наблюдений отмечал, что «русские называют варягами народы, соседние Балтийскому морю, например, шведов, финнов, ливонцев, куронов, пруссов, кашубов, поморян и венедов»{134}. С легкой руки Петрея высказанная им догадка пошла гулять по страницам сначала шведских, а затем и немецких исторических трудов, продолжая свое странствие по сию пору. Однако политический подтекст «догадки» Петрея очевиден: именно в это время Швеция стремилась максимально поживиться за счет предельно ослабленной в ходе Смутного времени Руси, вынашивая различные планы от избрания шведского королевича на русский престол до образования марионеточного Новгородского государства под шведским протекторатом. И в этом отношении «догадка» профессионального дипломата и специалиста по московским делам пришлась как нельзя более кстати, создавая исторический прецедент шведским притязаниям. Отметим, что некоторые иностранные источники как будто подтверждают предположение Петрея. Турецкий географ XVII в. Хаджи-Хальф, комментируя текст Ширази (XIII–XIV вв.), пишет: «Аламанское море называется в наших астрономических и географических книгах морем варенгов. Высокоученый Ширази говорит в своем сочинении: “На берегах оного живет племя рослых, воинственных людей” — и под этими Варенгами разумеет шведский народ». Однако еще С. Гедеонов отметил, что автору XVII в. после Тридцатилетней войны, конечно, не с кем было отождествить варягов, кроме рослых и прославленных воинов Густава Адольфа{135}. Таким образом, данное свидетельство не только весьма позднее, но и представляет собой собственное умозаключение Хаджи-Хальфа, сделанное им под влиянием современной ему политической обстановки. Гораздо более существенно сообщение византийского писателя XI в. Кевкамена. Рассказывая об обороне южноиталийского города Идрунта силами «русских и варягов», он называет будущего правителя Норвегии Гаральда «сыном василевса Варангии»{136}, подразумевая под последней Скандинавию. Однако это обстоятельство объясняется отмеченным в предыдущей главе вливанием скандинавов в византийский варангский корпус и вряд ли может являться доказательством того, что греки изначально под варангами понимали именно скандинавов. Подобная характеристика Гаральда встречается только у данного писателя. Внимательно проанализировавший все остальные византийские источники, касающиеся пребывания норвежского принца, В.Г. Васильевский отмечает, что «отряд Гаральда, сына Сигурдова, состоявший из его соотечественников-скандинавов, в своей отдельности и особности от целого союзного (русского) корпуса не назывался у византийцев варангами…»{137} Кроме того, Гаральд участвовал в перевороте 1042 г., когда был свергнут византийский император. Скандинавский скальд XI в. Вальгард, описывая деяния будущего правителя Норвегии, приводит одну чрезвычайно показательную подробность. Анализировавший данный эпизод отечественный исследователь подчеркивает: «Гаральд Гардрад является здесь вождем в каком-то смятении или восстании; он ворвался в ту часть императорского дворца, где стояла стража его или телохранители; он велел повесить стражей, и число этих повешенных было так значительно, что количество вэрингов сократилось. Вот подлинный и современный рассказ скандинавского свидетеля. Спрашиваем: является ли здесь Гаральд вэрингом, их главою? Нет, он их убивает. Кто же после этого вэринги? Что они не были Гаральдовы единоплеменники, это дает чувствовать самый торжествующий тон придворного поэта, Вальгарда: без всякого сожаления и, напротив того, с ярким сочувствием воспевает он истребление вэрингов»{138}. Кто именно были эти вэринги, мы узнаем из других источников, описывающих данный переворот. Византиец Пселл, современник и очевидец тех событий, говорит о тавроскифах, под которыми в ту эпоху обычно подразумевали русов, а мусульманский автор Ибн эль Атир прямо говорит о русах и булгарах{139}. С учетом того что сам скандинавский скальд противопоставляет Гаральда и вэрингов, свидетельство Кевкамена едва ли может считаться доказательством скандинавского происхождения последних. Исходя из своих представлений об этнической природе варягов, приверженцы каждой из научных школ высказали свои предположения о происхождении самого их названия. Многочисленные последователи П. Петрея в своих трудах обычно не обременяли себя доказательствами, традиционно производя обычную подмену понятий по принципу «варяги, то есть викинги». Тем не менее некоторые из них постарались подвести под свои построения более солидную базу, подыскав соответствующие аргументы. Подводя итог изысканиям своих единомышленников, норманист М. Фасмер утверждает, что само это слово произошло от корня vár, «верность, порука, обет», то есть «союзники, члены корпорации»{140}. Действительно, в скандинавских языках есть такой корень, и в «Песне о Трюме» Старшей Эдды упоминается даже связанная со свадебным ритуалом богиня Вар, имя которой буквально и означает «договор»{141}. Однако вряд ли ей поклонялись отправлявшиеся в далекие походы воины, и тем более странным представляется то, что свои союзы они стали называть термином, связанным с богиней брака. Наконец, существенные расхождения в понимании смысла названия варяг наблюдается даже у тех норманистов, которые пытаются произвести его от указанного выше корня. В. Томсен трактует его как «человек, положение которого обеспечено по договору» либо «пользующийся безопасностью и защитой», либо «граждан, состоящих под (особым) покровительством»{142}. Отталкиваясь от его идеи о более позднем возникновении слова варяг по сравнению со словом рос, Е.А. Мельникова возвращается к ортодоксальной трактовке и категорически утверждает: «Понимание летописного слова “варяги” как обозначения скандинавов мало у кого ныне вызывает сомнения. Можно уточнить, что его основное содержание было сугубо этническим: это было как собирательное название всех скандинавских народов, так и каждого отдельного их представителя безотносительно к тому, находился ли он на Руси или дома. Появление термина мы связывали с возникшим в конце IX — начале X в. противопоставлением скандинавов, занявших в середине IX в. в соответствии с договором-рядом положение князя и великокняжеской дружины, т.е. собственно “руси”, вновь прибывающим скандинавам, выступающим в основном в качестве наемников в княжеских дружинах (…) Позднее формирование терминов варанг/вэринг в Византии и Скандинавии указывает на то, что он возник не в самой Скандинавии и не в Византии, а на Руси, причем в скандинавской среде, т.е. той, где говорили на древнескандинавском языке. Обстоятельства (но не время) его возникновения восстанавливаются на основе рассказа летописи, князь Игорь, не рассчитывая на силы только что разгромленной греками руси, призывает в 944 г. из-за моря скандинавов. Заключение договора с наемниками, определявшего условия их службы, могло вызвать к жизни их название warangr от var — “верность, обет, клятва”»{143}. Даже если исходить из ее представления, то неизбежно возникает целый ряд вопросов: если само слово варяг/варанг возникает только в конце IX в. на Руси, то из этого следует, что дружина Рюрика, Олега и Игоря не была связана с ними клятвами верности, что весьма маловероятно. Если следовать этой логики, то получается, что обетом или клятвой скандинавские воины не были связаны ни со своими конунгами, ни с иноземными государями, к которым они нанимались на службу. Применительно к Византии эта же исследовательница отмечает, что «в истории Геста и Торстейна (а также и ряде других), и вэринги, и норманны бесспорно служат в византийском войске и совместно участвуют в некоторых церемониях, но они различаются и подчас противопоставляются и ими самими, и на основании информации, полученной от них, авторами саг»{144}. Следует ли из этого, что византийские императоры нанимали и вэрингов, и норманнов, но обет верности приносили им только первые, а вторые получали жалованье безо всякой клятвы? Едва ли следует говорить, что ПВЛ не говорит о призвании Игорем скандинавов — в летописи речь идет о варягах,которых исследовательница произвольно заменяет выходцами из Скандинавии. Что касается этимологической стороны вопроса, то даже ее постоянный соавтор по многим статьям норманист В.Я. Петрухин в свое время признал, что скандинавский корень var — «обет, клятва» никогда не имел значения «дружина», «отряд воинов»{145}. Таким образом, вся конструкция Е. А. Мельниковой вступает в противоречие не только с элементарным здравым смыслом и этимологией, но и с данными как ПВЛ, относившей деятельность варягов на Балтийском море еще до призвания Рюрика, так и со всем комплексом иностранных источников, посвященным византийским варангам, который, как показал В.Г. Васильевский, отождествляет их с русами. К этому надо добавить, что сами себя скандинавы варягами или варангами не называли, за исключением тех из них, кто служил наемниками в Византии. В самой Скандинавии слово «вэринг» становится известно лишь после середины XI в., причем, как отмечал В. Томсен, «по своему смыслу является наполовину иностранным». Наконец, число этих вернувшихся домой наемников по сравнению с основной массой населения было ничтожно, чтобы дать название не то что стране, где они жили, а хотя бы области, не говоря про Балтийское море в целом. Если первоначально Е. А. Мельникова из 3500 скандинавских рунических надписей на стелах с понятием «вэринг» связывала имя uirikR, которое упоминается всего лишь дважды, причем в обоих случаях говорилось об одном и том же человеке{146}, то в своей последней статье она отказалась и от этого единственного отождествления. Таким образом, приведенной норманистской версии происхождения слова «варяг» противоречат как данные письменности, так и факт названия Балтийского моря Варяжским в отечественной и мусульманской традициях, причем в последней данное название, как уже отмечалось выше, появляется уже в первые десятилетия X в. С другой стороны, корень -вар- широко представлен в славянских языках, обозначая в нем широкий комплекс понятий от «жара» и вареной пищи до «защиты» и «ссоры». Как и скандинавы, славяне обозначали этим корнем понятие «союз», и он также встречается и в имени бога-кузнеца Сварога{147}. Как свидетельствует Титмар Мерзебургский (976–1018), одним из наиболее почитаемых богов у западных славян был Зуаразици{148}, что представляет собой искаженную форму имени Сварожич, то есть сын Сварога. В древнерусском языке известны слова варити, варю в значении «беречь», а варовати, варую — «сохранить, защищать»{149}. Кроме того, корень -вар- использовался ими и при самоназвании: варнами называлось одно из западнославянских племен, обитавшее к востоку от ободритов на реке Варне. В том же Мекленбурге есть озеро и место Варин, город Варен на озере Меря, а у вильцев был город Вар{150}. Интересно и название Варславяны, зафиксированное у реки Евикшты недалеко от Мемеля{151}. У западных славян слово war означало также «меч», что опять-таки отсылает нас к образу бога-кузнеца. В этом смысле название варягов означало у славян «мечников», «меченосцев», «ратников». О западнославянском происхождении интересующего нас слова еще в XIX столетии писал С. Гедеонов: «Грамматическая правильность производства русского варяг от живого, по всем законам славянской лингвистики составленного, у Геннига буква в букву записанного вендского varag, -warang, неотрицаема…»{152} Меч играл большую роль в жизни древних русов, у которых Ибн Руст отметил следующий обычай: «Когда у кого из Руси родится сын, отец (новорожденного) берет обнаженный меч, кладет его перед дитятею и говорит: “Не оставлю в наследство тебе никакого имущества: будешь иметь только то, что приобретешь себя этим мечом”»{153}. Как видим, меч сопровождал мужских представителей варяжской Руси практически с первых минут их жизни, и в свете этого славянская этимология слова варяг является более обоснованной. Примерное время возникновение этого названия мы можем определить благодаря англосаксонской поэме «Видсид». Текст ее, по оценкам специалистов, сложился примерно в VII в., однако автор перечислял в ней различных правителей эпохи Великого переселения народов, значительная часть которых относится к III–VI вв. Непосредственно перед упоминанием племени варнов в поэме отмечалось, что «Бреока (правил. — М.С.) брондингами»{154}. В англосаксонской поэме «Беовульф», единственная рукопись которой датируется примерно 1000 г., упоминается, что ее герой в молодости состязался в плавании с Брекой из «земли Бродингов»{155}. Из этого следует, что их земля находилась где-то на побережье Балтийского моря. Поскольку «Беовульф» описывает события конца VII — первой трети VIII в., это позволяет более точно определить время, когда англосаксам был известен данный персонаж. В других источниках название этого племени больше не встречается. Буквальное значение слова «брондинги» — «меченосцы». Исследователи «Видсида» соотносят его с племенным названием саксов, образованным от слова seax — «нож», однако маловероятно, чтобы англосаксонский певец стал называть оставшихся на континенте соплеменников каким-то другим именем. Более того, перечисляя далее уже не правителей, а племена, которые он посетил, автор «Видсида» упоминает саксов под их общепринятым именем. Однако значение названия «брондинги» на древнеанглийском полностью совпадает со значением названия «варяги» на западнославянском языке. Их тождество объясняет и тот факт, что брондинги впоследствии ни разу не упоминаются: если сначала германоязычный певец перевел название варягов на свой язык, то впоследствии они стали известны соседям под своим собственным именем. Как будет показано ниже, в эту эпоху западнославянские племена фиксируются на севере Германии уже по археологическим данным. Что же касается имени их правителя, то в славянских языках встречаются имена Брег, Бренко, Бренок, Брисок (живший в VI в.), Брык, Бьрько{156}, и Брек-Бреока вполне мог быть искаженной формой одного из них. Вместе с ПВЛ, в которой земля англов называется западной границей варягов и, следовательно, предполагает время этого соседства до переселения данного племени в Британию, англосаксонская поэзия указывает на достаточно раннее возникновение этого названия. Не менее интересен и другой вариант их названия, сохраненный в «Беовульфе». Форма бродинги весьма напоминает название бродников, которые впервые упоминаются в русских летописях под 1147 г. как союзники черниговского князя Святослава Ольговича: «В то же время, придоша к нем Бродничи. и Половци…»{157} Это название фигурирует и в связи, с битвой на Калке, где они выступают на стороне татар и помогают им обманом пленить князя Мстислава. При этом текст летописи показывает, что воевода бродников носит славянское имя и является православным: «Ту же и Бродници быша старые и воевода их Плоскыня. и тъи окаянный целовавъ крстъ. кы кнзю Мстиславу…»{158} Из этого сообщения летописца становится очевидно, что бродники представляли собой вольное русское население в половецких степях, предтечу будущих казаков. Это предположение подтверждается характеристикой, данной им Никитой Акоминатом в 1190 г.: «…бродники, презирающие смерть, ветвь русских… народ, повинующийся богу войны…»{159} Само их название, скорее всего, было образовано от слова брод и, как показывают данные сравнительного языкознания, возникло еще в эпоху славянской общности: болт, бродник, «колдун, чародей, волшебник», диал. броник вместо бродник, «небольшая группа ряженых, которая ходит и пугает по ночам»; сербохорв. brodnik, «перевозчик, паромщик», словен. brodnik, «перевозчик, паромщик; корабельщик, матрос»{160}. Таким образом, мы видим, что первоначально это название обозначало не собственно племя, а передвигающуюся по суше или по воде дружину, и эта древнейшая форма была зафиксирована «Беовульфом». Следующая стадия развития их самоназвания отразилась в брондингах «Видсида». То, что оно было образовано по образу племенного самоназвания саксов, равно как и территориальное соседство западных славян с этим германским племенем, показывает, что здесь мы имеем дело с оппозицией «носящих ножи» саксов с «носящими мечи» варягами и подразумеваемым превосходством последних. Это показывает, что самоназвание варягов возникло у части западнославянских племен после их появления на севере Германии и установления контакта с саксами. После «Видсида», давшего это название в переводе на древнеанглийский, новое имя постепенно становится знакомым и Западной Европе: в VIII в. во Франции, а именно в Нормандии, причем еще до прихода норманнов, появляется Варангевилл (Варяжский город), с 830 г. известно личное имя Вэринг у саксов, а в 915 г. основанный английским королем город получает название Вэрингвик, то есть Варяжская бухта{161}. В начале IX в. часть славян-ободритов «была переселена (Карлом Великим. — М.С.) в глубь империи, так, например, возникла бургундская деревня с весьма любопытным названием для сторонников алгоритма “варяги = викинги” в норманнской теории — Варэнгус (villa Varengus)»{162}. Как видно, слово «варанг/ вэринг» становится знакомо франкам и англо-саксам за столетия до появления его в Скандинавии. Поскольку никаких скандинавских наемников в ту эпоху не было в Византии и в помине, остается предположить, что в западноевропейские языки этот корень проник из западнославянского языка. Весьма показательно и упоминание варягов их ближайшими соседями как на севере, так и на западе. На немецкой Санкт-Эммерамской карте, происходящей из одноменного монастыря в Регенсбурге и датируемой 1145–1152 гг., на крайнем севере обозначены CADES VARACIS, то есть Варяжские столпы. Чтобы объяснить, почему на средневековой немецкой карте вместо скандинавской формы «вэринги» фигурирует славянское «варягиварязи», Л.С. Чекин, следуя норманистскому символу веры, сочинил целую историю. Согласно ей немецкие участники Крестового похода Вельфа Баварского 1101–1102 гг. в Византии познакомились с наемниками варягами-варангами, соотнесли их со скандинавами, и поскольку они знали, что те живут на севере, а на карте уже была обозначена Нормандия, то картограф прибег к синониму, заменив норманнов на варягов. Что касается образа столпов для обозначения крайних сторон света, то данная традиция идет еще от античных Геркулесовых столпов, а автор карты поместил их не только на западе, но и на всех остальных известных ему пределах. Однако близость наименования северных столпов к славянскому названию варягов столь велика, что в завершение своих рассуждений Л.С. Чекин все-таки был вынужден признать, что «нельзя исключить и славянское влияние»{163}. Однако против этой гипотезы говорит не только искусственность ее построения, но и конкретные факты. Как отмечал еще В.Г. Васильевский, после поражения при Гастингсе основную часть варяжского корпуса в Византии с 80-х гг. XI в. начинают составлять англосаксы, сражаться с которыми пришлось еще участникам Четвертого крестового похода. Самое первое сообщение о них мы встречаем у Готфрида Малатерра в связи с битвой 1082 г. («англяне, которых называют варангами»), а Кодин при описании придворного пира отметил, что «варанги восклицают императору многая лета на своем отечественном языке, т.е. по-английски»{164}. Следовательно, отождествление византийских варангов со скандинавами немецкими участниками Крестового похода 1101–1102 гг. не являлось само собой разумеющимся. Кроме того, на крайнем севере Европы действительно стоял каменный столп, связанный с варягами, и в этом отношении немецкому картографу не надо было ничего придумывать. Предание о нем было записано от лапландских старожилов в 1592 г. и использовано русскими послами в 1601 г. во время переговоров об установлении точной русско-норвежской границы: «Был в Кореле и во всей Корельской земле большой владетель, именем Валит, Варент тож, а послушна была Корела к Великому Новгороду с Двинскою землею, и посаженик был тот Валит на Корельское владение от новгородских посадников; и как ту мурманскую землю учал войною проводити под свою власть, и мурмане били челом норвецким немцам, чтобы они по соседству за них стали… и отстояти (немцы) их не могли, потому что сам собою он (т.е. Валит) был дороден, ратный человек и к рати необычный охотник… и побивал немец, а на Варенге, на побоище немецком, где Варенгский летний погост, на славу свою принесши к берегу своими руками положил камень, в высоту от земли есть и ныне более косые сажени… а тот камень, что в Варенге, и по сей день слывет Валитов камень…»{165} Названная по его имени Валитова губа и Валитово городище находились на самой крайней границе русской Лапландии. Норвежцы называли это место в Баренцевом море Варангер-фьорд, и подобное совпадение топонимики указывает на связь Валита с варягами. Что касается скандинавского названия данного места, то суффикс -ang чужд всем германским языкам, за исключением франкского, в котором он развился из — Ing под романским влиянием{166}. Показательно также, что в «Книге Большому чертежу» имя Валита писалось не через а, как в данном предании, а через о — Волитово городище{167}, что тем более говорит о его связи с западнославянским племенем волотов-велетов. Еще более показательно то, что местные лопари (саамы) называют этот залив Варьяг-вуода и, следовательно, познакомились с названием варягов от славяноязычного населения, ибо знают его «в славянской, а не скандинавской огласовке»{168}. Грамоты Василия III сборщикам дани в Л опекой земле 1517 г., дошедшие до нас в датском переводе, не только фиксируют славянское название интересующего нас топонима (Варяги, Variagi и Wariagiske погост), но и неподалеку от него Норвежский конец. Это говорит не только о том, что варяги в данном случае отличались от скандинавов, но и о том, что датским переводчикам и в голову не пришло отождествить варягов с вэрингами. Хоть эти грамоты относятся к московскому времени, однако данная топонимика явно восходит к новгородской эпохе: согласно грамоте Василия III варяги входят в состав волости Колоперемь, которая упоминается в договорах Новгорода с князьями с 1264 г.{169} Время продвижения новгородцев на север и столкновения их с норвежцами позволяет определить период возникновения предания о Валите. Уже в 1032 г. летопись фиксирует плавание новгородского посадника на Северной Двине Улеба на восток к Железным (Карским?) воротам. «На Печере, Югре и Кольском полуострове ушкуйники появляются в XI–XII веках. Уже тогда местное карело-лопское и ненецкое население подчинилось новгородской власти»{170}. Написанная в 1200 г. «Гулатингская правда» при описании Халогаланда, самой северной окраины Норвегии, отмечает участившиеся случаи нападения на него русских{171}. Дело не ограничилось одними походами: «Достаточно рано русские осели и на землях, примыкающих к Баренцову морю от Колы-реки до Варангер-фьорда»{172}. Следует также отметить, что воздвижение столпа в честь победы являлось западнославянской традицией, как это следует в сообщении Галла Анонима о деяниях Болеслава: «Неукротимых же саксов он подчинил с такой доблестью, что определил границы Польши железными столбами по реке Сале в центре их страны»{173}. Таким образом, предание о победе варяга Валита-Волита над скандинавами и о воздвижении им в честь своей победы каменного столпа на самом севере обитаемых земель благодаря новгородскому посредничеству в XI–XII вв. вполне могло попасть к западным славян и через них стать известно немецким монахам. Данный способ возникновения интересующего нас названия на Санкт-Эммерамской карте требует гораздо меньшего количества допущений, чем это делает Л.С. Чекин (знакомство немецких крестоносцев с варангами в Византии; отождествление их, несмотря на преобладание к тому времени в этом корпусе англосаксов, со скандинавами; возвращение этих крестоносцев на родину и рассказ о варангах монахам монастыря; соотнесение монахами варангов с Крайним Севером, притом что в Западной Европе, за одним-единственным исключением, скандинавы так не назывались; придумывание монахами связанных с ними колонн и, в довершение всего, запись самого их названия не в византийской или скандинавской, а в славянизированной форме). К этому ряду топонимов относится и прусский Варген (Wargen, современный пос. Люблино в Калининградской области). Помимо того что само название его опять-таки восходит не к скандинавскому, а к славянскому термину, весьма интересно, что в 1995 г. там был найден ритуальный топорик с изображениями козла, волка и косого креста. Ближайшей аналогией ему является костяная игральная фишка, или жребий, IX в. из Микульчиц (Великая Моравия), с одной стороны которой был изображен предположительно Перун с луком, на другой — поединок козла и дракона{174}. Сам топорик относится к числу прусских древностей, а не является предметом импорта. Следовательно, в данном случае мы имеем дело не только с лингвистическими, но и религиозными контактами балтов и западных славян. Тот факт, что совершенно независимо друг от друга саамы, немцы и пруссы знают название варягов в славянской, а не скандинавской форме произношения этого слова, достаточно красноречиво говорит о том, что и сами варяги говорили по-славянски. Наконец, в самом Мекленбурге, на землях онемеченных славян, поблизости от Деммина до сих пор сохранилось название города Warrenzin{175}, также передающий название варягов. Против отождествления варягов и викингов говорит и совершенно разное их поведение на востоке и западе Европы, отраженное в соответствующих источниках. С этим фактом вынуждены согласиться даже норманисты: «Для Западной Европы типичен образ викинга-грабителя, для Восточной — воина-наемника на службе русских князей. В образе варяга на Руси отсутствуют основные стереотипные характеристики норманна-врага, сформировавшиеся в условиях ожесточенной борьбы с викингами, но доминируют представления, обусловленные преобладанием договорных отношений со скандинавами»{176}. Казалось бы, все ясно: если при описании одного народа у него «отсутствуют основные стереотипные характеристики» другого народа, речь идет о двух различных народах. Однако Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин изо всех сил стремятся убедить читателя, что это один и тот же народ, только по-разному воспринимаемый в разных частях Европы. Причину этого они видят в «договорных отношениях», хотя в другой своей совместной статье они пытаются поставить призвание варягов в один ряд с договорами, заключенными с викингами в Англии и во Франции. Там, однако, это почему-то не привело к формированию более положительного образа северных пришельцев. В завершение следует отметить, что если «наполовину иностранное» «вэринг» сохранилось лишь в исландских сагах, а отнюдь не разговорной речи скандинавов, то слово варяг было зафиксировано пастором X. Геннигом именно в живой речи потомков полабских славян в 1679–1717 гг. На фоне того, что понятие «вэринг» в Скандинавии обозначало наемников в Византии, а в континентальной Европе и Англии оно становится известным еще до появлении скандинавов в Константинополе, различная судьба рассматриваемых слов в обоих языках вновь указывает на славянское происхождение данного термина. Тем не менее все это не помешало Л.С. Клейну гордо подвести черту под спором представителей обоих точек зрения: «Если, однако, вернуться к основному вопросу этой ступени спора — норманны ли варяги, имелись ли варяги на землях восточных славян (в последнем случае автор “слегка” передернул: подавляющее большинство антинорманистов признавали присутствие летописных варягов в Восточной Европе и мало кто из них полностью отрицал присутствие хоть какого-то числа скандинавов в составе варяжских дружин в X и последующих веках в принципе, подчеркивая при этом, что скандинавский элемент отнюдь не являлся главенствующим в данной среде. — M С), — то взвешивать утверждения сторон в этом вопросе просто даже не имеет смысла. Ясное дело, чаша норманистов камнем полетит вниз: чаша антинорманистов пуста»{177}. Ну что же, каждый читатель данной главы может самостоятельно убедиться как в «пустоте» чаши антинорманистов, так и в беспристрастии и объективности подхода их противников.Глава 5. АРХЕОЛОГИЯ КАК «ЦАРИЦА НАУК» СОВРЕМЕННОГО НОРМАНИЗМА
Приведенные в предыдущих главах данные показывают, что вопрос о происхождении варяжской Руси отечественной летописи представляет собой весьма сложную проблему, по которой имеется целый ряд противоречащих друг другу свидетельства. Как мы имели возможность убедиться, аргументы сторонников скандинавского происхождения Руси достаточно уязвимы для критики и гораздо малочисленнее источников, указывающих на ее славянское происхождение. Изданная в 1876 г. книга С. Гедеонова «Варяги и Русь» опровергла основные постулаты тогдашнего норманизма, показав их полную несостоятельность. Однако норманисты не собирались отказываться от своей точки зрения и с готовностью ухватились за славяно-русскую археологию, которая в XIX в. стала развиваться в России. Первыми начали искать археологические подтверждения своей гипотезе некоторые туземные норманисты, но на широкую ногу дело поставил шведский археолог Т. Арне, который стал трактовать значительную часть древнерусских древностей как скандинавские. Посетив нашу страну еще до революции, он выделил в отечественных музеях как действительно норманнские древности, так и гораздо большее количество вещей, произвольно отнесенных им к числу скандинавских. Свои идеи он изложил в ряде статей и книг, апогеем которых стал труд «Великая Свитйод», в которой обосновывалась концепция норманнской колонизации Руси. Свет эта книга увидела в год Октябрьской революцией. Воспользовавшись тем, что в скандинавских сагах Восточная Европа иногда именовалась Великой Швецией, Т. Арне истолковал данное название как свидетельство скандинавской колонизации, наподобие того, что греческие колонии в Италии именовались Великой Грецией, а в многочисленных предметах, отнесенных им к категории скандинавских, видел археологическое подтверждение этого процесса. Однако само название Великая Швеция было обусловлено скандинавскими мифами о том, что некогда их боги жили к востоку от Дона и лишь потом переселились в Скандинавию. Так, Снорри Стурлусон в «Саге об Инглингах» так сравнивает ее с расположенной на Скандинавском полуострове собственно Швецией: «Эта Швеция называлась Жилищем Людей, а Великая Швеция называлась Жилищем Богов»{178}. Мы видим, что последнее название относилось к мифологическому времени Одина и никогда не использовалось в скандинавских сагах в историческом контексте как указание на переселение скандинавов в Восточную Европу. Шведский археолог таким образом сознательно использовал это название в совершенно ином контексте, придав ему тот смысл, которого оно в сагах попросту не имело. Не ограничиваясь родными сагами, Т. Арне попутно сделал еще одно выдающееся «открытие», установив, что русский эпос в своей основе является скандинавским. Илья Муромец под его пером превратился в скандинава, поскольку его прозвище murman происходит из Norman. Не избежал этой участи Алеша Попович, ибо он прибыл «из-за моря Ракович», что якобы означает «варягович, сын варяга». Выяснилось и истинное происхождение Авдотьи Рязаночки, прозвище которой, как оказалось, было образовано от varjaianka = varjagkvinna{179}. Если с крайне тенденциозным толкованием Т. Арне как русского эпоса, так и своих саг все понятно, то как обстоит дело с приводимыми им археологическими доказательствами? Часть выделенных им вещей действительно являлись скандинавскими, но гораздо большую их часть он отнес к ним произвольно, стремясь любой ценой подтвердить свою гипотезу норманнской колонизации Древней Руси. Обосновывая ее, он писал: «Среди колонистов были шведские ремесленники, это, мне кажется, доказано тем, что предметы, найденные в России и имеющие тип существенно скандинавский, представляют заметный местный оттенок, имеют известную печать влияния, восточного или византийского»{180}. Эта же особенность неоднократно отмечалась и другими археологами: «Другой крупнейший скандинавист, шведский археолог Хольгер Арбман, обратил внимание на то, что в России многие древности носят “гибридный” характер и не являются ни чисто скандинавскими, ни чисто славянскими»{181}. На основании чего норманисты пришли к заключению, что только скандинавские ремесленники могли комбинировать в своих изделиях скандинавские и восточные элементы, совершенно непонятно. Однако это обстоятельство нисколько не мешало ни Т. Арне, ни его последователям трактовать данные вещи как свидетельство массового присутствия шведов на русских землях. О масштабе его преувеличений красноречиво говорит тот факт, что к скандинавским древностям он отнес даже степную салтово-маяцкую культуру (СМК). Как отмечает Е.С. Галкина, помимо Арендта никто идею о скандинавской принадлежности СМК не поддержал по причине слишком очевидного отсутствия каких-либо аналогий материальной культуры СМК в Скандинавии. Мы видим, что в своем стремлении «доказать» свои фантазии, столь приятные для шведского национального чувства, Т. Арне не останавливался перед тенденциозной трактовкой фактов, в результате чего с объективной и беспристрастной наукой его изыскания имеют мало общего. Даже его единомышленник и последователь Л.С. Клейн был вынужден признать, что «археологов того поколения, которое представлял и в известной мере возглавлял Туре Арне, вообще мало занимал вопрос объективности их исследований»{182}. Неудивительно, что идеи Т. Арне нашли своих многочисленных последователей в Скандинавии. Странным на первый взгляд представляется тот факт, что эти идеи при первой представившейся возможности с готовностью подхватил целый ряд археологов в нашей стране, но, как будет показано в последней главе, и это явление имеет свое объяснение. Активным их проводником еще в советский период стал Л.С. Клейн, который в 1970 г. постулировал, «что развитие спора о варягах привело к выдвижению на первый план сюжетов (процессы образования классов и государства, торговые и культурные связи, процессы колонизации и т.д.), в исследовании которых по самой их природе археологические данные чрезвычайно важны, а при сугубой скупости письменных источников являются решающими»{183}. В 2008 г. он утверждал, что «именно современный вклад археологии» выбил «последние опоры из-под антинорманистских построений»{184}. Сложившаяся во многом под его влиянием так называемая ленинградская группа археологов стала активно наполнять идеи норманизма материальным содержанием. На непрофессионального читателя аргументы археологов действовуют с особенной силой. Действительно, средневековый летописец мог о чем-то умолчать, что-то присочинить, современный исследователь может в чем-то ошибиться, а тут выкопанные из земли материальные свидетельства, объективно отражающие ту далекую эпоху. Однако зачастую эти артефакты далеко не однозначны, и чрезвычайно много зависит от их интерпретации специалистами, а в этой интерпретации человеческая субъективность может проявиться в полной мере. Большие сложности подчас возникают даже с этнической атрибутацией той или иной археологической культуры. Так, например, пока не установили славянское происхождение именьковской культуры, ее пытались отнести к восточным буртасам, мордве, тюркам, балтам и сарматам. В советское время в первую очередь археологи были ориентированы на исследование развития социально-экономических отношений, а какой именно народ был их носителем, зачастую представляло второстепенную или третьестепенную проблему. Единых критериев определения этнической принадлежности бесписьменных культур не сумела выработать ни советская, ни мировая археология. Соответственно, каждый археолог определял вопрос этнического происхождения изучаемой им культуры, исходя из своих собственных соображений. Еще больше и трудностей, и вместе с тем свободы рук у археологов при интерпретации отдельных захоронений и вещей. Выше уже приводился пример с гибридными славяно-скандинавскими древностями, но это, как говорится, были только цветочки. Представление о ягодках дает история изучения курганного комплекса в Гнездове, находившегося в 12 км от Смоленска и контролировавшего одну из наиболее важных точек торгового пути «из варяг в греки». Отметим, что непосредственно к варягам эпохи сложения Древнерусского государства он не относится: «Видимо, курганов IX в. в Гнездове нет вовсе и лишь небольшая часть могильных насыпей была воздвигнута там в первой половине X в. Основная масса Гнездовских курганов относится ко второй половине X в. и некоторая часть — к первым двум десятилетиям XI в.»{185}. Тем не менее, поскольку Гнездово находилось на важном участке пути «из варяг в греки» и является крупнейшим курганным могильником, рассмотрим результаты его изучения. Интерпретация материалов, полученных в ходе раскопок данного некрополя, всегда была полем боя между норманистами и антинорманистами. Если первый исследователь Гнездова В.И. Сизов считал его славянским памятником, то потом эстафету перехватили норманисты А. А. Спицын, И. А. Тихомиров и другие приверженцы скандинавского происхождения руси, на страницах сочинений которых Гнездово начало быстро обретать черты некрополя викингов. Шведский норманист Т. Арне поначалу назвал скандинавским только один курган, но поспешил объявить все Гнездово скандинавской колонией. Затем, по его мнению, скандинавскими оказались уже 25 курганов на том основании, что в каждом из них присутствуют два скандинавских предмета. Однако А.В. Арциховский справедливо отметил, что предметы в подобных погребениях исчисляются десятками, если не сотнями, а славянские предметы в Гнездове обычны, не говоря уже об изделиях южных и восточных стран. Однако на фоне 3000 курганов, из которых к настоящему времени уже раскопано около тысячи, эта цифра оказалась мала, и за дело взялись отечественные норманисты, до поры до времени прикрывавшиеся в советское время личиной марксистско-ленинского «научного антинорманизма». Пылкому воображению Д.А. Авдусина в начале 90-х гг. прошлого века виделись «новые и новые волны скандинавов, проходившие через Гнездово»{186}, и, чтобы вдохнуть материальную плоть в свои видения, он увеличил количество скандинавских погребений в четыре раза по сравнению с Т. Арне, подведя следующую «теоретическую» базу под свои подсчеты: «Теперь подобных погребений можно насчитать более ста. Главной опорой для такого заключения стало сочетание признаков, которые, по моему мнению, характеризуют погребения скандинавов: погребения в ладье, погребения в камере, присутствие железной гривны, часто — с “молоточками Тора”, особенно надетой на горло урны, вонзенный в землю меч или копье, овальные фибулы и некоторые другие признаки. Следует заметить, что ареалы многих этих “признаков” не чисто скандинавские, но сочетание указанных черт можно считать скандинавской особенностью. На Руси же подобные сочетания с несомненностью говорят о скандинавском этносе тех, кто совершал погребения, и дают основание предполагать таковой и для погребенного»{187}. В оригинальности движения мысли этому археологу не откажешь: сочетание «не чисто скандинавских» признаков на Руси «с несомненностью» говорит о скандинавской принадлежности совершавших погребальный обряд и, весьма вероятно, самого покойного. К сожалению, отечественная археология не выработала надежных критериев определения этнической принадлежности на основе данных раскопок, в результате чего каждый археолог может определять для себя такие критерии по своему собственному усмотрению. Г.С. Лебедев, еще один туземный норманист, стремившийся приписать скандинавам как можно больше найденных на территории Руси артефактов, также не рискнул утверждать, что в данном некрополе можно говорить о скандинавской традиции в чистом виде. По его мнению, детально разработанный погребальный ритуал в Гнездове «является не только развитием, но и преобразованием скандинавских традиций». Это, однако, не помешало ему «оценить удельный вес скандинавов в составе “гнездовской элиты” X в. как определяющий (притом, что в целом они составляли не более 10% населения)»{188}. При этом он, как и Д.А. Авдусин, «забыл», что в 1974 г. он в соавторстве с В.А. Булкиным по поводу Гнездова однозначно утверждал: «Нет никаких оснований считать его “норманнской факторией”…»{189} Следует отметить, что у того же Д.А. Авдусина это усмотрение в зависимости от политического момента менялось на 180 градусов. В 1949 г. он, например, не только отвергал захоронение в ладье как этнически определяющий признак скандинавских захоронений, но и подробно аргументировал свою тогдашнюю точку зрения: «Но уже Анучин отметил, что погребения в ладье встречаются и у других народов, в том числе и у русских славян. Они обнаружены и у дер. Туровичи на Соже, и в костромских курганах, и в курганах б. Херсонской губернии. В восточной Карелии до второй половины XIX в. могилы накрывались перевернутыми или распиленными пополам лодками, а ханты (остяки) до недавнего времени хоронили своих покойников в лодках. Следовательно, говорить об этом обычае как о присущем только скандинавам, — нельзя»{190}. Отметив в 1949 г., что в Гнездове погребальных инвентарей хотя бы с одной скандинавской вещью насчитывается 40 штук, он подчеркивал, что их никак нельзя считать этнически определяющим признаком погребенных, и на основе сопоставления ключевых черт погребения пришел к следующему выводу: «Таким образом, наличие норманского обряда погребения ни в Гнездове, ни в Михайловском не подтверждается. Наоборот, некоторые особенности говорят о славянских чертах обряда. (…) Итак, в погребальных обрядах Гнездово и Михайловского не отмечено ни одной специфической скандинавской черты, а черты славянского обряда наблюдались постоянно»{191}. Как видим, по поводу погребения в ладье как определяющего скандинава признака Д.А. Авдусин в 1991 г. забыл свои же собственные слова, написанные в 1949 г. К обоснованности этого, а также другого выделенного им признака — погребения в камере — мы еще вернемся далее. Однако даже применительно к столь любимому норманистами обряду трупосожжения в ладье применительно к Гнездову по их же собственным выводам все оказывается не так гладко, как им хотелось бы: «Согласно изысканиям В. А. Булкина, во второй половине X в. обряд трупосожжения в ладье из этнического (скандинавского) превращается в социальный — он становится привилегией верхнего слоя гнездовского населения и не зависит от племенного происхождения погребенных»{192}. Пока же отметим, что, стремясь продемонстрировать свое обращение в истинную веру, Д.А. Авдусин в 1993 г. громогласно заявил: «За сто с лишним лет, протекшие с начала раскопок курганов X в. типа гнездовских, исследователям не удалось вычленить сколько-нибудь характерные для тех славян погребальные обычаи и инвентарь. Четыре женских погребения в Гнездове с височными кольцами волынско-моравского типа не помогают решению вопрос. Единственным неопровержимым доказательством пребывания славян в Гнездове является находимая почти в каждом кургане славянская керамика… Но по многочисленным славянским черепкам в Гнездове трудно судить о количестве славян в Гнездове. Все же, вероятно, их там было не слишком много. (…) В Гнездове единственно этнически определенными комплексами являются погребения со следами скандинавского погребального обряда и варяжскими вещами X в., преимущественно второй его половины. К настоящему времени таких курганов раскопано несколько десятков…»{193} Как видим, в своем усердии туземные норманисты стремились перещеголять зарубежных коллег и вообще свести роль славян в Гнездове к минимуму. Следует отметить, что даже Л.С. Клейн, которого уж никак нельзя заподозрить в желании уменьшить значение скандинавов, оказался более великодушен к славянам, чем этот раскаившийся «антинорманист»: «В Гнездовском могильнике под Смоленском в целом из этнически определимых могил 27% оказалось наверняка славянских (полусферические курганы с остатками кремации в верхней части насыпи), 13% скандинавских»{194}. Вместе с тем ситуация, когда один археолог уверенно определяет 27% могил как славянские, а другой археолог одним росчерком пера превращает эти могилы в этнически неопределенные, вновь говорит о крайнем субъективизме в интерпретации археологического материала и о имеющихся в этой области широких возможностях как для случайных ошибок, так и для сознательной неверной интерпретации данных. Чтобы читателю стала ясна ситуация с Гнездовом, приведем характеристику, данную Л.С. Клейном этому комплексу: «Итак, норманнских вещей здесь не так уж и много, да к тому же из них не каждая является, так сказать, норманнским паспортом покойника — часть вещей могла прибыть из Скандинавии в результате торговых связей и оказаться в славянских могилах. Между тем норманистам (Т. Арне и др.) достаточно было одной вещицы, чтобы окрестить весь комплекс, в котором она находилась, скандинавским. Но даже курганов с таким недостоверным норманнским паспортом в Гнездове не больше, чем явно славянских или неизвестной принадлежности, а курганов с целым комплексом скандинавских вещей — ничтожная доля»{195}. Тем не менее, несмотря на наличие отдельных скандинавских вещей в отдельных захоронениях, любому непредвзятому специалисту было ясно, что мужские погребения в Гнездове без явных натяжек идентифицировать как скандинавские нельзя. Только в 1990 г. современный археолог И.В. Дубов, также участник клейновского семинара, на радостях от открытия констатировал: «Вскрыт единственный на Руси “чисто” скандинавский могильник в урочище Плакун…»{196} Таким образом, по признанию самих норманистов, на Руси мы имеем только один-единственный могильник, находящий свое точное соответствие в Скандинавии. Скандинавская же принадлежность остальных с большей или меньшей вероятностью лишь предполагается туземными норманистами, которые к тому же сами путаются в своих предположениях и взаимно противоречат друг другу. Так, количество «идентифицированных» в качестве скандинавских погребений у того же Д.А. Авдусина колебалось от «более ста» в 1991 г. до «нескольких десятков» в 1993 г., что все равно было крайне мало на фоне раскопанной тысячи курганов. В других работах фигурировали иные цифры. Так, например, В.П. Шушарин из 700 раскопанных на тот момент курганов к захоронению скандинавов относил только два{197}. Ситуацию решил исправить в 1991 г. Ю.Э. Жарнов. Отметив в Гнездове «фактически полное отсутствие критериев для вычленения погребений скандинавов-мужчин», он предложил считать количество «норманских» погребений на основе находок в женских захоронениях скандинавских фибул. В результате подобного допущения скандинавскими могилами волшебным образом оказались уже не менее четверти раскопанных гнездовских погребений, причем для периода конца IX — первой половины X в. они составили целую половину{198}. Однако специалисты быстро указали ему, что эти скандинавские фибулы многократно находили в составе типично славянских или финских женских украшений от Прибалтики до Поволжья. Эти фибулы входили в состав костюма как ливских, так и, по всей видимости, весских женщин. В.В. Седов отмечал, что находки вещей скандинавского происхождения, к числу которых и относятся эти фибулы, не являются этноопределяющими, а показывают лишь, что среди той или иной части населения Восточной Европы эти скандинавские украшения были в моде. Более того, в скандинавском костюме обязательны две фибулы, однако среди более двух десятков погребений в Гнездове, где были найдены скорлупообразные фибулы, в шестнадцати курганах было найдено по одной фибуле, в одном случае — четыре и лишь в оставшихся по две фибулы{199}. Последователи Л.С. Клейна в своем раже забывают сделанную им в свое время оговорку, что «лишь знатнейшие варяги — дружинники стали действительно большими господами на Руси, вроде Свенельда в Киеве. Рядовые же воины промышляли некоторое время мелкой торговлей заморскими женскими украшениями. Недаром большинство скандинавских вещей в Гнездовских курганах — это именно женские украшения, а не оружие»{200}. Наконец, совершенно упускается из виду, что женщины, вместе со всеми своими скандинавскими фибулами, вполне могли быть рабынями, захороненными вместе со своим господином (подобный случай описан у Ибн-Фадлана), и их происхождение совершенно ничего не говорит о племенной принадлежности их хозяина. Как видим, и это «доказательство» скандинавской принадлежности варягов оказалось на деле шитым белыми нитками. Что касается описания похорон руса у Ибн-Фадлана,которое норманисты упорно трактуют как свидетельство скандинавского происхождения русов, равно как и археологически зафиксированных ему параллелей, то даже зарубежные археологи признают, что «в Скандинавии не было обычая умерщвлять женщину при погребении вождя — как описано у Ибн-Фадлана»{201}. С другой стороны, данный ритуал фиксируется у славян еще с VI в. Маврикием Стратегом: «Жены их целомудренны сверх всякой человеческой природы, так что многие из них кончину своих мужей почитают собственной смертью и добровольно удушают себя, не считая жизнью существование во вдовстве»{202}. Аналогичный ритуал отмечается для живших на территории Германии славян Бонифацием в VIII в.: «Винеды, народ мерзейший и самый дурной, хранят однако же с такою верностию в супружеском союзе любовь, что жена, по смерти мужа, сама отрекается от жизни, и та между ними считается славною, которая своей рукою убьет себя, чтобы сгореть с мужем на одном костре»{203}. Со ссылкой на Шаскольского Л.С. Клейн и в 2009 г. однозначно постулирует излюбленное положение норманистов: «Не вызывает сомнений норманнская принадлежность сожжений в ладье…»{204}Однако, трактуя ритуал сожжения в ладье как исключительно скандинавский, норманисты игнорируют прямое указание скандинавского же автора XII в. Саксона Грамматика, что данный ритуал был установлен у прибалтийской руси еще в гуннскую эпоху. В более позднюю эпоху данный ритуал зафиксирован у западных славян. Немецкий археолог А. Пауль пишет: «Хотелось бы обратить внимание на то, что обряд погребения в ладье, традиционно связываемый со скандинавами, был хорошо известен и у балтийских славян не позднее чем с VIII века. В уже упоминавшемся ральсвикском могильнике было найдено два лодочных захоронения: подкурганные кремация и ингумация в ладьях. Ингумация датируется концом X или началом XI в., в то время как датировка кремации невозможна и, следовательно, должно приниматься во внимание все время существования могильника в VIII–XII вв. Кремация произведена на месте, и по этому признаку захоронение может быть рассмотрено как славянско-скандинавский тип А. Из могильника другого значительного ремесленного поселения Гросс-Штремкендорф рядом с Висмаром известно 6 лодочных захоронений — 5 урновых, оставленных в кораблях размером 5–15 м и одна ингумация в расширенной однодревке. Одно из этих урновых захоронений в лодке датировано по керамике концом VIII в., но и другие не могли относиться ко времени позднее начала IX в., так как позднее перестало существовать само поселение. К VIII в. относится и найденное в 2000 г. лодочное захоронение в Менцлине. Не менее 20 лодочных ингумаций в расширенных одно древках известно с острова Узедом в устье Одера. Однотипные им лодочные захоронения найдены также и в других поморских городах — Цедыне, Волине, Кезлине. Также хорошо подтверждается археологией и бытовавший на юге Балтики обычай помещения в захоронения корабельных частей, от которых к моменту раскопок в большинстве случаев оставались лишь корабельные заклепки и, в более редких случаях, части деревянных планок»{205}. Соответственно, обряд захоронения в ладье отнюдь не является 100% доказательством скандинавского присутствия, как это хотелось норманистам. Таким образом, мы видим, что на основании лишь разрозненных находок, приписываемых скандинавам либо действительно являющихся скандинавскими, при отсутствии достоверно скандинавских погребений, то есть фактически без каких-либо объективных оснований, туземные норманисты только на основании собственных идеологических установок чудесным образом постепенно увеличили число скандинавов, захороненных в Гнездове с одного, о котором первоначально говорил Т. Арне, до двухсот пятидесяти. Благодаря этому оно и превратилось в место, где этническая принадлежность остальных трех четвертей погребений является неопределенной, славян «вероятно… было не слишком много», а «единственно этнически определенными комплексами являются погребения со следами скандинавского погребального обряда», принадлежавшие многочисленным «волнам скандинавов, проходившим через Гнездово». Тенденциозность подобного рода построений очевидна: основная масса могильников в Гнездове, в которых, по утверждению Д.А. Авдусина в 1949 г., «черты славянского обряда наблюдались постоянно», превращалась в этнически неопределенную массу, а количество приписываемых скандинавам захоронений многократно преувеличивалось. За подобную ловкость рук, проявленную за карточным столом, еще в XIX в. с позором изгоняли из приличного общества, теперь же это оказывается вполне приемлемым научным приемом. Лишь благодаря ему из Гнездова и удалось создать опорный пункт норманнов в самом центре славянских земель Восточной Европы, псевдонаучный миф о котором и был запущен как в научную литературу, так и в массовое сознание. Сопоставим построения норманистов с выводами других исследователей. А.В. Арциховский, признавая, что в Гнездове действительно встречены несколько раз скандинавские погребения, обратил внимание на славянский характер большинства курганов, в том числе некоторых крупных и богатых. Предпринятое им сопоставление Гнездова со шведской Биркой дало следующие результаты. Славянские ромбовидные стрелы в Гнездове составляют значительное большинство, хоть иногда встречаются скандинавские ланцетовидные стрелы. В Бирке почти все стрелы ланцетовидные. В Гнездове найден только один скандинавский боевой топор, в Бирке их двадцать. В Гнездове кольчуги (целиком или частично) найдены уже в девяти курганах, шлемы — в двух, а в Бирке эпохи викингов ни того ни другого образца защитного вооружения не найдено ни разу. Вся керамика в Гнездове типично славянская, что убедительно говорит о значительном преобладании там славян. Будь там шведская колония, обязательно встретилась бы во время раскопок скандинавская керамика, которая полностью отсутствует. Интересно отметить, что в Бирке примерно 90% сосудов изготовлено вручную и 10% на круге, а в Гнездове мы имеем прямо противоположную картину: примерно 90% сосудов изготовлено на круге и 10% вручную. В Гнездове полностью отсутствуют скандинавские рунические надписи, достаточно часто встречающиеся в Скандинавии эпохи викингов (только в Швеции обнаружено 2300 рунических надписей, большинство XI в., а многие еще старше), зато обнаружена там древняя славянская надпись, сделанная кириллицей. По этому поводу археолог отметил: «Исключительная редкость рун в России резко противоречит обилию их в Скандинавии. Огромные размеры советских раскопок особо подчеркивают эту редкость. Очевидно, проникновение скандинавов в Россию не было массовым». Таким образом, подчеркивает ученый, сопоставляя все эти факты, «гипотеза о массовой шведской колонизации не подтверждается ничем»{206}. Хоть сопоставление Гнездова с Биркой, как будет показано ниже, не совсем точно, однако на фоне рассмотренных выше безудержных фантазий норманистов оно безусловно является примером взвешенного подхода и научной объективности. Что касается присутствия там западных славян, отметим, что в начале 70-х гг., когда Д.А. Авдусин еще совершал свой дрейф от антинорманизма к ультранорманизму, он наряду со скандинавами видел в Гнездове еще и западных славян: «Гончарные сосуды обнаруживают сходство с сосудами балтийских и западных славян как по профилю, так иногда и по специфичному орнаменту, на который обращал внимание еще В.И. Сизов. Полные аналогии некоторым гнездовским горшкам можно указать, например, в Чехии. Нет полной уверенности, что эти формы сосудов пережили полную эволюцию в Гнездове и продолжают линию развития лепной гнездовской керамики, а это, возможно, указывает на приток в Гнездово славянского населения, уже знавшего гончарный круг (и, следовательно, достигшего соответствующего социального развития), тем более что на Западе такая керамика возникла раньше, чем на Руси»{207}. В пользу этого наблюдение говорит и само название Гнездово, ближайшей параллелью которого является польское Gniezno{208}. Рассмотрим еще одну норманистскую «ягодку». А.Н. Кирпичников, И.В. Дубов и Г.С. Лебедев в 1986 г. утверждали: «“Гнездовский” Смоленск существовал до середины XI в. Во второй половине X в. здесь появляется новый погребальный обряд — погребение в камерах. По происхождению скандинавский, он представлен в различных городских центрах Балтийского региона и Древней Руси — Бирке, Хедебю, Ладоге, Пскове, в Шестовицах под Черниговом, одно погребение известно в Киеве. Всюду этот ритуал связан прежде всего с феодализирующейся королевской, а на Руси — княжеской дружиной»{209}. Однако в самой Швеции камерные могилы имеются только в Бирке, где они составляют примерно 10% захоронений. Поскольку подобные же могилы были найдены и в континентальной Европе, особенно там, куда экспансия викингов не распространялась, шведская исследовательница А.-С. Греслунд считает, что в Бирке они принадлежали купцам, ведшим международную торговлю. Однако это не помешало туземным норманистам объявить все камерные могилы, обнаруженные на территории Древней Руси, скандинавскими, за что они неоднократно подвергались обоснованной критике. П.П. Толочко отметил: «Теперь об этнической атрибуции камерных могил. Вывод Г.С. Лебедева, Д.А. Мачинского и других исследователей о том, что они принадлежали шведам, на поверку оказался несостоятельным»{210}. Об этом же пятнадцать лет спустя писал и В.В. Фомин: «Теперь о погребениях в камерах (середина и вторая половина X в.), обнаруженных в Ладоге, Пскове, Гнездове, Тимереве, Шестовицах под Черниговом, Киеве и объявленных как захоронения скандинавов, входивших в высший слой Руси. Об этой “истине” в последней трети ушедшего столетия настолько много говорили археологи (особенно В.Я. Петрухин, в “норманско-хазарской” концепции Киевской Руси которого этой “аксиоме” отведена одна из главных ролей), что она стала общим местом для всех рассуждений о скандинавской природе варяжской руси, рождала (как и те же фибулы) новые тому “доказательства”, а те, в свою очередь, другие. Западноевропейские ученые также связывают камерные погребения Восточной Европы со скандинавами. Но сейчас уже точно установлено (хотя это было ясно давно), что камерные гробницы Бирки IX в., на основании которых заключили о якобы норманнском характере сходных погребений на Руси, не являются шведскими (показательно, что установление данного факта нисколько не изменило их скандинавской характеристики и не стало предметом разговора в науке, необходимость в котором более чем очевидна). Одновременные и подобные им захоронения открыты в Вестфалии, Чехии, Польше, т.е. там, где скандинавов не было»{211}. Несмотря на это, в изданной в 2009 г. книге со своими новейшими примечаниями Л.С. Клейн, полностью игнорируя приведенные выше данные, по-прежнему утверждает: «Во многих местах восточнославянской земли найдены археологические следы пребывания норманнов. Это прежде всего поселения и могильники со специфическими чертами культуры, сближающими эти центры с раскопанными в Скандинавии и доказывающими их норманнскую принадлежность. В Бирке (Швеция) раскопаны могилы знатных норманнов, покойники лежали там внутри срубов, и вот богатые срубные погребения той эпохи обнаружены также в Киеве и Чернигове»{212}. Хоть подобное упрямое следование ранее высказанной ошибочной точке зрения вопреки приведенным фактам едва ли нуждается в особом комментарии, укажем на данные о наличии аналогичных захоронений у западных славян. Камерное захоронение было найдено в расположенном на достаточном удалении от моря Южном Мекленбурге, причем исследовавший его Ф. Шмидт сомневается в его связи со скандинавской традицией и подчеркивает, что «в западнославянских регионах в XII веке большие камерные захоронения развились самостоятельно». Другой археолог обнаружил камерное захоронение в Вустерхаузене на реке Доззе, где присутствие скандинавов ожидать ещё сложнее. Еще одно такое захоронение было найдено в могильнике Гросс-Штрёмкендорфа, отождествляемого с упоминавшимся в письменных источниках портом ободритов Ререком. Камерное захоронение из княжеской резиденции Старгарда в Вагрии показывает, что данный способ погребения был свойствен и западнославянской знати. Производивший там раскопки немецкий археолог И. Габриель утверждает: «Величина и техника постройки сооружения, как и свободное место внутри камеры, без сомнения, имеют княжеский характер»{213}. Все эти факты, сознательно игнорируемые норманистами, показывают, что камерные захоронения на Руси гораздо логичнее связывать с западнославянским миром, где они встречаются в различных местах, нежели со скандинавами, у которых они зафиксированы только в Бирке, где они к тому же не являлись собственно шведским погребальным обрядом. В.В. Фомин так охарактеризовал общую ситуацию в науке начиная с 60-х гг. XX в., когда был, казалось бы, на объективном археологическом материале запущен миф о массовом присутствии скандинавов в русской истории: «И их “материализация” связана с археологией, посредством которой в научный оборот были введены доказательства норманства варяжской руси весьма сомнительного свойства: археологи-норманисты чуть ли не все неславянские древности объявляли скандинавскими… и приписывали их летописным варягам. При этом из всего огромного материала абсолютизируя т.н. “норманнский”, удельный вес которого и сегодня буквально микроскопичен, да к тому же он был мало связан со скандинавами напрямую, ибо был привнесен в северо-западные пределы Восточной Европы в качестве предметов торговли, обмена, военных трофеев, в ходе сложных миграционных процессов, вобравших в себя представителей многих этносов, в том числе и неславянских, что придало культуре названного региона очень много оттенков (в какой-то мере и скандинавский). Так, во многом именно торговлей объясняли И.П. Шаскольский и В.В. Седов присутствие скандинавских вещей в землях славянского и финского населения, а В.М. Потин — “необходимостью скандинавских стран расплачиваться за русское серебро”. А.Г. Кузьмин справедливо подчеркивал, что вооружение и предметы быта “можно было и купить, и выменять, и отнять силой на любом берегу Балтийского моря”. Но этим скандинавским и псевдоскандинавским вещам было придано основополагающее значение в разрешении варяжского вопроса. (…) По признанию А.А. Хлевова, введение в советскую науку корпуса археологических источников оказало “революционизирующее” воздействие на спор об этносе варягов. Археологи-норманисты, ведя в 60–80-х гг. раскопки древностей Северо-западной Руси и интерпретируя их самую значимую часть только в пользу скандинавов, нарочито шумно вводили их в научный оборот… Вместе с тем они начинают… формировать, если повторить за Авдусиным, “общеисторический фон” IX–X вв., при этом не только превышая возможности своей науки, но и решая варяжский вопрос исключительно в духе старого времени — в духе “ультранорманизма” первой половины XIX столетия. Так, Клейн, Лебедев и Назаренко, исходя из археологических данных, по их же собственной оценке, недостаточно широких и полных, утверждали о значительном весе скандинавов в высшем слое “дружинной или торговой знати” Руси, а также о присутствии на ее территории некоторого числа скандинавских ремесленников. Норманны в X в. составляли, утверждали они, “не менее 13% населения отдельных местностей”. По Киеву эта цифра выросла у них уже до 18–20%, но более всего, конечно, впечатляет их заключение, что в Ярославском Поволжье численность скандинавов “была равна, если не превышала, численности славян…”(…) Тезис о множественности скандинавских следов на Руси, якобы зафиксированных археологами, весьма проблематичен. Если поверить археологам, справедливо указывает Кузьмин, что норманны появились на Верхней Волге на столетие ранее славян и долгое время численно превосходили последних, то следует поставить вопрос: каким образом из синтеза германской и угро-финской речи родился славяно-русский язык? Видимо, резюмирует историк, что-то в этих построениях не так: либо факты, либо осмысление»{214}. Населив древнерусские города и курганы множеством скандинавов, археологи-норманисты нисколько не задумывались о том, как такое количество пришельцев умудрилось исчезнуть, не оставив практически никаких следов в языке, культуре, религии и антропологическом облике коренного населения. Очевидно, что необходимость в объективной переоценке выводов всех этих горе-археологов уже давно назрела. Совершенны справедливы и слова А. Пауля: «В работах, посвященных истории и археологии Северной Руси VIII–X вв., то есть периода, тесно связанного с летописным призванием варягов, нередко можно встретить утверждения о неком огромном присутствии здесь в это время скандинавов. Зачастую заявляется, что следы пребывания в это время норманнов на Руси неоспоримы и составляют значительный пласт ранней истории таких важных северорусских городов, как Рюриково Городище или Старая Ладога. Более того, приверженцы норманистских идей, кажется, необычайно горды этим обстоятельством, используя его в качестве одного из основных своих аргументов и делая эмоциональные заявления в духе: “Невозможно вычеркнуть скандинавское присутствие из археологии Северной Руси” или о том, что “все/большинство археологов России являются норманистами”. Последнее, увы, похоже на правду. Более того, между обоими постулируемыми заявлениями есть и прямая связь. Правда, заключается она не в том, как намекают скандинавофилы, что детальное знакомство с археологическим материалом неизбежно приводит людей на позиции норманизма. Связь здесь как раз обратная — “огромное присутствие скандинавов” в русских городах, как и “неоспоримость” т.н. скандинавских находок, являются прямым следствием норманистских взглядов большинства археологов. Иначе крайне трудно будет объяснить, почему общебалтийские вещи, производство и распространение которых хорошо известно и на юге Балтики, во многих случаях до сих пор выдавались за “исключительно скандинавские”. Более того, этим вещам нередко пытаются придать вид “этнического маркера”, отличающего северного германца от славянина. Присутствие же балтийских славян в Северной Руси в ранний период зачастую ставится под сомнение, вопреки всем фактам»{215}. Поскольку различные норманисты неоднократно сравнивали древнерусские материалы с материалами, полученными в ходе изучении Бирки, следует остановиться на этой очередной «ягодке» подробнее. Немецкий хронист Адам Бременский XI в. писал: «Бирка — это город готов, расположенный в центре Швеции… Ибо жители Бирки часто подвергаются нападениям пиратов, которых там великое множество. И поскольку они не могут противостоять им силой оружия, они обманывают врагов хитрым приемом. Так, они перегородили залив неспокойного моря на протяжении ста и более стадиев каменными глыбами и тем самым сделали прохождение этого пути опасным как для своих, так и для разбойников. В это место, поскольку оно является наиболее безопасным в приморских районах Швеции, имеют обыкновение регулярно съезжаться по различным торговым надобностям все суда данов или норманнов, а также славян и сембов; бывают там и другие народы Скифии»{216}. Поскольку схолия 126 к этому сочинению уточняет, что плавание от Руси до Бирки занимает пять дней, это говорит о том, что связи нашей страны с этим городом были также достаточно регулярными. Археологическим подтверждением этих контактов является находка керамики «ладожского типа» в десяти погребениях Бирки. Сами шведские исследователи, отмечая редкость подобных находок и отсутствие их в древностях вендельского периода, отмечают близость части данной керамики к лепной керамике междуречья Эльбы и Одера{217}. Утверждение Адама Бременского о том, что Бирка — это город готов, то есть жителей Готланда, имевших во всей Скандинавии наиболее ранние и тесные связи с Восточной Европой, даже если не воспринимать его буквально, в любом случае указывает на сильное восточное влияние в этом крупнейшем торговом центре материковой Швеции. Недвусмысленное указание этого автора на то, что в Бирку регулярно приплывали торговые корабли скандинавов, славян, балтов «и других народов Скифии», говорит о том, что данный город был достаточно космополитичным поселением, что не могло не отразиться и в материальной культуре. Часть приезжих умирала в этом городе и соплеменники хоронили их по своему обряду. Правом поселения в нем обладали фризы. «Разнообразие погребальных обрядов в Бирке указывает также на то, что, кроме фризов, здесь оседали и финны, и славяне с низовьев Одера»{218}. Вместе с датским Хедебю шведская Бирка относилась к категории открытых торгово-ремесленных поселений или виков, одной из отличительных черт которых была следующая: «Вики окружены могильниками с разнообразными вариантами обряда; связанные в массе с чужеродным населением, пришлым, не располагавшим правами на землю в округе, эти могильники теснятся близ виков, накладываясь на территорию поселений». О более чем полиэтническом характере населения Бирки свидетельствуют самые разнообразные данные: название одной из ее бухт, Kuggham, образовано от фризского слова kugg — «корабль» и, по всей видимостью, связано с фризской торговлей; арабские и каролингские монеты, предметы салтово-маяцкой культуры, «постсасанидские» украшения, предметы англо-ирландского производства, «большое количество гончарной западнославянской посуды, а также лепная керамика славянских форм, в том числе близких керамике “смоленских длинных курганов”, староладожским керамическим формам и другим восточноевропейским аналогам». Как показывают археологические данные, сам этот город был в очень значительной мере ориентирован на торговлю с Востоком: «Время ее становление и расцвета, до середины X в., определяется в первую очередь движением арабского серебра и сложением трансбалтийской системы торговых путей и центров IX — первой половины X в. Упадок Бирки вполне определенно можно связывать с походами киевского князя Святослава и его дружин в 964–967 гг. на Волжскую Булгарию и Хазарию…»{219} Тот факт, что после 970 г. Бирка не смогла переориентироваться на торговлю с Западом и была покинута своими жителями, говорит о том, что связи с Восточной Европе были для нее главенствующими и она, как никакой другой скандинавский город, была тесно связана с данным направлением торговых путей. Следует отметить, что сами современные шведские исследователи для определения специфики Бирки в эпоху викингов используют весьма емкое и характерное понятие — аномалия{220}. Принимая во внимание столь неоднородный состав населения этого уникального торгового центра, очевидно, что перед тем, как на основании его делать какие-либо выводы о скандинавском влиянии на Русь, необходимо предварительно четко выделить археологические следы представителей различных племен, проживавших в Бирке. Отметим, что Г.С. Лебедев, активно использовавший данные раскопок в Бирке для обоснования своих взглядов, сам специализировался и защищал диссертацию именно на погребальном обряде Скандинавии эпохи викингов. Активно применяя математические методы анализа, вычерчивая сложные цепочки взаимосвязей и выделяя различные типы, на основании которых он делал свои социологические реконструкции{221}, этот норманист почему-то не применил и сотой доли используемых им методов для определения этнической неоднородностей захоронений в Бирке. Словно в ответ на совершенно справедливое требование А.Г. Кузьмина не привлекать данные из этого полиэтнического некрополя в качестве аргумента по варяжскому вопросу до тех пор, пока не будут надежно выявлены захоронения той части населения Бирки, которому принадлежала славянская керамика данного поселения, составлявшая, по оценке Т. Арне, 13% от общего количества, В.А. Булкин и Г.С. Лебедев отделались ничего не значащей отговоркой: «Этнический состав не отразился в материалах Бирки столь же глубоко. При вероятной его сложности распространение нейтрального обычая ингумации затрудняет выделение нешведских погребений»{222}. Однако очевидно, что без этого выделения никаких археологических данных из Бирки с древнерусским материалом сопоставлять попросту невозможно. Едва ли эти археологи не знали сообщение Адама Бременского о преимущественно восточноевропейских связях этого шведского торгового центра. Как показывают данные датского Хедебю, приводимые Г.С. Лебедевым, славянское присутствие в этом вике в IX в. было достаточно заметно: из 2500 могил 1000 принадлежала саксам, 1000 — данам и 500 — славянам{223}. На основании находок славянской керамики не следует делать поспешного вывода, что славяне в Бирке были только гончарами. Обнаружение славянских филигранных украшений на территории Скандинавии показывает, что торговля велась и ювелирными изделиями. На то, что славянские погребения могли быть достаточно богатыми, указывают более поздние погребениях на Борнхольме, содержащие нетипично богатый для этого скандинавского острова инвентарь: «Наличие богатого инвентаря в уже, по всей видимости, христианских погребениях в гробах, во множестве найденных на Борнхольме, не имеют аналогов в местных скандинавских традициях, но широко известны у славян юга Балтики, из-за чего погребения эти и связывают со славянами. Такие погребения известны из нескольких борнхольмских кладбищ и представлены там в большом числе (более 62%). Сам инвентарь также славянского происхождения или традиции — уже упомянутые выше оковки ножей, височные кольца и “балтийская керамика”»{224}. Что касается собственно Бирки, то еще немецкий археолог Й. Херрманн отмечал присутствии в этом городе курганов славянского рюгенского типа{225}. Без предварительного выделения захоронений в Бирке, оставленных купцами из различных племен и анализа взаимодействия их погребальной обрядности, использовать данные этого некрополя для доказательства скандинавского происхождения русов примерно то же, что использовать данные о материальной культуре послепетровского Петербурга для доказательства русского происхождения голландцев или немцев. Оба города слишком явно выделяются на фоне своих стран, оба они были подвержены сильнейшим иноземным влияниям, и только на их основании делать далекоидущие выводы по вопросу происхождения того или иного народа без тщательного изучения происхождения населявших эти города людей и их соотношения с основным населением стран, в которых они находились, является исключительно пропагандистским приемом, не имеющим с настоящей наукой ничего общего. Использование сравнения с этой «аномалией» на фоне скандинавских древностей эпохи викингов для доказательства собственной идеи целиком и полностью лежит на совести борцов за правду в исторической науке, «преданных принципам объективной науки», носителей «пурификационного подхода» и принципов «интеллектуальной честности и последовательной процедуры исследования». Как указывалось выше, археологи констатируют, что чисто скандинавским на Руси является только один могильник. В Новгороде скандинавских вещей весьма мало, а на юге Руси в IX в. они отсутствуют практически полностью — вещь необъяснимая, если допустить сколько-нибудь массовое участие скандинавов в начальном периоде существования Древнерусского государства. Тем не менее на основании находок действительно скандинавских вещей либо объявляемых таковыми норманисты создали миф о массовом присутствии скандинавов на Руси в последующий период. В действительности никто не отрицает разнообразных связей нашей страны со Скандинавией — в условиях отсутствия в старину «железного занавеса» и с учетом географической близости было бы странно скорее отсутствие этих связей. Однако принципиальный вопрос имеет характер этих связей в эпоху призвания варягов, то есть в IX в. Что способна сказать археология по этому поводу? В 1970 г. коллектив из Л.С. Клейна, Г.С. Лебедева и В.А. Назаренко дал сводку всех древностей, которые они для данного века смогли отнести к скандинавским (рис. 1). Как видим, не считая двух единичных находок к норманским древностям им удалось отнести всего лишь три комплекса. Показательна и интерпретация, данная норманистами одному из этих комплексов, а именно Тимеревскому могильнику в Ярославском Поволжье. Согласно подсчетам изучавших его археологов, обоснованности которых мы сейчас не касаемся, 38% погребений принадлежало финно-уграм, 15% — славянам, 4% — скандинавам и 43% в этническом отношении остались неопределенными. Сначала норманисты предложили дифференцировать захоронения по векам — мысль совершенно правильная. Но затем они произвольно исключили из подсчета все этнически неопределенные могильники. Поскольку нет ровным счетом никаких научных доказательств того, что неопределенные могильники (на то они и неопределенные) соотносились между собой в той же самой пропорции, что и этнически определенные, подобный пересчет оказывается сродни превращению крошки в целую булку, как это происходило в сказке «Королевство кривых зеркал». Нечего и говорить, что в этих кривых зеркалах получилась нужная норманистам картина: «Если же пересчитать процентные отношения по векам (таблицы, приложенные к публикации, позволяют это сделать очень легко), то получим, что для X в. на 75% финнов и 12% славян приходится 13% скандинавов (14 погребений из 107). Значит, в то время каждый восьмой житель окрестностей Ярославля оказывался варягом, а славян было меньше, чем варягов»{226}. Так 4% скандинавов чудесным образом увеличились более чем в три раза и по численности превысили славянское население края. В действительности количество отнесенных к скандинавским захоронений так и осталось прежним, но благодаря этому жонглированию цифрами в массовое сознание была вброшена запоминающаяся цифра в 13% скандинавов, к числу которых якобы принадлежал каждый восьмой житель окрестностей Ярославля. Уже давно известно, что если сложить зарплаты министра и уборщицы, то в среднем получится весьма приличный доход на душу населения. В связи с подобными методами даже возникла шутка «Есть ложь, наглая ложь и статистика».
Рис. 1. Карта скандинавских древностей IX в. на территории Древней Руси, составленная Л.С. Клейном, Г.С. Лебедевым и В.А. Назаренко. 1 — Старая Ладога и могильник в урочище Плакун; 2 — курган № 95 у д. Костино; 3 — курганный могильник близ г. Торопец; 4 — Гнездовский могильник и курганы у д. Новоселки; 5 — Тимиревский, Михайловский и Петровский могильники близ Ярославля. 1, 4, 5 — комплексы; 2,3 — единичные находки
Как говорится, лиха беда начало. Норманисты, надо отдать им должное, сорок лет трудились не покладая рук. Современное состояние артефактов, отнесенных норманистами к числу скандинавских, с гордостью обрисовала В.В. Мурашева в 2009 г. Она заявила о находках более 650 предметов в 150 пунктах на территории Древней Руси в эпоху с VIII по XI в.{227} Безусловно, обнаружение такого количества артефактов, приписываемых археологами скандинавам, на неискушенного читателя должно произвести впечатление. Отдельно выделить скандинавские древности для ключевого для данного вопроса IX в. В.В. Мурашева почему-то «забыла». Попутно отметим, что это не единственная «забывчивость» этого автора. Претендуя на всестороннее рассмотрение варяжского вопроса с археологической стороны, к числу западнославянских древностей на территории Древней Руси она отнесла одну лишь керамику, не сочтя нужным упомянуть западнославянские печи, крепости, стрелы, детали кораблей. Часть из данных артефактов мы рассмотрим ниже, но уже сам по себе подбор материала показывает степень научной объективности этого археолога. Следует отметить, что скандинавские древности рассматриваются ею весьма подробно. Рассмотрим этот перечень и мы. В первую очередь она называет скандинавские фибулы, которых на территории Руси найдено не менее 200 экземпляров. Словно не читая никакой археологической литературы по этому вопросу со времен Т. Арне, В.В. Мурашева категорически утверждает: «Данный тип украшений не мог быть предметом импорта и свидетельствует о присутствии женщин-скандинавок на Руси». О доказательной силе этой группы артефактов, которые свидетельствуют лишь о распространении моды на подобный тип украшений, говорилось уже выше. Затем упоминаются «молоточки Тора» в количестве не менее 100 экземпляров. Данный тип амулетов связывается с религиозными воззрениями скандинавов, в связи с чем они вряд ли были предметом купли-продажи и действительно могут свидетельствовать об их присутствии. Однако принять их как стопроцентное доказательство мешает то обстоятельство, что помимо собственно Скандинавии они зафиксированы также в Шлезвиге и Мекленбурге{228} и теоретически какая-то их часть могла попасть на Русь вместе с выходцами из этих земель, то есть западными славянами. Недавно вопрос распространения данных артефактов в западнославянских землях был рассмотрен А. Паулем: «Так, и в русскоязычной, и в немецкоязычной литературе давно укрепилось мнение, что четким указанием на этническую принадлежность служат германские или скандинавские украшения и обереги — фибулы и «молоточки Тора», входившие в скандинавский костюм и определенно не входившие в славянский. И если это утверждение верно для большинства континентальных славян, то особая культура, сложившаяся в зоне тесного славяно-германского контакта, балтийско-славянских приморских поселениях, может представлять в этом плане исключение. Как показали археологические исследования расположенного в устье Одры славянского торгово-ремесленного поселения в Волине, в мастерских по обработке янтаря, среди подвесок и украшений с самыми разнообразными мотивами, изготовлялись и стилизованные подвески в виде секир и молотов, так называемые “молоточки Тора”. И так как нет оснований полагать, что изготовлялись они исключительно для скандинавов, то, по всей видимости, стоит признать, что они вполне могли покупаться и носиться также и славянами. Форма для отливки “молоточков Тора” найдена и в Ладоге. “Молоточки Тора”, только уже металлические, были найдены в том числе и в Ральсвике на Рюгене. Можно указать на соответствие их таковым из северорусских городов и поселений. Однако при таком широком распространении и подтвержденном изготовлении подобных подвесок по всему балтийскому побережью, едва ли разумно связывать их исключительно со Скандинавией»{229}. А. Пауль отмечает следующую аналогию данной категории находок с Рюрикова Городища в материалах с острова Рюген (рис. 2).
Рис. 2. «Молоточки Тора» с Рюрикова Городища и с острова Рюген (составитель А. Пауль)
Следует отметить, что в славянской мифологии известен бог-кузнец Сварог. На позолоченной бронзовой накладке из моравского погребения № 240 в Микульчице IX–X вв. он изображен с молотом и рогом (рис. 3). Непосредственно у балтийских славян был широко распространен культ его сына Сварожича-Радигоста, идол которого, согласно описанию Ботона, держал в руке молот. Таким образом, находимые в западнославянских землях «молоточки Тора» вполне могли быть символами культа как скандинавского громовержца, так и славянских богов Сварога или Радигоста. С какого именно побережья Балтийского моря попадали на Русь эти «молоточки» и атрибутом какого именно бога считали их захороненные в погребениях люди, с полной уверенностью не может сказать ни один специалист.
Рис. 3. Сварог на бронзовой накладке из моравского погребения IX–X вв.
Затем на свет появились мечи так называемого «каролингского» типа в количестве 114 штук. С учетом того что уже давно установлено производство этих мечей не в Скандинавии, а в Восточно-Франкской империи, а благодаря надписям известно, что два типично «каролингских» меча были изготовлены на Руси, аргумент звучит странновато. Несмотря на полную убежденность многих норманистов в том, что эти мечи с территории Германии могли попасть на Русь только благодаря скандинавскому посредничеству, они до сих пор не привели никаких доказательств того, почему такими посредниками не могли быть западные славяне, которые к тому же и территориально находились гораздо ближе к центру производства «каролингских» мечей, чем шведы. В своем стремлении любой ценой доказать связь этого вида артефактов исключительно со скандинавами норманисты договариваются до явных нелепостей. «У восточных славян в доваряжское время мечей не было, хотя этот тип вооружения они, видимо, знали у своих соседей еще с готского времен (об этом говорит история термина “меч”)»{230}, — безапеляционно утверждает Л.С. Клейн. Однако подобное заявление прямо идет вразрез со знаменитым рассказом ПВЛ о хазарской дани, которую поляне дали именно мечами. Дат летописи в нет, но данное предание явно восходит к доваряжскому времени. Само изгнание варягов также позволяет предположить наличие у славян этого оружия — ведь не камнями и палками победили восточнославянские племена заморских находников. Очевидно, достаточно тупыми представляются наши предки Л.С. Клейну, коль, зная о мече еще с готских времен, за пять столетий они так и не сумели перенять его у своих соседей. Наверное, если бы не скандинавы, они до сих пор еще оставались безоружными дикарями. Археологические данные также не подтверждают громкое заявление этого археолога. В.В. Седов, связывая со славянами появление среднеевропейского населения в лесной зоне Восточной Европе в конце IV–V вв., на составленной им карте отмечает находку двух однолезвийных мечей на севере региона, а именно в Турове и Куреванихе{231}. Другой туземный норманист А.А. Александров, не довольствуясь связью со скандинавами «каролингских» мечей, попробовал связать с ними и детские игрушечные мечи, найденные в Ладоге, Новгороде, Минске, Берестье, Гродно, Слониме, Орешке в интервале с IX по XIII в. Показательна и приводимая им аргументация: «Надо отметить, что в восточнославянской этнографии применение деревянного оружия неизвестно — наши предки устраивали на Масленицу кулачные бои — один на один, или стенка на стенку. А вот в старой Германии в начале весны происходили бои между сторонниками Зимы и Лета. При этом те, кто был в свите Зимы, вооружались снежными глыбами, а сторонники Лета — деревянными мечами, серпами, вилами… Находки раннего деревянного оружия на Северо-западе по линии Псков — Новгород — Ладога хорошо соотносятся с многочисленными здесь находками скандинавских вещей в IX–X веках и летописными свидетельствами о появлении групп скандинавов на Руси. (…) Кроме того, антропологические исследования здесь же, на Северо-западе, показали значительную скандинавскую примесь в русском населении этих земель, то есть в нас с вами. А этнографические следы такого “оваряживания” встречаются иногда во время ведения археологических раскопок. К числу наиболее ярких находок такого рода принадлежит и псковский деревянный меч»{232}. Вновь мы видим характерную логику норманистов. Предположение о скандинавском происхождении детской игрушки уже на следующей странице превращается в «яркий» этнографическо-археологический след «оваряживания» местного населения. Рассмотрим обоснованность данного предположения. О многочисленных археологических свидетельствах пребывания скандинавов говорится в этой главе. По поводу этнографической параллели невольно возникают сомнения в знании автором географии — где Германия и где Скандинавия? Предположение о том, что в разных странах дети независимо друг от друга могли играть в воинов, судя по всему, даже не рассматривается — славянам и их детям дозволены только кулачные бои, а сражение деревянными мечами считается явной привилегией детей благородных скандинавов. Утверждение о значительной скандинавской примеси в русском населении Северо-запада, выявленной антропологическими исследования, мы рассмотрим в следующей главе. Наконец, как и в случае с Л.С. Клейном, голословным заявлениям норманистов противоречит не только элементарный здравый смысл, но и конкретный археологический материал. Изучая древнерусские детские игрушки, Р.Л. Розенфельдт отмечает: «Многочисленны находки деревянных игрушечных мечей и в польских городах (Гданьск, Колобжег и др.)»{233}. Так что незачем было А.А. Александрову в поисках этнографических аналогий забираться в Германию — Польша и территориально ближе к Пскову, и эпоха средневековая.
Рис. 4. Карта распространения ланцетовидных наконечников стрел в Х в.
Вслед за мечами идут ланцетовидные наконечники стрел, известные в Скандинавии с VII–VIII вв. и составлявшие в Гнездове около 40% всех наконечников. Однако составленная немецкими учеными карта распространения данного вида оружия показывает, что в X в. оно отнюдь не было исключительной прерогативой викингов (рис. 4). В Старгарде данные наконечники встречаются с VIII в. А. Пауль подчеркивает, что «пример Старигарда крайне показателен в плане неоднозначности отнесения черешковых ланцетовидных наконечников к “исключительно скандинавским”. Как это ни парадоксально, в отдельные временные периоды Старигард по наконечникам стрел может выйти куда более “скандинавским”, чем собственно Скандинавия. Однаковсе упоминания в письменных источниках описывают его как славянский город, со славянскими правителями и населением, ни о какой колонизации скандинавами речи не идёт»{234}. Затем В.В. Мурашева указала на скандинавские истоки одной технологии обработки металла в Древней Руси: «“трехслойный пакет” изготовления железных изделий встречается в Скандинавии с VII века, а западным славянам (Великая Моравия), балтам и финнам такой способ неизвестен. В Новгороде по этой технологии изготовлено 79%, Полоцке — 81, Пскове — 63, Ростове — 71% всех ножей»{235}. Цифры, безусловно, впечатляют, тем более что автор многозначительно молчит, предоставляя подготовленному с помощью фибул, мечей и «молоточков Тора» читателю возможность самостоятельно подумать и решить — то ли указанные проценты соответствуют удельному весу скандинавов в обозначенных древнерусских городах, то ли основное население в городах было славянским, а скандинавские кузнецы обеспечивали своей продукцией от 63 до 81% горожан. Полуправда, как известно, наиболее изощренный и наихудший вид лжи. Не берусь сказать про удаленную от моря Великую Моравию, но вот жившим по берегам Балтийского моря славянам, также относящихся к западной их части, подобная технология была хорошо известна. Если бы В.В. Мурашева почитала книгу другого норманиста Г.С. Лебедева, то она бы узнала, что в Колобжеге «были кузнецы, в IX–X вв. овладевшие технологией изготовления стали и “трехслойного пакета”»{236}. Более того, данный прием был известен и на Руси еще до призвания Рюрика. Описывая ремесла славянского Любшанского городища, построенном в VIII в., Е.А. Рябинин отмечает: «Кузнецы хорошо знали секреты изготовления как стали, так и трехслойных ножей, отличающихся высокой технологией производства»{237}. Обе книги были изданы за несколько лет до написания данной статьи. Комментарии, как говорится, излишни. Не удовлетворившись кузнечной технологией, В.В. Мурашева упорно ищет скандинавский «след» в отечественной истории и, с подсказки зарубежного норманиста, благополучно его находит: «Было установлено, что городская жизнь Киева изначально возникла на Нижнем городе — Подоле… А между тем принцип планировки Подола (застройка вдоль речной береговой линии, наличие усадеб площадью 300–320 кв. м со стабильными, несмотря на многочисленные перестройки, границами) оказывается аналогичен структуре расселения в городах средневековой Швеции, таких, например, как Сигтуна»{238}. Такая мелочь, что шведские города появились позднее древнерусских, археологом в расчет не принимается. Основание Киева уже пытались приписать хазарам, и, по всей видимости, недалек тот момент, когда Кий будет объявлен скандинавом. Поражает только скромность автора статьи: если всюду, где горожане пытаются приспособить свои строения к берегу реки, прослеживается скандинавский след, то как она удержалась от соблазна причислить к скандинавам жителей городов Древнего Египта, Шумера, Инда, Китая и Рима? Редкостный пример научной объективности и принципа интеллектуальной честности! В поисках искомого следа норманисты с готовностью выходят за узкие границы хронологии. Так, Г.С. Лебедев заявил о Санкт-Петербурге, что «планировочная структура города поразительно точно воспроизводит черты архетипической раннегородекой структуры северных “виков”, протогородских центров эпохи викингов…»{239}. Понятно, что все «большие» курганы Гнездова принадлежали скандинавам. Но больше всего впечатляет основополагающий вывод, сделанный В.В. Мурашевой на основе всестороннего и углубленного анализа разнообразных памятников: «Археологические источники не подтверждают вывод о постепенной ассимиляции скандинавов в славянской среде, напротив, наблюдается постоянный приток норманнского элемента, нашедшем свое отражение в синхронности типов украшений в Скандинавии и на Руси, сменяемости ранних более поздними типами. (…) Археологические источники показывают, что скандинавы входили в состав древнерусской элиты (причем на ранних этапах образования Древнерусского государства составляли в ней значительную, если не преобладающую часть)»{240}. Запомним этот вывод, сделанный археологом на основании строгих и объективных археологических данных. Более подробно его обоснованность мы рассмотрим в следующей главе, а пока лишь сравним его с выводом, сделанным другим археологом на основании тех же самых археологических данных. Л.С. Клейн, который на фоне некоторых своих единомышленников выглядит уже «умеренным» норманистом, в том же самом 2009 г., когда была опубликована рассмотренная статья, констатирует, «что миграция норманнов на территорию восточных славян несомненна, что некоторые ее видовые особенности хорошо прослеживаются (переселение только части населения из первоначального очага, вооруженность пришельцев, обоснование лишь на некоторых небольших участках новой территории, жизнь в окружении местного населения и в тесных контактах с ним, последующее растворение в местной среде). Но археологу не очень хорошо видно то, что при этом небольшие группы пришельцев захватывали власть над местным населением в ключевых пунктах территории и, объединив его, дали ему правящую династию, создав империю (Рюриковичей). Четких археологических признаков это обстоятельство не имеет и без письменных данных осталось бы спорным и даже маловероятным»{241}. Два археолога — два совершенно различных вывода на основании одних и тех же данных. Поскольку степень обоснованности выводов В.В. Мурашевой понятна, а к ней самой мы еще вернемся чуть ниже, остановимся вкратце на позиции Л.С. Клейна. Благодаря ей мы видим функционирование порочного круга «логики» археологов-норманистов. В предыдущих главах было показано, что письменные свидетельства, на основании которых можно сделать вывод о скандинавском происхождении варяжской Руси, составляют меньшую часть посвященных ей источников и все они достаточно уязвимы для критики. Без игнорирования и насилия над большей частью письменных источников подобный вывод сделать невозможно. Однако подгон исторических источников под нужную точку зрения ничего общего с объективной наукой не имеет. Когда же путем насилия над письменными источниками делается вывод о скандинавском происхождении русов, начинается поиск соответствующего археологического материала, во время которого совершается очередной подгон, когда к действительно скандинавским древностям на территории Древней Руси приписывается еще большее количество артефактов, происхождение которых в лучшем случае спорно, а в худшем — не имеет к норманнам никакого отношения. Полученный таким образом массовый археологический материал подается как неоспоримое доказательство, подтверждающее правильность сделанного норманистами из письменных источников вывода. Сделав это отступление, вернемся к автору рассмотренной статьи. После прочтения изложенных в ней доводов и логически следующих из них умозаключений невольно возникает вопрос: находится ли уважаемый археолог в твердом уме и здравой памяти? Однако как стремление поразить читателя большими цифрами без разбивки по векам, так и ознакомление с другой, более ранней статьей В.В. Мурашева под показательным заголовком «Была ли Древняя Русь частью Великой Швеции?» однозначно показывает, что на невольно возникший выше вопрос следует ответить утвердительно. Постулируя, что «предметы, указывающие на присутствие скандинавов на Руси, обнаружены в огромном числе и во множестве географических пунктов», она немедленно вслед за этим добавляет: «Принято считать, что археологические источники никогда не лгут». Помянув излюбленную идею Т. Арне о том, что Древняя Русь была частью Великой Швеции и сославшись на подсчеты современного шведского исследователя И. Янссона о том, что процент скандинавских женщин, высчитанный им на основании упоминавшихся уже скандинавских женских украшений, оказывался примерно одинаковым в шведской Бирке, в округе Ярославля и на Рюриковом Городище, автор восклицает: «Невольно задумаешься: а не была ли и впрямь Древняя Русь частью Великой Швеции?» После этого она безапелляционно заявляет, что объяснить подобное изобилие скандинавских древностей на территории Восточной Европы можно только колонизацией или иммиграцией. Князь Олег у нее «без всяких сомнений, скандинав по происхождению», а «Балтийско-Волжский путь осваивался еще с IX века, однако в это время использовался, видимо, только северный его отрезок (до нынешнего Ярославля). В полной мере весь путь стал доступен лишь с X века». В завершение статьи В.В. Мурашева ставит читателя лицом перед выбором: «Великая Швеция или великое переселение?» Надо отдать должное автору, сама она склоняется ко второму варианту: «На основании варяжских археологических древностей вполне можно говорить о большой иммиграционной волне из Скандинавии в Восточную Европу, в основном с территории Средней Швеции»{242}. Расчет В.В. Мурашевой достаточно тонкий: понятно, что отягощенный патриотическими «предрассудками» читатель в массе своей не захочет считать свою Родину шведской колонией и волей-неволей будет вынужден согласиться со вторым вариантом, то есть массовым переселением скандинавов на восток и скандинавским происхождением русской княжеской династии. Однако данный прием является одним из способов психологического манипулирования личностью («мнимый выбор», по классификации Г. Грачева и И. Мельника). Суть данной техники заключается в том, что слушателям или читателям сообщается несколько разных точек зрения по определенному вопросу, но так, чтобы незаметно представить в наиболее выгодном свете ту, которая должна быть принята аудиторией. Таким образом, В.В. Мурашева не только находится в твердом уме и здравой памяти, но и искусно использует приемы психологической войны для обработки сознания населения в нужном для нее направлении. Хоть археологические источники сами по себе действительно не лгут, но за них это вполне могут сделать их интерпретаторы. Шведскому норманисту И. Янссону уже кажется мало признания видной роли скандинавов в дружине и торговле Древней Руси: «Оба подхода кажутся недостаточными для объяснения причин широкого распространения на Руси скандинавских деталей одежды (мужской и женской), оружия, ритуальных магических предметов, а также множества культурных элементов, связывающих Русь и Швецию между собой в эпоху викингов. Появление этого археологического материала, которого на Руси гораздо больше, чем в Западной Европе, кажется, гораздо легче объяснить переселением групп скандинавов на восточные земли для занятия сельским хозяйством, как это было с датчанами и норвежцами на западе». Про аналогичное движение скандинавов на запад этот же автор писал: «Под защитой вождей простые люди могли поселяться для постоянной жизни на землях, которые раньше являлись объектами их грабительских нападений. Под 876, 877 и 880 годами англосаксонская хроника сообщает, что предводители викингов поделили между собой захваченные земли в Северной и Восточной Англии, и что люди “занимаются пахотой и добыванием средств к существованию”. (…) В Британии и Ирландии скандинавские поселенцы были ассимилированы, но оказали значительное влияние на английский язык и местную топонимику»{243}. Запомним и этот вывод зарубежного норманиста. В других своих работах он вообще постулировал, что в эпоху викингов численность скандинавов на Руси могла равняться более чем 10% населения Швеции, которое в ту эпоху специалисты оценивают от пятисот до восьмисот тысяч человек{244}. Подводя итог рассмотрению данного аспекта дискуссии, отметим, что данные археологии фиксируют пребывание определенного количества скандинавов на Руси. Насколько велико оно было? Даже если пойти навстречу норманистам и признать все захоронения с «молоточками Тора» оставленными викингами, получается, что, по археологическим данным, мы можем говорить о том, что на протяжении четырех веков не менее 100 скандинавов были погребены на территории нашей страны. В среднем получается, что в течение каждого века 25 выходцев из Скандинавии какое-то время находились и умирали на территории Древней Руси. Вполне возможно, что их было несколько больше, поскольку погребальный обряд совершали, скорее всего, их соплеменники, но археологически они не прослеживаются. Могли ли они силой захватить власть в стране или как-то существенно повлиять на ее историю? С учетом того что, по оценке известного демографа Б.Ц. Урланиса, население Киевской Руси около 1000 г. составляло как минимум 4,5 миллиона{245}, вывод напрашивается сам собой. Как признает и Л.С. Клейн, ни скандинавское происхождение династии Рюриковичей, ни захват пришельцами власти над местным населением из археологических данных не следует. Норманисты чрезвычайно напирают на обилие вещей, трактуемых ими как скандинавские, которые создают благоприятный общий фон для их далекоидущих построений. Однако при этом они, как правило, практически полностью игнорируют данные с южного побережья Балтийского моря. Немецкий исследователь А. Пауль пишет: «Устанавливаемые таким образом связи южнобалтийских славян с Северо-восточной Европой в раннесредневековый период дают основания искать следы пребывания рюгенских или балтийско-славянских купцов в севернорусских поселениях. В русскоязычной литературе очень редко обращается внимание на соответствие артефактов приморских торговых центров Южной Балтики и северорусских земель, и в то же время здесь отмечается отчетливый скандинавский компонент. Однако в некоторых случаях возможны и иные интерпретации находок. По всей видимости, причисление многих вещей исключительно к скандинавской культуре и традициям базируется на недостаточном внимании к особенной культуре балтийско-славянских приморских торговых центров. В действительности, для того чтобы судить о схожести или несхожести материальной культуры северорусских земель, связываемой археологами с пришлыми из-за моря поселенцами, с культурой балтийских славян, необходимо сначала четко определить, что представляла собой последняя»{246}. Далее ученый отмечает: «Обычно для находок из северорусских городов ищутся параллели лишь в Скандинавии, хотя в общем находки импорта в торгово-ремесленных центрах по всей Балтике очень похожи — всюду находят поморскую керамику, фризские кувшины, скандинавские и славянские украшения. Вещи “скандинавского стиля” были в раннем Средневековье довольно широко распространены, в том числе и в славянских городах на юге Балтики, причем нередко тут и изготавливались. Потому далеко не всегда регион изначального происхождения мотива может быть приравнен к непосредственному месту изготовления и импортирования самой вещи. Причем, во многих случаях, кроме доказанного изготовления “скандинавских этноопределяющих” украшений на юге Балтики, именно отсюда происходит и сам “скандинавский” мотив. (…) В некоторых приморских славянских поселениях, как, к примеру, в Ростоке-Диркове, все найденные украшения были скандинавского типа, однако ни характер других находок, ни архитектуры домов не позволял усомниться в славянском характере самого поселения»{247}. Работа по сопоставлению древнерусских древностей с культурой балтийских славян только начинается. Очевидно, что без самого тщательного анализа отечественных находок с артефактами с обеих сторон Балтийского моря, а не с одними только скандинавами, как это уже целое столетие осуществлялось археологами, анализ археологического материала будет заведомо неполон и однобок, преследуя целью не поиск исторической истины, а подгонку данных материальной культуры под представления тех или иных археологов.Глава 6. КОМПЛЕКСНЫЙ АНАЛИЗ ДАННЫХ О ВАРЯЖСКОЙ РУСИ
Очерченные выше сложности могут породить сомнение в самой возможности отыскать достоверный ответ на вопрос о происхождении нашего народа. Среди письменных источников нет единства, и в ряде случаев они противоречат друг другу, а казалось бы, объективные археологические источники могут быть весьма субъективно и пристрастно интерпретированы исследователями. Однако данный вопрос слишком важен, чтобы оставить его без ответа. Путь к его окончательному решению мне видится не столько в увеличении количества аргументов той или иной стороной, а в переходе анализа на более высокий качественный уровень, когда упор будет сделан на комплексное сопоставление данных, относящихся к ключевым характеристикам варяжской руси в том виде, в каком она была описана отечественным летописцем. Под ключевыми характеристиками я понимаю те наиболее важные черты, благодаря которым варяги и смогли сыграть в отечественной истории ту роль, которая впоследствии была зафиксирована в ПВЛ. Сначала мы рассмотрим каждую характеристику отдельно в свете того, может ли она относиться к западным славянам или скандинавам, а затем на основании их комплексного анализа сделаем окончательный вывод. Хоть автор ПВЛ и не дал четкого определения ни племенной, ни языковой принадлежности варягов, из текста летописи следует целый ряд важных признаков, которые помогут нам определить действительную принадлежность варягов. К числу этих характеристик относятся следующие: а) славянские и финно-угорские племена севера Восточной Европы первоначально платили дань варягам; б) варяги являлись важнейшей силой на Балтийском море, называемом по их имени как древнерусскими летописями, так и мусульманскими писателями, и были связаны с торговым путем; в) в землях этих варягов находилась заморская русь; г) из варяжской руси восточноевропейскими племенами были впоследствии призваны на княжение три брата; д) из всех племен Восточной Европы варяги были особенно тесно связаны с новгородцами; е) религия варяжской руси. Поскольку для рассмотрения вопросов о названии Руси и происхождении Рюрика, Синеуса и Трувора необходимо будет привлечь достаточно обширный массив сведений, этим темам будут посвящены отдельные главы. Остальные пункты мы рассмотрим в этой главе ниже.а) взимание дани с восточнославянских и финно-угорских племен. Ни один из источников не говорит нам о взимании дани находящимися за морем скандинавами с восточных славян в интересующую нас эпоху. В «Саге об Олаве Трюггвасоне» Снорри Стурлусон сообщает нам лишь о нападении на Ладогу ярла Эйрика, которое исследователи датируют 997 г.: «Осенью Эйрик ярл вернулся в Швецию и оставался там следующую зиму. А весной ярл снарядил свое войско и затем поплыл в Восточные Страны. Когда он приплыл во владения Вальдамара конунга, он стал воевать и убивать людей, и жег жилье всюду, где он проходил, и опустошал страну. Он приплыл к Альдейгьюборгу и осаждал его, пока не взял город. Там он перебил много народа и разрушил и сжег весь город. После этого он прошел по Гардарики, разоряя страну. В Бандадрапе говорится так:
Прошел мечом землю
Вальдамара, смерти
Врагов обрекая
В побоищах, воин.
Твердо знаю, в Гардах
Повергатель ратей
Альдейгье погибель
Уготовил, стойкий.
в) связь с названием Балтийского моря и торговля на нем. Из саг известно, что скандинавы называли Балтику Аустмар — «Восточное море». Ни их саги, ни иностранные источники не говорят, что в ту эпоху жители Скандинавии называли его как-то иначе, связывая со своим самоназванием: Шведское море, Норманнское море и т.п. Как назвали море тогда западные славяне, мы не знаем — впоследствии они были уничтожены в результате германо-скандинавской экспансии. Однако в германских документах X в. Балтийское море называлось mare Rugianorum{262}, то есть «море ругов» — славянского населения острова Рюген. Это название не только свидетельствует, кто был тогда доминирующей силой на Балтике, но и тысячелетие спустя продолжает традицию его восприятия как моря славянского, берущую свое начало от его обозначения Птолемеем во II в. н.э. как Венедского залива{263}. Связь варягов с торговлей следует из прямого указания ПВЛ: «Когда же поляне жили сами по себе на горах этих, тут был путь из Варяг в Греки и из Грек по Днепру, а в верховьях Днепра — волок до Ловоти, а по Ловоти можно войти в Ильмень, озеро великое; из этого же озера вытекает Волхов и впадает в озеро великое Нево, и устье того озера впадает в море Варяжское»{264}. Поскольку именно жителей этого северного моря манил к себе богатый юг, а Византия смотрела на север скорее как на угрозу, чем на источник обогащения, данный фрагмент показывает, что инициаторами создания знаменитого пути «из варягов в греки» были именно варяги. В «сниженном» варианте память об их связи с торговлей сохранилась в русском языке до XIX в., где варягом называли скупщика всякой всячины по деревням, перекупщика, коробейника, щепетильника, меняющего мелочный товар на шкуры, шерсть, щетину и т.п.{265} Традиционно мы привыкли считать викингов лучшими мореходами той эпохи, безраздельно господствовавших на морях и уж, разумеется, в непосредственной близости от своих берегов. Однако исторические факты, собранные еще в XIX в. А. Гильфердингом, показывают, что это было не совсем так: западные славяне не только ходили в морские походы на Англию и Фризию, но и неоднократно нападали на саму Скандинавию. Несмотря на то что утверждение Д. Щеглова о том, что скандинавы никому не известны как торговцы, а только как разбойники, и является преувеличением, однако на протяжении всей эпохи викингов их интересы явно сосредотачивались на грабеже приморских территорий, а вовсе не на мирной торговли с ними. «Мало значения имела у датчан торговля, как вообще в древние времена у всех германских народов, — отмечал А. Гильфердинг. — Славяне же балтийские ходили по морю торговцами и разбойниками. Морская торговля их славилась повсюду и достигла огромного развития»{266}. Красноречивейший пример развития славянской торговли на Балтике и ее явного превосходства над скандинавской мы видим в 808 г. во время событий, связанных с гибелью отца Рюрика. Тогда датский король Годофрид в союзе с велетами напал на Рерик, славянский Рарог, главный торговый город ободритов и повесил их князя Годлиба. Опасаясь франков, датский король ушел, но «предварительно он захотел нанести еще удар Бодрицкой земле — уничтожением ее торговли. Он разрушил Рарог, несмотря на то, что торговля этого города была чрезвычайно прибыльна для датской казны, в которую поступало от нее много пошлин. Тамошних купцов он взял на свои корабли и отплыл со своим войском обратно в Шлезторп: тут, как видно, Годофрид поселил захваченных в Рароге купцов, чтобы сосредоточить в своих владениях торговлю южного Балтийского поморья, отбив ее у славян. Вскоре Шлейская деревня (Шлезторп) стала именоваться Шлейским городом (Шлезвик). Славянская стихия способствовала, таким образом, к водворению торгового мореплавания на Датских берегах, откуда высылали в эти века столько судов на войну и разбой»{267}. Однако славяне поселялись в Скандинавии и по собственному желанию, очевидно под влиянием своих торговых интересов. Так, в ходе раскопок Бирки в Швеции было установлено, что «славянская, или возникшая под славянским влиянием», керамика в этом крупном торговом городе составляет около 13%{268}. Предания сообщают, что в VIII в. часть балтийских славян переселилась на остров Готланд, основав там город Висби, ставшим крупным торговым центром на Балтике. Достоверность этого предания подтверждается славянскими именами жителей этого города еще в XIII–XVII вв.{269} Весьма вероятно, что присутствуем славян в Висби в значительной степени объясняется тот факт, что именно там позднее находился новгородский торговый двор и в начале XIII в. было построено две русские церкви. Достаточно показательны и размеры крупнейших торговых центров на Балтике, которые также весьма красноречиво говорят об уровне развития торговли. Славянский город Волин в IX в. занимал площадь 50 га, шведская Бирка — 12 га{270}, датский Хедебю в пору своего расцвета — 24 га{271}. Тот факт, что славянский город в два — четыре раза превосходил по площади современные ему крупнейшие скандинавские города, указывает на гораздо больший объем торговли на юге Варяжского моря по сравнению с его северным и западным побережьями. Именно о Волине в XI в. Адам Бременский писал следующее: «Есть он в действительности важнейший город Европы и населен он славянами и другими народами, греками (большинство исследователей считают, что здесь немецкий хронист имел в виду не собственно греков, а жителей Древней Руси, отождествляемых с ними по религиозному признаку. — М.С.) и варварами. (…) Город этот есть склад товаров всех северных народов, всех владений, которые радуют редкими товарами». Волин действительно был одним из крупнейших городов своего времени, численность которого в X в. оценивается в 5–10 тысяч человек{272}. То, что далее Адам Бременский отмечал, что от Волина до Новгорода 14 дней пути плавания под парусами, указывает на устойчивость и регулярность данного маршрута. На основании этих и многих других данных исследователи пришли к выводу, что на протяжении VIII–XII вв. балтийской торговлей владели и задавали в ней тон славяне южного побережья Балтики{273}. Благодаря немецким археологам, которые на основе обнаруженных в Ральсвике на Рюгене фрагментов корабля сумели воссоздать его внешний вид (рис. 5), мы знаем, как выглядела славянская ладья IX в. в эпоху призвания варягов. Данные письменных источников и археологии подкрепляются и данными лингвистики. Как уже отмечалось выше, именно из славянских языков, а отнюдь не наоборот, в скандинавские языки достаточно рано попали связанные с мореходством и торговлей такие понятия, как lodja (ладья), torg (торг), besman (безмен), tolk (толмач) и др. Аналогичную картину мы видим в балтских и финно-угорских языках, что также указывает на ведущую роль славян в торговле на Балтийском море.
Рис. 5. Фрагменты славянского корабля из Ральсвика на Рюгене и реконструкция его внешнего вида
Другое весьма важное филологическое наблюдение применительно уже к собственно восточнославянским торговым путям сделал О.Н. Трубачев. Поскольку ни путь «из варяг в греки», ни Волго-Балтийский путь, который можно назвать путем «из варяг в арабы», невозможны без волоков (рис. 6), этот филолог по этому поводу обращает внимание на один чрезвычайно показательный момент: «Самую важную информацию представляет русский характер номенклатуры волоков, полное отсутствие скандинавского языкового вклада в эту номенклатуру…»{274} Отметив отсутствие следов и балтского влияния на эту номенклатуру, исследователь подчеркивает, что хоть праславянское volkъ есть во всех славянских языках, но обозначает оно там самые разные предметы, перемещаемые волочением. С другой стороны, понятия волока как пространства, преодолеваемого судами, перетаскиваемыми посуху, есть только у восточных славян, что указывает на его изобретение нашими далекими предками без каких-либо влияний со стороны{275}. Однако, делая свои выводы, этот выдающийся ученый не учел наличие соответствующей топонимики у славян, живших на территории современной Германии: «Не менее интересны “волоки”: города Pritzwalk (от водной системе Muritz к Эльбе) и Pasewalk; деревня Wolken на p. Warnow, подле города Butzow… деревня Privelake на правом берегу ниже Эльбы… в сфере главного некогда (на Бардовике) торгового пути из славян в немцы; деревня Pralank в Мекленбурге; “Priwalk” — выступающая коса, закрывающая морской залив, ведущий к устью Травы и городу Любеку, и т.д.»{276}. Наконец, еще одна деревня Prielack, испорченное «переволок», известна на перевале от системы Одры к рекам Шпрее и Эльбе{277}. Все эти многочисленные примеры показывают, что и этой части западных славян была знакома система волоков в речных торговых путях. Учитывая тесные связи, существовавшие между ними, с одной стороны, и новгородскими словенами и кривичами — с другой, нет ничего удивительного в передаче идеи волоков для налаживания торговых маршрутов. В любом случае наличие системы волоков лишь у славян с территории Германии и восточных славян, без которых трансконтинентальные торговые маршруты через русскую территорию были бы попросту невозможны, при полном отсутствии следов участия скандинавов в их создании представляется более чем показательным.
Рис. 6. Московиты на волоке. Рисунок из книги Олафа Магнуса «История северных народов», 1555 г.
Известный из ПВЛ путь «из варяг в греки» возник достаточно поздно. В отличие от Волго-Балтийского пути он гораздо хуже прослеживается археологически, особенно начальный период его функционирования. Некоторые норманисты на основании находок всего двух монетвизантийского императора Феофила II (829–842) в Гнездове и в Бирке датируют время возникновение торгового пути между Византией и Швецией через Русь второй третью IX в. Очевидно, что две монеты, которые могли попасть в эти места и совсем иным путем, — это слишком мало для того, чтобы утверждать о существовании регулярных торговых связей (для сравнения отметим, что клады арабских дирхемов, отмечающие путь «из варяг в арабы», подчас исчисляются сотнями и тысячами монет). Еще одна бронзовая монета того же Феофила была найдена на Городище около Новгорода, а более поздняя византийская монета 976–1025 гг. — в Ладоге{278}. В условиях достаточной скудности археологических источников опираться следует на данные письменности. К их числу относится упоминание о походе новгородского князя Бравлина на Сурож, который состоялся, по утверждению русской редакции Жития Стефана Сурожского, тогда, когда «по смерти же святого мало лет минуло», а умер этот святой после 787 г., то есть поход произошел где-то на рубеже VIII и IX вв. Другие письменные источники говорят об имевших место в первой половине IX в. посольстве «хакана росов» в Византию и походе русов на Амастриду, а в начале второй половине того же столетия состоялся поход на Константинополь Аскольда и Дира. Все это говорит о том, что отдельные участки пути «из варяг в греки» использовали до того, как им в 882 г. прошел в Киев Вещий Олег, совершив оттуда затем поход на Царьград. Хоть этот путь уже в IX в. неоднократно используется для походов и дипломатических миссий, вопрос о начале его функционирования как торговой артерии остается пока открытым. Скандинавская традиция знает путь «из варяг в греки», и названия его трех ключевых пунктов, а именно Новгорода, Киева и Константинополя, в ней оформлены одним корнем -гард-, связанным со скандинавским названием Руси Гардарики, — Холмгард, Кенугард и Миклагард. Эти три названия явно в ней выделяются потому, что все остальные крупные города обозначаются ею корнем -бург. По всей вероятности, знала о пути «из варяг в греки» и западнославянская традиция: как уже отмечалось выше, в саге о Тидреке Бернском Русь и Греция рассматривались как одно государство, что указывает на существовавшие между обеими странами тесные связи. О присутствии скандинавов в Новгороде как самом северном отмечаемом ими центре на пути «из варяг в греки» речь пойдет ниже, а пока остановимся на их весе в торговле северной столицы Руси. Посвятившая свое исследование торговле средневекового Новгорода на основании комплексного изучения письменных и археологических источников Е.А. Рыбина делает следующий вывод: «Столь малое число скандинавских предметов в составе огромной вещевой коллекции, собранной за годы раскопок в Новгороде, говорит об исключительном характере каждой такой находки… К сожалению, новгородско-скандинавские торговые связи практически не фиксируются археологически, а единичные находки скандинавских вещей в Новгороде являются лишь косвенным свидетельством этих связей»{279}. Эта констатация особенно показательна на фоне того, что торговые связи этого города не только с Киевом или западными славянами, но и с мусульманским Востоком хорошо прослеживаются и на материале раскопок. Что касается юга Руси, то здесь для норманистов картина складывается совсем безрадостная. Как была вынуждена признать еще одна сторонница скандинавского происхождения варягов, Е.А. Мельникова, «на протяжении всего IX в. в Среднем Поднепровье почти не обнаруживается скандинавских древностей и не найдены следы поселений, ориентированных на обслуживание Днепровского пути»{280}. В другой своей совместной работе с В.Я. Петрухиным они попробовали приискать этому соответствующее объяснение: «Проникновение скандинавов к югу от Приладожья до второй половины IX в. было эпизодическим и связано с выходом отдельных экспедиций к Черному морю. Их продвижение по рекам Восточно-Европейской равнины еще не было, видимо, связано с оседанием в славянских поселениях, что обусловило почти полное отсутствие археологических находок скандинавского происхождения, датируемых IX в., вне зоны первоначальных славяно-финно-скандинавских контактов»{281}. С археологическими данными согласуются и данные собственно скандинавских рунических надписей. Древнейшим письменным свидетельством о поездке скандинавов даже не на Русь, а вообще в Восточную Европу, по словам этой же исследовательницы, является надпись, составленная около 900 г.: «stikuR сделал этот памятник по Эйдвину, своему сыну. Он пал на востоке»{282}. И это при том, что количество рунических надписей, упоминающих Восточную Европу, в несколько раз превосходит количество надписей, упоминающих Западную и Южную Европу. С другой стороны, имеются следы связей юга Руси с полабскими славянами, археологические свидетельства которых мы рассмотрим далее. Необходимо подчеркнуть, что подробностей пути «из варяг в греки» скандинавские саги не знают. Еще в XIX в. В.Н. Юргевич, отметив «совершенное молчание» саг о плаваниях викингов по Днепру и о его порогах, задался совершенно естественным вопросом: «Возможно ли, чтобы скандинавы, если это были руссы, не знали ничего и нигде не упомянули об этом, по свидетельству Константина Порфирородного, обычном пути руссов в Константинополь?»{283} Из 3500 скандинавских рунических камней лишь единственный, обнаруженный на острове Готланд и датируемый примерно 1100 г., упоминает один днепровский порог: «Ярко окрашенные установлены эти камни: hakbiarn (и его) брат Хродвисл. Эйстейн (и) Эймунд вместе установили эти камни по Хравну к югу от Ровстейна. Они добрались вплоть до Айфора. Вифель вел (отряд)»{284}. Если читать интересующее нас слово как Айфор, отмечает Е. А. Мельникова, то это согласуется с названием четвертого днепровского порога у Константина Багрянородного, у которого и погиб упомянутый в надписи Хравн. Из текста непонятно, отправились после этого готландские купцы дальше или повернули назад. Это единственное упоминание порогов в рунической надписи вместе с молчанием о них саг говорит о том, что путешествия по этому маршруту скандинавов вряд ли были особенно многолюдными. На протяжении веков доказательство их участия в создании пути «из варяг в греки» видели в русских названиях днепровских порогов, записанных Константином Багрянородным. Выше было показано, что из скандинавских языков свободно выводятся только два названия. Также царственный автор дважды приводит форму πραχ, тогда как и он сам, и другие византийские авторы всегда передают славянское г своим γ. Обративший на это внимание С.А. Гедеонов справедливо отметил, что в данном случае император передает не русское г в слове порог, а вендское h в слове prah, что свидетельствует о том, что его информатором был новгородец или славянин с юга Балтики{285}. «Ни византийские источники, ни скандинавские саги ничего не говорят о постоянной и регулярной торговле норманнов в Царьграде, — подчеркивал в свое время В.В. Мавродин. — Византия не знала “норманнских” товаров, как Скандинавия почти не знала византийских. На Готланде, который вел обширную торговлю, найдено около 67 тысяч арабских, английских, германских, польских и прочих монет VIII–X веков, и среди них только 180 византийских, те есть около 0,25%! В роли купцов в Константинополе скандинавы никогда не выступали»{286}. Кроме того, скандинавские саги не знают никого из русских князей старше Владимира Святославича, да и того в основном как отца Ярослава Мудрого. Не знают они также ни одного византийского императора ранее Иоанна Цимисхия, причем не непосредственно, а по слухам{287}. Поскольку исчерпывающей карты по находкам византийского импорта в Балтийском регионе нет, постараемся на основе распространения в данном регионе древнерусских изделий определить, кто же был основным контрагентом наших купцов на Балтике. Благодаря работам западных исследователей, которых трудно заподозрить в симпатии к антинорманизму, составлен ряд карт подобных находок. Сначала отметим карнеоловые бусины, центром распространения и местом изготовления которых была Киевская Русь (рис. 7). Следующими предметами являются пряслица из овручского шифера (рис. 8) и древнерусская религиозная символика, представленная «киевскими» писанками и крестами «русского типа» (рис. 9). Если карнеоловые бусины распространяются как в скандинавских, так и в западнославянских землях и на основании их трудно делать какой-либо однозначный вывод, то пряслиц из овручского шифера особенно много в Прибалтике и западнославянских землях, в то время как в Скандинавии они редки. Если находки данного артефакта в Прибалтике объясняются непосредственным соседством этого региона с Древней Русью, то их присутствие у западных славян может быть объяснено только устойчивыми торговыми связями. Интересно и распространение религиозной символики. Придерживающиеся веры своих предков западные славяне не интересовались крестами, но зато с охотой приобретали «киевские» писанки в виде яиц, которые могли воспринимать как языческие символы плодородия. А. Пауль отмечает: «Такие керамические яйца… были найдены в северной Германии только в важных княжеских крепостях и торговых центрах: в Старигарде, Шпандау, Бранденбурге, Герке, Волине и, по всей видимости, были популярны у балтийско-славянской знати»{288}. В Скандинавии, наоборот, мы видим отдельные находки крестов и совсем мало писанок. Хоть Древняя Русь безусловно торговала и со Скандинавией, две последние карты показывают, что ее преимущественными торговыми партнерами были именно западные славяне. Полностью подтверждает этот вывод и наблюдение над распространением достаточно редких серебреников Владимира Святославича X в. (рис. 10). Вне Восточной Европы они были обнаружены лишь на Готланде, в Польше и землях балтийских славян, но зато полностью неизвестны в Скандинавии.
Рис. 7. Карта распространения карнеоловых бусин (по I. Gabriel, 1991): 1 — места находок; 2 — места предположительной обработки и экспорта; 3 — район наибольшей концентрации находок IX–XII вв.
Рис. 8. Карта распространения пряслиц из овручского шифера (I. Gabriel, 1991): 1 — места находок; 2 — места производства пряслиц из импортированного шифера; 3 — места добычи шифера и изготовления пряслиц; 4 — район наибольшей концентрации находок XI–XII вв.
Рис. 9. Карта распространения русской религиозной символики (S. Brather, 2001): 1 — «киевские» писанки; 2 — кресты «русского типа»
Лично посетивший в 960–980 гг. Германию, Венгрию и земли западных славян еврейский купец Ибрагим ибн-Якуб отмечал: «А вообще славяне люди смелые и решительные, и если бы они не были разрознены по причине многочисленных ответвлений их колен и разбросанности их племен, то не померился бы с ними силами ни один народ в мире. У них в стране богатейшие жилища и жизненные припасы. Они старательны в земледелии и в добывании себе пропитания и превосходят в этом все народы севера. И доходят товары их морем и сушей до русов и до Константинополя. Главнейшие из племен севера говорят по-славянски, потому что смешались с ними, как, например, племена немцев, венгров, печенегов, русов и хазар»{289}. Если древнерусский автор ПВЛ в XII в. при описании пути «из варяг в греки» не объяснил, кого именно он понимал под варягами, то живший двумя веками раньше еврейский путешественник, лично побывавший в Балтийском регионе и описавший этот же торговый путь с противоположного конца, совершенно недвусмысленно в качестве торговых партнеров столицы Византии называет именно славян. Поскольку это свидетельство исходило от очевидца, притом весьма хорошо разбиравшегося в торговле, все это в очередной раз говорит о тождестве варягов и славян. Удивление вызывает последнее предложение Якуба, в котором он помещает русов среди других неславянских племен, смешавшихся со славянами и начавшими говорить на их языке. Нечего и говорить, что норманисты с готовностью используют это обстоятельство для подтверждения своих утверждений о неславянском происхождении русов. Однако проанализируем его более внимательно. Как уже отмечалось, Якуб лично побывал в Германии и, разумеется, знал, что немцы говорят на своем собственном языке, а отнюдь не перешли на славянский. Поскольку непосредственно перед этим он описывает масштабы торговли славян своими товарами, из этого можно сделать вывод, что еврейский путешественник имел в виду то, что на славянском велись переговоры о купле-продажи товара. Действительно, целый ряд связанных с торговлей терминов из славянских языков перешел в германские. Точно так же и венгры, и печенеги, и хазары сохранили свои собственные языки. Следовательно, в интересующем нас предложении речь идет о том, что на территории Германии, Венгрии, в землях печенегов, Руси и Хазарии достаточно широко распространена славянская речь, а не о том, что все эти племена дружно оставили свои родные языки и перешли на славянский. Другое толкование, особенно с учетом того, что немцы и венгры до сих пор говорят на своих собственных языках, противоречит исторической действительности. Однако почему в этом перечне, даже если понимать его не в этническом, а в географическом смысле, фигурирует Русь? В первой главе уже цитировалось введение ПВЛ, где наряду со славянскими племенами, составляющих Русь, летописец перечисляет целый ряд других племен Восточной Европы, которые «се суть инии языце». Однако последние связаны со славянской державой данническими отношениями «иже дань дают Руси». Уже из этого описания следует, что Древнерусское государство распространяло свою власть на земли многочисленных балтских и финноугорских племен, на территории которых и стал, согласно Якубу, благодаря торговле распространяться славянский язык.
Рис. 10. Карта распространения серебреников Владимира Святославича, X в.
Однако и сама торговля со Скандинавией Русью велась как минимум отчасти через западнославянское посредничество. Выше уже отмечалось славянское присутствие как в шведской Бирке, так и на острове Готланд. Аналогичная ситуация имела место и в Дании: «Любопытно, что импорт из Киевской Руси — редкая вещь в Дании, как отмечает датский археолог М. Андерсен, — в Роскильде оказывается напрямую связан с торговым поселением балтийских славян». Изучая торговые связи славян и скандинавов, немецкий исследователь А. Пауль пришел к следующему выводу: «Примечательно, что колонии балтийских славян в Скандинавии зачастую выказывают близкую связь этих колонистов с Киевской Русью и, очевидно, указывают на то, что колонизация Скандинавии осуществлялась группами балтийских славян, поддерживавших активные связи с Русью и часто плававших в Восточную Европу»{290}. Как показывают данные археологии, путь «из варяг в арабы» возник раньше пути «из варяг в греки» и играл гораздо большую роль в жизни Северной Европы. Обычно время формирования Балтийско-Волжского пути определяется по древнейшему комплексу Старой Ладоги, основанной около 750 г. Однако основание торгово-ремесленного центра — это не возникновение торгового пути, а показатель начала его интенсивного функционирования. Само же начало складывания Балтийско-Волжского пути, как справедливо отметил В.Б. Вилинбахов, следует связать с началом прилива восточного серебра в Европу в конце VI в., а уже в VII в. китайские источники упоминают о янтаре, привозимом в Поднебесную из Хорезма, куда он попадал, видимо, с берегов Балтики. Весьма показательно, что самое первое упоминание о янтаре в арабской литературе (сочинение Абу Юсуфа ал-Кинди, написанное в первой половине IX в. и дошедшее до нас в передаче Бируни) связывает его со славянами: «Янтарь это смола… происходящая от деревьев, растущих в стране славян, по берегам одной реки. Вся она [смола], которая падает с тех деревьев в воду, твердеет и плывет в море. [Потом] волны морские выбрасывают ее на берег»{291}. Славяне в ту эпоху за единственным исключением не жили в районе месторождения янтаря на Балтике, и тот факт, что мусульманские авторы считали, будто этот минерал происходит из их страны, говорит о том, у кого именно они его покупали. Крупнейшим центром на пути «из варяг в арабы» в Восточной Европе стала Старая Ладога. Проводивший там раскопки Г.С. Лебедев так характеризует международное значение этого города: «Хронология строительных горизонтов… охватывает время с середины VIII до X в. Уже во второй половине VIII — начале IX в. Ладога стала крупным центром международной торговли. Клады арабских дирхемов (786, 808, 847 гг.), средиземноморские стеклянные бусы, передневосточный “люстр”, балтийский янтарь, фрисландская керамика и резная кость характеризуют масштабы связей Ладоги»{292}. Когда впоследствии начал функционировать путь «из варяг в греки», этот город вообще оказался в очень выгодном положении на пересечении двух торговых путей. Неизбежно преувеличенные слухи о купцах с далекого севера Европы дошли до исламского мира, и в первой половине X в. Масуди в своей книге сообщает следующее: «Русы — многочисленные народы, имеющие отдельные виды. У них есть вид, называемый Луда'ана. Они самые многочисленные, посещают для торговли страну Андалусию, Италию, Константинополь и хазар»{293}. Норманисты пытаются толковать это название то как искаженное урмане, то как лордманны, однако гораздо ближе к приведенной Масуди форме стоит слово ладожане, обширные торговые связи которых подтверждаются археологическими данными. Следует отметить, что результаты раскопок в Ладоге норманисты активно пытаются использовать как свою козырную карту для доказательства скандинавского происхождения Руси. На основании трех вещей, интерпретируемых им как скандинавские, Г.С. Лебедев радосто заключает: «Эти находки свидетельствуют, что скандинавы входили в состав постоянного населения Ладоги с момента возникновения открытого торгово-ремесленного поселения около 750 г.»{294}. Утверждение о том, что славяне и скандинавы практически одновременно появились в регионе Ладоги стало общим местом в рассуждениях норманистов. Наиболее прямолинейные из них вообще утверждали, что славяне пришли на север Восточной Европы поздно, когда Приладожье уже было подчинено норманнам, и потому были вынуждены признать их господство{295}. Путем такой чисто умозрительной конструкции они пытались решить вопрос об упоминаемой летописью варяжской дани в условиях полного отсутствия каких-либо данных, подтверждающих зависимость восточных славян от скандинавов в ту эпоху. Однако реальные факты опровергают тезис о первоначальном появлении скандинавов в районе Ладоги или хотя бы об их появлении одновременно со славянами. В коллективной статье в соавторстве с другими отечественными норманистами все тот же Г.С. Лебедев был вынужден по-другому расставить акценты: «В древнейших слоях Староладожского городища, относящихся к 750–830 гг. (горизонт Е3), встречены немногочисленные вещи северного облика. Появление первых норманнов в нижнем Поволховье в 840–850 гг. (горизонт Е2) выдают некоторые культовые вещи, которые не могли быть предметом торговли…»{296} Таким образом, время появления первых норманнов в Ладоге оказалось почти на сто лет более поздним по сравнению с тем, которое было заявлено Г.С. Лебедевым в одиночку. Однако даже не это главное: в 2 км к северу от этого города было открыто славянское городище Любша, основание которого этим же археологом датируется последней четвертью VII — первой половиной VIII в. и которое, следовательно, примерно на полвека старше Ладоги{297}. Сами скандинавские саги, неоднократно упоминающие о том, что Ярослав Мудрый отдал Ладогу в вено своей жене, шведской принцессе Ингигерд, за исключением более поздних так называемых «лживых» саг, не упоминают о том, что этот город до этого принадлежал скандинавам или хотя бы был ими населен. Отечественные норманисты, тенденциозно толкуя летописное сказание о призвании варягов в 862 г., постарались подыскать ему в Ладоге археологическое соответствие: «Впервые в низовьях Волхова появляется немногочисленная группа постоянных скандинавских поселенцев, — двор конунга, его стража. В урочище Плакун близ Ладоги сохранилось обособленное кладбище норманнских пришельцев, существовавшее в 850–925 гг. Заупокойные дары этих комплексов свидетельствуют, что погребенные здесь люди не отличались особой знатностью»{298}. Выше уже было приведено свидетельство одного из авторов данной статьи, признававшего, что чисто скандинавским был только один могильник из урочища Плакун. Всего в урочище зафиксировано восемнадцать весьма невыразительных насыпей, высота которых редко достигала даже 0,5 м{299}. Для сравнения отметим, что даже сейчас высота знаменитой «Олеговой могилы» составляет около 10 м, а первоначальная ее высота оценивается приблизительно в 14 м. Когда пятнадцать насыпей было изучено, оказалось, что в пяти насыпях погребений вообще не было, а одно содержало женское трупосожжение{300}. Следует отметить, что отнесение всех могильников из урочища Плакун к скандинавам отнюдь не так однозначно, как это хотелось бы норманистам. А. Пауль по этому поводу отмечает: «Основания для определения скандинавской этнической принадлежности захороненных там людей исследователи видят как в самом обычае захоронения в ладье, так и в найденных в них биконических бусинах и кувшине фризского типа. И если о том, что такой погребальный обычай не был исключительно скандинавским, но находит многочисленные параллели и у балтийских славян, уже было сказано выше, то аналогичное можно заметить и об импортных вещах. К примеру, выводы Г.Ф. Корзухиной относительно того, что фризский кувшин “попал сюда не непосредственно с Рейна, а через Скандинавию”, можно объяснить лишь недостаточной исследованностью вопроса на то время. Такие кувшины фризского или татинского типа были очень широко распространены на юге Балтики и являются частыми находками в приморских славянских торговых центрах. Производившиеся к западу от славянских земель, они вполне могли попадать в Ладогу и по морскому пути вдоль южного побережья Балтики: в частности, они встречаются в большинстве славянских поселений, бывших промежуточными пунктами этого торгового пути. Параллели в балтийско-славянских землях находит и камерное захоронение, выявленное в одном из плакунских курганов. “Захоронение было обнаружено в довольно просторном деревянном ящике, поставленном на дно большой могильной ямы”. Сложно согласиться с однозначностью выводов В.А. Назаренко относительно того, что “особенности погребальной обрядности, представленные в курганах на Плакуне, а именно сожжение в ладьях, погребение в камере, порча и особое расположение оружия, позволяют согласиться с мнением В.И. Равдоникаса, что могильник, систематическое изучение которого было им начато, действительно принадлежал выходцам из Скандинавии”. Камерные захоронения, конечно, не являются исключительно скандинавским погребальным обрядом. В частности, хорошо известен такой обычай и у балтийских славян, как в приморских регионах, так и вдали от возможного скандинавского влияния — к примеру, могильник Узадель на юге озера Липе в центре земель редариев, которые немецкие археологи рассматривают в связи с их главным городом Ретрой. К.А. Михайловым впоследствии высказывалось мнение о том, что особенности конструкции камерного захоронения из плакунского кургана, “двойная погребальная конструкция (гробовище в камере), когда пространство между стенками погребального сооружения и ямы заполнено камнями или бревнами”, находят ближайшие аналоги не просто в Скандинавии, а в южной ее части — южной Ютландии, на основании чего он называет его обрядом “франкско-датского пограничья”. Однако в VIII — IX вв. этот регион был не только зоной франкско-датских контактов, но и зоной тесных ободритско-датских связей. (…) Можно указать и на сходство остальных курганов плакунского могильника со славянскими курганами, найденными, к примеру, в Ральсвике на Рюгене. Плакунские курганы, выделенные В.А. Назаренко в четвертый, не содержащий “безусловных останков захоронений” тип, могли изначально быть курганами славянского ральсвикского типа “С2” с захоронениями на вершинах. Как уже указывалось, урну с прахом, помещаемую на вершину кургана, в большинстве случаев крайне сложно установить археологически — с течением столетий сосуд неизбежно падал и остатки его у подножия холма сохранялись лишь в редких случаях. Можно отметить и то, что “погребальный инвентарь, обнаруженный при раскопках в урочище Плакун, в сравнении со скандинавскими комплексами середины — второй половины X в., может быть признан немногочисленным, маловыразительным и довольно однообразным”, в этой своей особенности в то же время выказывает сходство с также нетипично малочисленным и невыразительным для Скандинавии инвентарем ральсвикских курганов на острове Рюген. В Ральсвике, как и в Гросс-Штремкендорфе, известна и порча оружия перед помещением его в могилу»{301}. В доказательство своих рассуждений ученый приводит карту распространения кувшинов фризского типа (рис. 11). Таким образом, данные из этого погребального комплекса еще нуждаются в дальнейшем всестороннем анализе.
Рис. 11. Карта распространения кувшинов фризского типа
Поскольку никаких других захоронений, которые можно было бы даже при всем желании приписать скандинавам, в окрестностях Ладоги не обнаружилось, то даже в трактовке норманистов картина получается более чем странная. Очевидно, что в силу своей малочисленности захороненные в урочище Плакун люди не могли отражать набеги викингов, то есть выполнять ту основную в представлениях норманистов функцию, ради которой и состоялось призвание. Более чем скромные по своему погребальному инвентарю захоронения не очень соответствуют облику княжеской дружины, особенно если учесть роль Ладоги как центра международной торговли. Соответственно, нет никаких объективных оснований для отождествления захороненных в урочище Плакун людей с дружиной Рюрика, а все подобного рода заявления норманистов основываются лишь на их страстном желании, но отнюдь не на конкретных фактах. При возникновении различных европейских средневековых государств господствующий класс во многом формировался из дружин правителей, и у нас нет никаких оснований предполагать, что на Руси данный процесс протекал как-то иначе. В этом свете весьма показательно, что данные Плакунского могильника столь скудны и невыразительны, что даже ведущие отечественные норманисты не решились причислить его создателей к представителям социальных верхов древнерусского общества. В этом отношении весьма интересны наблюдения, сделанные Н.И. Петровым над сопковидной насыпью близ урочища Плакун. Она находится несколько в стороне от данного могильника, но, несмотря на ряд «ярко выраженных индивидуальных черт», отличающих ее от «всех прочих скандинавских курганов Плакуна», норманисты отнесли и ее к этносоциально-топографическому «контексту» данного могильника, то есть объявили захоронением викинга. Пытаясь увязать археологические особенности данного памятника как с норманистскими представлениями, так и с собственной этносоциальной реконструкцией происходивших событий, этот археолог пришел к следующему выводу: «В контексте этого процесса и следует рассматривать маркированное трупоположением (890–920-е гг.!) в вершине сопковидной насыпи близ урочища Плакун как восприятие “ладожской Русью” традиции сооружения сопок. Общая направленность подобного восприятия (“ладожская Русь” ориентируется на погребальные традиции местной племенной знати, а не наоборот) связана, как мне кажется, не столько с так называемой “лидирующей” ролью местной (“словенской”) социальной верхушки, сколько с отмечавшейся выше некоей престижностью высокой погребальной насыпи»{302}. Понятно, что для норманистов сама мысль о том, что скандинавы могут воспринимать славянские обряды, кажется невероятной, в связи с чем выход видится в «некоей престижности», но факт остается фактом: окружение похороненного в сопковидной насыпи человека близ скандинавского (по уверениям археологов) могильника начинают перенимать местный похоронный обряд, а не наоборот. Влияние похороненных в нем людей было минимально не только в социальном, но и в этническом плане. По мнению антропологов, германские элементы присутствуют в могильнике Старой Ладоги XI–XII вв., то есть примерно два столетия спустя после призвания варягов. Т.И. Алексеева отмечает, что «антропологические материалы свидетельствуют о пребывании норманнов в Старой Ладоге. Каково же их участие в сложении антропологического облика славянского населения Северо-запада? Как уже было отмечено, тип населения из Приладожских курганов отличен от германского. Словене новгородские, так полно изученные В.В. Седовым, и полоцкие кривичи, изученные Г.Ф. Дебецом, также не дают основания относить их к кругу германских форм. И те и другие обнаруживают иной антропологический комплекс. Остается сделать заключение, что средневековые антропологические серии, подтверждая пребывание норманнов в северо-западной части Руси, не фиксируют здесь норманнских черт в типе славянского населения, что говорит об очень незначительном числе норманнов и отсутствии интенсивного смешения их со славянами»{303}. Хоть германские элементы и присутствуют в черепах ладожского могильника, однако антропологические данные, взятые в масштабах всего региона, рисуют совершенно иную картину: «Могильники Приладожья не дают сколько-нибудь весомого подтверждения их скандинавского происхождения, так как население, оставившее их, в антропологическом отношении оценивается как славянское и финское»{304}. Все эти факты в своей совокупности указывают нам на то, что отнюдь не каждая находка скандинавской вещи автоматически свидетельствует о пребывании на Руси скандинава и что скандинавское население Ладоги отнюдь не было таким многочисленным, как этого хотелось бы норманистам, и тем более не составляло господствующего слоя по отношению к славянам. Для сравнения отметим, что археологически прослеживается достаточно оживленный товарообмен между скандинавами и западными славянами. В ходе раскопок скандинавские золотые украшения VI–VIII вв. были найдены в Старгарде и Колобжеге, мечи и ножны в Щецине, оселки в Витове{305}. Однако в указанный период ни один источник не фиксирует наличие скандинавов в составе правящего слоя этих городов. Факты показывают, что артефакт из одной страны может попасть в другую каким угодно способом, в качестве военного трофея или предмета торговли, через вторые или десятые руки, и вовсе не обязательно предполагает пребывание в другой стране природного представителя страны, где он был изготовлен. Однако из этого элементарного правила норманисты по какой-то причине делают исключение для любимых ими скандинавов, гипертрофируя значение чуть ли не любой находки скандинавского происхождения, обнаруженной ими на Руси. Решить вопрос о том, какой же именно народ доминировал в Ладоге и, соответственно, на данном отрезке пути «из варяг в арабы», нам помогут данные языкознания. Как мы увидим далее, приверженцы скандинавского происхождения Руси чрезвычайно любят привлекать данные финского языка, составляющие один из краеугольных камней всей их гипотезы. В связи с этим весьма показательным является тот факт, что финны и эстонцы называют Ладожское озеро Венеенмире — «Русское море»{306}, или, точнее, «море венедов» — так немцы и финно-угры называли славян. Как видим, данные именно столь любимого норманистами финского языка красноречиво свидетельствуют о том, какой именно народ в первую очередь плавал по Ладоге. На связь с западными славянами указывает и название острова Виндин на Волхове к югу от Новой Ладоги, где выгружали товары с зимующих у пристани судов. «Более чем вероятно, — отмечал Д.К. Зеленин, — что этот остров получил свое имя от вендов, т.е. балтийских славян, которые часто приплывали сюда на своих судах, причем местные финны называли их обычным для всех западных финнов именем венды…»{307} Выводы, сделанные на основе филологии, в этом вопросе полностью подтверждаются данными археологии. В Средневековье на Балтике использовались суда двух типов — скандинавские и южнобалтийские. Результаты многолетних раскопок рисуют следующую картину: «Практически полное отсутствие деталей скандинавских судов, особенно наглядно на фоне гигантского объема находок фрагментов плоскодонных судов, построенных по южнобалтийской технологии. В раскопах Новгорода и Старой Ладоги найдены бортовые доски, большое количество элементов ластовых уплотнений, включая скобы разных типов, трапециевидные шпангоуты, шпангоуты-планки и множество деревянных нагелей разных размеров и типов. Это косвенно указывает на существование устойчивых связей Новгорода именно с южным побережьем Балтики…»{308}Специально исследовавший этот вопрос А.В. Лукошков приходит к следующему выводу: «Более того — можно предполагать, что именно из западнославянских земель побережья Южной Балтики был привнесен на новгородские земли опыт строительства судов для речного и прибрежного плавания»{309}. На основании других археологических находок специалисты говорят о сильном влиянии, которое имели в Ладоге балтийские славяне{310}. Я.В. Станкевич констатировал: «Широко распространенные в древнейших жилых комплексах Ладоги и подробно описанные выше сосуды биконической формы с большим или меньшим изломом плечиков находят многочисленные аналогии в керамике раннеславянских памятников середины I тысячелетия н.э. на территории Западной Европы, как то: Германии, Поморья, Польши, Чехии и ряда других стран»{311}. Как отмечал в свое время А.В. Арциховский, керамика, в силу своей массовости, является «надежнейшим этническим признаком» среди всех остальных археологических находок. Окончательно проясняет вопрос о том, кто в действительности доминировал на севере Руси до призвания Рюрика, результаты исследования Е.Л. Рябининым Любшанского городища. Общая площадь его составляла примерно 1800 кв. м, и находилось оно в 2 км к северо-востоку от древнейшего участка Старой Ладоги на противоположном, правом берегу Волхова. Самая первая деревянная крепость была построена на этом городище в последней трети VII столетия. Затем в середине VIII в. на Любшанском городище возводится каменно-земляная крепость, не имевшая в тот момент аналогов в Восточной Европе: «Сооружение представляло собой глиняный вал высотой более трех метров, укрепленный двумя подпорными стенками. Верхняя часть одной из них возвышалась над поверхностью вала, образуя каменное обрамление гребня насыпи. Выше были устроены деревянные городни или клети. Общая высота оборонительного сооружения достигала семи метров». Под защитой этой твердыни возникает и Ладога, самое древнее строение которой датируются 753 г.{312} Самая первая крепость, притом сразу же каменная, строится в Ладоге в последней четверти IX в. практически синхронно с гибелью Любшанского городища, которое было уничтожено до 870 г. Таким образом, более 110 лет Ладога спокойно жила и развивалась как открытое торгово-ремесленное поселение безо всяких укреплений под защитой этой крепости, явно доминировавшей во всем регионе. Исследовавшие ее археологи отмечали, что «в середине (возможно, в начале) VIII в. на Любше воздвигается крепость качественно нового типа. Ее создателями не являлись аборигенные жители Восточной Европы… Изначально здесь осела популяция, связанная по происхождению с западными славянами»{313}. Само название восточнославянской реки, на которой была возведена крепость, находит свою прямую аналогию в названии племени любушан, упомянутого Адамом Бременским при перечислениии им славян на территории современной Германии{314}. Также оно перекликается с именем Либуши, легендарной правительницы чехов. Необходимо отметить, что никаких следов присутствия скандинавов на городище не выявлено. Не являются скандинавскими и наконечники стрел, более двух десятков которых было найдено археологами, причем часть из них была обнаружена воткнутыми в вал и каменную обкладку укрепления: «Стрелы (кроме одной) явно не скандинавского происхождения»{315}. Зато другое найденное на городище оружие имеет весьма показательную аналогию: «Один из двух железных дротиков, откопанных в Любше, был очень похож на найденный Зорианом Ходаковским в начале XX века в Олеговой могиле. Можно предположить, что строители Любши и человек, погребенный в кургане, — западные славяне, пришедшие из Европы»{316}. Археологи отметили, что жители городища активно занимались изготовлением украшений из цветного металла: на территории поселения уже было найдено 19 тиглей и их фрагментов, 3 льячки, 13 литейных формочек и их заготовок, а также бронзовые и свинцово-оловянистые слитки для изготовления ювелирных изделий. Исследователи отмечают, что «такая концентрация находок, связанных с литейно-ювелирным производством, пожалуй, не имеет аналогий на остальных раннесредневековых памятниках Восточной Европы»{317}. Хорошо было развито и кузнечное дело. Но самым важным открытием являются артефакты, указывающие на еще одну специализацию городища: «Представляет интерес занятие древних любшанцев обслуживанием судоходного пути, который в это время только начал свое функционирование на Великом Волжском пути из Балтики в Восточно-Европейскую равнину и далее на Кавказ, Закавказье и Арабский Восток. При раскопках найдена многочисленная серия (около 50 экз.) железных корабельных заклепок и их заготовок. Значимость их обнаружения заключается в том, что такие детали в корабельной технике использовались при соединении деталей крупных морских судов. Далее выходцы из Балтики должны были оставлять свои корабли в удобной гавани и плыть затем на мелких речных судах»{318}. Геологи считают, что Нева и Волхов стали судоходны относительно недавно, во время позднеголоценовой трансгрессии, которая, по мнению большинства специалистов, произошла примерно 2000 лет назад. Таким образом, вскоре после возникновения природных условий для начала функционирования Волго-Балтийского торгового пути его начинают активно осваивать западные славяне. Именно они, а отнюдь не скандинавы строят мощную Любшанскую крепость, уникальную для всего региона, которая на протяжении более столетия надежно контролировала ключевой участок торгового пути и защищала торгово-ремесленное поселение в Ладоге. А защищать было что: «Баснословную прибыль, достигавшую иногда 1000%, приносила разница в стоимости, исчисляемой в серебре, пушнины у северных народов и на восточных рынках»{319}. Именно для защиты этой сверхприбыльной торговли и возводилась западными славянами столь укрепленная крепость, не имевшая аналогов во всем регионе. Славянскую принадлежность Любшанского городища, основанного ранее Ладоги, признает и норманист Г. С. Лебедев: «Височные кольца, в том числе спиралеконечные, характерные для раннеславянской культуры во всей “северославянской этнокультурной зоне”… убедительно обосновывают безусловно славянскую принадлежность укрепленного поселения. (…) Таким образом, Любша — первый по времени памятник славян в ладожской округе, предшествующий появлению застройки середины VIII в. на Староладожском Земляном городище…»{320}В свое время Л.С. Клейн, рассуждая об археологических следах миграции норманнов, в качестве одного из них, свидетельствующего о подчинении местных жителей завоевателям, выделил следующий признак: «Комплексы пришлой культуры — с оружием и в центре, вокруг — местной и без оружия»{321}. Думаю, приверженцы интеллектуальной честности и борцы за правду в исторической науке не будут возражать против распространения этого принципа и на различные типы городищ. Если одно поселение обнесено мощными укреплениями, уникальными для всего региона, а второе, находящееся в пределах видимости на другом берегу реки, полностью лишено каких бы то ни было укреплений, то едва ли могут быть сомнения по поводу того, какое именно поселение в военно-политическом отношении господствует как над соседним поселением, так и над всей округой. Таким образом открытие Любшанского городища поставило жирный крест на всех рассуждениях норманистов о господстве скандинавов над славянами на севере Руси, о том, что именно викинги были теми самыми варягами, которые взимали дань с восточноевропейских племен и контролировали пролегающие через их земли торговые пути. По иронии истории именно археологические данные окончательно опровергли все норманистские гипотезы на эти темы, которые они самозабвенно повторяли многие десятилетия. Изложенные выше факты относительно севера Русиполностью согласуются с выводами, уже давно сделанными исследователями применительно ко всей волго-балтийской торговле. «К настоящему времени, — подчеркивал еще в 1956 г. В.Л. Янин, — 25 наиболее ранним восточноевропейским кладам куфических монет конца VIII — первой трети IX в. и трем десяткам отдельных находок того же времени в Восточной Европе может быть противопоставлено в Западной Европе только 16 кладов и 13 отдельных находок. (…) Что касается роли скандинавов на этом начальном этапе торговли, то из 16 кладов конца VIII — первой трети IX в. только три обнаружены на Готланде и один в Упланде, на территории материковой Швеции. Два ранних готландских клада (783 и 812 гг.) очень малы. В одном из них содержалось 8, в другом 11 монет. Третий датируется 824 г., а клад из Упланда — 825 г. Остальные 12 западноевропейских кладов ничего общего со Скандинавией не имеют: пять из них найдены в Померании и датируются 802, 803, 816, 816 и 824 гг.; три — в Восточной Пруссии и датируются 811, 814 и 818 гг.; три в Западной Пруссии — 808, 813 и 816 гг.; один клад 810 г. обнаружен в Мекленбурге. Таким образом, основная и притом сравнительно более ранняя группа западноевропейских кладов восточных монет обнаружена не на скандинавских землях, а на землях балтийских славян. Миф об исконности организующего участия скандинавов в европейско-арабской торговле не находит никакого обоснования в источниках. (…) Обращение Восточной Европы в основном поглощает приходящую с Востока монету, но торговые связи восточных и западных славян, игравшие, судя по статистике кладов, меньшую роль в экономике восточнославянского общества, приводят к частичному отливу куфической монеты на земли балтийских славян. Эти связи осуществляются непосредственно между населением Восточной Прибалтики и балтийскими славянами и являются по существу внутриславянскими связями, развивавшимися без заметного участия скандинавов. Только в самом конце первой четверти IX в. появляются скандинавские клады куфических монет, сколько-нибудь значительные в количественном отношении»{322}. Если же принять во внимание, что торговые связи с Готландом были в немалой степени обусловлены славянским населением города Висби, то реальное участие собственно скандинавов в торговле с Востоком будет еще менее значительно. О роли этого острова в общескандинавской торговле с Востоком красноречиво говорят следующие цифры: если во всей Скандинавии в кладах найдено 55 900 арабских монет{323}, то из них на долю Готланда приходится 45 тысяч{324}. Как видим, не существуй у готландских купцов связей в славянской среде, количество восточного серебра в Скандинавии было бы весьма незначительно. Удельный вес скандинавов в торговле с Востоком помогает понять еще одна цифра: по утверждению самих норманистов, только в X в. в Северную Европу по Волжско-Балтийскому пути, главным образом через Ладогу, поступило 125 миллионов серебряных дирхемов{325}. В своей совокупности археологические данные показывают, что скандинавам позволялось принять участие в чрезвычайно прибыльной торговле с Востоком, первоначально через посредство живших на Готланде славян, однако к контролю над этой торговлей их никто подпускать не собирался, а ключевой ее участок надежно охранялся славянской Любшанской крепостью. Аналогичные межславянские связи в балтийской торговле прослеживаются и на материале западноевропейских кладов. По их составу заметно безусловное родство южнобалтийских и древнерусских кладов и их явное отличие от скандинавских, в том числе и готландских. Дело в том, что в скандинавских кладах очень высок процент английских денариев, обусловленный победами викингов над англосаксами, в то время как в западнославянских и древнерусских кладах он незначителен и там преобладают германские монеты. При этом, отмечает В.М. Потин, крупнейшие клады западноевропейских монет X–XI вв. найдены именно в западно- и восточнославянских землях, наглядно показывая, откуда именно шел на Русь основной поток германских денариев{326}. То же самое мы видим и на примере венедок — монет прибалтийских славян. За пределами западнославянского ареала наибольшее количество кладов с ними найдено на территории Восточной Европы — 45 кладов, в то время как в более близкой к ним Дании всего лишь 8 кладов, на острове Борнхольм — 3, в Норвегии — 12, на острове Готланд — 19 кладов{327}. Данные факты показывают не только двусторонний характер славянской торговли по Варяжскому морю, но и то, что она осуществлялась без посредничества скандинавов. Следует подчеркнуть, что связи западных славян с Ладогой фиксируются археологически именно в эпоху, непосредственно предшествовавшую летописному призванию варягов. Анализируя результаты находки на Рюгене клада из 2000 арабских монет, датируемого 849 г., общим весом в 2,8 кг и серебряных украшений пермского типа, И. Херрман писал: «В целом можно считать, что в середине IX в. мореплаватель, который жил в Ральсвеке на Рюгене, имел прямые связи с Волжским торговым путем или, по крайней мере, со Старой Ладогой. Лодки, на которых можно везти такие богатства, известны из Ральсвека. Керамика, господствовавшая в это время в Ральсвеке, относится к так называемому фрезендорфскому типу. Аналогичный материал известен и в Старой Ладоге»{328}. За пределами Руси рюгенский клад является самым большим кладом арабского серебра на Балтике до 850 г. Поскольку около велетского Менцлина также было найдено серебряное украшение пермского типа, исследователь отмечает, что ни о каком скандинавском посредничестве речи идти не может: «Большое число арабских серебряных кладов на южном берегу Балтийского моря относится ко времени около 850 г., тогда как в скандинавских странах арабские серебряные сокровища (клады) встречаются после середины IX в. (…) Распределение отдельных археологических находок IX в., а также обстоятельства их нахождения указывают на непосредственные регулярные морские связи южного берега Балтийского моря, который был населен полабскими славянами, поморянами со Старой Ладогой»{329}. Надежной основой для регулярных связей славян Варяжского моря между собой стало возникновение в VIII–IX вв. морских торговых портов в Старгарде и Рерике у ободритов, Арконы и Ральсвека у ранов, Менцлина у велетов, Колобжега, а затем Волина и Щецина у поморян и Старой Ладоги у ильменских словен. Исходя из современных нумизматических данных, торговые операции с арабским серебром начинаются в 50–60-х гг. VIII в. и продолжаются почти сто лет без участия скандинавов{330}.0 более чем скромной первоначальной роли скандинавов, даже если брать в расчет Готланд, в торговле с арабским миром свидетельствуют следующие нумизматические данные: «До начала IX в. куфические монеты на о. Готланд не поступали, а три клада, датируемые первой третью IX в., содержали всего 83 экземпляра. Клады же, найденные в Восточной Европе, содержали, по самым приблизительным подсчетам, не менее 6500–7000 монет»{331}. Изучение хронологии зарытых кладов куфических монет выявило и еще одну интересную закономерность. За пределами Восточной Европы на побережье Балтики все клады распределяются на три большие группы: в Скандинавии, в районе Нижнего Повисленья и в междуречье Эльбы и Одера. Ближе всего к Восточной Европе находится Готланд, но туда арабское серебро поступает позднее всего. После него ближе всего к Волжско-Балтийскому пути находится регион Вислы, однако самые ранние клады обнаружены не там, а в землях полабских славян, на территории современной Германии, наиболее отдаленных от источника серебра{332}. Составленная В.И. Кулаковым карта древнейших кладов дирхемов (рис. 12) красноречиво показывает связь всех четырех мест на Балтийском море, где источники фиксируют присутствие русов, — именно в этих регионах мы видим находки монет до 800 г. включительно. Единственная неточность данной карты состоит в том, что на ней не указан один ранний готландский клад 780 г., однако он весьма незначителен. Несмотря на то что по отношению к Восточной Европе полабские славяне находились на противоположном конце Варяжского моря, именно у полабских славян были наиболее ранние и тесные связи с северной частью восточных славян и наибольшая заинтересованность в данном регионе с торговой точки зрения. Последнее обстоятельство проливает свет и на неожиданный состав призвавших варяжских князей восточноевропейских племен: именно по землям словен, кривичей и мери проходил Волго-Балтийский торговый путь, по которому в регион Балтики и поступало арабское серебро. С этим же перекликается и упоминание «жребия Симова» как обозначения восточной границы расселения варягов в ПВЛ. Примерно такую же область для венедов-винулов очерчивает и Адам Бременский: «Затем вплоть до реки Одер имеют место жительства вильци и лютичи. Нам известно, что за Одером живут помераны, затем простирается обширнейшая страна [польских] полян, граница которой соприкасается, как говорят, с царством Руссии. Это самая далекая и самая большая область вину лов, которая и кладет предел тому заливу»{333}. Как видим, описанная Адамом Бременским область расселения венедов, под которыми немецкие хронисты понимали в первую очередь западных славян, к числу которых данный автор отнес Русь, в основном совпадают с областью расселения варягов, описанной ПВЛ.
Рис. 12. Карта древнейших кладов дирхемов, составленная В.И. Кулаковым. (Источник: Цветков C.B. Князь Рюрик и его время, М. — СПб., 2012)
Очевидно, что вспыхнувшая вслед за изгнанием варягов междоусобная война привела к перебою в функционировании торгового пути и ударила по экономическим интересам племенной знати. Определенным археологическим соответствием летописного известия являются следы сильнейшего пожара в Ладоге, датируемого временем между 863 и 871 гг., а также одновременные пожары или прекращение существования в середине IX в. целого ряда поселений на северо-западе, таких как Холопий Городок под Новгородом, Псков и Труворово Городище. Это, очевидно, повлияло на ее решение на определенных условиях вновь призвать из-за моря варягов для восстановления регулирования трансконтинентальной торговли, с чем они достаточно неплохо справлялись до этого, и возобновления поступления регулярных доходов для племенной верхушки. Разумеется, это была не единственная причина призвания Рюрика с братьями, но, по всей видимости, одна из основных. В этом контексте несомненный интерес представляет сообщение мекленбургского автора Ф. Томаса в 1717 г. о браке короля вендов и ободритов Ариберта I, правившего с 700 по 724 г., с Вунданой (Виндоной), «дочерью короля из Сарматии»{334}. Сарматией античные и средневековые авторы неоднократно именовали Восточную Европу, равно как и Польшу, однако имя Виндоны указывает на зону славяно-германских или славяно-финно-угорских контактов. Поскольку никаких германцев в указанный период в Восточной Европе не было, можно предположить, что Виндона была дочерью предводителя славянского племени на севере Восточной Европы, соседями которого были финно-угры. Если это так, то данное известие относится к началу складывания пути «из варяг в арабы», когда правитель ободритов путем брака закрепил установившиеся выгодные торговые связи на противоположном конце Варяжского моря. Отметим, что одним из наиболее древних кладов восточных монет в землях западных славян является находка в Карсиборе, датируемая временем около 698 г.{335} О значимости торговли в жизни языческих славян достаточно красноречиво говорят и имена. Одним из наиболее известных богов полабских славян был Радигост, само имя которого означает «радеющий о госте». Слово гость в славянских языках обозначало не только обычного гостя, как приходящего в дом знакомого или незнакомого человека, но и ведущего торговлю купца. Таким образом, Радигост был не только богом — покровителем гостеприимства, но и богом — покровителем торговли. Именно в этом аспекте упоминает его древнечешская рукопись Mater verborum: «Радигост, внук Кртов — Меркурий, названный от купцов (a mercibus)»{336}. Как видим, в данном отрывке Радигост не только отождествляется с античным богом торговли Меркурием, но и специально подчеркивается, что он был назван так именно от купцов. Подобное толкование подкрепляется и данными топонимики. У восточных славян богом богатства был Волос, а Ибн Фадлан описал молитву руса об успехе в торговле, обращенную к какому-то божеству. С другой стороны, одним из показателей, характеризующим относительно невысокое значение торговли в жизни скандинавского общества той эпохи, является отсутствие у них образа бога, специально покровительствующего торговле. Что же касается славян, то о ее значимости говорят имена и простых смертных. Если Радигост радел о госте, то Гостомысл об этом госте мыслил или думал. Наличие подобного знакового имени у правителей как ильменских словен, так и славян полабских в очередной раз подчеркивает ту роль, которую играла в их обществе торговля. В этом аспекте более чем показательно, что совет призвать Рюрика с братьями дал новгородским словенам именно их старейшина Гостомысл. Среди же скандинавских конунгов той эпохи мы тщетно бы стали искать правителя с именем, свидетельствующим о его покровительстве торговле. Не знают скандинавские саги также хазар, а о Волге имеют самые расплывчатые представления. В этом отношении показательно, что даже специалисты не могут однозначно определить, какую именно реку имел в виду под названием Олкога скандинавский автор специального сочинения «Великие реки» — Волхов или Волгу{337}. Между тем, по сообщениям различных арабских авторов, русы, которых норманисты пытаются отождествить со скандинавами, вели на Волге оживленную крупную торговлю и неоднократно совершали по ней походы на юг. О масштабах последних позволяет судить хотя бы сообщение Масуди о походе русов на Каспий в 912–913 гг. на 500 кораблях, на каждом из которых было по сто человек. Более чем странно, что подобные походы, в которых участвовали десятки тысяч человек, совершенно не отразились в творчестве скальдов. Как уже отмечалось, именно через Волгу в Северную Европу поступали огромные потоки арабского серебра, а активную роль в прибыльной торговле с Востоком играли русы. Тем не менее, касаясь знаний скандинавов о Восточной Европе, исследователи вынуждены констатировать, что «о пути по Волге в источниках нет ни слова»{338}. Не знают саги также войн Святослава с Хазарией и Византией. Все это в совокупности свидетельствует о весьма позднем появлении скандинавов на Руси в сколько-нибудь значимом количестве. Следовательно, ни в качестве воинов, ни в качестве купцов они никак не могли быть той ранней волной варягов, которая пришла с Рюриком на север Восточной Европы, с Олегом утвердилась в Киеве, со Святославом разгромила Хазарию и вела упорные войны с Византией. До нашего времени не дошли сведения о собственно полабских славянах, мы можем судить о них только косвенно, привлекая немецкие источники. Немцы сравнительно поздно открыли для себя морскую торговлю по Балтийскому морю, однако, в отличие от ранее плававших по нему скандинавов, обладали достаточно хорошими сведениями даже о крайних пределах Восточной Европы. Хазаров по соседству с русами знает уже «Баварский географ» IX в., а Эбсторфская карта ХШ в. из Нижней Саксонии неожиданно указывает Хазарию и Самарху, причем упоминает следующую подробность: «Самарха, город в Хазарии… под совместным управлением двух царей, христианина и язычника». Л.С. Чекин совершенно справедливо отнес это известие ко времени до принятия иудаизма правителями Хазарии, но чрезмерно широко датировал это событие периодом до 870-х гг.{339} Однако еще М.И. Артамонов определил, что обращение хазарской верхушки в иудаизм произошло не ранее начала IX в. и не позднее 809 г.{340} Подтверждается эта датировка и нумизматическими данными: в 830-х гг. в Хазарии чеканятся так называемые «Моисеевы дирхемы», на которых имя Мухаммеда заменяется на имя Моисея. Христианство было достаточно распространено на территории каганата, церковью руководил даже отдельный митрополит, которому подчинялись семь епископов. Все три авраамические религии активно соперничали между собой за влияние на руководство кочевников, и, как свидетельствует испанский экнциклопедист XI в. ал-Бакри, перед принятием иудаизма христианству на какой-то краткий период действительно удалось возобладать: «Причина обращения царя хазар в еврейскую веру после того, как он был язычником, была следующая: он принял христианство, но, сознавши ложь своей религии, советовался с одним из своих мерзубанов…» Советник предложил кагану устроить диспут, на котором иудей победил христианского проповедника, мусульманского отравил и в конечном итоге склонил хазарского царя к своей вере{341}. Поскольку надпись на карте говорит о христианстве хазарского правителя как о настоящем, а не прошедшем факте, известие об этом должно датироваться временем не позднее 810 г. Как известно, немецкие купцы не плавали по Волго-Балтийскому торговому пути ни в IX, ни в последующих веках, и, следовательно, возможности непосредственно получить данную информацию у них не было. Не могли они ее получить и от скандинавов, ни один из источников которых вообще не упоминает о Хазарии, не говоря уже о вере ее правителя. О первоначальном обращении хазарского царя в христианство дружно молчат как собственно хазарские, так и византийские и древнерусские источники. Осведомленность об этом событии алБакри на другом краю Европы объясняется контактами испанских евреев с хазарами, однако подобные контакты не зафиксированы более ни у одной еврейской диаспоры, в том числе и в Германии. Таким образом, единственным источником, из которого составители данной карты могли получить подобные уникальные сведения, являются западные славяне, участие которых в волго-балтийской торговле для данного периода подтверждается кладами арабских дирхемов в бассейне Одры и Эльбы, датирующимися самым началом IX в.{342} Подтверждают эти контакты и распространение весьма редких в Балтийском регионе хазарских монет и подражания им, которые немецкие ученые выделяют в тип Ард-аль-Хазар (рис. 13). На составленной А. Фоминым и Й. Херрманом карте видно, что, собственно, в Скандинавии они неизвестны, встречаются лишь на Готланде, о славянском присутствии на котором уже говорилось, да на Ете. С другой стороны, данный тип был обнаружен в кладе 842 г. на Рюгене. Упоминание о христианстве правителя Хазарии на немецкой карте свидетельствует о том, что они непосредственно контактировали если не с самими хазарами, то, во всяком случае, с теми, кто очень хорошо знал внутренние дела этого государства. Наконец, в германском эпосе сохранилось предание и о походе новгородских русов на крымский Судак, на что обратил внимание еще А.Н. Веселовский: «Бравлин-Мравлин, русский князь, ходил на Сурож, как в поэме об Ортните Илья русский участвует в походе на языческий (?), может быть, еврейско-хазарский (см. имя (правившего в нем. — M С.) князя: Nacharel, Machorel, Zacherel: Нахор, Захария?) Suders: Suders от Su(g)da, Судак…»{343} Таким образом, мы видим в Германии достаточно значительное количество весьма ранних известий о Хазарии и Крыме, которые могли попасть туда именно благодаря западнославянскому посредничеству.
Рис. 13. Карта находок монет Ард-аль-Хазар
Уже к середине XX в. накопленные археологические данные позволили Б.А. Рыбакову сделать следующий вывод: «В пользу норманнского приоритета в балтийской торговле указывают распространение в Прибалтике куфических арабских монет IX–X вв. и предметов “восточного” стиля. Эта аргументация встречает ряд возражений: 1) Арабские монеты очень широко распространены на Руси, где они были ходячей разменной монетой. Ареал куфических монет в Южной Прибалтике совпадает с границей расселения славян и резко обрывается на рубеже с Саксонией и Тюрингией. Это обстоятельство естественнее всего связывать с действиями купцов-славян, для которых область славянского языка была областью их деятельности. В немецкие земли эти купцы не ездили. 2) Топография византийских монет не совпадает с топографией арабских: Скандинавия имеет крайне незначительное количество кладов византийских монет, тогда как в Киевской Руси и в Славянской Прибалтике их много»{344}. О масштабе прямых и косвенных связей с Византией дают представление нумизматические данные Бирки, этого крупнейшего торгового центра материковой Швеции. Даже если не принимать во внимание 13% славянской керамики, свидетельствующей о вовлеченность и этого города в систему славянских торговых связей, количество византийских монет в нем ничтожно: примерно в 1200 погребениях Бирки было найдено 129 восточных монет, львиную часть из которых составляют арабские дирхемы — 124 монеты, в то время как византийских монет было найдено всего 2 штуки{345}. Все приведенные факты, взятые из различных областей, единодушно свидетельствуют, что представления норманистов о скандинавах как выдающихся и чуть ли не единственных купцах на Балтийском море являются сильным преувеличением. Хоть скандинавы и торговали с Восточной Европой, однако грабить они умели гораздо лучше, чем торговать и в балтийской торговле играли явно второстепенную роль по сравнению со славянами.д) связь варягов с новгородцами. Как мы помним, автор ПВЛ в Сказании о призвании варягов отметил, что «новгородцы суть люди от рода варяжского, а прежде были словене». Повествуя об этом событии, новгородские летописцы в данном предложении неизменно опускали тенденциозную оговорку южного летописца «а прежде были словене», оставляя утверждение о том, что жители родного города «суть люди от рода варяжского». Это показывает, что представление об особо тесной связи из всех восточных славян с варягами именно новгородцев представляет собой не вымысел автора Сказания, а убеждение, разделяемое и самими жителями этого города. Следовательно, нам предстоит определить, с кем древние новгородцы были теснее всего связаны — с западными славянами или со скандинавами. Археологический материал указывает явно не в пользу викингов: «Рассказывая о раскопках Новгорода (норманист. — М.С.), X. Арбман заметил, что скандинавского материала мало: овальная брошка X в. и несколько кольцевых брошек — это все, что указывает на контакты со скандинавами. В Киеве археологических свидетельств скандинавских поселений нет до X в.»{346}. Обобщая результат раскопок в Новгороде, М.В. Седова точно так же констатирует: «Скандинавские изделия найдены в культурном слое города X–XI вв., но в небольшом количестве»{347}. По сравнению с более чем скромным количеством скандинавских вещей в самом Новгороде, заметно больше их найдено на Городище (Рюриковом его назвали лишь краеведы XIX в.), расположенном недалеко от города: «Изделия скандинавского облика появились здесь во второй половине IX в., но наибольшее их число приходится на X в.»{348}. Однако рассматривать данное поселение как опорный пункт скандинавов в славянских землях невозможно по целому ряду причин. Во-первых, археологические данные позволяют уверенно говорить о существовании Городища начиная с середины IX в.{349}, что не исключает возможности его основания в более раннем периоде. Следовательно, оно было основано не скандинавами, археологические следы которых отсутствуют в наиболее ранних слоях этого поселения. Во-вторых, «лепная керамика Городища аналогична древнейшей посуде Новгорода и сельских поселений центрального Приильменья и Поволховья конца I тыс. н.э. Она свидетельствует о том, что основную часть жителей Городища в IX–X вв. составляло то же население, что обитало в центре Новгородской збмли. Это были ильменские словене»{350}. В-третьих, археологические материалы фиксируют значительный западнославянский компонент на Городище, нашедший свое отражение в керамике, конструкции хлебных печей и особых втульчатых наконечниках стрел. Последние характерны для западных славян и составляют 28,5% от общего количества наконечников стрел на Городище. При этом они были совершенно несвойственны скандинавам, и при раскопках Бирки не было найдено ни одного такого наконечника. Все это дало основание проводившему раскопки этого места Е.Н. Носову сделать следующий вывод: «Таким образом, имеющиеся находки с Городища свидетельствуют о том, что в составе его жителей в IX–X вв. были славяне и скандинавы. Причем многие элементы культуры, которые можно определить как славянские (керамика, хлебные печи, двухшипные наконечники стрел), находят параллели на западнославянских землях, примыкающих к Балтийскому морю. Тот факт, что в торгово-ремесленном и военно-административном пункте на крупной водной магистрали, каким являлось Городище в ранний период своей истории, основным типом ранних наконечников стрел были наконечники, характерные именно для славян, представляется крайне важным»{351}. Наличие смешанного славяно-скандинавского поселения в непосредственной близости от Новгорода можно считать достаточно значимым обстоятельством, однако археологические материалы не дают основания однозначно связать его с летописным известием о варяжской дани. По преданиям о Йомских викингах мы знаем о существовании подобных смешанных славяно-скандинавских дружин на южном побережье Балтики. Наличие подобного контингента в землях ильменских словен весьма интересно, однако летописец говорит о родстве с варягами всей городской общины Новгорода, а не одной только дружины. Кроме того, производивший изучение Городища Е.Н. Носов отождествляет его со Словенском позднего летописания и упоминает о Славии как северном центре Руси арабских писателей. Если это так, то данные названия совершенно недвусмысленно свидетельствуют, кто был ведущей силой на Городище — славяне или скандинавы. На это же указывают и особенности топографии данного укрепления: «На Городище первые строители применили сложное сочетание дерево-земляной платформы, подрезку склонов холма, сооружение рва и деревянных стен-городней, которые были поставлены на склоне небольшого холма в пойме Волхова. Топография, выбранная первопоселенцами для крепости, чрезвычайно напоминает расположение славянских городищ на южном берегу Балтийского моря и славянские бурги в междуречье Эльбы и Одера. Там также использовали низкие, затопляемые участки речных пойм и острова на озерах»{352}. Шведский же археолог И. Янссон констатировал, что поселения типа Рюрикова Городища в Скандинавии неизвестны{353}. Несмотря на эти данные, свидетельствующие о смешанном характере населения данного поселения, Г.С. Лебедев трактует его исключительно как скандинавский фортпост: «Концентрация скандинавских материалов (в том числе достаточно ранних) на Городище, может быть, подтверждает датировку начальных слоев его временем несколько более ранним, чем появление Рюрика; “выселок” скандинавов на волховском берегу словно симметричен славянской Любше в округе Ладоги»{354}. Как видим, при трактовке ключевых для варяжского вопроса объектов этот археолог весьма своеобразно понимал торжественно провозглашенный им «тарификационный подход» и принципы интеллектуальной честности. Что же касается «концентрации скандинавских материалов», то выше уже приводился пример находки практически идентичных вещей на Рюгене и Городище (см. рис. 2), и при желании количество подобных примеров можно умножить. В отличие от скандинавов связи западных славян с населением Новгорода прослеживаются очень хорошо. Рассматривая различные группы новгородской керамики, Г.П. Смирнова отметила: «Аналогии первому типу новгородской керамики обнаружены в керамическом материале поморских славянских поселений северных районов Полыни и германских земель. (…) Рассмотренная новгородская керамика наиболее близка к варианту группы Фрезендорф и Тетерев. И мекленбургская, и новгородская керамика одинаково датируются X в. Однако если эта группа керамики в Мекленбурге генетически связана с более ранними формами и дает дальнейшее развитие, то в Новгороде керамика первого типа не имеет предшествующих форм и исчезает в середине XI в.»{355}. В другой своей работе исследовательница отметила, что аналогичная западнославянской керамика появляется в Новгороде в наиболее древних его слоях: «На основании сопоставления новгородской лепной посуды с керамическим материалом славянских памятников северо-западных областей СССР, а также с материалами VIII–IX вв. из Польши и ГДР можно сделать вывод о том, что слой, лежащий ниже мостовых, относится к более раннему времени, чем середина X в.»{356}. Ценность керамического материала заключается еще и в том, что он свидетельствует о перемещении в Новгород отдельных групп западнославянского населения, поскольку сосуды явно не везли через море на продажу. В.В. Седов, обратившийся чуть ранее к анализу данного керамического материала, пришел к следующему выводу: «Объяснить появление биконических и реберчатых сосудов на ранних славянских памятниках Приильменья можно только предположением о происхождении новгородских славян с запада, из Венедской земли»{357}. Следы западных славян хорошо прослеживаются в Новгороде и в гораздо более поздний период, причем в связи не с чем-нибудь, а с возведением оборонных сооружений Детинца — сердца города: «В Новгороде следы культуры балтийских славян известны и в археологических материалах: так, конструкция вала 1116 г. в Детинце, раскопанная недавно, имеет точные аналогии только у балтийских славян и совершенно неизвестна на Днепре. <…> Заметим, что речь идет именно о балтийско-славянском контингенте новгородского населения, а не о заимствовании новгородцами у балтийских славян отмеченной специфики своей культуры в процессе торговых или политических связей, что представляется невероятным»{358}. О мощном западнославянском влиянии говорят не только особенности строительства центра города, но и сама внутренняя городская структура Новгорода. Помимо него она встречается лишь в некоторых других городах, в связи с чем В.А. Янин и М.Х. Алешковский делают следующий вывод о ее происхождении: «Между прочим, кончанские организации также восходят, как предположил А.В. Арциховский, к балтийским славянам, у которых имелись общественные здания контины — центры отдельных частей города. Концы прослеживаются и в Пскове, Руссе, Ладоге, Кореле, Ростове, Смоленске, однако сомнительно, чтобы они были и в других городах Древней Руси»{359}. Обратившись к данным языкознания, мы увидим, что в древнерусском языке, словарный запас которого состоял примерно из десяти тысяч слов, на долю заимствований из германских языков приходится, по различным оценкам, от шести (В.А. Мошин){360} до восьми (С.Н. Сыромятников){361} или «около десятка слов происхождения сомнительного, или действительно германского… и если по ним одним судить о степени влияния скандинавского на наш язык, то нельзя не сознаться, что это влияние было очень слабо, почти ничтожно» (И.И. Срезневский){362}. Следует отметить, что последняя оценка принадлежит одному из крупнейших филологов XIX в., составителю до сих пор не утратившего своего научного значения словаря древнерусского языка. Современные норманисты также были вынуждены признать, что из скандинавских языков в древнерусский было заимствовано лишь десять слов, что является ничтожно малым количеством на фоне английского, где в результате экспансии викингов заимствования из скандинавского составляют около 10% современного лексического фонда. При этом лексическое взаимодействие наших предков со скандинавами было двусторонним и древнешведский язык заимствовал из древнерусского 12 слов{363}. Поскольку норманисты понимали, к какому выводу могут привести подобные сопоставления, они постарались значительно расширить этот перечень, пытаясь создать картину крупномасштабного влияния скандинавов на славян и в языковой сфере. Печальным примером подобного может служить «Этимологический словарь» видного лингвиста М. Фасмера, который в угоду своим идеологическим представлениям доходил до явной нелепости. К примеру, слово витязь он объявил образованным от скандинавского викинг, что не только выглядит неубедительно с формальной точки зрения, но и полностью опровергается тем, что интересующее нас понятие присутствует в языке тех славянских народов, которые не контактировали с викингами и потому не могли заимствовать у них это название: болг. витез, сербо-хорв. витез, серб.-цслав. витязь, словен. vitez, чеш. vitez, слвц. vit'az{364}. В плане языкознания данные о новгородско-западнославянских связях вновь составляют разительный контраст связям новгородско-скандинавским. Уже упоминавшийся норманист А.А. Шахматов знаменитое новгородское цоканье, наиболее яркую и заметную черту этого местного диалекта, объяснил тем, что в VII–VIII вв. ляшские поселения были распространены далеко на восток от территории современной Польши: «Ляхи были поглощены русскою волною, но, смешавшись с севернорусами, они передали им некоторые звуковые особенности, вызвав между прочим и смешение ц с ч»{365}. Наблюдение А.А. Шахматова было развито и уточнено другими лингвистами. Н.М. Петровский отметил, что ближайшая параллель севернорусского цоканья находится даже не в польском, а в нижнелужицком языке. Внимательно проанализировав новгородские памятники письменности, этот исследователь выявил в них обширный слой типично западнославянских имен и лексики, в результате чего пришел к выводу, что «можно предположить и западнославянскую основу в новгородском населении, оставившую свои следы в языке Новгородской I летописи и некоторых других памятников»{366}. Последующее изучение праславянского языка показало, что первоначально его носители делились на две диалектные группы: меньшую, северо-западную, или «пралехитскую», и большую, юго-восточную. К первой группе принадлежали лехитские языки и северная часть будущего восточного славянства (кривичи и ильменские словене), а к диалектам второй группы — все остальные славянские языки (будущие южнославянские, чешский, словацкий, средняя и южная часть восточных славян). Характеризуя древненовгородский диалект, А.А. Зализняк отмечает, что «ряд изглосс… связывает его с западнославянскими (особенно с северолехитскими) и/или южнославянскими (особенно со словенским)»{367}. Достаточно показательны и данные, следующие из науки об именах, ономастике. «В новгородских летописях из 800 имен лишь 19, или 2,4%, — скандинавского происхождения, в грамотах Новгорода и Пскова из 3400 имен — 4, т.е. 0,1%, — скандинавские…»{368} С другой стороны, уже Н.М. Петровский, первым исследовавший лингвистические связи между новгородцами и западными славянами, отметил такие новгородские имена, как Варфоломей, Микула, Ян, Матей и Домаш, которые были достаточно слабо распространены в остальной Руси, но зато широко были представлены у западных славян. Сходство между ними касалось не просто отдельных имен, но и способа их образования, что указывает на весьма глубокие связи между этими группами славянства: «Наконец имеется целых два разряда личных имен, свойственных в России почти исключительно Новгородской области и своими суффиксами близких к таким, которые среди нерусского славянства употреблялись в подавляющем большинстве случаев на западе и сравнительно редко на юге. (…) При чтении новгородских памятников, в частности I Новгородской летописи, бросается в глаза обилие личных имен с окончанием -ята (после шипящих -ата): Петрята, Гюрята, Воята, Нежата, Вышата… Таким образом, личные имена с суффиксом eta, распространенные преимущественно у западных славян, а в России всего чаще встречающиеся в Новгородской области, сближают эту последнюю опять с западнославянским миром»{369}. Второй подобной группой имен являются имена с непривычным для русского уха сочетанием -ХН-, например Смехно, Прохно, Вахно и т.п. Имеющие западнославянские корни новгородские имена настолько многочислены, что образуют даже отдельную группу в названии городских улиц: «Имена улиц интересны и в другом отношении — среди них имеются как южноднепровские, связываемые нами со словенами, так и балтийско-славянские (типа Редята, Людогост, Янева), и это вновь говорит о двух контингентах славян, образовавших население Новгорода»{370}. Интересны и данные топонимики. Поскольку шведский норманист И. Янссон по аналогии с Англией предположил земледельческую скандинавскую колонизацию Древней Руси, сравним отечественную топонимику с английской. Польский норманист X. Ловмянский отмечал: «Лучшим источником для определения размеров колонизации является богатая ономастика, состоящая из личных имен и названий местности. Скандинавские имена в большом количестве встречаются в документах, в особенности в Domesday Book (1086 г.), где почти половина личных имен в северной части Дэнло — скандинавские. Скандинавские топонимы возникли, вероятно, в значительной части в период датского господства в Дэнло в 877–919 гг. <…> в целом в Дэнло выявлено огромное число топонимов скандинавского, главным образом датского, реже норвежского происхождения. В некоторых местах, например Линкольншире, они превосходят число английских названий. В одном небольшом округе — Северный Рединг (в Йоркшире) — названий, оканчивающихся на скандинавское -by («поселение») насчитывается 155». На Руси же, согласно далеко не беспристрастным подсчетам М. Фасмера и Е.А. Рыдзевской, стремившихся повсюду найти следы викингов, «сохранилось около 380 названий местности (включая гидронимы), берущих начало в скандинавских языках, причем этимология многих из них не бесспорна». Сопоставление их с общим количеством топонимов приводит X. Ловмянского к следующему выводу: «Топонимов же скандинавского происхождения, даже если все они появились до 1000 г., что сомнительно, не насчитывалось и семи на тысячу, т.е. примерно столько, сколько в Великой Польше. Таким образом, сравнительно-топонимические исследования убедительно свидетельствуют не о широте, а о незначительности скандинавской колонизации в Восточной Европе». На севере Руси, то есть в районе наиболее интенсивных контактов, «соотношение с нескандинавскими названиями составит едва 6 на тысячу. Итак, изучая отдельно северные территории, мы находим подтверждение предшествовавшего вывода: крестьянская колонизация здесь исключается. (…) Опираясь на английские аналогии, можно также установить, что на Руси не было и военной колонизации, в результате которой в Англии возникли компактные группы скандинавских поселений (что было необходимо для безопасности и военной организации поселенцев), отсюда и концентрация иностранной топонимики в некоторых районах. На русских землях подобных скоплений нет…»{371} Следует отметить, что все попытки норманистов отыскать на Руси носящие скандинавские названия города страдают явными натяжками и не могут быть признаны убедительными. В качестве таковых называется не только Ладога, но и такие города со славянскими названиями, как Витичев, Искоростень или Изборск, что красноречиво говорит об обоснованности подобных штудий. М.Н. Тихомиров отмечал, что «даже название Ладоги не может быть без натяжек выведено из скандинавских корней», а «во всей Древней Руси не было ни одного города, который бы восходил ко временам первых русских князей и носил бы скандинавское название». С мнением отечественного историка полностью согласен польский лингвист С. Роспонд, подчеркивавший совершенное отсутствие скандинавских названий у древнерусских городов IX–X вв.{372} Современный филолог А.Л. Шилов назвал данные Фасмера и Рыдзевской недостоверными и констатировал отсутствие скандинавской топонимии в Карелии{373}. Таким образом, выведенные X. Ловмянским пропорции являются сильно преувеличенными. Полностью совпадают с языкознанием и данные антропологии. «Словене новгородские, так полно изученные В.В. Седовым, и полоцкие кривичи, изученные Г.Ф. Дебецом, также не дают основания относить их к кругу германских форм, — отмечает Т.Н. Алексеева. — И те и другие обнаруживают иной антропологический комплекс. Остается сделать заключение, что средневековые антропологические серии, подтверждая пребывание норманнов в северо-западной части Руси, не фиксируют здесь норманнских черт в типе славянского населения, что говорит об очень незначительном числе норманнов и отсутствии интенсивного смешения их со славянами»{374}. Поскольку значительная часть варяжской Руси находилась в столице Древней Руси, более чем показательны результаты исследования краниологического материала из Киевского некрополя: «Ни одна из славянских групп не отличается в такой мере от германских, как городское население Киева. Таким образом,следует признать, что в составе дружины киевского князя норманнов было чрезвычайно мало, коль скоро никаких следов их в антропологическом облике населения города не обнаружено. Что касается сельского населения Киевской Руси, то оно также не показывает черт связи со скандинавами, относясь к тому же антропологическому типу, что и городское»{375}. Таким образом, ни в Новгороде, ни в Киеве выходцы из Скандинавии не присутствовали в сколько-нибудь заметном количестве. Совершенно иную картину эти же данные рисуют в отношении западных славян: «Так может быть выделен ареал близких антропологических характеристик, прилежащих к Балтийскому морю. В него включаются поляне, висляне, ободриты, поморяне, словене новгородские, кривичи полоцкие, радимичи, дреговичи и, возможно, волыняне»{376}. Поскольку исследование было опубликовано еще в советское время, кто-то может подумать, что этот вывод был сделан по политическим соображениям. Однако уже в 2002 г. в коллективной монографии Т.И. Алексеева вновь повторила, «что антропологические материалы, находящиеся в нашем распоряжении, свидетельствуют о небольшом удельном весе германского влияния на антропологические особенности восточных славян»{377}. В отличие от некоторых археологов-норманистов, чьи взгляды подобно флюгеру вращаются под влиянием политической конъюнктуры, антрополог Т.И. Алексеева свою позицию не поменяла. Активно ищущая германский «след» в восточнославянском антропологическом материале и отрицающая родство новгородцев с балтийскими славянами СЛ. Санкина все-таки признает: «Скандинавские памятники на Руси почти не обеспечены антропологическим материалом. Единственная бесспорная скандинавская серия черепов происходит из Шестовиц»{378}. Поскольку чуть выше она же пишет о том, что Г.П. Зиневич определил ее как северянскую, скандинавская атрибутация оказывается не столь уж бесспорной. Сама исследовательница констатирует: «В настоящее время мы располагаем тремя черепными сериями скандинавского облика с древнерусских территорий. Они датируются по-разному. Шестовицкая группа относится к X веку — времени активного взаимодействия славян и варягов. Староладожская датируется XI–XII вв. — завершающим периодом масштабных славяно-скандинавских контактов. И, наконец, группа из Куреванихи существовала в XII–XIII вв., когда эпоха непосредственного норманнского влияния уже отошла в прошлое»{379}. Несмотря на все ее старание преуменьшить роль балтийских славян и преувеличить роль скандинавов, все-таки и она была вынуждена констатировать: «Исходя из имеющихся в нашем распоряжении данных, можно заключить, что в целом в антропологии населения Приладожья и Русского Севера не отмечается воздействия германского комплекса, по крайней мере столь явственного, как у славян Балтийского побережья»{380}. Как уже отмечалось выше, СЛ. Санкина отрицает антропологическое сходство новгородцев с западными славянами. Однако в этом она расходится не только с Т.И. Алексеевой, Н.Н. Гончаровой, но и с Т. А. Трофимовой, которая еще в 1948 г. составила карту славянских средневековых антропологических типов, наглядно показывающую присутствие долихокранного, узколицего типа как у поморских славян на западе, так и у ильменских словен на востоке (рис. 14). Также определенно о тесных связях славянского населения обоих берегов Варяжского моря высказался В.В. Седов: «…Узколицые суббрахикефалы Новгородской земли обнаруживают ближайшие аналогии среди краниологических материалов балтийских славян. Так, черепа ободритов… также суббрахикефальны (черепной указатель 76,6; у новгородских словен — 77,2) и узколицы (скуловой диаметр 132,2; у новгородских словен — 132,1). Весьма близки они и по другим показателям… Все эти данные свидетельствуют о том, что славяне, осевшие в Ильменском регионе, имеют не днепровское, а западное происхождение»{381}.
Рис. 14. Карта распространения среди славян долихокранного узколицего и мезокранного прибалтийского типов, составленная ТА. Трофимовой (1948)
Для окончательного решения вопроса обратимся к данным генетики. Исследования генетиков точно так же показывают весьма незначительное скандинавское влияние. Гаплогруппа На наиболее часто встречается в Скандинавии и поэтому считается типично «скандинавской» (рис. 15). Анализ ее распространения в русском ареале привел Е.В. Балановскую и О.П. Балановского к неожиданным результатам: «Казалось бы, высокие значения На должны быть вблизи Скандинавии, на северо-западе русского ареала. Там, а также по западной границе можно ожидать “варяжское” влияние в виде повышенных частот На. Однако компактный локальный максимум На (11–12%) вырисовывается совсем в другой области, на северо-востоке. Это ядро ясно выделяется на фоне окружающих низких частот (менее 6%), свойственных всему остальному русскому ареалу»{382}. Для сравнения отметим, что распространенность этой гаплогруппы в Швеции составляет 36%, на западе Финляндии 40%, на востоке 19%, в Германии 25%{383}, что в целом коррелирует с влиянием скандинавов на окружающие регионы, известные нам по историческим данным. Будь летописные варяги скандинавами, мы были бы вправе ожидать повышенных значений Па на северо-западе нашей страны и в основных городских центрах Древней Руси, чего на самом деле нет. Вместо этого генетический анализ показал весьма небольшую распространенность (менее 6%) данной гаплогруппы в русском ареале, что более чем незначительно по сравнению с Финляндией и Германий. Безусловно, ее локальный максимум на северо-востоке Руси еще нуждается в своем объяснении, однако уже сейчас очевидно, что он не связан ни с деятельностью варягов, ни с образование Древнерусского государства. Необходимо также отметить, что генетика и антропология отмечают следы взаимодействия русских со скандинавами на протяжении всего периода их отношений, а не только раннего Средневековья. Таким образом, отмеченные следы могут быть результатом и шведской оккупации севера Руси, начиная с эпохи Смуты, так и пребывания шведских пленных на нашей территории в петровское время. Сравним эти данные с южнобалтийским гаплотипом R1a1a1g2*, свойственным западным славянам и зафиксированным в ходе исследования ДНК у таких дальних потомков Рюрика, как Волконские, Оболенские и Барятинские, равно как и разновидность R1a, известную как Z280, обнаруженную у Друцкого-Соколинского, еще одного Рюриковича{384}. Карта распространения последней разновидности является более чем показательной (рис. 16). Основное ядро субклада этой гаплогруппы располагается на землях Восточной Германии, Польши и Словакии. За пределами этого компактного региона он встречается только на территории Англии, что подтверждают данные лингвистики и топонимики об участии западных славян в заселении острова, а также на территории Восточной Европы. Основными центрами распространения этого генетического маркера на территории Древней Руси оказывается Среднее Поднепровье, «Русская земля» в узком смысле этого слова, и верховья Волги. Неожиданностью является относительно небольшая распространенность этого гаплотипа на севере Руси — в регионе наиболее интенсивных контактов с западными славянами согласно различным археологическим, лингвистическим и антропологическим данным. Однако данное обстоятельство находит свое объяснение в особенностях истории Новгородской земли, значительная часть боярства которой была депортирована еще при Иване III, а само городское население вследствие массовой резни, учиненной опричниками Ивана Грозного, и шведской оккупации в период Смутного времени сократилось на 80%{385}. С учетом этого мы можем утверждать, что в эпоху Древней Руси распространенность западнославянского гаплотипа в новгородских землях была гораздо выше, чем в современное время. Таким образом, мы видим следы генетического присутствия выходцев из западнославянских земель в двух основных центрах Древнерусского государства, а также в верховьях Волги, то есть именно в тех регионах, где, согласно письменным источникам, и действовали варяги и русы. Данные генетики являются еще одним важным доказательством в нашем исследовании подлинного происхождения варяжской Руси. Необходимо подчеркнуть, что карта распространения R1a1a совпадает и с ареалом распространения среди славян долихокранного узколицего и мезокранного прибалтийского типов, согласно карте Т.А. Трофимовой. Поскольку данный ген никак не влияет на строение черепа, совпадение этих двух ареалов, определенных независимо друг от друга антропологами и генетиками, именно с теми регионами, где письменные источники локализуют древних русов представляется тем более показательным и исключает возможность случайного совпадения.
Рис. 15. Карта распространения гаплогруппы IIа, составленная Е.В. и О.П. Балановскими
Рис. 16. Карта распространения южнобалтийского гаплотипа R1a1a1g2* (Источник: Swinow. Меч Свентовита блеснул над головой норманиста… И что-то с глухим стуком упало на пыльные книжки // http: //swinow. livejournal. сот/59307, html)
Подобное совпадение лингвистических, ономастических, антропологических, генетических и археологических данных абсолютно точно указывает на прямое родство севернорусского населения с западнославянским Поморьем, к которому оно по целому ряду критериев было гораздо ближе, чем к племенам Южной Руси. Одновременно с этим все эти науки вместе с топонимикой свидетельствуют об отсутствии какого-либо родства новгородцев со скандинавами, оставившими в истории этого города крайне незначительный след. Конкретизация летописного выражения «новгородцы суть люди от рода варяжского» ставит и само Сказание о призвании варягов в иной контекст, объясняя странное на первый взгляд решение словен, кривичей и финно-угров призвать себе князей изза моря. Зная теперь все это, не составит большого труда ответить на вопрос: откуда словене и кривичи предпочли призвать себе правителей — из среды близкородственного им племени, связанного с ними тысячами различных уз, или из среды совершенно чуждых им по крови, языку, обычаям и религии скандинавов? Благодаря независимым друг от друга данным антропологии, генетики, топонимики и ономастики мы видим, чего на самом деле стоят все рассуждения о Великой Швеции Т. Арне, скандинавском происхождении каждого восьмого жителя окрестностей Ярославля Л.С. Клейна, «новых и новых волнах скандинавов» Д.А. Авдусина, переселении на Русь 10% всего шведского населения И. Янссона, скандинавской принадлежности половины гнездовских погребений конца IX — первой половины X в. Ю.Э. Жарнова, «большой иммиграционной волне из Скандинавии в Восточную Европу» В.В. Мурашевой и «значительной скандинавской примеси в русском населении» Северо-запада А.А. Александрова. Но если Т. Арне еще не знал данных антропологии и всего лишь пытался выдать за научные факты свои националистические фантазии, то все его многочисленные последователи знали или, по крайней мере, должны были их знать (статья Л.С. Клейна и его соавторов вышла в свет до публикации монографии Т.И. Алексеевой, однако в переиздании своих работ в 2009 г., сопровождаемой современными комментариями, это утверждение он оставил без изменений). Если труд Т.И. Алексеевой был им неизвестен, то речь идет о весьма неполном знании рассматриваемого предмета. Если же это фундаментальное исследование было им известно, то вряд ли это можно расценить иначе, чем откровенную ложь и намеренное введение читателей в заблуждение. Вспомним и уверенные заявления В.В. Мурашевой о том, «что скандинавы входили в состав древнерусской элиты (причем на ранних этапах образования Древнерусского государства составляли в ней значительную, если не преобладающую часть)», которая к тому же на протяжении определенного времени не ассимилировалась в славянской среде, причем археология указывает на «постоянный приток норманнского элемента». И вот эта скандинавская элита умудрилась не оставить практически никаких следов в языке, антропологии и генетике русского народа, а затем моментально превратилась в славянскую. Кто хочет, пусть верит во все эти чудеса, но наука тем и отличается от религии или фантастики, что пытается выявить объективные законы, а не исходит из волшебных превращений. Кроме того, поскольку все перечисленные выше выводы норманистов оказались неверными, то, следовательно, была ошибочна и вся цепочка умозаключений и доказательств, на основании которых эти выводы были ими сделаны. В советское время Геббельсу приписывалась теория «большой лжи», основанная на том, что чем чудовищнее… ложь, тем скорее в нее поверят. Объяснялось это тем, что рядовые люди скорее верят большой лжи, нежели маленькой. Масса не может себе представить, чтобы кто-то был способен на слишком уж чудовищную ложь, на бессовестное извращение фактов. Даже после разоблачения лжи они все ещё будут продолжать сомневаться и считать, что здесь, вероятно, все-таки есть доля истины. Солги только посильней — что-нибудь от твоей лжи да останется{386}. Хоть Геббельс и не провозглашал открыто этот принцип, но в своей деятельности именно им он и руководствовался. Во всяком случае, он считается автором следующего высказывания: «Ложь, повторенная тысячу раз, становится правдой»{387}. Думаю, что министр пропаганды нацистской Германии, сам убежденный норманист, был бы весьма доволен приемами современных норманистов по внедрению ими своих представлений в массовое сознание.е) религия варяжской Руси. Совсем безрадостная картина складывается для норманистов при рассмотрении религиозных верований варяжской Руси. Хорошо известно, что религия играла огромную роль в жизни средневековых людей. И в этом контексте один тот факт, что в договорах с Византией первые русские князья клянутся не скандинавскими Одином и Тором, а славянскими Перуном и Волосом убедительно свидетельствует об их племенной принадлежности. Л.С. Клейн попробовал парировать этот аргумент следующими рассуждениями: «Известно ли было Кузьмину поверье норманнов, что на чужих землях правят местные боги? Поэтому, приставая к чужим берегам, они прятали своих богов в трюмы кораблей и поклонялись местным богам. Все находит свое объяснение»{388}. Археолог на источник не ссылается, но, судя по всему, имеет в виду хорошо известный обычай скандинавов: «Резное деревянное изображение головы дракона или змея на штевне давало, по тогдашним верованиям, магическую силу кораблю, защищало его от злых духов и устрашало врагов. Когда викинги приставали к берегу и вытаскивали корабль на сушу, голова зверя снималась, дабы не разгневать местных богов»{389}. Думаю, специалисты по скандинавской религии были немало удивлены, узнав от Л.С. Клейна, что наряду с Одином, Тором и Тюром викинги считали богами резные головы своих кораблей. Они действительно придавали резной голове дракона магическую силу, но отнюдь не считали ее богом. Рассуждения о мнимой религиозной толерантности викингов — аргумент, что называется, в пользу бедных, придуманный от безысходности. Многочисленные западноевропейские источники, неоднократно фиксируя переход викингов в христианство, ни разу не упоминают того, чтобы скандинавы оставляли собственные языческие верования ради перехода в язычество других народов. Помимо восточных славян скандинавы контактировали с финно-уграми, балтами, западными славянами, кельтами, эскимосами и американскими индейцами и ни разу не переходили в их веру. Судя по той активности, с какой викинги грабили христианские церкви и монастыри или храмы биармов, богов чужих земель они даже не боялись, не говоря уже про почитание. Еще более невероятен был переход в чужое язычество для скандинавских конунгов, обычно ведших свое происхождение от Одина. Норманист В.И. Кулаков так описывал значимость для них этого бога: «Являвшийся легендарным предком многих династий конунгов Скандинавии Один — не только верховный бог древнегерманского пантеона, но и покровитель профессиональных воинов-дружинников и их вождя, Всеведение бога… позволяет ему магическими действиями даровать в битве победу. Один — верховный вождь-жрец, конунги и князья севера и востока Европы осмыслялись его земными ипостасями»{390}. Таким образом, для скандинавских конунгов переход в язычество другого народа был равнозначен не только отречению от собственной божественной родословной, но и отказу от божественной помощи в битве как себе, так и возглавляемой им дружине. Красноречивым примером являются ближайшие к скандинавам англосаксы. Завоевав Британию, они отнюдь не стали поклоняться местным кельтским и римским божествам, а, как свидетельствует труд Ненния, бережно хранили память о происхождении собственных королей от Водена-Одина на протяжении как минимум четырехсот лет с момента высадки на остров{391}. Аналогичным образом и тюрки-болгары, придя на Балканы, не перешли в славянское язычество, а сохраняли веру в собственного бога Тенгри вплоть до своей христианизации. Археологические данные показывают наличие трех протоболгарских языческих святилищ и только одного славянского на территории Болгарии. По мнению исследователей, единственный славянин из числа важнейших сановников должен был стать приверженцем веры хана. Говоря о проблеме выбора государственной религии в этой стране, они отмечают, что «славянское язычество, которому была привержена основная масса подданных, расценивалось протоболгарской аристократией, вне всякого сомнения, как совершенно неприемлемое в качестве общегосударственной религии: оно связывалось в ее сознании с менее привилегированным положением в обществе, с политическим неполноправием при дворе государя…»{392} Пример Болгарии, где иноплеменное меньшинство господствовало над славянами, больше всего соответствует той схеме, которую норманисты рисуют для Руси. С учетом хронологической близости происходивших в обеих странах процессов мы вправе ожидать такого же положения дел и в нашей истории. Отметим, что протоболгары, создав в 680 г. на Балканах свое государство, сохраняли свое тюркское язычество до своего крещения в 863 или 866 г., то есть почти два столетия. Напротив, всего через двадцать лет после призвания варягов они при заключении международного договора клянутся славянскими богами, а одной из причин самого призвания явилось славянское представление о князе как носителе изобилия-гобино{393}. Все эти примеры, число которых при желании можно легко умножить, показывают абсурдность утверждений норманистов и в этом вопросе. Те немногочисленные археологические данные, которые относятся к пребыванию не вымышленных, а реальных скандинавов на Руси, ни в коей мере не поддерживают предположение о смене ими своего язычества на славянское или хотя бы «уважительного» отношения к русским богам. В рунической надписи на еловом стержне из Ладоги составивший ее скандинав призывал не славянского лешего, а «лунного альфа» (имеются и другие варианты перевода, однако и в них фигурируют скальдические кеннинги){394}. Единственным возможным свидетельством религиозного синкретизма является находка рунического амулета в ладожском здании, в котором находился идол Мокоши, речь о котором пойдет чуть ниже. Однако владелец амулета вполне мог зайти в это здание по своим мирским делам, а вовсе не для поклонения богине. Амулет с рунической надписью с Городища{395} также указывает на то, что его носитель верил в магическую силу рун, а не славянских заговоров. Единственную подвеску, с одной стороны которой был изображен трезубец Владимира Святославича, а на оборотной — изображение меча, соединенное с молотом Тора, сами норманисты связывают с находившимся при дворе русского князя Олавом Трюггвасоном{396}. Если это так, то и из этого примера следует, что Олав, бывший, по утверждению монахов, уже христианином, использовал в качестве своего знака молот Тора. Последний символ активно используется норманистами для доказательства скандинавской атрибутации могил или массовости пребывания викингов на Руси, но почему-то немедленно забывается как только речь заходит о религиозных представлениях варяжской Руси. Однако такое произвольное манипулирование артефактами, когда одни и те же вещи то используются в качестве одного из важнейших аргументов, то прячутся под стол, с объективной наукой не имеют ничего общего. Норманистам следует решить хотя бы для себя, являются ли «молоточки Тора» на Руси этническим определителем скандинавов. Если да, то о каком поклонении местным богам может идти речь? Если нет, то как можно говорить о массовом присутствии на Руси скандинавов? С другой стороны, мы имеем целый ряд западнославянско-древнерусских параллелей в религиозной сфере. О западнославянском влиянии говорит так называемая «большая постройка» общественно-культового назначения на Варяжской улице в Ладоге, разрушенная в конце X в. Находка в ней черепов животных, а также ее преднамеренное уничтожение в эпоху принятия христианства указывают на то, что был языческий храм. Исследователь В.П. Петренко сопоставил ее с западнославянским святилищем в Гросс-Радене. Отмечая, что она не является зеркальным подобием этого храма, что в условиях отсутствия унификации строительства языческих святилищ было практически невозможно, археолог счел нужным подчеркнуть следующее: «Однако целый ряд поразительных совпадений делает правомочным сопоставление этих комплексов. Святилище в Гросс-Радена отличалось от прочих сооружений деревни своими внушительными размерами. Площадь его достигала… почти 100 м2 (13x7,6 м) при высоте внутренних стен около 2 м. Площадь ладожской «большой постройки» — около 120 м2, а высота внутренних стен тоже достигает 2 м. Культовое сооружение из Гросс-Радена имело своеобразные «двойные» стены, причем внешний их ряд носил декоративный характер. Стены ладожской «большой постройки» в плане были двух- или даже трехрядными…»{397} Эти факты не смог проигнорировать и норманист Г.С. Лебедев, признавший, что ладожская «большая постройка» «напоминает по некоторым конструктивным особенностям западнославянский храм того же времени в Гросс-Раден на р. Варнов (южное побережье Балтики)»{398}. Сходство между собой западнославянского и ладожского языческого храма, построенного на Варяжской улице в очередной раз наглядно показывает, кем же на самом деле были варяги. Кроме того, описанная тем же самым археологом сакральная топонимика Ладоги является в подавляющем большинстве славянской.
Рис. 17. Ладожские идолы IX–X вв.: а — вторая четверть IX в.; б,в — Х в.
В ходе археологических раскопок в Ладоге были обнаружены три деревянных идола (рис. 17). Первое изображение мужского божества было найдено в слое IX в. Исходя из условий его залегания (он была найден в толще навоза, оставшегося от хлева), исследователи отождествили его со «скотьим богом» Волосом. Второй мужской идол находился в небольшом помещении X в., внутренняя полезная площадь которого составляла 16 м2. Оно отличалось от других жилых построек тем, что кроме обычной печки-каменки имело еще в специально выделенном помещении очаг-жертвенник, около которого и была найдена фигура, а также специфический набор вещей. На идоле была вырезана идеограмма дождя, а сам он был изображен одноногим и безруким. На основании всестороннего тщательного анализа Д.К. Лаушкин отождествил это изображение с Перуном{399}. Таким образом, археологические находки в Ладоге показывают, что ее жители поклонялись тем же самым богам, которыми в самом первом договоре с греками клялся Вещий Олег. Следует отметить, что в Менцлине, одном из городов балтийских славян, было обнаружено бронзовое изображение человеческого лица, которое, по мнению немецкого археолога X. Йонса, «выказывает в деталях изображения причёски, глаз и рта близкое соответствие» с ладожским идолом{400}. По поводу третьего идола в Ладоге Т.Д. Панова отмечает: «К X в. относится и “Большая постройка”, при изучении которой обнаружена резная деревянная фигурка на постаменте, видимо женская. Прямоугольное в плане здание площадью 120 м2 со следами своеобразной конструкции носило следы преднамеренного разрушения. Его обгоревшие стены подрублены и завалены внутрь. Пол земляной, кровли, очевидно, не было. Внутри постройки зафиксировано большое число черепов и костей животных, чаще всего располагавшихся вдоль стен, деревянные чаши, ковши, миски. Здесь же были найдены бронзовая подвеска-амулет с рунической надписью и деревянная скульптура, символизирующая какое-то божество, возможно Макошь, в честь которого в культовом здании совершались обрядовые действия с принесением жертв и распитием ритуальных напитков. Скульптура представляет собой полную человеческую фигуру, практически единственную в этой категории вещей. Четко показаны голова, согнутые в локтях, расположенные на груди руки. Слабо, но намечены ноги с повернутыми вправо ступнями»{401}. Непропорционально большая голова женского идола перекликается со следующим описанием внешнего вида «сниженного» образа славянской языческой богини в XIX в.: «Именем Мокоша в Череповецком у. назывался дух в образе женщины (с большой головой и длинными руками), прядущей по ночам»{402}. После принятия христианства многие черты Мокоши перешли на святую Параскеву Пятницу. В связи с этим следует отметить, что в Ладоге в церкви Рождества Иоанна Предтечи, впервые упоминаемой в летописи с 1276 г., придел был посвящен именно Параскеве Пятнице, а прямо под Малышевой горой, на которой стоит эта церковь, находится святой источник, названный в честь Пятницы. Ряд данных показывает, что почитание Мокоши имело место и в соседних с Ладогой центрах. В Любшанском городище VIII–IX вв. было найдено зооморфное навершие головной булавки с изображенными четырьмя лебедиными головами, пустое пространство между которыми образует форму веретена. В Новгороде уже в эпоху «двоеверия» получил распространение культ Софии Премудрости Божьей, ставшей покровительницей этого города. Рассказывая о татарском нашествии в 1327 г., летописец отмечает, что кочевники опустошили всю Русь, «толко Новъгород ублюде богъ и святая Софья»{403}. В новгородских летописях неоднократно встречаются упоминания о том, что София вместе с Богом спасла город от того или иного бедствия. Христианское олицетворение Премудрости Божией становится главным символом вольности и независимости средневекового Новгорода, и это представление отлилось в емкую формулу «Къде святая София, ту Новгородъ»{404}. Как было показано мною в отдельном исследовании, в основе этого «двоеверного» культа берегини-хранительницы северной республики лежал образ языческой богини Мокоши. Тот факт, что небесным покровителем города стал не Илья-пророк, заменивший в христианскую эпоху Перуна, и не Богородица, с иконой которой была связана победа над суздальцами, а София, свидетельствует о древности новгородской традиции воспринимать именно богиню в качестве покровительницы города. Весьма похожу картину мы видим в Ладоге в языческий период. То, что женский идол был найден в гораздо большем помещении, нежели идолы мужских божеств, косвенно указывает на главенство женского божества у ильменских словен. В.Н. Татищев в связи с утверждением одного своего современника о связях новгородских словен с западными славянами и их прибытия из Вандалии отметил: «Ректор Апиц во утверждение сего приводит, якобы новагородцы древле герб имели воловью голову, как и мекленбургский; токмо я сего нигде не нахожу, токмо что идола Мокоса имели с воловьего главою»{405}. То, что женский идол в Ладоге был найден в гораздо большем помещении площадью 120 м2, нежели идолы мужских божеств (в случае с Перуном небольшое помещение с внутренней площадью 16 м2), косвенно указывает на главенство женского божества у ильменских словен. С другой стороны, его большая голова могла указывать и на мудрость ее обладательницы, что отсылает нас к более позднему образу новгородской Софии. С другой стороны, культ богини — покровительницы городов неоднократно фиксируется в описании язычества западных славян. По поводу крепости Девин в Словакии «Хроника нотария венгерского Короля Белы» XIII в. отмечает: «Это название — от слова “девушка” (Девония). Древние славяне-язычники богиню Венеру, почитая ее в образе девы, называли Девойна, Девина или Дева»{406}. Город Магдебург, упоминаемый в источниках с 805 г. в форме Magatheburg, был пограничным пунктом Карла Великого на границе со славянами. Как полагают специалисты, название города было образовано от женского имени «город Магды». Однако кем была эта Магда, неясно, и в литературе упоминаются версии о личном феодальном владении, культовом посвящении либо влиянии кельтского субстрата, в связи с чем упоминается кельтское языческое божество Mogon. Кроме того, вполне возможна немецкая калька славянского названия этого места: чехи называли Магдебург Девичград, а др.-в.-нем. magath как раз и означает «дева»{407}. В пользу последней версии говорит и свидетельство Адальберта Кранца в его книге, изданной в 1572 г.: «Идол, подобный Венере, стоящей на колеснице с тремя Грациями, был в Магдебурге, городе, который от этой богини славяне также называли Девин»{408}. Особый интерес для нас представляют сообщения немецких писателей о том, что Старгард некогда назывался Сиван в честь богини Сивы{409}. С. Бухгольц прямо отождествляет Сиву с Венерой{410}. В связи с любшанской находкой отметим, что у западных славян богиня любви была связана с лебедями: «Среди Мораван Венера, или Красопани, называемая также Дзидзилеля, почиталась с большим великолепием. <… > Богиня ехала на золотой колеснице, которую везли два белых голубя и два лебедя»{411}. Хоть это описание было сделано Иржи Стржедовским достаточно поздно, однако и в восточнославянском фольклоре Василиса Премудрая оборачивается именно лебедем{412}. Все это свидетельствует о весьма устойчивой традиции на севере Руси связи богини сначала с крепостью, а затем и с городом в собственном смысле слова. И эта традиция, идущая из Любшу через Ладогу в Новгород, отчетливо вписывает земли ильменских словен в западноевропейскую традицию. Однако на этом сходство старого и нового городов на противоположных берегах Варяжского моря не кончаются. Гельмольда в качестве непосредственного очевидца сообщает о главном боге вагрской земли и его святилище следующее: «И случилось, что по дороге пришли мы в рощу, единственную в этом краю, которая целиком расположена на равнине. Здесь среди очень старых деревьев мы увидали священные дубы, посвященные богу этой земли, Прове. Их окружал дворик, обнесенный деревянной, искусно сделанной оградой, имевшей двое ворот. Все города изобиловали пенатами и идолами, но это место было святыней всей земли. Здесь был и жрец, и свои празднества, и разные обряды жертвоприношений. Сюда каждый второй день недели имел обыкновение собираться весь народ с князем или жрецом на суд. Вход во дворик разрешался только жрецу и желающим принести жертву или тем, кому угрожала смертельная опасность, ибо таким здесь никогда не отказывали в приюте»{413}. В другом месте, рассказывая о деятельности епископа Вицелина, Гельмольд прямо отмечает поклонение жителей Старгарда-Ольденбурга Прове: «И пришел он в новый город, что Любеком называется, чтобы укрепить живущих там, и освятил алтарь во имя Господа. Возвращаясь оттуда, он посетил Ольденбург, где некогда находилась кафедра епископа, и был принят язычниками, жителями этой земли. Богом их был Прове. Имя же жреца, который возглавлял их суеверия, было Мике. Князя же этой земли звали Рохель, и был он из рода Крута, великий идолопоклонник и злодей»{414}. То, что католический писатель неправильно передал имя этого славянского бога, заподозрили еще в XIX в.: «У Гельмольда мы читаем имя его двояко: Ргопе и Ргоѵе (Proven); в первом случае представляется искаженное немцами слово Перун; во втором имя бога было бы Прав, Право, что-то в роде литовского Prowe (то есть право и божество права). Но последнее чтение, хотя и чаще попадающееся в тексте Гельмольда, мы считаем совершенно ложным»{415}. A. Гильфердинг решительно отвергает понимание Прове как Права, однако современные исследователи не разделяют его категоричности, допуская совмещение обоих возможных вариантов. Так, B. Пизани полагает, что имя Прове изначально у полабских славян звучало как prav — «правый, справедливый», являясь одним из эпитетов громовержца Перуна{416}. В пользу связи Прове с Правом и Правдой говорит регулярное осуществление суда в его святилище, а также то, что посвященная ему роща единственная в этой земле располагалась на равнине; это непосредственно перекликается с группой значения корня прав в смысле «прямой, ровный». Однако даже если Прове и был персонификацией Правды, данный образ все равно восходил к образу общеславянского Перуна, главной функцией которого была функция хранителя вселенского закона{417}. На их тождество указывает и дуб, бывший у восточных славян священным деревом громовержца. Следует отметить, что под своим именем у западных славян в качестве отдельного бога Перуна не упоминает ни один письменный источник. Тем не менее его культ у данной группы славянства все-таки существовал, на что указывают данные топонимики. Выше уже упоминался город Пирна (в документа 1232 г. Регпа) на реке Эльбе. Как отмечал Л. Нидерле, славяне на Нижней Эльбе называли четверг perundan, то есть Перунов день. Показательно, что большинство соответствующих данных встречаются нам именно в тех западнославянских землях, к которым письменные источники прилагают название Руси. Именно в вагрской земле в письменном источнике 1374 г. зафиксировано славянское село Wendesche-Poryn{418}. На Рюгене известен населенный пункт Пероне, а во второй половине XIII в. упоминается село Perun{419}. В Штральзунде, напротив Рюгена, два соседних урочища носили названия Prohn и Muuks, искаженное Перун и Мокошь{420}. Современные названия Parin сохранились по соседству с Любеком и Клютцем относительно недалеко от Старгарда-Ольденбурга{421}. Таким образом, мы видим, что большинство мест, связанных с культом Перуна у западных славян, тяготеют к тем районам, которые, как будет показано ниже, связаны с русами. При этом в качестве главного бога племени письменные источники упоминают Перуна в его связанной с правом ипостаси только в области вагров. На Руси Перун почитался в качестве верховного бога. Им вместе с Волосом клялись в договорах с Византией русские князья, а когда Владимир в 980 г. поставил в Киеве идолы богов, то на первом месте в их перечне был упомянут летописцем именно Перун. Свое святилище громовержец имел и в Новгороде, причем, что показательно, не в самом городе, а в его окрестностях, что совпадает с указанием Гельмольда, что священное место Прове находилось не в самом Старграде, а в отдельной роще. Однако в Ладоге и Новгороде мы видим еще и одновременное почитание Мокоши и Перуна при явном приоритете, отдаваемом богине. Подобное сочетание является весьма редким и встречается нам только в Старгороде. Для определения происхождения варяжской Руси следует обратить внимание и на весьма важное свидетельство отечественной летописи о наличии культа тура среди заморских варягов. Описывая войну Владимира с Рогволдом, Повесть временных лет рассказывает о происхождении последнего, одновременно говоря и о происхождении названия города Турова: «Бе бо Рогъволодъ перешелъ изъ заморья. имяше волость свою Полотьске. а Туръ Турове. З него же и Туровци прозвашася»{422}. То, что один из предводителей пришедших из-за моря варягов носит чисто славянское имя Тур, отражающее культ данного животного, в очередной раз свидетельствует о славянском происхождении самих варягов. Второй раз, применительно уже к другому варягу, оно фигурирует в рассказе о первых мучениках-христианах, убитых в 980 г. В Житие Владимира упоминается имя первого варяга-мученика: «И отоли нарече ся место с(вя) тое, идеже и ныне ц(е) ркви есть с(вя) тою м(у) ч(е) никоу тоурова, и тьи быс(ть) прьвыи ходатаи нашемоу сп(а) сению». В Спасо-Прилуцком прологе сохранилось верное чтение данного имени: «…ідеже ныне ц[е]рковь с[вя]тую муч[е] н[и]ка Турова, и тъ бы[сть] первыï ходатаі нашему сп[а]с[е]нию». Исследовавший житие А.А. Шахматов поспешил объявить имя Тур в нем скандинавским именем Туры (þuri), хоть данное имя в Скандинавии было женским. Дальнейшие измышления норманистов на эту тему ограничивались только пределами их фантазии. А.В. Марков предположил, что настоящее имя мученика было Тудор, С. Рожнецкий видел в нем Утора как искаженное скандинавское Óttarr, а П.В. Лукин — Тора или «жреца Тора»{423}. Норманисты шли на самые причудливые выдумки, лишь бы только не видеть в тексте славянского имени Тур, полностью совпадающее с именем основателя Турова, указанного в ПВЛ. Культ тура был распространен и у восточных славян. Касаясь их верований, мусульманский автор Гардизи отмечал: «Они поклоняются быкам»{424}. Под 1146 г. летопись упоминает Турову Божницу около Киева{425}. Кроме того, по преданию, на горе над Галицким озером в Костромской губернии некогда существовало капище Турово. То, что в древности там действительно существовало какое-то святилище, косвенно подтверждается тем, что в 1836 г. в селе Туровском, близ Галича, был найден небольшой идол, вылитый из красной меди{426}. Как установили исследователи, первоначально культ тура возник в каменном веке и был связан с охотой, а после распространения земледелия образ священного животного был соотнесен с Великой богиней-Матерью: «Космос в представлении древних земледельцев делился на три зоны. В центре мироздания (между небом и землей; эта схема хорошо видна на росписях сосудов) находилась Великая богиня-Мать. Верхняя зона — небо — принадлежала Быку-Солнцу, от которого зависело ежегодное наступление весны. Хозяином нижней зоны — рек, озер и подземного мира, источника подземных вод — был Змей. Нормальный производственный цикл в земледелии, по представлениям наших далеких предков, мог осуществляться только при взаимодействии этих трех персонажей. Великая богиня попеременно вступала в священный брак то с Быком-Солнцем, то со Змеей-Водой, и в результате этого на свет появлялись люди, животные и растения»{427}. На Руси отголоском этих представлений являются средневековые подвески из земли радимичей, в центре которых была изображена большая голова быка, а по бокам — семь женских фигур, а также более поздние эротические игры, связанные с образом тура или быка{428}. К этому же кругу представлений восходит Буй Тур Всеволод «Слова о полку Игореве» и Иван Быкович русских сказок. Культ тура присутствовал и в язычестве западных славян: при раскопках западнославянского святилища в Гросс-Радене было установлено, что над входом в него висел череп зубра — символ силы и благополучия{429}. С течением времени голова дикого зубра — тура славянского фольклора — вполне могла превратиться в голову быка. Следы его почитания сохранились даже в современной топонимике: западнее этого святилища в относительной близости от Шверина, последующей столицы одной из ветвей мекленбургских герцогов, и реки Варновы есть город Туров (Thurow), а еще один город практически с аналогичным названием (Turow) располагается примерно между Гримменом и Деммином{430}. Наличие же двух городов Туров в Германии указывает на возможный ареал происхождения предводительствуемых летописным Туром варягов. Следы этого культа присутствуют и в родовом предании. Генеалогическая традиция потомков славянских правителей Мекленбурга связывает появление их рода на этих землях с образом Антюрия. Николай Марешалк Турий в своих написанных еще в XV в. «Анналах герулов и вандалов» сообщает: «Антюрий поместил на носу корабля, на котором плыл, голову Буцефала, а на мачте — водрузил грифа»{431}. Антюрий был легендарным предком ободритских князей, а Николай Марешалк Турий считал его соратником Александра Македонского. Знаменитый конь прославленного греческого полководца звался Буцефалом (буквально Бычьеголовым), и с его помощью Турий объясняет возникновение сочетания бычьей головы и грифона в мекленбургском гербе. С. Бухгольц в своей книге «Опыт по истории герцогства Мекленбург», изданной в 1753 г., также повторяет описание корабля, на котором он плыл, и называет его первым герцогом вандалов и полководцем Александра Македонского. Само имя Anthyrius или Anthur он пытается объяснить как Великого Тура (Thur) или Тора(Thor){432}. Никаких следов почитания Тора у ободритов нет, зато бычья голова присутствует в гербе этой династии, подтверждая правильность первого толкования. Таким образом, мы видим не только общность имен богов варяжской Руси по обеим берегам Балтийского моря, не только сходство их изображений, но и сходство в почитании их в двух важнейших городских центрах, а именно Старграде и Новгороде. В обоих случаях мы видим культ Перуна как главного бога всей земли, святилище которого, однако, находится вне пределов города, с одновременным почитанием богини — покровительницы самого города. Культ тура, о котором говорят имена двух варягов в древнерусской письменности, играл важную роль и у ободритов. Следует отметить, что священный языческий текст о происхождении вселенной и человеческого общества сохранился на севере Руси и в Белоруссии в христианскую эпоху в виде духовного стиха о «Голубиной книге». Одним из двух главных лиц в нем является царь Волотоман. Помимо этого имени еще целый ряд деталей указывает на религиозное влияние балтийских славян на текст этого духовного стиха. Все это говорит о том, что данный священный текст об основах мироздания был воспринят восточнославянскими волхвами от западнославянского жречества. Тема эта была подробно рассмотрена мной в специальном исследовании{433}.Глава 7. НОРМАНИСТСКАЯ ВЕРСИЯ ПРОИСХОЖДЕНИЯ НАЗВАНИЯ РУСИ
Вопреки широко распространенному мнению, впервые сформулировали эту версию не немецкие ученые, приглашенные в Россию после преобразований Петра I, а примерно за столетие до них шведские авторы. Как убедительно показал В.В. Фомин, обусловлено это было великодержавными устремлениями Швеции XVII в., стремившейся поживиться за счет Руси, ослабшей в результате Смутного времени. Идеологическим обоснованием этого и стала норманская теория. Уже шведский писатель Юхан Буре, умерший в 1652 г., выводил финское слово ruotsolainen — «швед» (производное от Ruotsi — «Швеция») от древних названий Рослагена Rohden и Rodhzlagen. Следующий шаг сделал И.Л. Локцений (ум. 1677), «переименовавший» гребцов и корабельщиков Рослагена в роксолан, то есть в русских{434}. С легкой руки их последователей идея о связи между собой шведской области Рослагена, финского названия шведов руотси и Руси приобрела широкое хождение и попала в массовое сознание. Последующие поколения норманистов на протяжении веков лишь старались придать всем этим догадкам наукообразный вид и внедрить их в качестве непреложной догмы в умы европейских и отечественных читателей. Стараются они сделать это вопреки целому ряду очевидных фактов. Во-первых, автор ПВЛ уже во вступлении совершенно однозначно упоминает как отдельные народы варягов, шведов, норвежцев, готов и русь. Следовательно, русский летописец четко отличает варягов и русь от скандинавов — шведов и норвежцев. Во-вторых, никакого племени русь, рось или с каким-нибудь похожим названием в Скандинавии никогда не было, и напрямую обосновать переход названия Русь из Скандинавии к восточным славянам не представляется возможным. В-третьих, сами скандинавы нашу страну Русью ни во время призвания Рюрика, ни даже позже никогда не называли. Традиционно они использовали для этого понятия Гардарики или Гарды. Все специалисты отмечают, что понятия Русия, Русция, Рюцаланд и т.п. появляются в скандинавской литературе достаточно поздно и носят книжный характер. Самые первые примеры подобного названия мы видим в форме Русция латиноязычной «Истории Норвегии», написанной по различным оценкам в период между 1152 и 1264–1266 гг., и в форме Русия опять-таки в латиноязычной «Саге об Олаве Трюггвасоне», написанной около 1190 г.{435} Создававшие эти произведения средневековые монахи отражали не живой язык своего времени, а стремились продемонстрировать свою образованность, используя общепринятый в Западной Европе термин для обозначения Руси. В-четвертых, сами скандинавские лингвисты признают, что не только корень -рус-, но и все содержащие этот корень слова являются заимствованными в шведском языке{436}. В-пятых, корень -рус- был известен задолго до появления скандинавов в Восточной Европе. Очевидно, что, не имея ни только племени в Скандинавии со сколько-нибудь схожим названием, но даже самого корня в своем языке, вдобавок и называя нашу страну Гардарики, скандинавы никак не могли дать ей название Руси. Тем не менее, вопреки очевидному, норманисты с усердием, заслуживающем лучшего применения, вот уже три столетия стараются доказать обратное. Для того чтобы обойти все эти, казалось бы, непреодолимые противоречия, название Руси норманисты пытались вывести из др.-исл. Hreiðgotar (Куник), др.-исл. hróðr, «слава» (Будилович), др.-исл. drótt, «отряд» (Бримм), др.-шв. roþer, «руль» (Преображенский). Неосновательность этих попыток признают большинство норманистов, придерживающихся сейчас в основной своей массе двух других этимологии. Сторонники первой акцентируют внимание на том, что в Швеции на побережье Ботнического залива имеется местность Рослаген, а сторонники второй — на то, что финны до сих пор называют Швецию Ruotsi, а шведов — ruotsalainen. Естественно, немалое количество приверженцев этого течения опирается одновременно на оба этих довода. Д.А. Мачинский и B.C. Кулешов связывают с Рослагеном не только варяжскую Русь ПВЛ и росов Вертинских анналов, но и росомонов, упомянутых Иорданом: «Полагаем, что RosomomV Rosomani IV–VI вв. являются формой передачи того же социального (и этнического?) термина, который отражен в шведских источниках с XIII—XIV вв. в слове roJ)smœn/rodsmœn, “гребцы”, обозначающем жителей приморской области Roðen/Roden/Roslagen, название которой выводится из древнесеверногерманского roð(е) R, roþ(e) R, “гребцы, гребной поход, плавание между островами”. Название это могло сложиться и утвердиться только в эпоху ранее VI в., до широкого распространения паруса. Область Roden/Roslagen, ныне занимающая северо-восточную, приморскую часть Упланда, в древности распространялась значительно южнее, захватывая часть побережья Ostergotland'a. С приведенными германскими словами связано и происхождения названий народа Rhos, оказавшегося свеонами (Вертинские анналы, 839 г.), и народа русь наших летописей»{437}. Мы видим, как эти туземные норманисты спокойно экстраполируют термины, которые, как они сами и признают, фиксируются в источниках только в XIIІ — XIV вв. на события IV в., то есть почти на тысячу лет назад, нимало не беспокоясь о том, чтобы найти хоть какие-то доказательства, подтверждающие их существование в ту далекую эпоху. В верноподданическом восторге и без лишней скромности они поспешили приписать любимым скандинавом еще одно великое деяние, предопределившее ход всей русской истории и еще не замеченное их коллегами: «Значение данной статьи видится нам в том, что путем анализа и сопоставления различных источников мы убедительно выявили наличие пути, ведущего из Центральной Швеции через Приладожье и Поволжье в приуральское Прикамье, — пути, возникшего не позднее II в. и интенсивно функционировавшего во второй половине IV — первой половине VI в. (…) Путь в Приуралье, проложенный скандинавами еще до появления здесь славян и балтов, со временем, после усвоения и исчерпания всех возможностей пути “из варяг в греки”, оказался определяющим путем российской истории. (…) Путь этот в конечном счете и обеспечил Россию всеми основными сырьевыми богатствами, которые и в настоящее время играют огромную и двусмысленную роль в определении ее места на международной арене»{438}. Действительно, разве могли, по представлениям норманистов, русские самостоятельно дойти до Урала и Сибири? Что ж, благодаря гг. Д.А. Мачинскому и B.C. Кулешову мы теперь точно знаем, что русские землепроходцы XVI в. лишь потому смогли двинуться на Восток, что путь им во II в. проложили скандинавы, сформировавшие «еще до появления славян» «определяющий путь российской истории». Если же от горячечного бреда норманистов обратиться к реальным фактам, то выяснится, что Роден, эта прибрежная часть Упланда, которую туземные норманисты с легкостью привязывают к корню -рос-, достаточно позднего происхождения и, следовательно, в принципе не могла иметь какой бы то ни было связи с именем Руси. «До эпохи викингов название Рослаген не могло существовать, — отмечалось в изданной еще в 1985 г. книге X. Ловмяньского, — поскольку означало округ, несущий определенные повинности в военной время и поэтому возникший только в условиях развитой государственной власти»{439}. Развитая же государственность в Швеции возникла позже, чем на Руси, и уже по этой причине данное название никак не может быть отнесено к эпохе призвания варягов. В шведских источниках название Руден впервые упоминается только в 1296 г. в Упландском областном законе, а в форме Roslagen (Rodzlagen) впервые появляется только в 1493 г. Как подчеркивает Л. Грот, в качестве общепринятого названия оно закрепилось ещё позднее, поскольку даже при Густаве Вазе эту область называли Руден. Эта же исследовательница установила, что «земля или прибрежная полоса, получившая название Руден в конце XIII в., не только в IX в., но и в X в. как физико-географический субъект не существовала, ибо она находилась под водой. (…) Тот факт, что эта область только к XIII в. стала представлять собой территорию с условиями, пригодными для регулярной человеческой деятельности, подтверждается многими данными… Тогда цепочка Руден/Руслаген/Руотси рассыпается. Если Руотси связано с Руден/Руслаген, то этот симбиоз не имеет отношения к Руси по чисто хронологическим соображениям. Если Руотси связано с чем-то другим, то надо сначала найти это другое, а потом строить концепцию. На фоне приведённых данных попытки лингвистическим путём отыскать корни Руси практически в подводном царстве выглядят чистейшим абсурдом»{440}. Утверждение норманистов, что название Рослаген должно было «сложиться и утвердиться только в эпоху ранее VI в., до широкого распространения паруса», не выдерживает проверку не то что конкретными историческими фактами, а даже элементарным здравым смыслом. Само это слово, означающее «корабельный стан», является производным от слова rodsmaen, «гребцы». Очевидно, что до широкого распространения паруса любой берег, откуда люди выходили в море, по этой логике был берегом гребцов, а не один только Рослаген. Помимо этого внимание норманистов неоднократно обращалось на то, что Рослаген — это название провинции, а не племени и, следовательно, не может привлекаться для объяснения происхождения названия варяжской Руси. Другая распространенная норманистская гипотеза происхождения имени Руси выводит его от финского названия шведов ruotsi, которое в свою очередь, по их утверждениям, происходит от древнескандинавского глагола «грести» (др.-исл. гоа; западноскандинавский корень *roþ/r/s). Когда же восточные славяне на севере вошли в контакт с финнами и скандинавами, то они заимствовали финское название викингов и впоследствии стали называть этим термином и свою страну, и самих себя. Итак, согласно утверждениям норманистов, имя Русь первоначально обозначало гребцов или мореходов. Именно это о происхождении слова Русь утверждал в своем словаре М. Фасмер: «Этот этноним возводится к др.-исл. Róþsmenn или Róþskarlar, “гребцы, мореходы”, которое сближается со шв. Roslagen — названием побережья Упланда…»{441}То, насколько обосновано сближение с названием нашей страны шведского Рослагена, мы рассмотрели выше. Посмотрим, какое имеет основание второе сближение с «гребцами». Суммируя все норманистские идеи по этому поводу, Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин пишут: «В этом культурно-историческом контексте в финской среде появляется специальное обозначение приходивших на финские территории скандинавов: фин. ruotsi, эст. roots, водск. rotsi, лив. ruot's, карел, rotsi, сохранившиеся в финских языках до настоящего времени со значением “Швеция” и производным фин. ruotsalainen, эст. rootslane — “швед”, “шведский”. (…) Наличие корня -mots- во всех западнофинских языках свидетельствует о появлении слова в период языковой общности, распад которой относят ныне к VI—VIII векам. Отсутствие же производных от него, узость семантики и изолированность указывают на то, что корень этот не является исконно финским. Источником заимствования фин. ruotsi традиционно считается производное от древнескандинавского глагола “грести” (др.-исл. гоа). Отнесение заимствования ruotsi ко времени ранних (до эпохи викингов) скандинаво-финских контактов не вызывает сомнений. Однако поиски однозначной исходной словоформы для ruotsi затруднительны из-за отсутствия письменных источников (лексикон современных заимствованию старшерунических надписей насчитывает менее 500 слов), да и вряд ли необходимы»{442}. Понятно, что, когда в гипотезе одни концы не сходятся с другими, вдаваться в тонкости действительно вряд ли необходимо. Однако это необходимо для тех, кто искренне хочет разобраться в истории возникновения имени своего народа и своей страны. Остановимся на уже процитированном утверждении норманистов подробнее. Во-первых, не все благополучно даже с их любимым ruotsi. Еще в XIX в. С.А. Гедеонов привел следующие факты: «При разборе предложений Шлецера о происхождении этих имен от названия Рослагеном приморской части Шеланда Паррот замечает: “Если бы в лексиконе Гупеля, из которого Шлецер приводит переводное имя шведов, отыскал настоящее значение слова Roots, он, конечно бы, не вздумал опираться на его созвучие (с Рослагеном). Оно означает вообще хребет, ребро, а в особенности ствол на листе. Перенесение этого понятия на береговые утесы или скалы, коими преимущественно изобилует Швеция, делает понятным, почему финны называли Швецию Ruotsimaa, а эсты Rootsima, страною утесов, Scherenland. (…) Окончательный свет на значение этнического эстонского Roots, финского Ruotsi проливает то имя, которым прозвали себя шведские лопари. Шведа они зовут не шведом и не родсом, а Таго, Tarolats (купец) или Laddelats (обитатель страны, Landbewohner); себя же отличают названиями Ruothi и Ruotteladz. Гейер (еще производивший финское имя шведов от Рослагена) полагает, что это имя перешло, неизвестно когда, и на лопарей; г. Куник приводит замечание Гейера, но без объяснений. Я оставляю за шведским историком высказанное им, с осторожною небрежностью, предположение; факт, о котором он свидетельствует по собственному дозволению, стоит особенного внимания. Горные лопари в Швеции называют себя Ruothi и Ruotteladz. Если принять, что они перенесли на себя генетическое, древнейшее имя шведов Rods, hrops или какое-либо другое, выйдет, что в то самое время (около половины IX века), когда славяне прозвались шведским именем Rodhs-русь, лопари прозвались тем же туземным именем шведов Rodhs-Ruotteladz; что, подобно славянам, они тогда же перестали звать шведов Россами; что, наконец, шведы, уступив свое родовое имя, с одной стороны, славянам, а с другой — лопарям, отказались от своего древнейшего туземного наименования. Пусть верит, кто хочет, в эту фантасмагорическую, да и сверх того, на отжившем рослагенском мифе основанную операцию»{443}. Кроме того, процитированные норманисты указали далеко не все значения данного корня в финских языках. В северокарельских говорах ruotsalainen означает «лютеранин, финн», карельскоолонец. ruotsi — «Финляндия, финн, лютеранин», редко «швед», лютик.-карел. mots — «финн, лютеранин», «Финляндия, Швеция»; норв.-саамск. ruossa, кольск.-саамск. ruossA, кильдинско-саамск. russ(A) — только «русский, Россия; русский язык». Это последнее значение присутствует и в восточнофинских языках: удмурт, dzutz, «русский», коми-зырян, rot's, rut's, «русский», а также в пермских языках: коми роч, «русский», удм. зуч, «русский». «Эти пермские названия русского возводятся еще к общепермскому roc-, которое объясняется заимствованием из прибалтийско-финского…»{444}Однако это заимствованное общепермское слово, подчеркивает О.Н. Трубачев, обозначало не шведа, а русского. Поскольку прапермская общность распалась уже около VIII в., то и общепермское roc-, если оно действительно было заимствовано из западнофинского rotsi, и само финское ruotsi должны были существовать уже в VI—VII вв. Как видим, данный термин в северных финноугорских языках обладает целым рядом значений, и история его становления до сих пор окончательно не выяснена. Несмотря на это, норманисты берут только одно его значение и на основании этого строят свою теорию. Следует также отметить, что сами финны именуют Ruotsi Швецию, а отнюдь не Русь, которую они называют Venaja и никогда не смешивают между собой эти два понятия. Таким образом, финны называют две страны и два народа совершенно разными именами. Это в очередной раз показывает, что ни о каком переселении сколько-нибудь значительного количества скандинавов на Русь, давшего бы основания для переноса на нашу страну финского названия шведов, речи быть не может. Все это делает норманистскую гипотезу еще более сомнительной и с чисто лингвистической точки зрения. Гипотеза норманистов вызывает возражения не только у лингвистов: «Археолог не может согласиться с такими построениями. Если Ruotsi/Rootsi является общезападнофинским заимствованием, то оно должно было проникнуть из древнегерманского не в вендельско-викингское время, а раньше — до распада западнофинской общности, то есть до VII–VIII вв., когда уже началось становление отдельных языков прибалтийских финнов. Тем не менее существенных проникновений скандинавов в западнофинский ареал в первой половине I тыс. н.э. археология не фиксирует, они надежно датируются только вендельско-викингским периодом. Следовательно, с исторических позиций данная гипотеза не находит подтверждения»{445}. Уже с самого начала вступая в противоречие как с лингвистическими, так и с археологическими данными, эта гипотеза норманистов вдобавок не может указать даже исходной формы в скандинавских языках. Выдающийся отечественный лингвист О.Н. Трубачев особо заострял внимание на этом показательном факте: «…скандинавская этимология для нашего Русь или хотя бы для финского Ruotsi не найдена»{446}. В свете этого и становится понятным, почему с точки зрения норманистов поиски однозначной исходной словоформы для ruotsi «вряд ли необходимы». Отметим, что если Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин определяют это заимствование временем до эпохи викингов, то их предшественник, шведский норманист Р. Экблум, в 1915 г. датировал переход западноскандинавского корня roþ(r)s- в финское ruotsi примерно 800 г.{447} Подобный разброс во мнениях среди самих норманистов объясняется тем, что они попали в ловушку своих же собственных концепций. Как мы помним, столь любимые ими Вертинские анналы под 839 г. отмечают приход к франкскому императору послов-свеонов, «утверждавших, что они, то есть народ их, называются рос», а их король именуется хаканом. Последнее обстоятельство показывает, что Русский каганат, послами которого они себя именовали, находился где-то на юге, в зоне контакта с Хазарским каганатом. Очевидно, именно подчеркивая независимость и равенство с хазарами, правитель этих росов и принял на себя императорский титул хакана. Как следует из Вертинских анналов, послы выступали именно от имени народа, а отнюдь не от имени сословия гребцов. Следовательно, согласно норманистским представлениям, якобы существовавшее сословное самоназвание скандинавов к 839 г. уже явно перешло в этническое. Очевидно, что если финны только около 800 г. переняли у скандинавов слово ruotsi, которое затем должны были заимствовать у них славяне, то за сорок лет оно никак не могло превратиться в этническое самоназвание некоей общности на юге Восточной Европы. Стремясь уйти от этой явной несообразности, Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин датируют проникновение данного корня в финский язык гораздо более давней эпохой, до начала походов викингов. Однако и здесь они наталкиваются на новые противоречия: археология не подтверждает столь ранних скандинаво-финских контактов, и тем более не подтверждает присутствие скандинавов на юге Восточной Европы. Как отмечала сама Е.А. Мельникова, не только в указанный Вертинскими анналами период, но и «на протяжении всего IX в. в Среднем Поднепровье почти не обнаруживается скандинавских древностей». Таким образом, уже при первом сопоставлении с археологическими данными и показаниями письменных источников гипотеза о руотси начинает рассыпаться как карточный домик. Основываясь в первую очередь на лингвистических данных, эта гипотеза, напомним, к тому же не может и указать «однозначной исходной словоформы» для ruotsi. Избавив себя от необходимости доказывать исходный пункт своей гипотезы, норманисты затем делают следующее допущение: при контактах с другими народами скандинавы называли себя почему-то не шведами, норвежцами, датчанами или викингами, а исключительно гребцами: «…знакомство арабов с теми самыми отрядами, которые называли себя roþs (menn) и которые западные финны называли ruotsi…»; «В Вертинских анналах оно не только прямо подчерпнуто от пришедших в Ингельгейм “росов”, но и, вероятно, отражает самоназвание этой группы свеонов. (…) Оно могло быть заимствовано прямо у пришельцев и отражать самоназвание дружин, которые в значительной части состояли из выходцев из Скандинавии и сохраняли то же название с основой ro()s, которое ранее усвоили финны в форме ruotsi»; «Особенности проникновения скандинавов в финские земли — в результате походов на судах, участники которых, гребцы и воины, носили название, производное от roþs, — обусловили превращение профессионального самоназвания в экзоним (иноназвание) в финской среде»{448}. Пикантность ситуации заключается в том, что и в Западную Европу скандинавы совершали походы на судах, оседали и достаточно тесно контактировали с местным населением в отдельных регионах, таких как Англия или Нормандия, но за все несколько столетий походов викингов на Запад мы не имеем ни единого примера того, чтобы они называли себя «гребцами» в качестве самоназвания целой группы. Не знают этого «профессионального самоназвания» скандинавские саги и рунические надписи. Таким образом, существование социальной прослойки гребцов в Скандинавии в эпоху викингов так и остается недоказанным. Назвать сколько-нибудь вразумительную причину того, почему шведы в финских землях вдруг стали называть сами себя не шведами, а «гребцами», норманисты за три столетия так и не смогли. Поскольку скандинавское roþs ни при каких лингвистических условиях не могло перейти в «росов» Вертинских анналов, норманистам не остается ничего иного, как выводить его от финского ruotsi. Однако почему скандинавы, оставившие по непонятным причинам свое племенное самоназвание, затем поменяли и свое «профессиональное самоназвание» на его искаженный вариант, бытовавший в финской среде? И на этот вопрос у норманистов нет вразумительного ответа. При этом следует иметь в виду, что, как отметил О.Н. Трубачев, к заимствованию побуждает престиж дающей стороны, однако становившиеся жертвами набегов викингов финны явно не обладали таким престижем в глазах скандинавов. Поскольку все построения норманистов базируются на предположении, что скандинавы сами стали называть себя руотси, мы вправе ожидать наличие этого слова в шведском языке, однако оно там отсутствует. Абсурдность норманистской этимологии показывает и собственно скандинавский памятник, а именно «Деяния данов». Поскольку Ruthenus является латинизированной формой «русский», то, следуя логики норманистов, мы придем к выводу, что в эпохальной Бравальской битве, в которой сошлись датчане и шведы, на их кораблях был только один-единственный гребец — Регнальд рутенец. Все остальные корабли перед решающей битвой полагались, очевидно, исключительно на волю ветра и волн. Поскольку как авторы саг, так и писавший на их основе Саксон Грамматик были скандинавы, то ни о каком языковом непонимании здесь речь идти не может. Отметим, что сама Бравальская битва произошла около 770 г., когда, по утверждениям норманистов, интересующее нас понятие использовалось скандинавами в качестве профессионального самоназвания. Как видим, норманистская этимология имени Русь находится в вопиющем противоречии и с собственно скандинавскими памятниками. Дальше — больше. «Появление скандинавов на территориях, удаленных от побережья Балтийского моря, среди финских племен, в первую очередь в Приладожье, было близко ко времени к началу славянской колонизации этого региона. (…) К VIII–IX вв. относятся и древнейшие западнофинско-славянские языковые связи… Очевидно, именно в это время на основе устоявшегося финского возникает и восточнославянское обозначение скандинавских купцов и воинов. Переход финск. ruotsi > др.-русск. русь фонетически убедительно обоснован. Зап.-финск. ио/оо закономерно отражалось в др.-русск. у, что подтверждается рядом аналогий… Возможность перехода финск. -ts- > др.-русск. -с- имеет несколько наиболее вероятных объяснений: во-первых, заимствование могло иметь место до образования “ц” в древнерусском языке, во-вторых, если заимствование и происходило позже, то -с- в слове “русь” могло возникнуть как упрощение консонантной группы -ts- (ср.: vepsa > весь)»{449}. Вновь мы видим одни сплошные натяжки и догадки, выдаваемые за непреложные факты. Если, по утверждению тех же норманистов, в районе Ладоги славяне и скандинавы появились примерно одновременно, в середине VIII в., то зачем понадбилось славянам перенимать у финнов название скандинавов, если они могли перенять название скандинавов, будь то свей или пресловутые «гребцы» от них самих? Зачем впоследствии они сами назвались этим искаженным финским термином? Мы видим, что в гипотезе норманистов уже целых два племени — скандинавы и славяне — должны отказаться от своего природного самоназвания и «прозываться» финским названием скандинавов — вещь, выходящая за пределы всяческого вероятия и здравого смысла. Обнаружение Любшанского городища показывает, что славяне в это регионе оказались до скандинавов и, следовательно, необходимость в финском посредничестве окончательно отпадает. В качестве аналогий норманисты приводят образование названий современных англичан, французов, норманнов в Нормандии, лангобардов и болгар, однако и эти сравнения явно натянутые. Во-первых, в этих случаях мы имеем покорения одного народа другим, в то время как современные норманисты вынуждены признать, что никакого скандинавского завоевания славян не было. Во-вторых, в истории действительно есть примеры того, как народы получали свои названия от завоевателей, однако нет ни одного примера того, чтобы и завоеватели, и побежденные начинали называться термином, которым бы завоеватели назывались у какого-нибудь третьего народа. Как заметил один из критиков норманизма, вся эта гипотеза о руотси, по сути, равнозначна тому, как если бы англичане покорили Индию и «прозвались» бы при этом не своим именем, а тем, под которым они были известны у бирманцев. Против этой гипотезы говорит и название шведов в отечественных летописях. Их название свей, равно как и самоназвание швабов, восходит к и.-е. sue, s(e) uo — «свой»{450}. Однако, несмотря на эту этимологию, уже своей прозрачностью подталкивающей к сближению, во всей древнерусской литературе мы не встречаем ни одного примера, когда бы о свеях говорилось как о своих, то есть как о людях общего с русскими происхождения, ни даже намека на какое-то родство с этим народом. Факт достаточно странный, если предположить, что наш народ стал действительно называться русью от финского названия скандинавов, равно как и в свете летописного утверждения о варяжском происхождении новгородцев. Показательно, что и ни один скандинавский текст не называет русов скандинавами. Следует отметить, что реальным скандинавам, как побывавшим на Руси, так и не побывавшим, если судить по их сагам, ни разу даже в голову не пришло связывать название нашей страны с финским руотси или шведским Рослагеном. Хоть норманисты и утверждают, что переход финск. ruotsi > др.-русск. русь «фонетически убедительно обоснован», однако это убедительно только с их точки зрения. Несмотря на то что вопрос о времени образования ц в древнерусском языке остается открытым, однако переход финск. ts в др.-русск. с крайне сомнителен и по другой причине. Как заявляют в рассматриваемой статье сами норманисты, древнейшие западнофинско-славянские языковые контакты относятся к VIII–IX вв. Очевидно, что самыми первыми название «руотси» должны были перенять от финнов ильменские словене. Однако характернейшей чертой их диалекта было именно цоканье, возникновение которого норманист А. А. Шахматов датировал VII–VIII вв. Следовательно, даже в случае заимствования финского корня вместо слова русь у предков новгородцев должно было образоваться руць. Аналогия с весью также является натянутой: во-первых, ts это не то же самое, что ps, и, во-вторых, не указано время этого заимствования. Понимая всю шаткость своих построений, норманисты выдвинули еще несколько аргументов, призванных доказать скандинавское происхождение имени Русь. «Для летописца XII в., — утверждают Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин, — его этническое содержание не вызывало сомнений: он ставит русь в один ряд с другими скандинавскими народами: “Сице бо ся зваху тьи варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмане”»{451}. Авторы здесь в цитате из летописи благоразумно ставят точку, поскольку дальше в этом же предложении идет упоминание англов и готов. Окончательно рассеивает все сомнения другая цитата из ПВЛ, приведенная в первой главе, где русь упоминается в следующем перечне: варяги, шведы, норвежцы, готы, русь, англы, галичане, волохи, римляне, немцы и т.д. Как видим, данный перечень включает в себя далеко не только скандинавские народы. Очевидно, что летописец имел в виду не этническое, а географическое положение руси, жившей по соседству со скандинавами и англами. «Наконец на неславянскую этническую принадлежность первоначальной “руси” указывает и то, что этническая группа “русь” не включена летописцем ни в один из перечней славянских “племен” (полян, древлян и др.), расселившихся по Восточно-Европейской равнине»{452}. Вновь мы видим натяжки: исследователями отечественного летописания уже давно было показано, что в ПВЛ сосуществуют две концепции происхождения руси — варяжская и полянская. Последние были славянами, да и в пользу славянской принадлежности варягов существуют многочисленные доказательства. Против отождествления варяжской руси со скандинавами однозначно свидетельствуют и письменные источники. Средневековый датский историк Саксон Грамматик, описывая жизнь датского героя Хальдана, делает о нем одно чрезвычайно важное для нас замечание: «Но когда он услышал, что идет яростная война между Альвером, королем Швеции (Aluerum Suetie regem), и рутенами (Rutenosque), он немедленно направился на Русь (Rusciam), предлагая помощь местным жителям, и был принят всеми с величайшей честью»{453}. В средневековой латиноязычной литературе русских неоднократно называли рутенами и, поскольку даже в одном этом предложении оба понятия используются как взаимозаменяемые термины, очевидно, что речь у датского летописца идет о древних русах. Дат у Саксон Грамматика нет, но, поскольку история Хальдана рассказывается им в седьмой книге своей хроники, а в предыдущей шестой книге описывалась война с гуннами, война русов со шведами, в которой принял участие датский воин, явно имела место еще до возникновения Древнерусского государства. Как мы видим, шведы и русские-рутены фигурируют в данном тексте как два совершенно различных народа. Очевидно, что датский автор, хорошо зная своих шведских соседей, не стал бы указывать в качестве отдельного народа каких-то шведских «гребцов», решивших воевать с собственным королем. Как видим, против норманистской гипотезы о руотси совершенно однозначно свидетельствует сама скандинавская традиция, отличающая древних русов как от данов, так и от шведов. Как мог убедиться читатель, ни из Рослагена, ни от руотси название нашей страны и нашего народа не выводится. Все попытки норманистов доказать один из главных постулатов своей гипотезы успехом не увенчались. Единственное, на что они способны, — так это на протяжении трех веков с маниакальной настойчивостью повторять как магическое заклинание понравившуюся им идею вопреки многочисленным противоречащим ей фактам. Следует отметить, что надуманность и абсурдность всей этой этимологии была очевидна с самого начала. Еще М.В. Ломоносов, давая отзыв на сочинение норманиста Миллера, написал, что в вопросе о происхождения имени Русь «показал он здесь пристрастие к своим неосновательным догадкам, полагая за основание оных такие вымыслы, которые чуть могут кому во сне привидеться», и охарактеризовал всю эту гипотезу о финском руотси нагромождением «нескладных вымыслов»{454}. Спустя столетия выдающийся польский языковед Я. Отрембский так охарактеризовал норманистскую этимологию слова «Русь» у Фасмера: «Эта концепция является одной из величайших ошибок, когда-либо совершавшихся наукой»{455}.Глава 8. СЛАВЯНСКАЯ ВЕРСИЯ ПРОИСХОЖДЕНИЕ ИМЕНИ РУСИ
Происхождение названия нашей страны и нашего народа от индоарийского названия Волги Раса было показано мной в книге «Загадки римской генеалогии Рюриковичей». В книге «Одиссея варяжской Руси» отмечалось, что антропологические и археологические данные говорят о переселении части населения балановской культуры в XIII в. до н.э. с берегов Волги на территорию современной Латвии. Впоследствии именно там Плиний Старший в I в. н.э. упоминает мыс Русбей, а Саксон Грамматик в этом же регионе помещает Прибалтийскую Русь. Одним из ее правителей был Олимер, которого мекленбургские генеалогии знают как супруга Иды, королевы Рюгена{456}. С другой стороны, «Закон англов и варинов», записанный по повелению Карла Великого в 802 г., между параграфами 11 и 12 статьи 5 имеет следующее примечание: «Сии права издал Вулемар (Vulemarus)»{457}. Поскольку составители законов менее всего были склонны что-либо выдумывать от себя, стремясь к как можно более точной передачи информации, эта приписка доказывает, что Вулемар был реальной исторической личностью. У тюрингов и англосаксов никакого правителя с подобным именем не было, и поэтому мы вправе рассматривать его как слегка искаженное франкским писцом имя Олимера. Мы видим, что его упоминают не только мекленбургские генеалогии, записанные в XV—ХVIII вв., не только Саксон Грамматик, изложивший датские саги в XII в., но и такой надежный источник, как «Закон англов и варинов», записанный в самом начале IX в. Следовательно, этот человек жил до эпохи Карла Великого. Поскольку «варварские правды» обычно кодифицировались и вводились в действие от лица правителя, сделанная писцом приписка указывает на соответствующий статус Олимера. Благодаря же самому названию этой «правды» мы знаем, что Олимер был правителем племени варинов или варнов. Все это указывает на то, что часть русов переселилась из Прибалтики на территорию современной Северной Германии. На свою новую родину славяне принесли и свое прежнее самоназвание. Несмотря на то что впоследствии эта часть западных славян была уничтожена в ходе германского «дранг нах остен», следы пребывания русов в Германии сохранились как в более поздних письменных источниках, так и в топонимике. Если двигаться с запада на восток, то в первую очередь с интересующим нас названием оказывается связан город Любек, который в документе 1358 г. был помещен «в Руссии»{458}. В другой грамоте любекского епископа Петра 1373 г. говорится: «Поелику Богом нам вверенная Любецкая Церковь, которая прежде имела резиденцию в России (Russia), и оттуда язычниками и неверными изгнана и жестоко преследуема от древних времен…»{459} Опубликовавший ее Ф.Л. Морошкин отмечал и топонимику с корнем -рус- в данном регионе: «Город Рацебург много раз назван Рассебург и Ратцебург, т.е. город Руссов. В Вагрии в земле Гольтзатов (Древлян) с глубокой древности существовал лес, называемый Herzwalle или Rossewalde, т.е. Русские леса, близ Гамбурга; в Вагрии же есть древнее селение Rossow»{460}. Еще одним возможным свидетельством наименования территории около Любека Русью является упоминание ее одним западноевропейским хронистом. Упоминая о насильственном насаждении христианства в балтийском Поморье датским королем Вальдемаром II (1170–1241), Матфей Парижский отмечает: «Этот король даков Вальдемар умер в возрасте ста лет. А правил он в Дации более сорока лет. Он почти всю свою жизнь, как только научился владеть оружием, преследовал неверных, а именно в Сифии (Скифии. — M С), Фризии и Русции. Вот почему за свою жизнь он учредил шесть больших епископств…»{461} Войн с Киевской Русью Дания в XIIІ в. не вела и тем более не учреждала на ее земле католических епископств. Следовательно, под Русцией в данном случае следует понимать либо территорию Северной Германии (в начале этого столетия Вальдемаром II покорил там часть городов, включая Любек), либо Северную Эстонию, которую он завоевал в 1219 г. Кроме того, в написанном на Руси в XVI в. древнейшем списке «Хождения на Флорентийский собор» отмечалось, что когда митрополит Исидор со свитой плыл в 1438 г. из Риги в Любек на корабле, то «кони митрополичи гнали берегом от Риги к Любеку на Рускую землю»{462}. Необходимо подчеркнуть, что случай этот беспрецедентный, поскольку в древнерусской письменности какие-либо земли за пределами Руси, на которые никогда до этого не простиралась власть великих князей, не назывались Русской землей. Очевидно, что для такого неожиданного заявления русскому книжнику нужны были весьма серьезные основания. Тот факт, что как немецкие, так и русские источники независимо друг от друга называют Любек Русской землей свидетельствует о том, что близлежащая территория в старину действительно называлась Русью и память об этом сохранялась до XIV–XVI вв. Данные топонимики подтверждают характеристику письменными источниками Любека как города, находящегося в Русской земле. В окрестностях Ольденбурга мы видим Rossee и Rosenhuf, а неподалеку от Любека помимо Рагіпа до сих пор сохранились названия Rosenhagen, Ruschenbeck, Dassow и Dassower See{463}. Последние два названия следует сопоставить с образом «Дажьбожьего внука», которым в «Слове о полку Игореве» является весь русский народ в целом{464}. В книге «Дажьбог, прародитель славян»{465} автором этого исследования было подробно показано, что миф о происхождении от бога солнца стал вершиной развития славянского язычества, а миф о Дажьбоге как о предке бытовал как в среде всего народа, так и в княжеской династии. Одним из отражений этого мифа стали географические названия, производные от имени данного языческого божества. Хоть они и встречаются в различных концах славянской земли, однако нигде они не образуют массового скопления за одним единственным исключением. Зафиксировано оно у балтийских славян. Обнаруживший этот поразительный факт А.С. Фаминцын писал о нем так: «И что же, в соседнем с землей вагров, герцогстве Мекленбургском, неподалеку от Балтийского моря, находим не какую-нибудь деревню, село или местечко под именем искомого бога, а целую Дажью область, Дажье озеро, Дажий лес и еще ряд менее важных Дажьих мест. Названные местности, на немецком языке, не имеющем букв для выражения славянского ж, пишутся так… Дажь, Дажий, Дажев: нынешний Daschow и Dassow записаны в 1219 г. — Dartsowe, в 1220 г. — Dartschowe, в 1235 г. — Darsekow; название Дажья земля, Dassow Land, изображалось так: в 1158 г. — Dartsowe, 1163 — Darsowe, 1164 — Darzowe… Дажий лес, в 1188 г. — Silva Dartzchowe; Дажье озеро в 1336 — Stragnum Dartzowense, in stragno Dartzowe… наконец Datze, Datzebah, писавшееся в 1552 г. — Dartze или Dassebek. В этом последнем названии можно даже узнать самое имя Дажьбог…»{466} Как видим, локализуется эта «Дажья земля» именно в Мекленбурге, откуда как устная традиция, так и немецкие генеалогии выводят Рюрика и его братьев. И именно это скопление связанной с Дажьбогом топонимики, территориально совпадающей с данными о происхождении первой русской княжеской династии, является наиболее близкой и естественной параллелью к восприятию русского народа как «Дажбожьего внука» в «Слове о полку Игореве». Следует отметить, что сам Любек находился недалеко от уже упоминавшегося Старгарда, который первоначально и был главным городом в данном регионе. Гельмольд о нем сообщает следующее: «Альденбург — это то же, что на славянском языке Старгард, то есть старый город. Расположенный, как говорят, в земле вагров, в западной части [побережья] Балтийского моря, он является пределом Славии. Этот город, или провинция, был некогда населен храбрейшими мужами, так как, находясь во главе Славии, имел соседями народы данов и саксов, и [всегда] все воины или сам первым начинал или принимал их на себя со стороны других, их начинавших. Говорят, в нем иногда бывали такие князья, которые простирали свое господство на [земли] бодричей, хижан и тех, которые живут еще дальше»{467}. Помимо рассмотренной выше параллели в религиозных верованиях жителей Старгарда и Новгорода вспомним и утверждения С. Мюнстера и С. Герберштейна о том, что летописные варяги пришли в Восточную Европу именно из области вагров. Интересно отметить, что в списке описания русских монет, поднесенных Петру I, в пояснении к извлечению из Гельмольда о проживании славян в Вагрии, было сделано примечательное дополнение: «И из вышеозначенной Вагрии, из Старого града князь Рюрик прибыл в Новград, и сел на княжение. И так Великий Новгрод от того ли Старого града в Вагрии называтися начался Новград, или что против града Словенска был вновь построен,в том иные да рассудят»{468}. Понятно, что это достаточно позднее свидетельство, однако нельзя упускать из виду того, что в ходе Северной войны во время пребывания русских войск на территории Германии русско-германские связи значительно интенсифицировались в самых разных областях. Не исключено, что в ходе этих контактов окружению Петра I и стала известна какая-то новая информация о происхождении Рюрика, которая хоть и не сохранилась до нашего времени, но стала основанием для включения подобного утверждения в предназначенный для самого царя документ. Очевидно, что история происхождения первой русской правящей династии была слишком важным вопросом, чтобы кто-то решился вставлять в официальный документ свои личные домыслы, отличающиеся от традиционной версии. Таким образом, мы можем предположить, что у составителей документа были какие-то основания для утверждения о происхождении Рюрика из Старгарда. Норманисты отказывались принимать эти свидетельства, упирая на то, что возможность перехода названия вагров в название варягов не доказана с филологической точки зрения. Однако сравнительно недавно А. Пауль проанализировал упоминания данного племени в латиноязычных источниках и пришел к выводу, что наиболее ранние из них знают «вагров» как «варов», а написание «вагры» появляется лишь в XI в. у Адама Бременского. Исходя из этого, исследователь сделал следующий вывод: «Итак, можно предположить, что от полуострова Вагрия до рек Варнов и Эльба проживало одно племя, латинской формой написания которого было Wari (X век), немецкой формой произношения Waigren (XI век, Адам), позже перешедшей в Wagiren и Wairen (XII век, Гельмольд), а ещё позже, в процессе немецкой колонизации Вагрии и постепенном упадке там славянства, в собственно “вагров”. Славянской формой в таком случае могла быть форма варины, что подтверждается чертами славянского образования в форме, проводимой Адамом — варны. (…) С начала н.э. и до XII века исторические источники сообщают о проживании на юго-западе Балтики племени варинов. Это имя известно как римским (Плинний, Тацит), так и византийским (Прокопий), франкским (Фредегар, «Прадва англов и варинов»), англосаксонским (Видсид), немецким (Адам, Гельмольд) источникам и многочисленной топонимике. Русским летописям оно могло быть известно в форме “варяги”»{469}. Обратим внимание и на характеристику вагров Гельмольдом как «храбрейших мужей», что в целом совпадает с рассмотренным выше значением слова «варяг». Таким образом, последнее препятствие отождествление вагров, а точнее, варов с варягами ПВЛ устраняется. Расположение Руси на ободритских землях помогает понять еще одну из загадок, связанную с ранними известиями о киевских русах в византийской литературе. Рассказывая о походе Игоря на Константинополь в 941 г. продолжатель Феофана пишет: «Одиннадцатого июня четырнадцатого индикта на десяти тысячах судов приплыли к Константинополю росы, коих именуют также дромитами, происходят же они из племени франков»{470}. Это же загадочное утверждение встречается и в списке А сочинения Псевдо-Симеона: «Рос, называемые также и Дромиты. (…) А происходят они из рода франков»{471}. Впоследствии еще один византийский Писатель, Лев Диакон, приводит обращенные к Святославу слова византийского императора: «Полагаю, что ты не забыл о поражении отца своего Ингоря… Не упоминаю я уж о его (дальнейшей) жалкой судьбе, когда, отправившись в поход на германцев, он был взят ими в плен, привязан к стволам деревьев и разорван надвое»{472}. Таким образом, при описании самых первых киевских князей византийцы исходили из весьма странного, на наш взгляд, предположения о происхождении русов из «рода франков» и их вражды с германцами, которыми они замещают древлян, в действительности казнивших Игоря. Эти необычные представления образованных византийцев можно понять, лишь приняв во внимание, что земли ободритов в предшествовавший русско-византийским войнам период действительно входили в состав Франкской империи, а само это племя вело напряженные войны с соседними германскими племенами. Помимо Любека в бывших западнославянских землях на территории современной Германии есть еще одна область, в отношении которой источники дают основание считать, что она некогда называлась русской. Это остров Рюген, с правительницей которого Идой заключил брак король Прибалтийской Руси Олимер. Само современное название острова произошло от имени обитавшего там некогда племени ругов, традиционно относимого к германцам. Это имя было перенесено иностранными авторами и на новых пришельцев, став одним из названий поселившихся на Рюгене славян. Первый случай подобного наименования мы встречаем у английского писателя Беды Достопочтенного, который в пятой книге своей «Церковной истории» под 690 г. назвывает их Rugini{473}. Однако имя руги, под которым зачастую их упоминают латинские хроники, было лишь одним из названий рюгенских славян. О другом их имени упоминает Адам Бременский при описании западных славян: «Другой остров расположен напротив вильцев. Им владеют раны (или руны), могучее славянское племя. По закону без учета их мнения не принимают ни одного решения по общественным делам. Их так боятся по причине их близости к богам, вернее к демонам, поклонению которых они преданы более прочих»{474}. То, что немецкий хронист имел в виду именно рассматриваемый нами остров, подтверждает схолия 121 к данному месту его сочинения, где для читателей специально разъясняется: «Рюген — остров рунов по соседству с городом Юмной, так что у них общий король»{475}. Наконец, в других западных средневековых источниках раны фигурируют под именем русин (Rutheni). Немецкий писатель Эббон в 1151–1152 гг. говорит о территории ранов как «о земле варваров, которые зовутся русинами», а другой немецкий автор, Герборд, в 1159 г. не только неоднократно называет их русинами, но подобным же образом называет и занимаемый ими остров Рюген: «Русиния же прилегает к датчанам и в дальнейшем также и Русиния должна подчиниться епископу датчан»{476}. Проанализировавший все эти примеры современный немецкий историк Н.С. Трухачев пришел к следующему выводу: «Латинское название Rutheni, возникшее, возможно, как фонетическое подражание вероятному самоназванию “русины”, часто применялось в европейских средневековых источниках к киевским русам и значительно реже — к прибалтийским ранам»{477}. Весьма показательно, что немецкий автор Герборд в своем сочинении применял называние Rutheni одновременно и к ранам, и к киевским русам, то есть фактически отождествлял эти два народа. От себя отметим, что точно таким же термином обозначал Прибалтийскую Русь и Саксон Грамматик, что позволяет предположить тесную связь уже между тремя народами. Сделанное на материале немецких средневековых хроник наблюдение побудило Н.С. Трухачева сравнить описание острова русов у мусульманских авторов и описание Рюгена в западноевропейских источниках. У арабских историков неоднократно встречается описание загадочного острова Рус. Вот что, например, сообщает о нем в 966 г. Мукаддаси: «Что касается русов, то они живут на острове нездоровом, окруженном озером. И это крепость, защищающая их от нападений. Общая численность их достигает ста тысяч человек. И нет у них пашен и скота. Страна их граничит со страной славян, и они нападают на последних, поедают (и расхищают) их добро и захватывают их в плен»{478}. Гардизи описывает его чуть иначе: «Рус — это остров, который лежит в море. И этот остров — три дня пути на три дня пути и весь в деревьях. И леса (или рощи) и земля его имеют много влаги, так что если поставить ногу на сырое (место), земля задрожит от влажности. У них есть царь, которого называют хакан-рус. На острове (живет) около ста тысяч человек»{479}. Попытки отождествить остров Рус арабских писателей с каким-нибудь реальным географическим местом предпринимались неоднократно. Его помещали, в зависимости от пристрастий исследователей, и в Скандинавию, и в Крым, и в Тмутаракань, и даже в Дунайскую Болгарию. Однако все эти отождествления страдали явными натяжками и были, в сущности, произвольными. Действительно, Скандинавию некоторые средневековые источники считали островом, однако островом русов она не могла быть ни по количеству населения (в Скандинавии оно было гораздо больше ста тысяч), ни по климатическим условиям, ни по размеру. Характеризуя последние, Адам Бременский отмечал: «Мудрейший король данов рассказывал мне о них, что Норвегию с трудом можно пересечь за один месяц, а Швецию, даже двигаясь быстро, нелегко обойти и за два. “Я сам проверял это, — говорил он, — когда недавно в течение 12 лет служил в тех краях при короле Якове. Обе страны окружены высокими горами, причем в большей мере Норвегия, которая охватывает Швецию своими хребтами”»{480}. Понятно, что вряд ли можно требовать полной точности от арабских географов, однако едва ли они могли спутать гористый и отнюдь не болотистый полуостров, который нелегко было обойти лишь за два месяца с небольшим болотистым островом, который можно обойти всего лишь за три дня пути. Когда с помощью ранов германскому императору Оттону удалось победить объединенные силы живших на континенте западнославянских племен, то подданными немцев после 960 г. сделались «укряне, речане, ратари, доленчане, черезпеняне, все эти племена, жившие далеко от немецкой границы, у Одера и на берегу моря, против Руси»{481}. Очевидно, что подобная географическая характеристика может быть отнесена только к острову Рюгену, но отнюдь не к Киевской Руси. Н.С. Трухачев детально проанализировал каждую характеристику острова Русов мусульманских писателей и показал, что реальный Рюген всем им полностью соответствует. Ключевым идентифицирующим признаком исследователь совершенно справедливо посчитал указание на отсутствие у русов земледелия из-за нездорового болотистого характера острова в сочетании с чрезвычайно высокой плотностью населения. Совершенно аналогичная картина наблюдается и у ранов, судя по независимым от восточных писателей немецким хроникам. Весьма показательно в этом отношении замечание Герборда 1159 г.: «Рюген, остров маленький, но густонаселенный»{482}. К моменту завоевания Рюгена численность его славянского населения, по западным источникам, составляла как минимум семьдесят тысяч человек, притом что позднее, несмотря на весь прогресс земледелия, немецкое население до Второй мировой войны так и не смогло достигнуть этого небывало высокого уровня: в 1783 г. на Рюгене жил 23 431 человек, в 1933 г. — 53 900 человек. На основании этого ученый заключает: «Свидетельства XI–XII вв. неоднократно подчеркивают необыкновенную многочисленность ран. Только при этом последнем условии раны могли быть сильнейшим племенем среди прибалтийских славян, как о том пишут Адам Бременский и Гельмольд. Но как можно примирить известие о необыкновенной плотности населения Рюгена с тем, что население его не занималось или почти не занималось земледелием? Возможность очень плотного населения ранов объясняется их богатством: “Среди них нигде не найти ни одного нуждающегося или нищего”, — говорит Гельмольд. Богатство ранов основывалось на ежегодной установленной дани, которую они получали ото всех славянских земель. Так как денег у ранов не было, а были они очень многочисленны и земледелием почти не занимались, то мы вынуждены думать, что дань славян на Рюген состояла главным образом из продовольственных продуктов; ср. слова ибн-Руста, что Русь на острове “питается лишь тем, что добывает в земле славян”. В предшествующем изложении мы рассмотрели показания ибн-Руста и Мукаддаси и нашли, что характеристика острова Рюген во всех существенных пунктах сходна с характеристикой острова русов в описании арабских авторов: размеры небольшого острова, характер его почвы, неразвитое или полностью отсутствующее земледелие, островное положение, служащее защитой от врагов, соседство со страною славян и, наконец, исключительная плотность населения — все эти признаки общи древнему Рюгену и острову русов. Можно ли считать совпадением, что на небольшом острове русов и на небольшом острове Рюген население пренебрегало земледелием и достигло при этом чрезвычайной плотности? Случайное совпадение такой характеристики островов едва ли вероятно, потому что необыкновенная плотность населения небольшого острова в связи с крайне мало развитым земледелием на нем является исключительно редким признаком, и именно поэтому названная особенность острова Рюгена является первостепенным аргументом в пользу его отождествления с островом русов. Если, по словам Мукаддаси, остров русов — “это крепость, защищающая их от нападений”, а Рюген, по словам Гельмольда, был “неприступен из-за трудностей своего местоположения”, то и это обстоятельство является достаточно редким существенным признаком, объединяющим остров Рюген с островом русов»{483}. Однако болотистая почва, отсутствие земледелия в сочетании с чрезвычайной плотностью населения были не единственными признаками, объединяющими описания острова русов у восточноных писателей и Рюгена у немецких хронистов. Вторым весьма характерным признаком является приоритет духовной власти над светской. Ибн Руст так рисует положение дел у русов: «У них — знахари, они господствуют над их царем, подобно хозяевам, они приказывают им приносить в жертву создателю то, что они пожелают из женщин, мужчин, табунов лошадей; если прикажут знахари, никому не избежать совершения их приказа: захватывает знахарь то ли человека, то ли домашнее животное, набрасывает веревку на шею и вешает на дерево, пока не утечет дух его; они говорят, что это жертва богу»{484}. С другой стороны, немецкого хрониста Гельмольда подобное соотношение светской и духовной власти у ранов изумило настолько, что на протяжении своего сочинения он неоднократно отмечает этот удивительный факт: «Жреца они почитают больше, чем короля»{485}. Чуть позже католический писатель подробнее описывает этот феномен и объясняет его причину: «Король же находится у них в меньшем по сравнению с жрецом почете. Ибо тот тщательно разведывает ответы (божества) и толкует узнаваемое в гаданиях. Он от указаний гадания, а король и народ от его указаний зависят»{486}. Итак, у русов и у ранов мы видим абсолютно одинаковое положение дел: полутеократический стиль правления, когда жрецы господствуют над светской властью, беспрепятственно выбирая любые жертвы с помощью гадания. Необходимо отметить, что сам остров Рюген-Руян, известный по всему славянскому поморью благодаря храму верховному богу западных славян Святовиту, был известен на Руси как остров Буян, сосредоточие максимальной святости в восточнославянских заговорах. Подробно эта тема была рассмотрена мной в исследовании о «Голубиной книге»{487}. Если немецкие источники неоднократно называют ранов русинами, то, с другой стороны, и киевских русов они не раз именуют ругами — другим именем, под которым они знали славянское население острова Рюген. Самый известный случай — описание посольства киевской княгини Ольги к германскому императору Отгону под 959 г.: «Пришли к королю, как после оказалось, лживым образом, — послы Елены королевы Ругов, которая при константинопольском императоре Романе крещена в Константинополе…»{488} В английской «Хронике» Роджера из Ховедена (ум. 1201 г.) при описании событий 1016 г. это племенное название прямо отождествляется с Русью: «У этого вышеназванного Эдмунда был некий сын, которого звали Эдуард; он после смерти отца, страшась (короля Канута), бежал из этой земли в землю ругов, которую мы называем Руссией (terram Rugorum, quam nos vocamus Russiam). Король этой земли, по имени Малесклод (Ярослав Мудрый. — M.С.), когда услышал и понял, кто он, с честью принял его»{489}. Проанализировав этот и другие случаи, Н.С. Трухачев приходит к следующему выводу: «Возможность случайного фонетического сходства между названиями Киевской Руси и Руси Прибалтийской, таким образом, устраняется, и мы получаем право объединить восточных и прибалтийских русов в одну этническую группу»{490}. При этом исследователь оговаривается: «То обстоятельство, что отождествление ранов и киевских русов производилось в немецких источниках разными способами, показывает, что оно было сознательным актом этнического отождествления, а не случайным заблуждением. Это вовсе не значит, что немецкие источники считают киевских русов выходцами с острова Рюген: об этом ни в одном из них нет ни малейшего намека»{491}. Однако занимавшийся проблемой этого странного названия Руси в западных источниках Г. Ловмянский совершенно независимо от немецкого ученого пришел к выводу о том, что отождествление киевских русов с западнославянскими ранами-ругами исходило от первых, а не от немецких писателей: «Из нескольких, большей частью хорошо известных, хотя и не используемых с этой целью, фактов вытекает то, что отождествление русов с ругами было свойственно именно Киеву»{492}. Хоть Г. Ловмянский и дал неверную интерпретацию этому факту, считая его средством самоидентификации русовварягов, под которыми он понимал скандинавов, это не умаляет значимости сделанного им наблюдения. Комментируя указание ПВЛ о местоположении заморской Руси «Афетово бо и то колено: варязи, свей, урмане, готе, русь, агняне…», Н.С. Трухачев подчеркивает: «Трудно при перечислении народов точнее охарактеризовать положение Рюгена по отношению к скандинавским народам, чем это сделано русским летописцем. Координаты прибалтийской Руси у Нестора (на южном берегу моря между готландцами и англами) точно совпадают с положением острова Рюген»{493}. Как видим, и данные древнейшей из дошедших до нас русской летописи не противоречат наличию западнославянской Руси на острове Рюген, а подтверждают его. В дополнение к приведенным Н.С. Трухачевым данным со своей стороны обратим внимание читателя на сообщение анонимного мусульманского автора, написавшего в 1126 г. сочинение «Моджмал ат-таварих»: «Рассказывают также, что Рус и Хазар были от одной матери и отца. Затем Рус вырос и, так как не имел места, которое ему пришлось бы по душе, написал письмо Хазару и попросил у того часть его страны, чтобы там обосноваться. Рус искал и нашел место себе. Остров не большой и не маленький, с болотистой почвой и гнилым воздухом; там он и обосновался. Место то лесистое и труднодоступное, и никогда ни один человек не достигал того места… Рассказывают также, что у Руса был сын, которому в схватке с каким-то человеком разбили голову. Он пришел к отцу весь в крови. Тот ему сказал: “Иди и порази его!” Сын так и сделал. И остался такой обычай, что, если кто-либо (русов) ранит, они не успокоятся, пока не отомстят. И если дашь им весь мир, они все равно не отступятся от этого»{494}. Как видим, данный автор XII в. соединяет здесь сведения о восточноевропейских русах, граничащих с хазарами, со сведениями об острове русов других мусульманских авторов, вновь рассматривая их в качестве одного народа. Что касается его указание на родство Руса с Хазаром, то это неожиданное обстоятельство объясняется тем, что правители только двух этих народов в Восточной Европе носили титул хакана. По всей видимости именно эта одинаковая титулатура правителей и подтолкнула автора «Моджмал ат-таварих» к предположению о родстве русов и хазар. Однако наибольший интерес представляет приводимое им объяснение своеобразной мстительности русов, являющееся, по его утверждению, результатом случившегося изза раны полумифологического прецедента, ставшего народной традицией. С этой записанной восточным автором легендой перекликается сообщение автора польской «Великой хроники» о происхождении племенного названия живших на Рюгене ранов: «Также рани или рана называются так потому, что при столкновении с врагами они обычно кричат “рани, рани”, т.е. “раны, раны”»{495}. Данный клич живших на этом острове славян, да еще превратившийся в их племенное самоназвание, сам по себе достаточно необычен и получает свое объяснение лишь в сопоставлении с известием «Моджмал аттаварих». У других славянских племен, будь то на востоке, западе или юге Европы, подобный боевой клич не фиксируется источниками, что говорит в пользу его возникновения из какого-то обычая, присущего только данному племени. Таким образом, сведения автора «Моджмал ат-таварих» не только объясняют происхождение племенного названия ранов, но и в очередной раз доказывают тождество острова русов восточных авторов с Рюгеном, равно как и то, что славяне этого острова составляли один народ с русами Восточной Европы. Интересно отметить, что название ранов как одного из наиболее воинственных западнославянских племен оказывается однокоренным с аналогичным наименованием воинов и войны в индоиранских языках: иран. гапа, «воин» из авест. гапа, «воин, боец», гапа, «стычка, спор», а также др.-инд. гапа, «битва, сражение»{496}. Интересно отметить, что созданная в XIV в. «Сага об Эгиле Одноруком» упоминает правителя Руссии Хертрюгга{497}, вторая половина имени которого перекликается с племенным названием ругов. Показательно, что и в некоторых западноевропейских источниках название рюгенских славян дается не в латинизированной форме Rutheni, а в форме, очевидно, более близкой к разговорному языку. Магдебургские анналы под 969 г. называют жителей острова Рюген русцами (Rusci){498}. В рукописи Жития святого Северина, датируемой XI–XII вв., к латинскому названию Rugorum была сделана приписка, указывающее как это название звучит в немецком языке — Ruzen и Rucen. Показательно, что еще в XVI в. Рюген у немцев назывался Reussenland{499}. О степени распространенности самоназвания «русы» у жителей острова красноречиво свидетельствует то, что количество современных топонимов с корнем -рус- на Рюгене примерно совпадает с количеством названий, образованных от корня -руг-: Ruschvitz, Rusewase и Rugard, Rugenhof{500}. К первой группе следует прибавить еще Rusensolt — название бухты у лежащего рядом с Рюгеном маленького островка Ое. Следует также отметить современные названия Wollin и Krakvitz, указывающие на связи с Волином и наличие в островной традиции имени Крака-Крока. Ruschvitz на Рюгене в 1318 г. упоминался в письменных источниках в форме Ruskevitze{501}. Данное название происходит от славянского Ruskovici, а суффикс -ичи указывает на племенную принадлежность. Другой связанный с русами топоним Rusewase известен с 1577 г. Об устойчивости «русского» названия острова красноречиво говорит тот факт, что в 1304 г. папа Бенедикт XI обращается к последним славянским князьям Рюгена Вышеславу и Самбору и именует их «знаменитыми мужами, князьями русских (principibus Russianorum)»{502}. Как видим, остров русов был хорошо известен не только соседним с ним немцам, но даже на далеком мусульманском Востоке. Тем поразительнее практически полное отсутствие известий о нем в древнерусской письменности. Н.С. Трухачев смог привести лишь один пример, да и то достаточно поздний. В переводе XVII в. на русский язык космографии Меркатора (1512–1594) Рюген в ней был назван «остров Русія», а в пояснении добавлено: «Въ древніе лета той остров Русия вельми был многолюден и славенъ»{503}. Впоследствии стал известен еще один отечественный источник, упоминающий остров русов. В Житии Евфросина Псковского, написанном в начале XVI в., о происхождении святого сказано следующее: «Сей убо преподобный отец наш Ефросин родом от великого острова Русии, между севера и запада, в части Афетова, от богохранимого града Пскова»{504}. Сам будущий святой родился около 1386 г. под Псковом, и именно в этом же регионе задолго до него родилась княгиня Ольга, о которой «Книга степенная царского родословия», составленная в том же XVI в., говорит, что будущая жена Игоря была «от рода Варяжского». Очевидно, на этой северо-западной окраине Древнерусского государства память о происхождении русов хранилась достаточно долго. Вместе с тем полное отсутствие упоминания об острове русов в древнейших русских летописях красноречиво показывает, что отечественные монахи-летописцы стремились предать полному забвению память об этом оплоте исконной религии своих предков на Варяжском поморье. Однако народная память была в гораздо меньшей степени подвластна христианской цензуре по сравнению с летописными сводами, и народ помнил о священном острове Буяне на протяжении почти целого тысячелетия. Ко всему этому необходимо добавить и чрезвычайно точное соответствие основополагающих социальных структур на Рюгене и в Киевской Руси. О доминирующем положении жречества у обоих народов уже говорилось. Весьма показательным является то, что как раны-русы занимали главенствующее положение среди западнославянских племен, так и киевские русы занимали точно такое же положение среди славян восточных. В то время как первые собирали дань со всего славянского Поморья натурой, в первую очередь продуктами питания, вторые регулярно обходили подвластные им земли полюдьем, точно так же собирая дань натуральными товарами. Более чем разительное сходство обнаруживается и при описании светской власти у обоих народов. На тесное ее слияние с духовной у восточных славян указывает Худуд ал-Алам: «Послушание (главе славян) является обязательным, согласно религии»{505}. Что представлял собой Рюрик, мы не знаем, но его сына Игоря со слов русских купцов мусульманский автор Ахмед ибн Фадлан описывает так: «Из обычаев русского царя есть то, что во дворце с ним находится четыреста человек из храбрых сподвижников его и верных ему людей, они умирают при его смерти и подвергают себя смерти за него. <…> Эти четыреста человек сидят под его престолом; престол же его велик и украшен драгоценными камнями. На престоле с ним сидят сорок девушек (назначенных) для его постели, и иногда он сочетается с одной из них в присутствии упомянутых сподвижников. Он же не сходит с престола, а если желает отправить свои нужды, то отправляет в таз. Когда он желает ездить верхом, то приводят его лошадь к престолу и оттуда садится на нее; а когда желает слезть, то приводят лошадь так, что слезает на престол»{506}. Черпавший информацию из какого-то независимого источника Мухаммед ибн Ахмед ибн Ийаса ал-Ханафи сходным образом описывает правителя Древнерусского государства: «Есть у них царь, сидящий на золотом троне. Окружают его сорок невольниц с золотыми и серебряными кадилами в руках и окуривают его благовонными парами»{507}. Из этих свидетельств перед нами вырисовывается явно ритуальная сакрализованная фигура верховного правителя Древнерусского государства, который ни под каким предлогом не ступает на землю ни при отправлении нужд, ни при совокуплении, ни при езде верхом, который почти все время сидит на золотом троне, окуриваемый благовониями, и послушание которому составляет не только политический, но и религиозный долг его подданных. Весьма интересно сравнить это положение первых русских князей с положением светских правителей западных славян. Саксон Грамматик пишет, что во время одной битвы «двое славян бросились в лодку и искали спасения от неприятеля; за ними пустился в погоню Яромир, государь ранский, и пронзил одного из них копьем; другой обернулся и хотел отомстить за товарища; но, увидав, что поднимает руку на райского царя, благоговейно отбросил копье в сторону и пал ниц»{508}. Как видим, даже угроза неминуемой смерти не могла заставить славянина преступить свой долг повиновения правителю ранов, носившего, судя по благоговейному поведению воина, не только политический, но и религиозный характер. К сожалению, генеалогия ранских правителей языческой эпохи нам в точности неизвестна, однако вполне вероятно, что некоторые из них состояли в непосредственном родстве с предками мекленбургской династии. Выше уже говорилось о браке Олимера с королевой Рюгена Идой, кроме того, уже после воевавшего с Римом Радигоста мекленбургские генеалогии отмечают как минимум трех правителей Рюгена из числа его потомков{509}. С.Н. Азбелев отметил, что, когда для подтверждения своих прав на Рюген аббат Корбейского монастыря в 1326 г. представил подложную грамоту о пожаловании данного острова монастырю императором Лотарем в 844 г., королем руян в ту эпоху там был назван Гостомыслом, бывшим правителем ободритов. Исследователь совершенно логично предположил, что составители подложной грамоты исходили из убеждения, что племянник Рюрика владел и Рюгеном{510}. Традиционно считается, что славянское население острова принадлежало к велетскому племенному союзу. Однако археологические исследования показали, что первыми славянскими поселенцами на Рюгене были носители суково-дзедзицких древностей{511}. Данная культура связывается специалистами с ободритским племенным союзом, к которому принадлежали и возглавляемые Олимером варны. В ободритском ареале суково-дзедзицкая керамики существует до IX в.{512}, после чего ее сменяет другой тип керамики. Все эти данные указывают на то, что между Русью в землях ободритов и Рюгеном существовала какая-то связь, восходившая к достаточно раннему периоду, и обе эти Руси были между собой связаны. С учетом того что название Русь было образовано от индоарийского названия Волги, следует обратить внимание на другие следы этого влияния в данных регионах. Само название племени варнов перекликается с санск. varпа — «качество, цвет, категория», обозначавшее четыре основных сословия древнеиндийского общества, в переносном смысле социальный ранг. Главный сакральный центр Рюгена находился на Арконе, которая может быть сопоставлена с сакским arca — «молитва, гимн; певец», arcana — «прославляющий, молящийся», arca — «изображение бога, идол». В связи с этим Н.Р. Гусева в свое время предположила: «Возможно, в свете этих сопоставлений правомочна будет постановка вопроса о названии Арконы как места для произнесения “арка” — прославительных гимнов перед изображением божества…»{513} Более того, одним из названий острова Рюген в скандинавских сагах было Рэ{514}, которое родственно Ра — имени, под которым Птолемей упоминал ту же самую Волгу. Многочисленные примеры, когда понятие Русь применялось к землям балтийских славян, Л.С. Клейн скороговоркой объявил «путаницей терминов в западных источниках»{515}. Удовлетворительным объяснением это назвать едва ли возможно. Подобная отговорка еще могла бы подойти, случись подобная «путаница» один или два раза. Однако мы видим неоднократное употребление понятия Русь применительно к современной Северной Германии и Прибалтике у целого ряда независимых друг от друга авторов и притом в контекстах, исключающих возможность какой-либо ошибки. Более того, некоторые эти средневековые авторы использовали данное название и в отношении Древнерусского государства, и в отношении прибалтийских или северогерманских земель, что полностью исключает случайную ошибку. О присутствии русов в этих землях свидетельствует и топонимика. Наконец, за всю эпоху Средневековья ни один собственно скандинавский или иностранный автор почему-то не допустил подобную путаницу применительно к Швеции и по ошибке не назвал ее Русью. Все эти соображения свидетельствуют о том, что ни о какой путанице речь не идет и ряд земель на берегах Балтийского моря в древности действительно назывались Русью.Глава 9. САГА О СЛАВНОМ КОНУНГЕ РОРИКЕ ФРИСЛАНДСКОМ
Скандинавские саги не только ничего не говорят о призвании Рюрика, но даже не знают его имени. Более того, они не знают и остальных древнерусских князей вплоть до Владимира Святославича. Лучше всего они знают женатого на шведской принцессе Ярослава Мудрого, однако ни разу не говорят о родстве русских правителей со своими конунгами. В «Саге об Олаве Святом» есть чрезвычайно показательный эпизод. Когда Олав Харальдссон, будущий Олав Святой, бывший конунгом Норвегии в 1014–1028 гг., после своего изгнания жил на Руси при дворе Ярослава Мудрого, тот, согласно Снорри Стурлусону, предлагал ему остаться и стать правителем Булгарии. Не зная, на что решиться, Олав Харальдссон пребывал в тяжелых раздумьях, и во сне ему явился Олав Трюггвасон, укоривший его за то, что тот хотел остаться на Руси «и получить владения от иноземных конунгов, которых ты совсем не знаешь»{516}. Согласно сагам, сам Олав Трюггвасон воспитывался на Руси при дворе Владимира Святославича. Очевидно, что жившие при русском дворе оба Олава вряд ли оставались в неведении о родословной своих благодетелей. Сам Ярослав относился к четвертому поколению Рюриковичей, а скандинавские саги подчас перечисляют десять и более поколений предков своих героев. Та же «Сага об Олаве Святом» упоминает генеалогию скандинавских правителей Оркнейских островов. Очевидно, что если Снорри Стурлусон старательно перечисляет родословную незначительных оркнейских ярлов, то тем более он должен был указать родословную правителей огромного Древнерусского государства, в котором жил герой саги, имей она хоть какое-то отношение к скандинавским конунгам. В этом отношении характеристика русских князей как иноземных и неизвестных конунгов и отсутствие не только в этой, но и в других сагах даже малейшего намека на родство Рюриковичей со скандинавами более чем показательны. Кроме того, стремясь записаться в родственники к богатым правителям Руси, скандинавские скальды выдумали явно искусственную «гардскую» генеалогию своего знаменитого правителя Рагнара Кожаные Штаны. Этот факт также красноречиво показывает, что даже сама мысль о происхождении Рюрика из их среды была совершенно чужда средневековым скандинавам, великолепно понимавшим, что любая их претензия на реальное родство с правящей на Руси династией будет немедленно отвергнута. С учетом всего этого маниакальное стремление доказать скандинавское происхождение Рюрика вопреки прямому и недвусмысленному указанию жившего на Руси в XI в. и лично знавшего ее правителя скандинавского конунга, сохраненному скандинавской же средневековой традицией, красноречиво свидетельствует о том, что норманисты при этом преследуют какие угодно цели, но только не поиск исторической истины. Тем не менее норманисты взялись восполнить этот пробел в скандинавских сагах путем отождествлением летописного Рюрика со скандинавским конунгом Рориком Фрисландским. Посмотрим, насколько обоснована эта гипотеза. Появилась она в 1814 г., когда граф Н.П. Румянцев решил, что Рюрика надо искать в западных хрониках. По его поручению бельгийский пастор Г.Ф. Голлман пишет сочинение «Рустрингия, первоначальное отечество первого российского великого князя Рюрика и братьев его», которое было издано на русском языке в 1819 г. Рустрингия была областью во Фризии, и Г.Ф. Голлман полагал, что Рюрика надо искать именно там, а не в шведском Рослагене. Само название Рустрингия пастор выводил от слова «водопровод», и в ней, как было установлено позднее, жили фризы, датчане и ободриты. В 1836 г. эту идею подхватил дерптский профессор Ф. Крузе, который отождествил летописного Рюрика с Рориком Фрисландским. Объективности ради следует сказать, что «фризская» гипотеза носила переферийный характер и ведущие норманисты XIX в. ее не поддержали, великолепно понимая, что ее принятие противоречит их исходной мысли о шведском происхождении русов. Эта экзотическая идея была бы, по всей видимости, окончательно забыта, если бы в 1929 г. ее не воскресил эмигрантский ультранорманист Н.Т. Беляев, подыскав ей новые аргументы. Из эмигрантской среды постепенно эта идея проникает в советскую историографию, и в 1986 г. И.В. Дубов, А.Н. Кирпичников и Г.С. Лебедев уже уверенно отождествляют отечественного Рюрика с Рориком Фрисландским: «“Доладожский” период деятельности Рёрика (Рюрика) детально исследован. Рёрик, один из мелких датских конунгов, до 850-х гг. владел Дорестадом во Фрисландии (вскоре после того разграбленным викингами). В 850-е гг. он обосновывается в области р. Эйдер, в Южной Ютландии; таким образом он контролировал выход к Северному морю для Хедебю, крупнейшего к этому времени центра скандо-славянской торговли на Балтике. Возможно, Рёрик участвовал в организованной датчанами в 852 г. блокаде шведской Бирки… Обращение к этому конунгу-викингу, враждовавшему и с немцами, и со шведами, а в силу того поддерживавшему лояльные отношения с балтийскими славянами, свидетельствует о хорошей осведомленности славян в ситуации на Балтике. Видимо, в 862 г. состоялись первые переговоры ладожских славян с Рёриком; в следующем 863 г. он еще находился на Западе. Лишь в 862 г., как сообщает Ипатьевская версия “Повести временных лет”, Рюрик и его дружина, видимо, “придоша к словеном первее и срубиша город Ладогу”… Через 6–8 лет, в 870 г., Рюрик вернулся на Запад, чтобы урегулировать владельческие отношения с франкским и немецким королями. За это время, очевидно, в Новгороде оформилась оппозиция во главе с Вадимом Храбрым. Вернувшись не позднее 874 г., Рюрик успешно подавил сопротивление части племенной старейшины, а чтобы закрепить свое положение, вступил в брак с представительницей одного из местных знатных семейств (“Ефанда” в известиях, извлеченных В.Н. Татищевым из “Иоакимовской летописи”)»{517}. Целый ряд моментов в этом пассаже вызывает недоумение. Во-первых, Ефанда, согласно В.Н. Татищеву, была «дочерь князя урманского»{518}, то есть норвежского, а отнюдь не «представительницей одного из местных знатных семейств», если только авторы не решили населить Ладогу еще и норвежцами. Во-вторых, в своих попытках согласовать отечественную летопись и западные анналы авторы запутались и начали противоречить как первоисточнику, так и здравому смыслу: вопреки четкому указанию ПВЛ о прибытии на восток трех братьев и их дружины в 862 г., «видимо, в 862 г. состоялись первые переговоры ладожских славян с Рёриком», но при этом «лишь в 862 г.» Рюрик и его дружина «срубиша город Ладогу». Неизбежно возникает вопрос: так что же состоялось в 862 г. — первые переговоры или призвание и строительство ладожской крепости? В-третьих, из одного предположения строится целая цепь других для того, чтобы с помощью цепочки недоказанных предположений объяснить достаточно странное решение восточных славян: «Возможно, Рёрик участвовал в организованной датчанами в 852 г. блокаде шведской Бирки», на основании этого делается вывод, что он «поддерживал лояльные отношения с балтийскими славянами», а «хорошо осведомленные» о «ситуации на Балтике», где, как мы увидим ниже, никакие письменные источники вообще не фиксируют хоть какую-то активность Рорика Фрисландского, ильменские словене решают призвать этого конунга. Для того чтобы разобраться во всем этом нагромождении гипотез, посмотрим, что же нам в действительности известно о жизни этого деятеля. Принадлежал Рорик к династии ютландских конунгов Скьёльдунгов. В начале IX в. ее представитель Хальвдан претендовал на датский престол. У этого Хальвдана было как минимум четыре сына — Ануло, Харальд Клак, Регинфрид и Хемминг. Что же касается Рорика, то Ксантенские и Фульдские анналы называют его младшим братом Харальда, а другие источники — племянником, то есть внуком Хальвдана. Потерпев неудачу в междоусобной войне, в 826 г. Харальд Клак с женой, сыном Годфридом и племянником в сопровождении 400 датчан бежит к франкскому императору Людовику и в его присутствии принимает крещение вместе со своими спутниками. «Затем благочестивый император… даровал ему некое графство во Фризии, название которому Рустинген, которое он и его люди смогли бы, если возникнет необходимость, защитить». Был ли в этот момент крещен Рорик, неизвестно. С одной стороны, источники прямо его не называют среди присутствующих. С другой стороны, аббат Анианского монастыря Эрмольд Черный, присутствовавший при этом крещении, в конце поэмы сообщает, что сын Харальда и его племянник остаются на службе у императора как заложники веры и будут жить по франкским законам. Если считать Рорика племянником Харальда Клака, то, скорее всего, аббат имел в виду именно его. Комментируя это сообщение, С.С. Алексашин отмечает: «Но жить по франкским законам означало принять обязательную гражданскую присягу, введенную Карлом Великим для всех жителей империи, достигших двенадцати лет. Можно предположить, что на момент крещения Рорик достиг этого возраста. Иначе, как заложник веры, он не представлял бы интереса для администрации Людовика. Сведения о крещении Рорика, названного братом Харальда Клака, мы находим в работах Адама Бременского и Роскилльской хронике»{519}. Как отметил Г. Ловмянский, в связи с родом Скьёльдунгов Рустинген упоминается только один раз в приведенном выше отрывке. Во время набега викинги в 837 г. убивают Хемминга, брата Харальда Клака. Вскоре, в начале 840-х гг., умирает и сам Харальд. В этот же период внуки императора Карла Великого в 843 г. заключают Верденский договор о разделе империи своего деда, что еще более ослабляет их земли перед лицом северных грабителей. Фризия вместе с центральнойполосой земли от Северного моря до Италии включительно, как и императорский титул, достается Лотарю I как старшему внуку Карла Великого. Отношения с новым сюзереном у Рорика не сложились. Под 850 г. Фульдские анналы сообщают: «Рорик из народа норманнов во времена императора Людовика в качестве лена получил вместе со своим братом Харальдом поселение Дорестад. После смерти императора Людовика, при Лотаре, который наследовал правление своего отца, по ложному обвинению, если верить слухам, Рорика уличили в измене, задержали и посадили под стражу. Когда умер его брат, он бежал оттуда и присягнул королю восточных франков Людовику. После того как он прожил там несколько лет среди саксонцев, с которыми соседствовали норманны, собрал значительный отряд данов и стал заниматься с ними морским разбоем, разоряя местности в государстве Лотаря, расположенные на северном побережье океана. Пройдя через устья Рена (Рейн) он добрался до Дорестада. А поскольку князь Лотарь не мог изгнать его без опасности для своих владений, то по совету сената и через посредство посланников он согласился восстановить Рорика в прежних правах при условии, что он будет тщательно заниматься налогами и всем остальным, относящимся к королевской казне, а также противодействовать пиратским набегам данов». Вертинские анналы под этим же годом сообщают дополнительные подробности: «Рорик, племянник Харальда, который прежде отложился от Лотаря, собрав войско норманнов, на многих кораблях разграбил Фризию, остров Батавию и другие места по Рейну и Вахалю. Когда Лотарь не смог тому воспрепятствовать, он обращает (Рорика) в веру и дарит ему Дорестад и другие графства…»{520} Таким образом, вне зависимости от того, был ли Рорик крещен вместе с Харальда Клаком, можно однозначно утверждать, что после примирения с Лотарем он был уже христианином. Из Жития святого Ансгария известно, что в 852 г. король шведов Анунд, изгнанный из своего королевства, нашел убежище у данов. Желая вернуть трон, он обратился к ним за помощью, обещая отдать им богатый торговый город Бирку. Датчане с готовностью согласились и снарядили 21 корабль. Неожиданно появившись у Бирки, они захватили ее жителей врасплох. Поскольку «этот город был не слишком укреплен», а сами они недостаточно многочисленны, чтобы сопротивляться, жители Бирки отправили к Анунду послов, которые договорились уплатить выкуп и заключить мир. «Тогда даны, которые с неудовольствием согласились на подобный договор… замыслили внезапно ворваться к ним, совершенно разграбить это место и сжечь его до основания…» Как видим, несмотря на полученный выкуп, датчане все равно хотели разграбить Бирку, что в очередной раз показывает: викинги в ту эпоху даже и не пытались обкладывать данью своих жертв. Анунд предложил датчанам с помощью гадания узнать, разрешают ли им боги разграбить город. Поскольку благодаря вмешательству христианского Бога, исход гадания был отрицательный, они попробовали узнать, где они смогут приобрести богатство. «И выпал жребий, что им следует идти к какому-то городу, находящемуся далеко оттуда, в пределах славов»{521}. Напав на ничего не подозревавших горожан, датчане возвратились с богатой добычей. И вот на основании невнятного упоминания «какото-то города… в пределах славов» в одном-единственном источнике норманисты строят догадки о том, что это был Новгород или Ладога, а также об участии в данном предприятии таких же неназванных данов Рорика Фрисландского. Что касается Новгорода, то мы даже не можем с определенностью сказать, существовал ли он в то время, а раскопки Ладоги показали отсутствие следов пожара в этот период. Г. Ловмянский отмечал, что под славянами данный источник всегда имеет в виду западных славян и датскому нападению, скорее всего, подвергся какой-то из городов балтийских славян. Наконец, получив в 850 г. в качестве лена Дорестад, который он должен был защищать от «пиратских набегов данов», едва ли Рорик два года спустя оставил свои владения ради того, чтобы принять участие в авантюре этих же самых данов. Таким образом, любой непредубежденный читатель может удостовериться в том, на каком могучем основании покоится гипотеза об активности правителя Фрисландии в регионе Балтийского моря. В промежутке между 853 и 861 гг. Вертинские анналы сообщают о следующих новых событиях: «Лотарь отдает всю Фризию своему сыну Лотарю; Рорик и Годфрид ушли оттуда на родину, то есть в Данию, с надеждой на получение королевской власти. Лотарь ослаб, вследствие чего братьям Людовику и Карлу был дан повод для того, чтобы вернуться к согласию с Лотарем. Рорик и Годфрид, поскольку им никак не сопутствовал успех, удерживали за собой Дорестад и владели большей частью Фризии. (…) Норманн Рорик, управлявший Дорестадом, с согласия своего господина, короля Лотаря, повел флотилию в область данов и по соглашению с королем данов Хориком взял во владение вместе со своими товарищами часть земли, находящейся между морем и рекой Эгидора (Айдер)»{522}. Историки по-разному понимают и датируют эти события. С.С. Алексашин относит оба известия к 853 г. Поскольку Айдер, река в Шлезвиге, впадает в Северное море и использовалась ранее как торговый путь между Северным и Балтийским морем в обход Зунда, вывод его однозначен: «Фактически было создано транснациональное торговое сообщество во главе с Рориком Фрисландским. (…) К 860 году Рорику удалось создать “логистическую дугу” Дорестадт — Хедебю. Однако торговая экспансия Рорика, судя по ряду связанных между собой событий 859–860 годов, не ограничивалась только Севером Европы и имела далеко идущие последствия»{523}. Иную датировку и иное понимание событий предлагает Е.В. Пчелов, также специально изучавший биографию Рорика: «В 854 г. умер датский владетель Хорик I, и начались усобицы между его родичами. Этим не преминул воспользоваться Лотарь, разделивший Фризию между своими сыновьями и, вероятно, оставивший Рорика и Готфрида опять без уделов (анналы Пруденция, 855). Новый датский правитель Хорик П пожаловал в 857 г. Рюрику часть своих земель между Северным морем и р. Эйдар, и начался ютландский период жизни нашего героя (Фульденские анналы). На шесть лет имя Рорика исчезает со страниц хроник»{524}. Поскольку и Вертинские анналы говорят об управлении Дорестадом Рориком после получения им части датских земель в прошедшем времени, то о «логистической дуге» Дорестад — Хедебю говорить не приходится. Не был связан Рорик с Балтикой и во время пребывания его в Ютландии, вопреки тому, что думают об этом апологеты гипотезы отождествления. Проанализировавший этот аспект В.Е. Яманов отмечал, что в середине IX в. область между Балтийским морем и рекой Айдер не принадлежала датским конунгам, поскольку южную ее часть заселяло западнославянское племя вагров, а северная, населенная саксами, принадлежала Восточно-Франкскому королевству. Следовательно, датский конунг Хорик II не мог дать эти земли в лен Рорику Ютландскому и уступил ему земли севернее Нижнего Лидера, примыкающие к Северному морю. Соответственно, даже во время пребывания Рорика в Ютландии его деятельность не была напрямую связана даже с Западной Балтикой, не говоря уже о Восточной. Истоки идеи о «логистической дуге» восходят к Н.Т. Беляеву, который первым связал призвание Рорика в Восточную Европу с интересами фризских купцов, искавших новые торговых путей на Восток. Он также произвел название Русь от первоначального названия фризской торговой колонии в Бирке, которая, в свою очередь, могла получить от Рустрингии. Выходцы из этой торговой колонии и принесли данное название вместе с Рориком на Русь. Более того, Н.Т. Беляев выдвинул еще более невероятную гипотезу, согласно которой Рорик якобы организовал две одновременные экспедиции против Константинополя — Аскольда и Дира с севера и Бьерна Железнобокого с юга, сомкнув путь «из варяг в греки». Из этой же невероятной идеи исходит и С.С. Алексашин: «Вначале 859 года сын Рагнара Лордброка Бьорн вместе с Гастингом на 62 судах отплыл в средиземноморский поход вокруг Испании к Риму. Так же как и в 844 году, норманны Гастинга разорили Севилью. Хитростью взяли городок Луну у Пизы, ошибочно приняв его за Рим. Только сильный шторм, изрядно потрепав флот норманнов, изменил их планы — дойти до Константинополя. По Аль-Бекри часть их добралась до Греции, втянув вместе с арабами флот греков в морские бои. 18 июня 860 года на Константинополь на двухстах судах ходил Аскольд с флотом руссов, как их называют византийские хроники. (…) То есть, возможно, речь идет об осуществлении Рориком Фрисландским и Гастингом блистательного плана по восстановлению Восточного торгового пути из варяг в греки. (…) Целью Рорика Фрисландского и Новгородского на Руси был не захват Константинополя, а заключение долгосрочного мирного торгового договора, что и было достигнуто»{525}. При прочтении подобных работ невольно возникает впечатление, что перед нами не историческое исследование, а фэнтези на историческую тему. Вся биография Рорика Фрисландского показывает, что его интересы вращались вокруг Дании и Фризии, и нет ровным счетом никаких оснований приписывать ему наполеоновские планы по захвату крупнейшего и великолепно укрепленного города тогдашнего мира на противоположном конце Европы или хотя бы навязывание ему того или иного договора. Фраза о «восстановлении» «пути из варяг в греки» способна вызвать лишь недоумение, поскольку никаких доказательств существования торгового пути, связывавшего Константинополь с Балтийским регионом в тот период не существует. Точно таким же плодом буйного воображения оказывается и исходный посыл всей этой фантасмагорической картины о существовании «транснационального торгового сообщества во главе с Рориком Фрисландским». Г. Ловмянский в свое время совершенно справедливо подчеркнул, что «нет никаких данных, позволяющих приписывать Рорику роль проводника фрисландских купцов на берега Балтики»{526} и тем более нет никаких оснований предполагать, что их интересы Рорик собирался отстаивать на берегах Босфора. Для западноевропейских феодалов той эпохи приоритетом были подвиги на поле брани, а не меркантилизм, и полагать, что в этом отношении Рорик Фрисландский кардинально отличался от своих собратьев, в источниках также нет никаких оснований. Так на одну фантастическую гипотезу накладывается еще более фантастическая гипотеза и все вместе это подается как научно доказанная теория. Когда после нескольких лет молчания, обусловленных его пребыванием в Ютландии, имя Рорика вновь появляется на страницах западноевропейских хроник, исследователи вновь несколько по-разному толкуют обстоятельства его нового появления в свете внимания европейских анналистов. Г. Ловмянский, отметив, что в Ютландии Рорик удержаться не сумел и вновь вернулся во Фрисландию, где в его отсутствие свирепствовали викинги, именно к этому периоду относит крещение нашего героя: «Поэтому в интересах безопасности страны Лотарь должен был отдать дело обороны в руки Рорика, когда тот (не позднее 862 г.) опять вернулся на берега Рейна. И Рорик после неудач в своей стране тоже проявил склонность к укреплению связей с монархом, коли уж согласился принять христианство…»{527} В совершенно противоположном ключе видится новое появление имени Рорика на страницах хроник Е.В. Пчелову: «Появилось оно только в 863 г. (анналы Гинкмара в составе Вертинских). В январе флотилия Рорика поднялась вверх по Рейну и дошла до Нейсса. Только к апрелю, разорив прирейнские земли, Рорик ушел, оставив Лотаря напуганным и растерянным. При этом Рорик в источнике назван недавно принявшим христианство. Тот же источник сообщает, что осенью 867 г. изгнанный из Фризии Рорик вновь вместе с датчанами угрожал императору, и Лотарю пришлось собрать ополчение для защиты от набегов этого конунга. Наконец, в 869 г. давний враг Рорика Лотарь умер, и в 870 г. его братья Карл Лысый (Плешивый) и Людовик Немецкий в Мерсене разделили его владения…»{528} Весьма интересные данные содержатся в хронике Утрехта под 863 г.: «В том же году Хингмар, архиепископ Реймса, напомнил Хунгеру (епископу Утрехта. — M.С.), что норманн Рорик может помочь графу Фландрии Балдуину, похитившему красавицу Юдит, дочь Карла Лысого. Новообращенному Рюрику придется также выплатить компенсацию за некоторые набеги викингов. Его подозревали в создании возможности голода, чтобы вновь утвердиться в Утрехте, но подозрение было лишь временным. Может быть, он бежал снова вскоре после этого. Беспокойный, он отправился принести утешение и облегчение своим рассеянным стадам». С.С. Алексашин понимает это известие как указание на то, что войско, оставленные Рориком для отражения врагов, было рассеяно викингами и разбежалось. Флодоард в «Истории Реймской церкви» также касается данной ситуации: «Он также предупреждает Хунгера, что следует убеждать Рорика, который недавно был возвращен к христианской вере, не принимать или защищать Балдуина. И также если другие скандинавы с его согласием, как говорят, совершили набег на королевство после его возвращения, он должен все исправить с надлежащим наказанием». Поскольку ситуация с любовной интригой затрагивала королевскую семью, она не остается без внимания и папы римского: «К переписке присоединился и Папа Римский. В 862 г. 23 ноября Папа пишет письмо Карлу Лысому, что граф Балдуин Фландрийский похитил Юдифь, овдовевшую дочь Карла Лысого. Рим опасался, чтобы он в случае отчуждения его от церкви не удалился к ютскому князю Рорику, который поселился в нынешней Голландии и считался ненадежным»{529}. Следует ли понимать последнее свидетельство как указание на то, что уже в 862 г. Рорик вновь находился во Фризии, вопрос спорный. Однако, поскольку в связи с событиями следующего года о Рорике говорится, что он «недавно был возвращен к христианской вере», вероятность этого весьма велика. Незадачливый претендент на «датское наследство» вновь возвращается к своим обязанностям, и в 863 г. Гинкмар констатирует: «Одним лишь своим именем и без сражения он заставляет удалиться из устьев Рейна вторгнувшихся туда норманнов». В связи с гипотезой о торгово-экономической подоплеке всей деятельности Рорика следует отметить, что начиная с 830-х гг. торговое значение главного торгового города Фрисландии Дорестада заметно уменьшилось в результате постоянных набегов датских пиратов, а после наводнения 864 г. и перемещения рейнского рукава, на котором он располагался, оно, по мнению В.Е. Яманова, окончательно сошло на нет. Тем не менее глава «транснационального торгового сообщества» продолжает сидеть в утратившем всякое торговое значение месте и, как мы увидим из дальнейших событий, отнюдь не перебирается в Восточную Европу, где именно в тот момент циркулирует значительное количество арабского серебра. Под 867 г. анналы сообщают интересную информацию, что «возвращаясь из Рима, Лотарь приказывает в своем королевстве создать ополчение для защиты страны против норманнов, полагая, что Рорик, изгнанный из Фризии “конкингами”, мог возвратиться с помощью датчан»{530}. Конкинги были вооруженные ополченцы из числа местных жителей, неудовольство которых чем-то вызвал Рорик. После смерти Лотаря владения покойного были разделены между его братьями, и, по мнению Г. Ловмянского, Рорик стал вассалом обеих монархов. В 870 г. он встречается с Карлом Лысым, а два года спустя прибывает к нему с Родульфом, сыном Харальда Клака. Как отмечает Е.В. Пчелов, Рорику были возвращены земли во Фризии, и он признал себя верным вассалом Карла. В июне следующего, 873 г. Рорик приносит присягу Людовику Немецкому, и это последнее упоминание о нем в хрониках. Под 882 г. Вертинские анналы сообщают, что земли Рорика во Фризии перешли к его дальнему родственнику Годфриду после принятия им крещения. Смерть Рорика Фрисландского произошла между 873 и 882 гг. Наконец, под 884 г. Ведастинские анналы упоминают племянника Рорика, Зигфрида, который помог франкам во время их переговоров с норманнами в Амьене{531}. Такова биография человека, которого норманисты пытаются отождествить с летописным Рюриком. Как может убедиться любой непредвзятый читатель, в западных хрониках нет ни малейшего намека не то что на призвание Рорика в Восточную Европу, но даже на осуществление им хоть каких-то контактов с этим регионом. Последнее обстоятельство норманисты решили обойти с помощью Жития святого Анскария: возможно, что Рорик, вместо того чтобы охранять полученный два года назад лен, был среди безымянных данов, напавших на Бирку и впоследствии разграбивших неназванный славянский город, который, возможно, был Новгородом или Ладогой. Единственная зацепка норманистов — схожесть имен и то, что оба персонажа жили в одно и то же время. «Хронологические лакуны гармонично соответствуют годам событий и нахождению Рорика или в Европе, или на Руси, — категорически утверждает С.С. Алексашин. — Не имеется прямых сообщений о походе или назначении Рорика на Русь. Но совокупность косвенных доказательств и взаимозависимость событий друг от друга очевидны и достаточны для идентификации обеих личностей как одного субъекта истории»{532}. Увы, даже с учетом того, что в ПВЛ упомянуты всего лишь две даты, связанные с Рюриком, — его призвание и смерть — полностью гармоничного соответствия не получается, поскольку из западных источников вполне можно сделать вывод, что в год призвания Рюрика Рорик был уже во Фризии. Если же учесть мнение изучавших летопись специалистов о том, что даты в ПВЛ были проставлены впоследствии, в пользу чего свидетельствует и ошибочная датировка похода Аскольда и Дира на Царьград, то даже это совпадение дат вполне может оказаться случайным. Кроме того, Никоновская летопись под 864 г. сообщает об убийстве Рюриком Вадима Храброго и многих иных новгородцев. Под этим годом западные хроники Рорика не упоминают, но с учетом того, что он недавно вернулся в Фризию и, как отмечал в 863 г. Гинкмар, без боя сумел заставить «удалиться из устьев Рейна вторгнувшихся туда норманнов», достаточно маловероятно, чтобы он оставил только что налаженную оборону своего лена и вновь отправился на Восток. Что же касается схожести имен, то еще Г. Ловмянский отметил, что среди датских королей и викингов IX в. мы встречаем четырех различных Годфридов и, по всей видимости, столько же Гаральдов. В этой трудной ситуации на помощь норманистам, как всегда, пришла археология. Вышеупомянутые три автора очень кстати вручают хромающей на обе ноги теории отождествления новый костыль: «В то же время до самого конца X столетия нет никаких сведений о нападениях викингов на Ладогу. Время набегов и “даней” сменяется длительным периодом взаимовыгодных торговых, политических и культурных связей. К этому времени относится обособленное варяжское кладбище в Ладоге, едва ли не единственный в пределах Древней Руси самостоятельный скандинавский курганный могильник в урочище Плакун… Раскопано около 15 курганов: в 7 или 8 из них содержались погребения по обряду сожжения в ладье (обычай, типичный для дружин викингов и представленный во всех Скандинавских странах, а также за пределами Скандинавии, в местах особой активности норманнских дружин); одно погребение в деревянной камере… Датировка могильника — 850–925 гг. Весьма скромные по составу материалы Плакуна (бусы, ладейные заклепки, обломки гребней, единичные находки оружия) соответствуют представлениям о положении Рюрика и его дружины… Обособленному кладбищу дружины и двора пришлого конунга противостоят в Ладоге 5–7 групп сопок, монументальных насыпей со сложным переплетением славянских, балтских, финских, скандинавских черт погребальной обрядности»{533}. Однако и этот аргумент оказывается не намного сильнее предыдущих. Ничем, кроме настойчивого желания любой ценой доказать скандинавское происхождение Рюрика, нельзя объяснить объявление «весьма скромного» с «единичными находками оружия» могильника «кладбищем дружины и двора пришлого конунга». Даже из изложения самих авторов видно, что никаких объективных археологических данных для подобной однозначной атрибутации нет. Еще меньше оснований считать обнаруженные в захоронениях артефакты принадлежащими ближайшему окружению главы «транснационального торгового сообщества». Выше уже приводилось мнение А. Пауля о том, что данный могильник вполне мог принадлежать и выходцам с Рюгена. Наконец, не все в порядке и с хронологией — другой археолог-норманист К.А. Михайлов отнес само возникновение могильника в урочище Плакун к началу X в.{534} Настоящей радостью для сторонников гипотезы отождествления стала находка фризского кувшина в кургане № 7 данного могильника с женским трупосожжением в ладье. То, что на сосуде был изображен крест, повлекло за собой предположение, что он использовался для церковных служб, а это, в свою очередь, новое предположение о распространении христианства на Руси во время Рюрика. Клерикальный норманист А.Е. Мусин на основании фрагментов данного сосуда уверенно заявляет: «Таким образом, перед нами древнейшее свидетельство, подтверждающее начало христианизации населения Древней Руси и его знакомства с новой религией, хотя бы в лице скандинавов, несших службу на Руси. Как мы видим, эти археологические свидетельства совершенно синхронны сообщению письменных источников о начале проникновения христианства в этот регион, вне зависимости от того, какое бы отождествление Рюрика здесь не предлагалось. Однако необходимо признать, что в свете предложенного отождествления Рюрика Новгородского и Рорика Ютландского, хотя и не всеми принимаемого, христианские древности Северной Руси в середине IX в. получают принципиально новую интерпретацию, поскольку хорошо согласуются со сведениями жития св. Ансгария»{535}. Напрашивающийся контраргумент о том, что трупосожжение плохо согласуется с христианской религией автор отводит соображением о том, что погребальный обряд зависит прежде всего от его участников. В связи с этим стоит вспомнить Ольгу, которая, будучи христианкой, просила своего сына-язычника не погребать ее по языческому обряду. Однако если взглянуть на карту распространения фризской керамики (см. рис. 11), то мы увидим, что подобные сосуды были обнаружены не только в скандинавских языческих землях, но и у западных славян, которые всеми силами сопротивлялись насильственной христианизации. Следовательно, данный сосуд да еще несколько гребней свидетельствуют лишь о прямых либо опосредованных экономических связях с Фризией, в чем, учитывая трансконтинентальный характер шедшей через Ладогу торговли, нет ничего удивительного. Если переводить вопрос в археологическую плоскость, то фризскому сосуду может быть противопоставлена гораздо более многочисленная западнославянская керамика. Намертво замкнутая на собственные аксиомы логика норманистов работает примерно по следующему принципу: «Рюрик был скандинавом — следовательно, у скандинавского конунга должна была быть скандинавская дружина — следовательно, могильник в урочище Плакун является скандинавским — следовательно, захороненные в нем люди являются дружинниками конунга — следовательно, археологические данные доказывают, что Рюрик был скандинав». Однако сторонники тождества обеих персонажей сталкиваются еще с целым рядом трудностей. ПВЛ совершенно четко отмечает, что пришедшие на восток три брата «пояша по собе всю Русь». Сделать так, чтобы сидевший во Фрисландии датский конунг оказался тесно связан со шведами-руотси, гребущими вдоль финских хладных скал, было трудной задачей, но норманисты с успехом справились и с ней. В очередной раз прибегнув к излюбленной норманистской волшебной палочке, Ф. Крузе даже не предположил, а директивно постановил, что упомянутые в Вертинских анналах под 839 г. послы-свеоны хакана росов должны были возвращаться к себе через фрисландские владения Рорика{536}. Однако что сделал Людовик с этими посолами, в которых он заподозрил шпионов, совершенно неизвестно. Он мог их казнить, оставить в тюрьме, отправить обратно византийскому императору или отпустить — в источниках об этом ничего не говорится. Еще более дискуссионным является вопрос локализации Русского каганата. Поскольку сам титул указывает на хазарское влияние, различные исследователи видят его столицу обычно в Ладоге или Киеве, но никак не в Швеции, где нет ни единого намека на то, чтобы кто-либо из правителей носил подобный титул. Даже если допустить, что шведы решили не возвращаться к своему правителю, а отправиться на родину, они вполне могли попасть туда через Данию, и никакой необходимости заезжать к фризам у них не было. Еще проще решил эту дилемму Н.Т. Беляев, отождествивший Рустрингию с Русью. Насколько мне известно, эту версию не поддержал ни один из лингвистов даже из числа норманистов. Новые проблемы апологетам отождествления принесли данные генетического исследования далеких потомков Рюрика. Неожиданно выяснилось, что первая княжеская династия была неоднородна в генетическом отношении. У части обследованных была выявлена гаплогруппа N1с1а, у части — R1а1. Последняя является славянской, этническая атрибутация первой весьма неоднозначна. Подавая итоги генетического изучения Рюриковичей в жанре сенсации, С. Кравченко и Н. Максимов, надеявшиеся, что результаты подтвердят норманнское происхождение основателя княжеской династии, так говорят о получившемся результате: «Много тысяч лет назад эта гаплогруппа (N. — М.С.) возникла в Азии, прошла через Урал и Сибирь и достигла берегов Северного и Балтийского морей в Северной Европе — в Финляндии и Скандинавии. Сегодня носители этой гаплогруппы — финно-угорские народы и небольшая часть современных шведов с норвежцами. В России она встречается чаще всего за Уралом — например, у ненцев и якутов. Впрочем, поиск по базе данных показал, что в родственниках у Шаховского в основном финны и шведы — но это потому, что там анализы сдают куда чаще, чем в Ямало-Ненецком автономном округе»{537}. Нечего и говорить, что результаты ДНК-анализа были истолкованы норманистами и антинорманистами в свою пользу. Норманист В.Г. Волков утверждает: «Рюриковичи N1c1 принадлежат к особому субкладу этой гаплогруппы — N1c1d1, определяемому наличием SNP-маркера L550 (N-L550). В свою очередь этот субклад разбивается на две ветви, названные нами скандинавской и южнобалтийской. Представители первой ветви в основном проживают на территории Норвегии, Швеции и Финляндии. Представители второй ветви в Латвии, Литве, Северной Польше и Белоруссии»{538}. С.С. Алексашин честно отмечает: «Так как принято (так считают авторы проекта) мнение о происхождении Рюрика из Скандинавии, то авторами проекта был отобран результат с гаплогруппой N1e1а, и по имеющимся результатам генетических исследований (в SNP-маркерах) европейских жителей был сделан вывод о происхождении корней Рюрика в Упландии, к югу от Стокгольма. Таким образом, местечко Рослаген, что расположено у моря севернее Стокгольма, стало родиной Рюрика. Это место приблизительно в V–VI вв. было занято финским населением. К слову сказать, эту же гаплогруппу имеют примерно 16% жителей центральных областей России. Она наиболее распространена среди потомков финно-угорских племен и часто встречается на Севере России. Скандинавские викинги пришли в этот регион позже и были перемешаны с финнами. Тем не менее финские гены сохранились по отцовской линии. (…) “Результаты Дмитрия Шаховского можно интерпретировать по-разному. Но я бы причислил его не к скандинавам, а все же к финно-уграм. Тогда легенда о призвании варягов приобретает особый колорит”, — говорит сотрудник лаборатории популяционной генетики Медико-генетического научного центра РАМН О. Балановский»{539}. Все это показывает, что старый норманистский миф о Рослагене самым непосредственным образом влиял на интерпретацию данных генетического исследования. Что касается этнического определения интересующей нас гаплогруппы, то скандинавской ее считать едва ли возможно. В.В. Долгов отмечал: «С той же степенью условности группу N1с1 а можно считать “скандинавской”. Наиболее “чистыми” ее представителями являются удмурты (68%) и финны (61%). Среди шведов представителей этой гаплогруппы меньше, чем “славянской” R1a1 (9 против 19)»{540}. «Почти все представители N1e относятся именно к N1c1. (…) Среди сибиряков гаплогруппа Nie обнаружена у якутов (80%). (…) Эта гаплогруппа была также выявлена у 13, 13, и 29% российских славянских групп Курской, Тверской и Архангельской областей соответственно. У белорусов частота гаплогруппы N1e составляет от 8% на юге до 15% на севере. Ее частота достигает 60% у финнов и около 40% у латышей и литовцев. В северных русских популяциях встречаемость этой гаплогруппы также довольно высока (около 30%), максимальное значение выявлено у населения Лешуконского района Архангельской области (46%, выборка “Мезень”). (…) У эстонцев — 30,6%, марийцев — 31,5%, мордвы — 16,9%, коми — 22,3%»{541}. Вновь мы видим подгонку новых данных под старые представления. Однако в этом случае нас интересует даже не это, а то, что даже в норманистской интерпретации результатов ДНК-анализа предки Рюрика должны были происходить из Норвегии, Швеции или Финляндии, как это очертил В.Г. Волков, но отнюдь не из Дании. Следует отметить, что тот же С.С. Алексашин выдвинул весьма интересную версию, объясняющую наличие у далеких потомков Рюрика двух совершенно различных гаплогрупп. Женой Владимира Мономаха была шведская принцесса Ингигерд, первым женихом которой являлся Олав II Толстый, прозванный после смерти святым. Хоть молодые люди любили друг друга и сами скандинавские саги подчеркивают, что «они любили друг друга тайной любовью», политические соображения склонили отца Ингигерд выдать ее за русского князя. Отношения между супругами, судя по тем же сагам, оставляли желать лучшего. В 1029 г. на Русь приезжает ее первый жених Олав, а «в 1030 г. появился плод тайной любви… Ингигерд родила сына Всеволода». Сопоставляя все эти обстоятельства с данных генетического исследования С.С. Алексашин заканчивает свою статью следующим образом: «Таким образом, у славянской версии о происхождении князя Рюрика из варяжской Руси, новгородских славян, как писал Нестор и как считают немецкие историки, больше всего шансов быть единственной и основной теорией генезиса русской нации»{542}. Эти слова были написаны им в 2008 г., однако всего лишь два года спустя, в 2010 г., этот же автор, как было показано выше, с полной уверенностью утверждает, что «совокупность косвенных доказательств» «достаточна для идентификации» Рорика Фрисландского и летописного Рюрика «как одного субъекта истории». На этом примере мы видим силу вбитых в головы норманистов догм. Даже когда отдельные представители данного течения оказываются способны воспринимать новую информацию и делать на ее основе самостоятельные выводы, то она с течением времени все равно вытесняется из их сознания ранее затверженным символом веры, который декларируется несмотря на то, что прямо противоречит фактам, ранее изложенных этим же самым автором. Наконец, обратимся к ряду ключевых факторов, рассмотрение которых способно дать однозначный ответ относительно возможности или невозможности отождествления двух этих личностей. Несмотря на то что ПВЛ однозначно говорит, что конфедерация четырех восточноевропейских племен самостоятельно изгнала варягов, норманисты утверждают, что главной причиной призвания варяжских князей была их функция защиты от набегов из-за моря. Настаивая на тождественности Рорика Фрисландского и летописного Рюрика, еще Ф. Крузе постулировал следующую мысль: «На каком основании он получил владения в Германии и Лотарингии, именно чтобы оберегать их от грабительства прочих норманнов… на таком же основании является Рюрик и в России»{543}. Поскольку западные хроники неоднократно упоминают Рорика в Фрисландии уже после призвания варягов на Русь, возникает закономерный вопрос: как можно было наладить одновременную эффективную оборону двух весьма отдаленных друг от друга земель от набегов викингов? Печальный пример последнего англосаксонского короля Гаральда показывает, что решить задачу защиты даже одной страны от нападений скандинавов с разных сторон было очень трудно, а ведь ему надо было совершить со своей армией сухопутный переход, а не плыть с ней за два моря. За полтора столетия, как была высказана гипотеза тождества Рорика Фрисландского и отечественного Рюрика, ее апологеты так и не удосужились дать ответ на этот главный принципиальный вопрос. Даже если они знают на него ответ, они стойко хранят свою военную тайну от непосвященных. В силу их молчания по этому поводу нам придется рассмотреть все возможные варианты. Во-первых, можно было разделить свою дружину между двумя территориями. Однако для любого опытного воина было очевидно, что таким образом лишь ослаблялась бы оборона в обеих землях. Во-вторых, Рорик со своей дружиной мог находиться в одном месте, которым, судя по западных хроникам, была Фрисландия, и в случае нападения на другую охраняемую им территорию прийти к ней на помощь. Чисто теоретически такой вариант был возможен, но как он выглядел в реалиях IX в.? В случае нападения викингов на восточных славян все суда последних сжигались или захватывались. Тем не менее допустим, что какому-то их судну удалось остаться невредимым и, благополучно проплыв по прибрежным водам, которые в тот момент контролировал флот противника, направиться на запад. Гораздо позднее эпохи призвания варягов Адам Бременский отмечал, что от Волина до Новгорода 14 дней пути плавания под парусами. Путь от Волина до Дании занимал как минимум столько же, и еще какое-то время требовалось на то, чтобы обогнуть Данию и приплыть во Фризию. Даже при стечении всех благоприятных обстоятельств весть о нападении на восточноевропейские земли дошла бы до Рорика через полтора месяца. Допустим, что он немедленно с дружиной направился бы на помощь. Опять-таки при благоприятных погодных условиях дорога заняла бы у него еще полтора месяца. Однако за три месяца викинги несколько раз могли бы разграбить приморские земли и спокойно вернуться домой с добычей, а Рорик приплыл бы к давно остывшему пепелищу. Наконец, третьим теоретическим вариантом было курсирование между Фризией и Восточной Европой, но на практике это означало оставление без защиты обеих своих земель. Следовательно, обеспечить одновременную защиту обеих территорий было практически невозможно. Еще лучше невозможность подобного должны были понимать призвавшие варягов славяне и финно-угры. Как следует из текста летописи, непосредственной причиной призвания варягов стало стремление восточноевропейских племен установить в своих землях правду и наряд. Следовательно, одной из важнейших обязанностей трех братьев было осуществление правосудия. Однако и с этой ключевой функцией Рорик Фрисландский справиться не мог. Правосудие в глазах призывавших Рюрика славянских племен означало следование нормам славянского права, знать которые скандинавский конунг едва ли мог. Во-вторых, даже зная их, едва ли он мог осуществлять правосудие в Восточной Европе, сам находясь во Фрисландии. Не следует забывать, что призвание последовало сразу после опустошительной междоусобной войны, в ходе которой взаимных обид и претензий у местных племен должно было накопиться предостаточно. Едва ли решившие призвать варяжских князей племена согласились бы ждать по нескольку лет появления Рорика для разрешения своих споров или стали бы по каждому поводу ездить судиться к нему в Фрисландию. Таким образом, предполагать тождество Рюрика и Рорика в данном контексте означает фактически приписывать восточноевропейским племенам IX в. психологию крепостных крестьян XIX в. с их знаменитым принципом «Барин к нам приедет, барин нас рассудит». Следовательно, каждый, кто соглашается с тем, что одной из функций призванных князей было осуществление правосудия, и при этом допускает тождество рассматриваемых персонажей, тот на самом деле проецирует на наших далеких предков сложившиеся почти тысячу лет спустя представления. Едва ли стоит говорить, что подобный перенос реалий одной эпохи на реалии другой с наукой не имеет ничего общего, однако, как мы увидим ниже, и в другом аспекте норманисты не гнушаются подобным приемом. Наконец, следует обратить внимание на еще один важный аспект. Как мы помним, до 867 г. Рорик был изгнан из Фризии местными жителями. Следовательно, датский конунг был далеко не лучшим господином для своих подданных. С учетом того что приведшее к изгнанию поведение едва ли появилось у феодального сеньора в одночасье, можно допустить, что недовольство Рориком копилось фризами в течение ряда лет. Зная это, сторонники отождествления не только наделяют наших далеких предков психологией крепостных крестьян, но и представляют их полными дураками, которые даже не удосужились поинтересоваться характером своего будущего князя перед его призванием. Если же они предварительно расспросили фризов об их правителе, то едва ли стали бы приглашать князя, имеющего конфликты со своими подданными. В дополнение к этим ключевым моментам приведем еще ряд соображений. «Многоречивые скандинавские саги», как их охарактеризовал Ф. Крузе, были весьма склонны воспевать действительные и выдуманные подвиги своих соотечественников. Однако ни в одной из них не упомянут ни Рюрик, ни его ближайшие потомки, владения которых в десятки, а то и в сотни раз превосходили земли других скандинавских конунгов. Исследуя генеалогию правителя Фризии, Е.В. Пчелов отмечал: «Рорик принадлежал к династии ютландских правителей, связанных родственными узами с датскими и норвежскими династиями»{544}. Однако посвященная именно норвежскому правителю «Сага об Олаве Святом» характеризует потомка Рюрика Ярослава Мудрого как неизвестного «иноземного конунга», одновременно так описывая герцогов Нормандии: «От Хрольва пешехода ведут свой род все ярлы Руды, и они всегда считали себя родичами норвежских правителей, гордились этим и всегда были лучшими друзьями норвежцев…»{545} Контраст в восприятии правителей Нормандии и Древней Руси в рамках одного и того же текста совершенно очевиден. Даже если допустить, что по какой-то невероятной причине авторы саг дружно проигнорировали размеры державы Рорика на востоке и его происхождение, было еще одно немаловажное обстоятельство, на которое они не могли не обратить внимание. Выше уже отмечалось, что Восточная Европа воспринималась скандинавами как «Великая Швеция», первоначальная родина Одина и других скандинавских богов. Тот же Снорри Стурлусон упоминал, что Свейгдир, один из скандинавских конунгов, специально посещал Великую Швецию в поисках Жилища Богов и Одина. В свете этого представляется совершенно невероятным тот факт, что ни один из скандинавов не обратил внимания на тот факт, что потомки скандинавского конунга стали правителями той самой легендарной «Великой Швеции». Кроме того, с учетом родственных связей Рорика вполне естественно было бы ожидать появления на Руси его ближних и дальних родственников. Однако в 884 г. Ведастинские анналы упоминают его племянника Зигфрид во Франции, да и в дальнейшем ни один из родственников Рорика не приезжает к своим богатым восточноевропейским родственникам. Не менее невероятным является и полное молчание западных хроник о восточных владениях Рорика. В.Е. Яманов подчеркивает, что «именно “широкая известность” Рорика на Западе делает малоубедительной гипотезу о возможности появления его в Приладожье. А такая далекая экспедиция за пределы западного цивилизованного мира, предпринятая хорошо известным человеком и увенчавшаяся блестящим результатом, повлиявшая на экономическую обстановку во всей Северной Европе, не могла не оставить сведений в западных хрониках или в северных преданиях, хранящих следы гораздо менее масштабных предприятий. Но даже намека на нее нигде не обнаруживается. (…) Отсутствие Рорика в своем лене (а значит, и отсутствие его дружины) означало, что там не было административной власти и военной защиты, а это было равносильно его отказу от этого лена. Аналогичным было бы положение Рорика, как князя Верхней Руси. Обстоятельства его призвания и выполняемые функции (согласно мнению сторонников “гипотезы отождествления”) должны были бы исключить саму возможность его длительного отсутствия в формирующемся государстве, в котором только личное пребывание князя (как и его дружины) могло в тот момент обеспечить хрупкое политическое равновесие и военную безопасность»{546}. Тем более невозможно представить себе полное молчание западных анналистов, если согласиться с совершенно фантастическими утверждениями С.С. Алексашина о том, что «в традициях Франкской империи… статус Рорика на Руси приравнивался бы к статусу вице-короля» или «что Рюрик, благосклонно принявший византийского архиерея, был им помазан на царство с присвоением титула василевса»{547}. Абсурдность и абсолютная бездоказательность подобных домыслов, прямо противоречащих принципам, завещанным Константином Багрянородным своим приемникам, делает излишним их опровержение. Не менее показательно молчание и двух других важных источников. Стремившийся максимально прославить датскую историю и в связи с этим неоднократно упоминавший об успешных войнах данов с Русью Саксон Грамматик ровным счетом ничего не говорит о восточноевропейских владениях Рорика Фрисландского. Адам Бременский, получивший часть сведений во время бесед с «мудрейшиим королем данов», который уж точно должен был знать о выдающихся успехах своего соотечественника, отмечает получение лена Рориком от императора («Император воспринял Харальда изсвященной купели и… дал ему бенефиций по ту сторону Эльбы, а его брату Хорику пожаловал часть Фризии, чтобы он сдерживал там пиратов»{548}), но точно так же ни слова не говорит о его призвании на Русь. Гробовое молчание обоих авторов об обретении Рориком обширных земель на востоке Европы и основании там династии как нельзя более убедительно свидетельствуют о полной несостоятельности гипотезы отождествления. Наконец, следует иметь в виду еще немаловажное обстоятельство. Из текста ПВЛ следует, что составлявший ее монах-летописец всячески старался удревнить время появления христианства на Руси и для этого даже придумал легенду о путешествии апостола Андрея по пути «из варяг в греки». Поскольку раскол христианства на католичество и православие состоялся лишь в 1054 г. совершенно невероятным представляется тот факт, что при подобном ярко выраженном стремлении автор летописи проигнорировал то обстоятельство, что основатель княжеской династии был христианином. Западные хроники совершенно определенно констатируют крещение Рорика, и, если верить А.Е. Мусину, начало христианизации населения Древней Руси исходило из его ближайшего окружения. Почему ни один из отечественных летописцев не обратил внимания на подобные факты также совершенно непонятно. Можно еще допустить, что в силу какой-то совершенно невероятной случайности деятельность Рорика не получила отражения в скандинавской, западноевропейской или древнерусской традициях, но возможность единодушного молчания всех трех из них практически равна нулю. Приведенные выше данные показывают, что вся гипотеза о том, что Рорик Фрисландский является летописным Рюриком, основывается лишь на сходстве имен и жизни обоих персонажей примерно в одно и то же время, не имея ни одного реального доказательства их тождества. Их отсутствие норманисты с лихвой восполняют своими предположениями, колеблющимися от сомнительных до абсолютно абсурдных, число которых ими возведено даже не в десятую, а в двадцатую степень. Разумеется, отсутствие реальных фактов нисколько не мешает им преподносить собственные догадки в качестве весьма вероятной или уже полностью доказанной научной теории. Вместе с тем анализ причин, ради которых призывались варяжские князья, в контексте исторической реальности той эпохи показывает принципиальную невозможность отождествления обоих персонажей. Если к этому добавить рассмотренное выше красноречивое молчание всех трех групп источников, в которых должна была отразиться деятельность Рорика, будь он на самом деле основателем древнерусской княжеской династии, то единственно возможным выводом из изложенного материала станет заключение о полной надуманности гипотезы отождествления.Глава 10. КАК НОРМАНИСТЫ ИЗБАВЛЯЛИСЬ ОТ БРАТЬЕВ РЮРИКА
Поскольку скандинавские саги не знают не только Рюрика, которого с натяжками еще пытаются выдать за Рорика, но и Синеуса и Трувора, братья основателя русской княжеской династии не пользуются любовью норманистов, сочинивших в отношении их теорию «ошибки перевода». Л.С. Клейн так обобщил ее различные варианты: «Скорее всего, в каком-то скандинавском или латинском тексте речь шла об одном Рюрике, а другие два брата появились в результате ошибки одного из передатчиков легенды, слабо знакомого со скандинавскими языками и латынью. В XIX в. полагали, что первоначальный текст был “Rurik und sine getruwen” (“Рюрик и его дружина”), но И. Первольф считал такое объяснение курьезным. Позже объяснили дело так: эпитеты Рюрика sig-niotr (верный) и thruwar (победоносный) были ошибочно прочтены как имена. Очень распространенное объяснение: в саге говорилось, что Рюрик пришел со “своим домом” (sin hous, sine hus) и “верной дружиной” (trej wory, thru varing, tru vor), откуда образовались Синеус и Трувор. В России это объяснение популяризовал известный дипломат генерал А.А. Игнатьев и принял Рыбаков. Но оно основано на плохом знании шведского языка. По самому последнему объяснению, обычное для военно-исторических сочинений латинское выражение “turbarum seneus” (“над толпами старейший”), поставленное после имени Рюрика, древний переводчик прочел как собственные имена — так родились Трувор и Синеус»{549}. Несостоятельность с филологической точки зрения «ошибки перевода» признают и туземные норманисты В.Я. Петрухин и Е.А. Мельникова, констатирующие, что «необоснованны и не соответствуют морфологии и синтаксису древнешведского языка попытки истолковать имена Синеус и Трувор как осмысленные летописцем в качестве личных имен древнешведские фразы “со своим домом и верной дружиной”, подразумевающие восхождение легенды к прототипу на древнешведском языке»{550}. Еще менее обоснованы предположения, что автор ПВЛ неправильно понял какой-то латинский текст. Нет ровным счетом никаких данных, позволяющих предположить, что шведы не то что в IX в., а даже в XII в. записывали какие-либо исторические предания на родном или латинском языках. Древнейшим шведским произведением такого рода является «Сага о гутах», датируемая XIII–XIV вв. и относящая существование Руси к готской эпохе. Считать, что шведские переселенцы в Восточной Европе начали записывать исторические предания ранее, чем это стали делать у них на родине, также нет ровным счетом никаких оснований. Однако, несмотря на полное отсутствие доказательств и противоречие исторической реальности данным языкознания, норманисты упорно возвращаются к теории «ошибки перевода» (последняя попытка была предпринята Н.Н. Гриневым в 1989 г. и СЛ. Николаевым в 2012 г.). Почему? Первоначально таким образом норманисты хотели найти еще одно «доказательство» скандинавского происхождения Рюрика. Однако уже в XX в. в ходе раскопок трех центров Северной Руси, где, согласно летописи, сели три призванных варяжских князя, выяснилось, что обнаруженные там археологические данные категорически противоречат норманистской трактовке Сказания о призвании варягов. Выше уже говорилось о крайне незначительном количестве скандинавских вещей в Новгороде. В остальных двух центрах их еще меньше. В «Белоозерском округе само присутствие скандинавов, судя по археологическим находкам, слабо прослеживается не только в IX, но и в X в.»{551}. Отсутствие на Белом озере значительных серий вещей скандинавского происхождения отмечают и другие специалисты{552}. Что касается Изборска, то исследовавший его В.В. Седов отмечал, что «ни в домостроительстве, ни в культовых элементах, ни среди вещевых материалов не обнаруживается явных маркеров, указывающих на проживание выходцев из Скандинавии»{553}. В другом своем выступлении этот исследователь отметил единичность скандинавских находок на городище и особо подчеркнул, что «в археологических материалах Изборска проникновение скандинавов и пребывание дружины одного из легендарных братьев Рюрика (если подразумевать под ним скандинава. — M. С.) не находит какого-либо подтверждения»{554}. С тем, что в Изборске вряд ли проживал знатный скандинав, был вынужден согласиться и норманист А.Н. Кирпичников. Зато во всех трех городах в древнейших горизонтах культурного слоя была обнаружена западнославянская керамика (среди лепных сосудов Изборска VIII — IX вв. она составляет более 60%){555}, а в домостроительной традиции Изборска изначально преобладали наземные срубные дома, имеющие аналоги в домостроительстве бассейнов Вислы и Одера{556}. Столкнувшись с очевидным несоответствием своих представлений о скандинавском происхождении варягов и отсутствием сколько-нибудь существенного количества скандинавских древностей или хотя бы тех артефактов, которые они могли бы выдать за скандинавские, в тех центрах, где, согласно недвусмысленному указанию летописи, находились резиденции трех варяжских князей, норманисты сделали весьма странные выводы. Часть из них вернулась к отрицанию существования братьев Рюрика, другая их часть пошла другим путем. Если скандинавских древностей нет в Изборске и Белоозере, значит, оба этих города должны находиться в другом месте. Некоторые норманисты стали утверждать, что раскопанные летописные Изборск и Белоозеро — это совсем не те Изборск и Белоозеро, где сидели варяги. Применительно к первому была вытащена из архива старая гипотеза Миллера, что Изборск — это на самом деле Иссабург, то есть город на реке Иссе. Натянутость подобного толкования названия древнерусского города, равно как и то, что от самой этой реки до Изборска по прямой 94 версты, нисколько не смутила норманистов. Сначала Д.А. Мачинский объявил, что река Великая, на которой стоит Псков, — это и есть река Иса, а впоследствии идею о том, что древний Изборск — это на самом деле Псков, активно пропагандировал C.B. Белецкий{557}. На роль Белоозера подбирали Киснему{558} или Крутик (последнюю — все тот же С.В. Белецкий){559}. Критерий для подобного кардинального пересмотра всех письменных и археологических данных был только один — наличие в выбранном месте хоть каких-то скандинавских вещей, позволяющих подогнать летописные и археологические данные под избранную концепцию. Нечего и говорить, что все подобные построения были шиты белыми нитками. Славянское происхождение названия города Изборска были вынуждены признать даже такие норманисты, как Т.Н. Джаксон и Т.В. Рождественская{560}. С археологической точки зрения ошибочность построений С.В. Белецкого показал Н.В. Лопатин{561}. Абсолютно безосновательны были попытки найти замену и летописному Белозерску{562}. Таким образом, попытка наиболее рьяных норманистов откровенно подогнать факты под излюбленную догму вызвала несогласие даже среди части их единомышленников. Настоящий ученый стремится к поиску истины даже в том случае, когда она противоречит его любимым теориям и фактам. Что он делает, когда объективные факты не соответствуют исповедуемой им теории? Как минимум остановится и постарается заною оценить истинность своей теории. Совершенно противоположным образом повела себя часть норманистов, постаравшись подогнать факты под собственную концепцию. В этом примере, как в капле воды, отразилась вся «научная» логика норманизма: если история не соответствует их гипотезы, то тем хуже для реальной истории.Глава 11. РЮРИК, СЫН ГОДЛИБА И ВНУК ГОСТОМЫСЛА
В отличие от Скандинавии память о Рюрике сохранилась на южном берегу Варяжского моря в мекленбургских генеалогиях и написанной там же Гюстровской оде 1716 г. Последнее произведение было посвящено свадьбе мекленбургского герцога Карла Леопольда и Екатерины Иоанновны, дочери старшего брата Петра I. Прославляя это бракосочетание, автор оды обращается к его далекому историческому прецеденту:Сегодня же напомнить должно то,
Что были Венд, Сармат и Рус едины родом.
Хочу спросить у древности о том,
Как королём и почему у нас стал Вицлав,
Что своим браком и примером показал,
Какое Венд и Рус нашли у нас богатство?
Великое оно для Вендов и для Русов,
Ведь от него их славные правители пошли.
ГЕНЕАЛОГИЧЕСКОЕ ДРЕВО КОРОЛЕЙ ВЕНДОВ И ОБОДРИТОВ
Рис. 18. Мекленбургская генеалогия (Источник: Меркулов В.И. Откуда родом варяжские гости? М., 2005)
Следует отметить, что имена Рюрика и Гостомысла оказываются между собою связанными и на востоке Варяжского моря. Для понимания причин этой связи обратимся к одной странности, которая содержится в Сказании о призвании варягов. Согласно ему после изгнания варягов между четырьмя племенами на севере Восточной Европы вспыхивает междоусобная война. Однако вместо завоевания одного племени другим по общему согласию происходит приглашение трех князей из числа тех варягов, которых эти же племена за несколько лет до этого сами изгнали за море. Как справедливо обращал внимание С.А. Гедеонов, у западных славян тоже неоднократно бывали межплеменные войны, однако они не приглашали к себе в князья скандинавов или германцев, хоть и находились с ними в гораздо более тесных сношениях, чем восточные славяне. Эту недосказанность со стороны летописца пытались восполнить последующие источники, которые, возможно, донесли до нас то, о чем хотел умолчать автор или редакторы ПВЛ. Более поздние летописи, такие как Воскресенская, Ермолинская, Львовская и Новгородская четвертая летопись, упоминают новгородского старейшину Гостомысла, который перед своей смертью дал новгородцам совет призвать Рюрика. Это предание о Гостомысле восходит к довольно устойчивой новгородской устной традиции об этом персонаже. Достаточно долго в этом городе бытовало предание о его могиле на Волотовом поле, а официальный список новгородских посадников, включенный в Новгородскую первую летопись, открывается именно именем Гостомысла{568}. Как утверждал А.А. Шахматов, упоминание старейшины Гостомысла в летописях восходит к своду 1167 г., а в самом Новгороде был даже род бояр Гостомысловых{569}. Однако почему Гостомысл дал соплеменникам такой совет? Ответ на этот вопрос дает Иоакимовская летопись. Согласно ей, у Гостомысла было четыре сына и три дочери. К моменту его смерти сыновья его все погибли, а дочери были выданы замуж за других правителей. Согласно вещему сну Гостомысла из чрева его средней дочери Умилы произросло большое дерево, покрывшее весь град Великий, а от плодов его насытились люди всей земли. «Востав же от сна (Гостомысл. — М.С.), призва весчуны, да изложат ему сон сей. Они же реша: “От сынов ея имать наследити ему, и земля угобзится княжением его”. И все радовахуся о сем…»{570} Сыном Умилы и был как раз Рюрик. Однако Иоакимовская летопись, насколько мы можем судить, представляла собой достаточно поздний свод, извлечения из которого В.Н. Татищев включил в свою «Историю Российскую», а оригинал которого до нашего времени не дошел. Все эти обстоятельства давали повод некоторым критикам даже обвинять В.Н. Татищева в том, что он выдумал эту летопись, хоть на страницах своего труда этот историк сам в ряде случаев высказывал сомнение в известиях Иоакимовской летописи. Однако археологические открытия, совершенные уже в XX в., подтверждают истинность некоторых сообщений Иоакимовской летописи по поводу истории Киева и, что для нас особенно важно, Новгорода в X в. (авторство самой летописи приписывается первому епископу Новгорода Иоакиму, а рассказ о насильственной христианизации новгородцев ведется летописцем от первого лица), причем в ряде случаев в ней упоминаются такие подробности, которые отсутствуют в остальных дошедших до нас древнерусских летописях. Сопоставление текста данной летописи с результатами раскопок позволило Б.А. Рыбакову сделать следующий вывод: «Необходимо допустить, что у составителя Иоакимовской летописи мог быть в руках какой-то недошедший до нас более ранний источник, сообщавший сведения, часть из которых блестяще подтверждена археологическими данными»{571}. Однако, если в основе Иоакимовской летописи действительно лежал древний текст, достаточно точно описывавший события X в., то нет ничего невозможного в том, что и содержащаяся в данной летописи информация о предшествовавшем столетии также восходит к этому древнему тексту. Если автором этого текста действительно был первый епископ Новгорода Иоаким либо близкое к нему лицо, то нет ничего удивительного в его хорошей осведомленности о ранней истории этого города. Совпадение рассмотренных известий Иоакимовской летописи и мекленбургских генеалогий очевидно. Небольшое расхождение между ними заключается лишь в том, что, согласно Иоакимовской летописи, Гостомысл был дедом Рюрика, Синеуса и Трувора, а немецкие источники утверждают, что русская княжна была не матерью, а бабкой трех братьев. При всей несомненной ценности указания обоих источников о родстве между Гостомыслом и Рюриком — чрезвычайно важной подробности, которую не знает никакой другой источник, — определение этого родства различно: в русской традиции Гостомысл — дед Рюрика, а в немецкой — его племянник. Однако это последнее разночтение легко объясняется исходя из славянской традиции имянаречения новорожденных: «У русских был обычай первому сыну давать имя деда с отцовской стороны, второму — имя деда с материнской стороны…»{572} Это обстоятельство свидетельствует в пользу схемы родства Иоакимовской летописи. С мекленбургской генеалогией есть и еще одно определенное несоответствие, но уже не между ней и Иоакимовской летописью, в которой отсутствует разбивка по годам при описании интересующих нас событий, а с восходящей к ПВЛ традиции древнерусского летописания даты призвания враягов. В этом вопросе, скорее всего, точнее немецкие источники: датировка ПВЛ отличается от известных по византийским источникам событий на 6–10 лет. Обусловлено это тем, что, как предполагается, на первоначальный рассказ без дат лишь впоследствии была нанесена хронологическая сетка. В.О. Ключевский еще в XIX в. полагал, что рассказ об изгнании и призвании варягов следует отнести к середине IX в. Чем же объяснить совпадения обеих источников, составленных на противоположных берегах Балтики? Б.А. Рыбаков считал, что в окончательном виде Иоакимовская летопись была составлена в XVII в.{573} и, следовательно, о существовании мекленбургских генеалогий ее компилятор знать просто не мог. Теоретически В.Н. Татищеву мог быть знаком с немецкой родословной. Даже если предположить, что ода и генеалогические таблицы были ему известны и на основании их он внес изменения в текст Иоакимовской летописи, то, скорее всего, он постарался бы согласовать свои изменения с мекленбургскими данными и не только привел бы их в соответствие, но и указал бы имя отца Рюрика. Сами существующие разночтения указывают на то, что русский историк не подгонял имеющуюся у него летопись под немецкую генеалогию. Что же касается «Истории Российской» В.Н. Татищева, то его труд был впервые опубликован лишь в 1768 г., уже после смерти автора. Следовательно, авторы немецких генеалогий и оды также никак не могли знать о существовании Иоакимовской летописи. По поводу немецких источников норманистами высказывались подозрения, что они были придуманы в связи с заключенным династическим союзом с Россией, однако эти подозрения неосновательны: генеалогия Рюрика как сына Годлиба была изложена уже в манускрипте 1687 г.{574}, то есть до свержения Софьи, когда вопрос о русско-мекленбургском браке даже не возникал. Еще раньше сыном ободритского князя называл Рюрика Б. Блат (1560–1613 гг.){575}. Также до заключения этого брака были опубликованы в 1708 г. знаменитые генеалогические таблицы И. Хюбнера{576}. Еще в 1613 г. в Кельне была издана книга французского ученого Клода Дюре, в которой варяги отождествлялись с вандалами и венетами и говорилось, что именно от них и происходит Рюрик{577}. Таким образом, о западнославянском происхождении основателя русской княжеской династии писалось в Германии задолго до возникновения спора норманистов с антинорманистами. Весьма показательно, что отца Рюрика Годлиба английские и датские источники прямо именуют князем варягов{578}. Выше уже отмечалось, что о происхождении Рюрика из народа вагров или варягов писал С. Мюнстер еще в 1544 г., что полностью опровергает как предположения о политической мотивированности этой версии, так и о ее позднем возникновении. Благодаря союзу Карла Леопольда и Екатерины Иоанновны давние родственные связи двух правящих династий на какое-то время оказались в центре внимания, однако сами они не были выдуманы в связи с заключенным браком. Таким образом, мы имеем два совершенно независимых друг от друга источника, которые хоть и были опубликованы достаточно поздно, однако весьма точно описывают как предысторию призвания трех князей, так и их происхождение. Оба они знают как Рюрика, Синеуса и Трувора, так и их предков, соответственно с отцовской и материнской стороны, оба они подчеркивают родство Рюрика с Гостомыслом. В части, не связанной с тремя братьями, общая достоверность обоих источников подтверждается третьими независимыми источниками: в средневековых западных хрониках упоминаются дед, отец и племянник Рюрика согласно мекленбургской генеалогии, а точность последующих событий, описываемых в Иоакимовской летописи, подтверждается археологическими раскопками. Даже если предположить, что на Руси и в Мекленбурге в XVII — ХVIII вв. неизвестные компиляторы по каким-то причинам практически одновременно решили внести свои догадки о происхождении Рюрика и его братьев в древние источники, вероятность совпадения между их выдумками равняется нулю. Все эти обстоятельства говорят о том, что в основе обоих поздно опубликованных текстов лежат более ранние данные, описывающие родословную первых русских князей с восточно- и западнославянской точки зрения, с материнской и отцовской стороны. Иоакимовская летопись знает имена матери Рюрика и его деда с материнской стороны, но не знает имени отца, а мекленбургская генеалогия не знает имени матери (по ее представлению бабки) первого русского князя, но зато дает имена отца, деда с отцовской стороны и все остальные родственные связи по мужской линии. Очевидно, что эти два взаимодополняющих друг друга источника совместно отражают реально происходившие на берегах Варяжского моря в раннем Средневековье события. У западных славян, помимо мекленбургской генеалогии и Гюстровской оды, мы находим еще и народное предание на эту тему, записанное в XIX в. французским путешественником К. Мармье: «Другая традиция Мекленбурга заслуживает упоминания, поскольку она связана с историей великой державы. В VIII веке нашей эры племенем ободритов управлял король по имени Годлав, отец трех юношей, одинаково сильных, смелых и жаждущих славы. Первый звался Рюриком (Rurik-paisible, то есть “тихим”, “мирным”, “кротким”, “смирным”, “безмятежным”), второй Сиваром (Siwar — Victoricus — “победоносным”), третий Труваром (Truwar-fidele — “верным”). Три брата, не имея подходящего случая испытать свою храбрость в мирном королевстве отца, решили отправиться на поиски сражений и приключений в другие земли. Они направились на восток и прославились в тех странах, через которые проходили. Всюду, где братья встречали угнетенного, они приходили ему на помощь, всюду, где вспыхивала война между двумя правителями, братья пытались понять (“разобраться”), какой из них прав, и принимали его сторону. После многих благих деяний и страшных боев братья, которыми восхищались и благословляли, пришли в Руссию. Народ этой страны страдал под бременем долгой тирании, против которой больше не осмеливался восстать. Три брата, тронутые его несчастьем, разбудили в нем усыпленное мужество, собрали войско, возглавили его и свергли власть угнетателей. Восстановив мир и порядок в стране, братья решили вернуться к своему старому отцу, но благодарный народ упросил их не уходить и занять место прежних королей. Тогда Рюрик получил Новгородское княжество, Сивар — Псковское, Трувар — Белозерское. Спустя некоторое время, поскольку младшие братья умерли, не оставив детей, Рюрик присоединил их княжества к своему и стал главой династии, которая царствовала до 1598 года»{579}. Помимо Мармье эту легенду упоминает и Фридрих Штадемунд в 1848 г. Кроме того, следует обратить внимание на еще один показательный факт: если мекленбургские как письменные, так и устные источники знают только форму Сивар, то древнерусские — только Синеус. Данное устойчивое различие свидетельствует не только о самостоятельном происхождении обеих традиций, но и об отсутствии у более поздних авторов попыток согласования их друг с другом. Еще одним фактом, подтверждающим славянское происхождение варягов, является полное совпадение некоторых мекленбургско-прусских и русских дворянских фамилий. В.И. Меркулов насчитал десять таких примеров, причем в трех из них русские предания отмечали, что основатель рода выехал на Русь «из немец». Еще больше примеров связи северорусских фамилий с мекленбургской топонимикой{580}. На западных славян указывает и приведенное выше утверждение Ипатьевской летописи, согласно которой восточные славяне и финноугры решают «поищемъ сами в собе кназа. иже бы володелъ нами и радилъ. по раду по праву»{581}. Очевидно, что эти слова означают желание словен и кривичей найти правителя среди родственных себе племен, близких им по духу, крови и языку, а ими могли быть только западные славяне, но никак не норманны. Первейшая функция призываемого князя в представлении восточных славян заключалась в том, чтобы он «судилъ по праву», праву, как совершенно справедливо подчеркивал С.Л. Гедеонов, славянскому. Однако судить по славянскому праву мог только славянин, но никак не скандинав. Кроме того, часть исследователей понимает летописный текст в том смысле, что между призванными варяжскими князьями и четырьмя племенами было заключено соглашение-ряд. В отношении последнего даже норманисты вынуждены признать: «Однако собственно скандинавская традиция не знает договоров-рядов»{582}. Рассмотрим теперь значение имени основателя русской княжеской династии. Еще С.Л. Гедеонов обратил внимание, что ему соответствуют чеш. raroh и польск. rarog — «сокол». От этого понятия в западнославянском мире образовывались как личные имена (Петр Рериг (Rerig) в Чехии в 1490 г. и польский воевода Ририк в Псковской летописи под 1536 г.), так и название рек и местностей. Так, Рериком называется впадающая в Одер река, упоминаемая в форме Rurica, Rorica{583}. С учетом того что племенное название ободритов означало живущих близ Одера людей, данный факт указывает на существование у них культа сокола еще до переселения в более западные регионы. Это подтверждает и название польского села Rarog на западе страны{584}. Адам Бременский еще в XI в. отмечал, что «ободриты… ныне зовутся ререгами»{585}. С этим племенным названием перекликается и название их главного города Рерика (по мнению А. Гильфердинга, его славянским называнием был Рарог), где был убит отец Рюрика. Очевидно, что не племя и город получили свое название в честь Рюрика, а он получил свое имя в честь символа своего племени. Относительно города норманисты любят указывать, что его название было образовано от скандинавского названия тростника и потому никакого отношения к имени Рюрика иметь не может. Однако возникает закономерный ряд вопросов: разве это единственное из известных скандинавам место на Балтийском море, где рос тростник? Если нет, то почему такое необычное название было дано ими именно этому городу? Почему славяне называют свою столицу датским словом, хоть никаких данных о более раннем присутствии там датчан нет? Окончательно все проясняет история возникновения данной этимологии: «Датская же этимология Рерика появилась в 1939 году в нацистской Германии в процессе далеко не научной патриотической дискуссии, в которой принималась за данность неспособность славян к торговле, градостроительству и мореплаванию, а потому для подтверждения этих утверждений стараниями сразу нескольких историков искалась германская этимология ободритскому торговому центру. Изначально предлагалось выводить Рерик от скандинавского Рёрвикр (“гавань в узком проливе”), от имени германского варварского правителя Берика, норманнского конунга Рерика или Орика и даже “шведского викинга Рюрика, основавшего русское государство”, пока не остановились на версии происхождения Рерика от исл. “рейр” — “тростник”. При выведении этой этимологии не учитывались не только возможные славянские этимологии, но и сам факт самоназвания ободритов как ререгов в XI веке, в результате чего выводы эти нельзя назвать соответствующими общепринятым научным нормам и следует пересмотреть»{586}. Интересно, знают ли современные норманисты происхождение этимологии, которую они так активно используют? Как видим, нацистско-норманистская этимология не выдерживает никакой критики. Следует также отметить, что в ходе раскопок торгового центра возле деревни Гросс-Штрёмкендорф, в котором специалисты видят Рерик, было сделано одно важное открытие: «Могильник датируется периодом 760–811 гг., и находка в нём ладожской керамики является, возможно, самым ранним достоверно подтверждённым археологией указанием на контакты ободритов с землями словен в будущей северо-западной Руси»{587}. Таким образом, археологические данные показывают контакты жителей Рерика с севером Восточной Европы еще до призвания Рюрика и его братьев. Указав, что скандинавский скальд Гуторм прославял своего короля Гакона за то, что тот подчинил себе гнездо вендского сокола, и приведя примеры упоминания аналогичных одинаковых названий племени и князя у славян (личное Драговит при племенном драговиты), С.А. Гедеонов сделал следующий вывод: «Прозвище Рерик могло быть родовым в семействе ободритских князей, родичей нашего Рюрика»{588}. Представление о соколе как о мифическом предке встречается нам в разных концах славянского мира, в частности в южнославянском фольклором, в котором герой прямо говорит:Что ж стрелять мне в серого сокола,
Если сам сокольего я рода{589}?
Как стал тут Вольга ростеть-матереть,
Похотелося Вольги много мудрости:
Щукой-рыбою ходить ему в глубоких морях,
Птицей-соколом летать ему под оболока,
Серым волком рыскать да по чистыим полям{590}.
Рис. 19. Волинский цилиндр, X–XI ее. (Источник: Янин В.Л. У истоков новгородской государственности. Великий Новгород, 2001)
Рис. 20. Ладожский цилиндр IX в.
О том, что подобное совмещение не было случайным, говорит и другая находка. В «большом доме» в Ладоге, построенном около 881 г., был найден деревянный цилиндр диаметром 19 и высотой 15 мм, на боковой поверхности которого были изображены летящий сокол и плетеный крест (рис. 20). Следует отметить, что на тот момент данный дом был самой крупной постройкой в городе, для возведения которого использовались детали от разобранного корабля. В самом здании, не испытавшем каких-либо катастроф, были обнаружены перстень из золота, фрагменты двух стеклянных кубков, амулет в форме топорика, две весовые гирьки, 211 бусин и 32 куска янтаря. Поскольку они были рассыпаны по полу, то, по всей видимости, не представляли большой ценности для его обитателей, связанных с морем и торговлей. На основании всего этого Е.А. Рябинин сделал вывод, что в данном доме находились не просто купцы и дружинники, но располагалась резиденция ладожского наместника и, возможно, путевой дворец Вещего Олега. «В любом случае археологически выявленный объект в Ладоге, который, судя по архитектурным деталям, мог по праву называться дворцовым зданием, хронологически полностью соответствует эпохе княжению Олега»{610}. Следует отметить, что «большие дома» в Ладоге норманисты также пытались представить как результат скандинавского присутствия, однако в конце концов А.А. Кирпичников был вынужден признать: «Ни в Финляндии, ни в Швеции, ни в Прикамье, например, домов, подобных ладожским, пока не обнаружено»{611}. Аналоги им обнаружились совсем в другом месте: по конструктивным особенностям А.А. Молчанова сравнила «большой дом» в Ладоге с княжеской резиденцией в Старгарде{612}. Однако самое интересное заключается даже не в конструктивных особенностях ладожского дворца, а в изображении птицы на найденном в нем деревянном цилиндре, бывшем, судя по всему, игральной фишкой или гадательным жребием. Нечего и говорить, что норманисты незамедлительно постарались истолковать эту находку в своем ключе. В.И. Кулаков поспешил отнести ладожское изображение ко второму типу по своей классификации, изображавшему петуха как птицу-жертву в «стиле Борре»{613}. Более чем показательно, что в другой своей статье этот же исследователь описывал моравскую игральную фишку или жребий IX в. из Микульчиц, на которой были изображены предположительно Перун с луком, козел и дракон{614}. Несмотря на то что данное обстоятельство недвусмысленно указывает на западнославянское происхождение традиции изображения сакральных образов на фишке или жребии, В.И. Кулаков в своем большом стремлении отнести ладожскую находку к скандинавским древностям предпочел не вспоминать о данной аналогии. Поскольку читатель сам может определить, на кого именно больше походит найденное в Ладоге изображение — на жертвенного петуха или летящего сокола, — стоит обратить его внимание на другой аспект данной находки: на теле птицы был изображен двузубец, а точнее, целых два двузубца (рис. 21). Самый крупный был образован сочетанием головы и крыльев, что напоминает нам волинский цилиндр со знаком Рюриковичей. Более мелкий расположен на животе птицы, и, поскольку линии соединены, это не может быть изображением ее лап. Сочетание двух двузубцев с образом сокола уникально и аналогов не имеет. Возможно, подобная необычная композиция была обусловлена опекунством Вещего Олега над Игорем, и далеко не случайно, что этот предмет был найден в резиденции ладожского наместника, который, как предположил Е.А. Рябинин, мог быть путевым дворцом самого Олега. Если это так, то данная находка подчеркивает связь сына и племянника Рюрика с образом сокола.
Рис 21. Два двузубца на Ладожском цилиндре
Рис. 22. Изображения на раннеславянской керамике, Шульцендорф, Германия, VII–VIII вв.
Окончательно разрушают все норманистские спекуляции насчет заимствования Рюриковичами двузубца из Хазарии археологические находки, сделанные на территории Германии. На раннеславянской керамике, найденной в Шульцендорфе, округ Королевский Вустерхаузен, и датируемой VII–VIII вв., мы видим два изображения, на которых люди молитвенно протягивают руки к изображению двузубца{615} (рис. 22). Говорить о хазарском влиянии на севере Германии достаточно затруднительно даже для норманистов. Шульцендорф находится к западу от Одера, то есть в том же регионе, где первоначально жили ободриты и где также отмечается использования названия Рерик-Рарог в топонимике и гидронимии. Следует также отметить, что именно в Вустерхаузене было обнаружено княжеское захоронение, которое, несмотря на разграбление еще в древности, является самым богатым из ныне известных северо-западнославянских захоронений{616}. Хоть обнаружение изображения двузубца Рюриковичей и самого богатого на сегодняшний день западнославянского княжеского захоронения в одном и том же регионе и может быть случайным совпадением, однако вероятность подобной случайности достаточно незначительна.
Рис. 23. Дружина Бориса на древнерусской миниатюре (Источник: Рыбаков Б. А. Знаки собственности в княжеском хозяйстве Киевской Руси Х—ХІІ вв. // СА. 1940. № 6)
Шульцендорфская находка также дает нам возможность приблизиться к пониманию истинного смысла знака Рюриковичей. Благодаря изображенной на керамике сцене мы видим, что двузубец находится на шесте или копье величиной примерно с человеческий рост, которое установлено на каком-то основании. Эта неожиданная подробность находит свою аналогию в Древней Руси: в болгарской летописи Манасии мы видим миниатюру, на которой русское войско Святослава в 971 г. выступает под стягом с древком, вершина которого увенчана трезубцем. В «Сказании о Борисе и Глебе», рукопись которого восходит к XII в., дружина Бориса изображена на миниатюре вместе со знаменами, увенчанными двузубцами (рис. 23). То, что эти памятники письменности и иконографии верно передают традицию использования знака Рюриковичей в качестве навершия на стяге, подтверждает и археологическая находка: на Северном Кавказе было найдено железное навершие, соответствующее знаку Мстислава Владимировича, правившего в Тмутаракани{617}. За исключением «Сказания о Борисе и Глебе» в качестве навершия изображается трезубец, а не двузубец, однако это обстоятельство объясняется последующей эволюцией знака Рюриковичей. О древности подобной традиции свидетельствует то, что на одном из дирхемов Погорелыцинского клада было процарапано изображение стяга с навершием в виде трезубца{618}. Интересно отметить, что, согласно классификации подвесок с данными знаками C.B. Белецкого, древнейшими металлическими подвесками такого рода оказываются подвески из Гнездова и Каукая, у каждой из которых на оборотной стороне был изображен стяг. Знак на Гнездовской подвеске, по мнению С.В. Белецкого, мог принадлежать любому из князей от самого Рюрика до Святополка Ярополчича, а второй — Ярополку Святославичу{619}. То, что на этих двух древнейших подвесках с одной стороны изображался двузубец, а на другой — стяг, указывает на то, что между этими предметами существовала какая-то связь. Связь эту раскрывают рассмотренные выше миниатюры, показывающие, что знак Рюриковичей мог крепиться на верх стяга. Сцена на шульцендорфской керамике находит свое объяснение в указаниях католических авторов на то, что свои знамена западные славяне хранили в святилищах Святовита и Радигоста: «Подобно Святовиту Арконскому боги Радигощские имели свои знамена, к которым лютичи питали чрезвычайное благоговение. (…) Видя перед ратью своею священные знамена, лютичи верили, что идут за своими богами; знамена для них в походе были представлями оставшихся в Радигоще кумиров… Свои знамена сопровождали в поход и жрецы, и, конечно, перед знаменами, как перед изображениями своих богов-покровителей (dii fautores, по выражению Титмара), приносило лютицкое войско в жертву знатнейших между пленными врагами»{620}. Все это показывает, что двузубец был символом какого-то языческого божества и в этом качестве к нему, укрепленному на шесте, молитвенно простирают руки люди. В отличие от хазарского западнославянский материал дает нам не только внешнее сходство с древнейшей формой знака Рюриковичей, но и, самое главное, сходство функциональное, указывающее на креплении его на древке и использование в качестве навершия знамени. Древнейшие формы подвесок показывают, что двузубец Рюриковичей был связан со стягом, а начиная с эпохи балканских войн Святослава мы имеем целый ряд изображений двузубца и трезубца в качестве навершия древнерусских знамен, а западнославянские данные помогают нам понять языческие истоки данной традиции. Тот факт, что двузубец на шесте в качестве сакрального символа фиксируется к западу от Одера уже в VII–VIII вв. недвусмысленно указывает на западнославянское происхождение этого знака Рюриковичей.Глава 12. ПРИЧИНА БЕССМЕРТИЯ НОРМАНИЗМА
Уже приведенных в этой книге фактов более чем достаточно, чтобы поставить точку в затянувшемся трехсотлетнем споре между норманистами и антинорманистами. Однако точка эта, к сожалению, вряд ли будет когда-либо окончательно поставлена. Чтобы разобраться в причине этого парадокса, нам придется ответить на естественный вопрос: как в науке на протяжении целых трех веков могла существовать гипотеза с таким количеством недоказанных предположений, тенденциозных толкований первоисточников, умолчаний, натяжек и даже откровенной подтасовки фактов? Любая другая гипотеза с таким количеством неразрешимых противоречий была давным-давно сдана в архив и представляла бы собой чисто историографический интерес. Норманизм же, напротив, не просто влачит маргинальное существование, а претендует на звание единственно верной и непогрешимой объективной научной истины, периодически занимая доминирующее положение в отечественной науке. И это при том, что с момента своего появления в России несостоятельность норманизма была очевидна уже М.В. Ломоносову, подвергшему его обоснованной и аргументированной критике. Окончательно ошибочность всех основных его положений была доказана в 1876 г. с выходом фундаментального труда С.А. Гедеонова «Варяги и Русь», в котором этот выдающийся ученый убедительно развенчал норманистские мифы. Часть крупных норманистов того времени по крайней мере частично согласилась с критикой С.А. Гедеонова, и мы видели, к каким ухищрениям и запутанным построениям был вынужден прибегать А.А. Шахматов для обоснования своих норманистских построений. Обратившись к истории развития норманизма, мы увидим, что его всплески обычно совпадают с временами материального и духовного неблагополучия Русского государства и общества. В своем исследовании В.В. Фомин убедительно показал, что норманизм стал плодом «великодержавных замыслов Швеции XVII в.»{621}. Однако агрессивные устремления на Восток у этого скандинавского государства появились благодаря резкому ослаблению Руси в эпоху Смутного времени, чуть было не приведшего ее к утрате национальной независимости. В нашей стране норманизм расцвел пышным цветом в мрачные годы бироновщины в 30-х гг. следующего столетия, когда приехавшие в 1725 г. в Россию Г.З. Байер и Г.Ф. Миллер стали обосновывать благотворность германского господства над славянами. Среди понаехавших в Россию в Петровскую эпоху немцев эта идея, в том числе и экстраполированная в прошлое, уже носилась в воздухе. Так, например, ее придерживался приехавший в нашу страну в 1701 г. немец И.В. Паус, бывший одно время одним из наставников царевича Алексея Петровича, а с 1725 г. ставший переводчиком при Академии наук. По заказу Г.Ф. Миллера он переводил на немецкий и латинский языки Радзивилловскую летопись и, по его утверждению, оказал большое влияние на Г.З. Байера. В творчестве этих историков неизбежно отражалась эпоха немецкого засилья при Бироне, которую они проецировали на прошлое нашей страны. И эта идейная установка продолжала господствовать в науке и десятилетия спустя после падения ненавистного временщика. В 1756 г. бывший секретарь Бирона Ф.Г. Штрубе де Пирмонт на торжественном собрании Академии наук в честь тезоименитства императрицы произнес речь, посвященную происхождению российских законов, где указывал, что древние россы были германцами, давшие славянам Русскую Правду, которая якобы более всего сходна со шведскими законами{622}. Поэтому совершенно понятно, что, когда по приглашению Г.Ф. Миллера в Петербурге в 1761 г. появляется А.Л. Шлецер, последний приезжает в нашу страну уже с твердой уверенностью, что русская нация «обязана благодарностью чужестранцам, которым с древних времен одолжена своим облагорожением»{623}. Активно пропагандируя эту идею, он, благодаря протекции соплеменников, быстро получает в России звание ординарного профессора истории. Понятно, что прошедшие выучку у таких наставников туземные норманисты быстро усваивали подобный взгляд на отечественную историю, постоянно подпитываемые комплексом неполноценности по отношению к просвещенному Западу, активно культивируемому с петровских времен, и раболепным желанием хоть как-то приобщиться к этому благотворному источнику. И.Е. Забелин так характеризовал духовную атмосферу той эпохи: «Надо заметить, что учение о скандинавстве Руси провозгласило свою проповедь в то время, когда по русским понятиям слово немец значило ученость, как и слово француз значило образованность. Отсюда полнейшее доверие ко всем показаниям учености и образованности. Само русское образованное общество, воспитанное на беспощадном отрицании русского варварства, и потому окончательно утратившее всякое понятие о самостоятельности и самобытности русского народного развития, точно так же не могло себе представить, чтобы начало русской истории произошло как либо иначе, то есть без содействия германского и вообще иноземного племени. Если у немецких ученых и неученых людей в глубине их национального сознания лежало неотразимое убеждение, что все хорошее у иностранцев взято или принесено от германского племени, то и у русских образованных людей в глубине их национального сознания тоже лежало неотразимое решение, что все хорошее русское непременно заимствованно где-либо у иностранцев. (…) Всякое пререкание даже со стороны немецких ученых почиталось ересью, а русских пререкателей норманисты прямо обзывали журнальной неучью и их сочинения именовали бреднями. Вот между прочим по каким причинам со времен Байера, почти полтораста лет, это мнение господствует в русской исторической науке и до сих пор. Его господству помог, как мы говорили, авторитет Шлецера и еще больше авторитет Карамзина, как выразителя русского европейски образованного большинства, вообще мало веровавшего в какие-либо самобытные исторические достоинства русского народа. И великий немецкий ученый и великий русский ученый смотрели одинаково и вообще на славянский и в особенности на русский мир. И тот и другой почитали этот мир в истории пустым местом, на котором варяги-скандинавы построили и устроили все, чем мы живем до сих пор»{624}. Наконец, нельзя забывать и о том, что все рассуждения о благотворности влияния и господства германского элемента над славянским приходились в буквальном смысле ко двору, поскольку после Елизаветы в жилах всех сидевших на российском престоле Романовых в меньшей или большей степени как раз и текла та самая германская кровь. Хоть начатая еще М.В. Ломоносовым борьба с идеологической бироновщиной и завершилась доказательством полной несостоятельности основных постулатов норманизма С.А. Гедеоновым во второй половине XIX в., однако он вновь начал возрождаться на рубеже столетий, чему способствовало нарастание кризисных явлений в обществе и государстве. В.А. Мошин отмечал, что в последней трети XIX в. студенческая молодежь стала увлекаться нигилистическими и антинациональными идеями, а Ф.М. Достоевский прямо писал о ненависти русских либералов к России, которую они отрицали. Как сейчас, так и тогда в духовном отношении русское общество было очень тяжело больно занесенным извне вирусом самоуничижения, переходящим подчас в самоотрицание. Об этой болезни еще в XIX в. писали Н.Я. Данилевский и Ф.М. Достоевский. В конечном итоге сама жизнь русского народа зависит от того, найдутся у него внутренние силы, чтобы преодолеть эту болезнь или нет. Норманизм является одним из многочисленных симптомов данной болезни и должен рассматриваться именно в этом контексте. Именно на почве нигилизма и антинациональных идей норманизм вновь расцвел пышным цветом, начав подпитываться археологическими «доказательствами», обладавшими большим весом в глазах неспециалистов. О том, до какой степени эти идеи впитывались в плоть и кровь некоторых историков, красноречиво свидетельствует дневник С.Б. Веселовского. 28.03.1918 г. он писал: «Еще в 1904–1906 гг. я удивлялся, как и на чем держится такое историческое недоразумение, как Российская империя. Теперь мои предсказания более чем оправдались, но мнение о народе не изменилось, т.е. не ухудшилось. Быдло осталось быдлом. Если бы не мировая война, то м(ожет) б(ыть) еще десяток-другой лет недоразумение осталось бы невыясненным, но конец в общем можно было предвидеть. Последние ветви славянской расы оказались столь же неспособными усвоить и развивать дальше европейскую культуру и выработать прочное государство, как и другие ветви, раньше впавшие в рабство. Великоросс построил Российскую империю под командой главн(ым) образом иностранных, особенно немецких, инструкторов и поддерживал ее выносливостью, плодливостью и покорностью, а не способностью прочно усваивать культурные навыки, вырабатывать свое право и строить прочные ячейки государства. Выносливость и покорность ему пригодятся и впредь, а чтобы плодиться, придется, пожалуй, отправляться в Сибирь»{625}. Единственные характеристики, которые он находит для своего народа в 1921 г., — это «первобытный, ленивый и распущенный дикарь», завистливый и озлоблений дикарь, «озверевший раб». Из общего представление о природе своего народа С.Б. Веселовский делает совершенно однозначные выводы. Великолепно осознавая как историк, чем обернется для России немецкая оккупация, он тем не менее пишет в своем дневнике 1 марта 1918 г. свои пожелания, стыдливо прикрываясь общественным мнением: «Всякий понимает, конечно, что приход немцев — это позор и принесёт много горя, унижений и экономическое порабощение. Одновременно жизнь под кошмарным разгулом большевистской черни стала настолько невыносимой, что каждый или открыто, или про себя предпочитает рабство у культурного, хотя и жестокого врага, чем бессмысленную и бесплодную, бесславную смерть от убийц и грабителей»{626}. Свое представление о народе он сохранил до конца жизни, несмотря на то что этот столь презираемый и ненавидимый им народ ценой бесчисленных жертв защищал всю страну и его самого от нацистского порабощения. В своей последней записи в дневнике от 20 января 1944 г. он утверждал, что «рядовое быдло остается по-прежнему быдлом, навозом и пушечным мясом». Единственными, кто вызывал у него симпатии в тот момент, была белая эммиграция (при условии, что она не пойдет на союз со Сталиным) да «гордый и честный англосакс». Хоть С.Б. Веселовский изучал историю феодального землевладения и не занимался эпохой призвания варягов, едва ли можно сомневаться в его выводах, обратись он к этой проблеме. Значимость дневника С.Б. Веселовского в том, что он показывает наличие откровенно русофобских представлений у части историков того времени, большинство которых не решались доверять бумаге свои сокровенные мысли. Понятно, что его защитники с готовностью будут рассуждать о страданиях тонкой души интеллигента, потрясенной Октябрьским переворотом. Однако задолго до революции рьяный норманист М.П. Погодин, предки которого были крепостными, именовал кормящего как его самого, так и все образованное общество русского крестьянина «национальным зверем нашим»{627}. Прошедшие соответствующую выучку у немецких наставников, туземные норманисты, стараясь доказать свою принадлежность к европейской образованности и культуре, пытались превзойти своих учителей по части уничижительного отношения как к своему собственному народу, так и к его истории. Соответственно и первое поколение советских историков отчасти было заражено антинациональными идеями. Более чем показательна в этом отношении «Русская история в самом сжатом очерке» М.Н. Покровского — первый советский учебник по истории, удостоившийся восторженного отзыва В.И. Ленина («Тов. М.Н. Покровскому. Тов. М.Н.! Очень поздравляю вас с успехом! Чрезвычайно понравилась мне Ваша новая книга: “Рус(ская) И(стория) в сам(ом) сж(атом) оч(ерке)”…») и многократно переиздававшаяся. По этому учебнику учащимся вдалбливали в головы, что «славяне распадаются на множество отдельных маленьких племен, которые постоянно между собой ссорятся». Соответственно «первые новгородские и киевские князья, которых мы знаем по именам, были шведы по происхождению (что несомненно)… эти шведы были рабовладельцами и работорговцами: захватывать рабов и торговать ими было промыслом первых властителей русской земли. (…) Первые русские “государи” были таким образом предводителями шаек работорговцев. Само собою разумеется, что они ничем не “управляли”; в X в., например, князь и в суде еще не участвовал»{628}. Нечего и говорить, что эта подогнанная под марксистскую схему социально-экономических формаций заведомо искаженная и преисполненная множеством ошибок, неточностей и упрощений картина полностью отвечала соцзаказу новой власти, которая не замедлила официально утвердить этот «сжатый очерк» в качестве учебника для средней школы. В нем также подчеркивалось, что понимание варягов как шведов новейшие историки «часто оспаривали из соображений патриотических, т.е. националистических». Нет надобности объяснять, что означало в условиях тотального господства идеологии пролетарского интернационализма обвинение в национализме. Л.С. Клейн признавал, что, «возможно, Ключевский, наверняка М.Н. Покровский» использовали норманизм «как оружие в борьбе против великодержавного шовинизма», констатируя: «И, пожалуй, тогда, выступив в СССР против норманистского норматива, историк рисковал оказаться в большом подозрении относительно политической лояльности». Он же в своей книге приводит мнение Ф. А. Брауна, радовавшегося в 1925 г. тому, что «дни варягоборчества, к счастью, прошли», и высказывание 1930 г. Ю.В. Готье о том, что «спор решен в пользу норманнов»{629}. Таким образом, даже апологеты норманизма признают, что их гипотеза господствовала в советской историографии по политическим причинам и положение дел изменилось лишь из-за того, что со второй половины 30-х годов норманизм был поднят на щит в нацистской Германии. В ответ советская историческая наука выработала новый официальный взгляд на варяжский вопрос, так называемый «научный антинорманизм», который, в силу целого ряда причин, оказался более чем двойственным. Руководствуясь марксистским учением о примате социально-экономического развития, основной упор был сделан на изучение данных предпосылок возникновения государства у восточных славян. В силу этого вопрос об этнической принадлежности варягов объявлялся несущественным, и, несмотря на накопленный к тому времени громадный материал, представители официальной науки, за редкими исключениями, шли на уступку отечественным и зарубежным норманистам, допуская скандинавское происхождение Рюрика и его окружения. Другой разновидностью «научного антинорманизма» было отрицание существование Рюрика, являвшееся, по сути, из простой попытки уйти от решения сложного вопроса по принципу «нет человека — нет проблемы». Не следует забывать и то, что сам К. Маркс, учение которого с 1917 г. стало обязательным, был ярым русофобом, в результате чего за все время своего существования советская власть не рискнула опубликовать полное собрание его сочинений. Однако даже в опубликованных трудах позиция основоположников научного коммунизма совершенно однозначна: «Существующая ныне Российская империя образует последний сильный оплот всей западноевропейской реакции… Падение русского царизма, уничтожение Российской империи является, стало быть, одним из первых условий окончательной победы немецкого пролетариата»{630}. Исходя из этой цели теоретики освобождения пролетариата все европейские народы делили на прогрессивные, то есть ослабляющие Россию, и реакционные народы, ее усиливавшие. К числу первых, заслуживающих свободы, относились поляки и венгры, к числу вторых, которым свободы нельзя было давать ни в коем случае, относились все остальные славянские народы: «Славяне, давно раздираемые внутренними распрями, оттесненные к востоку немцами, покоренные частично немцами, турками и венграми, незаметно вновь объединяя после 1815 г. отдельные свои ветви, путем постепенного распространения панславизма, впервые заявляют теперь о своем единстве и тем самым объявляют смертельную войну романо-кельтским и германским народам, которые до сих пор господствовали в Европе. Панславизм — это не только движение за национальную независимость; это — движение, которое стремится свести на нет то, что создано историей за тысячелетие; движение, которое не может достигнуть своей цели, не стерев с карты Европы Турцию, Венгрию и половины Германии… Он ставит Европу перед альтернативой: либо покорение ее славянами, либо разрушение навсегда центра его наступательной силы — России»{631}. Таков был интернационализм классиков марксизма, относительно которого даже коммунист Ю.М. Стеклов был вынужден впоследствии признать, что они оправдывали порабощение славян немцами интересами цивилизации, требовали самозаклания славян во имя прогресса и цивилизации, угрожая им беспощадным революционным террором в случае ослушания. Оставляя в стороне моральную, а точнее, аморальную сторону, зададимся вопросом: кто вправе относить тот или иной народ к разряду прогрессивных или реакционных? Карл Маркс? Но почему тогда не Адольф Гитлер? Одной из работ, в которой русофобия Карла Маркса выразилась наиболее ярко, стала «Разоблачение дипломатической истории XVIII века», впервые изданная на русском языке лишь в 1989 г. В ней содержался целый букет русофобских клише, распространенных в Западной Европе. Иван Калита превратил «в систему все уловки самого низкого рабства и применял эту систему с терпеливым упорством раба». Иван III «лишь усовершенствовал традиционную политику Московии, завещанную ему Иваном I Калитой»; «между политикой Ивана III и политикой современной России существует не сходство, а тождество»; «Московия была воспитана и выросла в ужасной и гнусной школе монгольского рабства. Она усилилась лишь благодаря тому, что стала виртуозной в искусстве рабства. Даже после своего освобождения Московия продолжала играть свою традиционную роль раба, ставшего господином. Впоследствии Петр Великий сочетал политическое искусство монгольского раба с гордым стремлением монгольского властелина, которому Чингисхан завещал осуществить свой план завоевания мира»; «Для системы мировой агрессии стала необходима вода», и Петр I превратил Россию «в империю с морскими границами». Этому способствовало «предательство по отношению к Швеции и потворство планам России» английского правительства, а голландских государственных деятелей Петр I «завлек в свои сети». Захватив прибалтийские немецкие провинции, царь «сразу получил орудия» для цивилизации России. Касался Маркс походя и норманнского вопроса, сделав в нем ряд изумительных открытий. Понятно, что Рюриковичи были германские варвары, но, путая эпоху викингов с эпохой Великого переселения народов, основоположник научного коммунизма объявил время деятельности первых русских князей «готическим»: «Готический период истории России составляет, в частности, лишь одну из глав истории норманнских завоеваний»; «Владимир, олицетворяющий собой вершину готической России…». Впечатляет и другое откровение: «Подобно тому, как империя Карла Великого предшествует образованию современных Франции, Германии и Италии, так и империя Рюриковичей предшествует образованию Польши, Литвы, прибалтийских поселений, Турции и самой Московии»{632}. Понятно, что при всей своей обширной эрудиции Карл Маркс историком не был и сведения об истории России черпал из современной ему западноевропейской литературы. Однако для любого историка ошибочность подобных утверждений очевидна. Но это обстоятельство нисколько не помешало ревнителям принципов интеллектуальной честности, научной объективности и «пурификационного подхода» взять на вооружение идеи Маркса. Как вспоминает Г.С. Лебедев, первым учебным заданием ему как члену клейновского семинара стало проштудировать непереведенную тогда работу К. Маркса «Секретная история дипломатии». «Махровый норманизм Маркса стал нашим “секретным оружием”, и оно весьма пригодилось, когда Л.С. Клейн развернул блистательный набор научных аргументов норманизма…»{633} — с удовольствием вспоминает он. Понятно, что его фраза «Маркс был первым марксистом-норманистом» оказывала огромное воздействие на участников, для многих из которых высказывания классиков были непререкаемой догмой. Но, используя это «секретное оружие», борцы за правду в исторической науке сами действовали по принципу «цель оправдывает средства», ничего общего с этой правдой не имеющим. Л.С. Клейн впоследствии, говоря о своем преподавании в университете, признает: «К тому времени я уже давно понимал фундаментальные пороки марксизма, а к советской политике относился сугубо критически»{634}. Некоторые другие участники его семинара точно так же воспринимали норманизм как форму относительно безопасного диссиденства. Вот как вспоминал об этом И.Л. Тихонов: «Такой отход от научного официоза воспринимался и как своего рода “научное диссидентство”, фронда, а это не могло не привлекать молодых людей… Некоторая оппозиционность (само слово-то почти политическое обвинение в те времена!), но не выходящая за рамки дозволенного…»{635} Как видим, при всей своей антикоммунистической настроенности советские норманисты с готовностью восприняли русофобский норманизм Карла Маркса. Крылатая фраза А. Зиновьева «Целили в коммунизм, а попали в Россию» широко известна. Разумеется, нет смысла гадать, куда с самого начала метили Л.С. Клейн и его сподвижники, но попали они туда, куда попали все прочие диссиденты. Сладость запретного плода хорошо известна еще с библейских времен, чем норманисты активно и пользовались. Когда почва была подготовлена, происходил посев. «Не аксиомы, а убедительные доказательства, что… норманны играли весьма заметную роль на ранних этапах Руси, что отражено и в летописях и в археологических памятниках, были вложены в головы студентов-археологов вне зависимости от их специализации»{636}. Однако выше мы видели, что все эти «убедительные доказательства» являются не более чем интерпретацией как памятников письменности, так и артефактов под соответствующим углом зрения. Все это подкреплялось экспедиционной романтикой, распевавшимся студентами «гимном оголтелого норманизма». Десятилетия спустя Н.Ю. Платонова так вспоминала о студенческих годах: «Тогда, в 1974 г., Варяжская дискуссия стала предание. (…) Все это успело обрасти легендами, а главное — песнями.По звездам Млечного Пути легла отцов дорога.
По звездам Млечного Пути драккар в морях летит…
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Мы привели основные аргументы каждой из сторон, доказывавших славянское или скандинавское происхождение Руси. Комплексное сопоставление данных по всем шести критериям, значимых для определения природы варягов, приводит нас к однозначному выводу, что ими были западные славяне. Весьма показательно, что славянская принадлежность варягов следует из анализа каждого критерия и ни один из них не указывает на их скандинавское происхождение. Как видим, западнославянской традиции о взимании дани с восточных славян скандинавская традиция не может противопоставить практически ничего. Еще меньше она может что-либо противопоставить мекленбургским данным о происхождении Рюрика. И контраст по этим двум критериям еще более усилится, если мы примем во внимание тот факт, что территория Скандинавии никогда не подвергалась тотальному опустошению и иностранному завоеванию, благодаря чему сохранила свое культурное наследие в гораздо большей степени, чем многие другие европейские народы. Полабские и поморские славяне, наоборот, были частично истреблены в ходе многовековых кровопролитных войн, а частично ассимилированы немцами, в результате чего то, что сохранилось до наших дней, — это лишь крупицы их наследия. Но даже эти чудом сохранившиеся осколки первоначальной западнославянской традиции неизмеримо превосходят в своей убедительности скандинавские данные, которые по интересующим нас вопросам фактически отсутствуют. «Наполовину иностранное», по признанию самого В. Томсена, слово «вэринг» выходит из повседневного употребления у скандинавов вскоре после окончания их службы у византийских императоров и сохраняется только в исландских сагах. У потомков западных славян слово «варяг» сохраняется в живой речи до начала XVIII в. Саги вообще ничего не знают о Рюрике, но зато на севере Германии память о нем в устных преданиях сохраняется до XIX в. Самые разные данные, от нумизматических до лингвистических, говорят о приоритете западных славян в балтийской торговле, к которой скандинавы подключились в более поздний период и не в таких объемах. Тесные генетические связи новгородцев с западными славянами, устанавливаемые различными науками, сегодня практически ни у кого не вызывают сомнений. Те немногочисленные свидетельства письменных источников, которые норманисты приводят в подтверждение своей гипотезы, вполне поддаются объяснению с антинорманистских позиций. Ряд данных показывает, что как изготовленные в Скандинавии вещи, так и некоторые скандинавы проникали на север Руси, однако для объяснения этих фактов, многократно преувеличенных норманистами, вовсе нет необходимости предполагать скандинавское происхождение варягов IX и большей части X в. Западные славяне достаточно тесно контактировали с викингами как в торговой сфере, так и в военной, заключая с ними временные союзы и образуя в некоторых случаях даже смешанные дружины. Более того, в целом ряде случаев вещи, однотипные тем, которые были найдены на территории Руси и традиционно приписываются норманнам, включая и «молоточки Тора», даже изготовлялись на южном берегу Балтики. Благодаря этому все эти артефакты могли попасть на Русь с западными славянами, они же вполне могли втянуть часть викингов в свое движение на восток, куда впоследствии скандинавы прибывали и самостоятельно. Естественно, не приходится говорить, что каждый член варяжской дружины был обязательно славянин — в ее состав, особенно когда варяги являлись наемниками в других странах, вливались и представители других племен. Однако приведенные факты свидетельствуют о том, что основу варягов на их первоначальном этапе деятельности в Восточной Европе составляли именно славяне, к которым, помимо скандинавов, вполне могли присоединяться группы как автохтонного населения Северной Германии, так и балтов. Однако все эти три дополнительных компонента не играли сколько-нибудь значительной роли и отнюдь не определяли характер варяжской Руси. Славянская принадлежность варягов не предполагает полной изолированности их дружин и позволяет нам непротиворечиво объяснить все имеющиеся факты. Данные самых разнообразных письменных источников, языкознание, ономанистика, археология и антропология независимо друг от друга говорят о весьма незначительном количестве скандинавов на Руси. Всем им резко противоречит картина массового присутствия в нашей стране скандинавов, рисуемая норманистами на основании собственной интерпретации археологических данных. О тенденциозности их трактовки результатов раскопок и подгонке фактов под собственные идеологические установки уже говорилось. Артефакты, которые норманисты приписывают скандинавам и которыми они с таким удовольствием козыряли весь XX в., вполне могли попасть на Русь в результате войны или торговли либо же вообще быть изготовлены не в Скандинавии, а на южном берегу Варяжского моря. Созданная норманистами картина противоречит всей совокупности перечисленных выше наук, поскольку каждая из них пришла к выводу о незначительном присутствии скандинавов на Руси исключительно на своем собственном материале и независимо от данных других отраслей знания. Ни одна из них не говорит о том, что скандинавы составляли большинство правящего сословия в создаваемом государстве и уж тем более о том, что именно они дали имя Руси. Комплексный анализ письменных, лингвистических, антропологических, генетических, топонимических, мифологических и археологических источников показывает существование Руси на берегах Балтийского моря задолго до Рюрика. В то время как письменные источники позволяют предположить существование русов примерно за тысячу лет до знаменитого призвания варягов, антропологические данные углубляют этот период более чем до двух тысяч лет. Независимые друг от друга факты доказывают существование русов и их земли задолго до VIII в., когда, по уверениям норманистов, в результате заимствования славянами финского названия шведских гребцов возникло имя нашего народа. Мы видим, что практически при каждом столкновении с историческими фактами все конструкции норманистов рассыпаются как карточные домики. Научная несостоятельность этой гипотезы была ясна в XVIII в. М.В. Ломоносову, а в XIX в. была окончательно доказана С.А. Гедеоновым. Поэтому ее последующее возрождение и всплеск в наше время были обусловлено какими угодно причинами — политико-идеологическими, комплексом неполноценности, преклонением перед Западом, русофобией, конформистским стремлением быть в русле популярных взглядов, нежеланием глубоко вникать в суть проблемы и т.д., — но только не научными. В научном отношении норманизм мертв с 1876 г. Историческая справедливость требует, чтобы надгробным камнем ему, как научному направлению, был варяжский столп, воздвигнутый новгородцем Валитом-Волитом в честь своей победы над норвежцами. С учетом особенной любви норманистов к шведским гребцам-руотси эпитафией на нем может быть шведская руническая надпись на камне, отражающая аналогичный горький опыт контактов шведских викингов не с выдуманными, а с реальными русами: «Он пал в Хольмгарде, кормчий со своими корабельщиками»{663}. Обратимся теперьк норманизму как идеологии, которая только и может объяснить существование этого явления до сих пор. Проблема происхождения Руси, с самого момента своего возникновения, всегда оставалась полем идеологического боя. В отличие от Столетней войны между Англией и Францией, эта война длится вот уже целых три столетия. В противоположность настоящей войне борьба идеологическая носит бескровный характер, однако это не делает ее менее важной. Начало ее положила борьба великого русского ученого и патриота своей страны М.В. Ломоносова с приглашенными в Россию немецкими учеными. Рабски влача на себе политически и национально обусловленную концепцию Миллера — Шлецера, туземные норманисты пытаются втащить этот давно отживший пережиток прошлого в третье тысячелетие, несмотря на то что это тенденциозное шведско-немецкое наследство противоречит имеющимся фактам, здравому смыслу и вредоносно для русского самосознания. Отдают в этом себе норманисты отчет или нет — вопрос отдельный, который следует решать индивидуально в отношении каждого представителя этого направления. В целом же, пока существует норманизм, всегда актуальными будут оставаться слова М.В. Ломоносова, сказанные в адрес современного ему норманиста Шлецера: «…каких только гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях допущенная в них скотина». Современным норманистам буквально с миру по нитке приходится надергивать хотя бы отдаленно похожие аналогии, чтобы прикрыть фактологическую наготу своей излюбленной идеи. Руотси выводятся ими из Швеции, Рорик — из Фрисландии, знак Рюриковичей — из Хазарии. Затем все это лихо смешивается на восточнославянской почве и полученный винегрет выдается за действительные истоки древнерусской традиции. Поскольку в Скандинавии, Фризии или в Хазарии образ Дажьбога найти не удается, норманист В.Я. Петрухин объявил упоминание «Дажьбожа внука» в «Слове о полку Игореве» «эвгемерической конструкцией». При этом норманистам приходится прилагать титанические усилия, чтобы примирить все эти свои собственные конструкции с недвусмысленными свидетельствами древних источников о том, что русы говорили на славянском языке, клялись славянскими богами, а сами скандинавы оставили крайне незначительный след в языке, культуре, антропологическом облике и генофонде русского народа. Нечего и говорить, что нити у норманистов оказываются гнилыми и рвутся при каждом соприкосновении с историческими фактами. В отличие от этих построений, которые для объяснения древнерусской традиции искусственно притягивают и механически перемешивают между собой разнородные элементы из Швеции, Фрисландии и Хазарии, мы видим, что все они, кроме Руси, а подчас прежде, чем стать известны на ней, уже встречаются нам в одном месте — среди западнославянских племен, живших на севере современной Германии. Только у них мы видим предания о происхождении Рюрика, там же нам встречается русская топонимика, связанные с культом Дажьбога названия и двузубец Рюриковичей. Мы видели, что с момента своего возникновения и по настоящее время норманизм был, есть и будет оставаться идеологическим оружием всех явных и скрытых ненавистников русского народа. Его приверженцы чрезвычайно любят рядиться в тогу научной объективности и беспристрастности, но, как мог убедиться читатель, с действительно научным методом познания истории у них мало общего. Большинство их построений основывается на субъективных допущениях, тенденциозном толковании одной части источников и намеренном замалчивании другой, а также абсолютизации удобных для себя данных. Слово намеренное здесь употреблено не случайно. Применительно к археологическим данным, едва ли кто-то из норманистов сможет доказать, что в СССР археологическая литература из капиталистической Швеции была более доступна, чем соответствующая литература из социалистической ГДР. Применительно к письменным источникам следует сказать, что лишь благодаря многовековой традиции замалчивания части важнейших германо-скандинавских источников, что довольно странно для приверженцев скандинавского происхождения русов, норманизм до сих пор только и сохраняет видимость наукоподобия. Мы видим, что подлинные скандинавские источники однозначно опровергают все построения норманистов, которым почему-то кажется, что они гораздо лучше знают происхождение русов, нежели два средневековых летописца, живших гораздо ближе их к описываемым событиям, — автор ПВЛ на Руси и Саксон Грамматик в Дании. Все это очень плохо сочетаются с научной объективностью. Единственное, в чем им нельзя отказать, так это в ловкости рук, благодаря которой единственно достоверное, по их же словам, скандинавское захоронение на территории Руси превращается в бесчисленные могилы викингов, а из крайне ограниченного количества фактов реального пребывания скандинавов делается псевдонаучный миф об их существенной, если не решающей роли в создании древнерусской государственности, в которой они составили как правящую династию, так и значительную часть господствующего сословия. Претензии норманистов на научную объективность, в которой они систематически отказывают своим оппонентам, на деле оказывается не более чем очередным их мифом. Спрашивается, когда именно норманизм был чистой и беспристрастной наукой? В момент своего зарождения, когда он был призван обосновать шведские великодержавные устремления? Когда первые немецкие норманисты приехали в Россию с твердым убеждением в превосходстве германцев над славянскими дикарями? В эпоху, когда их туземные последователи стремились перещеголять своих учителей по части принижения истории собственного народа, доказывая тем самым свою европейскую образованность? В пору распространения нигилистических и антинациональных идей, переходящих подчас в русофобию в конце XIX в.? Когда примерно в тот же период датские и шведские исследователи не только предавались националистическим фантазиям, да еще и упрекали своих противников в националистической профанации науки? В первое время советской власти, когда норманизм использовался ею как средство борьбы против русского великодержавного шовинизма? В 30–40-х гг. XX в., когда норманизм стал одним из идеологических обоснований для порабощения и уничтожения нашего народа в нацистской Германии? В 60–80-х гг., когда в СССР он являлся одной из безопасных форм научного диссидентства по отношению к существующему режиму? В перестроечную и постперестроечную эпоху, когда он стал обслуживать компрадорский режим? Естественно, современные норманисты, признавая определенную необъективность норманистов прошлого, самих себя считают носителями научной объективности и «пурификационного подхода». Однако претензии на это современных норманистов, игнорирующих часть письменных, археологических, антропологических и генетических данных, на приверженность строгим принципам науки оказываются не более обоснованными, чем и все их остальные построения. На примере одного только XX в. мы видели, что норманизм становился идеологическим оружием сначала марксизма, а затем нацизма и глобализма, каждое из которых было направлено против русского народа. Причину этого понять легко. Геббельс, один из активных строителей предыдущего «мирового порядка», совершенно четко сформулировал: «Отними у народа историю — и через поколение он превратится в толпу, а еще через поколение им можно управлять, как стадом»{664}. Министр пропаганды Третьего рейха знал, о чем говорил. По сути, к этому же стремятся и создатели нынешнего «мирового порядка» во главе с США. А. Зиновьев предупреждал: «Впереди самый страшный этап антирусского проекта: он касается присутствия русских в истории человечества. Сущность этой части проекта — постепенно искажая и занижая вклад русских в историю, в конце концов исключить из памяти человечества все следы их пребывания в истории вообще… Это “вычёркивание” русских из истории уже практически происходит. Причём делается это педантично, планомерно. Такая фальсификация истории не раз делалась в прошлом. А с современными средствами это — заурядная проблема»{665}. Кому-то эти слова могут показаться публицистическим преувеличением. Но вот что писал на основании своего личного опыта академик О.Н. Трубачев: «Почти столь же постоянно я имею дело с многоликой тенденцией — вытолкнуть славян из Европы. Этим занимаются и публицисты от науки, и просто публицисты, а порой и серьезные ученые. Любопытно, что феномен “выталкивания славян из Европы” временами сменяется, перемежается с демонстративными акциями “вхождения славян, русских в Европу” — то ли при Петре I, при Екатерине ли II или при нынешних, когда Европу впопыхах путают с НАТО»{666}. В другом своем интервью А. Зиновьев подчеркивал, что сейчас «осуществляется на деле то, что не удалось Гитлеру: разрушить Россию до основания и выбросить русский народ из истории. Если и не изничтожить совсем, то низвести до уровня третьестепенного»{667}. И именно в этом вычеркивании или выбрасывании нашего народа из истории норманизм, нацеленный на само возникновение Руси и ее народа, следовательно, один из важнейших компонентов национального самосознания, играет одну из ведущих ролей.* * *
Последние комментарии
4 часов 51 минут назад
5 часов 5 минут назад
5 часов 38 минут назад
6 часов 11 минут назад
21 часов 40 минут назад
21 часов 50 минут назад