Запасный полк [Александр Иосифович Былинов] (fb2) читать онлайн

Александр Иосифович Былинов Запасный полк

Глава первая

1

Командир полка, майор Мельник, осторожно уселся на скрипучий топчан и, вытянув ногу, пошевелил пальцами. Ступня была некрасивой. Большой палец непомерно велик и широк, остальные — кривоваты.

Подумал: «Самое, гляди, некрасивое у человека, особенно у солдата. Сколько этими ногами исхожено. С гражданской — все на ногах. Один только год ноги в стременах держал. А потом опять — пехота, пехота... Откуда ей, ноге-то, быть красивой?»

И словно желая как можно скорее скрыть эту некрасивость от посторонних глаз, любовно окутал ногу летней портянкой и утопил в начищенном до блеска сапоге.

Из-под одеяла выглядывала нога спящей Аннушки. Мельник усмехнулся. Он всегда любовался стройностью и малостью ее ног. Да, пожалуй, не только он, а и многие мужики-сослуживцы косыми взглядами так и мели пол, по которому скользила на высоком каблучке его женушка. И дочка тоже, как говорится, не подкачала, хороша дивчина...

Странно, о чем думается в это утро...

Майор Мельник довольно безразлично относился к переменам «вверху». Никакого любопытства. Своих забот полно. Полк. Люди, хозяйство, оружие, обмундирование, обувь, продовольствие, фураж, лошади, пушки, минометы, баяны, балалайки, пилы, книги, молотки, портреты, гвозди, котлы, кухни — все это и еще многое другое, соединенное, сведенное, сочлененное в отделения, взводы, роты, батальоны, собранное в склады, уложенное на машины и повозки, пронизанное субординацией, занесенное в акты, инвентарные книги и списки, готовое вмиг развернуться и свернуться, занять оборону или рвануться в бой, — все это и есть полк, во главе которого стоит он, майор Мельник Иван Кузьмич.

Он уже плескал в лицо водой из большой эмалированной миски. Эту посудину подцепили где-то в Павлограде на складе. Находчивый помпохоз Маслов осчастливил тогда полк сверкающими белизной мисками, кастрюлями, кружками и даже оцинкованными корытами на десяток лет вперед.

И хоть не встретили здесь, в Оренбургской степи, никаких удобств — песок, да ковыль, да мелководная речушка, по-солдатски обжились, задымили походные кухни, заскрипели перьями писарчуки, огласилась песнями степь.

Раскинулись полки запасной бригады на широких просторах Южного Урала, куда не дошвырнет камня грозная рука войны. И потянулись люди в этот военный тыловой стан со всех концов необъятного края, чтобы, не очень задерживаясь здесь, зашагать в рядах маршевой роты на фронт.

Плотно прикрыв за собой дверь, майор услышал медный голос трубы. И вдруг заторопился. Почудилось, будто проснувшийся полк на все голоса зовет его.

Он редко появлялся в подразделениях на рассвете. На рассвете хозяйничали старшины: туалет, уборка, утренний осмотр, завтрак. Как петухи, возвестившие начало дня, похаживают они, горделиво осматриваясь, все подчиняя своему цепкому взгляду. И ревностным видом, и зычным «Смирно» встречают начальство.

Ах, эти встречи! Мельник сам, будучи старшиной, с восторгом встречал у дверей казармы командира роты — до сих пор в памяти тот щуплый, с монгольским личиком; стал ротным — комбатам докладывал; дежурным по части — командира полка высматривал по утрам.

Что может быть торжественнее военной встречи старшего, когда все застыло и не шелохнется, пораженное громовым «Смирно», и только ты один живешь счастливым вдохновением покорной тебе минуты, произносишь чеканные слова рапорта, делаешь шаг в сторону, лихо щелкнув каблуками, а затем подхваченной из уст в уста командой «Вольно» снимаешь, как чародей, волшебное оцепенение тысяч!

Нынче вся бригада играет «Встречный марш». Новый командир бригады! Полковник Чернявский, начальник штаба бригады, не зря на рассвете побудку устроил: готовьтесь. Мудрый старик. Тревожится. Оно и понятно: хочется предстать перед новым в наилучшем виде. Дежурного по части Аренского придется заменить кем-нибудь из кадровых командиров...

Мельник уже был охвачен беспокойством, словно ознобом. Его видели в это утро то там, то здесь; он побывал и у палаток и шалашей, где выстраивались бойцы под переклик старшин и взводных, и у котлов, где пузырилась пшенная каша (опять пшено!), и в складах, среди мешков и ящиков, штабелей свежевыпеченных буханок черного хлеба.

Да, полк, ставший родным за этот невеселый год, ждал его, звал его и, кажется, любил его.

В восемь ноль-ноль командир полка собрал командиров и комиссаров батальонов. Он говорил привычные слова о порядке, дисциплине и чистоте. Затем он заменил неловкого Аренского, назначив дежурным по части лихого строевика, фронтовика, комроты из первого батальона.

Он разбирался в людях, знал их слабости. Вот, к примеру, этот старшина хозвзвода, безусый юнец с позолоченными «тыловыми» галунами петлиц.

Где знать мальчишке, что испытывает майор в конюшне, пахнущей навозом и кислым лошадиным потом? Нет, не в забайкальских степях, не у границы началась эта дружба с табунами! На Полтавщине, с которой давно расстался. Можно ли забыть дым костра, стелившийся вдоль поймы Ворсклы, белесый, густой туман, словно борода Черномора, храп коней, испуганных волком?.. Размеренное поскрипывание воза убаюкивало будущего командира полка, безмятежно раскинувшегося на пахучем сене, полынный запах степи как бы овевал его детство. А ночлег под возом, когда кони-змеи под ухом: хрум, хрум, хрум... В какой бы уголок детства ни забежала память — везде кони и кони, неотделимые спутники и помощники жизни крестьянина.

...Иван Кузьмич запустил руку в кормушку.

— Соломкой грязь притрусил и думаешь командира полка одурачить? — спросил он.

— Никак нет, товарищ майор.

— «Товарищ майор», «товарищ майор»... Думаешь, товарищ майор — пехота и в твоем хозяйстве не разберется?

Старшина не шевельнулся.

— Гляди у меня, — уже беззлобно сказал он и пошел дальше.

В полку мыли и скребли. Выбивали пыль из матрасов и одеял, подметали территорию, посыпали красным песочком дорожки меж палаток, по которым — неизвестно еще — пройдет или не пройдет начальство. У стеллажей драили оружие. Возле столовой прибивали портреты.

Чувство неловкости на мгновение кольнуло душу. «Соломкой грязь в кормушке... того... — вспомнил майор. — А сам что?» Но тотчас освободился от этой нелепой мысли: он честно исполнял свой долг.

Через всю страну, от края до края, от севера к югу, протянулся фронт. Алые флажочки, изготовленные для Ивана Кузьмича начальником клуба, толпились уже у Ростова-на-Дону и Кубани, возле Ленинграда, в Крыму. Подолгу вместе с комиссаром Щербаком простаивали они у просторной географической карты, сокрушались, передвигая флажочки все дальше и дальше на восток, и, не сговариваясь, молчаливо отмеряли взором расстояние, отделявшее большой синий флажочек — месторасположение бригады — от линии фронта. Их взоры скользили по карте, словно вымеряли тяжкий путь отступления, пройденный от излучины Днепра по исколотому иглами флажков простору. Им было что вспомнить...

Сошлись их военные дороги летом сорок первого.

Оставленный город горел вторые сутки; огни отражались в спокойных водах Днепра. Пылала нефтебаза, вздымая к небу столб жирного, черного дыма, горели элеватор, вокзал. С правого берега приходили вести одна тревожнее другой.

Говорят, в пригородах уже встречали вражескую разведку. Дальнобойные орудия врага бьют по проспекту. Застрелился, захваченный гитлеровцами, командир батальона связи...

В те дни майор Мельник, замученный и растерянный, неожиданно почувствовал поддержку Щербака, своего нового комиссара, присланного из фронтовой дивизии. Вместе шли они с запада на восток по бездорожью, ночевали в курских, воронежских, саратовских избах, ведя за собой до десятка тысяч новобранцев. Полк в эти дни отступления разбух, разросся, скрипел и урчал сотнями повозок и автомашин. Батальоны растягивались на целые километры. Бойцы ночевали где и как придется: и в деревенских избах «покотом», подостлав под негнущиеся, отсыревшие плащ-палатки свежее сено, и просто в поле под звездным небом, полным надрывных гулов. И все это время безрадостного марша согревала Мельника теплота встречи с комиссаром. Помнит майор, как усадил гостя за стол, накрытый затертой клеенкой в чернильных пятнах, и худой, угловатый, до черноты загорелый Щербак неторопливо прихлебывал чай и бубнил надорванным своим баском, рассказывая о сражении на реке Прут. Он был моложе Ивана Кузьмича и смотрел на вещи проще.

— Что ж, товарищ майор, — говорил он, — надо учиться и отступать... Дела на фронте невеселые — прет немец...

Вначале шли плодоносными землями Украины. Вокруг стояла нескошенная пшеница, переспелые колосья клонились к земле, роняя тяжелое зерно, подсолнухи свесили черные головки с облетающими желтыми лепестками. По обочинам пыльных дорог стояли женщины, провожая бойцов тоскливыми взглядами.

— Правда, що нимець близько? Невже до нас добереться? Невже спалюваты це добро?

Колхозники поили бойцов молоком, угощали паляницами. Но один затаенный вопрос в глазах: «Правда ли?»

— Не, мамо... Мы такая часть, запасная, — убеждали бойцы. — Наше дело — войско собирать, резервы готовить. А потом и сами на фронт пойдем. Без резерва победы не бывает. Вот нас и отводят в глубокий тыл.

— А уж больно глубоко вас отводят, — вздыхали женщины.

— Это уж куда надо. Верховный штаб решает.

Пошли осенние дожди. Машины и повозки утопали в грязи. Российские деревни — Никольские, Старые Чеглы, Муратовки и Поддубья — ставили самовары для чужих усталых мужиков, заботливо расстилали солому. Переходы становились труднее. Начал падать мокрый снег. Интенданты в пути получали новое обмундирование и снаряжение. На ходу формировались маршевые роты и после краткого обучения отправлялись обратно на фронт.

Самолеты с черными крестами преследовали отступающих, бомбили Валуйки и Лиски, обстреливали колонны. По обочинам дороги вырастали могилы.

Старший политрук Щербак носился в своем «пикапе» от головы до хвоста неохватной полковой колонны, беседовал с бойцами, шагал с ними бок о бок, и, вероятно, глаз его видел то, чего не замечал усталый и обескураженный командир.

Но и Щербак однажды задумался. Враг прорвался к столице. Танки Гудериана охватывали Тулу. Бригада получила приказ — двигаться на Курск и дальше к Москве.

«Неужто исчерпаны все резервы?»

Тот же вопрос он читал на лицах бойцов и командиров. Когда же на другой день приказ был отменен, а путь прочерчен дальше на восток, Щербак облегченно вздохнул. Значит, Москва сильна! Значит, есть еще порох в пороховницах! Но самого потянуло туда, под Москву, где начиналась великая битва.

И здесь год спустя, в Оренбургской степи, он оставался таким же верным и крепким плечом, на которое Мельник всегда мог опереться.

Впрочем, сегодня опереться на Щербака он не мог. Тот уже вторую неделю был в командировке, в политуправлении округа. Поговаривали — Щербака забирают.

2

Маршевая рота старшего лейтенанта из запаса, бывшего актера Аренского, состояла в основном из обученного пополнения — стрелков и пулеметчиков. Здесь были и уфимские колхозники, и сибирские стрелки, и уральцы из близлежащих сел, и немало эвакуированных с запада.

Только что по распоряжению штаба к недоукомплектованной маршевой роте приписали довольно внушительную команду молодых мотористов, необученных, отчисленных из аэродромной службы за дисциплинарные проступки.

Ротный парикмахер, расположившись под густым деревом, торопливо бороздил машинкой головы, и темные, каштановые, русые чубы, которые только что украшали мотористов, падали на землю, как скошенная трава. Новоиспеченные маршевики, одетые старшиной в свежее защитное обмундирование, дружно обхохатывали каждого обработанного парикмахером, гармошка, привезенная кем-то с дальних аэродромов, тушем встречала выскакивающих из-под машинки. Огромный детина — косая сажень в плечах, — с блестящими глазами и густым, еще не срезанным чубом, притоптывая кирзовыми сапогами и картинно поводя руками, пел:

«Стихия, — подумал Аренский, теребя жидкий пшеничный ус, — им бы еще здесь репетировать да репетировать. А так что... статисты, птенцы... Что их ждет в недалеком...»

И хотя сам Аренский не был на фронте, тренированное его актерское воображение рисовало почти точные картины тягостных сражений и отступления на Дону.

На стенах деревянных строений лагеря черным были начертаны слова: «Боец, останови врага!», «Стой и бей! Бей и стой!», «Ни шагу назад! Выдержка — твоя жизнь!», «Смерть предателям, шкурникам и трусам!». Бойцы ежедневно ходили мимо этих гневных призывов на занятия в поле, в столовую, в деревянный, наспех сколоченный клуб. Гигантские буквы тщательно выписывал всюду, где только мог, полковой живописец, бывший студент художественного училища Савчук. Он рисовал также многокрасочные панно, картины и плакаты, обильно оснащая ими аллеи и дорожки лагеря и стены зданий.

В это утро плакатов и портретов стало больше — Аренский заметил суету на парадных дорожках, посыпанных красным песочком.

В полдень, когда тучи пыли, как обычно, поднялись к небу, в расположении роты появился командир полка. Его сопровождал начальник штаба капитан Борский. Аренский едва успел подать команду «Смирно».

Палатки дрожали под порывами горячего ветра, словно вот-вот снимутся с места и улетят бог весть куда. Рота застыла. Окаменел парикмахер, опустив машинку, встал гармонист, не успевший освободиться от ремней гармошки — так она и повисла на его плече. А командир полка не торопился с командой «Вольно». Он придирчиво обошел застывших бойцов, заглядывая им в лица, приоткрывая полы палаток, словно выискивал признаки непорядка.

— Вольно! — наконец скомандовал он и внимательным взглядом осмотрел командира роты, который только что лихо повторил его команду. — Командовать-то ты здоров, усач, — заметил майор добродушно и чуть-чуть насмешливо сощурил глаза. — Наверно, на сцене и генералов играл. Случалось?

Аренский напрягся. Ему нравился Мельник своей простотой, доходчивостью и, пожалуй, народной мудростью.

— Генералов не играл, товарищ майор, — отчеканил Аренский. — А вот поручика Ярового в «Любови Яровой» однажды изображал.

— Контру, значит?

— Был грех. — Аренский улыбался, посматривая на молодого стройного начальника штаба, левый глаз которого был перетянут черной ленточкой.

— Видел я эту пьесу, — сказал Мельник. — Ничего вещь. Особенно одного солдатика запомнил, такой комедийный персонаж...

— Швандя, — с готовностью подсказал Аренский.

— Так точно, Швандя. А ты, значит, того беляка играл?

— Так точно.

— И что же, аплодировали тебе?

— Как водится, товарищ майор. Актеру аплодисменты что коню корм. Вспоминаю народного Степана Кузнецова в роли Шванди, вот где аплодировали. В Малом театре не бывали, товарищ майор?

Мельник недоверчиво посмотрел на Аренского и нахмурился.

— Ни в Малом, ни в Большом не бывал, товарищ артист. У нас тут свой театр... театр военных действий. Ясно? — Мельник обвел присутствующих значительным взглядом, словно ожидал одобрения своему каламбуру. — И аплодируют нам знаешь где? То-то же... Тут не сцена, и нынче не до представлений. Вот их, «артистов»-то сколько.

— Товарищ майор, — торопливо вставил Аренский, снова искоса бросив взгляд на Борского. — Им бы еще потоптаться на стрельбище недельку-другую...

— Что? — Мельник сурово глянул на говорившего и неожиданно улыбнулся. — Эх, ты... Сказано — артист. Сам, думаешь, не знаю, что не на все пуговички застегнуты? Да что поделаешь? Сроки жесткие, фронт не ждет. Скоро, видать, и сами пойдем. Постройте-ка роту, старший лейтенант.

Маршевики со скатками и тугими вещевыми мешками на спинах выстроились перед палаткой ротного, на площадке, обнесенной низким березовым палисадом.

Майор молча обошел фронт.

— Кто не стрелял боевыми патронами по мишеням — два шага вперед! — скомандовал он.

Никто не шевельнулся.

— Кто не отстрелялся, товарищи бойцы? Ну... Кто не выполнил упражнений? Говори смело. Кто не видел мишеней?

Рота молчала.

— Выходит, все стреляли. Отлично. А может, начальничков не хотите подводить? Ну вот ты стрелял? — неожиданно спросил он молодцеватого крепыша с узкими щелочками глаз.

— Не стрелял, товарищ майор.

— Как так? Что случилось?

— Почем мы знаем, ей-богу... — по лицу маршевика скользнула улыбка.

— Выходит, не готовы к боям.

— Почему — не готовы?

— Неверно это...

— Стреляли мы. Не здесь стреляли — там стреляли. Где-нибудь, да клацали.

— На фронт нас...

Рота загомонила, зашевелилась. Мотористы, занявшие левый фланг, шумели более других.

— Надоело в тылу.

— Отправляйте, не задерживайте.

— Ребята что надо, товарищ майор. Дух какой боевой, — весело вставил Борский. — Накуролесили они в Куйбышеве, это верно, списали с аэродромной службы, но ребята не вредные, право. — И, обратившись к бойцам, крикнул: — Я, ребята, за сутки фронтовую науку прошел! Там это быстро. Понятно вам? А все же каждый прорезь прицела видел, мушку понимает... Не новичок небось в этом деле...

Ему ответили дружно.

Майор верил капитану, лихому фронтовику. Красивый, всегда вылощенный, он хлебнул немало лиха на фронте. После пребывания в Иране Борский попал на Калининский фронт, командовал ротой, был ранен, отлежался в госпитале, а затем, посланный под Ленинград, в первых же боях лишился глаза. Увольняться из армии не пожелал, прибыл в запасный полк на должность начальника штаба и тотчас почувствовал себя, как говорится, в своей тарелке. Комплектование маршевых рот проходило безостановочно. Жизнь в полку налаживалась, и «иранский принц» — так незлобиво прозвали в полку начштаба — находил время даже для рыбалки, сопровождавшейся грохотом толовых шашек. Мельник уважал фронтовое прошлое Борского, как человек, сам никогда не отведавший этого горячего и сильно приперченного блюда.

Но сейчас, глядя на выутюженную фигурку своего начальника штаба, на его пухлый и немного капризный, самоуверенный рот, он подумал: «Не слишком ли торопится сбыть этих приблудных мотористов? Пожалуй, хитрит начальник штаба на сей раз. Надо бы проверить и перепроверить списки. Может, и впрямь оставить их здесь еще на пару недель?»

Однако рота уже стояла, переодетая и собранная, готовая к маршу. Загорелые и выжидающе-задорные лица ребят успокаивающе подействовали на майора.

— Р-разойдись! — скомандовал он. Строй рассыпался с обычным гомоном. Послышались возгласы отделенных и взводных. Задымили цигарки. Парикмахер взялся за машинку.

— Так-то, дорогуша, — обратился Мельник к командиру роты, словно все это время незримо спорил с ним. — Верю, что не подведут хлопцы. А мы в гражданскую, скажи, какое обучение проходили? А побеждали и Советскую власть отстояли. Богатыри не в тылу, а на фронте рождаются. Как фамилия-то развеселого солдатика из пьески?

— Швандя, товарищ майор.

— Ага, Швандя. Вот оно как, брат.

3

Солнце давно перевалило зенит. Длинные тени протянулись по земле. Ветер улегся, и тучи пыли, носившиеся в воздухе, тоже рассеялись. Дрожащее марево струилось над холодеющей степью. Горизонт синел. Откуда-то накатывались терпкие запахи иссушенных трав. Ночью опять вспыхнут на горизонте бледные зарницы, напоминающие отсветы далеких боев.

Где-то пиликала гармошка, приплывала и уплывала музыка радио.

Обычно роты уходили на погрузку вечером. И на этот раз перед штабом полка выстроилась маршевая рота.

Комиссар батальона произнес напутственную речь, маршевики клялись выполнить свой долг на поле боя.

Неожиданно появился командир полка. Он был не бог весть как красноречив. Но умел дружить с солдатами, умел и спросить по всем правилам, и научить, мать честная... А ну-ка, друзья, нечего равнять фронт, собирайтесь в кружок возле своего командира...

Бойцы охотно окружили того, кто до этой минуты был отдален от них строгой гранью субординации. Майор часто провожал маршевиков. Хоть и коротким, по нужде, было их знакомство — Главупраформ не давал засиживаться пополненцам в запасных полках, — но все же как-никак не проходной двор Н-ский линейный полк, и бойцы, вышедшие из его ворот с полковой меткой, не какие-нибудь безыменные, а уже сродни и пескам здешним, и шалашам, и стрельбищам, и командиру полка.

Много теплых напутственных слов хотелось высказать нынче. Военная молодость Ивана Кузьмича Мельника пролетала в сабельных и штыковых атаках, в догорающем зареве гражданской войны. Саперная лопатка, почитай, чуть не главным инструментом красноармейца была. Да и сейчас, чего греха таить, Мельник, как старый вояка, на лопатку возлагал немалую надежду. Слов нет, за предвоенные годы армия оснастилась большим моторизованным хозяйством, появились танки, развилась могучая артиллерия и, разумеется, авиация. Говорили, что под Бродами в прошлом году наши танки встретились лоб в лоб с вражескими и показали силу Красной Армии.

Но по-прежнему — никуда не денешься — в обучении бойца нынче главной техникой оказалась трехлинейка образца 1891 года, «удобная в походе и безотказная в бою», пулеметы да все та же саперная лопатка. Рыли окопы, раскидывались цепью в коротких перебежках, бросали деревянные чурки-гранаты в условные дзоты, толковали о танках и борьбе с ними, смотрели учебные фильмы.

Может, поэтому майор снова, и не без знания дела, заговорил о лопатке.

— Помните про лопатку, ребята, — деловито толковал майор. — Уедете вы отсюда далече, попадете в новые подразделения, новые части и, конечно, позабудете нас, тыловиков. Но слова мои про лопатку не забывайте. Она вас в бою выручит и врага поможет уничтожить. Окапывайся, где только можно. Землица-мать убережет солдата от огня, от смерти...

И вдруг поймал на себе взгляд узких стальных глаз молодцеватого крепыша.

— Откуда ты, парень?

— Из Алексеевского района, из Сибири, стало быть.

— Где работал?

— В колхозе, известно...

— Бригадиром?

— Да нет. На рядовке.

— Как же ты? Охотник, поди?

— Быват, охотимся.

— Стрелять знаешь?

— А то не знаю?

Мельник улыбнулся.

— Малость надо бы еще потренироваться?.. — Мельник смотрел на него с надеждой.

— Оно, конечно, не мешало бы, да невелика беда. В немца-то не промажу...

— Не промажешь?

— Белку в глаз бью, товарищ майор, — с достоинством ответил узкоглазый боец,

— Ну, прощай...

— До свиданьица, — ответил боец.

Рота уходила с песней:

Майору казалось, что запевает все тот же молодой сибирячок. Мысленно поблагодарил его за песню и за то, что облегчил душу. Он поверил в счастливую звезду, встающую над этой ротой.

4

Майор Мельник только что успел отужинать.

Когда вышел из столовой, увидел где-то у штаба яркие вспышки ручных фонариков. Хотел предупредить заведующую столовой, чтобы не оплошала (может, навестим с гостем), но махнул рукой — будь что будет! — и поспешил на огоньки. Через мгновение он уже представлялся новому командиру бригады.

Фонарики тактично погасли, не освещая ни того ни другого, но голос вновь прибывшего показался удивительно знакомым.

— Вигвамы понастроили, точно индейцы из Фенимора Купера, — весело говорил приезжий. — Ротные небось плутают, никак своих подразделений не разыщут. Командир полка Мельник? Разрази меня Герасим, если не Иван Кузьмич. Он? Ну и ну...

И приезжий заключил в свои объятия майора. У того сдавило в горле.

— Алексей, что ли... Ты как же здесь? Какими путями? Неужто...

— Курсант первого учебного Беляев, так точно. Прибыл, как говорится, в распоряжение тылов, о чем скорблю. Признаюсь при всех, товарищ комбат, на выпуске нашем по сто пятьдесят-таки глотнули...

— Глотнули, злодеи?

— Глотнули, Иван Кузьмич. Под столом бутылку хоронили.

Все дружно захохотали и пуще всех приезжий. Неожиданной и радостно-знаменательной показалась всем эта встреча.

В темноте раздался чеканный голос:

— Начальник штаба капитан Борский!

Вслед за ним по-уставному представились комбаты, комиссары, кое-кто из штаба бригады. Приезжий тепло и уважительно здоровался с командирами, словно извинялся, что вот, мол, в неурочный час потревожил отдыхавших людей. Он снова обнял майора Мельника, как будто затем и появился здесь, чтобы потискать, помять старого знакомого. А у всех на душе как бы отлегло — добрый и разумный человек, видать, новый командир. И в первую очередь отлегло у самого майора. Он как бы вырос на голову в своих глазах и, наверное, в глазах однополчан; стал прочнее и солиднее — вот дружба-то!

Расстались они в невеселом тридцать шестом. Японцы прощупывали границу, то там, то здесь вспыхивали очажки войны, вырастали могилы пограничников. Белореченский Краснознаменный полк, словно перед прыжком, напряг мускулы, обострил слух и глаз — ждал приказа. Незабываемые учебные ночные тревоги, когда весь полк гневно штурмовал дальние сопки, чтобы затем разгоряченным под утро шагать к родным бревенчатым строениям, оставив и гнев, и злость в окованных льдом лесах и все заглушая бодрой солдатской песней. Впереди первой роты учебного батальона шагал Беляев. В новой, только что введенной форме, в фуражке с красным околышем, всегда свежевыбритый, строгий, он был одарен той природной мудростью и справедливостью, которые всегда находят отзвук в сердцах подчиненных. Да только ли подчиненных? Не был ли Алексей Беляев любимцем всего батальона, да и всего полка?

Прибыл с командой одногодичников совсем «зеленым», горячим, порывистым, только что с университетской скамьи. Здесь его сразу овеяли суровые песчаные ветры, испытал он свои силенки в единоборстве с морозом, усталостью, жарким солнцем и благословил руку безыменного военкоматского писаря, вписавшего его имя в команду одногодичников, которых, оказывается, ждут не дождутся и заснеженная Сухая Падь, и еловое мелколесье, и крутой каменистый Шаманский хребет, и старшина роты, высокий, худой, картавый украинец Ногайник.

Отлично прижился новичок! Он чувствовал себя прямым наследником всех доблестных сражений и боевых знамен полка, через три месяца стал комсомольским вожаком батальона, хорошо изучил операции на КВЖД, в которых некогда участвовал полк, и даже делал о них доклады, разбирая перед бойцами подробности давно отгремевших битв.

Выпускали одногодичников торжественно. Бывшие курсанты с новехонькими квадратиками в петличках сидели за праздничным столом, а под ним путешествовала строжайше запрещенная комбатом бутылка. Как было не выпить, когда сам комбат деловито прокалывал шилом петлички и самолично вдевал в них красные квадратики — знаки различия? А потом курсанты разъехались по домам. А он остался. Никто не удивлялся: призвание!

А кто открыл в нем это призвание, кто вселил веру в военный талант и задержал на берегах Ингоды и Читинки, отрешив от мирных грез будущего учителя истории? Он, этот сухощавый дядька, с мирной, этакой домашней фамилией, начиненный солдатской мудростью, неповторимой уставной и житейской бывалостью. Он, и никто другой, заставил его полюбить и Краснознаменный полк, и снежные марши, и ночные тревоги, и охоты на тетеревов, и мороз, звонкий и режущий, как добрый клинок. Лешка поначалу стал адъютантом комбата и, пожалуй, впервые после бесконечных студенческих общежитий, а затем и красноармейских казарм почувствовал теплоту и уют домашнего очага. Были в этом временном жилище командира батальона и сдобные запахи пирогов, и чисто вымытые полы, куда ступать без тщательного топтания в передней не разрешалось, и приветливые улыбки и гостеприимство не по летам статной Аннушки, как называл комбат свою жену, и звонкий смех неприметной девочки-школьницы, дочери.

Беляев оживленно беседовал с командирами, прислушиваясь к каждому, и с удовлетворением отмечал: нет ни натянутости, ни настороженности, которые обычно сопутствуют подобным встречам.

— А я-то, признаться, готовился, веничком подметал, полы швабрил, уголочки вылизывал, — сказал Мельник и дробно, с удовольствием засмеялся. Его поддержали.

— Начальство встречать — не сапоги тачать, — весело ответил Беляев. — Служба...

— Комиссий вдоволь у нас, не забывают, товарищ командир бригады, — вставил начальник штаба Борский. — Бывает весело.

— Придираются?

— Не то чтобы... Но иной тыловой специфики не поймет — ну и сплеча. А Главупраформ знаете как жмет? Округ на плечах сидит.

— А есть, вообще, она, тыловая специфика? — с едва заметной усмешкой спросил Беляев и не дождался ответа. — Что у вас с глазом-то?

— Осколочное ранение, товарищ полковник. Специфика есть, а глаза нет.

Беляев умолк. Замолчали и остальные. Но вскоре беседа опять завязалась.

Майор Мельник уже хорошо различал приезжего. Как изменился! На висках появилась ранняя седина. У глаз незнакомые морщинки, худощавое лицо потемнело, то ли от загара, то ли от пыли, и утратило былую свежесть. Что-то горькое залегло возле губ. Он пришел оттуда. И так захотелось снова обнять его, отеплить, по-отечески приласкать в этой неуютной, но безопасной и уже обжитой бескрайней степи!

— Каковы планы у начальства? — спросил он. — Я, кажется, заберу его от вас, товарищи. С дороги ведь прямо в полки. А отдыхать кто будет, японец? — Он вспомнил характерную присказку давних лет, бытовавшую в забайкальских приграничных подразделениях.

Беляев улыбнулся:

— Ни японцу, ни мне нынче нет отдыха, Иван Кузьмич. Я сегодня в полках. Всю ночь буду в полках.

— Жена и дочь обидятся, — сказал Мельник. — Рискуешь впасть в немилость.

— Стало быть, и они здесь? — И опять что-то далекое и теплое тронуло его.

— Нашел их в Кустанае, перебазировал. Вместе и воюем. Ты что, забыл их?

Беляев почему-то молчал, и Мельнику показалось, будто он в неловкости вспоминает и не может вспомнить жену и дочь.

— Ай и вправду забыл?

— Как же... — Беляев словно очнулся. — Как можно забыть, Иван Кузьмич?

— Наташа горя набралась, — печально произнес Мельник и вдруг услышал далекую походную песню. Было уже совсем поздно. Яркие, спелые звезды высыпали над лагерем, где-то безмолвно вспыхивали зарницы. Ночь зачернила все вокруг, и белели только лагерные дорожки.

Песня приближалась. В ее торжественной мелодии слышалась ярость народа, вставшего на смертный бой. Прибоем вскипает она в сердцах. Идет великая священная война, не утихающая и в эту ночь. И, точно эхо великого сражения, звучала мерная поступь приближающейся роты. Откуда бы ей быть, этой песне?

Рота уже поравнялась со штабом. Послышалась команда: «Рота, равнение налево» — и, гулко вбивая шаг, бойцы со скатками и тугими вещевыми мешками прошли мимо.

— Постой-ка... товарищи... — Мельнику вдруг почудилось что-то знакомое в облике проходившей роты. — Не иначе наша маршевая. Либо наваждение какое...

— Признал. Видать хозяина — по песне признал, — глухо отозвался полковник, и Мельник не узнал его голоса. — Я их со станции вернул. С фронта, стало быть. Песни поют, а стрелять как следует не научились.

Он произнес эти слова совершенно буднично, беззлобно и чуть глуховато, но, вероятно, именно поэтому они таким звоном отдались в ушах командира полка.

5

В эту ночь в маршевой роте долго не спали. Бойцы, потрескивая самосадом, судили-рядили о случившемся. Все понимали: ротой недовольны, она признана не готовой к боям, и причиной всему этому незнакомый острый полковник, новый комбриг.

Оптимисты пришли к выводу, что на фронте стало полегче, можно и «роздыхнуть», осмотреться, а может, и срок обучения в запасных полках увеличили.

А дело на станции происходило так.

Сойдя с поезда и увидев маршевиков, расположившихся в ожидании теплушек, полковник через минуту уже вошел в солдатскую толпу, и по тому, как он вошел в нее и как завязал разговор, всем стало ясно, что этот человек с фронтовыми петлицами полковника неспроста так неожиданно оказался среди них. Следом за полковником, не отставая от него ни на шаг, продвигался молоденький старший сержант с черными петличками и пистолетом не в кирзовой, а в кожаной новенькой кобуре. Сапожки его были до блеска начищены, и всем своим видом — затянутый «в рюмку», новенький с иголочки — он как бы предупреждал окружающих, что хотя полковник лицо, несомненно, важное, но без него, то есть без помощи старшего сержанта, он бы, разумеется, не справился. В повадке щеголеватого ординарца с двумя медалями сквозило плохо скрываемое мальчишеское превосходство бывалого фронтовика над необстрелянными тыловиками. «Что же это вы, братцы, пороха-то и не нюхали», — можно было прочесть на его лице с девичьим вздернутым носиком и румянцем во всю щеку.

— На фронте был, танки видел? — спрашивал между тем полковник у смуглого, красивого юноши с нерусскими чертами лица.

— На фронте не был. Танк не видел, товарищ полковник. Артист мы. Узбекский опера.

— А стрелять умеешь, артист? — полковник улыбался, с удовольствием разглядывая стройную фигуру узбека.

— Мало-мало.

— Мало не годится, надо много. Надо немца много стрелять.

— Петь умеем... — узбек отвечал полковнику открытой улыбкой. — Стрелял — не попал. Ничего, товарищ командир, фронт научит.

Полковник прошел дальше. Среди бойцов он чувствовал себя прочно. Знакомые запахи обжитой казармы — ремней, скипидара, пота, махорки — овеяли его на этой станции. Экипировка бойцов, подогнанность и свежесть обмундирования порадовали наметанный глаз. Это, конечно, были солдаты — это слово совсем не употреблялось нынче в армии, но он любил его. Однако незнакомого полковника встречали подчас настороженные, опасливые взгляды. Он присматривался и прислушивался к людям, стараясь постигнуть дух казармы, где комплектовали и обучали эту роту.

— Значит, не видели танков? — выспрашивал он. — Не отражали танковых атак? А противотанковое ружье видели? А в полный профиль окопы рыли? Огневую точку, дзот блокировали? Тактикой занимались?

Молодой боец, в небрежно накинутой на плечи, раскатанной шинели, выдвинулся вперед.

— Разрешите вопрос, товарищ полковник, — сказал он и лениво поднес руку к пилотке. — Мы, конечно, ничего этого не знаем. Ни танков, ни дзотов. Едем на фронт, и терять нам нечего, но справедливость...

— Чье отделение? — спросил полковник, осматриваясь. — Отделенный?

— Точно так. Я, товарищ полковник, — ввернул сержант, очутившийся подле. — Никакого сладу с ними. Бузят, нет спасения...

— Вынь руки из карманов, — приказал полковник бойцу.

— А вы кто такой?

— Я — командир бригады. Вынь руки...

— Не в этом дело, — боец в накинутой на плечи шинели уставился на полковника нагловатыми голубыми глазами. — Полковник тоже должен разбираться, что к чему. Вот, например, мы — аэродромная служба, летчики, можно сказать. Так почему же нас загнали в пехоту, когда мы имеем летную специальность...

— Руки! — крикнул полковник так, что окружающие вздрогнули.

Боец не спеша выпростал руки.

— Вижу, что за летчики, — произнес полковник, с трудом сдерживая закипавший гнев. — Как же ты вот такой собрался на фронт, а? Похоронки матерям готовите! За разгильдяйство, наверно, и списали в пехоту.

— Так точно, товарищ полковник, — поспешил объяснить все тот же сержант.

— Вы кто — командир отделения?

— Так точно, — неистово гаркнул сержант, словно обрадованный тем, что командир бригады обратил на него внимание. — Командир отделения сержант Воскобойник!

Полковник пожал плечами.

В это время перед ним вырос немолодой старший лейтенант с рыжеватыми, прокуренными усиками.

— Командир роты старший лейтенант Аренский, — деревянным голосом произнес он, козыряя. — С кем имею честь?

— Полковник Беляев, командир бригады. — Беляев полез в планшет и вытащил документ.

— Верю, товарищ полковник, — опять козырнул Аренский. — Слушаюсь.

— Как же вы с ними воевать собрались, старший лейтенант? — спросил Беляев. — На фронте в вас верят, надеются — вот, мол, на Урале армию отрабатывают. А вы... Люди-то не готовы. Как же так?

— Товарищ полковник, разрешите доложить...

— Нечего докладывать. Стройте роту — и домой.

— Товарищ полковник, разрешите доложить, что приказ округа...

— Отставить!

В это время на путях показался паровоз. За ним, лязгая и звеня буферами, медленно подтянулся к станции состав красных теплушек.

Бойцы зашевелились. Те, кто лежали на траве и дымили махоркой, поднялись, надели скатки, стали прилаживать вещмешки.

— Становись! — раздалась команда старшины, который не подозревал о вмешательстве нового комбрига в судьбу роты. — По вагонам!

— Отставить «По вагонам»! — подал команду Аренский и, согнувшись, зашагал к станционному зданию.

...Проходя с песней мимо штаба, бойцы разглядели в темноте множество командиров, заприметили и майора Мельника, который несколько часов назад толковал с ними о лопатке, и поняли, что и здесь действует тот полковник, который отправил их домой. И только один из бойцов искренне недоумевал. Он не разговаривал с полковником и вовсе не запомнил его. На станции он дремал, примостившись у дерева. Когда бойцы окружили нового командира бригады, он не поднялся; любопытство было чуждо ему, привыкшему интересоваться только тем, что входило в круг его непосредственных обязанностей. Он знал, что едет на фронт бить врагов России и что будет бить их умело, по-сибирски, знал, что может погибнуть, хотя и не очень этому верил. Глаз его был меток, рука тверда. И когда он встал в строй и пошел обратно в лагерь, то искренне удивился, но он шел и пел песню вместе с другими. Рядом с ним шагал высокий общительный солдат Яков Руденко, который сказал ему, что рота для фронта, видать, не готова и нужно еще ее «доводить».

6

Однако на другой день, когда рота после завтрака вышла, как обычно, в поле, знакомая местность и штурмовая полоса, к которой бойцы успели уже привыкнуть за несколько недель, показались обновленными. Эта обновленность сквозила решительно во всем: и в том, что необычно придирчивы и суетливы были взводные, и в том, что на поле против обыкновения присутствовал командный состав всех полков бригады. А Яков Руденко, аккуратный боец, приметив среди командиров давешнего полковника с его чистеньким адъютантом в щегольских сапожках, подтолкнул своего соседа.

Аренский ломающимся от волнения голосом объявил бойцам, что новый командир бригады хочет увидеть маршевую роту в действии, в наступлении, и поэтому он, командир маршевой роты, просит бойцов не подкачать, наступать лихо, умело, по-уставному.

Узкоглазый боец, крепыш Федор Порошин, с сочувствием слушал толковую и взволнованную речь командира роты, который нравился ему своей увлеченностью и добрым подходом к каждому из ребят, и внутренне сокрушался. Хотелось сказать: «Дрянь дело, старшой. Незадача с этой ротой, чего там и говорить. Гляди, сколь мотористов, липовых летчиков, в отделении. А отделенный тоже себе ни рыба ни мясо. Что бы такое сделать, чем помочь? И надо же, чтобы как раз на этих мотористов напоролся тот новый командир бригады и затеял такую волынку».

Роте предстояло атаковать высоту с вышкой, мимо которой часто ходили в поле на занятия.

На высотке уже чернели мишени — их было множество. И то, что за ночь тут выросли мишени, и то, что майор Мельник тоже суетился в рядах роты, еще и еще раз напутствуя ее, придавало нынешним занятиям необычно важное, исключительное значение.

Неподалеку стоял командир бригады в окружении командиров полков и комбатов. Весть о том, что отправленная на фронт маршевая рота возвращена со станции в лагерь, облетела бригаду, вызвав разноречивые толки. Полковник Гавохин, высокий, поджарый, с интеллигентным длинноватым лицом и усталыми прозрачно-голубыми глазами за стеклами пенсне, в отутюженной гимнастерке и безукоризненно начищенных сапогах, был, как всегда, спокоен и чуть-чуть насмешлив. Он, видимо, не одобрял крутой меры нового командира. Во всяком случае, полагал, что к нему это не имеет отношения. Ни одна часть бригады не блистала таким порядком и организованностью, как его полк, успевший принять несколько боев в составе запасной бригады у берегов Днепра. Его роты отличались выправкой. В строю бойцы выглядели так, словно одеты были не в затрапезное обмундирование «бу», то есть бывшее в употреблении, а в новенькую, с иголочки, форму, приготовленную для марша. А песни! Нет, никто на строевом плацу не мог потягаться с батальонами полковника Гавохина. Да только ли на строевом плацу? Войдите в расположение рот, в землянки, которые уже начали строить, несмотря на то что некоторые командиры не верили в долгую здесь жизнь: приказ — и на фронт! Все здесь было добротно и со вкусом, да и на учебных полях маршевые роты не подкачают и командира полка не подведут.

Командир артиллерийского полка полковник Семерников со своей «свитой», любопытный ко всему новому, что свершается вокруг него, похохатывал густым баском, невзирая на несколько напряженную и, во всяком случае, неуютную обстановку здесь на поле. Подполковник Зачиняев, командир соседнего полка, кавалерист, не успевший как следует повоевать, не отступал от Беляева ни на шаг, каждое его движение, каждое слово наполняя каким-то особенным и значительным смыслом: фронтовик!

Выйдя на исходный рубеж, рота расчленилась по взводам и по отделениям и, приняв боевой порядок, начала скрытно сближаться с «противником». За ротой молча следовали командиры батальонов и полков.

Но странное дело! Присутствие всех этих людей, не имевших прямого отношения к роте, не нарушало иллюзии настоящего наступления. А вскоре боевые порядки роты оторвались от поверяющих и вышли к подножию сопки, охватив ее плотным полукольцом.

Отделение, в котором находился Федор Порошин, получило задачу вместе с соседним отделением атаковать дзот «противника». Это был настоящий, глубоко зарывшийся в землю дзот. Порошин быстрыми перебежками продвигался вперед, сжимая в руках винтовку. Рядом с ним, тяжело дыша, двигался кто-то из «летчиков».

Метрах в двухстах от переднего края обороны «противника» рота залегла. Порошин оглянулся. Группакомандиров осталась далеко позади. Заметил он и отстававших бойцов. Артист узбекской оперы лежал, положив возле себя винтовку. Отстал и голубоглазый моторист. Командир роты Аренский, запыхавшийся и потный, что-то кричал бойцам, размахивая руками, но Федор ничего уже не мог расслышать.

Наступил последний этап. Порошин положил винтовку на сгиб локтя левой руки и с деревянной гранатой в правой пополз вперед. Он видел перед собой только дзот, и ничего другого. Сначала он полз, потом, когда ползти стало трудно, встал и пробежал несколько шагов, опять упал в траву и снова пополз. Пот заливал лицо. На мгновение он лег на спину, посмотрел на солнце, зажмурил глаза и снова открыл их, и радужные круги поплыли перед ним. Он вдруг представил себе точно такой же жаркий день в забайкальской деревне близ Ингоды, окаймленной цепью горных отрогов.

Безмятежный медленный лет облаков на бледном, точно измученном жарой, небе рождал такое спокойствие души, так живо напоминал родные края, что Порошин едва не позабыл о происходящем.

Зеленая, местами уже выгоревшая трава. Справа уходящие к западу песчаные дюны, зыбучие пески. Внизу, в котловине, раскинулся военный лагерь, открытый пронзительным оренбургским ветрам, омываемый ливнями, заносимый снегом. И куда ни глянь — степь и степь, раскаленная, бескрайняя. Изредка перелески, негустые заросли. И снова степь. И если бы не стойкое чувство, толкавшее вперед к вершине сопки, Порошин не вспомнил бы ни о своих ненадежных соседях-бойцах, ни о войне, ни о деревянной гранате, которую должен бросить в дзот. Так ли будет в бою? Сможет ли и там думать так же, как сейчас? Там свист пуль, разрывы бомб, смерть. А для того чтобы скорее кончилось там, надо сегодня, здесь, преодолеть эту игрушечную высоту и поразить условно стреляющий дзот. Так толковал командир роты с рыжеватыми усиками и очень добрым лицом. Ишь как выбивается артист! Рассказывал — в настоящем театре представлял. А здесь, гляди ты... И какая-то сила рывком поднимает Порошина с земли, толкает вперед. Сжимая винтовку в левой руке, он правой бросает деревянную гранату и, словно догоняя ее, бежит вперед с громким «ура».

Вот он уже на вершине высотки, и двести его товарищей взбегают наверх, возбужденные, довольные тем, что испытание кончилось. Но тут вдруг появляется ординарец командира бригады в сапожках, уже тронутых пылью, и передает приказ: «Всё сначала!»

Когда рота вернулась на исходный рубеж, к потным, усталым людям подошел приезжий полковник.

— Половина из вас погибла, товарищи, половина ранена, — сказал он, внимательно изучая лица бойцов. — Искусство наступления в том, чтобы неуязвимым добраться до противника. Там, на высотке, — дзот. Довольно было одного пулеметчика, чтобы перестрелять половину роты, а из вас только один догадался бросить гранату и подавить его огонь. «Ура» лихо кричите, да на одном «ура» далеко не ускачешь. К рукопашной нужно пройти свежим. Для этого экономь силы, берегись пули, блокируй дзот. Попробуем еще раз.

Так началась тренировка роты.

Напряжение бойцов как бы передалось и командирам, прибывшим из полков. Получилось так, что они, словно ученики, сдавали сегодня экзамен едва знакомому им человеку, как бы выброшенному штормовой волной на сии далекие от фронта плоские берега. А он снова и снова возвращал роту и посылал атаковать проклятую высоту.

— Начинайте сначала, — говорил он отрывисто. — Дайте людям отдохнуть и попробуйте еще раз.

Он был заметно не в духе, нервно похлопывал прутиком по голенищу сапога.

Чувствовал, что не нашел еще общего языка с командирами, так же как и с маршевой ротой, которую тренировал сейчас на поле. Бойцы устали, смотрели на него невесело.

Вырвавшийся из пекла июльских битв на юге, черный от палящих ветров и знойного солнца, он прибыл по вызову в Ставку и не успел опомниться, как был направлен в глубокий тыл. О резервах ему прожужжали уши.

Словно не там, на фронте, а в тылу проходит главная линия обороны. Ему твердили, что резервы решат исход грядущих сражений, что от надежных резервов зависит победа в любой войне и что еще Грибоедову принадлежат слова о резервах кавалерии, «сем мудром учреждении... служившем тому, что войско наше... как феникс восставало из пепла, дабы пожать новые, неувядаемые лавры на зарейнских полях».

В вагоне, по дороге на Южный Урал, он играл в преферанс с директором чкаловского зерносовхоза и военным врачом, думал о нелепом своем назначении — почему в тыл? — проигрывал, невпопад вистуя и неудачно прикупая, и, наконец услышав на одной из станций урчание новеньких танков, оставил игру. Две недели назад он хоронил своего комиссара Жукова. Свежо пахла вывороченная земля. То, что осталось от Антона, лежало на бугре в наспех сколоченном гробу. Бойцы салютовали из винтовок.

А нынче, извольте видеть, Беляев режется в карты. И едет подальше от могилы комиссара тоже, черт попутал, «играть» в резервы.

У него был собственный счет тылам, институту подготовки войск. Маршевые роты, с которыми ему доводилось встречаться в прифронтовой полосе, радовали внешним видом. Но иногда в деле сдавали. Танкобоязнь! Под Песчанкой, когда пошла лавина немецких танков, они взорвали собственную оборону, и комиссар полка Жуков встал тогда во весь рост с пистолетом в руке. Был этот Жуков удивительно скромным человеком, до войны заведовал парткабинетом.

По дороге из Москвы в южноуральскую степь Беляев ревниво присматривался к тыловой жизни. Динамика фронта сменилась слишком замедленными ритмами. Он часто просыпался в поту от бомбежки, которая преследовала его во сне, и, глядя через спокойный прямоугольник вагонного окна на мирное небо, удивлялся тому, что есть еще оно, синее, прохладное, свободное от надрывного гула самолетов, трассирующих пуль, разрывов зенитных снарядов.

Земля здесь дышала привольно. Мимо проплывали тучные нивы, колосилась пшеница и рожь, зеленели баштаны, на полустанках и станциях под парами выстаивали составы с зачехленными орудиями, с новенькими танками; большие города фантастически щедро сияли огнями, не ведая опасностей и затемнений, — и все это великое многообразие тыловой жизни, которое с размаху как бы вдвинулось в его сознание, было одето в серую армейскую шинель, застегнутую на все крючки и туго, на последнюю дырочку, подпоясанную солдатским ремнем.

Страна воевала. И он, высшей волей отрешенный от того, что называлось фронтом, постепенно, с каждым часом, хотя и не без порывов протеста, проникался чувством уважения и даже зависти к уверенным в победе трудовым людям. Словно терпкое, но живительное вино, он пил настоянные на дымах паровозов мирные запахи тыла.

Встреча на станции с маршевой ротой снова воскресила в его памяти картины недавнего прошлого.

...Жуков был еще жив, когда загорелся первый танк. Он оглянулся и взмахнул пистолетом, словно желая сказать: «Видите, ребята, чего стоят эти танки. Немножко смелости — и горят. А вы побежали...» Но вернуться в окопы ему не удалось. Танки врага все время держали его под огнем, хотя он и пытался отползти в овражек и укрыться в синеватом кустарнике.

Мгновение замешкавшись, танки с крестами снова пошли вперед. Вокруг пылала земля.

Сидя на КП, Беляев не знал, что в эту минуту гибнет комиссар, с которым прошел не один горючий километр родной земли. Не знал, что необстрелянные новички побежали. Правда, танковая атака была отбита: помогли случайно подоспевшие танкисты. На поле стояли шесть подбитых вражеских машин, лежали десятки трупов гитлеровских солдат. Но Жуков тоже лежал бездыханный. Вернее, лежало то, что называлось раньше Жуковым.

Беляев обращался к Ставке с горьким укором: «Неужто не видите, что недоработка? Где же она — стойкость, способность сопротивляться танкам? Почему не «утюжат» ребят там, в тылу?..» И его словно услышали. Где-то в этих местах вьюжной ночью пушкинский Гринев встретил Емельяна Пугачева и подарил ему заячий тулуп.

Справится ли Беляев с задачей?

Пока он снова и снова задавал себе этот вопрос, жизнь незнакомой бригады предстала перед ним в виде усатого старшего лейтенанта со смешным белесым хохолком на голове и старомодным «с кем имею честь?».

Беляев знал: в эти дни запасные соединения по указанию Ставки пополняются фронтовиками и он — один из многих, направленных в глубокий тыл. Его долг — научить людей тому, что требуется на войне. И делать это следует быстро, но разумно, вдумчиво, терпеливо. Так подсказывали в Наркомате.

Случилось же обратное. Он делал, кажется, не то, что намечал в пути. И не так, как советовали ему в Москве. Первую ночь он провел без сна, мотаясь по полкам и батальонам. Он даже не повидался с начальником политотдела. Чернявский, начальник штаба бригады, не понравился: кажется, чиновник. С остальными не успел как следует познакомиться — некогда. «Ни минуты не терять на совещания и «накачки», — думал он. — Слишком часто совещаемся, и без особой пользы. Возглавить роту, показать, чего ждет фронт».

Но только сейчас, перед строем командиров и бойцов, понял, что просчитался. Загонял людей, а ничего не достиг.

Зато, казалось, и монументальный начштабриг, и элегантный, непроницаемый Гавохин, и этот лысоватый басовитый артиллерист, и другие малознакомые командиры молчаливо торжествуют, наблюдая бесплодность его усилий. Они-то знали весь скрытый и, надо сказать, точный механизм подготовки маршевых рот. «Не так, не так, — словно говорили их физиономии. — Неужели ты, полковник, не знаком с азами обучения, имя которому — показ?»

О, он знал эти азы! Еще в Забайкалье, под началом капитана Мельника, который ныне на поле стал удивительно незаметным, раздражающе посторонним, он познал сию простую мудрость. И если бы не тот, усатый, которого встретил на станции... Вот он и сейчас путается в боевых порядках.

— Кто он, этот усатый? — спросил Беляев громко, глядя на беспомощную фигурку Аренского, потерявшего управление ротой. — Что за кадр, прости господи!

— Актер, — ответил кто-то. — Актер-неудачник.

— Нам нужны танки, — словно в ответ проговорил полковник. Он, вероятно, все время думал о своем.

— Какие танки? — Начальник строевой части Солонцов выдвинулся вперед, сверкнув рядами неестественно крупных серебристых протезов.

— Настоящие танки. Надо обучить бойцов стойкости. Это главное. Плакатики хорошие здесь написаны: «Бей и стой, стой и бей. Боец, останови врага». А как — останови? Когда танк на тебя прет, попробуй-ка, останови. А ведь маршевики не знают танков, не видели...

— Оружейники мастерят, товарищ полковник, малые макеты, — со свистом проговорил Солонцов.

— Где их достанешь, настоящие-то? На фронте, видимо, каждый танк на учете. Неужто могут отпустить бедным тылам как учебное пособие?

— Фанерой обходимся, товарищ командир бригады, — пробасил Семерников, командир артполка. — Мои артиллеристы по деревянным макетам стреляют. Неплохие результаты.

— Слух идет, наша бригада в действующую дивизию оборачивается, — дерзко сказал Борский, лихо поводя единственным глазом. — Не с той ли миссией вы к нам, товарищ полковник?

— Пора бы, ей-богу. Надоело вторым сортом числиться.

— Кто здесь второго сорта? — неожиданно резко спросил Беляев. — Назовитесь.

Все умолкли. Воцарилось неловкое молчание.

— В войсках нет второсортных, — сказал Беляев. — Понимаю эти слова как шутку. Надо сказать, не весьма удачную. Главная задача, товарищи, ликвидировать танкобоязнь. На днях моего товарища задавило. Вот прямо так... — Он сделал неопределенный жест рукой. — С гранатами под танк пошел. Хороший друг, настоящий коммунист. Батальонный комиссар Жуков. Пошел — задавили на глазах у всех...

— Высокий? Блондин, товарищ полковник? — спросил кто-то.

— Нет, черный он был как жук. Вот именно — Жуков.

— Тогда, значит, не тот...

— Ну что ж, давайте, Иван Кузьмич, еще раз. Стройте роту — и вперед.

Мельник дал сигнал Аренскому, и рота снова пошла в наступление. На этот раз полковник шел в ее боевых порядках, давая на ходу вводные.

И Федор Порошин опять увидал перед собой дзот, зиявший разверстой пастью, и отчетливо вообразил, как шквал пулеметного огня пригибает бойцов к земле. Он залег, не смея поднять головы и пошевелиться, потому что явственно услышал пулеметную трескотню.

— Сильный пулеметный огонь! — услышал Порошин над собой голос полковника. — Хорошо лежишь, боец, хорошо! — И он понял, что это относится к нему. — Голову спрятал, ждешь?

— Так точно, жду, — ответил Порошин. — Без головы что за солдат?

— Молодец. А ведь надо и вперед. Только умеючи.

Полковник оглядел роту. Она уже взбегала на высотку.

— Сильный пулеметный огонь! — снова загремел его голос. — Дзот задержал продвижение! Назад! Вас нет, нет, нет... Уже нет... — Он указал на «убитых».

Рота залегла. Дзот имел широкий сектор обстрела и держал под огнем почти все подножие высотки.

Порошин чуть приподнял голову и посмотрел на соседей. Он понял, что люди не сдвинутся с места, пока не последует приказ. Они вели себя сейчас как в настоящем сражении и, казалось, уже не чувствовали усталости.

— Принимайте решение! — услышал Порошин, и, хотя слова полковника относились к командиру роты Аренскому, Порошин понял, что принимать решение надо и ему самому. Он увидел вспотевшее, страдающее лицо Аренского и посочувствовал ротному. Потом стиснул деревянную гранату-чурку и, подхватив винтовку за ремень, пополз вперед по-пластунски, как его выучили в полку, не отрываясь от земли. Метрах в ста от себя он увидел дзот. Он был один, один на всем белом свете, и еще — зияющая черная амбразура.

Задыхаясь от усталости, он прополз еще с полсотни метров. Дзот уже близехонько, его можно достать гранатой. Приподнявшись на мгновение, он метнул гранату и тут же припал лицом к земле. Голос полковника, прозвучавший над ним, заставил его вздрогнуть, точно от взрыва.

— Граната не разорвалась! Дзот живет. Огонь продолжается! Берегись, боец! Скосит!

В голосе полковника звучала тревога, и она словно подстегнула Порошина. Полковник, оказывается, следил за ним.

Он лежал, не смея пошевелиться, лихорадочно соображая, что же сделать, как заткнуть пулемету его проклятую глотку. Он уже видел дощатую внутренность дзота и почти каждую в отдельности травинку, что так мирно росла подле. Если бы под руками граната — да внутрь ее, через амбразуру. Вот было бы лихо!

И вдруг Порошин, словно решив для себя что-то важное, отвернул в сторону и пополз к лежавшему неподалеку «убитому» бойцу. Без слов он выхватил из его руки гранату-чурку и также быстро, не теряя ни мгновения, пополз вперед, но уже не навстречу амбразуре, а куда-то в сторону от нее, словно пытаясь скрыться, затеряться в блеклой траве. Однако вскоре его потное, словно закопченное пороховым дымком, лицо увидели на верхушке дзота — он незаметно для многих приполз с тыла. Неуязвимый теперь для врага, он приподнялся над амбразурой и, сжав губы, с отчаянной силой швырнул гранату внутрь.

— Вперед, ребята! Нету огня. Впере-ед!

Он поднял винтовку над головой, как сигнал к атаке, и, обессиленный, опустился на землю.

А полковник уже бежал к дзоту и что-то — не разобрать было что — кричал. Рота хорошо поняла «маневр» Порошина и стремительно обтекала высоту, длинными перебежками просачиваясь в расположение обороны «противника». Полковник увидел и голубоглазого дерзкого моториста, и узбека. Они бежали вперед, согнувшись. И это целеустремленное движение вперед рождало в нем чувство гордости. Он наконец показал командирам, чего можно достигнуть, если организовать занятия как настоящий бой, придать им черты подлинного сражения.

Порошина полковник нашел на высотке, когда тот, положив возле себя винтовку и скинув сапог, деловито перематывал портянку. Порошин вскочил, но полковник махнул рукой: «Делай, мол, свое дело» — и сам опустился рядом.

— Молодец, — сказал он. — Как фамилия твоя?

— Порошин, товарищ полковник. — Портянка не наматывалась, руки плохо слушались бойца.

— Правильно сообразил. Герой!

Федор растерянно улыбался.

— Какой же герой? Невтерпеж стало. Держит и держит всю роту. Я и решил его сзади...

Полковник обнял Порошина за плечи, выражая ничем не скрываемое восхищение его находчивостью.

— В этом-то и все дело. На войне смекай, а здесь делай как на войне, — сказал полковник. — Спасибо! Все привыкли в лоб атаковать, видишь ли, а он с тыла... Дело вроде небольшое, а сколько жизней спас, брат! Ты, стало быть, настоящий, настоящий солдат!

И Порошин, как был в одном сапоге, вскочил и вытянулся перед полковником, радостно улыбаясь, но не совсем еще понимая, что же такое он совершил.

Глава вторая

1

Полковника Беляева вызвал к прямому проводу командующий округом генерал-лейтенант Рогов. Между ними произошел такой разговор:

РОГОВ. Мне доложили, что маршевая рота номер ноль двадцать четыре дробь четыреста семьдесят один задержана вами и не отправлена на фронт. Разнарядка округа и Главупраформа не выполнена. Чем объясняете?

БЕЛЯЕВ. Сожалею, товарищ генерал, но вынужден на малый срок задержать отправку. Бойцы аэродромной службы из Куйбышева...

РОГОВ. Кто вам давал право отменять приказы округа?

БЕЛЯЕВ. Стало быть, виноват, товарищ генерал.

РОГОВ. Как устроились?

БЕЛЯЕВ. По-солдатски, товарищ генерал.

РОГОВ. Неверно. Положено по-офицерски. То горячитесь, то скромничаете. Я вас, кажется, помню... Не вы ли капитаном служили в дивизии Золотова? В Архангельске...

БЕЛЯЕВ. Так точно, товарищ генерал. Я еще в Москве, когда узнал, что меня к вам, — обрадовался. Хотел представиться — не застал.

РОГОВ. Имейте в виду, со старых знакомых жестче спрашиваю. И вам советую поступать так же. Приказываю решительно повысить требовательность в частях, покончить с благодушием, укрепить дисциплину. Действуйте решительно и... получите на первый раз выговор.

Полковник повесил трубку, посидел с минуту, глядя куда-то поверх настольной лампы, освещавшей кабинет зеленым светом, затем перевел взгляд на часы.

— Хорошо, — произнес он. — Слушаюсь, товарищ генерал.

Он вышел из кабинета и прошелся пустынными коридорами штаба. Сидевший в приемной ординарец последовал за ним. Беляев открывал двери комнат и зло, с шумом захлопывал их. На местах никого не было.

«Покончить с благодушием, — подумал он и усмехнулся. — Не слишком ли засиделись эти... благодушные?» Он вспомнил начштабрига Чернявского, начальника строевой части Солонцова, сухощавого и уверенного в себе Гавохина в чеховском пенсне на черном шнурочке, по-армейски уважительного, подтянутого командира полка Зачиняева, других командиров из частей бригады, с которыми не успел как следует познакомиться за эти два дня, и подумал, что он-то у всех на виду и нрав его многим не по душе.

Беляев рывком распахнул дверь в кабинет начальника политотдела, не надеясь увидеть хозяина кабинета. За столом сидел малорослый человек с лобастым лицом и черточкой усиков. В петлицах его гимнастерки было по два прямоугольника.

Полковник аж крякнул от неожиданности.

— Вот это сюрприз, — сказал он входя. — Не ожидал, право, не ожидал застать.

— А я ожидал, — приятным тенором произнес лобастый, вставая, и веселый огонек блеснул в его черных, почти цыганских глазах. — Был уверен, что командир бригады все же посчитает нужным познакомиться с начальником политотдела, комиссаром... — Его произношение выдавало в нем украинца. — Батальонный комиссар Дейнека, товарищ полковник, — представился он. — Готовлюсь к докладу. Завтра семинар парторгов подразделений.

— Готовитесь, значит. — сказал командир бригады, с неприязнью глядя на Дейнеку. — Пока вы здесь готовитесь, на фронт уходят неготовые бойцы. Это знаете?

Батальонный комиссар молчал, и легкая бледность явственно проступила на его смуглых щеках.

«Струсил, — подумал Беляев. — Книжник, кабинетчик».

— Историю с ротой слышали? Вот вам и политработа, и коммунисты-тыловики... Временщики, вот кто...

— Вы не знаете наших коммунистов, товарищ полковник, а беретесь с ходу судить о партийной организации в целом, — спокойным и поэтому совершенно неожиданным тоном сказал Дейнека. — Историю с ротой знаю. Только не следует обобщать, иначе можно загубить перспективу. — Он вытащил плексигласовый портсигар и нервно достал папиросу.

— Честь мундира отстаиваете? — спросил Беляев, пристально разглядывая человека, который так стойко «держал оборону».

— Мундира еще не успел сшить, хожу в затрапезной гимнастерке, — отбился Дейнека. — А отстаиваю истину и честь вверенного вам воинского соединения. Хотел бы подсказать...

— На фронте-то были, товарищ батальонный комиссар? — перебил его Беляев.

— Месяц тому назад выписался из госпиталя, товарищ полковник. А лежал я полгода на резине с переломом позвоночника. Под Ельней...

Полковник молчал, искоса поглядывая на Дейнеку. Затем сел на стул, взял со стола книжку и повертел ее, перелистывая страницы.

— Дядька мой в Киргизии работал на конном заводе, объезжал «дикарей», — проговорил Дейнека. — Рассказывал: вскочит, бывало, на необъезженного и кулаком по голове... Оглушит, а тогда уже полдела сделано.

— Ты не обижайся... — сказал Беляев, отложив книгу. — Самого меня здесь оглушило. Тишиной. Встретился я здесь на станции...

— Мотористы, что ли?

— Знаете?

— Как же, — хмыкнул Дейнека. — Еще и оперный артист из Ташкента. Борский накуролесил, начальник штаба. Бригада политотдела уже там. С утра. К сожалению, Щербак отсутствует.

— Кто такой?

— Комиссар полка. Глаз цепкий, он, пожалуй, доискался бы... В Политуправление вызвали, сватают в инструкторы. А он отбивается, на фронт хочет. Между прочим, есть ваша правда, есть. Многие на фронт рвутся, считают себя временными здесь жителями, вот именно, временщики. — Дейнека передохнул, успокаиваясь, и вдруг улыбнулся: — Кстати, как устроились? Давно собираюсь спросить, да вот не довелось познакомиться.

— Спасибо. Чай пью вовремя, а квартирку мне зря такую приготовили. Я человек холостой.

— Квартира эта генеральская, бывшего командира бригады.

— Слышал о нем.

— Совсем расклеился старик. Сердце.

— Да... — Беляев помолчал, барабаня пальцами по столу, и неторопливо заметил: — Стало быть, вы всех знаете: и артистов, и мотористов. — И вдруг без всякой видимой связи с предыдущим добавил: — Я только что с командующим толковал. Так, в общем, ничего, подбодрил. Здорово, наверно, жмет на них Главупраформ. Бои-то жестокие, и, надо полагать, убыль велика. Ну что же, батальонный комиссар, раз твои политотдельцы уже опередили меня, давай тревогу играть. Была у меня встреча в Н-ском... — Он выжидающе посмотрел в глаза Дейнеке.

Тот спокойно выдержал взгляд и сказал:

— Об этом известно.

— Известно?

— Так точно. Небось начальник политотдела я, не кто-нибудь. — И по-мальчишьи, озорно засмеялся. — А комиссар там не плох, совсем не плох. Фронтовик. И колючий.

— Ну что ж, — Беляев поднялся, стараясь подавить улыбку. — Теперь мы, считай, знакомы, товарищ начальник политотдела. — Он стоял по-солдатски подтянутый и смотрел на начальника политотдела весело, легко. — Работы здесь невпроворот. Есть у меня идеи кое-какие...

— Танки?

— И об этом уже проведал? Да, танки. И самолеты... и артиллерия. Все как на фронте. Все как там.

Дейнека в свою очередь улыбался командиру бригады. В нем, приезжем, кипела молодая, неукротимая, беспокойная сила, которая пусть неловко, пусть с «перебором», но уже взбодрила бригаду, заставила кое-кого осмотреться и подтянуться, как подтягивается боец перед большим смотром. Он протянул руку Беляеву. Тот крепко пожал ее.

— Объявляю тревогу штабу бригады, — сказал Беляев, становясь вдруг строгим, как и положено быть командиру бригады, знающему цену времени, не приученному к сентиментам, отдающему себе ясный отчет в том, что фронт не ждет, война требует напряжения. — Прошу со мной в полк. Хотелось бы посмотреть на вашего хваленого комиссара.

Он вышел из кабинета так же стремительно, как и вошел.

Дейнека покачал головой, снова улыбнулся и, спрятав книгу и тетради в ящик стола, вышел вслед.

2

Верка гладила Сашкины мягкие волосы и нашептывала какие-то слова, которые он тотчас же забывал в полудремоте. Они успокаивали, лечили душу.

Борский был благодарен ей. Как свежий степной ветерок, залетает она в его убогую холостяцкую комнату, пройдется влажной тряпкой по скромной казенной мебели, вымоет пол. Он любит смотреть, как она моет пол. Подоткнет юбку, обнажит икры: сильные, красивые ноги у нее, с розовыми, детскими пятками. Глаза татарские, чуть раскосые, лицо широкое, привлекательное, с ямочками. Она ни на что не претендует, ни на что, вероятно, не рассчитывает. Она любит. Вообще, капитан Борский не может пожаловаться на одиночество. Его многие любили. Упрекали, плакали. Он часто недоумевал, почему женщины плачут при расставании. Правда, у него тоже нередко щемило сердце, жалко было оставлять обжитые, ласковые уголки. Но походный день готовил новые встречи.

Медсестра Вера пришла однажды лечить его — простудился на рыбной ловле — и осталась. Когда она приходила, он забывал о мелких неприятностях, случавшихся в полку. Она вкусно варила уху и жарила рыбу. Он любовался ее красивыми пальцами, когда она ловко разделывала рыбу. Вот он взрезан, жирный карп, отделены внутренности, и алая холодная кровь медленно стекает на эмаль миски. А вот рыба уже в сухарях и весело потрескивает на сковородке. Не так ли ловко и осторожно умеет Вера разбираться в нем и его полковых делах? Она знала все. Он не мог скрыть от нее ни военных, ни личных тайн.

Когда началась эта дурацкая возня с воентехником Зайдером, он впервые ощутил ее спокойную внутреннюю силу. Глаза ее затуманились, и вся она навострилась, словно львица перед прыжком. Она и впрямь похожа на львицу с ее широкоскулым лицом и бровями вразлет. «Что за глупости? — сказала Верка, выслушав его. — Какие вы враги? Враги — по ту сторону фронта. Здесь вы — друзья, однополчане, соратники. Вы должны помириться!»

Верочка очень красиво говорит. Она училась в мединституте на третьем курсе и ушла добровольцем. Борский однажды подумал: «Мог бы я жениться на ней?» Но тотчас отогнал эту мысль.

Зайдер обидел его. Оглушенные рыбы красиво всплывали, показывая белые, пухлые брюшки, украшенные розовыми плавниками. «Я этому толстогубому все равно не прощу». У начальника боепитания были толстые, некрасивые губы и багровый мясистый нос. Как он смел не дать начальнику штаба взрывчатки? Но он не только не дал, а еще и доложил на партийном собрании о домогательствах и грубости начштаба. Досталось от Щербака. Борский сидел красный, вспотевший.

И после всего он должен помириться с этим типом? Ни за что.

Вера приласкала своего принца. Он у нее неуравновешенный, капризный. Стройный, красивый, он мог казаться образцовым, вышколенным командиром.

Но вот в полку появился на короткое время этот пьяница Папуша, комбат-два. Борский легко и бездумно свел с ним дружбу. Однажды комбат пригласил к себе, поставил бутылку, тарань, консервы. Борский охотно пил, слушал рассеянно, как в дремоте, его навязчивую пьяную болтовню. «Такая мясорубка... Как думаешь, победим?» И только на другой день, протрезвев, Борский задумался.

Вера узнала, разобралась. «Разве не видишь, что он алкоголик? Не дружи с ним. Он до добра не доведет. И взрывчатку тебе достает не зря. Подхалимствует».

— Откуда ты все знаешь? — спрашивал удивленный Александр.

— Знаю, дорогой, знаю.

Однажды он пригласил комбата на уху. Вера угощала, стиснув зубы. Комбат, с изрытым оспой лицом, осоловел. Борский уснул, а гость уцепил Веру за руку. «...Дурной слух о тебе в полку, но я — люблю... Что тебе одноглазый?» Схватил за плечи, дыхнул кислым перегаром, а она размахнулась и влепила ему пощечину.

Вскоре пьяницу и пораженца убрали.

Видит бог, она нужна была капитану здесь, в этом пустынном лагере. Дома, в постели, она называла его «принц», «мой принц». Борский смеялся: он знал, что так окрестили его в полку. И не мог удержаться, чтобы не рассказать еще и еще о древних династиях сельджукидов, хулагидов и тимуридов, словно сам лично похлопал по плечу каждого из них. У него в запасе были десятки историй, случавшихся именно с ним, и только с ним.

Они лежали рядом, и она гладила его волосы, целовала худощавое смуглое лицо.

Тревога началась в «неурочное» время — чаще всего ее устраивали перед подъемом, и поэтому Борский, услышав ее медный галоп, вскочил с постели и, с трудом разыскав впотьмах спички, одевался, чертыхаясь и проклиная нового командира бригады.

Вера сладко потянулась и сказала:

— Мне, наверно, тоже надо в санчасть?

— А черт его знает, надо или не надо! — ответил Борский, с трудом натягивая отсыревший сапог: накануне он опять рыбачил.

— Я пойду, — сказала Вера. — Может, кому-нибудь понадобится валерьянка.

— В первую очередь, видать, мне.

Вера опустила с постели босые ноги:

— Иди сюда.

Борский выругался, отыскивая что-то в темноте.

— Поди, поди, родной.

— Некогда же. — Но все-таки подошел.

— Возьми себя в руки, принц. Слышишь? — Она обняла его. Он выбежал из комнаты.

Труба еще продолжала выводить будоражащий мотив пехотной тревоги, когда Борский добрался до расположения батальонов.

Там уже шла ночная возня. Слышались приглушенные команды, что-то огромное пыхтело, кряхтело, покашливало, топало тысячью ног, материлось, лязгало. Казалось, проснулся сторукий великан, заворчал, недовольный тем, что разбудили в необычный час, и зло стал вострить оружие.

Беляев чутко вслушивался в ночные шумы взбудораженного полка, как в рокот разбушевавшегося и уже неукротимого моря, различал голоса старшин и командиров, штабных и тыловиков, появлялся то там, то здесь, ощущая за собой кошачий шаг своего ординарца, бывшего слесаря-электрика Агафонова, и ревнивый, обиженный взгляд командира полка майора Мельника.

Только что удивил начальник тыла, некий капитан Маслов. Он и не собирался вывозить продовольствие.

— Где же ваш трехсуточный запас? — спросил Беляев.

— Машины в ремонте, лошадей нет, товарищ полковник. Разрешите не вывозить.

— А чем питаться будете на марше, в походе?

— Разве предстоит...

— Предстоит все, как на войне.

— Никогда такого не случалось...

— Теперь будет случаться. И часто.

В темноте услышал знакомый голос и тотчас вспомнил: капитан с черной ленточкой, пересекавшей лицо. На сей раз капризный ротик начальника штаба источал отборные ругательства. Полковник поморщился.

— Капитан! — позвал он. — Перестаньте. Как вам не стыдно?

— Фронтовая привычка, товарищ полковник.

— Клевещете.

— Так точно.

— В истории с летным составом и ваша немалая доля?

— Так точно.

— Система, надо думать...

— Никак нет.

— «Так точно»! «Никак нет»! — вспылил полковник. — Вы что, попугай или строевой командир?

— Так точно, товарищ полковник, командир.

— Будьте любезны разговаривать, как подобает командиру.

— В системе запасных бригад, позволю доложить...

— И этот учит... Да неужели же вы здесь сговорились... считаете, что, кроме вас, никто не смыслит в этой «системе» запасных бригад?

— Никак нет, товарищ полковник.

— Комплектуете роты плохо, без должного отбора. Придется отвечать, капитан. Вы, говорят, еще и рыболов... по совместительству?

— Так точно.

— Глушите?

— Так точно. Глушу.

— Варварский промысел. Запрещаю. Удочкой — в свободное время.

— Есть, удочкой.

— Если уж одолевает страсть рыболова, организуйте из бойцов рыболовную бригаду и разнообразьте красноармейское меню.

— Есть, разнообразить меню.

Борский стоял навытяжку, и его лицо в полутьме выражало растерянность. Он подумал: «Проклятый Зайдер! Вожжа ему, что ли, под хвост попала? Неужто успел уже накапать про взрывчатку? А может, полковник узнал о Верке? Отвечай, брат, за недозволенные радости, за счастливые минуты, проведенные вместе».

Тревога была в разгаре. Один за другим прибывали и представлялись штабисты, комбаты и комиссары. Провели списочную проверку командного состава — некоторые командиры отсутствовали. «В райцентре флиртуют», — сказал кто-то.

Мимо протопала рота, тяжело дыша и откашливаясь.

— Стой! Что за подразделение?

— Хозвзвод.

— Вали дальше.

— Петушков! Петушков! Давай запрягай! Петушков!

— Вот еще мне библиотека далась. Романы читать будешь?

— Первая рота, становись!

— Да заправься ты, баба рязанская...

— Равняйсь!

Полк жил уже полупоходной ночной жизнью.

Выйдя на плац, где строились в темноте подразделения, полковник сразу нашел артиллеристов. Он относился к артиллерии с той особой симпатией пехотинца, какая бывает лишь у тех, кто хоть раз испытал спасительное вмешательство пушек и гаубиц.

Командир батареи лейтенант Воронков, успевший побывать на двух фронтах и рвавшийся на третий, заметив приближающегося комбрига, выступил вперед и доложил о готовности батареи.

— Сколько боекомплектов взяли? — спросил Беляев.

— Боеприпасов не брали, товарищ полковник. Вообще не берем боеприпасов, — бойко и даже весело ответил Воронков.

— Это кто же вам приказал снарядов не брать?

— Такого приказания не было. Ну и обратно не было, чтобы брать...

— К чему же вы берете орудия?

— Матчасть, товарищ полковник.

— А матобеспечение? Не надеетесь ли вы на искусство Борского?

Воронков, не понявший намека на виртуозную брань начальника штаба, доверительным тоном сказал, понизив голос:

— Стрелять-то не придется... Тревога учебная.

— Тревога-то учебная, да время боевое, военное. Нужно, стало быть, боеприпасы брать полностью.

— Есть, брать полностью! — Воронков вытянулся. — Только... товарищ полковник, разрешите доложить... Осталось все мое хозяйство под Клетской, а меня сюда... Разрешите отбыть на фронт к своим...

Полковник разглядел молодое смуглое лицо с задорным усом, плутоватые глаза, лихо, набекрень надетую пилотку.

— На фронт, стало быть, хотите? — переспросил Беляев.

— Так что сил нет, верите? Тут я не артиллерист, а коновод, ей-богу.

— Вижу, что коновод. Поэтому и выезжаете без снарядов но тревоге. Фамилия?

— Лейтенант Воронков, товарищ полковник! — И вслед уходящему комбригу добавил сокрушенно: — Ну и влип! Знал же, знал досконально всю эту грамоту, а влип, как дошкольник!

— Разве ж можно прямой наводкой, товарищ лейтенант? — сочувственно смеялись артиллеристы. — Это дело надо бы с закрытых позиций щупать.

А полковник стоял уже возле оркестра, поблескивавшего в полутьме серебром труб.

— Прибыли из города Фрунзе в распоряжение шестнадцатой гвардейской дивизии, — докладывал капельмейстер. — Опоздали на три дня, дивизия уехала на фронт. Нас забрали сюда с пересыльного. Хотим на фронт.

— Э, да здесь, вижу, от артиллериста до трубача все на фронт собрались. А меня с кем оставите? Негоже, негоже так...

Суета и выкрики не утихали. Голоса командиров терялись в общей сумятице.

Беляев не спеша обходил ряды. Роту Аренского он опознал в темноте безошибочно. Разглядел он и куйбышевских мотористов, и артиста узбекской оперы, и самого Аренского с опущенными усиками. Рота стояла недвижная и, как показалось полковнику, готовая выполнить любое приказание. Эти люди поняли его в часы нелегких занятий.

— Здравствуйте, товарищи бойцы!

— Здрась! — раздался дружный ответ.

— Рота, смирно! — запоздало скомандовал Аренский.

— Вольно, вольно, — поспешно сказал командир бригады и махнул рукой. — Как дела, друзья? Не обижаетесь?

Рота молчала.

— Не обижаетесь за то, что не доверил вам фронтового оружия, за то, что помучил на плацу?

— Понимаем, товарищ полковник, — послышался голос, и вся рота нестройно и одобрительно зашумела.

Опять знакомое ощущение слитности с бойцами охватило Беляева. Он почувствовал в этой роте сознание собственной силы и веру в своего командира — качества, отличающие крепко сколоченную воинскую часть.

— Что же это с вами случилось давеча, командир роты?

— Виноват, товарищ полковник.

— Вы ли виноваты, вот в чем вопрос? Начальник штаба здесь довольно-таки легкомысленно комплектовал...

— Никак нет. Я один виноват. Перед народом, перед Отечеством...

— И перед богом еще, видимо, — иронически добавил Беляев.

Вокруг негромко засмеялись.

— В бога не верую! — истово сказал Аренский и поймал себя на непроизвольном желании перекреститься. — Только виноват я... учил плохо. Мне не стыдно говорить об этом... Искуплю вину, поверьте...

— Вы актер? — спросил Беляев.

— Так точно, товарищ полковник. И режиссер.

Беляев подозвал к себе командира роты и спросил вполголоса, почти интимно:

— Не Романа ли Аренского, народного артиста, сын? Невозвращенца.

— Откуда знаете, товарищ полковник? — глухо проговорил Аренский, чувствуя, как почва уходит из-под ног. — Теперь-то вы понимаете, как виноват?! И за себя виноват, и за отца... бежавшего...

Он смотрел вслед полковнику, нисколько, казалось, не тронутому происшедшим разговором, и глаза его моргали и слезились.

Неподалеку деловито хлопотал начальник штаба бригады Чернявский. Его лающий голос раздавался в ночи:

— Знаю, не любите начальника штаба. Ну и не любите, черт с вами. А требовать буду. Тридцать лет требую. Гражданские повадки — долой. Думаете, старик, недосмотрит? Досмотрит! Дай-ка винтовку.

Мешковатый полковник, выхватив винтовку у одного из бойцов, стоявших в строю, вскинул ее легко, словно играючи. Он преобразился. Винтовка в его могучих руках летала, как тростинка, со свистом вспарывая воздух, движения, заученные много лег назад, были четки и полны тяжеловесной грации. «На плечо!», «К ноге!», «Штыком коли, прикладом бей!», «От кавалерии закройсь!» — команды следовали одна за другой.

Чернявский был до того увлечен, что не заметил командира бригады.

— Здорово! Молодец полковник! Как юноша действуете! — воскликнул Беляев. — Давно не видел такого искусства.

— Вспомнил старину, товарищ командир бригады. Правда, немного не вовремя, но удержаться не смог.

— А ведь не штабное, а строевое это дело. Молодец!

— Любить винтовку должны все, — серьезно сказал старый полковник, а молодому захотелось пожать ему руку.

— Честно говоря, показались вы мне заштатным кабинетчиком, — проговорил Беляев негромко.

— Благодарю за откровенность.

— Обиделись?

— Никак нет. В армии это не принято.

— Предпочитаю прямой разговор, в лоб.

— Иногда атакующий в лоб побеждает. — Чернявский стоял перед командиром бригады той удивительной стойкой, какую можно увидеть только у кадровых командиров, любящих строй и армию. Казалось, что эта стойка дает ему право так свободно и непринужденно разговаривать с вышестоящим.

— Вы, видимо, не сторонник фронтальных ударов, — заметил Беляев.

— Даже немцы не очень исповедуют Мольтке.

— А что Солонцов, дельный человек?

Полковника Чернявского, видимо, не смутил этот неожиданный вопрос.

— Отличный штабист, товарищ командир бригады.

В это время Мельник громко доложил:

— Товарищ полковник! Полк готов к выполнению боевой задачи!

Беляев ответил коротко:

— Отбой, товарищ майор.

Горнист сыграл «Отбой» и вслед за тем «Сбор командиров». Батальоны зашагали под оркестр на ночлег, а комбаты и комиссары, ротные и взводные поспешили на зов трубы.

3

Разбор был строгим. Беляев приказал зажечь на опушке костер. Языки пламени уходили к небу, играя на деревьях фантастическими бликами. Потрескивали сучья, и искры фейерверком взлетали, купаясь в дыму.

Мельник слушал командира бригады с чувством глубокой отрешенности. Казалось, что в этом костре, видимо не без умысла зажженном, сгорают нити, связывавшие обоих в прошлом. Миновали нахлынувшие было обида и горечь. Пришло холодное спокойствие и любопытство.

Беляев ничего не упустил. Почти безошибочно, как днем, прочитал он весь сбивчивый, запутанный шифр ночной тревоги.

— От самого Перемышля с боями иду, — слышал майор слова Беляева. — Белоруссия вся... Украина... Трижды дивизия полком становилась — штыков по двести оставалось, это еще хорошо. Пополнялись, стало быть, на ходу — и снова в бой. Опять откатывались. Иной раз такая чертовщина в голову лезет. Однажды, помню, на реке Рось, под местечком Стеблево, прижали нас к реке немецкие танки, задушили дивизию, а дивизия была цвет, красота. Я, командир полка, вплавь ушел. Вылез на другом берегу, оглядел черное наше поле и подумал о пистолете, о короткой секунде... Но безоружный был, к счастью.

Это была исповедь. Мельник подумал: «Чужой. Совсем чужой. И речь не прежняя. И взгляд...»

— Конечно, слабость это, товарищи, — продолжал Беляев. — Пустить себе пулю в лоб никакая не доблесть. Наоборот, не достойный коммуниста выход из трудного положения. Но именно тогда я вспомнил о вас, о глубоких тылах, об Урале и Сибири. «Э, нет, парень, шалишь, — подумал, — еще повоюем. Рановато в тираж собрался»: И все на фронте — да фронтовики это знают — смотрят на вас, дышат на вас, надеются. Спрашивают свежих маршевиков: «А много еще вас? Как там, в тылу, мужиков хватает? Есть кому винтовку держать? Хорошо ли обучают?» Знали: наступит час — все придет в движение и тыл наш такие резервы двинет, что врагу капут. И воевать фронту легче от сознания всего этого. А тут, в степи, сами знаете, заковыка вышла. Оплошали. С маршевой ротой история всем известна. Я вам признаюсь: выговор от командующего получил за самоуправство. Точно так. Но с непорядком не примирюсь, неиспеченных огольцов на фронт посылать не будем.

Костер пылал, и причудливые тени плясали по лицам людей, по траве, принявшей неестественно красноватый оттенок. Казалось, собрались командиры где-то в прифронтовой полосе, зажгли огонь, бросив вызов врагу, нарушив законы светомаскировки. И может быть, от необычности обстановки, от того, что никогда еще здесь ночью не жгли костры, Мельнику показалось чужим и холодным все здесь, словно не он собирал этот полк по винтику, по шлеечке.

— Беда в том, товарищи, что по старинке порой живем. Кое-кто заучил азбуку: дворик чистенький, паутинки нет, там надраено, тут покрашено, флажочек, картинка, — значит, порядок. А невдомек некоторым, что флажочек, может, и есть, а знамен, знамен-то и нет! — повысил голос Беляев, а Мельник услышал гулкое биение собственного сердца.

— Большая и дружная,вижу, здесь собралась семья! — продолжал Беляев. — Однако помните: без суровой требовательности нет и не бывает в нашем деле успеха. Страшный вред солдатскому делу — семейственность, беспринципность. Я тебя прощу, ты — меня, круговая порука вместо чувства локтя. Суворов говорил: служба и дружба — две параллельные линии, никогда не сходятся. Что касается меня, то я со старого друга вдвое жестче спрошу. И, чур, не обижаться.

— Не забудьте после разбора пригласить в столовую, — шепчет Маслов, наклонившись к майору. — Я распорядился, все приготовлено.

Но Мельник не слышит.

Стойкая горечь вновь поселяется в сердце. «Выходит, чужие, чужие... Не справился, провалил. Перед кем? Перед учеником, выходит...»

Постепенно, то успокаиваясь, то снова отдаваясь чувству обиды, размышляя то лихорадочно, то холодно, невольно вспоминая всю свою жизнь от рядового до командира полка, жизнь, более согласованную с предусмотрительным уставом внутренней службы, нежели с неписанными законами ночных тревог и боев, Мельник вдруг понял закономерность всего, что происходит здесь.

Еще пылали, треща, сосновые сучья, еще звучал голос поверяющего, а решение уже пришло само собой, непоколебимое и пронзительное, как четырехгранный штык часового.

Глава третья

1

Кто не знает российских бань «по-черному», полутемных и сырых, царства пота и стойкого огня, который сказочно запрятан в раскаленных каменьях топки! Здесь шипит и как бы негодует вода, мигом превращаясь в пар, здесь устает от жаркой и утомительной работы веник, здесь изнемогает тело и веселится душа человека, дорвавшегося наконец до благодатного котла с кипятком и бочки с холодной водой. Такая баня гнездилась и неподалеку от штаба, то ли сработанная умелым русским плотником, получавшим до войны колхозные трудодни, то ли оставленная в наследство потомкам еще от батальонов военных поселенцев, вышедших на эти неприютные пустынные берега в далекие дни декабристов.

Как бы то ни было, а командир бригады, окатившись первой шайкой воды, услышал за дверью знакомый, приказной голос Агафонова, — адъютант тенью следовал за комбригом и ныне, вопреки его воле, охранял одиночество моющегося начальника.

— Саша, впусти! Слышишь? Не будь цербером! — крикнул Беляев, приоткрыв дверь, и через минуту в баню вошел окутанный седым туманом, неуловимый начальник строевой части майор Солонцов.

— Ага, попался! — весело сказал Беляев. — Давай заходи. Смелее.

— Я, товарищ полковник, не знал... — начал было Солонцов, но Беляев перебил его:

— Не полковник я нынче, а голый человек. Ясно? Бери шайку. Мыло есть? Мочалка? Друг другу хоть спины продраим.

Солонцов сверкнул своими металлическими зубами и взялся за шайку.

— По-черному умеешь мыться? — спросил Беляев, намыленный так, что его трудно было узнать.

— Так точно, товарищ полковник.

— Смир-рно! Отставить! — Беляев залился смехом. — Ну и службист. Прошу тебя, забудь о том, что я полковник и командую бригадой. Ты какой губернии?

— Вологодской, — ответил майор, начиная мыться, а Беляев только сейчас уловил в речи подчиненного окающий, именно вологодский, говорок.

— А я Симбирской, Ульяновской, то бишь... Почти земляки, в общем. Давай три основательно. Песок здесь, я вижу, злой, въедливый. Надо баню строить настоящую.

Солонцов мылся заправски. Он выразительно покрякивал, вероятно, точно так же, как покрякивали его пращуры, бородами подметая банные полки, дымящиеся в крутом пару. Он, видимо, получал истинное удовольствие, когда Беляев растирал мочалкой его мускулистое, хоть и немолодое тело. И Беляев подумал, уже окатываясь прохладной водой, что роль начальника как раз и заключается в том, чтобы ускорять живительный бег крови, игру мускулатуры, будить в людях инициативу.

В предбаннике, когда остывали после адской парной, Солонцов рассказал историю своих не очень удачных протезов из «нержавейки».

Защитники Севастополя полюбили зубного врача Лидию Петровну — ее протезная мастерская помещалась в береговой штольне. Все они, ее пациенты, тайно верили в свою долговечность: искусственные зубы вставляются не на один день. Но под Севастополем шли ожесточенные бои. И сам Солонцов чудом ушел на баркасе в открытое море. А Лидия Петровна, говорят, погибла под бомбами...

— Может быть, вам в город надо, к специалистам? Не стесняйтесь. Вижу, как мучаетесь с протезами, — сказал Беляев, преисполнившись уважения к скромному человеку, перенесшему севастопольскую драму.

— Полагаю, привыкну, товарищ полковник. Она предупреждала, между прочим... Вы разрешите идти? Я уже готов.

— Пойдем вместе.

По дороге Солонцов осторожно поделился с Беляевым своими планами боевой подготовки войск. Он предложил бы организовать наступление пехоты за огневым валом. Это очень эффектное зрелище, да и не только зрелище, а серьезная тренировка войск в условиях, приближенных к фронтовым.

— Вы артиллерист? — спросил Беляев.

— Никак нет. Общевойсковик.

— Академик?

— Что вы... — майор искренне застеснялся. — В прошлом я учитель. Учитель географии, потом инструктор райкома, третий секретарь.

— Откуда же вы знаете... этот огневой вал... и прочее? — в голосе Беляева просквозила едва скрываемая, почти мальчишеская досада, что не он вот первый вспомнил об этой отличной форме тренировки войск. — Вам приходилось организовывать подобные учения?

— Никак нет, товарищ полковник. Просто был на фронте. Применяюсь. Полагаю, что при наличии артиллерийского полка в бригаде особых трудностей не представится.

— Применяетесь? Это хорошо. — Беляев уже увлекся предложением Солонцова. — А полигоны устроят нас? Есть настоящие артиллерийские полигоны? Отлично. Значит, вы уже вопрос подработали, как говорится?

— Я выносил этот план еще при прежнем командире бригады, при генерале. Он и слушать не хотел. — Солонцов грустно развел руками. — Он заявил, что не желает отвечать за возможные жертвы. Я писал туда, повыше... Но, знаете, не всегда достучишься. Кое-кто склонен был воспринимать эту идею как химеру! Или досужую выдумку. Так вот и готовили войска по старинке. Да, да, по старинке, точно так же, как в первую империалистическую... «Прикладом бей, штыком коли...»

Беляев вспомнил полковника Чернявского в ночь тревоги.

— Винтовкой тоже надо владеть в совершенстве, — сказал он. — Вы знаете, как Чернявский выполняет ружейные приемы?

— Я знаю также, как он руководит штабом соединения, разрабатывает документацию, лично «поднимает карты», читает Шекспира в подлиннике...

Они, Беляев и Солонцов, еще долго толковали после жаркой бани. И оба расстались с тем чувством, когда вдруг каждому становится понятно: как все же хорошо сложилось в жизни, что скрестились их пути.

2

Командир артиллерийского полка, гигант с наголо бритой головой, выслушал командира бригады стоя, несмотря на приглашение садиться.

— Вы хотите, чтобы я стрелял через голову маршевых рот с полной гарантией безопасности? — переспросил он, когда Беляев кончил.

— Да, это необходимо.

— Но это невозможно в наших условиях, товарищ полковник.

Беляев заметил под носом Семерникова капельки пота.

— Трусите?

— Откровенно скажу — да, трушу.

— Да вы садитесь.

— Нет уж, постою. Разрешите стоять.

— Стойте, ладно. — Его начал раздражать этот трусливый великан. — Какая разница: стоите вы или сидите? Факт тот, что трусите. — Хотелось сказать что-либо смертельно обидное по адресу бравого на вид полковника. — А я хочу обучать войска так, как этого требует фронт. Слышите? И найду в вашем полку батарейца, который не посмеет так откровенно, так постыдно признаться в трусости. Прикажу — и откроет огонь.

— Может быть, батареец и возьмет, товарищ полковник, грех на душу, а я, если разрешите...

— Какие же вы, с позволения сказать, артиллеристы, если не можете обеспечить элементарной точности на полигоне с предварительной пристрелкой; занимайтесь хоть две недели, хоть месяц наводкой, если пожелаете...

— Дело не в предварительной пристрелке, товарищ полковник...

— Дело в том, что засиделись, благодушествуете здесь... — Беляев уже почти с ненавистью смотрел на лоснящееся от пота округлое лицо Семерникова. — Нельзя оставаться тыловым обывателем, владея такими мощными средствами уничтожения, как артиллерия. Вам доверили материальную часть не для того, чтобы вы ее ежедневно протирали тряпочкой. Из пушек надо стрелять, черт возьми...

— Мы стреляем, товарищ полковник. Но только не по своим. — Семерников говорил густым басом, и в повадке его сквозила уверенность бывалого и даже бесстрашного человека.

— Да почему же обязательно по своим? — вскричал Беляев, не выдержав. — Вы, бог войны, выскажитесь наконец определенней. Или в самом деле струсили? Тогда, честное слово, нам с вами в одной бригаде делать нечего.

— Разрешите доложить, — с улыбкой проговорил артиллерист. — Разрешите теперь и сесть. У меня большое рассеивание снарядов. Год изготовления пороха одна тысяча девятьсот тридцать четвертый. Старый порох, негодный. Начальная скорость семидесятишестимиллиметрового снаряда изменяется по прихоти господа бога. Вместо шестисот шестидесяти двух метров в секунду он может пролететь шестьсот шестьдесят или пятьсот двадцать. Я артиллерист, товарищ полковник. Я ни одного снаряда не выпущу в белый свет. Отвечаю головой. Судите теперь за трусость, приказывайте батарейцам стрелять «через голову» своего командира полка.

Беляев неожиданно охватил плечи артиллериста:

— Как же вы меня напугали, друг. А я-то подумал, грешным делом, кого же мне бог послал артиллерийским полком командовать? — Он стоял за стулом, на котором сидел артиллерист, и тот не мог видеть улыбающегося и просто-таки счастливого его лица. — А если дадут подходящие снаряды, будем стрелять?

— Эх, товарищ полковник, кто нам, заштатной тыловой единице, даст свежие снаряды? Да если бы...

Беляев нахмурился:

— Наша бригада не заштатная тыловая единица, а воинское соединение, которым гордиться надо! — строго сказал Беляев. — Вот она, беда наша... Свыклись с мыслью, что тыловики, что даром солдатский хлеб едим, что второго сорта службу несем... потому и на фронт среди комсостава такая тяга, я бы сказал, нездоровая тяга, непатриотическая, хоть могут эти слова показаться парадоксальными.

Семерников поднялся и, расправив свои могучие плечи, как бы сверху вниз посмотрел на Беляева — он был значительно выше командира бригады.

— Как же понять в таком случае «щедрость» нашего продснабжения и военторговские похлебки? Тоже гордиться прикажете? Давно желал переговорить с каким-нибудь командованием по этому поводу. Все сдерживался, а с вами осмелел. Верю, что поймете правильно.

Вопрос артиллериста был понятен Беляеву. По странному обстоятельству командному составу бригады отпускали достаточно скудный «военторговский» паек, в то время как бойцов кормили по «второй» красноармейской норме, наполнявшей солдатские котелки густым, ароматным борщом, жирной кашей, кусками мяса.

— Почему командир в тылу питается хуже, чем на фронте, почему он питается хуже, чем его боец, подчиненный? Разве это не второсортность? — Видимо, сильно наболело у Семерникова. — А знаете ли, что молодые командиры быстро худеют от этой «затирухи», будь она трижды проклята. Вы толкуете о свежих снарядах, которые дозарезу нужны на фронте. А я вынужден, товарищ полковник, пусть неофициально пока, но поставить вопрос о довольствии командира в столовых военторга.

Беляев, который только еще знакомился с личным составом полков и подразделений, плохо знал этого человека; видел несколько раз на официальных совещаниях — «накачках», как их иронически называл начштаба Чернявский. Чем-то он даже не понравился поначалу: то ли ростом, то ли голосом, в котором звучало легкое бахвальство. Но сейчас Семерников поворачивался иной, необъяснимо привлекательной стороной. Он первый смело заговорил о том, что тревожило здесь Беляева.

Будучи в полках, Беляев частенько заглядывал в столовые военторга. Солнышко растительного масла над бесплодной равниной мучного супа, или, как принято было называть это блюдо, «затирухи», — таков был обычный скучный пейзаж в полковых командирских столовых. Совершенно по-иному встречали нового командира бригады красноармейские кухни, пищеблоки с вмазанными в топки гигантскими котлами, в которых бурлил борщ, весело пузырилась каша с мясом.

В первые же дни он пригласил начпрода бригады, пожилого майора, старого работника общественного питания до войны, и начальников продовольственного снабжения частей. Продовольственники пожимали плечами и не смогли дать вразумительного ответа. Впрочем, чего он требовал от них? Существуют нормы, нормы и еще раз нормы. Никто ни на один грамм не уменьшает и не увеличивает выдачу продуктов. Для штабников кое-что достают в соседних колхозах. Но строевых командиров лилейных частей не подкормить, конечно... Довольствие командного состава, безусловно, ненормальное. Есть случаи головокружений на учебных полях.

— Поднимали ли вопрос перед округом, перед службой тыла, перед Наркоматом обороны?

Работники продснабжения переглянулись. Нет, они не ставили вопрос перед Наркоматом. У Наркомата, пожалуй, есть дела поважнее в этом году, нежели тарелка супа лейтенанта тыловой бригады. Начпрод бригады эту мысль облек в очень корректную словесную оболочку, но Беляев уловил насмешливый ее смысл.

«И эти смирились с явной недооценкой тылов, — подумал он. — Потому и резервы идут отсюда «тощенькие».

Нынче командир артиллерийского полка Влас Петрович Семерников напомнил командиру бригады о тарелке командирского супа.

— Считаю ненормальным подобное положение так же, как и вы, Влас Петрович, — сказал Беляев. — И благодарю за откровенность. Есть у нас, скажу я вам, известная стыдливость, когда дело касается таких щекотливых процессов, как «принятие пищи». Словно мы в гостях у именитой тетушки или в приживалках у богатого дядюшки, а не хозяева в собственном доме. — Он помолчал, поглядывая в окно, за которым ветер уже поднимал тучи знакомой здесь дневной пыли. — Значит, будем стрелять, полковник, из наших орудий, пустим пехоту за огневым валом? А?

— Пустим, конечно, если моим пушкам дадут не заплесневелую «затируху», а настоящую артиллерийскую пищу образца хотя бы одна тысяча девятьсот сорокового года. Имею в виду снаряды со свежим порохом, недавней сборки.

— И артиллерии, и артиллеристам, надо думать, дадут настоящий рацион.

— Дай-то бог нашему теляти да волка съесть.

Глава четвертая

1

Который день неустанно трудится рота на учебном поле. Люди похудели и загорели, но, странное дело, несмотря на тяжелый труд, в роте не чувствовалось уныния. Наоборот, бойцы приободрились и даже повеселели. Это хорошо замечал и Порошин, облеченный теперь большой властью. Вот если бы дед видел его в новом звании! Во-первых, сержант! Во-вторых, командир отделения. Теперь на него равняется чуть ли не весь полк. Живописец Савчук написал его портрет и повесил возле столовой. Порошину показалось, что это даже уж слишком, о чем он не преминул заметить художнику, позирование которому измучило больше, чем тактические занятия.

— Есть команда, — коротко ответил Савчук, тщательно выписывая ноздрю сержанта.

— Может, от самого главнокомандующего? — усмехнулся Порошин.

— Не от главнокомандующего, а от комиссара Щербака.

— К чему бы это?

— Наглядная агитация. Сиди давай.

Порошин понял, что, раз его рисуют, значит, так надо, и сидел не шевелясь, чтобы художнику было сподручнее.

Вскоре он привык к своему портрету, который получился даже лучше оригинала. Во всяком случае, его худощавое, чуть вытянутое книзу лицо, с узенькими прицельными глазами и волевым подбородком, казалось даже красивым. Так же быстро свыкся он и с новым своим положением и понемногу начал показывать характер. Право, он сам не ожидал, что так сумеет командовать. Однако и жить стало много труднее. Раньше Порошин отвечал только за одного себя, а теперь — за все отделение. Раньше сам слушал команду и старательно ее выполнял, а теперь эти команды исходят от него и десяток бойцов ему подчиняется.

Это было любопытное превращение. Порошину пришлось лицом к лицу столкнуться с мотористами с Куйбышевского аэродрома и с оперным артистом из Ташкента.

Голубоглазый моторист, похудевший и подтянувшийся за эти дни, оказался ершистым. В первый же день, когда Порошин скомандовал отделению: «Становись!» — моторист пошел в строй, нарочито переваливаясь, растягивая шаги.

— Отставить! — Порошин сузил и без того узкие глаза, они сделались ледяными. — Товарищ боец! Ко мне! Почему не выполняете?

— Выслужился?.. Не понукай, видали таких...

— Доложите командиру взвода, что нарушили дисциплину, вступили в пререкания. Отставить! Кру-угом! Повторите приказание. Громче! Выполняйте. Отставить! Как поворачиваетесь?! Как старая баба на базаре. Слушай мою команду. Кру-угом! К командиру взвода бегом, марш! Отставить! Была команда бегом!

На другой день Порошин подозвал моториста и спросил:

— Среднее образование?

— Среднее. А что?

— Почему же такой несознательный? И в воздухе, сдается, летал. А летчики — народ передовой.

— Моторист я, а не летчик.

— Все одно — авиация. И еще в авиацию вернешься, попомни мое слово. Если, конечно, дисциплинка...

— Нет, теперь не вернусь. Из пехоты вообще редко кто возвращается.

— Думай, что говоришь!

Порошин долго возился с мотористом, однажды назначил даже его в наряд вне очереди, пока наконец не почувствовал, что тот понемногу поддается.

— Я-то верил в тебя, — внушал он мотористу. — Думал, просто ершится парень: «Мол, вчерашний солдат, стану я ему подчиняться». А ты пойми, чудак, тебя назначат — я буду слушаться. Потому дисциплина.

Слегка замявшись, моторист спросил:

— А что, сержант, и вправду думаешь, вернусь в авиацию?

— А ты думаешь, шучу? Еще как полетаешь!

— Ладно. Не буду барахлить. Слово даю.

— Ну, то-то!

Вслед за голубоглазым подчинились и остальные.

Порошин очень серьезно относился к своему назначению. Много нового в людях открылось ему. Каждый любопытен по-своему. И люди стали понимать, что с новым отделенным не шути. Впрочем, он по молодости и сам охоч до шуток, но в свободное время. В строю, на занятиях — шалишь. Все выдай, покажи образец, тогда заслужишь хорошее слово.

Порошин не торопился использовать свою власть. Он не злой, не жестокий. Но забот привалило, и приходилось больше строгостью брать. Кто винтовку не почистил; кто в пререкание вступает — на язык невоздержан, думает, что на «гражданке»; у кого котелок грязный; кто ленится — все отделенному забота, за все он в ответе. Тут не зевай да требуй. Порошин запомнил чьи-то слова: «Отделенный должен, как комар, жужжать над ухом бойца. Боец запамятовал было, а ты снова тут как тут». Порошин, правда, не жужжал, как комар, но требовал строго. Поэтому, вероятно, и отделение его стало считаться лучшим во взводе.

— Станови-ись!

И ребята стремглав летят, становятся в шеренгу, ожидая дальнейших команд. А в отделении есть и постарше еще, чем Порошин, отцы семейств. К ним у него особое отношение — уважительное. Взять хотя бы бойца Руденко. Они подружились в тот памятный вечер, когда рота вернулась с марша.

Тогда он еще не понимал, зачем их вернули в лагерь. Долго ворочался на своих жестковатых нарах, обдумывая события необычайного дня. Рядом лежал днепропетровский сталевар Яков Руденко, тоже, видимо, взволнованный происшедшим, потому что долго не мог уснуть и все рассказывал про горячий металл, про мартеновские печи и про свою великую тоску по любимому делу. Федор сначала слушал рассеянно, а потом заинтересовался.

— Оставил я, брат, такую печку на юге, что нет ей равной на Урале. Был я, брат, на Кушве, был в Алапаевске, на Ревде работал. Не то, чтобы я летун какой, искал местечко получше, а просто государственный сталевар: куда надо правительству, туда меня и ставят. Потому, сознаюсь тебе, имя-то у меня громкое было. Но, скажу, такой печки, как моя, нигде я не видел. Не думай, что я Урал не уважаю, нет! Просто не встречал такой печи — и все. Может, в Кузнецке или на Магнитке и есть такая красавица, но там я не бывал. А вообще, имечко у меня громкое было — это точно! Многие даже на Урале, на металлургических предприятиях слышали о Якове Руденко. До войны, брат, я на нефти работал, форсунки ка-ак дуванут, все кругом в печке белым-бело, а я хожу, только на свод поглядываю, от пережога берегу. Тонкость нужна, брат, высокая музыкальность, поскольку я струю ту по слуху чую, какая она в пламени. В Москву меня вызывали, советовались с нами, мастерами, как больше да лучше стране металла давать. И там я повидал ту семью металлургов, которая, думаю, в эту тяжелую годину возле мартенов горячих сталь варит для фронта. И ты, товарищ молодой, понять должен, что без нее, без стали нашей, прямо скажу, взяли бы они нас голой рукой да, как котят, передушили.

Так рассказывал всю ночь Яков Руденко, и молодой колхозник думал о знаменитом сталеваре, которого вызывали в Москву, а нынче вот он лежит рядом на нарах, как и Порошин, со скаткой под головой, готовый умереть со своей всесоюзной славой металлурга. И эти слова — «металлург», «мартеновская печь», «бессемер» — украшали рождающуюся мечту о таинственном племени сильных из тех далеких краев, где в лязге и грохоте металла, озаряя небо огненными сполохами, непрерывно льется в ковши жидкая сталь.

— А жил я, браток, в пяти комнатах, — продолжал вспоминать Руденко. — Построил на левобережье себе домик с палисадом да сад насадил, уже плодоносит. Виноград выписал из Семипалатинска разных сортов, высадил в этом году. Завод мне в премию машину мебели привез, все в достатке у меня было, дочка институт заканчивала, младшенькая в восьмой класс ходила. Имечко было, что говорить, почетное. Телефон в доме. Депутатом выбирался. Сам Серго нет-нет да и позвонит из Кремля: «Как, мол, дела, Руденко? Как здоровье?» А здоровье, чего грешить, завидное было у меня, а план, как часы, все в скоростных плавках, да не то что сверкало, а играло все, как музыка, ей-богу... Все оставил на левом берегу, печь оставил, у которой двадцать четыре года простоял. Никогда и в мыслях не было, что оторвет меня кто-то от любимой печи! А вот пришлось, брат. Ушел я на Урал вместе с нашим заводом, всякое оборудование везли, а мартен, конечно, куда там, поскольку очень трудоемкий агрегат, с места не сдвинешь, да и на Урале таких хватает, слава богу. И люди ехали на Урал, и семью я свою, конечно, тоже взял с собой. Кинули меня на один завод, потом на другой. Работал крепко, показал нашу сноровку, да только чую: жжет меня, покою не дает. Я и сталь варю, и все прочее — как полагается, а как услышу сводку, брат, так вроде за горло кто берет и сжимает. И бежал бы туда, где все это, и стал бы, и крикнул: «Стой! Куда?» И бил бы по железу — не страшное оно, знаю, как оно делается. И пока на фронт не пойду, решил: не жить мне. — Pуденко доверительно приглушает голос. — Мне бы только до левого берега добраться. Одним бы оком только поглядеть, браток, что в Нижнеднепровске, как там наши заводы, как наши хаты стоят, так ли цветут наши яблони да вишенки при супостате, как нам, свободным людям, цвели? Потом бы до «мартына» пошел. Нет, тот, я знаю, мертвый, молчит, не горит, не кипит пламенем. Тот не выдаст, не может моя печка варить немцу...

Порошин глядел на него в темноте раскрытыми глазами, полными любопытства и сочувствия, и сердце его ширилось от небывалого восторга. В эту ночь он впервые заглянул в такую увлекательную книгу человеческого бытия, раскрыл такую страницу, какой никогда еще ему не встречалось. Рядом с ним лежал пожилой, много старше его человек с необыкновенной профессией сталевара, всю жизнь проведший в труде у своей замечательной печи. Порошин думал, что вот он прожил уже немало годов, а до сих пор ни разу не слышал про такую жизнь, как у Якова Руденко, жизнь яркую, пламенную. Хорошо, что он встретил такого, и плохо, что нескоро придется ему повидать эти чудесные печи.

И Руденко, точно читая его мысли, говорил:

— А вот нынче нас вернули. Думаешь, так, здорово живешь, и вернули? Новый комбриг приехал. Знаешь, какой у него глаз на нашего брата? Ему посмотреть — и он уже знает, будет человек воевать или побежит при первом пожарном случае. Все одно что я к печке подойду, на пробу взгляну и скажу, много углерода или мало, по пузырям крепость плавки определю, тепло потерял или яма предвидится. Так и он, брат. Так и этот полковник. А теперь, попомни мое слово, возьмется он за нас, как за своих собственных, в три пота гонять будет. Без этого нельзя. Я-то человек тертый, жилистый. Ты же молодой. Тебе крепко привыкать надо, рабочую косточку полировать.

Лежа на полигоне в ожидании сигнала для наступления, Порошин, уверенный в себе, в Якове, лежавшем неподалеку, и даже в голубоглазом мотористе, щурился под лучами солнца, расслабив мышцы, чтобы получше отдохнуть перед готовящимся испытанием.

Предстояло наступление с боевой стрельбой.

...Выстрел ракетницы и шипение белой, почти невидимой в ослепительной яркости дня ракеты заставили Порошина встрепенуться. «Слушай мою команду! — закричал он. — Отделение, вперед!» Одновременно с выстрелом послышались знакомые звуки трубы: «Попади, попади» — и на вышке захлопало красное полотнище.

Отделение развернулось в цепь. Далеко впереди — мишени.

Порошин видел, как Руденко сделал короткую перебежку и камнем упал на землю.

«А отползти в сторону не успел. Года! — подумал Порошин. — Убьют же на фронте такого сталевара!»

Вдруг он услышал орудийный выстрел, свист снаряда над самой головой и увидел далеко впереди себя, за мишенями, столб земли и дыма. Снаряд пролетел, как ему показалось, так низко, что он инстинктивно пригнулся и тут же с опаской посмотрел на товарищей по отделению. Лица у них были растерянные, бледные. Вслед за первым выстрелом раздался второй, третий, и вскоре неумолчная канонада тяжким гулом встала над полигоном. Впереди, за мишенями, возникла сплошная стена земли и дыма.

«Неужто туда идти? — мелькнуло у Порошина. — Ведь зацепить может...»

Вчера вечером командир взвода объяснял бойцам, что они будут наступать с боевой стрельбой за огневым валом, но Порошин тогда не представлял себе, как это будет выглядеть на деле. Сейчас он понял, что этот орудийный огонь и есть, вероятно, последнее и самое сильное испытание роты перед отъездом на фронт. Он оглянулся. Командиры спокойно стояли на вышке и наблюдали в бинокль за разрывами.

Страх прошел. Порошин понял, что артиллерия, посылающая снаряды через голову пехоты, не заденет своих, и снова повел отделение вперед.

Позже, когда стоял перед полковником, он уже не смог бы припомнить, что произошло с ним в последующие минуты. Он только помнил, как выругал кого-то за трусость под огнем, как Руденко вырвался вместе с ним вперед, все ближе и ближе к стихии огня, как почуял удушливый запах разрыва, почти приподнявшего его с земли, как потом поднялся и побежал дальше и как вздох облегчения вырвался из его груди, когда очередной разрыв лег уже в глубине обороны «противника» — огонь был вовремя перенесен мудрыми артиллеристами, и как потом стрелял по мишеням, метнул гранату в окоп и колол, точно в полусне, несуществующего противника и затем, обессиленный, упал на землю, счастливый, что все уже позади.

Беляев наблюдал за ним с вышки. Да только ли за ним? Он с опаской посматривал на синевшую вдалеке опушку леса, где притаились замаскированные по всем правилам орудия. Одно за другим вспыхивало там пламя, вслед за которым слышались глухие удары. Фонтаны земли вздымались перед ротами, как бы оцепеневшими от взрывов. Но нет, то там, то тут поднимались маленькие фигурки и, петляя и теряясь в густой траве, бежали вперед, к воронкам, пахнущим пороховым дымом.

Когда красные флажки опустились и канонада умолкла, Беляев вызвал Порошина.

— Рад, что не ошибся в тебе, — сказал полковник. — Времени нет, а то быть бы тебе старшиною. Ну да на фронте это быстро. Отлично шел за огневым валом. Объявляю тебе и всему отделению благодарность. — Полковник пожал ему руку. — Прошу написать с фронта.

— Служу Советскому Союзу! — ответил Порошин. — Напишу, товарищ полковник.

— Хорошим тебе командиром быть. Парень хоть куда. На многое способен. После войны ты, стало быть, в кадрах останешься?

— Живой-то буду или нет... после войны, — чуть улыбнулся Порошин.

— Будешь живой. Такие, как ты, не гибнут. После войны тебе никуда из армии нельзя. Останешься?

— Никак нет, товарищ полковник, не останусь.

— Вот те раз. Я тебе такое прочу... Подучишься, окрепнешь. Жалко мне тебя отпускать.

— Я, товарищ полковник, на другое нацелился, — неожиданно для самого себя и в то же время с большой решимостью ответил Порошин.

— На что же — на другое?

— В сталевары пойду!

— В сталевары? — переспросил полковник и одобрительно улыбнулся. — Ну, как знаешь, сержант. Тоже горячая профессия.

2

И снова рота уходила на фронт.

Чисто выбритые маршевики с белыми подворотничками выстроились перед штабом бригады. Полковник Беляев, начштаба Чернявский, начальники служб проходили меж рядов, тщательно проверяя подгонку обмундирования и снаряжения. Во всем чувствовалась приподнятость, словно бригада впервые отправляла на фронт маршевое подразделение. Командир бригады был весел, шутил с бойцами и, казалось, устранил все и всяческие барьеры, диктуемые строгими законами субординации. Он был полон того чувства, какое, вероятно испытывает учитель, расстающийся с выпускниками, — вот теперь-то они начнут самостоятельную жизнь. Рота уходила, но каждый из бойцов уносил частицу его души. Можно же себе позволить иногда немножко сентиментальности, черт возьми!

Глядя на загорелые лица бойцов, прошедших испытание огнем на учебном полигоне, он снова повторил про себя: «Будить инициативу... Приучать к самостоятельности в мыслях и действиях... Освободить от мелочной опеки, открывать простор людям, черт возьми. И верить, верить! Не это ли главное качество руководителя?»

Впрочем, теперь он полностью доверял маршевой, стоявшей перед ним. Он не замечал в людях той скованности и отрешенности, что так поразили его тогда на станции. Он проходил вдоль рядов, ловя на себе внимательные, исполненные спокойствия и доверия взгляды. Пришло безошибочное ощущение внутренней близости между командиром и бойцами, чувство, неизменно сопутствовавшее всей его армейской службе.

И в эти последние минуты прощания ему захотелось повидать тех, кто досадил ему. Он отыскал глазами молодого узбека и кивнул. Тот ответил улыбкой.

Рядом с командиром бригады шагал комиссар полка Щербак. Он на днях вернулся из политуправления округа, хмурый и недовольный. На сей раз отбился, но разговор с замначальника политуправления произошел неприятный. Щербак не пожелал оставлять запасный полк. «На фронт с охотой поеду. В округ — прошу не забирать».

Беляеву понравился комиссар полка, которого похваливал Дейнека — того опять сморила болезнь: колики в позвоночнике. Понравилось и то, что не тянется, не рвется к повышению. Впрочем, так ли уж похвально это стремление держаться своего, насиженного?

— А знаешь, комиссар, что эта рота вторично родилась? Слышал событие?..

— Так точно, слышал, — прогудел Щербак на низкой басовой ноте.

— Вот они, герои марша... — Полковник остановился возле мотористов, которых хорошо запомнил. Ему улыбались молодые лица. — Попугали вас огнем, ребята? Небось в штанишки кое-кто...

— Не было такого, товарищ полковник, ей-богу, не было...

— А если и было, тоже не беда. Такая наука легко не дается. Лучше вам здесь триста раз потом изойти, нежели один раз кровью там, на фронте... Как скажете?

— Истинно так, товарищ полковник.

— Ничего, правильно гоняли. Теперь-то как бы и страху меньше.

— Доучили добре, ничего не скажешь.

— Нет, не доучили вас, — серьезно проговорил полковник. — Дали бы нам срок, танками обкатали бы. На фронте борьба с танками — главная забота. А вы живого танка не видели.

— Хватит с нас артиллерии на сегодня, — не без юмора сказал кто-то, и все засмеялись. — Как саданет она — все, думаю, панихиду заказывать надо. И в животе, правда ваша, отпустило, вроде еще миг — и на небо вознесусь, такое облегчение произошло...

— Будете вспоминать запасную бригаду?

— Непромокаемую...

— Добрая пересадка. Запомним.

— Так точно, товарищ полковник, — говорил голубоглазый моторист. — Не понимал толком, что к чему. Бузил... А вот пришел дядька... все открыл.

— Какой такой дядька?

— Руденко наш. Солдат.

— Парторг маршевой роты, — подсказал Щербак. — Настоящий вожак. Известный в стране сталевар. В Кремле был принят. Хотел я его в постоянный состав зачислить — ни за что! На фронт — и баста. Вот он, высокий, черный.

Полковник глянул на Руденко.

— Что же он открыл тебе, дядька твой? — полюбопытствовал Беляев.

— Что открыл? — боец замялся. — Как сказать... открыл. Жизнь — вот что. «Не знаешь — подумай, не умеешь — научат, не хочешь — заставят». И про металл, про сталь говорил... Как варить ее...

— Сталевар, — задумчиво проговорил Беляев. — Неужто не нужны нам в тылу сталевары? Об этом думали?

— Военкоматом прислан, товарищ полковник. Добровольцем пошел. Патриот...

— Все мы здесь патриоты собрались. Только сигнал дай — пустое место останется, все на фронт уйдем. Не так ли? А в военкоматах, брат, тоже не святые — могут ошибиться и напутать, сам черт не разберет. Так мы, что же, и поправить не можем? Патриотизм тоже правильно понимать надо. Не так ли, товарищи политработники?

Щербак и сам думал, что сталевару следовало бы в нынешние тревожные дни варить сталь. Но мобилизационный листок военкомата казался ему законом, который не следовало подвергать сомнению.

Поверка роты заканчивалась. Инструктор политотдела доложил о готовности бригадной сцены: для бойцов маршевой роты будет дан концерт.

Через несколько минут перед открытой эстрадой собрались бойцы и командиры. Вмиг задымили цигарки, густая пелена дыма встала над остриженными головами.

Старый бандурист в широких синих шароварах и расшитой свитке пел украинские песни про хитрую и злую жинку, про чарку горилки и веселый нрав казака, про то, каких бы чудес на свете натворил, если бы стал полтавским сотским.

А затем вышла певица, и полилась новая, еще никому не знакомая песня.

мягко выводил тенор, и женское контральто подхватывало:

Умолкли голоса в публике, и улыбки слетели с уст. Всех охватила та минута раздумья, за которую иной всю жизнь перелистает, а иной одно мгновение вспомнит, равное жизни.

Всегда строгий и неулыбчивый комиссар Щербак задумался, и глаза его застилает туманная пелена. Кажется ему, будто слова песни и мотив ее повторяют всю его жизнь. Да, он вырастал у прибрежных лоз и высоких круч Днепра. Знакомы ему и густые днепровские плавни, и ранняя рыбалка, и детство, пахнущее душистым сеном, и первая любовь, когда приехал с курсов бухгалтеров в колхоз. Эта первая любовь стала единственной. Жена Ирина оказалась доброй, хозяйственной, настоящим другом. Вскоре после свадьбы пришлось расстаться — он отбыл в армию, там и остался. Сначала служил рядовым, затем пошел по счетной части — по специальности. Остался в кадрах, вызвал к себе семью, стал начфином. А потом вдруг избрали парторгом штаба, то ли за честность, то ли за прямоту и угловатую правду, которую не стеснялся говорить, за нрав, сдержанный, как его речь. Только с тех пор пошел расти и крепнуть «по партийной линии» и вот, наконец, стал комиссаром полка.

Война застала его на берегу Прута в прославленной Иркутской дивизии. Дивизия стояла насмерть. Политработники шли в атаку вместе с бойцами. Щербак слушал тяжелые военные сводки и недоумевал, почему до сих пор не окружают гитлеровцев, почему не разворачиваются воздушные бои, почему не врываются армады советских танков в расположение противника. Вскоре понял: ничего этого сейчас не будет. Будут отступление, потери, пожары и разрушения. Но победа придет, он знал это. Каждое утро позывные стеклянными молоточками звучали в репродукторе полковой рации и каплями крови падали на траву. «Сдали Гродно», «Сдали Ковель». Щербак твердо верил, что выправят положение, примут все меры для стабилизации фронта. Но вдруг чья-то властная рука выдернула его из самой гущи боев и еще горячего бросила в тыл на формирование запасного полка. Щербак раскричался, протестовал. В политотделе дивизии на него смотрели терпеливо и сочувственно. Но приказ — из штаба армии. Чего кричишь? Чего распалился? Приказ!

Нет, не может он больше сидеть в тылу. Вот уходит маршевая. Скоро уедет в распоряжение округа майор Мельник, с которым прожили вместе больше года. Такие-то перемены совершились после прибытия нового командира бригады... Уезжает Иван Кузьмич.

А за ним и он, Щербак, подаст рапорт и уйдет в действующую. Оставит Ирину, двух старшеньких дочек и Игорька, сынишку, которого любит больше всего на свете.

Песня зовет, будоражит душу, печалит и рождает гнев, горячая слеза застилает взор, и Щербак отворачивается, чтобы незаметно смахнуть слезу.

...Руденко высоко поднял голову, и слезы одна за другой катятся по его загорелому лицу.

Плакал по родной Украине, по Днепру, омывающему берега города, где вырос, где впервые услышал призывный заводской гудок. Пятнадцатилетним мальчишкой в год революции пошел на завод. Отца убили на войне, осталась мать и их двое — Яков и двенадцатилетний Санька. Якова взяли к печи. «Мальчиком» крышки открывал, вечером в саду смотрел, как обучаются красногвардейцы. Его не принимали — мал еще. Вспоминается бой между гайдамаками, засевшими на почте, и большевиками, укрепившимися в доме губернатора. Когда гайдамаков выбили и на почте взвился красный флаг, Яшка бегал на проспект и ощупывал пулевые воронки в стенках. Мать плакала, ей казалось, что Яшку обязательно убьют. Дома весело раскалялась «буржуйка», мать наварит борща, напечет оладий. Санька натаскает коксика из отвалов — благодать! Корка хлеба да пахучий борщ из зеленой миски — не забыть никогда юности, полуголодной, босой, но полной радостей.

На глазах вырастал город. Сам он стал видным человеком, окончил курсы соцмастеров, выбрали депутатом горсовета. Руденко да Руденко — только и слышишь везде и всюду. Любил с друзьями на рыбалку ездить. Завел моторную лодочку. По воскресным дням жену Екатерину Федоровну да ребятишек погрузит, соседей пригласит, харчишек прихватит — и вперед, к Любимовке, что пониже Днепропетровска. Там водилась всяческая рыбешка — и красноперка, и подлещики, и головли. Окуни сверкали бронзовыми спинками, солнце играло в мелких волнах. Река лениво изгибалась в излучине, водоросли пахли сыростью, морем. Что может быть краше днепровского плеса, утренней розоватой дымки, объявшей горизонт, прибрежных кустов, окунувшихся в прохладную воду, четкого стука мотора и едва уловимого запаха бензина, тянущегося по бурному следу от винта?

...Из твоих стремнин ворог воду пьет...

Явственно представлялся плененный Днепр, родные места, исхоженные и изъезженные, которые теперь топчет враг. Вспоминались опустевший родной город, сажа от сожженных бумаг на тротуарах, дома с разбитыми окнами. Город был похож на слепца, оставленного поводырем на дороге.

Точно залетевшая с Украины птица, звенела в далеком уральском лагере песня о Днепре, била тревожно крылом, хлопотливой горлинкой облетала каждого, нашептывая свое, близкое, согревала душу и печалила ее.

— Чего плачешь? — спросил Порошин, подталкивая Руденко. — Смелей гляди. Хорошо поют, а плакать с чего бы?

И словно в ответ рядом откровенно зарыдал пронзительный женский голос. Это плакала повариха, привезенная воинской частью с Украины. Ей нечего было сдерживать себя, и она, не стесняясь, дала волю своим чувствам. Руденко вдруг очнулся, вытащил платок, вытер глаза, приосанился и недовольно посмотрел в сторону поварихи. Но она уже уткнулась в платок и тоже приумолкла.

После концерта на сцену вышел заместитель начальника политотдела и сказал бойцам краткое напутствие. Он просил их не забывать бригаду и с честью выполнить на поле боя свой солдатский долг.

В сумерках рота двинулась на станцию.

Перед самым уходом произошла заминка. По распоряжению командира бригады рядовой Руденко был исключен из списков маршевой роты. Произошло это внезапно и для роты и для самого Руденко, так что он даже и не попрощался как следует с Порошиным, к которому успел привязаться.

— Федя, чепуха-то какая получилась, ей-богу. Выходит, тебе идти, а мне оставаться. Это опять же, как я понимаю, без полковника не обошлось, очень уж подозрительно на меня поглядывал на проверке. Чем не потрафил? Второй раз он, выходит, с фронтового пути меня завертает, ей-богу, стыдно даже перед людьми. Ну, Федя, не сомневайся, встретимся. Письма пиши. Думаю, недолго я тут проболтаюсь, на фронт все одно вырвусь.

Порошин, взволнованный расставанием, успел только сказать:

— Я имею расчет после войны на завод, Яков Захарович, к вам.

На что Руденко уже вслед крикнул:

— Порядок! Будешь у меня подручным стоять, Федя!

Теплый уральский вечер накрыл землю звездным пологом. Грозно звучала песня. И в ней слышалось: огромная страна встала на смертный бой с фашистскими ордами. Благородная ярость народа вскипает в сердцах, как прибой. А здесь, словно эхо великого сражения, звучит мерная поступь уходящей роты.

Яков Руденкослушал ее удаляющийся шаг, и ему казалось, что его сердце летит за ротой, что его шаг догоняет друзей.

Глава пятая

1

Спустя несколько дней майор Мельник сдал полк.

Твердое решение, родившееся тогда, в час ночного «разбора», и все происшедшее вслед казалось ему логическим и справедливым завершением пути. Появление Беляева в южноуральских степях и почти фантастическая их встреча в бригаде как-то по-новому осветили всю жизнь майора от самых истоков. Сама судьба или рок, в который он никогда не верил, посылала ныне в лице Беляева свой знак.

В ту ночь, освещенную багровым костром, он сказал Беляеву о своем решении. Тот пытался успокоить майора, советовал подумать, не торопиться. Он доказывал, что серьезный промах штаба полка не влечет еще такой меры, как смещение командира, а порядок и организованность будут наведены. «Поможем...»

Но Мельник стоял на своем. Он брал на себя вину Борского, потому что знал о недоработке в роте и примирился с ней, отпустил на фронт необученных. Он мотал своей седеющей головой, не соглашаясь с доводами, а мягкость полковника, бывшего подчиненного, все более раздражала и оскорбляла. За все, что происходит в полку, отвечает его командир.

На другой день свое решение Мельник закрепил рапортом. И вскоре из округа пришел приказ.

Мельник сдавал полк своему заместителю по строевой части. Он не ожидал, что процедура эта будет так удручающе тяжела для него.

Казалось, что передает не только батальоны и роты вместе с оружием, снаряжением и продовольствием, лошадьми, автомашинами, землянками, помещениями, штабом, телефонами и портретами, но и эту степь, обожженную солнцем, и солнце, неяркое, оренбургское, словно остуженное ветром, и резкий ветер, досаждавший людям, и реку, и рыбу в реке, и все остальное.

Первое утро, когда Мельник проснулся уже не командиром полка, а обычным резервистом, встретило его ранним прохладным солнцем. По привычке он быстро поднялся, плеснул из миски на лицо, тщательно вычистил сапоги и, как всегда осторожно, чтобы не разбудить своих, вышел, прикрыв за собой дверь.

Лагерь уже бодрствовал. Обычно суета подразделений не доносилась на окраину лагеря к офицерским домикам. Но Мельник как бы услышал всем существом и простуженные голоса старшин и молчаливую «работу» утреннего подъема, когда бойцы впопыхах навертывают портянки, кашляют, торопятся к построению, зарядке и пробежке. Это солдатское утро было так знакомо майору, что захотелось по привычке вытащить старые, но верные часы-луковицу и засечь время для одной, наугад выбранной роты, как он делал это в ушедшие годы своей капитанской молодости. Но он только усмехнулся.

Лагерь заволокла розовая утренняя дымка. Неподвижно застыли деревья, начинавшие желтеть, кустарник, в котором, казалось, еще зябко гнездился не разбуженный солнцем ночной холодок. Песчаная дорога, тронутая ночью дождем, хранила свежие следы колес — это на рассвете проезжали подводы с хлебом из бригадной пекарни. Капельки дождя отсвечивали на жухлых листьях, в них искрилось солнце, а влажная трава уже замутила блеск сапог майора.

День обещал быть погожим. Жизнь в полку и сегодня пойдет по давно утвержденному распорядку. Так же отправятся на занятия роты, затрещат на стрельбищах выстрелы и горнист будет дуть в трубу: «Попади, попади». Так же вечером протрубят «Отбой», и лошади по-прежнему будут пережевывать овес, разве что некому будет пропесочить нерадивого сержанта, который грязь в кормушках присыпал соломкой и решил, что командир полка побрезгает ручкой до дна копнуть.

Мельник шел гулким плацем. Здесь обычно происходили торжественные церемонии, гремели полковые митинги. С этой наспех сколоченной трибуны, обтянутой кумачом, нередко и сам он произносил речи, провожая на фронт маршевиков.

У распахнутых дверей продовольственного склада стоял заведующий — пожилой солдат Немец. Странная эта фамилия служила часто поводом для острот, но самого его не смущала нисколько. «Немец так немец, — говаривал он. — Абы не фашист».

Он приветствовал командира полка, неловко козырнув, а Мельник протянул ему руку и вошел в помещение. Здесь пахло хлебом и мясом. Мешки и ящики громоздились до потолка, медно-желтые коробки «второго фронта», как называли бойцы американскую тушенку, стеной стояли в углу. Буханки свежего темного хлеба, сложенные в штабеля, возвышались у весов.

— Ну что, Немец? — спросил майор, рассеянно просматривая лежавшие засаленные накладные. — Что скажешь? Кормишь?

— Кормлю, товарищ майор. Наше дело такое. С вечера до утра, с утра до вечера... Котлы кипят.

— Кипят?

— Так точно, товарищ майор.

Кто-то заглянул в дверь, но, увидев майора, тут же исчез.

— А ведь я уже ушел от вас, — вдруг сказал Мельник. — Уехал. — И он звонко щелкнул костяшкой счетов.

— Каждый поедет, товарищ майор, коли потребуется, когда команда будет. Что же с того? — подчеркнуто равнодушно проговорил Немец, и Мельник был благодарен ему за то, что тот не выражает сочувствия. Завскладом был, пожалуй, ровесник майора. Нестроевик, он с первых дней окопался в этом складе, вел дела аккуратно, все у него выходило в ажуре, остатков не обнаруживалось. Немец, несомненно, знал о том, что произошло в полку (он все знал раньше других), но виду не подавал: «Ничего, мол, особенного. Как я вас уважал, так и уважаю. Каждого из нас, даже меня, можно снять, если придраться. Пусть они не думают, что в этом «снять - назначить» весь смысл жизни».

Лесок, синеватой тучкой набегавший на лагерь с востока, встретил прохладной дремой и как бы звал вглубь, подальше от людей. Он был полон тонких запахов перегноя, свежей хвои. Воздух был влажным и терпким. Иван Кузьмич шагал меж деревьев, прислушиваясь к шорохам, к щебетанию птиц. Ветви опускались над ним, ласково трогали лицо, оставляя влажные следы. Все здесь было ново, незнакомо. И он подумал, что вот ведь ни разу за все время не был здесь. А жаль! Отличное место для раздумья!

Впрочем, неплохо бы этот лесок приспособить для боевой учебы подразделений. Отличный рельеф. Вон вдалеке небольшая ложбина, покрытая густым кустарником, левее — густой сосняк. Деревья затрудняют обзор местности, а если слева дать фланкирующий огонь пулемета, наступающим трудно придется, не один ляжет на пути к «вражеским» окопам.

Майор усмехнулся. Не слишком ли запоздал, стратег? Надо было раньше с протоптанной стежки шарахнуться в незнакомые леса и долы, от учебного плаца, от надоевшей высотки, прочь к неизведанным рельефам, к неожиданным, «заминированным», обработанным «вражеской» артиллерией местам.

Солнце пробивалось сквозь густую листву. В лесу стоял холодок, словно в сырой комнате. Опушка уже отливала желтизной. Казалось, что само солнце смелой кистью лучей мазнуло по деревьям да так и застыло на них до самого снега.

А ведь не замечал он природы, не замечал, хотя всегда был с ней и даже в ней. В молодости исходил тысячи верст, ступал по горячей земле, по луговым цветам и клеверу, по сгнившим прошлогодним листьям, падал камнем в пахучие травы, в разноцветье летних оврагов, переползал, вдыхая запахи чебреца, подорожника, мяты, взрыхленного чернозема, жевал щавель, заглушая жажду, применялся к местности, изучал земную красу, как удобный или неудобный, выгодный или невыгодный рельеф местности, рубеж для атаки или обороны, а реки представлялись ему естественными преградами или водными рубежами. Он не увлекался ни рыболовством, ни охотой, как многие его сослуживцы.

В мирное время полк жил «благонадежно». Майор командовал без особого напряжения. Он отлично знал весь церемониал смотров и поверок. Наезжих поверяющих не терпел: «Послужи с мое...» Как-то попал в числе других на зубок начальнику политуправления округа («Командир полка отстает, не учится, не постигает...»). Собственным брюхом «постигал» он опыт на полях да на буераках. Повертись день-деньской по казармам да конюшням, поставь по команде «Смирно» с десяток старшин да взводных, втемяшь им понимание, что есть военная служба, — тогда заговоришь ли еще о новых требованиях и методах! Требования, может быть, новые, а служба старая...

В июле сорок первого формировал запасный полк. Пусть где-то поначалу сбился с ноги, стушевался, не стал героем, потому что не привык отступать, прятаться от врага, хоронить павших. Но, видит бог, полк выравнялся.

И если случались прорехи, подобные той, которая нынче сокрушила, так у кого же их не бывает? Но тут же возражал себе: «Не лги, сам отпросился, сам решил. Все взял на себя. Чтобы не краснеть перед внуками, даст еще бог. А то ведь и впрямь — война кончится, а он и фронта не увидит».

Поэтому, когда на днях вызвал его Беляев и со смущенной улыбкой, усадив на диван, сказал, что приказ еще можно «отставить», Мельник покачал головой и, вставая, ответил:

— Никак нет, полковник. Не испытывай. Твердо решено. Каждый день мне в тягость.

— Не обижаетесь? — спросил Беляев,

— Нисколько.

Беляев протянул руку.

— Когда пожалуешь? — спросил Мельник.

— Провожать придем.

На том и порешили. Но позднее, когда оставался один, накатывало раздумье.

И ныне прелесть раннего утра и осеннего леса не спасала от тяжелых мыслей. Хорошо бы не показываться больше! Превратиться в зверушку и скрыться в густой траве, в потайных норах у мшистых пеньков. Ни тебе полка, ни роты, ушедшей на фронт, ни Борского, ни Беляева, никого, кто напоминал бы о прошлом, о путях и дорогах, пройденных не так и не там. За деревьями буйствует жаркий полковой день. Он уже не твой. Имя твое в военных списках, и где тебя ждут — неизвестно.

И вдруг с тоской подумал, что ничего ему уже не жаль здесь. Вчерашнее близкое стало вдруг отчужденным и даже враждебным. Будто не его усилиями стаскивалось все в эти склады, конюшни, палатки, стеллажи, стрельбища, по гвоздику, по дощечке. Только один островок в этом песчаном безбрежье звал трепетным голосом. Семья — Аннушка, Наташа...

Перед войной они должны были пожениться — Наташка и Алик, черноволосый студент пятого курса. Где-то они повстречались, то ли на вечеринке, то ли на именинах. Он приходил ежевечерне, исчезал только перед сессией, когда он и Наташка, каждый в отдельности, сидели за книгами. Он готовился стать инженером по прокатному делу, а она — преподавательницей физики. Мельник и Аннушка с теплотой наблюдали за крепнущей дружбой молодых: майору обещали квартиру в этом городе, где необычно долго задержался, одна комната предназначалась для новобрачных.

Погиб Алик под Перемышлем.

Наташа чуть постарела, глаза затаили непроходящую печаль, слишком заметную близким. Дорога на восток да месяцы неустроенной жизни в новых местах; морозный Бугуруслан с розовыми столбиками дымков, застывших в безветренном воздухе; татарская деревня Асекеево с чистотой горниц и смешными домашними козочками у хозяев; снежные просторы русской равнины, слепящей глаз; кое-какая полковая работенка, к которой приспособилась; чужая беда, напоминавшая собственную; похоронки да невеселые сводки радио; и люди, люди, люди, приходившие и уезжавшие на далекий фронт, — все это как-то скрадывало, выветривало горе.

Майору казалось, что дочь выздоравливает. Господи, да если вдуматься, разве она одна пережила горе в эти грозные дни? Придет еще ее праздник, дай только срок.

Он уже шел знакомой дорогой домой.

Художник Савчук, с удивительно некрасивым лицом, словно природе было некогда поработать над этим человеческим экземпляром, приложил руку к пилотке.

— В столовую, что ли? — спросил Мельник.

— Так точно, товарищ майор.

— Значит, рисуем?

— Рисуем, товарищ майор.

— Материала хватает или надо съездить?

— Надо бы съездить, товарищ командир полка. В округе обещали красочками помочь.

Лукавая улыбка на лице художника. Майор знал слабости своих людей. Зазноба у этого паренька в Чкалове, часто просится художник в командировки — то краски достать, то холст, то масло... Но теперь майор никакого отношения не имеет к командировкам этого некрасивого, но симпатичного юноши.

— Все рисуешь, Савчук, а командира полка на прощание забыл запечатлеть. Уезжаю я от вас.

— Слышал, товарищ майор. Я, между прочим, хотел предложить, только боязно было. А теперь, если разрешите...

— Теперь нового комбрига рисуй. Он тебя допустит — фигура солидная.

— Так точно, — ответил Савчук. — Он делов наделал. Артиллерийский вал такой организовал — страшно смотреть. Через него, наверно, ни дня ни ночи — все рисую.

— Ну, ну, рисуй, брат...

Савчук, откозыряв, пошел дальше, размахивая котелком.

Мельник направился домой. Из-за угла показался взвод. Командир взвода, незнакомый лейтенант, встрепенулся и скомандовал: «Взвод, смирно! Равнение направо!» — а сам приосанился и, припечатывал шаг, приложил руку к пилотке. Взвод закачался, прекратив отмашку. Бойцы обратили загорелые лица к майору. Мельник отдал честь. Конечно же, комвзвода не знал, что Мельник уже не командир полка.

Но странное дело, эта малозначащая встреча как бы взбодрила майора. Что же, собственно, произошло? Первый ли раз в жизни покидает он обжитое, насиженное место? Армия не считалась ни с ним, ни с его женой. Бросала — перебрасывала, разлучала, снова сводила и опять разлучала... Правда, никогда не было так тяжело. Не потому, что уходил на опасную, на смертную дорогу войны. А потому, что на сей раз как бы сплоховал в чем-то, недотянул.

Но разве он сдался? Уклонился? Отступил? Как бы не так! Не назад он шагнул, а вперед. Фронт нынче — это вперед. И только вперед. Туда, где трудно. Не прячется, не юлит. Он солдат... И к этому дню готовился еще бог знает с каких времен... Сам готовился и других готовил, таких, как Беляев. Верил в них, не зря лично ввинчивал квадратики в их петлички.

Взвод удалялся с песней. Бойцы запели, как только разминулись с майором. Звонкий голос запевалы взбодрил разомлевших бойцов:

Он еще не раз услышит эту песню и многие другие песни, которые реяли над ним всю жизнь, как бы опоясанную скрипучей портупеей. Нет, не выбили его из седла нынче, а, наоборот, пересадили с тихохода на горячую скаковую лошадь, только бы удержаться. Понесет его этот необъезженный им конь по таким долам и весям... Засвистит ветер в ушах, оглушит, ослепит; в дикой скачке, может, займется дыхание у седока, а может, и упадет, сраженный шальной пулей... «Как упал седок с коня...»

Что ж, и на то согласен. Только, чтобы провожала его песня, к которой привык, которую сам когда-то певал, покачиваясь в седле.

2

В тесной комнатке было шумно. Собравшиеся изрядно выпили, поэтому разговор был громкий и обстоятельный. Особенно грохотал «бог войны» полковник Семерников, которого знали и любили в этом доме.

Беляев запоздал. Знали бы, сколько времени он топтался неподалеку от дома, а потом уже у самого крыльца. Держа в руках «штрафной» стакан, наполненный полковником Семерниковым, он услышал голос Наташи, увидел ее, кивнул.

Оказывается, он ждал и страшился встречи. Что она думает о нем, об отце, обо всем этом... В ее девичьем облике проглядывало нечто неуловимо зрелое, женское.

— Начальство не опаздывает, а задерживается.

— Задержка наказуема.

— Два наряда... два бокала вне очереди.

— Друзья-однополчане, подняли...

Он здоровался с Аннушкой, снова с Наташей — ощутил ее теплую руку в своей, что-то говорил о прошлом, о сопках и падях, где прошло детство этой девушки, и снова пил со всеми.

«Хорошая, солдатская семья, — подумал, закусывая после выпитого и точно чувствуя себя среди однополчан. — Все они, и даже Наташка, понимают, что такое кадровый командир. Здесь, на этих землях, так часто разлучаются, так часто провожают родных и друзей».

Копна золотистых волос появлялась то там, то тут среди гостей: Наташа помогала матери по хозяйству.

— Не забыли нас? — спросила девушка, видимо решившись заговорить с ним, и в ее широко раскрытых глазах мелькнули любопытство и испуг. — Я вас помню. Мне было четырнадцать, и я ждала, когда же вы наконец начнете ухаживать за мной, как полагается адъютанту.

Беляев рассмеялся:

— Не подозревал, что это входит в круг моих обязанностей. Во всяком случае, никаких распоряжений на этот счет...

От нее шел запах скошенной травы.

— А помните — зимой? Вы с отцом вернулись с «выхода», прямо с мороза ввалились к нам, в теплую комнату. А у вас шинель сгорела — вот такая дыра на спине... Помните?

Еще бы! Как забыть тот тяжелый двенадцатидневный поход, когда гигантские костры из сосновых ветвей трещали на всю тайгу, согревая роты и батальоны, и как во сне все ближе и ближе подвигались к огню бойцы и тлело сукно шинелей. Еще бы не помнить, как они ввалились в теплую избу, сизые от ветра и мороза, выпили по полстакана водки, поели и бухнулись на теплые овчины, чтобы сутки не просыпаться.

— А помните шпиона Цоя, капитана? Ох, это было страшно...

Слегка захмелев, он удивленно смотрел на Наташу, которая не переставала вспоминать события из прошлой, далекой жизни, и в этой ее живости и даже известной нарочитости он прочитал то, чего страшился. В нем она видела причину нелегких перемен и за напряженной живостью прятала тоску и, вероятно, обиду.

Тосты следовали один за другим. Вспоминали путь отступления, потери, одинокие могилы товарищей, сокрушались, что сидят в тылу, вместо того чтобы воевать на фронте. Зачиняев, повторяя свой клич «Руби ногой, ребята!» — заверил, что скоро будет на фронте, чего бы это ему ни стоило,

— Завидую, майор, веришь? — говорил он, обнимая Мельника. — От чистого сердца завидую. Знаю, что не сладко на фронте, зато дело-то настоящее. И польза видна налицо.

— А здесь пользы не замечаете? — спросил Беляев.

— Прямой отдачи? Нет, не замечаю. Разговор неофициальный, парткомиссии не подлежит. Я во хмелю.

Майор Мельник улыбался и одобрительно кивал головой. Трудно было сказать, что одобрял он: то ли слова Зачиняева, то ли слова Беляева. На душе было тепло — вот собрались друзья проводить, и никакой неловкости, никакой недомолвки. Более того, он видел искреннюю зависть со стороны многих, с которыми свела судьба на этом суровом участке земли: вот ведь едет на фронт, в настоящие соединения, в боевые части, а может, еще и в гвардейские попадет. Конечно, придется какое-никакое время потоптаться в резерве, в приемных у окружного начальства, но там его знают и наверняка ускорят отъезд в действующую.

Он уже давно обрел спокойствие. И едва заметное превосходство над всеми, кто сидит в этой комнате, вызывает даже улыбку на губах. Словно ныне он знает такое, чего не знает никто здесь, даже Алексей, командир бригады, с которым расстается надолго.

Щербак был мрачен и чувствовал себя неловко. Он много и неумело пил, быстро захмелел.

— Всех нас — в рядовые, — гудел он, поглаживая граненый стакан. — Прохлопали роту... Борского надо убирать, товарищ полковник. Авторитета у него с гулькин нос. А начальник штаба без авторитета — пустая баклага. Он еще учудит...

— Вместе отвечать будете, — рассмеялся Беляев. — Вы зорче — как-никак два глаза у вас. Может, его поучить надо? Вы же комиссар, воспитатель.

— Черт ему воспитатель. Думаете, не возились с ним? Было ему и за рыбу, и за Папушу было... Он выговоров не понимает.

Анна Ивановна присела к краешку стола, ее тоже заставили выпить. Проглотила горькую влагу по-женски неловко. Закусила огурчиком, подмигнула Беляеву — знай, мол, наших. Потом снова отлучилась по хозяйству.

Дейнека затянул песню. Голос у него был высокий, приятный.

Это была старинная украинская песня, но ее любили в бригаде и пели часто. И нынче подхватили на разные голоса, и тихо она полилась, словно поющие вывязывали широкую и знакомую дорогу на Украину, плененную ворогом.

Многим эта песня была хорошо знакома, витала она над ними в дни комсомольской юности, и в колоннах с красными стягами, и в дружной компании на отдыхе.

Знал ее и Беляев, хоть с Украиной не был знаком, а вырастал далеко от нее. Но в суровое Забайкалье, где служил, послала она своих сынов из Киева, Запорожья, Чернигова и Переяслава и свела воедино, в одну роту, под начальством украинца-старшины, обладавшего выразительной фамилией Нагайник. Когда рота запевала украинские песни, старшина, давно расставшийся с родным краем по причине сверхсрочной службы в армии, тихо подтягивал своим неожиданным дискантом и становился в эти минуты доступным и мягким — лепи из него что хочешь. Там Беляев научился подпевать знаменитое: «Ой, жаль, жаль...» — и полюбил мелодичные песни малознакомой Украины, с которой вот вновь свела судьба в оренбургской степи: бригада формировалась на Украине и сохранила свой постоянный состав.

Песня звучала, а Беляев с любопытством смотрел на Наташу, на ее старательное лицо, когда, закрыв глаза, присоединяла она свой голос к общему хору. Однажды глаза их встретились. Она улыбнулась, продолжая выводить:

Щербак, уловив взгляд Беляева, неторопливо заметил:

— Решил я ее в библиотеку устроить. Есть, правда, у нее страсть давняя — на фронт. А мать — на кого? Обойдутся без нее на фронте.

— На фронт, говоришь, ее тянет? — спросил комбриг. — Почему так?

— Как почему? Романтика, выходит... Молодежь вся на фронт торопится.

Беляев подумал: «Конечно, там обойдутся без нее. Ведь там ее не знают. А здесь она своя. И мать остается. Прав Щербак».

Он преисполнился теплым чувством к Щербаку.

Стали прощаться. Беляев обнялся с Мельником, троекратно поцеловались.

— Возвращайтесь с победой, — сказал Беляев.

— Да уж постараюсь, иначе нам нельзя.

В сенях Беляев остановил Наташу, взял за руку.

— Послушайте, Наташенька... Вы — умница, все поймете. Правда?

— Правда, — ответила она, и нижняя губа ее дрогнула. — Я все понимаю... — И, вдруг отвернувшись, затряслась в беззвучном рыдании, уткнув лицо в ладошки.

3

Еще было непоздно.

Можно было все переиначить. Даже сейчас, когда холодные рельсы сверкают беспощадным ожиданием поезда. Решить и отменить. А потом оправдаться перед округом. «Не будем разлучаться, Иван Кузьмич. Может, наступит час, когда бригада обретет фронтовой номер и станет именоваться дивизией. Вот тогда и поедем...»

Он долго не мог успокоиться в ту ночь, ночь проводов. Наташины слезы поразили и как бы сковали его. Что-то похожее испытал он, когда умирал отец. Алексею было двенадцать, и он никак не мог примириться с тем, что вот уходит навсегда человек, который так нужен ему, человек с высохшей и теперь уже чужой бородкой, щекотавшей его в детстве.

Мастер металлических конструкций, практик, не дотянувший до института, а оставшийся полурабочим, полуинженером в цехе электросварки, он собирался и Алексея приучить к своей работе, казавшейся ему красивее и важнее всех работ на свете. Осанистый, солидный, с заметным брюшком, он за месяцы болезни превратился в сухонького старичка, о котором Алексей однажды подумал: «Неужто он совсем недавно ворочал стотонные фермы мостов и эстакад? Выпивал с мастерами при случае. И заступался за обиженных, и выступал против несправедливости...»

В те дни, когда умирал отец, Алексей, не привыкший еще хоронить близких, почти физически ощущал, как внутри, где-то близко у сердца, готов оборваться какой-то до отказа натянутый, скрепляющий тяж. Со всей полнотой, оказывается, разделял он ныне горечь разлуки, владевшую Наташей и ее матерью. И странно, все то, что предшествовало минуте близящегося расставания, вдруг показалось ему незначительным, как бы растворенным в этой слезинке, выкатившейся из глаз девушки. И роты, и тревоги, которые вспыхивали в частях довольно часто, и строевые праздники...

Провожать Мельника отправились многие. Во всяком случае, когда, погромыхивая и задыхаясь, к станции подкатил поезд, составленный из пассажирских и товарных вагонов, к руке майора потянулось множество рук, среди которых была и смуглая рука Борского, и сильная рука Щербака, и тонкая девичья рука смущающейся медсестры Веры, лечившей иной раз командира полка от простуды. Тогда-то Беляев подумал, успокаиваясь, что ничего особенного не произошло, что в это же самое время свершаются тысячи самых разнообразных разлук и прощаний, что война на то и война, чтобы разлучать людей и заставлять их надеяться на встречи. И что так же, как он, вероятно, думают все собравшиеся здесь.

Мельник расцеловался с женой и дочерью, подошел к Беляеву и обнял его.

— Верю, что встретимся, — проговорил он. — Успеха желаю.

Но когда поезд увез майора и скрылся за поворотом, ощущение непоправимой ошибки снова прочно овладело Беляевым. Он пытался скрыть свое смятение от окружающих, преодолевая неловкость, что-то ободряющее говорил Наташе и ее матери. Но отвечали ему односложно и сдержанно, то ли по причине затаенной обиды, то ли рассеянности. Случилось то, чего страшился. Отчужденность, отъединившая однополчан с первого дня встречи, не проходила и нынче.

Наташа шла впереди с Борским и Верой: последние уже не скрывали своей близости. Щербак что-то гудел подле Аннушки. Дейнека шагал вместе с Гавохиным, припадая на одну ногу. Все направились домой, и только сейчас Беляев остро уловил приближение осени. Травы пожелтели и наполняли степь терпким ароматом. Далекая синева на горизонте — солнце уже давно зашло — как бы распространяла прохладу. По обочинам пыльной дороги, исхоженной тысячами ног, Беляев разглядел тонкие нити паутины. Он шагал, разрывая сапогами серебристую вязь, причудливо вывязанную паучками осени. И в этом микроскопическом, никому не заметном, яростном разрушении он находил удивительное отдохновение от тяжелых и, надо сказать, неуместных мыслей. Вот так же он будет рвать все, что попытается помешать его делу, его заботам здесь.

Походка Наташи была упругой, сильной. Что-то надо сказать ей сейчас. Важное для него. И может быть, для обоих. Сказать о прошлом. Что не замечал тогда ее, девочку, школьницу, тонконогую, смешливую, с косичками, водившую дружбу с одноклассниками, такими же юными, как и она. А она, оказывается, многое запомнила и, пожалуй, всерьез принимала его, старшего, равнодушного, вхожего в их дом. Может, нравился по-девчоночьи, по-школьному. Он слышал, что, бывает, влюбляются вот такие чистой, вычитанной где-то любовью...

И вот она уже взрослая, полузнакомая, не чужая. Была невестой. Потеряла жениха. Наверно, скорбила, плакала.

Борский, жестикулируя, горячо рассказывал Наташе о чем-то. Он мог говорить о футболе с такой же яростью и знанием, как и о лошадях, в которых, говорят, разбирался; мог рассказывать об этикете шахиншахского двора или о том, как генерал Курбаткин кормил офицерский состав Средне-Азиатского военного округа черепашьими яйцами. Он слыл в полку трепачом и ветрогоном, хотя часто умел блеснуть и военной выправкой и даже солдатской мудростью. Посоветовавшись с начальником политотдела и начальником штаба бригады, Беляев строго наказал Борского за халатность и очковтирательство при формировании маршевой роты, не применяя, однако, более тяжелых санкций. А нынче Борский не чувствовал ни виноватости, ни даже неловкости перед теми, кто только что проводил отца и мужа. Беляев на миг позавидовал его развязности.

Позади всех на лошади следовал Агафонов, держа повод командирского вышколенного Оленя. Вскочить бы на гнедого и рвануть в степь, разметать по ветру тоску, которая неожиданно взяла за горло.

Но нет, ему надо быть поближе к ней, вчера еще малознакомой девушке, занявшей вдруг непомерно много места в этой степи, в песчаном безбрежье.

И он упрямо шагал, подминая сапогами желтеющие травы и разрывая паутинку меж трав.

4

То ли от долгого пути, то ли от погоды — к вечеру небо заволоклось темными тучами — Дейнека почувствовал знакомую боль в позвоночнике и свалился в постель. Сумерки надвинулись на одинокую его комнату внезапно.

Прислушиваясь к боли в области четвертого и шестого позвонков — он уже научился точно определять расположение своих пораженных позвонков, — Дейнека перебирал в памяти события минувшего дня, и снова и снова виделись ему змеистые рельсы, пестрый полутоварный, полупассажирский состав, торжественное лицо Мельника, растерянное и заплаканное — его жены, слезинка дочери и отчужденные, мятущиеся глаза Беляева. Начальник политотдела знал и понимал все.

«Останутся, приживутся или уедут отсюда куда-нибудь к родным? — подумал он о семье командира полка. — Зачем им, впрочем, ехать?»

Женщины и семьи были «легализованы» здесь, несмотря на возражения бывшего командира бригады. Окраины лагеря оглашались детским смехом. Жены командиров и вольнонаемные, среди которых было немало девушек и еще больше вдов, как бы украшали лагерь, расцвечивая его солдатское однообразие. Они самоотверженно чинили красноармейское обмундирование, изодранное на учебных полях и стрельбищах. Они служили поварами и официантками в столовых и продавщицами в магазинах военторга, медицинскими сестрами и военными врачами, библиотекарями и учительницами. Они пели в красноармейских хорах, плясали на сцене, обутые в изящные, чуть ли не сафьяновые, сапожки, готовили мужьям обеды, воспитывали детей, любили одиноких непритязательной походной любовью...

Аннушка, Анна Ивановна, хорошо сохранившаяся женщина, славилась умением хозяйничать, ее квашеную капусту не однажды едал и начальник политотдела. Она была, по-видимому, доброй женой Ивану Кузьмичу.

Дейнека вспомнил своих. Капа, пожалуй, засолит капусту не хуже Аннушки. Эвакуировались они уже без него. Брат Капы — главный инженер металлургического завода в Алапаевске. Там и живут.

Надо о семье позаботиться. Дело солдатское — война. Поручить Щербаку...

И вдруг понял, что все его мысли сосредоточены вокруг Беляева, что по странному обстоятельству ходит он за ним след в след, передумывая все беляевское. Это уже диктовалось нисколько не службой, а, пожалуй, долгом сердца, когда человек рядом становится уже частицей тебя самого. Так вот: нелегко Беляеву нынче... Одно дело — пехота за огневым валом да обучение войск во взаимодействии с танками. Другое дело — человеческая тоска, тонкость отношений, все, что сотворила судьба в этих оренбургских степях с близкими некогда людьми...

Беляев встретил Дейнеку несколько удивленно — он впервые появлялся в такой час. И это удивление не ускользнуло от наблюдательного начальника политотдела.

Полковник был в пижаме и комнатных туфлях, что придавало ему домашний и усталый вид.

Комната, которую он обживал — остальные пустовали, — была по-прежнему обставлена подчеркнуто скромно. У стены стояла простая железная койка, стол, покрытый белой клеенкой, несколько стульев. На стене висела большая карта, возле которой часто простаивал хозяин, о чем свидетельствовали красные флажки, отступавшие по всему фронту.

— Заходи, садись, Василий Степанович, — пригласил Беляев, пододвинув гостю стул. — Чай будешь? Агафонов!

— Чаев не надо, полковник. Я ненадолго.

Агафонов вошел, щелкнув каблуками сверкающих сапожков с низкими, даже чересчур низкими, голенищами, и тут же вышел.

— Отступаем? — спросил Дейнека, глядя на карту.

— Понемногу есть, — вздохнул Беляев. — Вот сюда, в этот резервуар, идут наши маршевые роты, глядите. Здесь перемалываются фашистские войска.

— И наши, — заметил Дейнека.

— И наши, — согласился полковник.

Он провел рукой по излучине Дона, показал на Воронеж, потом спустился на юг. Новочеркасск, Шахты, Ростов, Армавир, Майкоп и другие города находились уже по правую сторону фронта, обозначенного алыми флажками, и были исколоты остриями булавок.

— Этого лета никогда не забыть, — сказал Беляев, не отрываясь от карты. — Пройдут годы, гитлеризм будет раздавлен. Новое поколение подрастет, для него война будет только в книгах или в кино, как был для нас, скажем, Чапай... Историки и писатели возьмутся за перо, будут о наших днях писать. Пусть только не забудут они о начале, о нашем величии и наших промахах, о том, как беззаветно защищали Севастополь и как легко сдали Днепропетровск, о нелегком и, по-моему, не очень разумном наступлении на Изюм-Барвенково этой весной... Не для того чтобы умалить подвиг, нет! Он уже вписан кровью и еще будет скреплен победой. А для того чтобы в будущем быть зорче, чтобы не было лишних жертв и напрасной крови. Надо научиться воевать малой кровью. Может быть, говорю тривиальные вещи, но меня жжет... вот здесь. Не жалеть пота, не жалеть сил для выучки бойца...

Дейнека спросил:

— Вы часто думаете об этом?

— Не перестаю. Об этом нельзя забывать даже у ворот коммунизма. Может быть, я порой схожу с ума, но этот год, сорок второй, с его жарким летом и засухой словно выжжен в сердце. Он вобрал в себя весь наш героизм, всю стойкость и ненависть к врагу и вместе с тем нашу слабость, беспечность, «авось»... О, эта беспечность! Не слишком ли дорого расплачиваемся мы за нее?!

Беляев шагал по комнате, останавливался и снова шагал. Дейнека впервые видел его в таком возбужденном состоянии.

— И если бы в будущем, — прикрикнул он на Дейнеку, — такой человек попытался сфальшивить, приуменьшить страдания и потери ради успокоения душ современников, нового поколения, я первый с презрением отвернусь от его писанины...

— Вы всерьез задумываетесь о будущем, — сказал Дейнека, удивляясь тому, какой оборот приняла беседа. — А у нас в настоящем дел невпроворот. Вот, например, завтра начинается семинар агитаторов подразделений...

— В добрый час, — рассеянно ответил Беляев и снова подошел к карте, рассматривая изломанную линию флажков. — Будущее должно знать о прошлом, — настойчиво сказал он. — Задумываюсь, потому что я — человек, отстаивающий свободу от фашизма, потому что — коммунист. И потому, что верю в прекрасное будущее Земли. Хочется, чтобы оно, это мирное будущее, сразу же началось с огромного доверия к людям, понимаешь? Доверия к мысли человека и его способностям... Мне кажется, что по этому доверию истосковались люди. — Он, видимо, уловил нетерпеливое движение собеседника. — Как-то я тебя упрекнул, помнишь? А теперь, видишь, сам философствую. Оказывается, нам без этой философии никак нельзя. Вот и слушай, коли пришел. Сам назвался. А то я от одиночества иногда пропадаю.

— Не может быть, — искренне удивился Дейнека.

— Точно, точно тебе говорю. Дел много. Днем все настоящим, как ты говоришь, занимаюсь, а ночью мирное будущее планирую. Только думы эти, как ты понимаешь, не беспредметные.

Дейнека вытащил портсигар и стал сворачивать цигарку. Он курил махорку, и от этого кончики его большого и указательного пальцев пожелтели. Слушая Беляева, он с легкой обидой подумал, что зря пришел к нему в такой поздний час. Его, оказывается, нисколько не занимает то, что подняло батальонного комиссара с постели. Видно, показалась, почудилась Дейнеке эта сложность отношений. Никакого намека на душевную слабость. Он размышляет у карты. Задумывается о будущем. А вот у батальонного комиссара, пожалуй, нет для этого времени. Словно пулеметным огнем, он прижат к земле текущими мелочами, из которых состоит красноармейская жизнь. Она не имеет ни конца, ни края. Точно так же, как не имеет конца и края поток маршевых рот на фронт, точно так же, как безбрежно людское море.

Завтра соберутся агитаторы. Среди них будут и рядовые бойцы, и командиры, младшие, средние, старшие. Этих людей предстоит еще больше накалить ненавистью к фашизму, подсказать пути к сердцу бойца. Чтобы они в свою очередь научили стойкости сотни и тысячи других, потому что в излучине Дона, у Воронежа, на юге — вот они эти места на карте, словно обагренные кровью, — идут кровопролитные бои за свободу и независимость Родины. Об этом завтра расскажет агитаторам командир бригады.

— Значит, семинар агитаторов, — сказал Беляев, оторвавшись наконец от карты и как бы спустившись с небес на землю, политую человеческим потом и кровью. — Какие темы? — Он заглянул в бумаги. — Текущий момент в Отечественной войне... Боевая выучка войск, железная дисциплина, строжайший порядок. Задачи агитаторов в выполнении приказов... Выступление командира бригады... Хорошо, я буду говорить с агитаторами. Но если хочешь знать, мне самому нужен хороший агитатор, такой, чтобы доброй палкой «агитировал». Я тебе со всей откровенностью скажу... — Беляев был возбужден. — Может, мелочью покажется... по сравнению с тем, что происходит на Дону, в стране, в мире. Но личное оно... и потому важное... Не один год с ним брюхом сопки утюжили, с Мельником-то. А тут такое случилось. В худшее не верю. И совесть чиста. Но видел ты сегодня... Аннушка и Наталья... девушка эта. Никак не вычеркнешь, как говорится... Ну, что скажешь? Твоего слова жду, начальник политотдела. Этим-то я и мучаюсь.

Дейнека улыбался.

Глава шестая

1

Отъезд Мельника и перемена в полку заставили Щербака мучительно передумать все происшедшее за эти последние месяцы. Он чувствовал и собственную вину. Видимо, и сам где-то в чем-то сплоховал, недосмотрел. И прежде всего виноват в том, что примирился, миндальничал с начальником штаба Борским, ветрогоном и хвастуном. Кем и почему был он прислан на должность начальника штаба полка, Щербак не знал, да и не желал знать. Верно, пожалели как инвалида. Надо освободиться от человека, который может подвести в любую минуту весь коллектив...

Вчерашняя история укрепила его в этом намерении, хоть командир бригады и проявляет к Борскому непонятную терпимость: за серьезный проступок при комплектовании маршевой роты ограничился взысканием.

На сей раз справедливости потребовал помощник воентехника Зайдера, Федор Нехода, добряк и мастер на все руки.

Щербак внимательно выслушал Неходу, который докладывал взволнованно и сбивчиво, затем приказал вызвать Зайдера.

— Он не придет, товарищ комиссар, — ответил Нехода.

— То есть как «не придет»?

— Он сказал, что не будет никому жаловаться.

— Комиссар приказал.

Вскоре все прояснилось. Зайдер вместе с Неходой задумали соорудить настоящий самоходный танк, который помог бы командирам в обучении войск, как этого требует фронт: видно, слова командира бригады о необходимости ликвидировать танкобоязнь крепко тронули оружейников. Они пришли к Борскому возбужденные и торжественные.

Борский встретил их насмешливо.

— Так, так... — протянул он. — Значит, танк? А винтовки у вас все приведены в порядок? Ну что ж, действуйте. Завтра объявляю поверку вашей богадельне и пусть только одно ружье найду не того... — будет вам и танк, и все прочее. Выслуживаетесь?

Оружейники ушли оскорбленные. Зайдер отправился горевать к себе в мастерскую, а Нехода ввалился гневный к комиссару полка и рассказал все.

Щербак успокоил оружейников, обещал поддержку во всех начинаниях, тотчас же позвонил начальнику политотдела и доложил об инициативе работников тыла. А сам снова задумался.

Что за человек этот Борский? Нe раз пытался толковать с ним по душам. Получается разговор. И исчезает у комиссара настороженность и строгость. Сидит перед ним полумуж, полуюноша неугомонного, даже буйного склада, никак не влезающий в рамки строгой армейской службы. Увлекся рыбной ловлей, хищничал на реке, убивал рыбу и однажды даже прислал комиссару нескольких жирных сомят, чем Иринушка, жена, была весьма довольна. А Щербак, покосившись на сковороду, сказал:

— Был бы я дома, обратно отправил бы этому рыболову. Не иначе как взятка за снисходительность.

Затем началась история с Зайдером, который отказался выдавать взрывчатку для рыбацких забав Борского. Начальнику штаба досталось на партийном собрании, и он дал слово прекратить браконьерство.

— Кто ты такой? — спрашивал его Щербак после собрания. — Объясни мне, пожалуйста. Мог бы стать любимцем полка, если хочешь знать. Все у тебя есть: и грамотность, и красота, и веселость. Бахвальство твое от молодости и красоты, понимаю. Избалован ты и начальством и бабами. Но забываешь подчас, что идет война и спрос нынче в десять раз жестче. Что прощаем по мирному времени — за то караем по военному. Доверена тебе большая работа, должность начальника штаба полка, а ты порой как мальчишка. Забываешь, что за тобой кое-что числится. Взять хотя бы Папушу...

В истории с Папушей, которого в конце концов раскусили здесь, Борский занял самую гнилую позицию. Когда дело дошло до Особого, Борский ходил выручать Папушу, и, если бы не Верка, кто знает, чем бы все это кончилось. Тогда Щербак, не на шутку обозленный, толковал с Борским начистоту.

— Ты зачем, скажи на милость, сам в пропасть лезешь? Мне начальник Особого отдела говорил, что ты ходатайствовал за проходимца.

— Неправда. Сначала меня вызывали как свидетеля. А потом я уже ходил сам.

— Зачем?

— Чтобы не казаться себе подлецом.

— А точнее?

— Точнее уж некуда. Я тоже виноват. Сначала пил с ним, а потом на него же капал. На следствии.

— Зачем же ты связался с ним?

— Ошибка вышла. Не разобрался поначалу. А за ошибки отвечать надо.

Чем-то понравился тогда Щербаку Борский. Может, потому понравился, что сам тоже не сразу разобрался во вновь присланном комбате, ожесточенном войной и поражениями, пристрастившемся к водке.

Что-то неодолимое восстало в Щербаке против комиссара батальона, нескладного, слабогрудого Соболькова, бывшего доцента литературы, когда тот однажды нерешительно вдвинулся в его кабинет (он вообще не входил, а вдвигался всем туловищем, сутуловатый, с опущенным левым плечом).

— У нас в батальоне нелады, товарищ комиссар, — сказал Собольков. И рассказал все, что знал о Папуше и его дружбе с Борским.

— Куда же смотрит комиссар? — хмуро спросил Щербак.

— Вот пришел... — Собольков едва улыбнулся.

— Сигнализируешь? Может, не рубить с плеча? — спросил Щербак, помолчав. — Все же как-никак фронтовик. А на фронте чарка, брат, того... С чаркой, может, людям умирать веселее. Согласен?

— Нет, не согласен. — Собольков наивно моргал белесыми ресницами.

Щербак оторопел.

— Почему же ты не согласен?

— Потому что он разлагает батальон. А вы приучаете меня к равнодушию.

Щербак встал состула и внимательно стал изучать Соболькова.

— Послушайте, Собольков...

— Слушаю, товарищ комиссар.

Но Щербак больше ничего не сказал. Он отпустил Соболькова и долго ходил по землянкам третьего батальона, беседуя с бойцами, старшинами, взводными, с коммунистами и комсомольцами. Потом он пришел к Соболькову в землянку, и они вместе отправились к Папуше, который оказался и на этот раз пьян.

Когда они остались одни, Щербак протянул руку комиссару батальона.

— Извини, брат. Я тебя не так понял сегодня.

— Я думаю, что вы меня поняли правильно, но не захотели считаться.

— Может быть, твоя правда. Папушу мы уберем. И будем судить, как пораженца.

— Не надо слишком сурово. Он просто сорвался с резьбы.

— Откуда вы знаете... эту резьбу?

Собольков не ответил. Он смотрел на Щербака, но думал уже, казалось, о другом. Есть такие люди, одержимые чем-то, какими-то своими идеями. Щербак видел таких.

— До войны у меня был отличный кабинет с библиотекой во всю стену, — сказал наконец Собольков, очнувшись, — но никогда не передумывал я столько всякой всячины, сколько здесь, в этой полутемной землянке. Тем более что обстановка... этот комбат — порождение войны и равнодушия. Я писал. Только не отсылал вам. Напишу политдонесение, спрячу, успокоюсь на денек-другой: как будто совершил акт борьбы, кому-то душу излил, с кем-то поделился. Считал некрасивым кляузничать. С ним толковал, убеждал. Только он — вот... — Собольков постучал пальцем о стол. — Ну, думал, образумится. Терпел, мирился, не хотел, как говорится, выносить сор из избы. Тем более что не очень-то вы... ну, как сказать... не очень-то расположены, что ли, ко мне... Но потом решил — до конца надо. Был у меня в жизни случай, когда я за собственное равнодушие поплатился... Вы, может быть, торопитесь, товарищ комиссар?

— Давай, давай... — ободряюще кивнул Щербак.

— До войны заведовал я кафедрой западной литературы в университете. Знаете, что это такое? Флобер, Бальзак, Мопассан, Ибсен. Гениальные немцы — Манн, Шиллер, Гейне... Что? Они были, есть и будут, могу вас заверить, товарищ комиссар. Да, так вот, значит, в каком мире я жил, кто окружал меня ежедневно...

— Я понимаю, — сказал Щербак.

— Так вот, экзаменовался в аспиранты один молодой человек, какой-то знакомый моего коллеги, заведующего кафедрой языка. Молодой человек, скажу вам, безнадежен. Знаний за семь классов, и то с натяжкой. Но в научные работники лезет, поскольку имеет все объективные данные — происхождения, как говорят, пролетарского. А на самом деле папаша его какой-то ответственный работник где-то, друг-приятель моего коллеги. Экзаменуем, значит, будущего кандидата по литературе — ни в зуб ногой. Я вопросов не задаю, боюсь, как бы коллеге не напортить. Кроме нас в аудитории декан факультета да еще несколько человек. Однако для приличия все же задаю несколько элементарнейших вопросов. Не ответил. Я еще постарался прощупать легонько. Не знает. Я заявляю комиссии: «Как хотите, а удовлетворительной оценки не подпишу». — «Ка-ак?! Мы рассчитываем тянуть на пятерку. В крайнем случае — на четверку». Что вам сказать? Насели на меня ученые мужи. Противился я, как мог. Но что поделаешь, если начальство заинтересовано? «Хорошо, — говорю, — я согласен завысить оценку только в том случае, если вы, декан, дадите мне подписку, что этот аспирант будет работать где угодно, только не на моей кафедре». — «Подписку не дам. Это несерьезно. А слово дам». И я все-таки подписал завышенную оценку. Смалодушничал. Преступление совершил, если хотите, подлость. Потому что какой же из него научный работник? Я это понимал. Но согласился. Проклятое равнодушие: лишь бы мне было спокойно да хорошо. А о том, что науку подводишь, государство обманываешь, об этом не подумал. Но я же за это и поплатился. Обманул меня коллега, обманул деканат, подсунули неуча на мою кафедру, и еще посмеиваются. Мучился я с ним полтора года, а потом, к счастью, война...

— «К счастью»... Думай, что говоришь, — вставил Щербак, внимательно слушавший Соболькова.

— Прошу извинить, действительно получилось не совсем складно. В общем, избавился я от него да, кстати, и от всей кафедры избавился.

— Да-а, — протянул задумчиво Щербак. — Занятная история. А может, этот аспирант воюет сейчас отменно?

— Очень может быть, — согласился Собольков. — Одно дело — воевать, а другое — обучать студентов.

— Добро. Пока что будем воевать, а обучать студентов — потом. Ясно? — Щербак поднялся. В нем вскипала подспудная неприязнь к Соболькову.

Впрочем, эта неприязнь уже не имела под собой почвы. Щербак распознал тогда в Соболькове человека прямого, честного до конца.

Глава седьмая

1

Генерал-лейтенант Рогов снова покашливал в телефонную трубку. Он нередко позванивал, и голос его, низкий, приказной, излучал теплоту, — в этом Беляев не ошибался. Значит... значит, в епархии молодого командира бригады не все худо.

— Это вы, дистрофик? — почти насмешливо спросил Рогов. — Полковник-дистрофик...

— Почему дистрофик, товарищ генерал? — Беляев совершенно искренне обиделся.

— Вам будто бы каши не хватает. Жаловались?

— Так точно, жаловался. Однако не полагал, что моя жалоба станет поводом для насмешек.

В трубке кашлянули.

— Ишь ты, обиделся...

— Никак нет, не обиделся, товарищ генерал. По-прежнему отстаиваю разнообразие и калорийность комсоставской кухни.

— Отстоял, между прочим.

— Непонятно, товарищ генерал.

— Отстоял, говорю. Писали куда-нибудь в высшие инстанции через голову штаба округа, через мою голову?

Беляев помолчал у трубки, а затем несмело сказал:

— Писал, товарищ генерал-лейтенант.

— Куда писал?

Беляев снова помолчал мгновение, словно вспоминая, куда же это он писал письмо через голову командующего.

— В Государственный Комитет Обороны.

— Я так и полагал. Не знаю, кому обязаны, вашим или нашим заботам, только есть перемены. Тебе первому звоню. Можешь заказать тете Моте праздничный обед и расслабить поясок на пузе. Отныне комсостав снабжать по второй норме. Вопросы есть?

— Есть, товарищ генерал. Множество вопросов! — Беляев от радости не знал, что говорить в трубку.

Да и голос самого командующего выдавал плохо скрываемую радость. Да, Беляев написал письмо в Ставку «через голову» высшего начальства после того, как столько передумал, сидя в столовых военторга. Оба они не забыли знаменательного телефонного переговора, когда Беляев доложил командующему о своих раздумьях. В трубке тогда замерло. Беляев не торопил генерала: пусть подумает человек, вопрос-то щекотливый. Наконец трубка ожила. «Мне нечего вам ответить, полковник». — «Почему же?» — «Не задавайте лишних вопросов. Посмотрите на карту и... затяните потуже поясок».

Конечно же, не беляевская здесь заслуга. Разве мало мудрых военачальников в Красной Армии, связанных ежедневно и ежечасно с частями и подразделениями, изучающих жизнь, нужды и запросы каждого бойца от подъема до отбоя?

— Полагаю, товарищ генерал-лейтенант, что заслуга не моя! Спасибо, спасибо! Верил, что положение будет исправлено. Вопрос нынче о танках. Надеюсь, наша докладная получена. Чем поможете?

— Ничем. Теперь-то уж наверняка ничем. Нет у нас танков. Можете жаловаться. Разрешаю через мою седую голову жаловаться кому угодно, вплоть до маршала бронетанковых войск. Пусть он вам хоть танковый корпус подарит для обучения маршевых рот. У меня лично танков нет.

— Жаловаться не буду, товарищ генерал-лейтенант.

— Кто знает? — он помолчал. — У меня все.

— Благодарю еще раз.

— Приятного аппетита. Впрочем, минуточку...

Нет, генерал Рогов поистине чудо человек!

Беляев рассказывал Дейнеке о беседе с командующим, и перед обоими вырисовывался один из тех простых и мудрых военачальников, которые и являли собой кряж нашей армии, олицетворяли ее могущество и непобедимость. Суровый и немногословный, крутой с подчиненными, строгий с нерадивыми, он расцветал, когда видел смелость, неуступчивость, инициативу, порой даже безрассудность и риск в единоборстве с бескрылостью, сухой расчетливостью и педантизмом. В последнюю минуту командующий пообещал танки!

В соседний район прибыл на формирование танковый корпус. Командующий предложил скоординировать усилия стрелковой бригады с полевыми занятиями танкистов танкового корпуса. «Танкисты, надо думать, не откажутся помочь пехоте. Попробуйте взаимодействовать. Тем более что командующий корпусом генерал Старостин мой давний приятель еще по Халхин-Голу».

Беляев сиял. Он крепко пожал руку Дейнеке. Все спорилось, все шло на лад. С танкистами нетрудно будет договориться, но нельзя забывать, что это временный выход из положения. Скоро корпус уйдет на фронт, а новое пополнение бригады по-прежнему останется без танков, с неподвижными макетами, сделанными из земли. Нужны собственные танки, хотя бы один танк настоящий, многотонный, способный устрашать и вызывать ненависть.

Тут же было решено, что в танковый корпус поедет начальник политотдела «дипломат» Дейнека. В случае успеха миссии Дейнеки бригада выступит в дальний переход с отрывом от базы на много дней и со сложными тактическими учениями по пути следования.

2

...И вот бригада в движении.

Однодневного марша оказалось достаточно для того, чтобы выйти к рубежам, обозначенным на карте, привезенной Дейнекой из танкового корпуса. Танкисты без лишних слов согласились взаимодействовать со стрелками, проутюжить щели и «расстрелять» из орудий засевшую в окопах пехоту. В свою очередь они охотно подставляли зады своих машин под гранаты и бутылки с «горючей жидкостью», а смотровые щели под «пули» метких снайперов.

Полки бригады окапывались всю ночь. На рассвете ожидалась танковая атака. К четырем ноль-ноль все подразделения согласно приказу «залезли» в землю, пристреляли противотанковые средства, артиллерию, минометы.

После отражения танковой атаки решено было развивать наступление всеми полками бригады на населенный пункт Д. и высоту Круглую. В ходе занятий Солонцов даст неожиданные вводные, которые вызовут замешательство в штабах, заставят их принимать оперативные решения, руководить войсками в необычной и усложненной обстановке. Бойцы линейных подразделений тоже пройдут школу на полях условных сражений, втянутся в походную жизнь, привыкнут к ее лишениям и тяготам.

Майор Солонцов лежал на траве, которая уже начинала желтеть. Он устал за ночь, непрерывно проводя рекогносцировку, определяя участки для обороны. Вместе с работниками штаба бригады он составлял и передавал приказы в части соединения, инструктировал штабных командиров, «поднимал карты», носился по бескрайней степи, ожившей в эти часы.

От земли шли знакомые запахи осени. Ему бы не удалось расчленить эти запахи — так могли пахнуть и перепрелые листья, легшие мягким покровом у подножия берез, и хвоя, роняющая пожелтевшие иглы, и дымные, в туманах, перелески, и буераки, и тонкие стволы сосен, отливающие медью. Но над всем этим ароматом осенней природы как бы властвовал нынче знакомый запах свежевывороченной земли. Он часто овевает бойцов, этот запах.

Совсем недавно Солонцов побывал с батальонами в соседнем совхозе на уборке. Взялись за стальные косы и грабли. Там тоже стояли густые, медвяные запахи осени...

Он никогда не предполагал, что сможет так жить после смерти Леньки и даже радоваться запахам земли, скошенному хлебу, солнцу, ветру, воде, которую катила быстрая речка. Он как бы проснулся после долгой и тяжелой спячки, проснулся снова учителем географии средней школы, так жадно всматривался он в окружающий мир, по-прежнему взятый в параллели и меридианы, покрытый густыми лесными массивами, раскинувшимися плоскогорьями и низменностями, мир светлый, живущий, чувствующий, борющийся... Впрочем, заниматься ему приходилось вещами, далекими от полузабытой географии.

Леонид был студентом политехнического института, будущим электриком. Он, право, не был особо выдающимся, вундеркиндом, хотя мать, которая до сих пор не может примириться со смертью сына, убеждена, что был он незаурядным. Может быть, может быть... Во всяком случае, французская и английская речь звучала в доме, а зачетка пестрела пятерками. Он учился на заочном отделении Московского института иностранных языков, увлекался литературой, театром, спортом. Отец, по правде сказать, не заметил, как он вырос, но зато мать великолепно знала сына и дружила с ним. Дружила... Быть может, поэтому до сих пор не может она очнуться от страшной потери, от похоронки, которую вручили ей вместо очередного письма. Она тотчас покинула дом сестры в Челябинске, где жила после эвакуации, и приехала к мужу, в Оренбургскую степь. Он не узнал ее, так она постарела. Седая прядь проложила дорогу в волосах, а сама она стала похожа на старушку, хотя ей не было еще сорока.

Конечно, ей труднее. Она больше в одиночестве. Ему помогают и ветер, и солнце, и земля, и люди на этой земле, множество людей, которым он нужен. Он выздоравливал каждый день, каждый час, его отвлекали от тяжелых мыслей разные заботы, которых было по горло. Но иногда и на него накатывало, и тогда он никак не мог смириться с мыслью, что короткая, но яркая жизнь сына пройдет незамеченной людьми, человечеством. Успеть к двадцати годам изучить два языка — не каждому это дано. В совершенстве работать на турнике и брусьях — тоже достоинство. Он наверняка был отличным товарищем, потому что дом был всегда полон ребят. Одним он помогал в языках, другим объяснял физику, с третьими кружился в вальсе и танго под звуки патефона, который приобрел на деньги первой же стипендии. Он даже стихи сочинял, которые очень нравились родителям, хотя нигде, кроме стенгазеты, не печатались.

Мать болезненно собирала скудные реликвии, оставшиеся после сына. Это были обрывки бумажек, записей, случайно захваченных с собой в эвакуацию. Похвальные грамоты, фотографии, книжки, прочитанные мальчиком. Она писала воспоминания о сыне в надежде, что какой-нибудь писатель заинтересуется его биографией и положит ее в основу произведения о современном молодом человеке. Отрывки из своих воспоминаний она читала мужу, а он с сожалением смотрел на нее, слушая наивные и, пожалуй, никому, кроме родителей, не интересные сейчас подробности о каком-то мальчике, сгоревшем в танке. Мало ли гибнет нынче сыновей, женихов, отцов?.. Удивительное дело, его не трогали маленькие детали прошлой жизни сына, о которых не забывала жена, — она жила в обстановке этих малозначащих, на первый взгляд, подробностей. Он чаще задумывался о той роковой силе, которая посягнула на жизнь цветущего, ни в чем не повинного юноши, только начавшего жить. Эта сила пришла из небольшого коричневого государства в облике миллионов убийц и в то же время смертников, сеющих гибель и ужас на нашей земле. Поэтому навсегда ушел сын, поэтому и он здесь, в оренбургской степи, в предрассветный час никак не может уснуть, хотя усталость почти свалила его с ног.

— Солонцов? — вдруг услышал он рядом. — Спите?

— Рад бы уснуть, да никак не берет, товарищ полковник.

— А я вас разыскиваю. Тоже не спится. Ощущение такое, словно настоящие немецкие танки пойдут. — Беляев опустился на траву. — У вас никакой тревоги на душе?

— Есть немного, товарищ полковник. С танками у меня кое-что связано.

— Слышал, слышал.

— Иногда такая злоба, что зубами линию фронта перегрыз бы.

— Как зубы, между прочим? Привыкаете?

— Понемногу привыкаю, спасибо.

Они долго толковали. Вокруг на протяжении нескольких километров тревожным походным сном спали тысячи бойцов и командиров. Спали они, примостившись неподалеку от открытых щелей, где скроются в момент танковой атаки. Саперные лопатки поработали этой ночью на славу: мускулы рук у бойцов заныли уже на втором часу работы.

Беляев сочувствовал Солонцову. В частях было немало бойцов и командиров, потерявших близких.

Потом Солонцов умолк, и вскоре полковник услышал храп: майора сморил сон. Он спал на земле, укрывшись шинелью и подложив под себя полу. Беляеву не спалось. Рассказ Солонцова поднял в душе невеселые воспоминания. В чем-то он даже позавидовал майору: вот ведь есть чем поделиться, даже погоревать можно. Жизнь майора была, право, богаче. Потом, конечно, все пошло «на конус», как говорили у них в курсантском взводе. Но до войны был он, пожалуй, счастливым человеком. А он, Беляев?

Детей Лена не хотела. И, кажется, была права. Можно ли воспитывать детей в походной люльке? Его перебрасывали с места на место, стремительно повышая в должностях, а Лена возила за ним домашний уют, запах духов, безделушки, примус, вышивание, скуку. Он, кажется, сам виноват в том, что случилось. Жили они невесело, разными жизнями.

У Лены болели ноги. Она часто ездила лечиться на юг, к морю. Там, на юге, это и случилось — она увлеклась. Чувство было, вероятно, глубокое, потрясшее ее. Мужу рассказала без утайки, и он растерялся перед проснувшейся страстью этой женщины и ее детской откровенностью. Ему казалось, что она сама изумлена тем, что произошло. Она, оказывается, летала на самолете в Ростов, к нему. Она, больная, трусиха, которую укачивало в поезде. А в это время муж водил батальоны в полесских низинах.

Оказалось, что семь лет их жизни — увы! — не настоящее. Вот оно, настоящее, пришло — и потрясло, испепелило... Он был подавлен и унижен. Как снег на голову свалилась беда, и он тогда только понял, что любит эту женщину, к которой привык и о которой забыл где-то в пути... А ведь она тоже любила его. Началось это давно, еще в университете, в Свердловске. Она все время ждала, потом приехала к нему в Москву, в академию, и тогда они поженились. Жили в комнатушке в загородном домике, у одинокой вдовы, единственным другом которой была большая лохматая собака. Алексей тоже мечтал завести собаку. Из-за этого они впервые и поссорились. Лена была против.

Потом они уехали в Архангельск, а оттуда — в Белоруссию, в Полесье. Тогда и случилось все это. Потом она сказала, что едет к матери, в Свердловск. Но он знал, что она опять едет в Ростов. Он не кричал, не сердился. Он был удивлен: Лена уехала, оставив знакомый и непроходящий запах духов. Одиночество угнетало. Он и не предполагал, что так привык к ней, к ее милым сплетням. Ради него она оставила институт. Она была обыкновенной офицерской женой. Любила потанцевать. И вдруг все пошло прахом.

В полку стало труднее. Люди говорили о случившемся. Однажды приехал в полк заместитель комдива. Беляев угощал его в столовой. Подполковник стал утешать: «Не горюй, Беляев. Обойдется. Детей не было — вот оно...» —

«Да, если бы дети — все было бы крепче. Не хотела. Аборты, аборты, а потом — конец, никаких детей, никогда. Ясно?» — «Ясно. Не тоскуй. Все они хороши». Беляев чуть не выгнал утешителя: «Не смейте при мне...» Господи, они не понимают, что сам он виноват во всем. Солдафон несчастный! Решил, что, кроме амуниции да устава, человеку ничего не надо, ушел с головой в свой мир, наполненный медью труб, поступью рот, учебными боями и легко достающимися победами. Здесь стирали тысячи солдатских рубах, стригли тысячи голов, здесь дымили походные кухни, ржали лошади, скрипели подводы, гремели выстрелы, сверкали штыки. В этом мире бок о бок с уставами — «караулом называется вооруженная команда...» — жили Драгомиров, Клаузевиц и Суворов. Этот мир, целиком захвативший его, не могла постичь Лена — ей не было сюда доступа. А теперь встретила человека, вероятно, настоящего.

Вскоре из Свердловска пришло письмо. Короткое, виноватое, осторожное. Он понял, что увлечение Лены кончилось.

На душе стало тоскливо. И возникло чувство досады и неприязни. До этого письма он всячески старался оправдать ее.

Он не отвечал, раздумывал. Он не умел решать такие вопросы.

Все решила война. Беляев так и не ответил Лене. Он начал воевать со страстью, весь взвинченный и даже обрадованный тем, что может бить, сражаться и даже погибнуть. Первые поражения отрезвили его. Все оказалось гораздо сложнее. Надо было жить. Враг нагло вторгался, забирал город за городом, топтал землю, жег, расстреливал, вешал. Кто-то сострил: «Каунас — пока у нас». Но и Каунас пришлось оставить. Гитлеровцы подошли к Ленинграду, продвинулись на юге, взяли Киев, в августе захватили Днепропетровск...

Надо было не только жить, но и драться, драться с врагом, рвущимся к сердцу Родины. Вернулась прежняя собранность и твердость. Прошлое словно подернулось дымкой. Когда все это было? Да и было ли...

Танки подобрались к позициям почти неслышно. Впрочем, не слышал их, пожалуй, только командир бригады, целиком поглощенный своими думами. Он увидел их, когда они уже шли по полю неотвратимой лавиной, громадные, серые, грозные, таящие и огонь, и смерть.

Бойцы уже приготовились. То там, то тут слышались команды артиллеристов, отделенных, ротных.

Один, два, три, четыре... десять... пятнадцать...

Такой танковой атаки Беляев не видел даже на фронте. Тогда на участке полка, где погиб комиссар Жуков, действовало не более десятка танков противника. Здесь танкисты расщедрились и послали в «бой» свыше сорока машин. Это наука, настоящая школа, грамматика боя для необстрелянных бойцов, никогда не видевших настоящих танков. Беляев выпрямился во весь рост и с нескрываемой гордостью смотрел на бронированную технику. Да, черт возьми, он не сидел сложа руки в этом тылу! Кое-что успели вместе с Солонцовым, который уже куда-то исчез, как исчезли все бойцы и командиры, скрытые щелями.

Предрассветный сумрак рассеялся, восток окрасился утренним багрянцем, косые лучи солнца уже щупали облачка из-за лесного массива, черневшего вдалеке. По низине стелился белесый туман, а в тумане, словно утки на озере, плавали, то показываясь, то пропадая, дальние эшелоны танков «противника».

Гул нарастал. Вот уже совсем близко головной танк, уже можно различить звенья гусениц, подминающих траву, на которой еще блестели капельки росы.

— Товарищ комбриг, спасайтесь! — услышал Беляев голос из ближайшего окопа и, как бы очнувшись, прыгнул вниз. Первое, на что он обратил внимание, были усики, злополучные пшеничные усики. Собственно, не то чтобы он обратил на них внимание, а они сами как-то бросились ему в глаза. Аренский возбужденно доложил, пытаясь принять в неудобном окопе положение «смирно»:

— Товарищ комбриг, маршевая рота готовится...

Но Беляев махнул рукой, проглотив улыбку, которая показалась ему сейчас совсем неуместной.

— Гранаты к бою! — лихо скомандовал Аренский, а Беляеву показалось, что он, этот неудачник-командир, хочет блеснуть перед ним, командиром бригады, своей боевой сноровкой.

Бойцы приготовили деревянные чурки и бутылки. Некоторые прильнули к прикладам противотанковых ружей, которые только начинали жить в частях и подразделениях. Рокот нарастал. Аренский, возбужденный и потный, отдавал какие-то приказания, которых никто не слышал, и, пожалуй, сам он тоже не слышал их. Беляев выглянул из щели. Прямо на него, приподняв свое металлическое брюхо, шел огромный танк.

— Приготовиться! — крикнул он, не отдавая себе отчета, зачем кричит, но, вероятно, сам заколдованный этой минутой. Лица бойцов были бледны. Вон и знаменитый сталевар, которого отрешил однажды от фронтового пути. «Почему здесь, почему не отбыл к своим печам?» — хотел спросить, но не успел. Беляев только запомнил его веселое, почти отчаянное лицо, в котором ужились на мгновение и улыбка, и ужас. Темное и скрежещущее небо обрушилось на щель, где ютились бойцы и командиры, удивительно беспомощные в этот миг. Посыпалась земля, оторвались комья ее от тщательно отделанного бруствера, что-то ударило Беляева в плечо, кто-то навалился, подмяв под себя. Казалось, не будет конца этому испытанию. Танк словно остановился над окопом и, лязгая гусеницами, подминал под себя землю, добираясь до людей, прижавшихся друг к дружке. Но вот он вздохнул, как бы разочаровавшись, и рванулся вперед, будто конь, застоявшийся и жаждущий скачки. В щели стало светло. Вслед танку полетели бутылки, раздался звон разбитого стекла. Беляев видел перед собой вспотевшие и счастливые лица бойцов: все уже позади.

Аренский неожиданно ловко вылез из окопа и, подхватив лежащие подле чурки, побежал вслед за танками. Беляев оглянулся, к окопам приближалась вторая волна танков.

— Назад! — крикнул командир бригады, но Аренский его не слышал. В исступлении он бросал гранату за гранатой вслед железным чудищам, уже уходившим вдаль, а из завесы тумана, словно на фотографической пленке, проступали силуэты новых машин, идущих в атаку.

— Назад! — снова крикнул Беляев. — Артист несчастный! — И, движимый какой-то необъяснимой силой, он вылетел из окопа, распружинив руки, которыми схватился за бруствер. Быстро догнав Аренского, он втащил его в окоп.

— С ума сошел! — И тут же снова на них обрушилась железная, скрежещущая лавина, дышащая бензиновым перегаром и горелым маслом.

— Как вы смеете? Жизнь надоела? Эх, вы... — Беляев не находил слов для того, чтобы выразить возмущение безрассудством Аренского. — Храбрость показывать надо на поле боя, под пулями, черт бы вас побрал. А здесь за такие доблести, кроме взыскания, ничего не получите. Почему под танки полезли?

— Виноват, товарищ полковник. — Аренский тяжело дышал, и на лице его блуждала виноватая улыбка. — Хотел показать бойцам... максимально приближенно к боевой обстановке...

Танки уже уходили, оставляя за собой синеватые шлейфы бензинового дыма. Из окопов вылезали возбужденные бойцы, отряхивали пыль, землю, засыпавшуюся за воротники, делились пережитым только что.

Беляеву стало жаль Аренского: на кончиках его усов висели капельки слез или пота, губы были бледны и подрагивали, а в голубых, совершенно детских, глазах играли сполохи страха.

Все уже вылезли из щелей. Где-то заиграла труба — отбой. Команда сержантов и командиров («Становись») созывала бойцов в строй. Загремели котелки. Дымящиеся кухни маячили неподалеку.

— Давно играли? — спросил Беляев у Аренского. — По сцене, пожалуй, соскучились?

— Играл давно, товарищ полковник. «Собака на сене» — Теодоро, в «Женитьбе Белугина» — самого Белугина играл. Ничего, аплодировали... — Аренский не понял иронии в словах командира бригады. — Нынче вместо аплодисментов все неудачи да неудачи... — Аренский улыбнулся своей мягкой, виноватой улыбкой. — На фронт поеду, товарищ командир бригады. Прошу удовлетворить мою просьбу.

— А что, если вас снова в театр? — вдруг неожиданно спросил полковник и дружески похлопал по плечу Аренского. — Чтобы рампа, соффиты, аплодисменты... А все это — в сторону.

— Ни за что, — твердо ответил Аренский и действительно по-театральному стал во фронт, как становятся во фронт перед начальником только в театре, но никак не в жизни.

Глава восьмая

1

Полк совершал бросок.

Бежали батальоны, вытянувшись по дороге длинной гибкой лавиной, задыхаясь, топоча сотнями сапог, придерживая винтовки и лопатки, чтобы не колотились о бедра. Скакали лошади, волоча за собой «сорокапятки», повозки, дымящие кухни. Громыхали тяжелые орудия, рядом вприпрыжку бежали озабоченные артиллеристы. Ездовые натягивали поводья, подхлестывая лошадей.

Впереди батальона на конях — комбаты, а комиссары, тоже верхом, где-нибудь в хвосте колонны, со старшинами, подтягивали отстающих, ободряли поникших, пополняли санитарные двуколки теми, кто вовсе выдохся.

Третий день полк оторван от своей базы. Третий день идут ожесточенные «бои» на незнакомой местности: полки бригады наступают и обороняются, атакуют огневые точки «противника», отражают атаки самолетов и танков; артиллеристы поддерживают пехоту, взводы идут в штыковую атаку; минометчики организуют шквальный огонь. Белые клубы дымовой завесы стелются по осенним степным перекатам.

Третью ночь не спит и комбриг. Не спит штаб, не спит политотдел.

Молодой командир полка, хмурый Кочетков, со шрамом на щеке, неожиданно получил приказ: настигнуть «противника» — полк Гавохина — у северо-восточной окраины урочища Д (квадрат 74), атаковать, разбить, не дать соединиться с главными силами. Потому и такая скачка. Торопится полк.

Полковник Гавохин ведет свой полк потайными тропами. Он не спешит, бережет силы людей. И без того батальоны потрепаны в «боях». Началось все с танковой атаки. Кажется, даже сам командир бригады не ожидал такого эффекта. Все было как в настоящем бою, только без смерти и могил. Бойцы дрожали в щелях, отрытых добротно, по всем правилам, а командиры дрожали за своих бойцов, за их безопасность — чем черт не шутит. Среди бойцов нашлись и такие, чьи нервы не выдержали. Один за другим вылезали, перепуганные, из окопов и бежали, подставив зады танкам и смертоносным орудиям, укрытым броней.

Ребят спасали бывалые воины, бойцы-фронтовики: тащили в щели, ободряли, высмеивали, поддерживали шуткой боевой дух.

Когда лавина прошла, оставив за собой помятые и теперь уже не нужные никому окопы (их жалко было покидать в эти утренние часы, потому что накрепко сжились с ними за ночь бойцы), комбриг, сам еще не избавившийся от нервного возбуждения, собрал всех командиров на разбор. Учения удались, но теперь уже всем стало ясно, как необходимы в бригаде «свои» собственные танки для повседневного обучения.

Устали бойцы, тяжело без сна и командирам. Все ждут отбоя, но, пока не зазвучит добрая вестница сна — труба горниста, полки готовы к новым переходам и сражениям. Все как на войне...

Гавохин на коне, высокий и прямой. Пенсне его болтается на черном шнурке. Лошадь идет шагом. Полковник не оглядывается назад. Он верит людям, знает, что за ним идут.

Головные дозоры выдвинулись далеко вперед, боковые — напоминают широкие и надежные крылья, на которые как бы опирается тело полка. Они не подведут. Они упредят любое нападение, дадут знать о малейшей опасности. Гавохин разгадал маневр «противника». Кочетков, заменивший Мельника, хочет показать себя. Дельный парень, ничего не скажешь. Встречались уже в штабе бригады, на совещаниях и на конференциях, не раз и не два. Молчалив и сосредоточен, но по-военному подобран, краток и сух, как выстрел. Он понравился Гавохину с первого взгляда. Но сейчас он почти ненавидит Кочеткова. Он как бы слышит его жаркое дыхание у себя за спиной, стозевый храп всего полка, который, наверно, нынче в отчаянном броске торопится, выкладывает последние силы. И Гавохин окликает начальника разведки.

«Усилить дозоры, — приказывает он. — Усилить боевое охранение. Глядеть в сто глаз. Искать проселочных путей. Скрыться от «противника».

За ним погромыхивает артиллерия Семерникова. Полк тяжелых орудий внезапно расчленили. Несколько батарей придали «синим», несколько — «зеленым». Дивизион — в резерв.

В планшетах начальника штаба бригады полковника Чернявского и майора Солонцова — детально разработанный план действий частей бригады. Километровки и десятикилометровки, заранее проработанные и «поднятые» в тиши кабинета, уже дышат осенними запахами перелесков и оврагов, стали плацдармами ожесточенных сражений, непредусмотренных военных событий. Наступила решающая фаза учений. Скоро, вероятно, отбой. Третьи сутки не спят и штаб бригады, и штабы полков, и командиры, и бойцы. Подремлют на ходу, то ли на часовом привале — и снова в путь и в «бой», снова окопы во весь рост по всем правилам фортификации, снова разведчики уходят в ночь на поиск, снова бросок и форсированный марш.

Вместе с батальоном бежит и комиссар Собольков. Он задыхается, хотя на нем и нет солдатского снаряжения. С сердцем, вероятно, не все в порядке, частенько покалывает. Но у кого оно не покалывает?

Много лет назад в военкомате, когда пришли студенческой веселой толпой и сразу сникли под строгими взглядами военных врачей, старичок с золотистой эмблемой в петлице, сверкавшей из-под халата, задержал стетоскоп у его сердца. «Чем, голубчик, болели? Скарлатинку перенесли? Дифтерия? Ого-го... Сердечко не первый сорт. То-то и оно...»

И отстранил.

Соболькову было стыдно. Ребята в лагерях бегали, загорали, ползали, преодолевали штурмовые полосы. Он прогуливался по проспекту. Сидел в читальне. Подолгу лежал. Сердце не болело, иногда покалывало.

Позже случались перебои, когда гулко вдруг застучит сердце, а на лбу выступит пот от страха. И потом опять все забывалось.

Когда началась война, пошел в военкомат. Добровольцем. Спросили: «На что жалуетесь?» — «Ни на что. Здоров». Как-то удалось проскочить заградительные зоны, угрожавшие стетоскопами, фонендоскопами, рентгеновскими лучами, термометрами. Попал на курсы. Стал политработником. Просился на фронт, но чья-то рука — видно, тоже кто-нибудь из эскулапов — придержала его в тылу, в запасной бригаде, во втором эшелоне. «Ограниченно годный»...

Но он бежит, как и все, хотя ему и тяжко приходится. Несколько раз Щербак настигал его на своем мотоцикле.

— Послушай, Собольков. Будем ругаться.

— В чем дело, товарищ комиссар?

— Ты зачем изнуряешь себя? В скороходы записался? Это, знаешь, никому не нужная игра в демократию. Ты начальник пока, тебе положена лошадь. Понятно?

— Мне положено размяться.

— Разве засиделся?

— Я много лет просидел в кабинетах, а свежий воздух глотал изредка. Теперь есть возможность побегать. Давненько я что-то не бегал.

Щербак усмехнулся.

— Тебя не переспоришь.

— Вас тоже.

Странно, Щербак обращается к нему на «ты», а Собольков отвечает на «вы». Но ничего...

— Что в батальоне? Сколько отставших? Потертостей?

— Отставших нет. Потертости — разве что у комиссара.

Щербак пожимает плечами и мчится дальше. «Вот ведь какой, — думает он. — Настоящий интеллигент. Как можно было такого невзлюбить?»

Собольков думает: «Ни за что, ни за что не сяду в седло. Разве я из другого теста, чем бойцы батальона? Только что я комиссар, а они рядовые. Возраст? Но в ротах есть и постарше меня. А ведь никаких поблажек, никаких удобств и снисхождений не получают... Сердце? А у кого из них нет сердца? Место комиссара среди бойцов».

Раньше он этого не понимал. Вообще, он многого не понимал до войны. Казалось, что вся мудрость жизни заключена в книгах, скрыта за толстыми переплетами с золочеными корешками.

В его квартире было множество книг. Он был истинным книголюбом и все свободное время проводил за чтением. У него были и другие увлечения, прихваченные им из детства: он коллекционировал марки, коллекционировал старые деньги, был собирателем маленьких документов прошлого. Каждая старинная монета, которую удавалось ему приобрести, приносила радость победы: значит, не зря прожит день.

На войне он понял, что существует несколько иное, неожиданное продолжение столь боготворимой им мудрости. Рухнул под фашистскими бомбами его университет. Сгорели дом и библиотека. Марки и древние монеты потеряли смысл...

Хорошо намотанная портянка порою становилась важнее всех фолиантов «секретаря истории» Бальзака и судеб всех его героев — от Цезаря Биротто до Растиньяка. Котелок с кашей или с обжигающим, сильно приперченным борщом непостижимо оборачивался источником добра, так же как и простая алюминиевая ложка за голенищем сапога.

Ноги вспухали от непривычной ходьбы, появлялись потертости, потому что портянки было совсем не просто намотать так, как показывал ротный писарь.

Ни за что Собольков не сядет на коня, ничем не облегчит себе тягот. Он — как и все. Как отец, честный и неподкупный. Ах, отец! Как страстно ненавидел он тех, кто старался в общей борьбе «вскочить на коня» — положенного или неположенного, опередить время, общество, кто барствовал, чванился!

— Шагом марш... ма-арш... м-а-арш...

Полк уже не бежит, а идет.

Слышно, как в темноте сопят, кашляют, тяжело дышат, сморкаются.

— Товарищ комиссар, может, на орудию того... присядете? — Это подбежал парторг роты Руденко.

— Нет, ничего. Не надо.

— Вам же положено.

— Кто послал? Щербак?

— Так точно. Комиссар полка приказал.

Собольков улыбается. Ледок между ними давно растаял и перегородка рухнула.

— Товарищ комиссар, давайте хоть противогаз. Полегче вам будет.

— Кто это? Опять Руденко? Щербак приказал вам за мной следить?

— Так точно. Допомогать.

— Скажите Щербаку, что я не маленький...

— Кто вас заставляет бежать, товарищ старший политрук? — спрашивает Руденко, шагая рядом, еще не отдышавшись как следует.

— А вас? — вопросом на вопрос отвечает Собольков.

Руденко понимает, что хочет этим сказать комиссар батальона. Руденко тоже мог бы не бежать. Он давно уже должен был покинуть батальон и уйти на «гражданку», к сталеплавильным печам, — таков приказ командира бригады, согласованный с округом. Документы уже готовы, и на днях все-таки придется «отчалить», но жаль оставлять землянку, любовно отделанную своими руками, жаль расставаться с ребятами, с новым пополнением и кадровыми командирами, в том числе, конечно, и с Собольковым. Вот что заставляет его бежать.

Сдружились они с комиссаром после знакомства с новым командиром бригады и ночного «сабантуя». Собольков собрал тогда командиров, политруков и парторгов рот, рассказал о том, как возвратили роту с фронтового марша, хотя все уже прослышали об этом необычайном случае. Аренский опять стоял навытяжку перед собранием командиров и политработников, опять краснел и потел, слушая беспощадную речь Соболькова.

А Руденко смотрел на него и растерянного Аренского и думал, что вот ведь хоть один другого распекает, а все же если вдуматься, так будто их одна мать родила: и тот и другой не очень-то знатные вояки. Оба грамотные и оба честные, тут уж Руденко никого из них обидеть не даст. Если надо будет умереть за Родину — умрут оба и шага в сторону не ступят. Но в деле не всегда на высоте. Как же уйти сейчас? Надо помочь. Собольков парень честный, открытый, литературу знает неплохо. Но рабочей хватки у него маловато. Помочь надо, поработать. И артисту надо помочь. Слишком мягкий да задумчивый этот интеллигент. Надо помочь и Щербаку, комиссару полка. Плечо подставить и командиру бригады. Так его учили всю жизнь, что рабочий класс в ответе за все и за всех. И в этой войне тоже рабочий класс в ответе за свободу и независимость Родины.

Поэтому и медлил с отъездом сталевар Руденко. Он понимал, что военачальники отлично справятся и без него на этих полях. Но он тоже кое в чем разбирается. Во всяком случае, ротные дела были у него, как говорится, на ладони, и даже командир бригады не мог знать их так, как знает он, парторг, младший командир по званию.

В командира бригады Руденко уверовал с первой встречи, хотя и старался не попадаться ему на глаза: спросит ненароком, почему не отбыл согласно приказу на завод, почему до сих пор в армии? Давеча, как спрыгнул полковник в окоп, — оторопел сталевар. А ну как спросит: «Почему здесь? Почему не отбыл к своим печам?» Но умолчал комбриг, — наверно, танки помешали. А как же можно запросто взять и уехать? Ведь он уже полюбил своих командиров.

Полюбил! Вот еще странность какая. А ведь любовь к командиру, как нигде, живет в армии. И как на заводе ни ценишь, ни уважаешь своего мастера или начальника смены, но любить...

Нет, брат, любить так, как любишь хорошего командира в армии, — этого не бывает. И соль, и табак пополам. И горе, и радость, и жизнь, и смерть. Мудрый командир, он с тебя семь потов сгонит, а ты ему — спасибо. За науку, что жизнь тебе сохраняет.

Однажды Руденко слушал комбрига на собрании партактива. Комбриг распекал одного офицера.

Уважать, говорил, бойца надо, равнодушный вы человек. Забываете, говорит, кто выносит на своих плечах все тяготы. Бойцы.

Правильно все это. Но тяготы выносят на своих плечах и командиры. Собольков, к примеру. Вместе с бойцами такой путь прошел, они пешие — и он пеший, они бегом — и он бегом. А здоровьице у него неважное, это видно каждому. Но что значит, скажи-ка, сила примера! Отстали по дороге некоторые: воли не хватает, плетутся в хвосте колонны едва-едва. Ты им скажешь: глядите, ребята, а комиссар-то с нами все время. Мы пеши — и он пеши. Глянут ребята — и словно кто силы поддаст.

— Комиссар полка приказал вам беречь силы, — говорит Руденко, энергично ступая рядом с Собольковым. Сейчас опять последует команда «Бегом марш», и полк снова помчится.

Собольков молчит, тяжело дышит. Ему не до разговоров.

— Эх, товарищ капитан, расскажу вам историю...

Собольков не смеется. Он понимает, что Руденко пытается отвлечь его от трудных мыслей. Когда в пути болтаешь, легче двигаться.

А Руденко бубнит рядом:

— Дрались они чуть не каждый день... Веселая семейка. По когда помидоры солить — мир. Ну и мастер он был на помидоры. Как засолит, так, прямо скажу, яблок не надо. Правда, на работе все холодком. Как говорится: ешь — потей, работай — мерзни, на ходу немножко спи...

Молчание.

— Ребята все насчет второго фронта беспокоятся. Не доверяют Черчиллю, товарищ комиссар. Или вот еще такой случай...

Ничем его не проймешь, этого комиссара.

И снова команда:

— Бегом ма-арш!.. Бегом ма-арш!.. Ма-арш!..

И полк опять в стремительном движении, позвякивают котелки, топают сапоги, дребезжат в скачке походные кухни и лафеты орудий.

Руденко вспоминает Порошина. Тот давно в действующей. Только портрет его до сих пор на стене... «Дорогой друг Руденко! Привет с фронта. Защищаем волжскую твердыню... Ждем от вас отличного пополнения...» Это письмо громко зачитали в ротах. А нынче вот бежим. Торопимся фронтовикам на подмогу... Потому что нелегко там — куда труднее, чем нам здесь.

...Полк ступил на лесную дорогу. Привал. Темный, сырой и таинственный лес сразу становится веселым и уютным от говора тысяч, от огня костров, рассыпающихся мириадами искр. Ночлег в лесу. Терпкие запахи сырого клена. Строят шалаши на случай дождя — и вповалку спать.

Спать, спать... Однако перед сном надо еще съесть полкотелка горячего борща.

Ржут кони, переговариваются люди, трещат костры. Славно бы переобуться, высушить портянки.

— Товарищ комиссар, получите вашу порцию. Вот хлеб.

Кто-то принес котелок, кто-то — хлеб, кто-то развернул походный столик, появилась табуретка. Никогда Собольков не ужинал так вкусно.

Задымила махорка, где-то запели. Кто-то густо хохочет. А рядом уже храпят. Сейчас утихнет лагерь.

Где-то далеко, точно за тридевять земель, поет труба... Вот он, отбой, настоящий, законный, потому что о нем возвестила труба, он похож, этот звук, на струю ключевой воды в жаркий день. Но старшины еще никак не угомонятся. Куда-то прошлепало отделение. Кто-то волочит целое дерево, шуршитосенней листвой. Кто-то смачно выругался. Идут бойцы — кто с котелками, кто с валежником, у костров расселись в кружок, сушат портянки, балагурят, поют песни, курят, похрапывают.

У Соболькова еще много дел впереди. Созвать политруков, принять политические донесения. Самому набросать донесение комиссару полка. Потолковать с бойцами, ободрить.

А лес наполнен голосами.

— Сколько отставших? Потертостей? Никто не утерял оружия?

— Святое дело, товарищ старшина, материальная часть.

— Был у меня случай, винтовку загубил...

— Ох, ноженьки, ноженьки...

— Послухай сюды, Кравчук...

— Как там второй фронт, не слыхать?

— Чухаются...

— Когда солдату счастье, знаешь? Поел, выспался да чтоб ноги в тепле...

Соболькова одолевает необыкновенная усталость. Ему надо бы пойти в расположение батальона, потолковать с людьми. Не двинуться. Нет, это, пожалуй, не усталость. Странно отдаляются голоса. Слабость окутывает его, словно ватным одеялом.

И вдруг резкая боль в сердце пронизывает все существо. Что-то ломит внутри, слева. Нет, не проходит. Кажется, эта боль навеки. И впервые в жизни — страх смерти. Все вокруг зашаталось, голоса куда-то уходят и уходят...

— Постойте, товарищи... Руденко! — Собольков хватается за что-то твердое и вместе с легким походным столиком валится наземь.

...Он приходит в себя незаметно для окружающих. Глаза еще закрыты. Случилось что-то неприятное, стыдное. Неподобающая слабость — комиссар упал, на глазах у всех свалился. Но что же с ним случилось? Никогда ничего похожего не было. В дни войны нас оставили все болезни. Щадят, не трогают. Это уж после войны почувствуем мы и слабость, и сердечную дистрофию, как любят выражаться врачи.

Боль по-прежнему гнездится в сердце, словно кто-то резкими ударами вбивает в него гвоздь. И слабость отчаянная. Лень открыть глаза. Слышны голоса Щербака, Руденко, Веры — сестры, полкового врача. Значит, действительно с ним неладно. Он на носилках. Значит, отвоевался. А ведь хотелось на фронт...

Чей-то женский голос. Потом знакомый мягкий тенор:

— Не было такой необходимости...

Чей это голос? Собольков понимает, о чем идет речь — все о том же: отказался от лошади.

Это голос Дейнеки. Теперь все ясно. Сам начальник политотдела здесь. Значит, дела неважные.

— Конечно, для испытания силы и воли не мешает пробежать с полкилометра, не больше... — Это голос полкового врача.

Нет, не для испытания! Как они не понимают? Не желает он выделяться. Не хочет быть похожим на тех, кто заботится о личных удобствах, о собственном благополучии. Коммунист должен быть всегда с народом, с его бойцами. Если оторвешься от народа — никто за тобой не пойдет. Если ты вожак — иди впереди, но не отдаляйся, не отрывайся, не думай, что ты избранник. И не ищи для себя в жизни особых удобств, ищи их для всех. Только тогда удобства придут к тебе...

Собольков силится высказать эти совершенно четкие мысли, но не может пошевелить губами. Голова свежа и ясна. А тело чужое. Ужас охватывает его. Неужели конец? А впереди столько дел!

Звучит знакомый тенорок, словно отвечает мыслям комиссара:

— Конем надо пользоваться и не забывать, что ты комиссар. Ложная скромность. Никому она не нужна и делу не помогает. У комиссара дел больше, чем у бойца.

Вокруг тишина. И крупная слеза катится по мертвенно бледной щеке Соболькова.

2

Эта неожиданная смерть потрясла Щербака. Собольков умер тихо, так же тихо, как жил в батальоне. Странным казалось, что больше никогда не вдвинется в дверь долговязая фигура Соболькова с чуть перекошенной шеей, что не моргнет он белыми ресницами, не улыбнется...

Он умер на другой день после возвращения в лагерь, умер в санчасти, на глазах у Веры, полкового врача, у Щербака, который не отходил от его постели. Случилось непоправимое с сердцем. Только тогда Щербак понял, насколько опасна была причуда Соболькова. О, если бы знать заранее, Щербак заставил бы его сесть в мотоцикл и возил бы с собой до самого отбоя. А вместо этого, когда Собольков уже лежал в лесу в обмороке, он еще пересмеивался с Дейнекой — ничего, дескать, выздоровеет, мы его проработаем за ложную скромность, за интеллигентскую выходку. А он вот взял да умер. Не пожелал никаких дискуссий. Странно устроен человек: то иной раз сдается, что нет ничего крепче, выносливее его, то вдруг убеждаешься, что слабее и ненадежнее нет ничего на свете.

Соболькова хоронил весь полк. Сплели солдатский венок из осенних цветов и листьев. Над свежевырытой могилой произнесли речи. Маршевая рота дала салют из винтовок.

Щербак сдерживал себя. Он никогда не предполагал, что смерть человека может так потрясти. Он хоронил не впервые. На фронте гибли ребята, с которыми начинал кадровую службу. Щербак переживал потери и, отправляясь по приказу командования в глубокий тыл, не мог избавиться от чувства неловкости перед теми, кого оставлял в земле, захваченной врагом. Но смерть в бою воспринималась как нечто неизбежное...

А смерти Соболькова попросту могло не быть. Комиссар мог жить, если бы не его странный характер, если бы не удивительная отрешенность от самых необходимых, личных забот. На похоронах многие бойцы плакали. Он сумел «дойти» до них, он, который столько лет жил только книгами и коллекциями. Щербак в душе посмеивался над рассказами Соболькова о своих маленьких увлечениях, но в конце концов одобрял их. Чем бы дитя ни тешилось...

Плакал Руденко. Сестра Вера рыдала. Это ведь она делала Соболькову первые уколы в лесу. Борский стоял в почетном карауле, на лбу его дрожала набрякшая жилка. Но и он не пытался успокоить Веру. Щербак и сам готов был зареветь: нервы не выдерживали...

Батальоны один за другим уходили в лагерь. Оркестр, стоя в стороне, исполнял походный марш. Снова послышались команды, зашагали роты, зазвучали первые нерешительные шутки, сдержанный смех. Но жизнь шла по-прежнему, и уход комиссара вскоре будет забыт. Придет новый на его место, и все в батальоне потечет, как прежде.

Щербак направился к Дейнеке. У продовольственного склада увидел Немца. Тот стоял в обычной своей позе, прислонившись к косяку.

— Что скажешь, Немец? Видишь, какое дело...

Что-то притягательное было в этом стареющем сержанте. Любил с ним беседовать Мельник, любил и Щербак.

— Нехорошо, товарищ комиссар. Ой, як нехорошо, что и говорить...

Щербак подождал — что он еще скажет? Но Немец заговорил о другом:

— Знаете, товарищ комиссар, что скажу? У Филичкина на кухне нелады. Меню-раскладка нарушается. Я ведь не механические весы — выдал продукты, и все. Я за ними в столовую хожу. Заглядываю в котелки. Ежели ложка стоит в борще — лады. Ну и что сказать? На день каждому бойцу положено сто тридцать граммов крупяных и мучных изделий, семьсот — овощей, семьдесят пять — мяса, сто двадцать — рыбы, сорок граммов жиров и другие продукты. Как «Отче наш» знаю. С такого продукта солдат жаловаться не должон. А что получается? Крупинка за крупинкой гоняется. Ежели пшенная каша — глиняный раствор, ей-богу... Бойцы недовольны. Разговор промежду них идет политически неправильный.

— В чем неправильный? — насторожился Щербак.

— Обсуждают.

— Что обсуждают?

— Начальство.

— Правильно обсуждают. Раз начальство не позаботилось о красноармейской пище, надо его не только обсуждать, но как следует вздрючить...

Щербак подумал, что Немец нарочно свел разговор к меню-раскладке, чтобы отвлечь комиссара от тяжелых мыслей. Но Щербак и не собирался отвлекаться. Сегодня панихида по Соболькову, и надо говорить и думать о человеке, который так неожиданно и так нелепо ушел. Надо проверить и друзей — в чем виноваты перед ушедшим, может, неправильное слово сказали или недобро посмотрели на мудрого книжника, ставшего в дни войны комиссаром батальона.

— Ты, Немец, про пшенную кашу перенеси разговор на завтра. Говори, что думаешь. Ну...

Завскладом посмотрел на Щербака и вздохнул.

— Что говорить, товарищ комиссар? Недоглядели человека мы с вами...

Щербак метнул взгляд на Немца — он сказал то, чего ожидал и боялся комиссар. «Мы с вами...» Но при чем тут «мы»? При чем здесь Немец? Его, Щербака, вина. Станет ли он рассказывать о своих настойчивых просьбах: «Сядь на коня, нечего тебе бежать по-солдатски, ты комиссар». Станет ли он оправдываться тем, что приказал старшине глаз с Соболькова не спускать, помогать на походе и в броске? Не станет, потому что не это надо было: не схватил за шиворот, не втащил в кузовок мотоцикла, который пустовал, черт побери, пустовал же, проклятый!

— У Филичкина организуем пробную варку, — прогудел Щербак. — Покажем и командиру, и бойцу, чему положено быть в котелке. Правильно сигнализируешь. Надо заботиться о людях. — И подумал: «Собольков-то умел заботиться...».

— Есть желудочные заболевания, — заметил Немец.

— Откуда знаешь?

— Заглядаю, товарищ комиссар. В санчасть заглядаю, к примеру, в изолятор. Я не просто — выдал продукт, и все. Я хожу за им, за продуктом, и дывлюсь. Что в котел, а что мимо — меня беспокоит, потому тысячи кормим.

— Насчет больных знаю, — хмуро сказал Щербак, чувствуя, как невольное раздражение поднимается против Немца. — Профилактикой плохо занимаются в подразделениях. Правил гигиены не соблюдают. Рук не моют. Верно?

— А умывальники есть, товарищ комиссар? Я, например, насчет этого интересуюсь.

— И умывальниками интересуешься?

— Ну да. Набрел на такое дело, товарищ комиссар. У Соболькова в батальоне умывальники имеются. У Филичкина умываются, кто как может. Жалуются бойцы; старшины на речку не пускают. Почему на речку не пустить, раз насчет умывальника не позаботились? А?

— Не знаю, не знаю, товарищ Немец, — рассеянно сказал Щербак. — Думаю, что на речку должны пускать. — Он подумал, что, к стыду своему, не знает таких подробностей, какими интересуется простой завскладом, какими, оказывается, занимался Собольков. А Немец между тем продолжал:

— Еще хотел сказать, товарищ комиссар, насчет порядка в подразделениях. Имеется днем час отдыха — боен должон спать. А ведь его не соблюдают. Как кому на душу ляжет. Вот, к примеру, перед выходом побывал я во втором батальоне, в роте Куриленко. Один боец ружье чистит, другой письмишко сочиняет. Сержанты готовятся к занятиям. Старшина там орет, голос у него хриплый, людям, которые приземлились, спать не дает... Постоял я, постоял, плюнул да ушел...

— А ты когда же успеваешь по землянкам ходить?

— В мертвый час выбираюсь.

— А тебе разве не положен отдых? Сам нарушаешь?

— Мое дело стариковское, товарищ комиссар. Мне отдых дневной не обязательно. А солдату — он с утра на пузе как поползает, — ему отдых положен. Раз нарком распорядком установил, никакой старшина отменять не имеет права.

— Ты тоже обязан отдыхать, — сказал Щербак после паузы, потому что надо было что-то сказать. — Ты что же, выходит, у нас здесь вроде второго комиссара в полку?..

— Нет, не комиссар я, — смущенно ответил Немец. — Просто по-отечески... так сказать... К слову пришлось, товарищ комиссар...

— Ты гляди лучше, чтобы остатков на складе не было.

— Есть, глядеть... — ответил Немец, подтянувшись, понимая, что досадил комиссару.

Щербак и впрямь был раздосадован. По существу, получил он нахлобучку от заведующего складом.

Уходя, Щербак оглянулся. Немец стоял у дверей склада в той же своей неизменной позе и смотрел ему вслед. Щербак вдруг улыбнулся. Почему-то стало теплее на душе, вспомнилось детство, сеновал, медный самовар — единственное богатство в хате, и батько, вот так же стоявший у дверей и провожавший сыновей то ли в город на базар, то ли в соседнее село, на мельницу.

Целый день он провел в ротах. Ему казалось, что бойцы потрясены так же, как он, но в землянках он услышал и смешок и прибаутку.

Заметив комиссара, бойцы умолкали, словно стыдясь. Но он сказал им:

— Ничего, ребята. Жизнь есть жизнь. Надо, оказывается, быть повнимательнее друг к другу. Это ясно?

— Ясно, товарищ комиссар, — дружно ответили бойцы и обступили его. У каждого нашлись слова, всевозможные истории, которые должны были успокоить и комиссара, и их самих.

— У меня брательник умер от сердца... Тоже так, неожиданно, — сказал кто-то. — А был молодой, слесарем в депо работал...

— Смерть не разбирает, что молодое, что старое…

Щербак сидел среди них, прислушивался к бодрому говору и сам понемногу освобождался от преследовавшей его тоски.

Когда он уходил, один немолодой боец спросил:

— Товарищ комиссар, разрешите обратиться? Как правильно надо сказать: фарфор или фарфор? Тут у нас дискуссия возникла.

— По-моему, фарфор, — сказал Щербак. — А в общем, узнаю и доложу... Я не энциклопедия.

«А Собольков, должно быть, знал — фарфор или фарфор!»

Вечерело. Лохматые, разбухшие тучи надвинулись на лагерь. Они быстро шли с запада, низко нависая над землей, и запахи дождя носились в воздухе. То там, то тут зажигались огоньки. Ветер свистел в оголенном кустарнике. Одинокая могила, оставленная людьми, возвышалась у опушки леса.

Щербак, задумавшись, брел по плацу. Он понимал, что переносит сейчас самое трудное испытание из всех, которые выпадали и могут выпасть на его долю.

Ветер брызнул каплями дождя, обдал разгоряченное лицо. В политотдел Щербак решил теперь не идти. Он пойдет домой и ляжет спать.

Жил он неподалеку от Мельника, точно в таком же деревянном домике, обмазанном глиной. Когда Щербак подходил к дому, дождь уже превратился в ливень, земля стала скользкой, и Щербак ускорил шаги. Уже у дверей он почти столкнулся лицом к лицу с Аренским.

— Прошу прощения, товарищ комиссар. Мне надо сказать вам два слова.

— Фу, напугал. Как привидение. Ты что, спектакль какой разыгрываешь? А если б я так испугался, что взял бы да стрельнул?

— Надо было стрельнуть, товарищ комиссар.

— Будет тебе пустяки болтать. Чего тебе? Впрочем, зайдем ко мне.

— Нет, нет, товарищ комиссар. Я не могу. У меня многое накипело на душе. Но сегодня я не мог с вами не поговорить. Вижу ваше горе. И мне надо было вам сказать...

Щербак почувствовал, что отпустить Аренского не сможет.

— Заходите!

— Нет, не зайду, товарищ комиссар. Только выслушайте. То, что случилось с Собольковым, должно было произойти. Не убивайтесь. Вы здесь, ей-богу, ни при чем. От судьбы не уйдешь.

Аренский исчез так же внезапно, как и появился.

«Что за чертовщина! — подумал Щербак. — Часом, не свихнулся ли наш артист?»

Дома Щербака встретили настороженно. Ирина, видимо, предупредила детей, особенно маленького Игорька, который привык вечерами надоедать отцу. Они очень любили батьку — сурового, но доброго.

Сестры занимались в соседней комнате; Игорек, высунув язык, что-то рисовал на белом листке. Мать с опаской поглядывала на него. В квартире было тесновато, но уютно. Мебели — почти никакой, но занавески, вышитые коврики и скатерки создавали впечатление обжитого, милого уголка.

Щербак пообедал и коротко, избегая смотреть в глаза, рассказал о странной встрече с Аренским.

— Почему же ты не пригласил его? — встревожилась Ирина. — Человек без семьи, одинокий.

— Чудной он какой-то нынче.

— Будешь чудным, когда неудачи преследуют.

— Да ты откуда знаешь?

— Все знаем, не беспокойся. Аренского зря не пригласил. Не очень уж ты большая цаца, чтобы побрезговать за один стол с этаким человеком сесть.

Щербак улыбнулся. Нравилась она ему своими резкими и неожиданными суждениями! Но тут уж неправа баба, ей-богу, неправа.

— Не могу я со всеми за стол садиться, Ира, — серьезно оказал Щербак. — Субординация, знаешь? А ты, как солдатская жена, могла бы это понять давно.

— Конечно же, я солдатская жена, — повторила Ирина. Ей, вероятно, понравились эти слова. — Но не тут у тебя гвоздок. Не в чинах разница, Щербак. Чапаев похлестче тебя был, а чаевал с солдатами. А в том, что не любишь тех, которые пограмотнее тебя. Небось с Собольковым покойным тоже за стол не садился.

По лицу Щербака прошла тень. Он встал, резко отбросив табуретку, схватил шинель, фуражку и, ни слова не говоря, вышел.

Ирина мгновение стояла растерянно, потом словно пришла в себя и стала со злостью убирать посуду. Она любила мужа, знала его силу и его слабости. Не стеснялась говорить правду в глаза. Знала, что он страдает от недостатка настоящей грамотности и жадно стремится к тому, чтобы дети получили образование, раз уж самому не удалось, но знала и то, что не очень расположен к интеллигентам, попадающим под его начало. Не то чтобы он их преследовал, нет, этого ее Василий никогда не позволил бы ни себе ни другим, а попросту недолюбливал. Вот и сегодня, в такой дождь, встретившись у самой двери с Аренским, не уговорил зайти, не согрел.

Слова о Соболькове вырвались неожиданно. Но она не пожалела о них даже тогда, когда за мужем гулко захлопнулась дверь. Вошла старшая дочь, Катя, вылитая отец — худощавая, смуглая, с его настороженным взглядом.

— Что случилось, мама?

— Ничего особенного. Ты же знаешь нашего Щербака. Сам правду режет, а когда ему в глаза пальнешь — не очень-то. Вот под душ побежал...

— Может простудиться, — покачала головой Катя. Она училась в девятом классе и считалась в доме главной советчицей. Она дружила с Наташей, дочерью командира полка, хотя была много моложе. Вдумчивая, медлительная, она, казалось, все происходившее в полку воспринимала острее и более чутко даже, чем отец и мать. Отъезд Мельника она пережила небезболезненно, понимая, что ее отец, комиссар, так же причастен ко всему, что делалось в полку. Она зорко наблюдала за отношениями родителей, ценила прямоту и честность матери, но вместе с тем считала отца мудрым и опытным.

Смерть Соболькова поразила ее. Она никогда не видела смерти так близко, только читала о многих смертях в газетах да видела Наташины слезы о погибшем Алике. Она мало знала Соболькова, но ей нравился этот простой, очень начитанный человек с наивными глазами. Теперь он почему-то умер. И отец мрачен. И с матерью размолвка. И отец ушел в дождь тоже, видимо, из-за Соболькова.

— Ты что-то наговорила, мама? Не надо было так резко.

— Да я и не резко, доченька. О покойнике слово сказала. А он вспыхнул как спичка. Ну что ж... А только в себе эту правду носить не стану. Мы друг друга не стыдимся...

Щербак вернулся домой скоро. Он весь промок и дрожал, словно в ознобе. Но на жену как будто не злился.

— Понимаешь, проклятое дело, исчез... Исчез, нет его.

И он рассказал жене о словах Аренского: «Собольков должен был умереть...»

Ирина быстро оглянулась на дверь в соседнюю комнату — не слышат ли дети — и зябко поежилась, укутываясь в шаль.

— Знаешь, Вася, я то же подумала. Это странно, но я так подумала...

Щербак переоделся в сухое, он как будто успокоился, но дрожь не проходила даже у плитки, возле которой примостила его жена. Для нее он был не только выносливый, грубоватый, непререкаемый комиссар. Она знала и его слабости, и недуги. По существу, он был добр и мягок, хотя и не показывал этого. Любил тепло. Был склонен к простуде.

— Значит, ты бегал, искал Аренского?

— Бегал...

Она погладила его голову, а он прижался губами к ее руке.

Щербак не стал ей рассказывать, как нашел Аренского под дождем у свежей могилы Соболькова, как стояли они рядом с лицами, мокрыми от дождя и слез. Как молча пошли назад и как Аренский опять не пожелал зайти к нему в дом: «Не стоит, товарищ комиссар. Спасибо за внимание».

...Игорек принес рисунок. Он мог командовать комиссаром, как хотел. Его пленяли пистолеты, шашки, пилотки и портупея. Каждый день для него начинается по-новому: то подхватит мальчишку сильными руками старшины и на плече пронесет по лагерю; то забросит на склад к дедушке Немцу, где вкусно пахнет мукой и хлебом; то на конюшню, где толкаются лошади и тоже неплохо пахнет навозом, сыромятными уздечками и едким потом; то заманит в клуб к киномеханику — здесь настоящий праздник! Во-первых, здесь пахнет конфетами, во-вторых, — настоящий киноаппарат и множество железных коробок с наклейками. Везде его знали и встречали тепло. Перед ним распахивался разнообразный и дружный мир, в котором люди и вещи строго подчинялись приказу, команде. В этом мире очень много значил его отец. Это было весело и любопытно. Если бы он, Игорек, мог приказывать, он бы целый день ездил верхом на лошади и стрелял бы из пистолета в небо... А отец вовсе не приказывает и не командует. И даже незаметно, что он комиссар. Все бойцы и генералы сейчас воюют на фронте, бьют фрицев, как герои, а здесь как будто и нет войны. И отцу, конечно, тоже обидно, потому что его не пускают на фронт. Игорек бы с ним тоже поехал бить фрицев.

— Папа, тебе холодно? Ты замерз?

— Да, сынок. Продрог маленько.

— А я думал завтра покататься на лошади. Ты обещал.

— Погоди, брат. Все это будет. Послушай-ка... Знаешь что?

— Что?

Щербак задумался.

— Тебе дядя Костя подарил альбом для марок. Принеси-ка.

Игорек стремглав кинулся в соседнюю комнату.

Щербак сидел у плиты на низкой скамеечке, неловко поджав босые ноги в летних бриджах, из-под которых виднелись белые завязки кальсон. Портянки сушились на полуоткрытых дверцах духовки.

Весь день он думал о том, что придет домой, в тепло, и попросит сына показать ему марки. Что в них находят люди, что находил дядя Костя — брат жены, студент-химик, перед уходом на фронт подаривший Игорьку шахматы и альбом с марками? Что находил Собольков? Ведь он, должно быть, не зря возился с марками и не зря с таким увлечением рассказывал об этом. Причуда причудой, но не мог же такой умница, как Собольков, тратить время на всякую ерунду.

Щербак перелистывал плотные страницы альбома. Красные, синие, зеленые марки с штемпелями почты и без штемпелей... Игорек подсказывал: Гватемала, Эквадор, Гондурас, Чили, Венесуэла, Гвиана... Откуда мальчишка знает столько стран? Щербак хорошо знал карту Европы, мог указать предполагаемые места будущей высадки союзников, знал и Африку, где шли бои между войсками Монтгомери и Роммеля. Он был, как и полагается комиссару, осведомлен о положении на фронтах, всегда мог рассказать бойцам о боевых событиях, но он совсем не знал тех стран, где свободно хозяйничали его Игорек с Собольковым. Это был пробел в его образовании. Пробелов было немало. Надо учиться. Вот кончится война, и он, если останется жив, пойдет учиться. Как Собольков.

Ему не хватало сегодня Соболькова. Он бы с ним посоветовался, потому что комиссар батальона отлично знал, чему надо учиться.

— Это марка из Люксембурга. Люксембург, папа, — это самое маленькое государство...

Сотни марок веселыми разноцветными фонариками светились на страницах альбома. Эти маленькие зубчатые гонцы из всех стран земного шара принесли дружеские поклоны Игорьку и собрались в его альбоме веселым братством. Что в них находят люди? Игорьку это, видимо, более понятно... Когда он вырастет, будет ли он помнить войну, и смерть Соболькова, и этот вечер у плиты, и отца с альбомом на коленях? Нет, он, пожалуй, не запомнит всего. А Щербак запомнит. И Ирина будет помнить, и старшие девочки, рассевшиеся на кроватях. Они испуганно смотрели на отца, которого тряс озноб.

— Игорек, а Игорек? — спросил отец. — Как называются те, которые марки эти... собирают? Говорил мне как-то Собольков.

— Филателисты, — с гордостью ответил сын.

— Филателисты, да-да, — повторил Щербак, и зубы его отбивали дробь. — Вот еще нашли занятие! Это, брат, забава. Это для шибко грамотных забота. Гондурас, говоришь, Чили, Эквадор? Я тебе скажу лучше: Полтава, Перещепино, Звенигород... Катя, как правильно — фарфор или фарфор? Ты у меня ученая... А?

Щербак весь горел. Ирина встревожилась не на шутку. Катя укоризненно смотрела на мать, когда она поила мужа чаем и, как ребенка, укладывала в постель.

3

Дейнека старался поменьше двигаться.

А как неутомимо колесил он когда-то по району! То в открытом «газике», а затем в «эмке», то верхом, то в двуколке, запряженной племенным рысаком, а иной раз пешком из конца в конец, потому что пешее движение полезно — он знал это — не только писателю, но и партийному работнику. Однажды видный киевский писатель, заехав в район, рассказал Дейнеке о своей встрече с Горьким. Алексей Максимович спросил киевского писателя, каким способом тот добирается из Киева в Москву.

— Иногда самолетом, а чаще поездом.

— А ежели поездом, то каким классом изволите ехать? — допытывался Горький.

— Международным либо мягким... — отвечал приезжий, на что Горький с печальной улыбкой заметил:

— Я в ваши годы, молодой человек, более по России пешком ходил. Для писателя оно полезней... Однако, ежели поездом доводится ездить, то советую по-стариковски — третьим классом. Да, да, третьим классом.

Дейнека запомнил эти слова и сам потом повторял их на заседаниях бюро, на пленумах райкома, подчеркивая, что для партийного работника эти слова — сама азбука, основа его деятельности. Связь с массами, всегда с народом...

За время болезни он понемногу утратил эту связь. Собственный позвоночник казался таким ненадежным и хрупким... Он не поверил врачам, утверждавшим, что теперь, после ремонта, его позвоночник стал прочнее, чем раньше. Он улыбался в ответ. У каждого свой собственный позвоночник, притом — единственный. Ствол, который питает ветки. Он не был труслив. Когда под Можайском авиаконструкторы и инженеры в пешем строю пошли в бой, он, комиссар подразделения, шел впереди. Но тогда у него был позвоночник цел, он его вообще не чувствовал, не обращал внимания, а нынче, извините...

Он с охотой поехал в бригаду. Там он выздоровеет. И действительно, здоровье, видимо, укрепилось, хоть позвонки «играют» в дни ненастной погоды. Он на первых порах побаивался спускаться в землянки по неверным ступеням, в царство полумрака и запаха пота, смешанного с тонким ароматом сосновых досок. Но какой же ты политработник, если не наведываешься в землянки к бойцам? Постепенно он преодолел страх. Поверил в собственный позвоночник. Восстанавливал связи с людьми. Выздоравливал.

Помог случай. Однажды командир бригады, подъехав на лошади к Дейнеке, вышедшему из штаба, приказал адъютанту спешиться.

— Саша, помоги начальнику политотдела взобраться. Ну-ка, Дейнека, прошу, попробуй...

Дейнека усмехнулся и покачал головой.

— Чего боишься? — спросил Беляев. — Думаешь, растрясет? Или, чего доброго, сбросит? Она спокойная.

— Как младенец, товарищ начальник политотдела, — поддержал комбрига Агафонов, с готовностью подавая стремя.

— Да вы что, шутите? — Дейнека инстинктивно оглянулся, словно из окон штаба могли увидеть его нерешительность. — Вижу, полковник, хочешь со свету сжить меня. При этом способ придумал верный и чистенький... Никто не придерется.

— Да что ты, комиссар! Лошадка-то в курсе дела, сознает как-никак ценность...

Неведомо какая сила взметнула Дейнеку в седло. Ощутив под собой покорную и упругую спину лошади, он радостно засмеялся. Неужто ничего не хрустнуло, не заболело? И позвоночник, как ни странно, не переломился. Верно, не худо потрудилась медицина, прежде чем выпустила его из госпитальной палаты.

— Поехали? — спросил Беляев. — А ты того... держишься!

— Почему бы мне не держаться? — ответил Дейнека лихо и пришпорил кобылицу Агафонова. Малая рысь, легкая, когда ты, словно на волне, покачиваешься на сильной спине лошади! Она, умница, то всхрапнет, мотнув головой, словно в ожидании доброго похлопывания по крутой шелковистой шее, то замедлит побежку, перебирая дробно ногами и как бы заигрывая со своим седоком. Вспоминаешь довоенные районные будни, молодость, когда не боялся галопа, полного аллюра «три креста».

Нет, он еще побаивается перейти на галоп и устремиться за комбригом, который оставил его далеко позади. На первый раз достаточно и рысцой проехаться по знакомым местам.

Беляев, оглядываясь, улыбался. Чему — Дейнека не знал, но догадывался. Вот, мол, и еще одного усадил в седло. Каждого в свое седло!

Позднее, оставшись наедине с собой, Дейнека весело рассмеялся. «Молодец комбриг! Когда-то в комсомоле это называли подначкой».

На бригадных учениях с танками, а затем на многодневном походе он уже чувствовал себя физически окрепшим; прошла боязнь самого себя, болей, подстерегавших каждую минуту.

И только смерть Соболькова заставила насторожиться. Опять прислушался, заосторожничал. Как просто и легко умирают люди. Будто невзначай ушел, свернул с дороги Собольков! Но всех тронула эта смерть. Странно: на фронте гибнут тысячи — и никаких церемоний, донесений в политуправление, никакой суеты. Буднично подсчитывают «убыль», захоронили — даешь пополнение. Здесь же — единственная смерть, а сколько мыслей и тревог, и одна из них — за себя: чтобы не повторилось, чтобы снова не разломался надвое.

Он знал Соболькова и ценил его. Это был, хоть и не без странностей, один из грамотных политработников. Не зря Щербак представил его на должность агитатора полка вместо нынешнего сухого начетчика. И вот когда Дейнека уже готов был подписать приказ, Собольков ушел. Ушел навсегда, не дождавшись назначения.

После похорон пошел в политотдел. На столе уже лежало заготовленное секретарем политдонесение в округ. Написано оно было кратко и сухо. Не так надо было писать о Соболькове. Но он не стал поправлять текст, а тут же подписал. Не все ли равно? Соболькова не воскресишь... Вот если бы Дейнека еще тогда переместил Соболькова на должность агитатора полка, жил бы он, наверняка жил бы. Впрочем, кто мог знать...

Политотдельцы все в землянках — таков его приказ. Пойдет туда и он. Только что навсегда проводили доброго мастерового из обширного цеха политработников — и сегодня обязан Дейнека побывать среди людей, посмотреть в глаза бойцам, помочь преодолеть тоску, уныние и печаль, принесенные со свежего могильного холмика.

Но ни тоски, ни печали не встретил Дейнека в ротных землянках. Его даже покоробило спокойствие людей, произносивших привычные и вовсе не трогательные слова, вроде: «Жаль человека», «Неплохой был комиссар», «У меня брательник тоже от сердца помер», «Хоть бы на фронте погиб, то не так обидно было бы».

В одной землянке Дейнеку спросили:

— Как правильно сказать, товарищ батальонный комиссар: фарфор или фарфор?

Дейнека ответил.

— Это точно? — переспросил боец.

— Точно.

— А комиссар Щербак сказал: «фарфор».

— Не надо спорить: будем говорить фаянс.

Бойцы засмеялись.

— Фаянс фаянсом, а фарфор дороже. Это вещь богатая. Помню, один писатель у нас собирал птичек из фарфора. Где какую пичужку встретит из этого материала, так и покупает. Сам бедный, туфли драные, а птичек покупает.

— Страсть, — сказал кто-то. — Иначе, болезнь такая, что ли... Только от нее не умирают, как наш комиссар, например... Это же уметь надо. Хорош был человек...

Домой пришел поздно, под проливным дождем. Долго возился в сенях с сапогами — мыл их под умывальником. Потом сел за «Илиаду». Странное дело получилось с этим греческим эпосом. Признаться, не успел до войны прочитать эту книгу. А на днях о ней вспомнил на совещании командир бригады. Он, между прочим, сказал об античном эпосе и о героизме наших людей, перед подвигом которых меркнет даже «Илиада». Он сказал об этой книге так, словно само собой разумелось, что все знают ее, читали. Но Дейнека, да, пожалуй, и сам командир бригады хорошо видели, что многие из сидевших не читали «Илиады», а некоторые даже и не слышали о ней. Но никто не дремал. Все чувствовали себя первооткрывателями.

Не читал книгу и сам Дейнека. Почему? Почему комбриг читал, а он нет? И Собольков покойный, тот наверняка читал. А Дейнека нет, не читал.

Червячок зависти опять поднял голову, пошевелил ею, но тут же смущенно спрятал. Потому что трудно было Дейнеке успеть за этим эпосом, когда сам, своими руками творил иной и, прав Беляев, не менее величественный эпос. Комсомольцы тех лет, чего скрывать, несли в руках факелы мировой революции, гневно сжигали богов и богинь и пьедесталы, на которых они восседали. «Гнев, о богиня, воспой...» Тогда решался вопрос бытия Республики. В кулацких ямах прел хлеб. Из-за угла убили селькора Малиновского. Погиб Павлик Морозов. Нэпманы разъезжали в фаэтонах, а крупье в казино кричали: «Игра сделана».

Но игра далеко еще не была сделана. Вскоре задымили Кузнецк и Магнитка. Кадры в период реконструкции решали все. Решала все техника. В деревне решался вопрос: кто — кого. В стране все решали от мала до велика. И комсомолец Дейнека тоже решал. Он учился на рабфаке, решал алгебраические задачи, потом поступил в институт народного образования, затем стал директором школы. Избрали секретарем райкома — и все хозяйство, и посевные площади, и сорняки на полях, и тракторы, которые простаивали, и олимпиады художественной самодеятельности, и механический завод с его неповоротливым директором, и прекрасные скакуны, которыми гордился район, — все это обступило, ошеломило поначалу, вопило: решай, решай, решай...

«Илиада» оставалась сама по себе, как нечто давно решенное, как свет дальней звезды, незаметной и холодноватой. Пути Дейнеки никогда не скрещивались с путями древнего грека Гомера. Тут за советской литературой никак не угонишься. Прочитал «Разгром», подоспела «Гидроцентраль». Одолел эту «гидру», захлестнули «Время, вперед!», «Поднятая целина», «Аристократы», «Человек меняет кожу»... Он читал много, но урывками, потому что приходилось ездить, совещаться, выступать на собраниях и конференциях, проводить заседания бюро, беседовать с колхозниками, вызванивать запасные части для тракторов, строить клубы, бани, амбары, стадионы, школы, изучать философию марксизма. Но все же не отставал. Старался быть, как говорится, на уровне. А «Илиаду» пропустил.

А теперь вот понадобилась она, потому что был человеком самолюбивым и жадным к знанию, нетерпимым к собственным прорешкам. Черт знает, хорошо это или плохо, когда подхлестывает тебя чужой успех, когда стремишься стать вровень с тем, кто кажется тебе побогаче духом, знаниями, опытом? Коммунистично это или самый что ни на есть пережиток, «родимое пятно» капитализма в сознании?

Эпос одолевался туговато, по страничке-две в день. Герои «Илиады» были почти современными людьми, а события чем-то напоминали нынешнюю гигантскую битву, о которой тоже будут сложены поэмы...

В дверь постучали. Наверно, Марат, ординарец, который каждый вечер пропадал в клубе на репетициях — он отлично пел казахские народные песни.

Вошел командир бригады.

Дейнека встал, смущенный необычным визитом, — полковник ни разу не появлялся в его холостяцком заповеднике.

Не ожидая приглашения, Беляев тяжело опустился на табуретку, стоявшую у стола, и обратил внимание на книгу под висящей на проводе лампочкой.

— Дождь еще льет? — спросил Дейнека.

— Воробьиная ночь, — ответил Беляев.

— Шинель-то снимите... — Дейнека был несколько растерян. — Чайку надо бы, да сахар вышел. — Он покраснел. — Марат, мой ординарец, на спевке, вечно поет...

— Увлекаетесь? — спросил Беляев, перелистывая книгу.

— С опозданием... — Краска смущения не исчезла, а, наоборот, еще больше залила лицо. Полковник невзначай проник в его тайну. — Снимите шинель, Алексей Иванович. Вы промокли.

— Не сахарный. Кстати, почему без сахара сидите, начальник политотдела?

— Пайковый вышел, а так...

— Марат у вас — шляпа.

— Может быть...

Полковник прочитал вслух:

— «С битвы пришел ты? О лучше б, несчастный, на ней ты погибнул, мужем сраженный могучим, моим прежде бывшим супругом...» — Как тебе нравятся эти страсти, батальонный комиссар? Где достал книжицу?

— Привезли из Чкалова. По моей просьбе.

— «Моим прежде бывшим супругом»... — повторил Беляев. — Чем-то очень сегодняшним звучат эти слова. Бывший супруг... Ты мне дашь почитать книжку-то? После того как сам одолеешь.

— Охотно.

— По исторической части ведь собирался я. Учителем. Эхнатон, Аменхотеп четвертый, Рамзесы — фараоны были такие. Университет кончал, потом призвали в армию по спецнабору, так и остался. А то бы мне возиться с тетрадками да дневниками...

Дейнека подумал: «Что с ним, с командиром бригады? Зачем пришел? Неужто снова скучает? Не может быть. Такой никогда не скучает».

А Беляев, словно услышав мысли собеседника, сказал:

— Вы, наверное, думаете себе — зачем пожаловал этот полковник? Неужто и впрямь погибает от одиночества? — Командир бригады помолчал и снова заглянул в книгу: — «Оного дня, как, воздвигшие спор, воспылали враждою...» Я плохо знал этого Соболькова. Что, дельный был человек?

Дейнека, сидевший на кровати, встал и одернул гимнастерку под поясом, который успел уже затянуть. Имя Соболькова, произнесенное полковником, звучало панихидой. Он рассказал полковнику все, что знал о Соболькове. Сказал и о том, что прочили его в агитаторы полка. И вместе с его словами словно вошел в комнату сам Собольков, с наивными белесыми глазами, чуть скошенной шеей и едва опущенным плечом.

— Это был лучший участник наших семинаров, — сказал Дейнека, вспомнив развернутые и проникновенные выступления комиссара батальона. — Впрочем, не в них дело. Он «доходил» до бойцов. Они любили его.

— А мы? — опросил командир бригады.

Дейнека помолчал. Ему почудилось, что комбриг, казалось бы сдержанно воспринявший смерть Соболькова, прячет в душе бурю и считает, пожалуй, его, начальника политотдела, косвенным виновником.

— Мы его ценили, — сказал наконец Дейнека. — В любви, правда, не объяснялись. Да и нужды в этом не было, право... На войне как на войне.

— Завтра строевой смотр, — сказал командир бригады, вставая. — Затем зашел. Торжественный строевой смотр полков бригады. С музыкой, песнями, знаменами и гостями из округа. Побольше медной музыки надо. Мало ее в нашей армии, да и вообще в жизни. А она ободряет, поднимает дух войск. Я прошу политотдел...

— Есть, строевой смотр, — ответил Дейнека. — Мои люди в частях. И будут в частях.

Беляев взялся за тугую портупею.

— Не дам отдыха. Не оставлю лазейки для печальных мыслей. Как переносите сырость?

Этот вопрос был задан неожиданно, без всякой связи со сказанным только что, и поэтому Дейнека вдруг подумал: «Вот он зачем пришел. Как переносите сырость?»

— Не беспокоит позвоночник? — продолжал Беляев. — Вы жаловались как-то: в сырую погоду хуже вам...

— Да, в сырую погоду хуже, — подтвердил Дейнека, всматриваясь в полковника. — Побаливает вечерами.

— К врачам ходите?

— Никак нет.

— Надо с врачами подружить. Вам особенно.

— Ну их, право...

— Приказываю.

Это было странное приказание, недопустимый тон, совершенно неуместное проявление власти. Тем не менее Дейнека выпрямился, привычно став по команде «Смирно». Их было двое здесь, и официально приказной тон звучал чуть-чуть комично.

Но командир бригады, видимо, не находил ничего необычного в своем поведении. Это понял Дейнека.

— Приказываю немедленно организовать серьезную медицинскую консультацию... консилиум, созвать профессоров... Самому поехать к самым выдающимся врачам, черт побери! Проверить здоровье, позвоночник, сердце, легкие, почки всякие. Никакой дурацкой верховой езды. Никакого риска.

Дейнека, взволнованный, молчал.

— И затем... — продолжал Беляев уже более спокойным тоном. — Затем надо будет как-то тактично, исподволь перекомиссовать весь личный состав бригады... Выслушать, выстукать... Вот такая моя думка, комиссар.

4

Руденко уехал вскоре после похорон.

В батальоне появился новый комиссар. Это был молодой, хваткий, всезнающий фронтовик, любивший строевое дело и, несомненно, превосходивший Соболькова по этой части. Немножко свысока посматривал он на тыловиков, не нюхавших пороха. Сталевару показался он из молодых, да ранним, хотя, может, со временем приобретет и рассудительность и скромность, чего у Соболькова было в избытке.

Как бы то ни было, но казалось Руденко пустовато в батальоне и одновременно грызла совесть, что лично он «проглядел» комиссара, придумывая на марше всякие побасенки да шуточки, вместо того чтобы силой посадить его на коня.

Об этом он рассказал Дейнеке, с которым у него издавна установились теплые отношения.

— Вы, наверно, считали, что я отбыл давно, — сказал Руденко, когда обо всем уже было переговорено. — А я вон какой нарушитель...

— Нет, я знал, что вы в батальоне.

— Неужто знали?

— Знал. Думал, что там и останетесь.

— Приказ комбрига, товарищ начальник политотдела. Я бы с дорогой душой. Тем более отсюда скорее на фронт можно.

— Полагал, что удастся вас сохранить как воспитателя молодых... Хоть на фронте вы и не были, а рабочая закалка — она почти соответствует фронтовой. Ваше слово было нужно здесь. Прощайте.

Руденко показалось, что Дейнека обижается на него за то, что он без сожаления покидает лагерь. «Прощайте» прозвучало суховато.

— Ну что ж... — помялся Руденко. — Оставайтесь в добром здоровье, товарищ начальник политотдела. Не обижайтесь на меня. Потому что если бы не комбриг, давно бы на фронте был. Не дезертир я.

— Чудак человек! Вот уж и обиделся. Зачем такие слова? Об одном прошу — пишите нам, пишите в роту, как живете, как трудитесь. Обещаете?

— За это не беспокойтесь. И стали дадим, и письма писать будем.

Ну вот, как будто со всеми простился. Лагерь провожал его тепло. На душе было спокойно. Он шел по жизни правильно. В этой тяжелой войне он и одного дня не простаивал. Сейчас снова к печке, снова «дразнить» металл длинной пикой, снова ложкой зачерпывать пробу и смотреть, как искрится жидкая сталь, льющаяся в «стаканчик» для анализа. Опять вместо командиров появятся инженеры и мастера, которым не отдавать честь и перед которыми не стоять по команде «Смирно». Снова он пожалел на мгновение, что уходит, но душевный его покой был невозмутим. Нет, простоев у него не было!

Уже стало прохладно. Недавно выдали шапки-ушанки. Руденко дотронулся до звездочки, словно желая удостовериться, на месте ли она. С ней сегодня тоже придется расстаться. Придется расстаться и с треугольниками в петлицах. И стать рядовым, гражданским человеком.

Что сказал бы Порошин, о котором теперь рассказывают агитаторы: вот, мол, был солдат, аотличился в учении — вмиг орлом взлетел, стал сержантом, и вы такого почета можете удостоиться. Не осудил бы за то, что так легко отдает красноармейскую звезду? Впрочем, их встреча еще впереди. «Я имею расчет после войны до печки, Яков Захарович...» — «Давай, брат, давай. Будешь у меня подручным стоять».

С портретом Порошина и могилой Соболькова Руденко простился по-своему, молчаливо, и на станцию отправился без особенной торжественности.

Но когда вдалеке показался дымок и приблизилась минута отъезда, он взволновался.

А уже позднее, когда ехал в областной город в бесплацкартном вагоне среди бойцов, баб да ребятишек, Руденко растревожился вконец. Потому что понял: о многом не позаботился. Хоть и был он младшим командиром в роте, но забот у парторга немало. Недосказал многого.

Теперь оставалось только ждать штемпелеванных треугольников — писем из ставшей родной ему роты.

Глава девятая

1

Щербак вызвал к себе Аренского.

Тот вошел, щелкнув каблуками.

Слова Щербака поразили командира роты. После болезни комиссар осунулся и похудел. Аренскому казалось, что Щербак до сих пор не может простить себе смерть Соболькова. И, снова желая успокоить комиссара, он повторил Щербаку все, что говорил в ту дождливую ночь.

Щербак насмешливо смотрел на Аренского. Вот опять несет какую-то чепуху, чертовщину, поповщину.

— Послушайте, Аренский. Это же пропаганда не наших идей. Прямо-таки мелкобуржуазные разговорчики. Не выносите этого мусора никуда.

— Как угодно, товарищ комиссар.

— Чтобы офицер, интеллигентный человек, высококультурный, верил в такую чушь, как судьба. Этак скоро начнете молиться богу.

— Я атеист, — сказал Аренский задумчиво. — Но фаталист.

— Чего?

— Фаталист... Верящий в неизбежность.

— А я филателист, — вдруг сказал Щербак.

— Что вы говорите? — встрепенулся Аренский. — Это чудесно! Я ведь и сам этим занимался. В детстве, конечно...

— А вот Собольков этим занимался уже взрослый. Оторвала его война от альбома, а то бы и по сей день собирал марки да возился бы со всякими коллекциями.

— Не собирал бы, товарищ комиссар, — кротко, но настойчиво заметил Аренский.

— Неправда! — резко сказал Щербак. — Собольков пал в бою. Ясно? Пал смертью храбрых. Так надо понимать его смерть. Нельзя о коммунисте, о комиссаре да вообще о воине говорить такие слова. Вы, кажется, человек с понятием... С образованием...

Аренский досадовал на себя. Черт его дернул пуститься в философию, за которую всю жизнь ему достается. Когда же Щербак, совсем успокоившись, открыл ему истинную причину вызова, Аренский растерялся.

— Позвольте, товарищ комиссар... Я ведь — на фронт. Я совершенно... не пойму, право...

Щербак загадочно улыбался.

— Товарищ комиссар... Я давно подал рапорт. Я думаю, что меня не могут, не имеют права не отпустить... Я прошу вас поддержать...

— Об этом разговора не будет, — весело сказал Щербак. — Вы читали пьесу, опубликованную вчера в газете «Правда»?

— Так точно, товарищ комиссар. Читал и плакал, если поверите.

— Почему плакал?

— Не знаю.

— Так вот, товарищ старший лейтенант, в данный момент вам, как режиссеру, поручается постановка этой патриотической пьесы. Я-то знаю, чего ты плакал. Это слезы от души.

— Я не смею верить, — с трудом проговорил Аренский, чувствуя, как спазма перехватывает горло.

— Поверь, Аренский, право, поверь.

— Благодарю вас... Вероятно, это все же судьба моя.

— Опять судьба! — Щербак в сердцах хлопнул ладонью по столу. — Заладила сорока Якова! Не судьба, а политическая необходимость. И гляди, чтобы в постановке никаких идеологических вывихов не наблюдалось. Чтобы все было выдержанно и правильно.

— Но я ведь... Товарищ комиссар... Какое же это искупление вины? Ведь все знают...

Щербак нахмурился.

— Вы человек военный?

— Так точно, товарищ комиссар.

— Приказам подчиняетесь? Это приказ.

— Есть, приказ! — Аренский вытянулся, лицо его стало как бы моложе и мужественнее. — Разрешите в таком случае сесть?

— Садитесь.

У Аренского вдруг появилось множество мыслей, целый вихрь вопросов. Мозг его заработал лихорадочно. В нем уже просыпался профессионал-режиссер.

— Первый вопрос. Труппа.

— Труппа? — переспросил Щербак. — Труппа это очень просто. Дадим команду начальнику клуба. Он подберет людей с определенными данными. Конечно, заслуженных и народных артистов у вас не будет.

— Это понятно. К слову, они и не нужны нам. Еще вопрос. Театр?

— Конюшня, — сразу ответил комиссар. — Я уже продумал этот вопрос.

— Отличная идея!

Аренский изобразил на лице восторг, хотя совершенно не представлял, каким образом недостроенная конюшня — огромный дощатый сарай — сможет стать театром. Тем не менее он твердо знал, что театр будет жить. Он вышел из кабинета комиссара, и совсем иным показалось ему все вокруг. Он не без горечи распрощался со своей мечтой — на фронт. Но все мысли уже вертелись вокруг будущего спектакля. Он уже комплектовал труппу, перебирал в памяти знакомых офицеров, сержантов, бойцов, вольнонаемных, вспоминал женщин, способных играть, и вспомнил с надеждой Наташу, с которой особенно подружился в последние дни, и медсестру с красивым, широкоскулым лицом, подругу Борского, подумал о художнике Савчуке — ему-то можно будет поручить оформление спектакля, об образах пьесы, которую с волнением прочитал недавно, о сцене, занавесе, соффитах, музыке. Весь лагерь, раскинувшийся в песках, представился ему огромным зрительным залом. Спектакль должен потрясать сердца маршевиков, уходящих на фронт, воспитывать жгучую ненависть к врагу. Какое счастье прикоснуться к любимому искусству в эти трагические дни! Не было ли то, что случилось, счастливой судьбой, наградой ему за долгие дни и ночи мучительных раздумий и тревожного ожидания?

2

В спектакле Наташе досталась роль бесстрашной разведчицы Тони. Наташа никогда не играла на сцене и немножко страшилась предстоящего выступления. Впрочем, до выступления было еще далеко. Аренский лишь «прорабатывал» пьесу, читал ее вслух актерам полностью и по кускам, выхватывая отдельные сцены. Он называл это время «застольным периодом». Наташа не на шутку увлеклась предстоящим спектаклем.

Роль Тони глубоко захватила ее. Тоня молча любила. Шла на опасный подвиг. Произносила горячие слова о Родине.

Наташа вспоминала школу, где проходила практику, звонкоголосых пятиклассников, девочку с красным бантом, сидевшую на первой парте, непередаваемые школьные запахи... Потом эвакуация. Большой медный звонок лежит на подоконнике, отзвенев последний раз. В своем классе она нашла чей-то пенал, тоненькую голубую ручку в нем и полуистертый ластик. На доске остались слова, написанные мелом: «Кто при звездах и при луне так поздно мчится на коне...» Кто? Кто действительно мчится на коне так поздно? Она села за парту, едва удерживая слезы, увидела вдруг на черном лаке нацарапанное имя «Алик» и зарыдала. Все вокруг было детское, беззащитное, и сама она показалась себе ребенком, беспомощным перед лицом грозных событий.

Подружка Майка влюбилась в белобрысого лейтенанта, целовалась с ним в скверах, а когда он ушел с дивизией на фронт, ринулась вслед за ним искать свою любовь на дорогах войны. Наташа и этого не смогла сделать. Она с Аликом даже не поцеловалась на прощание.

Долгий путь на восток вместе с отцовым полком обрек ее на томительное бездействие. Русская равнина лежала перед ней: курские, воронежские, саратовские деревни, избы, полные молчаливой тоски по мужьям, сыновьям, братьям. Горе, прятавшееся в углах, суматоха вокзалов, окаменевшие лица эвакуированных, девушки в солдатских шинелях, грубых кирзовых сапогах, то с сумкой военного санитара, то с папкой делопроизводителя — «делопута», как шутя говорили в полку. Тоска не покидала душу. Почему на восток, почему с отцом и с матерью в глубокий тыл? Так ли учили ее?

Ей не жилось тут. Почему это Майка уехала на фронт, а она нет? Не хватило силенок? Вероятно, так. Не всем, пожалуй, суждено быть героями. Она обыкновенная, заурядная. Наташа поступила работать писарем в штаб полка. «Писарь...» Самое это слово сначала казалось издевкой. Потом она привыкла. Работы было много. Бумажки, как хлопья снега, заваливали стол. Гора бумажек вспухала, она не успевала справиться с потоком входящих, исходящих рапортичек и накладных. Все это было скучным, как закопченные бревенчатые стены, как тучи махорочного дыма под потолком. Она хотела уехать. Отец не отпускал. Ах, этот папочка!

Приезд Беляева подвел черту ее мучительным размышлениям. Удивительно быстро и решительно вмешался он в судьбы людей и в ее маленькую, незаметную судьбу. Ее поразила неожиданная твердость и выдержка отца. Как он уезжал! Казалось, он даже приветствовал то, что случилось. Кончилась игра, началась жизнь. Когда дело коснулось воинской чести, он показал, на что способен.

Прошла первая горечь разлуки. Наташа, боясь даже самой себе в этом признаться, с любопытством и затаенным одобрением следила за всеми действиями Беляева. И он, вероятно, поймет ее и поможет вырваться наконец отсюда, как, наверное, кто-то помог и Майке.

Тем временем в дощатой летней конюшне кипела работа. Утепляли стены, обмазывали глиной хворостное плетение, строили тамбуры. Постройкой сцены руководил Аренский. Строить так строить! Размеры сцены были солидные. Место для оркестра отделали узенькими филенками и даже устлали землю под полом битым стеклом; по обеим сторонам сцены воздвигались две ложи с обивкой из красного бархата, а в столярной мастерской вовсю шло изготовление реечных скамеек по образцу, одобренному и утвержденному самим Щербаком. В кузнице выковывали замысловатые кронштейны для занавеса по чертежу Аренского, а материю отобрал из старых, выбракованных палаток заведующий складом, потребовавший за это место в первом ряду на открытии клуба.

Совершенно беспомощный в житейских и военных делах, Аренский вырастал на сцене в незаурядную фигуру. Он был и командующим, и солдатом, и нежным просителем, и суровым повелителем; он играл за всех, разъяснял, показывал, натаскивал, консультировал художника, костюмеров, строителей, помогал бойцам, которые таскали носилки с землей и дерном, утепляли стены, сооружали ложи. Он стал сердцем большого коллектива. Многие слышали биение этого сердца и отвечали ему чувством признательности.

Наступил день спектакля. Уже повеяло холодом, хотя осень была солнечной и безветренной. В неотапливаемом клубе — печи еще не были сложены — публика сидела в шинелях. А на сцене дрожали актеры.

Беляев с удовольствием смотрел и на сцену, и в зал, мысленно благодаря Аренского за все происходящее. Он вдруг поймал себя на мысли, что за много месяцев и даже лет впервые сидит в театре перед сценой, залитой электрическим светом. И сцена, и зрительный зал, и ложи, обитые красным бархатом, — все это живо напоминало прошлую, мирную жизнь.

На сцене происходило объяснение в любви между Наташей и лейтенантом Воронковым, молодым артиллеристом, которому приделали усики и навели морщины. Беляев вспомнил ночную тревогу в полку, и как батарея выехала без снарядов, и как этот лейтенантик просился на фронт. А теперь он выступает на сцене в роли командира небольшого боевого отряда. Вспоминает, вероятно, минувшие бои, вновь переживает... Но на сцене у него завидная любовь. Бывает ли такая в жизни?

Окончился акт. Шурша, закрылся брезентовый занавес. Весь зал дружно аплодировал актерам.

Но тут произошло событие, вышедшее за рамки спектакля и взволновавшее всех.

Для публики было ясно только то, что антракт непомерно затянулся. Зрители принялись бить в ладоши и в нетерпении топать ногами, что одновременно спасало их от холода. Духовой оркестр, выручая «дирекцию», непрерывно играл марши, вальсы и польки.

На сцену торопливо прошел Щербак. Зал притих в ожидании.

— Товарищи зрители! — загудел Щербак, появившись перед занавесом. — Произошло недоразумение, только вы не волнуйтесь. Есть все данные, что спектакль будет продолжаться. Тут есть и наша накладка и ваша, капитан Борский. Артист, или, вернее, красноармеец Литвиненко, только что отбыл на фронт с маршевой ротой. А он исполнял роль этого офицера, который с бородой, не помню его фамилии. Конечно, товарищи, без бороды никак не обойдешься на сцене... Но, товарищи, — продолжал Щербак, — есть у нас в запасном полку и запасные артисты. Так что роль этого офицера сыграет не кто иной, как сам режиссер спектакля, старший лейтенант товарищ Аренский, который знает все роли назубок... Просим.

Щербак зааплодировал и сошел со сцены. Зал поддержал его дружными хлопками. Беляев шутя сказал Щербаку:

— Не уверен, какой из тебя комиссар, но конферансье ты ловкий.

Щербак, не моргнув глазом, ответил ему в тон:

— При таком комбриге не вредно иметь запасную профессию.

Когда в последнем действии Наташа, попавшая в лапы гестаповцев, вышла на сцену окровавленная, в разодранной кофточке и легкой юбчонке, зал загудел. И тут же смолк. Стараясь не дышать, смотрели зрители на последние минуты героев и, кто знает, может, выверяли себя, свои души на высоком огне искусства, несомненно царившего на подмостках этого зала.

Беляев же вдруг ощутил неловкость. Это обнаженное плечо и детские беспомощные коленки как бы открывали ему ту Наташу, которая нуждалась в его помощи. А вместо этого в нем стойко жила неодолимая робость, дерзко перемешанная с ощущением никому не понятной счастливой близости. Он ни разу не толковал с ней о самом важном, о понимании суровых солдатских заповедей, которые как бы сами, независимо от воли людей, повернули ход событий здесь, в этих степях.

Теперь он поймал себя на мысли, что недоволен тем, что тысячи глаз рассматривают Наташу.

— Послушай-ка, Щербак, актеры-то замерзают.

— На то они и актеры, товарищ полковник. Аплодисментами согреваются.

— Нет, я серьезно. Ты бы хоть печку там на сцене поставил, что ли. Еще один-два спектакля, и «дочь полка» получит воспаление легких.

— Обойдется, — прошептал Щербак. — А знаете что? Давайте отеплим их всех. Честное слово, согреем лаской. Поддержите вы их. Поощрите словом, как командир бригады. Они будут прямо-таки счастливы.

— Я сам хотел это сделать, — пробормотал Беляев, внутренне довольный тем, что Щербак подсказал отличную идею.

Горячими аплодисментами наградили зрители участников спектакля. Расходились из прохладного зала благодарные и как бы освещенные светом ненависти и любви, пережитыми только что. За стенами клуба уже звучали команды старшин, строились подразделения, чтобы проследовать в «расположение».

Беляев прошел за кулисы. Он поблагодарил участников спектакля от имени командования бригады, пожал руку растроганному Аренскому, а Наташе, взяв ее за плечи, сказал:

— Замерзла основательно? Сосулька!..

Она улыбнулась. И ему показалось: в ней что-то оттаяло.

— На фронте в нашей дивизии была такая вот разведчица, — продолжал Беляев. — Она была при нашем штабе, такая же, как вы, белокурая. Я все старался понять, откуда у нее, у девочки, столько мужества и самоотверженности. Она ведь только окончила школу! Потом ее замучили гестаповцы. Мне докладывали, как ее нашли. История гораздо печальнее, чем у вас на сцене. — Он невесело улыбнулся. — Что пишет отец?

— Вы, вероятно, думаете, что я сержусь на вас? — сказала Наташа, покраснев. — Сначала было, а теперь нет. Я ведь все понимаю... и знаю. Отец, правда, еще в резерве. Но ему обещают.

— Вот хорошо! — Беляеву стало легко. — Молодец, Наташа. А я ведь ждал... Верил... Право, верил. Очень здесь сложно было. Хорошо вы играли...

— Вам понравилось, правда? Я так боялась...

— Важное дело вы все сделали. Пьесу нужно показывать... Часто показывать. Каждая маршевая должна посмотреть. Это воспитание ненависти к врагу. А сейчас пойдемте. Укутайтесь. Давайте я помогу.

Наташа оделась, они вышли из клуба и медленно направились к машине, которая ожидала комбрига.

— Знаете что? — сказала вдруг Наташа. — Вот вы говорите: укутайтесь, не думайте. Почему не думать? Я знаю: потому что я не настоящая. Закончила спектакль — и кто я? Трусиха, обыватель? Подруга моя на фронт пошла. Тоня на сцене. Та, ваша разведчица... Почему не думать? Я давно собиралась к вам.

Она высказала ему все. Стыдно, что она здесь, под крылышком. О, она все передумала! Ее угнетает бездействие. Неужели она не может, как другие? Неужели полковая библиотека, куда ее «устроили» (как противно это слово!), неужели это истинное ее призвание? Она не желает приспосабливаться. Хочет жить настоящей, а не книжной, не театральной жизнью. Чтобы не было стыдно... На фронт, в действующую. Пусть он поможет, ведь это же не очень трудно для него. Правда? Мать поймет. Мать все понимает.

В ее голосе звучали слезы.

Беляев был ошеломлен. Вот она, молодость, которая зовет чистые сердца на подвиг. Невдомек им, что подвиг не только на фронте, но и рядом с нами, здесь, в тылу, в однообразной и монотонной жизни этих землянок и учебных полей. Но она пойдет, не задумываясь. Шагнет со сцены прямо в колючую ледяную воду, погибнет от вражеской пули.

Наташа, дотронувшись до его руки, робко спросила:

— Вам тоже тяжело здесь?

— Будет еще тяжелее, если... — Он нашел ее руку в темноте. — Наташа, милая...

Она несмело прижалась к нему, словно ища защиты. Лицо ее было мокро.

— Нельзя вам туда сейчас... Я ведь тоже не сразу смирился. Завтра... завтра же увидишь — и у нас фронт...

Беляев говорил торопливо, словно страшась, что не успеет досказать самого важного.

Она сжала его пальцы. Кто-то позвал ее.

Наташа вернулась в клуб. Он был уже пуст и непригляден. На сцене еще возились машинист и осветитель, выключая соффиты.

Она медленно шла в проходе меж скамей, щеки ее пылали.

Нет, нет, обо всем этом после, наедине с собой, дома.

3

На другой день Наташа появилась в одной из ротных землянок. Узнав причину ее прихода, командир роты засуетился, приказание следовало за приказанием, и через несколько минут бойцы уже сидели на нарах, ожидая чтеца. Наташу поразило собственное спокойствие, с которым она предстала перед сотней незнакомых ей людей. Потом она поняла, что спокойствие исходило от книги, которая была у нее в руках. Ей придется читать. Этим ограничена ее роль.

Увидев убранство землянки, аккуратно заправленные постели, треугольнички полотенец, выложенные на сплошной синеве одеял, она не сдержалась.

— Как у вас чисто!

— Чисто, а як же, — откликнулся пожилой боец с темным и большим, точно высеченным из камня лицом.

— Вы с Украины? — спросила Наташа.

— Мы с усюды, — улыбнулся боец. — Интернациональная рота — десять национальностей. Так что вы, будь ласка, товарищ разведчик Тоня, читайте на десяти языках.

Наташе вдруг захотелось прочесть им то, к чему она не готовилась, но что на всю жизнь осталось в памяти с детства. Пусть это отсутствует в принесенной ею книжке и, быть может, не значится в плане агитационных бесед, но ее уже повлекло к этим полноводным берегам, и она тихо, как бы про себя, заговорила:

— «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Незашелохнет, не прогремит...»

Бойцы засмотрелись на светловолосую девушку, которая нежданно-негаданно появилась перед ними в полутемной землянке, пахнущей сыростью, и вдруг открыла им волшебную картину родной природы. Она произносила знакомые слова, неотрывно глядя в расширенные глаза пожилого украинца, и видела, что читает нужное, близкое и понятное.

— «...И чудится, будто весь вылит он из стекла и будто голубая зеркальная дорога без меры в ширину, без конца в длину реет и вьется по зеленому миру...»

Нет, не только о полоненном ныне Днепре читала она сейчас. Словами поэта она говорила о Родине, о России. И сознание того, что враг посягнул на эту сказочную реку, величественно текущую по зеленому миру, на поэзию и свободу родной страны, на ее собственную молодость и счастье, на торжественность институтских экзаменов, где всего лишь два года назад она произносила эти же слова, — сознание всего этого делало ее речь взволнованной и сильной.

Она кончила читать, а бойцы продолжали сидеть неподвижно. И пожилой боец вдруг сказал:

— Да, товарищ библиотекарь, этот язык всем нам понятный. У нас на Криворожье, между прочим, Саксагань протекает. Она, конечно, поменьше Днепра, до книги, ясное дело, не попала, но люди говорят, что под нею великие залежи рудные имеются, а это для человека знаете какое богатство? И вот это все тоже оказалось у врага в лапах. Трудно нашей стране без руды. Снаряды, пушки, танки, пули и даже вот это перо, которым писарь наши разные фамилии записывает, — это же есть руда, важное дело.

— Что ты заладил? — перебили его. — Человек с книжкой пришел работу проводить, а ты свое!

— Я делюсь впечатлениями, — с достоинством ответил он и обиженно замолчал.

— Нет, нет, говорите, я прошу вас! — горячо заговорила Наташа. — Это очень все нужно, прошу вас, говорите. Пусть расскажет, — попросила она всех.

— Что ж, — произнес криворожец, большое лицо которого и сейчас, казалось, носило на себе следы красноватой рудной пыли, — я вот знаю нашего Алексея Ильича, нашего молодого таланта товарища Семиволоса. Мы с ним на одном руднике бурили. Ну, я моряк. — Он приподнялся с нар, могучий, широкоплечий. — Я пошел на корабль, в Балтфлот. Когда вы еще малыми ребятами были, я кочегаром плавал. Как Зимний брали, я помню... А ныне трое моих сынов — Петр, Андрей и Алексей — убитые на фронтах. Петр в разведку ходил, убит. Андрей под танком погиб. Алексей пропал без вести. — Он помолчал и, видя, что его слушают, продолжал уже спокойнее: — Алексей Ильич уже обурил руду на полгода вперед. Так, когда взрывали его шахту, этот депутат, этот новатор, этот большой человек плакал, как ребенок... Я читаю в газетах — нынче он на Урале, наш Алексей Ильич, все бурит. А нам воевать. И вот слушал я описание Гоголя и ваше представление — и вспомнил всю нашу жизнь с моими детьми да с Алешей Семиволосом и понял: не может оно быть иначе, как оно было, потому что зачем же тогда Советская власть, река Днепр, как зеркало, товарищ Семиволос... И тому подобное. Я не скажу... Конечно, могу умереть. Это на фронте, конечно, возможно. Но природа же останется! И Советская власть, и криворожская руда, и Днепр, и Гоголь. И дети, понимаешь, останутся. Это же не умирает!..

Он умолк так же неожиданно, как и начал, а Наташа сияющими глазами смотрела на него и на других бойцов. Вот и родилось то, о чем она мечтала: «Не может оно быть иначе...» Не может, потому что слишком глубоко в землю пустило корни шумное и густое дерево нашей жизни.

— Очень хорошо вы сказали! — вырвалось у нее.

— А вы читайте, читайте еще.

И она стала читать о том, как на заре, среди снегов, в русской деревушке умирала девушка Зоя. Светлые ее глаза последний раз смотрели на мир, вобрав в себя всю зимнюю прелесть русской природы, первые лучи морозной зари, заалевшей на востоке. Туда, на восток, обратила свой взор она в последний раз. Там, далеко, кипит жаркий труд ее Родины, там Москва, необъятная страна, знакомые улицы, подруги, мама, тетрадки. Быть может, в этот морозный рассвет рота выбегала из землянки на физзарядку, люди оглашали ночь смехом, шутками, прибаутками, делали гимнастику, разгоняя остатки сна, умывались, завтракали. И как раз в ту минуту, когда не стало самой преданной, самой чистой девушки на земле, в роте не притихли, не сняли шапок — не знали о таком горе...

Бойцы сидели молча. Тишину нарушил дневальный.

— Приготовиться на ужин! — рявкнул он.

Бойцы уже гремели котелками и кружками, готовясь к построению, возвращаясь к будничной жизни из того далека, куда завела их Наташа.

— У вас часто бывают такие беседы? — спросила Наташа пожилого солдата.

— Как вам сказать, барышня, — неожиданно улыбнулся тот. — Вчера, например, тоже концерт был. Только по другой линии.

— По какой же линии? Я хочу все знать о вашей жизни.

— Не всегда мы красивые, как сегодня, и не всегда хорошие, дивчина хорошая. Иной раз такое сделается, что и рассказывать нехорошо... Ну, ладно. Я говорил вам, сдается, насчет простыни. Вчерась, выходит, постелили новое бельишко, а старшина наш возьми да и засни днем с сапогами на простыне. А тут откуда ни возьмись командир бригады. Уж что тут было, аж выговорить трудно. Лычки ему приказал снять. Да двадцать суток сплеча рубанул. «Люди, говорит, умирают в великой душевной чистоте за Родину, а ты, говорит, старшина, хозяин роты, пакость такую допускаешь». И все в таком роде. Ну, прощевайте, заходите к нам почаще, развеселите душу хорошим словом.

Наташа вышла из землянки на свежий воздух. Порывистый ветер свистел меж сухих ветвей рощицы, в оголенных кустах.

Перед глазами стоял гневный Беляев, наказавший вчера старшину в той же роте, где сегодня звучал ее голос. Вчера он, оказывается, был здесь. И послал ее. Нет, она случайно попала именно в эту роту, но в случайном этом совпадении она усмотрела некую закономерность. Она, оказывается, помогает ему в его трудной работе.

Ей вдруг захотелось рассказать ему обо всем, что пережила сегодня в землянке, о той радости общения с людьми, которая хорошо знакома ему, но совсем не была ведома ей. Поблагодарить за то, что случилось вчера после спектакля.

Холодный воздух горячил лицо. Наташа шла белеющей в темноте дорожкой. Никого вокруг.

Глава десятая

1

К ноябрю бригада полностью «окопалась». Бойцы и командиры под руководством прорабов и десятников, прибывших по мобилизации, строили землянки с таким искусством, будто им всю жизнь только и приходилось, что строить себе подземные жилища. Поверх деревянных стропил укладывались широкие плетеные маты — их заготавливал в лесу целый батальон; поверх них настилалась земля, затем глина. Мокрую глину трамбовали и тщательно выравнивали гладилками. Стены внутри также обшивались матами. Нары строили в два яруса, выкладывали печи, сушилки для обуви и портянок, устраивали умывальники, каптерки и канцелярии.

В землянках было темновато: стекла не хватало, и окна приходилось прорезать небольшие. Было здесь и сыро, и нерадостно, но что поделаешь? Люди прибывали со всех концов страны, помещений не хватало.

Понемногу наловчившись, стали сооружать землянки по-домашнему, уютные и удобные. На помощь пришли смекалка, веселая выдумка, неистощимая изобретательность и опыт бывалых людей, чьи золотые руки все знают, все умеют. Первая землянка для начальства напоминала мягкий вагон. Искусно оплетенные зеленой тонкой лозой, словно покрытые дерматином, стены и потолок придавали землянке обжитой вид; двухъярусные нары, утепленный тамбур и умывальник создавали впечатление, что этот вагон вот-вот тронется в края более приветливые и теплые, нежели Оренбургская степь зимы 1942/43 года. Внутренние стены второй землянки для офицеров были полностью облицованы фанерой. Это уже был комфорт. Электричество осветило все помещения. В ноябре задымили трубы, и подземный городок зажил дымной и теплой жизнью, готовый во всеоружии встретить лютую оренбургскую стужу.

К празднику задул ветер. Шестого ноября ветер усилился. Над лагерем стояла сплошная пелена из песка и снега. Ветер сбивал с ног, слепил глаза, наметал горы снега.

В этот день воентехник Зайдер со своим неизменным напарником Неходой перегоняли тяжелый танк в лагерь. Танк ожидали к празднику и, несмотря на разгулявшуюся пургу, готовили ему торжественную встречу.

Если бы у Зайдера спросили, как ему вместе с помощником Неходой удалось собрать танк на ремонтном заводе, он не смог бы толком ответить. Полтора месяца самозабвенного труда, когда не замечаешь, как день сменяется ночью, как начинает сереть рассвет, когда спишь урывками под музыку скрежещущего железа и вспышки электрической сварки; полтора месяца привыкания к новым людям, метаний по цехам, уговоров, упрашиваний, угроз; недели тоски по законченным чертежам, по материалам. Ведь ничего у них не было под руками, кроме письма штаба бригады, поддержавшего инициативу полковых оружейников.

Их знали в бригаде. Потому и доверили такое, вопреки равнодушию начальника штаба. Работу мастерских боепитания, состояние оружия в части всегда ставили в пример. В замасленных комбинезонах они вечно возились то у гусеничного трактора «ЧТЗ», то у полкового мотоцикла, на котором лихо разъезжал комиссар Щербак, то у 45-миллиметровой пушки, то у тисков с зажатыми в них ружейными стволами и стволиками.

Помог завод, окрылил и округ. Оружейники получили остов разбитой, основательно помятой «тридцатьчетверки», которую уже не чаяли возвратить в боевой строй. Зайдер поглаживал холодное железо танка, не веря своим глазам. Когда же спустя много трудных дней можно было включить наконец скорость и гусеницы лязгнули, а тяжелая махина устремилась вперед, он обнял Неходу, кого-то еще стоявшего рядом, потом побежал в цехи, в партком и крепко пожал руки всем, кто помогал в трудах и хлопотах.

Они выехали из ворот ремонтного завода ясным, солнечным утром и до обеда успели пройти «своим ходом» всего сто километров — железная дорога была перегружена военными перевозками, и в платформе отказали.

Поземка началась после обеда. Вскоре поднялась вьюга, скрыв солнце, заслепив глаза и взметнув тонны сыпучего снега.

Дороги не стало, танк двигался по целине, то проваливаясь, то взбираясь на заметенные снегом ухабы, утопая в снегу по самые смотровые щели. Зайдер остановил машину.

— Я, например, дороги не вижу. Что делать, Нехода? Может, у тебя глаз вернее?

Нехода вытащил кисет, что обычно делал во всех затруднительных случаях, и не торопясь продул плексигласовый мундштук.

— На ночь глядя не грех було б заночувать, товарищ начальник. Я такий, що забрив бы до якоись кумы. На праздник мы таки опоздаем... Включи мотор, Борис Семенович, и рушимо, ей-богу, кудысь на огонек до хаты.

— А где ж тот огонек, хотел бы я знать? — покачал головой Зайдер. Он все-таки включил мотор, и танк двинулся вперед.

Между тем уже стемнело. Проехали еще с километр. Зайдеру показалось, что танк выбрался наконец на дорогу, и он прибавил газу, но тут же ухнул в канаву и понял, что дороги не найти. Мотор заглох. Несколько минут оба сидели молча.

— Обидно все-таки, Федор Васильевич, — сказал наконец Зайдер. — Пять недель мы сидели на заводе, собирали все по кусочку и даже, можно сказать, сделали танку пластическую операцию: сварили кусок брони, морочили голову себе и людям, чтобы поспеть к празднику, а ведь за этот танк директору не то что ордена не дадут, а даже спасибо не скажут. И вот, пожалуйста, мы даже к празднику не можем доставить удовольствие нашим командирам этим учебным пособием...

— Я так думаю, что хоть бы завтра добраться до своих. — Нехода задумчиво пыхнул цигаркой. — Тут такой, говорили мне, климат, что на три дня оцей ветер, нияк не меньше.

Зайдер с натугой открыл верхний люк и высунулся по пояс. Сумерки все густели. Темнеющий снег простирался далеко вокруг, в пустынной степи бесновалась, плясала, кружила метель. Никаких признаков жилья. Зайдер захлопнул люк и сполз на свое место.

Оба молчали.

— Когда мне приходится недосыпать, Нехода, я всегда вспоминаю фронтовиков. Когда мне холодно — то же самое, и тогда мне не страшен мороз. Предположим, что мы на фронте...

Нехода хмыкнул.

— На фронте нас может заметить товарищ и подмогти, подбуксировать. А тут?

— Но на фронте нас может «подбуксировать» и вражеский танк. Нет, брат, тут у нас преимуществ все-таки больше. Надо думать...

— Примайте решение, товарищ начальник, — сказал Нехода и снова затянулся, на мгновение осветив красным огоньком внутренность танка.

— Ехать дальше нельзя. — Зайдер помолчал. — Знаешь что? Танк начинает остывать. А ты ведь хорошо знаешь, какая теплая вещь мерзлое железо? Пока суд да дело, я предлагаю встретить праздник как следует, а потом решать. Замерзнуть мы всегда успеем. Есть поллитра, сало и хлеб.

— Оце я понимаю, Борис Семенович!

Через несколько минут праздник в застывшем танке был в разгаре. Друзья пили прямо из бутылки, закусывали замерзшим и поэтому необыкновенно вкусным салом. Хлеб до того застыл, что его пришлось откалывать топориком по кусочку и медленно оттаивать во рту. Тем не менее путники повеселели и почти забыли о том, как нелепо застряли в поле среди танцующей вьюги. Крохотная аккумуляторная лампочка освещала их раскрасневшиеся лица.

— Як папанинцы на льдине, так и мы в цьому танку, лышенько його забери... — разглагольствовал Нехода. — Тильки у них собака був, а у нас и блохи нема. За що я вас люблю, Борис Семенович? За то, что вы чоловику правыльную цену знаете...

— Да здравствует Великая Октябрьская революция! — сказал Зайдер, чокаясь бутылкой о кусок сала в руке Неходы. — Сегодня мы должны веселиться — ведь это наш исторический праздник. А?

— Так-то воно так, а з воза як? — сказал Нехода. — Коли б вже капут цим клятым нимцям. Це же воны нас засадылы на праздник у холодный танк. А коли б це мирний час, сыдилы б мы у теплий хати, а на столи чого тильки твоя душа не схоче. Ось про що я кажу.

— Ничего, Нехода, можно и в танке праздник встретить. Главное, чтобы на душе было тепло. А у нас тепло. Ждут нас. Это большое дело, когда тебя ждут, когда ты нужен людям. Человек любит умнеть. Если ты начальник, так ты ему простор дай, чтобы он мог себя показать, покрасоваться. Да еще и подскажи вовремя, если что не так. Дорожить человеком надо, чтобы он в себя поверил, в свою нужность. Что ты скажешь?

— Озяб я зовсим, Борис Семенович. Все це складно вы говорите. Тильки не зимовать же нам у цим танку. Надо итты, шукать шляху.

— Хорошо, Нехода, веди. Природы, я скажу тебе по совести, совсем не знаю.

Зайдер потуже завязал наушники, натянул рукавицы и вылез через люк башни. Ветер заполнил рот, уши, забил дыхание. Дышать приходилось порывисто, часто, увертываясь от сильных порывов ветра. Снег безжалостно хлестал по лицу, обжигая щеки ледяной крупой.

— Куда? — спросил Зайдер.

— Колы не ошибаюсь, за километр влево — хутор. — Нехода стал спиной к ветру.

Они пошли, утопая по колено в снегу. Мороз тысячами игл жалил лица. Впереди пробирался Нехода, за ним плелся Зайдер наедине со своими мыслями.

Он не помнил, сколько времени они шли. Нехода вдруг остановился. Зайдер пробудился от своих мыслей. Тяжело дыша, Нехода сказал:

— Щось того хутора и духу немае.

— Мы где-то здесь ехали и где-то здесь были населенные пункты. Это же глубокий тыл! Как здесь можно заблудиться? Смешно.

— Воно зовсим не смишно... А ну-ка... — Нехода прислушался.

— Что можно разобрать в таком концерте? — спросил Зайдер. — А у тебя, я должен сказать, вовсе не абсолютный слух, Нехода. — Что ты можешь слышать?

Нехода ровно ничего не слышал. Нескончаемый посвист вьюги раздавался в глухой безлюдной степи — и нигде ни огонька, ни человеческого голоса.

— Пошли, — сказал Нехода, и они снова двинулись.

Точно застывшие волны, простирались перед ними сугробы, и путники тонули в снежных ямах, снова выбирались, прислушивались и торопились к воображаемому огню, теплу.

Вдруг Нехода остановился.

— Стойте, Борис Семенович! Що це мы робымо? Кинули материальну часть, а сами дезертирувалы?

— Сегодня праздник, Нехода. Обогреемся...

— Где? Есть предложение вернуться в танк, разжечь горючее, гритысь и ждать до ранку.

Они снова тронулись. Зайдер шел весело. Он даже пытался напевать что-то себе под нос. Он не был пьян, он был просто навеселе. Сегодня праздник, на который осмелился поднять руку враг. Не выйдет! Зайдер празднует, празднует вся Россия, пусть в муках, в тоске, под свист метели и завывания вьюги, но все же празднует славный ноябрьский день.

Зайдер вытер рукавом нос и не почувствовал прикосновения.

— Нехода! — закричал он. — Я отморозил нос.

— Трить снегом, — ответил, не оборачиваясь, Нехода.

Зайдер схватил пригоршню снега и стал ожесточенно тереть кончик носа.

— Шукаю я танк, шукаю, нияк найты не могу, — упавшим голосом сказал Нехода. — Замерзать будем. А? Борис Семенович...

— Что ты говоришь? Мы же взрослые люди.

— Замерзать будем, — повторил Нехода, и по его тону Зайдер понял, что стряслась беда.

— Что случилось, Нехода? — закричал он. — Говори!

Нехода молча сел на снег. И тут же шальной ветер намел вокруг него сугроб, осыпал белыми хлопьями, как рождественского деда.

— Я зато хорошо знаю природу, — деревянным голосом сказал Нехода. — Замерзаем...

Ветер на мгновение ослабел, и только тогда Зайдер почувствовал всю силу мороза. Да, это была нелепая история, и где же она случилась! Не на фронте, а всего только в районном центре, неподалеку от знакомой МТС. И теперь они должны замерзнуть, как замерзал ямщик в песне.

«Нет, это — безумие, — подумал Зайдер. — Нехода потерял волю...» И вдруг крикнул:

— Слушай мою команду! Встать, за мной!

Нехода послушно поднялся и двинулся вслед за ним в эту гудящую метелью, слепую ночь.

Компаса не было. Небо было беззвездное. Зайдер вспомнил, что ориентироваться можно по наметам снега, но как именно — этого он не знал.

«Неуч, — выругал он себя. — Бездарный неуч. Тебе казалось, что ты все знаешь, а вот попался — и домой не дойдешь, замерзнешь, а не дойдешь. Как глупо... Только что ведь были среди людей, говорили, спорили, советовались. И поблизости где-то живут люди, в тепле, возле огня. А тут замерзай в снегу, в ледяном одиночестве».

Он поймал себя на том, что почти не движется. Он едва переставлял окоченевшие ноги и вдруг понял, что дальше не сделает ни шагу. Но едва до его сознания дошла мысль о том, что двигаться дальше нет сил, мозг заработал с удесятеренной энергией. «Что делать? Почему молчит Нехода? Неужели так необъятны Россия и этот Урал, что нет спасения? Страшно ли замерзать? Хорошо бы сейчас найти танк, забраться внутрь и, быть может, зажечь паклю! Это опасно и невозможно. Как мог предложить такое Нехода? А на ветру огонь погаснет. Сигналить? Кто увидит сигнал в такую ночь? Но что же делать? Ни минуты нельзя ждать. Где Нехода? Нехода, ты здесь? Нужно что-нибудь предпринять. Нужно дать сигнал командиру бригады — он все сделает для спасения. Как это я оплошал?.. Неужели мне нельзя поручить такого простого дела? А ведь танк ждут».

Зайдер ощущает смертельную усталость. Если бы сейчас его свалила пуля, кажется ему, он успел бы ей поклониться, и поблагодарить за избавление от мук.

2

В этот праздничный вечер Беляев получил приглашения из всех полков бригады. Билеты лежали перед ним на столе, вызывая раздумье. У каждого из них было свое лицо, свой голос. Зачиняев звал с открытой, ребяческой улыбкой строевика-служаки, голосом звонким, нетерпеливым: «Да приходи же, поглядишь, как наши ходят, какие молодцы, орлы!» Полковник Гавохин приглашал солидно, сдержанно. И билет, тоже строгий, без виньеток и рисунков, на серой, как солдатская шинель, бумаге был сдержан и прост. Он обещал отличный концерт — этим так умел блеснуть полковник Гавохин. Полковник Семерников прислал квадратную зеленую картонку — пропуск на вечер. Пропуск... Как это было похоже на него, прямого, простодушного, цельного. Розовый билет Кочеткова, молодого командира полка, настойчиво звал множеством голосов. Среди них слышался и извиняющийся голос нового комполка: «Не все еще в порядке, но сделаем, сделаем». И низкий, гудящий голос Щербака: «Все понимаем, товарищ полковник, ждем», голоса Аренского, Наташи.

...В кабинет вошел Дейнека. Они уже прочно и надолго подружились. Беляеву нравился и его спокойный, уравновешенный характер, и смуглое лицо, которое по первоначальному замыслу природы, казалось, было предназначено для девушки, а досталось солдату.

— С праздничком! — сказал Дейнека. — Погода действительно праздничная. А это что? Раскладываете пасьянс? — Он усмехнулся, глядя на разноцветные билеты, красочно отпечатанные в бригадной типографии.

— Решение принято уже давно, — ответил Беляев.

— Ясно. Подробностей не надо. Вся бригада знает, где полковник проводит праздник.

— Обида?

— Нет конечно. У каждого родителя может быть любимое дитя.

— Особенно если это дитя выздоравливает.

— Согласен. Но там есть уже постоянный врач…

У Дейнеки губы подрагивали в улыбке.

Беляев понимал, на что он намекает. Полком командовал молодой майор Кочетков. Ему надо было помочь. Поэтому Беляев чаще бывал именно в его полку и даже с некоторой ревностью относился ко всем полковым делам.

— В полках толкуют о «подмене», — сказал Дейнека. — Говорят, что комбриг скучает по Мельнику... Сам теперь в полку топчется.

Беляев вспыхнул. Он почувствовал, что краснеет, но скрыть волнение не сумел.

— А вы? Скучаете?

— Нет.

«Что ты можешь понять? — подумал Беляев. — Хоть бы засомневался на миг. Все вы подчас прямолинейны как штык. Что тебе Мельник? Неужели все так ясно и просто?»

— Вот и отлично, — сказал он, преодолев неприязнь, снова возникшую было к Дейнеке. — Долг превыше всего.

— Правильно.

— Пусть думают что хотят, — сказал Беляев. — Я знаю свое. Они не все понимают.

— Правильно, полковник.

Пусть думают что хотят. Пусть упрекают его в излишней опеке. Зато полк выравнивается. Он чувствовал, как натягиваются струны управления, как снизу доверху растет требовательность. Да, он пойдет праздновать в этот полк...

— С Гавохиным выпью чарку Первого Мая, — улыбнулся Беляев. — Или с Зачиняевым... А сейчас разреши.

— Неужели до мая досидим здесь? — вырвалось у Дейнеки.

— Досидим. И пересидим, брат.

За окнами бушевала метель. Холод проникал и в комнаты штаба, поэтому оба сидели в шинелях. Торжественный парад был отменен. Митинг тоже. Собрания проводились в землянках, по подразделениям.

Дейнека сказал, что побывает в полках бригады, на собраниях у маршевиков, на вечерах у командиров.

— Дельно, — согласился Беляев.

— Женку не забыл поздравить? — на прощание спросил Дейнека. — Я своим телеграмму хочу отправить через штаб округа. Думаю, не откажут.

— Не откажут, — сказал Беляев и смутился. Он ведь до сих пор ничего не рассказывал Дейнеке о прошлом. Сказал как-то, что женат, детей нет, жена в Свердловске. И все...

Опять досада. Как будто нанялся сегодня Дейнека задевать за больные места. Мало ли что? А если некому давать телеграммы?

После ухода Дейнеки Беляев тут же остыл. Все нервы виноваты.Развинтился. А по существу, искренний человек Дейнека, открытый. Только вот черные усики не мешало бы сбрить. Все собирается ему Беляев сказать об этом, да не решается. Может обидеться. Но все же... Все учитывает Дейнека, умный человек и дальновидный, и о женке комбрига не забыл, а вот собственных усиков под носом не замечает. А они не политичны...

Дейнека давно ушел, а Беляев все еще сидит за столом над пригласительными билетами. Он теперь жалеет, что забыл сказать Дейнеке еще об одной причине, которая влечет его в Н-ский полк. Сегодня, в праздничный день, должен туда прибыть долгожданный танк, большой, настоящий танк, собранный оружейниками на ремонтном заводе. И они приведут танк в свой полк, чтобы именно здесь впервые испробовать его на занятиях. Не преминут порадовать однополчан чудесной новинкой! Только ли это бронированная машина? Не есть ли это воплощение воли к победе?

И зимний лагерь с холмами землянок, занесенных снегом, и подсобные хозяйства, посеявшие озимый клин и успевшие в этом году собрать большой урожай картофеля, и высоченные башни сена, как курганы стоящие в каждом полку, и припорошенные снегом штабеля дров, и макет населенного пункта, построенный из хвороста, глины и дерна, где происходят наступательные и оборонительные бои, и стрельбища, и настоящий театр, и, наконец, настоящий танк, который вскоре пройдет над головами замирающих в страхе молодых бойцов, — все это ведь и его воля, направившая в нужное русло энергию тысяч.

Нужно было остановить врага. Это означало прежде всего ликвидировать танкобоязнь, приучить малоопытных бойцов из сибирских или казахских деревень к этой машине, доказать, что танк не страшен, если умеешь бороться с ним. Одними статьями и беседами повидавших виды фронтовиков этого не сделаешь, а вот показом, тренировкой, наглядным обучением можно достигнуть многого. Танковый корпус, обкатавший однажды бойцов бригады, уже давно на фронте, и нынче полки остались без живого бронированного пособия. Придет ли сегодня танк? А может быть, он уже на месте?

На санках Беляев добрался до клуба. Вечер уже был в разгаре. На сцене гремел оркестр. В зале стояли столы, вокруг них танцевали пары. Утрамбованный земляной пол размяк от сырости, но танцоров это не смущало.

Щербак и новый командир полка Кочетков поспешили навстречу комбригу. За дверью слышался грохот движка, освещавшего зал; духовой оркестр без устали продолжал знакомый вальс, но в зале уже наступило то едва уловимое замешательство, каким обычно знаменуется появление долгожданного гостя.

Музыка смолкла. Все стали шумно усаживаться за столы.

— Танк не прибыл? — осведомился Беляев.

— Никак нет, — ответил Кочетков. — Думаю, буран их в дороге застал. Но они ж упрямые, будут вести танк, пока не приведут.

— Надо выпить за благополучный приезд, — Беляев улыбнулся. — Борский, нальете?

Борский оказался тут же. Натертые пуговицы на выутюженном кителе так и сияли под стать блестящим, словно лакированным сапогам. Глянув на сапоги, Беляев снова подумал об Агафонове и его малой страсти.

— Выпьем за здоровье оружейников.

— За Зайдера он без особой охоты, надо думать, выпьет, — вмешался Щербак, затягиваясь папиросой. — Не очень они дружат.

— Что не поделили? — спросил Беляев у Борского.

Тот молчал, искоса поглядывая на Щербака.

— Смелее, смелее, — подбадривал Щербак красневшего начальника штаба. — Вспомни толовые шашечки, рыбную ловлю вспомни и как Зайдер раздраконил тебя на партийном собрании за браконьерство. Ну, не стесняйся. Еще вспомни, как ты обозвал воентехника за это в присутствии подчиненных. Все расскажи командиру бригады.

— Кто старое помянет, тому глаз вон, — дерзко сказал Борский. — А у меня один остался, рисковать не желаю. — Он выпрямился и щелкнул каблуками. — Не ко двору я здесь, товарищ полковник... видите...

— Здесь не двор, а ты не придворный, — сказал Беляев, которому понравилось, как Борский отбил атаку Щербака.

Все засмеялись. А Борский, сверкнув глазом, горько усмехнулся.

— Неплохое начало для праздника. Благодарю.

— Наливай, — мягко проговорил Беляев. — Ну, наливай же, да веселей! — Он поднял стакан. — За тех, кто в пути. Ясно?

Всем понравился тост. Разговор стал оживленнее.

— Извините, однако, пьем сырец. Вина остались в массандровских подвалах, — заметил Щербак. — Закуска тоже не из ресторана «Аврора». Но спасибо Маслову и за это.

Маслов, сидевший неподалеку, повеселел.

На сцене опять заиграл оркестр. Пары пошли танцевать.

— Об оружейниках надо подумать, — задумчиво сказал Беляев. — Они могут пропасть в такую пургу. Знает кто-нибудь санную дорогу в город?

— Я ездил, товарищ полковник, — сказал Борский.

— Он все знает, решительно все, — подтвердил Щербак, занятый подрумяненным куском свинины. — Но лучше знает дорогу из Тегерана в Тавриз. Это верно. К тому же он не рискнет...

Щербак слегка выпил и откровенно подзадоривал Борского.

— Воентехникам нынче плохо, — примирительно сказал Беляев. — Хуже, чем нам с вами, хоть вы и ссоритесь. Гораздо хуже.

Щербак поднялся. Он понял слова комбрига как приказание. Оружейников надо спасать, а он, увлекшийся праздником, и не подумал, какой опасности подвергаются те двое, пока не напомнил командир бригады. Черт возьми, не так ли погиб Собольков?

— Товарищ комбриг, разрешите мне...

— Я знаю дорогу, товарищ комбриг, — по-мальчишески упрямо повторил Борский.

— Что же... У тебя есть возможность доказать это, — сказал Беляев.

Командир полка не спускал глаз с командира бригады.

Заменив Мельника, майор Кочетков сразу, и, разумеется, не без помощи Щербака, раскусил Борского — этот позолоченный орешек. Ему не нравились «пижоны» в мундирах. Поэтому он счел возможным за праздничным столом вполголоса сказать Беляеву:

— Командование просит вашего разрешения, товарищ полковник, заменить Борского в штабе.

— Что так срочно? — улыбнулся Беляев, рассеянно прислушиваясь к песенке, которую пели на сцене.

Кочетков, ободренный улыбкой начальника, выпил водки и отломил корочку черного хлеба. Ему нравилось, что вот он с командиром бригады за праздничным столом, как военачальник с военачальником, решает важные деловые вопросы.

— Борский не соответствует, товарищ полковник. Вы сами видите.

— В общем, уже не сработались? — спросил Беляев, не глядя на собеседника, а по-прежнему прислушиваясь к песенке о бойце, который предлагает товарищу закурить по одной папироске, обещая вспомнить когда-нибудь пехоту, и родную роту, и его, который дал ему закурить.

— Так точно, не сработались, — обрадованно заверил Кочетков.

— А что, есть новые нарушения, факты?

— Никак нет, товарищ полковник. Пока все благополучно. Но мне отвечать за полк. А Борский уже одного комполка подвел. Так что в порядке профилактики...

Беляев резко отодвинул стакан.

— За такую профилактику на живых людях... знаешь, что тебе надо сделать? — Беляев не на шутку рассердился.

Кочетков от неожиданности встал. С побледневшего лица его сбежала улыбка. Он уже не рад был, что затеял этот рискованный разговор. На помощь Кочеткову поспешил Щербак.

— Прав Кочетков. Надо очищаться понемногу. Видите, танцует. Это, конечно, он умеет...

Борский танцевал с Верой. Широкоскулое, миловидное лицо ее слегка улыбалось, взор скользил по залу, ни на ком не задерживаясь и все возвращаясь к тому, чья рука лежала у нее на талии, и тогда монгольские глаза медсестры слегка расширялись. Беляев заметил на ее лице легкие коричневые пятна.

— Женаты они? — спросил Беляев.

— Собираются вроде. Не верю я ему, — ответил Щербак. — Не первая это «жена» у него.

— А я верю, — упрямо сказал Беляев, следя за Борским, уходившим в танце в дальний конец зала. — Потому и не карал, хотя кое-кто добивался санкции в уголовном порядке. За случай с ротой, тогда, летом... Только я с этими любителями сенсаций не сошелся. Гораздо важнее уметь отыскивать в людях хорошее, доброе — в том и гуманизм. Не все одинаковые, не все гладенькие да ровненькие, да и нет таковых в природе, полагаю. И я, Кочетков, в первые дни накалялся здесь. Нашелся, правда, человек, он-то остудил, этакий крепенький мужичок; усики сбрить — на сто процентов порядок. — Командир бригады помолчал, постукивая пальцами по столу.

Щербак молчал. Молчал и Кочетков.

— Верю, что избавится он в конце концов от всего наносного, фальшивого. А вы хотите... в порядке «профилактики»... Видите, вот он танцует и даже не подозревает, что мы сейчас дружно выпьем за его высочество...

Беляев улыбнулся каким-то своим мыслям и налил четыре стопки до краев.

— Борский, — позвал он, когда танец кончился.

Борский подошел и встал навытяжку перед комбригом.

Беляев подал ему стопку. Все встали.

— За вас, Борский. За честь и достоинство офицера. За следующее воинское звание.

Они выпили, и Беляев заметил, как дрогнула рука Борского, выдавая волнение.

Оркестр молчал, шум в зале стал стихать.

— Товарищи, внимание! — громко провозгласил Щербак.

Все взоры обратились к столу, за которым сидели старшие командиры.

— Вы слышите, товарищи, как бушует вьюга? — спросил Щербак. — Черные силы фашизма вот так же хотят сломить нашу волю к борьбе, хотят сделать нас рабами, без света, без тепла, без наших праздников и без веселья. Проклятый зверь терзает нашу Родину. Но, товарищи, великая зреет победа! Выпьем же за победу, она с нами, здесь!

Беляев внимательно оглядывал столы. Он искал Наташу. Они не виделись с того дня, дня премьеры. Но вся его жизнь вдруг как бы наполнилась новым смыслом. Так чувствует себя стрела на туго натянутой тетиве. Странно, что Наташи нет сегодня. Неужели Щербак забыл пригласить и ее, и ее мать?

Беляев хотел было спросить у Щербака о Наташе, но сдержался.

Снова загремел оркестр. Снова поднялись и пошли танцевать пары. Встал из-за стола и Беляев. Пора бы ей появиться — вечер в разгаре. В голове шумело от выпитого. Он никогда не умел веселиться. Не умел любить как следует. Он хотел счастья. Но его маловато на земле. Особенно в эти дни. А что есть счастье? Разве не в этой дружной солдатской семье оно? Не в счастливой ли минуте, когда «под знамя — смирно!» и клинок дрожит на плече от волнения? Не в ротах ли, утомленных и запыленных, но идущих вперед?

Он беспокойно оглядел зал и встретился взглядом с Аренским.

Аренский ответил улыбкой на его улыбку и, оставив стол, за которым сидели веселые артисты, подошел к Беляеву. Он немножко выпил, и рыжий хохолок у него на голове колыхался, словно ковыль на ветру.

— Товарищ полковник, — сказал он восторженно. — Прошу извинить... — И замолчал.

Молчал и Беляев. Потом налил стопки, и оба, звонко чокнувшись, выпили.

— Я виноват, — сказал Аренский. — Я, конечно, во многом виноват, товарищ полковник. Вы знаете, как сложилась жизнь... Мой отец... Но вы все знаете. Мне только хочется сказать: я теперь могу уехать. Вы гуманный человек!.. — Аренский серьезно посмотрел на полковника. — Еще хочу сказать: в память о нашем комиссаре Соболькове мы ставим Лопе де Вега... — Голос его стал тверже, он поднял руку. — Лопе де Вега! «Собака на сене», Теодоро и Диана... Мы утверждаем жизнь! Мы сделаем веселый спектакль, чтобы все радовались... Теодоро и Диана... Парадокс. Однако... — И, внезапно сникнув, Аренский снова превратился в подвыпившего актера-лейтенанта, который виновато топтался перед Беляевым. Беляев улыбнулся и пожал ему руку. Аренский выполнил свой долг. Пусть поверит полковнику.

— А где же ваша разведчица?

— Ах, дочь полка... Не знаю, не вижу, товарищ полковник. Задержалась, вероятно, у Сорочьей балки, — ответил Аренский, довольный тем, что нашелся и вспомнил место переправы разведчицы из пьесы.

А Беляев уже заторопился к выходу. Он увидел Наташу. Пришла наконец...

Она стояла у стены, тяжело дыша. Изморозь покрыла ее волосы, выбившиеся из-под платка. Она была хороша, и Беляеву захотелось сказать ей об этом. Но в глазах ее он прочитал смятение.

Когда он подошел, она, судорожно глотнув, сказала, точно не ему, а самой себе:

— Папу убили.

И, с трудом оторвавшись от стены, распахнула дверь и, пошатываясь, ушла прочь.

— Наташа!

Но она даже не оглянулась. Побежала и растаяла в ночи.

3

Первым движением души было догнать Наташу. Он успел бы ее догнать, остановить, прокричать ей что-то в свистящей пурге, взвалить на свои плечи всю тяжесть вины за совершившееся. Но тут подошел Щербак. Он, видимо, заметил замешательство у дверей.

— Что случилось, товарищ полковник? — спросил он.

— Беда, Иван Кузьмич убит, — ответил Беляев. — Найди Агафонова. Пусть шинель принесет... — И он прислонился к тому месту у стены, где только что стояла Наташа. Щербак кинулся в зал, а подле тотчас очутился Агафонов с полковничьей шинелью через плечо и папахой в руках. Он все время наблюдал за комбригом.

Ординарец напялил на него шинель.

— Куда пойдем, Саша? — устало спросил Беляев.

Агафонов, недоумевая, переглянулся со Щербаком, который уже вернулся к выходу.

— Никуда не надо, товарищ полковник, — с несвойственной ему мягкостью сказал Щербак, — Глядите, какая метель.

— Пойду, — сказал Беляев.

В зале оркестр играл польку, и пары носились по сырому полу. Оставаться здесь, слушать это все было невыносимо.

— Я пойду, — еще раз сказал Беляев. — Ты извини меня, Щербак. Вы тут продолжайте.

— Может, отбой дать, товарищ полковник? Как прикажете?

— Зачем отбой? Продолжайте. Только не ходите за мной, слышите?

Беляев вышел, и Агафонов рванулся было за ним, но Щербак остановил его.

— Не ходи, чудак, не надо. Пусть он один... Понимаешь? То-то же... Ай, беда какая...

Порыв ветра чуть не свалил Беляева. Натянув папаху на уши, он продвигался еле заметными тропками, занесенными снегом. С трудом вытаскивая ноги из сугробов, он прошел мимо освещенных окон, за которыми еще шумел праздник.

Где-то здесь только что прошла Наташа. Ветер уже замел ее следы, и она исчезла.

Безотчетный страх внезапно охватил его. Что он наделал?! Зачем черт пригнал его сюда, в Оренбургскую степь, зачем свел с Мельником?

Беляев не замечал ни режущего ветра, ни жестокой снеговой дроби, бившей в лицо. Он упрямо шел наперекор вьюге, словно в этом отчаянном своем упорстве находил целительное облегчение.

Подошел к занесенной снегом избушке командира полка, где побывал однажды, накануне отъезда Мельника. Тускло светились окна, покрытые ледяными узорами. Ни одного звука не доносилось из дома. Внутри — смятение и горе, а здесь — холодное, мертвое молчание.

Надо постучать в окно, стащить с головы смушковую папаху. Беляев прислонился к стене дома, ветер здесь был слабее, и, думалось, пора бы ей услышать, почувствовать его присутствие здесь.

Постучать, однако, не хватило сил, и он, с трудом выбираясь из снежных наметов, двинулся в обратный путь. Подходя к полковым строениям, он услышал сквозь завывание ветра далекий звон бубенчиков и понял, что это кто-то из командиров, может быть Борский, помчался на поиски Зайдера и Неходы. Он снова подумал о Борском: «Вот ведь не ангел, а делает шаги к добру».

Горькое чувство не покидало его, и он решил не возвращаться в полковой клуб. Домой, в одиночество, тоже не хотелось. Он снова побрел в темноту ночи. Однако не сделал и десятка шагов, как его окликнули.

— Эй, кто там?

Беляев остановился.

— Это я, Немец, завскладом, — послышалось уже ближе. — Какой леший тут ходит? А ну-ка...

Узнав командира бригады, Немец на мгновение опешил, но, быстро справившись со смущением, продолжал как ни в чем не бывало:

— Зачем, товарищ полковник, в одиночку по такой погоде пошли? Можно замерзнуть. Чи не заблудились часом? А может, прости господи, чарочку-другую ради праздника зверх лишнего... Конечно, извиняюсь за це…

Полковник молчал.

— Да что мы, в самом деле, тут стоим? — сказал Немец, внимательно всматриваясь в лицо Беляева. — Пойдемте до меня в склад, перегреетесь трошечки. Пойдемте, товарищ полковник...

Беляев послушно следовал за ним. Они вошли в склад. Немец подвинул Беляеву стул.

— Вот фамилии моей все дивуются, — продолжал он, — а я знал одного дядьку под фамилией Светсолнцекамень, убей меня, если брешу. Или нашего командира полка, к примеру, фамилия Мельник. Мельник-то все в муке, а этот нынче... Чи не знаете, товарищ полковник, что случилось? Не слыхали?

— Слыхал, Немец. Слыхал...

— Геройской смертью, говорят... в атаке на Волге. Душевный был человек. До меня, простого сержанта, прощаться пришел. Вот тут, на этом стуле, сидел... Настоящий был командир.

— Настоящий? Это точно знаешь? — спросил полковник, поднимая взор.

— Настоящий, а чего ж? До кажного подход имел. Может, в чем и сплоховал, не знаю, начальству виднее. — Немец замялся, увидев, что полковник встал и нервно теребит свою папаху.

Беляев вышел. Он снова подставил разгоряченную голову свирепому ветру, разгулявшемуся по краю, не находя ни тепла, ни покоя своей душе.

4

Выйдя из клуба, Борский направился в конюшню.

По раскрасневшимся лицам ездовых видно было, что они тоже праздновали.

— С праздником! — поздравил их Борский.

— С праздником, с праздником! — отозвались ездовые.

— Придется запрягать, — сказал Борский, пройдясь по каморке и наблюдая, какое впечатление произведут его слова. Но ездовые бровью не повели.

— Как прикажете? Чего закладать?

Они были уверены, что капитан шутит. Они любили его за веселый нрав и даже ветренность, из-за чего он нередко попадал впросак, — об этом знали в полку, но более всего уважали за любовь к лошадям и тонкое их понимание. Когда прибывала новая партия, он обязательно приходил в табун и с видом знатока определял стати коней.

— У этой коровий постав. Не годится. Длинные бабки. Что за лошадь? Свиной зад, не видишь, что ли, вислозадая? А этот, эх, мать честная, до чего хорош, конь трех ключей, дончак, морда сухая, прелесть!

Ездовые привыкли к его шуткам.

Но нынче он не шутил.

— Запрягай Пульку. Поедешь ты, Василий. Готовь два, нет, три тулупа.

— Товарищ капитан, — взмолился ездовой, — куда же ехать в такую стынь? Леший так закрутит, что и хвоста у лошади не увидишь, нешто вам жизнь надоела?

— Не разговаривать! — крикнул Борский и почувствовал, как последние остатки хмеля улетучиваются из головы.

Ездовые молча переглянулись, и высокий, широкоплечий, с приплюснутым носом Василий стал не спеша собираться.

— Куда подать? — спросил он.

— Отсюда поедем. Водка есть?

— Непьющие, товарищ капитан, видит бог.

— Не хитрите!

— Трошки спирта.

— Взять с собой.

— Куда же это вы все-таки, товарищ капитан, в такую ночь?

— Людей искать. Людей, понимаешь?

— Дезертиров, что ли?

— Людей, говорю. Побыстрей, Василий!

Василий молча вышел за дверь. Холодный воздух ворвался в комнату, пар заклубился в дверях.

Через несколько минут резвая Пулька мчала сани по глубокому снегу. Ветер заметно ослабел, хотя поземка все еще кидала снег в лицо. Борский закутался в тулуп. Рядом с ним сидел Василий, слегка отпустив вожжи и привычно чмокая губами.

Пулька рвалась вперед, мерно поскрипывали оглобли, легкие санки подскакивали на ухабах. Борский ощущал каждое движение сильной лошади.

«Застоялась», — привычно отметил он.

Тщетно вглядывался он в черноту ночи, силясь хоть что-нибудь увидеть. Он уже понимал, что путешествие предпринял опасное и почти бесцельное: в такую пургу отыскать танк — все равно что иголку в стоге сена. Но что-то звало его вперед, тянуло на риск, к опасности.

Слова комбрига еще звучали у него в ушах. Он им докажет. Докажет Кочеткову, Щербаку — всем, что он не мальчишка, не хвастун, не «иранский принц». Спасибо Верочке. Она вела его крутой и правдивой стежкой. Она стала необходимой... Когда танцевали, он рассказал ей о своем разговоре с полковником и Щербаком, а она ущипнула его и сказала: «Ты должен поехать! Ты не такой плохой, каким кажешься им, ты должен доказать всем... В степи замерзают люди. И ты их спасешь. Ты докажешь, какой ты на самом деле! Поедем вместе». И он понял, что поедет, — один, конечно, — что не может не поехать, что без Верочки он в жизни пропадет. Он поцеловал ее...

Лошадь вдруг остановилась, запрядала ушами и тихонько зафыркала.

— Что случилось? — спросил Борский, отвлекаясь от своих мыслей.

— Волки шалят, должно, — равнодушно ответил Василий и снова зачмокал губами. — Но, хлопочи, хлопочи, миляга.

Но Пулька, не двигаясь с места, мотала головой и храпела, готовая вот-вот отпрянуть.

— Вот те раз, — протянул Борский. — Не было печали.

Ездовой встал с саней, вышел вперед и, схватив Пульку за повод, повел, приговаривая: «Давай, давай, миляга, ишь ты, серого испужалась. Главное — дорогу не потерять».

Это успокоило Пульку. Она двинулась вперед и затрусила рысцой. Оглянувшись, Борский увидел далеко за санями две бледно светящиеся точки, то исчезавшие, то появлявшиеся вновь.

Он беспокойно ощупал на боку пистолет. Пусть волки, пусть опасность, тем лучше! Он докажет. Полковник поверил в него.

Василий взмахнул кнутом.

— Неподалеку деревня, небось не ухватят.

Пулька понесла резвее.

В приливе озорства Борский вытащил пистолет и выстрелил в воздух. Выстрел гулко разнесся по степи, эхом ударился о деревья перелеска, утонул в сугробах. И снова наступила тишина, только скрип оглобель и трудная работа Пульки, временами увязавшей в снегу, нарушали безмолвие ночи.

Ветер слабел, — казалось, пурга устала от собственного буйства. Но сначала она все перевернула в степи, изменила знакомый рельеф местности, будто замаскировала от налета с воздуха. Где полагалось быть оврагам, намела сугробы и начисто обнажила все холмы и пригорки.

Проехали еще с километр. Мороз пробирал сквозь полушубки, ноги в валенках замерзали. Лошадь шла ровнее, и Борский, закрыв глаза, задремал. Вдруг Василий резко толкнул его.

— Не они ли? — Ездовой указывал кнутом на какую-то неясную громаду, одиноко черневшую шагах в двадцати от дороги.

Борский вскочил.

— Тут и деревня недалече. Люди-то, может, в избах... — крикнул ему Василий.

Но Борский уже не слушал. Проваливаясь по пояс, он побежал к танку. Дойдя до оледеневшей металлической глыбы, он тронул рукой железо, точно желая удостовериться, что это действительно танк, а не мираж. Потом он взобрался на башню и заглянул в люк.

— Эй! — крикнул он. Никто не отзывался. — Люди, эгей! — снова крикнул Борский и, вытащив пистолет, дважды выстрелил в воздух.

Он спустился вниз и начал кружить, напряженно вглядываясь в темноту. И тут он впервые за долгие месяцы по-настоящему пожалел о своем втором глазе, выбитом на фронте осколком мины. Отходя все дальше и дальше, Борский описывал круги вокруг танка. И вдруг, уже отчаявшись, увидел две чернеющие фигуры, полузанесенные снегом. Он бросился к ним.

— Зайдер, Зайдер, проснись! — кричал Борский, пытаясь поднять воентехника. Тот еще не замерз, жизнь еще теплилась в нем. — Зайдер, проснись!..

Воентехник открыл наконец глаза. Ничего не понимающим взором он уставился на Борского.

— Как же это тебя угораздило, дорогой? Эй, Василий, водки!

Борский и Василий принялись растирать оружейников спиртом. Утомленными глазами смотрели полузамерзшие на своих спасителей, и только Зайдер, как бы сквозь стопудовую тяжесть сна и усталости, произнес вполголоса:

— Борский... Ты...

— Я, я... А то кто же?.. Лежи, лежи, брат. Сейчас доставим в тепло.

Танк стоял всего лишь в ста шагах от ближайшей, теперь уже ясно видимой избы. Здесь и заночевали четверо военнослужащих из запасной бригады. Зайдера и Неходу раздели, опять растерли спиртом и салом, уложили в теплую постель, и Борский долго сидел над ними, словно оберегая их глубокий сон.

Глава одиннадцатая

1

Немцы под Сталинградом окружены! Эту весть принес полковнику Беляеву редактор бригадной газеты. Проваливаясь в сугробы, он добрался ночью до квартиры полковника, разбудил его и сообщил содержание только что полученного сообщения «В последний час».

— Выпускайте наутро листовку, — сказал полковник.

— Есть, выпускать листовку! Наборщики уже не спят. Вообще, я не знаю, как можно спать в эту ночь.

Полковник улыбнулся.

— Не знаю, как вы, а я ложусь.

И он действительно лег. Но заснуть не смог. В эту ночь свершилось нечто необычное и значительное. Почему же тогда люди спокойно спят, почему он сам так легко отпустил взволнованного редактора, первого человека в лагере, поймавшего в эфире эту счастливую весть? Должно быть, все великие события совершаются и воспринимаются людьми в первый миг просто, без пафоса.

Чутьем солдата он понимал, что именно в эту ночь колесо войны повернулось в обратную сторону.

И вдруг явственно представил себе Москву, Красную площадь. Неподвижно стоят припорошенные снегом ели у Зубчатой стены. Так же неподвижны часовые у Мавзолея. Знают ли они о случившемся? Москва спит, утомленная ратным днем. Не спят в Ставке. Телеграфная лента ползет из-под колесика, шуршит в пальцах, льется, как драгоценная струя, которая напоит завтра миллионы людей, утолит их жажду победы. Левитан уже произнес эти строки у микрофона. Наборщики во всем мире набирают слова победного сообщения. А полководцы водят цветными карандашами по карте, намечая новые удары и контрудары, подтягивая резервы, вводя в бой все новые соединения, новые части... «Может быть, впервые за этот год они уснут по-настоящему», — подумал Беляев.

Завтра же он созовет командиров полка, всех офицеров, всю бригаду и постарается передать им те чувства, которые обуревают его в этот миг.

На другой день во всех полках прошли торжественные митинги.

А после обеда он вызвал командиров полков и их заместителей к себе. Многие пришли еще празднично настроенные, немного взвинченные. Подполковник Зачиняев уже успел накуролесить, отсалютовав воинам-героям двадцатью пятью толовыми шашками, отчего в прилегающих домиках опять вылетели стекла. В штабриге уже проведали об этом и косились на неугомонного кавалериста.

Сообщение было коротким. Комбриг доложил собравшимся о новом плане подготовки маршевых рот. Увеличивались сроки обучения — до шести месяцев, однако прибавлялось и количество рот.

— Теперь от нас потребуют немало резервов для наступления, — сказал Беляев. — Но это уже легче. Некоторый опыт мы имеем. А кое-кто из нас, стало быть, и сам пойдет наступать.

— Товарищ полковник, — встал Зачиняев. — Прошу принять во внимание. Пустяковая царапина. Чуток зацепило. И по этой причине всю войну, извиняюсь, в тылу сижу. Я, знаете, у генерала Федюнинского воевал в разведчиках. Обещает принять. Прошу ходатайства.

— Ладно, Зачиняев, посмотрим. Там в приказе тебе сегодня... Зайдешь во вторую часть, там все имеется.

— За здравие или за упокой? — спросил Гавохин. Он почувствовал, что обстановка заканчивающегося совещания такова, когда уместна и шутка, и реплика невзначай.

— За двадцать пять толовых шашек, — ответил Беляев. — Ежели соскучился по артиллерийской стрельбе, вызови барабанщика. Или попроси Семерникова бабахнуть. Праздник праздником, но зачем же стекла бить?

— Вставлять за свое жалованье придется, голубчик, — напомнил Чернявский. — Воистину угораздило тебя, Зачиняев, отличиться!

— Чуток не удержался, товарищ начштабриг. Больно уж веселый день сегодня. А насчет зарплаты согласен. Только отпустите на фронт.

— Фронта еще хватит на наш век, — сказал Чернявский. — Не думаешь ли ты, что войне конец? Ой-ой!.. Всех сменят, все пойдем.

— О нашем Порошине читали, товарищ полковник? — вставил Кочетков. — Пишут в «Красной звезде»: «Легендарный разведчик Сталинградского фронта». Портрет его, видать, не зря в столовой висит.

— Каждый полк — пиши свою историю, пора! — сказал комбриг. — Как скажешь, Дейнека? Верно?

— Точно так. В каждой роте рассказать о наших традициях, о воспитанниках полка. Пусть знает молодежь про славных орлов, что вылетели на простор из их землянок... Ежели прикинуть, так сколько войск прошло уже через наши ворота! Их забывать нельзя. Не только что живых, а и погибших геройской смертью знать и вспоминать надо»

— И Мельника, командира полка, в их числе, — вставил Гавохин, а командир бригады метнул острый взгляд по лицам сидящих.

— Это ведь не точно еще? — полувопросительно произнес Зачиняев. — Какое-то письмо, кому-то. В этом деле документу и то еще не верь, надейся.

— На этот раз правда, — сказал самый молодой из всех, майор Кочетков. Он никогда не видел Мельника, и ему было легче, нежели другим, поверить в эту смерть.

— Есть официальное извещение? Давно получено? — вскинул глаза Беляев.

— Официально, третьего дня.

Гавохин слегка забарабанил пальцами по столу. Это было нетактично, но он не смог сдержаться. Он и Мельник были старейшими командирами в этом соединении, вместе оборонялись на берегу Днепра, вместе шли по осеннему бездорожью Украины, Курской и Воронежской областей, вместе создавали бригаду.

— Некоторые могут посчитать мое прибытие сюда... — глухо произнес Беляев, точно про себя, и рассеянно посмотрел на Гавохина.

Тот смутился. Но, как солдат, честный до конца, он вдруг встал, ибо решил, что комбриг упрекает его в чем- то и ждет откровенности.

— Каждый из нас был бы рад почетному фронтовому назначению.

— Спасибо, полковник Гавохин, — сухо сказал Беляев. — Вы все свободны.

Он понял то, чего недосказал седеющий командир полка. И тут же, устало откинувшись на спинку кресла, подумал, что сейчас поедет к Мельникам. Вызовет сани и поедет к Мельникам. Будет тяжело. Но он знал, что поедет.

2

Комбриг отпустил ординарца и вышел из штаба.

Необозримая снежная равнина, окованная с востока лесом, уходила, темнея, к потухшему горизонту, над которым, замерзая, сверкали яркие звезды. Лагерь спал тем крепким, солдатским сном, когда ничего не снится. Люди набирались сил на завтра. А завтра снова начнется суровая жизнь в маршах и походах, наступлении и обороне, стрельбе и атаке. Лагерь, погрузившись во тьму, спал, и комбриг вдруг почувствовал себя единственным часовым, охраняющим сон и покой бригады. Это было, разумеется, не так, ибо в каждой роте не спал дневальный, не спали часовые, дежурные, но ему стало хорошо от одной этой мысли, и не хотелось расставаться с нею. Да, он часовой бригады, армии, страны. Часовой Победы в глубоком тылу, он тоже приблизил этот радостный день.

Ему вдруг припомнился первый день... Летний лагерь, маршевая рота, отправленная со станции домой, и люди, люди, люди — множество людей, прошедших перед ним. Охотник Порошин и сталевар Руденко, Борский и Семерников, Щербак и Аренский, Солонцов с металлическими зубами и даже опытный Чернявский — все они и многие десятки других прошли перед его мысленным взором. Все повзрослели, окрепли, научились любить эту трудную, кропотливую работу в тылу во имя Победы, запламеневшей нынче над Волгой.

Вдали послышался знакомый перезвон бубенчиков. Приближались сани, вызванные предупредительным Агафоновым. Беляев подумал, что завтра нужно будет расчистить площадку перед штабом, убрать снег подальше. Не мешало бы коменданту самому замечать все это.

По снегу заскрипели чьи-то шаги. Беляев вздрогнул, Рядом стоял Щербак.

— Что тебе?

— Вам, товарищ полковник. От Наташи.

Беляев взял из рук Щербака бумажный треугольник,

— Уехала Наталья Ивановна. С праздника еще запросилась туда... в действующую. Ну, округ уважил. А это — вам лично.

— Спасибо.

Щербак исчез.

Беляеву почудилось, будто он и не появлялся.

Снова заскрипели шаги. Подошел Агафонов.

— Товарищ полковник, лошади...

— Не надо.

Яркие звезды тревожно мерцали в морозном небе. Зазвенели и растаяли, удаляясь, бубенчики. Все по-прежнему спало. И только он один, сжимая в руке письмо, зорко вглядывался в темноту, словно готовился опять в дорогу.

Оглавление

Глава первая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Глава вторая

  1

  2

  3

Глава третья

  1

  2

Глава четвертая

  1

  2

Глава пятая

  1

  2

  3

  4

Глава шестая

  1

Глава седьмая

  1

  2

Глава восьмая

  1

  2

  3

  4

Глава девятая

  1

  2

  3

Глава десятая

  1

  2

  3

  4

Глава одиннадцатая

  1

  2