Беспредел [Игорь Львович Бунич] (fb2) читать онлайн

Игорь Бунич БЕСПРЕДЕЛ. Роман

Часть 1

I

Последние дни наше посольство в Москве напоминало штаб оккупационной армии, спешно развернутый в захваченной столице неожиданно капитулировавшего противника. Хотя все десятилетия, прошедшие со дня окончания второй мировой войны и начала войны холодной, мы готовились именно к этому, события, как и водится, застали нас полностью врасплох.

Огромная, вооруженная до зубов Советская империя, загнанная в экономический тупик и раздираемая внутренними проблемами, рухнула и развалилась так быстро и внезапно, что даже предсказывавшие это событие аналитики из ЦРУ и Госдепа не могли прийти в себя от изумления и ужаса. Группа международных гангстеров, именуемая КПСС, исчезла с мировой сцены со стремительностью сказочного кота, за которым гнались призраки съеденных им мышей, оставив на поверхности одну только грязную накипь из явных психопатов и уголовников, прихватив, естественно, с собой весь золотой и валютный запас погибшей империи.

Осколки империи, подобно кольцам Сатурна, закружились в водовороте экономического и политического хаоса, пока еще локальных вооруженных конфликтов и межнациональной резни. Наш посол не спал сутками, проводя большую часть своего времени в Кремле, составляя вместе с Президентом списки правительства, инструктируя и консультируя новые банковские и коммерческие структуры, часами ведя переговоры с госсекретарем и Президентом, выписывая из Штатов целую армию советников и бизнесменов, организуя продовольственную и прочую гуманитарную помощь, чтобы как-то облегчить то отчаянное положение, в которое (какой уже раз!) попало несчастное население России.

Цены на обломках империи, само собой разумеется, подскочили в среднем в тысячу раз, рубль превратился в ничто, а за доллары можно было купить всех оптом и в розницу. Это было время небывалого триумфа нашей страны — Соединенных Штатов Америки. Наш главный потенциальный противник рухнул и, лежа в грязи среди руин собственных несбывшихся амбиций, взывал к нам о помощи и милосердии.

К сожалению, у нас не было времени почувствовать себя триумфаторами. Если посол не спал сутками, то мы, небольшая группа сотрудников резидентуры ЦРУ в бывшем Советском Союзе, тоже, мягко говоря, не сидели без дела, хотя нам приходилось заниматься вопросами, которые никогда даже и не предполагались в качестве вопросов нашей компетенции, когда нас направляли работать в Москву. Мы обеспечивали безопасность новых демократических лидеров России, отслеживали подпольные политические и коммерческие структуры, наводили милицию на наиболее одиозные мафиозные группировки и кланы, работая в полном и открытом контакте с КГБ. Прежде всего мы потребовали предоставить нам схему подслушивающих устройств, которую они некогда вмонтировали в стены нашего посольского здания. КГБ безропотно подчинился. И тогда мы поверили, что Третья мировая война выиграна и действительно наступила новая эпоха, в которой единственной сверхдержавой стала наша великая страна.

Но главная наша проблема заключалась совсем в другом.

На обломках рухнувшей коммунистической империи, как ни в чем не бывало, продолжали работать гигантские военные заводы того чудовищного военно-промышленного комплекса, который был создан коммунистами во имя воплощения в жизнь их бредовых идей о мировом господстве. Заводы продолжали заваливать несчастную страну своей продукцией — от баллистических ракет с разделяемыми боеголовками до микроядерных патронов к автомату Калашникова, хотя эта продукция не находила уже сбыта ни на территории бывшего Союза, ни за рубежом. Но остановить этого монстра было невозможно, поскольку он составлял 95 % всей русской промышленности, его остановка означала бы, что 95 % наиболее квалифицированной рабочей силы страны, цвет инженерно-технического корпуса и практически вся наука останутся без работы. Это сулило такой социальный взрыв, который мог уничтожить не только то, что еще осталось от России, но и потрясти весь мир, включая и США.

Наша страна, как известно, несмотря на всю свою мощь и оптимизм, очень болезненно реагирует на мировые катаклизмы, способные подорвать стабильность своей очень ранимой финансово-экономической системы. Выхода не было, и новое русское правительство не нашло ничего лучшего, как въехать в рынок, продолжая содержать за счет государственного бюджета (а никакого другого бюджета в этой стране, разумеется, не было) свой чудовищный военно-промышленный комплекс, не получая взамен ничего кроме новых витков инфляции, которая кольцами гигантского удава душила последние ростки жизни в обреченной стране, грозя перейти в гиперинфляцию, что неизбежно должно было привести к тому же социальному взрыву, что и при остановке военно-промышленного комплекса.

Таков был заколдованный круг, в который попала Россия благодаря неуемным амбициям ее малограмотных вождей, начиная от Ленина и кончая Брежневым. Впрочем, и нынешний Президент мало отличался от своих незадачливых предшественников, хотя, в отличии от них, был, видимо, искренне преисполнен благих намерений, выбитых отбойными молотками из той самой мощеной дороги, что ведет в ад.

Возглавляемое им правительство время от времени и не очень решительно пыталось накинуть узду на военно-промышленное чудовище, что приводило к диким истерикам в парламенте и на шумных уличных митингах, организуемых на деньги того же ВПК. Гордые бароны ракетной, авиационной и танковой индустрии с презрением и омерзением смотрели на правительственные планы конверсии, предлагающие им перейти на выпуск холодильников, кастрюль и утюгов, недостаток которых остро ощущался на всем пространстве бывшей советской империи. Бароны упорно желали делать танки и делали их. Затем специальная команда резала эти танки и направляла их на переплавку. Танки превращались в металл, который снова направлялся на танковый завод для производства новых танков. То же самое происходило с самолетами, ракетами, всевозможнейшими видами боеприпасов и даже с боевыми кораблями.

Удав, душивший страну, закусил собственный хвост. Не видя выхода, правительство намекнуло, чтобы ВПК сам искал сбыта своей продукции. К этому времени военно-промышленный комплекс сформировал нечто вроде собственной политической партии, поставив во главе ее Аркадия Вольского — бывшего генерала КГБ и крупного партийного функционера с большими связями как в явных, так и в подпольных структурах бывшей империи, внутри ее и за рубежом.

Разумеется, нам удалось быстро пристегнуть сокрушенную Россию к руслу нашей внешней политики, вынудив ее примкнуть к санкциям на поставки оружия в Ирак, Ливию, Кубу, Северную Корею, Сербию и в ряд африканских стран, куда в свое время потоком шло советское оружие, обеспечивая СССР если не материальные выгоды, то несомненные выгоды политические. К чести бывшего СССР надо отметить, что он никогда не торговал новейшими образцами своего вооружения, отчасти из опасения, что оно попадет в наши руки, отчасти из-за нежелания делать своих клиентов особенно сильными. Ныне обстановка в корне изменилась. Получив намек правительства, военные заводы сами стали искать себе покупателей, способных расплатиться с ними долларами. Таких было сколько угодно, начиная от Саддама Хуссейна и Ким Ир Сена, кончая лидерами многочисленных террористических группировок, жаждущих получить в свои руки оружие массового уничтожения для шантажа всего человечества.

Естественно, что в таких условиях бароны военно-промышленного комплекса и думать даже не желали о каких-то обязательствах или санкциях центрального правительства, вроде конвенции о нераспространении ядерного и химического оружия, не говоря уже о каких-то там санкциях относительно так называемых обычных видов вооружения. А у потенциальных клиентов дух захватило от представившихся возможностей, главным образом из-за дешевизны предлагаемого товара. Например, истребитель-бомбардировщик, почти не уступающий нашему по боевым параметрам, можно было приобрести на территории бывшего СССР за 40 тысяч долларов, современный танк за 5 тысяч долларов, бомбу объемного взрыва или с химначинкой за 200 долларов, гранатомет за 50 долларов, а автоматы за 20 долларов в любом количестве. Что могли приобрести те, у кого были миллиарды долларов, даже не хотелось думать. Раковая опухоль, удушившая коммунизм, не только не умерла вместе с коммунизмом, но и стала распространять метастазы по всему миру. Разлагающийся труп коммунизма грозил уничтожить и все человечество.

Прибавьте к этому невероятнейшую коррупцию и безответственность, охватившую всю Россию, когда даже Председатель КГБ Бакатин вынужден был признать, что любой из его людей спокойно покупается за сотню долларов, и вы сможете себе представить, в каких условиях работали мы, горстка сотрудников ЦРУ, чьей главной задачей было предотвратить распространение смертельных метастаз с территории бывшего СССР. Частично нам удалось взять под контроль ядерное оружие, находящееся на территории России и Украины, нам удалось убедить Президента отменить боевое патрулирование стратегических ядерных подводных ракетоносцев в мировом океане и поставить на прикол фактически весь флот. Нам удалось добиться того, чтобы в авиационные и ракетные части поставка горючего была снижена более чем наполовину. Но все это была каплей в море. Конечно, у нас не было ни сил, ни средств, ни возможностей уследить за всем тем хаосом, который пожирал остатки русской государственности.

Поэтому главное внимание мы сосредоточили на атомном, химическом и бактериологическом оружии, принимая все возможные и невозможные меры, чтобы оно не расползлось по всему миру, попав в кровожадные и безответственные руки.

Много времени у нас отнимало и поддержание шаткого политического равновесия в стране, где любая пуля, выпущенная в голову Президента, могла вызвать чудовищную цепь страшных и необратимых последствий. А в нынешнюю Россию могла въехать, даже не очень маскируясь, любая банда террористов или профессиональных убийц высочайшей квалификации.

В общем, работы у нас хватало. И каждый день приносил новые сюрпризы. В канун Рождества мы получили сведения, что с разных военных баз необъятной России исчезли тридцать баллистических ракет, способных нести ядерные заряды любой мощности. Потенциальными покупателями считались Саддам Хуссейн и Ким Ир Сен. В России около двух тысяч закрытых городов, часть из которых подземные, о которых мы знали только то, что они существуют. В одном из них формировались железнодорожные эшелоны, которые должны были доставить ракеты в разобранном виде и боеголовки к ним, замаскированные под различные грузы общего назначения, в один из портов на территории России или Украины. Оттуда на судах под самыми безобидными флагами, вроде кипрского или либерийского, груз должны были доставить заказчику.

Японская разведка сообщила, что она полностью контролирует зону бывшего советского Дальнего Востока и считает, что заказчиками не являются ни Китай, ни Северная Корея. Китай имеет собственные ракеты и скорее нуждается в специалистах по их усовершенствованию, чем в готовых иностранных образцах. Что касается Ким Ир Сена, то и он ныне не заинтересован в приобретении глобальных систем оружия, поскольку в его планы совсем не входит конфронтация на старости лет со всем миром. Между тем, по линии израильской разведки мы знали, что частые визиты в Багдад представителей ультраправых русских националистических группировок, вроде Сергея Бабурина и его приятелей, представляют из себя, если отбросить эмоции и громкие слова о всемирном еврейском заговоре, простые посреднические миссии с целью восстановления военной мощи Саддама, практически уничтоженной во время знаменитой войны в Персидском заливе.

Имея возможность шантажировать весь мир ракетным ядерным ударом, Хуссейн мог бы без труда наделать столько дел, что всему миру пришлось бы еще тысячу лет очищаться от налипшего на него дерьма. Конечно, смонтировать три десятка стационарных баллистических ракет незаметно Хуссейну никогда бы не удалось, но он без колебаний попытался бы это сделать, что привело бы к очередному военному кризису, к ударам нашей авиации по ракетным базам Ирака, а возможно, и к задействованию сухопутных войск, как во время "Бури в пустыне".

Не говоря уже о многом другом, это обошлось бы американскому налогоплательщику во много раз дороже, чем перехватить и уничтожить эти самые ракеты на территории России по методе, отработанной еще со времен знаменитой истории с кооперативом АНТ, чьи танки, кстати говоря, тоже предназначались для Саддама Хуссейна. Мы работали, и довольно плодотворно, с частью бывших кегебешных структур, которые нам удалось завербовать как методами, упомянутыми бывшим шефом КГБ Бакатиным, так и некоторыми другими. И, конечно, наши рекомендации почти беспрекословно выполняло российское правительство. Именно по нашей рекомендации почти на всех границах бывших союзных республик были введены строжайшие таможенные посты. Это создавало массу неудобств для местного населения, но давало дополнительную страховку того, что смертоносные грузы не доберутся до какого-нибудь морского порта необнаруженными. При этом получалась весьма интересная ситуация, когда одни управления бывшего КГБ боролись с другими управлениями, которые разрабатывали операции по вывозу оружия за границу. Таким образом все были при деле. Одни получали свои доллары от Хуссейна или Ким Ир Сена, другие — от нас. А мы старались платить больше. И заказывали музыку.

В итоге, когда в недрах Арзамаса-24 были сформированы эшелоны, мы уже знали, что податься им будет некуда, кроме ленинградского порта, где мы их предполагали накрыть. Порт Новороссийск, будучи нефтегаванью, для таких дел совершенно не годился, другие порты восточной части Черного моря находились в зоне боевых действий непрекращающейся уже который год Кавказской войны, а главный черноморский порт Одесса контролировался Украиной, и организаторы всей этой операции вряд ли бы согласились удорожить всю эту аферу втрое, подмазывая взятками украинских таможенников, уже находящихся на нашем содержании.

Порты Азовского моря можно было не принимать в расчет из-за их мелководности и средневекового оборудования. То, что для этой цели не годятся Мурманск и Владивосток, было ясно и ребенку. Во-первых, там не было "роллинг-терминалов", а во-вторых, тоненькие ниточки ведущих туда железных дорог всегда забиты до отказа и не дают никакой возможности для маневра. Так что оставался один Ленинград, переименованный романтиками-демократами в Санкт-Петербург. Это нас более чем устраивало, поскольку и мэр города, и, что более важно, новый начальник петербургского управления безопасности полковник Беркесов были нашими людьми, готовыми выполнить, все, что мы им прикажем. Хотя, щадя их чисто славянскую закомплексованность, мы никогда не приказывали, а облекали все свои требования в форму нафаршированных долларами рекомендаций.

Полковник Беркесов работал с нами еще с андроповских времен. Тогда ребята из Ленгли, обдумывая наиболее оптимальные способы подрыва коммунистической системы изнутри, решили, что нет ничего лучше, чем пустить всю энергию огромного монстра, именуемого КГБ, на борьбу с инакомыслием внутри страны, в частности, на борьбу с так называемой антисоветской литературой. На наши деньги, т. е. на деньги ЦРУ, было издано бесчисленное количество книг и журналов на русском языке — от Солженицына и Авторханова до совершенно неизвестных авторов вообще без всякого литературного дарования, но находящихся в непримиримой оппозиции к коммунистическому режиму. Сотрудничая с завербованными нами работниками КГБ, мы тоннами засылали эту литературу в СССР, и вот тогда Беркесов оказал нам большую помощь, безжалостно бросая за решетку всех, кто осмеливался хранить или читать подобные книги. Быстрая карьера Беркесова побудила и многих других его коллег заняться подобной же деятельностью, в результате чего практически вся контрразведывательная деятельность КГБ была парализована. Это была блестящая операция. Если бы у нас за подобные дела давали ордена, как это делали в СССР, то мы бы уже все сгибались под их тяжестью.

После крушения КПСС у Беркесова наступили тяжелые времена. Естественно, что его хотели съесть все: от завистливых коллег до выпущенных из тюрем читателей запрещенной литературы, мечтавших свести с Беркесовым счеты. Но нам удалось не только сохранить его в системе службы безопасности, но даже и провести его на пост начальника петербургского Управления, хотя, признаться, это было совсем не легко, поскольку имя Беркесова в городе было уже нарицательным.

Парень он был молодой (чуть за сорок). Принципов и убеждений, как мне казалось, не имел никаких, но нас устраивал во всех отношениях. В душу мы к нему не лезли. Это не в наших правилах. Другое дело — выпустить душу из грешного тела, если в том возникнет необходимость, но лезть в саму душу никогда не следует. Тем более, как нас учили, русская душа — это всегда загадка. Мы эту аксиому никогда не пытались ставить под сомнение.

Так что теоретически и эти ракеты не могли попасть в руки Саддама или кому они там были предназначены.

К этому времени у меня заканчивался уже второй пятилетний тур работы в Москве. Я собирался в отпуск, надеясь больше в Москву не возвращаться. С учетом моей работы на Ближнем Востоке я имел уже право получить работу в Штатах или где-нибудь еще по собственному выбору. Я даже заказал себе билет на самолет "Москва — Париж", надеясь побыть пару недель во Франции, где у меня были кое-какие дела. Однако Судьба, решившая все иначе и сделавшая меня свидетелем самой невероятной истории, едва не спровадившей меня на тот свет, выбрала своим посланцем нашего шифровальщика Тони Лачино, который внезапно появился в моем кабинете с ухмылкой, не сулящей ничего хорошего.

— Тебе депеша из Ленгли, — проговорил он, ухмыляясь еще гнуснее и вынимая из папки лист бумаги.

— Что это значит? — поинтересовался я, пробежав глазами столбики пятизначных цифр, собранных в затейливый пятиугольник. Мой вопрос был обращен к Тони, поскольку я желал узнать, почему он мне сует депешу в нерасшифрованном виде. Но он понял мой вопрос иначе.

— Это значит, — сказал Тони, все так же мерзко скалясь, — это значит, что твой отпуск накрылся, Майк. Готов держать пари на десять долларов.

— Почему накрылся? — тупо переспросил я, хотя уже начинал кое-что понимать.

— Если они, — любезно разъяснил Тони, — шлют тебе перед самым отпуском депешу, зашифрованную твоим личным кодом, то уж, наверное, что-то должно случиться здесь, что требует твоего личного участия.

И, хохотнув, шифровальщик оставил меня один на один с депешей.

Я вывел эти проклятые цифры на дисплей компьютера и сунул в него магнитную карточку с моим личным кодом. Цифры пропали, превратившись в ровные строчки букв. Прочтя послание, я понял, что кто- то свихнулся: либо я, либо мои начальники в Ленгли. Сделав распечатку, я закурил и внимательно прочел шифровку еще раз:

"По имеющейся у нас достоверной информации, из Парижа рейсом на Санкт-Петербург вылетел Койот с фальшивым паспортом на имя шведского ученого Густава Ларссона. В связи с предстоящей встречей президентов в Москве возможна катастрофа. В контакте с местными властями примите меры к нейтрализации и уничтожению. Под вашу личную ответственность. Используйте красный канал. Подтвердите начало исполнения. Луиза."

Я вслух обозвал Луизу шлюхой, хотя она была всего лишь кодовым именем моего босса Билла Трокмана, который, судя по всему, еще не оклемался после рождественских каникул.

Конечно, Койот никуда зря не летает, а уж тем более в Россию. Конечно, его зловещая тень стоит почти за всеми покушениями на видных политических деятелей самых разных стран. Дерзкий, хитрый и наиболее опасный террорист XX века. Если уж он куда полетел, то там нужно ставить на уши всю полицию и службу безопасности, а то и армию. Это мне было понятно.

Непонятно мне было только одно.

Койот, он же Джузеппе Толдини, он же барон Зигфрид фон Гейстендорф, он же Стефан Сульский и, будь я проклят, если я помнил все имена, под которыми он действовал, — был уже, по меньшей мере, десять лет покойником. Он погиб в декабре 1981 года в Ницце. Прячем практически у меня на глазах. Израильский "Мосад” устроил на Койота настоящую облаву, хотя он не работал во взаимодействии с арабскими террористами, но, возможно, обменивался с ними информацией и давал консультации. Во всяком случае, летом 1979 года он прибыл в Бейрут, где пытался установить связь с одной из проиранских группировок.

Встреча должна была состояться в одной из пригородных гостиниц ливанской столицы, но по дороге туда Койот угодил в израильскую засаду. Двое его людей были убиты, но Койоту удалось уйти, отделавшись только легким ранением в голову. Ранение было легким, но оставило шрам над виском, что Койоту было не совсем кстати. Что было потом, известно не очень хорошо, но в декабре 1981 года, как я уже упоминал, Койота обнаружили мертвым в номере отеля в Ницце. Кто-то в упор выпустил в него три пули из американского армейского кольта 45-го калибра. На похороны Койота съехались детективы чуть ли не со всего мира, даже из Ватикана, как будто он был коронованной особой. Все привезли с собой его досье. Покойного фотографировали, обмеряли, сличали отпечатки пальцев, схемы родимых пятен и кое-чего еще, что входит в современную и весьма сложную процедуру идентификации личности. Сомнений ни у кого не было. Это был Койот. Я сам видел его труп в анатомическом театре, не говоря уже о том, что изучал все материалы и просмотрел все фотоснимки и видеокассеты, связанные с этой историей.

Может быть, появился какой-то новый Койот? Но было совершенно невероятно, чтобы я об этом не знал.

Пока я ломал себе голову, что бы все это могло означать, жалобно запищал мой красный шифротелефон, работающий через спутник связи напрямую с Вашингтоном. Я снял трубку и услышал хриплый голос Билла Трокмана:

— Майк! Вы меня хорошо слышите? Срочно вылетайте в Петербург.

— Вы что там, все спятили? — заорал я. — Что за чушь вы прислали мне в шифровке? Мне еще не хватало гоняться здесь за ожившими покойниками! Откуда вылез этот Койот?

— Не кипятитесь, Майк! — оборвал мой монолог Трокман. — Я не хуже вас знаю, что Койот мертв. Но его видели в Париже, где его знает каждый ажан. Помните, как он там наследил? А вам, видимо, известно, как ловко такие парни умеют прикидываться покойниками. В любом случае мы не имеем права рисковать. Сейчас один хороший выстрел в пустую голову Президента может привести к таким последствиям, что мир разлетится вдребезги. Вы меня поняли?

— Будь я проклят, — прорычал я, — если я вообще хоть что-нибудь понимаю! Если его опознали в Париже, то почему не арестовали на месте?

— Ну, вы же знаете этих французов, Майк! — ответил Билл. — Они всегда полагают, что умнее и хитрее всех на свете. Решили, видимо, не связываться, чтобы не создавать причин для разного рода скандалов. Они поступали так уже неоднократно. Вспомните случаи с Абу-Хасаном, Абу-Надилом, с Шакалом, с Хаббашем. Все по одному сценарию. Им дают выехать из Франции, а потом начинают визг на весь мир. Так что я прошу вас: срочно летите в Петербург и не спускайте с этого парня глаз, кем бы он ни был — живым или мертвым, койотом или скунсом. А потом можете отправляться в отпуск или куда хотите. Я говорил с боссом. Он хочет видеть вас в Вашингтоне около себя ближайшие двести лет.

Я молчал.

— Держите меня постоянно в курсе, — продолжал Трокман, — используйте все каналы красного спектра. О’кей? Удачной охоты!

— О’кей, — вздохнул я и повесил трубку.

Выкурив сигарету и полюбовавшись на физиономию Койота на дисплее, я позвонил в наше Генеральное консульство в Петербурге Фрэнку Крампу, вице-консулу по культуре, который по совместительству являлся резидентом ЦРУ в городе и подчинялся непосредственно мне.

— Фрэнк, — сказал я, — встреть меня сегодня вечером в Пулково. Я вылетаю ближайшим рейсом.

— Что-нибудь случилось? — поинтересовался Крамп.

— Да. К вам в город прилетел некий швед. Зовут его Густав Ларссон. Свяжись с Беркесовым и попроси, чтобы они не спускали с него глаз. Дело очень важное.

Потом я позвонил на Лубянку генералу Климову, который являлся чем-то вроде офицера связи между нами и бывшим КГБ.

— Майк, — обрадовался он, — ты будешь сегодня ночью у Натана?

— Скорее всего нет, — ответил я, — срочная работа.

— Не хочешь нанять моих оперативников? — предложил Климов. — За сотню-другую долларов они сделают за тебя любую работу, даже самую черную.

Он хохотнул в трубку, видимо, пребывая в отличном настроении.

— Я бы и рад, — в тон ему ответил я, — но работа очень деликатная и мне придется делать ее самому, хотя, признаться, совсем не хочется.

Я кратко ввел его в курс дела.

— Койот? — переспросил он, делая вид, что что-то вспоминает. — Но его же, вроде, давно ликвидировали. Кажется, во Франции, если мне не изменяет память?

Одной из версий смерти Койота в Ницце, причем самой правдоподобной, была версия, что его убрал КГБ, боясь разоблачений после покушения на папу Иоанна Павла II. Койот встречался в Аджой и долгое время жил в Софии, где даже имел кооперативную квартиру, оплачиваемую службой безопасности.

Генерал Климов вспоминал Койота настолько мучительно, что можно было подумать, будто КГБ (или как он сейчас называется) не получил по своим каналам сообщение о вылете Койота в Петербург. Это меня, с одной стороны, забавляло, но, с другой — настораживало. Не придумана ли кем-то вся эта история с Койотом, чтобы под ее шумок вытащить ракеты из страны? Но почему именно Койот? Мало ли живых террористов с не менее громкими именами! Или здесь двойная психологическая ловушка, заключающаяся именно в том, что Койот считается погибшим? Способ тоже не очень новый. В свое время им весьма эффективно воспользовался Христос.

Пришедшая мне в голову аналогия с Христом заставила вспомнить, что Второе пришествие всегда в качестве главной своей цели ставило спасение рода человеческого. Значит, второе пришествие антихриста должно ставить перед собой диаметрально противоположную задачу. Потому что воскрешение Койота никак нельзя было приписать силам Добра. Я не успел как следует додумать свою мысль о втором пришествии, поскольку генерал Климов перестал валять дурака и спросил:

— Так ты летишь в Питер? Мы уже ориентировали Беркесова, чтобы он присматривал за этим Лapccoном. Сразу брать его, я думаю, нет необходимости. Может быть, он выведет на какие-нибудь свои связи.

— Спасибо, — поблагодарил я Климова и стал собираться в аэропорт.

Даже зал ожидания для дипломатов в Шереметьево напоминал сайгонский аэропорт в дни нашей эвакуации из Вьетнама. Представить, что вся эта разношерстная и волнующаяся толпа является частью аккредитованного в Москве дипломатического корпуса, было очень трудно. Ко мне подошел хрупкий юноша с застенчивым лицом в очках без оправы и на довольно сносном английском языке сказал:

— Мистер, всего за пять долларов я покажу вам член, который вам никогда, не приходилось видеть.

— Он у тебя с собой или тебе придется съездить за ним в город? — поинтересовался я.

Юноша робко кивнул и сказал:

— Он здесь, со мной.

— Парень, — заявил я ему по-русски, — как-то на Гаити я видел член знаменитого Джумбо Нага. Ровно тринадцать с половиной дюймов. Если ты мне предложишь нечто более монументальное, то я заплачу пятьдесят долларов. Если нет, то деньги с тебя. Договорились?

— Так вы не американец? — с ужасом прошептал юноша и исчез.

Через несколько секунд ко мне подошел милиционер, под сержантскими погонами которого угадывался по меньшей мере капитан КГБ, и вежливо спросил по-русски:

— Могу ли я взглянуть на ваши документы?

— Что-нибудь случилось? — удивился я.

— Как раз для того, чтобы ничего не случилось, — ответствовал он, — зал предназначен для дипломатов, а влезть сюда пытается каждый, кому не лень…

Я подал ему паспорт.

— Джеральд Майкл Макинтайр, — зачем-то вслух прочел сержант, видимо, чтобы продемонстрировать мне свое умение читать по-английски. — Помощник культурного атташе посольства Соединенных Штатов Америки. Все в порядке, — козырнул он, — извините.

Судя по всему, я был первым американцем, которого не заинтересовал уникальный член застенчивого юноши, работавшего, скорее всего, с сержантом на паях.

Прибыв в Питер и поужинав в консульстве в обществе Франка Крампа, я выслушал последние новости. Густав Ларссон, физик из Швеции, приехал в Петербург на симпозиум по сохранению озонного слоя атмосферы, где завтра будет делать доклад. В городе пробудет неделю. У него заказан обратный билет на Стокгольм. Остановился в гостинице "Англетер", где забронировал номер через агентство Аэрофлота в Париже. Люди Беркесова его уже раз десять сфотографировали и обещали вскоре прислать снимки в консульство. Небольшая заминка вышла с отпечатками пальцев, но не позднее завтрашнего дня их тоже возьмут.

— Техника дактилоскопии, — поморщился Крамп, — у них не изменилась со времен Шерлока Холмса.

Мы уже закончили ужин и сидели, потягивая приготовленные Крампом коктейли, когда вошла Крис — жена и главный консультант Крампа по вопросам культуры, в которых сам Крамп, закончивший некогда Вест-Пойнт и попавший в ЦРУ из военной разведки, разбирался, мягко говоря, поверхностно.

Крис принесла большой синий конверт с фотографиями Ларссона, который подчиненные Беркесова передали милиционеру, дежурившему у входа в консульство, а тот — морским пехотинцам охраны, стоявшим в вестибюле. Знаменитый лозунг Рейгана и Горбачева "От конфронтации к сотрудничеству" уже воплощался в жизнь, по крайней мере в работе секретных служб.

Если техника дактилоскопии, по словам Крампа, напоминала времена Шерлока Холмса, то техники фотосъемки, судя по принесенным фотографиям, была и того хуже. Снимки оказались черно-белыми и не очень резкими. Но зато их было около дюжины. Ларссон у турникета таможенного контроля, Ларссон на выходе из Аэропорта, Ларссон у автомобиля, Ларссон в холле гостиницы, Ларссон у входа в свой номер, Ларссон в баре и т. п.

Я выложил на стол фотографии Койота. Действительно, сходство поразительное. Но самое интересное заключалось в том, что на моих фотографиях Койота у того еще не было шрама на лбу от израильской пули, а у Ларссона этот шрам был.

— Знаете, ребята, — неожиданно сказала Крис, — я этого парня где-то видела.

— Не сомневаюсь, — хмыкнул Фрэнк. — Когда ты заканчивала университет, ты могла видеть его портрет чуть ля не во всех газетах.

— И по телевизору тоже, — добавил я.

— Вовсе нет, — вспыхнула Крис, — я видела его здесь, в Петербурге, причем совсем недавно. Только не могу вспомнить где. И шрам этот…

— Как недавно? Вчера? Позавчера? Неделю назад?

— Нет-нет. Кажется, недели две-три назад. Только вот где? Не помню.

— Вспомни, Крис!

— Нет, не могу. Вспомню — скажу.

— Может быть, у кого-нибудь из художников?

— Может быть… Нет, не там. Хватит, Майк, не давите на меня. Я вспомню.

II

Зал, в котором проходил экологический симпозиум, был заполнен почти до отказа, но я готов был поклясться, что большую часть аудитории составляли люди Беркесова. Они легко распознаются по лучезарным улыбкам при пустых или озабоченных взглядах. Глаза у них никогда не смеются. То ли так и задумано, то ли это серьезный прокол в подготовке.

Выдает их также и манера носить галстуки. Сразу видно, что галстук носится по приказу. Они вечно вертят головами, как кавалерийские кони, на которых надели хомут, — то подтягивают узелки галстуков, то их ослабляют. Сам Беркесов сидел, как и водится, в президиуме с озабоченным лицом, но в шикарном ярком галстуке французской фирмы Готье, купленном в спецраспределителе при бывшем обкоме КПСС, который, несмотря на все заверения нынешних властей, продолжал работать как ни в чем не бывало.

Он сидел в президиуме и, видимо, известными только ему методами, дирижировал своими людьми в зале. В фойе нагнали столько милиционеров в форме, что создавалось впечатление, что это не научный симпозиум, а по меньшей мере митинг какой-нибудь экстремистской группы, способный перерасти в уличные беспорядки или еврейский погром.

Симпозиум открыл мэр города длинной приветственной речью, в которой много говорилось о новой свободной России и глобальных экологических задачах, уже частично решенных, благодаря крушению коммунизма и введению многопартийной демократической системы.

Полковник Беркесов слушал мэра с выражением скуки на лице, подавая глазами команды в зал, как флагманский линкор прожектором. Повинуясь этим командам, его люди то вскакивали с мест и выбегали из зала, то становились у дверей, то просто вставали, ожидая команды сесть.

Когда один из них пробирался между рядов, едва не наступив мне на ногу, я услышал из-под полы его пиджака треск портативной радиостанции и отчетливый голос с командными интонациями: "17–25! Перекройте движение на площадь со стороны Невского!" — "Понял!" — отвечал другой голос.

Видимо, по меньшей мере три ряда, где сидели мы с Крампом, были набиты чекистами и стесняться было некого. Профессор Ларссон сидел в президиуме через два человека от Беркесова, и полковник, вероятно, искренне опасался, что Койоту может прийти в голову мысль прямо из президиума покрушить зал из пулемета или что-нибудь в этом роде, потому что справа и слева от шведского ученого сидели два совершенно гориллообразных существа, мученически крутя головами из-за душивших их галстуков. Третий стоял за спиной Ларссона и играл роль переводчика.

Наклонившись к уху шведа, он переводил ему речи выступавших. Ларссон, улыбаясь, кивал головой и делал какие-то пометки в блокноте. Никому другому подобная честь оказана не была, синхронного перевода, естественно, не было и в помине, так что, будь Ларссон действительно Койотом, у него уже были все основания выскочить в окно.

Это меня, по правде говоря, несколько смущало. Беркесов нагнал в зал целую бригаду фотографов, а двое его людей работали с видеокамерой. Официальное телевидение Беркесов в зал не пустил, и они скандалили с милиционерами в фойе, откуда доносились громкие ссылки на закон о печати и средствах массовой информации. Звонкий женский голос увещевал: "Товарищи! Давайте успокоимся. Это рабочий симпозиум и по просьбе наших зарубежных гостей решено не проводить съемок, чтобы не мешать плодотворному процессу…"

Ларссон выступал на шведском языке. Переводчик, напоминавший армейский бульдозер, как мог, переводил. Как только швед появился на трибуне, откуда-то из-за кулис вынырнул юноша в безукоризненной тройке и поставил перед Ларссоном стакан с водой на блюдечке. Все выступавшие до этого обходились без подобного сервиса. Ларссон тут-же схватил стакан и сделал молодецкий глоток. Юноша, накрыв стакан салфеткой, в ту же секунду его унес.

Я вздохнул и попытался сосредоточиться на том, что Койот вещал с трибуны. Теория профессора Ларссона была занятной. Полчища вирусов, группируясь огромными ордами в космосе, постоянно пытаются прорваться на землю. Вирусы представляют из себя наиболее разрушительные силы во Вселенной. Им нельзя отказать в интеллекте, коллективизме и мужестве. А их настойчивость в достижении цели не имеет себе равных. Отбрасываемые защитными слоями нашей атмосферы, они, невзирая на чудовищные потери, перегруппировываются, пополняя свои ряды путем прекрасно продуманной системы размножения, и вновь устремляются в атаку. Не исключено, что на Земле имеются силы, сочувствующие вирусам или даже союзные им.

Именно эти силы прорубили для них дыры в озонном слое, через которые на землю уже прорвался СПИД. Но СПИД — это еще цветочки, так сказать, авангард наступающей армии, и судьба человечества будет ужасна, ибо вирусы не только убивают, но и мутируют.

— Вы заснете людьми, — стращал Ларссон, — а проснетесь толстыми и мерзкими червями, плавающими в экскрементах.

Тут я с удивлением понял, что Ларссон говорит по-русски без всякого акцента. Я взглянул на Беркесова, стараясь понять — заметил он это или нет. Но полковнику явно было не до меня. Близился перерыв и он движением глаз и бровей отправлял своих молодчиков в фойе целыми дюжинами.

— Я приехал на этот симпозиум, — продолжал по-русски Ларссон, — чтобы прямо и откровенно заявить, что если у вирусов есть союзники на нашей планете, то они находятся в этой стране. Без малого уже почти столетие ваша страна пытается уничтожить все человечество, прибегая для этого к самым изощренным и разнообразным методам с настойчивостью, напоминающей целеустремленность самых опасных вирусов. Бесконтрольность военного производства, попытки выйти на уровень высоких технологий в химии, бионике и электронике с помощью допотопного, средневекового оборудования и рабского труда уже привело в вашей стране к необратимым последствиям и грозит гибелью всей человеческой цивилизации. Лечить землю нужно, начиная с вашей страны, и, Поскольку никакими лекарствами этого сделать нельзя, остается нож хирурга, который уже разделил вашу страну на пятнадцать частей и намерен кромсать ее дальше, пока не уничтожит все клетки вашего организма, пораженные безумием!

Как говорят в романах, наступило тягостное молчание. Люди Беркесова глядели на своего шефа, не зная, как реагировать: аплодировать или нет? Полковник сидел багровый от возмущения хулиганской речью Ларссона. Немногочисленные ученые, находившиеся в зале, в основном, в первых рядах (если Койот откроет огонь, то пусть достанется им первым), тоже были ошеломлены столь резкой и бестактной речью своего шведского коллеги и не знали, как на все это реагировать да еще в присутствии самого Беркесова, которого в городе знал каждый школьник.

Я же повеселел, потому что эта выходка была точно в духе Койота. Он все-таки бросил бомбу в зал, и боевики Беркесова не сумели ему помешать. При гробовом молчании зала Ларсоон сошел с трибуны и пошел к выходу, увлекая за собой всю беркесовскую армию.

Я курил в фойе, когда Беркесов, пройдя мимо, взглядом предложил мне следовать за ним. Мы подошли к двери с традиционной русской табличкой "Посторонним вход запрещен". На двери был звонок, но Беркесов открыл ее своим ключом.

— Года два назад, — признался он мне, — я за подобную провокацию арестовал бы этого шведа прямо в зале, выяснил бы, кто ему за это заплатил, а потом бы выслал из страны,

— Но вам же, насколько мне известно, нравится демократия? — спросил я.

— В пределах такта и законности, — ответил Бернесов.

— Не кипятитесь, полковник, — утешил я его, — пожалуй, вам предоставится возможность арестовать Ларссона через несколько часов.

Я вынул из кейса фотокопию дактилоскопической карты Койота и спросил Беркесова:

— Что там с отпечатками? Они готовы?

— Мы послали стакан в управление, — сказал Беркесов. — Там сделают и сообщат.

— А что, на месте нельзя было их снять? — не понял я, забыв о предупреждении Крампа.

— У нас свои методы, — покраснел Беркесов,

Откуда-то из-за шкафа внезапно появился тот самый юноша, что подносил стакан Ларссону. На этот раз он принес нам кофе.

— Ну, что там? — нетерпеливо поинтересовался Беркесов.

— Отправили в Управление, товарищ полковник, — доложил юноша, ставя перед нами чашечки с кофе с ловкостью профессионального официанта. — Доложат вам лично по селектору.

И он исчез за шкафом.

Мы молча пили кофе, когда стоявший на столе селектор ожил и в нем зазвучал женский голос: "Товарищ полковник!"

— Да, да, — оживился Беркесов, — докладывайте!

— Товарищ полковник, отпечатков на стакане нет никаких. Только сотрудника.

— Как так нет, — сдерживаясь и краснея, произнес Беркесов, — когда я сам видел, как он схватил стакан всей пятерней. Что вы там, самых простых вещей сделать не можете!

Взволнованный голос женщины стал звучать сухо:

— Товарищ полковник, вы сами можете приехать и убедиться. На том стакане, что нам доставил майор Шепелев, никаких отпечатков нет.

— Шепелев! — позвал Беркесов. Юноша появился из-за шкафа. — Ты стакан до Управления довез? Не разбил по дороге?

— Так точно, товарищ полковник, довез! Сдал; как положено, в лабораторию.

Беркесов покраснел.

— Идиотизм какой-то.

Я молчал, поскольку не был уверен в том, что труппа Беркесова, играя пьесу по своему сценарию, не дурачит меня — одинокого зрителя.

Снова ожил селектор и доложил: "В номере у себя. Принимает душ”.

Беркесов посмотрел на часы:

— Поехали в Управление. Разберемся.

От Дома ученых на Дворцовой набережной до знаменитого Большого дома на Литейном мы доехали менее, чем за пять минут, игнорируя все правила уличного движения. Черная ”Волга" Беркесова подкатила ко 2-му подъезду. Майор Шепелев, ловко выскочив чуть ли не на ходу, открыл нам дверцы.

— Машину не отпускай, — приказал Беркесов, проходя в подъезд.

Два стоявших там прапорщика лихо вытянулись и взяли под козырек, как на строевом смотре. Полковник, холодно кивнув им, подошел к двери с наборным замком.

— А товарищ? — осмелился спросить один из прапорщиков.

— Товарищ со мной. По моему удостоверению, — не оборачиваясь, сказал Беркесов, нажимая кнопки набора так, чтобы я, упаси Бог, не увидел заветных цифр.

Открывшаяся дверь привела нас в небольшой тамбур с тремя лифтами, около которых сидел на табуретке еще один прапорщик. При виде Беркесова он вскочил.

— Здравия желаю, товарищ полковник!

Беркесов что-то буркнул в ответ. Двери лифта разошлись и мы вошли в полуосвещенную кабину со следами когда-то висевшего там зеркала. Кнопок в кабине не было, а были отделанные медными вставками прорези, расположенные в хаотическом беспорядке, чтобы никто не знал, на какой этаж он поднимается. Такие лифты придумали французы, кажется, в 1948 году. Они были разработаны по заказу нескольких европейских банков от страха перед налетчиками. В те же годы русские их то ли купили, то ли украли и использовали главным образом для оборудования зданий госбезопасности и разных партийных офисов.

Оттеснив меня в угол кабины и еще раз прикрыв своим телом важную государственную тайну, Беркесов сунул в одну из щелей медную пластинку (а мог быи расческу). Лифт загрохотал, как тяжелый танк, и куда-то поехал.

На выходе нас встретил очередной прапорщик с каменным лицом. Мы прошли в небольшое помещение, где за уставленным телефонами столом сидел офицер в полной униформе при фуражке, портупее и пистолете. При виде Беркесова он вскочил, приложив руку к козырьку.

— Товарищ полковник, за время моего дежурства…

Полковник махнул рукой, прерывая рапорт и со словами: "Произошло, много чего произошло," — прошел в отделанную под дуб дверь с табличкой "Приемная".

В большой приемной за столами сидели какие-то молодцы в штатском и девицы в форме прапорщиков. По привычке я ожидал, что все они сейчас вскочат на ноги и хором заорут: "Здравия желаем, товарищ полковник!", а Беркесов им скомандует: "Вольно!". Но никто из них даже не пошевелился при виде своего шефа, только одна из девушек в форме подошла к нему и передала папку с какими-то документами, что-то при этом сказав.

— Хорошо, — кивнул головой Беркесов и направился к массивной двери с новенькой табличкой "Начальник Управления полковник Беркесов Василий Викторович".

Я держал пари сам с собой на пять долларов, что за дверью окажется прапорщик, и проиграл. Никого не было. Существовало по меньшей мере еще три способа пройти в кабинет начальника управления, да так, что никто об атом и не знал. Кроме того, у Беркесова было, как минимум, еще три командных пункта на "точках" в разных районах города, не говоря уже об области.

То, что он потащил меня сюда, да еще через приемную, тоже было не случайно. Видимо, он хотел продемонстрировать всем, что конфронтация кончилась и началось сотрудничество, а он действует совершенно официально, подчиняясь директиве Климова.

За время работы в бывшем СССР и в России мне приходилось сталкиваться со многими чекистами, и Беркесов мало отличался от своих коллег. Он постоянно жил в каком-то коктейле из страха и надежды, что одним прекрасным утром проснется при новом Иосифе Сталине. С одной стороны, ему этого очень хотелось, во, с другой стороны, памятуя о славной истории собственного заведения, он не мог не опасаться, что будет расстрелян первым. За что — найдут.

Хотя бы за то, что я видел, в какую именно щель в стенке лифта он сунул свою пластинку, хотя у нас уже лет двадцать есть подробнейшие планы всех их крупных Управлений, примитивных, как дворцы фараонов…

Первое, что бросалось в глаза при входе в кабинет Беркесова, был огромный, писанный маслом, портрет Дзержинского. То, что памятник зловещему основателю самой кровавой в истории тайной полиции был сброшен с постамента на Лубянской площади, а сам он открыто заклеймен печатью, как гнусный садист и убийца, не произвел на славных продолжателей его дела ровным счетом никакого впечатления.

Портреты Дзержинского продолжали украшать практически все кабинеты и на Лубянке, и здесь (не говоря уже о провинции), увеличиваясь в размерах соответственно чину хозяина кабинета. Полковник Беркесов по чину, вероятно, имел самый большой портрет в Управлении. Портреты большего размера уже положено было вешать на фасады шестиэтажных зданий. Странная форма язычества.

На столе полковника, как стадо слонов, громоздились разноцветные телефоны» стоял селектор (точно такой же, что и в Доме ученых) и компьютер, правда, выключенный. Беркесов открыл почти незаметную дверь слева от стола и мы прошли в комнату отдыха, обставленную с претензией на уют. В застекленных стенках пестрели этикетками дешевые европейские напитки (видимо, конфискованные или взятые в качестве дани у уличных ларечников, поскольку, помимо всего прочего, служба Беркесова контролировала фактически весь городской рэкет) и пачки заморских сигарет.

Сам Бернесов не курил, а пил, в отличие от своих предшественников, очень умеренно. Искренне любил свою жену и двух дочерей и даже, по непроверенной информации, баловался стихами. Он попал в поле нашего зрения очень давно, когда был еще рядовым следователем в чине лейтенанта, взятым в КГБ после окончания Университета. Беркесов работал вдохновенно, как поэт, не вылезая часов по шестнадцать из своего кабинета. Никто лучше его не мог заставить жену дать показания на мужа, мужа — на жену, родителей — на детей и наоборот. Можете спорить со мной, сколько угодно, но такое по плечу только человеку с подлинным поэтическим вдохновением.

"Сотня Беркесовых, — проболтался как-то сам директор ЦРУ, — сделала больше для крушения коммунизма и Советского Союза, чем миллиарды наших долларов и все шестнадцать авианосцев". Директор был из бывших адмиралов. Поэтому я осмелился только сказать: "Да, сэр".

— Что-нибудь выпьете? — устало предложил Беркесов.

— Лучше покурю.

Беркесов поморщился. Табачного дыма он не переносил, но разрешил, заметив:

— Только не смолите одну за другой по своей привычке. Потом год нужно будет проветривать после вас…

— Не волнуйтесь, полковник, — заверил я, — при нынешних ценах на сигареты я давно уже избавился от своих дурных привычек. Вам все достается бесплатно, а мне приходится за все платить.

Беркесов покраснел. У него очень милая привычка краснеть и принимать обиженный вид.

— Можно подумать, — сказал он, — что вы мало заработали на аферах с нашей нефтью и цветными металлами. Вы думаете, если вы заткнули в свое время долларами глотку Крючкову, Рыжкову и Павлову, то ничего об этом неизвестно. Вы тут на полулегальном положении, а дела обделываете, как в своей колонии. А я живу на жалование.

— Да, — согласился я, — но получаете его в трех разных местах как консультант-венеролог. Но не волнуйтесь, полковник, скоро вам деньги будет девать некуда.

— Это почему же?

— У нас есть информация, что Койот приехал в Петербург, чтобы убить именно вас. А покойникам деньги не нужны.

Он засмеялся:

— Я слишком мелкая сошка, чтобы мною занимался Койот. Если он опустится до полковников, то быстро потеряет квалификацию.

— Я слышал на Лубянке, что вас скоро произведут в генералы, — проворковал я, закуривая.

Беркесов зарделся от удовольствия и, чтобы скрыть смущение, неожиданно перевел разговор на меня, видимо, желая за благую весть сделать и мне что-нибудь приятное.

— Вы меня все полковником называете, Макинтайр. А сами-то вы в каком звании?

Я засмеялся. Хоть кол им на голове теши, что в ЦРУ нет воинских званий, — не верят и все тут! Даже в официальных бумагах у них все время мелькают какие-то мифические полковники и майоры ЦРУ. А наша структура такова, что даже, если захотеть, то невозможно провести никаких армейских аналогий. Что же касается КГБ и Гестапо, которые создавались и росли подражая друг другу, то их главным недостатком была излишняя милитаризация, что делало эти службы очень эффективными в качестве орудия террора, направленного против своего народа, но совершенно беспомощными в обычной разведывательной и контрразведывательной деятельности.

Беркесов был полковником, но его недавний предшественник Носырев был генерал-полковником, что соответствовало нашему четырехзвездному генералу или полному адмиралу! Вот такими силами коммунисты боролись против собственного народа и теперь удивляются, почему их государство развалилось. Если бы они в городские управления сажали маршалов, то развалилось бы еще быстрее. Они этого так и не поняли и поймут не скоро. И слава Богу, нам легче работать. Помнится, лет семь или восемь назад они всерьез пытались узнать мое звание в ЦРУ и чуть не завалили свою очень хорошо законспирированную сеть в штатах Новой Англии, что было для нас весьма прискорбно, поскольку мы эту сеть использовали втемную в качестве одного из своих каналов. Вот такие дела. Беркесов смотрел на меня с хитрым прищуром и я, чтобы его не обижать, сказал:

— Сержант я по званию.

Беркесов поверил в это так же, как и в то, что Койот прибыл в Петербург, чтобы убить его. И правильно сделал. Я действительно соврал. В юности, когда у нас еще существовала воинская повинность, я был призван во флот, где служил радарным оператором и дослужился до старшего матроса. В этом звании, соответствовавшем армейскому капралу, я и демобилизовался. Так что, назвавшись сержантом, я прибавил незаконно себе минимум два чина. И мысленно обозвал себя "лжесержантом".

— Издеваетесь, — процедил Беркесов, — давайте, давайте… Судя по делам, которые вы здесь вытворяете, вы должны быть… Отец-то ваш был майором или тоже нет?

— Подполковником, — поправил я, — но он служил в военной разведке.

Папаша мой действительно был подполковником и ветераном второй мировой войны. Но это звание было временным и, когда старика Макинтайра после окончания войны выкинули из армии, то вернули ему его постоянное звание — младший лейтенант. Так что старик не так уж сильно обскакал меня, хотя и украл когда-то из-под носа у немцев знаменитого ядерщика профессора Гуттенберга. Он мне часто рассказывал, как они при этом лихо, как в вестерне, перестреливались с какими-то эсэсовцами, которые не хотели этого профессора отдавать.

Работая в России, я, не сделав ни единого выстрела и даже не имея паршивого пистолета (оружие я сдал в Ленгли, направляясь в Москву), отправил в Штаты уже около двух десятков русских ядерщиков. Да и кое-кого похлеще, о чем полковнику Беркесову знать было не положено.

— Потомственный разведчик, — зловеще проговорил Беркесов.

Я снова засмеялся:

— Клерк я. Помощник культурного атташе, полковник. Собираюсь в отставку, чтобы заняться нефтебизнесом.

Беркесов нервно посмотрел на часы. Оказывается, пока он развлекал меня беседой, ларссоновский стакан обследовал целый консилиум криминалистов-экспертов, вызванных Беркесовым из каких-то закрытых НИИ, принадлежавших его ведомству. Эксперты подтвердили, что никаких отпечатков на стакане нет.

Стакан торжественно, как святые дары, доставили в кабинет Беркесова.

— Может быть, он в перчатках был? — посмотрел на меня Беркесов, как бы спрашивая, не придумали ли у нас на Западе какие-нибудь такие хитрые перчатки, которые и заметить невозможно.

— Такие перчатки бывают, — вздохнул я, — но они оставляют следы.

Беркесов задумался, видимо, соображая, имеет ли он право доверить мне столь важный "вещдок".

— Ладно, — сказал он наконец, — забирайте. Только отдать не забудьте. Он за нами числится.

Я стал укладывать стакан в пластиковый мешочек, когда снова ожил селектор на столе Беркесова и женский голос сказал: "Объект говорит по телефону. Номер абонента 277-76-33".

— Переключите разговор на меня, — приказал Беркесов.

— Так по-французски же, товарищ полковник, — виновато уточнил селектор.

Беркесов покраснел. Языков он не знал, как и подавляющее большинство его коллег, даже работающих во внешней разведке. Вообще, профессионально он был совершенно не подготовлен. Всю свою службу работая следователем, он всего лишь оформлял в суд дела по 70-й и 88-й статьям тогдашнего уголовного кодекса, редко по 64-й статье, трактующей об измене родине. Другими словами, он имел дело с диссидентами, мелкими контрабандистами и "шпионами", в которых пытались превратить наивных солдат-первогодок или не в меру болтливых (главным образом из-за пьянства) офицеров.

Именно потому, что Беркесов фактически ничего не умел, кроме как фабриковать дела, приговор по которым был предрешен, мы его вытащили в начальники управления. И поступили так во многих других регионах. В наши планы, естественно, не входило возрождать русскую контрразведку на современной основе и на истинном понимании вопросов государственной безопасности.

— Переключите, полковник, — предложил я, — я переведу.

Он зло взглянул на меня:

— Сейчас принесут кассету и перевод.

— Тяжело вам работается, — посочувствовал я, — дали бы заявку, мы бы доставили вам нужное оборудование.

— Вы бы, может быть, и доставили, — произнес он, глядя куда-то в потолок, — да в Москве все равно все разворуют. До нас ничего не дойдет.

Он вздохнул. Снова ожил селектор, на этот раз мужским голосом: "Товарищ полковник переводчицы с французского сегодня нет на месте".

— Как так нет? — резко переспросил Беркесов. — Где она?

— На больничном, — доложил голос, — по справке сидит с ребенком.

— Вот что, — побагровел Беркесов, — чтобы через две минуты перевод у меня на столе лежал. Звони Беляеву!

Беркесов нажал кнопку звонка. Со стороны приемкой появился один из тамошних молодцов в штатском. Беркесов подал ему клочок бумаги:

— Вот телефон. Установить адрес и не спускать глаз. Фиксировать всех, кто входит и выходит. Телефон — на прослушивание. Докладывать лично мне.

— Есть! — ответил вошедший и скрылся за дверью.

Зазвонил один из телефонов. Полковник снял трубку.

— Доставили? Быстро ее ко мне. Что значит, завтра переведем? Завтра, дорогой товарищ, нас всех и на свете не будет, если вы так работать будете! Несите ее ко мне.

Он посмотрел на меня и добавил:

— Сами справимся. Работнички!

Со стороны комнаты отдыха появился майор Шепелев и положил Беркесову на стол диктофон с наушниками.

— Обедал? — спросил его полковник, и не ожидая ответа, сказал: — Иди пообедай.

Шепелев юркнул куда-то в сторону стены и исчез, как мышь.

— Слушайте, — протянул мне наушники полковник, — потом мне переведете.

Я надел наушники и пустил пленку. "Боже мой! — задыхаясь, говорил по-французски взволнованный женский голос, — Боже мой! Ты в Петербурге? Я знала… Я ждала. Я верила, что ты снова…" — "Жаннета, — отвечал Койот, — да, это я, любимая. Я хочу тебя видеть. Я приеду к тебе. Можно?" — "Господи! Конечно. Я жду тебя, милый Амаир!" — Затем последовали короткие гудки.

Я перевел Беркесову содержание пленки и, по его просьбе, записал разговор по-русски на бумаге.

— А что такое Амаир? — спросил полковник.

— Видимо, имя собственное, — пожал я плечами.

— Среди кличек Койота оно числится?

— Мне, по крайней мере, оно неизвестно.

"Объект вышел из номера одетым, — сообщил селектор, — спускается в холл. Подошел к стойке администратора. Остановился у киоска с сувенирами. Просматривает открытки с видами города. Выходит на улицу. Берет такси. За рулем капитан Белов. Переключаю на машину сопровождения".

В селекторе раздался треск, затем другой голос доложил: "Я Четвертый. Следуем за объектом по улице Гоголя в сторону Невского".

— Продолжайте наблюдение! — приказал Беркесов.

В этот момент пронзительно зазвонили сразу два телефона. Беркесов схватил обе трубки. Компьютер, стоявший на его столе, он так и не включил. То ли тот не работал, то ли (что скорее всего) Беркесов не умел им пользоваться, то ли не имел права включать его в моем присутствии.

— Магазин? — переспросил полковник в трубку. — Какой магазин? Овощной, угол Невского и Марата? Вот как! Выясните, есть ли там работница по имени Жанна или Жаннета. Что? Закрыто на обед? Слушайте, не морочьте мне голову! Выполняйте, что вам приказано!

Беркесов бросил трубку одного телефона и схватился за другую. В это время зазвонил третий телефон, а селектор доложил: "Следую за объектом по Невскому в сторону Гостиного. Я Четвертый, прием!"

В этот момент Беркесов напоминал нью-йоркского биржевого маклера тридцатых годов во время очередного бума на бирже. Если верить кинофильмам, они вот так же лихорадочно хватались за телефоны и отдавали распоряжения по селектору. А компьютеров у них еще не было.

Как выяснилось, Ларссон говорил из гостиницы по телефону с овощным магазином на Невском. Люди Беркесова звонили из кабинета директора и сейчас проверяют всех работников магазина. За всеми входами и выходами магазина установлено наблюдение. Под магазином, правда, огромные подвалы и какие там еще есть тайные выходы — неизвестно.

Селектор внезапно заговорил начальственным басом:

— Василий Викторович! Генерал Праморенко. Зачем твои люди влезли в магазин? Срываете мне операцию. Неужели согласовать было нельзя? Ведь была договоренность, что этими вопросами мы занимаемся.

— Александр Иванович, — ответил Беркесов, — тут дело очень важное. На контроле у Москвы. К твоим азербайджанцам это отношения не…

Снова раздался треск, заглушивший генеральский бас сигналом приоритетного канала: "Я Четвертый. Объект вышел из такси у Гостиного двора, направляется в подземный переход станции метро "Невский проспект". Передаю связь внешнему наблюдению".

Щелчок и новый голос:

"Я Седьмой. Следуем за объектом по подземному переходу. Объект идет переходом на другую сторону Невского…"

Наступило молчание. Снова зазвонил телефон. Полковник снял трубку.

— Нет никакой Жанны? Тщательнее проверьте. Будьте начеку. В магазин может прийти иностранец. Швед по фамилии Ларссон. Его ведут. Внимательно наблюдайте, что он будет делать.

Из селектора раздался голос: "Я седьмой! Объект исчез!"

— Как исчез? — не понял Беркесов.

"Исчез в переходе. Там в одной половине вообще нет света. Его ждали на выходе, но он не появился. Мы стояли в освещенной части, если бы он вздумал повернуть обратно. Исчез. Как не было."

— Я вам дам, "как не было", — повысил голос Беркесов. — Я головы всем пооткручиваю. Найти его немедленно. Все обшарьте кругом! На глаза мне не показывайтесь, если…

Тут селектор неожиданно отключился. Койот исчез!!

— Поздравляю вас, полковник, — сказал я, хотя мне было совсем не до шуток. Блестящая операция!

Селектор вдруг снова ожил и объявил: "Нет никакой Жанны в магазине. И не было".

Все это было бы чертовски забавно, если бы я не отвечал за весь исход операции.

— Ладно, — сказал Беркесов, — никуда он не денется. В гостиницу все равно вернется.

Сраженный железной логикой Беркесова, я молчал. Для такого профессионала как Койот ни у самого Беркесова, ни у его людей не было достаточной подготовки. Случай в подземном переходе, в принципе, элементарный. Существует около тридцати способов ухода от слежки именно в подземных переходах, которых развелось видимо-невидимо в крупных городах. Я не уверен, что люди Беркесова знали хотя бы половину из них, а Койот знал их все, да еще имел, наверное, пару своих способов про запас.

— Соедините меня с Лубянкой, полковник, — попросил я,

— Может быть, подождем немного? Вдруг он найдется, — предложил Беркесов, — впрочем, звоните. Вот тот красный телефон.

В трубке раздался голос генерала Климова. Узнав в чем дело, он взорвался:

— Что?! Упустили? Я Беркесову яйца оторву! Навязали нам умника этого на голову!

— Хватит причитать! — рассердился я. — Он может появиться в Москве. Вы понимаете? Встреча в верхах и все такое.

К генералу Климову снова вернулось хорошее настроение.

— Ладно, Майк! Не учите меня жить. Тут-то у нас все схвачено. Но я не думаю, что он подастся в Москву. Ехать в его положении в Москву через Питер вообще глупо. Есть куча более безопасных способов. Кстати, мы проверили у шведов: никакого Густава Ларссона они знать не знают. А вы проверяли по своим каналам?

— Проверим, — сказал я, — но не похоже, чтобы Ларссона вообще не было. Он либо есть, либо был. Или шведы не хотят его засвечивать. Такое тоже не исключено.

— Ладно. Разберемся, — сначала Климов поразил меня своей истерикой, а теперь не менее поражал своей невозмутимостью. — Кстати, два твоих эшелона уже прибыли на московскую товарную и через несколько часов пойдут на Питер. Вася там далеко от тебя? Дай ему трубку.

Я передал трубку Беркесову. Не похоже было, чтобы он получал от Климова головомойку. Он сосредоточенно слушал, время от временя говоря: "Да, товарищ генерал. Все будет сделано, товарищ генерал. Понял, товарищ генерал", В душе он все-таки все еще оставался старшим лейтенантом. Это удел многих людей со слишком быстрой карьерой.

Селектор на столе Беркесова молчал, телефоны тоже. Я взглянул на висевшие на стене кабинета часы: было десять минут четвертого пополудни. Дождавшись конца разговора Беркесова с Климовым, я сказал:

— Я пойду в консульство. Если что-нибудь интересное произойдет, звоните. Если я узнаю что-нибудь новое, то вас найду. Следите за выездами из города.

— Я знаю, что мне делать, — огрызнулся Беркесов. — Майор Шепелев вас проводит.

Шепелев проводил меня с блеском. Мы вошли в лифт прямо через комнату отдыха Беркесова, прошли по какому-то коридору, снова поднялись на лифте и очутились в какой-то квартире. Выйдя из нее, мы спустились по лестнице во двор, из которого я вышел на улицу прямо напротив нашего консульства на Фурштатской, не встретив при этом по пути ни единой души. Если бы майор Шепелев был любезнее, то он, наверное, мог бы меня проводить до самого моего кабинета в консульстве. Я в этом уверен.

III

Тот, кто долго имел дело с КГБ, знает, что эта организация, как бы она не переименовывалась, живет и действует по известным только ей законам мистического ордена. Каждый отдельный член этого ордена может иметь свои достоинства и недостатки, декларировать свою любовь или нелюбовь к демократии, разоблачать какие-то дела, как свои собственные, так и своих коллег, делать вид, что он давно порвал с этой организацией и с головой ушел в бизнес, но он всегда будет оставаться членом своего ордена, давно вставшего в России над всеми властями и проникшего во все поры общества. Освободить Россию от этого ордена также невозможно, как черепаху от панциря. Братья ордена, условно именуемого КГБ, составляют как бы коллективный разум и сила ордена в том, что никто вне его не может понять, чего он хочет.

Внутренние законы ордена непостижимы для окружающего мира, а равно непостижимы и для его отдельных членов. Это своего рода коллективный инстинкт самосохранения в качестве надгосударственного монстра. А потому никто никогда не знает, какой следующий шаг придет КГБ в голову. Да и КГБ не знает. Когда-то монстру казалось, что ему хочется, чтобы его глава был и главой государства. Были пролиты океаны крови, но когда этого удалось достичь, монстр понял, что ему это совсем не нужно и сам съел своего шефа.

К счастью для нас, монстр меньше всего на свете интересовался безопасностью того государства, на территории которого он возник и жил. Но у него была одна особенность: он питался человеческой кровью, предпочитая главным образом кровь населения той страны, на которой он существовал. Для этого он постоянно подставлял свою страну под внезапные удары соседей, организовывал голод и эпидемии, а когда все это было невозможно, пожирал партию, чьим боевым отрядом он номинально считался, а то и самого себя. Но государство, как таковое, монстра совершенно не интересовало, как будто в гены ему была вложена ленинская идея о неизбежном отмирании государства путем его постоянного усиления.

Когда рухнул Советский Союз, монстр даже ухом не повел. Он проголодался, а афганской войны ему было явно мало, чтобы чувствовать себя удовлетворенным. Он надеялся, что крушение империи даст ему возможность наконец наесться до отвала, чего монстр, в силу ряда причин, не мог себе позволить с середины пятидесятых годов.

Однако наесться как следует и на этот раз не удалось. Кровь, которая лилась в конфликтах на периферии бывшего СССР, его явно не устраивала. И у нас были все основания считать, что монстр задумал расчленить и саму Россию. В данный момент это было совсем несложно. Достаточно было привести к власти кого-нибудь из таких милейших людей, как генерал Макашов или Владимир Жириновский, и Россия раскололась бы автоматически. А оба этих деятеля, как вам было хорошо известно, существовали именно на деньги монстра. Пикантность ситуации заключалась именно в том, что спроси я, скажем, Беркесова или Климова, хотят ли они развала России, как СССР, они твердо и честно ответили бы мне "нет". Потому что они тоже не знают, чего хочет монстр. А захочет монстр, и они сделают все, что от них потребуют для развала собственной страны.

Поэтому верить никому из них было нельзя, даже будучи в полной уверенности, что они не врут. А такой уверенности, понятно, никогда не было. КГБ сам мог вызвать Койота, но зная, что этого не сделать незаметно от нас, разыграть у меня на глазах весь этот селекторно-телефонный спектакль в беркесовском кабинете и спрятать Койота от нас настолько надежно, что найти его уже не смог бы никто до выполнения возложенной на него задачи.

И самое страшное заключалось в том, что об этом могли не знать ни Климов, ни Беркесов. Один удачный выстрел Койота (а если ему помогает монстр, то выстрел будет удачным наверняка), расколет Россию, минимум, на дюжину государств. А это нас, американцев, совершенно не устраивало. Без Советского Союза мы еще могли существовать, но с крушением России, то есть с крушением всей системы мирового баланса, могли рухнуть и мы сами.

Поэтому Койота необходимо бы отыскать, но средств для поиска его у меня не было. Все средства были в руках Беркесова, а у меня сложилось впечатление, что и он, и Климов как-то спокойно ко всему этому отнеслись. Поругались минут пять для приличия и успокоились, как ни в чем не бывало. Правда, я знал, что и здесь, и в Москве блокированы все аэропорты, вокзалы и шоссейные дороги. Но это мало успокаивало, если Койота вызвал монстр. Тем более, когда мы с Крампом проверяли стакан, из которого Ларссон пил воду, выступая в Доме Ученых, то обнаружили, что стакан крутили на приборе Родля, который, помимо всего прочего, умеет так уничтожать нужные отпечатки и оставлять ненужные, что и придраться не к чему.

Так что Беркесов зря жаловался, что ему не присылают из Москвы никакого нужного оборудования. Прибор Родля настолько новая штука, что для нас было сюрпризом обнаружить его на вооружении КГБ.

И при этом не надо забывать, что Койот уже десять лет, как убит. А поди попробуй поймать мертвеца.

Поскольку существовала версия, что Койот в былые годы работал на КГБ и был убран именно ими в страхе перед возможными разоблачениями, то напрашивалась мысль, а не было ли все это также инсценировкой? Допустим, что КГБ инсценировал смерть Койота, а его самого, как говорится, вывел с линии огня. Койот был профессионалом мирового класса, и иметь такого специалиста в загашнике было очень выгодно. Теперь он понадобился и был вызван в Россию. Для чего? Ребенку понятно, что в нынешней России у Койота может быть только одна цель — Президент. Или сразу две — американский и русский президенты, которые вскоре должны встретиться в Москве. После этого Койота сразу либо поймают, либо уберут, обвинят во всем ЦРУ, мировой империализм или что-нибудь в этом духе, а пока США будут приходить в себя от шока, вызванного гибелью президентов и происходящих в России событий, Саддам Хуссейн заявит, что, обладая ядерным оружием и современными средствами их доставки, он объявляет священную войну Соединенным Штатам. Этим он отвлечет внимание Соединенных Штатов и всего мира на себя, а, между тем, в России… Стоп!

А не связаны ли все эти мистические истории с Койотом действительно с попыткой доставки в Ирак новейших ракетных систем? Но здесь-то зачем Койот? Он специалист по политическим убийствам, а не по тайной торговле оружием. Значит, это просто разные звенья одного глобального плана.

Пока я размышлял на столь невеселые темы весьма вероятного нового мирового кризиса, по местному телевидению показывали фотографию Койота, сопровождая ее следующим текстом: "Иностранный гражданин вышел из гостиницы и пропал без вести. Последний раз его видели в подземном переходе станции метрополитена "Невский проспект". Приметы: рост 1 метр 82 сантиметра, фигура стройная, спортивная, волосы светло-русые, глаза серые. Особые приметы: шрам от пулевого ранения с левой стороны головы над виском… (Я обратил внимание, что Койот нисколько не изменился за те десять лет, что я его не видел.)…Всех, кто может что-либо сообщить о его местонахождении, ждет вознаграждение в валюте. Обращаться по телефону…"

Далее следовали пестрящие семерками и восьмерками телефоны Большого Дома. Беркесов к валюте относился с полной серьезностью. Выяснилось, что капитан Белов, который привез Койота на такси к Гостиному Двору, получил со своего пассажира пять долларов. Беркесов специально звонил в бухгалтерию и интересовался: сдал Белов эти деньги или нет. Судя по продолжительности разговора, проблемы там какие-то возникли, поскольку Беркесову пришлось минимум дважды повторить фразу "Немедленно оприходовать. Что значит мелочь? Оприходовать немедленно!". А тут он собирался выдавать вознаграждение в валюте. Какой молодец!

Пока я любовался на телевизионное изображение Койота, зазвонил телефон. Я поднял трубку и услышал знакомый голос Кости Орлова:

— Здорово, Майк. Я случайно узнал, что ты в Питере. Есть дело. Сможешь сегодня вечерком приехать ко мне в контору на Просвещения?

Орлов — бывший генерал КГБ. Настоящий генерал, варившийся в чреве монстра еще с доандроповских времен. В середине горбаческой "перестройки", когда КПСС лихорадочно рассовывала по миру наворованное золотишко, Орлов ушел из органов, некоторое время пропадал в неизвестности (по нашим сведениям в Бонне, Цюрихе и Тель-Авиве), а после путча неожиданно объявился в качестве генерального директора акционерного общества закрытого типа "Русская Вера" и владельца частной фирмы "Ромашка".

"Русская Вера" официально считалась страховой компанией во всем спектре услуг от несчастного случая до банкротства, а "Ромашка" торговала западной парфюмерией. В действительности обе фирмы, и акционерная, и частная, представляли из себя посреднические конторы, главной задачей которых была переброска на запад русского сырья по ценам много ниже мировых. По каналам фирмы шла перекачка и отмывка партийного золота, драгоценных камней, наркотиков и оружия. Конечно, это был один из подобных каналов и, разумеется, не самый главный, но он процветал из-за искусственно вздутого курса доллара по отношению к рублю.

Азарт бизнеса в эпоху первоначального накопления капитала на может сравниться ни с чем, а поскольку еще ни одна страна в мире не входила в эту стадию в столь безнравственном состоянии общества, от этого азарта можно было ожидать чего угодно. Бывшие чекисты и партийные бонзы, рассредоточившись по подобным фиктивным акционерным обществам и липовым фирмам, имея огромные средства, с жадностью стая пираний обгладывали остатки последних живых тканей на костях этой несчастной страны, оставаясь в ней единственной реальной силой. С помощью долларов эту силу удавалось более-менее приручать, и мы часто пользовались ею и ее каналами в своих целях, на брезгуя иногда и комиссионными. Например, нам никогда бы не удалось протащить того же Беркесова на пост начальника Управления, если бы такие люди, как генерал Орлов, не дали бы на то своего согласия. Беркесов им был нужен для того, чтобы никакие остатки былых и новых государственных структур не мешали им делать все, что заблагорассудится в обход любых законов, как старых, так и новых.

Саддамовские ракеты должны были, по сценарию, проскочить через "фирму" генерала Орлова, как крысы через канализационную трубу. А поскольку в мою задачу входило эту трубу затопить, неожиданный звонок Орлова меня насторожил и я пытался осторожно выяснять, что он от меня хочет. В мои планы совершенно не входило с ним встречаться. Но "случайно" узнать о моем приезде он мог только от Беркесова или кого-нибудь из его людей. А Беркесов был одним из главных действующих лиц, в задачу которого входило не выпустить ракеты из страны. Значит от Беркесова к Орлову идет утечка даже такой информации. Впрочем, можно было догадаться. Орлов все-таки генерал, а в их системе не бывает не только бывших генералов, но даже и бывших сержантов. До гробовой доски они числятся на службе и до гробовой доски полковник генералу подчиняется. Я почувствовал интересный поворот сюжета, но сказал:

— Я чертовски устал, Константин. Может быть, завтра? Или объясни по телефону, что за дело.

— Ну, ты даешь. По телефону! — Орлов засмеялся. — Кончай выкобениваться. Я пришлю за тобой машину. Уж больно дело важное, а главное — денежное.

В России страх перед телефонами у каждого в генах: от уборщицы до генерала КГБ. Ну, казалось бы, кого сейчас может бояться Костя Орлов? Даже если бы сам Президент захотел (а он никогда не захочет) до него дотянуться, у него ничего бы не вышло. Даже если бы Орлова поймали верхом на саддамовской ракете с чемоданом героина в руках, ему бы ничего не было. Сегодня единственной управой на него были доллары. Доллары Орлов любил и почитал, как некое языческое божество вроде Зевса в ореоле других богов из марок, фунтов и франков. И боялся их, хорошо зная по опыту, что доллар убивает, когда гневается.

Контора Орлова находилась в районах новой застройки — на проспекте Просвещения. Огромное здание, предназначавшееся некогда под какой-то закрытый институт, ныне было приватизировано Орловым и его дружками, а вернее, куплено на аукционе у самих себя. Он встретил меня в холле: моложавый, подтянутый, слегка пьяный, в прекрасно сшитом финском костюме и в пятидесятидолларовом галстуке. В холле у всех дверей и лифта молча стояли медвежеподобные парни в полувоенной форме. Бывшие афганцы и несостоявшиеся чемпионы мира по боксу и самбо. Б свободное от службы время они приносили фирме некоторый доход с помощью рэкета и разных мелких разборок с конкурентами по парфюмерии. Настоящие дела делают не они. Есть более крутые кадры.

— Привет, старик, — широко улыбнулся Орлов, пожимая мне руку. — Давно не виделись.

Мы поднялись на лифте на третий этаж. В просторном помещении сверкали экранами компьютеры. Сидело несколько молоденьких девушек.

— Лена, — сказал Орлов одной из них. — Меня ни для кого нет.

— Хорошо, Константин Павлович, — ответила девушка, — кофе вам сварить?

Не отвечая, Орлов открыл дверь с массивной табличкой "Генеральный директор" и, пропустив меня вперед, вошел в свой отделанный под мореный дуб кабинет, обставленный несколько старомодно, но с явной претензией на роскошь. Массивные бронзовые часы с русалками. Трехфутовая статуя Гермеса в крылатых сандалиях. За стеклянной витриной золоченые пасхальные яйца "а ля Фаберже". Картины в тяжелых рамах — наверняка подлинники. Многоканальный телефон экспресс-связи, телекоммуникационный экран, еще один телефон, стилизованный под первые эдисоновскне аппараты. И, конечно, неизменная стенка с западными напитками и сигаретами, больше говорящая о финансовом преуспевании владельца, чем весь этот старомодный антиквариат.

— Что-нибудь выпьешь? — спросил Орлов.

— Виски есть?

— В Греции все есть, — ответил Орлов, доставая бутылку "скотча" и хрустальные стаканы.

Он плеснул в стаканы виски.

— Будем живы! — выпил и закурил.

Русские все пьют залпом: и водку, и даже коллекционные вина. Даже культура потребления алкоголя у них на очень низком уровне. От виски получаешь удовольствие, когда пьешь его мелкими глотками.

— Ну, что у тебя за дело? — спросил я, смакуя виски.

— Ты чего здесь крутишься? — поинтересовался Орлов. — Из-за ракет или из-за Ларссона?

"Очень интересно", — подумал я и, в свою очередь, решил сбросить некозырного валета:

— Ты много рассчитываешь на этих ракетах заработать?

— Заработать? — переспросил Орлов. — Если бы я на таких делах зарабатывал, то в Ираке бы уже и верблюду посрать негде было из-за этих ракет. Разве эти пидоры дадут нам на ракетах заработать? Держи карман шире! Они все под себя гребут.

— Что за пидары? — попросил я уточнить.

— Пидары, — убежденно сказал Орлов. — У нас там (он указал большим пальцем вверх) всегда были и всегда будут одни пидары! Заводы, министерства обороны, Лубянка — вот кто на этом делает бабки и политику. А нас они используют, как трубу. Много труба зарабатывает, что через нее разное говно идет? Так и мы. Это у нас вроде нагрузки, чтобы службу не забывали. А денег никаких. Только эти лидеры все на халяву хотят сделать, а сами работать не умеют и не хотят. А я на них тоже работать не хочу. Я отвечаю только, когда товар идет по трубе. Так что мне начхать, перехватите вы эти ракеты или нет. Честно говоря, я бы этому придурку в Багдаде таких штук не посылал. Он в шесть секунд может их на нас навести. Но это не мои дела. А вот Ларссона ты не трогай. Что ты в него вцепился? У тебя что — мало забот?

— Ты его, что ли, выписал сюда? — я старался быть спокойным, но чувствовал, что голос начинает звенеть. И закурил.

Орлов плеснул еще виски по стаканам. Пьяным он никогда не был, но выпить мог канистру спирта. Хотя покуражиться при случае любил.

— Майк, — медленно обдумывая слова, начал он. — Мы уже друг друга знаем лет десять, не меньше. Всякое бывало, и я ничего не забыл. Тогда в Нью-Йорке, если бы не ты, я бы уже в Гудзоне рыб кормил. А в 88-м, если бы я не вмешался, то тебя бы ни в одном морге не нашли. Помнишь? И бабок мы с тобой немало сделали за последние годы. Так что я скажу тебе, как почти другу: я вызвал Ларссона сюда. Я. А тебя позвал, чтобы ты меня проконсультировал: сильно Ларссон у вас, на Западе, наследил? Можно с ним работать и зачем ты его ищешь?

— Не я его ищу, а Беркесов, — ответил я, стараясь скрыть изумление: неужели Койота оживили, чтобы сжечь парочку кооперативных ларьков, мешающих Орлову монополизировать парфюмерный рынок города. — Я только помогаю.

Орлов ало выругался:

— Что, Беркесов? Беркесов — говно. Если надо, мы его завтра расстреляем как агента ЦРУ. И он это отлично знает. Он ничего не сделает, если ему не прикажут: либо с Лубянки, либо мы. Да и знать ему по нынешним временам много не положено. Я Ларссона сюда доставил так, что не только Беркесов, а он сам не знал, что сюда приехал. Вдруг в газетах, по телевизору, везде: в ваш город прибыл профессор Густав Ларссон, будет выступать на симпозиуме и все такое-прочее. Ну, думаю, дела! Я его, Ларссона, быстро от греха обратно в Швецию отправил, а потом кассету посмотрел этого симпозиума, гляжу: Беркесов в президиуме, в зале — половина Управления, а посередине — ты с Крампом. А от имени Ларссона какой-то мудак выступает, похожий на десантника в штатском. Тут у меня совсем крыша поехала. Беркесову решил не звонить, а прямо тебе…

— А где этот Ларссон сейчас? В Швеции?

— Ну да. Я его сразу отправил от греха. Придумали выступление на экологическом симпозиуме! Что ему делать на экологическом симпозиуме, если он хирург-патологоанатом!

— Послушай, а зачем ты его вызвал? Если это не секрет, — я чувствовал, что и у меня едет крыша.

— Секрет, конечно, — ответил Орлов, пристально глядя на меня, — но не от тебя. Я тут дело задумал и тебя пригласил специально, чтобы тебе долю предложить или хорошие комиссионные, если поможешь.

— А сколько это будет? — поинтересовался я, так еще ничего не понимая.

— Будет, — на минуту задумался Орлов, — будет примерно полтора миллиона долларов.

— В год?

— В месяц.

— Ого! — удивился я. — Что ж это за дело такое, с такими огромными комиссионными?

Орлов усмехнулся:

— Сейчас надо играть крупно. Я тут фабрику налаживаю по производству запчастей.

— Запчастей? — переспросил я, лихорадочно соображая, какие запчасти могут так дорого стоить. — Запчастей к чему?

Он приблизил свое лицо ко мне и понизил голос:

— Не к чему, а к кому. К человеку. Сердце, почки и прочее. У вас на Западе, ты знаешь, сколько все это стоит. А я буду отдавать оптом, скажем, по триста единиц в месяц и по дешевке. Допустим по пятьдесят тысяч баксов за единицу. Вот и считай, какова выручка и прибыль.

Я сам себе налил еще виски и выпил залпом.

— А где ты возьмешь столько доноров?

Глаза генерала стали колючими:

— Это мои проблемы. Народишка всякого неучтенного развелось столько, что не волнуйся, на наш век хватит. Проблема в другом. Наши говнюки-медики лауреатскими медалями обвешались, а делать ни хера не умеют. Каменный век. Особенно во всем, что касается консервации и прочего. Вот я и нанял Ларссона…

— Ты совсем с ума сошел! — начал вдохновенно врать я. — На Ларссоне висит Интерпол. Он весь в дерьме. От его досье несет, как от чикагской свалки. Ты с ним сгоришь в тот же день, как начнешь свое дело…

"Боже мой! — думал я. — Что же мне делать? Ведь его и выдать некому в этой стране. У него все схвачено: и Беркесов, и прокуратура, и все власти, которых, в сущности, и нет в этой стране. Журналистам я никаких подобных сведений сообщать не имею права. Рапорт по команде осядет в Вашингтоне с автоматическим грифом секретности, поскольку поступил от меня. Прессе его никогда не передадут по крайней мере тридцать ближайших лет. Может быть, дадут ознакомиться госдепартаменту, да и то сомнительно. Собрать самому пресс-конференцию? А кто я такой? Помощник культурного атташе. Откуда у культурного атташе могут быть такие сведенья?"

— Да, — согласился Орлов, — чуть не влипли. А ребята в Париже его рекомендовали. Такими делами втихаря занимался много лет, мол, и чист совершенно. Наверное, этот тип на симпозиуме был из Интерпола. Я сейчас начинаю понимать. Так что еще спасибо вам с Беркесовым…

Я взял себя в руки и совершенно успокоился.

— Так я-то за что буду долю получать?

— Слушай, — снова понизил голос Орлов, — я знаю, что ты скоро в Штаты возвращаешься и будешь работать в центральной конторе. На Ларссоне свет клином не сошелся. Мы знаем еще несколько человек. Они берут, правда, подороже, но не будем мелочиться. Товар мы будем к вам засылать через Кубу. Тропа там у нас старая и надежная, и этот бородатый мудак Кастро о ней ничего не знает. Мы же ставили его органы безопасности. Так что и о себе позаботились. Покупатели в Штатах у нас есть, но страна ваша непредсказуемая. В прессу может попасть что угодно. Какой-нибудь придурок-прокурор или фанатик-таможенник. И всякие там случайности. Ты из своей конторы прикрыть сможешь? Вот за это тебе и будут комиссионные. Легальных возможностей полно погасить любой скандал и прокол.

— Опасное дело, — я в сомнении покачал головой, делая вид, что обдумываю предложение. — Обстановка у вас политически очень нестабильная. К осени доллар, видимо, будет около пяти-шести тысяч рублей. А это, как ни крути, означает конец всему. Как у человека, — температура зашкалит за сорок два градуса — и смерть. Так что говорить о каком-то долгосрочном бизнесе в этой стране крайне опрометчиво.

— Ничего, — твердо сказал Орлов, — не волнуйся. Мы скоро порядок наведем. Такой, какой нам нужен.

— Партию восстановите? — спросил я, мерзко улыбаясь.

— Нужна нам эта партия! — матерно выругался Орлов. — Меня вот обязали держать в штате трех бывших обкомовских секретарей, чтобы с голоду не сдохли. Замы мои. Один по общим вопросам, один по кадрам,третий уж не помню кто. Им главное, чтобы в кабинете за столом сидеть с телефоном и ничего не делать. И слава Богу. Потому что любую работу способны завалить в шесть секунд. Пусть сидят и вымирают. Их время ушло навсегда. Мы и без них установим такой порядок, что никто и не пикнет. Без всяких там партий и жидовских марксизмов, — он неожиданно засмеялся, — а эти обкомовские придурки, знаешь, чем занимаются? Друг на друга доносы пишут. У меня вон целый шкаф уже набит. Умора.

Он согнал с лица улыбку.

— Ну так как? Согласен?

— Дело хорошее, — согласился я, — но так его не делают. Ты должен приехать в Штаты. Я тебя сведу с нужными людьми. Поговорим. Это тебе только кажется, что дело простое. А в Штатах целый подпольный рынок таких, как ты выражаешься, запчастей. если ты появишься на этом рынке и собьешь цены, то тебе сразу каюк и никто тебя не спасет. И тропа ваша кубинская для этой цели совсем не годится. Это я тебе по дружбе говорю. Тут надо действовать через Никарагуа. Так что тебе просто необходимо приехать в Штаты лично с образцами продукции и поговорить с людьми. ("А тут-то я тебя и сдам в полицию, — подумал я, — и засажу в тюрьму лет этак на тридцать!")

Орлов наморщил лоб.

— Да я и так собирался где-нибудь в июле-августе побывать в Америке. Хорошо. Где я тебя найду?

— Не волнуйся, — сказал я, — вам только кажется, что вы можете прибыть к нам так, что об этом никто не знает. Даже по кубинской тропе. Я тебя сам найду. Можешь быть спокоен.

— Что это ты так разоткровенничался? — недоверчиво посмотрел Орлов на меня. — Служить, что ли, надоело?

— Надоело, — признался я, — да о чем я откровенничаю? Что эту кубинскую тропу мы для вас протопали? Сами могли бы догадаться. А вот ты действительно откровенничаешь. Ты не боишься, что я тебя сдам? Может быть, я уже записал весь наш разговор на пленку?

Орлов улыбнулся одними уголками губ. Глаза были холодными и жестокими.

— Не боюсь. Во-первых, и я о тебе могу кое-чего рассказать весьма любопытное. Во-вторых, ты очень любишь деньги. В-третьих, ты хорошо помнишь Дика Кленси и паучка для онанизма, а в-четвертых, у тебя просто нет с собой магнитофона.

— Может быть, мы изобрели такой магнитофон, на который твой контрольный индикатор в кармане пиджака не реагирует? — засмеялся я.

— Если бы вы такое изобрели, — засмеялся в ответ Орлов, — то я бы об этом знал раньше тебя. Ты нас-то вообще за дураков не держи. Не вы одни такие умные.

Вот тут Орлов ошибался. У нас были кое-какие штучки, о которых они не знали. Не только не знали, но и догадаться о их существовании в своем материалистическом средневековом болоте не могли. Одна из таких штучек у меня была с собой. Нет, она не записывала разговоры. Она предназначалась совсем для другого.

IV

Утром, когда я ехал в консульство из нашего жилого дома на Петроградской стороне, в машине у меня затрещал телефон. Я думал, что это Крамп, но услышал голос Беркесова, хотя номера машинных телефонов у нас считались секретными.

— Макинтайр, — спросил полковник, — где вы находитесь?

— Переезжаю мост, — подавив удивление, ответил я. — Доброе утро, полковник.

— Вы не могли бы заехать ко мне? Тут дело приняло интересный оборот, — и не дожидаясь ответа, добавил, — запаркуйте машину на Захарьевской, это бывшая Каляева, вы должны знать. Там у нас стоянка. И проходите в приемную КГБ. Вас там будут ждать.

Меня встретил один из молодцев Беркесова и снова повел в какой-то лифт, провел коридором мимо стенда "Рисунки наших детей" (детки рисовали, в основном, овчарок и пистолеты) и ввел в какой-то кабинет раза в два меньше беркесовского, где я был накануне.

Судя по размерам портрета Дзержинского, кабинет принадлежал какому-то начальнику отдела. Но за письменным столом сидел сам Беркесов, а напротив него миловидная женщина лет тридцати пяти, довольно прилично и элегантно одетая.

Увидев меня, Беркесов сказал:

— Вот как раз товарищ прибыл, который этим делом вплотную занимается. Так что, Жанна Николаевна, не поленитесь, пожалуйста, все сначала рассказать.

"Жанна! — мелькнуло у меня в голове, — Жаннета!" Не раздеваясь, я придвинул свободный стул к беркесовскому столу и сел напротив женщины.

— Я слушаю вас, Жаннета.

Она покраснела.

— Друзья меня иногда называют Жаннетой. Откуда вы знаете?

— Чистая случайность, — сказал я, — говорите, я вас слушаю внимательно.

Рассказ женщины был потрясающим. Оказывается, она встретила Койота на выходе из станции метро "Чернышевская". Она сразу узнала в нем человека, которого накануне показывали по телевизору и позвонила по одному из прилагаемых к телеобъявлению телефонов. Ее пригласили приехать в приемную, там ее выслушал какой-то товарищ, а потом повел ее к Василию Викторовичу. Так что она уже повторяет свой рассказ третий раз.

— А куда этот человек направился, вы не обратили внимания? — спросил я.

— Обратила, — ответила женщина, — я даже за ним немножко последила. Он вышел из метро, пошел по улице Петра Лаврова. Она сейчас как-то иначе называется, но мне никак не запомнить.

— Фурштатская, — подсказал всезнающий Беркесов.

— Да-да, — кивнула головой Жанна, — он пошел по этой улице и вошел в здание американского консульства.

От неожиданности я подскочил на стуле.

Беркесов выразительно поглядел на меня. Будь я на его месте, я бы поглядел еще выразительнее.

— Вы ничего не путаете? — пробормотал я, стараясь не глядеть на Беркесова.

— Путаю? Насчет чего? — переспросила она.

— Насчет американского консульства!

Жанна всем своим лицом продемонстрировала удивление:

— Как же тут спутаешь? Там такой огромный американский флаг с балкона свисает и милиционер у входа в будке. Да я это место хорошо знаю. Часто с работы мимо иду.

— А вы уверены, что это был именно тот человек, которого показывали по телевизору? — у меня еще теплилась надежда, которая, как известно, умирает последней.

— Уверена, — твердо сказала Жанна, — он. И шрам на месте и все описание подходит. У него лицо такое… — она замялась. — Как у артиста. Симпатичный такой. Он это был, конечно.

— Вы говорите по-французски? — неожиданно даже для самого себя спросил я.

Она снова покраснела.

— Почему вы спрашиваете об этом?

— Чтобы знать, — холодно ответил я, думая о другом.

— Нет, к сожалению, — вздохнула Жанна. — А предки мои действительно были французами. Они приехали в Россию еще в XVIII веке. Моя фамилия Руанова, а прабабушка еще носила фамилию Руа. Де Руа.

— Это к делу не относится, — вмешался Беркесов и позвонил. Вошел рослый парень в штатском.

— Жанна Николаевна, — любезно улыбнулся Беркесов, — я вас попрошу пройти в товарищем в соседнюю комнату. Он вам там кофе принесет с пирожными. А вы, пожалуйста, все, что нам рассказали, изложите в письменном виде. А потом придет еще один товарищ с телекамерой и вы все ему повторите. Договорились? А насчет работы не беспокойтесь, я вам справку выпишу, что вы у нас находились по очень важному делу.

— А вознаграждение? — спросила Жанна. — По телевизору говорили, что вознаграждение будет в валюте…

— Будет, будет вознаграждение, — быстро проговорил Беркесов, — вот товарищ, — он указал на меня, — с родственниками свяжется. Они вознаграждение и выплатят.

— А как вас зовут, — спросила Жанна меня, — и как вас найти?

— Позвоните Василию Викторовичу, — ответил я сквозь зубы, — и спросите Михаила Еремеевича. Это я.

— Спасибо, — ответила Жанна и вышла из кабинета излагать свои показания в письменном виде.

— Значит он скрывается в вашем консульстве? — спросил Беркесов, смотря на меня глумливым взглядом. — Очень интересно!

— Знаете, полковник, — стараясь сохранить лицо, ответил я, — я не уверен, что эта дама не получает жалование в вашем ведомстве.

Хотя был уверен, что нет.

— Это как вам угодно, — пожал плечами Беркесов, — но если что-нибудь случится, можете быть уверены, что ее показания прозвучат по всем каналам массовой информации. Вам даже от Кеннеди не удалось полностью отмыться, а если убьют сразу двух президентов, то можете себе представить, что станет с вашей конторой.

— А с вашей?

— А что с нами сделается? — он зло засмеялся. — У нас такая репутация, что уже ничто нам повредить не может. Вы бы лучше шли в консульство и выяснили, чем там у вас Койот занимается. А мне потом расскажете, если пожелаете.

Если это провокация КГБ, подумал я, то задумана она весьма остроумно. Они не только одну Руанову могут вытащить в качестве свидетеля. Такие свидетели сейчас могут пойти одни за другим. И все будут рассказывать, как видели Койота входящим и выходящим из нашего консульства. А потом прогремят выстрелы и разразится невероятнейший скандал, завершением которого станут ядерные ракеты Саддама Хуссейна.

Я вернулся в консульство и показал фотографию Койота дежурившему в холле сержанту морской пехоты.

— Этот человек проходил в консульство?

Сержант взглянул на снимок.

— Да, сэр.

— Вы посмотрели его документы? — спросил я, думая, что если сейчас консульство взлетит на воздух, то я нисколько не удивлюсь.

— Посмотрел, сэр. У него шведский паспорт на имя Ларссона. Кажется, Густава Ларссона, сэр.

— А к кому он прошел?

— В общий отдел. К миссис Грейвс, сэр.

Я помчался в канцелярию. Джоан Грейвс, куря, как обычно, длиннющую сигарету, что-то считывала с телетайпной ленты. При виде меня она сказала:

— Буш, хоть и проиграл выборы, но ведет себя, как настоящий мужчина.

— Он всегда был настоящим мужчиной, — согласился я, — особенно когда был директором ЦРУ. Но скажите мне, миссис Грейвс, не обращался ли к вам сегодня некий швед по фамилии Ларссон.

— Ах да, мистер Макинтайр, — всполошилась она, — простите, Бога ради. Да, мистер Ларссон приходил и просил передать Вам письмо.

— Мне? — Сегодня был день великих сюрпризов.

— Да, вам, — ответила миссис Грейвс, подавая мне плотный конверт синего цвета. — Я звонила вам, но вас не было на месте. И мистер Крамп куда-то уехал.

Я осторожно взял конверт за уголки. На нем размашистым почерком было написано: "Помощнику культурного атташе посольства Соединенных Штатов в России мистеру Д. М. Макинтайру". А внизу стоял маленький красный штамп с изображением какого-то цветка.

Первой моей мыслью было: не прислал ли мне Койот бомбу в письме? Поблагодарив Джоан, я пошел в кабинет Крампа и проверил, нет ли в конверте взрывчатки. Если Койот не использовал какого-нибудь нового изобретения, то взрывчатки в конверте не было. Потом я проверил отпечатки пальцев и был вознагражден за свои труды! На конверте были отпечатки пальцев Койота! Сначала я даже не поверил этому. Выкурил сигарету, ваял себя в руки и все тщательно проверил еще раз. Сомнений не было. Письмо принес Койот. Это обстоятельство меня настолько потрясло, что даже забыл вскрыть конверт. А когда сделал это, приняв все возможные меры предосторожности, то был удивлен еще сильнее. В конверте оказался сброшюрованный "План-перечень" мероприятий общества "Знание" в честь 40-летия победы советского народа в Великой Отечественной войне, выпущенный в 1986 году. На брошюре никаких отпечатков пальцев мне обнаружить не удалось, но среди ее страниц я обнаружил газетную вырезку, судя по шрифту, из "Интернейшл Геральд Трибун". В ней было следующее сообщение:

"Стокгольм. (ЮПИ) Здесь арестован по обвинению в незаконной практике известный хирург и патологоанатом доктор Ларссон. Доктор Ларссон известен в Швеции и за ее пределами своими операциями по трансплантации человеческих органов и теоретическими работами по методике консервации донорских органов. Представитель полиции отказался комментировать вопрос: связан ли арест доктора Ларссона с его недавним возвращением из России. Адвокат Ларссона заявил корреспондентам, что он уверен в невиновности своего клиента, и добавил, что ныне любая поездка в Россию может скомпрометировать кого угодно, поскольку от русских можно ожидать самых неожиданных предложений. Они не знают международных законов, а игнорирование законов собственной страны у них всегда было чем-то вроде национального спорта, сказал адвокат".

Я перечитал заметку несколько раз, даже посмотрел ее на свет, прочел текст на обратной стороне, где был кусок какого-то объявления о найме стенографисток и, даже не проверив, есть ли на вырезке койотовы отпечатки, закурил еще одну сигарету.

Итак, Койот в Петербурге. Он ушел от слежки, но не воспользовался этим, чтобы покинуть город и объявиться, как мы предполагали, в Москве. Более того, безусловно зная, что его ищут, что по местному и центральному телевидению несколько раз в день демонстрируется его фотография, он спокойно шляется по городу с документами человека, уже арестованного в Стокгольме. Он знает, оказывается, и меня и, нет сомнения, знает также, что я прибыл сюда, чтобы его в худшем случае нейтрализовать, а в лучшем — уничтожить.

Тем не менее, он идет в консульство, охраняемое людьми Беркесова в милицейской форме и нашими морскими пехотинцами. Офицеры Беркесова, прошедшие специальный инструктаж, его не узнают и пропускают в консульство. С ваших морских пехотинцев, конечно, спрос невелик — никто им ничего не говорил, а местное телевидение они не смотрят. Но Койот смело идет через кордоны и даже вместо того, чтобы просто вручить письмо дежурному сержанту, поднимается к миссис Грейвс и вручает ей письмо для меня, демонстрируя свое знание того факта, что меня нет в консульстве. Что было бы; если бы миссис Грейвс сказала: "Сейчас я позову мистера Макиятайра. Бы ему письмо и отдалите". Или, скажем, Крампа. Но Крампа тоже не было в консульстве!

Другими словами, дерзость этого человека непонятна, тем более, что это совершенно не в духе Койота. Он всегда работал четко и эффективно, но был чужд дешевых эффектов. А иначе как дешевым эффектом, визит его в американское консульство не назовешь. Может быть, этот ход подсказан ему Беркесовым с главной целью скомпрометировать США в грядущих событиях? Ведь только Беркесов знал, что ни меня, ни Крампа нет в консульстве. Только с помощью Беркесова Койот может так спокойно слоняться по городу, где его разыскивают все правоохранительные органы! Тогда дело совсем плохо. Значит, Беркесов имеет приказ временно подержать Койота в Петербурге, скомпрометировать ЦРУ, а в нужный момент обеспечить прибытие Койота в Москву для выполнения задания. Значит, Беркесов и Климов работают на нас только в рамках, которые им обозначил Монстр. Отсюда вытекает, что и с саддамовскими ракетами возможны всякие неожиданности.

Но, с другой стороны, зачем Койот принес мне вырезку об аресте Ларосона в Стокгольме, сунув ее в эту идиотскую брошюру всесоюзного общества "Знание"? Логичнее в данном сценарии было бы написать мне письмо примерно с таким текстом: "Макинтайр! Я ушел от них и жду твоих приказов" или что-нибудь в этом роде. На стакане он почему-то испугался оставить отпечатки своих пальцев (если их не стер Беркесов)» а тут на конверте принес мне целую коллекцию отпечатков и фактически доложил об аресте Ларссона. При этом он подтвердил, что он не Ларссон, и показал, что осведомлен и о моем визите к Орлову. Чтобы я не беспокоился? Кроме того, он подтвердил мне, что он — Койот, если я в этом еще сомневаюсь. Конверт можно было подготовить без отпечатков, что было бы намного легче, чем в случае со стаканом. Дело явно принимало какой-то дурацкий оборот. Я составил шифровку в адрес своего начальства, где поделился сомнениями относительно верности Беркесова делу "свободы и демократии", а также кратко изложил историю приключений Койота в Петербурге за два неполных дня нашего совместного пребывания в городе. Затем позвонил Беркесову.

— Он действительно побывал в консульстве, — сказал я.

— Я в этом не сомневался, — ответил полковник. — Руанова не из тех людей, которые могут придумывать столь захватывающие истории.

— В этой связи у меня возник один вопрос, полковник, — признался я. — Почему ваши люди, которые сидят в будке у консульства, его не схватили?

Я думал, что Беркесов мне начнет сейчас полоскать мозги о том, что консульство охраняется обычной постовой службой милиции, до которой не доводится никакая оперативная информация, особенно столь секретная, но полковник, как мне показалось, только вздохнул и ответил:

— Они мне сейчас пишут объясненительные, как это могло произойти. Честно говоря, меня это тоже удивляет.

Я ему рассказал об отпечатках пальцев на конверте и о газетной вырезке с сообщением из Стокгольма.

Беркесов помолчал, потом, заметив, что все это очень интересно, попросил связаться с ним вечером. Возможно, будут новости.

Положив ноги на низкий журнальный столик, я продолжал попытки связать все ниточки, ведущие к Койоту с момента его появления в городе, и снова вспомнил Руанову. На первый взгляд, все в ее истории было достаточно просто: объявление по телевизору, случайная встреча с Койотом в метро, в двух шагах от которого находилось наше консульство, и все-таки что-то во всем этом было странное. А что именно, я сказать не мог. Сказать не мог, но где-то в подсознании чувствовал, что неплохо бы самому допросить Руанову без Беркесова, даже если она работает на него. Нет, я, конечно, верил в случайности, но по опыту знал, что большинство случайностей бывают мотивированными, а немотивированные случайности — это почти всегда инсценировки.

Мое интеллектуальное времяпрепровождение было прервано появлением Крис, которая поинтересовалась, не приезжал ли Крамп. Он с утра поехал куда-то в Управление культуры. Я поглядел на нее бессмысленным взглядом, который она, видимо, поняла по- своему и сказала, что сейчас принесет мне кофе.

Я же, очнувшись от раздумья, набрал телефон платной городской справки и узнал адрес Руановой. Мне почему-то казалось, что ее адреса мне не дадут. Адрес мог снять со справки Беркесов, Руанова могла быть непрописанной в городе, ее вообще могло не существовать и тому подобное. Но адрес дали быстро и без всяких сложностей. Руанова жила на проспекте Ударников. Я посмотрел на схеме. Это был северо-восточный район новых застроек. Телефона по адресу не было. Я было хотел сразу и поехать, но что-то непонятное меня удержало. Видимо, я до конца еще не понимал, зачем, собственно, я к ней поеду, таща за собой целый шлейф людей Беркесова.

В этот момент приехал Крамп, а Крис принесла кофе.

— Майк, — спросил Крамп меня, — ты не хотел бы немного отработать те деньги, которые тебе платят как помощнику культурного атташе?

Я вопросительно взглянул на него.

— Завтра в Эрмитаже открывается наша выставка, — пояснил Крамп, — какие-то гравюры и картины времен первых поселенцев. Я сам толком ничего не знаю. Не хочешь ли поприсутствовать на открытии в качестве официального представителя посольства?

Ходить сейчас по музеям и открывать выставки мне совершенно не хотелось и я уже совсем было собрался послать Фрэнка ко всем чертям вместе с его предложением, как вдруг Крис вскочила со стула так стремительно, будто села на гвоздь.

— Я вспомнила, — почти закричала она, — я вспомнила, где я видела этого парня!

— Кого? — не понял я. — Что с тобой случилось, Крис?

— Иди к черту! — крикнула она в мой адрес. — Я вспомнила, где я видела того террориста, ради которого ты сюда и приехал, Майк!

Фрэнк открыл рот от изумления. Самого себя я не видел, но, видимо, и мое лицо не светилось полным пониманием происходящего.

— Ты имеешь в виду Койота? — спросил я.

— Ну, да! — ответила Крис. — Ты помнишь, я говорила в день твоего приезда, что уже где-то видела его…

— Да-да, помню… И где же?

— В Эрмитаже я его видела, вот где! — выпалила Крис.

— В Эрмитаже? — переспросил Фрэнк. — Что он там делал? И вообще, как он мог туда попасть, если его еще не было в Лроде?

— Я видела его на гравюре, — пояснила Крис. — Думайте, что хотите, но это он.

Крис рассказала, что в отличие от нас, шпионов, она профессиональный искусствовед, а потому знает наизусть все прекрасные музеи этого города и, в первую очередь, Эрмитаж. У нее там масса знакомых среди научных сотрудников, хранителей фондов, реставраторов и так далее. Не так давно одна из ее приятельниц показала ей целую коллекцию французских гравюр середины XVIII века. Эти гравюры не выставлены в экспозиции музея, а хранятся в запасниках. Вот на одной из этих гравюр она и видела изображение Койота.

— Это еще хорошо, — рассмеялся я с чувством некоторого облегчения, — если он там на гравюре, то по крайней мере ничего не стащит и не подожжет сам музей. Это было бы обидно, потому, что, как вам известно, сам Эрмитаж в настоящее время представляет из себя совместное предприятие, фактически принадлежащее Соединенным Штатам.

Мне показалось, что Крис обиделась.

— Тебе совсем неинтересно, что я рассказала? — поинтересовалась она.

— Спасибо, Крис, за информацию, — как можно добродушнее сказал я, — это безусловно очень интересно. Я это запомню и буду иметь в виду.

— Что ты будешь иметь в виду? — Крис так разволновалась, как будто речь действительно шла о каком-то важном деле или открытии.

— Если мы так и не найдем Койота, я на прощание открою Беркесову тайну его местонахождения в запасниках Эрмитажа. Думаю, что его это тоже позабавит перед снятием с должности.

— И ты даже не хочешь на него взглянуть? — прошипела Крис.

"Чепуха какая-то, — подумал я, — маразм. Койот на гравюре XVIII века! Впрочем, а почему бы и нет? Ведь приняли мы факт его воскрешения, для собственного удобства решив, что он никогда и не умирал, хотя доказательств его смерти гораздо больше, чем воскрешения".

Тем не менее идти в Эрмитаж мне по-прежнему не хотелось. Ну, есть там на гравюре какой-нибудь молодец, похожий на Койота, даже очень похожий. Даже пусть это будет он сам. Что это мне даст? Если я об этом доложу в Вашингтон, то это будет самый быстрый способ вылететь в отставку. От последней мысли я засмеялся и, чтобы не обижать Крис, сказал:

— Ну, если вы так настаиваете оба, то я, конечно схожу. И выставку открою, и гравюры посмотрю. Все это, конечно, любопытно. Даже очень любопытно…

И я снова вспомнил, что по телефону профессор Ларссон говорил именно по-французски. Говорил с кем-то из овощного магазина, где никто сейчас толком и по-русски говорить не умеет.

V

На открытие выставки собралась масса народу. Присутствовал и мэр города Александр Топчак. В элегантном костюме с ослепительной улыбкой он напоминал владельца преуспевающего казино где-нибудь в Лос-Вегасе или Монте-Карло. Свой город он. видимо, и рассматривал как дающее доход казино, поскольку снег с улиц перестали убирать даже около Эрмитажа. И на этой самой яркой жемчужине бывшей столицы Российской империи, на прекрасном творении Растрелли, ясно виднелись следы общей разрухи и запустения. Потеки воды, грязные стекла, обвалившаяся штукатурка, полусгнившая электропроводка.

В какой-то апатии все ждали, что одной прекрасной ночью Эрмитаж сгорит, как сгорела недавно Библиотека Академии наук, дав возможность списать тысячи похищенных книг. По нашим сведениям, поток хищений из Эрмитажа, начавшийся сразу после большевистского переворота, никогда не прекращался, принимая лишь различные формы. Сейчас, в эпоху полного безвластия и беспредела, существовала единственная надежда, что американские совладельцы Эрмитажа примут меры, чтобы не допустить его окончательного разграбления. Или, напротив, разворуют его окончательно. Современная школа подделок, основанная на голографии и лазерной технике, могла надуть любую экспертизу.

Мэр обменялся со мной рукопожатием, заявив, что очень рад меня снова видеть и что с моей стороны было очень любезно приехать в Петербург, чтобы лично открыть выставку. Я отвечал по-английски через переводчицу, говоря, что для меня всегда большим удовольствием является пребывание в этом прекрасном городе, судьба которого вверена в столь прекрасные руки, как руки господина Топчака. На пост мэра Топчака выпихнул все тот же КГБ прямо с профессорской кафедры юридического факультета ЛГУ — кузницы кадров все для того же КГБ.

После так называемого "путча" благодарный Топчак быстро превратил мэрию в филиал КГБ, рассовав по различным отделам и комитетам мэрии наиболее одиозных деятелей бывшей коммунистической тайной полиции. После этого, если верить отчетам Крампа, город был поставлен на поток и разграбление. Сколько они за последние полтора года заработали денег, не знал никто — ни в России, ни за границей. Государственный рэкет, рэкет с рэкета, произвольная налоговая политика, приватизация по законам большой дороги, создание никому не понятных коммерческих и банковских структур, субструктур и субсубструктур для отмывания партийного и уголовного золота, которые слившись в общий поток, элегантно утекали в западные банки, все более погружая один из самых красивых городов мира в трясину нищеты и запустения. Со свойственной ему легкой элегантностью, мэр и его команда, составленная из бывших офицеров КГБ и партийных функционеров, приватизировали многомиллионный город, не очень заботясь при этом — вымрет или нет население от непомерных цен на продовольствие, лекарства и жилье.

Впрочем, Петербург вовсе не был каким-то особым исключением. В Москве творились вещи и похлеще. Разница состояла в том, что Москва как непререкаемый центр слабела, а региональные мегаполисы становились с каждым днем сильнее и очень вяло реагировали на окрики из Москвы, если те и раздавались.

После крушения СССР, Петербург остался фактически единственным русским морским портом на Балтике, и это обстоятельство делало его гораздо сильнее Москвы. Через порт шла западная помощь, которую в Европе было принято называть гуманитарной. Западные романтики, тратя на эту помощь миллионы долларов, полагали, что они достанутся бесплатно несчастному населению хотя бы Санкт-Петербурга. Но именно гуманитарная помощь разворовывалась городскими властями с каким-то непонятным упоением. Она перепродавалась в коммерческие ларьки, которых в городе развелось едва ли не больше, чем жилых домов, складировалась на секретных складах, обменивалась на спирт и земельные участки, снова перепродавалась, но уже втридорога. Любой самый мелкий чиновник мэрии считал своим долгом украсть столько гуманитарной помощи, сколько мог разместить в своей квартире, на даче или в гараже.

Даже православная церковь, с большим трудом получая у властей часть гуманитарной помощи для бедных и убогих, стала объектом грандиозного скандала, когда выяснилось, что местные церковные иерархи украли этой помощи на шесть миллионов рублей, не дав свой пастве ни шиша.

Так агонизировала эта страна. Но порт работал. Если он принимал гуманитарную помощь, муку и сахар-сырец, то что он отправлял — не знал никто. И что наиболее интересно, никто особенно не интересовался. А из порта уходило все, что только можно себе представить: нефть, уголь, руда, все виды редких и цветных металлов, уникальные технологии, в которых Россия умудрилась обогнать запад в годы противостояния. И, конечно, оружие и наркотики. Хотя для наркотиков был уже открыт и альтернативный путь в близлежащую Финляндию и страны Прибалтики. Последние, так долго и жалобно мечтавшие о своей независимости, обретя ее, неожиданно превратились в глобальные контрабандные перевалочные базы с расистской идеологией.

Я был убежден, что будь петербургский порт несколько покрупнее и поглубже, как скажем. Гамбургский, из России уже вымели бы все до нитки и жизнь в этой стране прекратилась. Но саддамовские ракеты могли проскочить через эту трубу, как спичка через канализацию. Азарт деланья денег не может сравниться ни с каким другим. Опыт нашей страны в этом отношении весьма показателен, но и он не мог уже соперничать с русской рулеткой, в барабане которой ныне был всего лишь один патрон да и тот холостой.

Лишенные в течение семидесяти пяти лет возможности нормальной человеческой деятельности, русские номенклатурщики, почуяв реальные доходы, потеряли голову. А поскольку торговать было практически вечем, то стали распродавать собственную страну оптом и в разницу, нисколько не задумываясь ни о нравственных, ни о политических последствиях. Народ же, на который они привыкли смотреть только в орнаменте из колючей проволоки, народ, не имевший никогда никаких прав и так их и не получивший, снова загнанный в трясину нищеты и бесправия с одной иллюзорной надежной выжить, в этой дешевой распродаже своей страны, разумеется, не участвовал, наивно радуясь, что еще сам не стал предметом купли-продажи, как нередко случалось в кровавой и дикой истории этой страны.

Меня это все беспокоило потому, что несмотря на все заверения в лояльности, местные власти, польстившись на какие-нибудь крупные комиссионные, возьмут и обжулят меня, выпустив ракеты Хуссейну, получив таким образом и с нас, и с него. И Койот, не исключено, прибыл сюда совсем не для того, чтобы кого-нибудь убивать, а скорее — помочь кому-нибудь заработать, украв, скажем, одну из рубиновых звезд московского Кремля.

Достаточно было послушать генерала Орлова, чтобы понять, в каком безнравственном состоянии бывшее православное царство встречало свой исторический конец…

Размышляя таким образом, я двигался в сопровождении целой толпы приглашенных через потускневшую средневековую роскошь Эрмитажа к залу, где была развернута выставка графики первых ста лет существования северо-американских колоний — будущих Соединенных Штатов Америки.

Топчак, шествуя рядом со мной, оказывается, разговаривал со мной через переводчицу. Это я понял не сразу и был весьма удивлен, когда юная особа с длинными распущенными волосами, обращаясь ко мне, проворковала на сносном английском языке:

— Надолго ли вы к нам в город, дорогой господни Макинтайр? Почему бы вам не зайти ко мне? Есть очень интересные предложения.

Я ошалело взглянул на девушку и только потом сообразил, что ее устами говорит Топчак. Мы встречались и раньше, так что он знал, что я говорю по-русски, мягко говоря? не хуже его. Но раз он решил говорить со мной через переводчицу, значит, знал, что делал. Я не отвечал ничего, погруженный в мысли.

Наконец, меня поставили перед микрофоном и перед жерлами нескольких видеокамер, напоминающих установки для запуска ракет "Стингер".

Я откашлялся и начал молоть всякую чушь о культурном сближении наших народов, о новом мировом порядке, основанном на любви и доверии, а не на подозрительности и ненависти, о будущем планеты, благоухающей без войн и потрясений в экономическом процветании свободного рынка.

Девушка-переводчица переводила меня весьма вольно, сверяясь с какой-то бумажкой, на которой, видимо, уже было написано все, что я должен был сказать. Неожиданно для себя я, подобно профессору Ларссону на симпозиуме, перешел на русский язык, вызвав у Топчака недоуменное поднятие бровей.

— Эта выставка продемонстрирует вам, — сказал я, — как наши далекие предки, бросив в старом свете дома и имущество, прорывались через государственные кордоны и ураганы Атлантики к земле, которую они считали обетованной. Они высаживались на эту землю единственно с верой в Бога и в свои силы, имея только топор и мушкет. И уверяю, в отличие от того, как это видится с высоты сегодняшнего дня, в их жизни не было никакой романтики. Был только тяжелый повседневный труд и ежеминутные опасности. Вся история нашей страны — это история добросовестного труда… Целые поколения американцев трудились, не покладая рук, чтобы сделать Соединенные Штаты великой мировой державой. А когда американцам мешали работать, они брались за оружие. Именно в этом причина восстания колонистов против Англии, военные меры против Мексики и Испании, гражданской войны и участия Америки в двух мировых войнах. Американский народ привык трудиться и не любит, чтобы ему в этом мешали. Как представитель посольства Соединенных Штатов я открываю эту выставку в надежде, что трудолюбивый русский народ, которому никогда не давали ни свободно работать, ни пользоваться ревультатами своего труда, наконец обретет право и на то, и на другое, памятуя, что несмотря на тяжелое положение, в каком ныне оказалась Россия, оно все же гораздо легче того положения, в каком оказались первые американские поселенцы. Но они нашли выход в труде, чего я желаю и вам всем. И да поможет вам Бог!

Надо признаться, моя речь никаких восторгов не вызвала. Кто-то похлопал для приличия, но физиономии у всех оставались весьма постными. Мой призыв к свободному труду явно никого из присутствующих не обрадовал. Никто из них работать не хотел, особенно топором и мушкетом.

Моя речь Топчаку, видимо, тоже не очень понравилась, но презентации он любил, как никто. Вообще, сейчас в России презентации устраивались по любому случаю, особенно, если при этом можно было шикануть перед иностранцами, а заодно и вытрясти из них валюту. На фоне общей беспросветной жизни в стране с полуосвещенными замусоренными городами с гирляндами нищих в подземных переходах, с десятками тысяч бездомных беженцев, с километровыми очередями за продуктами и с трех-четырехзначными цифрами цен на предметы первой необходимости, с крушением надежд в кровавом окружении непрекращающихся периферийных войн, эти презентации с недоступными населению и давно забытыми деликатесами, с женщинами в вечернях платьях и бриллиантах, с самодовольными мужчинами в европейских костюмах и смокингах, выглядели особенно нелепо и вызывающе. Тем не менее, их даже часто показывали по телевидению, а пресса их буквально смаковала, подробно описывая стоимость выпивки и закусок, восхищаясь ожерельями, серьгами и прическами присутствующих женщин и капиталом мужчин, некоторые из которых уже учились ездить верхом и играть в гольф.

Мне вручили пригласительный билет на очередную презентацию, которая должна была состояться завтра в Мариинском дворце по случаю открытия в городе какого-то очередного совместного русско-американского предприятия. Но и выставка тоже не осталась без презентации.

В одном из смежных помещений, украшенных гобеленами и золочеными канделябрами, был накрыт стол на несколько избранных человек, в число которых попал сам мэр, откуда-то появившийся директор Балтийского пароходства Марченко, еще несколько человек с номенклатурными лицами, а также Крис, Крамп и я. Крис выразительно показала мне глазами на дверь. Воспользовавшись некоторой суматохой, неизбежной перед началом любого банкета, мы выскользнули из гобеленовой комнаты, прошли несколько залов, спустились куда-то по лестнице, гораздо более скромной, чем парадная, и, пройдя по длинному темному коридору, вошли в помещение, уставленное шкафами и стеллажами.

— Лена, — позвала Крис, — ты здесь?

Откуда-то из-за стеллажей появилась женщина лет сорока с приятным, но каким-то усталым лицом. Я обратил внимание, что в последние годы у русских женщин, независимо от возраста усталые лица, какие бывают у людей, переставших понимать, во имя чего они живут. У Лены с Крис, я заметил, были очень хорошие отношения, поскольку они даже расцеловались.

— Познакомься, — сказала Крис на своем ужасном русском, — это мой друг Майк.

— Очень приятно, — ответила Лена.

Я скромно кивнул.

— Майк очень бы хотел посмотреть, — продолжала Крис, — те старые французские гравюры, которые ты мне недавно показывала. Помнишь, там парижские сцены времен Людовика XV?

Лена внимательно взглянула на меня.

— Вы тоже интересуетесь историей Франции до начала эпохи Французской Революции?

Слово "тоже" говорило о том, что именно этим интересовалась Крис.

— Да, — соврал я, — мне даже предстоит написать диссертацию о том, как Людовику XV удалось подставить под гильотину вместо себя Людовика XVI.

Лена улыбнулась:

— Это было несложно, поскольку Людовик XV умер своей смертью.

— Вовремя умереть — это тоже большое искусство, — согласился я.

Между тем Лена выдвинула в одном из шкафов широченный ящик, где лежали гравюры французских мастеров середины XVIII века. Сюжеты были, в принципе, очень однообразны. Во всяком случае, для такого дилетанта, как я. Дворцы, кареты, лошади, кавалеры в треуголках с хилыми шпажонками, дамы в пышных платьях с немыслимыми прическами, мраморные лестницы и колонны, дубы с роскошными до неправдоподобия кронами.

— Вот он, — неожиданно воскликнула Крис, — вы видите его, Майк?

Под гравюрой была подпись — "Приезд мадам и месье Дофин в Версаль на королевский обед по случаю блистательной победы Его Величества над парламентом 20 января 1771 года".

Дофин, будущий Людовик XVI, галантно подавал руку вылезающей из кареты Марии-Антуанетте. Все кругом застыли в поклонах. Но все это было, как говорится, на заднем плане. А на переднем плане, спиной к высочайшим особам, в треуголке и парике стоял Койот, смотря на меня с каким-то непонятным вызовом.

— Кто это такой? — спросил я у Лены, нетактично указывая пальцем на Койота.

— Это? — Лена пожала плечами. — Не знаю. Видимо, какой-то швейцарский гвардеец. Он стоит спиной к карете, с покрытой головой. Наверное, кто-то из охраны дворца.

— Если он часовой, то почему у него нет не только мушкета или алебарды, но даже шпаги, — возразил я, — и вообще часовые никогда не стояли в такой позе, скрестив руки на груди. Вот часовые, видите. Они стоят вдоль решеток дворца, а часть выстроилась шпалерой от кареты до входа во дворец. И все салютуют оружием. А этот что?

— Мы никогда не обращали внимания на подобные детали, — призналась Лена, — право, не знаю. Впрочем, этот персонаж есть и на других гравюрах.

Она переложила несколько листов и показала мне еще одну гравюру. На ней Койот в треуголке и жабо шел по аллее красивого парка, а чуть позади его шла дама с изящным солнечным зонтиком. Когда я ее увидел и разглядел, то уже не сомневался в том, что я рехнулся, видимо, от переутомления. Я поморгал главами, потряс головой, как конь, закрыл и открыл глаза, вспоминая, пил я сегодня или нет, а затем снова уставился на гравюру.

— Что с тобой, Майк? — встревоженно спросила Крис, явно заметив, что со мной творится нечто, что нельзя назвать даже сильным удивлением.

— Все о’кей, — сказал я и, взяв себя в руки, прочел подпись под гравюрой: "Мадмуазель Жаннета де Руа в парке Леманжо прогуливает свою любимую болонку Кути. 19 февраля 1772 года".

Я вначале не заметил никакой болонки и уже решил, что болонкой Кути на гравюре назван Койот, но, присмотревшись, заметил собачку, бегущую по обочине дорожки между Жаннетой и Койотом.

— Здесь также не сказано — кто он такой? — спросил я, хотя Койот меня интересовал уже гораздо меньше, чем женщина с болонкой.

— Но зато, — с некоторой торжественностью в голосе заявила Лена, — нам хорошо известно, кто эта дама.

— И кто же она?

— Это Жаннета де Руа — одна из самых знаменитых женщин Франции того времени. Красавица, в которую влюблялись принцы, поэтесса, которой завидовали все современники, не переставая восхищаться, философиня, ненавидимая церковью и преследуемая за связь с дьяволом.

— С дьяволом? — переспросил я. — Так может этот молодец — дьявол?

Лена пожала плечами:

— Он не похож на дьявола. По крайней мере, на тот образ дьявола, который изображался на гравюрах того времени.

— И что с ней стало потом? Год смерти ее известен?

— Известно, что церковь в лице парижского архиепископа начала целую кампанию по травле Жаннеты и ей неминуемо грозил арест, суд инквизиции и тюрьма. Тогда уже не сжигали на костре, но было много способов наказания ведьм — нисколько не лучших. Но у нее были достаточно влиятельные покровители, которые помогли ей исчезнуть. По слухам, она бежала в Германию, а затем в Россию. Но это слухи, не более. Никаких следов ее пребывания в России не обнаружено.

— Она была знатного происхождения? — поинтересовался я, думая о том, что в платье XVIII столетия Жаннета Николаевна выглядела гораздо эффектнее, чем в кабинете Беркесова.

— О да, — сказала Лева, — род Руа очень древний. Это боковая ветвь Гизов.

— Так, может быть, это лакей, дворецкий или кто-нибудь в этом роде, — я указал пальцем на Койота.

Было заметно, что весь этот разговор начал Лену утомлять.

— Вообще-то, — не согласилась она с моим предположением, — как-то было не принято на гравюрах того времени изображать лакеев на переднем плане, а господ, включая членов королевской фамилии, на заднем. Я не знаю, кто этот человек, но я знаю далеко не все. Должно быть, во Франции о нем знают гораздо больше. Вам легче запросить какой-нибудь французский музей, скажем, тот же Лувр, чем выяснять это здесь. У нас уже не осталось опытных специалистов, которые могли бы опознавать персонажей старинных гравюр, а во Франции они, наверное, есть.

— Хорошо, — согласился я, — а могу я попросить вас сделать мне копию с этой гравюры?

— Это через дирекцию, — сказала Лена, — надо оформить заказ, оплатить…

— И ждать полгода, — продолжил я.

Лена устало улыбнулась, давая понять, что это не ее проблемы, но любезно протянула мне карточку, где был записан инвентарный номер гравюры и номер стеллажа хранения.

Поблагодарив ее, мы с Крис вышли в коридор.

— Ты сейчас куда? — опросил я.

— Как куда? — не поняла Крис. — Нам же нужно вернуться на банкет по случаю презентации выставки.

— Да, конечно, — сказал я. — Ты иди туда, а я сейчас подойду.

Крис, видимо, решила, что я собрался в туалет, поскольку, не задавая больше никаких вопросов, пошла по лестнице вина. Подождав немного, я, применив кое-какие профессиональные навыки, выбрался из Эрмитажа прямо на Миллионную улицу, надеясь, что никто меня при этом не заметил.

Мимо мчались машины. Я остановил четвертое из проезжавших такси, полагая, что не все таксомоторные парки города обслуживаются людьми Беркесова. Назвав адрес шоферу, я заметил, как стоявший около Военно-морского архива серый жигуленок рванул с места с явным намерением зацепиться за наш хвост. Мы выскочили на Марсово поле, свернули на Садовую. Жигуленок продолжал висеть на хвосте.

Я вытащил двадцать долларов и протянул их шоферу. Он принял банкноту, вопросительно взглянув на меня.

— Серый жигуль, — сказал я. — Надо оторваться.

Шофер ухмыльнулся, понимающе кивнув головой. Мы проскочили мост через Фонтанку, пересекли Литейный и углубились в лабиринт улиц и переулков между Литейным и Суворовским проспектами. В одном из переулков шофер свернул под арку какого-то дома, проехал насквозьпроходной двор, выскочил на какой-то незнакомой мне улице и, не глядя на меня, переспросил:

— Так вам на проспект Ударников?

Я кивнул.

В этот момент ожил радиотелефон. Женский резкий голос, видимо, принадлежавший диспетчеру, спросил:

— ЛБ 35–17! Где вы находитесь?

Шофер снял трубку:

— Везу пассажира в аэропорт.

— Хорошо, — сказала диспетчер, — свяжитесь со мной, когда освободитесь.

То, что они меня все равно вычислят, я нисколько не сомневался. Главное, чтобы они не вломились вслед за мной в квартиру Руановой.

Мимо мелькали громоздкие новостройки Ржевки.

— Где остановиться? — поинтересовался шофер. — Мы на Ударников.

— Прямо здесь и остановитесь, — потребовал я. — Мне сюда.

Я указал на первый попавшийся дом. Но шоферу, казалось, это было совершенно неинтересно. Лихо развернувшись, подняв тучу грязи и брызг, он исчез. Я побродил по проспекту, стараясь определить — следят за мной или нет, а заодно понять, где находится нужный мне дом.

В новых районах Петербурга, как впрочем и Москвы, в хаотической нумерации домов и корпусов, черт мог ногу сломать. На некоторых домах номеров вообще не было. Но против ожиданий я нашел дом Руано- вой довольно быстро. Дом был блочным, девятиэтажным и внешне выглядел вполне прилично. Судя по номеру квартиры, Руанова жила на восьмом этаже. Лифт был, но не работал. Кнопки управления лифтом были вырваны из панели и висели на полу оборванных проводах. Полутемная лестница, тусклоосвещаемая, с похожими на бойницы окнами, благоухала баками с пищевыми отходами, вопила матерными призывами со стен и сиротливо скорбела пустыми электропатронами с украденными лампочками.

Меня все это не очень шокировало. У нас даже в Вашингтоне есть многоквартирные дома еще похлеще. Здесь, по крайней мере, на лестничных площадках не горели ритуальные костры черных пантер и не лежали заколотые собаки — жертвоприношение суровым богам племени сиу. Размышляя таким образом, я добрался до восьмого этажа, нашел нужную квартиру и позвонил. Дверь открыла сама Жанна. Ей, видимо, не здоровалось — поверх вязаной кофты был накинут платок, глаза были явно больные. Меня удивило, что она открыла дверь, даже не спросив — кто ее беспокоит. А на двери глазка не было.

При виде меня она нисколько не удивилась. Как будто я приходил сюда каждый день ужинать.

— Извините, — сказал я, — мне нужно с вами переговорить, а заодно и передать вам обещанное вознаграждение.

— А, — сказала она как-то безучастно. — Вы из Большого дома? Вас зовут Михаил…

Она запнулась, вспоминая отчество, которое я себе придумал.

— Просто Михаил или Миша, как хотите, — демократично помог я, проходя в квартиру.

Квартира оказалась однокомнатной, но с довольно большой по русским стандартам кухней. Если внешне дома в крупных городах бывшей советской империи стали постепенно выглядеть относительно прилично, то их интерьеры все еще напоминают чердаки наших собачьих будок. Настолько тесно, неуютно и не по-человечески. Первый этап человеческой цивилизации: медленное расселение из казарм по тюремным камерам.

— Проходите в комнату, — пригласила Жанна, — кофе хотите?

Памятуя правило никогда ничего не есть и не пить без крайней необходимости вне резидентуры (особенно сейчас в России), я вежливо отказался и прошел в комнату.

Комната была обставлена стандартно: диван-тахта в одном углу, телевизор — в другом. Сервант с какими-то неизменными рюмками и бокалами у одной стены, небольшой книжный шкаф — у другой. Ближе к дивану массивный шкаф, видимо, с одеждой. Несколько стульев. Посредине стол, не котором стояла пепельница с дымящейся сигаретой. Рядом недопитая чашка с напитком, который в этой стране принято считать чаем.

— Садитесь куда-нибудь, — предложила Жанна, беря из пепельницы сигарету и усаживаясь на диван.

Я уселся на один из стульев за стол. Затем вытащил две банкноты по пятьдесят долларов и протянул их Жанне.

— Ваше вознаграждение, — пояснил я.

Она нисколько не удивилась. Взяла деньги и положила их на сервант. Только спросила, не нужно ли где-нибудь расписаться.

— Не нужно, — махнул я рукой, — мне только нужно, чтобы вы мне ответили на пару вопросов.

— Слушаю вас, — Жанна достала из пачки еще одну сигарету. Я галантно щелкнул зажигалкой, потом закурил сам.

— Вы уверены, что видели этого человека, — я показал фотографию Койота, — именно у станции метро "Чернышевская"?

— Конечно уверена, — ответила Жанна.

Сформулированный мною вопрос не был, понятно, ахти каким умным, если не считать того, что задал я его по-французски и Жанна мне ответила на том же языке.

— И где же он сейчас находится? — спросил я опять по-французски.

Ее воспаленные глаза широко открылись в каком-то непонятном ужасе, как будто у меня выросли клыки дракулы. Она тяжело задышала и почти закричала, будь я проклят!

— Где находится человек, которого вы встретили у метро, о чем вы сообщили нам в Большом доме? — повторил я вопрос.

Вместо ответа она вскочила и бросилась на кухню, откуда послышались рыдания, грозившие перейти в истерику.

Вот этого я никак не мог предусмотреть и несколько растерялся, что со мною случается очень редко. Погасив сигарету, я не нашел ничего лучшего, как также отправиться на кухню и попытаться взять обстановку под контроль.

Жанна сидела за столом, закрыв лицо руками. Плечи ее вздрагивали. Платок, в который она куталась, сполз на пол.

На кухонной стене, прикрепленная липкой лентой, висела та же самая гравюра, которую мне два часа назад показывали в Эрмитаже — "Мадмуазель Жаннета де Руа в парке Леманжо прогуливает свою любимую болонку Кути. 19 февраля 1772 г.". С Койотом на переднем плане. Койота на кухне, правда, не было, но Кути была. Она стояла на задних лапах, положив передние лапы на колени хозяйке, и жалобно повизгивала. Именно ее визг я принял за начинающуюся у Руановой истерику.

Уже не думая о том, рехнулся я или нет, желая задать еще массу вопросов, я сказал по-русски:

— Успокойтесь, ради Бога! Я не собираюсь причинять вам какой-нибудь вред. Мне нужно знать…

— Что вы от меня хотите? — она отняла руки от лица. Глаза ее были совершенно безумными. — Я не знаю, где он! — закричала она. — Если бы я знала, то никогда бы не пришла к вам. Я надеялась, что вы мне скажите, где он. Он…

Она снова зарыдала, закрыв лицо руками.

— Вы видели его у метро?

Не отнимая рук от лица, Жанна кивнула головой.

— Почему же вы не подошли к нему?

— Вы думаете, — сказала она по-французски, не отнимая рук от лица, — вы думаете, что это так легко взять и подойти к нему, когда он этого не хочет?

Она подняла на меня свои заплаканные глаза и неожиданно спокойно сказала:

— Извините, Михаил. Ничего, я сейчас успокоюсь.

— Хорошо, — согласился я, усаживаясь за стол, — а кто же изображен на этой гравюре?

Она улыбнулась сквозь слезы:

— Это моя прапрабабушка.

— А мужчина?

Что-то непонятное появилось на ее лице. Улыбка не улыбка. Какая-то усмешка:

— Вы что же, не узнаете? Это он.

— Кто — он, черт побери? — я аж подскочил на стуле.

Мне показалось, что Жанна хотела что-то ответить, но в этот момент Кути залилась таким лаем, на который способны только маленькие собачки вроде болонок и шпицев.

— Кути, Кути, — Жанна стала гладить болонку, — Кути, успокойся, милая!

Сама она, казалось, совершенно пришла в себя, и я надеялся получить ответ по меньшей мере на дюжину вопросов.

— Сейчас, — сказала Жанна, — я принесу сигареты из комнаты.

Она вышла из кухни. Кути побежала за ней.

Я вспомнил, что ее сигареты остались лежать на столе в комнате. Почему я ее отпустил с кухни, а не предложил ей свои сигареты, ума не приложу. Впрочем, она всегда могла отказаться, сказав, что предпочитает ту марку сигарет, к которой привыкла.

В тот самый момент, когда я стал думать о том, что Жанна слишком долго ищет свои сигареты, погас свет по всей квартире. Только отблеск огней из окон соседних домов несколько разбавлял наступившую темноту.

— Что случилось? — я встал и наощупь пошел в комнату.

Никто не ответил.

— Жанна Николаевна, — громко сказал я, — что случилось?

Тишина. Фонарика у меня с собой, разумеется, не было. Я слишком здесь расслабился в последнее время, катаясь на бывших обкомовских ЗИЛах и черных "Волгах" КГБ.

Я щелкнул зажигалкой. Комната была пуста. Если бы дом был старым, я бы предположил какой-нибудь тайник в стене. Но в таких домах между стен могут прятаться разве только клопы я тараканы. Я даже заглянул в шкаф, в кладовки в коридоре, в ванную, совмещенную с туалетом, и вышел на балкон, отодрав заклеенную на зиму дверь.

Квартира была пуста. Но уйти никуда Жанна не могла, так как, сидя на кухне, я видел прихожую и входную дверь.

Нащупав выключатель, я обнаружил, что везде выключатели просто находились в положении "выключено". В том числе и на кухне. Кто-то просто выключил свет во всех помещениях квартиры. Заодно я заметил, что с вешалки в прихожей исчезло пальто Руановой, ее шарфик и шапочка. Выходит, она просто выскользнула из квартиры, чтобы не отвечать на мои вопросы, и сделала это так, что я, как последний осел, ничего не заметил. Потом выяснится, что она просто пошла погулять с Кути. Или что-нибудь в этом роде.

Погасил свет, я вышел на тускло освещенную площадку. Дверь в соседней квартире приоткрылась и оттуда появилась голова в бигудях. При виде меня голова тут же юркнула обратно, и я услышал сварливый женский голос:

— Опять от этой блядищи мужики идут. И все разные.

— Ее ж на "скорой" недавно увезли, — отвечал глухой мужской голос, — сам видал. Мы как раз с Данилычем на халтуру собирались, гляжу, а ее носилками несут. Еще пытались в лифт впихнуть — да никак.

— Впихнуть! — передразнил женский голос. — Ей впихивают, да не там. Тут давеча такой приходил со шрамом. А сейчас — я поглядела — уголовник стоит, аж жуть. Надо бы в милицию сообщить. Выселить такую надо давно. Спекулянтку эту…

Я не стал слушать дальше и стал спускаться по темной лестнице, ощущая страх. Хотя никакой опасности и быть не могло. Видимо, то, что произошло сейчас в квартире, на меня довольно сильно подействовало.

Я вышел из дома, с удовольствием вдохнув свежего воздуха. Машинально огляделся вокруг — не гуляет ли кто с собакой? Между домами с импровизированной ледяной горки катались дети. Несколько человек действительно выгуливали собак, но Жанны среди них не было. Да и не могло быть. Я это внутренне понимал, но здравый смысл, видимо, решил сражаться до последнего, подсовывая то одни, то другие доводы. Я закурил, слушая визг катающихся с горки детей, думая о том, как мне добраться до консульства, по возможности, так же незаметно.

VI

Я вышел на темный, почти неосвещенный проспект. Тенями маячили прохожие, лавируя между лужами и сугробами. Вдали, подняв тучу воды и грязи, рассыпая голубые искры, прошел троллейбус. Я вспомнил, что здесь ходит какой-то троллейбус, который бы мог довезти почти до самого консульства. Кажется, 49-й. А может быть и нет.

Пока я думал о подобных глупостях, черная "Волга", скрипнув плохо отрегулированными тормозами, остановилась прямо против меня. Из нее выскочил майор Шепелев.

— Господин Макинтайр, — сказал он, жестом приглашая меня в машину, — полковник очень просил приехать. Дало какое-то важное.

Беркесов был мрачен. Он мне напомнил, что я все-таки не комендант захваченного города и подобные вещи не имею права делать без ведома местных властей. Хорошенькие дела! Помощник американского культурного атташе вламывается в квартиры (Беркесов поперхнулся на слове "советских") российских граждан без ордера и производит там несанкционированный обыск!

— Вы, наверное, переутомились, полковник, — сказал я. — О чем вы говорите? Я, как и все мои соотечественники, исключительно законопослушен, особенно в чужой стране. Я съездил к Руановой, чтобы передать ей вознаграждение, которое, кстати, обещали вы, а платить пришлось мне.

— И что же? — поинтересовался Беркесов. — Передали?

— В собственные руки, — заявил я, — ровно сто долларов.

— Расписка у вас есть? — на лице Беркесова появилось выражение, свойственное каждому человеку, которому врут в глаза.

— Вы что, собираетесь мне компенсировать эти деньги? — полюбопытствовал я, не понимая причин его раздражения. Без всяких санкций я посещал и не такие объекты, как однокомнатная квартира на Ржевке.

— Так есть ли у вас расписка в том, что вы выплатили вознаграждение гражданке Руановой в сумме сто американских долларов? — не унимался полковник.

— Нет у меня расписки, — ответил я, тоже начиная влиться.

Если это и есть то самое "важное дело", ради которого Беркесов приказал доставить меня к нему, то я бы предпочел отправиться в консульство и поужинать. Я не ел с самого утра.

— На такие мелкие суммы у вас не принято брать расписки, полковник. Если она подаст на меня в суд, то я дам судье еще десять долларов, чтобы он не принял иск.

Беркесов покраснел и поиграл желваками, видимо, сдерживаясь. Затем он откинулся на спинку кресла и, как мне показалось, улыбнулся.

— Просто удивляюсь, — сказал он, — что вы с вашим опытом и возможностями позволяете себе такие проколы. Подобными методами на нашей территории работает только северо-корейская разведка. Этот метод так и называется "Чучхе". Что вы искали в квартире Руановой? Из-за чего стоило столь романтично исчезнуть из Эрмитажа? Кого вы надеялись там обнаружить? Койота?

Я чуть было не ответил утвердительно, что не только надеялся, но и обнаружил, но сдержался и спросил:

— Я все-таки совершенно не понимаю, полковник, что вы так разволновались? Ну, съездил я к Руановой. Мне нужно было задать ей несколько вопросов, которые я не успел задать в вашем присутствии, да и не хотел, если угодно. Все-таки она единственный человек, который видел Койота после того, как ваши доблестные подчиненные упустили его в подземном переходе.

Несколько мгновений Беркесов молча смотрел мне прямо в глаза. Взгляд этот он, наверное, отработал, когда был еще рядовым следователем и "раскалывал" бедных интеллигентов за чтение антисоветской литературы.

— К вашему сведению, — медленно произнося слова, отчеканил Беркесов, — Руанова находится в больнице с сердечным приступом, который у нее случился вечером того же дня, когда она приходила сюда. Вы, видимо, этого не знали, когда проникали в ее квартиру? Так спросили бы меня. Это было бы проще, чем выпрыгивать в окно эрмитажного туалета.

Я оторопел:

— Полно, полковник. Я еще не сошел с ума. Что за вздор вы несете? Я не "проникал" в квартиру Руановой. Я позвонил, и она мне открыла. Лично. И я с ней беседовал…

— Поэтому и ходили по квартире с зажигалкой, роясь в шкафах и кладовках. А потом только зажгли свет? — во взгляде Беркесова сквозило явное разочарование моими умственными и оперативными способностями.

Надо сказать, что если Беркесов хотел сбить меня с толку, то он своей цели добился. Если они следили за мной от самого Эрмитажа, то все события, включая и неожиданно погасший в квартире свет, можно трактовать и по-другому.

Допустим, что под прикрытием темноты Руановой удалось незаметно выскользнуть из квартиры (хотя это маловероятно, но — допустим). Она вышла из квартиры, где ее схватили молодцы Беркесова (если она сама не была одним из "молодцев"), и теперь они могут показать мне ее где угодно: в больнице, в морге, в Нью-Йорке — где угодно и в любом состоянии. Что- что, а такие штучки КГБ всегда умел делать превосходно.

Но я вспомнил разговор, доносящийся из-за двери соседней квартиры, что Руанову недавно увезла "скорая помощь". Хотя и этот разговор, включая голову в бигудях, мог быть инсценирован. Я не стал требовать от Беркесова доказательств, поскольку был уверен, что если полковник уверяет меня, что Руанова в больнице, то так оно наверняка и есть. Вопрос в том, когда она туда попала?

Разговор с Руановой я, естественно, записал на пленку, но предъявлять эту плевку Беркесову мне совершенно не хотелось. Во-первых, я не вмел права демонстрировать ему нашу новую технику. Возможно, они ее уже украли у нас, но подтверждения еще не было. Так что, если они и узнают о ее существовании, то по крайней мере не от меня. А во-вторых, я просто не хотел, чтобы содержание нашего разговора с Руановой стало известно Беркесову. Пока из его слов мне было ясно, что они уверены в том, что я был в квартире один, а следовательно записать мой разговор с Жанной они не смогли. И это было отрадно. И во всевидящий глаз иногда залетают соринки.

— Ну хорошо, полковник, — сказал я, — видимо, не стоит от вас это скрывать. Да, мы получили сведения, что эта женщина могла быть сообщницей Койота. Поскольку она русская подданная, мне не хотелось причинять ей неприятности. Другими словами, мне не хотелось обращаться к вам за содействием, не проверив самостоятельно имеющиеся у меня данные.

Беркесов помолчал немного, потом спросил:

— И Вы уверяете, что застали ее дома?

— Да. Застал дома, — я чувствовал, что Беркесов не врет, а потому все больше хотел разобраться в этой чертовщине.

— И беседовали с ней?

— И беседовал с ней.

— О чем? Можно полюбопытствовать?

— Я как-нибудь позднее вам об этом расскажу, полковник.

Беркесов вздохнул и взялся за одну из телефонных трубок.

— Что у нас там с Руановой? — устало спросил он. — В больнице. Проверьте, в больнице она или нет. Ну и что, что в реанимации? Проверьте, я вам сказал, и доложите мне.

Полковник снова внимательно поглядел на меня, как бы желая убедиться, что я никуда не пропал, а затем взял со стола папку, открыл ее и вытащил два листка исписанной от руки бумаги, к которой скрепкой были прикреплены две фотографии. Беркесов отделил фотографии от листков и протянул их мне.

Это были фотокопии гравюр, которые я смотрел в Эрмитаже, а листки, видимо, составляли объяснительную записку Лены: зачем я приходил, на что смотрел и что при этом говорил. КГБ, конечно, просто восхитительная контора!

— Вы это искали в Эрмитаже? — еще раз вздохнул Беркесов. Он всегда вздыхал, когда чего-нибудь не понимал до конца.

— Да, — признался я.

— Откуда вы знали, что такие гравюры есть у нас в Эрмитаже?

— Я все-таки помощник культурного атташе, полковник!

— А кухню Руановой вы осмотрели?

— Осмотрел, — кивнул я, — и все видел.

— И что вы обо всем этом думаете? — Беркесов взял фотокопии и положил их обратно в папку.

Я не успел ответить, как заговорил селектор: "Василий Викторович, — доложил уверенный в себе баритов, — мы проверили. Она в больнице, в реанимации. Палата на двоих. Состояние, как говорят врачи, средней тяжести. Завтра к утру главврач представит вам подробную историю болезни с приложением кардиограмм".

— Это еще зачем? — не понял Беркесов.

"Вы же приказали…"

— Я приказал, — разозлился полковник, — узнать: покидала она больницу или нет сегодня во второй половине дня.

"Ее перевели в другую палату, — несколько растерялся баритон, — но из больницы она отлучиться не могла. В таком состоянии? Что Вы, Василий Викторович!"

— Вы так полагаете? — резко спросил Беркесов. — Или уверены в том, что докладываете?

Пока полковник препирался с селектором, я набросал несколько слов на листке и подал его Беркесову.

Говоривший баритон явно сам в больнице не был и докладывал с чьих-то слов:

— Ладно, — сказал Беркесов, — слушайте теперь, что я вам скажу. Отправляйтесь немедленно в больницу. Передайте главврачу мою просьбу перевести Руанову в отдельную палату. Ваши люди должны находиться: двое у входа в палату, двое — в палате, двое — под окнами и двое — на крыше. Итого восемь человек. Все вооружены. Любого, кто попытается сегодня ночью проникнуть в палату или будет находиться под окнами или на крыше, немедленно задержать и быстро доставить ко мне. Будьте предельно осторожны. Держите связь друг с другом и с райотделом. Все понятно?

А между тем, в моей записке было сказано: "Установите на всякий случай круглосуточное наблюдение за ее палатой".

— Вы бы еще пару танков туда подогнали, — съязвил я.

Но мысль Беркесова уже работала в другом направлении.

— Вы считаете, что он может там появиться?

— Возможно, — я пожал плечами, — но задержать его вряд ли удастся.

— Это еще почему? Еще как удастся! Вы нас плохо знаете, Макинтайр!

— Упустили же вы его среди бела дня на Невском, — напомнил я еще раз.

— Это была случайность. Света не было в подземном переходе, — Беркесов покраснел от моих бестактных напоминаний.

— Произойдет еще какая-нибудь случайность, — предсказал я, — так что послушайте моего совета, полковник: одного человека в палате более чем достаточно.

— Вы мне не ответили на вопрос, — вспомнил Беркесов, — что вы обо всем этом думаете?

— О чем?

— Об этих гравюрах, о Руановой, о Койоте. Почему вы вообще начали поиск с Эрмитажа?

Мне не хотелось сознаваться, что я попал в Эрмитаж совершенно случайно, открывая выставку, и что обо всем остальном мне сообщила Крис.

— Это длинная история, — уклонился я от ответа. — Единственное, что я могу уже точно сказать: он никого не убьет, кроме…

— Руановой? — перебил меня вопросом Беркесов.

— Тоже сомнительно, — ответил я, поздравив себя с тем, что недооценивал Беркесова, если его мысль способна следовать в таком направлении, — он бы ее давно убил, если бы мог или… или имел право. Пока трудно, что либо понять. Пока ясно то, что он приехал сюда не убивать.

— Вы так и доложите своему начальству. Когда вас выгонят из ЦРУ, я так и быть возьму вас к себе прапорщиком на вход проверять документы.

— Вы очень добры, полковник, — поблагодарил я Беркесова. — К сожалению, если произойдет обратное, то есть если с должности полетите вы, я, скорее всего, не смогу вам ничем помочь. Даже обеспечить личную безопасность Вам и вашей семье. Как, впрочем, и себе.

— Вы о чем? — насторожился Беркесов.

— Да так, — вздохнул на этот раз я, — все-таки к нам стекается информация со всех регионов России. И смею вас уверить, ничего хорошего в этой информации нет. Я искренне надеялся укатить в отпуск и больше сюда не возвращаться, если бы не эта идиотская история с ожившим Койотом. А эта история, полковник, становится все более непонятной. если бы он только занимался Руановой — это еще можно было как-то если не понять, то осмыслить. Старая любовь и все такое. Помните телефонный разговор, который перехватили ваши люди? Но какого дьявола он явился в наше консульство, чтобы передать мне свои отпечатки пальцев и вырезку об аресте Ларссона в Стокгольме?

При упоминании об аресте Ларссона глаза Беркесова на какую-то долю секунды остекленели и он почему-то не нашел ничего лучшего, как поинтересоваться:

— Вы ведь знаете Орлова?

— Генерала? Знаю.

— Оказывается, — пояснил Беркесов, — Ларссона вызвал он для организации в городе современного диагностического центра. Но тот неожиданно уехал на родину, где также неожиданно был арестован. Возможно, мы сразу пошли по ложному следу.

— Скорее всего, — согласился я, соображая, известно ли Беркесову о моей встрече с Орловым. — Мы сразу запутались. И по одной причине: Койот — мертв. Возможно, чудо воскрешения и имело место в случае с Христом, но в данном случае я что-то в это не очень верю.

— Но вспомните, как это все начиналось, — напомнил Беркесов. — Вы получаете указание о Койоте от своего начальства, откладываете отпуск и летите сюда. Я, в свою очередь, получаю указание из Москвы оказывать вам полное содействие в нейтрализации всех возможных действий Койота, его аресте или ликвидации. А на поверку выходит, что мы имеем дело в лучшем случае с какой-то легендой, которую я при всем желании не могу воспринимать серьезно, несмотря на все то, чему я был лично очевидцем. Не складывается ли у вас впечатление, что и вас, и меня от чего-то отвлекают?

— Если отвлекают, то — вас, — сказал я, — зачем отвлекать мое внимание, если у меня уже взят билет на Париж и я минимум на шесть недель выхожу из игры, будучи в отпуске. И, уж извините, полковник, я не вижу, чтобы в вашем регионе были какие-то такие крутые дела, требующие введения глобальной дезинформации да еще объединенными усилиями двух самых мощных спецслужб в мире: ЦРУ и КГБ.

— МБР, — напомнил Беркесов.

— Не будьте педантом. МБР — одно название. С вашим любимым КГБ ничего не случилось. Лучше скажите: вы не очень нарушите присягу, если кратко расскажите мне, какими делами занимались ваши подчиненные до моего приезда. Может быть, тут лежит ключ к разгадке всей этой истории с Койотом?

— Мои дела? — переспросил Беркесов. — Ну что я могу вам оказать? Я не вижу в них ничего глобального, хотя они и интересны. Через город проложена наркотропа из Колумбии в Афганистан и обратно. Рыльце в пуху у всех: и у исполнительной власти, и у законодательной, то бишь у Советов. Особенно используется Выборгское шоссе и торговый порт. Я отслеживаю ситуацию, но не вмешиваюсь. Так приказано Москвой.

— Это нам известно, — сказал я, — продолжайте, если это возможно.

— Через город идет вывоз валюты в западные банки от целой сети совместных предприятий, зарегистрированных не только в городе, но и на всей территории бывшего Союза. Все это кладется в зарубежные банки на различные счета. Мы опять же отслеживаем ситуацию, но не вмешиваемся, отсекая только мелочь, пытающуюся примазаться к общему потоку. Но и эта мелочь обеспечивает нам круглосуточную работу.

— Это все действительно мелочь, — согласился я. — Вы могли бы еще добавить, что ваш торговый порт превратился в нечто, напоминающее остров Тортугу в XVII веке, который управлялся сразу пятью пиратскими группировками, действующими под покровительством пяти европейских держав и еще не созданными Соединенными Штатами. Через порт ежемесячно идет столько денег, сколько мы тратим на Пентагон в год.

Беркесов покраснел.

— Мне пока не разрешают трогать Марченко, — сказал он, — но вскоре я его прихлопну. Он уже потерял чувство меры…

Марченко в свое время, еще при коммунистическом режиме, занимал пост начальника Балтийского пароходства. После крушения режима он быстро преобразовал пароходство в акционерное общество, управляемое совместно им и несуществующей немецкой фирмой, представителем которой был сам Марченко. Деньги прокачивались без всякого налогообложения через так называемую "Всемирную лабораторию" — еще одну мошенническую организацию, созданную на волне увлечения экологией.

Конечно, Марченко действовал не автономно. Примерно 75 % своих астрономических прибылей он отдавал в Москву. Фигурально говоря, конечно. А на практике размещал их на валютных счетах конкретных лиц в Верховном Совете страны и в аппарате правительства и Президента, разросшемся примерно раза в три после августа 1991-го года.

То, что Беркесов собирался прихлопнуть Марченко, нам было известно, поскольку последнее время морской шеф Петербурга перестал, видимо, войдя в раж (большие деньги ослепляют), делиться со своими высокопоставленными сообщниками. То есть не то, чтобы вообще перестал, но самовольно снизил процент обложения с 75 % до 60 %.

Кроме того, он осмелился утаить роскошные западные лимузины, предназначенные для родственников председателя Верховного Совета Хасбулатова и председателя конституционного суда Зорькина. Это уже было слишком. Из Москвы последовал приказ Беркесову разобраться с делами Марченко. Пока со всем "зажиленным", включая валюту и автомашины. Но тот, по моим сведениям, закусил удила, надеясь на помощь могучей местной мафии, окопавшейся в мэрии и горсовете. Однако Москва, хотя и слабела с каждым днем, была еще гораздо сильнее,

— И это не то, — сказал я, — даже если связать все происходящие в городе события вместе и прибавить к этому создание вооруженных формирований на базе разгромленных прибалтийских ОМОНов и так называемого русского легиона, которые, как вам известно, и предназначены для охраны беспрепятственного следования через город наркотиков, оружия и валюты, если даже прибавить к этому все делишки крестного отца городской и областной мафии Лодырева, то все равно это не причина, чтобы отзывать меня из отпуска.

— Вы от скромности не умрете, — заметил Беркесов, — но ваша осведомленность о делах нашего региона меня поражает…

— Да, — подтвердил я, — я знаю много, даже о магазине "Рапсодия", что на бывшей улице Желябова. Как она сейчас называется? Я забыл. Все-таки я достаточно давно и активно работал в этом городе.

— Конюшенная, — процедил Беркесов, поскольку являлся одним из совладельцев этого антикварного магазина, официальные владельцы которого были выпущены им из следственного изолятора с приостановленным уголовным делом "по контрабанде в особо крупных размерах", если цитировать уголовный кодекс.

Глаза полковника стали колючими. Он криво улыбнулся, но нашел в себе достаточно сил, чтобы отшутиться:

— Вас уже пора убирать, Макинтайр. Слишком много знаете.

— Бесполезно, — махнул я рукой, — все мои знания в компьютере. Любой мой преемник, только вчера окончивший ускоренные курсы культурных атташе, сразу же всеми этими знаниями овладеет. А у вас есть замечательная пословица: всех не перестреляешь. Она даже ни на какой язык в смысловом значении не переводится.

Беркесов почему-то взглянул на свой выключенный компьютер и сказал:

— Можно подумать, что информация попадает в ваши компьютеры прямо из космоса. Просто вся Лубянка кишит предателями…

Он осекся, но я не отказал себе в удовольствии заметить:

— Это неизбежное следствие проигранной войны, полковник. Впрочем, не обижайтесь. У нас есть такая поговорка: хуже победы может быть только поражение. В победе нет тоже ничего хорошего. Мы не ожидали многого из того, с чем столкнулись, развалив СССР. Может быть, мы действовали бы иначе, знай мы последствия. То, что мы сейчас много знаем о вас всех, служит только одному: предотвратить аффект домино. Если развалится вслед за СССР и Россия, причем развалится, как вы все понимаете, примерно на дюжину ядерных микрогосударств, то вот тогда мировой катаклизм станет гораздо большей реальностью, чем в случае с попаданием ядерных ракет в руки вашего друга Саддама. У него эти ракеты мы выдернем вместе с руками и ногами, а вот что мы будем делать у вас, честно скажу, полковник, не знаю. И история с Койотом меня беспокоит только с этой точки зрения. Сейчас хороший выстрел — и Россия развалится, как карточный домик. И я хочу связать события так, чтобы понять всю эту идиотскую историю с Койотом и Руановой, моим приездом сюда, вашим поведением, полковник, в свете, скажем, с четырьмя "черными вариантами". Вы знаете о них?

— Конечно, — подтвердил Беркесов, — хотя не уверен, что мы с вами читали одни и те же тексты.

— Наверное, одни и те же, — возразил я. — Мой, возможно, был несколько подробнее. Но это уже детали. Не может ли один из "черных вариантов" начать осуществляться в Петербурге? Именно в Петербурге, а не в Москве, как все думают. И Койот или кто бы он там не был, прибыл в город в связи с этими событиями, которые надвигаются.

— Тогда получается, — сказал Беркесов, — что ваше начальство в Вашингтоне знает гораздо больше, чем сообщило вам. Вы можете устроить скандал, так как по статусу резидента вы имеете право на всю информацию в зоне ответственности. Вас убирают из Москвы и перебрасывают сюда ловить Койота, возможно, и потому, чтобы вы в Вашингтоне не почерпнули с центрального компьютера кое-чего, чего вам пока знать не полагается. А здесь вы будете сидеть до бесконечности, поскольку, сдастся мне, никакого Койота не существует. Это все цепь мистификаций, цель которых станет вскоре ясной.

— Вы так считаете? — спросил я, восхищаясь тем, что Беркесов, помимо всего прочего, еще и хороший интриган, чего я раньше за ним не замечал.

— Да, — подтвердил Беркесов, — вы можете сколько угодно в глаза и за глаза утверждать, что мы как служба безопасности никуда не годимся и устарели как австро-венгерская полиция, но мы себе цену знаем. Возможно, где-то на глобальном уровне вы и правы, но как сыскари мы свое дело знаем. И вы могли в этом убедиться, причем не раз. Так вот, я вам говорю: я, полковник Беркесов, утверждаю — Койота в городе нет. Если бы он был, возможно, мы бы не смогли его взять, но уж знали бы, где он находится. И город он не покидал, я тоже могу вам уверенно сказать…

— Следуя вашей логике, — прервал я его, — он в город и не приезжал?

— И не приезжал, — согласился Беркесов. — Приезжал Ларссон. Ему удалось уйти от наблюдения. Это бывает, особенно если учесть, какая кромешная тьма царила в этом переходе. А потом Орлов его отправил домой. Этого я, признаюсь, мог и не заметить. У него такая сеть, что при желании он может вывезти за рубеж хоть Зимний Дворец.

Мне показалось, что Беркесов упорно сводил разговор к генералу Орлову, как бы ожидая от меня какой-то реакции. У меня чесался язык опросить Беркесова, как же он допустил создания в городе параллельной сети какой-то подпольной службы безопасности, возглавляемой бывшим генералом КГБ? Если он знает об этом, то почему он эту сеть не ликвидирует? Но я решил уйти от этой темы и ответил:

— Что-то не очень убедительно вы все это излагаете, полковник. А кого встретила Руанова у метро? И кто приходил ко мне в консульство?

Беркесов пожал плечами — мол вам виднее, но вслух сказал:

— Постовые милиционеры, которые дежурили у консульства, в глаза не видели в тот день человека, похожего на Койота. А Руанова просто сумасшедшая со всеми этими гравюрами, семейными преданиями. Мало ли кто на кого похож? Если лезть в эти дебри…

Он помолчал и со смехом сказал:

— Лет десять назад проводили мы по 70-й статье одного чудака. Не помню уже его фамилию. Он тоже всякой такой чертовщиной увлекался. Если хотите, я прикажу его разыскать, и мы привлечем его в качестве эксперта. Он быстро во всем разберется, но если потом вас отправят в сумасшедший дом, то уж не обессудьте!

— Нравится мне ваш оптимизм, полковник, — признался я, — сидите на пороховой бочке с зажженным фитилем, а радуетесь, как ребенок. Такое впечатление, что у вас впереди годы жизни, а я не уверен, что у вас есть даже полгода. Я не о вас лично, конечно, говорю. А о России. Региональный вы деятель. Глобально мыслить не хотите…

— Не "не хочу", — возразил полковник, — а не положено мне мыслить глобально. А насчет Койота не беспокойтесь. Это я вам свои личные мысли высказал. А приказа его поймать никто не отменял. Будем ловить.

— Ловите, — согласился я, — только побыстрее, пожалуйста. Мне в отпуск хочется. Да и вообще: продолжение всех ваших дел я бы предпочел наблюдать из Вашингтона.

VII

Я поймал себя на мысли, что из-за всех событий последнего времени я перестал относиться к Койоту с той серьезностью, которую он заслуживал. По крайней мере до своей смерти. Поведение человека, которого посчитали Койотом, совершенно не напоминало поведение настоящего Койота.

Если здраво рассудить, то что Койоту делать в нынешней России? Убить президентов? Но если говорить честно, койотовские методы уже безнадежно устарели. Винтовка с оптическим прицелом сейчас не сработает. Сегодня нужны изощренные методы. Даже круче тех, с помощью которых убрали премьера Ганди. Не маму (ее пристрелил собственный телохранитель), а сына, ликвидированного с помощью живой бомбы. Да и живые бомбы тоже уже устарели. Специальные букеты цветов (понюхал и умер через два часа) работают лучше целой роты Койотов. Да и цветы — тоже не самый лучший способ в наш век столь стремительного развития новых технологий. Приходи на любую публичную встречу с президентом, только поближе подберись к сцене или трибуне (а это очень легко), постой там минут пятнадцать, внимательно слушая выступление главы государства, и он вечером умрет.

Нашего убирать смысла нет, поскольку он уже, можно сказать, и не президент. А ихнего? Что он есть, что его нет! Поди второго такого найди. В схеме безвластия он просто идеальная фигура, а убрать его, если бы это кому-то было нужно, можно было и не прибегая к такому дорогостоящему средству, как Койот.

Размышляя таким образом, я шел от беркесовского управления короткий путь до нашего консульства, хотя передвигаться вот так пешком и без сопровождения по русским городам Госдеп категорически не рекомендовал. Именно категорически. Но я ведь все-таки не дипломат. А инструкций от моего ведомства на этот счет не было никаких, если не считать одной: резидент покидает резидентуру только в случае крайней необходимости. Но они сами послали меня ловить ожившего Койота. Вот я и ловлю.

Ленинград-Петербург я знал хорошо. Мне кажется, что для иностранца — даже очень хорошо. Я начинал здесь когда-то резидентом по Северо-Западу СССР, и у меня было много времени узнать то, что я хотел, и научиться тому, чему я хотел. Главное, чего-то хотеть и тогда все получится. А сейчас я больше всего на свете хотел уехать в Париж, а оттуда — домой. Будь он проклят, этот Койот и все его трехсотлетние любовницы.

Несмотря на поздний час, я направлялся именно в консульство, намереваясь связаться с Трокманом и убедить его, что для поимки Койота или кто он там я вовсе не нужен, и попытаться выведать у него — какого дьявола он загнал меня в Петербург?

К своему удивлению я застал в консульстве Крампа. Вид у него был озабоченный. Во-первых, добрую половину дня он ничего не мог сказать по поводу того, где я нахожусь, а, во-вторых, и я не мог ему толком объяснить, чем я весь день занимался. В итоге, я сообщил ему, что в течение всего дня решал разные вопросы с Беркесовым, что было враньем ровно наполовину. Я пробовал отшутиться и посоветовал Крампу посмотреть старый советский фильм, так и озаглавленный — "Пропажа резидента". Однако Крамп вовсе не был склонен разделять мое столь легкомысленное настроение и, выждав паузу, сообщил мне:

— Слушай, Майк, здесь что-то начинается серьезное. В городе появился Бен-Цви.

Это был действительно сюрприз.

— Ицхак Бен-Цви? — переспросил я, как будто существовал еще какой-нибудь Бен-Цви.

Ицхак Бен-Цви — резидент израильской разведки в России. В отличие от меня, находящегося на полулегальном положении, Бен-Цви, разумеется, был "глубоким нелегалом".

В том, что израильская разведка активно действует на территории России, конечно, не было ничего необычного, особенно, если учесть специфику сегодняшнего дня. На территории России, и в первую очередь, в таких крупных городах, как Москва и Петербург, различные разведки просто терлись боками друг о друга. О собственной конторе я уже не говорю, но ныне здесь был представлен весь спектр, пестрый, как базар в Каире. Северо-корейцы, вьетнамцы, иракцы, ливийцы, палестинцы имели здесь не только собственные мощные разидентуры, но даже тюрьмы и концлагеря. Разведки европейских стран — английская, немецкая и французская — респектабельно располагались в первоклассных отелях, снимая там целые этажи. На северо-западе страны все более активно действовали и молодые разведки Прибалтики, особенно, литовцы. В Москве уже уютно располагались и тянулись во все стороны разведки бывших республик СССР.

Бороться с ними в данных условиях было бесполезно. Только в Москве и ближайших пригородах проживало, но оценкам службы безопасности, более 120- ти тысяч незарегистрированных иностранцев. В Петербурге их было около 80-ти тысяч. Ни одна контрразведка в мире не могла справиться с подобным положением вещей, не прибегая к массовым депортациям, облавам, повальным арестам и обыскам. Генерал Климов уверял меня, что КГБ отслеживает ситуацию и даже, пользуясь случаем, внедряет в эти разведки своих людей. Но мне что-то плохо в это верилось.

Однако, если невозможно было уследить за деталями, то мы и, естественно, КГБ (я сознательно называю русскую службу безопасности ее старым названием) по крайней мере знали цели, которые ставит перед собой та или иная разведка в своей деятельности на территории России и в республиках бывшего СССР.

Я уже говорил, что мы — то есть ЦРУ — были в самом сложном положении, поскольку перед нами стояли исключительно стратегические задачи. Любая разведка всегда более склонна решать именно тактические задачи, поскольку они неизмеримо легче. Например, тот же КГБ, хотя и действовал и не без успеха практически во всех странах мира, задачи глобального характера не выполнял, поскольку они даже не были сформулированы.

К лозунгу же о всемирной победе коммунизма никто даже в самом КГБ серьезно не относился. Поэтому последние двадцать лет КГБ главным образом занимался тем, что воровал у нас военные и промышленные секреты, чему мы почти не препятствовали, прекрасно зная, что большую часть нашей технологии им скопировать не удастся, а то, что удастся скопировать, уже к тому времени устареет. В странах третьего мира успехи КГБ продолжались, как правило, до первого неурожая. После чего в стране стихийно происходил проамериканский переворот к великому, надо сказать, нашему неудовольствию, так как нам приходилось эту страну кормить.

После крушения СССР Соединенные Штаты остались единственным гарантом международной безопасности. Если я и пишу об этом с какой-то гордостью, то, уверяю, что без всякого восторга. Остаться в одиночестве, даже в глобальном одиночестве, всегда неуютно.

Полвека конфронтации ядерных сверхдержав ушли на накачку мускулов, чтобы в нужный момент нанести своему противнику удар, от которого он бы уже не поднялся. Как в финале чемпионата среди боксеров-профессионалов. Азарт борьбы ослепляет, мысль работает лихорадочно: или мы их, или они нас. Никто толком не думает о том, а что произойдет, когда противник уже не сможет встать?

Я читал сотни Сценариев о возможном развитии событий в СССР после крушения коммунизма. Все прогнозисты четко предвидели крушение коммунистической идеологии как утопической, противоестественной и человеконенавистнической. Но только немногие при этом видели и неизбежный развал империи, которая могла существовать только под тоталитарным управлением. А предвидеть это можно было. Ни одна империя еще не оказалась способной существовать в условиях демократии. Как только Англия ввела в своих колониях демократические институты управления, так все у них и развалилось.

В результате, как я уже отмечал, перед ЦРУ были поставлены две главные задачи: не допустить расползание по миру бывшего советского оружия массового уничтожения и не допустить развала России на дюжину ядерныхгосударств. С первой задачей мы с грехом пополам справлялись, со второй же дело обстояло гораздо сложнее. Развалить Россию вслед за СССР было очень много охотников, и, что самое плохое, существовало очень много способов в рамках так называемых "черных сценариев". Вот такие две глобальные задачи стояли перед нами.

Что касается задач тактических, то их почти не осталось. Все новейшие военные и гражданские технологии, не говоря уже об образцах, русские нам показали сами. По большей части в надежде, что мы что-нибудь купим, но было, говоря честно, и много такого, что создавало предпосылки для плодотворной совместной работы в будущем. Русские далеко не везде были только подражателями и копировщиками. Главным образом, конечно, в военных и космических разработках и немного в медицине. Во всем остальном царило раннее средневековье.

Все остальные разведки, к счастью, не ставили перед собой глобальных задач. Разведки НАТО (включая и объединенную разведку) и промышленно развитых стран» помогая нам решать глобальные задачи» главным образом вели разведку необъятного русского рынка» выдавая своим правительствам почти чисто коммерческие рекомендации.

Дальний Восток России был фактически монополизирован японской разведкой» которая опять же ставила перед собой задачи экономического наступления» великолепно отработанные в послевоенные десятилетия. Японская разведка великолепно там сосуществовала с китайской и северо-корейской, поскольку их задачи совершенно не пересекались.

Китайцы смотрели на противоположный берег Амура с явным желанием прибрать его когда-нибудь к рукам с большей частью русского Приморья, северо-корейцы оценивали объекты для будущих акций саботажа, искали новые образцы оружия и стратегического сырья, великолепно используя для этого многочисленную корейскую диаспору на территории России. Действия северо-корейской разведки очень напоминали по методам действия японской разведки накануне русско-японской войны 1905 года, но проводились с гораздо большим размахом.

Однако в отличие от японцев, китайские и корейские спецслужбы весьма активно действовали и на европейской части России. Китайские разведчики при этом активно сотрудничали с собственным уголовным элементом, добравшимся до Москвы самостоятельно и мечтающим окружить Москву несколькими кольцами так называемых "Чайна-таунов", куда бы не могла проникнуть ни одна контрразведка.

Другие разведки занимались вывозом оружия и запрещенного сырья в свои страны, не брезговали даже работорговлей, похищая людей прямо на улицах. Некоторые имели простое задание постоянно создавать атмосферу напряженности, активно сотрудничали с уголовным миром, занимались прямым мошенничеством, как ливанцы, определяли цели саботажа, когда это понадобится, приводили в состояние хаоса и без того еле живую финансовую систему, а то и просто воровали все, что плохо лежит, эшелонами вывозя нефть и редкие металлы, оружие, золото и драгоценные камни; создавали всевозможные совместные предприятия, биржи, акционерные общества, липовые фирмы, фальшивые банки, опиомокурильни и дома терпимости.

Милиция вмешивалась только тогда, когда столкновение различных разведок из дальнего и ближнего зарубежья приводило к стрельбе на улицах или в общественных местах, хватая, как правило, мелкую дичь, которая и знать не знала на кого она работает. КГБ "отслеживал ситуацию", но в этой игре настолько запутался, что просто посадил всю эту шпионско-финансовую мафию на дань, которая выплачивалась безропотно. А если учесть, что с другой стороны к этой паутине присосалась намертво орда чиновников из самых разнообразных государственных институтов от Совета министров и министерства обороны до санитарной инспекции, то любая попытка КГБ провести какое-либо оперативное действо заканчивалась всего лишь разоблачением небольшой группы коррумпированных чиновников, которые ничего сказать не могли, поскольку сами ничего не знали.

Так Россия продвигалась от тоталитаризма к свободному рынку. Это напоминало пловца, который пытается переплыть Амазонку, атакуемый стаями пираний. По реке давно плывет скелет…

Я так подробно остановился на деятельности различных разведок на территории России не только для того, чтобы дать общую картину происходящего в стране, которая могла бы затуманиться от моих ученых бесед с полковником Беркесовым, во и для того, чтобы подчеркнуть, что в этом калейдоскопе международного шпионажа израильская разведка занимала совершенно особое место, а ее резидент Ицхак Бен-Цви являлся личностью, о которой следует сказать несколько подробнее.

Бен-Цви родился в 1939 году в Каунасе. Ему не было еще и трек лет, когда гитлеровский вермахт захватил город. Семье удалось бежать из города и маленького Ицхака приютил из жалости лесник. Его мать и отец некоторое время бродили по лесам от хутора к хутору, потом были схвачены. Отцу удалось бежать, а мать погибла. Отец после массы приключений, не раз находясь на грани гибели, в конце концов прибился к одному еврейскому партизанскому отряду, образованному к тому времени на территории Прибалтики.

Такой отряд образовался потому, что в обычные партизанские отряды, особенно в те, что контролировались Москвой, евреев либо вообще не брали, либо брали по квоте — не более 5 %. В конце 1944-го года отцу удалось разыскать Ицхака у лесника, и он взял его в отряд. Это был тот самый знаменитый отряд, что пробился с территории Прибалтики в Палестину, оставляя на своем пути трупы и пепел.

Существует версия, что через боевые порядки Красной Армии отряд прошел не без помощи секретной инструкции товарища Сталина, который, видимо, навсегда останется мировым рекордсменом по количеству мин замедленного действия, подложенных под собственный зад. Когда же отряд добрался до территории нынешнего Израиля, там уже вовсю бушевала война Хаганы с англичанами, перешедшая без всякого перерыва в первую арабо-израильскую войну 1948-го года, в ходе которой отец Ицхака также погиб, и мальчик остался на попечении государства.

По мере того, как мальчик рос, росло и удивление его наставников. Из худенького, забитого и запуганного еврейского ребенка, чудом уцелевшего в холокосте, вырос русоволосый и сероглазый гигант, не имеющий ни одной из тех внешних черт, которые ошибочно принято считать еврейскими. Такие ребята, да еще знающие русский язык, всегда ценились в Израиле выше золота и брильянтов. Ицхака обучили чему надо и быстро забросили в СССР с липовыми документами и легендированной биографией.

Когда биография легендируется, то самое главное — она не должна быть безупречной. На этом деле многие разведки в своей послевоенной деятельности переигрывали КГБ. Это срабатывало только в СССР, где безупречная анкета ценилась гораздо выше личных и профессиональных качеств анкетируемого.

Ицхаку придумали вместе с новыми именем и фамилией — Василий Дмитриев — и кучу компромата: тут было и проживание на оккупированной территории в годы войны, и пропавшие без вести родители, раскулаченные родственники, и склонность к мелким уголовным деяниям при пятиклассном образовании. Такие данные никому в голову не придет перепроверять. Ицхак Бен-Цви осел в Свердловске, где быстро легализировался, получив год тюрьмы за хулиганство.

Выйдя на свободу, он устроился на какой-то завод в системе городского коммунального хозяйства и быстро стал известен своим звериным антисемитизмом. В те годы антисемитизм, как и все на свете, был монополией КПСС, которая вовсе не желала делиться этой монополией с разными заводскими грузчиками.

Но на Ицхака обратили благосклонное внимание. Между тем, Василий Дмитриев экстерном закончил среднюю школу и какой-то заочный ВУЗ и основал подпольное общество ревнителей русской старины, куда принимали всех, кроме евреев. За это Ицхак чуть не получил второй срок, так как в городе начался настоящий скандал. Ицхака спасли покровители из местного обкома, обратив внимание на незаурядные организаторские способности самородка. Общество правда, разогнали, но нежно, а Василия Дмитриева нежданно-негаданно пристроили в систему ВЦСПС каким-то средним начальником.

Мы узнали об этом совершенно случайно, когда в 1967-ом году израильская разведка сама пошла на контакт с нами и тогдашний резидент ЦРУ в Москве получил пароль для контакта с Дмитриевым. Сейчас об этом знали двое: я и Крамп.

Что знало об этом КГБ, было неизвестно. Я как-то, полушутя, спросил генерала Климова, почему таким явным нацистам, как Дмитриев и его компания, разрешают действовать совершенно легально. Он ответил, что это вообще дело не КГБ, а прокуратуры и свел весь разговор к какому-то еврейскому анекдоту.

Израильская разведка тем и отличается от всех остальных разведок мира, что ее цели толком никому не известны. Я не имею в виду "Мосад", которая является обычной военной разведкой, фактически — фронтовой, занимаясь всем: от взятия языков до диверсионных актов, как ей и положено. Что же касается стратегической разведки израильтян, то она открыто декларирует две основные цели: поиск и похищение лиц, ответственных за геноцид евреев в годы второй мировой войны и, самое главное, — сбор всех евреев диаспоры на древней земле Израиля.

Первая задача, прогремевшая на весь мир после похищения Адольфа Эйхмана и ряда других акций, вроде украденного в свое время из Москвы Генриха Мюллера, постепенно сходит на нет. Беспощадное время одинаково расправляется и с жертвами, и с палачами. Самым молодым уже под восемьдесят. Что же касается второй задачи, то ее хватит еще лет на двести с гаком, как минимум.

Никто и не торопится, поскольку Моисей (а его пятикнижие, по уверению израильских разведчиков, является их единственной письменной инструкцией) положил на выполнение этой задачи 503 года с момента возрождения Израиля. Если Моисей определил стратегическую задачу в письменном виде, то Давид Бен-Гурион — первый премьер-министр возрожденного Израиля — устно сформулировал тактические приемы ее выполнения. Каждый еврей в мире должен сам прийти к выводу, что, кроме Израиля, для него другого места нет. А прийти к такому выводу он может только тогда, когда страну его проживания будут трясти и лихорадить приступы антисемитизма.

Для этого предполагалось использовать агентов, которые, будучи евреями, внешне совершенно не походили на среднестатистический образ еврея, сложившийся веками в народном сознании. На долю этих резидентов и входила организация антисемитских кампаний и их финансирование. Антисемитизм — штука очень сложная и опасная. Это оружие по силе значительно превосходит тектоническое, которое, как скромно уверяют общественность все генеральные штабы, еще и не создано.

В отличие от антисемитизма, который создан давно и которому ничего не стоит разнести в клочья любое государство или в лучшем случае сбросить любую страну с пьедестала великой державы в выгребную яму третьестепенных государств. Почему-то считается, что это оружие направлено против евреев, но по моему твердому убеждению по-настоящему действовать этим оружием умеют только еврея. Почти любое оружие дает отдачу. Но приклад в плечо и пуля в лоб — это очень разные вещи. Россию уже не раз тряс» сгибал в бараний рог и разносил в клочья антисемитизм» но почва для него здесь настолько благодатная» что никакие уроки истории в прок не идут.

Виною, с моей точки зрения, является отсутствие сформулированной хотя бы в общих чертах русской национальной идеи. Национальной мечты, наконец. Скажем, даже в таком туманном виде, как у нас в США: "Страна равных и неограниченных возможностей". Ничего подобного Россия никогда сама о себе не говорила, а лозунги: "Православие, самодержавие и народность" плавно перетекли в ставшее всемирным анекдотом изобретение идеологического отдела ЦК КПСС: "Народ и партия едины". Церковь, потрясаемая расколами и сектантством, жестко пристегнутая к государственной политике, никак не могла выдать четкую формулу национальной идеи в стране, где веками одни православные продавали, меняли на собак, а то и просто истребляли других православных.

Поэтому любые попытки создания четкой национальной идеи всегда упирались в призыв "Бей жидов!", и дальше этого дело не шло. А параллельно шли военные катастрофы, бунты и революции, национальные катастрофы, грозящие перейти (а часто и переходящие) в мировые катаклизмы. Избегая ненужных подробностей, отмечу, что под вой "Бей жидов!" рухнула Российская империя, развалился СССР и ныне уже корежилась, трещала и грозила развалиться Россия.

Когда КПСС готовилась бежать со всеми своими манатками с политической сцены, то не нашла ничего лучшего, как для прикрытия своего отступления начать в погибающей стране новую антисемитскую кампанию. Сама КПСС до этого додумалась или ей это подсказали, но под ее патронажем возникли многочисленные группы исполнителей, ошибочно называемые обществом "Память", а в действительности объединенные на решении различных задач, казалось бы, не имеющих к евреям никакого отношения.

Главной же задачей было сорвать после крушения коммунистической идеологии даже попытку формулирования национальной идеи новой России, изначально скомпрометировать любое русское движение национального возрождения, еще более разъединить русский народ по чисто территориальному признаку и, естественно, обеспечить постоянную полноводность потоку еврейской эмиграции из страны.

На этой волне Ицхак Бен-Цви быстро превратился в деятеля почти международного масштаба. Его показывали по телевизору, интервью с ним печатали солидные газеты, он выступал на многочисленных митингах и симпозиумах, входил во всевозможные русские соборы и союзы, писал статьи, ходил в окружении свирепого вида телохранителей и, разумеется, давно переехал из Екатеринбурга в Москву, где шумно прославился, согнав однажды с трибуны очередного "симпозиума" и публично облаяв самого вице-президента Руцкого.

Меня его деятельность очень сильно беспокоила, хотя бы уже потому, что в одном из вариантов "черного сценария" начать сокрушение России должны были именно молодцы Дмитриева, организовав в крупных городах уличные беспорядки. Эти беспорядки должны были официально называться "еврейскими погромами", хотя Ицхаку, естественно, было запрещено доводить дело до погромов, да и организовать их было в настоящее время очень сложно. В старые времена громили не столько евреев, сколько их собственность. Сейчас у евреев России собственности, кроме интеллектуальной, не было никакой.

Это отлично понимали националисты, но это их не смущало. Под лозунгом "Бей жидов, спасай Россию!" предполагалось начать разгром кооперативных и частных ларьков, обслуживаемых по большей части выходцами с Кавказа. Вместе с тем выдвигался лозунг "России — русское правительство!", имея в виду выдвинуть на вершину власти Руслана Хасбулатова — чеченца по национальности.

Соответствующая работа была проведена, и сторонники Дмитриева свято верили в то, что и президент Ельцин, и министр иностранных дел Козырев, и премьер-министр Гайдар, и мэры столиц — Лужков и Топчак — все поголовно евреи, скрывающиеся под вымышленными фамилиями. А вот Хасбулатов — это русский. Подобный психоз в России совсем не нов. Такого у них в истории было немало. Достаточно вспомнить, как на волне русской национальной идеи удавили родного внука Петра Великого и возвели на трон чистокровную немку, так и не научившуюся толком говорить по-русски до конца жизни.

Мне как раз сейчас только и не хватало в городе Ицхака вместе с Койотом.

— Ты ничего не знаешь, зачем он приехал? — спросил я у Крампа.

Вместо ответа он положил передо мной номер легально выходящей в городе газеты "Русский Набат", где на первой странице красовалась набранная большими, жирными буквами шапка — "Василий Дмитриев в Санкт-Петербурге! Билеты на Тель-Авив подскочили в цене! Жиды, трепещите!".

Ниже был помещен портрет постаревшего и располневшего Ицхака в черной гимнастерке с портупеей и каким-то огромным значком, состоящим из двухглавого орла, крестов и корой. На плечах у него красовались адмиральские погоны старого образца (т. е. золотые), украшенные каким-то сложным вензелем, похожим на вензель Александра III, которого Ицхак очень любил цитировать.

В интервью корреспонденту газеты, бывшему инструктору обкома КПСС, Ицхак пояснил причины своего приезда. Поскольку продолжаются бесчинства евреев на русской земле, а равно и геноцид против русского народа, он приехал в Санкт-Петербург с целью положить этому конец. С болью в сердце он видит, как город русской военной и морской славы, город Петра Великого, оброс жидовскими лавочками и шинками. Он хотел обратиться к народу с экрана телевизора, но телевидение прочно захвачено евреями, а потому он обратится к народу на Дворцовой площади, куда приглашаются все патриотически настроенные русские люди, готовые свергнуть жидовского иго.

На вопрос корреспондента, есть ли у России сегодня верные союзники, Дмитриев снова процитировал императора Александра III, якобы заявившего, что единственными союзниками России являются ее армия и флот, явно приглашая армию принять участие в "свержении жидовского ига". Все это было бы очень смешно, если бы на карте не стояла судьба России. Неужели все это делается, чтобы побудить евреев покинуть эту страну, в чем им сейчас никто не препятствует? Вряд ли Израилю выгодно, чтобы здесь к власти пришли люди такого типа, под которых так ловко маскируется Ицхак. А может быть и выгодно? В том- то и дело, что никто не знал, какие цели ставит перед собой израильская разведка, кроме открыто декларируемых.

— Все это очень забавно, — сказал я Крампу, — эту страну всегда спасало чудо. Будем надеяться, что оно произойдет и на этот раз.

Крамп, однако, вовсе не разделял мою надежду на Провидение. Он имел данные, что за бандой Дмитриева стоят красные, которые, перегруппировав силы, снова рвутся к политической власти.

Я с этим был не согласен. Возможно, что за экстремистами всех мастей действительно стоят красные, которые всегда сами были экстремистами, но это уже не те красные, что ушли с арены в августе 1991-го года. Это совсем другие. Мелочовка. А те, что ушли, восседают сейчас в креслах президентов и вице-президентов различных банков, акционерных обществ и совместных предприятий. Те, что помельче, заполнили структуры исполнительной и законодательной власти, заседают на съездах и в горсоветах. Уж они-то первые позаботятся, чтобы у тех красных, что ныне орут на площадях, не появилось ни единого шанса снова дорваться до власти. Тех лишь подкармливают немного, чтобы они не сдохли с голода в условиях рынка, дают поорать, но этим дело и ограничивается. Тут что-то совсем другое.

По "красному спектру" я связался с Трокманом. Он собирался на уикэнд в Сильвер-Спринге и был повышенно нервозен.

— Как же это случилось, Майк, — поинтересовался он, — что ты упустил Койота?

— Этот парень оказался более проворным, чем я предполагал, — в тоя ему ответил я. — Он так припустил по улице и скрылся в проходном дворе, что я не успел даже выплюнуть ему вслед окурок сигареты. А вокруг ни одного такси.

— Все это чертовски интересно, — согласился Билл, — особенно отпечатки пальцев на конверте. Мы тут все, что могли, проверили, и пришли к выводу, что Койот все-таки на сто процентов покойник. Мы даже его могилу раскопали. Когда его хоронили, то приняли меры, чтобы он не очень разлагался. Так что он преспокойненько отдыхает в могиле. А потому вся эта история с привидениями мне еще больше нравится.

— Билл, — согласился я, — я тоже люблю всякие там истории с привидениями, но зачем мне здесь сидеть и вызывать духов, тем более что Койота, или кто он там есть, в городе нет. За это ручается Беркесов и я склонен ему верить. Могу ли я считать свою миссию законченной?

— Сделаем так, — немного подумав, сказал Торкман, — все-таки для страховки посиди здесь еще денек-другой. У нас есть сведения, что наши хитрые израильские друзья тоже проявляют повышенный интерес к этой истории. Не исключено, что у вас там может появиться Ицхак…

— Он уже появился, — вставил я.

— Вот как? — Трокман помолчал. — Ты знаешь, Майк, что Ицхак никогда просто так нигде не появляется. По его перемещениям можно составить схему израильских приоритетов. Если они ищут Койота только потому, что его в свое время пару раз нанимали палестинцы, то это, конечно, смехотворно. Значит, дело гораздо серьезнее.

— Может быть, он именно у них и воскрес? — осмелился я сострить. — Израиль самое лучшее место для этого. Во всяком случае, все воскрешения за последние три тысячи лет происходили на его территории.

— Не исключено, — заметил Трокман, — совсем не исключено. Во всяком случае, Майк, потерпи еще немного. Я думаю, что обстановка вскоре разъяснится. У тебя есть какая-нибудь нематерналистическая версия этой истории?

— Версия есть, — сознался я, — она обросла уже солидными деталями и мистицизмом, уходя одним своим концом чуть ли не в XVIII век.

— В XVIII век? — переспросил Вилл с каким-то непонятным для меня интересом. — А куда? К нам сюда, в Штаты?

— Нет. Во Францию.

Билл снова помолчал, причем молчание длилось добрых полминуты, а затем скорее пробурчал, чем проговорил:

— Конечно, во Францию. Интересная штука получается…

— Билл, — почти завопил я, — если вы что-нибудь начали понимать, то введите меня в курс дела, хотя бы в общих чертах. Что вы там бормочете себе под нос?

— Майк, — ответил Трокман, — слушайте меня внимательно. Я ничего вам сказать толком пока не могу. Не потому что не хочу, а потому что сказать мне еще нечего. Я начал кое о чем догадываться, но не хочу с вами делиться, чтобы окончательно не сбить вас с толку. Единственное, о чем я могу вас предупредить: в России сейчас может произойти что угодно. Будьте к этому готовы.

— Я всегда готов ко всем неожиданностям, — не очень умно, но браво отрапортовал я.

— Я в этом не сомневаюсь, — согласился Трокман, но Вы должны помнить, что Россия — это не просто страна. Это — полигон Сатаны!

Часть 2

Предисловие американского издателя

В течение многих лет мне довелось работать в СССР, а затем в России в качестве разведчика правительства Соединенных Штатов. В начале нашей задачей являлось сокрушение и развал Советского Союза, а позднее — сохранение России как федеративного государства. Как мы справились с этими задачами — пусть оценит история. Возможно, не нужно было делать ни того, ни другого. Но такова судьба нашей страны, я бы даже сказал — задача, возложенная на нее Всевышним, служить в нашем неспокойном мире то полицейским патрулем, то пожарной командой, то каретой скорой помощи с полевой кухней на буксире. А то и всем этим вместе взятым одновременно. Видимо, так и задумал Господь, создавая нас в конце XVIII века и дав нам имя — Новый Свет. А Бог — это Свет.

Я прекрасно знаю русский язык. Многие русские, с которыми мне приходилось общаться, не верили, что мои предки жили в Америке еще до создания США, принимая меня то за потомка первой эмиграции, то за вернувшегося в Россию представителя третьей эмиграции. Мне казалось, что я превосходно ориентируюсь в русской жизни, ее политике с византийским привкусом и во всем ее евроазиатском хаотическом калейдоскопе.

Увы, я ошибался. Как и всякий иностранец, я не знал России, не понимал динамики и мотивов многих происходящих там процессов, настолько идущих вразрез со здравым смыслом и общечеловеческой логикой, что их было просто невозможно осмыслить. Все наши ошибки вытекали из неверного анализе обстановки в России. В каждой стране историческое время четко делится на мирное и военное. Такова уж наша земная история.

В России этого разделения не существует и. что самое главное, никогда не существовало. Там всегда, ежедневно, ежечасно, ежеминутно бушевала война всех против всех. Эта война пронизывала русское общество во всех направлениях: по горизонтали, по вертикали и даже, если так можно выразиться, по диагонали. Эта была война, повторяю, всех против всех. Пик ее всегда приходился на мирное время. Эта война затихала (ноне прекращалась!) во время внешних войн, которых поэтому так много и было в русской истории, поскольку правители России видели во внешних войнах способ прекращения войн внутренних. Л их они боялись гораздо больше.

И что самое печальное — в России никогда не было авторитета Власти. Власть постоянно вынуждена была отстаивать свой авторитет с "оружием в руках", чтобы сохранить государство и предотвратить его развал и полный хаос кровавых междоусобиц. Этого удавалось достичь только путем создания жестких тоталитарных систем правления, часто переходящих в деспотию.

Но стоило какому-нибудь правителю России начать игры в либерализм и демократию, как в стране немедленно начинались процессы, имевшие явную тенденцию на свержение и физическое уничтожение этого правителя, перерастающие в мятежи и восстания, грозившие полностью уничтожить государство под грудой анархических развалин. Создается впечатление, что русский народ вообще настроен против любого вида государственности и готов с ним мириться только в условиях постоянного жестокого террора. В генах русского народа, видимо, еще жива память о доваряжских временах, когда этот народ жил по какому-то своему укладу безгосударственности: без королей, царей, князей, премьеров и президентов, порожденных чуждой западной цивилизацией. Каков был этот уклад — история до нас не донесла.

Согнанные варяжскими палицами в государство, русские, как могли, противились этому, прилагая в течение веков силы, чтобы разрушить навязанное им государство и начать жить, как многие тысячи лет жили их предки. Это, конечно, утопия. Без сомнения, жизнь заставила бы русских создать государство. Но каково было бы это государство — это вопрос. Была бы у него столь кровавая и алогичная история, как у Руси, Российской Империи и Советского Союза?

На эти вопросы пытается ответить книга покойного генерала Беркесова, которую при любезном содействии американского "Славянского Собора" мы предлагаем англоязычному читателю. Я хорошо знал Беркесова. Нам довелось вместе работать в дни крушения СССР и позднее. Я думаю, что его книга будет полезна и для дипломатов, и для ученых, и для бизнесменов, словом, для всех, кому необходимо понять Россию "умом". Хотя сами русские пытаются уверить весь мир, что это невозможно.

В заключение мне хочется сказать несколько слов о том, как ко мне попала рукопись настоящей работы. Генерал Беркесов мне ее не передавал. Я получил ее после его неожиданной смерти, обстоятельства которой еще не до конца выяснены. Получил по агентурным каналам, и это обстоятельство долгое время не давало возможности настоящую работу издать.

Теперь, когда эта книга издана, я заявляю, что сохраняю за собой авторское право лишь условно. Если кто-нибудь из родных и близких генерала Беркесова предъявит свои права на эту рукопись, эти права будут немедленно легально подтверждены и материально компенсированы.

И, наконец, я выражаю искреннюю благодарность Джону Бэрдеку и Сюзанн Мэйз за помощь в переводе этой книги на английский язык ив ее редактировании. Я также признателен Клайду Гореку из библиотеки Конгресса, который помог проверить и откорректировать некоторые положения этой книги, которые нам были не до конца понятны. Хотя кое-что нам непонятно и сейчас. Пусть в этом разберутся читатели.

Джеральд М. Макинтайр

Бостон,

штат Массачусетс

Глава 1. Следователи КГБ

В юности я мечтал стать журналистом. Но судьба распорядилась иначе. После окончания школы и службы в армии, я поступил на юридический факультет Ленинградского Университета, окончив который, стал следователем прокуратуры. С помощью своих друзей, закончивших ЛГУ раньше меня, и по рекомендации горкома комсомола, я в 1975-ом был принят в КГБ, где был сначала оперативным работником, а затем стал следователем.

Следователь тогдашнего КГБ был фигурой весьма своеобразной. Он, конечно, как и следователи МВД и прокуратуры, обязан был руководствоваться в своей работе Уголовным и Уголовно-процессуальным кодексами, но главным образом он вынужден был руководствоваться политической конъюктурой данного момента, которая определялась многочисленными подзаконными инструкциями и директивами.

Фактически у следователя не было никаких особых забот. Задолго до открытия какого-либо очередного уголовного дела по составу политического преступления, определялись обвиняемые и круг свидетелей. Принималось решение, по какой статье того или иного обвиняемого проводить, какой срок ему определить и тому подобное. Принимались решения и по свидетелям. Этого после "дела” уволить с работы, а на этого параллельно или после завести отдельное "дело" с таким-то сроком. Люди еще гуляли на свободе, не подозревая, что их судьба уже решена на наших совещаниях. Так что роль следователя КГБ сводилась только к оформлению дел, заранее предрешенных. А с помощью оперативных служб, с которыми следователи КГБ взаимодействовали как никто и нигде, недостатка в делах никогда не было.

Были даже секретные списки кого и когда посадить. Что-то вроде графика посадок. Не сажали всех сразу, главным образом потому, что не хватало следователей для юридического оформления дел. Я с удивлением узнал, что на весь КГБ такой огромной страны как СССР всего около пятисот следователей. Поговаривали, что это число специально ограничено, чтобы избежать массового, неконтролируемого террора, чего наверху побаивались, главным образом из страха за свою личную безопасность и благополучие.

Там-то хорошо знали и помнили, как быстро массовый террор выходит из-под контроля, пожирая своих вдохновителей и организаторов. Я не буду утверждать, что так оно и было, но уверен, что будь нас, следователей КГБ, не 500, а, скажем, хотя бы 10 тысяч человек, так бы все и произошло. Всю работу, которую нам распределили на год, мы бы сделали за неделю и пошли бы дальше.

Кто же были те, против кого были направлены все наши усилия?

Если не считать ничтожного количества махровых контрабандистов, продавцов наркотиков и потенциальных террористов (в большинстве своем ненормальных), нашей мишенью был цвет нации — ее мыслящая часть. Я специально не употребляю здесь слова "интеллигенция", поскольку в данном контексте этот термин был бы не совсем верным. Для меня он вообще является очень туманным и непонятным. Под нашим прицелом было все мыслящее. Если, скажем, простой рабочий позволял себе чем-нибудь увлекаться, кроме пьянства и домино, то он немедленно попадал к нам на заметку. Его поведение анализировалось, устанавливались связи и тому подобное, причем все делалось с целью найти предлог для его изоляции от общества.

Помнится, я был еще совсем начинающим работником КГБ, когда собирались материалы на одного рабочего завода, носящего тогда имя Жданова. Завод был кораблестроительным, а рабочий — молодой парень — корабельным плотником, влюбленным в свое дело. Корабельный плотник — это вообще ныне редкая профессия. А влюбленного в свое дело корабельного плотника надо еще поискать! Сильная любовь к своей профессии уже считалась почти криминалом. А тут мы еще узнаем, что этот парень, кроме того, и отличный моделист, интересуется военными кораблями, собирая открытки с их изображением.

Россия — это вообще страна коллекционеров. Собирательство чего угодно: марок, открыток, значков, монет, конвертов и даже спичечных этикеток оставалось практически единственной официально незапрещенной отдушиной, где люди могли как-то проявить свою энергию и интеллект для самовыражения, а не для победы коммунизма. Я убежден, что в одном Ленинграде было больше коллекционеров, чем во всем остальном мире за пределами СССР.

Мне кажется, что если бы вожди большевизма были последовательными, то коллекционирование чего угодно должно было быть запрещено как мелкобуржуазная страстишка к накопительству и наказываться наряду с любым антиобщественным проявлением. Скажем, по той же знаменитой 58-й статье п. 15-й — до 10 лет лишения свободы с конфискацией коллекции. Но, видимо, руки не дошли до такого совершенства законодательства. Правда, отсутствие такой статьи, если говорить честно, мало кого беспокоило.

Когда Сталину понадобилась редчайшая марка, посвященная полету Леваневского, для подарка президенту Рузвельту, то в пять минут московского коллекционера Эршельского, осмелившегося этой маркой владеть на зависть остальным, отправили в лагерь на 15 лет (где он и погиб). Огромную коллекцию конфисковали, вынули из нее одну марку, остальное куда-то выбросили. Мне как- то в архиве попалось дело Эршельского, и я посмотрел, как оно было оформлено. (После ленинских беззаконий от НКВД, МГБ и КГБ строжайше требовалось обязательное легальное оформление уголовных дел. Видимо, для будущих историков!) Выяснилось, что за уклонение от военной службы. Согласитесь, что для военного времени приговор более чем мягкий, если не считать одного обстоятельства — Эршельскому было 73 года! Поэтому и не расстреляли, как объяснили мне сведущие люди.

В наше же мирное время за коллекционерами внимательно наблюдали, давая коллекции вырасти до определенных размеров, затем владельца арестовывали за что угодно. А повод всегда был: за спекуляцию, за нетрудовые доходы, за спекулятивный обмен (был такой термин), за мужеложство, наконец. Оформляли ему срок, как правило, не очень большой: до 10-ти лет. Коллекцию конфисковывали и продавали в специальных магазинах по смешным ценам. Так что коллекционеры картин, антиквариата, монет, орденов и марок (я уже не говорю о коллекционерах холодного и огнестрельного оружия, а были и такие!), постоянной ходили по лезвию бритвы и, как правило, неудачно.

Но вернемся к нашему корабельному плотнику. Тут случай был особый. Он коллекционировал изображения военных кораблей в открытках и фотографиях. Ленинград официально зовется городом русской морской славы, поэтому таких коллекционеров было в городе человек 100. Несколько меньше было любителей авиации и еще меньше любителей военной техники вообще. Арестовывать этих людей из-за их копеечных открыток и фотографий и даже моделей смысла не было никакого. Но вот провести их по шпионажу (а если ты не шпион, то зачем тебе изображение крейсера или линкора?) — это было совсем другое дело!

Дело в том, что настоящего шпиона никто в КГБ уже давно и в глаза не видел, по-моему, со времен Отечественной войны. Если и удавалось схватить кого-нибудь, кто инициативно предлагал услуги американцам или другим нашим потенциальным противникам, то таких куда-то отправляли: мы ими не занимались. Но попытаться сфабриковать дело о шпионаже — это мы умели, и начальство подобное рвение всегда поощряло, ибо сфабрикованное дело о шпионаже, если оно удавалось, всегда шло за настоящее, принося с собой ордена, внеочередные звания, повышения в должности и прочие приятные вещи.

Надо сказать, что тут нам сто очков давали Особые отделы КГБ в армии, которые ежемесячно оформляли два-три дела о шпионаже (по нашему Ленинградскому округу), жертвами которых становились главным образом солдаты и матросы-первогодки, либо сообщившие в письмах родным название своего корабля или марку автомата, либо что-то обсуждавшие в "курилке", что указывало на их изменнические настроения. Всех проводили по подрасстрельной 64-й статье, но, конечно, никого не расстреливали. Давали лет по 5–7 лагерей, но зато в квартальных сводках можно было записать: разоблачено вражеских шпионов столько-то, диверсантов — столько- то, итого…

А нам попадались только идеологические диверсанты. Даже подразделение было мощнейшее создано: идеологическая контрразведка. Словом, решили мы этого плотника провести по шпионажу, а всех остальных "коллекционеров" представить шпионско-диверсионной организацией. Плотника арестовали и двумя волнами провели 128 обысков.

Мой кабинет тогда напоминал зал военно-морского музея: картины с писаными маслом боевыми кораблями, модели, фотографии, какие-то иностранные альбомы, словом, — вещественных доказательств на пять крупных процессов. Однако ничего не получилось. Со шпионажа пришлось все дело сначала переквалифицировать на разглашение военной тайны, но тут выяснилось, что этот плотник ни к каким военным тайнам и госсекретам допущен не был. Но освобождать кого-либо у нас принято не было. КГБ никогда не ошибается. Это аксиома.

Пришлось оформить ему 4 года лагерей за порнографию, хотя никакой порнографии у него обнаружено не было. Был найден один старый, кажется, итальянский календарь с полуобнаженными женщинами (без всяких мужчин). Но тут эксперты, спасибо, не подкачали. Определили: порнография. На том и порешили.

Зато следующее дело с любителями авиации провели более организованно. Тоже арестовали одного рабочего-моделиста. Тот самолетами увлекался. Тут уж мой кабинет напоминал авиасалон. Ошибки прошлого дела учли. Подошли более внимательно. Выяснили, что он с финном одним переписывался. Тоже с любителем. Это уже чистый шпионаж. Оформили его на 10 лет, а я свой первый орден Красной Звезды получил. (А мой начальник — Боевого Красного Знамени. Недавно выступал на встрече ветеранов НКВД-КГБ и сказал: "Мы свои ордена кровью зарабатывали. Щитом Родину прикрывали от врагов!”)

Эти дела были яркие, но нетипичные. Особые отделы на дыбы становились, что мы у них хлеб отнимаем. Всякие нам пакости устраивали: мол на наших разработках кормитесь. ГРУ визг поднимало: какие-то мы им операции срываем. Начальники на совещаниях бушевали: занимайтесь, мол, евреями и диссидентами — это вы умеете превосходно.

Действительно, такие дела шли конвейером. Приходишь к какому-нибудь жиду, находишь у него самоучитель иврита, изданный в Тель-Авиве, и оформляешь его по 70-й статье, часть 1: антисоветская агитация и пропаганда. Оформляешь на 9 месяцев. Жид сидит в изоляторе, свидетели ходят на допросы, жалование идет, спец- распределитель работает, звания растут.

Приходишь к какому-нибудь доценту или профессору, находишь у него в пианино или за холодильником "Архипелаг Гулаг" Солженицына, "Партократию" Авторханова или что-нибудь в этом роде и оформляешь его по той же самой 70-й статье, часть 1. Доцент сидит в изоляторе, свидетели 9 месяцев на допросы ходят. В общем, — жизнь идет. А "кололи" их всегда одним и тем же способом.

В нашем уголовном кодексе было три статьи: 190-я "прим", 70-я и 64-я. Сформулированы они были почти одинаково, а сроки по ним полагались разные. До 3 лет, до 7 лет и 5 лет ссылки, и аж до расстрела. Вся загвоздка была в так называемых "признаках".

С признаками "ослабления существующего строя" или с признаками "измены Родине" или без таковых. А есть признаки или нет — решал следователь. И честно об этом обвиняемому говорил. Могу тебя на три года оформить, а могу — и под "вышку" подвести, как, скажем, Анатолия Щаранского чуть не подвели за желание уехать в Израиль. Дали ему 12 лет и 5 ссылки по 64-й. Ордена тогда на Лубянку посыпались, как конфетти на новогоднем балу.

Специальная секретная методичка вышла, как надо такие дела вести. У нас в Большом Доме все от зависти просто умирали. Но это к слову. А ведь сидит передо мной не какой-нибудь действительно боец за идею, а обычный обыватель. Он и не понимает, какое преступление совершил. Ну, книжку читал, ну другим давал. Ну и что из этого? Тем более что законодательно не было определено, какие книги запрещенные, какие — нет. Это следователь решал. Любая книга, даже изданная в СССР лет 20 назад, могла считаться антисоветской.

В Москве одному не в меру ретивому профессору умудрились 3 года оформить за книжку маркиза де Кюстина "Николаевская Россия, 1939 год", признав ее через экспертизу "антисоветской". Но что хорошо понимал каждый, сидящий передо мной, — это что он в моей власти. Либо он запишет в протокол, что я от него требую, либо ему крышка. Это у каждого русского человека в генах. И "помогали следствию”, кто как мог. Правда, были случаи, когда не все гладко выходило, но это скорее были исключения, чем правило.

Вот так мы в КГБ жили и служили, выполняя директивы любимой партии. Я, когда в КГБ рвался, не представлял, чем мне в действительности придется заниматься.

А между тем, КГБ был единственным институтом страны, куда стекалась настоящая информация, как о внутренней жизни, так и о международных достижениях. Анализ этой информации, даже поверхостный, прежде всего показывал, что из СССР в западные спецслужбы идет такой поток разведывательной информации, да еще реальной по времени, что будь у нашей страны настоящее руководство, а не впавшие в маразм "кремлевские старцы", то оно бы имело все основания разогнать КГБ, занимавшийся неизвестно чем. Хотя у вас, конечно, были оправдания. Мы, повторяю, занимались тем, чем нам велела заниматься КПСС.

Я как раз в то время, помню, работал над делом знаменитого священника — отца Гудко по обвинению в религиозной пропаганде, что приравнивалось к пропаганде антисоветской. То есть все та же наша кормилица 70-я статья, как некогда у наших предшественников 58-я была кормилицей. Кабинет мой стал походить на музей при духовной семинарии; иконы, кресты самых разных размеров, религиозные книги (весь сейф был забит Библиями западногерманского и финского производства) и тому подобное.

Хотели мы было отца Гудко тоже по шпионажу провести: налицо была связь с заграничными центрами религиозного мракобесия, но, памятуя о прошлых проколах, решили оформить его по 70-й. И тут из Москвы пришла директива: пусть, мол, покается публично по телевизору, сознается, что служил ширмой для ЦРУ и ее грязных делишек, а коль согласится, то оформить его по 190-й на срок, который он уже отсидел, и выпустить.

Я по этому делу выезжал в командировку в Москву делиться опытом с тамошними товарищами, как надо правильно работать по 70-й статье, а заодно допросить нескольких свидетелей священника, проживавших в Москве и в области.

Принял меня генерал Попков — один из заместителей самого Председателя КГБ. Поинтересовался, как идет служба, есть ли проблемы и все такое прочее, но очень по-отечески. И тут уж не знаю, что на меня нашло, но выложил я ему все свои сокровенные мысли по поводу того, что не тем мы занимаемся, чем надо. Слишком много сил и средств тратим на поддержание чистоты идеологии (я выбирал наиболее мягкие выражения), а противник пользуется этим ифактически просвечивает всю страну рентгеновскими лучами насквозь, не встречая никакого организованного сопротивления.

И сейчас не могу сказать, откуда у меня смелость взялась. Видимо, на отеческий тон генерала купился. В старые времена за подобные высказывания могли запросто прямо из генеральского кабинета отвести в подвал и шлепнуть. А ныне со службы можно было вылететь "за нездоровые настроения" в шесть секунд.

Но генерал только снисходительно усмехнулся и, выйдя из-за своего массивного стола, сел рядом со мной. "Василий, — сказал он, положив мне руку на плечи, — вы, молодежь, всегда считаете, что мы, ваши старшие товарищи, уже оторвались от жизни настолько, что чего- то там не понимаем или вообще не понимаем ничего. Я всю жизнь, Вася, провел на партийной и чекистской работе. Сам был молод и тоже бунтовал: не тем мы, мол, занимаемся, чем нужно. Это общий удел молодых — считать себя умнее начальства. Знакомо мне это все. Время тогда было другое, и наши старшие товарищи не очень много нам объясняли. Сами должны понять и разобраться. А не поймете, не разберетесь, не почувствуете сердцем саму сердцевину, саму суть нашей работы, тем хуже для вас. Значит, не годитесь вы, не оправдываете оказанного вам доверия, и не место вам среди нас, а может быть, и вообще не место среди живых. Время было суровое, знаешь, наверное. Но тебе я объясню, Василий, суть происходящего, потому что вижу, что сердцем ты все понимаешь, а головой — нет. Это голова у тебя бунтует, а сердцем ты наш. Ведь точно я говорю, а?"

"Так точно, товарищ генерал-полковник", — запинаясь проговорил я, ошеломленный тем оборотом, который приняла наша беседа.

"Так вот, — продолжал генерал Попков, — есть у нас один главный противник. Ты, наверное, думаешь, что я тебе популярную лекцию по международному положению собрался читать и сейчас скажу: главный наш противник — Америка и вообще весь западный капиталистический мир, идет, мол, конфронтация двух политических систем и никакой разрядки в области идеологии быть не может. Нет, Вася, не об этом я хочу тебе сказать. Россия страна уникальная.

Я специально говорю Россия, а не СССР, чтобы ты правильнее понял. Всегда главным врагом русской государственности был ее собственный народ, с упорством дикой стихии пытающийся уничтожить то государство, в котором он живет. Только террор и тоталитарная система правления спасали Россию от развала. Поэтому все-население России делилось всегда на две неравных части: на тех, кого государство устраивало, и на тех, кто всеми силами пытался от государства — не от этого государства, а от государства вообще — сбежать, уничтожить его, развалить, ослабить максимально. Отсюда и долгое наше крепостное право, и огромная территория, и постоянные войны в надежде перевоспитать народ, сплотив его против внешней угрозы самому его существованию. Главным же оружием в руках врагов нашей государственности всегда были крики о свободе, демократии, о выборных институтах и тому подобное.

В такой стране, как наша, подобные лозунги всегда находили отзвук у миллионов людей. Но стоило их начинать воплощать в жизнь, как государство тут же оказывалось на грани катастрофы и развала. Поэтому эти лозунги страшнее танков и бомбардировщиков любого внешнего противника. Много страшнее, особенно сейчас. Пусть американцы просвечивают нас насквозь, сколько хотят. Пусть воруют наши военные секреты, если это им доставляет удовольствие. Но пользы от этого им никакой, как нам нет пользы от того, что мы воруем их технологические секреты. Одно моральное удовлетворение, что украли. И у нас, и у них. Потому что ядерный потенциал, ядерный паритет надежно, как никогда в истории человечества, охраняет мир.

И если о чем-то сейчас можно сказать совершенно определенно, так это только о том, что войны между нами и Соединенными Штатами никогда не будет, какие бы безответственные правители не пришли бы к власти и у нас, и у них. Потому что бросать в огонь войска и население правители при определенных обстоятельствах еще могут решиться даже сейчас, но вызывать огонь на себя никто из них никогда не захочет. Уж поверь мне. Не захотят в бункера навечно уходить ни у нас, ни у них. Никто. А раз войны не будет, то нам американцы и не страшны.

Значит, главным врагом у нас остается наше собственное население и главным образом те, кто пытается взбудоражить его вольно или невольно разговорами о демократии, о свободе. Кто книжки всякие читает и другим пересказывает, а то и множит их, распространяя. Я лично бы таких стрелял, но понимаю, что этого сейчас делать нельзя. Только начни и пошло-поехало. Но изолировать их от общества просто необходимо. Всех! Без всякой жалости. Сколько их? Да сколько угодно. Хоть половину страны, это я условно говорю. Ты сам знаешь, что таких у нас меньше двух процентов. Пусть уезжают, куда хотят, пусть в лагерях специальных живут или на поселениях, но общество не разлагают. Потому что на карте не наша с тобой судьба, не благополучие кремлевских стариков, как многие думают, а судьба государства.

Дай им волю, дай настоящую свободу печати и слова, оглянуться не успеешь, как от нашей державы одно воспоминание останется без всякого вторжения противника. Так что пусть себе их разведки здесь делают, что хотят. Поэтому главное усилие на пресечение идеологических диверсий. Вот у вас в Ленинграде нескольких туристов вы поймали с книжечками. Это очень хорошо! Скоро мы за этих умников как следует возьмемся. Юрий Владимирович порядок наведет. Ты меня понял?”

”Я все это понимаю, товарищ генерал, — сказал я, — я понимаю, что идеологический фронт самый важный, а идеологические диверсанты — самые опасные. Но неужели наша страна такова, что любая либерализация ее внутриполитической жизни приведет к катастрофе и к гибели?”

”Не только внутриполитической, но и внешнеполитической, — уточнил генерал. — Мы обязаны быть агрессивными, всегда кому-нибудь угрожать, чтобы нас боялись. Только так мы сможем выжить как государство. Только в условиях жесткой конфронтации и внутри страны, и за рубежом. Даже слабые мы обязаны быть агрессивными. Иначе нам конец”.

Я слушал генерала, как, наверное, никого и никогда в своей жизни. Я обратил внимание, что он ни словом не обмолвился о "бессмертных идеях коммунизма”, о неизбежной победе дела Ленина, о величии КПСС, членами которой мы оба были. Он говорил только о русской государственности. Ему в то время было около 60-ти лет, но выглядел он моложе в своем безупречно сшитом французском костюме, в элегантных западногерманских очках и в оксфордских полуботинках. Его кабинет украшала строгая финская мебель, японский телевизор, американские телефоны и компьютеры. Только портрет Дзержинского на стене был отечественного Производства.

Мне вдруг подумалось, а не изготовляет ли уже какая-нибудь западная фирма и портреты вождей для начальственных кабинетов. И при этом генерал очень убежденно говорит о русской государственности. Значит, они согласны бесконечно воевать со своим народом, остановить всякую жизнь в стране, погасить все творческие порывы, но только сохранить государство, перейдя при атом почти полностью на западное иждивение? Голова у меня шла кругом. Россия, государство — это были, конечно, фундаментальные понятия для меня, сведенные в слово "Родина”, но схема генерала Попкова имела явные изъяны и вела к такому же крушению государства, как и демократические свободы. Генерал сам говорил о войне, а война ведется самыми разными методами. Он же предполагал только один.

Но то, что сказал мне генерал Попков, крепко в душу засело. Я это понимал подсознанием, но объяснить себе не мог. А он просто объяснил: ВОЙНА! Вечная война правительства с народом и народа с правительством. И крепостное право нужно было, чтобы народ не разбежался, а работал. То-то его так боялись отменить, а как отменили, так все и пошло наперекос до развала в 1917-ом году. Но ведь и не отменить было нельзя.

Страна зашла в тупик, и отмена крепостного права была единственным выходом из этого тупика, но выходом, ведущим к гибели. И сейчас страна в тупике, и каждый уже понимает, что выходом является смена общественного строя, чтобы из тупика выйти. А куда выйти? Снова к очередной катастрофе? Или спокойненько топтаться в тупике, имитируя движения вперед, радуясь тому, что под ядерным зонтиком никто тебе особого вреда в этом тупике не причинит. Не будет ни Крымской войны, ни Японской, ни Первой мировой, а останется одна только наша внутренняя ВЕЛИКАЯ ВОЙНА, постоянно отбрасывающая нас на задворки мировой цивилизации и загоняющая в очередной тупик.

Но, может быть, эту войну можно как-то прекратить? Если понять ее причины и истоки, ее генезис, говоря научным языком, то возможно будет наконец и заключить МИР? В голове моей крутились эпизоды и целые эпохи нашей русской и советской истории, но это был калейдоскоп, в котором не так легко было сразу разобраться…

От генерала Попкова я направился к заместителю начальника 3-го Главного Управления КГБ СССР полковнику Климову, который не сегодня-завтра готовился стать генералом. Человек он был непонятный. Долгое время курировал различные научно-исследовательские институты ВПК, работал и за кордоном, а теперь направлял работу идеологических контрразведок во всесоюзном масштабе. Фактически он был моим прямым начальником. Я докладывал ему все детали дела отца Гудко и именно он порекомендовал мне решение этого дела с публичным покаянием священника по телевидению.

Это было легче сказать, чем сделать. Отец Гудко имел склонность к мученичеству раннехристианских пророков и решительно отказывался даже разговаривать на эту тему. Конечно, в нашей практике было немало способов склонения подследственных к так называемому сотрудничеству со следствием. Помимо выбора статей, о котором я уже упоминал, существовало и много других. Подследственного можно было лишить передач, посадить к нему либо заключенного с явным умственным расстройством, либо уголовника с блатными манерами, хорошо перед этим проинструктированного. Но в деле отца Гудко Климов ни на одно из подобных мероприятий разрешения не дал. Встретил он меня благодушно. Поговаривали, что это благодушие — всего лишь маска, но если это была и маска, то очень прочно приклеенная.

— Садись, — сказал он мне, — и хвастай. Чем облагодетельствовало тебя начальство?

— Беседой, — ответил я, улыбаясь в тон полковнику.

— Если начальство удостаивает подчиненного беседой, — ухмыльнулся Климов, — то оно явно чем-то озабочено. Видимо, оно озабочено непониманием подчиненными своей главной задачи?

Я предпочел отмолчаться.

— Ты слышал о деле подполковника Бондаренко? — неожиданно переменив тему, спросил полковник.

— Слышал, — подтвердил я.

Подполковник Бондаренко работал тут на Лубянке. Он получил подполковника в 28 лет. Такой головокружительной карьеры не знала послевоенная госбезопасность. Тем более что у Бондаренко не было никакой "мохнатой руки", которая двигала бы его вверх по служебной лестнице. Он был, как говорится, контрразведчиком Божьей милостью. Используя свои тайные связи и нелегалов-информаторов, работая в каком-то поэтическом вдохновении, Бондаренко вышел на целый клубок иностранных резидентур, работавших без дипломатического прикрытия не только в таких крупных городах, как Москва, Ленинград, Свердловск, Киев и Челябинск, но и почти во всех городах, которые на карте СССР не значились, поскольку были закрытыми и строжайше засекреченными. С помощью своей агентуры Бондаренко составил великолепную программу дезинформации западных разведок и, используя внедрение в резидентуры своих людей, подбирался уже к знаменитой компьютерной информации в сердце ЦРУ в Ленгли.

Мы в Ленинграде тогда, естественно, ничего о его деятельности не знали. А узнали, да и то в общих чертах, затуманенных слухами, когда пришло сообщение, что подполковник КГБ Бондаренко схвачен при попытке передать секретные шифры КГБ представителю посольства США. Представитель посольства был выслан из СССР, а Бондаренко — судим по 64-й статье (измена родине с признаками шпионажа) и приговорен к расстрелу.

В настоящее время он находился в Лефортово, ожидая решения своей судьбы по апелляции в Верховном суде и коротая время в камере смертников. Мне как-то с самого начала не верилось, чтобы такой опытный сотрудник как Бондаренко сам бы пошел на связь с посольским работником, чтобы передать ему какие-то там шифры. Естественно, что та контрразведывательная сеть, которую создал Бондаренко чуть ли не на всей территории СССР, была разгромлена. Нам в Ленинграде никто, конечно, не говорил, что это сеть Бондаренко, но по многим признакам мы об этом догадались сами.

— Главная вина Бондаренко, — сказал Климов, глядя поверх моей головы на портрет Андропова, — заключалась в том, что он неправильно понял свою главную задачу. Американцам совершенно не нужны были наши шифры.

— А что же им было нужно? — осторожно поинтересовался я, совершенно не понимая, куда клонит Климов. — Либо Бондаренко с самого начала работал на них и они его сдали. Либо Бондаренко неожиданно решил сам переметнуться к противнику, избрав не самый остроумный способ. Либо…

— А что им было нужно, — задумчиво произнес Климов, — мы и должны выяснить с тобой, Василий.

— Но я же занимаюсь делом священника Гудко, — напомнил я.

— Вот именно, — Климов достал из ящика стола папку, вытащил оттуда лист бумаги и протянул его мне, — прочти.

Бумага была исписана от руки круглым, разборчивым почерком: "Еще мне стало известно, что к изменнику Родины попу Гудко часто приезжал на машине "Жигули" серого цвета иностранец высокого роста, блондин. Они с попом-изменником запирались в комнате и о чем беседовали не знаю. А номер машины «МОС 48–16» "

Подписи не было. Из дела отца Гудко этот документ был изъят или вообще не зарегистрирован,

— Это номер машины Бондаренко, — пояснил Климов.

— Почему же иностранец? — удивился я.

— Источник информации, — засмеялся полковник, — не предполагает, что советские люди могут ходить в иностранных шмотках. Бондаренко покупал вещи в том же распределителе, что и я.

Климов любовно погладил по лацкану свой итальянский пиджак.

Кроме того, высокий, худощавый, блондин. Ну, прямо, ариец из кинобоевика. Вот старичок и принял его за иностранца или специально так пишет, чтобы Гудко окончательно утопить. Но дело не в этом. А в том, что у Бондаренко была связь с Гудко.

— Почему же этого документа нет в следственном деле Гудко? — спросил я полковника.

— А потому, — объяснил Климов, — что тем, кто ведет дело Гудко здесь у нас, эта бумажка совсем не интересна. Да и не положено им в такие дела лезть. Их задача — провести Гудко по 70-й статье, а в свете последних указаний — вынудить его публично покаяться. Тебя, Беркесов, мы специально высвистали из Питера, чтобы ты поработал именно на связи Гудко и Бондаренко. Не исключено, что часть антисоветской информации он от Бондаренко и получил. А тот по своим каналам мог добыть ее целый вагон или два. И хотя командование определяет это как нашу главную задачу, задачи второстепенные могут быть не менее интересными. Ты меня понял, Беркесов?

У меня язык чесался спросить, кто изъял и зачем эту бумажку из дела священника, но я язык прикусил и ответил: "Так точно, понял, товарищ полковник".

— Если понял, то действуй, — сказал Климов, кивком головы указывая мне на дверь.

В его кивке было столько холода, что так не вязалось с его вечным благодушием, так что мне не оставалось ничего другого, как встать л официально спросить: "Разрешите идти, товарищ полковник".

Климов также молча кивнул головой, глядя на меня каким-то странным взглядом.

Система чекистского воспитания всегда основана на разнице температур и ожиданий. Ты думаешь, что тебя наградят, а тебя расстреляют. Ты думаешь, что тебе конец, а тебя повышают в звании.

Можно было уже и привыкнуть, но я вышел от Климова с каким-то чувством неосознанной тревоги. Нет, не от неожиданного холода, повеявшего от полковника в конце нашей беседы, а скорее от вопроса: почему из многих тысяч московских сотрудников КГБ не нашлось никого, кому бы Климов мог поручить эту работу, выбрав меня, в сущности никому не известного рядового ленинградского следователя?

Глава 2. Я вступаю в войну

Утром следующего дня я прибыл в знаменитую следственную тюрьму Лефортово, известную в простонародье под названием "Матросская Тишина" по названию улицы, на которой этот изолятор находится. На входе дежурный попросил меня сдать оружие.

— Я никогда не ношу с собой пистолет, — заверил я его.

— И напрасно, — вздохнул дежурный. — Вскоре вы в этом убедитесь.

Я не стал спорить, а быстро оформив все предписания и постановления, выданные мне на Лубянке, приказал привести в следственную камеру осужденного Бондаренко. Бондаренко привели в наручниках. Он был пострижен наголо и одет в полосатую робу смертника и в такую же полосатую шапочку. Несмотря на подобный наряд, бледность и запавшие глаза, столь естественные для человека, живущего под Дамокловым мечом смертного приговора, бывший подполковник выглядел еще очень внушительно. Высокий, широкоплечий, с исключительно правильными (и не запоминающимися) чертами лица. Контролер усадил его на вделанный в цементный пол табурет.

— Наручники снять? — спросил он меня.

— Снимите, — разрешил я, — и можете идти.

Освободившись от наручников, Бондаренко достал откуда-то из-под робы сигарету и попросил у меня огонька.

— Не курю, — сухо ответил я. — Потерпите. Покурите в камере.

Он вздохнул и куда-то спрятал сигарету.

— Я следователь КГБ майор Беркесов Василий Викторович, — начал я нашу беседу. — Мне поручено допросить вас по обстоятельствам, которые открылись в вашем деле.

В принципе это было нарушение УПК. Дело Бондаренко было закончено, состоялся суд и был вынесен приговор. Поэтому я должен был начать с того, чтобы предъявить постановление о возобновлении дела или об открытии нового дела, что было бы возможным, если бы трибунал вернул дело на доследование. То есть не вынес бы приговора. Но приговор был, и очень недвусмысленный — исключительная мера наказания, говоря юридическим языком.

Но, как я и ожидал, никаких протестов со стороны Бондаренко не последовало. Держался он спокойно, даже слишком спокойно для человека в его положении. Я же, напротив, нервничал. Я хорошо изучил дело отца Гудко, но дело Бондаренко не видел даже издали. Когда я после ухода от Климова попросил в архиве это дело, чтобы с ним ознакомиться, у меня потребовали специальный допуск, на оформление которого ушло бы два дня. Я позвонил Климову прямо из архива. Тот что-то сострил по поводу нашей вечной канцелярщины и попросил к телефону сотрудника секретного архива. Тот взял трубку и сообщил Климову, что дело еще не вернули из трибунала, поскольку оно на апелляции. После чего он отдал трубку мне. "Беркесов, — сказал Климов, — а зачем тебе дело Бондаренко? Что тебе там надо узнать? Ты и так все знаешь. Ты не его дело ведешь, а дело попа. И не забывай об этом".

Я предупредил Бондаренко об ответственности за дачу ложных показаний и за отказ от дачи показаний. Это было абсурдом — грозить двумя годами тюрьмы приговоренному к расстрелу. Но так требовал закон, и Бондаренко все понял правильно.

— Я что, в качестве свидетеля допрашиваюсь? — спросил он.

— Вы допрашиваетесь, — подтвердил я, — в качестве свидетеля по уголовному делу, открытому против гражданина Гудко Николая Дмитриевича по статье 70-й, часть 1-я УК РСФСР. Хотите ознакомиться со статьей?

— Она мне известна, — отказался читать статью Бондаренко.

— Хорошо, — согласился я, — тогда приступим к делу. Как давно вы знаете гражданина Гудко и каковы у вас были отношения?

— Я не знаю такого, — спокойно ответил Бондаренко.

— А если вспомнить? — попробовал настаивать я.

— И вспоминать нечего, — отрезал Бондаренко, — я еще в своем уме. Не знаю я такого. Можете так и занести в протокол. Не знаю.

— Так, — согласился я, — машина "Жигули" серого цвета с регистрационным номером «МОС 48-1 6» принадлежала вам?

— Мне, — подтвердил Бондаренко, — то есть это была служебная машина, но закрепленная за мной.

— Где вы ее держали?

— Где придется, — пожал плечами Бондаренко. — Когда около дома, когда у Управления, когда в гараже Управления. Своего у меня не было.

— А кто-нибудь другой мог пользоваться вашей машиной в ваше отсутствие? Скажем, когда вы были в отпуске или в командировке?

— Конечно, — согласился Бондаренко. — Вы сами знаете, как у нас с машинами. Я однажды был три месяца в командировке, так машину официально передали в 3-е управление. Я когда вернулся, то почти неделю у них ее выцарапывал. Пришлось к Климову идти, а то не отдали бы.

— Вы имеете в виду полковника Климова, заместителя начальника 3-го главка?

— Его, — подтвердил Бондаренко.

— А приходилось ли вам на указанной машине с регистрационным номером «МОС 48–16» ездить в поселок Дуброво Московской области на 6-ю Социалистическую улицу дом 18? — неожиданно спросил я. Неожиданно даже для самого себя.

Бондаренко бросил на меня быстрый настороженный взгляд.

— Вам непонятен вопрос? — поинтересовался я.

— Вопрос понятен, — медленно произнес Бондаренко, как бы выигрывая время для обдумывания ответа. Потом с каким-то непонятным вызовом ответил: — Приходилось!

— Гражданин Бондаренко, — вкрадчиво сказал я. — Я посоветовал бы все-таки в вашем положения не вести себя неразумно. Только что вы мне сказали, что не знаете и никогда не знали гражданина Гудко, а теперь вы подтверждаете, что были в доме 18 по Социалистической улице поселка Дуброво. А ведь это и есть адрес, где до ареста проживал гражданин Гудко. Зачем же вы вводите следствие в заблуждение?

— Я ездил туда по оперативным делам, — ответил Бондаренко, — и на эти вопросы уже отвечал на следствии. Вы, видимо, дела моего не читали, а то бы такого вопроса не задали. А гражданина Гудко я действительно не знаю.

— Так а зачем же вы ездили к нему в дом, если его не знали?

— Я повторяю, — устало ответил Бондаренко, — что ответы на эти вопросы можно прочесть в моем следственном деле. Если вам, конечно, дадут его прочесть, в чем я сильно сомневаюсь.

Я почувствовал, что краснею от злости. Я знаю, что это мой недостаток, но никак не научусь себя контролировать.

Я вызвал контролера и приказал увести Бондаренко обратно в камеру смертников. А сам остался сидеть за покосившимся казенным столом следственного изолятора. Зачем меня сунули в это дело с Бондаренко? Чтобы удостовериться, что он не знал священника Гудко? Или наоборот доказать, что Гудко был связан с Бондаренко и переквалифицировать его на подрасстрельную 64-ю статью? Но ведь уже принято решение выпустить его на волю после публичного покаяния. Если же Бондаренко решил просто вывести Гудко из-под огня, то почему он через минуту признался, что бывал в его доме? Неприятно было ощущать себя дураком в какой-то чужой игре, где все — от Климова до приговоренного к расстрелу Бондаренко — знают больше, чем я. Поэтому я решил играть в свою игру. Дело в том, что отец Гудко тоже сидел в Лефортово, хотя и в другом корпусе. Я позвонил дежурному и дал распоряжение привести его на допрос.

— Вы прямо многостаночник, как Паша Ангелина, товарищ майор, — пошутил дежурный по тюрьме.

Паша Ангелина была трактористкой, а не многостаночницей, но я возражать не стал, а в тон ему ответил, что время такое — приходится быть Пашей Ангелиной.

Опять же по закону я не имел права допрашивать сегодня отца Гудко. Положено было иметь предписание на допрос, а предписание было на одного Бондаренко. Но на такие мелочи никто, естественно, внимания не обращал. Раз нужно сотруднику кого-то допросить, то хоть среди ночи поднимут, хотя ночные допросы строжайше запрещены специальным постановлением Президиума Верховного Совета СССР. КГБ сам знает, что ему делать и когда!

Привода Гудко пришлось ждать утомительно долго. В корпусе шел обед, а в армии и в тюрьме это священное мероприятие, которое прервать в мирное время не может ничто.

Он вошел — высокий, грузный, заросший густой бородой с проседью, и осенил меня крестом.

Я поморщился:

— Не паясничайте, Николай Дмитриевич. Присядьте. Будем беседовать дальше.

— Чего беседовать-то, Василий Викторович, — взъерепенился поп. — Я ж вам говорил, что не возьму такого греха на душу, прости Господи. На всю страну себя позорить, что я на ЦРУ работал. Выходит, я слово Божье народу нес не по своему желанию, а евреи мне это приказывали…

— Какие евреи? — не понял я.

— Эти — из ЦРУ. Сионисты, то есть, — отец Гудко перекрестился.

— ЦРУ — это американцы, а не евреи, — уточнил я, начиная злиться.

— А мне все едино, — сказал поп, — что американцы, что евреи. Одно слово — нехристи, спаси Господи!

— Прекратите, Николай Дмитриевич, — попросил я, — не теряйте лица. Вы достаточно образованный человек, чтобы разбираться в таких простых вопросах. Среди конфискованных у вас книг был даже труд белогвардейца Флоренского о прекрасной математической модели философии христианства с вашими пометками. А вы строите из себя какого-то схимника юродивого. И хотите, чтобы я вам поверил. Не хотите выступать по телевидению — дело ваше. Проведем вас по 2-й части 70-й статьи. Получите 10 лет лагерей и 5 — ссылки. Сразу в рай попадете как мученик за веру. А если учитывать новые обстоятельства, которые открываются в вашем деле, то как бы вам и по 64-й не загреметь лет на 15, если не хуже.

— Что за обстоятельства такие? — испуганно спросил священник.

— Бондаренко Сергей — знали такого?

— Не, Василий Викторович, первый раз слышу от вас, — по его лицу было видно, что он говорит правду.

— А кто к вам в Дуброво на серых "Жигулях" приезжал?

— На серых "Жигулях"? — переспросил Гудко. — Миша приезжал. Миша Еремеев.

"Вот новости, — подумал я. — Что еще за Миша Еремеев?" Никакого Миши в деле не фигурировало. Я вспомнил протоколы обыска, произведенного в доме Гудко в Дуброво на 5-й Социалистической. Там под надписью "Ничего не обнаружено и не изъято" стояли жирные "зеты" и были подписи понятых. Среди них, кажется, была подпись какого-то Еремеева.

— Кто такой этот Еремеев? Почему вы раньше о нем не говорили?

— Я много о чем еще не говорил, Василий Викторович, — сказал отец Гудко, — и о многом ничего не скажу, хоть на костре меня поджаривайте. Бог укрепит меня. А ваша власть антихристовая, жидовская…

— Гражданин Гудко, — как можно мягче прервал его я, — не усугубляйте своего положения. Я вот эти слова ваши в протокол сейчас внесу, и уж, если вы при следователе КГБ антисоветскую пропаганду продолжаете вести, то что, интересно, судьи скажут, когда будут определять вам меру наказания? Если вы о себе не думаете, то хоть о жене и близких подумайте. Их же из-за такого как вы родственничка могут в шесть секунд прописки лишить и выслать куда-нибудь в Коми, а то и подальше. Вы себе в этом отдаете отчет?

Он молчал.

— Так кто такой Миша Еремеев? — снова задал я вопрос.

— Миша? — переспросил отец Гудко. — Жилец мой. Дом у меня снимал, когда мы со старухой в пустыни жили. Дом-то пустовал, а Миша и платил хорошо, и человек был трезвый, аккуратный и совестливый.

— Он иностранец?

Отец Гудко отпрянул, как от паяльной лампы.

— Господь с вами, Василий Викторович, — сказал он, — что вы мне все иностранцев подсовываете. Русский он. Такой же, как мы с вами. Вы ж знаете, как я жил? Участковый проходу не давал. Следил за мною, как за злодеем каким. То откуда у меня деньги взялись, то какие книги у меня на столе лежат, все бегал смотрел. А как Миша появился, так участковый и отстал. Неужто, если б он иностранцем был, участковый бы наш это позволил? Он бы и меня, и его… сами понимаете. А тут все тихо. Я в пустынь подался, а Миша домом пользовался…

Именно в пустыни у Гудко во время обыска конфисковали по меньшей мере кубометра два запрещенных книг. Мы по этому поводу даже сделали представление патриарху.

— А номер машины этого Еремеева вы не помните? — спросил я.

— Да что вы, — изумился отец Глушко, — я на него и внимания никогда не обращал. Не помню, конечно.

— Ну, хоть московский номер был? — я начинал терять терпение.

— Вроде московский, — наморщив лоб, вспоминал священник. — Миша-то сам москвич был. Из Москвы, стало быть, приезжал. Да вот, помнится мне, что он не сам за рулем сидел, а какой-то друг его подвозил. Иногда ждал в машине, а иной раз сразу уезжал. Но в дом ни разу не заходил. Я так даже решил, что это просто шофер.

— Описать его можете?

— Да я его толком и не видел. Светленький такой, помню, — отец Гудко тяжело вздохнул. — Вот бес попутал, грехи наши тяжкие, — и снова перекрестился.

— А с Еремеевым этим вы о чем-нибудь разговаривали? Рассказывал он вам что-нибудь о себе? — я злился, что у меня не было даже фотографии Бондаренко, чтобы дать ее священнику на опознание.

— Разговаривали, конечно, — признался Гудко, — о Боге главным образом, о смысле Бытия, о чудесах Божественных…

— Он что, тоже священник? — удивился я.

— Нет, — покачал головой отец Гудко, — в сан он не рукоположен, но очень образованный человек в богословии, в Божественной философии, в разных теологических науках.

"Интересно, — мелькнула у меня мысль, — где это у нас можно изучать теологию? Даже в духовной академии все науки изучают по методичкам идеологического отдела ЦК”.

— Он, наверное, вам и книжечки приносил разные, из-за которых вы здесь и находитесь. Правильно?

Отец Гудко молчал.

— И разговоры, наверное, вел с вами антисоветские, подбивая на разные клеветнические измышления против нашего общественного строя?

Гудко молчал, теребя бороду.

— Ну что, так и будете молчать? — опросил я, Или уже и сказать нечего?

— Вот так ведь оно и получается, — прервал молчание священник. — Вроде мы с вами, Василий Викторович, оба русские, в одной стране родились, на одном языке говорим. А на деле-то получается, что мы с вами как бы с разных планет жители. И вы меня не понимаете, и я вас не понимаю. То, что я добром считаю, на вашей планете злом называется. Я слово Божье глаголю, а вы это зовете клеветническими измышлениями на общественный строй, я Библию за священную книгу почитаю, а для вас это антисоветская литература только потому, что издана она в Мюнхене. Так что я могу вам сказать о моих разговорах с Мишей? Мне они кажутся интересными и полезными, а вы бы послушали — решили бы, что они антисоветские или как вы их там называете?

— Есть законы, — торжественно оказал я, — которые не мы с вами придумали, но которые мы обязаны выполнять. Любое государство обязано себя защищать. А что касается непонимания, то уверяю вас — подследственные преступники всегда плохо понимают следователя. И вы, Николай Дмитриевич, не хотите понимать, что совершили государственное преступление, распространяя литературу, заброшенную на территорию СССР с диверсионной целью спецслужбами Запада. Кстати, не призывал ли этот Еремеев к свержению существующего в стране общественно-политического строя?

Гудко молчал.

Последнюю фразу я говорил автоматически, размышляя о том, не устроить ли очную ставку Бондаренко и Гудко. Но решил этого не делать, поскольку и так достаточно вышел за рамки тех инструкций, которые мне дал Климов. Задав еще несколько вопросов Гудко о внешности Еремеева и убедившись, что тот совсем не был похож на Бондаренко (хотя его "светленький шофер" не выходил у меня из головы), я спросил, чем этот Еремеев занимался. Говорил ли он что-нибудь об этом?

— Я понял так, — ответил отец Гудко, — что он где-то философию преподавал. В институте каком-то. Я не интересовался подробно.

В институтах у нас преподается только марксистско-ленинская философия. Неужто это какой-то очередной псих, которых уже не мало расплодилось на кафедрах философии и истории КПСС. Начитавшись первоисточников, эти люди начинали, словно дети, искать правду, сбивать с толку студентов и, что самое печальное, искать запрещенные книги, надеясь именно в них найти ответы на мучившие их вопросы. И в итоге попадали в тюрьму.

Перед тем, как отправить священника обратно в камеру, я вынул из папки пару отпечатанных на машинке листков и подал их отцу Гудко.

— Это текст заявления, которое вы должны сделать по телевидению. Подумайте, почитайте. Если что-то вам особенно не понравится, то мы обсудим это и уберем. Что- то, может быть, вставим. Вам нет никакого резона отказываться. В зоне вам плохо придется. Там вашего брата не очень жалуют. Подумайте. Дело ваше к концу идет. Скоро суд. Так что думайте быстрее.

Я доложил Климову о результатах своей поездки в Лефортово. Он проглядел протоколы допросов Бондаренко и Гудко, ничего не сказал и положил их в сейф.

— А что это за Еремеев такой? — спросил я.

— Еремеев? — переспросил Климов. — Да есть такой. Очень интересный тип.

— А почему же он по делу не проходит? — продолжал интересоваться я.

Климов подошел к окну.

— Погода — роскошь, — проговорил мечтательно полковник. — Сегодня суббота? Поеду-ка я на дачу, порыбачу.

Он повернулся ко мне.

— Ладно, Вася. Спасибо за содействие. Не забуду. Можешь возвращаться домой. Ничего никому не докладывай. Начальников твоих предупредим. Иди выписывай билет, пока канцелярия работает. А то разбегутся все перед выходными.

Я понял, что мне ничего больше знать не положено, и решил от дальнейших вопросов воздержаться.

По дороге на вокзал, куда меня любезно подбросили на казенной машине, я ловил себя на том, что продолжаю постоянно думать об этом странном доме в Дуброво, где так драматически сплелись судьбы якобы незнакомых людей: подполковника Бондаренко и священника Гудко. И, конечно, об этом "интересном типе", как выразился полковник Климов, то есть о Мише Еремееве. Я уже достаточно долго работал в КГБ, чтобы интуицией почувствовать, что вся эта история очень темная, и я в нее вовлечен совсем не случайно.

Ни одна контрразведка не живет по аристотелевой логике. Все логичное должно отметаться с самого начала. Действует только одно правило знаменитого еврейского анекдота с дореволюционной бородой: "Вы говорите, что едете в Одессу. Но вы же действительно едете в Одессу. Так зачем же вы мне врете?”.

Я прошел в прохладное здание Ленинградского вокзала и вышел на платформу. Мой "сидячий" поезд отходил в 15:10. Было без четверти три. Поезд был уже подан, но лезть в духоту загерметизированного вагона скорого поезда не хотелось, и я стал прохаживаться по платформе, поглядывая на зеленеющие цифры электронных часов. С платформы шла лестница, выходящая на привокзальную площадь справа от самого здания вокзала. Среди ларьков и сидящих на узлах и чемоданах людей я как-то машинально отметил зеленый глазок стоящего такси. Не вполне осознавая, что я делаю, я подошел к такси и, открыв дверцу, спросил дремавшего за рулем шоферу "В Дуброво повезешь?"

— Это по Ярославскому? — поинтересовался водитель, хотя по его лицу было видно, что он все знает.

Я ничего не ответил, так как довольно плохо знаю Московскую область. Шофер немного подумал и сказал: "Полтинник". То есть пятьдесят рублей. По тем временам это было очень дорого. Но у меня оставались еще командировочные деньги, и я не стал торговаться.

Шофер вел машину так, как будто ездил в Дуброво каждый день. Серая лента Ярославского шоссе вилась с горки на горку, а я, глядя в окно машины на неповторимую природу Подмосковья, пытался привести свои мысли в порядок и понять, что я, собственно, делаю. Начальство совершенно четко приказало мне вернуться в Питер. А я вместо этого еду в Дуброво, где меня совершенно четко засекут, ведь дом отца Гудко, наверняка, находится под наблюдением если уж не людей Климова, то местного райотдела.

И зачем я, собственно, туда еду, и что я там надеюсь обнаружить? Попытаюсь объяснить все неожиданной "вспышкой служебного рвения", как у нас любят острить те, кого застукали в постели с девчонками-стукачкамн. Официально это называется "налаживание контакта с агентурой". Вот что я скажу: мне показался странным протокол обыска, проведенного в доме отца Гудко — "Ничего не обнаружено и не изъято". Так не бывает. Я решил провести негласный (до официального повторного обыска) досмотр дома, в надежде обнаружить тайник с антисоветской литературой. Я уже верил в то, что именно поэтому я еду в Дуброво. Как я уже упоминал, у нас в КГБ никогда не знаешь, что получишь за проявленную инициативу: орден или увольнение с волчьим билетом, а то и срок. Ладно, успокаивал я сам себя, когда буду писать объяснение, придумаю что-нибудь получше.

Между тем шофер свернул с шоссе на какой-то проселок, выскочил на другую дорогу, где я успел заметить знак "Загорск — 15 км", и сказал:

— Приехали в Дуброво. Куда вам?

— Мне на 5-ю Социалистическую, — сказал я.

— Не знаю, — недовольным голосом сообщил шофер. — Не знаю, где тут какая улица. Я вас на автобусную остановку довезу, а там сами ищите.

За полтинник он мог бы меня и получше обслужить, но я вдруг начал так волноваться, что не стал протестовать. Видимо, я уже, подобно гончей, чуял зверя и ничего больше для меня не существовало.

Улицы были пустынны. Дома в зеленых кронах деревьев скрывались за высокими заборами. Только около одного забора два мужика копались в моторе "Москвича". У них я спросил, как пройти на 5-ю Социалистическую. Оказалось, что это совсем близко. Я шел, оказывается, по 3-й Профсоюзной улице, а Социалистические ее пересекали.

Дом на 5-й Социалистической оказался старым, но вполне солидным деревянным строением, окруженным примерно двухметровым забором, из-за которого торчали ветки яблонь. На калитке красовалась надпись "Осторожно! Злая собака!" и была нарисована собачья пасть с огромными зубами. "Весьма странно для священника", — подумалось мне. Ничего похожего на звонок не было. Я пошел вдоль забора, обдумывая, как бы мне попасть внутрь и отогнать "злую собаку". В одном месте забора была довольно солидная щель. Я заглянул в нее и первое, что увидел, — это серый "жигуль", на котором красовался номер «МОС 48–16».

Меня бросило в пот. Я вспомнил слова дежурного по Лефортовской тюрьме: "Вы еще пожалеете, что не носите с собой пистолет".

Я действительно пожалел.

Что же делать? Первой мыслью было идти в местное отделение милиции, предъявить им свое удостоверение и потребовать обыскать дачу, задержав всех, кто там будет обнаружен. Но эту мысль я сразу отогнал. Зная отношение милиции к КГБ, я довольно ясно представил, что произойдет, если я к ним обращусь. Они долго будут вертеть в руках мое ленинградское удостоверение, выясняя, как я, собственно говоря, повал в Дуброво. Потом будут звонить своему начальству, которое, что совсем не исключено, прикажет задержать меня да полного выяснения личности. Я снова вспомнил, что действую совершенно самовольно, и в моих же интересах никак себя пока не проявлять.

Лихорадочно думая, что мне следует предпринять, я еще раз обошел дом вокруг забора и сном очутился напротив калитки с надписью "Осторожно! Злая собака". Я стал искать глазами какую-нибудь палку, чтобы отогнать "злую собаку", если та на меня кинется, и уж совсем было решил перемахнуть через забор, как вдруг калитка отворилась и, к своему величайшему изумлению (мягко говоря!), я увидел прапорщика Петренко — шофера и порученца полковника Климова.

— Василий Викторович! — приветливо сказал прапорщик. — Что же вы тут мнетесь перед калиткой? Проходите, вас уже заждались. Уж, думали, заблудились вы где?

Ничего не соображая, я пошел следом за Петренко через сад, главным достоинством которого были клумбы с пионами. Я машинально вспомнил, что в деле отца Гудко была справка от участкового, что жена священника, Евдокия Афанасьевна "спекулировала" на рынке цветами, живя после посадки мужа на "нетрудовые доходы". Не знаю, почему я это вспомнил, идя через сад, так как был поражен настолько, что, казалось бы, ничего и видеть не должен был, кроме спины идущего впереди прапорщика.

Мы вошли на веранду. За столом, развалясь в мягких креслах, сидели и пили бутылочное вино полковник Климов и какой-то мужик примерно моих лет с простецким, открытым лицом, напоминающим не то трактористов, не то танкистов из наших довоенных кинофильмов. В общем, типичное положительное лицо.

— Ну, Василий, ты молодец, — сказал Климов, вставая и пожимая мне руку, — не подвел меня, приехал. Я-то был уверен, что ты приедешь, а вот он, — Климов указал на улыбающегося "тракториста", — он сомневался. Говорит, дорогу не найдет. А я ему говорю: "Вася Беркесов найдет дорогу куда угодно!" Пива хочешь?

Пиво было "Московское". Я вспомнил, что им сегодня все утро торговали на Лубянке.

— Товарищ полковник… — не зная толком, что я хочу сказать, начал я.

Но тут встал "тракторист" и, подавая мне руку, представился:

— Михаил. Можно просто Миша.

— Еремеев? — спросил я.

Полковник и Миша захохотали. Смысл этого смеха я понял несколько позже, но, чтобы хоть что-нибудь сказать, ответил:

— Беркесов Василий. Можно просто — Вася.

Это была наша первая встреча.

Вот так я впервые встретился с беспощадным и дерзким профессионалом, сыгравшим такую большую роль не только в моей судьбе, но и в судьбе нашей страны. Из своего тихого ленинградского кабинета на втором этаже Большого дома, где я проводил долгие часы в "раскалывании" антисоветчиков и в утомительном печатании одним пальцем на машинке идиотских протоколов их допросов, я неожиданно был катапультирован в самую гущу острейшей политической интриги, о самом существовании которой я едва ли мог ранее предполагать. Я вступил в пятисотлетнюю войну, хотя толком еще не мог сказать, на чьей стороне я воюю.

Примечание американского издателя

Интересно отметить, что генерал Беркесов, хотя и писал эту книгу без всякой надежды ее когда-нибудь опубликовать, тем не менее не мог избавиться от самоцензуры, столь свойственной каждому, кто жил при советской системе, и особенно людям его профессии. Все было не совсем так, как он описывает в этих двух главах. Видно явное желание прикрыть некоторых людей из тогдашнего руководства КГБ, которые до конца оставались прямыми и непосредственными начальниками Беркесова.

В частности, полковник Климов никак не мог в тот момент находиться в Дуброво, поскольку (а мне это известно доподлинно) срочно вылетел в Берн на совещание, на котором присутствовал и я.

Отчетвремени я веду по делу священника Николая Гудко, которое общеизвестно.

Общеизвестно также, что священник выступил с телевизионным покаянием, а подполковнику Сергею Бондаренко Верховный суд СССР заменил расстрел 15-ю годами заключения. Он вышел на свободу, кажется, после августовского путча. Добиться отмены смертного приговора было очень нелегко, и, поскольку я чувствовал себя морально ответственным за судьбу этого человека, то помог ему перебраться на Запад. В настоящее время Бондаренко живет в Мюнхене. Он предложил ряду европейских издательств свою книгу под интригующим названием "КГБ уничтожил Советский Союз". Я эту книгу не читал, хотя, судя по журнальной аннотации, она будет очень эмоциональна, но интересна.

Д. М. Макинтайр

Часть 3

VIII

Эшелоны с ракетными комплексами для Саддама Хуссейна, между тем, прибыли в Петербург, где были перехвачены людьми Беркесова и загнаны в тупик. О чем мне Беркесов сообщил рано утром. Что не утро, то какая-нибудь неожиданность, хотя никакой неожиданности в этих эшелонах не было. Их давно ждали. Но почему-то я совсем не обрадовался. Что-то, возможно, давний опыт, мне подсказывало, что и тут все будет не так, как мы планировали.

И я не ошибся.

Когда мы подъехали к товарной станции, где были остановлены эти проклятые составы, Беркесову прямо при выходе его из машины доложили, что охрана никого к платформам не подпускает. Охраны много, у всех автоматы Калашникова, пистолеты и даже армейские гранаты.

— Разберемся, — сухо отреагировал Беркесов и сказал несколько слов майору Шепелеву. Тот нырнул обратно в машину и стал нажимать какие-то красные кнопки на радиотелефоне.

На трех параллельных путях стояли ряды платформ с контейнерами для перегрузки на морские суда. Они были длинные, как автомобильные пробки на Тайм-сквер в часы пик. Создавалось впечатление, что из страны вывозится весь ее ракетный потенциал.

К Беркесову подскочил молодец в армейском полушубке без знаков различия, перепоясанный пистолетом. За его спиной маячили двое с автоматами. На платформах (мне показалось, что чуть ля не на каждой) стояли такие же парни в полувоенной форме с автоматами.

Саддам Хуссейн, видимо, денег не жалеет, подумал я, все делает с размахом, чуть ли не с помпой. Не хватало бы еще на платформах повесить транспаранты с надписями типа: "Привет героическому иракскому народу от доблестных ракетчиков бывшего СССР!".

Я позволял себе мысленно ерничать, не подозревая какие меня ожидают сюрпризы.

— Начальник группы охраны груза Белов, — представился молодец в полувоенной форме с пистолетом. В воздухе повеяло букетом из дешевого портвейна и технического спирта.

Беркесов назвался и предъявил постановление о задержания и проверке груза.

— Что проверять-то? — удивился Белов. — У меня все в накладных сказано. Все, как положено.

Мы прошли в небольшой домик, где находились какие-то конторы сортировочной станция.

— Что везете? — поинтересовался Беркесов, рассматривая предъявленные ему накладные.

— Металлолом, — засопел Белов. — Все ж написано.

— В контейнерах?

— Не моя забота, — огрызнулся начальник охраны. — В чем погрузили — в том и везу.

— Хорошо, — согласился Беркесов. — Сейчас вскроете мне выборно несколько контейнеров. Посмотрим, что у вас там за металлолом.

— Своей рукой пристрелю, — вдруг заорал Белов, вытаскивая из кобуры пистолет. — Только подойди к платформам!

Оставив накладные у Беркесова, он выскочил из помещения с пистолетом в руке. Но тут же влетел обратно уже без пистолета, сопровождаемый какими-то страшными людьми в касках, бронежилетах в с автоматами, очень похожими на израильские "Узи".

— Садитесь, — спокойно сказал Белову Беркесов. — Что вы вскочили?

И подняв голову на вошедших, приказал:

— Всех разоружить. Проверить документы.

У каждого персонально. Потом решим, что с ними делать.

Беркесов всегда был педантом и законником. Если бы он жил в Европе, ему бы как начальнику полиции цены не было.

— Разрешение на оружие есть? — спросил он Белова.

— Попался бы ты мне в Афганистане» — зло засопел Белов. — Я б тебе разрешение показал…

— Значит, разрешения нет, — резюмировал Беркесов. — Понятно. А при вскрытия контейнеров присутствовать будете?

— Полковник! — вдруг снова завопил Белов. — Тебе что, жить надоело? Ты вот эту бумагу посмотри. Это разрешение на вывоз без всякого досмотра. Ты видишь, чья эта подпись?

Под документом с печатью стояла размашистая подпись Руслана Хасбулатова.

— Вы так и будете мне по одной бумаге предъявлять? — спокойно спросил полковник. — Давайте уж все сразу.

Белов молчал.

— Обыскать! — приказал Беркесов.

— Меня?! — снова заорал Белов. — Ах ты, сука! Тварь!

В воздухе повис в спиртовом выхлопе тяжелый мат.

Спецназовцы Беркесова молча и быстро обыскали начальника охраны.

Откуда-то из-под полушубка вывалился еще один пистолет, а из бокового кармана пачка бумаг вперемешку с долларами в сотенных купюрах.

— Падло! — рычал Белов. — Пидар! Ты меня еще вспомнишь!

— Если не успокоитесь, — пообещал Беркесов, — прикажу надеть наручники.

Он просмотрел бумаги.

— Что же вы мне эту не показали? — спросил полковник Белова. — Здесь же более высокая подпись, чем на той?

— Посмотрим, что ты запоешь потом, — задохнулся от злости Белов. — Когда отправитель узнает, как ты здесь изгалялся!

— У меня такими бумагами, — разъяснял Беркесов, — два сейфа забиты. Вы нам еще поможете установить, кто их фабрикует.

Он обернулся к своим людям.

— Отправьте его на Каляева. Оформите задержание и протокол личного обыска. И личность заодно установите. Сдается мне, что он такой же Белов…

Мы вышли на пути. Спецназовцы уже согнали охрану к каменному забору и прохаживались между платформами. Один из них с погонами капитана подошел к Беркесову.

— Вскройте парочку контейнеров на ближайших платформах, — приказал полковник.

В этот момент я услышал шум автомобильных моторов. Я взглянул на дорогу. Около наших машин и автобусов спецназа остановились роскошный "мерседес” и микроавтобус "фольксваген". Из "фольксвагена" высыпали милиционеры в форме, а из "мерседеса" вышли двое и быстрым шагом прямо через железнодорожные пути направились к нам.

Я узнал их, как только они вылезли из машины. Видимо, назревал громкий скандал, поскольку одним из приехавших был лично мэр города Александр Топчак, а вторым — его заместитель из бывших авиационных генералов.

На суровом генеральском лице открыто читалось возмущение, но старая закалка заставляла его сдерживаться, то есть помалкивать.

Но эмоциональный профессор права не счел нужным скрывать свои эмоции, поскольку не видел для этого никаких причин.

— Василий Викторович! — закричал он» задыхаясь от быстрой ходьбы. — Что вы себе позволяете?

И не слушая ответа продолжал:

— На каком основании, я вас спрашиваю, вы задерживаете лицензированный груз и срываете график его доставки? Разрешите поинтересоваться, кто будет платить за простой океанских судов? Известно ли вам, что вы срываете всю программу социальной защиты малоимущих, которая…

Но тут мэр заметил меня и осекся.

В глазах его мелькнули тревога и удивление, а лицо автоматически расплылось в лучезарную улыбку.

— Майк! — воскликнул он. — Вы-то здесь какими судьбами?

— Хочу абонировать пару контейнеров, — ответил я. — Чтобы отослать домой коллекцию бриллиантов, собранную за время пребывания в вашей стране. Да никак не могу подобрать нужного размера. Все они какие-то маленькие.

— Вы все шутите, — еще шире заулыбался Топчак и, взяв меня под руку, отвел в сторону от Беркесова. — Вы мне обещали прийти сегодня в Аничков дворец. Там будет прием по случаю создания нового русско-американского торгового банка. Вы мне обещали. Тем более, что есть несколько дел, Майк, которые только вы можете разрешить к нашей взаимной выгоде. Придете?

— Подумаю. Посмотрим, как здесь дело кончится, — я сделал озабоченное лицо.

— Это вы подбили Беркесова задержать эшелоны? — спросил мэр.

— Нет. Это сделал его министр, но я не возражал. Мы не совсем уверены, что груз лицензирован, как вы уверяете, — я с интересом посмотрел на одно из светил Российской демократии. Неужели и он подрабатывает на саддамовских ракетах?

— Я не понимаю, Майк, — понизил голос Топчак. — Что случилось? Это же наше общее дело. Вы же тоже…

— Разберемся, — сказал я голосом полковника Беркесова, в то время как сам Беркесов и его люди начали вскрывать контейнеры.

— Товарищ Беркесов, — не унимался мэр. — Вы несете личную ответственность за сохранность всего, что находится в контейнерах. Я вам точно обещаю, что вы ответите за этот произвол!

— Я выполняю приказ, — огрызнулся с платформы полковник стоявшему внизу мэру. — Позвоните в Москву. Там вам скажут, что случилось.

— Я позвоню, — пообещал мэр. — Но не в ваше ведомство, а в администрацию президента!

Беркесов ничего не ответил, поскольку уже открыли контейнер и полковник сунул туда голову.

Я тоже вскарабкался на платформу.

— Ну, что там?

— Титан, — сказал Беркесов, стряхивая пыль и грязь с рукавов своего пальто. — Титан. Тоже интересно. Стратегическое сырье все-таки.

В прочих вскрытых контейнерах также содержались редкоземельные металлы, уникальные сплавы и тому подобное. Но никакого намека на ракеты или какое-нибудь сопутствующее им оборудование.

— Очень интересно, — сказал я. — Это что, не те эшелоны?

— Те, — еще раз сверился с накладными Беркесов. — Все правильно. Погрузили в Арзамасе. Получатель — Ленинградский торговый порт.

— А где ракеты? — поинтересовался я.

— Спросите что полегче, — Беркесов замерз и начинал злиться. — Черт знает чем должен лично заниматься начальник Управления! Идиотизм какой-то!

— Обыскать все контейнеры! — приказал полковник, спрыгнув с платформы И доложить лично мне. Составьте необходимый протокол досмотра.

Я уже был убежден, что никакими ракетами, по крайней мере в этих эшелонах, даже не пахнет. Мне стала понятна та истерика, которую мэр закатил Беркесову на сортировочной станции.

— Что это значит? — спросил я Беркесова, когда мы ехали обратно в город.

— Это значит, что нас обыграли в наперсток, — ответил полковник. — Чтобы мы не полагали себя слишком умными.

— Нас уже дважды обыграли в наперсток: сначала — с Койотом, теперь — с ракетами, — рассмеялся я, хотя мне было совсем не смешно.

— А что, вам жалко, — неожиданно заявил Беркесов, — если Хуосейн получит эти ранеты? Вам же лучше будет.

— Вот как? — удивился я, понимая, куда он клонят. — Нам то, может быть, и будет лучше. Только боюсь, что эти ракеты он нацелит не на нас, а на вас. И произойдет извечная история: вы сначала вооружите своего потенциального противника, а потом с ним же начнете воевать и петь: "Мы за ценой не постоим”. Кажется, так?

— Меня другое интересует, — проговорил Беркесов. — С ракетами мы разберемся. Вы слышали, как разорялся мэр на станции? Еще спасибо, что вас увидел, а то бы, наверное, драться полез. Значит, он эти эшелоны ждал и знал, что в них находится. Стал бы он из-за ракет так нервничать, даже если бы был в доле! Я его хорошо знаю. Он бы еще за сутки до прихода эшелонов куда-нибудь улетел: в Лондон или в Лозанну следить за недвижимостью. Значит, нам сообщили, что в эшелонах ракеты Хуссейна, а Топчак знал, что там валютное сырье. Кто же затеял подобную дезу и зачем?

— В вашей стране происходят такие занятные вещи сегодня, — согласился я, — что ничему уже удивляться не приходится. Эта деза может идти и специально по линии вашего ведомства, скажем, для очередного скандала, чтобы скомпрометировать и вас, я имею в виду вас лично, и Климова, да и Бог весть еще кого. В стране ныне действуют, как вам известно, пять-шесть мощных служб безопасности, отколовшиеся в свое время от всесоюзного КГБ. У каждой свои цели и свои методы, но все работают на профессиональном или околопрофессиональном уровне. Возможно, меня и убрали из Москвы только для того, чтобы эти эшелоны с металлом дошли до Петербурга. Все может быть.

— А как отреагирует ваше начальство на такой прокол? — без тени злорадства спросил Беркесов.

— Мне как-то все равно, — откровенно признался я. — Обидно, конечно, завершать свою карьеру такими двумя ляпами, как Койот и ракеты, но если подходить по большому счету — это все мелочь, которой, в принципе, даже не должны заниматься люди такого ранга, как вы и я. Это не наше дело. Да, кроме того, я все равно уже ухожу в отставку. Мой сменщик уже прилетел в Париж и ждет меня там. А я, признаюсь вам, Беркесов, чертовски устал.

— Вам можно позавидовать, — усмехнулся Беркесов. — Мое положение гораздо хуже. До отставки мне еще, как медному котелку, служить, а выгнать могут в любой момент.

— Нет, — возразил я. — Насколько мне известно, вас не только никто не собирается выгонять, но даже попытаются добиться вашего производства в генералы.

Беркесов вздохнул. Ему очень хотелось быть, если и выгнанным, то генералом.

— В настоящее время, — сказал он, глядя в толстое стекло, отделяющее нас от водителя, — президенту подана бумага от группы депутатов из бывших политзаключенных о необходимости немедленно снять меня с должности и чуть ли не отдать под суд за преступления. Они именно так и формулируют — "за преступления, совершенные в годы так называемого "застоя". Вы-то хорошо знаете, чем мы занимались в те годы и во имя чего. Но вы не пойдете за меня свидетельствовать. И я нервничаю, что могут привязаться к чему угодно. Койота не поймал, а упустил, ракеты проворонил, а вместо них задержал экспортный груз и ввел администрацию города в расходы по неустойке. Каждый день после вашего приезда в город я жду каких-то неприятностей, крупных неприятностей.

Он снова вздохнул, напоминая в профиль обиженного тапира.

Мне стало его жаль. Стоит ли из-за таких мелочей так расстраиваться.

— Не беспокойтесь, — утешил я Беркесова. — Если эта бумага подана на имя Президента, то она никогда до него не дойдет. В его администрации полно наших людей. Кроме того, в ближайшее время мы сделаем что-нибудь, чтобы о вас заговорили.

— Обо мне и так слишком много говорят, — зло выдохнул полковник, — и по радио, я но телевидению, и в газетах такое пишут, что читать страшно… Словно я Гиммлер какой-то.

— Я не об этом, — сетования Беркесова вернули мне хорошее настроение. — Надо будет вам провести одну-две громкие операции, ударив сразу по многим представителям власти. Да так, чтобы они все заткнулись.

— Вообще пристрелят, — отмахнулся полковник.

— Ну-ну, — не согласился я. — Не очень-то ныне стреляют по полковникам министерства Безопасности, особенно, если он занимает такой пост, как вы. Ну, а если и выгонят, то тоже я никакой трагедии не вижу. Вот ваш предшественник генерал Бурков уже президент совместного русско-американского банка. Будете у него вице-президентом. Сколько уже банков и разных фирм организовали ваши бывшие коллеги на деньги родной партии. Я без всякого укора говорю, а скорее с восхищением. Ваша контора, может быть, потеряла какую-то иллюзорную власть над душами, но зато приобрела реальную власть. Поскольку нет более реальной власти, чем власть финансовая.

— Еврейско-американская точка зрения, — мрачно не согласился со мной Беркесов, продолжая, видимо, думать о чем-то своем. — Власть над душами гораздо приятнее.

— Но это иллюзия власти, — продолжал я настаивать на еврейско-американской точке зрения. — Ибо власть над душами — это прерогатива Творца…

— Знаю, знаю, — неожиданно рассмеялся Беркесов. — В свое время вы настолько запудрили мозги отцу Гудко, что он до сих пор не может выйти из состояния комы. Мне кажется, что именно из-за вас его потянуло на стезю откровенного антисемитизма.

— Но я же не еврей, — в свою очередь рассмеялся я, вспомнив своего друга-священника.

— Зато постоянно цитируете евреев и даже этого не замечаете, — снова помрачнел полковник. — Наши пропагандисты старых времен в чем-то были правы, что все американцы — прислужники сионистов.

— Ваша беда заключается в том, что вы всегда были н, видимо, останетесь рабами придуманной вами же терминологии, — возразил я. — Это характерная черта примитивных народов.

— Если уж мы вспомнили об отце Гудко, — вздохнул Беркесов, — то, помнится, он вам на подобный пассаж ответил: "Примитивизм народов определяется его близостью к Богу".

Этим самым мне было дано понять, что все наши разговоры с отцом Гудко записывались на магнитофон, хотя Климов клятвенно уверял меня, что ничего подобного никогда не было.

— Кстати, а куда мы едем? — спросил я.

— Я еду к себе. Нужно доложить начальству о превращении ракет в редкоземельные металлы. И мне бы хотелось, чтобы вы при этом присутствовали.

— Может быть, мне самому позвонить Климову? — предложил я из чувства сострадания.

Беркесов ничего не ответил, но по его выражению лица было видно, что он по достоинству оценил мое предложение.

Мы приехали в филиал Управления Безопасности на Охте вблизи заросшего деревьями старого кладбища. Комплекс зданий за глухим каменным забором был более современным, чем торчащий в конце Литейного Большой дом с тюрьмой дореволюционного образца. И системы связи здесь были посовременнее.

Не успел Беркесов сесть в кресло в своем кабинете и приказать Шепелеву позаботиться о кофе, как по селекторной связи доложили, что начальник группы охраны груза Белов, задержанный при осмотре эшелонов, на поверку оказался Виктором Кобаненко, находящимся еще и во всесоюзном розыске. Он действительно был прапорщиком в Афганистане. В 1983 году, будучи в отпуске, в родном городе убил двух человек по бытовым мотивам, а точнее, спьяну, скрылся от следственных органов и пропал. В часть, естественно, не явился и всплыл только сейчас при столь опереточных обстоятельствах. Из его документов явствует, что он — Белов Виктор Иванович — заместитель начальника охраны сопровождения грузов транспортного управления организации п/я 34078 в Арзамасе-32.

Другими словами, лже-Белов работал именно в той организации, которая договорилась с Саддамом Хуссейном о передаче тому ракет за наличные деньги. Оставалось только выяснить, почему, погрузив ракеты, Белов-Кобаненко привез в Петербург металлолом? Не продал ли он кому-нибудь ракеты по дороге? если да, то, интересно, кому? Интересно хотя бы потому, чтобы узнать, у кого еще есть такие деньги?

— А почему Кобаненко, а не Кабаненке, — спросил я, рассматривая протокол предварительного допроса.

— Потому что у нас все грамотными стали. Видимо, это идет из справки бывшего всесоюзного розыска, — предположил Беркесов. — Но это детали. Сейчас мы с ним побеседуем, а в Москву позвоним после.

— Товарищ полковник, — ожил селектор. — Вас разыскивает мэр города.

Беркесов вздохнул.

— Переключите его на меня, — и взял трубку красного телефона. — Беркесов слушает.

Мэр, наверное, разразился очень длинной тирадой, поскольку Беркесов слушал краснея, закатывая глаза и вздыхая. Затем, прорвавшись в какую-то паузу, сказал:

— Да звоните кому угодно. Как только мы выясним нужные нам детали, мы освободим груз. На каком основании задержан Белов? На основании моего приказа. Он числится во всесоюзном розыске за два убийства. Вы этого не знали? Я надеюсь, что это так. Очень выгодно знать как можно меньше или вообще ничего… Нет, Александр Анатольевич, я не острю. Что вы говорите? Опять произвол КГБ? Соберите митинг "Мемориала". Мне это неинтересно. Я больше в КГБ не работаю… Да, здесь.

Беркесов протянул мне трубку.

— Майк, — сказал Топчак. — Вразумите вы Беркесова, что каждый час простоя вагонов обходится городу в полмиллиона рублей.

— Ничего страшного, — успокоил я его. — Я заплачу.

— Вам обоим очень нравится острить, я погляжу, — рассердился мэр. — Вам хорошо острить, ни за что не отвечая. А эти деньги мне придется платить из городского бюджета.

— Почти из собственного кармана, — посочувствовал я.

Топчак сделал вид, что не расслышал моей реплики.

— Майк, — более мягким голосом сказал он. — Вы обещали мне прийти на презентацию в Аничков дворец. Помните?

— Я, может, и забыл бы, — сознался я. — Но вы так часто об атом вспоминаете, что я постараюсь прийти. Если, конечно, меня отпустит полковник Беркесов.

Топчак хохотнул, но не очень уверенно, и, сказав "До встречи", повесил трубку.

— Вообще-то это совсем не в его духе так светиться, — не обращаясь ни к кому, проговорил Беркесов и нажал кнопку селектора: "Приведите этого Белова".

Видимо, за эти пару часов, как мы так шумно расстались на сортировочной станции, подчиненные Беркесова сбили с Белова почти всю спесь. Да к тому же он еще и протрезвел.

Полушубок его где-то остался и, когда его привели, на нем была армейская гимнастерка с отложным воротником, бриджи, заправленные в яловые сапоги, и ремень из кожзаменителя офицерского образца. Лицо было бледным, глаза бегали с меня на Беркесова.

— Садитесь, Виктор Иванович, — «казал полковник. — Мы с вами уже познакомились на станции, но, если вы забыли, я представлюсь снова. Василий Викторович Беркесов, начальник Управления Безопасности Петербурга. Я буду с вами откровенен, поскольку у меня мало времени. Те убийства, которые вы совершили на территории ныне суверенной Украины, гражданин Кобаненко, меня не очень волнуют. А вас, я уверен, очень волнуют. Так вот, если мы сейчас достигнем взаимопонимания, вы вернетесь к своим эшелонам в качестве начальника охраны с моими извинениями за задержание. Хотя, согласитесь, вы вели себя крайне грубо. В противном случае я передам вас уголовному розыску, который, я убежден, доставят вас в наручниках в Киев, где вас с нетерпением ждут, мак мне кажется, уже скоро десять лет.

— Товарищ начальник, — спокойно ответил Белов-Кобаненко. — Вы все это очень красиво рассказали. Только прежде, чем я буду отвечать на ваши вопросы, позвоните, пожайлуста, в Москву по телефону. Дайте, я его вам напишу. Позвоните я скажите, так мол и так: я Белова из Арзамаса арестовал и вое такое. А потом поговорим.

Белов размашисто написал номер телефона и подал его Беркесову. Тот мельком взглянул на цифры и нажал кнопку звонка. Вошел дежурный.

— Уведите задержанного, — приказал полковник. — Только недалеко. Он еще будет нужен.

— Надеюсь, он вам написал не номер телефона генерала Климова? — поинтересовался я, когда Белова увели.

— Нет, — медленно проговорил Беркесов. — К сожалению, нет. Если бы это был телефон Климова, было бы многое понятно. А это телефон его прямого начальника — замминистра безопасности Анохина.

— Анохина? — переспросил я. — А разве его не уволили? Я имел данные, что он расстался с КГБ сразу же после августовского путча.

— Его хотели было турнуть еще при Бакатине, — согласился Беркесов. — Но что-то помешало. Его вывели в действующий резерв. Есть у нас такая процедура, а потом вывели из резерва и поставили…

— На модернизацию, — подсказал я. — У вас генералы КГБ проходят те же процедуры, что в нашем флоте линкоры. Кажется, уже совсем устарел и надо сдавать его на слом, а, смотришь, прошел модернизацию и стал еще сильнее, чем был.

Беркесов поморщился. Он вообще не любил никаких аналогий, а тем более между генералами КГБ и линейными кораблями. Генералов он, конечно, считал более сильными.

— Ладно, — сказал я. — Соедините меня с Климовым.

Климов выслушал меня спокойно.

— Понятно, — резюмировал он мое краткое сообщение. — Анохин у нас сейчас замминистра по научно-техническому обеспечению. И вовсю занимается заключением договоров. По-вашему, бизнесом. Все это очень любопытно. Пусть Беркесов как следует вывернет этого Белова наизнанку. Скажет, мол, звонил по этому телефону, а там ответили, что знать ничего не знают. Впрочем, там так бы и ответили. И если удастся, то и письменные показания с него сдерет. Может, у него еще какие-нибудь телефоны или фамилии в голове затерялись. Впрочем, дай мне Беркесова, я ему сам все скажу, а то ты чего-нибудь перепутаешь. Еще ляпнешь этому Белову ваше знаменитое: "Вы можете не давать никаких показаний". Наш народец к такому обращению еще не привык. — И генерал засмеялся своим тихим, характерным смехом.

Беркесов взял трубку и начал свое монотонное: "Да, товарищ генерал, конечно, товарищ генерал, все выясним, товарищ генерал".

Он сам уже был без пяти минут генералом, а в душе остался капитаном, каким был, когда мы впервые встретились. Такова судьба всех, кто делает быстрые карьеры в организациях, построенных по образцу военно-монашеских орденов.

В разговоре с вышестоящим всегда будь скромен, но не подобострастен. Смотри не в лицо вышестоящего, а на кончики своих сандалий.

Беркесов повесил трубку с видом некоторого облегчения. Излить душу начальнику, особенно после провалившейся операции, всегда полезно. Это очень облегчает душу. Я, кстати, вспомнил, что все это надо будет рассказать Биллу Трокману, который, конечно, тоже возрадуется.

А мне еще предстоит облегчить душу.

Беркесов приказал снова привести Белова-Кобаненко;

— Зря вы пытаетесь запутать следствие, гражданин Кобаненко, — начал полковник. — По этому телефону вас никто, естественно, не знает. Тем более что это телефон какой-то частной фирмы, обеспечивающей желающих сексуальными услугами на дому. Вы можете в этом сами убедиться, позвонив по телефону. Код Москвы 095.

Белов-Кобаненко молчал, покусывая губы. Лицо его рдело красными пятнами самых причудливых форм и размеров.

— Твари, — неожиданно проговорил задержанный и попросил у Беркесова закурить.

— Не курю, — сухо ответил полковник. — И вам не советую.

Он сделал мне глазами знак, чтобы я не вздумал угощать Кобаненко сигаретами.

— У вас мало времени, — продолжал Беркесов. — Покурите в камере… или на свободе. Но прежде в любом случае вам предстоит ответить на ряд вопросов.

— То, что на мне мокрое висит, — это одно дело, — сказал Кобаненко. — Но по поводу груза не понимаю, что вы хотите узнать. Здесь все в полном ажуре. Все законно. И мои документы не туфта, а самые настоящие, хоть и выданы на другую фамилию. Но это сейчас моя фамилия. Белов я сейчас, Виктор Иванович.

— А чего пистолетом тогда махали на станции? — поинтересовался полковник. — Если все законно, то зачем так буйствовать?

— Пьяный был сильно, — признался Кобаненко. — Не понял я, кто вы такие. Думал, банда какая. Груза там на миллиарды рублей. Если бы понял правильно, что вы чекисты, а не рэкетиры всякие черножопые, то и слова бы не сказал. Все сам показал бы. Все открыл бы сам и при вас запломбировал. Я ж не первые эшелоны сопровождаю. В такие перепалки попадал, что и вспомнить страшно. Около тридцати человек за два года потеряли. Прямо через пулеметный огонь приходилось идти, как во время войны.

— Где же это так? — с деланным удивлением спросил Беркесов.

— Где? — переспросил Кобаненко. — На юге, например. Пока через территорию Чечни проскочишь, хлебнешь, как говорится, на всю оставшуюся жизнь.

— Тоже металлолом вывозили? — Беркесов потянулся в кресле, всем своим видом демонстрируя сочувствие к допрашиваемому.

— Всякое возили, — уклончиво просипел Кобаненко.

— Ну, хорошо, — не стал уточнять Беркесов. — А как вы на эту работу попали? Расскажите. Вы же знали, что числитесь во всесоюзном розыске. Где документы липовые раздобыли? Рассказывайте!

История Белова-Кобаненко оказалась занятной, хотя и не очень оригинальной. Прибыв в родной город на Украине в отпуск из Афганистана, где он служил старшиной конвойной роты в одной из тюрем Кабула, Виктор Иванович, должно быть, забыв, что он уже находится дома, зарезал прямо на танцплощадке каких-то двух девиц ("блядей", как он выразился), осмелившихся в чем-то ему отказать. Был взят прямо на месте преступления, поскольку явно не понимал, что совершил что-то предосудительное. "Подумаешь, двух блядей кокнул!" — объяснял он следователю местной прокуратуры, который, видимо, проникся значимостью высокогражданственного поступка Кобаненко, так как отпустил его домой под расписку о невыезде. Кто-то дома, наверное, объяснил Кобаненко, во что ему в принципе может обойтись это двойное убийство, поскольку у него все-таки хватило ума в ту же ночь сбежать из города. Он это сделал вовремя, так как утром за ним приехал наряд милиция. Прокурор города не оценил широты натуры одного из своих подчиненных и приказал немедленно взять Кобаненко под стражу. Тем более что обе "бляди", как выяснилось, оказались несовершеннолетними школьницами: одна из 9- го класса, а другая — из 8-го. Искала Виктора Ивановича и военная прокуратура, поскольку из части пришла бумага о том, что прапорщик Кобаненко, едучи в отпуск, захватил с собой пяток пистолетов системы Макарова. Виктор Иванович это категорически отрицал. "Это кто-то уже под меня сработал, — сказал он. — Я даже свой собственный пистолет чин-чинарем сдал перед отпуском, как положено. Хотя мог и не сдавать. Никто бы и не заметил".

Беркесов не стал углубляться в эту тему. Сейчас, когда с армейских складов воруют стратегические ракеты, выяснять судьбу пяти пропавших несколько лет назад пистолетов было бы пустой потерей времени.

Сбежал Виктор Иванович в Среднюю Азию. Связался с уголовниками. Среднеазиатские уголовники — это народ особый. Во все времена от ханов до наших дней они всегда действовали под жестким патронажем властей придержещих. Чувствовал себя Виктор Иванович неуютно. Он не был уголовником. Он был обычным убийцей, взрощенным армейским беспределом. Разница тут очень большая. Это понимали и уголовники. Сначала хотели Виктора Ивановича, справив ему, конечно, новые документы, отправить на год-два в зону для перевоспитания, но тут судьба смилостивилась над беглым прапорщиком, и крупный пахан взял его к себе телохранителем. Пахан был узбеком и лучше других знал, насколько ненадежно вручать ответственность за свою жизнь своим соплеменникам. Зарежут за арбуз. Было у него четверо телохранителей. Все русские. Жил пахан с размахом: трехэтажный дом, огромный сад, в пруду всякая диковинная птица плавала и осетры водились. Но павлинов не было. А это означало, что человек он большой, но не очень. Павлин говорит не только о степени достатка, но и о положении в обществе. Занимался пахан рэкетом в городе и области, платил хорошо и не был гомиком, чего Кобаненко очень боялся. Девиц же к нему приводить входило в обязанности телохранителей и провожать тоже. "Только не режь их, дорогой, если тебе не дадут", — шутил пахан, хотя Кобаненко никогда ему не рассказывал о своем прошлом.

Как-то он вместе с другим телохранителем сопровождал пахана на местный базар, с которого тот брал стабильную дань. На базаре все знали пахана. Торговцы и милиция были одинаково почтительны.

Неожиданно какой-то пожилой туркмен бросился на пахана с ножом.

Времена еще были достаточно патриархальные: огнестрельного оружия на руках было мало и применялось оно публично в редчайших случаях. Работали главным образом ножами и заточками. Киргизы иногда луки применяли, но тоже в исключительных случаях.

Туркмен, видимо, стреляный воробей, применил известный азиатский прием: прыжок-полет с вытянутой рукой с зажатым в ней тридцатисантиметровым ножом.

Кобаненко успел встать между ним и паханом и получил нож в грудь. Второй телохранитель без секунды промедления пристрелил туркмена.

Пахан и глазом не моргнул, а только вдвое увеличил дань, которую ему платил рынок. Начальник милицейского поста на рынке, толстый майор, плача, проводил пахана до машины, передав ему целый дипломат денег: собственный бакшиш за целый рабочий день. Ведь все случилось на его объекте. А Кобаненко увезла скорая помощь. Пахан посетилегоe в больнице.

подарил 20 тысяч рублей и лекарства какого-то "американского" достал. "А то бы концы отдал”, — объяснил Кобаиеико.

Выписался он из больницы через пару месяцев. Пахан встретил его как родного. В Азии ценят преданных людей, а уж того, кто кровь пролил за хозяина, ценят вдвойне. И повышают. Повысили и Белова-Кобаненко. Пахан рассказал ему, что о подвиге на базаре прослышал большой человек. Тот самый человек, которому пахан ежемесячно сдавал 70 % своего заработка. И хочет взять Кобаненко к себе. Жалко отдавать, но перечить такому человеку нельзя. Сидели всю ночь, пили коньяк, а под утро пахан подарил ему сберегательную книжку на предъявителя, где значилось 50 тысяч рублей.

То, что новый хозяин человек большой, Кобаненко понял не только по павлинам, важно расхаживающим по огромному роскошному парку, не по сказочному дворцу, стоявшему на пригорке, откуда к чудесному озеру сбегали широкие мраморные лестницы, а по поведению пахана. Пахан — человек жесткий и гордый, постоянно подчеркивающий свою независимость, — едва ли не падал ниц перед маленьким чернявым человечком, восседавшим на подушках в шелковом халате. Человечек был первым секретарем обкома КПСС, о чем свидетельствовал портрет Ленина над его головой. Кобаненко уже тогда обратил внимание, что уж больно у Ленина на том портрете глаза раскосые, как у китайца. Позднее знающие люди рассказали ему, что именно так вождь мирового пролетариата и выглядел: весь в отца-калмыка. Портрет этот считался секретным, и получил его секретарь обкома из Москвы за очень большие деньги.

Область занимала территорию бывшего эмирата, но, наверное, ни один из эмиров не пользовался такой властью и не жил в такой роскоши, как нынешний секретарь обкома, попавший на свой пост уже после многих скандальных разоблачений следователя Гдляна. Телохранителей у него было 46 человек. Командовал ими мрачный майор-узбек из местного КГБ. С хозяином говорил только на своем языке. Всем остальным к хозяину обращаться запрещалось.

Поначалу служба была нетрудной. Охранял Кобаненко территорию парка, жил в небольшом домике, где располагалась охрана. Кроме майора, почти все были русские, в большинстве прошедшие Афганистан. Сам майор тоже как-то обмолвился, что бывал в Афганистане по линии своей службы. Кормили хорошо. По выходным от хозяина приносили коньяк и вино, примерно по полбутылки на нос. Платили 1200 рублей в месяц. С Кобаненко, как, впрочем, и со всех остальных, взяли подписку о неразглашении под страхом лишения свободы сроком до 7 лет. Но все хорошо знали, что никто никакого срока тебе давать не будет, а просто пришьют и дело с концом. С паханом все было также и без всяких подписок.

У нового хозяина был гарем. Самый настоящий гарем по всем правилам. У входа в гарем висел его собственный портрет в костюме с галстуком, со звездой Героя Соцтруда и орденом Ленина: Был и евнух, непонятный человек лет сорока, всегда молчавший. Поговаривали, что ему отрезали язык. Но, вроде, язык у него был. А распоряжалось в гареме какое-то существо в чадре. Без чадры никто это существо не видел. Покрикивало оно на охрану низким женским голосом, а из рукавов торчали красные огромные лапищи, подковы только ломать. Кобаненко склонялся к мысли, что это тоже был евнух с причудами. А молчаливый евнух как-то пропал. Голову его мертвую обнаружил Виктор Иванович в выгребной яме. Может, отрублена была, а может, его просто в дерьмо засосало, только голова и торчала. Там часто находили головы, поскольку среди достопримечательностей секретарского дворца была еще и подземная тюрьма. Кобаненко приходилось в ней не только бывать, но и дежурить. Камер, как таковых, в тюрьме не было, а были забетонированные ямы, где сидели в цепях и колодках какие-то люди. Вроде, русских среди них не было. Числились они по номерам. Кормили их хлебом и водой через день. Заключенные выли и кричали, но ничего членораздельного, по крайней мере в присутствии Кобаненко, не говорили.

Сам хозяин иногда тюрьму посещал. Стоял над ямами, светил в них фонарем и иногда о чем-то говорил с узниками на своем языке. Говорил медленно и значительно. Заключенные что-то нервно визжали в ответ. Уходя, хозяин давал инструкцию накидать в какую-нибудь яму скорпионов, змей или крыс, налить холодной воды и тому подобное. Зверинец обслуживали два сменяющихся таджика в милицейской форме без погон. Сам Кобаненко этим не занимался, поскольку всю эту нечисть еще со времен Афганистана боялся пуще смерти.

Все остальное Кобаненко не очень удивляло. Он сам проходил службу в спецтюрьме НДПА в Кабуле, где кое-что было и почище.

Удивило другое. Как-то майор-узбек вызвал его к себе и вручил ему удостоверение прапорщика КГБ, из которого явствовало, что прапорщик Белов Виктор Иванович проходит службу в подразделении охраны. И стоял номер воинской части. Вместе с удостоверением ему вручили и комсомольский билет, аккуратно высчитывая каждую получку взносы.

С территории особняка никого не отпускали, кроме тех, кто сопровождал хозяина, уезжавшего на одной из пяти автомашин, среди которых особо выделялся американский лимузин "Линкольн-Континенталь". В него помещался сам хозяин и семь человек охраны, не считая водителя. Кто-то сказал Кобаненко, что на такой машине, только похуже, ездит сам американский президент. Впереди и сзади тоже ехали машины с охраной. Когда кавалькада выезжала из ворот, к ней спереди и сзади пристраивались милицейские газики и вели колонну, сверкая сигнальными огнями и воя спецсиренами. Кобаненко никогда в этих машинах не ездил. Да и не очень стремился.

Примерно через полгода его новой службы всем свободным от дежурств охранникам было приказано построиться недалеко от того домика, где они жили. Появился сам хозяин, в строгом костюме со звездой Героя и орденом Ленина, держа в руках какие-то бумаги. Приближались первомайские праздники, за которыми по традиции шел День Победы. Хозяин зачитал приказ о поощрениях. Кому-то премию в три оклада, кому-то медаль. Кобаненко услышал свою новую фамилию и с удивлением узнал, что за успехи в службе ему присваивается звание лейтенанта. Все было, как положено: сменили удостоверение и увеличили жалование до 1500 рублей.

Потом был торжественный обед с коньяком и вином. А дальше служба потекла как обычно. Ни телевизора, ни радио у охраны не было. У хозяина, конечно, телевизор был — большой, кажется, японский. Какие-то толпы показывали с транспарантами. Все как обычно и неинтересно.

Хозяин стал часто куда-то уезжать, иногда пропадая на несколько недель. Стали пропадать и телохранители. Уезжали с хозяином и не возвращались. Пропал и майор-узбек. Охраны осталось человек 15, не больше. Почти все лейтенанты, несколько прапорщиков. Евнух в чадре ткнул своим толстым пальцем в Кобаненко и оказал по-русски: "Ты — старший". Но на службе это никак не отразилось.

На следующий день дежурил Вектор Иванович у ворот, когда через них проехал "Континенталь" хозяина. Машина притормозила. Хозяин был без охраны, только с шофером. Он опустил стекло и сказал: "Товарищ Белов, зайдите через час ко мне".

Подменившись, Кобаненко пошел в особняк. Хозяин принял его в небольшой комнате, строго обставленной в официозном духе, без всяких ковров и антиквариата, бее жар-птиц и павлинов. Столы, стулья, и портрет Горбачева на стене.

— Товарищ Белов, — спросил хозяин, — как вам служба у нас?

Белов ответил, что все нормально, службой доволен. Хотя, если говорить правду, все это его начинало угнетать. Иногда с паханом и напиться можно было от души, и девку склеить, в кино сходить или там на футбол. В Кабуле и то было вольнее. Бывала даже мысль рвать отсюда, да было боязно и за прошлое, и за будущее. Опять дезертирство? Ведь все-таки на службе, и все прошлые грехи ею закрыты. Пока, во всяком случае.

— Товарищ Белов, — продолжал первый секретарь, не мигая глядя на Кобаненко своими раскосыми глазами. — Вам будет оказано большое доверие.

Виктор Иванович не знал, что ответить. "Служу Советскому Союзу", — вроде было не к месту. "Спасибо", — тоже как-то не годилось в данном случае. Промолчал.

— Завтра поедете со мной, — сказал хозяин. — Документы оставьте в части.

И вручил Белову обычный гражданский паспорт.

Вернувшись в общежитие охраны, Белов полистал свой новый паспорт. Все было правильно, только в графе прописки значился адрес по какой-то Торфяной улице с указанием номера дома, но без квартиры. Прописка была временной.

Утром следующего дня, впервые с начала службы, выехал Виктор Иванович за ворота секретарского поместья. Сидел на заднем сиденье какого-то огромного лимузина, марки которого не знал. "Линкольн-Континенталь" хозяин оставил дома на профилактику.

Выехали из города, свернули куда-то в степь и подъехали к бетонному забору с глухими железными воротами. Что уж там сделал хозяин или его шофер, Белов сказать не может, но ворота бесшумно разошлись и машина въехала на территорию, внешне напоминающую территорию обычной воинской части. Белые трехэтажные домики, ровные, посыпанные песком дорожки, стенд с членами Политбюро, аляповато рисованные плакаты с прищурившимся Ильичом: "Верной дорогой идете, товарищи!", с лозунгами "Слева КПСС!" и "Народ и партия едины". Для военного городка-гарнизона было все. Только не было военных. Те, кто попадался у зданий, были в штатском, а на КП стояли какие-то парни в зеленых комбинезонах, но без оружия и знаков различия.

Подъехали к чистенькому, приятному трехэтажному домику, на котором кумачево рдел транспарант — "Коммунизм — это молодость мира и его возводить молодым". Вошли внутрь. За приветливо открытой стеклянной дверью оказалась наглухо закрытая железная, а может, — и броневая. На двери был диск наподобие телефонного. Хозяин набрал несколько цифр, и дверь бесшумно отъехала в сторону. За ней оказалось двое охранников в синих джинсовых комбинезонах. При виде хозяина они вскочили, но не вытянулись смирно, как ожидал Кобаненко, а склонились в низком поклоне. На вид оба были русскими. Хозяин не удостоил их даже взглядом и прошел к другой двери с наборным замком. Открыл ее, и они очутились в кабине лифта. Кнопок в лифте не было. И вообще ничего не было. Как лифт управляется, Виктор Иванович так и не понял.

Вышли они в обширном помещении, освещенном лампами дневного света. В помещении чуть ли не до потолка стояли ящики, кажется, стальные и опломбированные. Может, кто в помещении и был, но Кобаненко никого не заметил. Тем более что хозяин прошел через помещение быстрым шагом, вывел Кобаненко в тусклоосвещенный коридор, в конце которого вниз велажелезная лестница, похожая на корабельный трап. Лестница привела еще к одной стальной двери, закрытой изнутри, но снабженной звонком. Первый секретарь позвонил, дверь открыли какие-то парни с азиатскими мордастыми лицами. При виде хозяина они не продемонстрировали никаких внешних признаков безграничной преданности, а только вопросительно на него посмотрели. Хозяин сделал какой-то знак рукой. Один из присутствующих, повинуясь знаку, взял со стены связку ключей и открыл внутреннюю дверь, которая в отличие от всех прочих дверей отворилась с лязгом. Дверь вела в небольшой предбанник, в конце которого была еще одна дверь, обитая войлоком. Охранник открыл ее большим ключом из связки.

Пахнуло сыростью, дерьмом и еще какими-то страшными и непонятными запахами. Вместе с гаммой отвратительных запахов на вошедших обрушился чей-то страшный крик. Даже не крик, а животный вой или рев. Такое можно услышать, когда неумелые руки режут свинью, только здесь было значительно ниже тональностью. Кобаненко стало страшно. Ему, при его авантюрно-бесшабашной натуре (чужая жизнь — копейка, а своя — рупь), по-настоящему страшно бывало редко.

Один раз в Кабуле, когда на глазах убили двух его приятелей, а его почему-то нет. Откуда прилетели пули, никто не заметил. Из-за какого-то забора. Глядя на убитых сослуживцев, Кобаненко ждал своей пули, но она так и не прилетела. Долго потом не мог уснуть. Выручили наркотики. Второй раз стало страшно после случая на танцплощадке, когда уже после допроса протрезвел и понял, что нужно немедленно бежать.

И вот сейчас. Куда его ведут? Мысль работала лихорадочно. Хозяин не в счет — его он вырубит одним мизинцем. С гориллой в джинсовом комбинезоне придется сложнее, но если с него начать, пока идет впереди, неожиданным ударом сзади по шейным позвонкам — может, справится. Безотчетный страх всегда придает решимости. Но разум победил страх. Если даже он и прикончит обоих, как отсюда выберется? Коль вспомнить, как они сюда добирались… Усилием воли взял себя в руки, стараясь успокоиться.

По мере того, как они втроем шли по полутемному, грязному, пропахшему дерьмом и падалью коридору, источник воя приближался. Наконец, парень в джинсовом комбинезоне остановился у одной на дверей с зарешеченным оконцем и вопросительно посмотрел на хозяина. Страшный вой, давя на уши, доносился именно из-за этой двери.

Кобаненко и раньше слышал, что в республике подземных тюрем едва ли не больше, чем школ и больниц вместе взятых, но не предполагал, что они могут оказаться под любым, внешне ничем не примечательным домиком.

Первый секретарь жестом приказал открыть дверь.

От волны воя, вони и гнили у Кобаненко потемнело в глазах и закружилась голова. Хозяин вошел в камеру, взмахом руки предлагая Белову следовать за ним.

Примерно в полутора метрах от входа в камеру начиналась забетонированная яма глубиной около двух метров. У одной из стен ямы сидел голый человек, воя и ревя. Его руки, как у распятого, были прикованы к вделанным в бетон стен кольцам, а ноги — к таким же кольцам, вделанным в бетон дна. А в его промежности, поедая половые органы, копошилось два десятка огромных крыс.

Кобаненко с первого взгляда узнал в поедаемом крысами смертнике майора-узбека, командовавшего их подразделением и исчезнувшего пару недель назад. Майор выл и ревел, но глаза его были пустыми и неподвижными. Видимо, сделали какой-то укол, чтобы быстро не потерял сознание от шока или страха. Чтобы успел осознать вину, как говорили в Афганистане, сажая на железный кол специальной выковки. Азия!

Виктору Ивановичу не столько страшно было смотреть на своего бывшего командира и слушать его уже нечеловеческий вой, сколько нюхать этот запах, исходивший из ямы, где крысы, залезая друг на друга, толкаясь в крови, растекающейся между ног майора по дну ямы, подмешивали к вою убиваемого свой азартный и пронзительный визг.

Хозяин взглянул на Белова-Кобаненко и сказал: "Порошок этот специальный. Американцы придумали для сельского хозяйства. Привлекает грызунов и убивает их. А для человека безвреден. Нам прислали для подъема сельского хозяйства".

Он хрипло рассмеялся, видимо, охмелев от наблюдаемой картины, которая доставляла ему какое-то наркотическое удовольствие. Подмигнув, он сказал Виктору Ивановичу, давясь от смеха: "Мы ему яйца и хер этим порошком намазали. Крысы умрут раньше, чем он".

Глаза хозяина блестели. Он что-то закричал в яму на своем языке, затем растегнул брюки и стал мочиться на голову несчастного майора. А затем, к величайшему удивлению Кобаненко, визжа и задыхаясь, стал онанировать, прыгая прямо на краю ямы. Белову-Кобаненко показалось, что хозяин сейчас прыгнет в яму и сольется с майором, крысами и кровью в каком-то страшном экстазе. Белов прислонился к стене, чтобы не упасть.

Первый секретарь застегнул брюки. Вытер платком пот со лба и, тяжело дыша, сказал: "Доверие было оказано. Не оправдал. В ЦК вызывали… Подвел. Пусть умирает долго, как пес, в подвале".

Виктор Иванович не помнил, как они снова оказались на свежем воздухе. Он окончательно очнулся, сидя вместе с хозяином в какой-то беседке за столом, на котором стояла ваза с фруктами и хрустальный графин с коньяком. Наливал коньяк в стопки человек в джинсовом комбинезоне.

— Доверие будет вам оказано, товарищ Белов, — мягко улыбаясь, говорил хозяин, смакуя коньяк. — Пей, товарищ Белов, не стесняйся. Ой, хороший коньяк. Закуси гранатом. Очень хорошо идет.

Виктор Иванович чувствовал, что если он сейчас что-нибудь съест или выпьет, его тут же вывернет наизнанку прямо на накрахмаленную скатерть стола. Даже немного стыдно стало, что он такой слабак. Наверное, из-за запаха этого американского порошка.

Доверие, которое ему, по-видимому, от нехорошей жизни постоянно обещал оказать хозяин, проводя параллельно такую мощную морально-психологическую обработку и демонстрируя, что ждет того, кто доверия не оправдает, — свелось к сопровождению грузов. Грузы были различные: от помещавшихся в дипломат пакетов до целых эшелонов и автоколонн. Так Виктор Иванович совершенствовался в своей нынешней профессии.

Многое он за это время увидел, хотя мало понял. Целые эшелоны загонялись под землю в местах, где на географической карте зеленели сплошные пятна тайги, а то и синели озера. Входил эшелон в тоннель и шел по тускло освещенному тоннелю часов пять. Подходил к подземному полустанку, где Белова встречали какие-то непонятные люди в еще более непонятной форме, принимали эшелон, а ему давали расписку в принятии груза и ставили на ней тот же самый штампелек, что уже стоял на сопроводиловке. Штампельки бывали разные, но затейливые. Чаще всего в виде красивых восточных орнаментов. У хозяина их была целая коробка, хранящаяся в сейфе вместе с толстой пояснительной книгой. Шеф долго водил пальцем по страницам книги, шевеля губами, как школьник, затем выбирал нужный штампелек и ставил, отдавая Виктору Ивановичу и напоминая об оказанном доверии.

Эшелоны уходили куда-то дальше под землю, а Виктора Ивановича на диковинного вида дрезинах доставляли на свет Божий до ближайшей легальной станции, в комендатуре которой ему без лишнего слова отмечали командировку: лейтенант Белов прибыл-отбыл.

Иногда ездил просто с паспортом и командировку не отмечал. Но командировочные получал всегда: 7 рублей 50 копеек суточные, 3 рубля 60 копеек — квартирные. Сдавал хозяину отчеты по командировке: сколько и где истратил. Хозяин или кто-то из бухгалтерии обкома эти отчеты внимательно проверял. Хозяин журил за потраченные деньги.

— Что-то у вас, товарищ Белов, в последней командировке 75 рублей не сходятся, — говорил он, хитро щуря свои азиатские глазки. — Пили, наверное?

Действительно, Кобаненко начал сильно пить, хотя еще и пытался держать себя в руках. Выпить он любил всегда, напиваясь порой до бесчувствия, но это было временами, так сказать — для разрядки. Но тут появилась потребность пить чуть ли не ежечасно. Водку возил в термосе. Когда ездил один, вроде, сходило, а когда с командой, то такое не скроешь. Кто-то и настучал. Зная, что к таким проступкам, если они не вредят делу, хозяин относится снисходительно, Виктор Иванович все-таки соврал: "Свитер купил за 70 рублей. Холодно было. Боялся простудиться". Хозяин улыбнулся: "Ладно, знаем мы эти свитера". Сам он последнее время стал проще и доступнее. Тоже куда-то постоянно ездил, летал на личном самолете, пропадая на неделю, а то и больше.

Поместье почти опустело. Исчез гарем, почти никого не осталось из охраны, пропали павлины. Все как-то приходило в запустение. На входе в поместье стали дежурить какие-то люди в милицейской форме. Однажды вернувшись из командировки, Кобаненко увидел, что подземная тюрьма уничтожена. Вокруг еще валялся строительный мусор, но само место уже асфальтировали. Работало два катка. А домик охраны, оказывается, в его отсутствие сгорел вместе с немногими личными вещами Виктора Ивановича. Хорошо, что хозяин перед пожаром приказал все документы и сберкнижки перенести к себе в сейф.

— Не горюй, товарищ Белов, — успокоил его первый секретарь. — Новый построим. Еще лучше будет. А пока поспи у меня в особняке.

Особняк тоже уже был не тот. Многие помещения и комнаты были пустыми. Исчезли богатые ковры, закрывавшие атласную обивку стен и мозаичный паркет пола, пропали драгоценные вазы и картины, старинное оружие и роскошная мебель.

— Переезжать скоро будем на новое место, товарищ Белов, — улыбался хозяин.

"Не в тюрьму ли?" — мелькнула у Белова-Кобаненко злорадная мысль.

Переночевал он на диване в какой-то комнатенке рядом с пищеблокам, а утрем вместе с хозяином поехали в то таинственное место, где крысы съели заживо несчастного майора-узбека. Ехали на бежевой " Волге”. Лимузины тоже куда-то исчезли.

Первый секретарь был в хорошем настроении. Сказал, что пошлет Виктора Ивановича с поручением в Москву, а потом отпустит в отпуск на два месяца. Если надо, даст бесплатную путевку в санаторий ЦК. И показал Виктору Ивановичу сберкнижку на предъявителя. У того захватило дух: 300 тысяч рублей. Да и на старых книжках было уже тысяч 150. Можно было постараться закосить, уйти на покой, купить дом, машину, да и зажить по-человечески.

— Это премия, когда вернешься, — сказал хозяин, спрятав сберкнижку к себе в карман.

Приехали на базу. Остановились у открытых ворот, откуда выходила колонна закрытых грузовиков. Примерно такую колонну Виктор Иванович сопровождал как-то до Челябинска, приведя ее почти на такую же базу, похожую на военную, но без военных. Там, правда, ходили не в джинсовых комбинезонах, а в ”ненаших" куртках защитного цвета.

Кабинет на базе у хозяина был скромным. Никаких излишеств. Полированная мебель. Стол для совещаний. Японский телевизор. Портрет Маркса. Стадо телефонов. На особом месте аппарат, украшенный гербом СССР. Даже скромнее, чем в самом обкоме, в центре областной столицы — бывшей столицы эмирата.

— Ответственное задание получишь, товарищ Белов, — сказал хозяин, вынимая из сейфа ‘’дипломат” с наборным замком.

Суть ответственного задания заключалась в доставке "дипломата" в Москву и передаче его лично товарищу Федору Валину, которому Белов должен был позвонить из приемной ЦК. Обязательно взять расписку и возвращаться назад. Представиться официально: фельдкурьер из ЦК Компартии республики.

— А потом в отпуск езжай, товарищ Белов, — повторил хозяин. — Много отдыхай. Поправляй здоровье.

Передавая Виктору Ивановичу "дипломат", предупредил: "Замок крутить нельзя. Мина там. Осторожнее будь, товарищ Белов. Помни о доверии оказанном…"

Стоял разгар лета 1991-го года. Выписал командировку Виктор Иванович 28-го июля на три недели и укатил в Москву с заветным "дипломатом", уже привыкнув кататься в спецкупе на одного человека. Такие билеты выдавал ему лично хозяин, туда и обратно. Но сейчас выдал только до Москвы, велев обратный билет взять в ЦК КПСС. Там все знают.

Там действительно все знали. Прямо на выходе из вагона встретили Белова два добрых молодца и посадили в черную "Волгу", на которой он и подкатил прямо к подъезду № 7 здания ЦК КПСС на Старой площади. Пройдя по красным ковровым дорожкам длинных светлых коридоров, ввели Кобаненко в огромную приемную, в которую, как царские врата; выходили дубовые двери с табличкой, похожей на мемориальную доску: Начальник Международного Отдела тов. Валин Федор Николаевич.

Оробел Виктор Иванович. Так высоко забираться ему еще не приходилось. Если подумать, что его хозяин всего-то первый секретарь обкома, то какой дворец должен быть у товарища Валина, стоящего настолько выше змира, насколько может стоять только аллах.

Один из доставивших Виктора Ивановича молодцов снял телефонную трубку на столике у входа и что- то в нее сказал. Потом трубку повесил. Минут через пять этот телефон зазвонил.

— Товарищ Белов, — сказал добрый молодец, кивнув головой в сторону двери. — Проходите.

Товарищ Валин сидел в своем огромном кабинете один и, к удивлению Виктора Ивановича, был в откровенной похмелюге. Лицо было багровым, глаза слезились. На полированной глади большого начальственного стола, потеснив телефоны и средства телесвязи, стояли пять или шесть бутылок какого-то заграничного пива. Из них половина пустые. Товарищ Валин допил пиво из стакана.

— Привез? — спросил он, икнув.

— Так точно, — скромно ответил Виктор Иванович.

— Давай сюда! — снова икнул товарищ Валин. — Поставь на стол.

Товарищ Валин взялся за замок и стал крутить диски. Кобаненко вспомнил о мине и в ужасе закрыл глаза.

Но ничего не произошло. "Дипломат" открылся. В нем оказался большой пластиковый хозяйственный мешок, набитый обандероленыыми пачками долларов в 1000-долларовых купюрах. Товарищ Валин с видимым усилием встал, открыл вделанный в стену сейф, бросил туда мешок, а оттуда вынул бутылку, которая, как показалось Виктору Ивановичу, содержала дешевый портвейн марки "Агдам". Он налил полстакана, добавил пива и выпил залпом. Потом тщательно закрыл бутылку, поставил ее обратно, но сам сейф оставил приоткрытым. Налил себе еще пива, но прежде, чем выпить, посмотрел красными глазами на Белова.

— Чего тебе еще? Ступай!

— Расписку, — почтительно сказал Кобаненко. — Расписку в том, что получили "дипломат". Что все в порядке.

— Кто велел? — товарищ Валин поперхнулся пивом, которое потекло по его подбородку.

Он вытер пиво рукавом дорогого заграничного пиджака и снова спросил сиплым голосом.

— Какую расписку тебе? Кто велел?

Виктор Иванович напомнил, кто его прислал.

— Чурка гребанный! — отреагировал товарищ Валин. — Я ему дам расписку! У себя в ауле пусть с черножопых расписки берет! Ступай, я тебе сказал! Не мешай работать!

Как из-под земли возник один из добрых молодцов.

— Дай ему расписку между глаз! — пьяно засмеялся товарищ Валин. — Такую, чтоб никогда не забыл.

— Вы не беспокойтесь, товарищ Белов, — сказал богатырь, выпихнув Виктора Ивановича в приемную. — Получите свою расписку. Этим у нас канцелярия занимается. Приходите послезавтра, нет, лучше через денька четыре в приемную ЦК. Мы туда спустим.

Такого в практике Кобаненко не было.

— Позвонить можно? — спросил он у приятного улыбчивого молодца.

— Куда вы хотите позвонить? — поинтересовался тот.

— Начальству своему хочу позвонить, — грубо сказал Виктор Иванович. — Предупредить, что задержусь.

Молодец сделал огорченное лицо:

— У нас тут телефоны местные только. Даже городского нет. Вы из города позвоните. В конце улицы Горького Центральный телеграф и телефонная станция. Оттуда куда угодно позвонить можно.

Вдвоем они повели Кобаненко по коридорам. Один впереди, второй сзади. Как под конвоем.

Довели до внешней охраны.

Один показал охраннику в форме ОМОНа с автоматом свое удостоверение:

— Пропустите его.

Омоновец не сказал ни слова, и Виктор Иванович вышел на улицу.

Ему и до этого неоднократно приходилось звонить шефу из разных мест, но при этом он всегда пользовался средствами спецсвязи, работавшей быстро и четко.

С междугородней станции дозваниваться долго и безуспешно. В поместье все телефоны долго были заняты, а потом никто не подходил. Тоже самое было и в обкоме. Наконец в поместье ответил чей-то голос с сильным неруским акцентом.

Виктор Иванович попросил хозяина.

— Уехала она, — сказал голос.

— Когда он будет? — орал в трубку Кобаненко.

— Уехала далеко, — ответил голос и дал отбой.

Голос был совершенно незнакомым, хотя Кобаненко считал, что знает наперечет всех оставшихся в поместье.

Покинув телефонную станцию, Виктор Иванович вспомнил, что не взял жетон-направление в гостиницу. Пошел обратно в приемную ЦК и позвонил по телефону, номер которого получил от хозяина.

Судя по голосу, ответил один из уже знакомых Белову добрых молодцев. Услышав Виктора Ивановича, не удивился, выслушал все до конца и вежливо сказал: "Послушайте, товарищ Белов. Не испытывайте нашего терпения. Прекратите свои хулиганские выходки. Вы же не хотите, чтобы мы вызвали милицию? Неудобно как-то, если вас прямо из приемной увезут. Вы оскорбили товарища Валина и продолжаете хулиганить. Мы все за демократию и плюрализм мнений, но надо же знать меру", — и повесил трубку.

То, что дело в ЦК поставлено туго, Кобаненко убедился, когда повесил в свою очередь трубку и вышел из кабинки. Перед ним стоял милиционер. Милиционер приложил руку к козырьку и поинтересовался: "Чем здесь занимаетесь, гражданин? Здесь просто так находиться не положено. Документы есть?"

Именно милиции Кобаненко-Белов боялся, как огня. Более всего боялся туда попасть по любому случаю. Всесоюзный розыск в любом райотделе легко опознается без всяких компьютеров. С помощью простых альбомов и некоторых хитростей, которые в просторечии называют "ментовскими".

Виктор Иванович предъявил свой паспорт, временно прописанный на Торфяной улице. Сержант полистал его и вернул: "Идите, гражданин, отсюда. Не мешайте людям работать".

Виктор Иванович понимал, что никто против него лично ничего не имеет. Если бы его хотели уничтожить или изолировать, то сделали бы это с необыкновенной легкостью. Он и из здания ЦК никогда не вышел бы. И тут в приемной, где всегда дежурит целый взвод с Лубянки, не стали бы к нему подсылать рядового "мента" проверять паспорт. От него отмахиваются, как от безобидной мухи, надеясь, что муха сама поймет, насколько легко ее прихлопнуть.

И Кобаненко понял. Решил завтра же из Москвы уехать, а лучше — улететь.

Помыкавшись по Москве, пристроился где-то в Медведково в какой-то гостинице на раскладушке переночевать. Утром раскладушку сдал и решил поехать в кассы "Аэрофлота" взять билет на ближайший самолет. Все это было ново, поскольку во всех предыдущих случаях это делали за него быстро и эффективно.

Доехал на автобусе до станции метро "ВДНХ" и поехал в центр. Показалось ему, что народ в вагоне был какой-то нервный и взвинченный. Все возбужденно разговаривали друг с другом, о чем-то спорили, что- то обсуждали.

Не понимая, что так встревожило обычно сонных москвичей, Кобаненко вышел из электрички на площади Свердлова и первое, что он увидел, поднявшись наверх, это пару тяжелых танков, грозно вращавших башнями с длиннющими орудийными стволами. Чуть подальше стояли боевые машины пехоты в пятнах маскировочного камуфляжа. На башне ближайшего танка сидел танкист и с унылым видом жевал батон, запивая его кефиром из бутылки. В стоявшем неподалеку штабном "джипе" какой-то майор в шлеме танкиста что-то истерично кричал в трубку полевого радиотелефона, как будто на него сыпались авиабомбы. Вокруг боевой техники стояли горожане, о чем-то довольно мирно, но с признаками явного недовольства, беседуя с солдатами. На некоторых танках, визжа от восторга, уже гирляндами висели мальчишки.

Виктор Иванович в недоумении остановился и спросил первого попавшегося прохожего:

— Война что ли началась?

— Не-е, — ответил прохожий, — не война. А как это? Слово забыл какое-то не наше. Дуст вроде. Не, не дуст. Дустом клопов травят. Ну, что-то вроде.

Через некоторое время Кобаненко выяснил, что это незнакомое слово называется "путч". Слова такого он не знал и не понимал, что оно означает. По улицам вслед за танками и впереди них шли толпы людей, размахивая трехцветными флагами и какими-то лозунгами. Бабки из сумок прямо через открытые люки кормили танкистов, плакали и крестились. Сновали какие-то парни с микрофонами к телекамерами. Выли сиренами милицейские машины, что-то непрерывно вещали уличные громкоговорители.

Начинался день 19 августа 1991 года.

Виктор Иванович добрался до касс "Аэрофлота", где узнал, что заболел президент Горбачев и на улицах начался стихийный праздник по этому случаю. Горбачев рассердился и приказал ввести танки в город, но танкисты тоже радуются со всем народом. Всей этой информации Кобаненко набрался, стоя в небольшой очереди в кассу и слушая очень невнимательно. Купил билет и поехал в аэропорт. Автобус петлял между различными образцами боевой техники, запрудившей улицы столицы.

Самолет вылетел точно по расписанию, но совершил непредусмотренную посадку в Казани, где простоял около трех суток. То ли не давали вылет, то ли не принимал аэропорт Ташкента.

Шляясь по аэровокзалу, Кобаненко узнал, что в Москве восстание против коммунистов, президент Горбачев бежал в Крым, где собирает войско, чтобы идти на Москву.

Все полеты гражданской авиации отменены, поскольку объявлена мобилизация пяти возрастов. Самолеты будут перевозить резервистов. Как бы в подтверждение этих слов над аэровокзалом низко прошло звено истребителей, сбросив кучу листовок. В листовках оказался приказ командующего Приволжско-Уральским военным округом генерал-полковника Макашова, где вверенный ему округ призывал быть готовым к открытию боевых действий, а все население — подниматься на борьбу с космополитами. Кто такие космополиты, Виктор Иванович не знал, ему хотелось быстрее отсюда улететь.

В здании аэровокзала появился какой-то подполковник с нарукавной повязкой помощника коменданта города и через громкоговоритель объявил, что в связи с введением на всей территории СССР чрезвычайного положения, всем военнослужащим приказано вернуться в свои части. Все отпуска и командировки отменены. Офицеров-транзитников просят отметиться в комендатуре аэровокзала. Они будут отправлены в первую очередь. Где-то истерически зарыдали женщины, им вторили дети. Офицеры собирались кучками, что-то обсуждая. Но никто не торопился следовать приказу помощника коменданта. Будь у Виктора Ивановича хоть какие-то документы, подтверждающие, что он офицер, он непременно этим воспользовался бы, чтобы раньше отсюда улететь. Но документов таких у него не было, а был только паспорт, прописанный на Торфяной улице.

Так прошло двое суток. Посадку не объявляли ни на один рейс. Через репродукторы лились чьи-то речи, угрожающие и свирепые. Толпы людей стояли, глядя на висевший под потолком телевизор, с экрана которого смотрели то танковые стволы, то чьи-то искаженные лица. Виктору Ивановичу все это было неинтересно, и он отправился в ресторан, купил по тамошней цене бутылку водки, украл стакан в автомате с газированной водой, примостился в какой-то уголку, жадно выпил два стакана, допил остатки из горла, свернулся калачиком и заснул.

Так он прокантовался почти трое суток и только в конце четвертых добрался до Ташкента. Конечно, никто его не встречал. Побрился в парикмахерской аэропорта и на рейсовых автобусах добрался до своего областного центра. Там взял такси и поехал в поместье к хозяину. Да забыл, видно, Виктор Иванович, что на дороге, что вела в поместье от шоссе, был контрольно-пропускной пункт со шлагбаумом. Забыл, потому что никогда этот шлагбаум, охраняемый прапорщиками КГБ, не был закрыт, когда они ездили с хозяином. Всегда был открыт, а прапорщики брали под козырек. А на этот раз оказался закрыт. Кобаненко вышел из машины и подошел к охране. Прапорщик с неприятным лицом и водянистыми глазами, увидев Виктора Ивановича, грубо поинтересовался: "Чего надо?”

Виктор Иванович объяснил, что он входит в число обслуживающего персонала загородного дома первого секретаря обкома, что его фамилия Белов и все такое прочее.

— Пропуск есть? — спросил прапорщик.

Пропуска не было, причем не было никогда. Ездил-то все время с хозяином.

— Позвонить-то можно? — самым жалобным тоном попросил Кобаненко-Белов прапорщика.

— Позвонить-то можно, — примирительно сказал прапорщик. — Только нет там никого. Точно тебе говорю. А твой хозяин еще в начале августа куда-то уехал.

И, понизив голос, добавил:

— Если ты и вправду здесь работал, то скройся куда-нибудь. Хозяина твоего прокуратура с собаками ищет. Смотри, как бы тебя вместо него не загребли.

— За что его? — не понял и даже попятился от изумления Кобаненко.

— Ты, парень, как с луны свалился, — засмеялся прапорщик. — Вроде русский, а не чурка, а в дурака играешь. Ты что не видишь, что в стране творится. Давай-ка езжай в город обратно. И здесь не появляйся, а то сам сдам тебя куда следует.

Вернулся Виктор Иванович в город и отправился в обком партии. Здание обкома было закрыто и опечатано.

И тогда до Кобаненко, наконец, дошло, что в стране произошло что-то страшное, ибо слово "государственный переворот" было для него слишком сложным.

Была мысль съездить еще на ту базу, где крысы отъедали гениталии у майора, но мысль ату он сразу отбросил. С хозяином ездили — и то три шлагбаума проезжали. И все были закрыты. Какие-то мордовороты заглядывали в машину, вопросительно кося глаз на Кобаненко, и хозяин всегда говорил: "Это со мной".

Пошел искать Торфяную улицу, где был временно прописан. Надо же было где-то жить. Оказалось, что такой улицы в городе нет, а есть улица Торфяников. В доме, в котором якобы был временно прописан Белов Виктор Иванович, оказалось отделение милиции, а рядом пожарная часть.

Переночевал на вокзале. Постепенно начал понимать, в какое положение попал. Офицерские документы остались у хозяина. Там же сберкнижки. Сберкнижки на предъявителя — кто хочет, тот и получит деньги. Куда идти и что делать неизвестно. Деньги были на исходе.

Делать было нечего, пошел на базар в надежде найти пахана. Удалось узнать, что пахана в городе давно нет. Подался на север, чуть ли не в Ленинград. Делает там какие-то большие дела…

— А как фамилия вашего пахана, — первый раз прервал исповедь Кобаненко Беркесов. — Не помните?

— Я и не знал никогда фамилию, — признался Виктор Иванович. — Звали его все Аликом.

Беркесов что-то пометил у себя на календаре.

— Продолжайте, — сказал он задержанному.

Безвыходных положений не бывает, а если и бывают, то очень редко.

На последние деньги привел себя Виктор Иванович более менее в порядок и пошел в какой-то клуб на вечер отдыха "кому за 30”. Там снял "бабенку” постарше себя, но ничего еще. Стал у нее жить, подрабатывая в соседнем магазине грузчиком. Несколько раз напивался до чертиков, никого, слава Богу, не убил. Только сожительницу раз избил крепко, но без милиции. Помирились. Жалел о пропавших деньгах, но как дикая инфляция началась, жалеть перестал. Пусть подавится тот, кто их получил. Поразмыслив, много позже понял Виктор Иванович, что он должен благодарить судьбу и лично товарища Валина, что задержался в Москве. Прибудь он назад вовремя, хозяин точно приказал бы его ликвидировать. На всякий случай. Не жалел, что и набитый долларами дипломат передал, как было приказано. Никуда бы он с этими долларами не делся. Нашли бы на краю света. Потому что нашли и без долларов.

Как-то грузил пустую тару на автомашину в магазине. Был слегка пьян и зол, как и всякий человек, занимающийся физической работой на солнцепеке. Неожиданно кто-то окликнул: "Белов! Виктор Иванович! Ты ли это?"

Оглянулся. Парень стоит. Помладше его на вид. В полном прикиде: черная куртка, кожаные штаны, заправленные в низкие сапоги. Испариться можно в такой униформе. И уж что точно мог сказать Виктор Иванович: пария этого он никогда не видел и не знал.

— Спутал ты меня с кем-то, — сплюнув на землю окурок и бросая в кузов ящики, ответил Кобаненко.

— Брось, Витек, строить из себя неизвестно кого, — без злобы отреагировал неизвестный. — Говорю, разговор есть. Не бойся. Ежели бы что не так, ты бы уже давно был покойником. Пошли. Здесь недалеко.

Вытер Виктор Иванович руки о фартук и пошел за парнем. Обогнули магазин. Там, почтя напротив входа, притулилась в пыли и зное серая "Нива". Парень остался на улице, а в машине оказался низкорослый, широкоплечий мужик, до глаз заросший черной бородой, с огромными красными лапищами.

— Здравствуй, Виктор Иванович, — приветствовал он Белова высоким, тонким голосом, столь не вязавшимся с его квадратной наружностью. И по голосу, и по рукам узнал Виктор Иванович "внуха под чадрой", с которым вместе обслуживал поместье хозяина.

— Зовут меня Джавар Керимович, — улыбнулся "евнух", видя, что его узнали. — Как, товарищ Белов, поживаешь?

Поговорили, вспомнили старое. Узнал Виктор Иванович, что хозяин сейчас живет в Бахрейне в собственном дворце, по сравнению с которым его особняк в поместье выглядел бы жалкой лачугой и по экстерьеру, и по интерьеру. Оказалось, что он дальний родственник тамошнего султана и ныне один из наиболее уважаемых за богатство и происхождение шейхов султана, совладелец контрольного пакета нефтеакций. Своих людей помнит и надеется, что они еще ему послужат. Сожалеет, что тогда пришлось так спешно уехать, что ни с кем попрощаться не успел.

И как бы отвечая на немой вопрос Виктора Ивановича, протянул ему "евнух" сберкнижку на предъявителя с 200-ми тысячами рублей.

— Приоденься, купи, что нужно, — велел Джавар Керимович, — и приезжай в Ташкент к следующему вторнику.

И подал на бумажке телефон: "Позвони. За тобой приедут".

В назначенный день предстал Виктор Иванович веред смуглым коренастым восточным человеком, говорившим по-русски с каким-то неместным акцентом. Где они находились, Виктор Иванович не знал. Привезли его в какой-то двухэтажный особняк за городом, спрятанным за высоким забором в глубине сада.

Сесть человек не предложил. Задал несколько вопросов пустяковых: о возрасте, семейном положении и здоровье. Далее был краток.

— Вас рекомендовали для очень важной работы. Знаем, что вы способны оправдать доверие. Поезжайте в Арзамас, позвоните по этому телефону, скажите, что от Николая. За вами приедут. Покажите им вот эту визитную карточку.

На карточке был изображен восточный орнамент, в середине которого находилась какая-то арабская буква.

На том и распрощались. Руки человек не подал, но спросил: есть ли у Виктора Ивановича деньги добраться до Арзамаса.

Виктор Иванович врать не стал. Деньги есть.

Правда, что такое сейчас 200 тысяч? Тьфу и растереть.

Приехали по телефонному звонку двое. Рассматривали визитную карточку аж в лупу. Посадили Виктора Ивановича в машину, привезли в шикарное здание на окраине, на котором висела большая доска "Совместное коммерческое предприятие "Аметист". Экспортно-импортные операции".

А в самом здании никакого режима. Даже видимой охраны нет. Демократия. Те, что привезли Виктора Ивановича, сказали: на третий этаж поднимись. Там кабинет начальника отдела перевозок. Он тебя ждет. Если захочешь перекусить, то столовая у нас в подвале.

Видно, наступила в жизни Виктора Ивановича пора встречать старых знакомых да делать вид, что ничего удивительного в этом нет.

Начальник отдела перевозок, улыбаясь, вышел из-за стола и пожал Белову руку, присовокупив: "Вот, Виктор Иванович, как говорится: гора с горой не сходятся…"

А был это тот самый "добрый молодец", что совсем недавно выпроваживал Кобаненко из приемной товарища Валина. Звали молодца Дмитрий Алексеевич. До августа 1991 года был подполковником КГБ, служил в знаменитой "девятке" генерала Плеханова, ныне томящегося в Лефортово.

По случаю столь радушного приема осмелился Виктор Иванович поинтересоваться, а что сейчас с самим товарищем Валиным?

— Что ему сделается! — хохотнул Дмитрий Алексеевич. — Ты со своим "дипломатом", Виктор Иванович, был, наверное, сотым. Что ему с такими деньгами у нас делать. Живет в Германии и всем желает так жить, как он. Все вывез туда. Даже коллекцию редких картин, не подлежащих вывозу по закону. Что ему законы? Он их сам писал. Если не сопьется, те мы о нем еще услышим. Ты на него не сердись. По всем правилам мы тебя должны были оформить по первому классу. А он не велел. Другие такими добрыми не были, поверь мне. С ним еще можно было работать. А то, что всегда пьяный — это не беда. Вот Соломенцев всегда трезвым был, а… Да ладно, что прошлое вспоминать. Отряхнем его прах с наших ног.

Виктор Иванович не стал уточнять, что значит "оформить по первому классу", но правильно понял, что из того "беличьего колеса", куда он угодил после своей дикой выходки спьяну на танцплощадке, выхода нет и не будет, разве что черев трубу крематория.

Работой Виктора Ивановича снова стало сопровождение грузов. Один из директоров совместного предприятия (вторым, как догадывался Виктор Иванович, был его прежний хозяин — родственник султана Бахрейна) — сухой, сохранивший прекрасную выправку и надменную осанку, бывший начальник Управления КГБ в Саранске, которому подчинялась целая сеть спецлагерей с политическими заключенными. Никто из своего прошлого тайн не делал, а напротив, гордился и хвастался. Руководить генерал умел, делал это толково и без суеты. На первых порах потянуло его было в религию, хотел было каждый рабочий день начинать с общей молитвы и даже взять в штат священника. А всем сотрудникам приказал представить в трехдневный срок справку о крещении. Но как-то дело само по себе и заглохло. Видимо, генерал считал, что православие станет новой государственной идеологией, как когда-то была коммунистическая, и желал опередить события. Но уж куда церкви до КПСС, царство ей небесное! Не привилось все это. И сам генерал креститься перестал, но в кабинете у себя оставил образ Николая Угодника, висевшего так хитро, что было не понять, то ли директор верующий, то ли — просто любитель национальной старины и антиквариата. Но Виктора Ивановича, когда его начальник отдела представлял, первым делом спросил: "В Бога веришь?"

Заранее проинструктированный Кобаненко перекрестился на образ. Николая Угодника и без запинки ответил: "Верю. В Христа верю".

"Ну и хорошо, — улыбнулся тонкими губами генерал. — А то мы боялись, что прошлый начальник, басурман проклятый, тебя в ислам перетащил. А вся сила наша, Витя, в православии.

— Так точно, — ответил Кобаненко.

Назначили Виктора Ивановича сначала заместителем, а затем начальником группы сопровождения грузов.

На совещаниях директор или начальник отдела разъясняли: "Наше предприятие зарабатывает деньги честным и законным путем. Клиент заказывает нам груз и его доставку. И мы доставляем груз клиенту. В условиях рыночной экономики нас не интересует личность клиента. Нас интересует его платежеспособность. Нас не интересует какой груз захотелось получить клиенту. Мы обязаны, по получении предоплаты, доставить груз в указанное место. Клиент всегда прав".

Кобаненко довольно быстро разобрался в интересах клиентов, которые не были особенно разнообразными. Клиентов интересовало главным образом оружие и сырье. Из оружия — ракеты, самолеты и комплектующие к ним, из сырья — цветные и редкоземельные металлы, ну и конечно, нефть и нефтепродукты. И, разумеется, клиенты страшно любили интимность. Особенно, когда речь шла об оружии. И особо за это платили. Но, к сожалению, сохранить интимность далеко не всегда представлялось возможным в условиях информационного разгула и полной свободы на фоне общего безвластия, когда каждый почему-то считал своим долгом не столько заниматься своими делами, сколько лезть в чужие. Не столько самому деньги зарабатывать, сколько не дать заработать другим. Эта вечная российская история. Но утечка информации порождала не только недоуменные вопросы зарождающейся налоговой службы, а кое-кого и похуже.

Прямо на железнодорожной станции Арзамас-товарная взлетел на воздух эшелон с боеприпасами и взрывчаткой, предназначенной для одного из уважаемых клиентов в Средней Азии. Взрывом уничтожило пристанционный поселок, начались вопля в газетах, понаехали разные следственные комиссии. С трудом удалось отмазаться. Предприятие понесло существенные убытки, а собственное следствие показало, что взрыв устроили конкуренты из подобного же предприятия в Ростове-на-Дону, которое возглавлял тоже генерал КГБ.

Пришлось у них уничтожить два эшелона с нефтепродуктами, а уж затем собраться, как и положено, в Москве, чтобы цивилизованно поделить рынок и вместо дикой конкуренции придумать схему взаимодействия для общей пользы. Виктор Иванович сопровождал своих новых начальников на совещание в качестве телохранителя и носильщика чемоданов. Со всего бывшего Союза собралось человек сорок. Судя по всему, все друг друга знали и раньше или, в худшем случае, друг о друге были наслышаны, поскольку служили и работали в одном ведомстве. Рукопожатия, возгласы удивления, реплики вроде: "А ты так генерала и не получил?" — "Поди, получи у нас в Горьком. Это не у вас на Дальнем Востоке!" — "Слушай, а ты-то откуда? Тебя же после путча посадили. Сам читал в газете!" — "Посадили и выпустили. Ручки у них короткие, таких, как я, держать за решеткой!" — "Ну, здорово, Николай Митрофанович! Давненько не виделись. Слышал, что жиды и антисоветчики из тебя всю кровь выпили!" — "Да подавились! Ну, и ты молодец! Вместо тюрьмы, говорят, следующее звание получил, чтобы пенсия побольше была". — "Мне сейчас эта пенсия, как рыбке зонтик. Пусть подавятся. Делом хоть начали заниматься настоящим".

На большинстве совещаний Виктор Иванович, естественно, не присутствовал. Курил в холле с остальными телохранителями — мрачными и молчаливыми амбалами, в подавляющем большинстве — младшими офицерами, уволенными из КГБ по разным причинам. Или дремал в машине. Разговаривать ни с кем не тянуло. Да и не был Виктор Иванович разговорчив по натуре. Тоже ведь как-никак, а бывший лейтенант КГБ. И документы были соответствующие. Не самозванец. Свой среди своих.

О чем на совещании договорились стало ясно, когда, вернувшись в Арзамас, генерал провел чуть ли не научную конференцию с собственным сотрудниками. Предприятию, пояснил он, приходится работать не только в условиях жесткой конкуренции, диктуемой новыми экономическими реалиями, но и в условиях противодействия со стороны властных структур нынешнего оккупационного правительства, временно захватившего власть в стране.

Свергать это правительство, уточнил генерал, в нашу задачу не входит. В нашу задачу входит борьба с ним в рамках нашей деятельности. Другими словами, нам нужно продолжать делать свое дело и зарабатывать деньги, несмотря на те рогатки, которые нам вечно ставят.

Работа продолжалась, но чувствовалось, что растет противодействие. Задерживались эшелоны, конфисковывался груз. Иногда эшелоны летели под откос. Учащались вооруженные нападения в таких местах, где о них раньше и подумать никто не мог. Паутина новых границ так называемого "ближнего зарубежья" создавала дополнительные трудности и расходы. Старшим по сопровождению груза генерал лично выдавал из сейфа лицензии-разрешения, подписанные первыми людьми страны. Настоящие они или липовые, никто не знал. Иногда эти разрешения действовали, иногда — нет. Порой их никто и не спрашивал, а сразу открывал огонь и немедленно получал ответный огонь. На предприятиях открылся новый маленький отдел дезинформации. Заранее распускались слухи о возможном направлении эшелонов, их грузе, назначении и т. п. В действительности, грузы следовали совершенно другим маршрутом, в другой номенклатуре, другому клиенту. А в доказательство слухов, в русле утечки информации, следовали так называемые эшелоны-приманки. Власти их захватывали и с разочарованием отпускали. Иногда случалось так, что и истинный груз, и "приманка" доходили до цели без помех.

Виктор Иванович сам сгонял шесть или семь, уже не помнит, эшелонов с ракетами на Тебриз. На Северном Кавказе у него однажды произошел настоящий бой с отрядами генерала Дудаева. Чеченцы захватили один эшелон, но позже вернули. До таких систем оружия они еще не доросли.

И на этот раз Виктор Иванович должен был вести три состава на Тебриз, но в последний момент ему приказали вести эшелоны на север, к Ленинграду, а на южное направление был назначен другой…

— На Тебриз, — сказал я. — Это очень интересно.

Беркесов взглядом попросил меня не встревать и обратился к Белову-Кобаненко:

— Виктор Иванович, все, что вы рассказали, изложите в письменном виде. Более кратко, конечно. Но желательно с фамилиями, которые вы знаете или вспомните.

Кобаненко уставился взглядом в пол:

— Ничего писать не буду.

— "Не буду", — повторил Беркесов. — Не хочу — не буду. Можно подумать, что вы нам все в пустоту рассказывали. Впрочем, ваше дело. Не хотите писать — но надо.

Полковник помолчал, а затем неожиданно объявил:

— Тогда, товарищ Белов, не имею права вас больше задерживать. Можете быть свободным. Пистолет ваш, правда, пока у нас останется. Разрешения на него у вас нет. Что-то наши нынешние начальники совсем уж возомнили себя в американских прериях. Да и проверить его нужно. Сдается мне, что у этого пистолета богатая биография. Но это все мелочи, как вы понимаете. Главное: уладьте теперь свои дела с Марченко, которому вы должны были сдать груз. Поскольку груз задержан, с ним возникнут трудности и по поводу его происхождения, и по поводу его назначения, и по поводу высочайших подписей на лицензиях. Вдруг они окажутся липовыми? Тогда скандал. Окажутся настоящими — еще пуще скандал. Так что идите, улаживайте свои дела.

На месте Кобаненко, я бы на коленях умолял Беркесова подержать меня еще недельки две-три в тюрьме. Но Виктор Иванович, видимо, еще на что-то надеялся. Он порывисто вскочил и сказал:

— Спасибо, товарищ полковник. Сами понимаете. Я — что? Мелкая сошка. Что с меня спрашивать? Тех девок на танцплощадке? Так когда это было? В другую историческую эпоху. А насчет пистолета — Бог с ним. Новый добудем, если понадобится.

— Ну, тогда желаю успеха, — засмеялся Беркесов, — постарайтесь больше не попадаться.

Кобаненко, чуть ли не ликуя, выскочил из кабинета, оставив меня в полном недоумении: неужели люди действительно такустроены, что не понимают своей обреченности?

IX

В принципе Белов-Кобаненко не рассказал ничего особенно сенсационного. Хотя ему и было оказано доверие, но, надо сказать, что не особенно большое. Оно и понятно. Людям такого масштаба и прошлого много никогда не доверяют. Мне приходилось читать донесения нашего резидента по Средней Азии Джона Мамлиева. Там творились такие дела, которые Виктору Кобаненко не приснились бы и в кошмарном сне. Одним из самых невинных занятий была продажа девочек в гаремы и в публичные дома афро-азиатского побережья от Сингапура до Джорджтауна. По тысяче долларов за штуку.

Девочки продавались целыми классами. Их сажали в автобус, отправляя якобы на уборку хлопка (впрочем, придумывали разные причины: экскурсии в центр, оздоровительные поездки, лагеря отдыха и т. п.)» и они пропадали без следа. Родственникам очень аффективно затыкали рты деньгами или пулей, коль они становились очень настырными. С неменьшим успехом и даже несколько дороже продавались юноши — просто в рабство или для некоторых специальных целей, которые близко соприкасались с бизнесом, задуманным отставным генералом Орловым.

До августовского путча в бывших республиках Средней Азии, как, впрочем, и в других регионах СССР, успели продать и перепродать все, что только могло продаться. А Виктор Иванович занимался простыми делами: перевозил наличные деньги и некоторые товары, которые до поры до времени было решено припрятать, чтобы впоследствии передать биржам, основание которых несколько задержалось, если не считать знаменитой "Алисы”. Но это была московская биржа. С ней было легче.

Самым интересным в рассказе Кобаненко было то, что Саддам Хуссейн своей военной бездарностью успел здорово разочаровать своих московских патронов. И те, видимо, решили теперь ставить на Тегеран. Деньги те же, а толку предвиделось больше. Насчет денег сказать трудно, но толк уже явно вырисовывался и в Закавказье, и особенно на границе с Афганистаном.

Прибыв в консульство, я немедленно Позвонил Трокману. Оказалось, что Билл вылетел в Париж. Я связался с нашей парижской резидентурой, и меня подключили к телефону в машине Трокмана.

В двух словах я передал ему новости, пообещав позднее прислать более подробный отчет.

Трокман отреагировал как-то вяло:

— Иран — это все-таки лучше, чем Ирак. Если это и будет когда-нибудь представлять проблему, то только для самих русских. Пока что Тегеран сможет использовать эти ракеты разве что в качестве минаретов.

— Мне бы хотелось быть таким же оптимистом, как и вы, Билл, — вздохнул я.

Трокман вздохнул в ответ:

— Майк, у меня тут кое-какие дела в Париже. Я надеюсь с ними разделаться сегодня-завтра и, пожалуй, прилечу на пару дней в Петербург. Подождите меня там. Потом вместе улетим. Надо сказать, что я очень удивился.

— Вы официально прибываете сюда или инкогнито?

Билл рассмеялся:

— Инкогнито — это было бы замечательно. Но, к сожалению, у всех злодеев в газетных комиксах мое лицо. Скажем так, полуофициально. Я сопровождаю Луиджи Торрелли. Он желает поразвлечься именно в Петербурге и Госдеп очень просил оказать ему содействие. А заодно за его счет мы решим и несколько наших проблем.

Попросив меня сильно не напиваться в ближайшие пару дней, Билл повесил трубку.

Луиджи Торрелли входит в десятку самых богатых людей мира, и его приезд сюда выглядел весьма странным, поскольку для человека такого масштаба, по моему мнению, здесь ловить нечего. Злые языки и наша желтая пресса утверждали, что сам президент раз в две недели ожидает в приемной мистера Торрелли инструкций по внешней и внутренней политике, которые он должен незамедлительно проводить в жизнь. Это, конечно, гипербола, но, скажу честно, что если бы я узнал о предстоящем визите сюда президента Соединенных Штатов, то удивился бы меньше.

Я вышел из помещения шифросвязи и сразу же столкнулся с генеральным консулом, который при виде меня широко улыбнулся, хотя его глаза были печально-озабоченными.

— Майк, — сказал генеральный, — звонили из мэрии. Они очень просят, чтобы вы сегодня присутствовали на банкете в качестве официального представителя посольства. Мы с Софи тоже будем. У меня к вам несколько вопросов, Майк. Пройдемте ко мне.

Наши отношения с официальными дипломатами из госдепартамента всегда были несколько странными на всех уровнях, будь то послы, генеральные консулы или какие-нибудь атташе. От нас вечно ждут каких- либо скандалов, в итоге которых, как правило, высылают из страны не нас, а именно их. Иногда противоречия достигали таких масштабов, что решать их приходилось в Вашингтоне на уровне первых лиц наших ведомств. Иногда дело доходило до крупных скандалов в конгрессе и шумных компаний против ЦРУ во всех средствах массовой информации.

Я в своей работе всегда мирно уживался с дипломатами и даже в меру сил пытался выполнять свои официальные обязанности в посольстве, где числился помощником атташе по культуре. Я только не любил, когда мне задавали ненужные вопросы. А задавать ненужные вопросы (скажем, где я отсутствовал пол года?) имеют привычку только послы и генеральные консулы, впавшие в грех собственного величия.

Здешний генеральный консул очень мирно уживался с Крампом и никогда не лее не в свои дела. Я хочу отметить, что ЦРУ — это не КГБ. Мы очень зависим от такта и понимания наших задач профессиональными дипломатами, которые, если оня этого захотят, могут причинить нам кучу неприятностей, а то и сорвать какую-нибудь из наших операций. И общественное мнение будет на их стороне.

Генеральный повел меня не в свой официальный кабинет, украшенный портретом президента и большим национальным флагом, а в небольшую гостиную рядом с ним, где сразу предложил мне сигару. Это уже само по себе говорило о том, что консул пошел на нарушение написанного этикета не от хорошей жизни. Ему что-то нужно от меня узнать. И я не ошибся.

— Майк, — осторожно начал он, как бы опасаясь меня спугнуть, — когда вы собираетесь в Штаты?

— На днях, — сказал я, прикуривая. — Я, собственно, приехал, чтобы попрощаться с этим удивительным городом, в котором мне пришлось очень много поработать. Вы же это отлично знаете, Джон.-

По глазам генерального было видно, что он не верит ни одному моему слову, но чем-то сильно встревожен.

— Майк, — продолжал он, — я понимаю, что вы вовсе не обязаны отвечать на мои вопросы. Более того, я отлично осознаю всю их бестактность. Но я представляю в этом городе нашу страну, и мне бы не хотелось, чтобы кто-либо уронил ее престиж. Особенно сейчас.

— Вот как? — удивился я. — Вы боитесь, что я уроню престиж Соединенных Штатов на предстоящей презентации во дворце, напившись больше обычного? Вы получили из Госдепартамента информацию, что я алкоголик и наркоман? Или я собираюсь изнасиловать жену мэра?

— Вы меня не так поняли, Майк, — смутился генеральный. — Но мне трижды звонили из мэрии — два раза сам господин Топчак, разыскивая вас и напоминая, что вас ждут на презентации. Зная этих людей, я хотел бы предостеречь вас, Майк. Не ввязались ли вы с ними в какие-либо местные аферы, которые наверняка приведут рано или поздно к уголовному расследованию. Мне не хотелось бы, чтобы следы этого расследования привели к нам в консульство. Вы меня понимаете?

— Решительно нет, — отрезал я. — И не надо со мной хитрить. Потому что вас, Джон, беспокоит совсем другое. Но вы не решаетесь меня об этом спросить. Поэтому и делаете вид, что вас беспокоит безупречная репутация консульства.

— Если вы и правы, — мягко возразил генеральный, — то только наполовину. Меня волнует, когда американские дипломаты, — он поклонился в мою сторону, — неожиданно прибывают из Москвы, а затем вместе с мэром этого города и отрядами полиции осматривают железнодорожные эшелоны с промышленным сырьем как свою частную собственность, нисколько не стесняясь. А затем мэр мне трижды звонит, приглашая этого дипломата, — снова поклон, — к себе с непосредственностью партнера по бизнесу. Вы купили эти эшелоны, Майк? Или вы выступаете посредником от какой-нибудь фирмы?

— Ага! — обрадовался я. — Я и не полагал, что принесу вам столько хлопот, Джон. Если я вас правильно понял, то с момента моего приезда в город вы потеряли покой, так как уверены, что я здесь только для того, чтобы подготовить приезд президента той фирмы, от имени которой я скупаю эшелоны с металлоломом? Вы хотите узнать, кто это такой и не найдется ли в этом бизнесе место для вас?

Изо рта консула, как из трубы набирающего ход эсминца, повалил сигаретный дым, а из-за этой дымовой завесы прозвучал сигнал бедствия:

— Кто к нам приезжает, Майк? Президент? Почему в Москве каш временный босс говорит какими-то непонятными намеками. Я попытался связаться с департаментом, но там решительно никто ничего не знает. Перемещение таких крупных лиц, как мистер Торрелли, также трудно скрыть, как перемещение авианосного соединения. За ними следят особые спутники, которые, правда, не всегда могут их опознавать.

— Единственно, что я могу сказать вам, Джон, — сжалился я над консулом, — это что не предстоит ничего официального. А неофициально тут может произойти все что угодно. Вплоть до всемирного потопа. И вам не следует так волноваться. Металлолом потонет, но консульство Соединенных Штатов всплывет, как Ноев ковчег, и привезет всех уцелевших на Капитолийский холм.

Вид идущего под американским флагом Ноева ковчега, видимо, окончательно добил консула.

— Мне что-то даже не хочется ехать на эту презентацию, — сознался он. — Я чувствую, что наступает полоса каких-то неприятных сюрпризов, и уж извините меня, Майк, связываю эти сюрпризы с вашим приездом.

— Вы переоцениваете мое значение, Джои, — засмеялся я. — Мы оба с вами государственные служащие среднего ранга, от которых никогда ничего не зависит. Наше дело выполнять полученные инструкции и директивы. Приезд куда-либо такого мелкого чиновника, как я, ровным счетом ничего не означает, даже если целью приезда является приобретение партии металлолома по бросовым ценам. Это никак не отразится даже на биржевой цене на металлолом. Речь-то идет всего о четырех эшелонах, а вы расстраиваетесь так, как будто я скупил весь металлолом в этой стране, которая вся постепенно превращается в металлолом.

— И будет куплена по цене металлолома? — вздохнув, спросил консул.

— Вас это огорчает? — поинтересовался я.

— Но и не радует, — возразил он. — Достаточно взглянуть на Латинскую Америку, чтобы понять, что наша политика, мягко говоря, не очень продумана. Мы еще далеко не готовы превратиться в мировую монополию.

— Ну, до этого еще далеко, — успокоил я его. — Нам-то с вами об этом нечего беспокоиться. И я не думаю, что мы превратимся в какую-то там метрополию по образцу старых колониальных империй. Я твердо верю, что мы станем, может быть, даже не самым процветающим штатом Соединенных Штатов Мира. Но чтобы расчистить к этому дорогу, надо перекидать еще не один миллиард кубических миль дерьма.

Но консула, видимо, не очень волновали глобальные судьбы человечества. Гораздо больше его волновал слух, что из Штатов в Петербург едет какая-то шишка, а он об этом ничего не знает. Выслушав мою тираду о будущем преобразовании мира, он сказал:

— И все-таки, Майк, я вам буду очень обязан, если вы не подведете наше консульство. Я говорю не столько о каких-то ваших поступках, за которые я, в конце концов, не несу ответственности, сколько о визите в город кого-нибудь из наших очень важных персон. Моя неосведомленность об этом может поставить все консульство в сложное положение. Мы же должны подготовиться.

"Всегда успеешь прогнуться", — подумал я, но вслух спросил — едем мы на презентацию или нет.

Когда машина генерального консула подъехала к Мариинскому дворцу (хотя мэр почему-то упорно приглашал меня в Аничков дворец), было уже достаточно поздно. К началу торжеств мы опоздали. У дворца за металлическими барьерами и кордоном милиции мокнул под снегом и дождем какой-то пикет, вздымая самодельные бумажные плакаты, клеймящие мэра, американский империализм и мировой сионизм» Жизнь продолжалась.

Площадь была почти не освещена, и конный памятник Николаю I нависал над ней с мрачной неумолимостью рока.

Не успел я появиться на презентация, как ту же выяснил, что все присутствующие прекрасно осведомлены о предстоящем приезде в город синьора Торрелли. Консул с укором посмотрел на меня и отошел в сторону, явно демонстрируя свое недовольство моей никому не нужной скрытностью. Зато ко мне подскочил сам мэр и, взяв под руку, увлек к столу, за которым сидело несколько человек во фраках. Я готов был держать паря на четвертак, что первый раз они влезли во фрак примерно дня три назад.

Между ними сидело несколько дам в вечерних туалетах, украшенных фальшивыми драгоценностями голландской фирмы "Яков Мориц". И со скучающим видом жевали бутерброды с икрой и какими-то баварскими колбасами. Между столиками и кучками приглашенных сновали беркесовскне мальчики с уставленными бокалами подносами.

Вся эта кутерьма была затеяна по случаю открытия совместного русско-американского торгового банка с весьма претенциозным названием "Космосбанк". С американской стороны банк представлял Бен Лившиц — финансист средней руки, отправившийся в Россию на поиски удачи после двух банкротств в Штатах.

Русским сопредседателем банка являлся бывший генерал-лейтенант КГБ Георгий Бурков, когда-то занимавший пост, на котором ныне находился полковник Беркесов. Буркова я знал по старым временам, когда он, если мне не изменяет память, занял у меня 50 долларов да так и не отдал. Сейчас он сиял, как крейсер, готовый принять на борт английскую королеву. И было от чего! Через шланг, который сидел тут же в виде Бена Лившица, можно было качать в обе стороны все, что угодно. Тем более, что все качалось в одну сторону — на Запад: и товары, и деньги. Почему это так радовало всех присутствующих, мне было решительно непонятно. Но я давно уже усвоил, что умом Россию не понять. И не пытался. Надо принимать реалии таковыми, какими они являются.

— Господа, — сказал мэр. — Я думаю, что вам не нужно представлять человека, которого вы все давно знаете как старого друга нашей страны, сделавшего так много во имя победы нашей демократии. Ваше здоровье, дорогой Майк!

Тут только я сообразил, что речь шла обо мне и что именно я являюсь отцом русской демократии. Я поклонился присутствующим, с жалостью взглянул в печальные еврейские глаза Бена Лившица и пригубил бокал шампанского, которое так же напоминало шампанское, как я Белоснежку из сериала Уолта Диснея. Ничего не поделаешь! Первоначальная стадия накопления капитала, на которой свихнулся еще старик Маркс, а Ян Аллен разбил бутылку мадеры об голову своего любимого пса.

Все сидевшие за столом посмотрели на меня с некоторым интересом, а дамы даже перестали жевать.

— Дорогой Майк, — продолжал мэр, понизив голос. — Мы знаем, что ты будешь одним из главных консультантов господина Торрелли во время его пребывания в нашем городе и там, куда он захочет еще съездить. Если захочешь, конечно. Лучше Петербурга в нашей стране ничего нет. Поэтому не поможешь ли ты нам решить с господином Торрелли некоторые наши проблемы? Для него это никакого труда не составит, а тебя, Майк, мы, естественно, отблагодарим по-царски.

Генерал Бурков, глядя на меня из-под косматых бровей, величественно кивнул головой, видимо, подтверждая тот факт, что меня отблагодарят по-царски.

— Что у вас за проблемы? — поинтересовался я. — Что вам нужно от старого доброго Луиджи?

Топчак засмеялся:

— Что нам нужно? Деньги, конечно. Что же еще!

— И много? — поинтересовался я.

— Да не так уж много, — пояснил генерал Бурков. — Миллиарда два-три.

— Рублей? — спросил я, хотя ответ был очевиден.

Топчак скорчил презрительную мину, выражавшую, видимо, его отношение к национальной российской валюте, а генерал Бурков честно сказал:

— Долларов, конечно.

— Ну, у вас и аппетиты, ребята, — сказал я. — Президент теряет ведро крови и несколько лет жизни, чтобы выбить из конгресса какие-нибудь 40–50 миллионов на помощь бедным в вашей стране, и всегда получает, в лучшем случае, пятую часть этой суммы.

А вам — вынь и положь два-три миллиарда, ни больше, ни меньше.

— Майк, — с яростью в голосе зашептал Топчак, — ты меня совершенно неправильно понял. Мы вовсе не милостыню просим. Вот послушай…

Взяв бокалы, мы отошли в небольшую нишу, где стоял уютного вида столик, над которым висело старинное бронзовое бра, изображающее полуобнаженную девушку, укутанную гирляндами листьев, со светильником в поднятой руке. Перехватив мой взгляд. Топчак сказал:

— Это — новодел. Все старое давно разворовано. Вплоть до дверных ручек. И эту скоро украдут в связи с ажиотажным спросом на цветные металлы.

Я вспомнил об эшелонах с цветным металлом, на фоне которых Топчак закатил скандал полковнику Беркесову, и подумал, что владея эшелонами, нет никакой нужды отвинчивать дверные ручки.

— В этом дворце, — продолжал не без гордости мэр, — у меня конкретные люди несут персональную ответственность за каждую дверную ручку, за каждую…

Генерал Бурков кашлянул, прервав тем самым отчет мэра о проделанной работе.

— Да, — засмеялся он, — тебе это, Майк, слушать, наверное, в равной степени я дико, и неинтересно. Сядем и поговорим действительно о важных делах. Ты хорошо знаешь, Майк, что Петербург, главным образом, был, да и остается, городом кораблестроителей. У нас здесь мощные судостроительные заводы, не имеющие аналога в мире научные центры и конструкторские бюро. И мы строили неплохие корабли, — не столь уверенно продолжал мзр, ища поддержки у генерала Буркова.

Тот снова величественно кивнул и добавил:

— Очень неплохие корабли. Я бы даже оказал, что они были получше ваших, Майк. Помните, как ваш военно-морской атташе прямо слюной захлебнулся, когда мы устроили ему поездку на катере мимо достроенных причалов наших заводов. Мы тогда арестовали в Петербурге несколько человек, которые хотели продать ему фотографии наших новейших кораблей.

Честно говоря, ничего подобного я не помнил. Наш военно-морской атташе исходил слюной только однажды, когда узнал, что один на его помощников завербован КГБ и наладил целую шпионскую сеть в Норфолке. В итоге Советы получили один из оперативных шифров нашего флота, но зато погубили всю свою резидентуру в Норфолке и в Ньюпорт-Ньюзе. Толку от захваченного шифра было мало, поскольку систему электронной расшифровки им с грехом пополам удалось создать только через год. Она получилась настолько громоздкой, что не помещалась даже на крейсерах, которые хотели под нее приспособить. В итоге под эту систему выделили целое здание при ГРУ, и получилась очень интересная картина. Корабли открытого моря посылали перехваченные наши радиограммы в Москву для расшифровки, но почти никогда не получали ответа. Перехваченные и расшифрованные депеши наших кораблей, украшенные советскими штампами "Совершенно секретно!", подшивались в специальные дела и сдавались в архив, фактически никем не прочитанные. По добыче информации советская разведка занимала, как мне кажется, абсолютное первое место в мире, но по ее обработке и использованию плелась где-то на самом последнем месте.

Но раз Бурков утверждает, что они катали на катере нашего военно-морского атташе, я возражать не стал. Катали — так катали. Только непонятно, какое я ко всему этому имею отношение?

— Дело в том, Майк, — продолжал мэр, придвинувшись ко мне и всем своим видом напоминая заговорщика времен Венецианской республики, — что сейчас у стенки Балтийского завода стоит почти достроенный атомный крейсер. Бывший "Юрий Андропов". Сейчас мы его переименовали в "Петр Великий". Нам нужно его достроить. Иначе наши заводы ждет крах. Достроить этот корабль и получить деньги на еще один. Это же ваши корабли, Майк. Ради вас и началось строительство. Вы не можете это дело так бросить.

На лице мэра появилось возмущенное выражение, какое бывает у каждого, кто сталкивается с неизмеримой подлостью человеческой.

Я засмеялся, так как знал эту историю очень хорошо. Уже пятьдесят лет наша страна безраздельно господствовала на море, а потому господствовала над миром. В середине прошлого века появились три книги, воспринятые современниками как Библии. Две из них были написаны в Европе, а одна — у нас в Америке. Первые — знаменитый "Капитал" Маркса и "Эволюция видов" Дарвина, как показало время, оказались ложными. Третья же книга, известная гораздо меньшему числу людей из-за своей довольно узкой специализации, оказалась абсолютно правильной. Ее многие заметили и оценили по достоинству.

Эту третью книгу написал американский адмирал Альфред Мэхэн и называлась она "Господство на море". Адмирал четко и логично доказал, что тот, кто владеет океаном — тот и владеет миром. И именно благодаря тому факту, что две трети нашей маленькой планеты занимает океан. Другими словами, чтобы овладеть миром, нужно сначала овладеть океаном.

В принципе, адмирал не сказал, в отличие от Маркса и Дарвина, ничего нового. Подспудно это понимали еще древние. В момент выхода книги в свет океаном владела Англия, претендуя поэтому на владычество над миром. Книга адмирала Мэхэна, впервые облекшая старую, казалось бы, истину в стройную научную форму, лишила покоя многих. Книгу внимательно штудировал кайзер Вильгельм, бросивший после этого вызов морскому могуществу англичан. Книгу внимательнейшим образом прочел и самый умный на всех русских императоров — Николай II, выделив после этого на развитие флота дополнительные 90 миллионов золотых рублей. Книгу читали Черчилль, Сталин и Гитлер, но все они очень спешили. Овладеть океаном не так-то просто. Нужны морские традиции и несметные миллиарды долларов, нужна продуманная политика и инициативная привлекательность политической идеи, не говоря уже о том, что нужна здоровая и передовая экономика.

В общем, путь столь же сложный, как от человека к сверхчеловеку у Ницше: по волосяному мосту над пропастью, куда можно ежесекундно сорваться. Как это произошло с русскими в Цусиме, с англичанами в Ютландском бою, с немцами в Скапа-Флоу. И чуть не произошло с нами в годы великой депрессии. Тут одинаково опасно и военное, и мирное время. Мирное — даже еще опаснее. Не имеющий соперника флот начинает деградировать уже хотя бы потому, что ему постоянно срезают ассигнования, губят военно-морские программы и перспективы разработки. Поэтому флот должен обязательно иметь соперника, а если его нет, то его создать.

Захватив в ожесточенных морских сражениях Второй мировой войны абсолютное господство над мировым океаном, повергнув с пьедесталов всех своих врагов и союзников, мы должны были побеспокоиться, чтобы сохранить это господство как можно дольше, а, если получится, то и навсегда.

После смерти Иосифа Сталина Советский Союз продемонстрировал явное нежелание участвовать в гонке военно-морских вооружений, которую мы отчаянно пытались ему навязать. Более того, в стране по приказу незабвенного Никиты Хрущева стали просто уничтожать собственный флот, уповая на появившиеся межконтинентальные ракеты. Над нашим флотом нависла смертельная угроза. Один за другим комиссиями конгресса заворачивались проекты развития наших военно-морских сил. Достаточно взглянуть на нумерацию наших ударных авианосцев, где после номера 48 идет сразу номер 59, чтобы понять, сколько кораблей было зарезано в те годы. Можно сказать, что политика Хрущева была очень умной. Отлично понимая, что он неизбежно проиграет военно-морскую гонку, он не менее хорошо осознавал, что не строя свой флот, он в итоге погубит и наш. К счастью, прежде всего для нас, Хрущев недолго находился у власти. За это время, потратив некоторое количество сил и долларов, нам удалось убедить его преемников запустить в России невиданную с XIX века программу военного кораблестроения с мотивировкой отражения удара со стороны наших подводных ракетоносцев, вооруженных тогда еще ракетами "Поларис". Это была хорошая диверсия. Советы стали лихорадочно строить флот, который был в основе своей противолодочным, то есть не представлял для нашего господства на море решительно никакой угрозы. В самом деле, если бы дело дошло до действия подводных стратегических ракетоносцев, то никакие флоты никому больше уже никогда не понадобились.

А между тем под советскую угрозу на море нашему флоту деньги полились полноводной Миссисипи. Была осуществлена программа создания невиданных в мире атомных крейсеров сопровождения. Действительно, кому нужны атомные авианосцы, если у них будет неатомное сопровождение? Но тут наш конгресс, как это с ним часто случается, встал на дыбы. Атомные крейсера — это уже перебор. Не слишком ли много флот за последнее время съел денег налогоплательщика? Свои атомные авианосцы он получил. Теперь он хочет атомные крейсера. Чего он захочет завтра? Атомных катеров для адмиралов?

У конгресса бывают такие периоды, когда никакая логика не способна повлиять на его решение. Остается только играть на инстинкте самосохранения. У нас не оставалось никакого выхода, как спровоцировать Советы на перестройку собственных атомных крейсеров. Для СССР подобное строительство было совершенно бессмысленно, поскольку атомных авианосцев у них не было и в помине, а выпускать в море атомные крейсера в сопровождении мазутных эсминцев было смешно до анекдота. Но, к счастью, в СССР не было и никакого собственного мнения, в том числе и скандального независимого парламента, контролирующего финансовую политику правительства. Впрочем, по большому счету не было и правительства, а была банда жадных, глупых и преступных старцев, рассматривающих гигантскую страну как свою частную собственность.

Мне не хочется вдаваться здесь в излишние подробности, но скажу, что истратив в общей сложности около двух миллионов долларов, мы добились того, что советский флот заказал промышленности целую серию атомных крейсеров. Еще на стадии проектирования мы, то есть ЦРУ, якобы добыли об этом информацию, которую и выложили перед ошеломленными конгрессменами. Сомневаться в том, что русские задумали строить атомные крейсера, представленная информация не позволяла. Но нас попросили разъяснить, зачем Москва пошла на такую дорогостоящую программу и как она собирается эти крейсера использовать. Тут нам, честно говоря, пришлось попотеть, чтобы придумать что-нибудь правдоподобное. Мы разъяснили конгрессменам, что русские собираются в будущем построить атомные авианосцы, но поскольку они умнее и хитрее нас, то начинают с кораблей сопровождения. У них такая традиция. В старые времена они строили корабли сопровождения для линкоров типа "Советский Союз". Сопровождение построили, а сами линкоры — нет. Война помешала. Затем они стали строить крейсера типа "Свердлов" для сопровождения каких-то задуманных гигантов, кажется, типа "Сталинград". Крейсера построили, гигантов не успели. Хрущев помешал. Сейчас, вероятно, тоже что-нибудь помешает. Но начинают они опять с кораблей сопровождения.

Другими словами, до покупки лошадн покупается седло и уздечка. Это дело вкуса. Некоторые поступают наоборот. Факт остается фактом — Советы задумали строительство атомных авианосцев. Мы должны быть готовы ответить на этот вызов. У Советов будут атомные авианосцы с атомными крейсерами. А у нас? Конгресс сдался, впав в шок.

Пока он пребывал в шоке, флот успел построить 6 атомных крейсеров, деликатно замаскировав их под фрегаты. Атомные авианосцы получили атомное сопровождение. Но и русские нас не подвели. За это время они ввели в строй три атомных крейсера и начали строительство четвертого. Всего три. Да, но каких! Если наши были водоизмещением чуть больше 10-ти тысяч тонн, то каждый из русских был почти в три раза больше и на добрых полсотни метров длиннее. Протащить такой корабль через военно-промышленный отдел ЦК КПСС было делом чрезвычайно сложным.

Министры обороны СССР традиционно были общевойсковыми маршалами и к военно-морским претензиям относились всегда с подозрительностью и осторожностью, экономя для армии фондовую сталь в прочие ресурсы.

Но и это удалось сделать, обосновав такую задачу этим кораблям, как уничтожение наших находящихся в море авианосцев. Огромные, перенасыщенные оружием, с примитивной электроникой, лишенные прикрытия с воздуха, они никогда бы не справились с этой задачей, но теоретически ее выполнение удалось доказать. В строю эти мастодонты вели себя отвратительно. Неправильно рассчитанные корпуса ломались на океанской волне, "текли" реакторы, летели редукторы, космические телеуказатели, отрабатывавшие дальность приближения к авианосцам (в случае их обнаружения) на дистанцию эффективного залпа, не работали. В местах базирования они не имели ни доков, ни причалов, но их честно продолжали строить. Империя рухнула, не достроив четвертого корабля. Дело прошлое, на них, а также на параллельно строившиеся первые советские авианосцы всегда не хватало денег и, хотите верьте, хотите нет, примерно на треть они всегда финансировались нами.

Сейчас это просто смешно вспоминать. Оказывается, заводам нечем заняться, кроме как достраивать четвертый гигант. Как мы ни старались, у кого-то в Москве все-таки хватило ума понять полную бесполезность этих кораблей, и уже был готов новый, более практичный проект с кодовым наименованием, кажется, "Анчар", но его строительство начать не удалось. Все обвалилось.

Я вздохнул от нахлынувших воспоминаний. Все- таки мы славно поработали эти три десятилетия, не давая чудовищу, именуемому Советский Союз, отрастить настоящие клыки, которыми оно могло бы растерзать все человечество.

Многие разведывательные этюды времен так называемой "холодной войны" выполнены на уровне самых высоких и тонких произведений искусства. Сколько мастерства и энергии понадобилось, например, чтобы загнать коммунистическое чудовище в афганские горы, где оно в конечном счете и нашло свою могилу. Это позволило в свою очередь стравить Ирак с Ираном в семилетней войне и нанести Советскому Союзу ряд завершающих смертельных ударов.

Мало кто знает, а еще меньше узнают об этом в будущем, что произошло бы с миром, если бы все эти операции не удались. Еще в 1978-м году в Москве был разработан план захвата Ираком Кувейта, Саудовской Аравии и эмиратов Персидского залива.

Все должно было произойти стремительно — недели за две-три. Я не знаю, привело бы это к Третьей мировой войне, но могу сказать точно, что в этом случае Соединенные Штаты были бы поставлены в исключительно трудное положение, поскольку высаживать войска было бы уже некуда (разве что в Израиль), а Советский флот, если и не был еще в состоянии нас победить, то весьма эффективно мог бы блокировать все наши операции в Персидском заливе и отрезать Средиземноморье от акватории Индийского океана. Во всех этих операциях участвовали сотни людей, которые, часто не зная друг друга, тем не менее четко координировали свои планы и действия, не жалея ни себя, ни других во имя цели, казавшейся тогда очень важной — спасения мира от красной деспотии.

Я рад и горд, что был среди этих людей, которые сокрушили красного монстра. Я не знаю, что вырастет на его развалинах. На обломках Российской Империи вырос Советский Союз. Я лично не жду ничего хорошего от того, что вырастет на обломках Советского Союза. Может быть, что-то еще более худшее. Но пока, в обозримом будущем, мир может слегка перевести дух. И то хорошо. А тут выясняется: в России снова нечем заняться, кроме как достраивать атомные крейсера.

— Ребята, — спросил я Топчака и Буркова, — зачем вам этот крейсер? Что вы собираетесь с ним делать потом? Топить наши авианосцы? Или превратить его в плавучий универсам, раскрасив под Хохлому?

— Майк, — сказал Топчак, стараясь быть спокойным. — Мы ценим твой американский юмор. Я нахожу его превосходным. Но, кажется, в ваших интересах недопущение в этой стране социальных взрывов. Если мы здесь, в Петербурге, выбросим на улицу рабочих судостроительных заводов, закроем десятка полтора научно-исследовательских институтов и специализированных конструкторских бюро, то можете себе представить, что произойдет в городе, который веками жил и кормился на создании боевых кораблей.

— Бог мой! — удивился я. — Но неужели их нельзя заставить заниматься чем-нибудь общественно-полезным? Неужели они научены делать только оружие, причем, главным образом, уже устаревшее или никому ненужное? Да покрутитесь, ребята! Найдите заказ на строительство контейнеровозов, танкеров, еще чего-нибудь. У вас это получится гораздо дешевле, чем, скажем, в той же Швеции или Финляндии. Но надо шевелиться, искать заказы, договариваться, а не сидеть по кабинетам, ковыряя в носу.

— Все это так, — согласился мэр. — И все мы работаем в этом направлении. Но этот корабль уже почти достроен. Если мы начнем его резать, то это может вызвать взрыв негодования со стороны патриотов, и мы не можем с этим не считаться. Надо же как-то разгребать послеимперские завалы.

— Ну, хорошо, — вздохнул я. — Я поговорю с заинтересованными людьми, которые финансируют вашу конверсию. Все финансирование что-то пока выливается в достройку тех чудовищ, с которыми не смог справиться ваш ВПК во времена Советского Союза. Но в любом случае вам никак не потребуется сумма, которую вы просите. Сдается мне, что на достройку крейсера от силы нужно миллионов 20 долларов и еще столько же потом на его разрезку. Металлолом можно продать примерно за 40 миллионов долларов. Так что все останутся при своих плюс-минус пара миллионов. А вы, если я не ослышался, просите 3 миллиарда. Уж не собираетесь ли вы закладывать пятый крейсер?

Конечно, крейсер этот придется достраивать за наш счет. Это сейчас выгоднее нам, чем русским. Но дело, разумеется, не в этом крейсере. Не так уж он важен, как меня стараются уверить. И вовсе не ради крейсера меня затащили в эту уютную нишу. Эти ребята накупили недвижимости на Западе, а теперь запутались в тамошних налогах и штрафных санкциях за содержание недвижимости, а потому и стараются вытянуть с нас побольше наличных, угрожая социальными взрывами я прочими катаклизмами.

Поскольку на мой последний вопрос: не собираются ли они строить пятый корабль — никто не ответил, то я подвел итог дискуссии:

— О'кей. Я думаю, что с этим кораблем мы договоримся. Достроим. И будет чудесно, если вы найдете на него покупателя. Он бы очень пригодился каким-нибудь вашим друзьям в Пекине или Тегеране, Багдаду такой корабль не потянуть. А китайцы, я слышал, уже рыскают по всем вашим флотам, прицениваясь даже к авианосцам? Работайте, парни, во имя великого флота Соединенных Штатов.

Я думал, что они меня отблагодарят и оставят в покое. Но ничуть не бывало, поскольку крейсер им нужен был только для затравки разговора, который всегда они любят начинать с какой-нибудь высоко государственной темы. Лучше атомного крейсера водоизмещением чуть ли не в 30 тысяч тонн трудно что-либо придумать.

Так что, пока я с гордостью витал в немыслимо высоких сферах, где только и обсуждаются вопросы, связанные с атомными крейсерами, и весьма был доволен собой, меня довольно грубо шмякнули о грешную землю, выдав истинную причину моего пребывания в нише.

Заговорил до сих пор молчавший генерал Бурков.

— Майк, — медленно выбирая слова, спросил он, — почему задержаны эшелоны с экспортным металлом? Что случилось?

— Генерал, — ответил я. — Мне кажется, что вам лучше задать этот вопрос вашему бывшему подчиненному полковнику Беркесову.

— Беркесову я этот вопрос, конечно, задам, — Бурков стрельнул в меня взглядом из-под косматых бровей. — Но он в данном случае сошлется на вас. Поэтому лучше с вас и начинать. Вы отлично знаете, что это не первые подобные эшелоны. И ранее никаких проблем не возникало. Что случилось на этот раз?

Что я мог ему ответить? Сказать, что его бывшие коллеги обдурили меня с простотой наперсточников. Мы хотели захватить ракеты, предназначенные по нашим данным для Саддама Хуссейна, а нам подсунули металлолом, отправив ракеты в Тегеран?

Я не только никогда не имел ничего против вывоза сырья из России, но сам этому способствовал и даже на этом кое-чего зарабатывал. Об этих эшелонах я и думать забыл, считая, что после проверки, которую мы провели, они пойдут дальше по назначению: в торговый порт или через Прибалтику. Я не знаю.

Увидев искреннее недоумение на моем лице, Бурков, продолжая сверлить меня своим профессиональным взглядом, почти прорычал:

— Только не надо делать вид, что вы ничего об этом не знаете. Беркесов поставил охрану вокруг этих эшелонов и никого к ним не подпускает. Почему?

— Спросите у Беркесова, — я начал злиться. — Я понятия не имею, почему он задержал эти эшелоны. Он передо мной в своих действиях не отчитывается. Равно, как и я не намерен отчитываться перед вами, генерал. Но повторяю, я к этому не имею никакого отношения.

— Не имеете отношения, — прорычал Бурков. — Получать комиссионные рады все. А кто будет платить штрафные санкции за простой транспорта и срыв поставок. Или…

Мэр прервал генеральское красноречие жестом руки.

— Господа, — сказал он. — Не надо обострять отношения. Я думаю, что приезд господина Торрелли все прояснит. Наш дорогой Майк просто не забудет напомнить ему, что нам нужно три миллиарда долларов. Ведь это нетрудно? — Топчак улыбнулся одной из своих обаятельных улыбок. — А с эшелонами мы вопрос уладим. И возместим всем сторонам понесенные убытки. Ведь правда, Майк?

Улыбка еще светилась на его лице, но глаза не смеялись.

— Так мы договорились, Майк?

— О чем?

— О трех миллиардах долларов! — две пары жестких глаз уставились на меня, как револьверные стволы.

— На достройку крейсера? — усмехнулся я.

— И на многое другое. На ряд социальных программ, связанных с нашим городом и регионом.

— И на налоги, — подсказал я.

Надо отдать ему должное. Он и глазом не моргнул, а только снова улыбнулся: цивилизованность человека и гражданина определяется именно своевременной и честной уплатой налогов. Честные и порядочные люди, кроме того, еще платят комиссионные посредникам. Скажем, 10 % — 300 миллионов долларов!

— Это много больше, чем получит каждый из нас, — угадал мои мысли Топчак. — А для господина Торрелли это копейки. Ну, так как, Майк?

— Интересно, — проговорил я. — А как вы намерены их получить? В виде займа? Не перебивайте… Я имел в виду займ, который придется отдавать другим или начинать холодную войну. Или вы что-то предложите под эти деньги? Или вы просто хотите получить в виде безвозмездной помощи? Что я должен сказать старику Луиджи?

— Мы не побираемся, — зло сказал Бурков. — Нам есть что предложить господину Торрелли под эти деньги.

— Тогда зачем вам я? Устройте в честь него очередную презентацию и продавайте все, что он купит, включая крейсер. Зачем вам на этом деле терять 300 миллионов?

Оба переглянулись, а затем уставились на меня, как на последнего идиота, не понимающего элементарных вещей.

— Без вашего ходатайства, Майк, — перешел со мной на "вы" мэр, — господин Торрелли не только не будет с нами разговаривать о делах, но даже нас и не примет.

— Мое ходатайство? — засмеялся я. — Да оно не стоит и цента в глазах мистера Торрелли. Уверяю вас, я совершенно не уверен, что вообще увижу его, разве что, открывая дверцу его машины. И то сомнительно, чтобы мне кто-нибудь доверил такую работу…

— Не скромничайте, Майк, — потрепал меня по плечу Топчак. — Мы-то хорошо знаем, кто вы такой и чего стоите. Не скромничайте.

— "Чего стою"? — переспросил я. — Поверьте, господин мэр, стою очень мало. Я мелкий государственный чиновник с жалованием менее 80-ти тысяч долларов в год. А вы почему-то считаете, что я управляю какими-то глобальными процессами или могу как-то на них влиять. По рангу своей должности я много ниже вас, господин мэр, и уж, разумеется, вас, генерал.

— И что же это за должность? — Топчак, прищурившись откинулся на спинку кресла, скрестив руки на груди.

— Она вам хорошо известна, — я позволяли себе пригубить бокал. — Я помощник культурного атташе американского посольства. Могу и документы показать, если не верите.

Бурков закусил губы, а Топчак, напротив, весело захохотал:

— Значит, именно помощник какого-то там атташе, мелкий чиновник, получающий Бог весть какое жалование, ничем не управляющий и ничего не знающий, взял и уничтожил сверхдержаву Советский Союз!

— Я уничтожил Советский Союз? — тут пришла очередь от души посмеяться и мне. — Да вы просто с ума сошли, дорогой Топчак. Не говоря о том, что СССР никто не уничтожал — он умер своей смертью от рака крови и заворота кишок. Уж ни я, и вообще, ни мы, американцы, в этом не виноваты. Виноваты те, кто почти три четверти века кормил вашу страну человеческими трупами и ржавым железом танков. И, кстати говоря, продолжает это делать. И если мы раньше других увидели на подрумяненном лице пациента смертельные симптомы и приняли меры, чтобы он тихо скончался и не взорвал перед смертью дом, в котором мы все живем, то это никак нельзя ставить нам в вину. Скорее, наоборот.

Оба помрачнели.

— Ладно, ладно, — примирительно пробурчал мэр. — Понаслышаны мы о ваших делишках, Майк. Как вы здесь орудовали с Андроповым. Мне в Москве порассказывали.

— Если вам охота слушать всякие сплетни и небылицы, — пожал я плечами, — то это ваше дело. Впрочем… — я придвинулся поближе к мэру. — Кстати, о вас, дорогой Топчак, тоже ходит немало сплетен. Как вы вместе с бывшим секретарем обкома Видасповым в его управделами Прутнхиным — вон они оба сидят за тем столом, можно их позвать, чтобы они опровергли эту сплетню — накупили на деньги покойной КПСС земельных участков, отелей и всего прочего в дюжине разных стран от Швейцарии до Аргентины и сейчас сосете последние соки из этого города, чтобы платить налоги за такую огромную недвижимость, которая не снилась даже средневековым маркграфам и баронам-разбойникам. Еще ходят разные сплетни о ваших банковских операциях, о разных совместных предприятиях и даже о Выборгском шоссе, по которому вы, мой друг, вместе с вашим достойным предшественником Шодоревым, потоком гоните контрабанду, включая наркотики. И содержите для охраны этого канала разных оставшихся без работы головорезов из прибалтийских стран. Так что не будем слушать сплетни. Лучше, действительно, достроим крейсер. А с сеньором Торрелли я поговорю,если представится случай.

Презентация проходила очень шумно и помпезно. Выступали какие-то певицы и декламаторы, ревели электрогитары и барабаны каких-то лохмато неопрятных рок-групп. Кто-то танцевал, кто-то выполнял свою единственную задачу — бесплатно напиться до бесчувствия.

Выскользнув из ниши, я хлебнул немного виски и решил тихо, по-английски откланяться, добраться до бывшей улицы Анны Ульяновой и немного отдохнуть. Делать мне здесь было решительно нечего. Подавляющую часть присутствующих составляли разные жуликоватые предприниматели, надеявшиеся завести здесь полезные знакомства или под шумок всучить кому-нибудь взятку, ибо быть сейчас в России предпринимателем и не быть жуликом было совершенно немыслимо. Уровень преступности зависел от масштаба деятельности. Поскольку предприниматели ничего не производили, а только перепродавали, то есть занимались посреднической деятельностью по спирали без всякого участия производителя товара, то эта спираль, круто завихряясь кверху, развеивала там по ветру последние остатки национальной экономики и национальной независимости. Ибо они близнецы, можно сказать даже — сиамские близнецы.

Мне никто здесь нужен не был, и я, к счастью, тоже никому нужен не был, ибо в государственные тайны, о которых знали Топчак и Бурков, были посвящены далеко не все. Хотя все знали о предстоящем приезде Торрелли и были сильно по этому поводу возбуждены. Как будто сеньор Луиджи собирался проехать по Невскому в открытом экипаже, разбрасывая по сторонам пачки долларов.

Такие ситуации особенно часто встречаются в русских народных сказках, хотя вместо долларов там фигурируют золотые и серебряные монеты. То есть талеры — "ефимки" — прародители доллара. Другими словами, — можно сделать вывод, что русский народ веками жил светлой мечтой о долларе. Но получил большевистский режим. Очень несправедливо. И только сейчас его мечта начинает воплощаться в жизнь. В условиях демократии, хотя и дураку уже ясно, что никакой демократия В этой стране никогда не было и не будет. Демократию здесь понимают только как полное беззаконие и право действовать по собственному усмотрению, не считаясь ни с кем и ни с чем. Почему- то все в этой стране друг друга не любят. Мягко говоря, не любят. Мне, порой, кажется, что просто ненавидят. Странная психология у русских.

Если на Западе кто-то начинает расти, будь то в бизнесе, в искусстве или на поприще общественной деятельности, то он служит примером для остальных, которые стремятся подняться до его уровня и работают для этого, не покладая рук. Изучается жизнь и методы этого человека, даже если они не всегда были безупречны, как с точки нравственности, так и законности. Но идущий вверх увлекает за собой остальных. В России же любой идущий вверх вызывает только злобу в зависть. Но и это было бы полбеды. А беда заключается в том, что никто за ним не стремится. Напротив, предпринимаются титанические усилия, чтобы сбросить его снова вниз, в грязь, в ничтожество. И не для того, чтобы занять его место. Отнюдь нет. А просто, чтобы не высовывался, а сидел в общем дерьме. Поэтому здесь и возникают вечные проблемы, неведомые остальному миру.

Размышляя таким образом и злясь на самого себя за желчность собственных мыслей, я пробирался между банкетных столов, танцующих пар и завес табачного дыма в надежде, что шофер генерального консула довезет меня до квартиры Крампа. Сам генеральный о чем-то с важностью разговаривал с Топчаком. Мэр, помогая себе очень образной жестикуляцией, что-то горячо доказывал Джону, а тот, как дрессированный слон, кивал головой.

Но смыться незамеченным было не так-то просто.

Когда я важно, как королевская галера, плыл мимо стола, за которым сидели бывший первый секретарь обкома Беня Видаспов, его управделами, бывшие члены бюро обкома и несколько бывших райкомовских секретарей — ныне банкиры и президенты различных фирм, сам Видаспов, который меня знал еще с горбачевских времен, встал из-за стола и, улыбаясь, как сытая кобра, обратился ко мне по-английски:

— Дорогой Майк, как я рад видеть вас в нашем городе.

— У вас значительно улучшилось произношение за последние два года, — сделал я ему комплимент, стараясь обойти.

Серия змеиных улыбок заиграла на его умном лице. Он взял меня за рукав и, приняв мой тон, ответил:

— Приходится учиться, Майк. Там у вас, в Штатах, такое жулье, что без хорошего знания языка украдут у тебя даже бессмертную душу, записав ее в качестве процентов за неустойку где-нибудь на 55-й странице контракта.

Вся его банда следила за мной настороженными взглядами, как будто ожидая, что я сейчас выхвачу из-под полы пиджака автомат Томпсона и перестреляю всех до единого. Мысль об автомате Томпсона пришла мне в голову, поскольку все они удивительно напоминали наших мафиози 30-х годов, когда этот автомат был особенно популярным. Но наши делали деньги, ввозя в Штаты спиртное во время идиотского "сухого" закона. А эти потоком вывозили из России нефть и природный газ, оставляя при этом колоссальные деньги на счетах в западных банках и готовясь обежать туда вслед за своими предшественниками из первого эшелона партийной номенклатуры. Они даже командировали в правительство своего сообщника Пижу — бывшего члена бюро обкома и директора крупного комплекса военных заводов. Попав в правительство, тот развил столь бурную и откровенную деятельность, что даже сонная московская прокуратура была вынуждена сделать представление президенту относительного одного из его ближайших помощников. Президент погнал Пижу с должности, которая ему, впрочем, была не очень нужна.

Однако, занимая должность вице-премьера, он успел отличиться, пытаясь погасить очередной межнациональный конфликт на юге старым большевистским способом (никакого другого он и не знал), приказав поголовно расстрелять население нескольких ингушских деревень во время ингушско-осетинского конфликта. Этот скандал, который правительство России замяло, как могло, нисколько не отразился на потоках тюменской нефти и газа, которые эта компания выкачивала из погибающей страны.

Мне бы только радоваться. Все их действия были направлены на увеличение мощи моей страны и на укрепление ее доминирующего положения в мире. В какой-то мере я даже был их сообщником, но ничего не мог поделать с собой — меня захлестывало какое-то презрение к этим людям и непонимание их мотивов. Хотя понимать тут было нечего. Мотивом был доллар и положение в мире, которое доллар предоставлял. Знающие люди уверяли меня, что чувства, которые охватывают меня при общении с этими людьми, вовсе не являются презрением или подспудным осуждением их действий. Это обычное чувство колониального чиновника при его общении с представителями туземных властей. Его трудно определить, во им переболели целые поколения англичан, голландцев и португальцев. Пройдут годы, уверяли меня, и местная администрация заговорят по-английски точно так же, как говорят по-испански во всех странах (не считая Бразилии) от южной границы США до мыса Гори. Вот что значит раньше других понять значение флота! Точно так же, как уже никакими силами не изжить в Индии английские порядки и традиции. Но вое его было в прошлом.

А ныне, приняв эстафету от здорово потрудившихся старых колониальных империй, с помощью доллара и английского языка, господствовавших над планетой, при поддержке нашего глобального флота мы завершаем работу, неся доллар и английский язык в последний анклав варварства — в Россию.

В теории все складывалось стройно, но на практике мне что-то не верилось, что Россию когда-нибудь удастся обиспанить, как Аргентину, или обританить, как добрую половину мира. Ее, возможно, как-то удастся американизировать на уровне времен освоения Дальнего Запада, и то сомнительно. Главная задача, которую я видел на ближайшее время, — чтобы эта страна никогда больше не угрожала миру и не разжигала войн, от которых сама больше всех и страдала, но при этом получала какое-то мазохистское наслаждение. Изречением Бисмарка о "легкомысленной воинственности престарелых империй" тут ничего не объяснить. Все гораздо сложнее…

Между тем Видаспов отпустил мой рукав и взялся за пуговицу моего пиджака. У меня сложилось впечатление, что он не собирается отпускать эту пуговицу всю оставшуюся жизнь.

— Майк, — продолжал он голосом профессионального заговорщика. — Вы не знаете, зачем приезжает сюда мистер Торрелли? Вы не сможете добиться, чтобы он принял меня и выслушал некоторые очень выгодные предложения? Нам известно, что вы прибыли в наш город из Москвы специально для его встречи.

Пуговица моего пиджака трещала и крутилась во всех направлениях. Я дружески обнял его за плечи, вынудив отпустить мою многострадальную пуговицу.

— Друг мой, — сказал я по-русски. — Видите вон того еврейского джентльмена с печальными глазами. Это Веня Лившиц. Он три года мыл стаканы в одном из баров, принадлежащих мистеру Торрелли. Поговорите с ним. Он знает о Торрелли все и, не дороже, чем за 50 долларов, даст вам нужную информацию.

— Я могу заплатить и больше, — самодовольно объявил Видаспов, но поглядел на своего тезку Веню — сопрезидента генерала Буркова — без всякого восхищения.

— А рядом с Веней, — продолжал пояснять я, — вон тот суровый господин, который был начальником местного КГБ, когда вы занимали пост первого секретаря ленинградского обкома КПСС. Но я готов предположить, что вы не были знакомы. Вы же как-то недавно объявили публично, что никаких дел никогда с КГБ не имели. Так вот, этот суровый господин прошел тестирование на право занимать средние руководящие должности в системе банков мистера Торрелли как раз в те времена, когда вы не хотели иметь с ним никаких дел. Теперь он сопрезидент банка, а вы, если я не ошибаюсь, всего на всего какой-то консультант…

Видаспов резко отстранился от меня, давая понять, что я его обидел.

— Если вам угодно знать, — сказал он, слегка повысив голос, — то я, к вашему сведению, являюсь…

— Ну, полно, — засмеялся я. — Не обижайтесь. Я знаю, что вы почти академик. Не принимайте мои слова близко к сердцу. Я вам скажу по секрету, что мистер Торрелли владеет примерно тридцатью тысячами таких банков, как тот, на презентации которого мы присутствуем. В сущности, это даже не банки, а кассовые точки, которые нужны мистеру Торрелли исключительно для уклонения от уплаты федеральных налогов. У нас в Америке эти точки обслуживаются исключительно итальянцами, которые по прихоти мистера Торрелли не должны иметь даже среднего образования. В вашей же стране, как считает мистер Торрелли, подобную работу можно доверить только генералам КГБ в надежде, что новый КГБ ничего не конфискует у своих бывших коллег. Хотя вы и не были генералом КГБ, но я готов походатайствовать перед мистером Торрелли, чтобы он назначил вас сопрезидентом какого-нибудь другого банка. Скажем, где-нибудь в Хайфе.

— Вы что, считаете меня евреем? — глаза Видаспова превратились в узкие щелочки. Он был евреем только наполовину, но тщательно это скрывал.

— Нет, — признался я. — Конечно, нет. На настоящего еврея вы не тянете. Просто в Хайфе мистер Торрелли доплачивает своим работникам за вредность. Война, террористы — все это действует на нервы мирных банковских служащих.

Его глаза настороженно смотрели на меня, хотя на губах продолжали змеиться улыбки. Все эти люди, выдвинутые на высшие партийные должности Горбачевым, хотя и прошли через фильтр наших проверок, оставались загадками и по большому счету, и в деталях. Например, мы сильно подозревали, что Видаспов давно завербован израильской разведкой, хотя, как всегда бывает, когда имеешь дело с израильской разведкой, доказательств у нас не было никаких. Прямых доказательств. Но зато косвенных было предостаточно. Это и частые тайные визиты Василия Дмитриева в Смольный в бытность Видаспова первым секретарем, после чего под патронажем Видаспова в городе возникла целая дюжина антисемитских легальных и полулегальных организаций. Это и целые горы антисемитской и фашистской литературы, которую печатала на чьи-то деньги типография обкома КПСС. Это и странная политика обкома, связанная с еврейской эмиграцией из города. И многое другое.

Знал ли Видаспов, кем был в действительности Василий Дмитриев? Скорее всего, нет. Убежден, что нет. Но мы имели и более удручающие сведения. Вениамин Видаспов не был профессиональным партдуроломом. Он был ученым физиком и возглавлял в свое время крупный научно-исследовательский центр, занимающийся разработкой взрывчатых и боевых отравляющих веществ. В течение последних нескольких лет к нам начали поступать сведения, что израильтяне на секретном полигоне в пустыне Негев провели серию испытаний взрывчатки, исключительной для неатомного оружия мощности в пересчете на кубический дюйм вещества. По параметрам это вещество почти совпадало с аналогичными испытаниями, проведенными на полигоне под Уфой. Такие же данные поступали и о боевых отравляющих веществах, появившихся в распоряжении армии Израиля, хотя никаких разработок в этой области Израиль не вел.

То, что все это идет через Дмитриева, то бишь Ицхака Бен-Цви, я не сомневался. Но является ли Видаспов одним из его каналов? В этом не разобраться, особенно сейчас. Дмитриев в своей черной рубахе, увешанной крестами и портупеями, является тайным кумиром не только бывших партийных секретарей и множества могущественных баронов из ВПК, но и имеет огромное число поклонников в странах, противостоящих Израилю. На него просто молятся все проживающие легально и нелегально в Москве представители разных фракций Организации Освобождения Палестины, явные и тайные змиссары Саддама Хуссейна, полковника Каддафи, Асада, различных проиракских, проиранских и проливийских группировок. Дмитриев идет к какому-нибудь могущественному барону военно-промышленного комплекса и говорит, что, скажем, организации "Абдаллах" требуется взрывчатка исключительной силы для борьбы с мировым сионизмом. И получает эту взрывчатку, которая прямиком направляется в Израиль. Ну, может и экстремистам что-то достанется, чтобы взорвать очередной банк где-нибудь в Бейрута. То-то поступают сведения, что советские мины взрываются прямо посла их распаковки в руках террористов. Вот так надо работать! Хотя нас это совсем не радует.

Израильская разведка все больше и больше отбивается от рук и наделала уже немало неприятностей. Ухо надо востро держать. Я ни на минуту не забывал, что Ицхак находится в городе и вроде бы тоже приехал охотиться на Койота. Удастся ли Крампу организовать нашу встречу?

— Ладно, Беня, — сказал я, дружески хлопнув Видаспова по спине. — Я шучу. Я думаю, что сеньор Луиджи пожелает встретиться со всеми крупными деловыми людьми Петербурга. И я ему обязательно расскажу, что ты один из них.

Настороженные глаза Видаспова радостно сверкнули:

— Спасибо, Майк, — возрадовался он, протягивая мне руку. — Нам-то и нужна всего маленькая инвестиция. В конце концов, мы все делаем одно общее дело.

"Да, — подумал я, — но цели у нас разные". Но сказал: "Разумеется!" и, еще раз хлопнув его по спине, поплыл дальше.

Мне удалось выйти из главного парадного зала в смежный, где также стояли банкетные столы, но все было проще и атмосфера была менее напряженной. Здесь Топчак, подобно владетельному герцогу, собирал всякую мелочь, вроде представителей интеллигенции (извините за выражение), представителей свободных профессий и прочую публику, обожавшую выпить, закусить и поболтать за муниципальный счет. Попасть сюда было совсем не просто и многие из присутствующих считали это для себя большой честью. В свою очередь, мэр надеялся, что его за это воспоют в одах и поэмах, а также увековечат на холстах и в мраморе. В конце зала была дверь, откуда уже можно было попасть на лестницу и смыться. Именно на эту дверь я и смотрел, проходя мимо столов, а потому и вздрогнул, услышав крик: "Джерри!".

Как я уже говорил, мое полное имя Джеральд Майкл, но с детства еще мама называла меня "Майком", то есть вторым именем. "Джерри" меня звал только один человек, по крайней мере здесь, в Петербурге, и этим человеком был художник Толя Зайкин. И, конечно, это был он: маленький, усатый, почти не изменившийся за годы, которые прошли с тех пор, как кончился мой тур работы в ленинградском консульстве.

Тогда я довольно часто посещал мастерскую Зайкина и даже купил пару его картин, чтобы поддержать его. Он регулярно ходил на приемы, устраиваемые и у нас, и у французов, и у итальянцев. КГБ тогда буквально рыл землю вокруг Зайкина, обкладывая его со всех сторон. Кульминацией этой борьбы КГБ с Зайкиным была отправка бедного художника на армейскую службу. Хотите верьте, хотите нет, но в 1980-м году художника с европейской известностью забрили в солдаты, как Тараса Шевченко во времена Николая I. Я могу это подтвердить под присягой.

— Джерри, — пьяно улыбаясь и раскрыв объятия, Зайкин шел прямо на меня.

Мы обнялись. Он встал на цыпочки и чмокнул меня в щеку. Я хотел быстро от него отделаться, но скользнув взглядом по столу, из-за которого вылез Зайкин, увидел там Крис Крамп, сидевшую в обществе каких-то волосато-бородатых существ и лохматых девиц. Все, включая и Крис, были сильно на взводе.

— Слушай, Джерри, — проорал почти на весь зал Зайкин. — Это просто гениально, что я тебя встретил. У меня сейчас новая мастерская. Ты знаешь, что сам Майкл Джексон купил у меня картину? Приходи ко мне обязательно.

Говоря все это, Зайкин тянул меня к столу, и надо признаться, что я сопротивлялся слабо.

— Налейте всем водки, — приказал Зайкин. — И давайте выпьем за моего старого друга Джерри. Джерри, ты помнишь мою старую мастерскую? Помнишь день моего рождения в 1979-м году?

— Толя, — сказал я, усаживаясь за стол. — Мне очень приятно видеть, что ты жив, здоров и процветаешь. Я также хорошо помню историю про последний гвоздь.

— О, я, я, яволь! — по-немецки закричал Зайкии. — Последний гвоздь в гроб социалистического режима!

Все вокруг загалдели и потянулись к нам чокаться.

Крис службу знала, а потому никак не отреагировала на мое появление. Я сам спросил ее по-английски, где ее муж.

— Он не поехал, — ответила Крис, — сославшись на кучу дел.

Она наклонилась ко мне и тихо сказала: "Ты в курсе, что приезжает босс?"

Я кивнул и спросил по-русски, обводя стол рукой:

— Это твои друзья, Крис?

— О, да, — с гордостью пояснила Крис. — Это все мои друзья. Художники, поэты, писатели и публицисты. Все они, как цветы на асфальте, выросли в последние годы большевистского режима и окрепли в борьбе с КГБ.

— О, — сказал я, — значит это железные бойцы. Толя, — обратился я к Зайкину. — Ты ветеран тайной войны!

— В натуре, — пьяно засмеялся Зайкин. — Именно мы пробили первую брешь в стене тоталитаризма и приняли на себя весь огонь. Правду я говорю, Джерри?

— Истинную правду, — согласился я.

Всех этих "нонконформистов" КГБ явно и в темную пыталась использовать против нас, навязывая нам свои примитивные игры. Но мы повернули эту игру в свое русло, сделав ее смертельной. Но, как говорится, пусть эти люди умрут со знанием выполненного долга. Чего стоят одни бульдозерные выставки! Никто уже не узнает, для чего они организовывались. Я лично никаких мемуаров писать не намерен, а Андропов уже на том свете.

— Вы американец? — спросил меня сидевший напротив бородач с умными, живыми глазами.

— Я папуас, — ответил я, чувствуя, что пьянею.

— Познакомься, — вмешалась Крис. — Это очень сейчас известный историк и публицист. Зовут его Яков. А фамилию мне никак не запомнить.

— Можно просто Яша, — улыбнулся бородач.

— А я просто Джерри, — представился я. — Очень люблю историков. Чуть сам им не стал, но никак не мог одолеть латынь.

— Зачем историку латынь? — удивился Яша.

— В самом деле — зачем? — согласился я. — Убедите в этом профессоров Йельского университета. Я вам буду очень благодарен.

Зайкин совсем опьянел. Двое каких-то почитателей потащили его в туалет, а оттуда на такси доставят домой. Все как в старые времена. Если ты нормальный человек, то ты никогда не станешь настоящим художником или поэтом. "И разведчиком", — подумал я. Наверное, поэтому все ЦРУ набито "маргиналами", с которыми с трудом управляются отставные адмиралы и подающие надежды политики.

Но, может быть, именно поэтому мы и выигрываем постоянно, поскольку со стороны выглядим дураками.

— Давайте выпьем, — предложил я, наливая себе водки.

Крис с удивлением взглянула на меня, улыбнувшись уголками губ.

— За победу демократии! — провозгласил историк, опустошая рюмку одним глотком по русской традиции.

Я сделал несколько глотков. Все-таки очень жесткий напиток. Виски приятнее. Любой русский искренне оскорбится, услышав подобное. Независимо от убеждений.

— Как живется вам, историкам, в условиях демократии? — поинтересовался я.

— Ваша американская привычка пить, не закусывая, меня приводит в экстаз, — сознался историк. — Вы уже выпили почти полбутылки и ничего не съели. Если бы вы были шпионом, вас бы сразу разоблачили.

— Значит, слава Богу, что я не шпион, — смиренно заметил я. — Но вы не ответили на мой вопрос: как вашей пишущей братии живется в условиях демократии?

Яша-бородач махнул рукой:

— Замечательно живется. Цензуры никакой вообще. Рецензий не нужно. Пиши, что хочешь. Только издавать негде. Если найдешь спонсора богатого, то напечатаешься, а нет — то сиди и пиши в стол, как во времена развитого социализма. Старые издательства рухнули, а новые предпочитают вашего Берроуза издавать, чем рисковать на каких-то новых именах. В общем, дышать стало легче, а жить — труднее.

— Вы не поверите, — оживился я, — но я знал Берроуза лично. Вернее, он был приятелем моего отца, но часто бывал в вашем доме и иногда удостаивал беседой и меня, хотя я был совсем маленьким. Я помню, он очень интересно рассказывал о нападении на Пирл- Харбор японцев, случайным свидетелем которого он стал, приехав в декабре 41-го года по каким-то делам на Гавайские острова. Но я не про это хочу сказать. Вы знаете, о чем он всегда мечтал?

— О чем?

— Увидеть своего "Тарзана" в "хард ковер". Понимаете? Увидеть его изданным в твердом переплете. Я не знаю увидел он это или нет, но я недавно купил на каком-то лотка у вас "Тарзана" в твердой обложке, изданного каким-то местным издательством. Кажется, если я не ошибаюсь, оно называется "Логос".

— "Логос"? — переспросил Яша-историк. — Я знаю это издательство. Это одно из первых частных издательств в городе. Я отвез туда пару своих рукописей, и мне даже позволили надеяться, что все будет хорошо.

— А на какую тему вы пишите? — полюбопытствовал я.

— О судьбах демократии в России, — пояснил Яша. — Это моя любимая тема. Она мне кажется бесконечной. И совершенно одинаковой на любом этапе русской истории.

— Вот как? — удивился я. — А что вы скажете о нынешней демократии в вашей стране?

Он засмеялся:

— Вы читали Сигизмунда Герберштейна "Записки о московских делах"? Это путевые заметки иностранца, путешествующего по России в первой половине XVI века.

— Не читал, к сожалению, — признался я. — Натыкался в библиографии, но прочесть так и не удосужился.

— А жаль, — посочувствовал Яша моей серости. — Герберштейи ясно увидел всю суть российской демократии еще в XVI веке. И пришел к интересному выводу: Московское государство есть абсолютная монархия, ограниченная институтом юродивых.

— Любопытно, — проговорил я, еще не понимая, куда клонит историк.

— Вы знаете, кто такие были юродивые на Руси? — продолжал проверять мою эрудицию Яша-историк.

— Думаю, что да, — ответил я. — Я даже, помнится, прочел очень занятную работу Устрялова "Юродивые древней Руси", рукопись которой хранится в одном из наших университетов.

— Замечательно, — обрадовался историк. — Хотя Устрялов жил достаточно давно, но если вы его читали, то общее понятие имеете. Так вот, юродивые в старые времена были единственным гарантом демократии в стране. Во-первых, они пользовались при любом террористическом режиме, вроде режима Ивана IV, правом личной неприкосновенности. То есть парламентским иммунитетом, говоря современным языком. Великолепно это сознавая, они высказывали царям в глаза самые неприятные вещи, а цари слушали молча, хотя любого другого за гораздо меньшее немедленно посадили бы на кол. Юродивые по делу и без дела будоражили народ, распускали самые дикие слухи и часто служили орудием в руках оппозиционных боярских группировок. Они были своего рода непримиримой оппозицией, не неся никакого позитивного начала и никакой ответственности. Петр I решительно покончил с этим демократическим институтом, но не до конца. Во всяком случае, он лишил юродивых права личной неприкосновенности, и это, я считаю, было его величайшей заслугой. Но институт юродивых продолжал жить, естественно, несколько изменившись, как меняется все по спирали времени, не меняя, однако, своей изначальной сущности. Институт юродивых имел глупость восстановить Николай II, создав так называемую Думу. Но я не буду вас утомлять историческими примерами, а перейду сразу к нашим дням. Итак, у нас есть свободно избранный Президент (если не вдаваться в детали, конечно), прошедший путь от рядового прораба до первого секретаря обкома и кандидата в члены политбюро ЦК КПСС. Он сохранил все инстинкты и повадки партийного вельможи, а в данных условиях, когда он раскрывает рот, я все время жду, что его уста изрекут что-нибудь вроде: "Мы, милостью Божьей, царь всея Руси и Великий Князь Московский, дочли за благо повелеть соизволить…". А чтобы такого не произошло, немедленно возродился и институт юродивых.

Поняв ход его мыслей, я от души рассмеялся.

— Посмотрите, — продолжал историк, — все эти наши так называемые народные депутаты разных уровней, все эти Бабурины, Астафьевы, Исаковы, Константиновы, Павловы, Андроновы и прочая, и прочая, и прочая. Это же типичные юродивые. И по речам, и по повадкам, и по реакциям. Я уже не говорю о бывших депутатах Верховного Совета СССР: Умалатова, Алкснис и другие. Это вообще цирк. Но они и не имеют сейчас иммунитета, а эти… Прежде всего, как и всякие юродивые, они прекрасно сознают свое право неприкосновенности, а потому, не стесняясь ни в каких выражениях, кроют и оскорбляют Президента последними словами. И при этом мнят себя парламентариями, хотя именно подобная грязная ругань в адрес главы государства и является отличительным признаком юродивого. Они отлично понимают, тем не менее, что гнев царя может быть ужасен, а потому постоянно страхуются. Как в старые времена: один юродивый обличает царя, а второй вдруг истошно орет: "Православные! Из Кремля уже стрельцы идут с секирами, головы нам рубить!" А народ угрожающе гудит: "Не тронь юродивых, царь!" И ныне у нас: депутат Исаков обвиняет Президента в государственной измене и казнокрадстве, а депутат Астафьев неожиданно прорывается к микрофону и, повизгивая от возбуждения, объявляет, что в Кремль, по приказу Президента, въехало шесть крытых машин с ОМОНом и сейчас "веем нам начнут головы рубить". Юродивые постоянно распространяют слух, что царь-де в церковь не ходит и вообще "не нашей веры", и с царицей не живет, и порядки заморские при дворе установил. Почитайте и послушайте, что наши современные юродивые говорят и пишут о Президенте. Во-первых, Президент — еврей, во-вторых, продал Россию империалистам США и сионистам Израиля, в-третьих, окружил себя лихоимцами и ворами. Все то же самое, что говорилось веками, когда переставали временно вырывать клещами языки, не считаясь с институтом. А что они орут на своих митингах? Вспомните, что всегда пророчествовали юродивые. Идет язва великая, мор, беда грозит царству и "восстанет брат на брата, сын на отца", и кровью умоется народ. А у царя рога выросли, молится он дьяволу, а подлинный царь (царь на престоле всегда был "неподлинным") томится где-то в Матросской Тишине. И нынешние: идет голод, кровь и гражданская война. Как будто те юродивые оставили нынешним конспекты и методички. Так они будоражили народ, и правительство прибегало к репрессиям. Людей бросали в тюрьмы, вешали, рубили головы, засекали кнутами. А юродивые? Смывались в монастыри и никто не осмеливался их оттуда выдавать. А затем все начиналось сначала. Вспомните, как они подставили под топор царевича Алексея и всю его по-настоящему русскую партию. Сейчас они уже спровоцировали в столице несколько побоищ с человеческими жертвами. Все знают подстрекателей, а попробуй что-нибудь с ними сделать. Даже допросить нельзя. Депутатская неприкосновенность!

— Очень забавно, — сказал я. — Так какой же из всего этого можно сделать вывод?

— Очень простой, — ответил Яша. — Вы спросили, какого я мнения о нынешней демократии. Я ответил: у нас и в помине нет никакой демократии, а есть абсолютная монархия, ограниченная институтом юродивых.

— Все-таки мы не будем отрицать, что многое изменилось, — не согласился я. — Даже то, что мы с вами сидим вот так и разговариваем, было бы невозможно представить всего несколько лет назад.

— Конечно, — ответил Яша, — здесь бы мы встретиться не могли, но могли спокойно встретиться и поговорить, скажем, в мастерской у того же Зайкина.

— Я что-то не помню вас по мастерской Зайкина в те годы, — сказал я. — А я там бывал довольно часто.

— Я в лагере сидел, — спокойно ответил Яша, — потому вы меня и не помните. Пять лет отсидел и еще два года пробыл в ссылке на севере.

Тут одна из девиц, до этого молча слушавшая нашу ученую беседу, пожевывая бутерброды с икрой и салями от щедрот Топчака, встрепенулась и не без вызова заявила:

— Ты, Яша, всегда был дураком. Вот ты сейчас с ним треплешься, а он, может, стукач. Снова к Беркесову попадешь и обратно — в зону.

— Вы встречались с Беркесовым? — удивился я. — Который ныне возглавляет городское Управление Безопасности?

— Он тогда еще совсем молодым следователем был, — улыбнулся историк, — кажется, капитаном всего навсего. Что значит "я с ним встречался"? Приводили меня к нему на допрос под конвоем. Он вел мое уголовное дело по 70-ой статье. Им в руки попали две мои статьи о демократическом централизме в KПCC.

Я вздохнул, подумав о том, как тесен мир. Везде попадаются наши "крестники".

— А вы говорите — демократия, — продолжал Яша. — Когда те же опричники вместо того, чтобы быть отданными под суд и находиться в тюрьма. Получают повышение и с тем же рвением служат новому режиму…

— Да, — согласился я, не зная, что на все это возразить. — Видимо, при бескровном перевороте иначе и не поступить. Конечно, что тут спорить, все у вес крайне запутано. Вы дали довольно яркую картину нынешней политической ситуации. А как вы оцениваете Руслана Хасбулатова? Как главного юродивого?

— Это вообще анекдот, — засмеялся Яша. — Когда-то были политические авантюристы, а сейчас наступила эпоха политических БОМЖей. Вы знаете абривиатуру БОМЖ?

— С одними бомжами только и имел дело в этой стране, — пробормотал я.

— Чечня откололась, — вдохновенно продолжал Яша, — он никого не представляет в Верховном Совете, он даже не является гражданином России и лишен гражданства Чечни. И тем не менее продолжает возглавлять Верховный Совет новой России. Не смешно ли? С кресла провинциального доцента его катапультировали на небывалую высоту. Он сейчас на последней стадии кессонной болезни, то есть совершенно не соображает, что делает, и, конечно, живым со своего места не уйдет.

— А вице-президент? — спросил я, вспомнив о нем при слове "катапультировали”.

— То же самое, — рассмеялся Яша. — С той лишь разницей, что катапультирование с пилотского кресла штурмовика в кресло вице-президента было для него уже третьим. До этого ему приходилось катапультироваться из кабины своего самолета, когда его сбивали в Афганистане. Я слышал, что у вас в Америке есть даже закон, не позволяющий занимать руководящие должности человеку, пережившему даже одно катапультирование, поскольку оно очень сильно влияет на мозговую деятельность. Так что неудивительно, что он ведет себя, как клоун. Где это видано, чтобы вицепрезидент с визгом ругал президента и не желал с ним сотрудничать? Вся беда в том, что почему-то у нас самым простым делом считается управление государством и лезут на эти посты разные люди без всяких профессий. Они никогда ничего не умели делать в своей жизни и не хотели, но управлять государством — пожалуйста. Посмотрите, что это за люди. Либо профессиональные парторга с вывернутыми наизнанку мозгами, либо бывшие преподаватели научного коммунизма или политэкономии, либо, в лучшем случае, полковники-неудачники. Предложите тем же Руцкому и Хасбулатову поуправлять хотя бы артелью для штамповки гардеробных номерков, и они откажутся, честно сказав: "Я не умею". А управлять таким государством, как Россия, они почему-то считают, что умеют.

— Ну, и какие вы видите перспективы для России? — спросил я. — Что-то у вас все мрачно получается. В парламенте юродивые, в правительстве — жулики и авантюристы. Сам Президент — что-то среднее между Борисом Годуновым и Леонидом Брежневым. Где выход?

— Не вижу, — признался Яша. — Выхода не вижу. Еще ни одна страна не попадала в столь безнадежное положение, как бывший Советский Союз.

— Глупости, — не согласился я. — Страны попадали и в худшие положения и с честью из них выходили.

— В XX веке? — не поверил историк.

— Разумеется, — подтвердил я. — Примеры из XV века были бы некорректны. Аналогии всегда страдают,

— Например? — Яша недоверчиво посмотрел на меня.

— Например, Германия, — сказал я.

— Хорош пример! — засмеялся Яша, — Германия, которая по уровню жизни и экономическому могуществу уже наступает вам на пятки.

— Это нынешняя Германия, — возразил я, — а вспомните Германию 1946-го года. Страна разодрана на части, превращена в руины бомбардировками и уличными боями. Семь миллионов бездомных и десять миллионов беженцев из Польши, Чехословакии, Восточной Пруссии, из оккупированных вами областей. Люди жили в подвалах разрушенных домов, в бомбоубежищах, в развалинах, просто на улицах и в чистом поле. Лишь треть урожая и выделенной союзниками продовольственной помощи попадало в руки властей для распределения по карточкам. Все остальное попадало на черный рынок, где тотчас же становилось недоступным всем, кроме воров и спекулянтов. Средняя зарплата колебалась между 200 и 400 марок, а фунт масла стоил 300 марок, пачка сигарет — 200 марок, а фунт кофе — 700! Я читал секретный доклад оккупационной администрации, где говорилось о трехстах тысячах случаев зарегистрированного туберкулеза, о снижении рождаемости на 50 %, об увеличении уровня смертности на 60 % по сравнению с 1938 годом… В одном только Гамбурге, вернее, в той куче битого кирпича, который от него остался, было обнаружено 10000 случаев голодной водянки. Топлива не было. Шахты Рура не работали. Люди жгли мебель, книги, деревья из городских парков. Если перегорала лампочка — жили при свечах, кончались свечи — жили в темноте. Магазины были пусты и заколочены: Как сказал один из тогдашних немецких публицистов, немцы превратились в первобытных бродяг, живущих охотой за остатками погибших цивилизаций. Он утверждал, что надежды нет никакой, поскольку повреждена генетическая структура нации, искалеченная ужасами нацистского режима, изоляцией от мира, массовым бегством, гигантской эмиграцией, расчленением страны. И тогда это мало кого беспокоило — вымрут все немцы или нет. Вымрут и хорошо. Но народ посмотрел на себя со стороны, пришел в ужас и, вместо того чтобы орать на митингах, начал работать. Когда вы поймете, что надо работать и это единственный выход, у вас появится очень перспективное будущее, поскольку вы сейчас находитесь в несравненно лучшем положении, чем послевоенная Германия или, тем более. Япония. Сходство с послевоенной Германией у вас только одно: вас, как и ее, лишили возможности пакостить во всем мире. Но, к счастью для вас, другими, более современными и гуманными средствами.

"Что-то я сегодня сильно расслабился, — пронеслось у меня в голове. — Много говорю".

Яша молчал, пощипывая бороду. Сидящая рядом о ним девица, внимательно слушавшая меня, неожиданно сказала:

— Да врет он все, Яша. Никакой он не американец. Глядя, как шпарит по-нашему. Стукач он, точно я тебе говорю.

Яша досадливо отмахнулся от нее, но спросил:

— Действительно, где вы так хорошо научились говорить по-русски?

— Я старательно выполнял домашние задания в школе и в университете, — сказал я.

Яша и его девица недоверчиво усмехнулись.

Я хотел еще что-то сказать, но в этот момент одни из молодых людей, рыскавших по залам в безукоризненно сидящих полуфраках-ливреях клубных лакеев, подскочил с подносом бокалов шампанского к нашему столу и, ставя бокалы на стол, шепнул мне на ухо: "Вас просят к телефону".

— Меня? — пьяно и громко переспросил я.

— Очень просят, — сказал лакей, беря меня свободной рукой за локоть, как бы желая привести в чувство.

— Извините, — пробормотал я, вылезая из-за стола.

Яша и девица переглянулись, а Крис, занятая беседой с какими-то другими местными знаменитостями, встрепенулась и спросила: "Ты в консульство?"

— Нет, — сказал я, — поеду к вам на квартиру. Если получится.

Парень в ливрее привел меня в небольшую боковую комнату, где находился один из его коллег, стороживший положенную на стол телефонную трубку.

Когда я взял трубку, оба, как по команде, вышли из комнаты и плотно прикрыли за собой дверь.

Такие ритуальные танцы могли исполнять только в честь одного единственного божества. Поэтому, взяв трубку, я спросил:

— Что вам не спится, полковник?

— Я послал за вами машину, — демонстрируя, что он не склонен к шуткам, сухо сказал Беркесов, — немедленно приезжайте.

Мне показалось, что я всю жизнь прослужил в КГБ, но не дослужился даже до прапорщика. Поскольку должен был послать Беркесова ко всем чертям, но вместо этого спросил:

— Куда приезжать?

— Вас отвезут, — полковник повесил трубку.

Когда я сделал тоже самое, один из молодых людей уже подавал мне пальто и шляпу.

— Идите за мной, — сказал он, открывая чем-то вроде железнодорожного ключа глухую дверь в стене. Мы вышли на лестницу, минуя залы.

Но день удивительных встреч еще не закончился. Когда я в сопровождении беркесовского мальчика спускался по белому мрамору парадной лестницы, то столкнулся нос к носу с генералом Орловым, который в сопровождении нескольких человек по ней поднимался.

— Привет, — с ноткой удивления сказал он, тяжело дыша.

— Привет, — откликнулся я без всякого удовольствия. — Ты, как всегда, опаздываешь.

— Я никогда не опаздываю, — зловеще просипел Орлов. — Я сейчас здесь всех на… (он грязно выругался) разнесу. Всех этих Топчаков, Бурковых и все это говно!

— Что случилось? — изумился я генеральскому бунту.

— Ты представляешь?! — слюна вскипела на надменных губах бывшего чекистского генерала. — Мой офис, мой гуманитарный центр (ты знаешь его), загнали за валюту какому-то голландскому еврею. А мне прислали бумагу в недельный срок очистить помещение. Я им, бля, сейчас очищу мозги.

Тяжелый мат повис под сводами бывшего дворца вдовствующей императрицы. Все бывшие: генералы — бывшие, дворцы — бывшие, коммунисты — бывшие и бывший Советский Союз. А в настоящем — пустота с мрачным будущим. Но Орлова можно было понять. Добрую половину мэрии и новых административных структур составляли его бывшие подчиненные. Конечно, было обидно от подобного отношения с их стороны.

— Ты что-то неважно выглядишь, — посочувствовал я ему.

— Да, — согласился он. — чувствую себя очень хреново. Надо бы махнуть на пару недель на Лазурное побережье, да каждый день то одно, то другое.

Он неожиданно наклонялся ко мне и тихо сказал по-английски:

— Ларссона убили.

— Как убили? — не поверил я.

— Еще не знаю подробностей, — прошептал Орлов. — Нашли мертвым около собственного дома. Часа два назад мне доложили. Ну ладно. Пока. Увидимся.

— Увидимся, — ответил я, надеясь, что этого никогда не произойдет. Но ошибался. Уж больно он был здоровый мужик.

X

— Руанова исчезла из больницы» — сообщил Беркесов, едва увидев меня.

— Как исчезла? — не понял я. — Вы же там развернули целую армию.

— Не знаю, — раздраженно отреагировал полковник. — И ничего не могу понять из того, что мне докладывают. Капитан Грибов находился неотлучно в палате. Он уверяет, что. Руанова лежала на койке с подключенными там разными трубками. Он отвел глаза в сторону, посмотрел куда-то на другую стену. Ну, предположим даже, что газету стал читать. Когда же он снова взглянул на койку, Руановой там не было. Все трубки висели, и даже ее халат остался на месте.

— Забавные вы мне рассказываете истории, полковник, — протянул я. — А ваши люди… не того? Когда вы их принимаете на работу, вы их проверяете на вменяемость или на пристрастие к наркотикам?

— Хватят острить, — устало произнес Беркесов. — Вы, кажется, прибыли сюда, чтобы поймать Койота, а не пьянствовать с разными антисоциальными элементами в мэрии.

— Вы имеете ввиду генерала Буркова или Топчака? — полюбопытствовал я.

— Вы знаете, кого я имею в виду, — ответил Беркесов. — Но вас, судя по всему, совсем не заинтересовало мое сообщение?

— Отчего же, — вздохнул я. — Очень даже заинтересовало. Но я, честно вам скажу, полковник, очень хочу спать. Утром разберемся.

— К утру она может сбежать так далеко, что мы ее не поймаем, — предположил Беркесов.

— Она уже так далеко, — уверил я его, — что вы ее уже никогда не поймаете. Впрочем, не понимаю, зачем она вам вообще нужна? Что вы привязались к несчастной одинокой женщине?

— Хватит! — резко оборвал мои разглагольствования Беркесов. Мне показалось, что он стукнет кулаком по столу. До этого, правда, не дошло. Полковник взял себя в руки, но продолжал нервно изливать мне свое недовольство:

— Я привязался к одинокой женщине? Разве не вы связали ее своими фантазиями с Койотом и, даже, как квартирный вор, проникли в жилище? А сейчас — я привязался к ней! Вы что, все вместе решили меня подставить? С этими эшелонами, с Койотом, с этими ваучерными мошенниками?

— Успокойтесь, Беркесов, — участливо посочувствовал я. — Что вы так разнервничались? Вам тоже надо отдохнуть. Узлы всех проблем всегда на три четверти развязываются сами. Кстати, вы к ней-то домой посылали?

— Конечно, — Беркесов угрюмо глядел в стол. — Никого. Опросили соседей.Тоже ничего не поймешь. Одни ее видели чуть ли не сегодня, другие не видели несколько недель. Третьи уверяют, что часто видят, как ее увозит "скорая помощь". Чуть ли не через день. Я приказал опечатать квартиру.

— Хорошо еще, что вы не развернули там засаду, снова съязвил я. — А ваших людей там, в больнице, ничем не опоили?

— Мы все проверили, — мрачно пояснил полковник. — Капитан Грибов примерно минут за сорок до ЧП попросил у дежурной медсестры, когда та вошла в реанимационную палату, стакан чая. Та принесла, капитан выпил. Мы проверили стакан. Чаем, конечно, этот напиток назвать было нельзя, но ничего вредного он не содержал. Окна были закрыты. Тем более, это самый последний этаж. Что вы на это скажете?

Я молчал.

— Что же вы молчите? — спросил Беркесов. — Или ждете каких-то инструкций от своего начальства, которое ожидается в нашем городе в свите прибывающего банкира Торрелли?

— Просто удивительно, — сказал я, — все, что вам надо знать, вы всегда знаете. А простая работа, как уследить вшестером за умирающей от инфаркта женщиной, вам вечно не под силу.

— Никаких тайн тут нет, — разъяснил полковник, — мне об этом сообщил Климов из Москвы. А ему, как я понял, звонил сам Трокман, кажется, из Парижа в просил приехать в Ленинград. Климов тоже сюда собирается. Будем все вместе ловить Койота.

— Ладно, полковник, — сжалился я, — не волнуйтесь. Я знаю, где находится Койот, и с удовольствием его арестовал бы, если б мог.

Надо отдать Беркесову должное — владеет он собой превосходно. Он не подскочил на стуле от моего заявления, не издал никаких восхищенных или недоверчивых междометий, а холодно взглянув на меня, спросил:

— И что же вам мешает его арестовать?

— Арестовать его невозможно, полковник, — со вздохом сказал я, — он под такой крышей, до которой ни вам, ни мне не дотянуться. Но встретиться с ним я, пожалуй, попробую и, надеюсь, что встреча получится, если вы мне не помешаете.

— Каким образом я могу вам помешать? — не понял Беркесов.

— Прикажите своим молодцам, чтобы они не ходили за мной по пятам, — предложил я. — Тогда у меня, возможно, что-нибудь да получится.

Беркесов еще более помрачнел:

— Это невозможно.

— Интересно! — воскликнул я. — До сих пор действует закон о глобальной слежке за иностранцами? И его нельзя никак обойти без разрешения Конституционного Суда?

— Не прикидывайтесь идиотом. — сказал полковник. — Если с вами здесь что-нибудь случится, кто будет отвечать? Я буду отвечать. И. боюсь, что отвечать прядется головой. А запасной у меня нет.

— Полно, полковник, — засмеялся я. — Кому я здесь нужен? Кому я нужен в этом городе, где живут одни играющие на арфах ангелы?

— Не поясничайте, — поморщился Беркесов. — Вы так лихо вынимаете из кармана свой набитый долларами бумажник, что вас может прикончить любой семиклассник, собирающий деньги на видеомагнитофон. А о других я уже не говорю. Вы что, не знаете, какая криминогенная обстановка в городе? Четыре убийства и шесть разбоев в минуту! Того Ленинграда, в котором вы когда-то начинали свою карьеру, давно уже нет, а есть бандитский притон. И вычистить его сможет только возрожденная ВЧК! Нашими настоящими методами.

— Не умрите от ностальгии, полковник, — предостерег я. — Это очень мучительная смерть. Я не хочу вам объяснять прописных истин. Вы их знаете не хуже меня. Это я насчет ВЧК. Но вернемся к делу. Значит, снять с меня наблюдение невозможно?

Беркесов молчал, давая мне понять, что он не собирается повторять своих аргументов.

— Слушайте, господин Беркесов, — спросил я, — когда я сбежал из Эрмитажа, вы меня все время вели? Или вычислили потом, через диспетчерскую автопарка? Или уже водитель был вашим человеком? Кстати, если так, то я дал ему двадцать долларов. Проследите, сдал ли он их в бухгалтерию или нет.

— Мы не расшифровываем своих методов, — сказал полковник. — Да я и не вдаюсь в детали. Мне доложили, что вы уехали на такси. А я приказал не спускать с вас глаз. Вы не хуже меня знаете, что имеются тысячи методов, а какие из них применялись, я даже не интересовался. А вы что, снова хотите что-нибудь выкинуть?

— Но нужно как-то закончить эту историю с Койотом, — пожал я плечами. — Климов приедет. Что вы ему доложите? Как ваши люди упустили Койота в подземном переходе, а Руанову — в больнице? Мне думается, что с вас за это спросят строже, чем если у меня кто-нибудь отберет бумажник.

— Мне очень много о чем придется докладывать Климову. Доложу и о вашем предложении. Если он возьмет на себя ответственность за вашу безопасность, то — пожалуйста. Идите куда хотите. Хоть в ночные катраны на Лиговку, где по утрам всегда остается пять-шесть трупов.

"И сам воспользуешься случаем, чтобы меня прикончить, списав все на Койота," — подумалось мне спьяну, сам не знаю почему. "Нет уж. Придется снова применить какие-нибудь маленькие хитрости. Видимо, тот шофер такси был настоящим, а то бы я Руанову никогда бы дома не застал. Потом уже шофер сказал им, куда он меня отвез, и им все стало ясно. В этот момент и потух свет в квартире".

Я, кажется, задремал, сидя в кресле напротив Беркесова, поскольку полковник, когда я поднял глаза, подал мне чашку кофе.

— Спасибо, — обрадовался я. — Если бы вы мне еще разрешили и покурить?

— Курите, — поморщился Беркесов. — Делайте, что хотите.

Я отхлебнул кофе и с удовольствием затянулся сигаретой. Раз Беркесов так любезен — значит, его волнует не только исчезновение Руановой из больницы, где Койота в засаде ждал целый взвод. А я-то, старый дурак, тоже поддался этому видению, что Койот будет прорываться к Жанне, круша все вокруг из автомата или подорвав больничный корпус какой-нибудь повой миной, замаскированной под клистирную трубку.

— Пока вы дремали, — сообщил Беркесов, отхлебывая кофе, — я решил не интересоваться подробностями, связанными с Койотом и Руановой. Это настолько выше моего понимания, что уж будьте любезны, просветите в этом вопросе генерала Климова сами.

— Ради Бога, — сказал я, — если генералу Климову это будет интересно. Можете его прямо отослать ко мне. И заодно не забудьте походатайствовать о снятии с меня наблюдения.

— Будем считать, что с этим мы разобрались, — подытожил Беркесов. — В конце концов, — как бы оправдываясь, сказал он, — Койот — это ваша операция. Я лишь должен был оказать вам содействие. Раз вы самостоятельно разобрались, как я вас понял, и вам не только не нужно никакое мое содействие, а, напротив, вы хотите даже, чтобы я снял с себя ответственность за вашу безопасность, то так и доложите Климову.

— Ну, хорошо, хорошо, — согласился я, — что-то вы слишком много об этом говорите, полковник. Не волнуйтесь. В беседе с Климовым я представлю все ваши действия по поимке Койота в самом лучшем свете. Генерал совершенно четко поймет, что вы сделали все, что только возможно.

— И подтвердите, что в подземном переходе не было света, — напомнил Беркесов.

— Дорогой полковник, — заметил я, — если бы там светили все прожекторы в мире, результат был бы таким же, уверяю вас.

Полковник посмотрел на меня с некоторым оттенком благодарности.

Все-таки Климова он боялся, как никого на свете. Так я думал, но ошибался. Беркесов боялся совсем не Климова.

— И не забудьте ему рассказать, — продолжал Беркесов, — о докторе Ларссоне и о его визитах в консульство…

— Кстати о Ларссоне, — перебил я Беркесова. — Вы знаете, что он погиб?

— Когда? — лицо Беркесова показало, что он действительно ничего не знал и сильно удивлен.

— Сегодня, — я взглянул на часы. — Вернее, уже вчера.

Мон часы показывали 20 минут первого ночи.

— При каких обстоятельствах и где? — Беркесов нерешительно взялся за телефонную трубку, но, видимо, передумал и убрал руку.

— Я еще не знаю подробностей, — ответил я, — но, думаю, мы все узнаем через несколько часов.

А теперь, с вашего позволения, полковник, я все-таки отправлюсь спать, если вы так печетесь о моей безопасности, то прикажите отвезти меня хотя бы в консульство. Я уже не осмеливаюсь просить подбросить меня на Петроградскую сторону.

— Вас отвезут, куда скажете, — Беркесов помолчал, как будто не решаясь что-то сказать. — Но подождите минутку. Есть еще несколько вопросов, которые мне бы хотелось решить до приезда генерала.

— А он что, прилетает завтра утром? — я уже стал подниматься с кресла, но уселся обратно.

— Не исключено, — сказал полковник. — Потому прошу прощения за то, что не даю вам возможности отправиться отдохнуть. Тем более что это дело тоже связано с вами. Речь идет, о тех эшелонах, которые я, вернее, мы задержали на станции.

Я хотел ответить, что в случае с этими эшелонами я стал такой же жертвой дезинформации, как, надеюсь, стал и Беркесов, но полковник жестом попросил меня его не перебивать.

— Я получил из Москвы информацию, что необходимо задержать груз стратегического оружия, предназначенного чуть ли не Саддаму Хуссейну. Я говорю "чуть ли", потому что никто толком мне не сообщил, кому именно этот груз предназначался. Все подобные операции координировали всегда вы и Климов. Я подключался только как исполнитель, если для транспортировки использовался наш регион. В эшелонах никакого оружия не оказалось, а оказался какой-то коммерческий груз. Согласитесь, что это не моя вина.

— Разумеется, — подтвердил я, — не беспокойтесь. Все это настолько очевидно, что я не понимаю причин…

— И тем не менее, — продолжал Беркесов, — когда я доложил об этом генералу Климову, он приказал эшелоны держать под арестом до особого распоряжения, намекнув, что еще нужно разобраться, почему на территории именно нашего региона ракеты неожиданно превратились в металлолом. Я вынужден выполнять приказ, а вы, наверное, знаете, какой переполох это вызвало в известных кругах нашего города. Вы были свидетелем, как на станцию примчался сям Топчак. Если бы в эшелонах оказались ракеты, даже не ракеты, а какие-нибудь запчасти к танкам или устаревшим самолетам, все это выглядело бы иначе. А коммерческий лицензированный груз… В общем, мне, начальнику Управления Безопасности, уже начали угрожать, начиная от мэрии, где намекают, что я слишком молод и неопытен для занимаемой должности, до анонимных телефонных звонков, где грозят расправиться с моей семьей. Поэтому я хотел бы, чтобы вы мне разъяснили, почему вы с Климовым решили эти эшелоны задержать?

— Уверяю вас, — сказал я, — что к этим эшелонам я больше не имею никого отношения. Вы хорошо знаете мою задачу: не допустить расползания по миру средств массового поражения, принадлежавших ранее Советскому Союзу. Цветные металлы не являются средствами массового поражения, а скорее являются средствами массового обогащения.

Я позволил себе засмеяться и продолжал:

— Возможно, на Климова произвела впечатление личность Белова-Кобаненко и рассказанная им история. И он хочет в связи с этим в чем-то разобраться. Если эта арзамасская банда с одинаковой легкостью транспортирует во все концы мира любые грузы контрабандой, то она заслуживает внимания со стороны вашего ведомства.

Беркесов как-то странно на меня посмотрел:

— Вы что, полагаете, что этот Кобаненко рассказал нам правду?

— Если он и врал, то очень складно, — заметил я.

— Не очень складно, — не согласился Беркесов. — Впрочем, наши уголовники умеют рассказывать залегендированные истории гораздо лучше профессиональных разведчиков-нелегалов. Как вы думаете, куда он направился, когда я его отпустил?

— Наверное, на станцию, — предположил я, — к своим эшелонам.

— Ничуть не бывало, — усмехнулся Беркесов. — Он прямиком направился в Смольный, где у нас после ликвидации обкома расположилась мэрия.

— Уж не к Топчаку ли? — мне эта история начинала нравиться еще больше.

— Нет, не к Топчаку, — сказал полковник, — а к одному из начальников отделов мэрии. От него он самостоятельно пытался связаться с Анохиным. С генералом Анохиным, если вы помните. Но Анохина нет в Москве. Он в настоящее время в Лондоне на симпозиуме "Народы мира за безъядерное будущее". Он представляет российскую организацию "В XXI век без ядерного оружия".

Эту организацию я знал. Она вся состояла из бывших и нынешних старших офицеров КГБ и ставила перед собой очень романтическую задачу: чтобы к началу будущего века ядерное оружие сохранялось только у России и тех, кому она позволит. Они решили играть в эту детскую игру, скорее всего, из-за недостатка информации. Но играли с полной серьезностью детей, изображающих на деревянных лошадках жизнь и смерть Хоакина Мурьетты.

— Белов говорил с одним из заместителей Анохина, — продолжал полковник, — очень образным шифром, типа того, что "товар в Питере взяли мусора". Генерал Анохин — член-корреспондент Академии наук СССР, ныне России. Интересно, это он придумал для связи подобный блатной, но очевидный шифр? Во всяком случае, его заместитель, выслушав Белова, спокойно сказал, что он не в курсе дела, но все доложит Анохину, когда тот вернется. Через пять минут мне позвонил Климов и приказал задержать эшелоны, которые я уже собирался освободить, до особого распоряжения. Как вы думаете, что дальше стал делать Белов-Кобаненко? Он ведь не настолько дурак, чтобы не понимать, что, отпустив его, я установил за ним тщательное наблюдение. Но, видимо, он посчитал, особенно после того, как его выпустили, что я тоже в игре и с моей стороны ему уже ничего не грозит. Тем более что начальник отдела мэрии — мой бывший коллега — уверил его, что со мной будет все улажено, вплоть до возвращения пистолета с извинениями.

"Ах, шалун, — подумал я, — так ты продолжаешь прослушивать мэрию, как твои предшественники прослушивали обком?"

Но вслух, разумеется, ничего не сказал, а только кивал головой, как фарфоровый Будда.

— Выйдя из Смольного, Белов поймал такси и поехал в гостиницу "Петрозаводск" в одном из новых районов города. Два этажа этой гостиницы занимают представители различных сельскохозяйственных кооперативов благодатного юга бывшего СССР. Я полагал, что это обычная среднеазиатская шайка, контролирующая цены на сельхозпродукцию в системе колхозных рынков города, и смотрел за ними вполглаза, предоставив полную свободу действий милиции. Разбираться с такими делами очень муторно. Сам измажешься в дерьме, а результат будет ничтожный. Руководит всей этой компанией некий "дядя Саша". Вот к нему и побежал наш Белов.

— Ага! — догадался я. — Я помню. Это его бывший пахан, которого все называли Алик. Кобаненко потом узнал, что пахан подался на север. Он так и сказал: "кажется, в Петербург" — если я правильно запомнил.

— Я тоже так подумал, — ухмыльнулся Беркесов, — но оказалось, что не совсем так. Вернее совсем не так. Этот "дядя Саша" — не кто иной, как Али Максудович Касимов — бывший первый секретарь крупного обкома одной из наших бывших среднеазиатских республик…

— Который, по словам Кобаненко, живет в настоящее время в Бахрейне, — вставил я.

— Совершенно верно, — подтвердил Беркесов, — но живет он не в Бахрейне, а у нас на Охте, хотя и имеет ливанский паспорт.

— Так неужели столь крупный деятель, — изумился я, — ныне занимается такими пустяками, как сбор дани с торговцев помидорами?

— Конечно нет. — вспыхнул Беркесов. — Может быть, ему и приятно по старой памяти контролировать все колхозные рынки, как он это делал, сидя в обкоме. Но здесь он контролирует Морской порт и все грузы, идущие через него во всех направлениях. Он держит в руках Марченко, а через него все: экспорт, импорт, материально-техническое и продовольственное обеспечение города, региона и доброй части страны.

"Бедный Марченко, — подумал я. — Вот что значит жадничать и не делиться с начальством", — но вслух сказал:

— Так арестуйте Марченко. Снимите с него показания. Разгромите это гнездо в отеле "Петрозаводск”, выясните, на кого сейчас работает этот бывший обкомовский секретарь и…

— Арестуйте всю мэрию, — продолжил Беркесов, — всех банкиров, весь Петросовет, весь Верховный Совет и так до бесконечности.

Он помолчал, потом как-то вызывающе посмотрел на меня. Хотя, может быть, мне это показалось.

— Вы действительно советуете мне арестовать Марченко?

— Зная вас, полковник, — ответил я, — готов держать пари, что Марченко уже арестован.

Беркесов покраснел, но сделал вид, что не расслышал моей реплики.

— Мне многие это советуют, — вырвалось у него, — потому что Касимова арестовать невозможно. Он иностранный подданный.

— У него дипломатический паспорт? — поинтересовался я. — Он официально аккредитован в Петербурге как представитель правительства Ливана?

Беркесов вздохнул и сказал:

— Выясняйте сами, кем он аккредитован, но мне его не арестовать, а принимать решения о высылке я не имею права. Знаете, что он сказал, увидев Кобаненко? "Ты, молодец, Витя. Все сделал правильно. Оправдал доверие. Пусть они подавятся этими эшелонами. Главное, что мы сделали свое дело".

— Какое дело? — спросил я.

— Мне бы самому хотелось это узнать, — сознался Беркесов, — мне бы хотелось узнать многое. Но ничего не получается. Либо начальство одергивает, либо обстоятельства не позволяют. Знаете, кто приезжал к Касимову недавно? Дмитриев — фюрер всероссийской "Памяти”.

Я сделал над собой усилие, чтобы не продемонстрировать излишней заинтересованности.

— Ну и что? Что из этого следует?

— А то, что через "Память" идет оружие на Ближний Восток. А Касимов — это, видимо, представитель клиента. Так что, пока мы с вами пересчитываем латунные чушки, ракеты проскочили в порт и отправились по адресу. Примите это как версию. Дмитриев зря в Питер не ездит. На митингах могут поорать и без него.

— Так о чем конкретно Дмитриев говорил с Касимовым? — спросил я.

— Да ни о чем, — развел руками полковник. — Они что, маленькие и не понимают, что все гостиницы подслушиваются, а вокруг их вьется наша агентура? Дмитриев организовал несколько так называемых "русских ферм” и просил Касимова разрешить реализовать часть продукции на рынках города. А тот сказал: "Продавай, Вася, дорогой. Чего хочешь продавай. Я твоей картошкой друга своего угостил. Он сказал: "Ай, хороша картошка. Пускай Вася еще пришлет и огурцов солененьких бочку". На что Дмитриев ответил: "Так и скажи, Алик, коль жид мой огурец съест, так сразу и сдохнет". — "Жид не любит огурец, — ответил Алик. — Жид любит морковку. А морковка твоя, Вася, прямо скажем — не удалась”.

— Прямо сленг второй мировой войны, — заметил я.

— Именно сленг, — подтвердил Беркесов. — А на этом сленге "морковка" и означает цветной металл. Значит кто-то оставил эти эшелоны, потому что "морковка не удалась". Морковка, которую любит жид. Так почему всполошились тогда все мафиозные структуры в городе, включая и мэрию?

— Так это ваша прямая обязанность, — сказал я, — выяснить хотя бы, на кого работает этот Касимов. Я понимаю, что у нас нет сил его арестовать, но знать о нем все вы просто обязаны.

— Я знаю, на кого работает Дмитриев. И уверен, что они с Касимовым работают вместе, — ответил полковник.

Я почувствовал себя очень неуютно, ожидая, что скажет Беркесов. Неужели от монстра КГБ ничего утаить нельзя?

— Они работают, — продолжал полковник, — как и работали раньше, на КПСС.

— Старушка давно умерла, — ответил я, не столько выражая свою уверенность в этом факте, сколько желая максимально больше выведать у Беркесова. Сон и усталость с меня как рукой сняло.

— Это вам так хочется думать, — возразил полковник, — но вы-то лучше других знаете, что старушка не умерла, а сбежала с драгоценностями, сменив фамилию. И мы с вами, если у вас не коротка память, вместе упаковывали ей чемодан.

— Да, — согласился я. — Но мы сунули ей в чемодан такую штучку маленькую, чтобы она далеко не убежала. Да и чемодан был слишком тяжелый.

— И тем не менее, — проговорил Беркесов, — я уверен, что ничего у вас или у нас, как хотите, не получилось. Старушка жива и продолжает действовать. И все эти немыслимые клубки создаются неслучайно.

— Вы мне напоминаете мышку, — улыбнулся я, — которая уверена, что нет зверя, страшнее кошки. В мире есть структуры и посильнее, и пострашнее вашей бывшей КПСС. КПСС просто растворилась в этих структурах к 91-му году и, возможно, что некоторые фанатики на числа бывшей партноменклатуры средней руки полагают иначе, продолжая верить, что служат КПСС и даже романтизируют свое положение, считая, что действуют в подполье. Не будем их разуверять. Тем более, что сплав большевизма и ислама дает очень интересные результаты, еще не до конца наученные, к сожалению. Лет через сто это все рассосется само собой, когда люди поймут, что счастье не в ракетах, а в средствах их наведения.

Мне так понравилась моя последняя фраза, что я рассмеялся. Мне действительно стало весело. Если Беркесов думает, что "Память" работает на КПСС, потому что КПСС ее создала, а Касимов — потому что был когда-то секретарем обкома, то против подобной железной логики возражать, конечно, было трудно. А на кого работают Видаспов, Прутихин, Бурков, Орлов и… всех не перечесть? Неужели никто из них так и не понимает, что они все давно работают на ДОЛЛАР! Нет, не понимают. Им все чудятся какие-то партии, заговоры, многоходовые комбинации и танковые клинья, красиво нарисованные на карте и охватывающие весь мир. Так их воспитали как раз те самые люди, у которых, хватило ума понять содеянное и вовремя смыться.

С чемоданами, набитыми долларами.

Мне стало жалко Беркесова. Он напомнил мне маленького мальчика, заброшенного в чужой и холодный лес, обмотанный колючей проволокой. Где рыскают люди — звери страшные, беспощадные и вечно голодные.

И ему особенно жутко, поскольку он построил этот лес собственными руками и стал в нем почти генералом.

— Через сто лет, — повторил Беркесов. — Вы говорите, что через сто лет все образуется.

— Может быть, через двести, — чтобы не разочаровывать его окончательно, сказал я. — Но все образуется обязательно. Главное, ваша страна будет жить. Сейчас из нее выходит дерьмо и гной, а свежая кровь вливается. Она будет очень хорошо жить, похоронив все свои химеры и утопии. Но мы очень отвлеклись. Так что же произошло дальше с Беловым?

— Его отвезли на машине в одну из их, если так можно выразиться, резиденций в другом районе города.

Я назвал адрес.

Брови Беркесова удивленно поднялись.

— Вы тоже знаете слишком много из того, чего вам совсем не следовало знать, — проговорил он.

Это был адрес офиса генерала Орлова, который кто-то в мэрии продал за валюту какому-то голландскому еврею. Наверное, ювелиру.

XI

Утром, бреясь электробритвой (страшно не люблю) в консульстве, я включил телевизор. На экране мрачно плыл авианосец "Китти Хок", если судить по огромной цифре 63 у него на надстройке. Авианосцы нашего флота — это постоянные телезвезды. Когда они устраивают свои шоу-концерты, за ними наблюдает весь мир, затаив дыхание.

"…считают, — говорил диктор, — что повторный удар по Ираку может быть нанесен в течение следующих нескольких часов".

Выходит, что первый удар я пропустил в суете вчерашнего дня. Я приперся в консульство в третьем часу ночи и охрана долго не желала меня пропускать. Пробравшись в кабинет Крампа, где был диван, я упал на него и мгновенно уснул. И зря.

Потому что в канцелярии меня ждало очередное письмо от Койота. Которое принес не кто иной, как ныне покойный доктор Ларссон. Позавчера только я всем разъяснил, что если этот человек появится снова, его нужно немедленно задержать. Об этом знали все — от беркесовских "милиционеров" и наших морских пехотинцев на входе до тетушки Джейн в канцелярии консульства. Но никто и пальцем не пошевелил. И слава Богу. Я не стал проверять или просвечивать письмо, как делал в прошлый раз, а просто его вскрыл и похвалил себя за догадливость. Ларссон принес мне извещение о собственной кончине. И снова он воспользовался прессой. Газетная вырезка гласила:

"Стокгольм (АП) — Выпущенный вчера под залог недавно арестованный доктор Ларссон был сегодня вечером обнаружен мертвым на пороге собственного дома. Труп обнаружила молочница, позвонившая в полицию. Комиссар полиции не исключает возможности насильственной смерти, но подчеркнул, что никаких следов насилия на трупе Ларссона не обнаружено. Результаты вскрытия будут известны не ранее завтрашнего дня. Как мы уже сообщали, доктор Ларссон обвинялся в незаконной медицинской практике, связанной с трансплантацией человеческих органов. Его неожиданная смерть уже породила массу слухов как уголовного, так и мистического содержания. Следствие продолжается".

Я не стал бегать по консульству, показывая всем фотографию Койота, решил ничего не рассказывать Беркесову или кому-нибудь еще об атом.

Меня вторично приглашали в гости, надеясь, что я не буду столь болтливым, как в прошлый раз. И я решил подчиниться. Как мне прийти в гости, чтобы за мной не ворвалась целая толпа беркесовских молодцов, это должен был, видимо, я придумать сам, И я решил постараться. Возможно, приезд мистера Торрелли даст мне подходящую возможность. Посмотрим.

Я продолжал бриться и смотреть на экран телевизора. "Китти Хок", развернувшись под ветер, начал выпускать самолеты.

Саддам Хуссейн должен хорошо усвоить, что ему разрешено буйствовать только в строгих рамках отведенной ему палаты для умалишенных.

И никакие ракеты и сверхдальнобойные орудия ему уже не помогут, даже если он их и получит. Это должны были понять давно те, кто на него ставил. Но, тем не менее, упорно продолжают просаживать своя деньги на этой больной лошадке.

Я нашел у Крампа банку растворимого кофе, заварив себе чашку и устроившись за журнальным столиком, жмурясь от удовольствия, как техасский кот, стал его пить, чувствуя, как энергия разливается вместе с душистой влагой по всему телу. На экране телевизора Саддам Хуссейн в форме фельдмаршала и при пистолете вещал с трибуны о своей непобедимости.

Как-то мы заложили в компьютер все данные о Саддаме, а также данные о проводимости им одинаково лихой как внешней, так и внутренней политики. И задали вопрос: кто он такой? Компьютер, ни секунды не колеблясь, выдал нам ответ, что Саддам — израильский шпион.

В самом деле, начиная от подставки своего ядерного реактора под израильские бомбы в 1981-м году и до кувейтской авантюры в 1991-м году все действия Саддама были направлены таким образом, что от них в конечном счете выигрывал только Израиль. Своими громкими военными победами израильская армия только и делала, что все теснее и теснее объединяла против себя арабский мир. А Саддам Хуссейн, как бы демонстрируя своим шефам в Тель-Авиве, какие они олухи, одним движением руки отколол от арабского мира Египет, а затем вообще расколол этот мир, осмелившись бросить вызов самому королю Саудовской Аравии. Если вдуматься, то это был полковник Лоуренс, но гораздо большего масштаба. Впрочем, что взять от компьютера? Во все компьютеры заложена аристотелева логика, по которой живут компьютеры, а не люди. Люди же в большинстве своем — шизофреники, и во имя маршальских погон способны посрамить логику любого компьютера.

Мои размышления были прерваны появлением Крампа. Хорошо его зная, я по выражению его лица понял, что он сейчас выложит мне что-то важное, и не ошибся.

Оказывается, Франк через свою агентуру в городе договорился о моей встрече с Ицхаком-Дмитриевым. На мой вопрос, как это произойдет, Крамп написал несколько слов на бумажке и протянул мне.

— Остроумно, — сказал я. — Но, наверное, очень дорого?

Фрэнк возвел глаза к небу, как бы говоря: "А что поделаешь?"

И жестом предложил мне посмотреть в окно.

На улице у входа в консульство милиционеры срочно устанавливали металлические барьеры. Подъехал автобус, из которого высыпало не менее взвода ОМОНа в касках, со щитами и дубинками.

На бульваре, идущем посредине Фурштатской улицы, стояло примерно полтора десятка старушек со щитами и плакатами, на которых было написано: "Янки! Руки прочь от Ирака!", "Нет — сионизму!", "Мы с тобой, братский народ Ирака!", "Сионизм не пройдет!" и тому подобное по старой методике: "Куба — да, янки — нет!"

Старушек расставлял по местам известный в городе тележурналист Глеб Вензоров. Очень талантливый парень! Мне редко приводилось видеть его передачи, но то, что я видел, приводило меня в восторг. Нынешняя российская демократия еще так мало отличается от тоталитаризма, что ее нужно ежечасно очень больно покусывать, дабы она не забывала о новых временах. И он это делал замечательно, вызывая на себя целое море огня. Но огонь угасал, дым относило в сторону, а Вензоров ежедневно появлялся на телеэкране то в обличьи красного, то коричневого, то в православном смирении, то в вихре воинствующего шовинизма. За каждую старушку с плакатами он получал 10 долларов и честно отдавал каждой 3000 рублей за три часа стояния там, где он укажет и с нужным плакатом, содержание которого бабкам даже знать не полагалось. Он их прекрасно расставлял и великолепно снимал. Он был хроникер, но в нем наверняка погибал хороший режиссер игрового кино.

Я глядел на старушек с плакатами и на ОМОНовцев в полном снаряжении за металлическими барьерами и ждал дальнейшего развития, поставленного Крампом спектакля.

Из подъехавшей армейской машины выскочили чернорубашечники Дмитриева во главе со своим вождем. Их было немного — человек 20, но откуда-то материализовалась разношерстная толпа, окружившая чернорубашечников, и через мгновение мне стало казаться, что я присутствую на съемках кинобоевика, посвященного штурму Рима полчищами Аттилы.

Желто-черные, андреевские и красные знамена. Усиленные громкоговорителями рев, из которого можно было разобрать только постоянно повторяемое слово: "Жиды!", разъяренные лица, динамика толпы, еле сдерживаемая ОМОНовским оцеплением.

Какой-то милицейский майор с громкоговорителем в руках пытался их перекричать: "Граждане! Ведите себя спокойно! Не мешайте уличному движению! Прошу вас очистить проезжую часть! Успокойтесь, граждане!"

Обе стороны проезжей части представляли вместе с бульваром одно многоголовое ревущее существо.

Неожиданно на каком-то возвышении появился сам Дмитриев, встреченный воем восторга.

— Братья, — закричал он в электромегафон. — Мы должны сбросить с себя сионистское иго, проклятое иго жидов, проливших океаны русской крови! Мы никогда не позволим сионистам Израиля тянуть свои кровавые лапы к горлу нашего брата — товарища Саддама Хуссейна! Мы составили требование к президенту США, которое желаем передать официальному представителю продажного американского правительства. Требования эти простые: никакой поддержки Израилю и ликвидация постановления ООН, по которому это государство было образовано, поскольку сионисты не признают никаких решений ООН, пытающихся спасти от геноцида наших арабских братьев! От того самого геноцида, который уже почти погубил русский народ! Братья…

Я смотрел в окно в совершенно искреннем восхищении. Каких только сюрпризов не преподносит нам Природа-мать или Божий промысел!

Возвышающийся над толпой Ицхак Бен-Цви был как две капли воды похож на великого русского князя Александра Невского. Конечно, не на того Александра Невского, каким тот был в действительности, а на того, каким его сейчас изображают патриотически настроенные живописцы. Русская борода, синие глаза, суровый и решительный вид. Не подменили ли все- таки Ицхака в роддоме? Интересно, обрезан он или нет? Наверное, нет. Ведь ходит он в сауну со своими телохранителями и девочками. Давно бы разоблачили. Если у Израиля есть хотя бы рота таких, как Ицхак, то эта страна действительно способна взорвать весь мир!

— Братья! — продолжал заводить толпу Дмитриев, — Мы сейчас пойдем в это американское, в это сионистское гнездо и передадим им наши требования! Пусть знают требование русского народа и трепещут, ибо час их гибели приближается!

Дмитриев с какой-то папкой в руках двинулся к ограждению, увлекая за собой толпу. ОМОН, прикрывшись щитами, ощетинился дубинками. Из будки у входа консульства дежурный милицейский офицер что-то возбужденно докладывал по телефону, видимо, вызывая подмогу.

Дмитриев остановился перед ограждением. Он действительно напоминал легендарного русского князя, вставшего перед строем тевтонских псов-рыцарей.

— Русские знамена — вперед! — скомандовал он.

Три знамени: желто-черное, андреевское и большевистское — заколыхались за спиной израильского резидента.

— Дорогу русским знаменам! — проревел Дмитриев.

Забравшись на крышу милицейского фургона, Вензоров снимал всю эту сцену, которая, будь она поставлена в Голливуде, обошлась бы не меньше двух миллионов долларов.

"Ты великий режиссер, Глеб, — подумал я. — если я когда-нибудь разбогатею, то куплю тебе студию в Голливуде, и мы будем снимать там русские боевики времен перестройки и гласности".

"Граждане, — заорал в мегафон милицейский майор. — Работники консульства США не желают принимать никаких требований от вас. Они не уполномочены принимать какие-либо требования от общественных организаций и частных лиц. Все требования они принимают только по дипломатическим каналам через местное отделение Министерства иностранных…"

Рев толпы заглушил слова майора. Дмитриев взмахнул рукой. Из толпы полетели камни и куски зажженной пакли. В руках многих возникли железные прутья. Казалось, еще мгновение и начнется новое Ледовое побоище. Настолько, насколько Дмитриев походил на Александра Невского и ОМОН напоминал рыцарей тевтонского ордера. Особенно если смотреть сверху из той ложи, которую я занимал. Я давно не был в театре и, конечно, много потерял. Никакое кино не заменит живого представления.

"Граждане, — завопил майор, прячась за цепью ОМОНа. — Работники консульства США согласны принять с вашими требованиями одного, которого вы сами выберете. Выберите одного человека и прекратите буйствовать, граждане! Не мешайте спокойному отдыху трудящихся в соседних домах!"

Толпа отхлынула.

Дмитриев прошел через оцепление.

Я с некоторой досадой отошел от окна. Представление было окончено. Начинались прерванные на полчаса будни.

Дмитриева встретил Фрэнк.

Он внимательно выслушал вождя "Памяти" и принял требование, оформленное в виде адреса, на обложке которого конный витязь в старорусском шлеме беспощадно рубил мечом сонмище хвостатых драконов с еврейскими носами. Не знаю, что хотел сказать художник, но мне стало жалко именно витязя, так как по композиции картины становилось очевидным, что, несмотря на боевой задор, драконы все равно сожрут его вместе с конем.

Дмитриев потребовал, чтобы Крамп прочел петицию вслух при нем.

— Я плохо читаю по-русски, — пробовал возражать Крамп. — Я лучше буду делать… как это? — транслейшн… переворот — ин инглиш — английский…

— Ничего, — грубо сказал Дмитриев. — Русский хлеб все жрете, а читать не можете? Читай давай, а то мы вас здесь, — он ухмыльнулся, — окрестим по православному обряду.

— Вы стоять на территории США, — окрысился Крамп. — Грубиянство не нужно. Я буду прочитывать, что вы хотите, но мое правительство будет протестовать…

— Давай читай, — прервал его Дмитриев, — а потом протестуй сколько хошь!

Сделав подобную преамбулу для беркесовских "слухачей" и заставив Крампа нудно и медленно читать петицию "Памяти", создавая впечатление, что Дмитриев терпеливо, не перебивая, ждет конца, мы прошли через два тамбура в маленькую комнатку, где можно было с уверенностью сказать, что нас никто не подслушает. На всякий случай я еще раз проверил все приборами и для страховки включил два метронома, настроенные на разную частоту. Петиция была длинной. В ней перечислялись все преступления Израиля и США со времен Теодора Гертцля и Теодора Рузвельта. Так что минут двадцать у нас было. Крамп читал медленно, путаясь в словах, начиная каждое предложение читать снова и комментировать. Если бы Дмитриев пришел в консульство, а Беркесову ничего не удалось бы записать, то это тоже было бы очень плохо.

Какие могут быть секреты между американскими дипломатами (а тем более разведчиками) и хулиганствующим в ореоле безнаказанности лидером откровенно нацистской организации?

Самое лучшее, о чем мог подумать тот же Беркесов, — это то, что официальные представители Соединенных Штатов Америки планируют с Дмитриевым организацию еврейских погромов, чтобы еще более дестабилизировать положение в России.

Так что риск от этой встречи был обоюдным, но действовать дальше, не понимая обстановки, было совершенно невозможно.

— Не переиграйте, — сказал я Ицхаку, загерметизировав за собой дверь. — А то обстановка может выйти из-под контроля, как в 30-х годах.

— Это невозможно, — ответил он. — Тогда не было Израиля. Разве мог случиться холокост, если бы существовал Израиль? Никогда. Да и не мы затеяли все это дело в 30-х годах. Ты это отлично знаешь.

— Но пытались контролировать процесс, — напомнил я. — И сорвали резьбу.

— Ладно, — вздохнул Ицхак. — Мы не на симпозиуме по новейшей истории. Выкладывай, что тебе от меня нужно. И побыстрее. Ты хоть соображаешь, что я рискую, придя сюда. У меня нет, как у тебя, легального статуса. Если меня в чем-то заподозрят, то просто разорвут на куски…

Мы оба — американец и израильтянин — говорили по-русски. Я не был уверен, что Бен-Цви знает английский язык, а иврит я знал через пень-колоду. Русский, таким образом, стал языком межгосударственного общения.

— Хорошо, — сказал я. — Нам не нравится, что вы вечно путаетесь у нас под ногами, мешая работать. Что за игры вы здесь разыгрываете за нашей спиной, подключаясь к нашим сетям и системам. Или ты думаешь, что мы ничего не замечаем?

— Мы не играем никаких игр, — зло посмотрел на меня Бен-Цви. — Никаких. В отличие от вас, которые на радостях плетут здесь кружева на полтора столетия вперед, надеясь превратить эту страну в вечный долларовый заповедник. Мы же решаем здесь только одну задачу: собрать весь наш народ на земле Израиля, как было завещано Моисеем и великими пророками священной земли. Тора — это наша единственная инструкция, а в ней, если ты ее читал, ясно сказано: "Господь Бог твой… соберет тебя от всех народов, между которыми посеет тебя… Хотя бы ты был рассеян до края неба, и оттуда соберет тебя Господь, Бог твой… и облагодетельствует тебя, и размножит тебя более отцов твоих… И тогда Господь, Бог твой, все проклятия обратит на врагов твоих и ненавидящих тебя…"

— Слушай, — не выдержал я. — Надеюсь, что ты не собираешься читать мне Тору полностью?

Было заметно, что Ицхаку давно уже не предоставлялся случай процитировать Пятикнижие вслух и это доставляло ему особое удовольствие.

— Я не цитирую тебе Тору, — засопел он. — Я отвечаю на твой вопрос, чем наша служба здесь занимается. Только эмиграцией евреев. Но они так здесь приросли к земле, что их всех надо как следует встряхнуть, чтобы они вспомнили, зачем Господь создал их на этой Земле. И что повелел им после рассеяния всем собраться в Израиле. Вот так. Не знаю, может быть кому-то еще доставляет удовольствие фотографировать здешние прогнившие железнодорожные мосты и ржавые крейсера или воровать скопированные с вас чертежи с новыми системами оружия, но нам это уже давно известно.

— Ну, это ты зря, — не согласился я. — У них есть очень интересные штучки. Мы даже, откровенно говоря, не ожидали. С их помощью вы могли бы прогнать своих друзей арабов куда-нибудь за Тянь-Шань, а то и дальше.

— Мы не ставим перед собой такой цели, — не унимался Бен-Цви. — Наша единственная цель — собрать народ на земле Израиля. А штучки у нас и свои есть. Только мы их не применяем пока. Не настало их время. Ибо не принял Господь жертвы Авраама…

Я в своей жизни повидал многое и, казалось бы, меня уже трудно чем-либо удивить. Но, глядя на Ицхака, я чувствовал себя так, как будто присутствую при демонстрации одного из великих чудес света. Неужели именно этот человек всего несколько минут назад ревел в мегафон антиеврейские лозунги под рев и свист своих сторонников?! Неужели они слепы настолько? Это же вовсе не Александр Невский, а типичный ветхозаветный пророк, как бы сошедший с библейских иллюстраций Доре! Мне тоже вспомнился стих из Священного Писания: "Чем согрешили они или родителя их, что родились слепыми?” Кажется так. Впрочем, не уверен. Я только однажды читал Библию, сидя две недели под арестом в тюрьме штата Калифорния за неуважение к суду.

— Вы полагаете, — продолжал Ицхак, — что это вы развалили СССР своей военной и экономической мощью и до сих пор не можете прочихаться от дурмана гордыня. А все было не так. В этой лоскутной империи евреи всегда были цементирующим началом. Даже вызывая всеобщую ненависть, они сплачивали остальных. Как только число уехавших евреев достигло критической массы, здесь все стало разваливаться на глазах. Тут уж огромное спасибо Иосифу Сталину. Он так их встряхнул, что хватит на сто лет. Так уж никто не сумеет. А мы просто не даем им забыться в этой стране и возомнить ее своей Родиной. У еврея может быть только одна Родина — Израиль. Когда он об это забывает — мы ему тут же об этом напоминаем.

— А что, Сталин работал на вас? — спросил я в изумлении от услышанного.

— Не знаю на кого он там работал, — ответил Ицхак, — но кое-что я слышал от самой Голды. Все, что я могу тебе сказать — Сталин уважал Книгу, хотя об этом мало кто знал. На его глазах произошло воплощение пророчества трехтысячелетней давности — возрождение Израиля. Это произвело на старого генералиссимуса сильнейшее впечатление. Он был очень суеверным человеком и не менее тщеславным. Ему хотелось приложить руку к воплощению пророчества, изреченного самим Господом. Тем более, что Голда умела все это рассказывать гораздо красноречивее, чем я.

— Значит ты прибыл в Петербург, — подвел я итог, — исключительно, чтобы напомнить народу своему о его самой главной задаче на данном этапе.

— Разумеется, — кивнул головой Бен-Цви. — Никаких других задач у меня нет. Ну, разве что, повесить этой стране на шею такие гири антисемитизма, чтобы она уже никогда не поднялась с четверенек.

Я с сомнением покачал годовой: "Боюсь, что вы все-таки доиграетесь до еврейских погромов".

— Что вы так этого боитесь? — поинтересовался Бен-Цви. — Погромы — это не холокост. Что такое погромы? Ну, убьют пять-шесть евреев. Зато, как все остальные поумнеют!

Он помолчал, вздохнул и добавил:

— Только я тебя успокою. Местные жителитак деградировали за последние годы, что даже на еврейский погром уже не способны. Любой погром выльется в разгром гастрономов и кавказских лавок. Не смеши меня. Ты столько здесь работаешь, а не видишь, во что превратилась эта страна? Такого обвала еще не знала история. Они, может быть, и искренне не любят евреев, но друг друга ненавидят гораздо сильнее. И это накладывает отпечаток на все.

Он поднялся:

— Ладно. Ты узнал все, что хотел? Мне пора идти.

— Минутку, — сказал я. — Собирая "народ свой", ты не забываешь и своих кузенов-мусульман в отеле "Петрозаводск".

— Это мои дела, — отрезал Бен-Цви. — Тебя они не касаются. Моей организации нужны деньги. Партия нас создала, партия и должна нас содержать. Касимов — это вовсе не ислам. Это КПСС. Когда эта банда уходила в кусты, я имею в виду КПСС, то кое-что оставила здесь так называемым доверенным лицам. Мелочь. Основные богатства попали в западные банки. Касимов — один из распределителей оставшихся в стране денег КПСС. И мы убедили его нас финансировать. Еврейский погром — дело сложное, а сжечь гостиницу можно в пять минут. А мы неистребимы, ибо воплощаем русскую идею…

— И приторговываете ракетами, — добавил я.

Он засмеялся:

— Для нас самое страшное — не иметь сейчас реального противника. Ты же знаешь евреев? Убери от них Дамоклов меч, и все начнут друг друга учить жить. Ракеты еще должны не только нам угрожать, но время от времени и разрываться над нашими городами. Так что извини, то что ты ищешь, попало к нам. А мы уже решим, что с этой музыкой делать дальше. Если надо, доставим в Багдад в контейнере какой-нибудь французской фирмы, если надо, пустим своим ходом с ядерной боеголовкой.

Глаза его стали жесткими и холодными.

"Когда придет время, — подумал я, — они пустят что-нибудь своим ходом на Вашингтон. Ведь даже Соединенные Штаты он рассматривает не более как предбанник к Израилю".

— Все это чудесно, — согласился я, — мы теперь выяснили, что ты не только собираешь "свой народ" в этой стране, но и металлолом. Но приехал ты в Петербург все-таки по другой причине?

— Ты меня утомил, — ответил Ицхак. — Зачем я приехал, к кому я приехал. Я человек воспитанный и поэтому не могу тебе сказать, что все это не ваше дело. Когда надо, мы вас информируем о многом. Я не крал твоих ракет. Вы их проворонили сами, а мы нашли — всего в пятидесяти километрах от границы Ирана с Азербайджаном. И честно купили за наличные, завернув их в Армению через Лачинский коридор. Да не слушай ты меня. Я тебе все вру, конечно. Как было на самом деле, даже я сам точно не знаю.

— Не обольщайся, — успокоил я его, — что я тебя слушаю, как твои предки слушали пророка Моисея. Я не верю, разумеется, ни одному слову из сказанного тобой. С этими ракетами пусть разбираются в Госдепе, и не думаю, что тебе пришлют из Тель-Авива за это орден.

— У нас нет никаких орденов, — мрачно ответил Ицхак. — Пора бы это знать. А что касается всего остального, то вы, начиная от "Бури в пустыне", наделали в регионе столько ошибок, что ваш Госдеп еще скажет спасибо нам, что мы по мере сил эти ошибки подчищаем. Но, если ты из-за тех вопросов, которые мы обсуждали, объявил о чрезвычайной необходимости личной встречи со мной, то, можешь мне поверить, я приложу все усилия, чтобы твои начальники в Ленгли тоже бы воздержались от награждения тебя крестом "За выдающиеся заслуги". Все. Давай выпускай меня из этой конуры.

— Еще минутку, — попросил я, — чтобы ты не жаловался на меня, что я без всяких достаточных причин нарушил правила конспирации по контактам легальных резидентов с нелегальными, расскажи мне, как и где ты собираешься встретиться с Койотом?

Он вздрогнул.

— С этого надо было и начинать, а не морочить мне голову своими заботами о безопасности местных евреев. Я не собираюсь с ним встречаться и тебе не советую. А ты прибыл сюда на встречу с ним? Он тебя звал?

— Не знаю, — ответил я. — Кажется, да.

— Тогда вы встретитесь, — убежденно сказал Ицхак. — Уклониться тебе не удастся. Можешь мне поверить.

— Кто он такой? — спросил я.

— Все зависит от мировоззрения, — пожал плечами Бен-Цви. — Ты атеист?

— По сравнению с тобой — конечно. — Мне страшно захотелось курить, но курить в этом помещении не полагалось.

— Тогда можешь считать, что это слесарь-сантехник, который появляется там, где прорвало канализацию, — засмеялся Бен-Цви.

— Долго же он, однако, собирался, — скорее не сказал, а подумал я вслух.

Ицхак поднял глаза к потолку, давая мне понять, что пути Господни неисповедимы.

— Ты приехал, чтобы встретиться с ним? — напрямик спросил я.

— Да, — ответил он просто. — Но не уверен, что у меня что-нибудь получится. Мы очень тщательно отслеживаем этих ребят по мере возможности. На каком-то этапе нашего детства мы даже пытались некоторых из них похитить и привезти в Иерусалим, как Эйхмана.

— И каковы результаты? — поинтересовался я, сунув в рот незаженную сигарету.

— Можешь себе представить, — улыбнулся Бен-Цви. — Результаты были потрясающими. Хорошо еще, что никто не погиб. Но некоторых схватили и посадили местные власти. Это из-за наших усилий их стали почему-то считать как-то связанными с палестинскими террористами.

— И никто из них, — удивился я, — не посетил сердце земли — Иерусалим?

— По нашим данным — нет, — развел руками Ицхак. — Некоторые считают, что они начали взбегать этого региона. Но нам чертовски важно закончить хоть с одним из них. После утраты ковчега — это просто необходимо. Я приложу все усилия, чтобы найти его. Я не знал, что вы тоже его отследили, а то бы сам с тобой встретился по собственной инициативе. Ты знаешь, где он находится? Хотя, конечно, вопрос идиотский.

— Предполагаю, — ответил я. — Похоже, что именно он меня и вызвал сюда, в Петербург. Слушай, Ицхак, у меня нет к нему, конечно, стольких вопросов, как у тебя и твоего народа, я бы сказал даже, что у меня нет к нему вообще никаких вопросов, а есть только приказ поймать террориста по кличке Койот, но если я его встречу, то задам ему и твой главный вопрос. Каков он?

Бен-Цви мгновение поколебался, потом не очень уверенно сказал:

— Спроси его, когда восстановится связь. Связь, прерванная 2000 лет назад?

— Между кем и кем? — не понял я.

— Между нами и неведомой нам метрополией! — почти закричал он. — Между маленьким отрядом, который бьется в окружении уже 3000 лет и командованием, которое обещало подкрепления, но так и не прислало!

— Может быть, еще не прошел срок испытаний на выживание? — спросил я, удивляясь все более. — Мы же проходили такое испытание индивидуально. Ты — в лесах северной Канады, а я зачем-то — в джунглях Вьетнама. Я шлялся по джунглям полгода. У меня не было не только рации для связи, но даже простых спичек. Таково было условие игры: соответствуешь ты выбранной профессии или нет? Может быть, вы зря беспокоитесь? Просто срок еще не кончился, если вас командование бросило на выживание?

— Если уж идти по этой аналогии, — сказал Бен-Цви, успокаиваясь, — то тебя сбросили с вертолета над джунглями в полностью враждебное окружение. Природа, насекомые, змеи, звери и вьетконговцы с автоматами и ножами. А у тебя ни оружия, ни пищи, ни компаса. И ты шел через эти джунгли с заданием выйти в ближайшее расположение американских частей, обзаведясь по дороге, в качестве непременного условия испытаний, холодным и огнестрельным оружием, деньгами и многим другим. Не мне тебе рассказывать. Если бы по пути ты провалился в болото, тебя бы сожрал питон или тигр, убила кобра или пристрелили партизаны, то никто бы о тебе я не вспомнил, кроме родителей, получивших извещение, что ты пропал без вести. Но ты дошел и твои испытания кончились…

"Вот тут-то ты ошибаешься, — подумал я. — Они только начались".

— …Так и мы, — продолжал Ицхак, — хотим, наконец, пройти через джунгли и ищем без компаса правильное направление. Мы восстановили свою страну, мы обзавелись оружием, контролируем чуть ли не половину мирового валютного запаса, а выйти к своим все не можем. Может быть. Койот и есть представитель нашего командования? Вот почему так необходимо для нас с ним встретиться. Я тебе дал, как говорятся, расшифровку, но ты и без меня знаешь, что мы веками жили в ожидания Мессии. И постоянно ищем его.

— Может быть, его так и спросить? — предложил я. — Мол, евреи интересуются, когда придет Мессия? Коротко и элегантно зашифровано.

— А если он не поймет? — возразил Ицхак. — Мессию это ведь мы сами придумал и после потери связи. Это наш шифр. Он может его не понять.

— Ну уж, — сказал я. — Он должен все понимать. Иначе бы его не взяли в штаб даже сантехником.

Я взглянул на часы. Наш разговор продолжался уже почти 14 минут.

— О'кей, — я встал и пошел открывать дверь. Пора закругляться. Я обязательно спрошу его об этом. Мне уже самому стало интересно. Если я что-нибудь выясню, то дам тебе знать через Крампа и его людей. Если же со мной что-нибудь случится, то ты свяжись с Крампом сам. Я оставлю конверт, где дам тебе примерные координаты его нахождения. Все, конечно, очень условно. Явные следы — это всегда следы ложные. Все — прощай.

Мы вышли в холл. Крамп почти дочитал петицию до конца и сказал:

— Я все передать лично послу. Посла в США в Москве не было уже несколько месяцев.

— Смотри, если не передашь, — пригрозил Дмитриев, — плохо вам всем будет!

Он вышел к своим ликующим сторонникам, а Крамп передал красочно оформленную петицию мне.

"Когда-нибудь, — подумал я, — если буду в Израиле, передам эту шутку в музей Современного еврейского искусства. Но какая гордыня раздирает этот народ! Они ищут связь с Богом! Не больше не меньше. Даже на полигоне Сатаны!"

Часть 4

Глава 5. Гроссбух

Я впервые увидел эту книгу, когда полковник Климов вынул ее из своего сейфа, взвесил на руке — томище был солидный — и протянул мне.

Я подумал, что мне такую книжищу не прочесть и за 10 лет — она была объемом не меньше "перечня тем, не подлежащих оглашению в открытой печати", — но послушно взял ее в руки и открыл. На первой странице красовался фиолетовый штамп "Совершенно Секретно Особой Важности", а под ним перечень лиц, допущенных к документу.

Перечень открывался фамилией Андропова, за которой следовали четыре его заместителя и несколько начальников Главных управлений. Не все. Полковника Климова, а уж тем более меня, в списке и в помине не было. Текст был отпечатан на машинке, лента у которой была синей. Заголовок был написан чернилами от руки с претензией на каллиграфию: "Пятисотлетняя война". В карточке допущенных лиц была подпись только одного Андропова. Все остальные либо книги не видели, либо видели, по не читали. Скорее всего, не видели вообще, поскольку, получив ее в руки, обязаны были расписаться. Букву стальных инструкций по работе с совсекретными документами не дано нарушить никому независимо от звания и занимаемой должности.

Фамилии автора не было, и я позволил себе поинтересоваться у Климова — кто написал этот фолиант.

Полковник почмокал пухлыми губами.

— Был такой умник. Мы ему оформили 64-ю через 15-ю на пятнадцать, — полковник хохотнул от получившегося каламбура. — Месяца два назад в зоне умер. Мы ему такую зону определили, где долго не живут с любым сроком,

— Историк какой-нибудь? — спросил я, сам не зная, почему мне это интересно. Скорее всего, из-за подспудного нежелания читать этот труд.

Климов помолчал, взглянул на меня, как бы спрашивая: "А тебе какое дело?", но потом, закрывая сейф, в своей обычной полушутливой манере ответил:

— Честно говоря, я не знаю, кто автор. Книгу мы нашли при обыске у одного нашего работника. Он уже был в отставке, но за время службы собрал много жареной информации и потихоньку передавал эту информацию в западные газеты. За деньги, естественно. Он уверял, что эту книгу он получил от какого-то своего бывшего источника, выехавшего на постоянное место жительства в Израиль. Назвал фамилию, но проверка ничего не дала, тем более что источник, по его словам, жил не в Москве. Искали мы пишущую машинку. Машинка, как ты видишь по шрифту, старая. Эксперты считали, что это чуть ли не дореволюционная немецкая машинка марки "Континенталь". Таких машинок сотни попали в нашу страну в годы войны. Они стояли чуть ли не в каждом немецком штабном бронетранспортере. Но мы начали искать и, представляешь, нашли именно эту машинку. Никогда не угадаешь — где. В ЦК КПСС, на Старой площади. У них там есть что-то вроде музея боевой славы. Там эта машинка и стоит с биркой, что это машинка из секретариата Владимира Ильича Ленина. И лента на ней синяя. Сейчас синих лент почти никто не выпускает. Мы проверили: лента чистая. Все уверяют, что этой машинкой никто не осмеливался пользоваться с 1926-го года, когда она была передана в музей по личному распоряжению товарища Сталина. Все это было очень романтично, если бы на машинке не было года выпуска. А год этот 1937-й. Но книга точно именно на этой машинке и напечатана. Наш подследственный в здании ЦК никогда не был. Мы хотели новое следствие начать, но он взял и умер в зоне. Так что автор неизвестен. Или, если хочешь, авторы. Я лично склоняюсь к мысли, что это коллективный труд нескольких человек….

Полковник запнулся, но закончил:

— …из аппарата ЦК КПСС.

Я чуть не подскочил на стуле.

— Как вы сказали, товарищ полковник? Из аппарата ЦК?

— Как слышал, — усмехнулся Климов. — Не понимаю, почему тебя так это удивляет. Последние двадцать-тридцать лет профессиональных партийных работников куют исторические факультеты различных университетов. Девяносто пять процентов проходят через обучение, не усваивая ровным счетом ничего, кроме материалов последних партийных съездов. Но некоторые относятся к своей учебе с полной серьезностью. Настолько, что, кроме обязательного курса лекций, ходят в библиотеки и даже прорываются в спецфонды. Мы таких отслеживали и принимали меры, чтобы они никогда не попадали выше цеховых парткомов. Но поди за всеми уследи! Написали эту штуку, конечно, какие-то технические работники, мелкота. Но Еремеев правильно считает, что без патронажа очень крупных людей никто бы не решился в ЦК проделать подобную работу на "ленинской машинке". И если в недрах ЦК рождаются подобные документы, то это само по себе очень интересно, если не сказать больше. Еремеев правильно полагает, что главное не искать авторов, а проследить тенденции.

Я очень плохо понял, что значит "не искать авторов, а проследить тенденции". Возможно, потому, что думал о другом. В нашем деле задавать вопросы начальству, не относящиеся к сути полученного тобой задания, просто запрещено. Можно со службы за милую душу вылететь за излишнее любопытство. Но поскольку у нас с Климовым возникли довольно странные отношения, если смотреть на них с точки зрения всевозможных инструкций и уставов, определяющих отношения начальников и подчиненных, то я осмелился спросить:

— Товарищ полковник, разрешите вопрос?

Мой официальный тон, видимо, не понравился Климову, потому что он недовольно буркнул:

— Чего тебе?

— Кто такой этот Еремеев? Он у нас работает?

— С нами, — Климов исподлобья стрельнул в меня взглядом.

Ответь мне Климов более менее благодушно, я бы наверняка поинтересовался, не работает ли Еремеев в общественно-правовом отделе ЦК или, чего доброго, в знаменитом (и полулегальном) подразделении "Зет" при Управлении делами ЦК. Но я почувствовал настроение полковника и прикусил язык, жалея, что вообще спросил о Еремееве.

— Ты вот что, — сказал Климов. — Отправляйся в гостиницу, прочти книгу и доложишь свое мнение. С этой книгой еще придется работать. Доложишь мнение о содержании и об авторах: что они хотели сказать и к чему они пытаются нас подготовить. Ты специалист по антисоветской литературе, и твое мнение интересно узнать руководству.

— Ясно, — ответил я. — Только как я ее возьму в гостиницу? Она же "совсекретная”.

— Ну, я, наверное, знаю, что говорю, — рассердился полковник. — Раз я сказал "возьми", значит, бери и ни о чем не думай. Три дня свободен. Читай. Из гостиницы никуда не уходи, книгу на виду не оставляй и уж, конечно, никому не показывай. Сиди и читай. Пока все. Ступай.

— И расписаться я нигде не должен за совсекретный материал? — спросил я вовсе не из настырности, а скорее, из-за сработавшего инстинкта самосохранения.

Климов молча глазами указал мне на дверь.

Я вышел, понимая, что попал в идиотское положение. Согласно всем правилам, я не доджей был эту книгу брать и даже раскрывать ее, пока моя фамилия не будет официально внесена в число допущенных к этому материалу лиц. После предложения вынести эту книгу в "дипломате" из Управления, я должен был официально отказаться, а и случае приказа поступить именно так, идти в спецотдел, сдать туда книгу и доложить все обстоятельства дела. Затем Климов и я, сдав удостоверения, должны были ждать решения или, лучше сказать, суда Особой комиссии, которая, в лучшем случае, уволила бы нас обоих из органов, а в худшем привлекла к уголовной ответственности по целому созвездию статей закона и разных подзаконных актов и секретных инструкций.

По после моей самовольной поездка в Дуброво я уже не мог заставить себя так поступить. Однако, с другой стороны, вполне могло произойти и следующее: меня сейчас остановят на КПП и попросят открыть "дипломат. Все мои рассказы о том, что книгу мне дал полковник Климов, вызовут только кривые улыбки. Сам Климов, естественно, ничего не подтвердит. А это (попытка вынести из Управления совсекретные материалы) пахнет уже не просто увольнением из органов, а полновесным лагерным сроком (если не будут доказаны признаки измены Родине), а то и расстрелом. А еще лучше дать мне эту книгу вынести из Управления (это уже будет не "попытка вынести", а "вынос секретных материалов", и мне уже никогда не удастся доказать, что я с этими материалами никого не ознакомил, не снял с них копии и т. п.) и взять меня с нею в городе.

Примерно так поступили с подполковником Бондаренко, в деле которого был явно замешан Еремеев. Теперь так же хотят поступить и со мной? Такие мысли лихорадочно клубились в моей голове, когда я шел по длинным коридорам Управления в сторону проходной, стараясь казаться совершенно спокойным и не обращать внимания на смотрящие со всех сторон телекамеры.

На КПП ничего не произошло, и я очутился на площади Дзержинского. И тут вспомнил, что Климов ничего не сказал о машине. Значит, я должен везти эти материалы на общественном транспорте. Ноги у меня стали ватными, голова горела. В каждом прохожем мне мерещился человек, которому приказано меня схватить. Я пытался успокоиться и даже смоделировать, где бы я сам приказал взять себя в подобной обстановке. Конечно, я дал бы "себе" выйти из Управления, дождаться транспорта (в данном случае троллейбуса) и… Нет не в троллейбусе, а на выходе из него. Вернее, на пути от троллейбуса до проходной нашей спецгостиницы. Или лучше в самой гостинице? Или на обратном пути в Управление? Через три дня.

Это очень противное ощущение, когда понимаешь, что попал в ловушку и сам уже ничего не в состоянии сделать, чтобы из нее выбраться. Все зависит от того, кто первый появится около мышеловки: тот, кто хочет тебя съесть, или тот, кто хочет с тобой еще немножко поиграть?

Я не помню, как сел в троллейбус и как вышел из него. Помню только, как судорожно сжимал ручку "дипломата". И вот на пути к гостинице передо мной, как из-под земли, выросли двое. Здоровенные парни и, как мне, наверное, со страху показалось, с хорошей профессиональной выправкой.

— Товарищ, — сказал один из них. — Извините, пожалуйста, не поможете ли нам машину подтолкнуть, не заводится, будь она неладна!

Меня бросило в жар.

— Нет, — твердо ответил я. — Не могу. Очень спешу. Извините.

— Да дело-то минутное, — начал было один из них, но я обошел его и быстро направился в гостиницу, сопровождаемый гулкими ударами своего сердца.

Те двое за мной не пошли, а, действительно, направились к какой-то машине, стоявшей на противоположной стороне улицы.

Я посмотрел на них сквозь стекла холла гостиницы и увидел, как они сели в машину, завели ее и укатили. Не толкая и не подталкивая.

Наконец я добрался до своего номера, заперся изнутри и достал эту проклятую книгу…

Теперь, много лет спустя, я понимаю, что это была проверка. И книга была "куклой", а не совсекретным материалом. Меня проверяли долго и тщательно. Дуброво (я имею в виду мою шальную поездку туда) тоже было проверкой. Обе проверки дали отрицательный результат, как мне кажется, но "минус на минус дает плюс". Если говорить честно, они сложили и перемножили все мои минусы, которые я и сам в себе хорошо видел. По крайней мере, большую их часть.

В задуманной ими глобальной игре нужны были исполнители, способные во имя быстрой карьеры поступиться даже не принципами (теперь-то я понимаю, что к атому времени ни у кого никаких принципов не осталось), а незыблемыми правилами служебной дисциплины. Согласившись взять книгу и вынести ее из Управления, я, офицер-следователь КГБ, показал, что во имя благосклонности полковника Климова готов пойти на самое вопиющее нарушение режима и дисциплины. Другими словами, продемонстрировал готовность идти на все ради карьеры. Именно тогда тай наверху и поняли, что мне можно поручить любую работу, включая и уничтожение собственной страны. Сейчас это очевидно мне, генералу, но тогда я с волнением и нетерпением открыл совсекретную книгу.

Кстати, забегая вперед, хочу заметить, что ничего "совсекретного" и даже "секретного" эта книга не содержала. По большей части находящийся в ней материал можно считать совершенно открытым. Любой интересующийся вопросом мог найти нужные источники абсолютно свободно.

Частично книга тянула на "спецхран", частично на "антисоветскую литературу". В целом преподнесенный материал представлял, без сомнения, страшную картину. Совершенно секретными можно было с какой-то натяжкой считать выводы, сделанные автором или авторами, но только в той мере, в какой можно считать "секретным" бред сумашедшего. Если бы подобная книга попалась мне в процессе какого-нибудь порученного мне следствия, я провел бы автора по обычной 70-й статье (1 часть) или оформил его в спецпсихушку. Скорее всего, последнее, поскольку вывод, сделанный в этой книге, утверждал, что наша страна — могущественная ядерная сверхдержава Союз Советских Социалистических Республик — мертва. Она умерла, не выдержав того, что выпало на ее долю за 500 прошедших лет, и особенно, за последние 70, хотя семидесяти лет еще и не прошло. Она умерла в 1978- м году. Безвестный автор уверял, что можно вычислить даже дату кончины, но он не будет этого делать, так как процесс вычислений по нескольким тысячам параметров займет много времени, да и к тому же никому не нужно знать день смерти страны, достаточно знать год.

Признаюсь, я первым делом прочитал эти выводы, и они на меня подействовали удручающе. Попадись эта книга мне на каком-нибудь обыске, я твердо решил бы, что это очередной бред какого-нибудь слишком впечатлительного антисоветчика, наслушавшегося передач радио "Свобода". Но то, что я получил ее от полковника Климова с намеком, что эта книга вышла из недр ЦК КПСС, заставила все это прочувствовать гораздо острее. Я даже подошел к окну, чтобы убедиться, что столица нашей Родины Москва жива и кипит деятельностью. За окном по Дмитровскому шоссе шел поток машин, искрили троллейбусы, мигали синими огнями машины ГАИ л "Скорой помощи", сновали туда-сюда по своим делам люди. Светились вывески магазинов, а над крышами домов алел неоном лозунг "Народ и партия едины!"

Я включил телевизор. Передавали программу "Время". Уверенный отмодулированный баритон ведущего, знакомый с раннего детства, лился с голубого экрана: "Поставлен под нагрузку четвертый энергоблок… Строители дали обязательство в честь XXV съезда КПСС добиться очередных высоких показателей… Труженики полей приступили… В Кабуле военнослужащие ограниченного контингента советских войск посадили 380 деревьев на аллее Дружбы… В ООН товарищ Громыко резко осудил провокации американской и израильской военщины против свободолюбивого народа Ливии".

Я выключил телевизор и вздохнул. Вторжение наших войск в Афганистан автор в своих выводах расценил как конвульсию покойника, пытающегося доказать миру, что он еще жив. Но, в действительности, указывал автор, именно это вторжение и показало миру, что опасный психопат, более полувека размахивающий бритвой перед горлом всего человечества, наконец скончался. Хорошо, что его предсмертные конвульсии удалось направить в дикие горы, ущелья и пустыни относительно мало населенного района планеты.

Вот так-то! Зная выводы автора, какими ошеломляющими бы они ни были, я даже почувствовал интерес узнать — каким путем автор к этим выводам пришел.

Как и положено, книга открывалась введением, в котором автор указывал, что этот труд вполне можно было назвать и "Тысячелетней войной", но ввиду слабой документированности и сильной легендврованности истории Древней Руси трудно проследить даже основные общественно-политические процессы на территориях различных образований, условно называемых "княжествами”. Однако представляется очевидным, что "война всех против всех" уже бушевала и до периода нашествия татаро-монголов. Эта война вспыхнула, по уверению автора, сразу же после создания зачатков того, что историки будущего назвали "русской государственностью". Видимо, предполагает он, суть проблемы заключалась в самой форме создания государства Рюриковичей. Поскольку сохранилось очень мало документов, в основном зарубежных, а "Повесть временных лет" является фальшивкой от начала и до конца, написанной несколько столетий спустя после указанных событий с главной целью доказать легитимность каких-то очередных захвативших власть мерзавцев, которых, видимо, никто до этого я в глаза не видел и не знал, откуда они появились со своей бандой мародеров, то весь этот период является периодом исторических допущений и предположений. Но поскольку он обязан стыковаться с более поздним и уже достаточно хорошо документированным периодом, то можно с большей долей вероятности предположить, что в те далекие годы произошло на европейской части нынешнего Советского Союза.

В VI–VIII веках нашей эры, без сомнения, ведущей державой в экономическом и военном отношении являлась Византия. По меркам того времени Византию можно было назвать "сверхдержавой" раннего средневековья. Ее военное могущество было бесспорно, а экономическое доминирование не имело соперников. Наиболее драгоценным продуктом тогдашнего мирового экспорта являлся шелк, производимый Китаем и доставляемый в Европу по знаменитому Великому шелковому пути. В этот период византийскими разведчиками была проведена очень сложная и опасная операция, в результате которой шелкопряд был похищен в Китае и доставлен в Византию, где удалось его развести. В итоге из основного перекупщика шелка Византия превратилась в его крупного производителя, что еще больше укрепило ее экономическое могущество. Да и политическое в немалой степени, ибо шелк в тс годы являлся эквивалентом золота.

В это же время по невыясненным еще до конца причинам скандинавские фиорды выплеснули на новорожденную, еще эмбрионально формирующуюся Европу целые полчища норманнов — воинственных и беспощадных. Как смерч, пронеслись викинги на своих быстроходных ладьях и конях вокруг Европы и по ней, затаптывая во мрак истории целые королевства и герцогства. "Боже! Спаси нас от норманнов", — молились во всех церквях континента.

Никто не успел и опомниться, как королевство норманнов возникло аж на Сицилии в непосредственной близости от Византийской метрополии, где буйные скандинавы слегка перевели дух. Ошибается тот, кто думает, что норманны-викинги-варяги (как угодно их называйте) были косматыми бандитами, получающими удовольствие от резни, убийств, лязга мечей и великолепного вида горящих городов. Совсем нет. Это были разбойники, которые очень хорошо знали, чего хотят. А хотели они денег и власти. Награбив денег, они ими покупали власть, а захватив где-то власть, делали на этом деньги. Другими словами, эти бандформирования можно назвать хорошо организованными межгосударственными мафиозными структурами, создавшими почти современную систему наднационального рэкета, который, если как-то и изменился к настоящему времени, то только в сторону более совершенных технических средства достижения желаемых результатов да, пожалуй, более изощренной терминология.

Итак, переведя дух в своем Сицилийской королевстве, норманны обратились к Византии с изысканным коммерческим предложением, суть которого сводилась к следующему: они, то есть норманны, отныне будут оптом покупать у Византии весь шелк (по оптовым ценам), а затем уже сами перепродавать византийский клиентам, взяв на себя и регулирование рынка. Если Византия на это согласится, то они, норманны, воздержатся от вторжения на территорию Империи, и Византия сумеет избежать судьбы большинства европейских стран, жалкая судьба которых (из-за жадности местных правителей) может служить прекрасным и предметным примером.

Византия согласилась. Конечно, можно очень сильно поспорить, чем кончилось бы вторжение норманнов на территорию тогдашней сверхдержавы, но правительству Империи, чьи подданные наслаждались самым высоким тогда уровнем жизни, не хотелось подвергать их жизнь и имущество риску со стороны достаточно мощной и дерзкой террористической организации, которая уже успела великолепно и эффектно продемонстрировать свои возможности. Тем более что большая часть вооруженных сил Империи находилась на восточных границах, веля бесконечные "миротворческие" операции с воинственными кочевниками, не желавшими признать авторитет константинопольского правительства и мешавшими раздвинуть пределы Империи в сторону бесконечного и сказочно богатого Востока. Восточная экспансия Византии, стоившая очень дорого и в итоге (через полтысячелетия) погубившая великую Империю, заставила гордый Константинополь пойти на условия норманнов.

Однако, счастье не только никогда не бывает вечным, но даже редко бывает продолжительным. Внезапное возникновение среди раскаленных пустынь Аравийского полуострова еще одной мировой религии — ислама и на его волне мощного, динамичного и агрессивного арабского калифата положило конец спокойному существованию норманнов и посреднической фирме по перепродаже шелка.

Со стремительностью самума арабская конница очистила от всех конкурентов побережье Северной Африки, вымела норманнов с Сицилии и Крита, форсировала Гибралтарский пролив, перевалила через Пиренеи и вторглась во Францию. Мощный флот калифов появился под Константинополем, втянув Византию в длительную и кровопролитную войну, заставившую временно забыть норманнский рэкет.

И совершенно напрасно!

Энергия норманнских завоеваний спадала, но не настолько, чтобы затухнуть окончательно. Некоторые довольствовались разными третьеразрядными королевскими и герцогскими коронами, перейдя, как говорится, к оседлой жизни за счет не очень богатых данников, но основной боевой костяк некогда непобедимых боевиков (или дружин, если вам угодно) совсем не склонен был смириться, с обстоятельствами и успокоиться.

Тем более что деньги были нужны, как никогда!

Еще более обидным был тот факт, что Византия задолжала "варягам" по тем временам очень крупную сумму и, судя по многим признакам, расплачиваться не собиралась. Посланные в Константинополь "представители посредника" с копиями оформленных, как положено, договоров, либо возвращались ни с чем, не считая туманных обещаний, которые явно никто выполнять не собирался, либо вообще не возвращались, исчезая навсегда в страшных византийских подземных тюрьмах. А некоторые возвращались ослепленными (с выколотыми глазами).

Именно таким способом Византия демонстрировала свое раздражение по поводу "необоснованных коммерческих домогательств".

Становилось ясным, что если на Византию не воздействовать методами "прямого рэкета", то ничего добиться не удастся.

Но как это сделать?

Восточное Средиземноморье было закрытым для мореплавания, представляя сплошную зону боевых действий между византийским и арабским флотами. Это, возможно, норманнов и не смутило бы, но были потеряны и все базы, с которых они могли достать до Византии.

Но закаленные судьбою морские скитальцы, в отличие от многих других в тогдашнем мире, хорошо знали и географию. Исстари знали они, что если выйти из родных фиордов в открытое море и повернуть не на заход, а на восход, то можно, пройдя через лабиринты рек и озер, протащив свои боевые ладьи волоком через многочисленные мели и перекаты вдоль заросших непроходимыми лесами берегов, выйти к большому морю, на противоположном берегу которого и лежит ненавистный Константинополь. Путь труден и опасен: стрелы и копья могут дождем посыпаться из прибрежных зарослей, а на перекатах, где лес постепенно переходит в великую степь, буйные кочевники на низкорослых лошадках могут пройтись черной тучей над ладьями, оставив после себя только трупы да обугленные лодки.

Не всяк был готов пройти по этому пути, получившему позднее название "пути из варяг в греки".

Но другого выхода не было.

Пошли!

И в июле 866-го года 400 боевых ладей норманнов, прорвавшись в Босфор, неожиданно обложили столицу великой Империи. Стилизованная до предела история сохранила нам полулегендарные имена предводителей дерзкого и внезапного набега: Рюрик, Аскольд и Дир. Византийцы были полностью захвачены врасплох, увидев кредиторов вод стенами своей столицы. Их удивление было настолько сильным, что вызывает очень большое сомнение утверждения историков, что этим путем кто-то пользовался до итого. Воспользовавшись тем, что основные силы византийского флота воевали с арабами далеко на юге, норманны высадили десант, предав мечу, огню и разграблению окрестности Константинополя. С особой жестокостью уничтожались православные монастыри и представители духовенства. Сам Константинополь взять было невозможно без осадных машин, но и не нужно, В крепость был послан представитель с пожелтевшими от времени торговыми договорами.

Получив по векселям, подтвердив свои права посредников и нагрузив ладьи шелком и прочими восточными товарами, норманны двинулись в обратный путь. Как ни труден был этот путь, но закрытое для мореплавания Восточное Средиземноморье делало его не только рентабельным, но и эксклюзивным. И все же этот путь не принадлежал норманнам. По всей его длине: по берегам Финского залива, Невы, Ладожского озера, Волхова, Ильменя и Днепра — жили люди, наверняка объединенные в какие-то формы государственности. Мы почти ничего не знаем о них: история не сохранила ровным счетом ничего, а былины и археология — прискорбно мало.

Эти люди были очень добры и непосредственны. Они ничего не требовали со свирепых северных разбойников за проход через свои территории. Конечно, норманны не стали бы ничего платить и, по своему обычаю, пытались бы пробить себе путь силой оружия. Но нет никаких упоминаний о том, что им приходилось это делать или платить какие-либо торговые или таможенные пошлины. Более того, они широко пользовались гостеприимством местного населения, его помощью при погрузках, разгрузках и волоке, в строительстве торговых дворов, которые в будущем получили название Новгорода и Киева. Сохранилось много свидетельств того, что местные жители очень помогали пришельцам, но ни одного — что им кто-нибудь за это платил или чтобы они как-то участвовали в прибылях.

Вот такой это был простой и бесхитростно добрый народ, живший во времена, когда уже на Западе за каждый километр дороги, за прохождение любой речки или пролива приходилось торговым людям платить деньги и немалые. А он пропускал норманнские банды через свои территории, бескорыстно помогая им и даже сочувствовал: надо же! Так мучиться и так убиваться из-за каких- то желтых кружечков с непонятными знаками и профилями на них. И это не была наивность папуасов при виде стеклянных бус, это была реакция народа, стоявшего духовно выше всей окружающей его тогдашней цивилизации, имевшего другие ценности и другие эталоны. Да и общественный строй там, видимо, был совсем другим.

Почти ничего не сохранилось об этом лесном народе. Зоркие и дотошные арабские и китайские историки, если отбросить все сказки и небылицы, неизбежные в работах того времени, утверждают, что был этот народ весьма многочисленен, мужчины были богатырями, а женщины высокими и ладными красавицами. Жил народ по берегам лесных рек в городах и селах, жил охотой, рыболовством, знал ремесла, разводил скот и птицу. Был добр и гостеприимен. Но самое удивительное — имел совершенно непонятный современникам общественно-политический строй.

"Ни королей, ни ханов, ни эмиров, ни князей, ни вождей не имел этот народ. Все были равны и управляли сообща".

Нам уже трудно в это поверить, но существовала там какая-то неизвестная, но исключительно эффективная форма народовластия. Не амбициозная, не агрессивная, а направленная исключительно на процветание. В самом деле, городищ и сел было предостаточно и, судя по исследованиям археологов, существовали они по меньшей мере тысячи лет до описываемых событий. Но не отмечено в тех местах ни одного (I) катаклизма. В годы, когда все резали и убивали друг друга, когда нашествия сменялись вторжениями, когда ни на секунду не умолкал звон мечей и свист стрел, в этом регионе все было тихо и спокойно.

Глушь, скажут нам. Никто туда и добраться-то не мог. Хорошо, согласимся мы. А между собой? Ведь главная-то кровь тогда лилась в раннефеодальных междоусобицах. А причины-то были совсем не глобальные: за луг, за пашню, за кусочек побережья, за развилку дорог, за теткин лом на косогоре. А тут ничего не происходило, иначе не осталось бы незамеченным. Горели бы леса вместе с городами и городищами, охваченными войной, бежали бы, спасаясь от победителя, массы людей, реки бы выбрасывали трупы в южные лиманы, а неизбежный и этих случаях голод привел бы к массовому исходу из этих мест и победителей, и побежденных. Вскоре здесь все это начнет происходить: запылают города и леса, стремглав устремятся охваченные ужасом люди куда глаза глядят, и реки будут выбрасывать сотни трупов в южные моря.

Но все это произойдет в будущем, когда начнется Великая война.

Норманны сразу приняли к сведению уникальность народа, в окружении которого им приходилось обделывать свои сложные и опасные коммерческие дела с не менее хитрыми и жестокими византийцами. Приняли к сведению доброту, простоту и неагрессивность народа, которого в будущем назовут русским. И быстро сообразили, что если с них ничего не берут за проход вооруженных конвоев, если не просят ничего за помощь в погрузо-разгрузочных и строительных работах, за стол и ночлег, то почему бы с этих дураков не потребовать дань за честь соучастия в международном торговом рэкете.

И обложили своих добрых хозяев данью, начав, другими словами, рэкет в рэкете. Денег, золота и драгоценных камней у этого народа, воистину народа Божьего, не было. Но были прекрасные меха невиданно драгоценной выделки, изделия из кожи и сафьяна, изумительные по качеству и красоте холсты, одежды с тонкой выделкой, невиданные по изяществу исполнения резные деревянные украшения, непревзойденные образцы ковки, включая к охотничье оружие. (А боевого не было. Видимо, много поколений никто ни с кем не воевал. И еще много веков потом самым популярным и ходовым оружием останется топор — мирный инструмент столяра и плотника.) А сколько было продовольствия: мед (и горы воска), птица, мясо, овощи, которых норманнам не только пробовать, но видеть ранее не приходилось. Впроголодь жили они, месяцами на соленой и вяленой рыбе прозябали в своих походах. А тут-то всего сколько.

Мирно жил народ, счастливо и богато. И никем, на первый взгляд, не управлялся. Кроме того, оказались местные жители и отличными моряками. На своих лодках, более стремительных и более подходящих к плаванию по речным путям, чем океанские ладьи норманнов, держали они связь с многочисленными городищами на обширней территории нынешнего Северо-Запада и Центральной части России. Вели меновую торговлю, ездили, часто целыми деревнями, друг к другу в гости, у страивали массовые охоты на зверя, очень напоминающие нынешние спортивно-концертные фестивали. А потому главной ценностью виделся сам народ: трудолюбивый, мирный и добрый. Извращенная мораль захватчиков сразу подсказала норманнам: это качества идеального раба.

Это была глобальная политическая ошибка.

Поначалу даже не поняли местные жители, что их обложили данью. По доброте м простоте своей несли пришельцам на ладьи, что они просили (а они уже не "просили", а требовали): меха, холсты, мед, еды и питья. Всего было вдоволь — ничего не жаль для дорогих гостей. А уж как это все выгодно можно было продать и в Константинополе, и в других заморских городах — никто из них и понятия не имел.

Увеличили норманны дань. И опять несли — с радостью, добротой и шутками. И уходили перегруженные боевые ладьи то вверх, то вниз по рекам. Но дела с Византией шли все хуже и хуже. Оптовые цены на шелк сбить не удавалось. Пришлось снова прибегнуть к "прямому действию". Но вышла заминка. Несколько флотилий Игоря — сына Рюрика — были уничтожены флотом Императора, применившего боевую новинку — греческий огонь, о существовании которого норманны даже не слышали. Сам Игорь с остатками разгромленного флота чудом спасся.

Прибыли не было никакой, а убытки были колоссальными, какие всегда бывают после провала "прямого действия" при рэкете. О моральных убытках и говорить нечего. Банда косо поглядывала на своего обанкротившегося предводителя. Ни Рюрика, ни Олега, ни Игоря никто, естественно, князьями не числил, включая и их самих. В князья их произвели летописи, писанные через 300 лет, а то и позднее. Были они простыми предводителями разбойничьих банд, действующих на чужой территории, приняв гостеприимство местного населения чуть ли не за право экстерриториальности.

Частично покрыть убытки можно было, только взяв еще раз дань у местных простаков, которых историки будущего назовут древлянами.

Простаки при виде изможденных и опаленных греческим огнем своих старых знакомых принесли им от души все требуемое: и шкуры, и мед, и смолу, и кожи, а также много снеди. Как ни много всего было,но убытков от неудачного рэкета этим покрыть было невозможно.

Тогда в голову неграмотного норманна Игоря, косматого бородача в рогатом шлеме, пришла та же самая гениальная мысль, что через тысячу с гаком лет пришла в голову вождю мирового пролетариата: провести продразверстку вместе с промразверсткой.

Простаки-древляне сначала не поняли, чего от них хотят. Им объясняли, что они должны сдать запасы всех своих погребов и амбаров до последней пылинки, все меха и шкуры, да вдобавок отдать каждую вторую женщину, как для услады своих благоприобретенных господ, так и для продажи на невольничьих рынках (товар, порой, не уступающий по цене шелку). Когда же поняли, то, естественно, наотрез отказались подобные наглые требования своих гостей выполнять. Это они так думали, что это гости. Гости уж давно считали их своей собственностью — ценнее меха и меда, трудолюбивые, простоватые и мирные рабы. Возмущенные их отказом быть добровольно ограбленными до нитки, норманны схватились за мечи, чтобы единственным известным им способом уладить спор. Но они явно переоценили силу своего обаяния и своих доводов, а равным образом и силу своих мечей, поскольку были практически все перебиты, а захваченный в плен Игорь разорван деревьями. Эта высшая мера наказания ранее применялась исключительно к хищным и жадным волкам, которые убивали в стаде в сто раз больше скота, чем могли съесть.

Возможно, что норманны, действительно, не очень умели словесно убеждать оппонентов, но надо отдать им должное — воевать они умели, не щадя ни себя, ни тем более противника.

И запылали города и городища, и полноводные реки понесли сотни трупов в моря, и побежал из пылающих лесов человек и зверь.

В динамике своих торгово-посреднических операций с Византией некогда все было варягам заняться территориями, которые они без ведома местного населения де-факто считали своими. Но вот это время настало. Дела с Византией явно шля к своему концу. Первый крестовый поход открыл для европейской торговли Восточное Средиземноморье, делая путь из "варяг в греки" совершенно нерентабельным. Не было уже сил заставить Византию продолжать признавать норманнов единственными оптовыми покупателями. Последняя попытка, предпринятая в 1043 году, закончилась очередным разгромом норманнского флота, сожженного почти до последнего корабля греческим огнем. Нужно было думать, что делать дальше.

Возвращаться в Средиземное море уже не было сил, да и средств тоже. В Европе их никто не ждал, а устраивать разборки со своими близкими и дальними родственниками, поделившими различные европейские короны, было и совестно, и боязно. В родных фиордах было холодно и скучно, да и там их тоже никто не ждал. Скорее наоборот: целые флотилии, сгибая весла и подгоняемые устойчивыми западными ветрами, шли к ним — на Волхов и на Днепр, чтобы принять участие в захвате новых, сказочных земель, земель не принадлежавших никому, и, без сомнения, завещанных именно им в качестве "земного Грааля” их суровыми богами Одином и Тором.

Захваченное врасплох этой чудовищной и беспрецедентной агрессией мафиозно-посреднических структур против истинных хозяев арендуемой ими территории, местное население стало оказывать яростное сопротивление.

Сопротивление, которое, хотя и усиливалось с каждым днем, к сожалению, было плохо организовано. Местные жители не имели той, милитаристской но сути, цивилизации, которая в силу многих причин создавалась на Западе и Юге Европы. Организационно варяги, конечно, были гораздо сильнее, поскольку представляли из себя военизированные до предела отряды боевиков с четкой системой подчиненности, что так важно в военном деле. Без сомнения, они превосходили местное население и по уровню боевой подготовки, и по уровню психологической подготовки. Сжечь непокорную деревню и перебить до последнего человека ее жителей, а пленных заколоть в качестве жертвы своим воинственным богам — было для них обычным делом. А для противника — нет. Древляне долго еще пытались решить проблему путем переговоров, их обманывали, завлекали в ловушки, предательски истребляя тех немногих, кто пытался наладить организованное сопротивление захватчикам. Имена легендарного князя Мала и горстки его товарищей туманными призраками смотрят на нас из тьмы веков. Смотрят с укором — ведь мы не только ничего не знаем о них, но к не знаем даже, что они существовали. Жесточайшая война, которой суждено было никогда не кончиться, разгоралась с каждым днем, с каждым годом, с каждым десятилетнем, принимая порой самые невероятные и причудливые формы.

Народ не забыл вероломства пришельцев. Он не принял навязанной ему государственности по чуждому образцу, инстинктивно стремясь вернуться к порядкам т. н. "доваряжского периода".

Народ сражался ожесточенно и мужественно. На помощь варягам потоком шли подкрепления с северной и центральной Европы. Мощная иностранная армия мечом и огнем расчищала фундамент для строительства нового государства, получившего много позже название РОССИЯ.

По меньшей мере 60 лет после гибели от собственной жадности "князя" Игоря непрерывно продолжались военные действия. Народ не победил в этой борьбе. Он был в душе очень добрым и совершенно не воинственным. Пути отхода на юг были отрезаны, но даже, если бы и удалось прорваться, перспектива встречи с хазарами или печенегами не сулила также ничего хорошего. Открыт был только путь на север, через буреломы и непроходимые лесные чащи. Массами снимались люди с сожженных городищ и уходили все дальше и дальше в леса, ближе к студеным морям и вечной мерзлоте. Их нагонят и там, но много позже. К некоторым их деревням даже сейчас можно добраться только на вертолетах, а многие — до сих пор неизвестны. Не в сибирской тайге, а у нас здесь, на европейской территории России.

Но, разумеется, уйти смогли далеко не все. Большая часть продолжала сражаться, гибла, попадала в плен, закалывалась (иногда по несколько тысяч человек враз) на жертвенных алтарях, обращалась в рабов, продавалась дальше на юг или оставлялась для тяжелых работ. Некоторые (а такие всегда и везде найдутся) принимались в дружины, польстившись на многое, а может, просто пожалев своих жен и малолеток.

И, конечно, произошло неизбежное. Вожди и предводители различных бандформирований и отрядов боевиков — пестрых, разноплеменных, с разными уровнями дисциплины и боевой подготовки, но отличающихся почти одинаковой свирепостью и жадностью, которым необходимо было "осваивать" новые территории, — непременно должны были сцепиться и между собой, ибо единое командование у них, если вообще и существовало, то только в теории.

Так довольно быстро и произошло.

Началась война всех против всех, обстановка вышла из-под контроля, завихряясь в крутом смерче хаоса. У любого "князя" (будем пользоваться общепринятой терминологией), который вел своих боевиков против вчерашних товарищей по оружию, хватало ума попытаться привлечь на свою сторону местных жителей лживыми объяснениями, что он сражается за их попранные права. В такой обстановке у любого из его ближайшего окружения возникал искус прирезать своего командира, заключить союз с противостоящей бандой, чтобы вместе обрушиться на какого-нибудь третьего конкурента. С юга подпирали половцы и хазары, которых также пытались использовать, и в качестве союзников и в качестве общего врага для временного объединения.

Давно были забыты "разборки" с Византией. Наоборот, к ней взывали о помощи. Византия предложила использовать проверенную веками идеологию восточного христианства, которая при удаче могла бы, уничтожив языческую безнравственность своими десятью заповедями, объединить всех под двумя основополагающими лозунгами: "Всякая власть от Бога" и "Рабы, подчиняйтесь господам вашим”.

Но и христианство мало помогло. И новоявленные христиане, целуя крест, умудрялись другой рукой зарезать конкурента, продолжая вести глобальную войну против народа, который уже считали своим. Какие только меры не принимались уже тогда для объединения покоренных вокруг норманнов, уже забывших родной язык и полностью поглощенных более культурной местной средой, но продолжавших числить себя элитой, рожденной повелевать. Провоцировались набеги кочевников из степи, устраивались бесконечные походы на хазар, но ничего не получалось, ибо все постоянно срывались на разборки друг с другом.

Порядок в этом осином гнездо пыталось навести и византийское духовенство, действуя по давно отработанным идеологическим методикам. Созданные на захваченной норманнами территории первые монастыри, которые можно считать если не первыми университетами, то уж точно первыми идеологическими отделами местных властей, примерно лег через 200 после описываемых событий выдали так называемую "Повесть временных лет", где без всякого зазрения совести говорилось, что местные жители, не способные самостоятельно совершенно ни к чему, а уж тем более к государственному управлению, сами пригласили "варягов": мол, правьте нами — "страна у нас большая — порядка только нет".

Подобная грубая фальсификация, если и дала пищу для размышлений историкам будущего, а товарищу Сталину — повод для уничтожения исторической науки как таковой, на современников оказала очень небольшое впечатление. Война продолжалась. Для уже оформившейся военно-политической элиты было совершенно ясно — доставшийся ей во владение народ должен быть лишен всех свобод и всех прав. Только тогда им как-то можно управлять. Они еще не знали, что попали, как образно выразился товарищ Брежнев на XXV съезде КПСС, в "зону рискованного земледелия", где на одно брошенное в землю зерно — одно и получаешь. В лучшем случае два. Вывод был очевидным: если предоставить этому народу свободу и права — то ты сразу же будешь убит. Но даже если этого по каким-то причинам и не произойдет, то ты так или иначе умрешь с голоду, так как земледелец не в состоянии (даже при наличии всех прав) обеспечить сытое существование тебе и себе. Так что, ничего не поделаешь: он должен быть бесправным и полуголодным рабом.

Итак, на огромных территориях Восточной и Юго-Восточной Европы вооруженная торгово-мафиозная группировка пыталась сколотить новое государство, получившее впоследствии название Киевская Русь, используя при этом местное население как бесправный рабочий скот и расходный материал.

Ничего из этого не вышло. Погрязнув в междоусобицах, которые были неизбежны из-за нежелания народа примириться с захватчиками, это государство развалилось, а последовавшее вскоре татарское нашествие фактически уничтожило и его без следа.

Норманны ушли на север, признали над собой верховенство ордынских ханов, льстиво именуемых царями, познали многовековое унижение "ярлычного" правления, но и не обычное облегчение: теперь в случае неповиновения со стороны народа на усмирение вызывались татары. Последним для правильного и своевременного получения дани нужно было иметь одного ответственного на вассальных территориях, уничтожив всех его конкурентов и оппонентов по разбою. "Ярлык" на великое княжение в виде опыта выдавался то одному, то другому "князю" в зависимости от его преданности Орде.

Так постепенно создавалось Великое Княжество Московское, из которого возникла Московская Русь в качестве совершенно непонятного татарско-византийского протектората. Первые осуществляли над территорией военно-экономический контроль, вторые — духовно-культурный, нисколько друг другу не мешая, а скорее помогая, хотя и нет данных, что эти действия координировались.

На долю самих князей Московских оставался надзор за собственным народом, за поведение которого (то есть за безоговорочную уплату дани и полное подчинение указам оккупационной и местной администрации) они несли "строгую персональную ответственность" перед ханом и моральную — перед Константинополем. Таким образом, народ, помимо всего прочего, превращался еще и в источник дополнительных неприятностей. Мало того, что народ постоянно хотел тебя убить, свергнуть, уничтожить, он еще мог сделать так, что тебя мог убить и хан (или, что одно и тоже, отобрать ярлык), а вселенский патриарх отлучить от церкви.

Честности ради, надо отметить, что попадались и такие князья, которые пытались как-то наладить отношения и взаимное доверие с народом. Обычно такие мс жили больше недели. Как правило, сам народ такого добряка разрывал на куски, напоминая о вечном состоянии войны. Если же народ, в силу своей вековой неорганизованности, не успевал этого сделать, то это за него делали родные или друзья князя, справедливо видя в его заигрываниях с народом не более, чем самоубийственную попытку, смертельную и для них. Хан также справедливо видел в подобных поступках своего вассала доказательство его полного служебного несоответствия, вызывал такого к себе в Орду и без лишнего шума умерщвлял посредством перелома хребта.

Так что сама жизнь (и любовь к ней) заставила князей создать в качестве первых государственных институтов карательно-надзорные службы (приказы), в задачу которых входил надзор за населением, дабы оно не делало никаких попыток распрямиться из того бараньего рога, в который его согнули объединенными усилиями варяги, византийцы и татары.

Подобные институты сразу же получили огромную власть и привилегии, далеко не всегда используя их во благо своего работодателя. Ибо они тоже участвовали в войне, а та уже приняла такие затейливые формы, что далеко не всякий мог отдать себе отчет, на чьей стороне он воюет.

Война охватила всех и по горизонтали, и по вертикали. Особенно интересно в этом отношении время Дмитрия Донского, Василия I и Василия II.

Но мы не будем на них останавливаться, предоставив читателям самим разобраться в этой интереснейшей эпохе, когда вторгшийся на Русь Тамерлан повернул обратно, увидев, что страна (самими своими правителями) разорена до такой степени, что идти на нее в поход не имело никакого смысла.

Развалившаяся Орда и рухнувшая в море Византийская Империя снова оставила "Рюриковичей" (а именно так они себя сами и называли) один на один со своим народом. Не стало поддержки, но и не стало ответственности, пришел опыт и появилась даже некоторая уверенность в своих силах. Это была иллюзия, ибо способов остановить войну какими угодно средствами уже не существовало. Любая полная победа немедленно забрасывала победителей на другую сторону линии фронта, и война вспыхивала с новой силой. Мы в этом убедимся ниже…

От всего прочитанного у меня уже болела голова, хотя я просмотрел только введение. Я, конечно, не специалист-историк и курс истории, который мне довелось прослушать на юрфаке ЛГУ, в основном был посвящен истории КПСС, но все равно прочитанное показалось мне бредом в белой горячке. Чтобы подобное могло родиться в аппарате ЦК КПСС? Откуда там вообще могли взяться подобные "умники”? Но, с другой стороны, все прочитанное было настолько похоже на то, что мне разъяснял зампредседателя комитета генерал Попков при моем представлении ему, что это не могло не озадачить. Именно после посещения Попкова со мной и начали происходить совершенно непонятные истории, которые пока привели к совершенно непонятным отношениям с руководством в нарушение всех существующих правил и, что еще важнее, неписанных традиций ВЧК — КГБ.

Я спрятал книгу в "дипломат", а "дипломат" — под койку. Сварил себе кофе. Хотел позвонить жене в Ленинград, но передумал и стал читать книгу дальше, хотя мне этого совсем не хотелось. Но это была не моя прихоть, а фактически приказ Климова.

Глава первая была озаглавлена "Война разгорается" и открывалась царствованием Ивана Грозного. Начал царь с программного заявления, которое вполне можно считать формальным объявлением войны своим подданным.

"С давних времен, — сказал Иоанн Васильевич, как бы подводя итог первым пятистам годам существования русского государства, — русские люди были мятежны нашим предкам, начиная от славной памяти Владимира Мономах а, пролили много крови нашей, хотели истребить достославный и благословенный род наш… Готовили такую участь и мне, вашему законному наследнику… и до сих пор я вижу измену своими глазами; не только с польским королем, но и с турками, и с крымским ханом входят в соумышление, чтобы нас погубить и истребить; извели нашу кроткую супругу Анастасию Романовну, и если бы Бог нас не хранил, открывая их замыслы, то извели бы они и нас с нашими детьми".

Сделав подобное заявление, царь явно дал понять, что не намерен мириться с подобным отношением народа к себе и желает взять инициативу в полыхающей войне в свои руки. Нужно признать, что действовал он продуманно, создав методику на много лет вперед.

Прежде всего необходимо было создать карательный институт, ответственный только перед царем. Во времена Грозного таким институтом стала Опричина. Вся остальная Русь стала называться Земщиной. В войне самое главное — это провести четко линию фронта между собой и противником.

"Земщина, — как правильно отмечают историки, — имела значение опальной земли, постигнутой царским гневом”.

Царь уселся в Александровской слободе, во дворце, обведенном валом и рвом. Иван жил тут окруженный своими любимцами, в числе которых Басмановы, Малюта Скуратов и Афанасий Вяземский занимали первое место. Любимцы набирали в Опричину дворян и детей дворянских и вместо утвержденного штата в 1000 человек вскоре наверстали их до 6000, которым раздавались поместья и вотчины, отнимаемые у прежних владельцев. У последних отнимали не только дома и все движимое имущество, случалось, что их в зимнее время высылали пешком в пустые земли. Многие погибали в дороге. Таких несчастных было более 12000 семейств. Масштабы, конечно, были еще не те, что впоследствии, но методика уже закладывалась на века.

"Новые землевладельцы, — продолжает историк, — опираясь на особенную милость царя, дозволяли себе всякие наглости и произвол над крестьянами, и вскоре привели их в такое нищенское положение, что мазалось, как будто неприятель посетил эти земли".

На войне, как на войне. Кроме обширных прав, у вновь созданного карательного органа были, разумеется, и обязанности, главным образом для большего сознания своего привилегированного положения и элитарности.

"Опричники давали царю особую присягу, которою обязывались не только доносить обо всем, что они услышат дурного о царе, но не иметь никакого дружеского сообщения, не есть и не пить с земскими людьми (то есть с населением страны). Суды получили указания все дела решать в пользу опричников, и те с восторгом воспользовались этим обстоятельством для личного обогащения, поскольку о судьбе страны думали очень мало. Пошли поборы и конфискация. Многие теряли свои дома, земли и бывали обобраны до ниточки, а иные отдавали жен и детей в кабалу и сами шли в холопы”.

"Учреждение Опричины было таким чудовищным актом деморализации русского народа, — отмечает современник, — что даже если бы Сатана хотел выдумать что-нибудь для порчи человеческой, то и тот не мог бы выдумать ничего удачнее".

Впрочем, как уже отмечалось, речь шла не только о народе, ибо война пронизала не только горизонтали, но и вертикали. Шли массовые казни знати, конфискация вотчин, ссылки и, в лучшем случае, насильственные пострижения в монахи.

Глава государства лично возглавил войну против собственного народа, не брезгуя, порой, выполнять работу простого палача. В лучших традициях своих свирепых языческих предков-норманнов.

"Нередко после обеда царь Иван ездил пытать и мучить опальных. В них у него никогда недостатка не было. Их приводили целыми сотнями, и многих из них перед глазами царя замучивали до смерти. То было любимое развлечение царя Ивана: после кровавых сцен он казался особенно веселым".

У многих возникало искушение объявить Иоанна Васильевича шизофреником. Но это вовсе не так. Он просто вел войну со своим злейшим противником, пытаясь как можно сильнее его устрашить и тем самым обеспечить самому себе существование. Зоркие глаза русских летописцев и историков быстро увидели суть государственной политики по отношению к народу и стране.

"Земщина, — отмечают они, — представляла собой как бы чужую покоренную страну, преданную произволу завоевателей".

Оккупированная страна! Лучше не скажешь.

Но существовала еще и церковь, которая, обретя самостоятельность после крушения Византии, забыла старые идеологические установки своих учителей и пыталась как-то пресечь произвол властей по отношению к народу.

Митрополит Московский Филипп, демонстрируя огромное мужество, как-то осмелился сказать царю: "Оставь Опричину! Иначе мне быть в митрополитах невозможно. Твое дело не богоугодное и не будет тебе нашего благословения!" Не понимал мужественный митрополит, что идет война. Царь попытался ему объяснить: "Владыка святый, мои же меня хотят поглотить". Не согласился Филипп с доводами монарха и как-то осмелился отказать парю в благословении прямо в Успенском соборе. Не понимал благородный Владыка, что уже участвует в войне, демонстрируя небывалое геройство. Схваченный прямо в церкви Басмановым, избитый до потери сознания, глава церкви был брошен в темницу. По приказу царя ему забили йоги в деревянные колодки, а руки в железные кандалы и морили голодом. Единственному родственнику митрополита Ивану Колычеву отрубили голову и бросили се в яму, где томился глава русской православной церкви, номинально — лицо, равное царю.

Приказав Филиппа без лишнего шума удавить в темнице, Иван расправился и со своим двоюродным братом Владимиром Андреевичем, умертвив его вместе с женой. Владимир вполне мог стать знаменем в войне и организовать какую-нибудь заваруху с претензиями на престол. Хотел он этого или нет, никто не выяснял, но лучше было перестраховаться.

"Постоянный ужас, каждоминутиая боязнь за свою жизнь все более и более овладевали царем. Он был убежден, что кругом его множество врагов и измен инков, а отыскать их был не в силах. Он готов был то истребить повально чуть ли не весь русский народ, то бежать от него в чужие края. Уже своим опричникам он не верил, и близок был их конец".

Это тоже была методика — верхушка карательного аппарата долго жить не должна, ибо на нее нужно и должно списывать весь террор. Вместе с тем, на всякий случай, как бы поучал мудрый Иоанн будущих правителей России, надо быть всегда готовым сбежать за границу, ибо никто не знает, чего можно ожидать от местного населения.

Сам Иван склонялся сбежать в Англию. Он откровенно писал английской королеве Елизавете, что изменники составляют против него заговоры, соумышляют с враждебными ему соседями, хотят истребить его со всем родом. (Своего сына Ивана — свирепого опричника — Иоанн на всякий случай убил сам, ибо имел донос о его растущей популярности. В России очень опасно, когда рейтинг сына превосходит рейтинг отца.)

Иван просил английскую королеву дать ему убежище в Англии. Но в то же время, готовясь в любую минуту удрать из России, поскольку ждал от своего народа ответного удара, царь задумал и осуществил широкомасштабную акцию по приведению народа в трепет, ибо только так могло существовать это государство.

В декабре 1569 года пошел Иоанн походом по собственной стране. "Он шел, как на войну, — отмечает несколько наивный историк XIX века, — то была не только странная, но и сумасбродная война с прошлыми веками, дикая месть живым за давно умерших". Историк почему- то считал, что война была, но кончилась, но Иоанн-то хорошо знал, что она не кончится никогда.

Город Клин должен был первым испытать царский гнев.

"Опричники по царскому приказу ворвались в город, били и убивали кого попало. Испуганные жители, ни в чем неповинные, не понимающие, что это все значит, разбегались куда ни попало (до Тихого океана). Затем царь пошел на Тверь. На пути все разоряли и убивали всякого встречного. Подступивши к Твери, царь приказал окружить город со всех сторон. Иван стоял под Тверью пять дней. Сначала ограбили всех духовных, начиная с епископа. Простые жители думали, что тем дело и кончится, но через два дня, по царскому приказу, опричники бросились в город, бегали по домам, убивали людей, ломали всякую домашнюю утварь, били окна, рубили ворота и двери, забирали всякие домашние запасы и купеческие товары: воск, леи, кожи, — свозили в кучи я сжигали, а потом удалились. Жители опять начали думать, что этим дело кончится, что, истребивши их достояние, им, по крайней мере, оставят жизнь, как вдруг опричники опять врываются в город и начинают бить кого ни попало: мужчин, женщин, младенцев, иных жгут огнем, других рвут клещами, тащат и бросают тела убитых в Волгу".

Пленных поляков и немцев, содержащихся в местной тюрьме, доставляет на берег реки и в присутствии царя, рассекают секирами на частя, бросая останки под лед.

Из Твери направился царь в Торжок, и там повторилось то же, что делалось в Твери. В хронике записано, что православных в Торжке было убито 1490 человек. В местной крепости также содержались пленные немцы и татары. "Иван явился; прежде к немцам, приказал убивать их перед своими глазами и спокойно наслаждался их муками".

Безоружные татары пытались оказать сопротивление. Им удалось тяжело ранить Малюту Скуратова, убить двух опричников и чуть не достать самого царя. Все они были перебиты.

Из Торжка Иван шел на Вышний Волочек, Валдай, Яжелбицы. По обе стороны от дороги опричники разбегались по деревням, убивали людей и разоряли их достояние.

Еще до прибытия самого Ивана к Новгороду подошел его передовой полк, окружив город со всех сторон.

"Потом нахватали духовных из новгородских и окрестных монастырей и церквей, заковали в железа и в Городище поставили на правеж; всякий день били их на правеже, требуя по 20 новгородских рублей с каждого. Также были созваны знатнейшие жители и торговцы, а также и приказные. Их заковали в кандалы, а дома их и имущество опечатали. 6 января 1570 года, в пятницу, приехал государь с остальным войском. На другой день было дано повеление перебить дубинками до смерти всех игуменов и монахов, которые стояли па правеже… Затем Иван приказал привести к себе тех новгородцев, которые до его прибытия были взяты под стражу. Это были владычные бояре, новгородские дети боярские, выборные городские и приказные люди и знатнейшие торговцы. С ними вместе привезли их жен и детей. Иван приказал раздеть их и терзать "неисповедимыми", как говорит современник, муками, поджигать их каким-то изобретенным лично им составом, который у него назывался "поджар" (Иоанн — одни из выдающихся ученых и писателей свое го времени — изобрел состав, названный "некою составной мудростью огненной").

Потом царь велел измученных и опаленных привязывать сзади к саням, шибко везти за собой в Новгород, волоча по замерзшей земле и метать с моста в Волхов. За ними везли их жен и детей. Женщинам связывали назад руки с ногами, привязывали к ним младенцев и в таком виде бросали в Волхов. По реке ездили царские слуги с баграми и топорами, добивая тех, кто всплывал.

"Пять недель продолжалась неукротимая ярость царева, — говорит очевидец событий. — Начались поездки по монастырям и окрестным селам, где на глазах царя истребляли огнем хлеб в скирдах и в зерне, рубили топорами и секирами лошадей, коров и всякий скот. В Антониевом монастыре царь, отслушав обедню, приказал убить настоятеля и всех иноков, а монастырь сжечь. Вернувшись в Новгород, Иоанн отдал приказ истреблять купеческие товары, разметывать лавки, ломать дворы и хоромы, крушить дома, уничтожать домашние запасы и все достояние жителей. В то же самое время царские люди ездили отрядами по крепостям Новгорода, по селам, деревням и боярским усадьбам, разоряя жилища, истребляя запасы, убивая скот и домашнюю птицу…"

Что самое интересное — все это делалось на собственной территории!

Убитыми новгородцами — а по некоторым оценкам их число достигало 60 тысяч человек — был запружен Волхов. Истребление хлебных запасов и домашнего скота привело к страшному голоду и болезням не только в городе, но и во всем регионе. Люди поедали друг друга и вырывали мертвых из могил. Все лето 1570 года свозили трупы убитых для захоронения в братских могилах.

"Навеки ставлю я державу русскую!" — говаривал Иван Васильевич и был совершенно прав.

Разве не по его методике слово в слово действовали черев 350 лет Ленин и Сталин? Но не будем забегать вперед.

Пройдясь огнем и мечом по провинции, Иван IV вернулся в Москву. Порядок в столице порядок в государстве, а корни всех измен кроются, естественно, в центре. Кроме того, наступила пора сменить верхушку "госбезопасности", обвинив ее, как и положено, в измене и в сокрытии конфискованных сокровищ и денег.

В Москве арестовывают князя Вяземского, убивают всех его родных, а самого подвергают пытки с требованием сдать сокровища. Несчастного кладут спиной на уголья, и сам царь посохом подгребает раскаленные угли к голым бокам своего соратника. Вяземский отдал все, что награбил, дав показания на многих других. И умер на пытке.

Далее под стражу берутся отец и сын Басмановы (посчастливилось Малюте Скуратову умереть от раны!), думный дьяк Висковатый, государственный казначей Фунников и прочие государственные чиновники числом до трехсот. Массовые казни Иван Васильевич "любил зело". Они проводились в Москве каждое воскресенье как своего рода фестивали, где палачи имели возможность продемонстрировать свое высокое искусство.

Помимо всего прочего, эти мероприятия преследовали цель идейного воспитания народа, а потому были не только бесплатными, но и обязательными для посещения жителями, которые часто на них просто сгонялись.

В разработке процедур этих массовых мероприятий с большим удовольствием принимал участие и сам царь, ибо был человеком с повышенным чувством всего прекрасного. Он же был писателем, поэтом, Священное писание знал наизусть и, можно с уверенностью сказать, являлся и первым русским композитором. Поэтому он строго следил, чтобы казни были разнообразными, экзотическими и мучительными, как для самого казнимого, так и для созерцающего-воспитуемого.

25 июля на Красной площади были поставлены виселицы, столбы, обложенные смоленым хворостом, и плахи. Стоял частокол колов с железными наконечниками (Этот элегантный вид казни был позаимствован у турок. Богатейший арсенал Западной Европы придет в Россию позднее. Россия всегда впитывала все лучшее из окружающего мира). Новинкой была огромная сковорода, на которой пузырилось кипящее масло, острые железные когти, прозванные кошками, клещи, пилы, иглы, веревки, специально предназначенные для перетирания тела, котлы с кипящей водой и еще какие-то приспособления личного царева изобретения.

Привели осужденных в ужасающих следах пыток, еле держащихся на ногах.

Царь сделал широкий жест, временно освободив примерно половину из трехсот человек. Освобожденные вскоре были арестованы и казнены через воскресенье. С остальными поступили согласно расписанной во всех подробностях процедуре. Несколько десятков посадили на кол, где они умирали в страшных муках часов по двенадцать-пятнадцать. На их глазах, при всем честном народе, насиловали, а затем убивали их жен и дочерей. Около пятидесяти человек бросили на раскаленные сковороды. Опричники с копьями не давали никому выскочить со сковороды, наблюдая смертельную пляску в кипящем масле. Иоанн хохотал до слез.

Висковатого повесили за ноги и стали медленно пилить вдоль тела. Фунникова поочередно обливали холодной водой и кипятком, потом сняли с него кожу, как с угря. К каждому был индивидуальный подход.

Федору Басманову, например, было оказано высокое доверие лично отрубить голову своему отцу Алексею Басманову, что сын выполнил с большой охотой, после чего был посажен на кол. Иван Васильевич сокрушенно покачивал головой: убить родного отца! За такое только на кол, ибо отдавать преступные приказы — это одно, а выполнять их — это совсем другое.

Тела казненных лежали несколько дней, терзаемые собаками. Жены казненных, подвергнувшись предварительному изнасилованию и поруганию, были утоплены на следующий день. Впрочем, и тут был индивидуальный подход. Например, жена Фунникова — молодая и красивая женщина, приходившаяся сестрой казненному князю Вяземскому, была посажена верхом на натянутую между столбов веревку и протащена промежностью по этой веревке взад и вперед несколько раз, а затем брошена умирать.

Итак, мы увидели, как царь Иоанн IV Васильевич, захватив инициативу в войне, вел ее с большим успехом. Война бушевала, как и положено, по вертикали и по горизонтали.

По вертикали она пожрала пять жен царя, двух его сыновей и (фактически всех государственных и общественных деятелей из ближайшего окружения Иоанна Васильевича, спровадив и его самого в могилу в возрасте 54- х лет.

По горизонтали своими жизнями платили сотни тысяч людей. Страну потрясали неурожаи, эпидемии, повсюду царили нищета и уныние. Люди гибли от голода и мороза. Пустели города, зарастали чертополохом поля, ветер свистел над пустыми селами. Казалось бы, страна мертва. А вовсе нет. Она жила, строила храмы, отливала чудовищные пушки и огромные колокола и, что самое интересное, вела беспрерывные внешние войны. Это интересно, но совсем не удивительно. Внешняя война входила в методику, являлась одним из лучших средств понижения напряжения в войне внутренней и истребления своего ненавистного населения руками противника. Еще тогда военные специалисты обратили внимание, что в войнах Россия не столько преследовала какие-то конкретные политические пли территориальные цели, сколько истребляет собственный народ. А народ, плохо организованный и не имеющий даже потенциальных вождей, поскольку такие истреблялись в первую очередь, разбегался куда глаза глядят. А поскольку уже и тогда западная граница очень строго охранялась да еще была преграждена многокилометровыми засеками, то бежали в основном на юг и на восток. А власть Московская медленно шла за ними, дойдя постепенно до Тихого океана, перемахнула через него на Аляску и Командоры, расширяя территорию, которая автоматически превращалась в театр военных действий. Отношение к собственной армии также было хрестоматийно: 2300 военнопленных, отпущенных Баторием, были казнены до единого человека. Истреблялись и взятые в плен ливонцы и поляки. Их топили в реках, травили медведями, забивали палками и вешали. Но страна жила!

Характерно, что в царствование Ивана Грозного в стране не отмечено ни одного организованного выступления против властей, прочно захвативших инициативу в войне. Территория державы утроилась за счет завоевания Казанского ханства и Сибири. Великий государь, как любил называть Иоанна IV товарищ Сталин, великолепно продемонстрировал всем своим преемникам метод, с помощью которого в такой стране, как Россия, можно поддерживать государственный порядок.

Но далеко не каждому этот метод был по плечу. Знать метод и уметь его выполнять — вещи очень разные.

Завершалось шестое столетие существования Русского государства. Шесть столетий непрерывных войн. Во что же уже тогда был превращен человек, которого назвали русским?

Власть и богатство находились в руках немногочисленной элиты. Народ жил в ужасающей нищете. Ремесла и торговля в течение этого времени сделали несколько попыток заявить о себе, но подавлялись методами, о которых мы писали выше. Даже городское население, как бы числясь "свободным", представляло из себя жалкое зрелище. "Иначе и быть не могло, — отмечает историк, — при больших налогах и обременительных повинностях, вынуждаемых продолжительными войнами, при свирепствах власти и произволе царских слуг. Вообще в Московском государстве устроено все было так, что богатела только царская казна, да еще те, кто так или иначе был при казне и пользовался ею. Неудивительно, что иноземцы удивлялись изобилию царских сокровищ, и в то же время замечали крайнюю нищету народа. Столица царства наружным видом соответствовала такому порядку вещей. Иноземца, въезжавшего в нее, поражала противоположность, с одной стороны, позолоченных верхов кремлевских церквей и царских теремов, с другой — кучи курных изб посадских людишек и жалкий грязный вид их хозяев. Русский человек, если имел достаток, то старался казаться беднее, чем был, боялся пускать свои денежки в оборот, чтобы, разбогатев, не сделаться предметом доноса и не подвергнуться царской опале, за которую следовало отобрание всего его достояния "на государя” и нищета его семьи. Поэтому он прятал деньги где-нибудь в монастыре или закапывал в землю, держал под замком в сундуках вышитые золотом кафтаны и охабни, собольи шубы и серебряные чарки, а сам ходил в грязной потертой однорядке и ел кое-что из деревянной посуды. Неуверенность в безопасности, постоянная боязнь тайных врагов, страх грозы, каждую минуту готовой ударить на него сверху, подавляли в нем стремление к улучшению своей жизни, к изящной обстановке, к правильному труду, к умственной работе. Русский человек жил как попало; подвергаясь всегда опасности быть ограбленным, обманутым, предательски погубленным, он и сам… также обманывал, грабил, где мог поживлялся за счет ближнего ради средств к своему, всегда непрочному, существованию. От этого русский человек отличался в домашней жизни неопрятностью, в труде — ленью, в отношениях с людьми — лживостью, коварством и бессердечностью.

Народной памятью жители оккупированной страны мечтали о старой жизни, подробности которой за шесть веков сохранялись только в песнях и плачах, за публичное исполнение которых полагалась смертная казнь.

Легенды, плачи и былины трансформировались в мечту о своем, народном царе. Народ не сдался и не смирился. Он ждал своего часа, чтобы перейти в контрнаступление и перехватить инициативу в навязанной ему войне.

Сменивший Иоанна на престоле его сын Феодор не был способен применять методы, доведенные до совершенства его покойным родителем. Вступив на царство, он отворил темницы, помиловал всех осужденных и даже заикнулся о том, что нельзя ли как-то облегчить участь доведенного до животного состояния народа. И, естественно, сразу же прослыл слабоумным и неспособным к управлению. Смута началась мгновенно, поскольку из-за доброго слабовольного царя правительство чуть было не упустило инициативу в войне. Мгновенно создалась партия, требующая замены Федора его сводным братом Дмитрием — сыном Ивана Грозного от седьмой жены — Марии Нагой. Положение спас Борис Годунов, прошедший великолепную школу во времена Ивана Грозного и не привыкший миндальничать в подобных ситуациях. Тем более что женой царя Федора была его родная сестра Ирина, а его собственная жена дочерью Малюты Скуратова. Уже тогда высшие представители государственной элиты, включая членов царской семьи, не считали зазорным родниться с верхушкой государственной безопасности.

Годунов действовал стремительно. Уже на следующий день после смерти Ивана Грозного все Нагие — родственники царевича Дмитрия по матери — были арестованы. Были арестованы и многие другие, которых "жаловал" покойный царь.

"Дома их разорили, поместья и вотчины раздали в раздачу", то есть конфисковали. Москва волновалась, инстинктом чувствуя, что новое правительство при всей своей свирепости все-таки не сможет действовать методами Ивана Грозного.

В столицу срочно были введены войска. На ключевых площадях были установлены пушки, жерла которых мрачно смотрели на узкие улочки Белокаменной, готовые разорвать картечью любую толпу.

Царевича Дмитрия с матерью от греха подальше выслали в Углич. Сторонник Дмитрия честолюбивый авантюрист Богдан Бельский забаррикадировался в Кремле, рассылая листовки об узурпации власти. Его немедленно обвинили в убийстве Ивана Грозного, в намерении убить царя Федора и в желании самому забраться на Московский престол. К Кремлю подтягивалась артиллерия правительственных сил. Стихийно возникшая армия из скитавшихся по лесам беглых и обездоленных прошлого царствования, которых историки, возможно, и с полным основанием именуют "чернью", двинулась на Москву, на ходу организовываясь в полувоенные формирования. К ней на соединение двинулось рязанское ополчение во главе с представителями выродившейся местной аристократии в лице Ляпуновых и Кикиных.

Стихийная армия якобы для зашиты "законного" правительства ворвалась в столицу, переманив на свою сторону и часть армейских подразделений (ратных людей).

"Пришли, — как свидетельствует летописец, — с великою силою и оружием и едва успели затворить от них Кремль".

В городе начались грабежи и пожары. Правительство, выигрывая время переговорами, подтянуло к столице войска, беспощадно растерзав "чернь" картечью. Ляпуновых и Кикиных схватили и тайно умертвили в темницах. Перепуганный Федор, видя как штурвал государственного управления вырывается из его неумелых рук, вручил всю полноту власти в руки своего шурина Бориса Годунова, снабдив его, если говорить современным языком, чрезвычайными полномочиями.

Эго вызвало недовольство среди высшей аристократии, было притихшей во времена классических методов государственного управления в период прошлого царствования.

Оппозиция, руководимая Романовыми (родственниками царя по его первой жене Анастасии) и Шуйскими, будоражила народ, всегда готовый по любому поводу разжечь в стране пожар междоусобицы. Демонстрируя навыки, приобретенные в службе безопасности Ивана Грозного, Борис Годунов смело принял вызов. С помощью схваченных слуг князей Шуйских были сфабрикованы обвинения в государственной измене против осмелевших бояр. Начались массовые аресты. Первым схватили князя Ивана Петровича Шуйского, когда тот ехал в свою суздальскую вотчину. Затем были схвачены князья Татевы, Урусовы, Колычевы и Бакасовы. Всех брали с семьями, с челядью, разоружая их личные военизированные группировки, набранные после смерти Ивана Грозного.

"Людей их пытали разными пытками и много крови пролили", — отмечает летописец.

По окончанию следствия видного военачальника Ивана Петровича Шуйского сослали в Б ел озеро и там удавили. Князя Андрея Ивановича Шуйского сослали в Каргополь и там также удавили. Других арестованных князей также разослали подальше от Нижнего Новгорода до Астрахани и там ликвидировали без лишнего шума. В этом была ошибка. Народ привык к массовым театрализованным казням времен прошлого царствования и подобные тайные убийства, выдаваемые вдобавок за самоубийства, свидетельствовали о слабости новых властей. Более того, назначенных к ликвидации официально высылали всобственные имения, там снова арестовывали, отправляли в тюрьмы отдаленных городов и только там убивали. Подобная нерешительность правительства, осмелившегося публично рубить головы только разной замешанной в интригу мелкоте, вроде Федора Нагая "со товарищи", не осталась не замеченной.

Народ воспрял, чувствуя пока не столько собственную силу, сколько ослабление противника. По Москве стали ходить подметные письма, которые, говоря современным языком, разоблачали произвол коррумпированность властей. Народ, подстрекаемый неугомонной аристократической оппозицией, снова пытался организоваться во внушительную военную силу с целью уничтожения какой-либо власти. Власть, по обыкновению, ответила свирепым террором, давая понять, что она не так слаба, как многие хотели бы думать.

"Лилась кровь на пытках, на плахе, лилась кровь в усобице боярской", — хладнокровно отмечает хроникер обычное положение вещей в стране.

В разгар новой волны правительственного террора, кто-то зарезал в Угличе царевича Дмитрия. Надо сказать, что если добрый и болезненный царь Федор очень мало походил на своего кровожадного родителя, то Дмитрий, хотя и был еще отрок, показывал все признаки будущего сильного, а значит, — и свирепого правителя. Видимо, подстрекаемый своей родней со стороны матери младенец ежедневно громогласно объявлял, кого и как он намерен ликвидировать, когда взойдет на престол. Открывал список Борис Годунов, которого царевич намеревался посадить на кол. И в гибели царевича был, естественно, обвинен Борне Годунов.

Официальная следственная комиссия, назначенная правительством, как и водится, ни к каким конкретным выводам не пришла, но народная молва и аристократическая оппозиция, начав мощную психологическую войну против властей, открыто обвиняла именно эти власти в лице Бориса Годунова в ликвидации будущего опасного царя. А то, что Дмитрий станет царем, никто не сомневался. Тающий на глазах бездетный Федор Иоанович уже был не жилец на свете. Он угасал, видя во что вылились его благие намерения править с помощью добра и общественного мира.

Вскоре после смерти царевича вспыхнул в Москве пожар, обративший в пепел большую часть столицы. Следствие установило, что это дело трех уголовных преступников: князя Щепина, Лебедева и Байкова, которые хотели под прикрытием пожара ограбить царскую казну. Несмотря на это, оппозиция обвинила в поджоге самого Годунова, хотевшего якобы таким способом отвлечь внимание от убийства царевича. Распускавших подобные слухи десятками хватали, создавая непрерывный следственно-пыточный конвейер, ежедневно выплескивавший жертвы на эшафоты и виселицы. Террор принимал такие размеры, что вынужден был вмешаться митрополит Дионисий.

"Видя многое убийство и кровопролитие неповинное, — писал летописец, — он вместе с крутицким архиепископом Варлаамом начал говорить царю о многих неправдах Годунова". Видимо, печальный пример митрополита Филиппа не отучил церковь вмешиваться в дела властей, и она, нуждаясь в новом примере, его получила.

Дионисий и Варлаам были "освобождены от сана”, а в митрополиты возведен ростовский архиепископ Иов, полностью преданный Годунову.

Брожение и напряженность в стране, по обычаю, хотели ослабить внешней войной, начав сосредотачивать войска против Швеции. Но в это время под Москвой внезапно объявился крымский хан Казы-Гирей "с огромною силою”.

Русские и татары сошлись у села Коломенского. Хана удалось с помощью силы и хитрости отбросить от Москвы и разбить под Тулой. Но вместо ожидаемого сплочения народа вокруг Годунова, приписавшего всю честь победы себе, тут же был и в России, и на Украине запушен слух, что хан так быстро и неожиданно появился под Москвой по сговору с Годуновым, желающим таким образом отвлечь общественное мнение от убийства царевича.

"Ходил этот слух между простыми людьми, — отмечает историк. — Алексинский, сын боярский, донес на своего крестьянина. Крестьянина ваяли и пытали в Москве. Он оговорил многое множество людей. Послали сыскивать по городам, много людей перехватали и пытали, кровь неповинную проливали, много людей с пыток померло, иных казнили и языки вырвали, иных по темницам поморили и много мест от этого запустело…”

Народ в ужасе продолжал разбегаться на юг и в Сибирь. Государство тяжелыми шагами шло за ними. "Пустели целые посады и волости, — пишет историк. — Один англичанин, проехавший от Вологды до Ярославля, видел по дороге до пятидесяти деревень, оставленных жителями… предстояла опасность, что середина государства лишится большей части населения”.

Ответом правительства было ужесточение крепостного права. Народ, не желавший работать на власть, которую он из века в век считал оккупационной, был насильственно прикреплен к земле и своим каторжным трудом кормил "служилое сословие”, то есть армию и госбезопасность, которая этот народ и уничтожала. Но стоило надзору ослабнуть, как народ немедленно разбегался, бродя по лесам, организовываясь в отряды и шайки, запуская свой собственный террор на больших дорогах и совершая уже налеты даже на уездные города.

Война разгоралась. Карательные экспедиции рыскали по стране, ловя беглых, частично их уничтожая, а частично возвращая помещикам.

"Лаская служилое сословие, — отмечает историк, — Борис в 1597 году подтвердил закон о прикреплении крестьян к земле, установил, чтобы все, убежавшие из поместий и вотчин в течение предшествующих пяти лет, были отыскиваемы и возвращаемы к повиновению помещикам и вотчинникам; сверх того, он узаконил, чтобы все те, кто прослужил или прослужит у господ не менее полугола, делались через то самое их вечными холопами".

Идеологической новинкой Годунова было введение патриаршества, что придавало русской православной церкви статус полной самостоятельности. В патриархи был возведен, разумеется, митрополит Иов — верный человек правителя. В разгар этих событий скончался царь Федор.

Используя свое родство с овдовевшей царицей Ириной, опираясь на "аппарат" государственной безопасности времен Ивана Грозного, к которому принадлежал он сам, Годунов овладел московским престолам, объявив царем самого себя. Этому, конечно, способствовало то, что русский трон оказался вакантным. В разбушевавшейся войне погибли все сыновья Ивана Грозного (одного, как вы помните, убил сам Иоанн посохом по голове, второго — откровенно зарезала в Угличе, третий — официально умер своей смертью, хотя существует версия, что Федор был отравлен Годуновым). Род Рюриковичей, который в течение 600 лет пытался завоевать эту неведомую страну, прервался, фактически погиб в неутихающей войне, уступив московский трон любому, кто рискнет на него вскарабкаться, оставив ему в наследство разгорающуюся, как лесной пожар, войну.

Годунов рискнул. Но всем очень быстро стало ясно, что это не царь, а "аппаратчик" времен Ивана Грозного со всеми недостаткам воспитанного тираном выскочки.

"Годунов, — отмечает проницательный историк. — который, будучи боярином, казался достойным царствовать, явился на престоле боярином и боярином времен Грозного, неуверенным в самом себе, подозрительным, пугливым, неспособным к действиям прямым, открытым, привыкшим к мелкой игре в крамолы и доносы, не умевшим владеть собой, ненаходчивым в случаях важных, решительных".

Благие намерения, объявленные Годуновым при восхождении на престол, вряд ли были внятно услышаны народом, но отчетливо показали, что новый царь слаб, а следовательно — обречен. Эту напряженность в отношениях с поданными Борис отлично чувствовал, понимая, что народ только ждет случая, чтобы разделаться с ним, поскольку ему не по силам точно следовать методике, оставленной Иванам Грозным.

Борис не был болен страшной недоверчивостью, подозревая всех, боязливо прислушивался к каждому слову, к каждому движению, но и общество не оставалось у него в долгу: каждый шаг его был заподозрен, ни в чем ему не верили. Он, по уверению современников, убил царевича Дмитрия, отравил царскую дочь, самого царя, сестру свою царицу Ирину, жениха своей дочери, сжег Москву, навел на нее хана! Царь и народ играли друг с другом в страшную игру, продолжающуюся веками между вспышками массового террора и взаимной резни.

"Во всех сословиях воцарились раздоры и несогласия, — отмечает историк. — Никто не доверял своему ближнему".

Неописуемая нищета народа резко контрастировала с роскошью элиты. "Цены товаров возвысились неимоверно… в городах царило пьянство великое, блуд и лихвы, творились неправды и всякие злые дела". Процветало и культивировалось доносительство. Слугам прямо было указано доносить на своих господ. Одного из доносчиков (слугу князя Шестунова) публично славили на площади перед челобитным приказом, объявив, что царь жалует его поместьем и возводит в дети боярские.

"Это поощрение, — констатирует летописец, — произвело действие страшное: боярские люди стали умышлять всякий над своим боярином. Сговорившись между собой человек по пяти и по шести, один шел доводить, а других поставлял в свидетели. Тех же людей боярских, которые не хотели душ своих погубить и господ своих не хотели видеть в крови, пагубе и разорении, тех мучили пытками и огнем жгли, языки им резали и по тюрьмам сажали. А доносчиков царь Борис жаловал много поместьями и деньгами. И от таких доносов была в царстве большая Смута: доносили друг на друга попы, чернецы, пономари, просвирни, жены доносили на мужей, дети — на отцов, от такого ужаса мужья от жен таились, и в этих окаянных доносах много крови пролилось невинной, многие от пыток померли, других казнили, иных по тюрьмам разослали и со всеми домами разорили…" Люди происхождения знаменитого, потомки Рюрика, доносили друг на друга, мужчины доносили царю, женщины — царице (дочери Малюты Скуратова). Даже будущий герой Смутного времени князь Дмитрий Пожарский вместе со своей матерью писал тогда доносы на князя Бориса Лыкова в надежде завладеть его имуществом.

Хочется подчеркнуть, что царствование Бориса Годунова вошло в историю как наиболее умеренное, чтобы не сказать, либеральное.

Культ доносительства в стране, где все ненавидели друг друга, интригуя и маневрируя в надежде на возможность нанесения смертельного удара куда угодно: безразлично вверх или вниз, продолжал держать страну в политическом и нравственном параличе. Ни у кого не было какой-либо более менее прочной социальной основы. Царь ненавидел своих бояр, делая робкие попытки через их головы аппелировать непосредственно к народу. Народ, ненавидя бояр и царя как их высшего представителя, только ждал случая, чтобы уничтожить все институты государственной власти и само государство, вернувшись к полной свободе и хаосу.

Бояре, одинаково люто ненавидя царя и народ, притихши во время большого террора Ивана Грозного, начали входить во вкус постоянных заговоров с целью свергнуть царя и еще более прижать народ тяжеловесной дланью неограниченной власти и произвола. Борис Годунов начал понимать, что державой, на трон которой он столь легкомысленно взобрался, можно управлять только с помощью беспощадного террора. Через систему политического сыска, возглавляемого его родственником Семеном Годуновым, царь отдал приказ о массовых арестах видных боярских семей.

Первыми были схвачены Романовы, представляющие большую потенциальную опасность, затем Черкасские, Сицкие, Репнины, Шереметевы и многие другие. Самих бояр и их челядь подвергли жесточайшим пыткам по обвинению в чародействе и колдовстве. У них то ли были найдены, то ли подброшены травы, которыми они хотели якобы "испортить" царя. Одно из самых страшных обвинений того времени. Из всех братьев Романовых выжили только Филарет и Иван. Остальных ликвидировали разными способами. Но не дотянуться было Годунову до Грозного. Покойный царь уничтожил бы их всех вместе с женами и детьми, а Годунов ограничился ссылками большинства по дальним монастырям с насильственным пострижением, ибо в душе был либералом западного пошиба. То есть слабаком. Это прекрасно видели и дома, и за границей, откуда внимательно наблюдали за развитием событий в послеивановской России. Московское царство продолжали сотрясать катаклизмы.

В 1601-м году разразился катастрофический неурожай, следствием которого стал страшный голод. "Мерли люди, как никогда от морового поветрия не мерли, — пишет историк. — Видали людей, которые, валяясь по улицам, щипали траву, подобно скоту. У мертвых находили во рту вместе с навозом человеческий кал. Отцы и матери ели детей, дети — родителей, хозяева гостей, мясо человеческое продавалось на рынках за говяжье".

Цены на хлеб подскочили во много раз, и, когда в безвыходном положении правительство приказало открыть царские хранилища хлеба, чтобы спасти народ от поголовного истребления, государственные запасы хлеба разворовывались коррумпированными чиновниками и перепродавались на черный рынок. Но весть о раздаче "царева хлеба" распространилась по стране, и сотни тысяч умирающих с голода бросились в столицу, надеясь спастись там от неминуемой смерти. Добравшиеся до столицы не получили ничего и умирали прямо на улицах. Хоронить их было некому.

Началась эпидемия: холера и моровое поветрие. Преступность в стране и столице достигла небывалого размаха и ожесточения. Чтобы спастись от голодной смерти, люди сходились в шайки и отряды, добывая себе хлеб силой оружия. Многие слуги и холопы были изгнаны хозяевами, поскольку те не хотели их кормить. Эти люди "шли к границам в Северную Украину, которая и без того уже была наполнена людьми, ждавшими только случая, чтобы начать войну с обществом и государством".

Голод ускорил организацию оппозиционной армии, желавшей уничтожить государство. Одна из таких армий оперировала на дорогах под самой Москвой, фактически блокируя столицу, грабя и убивая на всех дорогах. Руководил этой разбойной армией некто Хлопко Косолап. Против Косолапа была брошена правительственная армия во главе с воеводой Иваном Басмановым.

Правительственная армия и армия разбойников сошлись в жестокой сече под самой Москвой. "Разбойники бились, — отмечает летописец, — не щадя голов своих”. Воевода Басманов был убит, но разбойники потерпели поражение. Израненного Косолапа взяли в плен и четвертовали в Москве. Захваченных разбойников десятками вешали вдоль дороги. Голод и эпидемии продолжались.

И как будто всего этого было мало — начались еще и стихийные бедствия. Ужасные бури вырывали с корнем деревья, опрокидывали колокольни. Женщины и домашние животные рожали уродов. По Москве бегали волки и лисицы.

Подобное положение вещей в государстве правительство всеми силами пыталось утаить от иностранцев. Когда в Москву прибыли иностранные послы, смертная казнь была обещана каждому, кто осмелится что-либо рассказать иностранцам о бедствиях Московского государства. И затем еще 400 лет правителя этой несчастной страны буду искренне полагать, что существует возможность утаить от мира страшные язвы, бедствия своего государства, грозя народу неисчислимыми карами за разглашение государственных тайн. Правительство жило, огородившись от народа непроницаемой стеной ненависти, которую очень хорошо символизировала стена Кремлевская. Народ платил правительству тем же. Связь между гражданами и властями осуществляли палачи.

Поэтому, когда в начале 1604-го года пришли в Москву первые слухи о появления в Польше живого и невредимого царевича Дмитрия, которого все считали погибшим в Угличе еще 8 лет назад, царя и правительство обуял ужас, заставив совершать одну глупость за другой. Немедленно была закрыта западная граница. Борис не придумал, разумеется, ничего нового, чтобы нейтрализовать эту угрозу, кроме как обрушить новую волну террора на голову собственного народа.

"Он, — отмечает летописец, — внутри государства умножил шпионов, которые всюду прислушивались: не говорил ли кто о Дмитрии, не ругает ли кто Бориса. Обвиненным резали языки, сажали их на кол, жгли на медленном огне, по одному подозрению высылали в Сибирь, где гноили в подземных тюрьмах. Борис становился недоступным. Просителей отгоняли пинками и толчками от царского крыльца, а начальственные люди, зная, что до царя на них не дойдут жалобы, безнаказанно совершали разные насильства…"

Служба "контрпропаганды" Годунова также сработала довольно грубо, отождествив "воскресшего" Дмитрия с монахом-расстригою Григорием Отрепьевым. Отрепьев, некогда работавший секретарем в патриаршем приказе, был известен половине Москвы и уж никак не мог себя выдать за сына Ивана Грозного. Тем не менее, этой предсмертной "утке" году ново кого режима суждено было пережить века и прочно укорениться в советской историографии.

Как и следовало ожидать, когда неизвестный, назвавшийся Дмитрием, с кучкой своих сторонников-авантюристов и искателей приключений вторгся в пределы Московского царства, царские войска стали без боя переходить на его сторону, открывая Дмитрию путь на Москву.

Мать царевича Дмитрия Мария Нагая, в пострижении Марфа, была срочно доставлена в Москву. Ее лично допрашивал сам Борне в присутствии своей жены. От инокини требовали, чтобы она рассказала, что произошло с ее сыном. Та отказывалась отвечать. Тогда дочь Малюты Скуратова стала жечь старицу свечой. "Мне говорили, — сказала тогда Марфа, — что сына моего тайно увезли без моего ведома, а те, что так говорили, уже умерли". Борис приказал бросить Марфу в темницу и содержать "с большой строгостью", то есть кормить раз в неделю. Бывшая царица, как-никак.

Между тем, войска валом переходили на сторону Дмитрия. На соединение к нему шла народная армия и казаки Украины. Народ бросил царя на произвол судьбы.

13 апреля 1605-го года Борис Годунов внезапно скончался. В Москве царили хаос и переполох. О смерти царя боялись объявлять. Названный Дмитрий уже во главе огромного войска с каждым часом приближался к Москве. Почуявшая свою власть толпа бросилась в Кремль. Караульные стрельцы даже не пытались ее задержать. Федор — сын и наследник Годунова — пытался образумить толпу, сев на престол в Гранавитой палате, поставив рядом с собой мать и сестру. Ворвавшаяся толпа стащила его с престола и стала убивать. Мария Годунова валялась на коленях, моля не убивать ее детей. Годуновых отвезли на позорных телегах и водовозных клячах в их бывший дом и поставили стражу. Схватили, избили и распихали по тюрьмам и темницам всех родственников и сторонников Годунова, ограбили и опустошили их дома, ограбили и избили немецких докторов. "И, — заключает летописец, — перепились до бесчувствия, так что многие тут же лишились жизни".

Через несколько дней специально отобранные убийцы во главе с Михаилом Молчановым явились в дом Годуновых, задушили Марию Годунову, зверски убили Федора, вывернув ему половые органы, надругались над царевной Ксенией, затем арестовали патриарха Иова, который продолжал, по выражению историков, "священодействовать" как ни в чем не бывало. Патриарха на простой телеге отвезли в Старицкий-Богородицкий монастырь. Народу объявили, что вдова и сын царя Бориса покончили с собой, приняв яд. Гроб самого Бориса вывезли из Архангельского собора и зарыли в убогом монастыре. Рядом с ним похоронили жену и сына без всяких обрядов, как самоубийц.

Путь на престол новому царю был открыт.

Даже враждебно относящиеся к Дмитрию русская и советская история не осмеливается утверждать, что Годуновых истребили по его приказу. Скорее всего это была творческая инициатива бояр из окружения Бориса, желавших таким образом выслужиться перед новым царем.

Кто бы ни был этот таинственный человек, назвавшийся царевичем Дмитрием — действительно Дмитрий или лихой авантюрист, ставленник Ватикана и Польши, очевидно одно — России, чей трон ему удалось захватить, он совершенно не знал. И это первое доказательство того, что он не был Гришкой Отрепьевым, прожившим в Москве всю свою жизнь и наверняка не совершившим бы и половины ошибок нового царя. Кстати, Григорий Отрепьев, именем которого пестрели грозные грамоты Бориса Годунова, клеймящие его как самозванца, и послания патриарха, предающие его вечному проклятию, никуда из Москвы не уезжал. Новый царь Дмитрий встретился с Отрепьевым. Они вместе стояли на Красной площади при огромном стечении народа, демонстрируя лживость и глупость прошлого режима. Кроме того, Дмитрий всенародно встретился и со своей матерью. Оба рыдали, обнявшись, друг у друга на груди. Это были еще не сталинские времена, когда по звонку из обкома или МГБ матери могли приказать узнать или не узнать в ком-то своего сына. При всей похожести, тогдашняя система была еще далека от того совершенства, к которому она пришла в будущем. Но повторяю, кем бы ни был этот таинственный человек, он прибыл в Москву, просто изнемогая от того количества благих намерений, которые он с собой принес.

Он не знал о будущей войне, но подсознательно хотел заключить мир, демонстрируя милосердие и простоту. Не тут-то было. Не успел он занять престол, как война вспыхнула с полной силой, поскольку новый царь, сам того не ведая, высказанными благими намерениями, только вдохновил своих противников, которыми автоматически стали все, кроме горстки его близких друзей и сторонников. Почти мгновенно был составлен заговор с целью свержения и убийства нового царя. Благодаря отлично налаженной системе доносов, заговор удалось раскрыть и схватить его организатора Василия Шуйского.

И тут царь Дмитрий совершил свою самую страшную ошибку. Шуйскому, уже положившему голову на плаху под топор палача, было даровано прощение. Так в Московском царстве поступать было смертельно опасно. Народ сразу понял, что новый царь какой-то ненастоящий, если у него не хватило духу казнить своего врага-заговорщика. А Дмитрий продолжает делать одну глупость за другой: он снимает охрану с Кремля, он общается с подданными, публично дает уроки фехтования и вольтижировки, выступает с многочисленными проектами преобразования и просвещения завязшего в непрекращающейся войне и стагнации сермяжного царства.

Даже для лихого французского короля Генриха IV — современника Дмитрия — подобные опыты панибратства с подданными кончились трагически, а уж для царя Московского они просто не могли кончиться ничем другим.

Поэтому не вызывает никакого удивления, что не процарствовав и года, Дмитрий был зверски убит в день своей свадьбы, его труп после публичного поругания сожжен, а пепел выстрелен из пушки. Но если во Франции убийцу короля всенародно разорвали лошадьми, то в Москве убийца царя Дмитрия занял его престол. Им оказался Василий Шуйский, столь легкомысленно помилованный покойным царем.

После воцарения Шуйского события стали обвально выходить из-под контроля. Немедленно был распущен слух, что Дмитрий спасся и с войском идет на Москву. В Москве на следующее утро на домах иностранцев и бояр написали, что царь продает дома этих изменников народу на разграбление.

Начались погромы всех подряд. Восстали многие города, не имея никаких политических программ, а просто не желая принимать авторитет Москвы. Слух о спасении Дмитрия безоговорочно воспринимался почти всеми, поэтому очень быстро появился какой-то лихой авантюрист, объявивший себя спасенным дважды Дмитрием и оставшийся в истории под именем Лжедмитрия II. Личность его также не удалось выяснить, но к нему примкнули даже те, кто отказался в свое время поддержать его покойного предшественника. Более того, новый Дмитрий был публично узнан несостоявшейся женой первого Дмитрия — Мариной Мнишек, вступившей в брачный союз со вторым и даже родившей от него сына, нареченного царевичем Иваном.

Удача первого Дмитрия вдохновила всю Россию. Число самозваных претендентов на престол множилось с ужасающей быстротой. Они выдавали себя за несуществующих детей царя Федора или Ивана Грозного от любой из его семи жен. Каждый собирал армию и шел на Москву, круша и уничтожая все на своем пути. Некоторые претенденты откровенно грабили провинцию, истребляя население и уходили с добычей на юг.

Помимо их собирались стихийные и огромные народные армии, смело вступившие в схватку и с войсками царя, и с отрядами самозванцев. Огромная армия Ивана Болотникова, соединившись с казаками лжецаревича Петра, разгромив войска Василия Шуйского, подступала к Москве.

Лжедмитрий II обосновался в Тушино, рассылая по России грамоты и воззвания. Польская армия, введенная в Россию после убийства первого Дмитрия, разложилась до уровня разбойной шайки. Совместные русско-польские вооруженные банды рыскали по стране, грабя и убивая. В другом направлении рыскали отряды запорожских и донских казаков, истребляя людей, уничтожая скот, насилуя женщин. Пылали города, пустели деревни, народ в ужасе разбегался кто куда. Вооруженные силы, задействованные в этот всеистребляющий апокалипсис, быстро становились мародерами независимо от того, под чьим знаменем они выступали. Все с каким-то воодушевлением и радостью истребляли друг друга. Одна из казачьих банд захватила Новодевичий монастырь, изнасиловав монахинь, среди которых было несколько бывших цариц и царевен.

Василий Шуйский был почти мгновенно свергнут с престола, насильно пострижен и выдан полякам, в плену у которых скончался. Убит был своими сообщниками и Лжедмитрий II. Схвачен и утоплен в полынье Иван Болотников. Отравлен Скопин-Шуйский, пытавшийся с помощью шведских войск навести порядок. Разорван на куски лжецаревич Петр. Марина Мнишек с грудным сыном бежала из Тушина, попав в руки атамана Заруцкого, неизвестно зачем возмечтавшего от такой добычи. Все трое были схвачены. Заруцкий посажен на кол, Марина зашита в мешок и утоплена в проруби, а ее несчастный ребенок публично повешен у Серпуховских ворот в Москве.

Пылали города и села, сгорела дотла Москва, на этот раз вместе с Кремлем и царскими палатами. Царские сокровищницы, включая коронационные реликвии, были похищены. Даже полы в палатах были разобраны. Царские терема сожжены. Разграблены и осквернены соборы. По России было уничтожено и разграблено храмов п монастырей не менее, чем в большевистские времена..

Несколько лет никто не сеял и не пахал. Открыто процветало людоедство. В складах и амбарах стояли бочки с человеческой солониной. Воронье кружилось над сожженными городами и селами. На площадях загубленных городов выли волки.

Все пограничные области были захвачены соседями, армии которых боялись идти дальше, чтобы не завязнуть в кровавом хаосе.

Свирепствовали эпидемии, завершая опустошение страны.

Совершенно бессмысленная и бесцельная семилетняя истребительно-беспощадная война всех со всеми унесла жизни трех царей, почти поголовно истребила сформировавшуюся за полтора последних века знать и не менее полутора миллионов людей при тогдашней численности царства чуть более трех миллионов человек. Были уничтожены все органы государственного управления, вооруженные силы и экономика страны.

Это была война, которую нельзя назвать ни революцией, ни даже каким-то мятежом, ибо она оказалась совершенно бесплодной по своим последствиям в отличие от всех современных ей (плюс-минус 50 лет) европейских революций и междоусобиц, намного превзойдя их по продолжительности и беспощадности. Фактически уничтожив страну, залив ее кровью и покрыв развалинами, эта война, по меткому замечанию историка, "не внесла в народную жизнь ни одного нового начала, не указала нового пути ее будущему". И не могла этого сделать. Обе стороны просто пришли в полное изнеможение и, переводя дух, ждали нового момента. Обе стороны обогатились великолепным опытом для будущего, пройдя, по мнению историка, великолепную практическую школу "измен, раздоров, политического безумия, лживости, двуличности, воинственного легкомыслия, распущенности и личного эгоизма".

Эта война унесла последние крохи чувства гражданственности и взаимной ответственности властей и народа. Наступало время беспредела.

Первыми пришли в себя власти и, быстро избрав для себя нового царя-отрока, стали в спешном порядке лепить модель полицейско-рабовладельческого государства, на много столетий обогнав в этом отношении все тоталитарные режимы в мире.

Но и для народа это время не прошло даром. Он научился быстро организовываться в мощные вооруженные группировки, держа власти в состояния постоянного военного напряжения и заставляя из года в год и из века в век действовать по методике Ивана Грозного…"

Я захлопнул книгу, поняв, что нужно передохнуть. От всего прочитанного разболелась голова, я поискал таблетку анальгина, не нашел ее и решил, что на сегодня хватит. А ведь прочел я всего страниц 50 из шестисот.

Если я буду читать такими темпами, то мне явно не хватит трех дней, выделенных полковником Климовым. Прежде, чем лечь спать, я снова подошел к окну. На улице было тихо и спокойно. Светились еще некоторые окна домов. Ни диких, все громящих толп, ни пожаров, ни виселиц.

"Страна умерла", — вспомнился мне вывод автора. И с этой мыслью отправился спать.

Глава 6. Особое задание

Утром, попив кофе с пирожками в буфете, я вернулся в номер. "Дипломат" с книгой я взял с собой, так как не исключал возможности, что кто-нибудь проникнет ко мне в номер и украдет совсекретный "документ". Где-то в голове постоянно свербила мысль, что ко мне могут нагрянуть с обыском прямо в номер. Продолжать же читать этот, извините за выражение, бред или, мягко говоря, бессистемный набор тенденциозно подобранных исторических фактов, мне совсем не хотелось. Я вообще историю не люблю. Признаюсь, что даже историю КПСС и всякий там научный коммунизм и даже читаемую нам в течение, кажется, одного семестра историю права, я терпеть не мог, лекции пропускал и сдавал эти науки с грехом пополам. А вот фильмы исторические любил. "Александра Невского" смотрел раза три, где Черкасов играет. "Петр" с Симоновым тоже мне очень нравился. Или "Незабываемый 1919-й". И главное, что мне нравилось, что наш добрый и наивный народ всегда стремился сплотиться вокруг князя, царя или вождя, почитая его как отца большого семейства.

Мне доводилось вести уголовные дела граждан, впавших в русский буржуазный национализм, и из их подпольных изданий я запомнил, что именно это качество нашего народа получило название: соборность, которая в настоящее время вылилась в единство партии и народа.

Читать не хотелось, но книгу велел прочесть Климов, и делать было нечего. В конце концов, в ходе следственных дел мне приходилось вникать и в более скучные и нелепые материалы.

Я снова открыл "гроссбух", но читать так внимательно, как я это делал вчера, уже не мог, быстро водя глазами по страницам, фиксируя в памяти наиболее занимательные моменты. Если речь идет о том, чтобы выявить и посадить автора, то мне достаточно и того, что я уже прочел.

Вторая глава книги называлась "Гибель Московской Руси".

Отчаянные попытки режимов Михаила Федоровича и Алексея Михайловича хоть как-то стабилизировать положение в стране. Новые свирепые законы, запрещающие народу упоминать царское имя даже в разговорах по любому случаю и его еще большее закрепощение. Разбойные шайки, продолжающие рыскать по всей стране, грабя и убивая всех вокруг. Дворцовые интриги и таинственные смерти. Военные поражения. Новые самозванцы с претензиями на престол. Обезглавливание, четвертование, колесование, сожжение, закапывание в землю живьем, сажание на кол, подвешивание за ребро, залитие горла металлом, сечение кнутом до смерти, отрубание рук, ног и пальцев, отрезание ушей, вырывание ноздрей, отрезание языков, клеймение — единственные способы общения народа и властей. Взяточничество, воровство, измена, интриги.

Таинственный самозванец Акундинов, летающий по Европе с претензиями на русский трон, выдающий себя за царевича Ивана Дмитриевича — спасенного сына Марины Мнишек, повешенного в трехлетием возрасте. Арест его в Голландии и выдача в Москву за право торговли с Персией через Россию. Жестокие пытки, очная ставка с матерью — публичное четвертование.

Первый систематизированный свод законов — Уложение 1649-го года, предусматривающее в 200-х случаях смертную казнь и в 141-м случае сечение кнутом.

Страшная народная война под руководством Степана Разина. Дергаются на виселицах и кончатся на колах представители администраций захваченных городов. Пирамиды отрубленных голов, не желавших примкнуть к восстанию. Контрмеры правительства — выжигание и истребление целых уездов, замешанных в мятеже. Восстание крестьян Придонского края, а также Тамбовской, Симбирской и Пензенской губерний. Их почти поголовное истребление. Карательная экспедиция князя Долгорукого.

"Вокруг Арзамаса, где Долгорукий разбил свой лагерь, — пишет иностранный наблюдатель, — везде виднелись виселицы, обвешанные трупами. Кроме того, везде плавали, как казалось, в собственной крови тела, лишенные голов, и виднелись посаженные на кол, из которых иные жили уже третий день. Вообще в течение трех месяцев не менее 11-ти тысяч человек были казнены или зверски замучены".

И в завершение всего — раскол государственной церкви, когда патриарх Никон попытался внедрить новый перевод Библии взамен прежнего, сделанного крайне небрежно. Почти половина России не приняла новых церковных книг и ритуалов. Правительство, как и водится, ответило массовым террором. Запылали костры, сжигая сотнями раскольников. Один из вождей раскола — протопоп Аввакум — страстный и бескомпромиссный публицист своего времени, писал: "А по Волге той живущих во градах и в селах и в деревеньках тысяща тысящами положено под меч не хотящих принять печати антихристовы". Раскольники толпами бежали из городов и сел от этого страшного террора, уходили в лесные дебри, в незаселенные места на окраинах, в глухие северные леса Поморья, где находили потомков тех, кто ушел туда еще в IX веке от варягов.

В разбушевавшейся религиозной междоусобице, которой суждено было продолжаться несколько столетий, параллельно или пересекаясь с незатухающей светской войной, погибли недавние светочи церкви. Лишен патриаршества и отправлен в монастырское заключение патриарх Никои, сожжен в срубе протопоп Аввакум, многочисленные священослужнтели уходили в леса, создавая партизанские отряды "истинной веры".

В таких условиях окруженная сонмищем врагов, теряющая инициативу власть лихорадочно пыталась создать эффективный карательный аппарат. Учреждались сыскной и разбойный приказы и, наконец, приказ тайных дел — первый в России настоящий институт политического сыска, ответственный непосредственно перед царем и ведающий законодательно оформленными Уложением 1649 года т. н. "великими государевыми делами", известными более как "Слово и дело государево". Всякое словесное оскорбление величества или неодобрительное слово о действиях государя были подведены под понятие государственного преступления, караемого смертью. Под страхом смертной казни установлена была обязанность доносить о преступлениях подобного рода — "сказывать слово и дело государево". Сказавшего "слово и дело" немедленно вели в застенок к допросу, а затем хватали и пытали того, на кого тот указывал. Когда раздавались эти страшные слова на улицах, площадях или других общественных местах, все немедленно разбегались.

Архивы приказа Тайных дел полны документов, свидетельствующих о желании властей превратить народ не просто в рабов, но в рабов немых, не смеющих даже раскрывать рот без особого разрешения. Драгун Евпошка как-то, выпивая чарку водки, сказал: "Был бы здоров Государь Царь, Великий Князь Алексей Михайлович, да я, Евтюшка, другой". Трудно найти в этих словах служивого какой-либо злой умысел. Скорее тост можно считать вполне лояльным и даже верноподданным. Но на него донесли "слово и дело", и за то, что он в одной фразе осмелился произнести имя царское и свое, то есть как бы прировнять их, солдат был жестоко избит батогами. И таких дел более 90 %. Не ленились из самых дальних уголков страны везти обвиняемых в приказ и жестоко наказывать, скажем, за пересказ сна, где одному мужику приснилось, что он попал в Кремль и пьет с царем. Беспощадно наказанный кнутом несчастный был отправлен в тюрьму с наставлением "никому не рассказывать свои сны".

Но ничего не помогало. Водочные бунты, хлебные бунты, медные бунты (когда царь решил всю "конвертируемую" валюту взять себе, а подданным оставить одну медь), восстания в столице, в Новгороде я Пскове. Казни, карательные экспедиции, виселицы, плахи, костры. Измученный смутами, раздираемый интригами фаворитов (родственниками первой и второй жен), Алексей Михайлович внезапно скончался, не дожив до 47-ми лет, оставив 11 детей, нажитых в двух браках. Получив прозвище "тишайшего", Алексей Михайлович не был по натуре свирепым или даже злым человеком. Напротив, почти все современники отмечают, что он был весел и добродушен. Он вынужден был вести войну, которую не начинал и, разумеется, не в силах был закончить, хотя и пытался придерживаться методики великого Иоанна.

Московское царство раздиралось политическим, экономическим, социальным и идеологическим кризисами. После смерти Алексея Михайловича к этому прибавился и кризис власти, поскольку его старшие сыновья оказались совершенно неспособными к управлению таким государством как Московская Русь. В 1686-м году случилось то, что со страхом правительство ожидало уже давно: началось восстание войск Московского гарнизона.

Формальным поводом к мятежу послужила внезапная смерть царя Федора (по Москве и России ходил упорный слух, что он был отравлен Нарышкиными — родственниками новой царицы) и возведение на престол сразу двух царей-малолеток (от первой и второй жен) Ивана и Петра. Стрелецкое войско, составлявшее элиту тогдашних вооруженных сил, было главной опорой правительства, особенно в царство Алексея Михайловича, когда бунты и восстания обрушивались на кремлевские стены с беспрерывностью океанского прибоя. Однако, непрекращающийся национальный кризис не мог не коснуться и стрельцов, среди которых, кстати сказать, было немало тайных раскольников. В большой степени этому способствовало и отношение командования к рядовым, которое было таким же, как и повсюду в России: полное отсутствие взаимного уважения, глухая неприязнь и полный произвол.

Полковники обкрадывали стрельцов, заставляя работать на себя, вынуждали приобретать за свой счет обмундирование, которое должно было идти "от казны", присваивали себе их жалование. Еще во времена сражений с армией Степана Разина среди стрельцов было брожение и сильно чувствовалось падение дисциплины. Еще при жизни царя Федора стрельцы подали коллективную жалобу на своих командиров, но вместо решения вопроса, челобитников, как и водится, перепороли кнутом. Это "мудрое” действие слепого от страха правительства привело к открытому мятежу. Нескольких полковников убили, традиционно бытовавшим у стрельцов способом: их втаскивали на башни и оттуда сбрасывали на землю. Боясь лишиться своей практически единственно! опоры в стране, правительство пошло на компромисс, откупившись от стрельцов деньгами и не только освободив их от ответственности за убийство полковников, но и прикрыв самосуд арестом многих других командиров.

Всего этого было достаточно, чтобы стрельцы почувствовали себя преторианцами — явление неизбежное в тоталитарной стране, где армия является единственным гарантом лигитимности властей и спокойствия в государстве. Сразу после смерти царя Федора по Москве был распространен слух об убийстве Нарышкиными царя Ивана и о желании Ивана Нарышкина провозгласить царем самого себя. Было ли это результатом спланированного заговора или стихийным взрывом давно накопленной ненависти, трудно сказать, но утром 15-го мая стрельцы в полном вооружении стянулись к Кремлю и без боя ворвались в него, так как охрана Кремля состояла также из стрельцов, которые примкнули к мятежу.

Убив по дороге несколько человек, стрельцы окружили Красное Крыльцо перед Грановитою палатой и громко требовали головы Ивана Нарышкина, якобы виновного в убийстве царя Ивана. Напрасно перепившей с утра толпе вооруженных солдат выносили и показывали живого Ивана, напрасно царица Наталья и ее названый отец боярин Матвеев пытались успокоить солдат, — ревущая толпа продолжала требовать головы Ивана Нарышкина.

Вызванный к стрельцам командующий всеми их соединениями князь Михаил Долгорукий пытался призвать своих подчиненных к повиновению, не найдя ничего лучшего в создавшейся обстановке, как пообещать их всех поголовно перевешать. Другого языка с подчиненными он просто не знал. Командующего схватили и сбросили с крыльца на поднятые копья, а затем рассекли на части секирами.

Следующим схватили боярина Матвеева, оторвав его от плачущей царицы Натальи, державшей на руках малолетнего Ивана. Матвеева подняли на копье и рассекли на части.

Убийства происходили и в городе, перерастая в грабежи. "Всякая деятельность правительства прекратилась, — отмечает историк. — Не было никого, кто мог бы или захотел принять какие-либо меры против мятежников. Жизнь всех сановников оказалась в страшной опасности. Судьи, дьяки, подьячие, приказные люди спрятались, кто где мог". Столица была отдана на разграбление собственной армии.

Ворвавшись в царский дворец, стрельцы начали повальный обыск палат и прочих помещений. Стоявшие в карауле у входа стрелецкие офицеры Горюшкин и Юренев, пытавшиеся преградить им дорогу, были изрублены в клочья. Стрельцы переворачивали все помещения вверх дном, протыкая копьями перины и подушки, в поисках Ивана Нарышкина. Первым был убит молодой стольник Федор Салтыков, кем-то принятый за Нарышкина. Думный дьяк Ларионов был найден в сундуке. Его подняли на копья и изрубили на части. В городе был разграблен дом дьяка и убит его сын. Под престолом церкви Воскресения в Сенях был обнаружен Афанасий Нарышкин. Он был вытащен за ноги на крыльцо, оброшен на копья и изрублен. Между Чудовым монастырем и Патриаршим двором были схвачены князь Григорий Ромодановский с сыном Андреем. Обоих подвергли истязанию и зарубили.

"Любо ли? Любо ли?" — кричали стрельцы, поднимая на копьях тело очередной жертвы. "Любо! Любо!" — ревела пьяная толпа.

Изуродованные тела убитых тащили на Красную площадь с криками и улюлюканьем. В городе стрельцы ворвались в дом князя Юрия Долгорукова. Сначала они извинились за убийство его сына Михаила, а потом зарубили больного старика и выбросили его тело в навозную кучу.

Были разграблены приказы, горели архивы, особенно Холопского приказа.

На следующийдень бесчинства продолжались. Стрельцы продолжали рыскать по дворцу: убили думного дьяка Кириллова, зарубили еще одного своего полковника Дохтурова и требовало выдачи иноземного врача Даниэля, виновного якобы в отравлении царя Федора. Врача найти не удалось, но зато были убиты его помощник и 20-летний сын. Хотели умертвить отца царицы Натальи, которая плача на коленях вымолила отцу жизнь с условием, что тот немедленно пострижется в Кнрилло-Белозерском монастыре. В сердцах был убит подвернувшийся под руку юноша — дальний родственник Нарышкиных. Продолжали искать Ивана Нарышкина, но так и не найдя его (он был удачно спрятан в чулане за ворохом подушек), "толпа с криками и непристойными ругательствами вышла из Кремля, поставив у всех ворот караулы".

Бесчинства и убийства волна за волной прокатывались по столице. В одном из домов был найден видный государственный деятель времен царя Федора — Языков. Его притащили за ноги на площадь и отрубили голову.

Рано утром 17-го мая в Немецкой слободе поймали в одежде нищего и в лаптях царского врача Даниэля. "Напившиеся до безобразия стрельцы, — пишет историк, — в одних рубахах с бердышами и копьями шли огромною толпою к дворцу, ведя впереди свою жертву". Напрасно царица и царевны уверяли стрельцов, что доктор ни в чем не виноват, что они сами пили то лекарство, которое давали царю. Даниэля отвели в застенок, пытали огнем и клещами, а потом рассекли на части, подвесив вниз головой.

Затем они объявили беспомощным царице и царевнам, что перебьют их всех вместе с детьми, если им не укажут, где скрывается Иван Нарышкин. Обезумевшие от ужаса женщины, отлично понимая, что это не просто угроза, стали уговаривать Ивана Нарышкина пожертвовать собой ради них и детей. Иван согласился. Он причастился святых Тайн и, неся перед собой икону Богородицы (в надежде, что стрельцы убоятся ее), в окружении царицы и царевен вышел к стрельцам. Стрельцы, выбив икону из его рук в грязь, нисколько не стесняясь присутствия женщин, с громкой матерной бранью бросились на Ивана, схватили несчастного за волосы, стащили по лестнице, проволокли через весь Кремль в Константиновский застенок, ломали на дыбе, жгли огнем, дали 50 ударов кнутом, выволокли затем на Красную площадь, подняла на копья, изрубили на мелкие куски и с дикой руганью втаптывали эти куски в грязь.

Разгромив Холопий приказ, стрельцы объявили свободу холопам и слугам боярским, сдетонировав тем самым восстания в окрестностях Москвы и в провинциях. В итоге, устав от крови и бесчинств, великолепно осознав слабость власти, стрельцы дали себя уговорить прекратить кровавую вакханалию в столице. Они не только не понесли никакой ответственности за убийства видных государственных деятелей и сановников государства, но потребовали, чтобы имущество убитых было конфисковано и роздано им. Кроме того, они потребовали себе единовременного пособия — каждому 10 рублей серебром и выплаты задолженного жалования в 240 тысяч рублей.

Правительство, возглавляемое за неимением взрослых мужчин царевной Софьей, вынуждено было удовлетворить все требования мятежников, после чего те с не меньшим энтузиазмом подавили все восстания, инициаторами которых сами и были. Правительство оказалось заложником вооруженной и недисциплинированной армейской толпы. Государство лихорадило и, как обычно, оно стремительно впадало в состояние полного хаоса.

Государственные институты практически не действовали, ежедневно происходили военные бунты и потрясения, замерла торговля, напуганные бояре не совались в государственные дела, а те, кто осмеливался это сделать, обычно долго не жили. Пара дней триумфа и восторженных криков "Любо!" с бросанием шапок вверх, а затем либо плаха, либо смерть на копьях собственных почитателей. Продолжали терзать страну многочисленные вооруженные отряды, грабившие и убивавшие всех подряд под непонятными политическими лозунгами. Более агрессивными становились раскольники. Снова появились самозванцы. Активизировались на границах агрессивные соседи. Московское царство, набирая скорость, сползало к бездне.

В этот момент произошло резкое вмешательство с Запада, которое добило Московскую Русь, создав на ее месте уже совершенно новое и непонятное европейско-азиатское образование, на многие годы превратив его в свой сырьевой придаток и в хранилище пушечного мяса. Возможно, что это произошло бы и раньше, если бы не 30-летняя война, а ранее — революция в Англии.

Весь XVI и XVII века западные купцы, особенно голландцы и немцы, вели интенсивную торговлю, используя территорию Московского царства в качестве транзита в Персию и Индию. Более короткого и дешевого пути в эти экзотические страны не было. Вывозили они и традиционные на века товары русского экспорта: хлеб, лес, пеньку, смолу и пушнину. Товары были до неприличия дешевыми благодаря главным образом дешевой, а фактически просто бесплатной рабочей силе.

Все было бы хорошо, но постоянная война в государстве, вечные потрясения, смуты и бунты превращали торговые операции почти в военные. Торговые караваны выглядели, как боевые конвои. Сколько опасностей подстерегало купцов только на Волге! Трудно себе представить, как вообще купеческие караваны проходили в те годы этим путем. Но проходили, окруженные вооруженной до зубов охраной, ощетинившейся пушками и мушкетами. Многие караваны исчезали бесследно, и безвестные трупы в западноевропейских камзолах волны выбрасывали на берег по всему течению великой реки.

Все это, естественно, увеличивало накладные расходы в удорожало товар, понижая его конкурентноспособность на европейском рынке и уменьшало прибыли, которые теоретически могли быть сказочными. Четверть хлеба в России стоила 2 рубля с копейками, а на Амстердамской хлебной бирже та же четверть шла за 125 гульденов. А 1 гульден стоил 10 рублей! Естественно, что все иноземные купцы мечтали, чтобы в этом несчастном царстве установилось бы, наконец, гражданское согласие. Не зная толком русской истории, европейцы не переставали удивляться: почему люди одной крови и одной веры так люто ненавидят друг друга?

Но они имели дело с Россией уже достаточно долго, чтобы понять, какими методами здесь можно навести порядок. В принципе, этого тоже не хотелось, потому что террор, вечно выходящий из-под контроля властей и принимающий форму стихийного бедствия, также не способствовал торговому процветанию. Достаточно вспомнить, сколько погибло людей и товаров во времена Ивана Грозного и в Смутное время!

И тогда возникла мысль, которая к 70-м годам XVII века оформилась в довольно четко отработанный план: распространить на Россию ценности созидательной западной цивилизации, добиться в этой стране политической стабильности, намертво привязав ее экономически и духовно к Европе, оторвав, наконец, от варварской азиатской деспотии. Еще со времен Бориса Годунова предпринимались сначала робкие, а потом и более настойчивые попытки этот план осуществить. Однако дальше увлечения двора и знати западными нарядами, парфюмерией и бижутерией дело не шло. Даже сам стареющий Алексей Михайлович как-то сбрил бороду и нарядился в полуфранцузский-полупольский костюм, чтобы понравиться молоденькой Наташе Нарышкиной, но это был всего лишь эпизод. Правительство, занятое внутренней войной, отмахивалось от Европы и даже, по мнению некоторых историков, по мере сил финансировало все стороны в Тридцатилетней войне с главной целью, чтобы Европа поменьше вмешивалась в Московские дела.

Второй, более частной проблемой, заботившей иностранцев, была транспортировка грузов, которые приходилось везти через Архангельск и вокруг Скандинавии в родные голландские и ганзейские порты. Большую часть года Архангельск был скован льдом, да и летом путь через Нордкап и Белое море на деревянных парусниках был чрезвычайно труден и опасен, почти втрое увеличивая накладные расходы и Стоимость товара и соответственно уменьшая прибыль. Однако одного взгляда на карту было достаточно, чтобы увидеть прямой, короткий и совершенно безопасный (в сравнении с северным) морской путь через Балтику в Гамбург и Амстердам.

Беда была только в том, что Россия не имела выхода к морю, но даже если бы имела — это мало что давало, так как военного флота у страны не было, а все Балтийское море, включая Финский залив, контролировал мощный флот шведского короля. Платить ему пошлины за провоз грузов — значило свести на нет весь экономический эффект задуманной операции, суть которой была незатейливо проста: подбить Россию на создание военного флота с помощью голландских и немецких специалистов и инструкторов и с помощью этого флота захватить господство на торговых путях, идущих из Европы в Россию.

Этим смелым проектом иноземцы пытались вдохновить еще Ивана Грозного и Бориса Годунова, а затем и двух первых царей из дома Романовых. Те испуганно крестились и отмахивались. Только этого им и не хватало: вербовать народ на строительство военно-морских баз и кораблей, набирать морские команды из сермяжных мужиков, видевших воду разве что в колодцах. Это новые смуты и потрясения. И ради чего? Ради профита немцев? Да и ходило по Руси смутное пророчество о том, что кто-то из святых старцев — печальников земли русской — изрек: "Быть русскому флоту прокляту" Уж неизвестно, что своим пророческим оком увидел старец через века: трусливое самозатопление 1855 года, позор Цусимы или Новороссийскую трагедию, кошмар Таллинского перехода или Кронштадтский мятеж — но изрек ясно. Потому голландцам, имевшим тогда второй по силе военный флот в мире, намекнули — пусть они своим флотом всю эту операцию и обеспечат, пробившись с запада на восток, а не с востока на запад. А вот этого как раз им делать совершенно не хотелось.

Во-первых, в разгаре была многолетняя борьба с Англией за господство на море, и отвлекать большие силы на восток было очень сложно, а, во-вторых, автоматически создать англо-шведский военно-морской союз против собственной страны — было совсем глупо.

Продолжая настаивать на своем, иноземцам удалось подбить русское правительство на постройку первого русского боевого корабля, получившего название "Орел". Но прежде, чем кто-либо сумел убедиться в его полезности, корабль был захвачен и сожжен Степаном Разиным. Дело повисло в воздухе, приводя иноземцев в отчаяние.

И тут, Прямо как дар Небес, к ним в Кукуеву слободу (привилегированный район-гетто наподобие имеющихся и в нынешней Москве, где компактно проживали иностранцы, которым общаться с русскими возбранялось) попал юный царь Петр Алексеевич, опрометчиво заброшенный туда царевной Софьей, видимо, в тайной надежде организовать там нечто вроде событий в Угличе 1591-го года. Голландцы и немцы мгновенно оценили этот дар Небес. Нервный, склонный к эпилепсии, эмоциональный, увлекающийся и впечатлительный юноша, в то же время жестокий, амбициозный и злопамятный, быстро попал, если говорить современным языком, под западное влияние и был, если опять же пользоваться коммунистической лексикой, завербован западными спецслужбами, которые в те годы, когда в Европе еще не было нынешнего разгула демократии, были, пожалуй, посильнее существующих.

Под руководством иностранных инструкторов и по иностранному образцу внутри государства были созданы неподчиняющиеся правительству вооруженные силы, замаскированные под потешные полки для развлечения юного монарха. Царевна Софья, естественно, не читавшая Оруэлла, не сообразила, что пропавшие куда-то слепые и беспомощные щенки могут вернуться в виде огромных и грозных овчарок, способных разорвать все вокруг.

Так и произошло. Купеческая мечта стала осуществляться с невиданной стремительностью. Никто, как говорится, не успел даже охнуть и перекреститься, как Московская Русь была уничтожена. Ее вечно бунтующая стрелецкая армия была физически истреблена до последнего человека. Массовые убийства стрельцов, сопровождаемые варварскими пытками их самих и их семей, вошли страшной памятью даже в непрерывно кровавый путь российской истории. Сам Петр лично казнил 80 человек и примерно столько же запытал.

Были уничтожены все государственные институты Московской Руси, и столица упраздненного государства перенесена в дебри и финские болота — в точку, указанную иноземцами как окно в Европу. То есть место, откуда удобнее всего производить вывоз товаров в Европу.

Была запущена небывалая для континентальной страны программа военного кораблестроения, и начата война со Швецией, непрерывно продолжавшаяся 22 года. Всей России было приказано переодеться в западноевропейское платье и сбрить бороды. Упразднено патриаршество, а образование и национальная культура переобразованы на западный манер.

Все это, естественно, сопровождалось кампанией небывалого даже в истории России массового террора против всех слоев населения, террора, перед которым меркли побоища времен Ивана Грозного и Смуты. Пройдут годы, и Петровский террор покажется голубой сказкой, когда начнется террор коммунистический. Нарастание террора — вот пока единственная составляющая нашей истории…

На строительство верфей, кораблей и военно-морских баз, на создание новой столицы со всех провинций сгонялся народ. Органы политического сыска: Преображенский приказ и созданная позднее Тайная канцелярия — с полным основанием можно считать предтечами ленинского ВЧК. За одно неосторожное слово, за любую реплику по пьяному делу ломали на дыбе школьников и глубоких старух, рабочих и вчерашних соратников, рвали ноздри, били кнутами и шпицрутенами (иностранная новинка), вырывали языки, рубили головы, сажали на кол, сжигали на медленном огне, колесовали и четвертовали. Над страной царствовало "слово и дело".

"Кто против Его Величества особы хулительные словами погрешит, его действо и намерение презирать и непристойным образом о том рассуждать будет, оный имеет живота лишен быть, и отсечением головы казнен". Петр лично руководит работой карательных органов. "Пытать, пока не признается", "пытать можно до смерти”, "казнить смертью на колесе", — пестрят бесчисленные личные указания царя руководству "госбезопасности". Или еще пуще: "Смертью не казнить. Передать докторам для опытов”. Вот они — истоки медицинских экспериментов над живыми людьми, которые так ужаснули мировую общественность на Нюрнбергском процессе. Но доктора-иностранцы, которым поставляли человеческий материал для опытов, не протестовали, а благодарили русского царя.

Развивая творчески тоталитарную систему, Петр издает именной указ: "о донесении на тех, кто запершись пишет, и о наказании тем, кто знал, кто запершись пишет, и о том не донесли". Что-либо писать без разрешения властей, независимо от содержания написанного, было смертельно опасно: это действо рассматривалось как наиболее тяжкое государственное преступление. У Петра были все основания для этого. В каком бы зачаточном состоянии ни находилось общественное мнение в России, петровский террор всколыхнул его. Немногие образованные люди, главным образом в среде духовенства, пытались разобраться в природе этого нового ужаса, обрушившегося на страну.

В одном из монастырей, "запершись" в келье, некий монах написал трактат о явлении Антихриста на Русь. Он основывался на древних пророчествах и сказаниях, предрекающих это событие. Настоятель монастыря, узнав о трактате, попросил рукопись, прочел ее и сказал монаху: "Ты ошибаешься, брат. Это еще не антихрист. Это предтеча. Антихрист грядет через 200 лет". Сказано было в 1717-м году. Оба были схвачены, "обнажены из сана", подвергнуты жесточайшими пытками (для выяснения соучастников и количества экземпляров рукописи), колесованы (раздроблены руки и ноги) и повешены умирать за ребро на крюк.

Еще в самом начале "славных дел" был схвачен писатель Григорий Талицкий с группой, также трактовавшей о пришествии антихриста и печатавший нечто вроде информационных выпусков на самодельном печатном станке. Все, включая мастера, сделавшего станок, и купца, давшего денег (3 рубля) на бумагу, были подвергнуты страшной пытке иглами и, учитывая "особую опасность их преступления", приговорены к сложной и редко применяемой казни "копчением заживо" с последующим четвертованием.

Петр лично пытает на дыбе собственного сына и наследника царевича Алексея, заставляя это делать и свою жену Екатерину, финскую проститутку, возведенную им в сан императрицы. Та делает это с особым удовольствием — царевич преграждает путь на трон ее детям. Петр вырывает у нее кнут и продолжает истязать сына, а затем лично его обезглавливает (чтобы не опозорить прикосновением "катских рук"). Вся вина сына заключалась в том, что он без восторга относился к безумным импровизациям своего явно психически ненормального родителя, которые в будущем назовут "великими петровскими реформами". Охваченный припадками подозрительности, Петр зверски казнит многих своих соратников, а в перерывах между казнями расслабляется в пьяных и грубых оргиях "всешутейского собора" — какой-то смесью уголовной малины и сборищем воинствующих безбожников более поздних времен.

А в Тайной канцелярии бьют на дыбе кнутом придворную красавицу Марию Гамильтон. В присутствии царя 22-летней девушке, несмотря на ее мольбы, публично отрубают голову. Петр поднимает мертвую голову с эшафота, целует ее в губы и неожиданно для всех поднимает ее над толпой и начинает читать с эшафота толпе лекцию по анатомии, объяснять "какая жила в голове для чего предназначена".

Страдающий многими психозами царь, присвоивший себе титул Императора и "Отца Отечества", страдает с детства и некрофилией — редким видом умственного расстройства. Так война идет по вертикали, пожирая членов царской семьи и высших сановников. А что же делается по горизонтали, там, где раздавленный народ веками борется за свое выживание?

Горят села раскольников. Войска методически прочесывают леса. Раскольники оказывают яростное сопротивление, предпочитая массовое самосожжение сдаче. Захваченное врасплох население сибирского города Торовец, "уличенное в расколе", по приказу Петра сажается на кол — все до единого человека, включая младенцев. Торовичан до сих пор зовут "коловичами". Качаются по рекам виселицы и стоят колья с отрубленными головами участников булавинского и астраханского восстаний. В Петербурге ежедневно колесуют (любимая казнь царя, вывезенная из-за границы) и подвешивают за ребра человек по 20 "разбойников". В ненавистной царю Москве массами сажают на кол прямо на Красной площади. История донесла имя майора Глебова, осмелившегося "пожалеть” первую жену царя Евдокию, сосланную в дальний монастырь. Майор в течение 18-ти часов умирал на колу, который вышел ему из заднего прохода в затылок. А сколько было безымянных? Но флот и новая столица продолжали строиться, а войне, бушевавшей от Нарвы до Полтавы, не видно было конца.

"Многие тысячи народа со всех концов России, — пишет историк-беллетрист, — трудились над постройкой города. Наводнения смывали работу, опустошал ее пожар, голод и язва косили народ, и снова тянулись к топким дорогам, по лесным тропам партии каменщиков, дроворубов, бочкарей, кожемяк. Иных ковали в железо, чтобы не разбежались, иных засекали насмерть у верстовых столбов, у туинской избы. Пощады не знали конвоиры-драгуны, бритые, как коты, в заморских зеленых кафтанах. Строился царский город на краю земли, в болотах. Кому он был нужен, для какой муки еще новой надо было обливаться потом и кровью и гибнуть тысячами — народ не знал. Но от пода гей, оброков, дорожных и войсковых повинностей стоном стонала земля. Жаловаться и сетовать было запрещено. Тех неосторожных, кто осмеливался это делать, заковав руки и ноги в железо, везли в Преображенский приказ или Тайную канцелярию, и счастье было, кому просто рубили голову: иных терзали зубьями или протыкали колом железным насквозь или коптили живьем. Страшные казни грозили каждому, кто хоть тайно, хоть наедине или во хмелю задумался бы: к добру ли ведет нас царь, и не напрасны ли все эти муки, не приведут ли они к мукам злейшим на многие сотни лет? Но думать, даже чувствовать что-либо, кроме покорности, было воспрещено…

Ужасом было охвачено все государство. Пустели города и села; разбегался народ на Дон, на Волгу, в Брянские, Муромские, Пермские леса. Кого перехватывали драгуны, кого воры забивали дубинами на дорогах, кого резали волки. Порастали бурьяном поля, дичало, пустело крестьянство, грабили воеводы и комиссары… И пусть топор царя прорубал окно в самых костях и мясе народном, пусть гибли в великом сквозняке смирные мужики, не знавшие даже зачем и кому нужна их жизнь, пусть треснула сверху до низу вся непробудность — окно все же было прорублено, но случилось совсем не то, чего хотел гордый Петр. Россия не вошла, нарядная и сильная, на пир великих держав. А подтянутая ими за волосы, окровавленная и обезумевшая от ужаса и отчаяния, предстала новым родственникам в жалком и неравном виде — рабою…"

Можно сказать больше. Для усмирения бушующей непрерывной войны Петр уничтожил старое русское государство с помощью иностранного вторжения, схожего в деталях с тактикой, которой прибегнул Ленин через 200 лет.

Осуществляя план, задуманный в Кукуевой слободе, правительство Петра как бы признало, что за 1000 лет своего владычества на захваченной торговым домом "Рюрик и братья" территории им не удалось утвердиться и покорить с виду смирный и невоинственный народ. И правительство открыто призвало на помощь Западную Европу. Немцы, голландцы, англичане, французы, швейцарцы, поляки и шведы десятками тысяч откликнулись на этот призыв, хлынув на просторы новооснованной Российской Империи, захватывая ключевые посты в органах государственного управления, в армии и на флоте, в экономике и торговле, в просвещении и культуре, создав, наконец, тот слой между властителями и народом, на который власть могла более менее надежно опереться. Более менее, но не больше, ибо среда развращает, а война захватывает, бросая то по одну, то по другую сторону линии фронта. Многие попали под нож неутихающей войны еще при жизни Петра, убитые на дорогах по пути в неведомую страну, разорванные на куски в бунтах и восстаниях, перемолотые страшными жерновами террористического режима, павшие в бесконечных внешних войнах. К ним тянулось, а вернее подгонялось царевой палкой, и новое русское дворянство, забывая родной язык и обычаи, превращаясь в настоящую оккупационную силу по отношению к раздавленному народу.

Но окружавшие Петра иноземцы чувствовали себя не в большей безопасности, чем "уничтоженные как класс" бояре во времена Ивана Грозного.

Прямо из кабинета великого преобразователя можно было попасть на виселицу, на плаху, на колесо или даже куда-нибудь похуже. Один из фаворитов царя — Вилли Моне — брат стародавней любовницы Петра, с помощью которой велась обработка юного царя еще в Кукуевой слободе, позволил себе легкий флирт с супругой Петра Екатериной. Что там было в действительности — неизвестно. Скорее всего, ничего серьезного. Но этого было достаточно, чтобы Петр отправил старого приятеля на плаху, а его отрубленную голову, погруженную в сосуд со спиртом, приказал поставить в спальне своей жены. Вскоре после этого царь скончался, не дожив до 53-х лет. Ходили слухи, что его отравила жена вкупе с другими фаворитами, которые, видя, как чередой идут на плаху вчерашние сообщники, чувствовали себя не очень уютно.

Неизвестно, дожил ли до кончины Петра кто-нибудь из тех голландцев-мечтателей, кто думал о снижении накладных расходов по транспортировке русского хлеба в Амстердам. Если да, то их разочарованию не могло быть границ. Вывозить из страны было нечего. Страна была разорена дотла. Все, кто создавал какие-либо материальные ценности в Московском государстве, были истреблены в войнах и бесчисленных стройках баз, кораблей и крепостей, на рытье каналов, на прокладке дорог. А экономика европейского типа, несмотря на даровую и рабскую силу, оказалась совершенно неконкурентноспособной на мировом рынке. Не платить рабам ни копейки — очень заманчиво, но это приводит к экономическому развалу и застою, о чем знали еще древние римляне, погибшие при попытке перестроить свое государство. А в России забыли, ибо за напоминание подобных вещей полагалась смертная казнь.

Говорят, что Петр, успев критически проанализировать свое царствование, составил завещание для потомков и, хотя многие считают, что это завещание сфабриковано западными спецслужбами, его содержание говорит о том, что никаким западным фальсификаторам не дано было подняться до таких высот мысли и понимания российской действительности.

Понимание русской действительности очень отличало Петра от такого утопического идеалиста, каким был его предтеча Лжедмитрий I, мечтавший провести преобразование цивилизованными методами.

Обозревая дело рук своих, Петр ясно увидел, что если ему что и удалось, то это превратить Россию из шумной, вечно дерущейся "стенка на стенку" и стремящейся к хаосу деревни, в огромный военный лагерь, где все было милитаризованно до абсурда и зажато замешанной на терроре табелью о рангах. На таком фундаменте, указывал Петр, можно добиться небывалого. А именно — завоевать весь мир. Поэтапно, конечно. Сокрушить Польшу, затем — Германию и Швецию, а там — и злобную старуху Англию, и можно сказать — дело сделано, поскольку Франция в этом случае капитулирует сама. Армия, которая может воевать без еды и сапог, которая может позволить себе любые потери — способна даже под командованием самых посредственных командиров одерживать немыслимые победы, создавая миф о собственной непобедимости (на страх врагам) в делая некомпетентные в военном деле ничтожества великими полководцами для вящей славы истории. Что же касается народа, то великий преобразователь гениально указал, что народ необходимо искусственно держать в нужде, бесправии и неграмотности, дабы легко было использовать и расходовать его для государственных нужд. Чтобы, выдернутый из своей жалкой, голодной и бесправной деревенской жизни, народ не почувствовал большой разницы, попав во фронтовую траншею или на какую-нибудь "великую стройку", зная, что, где бы он ни был, ему одинаково суждено погибнуть от голода и непосильной работы. Поэтому, главное — это постоянный террор в стране, по возможности, беспрерывные внешние войны, учил Петр, опередив почти на век Робеспьера и на два века Владимира Ильича, который в гордыне почему-то считал, что придумал что-то принципиально новое.

После смерти Петра, при его преемниках, созданный вулканической энергией безумного царя Балтийский флот сгнил за ненадобностью, так и не пробившись из Балтийского моря в Северное к ганзейским портам и к Голландии.

Флот сгнил, а террор остался. Прежде всего, в лучших традициях, расправились с любимцами и фаворитами покойного царя. Шеф Тайной канцелярии, правая рука Петра, — граф Петр Толстой, чье имя произносили не иначе, как срывающимся от ужаса шепотком, был арестован. Восмидесятидвухлетний возраст не спас его от наказания кнутом и ссылки в страшную подземную тюрьму Соловецкого монастыря. Полицмейстер Петербурга Девьер также бит кнутом и выслан в Сибирь. И, наконец, сам генералиссимус Русской армии, долголетний сотрудник Петра и некоронованный властелин страны светлейший князь Меньшиков вместе со всей семьей высылается в далекий сибирский городок Борисов, где и коротает остаток жизни.

Разгром петровского аппарата касался только людей, а не системы. Жалкие преемники первого Всероссийского Императора отлично сознавали, что ничего лучшего для безнаказанной возможности высасывать соки из огромной страны они не в состоянии придумать. Уцелела, естественно, и Тайная канцелярия, которую на три последующих царствования возглавил заместитель арестованного графа Толстого — генерал Андрей Ушаков, которому еще предстояло дослужиться до графского достоинства.

Террор и внешние войны — простая методика Петра — по мере сил осуществлялась его преемниками.

Царствование императрицы Анны Иоановны почему-то вошло в историю нашей страны как период особо страшного террора, как будто до и после царили мир и благодать. "Даже издали, на расстоянии полутора веков, — пишет историк, — страшно представить это ужасное, мрачное, тяжелое время с его допросами, очными ставками, с железами и пытками. Человек не сделал никакого преступления, вдруг его схватывают, заковывают в кандалы и везут неизвестно куда. За что? Когда-то, года два назад, он разговаривал с каким-то подозрительным человеком. О чем они разговаривали, — вот из-за чего вся тревога, страхи, пытки. Без малейшей натяжки можно сказать, что ложась спать вечером, нельзя было поручиться, что не будешь к утру в цепях и не попадешь в крепость, хотя бы не знал за собой никакой вины". Огромно было количество жертв террора в царствование Анны Иоановны. Арестовали, зверски пытали и мучительно казнили большую часть князей Долгоруких. Сенатору Мусину-Пушкину вырезали язык и сослали в Сибирь. Секретарь волынского суда, переведший для Волынского несколько исторических книг, был жестоко избит плетьми. Самого Волынского, как известно, после страшных истязаний казнили, предварительно вырвав язык и доставив на эшафот в специальном наморднике, надеясь таким образом скрыть факт вырывания языка от иностранных послов. Сержанта Семеновского полка Шубина, приближенного царевны Елизаветы, гноили в каменном мешке, пытали, секли кнутом и выслали в Сибирь, так и не добившись показаний на царевну. Сама царевна Елизавета — дочь Петра I — с минуты на минуту ожидала ареста, поскольку порой против собственной воли была втянута в заговор "с целью свержения" и вела тайные переговоры со шведами, с которыми Россия находилась в состоянии войны, что очень попахивало изменой родине.

"Страх, уныние и отчаяние обладали душами всех, никто не был безопасен о свободе и жизни своей. Знатные лишались свободы, чести, имения и жизни, а простолюдины и крестьяне от несносных налогов, безвременного жестокого правежа недоимок из отечества спасались бегством за границу. Крестьяне были разорены, им нечем было платить подати. Чтобы помочь беде, возобновили правеж и стали подвергать неплательщиков страшным истязаниям. Приказчиков, старост и помещиков за то, что они плохо собирали деньги с крепостных, кидали в тюрьмы, вырезали ноздри и ссылали на каторгу…”

В села и деревни врывались солдаты регулярной армии. Они хватали лучших мужиков, ставили их длинными рядами раздетыми и босиком на снег и жестоко били палками по икрам и пяткам. Били, пока не выбивали недоимки. "Многие крестьяне, — отмечает историк царствования, — не вытерпев подобного порядка, бежали. Деревни буквально вымирали. Необходимо было принять меры. Правительство признало за самое действенное средство хватать всех подозрительных, державших на уме сокровенные мысли о побеге. Их опять-таки жестоко били, истязали, поднимали на дыбу". Но побеги продолжались, опустошая целые волости. Более смелые и отважные из беглых всякого рода далеко не бежали, организовываясь в ближайших лесах в то, что веками в России называлось "разбойничьими шайками", а позднее — "бандформированиями". "При самом вступлении Анны Иоановны на престол, — констатирует историк, — замечали уже, что разбойничьи шайки в России растут не по дням, а по часам, и жители способствуют этому злу, давая пристанище всякого рода бродягам. Когда двор пребывал в Москве, в окрестностях столицы происходили разбои и грабежи. Разбойники были так смелы, что посылали знатным лицам письменные требования положить им в назначенном месте деньги и делали угрозы в случае отказа. (На свете еще и Соединенных Штатов не было, а рэкет в России уже процветал). Около самого Петербурга до того умножились разбойничьи шайки, что правительство принуждено было отправлять отряды солдат вырубать леса на расстоянии тридцати сажен по обе стороны дороги из Петербурга в Москву. В 1735-м году, после двухлетних неурожаев, обнищал весь народ и повсюду умножились разбойничьи шайки. Составлялись целые специальные команды для преследования и поимки разбойников. Но главный начальник этих команд, подполковник Редкин, задерживал не столько виновных в разбоях, сколько невинных, с целью брать у них взятки. Ему дали выговор — тем дело и кончилось, а разбойники в 1738-м году самым безобразным способом давали о себе знать на Волге и на Оке. Они грабили плавающих по этим рекам торговцев, нападали на помещичьи усадьбы и мучили жестокими истязаниями владельцев и их дворовых, громили казенные таможни и кабаки, убивали целовальников п голов и забирали казенные сборы".

Вооруженные, еще не организованные как следует отряды действовали по всей империи. "В 1739-м году, — спокойно отмечает историк царствования, — появились их шайки в уездах Кексгольмском и Олонецком. Указано было преследовать их оружием и пойманных отсылать в Выборг, где казнить смертью. В том же году дозналось правительство, что толпы русского народа убежали в Польшу с намерением составить в чужой земле разбойничью шайку и явиться в Российских пределах… В самом Петербурге распространились кражи, грабежи и убийства — в Петропавловской крепости убили часового и похитили казну”. В 1736-м году Петербург был подожжен. Целые толпы под предлогом борьбы с огнем занимались грабежами и разбоями. Схваченных мародеров сжигали на кострах прямо на месте преступления. От злоумышленных пожаров снова выгорела Москва, где за один день 23 мая 1737-го года сгорело 50 церквей и 2500 домов.

Это было страшное царствование. Снова рыскали по России самозванцы, которых ловили и сажали на кол. В центре Петербурга был сожжен на костре капитан-лейтенант флота Возницын за переход в иудаизм. Сожжен он был вместе с раввином Барлевым, которому в свое время покровительствовал сам Петр. "Но, — как правильно отмечает русский историк Карнович, — ни казни, ни пытки эпохи Анны Иоановны не представляли ничего нового, что не было бы в употреблении или прежде, или после этой эпохи. Эта эпоха получила по наследству разнообразные способы мучительств и издевательств, которые были лишь продолжением того, что существовало прежде той поры, выставленной каким-то исключительным временем безмерной жестокости".

Как это похоже на версию XX Съезда КПСС, что весь наш непрекращающийся ни на минуту террор происходил только в одном 1937-м году…

Я с удивлением поймал себя на том, что зачитался этой белибердой и подумал, что если так пойдет дальше, то мне не уложиться в три дня. Глотнув кофе, я стал быстрее листать страницы. Следующая глава называлась "Террор без смертной казни", где описывалась эпоха Елизаветы Петровны. Эту главу я просмотрел бегло.

Автор проводил аналогию с периодом "культа личности", когда Сталин в пропагандистских целях временно отменил расстрел. Тогда быстро нашли выход из положения, массами убивая заключенных с помощью голода, холода и непосильной работы на "общаке". Именно в годы официальной отмены смертной казни придумали способ везти заключенных полуодетыми в районы Крайнего Севера в неотапливаемых товарных вагонах и не кормить их в дороге. По прибытии в лагерь другие зеки ломами отдирали трупы друг от друга и сбрасывали их в котлованы. Нечто подобное происходило и тогда. По преданию, находясь в царствование Анны Иоановны под постоянной угрозой ареста и умерщвления, Елизавета дала клятву, что если она когда-нибудь взойдет на престол, то не подпишет ни одного смертного приговора. После смерти Анны Иоановны, взбунтовав гвардию, Елизавета свергла с престола малолетнего императора Ивана Антоновича, отправила его в ссылку вместе во всем семейством и по традиции начала с чистки прежнего государственного аппарата. Высшие должностные лица Империи были арестованы, пропущены через "розыск" и приговорены: кто к колесованию, кто к четвертованию, а кто по особой милости к отсечению головы. Императрица приговор не утвердила и прямо на плахе арестованным было объявлено о ссылке в Сибирь. Могущественные временщики вроде Барона, Остермана и Миниха закончили свою карьеру.

Но все обратили внимание на то, что начальник Тайной Канцелярии генерал Ушаков не только не был арестован и судим, но даже не был отстранен от должности, а через некоторое время пожалован в графы. Далее шли цитаты историков, которые почти ничем не отличались от предыдущих, разве что датами. Произвол и интриги: могущество Лестока, его арест и вздергивание на дыбу. Могущество Бестужева и его арест. Фавориты, бунты, появление во главе бесчинствующих шаек помещиков и беглых офицеров. Массовые убийства восставших крестьян, репрессии против башкир и калмыков. Создание в Сибири целых районов, контролируемых разбойниками. Первый перехват Тайной канцелярией "самиздата" под названием "Правда воли монаршей", который хотели вывезти за границу в дегтярной бочке и там издать, чтобы Европа узнала правду о положении в России и "учинить против России возмущение, понеже в России правды не стало". Аресты за неосторожные слова в адрес царицы и ее фаворитов. Засечение насмерть кнутами, уморение холодом в неотапливаемых острогах, этапы в Сибирь. Война поместий со взаимными артиллерийскими обстрелами. Клещи палача, вырывающие языки у придворных красавиц Лопухиной и Бестужевой, их сечение кнутами вместе с родственниками за то, что обе женщины осмелились прийти на придворный бал в таких же платьях, что и императрица. И в довершение всего, как и положено по методике, начало марша в Западную Европу — Семилетняя война: кошмарные поражения и блистательные победы. Разорение страны. Банды дезертиров в дополнение к разбойникам. Взятие Берлина и новый пожар Москвы. Эпидемии и неурожаи.

Я быстро пролистал этот раздел и остановился на главе с интригующим названием "Первая робкая попытка заключить мир". Речь шла о вступлении на престол после смерти Елизаветы императора Петра III — родного внука Петра I от его дочери Анны.

Родившийся и воспитанный на Западе принц пришел в ужас от увиденного в унаследованной стране и царящих в ней порядков. Немедленно прекратив войну, новый император одним из первых указов упразднил Тайную канцелярию, запретил пытки, отменил телесные наказания для дворян и священников, запретил кнут (только палка и трость), приказал подготовить проект об отмене крепостного права и Уложения 1649-го года. Конечно, такой царь долго царствовать в России не мог, и никто не удивился, когда, не процарствовав и двух лет, он был свергнут с престола и убит, а затем ославлен как неспособный к правлению слабоумный дегенерат.

Во главе заговора, как и водится, стояла законная супруга Петра III — германская принцесса София Августа Цербская — чистокровная немка по крови и воспитанию, умнейшая и образованнейшая авантюристка по духу — одна из величайших женщин в истории человечества, принявшая в России имя Екатерина, которой потомки, возможно, не без основания, дали титул Великой.

Кукуевская мечта воплотилась в жизнь полностью. Россия была не только намертво пристегнута к западному рынку, в ней не только удалось насадить западно-европейский образ жизни, внедрить французский язык в качестве второго государственного, но и посадить на престол представителя немецкого владетельного дома. Теперь можно было говорить о полной чистоте эксперимента. Вымерли свирепые и вечно пьяные русские цари, умерли бездетными сумасбродные, крикливые и набитые предрассудками царицы. Фактически прервалась династия Романовых, фамилия которых служила лишь маскировочной сеткой для умных и рациональных немцев, которым лишь в третьем поколении удастся почувствовать себя русскими и научиться говорить без акцента.

Екатерина была слишком умна, чтобы повторять ошибки Лжедмитрия и Петра III. Шагнув на ступени трона через труп убитого по ее приказу мужа, она сразу же оказалась втянутой в войну, вспыхнувшую с особым ожесточением.

Быстро была восстановлена Тайная канцелярия: сначала как Тайная экспедиция при Сенате, а затем как самостоятельный и контролируемый исключительно короной карательный орган. Начальником Тайной канцелярии стал ученик Ушакова — Степан Шешковский. И, что самое интересное, снова начался расцвет самозванцев, как во времена Смутные. Целые войны вспыхивали под знаменем убитого Петра III. "Никогда — за всю историю государства Российского, — отмечает историк царствования, — даже в свирепые времена Ивана Грозного и Петра 1, даже в умалишенные времена Анны Иоановны, никогда не было в России такого количества казней, заговоров, судебных процессов. По свидетельству самой императрицы, только за один год, предшествовавший казни Мировича, было раскрыто 14 заговоров! Самый известный из них — заговор Хрущева (тоже в пользу Ивана Антоновича) — имел более 1000 сторонников исключительно из дворян и офицеров. Чудовищная правительственная провокация, приведшая к убийству свергнутого и томящегося 20 лет в заключении императора Ивана Антоновича. (Вслед за внуком Петра 1 физически уничтожается и правнук Ивана V император Иван VI.) Публичная казнь Мировича, осуществившего эту провокацию в надежде на возвращение конфискованного имения.

Кровавые восстания Железняка и Гонты. Страшная крестьянская война под руководством Пугачева. Восстание конфедератов. Конфедератам рубили руки и тоги, отрезали носы, резали языки, рубили головы. Публичная казнь Пугачева четвертованием. Сотни четвертованных и подвешенных за ребро его сторонников. Тысячи и тысячи виселиц в калмыцких, киргизских, башкирских степях. Тысячи солдат, умерших под палкой. Сотни и сотни колесованных уральских работных людей. Треть населения Империи с клеймами, как собственный скот, чтобы не бегали и не эмигрировали. Уничтожение последней вольницы в Запорожской сечи и распространение крепостного права на Украину. Указ о вольности дворянства и смертный приговор Радищеву за книгу, в очень мягких красках показывающую истинное политическое п моральное состояние страны. "Со временем история оценит влияние ее царствования на нравы, — отметит Пушкин, — откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия — и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия Россия".

В эпоху Екатерины начальником тайной канцелярии (названной "экспедицией"), как мы уже упоминали, был ученик и соратник генерала Ушакова — Степан Шешковскнй. Кнут, плети, палки, просто избиения на допросах были совершеннообычным явлением. Современники боялись Шешковского, как огня, нисколько не меньше, чем его страшных предшественников. Обычно сам Шешковский начинал допрос с неожиданного удара допрашиваемого тростью по лицу, чтобы "привести в изумление". Современники вспоминают, что сам Шешковский мастерски, демонстрируя старую выучку, работал кнутом и плетьми с элементами даже некоторого артистизма. Был он чрезвычайно набожен. Камера пыток была сплошь уставлена иконами, перед которыми под стоны и крики терзаемых Шешковский с умилением читал акафисты сладчайшему Иисусу. Многие не выдерживали пыток и "испускали дух", по выражению историка. С оставшихся в живых бралась "под страхом смертной казни" подписка, подтвержденная клятвой, что они обязуются никому, ни при каких обстоятельствах не разглашать того, что с ними делали в Тайной экспедиции.

Вместе с тем Шешковский вел и научную работу: впервые в истории России (а, возможно, и мира) разработал систему жесточайших пыток, не оставляющих видимых следов, но превращающих пытуемого в физического и психического инвалида. Эта система с успехом применяется и до наших дней. Радищев потерял сознание только от одного известия, что его будет допрашивать Шешковский.

Имея почти неограниченные полномочия, Шешковский по вечерам ходил по некоторым частным домам и порол плетьми хозяев, попавшихся на какой-нибудь либеральной болтание. Екатерина повсеместно поощряла подобную деятельность службы безопасности. Окунувшись в русскую войну, она быстро растеряла свои либеральные взгляды, отличаясь от Анны Иоановны разве что знаниями иностранных языков и большей хитростью. Жестоко преследовалась какая-либо критика, а тем более насмешка над самой императрицей или ее фаворитами. Две молодых фрейлины, нарисовавшие карикатуру на Потемкина, были публично выпороты. Запретив графине Брюс встречаться с одним из придворных, императрица как-то застала молодых людей вдвоем и приказала тут же, на ее глазах, выпороть плетьми обоих. Однажды Екатерине донесли, что жена генерала Кожина позволила себе произнести в обществе несколько неосторожных слов. Императрица написала Шешковскому: "Она (Кожина) всякое воскресение бывает в публичном маскераде, пожалуйте (туда) сами и, взяв ее оттуда в тайную экспедицию, телесно накажите и обратно туда же доставьте со всею благопристойностью". Если такое творилось наверху, то можно себе представить, что происходило внизу, когда ни чины, ни титулы, ни высочайшие указы о "вольности дворянства" не давали никаких гарантий личной неприкосновенности и безопасности.

"Историю жизни Екатерины можно разделить на две части: частные преступления и публичные злодеяния", — подводит итог этому царствованию историк. Но надо отдать должное этой женщине: втянутая в войну в чужой стране, ориентируясь на ходу, она прекрасно пользовалась методикой, чередуя террор и внешние войны. Сместив центр тяжести русской экспансии на юг и ослабив давление на Европу, она тем не менее сумела уничтожить Польшу как государство, на что, как на первоочередную задачу, указывал из могилы Петр I. Она была умна и всегда прекрасно понимала обстановку, чего никак нельзя было сказать о ее сыне, занявшем русский престол в 1796-м году.

Люто ненавидя мать и все ее деяния, просидевший в цесаревичах до 44-х лет, император Павел, мечтавший преобразовать Россию по образцу своего гатчинского имения, немедленно оказался в войне против вся и всех. Будучи рыцарем по духу и психически неуравновешенным по природе, он с копьем наперевес помчался в бой против страшного чудовища — собственной страны и, естественно, через четыре года был свергнут с престола и зверски убит (забит сапогами, прикладами и эфесами шпаг) при сочувственном молчании собственных сыновей. "Везде дребезжит барабан, везде бьют палкой, бьют кнутом, тройки летят в Сибирь, император марширует, учит экспонтоном, все бездумно, бесчеловечно, неблагородно, народ по-прежнему оттерт, смят, ограблен, дикое своеволие наверху — рабство, дисциплина, молчание, фрукт и высочайшие приказы", — описывает это краткое царствование историк.

От Александра I, видимо, требовалось немалое мужество, чтобы занять престол, на котором последовательно были зверски убиты его дед и отец. Люто ненавидя отца и фактически участвуя в его убийстве, Александр, еще будучи наследником, был полон благих намерений либерально-демократическими преобразованиями прекратить бушующую в России войну. Но уже первые дни на престоле показали ему всю несбыточность его мечтаний.

Почуяв либерального монарха, государство стало стремительно впадать в хаос, а в Петербурге, по уверениям современников, "стали говорить о необходимости убить царя также просто, как говорят о погоде". Не имея сил развязать в государстве настоящий террор, как того требовала методика, Александр пытался подменить его непрекращающимися войнами, но и тут его ждала неудача — армия начала терпеть поражение за поражением, что совершенно не предусматривалось петровской методикой, ибо "самые крепкие цепи для народа куются из победных мечей”.

Первые несколько лет царствования лучше всего характеризуются страстной и, естественно, анонимной публицистической листовкой, широко распространенной в столицах и губернских городах. В ней говорилось: "Положение государства ужасно. Со стороны Грузии и Астрахани надвигается чума, все кочевые племена до самой китайской границы находятся в восстании. Внутренняя и иностранная торговля стала, среди уральских казаков и рабочих на пермских железноделательных заводах бунт, в немецких губерниях крестьяне только и ждут сигнала для восстания. В столицах царит дороговизна, окраинные губернии голодают и страдают от недостатка работников вследствии рекрутских наборов и мобилизации запасных. Подати и налоги разорили все классы общества… Две войны истощили финансы, не принесли никакой пользы и только способствовали окончательному разорению крестьянства. Армия потеряла сознание своего достоинства, у нее нет доверия к своим немецким начальникам, она плохо питается и плохо вооружена. С флотом дело обстоит еще хуже, чем с армией. Может ли народ доверять государю, который его так обманул?.. Новый же союзник царя знает не только все тайны русского кабинета, но и держит шпионов во всех губерниях государства и готовит изолированной России уничтожающую войну. Тем временем Россия ведет бесславную войну с Турцией, а Персидская война тянется без всякого успеха. В то же время грозно поднимаются Англия и Швеция. А Наполеон все усиливает свое могущество, готовый каждую минуту ринуться на ослабленную Россию".

Стоило прекратить повальный террор, и каждый, кому не лень, начинает учить императора и угрожать ему письмами типа: "Государь, вспомните о судьбе Ваших отца и Деда. Такая же участь ждет и Вас, если…"

Губернаторы начали вести себя так, как будто, по меткому выражению Кочубея, "не было Бога на Небе и Царя в Петербурге". Указы перестали выполняться, неуправляемая страна, раздираемая брожением, беззаконием, восстаниями и бунтами, правительственной неразберихой, придворными дрязгами и армейским лобби, стала заманчивой целью для иностранного нашествия. Подобного нашествия не было со времен походов хана Батыя. Сожженные города и села, затоптанные поля, горящие леса, бегство населения, воющие волчьи стаи на дорогах, кружащееся воронье над трупами людей, отступающая в панике, захваченная врасплох армия, раздираемая генеральскими склоками. Отчаянное сражение на подступах к Москве, сдача Москвы, ее пожар и гибель. Гроза 12-го года! Казни и аресты для наведения порядка в тылу. Убийство и наказание кнутом мертвого Верещагина. Страшная зима, голод, контрнаступление, поход в Европу, взятие Парижа, осмысление того, что нищая и отсталая страна не может быть победителем, даже победив в страшной войне. Попытка превращения России в "депо мировой контрреволюции" (через сто лет будет сделана более страшная попытка ее превращение в депо "мировой революция"). Доведена до абсурда милитаризация страны на идее военных поселений, хаос, восстания в армии, создание тайных обществ, заговоры на цареубийство, все больший и больший политический, экономический и моральный развал. Мечущийся в ужасе царь с явными признаками мании преследования, уже понимающий свою неспособность управления империей. И, наконец, его неожиданный отъезд в Таганрог, имитация собственной смерти и бегство из страны под вымышленным именем.

Военно-полицейский террор Николая I. Разгон картечью мятежных полков, аресты заговорщиков, пресечение последней попытки политически издыхающей русской гвардии заявить о себе как о политической силе. Создание "Третьего отделения" — принципиально нового карательного аппарата — предтечи послесталинского КГБ по всепроникаемости и глобальному надзору. Кнуты, плети и шпицрутены. Превращение страны в огромный военный лагерь, окруженный жандармами и полицией. Гибель Пушкина и Лермонтова, отправка на каторгу Достоевского, ссылка в солдаты Баратынского и Шевченко, объявление сумашедшим Чаадаева, арест Долгорукова, бегство за границу Герцена. Подавление польского восстания, войны с Турцией и на Кавказе, бряцанье оружием на всю Европу. Ужас маркиза де Кюстина, приехавшего в Россию в 1839 году: "Эта страна находится на постоянном военном положении. Она не знает мирного времени!" И никогда не знала, следовало бы добавить.

Бунты и восстания следовали непрерывной чередой и подавлялись с неимоверной жестокостью. Очевидец описывает казнь виновных в бунте одного из военных поселений (в 1832-м году): "Виновных в нашем округе оказалось около 300 человек. Забитые в тяжелые деревянные колодки обвиняемые просидели в тюрьме до Великого поста 1832 года в томительном ожидании окончательного решения своей участи. Наконец, участь была решена: одних приговорили к наказанию кнутом на так называемой кобыле, а других — к прогнанию шпицрутенами. Кобыла — это доска длиннее человеческого роста, дюйма в три толщины и в поларшина ширины. На одном конце доски — вырезка для шеи, а по бокам — вырезки для рук, так что, когда преступника клали на кобылу, то он обхватывал ее руками, и уже на другой стороне руки схватывались ремнем. Шея притягивалась также ремнем, равно как и ноги. Кнут состоял из довольно толстой и твердой рукоятки, к которой прикреплялся плетеный кнут, длиною аршина полтора, а на кончик кнута ввязывался 6—8-ми вершковый сыромятный ремень, четырехгранный, в карандаш толщиной… Наступило время казни. На плацу была врыта кобыла. Близ нее прохаживались два палача, парни лет 25-ти, отлично сложенные, мускулистые, широкоплечие, в красных рубахах, плисовых шароварах и в сапогах с напуском. Плац был оцеплен казаками, а за ними толпились родственники осужденных. Около 9 часов утра прибыли на место казни осужденные к кнуту. Одни из них были приговорены к 101-му удару кнутом, другие — к 70 или к 50, а третьи — к 25 ударам кнута. Приговоренных клали на кобылу по очереди, так что в то время, как одного наказывали, все остальные стояли тут же и ждали свое!) очереди. Первого положили из тех, которым был назначен 101 удар. Палач отошел шагов на 15 от кобылы, потом медленным шагом стал приближаться. Кнут тащился между ног палача по снегу. Когда палач подходил на близкое расстояние от кобылы, то высоко взмахивал правой рукою кнут, раздавался в воздухе свист и затем удар… Первые удары делались крест накрест, с правого плеча по ребрам под левый бок, и слева направо, а потом вдоль и поперек спины. Палач с первого же раза глубоко прорубал кожу и после каждого удара он левою рукою смахивал с кнута полную горсть крови. При первых ударах обыкновенно слышен был у казнимого глухой стон, который умолкал скоро. Затем их уже рубили как мясо. Отсчитавши ударов 20 или 30, палач подходил к стоявшему тут же на снегу полуштофу, наливал стакан водки, выпивал и опять принимался за работу. При казни присутствовали священник и доктор. Когда наказываемый не издавал ни стона и никакого звука, не замечалось даже признаков жизни, тогда ему развязывали руки и доктор давал понюхать спирт. Когда при этом находили, что человек еще жив, его опять привязывали к кобыле и казнь продолжалась. Под кнутом ни один не умер (помирали на второй или третий день после казни). Между тем, каждый получил определенное приговором суда число ударов. Но ударами кнута казнь не оканчивалась. После кнута казнимого снимали в кобылы и сажали на барабан. На спину, которая походила на высоко вздутое рубленное мясо накидывали какой- то тулуп. Палач вынимал из коробки клеймо — нечто вроде штемпеля из острых стальных шпилек и со всего маху бил этим клеймом по лбу и щекам осужденного, выбивая на них слово КАТ(оржник). После отнятия клейма из ранок сочилась кровь. Палач натирал кровавые буквы каким-то ворошком, так что в каждой прорези оставался черный след, образуя знак, который сохранялся на всю жизнь…

Наказание шпицрутенами происходило на другом плащу, за оврагом. Музыка играла там целый день — барабан и флейта. Два батальона солдат, всего тысячи в полторы, построены были в два параллельных друг другу круга, шеренгами лицом к лицу. Каждый из солдат держал в левой руке ружье у ноги, а в правой — шпицрутен. Начальство находилось в середине и по списку выкликало, кому когда выходить и сколько пройти кругов и сколько получить ударов. Вызывали по 15 человек осужденных, сначала тех, которым каждым следовало по 2000 ударов. Тотчас спускали у них рубашки до пояса, голову оставляли открытою. Затем каждого ставили один за другим гуськом таким образом: руки преступника привязывали к примкнутому штыку так, что штык приходился против живота, причем очевидно: вперед бежать было невозможно, нельзя также и остановиться и попятиться назад, потому что спереди тянут за приклад два унтер-офицера. Под звуки барабана и флейты несчастные начали двигаться друг за другом. Каждый солдат делал из шеренги шаг вперед правой ногой, наносил удар и опять становился на свое место. Истязуемый получал удары с обеих сторон. Если кто падал и не мог идти, то подъезжали сани-розвальни, клали на них обессиленного, помертвевшего и везли вдоль шеренг. Удары продолжали наноситься до тех пор, пока несчастный ни охнуть, ни вздохнуть не мог. В таком случае подходил доктор и давал понюхать спирту. Мертвых выволакивали вон за фронт. Начальство зорко наблюдало за солдатами, чтобы из них кто-нибудь не сжалился и не ударил легче, чем следовало. Среди присутствовавших находились отцы, братья и другие родственники наказуемых. Всем зрителям довелось пережить страшные, едва ли не более мучительные часы, чем казнимым. Но мало того, между осужденными и солдатами, их казнящими, существовали, как и водится в военных поселениях, близкие родственные связи: брат бичевал брата, сын истязал отца. Ни одному из наказанных шпицрутенами не было назначено менее 1000 ударов. Большей же частью давали по 2 и даже по 3 тысячи ударов. Братьям Ларичам, как распространителям мятежа, дано по 4000 ударов каждому. Оба на другой день после казни умерли. Перемерло, впрочем, много не казненных”.

Официально смертной казни в стране не была. Многие из чиновников, как и в короткий сталинский период, считали это большим недостатком и просили Николая I, как Абакумов Сталина, вернуть смертную юань. Так граф Пален, управляющий новороссийскими губерниями, донося о двух схваченных евреях, пытавшихся тайно перейти госграницу, указывал, что только смертная казнь может положить предел такого рода преступлениям. Однако Николай I, в отличие от товарища Сталина, не дал себя уговорить, а начертал резолюцию: "Виновных прогнать сквозь тысячу человек 12 раз. Слава Богу, смертной казни у нас нет и не мне ее вводить". Даже если бы несчастных четвертовали, им было бы видимо легче, чем умереть под 12 тысячами палочных ударов.

Своим идеалом Николай Павлович считал Петра I и, как мог, подражал своему кумиру, пытаясь пользоваться доставшимися ему по наследству методиками. С покойным преобразователем его роднила и невероятная работоспособность — царь трудился по 24 часа в сутки, забываясь иногда коротким сном на жесткой солдатской койке. На войне — как на войне! Он отлично понимал, что ведет войну. Невзирая на развязанный в стране террор, а, возможно, благодаря именно ему, Николай без охраны прогуливался по Невскому проспекту, раскланиваясь с дамами. Неизвестно ни одного случая даже попытки покушения ни на Петра, ни на него. Он знал в лицо и по именам всех дворников и городовых Петербурга, всех офицеров гвардии и половину армейских. Его перо, разбрызгивая кляксы, перечеркивало на полицейских рапортах резолюции околоточных надзирателей и чертало собственные решения по поводу наказания какого-нибудь пьяного кучера, сбившего на темной улице какого-то обывателя. Он лично присутствовал на всех учениях армии, флота и основанного им корпуса жандармов. Он сам рисовал эскизы униформы, определял колею железных дорог, руководил подавлением польского и венгерского восстаний, войнами с Турцией и Персией, проводя активную и агрессивную внешнюю политику, опираясь на многомиллионную армию. Он читал все выходившие в России книги и журналы, принимая решения о судьбе и книг, и их авторов. Он сам составляет цензурные правила, определяя, что можно писать, а что — нет. "Я сам буду твоим цензором,” — говорит он Пушкину и даже покрывает великого поэта, когда служба безопасности, создав специальную комиссию, пытается найти и "примерно наказать" анонимного автора Гаврилиады". Царь лично руководит широкомасштабной кампанией по диффамации книги маркиза де Кюстина "Россия, 1939 год", которая по размаху и подключенным государственным силам может только сравниться с подобной же кампанией по диффамации солженицынского "Архипелага ГУЛАГа". Вслед за всеми своими предшественниками Николай, не покладая рук, строит большевистскую Россию, еще не понимая этого. В Париже русский посол будит среди ночи французского министра иностранных дел. Война? О, нет. Просто в одном из парижских театров готовится к постановке пьеса "Смерть Павла I", которого в России официально считают умершим от апоплексического удара. Царь просит снять эту пьесу с постановки. Очень просит, а то он будет вынужден прислать на премьеру 2 миллиона зрителей в серых шинелях, чтобы пьесу освистать. Пьесу снимают. Это вводит в искус. Создается впечатление, что слабая и уже разложенная демократией Европа представляет из себя законную добычу для громко лязгающего зубами милитаристического монстра, выдрессированного кнутом и шпицрутенами. Благоприятнейшая обстановка для аннексии Турецких проливов и захвата Константинополя, что стало навязчивой идеей русских правительств со времен Екатерины, когда турок удалось вытеснить из Крыма и загнать за Прут. Недаром все русские цари называют своих младших сыновей Константинами в надежде посадить их на Константинопольский трон, создав новую царственную ветвь династии.

Жесточайший разгром в последовавшей затем Крымской войне, гибель всего Черноморского флота, взятие союзниками Севастополя и позорный Парижский мир могли бы дать Николаю возможность правильно оценить суть петровских методик. Но царь не пережил этих событий. Узнав о высадке союзного десанта в Крыму и о разгроме армии под Альмой, где из нарезных штуцеров была в буквальном смысле слова расстреляна шеренга русских солдат, нисколько не изменившихся ни по тактике, ни по вооружению со времен Бородинского боя, царь умер (по некоторым сведениям — покончил с собой), предоставив своим наследникам выводить страну из того маразматического тупика, куда он ее завел.

Следующая глава называлась "Вторая попытка заключить мир". Сменивший на престола Николая его старшин сын Александр предпринял решительную попытку добиться мира и гражданского согласия в стране. Отмена крепостного права, военная реформа, гласное судопроизводство, рождение русской адвокатуры, смелые проекты конституционных преобразований, попытка примирения даже с евреями, отмена рекрутских наборов и телесных наказаний — это лишь малая толика того, что успел сделать этот монарх, оставаясь при всем том обычным русским царем, для которого не писаны никакие законы. "Слабый царь", — быстро поняла благодарная Россия и начала охоту на своего самодержца, как на бешеного волка, подогреваемая интеллигенцией, получившей свободу книгопечатания, феодальной реакцией, в ужасе не видящей для себя места в новой России, и разросшимся царским семейством, напуганным не меньше других и раздраженным вечными матримониальными похождениями своего главы. Семь покушений пережил Александр II, но восьмое все-таки добило его как раз в тот момент, когда на его столе уже лежал проект, по сути дела превращающий Россию в Конституционную монархию. Деятельности Александра мешали, как могли. Новое Польское восстание, вспыхнувшее в разгар реформ, чуть не задушило их в зародыше, экспансия в Средней Азии и на Кавказе, русские войска, остановленные всего в восьми милях от Константинополя, передельные бунты и первые стачки — всего бывало в это интереснейшее время, но мира не последовало, а восемь покушений на царя говорили сами за себя.

Бомба террористов, разорвавшая все мечты о мире и согласии в стране, повлекла за собой, что вполне естественно, новую волну правительственного террора. Началось угрюмо-полицейское и не очень умное (чтобы не сказать глупое) царствование Александра III, заложившее смертоносные мины под будущее страны. Если идеалом Николая I был Петр, то идеалом Александра III был сам Николай. Но, увы, управлять Россией николаевскими методами было уже невозможно, но желание было столь велико, что была сделана попытка отбросить Россию на пол столетия назад. Посыпались законы о печати, с цензуре, о полиции. Были введены новые законы "Об оскорблении Величества", как будто списанные с брежневской 70-ой и 64-ой статей УК РСФСР. Оскорблением Величества признавалось не только оскорбление непосредственное, но и заочное, т. е. направленное на портреты, статуи и вообще на всякие изображения Государя Императора и Членов Императорского дома. Любые замыслы на жизнь и здоровье царя, независимо даже от степени личного участия в этих замыслах, карались смертной казнью. Далее в законе говорилось: "Составление и распространение письменных, печатных и иных сочинений или изображений с целью возбудить неуважение к верховной власти, или же к личным качествам Государя или к управлению Его государством карается каторгой на срок от 10 до 12 лет". За простое хранение подобных сочинений полагалось длительное тюремное заключение. Произнесение же "дерзких и оскорбительных слов в адрес верховной власти" каралось каторжными работами на срок от 6 до 8 лет. В отличие от Николая I, который свободно прогуливался по улицам столицы, его подражатель решил не рисковать. Убийцы Александра II пообещали ему ту же участь в специально отпечатанных листовках, потребовав освобождения террористов, бросивших бомбу к ногам его отца. Террористов публично повесили, но новый царь предпочел укрыться от неожиданностей в Гатчинском дворце, охраняемом по всем правилам осажденной крепости. Правительство явно теряло инициативу в войне. Царя быстро прозвали "гатчинский узник”, поскольку "возлюбленный и обожаемый монарх” не смел носа высунуть за пределы той крепости, в которой он заперся от "обожавшего” его народа, будучи уже не в силах запустить в России настоящий петровско-николаевский террор. Редкие выезды царя в столицу или в Крым происходили с принятием таких мер безопасности, к каким не прибегал и гауляйтер Кох в 1942-м году на оккупированной территории. Задолго до проезда "гатчинского узника" по всему пути на тысячи верст расставлялись солдаты с заряженными боевыми патронами винтовками. Солдаты эти должны были стоять спиной к железнодорожному пути, направив винтовки на страну. Железнодорожные стрелки наглухо забивались. Пассажирские и товарные поезда загонялись в тупики. Кому-либо выходить из вагонов запрещалось под страхом немедленного ареста. Вокзалы и станционные помещения запирались и опечатывались, все управление пути переходило в руки службы безопасности. При этом никто не знал, в каком поезде следует царь, "царского поезда" вообще не было, а было несколько поездов "чрезвычайной важности”. Все они были замаскированы под" царский” и никто не знал, какой настоящий.

Из осажденной крепости, видимо, было трудно понять обстановку в стране и мире. Еще труднее это было сделать с пустой казной и полузадушенным в колыбели общественным мнением. Россия снова топталась в глухом полицейском тупике. Наступила почти такая же кладбищенская тишина, как при Николае I. Тысячелетняя эпоха полицейского застоя. Создавалось впечатление, что за 1000 лет ничего не изменилось в этой стране. "Российское время медленно, неверно и томительно; оно спотыкается над огромной империей, завязая в ее просторах, как пьяный в непобедимой грязи сельской улицы. И никто не знает, куда его гонят — тысячелетнее бородатое российское время. Оно бредет из мглы веков, проламывая бердышами головы татар и поляков, подминая соседние ханства и царства, приобретая, завоевывая, порабощая, отягощаясь собственной добычей, — бредет российское время от войны к войне, и войны торчат верстовыми столбами, меряя страшный путь Руси, России, Империи Российской. Войны и восстания дымятся кровью и пожарами по все стране, первой в мире по пространству. Размеренный шаг русской армии с равной тяжестью ступает в лужи иностранной и лужи русской крови. Трехгранные штыки с одинаковой силой втыкаются в немецкие, турецкие и мужицкие кишки. Барабаны бьют одинаково ровную дробь перед играющими белыми ногами императорского коня и перед вздрагивающими ногами только что повешенных бунтовщиков".

Но беспощадное время уже отсчитывает последние годы ослепленной Петром Российской Империи. Более динамичные и свирепые силы давно уже проанализировали все простые закономерности русской жизни и готовятся к нанесению смертельного удара. Правительство еще не понимает, что потеряло инициативу в тысячелетней войне. Оно не в силах уже развязать настоящий террор даже после откровенного цареубийства. Это все принимается к сведенью, а постоянные ошибки находящегося в осаде правительства только ускоряют роковую развязку.

Заключительная глава первой части рукописи называлась "Последняя попытка заключить мир". В самом конце XIX века Россия получила уникальный шанс сойти со своего многовекового кровавого пути и, наконец, добиться мира, согласия и процветания. Этот шанс страна получила в лице нового императора — последнего русского царя Николая Александровича Романова — Николая II, вступившего на престол после неожиданной смерти своего отца в 1894-м году. Новый император был совершенно уникальным явлением в русской истории. Даже примерного аналога ему невозможно найти, перечисляя всех князей киевских, царей московских или, тем более, императоров всероссийских. Совершенно неожиданно на русском троне появился тот самый русский интеллигент, которого и в природе-то еще не было, которого робко моделировали с помощью художественного вымысла Толстой и Достоевский, Чехов и Куприн, Ключевский и Соловьев, Розанов и Флоренский. Появление подобного человека на окровавленном русском престоле было полной неожиданностью для современников. Они не успели его оценить по достоинству. Они не смогут правильно оценить его и много позже, тысячами погибая в большевистских застенках и зонах, живя в эмиграции или в коммунальной совдепии. Ни один из русских, да пожалуй, не только русских, государственных деятелей не был так оболган и закрыт бетонными глыбами ссохшейся грязи, как последний русский император. Даже пробившись с помощью отбойных молотков и взрывов через чудовищную ложь об этом человеке, выходишь просто на ложь, а затем вязнешь в бытовой клевете я диких сплетнях. Компания лжи началась еще при его жизни и царствовании — сначала робко: не вырвут ли язык, не посадят ли по 246-ой статье на 12 лет, а поскольку ничего не случалось, то компания набирала силу, выходя за рамки простого человеческого приличия. А ведь речь шла о самодержце! В годы коммунистического режима, т. е. за последние 70 лет, на память итого человека обрушилась просто вакханалия грязи и клеветы. Ни один русский царь не вызывал у новых правителей столько ненависти, как Николай II, что уже само по себе было весьма подозрительно. Анализируя природу этой ненависти, легко можно прийти к выводу, что она основана на желании во что бы то ни стало скрыть самый главный факт биографии последнего царя — этот человек нашел метод вывести Россию из того страшного состояния, в котором она пребывала в течение тысячелетия. Более того, он бы и вывел ее, если бы не сработали страшные мины, заложенные под страну его отцом.

Историческую правду, если подходить к ней объективно, так же трудно скрыть, как и шило в мешке.

За 23 года своего царствования Николай II никогда ни на кого даже не повысил голос, хотя имел для этого много причин. Он не орал матом на министров, как его отец, не бросал согнутых вилок в тарелки иностранным послам, не дрался тростью, как его дед, не бил лично по морде извозчиков и городовых, как прадед. Со всеми он был сдержан, любезен и безукоризненно вежлив. Он никогда (до последней минуты своей жизни) не терял самообладания и мужества, не устраивал истерик, никому не угрожал сгноить в крепости или в Сибири. Он был выше развернутой против него и его семьи клеветнической компании, ни разу не применив закон "Об оскорблении Величества", ни одного человека не лишив свободы в "несудебном порядке", т. е. своей волей, на что имел полное право, как самодержавный государь. Он был первым царем в истории России, который осознал себя главой государства, а не хозяином огромного нелепого подворья. Он искренне любил свою страну и свой народ. К сожалению, именно страна оказалась неподготовленной к появлению такого царя.

Он не был пьяным грубияном, как его отец, ловеласом и сибаритом, как дед, самцом и солдафоном, как прадед.

Он нежно и трогательно любил свою семью и все свободное время проводил в ее кругу. Дома ставили семейные пьесы, читали вслух Гаршина, Чехова и Флобера, смеялись над фельетонами Аверченко, увлекались фотографией, ездили, довольно редко, на охоту.

Он был скромный и очень застенчивый человек. Отец не успел произвести его в генералы, и Николай на всю жизнь остался полковником, считая нескромным самого себя производить в генералы. Случай просто невероятный. Товарищ Сталин, например, не имея, в отличие от Николая, вообще никакого военного образования не постеснялся, уложив 26 миллионов солдат, произвести самого себя в генералиссимусы.

Николай любил театр, особенно оперу и балет, часто посещал премьеры, покровительствуя артистам. Он содержал за свой счет театры, музеи, академии, лицеи, приюты и многое другое. Все, что носило титул Императорского — содержалось за его счет.

Он играл на пианино, на гитаре, неплохо пел и рисовал.

Он был излишне милосерден, милуя, когда казнить было необходимо. Если это не портрет типичного русского интеллигента той поры, сошедшего прямо с чеховских страниц, каких в жизни насчитывалось, возможно, сотни две, а то и меньше, то попытайтесь мне возразить.

Он искренне верил в Бога и был немного фаталистом (на все воля Божья), не сомневался в истинности православия, но демонстрировал небывалые до него в такой военно-клерикальной стране, как Россия, признаки веротерпимости. Именно в его царствование в столице империи были воздвигнуты кафедральная мечеть и хоральная синагога. Он лично присутствовал на их открытии. Именно в его царствование в Петербурге начали возводить огромный католический собор по размерам больше парижского Нотр-Дама. Не надо хорошо знать русскую историю, чтобы понять, какие перемены произошли в стране и обществе на фоне вековой борьбы с татарами и турками, ненависти к евреям и страха перед Ватиканом.

И при всем том, он был очень несчастлив в жизни: его единственный сын Алексей был неизлечимо и смертельно болен. Приступы гемофилии могли отправить его в могилу в любую минуту. Представьте себе отца, у которого в любую минуту может умереть сын и, может быть, это будет дополнительным штрихом к портрету всегда спокойного, выдержанного и вежливого царя.

Да, возражают даже его поклонники, это был неплохой человек. Ему бы быть командиром полка, директором гимназии, профессором академии. Он не был царем. Он совершенно не соответствовал своей должности Императора Всероссийского. Их заблуждения понятны, поскольку такого царя в истории России, повторяем — не было.

Но кто был царь. Царь, прекрасно осознающий свою роль в стране, прекрасно знающий проблемы страны и решительно повернувший ее с заезженной колеи, превратившейся в заболоченную кровью и грязью канаву. Резким поворотом руля царь вывел Россию на широкую дорогу европейской цивилизации. Горькая ностальгия по старой России, которая охватила большую часть населения СССР — это не ностальгия по временам Ивана Грозного, Петра Великого, Павла или Николая I. Уверяю вас, что это даже не ностальгия по царствованию двух последних Александров, это совершенно ясная ностальгия по короткому периоду царствования Николая II с момента окончания русско-японской войны и до начала первой мировой, когда катапультированный на трон неожиданной смертью отца, молодой монарх начал действовать самостоятельно, отделавшись от шумно-тупого окружения своего папаши, включая целый взвод его родных братьев.

Николай был работоспособен, как Петр и Николай I, внимательно вникая во все сферы государственной жизни и международных отношений, но он видел будущее России совсем иначе, чем все его предшественники.

Конечно, в такой стране, как Россия, против подобного царя началась настоящая, беспощадная война, набирающая силу по мере осознания того факта, что правительство в лице Царя ищет какой-то цивилизованный путь выхода из тысячелетнего тупика.

Тупая и бесцельная экспансия его деда и отца на Дальний Восток привели к катастрофе в русско-японской войне, к гибели всего русского флота, к позорному разгрому армии и к новому страшному витку тысячелетней войны, принявшей страшные формы. Взорвалась мина замедленного действия, заложенная его предками. "Это была настоящая война, — пишет советский беллетрист, — с быстрыми перебросками войск, с марш-маневром Семеновского полка на Москву, с шифрованными телеграммами в Царское Село, с молебнами и наградами, с горящими домами и утопленными кораблями. Цифра потерь была хорошей военной цифрой: 65830 человек одних убитых".

Война была страшной. В ней гибли великие князья, министры, губернаторы, генералы и адмиралы, жандармы и городовые, солдаты и казаки, рабочие и крестьяне, банкиры и промышленники, горели заводы и нефтеприиски, в Кремле и в центре Петербурга рвались бомбы, русские боевые корабли под флагом мятежа приходили в иностранные порты, навеки позоря Россию. И через весь этот кошмар Николай II выводил русский государственный корабль из страшного прошлого в цивилизованное будущее, крепко держа в руках штурвал. Если историки с большим удовольствием делают Николая ответственным за Ходынку, Цусиму, за 9 января, что вполне естественно, поскольку за все отвечает глава государства, независимо от его личного участия или соучастия в событиях, то почему считается, что все положительное, произошедшее в стране в период его царствования, произошло вопреки ему, а не по его воле, не благодаря его упорному и мудрому государственному труду?

А факты таковы.

При Николае II была создана русская финансово-валютная система. Если совсем недавно, по меткому выражению Салтыкова-Щедрина, за русский рубль за границей можно было получить разве что по морде, то в царствование последнего императора русский рубль теснил франк и марку, обгоняя доллар, и теснил фунт стерлингов. При этом финансы содержались впервые в истории России в безукоризненном состоянии. Превышение доходов над расходами в 1908-м году в золотых рублях составляло 30 миллионов рублей, а в 1912-м году —335 миллионов рублей. Все это делалось без увеличения налогового бремени. В царствование Николая II законом от 1896-го года в России была введена золотая валюта, причем государственному банку было предоставлено право выпускать 300 миллионов рублей кредитными билетами, не обеспеченными золотым запасом. Но правительство не только никогда не воспользовалось этим правом, а наоборот, обеспечило бумажное обращение золотой наличности более чем на 100 процентов.

Бремя прямых налогов в России при Николае Втором было в 4 раза меньше, чем во Франции и Германии, и в 8,5 раз меньше, чем в Англии. Все это привело к небывалому расцвету русской промышленности и притоку капиталов из всех промышленно развитых стран. В период с 1894-го по 1913 годы молодая русская промышленность увеличила свою производительность в четыре раза. За последние четыре годи, предшествующие первой мировой войне, количество вновь учреждающихся акционерных обществ возросло на 132 процента, а вложенный в них капитал учетверился. Прирост строительства железных дорог составил 1574 километра в год (наивысший показатель коммунистов, достигнутый к 1956-м году, составил 995 км).

Накануне национальной катастрофы в полном расцвете было и русское земледелие. В течение первых 20 лет царствования Николая 11 сбор урожая хлебов удвоился. В период с 1907 по 1913 годы урожаи главных злаков в России были на треть выше, чем в США, Канаде и Аргентине вместе взятых (Никогда в будущем при большевиках эта ситуация не повторялась!). В царствование Николая II Россия была основным поставщиком продовольствия для Западной Европы, особенно — в Англию. В 1908-м году туда было вывезено зерна и муки 858 миллионов фунтов, а к 1910-му году эта цифра увеличилась до 2820 миллионов фунтов. Россия поставляла 50 % мирового экспорта яиц. Диких и бородатых русских купцов сменили финансисты и промышленники, окончившие русские и иностранные университеты. По рекам страны дымил самый большой в мире речной флот.

Серебряный век в искусстве, золотой век книгопечатания, небывалая в истории свобода слова, расцвет журналистики и газетно-журнального дела, расцвет театров и музеев — все это произошло в царствование самого великого царя в нашей истории — Николая Александровича Романова.

Он вводит в стране основы парламентской демократии и свободные выборы. Он внимательно следит за этими процессами, отлично понимая, что страна еще не совсем готова к подобным преобразованиям. При нем запускается невиданная доселе программа народного образования.

Расцветают университеты и высшие учебные заведения, пользуясь свободой, которой они никогда не имели и никогда не будут иметь в будущем. О николаевских гимназиях, реальных и коммерческих училищах до сих пор ходят легенды, а уровень получаемого там образования удивляет до сих пор. К 1913-му году общий бюджет народного образования достигает колоссальной до того времени цифры — полмиллиарда золотых рублей, а темп его прироста за 20 лет — 628 процентов! В самой начале царствования начальное образование в России становится бесплатным, а с 1908-го года — обязательным.

А как изменился облик городов! То что мы видим сегодня в Ленинграде, за вычетом несколько дворцов XVIII века и нескольких сохранившихся неказистых трехэтажных зданий того же времени, построено в царствование Николая II, включая и большую часть памятников, половина из которых уничтожена.

Небывалый расцвет пережила русская наука. Имена Павлова, Менделеева, Попова, Бехтерева и многих других появились в царствование Николая. Россия уже начала строить самые крупные в мире самолеты и на одном из них — "Илье Муромце" — в кабине пилота история запечатлела на память улыбающегося царя.

Царствование Николая II было настоящее РУССКОЕ ЧУДО. Тысячелетняя война затихала и сходила на нет. Открылся такой простор для созидательной и творческой деятельности, что он захватил все русское общество. По полям уже ходили первые тракторы и комбайны. Началось строительство московского метро и проектирование петербургского. Геологоразведка сообщила о небывалых запасах нефти на территории империи, а в архиве сохранилась интереснейшая записка, набросанная лично императором, о возможности распределения будущих доходов от нефти на все население страны, что должно было на порядок поднять уровень жизни. Да, проблем было много. Да, Николай II совершал ошибки. Но то, что он успел сделать с доставшейся ему полуказармой-полутюрьмой, вызывает восхищение этим скромным и выдающимся человеком, гнусно оболганным его убийцами в лучших традициях Российской истории.

Если у кого-нибудь когда-нибудь возникнет желание прекратить бушующую в России войну, то ему следует внимательно изучить методы этого небывалого в русской истории самодержца.

Невозможно объяснить чудо царствования Николая II. Возможно, что Сатана, избравший Россию своим полигоном, буквально на минуту смежил своп веки. Но он проснулся и с удивлением взглянул на полигон.

В разгар созидательного шествия России к свету и процветанию под ней взорвалась вторая мина, заложенная Александром III. В состоянии какого опьянения покойный царь за заем в миллиард франков привязал союзом Россию к потерявшей голову от реваншистского угара Франции? Разве не видно было всем, кто имел глаза, что Франция покупала русское пушечное мясо для своей грядущей войны с Германией за Эльзас и Лотарингию. Видит Бог, сколько раз Николай II хотел отделаться от этого союза, видя его смертельную опасность, но неумолимый рок вел его к катастрофе 1914-го года. Франция воевала за свои утраченные в 1871-м году провинции, Англия — за свою мировую империю. А Россия? Никто не может даже толком сформулировать — за что? За Босфор и Дарданеллы? За идею панславянизма, имея среди своих противников Болгарию? Кто втянул Россию в мировую бойню для спасения Западной Европы? Нет, не для спасения Западной Европы, а для возвращения России в ту кровавую канаву, по которой она ползла то ничком, то на четвереньках в течение тысячи лет. Как бы ни маскировались большевики псевдомарксистскими лозунгами, они представляли из себя именно ту феодально-крепостническую реакцию, которым все реформы Николая II были хуже смерти, а выпрямившаяся в полный рост Россия внушала ужас и отвращение.

В итоге произошло то, что неизбежно должно было произойти в России с таким царем, каким был Николай II. Он был свергнут с престола и безжалостно уничтожен вместе со всей своей семьей. Сразу же после этого рухнула и перестала существовать Российская Империя. Власть в стране захватила страшная террористическая организация во главе с кровавым маньяком Владимиром Лениным.Страна утонула в кровавой смуте и небывалом терроре, по сравнению с которым самый свирепый террор русских царей и императоров мог показаться детской шуткой. Число жертв стало исчисляться миллионами".

Так заканчивалась первая часть этой, скажу честно, страшной книги. У меня застучало в висках, чего раньше никогда не было. Читая о царствовании Николая II — Николая Кровавого, я не мог прийти в себя от изумления и возмущения. Разве так можно передергивать факты. Разве всем не известно, что… Мысли путались. Союз рабочих и крестьян. Великий Ленин. Народ и партия едины. СССР — оплот мира и дружбы народов.

Не в силах привести свои мысли в порядок, я завалился спать.

Утром я снова открыл книгу. Вторая часть называлась "Глобальная война". Ее можно было не читать — это была обычная антисоветчина, которой я к этому времени начитался достаточно.

Суть рассуждений автора, однако, сводилась к следующему. Еще до захвата власти большевики, хорошо проанализировав происходящие в России процессы, решили прекратить тысячелетнюю войну одним махом: массовым истреблением всех, кто в ней потенциально мог бы участвовать. Задача, стоявшая перед ними, была гораздо сложнее, чем, скажем, та, что стояла перед Иваном Грозным. Но и средства у них были более передовыми.

Предстояло уничтожить по меньшей мере добрую половину населения бывшей Российской Империи, причем самую лучшую половину: интеллигенцию, дворянство, офицерство, чиновников и миллионы крестьян, словом, всех, кто не вписывался в их модель рабовладельческого государства, замаскированного демагогическими воплями о всеобщем равенстве и построении нового социалистического общества. И как правильно указывал Ленин, "нет такой задачи, которая была бы не по плечу большевикам".

Прямо с 1917-го года началось массовое истребление населения страны — страшный конвейер, работавший круглосуточно в течение почти 40 дет. Счет пошел на миллионы и десятки миллионов людей. Как языком слизнуло тонкий интеллигентско-культурный слой, созданный за последние 20 лет существования императорской России. Миллионы людей бежали из страны. Те, кто рискнул остаться, были безжалостно уничтожены. Слой за слоем снимался с бывшего русского общества и сбрасывался во рвы и котлованы братских могил. Оставшихся сгоняли в армейские и трудовые шеренги, ибо достижение мирового господства было объявлен но официальной государственной доктриной. Она меняла формы от "неизбежной мировой революции" до "неизбежности всемирной победы коммунизма", но по сути оставалась неизменной. Фактически оказалась уничтоженной и Россия, и та общность, которую называли русский народ, потому что выведенный в результате этой бесчеловечной мутации "советский человек" так же не похож на русского, как современный итальянец на римлянина — белокурого и синеглазого, времен, скажем, императора Веспасиана, то есть до нашествия варваров. И только обезглавленные православные храмы — памятники погибшей цивилизации — свидетельствуют еще, что существование Российской Империи не было мифом, как существование Атлантиды.

Это была невиданная бойня. Такого массового истребления людей не знала человеческая история и все существующие термины не в состоянии описать то, что происходило на территории уничтоженной Российской Империи, получившей название СССР. Массовые убийства, бойня, резня, геноцид — вся эта известная терминология ни на йоту не отражает истинного положения вещей, космического масштаба преступлений и океанов пролитой крови.

А между тем, это было продолжение тысячелетней войны, принявшей глобальные размеры. Это была именно война, и правителям в Кремле только казалось, что они ею управляют. Боевые действия, перехлестывая через кремлевские стены, собирали там кровавый урожай, в процентном отношении нисколько не меньший, чем в любых других местах гигантской страны.

В достигшей небывалого ожесточения тысячелетней войне гибли наркомы, члены политбюро, члены ЦК (иногда полным составом), маршалы, генералы и адмиралы, погиб почти весь командный состав армии, тысячами гибли чекисты-энкеведешники-гебисты, а их руководящий состав просто превратился в своего рода корпус "камикадзе", полностью истребляемый в ходе боевых действий.

Пачками гибли директора заводов, ученые и академики, писатели, журналисты, поэты, артисты. Вихрь войны уничтожил цвет технической мысли, включая творцов и создателей новейших систем оружия. И миллионами гибли простые люди, главным образом, рабочие и крестьяне. Последние были истреблены практически полностью.

И, как всегда случалось, в разгар самоубийственной бойни, грянуло иноземное нашествие в невиданных доселе масштабах, небывалое по жестокости, жертвам и прочим трагическим последствиям, от которых страна, видимо, не оправится уже никогда. 26 миллионов человеческих жизней унесла эта война. Цифра кошмарная, но она составляла примерно половину от цифры потерь внутренней войны всего лишь за период с 1917-го до 1941-го года. Но стоило внешней войне кончиться, как тысячелетняя война забушевала с новой силой. На этот раз не удалось уцелеть и самому Сталину, отчаянно все послевоенные годы боровшемуся за свою жизнь. Снова в этой войне погибли три министра госбезопасности, увлекая за собой своих сообщников и соратников, погибли члены политбюро и члены ЦК, секретари обкомов и крайкомов, маршалы, генералы и адмиралы, ученые, писатели, артисты и миллионы простых людей. Страна превратилась в огромную лагерную зону.

А когда, после смерти Сталина, наивный Хрущев хотел было эту войну прекратить, то стал первым главой партии и государства, свергнутым заговорщиками со своего поста, но не расстрелянным. "Я все-таки кое-что сделал, — рассказывал Хрущев позднее, — меня всего лишь отправили на пенсию, но оставили в живых и даже на свободе!”

Увы, было слишком поздно. Свергнувшие Хрущева заговорщики быстро поняли, что они захватили власть в уже мертвой стране. То, что этой стране довелось пережить за 1000 лет своего существования, оказалось слишком даже для нее, казалось, готовой терпеть сколько угодно любые муки и унижения.

И хотя страна была мертва, война на ее территории продолжалась. Раздавленное и мутировавшее население, превращенное беспощадным террором и нищетой в что-то среднее между заключенными и военнопленными, спаиваемое и генетически выхолощенное, продолжало вести войну с властью единственным оставшимся у него способом: полным равнодушием ко всему происходящему в стране и мире.

Вечный страх перед властями и вечное презрение к и нм, прерываемое только вспышками кровавой ненависти, привели к параличу всей общественной жизни страны, к полной потере понимания государственности или какой-либо деятельности во имя общественного блага.

Вечный страх перед народом, вечное презрение к нему, тысячелетняя привычка смотреть на народ как на самый дешевый расходный материал привели к параличу власти, ее полной деградации и безответственности. Если за 10 коротких лет блестящего царствования Николая II Россия по разным показателям жизненного уровня занимала с 3-го по 12-е место, а по приросту промышленного продукта — абсолютно первое, причем с достаточно солидным отрывом, то к моменту написания настоящего исследования, то есть на начало 80-х годов, СССР по производству валового продукта на душу населения занимал 68-е место в мире, а по уровню личного потребления — 77-е, опережая все страны в мире по краткости жизни, детской смертности, количеству абортов, разводов и потреблению алкоголя. Непрерывная истребительная война, которую с незатухающей яростью из века в век вели власти с пародом, периодически приводила государство к крушению. Глобальная война, начатая коммунистами в 1917-м году после крушения Российской Империи, убыстрила процессы разрушения государства, которое уже мертво и распадается на глазах

Номенклатурная элита, видя и понимая это, начала вести себя как накануне страшного суда, разворовывая все, что плохо лежит, переводя огромные ценности на запад, подготавливая свой маленький народ Наменклатурию к исходу из страны, лихорадочно ища своего Моисея, который бы позволил осуществить всю операцию без особых потерь.

Многие проповедники пугают сейчас концом света. Да, конец света наступает, но В ОТДЕЛЬНО ВЗЯТОЙ СТРАНЕ, как любил выражаться товарищ Сталин. Никто не знает точно, сколько человек погибло, когда рухнула Киевская Русь. Но, судя по косвенным доказательствам, немало. Когда безумно-разрушительная энергия Петра уничтожила Московскую Русь, создав на ее месте Российскую империю, уже существовала статистика. А потому можно без особого преувеличения сказать, что примерно половина населения заплатила своими жизнями за петровские преобразования, в то время как вторая половина была разорена до нитки.

Крушение Российской Империи и 70 лет правления коммунистов привела к гибели или бегству из страны практически всего самодеятельного населения, воспрянувшего под солнцем царствования Николая Александровича Романова. В 1894-м году, когда Николай II вступил на престол, Россия насчитывала 122 миллиона жителей. Накануне 1-й мировой войны население Империи увеличилось на 60 миллионов человек, достигнув цифры 182-х миллионов, дав немыслимый ранее прирост в 2,4 миллиона человек в год. Даже без учета увеличения прироста, кстати, неизбежного, можно определить, что к 1960-му году население страны должно было составить примерно 300 миллионов человек, а составляет оно — всего 215 миллионов. 85 миллионов человек — вот кровавый счет, который может быть предъявлен режиму. И не сомневайтесь — он будет предъявлен, поскольку СССР просуществует еще не более 10 лет и рухнет так же, как Российская Империя, Московская в Киевская Русь.

И нетрудно догадаться, что произойдет после крушения ядерного монстра. Начнется поголовное истребление коммунистов, которых в стране 18 миллионов. Репрессии обрушатся на их семьи. В смертельной войне сойдутся так называемые союзные республики, пока связанные железными обручами террора. По логике тысячелетней войны этот катаклизм с учетом возможного применения в нем ядерного, химического и бактериологического оружия может унести 200 миллионов человек и сделать на долгие годы необитаемым огромное географическое пространство, когда-то именуемое Россией. Возможно, это единственный способ прекратить тысячелетнюю войну. Путем конца света в отдельно взятой стране. Но катаклизм такого масштаба на шестой части поверхности нашей планеты просто не сможет не затронуть и весь остальной мир. Когда начнут взрываться ядерные объекты, взлетать на воздух склады с боеприпасами, тонуть атомные подводные ракетоносцы, лететь под откос эшелоны с мазутом и ракетным топливом, мир столкнется с проблемой, которая окажется неразрешимой без непосредственного вмешательства. Страна неизбежно покатится к безвластию и хаосу, похоронив под обломками остатки своей государственности и своего населения…"

Когда я вошел в кабинет Климова, то с удивлением обнаружил, что тот сидит за столом в военной форме. В форме я его никогда не видел и, под влиянием прочитанного, чуть было не решил, что за эти три дня началась война. Но я быстро понял в чем дело. На плечах Климова вместо полковничьих красовались генеральские погоны.

— Поздравляю, товарищ генерал, — сказал я.

Климов скользнул взглядом справа-налево по своим плечам, вздохнул и проворчал:

— Я бы с удовольствием сменил свои погоны на твою молодость, Василий. Но все равно, спасибо.

Я подал ему книгу.

— Прочел? — поинтересовался генерал. — Внимательно прочел? Что скажешь?

Я пожал плечами и, стараясь выиграть время, чтобы понять куда Климов клонит, ответил:

— Если речь идет о возбуждении уголовного дела за клевету на наш общественный строй, то я думаю, что…

— За что же возбуждать уголовное дело? — генерал посмотрел на меня каким-то странным взглядом и повторил: — За что возбуждать уголовное дело, если все это правда?

Он помолчал и добавил:

— Впрочем, правда гораздо страшнее.

Я молчал, поскольку мне совсем не хотелось высказываться по этому поводу. Я совсем не исключал возможности, что меня проверяют на вшивость. Вякнешь что-нибудь, а потом доказывай, что ты не верблюд. Книгу эту проклятую сдал, слава Богу, и то хорошо.

— Так что же? — спросил Климов. — Чего молчишь? Или три дня проволынил и не прочел ни строчки? Тогда так и скажи: не хватило сил осилить этот фолиант. Голова к такому не приспособлена. Прошу отчислить меня из органов по состоянию здоровья.

Я почувствовал, что краснею. Есть у меня такая проклятая привычка.

— Нет, товарищ генерал, — сказал я. — Прочел я ее. Некоторые места даже с интересом читал. Например, о царствовании последнего императора. Я еще могу согласиться с тем, что было в истории нашей страны. Но сейчас, извините, не вижу никаких признаков близкого крушения государства. Я ведь не первый раз об этом слышу. Часто мне в последнее время многие на допросах говорили: "Мол, чем вы там занимаетесь? Страна гибнет, а вы занимаетесь детскими играми: кто чего прочел кто чего сказал. Вы же служба государственной безопасности. Государство гибнет, а вы в игрушки играете". Я всегда спрашивал: "Где же вы эту самую гибель государства увидели, кроме как в своем воспаленном вражеской пропагандой воображении?" И ничего толком они мне сказать не могли. Мычали чего-то с чужих радиоголосов л пасквилей: Афганистан, права человека, академик Сахаров и тому подобное. Один свидетель, помню, мне как-то сказал: "Вы конфронтируете со сверхдержавой XX века, насаждая в стране средневековое мышление. Такого еще никому не удавалось сделать, не погубив собственную страну". Я его спросил: "О каком средневековье вы говорите, когда мы ракеты в космос запускаем, а ядерное оружие наше самое мощное в мире, что даже и ваши любимые американцы признают". Он удивленно посмотрел на меня и спросил: "Вы так искренне думаете? Или проводи те со мной политбеседу?” Я ему заявил, что совершенно искренне считаю наш общественно-политический строй самым лучшим и прочным из всех, когда либо существовавших и существующих. Если бы я считал иначе, то ни когда не пошел бы работать в органы. Он засмеялся и сказал: "Если вы говорите правду, то Советскому Союзу осталось жить не более 10-ти лет. Если врете, то и того меньше" И честно скажу, товарищ генерал, я не знаю, что они там видят, а я не вижу никаких признаков грядущей катастрофы. Конечно, у нас есть недостатки и крупные проблемы, особенно связанные с падением уровня советского патриотизма, но.

— Ну, а дальше-то что было? — спросил Климов улыбаясь уголками губ.

— Дальше? — переспросил я. Вы о чем?

— Да о свидетеле этом, — подсказал генерал. Дальше-то что было?

— Как что? — удивился я. — Подписал он, как положено, протокол допроса и был отпущен до следующего вызова по решению следствия.

— Да я не об этом, — усмехнулся Климов, — Ты об арбузе расскажи.

Мне показалось, что я вспыхнул, как паяльная лампа. Конечно, я помнил этот эпизод, но никак не думал что его знает и Климов. Видимо, до вызова в Москву меня просветили до самых костей. Действительно, когда я допрашивал именно этого свидетеля, в мой кабинет № 13 сунулась одна сотрудница нашей канцелярии, которая разносила пакеты с продовольственными заказами, поступавшими через наш спецраспределитель. Прямо скажу, что нас — младших офицеров управления — сильно не баловали, но и не забывали. В распределителе всегда можно было приобрести по скромным ценам то, чего в открытой продаже либо не было вообще, либо стоило очень дорого. Никто из нас не считал такое обслуживание какой-то особой привилегией. У нас не было времени, работая порой круглосуточно, бегать по магазинам. И наши жены не должны были этого делать, чтобы не оказывать на нас негативного влияния. Так вот, дело было в начале июня и к нам завезли арбузы (уж не знаю откуда) да в таком количестве, что даже нам, рядовым следователям, перепало по целому арбузу с довеском.

Каждому положили арбуз в пластиковый мешочек и разносили по кабинетам. Не тратить же нам время, чтобы где-то в очереди стоять? Принесли и ко мне в кабинет. Я поставил мешок на край своего рабочего стола, думая, как обрадуются сегодня мои девчушки, когда я приду с работы. А свидетель неожиданно показал на этот арбуз пальцем и изрек: "Вот за арбуз в июне вы и работаете, Василий Викторович, а не за какую-то там идею или общественный строй. Так вот, помяните мое слово, что вы, человек, отвечающий за безопасность государства, это самое государство продаете за арбуз".

— Ну и что ты ему ответил? — посмеиваясь, поинтересовался Климов.

Поскольку не возникало никакого сомнения, что генерал все знает, я ему все, как есть, и рассказал:

— Я ему ответил, что если бы мы не были связаны официальными отношениями как следователь и свидетель, я бы ему за такие слова влепил по физиономии.

— Помню, — рассмеялся генерал, — пришел целый транспорт с арбузами, кажется, из Габона для распределителей ЦК и обкомов. А наши ребята перехватили целый эшелон для себя. Это коммунисты Габона нам прислали, из расчета по четыре арбуза за каждый автомат Калашникова.

Он снова засмеялся. Я молчал.

— Вот, — серьезно сказал Климов, — сколько шума из-за какого-то вонючего арбуза. Как дикари. Арбуз в мае увидели и чуть следователь со свидетелем не передрались. А арбузы, если хочешь знать, круглый год созревают в разных климатических поясах мира и их доставляют в течение всего года в магазины на Западе, а не только в августе, как у нас.

— Ну и что? — поинтересовался я, совершенно сбитый с толку. — Что я этот арбуз у кого-нибудь украл? Или специально требовал его себе? Мне он, товарищ генерал, даром не нужен. Хоть бы его весь год не было, и не надо. Привезли в июне — приятно, конечно. Так я его и не попробовал — все дочкам отнес.

— Ты молодец, — сказал генерал. — И работник хороший, и семьянин отличный. И арбуза тебе не надо. Тебе не надо, а мне надо. Причем, каждый день. Люблю я, Вася, арбуз, а целый года маюсь — потому что его нет. Хорошо это, как ты думаешь?

"Ну, что он прицепился к этому арбузу, — подумал я. — Как будто я этот арбуз с его стола уволок”.

— У тебя машина есть? — внезапно сменив тему, спросил генерал.

— Откуда у меня машина? — искренне удивился я. — Квартиру-то еле дали после рождения второго ребенка. О машине и не думаю, товарищ генерал. Казенную-то не допроситься! На обыски приходится на такси ездить, а оплачивают через полгода только. А так — за свой счет. Вся бригада скидывается по 10 рублей. А еще понятых надо по домам развозить. А сам домой на трамвае…

— Вот, — прервал меня Климов. — Все ты говоришь правильно. Я отлично знаю, как ты живешь и как живем все мы. А почему такое происходит, ты никогда не задумывался? Ты — чекист — солдат боевого отряда партии, работающий во имя ее безопасности дни и ночи, как говорится, не щадя и самой жизни, должен так мыкаться, и всякий еврей при этом может тебя арбузом попрекать?

— Так что я его за это расстрелять должен был? — попробовал я отшутиться.

— Да не о нем речь, — с досадой махнул рукой Климов. — Расстрелять его никогда не поздно. Речь-то не об этом. Ты посмотри, что в наших закрытых магазинах делается? С каждым годом ассортимент все беднее и беднее, и не только у вас, но и у нас, старших офицеров, и даже — у руководства. А то, что есть — все сплошь иностранное. От Соединенных Штатов до Израиля и ЮАР. Что это все значит, ты можешь понять? Это значит, что страна умирает, если еще не умерла. Не знаю, кого наняли эти умники из ЦК, чтобы написать ту книгу, но в ней еще не все сказано, как умирающего давят американским сапогом, кишки ему выдавливают, а он и пальцем пошевелить не в состоянии…

Генерал побагровел. Взял с бокового столика графин с коньяком, плеснул четверть стакана, залпом выпил и продолжал:

— Я тебе специально, Вася, эту книгу дал почитать, чтобы ты многое понял. Видел я, как ты мучался, вынося из управления совершенно секретный материал, думая, что я тебе какую-то крышку готовлю. Зря ты так думал. По молодости лет, по неопытности. Если мне надо будет тебя шлепнуть, то прикажу просто тебя отвести в подвал и все. А жене — погиб при исполнении служебных обязанностей из-за собственной халатности, чтобы половинную пенсию получала. И любого другого также можно оформить — права у нас огромные, безграничные. Другое дело, что мы ими сейчас не пользуемся, поскольку нам это не нужно. Но тем обиднее, что с такими правами и возможностями живем мы, как безработные в Штатах на пособие. В дерьме живем все. А хочется жить по-человечески. Другими словами, если страна обречена, то такова ее судьба. С нашей страной это не в первый раз случается. Но партия, Беркесов, наша партия должна жить и еще лучше жить, чем жила прежде.

КПСС, Вася, это огромная сила. Это такая сила, что никому в отдельности ее силы и возможности не осмыслить, не понять. Эта организация, созданная и скованная гением наших вождей, уцелеет и при мировом пожаре, и даже при космическом катаклизме, а уж тем более должна уцелеть при крушении СССР. Я, Вася, коммунист, можно сказать, со школьной скамьи, и никогда свое членство в партии ни на что не променяю, ни на какие блага. И умру за ее дело без колебаний. Когда я говорю "партия", когда я говорю о гениальности ее вождей, то не подумай, что я имею в виду ту, извини за выражение, идеологическую херню, которая придумана для оболванивания населения. Она так глупа, что, как тебе известно, пришлось уничтожить несколько десятков миллионов человек, чтобы уцелевшие сделали вид, что во все это верят. Теперь нам уже безразлично, верят они во всю эту чепуху или нет. Нам уже не нужны ни Ленин, ни Сталин. Нам уже не нужно и название КПСС. Нам важно сохранить партию — организацию нового типа, как говаривал Ленин.

— А как же она будет называться? — осмелился поинтересоваться я.

— Да неважно, как она будет называться, — снова засмеялся генерал. — Может быть и никак не будет называться. Или, скажем, "Международный Инвестиционный Фонд". Не в названии суть. Суть в том, чтобы сохранить все наше богатство и власть, сбросив старую шкуру и все старые ярлыки. Пусть их топчут, кромсают, судят, проклинают, что угодно. А мы под новой вывеской или вовсе без нее начнем новую жизнь, ни за что и ни перед кем не отвечая.

— Не уверен, — сказал я, тщательно подбирая слова, — что в партии эта идея всем понравится, — и подумал, что для многих возможность телефонным звонком посадить кого-нибудь в тюрьму или поднять по тревоге дивизию Дзержинского гораздо слаще арбуза даже в марте месяце, но вслух этого не сказал, конечно.

— Это генеральная линия, — жестко произнес Климов. — Лучшие силы партии будут привлечены для ее выполнения. А ты знаешь, что делают с теми, кто сопротивляется генеральной линии партии? Они попадают в тюрьму или на тот свет. Мы отобрали лучшие силы в КГБ для исполнения предстоящих задач. Это не значит, что не будет сопротивления внутри нашего ведомства. У нас тоже хватает мудозвонов, которые без портрета Ленина чувствуют себя, как девки с задраным подолом. Но и с ними удастся поладить. И вот почему. Если ты внимательно прочел книгу, которую я тебе дал, то мог понять, что в течение всей истории удавалось практически одними и теми же методами держать народ в страхе и повиновении и как-то им управлять. Однако, когда государство не выдерживало и рушилось, жертвы, огромные жертвы несла и государственная элита. Смута, когда гибли цари и истреблялись почти все знатные русские фамилии, петровские преобразования, добившие бояр и старую аристократию, фактически уничтожившие и саму династию Романовых и, наконец, 1917-й год, когда вместе с царем было уничтожено все: дворянство, интеллигенция, госаппарат и даже крестьянство. Ты понимаешь, что может произойти сейчас, если мы не примем заранее всех мер предосторожности? Ты же не хочешь, чтобы твоя жена и дочери были бы изнасилованы и убиты на твоих глазах, а сам ты повешен вниз головой на столбе? Помнишь события в Венгрии в 1956-м году? Видел, что там делали с нашим братом? А у нас все будет еще на порядок хуже. Поэтому мы вынуждены принять все меры заранее. Думаю, что у нас еще есть лет 10, плюс-минус пара годков. Но сделать надо невероятно много. Не думай, что ты будешь действовать один, но ты один из тех, кто отобран для спасения партии. На командных постах появятся новые люди, но все они тщательно отобраны или будут отобраны, как и ты. Ты понял меня, Василий?

Голова у меня пошла по какой-то спирали.

— Разрешите доложить, товарищ генерал, — неуверенно начал я. — Но мы как чекисты должны все сомнения решать в порядке свободного обмена мнениями. Вы меня ошеломили, и у меня масса вопросов, если разрешите…

— Говори, — разрешил Климов.

— А как же наша армия, стратегическое оружие, флот, разбросанный на четырех морях? И, наконец, наш противник? Он же уничтожит и оккупирует нас, как только увидит первые признаки нашего распада. Я позволю себе предположить, что если руководство увидело признаки крушения, то противник их увидел тоже или увидит в самом ближайшем будущем. Даст ли он возможность вам действовать по плану? Не уничтожит ли он вместе с СССР и нашу партию, и нас всех?

Климов хитро улыбнулся:

— Не боись. Тут, как говорится в народе, — все схвачено. Мы все сделаем так, что они не только нам не помешают, но еще и половину наших мероприятий оплатят за свой счет.

У меня были еще какие-то вопросы. Очень много вопросов, которые проносились в моей голове, но в этот момент зазвонил телефон на столе Климова. Генерал взял трубку и сказал: "Да, да. Понял. Сейчас идем".

Он открыл шкаф, вытащил висевший на плечиках штатский пиджак, снял его, повесил на "плечики" форменную тужурку, спрятал ее в шкаф и надел пиджак.

— Вот так, — вздохнул Климов. — И похвастаться нельзя. Не любит руководство, когда мы в форме ходим. Только перед зеркалом и любуешься.

Генерал оглядел меня с головы до ног критическим взглядом и сказал:

— Пошли. Будь молодцом.

В приемной Климов кинул дежурному прапорщику: "Я к руководству", и мы вышли на красную дорожку длинного коридора. Поехали куда-то на лифте, который остановившись, выпустил нас в другой лифт. Тот, в свою очередь, куда-то поехал и открыл двери с другой стороны, обнажив глухую дверь с кодом цифр, напоминающим телефонный диск. Климов набрал несколько цифр, и дверь отъехала в сторону. Мы вошли в помещение, напоминающее комнату отдыха. Стенки из карельской березы, заставленные бутылками и блоками сигарет западного производства. Диван с небрежно брошенным на него пледом. Низкий столик, заваленный иностранными журналами. Толстая книжка на английском языке с ярким названием на фоне Спасской башни: "Дьявольская Альтернатива”. Фамилию автора я прочесть не успел. Рядом лежали какие-то таблетки и пузырьки с лекарствами. В противоположном углу поблескивал экраном огромный телевизор, украшенный золотым орнаментом из иероглифов. На стене в строгой раме портрет какого-то бородатого не то еврея, не то армянина (позднее я узнал, что это был грек) в котелке и старорежимном галстуке.

Все это я отметил машинально, следуя за генералом Климовым, который подойдя к небольшой двери в проеме между двумя полированными стенками, открыл се и, сказав "Разрешите?", вошел в смежное помещение. Я прошел за ним.

Внезапно, у меня пересохло во рту и я почувствовал, как у левого виска запульсировала кровь.

За небольшим письменным столом, в зеркальной поверхности которого отражался большой портрет Дзержинского, висевший между окнами, сидел Андропов. Он был одет в американскую футболку с изображением ковбоя с крутящимся над головой лассо и с надписью на английском языке ”Добро пожаловать в Северо-Западный Университет".

Но что меня поразило еще больше, это то, что сбоку от Андропова, развалясь в кресле, сидел Миша Еремеев без пиджака и с развязанным галстуком. Он и Андропов говорили о чем-то по-английски, прервав разговор при нашем появлении. При этом Еремеев сказал по-русски: "Очень неплохо, Юрий Владимирович. Совсем неплохо. У вас еще есть небольшой акцент, напоминающий латиноамериканский. Но с таким акцентом живет половина Америки, особенно на юге и юго-западе. Так что вас можно прямо завтра забрасывать в тыл противника".

Андропов засмеялся тихим, сухим смешком, не вставая, подал руку Климову и указал ему на кресло. Климов, прежде чем сесть в кресло, обменялся рукопожатием с Еремеевым. Тот встал, подошел ко мне, подал руку и сказал: "Садитесь, Василий Викторович. Не волнуйтесь. Хотите газированной воды?"

Не дожидаясь ответа, он взял сифон с газированной водой, налил стакан и подал мне.

— Спасибо. Не надо, — прошептал я пересохшими губами.

Еремеев пожал плечами и выпил стакан сам.

— Это кто? — спросил Андропов, указывая пальцем на меня.

Я вскочил на ноги и доложил:

— Капитан Беркесов.

— Из Ленинградского Управления? — водянисто-серые глаза Андропова прощупали меня, как мне показалось, до самого нутра.

— Так точно. Из Ленинградского Управления. Старший следователь, — отрапортовал я.

— Он что, у тебя пехотное училище окончил? — повернулся Андропов к Климову. — "Так точно!", "Капитан Беркесов". Того и гляди сейчас строевым пойдет по кабинету.

Он снова посмотрел на меня:

— Ты человеческим языком говорить умеешь?

Я молчал. Лицо у меня пылало.

— Волнуется человек, — ответил за меня Климов. — Увидел вас первый раз не на портрете и волнуется. Что в этом необычного? Товарищ молодой еще, а вы прямо на него, как танк… Да, я танк, — снова засмеялся Андропов. — Только вот мотор у этого танка уже не тот. Шалят мотор, — он приложил руку к груди, затем согнал с лица улыбку. — Он проинструктирован?

— В общих чертах, — ответил Климов. — Книгу прочел, и я лично с ним несколько раз побеседовал. И товарищ Еремеев тоже.

— Он готов участвовать в мероприятии? — голос Андропова был сухим и жестким.

— Ты готов? — переспросил Климов, повернувшись ко мне.

— Так точно, — ответил я, продолжая стоять.

Хотя Андропов уже сделал мне замечание за "так точно", но никаких других слов в данной ситуации я найти не мог.

— У него лексикон, как у маршала Куликова, — более добродушно заметил Андропов. — Кроме мата, только "так точно" и "никак нет". Какое он у тебя училище закончил? — обратился генсек к Климову. — Рязанское? Могилевское?

— Да никакого училища он не кончал, — с обидой в голосе ответил генерал Климов. — Университет он закончил. ЛГУ, юрфак.

Можно было подумать, что Андропов этого не знал.

— Быть не может, — изумился Андропов. — Я уже и раньше замечал, что юрфаки Университетов выпускают прямо готовых воздушных десантников. Юристы выходят, как после курсов спецназа. Это хорошо или плохо? Как ты, Климов, думаешь?

— Мне думать не положено, — отшутился генерал. — Да и кончал я, как вы знаете, Сельскохозяйственный институт в Ставрополе.

— В Краснодаре, — подсказал Еремеев.

— Да, правильно, — согласился Климов. — В Ставрополе я учился в филиале. В филиале одного хитрого института.

— Ладно, — проговорил Еремеев. — Пошутили и хватят. Давайте, Юрий Владимирович, о деле поговорим, а то у Василия Викторовича скоро поездка Ленинград.

Я лично понятия не имел — уеду я сегодня домой или нет.

Наступила тишина.

— Капитан Беркесов, — сухо и отчетливо начал говорить Андропов, — среди многих офицеров вашего управления вы отобраны по комплексу качеств как личного, так и служебного характера для проведения мероприятия, с сутью которого вас познакомил генерал Климов. Главное в этой операции, как и во всех операциях, проводимых ЦК и КГБ, абсолютная секретность. В связи с масштабностью мероприятия, кодовое название которого "Перестройка", очень чрезвычайно важным является, чтобы никто не заметил, что наша партия переходит в новое качественное состояние. Поскольку на карту поставлено слишком много, необходимо действовать решительно и быстро. Временно должны быть изолированы от общества все, кто даже потенциально способен заметить и правильно оценить происходящие в стране процессы. В первую очередь те, кто занесен во вспомогательные и запасные картотеки, распечатка которых уже началась. Сформировать новые лагерные зоны и новые подразделения при Управлениях, перенеся центр тяжести на их деятельность. Беспощадно использовать статью 70-ю УК. Брать всех, независимо от общественного положения или нужности того или иного лица в любой сфере деятельности. Кандидат ли он наук или доктор, или даже академик, если он потенциально опасен или как-то не приемлет нашу партию в качестве руководящей и направляющей силы в обществе, — изолировать примерно на 5—10 лет. По возвращению в Ленинград вы, капитан Беркесов, возглавите особую следственную группу по выполнению этой задачи. Секретный приказ, а равно и приказ о присвоении вам звания майора уже посланы генералу Блееру. Только не надо кричать "Служу Советскому Союзу!", а ответьте: вам ясна задача и ее важность?

Я чуть было снова не ляпнул "так точно", но пересилил себя и ответил: "Задача ясна, товарищ генеральный секретарь".

— Толковый парень, — сказал Андропов. — Раз задача ясна, тогда все. Особые приказы будешь получать через голову своего руководства от меня лично или от генерала Климова… — он помолчал, а затем добавил, показывая на Еремеева. — Или от него. Можешь идти.

— Подожди меня за дверью, — сказал Климов.

Я уже повернулся, чтобы идти, когда услышал голос Андропова: Майор Беркесов!

Я снова повернулся к нему лицом.

— Ты будешь генералом, — произнес Андропов, буравя меня глазами. — Поверь моему слову. Иди!

Окончательно я пришел в себя, только вернувшись в кабинет генерала Климова.

— Ты молодец, — сказал генерал. — Правильно себя вел. И явно понравился товарищу Андропову. Как он с тобой пошутил, даже я удивился.

"Ничего себе шутки, — подумал я. — Немало, наверное, он довел своими шутками до инфаркта”.

— Товарищ генерал, — спросил я. — Разрешите вопрос?

Климов кивнул головой.

— Книга эта, которую вы приказали прочесть, может ли она действительно служить какой-то методикой? Может быть, есть способ прекратить эту войну. Сейчас у меня в голове все, что я прочел, постепенно откладывается, и я думаю, может, какие исследования по этому вопросу провести, институты подключить соответствующие. В общем, найти выход.

— Не умничай, — приказал генерал. — Можно подумать, что мы голову не ломали над этим вопросом. Ничего не выйдет. Стоит нам сейчас превратиться в либералов, объявить все свободы и тому подобное, как тут же нас всех разорвут на куски, а страна впадет в хаос, инстинктивно стремясь вернуться в доваряжное состояние. Это автор точно подметил. То, что мы сейчас задумала — тоже риск огромный. И больше всех сам Юрий Владимирович рискует. Столько дерьма накопилось в партии. Многие чуют конец и так гребут под себя, что дай им волю, все принадлежащее партии по норам растащат. Юрий Владимирович сейчас приказал все наворованное сдать или плохо будет. Так что они засуетились, как крысы, и еще неизвестно, как дело обернется. Но ты действуй, как приказано. Внутри мы разберемся. Нам бы никто извне не мешал.

Вернувшись в Ленинград я горячо взялся за дело. Мы работали почти круглосуточно. Следствие и процессы шли непрерывным конвейером.

Зоны и лагеря набивались всеми, кто мог даже потенциально помешать нашей партии перейти в новое качественное состояние. Примитивно было бы думать, что КГБ занимался только арестами. Велась гигантская работа по перераспределению гигантских богатств СССР, которые полностью принадлежали нашей партии, по разным новым структурам и у нас, и на Западе.

Моя карьера двигалась вверх семимильными шагами. Я был доволен. Менялись руководители страны и КГБ, но цель оставалась неизменной. КГБ первым заметил пожар в трюме государственного корабля и четко вел дело к спасению груза и пассажиров 1-го класса. Л остальные пусть спасаются, как хотят. Как на "Титанике".

В этой стране должна жить только одна элита. Народ, если он не согласен быть бессловесным и покорным рабом, не нужен вообще. За тысячу лет он уже сделал для элиты практически все, что от него требовалось. А теперь его остатки могут вымирать. А кто же будет работать? Да никто. Здесь будет работать Европа и Америка на тех условиях, которые мы продиктуем. А элита будет получать со всех деньги и жить, как ей заблагорассудится. Я понял глобальный замысел по мере своего продвижения вверх по служебной лестнице п понял, что буду служить новому делу с таким же рвением, как и делу построения коммунизма.

Но когда рухнул Советский Союз, я сразу почувствовал, что многие процессы все сильнее и сильнее стали выходить из-под нашего контроля. Мы многого не смогли предусмотреть в своих планах, главным образом потому, что, считая себя монолитом, им не являлись. Партия, КГБ и прочие надежные, казалось бы, структуры сразу раскололись па множество неравных частей. Страна мгновенно оказалась оккупированной долларом, средств борьбы против которого у нас просто не было. Все, что осталось от нашей сверхдержавы, стало стремительно погружаться в хаос, обернутый звездно-полосатым флагом. Но мы еще держали обстановку под некоторым контролем. Отсутствие партии и государственной идеологии душило нас, не давая возможности эффективно работать. Мы скатывались на уровень обычной полиции и отчаянно пытались придумать новую методику глобального управления обществом.

Но какая-то неведомая нам сила с каждым днем все более лишала нас власти и влияния. Мы отчаянно сопротивлялись, разжигали вооруженные конфликты, как на территории СССР, так и за его пределами, приводили всеми средствами в тупик все то, что осталось от экономики бывшего СССР, пытаясь вогнать новую жизнь в русло запланированного темного туннеля.

Все эти годы меня свербила одна мысль: кто такой этот Еремеев. Я с ним еще несколько раз встречался в Москве, иногда получал от него указания по телефону или ВЧ. Но только став полковником и начальником Следственного отдела, я узнал, кто он такой. И, кажется, не удивился. Так оно, наверное, и должно было быть.

Затем я стал начальником Управления и скоро, как некогда обещал Андропов, стану генералом. Когда решался этот вопрос, я все-таки напомнил Климову, что очень известен в городе и мое назначение начальником местного КГБ может вызвать взрыв, который нежелателен.

— Не боись, — по своему обыкновению ответил Климов. — Все схвачено.

И действительно, когда было опубликовано известие о моем назначении, пискнуло несколько газет, началась какая-то возня в вонючем комитете по правам человека и в сионистском обществе "Мемориал", но на этом дело кончилось. Значит, у нас еще сил достаточно.

Как-то по прямому телефону мне позвонил из Москвы Климов, уже ожидавший повышения из генерал-лейтенантов в генерал-полковники.

— Вася, — сказал он. — Ты еще не забыл своего друга Мишу Еремеева?

— Помню, — без всяких эмоций ответил я.

— Не знаю, куда он собрался сейчас, — продолжал генерал, — но точно собирается завернуть к тебе в Ленинград, то бишь в Петербург. Судя по всему, на него могут начать охоту наши новые друзья. Поэтому ты поводи их за нос, как умеешь, и не спускай с их ребят глаз.

— Понял, — сказал я без всякого энтузиазма. Предстоящее появление в городе Еремеева меня совсем не обрадовало. Значит, придется бросить все дела и заниматься только им. Тем более, что у меня была инструкция выполнять все его приказы. Но то, что сказал дальше генерал, было еще интереснее.

— Что касается самого Еремеева, — продолжал Климов, — то есть такое мнение: человек, так много сделавший для нашей страны, заслужил право быть здесь и похороненным. Ты меня понял, Беркесов?

— Понял, — ответил я. — А скандала не будет?

— Постарайся, чтобы не было. — хмыкнул в трубку Климов. — Сделай все сам. Никому не поручай. Замани его в "девятку" — там можно слона пропустить через мясорубку и никто не заметит. И сам отвези его в третий крематорий. Повесишь зеленую бирку и все. Понял?

— А если он не пойдет в "девятку"? — поинтересовался я.

— Ты что — маленький? — начал сердиться генерал — Сделай так, чтобы пошел. Это архиважно, как сказал бы покойный Ильич Нам нужно, наконец, поставить точку в той операции 1982-го года. Чем он лучше Кручины?

— Понял, — в третий раз повторил я.

— Ну, хорошо, — подобрел Климов. — У меня для тебя хорошая новость на столе у президента лежат две бумаги. Одна от нас: о присвоении тебе звания генерал- майора. Вторая от нашего старого друга Сергея Ковалева о лишении тебя всех званий и объявлении государственным преступником. Как ты думаешь, какую бумагу подпишет президент?

Климов засмеялся и повесил трубку.

Заманить Еремеева в "девятку", конечно, было нетрудно. Он там бывал часто, поскольку в "девятке", как называлась одна из наиболее секретных явок, неоднократно проводились совещания государственной важности, которые невозможно было без утечки информации провести ни в каком другом месте.

Но я твердо решил, что один в "девятку" не пойду Мне откровенно дали приказ убрать Еремеева, но я совсем не поручусь, что в "девятке" уберут не Еремеева, а меня.

Существовал только один человек, которого я мог взять с собой. Его еще не было в городе, но я был уверен, что, коль в городе появится Еремеев, появится и он. Я твердо решил позвать его с собой. Он настолько презирает нас всех, что ничего совершенно не боится, как будто он не человек, а дух. И он ничего не будет иметь против, если я в его присутствии ликвидирую Еремеева. Зато меня в его присутствии никто не осмелится убить.

Я заканчиваю свои записки в водовороте все усиливающейся пятисотлетней войны. Не я начал эту войну и не на мне она закончится. Но я честно описал тот ее фрагмент, в котором мне довелось лично принять участие. Я чувствую, что со мной обязательно что-то случится. Иначе бы Климов не заговорил о бумагах на столе президента. Поэтому мне остается сделать только то, что делали многие участники этой войны, загнанные ее логикой в смертельный тупик: упаковать эту рукопись и позаботиться, чтобы она, попав в надежные руки на Западе, была опубликована. Может быть, прочтя в будущем мои записки — записки генерала КГБ — кто-нибудь додумается до способа, как заключить мир в этой несчастной стране.

Василий Беркесов

СПб, октябрь 199… года.

Примечание американского издателя

Возможно, у читателей возникнет впечатление, что Михаил Еремеев — это я. Со всей категоричностью заявляю, что это не так. Работая на правительствоСоединенных Штатов, я всегда действовал легально и под собственной фамилией. Кроме того, я, разумеется, никогда не видел Андропова, а уже тем более — никогда не присутствовал ни на каких совещаниях с его участием.

Если в те годы и существовали какие-то контакты между ЦРУ и КГБ, то они никак не могли осуществляться через московскую резидентуру. Это должно быть ясно каждому, кому понятна логика конфронтации сверхдержав.

Что касается самой книги "Пятисотлетиях война", то мне сдается, что ее никогда не существовало. Скорее всего, ее написал сам Беркесов, который, насколько я успел его узнать, был склонен к литературно-историческим занятиям, хотя и стеснялся этого. Покойный генерал был по-своему человеком честным и глубоко чувствующим. Он не был тупым автоматом-исполнителем, каким его иногда изображали демократические газеты. Он глубоко переживал и анализировал процессы, происходящие в его стране, которые регулярно приводили Россию в тупик и к гибели. Так что он вполне мог написать эту книгу. Специалисты по русской истории, которым эта книга давалась на экспертизу, пришли к выведу, что эта компиляция из довольно редких, но открытых источников, к которым в России имел доступ каждый желающий, а уж сотрудник КГБ тем более.

Тем не менее записки генерала Беркесова "Пятисотлетняя война" имеют несомненную ценность оригинальностью подхода к русской истории в попытке постановки правильного диагноза, который дает возможность определить и оптимальное лекарство. Если русские в течение веков сами не в состоянии заключить мир, возможно, имеет смысл обратиться к миротворческим усилиям мирового сообщества, которое пока набирается опыта на пылающих окраинах бывшего СССР. Общими усилиями, может быть, и удастся помирить этот таинственный народ и варягов, так неосторожно пришедших на Русь. Что касается описания Беркесовым истоков "перестройки", то готов присягнуть, что по меньшей мере половина приведенных фактов является правдой, а вторая половина — вполне может быть правдой.

Д. М. Макинтайр

Часть 5

XIV

Я сидел в дипломатическом салоне аэропорта Пулково, ожидая самолет из Парижа, на котором в Петербург должен был прилететь Билл Трокман. Самолет задерживался, и я, развалившись в кресле, с любопытством посматривал на экран телевизора. Было около десяти часов вечера. По местному каналу передавали блок городских новостей Глеба Вензорова.

На экране возник величественно-прекрасный интерьер кафедрального Преображенского собора, где по случаю какого-то православного праздника службу вел лично местный митрополит Иоанн в праздничном облачении. Золоченые оклады икон, отблески свечей, пышно убранный алтарь и страстная (но не озвученная) проповедь митрополита — все это выглядело впечатляюще. Митрополит обращался к пастве, которой было немного. Главным образом, старушки в платочках, печальные и убогие, как и вся тысячелетняя история этой страны. Но впереди старушек проповеди митрополита внимали истинные светочи возрождающегося православия.

Среди них выделялся прибывший из Москвы бывший генерал КГБ Севрюгин, одетый в полную форму чекистского генерала, и истово осеняющий себя крестным знамением. Получалось у него это до смешного фальшиво. Он напоминал полинезийца, над которым в течение нескольких лет трудились христианские миссионеры, обучая христианским ритуалам, смысл которых до него так и не дошел. Но положение обязывало, ибо генерал Севрюгин был главой очень хитрой организации, именуемой "Русский Национальный Собор", чьей главной задачей, ко всеобщему удовольствию, была определена борьба с мировым сионизмом. За такой замечательной ширмой можно было обделывать какие угодно делишки, не платить налоги и предоставлять крышу кому вздумается, поскольку борьба с мировым сионизмом, требующая, естественно, гигантских затрат, должна протекать в обстановке полнейшей секретности и безотчетности.

Я знал Севрюгина по старым временам, когда он возглавлял в КГБ отдел так называемых "новых экономических структур", у которого было одно задание — распихать часть денег КПСС среди нужных людей и пустить их в оборот через систему фиктивных бирж, созданных опять же КГБ. Однако, генерал показал себя на этом поприще полной бездарностью. Менталитет у него был рядового "совка". Он бросился приватизировать какие-то квартиры и дачи, а между его рук уплыли миллиарды долларов, на которые можно было купить целый город. Его отстранили от денежных дел и хотели уж было выгнать с конфискацией дачи (высшая мера наказания за некомпетентность), но тут для него подвернулось новое поприще.

Еще в допутчевые времена стал формироваться "Русский народный фронт" на основе чистой, светлой и динамичной идеи. Именно на этой идее произошло знаменитое Русское чудо начала XX века, когда за десять коротких лет Россия обрела такую динамику национального развития, что пришлось срочно начинать Первую мировую войну, чтобы ее хотя бы притормозить. Ничто и никогда в мировой истории не подвергалось такому шельмованию и дискредитация, как эти 10 лет российской истории. Поэтому больше всего на свете власти, начиная с 1917-го года, боялись именно возрождения этой идеи и, надо отдать им должное, научились мастерски ею манипулировать. Достаточно вспомнить, как начиналось общество "Память" и во что его очень быстро превратили. Я читал отчет одного немецкого разведчика по этому поводу и от души хохотал. Если бы отчет не был секретным, он наверняка мог бы стать бестселлером. Впрочем, может быть когда-нибудь и станет.

Так вот, генерала Севрюгина бросили на русскую национальную идею, и он тут же повел ее на борьбу с мировым сионизмом. Причем расстарался так, что от самого слова "русская идея" многие стали вздрагивать. Это, собственно, от него и требовалось. Но и тут вышел скандал. Генерала обвинили, что он тратил "соборные" доллары не на борьбу с мировым сионизмом, а на самого себя. Из руководства "Собором" его то ли выгнали, то ли отозвали, и теперь, глядя как он истово приобщается к религии, я подумал: не собираются ли его назначить где-нибудь митрополитом, а то и еще пуще — объявить архангелом при Марии Дэви Христос. Какие мысли могут возникнуть в недрах монстра, не в силах предугадать никакая разведка. Мысли монстра выдают щупальца.

Рядом с Севрюгиным (слева от него) истово крестился Василий Дмитриев в своей шикарной черной униформе с адмиральскими погонами. Он, видимо, по совместительству курировал "Русский собор". Крестился он гораздо более профессионально, чем Севрюгин, хотя в глазах у него не читалось никакого благочестия.

Справа от Севрюгина стоял генерал Орлов, поддерживаемый под руку каким-то молодцем в полувоенной форме. Выглядел он очень плохо и, кажется, в его молитве было что-то искреннее.

Чуть поодаль от этой компании скромно стоял Беркесов. Нет, он не крестился. Он держал в руке свечку с каким-то печальным и сосредоточенным видом. В глазах его была какая-то грусть, хотя именно сегодня у полковника Беркесова были все основания благодарить Всевышнего. Утром пришло сообщение о его производстве в генералы. Генерал Беркесов. Я вспомнил кое-какие события десятилетней давности, и мне тоже стало грустно. Все-таки жизнь человеческая построена на одних идиотизмах. Ведь, можно сказать, что я был свидетелем, когда Беркесову предсказали его генеральское будущее, казавшееся столь далеким. А вот он уже генерал.

Сказочная красота Преображенского храма сменилась в передаче Вензорова убогим видом какой-то городской окраины. Дюжина милиционеров в форме и штатском вытаскивали из какого-то заросшего пруда труп.

Голос Вензорова за кадром пояснял: "А это, видимо, обычные мафиозные разборки. В озере Шувалово обнаружен труп мужчины со связанными руками и со следами пыток. На вид примерно 35–40 лет. Начато следствие".

Камера крупным планом показало лицо убитого. Я вздохнул. Виктору Ивановичу Белову совсем не нужно было торопиться на волю из следственного изолятора на Шпалерной. Интересная страна Россия: здесь или вовсе не выполняют приказы, но если выполняют, то очень быстро.

Дальше замелькали какие-то пойманные рэкетиры и квартирные воры, пожары, помойки и голодные старухи. На минуту возникло растерянное лицо какого-то полковника на фоне знамени СССР, призывающего свергнуть существующий режим. Затем Вензоров с полуулыбкой сообщил о завтрашней погоде, и на экран, как кавалерийская орда мамлюков, ворвалась на ковбойских лошадях и автомашинах всех марок реклама наших (американских) сигарет. В Америке ее давно запретили, и она лихо эмигрировала на территорию бывшего Союза.

Я отвернулся от экрана и взглянул на табло. Там все еще зеленело объявление, что авиарейс из Парижа задерживается на 40 минут по техническим причинам. Я уже собрался отправиться в бар и выпить пива, как вдруг услышал свое имя. Оглянувшись, я не поверил своим глазам: Патриция О'Нейл — Великолепная Пат — в шапке своих золотых волос и с насмешливым взглядом зеленых глаз шла прямо в мои объятия.

— Господи, — удивленно проговорил я. — Это ты, Пат? Или твоя дочь?

— Ты мог бы спросить и о внучке, Майк, — рассмеялась она. — Ты всегда был мастером на комплименты. Но как тесен мир! Я совсем не ожидала встретить здесь именно тебя.

— Интересно, — сказал я. — Меня-то здесь встретить не проблема. Я работаю в этой стране. А ты-то как здесь оказалась? Впрочем, — продолжал я, — могу держать пари, что ты прилетела на какую-нибудь премьеру в Мариинском театре. Угадал?

— Ты умница, Майк, — Пат чмокнула меня в щеку. — Конечно. Я сейчас работаю в фонде, который пытается сохранить русскую школу классического балета. Я тебе всегда говорила, что русский балет — это лучшее, что создала Россия за все время своего существования.

Пат была помешана на русском балете. Лет семь или восемь назад она появилась в Москве и работала над какой-то монументальной монографией о Большом театре. В то время она часто бывала в посольстве, используя атташе по культуре в качестве боевого тарана, чтобы получить допуск в какие-то театральные архивы, которые охранялись почти с такой же строгостью, как и архивы КГБ. Несмотря на то, что я ничего не смыслил в балете, а может быть именно потому, у нас с ней начался флирт, переросший в некое подобие романа, о котором я и, надеюсь, она сохранили очень приятное воспоминание. Однако Пат, увлеченная волшебной мистикой русского балета, очень мало понимала, во что превратилась в те годы родина этого балета. Она имела неосторожность привезти с собой какие-то проспекты, посвященные творчеству русских балерин и танцоров, сбежавших на Запад во время заграничных гастролей своих трупп. Ей и в голову не приходило, что звезды балета не могут по своему усмотрению выбрать театр и страну, где бы они желали демонстрировать свое высочайшее искусство. За свои убеждения ей пришлось чуть ли не целую неделю просидеть в Лефортово, а затем быть высланной из СССР.

Я как официальный представитель посольства провожал Пат на самолет, куда чекисты ее доставили о такими предосторожностями, как будто она была террористкой высочайшего класса. Это происходило как раз в то время, когда группа Толкачева выпотрошила без остатка все секреты советских ВВС, а группа Гриценко приканчивала последние секреты хваленого советского ракетостроения, что нам позволило пристыковать ко всем их спутникам взрывные устройства, чтобы разнести их в клочья в случае необходимости одним радиосигналом. И в это время восемь(!) мордастых гебистов вывели Пат из машины и передали ее мне у трапа самолета. К счастью, это не отразилось на ее любви к русскому балету, но наш роман закончился.

— Ты все еще работаешь на дядюшку Сэма? — спросила Пат.

Я развел руками:

— Не всякому дана привилегия заниматься любимым делом, как тебе, Пат.

— Ты все в посольстве? — поинтересовалась она. — И какой пост ты сейчас занимаешь?

— Как и тогда, — ответил я. — Помощник атташе по культуре.

В ее глазах появилась грусть, обычная при разговоре с чиновником-неудачником.

— Да, я неудачник, Пат, — сознался я. — В госдепе не так легко сделать карьеру. Для этого надо обладать качествами, которых у меня не оказалось. Но я вскоре уйду в отставку и устроюсь литературным агентом при своем старом папе, который пишет военные мемуары.

— Это где? — спросила Пат.

— В Висконсине. Недалеко от Грин-Бей, — пояснил я.

— Перебирайся лучше в Бостон, — предложила она.

— Это еще зачем? — не понял я.

Она улыбнулась:

— Потому что там живу я, Майк.

Пока я собирался что-то ответить, к нам подбежала какая-то дама, видимо, тоже любительница русского балета, с криком:

— Патриция, куда же ты пропала? Идет уже регистрация на наш рейс.

— Чао, — Пат снова чмокнула меня в щеку. На этот раз и я умудрился сделать тоже самое, то есть поцеловать в щечку и ее.

— Когда приедешь в Штаты, обязательно позвони, — она помахала мне рукой, увлекаемая подругой в тоннель, ведущий на посадку. Я проводил их взглядом.

То, что я не был женат — это понятно. Как добрый американец, я не хотел портить статистику по количеству вдов в Соединенных Штатах — самую низкую в мире. А вот почему Пат не вышла за эти годы замуж, мне, видимо, предстояло узнать по возвращении домой.

Я вспомнил, что собирался выпить пива в баре, и уже направился туда, как наконец-то на трех языках объявили о прибытии рейса из Парижа…

Я издали увидел маленькую коренастую фигуру Билла Трокмана, который вышел из помещения таможенного контроля, небрежно неся в руке кожаную папку с застежкой "молнией". Вид у него был такой, как будто из Вашингтона он прилетел на уикэнд в Сильвер Спрингс. И никто вокруг, даже полбатальона беркесовских ребят, изображавших пассажиров и носильщиков, не понимали, при каком историческом моменте они присутствуют. На территорию бывшего Советского Союза, не соблюдая никакого инкогнито, прибыл один из заместителей директора ЦРУ, а фактически руководитель ЦРУ, поскольку директора приходят и уходят, а Агентством всегда руководили и будут руководить люди, подобные Биллу. Директор же ЦРУ фактически является чем-то вроде офицера связи между ЦРУ, Президентом и Конгрессом, а также мальчиком для порки со стороны средств массовой информации.

— Чертовски рад видеть тебя, Майк, — ответил я. — В этой стране всего два часа назад узнали, что такое экология. Я думаю, к следующему утру дышать станет легче.

Мы вышли из здания, где нас ждала машина генерального консула. Морской пехотинец в полной униформе открыл заднюю дверь. Сзади урчали моторами и мерцали подфарниками три беркесовские "Волги". Нас фотографировали скрытыми камерами со всех сторон и снимали на видео, так что я надеялся, что Беркесов подарит мне на память пару фотографий со своей дарственной надписью.

Я думаю, что если бы Трокман захотел, ему бы выделили эскорт мотоциклистов. Но он специально просил, чтобы его визит в Петербург был обставлен как можно скромнее. Тем не менее, впереди и сзади вас, как янычары личного конвоя падишаха, неслись черные "Волги", а впереди всех, сверкая огнями и воя сиреной, мчалась милицейская машина, останавливая и прижимая к обочине все уличное движение. Даже до нашей машины доносился рев громкоговорителя: "Всему транспорту стоять!"

— Как новая администрация? — поинтересовался я у Билла.

— Знаете, Майк, — вздохнул Трокман. — Надо благодарить небеса, что этот торпедоносец ушел из Белого Дома. Если человек с семнадцати лет взлетал с палубы авианосца с торпедой под сиденьем, то уж, поверьте мне, ничто на свете не сможет изменить хода его мыслей. А они просты: обнаружить, перехватить, уничтожить. Я работал с ним, когда он был директором ЦРУ и когда он стал Президентом. И знаю его очень хорошо. Когда необходимо было сокрушить советский блок, он был на своем месте. Сейчас, когда СССР развалился, он бы таких дров наломал, что страшно подумать. Во всех бывших советских республиках уже сидели бы наши губернаторы, а по территории ходил оккупационный доллар. А наши солдаты гибли бы где-нибудь в Оренбурге или Челябинске. И мы бы имели тысячелетнюю войну, которая никогда бы не кончилась или кончилась нашим поражением. Это был бы супер-Вьетнам… Наш сценарий заключается в том, чтобы правительство оставалось в тени. Как говаривал Людовик XIV, "королевское дело сделано, а не королевское — пусть делают банкиры". Поэтому сейчас, Майк, мы выбрали лучшего из соответствующих моменту президентов. Он не только не участвовал, слава Богу, во Второй мировой войне, но и вообще всячески уклонялся от службы в армии. Играет на саксофоне и покровительствует гомосексуалистам. Это как раз то, что нужно сегодня. Вы меня понимаете, Майк?

— Понимаю, — ответил я. — Кончилась целая эпоха. Я тоже летал с авианосца и тоже понимаю, что мое время кончилось.

— Вы не хотите остаться еще на тур здесь? — поинтересовался Билл. — Шеф предлагает вам пробыть здесь еще лет пять. Мы договоримся с госдепом, и вас сделают первым секретарем посольства…

Я засмеялся:

— Лучше произведите меня прямо в послы из помощников атташе. Нет, Билл. Сейчас здесь нужен новый человек, который бы решал принципиально новые задачи. Я имел дело со сверхдержавой, а ныне нужен специалист по развивающимся странам. Я сделал уже все, что возможно совершить разведчику в чужой стране. Мы выпотрошили их до самого дна. Все виды вооружения, электронные системы, системы космического оружия, коды, частоты. Вам все известно. Я не буду утомлять вас, Билл, перечислением всего, что мы вытряхнули из этой страны за последние 10 лет. Если они еще пытаются хитрить, скажем, со своим бактериологическим оружием или блефовать с психотропным, то пусть потешатся. Им будет интересно узнать, что мы готовы перевести все свои лаборатории бактериологического оружия на их территорию, чтобы не подвергать себя опасности случайной утечки сибирской язвы или бубонной чумы, что у них происходит практически ежегодно. Причем, самое смешное, что если мы о чем-то действительно не знали или что-то упустили, то они нам сами предлагают это купить вместе с мозгами тех, кто эти штучки придумал. Как вам те русские парни, которых я направил в Лэнгли в качестве подарка к Дню независимости?

— Да, — мечтательно протянул Билл. — Кое-кто из наших Нобелевских лауреатов был потрясен. Мы тоже хороши: русские прорвались в принципиально новые области науки, где мы не начинали еще даже предварительных разработок. Мы даже понятия не имели об этих направлениях.

— Поэтому и не могли их отследить, — согласился я. — Поскольку не имели об этом ни малейшего понятия.

— Потрясающе, — продолжал Трокман. — Эти ученые в ближайшие пять лет поднимут наш технологический уровень порядка на три, если не больше. Они передадут в наши руки весь мир на совершенно новой основе. Нам уже не придется для этого размахивать большой дубинкой Тедди Рузвельта. Но потрясающе не только это, а то, что они были бессильны что-либо сделать у себя на Родине и согласны сейчас работать у нас за 200 долларов в неделю. Вы что-нибудь понимаете, Майк?

— Команда Вернера Брауна работала у нас за 200 долларов в месяц, — не согласился я. — Такое всегда случается после крушения империй.

Я, конечно, передернул. Ракетчики Третьего рейха были разработчиками новых систем оружия, а те русские ученые, о которых шла речь, занимались совсем другим. Русские ракетчики в потоке еврейской эмиграции были переправлены в Штаты еще 15 лет назад. Но мне не хотелось начинать лекцию на тему, что русские гении всегда находились на милости уголовно мыслящих невежд, согласных тратить деньги только на собственный комфорт и на убийство любой творческой мысли в стране, не понимая при этом, почему их страна периодически гибнет.

Мне как-то попалась книжка одного современного русского писателя. Точно я уже не помню, как она называлась. Но подсказала она мне больше, чем все Достоевские и Толстые, которыми нас пичкали на факультете славистики Йельского университета. Речь там шла о группе ученых, пытавшихся вывести новый сорт картошки, более подходящий для суровых климатических условий их региона. Другими словами, они пытались решить самую острую из всех советских проблем — продовольственную. Я плохо разбираюсь в этих вопросах, и сколько бы я не прожил в России, иностранцу невозможно осознать всю глубину здешнего маразма. Короче, речь шла о следующем: оказывается, существовало два способа производства картошки — коммунистический и буржуазный. Коммунистический давал какую-то дрянь, которая гнила летом и гибла зимой. Буржуазный — давал хорошую картошку, но пользоваться им было категорически запрещено. И вот эти ученые решили объединить эти два способа и вырастить более-менее приличный плод так, чтобы об этом никто не узнал.

При этом им пришлось создать нечто, напоминающую тайную организацию, как будто они по меньшей мере готовили государственный переворот. Но и госбезопасность не дремала. Получав сведения от тайных осведомителей о подготовке нового сорта картошки, КГБ активно вмешался в события. В итоге несколько ученых было арестовано, несколько — погибло, наиболее лихие ударились в бега и долгие годы скрывались в лесу и на глухих хуторах. Вместе с тем погибло и несколько сотрудников КГБ. Но самое главное было сделано. Вся документация по новому сорту картошки была захвачена и уничтожена. Опытная делянка ученых была ликвидирована с яростью, с какой обычно ликвидируют опиумные плантации. Картошка была уничтожена. Группа талантливых ученых превращена в уголовников и поставлена вне закона. Операцией руководили три чекистских генерала. Найдите мне еще аналог в мировой истории всех времен и народов, и я вас буду бесплатно поить пивом до конца жизни.

А как-то генерал Климов показал мне архивный документ. Незадолго до начала Второй мировой войны группа инженеров разработала противотанковую систему, аналога которой не было ни у кого в мире. Горе было бы танкам Гудериана и Манштейна, если бы они нарвались на эту систему в 1941-м году. Но ничего подобного, конечно, не произошло. Госбезопасность действовала еще активнее, чем в случае с картошкой. Все инженеры были арестованы и расстреляны без суда. Документация уничтожена. Полигонный образец отправлен на переплавку. Обрывки документации поймала наша разведка и только сейчас мы смогли эти обрывки оценить. Русские стояли на пороге создания ПТУРСа еще накануне войны! А ведь это всего две капли в Атлантическом океане подобных событий. Что я мог объяснить Биллу, который не знал по-русски ни слова и впервые приехал в эту страну? Он не понимал, что русские гении и таланты готовы работать не то что за 200 долларов в неделю, а вообще бесплатно, лишь бы им никто не мешал работать и им бы не приходилось платить за результаты своего труда на благо своей страны своими жизнями и жизнями своих семей. Я уж не говорю об уничтоженных результатах. Поэтому я свернул разговор на аналогию с Третьим рейхом.

Билл кивнул головой:

— Да, после крушения Третьего рейха ничего подобного не происходило. Вы еще не все знаете, Майк. Они развалились с гораздо большим треском, чем Третий рейх. Там хоть прятали в шахтах и топили в альпийских озерах какие-то архивы. А они сдают нам все: агентуру, явки, сети, коды. Или напрямую, или через Мосад и разведку НАТО. Мы даже искусственно начали тормозить этот процесс. Зачем нам знать все о их агентуре? Она нам никогда особенно не мешала, — он засмеялся. — Если так пойдет дальше, то мы рискуем остаться без работы

— Во всяком случае нам придется переучиваться, — согласился я. — Если сейчас мы начали осуществлять собственную главную задачу: развернуть Россию фронтом с запада на юг, сделав ее снова главным буфером в грядущей конфронтации "Север-Юг", то нужно соответствующим образом перенацеливать и работу всех разведслужб, включая и Национальное Агентство Безопасности. Пусть русские сейчас примут на себя всю ярость исламского экстремизма, который они разожгли в надежде натравить на нас.

— Именно, — сказал Билл. — Но для этого мы должны сохранить нх военно-промышленный комплекс и даже усилить его. Собственно для этого я сюда и прилетел. Будет важное совещание с Москве на эту тему. Вам известно, что Буш уже видел на месте всех их военных заводов поля, заросшие люцерной. Это была логика победителя, желающего довести разгром противника до конца. То есть в более глобальном масштабе повторить ошибку с Рурской областью. Мы же видим все иначе. Мы сделаем их ВПК рентабельным, и он нам еще пригодится! Уверяю вас. Только работать он теперь будет под нашим контролем. Для этого необходимо создать новые концепции и доктрины, которые я намерен обсудить в Москве. Остальным пусть занимается мистер Торрелли. Он уверяет, что уже дважды купил все, что когда-то называлось Советским Союзом. Он, конечно, преувеличивает, но президент просил меня встретиться с Торрелли здесь, подключить также и вас, если сеньору Торрелли понадобятся какие-либо консультации. Так что задержимся здесь еще на пару дней. Потом я полечу в Москву, а вы — в Париж. Встретимся в конце месяца в Вашингтоне.

Между тем мы проскочили прямую, как копье, магистраль Московского проспекта и помчались дальше. Путь наш лежал на Каменный остов, в одну из государственных резиденций, отведенных специально для предстоящего визита мистера Торрелли, где нам с Биллом тоже выделили пару комнат.

Трокман с любопытством поглядывал в окно. И в России, и в Петербурге он был впервые и хотел выкроить хотя бы пару часов, чтобы осмотреть город, о котором он столько читал и слышал.

— Они что, готовятся к выборам? — неожиданно спросил он меня.

— К выборам? — не понял я. — Боюсь, что в этом году ничего не получится, но разговоров об этом идет очень много.

— Но, во всяком случае, я вижу, они к ним уже основательно готовятся, — не унимался Трокман.

— Я что-то ничего не понимаю, — ответил я. — О чем вы, Билл?

— Я вижу, — сказал он, указывая пальцем в окно машины, — что здесь почти на каждом столбе и на каждой стене висит портрет какой-то леди в белых одеждах. Я полагал, что она куда-то баллотируется и, судя по количеству плакатов, представляет, видимо, какую-то влиятельную партию?

Я засмеялся:

— Вот вы о чем. Нет, она никуда не баллотируется. Я бы сказал, что это апофеоз советского феминизма. Сейчас им уже мало ткачих, обслуживающих в одиночку целые фабрики, или женщин-забойщиков в шахтах и даже космонавтов. Они решили создать женщину-бога, живого бога, в котором воплотился сам Христос. Вроде нашего идиота Кореша. Но тот по крайней мере был мужчиной.

— Женщина-Христос? — явно не поверил Билл.

Действительно, не перестаешь удивляться, узнавая, что творится в этой стране.

— А кто за ней стоит? — спросил он.

— Ну, кто за ней может стоять? — снова засмеялся я. — Вы достаточно знаете эту страну, Билл, чтобы понять простую вещь. При нынешних ценах, когда даже указы Ельцина распространяются в жалких ксерокопиях, а его портретов совершенно невозможно найти, какая организация может напечатать портреты этой женщины в миллионных экземплярах и буквально за одну ночь оклеить этими портретами многомиллионные города, проникая в тоннели метро, и в отделения милиции, и куда угодно. Я думаю, вам не надо называть эту организацию, мистер Трокман?

— С ума сойти, — проговорил Билл. — А вы знаете ее?

— Кого? — переспросил я. — Организацию?

Билл вздохнул:

— Нет. С организацией, конечно, все ясно. Я имею ввиду эту женщину.

— Лично — нет, — ответил я. — Но я видел ее досье. Признаюсь вам, Билл, что я лично знал, если так можно выразиться, Бога-отца. Он был одним из заместителей Андропова и настолько глубоко влез в наши дела, что его пришлось банально пристрелить на одной из явочных квартир. Так что, в отличие от многих богословов-философов, у меня никогда не возникало сомнений, откуда исходит святой дух.

На этот раз рассмеялся и Билл:

— Но помилуйте, Майк, зачем им в такое время заниматься подобными дорогостоящими глупостями?

— Ну, во-первых, — ответил я, — им вообще, по большому счету, нечем сейчас заняться. Бюджет у них неограниченный, и никто не контролирует их затрат. Поэтому они позволяют себе любые эксперименты. Это уже не организация, Билл, это монстр, а все отдельные представители, независимо от званий, это всего лишь щупальца. Даже не сами щупальца, а отдельные присоски. Бы спросите, а где же мозг? Я сам ломал себе над этим вопросом голову и пришел к выводу, что его нет вообще. Есть только развитый до небывалых размеров инстинкт самосохранения. Монстра никогда не интересовала государственная безопасность. По большому счету можно сказать, что монстр никогда толком и не знал, в каком государстве он живет. Вели говорить честно, то имение КГБ и развалил СССР, поскольку это государственное образование перестало его устраивать. Он почувствовал дискомфорт, и этого было достаточно, чтобы сожрать родную партию и уничтожить страну. Он надеялся, что ему будет приятнее жить на обломках империи. Но беда заключается в том, что хотя монстр ныне очень полюбил доллар, он может поддерживать в себе жизненные силы только высасывая всю кровь из собственного народа. В сущности, он ничем другим никогда и не занимался. Все, что им было нужно, это чтобы никто не мешал предаваться любимому занятию, особенно извне. А когда им стали обрубать щупальца, то они лихорадочно начали искать альтернативные варианты действий. Не то что понять, но и представить себе невозможно масштаба их преступлений. Сейчас идут сумасшедшие в своем академизме споры, сколько людей этот монстр уничтожил в собственной стране: 40 миллионов, 60 миллионов или 100 миллионов. Эта страна представляет из себя террариум, где вместе живут кобры и белые мыши, предназначенные им в пищу. Кобры дремлют, а мышки живут. Чего-то там делают, размножаются, лижут деток и тому подобное. Кобра просыпается, убивает и съедает парочку из них, а остальные радуются, что сегодня съели не их. И, конечно, монстр более всего заинтересован в оболванивании народа, ибо такой народ легче уничтожить и вместе с тем за счет него обогащаться. Когда перестали действовать марксистско-ленинские заклинания, они лихорадочно начали искать идеологическую альтернативу. То пробуют поднять весь народ на борьбу с мировым сионизмом, то придумывают новых богов, то снова начинают греметь в барабаны Второй мировой войны, как будто эта война закончилась только вчера. А вдруг получится? И с этой Дэви Христос, тоже самое. Вся идея уходит корнями в их службу по ведению психологической войны. Это все сказки, что они там разрабатывали какие-то способы борьбы против нас. Они работают только против собственного народа. При этом дурачили и собственное руководство, что они, дескать, придумали какие-то психотропные средства ведения войны. Так в свое время они дурачили даже самого Сталина разными институтами бессмертия, а когда пришло время, сами отправили своего любимого вождя на тот свет. Сейчас, если очистить всю шелуху из проповедей мисс Христос, то получится, что она пророчит исключительно массовые уличные беспорядки и морочит голову всем по поводу массовости своей секты, в которую, по моим данным, входит хорошо если сто человек. Из них большая часть — бывшие инструкторы идеологических отделов ликвидированных обкомов и горкомов КПСС. Но когда начнутся беспорядки, к неизбежности которых исподволь готовят население, то никто не помешает монстру напялить на свои части спецназа белые балахоны и устроить еще одно кровопускание, а заодно и прикрыть свободу печати.

— Ладно, — проговорил Билл, — сейчас, когда мы вырвали у них их ядовитые зубы, пусть забавляются, как хотят. Неужели они нисколько не поумнели за последние годы?

— Вы бы удивились, — ответил я, — что не только не поумнели, но стали еще глупее. Сейчас они пытаются преобразоваться в нечто вроде тайного монашеского ордена на сплаве марксизма и православия. Недаром они в течение почти века держали церковь в качестве одного из своих подотделов, завербовав в осведомители всю верхушку, начиная с патриарха. Впрочем, это касалось не только православия, но и всех остальных конфессий. Сейчас они придумали новую штуку, что коммунизм — это было советское воплощение православной мечты. Я уже говорил, что у монстра нет мозга, а одни инстинкты. Это вообще какое-то космическое существо, к которому нельзя подходить с земными мерками. Так что не удивляйтесь, если однажды утром объявят, что в стране больше нет президента, а есть великий приор, управляющий от имени Марии Дэви Христос или чего они там еще придумают. Вы не поверите, но даже у местного начальника КГБ есть возможность одним нажатием кнопки отключить всю телефонную сеть города, свет, газ, воду, затопить метро, парализовать транспорт, взорвать мосты и много чего еще. На все это тратились миллиарды.

— Все это очень занятно, — вздохнул Трокман. — Так вы говорите, что эта дама предсказывает уличные беспорядки?

— И даже конец света, — добавил я, — который она назначила на 24-е ноября. И я нисколько не удивлюсь, если под это пророчество монстр не попытается уничтожить столько народу, сколько возможно. Хотя уверен, что именно 24-го ноября не произойдет ровным счетом ничего, но эти сроки будут постоянно переносить в ожидании подходящего момента.

— Чтобы ни произошло, — как бы подводя итог услышанному, сказал Билл, — все в конечном счете пойдет нам на пользу. если они хотят все дальше загонять Россию в средневековье, пусть резвятся. В итоге они превратят свою страну в резервацию, и туристы будут платить громадные деньги только за возможность на них посмотреть с какой-нибудь специальной галереи, которую построят в будущем. Вам их жалко, Майк? Мне — нисколько. Они получили то, что заслужили.

— А мне их жалко, — признался я. — Мне кажется, что они заслужили большего. Все-таки белые люди. И потенциально эта страна могла даже нам дать сто очков вперед. А что получается? Страна, которая владеет почти половиной мировых запасов нефти, стоит с пустыми бензоколонками. Страна, которая обладает самыми лучшими в мире пахотными землями, ввозит зерно от нас, из Канады и еще из нескольких мест. Страна, добывающая в год половину мирового запаса золота, опускается в бездонную трясину инфляции. Это все какая-то мистика, Билл. Да на одних якутских алмазах они могли бы жить лучше, чем подданные эмира Кувейта. А вы даже не представляете, в какой нищете живет этот народ. Войдите в дом даже к местному миллионеру, который заработал бешеные деньги на перепродаже, скажем, немецкого технического спирта или на продаже нам стратегического сырья, и вы будете потрясены убогостью обстановки. Вам с гордостью покажут южно-корейский штампованный видик или компьютер 2-го поколения, и затаив дыхание, будут ждать, какое мощное впечатление это на вас производит. Вы бы видели, как у них у всех загораются глаза при виде долларов. Как у пантер в зоопарке, когда им несут мясо. За доллары здесь уже можно купить все: от стратегических ракет до министра безопасности. Доходит просто до смешного. Какие-то шустрые старички в Германии, когда-то служившие в тех частях вермахта, что держали этот город в блокаде в течение трех лет и уморили голодом более двух миллионов человек, собрали несколько тысяч дойчемарок и предложили поставить себе памятник как раз в том месте, докуда дошла их 175-я дивизия. С надписью "Доблестным солдатам вермахта, павшим в борьбе с большевизмом, от благодарных ленинградцев". И что вы думаете? Тут же был объявлен конкурс на лучший проект памятника. Уцелевшие ветераны-блокадники подняли скандал, но я уверен, что так или иначе какой-то памятник вермахту все-таки будет установлен, поскольку валюта уже получена. Вы можете себе представить памятник адмиралу Ямамото в Пирл-Харборе от благодарных моряков Тихоокеанского флота США? Или памятник Герингу в Лондоне от благодарных горожан в память битвы за Англию?

Билл захохотал:

— Я вас знаю хорошо, Майк. Вы шутите?

Билл указал большим пальцем руки себе за спину в сторону заднего стекла машины, сделав гримасу, которую я перевел, как "хватит их дразнить". В идущей следом "Волге", даже судя по дистанции, на которой она держалась, лихорадочно записывали наш разговор с Трокманом. Из садистских побуждений мы болтали (а это была болтовня и не более того) на военно-морском сленге: благо мы оба в молодости служили на флоте и знали этот язык в совершенстве. Пусть помучаются беркесовские переводчики. Сдается мне, что пленку прядется посылать в Москву. Вряд ли найдется в этом городе специалист, знающих флотский сленг западного побережья США. Если такой и был, то его либо посадили как шпиона, либо он давно эмигрировал.

XV

Между тем, наша кавалькада въехала в массивные ворота посреди глухого забора, окружающего очень красивый двухэтажный особняк, построенный в конце прошлого века по заказу одного из великих князей. В те годы Каменный остров был курортной зоной столицы империи, и там строили дачи все, начиная от царей и членов царской фамилии до богатых промышленников и купцов. В принципе, остров остался своего рода курортной зоной — город как бы обошел его — но хозяева здесь, конечно, были новые.

Особняк, как и все в городе, принадлежал КПСС. Но когда партийные бароны увлеклись более современными коттеджами типа "Фермер из Айовы" (это произошло после визита Хрущева в США), особняк был отдан КГБ. Им пользовались все послевоенные председатели КГБ, когда удостаивали город своим посещением. А поскольку двое из них были педерастами, а остальные извращенцами (что не удивительно, так как почти все они пришли из ЦК ВЛКСМ), то я ожидал увидеть здесь много любопытного, но ошибся. Первое, что я увидел во дворе, — были два огромных автофургона, выгружавшие продукты и вина, предназначенные для сеньора Торрелли, прибывшие из Чикаго вместе с его любимыми поварами: китайцем и итальянцем. Фургоны разгружали одетые в комбинезоны беркесовские офицеры, а другие офицеры в униформе (и с автоматами!) наблюдали за работой, видимо, опасаясь, что что-нибудь сопрут и будет скандал. А, возможно, опасались нападения. Например, десятигаллонный контейнер с питьевой водой вполне можно было продать в городе за 20 долларов.

Кому принадлежал этот особняк ныне, было точно неизвестно. Ходили слухи, что КПСС, уходя в подполье, юридически передала особняк КГБ, но последний, напуганный развернутым в прессе скандалом по поводу каменноостровских особняков, отдал его от греха подальше городу, продолжая, впрочем, им пользоваться. Видимо для того, чтобы избежать в будущем межведомственных склок, мэр Топчак был вынужден особняк приватизировать по балансовой стоимости, что ныне составляло стоимость примерно десяти блоков сигарет. Ходили даже слухи, что Топчак, дабы прекратить вообще все пересуды насчет этого великокняжеского особняка, приказал его разобрать и отвезти на свой дачный участок, где и собрать заново. Где этот участок находится, никто (и я в том числе), разумеется, не знал. Возможно, в Калифорнии или в Австралии. Я никогда не пытался проверять подобные слухи, поскольку нам было категорически запрещено вмешиваться в частную жизнь граждан новой России, чтобы приучить их к подлинному пониманию демократии. Так что я совсем не исключаю, что это были просто слухи, распускаемые политическими противниками Топчака, который уже явно метил в президенты страны.

Однако, в просторном холле особняка нас с Биллом широкой гостеприимной улыбкой встретил именно Топчак.

Меня это несколько удивило, поскольку я был уверен, что нас встретит Беркесов, как полагалось по неписанному протоколу подобных контактов. Но, видимо, Беркесов сел уже слушать вольный перевод с пленки нашего разговора с Биллом в машине, чтобы вовремя доложить об этом аналитикам в Москве. Те прослушают пленку, покачают головами и отправят ее лежать в секретной фонотеке до окончания нынешнего геологического периода.

— Входите, входите, дорогие друзья, — пропел мэр на вполне сносном английском. — Располагайтесь. Майк, почему вы не представили мне вашего друга?

— Прошу прощения, — спохватился я. — Знакомьтесь: Александр Топчак — мэр этого города. Уильям Трокман — негоциант и консультант мистера Торрелли по вопросам приобретения недвижимости.

Не знаю, можно ли считать атомный крейсер недвижимостью, но Топчак очень обрадовался.

— Вы уж не забудьте, Майк, напомнить мистеру Торрелли, о чем я просил.

Между тем Билл удивленно озирался по сторонам. Надо признать, что и я тоже.

Посреди обширного холла, на потолке которого кружились в хороводе нимфы в цветочных венках и сатиры со сладострастными улыбками (старорежимная роспись), возвышался устрашающих размеров бюст Феликса Дзержинского, выполненный из черного мрамора. На пьедестале с барельефным изображением щита и меча золотыми буквами было начертано: "В этом доме в 1917–1918 годах жил и работал основатель ВЧК, верный соратник В.И.Ленина и И.В.Сталина Феликс Эдмундович Дзержинский" и чуть ниже: "От Ленинградского Управления МГБ, 20 декабря 1948 года".

Слева на стене красовалось огромное панно, изображающее Ленина и Дзержинского, читающих ленту, ползущую с телеграфного аппарата. Справа был изображен Дзержинский, окруженный румяными и счастливо улыбающимися беспризорниками, которым, видимо, только что зачитали приказ, что в виде исключения они не будут расстреляны.

А над головой мраморного основателя тайной полиции, завершая как бы исторический цикл, висел в золоченом окладе образ святого и равноапостольного великого князя Александра Невского, который по совместительству, наверное, считался покровителем тайной полиции. Он висел достаточно высоко, и я не мог убедиться, есть ли на окладе надпись: "От Ленинградского Управления КГБ" с соответствующей датой.

— Вы поняли, — спросил Топчак, провожая нас вверх по мраморной лестнице, уставленной лепными фигурами из римской и греческой мифологии, — что здесь жил сам Дзержинский?

— При его общеизвестном аскетизме. — заметил я, — Это вполне понятно. Иначе бы он занял Зимний дворец.

— О, — продолжал Топчак. — Вы еще не знаете. Дзержинский не просто занял этот особняк. Он получил на него дарственную от великого князя Николая Михайловича накануне его расстрела. И особняк считался собственностью железного Феликса. Только в 1930-м году Сергею Мироновичу Кирову удалось вернуть особняк в государственную собственность и устроить здесь профилакторий для работников обкома…

— А сейчас кому онпринадлежит? — поинтересовался я.

— Городу. — быстро ответил мэр. — Это резиденция для почетных гостей.

— Боюсь только, — сказал я, — что мистеру Торрелли здесь не понравится. Я слышал, что он совсем не любит всей этой средневековой пышности особенно в сочетании с монументальными памятниками соцреализма.

— Вы думаете следует убрать Дзержинского? — испугался мэр. — Но это такая экзотика. Мне казалось, что все это должно позабавить господина Торрелли. Кроме того, это так символично. Истуканы ушедшей эпохи на фоне…

— Нет, нет. — успокоил я его. — Я просто высказал свое мнение и не более. Очень может быть, что все будет как раз наоборот. Причуды богатых людей непрогнозируемы, как и пути Господни.

Мы поднялись на второй этаж, где две бронзовые гетеры держали над головами вазы с живыми розами. Огромное золоченое трюмо отражало картину в драгоценном багете, на которой кавалеристы в красных ментиках и киверах, подняв обнаженные сабли, скакали перед особой какого-то монарха, восседавшего на белом коне. Прекрасные, украшенные лепниной и резьбой двери с массивными бронзовыми ручками вели в обе стороны от фойе. Четыре грифона, размахнув крылья, держали в клювах и лапах золоченую цепь, на которой висела массивная люстра примерно на три дюжины лампочек. А в простенке между сказочной дверью и венецианским окном, задрапированным парчевыми шторами, висел портрет Ленина в канцелярской рамке, а ниже его — кусок ватмана, на котором от руки, но с претензией на каллиграфию, было написано: "График дежурств по объекту № К-28".

— Ну, это уж совсем безвкусица, — сказал я Топчаку. — Уберите, пожалуйста.

— Да, да. — спохватился мэр. — Уберем обязательно.

— В этом помещении, — продолжал мэр, великий князь Николай Михайлович накануне своего ареста…

Я начал беспокоиться, не собирается ли Топчак торчать здесь до самого утра. Я надеялся, что беркесовская охрана его сюда вообще не пустит, но, видимо, он был для них свой человек.

— Друг мой, — сказал я мэру. — Все, что вы рассказываете, безумно интересно. Я может быть даже попрошу вас провести меня экскурсией по всем особнякам этого острова. Но мой приятель Билл перелетел через океан, и ему нужно слегка отдохнуть, чтобы акклиматизироваться. Поэтому, к сожалению…

Я не успел окончить свою фразу, которую я хотел построить на японский манер в максимально вежливой форме, как прямо из-под земли вырос уже немолодой мужчина в какой-то странной униформе и сказал, обращаясь к мэру:

— Александр Анатольевич, ваша машина подана к подъезду, как вы приказывали.

И, повернувшись к нам:

— Разрешите, господа, я проведу вас в отведенное для вас помещение.

Мэр, не сказав ни слова, послушно стал спускаться вниз, а мы прошли в левую дверь, продолжая озираться по сторонам.

Мы вошли в уютно обставленную гостиную, где сопровождающий, назвавший нас в фойе "господами", стал называть нас "товарищами".

— Располагайтесь, товарищи. — радушно сказал он. — Все в вашем распоряжении.

Он сделал широкий жест рукой, показывая на застекленные витрины румынских стенок, заполненных, как и везде в подобных местах, незатейливым ассортиментом из американских сигарет и дешевых ликеров. Пояснив, что две смежные комнаты предоставлены нам для отдыха, сопровождающий спросил, чем он может еще быть нам полезен?

Я попросил принести кофе и по большой рюмке хорошего французского коньяка. Далее произошло то, что обычно случается только в сказках Шехерезады. Не успел я закрыть рот, как в комнату вошла хорошенькая девушка в переднике, неся на подносе кофе и коньяк. Поскольку Билл не понимал по-русски, на него это сцена не произвела ни малейшего впечатления. А я не стал ему ничего переводить, как не перевел ни слова из того интересного, что рассказал мне гостеприимный Топчак. Он бы так или иначе мало что понял или не понял бы ничего вообще. В самом деле, почему великий князь Николай Михайлович мог иметь особняк, а Феликс Эдмундович — нет? Я и сам-то не очень понимаю, в чем тут изюминка. И не тот, я не другой денег не зарабатывали, а особняки имели по должности. А почему собственно начальнику службы безопасности огромного государства зазорно иметь собственный особняк?

Долго работать в России очень опасно. Неизбежно свихнешься, живя среди их комплексов неполноценности, взаимного неприятия и совершенно сумасшедших противоречий. Я здесь скоро 15-ть лет и за это время дома был не более 10-ти раз и то набегами. Нет, решено — с меня хватит. От следующего тура я решительно отказываюсь. Отчитаюсь перед Биллом, проконсультирую мистера Торрелли и первым же рейсом улечу в Париж. Да, мне же еще надо встретиться с Койотом. Или пусть он катятся ко всем чертям? Ладно, решу по обстановке.

Блаженные мысли меня охватили от коньяка, который хотя и не был французским, был превосходным. Мы с Биллом молча дымили: он сигарой, а я — сигаретой, попивая кофе и пригубливая коньяк на одной из наиболее секретных явок КГБ в городе. При этом, вопреки всем инструкциям, нисколько не беспокоясь, что нам подсыпят наркотик или устроят еще какую-нибудь гадость, что мы можем бесследно исчезнуть, погибнуть, умереть в Бутырках или в Лефортово, как, скажем, граф Белерен или граф Валленберг. Времена были уже не те…

Трокман погасил сигарету и взглянул на меня.

— Майк, — спросил он, — так что все-таки произошло с последней партией ракет и ядерных боеприпасов, которые они хотели за наличные переправить Саддаму. Я так ничего толком не понял из вашего телефонного сообщения. То ли они ушли в Израиль через Иран, то ли в Иран через Израиль. Что там произошло?

Билл вынул из кармана пиджака небольшой футляр, наподобие тех, где обычно хранят драгоценности, открыл его и посмотрел на прибор, отдаленно напоминающий вольтамперметр.

— Здесь натыкано микрофонов, — проворчал он, — как на инаугурации президента Трумена. Им придется сегодня попотеть.

Он нажал кнопку на панели прибора, последил за ходом каких-то кривых на вспыхнувшем зеленом экранчике и снова обратился ко мне:

— Так я вас слушаю, Майк.

Я уж было собрался ответить, как в гостиную без стука снова вошел человек в странной униформе, которая очень шла к его благородным сединам.

Его глаза стрельнули по комнате от стены до стены. Видимо, он ожидал увидеть здесь радиоглушилку, смонтированную на грузовике.

— Не нужно ли товарищам еще что перекусить? — поинтересовался он.

— Друг мой, — ответил я ему, — вы нас очень обяжете, если в следующий раз зайдете сюда примерно в 8 часов утра.

— Понял, — сказал он и послушно вышел из помещения, плотно прикрыв за собой дверь.

— Она очень больно бьет по ушам, — виновато заметил Билл. — Надо было его предупредить.

— Он, наверное, и сам уже догадался, — предположил я. — Так вы спрашивали о Саддамовских ракетах, Билл? Это очень забавная история, которая превосходно иллюстрирует происходящее в этой стране сегодня. Сейчас в России действует несколько мощных группировок, преследующих разные цели, но объединенных одной задачей — заработать как можно больше долларов. Одна из этих группировок — бывший советский Военно-промышленный комплекс, который ныне буквально бьется за свое выживание, а потому чрезвычайно опасен. С каждым днем он все больше приобретает черты феодально-мафиозного клана, готового на все ради наживы. Конверсия — это пока смешной анекдот и останется им в обозримом будущем. ВПК готов задушить собственную страну, готов уже даже расчленить вслед за СССР и Россию, только бы ему позволили выпускать его смертоносные игрушки в тек количествах, к которым он привык. Правительство, чтобы спастись, разрешило ВПК самостоятельно заключать сделка с кем угодно и на каких угодно условиях и заниматься поставками напрямую, минуя Москву. Вам это все известно. Вам известно также, что мощные реваншистские коммунистические группировки, которые, пусть не до конца, но поняли, что произошло с Советским Союзом, делают все возможное, чтобы реанимировать его труп. Они разожгли нескончаемые войны на окраинах бывшей империи, не давая возможности кавказским и среднеазиатским республикам уйти в сферу влияния других стран, они морят сейчас голодом и холодом Украину, ну и тому подобное, что вам также известно. Во внешнеполитическом аспекте эти люди пытаются где угодно разжечь конфликт, лишь бы в него втянулись мы, завязли в нем, ослабили бы давление на обломки бывшего Союза и дали бы им возможность творить на этих обломках все, что угодно. Другими словами, они хотят, чтобы мы не только не мешали им реставрировать Союз, но вынуждены были даже помогать в этом и, конечно, оплачивать нх усилия.

Во имя этого они готовы снабдить любым оружием в любом количестве, благо этого добра у них накопилось раза в три больше, чем у всех остальных стран вместе взятых, каждого, кто рискнул бы развязать какой-нибудь для начала региональный конфликт с тенденцией перерастания в глобальный. Я даже затрудняюсь сказать, чего здесь больше: желания заработать валюту или вернуть себе былую власть с мифической былой мощью. Когда они увидели, что погибают, то все-таки успели, слава Богу, с опозданием на 13 лет, разжечь войну в Персидском заливе. Затем наступила очередь бывшей Югославии. Вам известно заявление Караджича о том, что если наша авиация нанесет удар по сербским позициям, он ответит ядерным ударом по всем странам НАТО. Его спросили, где он возьмет ядерное оружие? Без секунды колебания Караджич ответил, что купит его на черном рынке. Где этот черный рынок находится, гадать не надо. Наш друг Саддам Хуссейн почти каждый день повторяет, что готов пока терпеть все унижения, в которые его поставили Соединенные Штаты, до получения собственного ядерного оружия. А потом мы и поговорим. Откуда он его ждет? Даже идиот Айдид из Сомали намекает, что ждет поступления тактических ядерных боезапасов, чтобы отомстить американцам за все. После крушения СССР нам удалось убедить КГБ, что если ядерный арсенал империи начнет расползаться по миру, то больше проиграем не мы, а именно они. Эту истину особо доказывать не надо. Мы провели несколько удачных совместных операций, ликвидировав несколько попыток отправить за рубеж ядерное оружие фактически на стадии намерения.

Но беда заключается в том, что ныне КГБ раскололся на несколько частей, поскольку все по старой традиции доносят друг на друга. Но работать стало очень трудно. Почти ничего нельзя спрогнозировать или даже спланировать. Генерал, с которым вы имеете дело, может принадлежать к одной группировке, его заместитель — к другой, исполнители — к третьей. Кроме того, большая часть квалифицированных работников безопасности после распада империи просто ушла из КГБ и сейчас обеспечивает работу разных политических и военных группировок, находящихся в тени. Работать было бы совершенно невозможно, если бы мы не развернули на территории России огромную информационную сеть, замкнув ее непосредственно на московскую резидентуру, то есть на меня.

Но и это не дает никаких гарантий, поскольку иметь информацию — это одно, а использовать ее, не имея собственных оперативных групп, — это другое. Тут нам постоянно нужна помощь КГБ. И, наконец, вы не представляете, Билл, сколько на территории бывшего СССР имеется разных секретных нор размером почти в Детройт, о которых, скажем на Лубянке, вообще сегодня никто не знает. Те, кто знал, либо исчезали, либо были ликвидированы, либо в этих норах и затаились. Когда-то все эти сверхтайны замыкались на специальный аппарат в ЦК КПСС, который ушел в подполье вместе со всей партией в августе 1991-го года.

Итак, проведя несколько пробных операций и проверив ваши реакции и возможности, опираясь на своих людей в недрах ВПК и КГБ, они решили начать крупную игру — переправить за границу целый эшелон ракет и ядерных боеголовок к ним, погрузив их в одном из подземных городов (где, кстати, все еще работают заключенные, ставшие смертниками) на три эшелона, следующих друг за другом. Эту информацию я получил от своей агентурной сети, а подтверждение — от генерала Климова. Он же и указал мне и адрес получателя груза — Саддам Хуссейн. Так это или не так — значения большого не имеет, но такой груз наличными могут оплатить только Саддам, Каддафи и Израиль, то есть мы. Я очень рад, Билл, что у вас даже не дрогнула бровь. Значит, вы понимаете ход моих мыслей.

— Конечно, — мрачно произнес Трокман. — Иногда легче просто выкупить у них ядерные игрушки за наличные, чем рисковать, что они попадут в руки детей, которые и со спичками обращаться еще не научились. Мы у Украины недавно купили несколько превосходных советских ракет "Санборн" всего за 600 тысяч долларов за штуку. Причем в Киеве уверены, что продали их Ирану. Представляете, какие мерзавцы? Они сами себе готовят будущую катастрофу. Впрочем, это уже традиция. Все это так, Майк. То, что вы рассказываете, мне, в принципе, хорошо известно. В данном случае, меня интересует, куда эти эшелоны девались? Поскольку, как вы, наверное, догадываетесь, ни в какой там Иран они отправлены не были, а в Петербург не дошли.

— Минутку терпения, — попросил я. — Получив сообщение, что эти эшелоны прослежены фактически до самой Москвы, ясно поняв, что они идут в Петербургский порт, я сделал вид, что больше меня вся эта история не интересует и я полностью доверяю дальнейшее проведение операции своим русским коллегам. Более того, я распускаю слух, что улетаю в отпуск. В это время я получаю вашу шифровку с требованием обнаружить и ликвидировать Койота…

— Кстати, — прервал меня Трокман. — Я хочу выразить вам свою глубочайшую признательность, что вы согласились лично выполнить эту работу. Это крайний случай, но он нам уже очень мешал.

— Пустяки, — отозвался я. — Тем более, что я это сделал с большим удовольствием. Я не забыл, как он допрашивал Кленси с помощью "паучков для онанизма". Будь они прокляты! Я бы не только его отправил на тот свет, будь моя воля…

— Не горячитесь, — снова прервал меня Билл, — и продолжайте. Вы помните, — продолжал я, — текст шифровки о Койоте. Там был шифр в шифре, извещающий меня якобы о появлении в Париже давно погибшего террориста. Назвав наш объект Койотом в его память и фактически придумав всю эту невероятную историю, чтобы оправдать мой приезд в Петербург и скрыть истинные цели этого приезда, все мы были, мягко говоря, немало удивлены, когда почти одновременно со мной в Петербург из Парижа действительно прилетел каким-то чудом воскресший Койот. Вначале я подумал, что это какие-то шутки КГБ, особенно когда они, следя за ним, дали возможность ему скрыться буквально среди бела дня. Его визиты в консульство еще более убедили меня в моих подозрениях, но в итоге я понял, что ошибался. Для КГБ его визит был столь же неожиданным, как и для нас. И то, что это совпало с вашей шифровкой, объявляющей о прилете Койота, но означающей совершенно другое, было просто ошеломляющим. Вы обещали привезти с собой какие-то материалы, дающие версию этого события. У меня есть своя версия. Интересно было бы их…

— Я привез их, — Билл снова зажег сигару, — и мы к этому, конечно, вернемся. Но пока продолжим разговор об эшелонах.

— Хорошо, — согласился я. — Вернемся к эшелонам. Когда они прибыли в Петербург и были задержаны, когда оказалось, что там нет и намека на ракеты и боеголовки к ним, меня поразила та имитация активности, которую проявил шеф местного управления безопасности полковник Беркесов. Он лично проверил почти каждый контейнер, демонстрируя мне, что там нет ничего опаснее металлолома. Совершенно непонятным был приезд к этим эшелонам мэра города, закатившего полковнику Беркесову публичный скандал прямо на станции. Топчак, наверное, самый умный человек в нынешней России и вдруг позволили себе так засветиться. Была обезоружена и взята под стражу охрана эшелонов с металлом, а их начальника — бывшего уголовника, который, кстати говоря, уже убит, допрашивали при мне — опять же лично Беркесов, стараясь меня уверить, что настоящие эшелоны ушли на юг. Поэтому, видимо, для правдоподобности мне решили поведать всю историю этого несчастного парня. Затем, как вы знаете, я встречался с нашими израильскими друзьями, которых также ошеломила эта история с Койотом. Однако, зная их методику подачи информации и дезинформации, я понял, что именно об этих эшелонах они ничего не знают и несколько растеряны. Подозрительна была и реакция на исчезновение эшелонов и генерала Климова. Он как бы что- то знал, но не решался мне сказать. Именно не решался, а не желал меня ввести в заблуждение.

Я начал предполагать, что эти эшелоны каким-то дьявольским образом прорвались в порт и по личной инициативе директора порта Марченко и местных мафиозных структур погружены на суда и отправлены адресату. Однако, я имел информацию от людей Фрэнка Крампа, что никакие эшелоны с оружием, в порт не приходили. Я получил косвенное подтверждение этому, когда высказал свои предположения Беркесову. Не успел я это предположение высказать, как Марченко был немедленно арестован по обвинению в коррупции. По этому обвинению, как вам известно, в России сейчас можно смело брать под стражу кого угодно: от ларечника до министра.

А между тем в порту продолжали стоять, занимая причалы, два контейнеровоза под либерийскими флагами, которые, по моим сведениям, предназначались для вывоза боеголовок и ракет. Все это говорило о том, что эшелоны куда-то исчезли и даже госбезопасность, по крайней мере, в лице полковника Беркесова ничего об этом не знает, поскольку на допросе Марченко клялся, что он вообще ничего об этом никогда не слышал. Протокол допроса я получил минуя Беркесова, то есть мог считать, что он не предназначался специально для меня. В условиях, когда одна часть КГБ борется с другой, предусмотреть все дьявольские ходы сторон очень сложно. Поэтому я приказал Нику Дейлу в Москве связаться с нашей законсервированной агентурой в Главном Разведывательном Управлении Министерства Обороны, надеясь, что у них есть какие-то сведения.

Варианты были следующими: Климов и Беркесов ведут двойную игру, что совершенно не исключено. Если это так, учитывая огромные деньги, которые заплатил заказчик (кто бы он ни был), они найдут способ перебросить ракеты через границу, играя со мной в полную невинность. Ведь и либерийские контейнеровозы могли быть не более, чем приманкой, а эшелоны, обойдя Петербург, могли быть посланы на Прибалтику, откуда им открывался свободный путь куда угодно. При этом меня мастерски дурят историей с живым Койотом. Или Климов и Беркесов сами проиграли эту партию и просто стыдятся мне об этом рассказать. Их же коллеги, которые сегодня им противостоят, оказались умнее и хитрее. Это всегда трудно признать, особенно иностранцу. Я даже стал думать, не свалились ли эти эшелоны где-нибудь под откос, что нынче случается в России чуть ли не ежедневно. Не столкнулись ли они с каким-нибудь встречным составом из-за того, что кто-то украл всю контактную медь с автомата переключения стрелок, что происходит в России повсеместно? Я даже дошел до того, что пытался связать появление в городе кого-то выдающего себя за покойного Койота с пропажей эшелонов. Другими словами, я не исключал и воздействие третьей силы…

— Третьей силы? — переспросил Трокман. — Вы называете это третьей силой?

— Для краткости, — пояснил я. — Хотя подобное явление, как вы понимаете, можно назвать по-разному. И где-то в глубине моего мозга сидело какое-то неосознанное до конца ощущение, которое появилось у меня, когда я увидел подразделение охраны, сопровождавшей эшелоны с металлоломом. Их начальник на допросе признал, что его контингенту приходилось сопровождать эшелоны с ракетами. Билл, если назвать эту команду бандой, то это значит не сказать о них ничего. В вагоне, в котором они ехали из пустых бутылок водки можно было построить Эмпайр Стейтс Билдинг в натуральную величину. Запах водки, блевотины, табачного дыма. На лампочках развешаны лифчики и женские трусики. Все пьяны. Кругом оружие. Следы пуль на стенах. На столиках стаканы и игральные карты. Все без исключения, включая командира, с уголовным прошлым. У меня мелькнула мысль, что с подобным сопровождением и с грузом, и с сопровождающими может произойти все, что угодно. Даже то, что не придет в голову никому. Я отогнал эту мысль, надеясь на то, что подобные грузы, если не находятся под контролем службы безопасности или ГРУ, то, по крайней мере, под контролем отколовшихся от этих ведомств теневых структур, которые достаточно ответственны хотя бы в том, что касается их заработка. И я оказался идиотом-идеалистом, верящим в то, что волк переоделся бабушкой, а Красная Шапочка его не узнала. Оправданием мне может служить лишь то обстоятельство, что подобные вещи ныне происходят только в России. Однако, они происходят уже настолько часто, что я мог бы и быстрее додуматься до подобной возможности.

— Так что же в итоге произошло? — Билл перестал жевать сигару и уставился на меня.

— А произошло следующее, — продолжал я с садистской медлительностью. — Эшелоны, как и сообщал Климов, хитро обошли Москву и направились к Петербургу, талантливо меняя линии по хорошо продуманному маршруту, с тем, чтобы не останавливаясь ни на каких станциях на подъезде к городу, проскочить прямо в торговый порт, перегрузить контейнеры на суда и порожняком перейти на сортировочную станцию. По графику они должны были сделать это среди бела дня, как раз в тот момент, когда Беркесов лазил по всем контейнерам эшелона-приманки, демонстрируя мне металлолом. Так что роль наших друзей из КГБ в этом деле очень еще сомнительна.

Как мне не печально в этом признаться, но план был проработан так тщательно и столь профессионально, что ракеты бы удалось вывезти с территории России независимо от того, на чьей стороне были и на кого работали Беркесов и его начальники. И тут произошло то, о чем ни они, ни я не могли даже помыслить, хотя, повторяю, должны были учитывать подобную возможность как достаточно часто происходящую.

Когда эшелоны обходили озеро Ильмень, чтобы подойти к Петербургу с юго-запада, на одном из перегонов охрана перестреляла друг друга. В перестрелке, вспыхнувшей по неизвестной причине, погибла вся группа сопровождения головного эшелона, включая и командира группы.

Никто, кроме последнего, не знал маршрута следования поездов. Командир группы сопровождения сообщал следующую станцию только после прибытия на предыдущую, согласовывая маршрут с железнодорожной администрацией. Эшелоны прибыли на станцию Угорош и остановились в ожидании дальнейших распоряжений. Их, разумеется, не последовало. Начальник поездной бригады прибыл в так называемый "штабной" вагон и обнаружил там только убитых или умирающих от ран. Перестрелка, видимо, была ожесточенной: все стенки и переборки были изрешечены пулями, стекла во многих окнах — выбиты. Кругом лежали или стояли полупустые и пустые бутылки. Кровь ручьями текла через разбитое стекло. Прибывшая в вагон оперативная группа местной полиции начала следствие, пытавшись восстановить подробности трагедии. Но куда ехать дальше — никто не знал. Никто не знал даже конечного пункта. О ЧП сообщили в Москву по линии МВД. Эшелоны загнали в тупик, ожидая особых распоряжений. Охрана двух других эшелонов, обнаруженная в состоянии страшного опьянения, была обезоружена и арестована милицией. Задержана была и поездная бригада.

В Угороше не было персонала для охраны эшелонов. Никто не знал точно характера груза. В накладных значилось, что в контейнерах везут бытовую радиоэлектронную аппаратуру. Этого было достаточно, чтобы в ближайшую ночь все контейнеры оказались вскрытыми и частично разворованными. В различных купе обнаружены разные предметы женского туалета. Самих женщин в вагоне обнаружено не было. Считается, что женщины были либо убиты и выброшены на ходу с поезда, либо выброшены живыми. Организуется поиск по пути следования эшелонов. Рабочая версия следствия, что ссора в вагоне охраны вспыхнула именно из-за женщин.

— Милосердный Боже. — проговорил бледный от ужаса Трокман. — Когда вы все это выяснили?

— Фактически сегодня. — ответил я. — По своим каналам связи я немедленно поставил об этом в известность администрацию президента Ельцина и сообщил об этом генералу Климову. Заметьте, я сообщил ему об этом, а не он мне. Кроме того, я сообщил об инциденте нескольким знакомым журналистам в Москве и Петербурге. Я уже мало надеюсь, что в этой стране можно что-либо предотвратить гласностью, но все-таки надеюсь.

— А как отреагировал генерал Климов на ваше сообщение? — поинтересовался Трокман.

— Хотя, конечно, он знал все и без меня, Климов прикинулся ошеломленным, — сказал я. — Он заявил, что немедленно пошлет туда специальную оперативную следственную группу для расследования всех обстоятельств катастрофы. Будем надеяться, что он ее послал еще до моего сообщения и группа уже там. Ей придется, видимо, туго, поскольку в Угорош направились и журналисты. Конечно, их ничего не стоит арестовать и отправить обратно, но во всяком случае они напишут хотя бы об этом. Вот такие дела, Билл. Что вы на все это скажете?

Трокман ничего не ответил и стал снова раскуривать сигару.

Он выпустил несколько колец дыма.

— В принципе, Майк. — сказал Трокман. — этот случай дает нам в руки хорошие козыри. Я их попытаюсь максимально использовать в Москве. Возможно, нам удастся добиться отставки нынешнего министра безопасности и ряда его заместителей. Но это второстепенная задача. Главное — мы окончательно возьмем под контроль все их запасы ядерного оружия. Не исключено, что мы их вообще вывезем на России…

— Куда? — поинтересовался я.

— Пусть они лучше лежат на каком-нибудь подземном складе в Неваде, чем разъезжают здесь по их ненадежным железным дорогам в сопровождении уголовников, — ответил Билл.

— Я думаю, что ваше предложение более всех обрадует наш конгресс, — засмеялся я. — Узнав о вывозе ядерного оружия из России, в Капитолии просто сойдут с ума от радости и на радостях закроют ЦРУ. Мне кажется, что эффективнее будет взять эти склады под нашу охрану на территории России, чем превращать США в международную ядерную свалку. Совсем недавно нам удалось добиться распоряжения президента Ельцина, дающего большие права местному Госатомнадзору провести тщательную ревизию всех предприятий, организаций и воинских частей Министерства обороны, чтобы взять под гражданский контроль ядерное оружие и провести проверку обеспечения ядерной и радиационной безопасности. Однако, как и все прочие указы президента, это распоряжение никто в армии выполнять не собирается. Армия здесь продолжает оставаться государством в государстве. Для нее указ президента — не указ. Ни одного представителя Госатомнадзора никуда не пустили. Ни на один объект, а уж тем более не подпустили ни к какой документации. Мы прозондировали обстановку по своим каналам и, к величайшему своему удивлению, обнаружили, что Министерство обороны России и Минатом, возглавляемый отставным адмиралом, готовы допустить на свои объекты инспекторов из нашего ядерного комплекса и сами намекают на возможность того, чтобы мы взяли под охрану их запущенное хозяйство.

— Я читал ваши донесения, — кивнул головой Трокман. — Но здесь все далеко не так просто. С нашими ядерными запасами тоже последнее время творятся непонятные вещи. У меня складывается впечатление, что во многие наши дела все более откровенно влезает какая-то третья сила, о которой неизвестно ничего — даже о ее природе. И случай с Койотом лишнее тому подтверждение.

— Но почему вы считаете, Билл, — удивился я, — что природа этой силы неизвестна? Мне кажется, что это единственное, о чем знало человечество с момента своего рождения. Все религии мира…

— Это примитивный подход к проблеме, — перебил меня Трокман. — Исключительно примитивный. Мы пытались объяснить явления, не утруждая себя пониманием его природы. И впали в опасные заблуждения, чем и продолжаем заниматься до сих пор. Я привез вам кое-какие бумаги. Просмотрите их.

Трокман вынул из папки несколько листов ксерокопий, скрепленных красным пластиковым зажимом. Я взял бумаги и пробежал их глазами.

— Боже праведный! — вырвалось у меня. — Вы думаете это он?

— Не сомневаюсь, — глухо ответил Билл.

— Я хочу его видеть и поговорить с ним, — во мне проснулся школьник.

— Вы думаете это так просто? — Билл с сомнением покачал головой.

— Но он сам приглашал меня! — продолжал я настаивать.

— Я не возражаю, — пожал плечами Билл. — С практической точки зрения это бессмысленно. Вы не узнаете ничего нового, как и те, кто беседовал с ним до вас. Но, как и они, вы рискуете отправиться вместе с ним…

— Куда? — глупо переспросил я, хотя знал ответ.

— Туда, откуда он пришел, — невозмутимо ответил Трокман, гася сигару.

XVI

Бреясь утром, я по привычке включил телевизор. На экране появилось сонное лицо президента России. Губы его шевелились. Он что-то говорил, но кадры не были озвучены. Диктор за кадром что-то восторженно вещал о благодетельном влиянии новой Конституции, которую необходимо принять как можно быстрее. Губы президента продолжали шевелиться. Затем камера была направлена в зал, где от микрофона какой- то сухощавый господин что-то страстно вещал, обращаясь к президенту и размахивая пачкой каких-то бумаг. Было видно, что Ельцин слушает его без всякого удовольствия. Движение президентских бровей, и четыре дюжих молодца, схватив вещавшего за руки и за ноги, поволокли его прочь из какой-то по средневековому пышной, кремлевской палаты. Несчастный отчаянно сопротивлялся, извивался и даже умудрился снять с одной ноги ботинок и запустить им в президента. Но все это не помогло — его вышвырнули за дверь, где на него сразу же ринулись люди с микрофонами и он, отдуваясь, приступил к летучей пресс-конференции. Так что аналогия со временами Ивана Грозного была бы совершенно некорректной. Воздав должное великой российской демократии, я со вздохом выключил телевизор и вышел в гостиную, где меня ждали завтрак и сюрприз.

За столом сидели Трокман и Климов, пили кофе и о чем-то беседовали.

— Майк! — Климов приветствовал меня взмахом руки. — Можешь меня поздравить!

Я вопросительно посмотрел на него.

— Президент подписал приказ о присвоении мне звания генерал-полковника. Недурно. Правда?

— Что-то на вас посыпались генеральские чины, — съязвил я, — как на наполеоновских полковников после Аустерлица. Это наверное за эшелон с ядерным оружием?

— За эшелон спасибо тебе, Майк, — посуровел Климов. — Ты мне очень помог. Я уже говорил господину Трокману.

Он, видимо, думал, что Билл меня тоже произведет в полные генералы.

— Президент орал на нашего министра, — продолжал Климов, — как в свои обкомовские времена. Министр слег в прединфарктном состоянии. Там попутно выяснились кое-какие мелочи из его частной жизни, о которых даже говорить не хочется. В общем, все ожидают, что его скоро выгонят в отставку. Надо, наконец, нашим органам освободиться от диктата политиков и дать возможность проявить себя настоящим профессионалам, которые — ты, Майк, не дашь мне соврать — своей грудью пробили дорогу демократии, сокрушив тоталитаризм.

Борьба Климова за демократию началась еще в 1981-м году, когда его Управление организовало в Польше убийство ксендза Попелюшко, а потом выдало его убийц правосудию, дестабилизировав положение в Польше до такой степени, что уже никакое военное положение не могло спасти ситуацию.

— Мы понимаем обстановку, генерал, — с некоторой торжественностью в тон Климову заявил Билл. — Скажу больше: мы приняли решение рекомендовать именно вас на пост нового министра безопасности.

Кто это "мы", Билл не уточнял. По крайней мере, со мной он никогда этого вопроса не обсуждал. Но, разумеется, если бы он это сделал, то я ему тоже порекомендовал бы Климова, несмотря на его жуткое прошлое. Хотя бы потому, что просто больше никого не осталось. Часть профессионалов ушла в новые властные и коммерческие структуры, часть подалась в преступный мир и мощной струей влилась в международные террористические и мафиозные группировки, а часть — просто впала в прострацию, по-детски радуясь, что не попала на скамью подсудимых.

Видимо, заявление Трокмана не было какой-то большой неожиданностью для Климова, потому что он сказал:

— Я думаю, это будет правильное решение. Надо, наконец, навести надлежащий порядок в стране…

Он запнулся и добавил:

— …и в мире.

В чем им никогда нельзя было отказать — так это в глобальном мышлении. Если у них и существовала какая-то светлая мечта, то она всегда парила над миром, постоянно примериваясь, чтобы накинуть на планету тот же самый ошейник, которым они задушили собственную страну.

— А своим заместителем, — сказал я ему по-русски, — сделай Беркесова. Его, кажется, тоже произвели в генерал-майоры. Тогда блеск демократии в вашей стране станет просто нестерпимым для постороннего глаза.

— Слушай, — засмеялся Климов, — ты помнишь, как покойный Юрий Владимирович, царство ему Небесное, благодетелю, обещал сделать его генералом, когда он был совсем пацан — то ли капитан, то ли майор? Не помню уж точно. А гляди — уже генерал. Юрий Владимирович слов на ветер не бросал! Он толковых людей для нашей службы еще, можно сказать, по детским садам отбирал. И никогда не ошибался.

Если вспомнить то, что произошло с "Саддамовскими" ракетами и Койотом, то Андропов и на этот раз не ошибся.

Я примерно перевел Трокману сказанное генералом. Он улыбнулся и сказал, допивая кофе:

— О, да! Андропов — это был большой человек. Минотавр в лабиринте. Он сам этот лабиринт построил и сам в нем запутался до такой степени, что после его смерти пришлось с этого лабиринта снимать крышу, чтобы хоть в чем-то разобраться. Горбачев надеялся это сделать самостоятельно, но у него не хватило сил даже убрать мусор с крыши. Пришлось звать на помощь весь мир. Надеюсь, что новые люди — такие, как вы, генерал, разгребут весь этот кошмар, что накопился в лабиринте за последние 75 лет.

Климов, как бы не слыша, что сказал Билл, продолжал говорить о Беркесове, снова перейдя на английский язык:

— С Беркесовым вообще вышла интересная история. Мы послали президенту представление о присвоении ему звания генерал-майора. Должность у него генеральская сейчас — так что ничего необычного в этом нет. А комитет по правам человека Верховного Совета, где заправляет Сергей Ковалев, которому все не терпится снова в лагерь вернуться, послал Ельцину свое представление, где требует отстранить Беркесова от должности и предать его суду чуть ли не как военного преступника за его дела в андроповские и постандроповские времена. Они, идиоты, не понимают, что не будь тех времен, не было бы и нынешних. Что мы их не сажали, а собрав вместе в лагерях, берегли для будущего. Чтобы они уцелели. Вы же помните, что по шестому и седьмому варианту развития событий, они все — интеллектуальный цвет нации — могли погибнуть в некотролируемом катаклизме, щупальцам которого было все-таки даже теоретически не дотянуться до Мордовии и Перми.

— Но был же еще и восьмой вариант, — напомнил я. — Где они все должны были быть расстреляны прямо в лагерях. Для этого, насколько я помню, в каждом лагере имелось два экскаватора, чтобы за одну ночь вырыть братскую могилу по получении сигнала "Незабудка".

— Ну, во-первых, не расстреляны, — возразил Климов, — а усыплены. Кроме того, этот восьмой вариант предусматривался только в том случае, если бы наш план…

— Не в этом дело, — в свою очередь возразил я. — Я говорю об авторстве этого плана, который вполне может всплыть, учитывая массовое дезертирство из вашей системы, тон которому задают весьма информированные генералы…

— Но я вовсе не был автором этого плана, — почти разозлился Климов. — Я только подписал его как документ, проходящий по моему главному управлению. Да, пусть пишут и врут, что хотят. Кто сейчас им поверит?

Неожиданно генерал снова перешел на русский язык, воспользовавшись тем, что Трокман, встав из-за стола, извинился, что ему нужно позвонить и ушел в свою комнату.

— Слушай, Майк, — жестко сказал Климов. — Что ты вечно хочешь меня представить каким-то кровавым палачом, который приспособился к новым условиям и строит из себя демократа? Тебе ли не знать, что если бы не я и еще несколько человек в КГБ, то никогда бы нам здесь вместе не сидеть. Что я, можно сказать, своими руками…

— Вот, чудак, — прервал я его. — Я же о тебе беспокоюсь, чтобы ты учел возможные удары, которые на тебя неизбежно посыпятся, когда ты выйдешь из-за кулис на ярко освещенную сцену. Мы, может быть, думаем о тебе как о будущем президенте России или что там у вас получится на месте бывшего СССР. А ты все обижаешься.

— Обидно, конечно, — ответил генерал. — Что ты вообще обо мне знаешь? Ты знаешь, сколько я сделал, чтобы у нашего режима было более-менее человеческое лицо? Например, еще когда Солженицына высылали, я ему из своего, можно сказать, кармана дал 300 долларов.

— Вы уже тогда в долларах получали зарплату? — поинтересовался я.

— Получали — не получали, а деньги были мои, — огрызнулся Климов. — Мне Ахматова, если хочешь знать, свой “Реквием” лично читала вслух.

— Ты знал лично Ахматову? — искренне изумился я.

— А ты думал? — проговорил генерал. — Когда "Реквием" у вас напечатали, наверху было мнение: старуху посадить или выслать. Мне тогда это поручили. Как бы я доложил, так бы и вышло. Ну, привели ее ко мне. Я и говорю: как же вы, Анна Андреевна, себе такое позволяете? Человек вы уже пожилой — в зоне будет совсем не сладко, да и на высылке тоже.

А она мне давай "Реквием" свой читать вслух. Ну, музыка, конечно. Сам-то читаешь, не понимаешь, а послушать… Да! Так я дело и замял. Как, это уж мое дело. Но оставили ее в покое.

— Теперь-то я понимаю, — засмеялся я, — почему Солженицын так долго не возвращается в Россию. Он просто не хочет отдавать тебе 300 долларов.

— Все ерничаешь? — с обидой в голосе продолжал Климов. — Я и Сахарова спас. Не веришь?

— Верю, верю, — сказал я. — Всему верю. Ты Россию спас, Климов. Неужто я этого не понимаю? Потому ты сейчас и генерал-полковник, а не подсудимый, как Крючков, Грушко, Плеханов и Попков. Все я понимаю — не волнуйся.

В этот момент вернулся Трокман и, достав сигару, обратился к Климову:

— Извините меня, генерал. Вы что-то говорили о двух представлениях, поданных президенту Ельцину относительно одного подчиненного вам полковника?

— Да, да, — оживился Климов. — Так представляете, господа? Мы рассчитывали, конечно, что президент подпишет наше представление о присвоении звания. Хотя бы потому, что представление Козырева написано на бланке Верховного Совета, один вид которых вызывает у Ельцина отвращение. Он обычно, не читая, отдает все эти представления и отношения Верховного Совета в Секретариат, чтобы их вернули обратно на "доработку". А наши представления, напротив, читает очень внимательно и благожелательно. И что же вы думаете? Президент подписал оба представления: и наше, и Ковалева! Действительно, у него уже что-то с головой творится, если верить непримиримой оппозиции…

Я почувствовал, как у меня подпрыгнуло сердце. Почти открытым текстом Климов сообщал нам, что принял решение ликвидировать Беркесова и желает услышать наше мнение на этот счет.

Черт возьми, ведь именно Беркесов становится самым нежелательным свидетелем, коль Климову суждено стать министром и идти выше. Ведь именно поэтому был уже убран несчастный Поляничко, чтобы освободить место президента для выплывшего из четвертого измерения Гейдара Алиева.

Я взглянул на Трокмана.

Он невозмутимо раскурил сигару и сказал, обращаясь к Климову:

— Мне кажется, генерал, что вы не правы. Этот способ не нов в мировой практике. Я считаю, что президент сознательно подписал оба представления с тем, чтобы предоставить вам нечто вроде творческой инициативы. Он с интересом наблюдает сейчас, какой путь действий вы изберете и, видимо, на основании принятых вами решений, примет и окончательное решение относительно, скажем, вашего назначения. Другими словами, в настоящее время он желает убедиться в том, что вы способны принимать самостоятельные решения и, видимо, с интересом ждет — каково оно будет.

Климов стрельнул взглядом в Трокмана и в меня.

Я хорошо умею владеть собой, но, кажется, все-таки побледнел, потому что Трокман передал судьбу Беркесова на усмотрение Климова, то есть фактически санкционировал ликвидацию.

— А ваше мнение, Майк? — поинтересовался Билл.

— Да воздастся все по грехам их, — процитировал я Священное писание.

А мысль у меня крутилась, что ничего сделать я не могу, коль решение принято на столь высоком уровне. Предупреди я Беркесова или нет — это ровным счетом ничего не изменит. Может быть, удастся продлить его жизнь на сутки, но не более. Монстр все равно обгрызет те щупальца, которые стали приносить ему даже не боль, а просто дискомфорт.

— Не надо спешить с выводами, — продолжал я. — Подчиненный, на которого имеются две диаметрально противоположные бумаги, подписанные главой государства, становится идеальным работником, которому можно смело доверить любую работу. В старые времена на каждого толкового оперативника заводили заочно уголовное дело и приговаривали его к высшей мере. С делом его не знакомили, но на приговоре он должен был расписаться, что ознакомлен. Ему сообщали, что приговор будет приведен в исполнение, когда начальство сочтет это нужным. А пока он только хорошей работой сможет добиться его постоянной отсрочки. Говорят, что такая методика приносила очень эффективные результаты…

— Глупости, — заявил Климов. — Это делалось в очень короткий период и только в виде эксперимента. Но результаты были самые плачевные. Почти все перебежали к противнику, плюнув даже на судьбу своих семей. Потом, в послесталинские времена, когда нужно было избавиться от наиболее одиозных фигур из среднего звена, их просто комендант вел в подвал, чтобы, скажем, расписаться за получение новых сапог и там убивал выстрелом в затылок, а семьям сообщали, что кормилец погиб при исполнении служебных обязанностей и назначали пенсию. В наши времена — Боже упаси! Ну, ты сам знаешь, Майк — Бондаренко и того не расстреляли. Он сейчас где-то там у вас сочиняет какую-то клевету на нас. Я помню, сколько в последние годы было разных болтунов и изменников. Ни один не получил больше 10 лет.

— Да, — согласился Трокман. — Вы стали очень гуманными. Этохорошо. Вам надо стать еще более гуманными, и тогда ваше будущее в ваших руках.

Насчет их нынешнего гуманизма я имел, конечно, собственное мнение. Но ничего не сказал. В конце концов, ни у кого не было в мыслях сделать эту службу более нацеленной на решение разведывательных и контрразведывательных задач, а не на истребление собственного народа, а также развернуть ее, как и всю Россию, фронтом с запада на юг, где бы она нам принесла, пожалуй, больше пользы, чем России. Мне просто было очень жалко Беркесова. Я видел приговор в глазах Климова. Сам не знаю почему, но мне было его жаль. Как мальчишка, который попал в плохую компанию, и за это поплатился жизнью. Ведь если Беркесов в кого и верил, то только в собственное начальство.

А оно его так жестоко собирается обмануть.

Билл поглядел на часы и спросил Климова:

— Когда мистер Торрелли собирается проснуться?

— Мы доставили его сюда на вертолете из Пулково около четырех часов ночи. Президент поручил лично мне обеспечить безопасность визита господина Торрелли в Петербург. Это тем более приятно, что господин Торрелли подарил нам несколько специальных машин, используемых его службой безопасности и целую кучу специального оборудования, включая спецкостюмы, приборы и особое оружие. Надо отдать вам должное, господа. Вы действительно впереди планеты всей…

— Все это очень приятно слышать, — заметил Трокман. — Но я спросил вас, когда мистер Торрелли собирается проснуться?

— Этого я не знаю, — ответил Климов. — Он лег спать и сказал, что отдаст все распоряжения, проснувшись.

В этот момент в дверь решительно постучали, и в гостиную вошли три высоких, стройных парня лет тридцати в безукоризненно сшитых костюмах с галстуками "бабочка" и сияющими глазами, которые бывают только у итальянцев, родившихся в Соединенных Штатах.

— Джентльмены, — сказал один из них. — Я Джованни Монсо из службы безопасности мистера Торрелли. Прошу предъявить мне ваши идентификационные коды, чтобы убедиться, что вы имеете право находиться в здании.

Мы все, включая и генерала Климова, вынули свои магнитные карточки, под пластиковым покрытием которых были наши фотографии. Мистер Монсо проверил их на идентификаторе и вернул нам.

— Экселенц, — обратился он к Климову, — ваш вертолет, согласно вашему приказу, готов к вылету.

— Хорошо, — ответил Климов. — Пусть будут в пятнадцатиминутной готовности. Мы с мистером Трокманом отправимся в Москву, как только освободимся. Когда господину Торрелли понадобятся наши услуги? Ты что-нибудь знаешь, Джованни?

— Мистер Торрелли встал и позавтракал, — сообщил Джованни. — Сейчас у него парикмахер и врач. Он намерен сегодня принять пять человек, двое из которых это мистер Трокман и мистер Макинтайр. Они будут приняты первыми. Во второй половине дня мистер Торрелли померен улетать в Хельсинки, куда прибывает его личный "Боинг”. Начало приема в 11 часов. У вас еще почти час, джентельмены. Вы можете спуститься в парк и воспользоваться прекрасной погодой, а ровно без пяти одиннадцать вернуться в особняк, если вам что-то нужно, то я рад вам служить.

Монсо и сопровождающие его охранники вышли.

— Здесь распоряжается только служба безопасности Торрелли? — спросил я у Климова. — А ваши люди взяли на себя внешнюю охрану?

— На территории особняка наших людей нет, — заверил Климов. — А снаружи я уже не знаю, как там Беркесов распорядился. Наверное, все как обычно.

— Я немного говорю по-итальянски, — сказал Билл. — Поэтому пойду погуляю до парку. Надеюсь, что меня не пристрелят.

Когда Трокман вышел, Климов придвинулся ближе ко мне:

— Орлов умер сегодня ночью. Скоропостижно.

— Вот как? — переспросил я. — Я с ним виделся недавно. Он прямо полыхал здоровьем. Что говорят врачи?

— Инфаркт, — вздохнул Климов. — Он понервничал из-за того, что у него хотели отобрать помещение его Центра. Позвонил бы мне. Я бы в шесть секунд все устроил. Вот так вот — и до шестидесяти не дожил…

Грусти при этом в глазах генерала не был. Был настороженный вопрос: не я ли прикончил Орлова. Климов был достаточно опытным, чтобы это подозревать. Но, оказалось, что он подозревает не только меня.

— Мне вся эта история не нравится, — продолжал Климов. — Двойная смерть Ларссона и Орлова. Этот эшелон. Ты знаешь, что там произошло?

— Подробностей еще не знаю, — признался я.

— Все сопровождение перебито одним и тем же оружием, которого у них в табеле не было, — почему- то перешел на шепот генерал. — Всех положили из одного израильского автомата ”Узи”. Девятимиллиметровые патроны, пули пропитаны цианидом. Кто же этот ухарь, который вскочил на ходу в поезд и перебил всю охрану?

— Он мог пробраться в эшелон на станции, — предположил я. — Потом проник в вагон, застал их всех пьяными или спящими — ты же знаешь, как они несут службу, — и уложил всех одной очередью.

— Нет! — Климов повысил голос. — Они отстреливались. Почти каждый по полрожка выпустить успел. Весь вагон изрешечен очередями. Что ты на это скажешь?

— Уж не думаешь ли ты, — засмеялся я, — что это сделал я? Нет, Климов. Годы уже не те. Я уж не говорю о том, что подобные штучки нам категорически запрещены. Мы все-таки не вы. На подобные акции нужно разрешение президента и конгресса.

— Ладно, — махнул рукой Климов. — Мозги мне пачкать. Разрешение президента! Я будто не знаю о ваших делишках и твоих, в частности. Но в данном случае я, конечно, не на тебя думаю. Тут явно не твой почерк.

— Слава Богу! — сказал я. — А то я совсем было решил вызвать своего адвоката.

— Не зубоскаль, — поморщился Климов. — Дело-то очень серьезное. Не Койот ли все творит?

"Койот мертв”, — подумал я, но вслух переспросил:

— Ты думаешь, что это Койот? Из-за того, что использовался израильский автомат? Тут недавно Беркесов захватил одну группу сопровождения эшелонов со стратегическим сырьем. Я посмотрел, что это за публика. Чем они только не были вооружены! У них даже парочка "Шмайссеров” была, кстати под тот же самый патрон, что и "Узи". Трофейные запасы, видимо. А тебя послушать, то ехала какая-то дисциплинированная группа от вашего Комитета. Численность и поименный состав ее тебе, судя по твоим словам, был известен, а вооружена эта группа была только табельным оружием. Автомата "Узи" там быть не могло. Я тебя правильно понял, Климов? Это твои люди собирались совершить самое гнусное преступление против мира со времен второй мировой войны?

— Слушай, не тарахти, — перебил меня генерал. — Твои люди — мои люди! Что ты несешь? Мы эти эшелоны отслеживали, ты это отлично знаешь. И мам был известен состав группы охраны и их вооружение. И известно, что ни у кого израильских автоматов не было. И намеревались мы эти эшелоны перехватить в Петербурге. Ты это тоже знаешь. А кто их остановил в Угроше, это загадка, которую я намерен разгадать.

— Заодно, — предложил я, — разгадай: шли они на Петербург или мимо через Угрош. Кто бы их не остановил, он достоин только поощрения. Если ты считаешь, что это Койот, выхлопочи для него у Ельцина орден "Дружбы народов". А я похлопочу для него Нобелевскую премию мира…

— А если он еще что-нибудь натворит в этом духе? — поинтересовался Климов. — Ты можешь предсказать, что ему придет в голову в следующий раз?

— Если ты серьезно хочешь знать мое мнение, — ответил я, — то я не верю, что охрана эшелона — это работа Койота. Не его почерк. Зачем ему городить гору трупов?

— Чтобы другим неповадно было, — предположил Климов. — Чтобы знали, чем подобные операции могут закончиться. Много тут всяких вариантов.

Климов еще ближе ко мне придвинулся, и мы уже сидели буквально лоб ко лбу:

— Ты помнишь, — свистящим шепотом говорил он, — как он исчез в 1983-м году, когда мы хотели его ликвидировать? Исчез. А сейчас объявился. Откуда и почему? Мне Беркесов говорил, что ты знаешь, где он находится, где скрывается? Почему же ты не даешь возможности его схватить?

— Я не даю? — удивился я. Беркесов не хуже меня знает место, где он скрывается.

— Там нет никого, — серьезно сказал Климов. — Это какая-то твоя фантазия или очередная хитрость. Квартира опечатана. За ней круглосуточное наблюдение. Квартира пуста и никто там не появлялся. И эта женщина исчезла из больницы. Куда она делать? Ты знаешь?

— Знаю, — сказал я. — И в ней, в сущности, вся загвоздка. Он прибыл сюда, чтобы забрать ее. На это, если я правильно представляю себе этот процесс, нужна минимум неделя. И они уедут.

— Куда уедут? В Париж? Обратно в Париж? Да? — у Климова над бровями заблестели капли пота. Мне было совсем непонятно, что он так разволновался, как будто Койот и Жаннета были его родственниками. Или ему тоже захотелось в Париж, где он бывал почти каждый месяц. Тем более, что он все знал и понимал.

— Ты дурак, Климов, — не сдержался я. — Если это сейчас называется Парижем, то они уедут в Париж. Я могу его увидеть, если хочешь. И узнаю поточнее.

Климов недоверчиво посмотрел на меня.

— У меня сложилось впечатление, — пояснил я, — что он хотел сам меня видеть. Я говорил об этом Беркесову, и тебе это, конечно, известно. Но тут необходимо одно условие: гарантия, что во время моего визита туда не вломятся ваши люди.

— А если вломятся? — спросил Климов. — Что тогда будет?

— Ничего не будет, — пожал я плечами. — Подвезут меня обратно. И все. Только я ничего не узнаю. Климов, неужели тебе марксизмом настолько зацементировали мозги, что ты не понимаешь таких простых вещей?

— Честно скажу — не понимаю, — ответил генерал. — Тогда не понимал и сейчас не понимаю. И готов спорить, что ты тоже не понимаешь. Ты просто принимаешь эту ситуацию, как она есть, а я и принять ее не могу. Тебе легко экспериментировать в чужой стране. А если бы такое происходило у вас, в Штатах?

— В Штатах происходит порой и почище, — успокоил его я. — И даже пресса не впадает по этому поводу в истерику. Ну, короче. Ты понял, что тебе нужно сделать? Прикажи Беркесову снять наблюдение с дома. Полностью. Дай мне машину, и чтобы ни одна живая душа из вашего ведомства за мной не следила. Слухачей, что сидят в соседних квартирах, тоже убери — они ничего не запишут. Ты все понял, генерал?

— Когда ты поедешь? — спросил Климов, потирая рукой подбородок и что-то обдумывая.

— Как только освобожусь от Торрелли, — ответил я. — Сразу могу и съездить, если ты сделаешь все, что я сказал.

— А ты не боишься, что он тебя убьет? — неожиданно поинтересовался Климов.

— Меня? — удивился я. — Зачем я ему? Кроме того, он мог бы это сделать давно, если бы захотел. Нет. Не боюсь. Только не просись со мной. У тебя в глазах так и скачет "Майк, возьми меня с собой". Ничего не получится.

— Хорошо, — сказал Климов. — Поезжай. Я все сделаю, как ты сказал. Посмотрим, что получится.

— Договорились, — я посмотрел на часы. — Пойду подышу воздухом. Дашь мне ключи от машины, когда кончится совещание у Торрелли.

Но подышать воздухом так и не удалось. Не успел я выйти в фойе, где в простенке висел портрет Ленина в канцелярской рамке (так и не снятый, несмотря на заверения Топчака), как услышал за своей спиной радостный голос: "Миша, дорогой! Привет! Вот не ожидал тебя увидеть!" Надо признаться, что я тоже не ожидал его увидеть, будучи уверенным, что его в настоящее время в России нет. С львиной гривой седеющих волос, улыбаясь в свои вальяжные усы, стоял между бронзовыми гетерами сам Борис Берсон, напоминая в роскошно-средневековом интерьере фойе Альберта Эйнштейна в момент его приема в шведском королевском дворце после получения Нобелевской премии. Аналогия с Эйнштейном была не случайной. Мало того, что Берсон напоминал внешне великого физика, но он имел ум не менее великий, чем у Эйнштейна, и будь этот ум направлен на научные исследования, готов присягнуть, что Берсон был бы известен не менее, чем Эйнштейн. К сожалению, (а может быть, и к счастью: Эйнштейн придумал атомную бомбу, а Берсон мог придумать и что-нибудь похлеще, его мозг работал совсем в другом направлении.

В старые времена Борис Берсон был директором радиозавода в Вильнюсе и членом бюро горкома КПСС. Это как раз был период, когда многим в верхнем эшелоне коммунистической элиты, включая и самого Юрия Андропова, стало ясно, что Советский Союз готов в любую минуту рухнуть, похоронив под своими развалинами весь тот коммунистический рай, который элита так любовно строила для себя в течение 70-ти лет на костях нескольких поколений русских людей. Тогда и родилась интересная по своей смелости идея демонтировать СССР, не дожидаясь его обвала, сохранив и даже умножив власть и богатство правящей партии. Идея предполагала в дальнейшем новый монтаж Империи, но "на принципиально новой основе", как говорилось в секретных документах. Какова эта "новая основа" никто толком не знал, но все, как и водится, делали вид, что понимают все досконально.

Мы уже тогда стали вносить в их планы те маленькие погрешности, которые бы сделали в будущем предполагаемый монтаж империи очень проблематичным, если не сказать — невозможным.

Одной из таких погрешностей и был Борис Берсон. Партия оказала ему величайшее доверие. Он должен был выехать легально по израильской визе из СССР и основать на западе ряд подставных фирм и банков, куда можно было без всяких помех и, разумеется, без всяких подозрений перевести громадные ценности КПСС, подключив, таким образом, гигантского партийно-чекистского спрута к мировой экономике. Внешне этот план выглядел настолько безупречным, что создавалось впечатление даже не подключения КПСС к мировой экономике, а подключение мировой экономики к КПСС. Все расчеты этой банды, начиная с 1917-го года, губила их вопиющая малограмотность и полное незнание окружающего мира, его жизни и законов развития, взаимоотношений в политике, экономике и даже в быту. Это напоминало разговор тараканов, стремящихся попасть в банку с вареньем и не подозревающих, что банку специально оставили открытой, чтобы им уже никогда из нее не выбраться. Именно так рушились все их глобальные операции. Я уже упоминал, что готовя нам смертельный удар в Персидском заливе — удар, который теоретически парировать было невозможно, Советы по причинам, которые им непонятны до сих пор, вляпались в афганскую авантюру. Это одна и та же схема, надо сказать, что и не очень сложная, но всегда безупречно срабатывающая, когда средневековая империя, даже вооруженная по последнему слову техники, пытается конфронтировать со странами XX века.

Так, а может быть, и еще хуже случилось и на этот раз.

Берсон, не нарушив ни единой буквы из данных ему инструкций, основал в США, Канаде и Швейцарии филиалы фирмы "Сиабеко", владельцем которых он был официально зарегистрирован. Параллельно он создал и несколько банков "Сиабеко". Само слово "Сиабеко" не содержит в себе ничего мистического. Это аббревиатура, составленная по именам детей Берсона — Симон-Ицхак-Алекс, а далее идет — Берсон и Ко. "Ко" в данном случае была КПСС. Короче и звучнее фирму можно было назвать "Берсон и КПСС", но тут бы нарушался священный принцип конспирации, без которого КПСС не могла существовать до своего последнего вздоха.

В банки "Сиабеко" потоком пошли деньги КПСС, лихорадочно переводимые заграницу, а отделения фирмы предлагали по всему миру посреднические услуги по закупке всех видов (и в любом количестве) стратегического сырья. Источник не назывался, но любому младенцу было ясно, что такое количество сырья по бросовым ценам (благодаря практически рабскому труду) могла предлагать только первая в мире страна победившего пролетариата. Деньги за проданное сырье, разумеется, также шли на счета "Сиабеко", где "Ко" получала свой процент (75 %), а "Сиабе" свой — 25 %. Живи и радуйся!

Но ошибка заключалась в том, что система банковских структур в США и Канаде с одной стороны, и в Швейцарии — с другой, такова, что банки "Сиабеко" фактически оказались под контролем банковской системы мистера Торрелли в Новом Свете и швейцарских гномов в Европе. Это означало конец экономической независимости СССР, а следовательно конец его политической независимости. Понимал ли это Берсон? Готов поклясться, что понимал, но ничего не сообщил об этом в Москву, поскольку его об этом никто не спрашивал. Войдя в систему мировых банков, сеть "Сиабеко" резко увеличила оборотный капитал, что вызвало в Москве восторг, сравнимый только с восторгом австралийских аборигенов, когда капитан Кук продемонстрировал им курение трубки.

Для меня совершенно непонятным является тот факт, почему умники из КПСС решили, что Берсон и Торрелли вместе работают именно на них, но увеличение банковских услуг и спроса на сырье в невиданных ранее масштабах ускорили "демонтаж" СССР, поскольку каждый из коммунистических вельмож спешил не упустить случая покупаться в призрачно золотых лучах большого бизнеса.

Операция принимала такие масштабы, что Берсон понял необходимость координации всех операций непосредственно из Москвы, чтобы спасти от хаоса мировой рынок. Для его легализации в Москве стали срочно создавать тамошний филиал фирмы "Сиабеко". Этим делом занялся никто иной, как лично тогдашний управляющий делами ЦК КПСС Николай Кручина, непосредственно подчиненный самому генеральному секретарю ЦК, первому и последнему президенту СССР Михаилу Горбачеву. Консультантом Кручины в этом весьма щекотливом по тогдашним временам деле стал полковник КГБ Веселовский — офицер Первого Главного Управления (внешняя разведка). В течение многих лет полковник Веселовский работал в странах, где деятельность компартий была запрещена законом. Веселовский создавал для этих подпольных партий легальные экономические источники существования и разрабатывал различные способы отмывания партийных денег, полученных либо из СССР, либо путем обыкновенного разбоя. Если даже легальные компартии никогда не желали считаться с законами своих стран, то для подпольных закон был и подавно не писан. Тут торговали и оружием, и наркотиками, и рабами, любыми ворованными товарами, гребли свое с проституток и с игорных домов.

Но все это были, разумеется, мелочи по сравнению с тем, чем задумала заниматься КПСС, уходя в подполье и мечтая не больше не меньше, как управлять из подполья миром, чего ей так хотелось и всегда не хватало при нахождении на поверхности. Очень слепил солнечный свет, тянуло снова в подвал, откуда они и выскочили, как крысы, чтобы обглодать костя умирающей Российской Империи.

Полковник Веселовский дело свое знал и с полуслова понял, что от него хотят. Он быстро составил для туго соображающего Кручины инструкцию к действию, где талантливо был предусмотрен отмыв партийных денег, не поддающийся какому-либо контролю. Для начала было создано совместное предприятие, где с одной стороны выступала "швейцарско-канадская” фирма "Сиабеко", а с другой — Союз ветеранов Афганистана. Вместе они назывались "Сиабеко групп". В рамках совместного предприятия располагались (для начала): банковская система, авиакомпания, международный торговый дом, фонд приватизации, сеть холдинговских компаний, раскинувших щупальца во все регионы страны. Значительная часть прибыли, естественно, КПСС предназначала себе. Правительства США и Канады с интересом наблюдали за всей этой международной деятельностью, но не вмешивались, поскольку мистер Торрелли пообещал резкое понижение цен на стратегическое сырье и мощный подъем экономики Запада в итоге этих операций и не ошибся. Когда демонтированные остатки Советского Союза наконец обвалились, была проделана уже настолько глобальная работа по перекачке национального богатства страны (считавшегося почему-то собственностью КПСС) на Запад, что процесс стал практически необратимым.

Кручину пришлось ликвидировать (выбросили из окна), а полковник Веселовский исчез. Поговаривали, что он тоже убит. Даже его непосредственный начальник, возглавивший разведку России, академик Примаков (друг Горбачева и участник всех перечисленных операций), не моргнув глазом, заявил, что ничего не знает о местопребывании полковника Веселовского. Получившие свободу газеты распустили дезинформацию, что беглого полковника видели в Канаде. В действительности же, конечно, полковник никуда не бежал, а просто уехал в Цюрих, где стал работать президентом одного из банков "Сиабеко" ("кассовых точек" по выражению мистера Торрелли). В Москве же его и покойного Кручину заменил вернувшийся Борис Берсон. Мне не хочется вдаваться здесь в ненужные подробности, но Бориса Берсона можно смело назвать архитектором небывалого нового экономического чуда на Западе. Именно его, а не мистера Торрелли, поскольку "папа Луиджи" только финансировал операцию, но не знал (да и не мог знать) всю обстановку в стране, как Берсон.

В результате из России небывалым потоком на западные рынки хлынуло сырье по небывало дешевой цене, а деньги на это сырье оставались в банках мистера Торрелли, крутясь в обороте западной экономики. Такого не знала еще история человеческой цивилизации. Все завоевания прошлого стоящие безумно дорого, несущие бесчисленные человеческие жертвы и материальные потери, перенапряжение экономики и падение общечеловеческой морали в многолетних войнах, оказались по результатам совершенно ничтожными в сравнении с тем, что удалось сделать в бывшем Советском Союзе простым перемещением денег из одних банков в другие. Ушедшая в подполье КПСС, которой всегда было глубоко наплевать на так легко захваченную Россию, и ныне не желала хранить свои деньги дома, предпочитая вкладывать их в экономику Запада, хранить их на Западе, получая компенсацию в виде какой-то там недвижимости, свободных счетов, золотых кредитных карточек, пятизвездочных отелей и прочих пустяков, по которым они так изголодались за 70 лет пребывания у власти.

Ситуация сложилась настолько сказочная, что о ней не смели даже и мечтать все ваши романтики-президенты от Теодора до Франклина Рузвельта, которые больше верили в дубинку, чем в доллар. Торрелли и Берсон подняли доллар на такую недосягаемую высоту, воспользовавшись товарным голодом в ограбленной России, что будь президенты-романтики живы, они бы наверняка приказали бы в знаменитом каньоне, рядом с тремя великими профилями, выбить и четвертый — Бориса Берсона.

Но подобная ситуация была настолько объективно неправдоподобной, что она, по сути вещей, не могла продолжаться не то чтобы вечно, но даже достаточно долго. Любое правительство, будь оно левое или правое, демократическое или фашистское, должно было немедленно прекратить столь откровенное и безжалостное разграбление страны. А потому подобное положение могло продолжаться только в условиях полного безвластия, которое Берсон установил в России, продемонстрировав яркий талант не только великого комбинатора, но и не менее великого организатора.

Берсону удалось полностью подчинить своей воле Верховный Совет страны, поставив его в непримиримую оппозицию команде президента Ельцина. В исполнительной власти ему удалось поставить под контроль ключевых силовых министров, включая министра безопасности, и даже вице-президента.

Одна из газет даже поместила на первой полосе большие портреты Берсона и генерала Руцкого, снабдив их подписью: президент и вице-президент. Однако, вся мощь вспыхнувшего скандала обрушилась на вице-президента, а Берсон только посмеивался. Беда заключалась в другом. Какие бы выгоды Торрелли и Берсону не сулило безвластие, оно стало давать побочные эффекты, которые были потенциально очень опасны, ибо угрожали уже целостности самой России. Ослабление центра и усиление регионов начало излом российской территории. Вздутые цены на энергоносители и на транспорт изолировали регионы, заставили, игнорируя Москву, искать собственные пути спасения. Надвигающийся хаос мог уничтожить великий бизнес мистера Торрелли, а потому он и позволил себе пересечь океан, чтобы выслушать консультации двух заинтересованных сторон: своего представителя по бывшему СССР Берсона и представителей правительства США, каковыми он считал Трокмана и меня. Повесткой дня, видимо, должен был стать следующий вопрос: как восстановить власть центра в России и не потерять тех сказочных прибылей, которые дает безвластие. Папа Луиджи решил лично разобраться в этом вопросе.

XVII

— Процесс пошел, — смеясь, сказал Берсон, пожимая мне руку. — Тебя тоже вызвал Луиджи для отчета?

— Скорее, чтобы отстранить от должности, — рассмеялся я в ответ. — Он очень не любит правительственных чиновников, которые позволяют себе чем-то заниматься в его частных владениях. Он уверял кого- то в госдепе, что все на территории бывшего СССР принадлежит лично ему. Что он все уже купил.

— Все, может быть, и нет, — ответил Берсон, — но всех — это точно. Истратив при этом всего полпроцента своей полугодовой прибыли.

— Мне кажется, — не согласился я, — что ты купил всех и без мистера Торрелли. Достаточно почитать газеты, чтобы поставить тебе конную статую на крыше Международного Торгового Центра в Нью-Йорке.

— Ты, как всегда, преувеличиваешь, — скромно улыбнулся Берсон. — Я и не ставил никогда перед собой такой цели. Команду президента Ельцина очень трудно купить. Они знают себе цену. Не забудь, они все выходцы из высшего эшелона партноменклатуры, некоторые потомственные номенклатурщики, и уже имели все к августу 1991 года: и счета в банках, и виллы, и поместья в Швейцарии. У них уже была целая армия адвокатов и подставных лиц. К долларам они привыкли с детства, и баксы уже не вызывали у них того священного трепета, какой он вызывает почти у каждого в этой стране. Их единственным недостатком было то, что все они безумно ленивы и некомпетентны. Они уже до конца своих дней сохранят стиль работы обкомовских секретарей, за которых всю работу делает аппарат на уровне инструкторов. Они совершенно не представляют, куда они ведут страну. Ну, просто младенцы в джунглях в надежде на встречу с доброй пантерой. Поэтому убедить их можно в чем угодно. Главное соблюсти привычный для них ритуал. Развесить схемы с разными там кривыми и процентами. Они будут важно кивать головами и с умным видом задавать вопросы, вроде "на сколько процентов увеличится конечный выход?" Но погляди в их глаза! Там такая пустота, что даже мне страшно становится. Когда-то, скажем, в андроповские времена, они хоть чего-то боялись. Сейчас они достигли предела своей мечты: они ничего и никого не боятся, они блестяще научились не реагировать на средства массовой информации, какие бы разоблачающие подробности туда не попали, и вырождаются прямо на глазах.

— Возможно, — усмехнулся Берсон, — единственно, с кем еще можно работать — так это с так называемыми послепутчевыми выдвиженцами, попавшими, главным образом, в Верховный Совет. Ну, и в правительство пробилось несколько человек. Умные люди сразу после путча советовали Ельцину разогнать Верховный Совет и назначить новые выборы когда-нибудь в будущем. Но мы ему это отсоветовали — мол, президент Буш, которого он обожал, может обидеться за такое попрание демократии. Старые депутаты, сидящие там с незапамятных времен, люди осторожные и тихие, умеренно жадные, составляющие так называемое "болото". Но они отлично понимают, что лишись они в нынешней обстановке депутатских мандатов, им надо будет прямиком идти на кладбище, ибо делать они ровным счетом ничего не умеют и не хотят. Разве что в нужный момент поднимать руки. Ныне их еще с грехом пополам обучили пользоваться электронной системой голосования, и то этому научился примерно каждый третий, который за всех и голосует. Они составили своего рода цитадель, которая неприступна ни с какой стороны и молчалива, как катафалк. Ни законотворчества и никакого творчества, пирамида Хеопса.

Другое дело — новые депутаты, которые пробрались в Верховный Совет на волне горбачевских преобразований и демократических лозунгов. Все они жили в советском дерьме, большая часть — в провинции, а как увидели открывшиеся перед ними перспективы — у них аж дух захватило, а в глазах потемнело от страха, что всего этого можно лишиться в случае, если их переизберут. Ельцин не разогнал сразу парламент почему? Он же, можно сказать, весь его руководящий состав из дерьма вынул и рассчитывал на их преданность. Как же! Они как начали хапать все, что плохо лежит, так обо всем и забыли. Ты бы видел, что с этим бедным джигитом стало, когда его привели в номенклатурную квартиру. Я думал, что умрет. Он ничего подобного раньше даже во сне не видел. Завизжал что- то по-своему и пошел скакать по комнатам. А там даже сортиров целых три. Ну, и с другим молодняком также поступили. Мол, если ребята не хотите всего этого лишиться, делайте, что вам говорят: вот эти законы оставьте, а остальные — торпедируйте.

Нечто подобное и с вице-президентом произошло. Кто он был? Заштатный полковник, сделавший себе имя на бомбежке кишлаков в Афганистане, да и то умудрился быть два раза сбитым. Ну, стал бы за свои подвиги генералом — да и только. Но он чем-то Шапошникову приглянулся, и тот его накануне путча Ельцину порекомендовал кем-то вроде офицера связи. Ельцин тугодум, но в некоторых случаях совершенно непредсказуем. И в данном случае тоже. Ему прислали чиновника для поручений, а он снова что-то не так понял и протащил его в вице-президенты, опять же, видимо, рассчитывая на личную преданность. И снова просчитался.

Ельцин, когда создавал свою администрацию, строго и искренне следил и требовал, чтобы его сотрудники отказывались от каких-либо привилегий и от участия в разных темных делишках, обещая не обидеть их разрабатываемым законом о государственных служащих. Большая часть согласилась с президентом, поскольку еще в коммунистические времена нахапала столько, что уже была не в силах переварить. Я уж не говорю о коммунистической приватизации. Слава Богу, сам в ней участвовал!

О ком не подумал президент — это о новых людях, которые появились в его окружении, так сказать, с самого низу. С уровня там разных полковников и докторов разных наук, получавших в свое время 400–600 рублей. В сановном обществе бывших партноменклатурщиков им пришлось очень туго. Во-первых, на них смотрели, как на прислугу, которую по случаю какого-то великого праздника пустили в гостиную, где они имели право только переминаться с ноги на ногу и ждать, когда им поднесут рюмку водки с барского стола. Ни дач, ни особняков, ни поместий, ни счетов в банках у них не было. Я уж не говорю о недвижимости на Западе, ни об акциях крупных компаний и о многом другом. Обидно было, конечно. Я их всех на их жадности и закомплексованности и прибрал к рукам.

Первым — вице-президента. Человек он очень посредственный, мягко говоря, кругозора никакого, но амбиции распирают. Голова кружится от небывалого взлета и видит он уже себя спасителем отечества, а к президенту и его окружению испытывает классовую ненависть пролетария к вельможам. С таким, что угодно можно делать. Культуры у него никакой и этики тоже. Мамаша у него пивом в Курске торговала — так он от нее далеко не ушел. Помню, увидел у меня часы "Ролекс", так аж глаза заблестели — так ему захотелось. Во, дикари! Вице-президент сверхдержавы, как ребенок, ведет себя при виде будильника, который и трех тысяч долларов не стоит. Подарил я ему их. С руки снял и подарил. Что тут было, "Борис Иосифович! Борис Иосифович! Век не забуду", — и прочую чепуху нес. Дальше — больше.

Все же они нищие были. Раз есть шанс пожить по-человечески, кто же откажется? Только тот, кто уже пресытился. А мы дело свое делаем. Сырье идет на Запад ниагарским водопадом, а казна не получает ни шиша. Вся выручка на Западе остается на счетах бывшей КПСС. Здесь ненадежно деньги-то держать. Завтра придет к власти какой-нибудь генерал Севрюгин и все отберет себе, сказав при этом, что действует на благо народа. Непонятливым сказали — у кого доллары есть, отправляйте от греха подальше на Запад.

Тут нам и Геращенко помог — великий человек и непотопляемый. Мы с ним еще во времена Горбачева такими делами занимались через Центробанк, что даже ты не поверишь! В итоге даже Ельцин понял, что страна превратилась в ведро без дна. Где кредиты, где валюта, где выручка за нефть, газ, уголь, руду и все такое прочее? Разобраться приказал и несколько грозных указов издал. А Верховный Совет их объявил неконституционными. У нас уже все было схвачено — и Верховный Совет, и Конституционный суд. Президент разъярился: что за бардак в стране, и чуть не угодил под импичмент. Тут особенно старается та мафия, что деньги делает на сырье: из Тюмени, из Кемерова, из Норильска. Все бывшие первые секретари. Они своего не упустят. Ельцин к своему вице-президенту: возглавь комиссию по борьбе с коррупцией. Смех!

Я его и верхушку Верховного Совета вместе с наиболее крикливыми депутатами из молодняка пару раз уже за границу свозил, показал, как люди живут. Деньги дал им на особняки. Всем квартиры приватизировал в Москве. Что еще хотите, ребята? Лифты мраморные, зеркальные? Пожалуйста. Делайтесь пожизненными депутатами. Слова не скажу. Оклад повысить? Сколько? Миллион в месяц. Это тысяча долларов. Безработный больше получает в Штатах. Ради Бога! Что еще? Что хотите! Только держитесь и не пропускайте президентских глупостей. Но они тоже себе на уме: "Борис Иосифович, деньги нужны то на то, то на это".

Вице-президент от своего комплекса неполноценности нарезал себе гектар земли и стал на нем строить что-то чудовищно безвкусное о трех этажах с бассейнами, кортами (хотя в теннис не играет в отличие от президента), гаражами и караульными помещениями. Такие стройки века никогда не кончаются, поэтому деньги на них нужны постоянно. Я ему говорю, давай я тебе счет открою в Швейцарии миллиона на три. Ты их в оборот пусти и зарабатывай, а при случае отдашь. Договорились. Эти-то деньги он заработал. Ты где-нибудь за 50 веков человеческой истории видел вице-президента, который чуть ли не матерно кроет своего президента и не уходит при этом в отставку, уверяя, что его выбирал народ. Только я такого вице-президента создал! Красота!

Но тут и у Ельцина терпение лопнуло, и решил он своего вице-президента выгнать. Да как? В этом-то и изюминка, что выгнать его может только Верховный Совет, а они одним миром мазаны-повязаны. Но Ельцин тоже не слепой. Видит: откуда у него особняк, "мерседесы" и разные прочие цацки. На какие деньги депутаты живу как короли и разъезжают по белу свету? А тут еще вице-президент поругался с министром безопасности. У того жена на мои деньги с какой-то подругой съездила в Швейцарию. Ты не представляешь уровень: накупила каких-то двадцатидолларовых сумок и дешевых шуб и давай здесь спекулировать. А министра в КГБ не любят как пришельца со стороны, и тут же его свои же подчиненные и сдали. А тот возьми да сдай вице-президента, что у того счет в Швейцарском банке. Начался страшный скандал. Моя бабушка называла таких людей "цорес-гои". Это люди, которые передрались из-за денег, полученных от еврея, и угодили в полицию. Там во всем сознались и полиция оштрафовала еврея за то, что он дал им деньги. Так и здесь получилось. Я в Цюрихе находился, когда вице-президент погорел, как дурак, и не придумал ничего лучшего, как кинуться в Верховный Совет и орать на весь свет, что у него есть 11 чемоданов компромата на все президентское окружение. Хотя ничего у него, конечно, нет. В его положении остается только блефовать, а блефовать он не умеет, потому что по Природе очень неумный и жадный. В итоге, конечно, мое имя появилось в печати. Я вернулся в Москву и говорю ему, вице-президенту свободной России: "Ты что, мент? Что ты всех сдаешь?” А он уже голову от страха потерял и орет: "Да, я — мент, если хочешь! Я всех разоблачу!” Типичный "цорес-гой". Я позвонил Климову. Он смеется: "Я тебя предупреждал. Боря, не связывайся с дураками и чурками. И не волнуйся. Ты им закрой счета и приутихнут все”. Все бы хорошо, да тут вызывает меня сам. А ты знаешь, какую он роль, начиная с 1989-го года, во всей этой истории играет? Я имею ввиду глобальную затею "демонтаж-монтаж". Это уже не шутки…

— А во сколько тебе вся эта подкормка лучших людей обходилась? — поинтересовался я.

— Не очень дорого, — махнул рукой Берсон. — Мистер Торрелли разрешил мне тратить на эти дела 5 % прибыли, но я всегда укладывался в два процента, а то и в полтора. Все это очень дешево, учитывая сказочную разницу курсов рубля и доллара. Центробанк и Верховный Совет, надо отдать им должное, я имею в виду финансистов из команды Геращенко и Хазсбулатова — великие криминальные умы: они умудрились отрезать рубль от главного богатства страны — от стратегического сырья, и привязать его к товарному и компьютерному обеспечению, превратив его в итоге в ничто. Все это благодаря тому, что в правительстве нет ни одного компетентного человека. Большинство из них вообще не знают, что такое рубль. Они им никогда не пользовались. Так ты меня перебил. Вызывает меня сам президент и говорит примерно так: "Борис Иосифович, в 1989-м году речь шла о демонтаже СССР, чтобы он не рухнул и раздавил под своими обломками нас всех. Считалось, что отдельные части СССР легче будет реформировать под нужды свободного рынка и политической демократии, после чего провести монтаж или интеграцию на новой основе. В 1993-м году предполагалось уже этот монтаж начать. Однако этот монтаж не только не начинается, но создается впечатление, что вы там задумали и демонтаж самой России. Как прикажите понимать все то, что стало предметом гласности за последнее время?" "Господин президент, — ответил я ему. — Вы употребили выражение "вы там задумали". Я осмелюсь вам напомнить, что я ничего, никогда не задумывал. Я даже не знаю вообще — кто и где все это задумал. Я, как и вы, выполнял и выполняю партийное поручение, задание, если хотите. Вы были секретарем обкома в Свердловске, а я членом бюро горкома в Вильнюсе. Вы получили задание стать президентом новой России, а я — обеспечить свободный проход принадлежащих партии сумм и средств в западные банки и на мировой рынок с тем, чтобы партии нашлось место в мировой экономике. А в более глобальные задачи меня никто не посвящал. Я думаю, что ни у кого не возникает сомнений, что я добросовестно, в меру своих сил, выполняю поручение, стараясь при этом не нарушать законов и не привлекать к своей деятельности ненужного внимания…"

"Вы потому не нарушаете законов, — перебил меня президент, — потому что никаких законов в стране сейчас просто нет. Вы привели Россию в политический, экономический и конституционный тупик, где невозможно регулировать никаких процессов. А это неизбежно приведет к расчленению и самой России, что никакими первоначальными планами не предусматривалось. Все это может привести к взрыву и приходу к власти фашистских и националистических группировок".

— Простите, — сказал я. — Но фашистскими группировками вы можете пугать президента США, но не меня. Вы, видимо, забыли, что я по вашей просьбе содержу на партийные деньги и Зюганова, и Ампилова, и Макашова, и даже Севрюгина, Якушева и Баркашова, чтобы создать видимость на Западе о наличии в новой России всего политического спектра, как и надлежит демократической стране. Это, конечно, копейки, и если я об этом упомянул вообще, то лишь потому, что вы заговорили об угрозе демократии. Еще раз прошу у вас прощения, господин президент, я всего лишь исполнитель, посредник, если хотите, которому партия оказала доверие, возможно, даже большее, чем он заслуживает. Я не имею права высказывать по этим вопросам собственное мнение, поскольку право на мнение нужно заслужить, как говаривали у нас на бюро горкома. Но я позволю себе передать вам мнение, которое бытует в известных вам кругах о положении в стране. Вы отлично знаете, что "демонтаж" СССР был мерой вынужденной. Новый "монтаж" предусматривался на полностью демократической основе, что превращало бывший СССР в некоторое подобие Соединенных Штатов по структуре, с надеждой на столь же быстрый подъем производительности и экономической мощи. Но основой для всего этого, повторяю, должна была стать демократия, ибо без нее, то есть без фундамента, построить ничего невозможно. Я снова осмелюсь напомнить, что вы сами предложили себя на роль первого демократического президента России, уверяя, что вы справитесь со своей задачей. Более того, вы предложили кандидатуры на все ключевые посты в России, и все эти люди, практически без исключения, были утверждены по вашей рекомендации, равно, как и все остальные "президенты" в республиках бывшего СССР. Конечно, не везде все шло и прошло гладко при "демонтаже", но это детали и все в итоге выправится. Дело в другом. Дело в демократии, извините меня за назойливость. То, что феодально-военная империя не была готова к демократии ни политически, ни экономически, это было ясно всем. Все знали также, что от тоталитаризма к демократии нет даже теоретического перехода. Но оказалось, что в стране нет ни одного человека, включая и незабвенного академика Сахарова и ныне здравствующего почти апостола Солженицына, который бы мыслил демократически. Воспитанные в клетке борются не за свободу, поскольку имеют о ней очень смутное представление, а за право из угнетенных превратиться в угнетателей. Вы, господин президент, возможно лучшее, что удалось найти на ваш пост в это смутное время. Но и вы очень мало понимаете, что такое демократия. Каждой мыслью, каждым действием, даже каждым побуждением вы, возможно, бессознательно, стремитесь к личной диктатуре. Вы сами подобрали себе людей. Это не ваша вина, а ваша беда, что эти люди оказались хитрыми, глупыми, жадными и чрезмерно амбициозными. Господин Хасбулатов еще более откровенно, сознательно, стремился к личной диктатуре, стремясь светить вас. Ваш вице- президент, которому в старые времена вы доверили бы колхоз, уже видит себя всероссийским самодержцем. Что бы получилось, если бы вы оказались сильнее и, послушав некоторых ваших умных советников, вытащили бы за ноги из Белого Дома несчастного спикера, отвезли бы его в Балашиху и расстреляли бы перед строем красных беретов? Или бы передали бы его в наручниках генералу Дудаеву, чтобы его публично сожгли на площади имени Коминтерна в Грозном во имя Аллаха великого и милосердного? Что бы получилось, если бы вас, господни президент, выволокли в наручниках из Кремля, о чем, как вам, наверное, известно, мечтают многие, предали суду и публично повесили на Красной площади во имя Христа Спасителя? Все бы мгновенно вернулось на круги своя. Вы бы получили обратно общипанную империю без Варшавского пакта, империю, которую бы уже никто не боялся, которая бы делала танки, ездила бы на танках и ела бы эти танки, закусывая химическим и бактериологическим оружием. По большому счетумиру бы это было даже выгодно. Но чтобы ничего подобного не произошло, мы, извините, и сделали так, чтобы и вы, и Верховный Совет оказались в патовой ситуации и как можно меньше бы влияли своими указами и законами на положение в стране. Люди должны очнуться от стресса верховной власти. Пусть это пока дает массу негативных эффектов вроде роста преступности, но это дает и массу положительных эффектов, пробуждая инициативу и самодеятельность, развивая свободу печати, собраний, создавал начатки политических партий и много другого. Этот процесс будет очень длительным, болезненным и трудным и до его конца вряд ли мы с вами доживем. То что сейчас происходит в России это, если так можно выразиться, учебная демократия. Устраивайте выборы, перевыборы, принимайте или отменяйте Конституции, ищите компромиссы, учитесь выслушивать друг о друге самые неприятные вещи, отвыкайте от криков: "Немедленно запретить! Посадить! Расстрелять!" В то, что Россия может развалиться, я, господин президент, извините, не верю. Это вам так кажется, поскольку Москва теряет свою былую мощь и авторитет в качестве столицы империи. Я не вижу в этом ничего страшного. В Соединенных Штатах, например, очень многие имеют самое смутное представление, да и то из курса средней школы, что такое город Вашингтон и чем там занимаются федеральные чиновники, включая президента. И в атом суть мощи и оптимизма Америки".

Он слушал меня, багровея все сильнее и сильнее, и я уже стал опасаться, что он сейчас прикажет вывести меня прямо в двор Кремля и расстрелять где-нибудь у Царь-пушки. Но, нет. Он, видимо, себя пересилил и сказал:

— Борис Иосифович, вы очень умный человек. Скажите, в чем вы видите мою главную ошибку?

— В неспособности создать свою команду, — ответил я. — Главная опора президента — это его команда, команда единомышленников, а не двор византийского императора, где стоит хоть кого-нибудь приблизить к трону, как тот уже норовит на него вскарабкаться.

— Значит вы не советуете мне вводить чрезвычайное положение? — спросил он как будто очень нуждался именно в моих советах.

— От души не советую, — ответил я. — Это способ только кажется очень легким и простым. А в действительности только породит массу новых проблем и новых бонапартов. Но не прибавит ни копейки в казну.

По глазам я видел, что убедил его не до конца. Держу пари, что ты не угадаешь, какой он мне задал последний вопрос, когда я уже шел к дверям.

— Борис Иосифович, — спросил он, — скажите, вы действительно подарили вице-президенту часы фирмы “Ролекс"?

У самого, кстати, тоже "Ролекс" на руке.

— Да, — виновато ответил я. — Я уже понимаю, что совершил ошибку, господин президент. Обещаю вам не делать ничего подобного в будущем… Скажи мне, Майк, есть ли еще страна, где вице-президент не может отчитаться откуда у него наручные часы? А ведь, кажется, именно в России всегда вручали часы за отличную службу?

Мне кажется, что я давно уже так не смеялся, как слушая рассказ Берсона.

— Борис, — предложил я. — Запиши мне этот рассказ и мы его опубликуем в каком-нибудь американском журнале, специализирующемся на черном юморе.

— Авторское право не у меня, — ответил Берсон, — а у героев моего рассказа. В итоге картина просто замечательная получается. Президент со своей командой тащит Россию в рынок, как сломавшийся гусеничный бульдозер. А его оппоненты (ну, не идиоты ли!) еще тянут этот бульдозер назад, исключительно чтобы насолить президенту. Программы у них никакой нет, кроме криков о восстановлении СССР. И еще хотят казаться серьезными людьми. Я бы тоже, например, был не прочь восстановить Российскую империю в короткий период последних 10 лет царствования Николая II — единственный период, когда на всех биржах мира охотились за русскими рублями.

— Это пройдет, — успокоил я его. — Во Франции до сих пор бродят какие-то психи, требующие восстановления империи Бонапарта в границах 1812 года. К тому же они вечно грызутся с приверженцами Бурбонов, кто имеет больше прав на французскую корону. Кому это интересно? Только туристам — любителям экзотики.

Берсон собрался уже что-то на это ответить, как у нас за спиной прозвучал полированно вежливый голос Джованни Монсо:

— Джентльмены, мистер Торрелли ждет вас.

Мы пошли за телохранителем через какую-то галерею, увешанную старинными картинами и муляжами холодного оружия.

— Ты отсюда куда подашься? — спросил меня Берсон.

— Если Трокман не заставит меня лететь с ним в Москву, то домой, — ответил я. — А ты?

— Я в Москву, — сказал Берсон. — Я прилетел вместе с Климовым. Наверное, с ним и улечу. Что-то неспокойно у меня на душе. Как бы этот, — он запнулся, — как бы этот медведь не наломал дров. Он уже звереет, сидя на цепи.

Помещение, куда нас привел Джованни, когда- то, видимо, служило библиотекой у великого князя. По периметру комнаты возвышались огромные книжные шкафы из красного дерева, обвитые изящными лесенками— галереями с перилами тончайшей резьбы. Шкафы были, разумеется, пусты. Только в одном из них лежала стопочка каких-то конторских книг. Под галереями стояли диваны, обшитые зеленым бархатом, инкрустированные потускневшим золотом затейливых орнаментов. Посреди комнаты стоял покрытый зеленым сукном большой стол, а вокруг него стулья с устрашающими спинками чуть ли не в человеческий рост. На столе возвышался бронзовый подсвечник, изображающий какого-то старца в хламиде с циркулем в одной руке и каким-то свистком в другой. В простенке между зашторенными окнами висели картины, на которых парусные корабли палили друг в друга из пушек.

Во главе стола восседал мистер Торрелли без пиджака, но в жилетке и в галстуке, удивленно оглядываясь по сторонам. Рядом с ним сидел Билл с нераскуренной сигарой в руках.

— Это напоминает склад старой мебели, — сказал мистер Торрелли. — До войны в Чикаго тоже любили тайно встречаться на разных складах и в ангарах. Мне говорили, что местные парни знают толк в конспирации…

— Нет, Луиджи, — засмеялся Билл. — Этот особняк когда-то принадлежал родственнику местного царя. На вас просто хотели произвести впечатление и подчеркнуть, что относятся к вам, как к коронованной особе.

— Да, — вздохнул великий финансист. — Я слышал, что они очень любят доллары. Даже больше, чем собственную страну. Микело, — обратился он, как я понял ко мне. — Микело, сынок, мне говорили, что ты уже очень давно работаешь на этой свалке, которую меня убедили купить.

— Да, сэр, — скромно отозвался я. — Я здесь давненько работаю.

— Не называй меня "сэр”, — насупился мистер Торрелли. — зови меня просто Луиджи. А если тебя хорошо воспитали в детстве — то папа Луиджи.

— Должен ли я поцеловать кольцо? — поинтересовался я. — И сразу стать членом семьи?

— Ты насмотрелся плохих фильмов, — улыбнулся банкир. — Давно уже никто не выполняет глупых ритуалов. Все просто, но с большой охотой, подписывают финансовые документы. Вилли, — обратился он к Трокману, — включи, пожалуйста, пленку.

Билл укоризненно посмотрел на меня, встал и включил телевизор, стоявший на небольшом столике, который я вначале не заметил. Не знаю, кто подготовил папе-Лунджи этот материал: Трокман, Климов, Берсон или кто-то другой, но выглядел он очень впечатляюще.

Грузинские установки "Град" лупили беглым огнем по абхазским позициям, абхазские тяжелые орудия били по жемчужине Черного моря — Сухуми. Старинные дома и гостиницы в языках пламени. Большие десантные корабли, строившиеся для высадки морской пехоты во Флориде или Луизиане, вывозят под огнем раненых, женщин и детей. Разъяренные лица, косматые папахи, пятнистые комбинезоны, автоматы, пулеметы, танки, подминающие под себя виноградники, боевые самолеты, предназначенные для перехвата наших стратегических бомбардировщиков, бомбящие собственные города, горящие в небе и на земле вертолеты, трупы, перебинтованные дети, девушки с оторванными ногами, матери, бьющиеся в истерике над трупами сыновей. Установки типа "Катюша" в разных модификациях, стирающие с земли поселки и деревни…

Блик — и новая тома. Армянские танки, страшно и неукротимо идущие по горным дорогам, залпы тяжелых орудий, горящий Агдам, тысячи, десятки тысяч беженцев, в панике бегущие куда-то к границам Ирана и Турции. Пылающие деревни, обугленные трупы, во внутренностях которых копошатся собаки, снова установки "Град", сметающие с лица земли все живое, боевые вертолеты, залповым огнем обстреливающие поселки реактивными снарядами, небритые лица в ушанках, касках, десантных беретах, горящие глаза, слезы, текущие по заросшим лицам, пламя, пожирающее сады и поля, матери, бьющиеся над разорванными трупиками малышей, боевые самолеты, сбрасывающие напалмовые бомбы на цитрусовые рощи…

Блик — арыки, в мутных водах которых плывут трупики детей. Отрезанные головы русских пограничников, поедаемые собаками, плачущие навзрыд парни в военной форме, чудом уцелевшие во время очередной резни на афганской границе, установки "Град", сметающие с лица земли таджикские и афганские кишлаки, расстрелы гражданских лиц непонятно кем, то ли русскими солдатами, то ли гебистами коммунистического режима Душанбе, то ли боевиками оппозиции. Бородатые афганцы в чалмах, обмотанные пулеметными лентами с автоматами Калашникова в одной руке и с чьими-то головами — в другой. Невозмутимые лица мулл, взывающих к Аллаху. Расстрелянное юное лицо русского министра обороны, катапультированного после путча из генерал-майоров в генералы армии. Боевые вертолеты, ведущие залповый огонь по чему-то непонятному внизу…

Все это я видел уже много раз, но собранное воедино пленка выглядит страшно. "А ведь вся эта мощь, — мелькнуло у меня в голове, — готовилась обрушиться на мир, а обрушилась на них самих. Нет ли здесь какой-то высшей справедливости? "

Но пленка продолжалась. Толпы китайцев — их тысячи — захватывающие русские деревни в Приморье. Окровавленные лица русских пограничников и милиционеров, избиваемых палками при попытке проверить у китайцев документы. Ржавеющие и запущенные корабли Тихоокеанского флота, стоящие на якорях и бочках в тесной бухте. Некоторые с флагами, некоторые без. Японские буксиры, волокущие их по одному на слом. Хитрые физиономии греческих коммерсантов, покупающие у жуликоватых адмиралов уникальные спасательные и гидрографические суда за четверть цены за валюту. Похороны моряков-тихоокеанцев, умерших с голода, поскольку командование распродало все запасы продовольствия в коммерческие структуры. Взрывы, страшные взрывы, чем-то напоминающие кадры налета японцев на Пирл-Харбор в 1941 году. Горят арсеналы Тихоокеанского флота, в воздух взлетают и рвутся боевые ракеты, торпеды, мины и снаряды всех калибров. Тихие бухты, где бок о бок стоят списанные атомные лодки. Некоторые уже затонули. Нет денег и средств на их правильную разделку…

Горящие леса, горящие поля, горящие вагоны, опрокинутые цистерны, взорванные домны. Толпы людей, которых уже пятый год не могут вывезти из зоны ядерных катастроф. Заросшие сорняками поля, брошенные деревни, незавершенные стройки. Умирающие дети, дети-дебилы, дети-инвалиды. Безумные глаза матерей и печальные, как у стариков, глаза детей. Эшелоны с беженцами, распотрошенные какими- то парнями полуазиатского-полукавказского вида. Рыдающие женщины, избитые и убитые мужчины. Снова взрывы, страшные, поднимающиеся высоко в небо, разлетающиеся во все стороны осколки — взрываются арсеналы Северного флота в Североморске. Боевые корабли без топлива и надежд…

ОМОНовцы со щитами и дубинками, разгоняющие какую-то толпу с красными флагами и портретами Левина-Сталина. Ничего не выражающие лицо президента с медленно шевелящимися губами, наркотически сверкающие глаза спикера, что-то орущего в зал, иезуитская физиономия председателя Центробанка Геращенко, с ухмылкой объясняющего суть своей финансовой политики, бегающие глаза и робкое лицо председателя Конституционного суда Зорькина в бутафорской мантии, тупой взгляд и лихие усы вице-президента. Дворцы, особняки, трехэтажные дачи, "Вольвы", "Мерседесы", "Ролс-ройсы", кейсы, набитые долларами и дойчмарками, балы, презентации, моды от Кардена, гамбургеры от Макдональда, брильянты из Амстердама, акции "Дженерал Дейнамик", машины, прошитые автоматными очередями, какие-то громилы, стоящие с поднятыми руками под дулами автоматов, горы оружия, старушки, стоящие в длиннейших очередях с зажатыми в руках ассигнациями, старики, умирающие прямо на центральных улицах столицы, плакаты: "Коммунизм — это светское воплощение христианства", улыбающееся лицо Михаила Горбачева, в фонде которого полиция производит обыск…

И снова лицо Виктора Геращенко.

Кадр остановился. На экране остался Геращенко.

— Единственный человек, — сказал мистер Торрелли, — с которым можно иметь дело в этой стране.

— Еще бы, — заметил Берсон. — В любой другой стране его бы уже, пожалуй, дважды повесили и трижды расстреляли.

— Да, — согласился я. — Если кто и уничтожил Советский Союз, то это, конечно, он. Но не забывайте, господа, что он был исполнителем. Он перекачал всю кровь бывшего Союза на Запад и закачал с Запада новую кровь, купленную втридорога. Вспомните его знаменитые трансферы, когда он минимум трижды продал всю страну до последнего булыжника.

— Я дал ему миллиард долларов, — улыбнулся мистер Торрелли. — Я думаю, это не очень дорого. Он обещал скоро довести доллар до 2500 рублей. Я содержу целую армию его бездельников в своих банках и в Международном Валютном Фонде, которые ничем другим не занимаются, как скупают дома, участки и подержанные автомобили. Они не имеют ни малейшего представления, что значит у нас на Западе сунуть свою голову в петлю недвижимости, не имея денег платить налоги и кредиты. Года через три им всем придется скрываться от полиции. Но это наши финансовые дела. Мы как-нибудь разберемся. Меня беспокоит, что здесь происходит? Когда они перестанут убивать друг друга и воровать, а начнут работать. Честно говоря, если бы на принадлежащей мне недвижимости происходили подобные безобразия, меня бы это тоже обеспокоило и я попытался бы поскорее ее (недвижимость) кому-нибудь продать, если бы нашел покупателя, конечно.

Отвечать на вопрос должен был я, поскольку Торрелли смотрел именно на меня, видимо, считая меня лично ответственным за все происходящее с его собственностью.

— Если вы позволите, я отвечу на ваш вопрос, сэр, то есть простите, папа Луиджи, — начал я, мельком взглянув на Билла. Тот движением глаз дал мне понять, что я могу ввести мяч в игру.

— Когда КПСС, — продолжал я, — во имя своего спасения и личного обогащения решила демонтировать Советский Союз, опасаясь, что он может рухнуть и раздавить их всех, это полезное начинание нашло свой отклик в союзных республиках по довольно простой причине. В течение всех послевоенных лет, я не хочу копать глубже, Москва в отношении республик занималась прямым и черным рэкетом. Несколько упрощая, можно сказать, что практически все заработанные деньги республики вынуждены отдавать в центр за одно право дышать и далеко не всегда за право не умереть с голоду. Как вы, наверное, знаете, они миллионами истребляли собственный народ, чтобы те, кто уцелел, работали на них за каторжную пайку хлеба. Их сатрапы в республиках были воспитаны на простом инстинкте выживания. Или они отдадут все, что нужно, то есть все до последнего цента, в Москву, либо поплатятся головой. Когда же этот режим разложился настолько, что был уже не в состояния осуществлять массовые убийства, когда убийц сменили банальные воры, все, так называемые советские республики в лице московских коммунистических сатрапов стали жить мечтой, как бы прекрасно было не платить дань в Москву, а все, выкачанное из народа и наворованное, оставлять себе. В своих мечтах они совершенно забыли о реальности. О том, скажем, что их пшеница не соответствует требованиям мирового рынка, что их хлопок некондиционен, что их нефть слишком грязная и тому подобное. Они забыли, что все очистительные и перерабатывающие заводы находятся в руках России, и что им самостоятельно никогда не выйти на мировой рывок. Но когда речь пошла о "демонтаже", они с восторгом уцепились за эту идею, не учтя еще одного маленького обстоятельства. Их собственные сатрапы в автономиях тоже давно не хотели платить им дань, а все оставлять себе и жить на костях народа, подобно феодальным царькам. Абхазия не захотела платить Тбилиси, Карабах — Баку, Грозный — Москве и так далее. Другими словами, начался "демонтаж" по теории домино, который решено было приостановить самым простым способом — военным, что в условиях полного безвластия может привести к всеобщему большому пожару. Достаточно ли ясно я доложил вам обстановку, сэр?

— Хорошенькие дела. — пробормотал папа-Луиджи и посмотрел на Берсона.

— Борух, — сказал он, — можно ли развязать этот узел безвластия в стране?

— Развязать — вряд ли, — ответил Берсон. — Можно только разрубить. Мы специально создавали систему безвластия, чтобы нам не мешали работать. Вы помните, Луиджи, когда Ельцин был председателем Верховного Совета еще при существовании СССР, он специально провел закон, что президент, имея в виду тогдашнего президента СССР Горбачева, не имеет права распускать Верховный Совет? А когда сам стал президентом, этот закон ударил по нему самому. Я лично не понимаю, зачем нам менять существующее положение? Пусть покрутятся в политическом тупике. Это только полезно. Именно в этом положении мы получаем максимальные прибыли. Зачем нам нужна какая-то власть в России, кроме власти доллара?

— У тебя душа мелкого лавочника, Борух, — устало заметил сеньор Торрелли. — Как можно больше хапнуть и убежать. У нас в Палермо все думают так же, как и ты. Потому там совершенно невозможно работать.

Мистер Торрелли никогда в Палермо не был, как, впрочем, и в Италии. Его прадед приехал в Штаты из Милана. Но почему-то ему всегда было приятно подчеркнуть свое сицилийское происхождение.

— Мне надо думать об этом огромном рынке, — продолжал папа-Луиджи. — Думать в перспективе на долгие годы. То, чем мы сейчас здесь занимаемся, есть экономический разврат. Сегодня он приносит баснословные прибыли, а завтра обернется каким-нибудь очередным мировым катаклизмом, приносящим одни убытки. Извините, господа, что я вынужден говорить вам прописные истины. Но я не был бы финансистом, если бы точно не чувствовал момента, когда надо списать 100 тысяч долларов на благотворительность, чтобы спасти сотню миллионов. Уверяю вас, ребята, мы взяли на хаосе все, что могли, Эта страна уже по меньшей мере сто лет живет в долг. По большому счету, их старая империя и их Советский Союз рухнули, поскольку оказались банкротами и были не в состоянии платить не то что долги, но даже проценты по долгам. Не отдавать долги у них превратилось в нечто вроде национального спорта. Я проверял по старым бухгалтерским книгам. Как только подходит время расплачиваться по векселям, они готовы уничтожить собственную страну, начать мировую войну, истребить собственный народ и весь мир, лишь бы не платить. Потом из хаоса выпрыгивает на вершину власти какой-нибудь очередной плут и начинает декларировать, что он не несет никакой ответственности за долги, набранные предыдущим мошенником, которого либо уже убили, либо он бежал к нам, уверяя, что несомненно отдал бы все долги и непременно это сделает, если мы поможем ему снова захватить власть. Короче, мне нужны стабильный рынок и стабильная власть в этой стране.

— Какая? — поморщившись, осведомился Трокман.

— Как добрый американец и католик, — усмехнулся Луиджи Торрелли, — я не люблю красных. Они все воры и плуты.

— Понятно, — кивнул головой Билл. — Но боюсь, что легитимно этого уже не сделать.

— Легитимно? — лицо у папы-Луиджи стало жестким. — Вы сказали "легитимно", мистер Трокман? Вы много думаете о легитимности в разных там Чили, Парагвае, Конго, Таиланде и в прочих местах, где создается угроза доллару? Почему нужно уважать легитимность в этой стране, которая никогда не знала вообще, что это такое? Только потому, что у нее большая территория и несколько проржавевших ядерных ракет?

— Эта страна еще недавно считалась сверхдержавой, — попытался возразить Билл, — и менталитет ее народа…

— Народа? — зловеще переспросил Торрелли. — Нет здесь никакого народа. Не может называться народом скопище людей, веками терпящих власть сменяющих друг друга убийц-параноиков и жадных прохвостов. Эти миллионы еще надо как-то превратить в народ, не используя для этого фанфар и барабанов. Классическая демократия здесь без вашей помощи будет всегда приводить в параличу власти и к хаосу. Мне нужен авторитарный режим. Мягко-авторитарный. Именно с этой целью я перелетел океан и теряю сейчас время в этом дворце гномов-великанов. Что вы на это скажете, джентльмены?

Молчание прервал Трокман:

— Кое-что, конечно, можно сделать в том направлении, в котором вы указываете, — сказал Билл. — Но все, я уверен, будет сделано достаточно грубо. Какова будет при этом позиция нашего президента, конгресса и общественного мнения? Об этом тоже ведь надо думать. Помните, сколько наломали дров в Чили?

— Ты меня утомил своими аналогиями, Вилли, — вздохнул папа-Луиджи. — Ты думаешь над проблемами, которые совершенно тебя не касаются. Предоставь мне позаботиться о том, что скажет президент по поводу любого события, произошедшего в этой стране. Конечно, — кивок в мою сторону, — пусть он летит домой и проконсультируется с госдепом. Ты, Вилли, отправляйся в Москву вместе с генералом и без подробностей выскажи мое мнение нужным людям. Ты, Борух, отправляйся в Цюрих и предупреди тамошних гномов, чтобы не жадничали. Подыми их на плечи, чтобы они хоть раз в жизни взглянули за горизонт;

В наступившем молчании Трокман позволил себе раскурить сигару.

— И только, пожалуйста, — попросил мистер Торрелли, — сделайте все аккуратно. Без стрельбы и разных штучек с генеральскими играми. У меня в Москве сейчас 43 филиала. Вы же все можете сделать тихо, когда хотите.

При этом он снова взглянул на меня:

— Их армия сейчас за кого?

— За себя, — ответил я. — Она полностью разложена. Пару лет назад какие-то фрондирующие офицеры собрали в Москве что-то вреде конференции, полыхали громовыми речами что-то по поводу присяги и почившего Союза. Им выдали по тысяче долларов, и они успокоились.

— Они любят доллары? — глаза у папы-Луиджи стали теплыми. — Это очень хорошо, что наш доллар любят везде гораздо больше, чем нас самих.

— Есть несколько элитных частей и военно-учебных заведений, которых, в принципе, достаточно для контроля над ситуацией в основных регионах страны. Кроме того сейчас здесь есть и…

Я взглянул на Трокмана. Тот глазами показал мие, чтобы я заткнулся. Что я и сделал.

— Если нужно, переведите и их на доллары, — сказал Торрелли. — Не скупитесь, дело важное. Мике- ло, — обратился он ко мне, — ты мне нравишься. Я слышал, ты собираешься в отставку? Ты бы не хотел работать у меня?

— Телохранителем вместо Джованни? — поинтересовался я.

— Это мы еще обсудим, — пообещал папа-Луид- жи. — Ты где собираешься обосноваться в Штатах?

Передо мной мелькнули зеленые глаза Пат.

— Наверное, в Бостоне. — ответил я. — Нет, точно — в Бостоне.

— И отлично, — Торрелли встал. — Благодарю за внимание, джентльмены. Бог да благословит ваши усилия.

Мы двинулись к выходу, когда папа-Луиджи жестом попросил меня задержаться.

— Мэр этого города, — спросил он, — он встречал меня в аэропорту, очень приятный человек, ты его знаешь?

— Это один из столпов новой русской демократии, — сказал я. — Приверженец свободы и рывка, близкий сотрудник президента.

— Я так и думал, — обрадовался папа-Луиджи. — Могу ли я что-нибудь сделать для него и этого города? Чем-нибудь помочь?

— Да, — подтвердил я. — Ему очень нужны деньги, чтобы достроить атомный крейсер,

— Мадонна, — прошептал мистер Торрелли. — Зачем им сейчас атомный крейсер?

Но по его глазам я видел, что он уже дал деньги и на это.

XVIII

— Что вы обо всем этом думаете? — спросил

Трокман, когда мы вернулись в гостиную.

— Боюсь, что ничего не выйдет, — искренне ответил я. — Папа-Луиджи не знает России. Это не Чили и не Конго. Мы здесь сделали самое оптимальное из возможного: безвластие. Это то, к чему всегда инстинктивно стремился русский народ, наличие которого так эмоционально отрицал сеньор Торрелли. Никакая демократия здесь невозможна. Либо террористическая диктатура, либо безвластие. Я имею в виду центр. А регионы могут разобраться сами в самом широком спектре: от эмиратов до фермерских республик наподобие Трансвааля и Оранжевой конца прошлого века. Я полагаю, что спасение этой страны в сведении центральной власти до максимально возможного минимума. Пашущий землю президент, прерывающий это занятие ради приема иностранных послов. Мягкий авторитаризм, о котором мечтает Луиджи — это нонсенс. Любой мягкий авторитаризм назавтра же станет железной диктатурой, особенно в условиях невероятного политического и морального разложения, который сейчас переживает Россия.

— Может быть, досрочные выборы? — предположил Билл.

— Обстановка в России сейчас такова, — продолжал я, — что можно проводить любые эксперименты, на которые согласятся три "силовых" министра. Даже два. Дело не в этом. Досрочные выборы можно провести. Но что это даст? Неужели вы думаете, Билл, что они выберут в свой так называемый парламент кого-нибудь лучше тех, кто там заседает сейчас. Взгляните на карту этой страны, которую мы ошибочно привыкли отожествлять с Москвой. В тысячах городах и сел живет абсолютно аполитичное и доведенное до полуживотного состояния население. Его погонят на выборы и оно сделает то, что делало десятилетиями: снова выберет своего секретаря горкома вместе с парочкой уголовных преступников. Такая публика и составит новый парламент, разведенный дюжиной столичных демократов-идеалистов. Никто не успеет опомниться, как наступит новый паралич власти. И поверьте, в этом новом парламенте большинство снова захватят коммунисты, националисты и им подобная публика. Вспомните, что Гитлер тоже не предпринимал никаких переворотов, а пришел к власти в результате свободных выборов. Так что зачем заниматься ненужной работой, которая может обойтись очень дорого и не дать ровным счетом никаких результатов, приведя, в лучшем случае, к уже достигнутым? Демократия, как сказал кто-то из великих, представляет неограниченные возможности тем, кто ее ненавидит, а перед тем, кто за нее борется, ставит одни, порой неразрешимые, проблемы. Я понимаю мистера Торрелли. Он хочет прекратить групповое изнасилование России и заняться этим процессом в одиночку. Но он не понимает обстановки. Только безвластие открыло пока перед русскими те пути, которые было до этого наглухо закрыты. Они робко, спотыкаясь и испуганно оглядываясь, пошли по этой дороге. Дайте им пройти дальше, а потом экспериментируйте с властями и разными досрочными выборами…

— Может быть, какой-нибудь генерал? — пробормотал Билл.

— Вроде Севрюгина, — подсказал я. — Здесь-то и генерала сейчас приличного не найти, который бы, придя к власти, не свез сразу всю государственную казну к себе на дачу.

— Я разделяю почти все ваши опасения и доводы, — вздохнул Трокман, — но попробовать мы обязаны. Папа-Луиджи чувствует приближение хаоса и он прав: это может обойтись нам гораздо дороже. Надо вынуть из России занозу в виде старой коммунистической Конституции и переизбрать органы власти. Будут они плохими — переизбрать и их. При этом приучить их не стрелять. Пусть понервничает сатана, видя, как мы переделываем его полигон в учебный полигон демократии,

— При этом, — вставил я, — каждый тур подобных учений будет поднимать доллар, что и нужно мистеру Луиджи.

— И не только ему, — согласился Билл. — Но вы говорите об этом так, как будто вас это не радует.

— Меня никогда не радует, когда бьют лежачего, — сознался я. — Видимо, я слишком долго проработал в этой стране. Это действует на психику. Мне хочется побыстрее отсюда убраться.

— Да, — оживился Трокман. — Разумеется. Срочно летите в Париж. Информируйте нашу резидентуру, что мы начинаем осуществление варианта '‘Си". Постарайтесь все сделать максимум за неделю и летите в Вашингтон. Я думаю, что мы с боссом уже вернемся домой и представим необходимый доклад в Госдепартамент и добьемся утверждения плана у президента. Вы сможете вылететь прямо сегодня?

— Я хочу повидать его, Билл, — не совсем уверенным голосом сказал я. — Ничего страшного не случится, если я улечу завтра.

— Вы не боитесь, что он вас прихлопнет? — поинтересовался Билл. — Нам было бы прискорбно вас потерять. Я бы хотел, чтобы вы, немного отдохнув, вернулись в Москву хотя бы советником.

— Мы уже говорили на эту тему, — разозлился я. — И вы, насколько я помню, согласились, что мне пора домой. Что касается того, что Койот меня прихлопнет, то я не понимаю, что ему мешает это сделать в любой момент?

Билл как-то странно посмотрел на меня:

— Я бы ни за что не поехал.

Он подал мне руку.

— Я мог бы запретить тебе делать это. Но не буду. Поезжай. Но будь осторожен. И сразу в аэропорт. Свяжешься со мной из парижской резидентуры. Только, пожалуйста, без своих вечных штучек.

Я пообещал.

Трокман поднялся и вышел в фойе, а я направился в свою комнату, где на столике лежали ключи от машины. Климов сдержал свое обещание. К моему удивлению, машина оказалась пикапом с надписью "Продукты". На месте водителя многозначительно лежал ватник зеленого цвета. Я снял свою куртку, бросил ее на сидение, облачился в ватник и двинул пикап по направлению к воротам, где в полувоенных комбинезонах стояли то ли итальянцы мистера Торрелли, то ли черкесы господина Беркесова.

Никто из них и бровью не повел, ворота бесшумно разошлись, и я выехал на пустынную дорогу. Хотя за воротами особняка стояло несколько машин, ни одна из них не сдвинулась с места. Проехав несколько сот метров, я убедился, что слежки за мной нет, и влился в поток уличного движения, следующего через мост в сторону Каменноостровского проспекта…

Я запарковал продуктовый пикап у самой парадной дома, где жила Руанова и, как был в ватнике, поднялся по знакомой лестнице, даже не удосужившись проверить, работает лифт или нет.

Квартира была опечатана.

Звонок сорван. Смотровой глазок выбит, а раньше его вроде и не было. Я посмотрел в него — сплошная темнота.

Я открыл дверь, которая оказалась незапертой. Вошел в прихожую, ярко освещенную, несмотря на то, что в дырку смотрового глазка с площадки ничего не было видно.

Он стоял в проеме двери такой, каким я его и предполагал увидеть, глядя на меня с какой-то не то грустью, не то удивлением.

— Привет, Койот, — сказал я, удивляясь своему спокойствию.

— Здравствуй, Майк, — просто ответил он. — Ты сразу понял, что это я?

— Нет, конечно, — сознался я. — Я сам был сбит с толку этой историей с Койотом. И до сих пор не понимаю все до конца. Но, когда я увидел Жанну, я начал кое о чем догадываться. Я и назвался ей так, чтобы она кое-что вспомнила.

— Ты разве знал Жанну? — спросил он с удивлением.

— Знал — не знал, — засмеялся я. — Но ты тоже достаточно наследил, чтобы можно было кое-что вычислить. Мы живем уже в век компьютеров.

— Ты хороший профессионал, Майк, — похвалил он меня.

Я молча проглотил комплимент. И, чтобы опровергнуть его мнение обо мне, спросил;

— Это ты перебил охрану ядерного эшелона?

Он посмотрел на меня, как бы спрашивая, в своем ли я уме?

— Ты имеешь в виду израильский автомат "Узи”?

— Нет, — сказал я. — Слишком много статистики. Когда надо, они пользуются английскими винтовками "Маузер" при уничтожении кишлаков, пистолетами "Вальтер" — в Катыни, "Кольтами" — в Гайяне, а честь срыва самого страшного преступления из всех возможных почему-то решили отдать Израилю. У них нет логики. Особенно сейчас. Они просто привыкли получать доллары и от покупателя, и от продавца, и от конкурентов…

— Это была женщина, — не слушая моих рассуждений, сказал он. — Она постреляла вволю из всех автоматов по спящей охране и по стенкам вагона, потом перебралась на тепловоз, который вели… В общем, старая история.

Он вздохнул и спросил меня:

— А может быть, они все-таки перестреляли друг друга? Ведь именно так говорилось в предписании, подписанном Климовым. Или это сделал машинист, которого звали…

— Джозеф Ли, — подсказал я. — Его все считали корейцем, а он получал 1000 долларов в день за свою трудную работу. Гроши. Он всегда считал автомат "Узи" самым лучшим оружием массового уничтожения. Считалось, что он шутит…

— Да, — согласился он. — Поэтому Белов передал ему именно этот автомат, полученный от Натана, где ты и Климов часто встречались в сауне.

— Белов? — переспросил я, плохо соображая.

— Белов-Кобаненко, — подтвердил Койот, — подполковник спецназа ГРУ. Его настоящая фамилия неизвестна, кажется, даже ему самому.

— Он убит, — сообщил я. — Его бросили в пруд где-то на окраине города. Я видел сам.

— Ты видел, как его вытаскивали из пруда, — поправил он. — Существует большая разница между киданием в пруд и извлечением из него, о чем знал еще Калигула.

— Да, — засмеялся я. — Когда мы арестовали его, кажется, в позапрошлом году, он так и сказал: "Я знаю, что ношу чужую фамилию, но собственную фамилию мне знать не положено".

— Поэтому его и невозможно убить, — пояснил Койот.

— Но на доллары он реагирует не хуже любого другого, — с некоторым вызовом сказал я, как ребенок, которого поймали с рогаткой. И чтобы сменить тему, спросил:

— Тебя ищет Ицхак.

— Пусть ищет, — ответил он. — Это не мои дела.

— Даже у вас, — осмелился сострить я, — евреями занимается отдельный департамент?

— Все несколько сложнее, чем тебе представляется» — вздохнул Койот. — Евреям всегда хочется выскочить из времени. Для супернации мало стать сильной. Надо еще стать доброй.

— Как мы? — не очень скромно поинтересовался я. — Мы кормим весь мир, одеваем его, развлекаем и опекаем.

— Вы очень добры, — согласился он, — в частности ты, Майк. Ведь это ты убил Койота?

— А что мне оставалось делать? — опешил я. — Он слишком много узнал о технике "демонтажа". Кроме того, это вовсе не моя инициатива. Я получил приказ…

— Но и приказ отдали по твоей рекомендации, — уточнил он.

— Ты осуждаешь меня? — удрученно спросил я.

— Нет, — грустно сказал он. — Я не осуждаю тебя. Хотя бы потому, что ты даже не представляешь какую услугу ты ему оказал. Я говорю лишь о том, что способ, которым вы решили проблему Койота, известен уже 50 веков. Менялись только средства. А существовала надежда, что 50 веков достаточный срок, чтобы немного поумнеть. Ладно, не будем об этом. Ты уезжаешь?

Я не понял, что это было: вопрос или приказ, но молча кивнул.

— С чувством победителя? — спросил он.

— У меня было это чувство в 91-м году, во время известных тебе событий, — признался я. — Сейчас его уже нет. Какое-то другое чувство. Я не могу в нем разобраться. Оно неприятное: будто я бью кого-то ногами. Кого-то, лежащего в сердечном приступе на пыльной дороге.

— Но в душе ты рад, что получилось именно так.

Это был уже не вопрос, а констатация.

— А что бы ты хотел? — не выдержал я. — Они хотели уничтожить мою страну и весь мир. Ты помнишь, мы вместе с тобой летели на вертолете над одним танковым полигоном в Сибири. Он был размером больше Голландии и там бок о бок стояли танки. Не списанные, а готовые к бою. В них можно было посадить все мужское население Земли. Ты ведь не хуже меня знаешь, что они вынашивали в своих секретных кабинетах?

— Дети, — ответил он. — Что можно требовать с детей? Отобрали у них опасные игрушки, и надо воспитывать, перевоспитывать. Главным образом, добротой.

— Подсознательно мы это понимали. — согласился я. — Даже в самые суровые времена мы их кормили и одевали. Я не знаю, сколько раз мы спасали их от всевозможных катастроф. Но и наше терпение лопнуло…

— Майк, — попросил он, — не рассказывай мне сказки о вашей доброте. Вы играете свою игру четко и беспощадно, и с большой выгодой для себя. Вы прошлись влажной тряпкой по поверхности, когда ее надо скрести со щелочью…

— Мы никогда не будем этого делать, — перебил я его. — Это должен за нас сделать доллар и ты. Ведь ты комендант полигона?

— Я? — удивился Койот. — Помилуй, что ты несешь? Какого полигона? Что ты вообще обо мне знаешь?

— Кое-что знаю, — согласился я. — Ты был инженером. Кончил здешний политехнический институт, был альпинистом. Политикой не интересовался, с КГБ не сотрудничал. Любил играть в преферанс и пить пиво. Женат. Детей не было.

— И давно вам это известно? — хотя он превосходно собой владел, было ясно, что мои признания оказались для него неожиданностью.

— Через год примерно после первого контакта с тобой, — пояснил я.

— Это ты раскопал? — в его голосе было искреннее удивление.

— Да, — вздохнул я от воспоминаний. — Мне помог случай. Я увидел твою фотографию в одном доме. И мне рассказали твою историю. В начале я не поверил, конечно. Потом надел справки и убедился, что "действительность еще хуже", как любят выражаться репортеры.

— Значит, ты все эти годы знал, кто я такой? — спросил он.

— Знал? — переспросил я. — Да я и сейчас толком не знаю, кто ты. Полагаю в своей гордыне, что ты такой же резидент, как и я.

Он засмеялся.

— За что я тебя люблю, Майк, так это за то, что ты всегда так или иначе меня удивлял. Ну, так и я удивлю тебя. Ты знаешь, почему я снова появился здесь и устроил всю эту импровизацию с Койотом? Я хотел тихо и мирно забрать, наконец, Жанну. Ты понимаешь, наверное, причины почему она все еще здесь? Но я узнал, что ты направляешься сюда с приказом убить Койота, и решил привлечь твое внимание…

— И службы безопасности пяти стран, — вставил я.

— Это не имело никакого значения, как ты понимаешь, — ответил он. — Мне нужен был ты. И вот почему. Ты хочешь работать со мной? Подумай. Такие предложения делаются очень редко. Мне нужен хороший профессионал.

Откуда-то подуло ледяным холодом. Я почувствовал озноб, хотя и был в ватнике.

— Не отвечай, — сказал он. — Я вижу, что ты не готов. Это из-за Пат, которую ты встретил в аэропорту. Жаль.

Холодный воздух продолжал потоками наступать на меня, как будто я стоял под сломанным кондиционером. Озноб ледяным потоком пронизывал мое тело.

— Прощай, — сказал он.

Свет погас, холод становился все сильнее. Я попытался сориентироваться в темноте, пытаясь на ощупь найти выход, и вдруг услышал требовательный стук прямо над ухом. Я замер на мгновение Настойчивый стук продолжался…

Я почувствовал какой-то неконтролируемый страх и даже закрыл лицо руками, пытаясь прийти в себя. Кем бы мы себя не считали, мы жалкие физиологические существа, работающие на конкретных программах, именуемых инстинктами, которые не дают нам возможность заглядывать в бездонные черные бездны, откуда несет ледяным холодом.

Включив зажигание, я поехал вдоль дома Руановой, быстро подавив в себе желание, мелькнувшее было в голове, снова подняться к ней в квартиру. Он предложил мне сделать добровольный выбор, но мог сам все решить явочным порядком…

Не знаю, сделал ли я это подсознательно или нет, но направил продуктовый пикап генерала Климова к воротам старого петербургского кладбища. Оставив ключ зажигания на месте, я снял ватник, положил его на сидение, взял свою куртку и вышел из машины, захлопнув дверь.

У ворот кладбища я купил у какой-то старушки букетик цветов и прошел за ограду. Около старой, наспех отремонтированной церкви с покосившимся крестом стояло несколько старушек в черных платках и стариков убогого вида. Видимо, вид у меня был довольно странным, поскольку все они испуганно-настороженными взглядами посмотрели на меня. Такие взгляды постоянно встречаешь в России и не только на кладбище. Цветы в моих руках, наверное, успокоили их, и я перестал быть предметом всеобщего внимания.

Я прошел мимо церкви по центральной аллее, вспоминая тот путь, который я много лет назад проделал с замиранием сердца в неверной надежде на то, что я ошибаюсь. Я свернул на одну из боковых дорожек, которая сужаясь привела меня к зарослям заброшенного участка кладбища, где в чаще буйно разросшихся сорняков виднелись надгробья старых и новых могил. Я пошел прямо через гущу кустов, разглядывая надгробья. И, наконец, нашел, что искал.

Осевшая в землю раковина с небольшой плитой из прессованной каменной крошки, полузатопленная, заросшая, без ограды. На плите довольно хорошо сохранившаяся надпись:

ЕРЕМЕЕВ М.Е.

ТРАГИЧЕСКИ ПОГИБ

26 АВГУСТА 1965 ГОДА.

И ниже:

ЕРЕМЕЕВА Ж.Н.

1938–1965.

Оказывается, она была на десять лет старше меня. Она покончила с собой после гибели Миши, хотя знала, что это категорически запрещено. Но она не могла жить без него и была в отчаянья от того, что он ушел один. И это породило такую кучу проблем, которые пришлось решать в течение почти тридцати лет.

Исцарапав руку об острые сухие стебли, я положил цветы на раковину и прошептал полузабытую молитву, которой они научили меня очень давно, так давно, что еще не успели проржаветь и обратиться в прах те волшебные мечи, с помощью которых люди пытались пробить себе путь к полной свободе, не понимая, что крушат внутренние стенки инкубатора. Младенец во чреве матери, вооруженный ножом, с помощью которого он пытается раньше времени вырваться на белый свет, вспоров ей живот изнутри. Простите меня. Я был плохим сыном, и еще худшим мужем, и совсем никудышным отцом.

Капли дождя, упавшие на мою непокрытую голову, вернули меня к реальности. Я постоял еще немного над могилой несчастного альпиниста и его психически неуравновешенной жены, взглянул на низкие тучи, подгоняемые западным ветром, на видневшийся за деревьями купол старинной церкви с новым крестом из нержавейки и медленно пошел прочь по дорожке…

Как я и предполагал, продуктовый пикап исчез, вместо него стояла черная "Волга", за рулем которой сидел сам майор Шепелев. Он сидел о таким видом, как будто не сомневался, что я сяду в эту машину. Ужасно бесцеремонная публика. Еще решат, что я проводил перед возвращением домой выемку из "почтового ящика", как в их дешевых телесериалах.

Я открыл дверцу и сел рядом с майором: во-первых, вежливость требовала попрощаться с Беркесовым, аво-вторых, не пешком же мне было отсюда выбираться.

— Поздравляю вас, полковник, — сказал я, садясь в кресло напротив Беркесова. Он сидел за столом, опираясь подбородком на сцепленные кисти рук. Феликс Дзержинский за его спиной смотрел на меня с вполне понятным укором.

— Вы о чем? — не понял Беркесов.

— Как о чем? — удивился я. — О производстве вас в генералы, конечно! Если вы помните, я вам это всегда предсказывал.

— Спасибо, — вздохнул он и, видимо, желая переменить тему, спросил: — Так вы уезжаете?

— Уезжаю, — подтвердил я, в свою очередь вздохнув.

— Навсегда? — если это и был вопрос, то в нем сквозила затаенная надежда.

— Не знаю, — честно сказал я. — Если мне удастся уволиться, то да. Если нет, то не знаю. Но мне бы не хотелось сюда больше возвращаться.

— Почему же? — с удивлением посмотрел на меня Беркесов.

— Простите меня, полковник, — я по привычке назвал его старым чином, — но у вас очень тяжело работать. Страна мертвая. Груда камней. Я чувствовал себя Робинзоном, которому так и не удалось найти своего Пятницу. Я истосковался по человеческому общению. Оно было даже во Вьетнаме, а здесь нет. Я совсем не хочу вас обидеть, да и что нам друг друга обижать и обижаться. Мы уже давно работаем вместе, пытаясь воскресить убиваемое веками. Несмотря на наши ошибки, через мертвые камни пошла местами молодая трава. Не затопчите ее сами и не дайте это сделать другим.

— Например, вам? — поинтересовался Беркесов, стрельнув в меня своим следовательским взглядом.

— Мы никогда не вытаптываем траву, — не согласился я. — Мы ее иногда подстригаем, когда нам кажется, что начинает расти слишком буйно. Мы не любим мертвой земли и буйных зарослей. Мы любим цивилизованные, культурные газоны. Мертвая земля и трава в три человеческих роста — это экстремизм совершенно одного толка.

— Что-то вы стали слишком умничать, — раздраженно заметил Беркесов. — Говорите как-то непонятно. Вас потянуло на метафоры после совещания на Каменном острове и визита на кладбище?

— Я понимаю ваше желание узнать, о чем мы договорились в великокняжеском особняке, — улыбнулся я. — У меня нет от вас секретов, полковник. Мы пришли к выводу, что наш эксперимент с насаждением в России демократии провалился. Прямого пути от тоталитаризма к демократии нет. Увы, но великие теоретики оказались умнее нас. Мы смирили гордыню и признались в этом друг другу.

— И что же теперь? — настороженно взглянул на меня Беркесов.

— Честно, не знаю, — искренне сказал я. — Я такой же исполнитель, как и вы. Я вам это сто раз повторял. Я вам только могу процитировать дословно слова своего шефа: "Превратим полигон Сатаны в учебный полигон демократии". Я же понятия не имел вообще, что будет это совещание. Вы знаете, что я приехал сюда из-за Койота. Просто события идут гораздо быстрее, чем нам хотелось.

— А что с Койотом? — спросил Беркесов. — Климов мне сказал, чтобы я больше этим вопросом не занимался. Он полностью отдан вам.

Я молчал, соображая, что бы ему ответить.

— Если не хотите, то не отвечайте, — сказал Беркесов. — Меня это интересует только с одной точки зрения: он был в городе или нет?

— Я убил его, — медленно произнес я, глядя в сверкающие глаза Железного Феликса на портрете, то есть поверх головы Беркесова.

С одной стороны, это была чистейшая правда — перед отъездом домой я получил приказ убить Койота и выполнил его, с другой стороны, это была чудовищная ложь. Если я и убил его, то своей трусостью и мелочностью, которая выразилась в желании еще несколько раз переспать с Пат перед физической смертью, которая неизбежна.

Страх, смешанный с радостью и недоверием, метнулся в глазах Беркесова.

— Я много слышал о вас, Макинтайр, — сказал он. — И много с вами общался. На прощание вам скажу: я иногда совершенно не согласен с вашими рассуждениями, но по результатам вы — разведчик высочайшего класса.

”Что за чушь он несет, — подумал я. — Мне еще не хватало выслушивать комплименты от местных полицейских, как на Гаити. Но те хоть надеялись, что я дам им за это десять долларов".

— Я говорю серьезно, — как бы угадав мои мысли, покраснел Беркесов. — Я не знаю, каким оружием вы пользовались, но в квартире Руановой рухнула бетонная стенка между кухней и комнатой.

— Да, — сознался я, — я постоянно ношу в кармане шестнадцатидюймовое орудие.

Он недоверчиво взглянул на меня, и я понял его восхищение: он искренне верил, что стенку обрушил я, сражаясь с Койотом, как линкор с береговыми батареями. Он не поверил бы, что я узнал об этой стенке от него, и ему более всего на свете хотелось узнать, что за новое орудие придумали в Ленгли для своих агентов? Я решил его не разочаровывать. Хотя всех человеческих знаний на сегодняшний день не хватило бы, чтобы что-то понять, я скромно ответил Беркесову:

— Я пока не имею права ничего сказать. Как-нибудь позднее вы все узнаете.

— А потом вы поехали на кладбище, — продолжал Беркесов. — чтобы…

— Чтобы возблагодарить Господа за дарованную мне победу, — засмеялся я. — И с вашей стороны было очень любезно прислать за мной машину.

"Победу, — подумал я. — Я никогда еще не терпел такого поражения, как сегодня".

Но Беркесов думал о другом.

— Еремеев, — проговорил он, глядя куда-то в сторону, как бы и не обращаясь ко мне. — Еремеев Михаил Еремеевич, родился в 1936 году, русский, беспартийный, образование высшее. Погиб в августе 1965 года на Памире, попав под снежную лавину. Тело не обнаружено. Его Жена — Еремеева Жанна Николаевна — узнав о гибели мужа, покончила с собой, бросившись на глазах у друзей в воду Малой Невки. Тело не обнаружено, фотографии в карточках учета кадров по месту их работы обнаружить не удалось за давностью времени Опрос немногих, лично знавших их людей, фактически ничего не дал. В архиве общества альпинистов, который, можно сказать, и не существует, сообщили, что вместе с Еремеевым тогда погибло более тридцати человек. Дом, в котором жила эта супружеская пара, снесен в середине 70-х годов при новой застройке Наличной улицы и набережной реки Смоленки.

Я понял, почему Беркесов смотрел в стол. Он читал приготовленную ему оперативную сводку о супругах Еремеевых.

— И давно вам все это известно? — поинтересовался я.

— С момента вашего первого визита на могилу, — поднял глаза Беркесов. — Вы снова будете смеяться, но мы полагали, что у вас там "почтовый ящик".

— Я не буду смеяться, — ответил я. — Вам нужно было сразу эксгумировать могилу. (Почтовый ящик у нас тогда находился в приемной Андропова).

— Мы это сделали, — покраснел Беркесов. — Там захоронен труп младенца месяцев пяти от роду, если верить экспертам.

Беркесов замолчал. Я молчал тоже.

— Что вы на это скажете? — прервал молчание генерал. — Вы же работали с ним.

— Вы больше работали с ним, — отпарировал я. — Что я могу вам сказать? Я, может быть, больше знаю фактов, чем вы. Но понимаю я ровно столько же. Вы не думайте, что я уж такой сильно умный. Я вышел на эту историю совершенно случайно, когда работал в Ленинградском консульстве вице-консулом по культуре. Во время одного из печальной памяти так называемых "несанкционированных контактов" с представителями совместно созданного вами и нами культурного "андеграунда" я увидел на стене фотографию Еремеева. Оказывается, он был когда-то очень известен в кругу местных преферансистов. Мне рассказали в общих чертах историю его гибели и показали могилу. Я немедленно доложил об этом по линии нашей службы. Это далеко не первый подобный случай, который мы фиксируем, но объяснить, разумеется, не можем ничего. А вы доложили об этом?

— Как вы понимаете, — развел руками Беркесов, — я тогда подобными делами не занимался. Я только сейчас нашел в архиве нужные справки. Из них видно, что Андропов об этом знал… Умирая, он приказал ликвидировать Еремеева, но тот скрылся…

“Еще бы, — подумал я. — Мало кто знает, что Андропов перед смертью сошел с ума и нес неизвестно что".

Мы оба снова замолчали. Не знаю, о чем думал Беркесов, но я вспоминал один разговор с Еремеевым на даче в Дуброво. Это был даже не разговор. Когда мы с Климовым приехали в бывший дом отца Гудко, то застали Еремеева, сидящим в кресле с книгой в руках и с бутылкой пива на столе. Климов сразу же пошел поливать цветы, что он делал с упоением, а я остался с Мишей на веранде. Пока я наливал себе пива, Еремеев неожиданно стал читать вслух: "Отважные и гордые, они мечтали о полной свободе. Владея высшей технологией и оккультными силами, они имели возможность сносить горы, поворачивать реки, осушать океаны, моря и озера. Прежде, чем кто-либо успел вмешаться, они повредили большую поверхность внутренней стенки инкубатора. Личинки разума, возомнившие в гордыне и невежестве именно себя высшим разумом, на секунду оставленные без присмотра, чуть не погубили сам Разум. Через поврежденную стенку инкубатора проникла инфекция, безвредная для Разума, но губительная для личинок, заразившая их черным безумием. Вместо того, чтобы готовить себя к будущему воссоединения с разумом, личинки стали уничтожать друг друга с тем же энтузиазмом, с каким они раньше долбили стенку инкубатора. Катастрофа нависла над самим Разумом, ибо он также не может существовать без правильно взрощеных личинок, как и те без него. Запустить резервный инкубатор не представлялось возможным в силу разных причин, а починить существующий можно было только изнутри. Между тем инфекция, охватив примерно шестую часть поверхности внутренней стенки, начала распространяться и дальше. Ремонтные бригады, посланные в инкубатор, совершили подвиг, осознать который позволит только великое Время. Однажды умерев, они умерли еще сто раз, чтобы спасти положение. Время внутри инкубатора отсчитало тысячу лет, прежде чем вчерне удалось закончить работу под аккомпонемент уже рвущих установку ядерных взрывов. Но непрерывность процесса была нарушена…"

— Фантастикой увлекаешься? — спросил я Еремеева.

— Миша, — сказал он мне, — тезка, ты разве никогда не читал этого? Разве ты слышишь эти слова в первый раз?

"Отважные и гордые, они мечтали о полной свободе. Они хотели вырваться из лона Господня и навлекли на себя черное безумие, — вспомнил я палящий полдень Солт-Лейк-Сити и слова казавшегося полубезумным мормоновского проповедника. — Мы умрем тысячу раз, но спасем Землю. И рухнет Империя Зла!" А, может быть, это был палящий полдень Иерусалима, "Я пришел спасти мир и всех вас! Господи, прости их, они не ведают, что творят…"

Что я мог сказать по этому поводу Беркесову? Ничего. Он бы не понял меня.

"Мы умрем 1000 раз, но спасем Землю от Империи Зла и черного безумия," — вздохнув, сказал Беркесов.

Я вздрогнул:

— Я повторил ваши слова, — удивился Беркесов, — которые вы только что сказали.

— Но я ничего не говорил, — запротестовал я. — Откуда вам известны эти слова?

— Не знаю, — признался Беркесов. — Мне показалось, что это сказали вы. А, может быть, это из какой-нибудь самиздатовской книги. Знаете, сколько я их прочел? Я мог бы уже стать академиком.

— А, может быть, вы слышали это от Еремеева? — спросил я.

— Может быть, — устало согласился Беркесов. Он провел ладонью по лбу и сказал, подавая мне газету:

— Вы знаете, что умер Орлов?

— Да, мне говорил Климов, — я взял газету и прочел: "Русская демократия понесла невосполнимую утрату. Скоропостижно скончался доктор исторических паук, член-корреспондент Российской Академии, генерал-лейтенант в отставке Орлов Константин Павлович. Перестало биться сердце видного ученого, отважного чекиста, одного из наиболее популярных российских предпринимателей нового времени экономических реформ…"

"Прости меня, Койот, — подумал я, глядя на фотографию Орлова в некрологе. — Я тоже не ведаю, что творю. Но знаю, что тебе сейчас лучше, чем было. Ты сможешь, наконец, с пользой применять свою вулканическую энергию. Прости меня. Ты знаешь, что мы расстаемся ненадолго".

Первой под некрологом стояла подпись генерала Севрюгина, а затем — Беркесова.

Я знал, что Орлов финансировал Севрюгина, и тот приехал в Петербург для отчета по своим обычным финансовым злоупотреблениям. Отдавая Беркесову газету, я спросил:

— Орлов разве тоже сражался с мировым сионизмом, и поэтому Севрюгин первым поставил подпись под некрологом?

— А вы считаете, что сионистского заговора не существует? Что все это выдумка? — вопросом на вопрос ответил Беркесов.

— Не знаю, — вздохнул я, — может быть, и существует. Мы все живем в мире собственных иллюзий, полковник, предпочитая лучше сражаться с тенью, чем с реальным противником. У меня другой подход к этой проблеме. Мне этот заговор, существует он или нет, нисколько не мешает. Ни мне, ни моей стране. Скажу больше, если благодаря этому заговору пали такие режимы, как режим Третьего рейха и ваш, то я сожалею, что в этом заговоре не участвовал.

Беркесов ничего не ответил.

— Ну, хорошо, — сказал я, взглянув на часы. — С вашего разрешения, мой генерал, я пойду. Желаю вам удачи, Василий Викторович. Что ни говори, а мне было приятно работать с вами. И надежно.

Беркесов встал из-за стола и подал мне руку:

— Прощайте, Михаил Еремеевич. Не поминайте лихом.

Пожимая ему руку, я почувствовал, что он сунул мне в ладонь кусок плотной бумаги.

Добравшись, наконец, до консульства, я с некоторой опаской из-за недоброго предчувствия вынул из кармана беркесовскую бумагу и прочел записку, написанную жирным Зеленым фломастером: "Срочно. До отлета в Париж, в 19.00 приходите в "девятку".

Я не могу здесь дать точное описание "девятки”, поскольку "девятками" еще пользуются и я могу подвезти пару дюжин людей и с той, и с другой стороны. Скажу только, что "девятки" — это сверхсекретные совместные явки ЦРУ и КГБ, созданные еще во времена Сталина и Рузвельта. О их существовании в мире, как я уже сказал, знают не более тридцати человек. "Девятки" имеются и в США. Помимо всего прочего, как мне было известно, там приводятся в исполнение и смертные приговоры, вынесенные заочно. На территории бывшего СССР "девятками" уже не пользовались лет 10, если не больше. Никто из знающих о "девятках" не имеет права не явиться туда, если его приглашают. За игнорирование можно заплатить головой. В ЦРУ тоже есть свои пределы, за которыми нет не только никакой демократии, но и вообще закона. Это логика работы спецслужб.

У меня заколотилось сердце. Я неожиданно вспомнил то, что не имел права забывать: "ПРЕЗИДЕНТ ПОДПИСАЛ ОБЕ БУМАГИ!"

Его зовут в "девятку", чтобы ликвидировать!

Я схватился за телефонную трубку, чтобы предупредить Беркесова никуда не ездить. И бросил трубку на рычаг. Контакт разорван, и мне уже никогда до него не дозвониться.

Я вынул из сейфа бутылку виски, налил себе бокал и, не разбавляя, выпил его залпом.

Я свалился в кресло, с пятого раза зажег сигарету и пытался привести свои мысли в порядок.

Но зовут-то в "девятку" меня, а не Беркесова!

Беркесов приглашает.

Значит ликвидировать хотят и меня. Или нас вместе, что вполне логично. Нет, ни в какую "девятку" я не поеду. Разбирайтесь без меня.

С ноля часов сегодняшнего дня я уже не резидент.

Мои коды и шифры аннулированы, моя магнитная карточка проникновения к компьютерной информации более не действует. У меня нет больше средств подключения к системы команд, контроля и управления.

Все! Я частное лицо. Агент ЦРУ, выведенный во временный резерв накануне постоянной отставки. Есть такая официальная формулировка.

Я врал сам себе, но искренне верил, что прав. Можно сохранить космический объем информации в мозгу, можно иметь в голове компьютер следующего поколения, но нервы и инстинкты останутся нервами и инстинктами личинки: физиологической и жалкой.

Я приказал Крампу подстраховать меня и отогнать машину из Пулково обратно. Бросил в кейс безопасную бритву, зубную щетку и полбутылки виски. Велел подготовить машин. Самолет на Париж вылетал в 21.10.

Решено! Ни в какую "девятку" я не поеду. Отобьюсь разницей в поясном времени, которое я якобы перепутал.

Не поеду!!!

Я гнал машину в аэропорт, инстинктивно подчиняясь сигналам светофоров. К счастью для меня, прямой, как полет копья, проспект работал на режиме "зеленой волны".

Подъезжая к площади Победы, я взглянул на часы, было уже 19.10.

В зеркальце заднего обзора, я видел машину Крампа, который вместе с двумя морскими пехотинцами из охраны консульства ехал за мной. В случае, если меня схватят в аэропорту, они по меньшей мере это засвидетельствуют, а Крамп сможет действовать в качестве официального представителя консульства США.

Глупости! Как они могут меня схватить? У меня дипломатический иммунитет. Если схватят публично, то все равно должны будут выпустить.

Могут убить? Да. Случайная драка со стрельбой. Сколько они уже за последнее время совершили убийств, невинно ссылаясь на рост криминального беспредела! Я-то знаю. Крамп и морские пехотинцы проэскортируют меня до трапа самолета…

Я сбросил газ въезжая на площадь Победы.

И тут догадка перехватила мне дыхание!

Развернувшись на площади, я погнал машину в обратном направлении. Машина Крампа, отрезанная светофорами, беспомощно мигала тормозными огнями…

С визгом затормозив, я выскочил из машины у входа в "девятку".

На противоположном углу улицы, я увидел небольшую толпу людей, окруживших горящую легковую машину, поливаемую пеной из пожарных шлангов.

Дрожащими руками я повернул ключ, ожидая целую вечность, когда электронный механизм включит синхронизатор входа. Я ворвался внутрь. Там не было никого. Круглое, похожее на корабельный иллюминатор, окно "девятки" с полуметровым стеклом было выбито с частью стены. В помещение врывался ветер, разметая поляроидннй занавес. На столе лежал бесшумный пистолет без глушителя, который в КГБ по каким-то причинам считался секретным. Входная, отделанная тиком, дверь пробита двумя пулями на высоте примерно пятидесяти сантиметров от пола.

Беркесов, как и я, никогда не носил при себе оружия. На кого он шел сюда с пистолетом, и в кого он пытался всадить две пули? Почему он стрелял по ногам? Кто ворвался в "девятку", проломив стену прочнее броневого пояса линкора, рассчитанную на эпицентр ядерного взрыва, где руководители спецслужб надеялись отсидеться в случае выхода обстановки из-под контроля?

Я почувствовал озноб, как тогда — в квартире Койота.

Они хотели дать мне последний шанс. Ничтожества!

Я понял значение пуль засевших в дверях. Никто ни по кому не стрелял. Это был прощальный салют. Салют Беркесова, потерявшего от восторга свое обычное самообладание.

Они ждали меня и, не дождавшись, ушли вдвоем.

Бесконтрольный ужас охватил меня. Ничего подобного я не испытывал никогда в жизни. Я не помню, как я снова оказался в машине и как доехал до аэропорта. Я выскочил из машины и побежал через зал ожидания. Неожиданно передо мной возникло лицо того сержанта, что стучался жезлом в стекло кабины продуктового пикапа.

И тут я вспомнил, где я видел его!

Это был тот парень, который в Шереметьево предлагал мне посмотреть свой член за пять долларов.

Если бы у меня был пистолет, я бы, не раздумывая, выстрелил в него!

Но пистолета не было.

Я метнулся в сторону и на мгновение увидел растерянное лицо Крампа. Морские пехотинцы схватили меня. Два милиционера с дубинками бежали из дальнего конца зала. Крамп показал им свои документы. Они что-то сказали ему, показывая на меня, и отошли в сторону.

Наклонившись надо мной, Крамп что-то говорил. Как из другого измерения до меня доносились слова: Беркесов… машина… стреляли… сгорела… машина пуста…

Я почувствовал едкий запах нашатыря… Кто-то расстегнул пуговицу на моей рубашке.

— Что случилось, Майк? — снова дошел до меня голос Крампа. — Ты в порядке?

— Фрэнк? — спросил я. — Ты что-нибудь понимаешь? Он знал все. Так для кого же он захватил с собой пистолет? Для салюта?

— Какой пистолет? — не понял Крамп. — Началась посадка. Уезжай. Мы работали вместе. Могут быть неприятности.

— Он хотел пристрелить меня! — сказал я, вырываясь из рук морских пехотинцев. — Подонок!

В аэропорту Ля Бурже сотрудники нашей парижской резидентуры ждали меня в машине. Они не подозревали ни о какой гадости с моей стороны, а потому мирно болтали и курили. Это позволило мне, перейдя на противолодочный зигзаг, их обойти и добраться до стоянки такси.

— Отель "Адмирал Курбе”. У речного вокзала, — сказал я шоферу, садясь рядом с ним.

Отель "Адмирал Курбе" являлся специализированным заведением, предназначенным для богатых пьяниц. Там можно было без всяких помех уйти в запой на заказанный срок. Отель содержал специалистов, которые умели выводить кого угодно из запоя в течении получаса, коли в том возникала необходимость. Отель пользовался всемирной славой. Клиенты прилетали даже из Новой Зеландии.

Портье был изысканно вежлив:

— Чем я могу вам служить, мсье…

— Пифон, — назвался я первым пришедшим в голову именем.

— Итак, что вам угодно, мсье Пуфон?

— Пифон, — поправил я.

— Простите, мсье Пифон. Чем я могу вам служить?

— Мне нужен номер без телефона, но с ванной, — сказал я.

— И сколько вы намерены у нас погостить, мсье Пифон? — справился портье.

— Три дня, — заявил я, — а там посмотрим. Только чтобы не было телефона, телевизора и тому подобного.

— У нас нет в номерах телефонов, — заверил портье, — а телевизоры мы приносим по требованию клиентов. За особую плату.

— Ну, отлично, — сказал я, — это меня вполне устраивает.

— Одну минутку, мсье, — на лице портье появилось выражение искренней скорби. — А что вы прикажете делать, если кто-нибудь позвонит мне и спросит вас?

— Меня?

— Вас, мсье Пу… простите, Пифон. У нас с этим делом очень строго, мсье. Иногда нам звонят даже из канцелярии президента.

— Да, — вздохнул я, — мне известно, что у вашего заведения очень высокая репутация. Ну, если кто-нибудь спросит Пифона, то так и быть позови меня.

— Благодарю вас, мсье. Ваш номер 207. Там все уже приготовлено для трехсуточного блаженства.

Я набрал в ванную воды, разделся, взял стакан, вынул из ящика три бутылки рома, которые якобы обожал адмирал де Курбе во время своей службы в Индокитае, залез в горячую воду и подряд залпом выпил три стакана. И заплакал. Я вообще забыл, когда плакал в последний раз. Я плакал и пил. Пил и плакал. Над ванной висел плакат: "Самоубийство — это смертельный грех!" Я смотрел на этот плакат и пил. И снова наливал и плакал.

Я плакал от презрения к самому себе. Я струсил, а он нет. Более того, он взял с собой пистолет, чтобы дать мне еще один шанс. Они ждали меня и ушли. А те две пули, предназначенные для меня, он, как плевок мне в лицо, выпустил в дверь.

Я думал, что они придут сюда, я надеялся, хотя знал, что они уже не придут никогда, особенно после сегодняшнего дня.

Я вылез из ванны и совершенно голый упал на ковер. Мне казалось, что я смеюсь. Я всех обманул, потому что я умнее их всех, будь они прокляты.

Неожиданно я услышал мягкие шаги в коридоре. Мое сердце перестало биться. Они идут. Они пришли снова за мной…

Я с ужасом вскочил и спрятался за штору окна.

Дверь номера медленно открылась, и появился портье с телефоном в руках. За ним шел какой-то араб в белом халате и с чемоданчиком.

— Простите, мсье, — сказал портье, заглядывая за штору и протягивая мне трубку. — Но вы уже здесь уже четвертый день, и я позволил себе…

— Что это? — в ужасе отпрянул я. И завопил от. боли. Проклятый араб, пройдя с другой стороны, всадил в меня шприц.

— Это телефон, мсье, — сладчайшим голосом пояснил портье. — Вас просят к телефону. Не бойтесь. Мы обслуживаем наших клиентов.

В это время подлец-араб провел какой-то железкой мне по позвоночнику. Грязные, подлые личинки, копошащиеся в дерьме, что вы со мной делаете?

— Убери это, — сказал я портье. — я заплачу еще за три дня, за год. Уведи этого проклятого араба, дружище. Я хочу еще…

Я взвизгнул, потому что араб всадил в меня еще один шприц.

— Месье Пифон, — сказал портье, — не подводите наше заведение, которым, может быть, вам еще неоднократно придется пользоваться. Вам звонят из американского посольства, а огромный автомобиль уже ждет вас у входа, привлекая ненужное внимание полиции, которая не всегда дружелюбно относится к нашему утонченному сервису.

А в это время араб всунул мне под нос какое-то пахучее зелье и дал затрещину.

— Все в порядке, ребята, — сказал я, беря трубку. — Можете убираться!

— Мсье де Пифон, — услышал я голос в трубке, — раньше вам хватало на ваши глупости двух суток.

— Я был моложе, — ответил я.

— Ваши боссы уже надоели нам своими звонками, — хохотнул голос. — Срочно приезжайте. Пока вы купались в кайфе, в мире произошло много занятных событий. Вас ждет шифрограмма длиной в четверть мили.

Я выругался, повесил трубку и пошел в ванну, чтобы побриться и принять душ.

Наверно, я просто очень устал за последнюю неделю.

Санкт-Петербург

Март-сентябрь 1993 г.

Оглавление

Часть 1

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

Часть 2

  Предисловие американского издателя

  Глава 1. Следователи КГБ

  Глава 2. Я вступаю в войну

  Примечание американского издателя

Часть 3

  VIII

  IX

  X

  XI

Часть 4

  Глава 5. Гроссбух

  Глава 6. Особое задание

  Примечание американского издателя

Часть 5

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII