Без вести пропавший [Борис Семенович Молчанов] (fb2) читать онлайн

Борис Молчанов Без вести пропавший

Глава 1

Сознание возвратилось. В голове гудело, ныла ушибленная нога, саднило плечо. Тело еще чувствовало палящую взрывную волну.

Николай Афанасьев поднялся с земли. Сдернул съехавший на глаза шлем, обернулся к самолету. Пальцы разжались, шлем мягко упал на траву.

Над беспорядочной грудой искореженных обломков металось тусклое угасающее пламя, охваченное каймой тяжелого жирного дыма. Оторванный лист обшивки фюзеляжа валялся в стороне: шесть красных звездочек на зеленом фоне издали походили на цветы.

«Пропала машина… Вовремя сбросил колпак… Уцелел чудом… Фронт я перетянул, где-то у союзников…» Афанасьев провел рукой по растрепанным русым волосам, наклонился и поднял шлем. Прикрывая глаза ладонью, оглядел незнакомую местность. Вокруг расстилались поля, аккуратно разделенные межами. Неподалеку в яркую зелень молодой озими темно-серой крапчатой полосой асфальта врезалась дорога, обсаженная редкими деревьями. За дальней рощей, едва различимые, виднелись крыши городских домов. На чистом темно-голубом фоне четко прорисовывалась островерхая, похожая на копье, колокольня.

Афанасьев повернулся к востоку. Там, за пологими холмами, над горизонтом колыхался, сливаясь с облаками и окрашивая их, красноватый туман. Оттуда доносился, приглушенный расстоянием, гул артиллерийской стрельбы.

«Километров пятнадцать… Зачем погнался за немцем? Какой толк, что сбил его, если свою машину потерял…»

Летчик приподнял руку, взглянул на часы, поднес их к уху. Стекла и стрелок не было, но часы шли. Он еще раз посмотрел на остатки самолета, машинально ощупывая себя, словно все еще не веря, что уцелел, и медленно зашагал к дороге, слегка волоча ушибленную ногу.

Память с трудом восстанавливала последовательность событий. Только что минувший воздушный бой показался странно далеким. Как это было? Возвращались с задания… Нежданно столкнулись с десятком мессеров, внезапно вынырнувших из-за облаков… Атака… Грохот боя, бегство противника на запад. Отчаянный поединок с фашистским асом, упорно тянувшим к своему аэродрому. Заход с хвоста и снизу — как его было достать иначе? Близкий разрыв снаряда, подбросивший самолет, горящая плоскость. Тщетные попытки сбить пламя, мучительные усилия перетянуть фронт. Вернуться к своим было нельзя. Так лучше взорваться в воздухе, чем сесть на землю врага… Приземление, похожее на падение, спасительный толчок, вышвырнувший из самолета, жгучий вихрь взрыва…

Афанасьев неторопливо брел по пустынному шоссе. Миновал развалины дома, надвое рассеченного бомбой, будто гигантским топором. Возле дома зеленели не тронутые огнем плодовые деревья. Огибая сад, дорога круто сворачивала вправо. Летчик пошел напрямик через кусты смородины, усыпанные клейкими пахучими листочками. Снова ступил на асфальт, ускорил шаг и сразу остановился, будто натолкнулся на препятствие. У обочины дороги, приткнувшись к кустарнику, стоял приземистый «Виллис»; двое военных возились у мотора. Афанасьев метнулся в сторону, прижался к дереву, рванул из кобуры пистолет. Серо-зеленая спина распрямилась, человек обернулся. Афанасьев узнал форму американского сержанта.

«Фу, черт!.. Зря испугался».

Он выскочил из засады, прихрамывая побежал к автомобилю.

Высокий тощий американец с несуразно длинными руками что-то крикнул своему товарищу. Тот повернулся так стремительно, что даже подпрыгнул на месте, комично выпучил глаза под густыми рыжеватыми бровями.

— Алло! — закричал Афанасьев. — Мистеры! — Иных слов у него не нашлось, он не говорил по-английски.

Сержанты инстинктивно схватились за оружие, но тотчас отдернули руки и заулыбались. Высокий шагнул навстречу Афанасьеву, и размашистым открытым движением протянул правую руку.

— Хэлло! Ду ю спик инглиш?

— Нейн… нет… ноу… — забормотал Афанасьев и, осознав комичность своих слов, рассмеялся, показывая ровные крепкие зубы.

Захохотали и оба американца — громко и непринужденно, как видно от души. Сквозь смех быстро заговорили между собой. Рыжий сержант обеими руками потряс руку Афанасьева столь энергично, словно хотел оторвать ее.

Затем ткнул пальцем в орден Ленина, видневшийся через прореху комбинезона, сказал радостно: — Ленин… Раша… — снова засмеялся, ударил себя кулаком в грудь и выпалил: — Вэри гуд! Джонни О’Хара. Джонни!.. Уан момент! — сделав замысловатый жест, он поспешно отошел и стал рыться под сиденьем машины.

Высокий, улыбаясь одними глазами, попытался объясниться. Он растопырил руки, изображая крылья, нагнулся, балансируя на одной ноге и воспроизводя губами звук самолета. Быстро присел на корточки, коснулся ладонью земли.

— Бум! — вскочил, рассмеялся, широко разевая рот. — Иесс?

— Иесс… Иесс… — Афанасьев закивал головой. — Правильно понял, дружище. Сбили!

— Збили? — недоуменно повторил американец, что-то соображая. Кивнул головой и добавил вежливо:

— Олл райт!

Джонни вышел из-за машины, осторожно неся в вытянутых руках бутылку водки, два стаканчика и пачку печенья в цветистой обертке.

— Рашен… Русска виска… — он нарочно коверкал слова, думая, что так понятнее. — Плиз, камрад!

— О’кей! — радостно воскликнул высокий, щелкнул себя по воротнику и снова расхохотался.

Первым выпил Афанасьев. — За дружбу, камрады! — Сержанты закивали. — Иесс… Иесс… Камрад! — Афанасьев отдал стаканчик, хлопнул ладонью по бутылке и, не придумав, как нагляднее выразить удивление, высоко взметнул брови и широко раскрыл светло-голубые глаза.

— Русская водка? Откуда?

Американцы догадались. Высокий поднял стаканчик над головой и воскликнул весело и дружелюбно:

— Эльба! Совет!

— Эльба… — повторил Афанасьев. — Теперь понятно.

Теплое чувство к этим бесхитростным, добродушным людям охватило Афанасьева. Видимо, эти парни уже встречали советских людей. Уже успели их полюбить.

— Карош! — пробормотал второй сержант и не спеша, со вкусом, допил водку.

— Фредди! — сказал высокий и уколол себя острым ногтем под левый нагрудный карман. — Энд ю? — Он коснулся вытянутым пальцем плеча Афанасьева.

Афанасьев понял и протянул руку.

— Николай… — с расстановкой четко выговорил он. — Николай Афана… сье… в.

— Гуд… карош, — любезно ответил Джонни и приготовился снова наполнить стаканчики.

Автомобильный гудок заставил их обернуться. Со стороны города приближалась открытая машина. За рулем сидел солдат, на заднем сиденье развалился молодой щеголеватый офицер — тонкий, белобрысый, с маленькой птичьей головой.

Сержанты присмотрелись и, по-видимому, узнали подъезжавших. Они быстро и взволнованно заговорили между собой. Афанасьеву показалось, что они испугались. Фредди торопливо убрал под сиденье бутылку и стаканы.

Автомобиль остановился рядом с «Виллисом». Офицер, небрежно козырнув, соскочил на дорогу, что-то коротко сказал высокому сержанту. Они отошли метров на десять и остановились. Офицер о чем-то расспрашивал, сержант, стоя навытяжку, отвечал.

Джонни энергично пожал плечами и сдвинул на ухо пилотку, обнажив рыжеватые волосы. Вытащил пачку сигарет с тощим верблюдом на этикетке, протянул ее Афанасьеву. Афанасьев отрицательно мотнул головой и легонько сжал протянутую руку. Спасибо, мол, не курю.

Высоко над землей, вычерчивая в светлом небе четкий клин, быстро проплыл косяк диких гусей. Одна птица отстала и с жалобным криком пыталась догнать уходящую стаю.

Офицер не спеша подошел к Афанасьеву, улыбаясь еще издали.

— О, здравствуйте, здравствуйте! Вы русский летчик? Так приятно… Мы видели, как садился ваш самолет. И вот… Я приехал за вами. — От удивления Афанасьев онемел на секунду. Американец говорил по-русски вполне правильно, лишь с чуть заметным акцентом.

— Здравствуйте… — машинально сказал Афанасьев. — Неужто вы… Вы говорите по-русски?

Американец улыбнулся еще шире, наклонил голову и протянул руку.

— Как видите, говорю… Рад приветствовать союзника на нашей земле. Я довезу вас в штаб.

Афанасьев крепко сжал узкую холеную ладонь офицера. Родная речь сразу внушила симпатию к новому знакомому.

— Спасибо, огромное… Только мне не в штаб нужно, а туда! — Он махнул рукой в сторону далекого зарева. — Самолет горел, я сел здесь вынужденно… Как вас зовут?

— Лейтенант Картрайт. А вас?

— Афанасьев. Тоже лейтенант.

Николай повернулся к сержантам, молча стоявшим у своего автомобиля. Фредди и Джонни широко улыбнулись, одинаково подняли правые руки.

— Гуд бай!

— Гуд бай, друзья! Счастливо! — растроганно сказал Афанасьев, уже начиная привыкать к чужой речи.

Картрайт открыл дверцу, любезно пропустил Афанасьева, затем сел сам. Автомобиль тронулся, круто набирая скорость. Афанасьев оглянулся, снова помахал рукой оставшимся.

— Чудесные ребята! — пробормотал он.

— У нас все такие. Мы любим русских. Две великие нации, — как бы пояснил Картрайт, хотя к нему и не обращались.

Машина мчалась с огромной скоростью. Мелькнул столб с надписью «Берлин 160…» Дальнейшее прочесть не удалось.

Глава II

Официальный разговор в кабинете майора Джекобса, тучного плешивого человека с неприятным скрипучим голосом, был довольно коротким. Майор задавал вопросы о частной жизни Афанасьева — о его возрасте, семье, месте рождения. Поинтересовался планами и надеждами на будущее и почти ничего не спросил о причинах вынужденной посадки. Майор объяснялся по-русски с трудом и часто прибегал к помощи Картрайта.

— Я… днях… обещай вернуть вас Россия, — сказал майор на прощание. — Пока поживайте с нами.

Он дружески потрепал Афанасьева по плечу, сказал несколько слов Картрайту по-английски и отпустил их.

— Скоро ли я вернусь к своим? — поинтересовался Афанасьев, едва они вышли из кабинета майора.

— Скорее, чем вы думаете, — заверил Картрайт. — Если у вас будет большое желание. — Он добродушно рассмеялся. — Но если понравится у нас — живите сколько захочется. Торопиться, собственно, незачем.

Афанасьев сдержанно улыбнулся.

— Спасибо. Но я тороплюсь. Вы сообщите нашему, командованию обо мне?

— О, конечно, конечно! Но вы нас обижаете. Так спешить… от друзей.

От друзей! После встречи союзных войск на Эльбе слово «друзья» показалось естественным. В самом деле разве сержанты на дороге не встретили, как друзья? А Картрайт — воплощенная, даже чуть сладковатая, любезность. Пусть считают себя друзьями… беды в том нет.

Пораздумав, Афанасьев решил, что все сложилось неплохо. Пожалуй, при самом критическом отношении, ему не в чем упрекнуть себя. Он сделал все, что мог. Вообще это «приключение» (так он именовал события) могло обернуться гораздо хуже. Ведь он жив, даже не ранен. И, что самое главное, он не в плену, а в гостях у союзников. У товарищей по оружию. Конечно, тяжело оторваться от родной обстановки. Но и любопытно, очень любопытно. Увидеть «тот мир» своими глазами. Будет о чем порассказать и товарищам, и матери, и Тоне… Через несколько дней он вернется, и все пойдет по-старому. Так ему обещали, и нет оснований не верить. Отдохнуть немного — тоже неплохо, раз уж иначе нельзя. «Меня приютили и обласкали, — размышлял он, — надо и мне быть любезным. Погощу у них денька три-четыре. Заодно присмотрюсь к ним, познакомлюсь с союзниками. Интересно поглядеть, как они живут… чем дышат… Не будем вешать носа, все хорошо…»

Знакомство с американцами и их образом жизни началось в тот же вечер на банкете в компании офицеров. Все они были чистенькие, отутюженные, в новенькой форме. «Штабные», — несколько презрительно (как всякий фронтовик) подумал Афанасьев.

Советского летчика радушно угощали, за ним ухаживали, как за дорогим гостем. Пили за его здоровье, объяснялись в дружбе и любви. Правдивый по натуре, Афанасьев верил словам и принимал все за чистую монету.

Однако кое-что во время банкета удивило Николая. Ему показалось, будто некоторые офицеры относятся к Картрайту свысока, даже игнорируют его. «Почему бы, ведь он славный малый», — недоумевал Афанасьев. Но раздумывать не хотелось, да и некогда было. И Афанасьев решил, что он просто ошибается.

Утром Картрайт предложил поехать на экскурсию для ознакомления с американской армией. Афанасьев охотно согласился, и они долго осматривали тыловые службы войск. Николай Афанасьев видел везде приветливые лица, слышал радостные возгласы. Ему охотно показывали самолеты, танки и орудия, любезно отвечали на вопросы. Афанасьев невольно гордился: он представитель Советской Армии и ему оказывают такое доверие. Впрочем, ничего нового он не узнал. «Или они старье показывают, или техника у них не блестящая», — решил Афанасьев после экскурсии.

Обедать Афанасьева пригласили в офицерский клуб и там снова гостеприимно угощали, опять говорили любезности и комплименты. Несколько раз снимали на память и дарили свои карточки. Много смеялись, дружески хлопали по плечу, приглашали приезжать в гости после войны. Картрайт в шутку пожаловался на хрипоту — так много пришлось ему говорить в качестве переводчика. Вечером, не слушая возражений, Афанасьева затащили в офицерское кафе. Здесь веселье стало еще более бурным. В кафе были не только военные: были штатские мужчины, были разряженные женщины. Между столиками танцевали, подпевая оркестру. Когда смолкал джаз и все рассаживались по местам, на эстраду выходили артисты. Трещали аплодисменты, звенели бокалы, слышался смех. Изобилие вин всевозможных марок, шелк и бархат платьев, обнаженные женские плечи — войны здесь не чувствовалось. Все это — и люди, и обстановка — совсем не походило на суровую сдержанность ближних тылов нашей армии.

Сперва Афанасьев жил в скромном номере гостиницы. На третий день поутру Картрайт радостно сообщил, что нашел наконец уютную квартиру «для дорогого русского гостя».

— Зачем мне квартира? — удивился Афанасьев. — На двое-трое суток. Не стоит.

Картрайт фамильярно хлопнул его по плечу.

— Очень стоит, дружище! А вдруг задержитесь. Да и удобнее вам будет… Кроме того, так распорядился майор. Собирайтесь, поехали.

Пришлось согласиться.

Афанасьев поселился в покинутой владельцами вилле, прятавшейся в тенистом саду. Вилла называлась «Под каштанами» и, по-видимому, принадлежала богатым людям. Война пощадила здание, сохранился и сад, и фонтан, и массивная узорчатая решетка. Но мебель и утварь были разграблены — Афанасьев заметил это с первого взгляда. Отведенные ему комнаты — столовую и спальню — наспех обставили случайными вещами, взятыми с какого-то склада.

— Изрядно здесь потрудились прежние жильцы. Все растащили, дьяволы, — ворчал Картрайт, помогая Афанасьеву расположиться в новом жилище.

Вместе с Афанасьевым, на кухне виллы поселился угрюмый солдат с черной повязкой на глазу. Солдат прислуживал Афанасьеву так усердно и назойливо, что скорее походил на заботливую няньку, нежели на денщика. А временами казался сторожем, зорко следящим за своим поднадзорным. Солдат ни слова не понимал по-русски, изъясняться с ним приходилось жестами и немногими, уже заученными, английскими словами.

Картрайт вел себя как человек, встретивший друга после долгой разлуки. Он не расставался с Афанасьевым с утра до ночи и как будто позабыл свои служебные обязанности.

— Мне поручили развлекать вас. Я выполняю приказ, — смеялся он, отвечая на прямой вопрос Афанасьева. — Но это самый приятный приказ за всю мою службу. Вы мне очень симпатичны. Догадайтесь, чем вы мне понравились?

— Чем? — полюбопытствовал Афанасьев.

Американец стал необычно серьезен.

— Вашим прямодушием, — тепло ответил он. — Я тоже прямодушный и простой человек. Верю людям и сам не хитрю. У нас с вами сходство.

«Нет, ты не простой, — подумал Афанасьев. — А какой ты — не разберу… Прямодушие… вера в людей. Значит и он заметил. Эх, и поганый характер у меня…»

После переезда на виллу жизнь Афанасьева изменилась. Почти неощутимо вокруг него создалась словно незримая изгородь, обособившая его от окружающего. С солдатами он почти не встречался; в офицерский клуб и кафе его больше не приглашали. Обедал и ужинал он дома, иногда один, а чаще с Картрайтом. Выходили они из дому обычно вместе.

Афанасьев подивился перемене, чуть-чуть поскучал, но в душе обрадовался. Не лежало, ох как не лежало сердце к веселью, покуда шла война.

Много времени Афанасьев проводил у радиоприемника. Слушал московские передачи, будто музыкой упивался родной речью. Оставаясь в одиночестве — ранним утром и перед сном — читал. Картрайт раздобыл русские книги, и Афанасьев жадно тянулся к ним. На фронте мало удавалось читать, а русские буквы, русские слова просто радовали глаз.

Картрайт добросовестно старался занять и развлечь гостя. В один из первых дней он заявил, что хочет научить своего друга карточным играм — покеру, бриджу и другим. А когда тот научится — соберется небольшая компания и они будут чудесно проводить время. Разбросав по столу роскошные атласные карты, Картрайт соблазнительно расписывал прелести карточной игры. Из любопытства Афанасьев просмотрел карты (уж больно хороши), но учиться отказался.

— В «дурака» можно, от скуки, — сказал он. — А азарт мне чужд и непонятен.

— Вот как, — разочарованно протянул Картрайт, и так сильно перегнул карту, что она едва не сломалась. — Уж будто в России совсем не играют в карты?

— Не знаю, — честно признался Афанасьев. — Никогда не интересовался.

— Напрасно, — раздраженно сказал Картрайт. — Вы много потеряли.

Он задумался, глядя на разбросанные карты, сплетая и расплетая над столом тонкие пальцы с наманикюренными ногтями.

— Напрасно, — повторил он, еле выцеживая звуки из сжатых губ. — Напрасно. Как можно жить без игры — не понимаю. Игра, риск — дело, достойное мужчины… — Он фальшиво рассмеялся, маскируя недовольство. — Вся наша жизнь — игра! Как будто так говорит Герман в вашей чудесной «Пиковой даме»?

— Не совсем, но почти, — согласился Афанасьев. — Но Герман — игрок.

— Игрок, — задумчиво и почти нежно произнес Картрайт. — Игрок… да… — Он тряхнул головой и стал собирать карты. — А вы любите музыку? Любите вашего Чайковского?

И Картрайт заговорил о музыке, стараясь замять предыдущий разговор. Афанасьев охотно поддержал тему. Музыку он любил, слух имел хороший и сам недурно играл на баяне. Конечно, он любит Чайковского. И Глинку, и русские песни, и музыку советских композиторов. А разве в Америке знают русских музыкантов?

Картрайт улыбнулся и, словно щеголяя познаниями, стал перечислять произведения Чайковского и Рахманинова. Он знает и любит этих композиторов. Так он говорил. Афанасьев верил и конфузился. «А я не могу назвать ни одного их музыканта… Досадно…» Откуда взялась досада, он не знал.

— Где вы так здорово научились по-русски? — грубовато спросил он. — И откуда вы знаете нашу культуру?

— О… о… Я не исключение, — томно протянул Картрайт. — Многие американцы во время войны изучали русский язык — язык великой нации. И русскую музыку и русскую литературу… — Он приспустил веки и посмотрел на Афанасьева глазами-щелочками. — Мы не прочь позаимствовать чужую культуру. Особенно более высокую, чем наша. Я говорю искренне, не примите за комплимент!

Впервые, не то в тоне, не то в словах собеседника Афанасьеву почудилась фальшь. Но только на мгновение. Он тотчас отогнал эту мысль. «Вздор. Зачем ему лгать?.. Он не плохой мужик, этот Картрайт, право не плохой…»

Неслышно ступая по ковру, в комнату вошел угрюмый солдат с бутылкой вина и бокалами на массивном серебряном подносе.

* * *

Когда Афанасьев оставался наедине с Картрайтом, американец частенько заговаривал о личном. Расспрашивал своего гостя о родственниках, о его намерениях, мыслях и чувствах. Есть ли у Афанасьева невеста, или просто девушка? Май герл, как говорят в Америке. Живы ли его родители, есть ли братья и сестры? Каково их материальное положение, не бедны ли они?..

— Бедны, почему бедны? — простодушно удивлялся Афанасьев. Картрайт пожимал плечами, словно затрудняясь объяснить свою мысль и отвечал уклончиво. Мол, дескать, он слышал, что в Советской России все живут бедно.

— Да, пока мы живем еще не богато, но мы и не нуждаемся! — возражал Афанасьев.

И снова Картрайт пожимал плечами, и было непонятно, что он хочет этим сказать. Такой жест он часто употреблял без всякого повода и эта привычка порой раздражала Афанасьева.

— Но ваши люди тоже любят деньги? Не правда ли? — ехидно спрашивал американец. — Недаром же у вас выигрыши по займам… — Картрайт глядел победоносно: поддел, мол.

— У нас ценят деньги, это верно. Но только честно заработанные, — парировал Афанасьев, сознавая в душе, что он не совсем прав, что встречаются еще люди, которые рады всяким деньгам — честным и нечестным.

Подобные разговоры бывали неоднократно. И всякий раз у Афанасьева возникало неприятное чувство. Уж очень много, с большим воодушевлением говорил американец о деньгах. И больно ловко связывал казалось бы отвлеченные, денежные проблемы с Афанасьевым и с его родными.

Значительно реже, обиняком, не проявляя интереса, как будто речь шла о несущественном, Картрайт заговаривал о жизни в Советском Союзе. Он говорил о промышленности и об искусстве, о быте и человеческих отношениях и всегда отзывался одобрительно о советских людях. Хотя тут же оговаривался, что, к сожалению, мало знает Россию. Что хотел бы узнать ее получше. Начинались вопросы. Но американец выспрашивал тактично и неназойливо — простая любознательность и ничего больше!

Потеряв связь с близкими, дорогими людьми, Афанасьев подчас испытывал потребность говорить о них. Поэтому он охотно рассказывал Картрайту и о матери, и о сестре, и об оставшейся в Калуге невесте… Милое сердцу минувшее — разве откажешься от желания мысленно пережить его вновь?

…Сорок третий год, солнечные дни бабьего лета, многоцветность поредевшей листвы в роще за рекой. Запах прели и грибов в осиннике. Это был отпуск перед отправкой на фронт. Слова любви и верности, и обещания… обещания. Обещания и надежды накануне разлуки, в тот день, когда наступила двадцать первая годовщина его жизни…

Война, порой беспощадно рвавшая людские связи, спаяла их еще крепче, несмотря на два года разлуки. Теперь война кончается, только недели, а не годы отделяют их друг от друга. Так думал Афанасьев, уверенный в скором свидании с близкими.

С готовностью Афанасьев говорил и о жизни в Советском Союзе. Без пафоса и прикрас он честно рассказывал обо всем, что довелось ему видеть и пережить на Родине. Но едва речь заходила о войне и о Советской Армии — случалось Картрайт затрагивал и эту тему, — Афанасьев сразу замыкался, превращался в неразговорчивого, ничего не знающего человека.

Картрайт не только расспрашивал; он много рассказывал о своей стране, не скупился на похвалы американскому образу жизни. Афанасьев не возражал из деликатности: он чувствовал себя гостем, это обязывало быть сдержанным. «Сейчас они наши союзники, вместе воюем. Что мне до их убеждений, у меня свое… Ведь они ничего не навязывают…»

Картрайт при всяком удобном случае выпячивал дружбу между Соединенными Штатами и Советским Союзом.

— Среди нашего народа, — говорил он, — большинство уверено, что русские и американцы найдут общие интересы. Напрасно вы не хотите узнать нас ближе. И на Эльбе так было… Разве мы не друзья? Мы хотим подробно изучить Россию, а это так трудно.

«А зачем вам это? — думал Афанасьев, чувствуя инстинктивное недоверие к собеседнику. Однако он не возражал. — Ладно, изучайте. Для истинных друзей у нас всегда открыты двери».

Незаметно минула неделя. Положение Афанасьева не изменилось. Он начал беспокоиться и тосковать. Не скрываясь, говорил Картрайту, что «пора до дому». Погостил и хватит!

Картрайт уклонялся от прямого ответа.

— Повремените, — упрашивал он. — Не от меня зависит… Да и зачем спешить на фронт. Жизнь вам надоела, что ли? Война, хвала господу, кончается. Справятся там и без вас.

Однажды, когда Афанасьев был особенно настойчив, Картрайт высказался более определенно:

— Терпение! Скоро все узнаете. А пока скажу одно: оставаясь у нас, вы сможете принести большую пользу общему делу, нежели на фронте. Драчунов там хватит и без вас. Поверьте опыту! Ведь я бывший фронтовик!

«Ой, врет! — подумал Афанасьев. — А может и воевал. Шут его разберет…»

— Какую пользу я смогу принести здесь? — спросил он в упор.

Картрайт взметнул ладони, словно защищаясь.

— О! Это пока секрет и большой. Никому ни звука! Верьте мне, это правда!

— Сомневаюсь! — сумрачно буркнул Афанасьев. — Но бросим болтовню. Я должен вернуться — и баста!

— Говорю вам — вернетесь. Только попозже… Не будем ссориться. А пока… в виде дружеской услуги. Чтобы вы меня не бранили за задержку. Хочу вам предложить маленькое дельце. Прекрасный бизнес, чистая игра! Вы можете приобрести по дешевке, почти даром. Из трофейных вещей, понимаете? Костюмы, пальто, часы, даже драгоценности. Для вашей невесты. Хотите?

Афанасьев расхохотался прямо в лицо американцу.

— Я хочу, чтобы вы пошли к черту! Вот чего я хочу! Другому я дал бы по морде. Но вам прощаю… по дружбе.

У Картрайта было такое удивленно-обиженное лицо, что Афанасьев смягчился.

— Не сердитесь за резкость, — сказал он. — Мы просто друг друга не понимаем. Разная психология.

Картрайт слабо улыбнулся.

— Я не сержусь, но удивляюсь. Мое предложение вполне честное. Я повторяю: игра чистая.

— Чистая игра — если я куплю вещи в магазине на заработанные деньги! — отрезал Афанасьев, снова закипая. — Не говорите со мной об этом никогда!..

— Ладно, — неожиданно добродушно согласился Картрайт. — Не хотите, не надо.

Не успел Афанасьев остыть и толком разобраться в охвативших его чувствах, как Картрайт огорошил его еще более неожиданным предложением.

Американец заговорил о своих дружеских чувствах и досаде по поводу предстоящей разлуки. Помолчал немного, а потом, словно только что надумав, сказал:

— Есть у меня желание, или скорее просьба. Надеюсь не откажете? Хотя, по совести, я боюсь. Вдруг снова рассержу.

— Не бойтесь. Коли желание хорошее — валяйте смело!

Картрайт рассмеялся.

— Думаю — не плохое. У нас в Штатах есть обычай делать друзьям подарки. На память. Особенно перед разлукой. Ну, вот. Мы скоро расстанемся, как это ни жаль. Я хочу, чтобы вы меня не забыли.

— Я не забуду и без подарка, — сказал Афанасьев.

— Вы гость! — строго заметил Картрайт. — И не возражайте! Как это у вас говорят? Со своим уставом не лезь в монастырь… — Он захохотал и хлопнул Афанасьева по плечу. — У меня есть вещь, мне не нужная. Я подарю ее вам. Эта вещь — маленький спортивный автомобиль.

Пришел черед изумиться Афанасьеву.

— Автомобиль, — пробормотал он. — Автомобиль… мне?

— Да, вам… — Картрайт говорил уверенно. — Что тут плохого? Друг дарит сувенир. Ведь вы и во сне видите себя за рулем. Верно?

Это была правда. Афанасьев мечтал об автомобиле с детских лет. С возрастом желание усилилось. Это было одно из тех, порой несбыточных мечтаний, которыми богата юность. И вот ему предлагают автомобиль. В подарок, в знак дружбы. Ах, если бы предложение сделал наш, советский человек! Взял бы тогда, или нет? Если от друга, то конечно. Но Картрайт! Чуждый человек, потемки, а не душа. И, притом, иностранец. Какой он друг… одни слова. Может быть он и искренен, пусть он хороший человек, но… — «К черту! — мысленно перебил себя Афанасьев. — Балда ты! У тебя все хорошие, доверчивый ребенок! Что я о нем знаю? Ничего. Значит точка…»

— Благодарю за предложение. Я очень тронут, — с чуть заметной иронией сказал Афанасьев. — Но принять ваш щедрый подарок не могу.

— Почему?!

— По многим причинам. Это у нас не принято. И мы далеко не друзья, не обижайтесь. И еще… Знаете что? Подарите мне лучше вашу авторучку. А я вам… Но у меня ничего нет…

Картрайт обиделся и ушел не попрощавшись.

Афанасьев крепко задумался. Так много впечатлений за один день. Что-то тут не совсем ладно. Что — сразу не поймешь. Опять фальшь… Но зачем, зачем ему фальшивить? Что за корысть? А это намерение подарить автомобиль? Ужели и вправду по дружбе; или здесь некая тайная цель. «Какая! На что я ему нужен! Так упорно напрашивается в друзья…» Десятки подобных вопросов приходили на ум и оставались безответными. Из своих размышлений Афанасьев сделал бесспорный вывод: надо быть начеку. Но главное — скорее, скорее домой, к своим!

Картрайт дулся недолго. В тот же день они ужинали вместе.

— Сегодня я виделся с майором, — сказал Картрайт, со вкусом закуривая сигару и разливая по рюмкам коньяк. — Майор обещал быстро закончить ваше дело. То есть быстро отправить вас в Россию. Сплендид! Не правда ли?

— Этого слова я не знаю.

— Ах, да, верно. Сплендид — это по-русски… замечательно, что ли. — Картрайт поднял рюмку и посмотрел на свет. — Французский. Благородная жидкость. Выпьем! За ваше возвращение! За дружбу русского и американца!

— Выпьем! — согласился Афанасьев.

Они чокнулись и выпили.

— Ну как? Оценили? — спросил Картрайт.

— Что? — не понял Афанасьев.

— Да коньяк же! Высшей марки… нектар. — Картрайт почмокал губами и отставил рюмку. — Эту бутылку и сигару я получил от майора. Тот за сигары и коньяк отца с матерью отдаст. Вообще он чудак: и дома, и на службе. Представьте, что он надумал относительно вас. По-моему, глупость, но передать я вам обязан. Только не сердиться, уговор!

— Ладно. Зачем сердиться на чудака?

— Золотые слова! Ваше здоровье!

Сквозь сигарный дым улыбка американца показалась Афанасьеву ехидной. Возможно, померещилось.

— Так вот, — медленно продолжал Картрайт. — Джекобс просил предложить вам… Остаться у нас месяца на два. При штабе в качестве консультанта по русскому оружию. Разумеется, официально, с согласия вашего командования. Так сказать, обмен специалистами. Но мне кажется вы не согласитесь.

— На этот раз угадали, — сухо сказал Афанасьев. — Конечно, нет!

— Чудесно! — Картрайт как будто обрадовался. — Но я должен высказать все. Понимаете — служба… Майор предлагает следующие условия: тысяча долларов в месяц, прекрасный особняк, автомобиль, полная свобода. И очень мало работы. Выигрышные условия, не так ли? Все равно нет? Или подумаете?

— Нет! — твердо сказал Афанасьев. — Вы сами назвали это глупостью. А майору я удивляюсь. Независимо от моей воли командование меня не отпустит. Я фронтовик, а не штабной.

— Это мы бы уладили! — быстро возразил Картрайт. — Важно ваше согласие.

Афанасьев покачал головой, поправил сползшую на лоб прядь.

— Не будем повторяться! Лучше скажите: когда я вернусь в свою часть?

— Когда? Гм… гм… Думаю через неделю.

— Слишком долго! Война поди кончится.

Картрайт стукнул по столу костяшками пальцев и потянулся к бутылке с темно-золотистым напитком.

— И слава богу! Живы останетесь, а я не потеряю друга… Но довольно о делах. Вот чудесное лекарство от всех невзгод. Приложимся к нему и пофилософствуем. Скажите… В чем, по вашему, заключается смысл жизни?

«Эк куда метнул, — встревожился Афанасьев. — С чего бы это. Ладно! Ты у меня сейчас выскажешься, а я на ус намотаю».

— Не знаю. Вопрос сложный.

— Ага, не знаете! Тем лучше… Послушайте меня… — Картрайт пыхнул сигарой и разогнал душистый дым. — Смысл жизни? Да нет никакого смысла, если угодно. Есть самая жизнь, единожды нам данная. И эту драгоценную жизнь надо прожить со смыслом. А смысл в том, чтобы удовлетворять свои желания и прихоти. В том, чтобы наслаждаться. Но для этого необходимы деньги! Вот и вся философия — философия богатства. Нужны деньги, понимаете? Имея доллары вы получите в жизни все: почет, славу, любовь и дружбу, роскошь и красоту! С деньгами вы испытаете все ощущения, вкусите все краски, все запахи, все наслаждения мира! С деньгами ваш путь будет усыпан цветами, без денег жизнь — мрак! В этом единственный смысл жизни! Имея деньги вы сможете играть людьми и жизнью, как мячом. И притом всегда выигрывать! Всегда, понимаете, всегда выигрывать! Даже при проигрыше. Счастье ваше — рискуйте и выигрывайте!

Картрайт вскочил, опрокинув пустую рюмку. Последние слова он выкрикнул с восторгом, как человек, одержимый страстью.

«Он игрок и стяжатель. Вот его истинное лицо, — брезгливо подумал Афанасьев. — А глаза у него, как у влюбленного. Долларопоклонник! Нет подальше от этаких друзей».

— Деньги — ерунда! — холодно сказал Афанасьев. — Важна чистая совесть.

Картрайт поспешно наполнил рюмки. Стекло звякнуло о стекло.

— Совесть? Что такое совесть? Кто придумал это ненужное понятие… Есть ли совесть у летчика, бомбящего мирный город? Но ведь бомбим: и вы, и мы. Или у генерала, убившего тысячи людей? Нет бросьте! Вы как хотите, а я свою ненужную совесть продам за ломаный грош!

— А я нет. В том и разница.

— Хорошо… — американец успокоился, но глаза его оставались шалыми. — Выпьем за совесть! За вашу чванливую совесть, которая мешает жить. И за то, чтобы миновала вас беда! — Картрайт, протянул рюмку, рука его чуть-чуть дрожала.

— Какая беда? Почему беда? — заинтересовался Афанасьев.

— Всякая, — уклончиво ответил Картрайт. — Выпьем! И не будем вспоминать этот смешной разговор.

И действительно, оба сделали вид, что забыли. Но Николай насторожился, и настороженность его росла с каждым днем.

А дни плелись медленно и нудно. Афанасьев все больше и больше тяготился своим непонятным положением: не то гостя, не то пленника.

Людей он почти не видел. Изредка встречался с офицерами в одинаковой, такой же, как у Картрайта, форме. Эти офицеры чем-то отличались от виденных прежде. Они были очень вежливые, очень лощеные, но какие-то скользкие. В их словах чудилась фальшь, в отношении — вежливая неприязнь. День ото дня они казались Афанасьеву все более и более чужими, словно жители иной планеты. «У нас нет ничего общего, ну ничего. Как я не видел этого раньше, — укорял себя Афанасьев. — Мне тяжело с ними и чем дальше, тем тяжелее…»

Неопределенность будущего, странные, теперь участившиеся намеки Картрайта, искусственная изоляция от армейцев-фронтовиков — все это угнетающе действовало на Афанасьева, создавало тревожное настроение. Симпатия к союзникам постепенно гасла.

Шофер Картрайта — добродушный, вечно улыбающийся негр, полюбился Афанасьеву с первого дня. Они здоровались за руку, что сильно смущало Джима, не привыкшего к такому обращению со стороны «белого».

Джим всегда подавал машину точно к назначенному часу. Но однажды, — то было ласковым весенним утром, в моторе что-то испортилось и шофер опоздал на 15 минут. Картрайт, злой и невыспавшийся после попойки, ни о чем не спрашивая, ударил негра по лицу. Джим не оправдывался: его глаза стали грустными, как у тяжело больного.

Афанасьев рванулся вперед. Хотелось схватить тщедушного лейтенанта за шиворот и потрясти до хруста в костях. Но гнев сразу остыл, рука опустилась. «Не имею права, я гость… У них такие нравы, такая дисциплина…»

Вскоре после случая с Джимом Картрайт приехал к обеду с незнакомым капитаном. Американцы много пили и оживленно болтали между собой, по-видимому, что-то обсуждая. Афанасьев догадывался, что речь идет о нем.

После третьего блюда капитан встал, поднял бокал и, глядя в лицо Афанасьеву, напыщенно произнес несколько английских фраз. Картрайт вскочил, с шумом отодвинув стул, угодливо усмехнулся и перевел:

— Мы пьем за союзников, под руководством Соединенных Штатов, пришедших к победе над Германией! Мы пьем за нашу демократию, за наше господство во всем мире!

Афанасьев быстро опустил бокал, вино расплескалось на скатерть. Американцы переглянулись, капитан неодобрительно фыркнул. Афанасьев не спеша долил бокал и встал.

— Я пью, — спокойно сказал он, — за великий Советский Союз, один на один боровшийся против фашизма и победивший его!.. Но я готов выпить и за союзников, у которых я гость… и гость, как видно, дорогой, ибо со мной не хотят расстаться… — В последних словах прозвучала ирония.

Афанасьев залпом выпил вино и сел. Картрайт снова усмехнулся, на этот раз зло, и дословно перевел тост. Капитан поджал губы, отчего его каменный подбородок выдвинулся еще больше, и нехотя отхлебнул глоток.

Картрайт пододвинулся к Афанасьеву и сказал вполголоса:

— Я неудачно передал слова капитана. Извините. Он вовсе не хотел вас обидеть.

— Так я и понял, — миролюбиво ответил Николай, стараясь загладить неловкость, но не удержался и добавил: — Если бы вы были гостем у нас, все же и тогда пришлось бы сделать поправку. Но у нас гостей насильно не держат!

— Помилуйте! — воскликнул Картрайт. — Разве мы вас держим? — Он глотнул вина и закончил вкрадчиво: — Мы рады пользоваться вашим обществом, но вам, как видно, скучно у нас.

Конец обеда прошел натянуто, несмотря на попытки американцев оживить беседу.

В тот же вечер Афанасьев решил заняться изучением английского языка и попросил Картрайта достать самоучитель. В первый момент Картрайт удивился, затем быстро дал согласие и даже пообещал помочь учиться. И, действительно, утром Афанасьев получил книгу.

Заканчивались бои за Берлин, об этом настойчиво твердили сводки по радио. Афанасьев сердился, но никак не мог решить загадку. Почему не хотят переправить его в расположение советских войск? Там идет борьба, он там нужен. А его принуждают, пусть вежливо и любезно, оставаться бездеятельным.

Через сутки Берлин был взят советскими войсками. «А меня там не было, не было, черт возьми! — возмущался Афанасьев. — Все товарищи там, а я…»

В дни борьбы за Берлин нестерпимо хотелось быть в строю, вместе с товарищами. Боевые друзья вспоминались особенно тепло. Майор Петров, не терявший добродушия даже в минуты опасности, и капитан Клячко — шутник и зубоскал на отдыхе и отличный летчик в бою, и лейтенант Мирза Нарумбаев — горячий и нетерпеливый уроженец казахских степей. Где они теперь? Может быть в Берлине?

Если бы Афанасьев был способен плакать, он заплакал бы от огорчения. Бессилен что-либо сделать, это хуже всего. Наговорить грубостей, устроить скандал? Или просто сбежать… туда, на восток.

Афанасьев окончательно потерял терпение, перестал считаться с условностями. Вежливость оказалась неуместной, он стал требовать. Но по-прежнему встречал мягкий отказ.

— Потерпите, — уговаривал Картрайт, — на днях война кончится.

— Но я не хочу и не могу ждать! Я обязан вернуться к своим немедленно! — энергично возражал Афанасьев. — Зачем меня держат?

Картрайт пожимал плечами.

— Наверно, еще не время. Доложу майору.

На следующий день повторялось то же самое. Постепенно Афанасьев стал чувствовать себя узником, хотя и пользовался относительной свободой.

Девятого мая фашистская Германия капитулировала. Вот он — долгожданный конец войны. Победа… победа! Желанный день пришел, но радость оказалась неполной. Не дома и не со своими приходится праздновать. Среди чужих и чуждых. Что они знают о войне, что даст им победа? Товарищи, друзья, родные — как вас недостает! Именно в такой день особенно жаждешь разделить радость с вами!

Штабные офицеры устроили шумный, обильный вином, праздник. Их хвастливые выспренные речи (Картрайт любезно переводил) раздражали Афанасьева, омрачали для него торжество.

«Кажется, они воображают, будто это их успехи, их победа. Тоже вояки! Вспомнили бы Сталинград, а то молчат, воды в рот набрали. Со вторым фронтом тянули, а теперь расшумелись. Хвастуны противные», — сердито думал он.

Война закончилась, но это не внесло ничего хорошего в жизнь Афанасьева. Кое-что изменилось, но в плохую сторону. Особенно ухудшились отношения с Картрайтом. Внезапно дружба расстроилась. Американец о ней не заговаривал, держался холодно и официально. Но самое скверное было то, что он больше ничего не обещал.

Три дня Афанасьев терпел. Потом решился: хуже все равно не будет. Он категорически потребовал возвращения на Родину.

— Я не пленник, слышите вы! Если завтра вопрос не разрешится, я пойду жаловаться начальнику штаба. Ведь есть же здесь справедливость!

Картрайт выслушал угрозу спокойно. Подумал и твердо пообещал устроить встречу с Джекобсом на следующий день.

Утром Афанасьев увидел у своих дверей вооруженного часового. Солдат загородил дорогу и молча протянул записку. Удивленный Афанасьев узнал почерк Картрайта и прочел написанное по-русски:

«Выход из дома Вам воспрещен. Заеду за Вами в 12.00».

Афанасьев вернулся в комнату, подошел к окну. По садовым дорожкам между аккуратными клумбами, засаженными ровными рядами тюльпанов, неторопливо прогуливались два солдата. Афанасьев понял, что он действительно пленник.

Картрайт заехал ровно в двенадцать, но он ничего не объяснил. Холодно поздоровавшись, он сослался на распоряжение майора.

…Джекобс принял Афанасьева по-прежнему любезно, словно ничего не изменилось. Они обменялись крепким рукопожатием, будто хорошие знакомые. Афанасьев удобно уселся в большом кожаном кресле у стола. Картрайт поместился напротив.

Майор помолчал, раскуривая потухшую сигару. Он внимательно рассматривал советского летчика. В углу кабинета громко выстукивали высокие старинные часы в застекленном футляре красного дерева. «Немецкие», — подумал Афанасьев. — Он рассеянно посмотрел на пушистый ковер, покрывавший пол: на синем поле скакал рыцарь в полном вооружении. Развевались пышные белые перья на его шлеме.

Картрайт кашлянул в кулак и вопросительно посмотрел на майора.

— Я… не вовсе понимай вас, господин Аванасьев… — вкрадчиво начал Джекобс. — Вы желаете нас покидать? Разве вам плохо?

Афанасьев, с трудом сдерживаясь, ответил вежливо:

— Мне не плохо, но не в этом суть. Я должен вернуться на Родину.

— Гм… Соскучился семья?

Афанасьев сделал нетерпеливое движение, точно собираясь вскочить с кресла.

— Сейчас речь не осемье. Меня ждут в части. Уже месяц как я здесь!

— Но вам домой не нада! — живо возразил майор. — Ваши думай, что вы умерший. Да… как эта? Пропал без известий.

— Что такое? Я умерший… Вы меня обманули?

Джекобс развел руки, как бы оправдываясь. Синий дымок сигары потянулся над столом, вслед за рукой.

— Нет… Сейчас вам ясна будет. Лейтенант поясните.

Картрайт спросил по-английски:

— Прикажете говорить правду? Вы знаете, он абсолютно глух ко всему. А, может быть, притворяется. Но он не согласится, сэр, пари держу!

Джекобс помедлил с ответом и густо задымил сигарой.

— Говорите все! Иного выхода нет. Но не сразу, не запугайте его… — Майор в раздумье крепко потер розовую блестящую лысину. — Русские очень упрямы, это я знаю, но… Но приказ есть приказ, и мы должны использовать этого советского офицера во что бы то ни стало! Деньгами, угрозами надо его заставить. Не можем мы больше ждать. А если он откажется, придется поступить круто.

Афанасьев прислушивался к незнакомой речи, тщетно пытаясь уловить смысл. Но американцы говорили слишком быстро, и Николай различал лишь отдельные слова: «Россия… информация… деньги». Он чувствовал, что ему грозит какая-то беда. Но какая? Догадаться он не мог. «Не в плену же я? Они союзники. Наверно, недоразумение, но почему меня обманули?»

Картрайт возражал вежливо, но твердо. Майор начал сердиться. Афанасьев видел, как багровеет его шея, плотно стиснутая тугим воротником.

— Вы знаете приказ полковника! — властно сказал Джекобс. — И потрудитесь повиноваться!

— Я слышу ваши приказания, сэр, — угрюмо ответил Картрайт. — Ваши, а не полковника!

Джекобс грохнул кулаком по столу. Сигарный пепел крупными хлопьями засыпал бумаги.

— Пускай мои, черт дери! Это не меняет положения. Делайте ваше дело! Отвечаю я!

Картрайт поспешно закивал головой:

— Если так, сэр, я повинуюсь.

Майор удовлетворенно запыхтел и снова задымил сигарой. Картрайт кашлянул, прочищая горло, повернулся к Афанасьеву и сказал официально, как будто сразу позабыл их недавнюю близость:

— Господин Афанасьев! Настало время до конца понять друг друга. Нам нужна ваша помощь… да, именно помощь. Я пытался и раньше сказать вам об этом, но вы не слушали… Мы получаем далеко не полную информацию о России. Мы не знаем вашу страну, а обязаны ее знать. Это нужно хотя бы для совместных действий против Японии. У нас общие цели. Понятно вам?

Афанасьев круто повернулся в заскрипевшем кресле. Ковер смялся под его ногой.

— Совсем непонятно. Причем здесь я?

Картрайт вздернул свои узкие плечи.

— Скажу яснее. Мы должны… то есть мы хотим получить незначительную информацию непосредственно от вас. Совсем крошечная помощь, за которую мы прекрасно запла…

Афанасьев вскочил и сжал кулаки. Он был взбешен.

— Информацию от меня? Да вы с ума сошли!

— Спокойно! Садите себя, — предостерег Джекобс, не повышая голоса, и вскинул руку с растопыренными пальцами. — Будем разговор вести, как джентльмен.

Афанасьев медленно опустился в кресло. Его порыв угас.

«Зря погорячился, дурень! — ругнул он себя. — Это не серьезно, просто прощупывают. Ведь они союзники, не фашисты».

Майор отложил сигару, оперся локтями о стол и в упор уставился на Афанасьева.

— Я буду мала говорит… Нам нужен ваш согласие. Ваш свобода… вы ей купит… вэри… — он запнулся, подыскивая слово. — Ошен дешева!

— Моя свобода? Купить ее? Ничего не понимаю, — еле вымолвил Афанасьев. — Что вы от меня хотите?

— Очень немного! — резко сказал Картрайт. — Хотим получить некоторые сведения, пока и все. Мы не враги.

— Бросим это! — также резко возразил Афанасьев. — Что за нелепое предложение! Отпустите меня, и я буду думать, что ослышался. Я еще верю, что говорю с офицерами союзной армии.

— Конечна… да… — подтвердил майор. — Один момент…

Майор и лейтенант снова быстро заговорили по-английски. Казалось, они спорят. Майор настаивал, лейтенант возражал. Ошеломленный Афанасьев уже не прислушивался к разговору.

«Неужели всерьез? Ну и влип же я… — ломал он голову и не мог найти ответа. — Куда я попал? Кто эти прохвосты? Дружба, радушие и вот… Подлец, Картрайт, подлец! Союзники! Так вот они каковы… Мягко стлали, а спать, видно, жестко будет».

— Напрасно, — переходя на русский язык сказал Картрайт. — Напрасно вы отказываетесь от делового сотрудничества. Некоторые ваши товарищи согласились.

— Лжете! — вновь не сдержался Афанасьев. — Ни один советский офицер не станет предателем!

— Пре… дателем? — протянул Картрайт, и на этот раз его плечи приподнялись почти до ушей. — О каком предательстве вы говорите? Условия нашего союза предусматривают обмен информацией.

— Вот как? — ехидно сказал Афанасьев. — Вам лучше обратиться в штаб командования, а не ко мне.

Джекобс деланно рассмеялся.

— О… О! Вы шутитель! Нам нужна частный информация… Зачем штаб?

— Не прикидывайтесь наивным! — вмешался Картрайт. — Мы ведем деловой разговор. Начистоту. Мы — разведка, у нас свои, особые, законы. Союзники мы, или нет, а нам нужна информация. Люди, работающие на нас, получают деньги, каких вы и во сне не видали! Мы нежадные. И мы даем полную гарантию тайны. Отвечайте прямо: согласны вы нам помочь? Или придется… вас заставить?

Что-то знакомое, не однажды читанное и слышанное, прозвучало в последних словах лейтенанта. Заставить? Это было страшно. На одну секунду Афанасьеву почудилось, что он в плену у гитлеровцев. Но он тотчас опомнился.

Подавляя невольную дрожь, стыдясь этого, неведомо откуда взявшегося, страха, Афанасьев полуобернулся и посмотрел прямо в круглые совиные глаза майора, как бы требуя пояснения. Майор опустил голову.

— Заставить? Меня? Фашистскими методами?

Джекобс крякнул и выдвинул ящик стола.

— Нет, — сказал он, роясь в папках. — Мы культурный нация! Вот… Прошу смотреть! — Он протянул Афанасьеву лист плотной бумаги. — Берите… говорят! Здесь маленький описание на русский язык… и чертежник. Новый прибор… Ну, читайт!

Афанасьев поспешно выхватил бумагу.

— Хорошо! — удовлетворенно сказал майор и быстро закивал головой. — Вам нужна написайт здесь, ну… что все правильна.

— Пока больше ничего! — подтвердил Картрайт. — И никакого предательства нет. Прибор несекретный, чертеж и инструкцию мы получили из вашего штаба. Мы хотим увериться, что здесь все правильно. Так, господин майор?

— Так… так, — согласился Джекобс.

Афанасьев внимательно прочел описание, всмотрелся в чертеж. Он хорошо помнил этот прицельный прибор, не раз им пользовался. Зрительная память четко восстановила гриф «секретно», стоявший на инструкции. «Как инструкция попала к ним? Неужели в армии есть предатели?»

Мысль показалась невероятной. Но факт налицо, от него не уйдешь. Сдерживая волнение, Афанасьев вновь перечитал инструкцию, сверил обозначения на чертеже с текстом. И только тогда понял. Сразу захлестнула радость, забылась собственная беда. «Не наш чертеж, не наша инструкция! Напрасно усомнился. По этакому чертежу прибора не сделаешь…»

— Почему вы молчите? — раздраженно спросил Картрайт. — Точный это чертеж, или что-то надо подправить?

«Ага, подлецы, выкусите!» — злобно подумал Афанасьев и положил бумагу на стол.

— Все абсолютно правильно! — бодро сказал он. — Прекрасный чертеж. Но этот прибор уже снят с вооружения. Напрасно деньги потратили.

Офицеры переглянулись. Джекобс нахмурился, на его полном лице образовались складки. Как показалось Афанасьеву, майор стал удивительно похож на большую надутую жабу.

— Теперь я убежден… — Афанасьев улыбнулся самой приветливой улыбкой, на которую был способен. — Убежден, что это получено официально. Значит, писать здесь ничего не следует.

— Почему? — Оба американца задали вопрос одновременно.

— Не имею права. Да и зачем? Я сказал, что здесь все верно.

Офицеры снова переглянулись, оживленно заговорили, перебивая друг друга.

Афанасьев воспользовался паузой, чтобы обдумать обстановку. Такого он не ждал, даже в мыслях не было. Скверно… и похоже — безвыходно. Попытаться обмануть их, сделать вид, что согласен. Лишь бы получить свободу, вырваться к своим. Не поверят… ни за что не поверят! Это матерые разведчики, без жалости и чести. Без гарантий, без подписки не выпустят. Мерзавцы, по-видимому, готовы на все, лишь бы выслужиться. «Какой я олух! — с поздним сожалением подумал Афанасьев. — Сам виноват, дубина, что не раскусил сразу. Но что я мог сделать? Написать в штаб, командующему?.. Перехватили бы. А теперь поздно, я в их власти. Да, так ли все это? Союзники. Не посмеют! Ведь это… это…»

Мысли Афанасьева были прерваны скрипучим голосом Джекобса:

— Вы так… думать… Я предложить, вы отказываться. Мы будем вас заставлять… Вы не вернетесь на Родина.

— Не посмеете! Разве я пленный? — резко бросил Афанасьев.

Джекобс кивнул лейтенанту.

— Нет! — отрезал Картрайт. — Хуже, господин Афанасьев! Вы без вести пропавший на фронте. Такова официальная версия у вас на родине. Как видите, мы приняли меры заранее… До сегодняшнего дня вы могли оставаться на воле, могли общаться с нашими офицерами. Теперь кончено. Мы вынуждены… понимаете вынуждены, вас изолировать. И мы это сделаем. Все должно остаться в тайне, иного пути нет. Выбирайте! Или ваше согласие помочь нам — и тогда свобода, крупные деньги. То есть жизнь, и жизнь хорошая. Ясно? — Он выдержал паузу, выразительно посмотрел сначала на Афанасьева, потом на майора. — Мы мало требуем и много даем. Но если вы откажетесь…

— Продолжайте, — безучастно сказал Афанасьев.

— Продолжаю… Вы будете заключены в концлагерь. Под чужим именем, как германский шпион. И никто никогда не узнает, где вы. У нас в штабе мы доложим, что вы отправлены в Россию. Знать будем майор да я. Иного выхода нет, отпустить вас мы не можем. Поэтому будем вполне откровенны: нам нужны сведения о вашей армии и промышленности. Мы собираемся получать их любыми методами. Не советую упрямиться! Вы не знаете наших лагерей. Там не сладко!

— Не сомневаюсь, — угрюмо сказал Афанасьев. — И все же я не могу. Нет, нет!

— Но вы учтите, — несколько мягче продолжал Картрайт. — Мы союзники. Наши страны никогда не будут воевать. Вы не сделаете вреда вашей родине, но спасете себя. Захотите — вернетесь в Россию, захотите — останетесь у нас. Выбор свободный… И получите кучу денег! Никто не узнает о нашем договоре. Никто, даже в Штатах! Мы в этом заинтересованы больше вас. Полная тайна! Что вас смущает? Долг, честь — чепуха! И родина — чепуха! Родина у человека там, где хорошо платят. Поймите эту простую формулу — и дело в шляпе… Вы так молоды, вся жизнь впереди. У вас есть мать, сестра… невеста. Пожалейте их, не губите себя!.. Даем вам пять минут на размышление.

Мать и невеста… Афанасьеву вспомнилось скорбное женское лицо, послышались печальные слова: — Береги себя, сынок… Ведь ты мой единственный… — Тогда, при последнем прощании, материнские глаза были сухи и лишь голос выдавал затаенную боль. Мама! Война окончилась, твой сын жив. И вот новая опасность, страшнее прошлых. Неотвратимая. Значит… суждено все же матери оплакивать сына, как покойника. Жизнь кончилась… Но… но выхода нет. Нет? Ну, конечно, незачем и думать. А главное — не показать этим мерзавцам свою тоску, свое отчаяние. Нет, нет, они не узнают…

Афанасьев стиснул ручки кресла, оттолкнулся и встал. В упор взглянул на Джекобса и сказал небрежно, будто речь шла о чем-то обыденном и малозначащем:

— Не нужно. Я уже обдумал. Я отказываюсь!

— Предпочитаете лагеря? — Картрайт вжал голову в плечи. — Вы безумец!

— Пусть безумец! Но не подлец, не предатель. Вы не знаете советского офицера!.. Союзники… Не будем воевать… Охотно верю, даже сейчас. Но продавать вам Родину не собираюсь. И я вас не боюсь! Ни вас, ни ваших лагерей! Зарубите это себе на носу, болван!

Прислушиваясь к бурному разговору, Джекобс быстро писал. Он расписался, аккуратно завинтил ручку и нажал кнопку звонка, глухо затрещавшего в соседней комнате.

В кабинет вошел вооруженный солдат, остановился навытяжку у стола. Джекобс буркнул приказание, вручил солдату бумагу и повернулся к Афанасьеву.

— Идите!

Когда закрылась дверь кабинета, Афанасьев почувствовал облегчение. Ему показалось, что он выбрался из болота…

* * *

Джекобс крякнул, порывисто поднялся с кресла, ломая спички раскурил сигару. Молча заходил по толстому, заглушавшему шаги, ковру. Картрайт остался у стола. Он барабанил пальцами по ручке кресла, поворачивал голову, наблюдая за шагающим майором.

За окном зашумел мотор отъезжающего автомобиля, сердито рявкнул гудок. Потом все стихло. Часы звонко пробили два, щелкнули и заиграли сентиментальную немецкую песенку. Джекобс остановился, нажал выступавшую из футляра кнопку. Песенка оборвалась.

— Ну! Что вы скажете, лейтенант?.. Черт бы забрал этих фанатиков!

Слова вылетали вместе с табачным дымом, точно плевки.

— Д… да, сэр, — запинаясь пробормотал Картрайт. — Боюсь, что мы зря пошли на такой риск. Этот метод себя не оправдает. Это игра краплеными картами.

Майор побагровел.

— А какой вы рекомендуете? И зачем говорите мне: скажите это полковнику… Наши агенты терпят крах в России, нам поневоле нужны русские. Но как их заставить работать на нас?

Картрайту очень хотелось сказать: — Не знаю. Вероятно никак. — Но он промолчал.

Майор растворил шкаф, энергично отодвинул в сторону папки с делами, извлек начатую бутылку коньяку и две рюмки. Подошел к столу, налил и пододвинул рюмку Картрайту.

— Пейте! — сказал он уже спокойнее. — И слушайте, что мне говорил вчера полковник Стивенс.

Майор выпил залпом, крепко поставил на стол пустую зазвеневшую рюмку.

Картрайт медленно, с явным удовольствием, проглотил свою порцию.

— Я слушаю, сэр.

— К черту вашу вежливость! — снова вспылил Джекобс. — Полковник приказал мне, поняли? То, что мы сделали — противозаконно и опасно…

— Я вам говорил это, сэр! Гнусно мы поступили, да, гнусно! Ведь он офицер. И хороший парень, клянусь честью!

Майор засопел, нервно заерзал в кресле.

— Он большевик, а не офицер!.. Хорошо, пусть это гнусно. Но мы не виноваты — ясно вам. И бросим этику. В нашем деле она ни к чему. Только бы не было неприятностей.

Джекобс снова наполнил рюмки. На этот раз Картрайт протянул руку без приглашения.

— Что касается мнимой гибели Афанасьева, — сказал он растягивая слова, — то здесь игра чистая. Советская комиссия, обследовавшая подготовленные нами остатки самолета, поверила, что Афанасьев спустился на парашюте у немцев. Русские еще ищут, но они ничего не найдут. Ваше здоровье!

Они чокнулись и выпили. Бледные щеки Картрайта стали еще бледнее, глаза сузились.

— Кислое наше дело, — заговорил майор после непродолжительного молчания. — У Стивенса тоже нет полномочий, он действует на свой риск. В случае чего — он и в ответе, а не мы. Если будут осложнения — сошлемся на приказ полковника. Иначе нам не сдобровать. Если наш трюк откроется, будет скандал! Ведь в армии считают русских героями. И они правы.

Картрайт рассмеялся.

— Но ведь об этом никто не узнает!

Джекобс стукнул кулаком по красному сукну: тонко задребезжали рюмки.

— Надеюсь!.. Разумеется, скоро все пойдет иначе, нам развяжут руки. Но хватит. Идемте завтракать, я проголодался.

Офицеры вышли, сели в автомобиль. Машина покатила по дороге, по которой четверть часа назад увезли Афанасьева…

Глава III

Восемь месяцев — небольшой срок для живущих на свободе. Восемь месяцев бесконечно растягиваются для заключенного, ничего не видящего кроме своей тюрьмы.

Прошло двести сорок не отличимых друг от друга дней. За это долгое время ничего не изменилось в жизни Афанасьева. О нем забыли. Его лишили не только свободы, у него отняли имя, национальность и родной язык. Никто больше не произносил фамилии «Афанасьев», никто не обращался к нему по-русски.

В картотеке концлагеря, в его личной карточке, значилось: «№ 823. Без срока. Парчевский Станислав, поляк, уроженец Варшавы, 23 года. Немецкий шпион».

Картрайт не обманул и не преувеличил. Как гражданин Афанасьев перестал существовать.

Связь с внешним миром прервалась. Высокий глухой забор, затянутый по верху колючей проволокой, ограничивал кругозор заключенных, позволял им видеть кусок неба да верхушки деревьев окрестного леса. Забор словно замыкал круг молчания, не пропускал ничего ни извне, ни изнутри. Что происходит снаружи в большом мире свободных людей, гремят ли там пушки, или война закончилась, — никто из арестантов не знал. Газеты сюда не приходили, радио не было, книг не давали.

— Имей в виду, парень! — сказали Афанасьеву в конторе в день его прибытия. — Здесь не пансион для благородных девиц! Веди себя смирно, не то расплатишься своей шкурой. И брось дурацкие бредни о том, что ты русский! Все здешние мошенники выдают себя за кого-то другого… Не вздумай бежать, если дорога жизнь! Запомни все это и ступай…

Афанасьев прилежно изучал английский язык, пока жил на свободе. В этом ему помогали американские офицеры. Он понимал чужую речь, если говорили медленно, и он понял смысл «напутствия», подкрепленного выразительными жестами. Оставшееся неясным подсказала жизнь, он скоро убедился, что услышанное в конторе не было пустой угрозой.

Решение бежать и пробраться к своим зародилось у Афанасьева еще в кабинете майора. Бежать! Единственный доступный способ борьбы и спасения, единственная цель, ради достижения которой нужно перетерпеть все.

Вырваться из лагеря, вернуться на Родину, разоблачить действия американской разведки — казалось Афанасьеву таким же долгом, как выполнение боевого приказа. Этого требовали присяга и честь офицера.

Стремление к намеченной цели полностью руководило поступками Афанасьева, заставляло его сдерживать негодование, скрывать ненависть, подавлять протест. Сознавая, что открытое возмущение повредит ему, лишит даже малого шанса на возврат свободы, он заглушал в себе проявления оскорбленного человеческого достоинства. Это было тяжко. Человек не хотел быть номером, Афанасьев — Парчевским. Никогда прежде не думалось, что он способен переносить грубые окрики, а иногда и побои надсмотрщика. Но он их переносил, казалось, смиренно и безропотно. Особенно досаждал Афанасьеву надсмотрщик Гаррис, прозванный заключенными «злой собакой». Этот коренастый, плотно сколоченный человек, с лицом, напоминающим нашего далекого предка-питекантропа, отличался тупостью и злостью. Издеваться над беззащитными людьми было его любимой забавой. Гаррис не упускал случая оскорбить или ударить Афанасьева, если находил хоть малейшую причину. А найти такую причину ему ничего не стоило.

Порой Афанасьев впадал в отчаяние. Казалось, что терпеть дальше нельзя, что сносить подобную жизнь, значит быть трусом. В такие моменты, желание бежать немедленно, очертя голову подставить себя под пули, настойчиво овладевало им. Но даже в моменты душевной депрессии не оставляло сомнение: так ли уже все нетерпимо, что надо бессмысленно умереть? Не лучше ли терпеть и, хоть таким образом, бороться, бороться за самое драгоценное — за жизнь. Неоправданный риск и смерть от пули надсмотрщика — не смахивает ли это на самоубийство? Самоубийство? Нет, только не это! Самоубийства Афанасьев не признавал. Дисциплина, привитая в комсомоле и воспитанная армией, сдерживала его в трудные минуты.

— Нет, — твердил он себе, — только не так. Я рискну, не побоюсь пули, когда буду уверен в успехе. Нельзя считаться с настроением. Терпеть и терпеть до поры! Я обязан сохранить жизнь, должен вернуться и сообщить о том, что узнал. Когда-нибудь вырвусь отсюда!

Упадочническое настроение проходило, и Николай стыдился проявленной слабости. Он хотел жить, снова надеялся на спасение. Хлебал мутную похлебку, жевал черствый хлеб, безропотно сносил брань, отзывался на унизительную кличку.

Прошлое подчас казалось нереальным, подобным слышанной в детстве сказке. Как сказка, запомнившаяся с детства, все минувшее врезалось в память, и часто во время работы, за едой и даже во сне звук, запах, какое-либо слово вызывали дорогие образы и воспоминания.

Дома в Советском Союзе… Далекой и прекрасной казалась Родина. Там остались мать и маленькая сестренка. Поверили ли они в его гибель?.. А Тоня? Она не забыла, конечно нет! Жених пропал без вести… Да пропал… но не умер. Она надеется… ждет. На Родине друзья, его боевые товарищи. Там великие стройки, там небо и лес совсем иные, там по ночам поют родные русские соловьи. Нельзя умереть, немыслимо! Жизнь так хороша… там на Родине…

В дерзких мечтах Афанасьев давно видел себя летчиком-испытателем новых машин. Стать таким, как Чкалов, — это заветное желание он бережно пронес через всю войну. Летать на реактивном самолете — вот чего он хотел и достиг бы этого, если бы в тот проклятый день случай не привел его к «союзникам»… Мечты, ах мечты! — их не прогонишь даже в тюрьме. Беспосадочный перелет вокруг земного шара… Смелая захватывающая мысль! Старт в Москве на восток, финиш в Москве — с запада. Разве то была фантазия? И все оборвалось, точно лента кинематографа. Картина не досмотрена…

Вечерами, запертый в темном вонючем бараке, Николай пробирался к окошку, выходящему на восток. Подолгу глядел в темноту. Его губы шевелились: он читал стихи Маяковского, Пушкина, Лермонтова… Слова родного языка, произносимые мысленно, иногда шепотом, звучали новой неизъяснимой прелестью. «Отворите мне темницу, дайте мне сиянье дня…» Жить! Увидеть снова родные поля, реки и леса, посмотреть в синие ласковые глаза Тони, обнять мать и сестренку… Но, чтобы жить, надо бороться. И к этой грядущей борьбе Афанасьев готовил себя, тренируя волю, словно спортсмен перед соревнованием.

Страшнее наказаний и плохой пищи была невозможность полезно трудиться. В лагере заключенных заставляли работать, но то был издевательский труд, похожий на пытку. Их принуждали перевозить землю с места на место, рыть ямы и вновь их засыпать. Даже уборка лагеря велась нарочито беспорядочно: выполненная работа всегда переделывалась.

Не все арестанты работали в пределах лагеря. Две-три партии ежедневно отправлялись на строительство дорог. Работа была тяжелая, но там все же что-то создавалось. На дорожное строительство допускались только заключенные «отличного поведения».

Афанасьев всеми силами стремился заслужить расположение своих надсмотрщиков. Прикидываясь смиренным, он хотел сократить испытательный срок, быстрее перейти в категорию «примерных». Работать и видеть результаты своего труда — само по себе казалось отрадой. Но не это влекло Афанасьева. Там нет колючей проволоки, заряженной электричеством. Оттуда легче бежать…

Ожидая возможности вырваться за глухой забор, Николай присматривался к товарищам по заключению. Он искал помощника для выполнения задуманного побега. Но не находил. Наученный горьким опытом, он перестал доверять людям.

К концу восьмого месяца в бараке, где жил Афанасьев, появился новый арестант. Его перевели из другого лагеря в наказание за оскорбление надзирателя.

Соседняя койка пустовала. Новичок поместился рядом с Афанасьевым.

Ян Болеславский, поляк по национальности, три года назад был угнан в Германию. Всю войну он проработал на заводе в качестве слесаря. Но война кончилась и Болеславский оказался без работы. В американской зоне оккупации заводы закрывались и рабочих партиями выбрасывали на улицу. В лагерь Болеславский попал за участие в демонстрации безработных.

— Я совсем не собирался бунтовать, — жаловался Болеславский, коверкая английскую речь и вставляя польские и немецкие слова. — И право, я не сделал ничего дурного. Мы только требовали работы и хлеба. Ведь я слесарь, хороший слесарь!.. Но работы в Германии нет. Возможно, работа есть в восточной зоне у русских. Но как туда пробраться? Веришь ли, я перепробовал все. Не умирать же с голода? Хорошо еще, что я один: ни жены, ни детей.

— Разве безработица так велика? — усомнился Николай.

Болеславский грустно усмехнулся.

— Велика? Это не то слово. Даже среди немцев — нищета. А я пришлый. Я думал, что после войны рабочие руки будут в цене. Но американцы ничего не восстанавливают, им это не нужно.

Афанасьев расспрашивал о лагере, из которого пришел Болеславский. Отличается ли лагерь от здешнего? Какие там люди?

Болеславский отвечал охотно, и было видно, что он говорит правду:

— Лагерь там совсем иной. Много лучше здешнего: и кормят прилично, и строгости не те. А люди? Люди разные. Большинство уголовников, всякий сброд; есть и бывшие эсэсовцы и прочая гитлеровская мразь. Немного таких «бунтарей», как я. И, представь себе, американские солдаты. Среди них кое-кто — за «политику», за сочувствие коммунистам. Нынче это совсем не в моде; война-то ведь кончена. Те хорошие парни, вроде тебя. Но многие американцы сидели за грабежи, за насилие, за убийство. Ну и народец, доложу тебе!

Отзыв Болеславского об американских солдатах удивил Афанасьева. Он не позабыл Джонни и Фредди — сержантов, по-братски встретивших его после катастрофы. Не забыл он Джима и других простых американцев, с которыми встречался, будучи на свободе. «Болеславский ошибается, солдаты в лагере — исключение. Американцы — обычные люди. Есть и среди них отбросы: и бандиты, и насильники, но таких — меньшинство. Они, так же, как и Картрайт с Джекобсом, не представляют народа. Сочувствие коммунистам?.. Неужто у них за это стали сажать в лагеря? Странно… Что-то изменилось в мире с тех пор, как я здесь. Во время войны было иначе…»

Болеславский не смог объяснить, что изменилось. Он очень слабо разбирался в политике. Он указывал на факты — и только.

Через неделю после прихода в лагерь Болеславский заболел и не мог работать. По правилам лагеря это означало половинный паек, равносильный голоду.

Поляк был очень истощен, в прежнем лагере он просидел десять дней в карцере на скудном питании. Новая голодовка была ему не по силам. Болеславский мучился не столько от болезни, сколько от голода. Он слабел с каждым часом: это видели все — и товарищи заключенные, и надсмотрщики. Но никто не решался помочь больному.

Четыре дня Афанасьев делился с Болеславским хлебом, тайком приносил ему еду из столовой. Опасаясь доноса, эту помощь приходилось скрывать даже от заключенных.

Болезнь оказалась легкой, пища пошла на пользу. Болеславский поправился, стал выходить на работу. Он привязался к Афанасьеву, как пес к хозяину.

— Ты меня спас! — патетически объявил он. — Я бы ни за что не вытянул… Я этого не забуду. Теперь я твой друг до гроба! Располагай мной, как хочешь.

Афанасьев невольно поморщился от торжественного признания: он высоко ценил дружбу. Но выбора не было. Он надеялся, что поляк, по крайней мере, его не предаст. И он принял эту тюремную дружбу.

Болеславский — общительный и покладистый, легко освоился в новом лагере. Вскоре у него появились приятели. Особенно он сошелся с двумя заключенными, тоже безработными, отбывавшими наказание за кражу автомобиля. Один из них, поляк по имени Казимир, встречался с Болеславским еще на свободе. Второй — чех по фамилии Зброжек, которого почему-то никто не звал по имени.

Афанасьеву не нравились приятели Болеславского. Кража — пусть из-за безработицы, пусть из-за голода, остается кражей. Болеславский догадывался об этом и не навязывал Афанасьеву своих знакомых.

* * *

В середине зимы Афанасьев получил долгожданную «повязку отличия». Это сулило скорый выход за ворота лагеря. Лишь только сойдет снег и подсохнет земля — работы возобновятся. Тогда — бежать. Афанасьев надеялся, нетерпеливо считал дни. Но одно происшествие круто изменило положение.

Казимир и Зброжек надерзили Гаррису и были жестоко избиты. Они поклялись отомстить «собаке» и выжидали удобного случая.

Короткий зимний день потух, в лагере зажглись фонари. Заключенные покончили со своей бессмысленной работой и возвращались в бараки. Казимир и Зброжек лениво плелись в хвосте колонны.

Посасывая короткую трубку, навстречу медленно шагал Гаррис. Колонна миновала освещенное место, и завернув в проулок, пропала в темноте. Тотчас два человека выскочили из-за угла и побежали вслед за Гаррисом. На мягком снегу их шаги были бесшумны. Гаррис не успел обернуться: его свалили наземь, кулаки замолотили по спине.

Вскочив на ноги, охранник увидел только спины убегавших людей. У фонаря беглецы столкнулись с Болеславским, что-то крикнули ему и нырнули в проулок. Болеславский взглянул на разъяренного Гарриса, метнулся вслед за товарищами, но поскользнулся и упал. Когда он поднялся, Гаррис стоял рядом, угрожающе подняв кулак.

— Кто были те двое? Говори!

— Я не зна… — начал Болеславский и не договорил. Американец ударил его наотмашь и, неокрепший после болезни, поляк снова упал.

— Вставай, скот! Говори! — Гаррис прибавил крепкое ругательство. — Ну!

Болеславский поднялся, потирая ушибленную щеку, и понуро уставился в землю.

— Скажешь ты, собачий сын! — И снова удар, и поток гнуснейшей брани. Болеславский вскинул руки для защиты, пошатнулся, но удержался.

Вторая колонна заключенных поравнялась с фонарем. Арестанты равнодушно смотрели на избиение.

Афанасьев, не задумываясь, выскочил из рядов и схватил Гарриса за руку, занесенную для нового удара.

Гаррис обернулся, его глаза налились кровью.

— А… а! — прорычал он. — И ты захотел?

Если бы удар пришелся в грудь или в плечо, Николай Афанасьев стерпел бы, как терпел прежде. Но кулак Гарриса угодил в лицо. Афанасьев мгновенно забыл, что на нем не китель с погонами, а полосатая куртка, что он арестант, а не офицер. Его бьют по лицу!

Афанасьев, не раздумывая, ударил Гарриса по всем правилам боксерского искусства. Левой рукой быстро и сильно ткнул под ложечку, правой поддал снизу в подбородок. Американец скорчился, будто кланяясь противнику, разогнулся и грохнулся навзничь.

— Беги, Ян! — крикнул Николай. — Я сам управлюсь.

Но бежать было поздно. Трое охранников уже спешили к месту стычки. Болеславский укоризненно посмотрел на Афанасьева, будто хотел сказать: — «Зря ты вмешался», — и покорно протянул руки. Охранник готовился защелкнуть наручники. Но в этот момент появился помощник начальника лагеря капитан Мортон.

Охранник поспешно сунул наручники в карман и доложил о драке.

— Вот этот, — он указал на Афанасьева, — ударил Гарриса.

— Это я видел, — неторопливо ответил Мортон… — Должен сознаться — удар чертовски хорош. Почти нокаут. Не правда ли, Гаррис?

Гаррис поднялся. Пошатываясь и придерживая рукой скулу, он прохрипел:

— Правда, сэр. Но то был нечестный удар и если вы позволите…

— Второй раунд? — Мортон рассмеялся. — Продолжить этот матч было бы недурно, но… — Капитан вспомнил о долге службы и сказал сурово: — С ума вы сошли, Гаррис! Катитесь в лазарет, покажите доктору ваши печенки… Гм… да… А этого… — он взглянул на Афанасьева. — Как фамилия?

— Парчевский, — нехотя ответил Афанасьев. — Надсмотрщик бил заключенного и я…

— Я все видел! — перебил Мортон, тщетно пытаясь погасить улыбку. — Вы боксер?

— Нет, сэр, любитель.

— Для любителя — блестящий удар… Гм… да… За что вы отбываете наказание, Парчевский?

Вопрос был неожиданным. В лагере никто не спрашивал об этом. Афанасьев посмотрел прямо в глаза офицеру и ответил искренне:

— Ни за что! Я ни в чем не виновен!

Мортон нахмурился. Похоже, что его пытаются обмануть, вызвать жалость. Ну, это не пройдет!

— Зачем вы лжете? — сказал он резким, не допускающим возражений, тоном. — В нашем лагере нет невинных людей! И быть не может. Впрочем, я справлюсь, в деле. А теперь… — Мортон знаком поманил сержанта. — Сними с него повязку, Джо, дай сюда и отведи драчуна в карцер. Десять суток на хлебе… Но не трогать его, запрещаю! — Мортон снова от души рассмеялся. — А то и тебе скулу своротит. Ну, марш!

Десять суток голодный Афанасьев томился в карцере. Он много думал о случившемся. Надо начинать все сначала. Терпеть и унижаться. Удастся ли вновь заслужить «отличие»?

Зачем вмешался? Глупо, что ударил. Но как было удержаться? Он офицер… советский офицер — был и есть. И будет, когда вырвется отсюда. Честь воина не спрячешь в карман, как носовой платок! Но драться… Полно, не дрался он, а лишь сбил с ног негодяя, столько раз беспричинно оскорблявшего его. И этот удар по лицу!..

Афанасьев мысленно перенесся на Родину. Что сказали бы товарищи, что подумал бы майор Петров? Осудили бы, или нет? Офицер ввязался в драку… Если бы ударили Тоню… или мать, что я сделал бы? Но это невероятно. Не буду больше думать. Такой уж я дурной — и баста!..

В бараке Афанасьеву сразу сообщили приятную новость. Гарриса куда-то перевели дня через три после драки.

— Спасибо тебе, Парчевский! — возбужденно благодарили заключенные. — Убрали «собаку». Качать его, ребята!

— Качайте, — согласился Афанасьев. — Только не шибко, потолок здесь низковат.

Качали бережно и любовно, как ребенка.

— Тебе повезло, Николай, — сказал Болеславский, когда поулеглось волнение. — Нарвался бы ты на кого другого, — дрянно кончилось бы. Но Мортон помешан на боксе! И Гарриса он не жаловал. Говорят, Мортон и выгнал «собаку».

«Пожалуй, повезло, — решил Афанасьев. — Видно и здесь есть порядочные люди…»

Снова потянулись серые дни. Зима пошла на убыль, в воздухе потеплело, снег стаял. В лагере зазеленели чахлые деревца, на невытоптанных местах пробилась трава.

Однажды на краю давно вырытой ямы Афанасьев нашел одинокую фиалку. Он долго рассматривал цветок и ловил себя на сентиментальной мысли: казалось, фиалка напоминает глаза Тони. В памяти всплыло стихотворение Гейне «Рыцарь Олаф». «Как там сказано? Ах, да… „Я славлю фиалки, они — как глаза жены моей — голубые…“» Где Тоня, что она делает сейчас? Забыла? Конечно, нет… Я вернусь, я вернусь и тогда… «Глаза-фиалки моей жены, за вас моя жизнь пропала; и…»

— Замечтался, скотина! Работать.

Грубый окрик сразу вернул к действительности. Николай бережно спрятал фиалку, взялся за тачку, повез. Много раз в тот день вынимал он украдкой цветок, смотрел на него и улыбался.

Отмечая горькую годовщину неволи, Афанасьев вспомнил, что при нем ни один заключенный не покинул лагеря. За год вывезли за ворота несколько гробов — и только. Из живых не ушел никто. «А я выйду, — упрямо думал он, — выйду! Пусть умру, но там, на воле!»

К концу лета Николай и Болеславский получили «повязки отличия». Но из лагеря их все еще не выпускали.

* * *

В пасмурное октябрьское утро к группе заключенных, в которой работали Афанасьев и Болеславский, не спеша подошел толстый сержант О’Бриен. Заложив руки в карманы, он наблюдал, как дрожащие от холода люди ковыряют мокрую землю.

— Эй, Парчевский!

— Я! — ответил Афанасьев. Он распрямил ноющую поясницу, оперся на лопату.

— Завтра ты и вот этот… — сержант ткнул волосатым пальцем в сторону Болеславского, — утром ко мне. Поняли?

— Поняли, сержант.

Афанасьев с трудом скрыл радость. О’Бриен был начальником одной из партий, строивших дороги.

— То-то… Но у меня работать надо так, чтобы лошади не угнались. Спуску не дам!

Сержант сплюнул жвачку, повернулся, показав квадратную спину, и отошел.

Участок дороги, куда попали Афанасьев и Болеславский, считался самым трудным местом. Приходилось разрабатывать целину — бугристую землю, покрытую кустами и пнями от сваленных деревьев.

По пути к строительной площадке Афанасьев осматривал местность. Справа от шоссе, уходя вдаль, тянулся густой лиственный лес, слева, за узкой возвышенной полосой, расстилалось кочковатое болото, покрытое осокой и низкорослым кустарником.

Свисток известил о трехминутном перерыве. Все побросали работу, уселись куда попало, не сделав лишнего шага. Афанасьев опустился на корявый пень. Болеславский примостился на соседнем камне.

— Однако и глушь… Не знал я, что в Германии есть такие заброшенные места.

Болеславский грязным рукавом стирал пот с лица. Он сплюнул и ответил злобно:

— Для тюрьмы нашли! Нет! К дьяволу такую работу! В лагере было легче!

— Тяжеленько. Но тут… — Афанасьев огляделся, наклонился и шепнул на ухо: — Ян! Отсюда можно бежать!

Болеславский дернулся, словно от укуса.

— Тише!.. Что ты! Будто отсюда убежишь? Кругом непролазное болото, дорога единственная… — Он кивнул в сторону шоссе. — А охрана… собаки! Брось!

— Знаю. Тем не менее, я попытаюсь…

Снова залился свисток. Оба поспешно вскочили, взялись за лопаты.

Весь долгий день Афанасьев думал одну и ту же думу. Стараясь не привлечь внимания охраны, он исподволь приглядывался к местности. Замечал и запоминал повадки своих сторожей, проверял их бдительность. Он нарочно сошел с дороги и почти добрел до леса; лишь тогда его вернули назад грубым окриком.

Присматриваясь к людям, Афанасьев увидел среди арестантов обоих друзей Болеславского, Казимир и Зброжек здесь, это удача! После случая с Гаррисом, они наверно помогут… Бежать можно только в лес. Напротив непроходимое болото. Там верная гибель.

Возвращаясь в лагерь и шагая в нестройных рядах колонны, Афанасьев мысленно видел, как все произойдет. План побега уже наметился. Завтра! Ждать осталось только 24 часа.

* * *

Свет в бараке погас, тускло мерцала ночная лампочка. Смолкли шум и разговоры, арестанты уснули. Слышался разноголосый храп усталых людей, порой раздавался стон или сонное бормотание. В дальнем углу бредил больной: иногда он взмахивал руками — металась огромная тень, похожая на крылья летучей мыши.

Афанасьев тронул за плечо чутко спавшего Болеславского. Поляк проснулся, свесился с койки.

— Ян! — шепнул Афанасьев. — Бежим завтра. Ты и я. Согласен?

Болеславский задумался, часто-часто задышал и, наконец, сказал хриплым шепотом:

— Боюсь я… Да и зачем? Мой срок через год кончится. И тебе, Николай, не советую. Потерпи.

— Терпеть! Не знать, что творится там!

Афанасьев указал на окно, светлым пятном выделявшееся на темной стене. За мутными стеклами виднелся вдалеке унизанный лампочками забор, опоясанный поверху колючей проволокой.

— Тебя могут убить!

— Рискну, но добьюсь свободы. Так ты не хочешь… А мне поможешь?

Болеславский помедлил с ответом.

— Помогу, — с натугой вымолвил он. — Я твой должник.

— Тогда слушай, что я надумал. Завтра к вечеру, по пути в лагерь… Как только отойдем метров триста — ты устрой драку… фиктивную, чтобы отвлечь охрану. Попроси твоих ребят Казимира и Зброжека помочь тебе. Они пойдут завтра с нами и, наверно, согласятся. Только не говори им, зачем. Скажи, что так нужно. Вот и все. Когда будем строиться, стань крайним в той же шеренге. Бежать я буду в лес…

Болеславский слушал, недоверчиво покачивал головой, давал советы. Он пообещал в точности исполнить поручение…

Сигнал об окончании работы собрал всех на дорогу. Уже начало темнеть.

Заключенные построились в восемь рядов по восемь человек. Афанасьев занял крайнее место к лесу в третьем ряду. Болеславский, Зброжек и Казимир поместились на противоположном конце шеренги. О’Бриен, как всегда, встал в голове колонны, шестеро охранников расположились по бокам. Колонна тронулась.

Афанасьев терпеливо ждал. Страха он не испытывал.

Прошло несколько минут… Послышались крики, затем звуки ударов. Болеславский честно выполнил обещание, драка завязалась. Колонна потеряла равнение и остановилась.

Грубо ругаясь и щедро раздавая тумаки, О’Бриен бросился к месту свалки. Дрались уже пятеро. Не обращая внимания на окрики и удары, они то катались по земле, сцепившись клубком, то вскакивали, снова свирепо набрасываясь друг на друга.

Сержант и два солдата тщетно пытались растащить дерущихся. Свалка ширилась, захватывала все больше людей. Болеславский изловчился и с размаху ударил О’Бриена ногой в толстый живот. Сержант охнул, отскочил в сторону, заорал во все горло.

— Джон! Ричард! Ко мне! Лупите этих негодяев дубинами!

Двое охранников перебежали на другую сторону колонны. Драка не утихала.

Афанасьев стоял неподвижно, как будто не интересуясь происходящим. Его соседи сбились в кучу, через головы тянулись посмотреть на дерущихся.

Любопытство заставило последнего охранника приблизиться к месту свалки и взглянуть на нее из-за полосатых рядов. Он встал рядом с Афанасьевым, спиной к нему.

Всю силу вложил Афанасьев в короткий рывок. Правой рукой он схватил охранника за лицо, левой рванул к себе автомат. Уперся коленом в спину солдата, перекинул его через ногу, ударил падающего кулаком по затылку. Пальцы заныли, он понял, что удар вышел крепкий. Оглушенный солдат рухнул на дорожный гравий.

В шуме свалки никто не заметил, не услышал их борьбы.

Большими шагами, почти прыгая, размахивая автоматом, Афанасьев побежал в лес. Он бежал осторожно, но через полсотни шагов резко наступил на толстую сухую ветку, громко хрустнувшую под ногой. Сзади раздались крики, щелкнула короткая автоматная очередь.

До густых кустов на опушке оставалось десять метров. Снизу по траве и сверху над головой веером полоснули трассирующие пули. Треск автоматов слился в непрерывный звук. Что-то стегнуло Афанасьева по ноге ниже колена. С деревьев сыпались листья и сбитые сучья.

Ломая кусты, Афанасьев ворвался в лес. Споткнулся о выступавший, похожий на толстый канат, корень, стремительно упал. Перед глазами мелькнул бугристый шершавый ствол, левая рука встретила препятствие. Звякнуло железо, из отскочившей магазинной коробки посыпались на траву патроны.

Мгновение спустя Афанасьев понял, что корень его спас. Полоса пуль прошла на уровне его поясницы, на черном стволе осталась аккуратная строчка белеющих дыр.

Выстрелы прекратились. Афанасьев поднялся, пригибаясь побежал по лесу наискосок от дороги. Через полминуты стрельба возобновилась. Пули щелкали остволы, срезали кустарник, но Афанасьев уже вышел из простреливаемой зоны.

— Идиоты! Стреляют в одно место.

На дороге, высоко над деревьями, взвились в потемневшее небо одна за другой три красные ракеты. Вибрируя, переходя с низкого на высокий тон, завыла сирена.

Афанасьев остановился, тяжело дыша, жадно ловя ртом горьковатый лесной воздух. Сирена захлебнулась хрипом, звук оборвался. Со стороны шоссе хлопали одиночные выстрелы.

«Не посмели гнаться за мной, у меня автомат».

Он взглянул на оружие и, с растерянным видом, опустил руку. Магазинной коробки не было.

«Безоружен… Через пять минут машины с собаками будут на дороге. Надо спешить… О… ох!»

В сапоге булькало. Николай наклонился, провел ладонью по ноге от колена вниз. Мокрая материя облепила икру. Но боли не чувствовалось.

— В мякоть… — безошибочно определил он. — Пустяки!

Он поспешно расстегнул куртку, рванул на груди ветхую рубашку, оторвал длинную полосу. Подтянул штанину, быстро и умело перевязал рану. Кровотечение уменьшилось.

«Ладно пока… Нельзя медлить. Бегом!»

Под деревьями сумрак сгущался быстро. Бежать стало невозможно. Выставив вперед руки, припадая на раненую ногу и морщась от боли, Афанасьев быстро пошел.

С ветром донеслись отрывочные крики и злой, захлебывающийся лай собак. Афанасьев остановился и прислушался. На дороге трещали мотоциклы.

«Обходят! На шоссе мне нельзя, надо забраться поглубже… Болото? Пусть. Это лучше, чем собаки…»

При воспоминании о свирепых овчарках он теснее сжимал бесполезный автомат.

Лес поредел, стало светлее. Облака внезапно разошлись, краем выглянула блестящая, точно отполированная, луна. Афанасьев снова побежал Стиснув зубы, он тихо охал при каждом шаге.

Он пробрался через цепкий разлапистый кустарник и выскочил на небольшую поляну. Ее замыкали крупные ветвистые дубы. Деревья сплелись кронами, образовали сплошной массив. Под деревьями было темно, лунный свет, заливавший полянку, не пробивался к подножью. На земле отпечаталась узорчатая тень листвы.

Афанасьев пересек поляну и остановился.

«Эх, если бы патроны! Перестрелял бы их… — Он поднял голову, посмотрел на сплошное сплетение ветвей. — Похоже на мост… Мост? Что, если им воспользоваться?»

Сперва мысль показалась фантастической. Затем пришла уверенность и за ней — действие.

Широко размахнувшись, Афанасьев швырнул автомат в кусты. Потоптался у дерева, оставляя кровяные следы на траве, поплевал на руки. Уцепился за наплыв на стволе. Подтянулся, ища опоры для ног, оттолкнулся и ухватился за толстый сук, почти горизонтально висевший над землей.

Несколько сильных рывков… Афанасьев оперся грудью о сук, напрягся, лег животом, перекинул ногу. Дальше пошло легче, он быстро поднялся до развилки ствола. Пополз по наклонной ветке к соседнему дереву, перебрался на него.

Много раз он рисковал сорваться, висел на руках, раскачиваясь наподобие акробата. Цеплялся ногами, подтягивал туловище и двигался дальше от дерева к дереву.

Лай и повизгивание собак то слышались, то пропадали. Погоня приближалась.

— Успею… Еще немного надо… — бормотал Афанасьев, подбадривая себя. — Метров сорок уже отошел. Еще хотя бы двадцать — и я опущусь. Пока будут искать на том дереве, я уйду.

Древесный массив кончился, дальше шло редколесье с подлеском из молодняка и кустарника. Обдирая руки, Афанасьев спустился, побрел хромая, с трудом сдерживая стоны. Он протащился метров шестьсот, в изнеможении опустился на пень. Нога распухла и болела, казалось, невозможно ступить еще шаг.

Собачий гомон усилился, целая свора заливалась яростным лаем, далеко разносившимся в тихом лесу. Потом заревели людские глотки. Временами можно было разобрать отдельные слова.

— Нашли, — зло усмехнулся Афанасьев… — Ищите… ищите! А я пойду дальше.

Крики затихли. Дробно застучали автоматы. Афанасьев заставил себя подняться. Он ступил на раненую ногу, охнул, едва не свалился. Пересилил боль, неуверенно шагнул раз… другой. Пошел сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. В висках шумело, зубы стучали. Но он шел, напрягая все силы.

Крики и выстрелы звучали глуше, пропадали, уходили назад. Наконец, все смолкло. Афанасьев сделал последний шаг, качнулся, теряя равновесие, упал плашмя, едва успев вытянуть руки. Холодная росистая трава и запах загнивающих палых листьев были его последним впечатлением, мысль о матери — последней мыслью. — «Не удалось, мама», — совсем по-детски пожаловался он. Опустил веки и поплыл куда-то, перестав ощущать свое тело. Что-то сверкнуло во мраке, покатились красные круги, потом снова стало темно…

По неподвижному телу осторожно пробежала юркая зеленая ящерица. Остановилась, сверкнула в лунном свете блестящей чешуей, зашуршала в листве и скрылась.

Глава IV

Николай Афанасьев приоткрыл глаза: яркая лампа ослепила его, и он тотчас опустил веки. С усилием повернул голову, взглянул одним глазом из-под опущенных ресниц.

Напротив койки на табурете сидел вооруженный солдат. Пальцем он ковырял потрескавшуюся штукатурку. Увлеченный своим занятием, солдат не заметил пробуждения арестанта.

Лязгнула щеколда, дверь растворилась. Афанасьев быстро зажмурился.

— Ну, как?

Спрашивал О’Бриен. Было слышно, как солдат вскочил с табуретки.

— Все также, сержант! Без памяти.

— Да? Крови он потерял порядочно. Задал нам работку, бродяга. Тьфу! — О’Бриен сочно сплюнул на пол. — Теперь не убежит! Приказано прямо из лазарета поместить в изолятор. В компанию к этому «красному». Там отдохнет до самой смерти.

О’Бриен рассмеялся густым утробным смехом. Афанасьеву живо представился его колышущийся живот.

«Красный? — недоумевал Афанасьев. — Кого они так называют?»

* * *

Рана зарубцовывалась быстро. Через две недели Афанасьева выписали из лазарета.

Опираясь на палку, в сопровождении двух солдат, он шел по низкому сводчатому коридору, слабо освещенному пыльной лампочкой. У обитой железом двери с решетчатым окошком они остановились. Солдат загремел ключами.

Афанасьев осмотрелся. В первый момент помещение показалось похожим на каюту: две откидные койки, стол, привинченные к полу табуретки. Под потолком чернело окно, перечеркнутое прутьями, решетки.

— С новосельем! — насмешливо сказал солдат и хлопнул дверью.

Лежавший на койке человек сбросил одеяло, повернул голову. Афанасьев увидел пытливые черные глаза под густыми бровями и всклокоченные, торчащие вихрами, волосы. Человек привстал и свесил ноги.

— Ну? — спросил он зевая. — Какого черта вам здесь понадобилось ночью?

Афанасьев ответил не сразу. Он внимательно осматривал нелюбезного соседа. — «Вот он какой, этот „красный“. Лицо приятное…»

— Не знаю. Может быть вы объясните?

— Объясню? — Арестант усмехнулся. — Нашли кого спрашивать.

Он поднялся, едва не достав головой низкий потолок, развел плечи и потянулся. Под грязной рубашкой обозначились крепкие мускулы. «Здоров… Пожалуй покрупнее меня», — подумал Афанасьев, ценивший силу.

— Я Майкл Вэдж из Техаса. Мне 26 лет, по профессии я техник-строитель. Не женат и бездетный. Так сказать одиночка… А вы кто? Только не врите. Ладно?

— Я Парчев… — ответил Афанасьев по привычке и запнулся. — «Что это я? Фамилию свою забывать начал. Ему можно сказать правду».

— Здесь я Парчевский. Но настоящая моя фамилия — Афанасьев. Я русский. Советский офицер… летчик. 24 года и… тоже неженатый.

Американец искренне удивился:

— Советский офицер? Это верно? Вас-то как сюда занесло?

Афанасьев присел на койку, пожал плечами.

— В лагерь я попал по милости кое-кого из ваших соотечественников. Вроде как в плену был, хотя мы и не воевали со Штатами. А к вам в гости… — он тронул свою больную ногу. — Бежал. Не век же мне здесь сидеть. Если бы не эта рана, я бы вас не побеспокоил. Можете поверить!.. А вы почему здесь? По уголовному делу?

Афанасьев задал щекотливый вопрос преднамеренно. Он хотел вызвать соседа на откровенность. Пусть даже тот рассердится, но скажет правду. Ведь он «красный».

Вэдж нахмурился. Он недоверчиво посмотрел на Афанасьева, нагнул большую лобастую голову, словно хотел боднуть, и вдруг расхохотался.

— Черт дери! Вы до странности правы. Именно по уголовному, дружище! Как это я сам не догадался. Пресловутая антиамериканская деятельность. Это политика, или уголовщина?

«Он сумел сохранить чувство юмора. Крепкий парень… и, кажется, порядочный» — подумал Афанасьев, уже чувствуя расположение к новому знакомому, и спросил с любопытством:

— Вы были в армии?

Американец стал серьезным. Три тугие морщинки залегли на его лбу.

— Конечно! Пошел добровольцем… дурак! Я бывший лейтенант. Был бы, возможно, капитаном сейчас, если бы случай не толкнул меня на то гнусное дело. Позарился подработать монету, но все пошло прахом. Теперь мой мундир вот!

Вэдж снял с гвоздя полосатую куртку, набросил ее на плечи и зябко поежился.

— Я хотел быть порядочным человеком. Хотел зарабатывать свои деньги. Зачем мне политика? Но, видно, такая судьба!

— Какое гнусное дело? Расскажите.

Вэдж помолчал и снова оглядел Афанасьева. «Э… э… Все равно, что я теряю? Может быть он и впрямь не мерзавец».

Афанасьев понял его колебание.

— Говорите смело, я не доносчик.

— Надеюсь! — буркнул Вэдж. — Ну, шут с вами, слушайте… Стояли мы в Вене — прекрасный город, между прочим. Война давно кончилась, но нас почему-то не демобилизовывали. Все было хорошо, я ожидал повышения. Подумывал даже, не остаться ли в армии? Неплохая карьера, а кроме того… Знаете в Штатах не очень-то сыщешь работу. Я одинок, даже матери нету, а в Европе тоже можно недурно жить, коли водятся доллары. И вдруг… Тысяча чертей, не могу говорить спокойно!

Вэдж часто задышал и быстро заходил по крошечной камере. Постоял у окна, обернулся и продолжал уже спокойно:

— Однажды предлагают мне демобилизоваться. О, добровольно, конечно! И поступить на службу в одну солидную торговую фирму. А фирма занимается доставкой продовольствия голодающей Европе. Что же дело гуманное, а жалование баснословное. Не по специальности, но такие деньги! Контракт на год. Я соблазнился, дал согласие и сбросил форму. Мне казалось, что это… ну, вроде, как набрать карре королей в покере. Однако все вышло совсем по-иному. Но кто мог подумать, миллион чертей!

Снова не сдержавшись, Вэдж пнул табуретку босой ногой. Закряхтел от боли, плюхнулся на койку, стал растирать ушибленные пальцы.

— Что такое карре королей? — спросил Афанасьев с веселой искоркой в глазах. Американец нравился ему все больше и больше.

— Карре королей? — Вэдж распрямился, позабыв про больную ногу. — Ах да, русские не играют в покер. И зря! Покер хорошая, правильная игра, а карре королей это… Это великолепная карта. Почти верный выигрыш, понимаете?

— Понимаю. Валяйте дальше. Это очень интересно.

Вэдж криво усмехнулся и потряс ушибленной ногой, дуя на пальцы.

— Интересно? Кому как… В общем я согласился и стал переправлять в Венгрию консервы. Товар мы сдавали какой-то германской фирме — ведь я хорошо говорю по-немецки. Встречался там с подозрительным типом по фамилии Шмидт. И еще с несколькими аналогичными прохвостами. Все делалось тайно, по-воровски, а зачем, я не догадывался. И случайно узнаю, что Шмидт — переряженный гестаповец, а возим мы вовсе не консервы из свинины, а оружие. Можете мне не верить, но это так! Тайком, как разбойники, мы переправляли в Венгрию оружие! Пулеметы, винтовки, черт его знает, что и зачем.

— Оружие? Для кого? Война кончилась, вы сказали.

Вэдж снова невесело усмехнулся.

— Да кончилась… явная война. И началась тайная… Возможно, в Венгрии хотели организовать путч. О чем-то подобном бормотал подлец Шмидт. Я едва не разбил его пьяную морду. Но толком я не знаю, ничего не знаю! Я работал в частной компании и был вне политики.

— Частная компания ввозила в Венгрию оружие? — Афанасьев удивлялся все больше и больше. — А как на это смотрели военные власти?

Вэдж не ответил и уронил голову на руки. Видно ему было тяжело рассказывать. Афанасьев положил ладонь на его плечо, слегка сжал пальцы.

— Говорите, дружище! Ведь то дело прошлое.

Вэдж пригладил торчащие вихры и попытался улыбнуться.

— Ладно… Тогда-то я и понял, что делаю какую-то гнусную работу. А власти… да власти… Советское командование не знало, от него-то мы и прятались. А наши… Видно смотрели сквозь пальцы, а может быть, тоже не знали. Не берусь судить!

— Гм… гм… — проворчал Афанасьев.

— Когда я понял всю эту гадость, — продолжал Вэдж, — я сказал себе: Майкл, не будь подлецом! У тебя были честные родители, не позорь их. Ступай и доложи обо всем кому следует. Так я и сделал. Вернулся в Вену и доложил. Меня внимательно выслушали, благодарили и возмущались. Однако в армию обратно не взяли, хотя я и просился. И с выездом в Штаты почему-то тянули. А потом… потом начался бред. Представьте — вызвали в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Завелась теперь такая в нашей «свободной» стране. В этой комиссии меня обвинили, как вы думаете в чем? Не угадаете! Обвинили в разглашении военной тайны, чуть ли не в шпионаже в пользу России. Так я и попал в «красные». Видели вы подобную гнусность? Я люблю свою родину и вдруг зачислен в шпионы! Каково! И меня сажают в лагерь, не знаю за что, не знаю на какой срок! В лагере нашлись парни вроде меня. Мы сговорились и устроили небольшой бунт. Кое-кому таки досталось на орехи, но больше всего нам. В результате уже месяц, как я пропадаю в этом поганом чулане. До сих пор ничего не соображаю! Или наша хваленая демократия полетела ко всем чертям?

Конец рассказа Афанасьев выслушал рассеянно: «Перевозили оружие в Венгрию? Для кого? Ведь там находились советские войска!..»

— Почему вы задумались? — спросил Вэдж. — Скажите, вы коммунист?

Афанасьев согнал со лба морщины. Не следует выдавать свои мысли, ведь он еще не знает этого человека.

— К сожалению, я еще не в партии. Пока кандидат.

— А… а… Значит, все равно, большевик?

Простодушный вопрос вызвал искреннюю улыбку. Афанасьев ответил почти по-газетному:

— У нас все большевики: партийные и непартийные.

— Не пойму, — честно сознался Вэдж. — Уж будто все люди думают одинаково… Ну ладно, пусть так. По-моему, русские — славные парни и здорово отдули фашистов. Но и мы воевали неплохо. Цель была одна. Все мы, средние американцы, считали, что нужно уничтожить Гитлера и фашизм. Мы его уничтожили. Потом мы победили японцев. Казалось бы, наступит прочный мир. Но тут что-то изменилось. Резко изменилось, после смерти старика Рузвельта — мир его праху! Я плохо разбираюсь в политике, на что мне она! Спорт и девушки — куда интересней! Но этот выскочка Трумэн, эти разговоры о новой войне! Что за бред? Нам стали говорить почти открыто, что коммунизм страшнее фашизма. Что наши бывшие союзники русские — потенциальные враги. Как это понять? Где правда?

«Запутался парень, — подумал Афанасьев. — Совсем его сбили с толку… Придется заняться начальной политграмотой».

Остаток ночи заключенные провели без сна. Их разговор прерывался только шагами часового, подходившего к двери. Тогда оба поворачивались к стене и делали вид, что уснули.

Впервые Афанасьеву приходилось доказывать то, что самому ему казалось простым и понятным.

* * *

Дни заметно удлинялись. Солнце появлялось чаще, дольше освещало выцветшую стену с зеленоватыми пятнами плесени в углах. В крошечную форточку вливался теплый повлажневший воздух, пахнувший пробуждающейся землей. Весна чувствовалась даже в этом каменном мешке.

Сидя на корточках, Афанасьев отметил на стене очередную дату.

— Десятое апреля. Пять месяцев, как взаперти… Почти два года в лагере. Для всех я умер, да, для всех… А я живой. Живой и хочу жить!

Вэдж, кормивший крошками голубя, оторвался от форточки.

— И я больше года… Живой, ха! Неужели ты еще надеешься. А мне кажется, что о нас забыли и нам здесь век вековать.

Афанасьев помедлил с ответом. Он не знал, что сказать.

— Без надежды нельзя жить… И забыть нас не забыли — вот увидишь! Этот лагерь не вечен. Будет мир с Германией и тогда…

— Мир! — перебил Вэдж. — Я тебе говорил, что мир невыгоден Западу. Насколько я в этом смыслю, не к миру готовятся, а к войне. Я много передумал, многое переворошил в памяти. И думается мне: не будет никакого мира и нам здесь гроб!

Афанасьев встал и заходил по камере. Не раз они говорили об этом, но впервые Вэдж высказался так убежденно. Черт подери, неужели он прав! Он дольше пробыл «на воле», но он видел жизнь только с «той» стороны. Нет, быть не может, он ошибается.

— Чепуха! — Афанасьев даже ногой топнул для большей убедительности. — Ты просто мрачно настроен сегодня. Какая война! Народы мира ее не допустят. А Советский Союз — и подавно. И мы выберемся отсюда, как пить дать!

Вэдж с сердцем захлопнул форточку. Звякнуло стекло, посыпалась пыль. Испуганный голубь стремительно взмыл кверху, сверкнув на солнце нарядным оперением.

— Народы! Будто в Штатах считаются с народом! Прежде и я, дурак, верил. Народ… демократия… свобода. Видно все это вздор. Вспомни мою историю!

— Твоя история — частный случай.

— Пусть частный. Однако что-то неладно у нас за последнее время. Мне больно порочить Америку, я люблю ее. Но от фактов не скроешься, ты сам говорил. Пока был жив Рузвельт — все было иначе. Но старик умер, так не вовремя. А на его место сел этот Гарри Трумэн… У нас никто не хочет войны, никто! А между тем… Бог ты мой, ведь у этих людей атомная бомба!

Атомная бомба! Афанасьев слышал о ней только от Вэджа, но и этого было достаточно. Страшная штука, если судить по Хиросиме. Но они не решатся ее применить (кто они — Афанасьев толком не знал). Нет, не посмеют! Слишком напуганы успехами Советского Союза в прошлой войне.

Афанасьев ответил уверенно.

— Без людей войны не затеешь. Советский Союз не пуглив… А атомная бомба… Ручаюсь она будет и у нас!

Вэдж поглядел на Афанасьева, помолчал: — «До чего же уверен!» — Качнул головой и сказал, не скрывая сомнения:

— Когда такая бомба будет у вас — бог знает. Но лучше, если ее вовсе не будет… Ты говоришь, что Советский Союз не хочет войны. Ты в это веришь? Ну, положи руку на сердце и скажи — веришь?

— Верю! Как самому себе. Если нас не тронут, мы воевать не станем. Зачем?

— Как зачем? А ваше стремление к мировому господству?

Афанасьев махнул рукой и рассмеялся.

— Ты опять за старое, Майкл! Ей богу хватит! Тысячу раз говорил тебе, что это глупейшая ложь!

— Ложь? Черт его знает где ложь, а где правда. Теперь, пожалуй, поверю. Но я тебе рассказывал, что говорят нам в Штатах. Выходит, все у нас — и книги, и газеты, и радио — все лживо? А мы привыкли верить. Ведь мы, простые люди, плохо разбираемся в политике. — Вэдж невесело усмехнулся. — Я вот разобрался на свою беду. В результате попал сюда. Так-то… Конечно, всех не засадишь в лагеря, но мне от этого не легче!

Он грузно опустился на койку, по-старчески ссутулил спину.

Афанасьев присел рядом.

— Не отчаивайся, Майкл! Мы вырвемся отсюда, ручаюсь тебе! Мы еще сможем бороться.

Вэдж шумно вздохнул. «Утешает. Разве отсюда уйдешь?» — и спросил равнодушно:

— Ты все-таки думаешь бежать? Как?

Это «как» возникло не сегодня. Не впервые спрашивал Вэдж. Да и сам Афанасьев сотни раз задавал себе этот вопрос, но безрезультатно. Задача оставалась нерешенной. Но ведь должен же быть какой-нибудь путь к побегу. Случай… перемена обстановки… мало ли что еще. Нельзя отказываться от мысли вернуть свободу. Отказаться — значит признать свое поражение.

Афанасьев ответил честно:

— Пока не знаю. Непрерывно ломаю голову — и все зря. Будем думать еще, будем ждать… Стоп! Идет наш страж. Давай ругаться.

В коридоре послышались тяжелые шаги. Подкованные солдатские сапоги гремели по камню.

Афанасьев поспешно пересел на свою койку. Звуки замерли, часовой остановился у двери.

— Все американцы скоты! — громко сказал Афанасьев.

Вэдж принял угрожающую позу.

— Поговори! Башку разобью!

Лицо часового прильнуло к решетке окошка.

— Тише, парни! Чего вы не поделили?

Арестанты не ответили. Часовой оглядел камеру, повернулся, медленно побрел прочь…

Дня через три однообразие заключения нарушилось. Утром, сразу после завтрака, за Вэджем пришли солдаты и увели его в контору. В первый раз за пять месяцев Афанасьев остался один.

Время тянулось отвратительно медленно. По солнцу Афанасьев определил, что прошло не менее двух часов.

«Что случилось? Неужели Майкла переведут отсюда?.. Я останусь один. Один!..» — От этой мысли стало страшно.

Он подбежал к двери и прислушался. Из коридора доносились голоса и шум шагов. Люди остановились у двери.

— Здесь! Прошу вас, сэр! — услышал Афанасьев, и узнал голос О’Бриена.

Афанасьев на цыпочках отступил и сел на койку. Дверь растворилась, в комнату вошел Картрайт.

Афанасьев с усилием поборол инстинктивное желание вскочить, броситься к офицеру, схватить его за горло. Не вставая, он повернулся спиной к вошедшему.

— Здравствуйте, лейтенант! — сказал Картрайт по-русски.

— Здравствуйте, лейтенант, — ответил Афанасьев по-английски. Он не изменил позы, не взглянул на вошедшего.

Картрайт улыбнулся, снял фуражку.

— А… а! Научились по-английски. Разрешите сесть?

Офицер сел на койку Бэджа, махнул рукой О’Бриену, стоявшему в дверях. Сержант исчез в коридоре.

Несколько минут Картрайт молча с любопытством рассматривал Афанасьева.

— Д… да… — пробормотал он сквозь зубы. — Вы изменились, но узнать вас можно… Кстати, я не лейтенант, а капитан.

— С повышением, — насмешливо произнес Афанасьев. — Ну и подлец же вы, Картрайт!

— Я? — удивился капитан. — Разве я действовал по своей воле? Я хотел вам добра, но полковник…

— Виноват. Вы лакей подлецов!

Картрайт нетерпеливо двинул ногой, хотел ответить резкостью, но сдержался.

— Не ругайтесь! — попросил он. — Знаете ли вы, что я принес вам свободу?

— Что? — не понял Афанасьев.

— Свободу, — не смущаясь повторил американец. — Вы сможете выйти отсюда, вернуться к нормальной жизни.

Афанасьев опешил. «Шутка? Или обстоятельства изменились?»

— Вы серьезно? Я могу вернуться на Родину?

— Жить можно не только в России, — уклончиво ответил Картрайт. — Перед вами откроется вся Европа… И Париж, и Монте-Карло. Все будет для вас… Если вы захотите…

Он сделал паузу. Афанасьев молчал.

«Вот как. Опять какая-то очередная гнусность… Однако надо узнать… дослушать его до конца…»

— Итак, — продолжал Картрайт, не глядя на Афанасьева, — вы можете освободиться, если согласитесь на два условия. Первое: в Россию вы не вернетесь. Нечего вам там делать, да и не можем мы вас отпустить. Второе: вы должны забыть и лагерь, и причину, по которой сюда попали. Словом забыть прошедшее, словно его и не было. Вы дадите нам письменное заявление о том, что отбыли заключение законно. Причину после придумаем… — Американец поднял руку предупреждая возражение. — Слушайте до конца, потом выскажетесь. Теперь я буду вполне откровенен, сейчас поймете почему. Никто не давал нам права засадить вас. Мы поступили противозаконно. Это на свой риск сделал старый дурак полковник. Джекобс — трус и карьерист; он согласился и меня втянул в эту историю. Мы оба сделали подлость, я это признаю. Но теперь хотим ее исправить. На свете нет ничего непоправимого. Давайте мириться! Оставайтесь у нас, и вы не пожалеете! Сейчас открывается иное поле деятельности. Вся Европа будет для вас открыта. Вы получите деньги, у вас будет вилла, автомобиль… женщины. У вас будет все, если вы станете нашим. Забудьте нанесенную вам обиду! Забудьте Россию, где вас не оценят. Вы будете работать в Венгрии, у ваших недавних врагов. Там широкие воз…

— Вы с ума сошли! — резко перебил Афанасьев. — Советский Союз и Венгрия заключили перемирие. Теперь, возможно, мир. Я не знаю.

— Именно! — подтвердил Картрайт. — Вы оторвались от жизни и не знаете, что в Венгрии возродился фашизм. Там много осталось гитлеровцев. Демократические страны и США в первую очередь должны навести порядок. Вы могли бы очень помочь и нам… и даже вашей Родине!

«Лжет… — гневно подумал Афанасьев. — Лжет не краснея! Венгрию освободили наши, там не было американцев. Это похоже на то, о чем рассказывал Майкл. Не новая ли пакость против народной республики…»

— Помочь вам? — Афанасьев ехидно усмехнулся. — Организовать в Венгрии подрывную работу. Этой помощи вы от меня хотите?

— Я вижу мы все так же упрямы и неразумны, — холодно сказал Картрайт. — Мы желаем вам только добра. На родине вас давно считают погибшим и прекратили поиски. Никто не ждет вас там. Ни мать, ни невеста. Для них вы мертвы. Так зачем вам Россия? Соглашайтесь и вы найдете новую родину, которая щедро вознаградит вас.

— У советского человека только одна Родина. Идите к черту!

— Вам мало этого урока? Хотите остаться здесь до смерти? Отсюда не убежишь.

— Знаю!

— И все-таки не хотите получить свободу?

— Такую «свободу»! Не хочу!

— Напрасно… Вы просто не в своем уме, если отказываетесь. — Картрайт поднялся, взял фуражку. — Это ваше последнее слово? Ведь вам нельзя вернуться в Россию.

— Почему?

Тонкие губы американца искривились.

— Потому, что вы долго пробыли у нас. Вас все равно сочтут за шпиона и посадят в тюрьму. Никчемное донкихотство.

Афанасьев не сдержался. Американец показался ему гнусным до предела. Эти слащавые уговоры, эти угрозы и цинизм! Николай вскочил с койки и выкрикнул прямо в лицо капитану:

— Вы бездарный идиот! У нас умеют разбираться, кто шпион, а кто честный человек. Я молчать не стану!

— Мы в этом уверены, — любезно подтвердил Картрайт и наклонил узкую голову, рассеченную пополам ровной ниточкой пробора. — Поэтому и предлагаем вам: либо помириться с нами, остаться у нас навсегда и забыть Россию. Либо быть уничтоженным! Поймите — другого выхода нет. Лагерь скоро ликвидируется. Куда мы вас денем?

— Вы намерены убить меня?

— Нет, зачем? Этакого греха не возьмет на душу даже Джекобс. Есть иные способы… На днях мы отправляем небольшую партию заключенных на строительство в Арктику. Шпионов, убийц и тому подобных… Условия там очень суровые, да очень. Вы попадете в первую очередь… дня через три, если мы не договоримся. И, возможно, умрете там естественной смертью. Во всяком случае пробудете там долго. Теперь вы знаете все. Ваша жизнь в ваших руках.

Чувство омерзения, какое приходилось испытывать на охоте в лесу, встречая гадюку, все сильнее охватывало Афанасьева. Он медленно поднялся, еще не отдавая отчета в том, что сделает. Картрайт попятился к двери.

— Вот что, мистер! — Афанасьев с усилием развел пальцы, сжимавшиеся в кулак. — Убирайтесь отсюда не медля! Не то я забуду достоинство советского офицера и ударю вас!

Картрайт схватился за кобуру, закричал визгливо:

— Угрожать! Мне! Да я вас…

Он топнул ногой, неожиданно рассмеялся гаденьким захлебывающимся смехом.

— Ладно… Я вытащить вас хотел из ямы. Не согласны — туда вам и дорога. Отправитесь на самолете, с комфортом! Когда полетите вблизи Советской зоны, кланяйтесь вашим большевикам.

Последние слова Картрайт выкрикнул из коридора. Дверь захлопнулась, заскрипел замок.

«Какая гадина!.. Напрасно я погорячился, мог бы узнать побольше… Хотя зачем, поздно… Значит снова мука, может быть смерть… Конец… Но… но… Он сказал самолет?.. Полетим близко от Советской зоны оккупации. Самолет. Значит людей немного…»

Афанасьев опустился на койку, глубоко задумался. Луч, сотканный из золотистых пылинок, медленно скользил по шершавой облупленной стене. Николай сидел неподвижно. От дыхания чуть-чуть колыхалась полосатая материя куртки. Светлый луч дополз до угла и исчез. В камере сразу потемнело.

Когда вошел Вэдж, Афанасьев поднял голову, отсутствующим взглядом посмотрел на него, снова подпер щеку ладонью. Вэдж тихонько опустился на койку.

— Николай! Ты здоров?

Афанасьев вскочил. Он улыбался губами и глазами, его лицо, еще недавно серое и безжизненное, вновь стало живым и выразительным.

— Майкл! Я боялся, что ты не вернешься!

Вэдж с шумом выдохнул воздух.

— Вернулся. Но с дурными вестями. Меня отправляют на Север. На какие-то базы. И скоро. Похоже, что это крышка.

— Да? Меня тоже.

Вэдж поразился: «Чему же он радуется? Или не понимает».

— Николай! Ведь это конец. Мы не вернемся оттуда!

Афанасьев энергично рубанул рукой жесткий матрац.

— Не конец, Майкл, нет!.. Это единственная возможность спасения! Да, ты еще не знаешь. Подлец Картрайт был здесь и нечаянно проговорился. В Арктику нас отправят самолетом, значит партия небольшая и охраны всего два-три человека. Полетим где-то поблизости от нашей зоны. Понимаешь? Мы обезоружим охрану и убежим!

— С самолета? Ты с ума сошел!

— Нисколько! Там наверняка будут парашюты для охраны. Мы спрыгнем, вот и все. — Афанасьев сказал «спрыгнем» спокойно, будто собирался соскочить с трамвая.

Ошеломленный неожиданным предложением, Вэдж молчал несколько минут. Бежать! Спастись и снова жить. Бежать… Но куда? Афанасьев стремится на родину, а куда деваться тому, кто ее потерял? На чужбину. Но там все иное, непривычное.

Вэдж долгим взглядом посмотрел на улыбавшегося Афанасьева и медленно покачал головой.

— Нет, Николай, нет. Это безумие!

Афанасьев глубоко вздохнул и круто завел руки за спину. В голосе его зазвучали веселые озорные нотки:

— Пусть безумие! Да здравствует невозможное!. Безумству храбрых поем мы песню… Помнишь, я тебе рассказывал о соколе?

— Помню. Сказано здорово, правильные слова… Храбрость? Я не трус, черт дери! Но… куда мне бежать? Я бы хотел вернуться в Штаты!

— Ну, это вряд ли. Ты «красный».

Вэдж злобно поддал ногой крышку стола. Стол затрясся, загудел, как орган.

— Какой, к дьяволу, я «красный»! Я просто честный человек. Не красный и не зеленый. Это они меня произвели в «красные».

Афанасьев не сдержал улыбки.

— Конечно, ты еще не «красный». Не дорос еще… — Он согнал улыбку, шагнул поближе и крепко потряс Вэджа за плечо. — Но ты можешь стать им, Майкл! У верен, что можешь!

— Не знаю.

— Зато я знаю! Насмотрелся на тебя досыта. Впрочем, к чему спор? Увидишь своими глазами нашу жизнь — авось поумнеешь.

Размашистым жестом Вэдж взъерошил волосы. Повернулся к окну и долго не отводил глаз от рассеченного прутьями решетки квадратика света. Скользнул взором по серому потрескавшемуся потолку и, наконец, повернулся к Афанасьеву.

— Своими глазами, — медленно, словно взвешивая каждое слово, сказал он, — значит ты предлагаешь… — Он хлопнул себя по колену и расхохотался. — Ладно! Пусть будет по-твоему! Коли я красный — так им и буду! Меня примут у вас? Не посадят в тюрьму?..

Лишь спустя два часа узнал Афанасьев, для чего вызывали Вэджа в канцелярию лагеря.

— …Там был какой-то препоганый тип, — рассказывал Вэдж. — Он сулил избавить меня от прогулки на Север, если я соглашусь на его условия. И подпишу обязательство работать «по специальным заданиям». Этот сын гремучей змеи говорил обиняком, но суть я уловил: мне предлагают стать диверсантом. Не больше и не меньше! Этот кочан гнилой капусты сперва меня упрашивал «по-хорошему». Такое, мол, дело нужно для безопасности Америки. Видя, что я не верю в его сказки, он стал грозить. Я назвал его вонючкой и отказался. Может быть, напрасно? А?

— Тебе виднее, — холодно сказал Афанасьев.

— Да, мне виднее, — с иронией повторил Вэдж. — Ты мне сказал как-то: человек — это звучит гордо. Что ж, я — человек. И не хочу быть подлецом. Даже ради Америки, которую люблю, несмотря ни на что. Итак бежим, ломаем шею и к дьяволу всех и вся!

Афанасьев энергично крутнул головой, словно пробуя, крепко ли она приделана.

— Шею постараемся сохранить. Рискнем и выиграем. Риск — великое дело, как бывало говаривал мой «приятель» Картрайт.

Вэдж мазнул ладонью по столу, будто поднимал с него карты.

— Ладно. Делаем ставку при плохой игре. Договорились!

— Твердо. На смерть и на жизнь… И знаешь что, Майкл. Ты снова вернул мне веру в людей. За это спасибо.

Поздней ночью Вэдж еще ворочался на жесткой койке. «Решено, а все же не верится. Драться… — ну это куда ни шло. Но, очертя голову, спрыгнуть с самолета, неведомо как и неведомо куда — фантазия это, или реальность? Голливудский приключенческий фильм! Честное слово, это называется хватить через край! Но что иное можно предпринять? Последний шанс. Не подставлять же смиренно голову, как бык на бойне… Уж лучше драться…»

Вэдж прислушался к ровному дыханию Афанасьева и тихо выругался «Спит, как ребенок, чертяка!.. Бахвальство? Нет, он не трус и не пустомеля. Его спокойствие — не бравада. И совесть его чиста… А я?.. Неужто стать мерзавцем и согласиться на подрывную работу? Черт возьми! Откровенно я бы согласился… еще недавно согласился бы. Себе-то можно признаться. А теперь не могу. Как я взглянул бы в его честные глаза! Не могу, даже чтобы спасти шкуру… Такой ценой!.. — Вэдж резко повернулся, точно отгоняя соблазн; ветхая койка зашаталась. — Нет к дьяволу! — пробормотал он вполголоса. — Дудки! Не дождетесь. Уж лучше я сломаю шею вместе с этим безумцем. Полюбил я его, что поделаешь. Уж вместе, так вместе: погибать или спасаться. Не трушу же я, в самом деле…»

Решительно не спалось. Матрац казался колючим, как еж, и было жарко. В памяти чередой вставали, будто дразнили, эпизоды жизни на родине. Порой очень четко, как в кино, а порой словно в тумане, рисовались кусочки детства и юности. Всплывали знакомые лица, комнаты родительского дома, цветущие прерии Техаса… Вот видятся бескрайние хлопковые поля вокруг фермы… и над ними летает, подобно крохотным бабочкам, легчайший белый пух. Отец в широкополой шляпе, с короткой трубкой в зубах потихоньку едет на чадящем стареньком тракторе… А на дворе фермы мать, еще не старая, сзывает на кормежку домашнюю птицу… А вот иное: вся семья за обеденным столом в полутемной прохладной кухне, и будто чувствуется во рту вкус кукурузных лепешек с вареньем… И снова прерия в весеннем цвету, и солнце — жаркое беспощадное солнце Техаса. Все это было совсем недавно. Будто вчера. Но больше не будет. Не видать ему больше ни Техаса, ни Америки. Даже если побег удастся, едва ли когда-нибудь можно будет вернуться за океан. Найти новую родину, начать жить заново? Ах, до чего это трудно. Так больно терять любимое. Зачем только человек привязан к земле, на которой родился, где научился ходить и любить, и понимать жизнь…

Вэдж заснул только под утро. Во сне он падал… стремительно падал куда-то, мучительно хотел проснуться и не мог.

Глава V

Первую партию заключенных комплектовали для отправки на Север в одном из незанятых бараков. Арестантов приводили по одному, по двое. Их вталкивали в едва освещенное помещение и оставляли там без присмотра. Барак надежно охранялся снаружи.

В одиннадцать вечера привели Афанасьева и Вэджа. Оба тащили на себе мешки со скудным тюремным скарбом.

Афанасьев присмотрелся, в полумраке с трудом различил серые молчаливые фигуры. Большинство людей сидело на койках. Двое или трое бродили, повесив головы, не интересуясь окружающим.

— Надо найти еще хоть одного решительного парня, — шепнул Вэдж. — Вдвоем мы не управимся.

Афанасьев кивнул головой. Им овладело внезапное неверие. «Сколько нас будет в самолете и что за люди? Сколько охранников? — спрашивал он себя. — Не солгал ли Картрайт? Все равно, отступать нельзя, другого случая не представится. Но дешево я не сдамся…»

Мысль о возможной гибели пробрала холодом. Холод шел изнутри, как будто от сердца, и наполнял все тело. Словно посадили в холодную ванну. Бр… Да, о чем он думал? Умереть? И с ним умрет все, что вынашивалось за два долгих года страдания? Это несправедливо, чудовищно, этого не может быть!

Представилось заплаканное лицо матери, потом вспомнился родной город, сад около дома, корявая ветла над прудом… Грачиное гнездо, похожее на растрепанную голову… Потом, почему-то, Красная площадь в Москве со старинной башней, гранитом мавзолея и серебристыми елями… Все это уйдет, пропадет во мраке… А Тоня? Ее тоже не будет, если он умрет. Не хочу, не хочу, не надо!

Он сжал руку Вэджа, словно искал в нем поддержку. Пальцы сразу распрямились: рука американца дрожала мелкой дрожью.

«Фу! — подумал Афанасьев. — И он тоже раскис. Стыдно мне, фронт прошел и вдруг сдрейфил… Нервы сдали. К черту! Я должен — и точка!»

Он резко повернулся, как будто пробуя силы.

— Николай!

Знакомый, очень знакомый голос. Афанасьев всмотрелся в темноту, воскликнул радостно:

— Ян! И ты здесь?

Повинуясь внезапному порыву, они обнялись в первый раз за все время.

— Как я рад тебя видеть! — возбужденно говорил Болеславский. — Впрочем чему радоваться? Дело наше дрянь! Едем к черту на рога и чем это кончится — не знаю.

— Как ты попал сюда? — изумился Афанасьев.

Болеславский грустно улыбнулся.

— Я?.. видишь ли… Тебя не было, Казимира выпустили. Осточертело все, вздумал бежать. Тогда с тобой испугался, а теперь… дурак. Поймали, дали взбучку и вот… — Он с хрипом выдохнул воздух. — Плохо, друг! Зато мы вместе, и будь что будет!

Он оглянулся, поискал кого-то глазами.

— Том!

— Здесь! — ответил низкий певучий голос. Из темноты выдвинулся высокий негр. Он подошел, смущенно поклонился, не решаясь подать руку Афанасьеву.

— Том! Это тот человек… Мой друг.

Афанасьев протянул раскрытую ладонь. Негр крепко сжал ее. На темном лице заблестели белые зубы.

— Том Джеферсон. Бывший солдат… танкист.

— За что вы здесь?

— За чтение запрещенных книг. За то, что говорил правду о Советской России. И еще за то, что я… негр.

— Это верно? — тихо спросил Афанасьев.

— Верно! — подтвердил Болеславский. — Том друг России, он коммунист.

— Кто эти люди? — заинтересовался Вэдж.

— Эти? — Афанасьев задумался только на секунду — «Коммунист… если правда — вполне можно довериться. Ну конечно, какая удача!» — Он сказал без колебаний: — Это Ян, о котором я говорил, и его друг. Они наши товарищи. Теперь нас четверо и ничего не страшно!

Вэдж тихонько свистнул и протянул Болеславскому руку. Поляк обеими руками потряс ее. Вэдж вопросительно взглянул на Афанасьева, не различил его лица в темноте, смущенно хмыкнул и решительно подал руку негру.

С визгом распахнулась дверь. Солдаты втолкнули еще троих арестантов.

— Идемте! — сказал Афанасьев и потянул своих товарищей в дальний пустынный угол барака. Четыре головы сблизились вплотную.

— Бежим… — шепнул Афанасьев. — Но знайте — риск большой, борьба на смерть. Возможно из четверых уйдут двое, ну трое. Согласны?

Две головы отшатнулись. Молчание показалось Афанасьеву долгим.

— Согласен, — прошептал Болеславский. — Все равно сдыхать, тут или там.

Афанасьев не увидел, но догадался, что негр опустил руку на плечо поляка.

— Да, — прогудел низкий голос. — Говорите скорее.

— Запоминайте. Вопросы потом! Когда мы двинемся отсюда…

Перемежая речь незначащими фразами, то повышая, то понижая голос, помогая себе жестами, Афанасьев растолковал продуманный им план. Трижды им пришлось прервать совещание и разойтись. Афанасьев успел рассказать все за несколько минут до прибытия последней партии арестантов.

— Остальное уточнит обстановка на месте, — закончил он.

— А другие нам не помешают? — усомнился Болеславский.

— Не думаю. В крайнем случае, мы их заставим… Пора… Попрощаемся.

На дворе громко затарахтел грузовик. Дверь растворилась, блеснул свет фонаря. Медленно, с большой неохотой, арестанты поплелись к выходу. Выпускали на двор поодиночке. При выходе всем надевали наручники.

Афанасьев протянул руки. «Неужели все пропало? Не может быть! В самолете, наверно, снимут. Они опасаются ночного побега по пути на аэродром».

Восемнадцать человек с трудом поместились в загроможденном кузове. Некоторые сели на ящики, другие повалились прямо на пол. Шестеро охранников заняли места на скамейках. В кабину вошёл сержант. Вслед за ним туда впихнули небольшой ящик.

— С этим осторожнее, здесь взрыватели! — сказал чей-то голос.

— Знаю! — буркнул сержант. — Поехали!

У ворот лагеря сделали вторичную перекличку. Ворота открылись, машина выбралась на шоссе. Заревел мощный мотор, грузовик помчался с большой скоростью.

Около получаса ехали по шоссе, после свернули на грунтовую дорогу. Шофер сбавил скорость, но грузовик подбрасывало. Дорога внезапно кончилась, колеса мягко покатились по ровной земляной площадке. Местность казалась безлюдной, огней не было видно.

В прыгающем свете фар показался силуэт большого самолета. Около машины стояли два человека в летных костюмах. Один из них замахал руками, что-то закричал.

Грузовик развернулся, задним ходом подъехал к самолету. Охранники соскочили, откинули стенку кузова.

«Транспортник… Как будто фокке, знакомая машина…» — решил Афанасьев.

— Эй, вы! — закричал сержант. — Четверо сюда! Грузи ящики.

Вэдж бросился первым. За ним подошли еще трое. Сержант снял наручники, указал на ящик в кабине.

— Тащи этот! Да осторожнее!

Остальные заключенные, еще в наручниках, понуро и безучастно стояли у самолета. Охранники с автоматами расположились вокруг. Один из летчиков распоряжался погрузкой.

Вэдж, низко согнувшись, нес большой ящик.

— Только три, — сказал он, проходя мимо Афанасьева.

«Три парашюта, — подумал Афанасьев, — этого мало…»

— Что такое? — забеспокоился охранник.

Вэдж оскалил зубы, словно собрался кусаться.

— Три говорю! Третий ящик тащу, всю спину изломал.

— Без разговоров! — охранник замахнулся автоматом. — Этакая здоровая дубина и жалуется!

Вэдж пробормоталругательство и скрылся в кабине.

Ящики затащили в самолет. Стали размещать людей. Сержант поочередно отомкнул замки наручников, собрал звякающее железо, бросил его в кузов грузовика. Когда руки освободились, Афанасьев с трудом удержался от радостного восклицания.

Ящиков было так много, что они не поместились в хвостовом отсеке. Часть их навалили грудой в среднем помещении, предназначенном для людей.

— Ставь ближе к середине — распорядился человек, в котором Афанасьев безошибочно угадал пилота.

— Ящик с капсюлями там, — сказал сержант и кивнул на грузовой отсек. — Ну, ребята, пойдем!

Ныряя в узкую дверь, сержант и охранники выбрались из кабины. Тотчас же вошли два солдата. Правые руки они держали на расстегнутых кобурах.

Афанасьев и Болеславский поместились в хвостовом конце, рядом с дверцей в грузовой отсек. Вэдж и Джеферсон прошли вперед и сели на ящик, стоявший у стены штурманского помещения. Все четверо оказались поблизости от солдат.

Лесенку втащили в кабину, дверцу захлопнули. Снаружи застучал мотор грузовика; шум удалялся, затих.

Из штурманского отсека появился пилот, прошел по кабине что-то ворча, приказал передвинуть два ящика, снова нырнул к себе, со стуком захлопнул дверцу.

Загудели моторы, самолет задрожал, рванулся, побежал по площадке. Пол слегка наклонился, перестало трясти.

Афанасьев точно определил момент отрыва от земли. «Снова в воздухе… Как давно это было…» — Он ощутил прилив бодрости, усмехнулся своему недавнему неверию.

Самолет набрал высоту.

«Около трех тысяч метров, — прикидывал Афанасьев, ощущая покалывание в ушах. — Так, наверно, и пойдем. Скорость триста пятьдесят. Хорошо, что машина немного знакома… Через час будем в районе Берлина… Только бы ребята не струсили… Только бы самому сохранить хладнокровие…»

— Считай! — тихо приказал он Болеславскому. — Смотри, не сбейся.

Болеславский беззвучно шевелил губами, отсчитывая минуты. Со стороны могло показаться, что он читает молитву.

Время еле-еле тянулось, минуты казались часами.

Ожидание было томительным и для Вэджа. Ему чудилось, что ящик под ним пылает. Он с трудом заставлял себя сидеть неподвижно. Вэдж бывал под пулями, видел танковые бои, но никогда так не волновался. Порой ему казалось, что он не выдержит, закричит от нервного напряжения. Джеферсон сидел не шевелясь. Только блестящие глаза выдавали его настороженное состояние.

Болеславский склонился к уху Афанасьева.

— Прошел час! — прошептал он одними губами.

Афанасьев наклонил голову, потянулся, как будто со сна, подобрал под себя ногу. Болеславский отодвинулся, приготовился вскочить.

Солдаты давно отняли руки от кобур: заключенные спали или дремали. Один солдат насвистывал веселый мотив, отбивая ногой такт. Другой, прищурив глаза, внимательно разглядывал фотографию и улыбался каким-то воспоминаниям. В противоположном конце кабины Вэдж и Джеферсон привалились друг к другу, казались уснувшими.

Афанасьев толкнул Болеславского локтем. Пора! Поляк вскочил, рванул дверь грузового отсека, с грохотом распахнул ее. От резкого звука солдат вздрогнул, выронил фотографию, схватился за пистолет.

— В грузовом отсеке дым! Спасайтесь! — отчаянно закричал Болеславский. Даже Афанасьева пробрала дрожь от этого неистового вопля. Солдат забыл о пистолете. Бухнув сапогами по металлическому полу, он бросился к дверце.

Афанасьев стремительно распрямил ногу, ударил, как тараном. Солдат свалился, падая, крепко стукнул Болеславского головой по голени. Поляк моментально сел ему на спину, впился сзади в горло, сдавил с ожесточением. Афанасьев тоже навалился на солдата, поспешно шарил рукой по извивающемуся телу, отыскивая кобуру. Солдат повернулся, лягнул ногами. Афанасьев едва не задохнулся от боли, но не выпустил врага. За спиной загрохотали выстрелы, пуля взвизгнула, чиркнула по волосам, обожгла кожу. Кто-то болезненно охнул рядом.

Скользкая рукоятка пистолета крепко улеглась в ладони. Афанасьев вскочил, стер кровь с лица, оглянулся. У штурманской кабины катались на полу два тела: полосатое и серо-зеленое. Испуганные арестанты жались к бортам самолета. Джеферсон громоздил ящики, заваливая дверь штурманского отсека.

Пилот выключил, моторы, самолет заболтало. Афанасьев с трудом удержался на ногах. В перегородке штурманского отсека появились три рваные дыры. Выстрелов слышно не было.

— Смирно! — закричал Афанасьев, размахивая пистолетом. — Не шевелись!

Шум падения заставил его обернуться. Солдат с бросил Болеславского, приподнялся на руках, собираясь вскочить. Афанасьев выстрелил, не раздумывая. Солдат замычал от боли, схватился за раненое плечо и осел на пол.

— Ян! — закричал Афанасьев. — Ян, что с тобой?

Болеславский не отозвался.

— Связать! — приказал Афанасьев, указывая пистолетом на раненого солдата. — Ну, поторапливайтесь!

Арестанты бросились исполнять приказание.

Три пули одна за другой звякнули о металл. Теперь в передней стенке блестело девять отверстий. В середине кабины на полу корчился раненый арестант.

Самолет сильно накренился на крутом вираже, Афанасьева прижало к борту. В этот момент снова заработали моторы.

Вэдж вскочил, поднял пистолет и, не целясь, выпустил две пули в штурманский отсек.

— Не стреляй! — закричал. Афанасьев. Держась у стены, он побежал. Арестанты сторонились, освобождая дорогу.

Джеферсон все еще громоздил, ящики у двери. Он работал одной рукой: левая рука висела неподвижно, кровь, стекая из рукава, выпачкала куртку и штаны.

Афанасьев присел на корточки за ящиками: здесь он был защищен от пуль. Вэдж сунул, ему пистолет, наклонился над бесчувственным солдатом, перевернул, тело, сорвал с него ремень, туго скрутил руки. Джеферсон, тяжело дыша, опустился на пол рядом с Афанасьевым. Стон прорвался через крепко стиснутые зубы.

— Кончено! — торжествующе закричал Вэдж. — Прыгаем? Кому оставаться?

— Нет! Погоди! — ответил Афанасьев. Слова вырвались, помимо его воли. — Помоги Яну, он ранен. Бери пистолет! Скорее!

В эту минуту он по-иному оценил события: «Нас четверо… Парашютов только три… Так не пойдет, нельзя бросить товарища, подло! А эти, несчастные. Не оставлять же их в беде. Им, возможно, грозит смерть. Кто бы они ни были — они люди. Спастись всем, или никому. Рискнуть еще раз…»

Желание бороться и победить захватило Афанасьева, не оставляя места колебаниям и страху. Он снова почувствовал себя летчиком, ведущим воздушный поединок.

Сгибаясь почти пополам, укрываясь за ящиками, Вэдж побежал в задний конец кабины.

Афанасьев привстал, дотянулся до переговорной трубки:

— Эй! — закричал он. — Сдавайтесь!

Ответа не последовало. Две пули впились в ящики. Отскочившая щепка больно ударила Афанасьева в лицо.

— Не стреляйте, это бесполезно! Если не сдадитесь, мы взорвем самолет! Нам все равно погибать!.. А вы… обещаю вам жизнь и свободу. Ну, живее!

В штурманском отсеке молчали.

Подошел Вэдж, волоча за собой парашюты.

— Николай! Ян убит, нас осталось трое. Покажи, как это надевается. Время уходит, надо…

Разноголосый вопль прервал его слова. Только теперь арестанты поняли, что происходит.

— Тише вы! — заорал Афанасьев и угрожающе поднял пистолет. — Слушать меня! Мы все спасемся или погибнем вместе.

— Все?

От неожиданности Вэдж уронил свою ношу. Джеферсон скосил глаза так, что стали видны одни белки, но не сказал ничего. Он всецело полагался на Афанасьева.

— Да все! Мы захватим самолет или взорвем его. Живо, ребята! Тащите сюда капсюли и взрывчатку.

Последние слова Афанасьев прокричал в переговорную трубку.

Моторы снова встали. Самолет пошел на снижение.

— Мы сдаемся, — хрипло выговорил пилот. — Что нам делать?

— Включите моторы! Набирайте высоту! — надсаживая голос, крикнул Афанасьев и, обернувшись к заключенным, скомандовал: — Отставить! Убирайте ящики, освободите дверцу! Они сдаются…

Не то вздох, не то стон прозвучал в кабине. Арестанты бросились к ящикам. Джеферсон помогал им, действуя одной рукой. Вэдж и Афанасьев стояли с поднятыми пистолетами.

Моторы загудели.

— Открывайте дверцу! — закричал пилот. — Мы бросили оружие!

Один из заключенных протянул Джеферсону разорванную рубашку.

— Они справятся без тебя. Перевяжись.

— Спасибо… Помогите лучше им! — Здоровой рукой негр указал на солдата и раненых арестантов.

Дверцу приоткрыли. Два пистолета со звоном упали на пол.

— Это все? — спросил Афанасьев. — Без обмана… застрелю. У нас есть летчики.

Вэдж настежь распахнул дверцу.

— Все! — ответил пилот, не отрываясь от управления. — Мы не обманываем. Мы хотим сохранить жизнь.

Как бы в доказательство, штурман поспешно поднял руки.

— Мы сдаемся! — закричал он. — Помните ваше обещание!

Афанасьев шагнул к двери.

— Я войду к ним! Майкл со мной. А ты, Том, стреляй в случае обмана!.. Значит Ян убит… — добавил он тихо. — Бедняга. Он так хотел жить… вернуться в Польшу. Так скучал по родине…

В тесной кабине Афанасьев стал позади пилота. Руки американца чуть-чуть вздрагивали, он нервничал и самолет, словно живое существо, отзывался на эту дрожь. «Будто пьяный, — подумал Афанасьев. — Растерялся или притворяется?»

Самолет затрясся, стал заваливаться на левый бок. Американец рванул руль, неловко выправил машину, вполоборота угрюмо взглянул на Афанасьева.

— Пустите! — сердито сказал Афанасьев. — Я сам поведу машину. — И едва не добавил: — Вы тряпка, а не пилот.

Американец побледнел, переглянулся со штурманом и нехотя поднялся. Афанасьев сел на место пилота, смело взялся за рычаги.

— Я отвечаю за жизнь этих людей, но я справлюсь, — пробормотал он. О своей жизни в тот момент он не подумал.

Малознакомая машина, длительный перерыв в летной практике, возможность катастрофы и гибели двадцати человек — все отошло куда-то в глубину сознания. Выйти с честью из затруднительного положения — это казалось главным. Будто в спортивной встрече: надо выиграть, а все остальное — ерунда!

Самолет задрожал, слегка клюнул носом. Афанасьев стиснул рычаги, выровнял машину, с хрипом выдохнул воздух, точно после большого физического усилия. Инстинкт летчика — когда-то он был уверен, что сумеет управлять самолетом и во сне — подсказал правильные движения. То, что он называл «чувством воздуха» возвратилось. Машина покорялась его воле, они как бы слились в единое существо. Американец одобрительно буркнул и сел рядом. Он понял, что опасность миновала.

— Курс на восток! — резко бросил Афанасьев. — В Советский Союз!

— Куда? — изумился штурман.:— Но… но… Нас задержат там, а вы обещали…

— Задержат? — Афанасьев ухмыльнулся. — Успокойтесь, вам ничего не грозит. Вернетесь домой… если захотите… И самолет ваш отдадим… Ну, пошли!

Набирая высоту, он дал полный газ. Моторы взревели. Американцы переглянулись и замолчали.

«Свободен… — думал Афанасьев. — Свободен! Родина, друзья… мать… Тоня, родная, я возвращаюсь…»

Погасли последние звезды, начинало светать. Внизу спящая земля завернулась в облака, точно в вату. Афанасьев не видел, но знал, что под ними островерхие кровли разрушенных городов и выжженные войной поля восточной Германии.

Глава VI

Неизвестный самолет, пересекший границу Советской оккупационной зоны, быстро обнаружили. Самолет летел низко, не скрываясь. С ближайшего аэродрома снялись два истребителя, легко нагнали неповоротливый транспортник, неторопливо двигавшийся на восток.

В серой мгле едва забрезжившего рассвета, смутно, точно через кисею, Афанасьев разглядел, привычные и не позабытые, силуэты советских машин. Он скорее угадал, чем увидел красные звезды на крыльях.

Летчики-истребители удивились. «Иностранец» приветственно покачал крыльями и покорно потянулся вслед за ними. Вскоре внизу показалась посадочная площадка полевого аэродрома.

Афанасьев вполне освоился с машиной, понял ее «характер». Он пошел на посадку с искусством бывалого летчика. Американский пилот, восхищенный профессиональным мастерством самозванного водителя, сказал «Олл райт» и заулыбался штурману. Теперь он окончательно перестал опасаться за свою жизнь.

Самолет плавно коснулся земли, подпрыгивая покатился по неровному полю, ловко вырулил и, постепенно замедляя бег, остановился. Истребители сделали круг над аэродромом и почти одновременно сели.

Со всех сторон к самолету спешили солдаты и офицеры. Знакомая форма советских летчиков, родные русские лица! У Афанасьева запершило в горле, он кашлянул, машинально провел ладонью по глазам. Глаза были сухи, но сейчас он не постыдился бы слез.

Лесенка позабыта. Афанасьев распахнул дверцу кабины и выпрыгнул. Не удержался на ногах и, падая, уперся руками в мягкую росистую траву, усыпанную крапинками бледно-лиловых полевых гиацинтов. Подавив озорное желание перекувырнуться через голову и поваляться по траве, Афанасьев вскочил. Поднес к лицу мокрые, перепачканные землей ладони, вдыхая запах земли и цветов — запах свободы, хмелем ударивший в голову. Поправил съехавший при падении тюремный колпак, поспешно рванулся навстречу группе офицеров. В горле, щекотало: не то хотелось запеть громко, во весь голос, не то подступали рыдания.

Бежавший впереди, коренастый небольшого роста майор, замедлил шаг. Его догнали остальные офицеры.

Навстречу им шел высокий тощий человек в полосатом костюме и нелепом колпаке, из-под которого свисали непомерно длинные волосы цвета ржаной соломы. По лицу человека были размазаны кровь и грязь.

Афанасьев приблизился к майору и безотчетно поднес руку к головному убору. Хотелось сказать что-то особенное: торжественное и теплое, какие-то необычные слова. Хотелось обнять хмурого, запыхавшегося майора, как родного. Радость возвращенной жизни била через край.

Но майор нерешительно потянулся за пистолетом. Его напряженное лицо стало еще более суровым. Это сразу отрезвило Афанасьева. Он облизнул сухие потрескавшиеся губы и отрапортовал сразу вспомнившейся фразой:

— Товарищ майор! Лейтенант 169-го летного полка Афанасьев прибыл в ваше распоряжение.

Услышав чистую русскую речь, майор отдернул руку от кобуры и автоматически козырнул, продолжая настороженно всматриваться в незнакомца. Зачем прилетел сюда этот безумный на вид человек, назвавшийся советским лейтенантом? Что находится в безмолвном, словно вымершем, самолете? Вдруг это диверсия — особо хитрый маневр неведомого врага. А если правда… И не знал майор, что сказать: не то «руки вверх», не то «добро пожаловать».

Майор молчал, ожидая пояснений. Афанасьев снова рванулся вперед и снова сдержался. Боясь, чтобы его не сочли сумасшедшим, он взволнованно произнес:

— Я прилетел не один, товарищ майор. Там в самолете… — он ткнул рукой за спину, — еще семнадцать человек, вместе со мной бежавшие из концлагеря. Все иностранцы. И еще четверо американцев: летчики и солдаты. Этих нужно обратно отправить, я им слово офицера дал. И самолет надо вернуть… А мне вы верьте, я не обманываю. Я действительно Афанасьев Николай Иванович. Советский офицер, лейтенант. Числюсь пропавшим без вести с апреля позапрошлого года. А я, видите, живой. И я здесь, друзья вы мои! — Афанасьев обернулся к самолету и громко закричал по-английски:

— Хэлло, Майкл! Выходи быстро и выпускай ребят по одному. Мы уже дома!

Из раскрытой дверки показалась растрепанная голова в некоем подобии пилотки, наскоро сооруженной из тюремного колпака. Вэдж ловко спрыгнул на землю, подошел бравым солдатским шагом, козырнул майору и представился на ломаном русском языке:

— Майкл Вэдж. Бывавший офицер из Америки. Теперь ваший гость. Будем здоровы!.. — опустил руку, улыбнулся и добавил для себя: — О’кей!

— Здравствуйте! — машинально ответил майор.

Из дверцы самолета медленно выплыла лестница. По ней, с трудом сохраняя равновесие, спустился Джеферсон. Капли пота выступили у него на лбу от усилия. Он прятал за спиной окровавленную руку и, несмотря на боль, улыбался. На темном лице негра ярко сверкала белая полоска зубов. Джеферсон молча козырнул и встал рядом с Вэджом. Цепочкой потянулись и встали в ряд одинаковые с виду люди в полосатых костюмах. Они шли робко, глядя в землю, оглушенные внезапной переменой. Они не понимали куда попали и что с ними будет. Они знали, что пока живы и все.

Последними вынесли и бережно положили на траву раненых. В самолете остались летчики, не пожелавшие выйти. Осталось и тело Болеславского.

Майор на минуту растерялся. Да и кто не растерялся бы на его месте? Из самолета сыплются люди, целый воздушный десант. Иностранцы, беглые заключенные — они сами признались. Высокий, назвавшийся Афанасьевым, возможно и русский: и говорит без акцента и лицо, если присмотреться, — русское. Как понять происходящее? Провокация это, или… Где тут правда, где ложь? Кто они, эти нежданные гости? Какой национальности? Из лагеря? Из какого? За что осуждены, почему бежали? И откуда взялся американский самолет?

Так ничего и не поняв, майор принял решение быстро, как в бою. Он отдал приказ:

— Капитан Игнатьев! Этих това… — майор запнулся, сообразив, сколь неуместно сейчас привычное слово «товарищ» и тотчас же поправился: — Этих людей отвести под охраной в барак № 3 и там разместить. Позаботьтесь накормить их и переодеть. Раненых немедленно в госпиталь! Берите бойцов и выполняйте!.. Остальным офицерам приступить к прерванным занятиям. Разглашать чрезвычайное происшествие запрещаю. А вы, товарищ… вы гражданин Афанасьев, следуйте за мной.

* * *

Телеграф и телефон быстро преодолевают расстояния. Зазвонили звонки, полетели депеши. Спустя несколько часов после приземления иностранного самолета майор убедился в том, что перед ним подлинный лейтенант Афанасьев.

В штабе оккупационных войск Афанасьев рассказал пожилому генералу все до мелочей, все, что мог вспомнить. Доклад длился долго и не раз молоденькая стенографистка, чуть приподняв голову от блокнота, косила испуганные глаза на рассказчика.

После официальной беседы, генерал сказал на прощанье:

— Не терпится домой, лейтенант Афанасьев? Понимаю и сочувствую… — Негромкий голос генерала зазвучал по-отечески мягко. — Но придется повременить, вы мне понадобитесь. Да. А домой вернетесь старшим лейтенантом, я представляю вас к этому званию. — Генерал добродушно улыбнулся. — Небось научились терпению в лагере! Потерпите сейчас для Родины… Ну, а за судьбу ваших друзей — Вэджа и Джеферсона — не волнуйтесь. Они, кажется, неплохие люди и мечтают остаться в нашей стране. Так что, скоро увидитесь, наверно. Вот и все пока. Вы свободны. Пишите письма, да передайте привет от меня вашей матушке и невесте.

…Через несколько дней пожилая женщина и темнокудрая девушка с синими глазами встречали в Калуге того, кого так долго оплакивали. Оплакивали, и ждали, и надеялись…

Оглавление

Борис Молчанов Без вести пропавший

Глава 1

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI