Самый обычный день. 86 рассказов [Ким Мунзо] (fb2) читать онлайн

Ким Мунзо Самый обычный день

Нет ни малейшего сомнения в том, что Ким Мунзо — одно из самых интересных явлений в современной европейской литературе. Сюрреализм и привычный повествовательный жанр у него слиты воедино.

Написанные блестящим слогом, полные иронии рассказы балансируют на грани сна и реальности.

[AFTONBLADET, Stockholm]

Ким Мунзо всегда полон новых идей, он выдумывает необычные ситуации… порой удивляясь сам себе и приводя в восторг читателя.

[LA QUINZAINE LITTERAIRE, Paris]

Читать эти смешные, жуткие, энергичные рассказы — одно удовольствие.

[PUBLISHERS WEEKLY, Washington]

86 РАССКАЗОВ

Уф, сказал он

Настанет день, который днем не будет.

Борис Виан. «Не хотел бы сдохнуть я»

Она смотрела тебе прямо в глаза. И ты никогда так и не узнал, подарила ли она тебе свой поцелуй или только тебе улыбнулась.

Жорди Сарсанедас. «Мифы»

История одной любви

Жоану Бросса,

который подкинул мне эту идею

Теперь я готов принять с радостью все случившееся до сегодняшнего дня ради того, чтобы еще раз увидеть небо цвета мятного ликера и блеск звезд в колодцах ее глаз. Однако на сей раз, если это возможно, я хотел бы все-таки довести дело до конца. Эта история мне уже порядком надоела, несмотря на то что я от природы человек чрезвычайно терпеливый. Началась она в те незапамятные времена, когда однажды на рассвете я, молодой и исполненный нежности, целовал ее в открытом ландо, нанятом по такому случаю, которое кучер остановил неподалеку от квартала, еще сиявшего огнями, перед особняком в стиле неоклассицизма (позднего неоклассицизма), где нам предстояло любить друг друга со всей страстью и где никто не смог бы нам помешать. Моя подруга была (и продолжает быть) нордической богиней, изящной, как полет удода, хрупкой, податливой и шаловливой. Я рассказываю об этом, невзирая на риск показаться вам смешным, ведь речь идет об истории страстной любви, которая разгоралась в нас все сильнее с каждой минутой, пока мы поднимались по ступеням особняка моей тетушки, близорукой и полоумной особы, которой пришлось отправиться в изгнание по причинам, скорее темным, чем героическим. Мы взбежали наверх, движимые той спешкой, которая свойственна влюбленным, решившим излить взаимное обожание в оргазме. Мы шли чередой коридоров и комнат, а потом новых коридоров и залов, двери из которых вели в следующие коридоры. Мы открывали двери, ведущие в следующие помещения, за дверями которых скрывались еще залы с дверями (одна из них никак не открывалась, и нам пришлось взломать заржавевший замок), за которыми оказывались все новые помещения с новыми дверями. Короче: наконец мы оказались в самом просторном помещении, где стояла широкая кровать с балдахином, а стены были задрапированы дамастовыми тканями с самыми причудливыми орнаментами. Когда мы раздвинули занавеси на окнах, охваченные желанием впустить в спальню лунный свет, нас окутало облако пыли. За раскрытыми дверями балкона на фоне неба виднелись силуэты гор (по мере того как рассветная полоса ширилась, оттенки пейзажа становились все более боттичеллиевскими), и с лугов доносились приглушенные звуки летнего утра (в том числе и потому, что дело происходило летом). Мне пришлось раздевать ее медленно и постепенно (несмотря на мое нетерпение, я с многочисленными трудностями освободил ее от первой, второй, а также нижней юбки, турнюра, корсета, чулок, туфель и всех лент, обручей и диадем в волосах), пока я не получил возможность созерцать молочную белизну ее тела. Она опустила ресницы, черные и густые, точно веер из перьев, а щеки ее покраснели бы, если бы не скрывавшая цвет кожи пудра, которая сводила на нет усилия стыдливости. Соски были темные, а груди маленькие, как у подростка; она позволила мне раздеть себя с леностью, присущей дамам высшего света, и, пока я возился со своей одеждой, скромно отводила взоры. Высокие башмаки доставили мне больше всего хлопот, особенно потому, что, пытаясь расшнуровать их как можно скорее, я в спешке затягивал один узел за другим. Пользуясь моей заминкой, она спросила меня, где в этом доме туалет. Я показал ей дверь ванной. Когда она вернулась в спальню (в ночной рубашке цвета увядшей розы из китайского шелка, принадлежавшей когда-то одной из моих бабушек, которую она, наверное, нашла в шкафу в ванной), мне наконец удалось справиться с последним башмаком, и я отшвырнул его прочь. Он ударился о стену, на которой тут же образовалась трещина, а в воздухе снова возникло облако пыли. Снять майку и трусы было секундным делом. Я поспешил наверстать упущенное время: погладил щеки моей подруги, поцеловал нежные раковины ее ушей и стал шептать сладкие слова. Казалось, ее охватило глубокое сомнение: ей хотелось одновременно отдаться ласкам и избежать их. Наконец она повернулась, устремила свой взор в самую глубину моих глаз и поцеловала меня в губы, выдав при этом свою неопытность столь явно, что мне не удалось сдержать улыбки. Я не хотел, чтобы она приняла это за насмешку, и, дабы она ничего не заметила, легонько сжал зубами мочку ее уха, потом провел языком по ее шее и, пользуясь тем, что ее слуховой орган был рядом, повторил тихонько: любовь моя… с каждым разом чуть-чуть повышая голос и придавая ему оттенок все более дикой страсти. Именно в этот момент раздался звонок в дверь, настойчивый и длинный. Она посмотрела на меня. Я посмотрел на нее и попытался жестом извиниться за то, что оставлял ее. Она (с прирожденной скромностью) отвела глаза от моего возбужденного члена, который я не мог спрятать. Я накинул кимоно и спустился открыть: это оказался кучер, который приехал вернуть нам шляпу сеньоры, забытую нами (в пылу страсти) на сиденье экипажа. Поскольку брюки остались в спальне, у меня не оказалось под рукой мелочи, чтобы отблагодарить кучера за его излишнее усердие. Пришлось подняться за деньгами в кабинет, но и там я не нашел ни одной монеты, а потому схватил бумажную купюру, спустился по лестнице и запихнул ее парню в карман. Он поблагодарил, а я сказал: не стоит благодарности, захлопнул дверь (поднялось новое облако пыли, одна из дверных петель упала на пол) и побежал вверх по лестнице в спальню. Она ждала меня, томимая желанием. Ее губы дважды прошептали мое имя, и она попросила обнять ее, отдать ей тепло моего тела. Из стыдливости она до сих пор не сняла белых кружевных трусиков (а я раньше не решился снять их, чтобы не показаться ей слишком нетерпеливым). Теперь момент наступил: я опустился перед ней на колени и стал спускать их медленными-медленными движениями пальцев. Трусики изнутри оказались влажными, запах ее любовной влаги был столь ароматным, что заполнил все до последней клеточки моих носовых пазух. Любовь моя, любовь моя… повторял я, проводя языком по линиям ее тела. Мне показалось, что моя подруга по-прежнему боится взять инициативу на себя, чтобы я не счел ее слишком дерзкой, и я сам положил ее руку на свой член, который показался ей очень горячим. Я утопил ее в поцелуях, покрыв ими ее шею. Она довольно неловко оттягивала вниз мою крайнюю плоть и краешком глаза наблюдала за моим готовым вступить в бой Полифемом. Ее любовный нектар уже промочил простыни и теперь капал на пол. Очень осторожно я раздвинул ее ноги. Между раскрывшимися губами блестевший слизью родник, края которого непроизвольно сжимались от каждой новой ласки. Детка моя, сказал я, приблизив свой стержень прямо к готовому проглотить его отверстию. Как раз в эту минуту снова позвонили в дверь. Я громко чертыхнулся, решил не обращать на звонок никакого внимания и двинулся в атаку. Моя подруга остановила меня. Пойди открой, сказала она, мало ли кто это может быть в такой час. Кое-как одевшись, я спустился по лестнице и увидел в дверях пузатенького коротышку, который предложил мне застраховать свою жизнь, выплачивая необходимую сумму постепенно, — мне предоставлялась возможность растянуть оплату на любое удобное мне количество месяцев. Не удостоив его ответом, я захлопнул дверь и вновь поднялся в спальню. Она убрала свою руку, как только увидела меня. Я поцеловал ее пальцы, которые пахли любовным нектаром. Чтобы не терять больше времени, я взломал дверь и попал в рай: небо цвета мятного ликера и блеск звезд в колодцах ее глаз — в общем, все, о чем я говорил выше. Она кусала себе губы и повторяла с закрытыми глазами: О, о… При первых же толчках ручеек ее любовной влаги полился бурным потоком и залил наши бедра; мокрые простыни теперь облепляли их. Она царапала мою спину и повторяла: да, да… с размеренностью метронома. Но тут трезвон телефона где-то поблизости перекрыл ее стон. Я проклял все современные изобретения, эти порождения дьявола, и решил сделать вид, что ничего не слышу, но она замерла и крепко сжала мой инструмент влагалищными мышцами. По движению ее губ я понял, что она хочет что-то мне сказать, но ее голос был таким слабым, что назойливое «дзинь-дзинь» телефонного аппарата заглушало его и разобрать слова не представлялось возможным. Пойди возьми трубку. Этот трезвон меня отвлекает, и я не могу продолжать. Меня эти слова ничуть не удивили. Из-за этих металлических взвизгов в соседней комнате я и сам начал отвлекаться. Я покинул ее щель (влажные губы издали чмокающий звук, сомкнулись и излили на кровать новый поток любовной влаги) и побежал к телефону, который надрывался не переставая. Слушаю… сказал я в черный раструб, но в ответ прозвучало имя, которое мне не доводилось слышать ни разу и которое не имело ни малейшего отношения ни ко мне, ни к моей полоумной и близорукой тетушке, находившейся в изгнании. Вы ошиблись, произнес я, не помню точно, перед тем, как опустил трубку, или уже после этого. Однако на сей раз я не сразу вернулся в спальню, а тяжело опустился на стул и закурил. Пожалуй, надо сначала немного прийти в себя. Нельзя же так нервничать! Но не докурив сигарету и до половины, я подумал: что же это я тут прохлаждаюсь, когда она там меня ждет. Бросив сигарету на пол, я вернулся в спальню. Ты курил, сказала она. Я не стал оправдываться, но испугался, что запах никотина будет ей неприятен и это еще больше осложнит дело. Но мои опасения не оправдались. Мне нравится этот привкус табака на твоих губах, сказала она, слегка покусывая их. Я решил, что стоит поспешить, а то опять кто-нибудь заявится и прервет нас. Луга за окном уже окрасились в красноватые и оранжевые оттенки полдня. Пейзаж перестал быть боттичеллиевским и с каждой минутой становился все более вангоговским. Можно сказать, что покой был столь всеобъемлющим, что позволял услышать, как трудятся древоточцы в потолочных балках. Любимый, сказала она, я хочу, чтобы ты не уходил. Если нам опять помешают, давай сделаем вид, что мы ничего не слышим, предложил я. Нет, только не это, сказала девушка. И тут она рассказала мне историю, которая была способна ранить даже каменное сердце. Когда я была маленькой, однажды ночью, лежа в моей кроватке, я услышала стук в дверь. Кто-то стучал и стучал, с каждым разом все громче. Я не могла понять, почему ни папа, ни мама не спешат открыть дверь. Мне подумалось, что огонь в газовой лампе мог случайно потухнуть и они умерли, и меня охватил ужас. Наконец я обнаружила их в постели: они боролись, тяжело дыша, смеялись и щупали друг друга. В дверь никто не стучал, просто изголовье кровати, сотрясаемое сильными толчками, мерно ударялось о стену, которая дрожала, и от этого висевшее на ней распятие, изображавшее Христа из Лепанто, раскачивалось как маятник. С тех пор, как только раздается звонок, я спешу тут же открыть дверь, поднять трубку телефона или ответить на любой другой сигнал; для меня просто невыносимо всякое «дзинь-дзинь», не получающее ответа. Ты меня понимаешь? Конечно, милая, я тебя понимаю, поспешил заверить я, лаская потихоньку ее правую грудь. Через несколько секунд любовная влага вновь полилась из нее, и этот ручеек сливался с лужицей на простынях, струился по ним и по нашим ногам на пол, где образовывал неглубокое озерцо. От поцелуев и ласк мы вновь перешли к соитию. Как только мой член погрузился в ее плоть, на нас градом посыпались кирпичи, балки и штукатурка: в комнате обвалился потолок.

После завершения этого эпизода (расплатившись с небольшим отрядом каменщиков и штукатуров и выгнав их за порог, мы снова обрели счастье, и я опять вошел в нее) мне пришлось выслушать парочку свидетелей Иеговы, которые во что бы то ни стало стремились прочитать мне страницы из Библии, не вызывавшие у меня ни малейших эмоций. Не успел я снова подняться в спальню, как раздался новый звонок. Девушка предложила мне великолепный косметический набор «Эйвон». Через две минуты после того, как я безжалостно выгнал ее за дверь, именно в тот момент, когда мы начали чувствовать первые сладостные спазмы, предшествующие оргазму, нам позвонили с ближайшего аэродрома (потому что к этому времени уже успели даже изобрести аэропланы). Оказалось, что моя двоюродная сестра, дочь моей полоумной и близорукой тетушки, находившейся в изгнании, не дожидаясь от меня приглашения, решила провести пару недель в моем доме (то есть в доме своей мамаши — моей полоумной и близорукой тетушки, находившейся в изгнании); и нам пришлось пойти на всевозможные хитрости, чтобы не дать ей зайти в спальню. Однако запах любовной влаги был так силен, что распространялся по всем коридорам, залам и комнатам особняка и в зависимости от направления ветра долетал до некоторых деревень в округе, разливаясь по окрестным долинам. Стоило моей двоюродной сестре понять, что это был за аромат, как она немедленно уехала, пылая негодованием и оскорбленная мыслью о том, что среди ее родни оказался такой двоюродный брат, которого она называла пропащим человеком и беспутником. Даже не попрощавшись с ней, я в очередной раз взбежал вверх по лестнице, открыл дверь в спальню, но на этом все и кончилось: меня поджидал военный патруль в лице двух солдат и капрала с ордером на арест и приказом о незамедлительной отправке по месту службы (одновременно мне предъявлялось обвинение в дезертирстве, потому что я не явился на сборный пункт в положенный срок, который истек уже два года тому назад). Меня отправили в казармы, а через пару месяцев началась война тридцать шестого года^[1]. По возвращении мне пришлось оплатить счета кредиторов, выстроившихся в длинную, бородатую и алчную очередь, ответить кое-как на совершенно бесполезную анкету, которую передавали по радио, и съездить в Ла-Бисбаль, чтобы своим присутствием скрасить последние минуты жизни одного дальнего родственника (когда я наконец добрался до этого городишки, того уже три часа как похоронили). Какие еще препоны мне предстоит преодолеть? Однако, забывая об усталости, я вновь поднимаюсь по лестнице, вдыхая этот запах, которым, кажется, пропитан весь дом и который уже стал для меня таким родным и привычным, движимый одним желанием: на этот раз кончить, выплеснуться в нее и заснуть вместе с ней, расслабленно и удовлетворенно. Меня часто преследовал один кошмар: я возвращаюсь домой, а ее уже там нет! С другой стороны, нам бы ничего не стоило оставить свою затею, приняв все эти препятствия за доказательства того, что мы друг другу не пара; годы тщетных усилий должны бы были заставить нас отступить. Распахиваю дверь, ручка остается у меня в кулаке, я отбрасываю ее в сторону, открывая себе дорогу через горы дохлых древоточцев и нераспечатанных писем. Она лежит под простыней, устремив взгляд в бесконечные дали за окном. Услышав скрип половиц, моя подруга делает испуганный жест и оборачивается, но узнав меня, опускает руку и улыбается. Она открывает мне свои объятия, как делала это столько раз за все эти годы. Любимый, обними меня крепче, любимый! Я стискиваю ее в объятиях и, не разжимая рук, быстро стягиваю с себя гимнастерки, жилеты и черные траурные галстуки. О, если бы мы только могли завершить наше совокупление, начатое в те незапамятные времена, когда мы были так молоды и целовались в ландо, ошибочно предполагая, что за какой-нибудь час мы с этим делом управимся.

В те давние-давние времена

Посвящается Розé

Однажды ранним и голубым утром, когда белели снега, а пески были безбрежными, когда истекали слезами ледники, гоминид выпрямился, встал на ноги и посмотрел вниз, туда, где земля неожиданно стала такой далекой и неустойчивой, и раздул ноздри, и вдохнул влажный воздух реки, и осознал, что вдыхает влажный воздух реки, и радостно зарычал. Потом он устремил глаза к солнцу, которое рождалось вдали, за горами и долами, за тучными полями чернозема, за лугами, по которым скакали табуны животных, извечных, как само время. Затем он опустил взгляд, заметил дуб и поднял вверх свой кулак, и вытянул указательный палец в сторону зеленой кроны, которая шелестела перед ним, и почувствовал в гортани переливы водопада, невнятные вскрики, поросячий визг: адр, др, др, де, дер. И это продолжалось до тех пор, пока хрюканье не превратилось в слово, и он наконец произнес: дер, де, де, ре, дере, дерево. Потом он повторил снова: дерево, а его перст сначала по-прежнему указывал на дуб, а затем устремился в голубую бесконечность, простиравшуюся по обе стороны от дневного светила, которое рождалось над его головой подобно богу двух бесконечных измерений, и гоминид сказал: Не, не, неб, бо, небо и повторил это слово, вытаращив глаза от изумления, еще не до конца уверенный в себе. Потом он указал на реку и произнес: во, во, вод, да, вода, и самодовольно улыбнулся; в его глазах засверкали веселые искорки; он пару раз прибил пяткой пыль: топ-топ, и, указав на землю, с большим трудом проговорил: Ка, ка, кат, тал, кат, стран, а потом произнес более уверенно: Ката, каталонские страны^[2] и улыбнулся удовлетворенно, совершенно не отдавая себе отчета в том, какую кашу он заварил.

О неявке на назначенные встречи

Я приезжаю в город только изредка: за покупками или по какому-нибудь делу, потому что, как там ни крути, тащишься часа два с лишним вдоль полей, пахнущих мятой, мимо гор цвета нуги. К тому же само путешествие на поезде меня изматывает, утомляет и изнуряет; меня начинает тошнить, а лицо покрывает молочная бледность. Конечно, иногда жизнь не оставляет тебе иного выхода, и тогда приходится запастись таблетками от укачивания, принять успокоительную микстуру и отправиться в путь, как это мне пришлось сделать сегодня: нельзя же бесконечно отказываться. Однако в последнее время жизнь так редко радует нас чем-нибудь, что, сам того не замечая, устраиваешься на красном сиденье и клюешь носом; так время пролетает незаметно — не успеешь оглянуться, как уже и приехал, и именно в этот момент понимаешь, что явился слишком рано. Ибо, пока я не ступил на перрон (одна нога была еще на подножке, а другая уже коснулась асфальта), мне не пришло в голову взглянуть на часы. За мной с давних пор водится этот грех: приходить всегда загодя, поэтому я уже и не схожу с ума по этому поводу. Был первый час, а встречу мне назначили на пять; это означало, что мне предстоит поскучать довольно долго; предвидя подобную перспективу, я решил купить газеты и обнаружил недалеко от вокзала киоск и раскаленную адским солнцем площадь (где и пристроился на серебристой лавочке в металлической тишине вязов). По другую сторону площади ребятишки играли в салочки; они бегали, забавно косолапя, под внимательными взглядами розовогрудых мамаш, которые пахли свежим сеном. Эта картина вызвала во мне желание купить игрушки и пирожные, и потому я направился через шумную улицу к бетонным стенам гигантского универмага, который слопал содержимое моего кошелька, а потом выплюнул меня обратно на площадь: голова у меня раскалывалась от обрушившихся на меня внутри аккордов. Я неспешно плыл в струях избыточного времени над витринами, воздушными шарами и щеглами, готовыми вспыхнуть в любую минуту, которые предлагали мне за полцены соленые волчьи бобы, а потом присоединился к кругу зрителей: в его середине пара медуз-амфибий вступила в борьбу — их руки, ноги, крылья и присоски величественно наносили противнику страшные удары. В целом картина напоминала бой мексиканских петухов, я видел, как пульсируют жилы на шеях вспотевших зрителей в цветастых рубашках. Одна из медуз мертвой хваткой вцепилась в другую и, казалось, пила ее кровь, несуществующую желтую и вонючую кровь, кипящую ключом, пока наконец та не рухнула на землю и больше не смогла подняться (хозяин победительницы с гордостью взял ее на руки и показал публике — на лице его сияла победная улыбка, а в кармане хрустели купюры; побежденный плакал, обнимая мертвую медузу). Люди стали расходиться. Я тоже пошел дальше и вдруг почувствовал, что проголодался. Нераскрытый кулечек волчьих бобов полетел в урну, а я зашел в ресторан, где заказал шукрут, минеральную воду и двойной кофе (который в результате превратился в коньяк со льдом, напоминавший бензин, потому что был очень горьким и маслянисто поблескивал). Я вошел в здание, когда было без пяти пять (фасад украшали огромные часы); все помещения казались пустынными: вестибюль при входе, длинный застекленный коридор, нависавший над озябшим садом, боковые залы, наполненные солоноватым электрическим светом, где не было заметно никакой человеческой деятельности. За конторкой я обнаружил заспанную физиономию консьержа. На мой вопрос, можно ли видеть господина Оливе, он вяло ответил, что тот еще не пришел, что его целый день не было на месте, и посмотрел на меня затуманенным взглядом. Несмотря на его заверения, я продолжал настаивать на своем, и в конце концов консьерж пропустил меня. Убедитесь в этом сами, сказал он (с язвительной ноткой в голосе), попробуйте, вдруг вам удастся его найти, а я больше ничем помочь вам не могу. Тут консьерж снова положил голову на мраморный стол своей конторки и закрыл глаза. А я между тем решительно двинулся вперед и начал бродить среди дьявольских теней современной волшебной сказки: сумрак и напряженная тишина лезвия бритвы, чуть заметные следы на блестящем полу; и все это приправлено запахом пурпурных азалий, подгнивших гранатов, покрашенных ярко-синей краской, долгий проезд камеры, не знаю точно, латеральный или фронтальный, открывавший взгляду шалаши, холодные залы и пыльные декорации… Широкие балконы над пластмассовыми волнами Ганга, растрескавшиеся дюны из желтого картона, бумажные проспекты грошовых нью-йорков, тюремные камеры из папье-маше с решетками из проволоки, снега из пенопласта и бумажные льдины; и, наконец, потолки: единое сооружение из черных деталей конструктора под невидимым сводом. И рокот потаенных рек, за руслом которых ведут наблюдение самые опытные полицейские (в студии безлюдно: ни одного поста во всем здании). Фарфоровые стены коридоров наводят на мысли о голодных муках моли в духе рассказов По: холодный металл аппаратуры, камеры и снова камеры, жирафьи шеи кранов и заржавленные микрофоны; всюду пустота и мрак (ни единой души). Время от времени — немой экран телевизора, где серые пятна колышутся, образуя лицо человека, который двигает губами и говорит не слышные никому слова, где счастливые пары танцуют без музыки, где тряпичные ковбои обмениваются беззвучными выстрелами (безмолвие среди безбрежного моря сахарных льдов). Я смотрю на часы: четверть шестого, а никого еще нет и в помине (наверное, они задержались и придут попозже). Мой путь теперь проходит через индейский поселок. Одна из камер направлена на стул, освещенный белым лучом прожектора. Я сажусь на него. Смотрю. Прямо передо мной на маленьком экране всплывает мое изображение: если я двигаюсь, мой крошечный двойник в телевизоре тоже двигается; если я танцую, он тоже танцует; если я смеюсь — смеется; стоит мне замолчать и замереть, неподвижно глядя в объектив, как он тоже немеет и устремляет свой взгляд прямо мне в глаза. Шесть часов. Пора уходить. Всякому терпению есть предел. Я спускаюсь по лестнице и вхожу в вестибюль; консьержа уже нет. Я открываю дверь и в этот момент замечаю на пороге маленького бледного человечка, который смотрит на меня, понурившись. А вы зачем пришли, спрашиваю я незнакомца. Может быть, тоже на съемку? Вы не видели господина Оливе? Какое нахальство! Поскольку мне не удается получить никакого ответа, я хватаю его за грудки и приподнимаю (его прозрачные ножки болтаются в воздухе). Я пришел, чтобы запереть помещение, говорит он, смотря мне прямо в глаза. Я ставлю его на землю, и он продолжает: к вечеру все расходятся, всем надоедает ждать понапрасну. Тогда я прихожу и закрываю дверь. Кажется, ему больше нечего добавить; он нервничает, словно куда-то опаздывает и очень торопится. Мои вопросы его раздражают, как будто каждый из них камнем ложится поверх огромного невидимого груза, лежащего у него на плечах. Я выхожу на улицу в поисках такси, которое отвезет меня на вокзал.

Уф, сказал он

Они выпили кофе и съели по куску торта. Уф, сказал он наконец (потому что раньше рот его был набит не только тортом, но и ленью, и раскрыть его не представлялось возможным). Она даже не взглянула на него (была та-акая жарища, а окно, как всегда, закрыто). Окно, как всегда, закрыто, сказала она. Он ничего не ответил (думая, что жара в разгар лета совершенно естественна). Если хочешь, открой окно, предложил он, ибо ему показалось, что надо что-то сказать. Она, однако, не поднялась со стула и никак не отреагировала на его слова. Казалось, время безмолвно навалилось на них всей своей тяжестью. Женщина взяла чайник и медленно налила кофе в чашку (прошел уже год с тех пор, как разбился кофейник, но они решили не покупать новый: поскольку они не любили чай, чайник вполне можно было использовать для кофе). Над тортом кружилась муха. Она подняла было руку, чтобы отогнать ее, но потом подумала, что не стоило тратить столько сил на какое-то насекомое, которое, в общем-то, не причиняло им больших неприятностей. На несколько секунд ее рука зависла в воздухе. Потом она медленно опустила ее и положила на стол. Мне кажется, сказал мужчина, принюхиваясь, что из-за этой жары мух стало больше. За окном солнце сжигало тщедушный плющ, жизнь в котором едва теплилась: он цеплялся за единственный свободный участок стены, побеленный когда-то, а теперь — потемневший от грязи. Совсем скоро солнечное пятно доберется до стекол и вползет в комнату. Да, согласилась женщина, рассматривая свою чашку, а потом начала постукивать по ней ложечкой (назойливый и теплый звон слышался словно издалека). Не могла бы ты прекратить этот шум, спросил он раздраженно. Она бросила ложечку на стол; ее падение было мягким и нежным, с апельсиновым отливом. Раньше, это продолжал говорить мужчина, летом не бывало такой жары. Все меняется, заключила она. На том и сошлись. Они сидели молча, пока солнце плыло над головами всех людей: и пешеходов, которые медленно шли по городским улицам, и ребятишек на пляже, ослепших от попавшей в глаза пригоршни песка. Они перемешали карты и сняли колоду. Парные карты достались ей.

Когда игроки опомнились, небо совсем потемнело, а его отражение стало черным. Они зажгли настольную лампу, собрали карты и включили телевизор при помощи пульта. На столе еще оставалась колбаса и остывшие гренки, которые они потихоньку жевали. Когда вся программа закончилась, отзвучали гимны и перестали реять флаги, экран затянула сетка дождя, а они уснули в своих креслах. И вот тогда около полуночи в окно впорхнули розовые голуби, черные сахарные петухи, золотые олени, лазоревые чайки, побеги плюща с разноцветными листьями и гелиотроповые жирафы, такие веселые и смешливые. Они пробыли в комнате до рассвета, а потом потихоньку разошлись, прячась от первых лучей солнца, поэтому, когда он и она проснулись (солнце уже пронзало своими лучами белесую и грязную стену напротив окна), животных и растений вокруг них не было. Они выпили кофе и съели по куску торта. Уф, сказал он наконец (потому что раньше рот его был набит и раскрыть его не представлялось возможным).

О непостоянстве человеческого духа

Всеядному господину Валькорбе Плане

В детстве он, конечно, не раз ел бульон с буквами из макаронного теста, но вкус буквы А, вырезанной из белого листа бумаги, произвел на него странное впечатление. Он создавал эту А медленными и осторожными движениями огромных ножниц, время от времени посматривая равнодушно на улицу: за стеклами террасы постепенно сгущались сумерки. В такие вечера нами овладевает грусть, мы слоняемся без дела или спасаемся от тоски, цепляясь за привычные заботы: поливаем цветы, стираем пыль с книг на самой верхней полке шкафа, подстригаем ногти; а потом вдруг в руках у нас остаются только ножницы, которые послушно вырезают какие-то непонятные фигуры из бумаги. Неожиданно одна из них приобрела форму буквы А, и теперь он жадно поглощал ее, словно ему довелось попробовать изысканнейшее яство. Покончив с буквой А, он вырезал Б, потом В и Д и съел их одну за другой, постепенно входя во вкус. Когда за окном стало черным-черно, он начал создавать короткие слова: ЖУК, ДОМ, МИР, РОЗА, ФОН, ЧАЙ. Каждое из них дарило ему новые наслаждения. Через два дня он обнаружил, что никакой необходимости есть другую пищу уже не испытывает, буквы оказались достаточно питательными. Ему ничего не стоило обойтись без фруктов, молока, мяса, фасоли и рыбы. Обычные продукты с каждым днем оставляли его все более равнодушным, а через две недели он стал замечать, что обыденная еда скорее вызывает у него отвращение. К тому же ему теперь удавалось различать буквы между собой. Материал, из которого они были сделаны, большой роли не играл (очень скоро он понял, что этот фактор совершенно не влияет на степень их питательности или вкус) — гораздо важнее был тип шрифта, его кегль и начертание. Так, он обнаружил, что антиквы более питательны, чем брусковые шрифты, а среди последних египетские хуже всего перевариваются, до такой степени, что, съеденные на ночь, вызывают бессонницу или кошмарные сны. Опыт показал ему, что английская антиква была прекрасным средством от запоров, полужирная гельветика оказалась непревзойденным лекарством от гепатита, а нормальная футура — от тахикардии. Если ему приходилось готовить блюдо из футуры болд (в таких случаях следует использовать в качестве приправы буквы американского машинописного шрифта), то он никогда не брал кегль крупнее двадцати четырех пунктов. Совершенно естественно, что у него появились определенные предпочтения: баскервиль, кеннерли, палатино. При этом он на дух не переносил авангард и кларендон. Таймс не вызывал у него никаких эмоций; как-то он назвал его вареной треской, но тут же подумал, что иногда (еще в те времена, когда он питался обычной пищей) хорошая треска, отварная или приготовленная на пару, могла прийтись ему по вкусу. Поэтому он отпечатал на заказ тексты таймсом на различной бумаге: на зеленом и голубом тонком картоне, на кремовой суперкаландрированной бумаге, на желтоватых листах бумаги типа «Библия». Точно так же светлое начертание верданы поначалу казалось ему совершенно пресным и безвкусным, а потом эти буквы (напечатанные кеглем 38 темно-зеленой краской на глянцевой бирюзовой бумаге) превратились в одно из самых любимых его блюд. Затем наступил черед вин: какое более всего подходит к тому или иному шрифту? Решение этого вопроса потребовало долгого периода экспериментов: некоторые из них закончились неудачей, но чаще приводили к успеху. Он обнаружил, что к гельветике прекрасно подходили бургундские вина, бароло, кьянти, каберне, вина из Ла-Риохи и из Приората. С буквами футуры (как светлыми, так и жирными) превосходно сочетались эльзасские вина и портвейны Монтилья-Морилес. К антиквам в целом следовало подавать вина из Рибейро, из Пенедеса, из Вальдепеньяса^[3], сильванеры, рислинги, сансерры и шабли. С брусковыми шрифтами отлично шли вина из Бажеса, изысканные сорта бордо (например, Шато-Латур, Шато-Марго, Сент-Эмильон), некоторые виды бургундских, а также вина из Туделы и из Эльсьего. Через пару месяцев он пожирал газеты, журналы, фармацевтические проспекты, книги, коробки из тонкого картона и небольшие световые вывески, постепенно переходя к рекламе большего размера: вскоре ужин ему был не в ужин, если стол не украшал том энциклопедии и какая-нибудь неоновая буква. Он покупал в огромных количествах переводные шрифты фирмы «Летрасет», по ночам забирался в типографии и наедался буквами до отвала. Вставая на место линотипистов, он заглатывал свинцовые формы, которые выплевывала машина. Ему открылись превосходные гастрономические свойства греческого алфавита (несмотря на то что на первый взгляд буквы показались ему слишком приторными) и экзотический аромат китайских иероглифов; он наслаждался кириллицей, научился отличать тайские шрифты от кхмерских, вошел во вкус маслянистой арабской вязи. Словари стали для него нужнее воздуха. Литерофагия открыла ему путь к истинному счастью, дело было теперь только в недостатке времени. Дни, ночи, вся жизнь служили одной цели: попробовать новые буквы. Во время путешествий его интересовали только новые варианты известных шрифтов. Он посещал типографские цеха, как другие посещают винные погреба или пивные, и чувствовал себя самым счастливым человеком на Земле, когда в его руках (и во рту) оказывалась какая-нибудь новая, свежеизобретенная буква. Он посещал полиграфистов и помогал им разнообразить уже существующие типы шрифтов. Некоторые из них принимали его за сумасшедшего, но рано или поздно понимали, что советы этого человека были полезными и попадали в самую точку: благодаря им дизайнеру удавалось вдруг довести до совершенства несколько расплывчатый рисунок, который до этого он никак не мог удачно закончить. В итоге ему разрешали делать любые комментарии, а порой, когда специалисты не могли найти нужное решение, его даже просили высказать свое мнение о новом шрифте: все ждали его одобрения. Именно он с улыбкой на губах давал последние советы, благодаря которым данная гарнитура будет иметь успех: как с точки зрения полиграфической, так и с гастрономической.

Но, о наше непостоянство! Через три года буквы стали ему приедаться, и этот процесс приобрел характер необратимый. Еще несколько месяцев спустя его от них тошнило. К счастью, более или менее одновременно в нем начал просыпаться интерес к миниатюрным моделям кораблей.

Бу-у-ултых!

Бу-у-ултых! Я погружаюсь в воду, потому что стоит жара, мое тело покрыто потом, и подмышки воняют, и сил у меня больше нет, а жидкость прохладна и прозрачна; брызги, взметнувшиеся от «бултыха», которым сопровождалось довольно неуклюжее соприкосновение моей утробы с чувственно колышущейся и аморальной поверхностью Средиземного моря, теряются в белой пене, шуршащей у берега и исчезающей на песке; и я плыву саженками — и-шлеп, и-шлеп, и-шлеп, гордясь результатами действия крема для загара на свою кожу, а потом встаю у берега в полный рост летним аполлоном — ш-ш-ш-ш-у — и шагаю себе с понтом, похлеще Джонни Вейсмюллера, специально покачивая бедрами и показывая свои достоинства, под перекрестным огнем скучающих, ненавидящих, голодных и опаленных взглядов четырех особ нордической внешности, которые, прячась за стеклами ужасных солнечных очков, делают вид, что читают «Бунте» или «Штерн», как будто им не до лампочки, какое платье из металлизированного пластика сварганил этот пройдоха Пако Рабан, или какие трусы носит любовница канцлера Шмидта, или какие мандарины подносит к своим земляничным губам принцесса Монако Каролина, девушка, которая возбудила во мне, помимо всего прочего, еще и неожиданный и непредвиденный интерес к аристократии, особенно к роду Гримальди и к голубой крови, которая бежит по сеточке сумасшедших вен на ее грудях, похожих на персики, на абрикосы, и хочется уткнуться лицом в эту фруктовую свежесть, и оплакивать твою улыбку, твои глаза, твои зубы, и просить, ТРЕБОВАТЬ обобществления всего в мире, не ради чего-нибудь другого (на фиг нам этот мир сдался), а ради тебя, Каролина… И шагаю я себе, значит, по променаду (или как его здесь еще называют) вдоль моря, под иссушающими лучами солнца (сейчас полдень, и тени не должны бы быть такими длинными, но ведь всем известно, что с часами вечно что-то чудят) и потихоньку иду в бар на площади, где заказываю комбинированное блюдо за девяносто пять песет и холодное пиво, и выпиваю его, и тут вижу товарищей: Эй, братва, ну как? Да так. Все путем. Сам видишь. Ну, ладненько. До скорого. Увидимся в Салуне^[4]. Я расплачиваюсь и иду в «номер» моего пансиона, надо же немного отоспаться, черт возьми, после всех этих танцев, уже четыре дня как я здесь, и ничего мне не высветилось, такая невезуха, столько говорят про этот Льорет — поезжай, поезжай в Льорет, там девочек — навалом, и ни одна не клюнула. Значит, не судьба, чувак. Больше меня сюда не заманят. Просыпаюсь в девять, еще не совсем стемнело, выхожу на улицу и иду в бар, где продают гамбургеры, чтобы слопать один такой с кетчупом и луком и запить все это темным пивком. Черт тебя дери, такая жарища, а эти ребята в белых майках с подтеками пота под мышками и в кепочках поверх огромных шевелюр: грязные, кудрявые патлы до плеч. Один чизбургер, плиз; я съедаю свою порцию в два укуса и ухожу; уже десять часов, и я иду в людском потоке, который заливает теперь городок, и захожу в зал игровых автоматов и играю две партии, но во второй мне не везет: первый же шар летит мимо — дзинь!; и я иду в боулинг, то есть, конечно, в бар боулинга, и выпиваю еще одну кружку пива. Т-р-р-р-р-р-р! Скользящий гул приближающегося шара — бух! Барабах! Все это мне уже осточертело, и я иду прочь и покупаю чипсы в баре со стенами из руберОида (или, может быть, рубероИда) и белого пластика, и потихоньку смакую картошку, одну палочку за другой, сидя на лавочке на бульваре лицом к морю. На мне новая, но уже пропотевшая (но в основном только под мышками) майка красного цвета, которую я купил вчера, и мой взгляд устремляется в небо, бескрайнее и темное-темное, полное желтовато-белых точек, ну вот тебе, расфилософствовался! Я выбрасываю промаслившуюся картонку, в которой лежали чипсы, и снова ныряю в лабиринт улиц, где сувениры, обнаженные телеса; эй, чувак, ну как жизнь? Это Перланка вышел прогуляться. Ну что, пошли в Салун? Давай, и сразу на тебя обрушивается грохот (музыка), и это, пожалуй, слишком, too much, как говорят полиглоты, и мы заходим и садимся в уголке: в баре полно лохматых парней и клевых девиц, они смотрят на тебя таким ледяным взглядом, что и не подступишься, тут и официант, такой белобрысый, two beers! what? two beers! two beers! YEAH!^[5] Тут кричи не кричи, все равно тебя никто не услышит, все горланят, а тут еще музыка, «Роллинг стоунз» старых добрых времен, клево, да, хлопай себе в ритме песни, а потом Чак Берри пятьдесят восьмого года, как старый выдержанный ром, смак, ну так вот приносят нам пиво (тридцать песет, а если зазеваешься, то накинут еще пятак себе в карман). О’кей, мне уже почти хорошо, ух-х-х, сколько мечтал об отпуске, одна чувиха начинает танцевать, во дает! Волосы у нее русые, прямые и шелковистые, глаза как колодцы, губы мягкие, как подушки, а сиськи так и колышутся, когда она двигается. Тут является охранник — эй, это вам не дискотека, — мы это и без тебя знаем — ну так и нечего тут плясать. После этого чувиха останавливается, ее подушки кривятся от разочарования — ну и хрен с тобой, мы сидим дальше и пьем пиво, а потом выходим и забредаем в какой-то переулок, и тут я со всего маху налетаю на дерево: верный знак того, что я здорово надрался, и это любопытный факт — very interesting, — можно сказать, нализался или назюзюкался, и я сажусь прямо на тротуар. Садись, Перланка, давай слушать тишину, чудно как-то: так тихо, и стена такая белая, у-гу, пошли, что ли, в какую-нибудь дискотеку? И я поднимаюсь, и мы шагаем по улицам, пока на одном остром, как лезвие ножа, углу нас не ослепляют синие и багряные прожекторы, эй, эта, кажется, ничего себе — почему бы нам не пойти в дискотеку Revolution? — слишком далеко, здесь потанцуем и ладненько — лады, — РАЗ! — вот мы и внутри — клево — мы заказываем «Куба либре», а нам приносят «Раф» — чего только не бывает — где наша не пропадала — вот это жизнь, не то что сидеть по восемь часов в конторе — а эта песенка ничего — это же «Росана», а поют «Лос диаблос», — здорово! Среди иностранок есть некоторые ничего себе — мы садимся — может, отдохну немного — вокруг калейдоскоп: желтый, грязновато-красный, зеленый, синий, белые пятна: флэш, флаш, флаш, флаш — и голова идет кругом — у-ух, может, сегодня и снимем каких-нибудь… — да, этот год — сплошная нескладуха: если даже «Барса» проиграла в Лиге, то какой уж тут отпуск — а в этом году без Мичелса вообще неясно, чем дело кончится, а этот тип, ну, этот немец новый, не знаю, как его там, неизвестно, что он за птица — эй! — смотри-ка — какие-то девицы приземлились рядом с нами — слишком носастые и с виду какие-то вареные — по мне, они не слишком-то — а что теперь поделаешь — кажется, они местные. Привет, как дела? — Скучаем. Ну, что будем делать, Перланка? Давай еще по одному коктейлю и вперед — какая жара — Перланка сегодня в ударе, не то что я, и девицы, кажется, клюнули (ну и дуры же они…) — пойдем потанцуем… Демис Руссос поет we shall dance, we shall dance, как нежно, хотя и поднадоело уже, но годится для медленного танца — как она ко мне прижимается! — может, мне что-нибудь и отколется, скажи, как тебя зовут? Марияантония^[6], но можно просто Тони. А ты откуда? Из Оспиталетадельобрегат, ага, а я из Манрезы, но живу в Санадриадельбесос, я работаю продавщицей в Элькортеинглесе^[7]. А, это где кроят по-английски? Ха-ха-ха, какой шутник! Да, в парфюмерном отделе, но я еще учусь на курсах секретарей — это хорошо, надо же расти. Ты здесь в отпуске? Да, с моей подругой, Мариейангустиас, но можно просто Анджи. Анджи? Как жена Дэвида Боуи, помнишь эту песню «Роллинг стоунз»: Аааанджи, Аааанджи, обо всем-то ты знаешь — стараемся — как тут жарко, правда? — хочешь, уйдем отсюда? — ладно. И вот мы уже на улице вчетвером, прогуливаемся недолго, а потом заходим в грязноватый бар в голландском стиле и выпиваем по куантро со льдом у стойки. Наши подружки вполне симпатичные, хотя немногозанудливые и туповатые, но тут уж ничего не попишешь. Хотите, пойдем в мои апартаменты, говорит Перланка, как будто его комнату можно назвать апартаментами (посмотрим, как они на это отреагируют, но обе опускают глаза и обмениваются быстрыми взглядами — дело швах: Перланка слишком поторопился), но кажется, пронесло — у меня есть хорошие диски, можем там музыку послушать, — настаивает он. Ладно, — говорят чувихи; раз-два и готово! — может, еще все и сладится. Мы покупаем бутылку хорошего шампанского марки «Делапьер» — из холодильника — случай того стоит, и поднимаемся в номер гостиницы, она, конечно, получше, чем мой пансион, и — большой прокол: кровать стоит на самом виду, так и бросается в глаза: огро-о-омная и прямо в центре всей композиции. Девицы так и замерли, носы сморщили. Сядем? Перланка ставит диск «Биттлз» — ой, как здорово, нам очень нравятся «Биттлз», говорит Марияангустиас, а я открываю окно, потому что жарко, а еще потому, что мне нравится смотреть в небо, такое холодное, синее и далекое, и прикидываю: сейчас, наверное, два или три часа ночи, ничего, время детское, — а вот и шампанское! Шампанское! Вот клево! Мы смеемся — какое холодное! Да, шампанское и надо подавать холодным, — говорит Перланка. У-гу, — открывает рот Тони, а я сажусь рядом с ней, и мы говорим о музыке. А ты в Барселоне чем занимаешься? — Работаю в одном рекламном агентстве. — Это здорово! — Да, неплохо. — А что ты делаешь по воскресеньям? — Хожу на танцы с подругами. — Правда? — и тут я осторожно провожу рукой по ее спине, словно трогаю шелк; она не говорит ни слова, тогда я потихоньку сжимаю кончиками пальцев ее руку, там где у нас бицепсы, и подвигаюсь поближе, но она ничего не говорит. Пойду устрою приглушенный свет, говорит Перланка. О’кей. Он вывинчивает одну лампочку, и мы, значит, сидим так, в сумерках, и тут я решаюсь и — раз-два и готово! — целую ее прямо в губы, и она не возражает. Перланка с Мариейангустиас уже исчез; они в соседней комнате, где живет Рикардо, который отправился в Кадакес, куда ездит вся отборная публика, чтобы съесть паэлью именно там, а пластинка — шрр, шрр — песни давно кончились, а ее заело — может, пыль на иголке собралась, а может, диск поцарапан — шрр, шрр — конечно, теперь никому не до нее, я запускаю руку под блузку Тони, и она вдруг реагирует гораздо лучше, чем я ожидал: мы расстегиваем пуговицы и молнии прямо там же, на диване, ого, и я целую ее снова, и уже весь горю, у нее такая талия… Нет, говорит она, этого нельзя — Почему это вдруг? — Нет, я не пью таблетки, понимаешь? Подумаешь проблема, ха-ха, я могу выпрыгнуть. Или нет, подожди, у Перланки, по-моему, найдется резинка; я стучу в дверь: тук-тук, Перланкч, к вам можно? Захожу, беру и сразу назад. Смотри. Вот хорошо, а она не подведет? Нет, это английская, с гарантией. Шрр, шрр, — говорит проигрыватель. Тогда все в порядке — ну, иди сюда — ты мне очень нравишься — и ты мне тоже, ты очень симпатичный, говорит она мне, и тут я вижу ее огромный нос, как клюв у попугая или у вороны. У-гу, — говорю я. Ой, что это с тобой? — говорит она. Что со мной? — я опускаю глаза вниз — сам не знаю, что за черт. Что с тобой? — повторяет она. Не знаю, никогда со мной такого не было, — говорю я ей, — честное слово, сам ничего не понимаю. Мне страшно обидно. Я тебя не возбуждаю, — говорит она и грустно смотрит в пол. Да ты что, еще как ты меня возбуждаешь, не знаю, что это такое, — вот так конфуз, мы не знаем, что делать. Шрр, шрр, — говорит проигрыватель. Она взбивает подушки, как будто ничего не случилось, и следит за мной краешком глаза. Я стараюсь сосредоточиться, думать об изгибах ее тела или о какой-нибудь фотографии из «Плейбоя», вдруг поможет… Дело дрянь, наверное, это все из-за резинки, сам не понимаю, в кои-то веки нашел с кем перепихнуться, и такой пассаж — я думаю обо всем этом и говорю ей: послушай, мне, правда, жалко. Ты не переживай, — говорит Тони и пытается улыбнуться, как будто это не имеет никакого значения, и потихоньку одевается, смотря в окно, откуда доносится шум улицы и соседское радио заливается: «Лос диаблос» поют «Росана»… Что это за песня? — Она ничего себе, красивая, правда? — говорит Тони. Да, — отвечаю я, она улыбается (грустно?), а я думаю — вот так провал, катастрофа, полное дерьмо, открываю бутылку и выпиваю рюмку горького ликера.

Дым

Динозаврихе

Мне нравится проводить вечера в барах среди клубов дыма перед рюмкой джина на лакированной деревянной стойке. Много пить нехорошо, я это прекрасно знаю, от этого у меня и появился маленький животик, который провоцирует на остроумные критические замечания моих возлюбленных, из тех, что появляются раз в неделю: позвони, ладно — и холодный поцелуй в губы. Мне нравится сидеть в каком-нибудь укромном уголке или у стойки и читать, читать много и все подряд (газеты, журналы, романы) и записывать свои мысли: взять бумажную салфетку и писать на ней, пока достанет места, а потом взять другую салфетку, и еще одну, и еще, и заполнять их до отказа строчками букв, и через четверть часа салфетница уже пуста. Тогда я начинаю вырывать листки из записной книжки, а когда и они кончаются, перестаю писать и начинаю разглядывать людей вокруг, потолок бара, его стены, обитые темной тканью (эти пабы ничего общего с настоящими не имеют; это самое спокойное место для чтения), а потом вспоминаю старые времена и думаю, как мне теперь проводить ночи. Обычно, выйдя на улицу, я сразу же выбрасываю салфетки и листки из записной книжки в первую попавшуюся урну. Нередко по ночам (особенно в последнее время) меня гнетет тоска, и я не знаю, что мне делать, и ворочаюсь в постели с боку на бок, сбивая в ком простыни. По ночам все кажется мне очень мрачным, просто чудовищным (как и всем людям, наверное), и нет другого выхода, как встать, зажечь свет, поставить пластинку Бонет^[8] (потому что она, Бонет, мне очень нравится) и ждать, когда народится день и здания из черных станут серыми. Вам никогда не приходилось ждать восхода солнца и наблюдать за движением жизни в доме напротив? Некоторые люди встают ни свет ни заря, а другие спят без просыпу в своих квартирах, которые кажутся нежилыми, потому что там не видно никакого шевеления; а иные открывают окна настежь, и в сумрачной глубине комнаты ты видишь женщину с косынкой на голове, которая стирает пыль с мебели. Но так бывает, когда утро уже полностью вступило в свои права. До этого я успел увидеть, как ранние пташки выходят из подъезда, и, кажется, что двери при этом улыбаются. Одни садятся в машину и сразу срываются с места (наверное, спешат в свою контору или на фабрику). Если дело происходит летом, когда солнце поднимается достаточно высоко, я устраиваюсь на полу балкона и загораю. А если это зима, то остаюсь в комнате и готовлю себе чашку горячего кофе. Погрузившись в атмосферу тепла, в дремоту, я смотрю заспанными глазами на бодрствующий город. Когда из радиоприемника слышатся позывные новостей, я одеваюсь и выхожу на улицу, обедаю в баре на углу, сажусь на метро и еду в центр города. Там я медленно совершаю свой обычный маршрут: покупаю газеты, роюсь в книгах. В положенный час (без чего-то девять) у меня еще хватает сил добраться до «Беримбау»^[9] на бульваре Борн, выпить кайпиринью и вступить в перебранку с ребятами из «Мажика»^[10], такими молодыми, что они кажутся хрупкими: их юность заставляет меня почувствовать груз моих лет. Мне кажется, что своими взглядами они ставят под сомнение мое право пребывать в их мире: а ты куда, в свои двадцать четыре? Может быть, стоит склонить виновато голову и попросить прощения, потому что поколения сменяются со страшной быстротой: не успеешь оглянуться, и ты уже сменил короткие штанишки мальчика, полного иллюзий, на сетку морщин вокруг безразличных глаз. Вот и старость пришла. Мне хотелось бы обнять эти худые тела еще не сформировавшихся подростков, провести языком по их коже. И если я этого не делаю, то только из чувства глубочайшей стыдливости. (Чувство глубочайшей стыдливости — это характерное свойство рыб нашего мира.) Они (эти подростки) двигают ногами, следуя ритму блюза, потому что в эти дни в «Мажике» играют блюз. А блюзы — это словно воспоминания о городах, о тротуары которых ты никогда не стирал подошв, о дымных рассветах над фабриками в пригородах, о неслышных ударах дубинок о резиновые головы, это словно ослепительная вспышка света над головами полицейских, которые уже прицелились в толпу. Подобные ощущения (и барабанные перепонки, поврежденные децибелами) — это все, что со мной обычно происходит в «Мажике». И я говорю «обычно», потому что однажды вечером все было иначе: ко мне подошел юноша (не старше лет восемнадцати на вид, воротник плаща поднят, во рту — сигарета, майка с белыми и синими горизонтальными полосами, короткие русые волосы и огромные черные очки), сел за мой стол, даже не подумав попросить у меня разрешения, и произнес, обращаясь ко мне, приторным голосом: «Ты часто бываешь в „Мажике“?». — «Каждый вечер». — «А я тебя никогда раньше не видел, наверное, это потому, что я здесь в первый раз». И он засмеялся таким бессмысленным смехом, что от него полопались все стаканы на столах, и бутылки на полках, и очки у близоруких клиентов. Услышав это хихиканье, музыканты перестали играть и, не говоря ни слова, с удивлением посмотрели на него, как и вся остальная публика. Потом он успокоился, прекратил смеяться, закрыл рот (у него были большие лошадиные зубы) и посмотрел по сторонам. Его взгляд (несмотря на темные стекла очков) заставил стихнуть последний шепот в зале. Он щелкнул пальцами, и музыканты, как заводные игрушки, снова начали играть. Он выпил глоток коньяка из высокого стакана и вытер пальцы о длинный шелковый шарф всех цветов радуги, который болтался у него на шее. Люди украдкой разглядывали его, а музыканты то и дело сбивались с ритма. «Знаешь, друг, — сказал он мне доверительным тоном (тут я подумал, что этот тон ему совершенно не идет), — я никогда не отличался мирным и добрым характером: чуть что — хватаюсь за нож, и минуты не проходит, как весь пол бывает залит кровью — сколько ни меняй плитку, в глазах навсегда останется красное пятно, — и поскольку я уже слишком стар, чтобы менять свои привычки, было бы желательно, чтобы ты поговорил с музыкантами и убедил их сыграть мелодию из фильма „Любовь после полудня“, мне эта музыка очень нравится». Гитарист перестал играть блюз, как только увидел, что я направляюсь к ним. Я прошептал ему на ухо просьбу незнакомца и вернулся на свое место рядом с юношей. Зазвучали первые ноты, и мне показалось, что никогда раньше эти музыканты так хорошо не играли. У человека в полосатой майке, смеявшегося бессмысленным смехом, глаза сразу увлажнились, и слезы размером с куриное яйцо закапали на пол, время от времени он утирал их краешком шарфа. Очень скоро музыканты совершенно обессилели, а шелковый шарф повис на шее юноши мокрой тряпкой. «Достаточно, — сказал он. — Можете отдохнуть». Музыканты сразу же остановились, а он встал со стула и пошел по лестнице вверх. Мы сидели в тишине и чувствовали себя необыкновенно одинокими и потерянными. Никто не отважился сказать ни одного слова, и постепенно все разбежались по своим обыденным пристанищам. На следующее утро, во время второго завтрака, мы увидели в газете его фотографию под грустным заголовком: «Он был схвачен, когда пытался незаконно перевезти через границу партию розовых бабочек». На фотографии он вышел очень плохо: серая и плоская фигура неопределенного возраста. Я бросил газету на пол и раньше времени отправился свершать свой крестный путь. Мне нравится скользить по волнам холодного масляного моря: вспоминать жесты, людей и предметы и наблюдать, как юные тела передвигают ноги, повинуясь ритму. Быть может, когда-нибудь я запрусь в своей комнате и буду смотреть на мир через грязное оконное стекло, прижав к уху транзистор. Тогда мне придется наверстать потраченное время и представить себе настоящее. Но сейчас я пока не могу хранить запахи будущих событий, потому что невозможно сохранить то, чему еще только суждено наступить. Или наоборот. Хватит. (Когда наступает этот час я, совершенно отупев, спешу подняться со стула — признаюсь, я сам уже не понимаю, к чему я все это говорю, — расплачиваюсь за спиртное, открываю дверь и выхожу. Не знаю, что там мне откроется потом.)

А в глазах твоих были луга…

На тебя бывало забавно смотреть, когда ты приходила хмельная и в глазах твоих блестели луга сахарной глазури. Невнятно сказав «привет», ты ложилась на диван и устремляла взгляд в какую-то точку на ровно окрашенном потолке; казалось, ты замирала в ступоре: дыхание прервалось, в голове пустота. Мне приходилось раздевать тебя потихоньку, осторожно, стараясь не свернуть тебе шею, и со всей возможной нежностью укладывать твою бесшабашную голову на шелковые подушки (наутро ты не выносила никаких других), тушить свечи и лампы, а потом выходить в гостиную и наступать на горло проигрывателю (как раз тогда, когда Жилберто Жиль^[11] прерывал крик ангела или Заппа^[12] рассказывал о том, как опасна встреча с дьяволом). Я говорил про себя: «Спокойной ночи, кукушонок, пусть тебе приснятся райские кущи», и погружался в магму зимних туманов и датских лесов, населенных смешливыми карликами и испуганными принцессами, о которых не сохранилось воспоминаний даже в древних хрониках. На следующее утро ты всегда поднималась первой и бывала в отвратительном расположении духа. Ты переворачивала все в комнате вверх дном, открывала окно, и под лучами солнца (ты зажмуривала глаза так сильно, что они превращались в крошечные точки) твое лицо, бледное, как у заколдованной пластмассовой куклы, розовело, словно ты оживала. Потом ты подходила к дивану, где я лежал, притворяясь, что сплю, и я пользовался этой минутой, чтобы сделать вид, что просыпаюсь. (Мне больше нравилось спать на диване в столовой — твои резкие движения во сне несли в себе опасность, и я их боялся.) Стоило мне подняться (ты к тому моменту уже заканчивала завтракать и казалась обновленной: в тебе не оставалось ничего от того существа, которое появилось в квартире ночью; твои черные глаза смеялись, на щеках горел румянец, а губы были влажными и улыбались), как ты улетучивалась, хлопнув дверью. Ты говорила, что даешь какие-то уроки, и я не знал, когда увижу тебя снова. Тогда я выходил на улицу и слонялся по городу взад и вперед; рассматривал витрины, покупал книги, которые не собирался читать, загорал на травке какого-нибудь парка, перелистывал страницы газет и журналов, сидя перед стаканом грейпфрутового сока с водкой. Потом шел на ближайшую площадь, кормил голубей размоченным хлебом и разглядывал ноги и задницы девушек, втиснутые в потрепанные донельзя джинсы. Потом покупал воздушную кукурузу и входил в первый попавшийся кинотеатр, даже не посмотрев, какой фильм там показывают, и часто результат оказывался чудовищным: мне доставался какой-нибудь дурацкий вестерн или психологическая нудятина для слюнтяев, которые решили провести в кино свободный вечер. Когда я выходил из кино, на город уже спускался вечер, тут и там зажигались фонари, и люди благочестиво спешили куда-то, бежали всё вперед и вперед, чувствуя затылком дыхание умирающего дня. На ужин я ел гамбургер или яичницу и опять пил вино, читал какую-нибудь книгу, отложенную много дней тому назад, а потом не спеша шел домой, потому что в квартире было пусто и холодно, и я не хотел, чтобы моя ночь заполнилась тенями и размышлениями. Если в два часа ночи ты не приходила, я укладывался в постель (потому что это означало, что ты уже не придешь сегодня) и читал, пока глаза не слипались. На следующий день я обнаруживал книгу на полу, а лампа горела, соревнуясь с лучами полуденного солнца, яркого и испепеляющего, которые перечеркивали стены и столы в квартире. Тогда мне приходилось приводить себя в порядок, умываться и возвращаться к привычным заботам, потому что сохранялась вероятность того, что в эту ночь ты забредешь ко мне.

Потому что рано или поздно ты забредала сюда, обычно не проходило и двух дней, как ты появлялась. Но на этот раз все вышло по-другому. В первый день я не стал волноваться, думая: назавтра придешь. На третий день мне стало ясно, что на сей раз все будет по-другому, и на протяжении последующих дней (которые ме-е-едленно превращались в недели) я постепенно терял интерес к жизни: напивался до такой степени, что даже отвращение к вину успело у меня пропасть, перестал ходить в кино, есть гамбургеры и разглядывать ляжки девиц. Я не выходил из дома. А что, если она придет утром, — стучало у меня в висках. Под влиянием этих мыслей я вообще перестал выходить на улицу и снова и снова стирал пыль с мебели, подметал пол и пылесосил по всем углам: пусть всюду будет чисто к твоему приходу. Потом бросил и это занятие. Казалось, солнце перестало освещать землю и все стало темным, мрачным и тусклым. Так как я не убирал квартиру, пыль скапливалась по углам, под шкафами, и стоило провести пальцем по любой поверхности, как на нем появлялась белая пушистая полоска. Я перестал бриться, не принимал душ, не поднимался с постели и только иногда откусывал кусочек черствого хлеба и съедал ложку сгущенного молока. Однажды живот у меня так скрутило от голода, что я бегом, словно за мной кто-то гнался, побежал в магазин на углу и купил сыру, молока и колбасы с красным перцем и все это проглотил прямо около кассы. Люди смотрели на меня, как на отвратительное насекомое, поэтому я вернулся обратно в свою постель и больше никуда не выходил, наблюдая из-под одеяла за ходом времени: как наступает ночь, а потом рождается новый день, как солнечный луч скользит вдоль плиток на полу, поднимается по стене, блестит на глянце плаката, взбирается на потолок, а потом исчезает в окне — и это означало, что снова наступила ночь. Я пробовал плакать, перестал о чем-либо думать, лежал с закрытыми глазами, и если не заткнул уши, то только потому, что ни один звук уже давно не долетал до меня.

Это может показаться странным, но только благодаря своему носу я понял, что ты снова стоишь передо мной хмельная, и луга в твоих глазах потускнели, и ты не можешь даже выговорить «привет» — это тебе не удавалось, с твоих губ слетали только какие-то нечленораздельные звуки. Мне удалось подняться на ноги, несмотря на малокровие, которое я себе, кажется, заработал, и двинуться вперед наощупь среди смутных теней, не понимая, сколько дней прошло с твоего прошлого прихода. Я открыл окно (пусть комната хорошенько проветрится!), а потом мне пришлось раздеть тебя потихоньку, осторожно, стараясь не свернуть тебе шею (думая, что все опять пойдет по-старому), и со всей возможной нежностью уложил твою голову на шелковые подушки, потому что наутро ты не выносила никаких других.

Преступный мир

Тони Марти и Киму Сота

Как только мои евстахиевы трубы распознали отвратительное дзи-инь-дзи-и-и-и-нь будильника, я вскочил с постели и начал приседать (раз-два, раз-два, раз-два, раз-два, раз-два, раз-два…), пока мне не показалось, что уже довольно, и я протер заспанные глаза и представил себе сонное утро за окном, которое просачивалось в комнату через щелки жалюзи тоненькими полосками света. Когда гимнастические упражнения были завершены, я, широко зевая, обуянный невероятной ленью, вышел в столовую, почесывая спину (в моем хребте обосновались полчища жучков-древоточцев). А в столовой никого не было (наверное, Пинча и Рики еще спали), поэтому я открыл стеклянные двери, а потом деревянные наружные двери, вышел на балкон и явился тихому утру в короне из мягких лучей солнца, которое поднималось со стороны моря. Стоило закрыть глаза, и можно было увидеть белую пену моря, которое тоже зевало, а потом разбивалось о камни волнореза, подчиняясь ритму вселенской систолы и диастолы. В квартире стояла мертвая тишина, а мне хотелось почудить: я открыл дверь в комнату Рики (она оказалась ближе ко мне) — этот тип спал без задних ног, издавая странный присвист, такой необычный, что на мгновение я засомневался, не произошла ли в комнате метаморфоза и не превратился ли мой приятель в тюленя, морского льва или в индонезийскую птицу, страдающую астмой. Однако ничего подобного не случилось — стоило мне потрясти его как следует, и свист прекратился, тогда я и говорю: Вставай, Рики, вставай! Подъем! А он сопротивляется: У-у-у-у, ворчит тихонько, У-у-у-у, а потом тоже тихим голосом: оставь в покое, и отворачивается, и прячет голову под подушку, а все остальное под простыню. Рики, Рики! — я в конце концов так достал его, что он проснулся и посмотрел на меня пристально и долго, словно не узнавая, а потом открыл рот и спросил, сколько времени, а я ответил — полвосьмого more or less^[13], и он ответил: о’кей! и встал, взял свои бритвенные принадлежности и исчез в ванной. Когда этот соня снова появился на сцене, он сразу сказал, что теперь надо разбудить нашего приятеля, но я уже раньше, выйдя из комнаты Рики, увидел Пинчу на балконе: он лопал гренок с маслом и медом, закатив глаза и вытянув шею, а справившись с ним, опустил голову, посмотрел на меня и обругал: можно было бы и не вопить на всю улицу, ты половину соседей разбудил. Ты же знаешь, оправдался я, Рики туг на ухо. Ты прав, согласился он и налил мне кофе с молоком. Так и сидели мы, опижамленные и праздные, на балконе и наблюдали, как просыпался день и улицы постепенно заполнялись обычными шумами (визгом автомобильных тормозов, истерической скороговоркой крошечных, как муравьишки, человечков, спешащих на работу, смрадом рутины, который растекался в воздухе над всем городом). И тут Рики тоже появился на балконе со стаканом апельсинового напитка в руке, поприветствовал нас — Доброе утро! — и глубоко вдохнул свежий воздух нового дня — какое сегодня ясное небо, вся Кольсерола^[14] прекрасно видна, как на диапозитиве. Заряд его оптимизма внушил мне уверенность в том, что все будет хорошо (несмотря на то, что мне не удалось уговорить Рики отказаться от идеи поставить долгоиграющий диск Шико Буарке де Оланда), и настроение у меня было прекрасное, я совершенно не нервничал. Все у нас получится, ничего в этом трудного нет, говорил я себе, вдыхая аромат яблок, и тут у меня возник вопрос — откуда, черт возьми, исходит этот запах. И оказалось, у меня под самым носом, за планом города, на который мы устремляли наши алчные взгляды, стояла ваза с дикими желтовато-зелеными яблоками, чьи идеальные формы не смог бы усовершенствовать ни один дизайнер. Я взял одно из них и укусил: яблоко хрустело — хрум-хрум, а его мякоть была белой и сочной. Эй, ты, о чем размечтался, спросил меня Пинча, а я ему, открысая глаза: да так, ничего; а Пинча, сидя напротив меня с безразличным видом, прядь волос поперек лба, улыбка на губах: э-э-й, все будет хорошо, от-лич-но, повторял он, а я ему отвечал, конечно, а как же иначе. Рики вошел в комнату, заправляя полы рубашки в брюки, он заряжал свой парабеллум калибра девять миллиметров и улыбался. Представь себе, что будет, если Щорди вчера загулял и явится пьяным. Пинча, насмешливый и добродушный как всегда, сказал, что будет лучше, если такого не случится, а потом начал рассуждать о том, какая выйдет лажа, если Щорди не приедет и нам придется отложить операцию на другой день или отправиться на дело без него. Потом, правда, он улыбнулся: не верю я, что Щорди нам может подложить такую свинью, он хороший парень. Я бросил огрызок яблока на стол и пошел поменять пластинку, слыша, как Рики ворчал за моей спиной и называл меня свиньей (за то, что я бросил на стол то, что осталось от яблока). Я не дал Шико Буарке закончить песню и поставил Нино Рота, пластинку, которую в прошлом году Пинча привез с Ривьеры, где он сутенерствовал. Вот это настоящая музыка, она мне проникает в уши, а потом разливается по всем жилам, как будто я сам становлюсь героем итальянского фильма, говорил он нам, показывая пластинку, он вообще бредил музыкой. Bon^[15], сказал Пинча (который прожил в Марселе четыре или пять месяцев и, соответственно, изъяснялся по-французски), пойду примерю подтяжки. Синие подтяжки и ремень без пряжки, сочинил Рики, который был не чужд поэзии, а тут и Пинча вернулся в комнату, оттягивая свои подтяжки, ну, как вам, спрашивает (а вид у него точь-в-точь, как у героя старого фильма на поцарапанной серой пленке: с волос капает бриолин, подтяжки резко выделяются на фоне белой рубашки; одним словом, для полноты картины не хватало только желтого света пыльной лампочки, тихо качающейся от дуновения грустного ветра сонным вечером). А я ему и говорю: Ты как будто персонаж из фильма сороковых годов. А он, довольный: прямо в точку! Для этого и старались, а сам улыбается — Ты Scarface^[16] видел? Нет? Вы себе даже не представляете, как мне хотелось ограбить банк и выглядеть при этом как полагается, и чтобы пробор на правую сторону. И чтобы шляпа как крыло ворона! — закричал Рики (который был мастак быстро разрешать проблемы рифм и метрики), а я тем временем начал неохотно жевать еще одно яблоко. Я посмотрел на часы: четверть девятого, а Щорди все нет, из-за этого идиота вся операция провалится. Да ну тебя, не суди его так строго, он просто проспал, наверное, говорил Пинча, надевая жилетку и пиджак в мелкую-мелкую полоску, сам иди собирайся, а то еще тебя ждать придется. Мне пришлось подняться, зевнуть, пойти в комнату и начать одеваться, отложив душ до вечера. (Судя по звукам, долетавшим до меня, я пришел к выводу, что: а) Рики снимал пластинку Нино Рота, совершенно очевидно причиняя ей ущерб; и б) потом он снова ставил Шико Буарке, вне всякого сомнения, чтобы насолить мне.) Стоило мне поднести носки к носу, как вонь достигла самого моего гипофиза, что помогло мне принять решение: я открыл ящик и вытащил пару чистых носков. Вместе с тошнотворными песенками до меня долетал шум голосов этой парочки переростков, которые затеяли игру в воров и полицейских: пиф-паф-пиф-паф, а ведь уже почти полдевятого. Что, пистолет передал привет, осведомился я, намекая на Щорди. Может быть, сообщим легавым и спросим, не знают ли они, куда он запропастился? Не раскисай, парень, сейчас он придет. Тогда, о’кей. Я сел на диван и стал перелистывать старый номер журнала «Фотограмас», разглядывая сиськи, и задницы, и фотографии хорошеньких девочек, которые ждут, что судьба им улыбнется, бедные старлетки недоразвитого кинематографа; а Пинча в очередной раз изучал план города, а Рики освежал дезодорантом свои подмышки. Сцена в целом получалась весьма поэтическая: современный преступный мир заботится и о теле, и о душе (редакционная статья в журнале прогрессивных католиков). В эту самую минуту в дверь позвонили, и Пинча так и подскочил. Легавые! Эй, вы! Это легавые! кричал он, вытаскивая свои девять миллиметров и принимая позу скорее эротическую, нежели оборонительную; а Рики тем временем подошел к двери и спросил: Кто там? Знакомый голос ответил: Щорди, и Рики снял цепочку и открыл дверь (в проеме которой появился Щорди: глаза блестят, рубашка на груди расстегнута, руки легонько дрожат). Эй, чувак, так дела не делаются, с обидой произнес Пинча, что за лажа, нас сегодня утром работа ждет, а ты являешься косой. Нет-нет, защищался Щорди, не косой я, просто не выспался, а сам — рот до ушей: такая блондинка, чувак, из Филадельфии «из Фили», как там говорят, такая блондинка, что тебе и не снилось! И вот тут я окончательно потерял всякую надежду, улегся на диван и стал слушать, как Щорди оправдывался: Да нет, нет, идите к черту, у меня просто рука немного дрожит, и все. Хороший завтрак по-быстрому, и я буду как огурчик. Что? возмутился Пинча, ты хочешь сказать, что еще и не позавтракал? Поскольку холодильник был пуст, нам ничего другого не оставалось, как привести Щорди в порядок: вымыть лицо и подмышки, протереть глаза, причесать немного, а потом зарядить его пистолет, выйти на лестничную площадку, таща Щорди волоком, нажать кнопку лифта, и нажимать, нажимать на нее минут пять и вдруг услышать, как консьерж орет с нижнего этажа (лифт не рабо-о-отает!), и тогда спуститься потихоньку с восьмого этажа по лестнице пешком. Только этого нам не хватало. И вот мы в машине: заводим мотор, едем в центр по узким и широким улицам, по проспектам, и светофоры мигают всеми цветами. Эй, вы, я еще не завтракал, и тут слышится визг — «иии-их» (тормознули) — и мы идем искать какой-нибудь бар, где нам приготовят яичницу с ветчиной и нальют хорошего винца — красненького из Пенедеса — и чашечку кофейку сварят. Нет, одну… Одну? Две. Три. Четыре. Четыре набитых живота, Щорди вытирает губы и рыгает: ну, давайте, расплачивайтесь, Рики раскошеливается, и вот мы уже снова в машине и изучаем квиток штрафа, который нам вмазал какой-то чересчур строгий полицейский. И тут мы высовываем голову наружу и видим здоровый синий круг с красным ободком, который пересекает по диагонали такая же красная полоса, и понимаем: мы припарковались там, где это запрещено; и мы играем в чет и нечет, и Щорди выигрывает, а это значит, что он разорвет квитанцию на мелкие кусочки и будет вести машину, которая ревет — «ррр-рр! ррр-рр!», пока мы подъезжаем к банку, и Пинча доводит до нашего сведения, что уже половина десятого, черт возьми, ничего себе времечко, вечно вы опаздываете, с вами далеко не уедешь, и так далее. И вот наконец мы подъезжаем, паркуем машину прямо напротив отделения банка и вылезаем из машины — все, кроме Щорди, который остается за рулем и желает нам удачи, и нас теперь трое: Пинча, Рики и я. Мы подходим к стеклянной двери, открываем ее и заходим как ни в чем не бывало: на ангельских лицах сияют улыбки, когда мы нацеливаем наши пистолеты на клерков, изумленных и растерянных, которые что-то там мямлят. И мы велим им лечь на пол, все — ничком, и клиенты тоже; холодок девяти миллиметров на затылке директора банковского отделения — давай вперед, в один миг мы уже у сейфа. Эй ты, открывай скорее, говорит ему Пинча, и бедняга, у которого душа ушла в пятки, говорит: да-да-да, конечно, и рука его дрожит у замка, большого и блестящего врезного замка, и мне это кажется странным: с чего это вдруг у сейфа простой врезной замок? Скри-ип, и внутри сейфа мы обнаруживаем килограммы и килограммы красного, жирного и белесого мяса, которое воняет замороженной смертью, и тут до нас доходит, что это холодильник, а не сейф, и мы смотрим на директора банковского отделения, на котором белый фартучек, и руки у него по локоть в крови, и мы слышим, как бедняга говорит (весьма уважительным тоном и не отрывая взгляда от пистолетов): послушайте, мне кажется, вы ошиблись. И тут до нас доходит, что это мясная лавка, а не отделение банка, и нас разбирает смех, и мы просим прощения, возвращаясь в зал, где кругом на полу лежат какие-то господа и продавцы. Эй, вы, можете вставать, говорим мы, покатываясь от хохота, выходим на улицу с пистолетами в карманах и тут обнаруживаем, что дверь банка — соседняя, но никому уже неохота идти туда и совершать ограбление. Завтра еще что-нибудь придумаем, говорит Рики, разваливаясь на переднем сиденье машины, а Щорди смотрит на нас, раскрыв рот, и ничего не понимает; и всем нам хочется смеяться и пить виски, и есть чипсы. И яичницу с артишоками, добавляет Пинча.

Сотворение мира

Биелю — разнообразные теории языка Маргери а-ля Даймонд Джим

В начале есть только ночь: ложно вечная ночь, которой не суждено смениться даже утренней зарей, в связи с чем в первый день Господь Бог (создав прежде всего самого себя) создает свет, и эта работа так его утомляет, что он просто валится с ног, и ложится спать, и проводит за этим занятием несколько дней, а на шестой день просыпается и ему приходится второпях создавать вселенную, Землю, растения, животных, гоминидов, ядерную физику и привидений, которые (в силу своего взбалмошного нрава) бросаются раскрашивать небо в голубой цвет, потому что, как вам должно быть известно, вначале (я хочу сказать — на протяжении первых пяти дней) небо было зеленое, и по сей причине его часто нельзя было отличить от лугов, заросших травами, которые в свою очередь теперь считают свое зеленое существование слишком однообразным и расцвечиваются всеми оттенками разных красок, от которых радуги сходят с ума от зависти и, чтобы не отстать от разноцветных лугов, теперь принимают форму различных геометрических фигур и тел: квадратов, треугольников, кубов, цилиндров и особенно пирамид, что поражает египетских фараонов, существ крайне влюбчивых, которые решают взять их под свое покровительство, а для пирамид это губительно, и они начинают грустить и становятся пыльно-серыми от этой печали и от слез, пролитых над Нилом, который в описываемое нами время еще и не река вовсе, а так, ручеек, на берегу которого растут агавы и стоит модернистский ларек с прохладительными напитками, где господин в сером пальто просит подать ему лото; а какой-то умелец просит соль и перец; а какой-то вагоновожатый просит голову осла и чай с мятой; а одна проститутка с рыжими усами просит бутерброд и башню с часами; а какой-то патлатый студент просит вилку, нож и абсент; а ушастый цыган ищет бесхвостый аэроплан (а ему предлагают Олоста!); а один господин из деревни Ульястрет просит заменить ему хлеб (он у вас черствый); а какой-то таксист, большой бука, просит, чтоб ему нарезали лука; а певцы из хора Клаве просят чаю на траве; а дама из Жироны просит яичницу с лимоном; а какой-то монах-капуцин просит еще один мандарин; а делегация коммунистов требует, чтобы сменили таксистов; а какие-то горбуны просят чистой черной икры; а одному романисту хочется отведать ножку велосипедиста (по-баскски); а какой-то художник-концептуалист заказывает кружку пива; а один сторож заказывает шпроты; а какой-то гомосексуал просит один реал, а гетеросексуал — модный журнал, а адвокат с юга Франции хочет, чтобы ему сделали операцию; а полчища ящерок остались без завтрака; а один чревоугодник потерял пенис и так ходит, а один токарь пернул и охнул; а этот буржуй — сукин сын; а молодая потаскуха осталась без уха и просит подать ей картошку, а ей приносят ведьмину кошку, и она говорит: что за чертовщина? и направляется в магазин, где торгуют чаем (но посреди улицы вдруг кончает); а для целого племени индейцев не нашлось хорошей рифмы, и они умерли у стойки, и тут приходит дворник (а он был с Менорки) и выметает их всех на улицу, и тут начинается битва при Вундед-Ни, и в живых остаются только Чарльз Бронсон и Карен Блэк^[17], которые трахаются без передышки и рожают сотни девчонок и мальчишек; и один из них (когда уже вырос) заказывает кофе с молоком, а официант отвечает — потом; просит он аспирин, а ему дают кокаин; и он принимает чуть-чуть, а думает, что доза большая; а потом все садятся в грузовике в ряд, и какой-то горбатый конокрад запускает в них снаряд, и он заказывает словарь, а его спрашивают: с перцем? и, поскольку он задержался с ответом, ему приносят бычье сердце; он съедает его с аппетитом и чувствует себя сытым, он рыгает и на собаку лает (она вздрагивает), которая бежит за котом, который ищет миску с молоком, а ему дают хлеба, а он — такой привереда — отправляется в гостиницу «Ритц» и заказывает рис, а ему приносят поросенка с ботвой, он съедает его глаза и отходит в мир иной (в них было много токсинов), и его хоронят по-быстрому скучным вечером под небом, всеми тонами расцвеченным — и сиреневыми, и серыми, и желтыми — всеми оттенками рассвета, который окрашивает облака тоской и трогает крылья птиц своей черной рукой, и они сначала петь тише стали, а потом и совсем в рот воды набрали (а может быть, и сказать им нечего); и они покупают кинопроектор и прокручивают очень медленно все фильмы Клода Лелуша и тоже отходят в мир иной (совершенно естественно), и их в море с почестями спускают, как генералов или капитанов, под флагами трехцветными, которые по ночам трахаются со звездами и оплакивают ушедшую молодость, которая уже не вернется; а она вдруг возвращается и говорит: привет! и все делают вид, что ничего не произошло и что можно наверстать упущенные годы; но некий мрачный, тусклый, заунывный — и далее в том же духе — голос говорит: нет, нет, ничего уже не изменишь; и это голос совести нашего времени, которая купила себе синий «порше» и просит содовую и немного терпения, а ее посылают к черту, и она уезжает, и больше не возвращается, и посылает открытки из экзотических стран и любовные письма, похожие на те, которые ты посылала мне когда-то, помнишь? и они слушают Международное французское радио, ночь и надежды; и какая-то блондинка с улыбкой на губах подходит ко мне и говорит так: hvor meget skal man give for en pähaengsmotor? en kompromisløs pris, vil Johnson-ejeme sige, — и меня одолевают сомнения (а когда я сомневаюсь, то всегда рассматриваю свои ногти), а потом я поднимаю голову и бросаю ей решительно: og der er flere, der floretraekker Jonhson-motorer, frem for noget andet maerke i pähaengsmotorer^[18]; и от подобного ответа из глаз ее начинают капать слезы, и они кажутся стеклянными, потому что, долетев до земли, превращаются в бутылки с джином, которые иссохшие руки (имейте в виду: пески пустыни дышат вам в спину) подносят к растрескавшимся губам, и рты с жадностью одним глотком выпивают все содержимое, и языки щелкают о нёбо, но оно такое хрупко-сухое, что разлетается на тысячи осколков, в каждом из которых, как в миниатюре, отражается наш собственный мелкий и мерзкий мир, как в малютке «фольксвагене» оранжевого цвета; машина пускает дым из всех дыр, а четверо папарацци с похвальным усердием размахивают тряпками на углу, чтобы развеять эту мглу, которая розовым туманом поднимается в небеса к планетам, астероидам и спутникам; и на одном из них верхом восседает Господь, который протягивает мне свою жилистую руку. Enchante, — говорю я, — je suppose^[19], что вы — Господин Бог? А он, такой проходимец, отвечает: нет, я Господиннадцать Бог, к вашим услугам. И просто покатывается от смеха, удаляясь в сторону рая среди сонмов ангелов и архангелов, которые писают на Землю из своих пластмассовых щелочек и крантиков (вот вам и бесконечные дискуссии о том, имеют ли ангелы пол); а у этих ангелов и архангелов волосы из желтой пряжи, и они сражаются между собой и устремляются вверх (или, может быть, вниз) в межгалактическом пространстве и сталкиваются с кометами и звездочками^[20], и с точками, и с запятыми, и с литерами всех гарнитур, и все это на нас наваливается, и нам приходится сломать стену типографии, в которой воняет краской, и мы берем такси и просим отвезти нас на Тибидабо^[21], таксист нажимает на газ (сто километров в час), и в один миг мы в порту. Здесь, говорит нам таксист, Ж. В. Фойш^[22] грузил в порту бревна. У вас не все дома! возражаем мы, никакие бревна в порту Фойш не грузил, у него кондитерская в районе Саррья! А кроме того, мы просили отвезти нас на Тибидабо! Сердитый таксист вытаскивает из кармана скомканный лист: печати красные и штампы синие, и текст — тонкие линии, что создает впечатление официального документа. Смотрите, смотрите, здесь говорится, что на Тибидабо ездить запрещается. И особенно в одиночку! Еще спасибо мне скажите, что я не сообщаю об этом куда следует! Ну, давайте, расплачивайтесь. Я протягиваю ему банкноту достоинством пятьсот песет. У меня нет сдачи, пока! И он, точно за ним черти гонятся, зажимая в руке деньги, газует — ж-ж-ж-у! — и бросает меня на берегу моря, в омуте знаменитого одиночества городской жизни, где она только что подцепила моряка-норвежца с волосами цвета золотистого пива, и теперь они вместе переживают безумную историю любви, которая закончится когда-нибудь дождливым вечером на Лазурном Берегу, на фоне бурных и мощных всплесков голубых регул, в то время как корабли без кормы бороздят атлантические просторы и белая пивная пена, которая ласкает песчаные пляжи, и порты, и утесы, засасывает чаек, которые летают, почти касаясь крыльями волн (а волны — это пряди, выбивающиеся из прически моря). И все это было в день шестой. Когда же наступает седьмой день, наш Господь Бог отдыхает. А потом является Гайдн и сочиняет на эту тему ораторию.

О ничтожности человеческих желаний

Когда я доплыл до острова, мне казалось, что смерть моя не за горами: невозможно вынести лучи багрового солнца и долгие-долгие дни одиночества. Повсюду была вода: вода на севере, на юге, на западе и на востоке, куда бы ни упал взгляд, он различал только воду — серую или голубую, зеленую или черную; а слух различал только холодный шорох волн, пропитывающих влагой белизну песка. Я добрался до земли вплавь, без сил растянулся на берегу, а когда обернулся, то еще успел увидеть, как задняя часть судна (ее еще называют кормой) окончательно скрылась под водой. Два огромных пузыря воздуха поднялись из морских глубин, и корабль исчез навсегда. А я, сидя в полном одиночестве, спрашивал себя, не появится ли рядом еще какой-нибудь человек, спасшийся после кораблекрушения, но вскоре мне стало ясно, что никто больше не смог выжить, я один сумел добраться до острова, на котором не было ни одной живой души. Итак, все умерли; смерть, владычица тьмы, уже склонилась над моей головой и моим изъязвленным телом; я впал в отчаяние и был совершенно убежден в том, что этот крошечный остров дарит мне не спасение, а лишь отсрочку моей окончательной гибели, что он станет моим будущим склепом, могильной плитой, которая навалится на меня через день или два, когда мое тело откажется служить мне. Я питал так мало надежд на будущее, что не ожидал найти здесь пропитание, а оказалось, что на острове видимо-невидимо всяких фруктов и растений и странных животных (например, кроликов с головой утки и спирально закрученным цепким языком). На второе утро (потому что я проспал подряд весь день и еще одну ночь) я открыл глаза, чувствуя на плечах удары раскаленного хлыста — это было солнце, сжигавшее мою кожу. Очень скоро я понял, что мне не остается ничего другого, как выжить. А это означало научиться принимать как должное свое одиночество, и горячий ветер, и время, вечно растекающееся над морем перед моими покрасневшими глазами. Я прошелся по пляжу, окунулся в море, утишая боль от ожогов на спине, и проплыл несколько метров, а потом снова вышел на берег. И на этом месте обнаружил труп, старый и печальный труп, вцепившийся в грязный кусок мачты, теперь столь же бесполезный, как и он сам — лежащий на берегу безымянный утопленник. Носком башмака я перевернул его на спину, и это оказался один из моряков с нашего корабля: глаза словно слизняки, распухшее и темное лицо ребенка. Смотреть тошно. Вероятно, появятся и другие, подумал я, нопока больше трупов я не видел. Все остальные на дне морском — эта мысль пришла мне в голову, пока я ногой спихивал труп в воду в надежде, что волны унесут его в море (тщетная надежда, потому что труп вернулся снова, а потом еще раз, и еще, и еще). Иногда он исчезал, но когда я начинал думать, что не увижу его больше никогда в жизни, на следующий же день мертвец появлялся на песке, иногда в десяти метрах от своего прежнего места, а иногда даже на другой стороне острова. Он не оставлял меня в покое, этот безумный, грязный, старый, печальный и нелепый труп: сколько бы я ни направлял его в открытое море, он все равно возвращался, пока в один прекрасный день не исчез навсегда, словно его наконец съели рыбы. После его исчезновения я вдруг осознал всю степень своего одиночества, и тут мои мысли обратились к Робинзону Крузо (совершенно очевидно, правда?), и мне пришло в голову найти себе Пятницу, однако в этом проклятом месте не было ни одной живой души. Я стал исследовать свой остров, который, несмотря на небольшие размеры, отличался весьма сложным рельефом: холмы и бухты с прозрачной и розоватой водой, белые пляжи и лилипутские утесы. Мне попалась на глаза прохладная пещера, и я незамедлительно обосновался там, несмотря на то, что во время дождя она наполнялась водой пополам с грязью. В мой рацион входили фрукты с деревьев и невиданные рыбы, а иногда я дополнял его пушистым кроликом из семейства утиных, которых убивал большими камнями. Мне удалось организовать свою жизнь довольно сносно: я много спал, плавал, но более всего — размышлял (страшно подумать, сколько времени остается у человека на размышления в подобных обстоятельствах, когда все происходящее кажется кадрами фильма, который ты смотришь на экране сельского кинотеатра, с той лишь разницей, что потом никто не зажигает свет и нельзя выйти на улицу — фильм длился день и ночь, ибо был моим собственным каждодневным существованием). Казалось, все, что окружало меня, было не чем иным, как декорацией, и в один прекрасный день я смогу встать со своего кресла, хлопнуть в ладоши и сказать: эй, все это замечательно, но не кажется ли вам, что уже хватит? И тогда все опять встанет на свои места. Иными словами, моя жизнь снова станет стандартной жизнью в далеком стандартном городе. Но я так никогда и не отважился хлопнуть в ладоши, боясь, что меня постигнет самое жестокое из всех разочарований. На всем острове я не нашел ни единого следа человеческого присутствия. Ничего. Поскольку настоящее скорее раздражало меня, я обращался мыслями к прошлому: детские годы, учеба в школе, одноклассники, служба в армии, толпы людей на улицах, когда я шел в кино и ел ванильное мороженое, и пил лимонад, литры лимонада, и голландское пиво, и яичница из двух яиц, и хлеб, натертый спелым помидором, и салат, и салями, и кьянти, и антрекот, и мерлан по-баскски, и горячий шоколад с взбитыми сливками на улице Петричол, и оршад, и кока-кола; а потом я вспоминал, как смотрел телевизор и как засыпал под передачи Радио Жувентут на рассвете, вдоволь наговорившись с первыми попавшимися собеседниками в шумных барах. Когда я дрочу, то вспоминаю всех безымянных девушек, с которыми когда-то переспал. Как далек этот мир, и меня оторопь берет, когда мое семя растекается по белому песку пляжа. Окружающая природа — однообразная и концентрическая, безразличная и бесполая — равнодушно взирает на мои мучения. Однажды я увидел самолет, который пересекал небосвод от одного конца горизонта до другого. Это длилось всего несколько секунд, а потом он исчез. На следующий день я вернулся на то же самое место и смотрел в небо до самого вечера, пока меня не стало тошнить от пресной и монотонной голубизны, которая на моих глазах сначала посинела, а потом стала черной и звездной. Никогда больше я не видел никаких самолетов, кроме того безумного чартера, сбившегося с пути.

В тот день, когда случилось то, о чем я мечтал столько времени, мое утро ничем не отличалось от тысяч других утр моего дикого существования. Я проснулся, искупался в хрустальных водах бухты и собирался съесть на завтрак несколько фруктов. И вдруг меня поразила необычная картина: перед моими широко раскрытыми от удивления глазами вдали возник огромный, белый и бесшумный корабль. Это был мираж, который не исчезал, сколько я ни тер глаза кулаками. Я побежал к воде, прыгая от радости, а от корабля медленно отделилась шлюпка: сидевшие в ней четыре или пять человек махали мне руками. Слезы радости лились у меня из глаз: я смогу вернуться к ванильному мороженому, к голландскому пиву, к горячему шоколаду с взбитыми сливками на улице Петричол, я опять смогу засыпать под программы Радио Жувентут. Как только шлюпка причалила к берегу, после само собой разумеющихся объятий и попыток вести разговор на смеси разнообразных языков, мне дали какие-то таблетки от всех известных в мире болезней, а врач осмотрел меня с головы до ног и заключил, что я совершенно здоров. Все, однако, смотрели на меня с изумлением. Мне пришло в голову, что я кажусь им таким тощим, таким бородатым… Между тем пассажиры сходили на берег (их было много — десятки людей, мужчин и женщин) и осматривали окрестности. А я спрашивал себя, зачем это столько народу высаживается на остров и почему мы, черт возьми, не садимся в шлюпку, которая доставит нас на борт корабля, и мы поедем домой (домом для меня было любое место, где я смог бы принять душ среди блестящего кафеля и вытереться полотенцем, и съесть какое-нибудь блюдо немецкой кухни, и увидеть людей, и снова пойти в кино, и напиться допьяна). К берегу приставали все новые шлюпки, груженные тюками и ящиками. Я подошел к человеку, который показался мне самым главным в их компании, и спросил его, когда мы отсюда уедем. Мы не уедем отсюда, сказал он. Мы решили скрыться от бешеных ритмов современного мира и основать свою колонию в уединенном месте, вдали от алчности и зависти, от забот и страхов. Мы создадим мир, в котором все мы будем братьями и сестрами (с этими словами он развел руки в стороны, улыбнулся, устремил долгий взгляд в небеса, а затем продолжил свою речь), мы приехали сюда, чтобы построить наше сообщество. И пока он говорил об этом, его товарищи уже начали разбирать корабль и строить из досок его обшивки стены и потолки своих хижин.

Девушка на «ситроене»

Две ваши фигуры, наложившиеся друг на друга по одну и другую сторону стекла, были столь различны (первая — он, горбатый старик, расплачивается мелкой монетой за стакан красного вина, а вторая — ты, отливающая золотом девушка в темных очках, паркуешь оранжевый «ситроен-мехари»), что я даже не мог себе представить, что ты можешь зайти в этот сверкающий пластиком бар, где я допивал свой первый тоник за эту новорожденную ночь. Когда ты села на табурет, прямо рядом со мной, в моей голове мелькнула смутная мысль о том, что в этом мире иногда все идет как надо.

Ты заказала белый «мартини», развязала тесемки сумочки и вытащила пачку сигарет «Данхилл». Потом ты зажгла одну сигарету и стала пускать кольца белого дыма, которые таяли в прохладном воздухе, взлетая к потолку, затянутому темной тканью. Было бы нелепо сейчас пытаться вспомнить, как завязался наш разговор; я и сам не знаю: может быть, кто-то из нас двоих — ты или я — попросил закурить, а может, отпустил какое-нибудь замечание и получил в ответ открытую улыбку, или один заглянул в глаза другому и увидел глубокую и теплую бездну.

Мы выпили несчетное число «мартини» и джин-тоников: на стойке перед нами выстроились в шахматном порядке бесчисленные прозрачные бутылочки. Легкие сигареты у нас кончились, и пришлось купить пачку «Дукадос», потому что никаких других в этом безымянном баре, наполненном металлической тишиной, не было.

Снаружи небо уже расплывалось над нами чернильным пятном, и перед нашими глазами склонялась ночь, испещренная разноцветными огоньками, в сопровождении сухих звуков и неясных запахов. Мы сели в «ситроен», и ты сообщила, что украла автомобиль, чему я позволил себе не поверить. Мысленно я оценил вас: ты — девушка из хорошей семьи, а машина — подарок папаши на день рождения. Куда поедем? — спросил один из нас, а другой ответил на вопрос неясным жестом, улыбнулся, наклонил голову и глубоко вдохнул, спуская выпитое спиртное в недра желудка.

Мы съели по бутерброду на Рамбле, а потом стали искать убежища в неуютных барах, носивших экзотические названия, где мы пили так называемые полинезийские напитки среди растений родного Средиземноморья. Обнялись мы в каком-то шумном и промозглом погребке среди клубов дыма. Потом выпили кофе в той части Рамблы, где кучковались проститутки, послушали музыку в баре «Чапа» и вдоволь посмеялись над публикой, этими узколобыми снобами, как мы их называли.

Потом мы снова сели в твою машину, и оба довольно долго молчали, словно набрав в рот воды. Через некоторое время один из нас поднял голову, увидел, что другой за ним наблюдает, и улыбнулся. Мы оба улыбнулись. И вот тогда ты упомянула о твоей квартире-студии, завела мотор, включила вторую скорость, снова проехала через весь город, остановила машину на пустынной улице с редкими фонарями и беспокойными деревьями. Мы поднимались на лифте, обнимаясь, желая, чтобы наши языки скорее встретились, пока наконец кабинка не вздрогнула, останавливаясь; мы прервали свой поцелуй и засмеялись.

Я растянулся на подушках, покрытых замысловатыми и яркими рисунками. Ты спросила, что бы мне хотелось выпить, и я попросил водку с апельсиновым соком. Мы поставили музыку на стереоустановке: Винициуса де Мораес, самбы; и они наполнили ночь густо-синей водой, светом, белым песком, на котором ты зажигала во мне желание, кусая мои губы в поисках самых укромных уголков, где прячутся улыбки, распуская веер своих волос на моей груди, а потом, поднимая голову, смеялась всеми своими белыми и блестящими зубами и влажными зелеными, как луга в Ирландии, глазами. Винициус терялся где-то в пространстве за пределами нот «sentindo a terra to da rodar» — звучали влажные звуки, пока я ласкал твои груди через ткань блузки, а ты провожала мои руки вниз, чтобы они расстегнули молнию твоих джинсов; и мы беспорядочно снимали с себя одежду, то целуясь, то легонько покусывая друг друга; твои губы терялись в густой растительности у меня в паху, а потом мы вдруг неожиданно замирали и долго не сводили друг с друга взглядов — две разъяренные тени, пропитанные алкогольными парами.

И в эту самую минуту я увидел твою грудь: расстегнув пуговицы на блузке, я замер в недоумении, потрясенный открывшейся мне картиной. Тебя разобрал смех: ты только сейчас решил удивиться? спросила ты, а я не знал, что мне делать, что сказать, как на все это реагировать. Признайся, не каждый день перед глазами человека возникают две совершенно прозрачные груди, внутри которых произрастает вся тропическая флора — и пальмы, и талипоты, и хамеропсы — листья их колышут ассирийские ветры, египетские трамонтаны, амазонские муссоны, а в их зелени на фоне зреющих гранатов машут крыльями волнистые попугайчики, какаду, ара и голуби сотни тысяч расцветок.

Ты, надеюсь, поймешь, что на какие-то доли секунды меня охватило желание сбежать как можно скорее. И, как мне теперь кажется, я остался из-за твоей задорной улыбки, из-за твоих алых губ, ироничного взгляда и слюны, которая поблескивала на твоих зубах, вызывая у меня безумную жажду. Я почувствовал, что мой член снова встал, и опустился на колени, чтобы согнуть твое тело и вторгнуться в него, войти в твою смуглую плоть. И я ласкал твои груди, эти мягкие и прозрачные груди, и смотрел, как они колыхались и как внутри пели птицы и смеялись растения с каждым движением наших бедер, а хор желтых попугаев заводил свою песню, когда мы целовались, и голуби взлетали над бухтой, где под водой дрожали тонкие нити водорослей. Когда мы кончали, теплый ветер ласкал листья пальм, легко касался темных волн твоих океанов и красных, желтых, белых и оранжевых перьев, которые уже росли у меня на спине, где очень быстро появились крылья, а почти сразу после этого прорезался этот золотой клюв, который позволяет мне сейчас говорить с тобой, и я стал маленьким-маленьким, и мне теперь никогда больше не придется носить очки, рубашку или галстук, выплачивать дурацкие кредиты, покупать билеты в метро в час пик; я буду отныне желто-красно-зеленым попугаем внутри твоей теплой и благодатной груди.

Признание

Я никогда постоянством не отличался, внесем в это дело ясность с самого начала. Не знаю, является эта моя особенность врожденной или благоприобретенной, как принято в таких случаях говорить, в силу жизненных обстоятельств. Даже в детстве я часто переходил из одной школы в другую (впрочем, по здравом размышлении, это ничего не доказывает, потому что, с одной стороны, это могло явиться причиной моего последующего непостоянства, но с другой стороны, все может быть совсем наоборот: в результате непостоянства, впитанного с молоком матери, я часто переходил из одной школы в другую; так что оставим, пожалуй, эти бесплодные рассуждения). Мой отец был точно таким же — я имею в виду, как я; а мать, напротив, была женщиной, отличавшейся постоянством и непреклонностью: всю жизнь она одна несла на себе заботы по дому. Такова женская доля, — говорила она и вдыхала столько воздуху, что казалось, в комнате образовывался вакуум, а ее бюст раздувался так, словно готов был вот-вот лопнуть. Я думаю, сегодня она бы заговорила по-другому, потому что времена переменились, а она всегда была воплощением приспособляемости к окружающему миру. До первого причастия мне страшно нравилось играть в прятки и в шашки, я мог проводить за этими играми целые дни. Потом мне это приелось, и я с ума сходил по пятнашкам и шахматам, хотя они тоже довольно быстро мне наскучили (не знаю, кто сказал, что игра, в которой оба игрока согласны выполнять одинаковые правила, бесполезна и скучна, потому что интерес возникает только тогда, когда игроки не приходят к согласию даже в вопросе норм). Я поступил на механико-математический факультет, но, как этого и следовало ожидать, не закончил даже первый курс, потому что стал играть в рок-группе, напрочь забыв о каких-либо механизмах. С месяц все шло прекрасно, но на второй меня выгнали за постоянные опоздания. К счастью, я нашел работу на пуговичной фабрике и стал работать на условиях почасовой оплаты. Через некоторое время, когда меня должны были перевести в штат, выяснилось, что это невозможно — я еще не отслужил в армии. Мне ничего другого не оставалось, как записаться добровольцем. Если подумать хорошенько, военный дух был мне скорее по душе: я видел кое-какие фильмы, и жизнь военных смотрелась в них совсем недурно. Меня отправили в Сарагосу, как почти всех моих сверстников. Не буду вам рассказывать о моих похождениях новобранца, это слишком пошло. Скажу только, что я познакомился с одной косноязычной девицей, которая давала себя лапать и не слишком меня останавливала. Слава богу, когда до нее дошло, что она беременна, я уже плыл в Голландию с джаз-бандом. Все музыканты вечно были пьяны в стельку, и не имело никакого значения, опаздываешь ты или нет. Надо сказать, что и наша музыка большого значения не имела, никто на нас не обращал особого внимания. Эта история длилась все лето, а потом меня повязали и посадили в кутузку (но вовсе не за фри-джаз, а потому что нашли у меня в сумке пакет разной дряни — целый набор всяких кислот и чуть-чуть героина; я всем этим приторговывал, чтобы получить небольшую добавку к зарплате, следуя вредным советам Лу Рида^[23], и вот вам результат). Год спустя меня привезли на границу страны и там отпустили (день был пасмурный, и дул сильный ветер, сгибавший флагштоки и серебривший влажную зелень фламандских лугов). Через какое-то время я вернулся на поезде домой, в основном из-за полного отсутствия денег, к тому же я надеялся, что история с девицей из Арагона уже благополучно забылась. Так оно, спасибо тебе, Господи, и случилось. Благодаря заботам моего дяди из Сабаделя мне удалось получить пособие по безработице. Жизнь виделась мне в розовых тонах: можно ни хрена не делать и получать пособие. Но однажды я познакомился с одним типом из какой-то там социалистической партии. Он меня забросал такими аргументами, что я раскаялся в том, что занимал в жизни столь созерцательную позицию. Когда раскаяние окончательно одолело меня, он предложил мне работу в рекламном агентстве, к которому он сам имел какое-то отношение. Работа оказалась тоскливой: надо было писать тексты для клиентов-невротиков, которые сами не знали, что им было нужно, и как только возникали какие-нибудь проблемы, они отказывались от наших услуг. Кризис, оправдывались они, и я не знаю, о каком именно кризисе они говорили (с тех самых пор, как я родился, кто-нибудь рядом со мной всегда твердит о кризисе). Но однажды утром нас — секретаршу господина директора и меня — застали на месте преступления, когда мы удовлетворяли свои здоровые сексуальные инстинкты. Проступок сам по себе довольно серьезный, вероятно, не имел бы трагических последствий, если бы открытие не сделал сам господин директор (сопровождаемый уважаемыми членами административного совета) и именно в тот момент, когда вся процессия входила в зал заседаний, чтобы провести последнее собрание перед ежегодной ассамблеей. Надо сказать, что мы с секретаршей развлекались (извините мне подобное выражение) прямо на длинном лакированном столе, имевшем форму вытянутого овала, который стоял в зале заседаний, под равнодушными взглядами вереницы бывших генеральных директоров предприятия (к счастью, все они уже отошли в мир иной), которые наблюдали за нами через тусклые стекла своих вычурных золоченых рам. Нас уволили. Когда мы очутились на улице, не зная, что можно предпринять в подобной ситуации, я почувствовал себя обязанным угостить ее завтраком. Она так сильно плакала, что люди вокруг начали смотреть на меня с осуждением, подозревая в каком-нибудь исключительно жестоком детоубийстве. Моя работа… говорила она, всхлипывала и снова принималась плакать. Я воспользовался предлогом и отправился в туалет, а потом смылся оттуда через узкое окошко, как это делал один актер в итало-американском фильме, не помню, цветной он был или черно-белый. Такой печальный финал, сказал я себе, ожидает все чересчур бурные любовные истории. И я говорю «любовные», потому что очень любил эту девушку и смог полюбить другую только через месяц, когда поступил работать в цирк жонглером (это место я получил благодаря моему дяде из Сабаделя, о котором я уже упоминал раньше, — у него была текстильная фабрика, а в свободное от работы время он занимался иглоукалыванием). Ну так вот, я влюбился в укротительницу тигров (в единственную в Европе укротительницу тигров, как значилось на афише). Она была высокой блондинкой с голубыми глазами и говорила с немецким акцентом (на самом деле девица была из Нарбонна и такая ушлая, что пробы некуда ставить). Ее настоящее имя было Луиза, но все называли ее Ульрикой, что звучало гораздо лучше — нордически и дерзко. Я бегал за ней как сумасшедший, посылал ей розы, гвоздики и конфеты, подглядывал в ее освещенное окно, когда она раздевалась перед сном (и иногда мне удавалось разглядеть ее силуэт, мягко покачивающиеся груди, пушок между ног). Наконец однажды вечером (цирк остановился на окраине города Эльче: нас окружал южный пейзаж, серую горную гряду расцветили оранжевые отсветы, а луна казалась серебряной монетой) я решил объясниться ей в любви, переполнявшей все мое существо. Тук-тук-тук — постучался я в дверь ее вагончика, поднявшись по лесенке. Внутри было темно, и никто мне не ответил. Я стал искать ее по всему нашему лагерю. И наконец обнаружил в клетке с тиграми в обнимку с одним из животных. Сидя у двери клетки (за моей спиной без конца слышались вскрики наслаждения, которые издавала она, и оргазмический рев тигра), я решил, что, раз уж так все вышло, работать жонглером мне не судьба. На следующее утро я, обессиленный и взмокший от пота, был уже далеко от цирка и шагал — ноги мои горели огнем — под палящим солнцем с идиотским букетом цветов в руке, от которого я тут же избавился. После этого я работал официантом и диктором на телевидении, ночным портье и индустриальным дизайнером, торговал цветами, был метрдотелем в заштатном ресторане, рыбаком у берегов Исландии и мажордомом. Как я сейчас понимаю, все то, о чем я успел вам рассказать, не имеет ничего общего с дальнейшими событиями моей жизни. Но, возможно, имеет отношение к моему настоящему. Сам не знаю точно. Я не только не отличаюсь постоянством, но к тому же вечно во всем сомневаюсь. Мне просто хотелось рассказать вам, что однажды, когда я был в отпуске в Кадакесе, я умер. Мое воображение всегда рисовало мне смерть в виде тяжелого сна: сознание гаснет, и ты погружаешься в холодную пустоту. И вот незадача: я не заметил совершенно никакой разницы. В голове у меня по-прежнему толкутся разные мысли, и хотя я уже не могу умереть от голода, мне все время так хочется есть, что я не могу сдержаться, и поэтому мне приходится работать и даже, наверное, больше, чем раньше. Совершенно естественно, о процессах гниения говорить не приходится. Тогда, скажите, какая разница между жизнью и смертью? Я пересмотрел всего Бергмана (одну только «Седьмую печать» видел семь раз) и перечитал всего Эсприу. Ни у того, ни у другого я ничего не понял. Я заинтересовался этими книгами и фильмами, потому что там — как говорят — речь идет о смерти. Раньше я очень переживал, а теперь успокоился: на днях я познакомился с человеком, который умер уже два раза. Мы с ним очень подружились, на выходные отправляемся в Ситжес снимать девиц и решили открыть магазин колбас. Правда, мне гораздо больше улыбается магазин сыров на французский манер, хотя я уверен, что и он мне быстро наскучит. А пока, сами видите, я сочиняю рассказы.

«Оливетти», «Мулинекс», «Шаффото» и «Мори»^[24]

«Я горжусь тем, что всю жизнь боролся с идеями, которые защищаю сейчас.

Я горжусь тем, что могу ответить вам, что я ваша полная противоположность».

Джордж Волынский. «Charlie Hebdo, № 346»^[25]

Два голицейских еврея встречаются на станции у вагона железной дороги. Один из них спрашивает: «Куда ты едешь?» Второй отвечает: «В Краков». Первый вспылил: «Ну, посуди сам, какой ты лгун! Когда ты говоришь, что едешь в Краков, то ты ведь хочешь, чтоб я подумал, что ты едешь в Лемберг. А теперь я знаю, что ты действительно едешь в Краков. Почему же ты лжешь?»

Зигмунд Фрейд. «Остроумие и его отношение к бессознательному»^[26]

Сочинение

Как я провел воскресенье. — В воскресенье весь день ярко светило солнце, и я ходил гулять с папой и с мамой. Мама была в бежевом платье и в кофточке цвета слоновой кости, а папа в синем пуловере цвета мундиров английских военных летчиков, в серых брюках и белой рубашке с расстегнутым воротом. А на мне был свитер с высоким воротом, тоже синий, как у папы, но немного посветлее, коричневая куртка и брюки — тоже коричневые, но чуть-чуть светлее, чем куртка, и красные кроссовки. На маме были светлые туфли, а на папе — черные. Утром мы сначала погуляли, а потом пошли завтракать в кондитерскую «Балморал»^[27]. Мы пили горячий шоколад со взбитыми сливками и ели сладкий пирог с кремом, а я попросил круассаны. Потом мы пошли смотреть цветы, и их было много-много: и красные, и желтые, и белые, и розовые, и даже синие — папа сказал, что это их покрасили, — и растения с зелеными и с лиловыми листьями, и птицы: большие и маленькие; а потом папа пошел в киоск и купил газету. А еще мы ходили и смотрели на витрины магазинов, и один раз, когда мы долго-долго стояли около витрины, где было много свитеров, папа сказал маме, чтобы она поторапливалась. Потом на одной площади мы сели на зеленую лавочку, на которой сидела какая-то пожилая женщина с седыми волосами и румяными-румяными щеками, прямо как помидоры. Она кормила голубей семенами вики и была очень похожа на мою бабушку, а папа все время читал свою газету — я попросил разрешения посмотреть картинки, и он дал мне половину страниц, только попросил их не мять. Потом, когда мы уже шли домой, мама сказала, что ей надоело, что папа читает не переставая, — это она сказала, потому что папа не отрывал глаз от своей газеты, — и что это невыносимо: он читает газету дома, за завтраком и за обедом, и на улице, когда сидит в баре или когда идет куда-нибудь, и во время наших прогулок. А папа ей ничего не ответил и продолжал читать, и тут мама его обозвала, а потом, по-моему, об этом пожалела и поцеловала меня. А потом, пока мама на кухне готовила рис, папа сказал, чтобы я не обращал на нее внимания. На обед был бульон с рисом, который мне не нравится, и мясо с жареными сладкими перцами. Жареные перцы я очень люблю, а мясо — нет: оно слишком сырое, но мама говорит, что так вкуснее, а мне такое не нравится. Вот в школе — другое дело, там нам дают мясо сильно зажаренное — даже с корочкой. В школе мне никогда не нравится первое. Но зато дома мне наливают немного вина в газировку. В школе этого не делают. Потом, после обеда, пришли дядя и тетя с моим двоюродным братом. Дядя и тетя начали разговаривать с родителями в гостиной и пить кофе, а мы с двоюродным братом пошли в сад играть в солдатиков и в настольный футбол, и в мяч, и в пожарников, и в звездные войны; и тут двоюродный брат стал делать всякие глупости, потому что проигрывал. Я его не переношу, этого двоюродного брата, потому что он проигрывать не умеет, и мне пришлось влепить ему хорошую оплеуху, а он давай реветь на весь сад, и тут пришла мама, и тетя пришла, и дядя; и мама спросила: что случилось? И прежде чем я успел ей ответить, двоюродный брат сказал: он меня стукнул. И мама дала мне пощечину, и я тоже разревелся, и мы все вернулись в гостиную. Мама держала меня за руку крепко-крепко, а папа читал свою газету и курил сигару, которую ему подарил дядя. Тут мама и говорит папе: дети там, в саду, смертным боем друг друга бьют, а ты тут сидишь себе спокойно и в ус не дуешь. Тетя сказала, что ничего страшного не случилось, но мама ей ответила, что он всегда так и что иногда ее терпение лопается. Потом дядя и тетя собрались уходить, и пока мы прощались в прихожей, мой двоюродный брат показал мне язык, а я — ему; а папа включил телевизор, потому что показывали футбол. Мама сказала, чтобы он перевел на второй канал, где шел какой-то фильм, но папа ответил, что он хочет смотреть футбол и фильма ей не будет.

Потом я пошел в сад навестить куклу, которую я там похоронил под деревом; я ее выкопал и погладил по головке, а потом отругал за то, что она с грязными руками садится за стол, а потом снова ее закопал и пошел на кухню, где мама плакала, и я попросил ее не плакать. Потом я сел на диван рядом с папой и немножко посмотрел футбол, но мне стало скучно, и я посмотрел на папу. Мне показалось, что он тоже не смотрел на экран и мысли у него были где-то далеко-далеко. Потом показывали рекламу — это мне больше всего нравится, — а потом второй тайм матча, и я пошел к маме, которая готовила ужин; и потом мы ужинали и смотрели мультфильм и новости, и какое-то старое кино, в котором играет одна красивая актриса со светлыми волосами и с большими сиськами — не знаю, как ее зовут. Но в это время меня отправили спать, потому что было уже поздно, и я поднялся по лестнице в свою комнату и, лежа в кровати, слушал, как папа и мама спорили, но из-за телевизора не мог разобрать, о чем они говорили. Потом они стали друг на друга кричать, и я встал с кровати и хотел подойти поближе к двери, чтобы расслышать их слова, но кругом было темно — только лунный свет лился через окно, которое выходило в сад, — и оттого, что было темно, я споткнулся и быстро опять нырнул в кровать — вдруг они придут в мою комнату посмотреть, что это был за шум, но они не пришли. Я слушал, как они продолжали спорить. Теперь я их слышал гораздо лучше, потому что, наверное, они выключили телевизор; и папа говорил маме, чтобы она оставила его в покое, и называл ее всякими словами, и говорил, что у нее нет никаких интересов. А мама тоже его по-всякому обзывала и говорила то ли, что она уйдет, то ли, чтобы он уходил, и называла имя какой-то женщины и ругала ее; а потом я услышал, как разбилось что-то стеклянное, а потом они уже кричали так громко, что ни одного слова нельзя было разобрать, а после я услышал страшный крик, самый-самый громкий, а потом все стало тихо. И тут я услышал какой-то шорох, как бывает, когда отодвигают диван во время уборки, и стук двери, которая вела в сад. И тогда я снова встал с кровати, услышал шум в саду и посмотрел в окно; ноги у меня озябли, потому что я ходил босиком, а снаружи было темно и ничего не было видно, но мне показалось, что папа копает землю около дерева, и я испугался, что он найдет куклу и накажет меня, и я опять лег в постель и хорошенько накрылся одеялом, даже с головой, съежился в темноте под одеялом и крепко зажмурил глаза. Я услышал, что в саду больше никто не копал и что кто-то поднимается по лестнице. Я притворился, что сплю, и услышал, как открылась дверь моей комнаты, и почувствовал, что на меня кто-то смотрит, но я никого не мог увидеть, потому что притворился спящим, и поэтому ничего не видел. Потом дверь закрыли, и я уснул, а назавтра — вчера — папа сказал, что мама ушла из дома, а потом пришли какие-то дяди, которые задавали разные вопросы, а я не знал, что надо отвечать, и все время плакал; и меня отвезли домой к дяде и тете, и мой двоюродный брат все время дерется, но это уже было после воскресенья.

«Томсон», «Браун», «Корберо», «Филишейв»^[28]…

Господам Джустерини и Бруксу^[29]

с благодарностью

Как только Поль закрыл входную дверь, он сразу испытал облегчение. Поездка на этот раз оказалась утомительнее, чем обычно, словно всем вдруг захотелось постоянно создавать ему ненужные проблемы. Он повесил плащ на вешалку (и когда увидел на ней слой пыли, ему пришло в голову, что не помешало бы сделать хорошую уборку во всей квартире), нажал кнопку на электрическом счетчике, открыл кран, который перекрывал воду, выключил свет в нескольких комнатах и обследовал все помещения одно за другим. Потом Поль раздвинул занавески в гостиной: окруженный кольцом заснеженных гор, городок прятался в долине, и его дома казались игрушечными, как в рождественском вертепе.

На одной из полок он обнаружил бутылку коньяка и сделал из нее глоток. Потом поставил на стол пишущую машинку в чехле и кейс с бумагами и книгами. Из этого же кейса он вынул пакет с креветками, отнес его на кухню и положил на мраморный стол. Ему хотелось есть, и он чувствовал себя как осел из притчи: его одновременно тянуло начать писать и приготовить обед. На застекленной веранде он открыл вентили на газовой трубе и на отопительном котле, а потом попробовал включить колонку. Ни одна из трех попыток не увенчалась успехом: пламя гасло. Поль на всякий случай перечитал инструкции над включателем: «1. Ouvrir le robinet d’arrêt gaz situé au bas de l’appareil. 2. Pousser ce bouton à fond et tourner vers le droit. Allumer la veilleuse. Attendre environ 15 secondes. Pousser de nouveau à fond en tournant vers la gauche puis relâcher»^[30]. Этот самый robinet d’arrêt gaz уже был открыт. Он еще раз нажал ce bouton a fond и повернул его влево, а потом медленно relâcher. Огонек снова потух.

Поль решил подождать немного, а потом повторить попытку. Он пошел на кухню, кое-как навел там порядок и включил холодильник. Потом налил воды в формочку для льда и засунул пакет с креветками на одну из полок, собрал пустые бутылки и положил их в корзинку. Всюду лежал слой пыли. В гостиной он снял чехлы с дивана, подмел пол, протер тряпкой мебель. В спальне достал из шкафа чистое белье, перевернул матрас и застелил кровать. В кабинете он тоже подмел пол и стер пыль с книг.

К вечеру он вдруг понял, что за всеми этими заботами напрочь забыл об обеде, и решил приготовить джамбалайю^[31] на ужин. После уборки Поль чувствовал себя потным и грязным. Нужно было срочно принять душ. На застекленной веранде он снова попробовал включить колонку. Он нажал на кнопку до упора, повернул ее вправо и отпустил; потом нажал еще раз, вернул в исходное положение и медленно-медленно отпустил: пламя исчезло. Четыре следующие попытки тоже закончились неудачей. Делать было нечего. Его последние сомнения рассеялись: колонка не работала.

Он принял холодный душ (хотя ему казалось совершенно нелепым стоять под ледяной струей, когда за окном виднелись только снежные просторы), оделся, взял корзину с бутылками и пошел в городок. Там Поль купил сливочное масло, молоко, ветчину, перцы, помидоры, лук, чеснок, петрушку и хлеб. Однако вустерского соуса ему нигде найти не удалось; следовало бы привезти его с собой — как он это сделал с креветками. Можно, конечно, заменить его соевым соусом (который, как это ни странно, нашелся в магазине городка) и уксусом: другого выхода не оставалось.

Он пополдничал в баре: не столько чтобы утолить голод, сколько ради того, чтобы иметь повод спросить у хозяина бара, не знает ли тот какого-нибудь мастера, который бы мог починить ему газовую колонку. Да, хозяин знал кое-кого, кто мог это сделать, правда этот «кое-кто» в тот момент находился в отъезде и должен был вернуться только завтра. Но Поль не должен беспокоиться — хозяин бара сам все устроит: на следующее утро, как только местный умелец появится, сообщит ему о колонке, и ремонт будет сделан в один момент.

Вернувшись домой, Поль разложил покупки, снял чехол с пишущей машинки и поставил ее посередине стола. Справа он положил стопку чистых листов, слева — необходимые ему книги. За окном (сумерки спускались быстро) снег казался голубоватым, а небо приобретало пепельно-серый оттенок. После полдника он не чувствовал голода и решил начать готовить ужин после девяти вечера. Можно было сесть за машинку и поработать пару часиков. Он начал писать.

Постепенно все листы — дописанные только до середины — оказались в мусорной корзине. Он убрал машинку и закурил. Огней в городке почти не было видно, магазины в основном уже закрылись; горело только желтое окно бара да прожекторы дискотеки. От холода у него задеревенела спина. Не питая особых надежд на успех, он опять попробовал включить колонку: снова и снова совершал необходимые действия, но ничего не добился. Разозлившись, Поль стукнул по колонке кулаком и вспомнил, что, когда он был маленьким, его отец включал японский транзистор (первый, который появился у них в доме) ударом кулака. Может быть, колонка (правда, не японская, а французская) тоже отреагирует на такое обращение? Он снова стукнул по колонке, на этот раз — сильнее. Жестяной короб загремел, и ему показалось, что внутри что-то загудело. Окрыленный надеждой, Поль стал повторять все необходимые действия. Однако, когда наступал момент relâcher ce bouton, пламя потухало.

Он нанес по колонке третий удар кулаком, такой сильный, что табличка со словами ШАФФОТО И МОРИ упала на пол. Поль пришел в ужас. На жестяном коробе образовалась вмятина, и гудение внутри агрегата слышалось все сильнее. Стараясь отстранить лицо как можно дальше от колонки, он стал снова действовать по инструкции — надежды провести ночь в тепле смешивались в его душе со страхом: вдруг газ сейчас рванет. На этот раз его упорство увенчалось успехом: когда он отпустил кнопку, пламя не потухло — маленький дрожащий язычок покачивался как ни в чем не бывало. Поль почувствовал досаду: видимо, раньше он что-то делал неправильно, раз теперь все получилось так просто. Посмотрев на вмятину в коробе, он поднял с пола табличку и пошел открывать краны на батареях.

Немного успокоившись, он включил телевизор. По экрану бежали полоски. Поль подвинул немного антенну. Полоски превратились в поле мерцающих точек, словно за стеклом шел дождь со снегом. В этом городишке с приемом передач вечно возникали проблемы. Он нажал на кнопку настройки телевизора. Наконец ему показалось, что изображение стало если и не безукоризненным, то хотя бы сносным, учитывая погодные условия и местность, где располагался городок. Показывали футбольный матч, а это зрелище его не просто раздражало: оно вызывало у него приступ глубокой депрессии. Он нажал на кнопочку УВЧ. Изображение на экране пересекли полосы. Поль повторил все предпринятые раньше шаги: попытался снова настроить изображение, но на УВЧ это ему удавалось гораздо хуже, чем на других каналах. Неожиданно телевизор заговорил по-французски, и это навело его на мысль, что в этом городке, наверное, гораздо легче поймать французский канал УВЧ, чем испанский. Итак, он переориентировался и стал ловить французскую передачу. Она, однако, бесследно исчезла. Постепенно среди густого тумана стало вырисовываться лицо девушки, которое растаяло, стоило ему слегка тронуть кнопку. Поль настойчиво искал ее, но больше найти не смог: теперь на экране появился толстяк-ведущий, который обнимал какого-то парня, похожего на эстрадного певца и вручал ему кошмарную статуэтку. Оба шевелили губами, но из динамиков телевизора доносилось только шипение и скворчанье, словно кто-то жарил рыбу на сковороде. Поль медленно-медленно стал двигать рычажок и добился того, что звук — правда, очень тихий — достиг его ушей: говорили по-итальянски, программа шла без перевода и без субтитров. Это его озадачило. Он попробовал настроить изображение, но, если это ему удавалось, пропадал звук, а если голоса звучали нормально, то лица на экране покрывала коревая сыпь. Наконец ему удалось добиться золотой середины. Ведущий попрощался по-итальянски, а потом началась реклама на этом же языке. Его последние сомнения рассеялись: эта была РАИ^[32]. (Однажды безоблачным летним днем ему удалось поймать итальянский канал на побережье. Но сейчас, зимой среди гор это казалось невероятным. К тому же обещали снежную бурю.) Однако спорить с очевидностью было нелепо: он налил себе вторую рюмку коньяку, почувствовал себя совершенно счастливым и выпил спиртное двумя глотками. Было зверски холодно. В голове мелькнула страшная мысль: наверное, пламя в колонке погасло. Поль вскочил с дивана и помчался на веранду. Огонь горел. Он вздохнул с облегчением. Но радоваться было рано: обойдя все комнаты, бедняга обнаружил, что батареи по-прежнему холодные.

Проходя мимо телевизора, он успел увидеть Орнеллу Ванони^[33], исполнявшую что-то бразильское. Поль заторопился. Ему пришло в голову, что в обогревателе недостаточно воды (а может быть, ее было слишком много?). Он открыл вентиль, и стрелка начала медленно подниматься: 1, 2… Между 4 и 5 проходила красная полоса, которая всем своим видом словно хотела предупредить об опасности. Внутренности чудовища начали урчать; казалось, что отопление вот-вот включится. Поль еще немного повернул вентиль. Стрелка подошла к отметке 3. Он закрыл вентиль. Стрелка продолжала подниматься еще несколько секунд и, пройдя отметку 4, замерла. Он убедился в том, что вентиль плотно закрыт. Стрелка покачивалась, почти касаясь красной полосы. Урчание зверя стало громче, а потом превратилось в пронзительный свист: пламя разлилось по всем горелкам, и отопление заработало.

Поль проверил все батареи, одну за другой. Они еще не нагрелись, но трубы по всей квартире распевали так, что было совершенно очевидно — очень скоро его дом превратится в райский уголок. В ожидании этого момента он уселся перед телевизором: Орнелла Ванони улыбалась публике на прощание. Толстый ведущий обнял ее, подарил ей такую же кошмарную статуэтку и объявил небольшой перерыв, которым Поль воспользовался, чтобы еще раз проверить состояние батарей. В доме их было всего шесть, и четыре уже немного нагрелись. Одна из неисправных находилась в прихожей и погоды не делала. Зато вторая была в спальне. Поль проверил, открыт ли вентиль: все было в порядке. Он решил вывинтить винт из клапана, пошел за отверткой и нашел только маленькую. Ему пришлось нажимать на нее изо всех сил: отвертка изогнулась, как сверло, но винт проворачивался — он сорвал резьбу. Когда наконец ему удалось вынуть уплотнитель, из трубы хлынула вода: струя под давлением била фонтаном.

Он промок с головы до ног. Спальня в считаные секунды превратилась в бассейн. С большим трудом ему удалось вставить уплотнитель на место (при этом он обрызгал стены, которые до этого чудом спаслись от потопа), отключить батарею и оставить вентиль, из которого капала вода, в покое. В унынии Поль снял с себя мокрую одежду и надел пижаму. Потом собрал воду с пола, снял постельное белье и развесил его вместе со своей одеждой на стулья. Он обдумал возможные перспективы: можно было перекрыть воду и починить вентиль, но ему стоило такого труда включить колонку отопления, что не хотелось рисковать и давать возможность агрегату снова сыграть с ним злую шутку. Значит, следует считать батарею в спальне вышедшей из строя и дожидаться слесаря, которого пообещал ему прислать хозяин бара. А до его прихода ничего другого не остается, как спать в кровати под двумя одеялами или в гостиной в спальном мешке. Он пошел еще раз проведать колонку: она работала прекрасно.

В телевизоре пело трио негров. Поль посмотрел в окно: бар уже закрылся, и весь городок, за исключением дискотеки, погрузился во мглу. А что, если пойти спать? Денек выдался неспокойный. Если сейчас он ляжет спать, то завтра сможет работать со свежей головой. Однако ему было жалко лишиться канала итальянского телевидения (наверняка на следующий день его уже нельзя будет найти) и не хотелось откладывать джамбалайю. Не приняв никакого окончательного решения, он свернулся клубочком на диване. Не прошло и четверти часа, как он уже спал, и ему грезился банкет за накрытыми столами в залитых солнцем садах Нового Орлеана на фоне звона трамваев где-то вдали. Когда настало время подавать обед, повара начали кричать в негодовании: он, пришедший последним, почувствовал себя виноватым за опоздание и пустился наутек по улице в тени балконов с затейливыми решетками, не зная, где раздобыть соус. Повара беззвучно смеялись.

Его разбудило отсутствие звуков. Изображения на экране не было: телевизор отключился. Полю одновременно хотелось есть и спать. Из кухни доносился звук крошечных капель, но все краны были закрыты. Оказалось, что холодильник тоже вышел из строя. Лед, который успел в нем образоваться за несколько часов, медленно таял. Поль вынул штепсель из розетки и, прилагая титанические усилия, отодвинул агрегат от стены. Понять что-либо в иероглифах трубок ипроводков было невозможно. Он поставил холодильник на место и подключил его снова: даже лампочка внутри не загоралась. Прежде чем уйти из кухни, он прошел на веранду и снова посмотрел на колонку: пламя горело, как положено.

Потом Поль достал из шкафа спальный мешок, залез в него и устроился на паркете как можно ближе к батарее. Некоторое время он вертелся с боку на бок, не находя удобного положения и раздумывая о том, что, вероятно, было бы лучше перевернуть матрас и лечь на него. Может быть, он и не промок насквозь, как ему показалось вначале. Впрочем, сейчас вставать было неохота.

Через три четверти часа Поль признался себе в том, что у него бессонница. Отправившись на кухню, он приготовил себе ломоть хлеба с оливковым маслом и сахаром и съел его. Потом сел за машинку и начал писать, но, дойдя до середины листа, разорвал его, скомкал и бросил в мусорную корзинку. Потом он отрезал себе еще хлеба и ветчины и съел все это. Затем достал из сумки Candide ои l’optimism^[34], сел на стул на кухне и принялся за чтение.

Ровно через тринадцать минут потух свет. Поль зажег свечку и пошел проверить пробки: казалось, все было в порядке. Он посмотрел в окно: в городке не было видно ни одного огонька, что, однако, ни о чем не говорило: в пятом часу утра, естественно, все спали. Пришлось зажечь несколько свечей и вернуться к чтению.

Поль проснулся, когда уже рассвело: он уснул за книгой и теперь дрожал от холода. Бедняга зевнул и потянулся: его суставы наотрез отказывались сгибаться. Все батареи были ледяными. Убедившись в этом, он побежал к колонке: огонек горел, но термометр стоял на отметке ноль градусов. Поль открыл вентиль водопровода: 3, 4, 4 с половиной… Стрелка перевалила за красную черту. Из маленького патрубка, выведенного из дома наружу, начал сливаться избыток воды. Колонка зарычала, пламя колыхнулось, словно наконец решило разлиться по горелкам, но вместо этого потухло совсем.

Поль решил сварить себе кофе. Найдя банку, полную немолотых зерен, он вспомнил, что кофемолка испортилась в последний его приезд, и решил разогреть молоко в маленьком ковшике. В этот момент ему пришла в голову более привлекательная идея: он поставил ковшик на мраморный стол и взял с полки неглубокий глиняный горшок и кастрюлю. Газовые горелки зажглись сразу: по крайней мере, плита оказалась исправной. Поль почистил креветки и сварил их. Потом поставил горшок на огонь, растопил там масло, взял ветчину, порезал ее крупными кубиками и положил в горшок вместе с зеленым перцем, который предварительно мелко-мелко порезал. Несколько минут он помешивал все это в горшке, а затем добавил немного муки. Спустя еще некоторое время Поль добавил туда креветок, воду, помидоры, разрезанные на четыре части, лук и толченный вместе с петрушкой чеснок. Когда все это начало кипеть, он добавил рис, соль, чабрец, молотый красный перец, соевый соус и уксус. Потом накрыл горшок крышкой и убавил огонь. На протяжении получаса Поль внимательно следил, чтобы блюдо потихоньку кипело.

И тут в дверь позвонили: какой-то паренек явился от хозяина бара, чтобы починить колонку. Поль показал ему не только этот агрегат, но и все остальные устройства, которые ждали ремонта, включая батареи. Однако он слишком увлекся своими объяснениями. Это стало ему совершенно ясно, когда до его носа донесся предательский запах. Поль пошел на кухню и попытался выложить джамбалайю на блюдо, но она пристала ко дну горшка, а то немногое, что оказалось на блюде, было совершенно несъедобной кашей.

Он поставил ковшик с молоком на огонь, но в этот момент паренек позвал его и объяснил, что батарею испортить довольно трудно, если, конечно, не пытаться откручивать вентиль в противоположную сторону. На кухню Поль вернулся слишком поздно: молоко уже вскипело и убежало из ковшика, залив горелку. Он вяло выпил несколько глотков молока прямо из горлышка бутылки. Потом положил в тостер два ломтя хлеба, которые там обуглились.

Поль спрятался в туалете с твердым намерением не выходить оттуда, пока все приборы в радиусе одного километра от него не будут починены. Он дернул за цепочку — она разорвалась на три части. Его взгляд упал на зеркало: оттуда на него смотрел испуганный и небритый домовой. Поль взял электробритву и едва не совершил самой ужасной ошибки в своей жизни. Но вовремя посмотрел на маленькую машинку в своей руке и бросил ее в биде — перед ним блеснули ее страшные клыки.

За дверью туалета его уже ждал паренек. Они вдвоем убедились, что все приборы работают безукоризненно: колонка отопления, батареи, кофемолка, холодильник, тостер и электробритва. Цепочку от бачка парень временно — пока не будет куплена новая — заменил веревкой. Поль расплатился. Мастер ушел.

Побрившись, Поль сел за пишущую машинку. Его одолевала ярость: накануне он всю дорогу сюда мечтал, как приедет и немедленно сядет писать. Однако же с самого своего приезда он только и делал, что сражался с разными штуковинами, и не смог написать ни единой строчки. Понадеявшись на свою — неважнецкую, как оказалось, — память, Поль не записал ни одной мысли из тех, которые созрели в его голове по дороге сюда. И с тех пор как он вошел в дом, ему не удалось восстановить ни единого образа: в голове было пусто, все идеи исчезли. Теперь батареи работали на сто процентов, наполняя воздух излишней духотой. Поль закурил и начал нажимать на клавиши машинки, не сразу осознав, что именно хочет описать: всю эту вереницу мелких неприятностей, которые омрачали его существование на протяжении последних двадцати часов. Строчки лились сами собой: «…Поездка на этот раз оказалась утомительнее, чем обычно, словно всем вдруг захотелось постоянно создавать ему ненужные проблемы…» Поль остановился: за окном ослепительно светило солнце. На лбу у него выступили капли пота. Он снял с себя свитер, пошел на веранду и выключил колонку, уверенный в том, что этот жест не приведет к необратимым последствиям. Вернувшись к столу, Поль еще раз перечитал написанное: «…он снова попробовал включить колонку. Он нажал на кнопку до упора, повернул ее вправо и отпустил…» Теперь ему было совершенно ясно, что, чем больше строчек он напечатает, тем увереннее будет себя чувствовать. Надо будет описать все: с момента выезда из города и до прихода паренька; нет, лучше даже и все, что случилось потом, — дойти до этого самого момента, когда он, полностью наладив жизнь в доме, садился за пишущую машинку и находил способ выйти из тупика. Только освободившись от этого груза, он сможет начать писать то произведение, ради которого уединился здесь; и все идеи, которые во время поездки бурлили у него в голове, снова возникнут в идеальном порядке. Безо всякого труда он заполнит плотными кусками текста листы бумаги из правой стопки, а когда допишет последнюю страницу, то пойдет в городок и купит бутылку «Алельи» к великолепной джамбалайе, которую приготовит, чтобы отпраздновать победу. Вдруг одна из клавиш его «Оливетти» подскочила вверх в акробатическом прыжке. В считаные секунды пишущая машинка развалилась: от нее осталась только горка винтиков, планок и пружин.

Яблочный персик

Не могу пересказать вам содержание этого фильма; только помню (очень смутно), что там было полно избитых шуток и ненужной беготни. То главная героиня падала на пол с макаронами в руке, то какого-то парня заставали врасплох в трусах. Зрители смеялись, но вовсе не потому, что сюжет был комичным, а потому что все эти глупости делали фильм абсурдным. На задних рядах публика уже совсем распоясалась и стала отпускать шуточки куда более остроумные, чем диалоги на экране.

Я впервые увидел ее, когда посмотрел, кто сидит рядом со мной: у девушки был смуглый профиль, она жевала арахис и бросала скорлупки на пол. Моя соседка один раз кашлянула и один раз обернулась и посмотрела назад (но не на меня и вообще ни на кого конкретно), а потом зевнула, выходя из зала вместе с остальными зрителями.

К вечеру мне уже наскучило бродить по книжным магазинам. Я попробовал украсть какой-нибудь том с полки, но моя попытка успехом не увенчалась, а когда в таких делах меня постигает неудача, я впадаю в уныние и начинаю думать, как свести счеты с жизнью. Мне попался на глаза трактат по тригонометрии (это была единственная книга, которую можно было незаметно сунуть в карман, потому что она стояла в самом укромном уголке магазина), и в эту самую минуту я снова увидел ее. Теперь она была в желтых очках, и ее сообщнический взгляд ввел меня в сомнение: то ли девушка запомнила меня, когда мы сидели рядом пару часов назад (в кинотеатре), то ли прониклась сочувствием к моим страданиям клептомана. На какую-то долю секунды в ее взгляде мне привиделся упрек.

Следует ли говорить, что когда я снова увидел ее (поздним вечером в экзотическом ресторане: она сидела через два стола от меня в темном платье и гладила руку своего бесстрастного спутника), то подумал, что вне всякого сомнения не только снова увижу ее завтра (в театре), но и на протяжении всей следующей недели мы будем встречаться на улицах, в барах, магазинах и кинотеатрах и девушка будет страдать непонятным отсутствием памяти и пытаться создать у меня впечатление, что постоянно меняет свой род занятий? В конце концов (на коктейле, посвященном открытию выставки, на которую можно было совершенно спокойно не ходить) один общий знакомый представил нас друг другу. Девушка уверяла, что мы никогда раньше не встречались, и ее поведение (несмотря на то что вначале я воспринял его как пренебрежение к моей персоне) в конце концов меня удивило — она была настроена ко мне очень благожелательно. Мы поужинали вместе, и, чтобы не превращать этот рассказ в порнографический, скажу только, что, когда я проснулся, ее в комнате уже не оказалось. Осталась только записка: «Я тебе позвоню. Целую».

Все утро она не звонила. В тот же день к вечеру (я выходил из магазина, где купил себе новый нож для сыра) она прошла мимо — очень привлекательная в своих черных шортах, — не обращая на меня ни малейшего внимания. «Ты что, не узнаешь меня?» — взбунтовался я и ущипнул ее за ягодицу. Девушка посмотрела на меня с удивлением и влепила мне пощечину: четыре ее пальца из пяти отпечатались на моей щеке. Она обозвала меня бесстыдником и хулиганом, и эти характеристики явно не соответствовали ее многократно повторенным утверждениям о том, что мы незнакомы. Под градом оскорблений и тумаков, которыми меня наградила добрая половина жителей города (вставшая на ее сторону), я пустился наутек по боковому переулку, где (к еще большему моему удивлению) снова увидел ее в экстравагантной блузке и мини-юбке, красной и запредельно короткой. Улыбнувшись, она спросила, не хочу ли я пойти с ней, и, когда я спросил ее куда (совершенно идиотский вопрос, который можно объяснить только тем, что я был совершенно сбит с толку из-за того, что никак не мог найти приемлемого объяснения этой загадки — как она умудрилась так быстро переодеться), девушка окинула меня взглядом с головы до ног, презрительно щелкнула языком и повернулась ко мне спиной, а я воспользовался этим, чтобы смыться в сторону бульвара. Однако, совершенно естественно, она оказалась и на бульваре тоже — сидела на лавочке в синем платье — и к тому же, чтобы еще больше запутать меня, в то же самое время покупала мороженое, одетая в белые джинсы, в нескольких метрах от скамейки. Когда наступила ночь, моя знакомая уже была повсюду: то ли все женщины обладали ее лицом, то ли ее лицо отражалось в лицах всех женщин при свете луны, которая, как и все окружавшие меня предметы, ксерокопировалась бессчетное количество раз, придавая небу вид перфокарты. Не нужно было, следовательно, обладать недюжинным умом, чтобы догадаться, каким станет следующий шаг в этом вселенском заговоре: когда я остановился возле цирковой афиши, человек, который ее рассматривал, повернул голову в мою сторону одновременно со мной, и на какую-то долю секунды я задумался, с какой стороны зеркала нахожусь. Мой двойник с удивлением наблюдал, как я вытаскивал из кармана нож, меня же одолевали сомнения: а что, если, вонзая лезвие ему в грудь (этому человеку и всем тем, кто, подобно ему, были мною, мной не являясь), я всажу нож в свое собственное тело?

Дама цвета сомон

С самого начала мое сердце покорила ее манера скрещивать ноги. Очень осторожно, словно они были изо льда и могли разбиться, она приподняла одну из них и положила поверх другой: соединение их было полным — от колена и до щиколотки. Это было выше моих сил: мне сразу пришли в голову воспоминания о кузинах и тетушках, в мозгу всплыли фотографии двадцатых годов одной из бабушек в круглой шляпке и короткой юбке — ее ноги были скрещены точно так же, как у моей спутницы в вагоне. Через некоторое время незнакомка решила сменить позу, подняла ногу и вытянула ее вперед — на одну секунду вся нога (от самого лобка и до кончиков пальцев) замерла, прямая как стрела. Потом женщина повернула обе свои ноги, безупречно прекрасные, чуть набок. Подобное совершенство могло бы составить счастье любого смертного, если бы ему было предоставлено право приобщиться к ним (под словом «приобщиться» я имел в виду иметь возможность рассматривать их в любое время, ласкать их иногда, касаясь гладкой кожи под тонким шелком чулка…); отлучение же от этих ног грозило несчастьями и даже самоубийством; они могли стать поводом для бесконечных войн из-за этой новой Елены Прекрасной с ногами Марлен Дитрих, которая смотрела в окно на бесконечную череду зеленых лугов и на редкие домики на фоне занавеса, сотканного из наполовину бурых, наполовину белых деревьев.

В Хенефоссе поезд остановился, и нас попросили выйти из вагонов. Для меня так и осталось загадкой, почему нам пришлось пересесть в другой поезд, но поскольку никто из пассажиров не выказывал недовольства, я счел, что у железнодорожного ведомства были основания для такого решения. Вагоны, в которых мы приехали, сразу куда-то увезли, и через пять минут нам подали новые.

Все поспешили занять места, рассаживаясь так, как им было угодно. Я, оставив всякую надежду продолжать свои наблюдения за движениями ног незнакомки, пошел в один из дальних вагонов. Там я выбрал пустое купе, устроился в нем, достал из рюкзака синий путеводитель и погрузился в изучение рельефа местности и населенных пунктов, а также занялся поиском подходящих ресторанов. Однако мое спокойствие длилось недолго: кто-то открыл дверь купе, и с этой минуты начался приглушенный и непрерывный концерт детских голосов и вносимого багажа. Я занырнул поглубже в свою книгу, в которой перечислялись все качества селедки, которую ловили в районе прибрежных островов, но от чтения меня отвлекло ощущение на себе чужого взгляда. Я поднял голову. Прямо напротив меня какой-то мальчишка просил объяснить ему картинку в детском журнале у женщины, которая — по всей вероятности — приходилась ему матерью и не была расположена заниматься со своим отпрыском. Мой взгляд почти невольно пробежал по купе: на соседнем сиденье сидела великолепная женщина, та самая, чьи ноги покорили меня.

Меня это удивило. (Несмотря на то, что в поезде оставалось множество свободных мест, она оказалась рядом со мной!) Женщина смотрела перед собой, словно разглядывала мальчика, который продолжал требовать у матери объяснений. Я вернулся к своему путеводителю и селедкам.

В Сокне мать и сын сошли с поезда, и их место в купе занял какой-то старик. Когда поезд двинулся со станции, я почувствовал, как что-то давит на мою ногу. Она (женщина с ногами цвета сомон) прижимала одну из них к моей! Я не стал долго размышлять и не только уступил ее ласке, но и ответил ей, наблюдая за моей спутницей краешком глаза. Мне показалось, что она улыбнулась. Но что делать дальше? Я питал надежду на то, что в следующем большом городе старик сойдет, и мы останемся наедине. Однако мы проезжали одну станцию за другой, а он не двигался со своего места. Его глаза были закрыты, а голова склонилась к одной стороне подголовника. Он спал так самозабвенно, что я засомневался, не умер ли наш спутник. А что, если, пребывая в добром здравии, он просто проспит свою остановку? Что, если ему надо было выйти именно на этой станции, которую мы только что проехали, а он и не заметил, что уже прибыл на место? Может быть, разбудить этого человека означало оказать ему услугу? Однако, будучи иностранцем предусмотрительным, я предпочел промолчать, тем более что население нашего купе увеличилось: в нем появилась девушка лет двадцати с колоссальным рюкзаком и светлыми-светлыми глазами.

Моя нога по-прежнему пребывала в контакте с ногой моей прекрасной дамы: по-видимому, никто из нас не обладал достаточной смекалкой, чтобы измыслить способ исполнить наши желания. Спустя довольно много времени после того, как поезд снова тронулся, я собрался с силами и спросил ее, куда он едет. Сначала женщина даже не посмотрела в мою сторону, а когда я повторил свой вопрос, повернула ко мне лицо (в этот момент, видя ее черты так близко, я понял, что это была прекрасная зрелая женщина), улыбнулась своими полнокровными губами и ответила мне по-норвежски. (Надежды на то, что моя незнакомка принадлежит к той значительной части населения страны, для которой английский является вторым языком, моментально рухнули.) Я не знал, как поступить дальше. Женщина добавила еще что-то и теперь ждала от меня ответа, которого я не мог ей дать. Светлоглазая девушка читала модный журнал и выглядела совершенно отрешенной от окружающего мира. Однако старик, который ранее, казалось, спал мертвым сном, открыл глаза и взял на себя роль моего переводчика: дама извиняется, но она не говорит на моем языке. Мне хотелось объяснить ей, что язык, который она имела в виду, был на самом деле не моим, а просто позаимствованным, но я промолчал. Старик выразил готовность продолжать служить мне переводчиком. Меня это совсем смутило (мне представилось, как я, стоя на коленях, объясняюсь ей в любви через переводчика), я не смог ей ничего ответить, потом отказался от его услуг, поблагодарив за любезность. После этого наступило несколько неловкое молчание. Однако наши ноги по-прежнему касались друг друга. Старик снова закрыл глаза, но на этот раз ненадолго: доехав до Торпо, он попрощался и вышел.

Между Торпо и Олем я медленно накрыл руку женщины своей и кончиками пальцев погладил ее кожу. Мне показалось, что ее веки дрогнули. Она повернула ладонь так, что, когда мы сжали пальцы, кисти наших рук сомкнулись, словно скорлупа ореха. Девушка напротив нас с шумом перелистывала журнал и время от времени посматривала в окно. Потом она резко закрыла журнал и положила на соседнее сиденье. Наша соседка мельком посмотрела на нас — на пару секунд ее взор задержался на наших сжатых руках, — затем деликатно перевела взгляд на свой рюкзак, подтянула на нем какой-то ремешок, снова погрузилась в созерцание озер за окном и зевнула.

Сумерки никак не могли превратиться в ночную мглу. В Гуле в купе появился мужчина средних лет в зеленой форменной одежде, похожий на лесника. Мои возможности испарялись. Иного выхода у меня не оставалось: не выпуская руки своей спутницы, я встану и выйду в коридор, где мы сможем если и не поговорить, то по крайней мере лучше понять друг друга. Такой ход заключал в себе определенный риск: она могла не захотеть играть в мою игру и сказать что-нибудь непонятное для меня, но зато совершенно ясное для всех остальных пассажиров купе; это меня сильно тревожило. Я считал, что теперь имею право действовать, поскольку она сама сделала первый шаг, и, кроме того, единственная дерзость, которую позволил себе я (взять ее за руку), не вызвала у нее возражений. Меня, однако, немного раздражало то, что моя спутница не принимала во внимание неравенство нашего положения — я был чужаком в этой холодной стране. Хозяйкой положения являлась она и потому должна была сама решить, что нам делать. А может быть, ей было достаточно рукопожатий и касания наших ног?

Я встал, крепко сжимая ее руку. На протяжении одной секунды мне казалось, что она не поднимется со своего сиденья: в ее взгляде отразилось удивление, но потом она улыбнулась и вышла из двери купе первой. Мы прошли по коридору до самого конца вагона. Когда мы оказались лицом к лицу на площадке, она начала очень медленно произносить какие-то слова, которые, вероятно, казались ей чрезвычайно простыми, но для меня это звучало чересчур по-норвежски (теперь я вижу, что пошутил совершенно по-дурацки). Очевидно, надо было решить первым делом, какой языковой (тут я отказываюсь от возможности пошутить) барьер нам легче преодолеть. Произнося по слогам каждое слово, я назвал ей четыре приемлемых для меня варианта. Она меня поняла, потому что назвала в ответ три свои возможности, которые я тоже понял, к своему (и, предполагаю, ее тоже) несчастью, потому что ни один из трех ее языков не совпадал ни с одним из моих четырех. Как же тогда я мог сказать ей, что ее ноги сводят меня с ума; что я хочу обнять и приласкать ее, прежде чем она неожиданно исчезнет на какой-нибудь станции, что ее решение коснуться моей ноги первой было самым приятным событием в моей жизни за последнюю неделю? Мне оставался только поцелуй. Мы крепко поцеловались (это был наш первый поцелуй — увертюра к целой симфонии), заключив друг друга в объятия, которые продлились столько же времени, сколько затратил наш поезд, чтобы переехать через мост, и разжались, когда открылась дверь одного из купе. Наша молодая соседка закрывалась в туалете, расположенном (как я только что заметил) на той же вагонной площадке, где мы теряли время, целуясь, как подростки, вместо того чтобы перейти к более интересным занятиям. Пока девушка запирала дверь в туалет, мне стало ясно: надо было лишь дождаться, чтобы она вышла, и занять это любовное гнездышко, которое судьба поднесла нам на блюдечке.

Прошло десять минут, а девушка все не выходила. Меня возбуждала мысль о том, каким тайным удовольствиям она там предавалась. Мне не терпелось намекнуть на открывшуюся возможность моей незнакомой подруге, которая в этот момент настойчиво повторяла какие-то слова (то ли любви, то ли безумного желания) на всех доступных ей языках, пытаясь добиться от меня понимания, но все было напрасно: все звуки напоминали мне клокотание воды во время таяния снегов или раскаты эха во фьордах. А за окнами тянулись снежные равнины.

Прошло еще много-много минут, пришел контролер и попросил нас предъявить билеты. Мы оставили свои сумки в купе, и нам пришлось сходить за ними. Лесник уже сошел с поезда. Контролер сделал свое дело и тоже ушел. Мы снова сидели рядом и были одни. Как только я стал гладить ее колено, в купе вошла девушка, и я подумал, что, скорее всего, туалет теперь свободен. Желанный момент наступил. Я поднялся, чтобы пойти к выходу, но моя спутница сказала что-то, не поднимаясь с места. Наверное, физиономия у меня была очень растерянная, потому что девушка сочла себя обязанной перевести ее слова:

— Она говорит, что выходит на следующей станции.

Тормоза лязгнули пронзительнее, чем обычно, и поезд остановился. Я помог ей спустить с багажной полки ее чемодан. Моя незнакомка поцеловала меня на прощание в щеку и добавила еще несколько слов.

— Она сказала, — перевела девушка, — что ей очень жаль, что ваша встреча не произошла при более благоприятном стечении обстоятельств.

— Скажите ей, что я тоже сожалею об этом, — нашелся я.

Девушка перевела. Женщина моей мечты улыбнулась и исчезла в конце коридора.

Я присел на свое место на несколько секунд, но потом вдруг решил, что этот мир создан не для трусов: подхватив свой рюкзачок и большую сумку, я бросился к дверям. Девушка посмотрела на меня с удивлением. На перроне я почувствовал растерянность: женщины там не было и вообще не было никого. Я вошел в здание станции: там тоже царила пустота. Выйдя с другой стороны здания, я увидел безлюдную площадь с огнями неоновой рекламы. В десяти метрах от дверей вокзала моя бывшая соседка по купе, дама с кожей цвета сомон, обняла какого-то мужчину, поцеловала сопливого мальчишку и села в «фольксваген». Я бегом вернулся обратно: не хватало только отстать от поезда! Мне удалось вскочить на подножку, когда состав уже тронулся. Когда я вошел в купе, девушка уставилась на меня. Я положил сумку на полку, уселся поудобнее, глубоко вздохнул и снова вытащил путеводитель. Девушка села с ногами на сиденье, обняла свои колени и, продолжая глядеть на меня, рассмеялась. Как оказалось позже, в тот момент я неправильно понял причину этого смеха. Она сказала:

— Мне очень жаль, что я помешала вашему флирту, но мне пришлось спрятаться в туалете от контролера: я еду без билета.

Теперь она сидела, положив одну ногу на другую — они были безупречно прекрасны.

Рано утром девушка случайно выдала себя: когда она взяла рюкзак, чтобы достать сигареты, на пол упал ее билет. Я сделал вид, что смотрю в окно.

Какофония

С незапамятных времен А. всегда хотелось проехаться по улице Бальмес в направлении, противоположном разрешенному: или по ошибке (веселой ночью, после того как все дела закончены), или сознательно (чтобы разбить оковы повседневности). Он представлял себе нарастающую волну автомобилей — разноцветное полчище, кипящее раскрытыми в негодовании ртами: нервозные фары, отскакивающие вправо и влево, чтобы избежать столкновения с ним, и — как следствие этого — сталкивающиеся друг с другом. Самая масштабная катастрофа в истории, концентрический хаос, который захватывает улицу за улицей, район за районом, город за городом, выплескивается с одного континента на другой, вспенивает море…

Вот и сейчас он испытывал подобное желание. Несмотря на это (и тут он прищелкнул языком по нёбу, чтобы не так сильно ощущать зеленоватый привкус желчи), А. поехал по улице Бальмес точно так, как предписывали правила: в сторону моря — только что перед ним промелькнула площадь Ротонда. Он выпил коктейль на склоне горы, среди пальм, сидя в шезлонге цвета беж, как раз там, где проходит последний на планете трамвай и растерянный пианист из последних сил снова и снова играет на блестящем рояле Three little word’s^[35], постоянно ошибаясь.

Около станции Путчет ему пришлось притормозить из-за дурацкого светофора. Он включил радио и попробовал настроить его. Когда А. нашел Бенни Гудмена, это подняло его настроение. Он прибавил звук. Светофор переключился на зеленый, и в голове его мелькнула мысль об анилиновых красках. Пересекая улицу Митре, он перестроился в другой ряд и нажал на педаль газа, словно топтал ногой палые листья. Напротив двери бара и книжного магазина «Кристал Сити» он припарковал машину прямо на тротуаре и вошел внутрь. За стойкой сидела девушка и читала журналы. Все столики были свободны, кроме одного. Он заказал кофе и стал рыться на книжных полках: чего здесь только не было, начиная от трактатов по географии Страны Басков и кончая загадками пыльного Египта. Он полистал The last tycoon^[36] и выпил кофе маленькими глотками. Потом расплатился за кофе и за книгу и вышел на улицу. Через Виа-Аугуста он проехал на красный свет.

А. почувствовал себя очень одиноким. Ему пришло в голову поужинать еще раз. Он посмотрел на часы: до встречи с Б. оставалось полчаса. А. закурил и представил себя курящим три сигареты сразу. Он зажег еще две сигареты и тоже засунул их в рот. Представляя себе, что подумают люди из проезжающих машин, увидя его, он улыбнулся и почувствовал себя удовлетворенным. Ему пришло в голову, что в этом мире нет ничего хорошего или плохого, все на один лад. Фонари один за другим вертикально погружались под землю; было холодно.

Подъезжая к улице Травесера, он задумался: может быть, свернуть налево и затеряться в улочках Грасии? Решение пришло слишком поздно, он уже проезжал мимо улицы Гранада, и в голове его уже роились новые сомнения: что, если припарковаться на Тусет и съесть яичницу, сидя в кресле из белого кожзаменителя? На перекрестке с Диагональю ему показалось, что он будет ехать по этой улице вечно.

Как только зеленый сигнал для пешеходов начал подмигивать, А. нажал на газ. Замешкавшийся водитель, который ехал в сторону площади Масья, крутанул руль, чтобы избежать столкновения с ним, нажал на клаксон, обругал его последними словами и врезался в урну. А. прибавил газ, оставляя позади улицы и бесцветные светофоры. Он нагло пересек проспект Гран-Виа на красный свет (спровоцировав два столкновения, несколько ранений, сирены «скорой помощи» и падающую звезду — правда, это случилось несколькими минутами позже). На глаза ему попалась кондитерская «Дель Сигне». Двери и окна были закрыты, и А. засомневался: может быть, в этот поздний час там, внутри, пекли торты. Ему представилось, как он направляет машину на дверь, проламывает ее и въезжает в пекарню — там он поприветствует кондитеров, а потом смоется через заднюю дверь, стряхивая муку с рукавов. Вот и неправда, что ему придется ехать по улице Бальмес вечно: он пересек сплошную линию и оказался на бульваре Рамбла. У дверей пивного бара «Бавьера» А. остановил машину и устроился за одним из столиков на тротуаре. Прохожих почти не было. Он зевнул.

Б. опоздала; на ней был белый джемпер и узкие синие брюки. А. представил себе ее задницу и посмотрел на часы.

— Точность не твоя черта.

— Ты представить себе не можешь, что в городе творится. Я приехала на такси, нам пришлось свернуть на Параллель, а там такие толпы выходят из театров и полиция к тому же устроила облаву на улице Ноу. Совсем с ума посходили — закрыли оба бара, и «Марсель» и «Лондон». И нам не разрешили проехать на Рамблу, пришлось мне идти пешком от самого Собора.

А. подумалось, что вот уже лет десять, наверное, как он не был в «Лондоне». Он вспомнил одного приятеля, ночь, дискотеку Enfant terrible, полицейский участок, булочную, где ранним утром продавали сладкие слоеные булки. Ему пришло в голову, что годы летят. Б. продолжала:

— …словно хотят заставить нас подчиниться. Ты сам подумай: в нашем-то возрасте, когда каждый из нас уже стал маленьким хозяином одной маленькой правды. И нечего делать такое пресное выражение лица. Ты заметил, что каждый считает себя пупом земли? На днях Тебия сказала мне…

А. захотелось пить. Он сделал знак официанту, который притворялся, будто не замечает их. Б. говорила и говорила, словно задалась целью не дать собеседнику промолвить хотя бы словечко:

— …а у Риба полно денег (и для него это самое главное в жизни, единственная его цель); а Жоан трахается каждую ночь с новой девицей (потому что считает самым важным в жизни иметь возможность соблазнять каждый вечер новую девицу и думает, что тот, кто тратит время на другие дела, — просто идиот); а Марсель ест не переставая (и не понимает тех, кто способен оторваться от хорошо накрытого стола); а…

А. представил себе, как было бы здорово промчаться молнией вниз по Рамбле и броситься в воду. Официант обслуживал людей за четвертым от них столиком.

— …проглатывает одну книгу за другой; а Манель принимает амфетаминов больше всех в их компании (заметь, больше всех; он — на первом месте); а Марта — дура (самая большая дура во всем подъезде, она — на первом месте); а Пере и Нурия страшно любят друг друга (потому что видели много-много фильмов с Дорис Дей и им принадлежит рекорд верности в районе), а Щавье — интроверт (возможно, самый одинокий интроверт во всей стране); а Мария — экстравертка, самая…

А. опустил голову. Он представил себе, как машина минует тротуар возле памятника Колумбу и мчится к лестнице, как Б. кричит, как автомобиль катится, потеряв управление, переворачивается набок и тихо погружается в маслянистую воду, мутную от нефти.

— …а Эужени смотрит телевизор больше всех в нашей провинции (у него провинциальный рекорд), а сеньор Пере очень много работает (как никто другой в их мастерской), а Октави заливает за воротник без меры (и страшно гордится тем, что он — самый большой пьяница в их семье), а Томас проглатывает один фильм за другим, а Маноло — авангард рабочего класса, а Игназия — оппортунистка, а Эулалия — радикалка, а Артур — голубой, а сеньор Жауме — гетеросексуал и тем счастлив, а Андреу — поэт, а Фина — мерзлячка. И все идет хорошо, потому что все мы разные. У каждого из нас свой способ поведения: сколько голов, столько умов и столько же пупов.

А. воспользовался тем, что Б. замолчала на минутку, чтобы перевести дыхание:

— Может, пойдем в другое место, где нас будут обслуживать?

Они поднялись из-за стола как раз в тот момент, когда официант наконец решил подойти к ним. Он посмотрел на них с негодованием и что-то проворчал. А. и Б. сели в машину, сделали круг по площади и поехали в сторону университета. Возле перекрестка с улицей Бальмес А. затормозил. Сейчас у него в глазах не только проваливались под землю фонари, но и рассыпались в прах дома.

Он повернул направо, а это означало, что машина ехала по улице Бальмес в гору, и крики, смех и рассуждения Б. об опасности сливались с руганью редких пешеходов, которые от скуки готовы были прицепиться к любому пустяку. Когда едешь по улице против движения, — пришло в голову А., — то светофоры исчезают. Миновав Гран-Виа, они увидели первую встречную машину: водитель и пассажиры посмотрели на них с изумлением. На отрезке до Диагонали на их пути попалось еще семь автомобилей (все они без каких-либо проблем перестроились в другой ряд). Когда они пересекли Виа-Аугуста, ехать в гору стало можно на законном основании, и светофоры опять стали смотреть им в лицо. Они поднялись до проспекта Тибидабо, и, когда добрались до того места, где замирает трамвай, все бары оказались уже закрытыми. А. подумал, что проехать вверх по улице Бальмес на рассвете, когда машин так мало, было как-то нечестно. Они припарковали машину и, опершись на перила над обрывом, стали смотреть на город, который растекался (и одновременно сгущался) в сторону моря, у которого нет границ. Три часа спустя стало потихоньку всходить солнце.

Воздушные шарики

Он провел первые двадцать лет своей жизни в цирке, бесконечно переезжая с места на место, и ни разу за все эти годы не побывал дважды в одном и том же городе. Существовал ли когда-нибудь еще цирк, который был бы столь же неумерен в своих странствиях? Его родители были акробатами, и детство для него прошло в бесконечной смене пейзажей. Проходило несколько недель, и он вынужден был опять заводить дружбу с новыми карликами и клоунами, с укротителями и львами, с пони, гимнастами, жонглерами, слонами и с новым человеком-ядром. Ему довелось познакомиться с тремя Буффало Биллами и с двумя индийскими танцовщицами, которые позволяли метателю ножей точными бросками обвести свой силуэт. В четырнадцать лет он влюбился в девушку, которая три вечера подряд сидела во втором ряду. На третий день (когда влюбленный помогал дрессировщице собачек) незнакомка подмигнула ему, и он весь залился краской, но не сообразил, как ей ответить. Когда же ему пришел в голову способ познакомиться с девушкой, было поздно: караван цирковых вагончиков уже тронулся в путь по шоссе, направляясь в следующий город.

Цирк закрылся, когда ему было двадцать лет. Объяснения его хозяев были неоригинальны: конкуренция кинематографа и телевидения покончила с цирком навсегда. Кто смог, устроился в другие цирки, но всем места не хватило. Наш молодой герой смог бы найти себе работу (и затмить не только своих родителей, но и самых выдающихся акробатов мира), но решил испытать на себе прелести пресловутого сидячего образа жизни.

Он стал работать чиновником в конторе одной из железнодорожных компаний. На протяжении двадцати лет он ни разу не выезжал из города, в котором обосновался. Каждый день он проверял, исправлял и составлял расписания поездов и никогда не испытывал ни малейшей тоски, читая названия городов на билетах. Тот же самый человек, который за первые двадцать лет исколесил полпланеты, провел следующие двадцать безвылазно в тихом доме и в железнодорожной конторе, куда он ходил каждый день одной и той же дорогой. В первые вечера, когда новоиспеченный чиновник сидел, скучая, дома, ему вспоминались города, в которых он побывал в прошлом, уходящем сейчас все дальше и дальше. Наверное, вкус к сидячему образу жизни появляется, когда ты сидишь на одном месте, — думал он: может быть, нужно время, чтобы к этому привыкнуть. Очень скоро наш герой потерял не только способность противостоять повседневности, которая засасывала его, но и (и это было куда серьезнее) умение грезить наяву. Однако каждую ночь в его снах, четких как гравюры, возникали образы иной жизни, которые были не чем иным, как повторением его собственного прошлого с отставанием на двадцать лет. Таким образом (переживая каждую ночь в сновидениях все, что случилось однажды двадцать лет назад), когда ему исполнилось сорок, он увидел во сне, как цирк закрывал свои двери и как он решил испытать прелести сидячего образа жизни. От этого кошмара он проснулся весь в поту, тяжело дыша, уставившись выпученными глазами в потолок, который, казалось, готов был обвалиться на него. Пробудившись от двадцатилетней спячки, он собрал чемоданы и на вокзале сел на первый проходивший поезд.

Его путь лежал из одной страны в другую. С самого начала он решил наверстать потерянное время: его не интересовали места, в которых он уже побывал в молодости, и ездить в знакомые города ему было незачем. Через десять лет, прожив на свете полвека, наш путешественник уже посетил половину той половины мира, которую он не успел повидать в детстве и юности. Ему было ясно, что каждое его прощание с каким-нибудь городом было прощанием навсегда. А любое первое впечатление от какого-нибудь пейзажа неотвратимо становилось одновременно последним.

Еще через десять лет на планете для него не осталось незнакомых мест. Невозможно было найти хоть какой-то уголок, где бы он не побывал раньше. В последние годы наш путешественник стал замечать, что, чем больше он видел, тем меньше грезил. И вот теперь, когда практически весь мир был ему знаком, он почти перестал видеть сны. Более того — воспоминания тоже улетучивались. Он постарался припомнить, в каком городе он впервые в своей жизни поцеловал девушку, свою кузину-гимнастку. Сомнения охватили его: в Берлине это случилось или в Гданьске? Он спросил себя, достаточно ли внимательным был его взгляд все эти годы. Если да, то колебания в таком важном вопросе казались ему недопустимыми. Он стал отдавать себе отчет в том, что ему стоило большого труда вспомнить отдельные пейзажи, архитектурные памятники: некоторые площади исчезали из его памяти, а излучины рек то и дело преподносили ему сюрпризы. В его голове возник вопрос: стоило ли объезжать весь земной шар, чтобы потом ничего не помнить?

Его засасывала воронка отчаяния. Сейчас, когда он ждал поезда, который должен был отвезти его в Парму (первый город в его длинном-длинном списке городов; его образы реже всего всплывали у него в памяти, возможно, именно потому, что он родился там), наш герой понял, что ему с каждым днем все труднее вспомнить лицо своей матери: оно виделось ему расплывчатым, как отражение на глади воды, если тронуть ее рукой. Сидя на деревянной скамейке, он рассматривал траву, которая росла между рельсами. И вдруг его взгляд утратил связь с мыслями в голове: название травы стерлось, а потом (как страницы плохо переплетенной книги под порывами ветра) стали улетать из кладовых его памяти имена всех прочих трав. Он спросил себя, что это за маленькие зеленые нити. Голова у него шла кругом. И тут на глаза ему попалась цирковая афиша: огромная, потрепанная ветром, она висела прямо напротив его скамейки, за железнодорожным полотном, на стене дома. Он обрадовался и подумал, что будет здорово зайти и снова усесться под шатром после стольких лет. Надо только посмотреть, где и когда будет представление. Однако, когда его взгляд снова устремился на афишу, он уже не понимал, что означает это белое раскрашенное лицо: на месте одного глаза был крестик, а на месте другого — вертикальная палочка, на голове какой-то блестящий фунтик, огромный нос и губы, расплывшиеся в двойной улыбке.

На перроне не было ни души. Он откинулся назад, оперся затылком на спинку скамьи, закрыл глаза, зевнул, а потом посмотрел по сторонам и пожаловался сам себе: «Я не знаю даже города, в котором родился…» До него донесся звук открывающейся двери: какая-то женщина высунула голову, огляделась по сторонам и снова скрылась. Когда же дверь со стуком захлопнулась, ему уже не удалось вспомнить, открывалась ли она раньше. Он не знал ни кто туда вошел, если вообще кто-нибудь входил, ни что такое дверь.

Он едва-едва успел спросить себя, что с ним происходит. Ему вспомнилось (этот образ, возникший в его мозгу, был таким четким, что бедняга даже засомневался, не явь ли он) серое озеро под белесым небом на фоне влажной сельвы. Сразу после этого (и было очевидно, что образы, которые пролетали мимо как воздушные шарики, из которых вырывается воздух, уже не подчинялись ему) перед мысленным взором возникла дешевая гостиница, пахнущая пылью, с белыми стенами и тяжелой деревянной мебелью в духе кубизма. Потом все образы исчезли: память погасла: все превратилось в черный прямоугольник. Он забыл название города, куда ехал, с удивлением посмотрел на станцию и не понял ни где находился, ни что представляли собой эти параллельные металлические линии, которые терялись вдали по правую и левую сторону горизонта. Когда появился поезд, он не смог вспомнить, что это такое. Локомотив не был для него ни машиной, ни чудовищем, потому что ни то, ни другое слово уже не имели для него никакого значения. Поскольку чувство страха тоже стерлось в его памяти, он не стал убегать.

Север и Юг

С. взбежал по лестнице, перескакивая через две ступеньки, стараясь укротить колотившееся сердце. Бедняга нервничал и не знал, как поступить. На последнем пролете он постарался взять себя в руки и тут сообразил, что на самом деле внешне в его облике могло показаться подозрительным только учащенное дыхание. С. сделал несколько глубоких вдохов, опасливо открыл дверь и стал прислушиваться к тишине, пытаясь что-нибудь разузнать. Он отдавал себе отчет в том, что вся его жизнь могла рухнуть в один момент, превратиться в груду щебня, и предотвратить эту беду казалось ему невозможным. Но сейчас, однако, не время жаловаться или говорить о том, что надо было сделать (и чего он не сделал, потому что в решающий момент человек не должен распускать нюни). В конце концов, нам дана только одна жизнь, максимум — две; и то,что пол и потолок дали трещину и фундамент, на котором в течение многих лет он строил свое существование, рушился, было самой минимальной расплатой за содеянное. Он сам завел себя в этот тупик, и сейчас водоворот угрожающе засасывал его, и бездонная глубина омута готова была поглотить его навсегда. С. сел в кресло и запрокинул голову назад.

Он представил себе всю ярость Ю., ее раскрытый в напряжении рот, ее глаза, которые пристально смотрят ему в лицо, словно она его не узнает, словно первый раз в жизни видит это пресмыкающееся, которое тихонько кашляет перед ней. Ему захотелось отвести глаза от этого взгляда, который обжигал его кожу. Никаких других ее реакций представить себе он пока не мог: потом ему виделся только фонтан, из которого били бешеные струи различных возможностей. С. знал, что теперь уже никогда ему не дадут половинку конфеты, не будет джема по утрам в воскресенье, вечерних прогулок, поцелуев в лифте, смеха на ипподроме, двух билетов в кино, спрятанных иногда под шляпой, а иногда под салфеткой. Начиналось время утренних заморозков, резкого звона будильника, пустых вечеров, когда лев мечется по своей ставшей слишком просторной клетке, монах запирается в свою келью, а на пыльное чучело птицы набрасывается моль.

Хотя, конечно, со временем иней растечется водой и начнется футбол по четвергам, карточные баталии по субботам, банки из-под пива под кроватью, ноги на столе, завтрак с шампанским перед тем, как отправиться спать. И не только это: навсегда уйдут в прошлое визиты сморщенных родственников и друзей-умников, которые стряхивают пепел на паркет во время званых ужинов. Не будет больше чулок на диване, бестактных советов, волос в раковине умывальника, непомерных требований. Некоторое время С. ходил взад и вперед по квартире, пока голова у него не пошла кругом; его тошнило, но одновременно хотелось есть. Он умылся, расставил книги на полке и занялся регулировкой скорости проигрывателя.

И в это самое время он услышал шаги Ю.: она торопливо поднималась по лестнице, вставляла ключ в замочную скважину и открывала дверь. Как дети, которые, желая спрятаться, закрывают глаза ладошками, С. не стал смотреть в ее сторону, он услышал, как Ю. бросила пальто и шляпу на стул и сказала «привет». Ее взгляд не прожигал его насквозь и был гораздо слабее, чем он предполагал ранее. В замешательстве он поднял глаза и встретился с ней взглядом: Ю. нервничала и старалась укротить сильно бьющееся сердце. С. растерялся: он предусмотрел все ловушки, в которые мог попасться, но никак не предвидел этого неожиданного перемирия. Было совершенно ясно, что ни тот ни другой не хотели заводить разговора о случившемся, потому что оба чувствовали себя одинаково растерянными. С. понял, что, даже не начавшись, уже кончилась игра в покер и не будет ног на столе, футбола по четвергам, банок из-под пива под кроватью и завтраков с шампанским перед тем, как отправиться спать. Конечно, теперь возвратятся половинки конфет, джем по утрам в воскресенье, два билета в кино, спрятанные под шляпой. Но также, правда, и волосы в раковине умывальника, чулки на диване, бестактные советы, визиты сморщенных родственников и друзей-умников, которые стряхивают пепел на паркет во время званых ужинов, непомерные требования и нередко рука, сжимающая нож. Он поднялся (и ему стало совершенно очевидно, что все те мысли, которые промелькнули в его голове, одновременно пронеслись в ее мозгу); их щеки соединились, они поздоровались еще раз и поцеловались, сжимая друг друга в яростных объятиях.

Звонки

Утро было пресным, как вареное яйцо. На теннисном корте все шло как всегда: например, подача оказалась слишком длинной (или короткой, или точной) и Начо (как это с ним часто случалось) потерял мяч, который отскочил от стены (или от металлической сетки, или от дерева) и долго катился по земле, пока не остановился возле пустого складного стула. Скажем (чтобы не предаваться слишком долгим рассуждениям), что благодаря этому мячу Энрик выиграл подачу, сет и всю партию в целом. Все это несущественные детали: он почти всегда выигрывал.

Потом он принял душ и оделся. Начо предложил ему пообедать вместе, но Энрик отказался: он договорился встретиться с Пепой. Недавние противники решили созвониться попозже и пойти ужинать.

Пепа опоздала и стала просить прощения прямо в дверях ресторана. Кроме того, она уже пообедала: съела бутерброд с приятелями из университета, о чем чрезвычайно сожалела. Энрик подумал, что один бутерброд — это не обед. Пепа сказала, что выпьет вина с ним за компанию. Официант принял заказ. Она улыбалась. Энрик рассказал, что купил дом на Менорке (чтобы проводить там выходные) и решил пройти курс пилотирования небольших самолетов, чтобы упростить вопрос с транспортом. Пепа предложила пойти в кино.

Через два часа они вышли из кинотеатра, пошли к Энрику домой и легли в постель. В восемь часов, когда они дремали, позвонил телефон. Это был Начо, страшно сердитый: он два раза подряд ошибся номером и оба раза попал в одну и ту же квартиру. Приятели договорились поужинать вместе. Пепа все никак не могла проснуться. Энрик стал покусывать ее бедра.

— Пойдем вместе в душ?

Когда они уже начали намыливаться, телефон зазвонил снова. Энрик пошел взять трубку, оставляя мокрые следы на кафеле; его член возвышался над мыльной пеной. Пепа дотронулась до своего соска и скорчила ему гримасу.

— Слушаю.

Ответом была тишина, но на другом конце провода кто-то почти беззвучно дышал.

— Слушаю!

Дыхание заколебалось. Казалось, звонившему трудно сдержать смех. Энрик представил себе яблоню без листьев и без яблок — картонную декорацию; а потом немого попугая, который звонит из другого, параллельного мира, расположенного поблизости от нашего. Наконец раздался голос девушки:

— Привет, Энрик. Ты меня помнишь?

Он не помнил. На какую-то долю секунды ему подумалось: «Может быть, это Эва, а может быть, Анна». Энрик мысленно рассмотрел все возможные варианты: этот голос был ему решительно незнаком. Член свисал вниз, и мыльные капли падали на пол, образуя там лужицу.

— Честно говоря…

— Неужели ты уже не помнишь, к-а-а-а-к мы проводили время?

Голос старался звучать возбуждающе, и это было смешно. Если кто-нибудь и задает вопрос: «Неужели ты уже не помнишь, как мы проводили время?» — то делает это только в шутку. Оставив Эрику время для ответа, голос зазвучал снова:

— А я вот очень даже тебя помню. И знаешь, что я делаю, когда вспоминаю о тебе? — Дыхание было преувеличенно учащенным, девушка дотрагивалась языком до нёба. — Ты, наверное, догадываешься? Сначала я облизываю свой палец, потом сосу его, словно медовый леденец. А потом медленно-медленно, ведь спешить мне некуда (в моем распоряжении целая вечность) провожу рукой по всему телу, осторожно ласкаю каждую его складку, потому что мое тело хрупкое и с ним надо обращаться очень бережно. И вот сейчас, когда я себя трогаю здесь и прикасаюсь к этому бугорку, который вздрагивает, я таю от наслаждения, а палец другой руки я засовываю в одну дырочку: она шелковистая, мягкая и влажная…

Энрик повесил трубку. Он попытался догадаться (поскольку был абсолютно уверен в том, что не знаком с обладательницей этого голоса), кто из его приятелей умирает от смеха в двух шагах от телефона, пока его подружка и сообщница исполняет роль соблазнительницы. Энрик почувствовал, что его член снова встал, и поспешил этим воспользоваться. Он прыгнул в ванну, подняв фонтаны брызг.

— Знаешь, кто звонил? Одна девица рассказала мне кучу пакостей.

— Что же она тебе говорила?

— Она сказала, что два ее пальца вставлены как раз вот сюда.

Когда через полминуты снова зазвонил телефон, внутри у нее было уже три пальца. Они сделали вид, что ничего не слышат, и звонки раздавались долго, несколько минут, словно сигнал «неотложки».

На следующий день, выиграв партию в теннис, Энрик пообедал с советником банка. Потом позвонила Лидия. Они договорились, что он заедет за ней вечером. Дома Энрик переоделся, послушал музыку, просмотрел отчет… Ровно в восемь часов, когда позвонил телефон, он читал «Интернешнл менеджмент» и зевал.

— Привет, Энрик. Ты все еще не вспомнил меня?

— …

— Вчера вечером я много о тебе думала и…

— И вставляла туда три пальца?

— Четыре. Потому что я вся текла, и они входили туда свободно, так мягко, как никогда…

Энрик повесил трубку. Не хватало только позволить ей отвлекать его от дел. Он переоделся, поставил пластинку Клауса Шульце (эта музыка нравилась Лидии) и приготовил все, чтобы включить проигрыватель, как только они придут домой.

На протяжении трех последующих дней звонок повторялся, причем всегда в одно и то же время. На четвертый вечер Энрик собрал в восемь часов у телефона своих друзей и подружек, которых он посвятил в эту историю. Каждый раз, когда раздавался звонок, они по очереди брали трубку и говорили, что звонивший ошибся номером. На пятый раз в трубке сказали «Идиот!», и звонки прекратились.

В этот вечер Энрик лег спать раньше обычного и на следующее утро впервые за шесть месяцев проиграл теннисную партию. Раздосадованный, он не позвонил Пепе, как они договаривались накануне, и провел всю вторую половину дня, покупая совершенно ненужные вещи, в том числе антикварную вазу. В половине восьмого он угрюмо сидел перед телевизором. Без двух минут восемь позвонил телефон. Энрика это удивило: анонимные звонки отличались абсолютной точностью. Он взял трубку — это была Пепа: как у него дела. Когда до восьми оставалось пятнадцать секунд, Энрик придумал какую-то отговорку: он позвонит ей позже. Стоило ему повесить трубку, как телефон зазвонил снова.

— Слушаю!

— Привет.

Начиная с этого момента наша история становится предсказуемой и в связи с этим более скучной. Поэтому надо излагать ее кратко и избегать психологических рассуждений (к этим разглагольствованиям прибегают для объяснения любых фактов), а с другой стороны, описания реакции друзей и подруг, озабоченности советников банков и мер, принимаемых семьей (среди членов которой последовательно росли изумление, тревога, негодование и решимость). Последствия поведения Энрика нетрудно предугадать, и с каждым днем они становились все более неотвратимыми.

День за днем Энрик пытался добиться свидания с таинственным голосом. После нескольких вечеров, потраченных на просьбы и убеждения, голос снизошел: завтра в восемь, там-то. Энрик описал, как он будет выглядеть, чтобы незнакомка узнала его: серый костюм и красная гвоздика в петлице. Голосу это показалось забавным. Энрик этому обрадовался.

На следующий день в восемь вечера он впервые за несколько недель не сидел перед телефоном. В назначенном месте было полно народу, но никто к нему не подошел. Энрик так и не понял, приходила незнакомка или нет, и если приходила, то кто это мог быть. Он вернулся домой пьяный за полночь; ключи казались ему слишком большими для такой крошечной замочной скважины. Когда незнакомка позвонила в следующий раз, Энрик выразил ей свое негодование. Она сказала, что пришла в назначенный час, но сочла за лучшее не начинать разговора, а понаблюдать за его реакцией. Рассердившись, Энрик опустил трубку, но уже в тот момент, когда она ложилась на рычаг, раскаивался в этом, потому что понял: раз она пришла на свидание, но решила не показываться и понаблюдать за ним, значит, игра ей уже приелась. Он стал ждать нового звонка, но телефон молчал. Энрик провел ужасную ночь; на следующий день в восемь вечера молчание продолжилось, а когда, наконец, три дня спустя, незнакомка позвонила снова, то сделала это лишь для того, чтобы сообщить о конце игры: ей она наскучила. Все началось с глупой шутки, когда однажды кто-то позвонил по ошибке и спросил какого-то Энрика, а потом дважды повторил нужный ему номер. Этого было достаточно, чтобы записать телефон и начать игру, которая теперь казалась ей глупой выходкой школьницы. Больше звонков не будет. Энрик попросил ее о встрече. Она не согласилась. Он стал настаивать. Она отказалась категорически. Он испугался, что она повесит трубку, и согласился не видеться при условии, что все останется по-прежнему — один звонок в день. Она ответила, что уже приняла решение и звонить больше не будет, а потом повесила трубку.

Энрик стал обдумывать разные возможности: если она узнала его имя и номер телефона из-за того, что кто-то ошибся, это означало, что их телефоны должны были быть похожими и различаться только одной или максимум двумя цифрами. Он решил попробовать все возможные комбинации. Однако для шестизначного номера таких комбинаций огромное множество. Через несколько дней у него уже болел палец, а на сердце скребли кошки: что, если ее номер был одним из тех, по которым он уже звонил и где ответом ему были только бесконечные гудки — никто не поднимал трубку. Эти попытки заняли несколько недель; он набрал тысячи комбинаций — безрезультатно.

Он представил себе сто тысяч способов умереть. Он умрет от любви, от любви к женщине, которая была только голосом. Каждый вечер, положив трубку (незадолго до восьми, на всякий случай), Энрик придумывал новый вид самоубийства: у него получился весьма пространный самоучитель. Он представлял себе последний кадр фильма, который всегда кончался одинаково: в восемь часов вечера, когда из комнаты выносили гроб с его телом внутри, на ночном столике начинал звонить телефон — с опозданием на один день.

Впрочем, события стали развиваться по совершенно иному сценарию: после того как Энрик провел несколько недель, забившись в самый темный угол своего дома (прячась от полицейских расследований, полчищ психоаналитиков, присылаемых родственниками, и от осаждавших его друзей и подруг), однажды вечером он нашел под входной дверью давно просроченную квитанцию телефонной компании с угрозой (которая, если судить по дате квитанции, уже была выполнена) отключить телефон. Бедняга побежал к аппарату и снял трубку, заранее зная, что услышит: телефон не работал. Тут он понял, что, когда родственники решили заблокировать его счета (в связи с совершенно очевидным безумием), произошла ошибка, и банк заблокировал заодно и платежи. Конец этой истории теперь теряется в барочном лабиринте бюрократических коридоров с бессчетными окошечками, где он пытался оплатить все просроченные квитанции, чтобы ему снова включили телефон. Его надежды на то, что звонок повторится, таяли с каждым днем; и, наконец, выйдя из дома, он воспользовался телефоном-автоматом, чтобы позвонить — без особой охоты — Лидии (или, может быть, Пепе):

— Привет, детка.

— Вот так сюрприз! Твой карантин уже кончился?

Матрешка

Человек бежит через луга, прячась в высоких травах, скрываясь за колоннами. Дом остается все дальше. По правую сторону от дороги растут у воды деревья, и время от времени мелькают белые таблички, на них черными буквами выведено: BADEN VERBOTEN^[37]. Все коротенькие тропинки, перпендикулярные основной дороге, заканчиваются лесенками, которые спускаются в воду озера — перила украшены вазами с каменными цветами. Человек тяжело дышит. Пот льется с него градом. Сил нет. Он опирается на перила, смотрит с тревогой поочередно назад на дорогу и на воду. Потом обходит озеро кругом и приближается к пристани; там никого нет. Взгляд в сторону горизонта. Ему ясно, что, стоит им немного задержаться, и его сцапают. Человек возвращается к лестнице, перепрыгивает через перила и прячется за деревьями. Оттуда можно наблюдать за озером. Он нервничает и то и дело смотрит на часы. Проходит несколько минут, и вдали слышится тихий рокот, который звучит все увереннее: в неясной голубизне неба и воды появляется моторка. Птица рассекает крылом воздух. Человек поднимается с земли, очень осторожно раздвигает ветки, смотрит на дорогу, перепрыгивает через перила. Спускаясь по каменной лестнице, которая должна привести его на пристань, он слышит шорох за спиной и оборачивается. Смуглая девушка в черных очках целится в него из пистолета. Музыка звучит громче. Человек устремляется к воде.

Экран становится черным, а потом белым. Публика свистит, слышны отдельные крики. В зале зажигается свет, и на какой-то момент гомон стихает. Потом, на протяжении бесконечных десяти минут, зрители колеблются между более или менее терпеливым ожиданием и раздражением: они стучат ногами и требуют объяснений. Недоумение охватывает их, когда наконец растерянный администратор выходит к ним и говорит, что произошло нечто невероятное: у фильма нет конца. Потом он добавляет, что после того фрагмента, который они только что видели, без всяких склеек начинается довольно большой кусок черной пленки — непохоже, что кто-то отрезал финал. Администратор приносит свои извинения за причиненные публике неудобства, считая подобные неувязки крайне досадными, особенно в день премьеры. Он полагает, что самый лучший выход — вернуть публике деньги за билеты; в связи с этим он просит всех спокойно покинуть зал и пройти в кассу. Кроме того, он сообщает, что уже говорил с предприятием, распространяющим копии фильма, но там ничего о дефекте не знают, и обещает связаться с продюсерской фирмой, как только это будет возможно. Напоследок администратор беспомощно разводит руками и уходит со сцены.

После бури негодования публика медленно покидает зал. Один из зрителей (любой — выбирайте сами) зевает, лениво встает со своего места и выходит в фойе. Очередь в кассу из тех, кто хочет получить назад свои деньги за билеты, смешивается с очередью желающих посетить следующий сеанс — эти люди пребывают в полном недоумении, но не решаются уйти после того, как столько времени отстояли за билетами. Нашему же зрителю неохота терять время: деньги за билет — невелика потеря; он выходит на улицу. Ближе к середине очереди он слышит искаженную версию событий: здесь говорят, что кто-то похитил копии фильма с целью получить деньги на один кинематографический проект, которым не заинтересовалась ни одна продюсерская фирма. В самом конце очереди новость уже передается совершенно искаженной: говорят, что кто-то позвонил в кинотеатр и предупредил о подложенной в зал бомбе. Люди разбегаются по окрестным улицам в легкой панике. Он садится в машину и заводит мотор. По радио передают концерт Диззи Гиллеспи. Наш герой кружит по улицам пригорода, окутанным клубами белесого тумана. Теперь по радио журналист-заика берет интервью у безрукой женщины, которая родила безногого ребенка. Ведущий программы быстренько сворачивает эту историю, говоря, что яблочко от яблони недалеко падает, и опять ставит диск Гиллеспи: Russian lullaby^[38]. Эту же песню человек слышит (с некоторым удивлением), входя через несколько минут в ресторан. Сев за столик, он заказывает гастрономический палиндром (на первое — дыню с ветчиной, на второе — ветчину, а на третье — дыню) в надежде поразить метрдотеля; но того, кажется, удивить не так-то просто. За соседним столом кто-то рассказывает об австралийской ясновидящей, которая проснулась в ужасе в тот самый момент, когда ее коллегу из Швейцарии ужасно напугала игривая племянница, полюбившая с недавних пор наряжаться в фантастические карнавальные костюмы. Наш герой смеется, и его смех становится все громче с каждым блюдом, пока наконец во время десерта не перерастает в перезвон бубенцов и грохот литавр, и эти звуки отдаются эхом в подземельях замка.

Звенит будильник. Он лениво поднимается, плетется в душ, бреется и одевается, а потом завтракает в баре напротив. Затем садится в автомобиль, и скоро город остается позади, а на шоссе вот уже десять минут, как никого больше нет. Он видит дом вдали. Оставляет машину прямо у крыльца. По правую сторону от дороги растут у воды деревья. Около озера — юпитеры, провода, разные пульты.

Его уже давно ждут. Он быстро переодевается. Гример делает свое дело. Режиссер распоряжается начать съемку. Он прячется за деревьями. Снимают несколько дублей. Потом он перепрыгивает через перила. Повторяет прыжок два раза. Спускаясь по каменной лестнице, он слышит шорох за своей спиной и оборачивается: смуглая девушка в черных очках целится в него из пистолета. Человек устремляется к воде. Сцена повторяется: девушка дважды целится в него, а он пускается бежать. Режиссера это не убеждает. Они повторяют сцену в третий раз: девушка целится в него из пистолета, а он устремляется к воде. Режиссер не прерывает съемку. Девушка стреляет. Актер падает на землю как подкошенный.

В партере возникает замешательство: один из зрителей тоже падает на пол как подкошенный. Его уносят, и очень скоро фильм заканчивается.

To choose^[39]

When a man cannot choose he ceases to be a man. […] Is a man who chooses the bad perhaps in some way better than a man who has the good imposed upon him?

Antony Burgess. «A clockwork orange»^[40]

Ближе к полудню, когда я, разобрав почту, собирался было просмотреть более подробно несколько писем, у меня возникло ощущение странной пустоты в желудке. И это не было чувство голода; внутри моего тела образовался некий вакуум, словно мячик застрял где-то в пищеводе. Если бы я мог засунуть руку в рот и пропихнуть его вниз, то почувствовал бы пальцами это мягкое и жирное ничто, которое тихо ныло. Я спустился на первый этаж и выпил пару чашек кофе. Прошло полчаса, а тоскливое чувство не оставляло меня. На этот раз я перешел через улицу и выпил в баре бутылку газированной минеральной воды. Так мне удалось продержаться еще четверть часа, но теперь внутри моего тела, казалось, был только воздух: если бы кто-нибудь ткнул меня шилом, то раздался бы взрыв. Я пробился к директору и, сославшись на плохое самочувствие, отпросился домой. Описание моего недомогания получилось несколько туманным: живот, все хуже и хуже. К этому я добавил сильную головную боль, на тот случай, если остальные симптомы покажутся ему недостаточно серьезными или малочисленными. Он разрешил мне пойти домой и пожелал скорейшего выздоровления.

По дороге домой я предавался размышлениям: по позвонкам медленно ползла вверх какая-то странная тревога и — независимо от моего сознания — превращалась в безудержное желание, не поддающееся контролю. Ближе к вечеру я начал понимать, что со мной происходит, и одновременно не желал допустить подобных мыслей. Чтобы выбросить их из головы, я принялся чинить электрические розетки, подвешивать люстры и вытирать пыль с полок. За один вечер я сделал всю работу, которую откладывал день за днем на протяжении месяцев.

Вечером, когда я смотрел телевизор, мне удалось сформулировать свое желание достаточно ясно. И я (словно надеясь, что моя мысль, выраженная в словах, четких и лаконичных, испугает меня и, как следствие этого, мне придется отказаться от своего замысла) повторил эти слова вслух:

— Я должен кого-нибудь убить.

Однако эта фраза, прозвучавшая бесстрастно, произвела на меня обратное действие: словно сигнификанты оказались гораздо слабее сигнификатов (vous pigez la feinte?^[41]). Совершенно естественно, я привел самому себе как приличествующие случаю доводы морального свойства, так и соображения, связанные с возможными рисками. Кроме того, обычно когда человек замышляет убийство, то он имеет в виду некую конкретную жертву и у него бывают определенные основания для такого решения. Я же, однако, был весьма далек от подобных банальных чувств. Мне хотелось убить кого угодно без всякого на то повода; это желание не вызывало во мне угрызений совести, более того, его исполнение заставило бы меня (безусловно) почувствовать себя свободным, бодрым и счастливым.

В эту ночь я спал скверно. Меня мучили кошмары, но вовсе не потому, что я собирался совершить («собирался совершить» — неужели во сне я уже не испытывал никаких сомнений?) такой мерзкий поступок, назовем его так, а из-за моих слишком долгих колебаний. В какой-то момент моего сна — между кукурузной пустыней и домом без дверей — меня осенило. Истина показалась мне страшной в своей простоте: виновен не тот, кто совершает преступление, а тот, кто, совершив его, дает себя поймать. Проснувшись утром, весь в поту, я позвонил в контору и сослался на сильный грипп. Директор прописал мне аспирин, коньяк, горячее молоко, мед с лимоном и постельный режим.

Попивая фруктовый сок, я долго раздумывал: кого мне убить и за что? В голове у меня крутилась мысль (сам не знаю, где я это слышал) о том, что идеальное преступление возможно только в том случае, если между преступником и его жертвой невозможно установить никакой связи. Если бы я убил какого-нибудь случайного прохожего без свидетелей, кто бы мог обвинить меня, если мы не были знакомы и мне было неизвестно даже его имя? Я был бы подобен снайперу, который стреляет в незнакомых ему людей, но, в отличие от него, я бы поборол в себе желание покрасоваться, которое часто ведет к тому, что подобных стрелков в конце концов ловят.

В таком случае мне не надо было выбирать, кого убить: сама судьба преподнесет мне жертву. На углу какой-нибудь пустынной улицы я убью случайного прохожего, не видя даже его лица, и только на следующий день узнаю из газет, кем он был и как выглядел. Мне оставалось только выбрать орудие убийства. С самого начала я отказался от автомобиля: раздавить кого-нибудь на скорости сто километров в час в темном переулке показалось мне слишком сложной задачей для начинающего: возможно, у меня бы не хватило сноровки, а кроме того, осталось бы много следов. Холодное оружие казалось мне чересчур грубым. Чулок на шее вызывал отвращение. Больше всего меня привлекал револьвер: я превращался в настоящего убийцу из кинофильма.

Кроме того, я решил одеться в соответствии с сюжетом и продумал в деталях свою одежду: костюм в полоску (с жилетом), темная рубашка, светлый галстук и ботинки со шнуровкой. На покупку одежды и оружия у меня ушло гораздо меньше времени, чем я предполагал. Превосходные ботинки со шнуровкой нашлись на верхней полке шкафа. В оружейном магазине никаких проблем не возникло: безмерное упрощение порядка приобретения оружия для персональной защиты делало персональное нападение легким, как никогда. Уже к вечеру я располагал всем необходимым и ночью спал как убитый.

На следующее утро зеркало отражало черты, в которых не было ничего преступного: мы давно живем бок о бок, и мне нетрудно признаться, что физиономия у меня — нечто среднее между рыбьей мордой и вареным яйцом: я, наверное, слишком бледный, выражение растерянное, никакой агрессивности не заметно. Перед тем как выйти на улицу (и все еще до конца не веря в происходящее), я заткнул револьвер между ремнем и рубашкой.

Все утро я бродил по разным паркам и пообедал в палатке на площади, посередине которой бил фонтан. Потом погулял в тополевых аллеях, которые считал давно исчезнувшими. Весь вечер моя рука поглаживала рукоять пистолета. На берегу пруда, гладь которого серебрилась точно фольга, какая-то старушка кормила голубей семенами вики. Мы были одни. Я прошел мимо: вдалеке садовник, сидя на скамейке, с отвращением чистил ногти. Желание всадить в него пулю у меня испарилось. Потом среди деревьев я заметил парочку, которая предавалась не только поцелуям. Сердце мое исполнилось нежностью.

Будучи таким разборчивым, разве я мог выбрать себе жертву? Все встречные казались мне слишком серыми личностями, чтобы умереть. Неужели так трудно найти кого-нибудь хоть немного выдающегося из толпы? Я смутно понимал, что никто из этих людей не был тем, кого я искал. Значит, мне нужен был какой-то конкретный человек? Навстречу мне, по дорожке, которая вела к выходу из парка, шел теперь человек, не молодой, но и не старый, не высокий, но и не коротышка, такого неопределенного вида, что можно было пройти рядом с ним по улице и даже не заметить его присутствия. И этого типа мне придется убить? Я вытащил револьвер, зажатый между моей печенкой и ремнем, и переложил его в карман пиджака. Когда незнакомец оказался в десяти шагах от меня, мой палец лег на курок. За несколько секунд до выстрела (меня поразила та легкость, с которой можно было бы это сделать) я решил, что подобная посредственность не заслуживает моего внимания. Меня снова стали одолевать сомнения, и, чтобы рассеять их, я стал повторять себе, что только убийство без всяких оснований является правильным шагом, ибо только в этом случае за преступлением не последует наказание. На секунду мне подумалось, что надо просто быть более решительным. Как должно быть легко нажать на курок, когда у тебя есть на то веские причины! Я обернулся, но неопределенного вида человек уже уходил по дорожке.

Я зашел в какой-то бар и выпил рюмку джина, потом сел в машину и выехал из города, выбирая сначала знакомые шоссе, а потом дороги, по которым не ездил раньше никогда. На достаточном расстоянии от каких-либо следов застройки мне открылась двухэтажная вилла — вокруг стояли кипарисы, посеребренные полной луной; в окнах горел свет. Моя машина бесшумно остановилась между деревьями.

Я пересек лужайку бегом, пригибаясь к земле. Мне казалось, что все это уже случалось со мной когда-то раньше, в каком-то другом воплощении души или в кино. Вот и дверь дома. Через окна я мог наблюдать за происходящим внутри: в просторном зале, чьи стены были чрезмерно перегружены картинами, мужчина лет сорока смотрел телевизор. Был ли в доме кто-нибудь еще? Мужчина вынул из деревянного ящичка сигару. Я услышал шум: на верхнем этаже потушили свет, и какая-то женщина в пушистой меховой шубе показалась в дверях зала. Мужчина и женщина поцеловались. До меня долетали обрывки разговора. Он просил ее не задерживаться. Она обещала приехать сразу после того, как фильм кончится. Я спрятался под лестницей в кустах, но женщина появилась не из двери дома, а прямо из ворот гаража — белый «мерседес» выехал на дорогу на бешеной скорости.

Попросить разрешения позвонить, используя старую как мир отговорку насчет сломавшейся машины? Это могло показаться весьма неубедительным; гораздо лучше разыграть драму, которая произвела бы на хозяина дома такое сильное впечатление, что он бы открыл дверь без колебаний. Ожидание заняло несколько долгих минут; мужчина тем временем отрезал кончик сигары и аккуратно зажег ее. После этого я стал громко колотить в дверь.

— Откройте! Ваша жена попала в аварию!

До меня доносился только звук телевизора. (Находясь у двери, я уже не мог видеть, что делает мужчина.) Потом телевизор выключили, и послышались шаги, но было непонятно, приближаются они или удаляются. Я дотронулся до револьвера, который пока лежал у меня в кармане, и продолжал настаивать;

— Откройте! На дороге авария! Ваша жена, в белом «мерседесе»!..

Мужчина отодвинул задвижку и медленно приоткрыл дверь, на его лице отражалась растерянность. Моя внешность, вероятно, показалась ему достаточно безобидной, потому что, взглянув на меня, он широко открыл дверь, окончательно оставив подозрения, и сказал:

— Моя жена? Но я холост. А вот белый «мерседес»…

Это была моя ошибка. Я сделал неверные выводы, выходит, женщина, уехавшая раньше, не была его женой. Ну и что в этом такого? Может, она была его любовницей или подругой, которой я посочувствовал: хозяин дома не подумал, что речь могла идти о ней, пока не услышал о белом «мерседесе». Как бы то ни было, я уже оказался в доме, и молчание слишком затягивалось. Этот мужчина, безусловно, был моим человеком. Я вытащил револьвер. На его лице отразилось удивление. Мне пришлось внести ясность:

— Я пришел, чтобы убить вас.

Удивление хозяина дома возросло еще больше: совершенно очевидно, увидев оружие, он решил, что я — грабитель. Срывающимся голосом он спросил меня: за что? Я решил не вступать в эту игру: если бы мне пришлось объяснять ему, что на самом деле у меня нет никаких причин убивать его, то очень скоро почувствовал бы всю нелепость своего появления в этом доме. Мужчина сделал еще одну попытку.

— Подождите минуточку. Я отдам вам все, что вы пожелаете. — Он снял золотые часы и протянул их мне вместе с бумажником, который вынул из правого кармана брюк. — На втором этаже у меня есть еще деньги и драгоценности. Если хотите, можете забрать эти картины. Вы за них получите кучу денег. Только не нервничайте, давайте не будем нервничать.

Все доходило до него очень медленно. Он никак не мог поверить, что я пришел не для того, чтобы ограбить его; понять это он был не в силах. Мне показалось оскорбительным, что он принял меня за воришку, которого можно купить за какие-то побрякушки. Дрожащий и заикающийся, он показался мне таким трусом (холод курка обжег мне палец, и в голове мелькнула мысль: на его месте я проявил бы точно такое же малодушие), что у меня не возникло ни малейшего угрызения совести, когда я выпустил в него две пули: в ночной тишине выстрелы прозвучали, как пощечины. Он упал, и третьим выстрелом я добил его. От сигары загорелся уголок ковра. Мужчина продолжал сжимать в руке бумажник и часы, которые он мне предлагал. Я присел на корточки и, не до конца отдавая себе отчет в своих действиях, взял часы и бумажник; потом, на верхнем этаже, прихватил драгоценности и деньги. Из картин я выбрал пять штук: одного Модильяни, двух Бэконов, одного Хоппера и одного Льимоса и, обернув руку платком, открыл дверь. Заводя мотор, я спрашивал себя: будет ли в следующий раз все так же просто, как в этот?

Письмо

В среду в полдень он закрыл все двери и окна в кухне, открыл газ и лег навзничь на пол; смерть наступила немного позже. В пятницу утром, когда еще не приехали сотрудники похоронного бюро, почтальон принес письмо — на конверте не значился адрес отправителя. Четвероюродный брат, оказавшийся единственным родственником, которого удалось разыскать, уже некоторое время тому назад сослался на неотложные дела и уехал, сочтя, что дальнее родство оправдывало отъезд после одной проведенной около покойника ночи: от такого убежденного агностика, как он, кроме выполнения этого ритуала, нельзя было ничего больше требовать. Консьерж согласился взять письмо и, не зная, что с ним делать, положил его на грудь трупа. Сотрудники похоронного бюро приехали с опозданием и очень спешили. Они закрыли гроб и снесли его вниз по лестнице. Консьерж запер дверь квартиры. В письме, которое так никто и не прочитал, говорилось:

«Дорогое мое ничтожество!

Я все это время получала твои письма, но только пару дней назад нашла время их прочитать. И отвечаю тебе сейчас, но заруби себе на носу, что делаю это в первый и последний раз. У меня хватает своих дел, чтобы еще заниматься утешением таких нищих духом, как ты. Ты хочешь заморочить мне голову обещаниями и объяснениями в любви, которые сейчас совершенно не к месту и о которых тебя никто не просит. Ты паришь в облаках, хотя прекрасно знаешь, что я к тебе никогда не вернусь: мы с тобой уже дали друг другу все то немногое, что могли. И не приставай ко мне со своими жалостливыми историями. Тебе не хватает силы воли, сделай над собой усилие. Ты говоришь, что я ушла к Берту, потому что он удовлетворял меня в постели лучше, чем ты, и говоришь это так, словно хочешь меня этим оскорбить и заставить почувствовать себя проституткой. Ты сильно ошибаешься, если думаешь, что это меня заденет. Что ты себе вообразил? С Бертом мне действительно гораздо лучше — в этом ты как раз совершенно прав. Еще бы! Мне хотелось бы, чтобы ты имел возможность измерить, как сильно вы отличаетесь друг от друга, в том числе и умственно. И поскольку ты немного мазохист, я расскажу тебе, что стоит ему начать рассказывать мне шепотом о том, что он сделает со мной, как я становлюсь такой влажной, какой никогда с тобой не бывала. Я могу часами ласкать его, а когда мне это надоедает, даю ему кончить туда, куда мне заблагорассудится. Потом я могу просто начать все с самого начала. Он так на тебя не похож! У него есть то, что называют воображением, не знаю, понимаешь ли ты, о чем я говорю. В ресторане, прямо посреди ужина, он просит меня снять трусики или сделать еще что-нибудь в этом роде — ты наверняка сочтешь это неуместным. (Для чего еще ему потребовалось снимать с нее трусики в ресторане? — думаешь ты в эту самую минуту.) А я просто с ума схожу от наслаждения, мне так не терпится, что мы покидаем ресторан почти бегом. На улице мы прижимаемся друг к другу, как подростки. Мы залезаем в чужие сады и катаемся там по траве; в любой момент нас могут застать врасплох — и это действует возбуждающе. Потом мы садимся в такси, и он продолжает щупать и гладить меня; мне приходится прятать лицо и кусать себе руку, чтобы таксист не понял, в чем дело. Берт сидит с серьезным выражением лица, словно его рука не делает ничего такого, а я кончаю раз за разом, пока все сиденье не промокает. Мы выходим из такси, нас разбирает смех, когда мы представляем себе выражение лица пассажиров, которые сядут в это такси после нас. Тебе пришлись по вкусу мои истории? Конечно, еще бы. Тебе же так нравится страдать… Ты всегда любил терзаться и страдать по любому поводу. А может быть, мои рассказы тебя возбуждают. Ты здорово возбудился, когда читал, как Берт меня лапает? Он меня лапает, и щупает, и сует мне свои пальцы всюду-всюду, во все дырочки, какие только находит, и мы занимаемся любовью в парках, в кинотеатрах и в маленьких гостиницах — в спешке, словно нам невмоготу добраться до дома. А когда приходим домой, то начинаем все снова! И я тоже его лапаю, лапаю везде: посреди улицы, в барах, на глазах у его друзей и у моих тоже, в машине, когда он ее ведет. В автобусе, когда там много народа, я запускаю руку ему под пальто, расстегиваю ширинку, сжимаю его твердый, упругий и горячий стержень и дрочу его, стараясь следовать ритму движения автобуса, пока любовный сок не изливается мне на пальцы. Я их облизываю, выходя из автобуса, и какой-то пассажир у двери смотрит на мои губы и пальцы и мгновение спустя понимает, что случилось, и удивленно улыбается. Можешь дрочить своего красавца, если хочется. А если, наоборот, тебе больно читать все это, ты прекрасно знаешь, что надо делать: не писать мне больше никогда. Если бы ты был нормальным мужчиной сейчас, когда прошло уже два месяца с тех пор, как мы перестали жить вместе, у тебя была бы новая подружка и ты бы щупал ей попку вместо того, чтобы пытаться вызвать у меня угрызения совести своими жалкими письмами. Чтобы немного утешить тебя (или, напротив, чтобы увеличить твои страдания), сообщаю, что я начала встречаться с одним очень миленьким мальчиком, и Берт немного ревнует, точно так же, как ты, когда я в первый раз сказала тебе, что встречаюсь с Бертом. Мне с этим мальчиком очень хорошо. Может быть, даже лучше, чем с Бертом, хотя это трудно себе представить. Сей факт мог бы послужить подтверждением твоей теории о том, что когда я подцепляю нового мальчика, то у меня голова идет кругом и мне кажется, что он гораздо лучше всех предыдущих, но потом, стоит мне как следует узнать его, всякий интерес к нему у меня пропадает. Может, ты и прав. Ну и что такого? Этот новенький совсем зеленый, и мне приходится всему его учить: как он должен лечь, что ему нужно со мной делать, как трогать меня языком, как обнимать. Я чувствую себя его покровительницей, почти его матерью. Наверное, во мне просыпается материнский инстинкт, кто бы мог подумать. Он нежный и сильный, как теленок: у меня во рту даже не все помещается. Наверное, это дело возраста: он такой нежный малыш… Хочешь еще что-нибудь обо мне узнать? Надеюсь, что нет. Что же касается твоих угроз покончить жизнь самоубийством, я тебе скажу следующее: это дурной вкус, и оригинальностью ты не отличаешься. Если ты собираешься шантажировать меня так же, как Тони, когда я бросила его ради тебя, то я хочу тебе напомнить: он по крайней мере свою угрозу выполнил, а я сильно сомневаюсь в том, что ты на такое способен. Так вот, дорогой, в ожидании отсутствия твоих писем, с тобой холодно прощается

К.»

Четыре четверти

Согласно словарю, «пунктуальным» называют человека, который совершает некое действие точно в назначенное время. Это следует понимать так: если вы условились о свидании в семь часов, ты пунктуален, если являешься ровно в семь. Тут никаких сомнений не возникает. Однако не совсем ясно, как определить человека, который, договорившись встретиться в семь, уже в шесть часов кружит по улицам неподалеку от места свидания, а в половине седьмого останавливается у газетного киоска, где должна произойти встреча, просто потому, что сегодня — пятница, а по пятницам киоски расцветают, словно сады по весне: все еженедельные издания появляются сразу; и если тебе приходится ждать кого-нибудь на улице, нет на свете более увлекательного занятия, чем медленно разглядывать обложки журналов (и книг, которые заполняют боковые витрины). Без четверти семь, однако, все без исключения обложки уже изучены; и поскольку ждать еще четверть часа, человеку не остается ничего другого, как купить журнал или газету и лениво перелистывать страницы. Когда он доходит до последней строчки последней колонки последней страницы (только ее — раздел «Досуг» — и стоит на самом деле читать), часы показывают семь, и у нашего героя нет никаких оснований чувствовать, что он устал ждать, — на самом деле ожидание еще даже не началось. Этим типом, которого можно считать пунктуальным (он находится на месте встречи ровно в назначенный час) и одновременно непунктуальным (он пришел на место свидания раньше времени, а значит, не точно в назначенное время), в данном случае являюсь я, и мне до сих пор неясно, как можно определить подобную патологическую непунктуальную пунктуальность, которой я страдаю с раннего детства, к собственному несчастью и к удивлению людей, с которыми договариваюсь встретиться, — как правило, все они исключительно непунктуальны. Быть непунктуальным означает, что если встреча назначена в семь, то ты можешь явиться в одну минуту восьмого, или в пять минут восьмого, или в четверть, или в половину восьмого, или в девять, или в десять. (То, что многие непунктуальные люди получают удовольствие, когда вынуждают других себя ждать, ясно как день — никаких доказательств это не требует.) Если же наконец человек, который должен был прийти на встречу, не приходит вообще, то он автоматически перестает быть непунктуальным, превращаясь в нахала или же нахалку. Если, на ваше счастье, вам известны привычки знакомого, которого вы ждете, то вы можете классифицировать его, отнеся к соответствующему разряду, и даже простить ему небольшое опоздание (или, напротив, удивиться его неожиданной пунктуальности, или начатьс тревогой думать об аварии, которой не было). Если же вы не знаете, с какой точностью этот человек обычно является на свидания, в ближайшем будущем вас могут ожидать приключения и неожиданности. Не исключается также вероятность того, что на достаточно долгое время вам суждено превратиться в непоколебимый манекен, который прислоняется то к стене, то к фонарю, замышляя сладкую месть и классифицируя, чтобы хоть как-то развлечься, все случаи пунктуальности и непунктуальности, с которыми рок сталкивает нас на протяжении жизни.

Я оказался как раз в такой ситуации: мне совершенно ничего не было известно о привычках и воспитании девушки, которую я ждал (мы всегда встречались у ворот атомной электростанции, где я работаю, и она тоже: отсюда и наше знакомство). Так вот: к четверти восьмого я уже рассмотрел все обложки и прочитал не одно, а целых два периодических издания (для точности скажем, что это были газета и журнал). В половине восьмого я начал беспокоиться: что, если мы договорились встретиться в другом месте, или, может быть, в другое время; что, если она решила, что речь идет о другом месте или о другом времени; что, если это я в чем-то ошибся; что, если с ней приключилось несчастье, что, если она передумала и решила не приходить (а я-то пропылесосил ковер и поставил шампанское в холодильник, надеясь на безумную ночь!); что, если возникли автомобильные пробки в какой-то части города (тут, правда, я вспомнил, что у нее нет машины и, следовательно, пробки на улицах для нее не существовали); а может быть, это как раз метро перестало работать (поезда столкнулись, вагоны сошли с рельсов: трупы на перроне — и ее безжизненное тело среди них?); или какая-то иная причина не позволила ей прийти — ее мать задавило такси, отец упал в шахту лифта, младшего брата (кстати, был ли у нее какой-нибудь брат: старший или младший?) задержала полиция за спекуляцию цветными шариками. В девять часов вечера я стал подумывать о том, чтобы уйти восвояси. В четверть девятого киоск закрылся (и киоскер, опуская железную решетку, посмотрел на меня, как смотрят на привидение или на вора). Мне показалось, что не мешало бы выпить чашку кофе в баре, который находился прямо напротив киоска. В половине десятого я зашел туда и в тепле этого помещения вдруг понял, что снаружи собачий холод. А я проторчал на улице три часа! Я встал у стойки и с этой позиции (как говорится, надежда умирает последней) мог обозревать улицу и киоск, на тот случай, если она все-таки придет, побив национальный рекорд непунктуальности, хотя планка его очень высока. Я заказал кофе с молоком.

В десять вечера (вы, конечно, понимаете, что обычно события не происходят через равные пятнадцатиминутные отрезки, но уточнять каждую минуту мне кажется слишком большим занудством) я заплатил за кофе с молоком, повернулся к дверям и тут увидел за одним из столиков Хелену, которая смотрела на меня с улыбкой. (Не стоит, однако, радоваться раньше времени: весь этот вечер я ждал не Хелену, а другую девушку. Девушку, которую я ждал весь вечер, зовут Ханна. Кстати, я забыл представиться: меня зовут Хилари.) Хелена была моей подружкой во время учебы в университете: когда, год тому назад, мне выдали диплом, я ее бросил. Мы поцеловали друг друга в щеку.

— Как ты изменился…

— Да по-моему, не очень. А ты все такая же.

— Мы с тобой год не виделись, а такое впечатление, что гораздо больше. Мне кажется, ты потолстел. Чем ты занимаешься? Где работаешь? Расскажи мне о себе.

— Знаешь, я…

— Садись.

— …я уже собирался уходить.

— Что ты будешь пить?

— Да я уже выпил…

— Садись. Мне как-то не по себе, когда ты стоишь. Ты, мне кажется, вырос.

— Не говори ерунды! Как я могу вырасти в моем возрасте?

— Что ты будешь пить?

— Гмм. Коньяк.

Я придвинул стул к ее столику и сел. Вдруг я почувствовал, что мне совсем не хочется, чтобы Ханна появилась в этот момент и увидела меня с Хеленой. Меня одолевали сомнения — какой из вариантов выбрать: уйти из бара как можно скорее, рискуя встретиться с Ханной, которая как раз в этот момент могла подойти к киоску (это было маловероятно: безусловно, она принадлежала к породе нахалок), или остаться за столиком, рискуя, что Ханна появится немного позже, войдет в бар и застукает нас.

— Я видела, как ты вошел в бар полчаса назад.

Мне не пришло в голову спросить ее, почему она меня не окликнула. Я подумал, что не заметил, как она вошла (странно — ведь я провел около киоска весь вечер). Сколько же времени она провела в баре? Наверняка она наблюдала за мной, когда я торчал рядом с киоском, явно ожидая кого-то, кто никак не приходил и в конце концов совсем не пришел. (А она, возможно, тоже кого-то ждала? Спросит ли она меня об этом? И если спросит, что я должен ей ответить?)

— Ты давно здесь сидишь?

Будучи доморощенным стратегом, я задал этот вопрос первым.

— Некоторое время. На улице было так холодно, что я зашла выпить чего-нибудь горяченького.

Что означало для нее «некоторое время»? Какие критерии она использовала, чтобы определить, много времени прошло или мало? А ее слова о холоде на улице… Она надо мной издевалась? Мы замолчали на несколько мгновений или на одно мгновение, а может быть, на долю мгновения, но эти секунды показались мне долгими-долгими. Надо было что-нибудь ей сказать, но непредвиденные события (а эта встреча являлась таковым) всегда сбивают меня с толку. С ней, наверное, случилось нечто подобное, потому что я не ответил на ее вопрос, а она как будто этого и не заметила. Мы обменивались пустыми фразами. И вдруг Хелена заговорила серьезным тоном:

— Когда мы перестали встречаться, я себе места не находила. Мне было очень плохо. По-настоящему плохо. Не стоит говорить об этом еще раз: мы оба знаем, как было дело. Вот… Сама не знаю. Мы договорились ни в чем друг друга не упрекать. Хорошо. Просто мне хочется объяснить тебе, что я чувствовала себя отвратительно, но одновременно очень-очень хорошо и как-то странно: словно опять стала самой собой (я совсем не люблю подобные выражения — слова какие-то пошлые). Через несколько дней после того, как мы расстались, я пошла в кино одна, не помню, на какой фильм. Когда сеанс кончился, у выхода в фойе я обратила внимание на палас на полу: он был в красноватых тонах с крупными клетками. И мне показалось, что хотя я и раньше его там видела, но сейчас, впервые в жизни, могла его созерцать. Как будто раньше мне его созерцать никогда не приходилось. И хотя сердце у меня было разбито, я чувствовала себя уверенно, рассматривая этот палас, и серые диваны, и черные лакированные двери, и мне хотелось заговорить с кем-нибудь и подцепить какого-нибудь мальчика, который был бы очень романтичным, очень мягким, очень нежным. Не знаю, понятно ли я говорю: весь мир, неважно, хорош он или плох, открылся для меня; мне было очень скверно, очень, но это была я сама со своим скверным самочувствием. И потом, когда я вышла на улицу и увидела машины и людей, мне было очень приятно думать, что нет никакой необходимости оказаться в определенном месте в определенный час, чтобы встретиться с определенным человеком. Я могла, например, выпить оршад, или увидеть еще один фильм, или снова посмотреть тот же самый, или сесть на лавочку и дождаться, когда проедет мусороуборочная машина. Или встретиться с кем мне захочется, или побыть одной.

Я не раскрывал рта. Хелена замолчала на одно мгновение, наверное, только для того, чтобы перевести дыхание, потому что сразу после этого она продолжила;

— В последние месяцы я встречалась с одним парнем с нашего факультета (я еще не закончила учебу) — с Хербертом. Ты его, может быть, помнишь: такой высокий, рыжий и с огромным носом. Он еще играл в волейбол. Мы с ним виделись часто до прошлой недели, когда договорились встретиться, а он не явился.

— Вы договорились встретиться и он не пришел?

— Именно так. Потом, на следующий день, он позвонил и попросил прощения. Я ему поверила, потому что, оправдываясь, он мне не соврал (я сразу все проверила). Иногда такое случается и не имеет никакого значения. Но, однако, мне в тот день стало совершенно ясно, что между мной и Хербертом все давно кончилось: и совсем не из-за такой ерунды, как несостоявшееся свидание. Оно стало просто лакмусовой бумажкой: я вдруг все увидела совершенно ясно. И это ощущение, о котором я тебе говорила, — почувствовать себя снова в этом мире, я описала тебе так живо потому, что сейчас снова начинаю жить, и красноватый палас я на самом деле видела в кинотеатре сегодня вечером.

Пока Хелена говорила, я постепенно прощал ей гадости, которые она мне сделала в прошлом, — все вместе и каждую в отдельности: скажем так, я был снова в нее влюблен, в разумных пределах. Мне даже стало казаться странным, что я так ненавидел ее на протяжении последнего года. Она собралась уходить. Я намекнул ей, что мы могли бы встретиться. Хелена наклонила голову и посмотрела на меня с сомнением. Я настаивал: давай увидимся в понедельник.

— В понедельник я не могу.

— Мне тоже неудобно, совсем об этом забыл.

— Во вторник я занята.

— А я свободен, но если ты занята…

— В среду я тоже не могу.

— А в четверг? Нет, в четверг я сам не смогу. Давай в пятницу? В пятницу мне удобно.

— В пятницу никак. Знаешь почему? Каждый раз, когда я перестаю встречаться с кем-нибудь, то стараюсь заполнить свободное время разными курсами.

Когда мы с тобой расстались, я начала учить итальянский. А сейчас стала заниматься немецким.

— Ну послушай, тогда я просто не знаю…

— А завтра? Завтра мне удобно. А то придется ждать неизвестно сколько.

Мы договорились увидеться на следующий день: в этом же самом баре в семь часов вечера. Дома я обнаружил на автоответчике сообщение: Ханна не смогла прийти, потому что за полчаса до свидания почувствовала себя плохо. Она очень об этом сожалела. Девушка позвонила, когда меня уже не было дома: в шесть часов.

На следующий день, в субботу я проснулся поздно. Мне не удалось вспомнить, была ли Хелена очень непунктуальной или только чуть-чуть. На всякий случай я решил выступить в роли не слишком пунктуального человека — такое поведение позволяет скрыть твое нетерпение перед встречей: надо появиться в баре в семь часов и три минуты. Однако, будучи неисправимым непунктуально пунктуальным человеком, в шесть часов вечера я уже бродил неподалеку от назначенного места, глазея на витрины. Потом я купил пакетик каштанов и медленно ел их, стараясь каждый раз отыскать новую урну, чтобы выбросить туда скорлупки. Предельно точно следуя собственному решению, в три минуты восьмого я подошел к назначенному месту, мельком посмотрел на киоск и на киоскера (который ответил мне взглядом исподлобья, словно моя физиономия была ему хорошо знакома) и зашел в бар. Там я устроился за столиком и заказал анисовый ликер. Четверти часа проходили одна за другой, а Хелена не появлялась. В девять часов я вышел из бара и в киоске купил газету. Рядом со мной оказалась Ханна, которая тоже покупала газету, — она удивилась, увидев меня, и долго извинялась, что не смогла прийти накануне. Прижав руку к животу, она как бы указывала на виновника случившегося: у нее страшно разболелся желудок, видимо, проблемы с пищеварением. Но сейчас (к несчастью) ей было некогда, и мы договорились встретиться завтра. На следующий день я прождал ее только до половины девятого: Ханна не явилась. На углу я увидел Хелену, которая очень спешила: на бегу она попросила прощения за то, что не пришла на свидание накануне. Мы договорились о встрече на следующий день (она пообещала мне, что постарается перенести все дела, назначенные на это время). Назавтра она не пришла. Однако на противоположной стороне улицы я столкнулся с Ханной, которая пыталась взять то же самое такси, на которое хотел сесть я (в конце концов мы поехали вместе): она очень-очень извинялась и предложила встретиться на следующий день.

Назавтра, прождав напрасно довольно много времени, пока мне это не надоело, я пошел домой пешком, заглядывая по дороге в выставочные салоны. Стоя перед полотном Магритта, я увидел Хелену, которая попросила у меня прощения.

Я решил, что стал жертвой сговора: они были знакомы и издевались надо мной — каждый вечер подруги покатывались со смеху, рассказывая друг другу, где и как меня встретили и какое у меня было при этом выражение лица. Я играл с ними в эту игру целый месяц, а потом мне надоело. Однажды я сам не явился на встречу с одной из них. Вместо того чтобы зайти в бар, где мы договорились встретиться, я прошмыгнул в другой, на противоположной стороне улицы, и старался оттуда увидеть, не выжидает ли где-нибудь поблизости та, с которой я на сегодня не договаривался о встрече, чтобы пойти за мной, как только я выйду из бара, и чуть позже случайно столкнуться со мной на улице. Я сидел за стойкой, когда ко мне подошел парень, внешность которого показалась мне знакомой: он был высокий, рыжий и напоминал игрока в баскетбол.

— Ты, наверное, Хилари, — сказал он.

Я утвердительно кивнул и в свою очередь предположил, что его зовут Херберт и он раньше встречался с Хеленой. Мы разговорились. Он не пришел на свидание с Хеленой однажды, чуть больше месяца тому назад, по той же самой причине, по которой сегодня не явился на него я. Естественно, он был знаком и с Ханной и прошел через те же самые мытарства. Мы вспомнили учебу в университете (для меня факультет вот уже год, как остался в прошлом, а для него все еще был настоящим) и решили поужинать вместе. За ужином нас занимал вопрос: почему эти девицы так с нами поступали? А что, если они действуют по чьему-то указанию? Возможно, мы не были единственными, над кем издевались подобным образом, и весь город был полон таких же несчастных, как мы. Вероятно, речь шла о международном заговоре: женщины всех стран объединились, чтобы устроить грандиозный розыгрыш, который сведет с ума всех мужчин мира, а потом нанести им решающий удар и установить новый матриархат. Мы заказали третью бутылку шампанского. Надо было срочно известить весь мир о нашем открытии, организовать мужской фронт перед лицом этой опасности. Херберт предложил ответный план действий: один из нас должен был познакомиться с бывшей подружкой другого и назначить ей свидание, но не прийти — вместо него явится второй. Колесо завертится: все мужчины во всех странах мира договорятся встретиться со всеми женщинами, и ни те ни другие на свидания не придут.

Мы распрощались далеко за полночь и договорились увидеться на следующий день, чтобы уточнить детали нашей стратегии: в таком-то месте, в такой-то час. Естественно, назавтра, протрезвев, я не пошел на встречу.

Кинотеатр

На улице шел дождь.

Здание кинотеатра было ветхим, краска на стенах, бывшая в незапамятные времена кремовой, облупилась. Фасад украшало множество выцветших афишек с изображением актеров, которые, наверное, уже умерли десятилетия назад, — лица, покрытые густым слоем грима, звездочки блесток вокруг. Когда я вошел в зал, еще показывали слайды^[42]. Очереди в кассу не было, и кассирша сама надорвала мой билет; штат работников здесь явно сократили: это доказывало (впрочем, сомнений на этот счет не возникало), что дела предприятия шли из рук вон плохо.

Хотя партер был практически пуст, меня проводил в зал администратор кинотеатра (нечувствительный к тому, что был смешон своей никчемностью) — он хромал впереди меня, наступая на скорлупки от арахиса, пластиковые пакеты, бумажные носовые платки, обрывки газет и презервативы — этот ковер устилал весь пол зрительного зала. Я мог бы уйти сразу, но не ушел. Администратор плюнул на пол. Я выбрал место рядом со средним проходом, не слишком близко и не слишком далеко от экрана. Показ слайдов закончился, и — всего на один миг — зажегся свет. На боковых стенах вместо обивки свисали отдельные лоскуты малиновой ткани. Снова наступил мрак, и на весь зал зашумел мотор проектора — в жизни мне не доводилось такое слышать. Никто, однако, не стал возмущаться.

Какая-то гетеросексуальная парочка (они гомонили так, словно в зал вошел целый полк солдат), спотыкаясь, прошла по проходу и села как раз сзади меня, скрипя стульями. Как только с экрана раздался львиный рык, они начали болтать. Пока шли титры, разговор на время смолк. Потом парень сказал что-то девушке на ухо, и она начала хихикать, а за ней загоготал и сам шутник, заразившись ее смехом. Я слегка повернул голову в их сторону (в подобных случаях очень важно показать незамедлительно невоспитанным людям, что они тебе мешают, это может заставить их вести себя прилично) и сжал губы в гримасе, которая была призвана выразить мою досаду.

Некоторое время позади царило молчание, нарушаемое только скрипом их стульев (не знаю, возымела ли действие моя выразительная мимика или речь шла о простом совпадении), но очень скоро до моего уха донесся шорох разворачиваемого целлофана. Совершенно очевидно, это была обертка от карамели, и шум (в практически пустом зале) обрел космические размеры: казалось, музыкальное сопровождение картины исчезло и вместо него из динамиков раздавалось «фру-фру» бесконечной целлофановой ленты. Еще не была развернута до конца первая конфета, а голос девушки уже спросил: «Тебе тоже дать?» «Да» юноши слилось с началом новой симфонии: всего они развернули семь карамелек или, может быть, шоколадных конфет. Потом оба затихли.

До этого момента на экране проплывали только иссушенные ветром пейзажи: камера двигалась то вверх, то вниз. Как раз сейчас начиналось действие: чужак заходил в бар, и все местные жители смотрели на него с подозрением. Он просил виски, и официант нехотя наливал ему спиртное. Какой-то бородач с заспанной физиономией ковырял зубочисткой во рту.

Неожиданно девушка сзади меня чихнула. И то, что вначале показалось мне отдельным сиюминутным явлением, превратилось в бесконечный концерт (на протяжении которого раздались четыре щелчка — она пыталась открыть застежку сумочки). Он закончился только тогда, когда девушка высморкалась — дуновение из ее ноздрей было достаточно чувствительно, но меня от него отвлек запах воздушной кукурузы.

Если существует в мире невыносимый для меня запах, то это именно запах воздушной кукурузы. Ни справа, ни слева от меня никто ее не ел, а парочка сзади была слишком увлечена разворачиванием то ли карамелек, то ли шоколадных конфет, чтобы одновременно уделять внимание еще и кукурузе. Однако у меня само собой сорвалось с губ:

— Как вы можете?..

Впереди меня (хотя до этого я не заметил никого в этом ряду) появилась голова человечка, который посмотрел на меня как удав на кролика, хотя я и не видел его глаз.

— Эй, там, хватит шуметь!

Я уже собирался ответить, что был виновен только в последней реплике, произнесенной шепотом, и не нес никакой ответственности за звуки и запахи, распространявшиеся раньше, а потому ругать за них следовало не меня, а других, но на первом полуслове в мою сторону обернулись уже три головы, требовавшие, чтобы я заткнулся.

Я поднялся со своего места и пересел на два или три ряда вперед по другую сторону от прохода. Теперь мне было совершенно непонятно, что происходит на экране: четыре балбеса с видом отъявленных шулеров (и среди них — чужак, который приехал раньше) играли в покер. Казалось, у одного из них на руках был фул: три туза и два джокера. Сия комбинация невероятно удивила незнакомца, которому достались два туза: таким образом, на столе одновременно было пять тузов — явление абсолютно невозможное, если учесть, что игра шла в одну колоду. Следовательно, один из игроков явно мухлевал. Поскольку ни тот ни другой не желали признать свою вину и каждый обвинял в обмане противника, конфликт разрешился при помощи небольшой дуэли, победителем в которой оказался чужак, к сильному негодованию местных жителей, которые унесли труп и тут же нашли нового игрока для продолжения партии. Из колоды вынули одного из двух тузов-близнецов, и игра продолжилась. Перепалка началась снова, когда двое других игроков (на сей раз чужак только рассеянно наблюдал за спором), уверенные в том, что им достались отличные карты, все увеличивали ставки, пока наконец не поставили все до последнего гроша, не сомневаясь в своей победе. Когда они раскрыли карты, то на руках у каждого из них было по тузовому покеру.

Если из-за одного несчастного лишнего туза несколько минут тому назад возникла дуэль, два тузовых покера одновременно должны были повлечь за собой настоящую бойню. Однако этого не случилось: не начиная спора, один из двух возможных мошенников выстрелил в другого, что явилось немедленным доказательством его невиновности. Выбывшему опять нашли замену, а колоду взяли новую.

У меня вторично возникло желание уйти из кинотеатра. Сидеть в этом мрачном помещении было неприятно, да и фильм к тому же казался мне совершенно бессмысленным. Кроме того, музыкальные темы повторялись без конца, а актеры явно не знали, чем им заняться. Сейчас на экране продолжалась игра: то и дело появлялись лишние тузы. Сначала игроки без конца заменяли колоды, а потом, вконец рассердившись, начали стрелять направо и налево. В результате за столом остался только один игрок — им оказался как раз чужак, который встал во весь рост и выдвигался на авансцену, словно судьба, подарив ему жизнь на этот раз, поставила перед ним какие-то более важные задачи, чему он сам не слишком верил. Впереди, через два ряда от меня, какой-то парень, смеясь, разворачивал газетную бумагу и вынимал бутерброд. Он был с тунцом: до меня долетал запах.

По всей вероятности, не считая хозяина бара, все население поселка погибло во время кровавой бойни. Чужак сейчас пил, опираясь на стойку, не зная, что ему предпринять (примерно то же самое происходило и с режиссером фильма). Этот план длился бесконечно: чужак осушал стакан за стаканом, словно ожидая, что кто-нибудь из нас подаст ему идею относительно дальнейшего действия. Какое продолжение могла иметь подобная ерунда? С каждой минутой у меня оставалось все меньше желания узнать это. С правой стены зала упал круглый плафон лампы и разбился вдребезги. Кто-то засмеялся.

И в эту минуту чья-то рука погладила мое бедро. От удивления я не знал, что предпринять. Я впервые в жизни сталкивался с подобным, и мне было неудобно повернуть голову и посмотреть, кто дотрагивался до меня украдкой. Когда я сел на это место, соседнее кресло пустовало. Существо в моем воображении не было ни мужской особью, ни женской (вес руки мало о чем говорил), но, независимо от этого, мне представлялось скрюченное тело и прыщавое лицо. Весьма вероятно, рядом со мной оказалось человекообразное существо с другой планеты, инопланетянин! Я представлял себе его зеленую кожу, рот, полный стальных зубов… Может быть, лучше всего не обращать на него никакого внимания, и тогда, почувствовав мое безразличие, рука исчезнет так же бесшумно, как и появилась. Я заставил себя сосредоточиться на фильме: на экране чужак отплясывал с девицей, чья прическа показалась мне излишне современной. Однако это не помогло: рука продолжала скользить вверх по моему бедру. Я перевел дыхание и обернулся: оказывается, меня лапала кассирша, у которой, таким образом, обнаружилась еще и третья должность в этом кинотеатре. А может быть, она действовала по собственной инициативе? Где-то в задних рядах раздался страшный треск и удар: одно из кресел развалилось, и все вокруг захохотали, включая жертву катастрофы, которая вставала с пола, отряхивая пыль с брюк. Кассирша тоже засмеялась коротким смехом, а потом сказала мне тихонько:

— Не бойся. Тебе нравится этот фильм? Я его видела столько раз, что знаю просто наизусть. Ты знаешь, что сегодня мы последний день работаем? Я тебя что-то раньше здесь не видела. У нас каждый новый человек очень заметен. На наших сеансах много лет подряд все одна и та же публика. Мы видим друг друга так часто, что словно и не стареем. Видишь вон ту парочку? Они каждый день приходят, год за годом, и всегда садятся на одни и те же места. Так что, нравится тебе фильм? По правде говоря, он не слишком интересный. Мне из всех фильмов, которые мы показывали (а мы показали их множество!), больше всего нравился один, который шел здесь в те годы, когда это был кинотеатр, где проходили премьеры. (Да-да, много лет тому назад здесь демонстрировали фильмы, которые здесь шли первым экраном!) Это была очень милая картина, она кончалась точно так же, как начиналась, и оператор (я имею в виду человека, показывающего фильмы на экране, ну, киномеханика, одним словом), который, возможно, был тогда моложе, запускал пленку так, что казалось — фильм никогда не кончается; он шел три или четыре сеанса без перерыва. И хорошо еще, что мы закрывали кинотеатр на ночь, а то бы он мог длиться несколько дней подряд. Главным героем был юноша, который хотел уйти от своей судьбы. Но ведь нельзя избежать того, что у тебя на роду написано! Сейчас я уже точно не помню, как действие развивалось; знаю только, что он выходил туманным утром из мрачного особняка, который разваливался от старости, — все это были декорации. Потом там была еще девушка, но я не припомню, что она делала. Герой картины, мне кажется, уходил из дома, но в конце фильма возвращался, потому что всегда приносил с собой разрушение; заходил ли он в метро или приезжал на виллу на берегу моря — все немедленно рассыпалось в прах. Других деталей я не припомню, но мораль, мне кажется, ясна: никому не дано уйти от своего будущего. Н-да. Ты решил уйти? Лучше останься: мы потом отпразднуем этот последний сеанс. Ты теперь стал нам как родной.

Я встал. Бывают вечера, когда лучше не выходить из дома. Я шагал не оборачиваясь: парочка хихикала мне вслед. В некоторых рядах не хватало кресел, и они казались челюстями, над которыми потрудился кариес. В последнем ряду пара зрителей усиленно занималась любовью. Из-за двери туалета доносился оглушительный визг. Какой-то воришка в черной полумаске угрожал администратору невероятных размеров ножом. Пока я в поисках выхода путался в складках толстого бархатного занавеса малинового цвета, раздался сильный треск: экран разрывался по диагонали — сверху вниз и справа налево. Все захохотали.

На улице уже не было дождя. Я шел быстро, смутно чего-то опасаясь: странной тени, злокозненной судьбы, которая будет идти за мной по пятам — сомнений в этом у меня не оставалось — до самого рассвета. Лишь с первыми лучами солнца мне будет даровано спасение. До самого дома я шел, стараясь наступать на плитки тротуара точно через одну, но у дверей обнаружил, что потерял ключи. Может быть, я их обронил, а может быть, у меня их украли (не кассирша ли?). Ну вот, сказал я себе, именно этого я и боялся. Однако спазм в желудке говорил мне о том, что это еще не самое худшее. Конечно, можно было вызвать пожарных, чтобы они взломали дверь, или слесаря. Но это бы не решило проблему: рано или поздно я должен был сразиться с ними. Если попытаться спрятаться, они сами придут за мной. Заявить на них в полицию показалось мне абсурдным: в участке я бы снова увидел их — они заняли бы места комиссара, агентов, якобы задержанного воришки, а кассирша работала бы там кастеляншей… Возле моих ног мяукнул кот, и я взвизгнул.

Я возвращался в кинотеатр той же дорогой, размышляя: они встретят мой приход ядовитыми смешками и будут звенеть связкой ключей. Потом мне пришла в голову другая мысль: я приду, когда бульдозеры уже начнут рушить здание и мне не встретится ни один из зловещих персонажей, а это будет означать, что ужасное проклятие повиснет надо мной до скончания веков. Однако прямо на углу той улицы, где находился кинотеатр, мой взгляд упал на тротуар — там лежали ключи, мои ключи, которые блестели точно алмазы. Подбирая их с земли, я подумал: теперь мне незачем идти туда. С другой стороны, в голове у меня мелькнула мысль: терзаемый тревогой, дома я все равно не засну. Если поспешить, то можно попасть в кинотеатр скорее, и тогда все сразу кончится. А что такого? Кто тут боится привидений? Я повернул за угол и ускорил шаг.

Растительное царство

Внуку Матонса

от внука дядюшки Щимо

Когда говорят: времена сейчас трудные, то это лишь пустые слова; потому что мы использовали их так часто, что они потеряли всякий смысл, если только когда-либо его имели: для пословиц и поговорок времена всегда были трудными. Может быть, вернее было бы сказать, что мы потеряли голову и не знаем, где теперь север, или того лучше — мы сомневаемся в существовании севера (а следовательно, и юга, который является его разновидностью), и все превратилось в блуждающие тени в коридорах школы. Говорят — сейчас кризис, и мне приятно думать, что именно поэтому дела идут так скверно. Потому что, если верить теориям, когда кризис закончится, компасы снова заработают. Несколько лет тому назад нам, казалось, все было ясно: мы сбросили идолов с их пьедесталов (однако не всех, и, возможно, в этом была ошибка) и сами на них уселись, ожидая, что дважды два перестанет равняться четырем: жажда сокрушения всегда как минимум служила путеводной звездой. Теперь мы повзрослели (и зарубили себе на носу, что два подзатыльника плюс два подзатыльника равняются четырем подзатыльникам) и не знаем, как нам поступить: то ли вернуть на свои места некоторых из сброшенных идолов, то ли продолжать сидеть на пьедесталах в надежде, что в будущем кто-нибудь скажет свое веское слово и создаст новые статуи (если можно, пусть они будут из пластмассы — она лучше горит и вонь от нее страшная).

Когда в детстве меня спрашивали: «А ты, малыш, кем хочешь быть, когда станешь большим?» — я отвечал: «Извращенцем» и прилагал все усилия к тому, чтобы достичь этой цели. У ребят моей генерации (скорее следовало бы сказать дегенерации: потому что, к счастью, наша генерация получилась дегенерированной) стали появляться первые прыщи на фоне первых песен «Роллинг стоунз» и стычек между модами и рокерами, мы направляли свой гнев на все, что казалось нам ортодоксальным. По здравом размышлении мы поняли, что инакомыслие и извращенность ни в одном словаре не считались синонимами.

Я сказал о своем призвании к извращению, но не объяснил, как оно формировалось. (Не знаю, удастся ли мне сделать это: я прекрасно вижу корни сего явления, но затем просматриваются только потерянные звенья эволюции.) В Enfant terrible^[43] мы завязали дружбу с потасканными проститутками, с моряками — янки, бразильцами и выходцами из Северной Африки (так теперь принято говорить), которые даже глубокой ночью ходили в темных очках. У всей этой публики мы научились быть циниками и себе на уме. Когда в нашем городе появились первые хиппи, мы сразу поняли, что с ними нам не по пути: подставлять вторую щеку — это не наш стиль. Мы старались быть бесчувственными (хотя сентиментальности нам было не занимать), и нас интересовали какие-то цели только в том случае, если за ними стояла прямая выгода. Время в какой-то степени доказало нашу правоту (оно никогда не дает тебе почувствовать себя совершенно правым): о хиппи в наши дни — ни слуху ни духу, а люди себе на уме правят миром. В семидесятые годы начался окончательный упадок: обнаружилось, что защитники этики извращения вели себя вовсе не этично, да и пороку отнюдь не предавались — они были оппортунистами, и не более того. Мне приелись наркота и ножики, а новоиспеченные мятежники (экологисты, последователи макробиотики и отказники) вызывали у меня страшную тоску.

Всему причиной послужила скука. Однажды вечером я читал Бодлера, лежа в гамаке на террасе среди пальм и гортензий, на фоне синего залива, освещенного желтой луной. Чичи слонялась по квартире, скучная, непьющая, грустная и без малейшего следа эротики — она не хотела пить, не хотела говорить и особенно не хотела сношаться. Мне было не менее скучно, чем ей, и я встал из гамака, схватил Чичи за руку и выкручивал ее до тех пор, пока девушка не заплакала (при этом в глазах у нее читалось, что неожиданно вся ее скука тоже куда-то улетучилась). И тут я ее изнасиловал, не испытывая ни малейшего угрызения совести. Случилось некое чудо — небеса раскрылись мне, и меня осенило; я внезапно понял, что долгие годы вел растительное существование. И вот сейчас этот медведь, пробудившийся от спячки, выбирал единственный достойный для него путь: превратиться в развратника классического образца. Только запретные плоды будут моей пищей. Перепробовав самые разные их виды, я остановился на женщинах: наверное, это свойственно возрасту.

С этого момента все пошло как по маслу. Порок подобен зыбучим пескам, которые засасывают тебя, не давая убежать. Исходя из своего первого опыта, поначалу я стал насильником. Однако по прошествии недолгого времени, сознавая всю важность своей деятельности в обществе, подобном нашему, я решил обосновать теоретически ту функцию, которую должен был выполнять в нем: не хотелось бы вместо того, чтобы исполнять роль растлителя, случайно оказаться в вульгарной роли растленного. И поскольку любое теоретическое построение не увенчается успехом, если не будет сопровождаться осознанной практикой, я стал (последовательно, попеременно, одновременно) эксгибиционистом, вуайеристом, растлителем малолетних, жиголо, садистом, зоофилом, мазохистом и содомитом. Любая запретная территория становилась целью моих атак. Все виды извращений были мне знакомы. Поэтому когда я сказал, что времена сейчас трудные, то говорил это с полным знанием дела на основании, как было показано выше, параллельных теоретических и практических исследований.

А теперь я расскажу вам последнюю новость: в среду, в половине второго ночи, я был в баре «Виски твист». Облокотившись на стойку, я курил, рассматривал бутылки на полке и старался прочитать этикетки, неразличимые в свете синих и багровых ламп, освещавших помещение. В глубине зала публика танцевала. У входа двое парней затеяли потасовку, один из них отлетал к двери от каждого удара кулаков другого, пока не появился охранник и не прекратил это веселье. Я заказал что-то, но не помню ни о каком напитке шла речь, ни как выглядел бармен. Мне только вспоминается (почти все остальное я забыл: как будто последующие события стерли в моей памяти все предыдущие), что когда я повернул голову направо в сторону танцевальной площадки, то увидел ее — она сидела за стойкой через два или три табурета от меня.

Девушка пила апельсиновый напиток. У нее были длинные темные волосы, которые рассыпались по плечам. Ее профиль напоминал мне лицо Сильви Вартан, но только Сильви Вартан — брюнетки. На ней была джинсовая куртка (короткая, марки «Левис»), из тех, которые уже давно не носят, — такая же линялая, как и брюки. Теперь мне трудно сказать, что произошло: возможно, когда я увидел ее личико с абсолютно невинным выражением, то подумал, что сей лакомый кусочек было бы неплохо добавить в мой послужной список злодейств, а может быть, меня поразил (неужели я еще мог испытывать какие-то эмоции?) вид девушки, одетой так, как одевались мы десять лет тому назад. Она напоминала мне одну подружку, которую я как-то ночью подцепил в баре «Джаз Колон» — в те времена, когда он еще не испортился. В те годы подцепить девицу означало очаровать ее, соблазнить, перепихнуться с ней и бросить через три четверти часа. Незнакомка вызвала в моей памяти картины воскресных вечеринок, твист, медисон, боязнь, что вот-вот вернутся предки из кино. Она напоминала мне Shadows, Джерри Ли Льюиса, напоминала Мишеля Полнареффа, напоминала мне меня самого, по уши влюбленного в веснушчатую девчонку.

Я завел с ней разговор издали, приняв все ненужные предосторожности. (Я называю их ненужными, потому что в наше время все делается очень быстро, никто не тянет резину, и «да» или «нет» звучат незамедлительно и бесповоротно.) Мы поговорили на дежурные темы, прогулялись по кварталу Борн, выпили горячего шоколада неподалеку от парка и пошли вверх по Рамбле. Я проводил ее до подъезда, не тронув даже волоска на ее голове, но зато ушел с номером ее телефона в кармане. Всем своим видом я напоминал не развратника, а скорее ангела-хранителя, который хочет заслужить отличную оценку. Даже испугался, что войду во вкус, играя роль пай-мальчика. Чтобы уравновесить чашу весов, вернувшись домой, я стал мастурбировать, разглядывая фотографии, на которых разные твари (боровы, псы и ишаки) отжаривали растерянных девиц со светлыми крашеными волосами: надо же было оставаться самим собой! Бумажку с номером ее телефона я прикнопил рядом с аппаратом. Позвоню ей завтра. Точно так же, как в детстве, перед сном я молился, сегодня я заснул, повторяя себе снова и снова, что я — мерзавец, а она — просто еще один этап, и придумывая, каким жестоким и подлым буду я через несколько часов.

Добиться у нее свидания оказалось совсем нетрудно. Она даже согласилась прийти прямо ко мне домой: вот какого рыцаря я из себя разыграл накануне! Я предложил ей спиртное и марихуану. Она согласилась только на фруктовый сок, и, пока по телевизору два боксера полусреднего веса награждали друг друга ударами на чемпионате Европы, я начал целовать ей шею и покусывать хрящик под кожей. Сначала она как будто удивилась, и я почувствовал себя глупо: может быть, накануне она действительно сочла меня нюней. На ее рот я потратил целую вечность: маршрут был длинный и проработанный до мелочей, чтобы в решающий момент она не смогла бы мне ни в чем отказать. На экране боксер-победитель приветствовал публику, а его противник лежал в нокауте. Начинались новости. Через полчаса должны были показывать «Трамвай „Желание“» с Марлоном Брандо и Вивьен Ли, а этот фильм мне всегда нравился. Я хотел посмотреть его еще раз, а потому решил покончить историю с девицей, пока фильм не начался, и начал раздевать ее — она оказывала слабое сопротивление. Самая жестокая борьба разыгралась, когда дело дошло до юбки. Это меня раззадорило: впервые за многие годы встретить сопротивление в прямом смысле слова. (Эти современные девчонки, которые сдаются сразу, лишают тебя маленьких радостей жизни.) Пришлось применить силу. Лежа на спине, без юбки, она сжимала бедра и бормотала какие-то извинения, придумывая тысячи отговорок, и обещала иные виды компенсации, которые казались мне смехотворными. Я разорвал ее трусики — они были шелковыми, — но когда попытался вставить палец в ее влагалище, то обнаружил, что это невозможно: происходило нечто странное. Титаническими усилиями мне удалось раздвинуть ее губы, которые сопротивлялись так, словно жили собственной жизнью. Я снова попытался ввести палец в нее (до этого я облизал свой палец и ее всю, надеясь, что слюна поможет решить дело), но сразу понял — это дело безнадежное: никогда раньше мне не приходилось видеть такой плотно сомкнутой щели. Я подумал, что моя подружка умеет удивительным образом управлять вагинальными мышцами и нарочно не дает мне войти. Терпение мое подходило к концу, и я пригрозил ей, что пойду за буравчиком. В ужасе девушка стала оправдываться, и я допустил ошибку — стал ее слушать. Делать этого не следовало. Поддавшись на ее объяснения, я погиб: сейчас я не знаю, обманула ли она меня тогда и продолжает ли обманывать сейчас. Она сказала:

— Подожди. И не думай, что я тебя не хочу. Хотя тебе это может показаться невероятным, существует реальная проблема, из-за которой ты не можешь в меня войти. Я в этом и виновата и нет. Мне надо было бы рассказать тебе все мое прошлое, чтобы ты меня понял, но я не буду вдаваться в подробности: я всегда была человеком твердых убеждений. Это трудно объяснить: дело не только в том, что стоило мне в детстве подумать, не подцепила ли я грипп, как страшно заболевала. Такое еще можно было бы объяснить ипохондрией. И речь не идет о том случае, когда мы с братом играли в ковбоев и индейцев и я настолько вошла в свою роль сиу, что три дня подряд завывала, устраивая ритуальные церемонии, к ужасу всей семьи; к тому же я перестала понимать любой другой язык, кроме языка индейцев сиу (и когда я говорю, что не понимала никаких языков, то так оно и было — я не притворялась играя, что до меня не доходит смысл слов моих домашних). Я могла бы рассказывать подобные истории без конца, но избавлю тебя от них. Мой случай не ограничивается ипохондрией или соматикой. И не смотри на меня так. Не делай мне больно, я тебе не вру: когда какая-то мысль укореняется в моей голове, то это происходит помимо моей воли: идеи властвуют надо мной. Теперь слушай, в чем здесь дело. Около года тому назад я начала интересоваться вегетарианством и, как только убедилась в преимуществах этой диеты, все пошло как по маслу, однако в направлении, которое не входило в мои планы: я целиком и полностью отдалась этой идее. В том смысле, что стала вегетарианкой с ног до головы, и мое тело (все — снизу доверху) принимает только растительные продукты. И тут ничего поделать нельзя, пока я не внушу себе, что вегетарианство вредно или что, несмотря на пользу для здоровья, которую приносит эта диета, мне не надо следовать ей так фанатично.

Я сдался, почувствовав жалость к великолепному телу, которое трепетало в моих руках, и поверил ей. И тут же моя крепость рассыпалась в прах. Я уже не был таким безжалостным извращенцем, как раньше, потому что уступил и попытался понять ближнего. И вы не можете себе представить, до какой степени: я не только не изнасиловал ее, но даже использовал огурцы, морковки и баклажаны, пытаясь доставить ей удовольствие. Она говорит, что очень меня любит. По мнению гинеколога, это случай для психолога. А психолог говорит, что вопрос только в том, чтобы она внушила себе, что мясоядение не только не вредно, но даже может принести определенную пользу. Дело, кажется, в следующем: для нее не существует полутонов — только черное и белое, или она фанатично следует какой-то идее, или совершенно к ней безразлична. Вот уже несколько недель, как я пытаюсь убедить ее в преимуществах порока. Если мне это удастся, то путь свободен: поскольку совершенно очевидно, что ничего порочного в вегетарианстве нет, моя подруга от него откажется. Кажется, она готова поддаться на мои убеждения. Ей становятся понятны мои капризы, и они, по-видимому, ее не отталкивают. Она даже читает маркиза де Сада с большим удовольствием, чем свои книжки о лимонах и луке. Однако со вчерашнего дня меня преследует одна мысль: зная ее натуру (все или ничего, белое или черное), я спрашиваю себя: что, если, убедившись до конца в преимуществах извращений, она станет настолько порочной, что, будучи одновременно скорпионом из притчи и Пигмалионом, захочет дойти до самой высшей степени порока и повернет — в самый неожиданный для меня момент — свое ядовитое жало в мою сторону.

Олдеберкоп

Марсело Коэну,

клевому чуваку

— Неужели этот снегопад никогда не кончится? Так хочется уехать отсюда. Сколько дней мы уже тут сидим? Одиннадцать? Или десять? Десять или одиннадцать: я уже сбилась со счета. Ты вот дней не считаешь, хотя именно ты говорил, что метель скоро стихнет, а снег не ляжет, потому что дождь шел совсем недавно! Все всегда начинается с какой-нибудь ерунды, а кончается бедой. Что ты там пишешь? Мы все тут сидим такие серьезные… Вся эта публика то сидит молча, то вдруг устраивает пьянку. Когда они пьяные, мне страшно, а они так часто напиваются… даже странно, что еще не все спиртное выпили! А вот те, которые говорят на каком-то непонятном языке, забавные. Мы так и не поняли, что это за язык. Совершенно точно, не голландский. И на индонезийцев они не похожи. Вполне возможно, что это фризы. Ты когда-нибудь слышал, как говорят по-фризски? Может быть, это как раз фризский язык. Ты говоришь, что это иврит, но если бы они говорили на иврите, то были бы израильтянами, а все израильтяне говорят по-английски — это их второй язык, а эти люди по-английски не бельмеса. Столько дней здесь сидим, а не знаем, откуда они. Мне хотелось бы с ними поболтать, спросить их, из какой они страны, как там живут, чем люди там занимаются, чем интересуются; обо всем бы их расспросила. Да, я тебе уже все это говорила, но ничего не могу поделать — здесь ничего не меняется вот уже десять или одиннадцать дней. А может быть, двенадцать? (Хочешь сделать одну затяжку?) Мне поговорить охота. Ты меня прекрасно знаешь: когда я сижу без дела, то болтаю без умолку. (Знаешь, что молоко здесь кончилось?) Конечно, знаешь: я сама тебе об этом сказала пять минут назад. Ну ладно, я тебе об этом сказала пять минут назад, потому что ты сказал мне это утром. Но позволь и мне сообщить тебе какую-нибудь новость. Пусть даже ты ее уже знаешь и на самом деле это никакая не новость. М-м-м. Если бы у меня была своя квартира, то на кухне я бы положила на пол зеленую плитку, как здесь. Не хочешь затянуться? Что ты там пишешь? М-м-м-м-м. Бум! Вот это да! Наверное, этот мальчишка. (Как его зовут? Жан?) Кажется, разбил половину сервиза. Бедный ребенок, он тут с ума сходит. Ты слышал, что сейчас сказали эти фризы или израильтяне? Они так весело смеются… Наверное, это очень весело! Ты что, не слышал? Почему ты на меня так смотришь? М-м-м-м, эта травка — просто чудо. Откуда они ее взяли? Совсем не оставалось, а потом откуда-то появилась целая куча. Должно быть, это вон тот долговязый и тощий парень ее припрятал. Физиономия у него неприятная: он мне совсем не нравится. Скажи им спасибо. Thank you вам! М-м-м-м-м-м-м, она такая… Как бы тебе объяснить? (Не имеет значения…) И подумать только, что у меня дома она растет во всех горшках. Сейчас ее, наверное, курит Мария. Мария курит «марию и хуана». Мария курит саму себя — это что же получается: новая форма самоубийства? М-м-м. И не говори, что ты ее не знаешь. Мария — человек особенный: у нее никогда гроша за душой не было, но она всегда умела выбрать подходящее вино, сам понимаешь, о чем я говорю. Мне нравятся люди, которые умеют так жить. М-м-м. Если бы у кого-нибудь здесь нашлась кислота, то это бы было райское место. Может, у долговязого есть, поэтому он так воображает. Ты когда-нибудь пробовал кислоту? Неужели? Что-то не верится. А грибы, которые вызывают галлюцинации? Вот их-то ты наверняка не пробовал, правда? Конечно нет. А я — да. Грибы такие… Невозможно это объяснить. Грибы — это… все. Как какое-то кино. Словно ты попадаешь в фильм Уолта Диснея: небо голубое-преголубое, словно задник в театре — одновременно ложное и истинное, как никогда. Как будто все вокруг — декорации, залитые светом прожекторов. Трава — невероятно зеленая. Да нет, что ты. Совсем не так, как кислота. Кстати, что называют «снегом»? Героин или кокаин? Какая ирония — говорить о снеге, когда мы им занесены. Можно было бы выйти на улицу и колоть его себе в вены, пока весь не кончится (или нюхать его — в зависимости от того, какой он): тогда бы мы быстренько смогли отсюда уехать. У меня когда-то был друг, который кололся, и это здорово мешало жить, потому что член у него никогда не вставал; а мне, когда что-то делать нельзя, всегда охота именно этим заниматься. Ты только подумай, я с ума сходила, так хотелось с ним трахнуться, и ни в какую. М-м-м. Вот видишь, я же тебе сказала, как только пошел снег, — поехали отсюда. Сейчас мы, по крайней мере, были бы в ближайшем городке (как он там называется?): лежали бы в постели в маленькой гостинице и пили ромашку с медом. Что он там говорит, хозяин бара? Бедняга не думал не гадал, что ему придется размещать здесь постояльцев. Если бы у него было несколько комнат, тогда другое дело. После этой истории, набравшись опыта, он сможет открыть гостиницу. Что он сейчас сказал? Наверное, спрашивает, чья очередь помогать ему на кухне. Кажется, не наша — правда? Он даже не посмотрел в нашу сторону. Однажды мне пришлось заночевать в баре. Я тебе об этом никогда не рассказывала? В баре Пито. Знаешь его? В этом заведении слишком много дыма и шума и дурацкий телевизор всегда включен (хотя никто его не смотрит), а еще у них есть игральный автомат, который называют пинбол: цифры и буквы то загораются, то потухают; то загораются, то потухают. Если тебе вдруг приходит в голову сыграть партию, то Пито тут как тут и давай водить тряпкой по стеклу автомата (чтобы шарика тебе видно не было); он вытирает пыль и то и дело пихает тебя локтем в бок, пока (если ты был настолько ловок, что смог кончить игру, невзирая на тряпку) шарик не скрывается окончательно в дырке. У Пито не все дома: он одновременно угрюмый и страшно любезный. Если заказать пиво, он тебе нальет кока-колы, если попросишь чашечку кофе с молоком, он подаст «куба-либре» или ром с апельсиновым напитком, а если закажешь ром с апельсиновым напитком, то он поставит перед тобой порцию требухи или яичницу. И в то же самое время, пока он на тебя ворчит, поглядывая искоса, он успевает представить тебя соседу по стойке и подозвать собаку — у пса грустная физиономия, и он с каждым днем все больше похож на своего хозяина. (Оба принадлежат к одной и той же породе существ, которые скорее являются сородичами чашек кофе и рюмок коньяка, чем людей или собак.) В тот день, когда мне пришлось переночевать в этом баре, я поняла, как следует делать заказ: чтобы получить желаемое, надо было произвести точный расчет и никогда не просить ни именно то, что ты хочешь, ни то, что кажется тебе диаметрально противоположным. В результате Пито подавал тебе если и не продукт, который ты рассчитывал получить, то нечто близкое к нему. Я хотела выпить виски и заказала оливки с анчоусами и апельсин — он подал мне коньяк и сладкую булку. Коньяк я употребила, а булка осталась на стойке бара. Моя ошибка оказалась незначительной. При втором заказе мне повезло меньше. Я снова хотела выпить виски и попросила тоник — он мне налил сухого хереса, а я его не переношу. На третий раз — попадание в яблочко. Я попросила смородинный сироп: великолепное мальтийское виски наполнило низкий стакан до самых краев. Пока я занималась этими экспериментами, на улице дождь лил куда сильнее, чем «как из ведра». Ливень был такой, какого еще не знала наша планета. Назвать это потопом означало бы значительно умалить размеры бедствия: никому в голову не приходило пойти домой, даже тем, кто жил в двух шагах от бара. Таким образом, там оказалась самая разношерстная публика, и я в том числе. Мы стали играть в карты, но потом (в два часа ночи, когда всю нижнюю часть здания затопило) нам пришлось прерваться и переместиться на второй этаж. Там игра продолжалась почти до шести утра, когда дождь стал идти слабее, и мы разошлись — кто по домам, а кто и на работу. В других частях города дождя почти не было, понимаешь, какое дело; может быть, и сейчас так же — в соседнем поселке ни снежинки. Снегопад только на этом повороте шоссе, а нигде больше в мире снег не идет. Может, на нас будет истрачен весь вселенский запас этих осадков, и нигде в мире во веки веков не будет снега. Наши дети и внуки даже не узнают, что это такое, им доведется увидеть его только в кино или на фотографиях. Ты видел, что наш дом уже занесло по самые окна, осталась только щель шириной в ладонь? Рамы ведь не выдавит, правда? Почему ты не попросишь хозяина бара закрыть ставни? Если этого не сделать, то снег раздавит стекла. К тому же будет немного теплее. Как это никому раньше в голову не пришло? Смотри-ка: снег пошел еще сильнее. Обрати внимание, как растут сугробы: быстрее, чем раньше. Ну вот — теперь и неба не видно, ничего не видно: только снег. Скоро нам станет нечем дышать. Снега навалит столько, что под сугробами все исчезнет: и мы, и здания; и мы умрем от удушья, когда воздух кончится, а это случится очень скоро. Будет так холодно, что снег никогда не растает, и когда человечество приспособится к новому ледниковому периоду (наверное, так оно и есть — наступает новый ледниковый период: мы вернулись на миллионы лет назад!), то прямо над нами построят автострады. Через тысячу лет близорукие археологинайдутнашитрупыпрекраснойстепенисохранности: как в морозильнике. Они нас разденут, осмотрят и сделают анализы. Какой ужас! Кстати, почему сюда не приехала ни одна машина из тех, которые снег убирают? В этой стране такие бураны, наверное, не редкость; конечно, столько снега обычно сразу не выпадает, но к сильным снегопадам они уж точно привыкли. И почему никто не приедет починить телефон? М-м-м. Возьми, а то все скоро кончится, осталась только одна пачка. Который час? Если бы хоть телевизор работал… И почему именно с нами такое должно было случиться? Уф, спать хочется. Хочешь прилечь со мной здесь в уголке? Давай поспим немного после обеда, а? Ты все пишешь, как будто ничего другого делать не умеешь. И зачем тебе это? Что ты там пишешь, если не секрет? Посмотрим, посмотрим… Ты совсем спятил. Зачем ты записываешь все, что я говорю? Интересно получается: ты даже не сам придумываешь свою писанину; выходит, что я могу велеть тебе написать любую фразу, и ты будешь все записывать под мою диктовку. Пиши: дерьмо. «Дерьмо». Нет, сейчас я просто читала. Эй, погоди. Ты совсем чокнутый. Пиши только то, что я велю тебе пи… Ага! Ты написал только половину слова — отлично. Если я сейчас замолчу, ты больше ничего не напишешь. Посмотрим, что ты будешь делать: оставишь пробел или просто начнешь с красной строки? Ну-ка… Поставил многоточие. Тебе не хватает оригинальности: это уже было раньше. Ты что, никогда не начинаешь с красной строки? Начни с красной строки. Так-то. Меня раздражает, что ты на меня не обращаешь внимания. Ты пишешь, чтобы не разговаривать. Вообразил себе, что ты превыше обстоятельств, а на самом деле ты такое же ничтожество, как и все остальные. Тебе кажется, что мне приятно здесь торчать? Мог бы быть полюбезнее. Общение между людьми не лишено определенного интереса и позволяет хоть немного скрасить ожидание. Ты никогда не думал об этом? Посмотри мне в глаза. Посмотри на меня. Не пиши «посмотри на меня», а посмотри на меня. Нет, не пиши «не пиши „посмотри на меня“, а посмотри на меня» и посмотри на меня. Нет, не пиши «нет, не пиши „не пиши „посмотри на меня“, а посмотри на меня“ и посмотри на меня» и посмотри на меня. Ладно, хватит. Теперь я замолчу, чтобы ты больше ничего не писал, и тебе останется только смотреть на меня или умирать от скуки. Non scriverai piú^[44].

Отров Маянс

П. Что такое сон наяву? — А. Надежда (…)

П. Что такое чудесное? — А. Я видел, например, человека на ногах, прогуливающегося мертвеца, который никогда не существовал.

П. Как это возможно, объясни мне! — А. Это отражение в воде. (…)

А. Один незнакомец говорил со мною без языка и голоса, его никогда не было и не будет; я его никогда не слыхал и не знал. — П. Быть может, учитель, это был тяжелый сон? (…)

А. Что вместе и существует и не существует? —

П. Ничто.

А. Как это может быть? —

П. По имени существует, а на деле нет.

Словопрения высокороднейшего юноши Пипина с Альбином Схоластиком^[45]

Улица будничных дней

Барселона

— Ты меня не слушаешь, — неожиданно сказала она.

Он замер от удивления. На самом деле так оно и было: вот уже несколько минут, как болтовня женщины стала не более чем музыкальным фоном, сопровождавшим его мысли, которые витали очень далеко.

— Ты меня не слушаешь, — повторила она. — Все время говоришь только о себе. Тебя интересует исключительно твоя собственная личность, а то, что говорю я, тебе совершенно безразлично. Ты не интересуешься ни тем, о чем я думаю, ни какой я человек, ни чем я занимаюсь.

Мужчина в замешательстве осторожно вынул из нее свои два пальца. Он боялся, что женщина спросит его, о чем она говорила до той минуты, когда неожиданно замолчала, чтобы укорить его за невнимание. Бедняга не знал бы, что ей ответить. Чтобы выиграть время перед тем, как отвечать на ее обвинения, он поцеловал подругу в щеку, кожа которой была нежной и шелковистой, и растянул это проявление нежности гораздо дольше обычного. Однако время шло, и надо было хоть как-то ответить на ее слова.

— Ты правда думаешь, что я говорю только о себе?

— За два вечера и две ночи, которые мы провели вместе, ты ни разу не поинтересовался моими делами.

— Черт побери. — Выражение лица у мужчины стало грустным и отсутствующим.

— Чудной ты человек. — И, словно пожалев о том, что нагнала на него тоску, женщина добавила: — Пожалуйста, теперь не кисни.

Пока они снова обнимались, мужчина подумал, что его подруга права. Ему было совершенно искренне жаль (однако он не смешивал это чувство с осознанием собственной вины), что он не поинтересовался ни мыслями, возникавшими в голове у этой женщины, ни ее жизнью: что она любит, на какие средства живет. Единственный вопрос, который мужчина, кажется, задал ей в первый вечер, когда они встретились, — живет она одна или с кем-нибудь — служил лишь для того, чтобы попытаться выяснить, удобно ли будет пойти к ней на рассвете, или надо будет искать какую-нибудь маленькую гостиницу, или придется просто остановить машину на каком-нибудь повороте шоссе. Его захлестнула волна тоски. Он почувствовал себя самым ничтожным, самым отвратительным существом в мире и признался себе в том, что в последнее время окружающие действительно были ему безразличны. Вышло так, что женщина попала в самую точку: он угодил в самую глупую ловушку. И именно он, считавший себя чрезвычайно «гуманным» и «чувствительным», столь непохожим на стольких людей, которые интересуются только собственной персоной! Мужчина повернул голову, словно ему хотелось немедленно исправить свою ошибку, и посмотрел на стену прямо перед собой. Они были дома у его подруги, но если бы его попросили описать ее квартиру, он бы не смог сказать и пары слов. Краешком глаза он разглядел длинный комод из светлого полированного дерева; на нем стояла тарелка из блестящей керамики, марокканский барабан и лежали упаковка аспирина, три книги и голландская белая трубка. Мужчина посмотрел на пол: цветные плитки. Занавески были светлые — и строгие. Он повернул голову и стал рассматривать рисунок, украшавший стену: линии разной толщины, острые углы, массивные круги и стрелы. Диван, на котором они сидели, был обит серой тканью с розовой каемкой. Его взгляд упал на спину женщины, которую он держал в своих объятиях: как раз над позвоночником, на расстоянии приблизительно ладони от затылка, у нее была родинка. На какой-то миг он представил себе, что стоит на балконе, на самом верхнем этаже здания, и перегибается через перила. Их объятия разомкнулись. Почти со слезами на глазах мужчина решил попытаться исправить свою ошибку:

— Ты совершенно права: я говорю только о себе и никогда раньше этого не замечал. Это ужасно! Такое поведение просто отвратительно. Я говорю это тебе абсолютно искренне и хотел бы, чтобы ты мне поверила. Это чистая правда. Я не вру тебе и не просто придумываю оправдания, чтобы тебе угодить. Надо признаться, что, должно быть, трудно вынести человека, который говорит только о себе, хотя бы и всего две ночи подряд. Мне страшно даже представить рядом с собой такого типа. Но, по крайней мере, в одном я никогда никого не подводил — в неискренности меня упрекнуть нельзя. Я всегда вел себя честно, и не только с тобой. У меня голова идет кругом. Нельзя сказать, что ты неправа, потому что так оно и есть: в последнее время я все время говорю о себе…

Он встал в полный рост и теперь потрясал сжатыми кулаками, словно нанося удары по воздуху.

— …как будто это — единственная тема, которая меня интересует. Меня и вправду ужасает мысль, что я таков на самом деле. Ведь раньше я не был таким. Жизнь других людей меня интересовала. Я в этом абсолютно уверен. Мне хотелось бы определить, когда, начиная с какого момента меня перестали интересовать окружающие…

Он упал перед своей подругой на колени и обнял ее ноги. Потом правой рукой приподнял ей юбку и погладил ее бедро.

— …мне хотелось бы знать, какое именно событие или какая череда событий сделали меня эгоистом. Не смейся надо мной. Я бы так хотел опять начать интересоваться другими людьми. И особенно в первую очередь мне бы хотелось перестать быть таким с тобой, потому что ты мне очень интересна. Именно поэтому необходимо, чтобы ты помогла мне осознать, когда именно я веду себя подобным образом и почему это происходит. Мне бы очень хотелось поговорить с тобой об этом.

Дом с садом

Мужчина садится в автомобиль «фиат-уно» — синий металлик и бросает портфель на заднее сиденье. Он устал после рабочего дня, но чувствует себя полностью довольным жизнью, потому что утром, выходя из дома, они с женой обнаружили в почтовом ящике (на который, кстати, надо как-нибудь на днях повесить табличку с именами — с тех пор как старая упала, он все никак не может собраться и сделать это) конверт из сберегательного банка с извещением об уплате последнего ипотечного взноса за дом. Мужчина как раз только что в одиночку отметил это событие в баре, где он часто останавливается по дороге с работы домой, чтобы пропустить рюмочку, прежде чем выехать на автостраду. Сегодня он, как всегда, когда заезжает туда, выпил две кружки пива и полпорции виски. Садясь за руль, он думает, что когда-нибудь у него будут неприятности из-за этого стаканчика виски и пива, если дорожная полиция остановит его во время обычной проверки водителей на алкоголь.

Мужчина вспоминает, что в начале этого семилетия, на протяжении которого ему приходилось выплачивать ипотечный кредит, вычет ежемесячных сумм сильно влиял на его бюджет, а вот в последние годы он почти не замечал этого. Возможно, так случилось потому, что он постепенно привык к дому: вначале ему было совсем не по душе жить за городом. Но жена вбила себе в голову, что жить надо только в одном из двухэтажных домиков с садом, которые она как-то видела в поселке на склоне горы, и деваться бедняге было некуда.

Он быстро съезжает с автострады. Один из доводов в пользу жизни в этом доме как раз состоял в том, что часто люди тратят больше времени в городе на поездку из одного района в другой, чем уйдет на дорогу из города до поселка, который, таким образом, объединяет в себе преимущества города и жизни на природе. Мужчина паркует машину прямо перед калиткой и ругает себя за то, что опять за целый день не нашел времени вызвать механика, чтобы тот починил автоматическую дверь гаража. Выключив мотор, он устанавливает противоугонное устройство, берет портфель и закрывает дверцу резким движением. Потом толкает калитку, и стоит ему только ступить на мощенную камнем дорожку, которая петляет в траве, как пес — ирландский сеттер — подбегает к нему, радостно виляя хвостом и прыгая. Мужчина приседает на корточки, гладит собаку по голове, подбирает с земли ветку и кидает ее в дальний угол сада. Пес несется за ней.

У дверей, опираясь на косяк, его встречает женщина:

— Ты очень поздно.

— Я заехал в бар выпить рюмочку.

— Мне совсем не нравятся эти рюмочки по дороге домой. Это может плохо кончиться.

Женщина целует его в губы и поднимается вверх по лестнице. Мужчина вешает пиджак на вешалку около двери и достает из портфеля газету. Потом ставит портфель на тумбочку, проходит в гостиную и усаживается в розовое кресло возле самого камина, в котором сейчас (на дворе — весна) не горит огонь. Включив лампу, мужчина разворачивает газету и ищет раздел «Досуг». Сегодня днем, во время обеда, он начал решать кроссворд. Сейчас ему пришло в голову закончить его. Мужчина находит нужную страницу, и некоторое время все идет как по маслу, но потом один из пунктов его озадачивает. Девять по горизонтали: «Представитель народности, которая захватила Грецию в XII веке до н. э.». Слово из шести букв. Он вздыхает: надо было бы встать и посмотреть в энциклопедии, но ему лень. У его ног лежит, растянувшись, собака. Мужчина кладет газету на подлокотник кресла и встает, но не за энциклопедией. Он идет к вешалке у входа, достает из кармана пиджака табакерку, снова садится в кресло, медленно набивает трубку, раскуривает ее, затягивается и опять берется за газету. Двенадцать по вертикали, из восьми букв: «Имеющий отношение к роскоши или связанный с ней (во множ. числе)». Женщина входит в гостиную, садится на диван, который стоит рядом с розовым креслом, и включает телевизор. Услышав мелодию одного из рекламных роликов, мужчина поднимает голову и смотрит на экран и на лицо женщины в его свете. Он спрашивает себя, кто эта женщина и что она делает здесь, в доме. Присмотревшись повнимательнее, мужчина вспоминает, что эта самая женщина открыла ему дверь. Однако это не его жена, не та женщина, которая живет с ним, — в этом у него нет ни малейшего сомнения. И она не просто кажется ему незнакомым человеком: он действительно никогда раньше ее не встречал. Потом его взгляд падает на пса, лежащего у него в ногах: что здесь делает эта собака? Мужчина никогда не испытывал симпатии к животным, и ему никогда не приходило и не пришло бы в голову заводить их у себя дома. А сам дом? Он здесь никогда не был раньше. Стены гостиной, вся мебель вокруг не имеют ничего общего ни с ним, ни с его домом. Это кресло безумно удобное, а у него (к большому его сожалению) никогда не было удобного кресла. Теперь у него даже возникают сомнения в том, что заставило его почувствовать неладное: свет от экрана телевизора, упавший на лицо женщины, или мягкое кресло. Но что же все-таки происходит? Мужчина решает, что это приступ амнезии: он забыл свое имя, но этот дом на самом деле — его, и собака тоже, а с этой женщиной они живут вместе с того самого дня, когда поженились, хотя в памяти у него все стерлось. В противном случае разве встретили бы оба его так сердечно, когда он пришел? Разве могла бы собака так дружелюбно приветствовать незнакомца? И стала бы его тогда целовать женщина? Однако ему сразу становится ясно, что он не страдает амнезией: в его памяти возникает лицо его жены, лицо женщины, с которой он попрощался сегодня утром, когда довез ее до станции метро, откуда она поехала на работу. К тому же мужчине точно известно, что в его доме нет никаких лохматых и хвостатых зверей с мокрыми языками. Ни он сам, ни его жена на дух не переносят собак! Мужчина прекрасно знает, что стены в его доме не белые и что картины на них висят совсем другие: он мог бы хоть сейчас назвать имена всех авторов. Бедняга снова встает, подходит к полке в гостиной и читает названия книг: эти авторы ему неизвестны, а сами книги кажутся неинтересными. На полке стоит статуэтка: это приз шахматного турнира, который проходил в городке, где он никогда в жизни не бывал.

Этот дом напоминает его собственный только одним: это двухэтажный домик с садом; мужчина видел его, когда приехал, а кроме того, в подтверждение сего факта из гостиной на верхний этаж ведет лестница — он видит ее сейчас с того места, где стоит. На несколько секунд в его голове возникает догадка: может быть, он просто ошибся улицей — в их поселке все улицы и все дома похожи друг на друга. Однако ему мгновенно становится стыдно за нелепость своего предположения. Даже если бы такое произошло, как могла бы женщина, сидящая сейчас перед телевизором, узнать в нем своего мужа и вести себя так естественно, что он довольно долгое время не отдавал себе отчет в том, что находится в незнакомом месте? У него возникает горячее желание схватить пиджак и портфель, выбежать на улицу, вскочить в машину и поехать на поиски своего настоящего дома, который, как он предполагает, должен быть где-то неподалеку. Мужчина раздвигает занавески на окне гостиной и рассматривает дома на другой стороне улицы, за садом: пейзаж удивительно похож на тот, который виден из окна его дома.

— Что с тобой? — спрашивает женщина. — Ты сегодня что-то нервничаешь.

Мужчина бормочет что-то в свое оправдание и думает, что стоит ему только выйти на улицу и увидеть номер дома, который должен быть около калитки, и название улицы на ближайшем углу, как его сомнения разрешатся тем или иным образом. Однако какой-то страх останавливает его: по непонятным ему самому причинам он не испытывает никакого желания узнать, что происходит на самом деле. Кроме того, ему хочется писать, страшно хочется писать: две кружки пива, выпитые в баре, дают о себе знать. Мужчина идет туда, где, по его мнению, должен быть туалет (в его доме, по крайней мере, туалет расположен приблизительно в этом месте), но, открыв дверь, оказывается на кухне. Он двигается дальше по коридору и открывает первую дверь на левой стороне, но обнаруживает там спальню. В его голове возникает мысль о том, что туалет должен быть недалеко от кухни, потому что при строительстве дома гораздо проще провести в одном и том же месте как водопровод, так и трубы канализации. Бедняга пятится и снова открывает дверь на кухню, чтобы посмотреть, нет ли там еще одной двери, хотя только в очень старых домах ему доводилось видеть туалеты, в которые надо было заходить через кухню. Но никакой другой двери, кроме входной, там нет. Мужчина возвращается в гостиную и обводит ее взглядом. Женщина (теперь у него появилась возможность рассмотреть ее: она смуглая, ей лет двадцать восемь или тридцать, у нее привлекательный рот) на какой-то момент отрывает взгляд от телевизора. Он улыбается, не решаясь спросить у нее, где туалет. Его взгляд падает на дверь под лестницей, в противоположном конце коридора. Мужчина идет туда, открывает дверь и обнаруживает комнатушку с некрашеными стенами, набитую всяким хламом. Он начинает нервничать, что еще больше усиливает его желание помочиться: он с трудом сдерживается. Ему приходит в голову, что туалет, вероятно, на верхнем этаже, но находит весьма нелогичным, что внизу, где находятся гостиная, кухня и одна из спален, не сделали заодно и уборной, независимо от наличия или отсутствия туалета на втором этаже. Он подходит к наружной двери и берется за ручку. Не поворачивая головы, он кричит, что выйдет на минутку в сад размять ноги. Оказавшись снаружи, бедняга бежит к кустам, расстегивает брюки и долго мочится, шумно дыша от удовольствия. Машинально он поворачивает голову в сторону соседнего дома и видит, что из-за забора за ним наблюдает сосед. Застигнутый врасплох, мужчина поднимает свободную руку и приветствует соседа, изображая на лице улыбку. Тот отвечает на его приветствие, не улыбаясь. Сделав свое дело, мужчина застегивает брюки и возвращается в дом. Как только он ступает на порог, пес подбегает и обнюхивает его. Две мысли сверлят мозг нашего героя: с одной стороны, он еще не решил, как избавиться от этого зверя (может быть, подложить ему яду в миску с едой?), а с другой — его пугает момент, когда ему придется назвать женщину по имени, которого он не знает. Мужчина представляет себе, хотя совершенно не обязательно все произойдет именно так, что это случится сегодня ночью, когда они будут в постели. От этой мысли его член немедленно встает.

Филология

Колель провел всю вторую половину дня за изучением сходств и различий между двадцать третьей главой одного из романов одного современного писателя (который обладает весьма любопытной на первый взгляд особенностью: он просто набит персонажами, чьи имена — за малым исключением — начинаются на одну и ту же букву), его более ранним рассказом (имена персонажей которого тоже начинаются с той же самой буквы) и позднейшим рассказом того же автора (имена персонажей в нем, правда, начинаются с разных букв, но так же, как в упомянутых выше главе романа и рассказе, темой является ожидание). В восемь часов вечера, когда ему это надоело, он оставил свои штудии, надел пиджак и вышел на улицу.

Сейчас он покупает вечернюю газету, складывает ее вдвое и засовывает под мышку. По дороге в бар Колель думает, что им не мешало бы договориться о том, в чем именно они будут одеты, или назвать какие-нибудь отличительные приметы, хотя, конечно, можно было избежать таких избитых приемов, как гвоздика в петлице. Договариваясь о встрече, никто из них не подумал о том, что им будет трудно узнать друг друга. Впрочем, возможно, думает критик несколько минут спустя, никаких проблем и не возникнет, и нечего, как всегда, забивать себе голову глупостями.

Студентка филологического факультета по имени Паула позвонила Колелю и сказала, что ей необходимо задать ему несколько вопросов об Агусти Бреле, писателе, который после десятилетий забвения нашел себе ярых поклонников с тех пор, как год тому назад одно небольшое издательство в связи с нехваткой новых оригинальных произведений решило переиздать «Удушье в Аддае». Первое издание романа в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году прошло совершенно незамеченным, и после этого, на протяжении тридцати лет, его пожелтевшие и пыльные экземпляры можно было найти в лавках букинистов. Однако год тому назад книга неожиданно стала пользоваться бешеным успехом. Другое издательство, которое в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году выпустило «Пальмы и кипарисы», раззадоренное первым и испытавшее приступ ревности к его удаче, достало со складов все нераспроданные экземпляры — практически полный тираж. Все книги разошлись за пару недель. Второе издание вышло практически сразу, и через пять дней роман исчез из магазинов, к радости издателя, который объяснял всем, кто желал его слушать, что наш мир действительно безумен.

Критик подходит к улице, на которой находится бар, где они договорились встретиться. Еще два перекрестка, и он у цели. Ему приходит в голову мысль о том, что, не назвав никакой конкретной детали своей внешности, он, пожалуй, получил возможность (по крайней мере до момента встречи) предаться мечтам. Естественно, все они могут рухнуть в один миг. Однако голос студентки показался ему таким приятным, что Колель не может отказать себе в удовольствии пофантазировать. Именно ради этих фантазий — теперь ему это совершенно ясно — он и согласился прийти на встречу, а вовсе не потому, что его одолело желание рассказывать студенткам то немногое, что ему известно об Агусти Бреле. Критик, который год тому назад (никогда раньше он и слова не написал об этом авторе) стал одним из первых, кто выразил свою радость по поводу того, что Брель наконец был оценен по достоинству, сейчас считает, что публика (как это часто случается) немного переборщила; словно, подчиняясь закону маятника, из полной темноты забвения этот писатель был вознесен на слишком высокий пьедестал. В считаные месяцы брелизм стал безумно моден, и любой автор, который бы отказался подражать повествовательным приемам, темам или лихорадочному синтаксису Бреля, немедленно подвергся бы насмешкам и был бы предан анафеме с той же самой легкостью, с которой на протяжении многих лет предавали анафеме и подвергали насмешкам самого Бреля. Даже его смерть (которую, когда она наступила, сочли еще одним доказательством отличавшей его безответственности) теперь превратилась в еще один повод для восхищения. Брель погиб вместе со своей женой в тысяча девятьсот шестьдесят шестом году, когда машина, за рулем которой он сидел, разбилась о скалы в районе Гаррафа. После него осталась дочь (ей не было и года; и поскольку никого из родственников Бреля уже не было в живых, о ребенке пришлось позаботиться родственникам его жены, немцам), два незаконченных романа и значительное количество долгов. В любом случае, размышляет Колель, у него нет никаких иных сведений о Бреле, кроме тех, которые опубликованы в предисловиях к его книгам и в статьях последнего времени (из них перу критика принадлежит только одна), а эти статьи и предисловия студентка филологического факультета, решившая написать работу на данную тему (а именно так она ему представилась, когда позвонила), наверняка читала.

Он подходит к столикам на улице перед баром в самом начале десятого. Уговор о встрече «в десятом часу» заключает в себе некоторую двусмысленность, которая, как понимает сейчас критик, ему совершенно не нравится. Из особ женского пола за столиками он видит только двух старушек, которые тихонько хихикают, и трех девиц, но их вид говорит о том, что они провели весь день на пляже и не могут интересоваться ни Брелем, ни кем-нибудь еще в этом духе. Прежде чем сесть за столик на улице, Колель на всякий случай заглядывает в бар. За стойкой двое мужчин о чем-то спорят, а третий смотрится в бокал с мартини. Убедившись в том, что девушка еще не пришла, критик устраивается за столиком на улице (на котором стоит пустая кружка со следами пивной пены и пепельница), разворачивает газету и принимается за чтение, отрывая глаза от текста каждый раз, когда ему кажется, что появляется какое-то новое лицо. В газете смакуется злободневная тема: союз правоцентристов с левыми, чтобы противостоять левоцентристскому большинству.

Первая девушка, в отношении которой у критика возникают предположения, не она ли студентка, договорившаяся с ним о встрече, приближается к бару по другой стороне улицы. На ней черная блузка и серые брюки. В руках у нее папка, что кажется Колелю важной деталью. Кроме того, девушка смотрит по сторонам, словно не очень хорошо знает эту улицу. По здравом размышлении, однако (быстро соображает критик), это вовсе не признак того, что эта девушка именно та, которую он ждет. Место их встречи выбрала она сама, потому что живет неподалеку. Следовательно, по логике вещей, если и бар и улица расположены рядом с ее домом, она должна хорошо их знать. Девушка переходит через улицу, и на какую-то долю секунды кажется, что она вот-вот зайдет в бар (посмотреть, как ошибочно думает критик, не сидит ли он за стойкой), но она проходит мимо и исчезает за углом.

Согласно мнению некоторых обозревателей, основное значение союза правых центристов с левыми состоит в том, что таким образом нарушается традиция, казавшаяся незыблемой. Теперь (согласно всем показателям) встает вопрос о реакции членов обеих партий и их избирателей. Колель переворачивает страницу. Кто выйдет в финал кубка по футболу, на настоящий момент совершенно неясно.

Парень на велосипеде звонит в звонок и уворачивается от пса, который перебегает улицу. По тротуару к бару приближается женщина. Она в очках, на плече матерчатая сумка, одета в платье цвета перьев зеленого попугая. Критик вздрагивает. А что, если это его студентка? Какая тоска идти с ней ужинать и выносить ее общество весь вечер, хотя бы она и сидела по другую сторону стола в ресторане. Критик мысленно проклинает Бреля и его неожиданных поклонниц. Женщина уже поравнялась со столиками бара. Прежде чем Колель определяет, ищет его эта особа или нет, ее уже находят. Две старушки, которые тихонько хихикали, машут ей руками. Женщина в попугайском платье спешит подойти к их столику и оделяет бабушек поцелуями: по одному в каждую щеку.

Как раз напротив первых столиков бара останавливается такси. Когда таксист зажигает свет, чтобы получить деньги, критик видит, как девушка на заднем сиденье быстро берет сдачу, открывает дверь, выходит и перекидывает ремень сумки через плечо. Как бы хотелось Колелю, чтобы эта девушка оказалась Паулой! Ему уже представляется заманчивая картина: он ужинает с девушкой, которая улыбается его шуткам, и рассказывает ей все, что знает о Бреле. А то, чего он не знает, можно и выдумать. Рядом с такой студенткой он чувствует в себе силы создать, если это понадобится, всего Бреля заново, как раз такого, какой нужен девушке, которая сейчас обводит взглядом всех сидящих за столиками на улице. Критик пытается наэлектризовать свой взгляд до такой степени, чтобы в тот краткий миг, когда их взгляды встретятся, произошло короткое замыкание, сила которого заставила бы студентку понять, что она ищет именно его, человека, способного открыть ей дверь в мир Бреля. Однако девушка не обращает ни малейшего внимания на электрический разряд, открывает дверь в бар и усаживается за стойкой.

Что ему делать? С одной стороны, если девушка села у стойки, это означает, что она не его студентка. Они договорились встретиться за столиком на улице: сомнений быть не может. А что, если это условие не было таким уж безоговорочным, как ему сейчас кажется? Какие шаги может он предпринять, допустив возможность некоторых разночтений в интерпретации их договора? Встать со своего места и, просияв широкой улыбкой, спросить девушку, не учится ли она на филологическом факультете? (Ему вовсе не хочется представлять себе, что девушка может действительно оказаться студенткой филологического факультета, но не той студенткой филологического факультета, которую он ждет. О том, что девушка может оказаться Паулой, но не той Паулой, которую он ждет, критик вообще предпочитает не думать.) А каким представляет себе его эта девушка, если она действительно та, которую он ждет, если она его не узнает? На несколько минут критик замирает пораженный. Теперь его беспокоит, что перед ним действительно Паула, но она не узнает его. Ведь у людей есть привычка создавать себе идеализированные образы того, что им неизвестно, если они ждут его с нетерпением. (А что, если она не ждет его с нетерпением?) В любом случае, если девушка не узнаёт его, то это происходит оттого, что его реальная внешность не соответствует тому образу, который она себе создала. Критик продолжает колебаться, не стоит ли подняться со стула и подойти к ней, когда замечает, что глаза девушки загораются и вовсе не из-за него. Теперь она улыбается во весь рот: в бар вошел мужчина в кепке, который подходит к стойке и — без тени улыбки на лице — целует ее в губы.

Колель смотрит на часы. Около половины десятого. Начиная с какой четверти часа следует считать, что его надули? С самой последней? С того момента, как пройдут ровно три четверти? Или ему надо продолжать ждать до десяти? Критик пробует читать статью о знаменитом соглашении между партиями, но ему не удается сосредоточиться: одним глазом он смотрит в газету, а другим следит за тем, что происходит за стойкой (где девушка уже повисла на руке своего приятеля) и на улице — не появится ли наконец студентка.

Неожиданно Колель понимает, что еще ничего не заказал. Он ждет уже столько времени, и никто из официантов даже не подошел к нему, чтобы принять заказ или хотя бы вытереть стол и убрать пустую кружку, которая осталась от предыдущего клиента. Это выводит его из себя. Ну мыслимо ли, что за те полчаса, которые он провел здесь, ни один из официантов не удостоил его вниманием? Сей вопрос наводит его на мрачные мысли о растущей нерасторопности, нерадивости и дурном воспитании работников, которые должны общаться с клиентами, и в первую очередь — официантов. Критик поднимает руку и машет, чтобы привлечь внимание молодого человека, который обслуживает столики на улице. Но тот стоит возле окошка на кухню, держа поднос под мышкой, и точит лясы с другим официантом, который работает за стойкой бара. Кричать бесполезно, размышляет Колель, оба официанта внутри помещения; они его все равно не услышат, да и кричать как-то неэлегантно. Кроме того, он представляет себе выражения лиц людей, сидящих за столиками (они-то его услышат точно), и их взгляды на себе. Подняться со стула, зайти в бар и попросить, чтобы его обслужили, кажется ему недопустимым. Официанту должно быть ясно: его работа — обслуживать клиентов, он не должен ждать, пока клиент возьмет на себя труд напомнить ему об этом.

Если бы он не ждал студентку, то надо было бы немедленно встать и уйти. Кстати, об этой девице: она вообще собирается явиться на встречу или нет? Официант с подносом под мышкой на миг поворачивает голову. Он курит без всякого удовольствия и зевает. Колель снова поднимает руку, чтобы привлечь его внимание, но тот не видит его, потому что опять вступает в оживленный спор с официантом за стойкой, а потом принимается неторопливо снимать табачную крошку с усов. Через некоторое время за свободный столик усаживаются двое парней, которые смеются противным смехом. Мгновение спустя появляется официант и направляется к их столику. Колель пытается воспользоваться моментом и привлечь его внимание, апеллируя к праву первенства. Он машет рукой, а потом даже кричит! Похоже, что официант даже не замечает его. Критик, кипя от негодования, бросает об пол пустую кружку со следами пивной пены, которая стояла на столе.

Через десять минут после небольшой дискуссии перед ним оказывается рюмка хереса, который — теперь у него нет ни малейшего сомнения в этом — ему совершенно не хочется пить; на самом деле ему хочется только одного — поскорее уйти. Уже без четверти десять: его растянутое до предела терпение лопается. Почему он должен ждать невоспитанную особу, которая даже не позаботилась о том, чтобы явиться вовремя, несмотря на то что сама ему позвонила, и, следовательно, это она была заинтересована в разговоре с ним? Колель зажмуривается и в два глотка выпивает содержимое рюмки. Когда он снова открывает глаза, перед ним стоит прелестное создание. Ее красота еще больше возмущает критика. Они бы могли быть так счастливы… Он смотрит на нее с ненавистью.

— Я чуть не опоздала. Вы давно ждете? Мне очень жаль. Но сегодня такое большое движение, — оправдывается девушка: в ее акценте угадываются интонации какого-то германского языка. — Вы — сеньор Колель? Потому что, если я тут вам все это рассказываю, а вы — не он…

Критик смотрит на нее, не произнося ни слова. Девушка оглядывается по сторонам: вдруг Колель сидит за каким-нибудь другим столиком. Однако одиноких мужчин больше нигде не видно, а двое парней, которые покатываются со смеху, оказываются вне подозрения. В растерянности девушка просит прощения, заглядывает в бар, затем опять выходит на улицу и садится за пустой столик. Она ждет дополовины одиннадцатого, а потом расплачивается и уходит. Через несколько минут критик (который просидел за столиком все это время только ради удовольствия видеть, как девушка ждет его так же, как он ждал ее раньше, время от времени сомневаясь в том, не лишает ли он из чистого злопамятства сам себя возможности превратить в реальность все мечты, которые лелеял раньше) встает, платит за херес, ругается с официантом, не желая расплачиваться за разбитую пивную кружку, и уходит.

Жар

Мальчик жалобным голосом зовет мать, которая тут же подбегает к нему, кладет руку ему на лоб и сразу чувствует, что ребенок весь горит. Глаза у него блестят как угольки. Мать бросается искать в аптечке свечи, чтобы сбить температуру, ставит одну из них сыну, но, увидев, что жар не спадает, принимается искать телефон врача. Посмотрев на часы, она вспоминает, что тот начинает работать в десять. Если позвонить ему домой в восемь утра из-за того, что у ребенка грипп — наверняка у него нет ничего серьезного, то доктору это не понравится. Она позвонит ему, как только откроется его кабинет. Отец мальчика совсем недавно, четверть часа тому назад, ушел на работу. Надо будет позвонить ему попозже и рассказать о болезни. А тем временем нужно померить ребенку температуру. Мать идет за градусником.

Мальчику температура сама по себе особенно не мешает. Плохо то, что он заболел как раз в тот день, когда их класс едет на экскурсию. Он смотрит на часы (четверть девятого) и думает, что, может быть, усилием воли ему еще удастся сбить температуру до девяти часов — на это время назначен отъезд автобуса. Однако ребенку сразу становится ясно, что, даже если он выздоровеет за столь короткое время, мать все равно не пустит его на экскурсию. Всегда бывает так трудно изобразить из себя больного, чтобы не ходить в школу, когда этого почему-нибудь нужно избежать, и вот на тебе: именно сегодня, когда ему очень хочется пойти туда, у него поднялась температура. Обиднее всего то, что в прошлом году они уже ездили на эту экскурсию, и поэтому он знает, что там можно очень здорово провести время. Мальчик до сих пор помнит весь тот день до мельчайших подробностей, и жар помогает ему увидеть четкие картины — может быть, не слишком точные, но зато во всем своем блеске. Тут в комнату входит мать (он не слышит ее голоса, пока она не оказывается прямо около его изголовья, словно высокая температура скрывает от него звуки), кладет ему на лоб салфетку, пропитанную водой с уксусом, и говорит, что позвонит в школу, чтобы его не ждали зря. Мальчик уже совсем было готов попросить ее отложить звонок — а вдруг он сразу поправится, но решает промолчать, представив себе выражение лица матери, если он объяснит ей, что может, если захочет, сбить себе температуру до девяти часов. К тому же ему вообще не хочется открывать рот. Он и вправду очень устал. Мать, поменяв ему салфетку на лбу (его каждый раз пробивает озноб), говорит, что выключит свет в комнате — в темноте ему станет лучше. Мальчик сразу засыпает внутри горячего облака, набитого осколками стекла.

Когда он просыпается снова, уже без четверти десять. Один из солнечных лучей, пробивающихся между планками жалюзи, падает на будильник. А что, если мама еще не позвонила в школу? Ужасно стыдно, если она об этом забыла и все (учителя и ученики) его ждали некоторое время, а потом решили сами позвонить ему домой (но ведь звонка, кажется, не было; или был?) и выяснили, что он заболел. Нет, это не так: сквозь пелену жара мальчик видит всех совершенно отчетливо в автобусе на шоссе через полчаса после того, как город остался позади: ребята поют, смеются и спорят. Он видит Видаля, рассказывающего, как всегда, о своих подвигах, которому уже давно никто не верит. Он видит, как Иборт жует свой бутерброд раньше времени; как шофер просит их помолчать; как сеньор Санчис повторяет просьбу шофера еще более настойчиво; как Кабрера дает подзатыльник Иборре-младшему; как Бельвер и Гарсия насмехаются над сеньором Санчисом. Мальчик видит все с такой ясностью, что, если бы не некоторые новые подробности и отличия от старых картин, он бы подумал, что просто вспоминает прошлогоднюю экскурсию. Но это не так: в прошлом году он сидел как раз рядом с Бельвером, а Гарсия сидел с Комте, а Иборра-младший с ними не ездил — однако сейчас мальчик видит его так ясно, словно тот сидит прямо перед ним. Мальчик видит, как этот Иборра толкает в спину Кабреру и при этом делает вид, что смотрит в окно; видит, как Бельвер (который решил сегодня, наверное ради праздника, тоже принять участие в проказах, хотя обычно он всегда сонный как муха) присоединяется к ссорящимся; видит, как Видаль (который, как всегда, хочет всеми командовать) пытается навести порядок; видит, как сеньор Санчис поворачивает голову в их сторону; видит, как шофер тоже оборачивается и требует тишины; видит поворот дороги гораздо левее, чем он должен быть, слышит визг пятидесяти двух голосов, видит ужас на лице сеньора Санчиса и сам закрывает глаза в страхе, не успев подумать о том, что было бы гораздо лучше не делать вид, что он здоров, и остаться сегодня утром в постели.

Мне нечего надеть

Мужчина, который только что побрился и принял душ, стоит перед зеркалом. Одной рукой он захватывает складочку жира на своей талии, смотрится в зеркало и показывает самому себе язык.

Мужчина не знает, что ему надеть. Одолеваемый сомнениями, он приходит к выводу, что ускорит дело, если наденет майку и трусы; достает из ящика белые слипы в синюю полосочку, смотрит, нет ли на них дырки, и надевает их. Однако, когда майка оказывается у него в руках, ему кажется, что, пожалуй, надевать ее не стоит, и майка возвращается на свое место в ящике. Мужчина открывает другую секцию шкафа и осматривает рубашки. Среди них есть одна — белая, итальянская, из чистого хлопка, купленная пару недель назад, которая ему особенно нравится. Он берет вешалку за крючок и рассматривает сорочку; ткань очень приятна на ощупь. Однако белый цвет полнит его. Мужчина вешает ее обратно. Его пальцы ласково перебирают рукава всех рубашек, как если бы это были книжные страницы. Решительно больше всего ему идут серая и черная, но в последнее время он надевал их так часто, что они ему надоели. Но если все-таки остановиться на одной из них, то можно будет надеть серые брюки или черные джинсы.

Традиционные сомнения по поводу того, что надеть, чтобы выглядеть более привлекательным, усугубляются еще и тем, что он не знает, в чем будет она. Наденет нарочито роскошный наряд или выберет скромное платье? Предположим, его подруга предпочтет спортивный стиль, тогда он — в черных джинсах и серой или черной рубашке — будет выглядеть хорошо. В таком случае надо надеть мятый пиджак. Ибо пиджак — это тоже источник сомнений: надеть серый (самый классический вариант) или лучше тот, в зеленоватую клеточку? Если остановиться на черной рубашке, то клетчатый пиджак позволит немного разрядить серьезность рубашки и брюк, которая может кому-нибудь показаться излишней. Конечно, можно нарушить некоторую суровость черно-серой гаммы рубашки и брюк при помощи галстука. Нужно ли надевать галстук? Отодвинув рукой рубашки, мужчина достает вешалку с галстуками. Какой выбрать? Гладкий, в полоску или в клеточку? С клетчатым пиджаком галстук в клеточку может показаться слишком вульгарным. Или как раз наоборот, клеточка на клеточке создаст интересный эффект, именно благодаря тому, что это сочетание считается невозможным.

Конечно, с другой стороны, можно вообще не надевать галстука. Но если он придет без галстука, а она будет очень нарядно одета, не покажется ли его костюм чересчур будничным? Сочетание галстука и джинсов создаст некую двусмысленность стиля и, вероятно, сможет помочь ему выйти из положения независимо от того, как будет одета его спутница. Проблема состоит в том, что эта комбинация клетчатого галстука, джинсов и пиджака в клетку может быть воспринята как некоторая ирония в зависимости от ее туалета. А что, если надеть шевиотовые брюки? При наличии шевиотовых брюк строгость темной рубашки и ироничное сочетание клеточек галстука и пиджака не будут дополнительно усиливать комичный оттенок джинсов — эта комичность ему самому кажется весьма привлекательной, но, как уже неоднократно говорилось раньше, он опасается излишнего контраста с ее одеждой.

Таким образом, его костюм (мысленно он повторяет себе составные части своего наряда, чтобы убедиться в том, что результат его устраивает) будет состоять из серой рубашки, галстука в коричневатую клеточку, пиджака в зеленоватую клеточку и шевиотовых брюк также с коричневым оттенком. Пожалуй, пора перейти от теории к практике. Так он и поступает: надевает серую рубашку, шевиотовые брюки, галстук в коричневатую клеточку и пиджак в зеленоватую, — и смотрится в зеркало. Ноги — до сих пор разутые — составляют разительный контраст с остальным туалетом. Надо подумать, во что обуться, и необходимо решить это не мешкая, в противном случае выбор обуви может повлечь за собой новую цепь сомнений. Не раздумывая ни минуты, он надевает коричневые кожаные ботинки.

Но что будет, если она явится на встречу в шевиотовом костюме почти такого же цвета, как его брюки, почти, но не совершенно такого же? Подобные сочетания оказываются самыми недопустимыми. К тому же не исключается возможность, что его спутница явится в клетчатом платье. Одно дело, когда он умышленно допускает шокирующее соседство двух типов разных клеточек (зеленоватой на пиджаке и коричневатой на галстуке), потому что считает это странное сочетание привлекательным. Однако, если она тоже явится в клетчатом туалете, экстравагантность сочетания станет просто смешной. Как узнать, в чем придет его спутница? Она не сказала ему, на какой праздник их пригласили. Сейчас ему вспоминается, что по телефону ее тон показался ему довольно безразличным. Ее голос был потухшим и надтреснутым, а на его вопрос о самочувствии она ответила уклончиво, а потом быстро повесила трубку. Тогда, пожалуй, исходя из очевидной и абсолютной невозможности узнать, в чем будет одета его спутница, наверное, лучше не рисковать игрой с клеточками. Таким образом, по крайней мере, ему удастся избежать опасности, что их пара станет предметом насмешек, если в ее туалете окажется какая-нибудь клетчатая деталь (а уж если ей придет в голову надеть клетчатый пиджак, это будет равносильно самоубийству). Тогда чем ему пренебречь: пиджаком или галстуком? Размышляя на эту тему, он заваривает себе кофе, потом наливает его в стеклянный стакан и выпивает без сахара. Наконец вопрос решен: пиджак отменяется, ибо, с одной стороны, вероятность того, что она наденет клетчатый пиджак, значительно превышает вероятность увидеть ее в клетчатом галстуке; а с другой стороны, если даже они совпадут в выборе этого рисунка на ткани, то галстук гораздо меньше размером (и потому меньше бросается в глаза), чем пиджак. В таком случае какой пиджак ему надеть? Черный, из мятой ткани? Или серый, более классического стиля? Он примеряет серый пиджак, и ему становится совершенно очевидно, что этот вариант не проходит.

Он снимает его и надевает черный. Однако, несмотря на мятую ткань, и этот пиджак все равно кажется ему слишком строгим, независимо даже от того, что его спутница может прийти в гораздо более простом туалете; даже само по себе, независимо от ее одежды, это сочетание его не устраивает. Если он наденет черный пиджак, серую рубашку, клетчатый галстук, шевиотовые брюки и кожаные ботинки, то не будет ли стиль его одежды казаться излишне классическим оттого, что его спутница появится, например, в джинсах, в свитере и в плаще? Конечно, можно немного смухлевать: подсмотреть в глазок двери и в зависимости от ее одежды в последний момент решить, остаться ли в галстуке или в одну секунду снять его и придать своей внешности неформальный оттенок в соответствии с ее туалетом.

Однако неужели так важно, чтобы ее одежда и его костюм, так сказать, сочетались? Не является ли, на его взгляд (и чем больше он смотрит, тем больше ему кажется, что именно так оно и есть), вся эта история стремлением к чрезмерному совершенству? Разве есть правило, запрещающее ему прийти в одежде одного стиля, а ей — совершенно иного? Если его одежда будет резко отличаться от ее туалета, это может даже выглядеть довольно мило. Или ему кажется, что хорошая сочетаемость их стилей явилась бы доброй приметой для развития их дальнейших отношений? Вместо того чтобы ломать себе голову, придумывая гармоничное сочетание их туалетов, надо было бы просто решить, какой костюм ему больше идет. А кстати, какое сочетание ему казалось наиболее выгодным?

Он возвращается к идее джинсов и клетчатого пиджака, снимает ботинки и шевиотовые брюки, надевает черные джинсы и снова обувается. Потом примеряет другой пиджак и глядит в зеркало: теперь ему кажется, что, если присмотреться повнимательнее, черный пиджак сюда подойдет больше. А эти кожаные коричневые ботинки с черными джинсами? Ужасное сочетание. Он достает черные ботинки со шнуровкой — они оказываются грязными. А вот черные мокасины как раз чистые. Но он уже два года считает их такими допотопными, что даже не принимает в расчет. Мужчина садится, засучивает рукава рубашки и намазывает кремом черные туфли.

Сменив обувь, он смотрится в зеркало. Неплохо, но что-то не так. А что, если забыть о теории темных рубашек и поискать, например, красную? Этот цвет ему всегда был к лицу. Он снимает черный пиджак и черную рубашку и, надев красную, накидывает тот же черный пиджак. Его взгляд снова устремляется в зеркало. Не то. Мужчина опять снимает пиджак и рубашку. Времени на теоретические рассуждения не остается, и он просто пробует все возможные сочетания: бежевую рубашку с черным пиджаком, зеленую рубашку с пиджаком в клеточку, желтую майку с черным пиджаком, зеленую майку с серым пиджаком, серую майку с серым пиджаком, белую майку с пиджаком в клеточку, желтую рубашку с зеленым галстуком и черным пиджаком, малиновую рубашку с галстуком в синюю и желтую полоску и с пиджаком в клеточку, коричневую рубашку с бежевым пиджаком (раньше такой вариант не приходил ему в голову), белую майку с серым пиджаком…

Когда раздается звонок, на нем синяя куртка, белая рубашка с ужасающим галстуком-бабочкой, шерстяные брюки в коричневую, бежевую и зеленую крапинку и черные носки. Ботинки он еще не подобрал.

Для того чтобы не захлебнуться в волнах нового океана сомнений, в последний момент мужчина решает открыть дверь, не глядя предварительно в глазок. Она стоит перед ним в простой черной тунике и с косой на плече. Мужчина смотрит на нее то ли удивленно, то ли разочарованно.

— Разве мы идем на маскарад? — спрашивает он.

— Нет.

Железная дорога

Лицо

Z приснилось, что в какое-то неопределенное место (похожее на вагон метро или на коридор в больнице, облицованный белым кафелем, по стенам которого стоят стулья, обитые зеленым бархатом) входит девушка, чье лицо показалось ему знакомым. Он колебался: не ее ли видел он однажды на вокзале, когда… В его мыслях она ассоциировалась с дымом и путешествиями. Если бы Z знал, как ее зовут, он бы заговорил с ней. Однако, поскольку ее имя не всплывало в его мозгу, ему казалось, что он не имеет никакого права приблизиться к ней. Оттого, что девушка, наверное, его не узнает, ему стало грустно. Но ее взгляд немного успокоил Z: возможно, его лицо тоже показалось ей знакомым, хотя она — как и он сам — и не осмеливалась начать разговор. Может быть, ее — так же, как его самого, — смущало то обстоятельство, что раньше они не представились друг другу, и поэтому один не знал, как зовут другого; по этой причине она и не подходила к нему. Возможно, девушка думала то же самое: что с Z происходит то же самое, что с ней самой. Z также подумал, что она, наверное, думала, что он думал, что она думала, что он думал, что она думала о том же, что и он. Можно было, конечно, подойти к ней и сказать: «Привет, меня зовут Z, мне знакомо твое лицо, хотя нас никто не представил друг другу». Ему также пришло в голову, что, вероятно, она его прекрасно помнит, но по какой-то неизвестной ему причине считает, что приветствия излишни. Девушка как-то странно вытянула ногу, словно испытывала боль, и Z понял (одновременно его поразило то, что раньше он этого не заметил), что у нее удивительной красоты ноги, хотя брюки и скрывали их совершенство. Z погрузился в размышления о том, что по поводу ног, скрытых под брюками, трудно бывает сказать, насколько они совершенны, и очень скоро уже обнимал эти ноги под дождем листопада, влажным осенним днем, на мокром лугу, по которому он сейчас шел вдоль причудливых обрывистых скал.

Он проснулся, полностью потеряв представление о времени. Ему было трудно вычислить (даже приблизительно), как долго длился его сон. Кроме того, в это самое время поезд проезжал через туннель, что (в момент возвращения из онейрических сфер) еще больше сбило его с толку; скорлупа, в которой он находился, не давала ему понять, день сейчас или ночь. В купе его окружали совершенно новые лица; сейчас его спутниками были двое прилично одетых мужчин (похожие на героев фильмов пятидесятых годов или на мормонских проповедников), парочка крестьян и необычайной красоты девушка, в которую ему немедленно захотелось влюбиться по уши.

На каждой станции какие-нибудь пассажиры сменялись. В купе появились, а потом исчезли двое военных, пять или шесть ничем не примечательных людей, чрезвычайно тощая старушка, очкастый молодой человек, монашка, двое туристов, коммивояжер некой фирмы из Реуса, торгующей фундуком, целый отряд бойскаутов, мамаша с двумя отпрысками, эмигрант, возвращающийся на родину, Рэнди Ньюмен^[46], духовики из оркестра, который играет на танцах во время городских праздников, и шеф-повар, едущий в отпуск. Сейчас спутниками Z были юноша и девушка, сидевшие друг напротив друга: его ноги лежали на ее сиденье, а ее — на его. Парочка вела следующий диалог.

— Ситуация вот какая: Щина (которая замужем за Щавьером) бросила Льоренса (который разошелся с Розой), чтобы уйти к Пепу (который был женат на Марте, но жил с Жуаном). Щавьер теперь живет один, но гуляет с Ритой (которая раньше была подружкой Леопольда).

— Разве у Риты с Леопольдом что-нибудь было?

— Конечно!

— Я о Леопольде знала только то, что он разошелся с Жулией, чтобы жить с Марией, той худенькой пигалицей, которая была замужем за Жуаном.

— С тем самым Жуаном, который жил с Пепом?

— Да.

— А Жуан сейчас что делает?

— Живет с Кончитой.

— С той, которая жила с Манелем?

— Нет, с Кончитой Фаргель, сестрой Жуана, который жил с Льоренсом три года тому назад, когда ушел от Розы.

— А Роза сейчас живет с Карлосом.

— С Карлосом?

— Ну да, с тем парнем из Валенсии, который рисует открытки.

— Я его не знаю.

— Он недавно приехал.

— Я знала только того Карлоса, который дружил с Щиной, когда они учились в университете, но он был из Манрезы и учился на юридическом.

— Карлос Кодина?

— Не знаю, как фамилия того Карлоса, о котором я говорю. И где он сейчас, мне тоже неизвестно. Одно время он жил на Ибице, когда туда поехали Тоня и Уриоль. Этот Карлос закрутил роман с Тоней, а потом испарился. Тоня еще после этого так переживала, потому что, пока она жила с Карлосом, Уриоль начал гулять с младшей сестрой Пау.

— Я этого Пау не знаю.

— Он сейчас живет в Мадриде, но раньше работал в студии Мингеля, когда они создавали антураж для хеппенинга Марты. На котором еще выступали Нази и Кончита. И еще Жулия, которая вскоре после этого стала жить с женой Леопольда.

— С женой Леопольда?

— Да, с той…

— Но ведь жена Леопольда и есть Жулия!

— Жулия?

— Как же она могла начать жить с самой собой? Ты, наверное, хочешь сказать, что она стала жить одна.

— Нет.

В некоторой растерянности оба уставились в окно. Она предложила ему новый вариант. Он его не устраивал. Она сняла ноги с его сиденья. Поезд остановился на какой-то станции.

— Мы где-то запутались. Смотри…

— Давай начнем сначала: Щина…

Поезд тронулся. Парочка доехала до места своего назначения полчаса спустя. В купе остались только девушка, которая обмахивалась веером, и Z. В какой-то момент его спутница повернулась, и взгляд ее глаз устремился на него. Z почувствовал головокружение: ее глаза были подобны двум бассейнам, окруженным цветными зонтиками, коралловым бухтам; она слегка косила — это был рай.

Потом Z заскучал. Он оставил свою матерчатую сумку на сиденье и пошел потихоньку в сторону головы поезда. На станциях лаяли собаки. Часы на церковной колокольне показывали шесть. В коридоре мужчина пил пиво из жестяной банки. В соседнем купе юноша с девушкой сжимали друг другу руки и целовались в губы. В коридоре на огромном старинном чемодане сидела девушка и трепала волосы парня, который смеялся и растягивал ее свитер. Z перешел в следующий вагон. Перед дверью туалета мужчина в черных очках читал газету. Буфетчик из вагона-ресторана остановил тележку с напитками посреди коридора и предлагал свой товар пассажирам купе, шторы которого были опущены. Z прошел мимо. Поезд, не останавливаясь, стрелой пролетел одну из станций. Во втором купе двое юношей и девушка страстно целовались. В пятом купе другой юноша развязывал шнурки ботинок, в то время как его спутница, уже босая, расстегивала пуговицы на блузке.

Он пошел назад. Ему пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить тележку. Девушка и один из юношей из второго купе были уже раздеты. Второй спешил последовать их примеру. Из следующего купе с опущенными шторами Z услышал стоны. Перед туалетом мужчина в очках все читал ту же газету. Z вернулся в свой вагон. В коридоре девушка, сидевшая на чемодане, гладила рукой чресла парня, склоняла к ним губы, целовала его. Рядом с купе, в котором ехал Z, девушка сидела на коленях у юноши спиной к нему и трепетала, пронзенная его копьем.

Z открыл дверь своего купе. Его спутница продолжала обмахиваться веером, смотря в окно. Поезд отъезжал от станции Кастаньяро: по перрону в направлении выхода шел мужчина в черных очках, который читал газету у двери туалета. Когда Z закрыл за собой дверь, девушка на минуту перестала обмахиваться веером и посмотрела на него. Они улыбнулись друг другу. В атмосфере подобной нейтральной тишины ему показалось абсурдным рассказывать ей, что происходит в остальных купе поезда. Робея, он начал издалека:

— Вы куда едете?

— В Кастеджо.

— ?

— Это недалеко от Вогеры, между Алессандрией и Пьяченцей.

Когда Z поднялся со своего места и подсел поближе к соседке по купе, она ответила на это улыбкой. Очень скоро их разговор прервался: они целовались и обнимались, ища друг друга под тканью юбки и брюк, и перепробовали все возможные способы любви. Девушка шептала, не смолкая ни на одну минуту:

— Мне нравится, как вы медленно-медленно спускаете мне трусики, мне приятно чувствовать, как ваши пальцы скользят не спеша по тонкой ткани. Мне нравится, как вы ласкаете мои бедра широко раздвинутыми пальцами, обеими руками — обе мои половинки, как вы их раздвигаете и проводите там языком, и вставляете туда два пальца, пока я кусаю себе губы. Двигайтесь. Мне нравится, что вы смотрите на меня, когда я раскрываю свою щель, что вы лижете ее, что вы проводите пальцем по самым ее краям, что вы дергаете волоски у меня на лобке. Мне нравится облизывать вас. Мне нравится чувствовать на губах вкус моего сока. Мне нравится проводить языком по вашему члену через брюки, когда вы еще не разделись, потому что я вижу, как на ткани проступает маленькое пятнышко вашей влаги. Мне нравится зайти в первый попавшийся подъезд на первой попавшейся улице, расстегнуть вам ширинку, достать ваш аппарат, пососать его, снять с себя трусики и трахаться прямо на ступеньках. Мне нравится, когда в этот момент из своих квартир выходят дамы и господа и смотрят на нас. Мне нравится чувствовать ваш лобок на своих бедрах. Мне нравится, что мы сношаемся как собаки и как лошади, мне нравится, что вы обнимаете меня и кусаете мою грудь, мне нравится, что вы ласкаете себя передо мной, мне хочется смотреть, как вы обрызгиваете обитые плюшем стены этого вагона. Мне нравится задрать юбку, нагнуться, раздвинуть ноги очень широко и дать вам войти в меня до самой глубины. Мне хотелось бы быть юной танцовщицей и снять посреди сцены с себя черное трико и зеленые трусики, а потом стоять на виду у всех в маечке с коротким рукавом и голой попкой и с серьезным видом пить белое молоко из стакана и улыбаться вам. Мне нравится пить шампанское и проливать бокал на себя. Мне нравится прижиматься к вашим бедрам, затянутым в узкие-узкие брюки, когда мы поднимаемся по ступенькам автобуса; задирать свою ночную рубашку и становиться на колени, снова поднимая попку, — а вы собираете свою влагу в ладонь; одна моя грудь выглядывает из-под кофты, когда я иду к двери посмотреть, не приближается ли контролер. Мне нравится, когда голые парни ездят на огромных мотоциклах и поворачивают головы, чтобы направить на меня свои невидящие взгляды. Когда вы спускаете штаны, мне нравится видеть вашего красавца на полпути между равнодушием и возбуждением. Мне нравится, что вы выбираете, какая из дырочек (одна — влажная, а другую надо немного увлажнить) вам больше по душе. Мне нравится, что вы бросаетесь в атаку, даже не решив, в какую именно войти. Мне нравится лежать на синих матрасах в белую полоску, на железных кроватях, когда мои соски напрягаются, а я ласкаю себя, раздвинув ноги в темных чулках и туфлях на высоченных каблуках, ласкаю свой бутон — огромный и трепещущий — глазами, бровями, носом и язвительным смехом, закрыв глаза и тихонько прикусывая себе язык, а потом приподнимаю голову и откидываю волосы назад, и капельки пота дрожат на моих сосках цвета сепии, как на фотографиях Джейн Биркин^[47] в солнечных очках, в майке без рукавов и в трусиках с пятнами пота. Мне нравится, когда вы смотрите, как я поправляю чулки за стеклом офиса. Я хотела бы почувствовать ваше кипение, чтобы обжечься им. Я хотела бы, чтобы вы всегда смотрели в бинокль из окна дома напротив, как я снимаю белый лифчик…

Потом они отдохнули немного. Девушка открыла свою сумку, и оба подкрепились пирожными, а потом оделись. Обертки от пирожных они выбросили в окно. Поезд остановился в Маркарии.

— Вы меня любите?

— Конечно, люблю!

Дверь купе открылась. Вошел серьезный господин с темным чемоданчиком и сел у самой двери. Девушка приблизила свои губы к уху Z:

— Меня зовут X.

— А меня Z.

Как только поезд тронулся со станции, господин открыл свой темный чемоданчик, вынул оттуда газету и стал читать ее без всякой охоты. Очень скоро они въехали в туннель, и поскольку лампочка еле-еле светила, господин свернул газету и стал смотреть в стену.

Они выехали из туннеля и оказались в сияющем мире. Господин снова принялся за чтение. X смотрела в окно. На следующей станции Z удивился: ее название было ПРЕМИЛКУОРЕ, хотя после Маркарии следовало ожидать Боццоло:

— Premilcuore?

— Cosa hai detto? — спросила X.

— Premilcuore? È impossibile. Dov’è Bozzolo? — пытался выяснить Z.

— Si accomodi, prego, — сказал господин, складывая газету.

— Non capisco.

— Non hai capito?

— Abbia la gentilezza…

— Abbia la bonta di…

— Non ho tempo.

— Cosa c’è di nuovo? Quanto costa questo?

— Questo è troppo caro. Cosa facciamo oggi? Venga presto!

— Purtroppo no.

— Da quale binario partiva il treno? Dov’e il gabinetto? Cameriere, il conto! Tanto piacere di fare la sua conoscenza. Porti questa valigia. Quanto costa questa camera con pensione completa? Che giorno è oggi?

— Oggi è lunedi.

— Che ora è?

— Sono le quattro; è l’una.

— Prego, stia seduto.

— Tante grazie.

— Mille grazie.

— Prego.

— Non c’è di che.

— Scusami.

— Scusi.

— Non fa niente.

— Questo posto è occupato. Questo posto è riservato. C’è un caldo terribile.

— Sí: fa molto caldo: fa freddo: fa bel tempo: è tardi. È possibile. È necessario.

— Piove. Tira vento. Nevica.

— Con permesso.

— Buon giorno. Buona sera. Buona notte. Questo luogo mi piace.

— Poco fa. Domani. Dopo domani. Stanotte. Affatto, mica. Niente affatto. Senza dubio. Su per giù^[48].

После Премилкуоре вместо Боццоло появилось Лиззано вместо Пьядены и Сабионетта вместо Чиконьоло. На месте Кремоны табличка гласила БЕРГАМО. Потом совершенно непредсказуемо они сразу оказались в Марселе, а затем, не успев даже покинуть этот город, приехали в Милан. Далее, следуя загадочной логике, промелькнули Бордо, Лион, Лимож, Бильбао, Тулуза, Страсбург, Брюссель, Удине, Ратисбон, Мондсе, Менаджо, Аарус… В конце концов незачем стало даже двигаться со станции — на каждой следующей табличке на одном и том же перроне значились названия разных городов. X это, казалось, совершенно не волновало.

— X, послушайте, на самом деле…

Z протянул руку и погладил ее колено. X взвизгнула от неожиданности и обозвала его последними словами. Господин с газетой, настоящий джентльмен, в ярости ударил его по лицу отточенным спортивным движением. Снаружи с веток дерева взвилась в небо стайка воробьев.

Z подумал: «Это сон, который закончится, когда я проснусь по-настоящему в туннеле; но я выехал из туннеля, когда просыпался от сна. Может быть, мне снится, что я во сне вижу сон — концентрические сны: сон внутри сна, внутри другого сна, внутри третьего сна… Возможно, то состояние, которое мы называем жизнью, есть лишь другой сон, самый кошмарный из всех, последний, от которого мы просыпаемся, только когда умираем». И т. д.

Когда возмущенные взгляды потухли, а оскорбления иссякли, Z поднялся со своего места, взял чемодан и вышел в коридор. В соседних купе парочки снова вели себя прилично. Они были одеты, курили и тихонько переговаривались. Z обуяли сомнения.

На следующей станции он вышел и прогулялся по перрону. Чересчур желтый плакат вызвал у него раздражение. Z было подумал (хотя было совершенно очевидно, что он так не поступит) вернуться в вагон и обнять девушку. Словно на фотографии с наложенным изображением, ему представилась X в объятиях господина с газетой. Он присел на лавочку и стал ждать следующего поезда. Ему подумалось, что он должен был бы испытывать холод, но ему было жарко.

Изнанка

Мужчина, сидевший прямо напротив нее, бешено храпел, а проснувшись (когда в коридоре упал чемодан и послышались шутки и смех), начал растерянно озираться по сторонам; казалось, настроение у него совсем испортилось, когда он увидел, что поезд въехал в туннель. Марта наблюдала, как мужчина разглядывал пассажиров, одного за другим: двух хорошо одетых молодых людей, крестьян и ее саму, прятавшую глаза за страницами газеты.

Потом одни пассажиры выходили, и их места занимали другие. Как только какая-то потрепанная парочка завела длинный разговор о своих знакомых, мужчина, сидевший напротив нее, снова захрапел.

На следующем перегоне они остались в купе одни. Потом вошел молодой человек и улыбнулся ей, а после сел на соседнее место, предложил ей сигарету (от которой она отказалась) и открыл «Плейбой» на странице со статьей, посвященной чемпионату мира по футболу. Мужчина, сидевший напротив нее, сначала что-то бормотал во сне, а потом проснулся. Пошевелив губами, он вдруг погладил колено Марты, которая от удивления не нашлась что ему сказать и только с некоторым опозданием спросила: «Что вы такое делаете?» Стоило ей произнести эти слова, как молодой человек, читавший «Плейбой» на соседнем сиденье, нанес мужчине сокрушительный удар — тот сначала скорчился, но потом все-таки поднялся на ноги и ударом кулака отбросил обидчика назад. Потом оба на некоторое время замолчали. Мужчина, сидевший напротив Марты, взял чемодан и вышел в коридор. Девушка еще раз увидела его на перроне, когда поезд тронулся со следующей станции: он сидел на лавочке и что-то писал в блокноте. Молодой человек, читавший «Плейбой», обратился к ней:

— Таких типов следовало бы…

Через две станции Марте надо было выходить. Молодой человек, читавший «Плейбой», помог ей снять с полки чемодан. Когда она спускалась по ступенькам вагона (молодой человек смотрел на нее из окна купе), то споткнулась и упала на землю; резкая боль говорила ей, что она вывихнула ногу в щиколотке. Поезд тронулся.

Ногу пришлось забинтовать. На работу она могла не ходить. Целую неделю Марта провела в постели: спала, читала книжки и смотрела телевизор; однажды показывали фильм, который ей страшно понравился, хотя, к сожалению, начало картины она пропустила. Какой-то толстяк играл в бильярд со своими приятелями, а потом прощался с ними, даже не закончив партию. Он шел не спеша по улицам, где не горела ни одна витрина и ни один фонарь, что, впрочем, было бы совершенно излишне, потому что полная луна светила в небе, которое в противовес ее серебристому блеску поражало своей чернотой. Толстяк приходил домой, когда часы били полночь. Он медленно поднимался по лестнице, умоляя всевышнего, в которого, казалось, не слишком верил, чтобы предсказание не исполнилось. На лестничной клетке герой фильма, отдуваясь, срывал два сухих листа с растения, умиравшего в алебастровом горшке. Потом толстяк открыл скрипучую дверь и вошел на цыпочках, желая раствориться, оказаться за сто километров от этого места; сердце его уходило в пятки, когда он думал, что этот жирный слизняк уже затаился в любом уголке квартиры, и точит свои когти, и смотрит волчьими глазами, смеясь резким смехом, который ранит, как лезвие ножа. В квартире было темно, но он боялся зажечь свет. В одной из комнат со стуком захлопнулась ставня, толстяк шарахнулся в страхе и свалил этажерку с книгами. Он готов был взвизгнуть от этого грохота, но от ужаса не мог выдавить из себя ни звука. Опять стало тихо. «Теперь, — бормотал он, как сумасшедший, — мой приход уже не скроешь». Толстяк долго подбирал с пола готические романы, всю серию, и ставил книги на свои места. Потом медленно шел дальше, но, наступив на открытую книгу, высовывавшуюся из-под стула, которую он забыл убрать, спотыкался или, может быть, поскальзывался — это не имело никакого значения. Главное, что его стокилограммовая (как минимум) туша оказалась на полу. Если раньше шум был довольно громкий, то теперь удар тела об пол прозвучал как взрыв. Где-то в другой комнате раздалось рычание, кто-то там заворочался. Объятый ужасом, герой фильма понимал: то, что должно было произойти, неотвратимо надвигалось. Неясные предсказания становились реальностью — с этого момента все должно было измениться. Он закрыл лицо руками, но не зарыдал, а пошел тихонько на кухню и налил себе водки. Разные мысли крутились в его голове: «Я бы мог убежать. Но куда? За мной будет погоня. Нигде на этой планете нет мне спасения. Или, может быть, есть?» Затем режиссер фильма, используя эллиптическую конструкцию, давал понять, что толстяк не спал всю ночь. Стакан за стаканом он опорожнял бутылку «Столичной», а потом принимался за «Московскую». В шесть утра небо начало светлеть. Пьяный в стельку, он блевал над раковиной. В девять часов утра в соседней комнате послышалось рычание, там что-то сотрясалось, а потом кто-то полз по коридору. Из рук толстяка выскальзывала пустая бутылка, на лице его замирала гримаса ужаса. Он не ошибался: когда на фоне кухонной двери вырисовался силуэт, из его горла вырвался крик. Фигура в стеганом халате и с бигуди на голове стояла в дверях, скрестив руки на груди. Потом на экране проплыли титры и цитата из Эдгара Аллана По. Марта к этому времени уже давно спала.

Через неделю она уже стала вставать с постели и ходить с костылем по квартире; это продолжалось еще одну неделю. В то первое утро, когда Марта вышла из дома, чтобы поехать на работу, в вагоне метро она увидела мужчину, удивительно похожего на того, который две недели назад в поезде погладил ее колено, и так захотела получить подтверждение своей догадке, что готова была подойти к нему и спросить об этом, хотя заводить с ним беседу ей было совсем неохота. Она подумала, что этот тип, возможно, вовсе не такой идиот, каким ей показался. Марта вспомнила, как он сидел на перроне, сойдя с поезда, который тут же тронулся, и как в ее душе возникло чувство сострадания и собственной вины. Что, если он узнал ее сейчас, а она не скажет ему ни слова — такая возможность ужасала ее, потому что Марте казалось: стоит ему взять инициативу на себя и обратиться к ней, как неожиданно возникшее чувство сострадания улетучится. Мужчина обвел ее взглядом, и она подумала, что, вероятно, он тоже вспомнил ее и не решался ничего ей сказать. Наверное, он считал (и, скорее всего, был совершенно прав), что, если их встреча произошла при тех обстоятельствах, при которых она произошла, здороваться им не стоило. А может быть, он забыл ее или не помнил, где они познакомились, и по одной из этих причин не подходил к ней. Возможно, мужчина думал о том же самом: что с ней происходит то же самое, что с ним самим — она не в силах припомнить какую-нибудь деталь их встречи. Марта к тому же подумала, что он, должно быть, думал, что она думала, что он думал, что она думала, что он думал о том же, о чем она сама. А еще она подумала, что могла бы подойти к нему и сказать: «Привет, меня зовут Марта; мы с тобой виделись две недели тому назад в поезде, но я не знаю, как тебя зовут; ты погладил мое колено, не представившись». Мужчина качнул головой (но не кивнул девушке), и Марта снова посмотрела на него — теперь он казался ей совсем другим человеком: хорошо выбритые щеки, плащ, шляпа и спортивные туфли. Этот плащ она помнила: две недели назад ей показалось, что он заграничный, но потом Марта сразу подумала, что, наверное, плохо в таких вещах разбирается, и, скорее всего, это был просто обыкновенный «барберри», купленный в первом попавшемся здешнем магазине под дождем листопада, влажным осенним днем, на мокром лугу, по которому они сейчас шли обнявшись, чтобы спрятаться от холода, вдоль причудливых скал.

На следующей станции, когда двери открылись, он вышел из вагона и — уже на перроне — на мгновение повернулся и посмотрел на нее. Марта вышла через две станции и пришла на работу рано. Консьерж дремал за своей конторкой. В десять часов утра директор вызвал ее в свой кабинет и сообщил, что ей повысили зарплату.

A handkerchief or neckerchief of soft twilled silk^[49]

О человеколюбии мебели

Многие воображают, что находиться под людьми в моменты их интимной близости должно быть чрезвычайно занимательно. Даже стулья (которые считают, что на их долю выпало выносить людей в более скучных ситуациях) весь день отпускают разные намеки. Они думают, что каждый раз, когда кто-нибудь ложится на нас…

По собственному опыту скажу вам, что служить алтарем интимных отношений крайне редко бывает занятием возбуждающим. Конечно, моя жизнь весьма коротка: меня сделали лет двенадцать тому назад и водрузили на дубовый каркас в стиле Людовика XVI. Из мебельной мастерской я отправился в магазин (и провел там не менее года), а из магазина — в дом овдовевшего зубного врача, столь же богатого, сколь дряхлого и словно побитого молью. Кто бы мог назвать пикантным служить ложем подобного субъекта?

Через шесть лет дантист умер, и я оказался в другом доме. Поначалу, когда я увидел, что моя новая пользовательница — девочка тринадцати лет, то постоянно ломал себе голову, зачем эти люди решили выделить ребенку такую огромную кровать. Несколько позже один стул (во время уборки стулья иногда перемещаются по всему дому и не всегда возвращаются на свое место) поведал мне, что весь дом полон старинной мебели в прекрасном состоянии. Видимо, этим людям нравилось всякое старье. Если бы они только узнали, что нам с моим каркасом, несмотря на весь его стиль, было ровно одиннадцать лет от роду…

В этом доме проживали три человека: девочка, ее мать и ее отец. Мать приходила убирать кровать дочери каждый день около полудня. Это была высокая и темпераментная женщина. Отец всегда работал; я до сих пор так и не знаю, чем он занимался. Мне бы хотелось узнать, в какой кровати спали они и (если, как это можно было без труда предположить, супруги спали на таком же большом матрасе, как я) почему меня определили в спальню девочки. Чтобы не умереть от зависти, я говорил себе — не веря до конца в свои собственные доводы, — что родители, горячо любившие свое чадо, выбрали для нее лучший матрас во всем доме. Или еще: это сама девочка, руководствуясь своим прекрасным вкусом, предпочла меня сопернику. Или самый простой ответ: меня предназначили ребенку, потому что мы с моим каркасом оказались в доме позже, чем первая кровать, которую, естественно, они с самого начала выделили себе.

Каждый вечер девочка входила в комнату, клала портфель на кресло и бросалась на меня одним прыжком. Казалось, что она умирала от усталости, но, отдохнув лишь несколько секунд, бедняжка глубоко вздыхала и быстро поднималась. Моя хозяйка садилась за стол, открывала книги, читала некоторое время, а затем снова вставала, ставила пластинку на проигрыватель (идиотский и заносчивый проигрыватель, который жил у нее на полке) и опять садилась за стол. Пока она занималась, уткнувшись в свои книжки, ее нога раскачивалась, следуя ритму музыки. Девочка училась в первом классе второй ступени, и если только не сидела за своими книжками, то играла на гитаре или делала вид, что занимается сольфеджио. Перед сном она раздевалась, не стесняясь моего присутствия или, точнее, не отдавая себе отчета в том, что мебель все видит и слышит. Она откидывала верхнюю простыню и залезала под одеяло. Это было приятно, но в то же время я страдал, ощущая на себе ее почти невесомое тело и чувствуя, как девочка иногда ворочается во сне.

Однажды в комнате появились три громогласных парня в синих комбинезонах. Они внесли пианино. Я и раньше подозревал, что произойдет что-нибудь подобное, потому что накануне отец и мать пришли в комнату, измерили один из ее углов и сказали: «Это самое лучшее место». Потом они ушли, оставив девочку убирать с этого места игрушки и прочий хлам. По ее веселому пению во время уборки (обычно ей совсем не нравилось наводить порядок) я заключил, что ей должны были доставить некий предмет, о котором она давно мечтала.

Так, значит, это было пианино. Носильщики не успели даже установить его как следует, как девочка набросилась на клавиши. Она подняла крышку и стала, если можно так выразиться, играть на нем, не принимая во внимание даже того, что инструмент не был настроен. Потребовались долгие объяснения родителей для того, чтобы упрямица согласилась оставить пианино в покое до тех пор, пока его не приведут в порядок.

На следующий же день пришел настройщик, а еще через три дня — учитель музыки. Этот учитель (я сразу его раскусил) былзаносчивый тип со светлыми, коротко подстриженными усами и невыносимыми манерами, которые меня раздражали. Когда кто-нибудь обращался к нему, он поднимал одну бровь. Я более чем уверен, что каждый день, перед тем как выйти на улицу, он проводил целый час перед зеркалом, готовясь играть свою комедию. Кроме того, вопреки установившемуся мнению о том, что у пианистов должны быть длинные пальцы, его руки заканчивались короткими и толстенькими отростками. Возможно, это подтверждало мое подозрение, что он был более чем посредственным музыкантом. Поэтому-то он и стал давать уроки, — предполагал я, — ведь в качестве концертирующего пианиста он, должно быть, уже достиг своих вершин — низеньких и смехотворных пиков. Инструменту этот учитель тоже не понравился. Он говорил мне, что до этого типа на нем играли музыканты поталантливее.

Пианист стал приходить ежедневно, с шести до семи вечера. Они садились вдвоем — бок о бок — перед пианино. По мере того как проходили недели, девочка играла все лучше и лучше, пока не наступило время (хотя прошло всего каких-нибудь два месяца или и того меньше с тех пор, как пианино появилось в доме), когда учитель стал смотреть на мою хозяйку с особым восхищением. Он, безусловно, понимал, что девочка была вундеркиндом. Пианист перестал смотреть на нее свысока, стал разговаривать с ней по-приятельски, расспрашивал ее о школе и о том, кем она хотела бы стать в будущем. Девочка — по ее словам — мечтала стать пианисткой. (Однако часто в подобных ситуациях, в разговорах с подругами или с родителями, она называла всякие другие профессии: парикмахер, архитектор, врач, спелеолог…) Пианист смотрел на нее с восторгом и водил своими толстенькими и короткими пальцами по крышке пианино, словно больше всего на свете мечтал о том, чтобы девочка стала тем, чем всю жизнь хотел стать он сам. Учитель рассказывал ей о своих былых достижениях: один раз он выступал в Лондоне, а другой раз в Гамбурге. Он не называл точно, в каких залах, потому что наверняка это были ужасные дыры. Девочка восхищалась этими ничтожными победами своего учителя и слушала его, широко раскрыв глаза и рот. Однажды вечером, после урока, прерванного россказнями пианиста, девочка, раздевшись, стала ласкать свое тело (чего раньше никогда не делала). В ту ночь ее почти невесомое тело показалось мне тяжелым грузом: она долго трепетала и стонала, пока не уснула.

С каждым днем мастерство моей хозяйки все росло и росло. Однажды они со своим учителем исполняли какую-то пьесу в четыре руки, и было совершенно ясно, что она играет гораздо лучше, чем он. Когда прозвучала последняя нота, они посмотрели друг на друга. Пианист обнял девочку за талию и поцеловал ее. Она не отвергала его объятий и поцелуев, но и не поощряла его. Когда учитель попытался продвинуться несколько дальше, она замкнулась, отодвинула толстенькие пальцы, которые ее лапали, и сказала: «Родители придут…»

Я содрогался, представляя себе, что может произойти, если пианист, вместо того чтобы попытаться зайти дальше в любой другой день, сделает это в пятницу, когда родители не приходили домой раньше девяти. Пианино тоже выразило свое беспокойство по этому поводу и постаралось помочь мне в меру своих возможностей. Оно сделало то единственное, что было в его силах: когда играла моя хозяйка, его клавиши издавали райские звуки. Когда же начинал играть учитель, инструмент напрягал все свои струны и звук получался резким. Может быть, благодаря этому девочка увидит, до какой степени этот учитель уже не годился ей в учителя, и он упадет для нее со своего пьедестала.

Однако, как это неминуемо происходит каждую неделю, наступила пятница. Пианист явился без пяти шесть. Учитель и ученица сидели за инструментом, взявшись за руки. Он говорил ей, что она — чудо и сможет достичь всего, чего только пожелает. Девушка краснела и не сопротивлялась его ласкам. Потом она обняла его, пианист взял ее на руки и положил на меня. Как описать вам свои страдания? Что я мог сделать? Единственное, что было в моих силах, — напрягать и расслаблять поочередно свои пружины и попросить каркас расставить пошире ножки. Скрип усиливался с каждой минутой, пока наконец малейшее их движение не стало сопровождаться страшным визгом. Девочка всполошилась:

— Нас услышат!

— Да ведь дома никого нет…

— А соседи? Им, наверное, слышен этот концерт. Любой догадается, что это скрипит матрас. Эта кровать такая старая…

Девочка в испуге быстро застегивала пуговки на блузке. Пианист тоже приводил себя в порядок, не в силах скрыть свою злость, когда его взгляд падал на меня. Он бы злился неизмеримо больше, если бы только знал, что кровати могут скрипеть сильнее по собственному желанию. Меня его взгляды не волновали! Однако я знал, что моя победа не была окончательной. Следовало и впредь оставаться начеку и повторять свой маневр всякий раз, как пианисту придет в голову предпринять подобные действия.

Прошла суббота, потом воскресенье. Девочка была печальна и время от времени плакала. Иногда она импровизировала на пианино самые прекрасные и грустные мелодии, какие только мне доводилось от нее слышать. В понедельник к вечеру, когда девочка делала уроки, в комнату вошли родители в сопровождении двух парней в синих комбинезонах. Мать сразу сказала им строго:

— Осторожно, не поцарапайте стены.

По недовольным лицам парней можно было понять, что сносить подобные замечания им неприятно, хотя они и считали это частью своих каждодневных обязанностей. Девочка оставила свои книжки и теперь стояла за спинами родителей.

— Преподаватель физкультуры постоянно говорит, что для моей спины будет полезнее, если я буду спать на досках, а не на матрасе. Кроме того, в ящики новой кровати я смогу складывать все вещи, которым сейчас нигде не находится места. И тогда вы не будете жаловаться, что в моей комнате всегда беспорядок. — На лице отца появилось выражение, которое ясно говорило о том, что в последние дни он слышал все эти доводы не один раз. Девочка продолжала: — Спать на этой скрипучей кровати было совершенно невозможно. А мне надо хорошо высыпаться, чтобы играть на пианино свежей и отдохнувшей. Особенно сейчас, когда я поступаю в консерваторию.

Деревенская проза

Б. крепко держал веревку и отпускал ее постепенно. Ж. смотрел за происходящим, облокотившись о стенку колодца, и немного скучал. Голос П., который просил, чтобы они отпустили веревку еще немного, звучал из шахты глухо, отдавался эхом и казался таким далеким, словно долетал с поверхности того озера, что находится в самом центре Земли. Ж. вспомнил кадры одного старого фильма, который он видел прошлой зимой; все цвета в нем были совсем не такие, как в новых картинах. Ворот заскрипел.

— Надо бы раздобыть новую бечеву, — сказал Б. и чихнул, а потом продолжил фразу: — а то наша вся размочалилась.

Ж. понял, что хотел сказать Б., потому что тот провел пальцами по волокнам веревки (расползавшимся, стоило только потянуть их немного), а совсем не из его слов. У Ж. всегда возникали трудности со словами, которые использовали Б. и П. Он был городским и только три года назад в первый раз приехал «на дачу» в эту деревню, где теперь отдыхал каждое лето с тех пор, как его родители купили здесь дом в довольно плохом состоянии и отремонтировали его. На протяжении этих лет Ж. прилагал невероятные усилия, чтобы выучить слова, которые употребляли Б. и П. В первую неделю первого лета, проведенного там, познакомившись с ребятами, он рассказал о них отцу и добавил, что говорят они как-то странно. Папа растолковал ему, в чем дело: Б. и П. разговаривали вовсе не странно, все как раз получалось почти наоборот — в этой деревне, как и в большинстве других, люди имели гораздо более богатый словарный запас, чем городские жители, особенно в том, что касалось явлений природы, которая их окружала. Зато горожане умеют без труда отличить пятую модель «рено» от двенадцатой, и этим никого не удивишь, потому что они каждый день видят десятки этих автомобилей и, естественно, им легко различать их марки. П. и Б., наоборот: поскольку они каждый день видят растения, животных, лес и горы, то и знают, как все это называется. А городские жители, которые видят все это только очень изредка (всего один месяц в году, во время каникул, как в его случае), не имеют привычки называть все это своими именами. В этом-то все и дело, сказал отец.

Все это лексическое богатство приводило Ж. в замешательство. Например, П. и Б. знали все названия деревьев. И нельзя сказать, что Ж. был полным профаном в этой области. Он умел различать, ни секунды не колеблясь, сосну, пальму, кипарис и даже оливковое дерево. Кроме того, ему было известно, что деревья, которые растут по обеим сторонам дороги у въезда во многие деревни и городки, называются платанами (и его позабавила когда-то скороговорка о Платоне и платане). И даже изображать их он умел. В школе Ж. много раз рисовал их, и у него так здорово это получалось, что учитель хвалил его перед всем классом. Но Б. и П. различали бессчетное количество всяких других видов деревьев и прочих растений: вяз, ильм, ольха, ветла, дуб, ясень, тополь, орешник, черешня, каштан, бук, яблоня, слива, самшит, ежевика, сирень, жимолость… Или вот грибы: все познания Ж. в этой области ограничивались рыжиком и шампиньоном (да к тому же в жареном виде), а теперь он слышал слова, которые не вызывали в его голове никакого конкретного образа: вешенка, мокруха, лаковица, подольшаник, бокальчик… Сто тысяч названий разных видов растений, которые Ж. не смог бы запомнить за целую жизнь. К тому же, как будто этого им было недостаточно, местные ребята использовали — как нечто само собой разумеющееся — собирательные существительные, что еще больше осложняло дело.

— Пошли в осинник, — сказал ему однажды утром П., причем произнес эти слова скороговоркой.

— Куда?

— В осинник.

— Да ну его, — прервал приятеля Б. — Ты что, не видишь, что он обалдуй?

Он не знал даже точно, что означало слово «обалдуй». Конечно, ему было ясно, что они использовали его в тех случаях, когда он сам или его одноклассники в городе использовали такие слова, как «осел», «идиот» или «лопух». Но если в этих случаях Ж. знал первичное значение каждого из них (кстати, слово «идиот» стало ему ясно только пару месяцев назад), то происхождение слова «обалдуй» оставалось для него загадкой, а потому звучало только ругательством.

Однажды, еще в первое лето в деревне, Ж. подумал, что эти ребята используют все эти странные слова не просто так, а для того, чтобы указать ему на его место. Но очень скоро он понял, что это не так: Б. и П. говорили точно так же, как все остальные жители деревни, независимо от того, присутствовал ли он (или кто-то еще из «городских») при этом или нет. А это, совершенно очевидно, означало, что они не создавали для него специальных преград; преграды существовали сами по себе, и не надо было их придумывать.

«Лог» было одним из слов, которое больше всего поразило Ж., когда он впервые услышал его. Это было вечером, когда они спускались с горы. Вдруг П. и Б. сорвались с места и бросились бежать, словно за ними гнались черти.

— А ну, кто первый до того лога!

До того — чего? Ему, наверное, не удалось бы даже повторить это слово по буквам, хотя оно было очень коротким. «Лог»? Не дав ему ни минуты времени на то, чтобы выйти из замешательства, Б. и П. уже убежали далеко в совершенно непонятном для него направлении. Ж. пустился за ними вдогонку. Но очень скоро все дороги стали раздваиваться, тропинки поднимались вверх по склонам, а стежки уходили вниз, к реке. Ж. осматривал каждое дерево и каждый камень. Может быть, вон тот огромный валун и есть лог? А вот это странное дерево с красноватым стволом — почему бы ему не оказаться логом? Оно было здорово на него похоже. Или «лог» был синонимом слова, которое он выучил пару недель назад, — «ставок»? Потом Ж. набрел на полуразрушенную хижину пастуха. Может быть, полуразрушенные хижины пастухов называют логами.

Он бродил много часов подряд, не зная ни куда идет, ни что ищет, пока не сгустились сумерки. Ж. заблудился и в темноте не мог найти дорогу домой. Его нашли на следующее утро: он спал, свернувшись клубком, под выступом скалы. В поисках участвовали трое мужчин и родители Ж. Мать плакала. Трое мужчин втихаря посмеивались. Отец смотрел на них и явно нервничал.

С тех пор он раз и навсегда запомнил, что значит слово «лог» (как только они вернулись домой, Ж. поспешил отыскать его в словаре). Однако это знание не принесло ему большой радости: со временем он усвоил, что, чем больше таких слов ему удавалось выучить, тем больше оказывалось других, пока ему неизвестных. Этот жестокий закон Ж. открыл для себя во второе лето, когда попытался записывать в тетрадочку все странные слова, которые произносили его товарищи, и спрашивать их значение. Потом, ночью, когда родители думали, что мальчик спит, он учил их наизусть. Однако эти усилия оказались напрасными: каждый день он обнаруживал, что кроме освоенных им слов Б. и П. использовали сто тысяч других для него неизвестных, таких же странных, как и первые. Его поразило то, что «бечева» означало «веревка», и он всю ночь повторял это слово, но на следующий же день услышал от П. слово «конец» в том же самом значении, что и «бечева» или «веревка».

— Готово!

П. спустился до уровня воды. Б. и Ж. смотрели вниз. Б. изо всех сил натягивал веревку, а Ж. держал фонарик и освещал дно колодца. П. спокойно плавал и время от времени нырял, доставал со дна какую-нибудь монету и клал ее в сумку, которая была закреплена у него на поясе (Ж. заучил, что они называли ее кошелем). Глубина здесь метра два, а может, немного меньше, — говорил Б.

Идею распространить по деревне слух о том, что если бросить в колодец денежку и сразу после этого загадать желание, то оно непременно исполнится, подал ребятам Ж. год тому назад. П. и Б. приняли ее не раздумывая и первый раз в жизни посмотрели на городского с восхищением. Ж. позаимствовал эту идею из фильма, который он видел по телевизору: в нем показывали, как в Риме люди кидали монеты в большой фонтан и загадывали желания. Распространить этот слух среди дачников не стоило большого труда. Несмотря на то что колодец не был выдающимся архитектурным сооружением и не отличался ничем от всех прочих колодцев в округе, городские жители с симпатией отнеслись к подобному новшеству, и наверняка многие подумали, что таким образом возрождается одна из местных традиций. Успех идеи превзошел все ожидания даже самого Ж. Колодец находился за чертой поселка, недалеко от шоссе, у дороги, которая днем вела к ключам, куда часто наведывались дачники, а вечером к укромным уголкам, облюбованным парочками.

Взрослые в последнее время поговаривали о том, что надо закрыть колодец решеткой, чтобы никто не мог туда упасть. Эта мысль пришла им — взрослым — в голову после того, как кто-то заметил, что ребята лазают в колодец. Б. и П. пришли в ярость, узнав о том, что на колодце могут установить решетку, ведь это означало для них лишиться источника доходов. А Ж., несмотря на то что идея изначально принадлежала ему, отнесся к этой новости гораздо спокойнее. П. и Б. присвоили его идею до такой степени, что в конце считали его чуть ли не примазавшимся к ним. Отчасти это происходило потому, что он ни разу не захотел спуститься в колодец. Ему было противно даже подумать, что внизу надо будет трогать мох и папоротники, а на дне он столкнется со множеством разных тварей: водяными змеями, пауками и крошечными, но ужасными рыбками. Ж. чувствовал себя лишним в этой компании: спасало его то, что зимой дачников не было и, следовательно, не было и монет (местные были людьми слишком здравомыслящими и прижимистыми, чтобы бросить даже грош в колодец, чего бы им там ни пообещали). Вообще-то П. и Б. могли собирать денежки и вдвоем. Даже в одиночку это можно прекрасно сделать, — объяснил ему однажды Б. (отчасти чтобы показать Ж., насколько они великодушны по отношению к нему, выделяя ему его долю дохода). Упираясь в стенки колодца, один человек мог без особого труда спуститься вниз и, завершив всю работу, подняться по веревке, также без особого труда, на те шесть или восемь метров, которые отделяли его от поверхности земли.

— Выбирай! — закричал П.

Б. сразу стал тянуть веревку, а Ж. светил фонарем, стараясь, чтобы его луч не попадал П. в глаза. Ворот скрипел. Наконец из колодца появилась голова П. Он опорожнил поясную сумку и разложил монеты на стенке колодца: пять пятаков, три монеты по двадцать пять песет и двадцать по одной песете.

— Всего получается… Семьдесят пять плюс тридцать пять… восемьдесят… девяносто… сто… сто десять! Сто десять плюс восемь — сто восемнадцать. Сто восемнадцать на три…

— Тридцать девять, даже с хвостиком, — подсчитал Ж.

— Погоди-ка, погоди, — сказал Б. — Пусть сначала покажет карманы.

П. развязывал узел на веревке, которая была затянута у него на поясе, и озабоченно рассматривал ее.

— Надо бы сменить эту бечеву. Она вконец растрепалась.

— Не морочь мне голову. Ты всегда норовишь деньги припрятать. А ну выворачивай карманы!

— Врешь! Это ты деньги тыришь, а не я.

Такое случалось каждый день. Кто бы из них ни спускался в колодец, он всегда приберегал для себя несколько монет. Это позволяло им потом устроить небольшую потасовку; и подобные драки только укрепляли их дружбу. И в этот день П. и Б. тоже сцепились и награждали друг друга тумаками до тех пор, пока П. не оказался лежащим ничком на земле, а Б. сидел на нем верхом и выкручивал ему руку. Победитель залез к своей жертве в карман и вытащил оттуда две монеты по двадцать пять песет, осмотрел их с удовлетворением и чихнул. Чтобы П. в этот критический момент не выскользнул, Б. еще сильнее выкрутил ему руку.

— Это мои деньги! Они и раньше у меня в кармане лежали!

Ж. не понимал, какой смысл утаивать монеты, если оба приятеля знали, что каждый уверен в том, что его товарищ припрячет деньги, а потому обман всегда откроется. Однако каждый понедельник вечером история повторялась. Может быть, они рассчитывали, что когда-нибудь соперник забудет об этом или не заметит подвоха? Драчуны уже стряхнули пыль со своей одежды и, сворачивая веревку, обернулись к Ж.:

— Ну что, пошли коровам петарды на рога вешать?

Как-то раз Ж. решил растолковать ситуацию ребятам так, как ее объяснил ему отец: не было ничего странного в том, что он, городской мальчик, не понимал многих слов, которые они употребляли, что он не знал названий всех деревьев, или всех растений, или различных участков гор, или видов местных птиц. (Кстати, еще одна головная боль — птицы! Для Ж. все эти существа были птицами, и точка, и в крайнем случае он умел различать голубей, аистов и чаек. А для его приятелей существовали целые дюжины различных названий: жаворонок, пищуха, стриж, черный дрозд, зеленушка, удод, сипуха, сыч, ушастая сова…) Зато они, втолковывал приятелям Ж., живя весь год в деревне, наверняка не знают названий многих вещей в городе.

— Ты что, воображаешь, что мы светофора никогда не видели?

Они хохотали. Ж пытался объяснить им, что точно так же, как приятели не путали ясень с вязом, он без труда отличал двенадцатую модель «рено» от двести пятой «пежо».

— И мы такое можем, пентюх! Ты что себе воображаешь? Гляди, вон там на шоссе едет синяя машина. Ну и какая это марка?

Ж. посмотрел вслед машине, которая готова была скрыться за поворотом у мельницы. С такого расстояния определить тип автомобиля он не мог, но она напоминала ему «рено» пятой модели, который был у его дяди.

Если даже ему было непросто определить марку машины, то П. и Б. и подавно не могли бы этого сделать.

— Это «рено» пятой модели.

— Остолоп! — закричал П. — Это же вообще «ситроен»! Эта дырявая голова ни в машинах, ни в деревьях не разбирается!

— Да оставь ты его. Он же столичный.

Ж. нравилось побыть одному, но проводить все дни недели в одиночестве было слишком скучно, особенно во время каникул. На протяжении одного или двух дней он мог использовать возможности уединенной жизни: стучать по мячу перед домом родителей, играть на компьютере, читать комиксы. Но рано или поздно он начинал медленно двигаться по направлению к площади, где играли ребята. А в таком крошечном поселке ребятами (по крайней мере, ребятами его возраста) неизбежно оказывались П. и Б. Да, конечно, туда приходили еще и Р., Т. и С., но эти были такими же дачниками, как он сам. Иногда вечером мама, наливая ему вишисуаз (кстати, как надоедает этот вишисуаз^[50] летом!), советовала ему подружиться с другими городскими ребятами. Но Ж. считал их задаваками и нюнями. Иногда, наблюдая за их поведением, он думал, что по большому счету Б. и П. были правы, когда издевались над городскими. И все это вместе еще больше злило его: с одной стороны, его приятели попадали в точку (городские были хлюпиками), а с другой стороны, они были не совсем правы: по крайней мере, он чувствовал себя исключением. Он не был из тех умников, которые воображают, что все деревенские ребята — умственно отсталые, и не ревел как девчонка при первой царапине, боясь тут же истечь кровью.

В воскресенье Ж. читал комиксы перед домом Б. (поджидая, когда тот выйдет на улицу), но вместо него оттуда появился П. с улыбкой до ушей. Он положил руку на плечо Ж. и сказал, понизив голос:

— Поможешь мне завтра собрать монеты. Б. заболел и еще долго не будет выходить на улицу. Его мать говорит, что он не до конца вылечился от простуды в прошлый раз, и ему придется опять сидеть дома. Я бы, конечно, и сам мог туда спуститься, ты же знаешь, но я предпочитаю, чтобы ты мне помог. Но только ничего Б. об этом не говори. Я ему сказал, что мы не пойдем к колодцу до следующего понедельника, но завтра мы с тобой сходим туда и поделим деньги пополам. А через неделю, если Б. выздоровеет и сможет пойти с нами, сделаем вид, что ничего такого не было.

Оказалось, что постепенно травить веревку и одновременно освещать шахту не очень-то легко. Кроме того, по мнению Ж., П. был уж слишком привередлив и то и дело требовал изменения скорости спуска: от сих до сих как можно медленнее, а теперь быстрее. Кроме того, Ж. никак не оставляла одна мысль: П., прекрасно знавший, что он не захочет ввязываться в драку из-за припрятанных в кармане монет, конечно, надует его гораздо больше, чем на обычные две или три монеты в двадцать пять песет. А что, если преподнести ему сюрприз — показать, как впервые «городской» ведет себя так же, как они, и вырвать у обманщика зажиленные деньги, пусть даже ради этого придется пустить в ход кулаки? Чем больше Ж. думал об этом, тем больше он нервничал и кровь закипала в его жилах. Решено: когда П. поднимется наверх, он потребует, чтобы тот вывернул карманы. И в голосе его будет звучать спокойствие. Да, самое главное, чтобы голос у него не дрожал. А если П. не согласится, он раскроит ему голову. (Глагол «раскроит» Ж. перенял как раз у своих деревенских приятелей, и ему казалось, что он звучит очень аристократично.) Издалека доносились звуки включенных телевизоров: музыка из сериала о Диком Западе, который показывали по понедельникам в это время.

— Потрави еще немного! — закричал П. из недр колодца.

Ж. отпустил веревку немного быстрее, и вдруг раздался глухой звук: веревка оборвалась. Ж. услышал плеск, приглушенный удар, эхо, вскрик. На несколько секунд наступила тишина. Потом послышался сердитый голос П. на фоне всплесков воды.

— Ты что наделал?

Голос П. доносился издалека, из глубины колодца, где он пытался удержаться на поверхности этого крошечного, глубокого и круглого бассейна, стенки которого поросли мхом.

— Ничего я не делал. Просто веревка оборвалась.

— Беги на баштан, что внизу, и тащи крутец, что висит в боронке!

Ж. замер. Его фонарик освещал все пространство внутри колодца: П. плавал с трудом и старался ухватиться за стенки, но его пальцы скользили по влажному мху. Вдалеке раздавались первые выстрелы телефильма.

— Давай скорее! И убери свой фонарик, совсем ослепил!

— Куда ты говоришь, надо сходить?

— На нижний баштан. В боронке есть крутец. Тащи его сюда!

Ж. потушил фонарик. В темноте казалось, что П. внизу больше нет. Как будто вообще ничего не произошло. Ж. решил дать бедняге последний шанс:

— Что я тебе должен принести?

П. не ответил. Снизу еще доносились всплески — он пытался удержаться на поверхности. Ж. бросил в колодец конец веревки, который он сжимал в кулаке все это время. Когда веревка упала в воду, это произошло почти беззвучно.

Ж. повернулся и медленно пошел в сторону поселка, слыша, как зовет его П. На ходу он размышлял, кто из них двоих — Б. или он сам — должен будет удивиться больше, узнав новость. Но уж, конечно, он предоставит Б. возможность сказать: «Вот сукин сын! Хотел нас надуть и прикарманить все деньги, не поделившись с нами!» Ж. пришел домой как раз вовремя, чтобы увидеть, как хороший ковбой пускался в погоню за плохими индейцами, которые хотели наказать хорошую девушку из своего племени. На ужин был опять вишисуаз.

Заложник

Боррель написал последнее слово, поставил точку, вытащил лист из пишущей машинки и стал рассматривать его издали, на расстоянии вытянутой руки, словно это был рисунок. Потом он перечитал стихотворение:

Боррель присовокупил этот лист к двадцати одному предыдущему, которые лежали в голубой папке, потом напечатал еще на одном листе заглавие «Портфель» и девиз, под которым он представлял свое произведение: «Aliquando bonus dormitat Homerus»^[51]. Потом он повторил этот же девиз на конверте и еще на одном листе. На этом же листе он к тому же указал свое имя, адрес и телефон и положил его в конверт. Затем провел языком по краю и заклеил конверт.

В копировальном центре на углу Боррель сделал три копии рукописи, а потом в писчебумажном магазине купил обложки. По возвращении домой он спрятал одну из ксерокопий в ящик стола, а остальные две и оригинал вставил в обложки и приготовил пакет. Потом написал на нем адрес авторитетного учреждения культуры и побежал на почту. Заканчивался последний день приема произведений на самый главный национальный поэтический конкурс.

Боррель никогда не думал, что фотовспышки и микрофоны ведущих программ могут так органично стать частью того мира, в котором живут поэты. Поэтому его удивило то, с каким спокойствием он принимал около полуночи толпы журналистов, которые неожиданно заполонили всю его квартиру. За полчаса до этого телефонные звонки пробудили его от сна, в котором ему виделась геометрическая прогрессия, записанная огромными цифрами. Он столь мало надеялся на победу, что спал, совершенно не переживая по поводу хода голосования.

Людская молва сделала свое дело, и первое издание «Портфеля» было распродано практически до появления критических статей. Когда они появились (и странное дело: все его хвалили, кроме одного критика, который нашел в его стихах непорядок с рифмами), издательству пришлось поспешно заказать в типографии третье издание. Многие десятилетия в прессе не звучал столь стройный хор голосов, заявлявших о появлении новой значительной фигуры в литературе. «Поэзия Борреля, — говорилось в одной газетенке, — доказывает, как бы нам ни было трудно в этом признаться, что мы до сих пор не открыли для себя всех граней этого загадочного параллелепипеда, находящегося в постоянном процессе трансформации, каким является и каким должна быть поэзия». «Высокие художественные достоинства этой книги, — говорилось в другой, — превращают „Портфель“ — с самого момента его появления — в важную веху не только местной поэтической традиции, но и всей европейской поэзии, которая на протяжении десятилетий и до настоящего времени стояла на якоре, удерживающем ее в водах нерешительности и смятения».

Боррель был доволен. Его радовал не столько сам успех, сколько то, что, выходит, он не ошибался, когда думал, что его стихи созвучны чувствам нынешней эпохи. Благодаря своему простому искусству, которое на первый взгляд казалось столь несовременным на заре двадцать первого века, Боррель превращался в «жреца всех тех неуловимых эмоций, что раздирают души его современников».

Друзья, горячо любившие Борреля, устроили в его честь множество вечеринок. Все они искренне радовались успеху поэта, который требовал от жизни лишь одного — чтобы его оставили в покое и дали ему возможность писать. Близкие ценили в нем еще одну черту: в отличие от большинства литераторов, он никогда не просил никого прослушать свои творения и не мучил друзей пространными рассуждениями о сути поэзии и о том, какой она должна быть. Все знали, что ему пришлось изрядно попотеть, прежде чем выкристаллизовались двадцать два стихотворения, вошедшие в «Портфель», потому что ни один из промежуточных вариантов его не устраивал. Боррель никогда не предавал самого себя ради успеха — успеха, который мог бы прийти к нему гораздо раньше, если бы он сдался и стал следовать моде, если бы не защищал с убежденностью, лишенной, однако, оттенка пророчествующего высокомерия, свое видение поэзии на рубеже веков.

Первым организовал вечеринку Жузеп, потом его примеру последовал Манель. Затем настала очередь Андреу, Марты, Игнази, Рамона, Марии, Терезы и Жерарда. На вечеринке у последнего Боррель признался, что, если празднества будут продолжаться в таком же ритме, он не сможет вернуться к своему столу раньше, чем через несколько недель. Но радость победы, естественно, должна была найти себе выход. Потом вечеринки организовали Щеск, Роза, Корина, Эмили, Мария-Роза, Тони, Анна, Нурия, Аркади, Арнау, Жузеп-Мария, Томас, Сумпта, Альбина, Микель, Артур, другая Анна и Пепа.

Однажды вечером, когда с момента присуждения премии на конкурсе поэзии прошло уже два месяца, Боррель (закончив говорить по телефону сначала с ведущим радиопрограммы, который поинтересовался его мнением по поводу смерти одного знаменитого поэта весьма почтенного возраста, а потом с Анной, которая дулась на него за то, что он уже несколько недель не звонил ей) сел за свой письменный стол и погладил пальцами его края. Со дня присуждения премии он редко за него садился, и это вызывало у него досаду: в некотором смысле этот стол, за которым он работал столько лет, был ему верным другом. Боррель повернул голову и посмотрел на непрочитанные томики, которые скопились в углу стола, где он всегда складывал книги, которые намеревался прочесть в ближайшее время. Обычно стопка была маленькой, потому что книги быстро прочитывались и исчезали со стола. Пока поэт пытался вспомнить, сколько раз — два или три — он садился за стол за последние два месяца, снова зазвонил телефон. Это оказался корреспондент из третьей (по показателям тиражей) газеты города. Разговаривая с ним, Боррель подумал, что, в сущности, он провел едва ли не половину времени в последние два месяца именно за этим занятием: сидел у телефона и договаривался о встречах с журналистами, просившими у него интервью, на которые у него ушла остальная часть времени. Поэт полагал, что ни в одном уголке страны не осталось, наверное, ни одного средства массовой информации (печатного издания, радиостанции или канала телевидения), где бы не появилось интервью с ним, взятое журналистами, которые в девяноста процентах случаев перевирали его слова. Возможно, делали они это не злонамеренно, а просто потому, что недостаточно точно воспроизводили оттенки его выражений. На другом конце провода сейчас был один из тех журналистов, которые в ночь присуждения премии приехали к нему домой. Очень скоро Боррель понял, что на этот раз газетчик просит его не об интервью, а о материале для своего издания. Материал должен был представлять собой стихотворение в следующий воскресный номер. Боррель попытался вежливо уклониться, объяснив свой отказ тем, что за последнее время смог лишь набросать несколько идей, которые пока еще не обрели окончательной формы. Журналист настаивал: то, что стихотворения находились в зачаточном состоянии, большого значения не имело.

— Имейте в виду, что речь идет о газете, и в таком случае можно не предъявлять к произведению те высокие требования, которые были бы полностью оправданны, если бы речь шла о книге. Кроме того, у вас будет возможность придать стихотворению более совершенную форму, когда вы будете готовить его для сборника.

Боррель пытался разъяснить ему, что дело не в предъявлении высоких требований, а в том, чтобы не халтурить. Журналист продолжал уговаривать: если Боррель захочет, то можно будет даже сопроводить публикацию комментарием, уведомляя читателей о том, что перед ними «лишь набросок будущего стихотворения», а не законченное произведение.

Положив трубку, Боррель осознал, что в конце концов согласился выполнить просьбу журналиста. После этого он предусмотрительно отключил телефон, чтобы не повторять собственных ошибок (в противном случае количество звонков в ближайшие три часа могло совершенно спокойно превысить два или даже три десятка), и попытался закончить стихотворение. Его надо было сдать в тот же вечер, потому что оно должно было пойти в воскресное приложение, которое версталось именно в этот день. Боррель не понимал, как могло случиться, что к нему обратились только сегодня, хотя следовало бы это сделать, по крайней мере, несколько дней тому назад. Впрочем, за последние недели он привык не удивляться недальновидности тех, с кем ему приходилось общаться.

Когда начали сгущаться сумерки, он счел, что стихотворение более или менее завершено, и включил телефон. Тот немедленно зазвонил: журналист, заказавший ему стихотворение, спросил, что случилось с его телефоном — он был занят несколько часов, и неужели Боррель не видит, который час, и вообще, собирается он принести им стихотворение или нет: редакция уже закрывается.

По дороге в редакцию поэт перечитал свое произведение, и оно показалось ему слабым. Он уже было решил вернуться домой и кое-что переделать, но потом (мысленно представив себе выражение негодования на лице журналиста) решил оставить эту идею и сдать стихотворение как есть. К тому же это был черновик, и об этом будет напечатано мелким шрифтом сбоку от основного текста.

В следующее воскресенье (сразу же после звонка Эмили, который отругал его за то, что Боррель ему никогда не звонит) член редакционного совета престижного культурно-просветительского журнала попросил у него материал в номер. Они готовили публикацию о новой волне в поэзии, и его участие в этом номере было абсолютно необходимо — особенно после того, как его «Портфель» произвел неизгладимое впечатление на читающую публику. Боррель привел ему те же самые доводы, которые приводил до этого корреспонденту из газеты: за последнее время он не создал ничего нового, а только сделал кое-какие наброски, которые даже при большом желании нельзя считать стихотворениями. Представитель культурно-просветительского журнала поинтересовался, почему же тогда именно сегодня в третьей (по показателям тиражей) газете города было опубликовано его стихотворение (кстати: без примечания о том, что это черновой вариант; по словам журналиста, верстальщик решил убрать его, потому что оно портило дизайн страницы). И если уж поэт согласился дать свое стихотворение в третью (по показателям тиражей) газету города, то тем более он должен удовлетворить просьбу их журнала, который не только всегда непоколебимо занимал прогрессивные позиции в вопросах культуры, но и, кроме того, являлся несокрушимым бастионом в мрачные годы диктатуры. Боррель сказал, что предоставляет ему право опубликовать любое стихотворение из «Портфеля». Представитель культурно-просветительского журнала возмутился: обиженным тоном он дал Боррелю понять, что опубликованные ранее произведения его не интересуют.

— Но дело в том, что я еще ничего не закончил, — возразил Боррель.

— Не имеет значения! Нам подойдет все, что угодно.

На протяжении пятнадцати дней, последовавших за публикацией черновика нового стихотворения в культурно-просветительском журнале, кроме привычных звонков Боррель получал в среднем в день восемнадцать целых и четыре десятых просьбы о материалах от журналов разного объема, периодичности и способов печати и самых разнообразных эстетических и идеологических направлений.

Однако в день шестнадцатый, когда Боррель только что повесил трубку (после разговора с Жерардом, который, по его словам, пришел к выводу, что его старый друг заважничал: в противном случае чем можно объяснить отсутствие его звонков в последнее время), ему позвонил редактор самой главной (по количеству подписчиков) газеты города.

— Не бойтесь, я не собираюсь просить у вас стихи в ближайший номер, — начал он свою речь, посмеиваясь.

Редактор газеты пригласил его пообедать и заодно побеседовать в спокойной обстановке. Они пошли в роскошный ресторан.

Больше всего редактора удивило то, что Боррель так плохо осведомлен о сплетнях, ходивших в литературных кругах. Во время десерта он раскрыл свои карты: ему действительно не хотелось получить от Борреля никаких стихов. Газета была заинтересована в его статьях. Редактору казалось (и он считал свое мнение достаточно обоснованным), что Боррелю будет интересно попробовать себя на журналистском поприще. Поэт оказался застигнутым врасплох; и пока его собеседник заказывал бутылку шампанского, чтобы отметить возможное появление нового сотрудника в своей газете, Боррель не нашелся что ему ответить. Никогда в жизни он не писал ничего, кроме стихов. По мнению газетчика, его поэзия «работала» именно потому, что он всегда был открыт любым новым веяниям. Ведя колонку в газете, он смог бы выразить свое мнение о политических и культурных событиях. Кроме того, искуситель вопрошал: не привлекала ли его возможность попробовать писать статьи столь же филигранные и насыщенные, как его стихи? Боррель попытался занять линию обороны: ему трудно себе представить, что он сможет работать регулярно, создавая по статье каждую неделю.

— Каждую неделю? — удивился редактор. — Нет-нет. Речь идет о ежедневной колонке.

Он писал статьи во второй половине дня, сразу после обеда. Опыт показал ему, что удобнее назначать интервью на утро, тогда вечер освобождался для других общественных обязанностей. Писать статьи после обеда ему претило, потому что в это время он обычно ощущал тяжесть в желудке и легкий шум в голове. Ему было бы гораздо приятнее вздремнуть немного, чем ломать себе голову, размышляя, на какую тему следует написать статью, которую надлежало сдать в тот же день к вечеру, перед тем как пойти на коктейль, на прием, на презентацию или на открытие выставки, где требовалось его присутствие, — это требование часто выражалось не только в виде обычного приглашения, присылаемого по почте, но и подкреплялось телефонным звонком организатора выставки, галерейщика, лектора или актера — в зависимости от каждого отдельного случая. Когда Боррель писал статьи на скорую руку, его не оставляло чувство досады, потому что, как большинство поэтов, он был чужд импровизации. Каждое из стихотворений «Портфеля» он переписывал по нескольку раз и, даже правя гранки сборника, внес несколько исправлений, улучшивших текст. А теперь ему приходилось заканчивать статьи за какие-нибудь три четверти часа, не давая им созреть, не имея времени на то, чтобы, перечитывая их по нескольку раз, найти в них ошибки, неточности, чересчур резкие мнения, лишние прилагательные и слишком тонкие или, напротив, слишком грубые намеки.

К тому моменту, когда вышло седьмое издание «Портфеля», Боррель усвоил, что на любом из многочисленных коктейлей, приемов, презентаций или вернисажей, на которые он ходил, ему неизбежно приходилось заводить дружбу с каким-нибудь художником. Самые скромные из них просили его написать вступление к проспекту их будущей выставки. Все прочие, без единого исключения, предлагали ему создать некое совместное произведение.

— Мне кажется, что было бы интересно создать нечто, диалектически экспериментируя с нашими двумя языками: поэтическим и пластическим, — сказал однажды художник, который не доставал ему даже до плеча, и буквально вынудил Борреля сразу после этого пойти в студию и посмотреть его творения.

Потом наступил черед вступлений к книгам других авторов, мнение о которых ему приходилось высказывать, прочитав их кое-как по диагонали и в страшной спешке. В конце января восемнадцать комиссий по проведению карнавальных праздников из восемнадцати различных селений и городов (в том числе из столицы страны) заказали ему шуточные тексты. Сразу после этого ему пришлось читать лекции на темы, о которых он знал только понаслышке, и участвовать в «круглых столах», посвященных литературе и политике, поэзии и метрике, рифме и социальной действительности, поэтической структуре и структуре архитектурной, эстетике, поэзии в эру полетов в космос, долгу литератора, поэзии и экологии, поэзии и элитарности, литературе и либидо. Он читал лекции старшеклассникам и студентам, познакомился со всеми преподавателями литературы из разных уголков страны и объяснил (соплякам, которые смотрели попеременно в потолок и на свои часы), как он понимает творчество и поэзию, какого читателя он имел в виду, когда писал свои стихи, и о каких читателях не думал, как рождались стихотворения в его голове и являлся ли он сторонником верлибра.

Через полгода после того, как он получил премию, Боррелю пришлось изыскивать свободное время среди множества своих занятий (статей, лекций, «круглых столов», выставок и интервью), чтобы встречаться — во время обеда — с издателями, которые просили у него новые книги. Двое из них, не сговариваясь, обратились к нему с просьбой написать роман.

— Речь отнюдь не идет о том, что нас больше не интересует ваша поэзия, совсем наоборот, но роман, вышедший из-под вашего пера, вне всякого сомнения станет бестселлером.

Еще один издатель попросил его написать цикл рассказов в связи с тем, что интерес к этому жанру опять возрос.

— К тому же их легче писать, они не требуют такой напряженнойработы, как роман, не правда ли? И времени это много не займет.

Главный редактор самого престижного национального издательства намекнул Боррелю, что раз уж у него нет ничего нового, то он мог бы порыскать в своих ящиках и составить сборник стихотворений, написанных до «Портфеля».

— Наверняка какие-нибудь черновики у вас сохранились. Не хотите же вы, чтобы я поверил, что до «Портфеля» вы никогда ничего не писали.

Главный редактор не смог до конца понять объяснения Борреля, который уверял, что «Портфель» явился результатом тщательного отбора: из всех написанных им стихотворений только эти были достойны публикации. Главный редактор, пытаясь скрыть свое негодование, попросил счет и поинтересовался, согласен ли Боррель разделить сумму поровну.

На следующий день напротив него сидел кинорежиссер и просил написать сценарий.

— Я нахожу, что ваши тонкие поэтические чувства ждут своего воплощения на экране.

Модный парикмахер попросил Борреля подумать о какой-нибудь форме сотрудничества, а театральные режиссеры клянчили пьесы.

— Ваша поэзия так сценична.

Потом объявились и продюсеры с телевидения.

— Поэт просто обязан проверить свои силы с помощью самого мощного средства массовой информации. За телевидением — будущее, а от поэзии уже давно воняет мертвечиной. И отказываться видеть это могут только трусы.

Среди множества рабочих встреч за обедами и ужинами Боррелю опять пришлось выкраивать время, чтобы удовлетворять новых просителей. Для этого он порой организовывал прием пищи так: съедал первое блюдо с каким-нибудь издателем, второе — с кинорежиссером, во время десерта давал интервью, а потом пил кофе, разговаривая с художником, который требовал от него сюжетов для комиксов. Бедняга получил сразу несколько предложений о работе на различных радиостанциях, от него требовали речей на городских праздниках и заказывали ему переводы.

— Человек с таким тонким литературным чутьем, как у вас, идеально подходит для того, чтобы переводить творения другого автора, не искажая их сути.

Один скульптор пригласил его создать вместе некое синтетическое произведение. Танцовщик-новатор заявил, что пришел к выводу о том, что, поскольку оба привнесли свежую струю в свои области искусства, теперь было бы весьма своевременно посвятить себя совместному творчеству.

— Видео — это практически целина, где нам предстоит совершить множество открытий, именно здесь возникают новые перспективы для таких людей, как вы, — сказал ему человек, мечтавший, чтобы Боррель подал ему идею произведения видеоарта.

Три музыкальные панк-группы потребовали от Борреля сценариев для своих видеоклипов. Четыре скин-группы и один бывший бард — тексты песен. О рифмах и метрике нечего волноваться, — уверяли скины.

— Это все уже давно вышло из моды, чувак.

Из всех предложений, которые обрушились на него на протяжении последующих месяцев, он успел осуществить только два. Первое из произведений — сценарий для видеоклипа — продюсер изменил от начала и до конца, потому что счел его излишне литературным. Вторым — версией для театральной постановки статьи Антонио Грамши «Il materialismo storico e la filosofia di Benedetto Croce»^[52] — Боррель остался так недоволен, что в день премьеры покинул театр во втором акте с пылающими от стыда щеками. В этот вечер, вернувшись домой, он мимоходом бросил растерянный взгляд на стопку книг, которые ему предстояло прочитать. Эта стопка все росла и росла с каждым днем, особенно сейчас, когда вдобавок к его собственным приобретениям издательства бесплатно посылали ему новинки, рассчитывая на то, что упоминание Боррелем произведения в газете, где он сотрудничал, позволит им увеличить продажи не менее чем на целых семь экземпляров.

К тому времени когда, через год после присуждения премии, учреждение-организатор сочло за честь пригласить Борреля на ужин, посвященный лауреатам следующего года, готовилась уже тринадцатая допечатка тиража «Портфеля». Самому автору сборника казалось невероятным, что прошел целый год. Он не мог даже предположить двенадцать месяцев и один день тому назад, что его поэзия за столь короткое время получит такое признание и т. д.

К следующему ужину, посвященному вручению премий, прошло, естественно, два года с ночи его триумфа. Журналист, который взял у Борреля первое интервью сразу после победы, радостно приветствовал его. Держа в руке микрофон, он спросил у поэта, какую книгу тот готовит сейчас.

— По большому счету у меня пока ничего не готово. Я взял на заметку кое-какие идеи, но еще…

— Прошло уже целых два года с появления «Портфеля».

— Да. Прошло два года. Но поэзия — штука медленная, она должна созревать постепенно.

— Дело в том, что кое-кто уже поговаривает, будто ваше молчание доказывает, что «Портфель» был не более чем блефом.

Боррель вскипел:

— Очень многим, наверное, хотелось бы, чтобы я в спешке опубликовал любую ерунду, а они потом смогли бы критиковать меня за то, что я издал сырой материал.

В следующий раз, когда исполнилось три года с момента его победы, во время ужина, посвященного вручению премии, разыгрался такой скандал в связи с подозрениями в подкупе жюри, что о Борреле никто и не вспомнил. На протяжении следующих лет в голову ему не раз приходила мысль о том, что вся эта свистопляска с бесконечными просьбами, которыми ему досаждали, была не чем иным, как заговором с целью не дать ему писать. И читать тоже. Стопки книг, ждущих своего часа, заполнили не только выделенный для них угол стола, но и весь стол, другие столики в комнате, пол между ними и коридор.

Через девять лет «Портфель» дожил до шестнадцатого издания, и на этом дело застопорилось. Боррель, однако, ежегодно присутствовал на ужине, посвященном присуждению премии, и мог наблюдать за тем, как благодаря новаторскому искусству «Портфеля» рождалось целое новое поколение молодых поэтов, которые пытались подражать ему; потом оно исчезло под бешеным напором следующей волны еще более молодых авторов, которые считали «Портфель» мыльным пузырем и фальшивкой, простым надувательством. Доказательством служило то, что больше автор ничего не написал. Любящие Борреля люди выступали в его защиту, напомнив, что такие авторы, как Хуан Рульфо или Дж. Д. Сэлинджер, были выдающимися писателями, хотя и создали немного произведений.

Когда Боррелю было около семидесяти, болезнь приковала его на три месяца к постели, и ему пришлось отказаться от всех заказов, которые он по-прежнему продолжал получать. Обретя наконец возможность поскучать, он сочинил рассказ, в котором описал свою жизнь, и озаглавил его «Заложник». Медицинская сестра, которая за ним ухаживала, нашла рассказ на тумбочке у его кровати и сунула исписанные листки себе в карман, решив посмотреть на досуге, чем бредил этот дедок. В тот же вечер она показала новеллу своему приятелю, вечной юной надежде отечественной словесности, и тот, не испытав ни малейших угрызений совести, немного подправил текст (этот стиль чересчур старомоден!) и включил в сборник рассказов, который собирался публиковать.

Дом авторучки^[53]

Галитоз

У него стройная фигура и большие залысины. Он закончил архитектурный факультет, потом работал в градостроительном бюро, а семь лет тому назад вместе с двумя другими архитекторами основал одну из самых престижных на настоящий момент мастерских. Ему нравятся домашние растения, циничные романы и Элизабет Тейлор, когда она была молодой. В зале, который служит ему столовой, у него стоит бильярдный стол; на стене висят фотография — он получает первую премию на Международном конкурсе проектов спортивного комплекса в городке близ Осло — и шляпа, которую он никогда не носит. А теперь ко всему этому прибавилась проблема, выделяющаяся на фоне всех прочих жизненных трудностей: у него воняет изо рта.

И вонь эта не такая, которую замечаешь, приблизивши голову к лицу человека, страдающего этим недугом, и которую можно назвать, скажем так, более или менее сносной. Нет: изо рта у него пахнет таким отвратительнейшим образом и так сильно, что в первые дни заболевания все лица в радиусе двадцати метров морщились от омерзения.

Галитоз развивался у него не постепенно, а возник совершенно неожиданно однажды утром. Сначала он подумал, что это явление временное: расстройство желудка или ужин накануне (может быть, соус из сыра «Кабралес» к зеленой фасоли), однако шли дни, а улучшение не наступало. Вонь продолжала быть такой же чудовищно сильной, как в то злополучное утро, когда его жена в ужасе вскочила с кровати (зажимая нос пальцами), впопыхах оделась, выбежала из дома и больше не вернулась.

Никто не мог выдержать его присутствия. Стоит ли говорить о том, что бедняга пытался решить проблему всеми возможными способами. Он перепробовал все дезодоранты для рта, пил травяные отвары и ходил по врачам и стоматологам, которые принимали его, надев маски. В результате всевозможных осмотров и анализов они заявили, что причиной сего явления не был ни желудок, склонный к расстройствам, ни кариес. Диагноз, который гласил, что спасения от подобной беды нет, привел его в отчаяние, и он был близок к тому, чтобы покончить жизнь самоубийством.

Сейчас бывший архитектор живет в небольшом двухэтажном доме с садиком на порядочном расстоянии от ближайшего городка, столь незначительного, что, исчезни он однажды с лица земли, никто бы этого не заметил. Бедняга считает, что надо еще поблагодарить судьбу за то, что он сам не чувствует вони, которую никто не способен вынести. Он работает на дому: пришивает стеклянные глаза тряпичным куклам. Ему удалось организовать свою жизнь так, чтобы недуг не мешал его существованию. Каждую среду в полдень возле ворот его дома останавливается небольшой грузовичок. Услышав шум мотора, он поднимается на второй этаж, плотно закрывает дверь (бронированную) и наблюдает через окно (с двойными рамами) за действиями рассыльного. Это толстяк, которому фирма платит специальную надбавку — деньги эти она, естественно, вычитает из суммы, причитающейся нашему герою за работу. Рассыльный подходит к дверям, нагруженный мешками: шесть из них набиты тряпичными куклами, а в последнем лежат стеклянные глаза. Каждую среду, ранним утром, бывший архитектор кладет около входной двери семь мешков, которые рассыльный оставил ему неделю назад, — но теперь у кукол глаза на месте. Рассыльный складывает у дверей новые мешки (и конверт с деньгами за проделанную работу), забирает мешки, оставленные неделю назад, закидывает их в машину и быстро нажимает на газ, потому что, несмотря на плотно закрытые двери и окна дома, зловонный запах слегка просачивается через какие-то щелки.

Хозяин дома провожает взглядом удаляющуюся машину. Завтра, как всегда в четверг, приедет рассыльный из магазина в городке, чтобы оставить ему подобным же образом продукты, которые он заказывает по телефону. Спускаясь вниз по ступеням за семью новыми мешками и деньгами, он ногой подгребает свалявшуюся пыль и решает, что вечером надо будет подмести лестницу.

Как всегда, возвращаясь вечером домой, рассыльный целует жену в щеку, включает телевизор и садится за стол, барабаня пальцами по лезвию ножа, пока жена наливает ему суп половником. Однако в эту среду женщина вдруг перестает наливать суп, замирает с половником в руках, наклоняется к лицу рассыльного, принюхивается и говорит ему:

— У тебя пахнет изо рта.

Муж не придает этому никакого значения.

— Наверное, с желудком что-то.

На следующий день вонь становится такой нестерпимой, что жена недолго думая забирает детей и уходит из дома. К вечеру на работе никто больше не может выносить соседства с беднягой; у него забирают ключи от машины и увольняют его. Через два дня ему вдруг приходит в голову (и это миг необычайного для него просветления), что он заразился галитозом от человека, которому возил кукол каждую среду. Однако здравый смысл побеждает: он сам отвергает подобную идею, потому что, как всем известно, «галитоз — болезнь не заразная»; эту истину подтверждают ему все врачи, которые соглашаются осмотреть его, приняв необходимые меры предосторожности.

В следующую среду стройный мужчина с большими залысинами, увидев нового рассыльного, задает себе вопрос: что могло случиться с тем толстяком, который всегда приезжал к нему раньше? Он привык к этому человеку. Его приезды казались отшельнику семейными визитами, единственными семейными визитами в его уединенной жизни. У него возникает желание открыть окно и задать этот вопрос новичку. Однако ему доподлинно известно, что, стоит открыть хотя бы маленькую щелочку, вонь станет такой непереносимой, что рассыльный ее не вынесет и сбежит куда глаза глядят. Кроме того, ничего особенного наверняка не случилось: просто-напросто они перестроили порядок смен или маршрутов, а может быть, и того проще — всегдашний рассыльный перешел в другую фирму или вообще на другую работу.

Новый рассыльный высок и молод. Сразу видно, что на фабрике ему хорошо объяснили его задачу, но пока его движения не слишком ловки, и он немного смущен. Наверное, работа кажется ему странной. Время от времени он поднимает голову и смотрит вверх, на окна. На какой-то миг взгляды двух мужчин встречаются, и молодой рассыльный, словно его застали врасплох, спешит закончить работу: он подходит к двери, кладет на землю семь новых мешков (и конверт с деньгами), забирает семь мешков, привезенных на прошлой неделе, и кладет их в машину. Все это время отшельник наблюдает за ним из окна, не ведая, что ровно неделю тому назад у него перестало пахнуть изо рта.

Свинина отварная с хреном

Звонок привел его в замешательство. Его удивляет и раздражает, что двоюродный брат ни с того ни с сего вдруг решил переехать жить в их город. Разговор только что закончился, и его рука еще лежит на трубке. То, что родственник устроился в гостинице, пока не найдет подходящее жилье, могло бы служить доказательством того, что он не рассчитывает на существование между ними ничего даже отдаленно похожего на родственные отношения. Однако, разместившись в своем номере, кузен позвонил именно в его агентство по недвижимости, чтобы ему помогли найти дом.

Таким образом, несколькими часами позже агент по недвижимости ожидает с минуты на минуту появления своего двоюродного брата. Обстановка в офисе простая и строгая: паркетный пол, металлические шкафы, тумба для архивных коробок с цветным горошком на ней, светлые голые стены, украшенные лишь пробковым стендом, снабженным кнопками, на котором висит одна-единственная фотография какого-то здания. Заслышав звонок в дверь, агент по недвижимости медленно поднимается со своего стула. Не доходит он и до середины комнаты, как раздается новый нетерпеливый звонок. Это его раздражает. Он открывает дверь. Двоюродные братья смотрят друг на друга. Пришелец изображает на лице робкую улыбку. Агент по недвижимости сдержанно протягивает ему ладонь. Рукопожатие. Агент приглашает своего кузена в кабинет и предлагает ему сесть; когда тот заводит разговор о том, сколько лет прошло со дня их последней встречи, хозяин офиса прерывает его и спрашивает, какой именно дом его интересует. Кузен объясняет, что собирается купить особняк с садом. Он не создан, по его словам, для житья в городских квартирах. Агент показывает ему фотографии особняков: не только тех, которые сейчас находятся в продаже, но и некоторых из проданных разным важным лицам (актерам, аристократам, крупным предпринимателям); он выделяет голосом имена и фамилии, словно предъявляя свидетельство о качестве работы конторы. Кузен сразу влюбляется в один из особняков.

Они едут к этому дому на машине двоюродного брата (она была неправильно припаркована, и клиент предпочитает поехать на ней, вместо того чтобы использовать автомобиль продавца). Особняк великолепен: четыре просторных этажа, огромный сад с оранжереей и бассейном. Кузен приходит в такой восторг, что, не теряя времени даром, тут же подписывает документы и чек на сумму задатка. В случае столь крупных сделок риелторская компания обычно приглашает потенциального покупателя на обед или на ужин, чтобы окончательно соблазнить его, но считает эти расходы бесполезными, когда договор заключается сразу. Удивленный тем, что они пришли к соглашению так быстро, агент по недвижимости ощущает неожиданный порыв щедрости и думает, что не стоит вести себя так строго. Он спрашивает кузена, договорился ли он с кем-нибудь об ужине. Тот отвечает отрицательно: он только что приехал в город и еще ни с кем не познакомился, а потому у него пока нет никаких планов на вечер. Агент приглашает его поужинать. Кузен с радостью соглашается, удивленный любезностью, на которую уже не рассчитывал. Они идут в пивную, едят отварную свинину с хреном и пьют пиво. За десертом оба курят, одновременно поглощая пирожные. Агент по недвижимости хочет расплатиться, но двоюродный брат отбирает у него счет и настаивает на том, что угощает он. Кузен вынимает из бумажника целую кипу кредитных карточек. Агенту кажется, что его сотрапезник ощущает себя хозяином жизни: по-видимому, дела у него действительно идут хорошо, как и говорили. Закончив ужин, кузен предлагает агенту отправиться в кино.

Там идет довольно скверный детектив, в котором обманутый муж пытается совершить безупречное преступление. Выходя из зала, кузен замечает, что все эти многословные рассуждения об идеальном преступлении всегда казались ему полной ерундой, к тому же он уже сыт по горло фильмами и романами на эту тему.

— Но обрати внимание, они всегда допускают одну и ту же ошибку: совершающий преступление никогда не думает о… — говорит агент по недвижимости и вдруг замолкает.

— О чем он не думает? — спрашивает кузен, которого приятно удивляет первое за весь вечер пространное высказывание родственника.

Агент не отвечает. Его поражает, что все столько времени ломали голову над этой задачей, не видя, что существует надежный (хотя и требующий жертв) способ добиться успеха. Голова у него кружится от неожиданного открытия. Он предлагает кузену пойти в коктейль-бар. Тот с радостью соглашается. Агент не может побороть в душе отвращение, которое вызывает у него стремление спутника восстановить старую дружбу.

Он снова и снова возвращается к своим мыслям. Впервые за многие годы какая-то идея по-настоящему его вдохновляет. Пока он выпивает первую рюмку, его голова работает непрерывно, ища способ претворить в жизнь блестящую идею. Фантазиям наступает конец, как только агент осознает, что, обнаружив эту щелку в мировом порядке, он не оставил для себя путей к отступлению. Какой смысл в его открытии, если дело ограничивается экстравагантной выдумкой?

На протяжении следующих часов агент по недвижимости обходит все бары, завсегдатаем которых является, вместе со своим кузеном и знакомит его со всеми официантами. В последнем баре агент из-за какой-то ерунды затевает с двоюродным братом спор, повышает голос и заявляет, что мнение того по какому-то совершенно ничтожному поводу совершенно нелепо. Кузен заводится, раздраженный враждебностью, которую вдруг снова проявляет его спутник. Следуют крики и взаимные оскорбления. Они расплачиваются и, продолжая отчаянно ругаться, выходят на улицу. Однако, не пройдя и десяти метров, агент по недвижимости не только признает свою ошибку, но и приносит извинения за недостойное поведение. Когда оба немного успокаиваются, двоюродный брат подвозит агента до дома. К великой радости кузена (который хочет использовать эту новую возможность, чтобы забыть о старых ссорах), агент приглашает его на минутку в гости, чтобы выпить последнюю рюмочку, перед тем как тот вернется в гостиницу.

Они пьют виски из высоких стаканов. Агент по недвижимости показывает своему двоюродному брату чертежи особняка, который он всегда мечтал себе построить, и заявляет, что теперь уже не построит никогда.

— Но почему? — спрашивает кузен, держа чертежи в руке. — Давай строй. Я дам тебе денег. У меня дела идут неплохо, сам знаешь.

Взгляд агента снова становится мрачным.

— Теперь это уже не имеет смысла. Это раньше я мечтал о доме.

Кузен опускает голову и замолкает. Агент показывает гостю несколько книг по истории города. Тот перелистывает страницы. Вдруг он замечает на каминной полке фотографию женщины, берет ее и рассматривает вблизи. Хозяин дома с возмущением забирает у него портрет и ставит на место.

— Ты мне никогда этого не простишь, — говорит кузен.

— Я хотел тебя убить, — отвечает агент и тут же добавляет с улыбкой: — Но безупречное преступление невозможно: ты сам сегодня мог в этом убедиться.

Оба улыбаются. Агент по недвижимости достает из ящика большой футляр. Внутри лежат пять пистолетов (один кремневый, два капсюльных, один револьвер и один автоматический пистолет), которые он унаследовал от отца. Хозяин показывает гостю только один из них — автоматический. Кузен бледнеет. Агент улыбается и протягивает ему оружие. Пистолет не заряжен. Двоюродный брат в смятении берет пистолет, чтобы только угодить хозяину, осматривает его и сразу кладет обратно в футляр. Потом он смотрит на часы, извиняется и говорит, что ему пора. На прощание агент по недвижимости дает ему путеводитель по городу, чтобы тот привыкал ориентироваться.

Рукопожатие на пороге квартиры. Оставшись один, агент по недвижимости разбивает часть предметов в доме: зеркало буфета, мексиканскую вазу и женскую голову, которая, впрочем, всегда казалась ему ужасной. Все предметы, до которых дотрагивался его гость (стакан, книги, чертежи, фотография), он оставляет на своих местах. Потом роняет стул на пол и разрывает занавеску. Затем заряжает пистолет и нацеливает его на себя, вытянув руки и стараясь не стереть своими пальцами следы, оставленные его гостем раньше. Он стреляет себе в грудь всего один раз и падает навзничь в полутора метрах от того места, куда отлетает пистолет.

На протяжении всего судебного процесса кузен не признает себя виновным в убийстве. Когда он рассказывает судье о разговоре с агентом той ночью относительно возможности или невозможности идеального преступления, то прекрасно сознает, что ему самому было бы трудно счесть этот обмен короткими и обрывочными фразами свидетельством того, что агент по недвижимости совершил самоубийство с единственной целью — обвинить в своей смерти двоюродного брата. Несмотря на то что бедняга понимает всю бесполезность своих аргументов, он все же приводит этот разговор. Кроме того, он говорит, что если бы он решил убить своего родственника, то не оставил бы на месте преступления его орудие и не преподнес бы все улики на блюдечке (прекрасно зная, что его слова только помогут обвинителю сделать следующее заявление: убийца оставил такое большое количество улик для того, чтобы — как только что сказал обвиняемый — все подумали, что он не совершал этого преступления).

Пока гаррота сдавливает ему шею, он думает о том, что совершается несправедливость, преступление. Потом бедняга ищет какое-нибудь прилагательное, которое могло бы служить определением к существительному «преступление»; прилагательное, способное выразить то чувство беспомощности, которое им владеет. Ему приходит в голову прилагательное «абсурдное», но его это не совсем устраивает: подобную ситуацию нельзя, пожалуй, назвать абсурдной. Он размышляет о том, что если происходящее действительно не является полностью абсурдным, то, может быть, оно представляет собой нечто противоположное (пусть даже и в этом случае не на все сто процентов). Возможно, оно «логичное», «превосходное» или «математически точное». На какой-то момент он затрудняется определить реальные различия между такими антонимами, как «логичный» и «парадоксальный». Он думает также, что его нетерпение при поиске определений к весьма неопределенному существительному можно расценить как способ заставить секунды бежать быстрее; одновременно ему приходит в голову, что те трудности, которые он испытывает, чтобы подобрать нужное прилагательное, способное описать всю гамму переполняющих его чувств — от ярости до печали и беспомощности, вполне могут быть объяснены спецификой его положения.

Не будьте так самоуверенны

Однажды в сентябре в одиннадцать часов утра его вызвал к себе сеньор А., начальник отдела кадров. И. в это время как раз заканчивал обслуживать клиента, который никак не мог решить, какой плащ ему больше нравится: серый или бежевый.

Продав товар, И. немедленно пошел наверх. Возле кофейного автомата он, как всегда, застал О., который болтал с одной из портних. О. сказал И., чтобы тот не слишком спешил: пусть начальники приучаются ждать. И. не нашелся что ответить, пробормотал в ответ нечто неразборчивое и пошел по лестнице дальше. Он не знал, зачем его вызывал к себе начальник отдела кадров, и живот у него бурчал, как обычно, когда ему предстоял разговор с начальством.

И. постучал в дверь кабинета, и голос изнутри пригласил его войти. Он медленно открыл дверь и остановился у самого порога. Сеньор А. оторвал взгляд от кипы бумаг на письменном столе, улыбнулся и указал ему жестом на стул, стоявший по другую сторону стола.

— У меня для вас есть приятная, как мне думается, новость, — сказал он.

Несмотря на то что губы сеньора А. перестали двигаться, И. явственно услышал продолжение реплики: «Он, конечно, обрадуется. Другие всю жизнь клянчат повысить им зарплату, а этот сразу всего добился. Такие сухари всегда пробиваются». И. совершенно отчетливо слышал голос начальника отдела кадров, но не удивлялся тому, что его губы оставались неподвижными, потому что такое в последнее время с ним случалось постоянно. Он не придавал этому явлению большого значения, считая его плодом своей фантазии. Ему казалось, что он просто бессознательно начал играть в отгадывание мыслей людей, с которыми встречался взглядом. И. не знал точно, когда все это началось. Несколько лет тому назад, чтобы не скучать в метро, он развлекался тем, что представлял себе, о чем думает то безмолвное лицо, которое оказалось в вагоне напротив него. Тот факт, что мысли, прочитанные им в мозгу своих собеседников, всегда (за исключением случаев принятого в обществе лицемерия) совпадали со словами, которые они затем произносили, пока еще не навел его на мысль о том, что речь уже не шла об игре: он неизбежно и независимо от собственного желания слышал мысли тех, с кем встречался. Как раз сегодня утром он услышал, как клиент, входивший в магазин, собирался посмотреть «черные брюки, которые висят на витрине справа». И действительно, покупатель попросил показать ему «черные брюки, которые висят на витрине справа».

— Я хотел сообщить вам, что наше предприятие считает целесообразным повысить вам зарплату.

И. был потрясен. Случай повторился: ничто не предвещало повышения зарплаты, однако он об этом узнал заранее. Сеньор А. решил, что, услышав новость, И. не в состоянии произнести ни слова от удивления, но на самом деле тот онемел по другой причине: бедняга узнал новость раньше, чем ему ее сообщили. «И почему этот обормот никак не реагирует?» — думал сеньор А.

— Я очень вам благодарен, — отозвался наконец И.

— Мы сочли, что сейчас, когда предприятие преодолело экономические трудности прошлого года, ваше постоянное усердие дает вам право получить прибавку к зарплате, пусть даже и очень незначительную. И если я говорю о незначительной прибавке, то это потому, что, хотя мы и справились с основными проблемами, кризис по-прежнему имеет место и только путем совместных усилий нам удастся забыть о нем через несколько лет.

И. изобразил на лице радость: ему показалось, что именно этого от него ожидало начальство. По натуре он был человеком немногословным и, не зная, как продолжить этот разговор, повторил слова благодарности.

— Ну вот и все. Наше предприятие возлагает на вас большие надежды. Мы надеемся, что эта прибавка к жалованью послужит вам новым стимулом к тому, чтобы еще усерднее выполнять свою каждодневную работу. Вы молоды и можете здесь далеко пойти.

Возле кофейного автомата И. снова встретил О., который на этот раз был один. Прежде чем кто-нибудь из них успел открыть рот, И. успел прочитать, словно сквозь туман, мысли О.: «Не стрельнуть ли монетку у этого подлипалы?»

— У тебя не найдется мелочи для автомата? — произнес О.

И. поднес правую руку ко лбу и закрыл глаза. Конечно, в том, что человек, стоящий перед кофейным автоматом, просит у тебя монетку, чтобы выпить кофе, не было ничего удивительного. Ну а раньше, в кабинете сеньора А., как ему удалось узнать о повышении зарплаты до того, как начальник сказал ему об этом? И. понимал, что речь тут не о простой догадливости. Его сообразительностью нельзя было объяснить, каким образом с тех пор, как это началось, за последние пять или шесть дней попадание в точку было стопроцентным. Эти неясные голоса в его мозгу были не чем иным, как эхом мыслей других людей, которые беспрепятственно отдавались в его голове. Они не являлись плодом его интуиции или предположений, а действительно были мыслями других. Как ему удавалось проникать в их сознание? Может быть, он — и не человек вовсе? Что дает ему эта странная способность и перевесят ли преимущества, которые она ему предоставляет, связанные с ней хлопоты. Быть обреченным всегда знать, что думают окружающие… В качестве подтверждения своих мыслей И. снова услышал мысли О.: «Говоришь с ним, а он тебя даже не слушает. Я ему задал вопрос, а этот идиот даже не отвечает. Ему бы только перед начальством выслужиться. Интересно, что он предложил А.? Сколько часов он готов работать без оплаты сверхурочно?» И. посмотрел на него:

— Что ты говоришь?

— Я спросил, нет ли у тебя мелочи для автомата.

И. пошарил в кармане и не нашел ни одной монетки.

— Нет, — сказал он.

«Нет? Так я тебе и поверил; просто ты жмот и поэтому говоришь, что нет», — услышал И. мысли О. Ему было страшно. История с покупателем черных брюк, висевших на витрине справа, повторялась теперь постоянно. Прежде чем клиент открывал рот, И. уже знал, что он попросит. Знал он и все мысли своих коллег о себе самом и других сотрудниках, о работе, друзьях, об их самых сокровенных планах. Он постепенно расплетал паутину ненависти, зависти, любви и непонимания, которая опутывала окружавших его людей. Когда заведующий секцией подзывал его из-за своего прилавка, он заранее знал, о чем тот его попросит. Иногда, предвосхищая просьбу начальника (и к великому его удивлению), И. являлся на зов с рубашкой, чековой книжкой или коробкой, которые тот лишь собирался потребовать.

Как часто бывало в выходные, в воскресенье вечером он встретился с Е. Однако на сей раз после похода в кино и прогулки И. впервые оказался способен на решительные действия, не боясь получить отказ, потому что знал, что мысленно Е. так же сгорала от желания, как и он сам.

Он начал пользоваться своим даром. После того воскресенья с Е. (и других подобных ему воскресений) однажды в четверг в октябре он сумел прочитать послание, таившееся за внешне не более чем вежливой улыбкой одной покупательницы, и решил не упускать эту возможность. И не упустил ее точно так же, как и другие подобные возможности, которые ему представлялись, пока он стоял за прилавком.

В конце октября он попросил заведующего секцией выслушать его и разоблачил перед ним хитроумную уловку, к которой прибегала их кассирша, чтобы не регистрировать в кассе наиболее крупные покупки и иметь, таким образом, возможность присваивать себе эти деньги абсолютно безнаказанно. Ближе к Рождеству он доложил начальнику отдела кадров, что заведующий его секцией передает информацию о новых разработках моделей одежды на следующий осенне-зимний сезон (а также о поставщиках тканей для их мастерских) конкурировавшему с ними крупному магазину, который открылся недавно и стремился завоевать себе имя, копируя их стиль. В июне И. уже занимал должность заведующего секцией и неусыпно следил за своими подчиненными. Он знал, кто его ненавидел, кто презирал и кто ценил. Ему удавалось выявлять продавцов, которые отлынивали от работы, и тех, кто ходил в туалет только для того, чтобы устроить себе передышку, и тех, кто собирался вынести из магазина пальто. Он перевел О. на склад, определив ему самое скверное место. Одна портниха, которую И. уволил после того, как она просидела на бюллетене целую неделю, не будучи больной, сказала ему, забирая свои вещи, оставшиеся у нее в тумбочке:

— Кажется, что вы читаете наши мысли.

Благодаря своей способности он сумел разыграть хитрую комбинацию с повышениями и изгнаниями, которая позволила ему в сентябре самому стать начальником отдела кадров. В то утро, когда И. должен был занять новую должность, он чувствовал себя особенно счастливым. Ему наконец-то удастся познакомиться с сеньором У., директором предприятия, которого он до этого только пару раз видел издалека. А потом его представят административному совету, и ничто не сможет остановить его, как только он узнает одного за другим всех его членов. Ему откроются все их благородные и подлые черты, все их секреты. У них не будет оснований темнить, потому что как директор, так и административный совет должны испытывать благодарность к человеку, который сумел вовремя нарушить планы сеньора А., начальника отдела кадров, замышлявшего расхищение собственности предприятия.

— Назначая вас на эту должность, сеньор И., я лишь награждаю вас за верную службу на благо нашего предприятия. Вы можете очень далеко пойти. Это становится ясно с первого взгляда, когда анализируешь ваше продвижение по служебной лестнице, особенно за последний год.

И. стоял перед сеньором У. Теперь у него уже не так сильно, как прежде, бурчало в животе. И все же, оказываясь лицом к лицу с начальством, он до сих пор чувствовал себя не в своей тарелке. Доказательством его волнения служило то, что ему никак не удавалось услышать мысли сеньора У. А может быть, этот человек вообще не думал?

— Огромное спасибо, сеньор У. Надеюсь, вы не обвините меня в ложной скромности, если я скажу вам, что просто всегда старался честно выполнять свои обязанности, — ответил И., радуясь тому, что за последние месяцы научился отвечать пустыми готовыми фразами. Мысленно он потирал руки: ему будет нетрудно покончить с этим болваном, перед которым он сейчас стоял, и через несколько месяцев (в крайнем случае, через год) сесть в кресло по другую сторону этого стола.

— Не будьте так самоуверенны, — сказал У., пристально глядя ему в глаза. — Вам будет гораздо труднее сделать это, чем вы предполагаете.

Анисовый ликер

Сеньор Нонель пообедал в ливанском ресторане с человеком, которого считал своим лучшим другом. Они отпраздновали семидесятитрехлетие сеньора Нонеля. Он уже очень давно не обедал так плотно и не пил спиртного и пришел домой немного навеселе. Несмотря на это, он без особых усилий справился с дверью; по дороге домой, с того самого момента, когда, выйдя из ресторана, он почувствовал, что выпил лишнего, сеньор Нонель представлял себе, как он будет пытаться попасть ключом в замочную скважину: ему не раз доводилось видеть подобные сцены в фильмах. Праздничное настроение привело его в то состояние духа, когда человеку хочется пропустить еще одну рюмочку. Поэтому он отправился в комнату (служившую ему спальней и кабинетом одновременно) и вытащил из шкафчика, где когда-то хранился богатый выбор самых разных напитков, бутылку анисового ликера, единственную, которая еще оставалась на полке, после того как врач запретил ему употреблять алкоголь.

В бутылке не оказалось ни капли ликера. Сеньор Нонель уже давно подозревал, что Матильда к ней прикладывается. Правда, ему никогда раньше не доводилось вынимать из шкафчика совсем пустую бутылку; это случилось потому, подумал бедняга, что в последние несколько недель он, впервые за много десятилетий, совсем не притрагивался к бутылке, каких бы страданий это ему ни стоило. Сеньор Нонель моментально понял, как развивались события: Матильда отхлебывала из бутылки чуть-чуть сегодня, чуть-чуть завтра, думая, что в промежутке между двумя ее глоточками хозяин тоже пропускал рюмочку. Убежденная, что с каждой ее вылазкой уровень ликера в бутылке убывал лишь слегка, и не ведая того, что сеньор Нонель совсем перестал пить, она потихоньку в одиночку опорожнила бутылку.

Сеньор Нонель никогда не придавал никакого значения этим украденным глоточкам анисового ликера. Матильда служила в его доме уже сорок семь лет и всегда была на высоте. Однако в этот день хозяин почувствовал себя глубоко задетым. Если уж ему удалось, прилагая огромные усилия, не пить на протяжении недель, то он имел полное право потребовать по крайней мере того, чтобы, вернувшись домой после прекрасного обеда и желая выпить одну (одну-единственную) рюмочку, у него была возможность осуществить свое желание: выпить эту самую рюмочку.

Поговорить со служанкой об этом напрямую казалось ему не слишком достойным. Пожалуй, будет лучше застукать ее. В тот же самый вечер сеньор Нонель пошел в магазин и купил новую бутылку анисового ликера. Придя домой, он налил себе стопочку и сделал на этикетке, украшавшей горлышко бутылки, незаметную отметку, чтобы зафиксировать уровень жидкости и иметь возможность определять, когда и сколько пила плутовка. На протяжении дня, пока Матильда убиралась в его комнате (то застилая постель, то ставя на место книги, которые он просматривал накануне), сеньор Нонель не спускал с нее глаз.

Несмотря на то что ему не удалось поймать ее с поличным, на следующий день уровень жидкости в бутылке снизился. Следовательно, решил хозяин, Матильда боялась, наверное, совершать свои вылазки, пока он бодрствовал. Должно быть, она действовала по утрам, до десяти часов — в это время служанка раздергивала шторы, чтобы разбудить его. Итак, с этих пор сеньор Нонель просыпался раньше, чем Матильда, и исподтишка следил за ней. Но застать ее врасплох ему не удалось. Объяснений этому могло быть только два: или, сам того не замечая, он снова задремывал и не просыпался, пока служанка не раскрывала шторы, или она отпивала из бутылки в другое время. Так или иначе, каждое утро уровень ликера в бутылке снижался на палец. Это заставило его предположить, что, вероятно, Матильда совершала свой недостойный поступок перед тем, как лечь спать, а не поутру.

Через три недели сеньор Нонель чувствовал себя окончательно одураченным. Одержимый своей идеей, он не ложился спать, пока не удостоверялся в том, что Матильда уже давно заснула. Утром он вставал раньше, чем служанка, и целый день следил за шкафчиком. Когда Матильда подходила к нему под предлогом (теперь сеньору Нонелю было совершенно ясно, что речь шла именно о предлоге) вытереть пыль, он не спускал с нее глаз ни на минуту. Когда женщина прищелкивала языком (потому что поведение хозяина и его напряженное выражение лица казались ей признаком старческого слабоумия), сеньор Нонель видел в этом прищелкивании выражение досады: служанка чувствует, что за ней следят, и поэтому может приложиться к бутылке только исподтишка. По ночам хозяину снилось, что он обречен не только не пить, но и постоянно созерцать, как уровень ликера непрерывно понижается. От гнева, который вызывало в нем подобное издевательство, язва в его желудке все росла, и росла, пока наконец не становилась больше его самого. Во сне он умирал, так и не разрешив загадки, и из гроба, который был поставлен на его кровать, в пламени свечи наконец-то видел среди теней, как Матильда подходила к шкафчику, вытаскивала бутылку и прикладывалась к ней. Ярость охватывала его в этой части сна не потому, что при жизни он так и не смог застать служанку на месте преступления, а оттого, что, поймав ее с поличным после смерти, уже не мог ничего сказать или сделать.

Здоровье сеньора Нонеля с каждым днем ухудшалось. Теперь он уже проводил большую часть дня в постели, не имея сил подняться, и Матильде пришлось выполнять одновременно работу прислуги и сиделки. Хозяин между тем не сводил глаз с заветного шкафчика, и когда один раз в день поднимался с постели с большим трудом, чтобы проверить уровень анисового ликера в бутылке, то неизменно замечал, что жидкости стало меньше. Сеньор Нонель начал думать, что существовала некая прямая зависимость между уровнем жидкости в бутылке и отпущенной ему жизнью, хотя объяснить себе, почему и как это происходило, было трудно. Когда наконец ликера осталось только на самом донышке, сеньор Нонель пошел на решительный шаг: улучив момент, когда Матильда ушла на рынок, он подмешал яду в остаток анисовки. Бедняга уснул с улыбкой на губах, очень похожей на ту, которую на следующее утро увидела на его лице служанка, когда нашла его мертвым.

Количество и качество

Июнь

Все называли его по фамилии — Мурель. Со школьной скамьи он всегда был для всех Мурелем. В университете, когда у остальных ребят из группы уже сложились такие дружеские отношения, которые предполагают употребление имен, все продолжали называть его Мурелем. В конторе судоходной компании, где он работал, все другие были Жузепами, Жуанами и Мариями, а он оставался Мурелем. Вплоть до того, что Баби звала его по фамилии даже в самые интимные моменты их свиданий, вонзая ногти ему в спину.

И если вы подумали, что он отличался резким характером или много о себе воображал, то вы глубоко ошибаетесь. Совсем наоборот: он был любезным и дружелюбным человеком. Баби не могла поверить своему счастью, особенно потому, что за последние четыре года она пережила целую серию романов с молодыми людьми, склонными к депрессии, из тех, которые целый день ищут, кому бы поплакаться в жилетку.

В этот вечер они были в квартирке Муреля. Она состояла из одной большой комнаты (служившей одновременно спальней, столовой и кабинетом), кухни и ванной. Парочка сидела на кровати. На полу стояла бутылка шампанского и два бокала. Поверх простыней между ними возвышался карточный домик, который Мурель возводил с ловкостью настоящего профессионала, к своему собственному удивлению и к радости Баби, смеявшейся над удивленным лицом своего друга, который только что обнаружил у себя неизвестные ему доселе способности. Когда он собирался водрузить самую последнюю карту, Баби расхохоталась так сильно,что матрас задрожал и карточный домик рухнул. Мурель изобразил на лице гнев, и Баби поспешила разыграть раскаяние и вымолить прощение при помощи ласк и лести.

Когда она пошла в ванную, Мурель тоже встал с постели. Он аккуратно сложил в стопку открытки, лежавшие на подоконнике, а потом поправил пепельницу, чтобы она стояла строго параллельно его краю. Мурель ненавидел беспорядок во всех его проявлениях.

Чтобы проветрить комнату, он открыл занавески и распахнул окно. Снаружи царила беспросветная мгла: ночное небо и темный фасад на другой стороне улицы казались всепоглощающей черной дырой. В этот поздний час только три балкона были освещены. В одной из квартир шторы были задернуты: там, на первом этаже, жила семейная пара, ссорившаяся целые дни напролет. Вторая (в мансарде) находилась так высоко, что Мурель ничего и никого не видел, кроме какого-то парня, который время от времени выходил на балкон покурить. Третья квартира располагалась прямо напротив окна Муреля. Она пустовала несколько месяцев, но около трех недель тому назад в ней поселилась девушка, которая работала в одном здании с Баби, но в другой фирме. Однажды, возвращаясь из кино, они встретили девушку на улице; его спутница и незнакомка улыбнулись друг другу и поздоровались. Сейчас, как это бывало очень часто по вечерам, девушка сидела в своем красном кресле и читала журнал.

Приходя домой, Мурель неукоснительно следовал установленному им ритуалу и принимал душ. Ему казалось, что вместе с водой в стоке ванны исчезало все напряжение рабочего дня. Потом он надевал шорты и рубашку. По квартире Мурель ходил босиком: ему нравилось ощущать холод керамической плитки подошвами ног. Сейчас он пил холодную воду из стакана и смотрел телевизор. Показывали гандбольный матч. Потом Мурель выключил телевизор и полистал фотоальбом Теренса Донована. Когда он поднял глаза от его страниц и посмотрел на часы, было уже полседьмого. Слишком поздно, чтобы звонить Баби на работу, и слишком рано, чтобы застать ее дома.

Он застал ее в семь. Они договорились: девушка придет ужинать к нему домой. Парочка ужинала и проводила ночь в квартире Муреля три или четыре раза в неделю. У. Баби они никогда не встречались: та жила вместе с тремя подругами в квартире, где плотность населения была значительно выше, и по этой причине обстановка не столь способствовала общению.

Баби пришла в девять часов. В половине десятого они уже накрыли стол и сели ужинать. Ровно через семь секунд (когда вилка Муреля прошла половину расстояния между тарелкой и ртом) Баби попросила принести перец. Бедняга проглотил слюну и положил вилку на тарелку. У девушки была такая привычка: едва сев за стол, она сразу просила принести какой-нибудь недостающий предмет. Правда, Мурель переживал пока ту стадию влюбленности, когда мы готовы все простить. Он встал из-за стола и пошел на кухню. На обратном пути, проходя мимо окна, он бросил взгляд на дом напротив и увидел соседку, которая на этот раз сидела не в кресле, а на кровати и держала в руке стакан.

Через два дня Мурель, облокотившись на подоконник, наблюдал, как скандалила пара с первого этажа в доме напротив. На фоне приглушенного расстоянием плача двух детей (никакие другие звуки не долетали до его ушей) муж ходил из одного угла комнаты в другой, яростно размахивая руками, а жена в это время развлекалась тем, что бросала об стенку глиняные кувшины один за другим. Мурель спрашивал себя, откуда взяла эта женщина столько кувшинов. Он наблюдал за ней пять минут, и за это время на полу образовалась целая гора осколков.

Когда спектакль закончился, Мурель перевел взгляд на комнату девушки, и ему показалось, что он увидел, словно во сне, как она проходила, раздетая донага, справа налево по комнате. Он не мог поверить своим глазам. В этот час в комнатах, где еще не включили свет, царил полумрак, а на улице было пока довольно светло, и из-за этой разницы обстановка внутри квартир виделась словно в тумане.

В субботу Мурель и Баби поехали на побережье, чтобы провести выходные в квартирке ее родителей, воспользовавшись тем, что они были в отъезде. В понедельник вечером Мурель позвонил Баби и устроился перед окном. Около семи соседка пришла с работы, положила сумку на кровать и исчезла в правом углу комнаты. Чуть позже она появилась снова со стаканом в руке и села на кровать. Раздеваясь, девушка утоляла жажду, делая глоток за глотком.

Мурель испытал чувство вины за свое вторжение в чужую частную жизнь, однако быстро рассудил, что не совершал ничего предосудительного: он просто сидел у окна своей собственной квартиры и смотрел на то, что открывалось его глазам. Ни один суд, подумалось ему, не нашел бы в этом состава преступления. Каждому дано право дышать свежим воздухом у окна собственной квартиры в такой душный вечер. И если бы соседка не желала, чтобы ее видели, ей бы ничего не стоило исправить положение: она могла бы задернуть занавески — только и всего. Тут Мурель обратил внимание на то, что за балконной дверью не было видно занавесок. По его наблюдениям, девушка обходилась самой примитивной обстановкой. Мурель напрягал взгляд изо всех сил, но с трудом мог различить отдельные предметы.

Примерно через час начали загораться огни в других квартирах. Девушка расположилась в кресле с книгой в руках, и Мурелю захотелось узнать, что она читает. Как раз в этот момент раздался звонок. Баби пришла вся взмокшая и страшно хотела есть.

— Что у нас сегодня на ужин?

— На ужин?

— Мы же договорились поужинать, дорогой.

— Сейчас я этим займусь.

Июль

— Какой из них самый мощный?

В конце концов Мурель остановился на том, который служил для наблюдений за звездным небом.

Дома он убедился в том, что продавец его не обманул: смонтировать прибор оказалось чрезвычайно просто. Чтобы освоить новую технику, он осмотрел все балконы в доме напротив. На втором этаже какой-то мальчик играл с ведерком, на котором были нарисованы морские звезды.

Когда, приблизительно без четверти семь, девушка пришла домой, Мурель был готов к наблюдению. Несмотря на темноту в комнате, он разглядел, как она клала сумку на кровать и раздевалась. Потом она скрылась за правой дверью и вышла оттуда со стаканом оранжевой жидкости в руке, которую она медленно пила. Эта дверь вела, должно быть, на кухню. Затем, почти сразу девушка направилась к левой двери, откуда появилась четверть часа спустя в халате. Мурель тем временем мысленно нарисовал для себя план квартиры: слева была ванная, справа кухня-столовая, а в глубине коридора, вне пределов видимости, — входная дверь. Он был страшно доволен: если даже при таком слабом освещении можно было прекрасно разглядеть, что происходило внутри, то позже, когда на улице станет темно, а в домах зажгутся огни, все станет видно до мельчайших подробностей.

Так оно и оказалось. Когда около девяти вечера в комнате девушки зажегся свет, Мурель пришел в восторг: картина была совершенно четкой. Он видел каждую деталь, словно на экране в кинотеатре: можно было различить даже блеск ткани на красном кресле. Кровать и ночной столик, стоявшие у стены в глубине комнаты, теперь были ему видны как на ладони.

Девушка улеглась в первом часу ночи. Перед тем как лечь в постель, она погасила верхний свет и включила лампу на ночном столике. Потом она целый час читала книгу в черной обложке с белыми буквами. Мурелю удалось разобрать название: The black path of fear^[54]. Правда, он не смог прочитать имени автора, потому что оно было написано гораздо более мелкими буквами.

Когда девушка окончательно потушила свет, Мурель решил, что больше ему делать нечего. Он сложил телескоп, убрал его в шкаф и пошел спать.

Сложность заключалась в том, что он не мог использовать свою игрушку, когда Баби была у него в гостях. Чтобы увеличить промежутки между визитами своей подружки, он приводил в свое оправдание загруженность работой, а чтобы она не слишком сердилась, говорил с энтузиазмом об отпуске в сентябре, который они, впервые с момента их знакомства, собирались провести вместе.

Очень скоро Мурель выучил наизусть весь распорядок дня своей соседки, и ему больше не приходилось зря дежурить на своем посту. В тот вечер она пришла, как почти всегда, приблизительно без четверти семь и оставила свою одежду на кровати. Потом девушка сразу же пошла в душ. Выйдя оттуда, она немедленно убрала вещи с кровати, надела майку и джинсы и отправилась на кухню, где пробыла почти целый час. Потом она поправила покрывало на кровати, убрала вещи на столике, зажгла свет и уселась в красное кресло. Без пяти девять девушка подскочила со своего места, пересекла комнату и исчезла в глубине, за поворотом коридора. Через несколько секунд она вернулась в комнату в сопровождении какого-то парня.

По спине Муреля побежали мурашки. С одной стороны, в первый раз за время его наблюдений спектакль предстоял захватывающе интересный; но, с другой, ему было совершенно ясно, что именно сейчас следовало бросить это занятие, позвонить Баби, пригласить ее на прогулку и забыть обо всем, вместо того чтобы торчать у окна, созерцая сцену театра чужой жизни, которая вот уже некоторое время пустовала. Наверное, действующие лица отправились на кухню ужинать. Мурель покинул свой пост и тоже пошел на кухню.

Не прошло и нескольких минут, как он снова был у телескопа. Пока никаких изменений не произошло: парочка сидела на кухне, а комната оставалась пустой. А что, если, влекомые странной тягой к экзотике, они уже сливались в любовном экстазе прямо на кухне?

В семь минут одиннадцатого парочка, смеясь, вошла в спальню с бокалами в руках. Девушка поставила пластинку и начала танцевать под музыку, которой Мурель не слышал. Ему было очень обидно видеть, как они разговаривают, и не иметь возможности узнать, о чем идет речь. Он пожалел, что не умеет читать по губам. Но вот парень тоже начал танцевать. Однако очень скоро они оставили это занятие и стали медленно укладываться в постель, улыбаясь друг другу.

Этот парень приходил к соседке примерно два раза в неделю. Иногда заходил и другой молодой человек. Мурель убедился в том, что абсолютно невозможно с точностью установить график их посещений. В первую неделю основной пришел в понедельник и в четверг, а другой — в пятницу. На второй неделе основной явился во вторник и в субботу, а другой не пришел вообще. На третьей неделе основной навестил ее во вторник, а другой — в воскресенье. Даже когда Баби была у него, Мурель невооруженным взглядом определял, спит ли соседка в одиночестве или у нее гость.

Однажды вечером, когда Мурель отложил встречу с Баби, воспользовавшись пустяковым предлогом, соседка вышла на балкон вместе со своим основным кавалером. Они смотрели то на небо, то на улицу. Обозревая открывавшуюся ей панораму, соседка вдруг остановила свой взгляд на окне Муреля. Это был очень краткий миг — десятые доли секунды, не больше, но он сразу испугался. Девушка могла его заметить, несмотря на то что он принял все необходимые меры предосторожности и не зажигал в квартире свет. Однако, если бы так случилось, рассуждал он, складывая свой телескоп, она бы не вела себя со своим парнем так, словно ничего не произошло. Этой ночью Мурелю приснилось, что он наблюдал за девушкой в телескоп и ее гостем был не основной кавалер и не другой парень, а он сам. Когда соседка оказывалась прямо перед ним, на расстоянии вытянутой руки, она вовсе не казалась ему привлекательной, а ее пористая кожа пахла младенцем.

Август

Очень скоро история стала приедаться Мурелю, который опять стал чаще приглашать Баби к себе. Нередко, выйдя с работы, он шел в кино, а потом гулял. На углу его улицы был гастрономический магазин, куда ему нравилось заходить прежде, чем подняться в свою квартиру, и он проводил там немало времени, изучая сорта пива и прочих напитков, а также колбасных изделий. Готовить Мурель совсем не любил, поэтому обычно отдавал предпочтение холодным закускам. В тот вечер он пришел домой в четверть девятого и положил покупки на мраморный стол в кухне. Баби должна была прийти к половине десятого. На приготовление ужина у него ушло около тридцати минут. Поскольку до прихода Баби оставалось еще целых полчаса, Мурель достал свой телескоп.

От ужаса он окаменел. В комнате девушки появился телескоп, нацеленный прямо на него. А сама его соседка стояла за ним и смотрела в сторону Муреля. Он почувствовал, как рассыпаются в прах плитки пола у него под ногами. Через несколько минут Баби позвонит в дверь и окажется под прицелом телескопа, который был направлен сейчас на него с балкона дома напротив. Мурель растерялся. Может быть, задернуть занавески? Если он так поступит, соседка рассердится и повесит шторы у себя дома, чтобы отомстить ему и восстановить справедливость. Вся эта история уже превратилась в явное соревнование. Ты смотришь на меня, а я — на тебя. Безусловно, соседка заметила, что он за ней подглядывает. Не случайно же она купила телескоп.

Совершенно очевидно, ему ничего другого не оставалось, как удовлетворить любопытство девушки, точно так же, как она — вольно или невольно — удовлетворяла его собственное. Мурель уже было нашел положительные стороны в условиях этого договора, но тут ему пришло в голову, что для него в этой истории таится еще одна дополнительная опасность. Если телескоп девушки был достаточно мощным (а именно таким он казался), то она могла узнать Баби: девушки работали в одном и том же здании. Не воспользуется ли соседка каким-нибудь случаем — например, встречей у лифта, — чтобы рассказать его подружке о том, чем он занимается? Однако, поразмыслив несколько секунд, Мурель взглянул на это с другой точки зрения, позволявшей ему вздохнуть спокойно: раз соседка последовала его примеру и установила у себя телескоп, то теперь он имел такое же право отпускать язвительные замечания в ее адрес, как она — в его.

Мурель собрал телескоп и убрал его в шкаф. Потом он медленно, словно размеренность его движений доказывала абсолютное спокойствие его духа, закончил накрывать на стол. Чувство, которое он испытывал, нельзя было назвать смятением. Скорее это была смесь страдания и удовольствия.

Баби показалась ему более привлекательной, чем обычно. После ужина, когда они ложились в постель, подружка попросила его задернуть занавески:

— Мы у всех на виду.

— Да кто нас может увидеть? Дом напротив слишком далеко. Оставим окно открытым, а то очень жарко. Пусть будет небольшой сквозняк.

В ту ночь, подстрекаемый взглядом соседки, который он на себе ощущал, Мурель превзошел самого себя. Кончив дело, он — как ребенок, который показывает нарисованную им картинку, — подошел к окну и посмотрел на ее балкон. Ему показалось, что она стояла возле телескопа. (Правда, в такой темноте ему могло с тем же успехом показаться, что ее там не было.) Он был доволен собой. На следующий день он уже не просто будет подсматривать за ней в постели — ему будет известно, что соседка осознает на себе его взгляд.

В семь часов вечера Мурель расположился перед телескопом. Соседка уже была дома. Он видел, как девушка выходила из ванны в халате. Сняв его, она постояла немного, словно давая себя рассмотреть. Потом стала медленно одеваться, чтобы — как думал Мурель — дать ему возможность понаблюдать за каждым этапом этого стриптиза наоборот. Затем девушка подошла к перилам балкона со стаканом в руках. Она посмотрела на бегущие по улице машины, на хозяина магазинчика, который опускал жалюзи, и — с улыбкой — на него.

В девять часов вечера соседка исчезла за поворотом коридора, а потом вернулась в комнату. Однако ее сопровождали не знакомые Мурелю парни, а какие-то два незнакомца, один из которых тащил целую кипу книг. Наблюдатель решил, что эта компания собралась решить какие-то связанные с работой или учебой дела, почувствовал разочарование и решил было отойти от телескопа. К счастью, он этого не сделал, потому что четверть часа спустя все трое уже были в постели, а Мурель ломал себе голову, придумывая, как ему если не увеличить, то хотя бы повторить ее ставку.

Просить Баби лечь в постель с ним и еще с какой-нибудь девицей или парнем было невозможно. Мурель подозревал, что иногда, более или менее часто, Баби встречается с другими мужчинами, точно так же, как он сам встречался порой с другими женщинами (следовало отметить, правда, что в последнее время, с тех пор как телескоп превратился для него в любимое развлечение, ему было не до случайных знакомых). Как бы то ни было, подобное предложение не могло прийтись Баби по вкусу, тем более без предварительных объяснений. С другой стороны, объяснять ей всю подноготную, когда дело уже зашло так далеко, казалось ему невозможным.

Он провел все утро за изучением объявлений: «Недавно в браке, в связи с экономическими трудностями принимаю с 10 до 3-х часов ночи. Телефон…», «Приглашу домой. Я молода, стройна и необычайно привлекательна. Телефон…», «Каталонская куколка. Нежная и раскованная. Телефон…», «Разведенная, 28 лет, ищет мужчину, который бы скрасил ей летние ночи. Телефон…», «Анна, 19 лет. Красавица. Любительница. Приглашает тебя в уютную квартиру. Только для состоятельных клиентов. Соблюдение всех приличий гарантирую. Улица…», «Вдовушка, любящая домашний уют. Телефон…», «Мари и Пат. Секс до конца: 3.000. С обеими: 6.000. Греческие ласки: 8.000. Открыто с 9 до 9. И по субботам тоже. Телефон…». Это уже было похоже на то, что искал Мурель. Он просмотрел остальные объявления подобного содержания: «Дора и Лидия. Вместе: 5.000. Улица…», «Ирене и Таня. Молоденькие и хорошо воспитанные. Телефон…», «Биеда, негритянка, и Мари, белая. Все виды секса и удовольствий. Улица…», «Почему бы и нет? Эва, 18 лет, и Марисоль, 23 года. Телефон…», «Мы студентки, 18 и 19 лет. Полная конфиденциальность. Улица…». В конце концов он остановился на объявлении, которое лучше других отвечало его потребностям: «Две подружки, 18 лет и 24 года. Медицинские справки. В нашей квартирке или у тебя дома? Можем приехать в гостиницу. Телефон…»

Он набрал номер и договорился о встрече в тот же вечер в половине десятого. (Мурель счел, что половина десятого — подходящее время для того, чтобы посещение девиц осталось незамеченным. В это время на лестнице не будут толпиться мамаши со своими отпрысками, как в семь, когда они возвращаются из школ, а с другой стороны, их появление не вызовет подозрений, как при визите в двенадцать ночи.)

Девицы оказались более привлекательными, чем он ожидал. Обе были брюнетками. (По непонятной ему самому причине Мурель представлял себе раньше, что в подобных парочках всегда одна из девиц — блондинка, а вторая — брюнетка, пусть даже для этого одной из них приходится красить волосы.) Та, которая была повыше (она сообщила, что ее зовут Мари), развалившись на подушках, попросила хозяина квартиры задернуть занавески. Мурель отказался, приведя в качестве аргументов жару и клаустрофобию.

— Клаустрофобия? — вмешалась в разговор вторая девица (которую звали Паки), сморщив нос, словно засомневалась, не относится ли клаустрофобия к венерическим болезням. — Если будешь ложиться в постель перед открытым окном, то в один прекрасный день кто-нибудь станет тебя шантажировать.

— Для того чтобы стать жертвой шантажа, надо иметь много денег.

— Вот, кстати, о деньгах…

Мурель постарался расплатиться как можно более незаметно, прикрыв собственной спиной процесс передачи купюр. Не успел он даже оглянуться, как обе девицы уже лежали в кровати голые и ждали его. Прозаическое «Ну, вперед, поехали» не понравилось Мурелю. Соседке такое начало могло показаться недостаточно возбуждающим. Чтобы компенсировать этот дефект, он сам приложил максимум усилий и фантазии.

Во время передышки перед вторым раундом Мурель переживал: соседка наверняка догадается, что его гостьи — проститутки. Их выдавала не столько одежда или макияж (весьма умеренный), сколько желание поскорее перейти к делу. Паки захотелось чего-нибудь выпить. Мурель налил ей виски. Мари вышла в туалет. Хозяин дома сидел на краю кровати, а Паки своими длиннющими ногтями щекотала ему внутреннюю сторону бедра. Мурель сам не понимал, что с ним такое происходит. Как он мог оказаться в постели с двумя девицами, которые по большому счету его совершенно не интересовали, только ради того, чтобы соседка — какая-то соседка! — могла за ним наблюдать? В чем бы ни заключалось то странное соревнование, которое они вели, не договорившись о правилах игры, ему казалось, что дальше идти уже некуда. Он поднялся с постели и подошел к окну. Снаружи царила темнота. Стоило большого труда различить саму девушку и телескоп, а уж увидеть, угодил он ей или нет по выражению ее лица, вообще не представлялось возможным. Вдруг, как ему показалось, соседка поднялась со своего стула. Он понял, что не ошибся, потому что кухонная лампа высветила немедленно яркий прямоугольник на полу комнаты, в середине которой выделялся телескоп. Очень скоро прямоугольник погас, и темнота стала еще более плотной.

— Что ты там высматриваешь? — спросила Паки, перемешивая кубики льда в стакане виски.

Мурель обернулся. Паки послала ему воздушный поцелуй и пригласила вернуться в постель.

Всю ночь его мучила неотвязная мысль: соседка наверняка догадалась, что девицы были профессионалками, и, конечно, сочла это надувательством. Мурель не сомневался — подобный обман так разозлил ее, что с телескопом теперь покончено. И может быть, сегодня же вечером (или даже с утра, пока он будет в своей конторе) она закажет занавески на балконную дверь.

После работы Мурель зашел в гастрономический магазин. Прямо возле двери висел аппарат, выдающий билетики с номером очереди. Он оторвал один билетик: девяносто три. Постепенно магазин пустел, и наконец перед Мурелем остался только номер девяносто два: какая-то девушка, покупавшая ветчину, зельц и вино. Когда она пошла к выходу (в этот момент продавец выкрикнул: «Девяносто три!»), Мурель замер от неожиданности. И девушка тоже. Впервые с тех пор, как началась эта история, они оказались лицом к лицу на столь близком расстоянии — не только оптически, но и физически. Соседка показалась ему удивительно красивой и была гораздо моложе, чем он предполагал. Если бы не его прирожденная трусость, то Мурель бы с ней заговорил. Но девушка ему улыбнулась, и это окончательно его смутило. Пока она продвигалась к двери, Мурель дважды успел услышать, как продавец выкрикивает его номер.

Как он и предполагал, учитывая улыбку вечером в гастрономе, соседка не стала вешать занавески. Однако в эту ночь в ее постели никаких гостей не было. Означало ли ее поведение, что она считает их состязание завершенным? Это было невозможно. Мурель ощущал теперь на своих плечах груз ответственности: он должен был потуже закрутить гайки.

Все утро он обдумывал свою идею. Днем, обедая с Жуаном, он изложил ему свой план. Мурель собирался позвонить одной своей старой подружке, с которой давно не виделся. Эта девушка жила в Реусе, и такие штучки ей всегда нравились. Если Жуан придет к нему в гости со своей знакомой…

— Они откажутся.

— Давай попробуем.

Мурель провел весь вечер, подготавливая сцену, и не забыл ни о шампанском, ни о морских продуктах. Не то чтобы он верил в их возбуждающие свойства, которыми они столь знамениты, но — как ему казалось — именно благодаря подобной славе этих продуктов девушки с самого начала догадаются, в чем дело, и не выразят своего изумления и негодования в решающий момент. Расставляя бокалы, он подумал, что будет ужасно, если к соседке как раз сегодня тоже заявятся гости и ей не удастся достать телескоп и понаблюдать за ними.

Этого не случилось. Соседка была одна и держала телескоп наготове. На арене выступали: Жуан, Марта (его подружка), Алисия (старая пассия Муреля) и он сам. Номера удались не так прекрасно, как мечталось режиссеру, но лучше, чем этого можно было ожидать в подобных обстоятельствах.

По крайней мере, спектакль вышел «естественным», думал Мурель на следующий день, вынужденный выслушивать восторженные комментарии Жуана, готового (после успеха их предприятия, который казался ему полным) устраивать подобные шоу через день. Но мысли Муреля витали далеко: он надеялся, что в один из ближайших вечеров соседка попробует по крайней мере повторить его ставку. Или, может быть, она готова сдаться?

Ближе к полудню Мурель (которому не терпелось увидеть, не увеличит ли соседка ставку уже этим вечером) позвонил Баби и сказал ей, что, несмотря на их уговор несколько дней тому назад, сегодня он никак не может с ней встретиться. Баби его успокоила: она как раз собиралась позвонить ему, чтобы предупредить, что у нее возникли срочные дела.

Вечером, придя домой, Мурель сразу смонтировал телескоп. Потом он уселся покурить на кровать, которая еще сохраняла запахи прошедшей ночи. Соседка пришла как обычно — без четверти семь. Прежде чем раздеться, она подошла к балкону и посмотрела на него с улыбкой. Мурель тоже улыбнулся.

Около десяти девушка направилась к входной двери. Когда она вернулась в комнату, следом за ней вошла Баби.

Что к чему и почему…

Сэр, — Жан Жироду (в «Зигфрид и Лимузен», глава 2) сформулировал интересный вопрос о том, как порой небольшие загадки, с которыми человек сталкивается на протяжении жизни, вдруг неожиданно разрешаются, пусть даже и с некоторым запозданием. Он добавляет: «Я не сомневаюсь в том, что когда-нибудь, в Мексике или в Океании, разрешатся какие-то еще загадки моего прошлого: любой узел в конце концов развязывается, потому что ему надоедает быть узлом. Единственный вопрос, который меня занимает по-настоящему, — это загадка Торнелли. Этот человек, исполнявший обязанности посла, с которым я встретился в тот день впервые в жизни, во время вручения премий очередного конкурса, вдруг подозвал меня и вложил мне в ладонь яйцо, сваренное вкрутую». До настоящего времени результатом моих настойчивых изысканий в области загадки Торнелли явилась только следующая информация: граф Джузеппе Торнелли Брузати ди Вергано (1836–1908) был послом Италии в Париже с 1895 по 1908 год. Совершенно очевидно, остаются без ответа следующие вопросы: правда ли, что посол иностранной державы дал Жироду вареное яйцо? Или писатель сыграл с читателем литературную шутку, принятую во Франции, и разъединил «рассказчика» и «автора»? При положительном ответе на первый вопрос следует спросить: сумел ли Жироду разрешить загадку Торнелли до своей смерти? Или ее разгадал кто-нибудь еще? Я спрашиваю себя: не знает ли ответ кто-либо из ваших читателей?

Маркиз де Тамарой

Письмо, опубликованное в «Литературном приложении» к «Таймс» 28 января 1983 г.

Честность

Толкая перед собой тележку, медицинская сестра входит в палату номер девяносто три. На тележке лежит поднос, а на подносе — стакан с водой, пузырек с капсулами, градусник и папка. Она говорит «добрый вечер» и подходит к койке больного, который лежит с закрытыми глазами. Девушка смотрит на него без особого интереса, сверяется с табличкой в изножье кровати, где указаны все прописанные ему процедуры, достает из пузырька на тележке одну капсулу и говорит, протягивая руку за стаканом с водой:

— Сеньор, вам пора принимать лекарство.

Тот никак не реагирует, даже веки его неподвижны. Медсестра трогает его за руку:

— Просыпайтесь, сеньор.

Предчувствуя неладное, медсестра кладет свои пальцы на запястье больного, чтобы нащупать его пульс. Пульса нет. Он умер.

Медсестра кладет капсулу обратно в пузырек, отодвигает тележку к стене, выходит из палаты и бежит к столику дежурной этого крыла больницы (в данном случае — крыла Д). Там она объявляет старшей сестре, что больной из девяносто третьей палаты умер.

Старшая сестра смотрит на часы. Смерть больного в это время ее совершенно не устраивает. До конца смены осталось всего четверть часа, и сегодня старшей сестре, как никогда, хочется уйти с работы вовремя: она наконец-то добилась, чтобы приятель ее лучшей подруги пригласил ее к себе в гости под предлогом того, что ему нужно поговорить с ней как раз об их общей знакомой. Она тем не менее прекрасно знает (из признаний своей подруги), что этот мужчина не любит понапрасну переливать из пустого в порожнее, что меньше всего на свете его интересуют разговоры, и у нее нет ни малейшего сомнения в том, что он пригласил ее ужинать только для того, чтобы перепихнуться с ней через несколько минут после ее прихода прямо на обеденном столе среди свечей и тарелок со спагетти — если, конечно, он приготовит на ужин спагетти, как (она знает это от подруги) делает почти всегда. Она ждет не дождется этого момента. Если она заявит сейчас, что больной из девяносто третьей палаты умер, хочешь не хочешь, а ей придется задержаться, даже если следующая смена, которая приступает к дежурству ровно через четверть часа, уже пришла. С мертвыми всегда столько бумажек. Такие дела не делаются за пять минут, а это означает, что она опоздает на свидание. Конечно, можно позвонить приятелю подруги, объяснить ему, в чем дело, и договориться встретиться попозже или даже в другой день. Однако опыт подсказывает ей, что откладывать первое свидание не стоит, обычно это ни к чему хорошему не ведет. Частенько, когда первое свидание почему-нибудь откладывается, то и следующее тоже переносится, потому что находится другая причина. Сегодня одно, завтра другое, и в конце концов свидание вообще отменяется. Кроме всего прочего, сегодня выдался очень тяжелый день, и ей страшно хочется разделаться со всей этой тягомотиной, оказаться у него дома и позволить ему делать с собой все, что ему заблагорассудится.

Если бы отношения между ними были более доверительными, она бы могла попросить ее (медсестру, которая обнаружила, что больной умер) сделать вид, что она ничего особенного не заметила. Тогда его бы обнаружила медсестра из следующей смены и все хлопоты выпали бы на долю ее коллеги. Тем, кто работает в следующей смене, от этого ни жарко ни холодно. Они только-только заступят на дежурство и если обнаружат, что больной умер, это никак не нарушит их распорядка. Таким образом, она бы избавилась от этой проблемы и явилась бы на свидание вовремя. Однако старшая сестра совершенно не доверяет медсестре, обнаружившей труп. Она — новенькая, и вполне возможно, что этические нормы для нее священны, как это иногда случается с новичками. Кроме того, если даже она и не помешана на этике, то все равно может запомнить этот случай и в будущем, когда ей будет на руку, воспользуется этим в своих интересах.

Старшая сестра смотрит на часы. С каждой минутой она все больше нервничает. Стрелки неотвратимо приближаются к часу окончания смены, к часу свидания, которое ей ни за что на свете не хочется пропустить. Что же делать? Надо принять немедленное решение, потому что медсестра, обнаружившая мертвеца, уже посматривает на нее с удивлением: почему это она замерла с открытым ртом и ничего не предпринимает. Старшая сестра говорит ей, что она займется этим вопросом, и велит продолжать обход.

Попросить об этом одолжении старшую сестру из следующей смены тоже не представляется возможным. И вовсе не оттого, что та слишком строга в вопросах этики, а потому, что они испытывают взаимную ненависть, которая возникла у них в тот самый день, когда они познакомились. Это обстоятельство, к несчастью, совершенно не способствует разрешению сложной ситуации, в которой оказалась старшая сестра.

Если ей не удастся найти какое-нибудь решение, то неужели она опустит руки и откажется от свидания? Ни за что на свете. Нетерпение мешает ей сосредоточиться. С каждой минутой ситуация кажется ей все более безвыходной.

В момент наибольшего отчаяния, когда мысли путаются, не давая ей найти выход, она видит, как ее спасение открывает дверь и входит в зал: это новый доктор, работающий в больнице совсем недавно; он всегда обращается к ней с улыбкой, в которой сквозит то ли вопрос, то ли намек. Другого выхода не остается. Она подойдет к молодому врачу, объяснит ему, что у нее неотложные дела, и попросит об одной любезности: пусть он займется этим покойником. Конечно, старшая сестра понимает: после подобного одолжения улыбки, в которых сквозит намек, превратятся в конкретные предложения. Но хочется ли ей принять конкретные предложения этого врача? Она никогда не задумывалась над этим всерьез. Пожалуй, в первый момент ее ответ был бы отрицательным. Впрочем, если представить себе ситуацию и посмотреть на него повнимательнее — почему бы и нет? К тому же, если ей вовсе этого не захочется, в конце концов, всегда можно ответить на подобное предложение отказом. Любезности делаются просто так. Если за чью-то любезность надо потом расплачиваться, то никакая это не любезность.

Однако, чем больше она об этом думает, тем меньше ей хочется отвечать на его предложение отказом. Если вдуматься хорошенько, то, пожалуй, она бы согласилась с удовольствием. Более того: ей не терпится получить от него подобное предложение. Так не терпится, что она начинает уже забывать о мужчине, с которым должна вот-вот встретиться и который — как она воображает — будет трахать ее на столе среди тарелок со спагетти.

Старшая сестра подходит к врачу и с усилием открывает рот, чтобы не стоять перед ним истуканом. Его губы сводят ее с ума. Они у него такие мясистые и упругие, что ей хочется прямо сейчас укусить их. Но вместо этого она просит его об одолжении. Врач улыбается: не волнуйтесь и уходите себе спокойно. Он сам займется этим делом. Старшая сестра идет по коридору и перед тем, как войти в раздевалку, оборачивается в последний раз, чтобы убедиться в том, что он тоже провожает ее взглядом, — так оно и есть на самом деле. Они обмениваются взглядами, улыбаются друг другу, и она входит в раздевалку. Старшая сестра быстро переодевается: она должна была выйти из больницы еще десять минут тому назад! На улице она подняла было руку, чтобы остановить такси, но потом опускает ее, передумав, и замирает на минуту в нерешительности. Затем идет дальше, находит телефон-автомат и звонит приятелю подруги. Бормоча в трубку какие-то несерьезные оправдания, старшая сестра одновременно обдумывает, сколько времени уйдет на то, чтобы новый доктор начал делать ей предложения, и как ей лучше подзадорить его, если он будет действовать слишком нерешительно.

Любовь

Архивариус — высокая красивая женщина с крупными и живыми чертами лица. Она рассудительна, остроумна и, что называется, с характером. Футболист — высокий красивый парень с крупными и живыми чертами лица. Он рассудителен, остроумен и, что называется, с характером.

Архивариус обращается с футболистом пренебрежительно. Ее голос сух, а взгляд безразличен. Иногда, когда он ей звонит (инициатива всех звонков неизменно исходит от него, она ему не звонит никогда), архивариус говорит, что у нее сегодня дела и они не смогут увидеться, хотя на самом деле она совершенно свободна. Женщина делает вид, что у нее есть другие любовники, чтобы футболист не слишком воображал. Раньше она задумывалась над этим (не слишком-то часто, чтобы не прийти к заключению, что действует неправильно) и поняла: причина ее пренебрежительного отношения заключается в том, что на самом деле она его очень любит и боится, что если будет обращаться с ним не столь пренебрежительно, то попадется в ловушку и влюбится в него так же сильно, как он влюблен в нее. Каждый раз, когда архивариус позволяет ему лечь с ней в постель, футболист радуется этому, до конца не веря своему счастью, и плачет от радости. Такого с ним не случалось раньше ни с одной женщиной. Почему? Он точно не знает, но ему кажется, что за пренебрежительностью архивариуса скрывается что-то еще. И в любом случае ее высокомерие не окончательно. Футболист знает: в глубине души она его любит, и понимает, что ее строгость — это только способ не попасться в ловушку и не влюбиться в него так же сильно, как он влюблен в нее.

Футболист хотел бы, чтобы она не обращалась с ним пренебрежительно или, по крайней мере, не вела бы себя так высокомерно. Тогда ей бы, с одной стороны, стало ясно, что между ними могут существовать и другие отношения, а с другой стороны, она бы поняла, что ей не надо бояться полюбить его. Он бы любил ее так же сильно, если бы она отбросила свои страхи и была бы с ним нежна.

Иногда футболисту кажется, что он дошел до ручки. И тогда он гуляет с другими женщинами. Это случается, когда парень не может дальше выносить, что она обращается с ним, как с бездушной игрушкой, не удостаивает его даже взглядом, сначала использует его, а потом не обращает на него никакого внимания.

Однако потом он всегда к ней возвращается. И дело вовсе не в том, что другие женщины оставляют его безразличным. Совсем наоборот: все эти девушки хороши собой, умны, блестящи и вежливы. Но ни с одной из них ему не бывает так хорошо, как с ней.

Однажды (вечером, пока архивариус курит и наблюдает за тем, как он раздевается) футболист набирается храбрости и высказывает ей свои мысли. Он говорит, что не надо быть такой сухой и резкой; его чувства так сильны, что ей нечего бояться. С ним она может быть самой собой, ему и в голову не придет воспользоваться ее слабостью. Его любовь только станет сильнее от ее нежности (он догадывается, какая она ласковая, и знает, что она нарочно старается казаться строгой). Архивариус в ярости говорит ему, что он слишком много о себе воображает, если решил указывать ей, как себя вести; она велит ему лечь на кровать и влепляет пару звонких пощечин. В этот вечер футболист испытывает такое наслаждение, какого никогда не испытывал раньше.

Однако, когда пара встречается в следующий раз, по какой-то необъяснимой причине она ведет себя не так грубо, как обычно. Футболиста это удивляет. Может быть, она прислушалась к его словам, не признаваясь ему в этом? Назавтра архивариус с ним даже нежна. Футболист этому очень рад. Наконец-то она поняла, что ей нечего бояться. Что, показав себя такой, какая она есть на самом деле, она не навлечет на себя никакой беды. Они в постели. Футболист так взволнован, что каждый жест, каждое прикосновение вызывают у него всплеск эмоций. Каждая ласка дарит ему неизвестное до этого наслаждение. Его переполняет такая нежность, что ему даже не хочется секса: они обнимают друг друга и говорят о своей любви (теперь она, не переставая, признается ему в своих чувствах).

С этого дня архивариус уже никогда не обращается с ним пренебрежительно. Она так влюблена в футболиста, что говорит ему об этом утром, вечером и ночью. Архивариус покупает ему рубашки и книги и всегда готова удовлетворить его желания. Теперь она всегда звонит ему сама и хочет встречаться каждый день. Наконец однажды вечером женщина предлагает ему начать жить вместе.

Футболист смотрит на нее холодно, его взгляд стекленеет. Еще совсем недавно он готов был пожертвовать правой рукой ради того, чтобы услышать от нее предложение, которое она ему только что сделала.

Жизнь в браке

Супруги Згдт. и Бет. (состоящие в браке уже восемь лет) едут в один далекий город, чтобы оформить какие-то документы. Они приезжают туда под вечер. Поскольку до утра следующего дня ничего сделать уже нельзя, пара направляется в гостиницу, чтобы там переночевать. Им дают номер с двумя односпальными кроватями; кроме того, в комнате стоят две прикроватные тумбочки, письменный стол (в папке лежат конверты и фирменная бумага для писем с эмблемой гостиницы), стул и мини-бар, на котором стоит телевизор. Супруги ужинают, гуляют по набережной и возвращаются в гостиницу, где каждый укладывается в свою постель и достает книгу.

Через несколько минут они понимают, что в соседней комнате трахается какая-то парочка. До них совершенно отчетливо доносятся скрип кровати, стоны женщины и чуть менее различимое пыхтение мужчины. Згдт. и Бет. переглядываются, улыбаются, обмениваются шутками, желают друг другу спокойной ночи и выключают свет. Згдт., разогретый концертом, который все еще продолжается за стеной, собирался было сказать что-то Бет. Может быть, она так же возбуждена, как и он сам. Ему бы хотелось подойти к ее постели, присесть на краешек, пошутить по поводу соседей, а потом, словно невзначай, погладить жену сначала по волосам и по щеке, а затем, сразу же после этого, — поласкать ее грудь. Вполне вероятно, что Бет. примет эту игру не раздумывая. Но что будет, если не примет? Что, если она отведет его руку, прищелкнув языком, или — того хуже — скажет: «Мне сегодня неохота»? Несколько лет тому назад Згдт. не стал бы колебаться. За секунду до того, как в комнате погасла лампа, он бы уже знал, хочется Бет. или нет, раззадорили ее стоны за стенкой или оставили равнодушной. Однако сейчас, когда паутина прожитых вместе лет опутывает их, все туманно. Згдт. переворачивается на другой бок и мастурбирует, стараясь не шуметь.

Через десять минут после того, как он кончает, Бет. спрашивает его, спит ли он. Згдт. отвечает, что еще нет. В соседней комнате стоны прекратились, парочка теперь шепчется и тихонько хихикает. Бет. встает и подходит к кровати Згдт. Она приподнимает простыню, ложится рядом с ним и начинает гладить его спину. Потом ее рука скользит вниз, к ягодицам. Не отваживаясь признаться ей, что он только что мастурбировал, Згдт. говорит, что ему сегодня неохота. Бет. перестает ласкать его. Наступает короткая пауза, которая длится целую вечность, а потом она возвращается в свою кровать. Он слышит, как она поднимает простыню, ложится, а потом долго ворочается с боку на бок. С каждым ее движением Згдт. все больше терзают угрызения совести из-за того, что он мастурбировал, не попытавшись сначала выяснить, не хотелось ли Бет. того же, что и ему. Он чувствует себя виноватым, потому что не сказал жене правды. Неужели они настолько не доверяют друг другу, неужели они стали настолько чужими, если даже такую ерунду он не может ей сказать? И как раз для того, чтобы доказать ей и себе самому, что они друг другу не совсем чужие, что им удалось сохранить искру доверия, от которой костер может разгореться снова, муж собирается с духом, поворачивается к жене и признается ей, что несколько минут тому назад мастурбировал. И сделал это, думая, что ей не хотелось заниматься любовью. Бет. ничего не отвечает.

Через несколько минут Згдт. догадывается по приглушенным звукам, которые доносятся до него, что Бет. мастурбирует. Згдт. ощущает прилив безбрежной тоски, думает, что жизнь абсурдна инесправедлива, и к глазам его подступают слезы. Он плачет, уткнувши голову в подушку, стараясь заглушить всхлипывания. По его щекам текут обильные и горячие слезы. И, когда он слышит, как Бет. заглушает последний стон, зажимая себе рот рукой, он вскрикивает. И это тот самый вскрик, который она заглушила, вцепившись зубами в свою руку.

Покорность

У женщины, которая сейчас ест мороженое за первым столиком этого кафе, никогда не было на сей счет ни малейших сомнений. Она ищет (и будет искать, пока не добьется своего) настоящего мужчину — так говорит она сама. Ей нужен такой человек, который бы шел напролом, не отвлекался на пустые ухаживания, не терял бы время на комплименты. Она хочет встретить мужчину, который бы пропускал мимо ушей все, что она может рассказать ему, к примеру за столом, во время обеда. Экземпляры, пытающиеся притвориться отзывчивыми и с ангельским выражением лица уверяющие, что готовы разделить с ней ее проблемы, кажутся ей невыносимыми. Она хочет мужчину, которого бы абсолютно не волновали ее чувства. Еще подростком женщина всегда избегала юнцов, день напролет говоривших ей о любви. О любви! Ей нужен мужчина, который бы никогда не говорил о своих чувствах, который бы никогда не признавался ей в любви. Жалкий тип с влюбленными глазами, говорящий «я люблю тебя», — как это глупо. Она сама скажет ему эти слова, признается ему в своей любви (и будет делать это часто, потому что будет любить его по-настоящему) и в ответ с благодарностью примет его сочувственный взгляд. Вот такой мужчина ей нужен. Мужчина, который в постели будет делать с ней все, что ему заблагорассудится, совершенно не заботясь о ней. Она будет наслаждаться тем наслаждением, которое будет испытывать он. Никто ее не бесит так, как типы, то и дело интересующиеся во время секса, кончила она или еще нет. Но, само собой разумеется, этот человек должен быть умным; его жизнь — насыщенной, независимой и полной всяческих достижений. И пусть он не слишком о ней заботится. Пусть путешествует, пусть (и не надо это слишком скрывать) у него будут другие женщины, кроме нее. Ей это безразлично: ведь он будет уверен — всегда, стоит ему только свистнуть, она упадет к его ногам, готовая выполнить любой его приказ. Она хочет, чтобы он ею командовал. Ей нужно, чтобы мужчина заставил ее ходить по струнке, чтобы он ее себе подчинял. И пусть (когда ему того захочется) он лапает ее у всех на виду, никого не стесняясь. А если из-за каких-нибудь предрассудков она проявит излишнюю стыдливость, то пусть он влепит ей звонкую пощечину, не задумываясь о том, смотрят на них или нет. Ей хочется, чтобы он бил ее и дома, потому что, с одной стороны, ей это нравится (когда ее бьют, она испытывает бешеное наслаждение), а с другой стороны, потому что женщина совершенно уверена, что в тех условиях, которые она ему предлагает, он никогда не сможет ее полюбить.

Месячный цикл

Студентка третьего курса биологического факультета Грмпф. влюблена в Пти., и он отвечает ей взаимностью.

— Однако, поскольку характер у Пти. стеснительный и одновременно этот молодой человек довольно самолюбив, он ничего не говорит Грмпф. о своих чувствах, и девушка в конце концов приходит к заключению, что Пти. совсем ее не любит. Поэтому она прилагает невероятные усилия, чтобы выбросить его из головы. Ей это стоит огромного труда, потому что она в него ужасно влюблена, но наконец Грмпф. удается забыть его хотя бы наполовину. Этому весьма способствует ее новый знакомый Щеви, который с некоторых пор привлекает ее внимание. Тому это как раз на руку, он, как утопающий, готов схватиться за соломинку: парень только что расстался с Мари и чувствует себя страшно одиноким. С поспешностью людей, которые хотят как можно скорее похоронить свое прошлое, Щеви и Грмпф. немедленно женятся. Эта новость поражает Пти. в самое сердце: он вдруг понимает, что Грмпф. была его настоящей любовью с большой буквы. Бедняга поджидает девушку возле ее дома и, увидев, что Щеви куда-то ушел, звонит в дверь. Грмпф. открывает и замирает от удивления, увидев Пти., который стоит на коленях и признается ей в любви. Чувства захлестывают ее, она уже почти готова заколебаться — однако у девушки сильный характер. Она глубоко вздыхает и говорит ему, что он опоздал. Пти. замолкает, встает с колен и уходит в отчаянии, чтобы она не видела его слез. Тем временем по дороге на работу Щеви встречается с Мари. О, какая это встреча! Как только их взгляды встречаются, оба понимают, что их разрыв был ошибкой. Они обнимаются и клянутся в вечной любви. Однако на сердце у Мари неспокойно: неужели он вот так сразу понял, что любит ее, а не Грмпф. Ей как-то в это не верится. Щеви настаивает: все так и есть, он любит ее, и только ее. В доказательство своих слов он возвращается домой, когда, по его расчетам, Грмпф. должна отсутствовать, укладывает свои вещи в чемодан и оставляет жене записку, в которой объясняет причину своего ухода и приносит необходимые извинения. Когда Грмпф. приходит домой и находит записку, ее охватывает отчаяние. Какой идиоткой она была, когда отвергла предложение Пти. Она раскупоривает бутылку водки и выпивает все ее содержимое. Это придает ей смелости. Грмпф. звонит Пти. и говорит, что она передумала и что любит его.

На другом конце провода — молчание. Наконец Пти. откашливается и отвечает ей. Молодой человек объясняет, что ее признание запоздало, потому что, когда ее отказ ранил его в самое сердце, он стал убеждать себя в том, что она его не стоит. И поскольку у него богатое воображение, к настоящему времени ему уже удалось разрушить ее идеализированный образ и превратить всю ту любовь, какую он испытывал к ней до сегодняшнего дня, в ненависть. Теперь в его сердце нет других чувств к Грмпф., что позволяет ему послать девушку куда подальше и нажать на рычаг телефона. Сжимая трубку в руке, Грмпф. плачет, и неожиданно у нее поднимается температура: через несколько минут градусник показывает тридцать девять и две десятых. На следующий день она не идет на работу. В тот же вечер ей приносят букет цветов, а вслед за этим появляется Тони, который работает вместе с ней в офисе. Он пришел узнать, как она себя чувствует и не нужна ли ей какая-нибудь помощь. Грмпф. догадывается, что за этими знаками внимания и за огромным букетом цветов скрывается искорка любви. Но его чувство сейчас не к месту. Пока что она не может забыть Щеви; ее рана должна сначала затянуться.

Рана постепенно затягивается. Грмпф. окончательно выздоравливает, а Тони проявляет настойчивость: он приглашает ее на прогулки, водит ужинать в ресторан, они ходят вместе в кино. Ему бы хотелось добиться большего, но девушка с самого начала ставит его на место: они будут добрыми друзьями, и не более того. Тони принимает ее условия. Он не возражает, потому что у него чуткое сердце. Он понимает, что чувства Грмпф. пока еще не окрепли и играть с ними нельзя. Каждую субботу после посещения кино или ресторана молодой человек провожает ее до дома, и они целуют друг друга в щечку.

Так продолжается, пока Тони не знакомится с Анни. Это, как говорится, любовь с первого взгляда. Они тут же закручивают роман, и Тони перестает видеться с Грмпф. Та, рассердившись на него, решает, что Тони бросил ее, потому что ему хотелось только переспать с ней, а раз дело затягивалось, то он забыл про свои ухаживания. И вот тому доказательство: поскольку он ничего от нее не добился, то и решил покончить с лицемерием ужинов и походов в кино. А ведь говорил ей не раз: «Меня это ничуть не задевает. Я понимаю, что ты до сих пор переживаешь разрыв с Щеви; я не страдаю от того, что мы не занимаемся любовью. Честное слово». Лицемер. Желая ему отомстить, Грмпф. идет в бар, знакомится и ложится в постель с первым встречным, которым оказывается шотландец Эрик, только что приехавший из Абердина. Он рассчитывает задержаться здесь на неделю, чтобы забыть девушку по имени Фиона.

На безрыбье

Преподавательница университета идет обедать в гости к другому преподавателю университета. Лет двенадцать тому назад они работали на одной кафедре и с тех пор иногда (раз в год или даже реже) обедают вместе и рассказывают друг другу, что случилось в их жизни за то время, которое прошло с их последней встречи. На этот раз преподаватели не виделись почти три года; это было еще до того, как она развелась с мужем.

Преподавательница говорит исключительно о тех, кто кажется ей привлекательным или не очень. «А Ким Бесингер все-таки хороша, правда?» — спрашивает она. «И что в нем находят, в этом Микки Рурке», «А вот Брюс Уиллис действительно хорош собой», «На нашем факультете есть один преподаватель, который очень хорош собой», «Ты и правда считаешь, что Андреу хорош собой?».

Она являет собой уродливую карикатуру на определенного типа мужчин, когда те говорят о женщинах. Однако в словах преподавательницы есть какой-то оттенок, который делает их смешными. Мужчины, которым она бессознательно подражает, никогда не стали бы спрашивать, хороша собой та или другая женщина. Они бы определили это для себя с первого же взгляда, увидев ее на экране кино, в журнале или на факультете. К тому же мужчины не стали бы повторять все время слова «хорош собой» в качестве единственного варианта оценки и нашли бы пятьдесят других выражений — от самых поэтических до самых грубых, чтобы описать все анатомические подробности заинтересовавшей их особы, равно как и сексуальный потенциал, который таится за ее внешностью.

Теперь, разведясь после долгих лет абсолютного замужества, она изобретает для себя велосипед. Однако долгие годы полного отсутствия практики привели к тому, что она разучилась крутить педали, и если ей и удается на некоторое время удержать равновесие, то, проехав несколько метров, она падает.

Преподавательница все время ерзает на стуле, зажигает сигарету за сигаретой и жадно втягивает табачный дым. Ее губы покрывает багровая помада. До развода она совсем не пользовалась косметикой. Сейчас, наоборот, ее лицо напоминает ритуальную маску. Когда она улыбается (а ее рот растянут в улыбке постоянно), в уголках губ в толстом слое грима образуются глубокие борозды, словно вместо кожи на лице картонная маска. У нее безупречная стрижка, а волосы покрашены в красновато-каштановый цвет, который отливает бронзой с сероватой патиной там, где у нее проступает седина.

Университетский преподаватель попивает кофе и исподволь наблюдает за ней. Упрекает ли она себя за долгие годы, принесенные на алтарь моногамии? Перебирает ли мысленно всех тех мужчин, с которыми могла бы трахаться в свое удовольствие, но не позволила себе этого? Отдает ли себе отчет в том, что, пока она была верна своей супружеской верности, ее тело потеряло былую упругость, на лице появились морщины, и теперь тем мужчинам, которые десять лет назад не отказались бы с ней перепихнуться, даже в голову не приходит такая мысль?

— Почему ты смотришь на меня так пристально? — неожиданно спрашивает она. — Может быть, ты на что-то намекаешь?

Вера

— Наверное, это потому, что ты меня не любишь.

— Я тебя люблю.

— Откуда ты это знаешь?

— Ниоткуда. Я это чувствую. Я это ощущаю.

— Как ты можешь быть так уверен в том, что ты испытываешь ко мне именно любовь, а не какое-то другое чувство?

— Я люблю тебя, потому что ты не такая, как другие женщины, с которыми меня сталкивала жизнь. Я люблю тебя так, как никого раньше не любил и никогда никого больше любить не буду. Я люблю тебя больше собственной жизни. Я готов отдать за тебя жизнь. И пусть с меня заживо сдерут кожу, пусть вырвут глаза и играют с ними, как с цветными шариками. Пусть меня бросят в бушующее море соляной кислоты. Я люблю тебя, люблю каждую складочку твоей кожи. Стоит мне взглянуть в твои глаза, и меня переполняет счастье. В твоих зрачках я вижу свое крошечное отражение.

Она нервно качает головой.

— Ты говоришь правду? О Рауль, если бы я знала, что ты и вправду меня любишь, что я могу тебе верить, что ты не обманываешься сам и, следовательно, не обманываешь меня… Ты действительно меня любишь?

— Да. Я люблю тебя так, как никто и никогда не умел любить. Я бы не перестал любить тебя, даже если бы ты меня отвергла, даже если бы мой вид был тебе неприятен. Я бы любил тебя безмолвно, ничем себя не выдавая. Я бы ждал той минуты, когда ты выходишь с работы, только ради того, чтобы посмотреть на тебя издали. Как ты можешь сомневаться в том, что я люблю тебя?

— Как же мне не сомневаться в этом? Какое у меня есть вещественное доказательство того, что ты меня любишь? Да, ты говоришь, что любишь меня. Но это только слова, а слова — это не более чем условность. Вот я на самом деле тебя очень люблю. Но как мне узнать наверняка, что ты меня и вправду любишь?

— Посмотрев мне в глаза. Разве ты не можешь прочитать в моем взгляде, что я тебя действительно люблю? Посмотри в мои глаза. Ты думаешь, они могли бы тебя обмануть? Ты меня разочаровываешь.

— Я тебя разочаровала? Ты слишком мало меня любишь, если из-за такой ерунды можешь во мне разочароваться. И после этого ты еще удивляешься, как это я сомневаюсь в твоей любви?

Мужчина смотрит ей в глаза и берет за руки.

— Я люблю тебя. Ты меня внимательно слушаешь? Я те-бя люб-лю.

— Ох, опять это «люблю», «люблю»… Нет ничего проще, чем сказать «я тебя люблю».

— Чего же ты от меня хочешь? Может, я должен совершить самоубийство, чтобы доказать тебе свои чувства?

— Не впадай в мелодраму. Мне этот тон кажется совершенно неуместным. У тебя нет ни капельки терпения. Если бы ты меня действительно любил, то не выходил бы из себя по пустякам.

— Никуда я не выхожу. Я тебя просто спрашиваю об одном: что могло бы доказать тебе мою любовь?

— Ты сам должен догадаться, а не ждать, чтобы я тебе указывала. Все на самом деле не так просто, как кажется. — Она замолкает. Потом смотрит на Рауля и вздыхает с покорным видом. — Наверное, мне и вправду надо тебе просто поверить.

— Конечно, ты должна мне поверить!

— Но почему? Кто может дать мне гарантии того, что ты меня не обманываешь? И даже если ты сам действительно думаешь, что любишь меня, и говоришь мне о любви искренне — не может ли быть так, что в самой глубине своей души, и не отдавая себе в этом отчета, ты меня не любишь по-настоящему? Ты совершенно спокойно можешь ошибаться. Я вовсе не считаю, что ты делаешь это с дурными намерениями. Но что, если ты ошибаешься? Что, если то чувство, которое ты ко мне испытываешь, это вовсе не любовь, а привязанность или еще что-нибудь в том же духе? Откуда тебе известно, что это настоящая любовь?

— Ты меня совсем сбила с толку.

— Прости, пожалуйста.

— Я знаю только, что люблю тебя, а ты меня сводишь с ума своими вопросами. Я ими сыт по горло.

— Наверное, это потому, что ты меня не любишь.

Пигмалион

Эта юная девушка так прекрасна, что, увидев ее, Пигмалион сразу решает создать ее статую. Он приводит ее в свою студию и проводит много часов (сначала набрасывая эскизы карандашом, потом рисуя ее портрет маслом), прежде чем сделать первую глиняную скульптуру. В отличие от персонажа известного фильма девушка образованна и говорит на вполне литературном языке. К тому моменту, когда мастер заканчивает свою работу, они уже влюблены друг в друга.

В постели Пигмалион обнаруживает, что его подруга столь же прекрасна и воспитанна, сколь неопытна. Осознавая свою роль в этой истории, он учит ее всему, что знает сам, и поражается той легкости, с которой девушка усваивает его уроки. Наконец она превращается в великолепную любовницу, сознающую свою силу, то есть как раз в такую, о какой он всегда мечтал. Девушка следует любой игре, какую он только ей ни предлагает, пока не наступает момент, когда его привычный репертуар оказывается исчерпанным. Движимый готовностью девушки отвечать на любой его призыв, он роется в мешке фантазий, которые никогда раньше не осуществлял на практике. И наступает день, когда не только он дает ей идеи, — они вместе восходят по ступеням наслаждений. Сейчас девушка сидит у его ног с открытым ртом и блестящими глазами. Пигмалион собирает ложкой с ее лица смесь своей спермы и ее слез, которая течет по ее щекам, и кормит ею подругу, как ребенка. С восхищением и тревогой скульптор смотрит, как девушка облизывает ложку. Что еще он может ей предложить? Она умоляет его делать с ней все, что ему только будет угодно.

— Стоит тебе только пожелать, и я пойду на улицу; если хочешь, я буду приводить мужчин сюда, чтобы ты смотрел, как они меня трахают. Назови меня шлюхой, ты сам сделал меня такой.

Это чистая правда. Пигмалион знает, что, стоит ему приказать, и она пойдет на панель. Однако ему ясно и другое: даже если он не отдаст ей этого приказа, девушка все равно поступит так. Стоит только взглянуть на нее. Любой человек, который заглянул бы ей в глаза, увидел бы в них вулкан похоти. Она не только никогда в жизни не отвергнет ни одного предложения, но и воспользуется первой же возможностью изменить ему, чтобы испытать наслаждение измены, предавая того, кто был ее учителем. А что, если она уже изменила ему и, зная, что ему хотелось бы узнать об этом и выслушать ее подробный рассказ, нарочно молчит из-за своей извращенности? Его сводит с ума мысль о том, что какой-то другой мужчина может трахать ее не у него на виду, что будет лишен этого зрелища. Пигмалион смотрит на нее с яростью и страстью, потом отбрасывает ложку и встает. Когда он оборачивается к девушке, его сердце бешено колотится. В порыве негодования он собирает те немногие вещи своей подруги, которые она держит в студии (расческу, сережки, губную помаду и книжку), засовывает все это в сумку, хватает девушку за руку, запихивает сумку ей под мышку, выталкивает ее за порог и с грохотом закрывает дверь.

— Шлюха!

Жертва

Муж и жена любуются силуэтом башни. Ее сердце наполняется особой нежностью, и она обнимает супруга:

— Я так мечтала об этой поездке…

Они целуются. Муж гладит ее волосы. Их взоры снова устремляются к башне.

— В котором часу нам надо быть во Флоренции? — спрашивает женщина.

— К вечеру. Ты уже проголодалась? Возьмем такси и поедем обедать в какой-нибудь ресторан поблизости?

— Хорошо. Но сначала поднимемся на башню.

— На башню? Об этом не может быть и речи.

— Как это — не может быть и речи? Что же это получается: мы приехали в Пизу и уедем, так и не поднявшись на башню?

— Именно так. Я, по крайней мере, туда лезть не стану.

— Но почему?

— Место это ненадежное. Мне бы вовсе не хотелось, чтобы башня обрушилась как раз в тот момент, когда мы отправимся туда на экскурсию.

— С чего бы ей вдруг упасть? Она уже много веков так держится. Неужели ты думаешь, что она специально дожидается нас, чтобы рухнуть?

— Она действительно много веков падает. Но на самом деле никогда раньше не наклонялась так сильно. С каждым днем она кренится все больше и когда-нибудь обязательно упадет. И все скажут: «Надо же, это случилось именно сегодня, кто бы мог это предвидеть?» Но мне вовсе не улыбается оказаться внутри в тот момент, когда это произойдет.

— Ты разве не знаешь, что башня была закрыта много лет, пока наконец не стало ясно, что ничего страшного нет, пока целый комитет геологов, архитекторов и невесть каких еще специалистов не решил, что она не представляет собой опасности?

— Вот именно: раз она столько лет простояла закрытой, значит, тут опасно. Когда башня рухнет, тогда уже опасности не будет, потому что никто не сможет больше на нее подняться. Кроме того, они только опоясали башню стальными ободьями, закрепили на бетонной платформе и сделали свинцовый противовес. Но заметь, одновременно туда могут подниматься только небольшие группы, и количество людей в них ограниченно, а это означает, что ничего они не исправили.

— Неправда. Это лишь подтверждает, что были приняты необходимые меры предосторожности. Теперь ничего страшного случиться не может.

— Вовсе нет. Именно сейчас шансов, что башня рухнет, больше, чем раньше. По прошествии веков эта конструкция постепенно обрела некое равновесие. А сейчас со всеми этими ободьями и прочими фокусами башню лишили даже ее собственной относительной устойчивости. Именно сейчас она и может рухнуть. В любую минуту.

— У меня нет слов. Ты правда не хочешь подняться на башню? Мы добрались до Пизы, и ты не поднимешься со мной наверх?

— Это совершенно неоправданный риск.

— Все в этой жизни неоправданный риск: летать на самолете, ездить на машине, курить. Даже в собственном доме ты не защищен. Например, соседка с нижнего этажа может плохо закрыть газ, а кто-то чиркнет спичкой, и все здание взлетит на воздух.

— Уж если ты пристанешь, то не отстанешь ни за что.

— Я все равно пойду. Если хочешь, можешь подождать меня здесь.

Дует яростный ветер. Конец платка, который завязан на шее женщины, облепляет ей лицо. Она отбрасывает ткань рукой и смотрит на мужа, поджав губы. Тот понимает, что его отказ станет первой трещиной в той стене, которую они вместе строили годами. Муж готов на все, лишь бы только уберечь стену от трещин, и потому соглашается.

— Ладно, пошли, — говорит он.

Женщина улыбается и обнимает его за талию; они идут к башне и начинают подниматься вверх. Ей не хватает времени даже на то, чтобы оценить это доказательство его любви.

Здравомыслие

Каждый раз, когда здравомыслящая женщина ложится в постель с новым любовником, она сообщает своему постоянному поклоннику, что поступила так вовсе не из-за внезапного приступа похоти, а потому что влюбилась в этого человека. И дело совсем не в том, что она чувствует себя виноватой (женщина и ее постоянный кавалер с самого начала заключили совершенно определенный договор, предполагающий некоторую гибкость отношений в этой области); просто ей кажется, что ее совесть остается незапятнанной, если, ложась в постель с кем-нибудь, она делает это из любви. А вот когда ее хахаль заводит роман на стороне, женщина считает, что им движет только похоть, и это ее раздражает. И не считайте, пожалуйста, ее ревнивицей. Вовсе нет. Она вообще не ревнива. Просто-напросто ей неприятно, что ее поклонник настолько вульгарен и его так увлекает плотская страсть. А вот он-то как раз ревнует ее, когда узнает, что она переспала с очередным любовником. Но эту ревность можно понять: она ведь влюбляется в этих мужчин. А когда человек, с которым ты заключил договор о совместной жизни (каким бы гибким он ни был), увлекается кем-нибудь еще, то ревность вполне уместна.

Каким критериям следует женщина, чтобы прийти к выводу о том, что ее походы на сторону являются следствием любви, а его — следствием простой развратности? По словам ее поклонника, эти критерии очень просты: она сама судит о себе (а потому может оправдать все на свете), а он для нее — не только другой человек, но к тому же еще и мужчина — со всеми вытекающими из этого факта историческими последствиями. Женщина никогда с ним не соглашается, хотя многолетний опыт подсказывает ей, что, действительно, по большому счету мужчины и женщины ведут себя по-разному. Она не говорит об этом вслух: несмотря на то что это утверждение с каждым годом получает все новые подтверждения, оно представляет собой лишь общее правило. А из правил всегда бывают исключения, хотя никогда раньше расхожее выражение «все мужики одинаковы», несмотря на всю его избитость (от которой становится тошно), не казалось ей таким верным, по крайней мере частично. Может быть, не все поголовно, но огромное большинство мужчин действительно одинаковы. Здравомыслящая женщина говорит со знанием дела: она влюблялась множество раз, и все ее партнеры, все без исключения, — как бы некоторые из них ни старались приукрасить свои тайные намерения — заводили с ней роман, движимые исключительно своей развратностью. А она уступает перед их похотью, потому что (надо в этом признаться) с самого раннего детства была ужасно влюбчивой. Любовь опьяняет ее до такой степени, что, стоит только какому-нибудь мужчине положить ей руку на плечо, или поцеловать ей мочку уха, или погладить ее бедра, слово «нет» застревает у нее во рту; и как бы ей ни хотелось ответить ему отказом, она неизменно отвечает «да».

Предопределенность

Однажды вечером роковая женщина и неотразимый мужчина встречаются в кафе, стены которого покрыты скучной коричневатой краской. Они смотрят друг другу в глаза, зная, что больше им не суждено увидеться. Оба вот уже несколько недель ощущают непрочность нити, которая связывала их последние три года. Благодаря ее существованию они звонили друг другу по нескольку раз на дню, жили только друг другом, и это безумие так увлекало их, что даже вечера воскресений не были скучны. А сейчас эта нить вот-вот лопнет. Настало время поставить под сомнение их взаимную любовь и, следовательно, покончить с этой историей.

Раньше они виделись почти каждый день, а если не могли встретиться, то звонили друг другу, даже если один из них находился на конгрессе в Новой Шотландии. За последние недели они виделись всего каких-нибудь три раза, и эти встречи нельзя было назвать веселыми. Хотя они об этом и не договаривались, но оба прекрасно понимают, что сегодняшняя встреча неминуемо закончится прощанием навсегда. Они достигли таких вершин взаимопонимания, что ни тот ни другой не должны говорить вслух о воцарившейся в их отношениях скуке, потому что их чувства совпадают. Они берутся за руки и вспоминают (каждый про себя) о том совершенстве в искусстве совокупления, которого они достигли в последнее время: им самим не верится, что можно заниматься любовью так виртуозно. И совершенно ясно, что после подобных акробатических трюков каждодневная жизнь кажется им пресной. Любовники выпивают по чашке кофе, прощаются и расходятся в разные стороны. Она договорилась поужинать с одним мужчиной, а он — с одной женщиной.

Между десертом и той минутой, когда роковая женщина оказывается в постели со своим новым знакомым, проходит полтора часа. У неотразимого мужчины уходит три часа на то, чтобы лечь в постель со своей спутницей. Оба поражаются тому, насколько неловко они занимаются любовью, и эта неловкость вызывает у них глубокое волнение. Какая пассивность! Какая неопытность! Сколько жажды! Сколько нетерпения! Им предстоит пройти очень длинный путь, чтобы дойти со своими новыми любовниками до того совершенства, с которым они распрощались сегодня вечером за чашкой кофе.

Восхищение

Девушка слушает разинув рот писателя-эзотерика, который читает главу из своего последнего романа. Чтение заканчивается, и, пока публика аплодирует, она пользуется моментом и занимает стратегически выгодное положение. Улучив момент, когда писатель направляется к выходу, переговариваясь то с одним, то с другим из своих слушателей и пожимая протянутые ему руки, девушка бросается к нему. Она говорит, что ее очень интересует все то, чем он занимается, и хотела бы — если только это возможно — познакомиться с ним поближе. Незнакомка недурна собой, а писателю нравятся хорошенькие девушки. Он смотрит на нее, она не отводит взгляда и улыбается ему в ответ. Писатель соглашается; он избавляется от организаторов вечера, и новые знакомые идут ужинать в ресторан.

Ресторан этот весьма скромный, потому что, хотя книги писателя очень хороши (а может быть, именно поэтому), они не имеют коммерческого успеха и дорогие рестораны ему не по карману. Для нее это не имеет ни малейшего значения. Она безумно в него влюблена (эта мысль приходит ей в голову, как только она заглядывает ему в глаза). Писатель говорит и говорит, и ей в его словах нравится все. Девушка громко смеется, и они выходят из ресторана обнявшись, идут к нему домой, в квартиру на последнем этаже без лифта («Ой, это прямо как в кино!» — восхищается она), и проводят там ночь. На следующий день они снова встречаются.

Вскоре они уже живут вместе. Через четыре месяца девушка беременеет. У них рождается дочь. Квартира не только сразу оказывается для них маленькой, но и мало подходит для жизни с маленьким ребенком. Однажды вечером писатель-эзотерик принимает решение: он должен во что бы то ни стало увеличить свои доходы. От эзотерических романов навар невелик, а если сложить вместе его гонорары за статьи о шахматах для одной газеты и ее зарплату продавщицы парфюмерного магазина, то сумма получается ничтожной.

К счастью, один его приятель (который несколько лет тому назад опубликовал пару книжечек стихов, а теперь занимается монтажом клипов) находит ему работу в рекламном агентстве, куда он поступает в качестве редактора текстов. Воображения ему всегда было не занимать, и писать он умеет неплохо. Настолько неплохо, что владельцы агентства сразу оценивают его труд. Его положение быстро улучшается — как на профессиональном уровне, так и в материальном смысле.

Наконец они могут себе позволить сменить квартиру. Она снова беременеет. Изредка он вспоминает те годы, когда писал эзотерические романы. Это время уходит с каждым днем все дальше и дальше в прошлое. Это пройденный этап, и иногда ему даже кажется невероятным, что он когда-то посвящал свое время эзотерическим текстам. Теперь бы он ни за что не хотел вернуться к ним. Литература представляется ему искусством, изъеденным молью, принадлежащим векам прошедшим. А будущее и настоящее — они не в книгах, которые уже никто не читает, а в газетах, в телевизионных программах, в радиопередачах. Реклама является наивысшим искусством этого будущего и настоящего, ибо торгует собой сознательно. И в этом наивысшем искусстве он достиг больших успехов, настолько больших, что через три года создает свое собственное агентство. Теперь он каждый день приходит домой совершенно разбитый, так поздно, что успевает только поцеловать дочек на ночь, прежде чем растянуться на диване, отдышаться и скороговоркой рассказать жене о тысяче дел, которые успел переделать днем.

Женщина смотрит на него с жалостью. Она знает, что он-то не жалеет о том времени, когда писал эзотерические романы. Она знает, что он трудится от зари до зари, чтобы их дом был полной чашей, что он делает это с радостью и, кроме того, добился больших успехов в своем деле и очень этому рад. Наверняка он не поймет, почему она испытывает к нему жалость, но именно таковы ее чувства. Поэтому, когда они ложатся спать и он сразу засыпает, она не выключает свою лампу и читает роман. Это роман с очень сложной структурой (такова последняя тенденция; эзотерические романы уже не в моде), который вышел всего две недели тому назад и уже стал пользоваться успехом, огромным успехом в узких литературных кругах. Женщина находит книгу безумно увлекательной, настолько увлекательной, что ни за что на свете не захочет пропустить лекцию, с которой автор должен выступать на следующий день в престижном культурном центре города.

Почему часовые стрелки движутся по часовой стрелке?

Синий сидит в кафе, помешивая ложечкой в чашке мятного чая. К нему, с весьма озабоченным видом, подходит Пурпурный.

— Мне надо с вами поговорить. Вы разрешите присесть за ваш столик?

— Садитесь.

— Не знаю, с чего начать.

— Начните с начала.

— В прошлом месяце я соблазнил вашу жену.

— Мою жену?

— Да.

Синий молчит ровно четыре секунды, а потом говорит:

— И почему вы мне об этом рассказываете?

— Потому что с тех пор моя жизнь — одно мучение.

— Почему? Вы так любите ее, что хотели бы жить с ней под одной крышей? Она не отвечает вам взаимностью и это для вас невыносимо?

— Нет.

— Может быть, вы испытываете угрызения совести?

— Нет. Дело в том, что она мне не дает даже вздохнуть, звонит мне и днем и ночью. И если я не отвечаю, является ко мне домой. А если меня нет дома, она ищет меня повсюду, приходит ко мне на работу, говорит, что жить без меня не может.

— И в чем же дело?

— Я потерял покой. С тех пор как мы познакомились, у меня не было ни одного дня передышки. Вы ничего не заметили?

— Когда вы познакомились?

— Полтора месяца тому назад. Вы тогда были в Риме.

Действительно, Синий ездил в Рим полтора месяца назад.

— Откуда вы знаете, что я был в Риме?

— Вы что, не верите мне? Она сама сказала мне об этом, когда мы познакомились. Мы вместе проходили курс информатики.

Действительно, супруга Синего записалась на курс информатики, пользуясь тем, что ее муж уехал в Рим.

— Чего же вы тогда хотите? — говорит Синий.

— Чтобы вы помогли мне покончить с этой историей. И не подумайте, что ваша жена мне не нравится. Она исключительная женщина, умная, чувственная. Мне незачем вам это объяснять. Однако…

— Она стремится завладеть человеком целиком и полностью.

— Вы тоже так считаете? — спрашивает Пурпурный, с радостью убеждаясь, что Синий его понимает. — Вам, наверное, хочется от нее избавиться.

— Честно говоря, да.

— Она не оставляет вас в покое ни на минуту, правда? Стоит ей увидеть, как вы сидите себе спокойно и курите на холодке, читаете газету, занимаетесь делами, смотрите свою любимую телевизионную программу или делаете еще что-нибудь, и она немедленно набрасывается на вас со своими ласками.

— К тому же, если ты не сразу включаешься в ее игру, она тут же воображает, что мешает тебе и начинает дуться в привычной для нее манере. Поэтому, хотя у меня и нет на это совершенно никакого права, я все-таки хочу попросить вас об одном одолжении: поговорите с ней, устройте ей сцену ревности, пригрозите ей чем-нибудь. Сделайте все, что угодно, только чтобы наши встречи прекратились навсегда.

— Вы и вправду хотите от нее избавиться?

— Да, да, пожалуйста.

— Нет ничего проще. Поступите так, как сделал я. Перестаньте от нее скрываться, не прячьтесь от нее, будьте с ней любезны, нежны и предупредительны. Оказывайте ей больше знаков внимания, чем она оказывает вам. Звоните ей по телефону, повторяйте, что любите ее так, как никогда раньше никого не любили. Обещайте посвятить ей всю свою жизнь. Женитесь на ней.

Ревность

Тамар еще раз осторожно проводит языком по его коже и очень медленно поднимает глаза, пока не встречается взглядом с Онаном.

— Как мне нравится твой красавец.

Она устала до изнеможения и прикрывает веки. Не проходит и пяти минут, как она засыпает, положив голову на чресла мужчины, у которого из головы не выходят ее слова: «Как мне нравится твой красавец». Как мне нравится твой красавец… И почему она всегда повторяет одно и то же? Сколько раз, отдыхая после любовных ласк, его подруга произнесла эти слова с тех пор, как они познакомились? Несчетное количество. Однако ей ни разу не пришло в голову сказать, что ей нравится его правое предплечье или его лопатки. Всегда только одно: красавец. Иногда Тамар берет его мужское достоинство и, рассматривая его у себя на ладони, несколько изменяет фразу:

— Какой у тебя великолепный красавец.

Сейчас она спит, и мужчина поворачивается на бок. Для этого ему приходится убрать ее голову со своих чресл. Даже во сне Тамар не расстается с его клинком. Она совсем на нем помешалась. Неужели ей в нем нравится только его красавец? А он сам? Нравится ли он ей? Тамар никогда ему об этом не говорит. Вначале ему даже льстило подобное внимание. Оно казалось ему проявлением нежности и возбуждало его. Точно так же, как его собственные слова: «Как мне нравится входить в тебя и быть в твоей пещере». Однако постепенно Тамар на этой теме зациклилась. Ей и в самом деле очень нравится его красавец. Онан понимает это по ее взгляду, по тому, как женщина разглядывает его мужское достоинство, по ритму ее речи, по тому, как она растягивает слово «очень» — «о-о-о-о-чень».

На следующее утро его будит Тамар, которая ласкает его член своими губами. Онан отодвигается, словно она причинила ему боль.

— Что ты делаешь?

— Мне очень нравится.

— Тебе очень нравится?

— Да. — Наступает минутная пауза. — Как мне нравится твой красавец.

Снова-здорово.

— А не будь у меня красавца, ты бы меня так же любила?

Она смотрит на него искоса.

— Что ты такое выдумываешь?

— Как это что я выдумываю? Ты говоришь не переставая только о мужском достоинстве.

— О твоем мужском достоинстве.

— А вот мне ты никогда не говоришь, что я тебе нравлюсь.

Резким движением он отталкивает ее руку. Тамар встает. Она прелестна в своем негодовании.

— Ты с ума сошел.

— Я не сумасшедший. Но я тоже существую. — И он добавляет тоненьким голосом, нарочно, чтобы его слова прозвучали по-идиотски: — Или тебе так не кажется?

Тамар поспешно одевается. Входная дверь с шумом захлопывается. Шаги женщины, которая спускается по лестнице, постепенно доносятся все слабее. Онан садится на кровати, приподнимает правой рукой свой расслабленный член и рассматривает его со смесью ярости и любопытства во взоре.

Положа руку на сердце

Они принимают решение пожениться в самый Новый год, ровно в полночь, когда над городом рассыпаются искры фейерверков и люди — в домах, на улицах, в клубах и ресторанах — обнимают друг друга и обмениваются поздравлениями. Для них обоих заканчивается период дружбы и начинается время помолвки, которое должно привести их к браку. Когда будет их свадьба? Пара решит это позже, сейчас они слишком взволнованы. Они смотрят друг другу в глаза и клянутся в вечной любви и верности. Оба решают покончить со всеми прочими — более или менее амурными — историями и увлечениями, которые существовали в их жизни до этого момента. Кроме того, они обещают друг другу быть всегда абсолютно откровенными и никогда не допускать ни малейшей лжи.

— Мы будем совершенно искренни друг с другом. Между нами никогда не будет лжи — ни под каким предлогом, даже во имя самых благих намерений.

— Одно-единственное слово лжи станет смертным приговором для нашей любви.

Благодаря этим клятвам их волнение еще больше возрастает. В два часа ночи они, обессиленные, засыпают на диване, заключив друг друга в объятия.

В полдень они просыпаются, томимые похмельем. Приняв душ и одевшись, парочка выходит на улицу, пряча мешки под глазами за стеклами темных очков.

— Пойдем пообедаем? — предлагает он.

— Давай. Я хочу только чуть-чуть перекусить, пары закусок мне будет совершенно достаточно. Но ты, наверное, ужасно проголодался.

Он уже готов ей возразить и сказать, что согласен на любой вариант, но вовремя вспоминает о вчерашней клятве.

— Ты права. Я правда хочу есть, но согласен и на закусочную. Ты съешь пару бутербродов, а я еще что-нибудь.

— Нет. Тебе наверняка хочется пообедать по-настоящему. Ты ведь, должно быть, предпочитаешь пойти в ресторан?

Они поклялись друг другу быть совершенно искренними в своих отношениях. Следовательно, он не может ответить ей так, как ответил бы, если бы подобного договора между ними не существовало. Теперь нельзя сказать, что пара бутербродов в баре его вполне устроит, и он вынужден признаться, что и в самом деле предпочитает пойти в ресторан и есть за столом, как следует.

— Хорошо, пошли, — говорит его подруга. — Может быть, сходим в тот японский ресторан, куда мы ходили на прошлой неделе и где тебе так понравилось?

Неделю назад между ними еще не существовало уговора быть абсолютно искренними друг с другом. К тому же, если память ему не изменяет, он никогда не говорил ей, что японский ресторан ему понравился. В ответ на ее вопрос он сказал просто, что ресторан показался ему неплохим, а это выражение вовсе не означает восторга, каковой приписывает ему сейчас девушка.

— Я просто сказал, что ресторан неплохой, но вовсе не говорил, что он мне понравился.

— Тогда выходит, что он тебе не понравился.

Он вынужден сказать правду:

— Я ненавижу японскую кухню.

Она смотрит ему в глаза, нахмурившись.

— Ты же знаешь, что мне она очень нравится.

— Прекрасно знаю.

У него возникают сомнения относительно границ вчерашнего договора, но поскольку он предпочитает избыток искренности ее недостатку, то выкладывает ей все, что думает по этому поводу. Некоторые черты характера девушки ему не нравятся. Например, одна из них заключается как раз в том, что она всегда выбирает рестораны, в которых изысканное обслуживание заменяет собой настоящую хорошую кухню (она сама считает эту свою особенность проявлением снобизма, а на самом деле это не что иное, как желание порисоваться). Девушка называет его идиотом. Он вынужден ответить, что вовсе не считает себя идиотом и к тому же совершенно уверен в том, что если бы им пришлось проверить, чей котелок лучше варит, то ее мозги никогда бы не вышли из этого соревнования победителями. Эти слова окончательно оскорбляют девушку; она задыхается от ярости и повторяет ему, что он — идиот, хронический идиот, и таковым останется на всю жизнь, и поэтому у нее нет ни малейшего желания видеть его в дальнейшем. Он не раздумывая соглашается с ее решением.

Нестабильность

Сеньор Трухильо, сытый по горло тем, что у него из машины то и дело выламывали радио, заказал на этот раз приемник, который можно было вынимать и вставлять обратно. Таким образом, никто больше не сможет его обокрасть.

Он выехал из мастерской на своей машине, слушая какую-то радиостанцию. Приемник работал отлично. Приехав домой и оставив машину на общей стоянке, он будет вынимать радио и уносить его домой под мышкой. И приезжая на работу, будет поступать точно так же. И в том, и в другом случае он будет нести приемник под мышкой совсем недолго. Дома — от гаража до своей квартиры, на работе — от стоянки до конторы: в обоих случаях в его распоряжении будет лифт, и он окажется на месте в один миг. Поэтому его не слишком удручала необходимость носить приемник под мышкой. Сеньор Трухильо всегда презирал людей, которые разгуливают по городу с автомобильным приемником. Его просто бесило, когда они устраивались в баре, пристроив свою ношу на стойку возле рюмки. Или когда в магазинах такие типы таскали приемник от одного прилавка к другому, не спуская с него глаз даже тогда, когда продавец выкладывал поверх него дюжину рубашек.

Именно поэтому полторы недели спустя он вдруг замер посреди улицы, заметив некий предмет у себя под мышкой. Неужели это он сам тащит приемник с собой? Как могло случиться, что он обратил на это внимание, только отойдя на пятнадцать метров от машины? Он приехал в центр города за покупками, икогда, покружив вдосталь по улицам в надежде припарковать машину, нашел наконец свободное место, то машинально вытащил приемник из гнезда. Напряжение, возникшее в процессе разрешения сложнейшей задачи — найти место для парковки, сыграло с ним злую шутку: его мозг, оставшись (на один миг) без контроля, счел совершенно несущественным его нежелание разгуливать по улицам с приемником под мышкой. Именно поэтому он ничего не заметил, пока не прошел эти злосчастные пятнадцать метров. Сеньор Трухильо чувствовал себя идиотом. Он вернулся назад, открыл дверцу машины и сел в нее, держа приемник в руках. Где бы его оставить? Под сиденьем? Но потенциальный вор сможет увидеть его через заднее стекло. Может быть, в бардачке? Сеньор Трухильо посмотрел по сторонам, желая убедиться, что за ним никто не следит. Никого вокруг не было. Тогда он открыл бардачок, положил туда приемник, закрыл дверцу и вышел из машины. Убедившись в том, что дверь хорошо закрыта, сеньор Трухильо направился в первый магазин, где купил зеленые ботинки.

Когда через сорок пять минут он вернулся к машине, нагруженный сумками и пакетами, то обнаружил, что ему разбили левое стекло и украли приемник.

На следующий день он снова поехал в автомастерскую и заказал новое стекло и очередной приемник. Во второй половине дня он зашел за машиной и вернулся домой, терзаемый сомнениями. Как ему следует поступать в будущем? При поездках домой или на работу никаких проблем не возникало: он будет ездить с приемником в машине и, приехав на место, уносить его с собой в свою квартиру или в офис. Однако, совершая поездки в любое другое место (за покупками или в ресторан), он больше никогда не станет брать в дорогу приемник, потому что на стоянке его непременно украдут.

Таким образом, вечером следующего дня вышло так, что он кружил по городу без приемника. А это было невыносимо. Он любил слушать музыку за рулем. Кроме того, зачем тогда он купил новый приемник, если все равно оставляет его дома? Бедняга решил, что, пока ему не удастся решить эту дилемму, он будет оставлять машину в гараже и ездить на такси.

Именно сидя в такси, через пять дней после принятия этого решения сеньор Трухильо пришел к выводу, что только набитый дурак может тратить бешеные деньги на такси, в то время как его машина пылится в гараже. Ему пришла в голову идея продать машину, но он ее немедленно отбросил: это решение, продиктованное минутным раздражением, показалось ему неблагоразумным. Наверняка существовал и какой-то еще, менее радикальный, выход, но волнение не давало ему найти его. Пожалуй, временно можно решить вопрос так: поскольку ужасно досадно платить таксистам, пока твой автомобиль стоит в гараже (чтобы не ездить на нем без приемника или чтобы не носить приемник всюду за собой), он посидит дома и никуда не будет ездить. К тому же в случае какой-нибудь насущной необходимости он может пойти куда угодно пешком: в бар, в магазин или в ресторан. Однако подобное решение сильно ограничивало радиус его действий: не станешь ведь, к примеру, тратить три часа на дорогу в одну сторону и столько же на обратный путь.

На восьмой день сидения дома, вечером он от скуки вытащил из чулана телевизор, который убрал туда несколько недель тому назад, когда познакомился с девушкой, которая считала, что снова наступило время, когда телевизор лучше не смотреть. Сеньор Трухильо стер с него пыль и вставил штепсель в розетку. Показывали фильм с Жаном Луи Трентиньяном. Через четверть часа экран заслонило красноватое облако. Он выключил телевизор, выдернул шнур из розетки и снова убрал его в чулан. Потом надел пиджак, вышел на улицу, дошел до большого магазина, который находился в трех кварталах от его дома, купил телевизор (с огромным прямоугольным экраном), вернулся домой в сопровождении техника, включил его (телевизор) и нашел канал, по которому показывали фильм с Жаном Луи Трентиньяном.

Когда эта картина кончилась, стали показывать телевизионный фильм, герой которого был сыном полицейского и незаметно помогал отцу разыскивать преступников. Потом были новости. Потом — конкурс: надо было угадать слово. Чтобы стать его участником, надо было сначала послать на телевидение этикетку от овощных консервов одной известной марки, указав на конверте свое имя, адрес и телефон. Из целой кучи писем выбирали какое-нибудь одно. Если это письмо оказывалось твоим, то тебе звонили по телефону, и ты должен был ответить (в прямом эфире) на один простенький вопрос. Если ты отвечал правильно, то мог принять участие в конкурсе и попытаться отгадать, какое слово пряталось за белыми квадратами на стене, называя букву за буквой. Каждый квадрат закрывал собой одну букву и какую-нибудь фотографию. На фотографиях изображались различные суммы денег, квартира на побережье, бытовая техника, храм в Бангкоке, видеокамера, велосипед, машина или пляж на карибских островах. Каждая из них обозначала приз, который ты мог выиграть. Чем проще была буква, тем более скромный приз за нее назначался. И наоборот: чем реже встречалась называемая буква, тем больше за нее давали. Если конкурсант называл гласные или наиболее распространенные согласные, его улов бывал невелик. Если же он, желая получить крупные призы, называл малоупотребительные буквы, то мог не попасть в точку, а значит, не выиграть весь набор призов.

На следующий же день сеньор Трухильо купил банку овощных консервов нужной марки, снял с нее этикетку и послал на телевидение. Через неделю он стал свидетелем того, как из кучи выбрали его письмо. Телефон позвонил тут же. Ему задали простенький вопрос: из какого продукта не делали консервов предприятия фирмы-спонсора: из зеленого горошка, зеленой фасоли, тунца или моркови? Он ответил правильно: из тунца. Наступил черед букв таинственного слова. Сеньор Трухильо стал называть одну букву за другой, и ему удалось угадать все слово «нестабильность». За буквой а скрывалась пачка купюр — двадцать пять тысяч песет. За буквой и — пятьдесят тысяч. Буквы т стоили по сто тысяч, за б ему дали телевизор с телетекстом, а за мягкий знак — квартиру на побережье.

Квартира располагалась в трехэтажном доме с общим для всех жителей садом. Сосед с нижнего этажа был лысый голландец — один из тех пенсионеров из стран Северной Европы, которые решают провести остаток жизни в дешевой стране с теплым климатом, где пенсии с лихвой хватает на жизнь. Он с утра до вечера возился с цветами в саду. Соседями наверху оказалась одна семейная пара. Сеньор Трухильо часто встречался с ними на лестнице или слышал, как они ходят по своей квартире. Супруги приезжали в субботу утром и уезжали в воскресенье во второй половине дня. Сеньор Трухильо ездил на море каждые выходные. Он выезжал из города в пятницу вечером (на своей машине, слушая радио) и возвращался затемно в воскресенье.

Однажды в субботу соседи с верхнего этажа пригласили его на ужин. Он принял приглашение. Ее звали Ракель, а его Бплззнт. На ужин были авокадо с креветками под розовым соусом и ростбиф под коричневым соусом. Они выпили две бутылки вина. Потом включили музыку, и супруги стали танцевать. Затем, пока Бплззнт готовил виски, Ракель со смехом вынудила сеньора Трухильо потанцевать с ней. Близость женщины возбудила его. Когда музыка закончилась, он сел на диван. Парочка присоединилась к нему. Они рассказали, чем занимаются и когда поженились. Им очень хотелось, чтобы у них было много детей. Сеньор Трухильо вернулся домой в час ночи и заснул, слушая, как парочка наверху долго разговаривала.

На следующий день в полдень в дверь сеньора Трухильо позвонили. Это были Ракель и Бплззнт, которые шли на пляж и приглашали его присоединиться к ним. Поскольку делать ему было нечего, он согласился. Они отправились в укромную бухту, которую неожиданно для себя обнаружили Ракель и Бплззнт. На равном расстоянии от берега из воды поднимались три большие скалы. Кроме них, на берегу никого не было. Сначала вся троица растянулась на полотенцах, а потом Ракель с Бплззнтом отправились купаться. Они отплыли от берега метров на сто, держа курс на одну из скал. Сеньор Трухильо задремал. Его разбудили крики. Он вскочил. В нескольких метрах от скалы Ракель размахивала руками, прося о помощи. Сеньор Трухильо бросился в воду, хотя плавал не очень хорошо. Когда он доплыл до скалы, его силы были на исходе, но, несмотря на это, он приложил все усилия, чтобы помочь Ракель найти Бплззнта. Тщетно. Возвращаясь к берегу, Ракель, всхлипывая, рассказала ему, что ее супруг поплыл к следующей скале и посередине пути стал звать на помощь. Скорее всего, у него свело ногу.

Полиция нашла труп через несколько часов. Через два дня его похоронили. На протяжении трех недель женщина не приезжала на море. Когда наступили четвертые выходные, она приехала. Услышав шаги у себя над головой, сеньор Трухильо поднялся наверх. Соседка упала в его объятия и залилась слезами. Близость женщины возбудила его. Сначала он гладил ее по голове, чтобы утешить, потом дело дошло до поцелуев. Затем они опустились на диван, держась за руки. Поочередно то один, то другой брал носовой платок и вытирал слезы. В тот же вечер они решили пожениться. Свадьба состоялась в следующую пятницу. Сразу после свадьбы молодожены решили продать одну из двух квартир и расстались с принадлежащей сеньору Трухильо. Если бы они продали квартиру Ракель и устроились в квартире сеньора Трухильо, могло случиться так, что новые жильцы с верхнего этажа оказались бы слишком шумными. На вырученные деньги они обустроили городскую квартиру сеньора Трухильо. Через два года у них родился первенец. Его назвали Бплззнтом, в память о покойном муже Ракель. Еще через год родилась девочка. Золотая пара! Малышку окрестили Кларой, как мать сеньора Трухильо. Третий отпрыск (родившийся еще через два года) тоже оказался девочкой. Ее назвали Чачача.

Каждое утро по рабочим дням, прежде чем отправиться в свою контору, сеньор Трухильо берет в одну руку портфель и руку сына, а в другую — ручки двух девочек и отводит ребятишек в школу и детский сад. Сейчас дети уже подросли: Бплззнту исполнилось шесть, Кларе — пять, а Чачача — три года. В первую очередь сеньор Трухильо отводит сына в первый класс, потом старшую сестру — в подготовительную группу и, наконец, младшую — в детский сад. Сразу после этого он спускается по лестнице, здороваясь с родителями, которых встречает на своем пути, ворошит волосы на голове какого-нибудь знакомого карапуза и идет в гараж. Он садится в машину и достает из портфеля приемник: он специально купил себе портфель, чтобы носить приемник с собой, когда отводит детей в школу. Сеньор Трухильо вставляет приемник в гнездо, включает его, находит нужную волну, закрывает лицо руками и изо всех сил старается расплакаться, но это ему никогда не удается.

Святой Валентин

Мужчина, который никогда не влюбляется, выходит из музея и садится на лавочку в сквере, расположенном на противоположной стороне улицы. В музее, рассматривая рисунки Маноло Уге^[55], он познакомился с девушкой. В чистом взгляде ее бездонных глаз сквозила лукавая искорка, и ему подумалось: вероятно, в такую женщину он сможет влюбиться по-настоящему. Ему показалось, что его привлекают в ней не только чистый взгляд и лукавая искорка. Ее манера говорить тоже ему по душе. За все время их разговора в музее она не сказала ни одной избитой фразы, не процитировала по памяти ни одну зазубренную истину. Поэтому, распрощавшись с девушкой, мужчина следовал за ней на почтительном расстоянии, пока она не вошла в какой-то подъезд: теперь он сидит и поджидает ее.

Еще с самой колыбели мужчина, который никогда не влюбляется, понял, что найти женщину своей мечты будет делом не простым. Уже в младенческом возрасте он испытывал волнение, глядя на белые носочки своей няни-студентки, и что-то в душе предвещало тернии на предстоящем ему пути. Дело осложнялось тем, что у него не было более или менее четкого представления о том, какой должна быть эта женщина его мечты, к тому же (по большому счету) он вообще не знал, суждена ли ему встреча с ней. Никаких предпочтений он не имел. Будущая подруга в его представлении не была ни блондинкой, ни брюнеткой; не отличалась высоким или маленьким ростом. Мужчина, который никогда не влюбляется, не сгорал от желания встретить женщину очень умную или совсем дурочку, как об этом мечтают некоторые. В пять лет его настигла любовь к дочке хозяина писчебумажного магазина, который был расположен недалеко от его дома, и он покупал там карандаши, ластики, ручки, перья, чернила и тетрадки с проволочной спиралью. Само собой разумеется, мальчик хранил молчание. Это была тайная любовь, обрекавшая его на бессонные ночи, когда он ворочался в постели с боку на бок, вызывая на сетчатке глаза образ девочки из писчебумажного магазина: этот чистый взгляд с лукавой искоркой. Даже теперь, когда он представляет себе женщину, в которую мог бы влюбиться, то видит перед собой этот чистый взгляд с лукавой искоркой. Но однажды хозяева писчебумажного магазина продали его, уехали из города, и след их затерялся. Он скучал по девочке. Оказалось даже, что разлука с ней причиняла ему больше страданий, чем возможность видеть ее постоянно перед собой и не осмелиться признаться в своей любви. В следующий раз он влюбился, когда ему исполнилось восемь лет. И любовь эта оказалась последней, хотя сам он о том не догадывался. Наш герой влюбился в подругу своей старшей сестры, которая часто приходила к ним в гости поиграть. Эта влюбленность вызывала в нем чувство вины: она казалась ему предательством по отношению к девочке из писчебумажного магазина. Подружке сестры было лет двенадцать, и он — восьмилетний мальчуган — был для нее пустым местом. Может быть, когда он вырастет и разница в возрасте, которая сейчас казалась ему непреодолимой пропастью, окажется не такой уж огромной… Потом годы летели со скоростью сто километров в час, все быстрее и быстрее. И вот теперь ему девятнадцать лет. Вот уже год, как он достиг совершеннолетия. Еще один год, и ему будет двадцать. Двадцать лет! Он никогда не представлял себе, что доживет до этого возраста: когда-то давно, лет в двенадцать или в четырнадцать, ему предсказали, что он умрет, не достигнув двадцатилетнего возраста — он мог погибнуть в автокатастрофе, разбиться на мотоцикле или, в крайнем случае, совершить самоубийство. Но вот в чем вопрос: неужели никогда больше ему не дано будет влюбиться? Вот уже целое десятилетие, как никто не ранит его сердце, и он уже начинает тосковать по бессонным ночам, когда ты ворочаешься с боку на бок, храня образ любимой на сетчатке глаз. Может быть, в этом и заключается взросление. Если рассуждать здраво, думает он, то влюбленность — это не что иное, как следствие недостаточной зрелости, признак несамостоятельности. Ему и самому трудно понять, почему он тоскует по такому нелепому — с точки зрения рациональности — чувству. Откуда берется это ощущение пустоты? Почему бы ему не влюбиться в Марту, ту самую, с которой он познакомился на уроках рисования? Она просто кладезь добродетелей. Правда, и недостатков у нее тоже хватает. Но эти недостатки простительны. Как и любые другие: на самом деле, все недостатки можно простить. Именно об этом он думал, когда решил порвать с ней отношения. Почему надо прощать недостатки именно Марте, а не любой другой девушке? Если уж ему суждено кого-то полюбить, а любовь означает именно то, что он подразумевает под этим словом, мелкие дефекты подруги не должны его раздражать. А недостатки Марты выводят его из себя. Она надменна и всегда зацикливается на какой-нибудь идее. Конечно, с другой стороны, она ласковая, нежная и всегда старается тебя понять. Однако Неус тоже ласковая, нежная и всегда старается тебя понять. Но у нее другой недостаток: из нее так и сыплются банальности; в ее голове не родилось ни одной оригинальной мысли. К тому же эта дурочка старается компенсировать свой дефект тем, что напускает на себя (от недостатка уверенности в себе) воинственный вид. Такое агрессивное поведение свойственно завсегдатаям дискотек, которые за короткое время и под звуки оглушительной музыки вынуждены доказывать окружающим, что общение с ними может быть не лишено интереса. И этот свой интересный образ они строят на основе отрывочных, заранее заготовленных фраз, которые всегда можно при случае использовать. А Тесса? Какая она смышленая, остроумная и веселая. К тому же они прекрасно понимают друг друга. Стоит им посмотреть друг на друга за столиком в ресторане, и без единого слова, только по блеску в глазах одному ясно, что думает другой и кто из присутствующих стал мишенью его язвительного взгляда. Кроме того, в постели у них тоже все в полном порядке. Однако Тесса — избалованная девчонка, которая сразу морщит губки, если какой-нибудь из ее капризов не выполняется. К тому же она до крайности ленива и проводит весь день, валяясь на диване и покуривая — затяжка за затяжкой — свою бесконечную сигарету. Она полная противоположность Анне, которая всегда чем-нибудь занята. Эта девушка так энергична, что заражает всех своей жаждой жизни. Кстати, какой недостаток у Анны? Ни одна из женщин, с которыми сводила его жизнь, не ограничивала его до такой степени. Пока длился их роман, она следила за ним днем и ночью и постоянно сомневалась в том, что он любит ее так же, как она его. И Анна не ошибалась. Сколько он ни пытался полюбить ее, ничего у него не вышло. Он ее ценит, она ему нравится. Но вот назвать это любовью… И дело вовсе не в том, что он ищет какой-то недостижимый идеал. Не такой уж он идиот, чтобы надеяться встретить совершенно безупречную женщину. Если уж ты кого-то любишь по-настоящему, то надо забыть о его недостатках и не упрекать за них постоянно. Он пытался полюбить ее. Точно так же, как пробовал влюбиться в Тессу, в Неус и в Марту. Наш герой готов отдать жизнь за то, чтобы полюбить любую из них. Каждая заслуживает любви, но проблема в том, что, сколько он ни старается, ничего у него не выходит. Почему бы ему не быть «как все» и не влюбиться? Сефа (еще одна девушка, способная пробудить любовь в сердце любого, кто хоть чуть-чуть разбирается в людях) говорит, что, наверное, в детстве он получил психологическую травму. Может быть, ни его мать, ни отец не проявляли в достаточной мере своих чувств по отношению к нему, и поэтому он стал таким. Столь же оригинальное мнение высказала Куки, которая сказала ему во время их последней встречи, перед тем как распрощаться навсегда, что загадка решается очень просто: он не может никого полюбить, потому что любит только себя самого. Потому что он — эгоист, недостойный чувств тех женщин, которые в него влюбляются. О, какой блестящий вывод, если только он отвечает истине! Ведь это тоже верное замечание: многие женщины в него влюбляются. Ему непонятно, почему так происходит. Почему все они влюбляются в него с такой неудержимой страстью? И почему он не способен на ответную любовь хотя бы к одной из них, чтобы справедливость восторжествовала?

Предаваясь этим размышлениям, мужчина, который никогда не влюбляется, видит, как девушка, с которой он познакомился в музее, выходит из подъезда и поворачивает за угол. Он вскакивает с места и идет за ней. Постепенно расстояние между ними сокращается. Чем больше он разглядывает девушку, которая шагает впереди него, тем больше она ему нравится. А если судить по их разговору в музее, его личность тоже не вызвала у нее отвращения. Что, если на этот раз все будет по-настоящему? Он оказывается прямо у нее за спиной, на расстоянии вытянутой руки. Стоит ему тронуть ее за плечо, и девушка обернется.

Эйфория троянцев

Мужчина, который в детстве в некоторой степени верил в Бога, не ленив. Ему ничего не стоит отбросить одеяло, потянуться, встать с постели одним прыжком, пробежать по коридору до ванной, подчеркнуто высоко поднимая колени, как футболисты на тренировках. Он бреется. Запах лосьона после бритья укрепляет его веру в жизнь. Мужчина одевается, запирает дверь своей квартиры, входит посвистывая в лифт, выходит из него на нижнем этаже, продирается сквозь толпу на улице и спускается в метро на станции, расположенной в двух шагах от его дома. Там он засовывает карточку в одно из отверстий автоматического турникета, вынимает ее из другого и проходит внутрь. Когда мужчина спускается по лестнице, то слышит, как поезд отправляется со станции, выплюнув предварительно очередную порцию пассажиров. Толпа запруживает как эскалаторы, так и обычные лестницы, ведущие наверх. На перроне наш герой пользуется свободной минутой и читает киноафиши. Подъезжает следующий поезд. Двери открываются, мужчина входит в вагон, цепляется за поручень и рассматривает лицо человека, набрякшие веки которого закрыты. Потом переводит глаза на мальчика, который разглядывает его с серьезным видом.

Мужчина, который в детстве в некоторой степени верил в Бога, улыбается мальчику. Тот показывает ему язык. Мужчина, который в детстве не только в некоторой степени верил в Бога, но и интересовался математикой, смеется. Входит контролер и просит предъявить билеты. Мужчина, который в детстве интересовался математикой, удивляется тому, что в метро до сих пор сохранились контролеры. Вот уже много лет, как он с ними не сталкивается. Он думает об этом, шаря по карманам в поисках карточки, которую он прокомпостировал при входе. Ее нигде нет. Ни во внутреннем кармане пиджака (где бы ей полагалось быть), ни в наружных его карманах, ни в карманах брюк. Карточка испарилась. Контролер начинает нервничать.

Мужчина, который в детстве интересовался как математикой, так и религией, достает из кармана бумажник и открывает его, хотя и не помнит, чтобы убирал туда карточку. Ее там действительно нет. Наверное, он ее потерял. Именно это мужчина и говорит контролеру: «Должно быть, я ее потерял». Контролер берет с него штраф. Мужчина, который в детстве не только интересовался математикой и религией, но и испытывал определенные адаптационные трудности, платит штраф, выходит на улицу и поднимается в офис. Он снимает пиджак и садится за письменный стол, все еще вспоминая происшествие в метро и то ностальгическое (приятное) чувство, которое возникло в его душе при виде контролера, доказавшего своим появлением, что эта профессия еще сохранилась. Мужчина смотрит на большую стопку папок перед собой, берет самую верхнюю и принимается за работу.

Восемь часов спустя он поднимает голову от бумаг, встает со стула, надевает пиджак, выходит на улицу и опять садится на метро. Когда мужчина приходит домой, к нему с плачем бросается маленький сын и обхватывает его ручонками. Их собака умерла: слезы заливают щеки малыша. Мужчина, который в детстве испытывал определенные адаптационные трудности, садится на корточки, обнимает сына и пытается его утешить. Он говорит ему, что собака была уже очень старая и что они купят другую, которая будет такой же хорошей, как та, которая умерла. Когда дочь приходит с урока английского языка, отец старается сообщить ей печальную новость как можно деликатнее. Когда наконец дети укладываются спать и они с женой устраиваются на диване перед телевизором, мужчина берет руку женщины и говорит ей, что благодаря этим маленьким горестям дети постепенно взрослеют.

Жена пьет двойной джин. Мужчине, который в детстве испытывал определенные адаптационные трудности и у которого к тому же в молодые годы была кожаная куртка, о которой он до сих пор вспоминает, приходит в голову выйти прогуляться и зайти в бар, когда он видит, что его супруга пьет двойной джин. Он предлагает ей вызвать няню и отправиться гулять вместе. Жена наливает себе еще один стакан джина и говорит, чтобы он шел один; ей выходить на улицу неохота.

Итак, он вдет один и оказывается в своем любимом баре, где проводит два часа, болтая, флиртуя и пропуская одну рюмку за другой. Уходит он, только когда бар закрывается. Одна из его знакомых женщин выходит вместе с ним. Мужчина, у которого в молодые годы была кожаная куртка, о которой он до сих пор вспоминает, предлагает женщине подвезти ее. Она отказывается, потому что сама приехала на машине. Каждый садится в свой автомобиль и заводит мотор. На втором или третьем перекрестке они оказываются рядом перед красным глазом светофора и обмениваются взглядами и улыбками. Светофор переключается на зеленый свет. Они едут дальше. На каждом красном светофоре они встречаются снова и улыбаются друг другу.

Мужчина, у которого в молодые годы была кожаная куртка, о которой он до сих пор вспоминает, бросает на женщину фальшиво-влюбленные взгляды. Этот метод всегда приносил ему плоды. Однако на очередном красном светофоре, заглядевшись на нее, он тормозит слишком поздно и врезается в стоящую впереди машину, водитель которой выскакивает, размахивая руками в негодовании. Мужчина, у которого в молодые годы была кожаная куртка, которую он помнит и сейчас, и который к тому же ездил со своим классом на Мальорку, чтобы отпраздновать окончание школы, тоже выходит из машины с примирительной улыбкой на лице. В этот момент он видит, как женщина уезжает, смеясь и махая ему на прощание рукой.

Удар был несильным. Машины только слегка помяты, и больше ничего. Могло бы быть и хуже. Они заполняют документы для страховых компаний и обмениваются адресами и именами. На следующий день мужчина, который ездил со своим классом на Мальорку, чтобы отпраздновать окончание школы, спешит отвезти машину в автомастерскую. До отпуска осталась одна неделя, и машина должна быть на ходу. Ему говорят, что он сможет забрать автомобиль через два дня. Через два дня он звонит в мастерскую спросить, готова ли его машина. Механик говорит, что должен поговорить с ним лично. Пусть он заедет. Он приезжает туда: в мастерской произошел пожар, и три машины, стоявшие в гараже, сгорели. Один из этих автомобилей принадлежал ему.

Новость глубоко его потрясает. Выйдя из мастерской, он решает взять машину напрокат на время отпуска. Но жена с ним не согласна: она видит в случившемся дурной знак. Сердце подсказывает ей, что если они возьмут машину напрокат, то непременно погибнут в автокатастрофе. Кроме того, ей кажется, что они все равно погибнут, даже если полетят на самолете или поедут в отпуск на поезде или на автобусе. Мужчина, который ездил со своим классом на Мальорку, не слишком-то верит предчувствиям жены, но спорить с ней ему неохота. Они решают в этом году вообще не ездить в отпуск, чтобы не испытывать судьбу. Пара проводит целый месяц безвылазно в своей квартире с двумя детьми: обстановка кажется им непереносимо удушливой. Напряжение, которое вот уже несколько лет существовало между ними, доходит до предела. Оснований для недовольства оказывается предостаточно, они спорят по самым ничтожным поводам. Ярость одолевает их. Однажды женщина замахивается и дает мужу пощечину. Он отвечает ей тем же, после чего они немедленно успокаиваются. Оба согласны, что больше так жить невозможно, и решают разойтись.

В начале осени они расходятся. Он собирает свои вещи и переезжает в новую (маленькую) квартиру, которую ему удалось снять, купив в кредит диван, телевизор, видео, холодильник, столы, стулья и кровать. Все не так уж плохо: автомобиль (как ему сказали, скорее всего, страховая компания не зарегистрирует этот случай как полную потерю имущества, и машину можно будет починить) при разводе присудили ему. Мужчина, который ездил со своим классом на Мальорку, чтобы отпраздновать окончание школы, и, кроме того, подростком примерял перед зеркалом платяного шкафа мамин лифчик, чрезвычайно рад тому, что разошелся с женой. Его удивляет, как это люди (несмотря на всю очевидность доводов против института брака) на протяжении веков сохраняют бессмысленную привычку искать себе пару и проживать совместно.

Наш герой размышляет на эту тему, поднимаясь по лестнице крупного универмага, куда он пришел, чтобы купить себе одежду. В отделе рубашек он знакомится с девушкой, которая кажется ему безусловно привлекательной. Оба немедленно чувствуют взаимное влечение. Через три часа в кафе на проспекте Диагональ мужчина, который подростком примерял мамин лифчик, приглашает ее зайти к нему домой. Они идут туда. Девушка вызывается приготовить виски. Они трахаются и кончают очень быстро. Мужчину такой секс несколько разочаровывает. Но ведь всем известно, что первый раз обычно бывает не слишком удачным; поэтому стоит надеяться на лучшее. Он засыпает. Когда бедняга просыпается на следующий день около полудня, в квартире пусто: воры (в одиночку девушка не смогла бы вынести столько добра) забрали деньги, кредитные карточки, телевизор, видео, диван, стулья, столы, холодильник и даже бутылки с виски.

Через неделю в душе он обнаруживает на своем члене огромный бело-желтоватый прыщ. Бедняга идет к врачу, и тот предписывает ему воздержание на некоторое время, которое может продлиться от четырех месяцев до года, уколы и крем. Когда дома он мажет член кремом, раздается звонок. Звонят из страховой компании: проведя все необходимые расчеты, они пришли к выводу, что имела место полная потеря имущества, а потому он получит восемьдесят процентов от реальной стоимости автомобиля. Этой жалкой суммы хватает только на задаток при покупке подержанной машины, остальную часть стоимости которой ему придется выплачивать ежемесячно на протяжении трех лет и на которой через два дня бедняга попадает в аварию на скоростной автостраде. Его отвозят в больницу, немедленно оперируют и ампутируют ему правую руку. Мужчина, который примерял перед зеркалом платяного шкафа мамин лифчик и, кроме того, закрутил свой первый роман в пятнадцать лет, продает машину за гроши, чтобы выручить необходимую сумму на оплату протеза. После продажи машины и проведения соответствующих исследований — надо определить, какой именно ортопедический протез ему необходим, — выясняется, что вырученных денег едва хватает, чтобы данные исследования оплатить. Сам же протез оказывается ему не по карману.

Начиная с этого момента события развиваются с головокружительной быстротой. Когда наш герой возвращается на работу, оказывается, что предприятие проводит сокращение штатов в связи с экономическим кризисом, который вызревал на протяжении долгого времени, но в течение последнего года давал о себе знать все более явно. Его увольняют, заверяя, что это никак не связано с потерей руки, но даже он сам (готовый дать на отсечение другую руку, чтобы эти слова оказались правдой) замечает, что начальство говорит ему об этом не слишком уверенным тоном. Мужчина, который закрутил свой первый роман в пятнадцать лет, пытается найти в создавшейся ситуации какие-то положительные стороны: на протяжении нескольких месяцев он сможет жить на пособие по безработице. Но радует его не представившаяся возможность бить баклуши. Его греет мысль о том, что, воспользовавшись этой передышкой, он сможет начать новую жизнь.

Он звонит жене. Теперь, когда у него есть время, ему хочется почаще видеть детей (и девочку, и малыша), которым он, если честно признаться, не уделял раньше должного внимания. Мужчина звонит детям. К телефону подходит его дочь, которая говорит, что вообще больше не хочет его видеть, что она от него отрекается. Мужчина, который закрутил свой первый роман в пятнадцать лет и получил свою первую зарплату в семнадцатилетнем возрасте, кладет трубку; по его щеке медленно катится слеза. Он смотрит в окно: там отряд полицейских разгоняет группу демонстрантов.

Когда наш герой идет за пособием по безработице во второй раз, ему говорят, что никаких пособий больше не будет. Политическая и экономическая ситуация не позволяет государству заниматься благотворительностью. Мужчине, который получил свою первую зарплату в семнадцатилетнем возрасте, становится нечем платить за квартиру, и он оказывается на улице. Теперь бедняга живет в метро и просит милостыню. Он всегда выбирает самые набитые вагоны, входит туда, с достоинством снимает берет (ему удалось раздобыть эту совершенно необходимую деталь туалета) и повторяет нараспев: «Дамы и господа, простите за минутное беспокойство. Я потерял руку, у меня есть жена и двое детей: девочка и малолетний мальчонка. Я только что вышел из тюрьмы и прошу милостыню, чтобы не воровать. Грустно просить деньги на пропитание, но еще грустнее воровать у тех, кто заработал свой хлеб в поте лица. Подайте кто сколько сможет. Спасибо, люди добрые». Он вытягивает перед собой руку, в которой держит берет, и обходит вагон. Так продолжается до тех пор, пока один из пассажиров, проникшись к нему жалостью, не рассказывает ему об обществе инвалидов, которые продают лотерейные билеты. Этот человек оказывается одним из организаторов общества и обещает ему решить все необходимые формальности, чтобы наш герой мог вступить в него. Их встреча происходит утром. Вечером того же дня мужчина становится его полноправным членом.

Мужчине, который получил свою первую зарплату в семнадцатилетнем возрасте, выделяют место со столиком на улице неподалеку от перекрестка, где проезжает много машин, но проходит мало пешеходов. Поэтому он проявляет природную смекалку и разворачивает свой лоток (как это делают некоторые рестораны быстрого питания, которые обслуживают клиентов так, что им не приходится вставать с сиденья автомобиля). Он располагается лицом к проезжей части и продает лотерейные билеты водителям, которые сидят за рулем. Те останавливаются у края тротуара и приобретают билет, не выходя из машины. Его выдумка имеет успех. Он сидит у самого краешка тротуара между двумя мусорными контейнерами, и билеты приколоты к его рубашке бельевыми прищепками. Машины проезжают так близко, что кажется, вот-вот собьют его. Иногда какая-нибудь из них останавливается. Некоторые водители недовольны и ругают его, потому что из-за его лотка автомобили останавливаются в неположенном месте. Однако очень скоро правительство вводит талоны на бензин, и машин становится меньше, а у оставшихся водителей пропадает охота с кем бы то ни было ругаться.

Очень скоро машины вообще исчезают; на улицах — одни танки. Мужчина, который закрутил свой первый роман в пятнадцать лет, получил свою первую зарплату в семнадцатилетнем возрасте и, кроме того, не закончил аспирантуру на экономическом факультете, не оставляет свой лоток в надежде на лучшие времена, но однажды танк, которым управляет какой-то шутник, наезжает на столик. Вот теперь-то мужчина, который не закончил аспирантуру на экономическом факультете, приходит в негодование, но рассудок велит ему не выдавать своих чувств, когда он узнает (от женщины, которая пробегает мимо, стараясь держаться поближе к стенам), что в половине девятого утра началась война. Война!

Его, по причине однорукости, в армию не берут. Однако ему приходится несладко: он ведет жизнь бродяги, ест любые съедобные отбросы, которые находит в мусорных контейнерах богатых районов (если его не опережает какой-нибудь товарищ по несчастью), и спит возле входа в метро. В поездах теперь нет никакого смысла просить милостыню, потому что все живут одинаково плохо и на бедность никто не подает. Проходит несколько месяцев, которые тянутся, как годы, и однажды (как будто только для того, чтобы доказать правоту тех, кто говорит, что самый темный час всегда предшествует рассвету) война заканчивается. Как это всегда случается, побеждает неприятель, который, естественно, оккупирует страну и устанавливает новые порядки. Мужчина, который не закончил аспирантуру на экономическом факультете и, кроме того, на протяжении трех лет каждую неделю ходил в спортзал играть в футбол с товарищами по работе, испытывает радость. Войне конец, и кто бы ни вышел в ней победителем, это самая лучшая из возможных новостей.

Однако многие из сограждан не разделяют его мнения. Они говорят, что раньше хотя бы была надежда на то, что война в один прекрасный день кончится. А теперь, когда она уже кончилась, и этой надежды у них не осталось. Отчаяние так всеобъемлюще, что самоубийства становятся обыденным явлением. Мужчины, в костюмах и шляпах, бросаются с крыш и балконов домов. Матери, держа за руки дочерей, кидаются под колеса поездов и трамваев. Старики в качестве орудия смерти выбирают газ. Люди робкие привязывают себе на шею тяжелый камень и бросаются в море. Старшеклассники пытаются вставить пальцы в розетку, чтобы их убило током. Мужчина, который на протяжении трех лет каждую неделю играл в футбол с товарищами по работе, очень переживает, когда спотыкается о какого-нибудь самоубийцу или видит, как кто-то открывает дверь на балкон и бросается вниз. Если бы он только мог подбежать вовремя и спасти их… Но тела падают с огромной скоростью, и когда он оказывается рядом, человек уже лежит на земле, разбившись в лепешку. Если бы он только мог сказать им, что главное — не отчаиваться, не позволять обстоятельствам взять над собой верх… Если бороться с невзгодами, то судьба всегда поможет тебе.

Поэтому, когда мужчине, который на протяжении трех лет каждую неделю играл в футбол с товарищами по работе и, кроме того, всегда пропускал в газетах страницы, посвященные экономике, представляется возможность спасти самоубийцу, он не колеблется ни минуты. Как это бывало уже десятки раз, он слышит визг и крики людей, которые раздаются обычно, когда кто-то стоит на карнизе или уже летит из окна. Но на этот раз окно не далеко, а как раз в том здании, возле которого он хранит свой скарб в картонной коробке. Он поднимает глаза к небу и видит женщину, которая прыгает с подоконника на двадцать седьмом этаже. Ни минуты не раздумывая, он высчитывает траекторию падения и становится в нужном месте, вытянув руки (точнее, левую руку и правую культю), чтобы поймать ее. От удара мужчина, который всегда пропускал в газетах страницы, посвященные экономике, оказывается на земле, раздавленный в окровавленную лепешку. Женщина, спасенная против собственного желания, проклинает его и в безумном порыве ярости и отчаяния топчет ногами труп. Это заставляет бессмертную душу мужчины, который всегда пропускал в газетах страницы, посвященные экономике, и, кроме того, тратил до женитьбы еженедельно от двух до трех тысяч песет на покупку лотерейных билетов, поспешно покинуть его бренное тело и вознестись в небеса. Она рассекает кучевые облака, нависшие над городом, минует стратосферу, ионосферу и экзосферу, вылетает в космическое пространство, достигает границ Солнечной системы, а затем и нашей галактики и останавливается только через несколько световых лет, а после этого безуспешно ищет себе место успокоения, стараясь увернуться от метеоритов.

В первом часу

Мужчина делает еще одну затяжку и берет трубку.

— Слушаю…

— Привет, — отвечает женский голос. — Это я.

Спина мужчины напрягается. Он давит окурок в пепельнице, которая стоит возле телефона, и тихо говорит:

— Я тебя тысячу раз просил никогда не звонить мне домой.

— Но я…

— Сколько можно повторять, чтобы ты звонила мне только на работу.

— Ты можешь говорить?

— Конечно нет. Ты сама можешь об этом догадаться.

— А где… она?

— В спальне.

— Она… нас оттуда слышит?

— Нет. Но она может войти сюда в любую минуту.

— Прости, пожалуйста. Я все понимаю, но мне нужно было поговорить с тобой именно сейчас. Я никак не могла ждать до завтра, когда ты будешь на работе.

Наступает молчание. Его нарушает мужчина:

— Почему?

— Потому что я очень страдаю от того, что происходит.

— С кем происходит?

— С нами. С кем же еще?

— Но… Ты, кажется, понимаешь…

— Нет! Нет. Молчи. Мне не надо никаких объяснений. — Она хочет, чтобы в ее голосе звучала ирония, но это ей не слишком удается. — Она может тебя услышать.

— Нет, сейчас она меня не слышит. Послушай…

— Я думаю, что настал момент принять решение.

— Какое решение?

— А ты не догадываешься?

— Мне сейчас не до загадок, Мария.

— Я должна выбрать. Между ним и тобой.

— И?

— И раз ты не способен дать мне все, что мне нужно… Нечего обманывать себя: я для тебя была и останусь только… — Она глубоко вздыхает. Где-то вдалеке слышна сирена «неотложки». — Ты ведь не хочешь ее бросить, правда? Не знаю, зачем задаю тебе этот вопрос. Ответ я и так знаю.

— Что это там за шум?

— Я звоню тебе из автомата.

— Мы тысячу раз об этом говорили. Я всегда был с тобой совершенно откровенен и ничего не скрывал. Нам хорошо вместе, правда? Зачем тогда…

— Но я с ума по тебе схожу, а ты меня совсем не любишь.

— Я всегда говорил, что не хочу причинить тебе зла. Я никогда тебе ничего не обещал. Разве я тебе что-то обещал?

— Нет.

— Ты сама должна решить, как нам поступить.

— Ладно.

— Говорил я тебе с самого начала или нет, что все решения должна принимать ты сама?

— Говорил. Поэтому я тебе и звоню. Я уже приняла решение.

— Я всегда играл с тобой в открытую. — Он замолкает. — И каково же твое решение?

— Я решила… что нам лучше перестать встречаться.

Женщина произносит эти слова и начинает рыдать. Рыдает она довольно долго. Но вот постепенно всхлипывания стихают. Мужчина пользуется этим моментом, чтобы вставить реплику:

— Мне очень жаль, но если ты действительно…

Женщина прерывает его:

— Ну неужели ты не понимаешь, что я не могу перестать с тобой встречаться?!

Когда рыдания стихают, мужчина говорит:

— Мария…

— Не надо. — Она сморкается. — Будет лучше, если ты ничего мне не будешь говорить.

Неожиданно мужчина повышает голос:

— Нет-нет, я бы, пожалуй, выбрал машину, которая расходует меньше бензина.

— Что?

— Особенно если ты так много ездишь. — Он замолкает на минуту. — Конечно. — Мужчина делает еще одну паузу. — Да-да, я понял. Но здесь я просто не знаю, что тебе посоветовать. Мне кажется, что тебе больше подошел бы автомобиль, у которого было бы больше… — Он делает вид, что не может вспомнить нужное слово. — Да-да, согласен. Но она жрет слишком много бензина.

— Ты сейчас не можешь говорить?

— Конечно нет.

— Она что, рядом?

— Да.

— Прямо перед тобой?

— Да. Но эта модель по цене не слишком-то отличается от японских машин. А японские автомобили…

— Твоя жена стоит перед тобой, а я тут мучаюсь, не зная, что мне делать. — В ее голосе все больше негодования. — Не могу взять себя в руки и покончить с этой мукой.

— В идеале нужны четыре двери. Для вас непременно четыре.

— Неужели ты сам не видишь, что другого выхода у нас нет? Так больше продолжаться не может.Мы даже не можем поговорить как нормальные люди.

— Но она тратит шесть с половиной литров.

— Ты треплешься о машинах, о бензине и о дверях, а я не в состоянии даже повесить трубку.

— Одну минуточку. — Мужчина закрывает трубку рукой. Женщина слышит приглушенный разговор на другом конце провода. — Он говорит, что… — Мужчина снова прикрывает трубку рукой, а потом опять приподнимает ладонь. — Передай Луизе от Анны, что торт ей удался на славу.

— С кем, по ее мнению, ты разговариваешь?

— Ну, ладно, скоро увидимся.

— Ты что, хочешь, чтобы я повесила трубку или?.. Но перед тем как я ее повешу, обещай мне, что мы встретимся завтра.

— Да.

— Я ничего не могу с собой поделать. Звоню тебе, чтобы сказать, что между нами все кончено, и в конце концов спрашиваю, не можем ли мы завтра… Договоримся встретиться там, где обычно?

— Да.

— В то же самое время?

— Точно.

— И мы, — на этот раз в ее голосе звучит сладострастие, — мы все сделаем, как всегда? Я тебя вижу прямо перед собой: ты стоишь на коленях и приподнимаешь мою юбку… Ты меня будешь лизать? А кусать? Ты мне сделаешь очень больно?

— Д-да. — Он неожиданно опять говорит тихо. — Черт возьми, Мария! Она чуть-чуть не догадалась. Сейчас она вышла на кухню, но может вернуться в любую минуту. А что, если бы она попросила у меня трубку, чтобы поговорить с тобой?

— С чего бы ей вдруг захотелось говорить со мной?

— Я не хочу сказать — с тобой; я имею в виду, с тем человеком, с которым, по ее мнению, разговаривал я.

— Тебя невозможно понять. И меня тоже понять никак нельзя. Я сама себя не понимаю. Я дошла до ручки, решаю с тобой порвать, но как только слышу твой голос, вся моя решимость куда-то пропадает. Мне бы так хотелось оказаться сейчас рядом с тобой. Приезжай. Не можешь? Конечно нет. Ничего страшного. Я только не могу жить, не слыша твоего голоса. Ты меня любишь?

— Конечно.

— Будет лучше, если я повешу трубку. До свидания.

— Где ты сейчас?

— В баре, я тебе уже говорила.

— Нет. Ты мне сказала, что звонишь из телефонной будки.

— А если ты знаешь, что я звоню из автомата, то зачем спрашиваешь еще раз?

— Но ты же не в телефонной будке, а в баре. По крайней мере, если верить твоим последним словам.

— Бар или телефонная будка — никакого значения это не имеет.

— Ах вот как. Не имеет значения, значит?

— Послушай, хватит!

— Что ты теперь собираешься делать?

— Теперь? Ты имеешь в виду наши отношения?

— Нет. Я хочу сказать — прямо сейчас? Ты собралась в кино? Ты уже пообедала? У тебя сегодня есть урок актерского мастерства?

— Послушай, я должна повесить трубку.

— Подожди минуточку.

— Дело в том…

— Мария, мне иногда кажется, что если бы мы только захотели, если бы мы только на самом деле решили этого добиться, то нам бы удалось сделать так, чтобы наши отношения развивались совершенно по-другому, без этих никому не нужных нервов.

— Хорошо, тогда ладно.

— Что «ладно»?

— Да.

— Что с тобой? Ты что, не можешь говорить? Кто-то стоит рядом и поэтому ты не можешь говорить?

— Н-да… Да.

— Ты договорилась встретиться с ним в баре, и сейчас он пришел. Или он и раньше был с тобой, а сейчас подошел к телефону. Это так? Так или нет?

— Я тебе обязательно верну книгу. Будь спокойна.

— Ты ко мне обращаешься в женском роде.

— Ну ладно, пока. Позвони мне. И напомни, что я должна вернуть тебе книгу.

— Нет-нет. Не вешай трубку! Ты меня сейчас мучила, вынуждая слушать твой голос и не иметь возможности тебе ничего сказать, кроме какой-то ерунды, а теперь…

— Нет, о нем я не слышала. Как, ты говоришь, называется книга?

— Прекрасно. У тебя это отлично выходит. Сейчас ты скажешь название книги. Не правда ли?

— Конечно…

— Это «конечно» очень уместно. Оно звучит правдоподобно и придает диалогу с этой девушкой, с которой ты, надо полагать, говоришь, естественный оттенок.

— Ты говоришь, она называется «Любовь после полудня»?

— Это название следует понимать как приглашение?

— Но «Сто крестов» гораздо лучше «Любви после полудня». По крайней мере, на мой вкус.

— А вот эту-то я как раз и не читал. Это что, тоже роман?

— «Сто крестов» — скучная книга?

Неожиданно мужчина опять начинает говорить громким голосом:

— Послушай, я же тебе уже говорил. Она жрет гораздо меньше бензина, чем другие машины.

— Но героиня «Любви после полудня» гораздо более правдоподобная.

— И как это такое предприятие, как «Пежо», не предусмотрело подобный вариант?

— Но такой случай описывается в «Вот теперь мы квиты». Или я ошибаюсь?

— Вовсе нет.

— И что тогда?

— Ничего.

Наступает короткая пауза.

— Неужели ты сам не видишь, что тут ничего не поделаешь? Сейчас я опять могу говорить спокойно. — Снова наступает молчание. — Тебе нечего сказать? Ты уже исчерпал тему автомобильной промышленности и хочешь поговорить о другой отрасли?

— Мне тоже сейчас никто не мешает говорить.

— Тогда прощай.

— Ты права. Нам лучше распрощаться.

— Но сначала я должна тебе кое-что сказать.

— Говори.

— У меня будет ребенок. — Он никак не реагирует. — Ты что, не слышишь? У меня будет ребенок. От тебя.

— Почему это от меня? Откуда ты знаешь, что от меня?

— Потому что за последний месяц я ни с кем другим не была, идиот!

— А этот твой дружок, который готов дать тебе все, в чем я тебе отказываю? Или он не?.. Извини, пожалуйста. И что ты думаешь делать?

— Как это что я думаю делать? А ты что — никакого отношения к этому не имеешь?

— Я? Конечно нет.

— Отлично. Вот сейчас я прекрасно вижу твою сущность. Теперь мне ясно, что в подобной ситуации ты бы сделал вид, что тебя это совершенно не касается.

— Что значит «в подобной ситуации ты бы…»?

— Это значит, что я, естественно, не беременна. Ты что, думаешь, я совсем дурочка? Мне просто пришло в голову провести эксперимент, чтобы понаблюдать за твоей реакцией в таких условиях. Неужели ты воображаешь, что, если бы я была беременна по-настоящему, я бы стала спрашивать у тебя совета, как мне следует поступить?

В его голосе звучит гнев:

— Послушай, Мария!

Девушка отвечает с вызовом:

— Что? Что я должна слушать?

— Ты прекрасно знаешь, что я не выношу, когда ты разговариваешь со мной таким тоном и когда ты надо мной издеваешься!

— Неужели?

— Я тебе влеплю хорошую пощечину!

— Правда?

— Я тебе нос кулаком расквашу.

— Да…

— Буду тебя лупить, пока ты не завизжишь.

— Да…

— Я привяжу тебя к ножкам кровати.

— Да, да…

— Я плюну тебе в лицо.

— Да!

— И буду хлестать тебя по щекам, до крови.

— Да, да!

— И заставлю тебя…

— Что ты меня заставишь сделать? Что?

— Я тебя заставлю…

— Что сделать?

— Я кончу тебе в рот и заставлю тебя проглотить весь мой сок, до последней капли.

— До последней капли.

Дыхание женщины становится прерывистым. Мужчина сильно возбужден.

— Я тебе сказал: до последней капли. Слизни вот эту, которая скользит по нижней губе.

— «Шлюха», скажи мне «шлюха»…

— Шлюха. Встань на колени и открой рот.

Женщина тяжело дышит.

— Хватит. Я должна тебе об этом сказать во что бы то ни стало. Глупо пытаться дальше тянуть. — Она замолкает на минуту, словно ей нужен разбег перед прыжком. — Послушай, я — не Мария.

— В каком это смысле ты — не Мария?

— В самом прямом смысле: я — не Мария. А Мария… Мария попросила меня позвонить тебе и поговорить вместо нее.

— Ты надо мной издеваешься.

— Ей пришлось уехать. И она хотела, чтобы…

— Куда еще уехать?

— Она уехала из нашего города. Она хотела, чтобы ты думал, что она здесь, но… На самом деле… Я не могу больше притворяться. Послушай, мы с Марией познакомились на уроках актерского мастерства, я тоже учусь в театральном институте. Она попросила меня позвонить тебе и довести дело до ссоры. Потому что завтра вы договорились встретиться, а она не успевает вернуться в город. Ты меня слышишь?

— Где она?

— Она уехала на неделю. Со своим парнем.

— С кем?

— С Жауме.

— С Жауме?

— Да.

— С каким Жауме?

— С Жауме Ибаррой.

— Но послушай, Жауме Ибарра — это я. С кем ты собиралась разговаривать? По какому номеру ты звонишь?

— Так ты — Жауме?

— Да.

— Черт подери.

— А с кем ты говорила, по-твоему?

— С Жуаном.

— С Жуаном? Так значит, у Марии и Жуана…

— Теперь я все понимаю: я перепутала номера телефонов.

— А откуда у тебя мой номер телефона?

— Это все потому, что Мария записала мне ваши телефоны один над другим и я ошиблась: набрала не тот.

— Зачем же она оставила тебе мой телефон, если мне ты звонить не должна была? Или ты и мне обещала позвонить? Но если ты только что сказала, что думала, что она уехала как раз со мной…

— Если бы я тебе могла все объяснить, ты бы мне не поверил.

— Скажи мне, пожалуйста, эээ… Как тебя зовут?

— Карма.

— Карма, скажи мне, пожалуйста, вот что…

Девушка прерывает его:

— Подожди минуточку. Ты правда Жауме? Но ведь Жауме живет один! Это у Жуана есть жена! Почему же тогда ты сказал мне, что твоя жена стоит рядом?

— О тебе тоже нельзя сказать, что ты воплощение правдивости.

— Но если ты думал, что говоришь с Марией, почему же ты хотел, чтобы я поверила в то, что ты живешь с какой-то женщиной?

— Просто мы с Марией иногда (в последнее время, кстати, не так часто, как раньше, но все же изредка бывает) так развлекаемся. Это у нас такая игра.

— Она мне никогда об этом не рассказывала.

— А с чего бы она стала тебе об этом говорить? У вас что, друг от друга нет никаких секретов?

— Почти никаких.

— Вот как? И что же она тебе обо мне рассказывает?

— Уф.

— Что ты хочешь сказать этим «уф»?

— Это значит, что она рассказывает мне все, что может быть интересным.

— Со всеми подробностями?

— Всю подноготную и со всеми подробностями.

— А где ты сейчас?

— В баре, я тебе уже говорила.

— А сначала ты говорила, что звонишь из телефонной будки.

— Далась тебе эта будка!

— Что ты сейчас делаешь?

— Ты меня уже об этом спрашивал.

— Но это было, когда ты была Марией. А сейчас ты — Карма и вполне возможно, у тебя какие-нибудь другие планы. Кроме того, в роли Марии ты мне тоже не ответила на этот вопрос. — Мужчина прикусывает себе губу. — Почему бы нам не встретиться?

— Когда?

— Можешь сегодня?

— Тогда ближе к вечеру. Днем у меня занятия.

— Хорошо, вечером.

— Где?

— Давай в баре гостиницы «Ритц»?

— Договорились.

— В восемь?

— В восемь у меня урок кончается. Давай в половине девятого.

— Как мне тебя узнать?

— На мне будет кожаная куртка, которую ты ей подарил за месяц до… Я надену кожаную куртку.

— За месяц до чего? — Девушка молчит. — Я спрашиваю о куртке: за месяц до чего я ей эту куртку подарил?

— Я тебе должна все рассказать, Жауме. Иначе я умру.

— Тогда расскажи мне все.

— Мария погибла. Ты подарил ей эту куртку за месяц до ее смерти. Понимаешь… Послушай… Я не должна была… Она… Я знала, как вы любили друг друга. И когда она погибла, я решила, мы всей группой решили…

— Я нахожу, что эта шутка совершенно неуместна.

— Давай встретимся и поговорим. В половине девятого. Хорошо? А если хочешь, я могу прогулять урок.

— Мы с ней виделись на прошлой неделе.

— Она погибла пять месяцев тому назад.

— Я ее видел много раз за последние пять месяцев. И на прошлой неделе мы были вместе. Она была абсолютно живая и даже очень красивая. И вовсе не походила на привидение.

— Вот уже пять месяцев, как ты встречаешься с Марией, которая на самом деле — не Мария.

— И кто же тогда, по твоему мнению, играл роль Марии все это время?

— Я.

— Я бы это заметил.

— Я тебе говорю правду.

— Но если это так, то почему ты не захотела приходить на свидание завтра?

— Мне осточертело играть роль Марии.

— Однако потом ты согласилась встретиться.

— Потому что на этот раз я была Кармой, а не Марией. Жауме, пожалуйста, я тебе все расскажу потом.

— А как же ты не догадалась, что говоришь не с Жуаном, а с Жауме?

— Ты что думаешь, я не знала, кому звоню? Конечно, ты Жауме. И я тебя прекрасно знаю. Мы с тобой были вместе последние пять месяцев, а за пять месяцев можно понять многое. Даже то… — голос у девушки дрожит, — что я в тебя влюбилась, как последняя дура. И мне хочется покончить с этим фарсом.

— Я не верю ни одному твоему слову. Как тебе удалось сделать так, что я ни разу во время наших свиданий (а по твоим словам, мы виделись не раз) не заподозрил, что ты — не Мария?

— Ты же знаешь, что я учусь в театральном.

— В каком бы растеатральном ты ни училась! Неужели ты хочешь уверить меня в том, что я бы не заметил подмены? Теперь только не хватало, чтобы ты начала рассказывать мне сказки о сестрах-близне… Но послушай, у Марии и правда есть — то есть была — сестра-близняшка.

— Это я.

— Я ее никогда не видел.

— Разумеется, ты ее видел. Я хочу сказать, что мы с тобой очень часто виделись! Все последние пять месяцев пару раз в неделю. Иногда, правда, только один раз в неделю; и как раз об этом нам надо поговорить. Потому что я хочу видеть тебя чаще. Встретимся, как договорились? В половине девятого?

— Тебя на самом деле зовут Карма?

— Так значит, в половине девятого?

— Хорошо.

— Я тебя очень люблю. Если ты меня когда-нибудь разлюбишь, я умру.

Стремление к совершенству

Доротея сидит за туалетным столиком. Медленно проводя расческой по волосам, она наблюдает в зеркало за тем, как Тинтин нехотя снимает свитер, как он нехотя бросает его на диван, нехотя проводит рукой по своей бороде «против шерсти» и направляется в душ. Доротея встает, снимает халат, кладет его на табурет, ложится в постель и слушает, как в ванной льется вода. Ей приходит в голову мысль взять книгу, которую она читала вчера, и почитать немного, хотя на самом деле ей вовсе не до чтения. Пусть лучше книга лежит на своем месте — на ночном столике, а она подождет, пока муж не выйдет из душа. Они с Тинтином могли бы поговорить немного. Когда тот появляется в комнате, вытираясь на ходу, Доротее кажется, что он очень устал и ему вовсе не до разговоров. Она спрашивает, не устал ли он. Тинтин отвечает ей «да», ложится в постель, желает ей доброй ночи, тушит свою лампу, и ровно через семь секунд (все это время Доротея наблюдает за ним, колеблясь, что ей предпринять: то ли тоже погасить свою лампу, то ли действительно взять книгу и почитать немного) раздается его первый всхрап.

Уже очень давно их отношения изменились. Сколько времени они уже не занимаются любовью? Доротея оттягивает кожу на своем предплечье. Она дряблая. Женщина гладит свою отвисшую грудь. Она никогда не могла похвастаться идеальным бюстом, но, по крайней мере, раньше ее груди были упругими. Наверное, причина именно в этом. Ее подруга Карлота говорит, что такое случается нередко. Доротея откидывает простыню, встает, гасит свет на ночном столике и идет в гостиную. Там она зажигает сигарету и, выпуская дым изо рта колечками (она научилась этому у парня, который был у нее первым, когда ей было семнадцать лет), рассматривает свое отражение в стекле балконной двери. Оттуда на нее смотрит существо в пижаме. Доротея проводит рукой по лицу. Она никогда не считала себя красавицей. Эти тонкие губы… Эти чересчур густые брови… Этот остренький нос… Как же Тинтин может хотеть ее? Пока ты молода, ничем не примечательная внешность компенсируется мягкостью кожи, теплом тела. А когда тебе за сорок, то все меняется.

Поэтому на следующий день она решает пойти к стилисту, идет в салон и просит придать форму своим бровям. Отдав этой операции все утро, Доротея выходит на улицу окрыленная и смотрится в витрину обувного магазина. Как только она встречается со своей подругой Карлотой, та с ходу говорит ей, что ее лицо с более узкими бровями, расположенными не так близко друг к другу, выглядит гораздо симпатичнее. Доротея приходит домой, испытывая одновременно радостное волнение и страх. Сердце ее бьется в надежде, что Тинтин, увидя свою жену, будет поражен ее красотой и к ним вернется влюбленность первых дней их знакомства. Однако, с другой стороны, женщина боится, что мужу эта перемена не понравится и он окончательно отвергнет ее за пошлость и вульгарность. А может быть, получится и еще хуже — он просто посмеется над ней.

Но Тинтин, придя домой, просто ничего не замечает.

Через неделю Доротея идет к пластическому хирургу. Она говорит ему, что ей не нравятся ее губы: узкие, холодные и без изюминки. Женщина просит, чтобы ей сделали инъекцию геля. Губы становятся мясистыми, чувственными, жадными. Карлота находит перемену разительной и спрашивает, не собирается ли она сделать еще что-нибудь. Несмотря на бурную реакцию подруги, Доротея, наученная горьким опытом того дня, когда она привела в порядок брови, возвращается домой без особых надежд. Напрасно: на этот раз Тинтин сразу же замечает изменение. После долгих месяцев воздержания они вновь занимаются любовью.

Вдохновленная успехом, Доротея снова идет к хирургу и просит поставить ей силиконовые имплантаты, чтобы увеличить грудь. Результат превосходный: груди больше не отвисают, они упруги и ровно такого размера, как надо. На этот раз Карлота морщит нос. Она спрашивает подругу, не кажется ли ей, что дело зашло слишком далеко. Следуя по этому пути, можно постепенно перестать быть самой собой и превратиться в пластиковую куклу, одну из тех, что красуются на киноэкране или на страницах мужских журналов. Остается ли Доротея самой собой, несмотря на выщипанные брови, пухлые губы и силиконовую грудь? Не чувствует ли она себя немного андроидом?

Доротея обижается: конечно, она остается самой собой. А кем же еще ей быть? Она решает про себя, что, по всей вероятности, Карлота просто начинает завидовать ее усовершенствованной внешности. Доротея снова идет к хирургу. На этом этапе их контактов на профессиональной почве в отношениях врача и пациентки возникает, если можно так сказать, доверительность. Поэтому на сей раз уже сам хирург говорит ей, что теперь на очереди ее нос. Доротея на минуту задумывается, не следует ли ей обидеться на этот намек о ее ужасном носе, но быстро передумывает: обижаться на специалиста глупо. Врач совершенно прав: она и сама об этом знает и понимает, что хирург предлагает это для ее же блага. Она делает ринопластику. Курносенький носик снова разжигает желание Тинтина, который набрасывается на нее с жадностью дикаря.

Однако сразу же после акта муж вглядывается в нее с недоверием:

— Что это ты так прихорашиваешься? Для кого ты так изменила свои губы, грудь и нос? Не вздумай меня обмануть, Доротея.

Она кладет голову на бицепс мужа. Ни для кого она не прихорашивается, говорит женщина. Только для него, хотя это и может показаться неправдой. Произнеся эти слова, она предается фантазиям. Может быть, теперь, с этим новым лицом и упругой грудью, она сможет разжечь любого мужчину, какого только пожелает? Но разве ей этого хочется?

Нет, это ей совершенно ни к чему. Она только хочет ублажить своего собственного мужа. Поэтому она сразу делает лифтинг, а потом заменяет себе бедра, следуя совету хирурга. Это новейшая технология, о которой еще недавно нельзя было даже мечтать, позволяющая ей сменить ее старые широкие бедра на новые, сделанные из полуорганического материала. Благодаря этому она может навсегда забыть о целлюлите и липосакции… До этой операции она, однако, успевает сменить ноги (ей пришивают нижние конечности невероятной стройности), руки, артерии и шею. Благодаря случайности Доротея получает дополнительное доказательство того, что ее измененная внешность имеет успех: однажды, выходя из клиники, она видит, как Карлота входит в вестибюль, приближается к регистратуре и записывается на прием. Несмотря на свои предубеждения, она все-таки пойдет к хирургу! К этому времени Доротея настолько изменилась, что может позволить себе роскошь понаблюдать за подругой, оставаясь незамеченной.

На следующий день Доротея снова приходит в клинику. Чтобы придать скулам утонченный вид, ей заменяют череп, поэтому на протяжении нескольких дней она чувствует себя немного не в своей тарелке. Особенно беспокоит ее микрочип, имплантированный между двумя полушариями мозга, который позволяет ей сканировать окружающие предметы, видеть в темноте и анализировать при помощи рентгеновских лучей внутреннюю сущность людей. Когда с нее снимают бинты, Доротея отправляется на прогулку по коридору. Врачи, пациенты и их посетители рассматривают ее с ног до головы. Если бы они только знали, что ее ноги — искусственные, что бедра сделаны из полуорганического материала, что брови и скулы были изменены… Если бы они только знали, что в ее мозг имплантирован микрочип и благодаря ему она может читать на экранчике, в который теперь превратились ее глаза, все скабрезные мысли тех, кто ее видит. Не знает этого и Тинтин. Поэтому, когда вечером он навещает жену в клинике (немного позднее, чем обещал) и приводит какое-то банальное оправдание своему опозданию, Доротея читает правду на экранчике, в который теперь превратились ее глаза. Тинтин долго колебался, но в этот вечер он наконец (это и есть причина его опоздания) сказал Карлоте, что больше они не увидятся. Доротея обнимает мужа и рыдает от радости.

Клятва Гиппократа

Бессердечному человеку стоило большого труда напоить своего друга до положения риз, и теперь под предлогом того, что беднягу необходимо проводить домой и уложить спать, он оказывается у приятеля дома и может выслушать жалобы его жены, у которой нет больше сил выносить мужа-пьяницу. Бессердечный человек слушает их с пониманием и, дослушав до конца, предлагает женщине выпить рюмочку, за которой следует неисчислимое множество других. Так продолжается до того момента, когда, напоив ее до положения риз, он укладывает ее в кровать; женщина при этом твердит, что хочет уйти. Именно в этот момент печень бессердечного человека неожиданно взрывается и разлетается на десять тысяч крошечных кусочков. Они рассыпаются брызгами по стенам, потолку, простыням и по опьяненной женщине, которой мужчина собирался овладеть и которая не слишком сильно ему сопротивляется, повторяя: «Что ты со мной делаешь? О, что ты со мной делаешь?». Она даже не заметила, что его печень взорвалась и все ее тело покрыто ошметками этого органа. Бессердечный человек в ужасе поднимается, боясь потерять сознание, и направляется в ванную. Там он рассматривает в зеркале дыру, образовавшуюся с правой стороны его туловища, чуть ниже ребер. На том месте, где раньше была печень, теперь чернеет огромная дыра. А это означает, что настал тот час, который год за годом (если точно, то с тех пор, когда ему было семнадцать лет) предрекали ему пророки в белых медицинских халатах. Наконец-то их предсказания сбылись, и десятилетия, потраченные на пьянство, обернулись той самой неотвратимой бедой, к которой, по устоявшемуся мнению, ведет сей порок.

Следовательно, смерть должна наступить незамедлительно. В любой момент его сознание потухнет, и он упадет замертво. С такой дырищей в боку никто долго не протянет. На самом деле, бессердечного человека даже удивляет, что ноги пока его держат. Как могло случиться, что он жив до сих пор? Как может он продолжать рассуждать? Почему остальные части его тела работают, не испытывая никакого неудобства, словно ничего не произошло? Он только что потерял жизненно важный орган, но при этом стоит себе в ванной, определенно живой, хотя и напуганный до крайности. Видимо, дело в том, что хотя этот орган и является жизненно важным, но есть и другие, которые важнее его. Будем говорить прямо: с сердцем у него ничего не случилось. Вот если бы у него взорвалось сердце, тогда он бы уже давно умер. Таким образом, совершенно очевидно, что есть жизненно важные органы, а есть и такие, которые для жизни нужны, но не абсолютно необходимы, и, следовательно, без них можно обойтись. И к этим важным органам, которые для жизни нужны, но не абсолютно необходимы, безусловно относится печень, та самая печень, которая несколько минут тому назад заняла свое место в декоративном убранстве спальни. А из спальни до него доносится бред пьяной женщины, которая уже не спрашивает, что он с ней делает, а кричит: «Где ты? Почему ты меня бросил здесь одну?».

Бессердечный человек идет к ней. Если уж ему суждено умереть, то лучше умереть в пылу сражения. Как только он снова принимается за дело, женщина опять начинает твердить: «Что ты со мной делаешь?». Получив свое, мужчина идет в туалет и долго мочится, поздравляя самого себя с прекрасным функционированием почек (он всегда этим гордился), потом умывается, возвращается в спальню, берет женщину за шиворот, поднимает ее с кровати и сажает в кресло. Затем он сменяет простыни, забрызганные кровью, на чистые и ложится в постель. Через некоторое время женщина встает с кресла и направляется к кровати, двигаясь на ощупь, потому что не может даже приоткрыть глаза. Она ложится рядом с ним и спрашивает, не Фредерик ли он.

На следующее утро бессердечный человек поднимается с абсолютно ясной головой. А как же похмелье, которое ему полагается за вчерашние возлияния? Он вспоминает о взрыве печени и, не успев даже подумать, что это был сон, тут же убеждается в реальности этого события — его рука попадает в углубление в правом боку. Дырка довольно большая — шириной с ладонь, и рана еще кровоточит, но по сравнению с прошлой ночью ее размеры уменьшились. Мужчина без труда может потрогать нижние ребра. Он вытирает руку о покрывало и замечает рядом с собой спящую женщину. Он снова овладевает ею. На этот раз она его просит: «Не надо больше. Пожалуйста, не надо больше».

Бессердечный человек принимает душ, одевается и говорит женщине, чтобы она тоже оделась. Пока они спускаются по лестнице, женщину два раза рвет. А бессердечный человек, напротив, чувствует себя отлично. Он усаживает ее в машину, напоминает ей, на тот случай, если бедняжка обо всем на свете забыла, в каком виде явился домой ее муж, и подвозит ее до ближайшего входа в метро. Потом он направляется в книжный магазин, чтобы порыться в книгах о заболеваниях печени.

В бар он приходит несколько раньше, чем обычно, и просит налить ему первую рюмку, втайне опасаясь, что жидкость прольется наружу из дырки. Но ни капли спиртного не проливается на пол. Рана успела затянуться очень быстро, хотя рубец имеет вид довольно отвратительный. К тому моменту, когда бар начинает заполняться его приятелями, бессердечный человек уже провел здесь несколько часов. На протяжении всей ночи он пьет столько, сколько хочет, и не испытывает никаких неприятных ощущений, которые обычно испытывают те, кто пьет не зная меры. И назавтра — никакого похмелья.

Теперь он всегда пьет столько, сколько ему хочется, и не ведает отрицательных последствий. Бессердечный человек пришел к выводу, что печень подобна пришельцу из космического пространства, который внедряется в тело человека. Несмотря на общепринятое мнение (что излишнее употребление алкоголя вызывает заболевания печени), на самом деле как раз этот орган является причиной плохого самочувствия пьющих людей. Единственный разумный выход состоит в том, чтобы увеличить потребление алкоголя до максимального уровня, не обращая ни малейшего внимания на пророков от медицины, и с нетерпением ждать взрыва. Взрыв печени является такой же естественной и логичной ступенью развития человеческого организма, как выпадение молочных зубов, первые ночные поллюции, потеря костной массы или менопауза. Однако большинство людей, испугавшись угроз врачей, по их совету в один прекрасный день перестают пить или сильно снижают дозу алкоголя. И совершают, таким образом, большую ошибку: если пьешь меньше, то развитие событий, ведущее к спасительному взрыву, замедляется, и человек влачит жалкое существование, страдая от болезней и угрызений совести. Доказательством того, что взрыв печени является нормой, служит быстрое и безболезненное образование рубца на ране. Если бы печень вырезал у человека какой-нибудь врач во время хирургической операции, которая естественным процессом не является, заживление раны не прошло бы так гладко.

Бессердечный человек видит, как его приятели, напившись до чертиков, каждую ночь падают один за другим под стол. Так продолжается, пока однажды, измученные плохим самочувствием, они не обращаются к врачу и потом неукоснительно следуют его советам. Будучи жертвами своей печени, они снижают потребление алкоголя. Как-то раз, вечером, бессердечный человек советует им пить больше, увеличивая дозу с каждым днем, пока печень не взорвется. Если им удастся добиться подобного исхода, то алкоголь никогда больше не причинит им никакого вреда. Это известно всем врачам, но они сговорились никому об этом не говорить. Приятели не верят ему, выпивают еще чуть-чуть и отправляются домой на неверных ногах. Он больше никогда не дает никому советов. Когда они умирают от цирроза или от гепатита, потому что были не в силах разделаться со своей печенью, он приносит им на кладбище венки, сопровождает их жен во время похорон, а потом под предлогом того, что надо утопить горе в вине, заставляет новоиспеченных вдов напиваться до положения риз.

Микология

Грибник выходит из дома ни свет ни заря с палкой и корзинкой в руках. Он садится в машину, едет по шоссе, через некоторое время сворачивает на проселочную дорогу и доезжает до соснового бора. Вступив в лес, он то и дело останавливается. Вот грибник ворошит палкой опавшую хвою и находит рыжики. Он нагибается, собирает их и кладет в корзинку. Чуть дальше ему попадаются моховики, а позже, когда сосновый бор сменяется дубняком, он находит лисички, сыроежки, пестрые зонтики, боровики и ворончики.

Наполнив корзинку, он пускается в обратный путь. И вдруг видит перед собой круглую алую шляпку с белыми крапинками. Чтобы никто не сорвал по ошибке мухомор, наш грибник ударяет по нему ногой. Гриб разлетается на мельчайшие кусочки, и в воздухе образуется белесое облако, из которого вдруг — хоп! — появляется гномик в зеленом колпачке, с белой бородой и в остроносых башмаках с бубенчиками. Он парит в воздухе в полуметре от земли.

— Здравствуй, добрый человек. Я гном удачи, который появляется из некоторых мухоморов, если их разбить вдребезги. Тебе крупно повезло. Только в одном из ста тысяч мухоморов прячется гномик удачи. Проси у меня чего только пожелаешь, и я все исполню.

Грибник смотрит на него с испугом.

— Это только в сказках такое бывает.

— А вот и нет, — говорит ему гномик. — И в жизни тоже такое случается. Давай, говори свое желание, и я его исполню.

— Не могу я в это поверить.

— Еще как поверишь. Скажи свое желание и увидишь, что все, о чем ты попросишь, каким бы огромным или недостижимым оно ни было, будет твоим.

— Как же я могу тебя о чем-нибудь просить, если мне все равно не верится, что на свете бывают гномы, которые могут исполнить любое мое желание?

— Ты видишь перед собой человечка с белой бородой, в зеленом колпачке и в остроносых башмаках с бубенчиками, который парит в воздухе в полуметре от земли, и не веришь? Ну, давай, говори свое желание.

Никогда еще грибник не попадал в такую ситуацию. Что же ему попросить у гнома? Богатства? Женщин? Здоровья? Счастья? Гном читает его мысли:

— Ты проси чего-нибудь конкретного. Забудь об абстракциях. Если хочешь богатства, проси столько-то золота, или дворец, или какое-нибудь предприятие, только уточни — какое. Если хочешь женщин, уточни, каких именно. Но если в конце концов то, что ты попросишь, не сделает тебя счастливым, то пеняй на себя.

Грибник колеблется. Конкретные просьбы? Попросить у него «лендровер»? Виллу? Яхту? Авиакомпанию? Келли Мак-Гиллис? Дебору Каприольо? Трон в какой-нибудь стране на Балканах? На лице у гнома написано нетерпение.

— Не могу я тебя тут вечно ждать. Раньше я не сказал тебе об этом, потому что не думал, что ты так долго будешь думать, но у тебя только пять минут на размышления. А три уже прошли.

Значит, осталось только две. Грибник начинает нервничать. Он должен решить, чего ему хочется, и сделать это очень быстро.

— Хочу…

Он сказал «хочу», еще не решив, что бы ему попросить, а просто желая успокоить гнома.

— Чего ты хочешь? Говори.

— Принимать такое решение впопыхах просто нелепо. Если уж человеку представляется такой случай, может быть единственный в жизни, так надо дать ему время на размышление. Нельзя же просить первое, что тебе придет в голову.

— У тебя осталось полторы минуты.

Наверное, лучше попросить не какие-то вещи, а некую точную сумму денег. Например, миллиард песет. На миллиард песет он сможет купить себе все на свете. А почему тогда не попросить десять миллиардов или сто? А может быть, сразу триллион? Грибник никак не решается назвать какую-то конкретную цифру, потому что в подобной сказочной ситуации просьбы, связанные с деньгами, кажутся ему вульгарными, грубыми и убогими.

— Одна минута.

Мимолетность времени не дает ему возможности рассуждать здраво. Это несправедливо. А что, если попросить власти?

— Тридцать три секунды.

Чем быстрее бежит время, тем труднее ему решиться.

— Пятнадцать секунд.

Так, значит, триллион? Или миллион триллионов? Или триллион триллионов?

— Четыре секунды.

Грибник окончательно отвергает мысли о деньгах. Такое исключительное желание должно быть более изысканным, более хитроумным.

— Две секунды. Говори.

— Хочу еще одного такого же гнома.

Время истекло. Гном исчезает, и незамедлительно — хоп! — в воздухе, на том самом месте, где был его предшественник, возникает новый гном, точно такой же, как предыдущий. На какую-то долю секунды грибник начинает сомневаться, не вернулся ли это его старый знакомый, но, похоже, нет, — второй человечек повторяет ту же самую присказку, с которой начинал первый, а тот наверняка не стал бы терять время на повторы:

— Здравствуй, добрый человек. Я гном удачи, который появляется из некоторых мухоморов, если их разбить вдребезги. Тебе крупно повезло. Только в одном из ста тысяч мухоморов прячется гномик удачи. Проси у меня чего только пожелаешь, и я все исполню.

Начался отсчет новых пяти минут, которые даны грибнику, чтобы загадать желание. Он знает, что, если и сейчас времени не хватит, у него остается возможность попросить себе нового гнома, подобного двум предыдущим, но от этого ему легче не становится.

Царевна-лягушка

У голубого принца голубыми являются только штаны, которые обтягивают его бедра, подчеркивая их стройность и упругость, так что встречные девушки и педерасты провожают его глазами и прикусывают себе нижнюю губу. Кроме того, он носит плотно облегающую его тело куртку из узорчатой ткани, короткий алый плащ, широкополую серую шляпу с зеленым пером и сапоги до колена, в которые заправлены обтягивающие его ноги голубые штаны.

Ему нравятся прогулки верхом. Часто на рассвете, предварительно позавтракав, он садится на своего коня и отправляется в лесные чащобы, где влажные ветви хвойных деревьев качаются в утреннем тумане. Время от времени — не слишком часто — посередине большой поляны, на вершине холма или под огромной елью, в сто раз выше, чем он сам, принц останавливает коня, ржание которого разносится по лесу, и начинает размышлять.

О чем думает принц? Его занимают мысли о том, как он поступит, когда унаследует трон, как он будет править, какие реформы проведет и какую жену себе выберет, чтобы она заняла место рядом с ним на троне. Трон в этом королевстве двухместный, обитый багровым бархатом, очень похожий на диван или шезлонг. Для того чтобы унаследовать трон, жениться вовсе не обязательно. Например, его дедушка стал королем, будучи холостым, и пребывал в этом качестве первые двадцать лет своего правления, пока не нашел себе достойную и уравновешенную принцессу, бабушку принца.

Таким образом, никто его не торопит, но ему хотелось бы решить этот вопрос как можно скорее, чтобы иметь возможность после коронации полностью посвятить свою жизнь делам государства.

Однако найти достойную и уравновешенную принцессу ему будет нелегко. Наш герой не любитель развлечений. Его приятели, такие же принцы, как он сам, каждый вечер гуляют, не пропуская ни одной таверны, ни одного праздника, каким бы незначительным он ни был. Иногда они не скрывают своего благородного происхождения, а иногда наряжаются простолюдинами. Они каждый день знакомятся с принцессами и простолюдинками на праздниках и в тавернах. Каждый день, встав около полудня, принцы встречаются, чтобы пропустить рюмочку в баре: головы у них тяжелые, а красные глаза им приходится прятать за стеклами черных очков. Они в мельчайших подробностях описывают, какую красавицу или каких красавиц им удалось подцепить прошлой ночью и как им это удалось. Все всегда приходят к одинаковому заключению: неважно, какого звания девица, принцесса или простолюдинка, — все они, как одна, потаскушки. Эта уступка идеям социального равенства, столь неожиданная в этой компании, всегда приветствуется всеми ее членами и сопровождается взрывом хохота. Не смешно только принцу, который носит голубые штаны. Ему неприятно не только то, что приятели легкомысленно сравнивают принцесс с простолюдинками, но и их утверждение о том, что порядочных женщин не существует.

Поэтому он никогда не гуляет вместе с другими принцами, которые для доказательства своей правоты приглашают его принять участие в их похождениях. Если бы он согласился, то увидел бы, на чьей стороне правда. Принц отказывается. Но не потому, что не верит им. Ему страшно было бы пойти с ними и на собственном опыте убедиться в том, что приятели действительно правы. Принц уверен: если он будет тверд, то встретит ту чистую принцессу, которую начал искать еще в переходном возрасте. И наоборот, стоит ему поверить в то, что аристократки и простолюдинки одним миром мазаны, и не видать ему своей принцессы никогда.

Принц никогда и никому не рассказывает о том, как он рассчитывает найти свою идеальную принцессу, потому что знает — все бы над ним стали смеяться. Но он найдет ее, хотя злой волшебник и превратил ее в жабу. Сомнений у него нет. Именно поэтому девушка будет не такой, как все остальные; чары удержали ее на почтительном расстоянии от вульгарности и деградации человеческого общества. Он читал об этом в сказках, когда был еще совсем маленьким, и хотя уже тогда другие принцы (те самые, которые каждый день встречаются около полудня, чтобы пропустить рюмочку в баре) смеялись над подобными россказнями, наш герой не сомневался в их истинности. Это его убеждение укрепилось с годами в связи с одним любопытным и показательным фактом: никогда ему не удавалось увидеть живую жабу, хотя еще с детского возраста он с ума по ним сходил и искал повсюду. Ему известно, как они выглядят, по картинкам и фотографиям в книжках по естествознанию, но найти хотя бы одну он никогда не мог.

Поэтому однажды утром, когда после нескольких часов верховой езды принц останавливается возле небольшого бочажка, чтобы напоить коня, и видит на замшелом камне жабу (толстое блестящее существо зеленовато-коричневого цвета), сердце у него начинает учащенно биться. Он спешивается. Наконец-то он стоит лицом к лицу со своей мечтой, перед ним живая жаба, которая говорит ему:

— Квак.

Животное имеет вид еще более отвратительный, чем принц представлял себе по картинкам и фотографиям в книгах. Однако герой ни на минуту не сомневается, что именно это существо ему надо поцеловать. Это первая жаба, которая встретилась на его пути после многолетних поисков, а потому он уверен, что это не простая жаба, а заколдованная принцесса, не испорченная жизнью в свете. Принц привязывает коня к тополю и подходит к камню. Его сердце сжимается от страха. Он боится разочароваться, если, несмотря на всю его убежденность, жаба окажется не более чем жабой, подпрыгнет и исчезнет в бочажке. Принц становится на колени возле камня.

— Квак, — говорит животное во второй раз.

Принц наклоняется к нему и пригибает голову.

Теперь жаба как раз напротив его лица. Ее зоб непрестанно то раздувается, то съеживается. При виде земноводного на таком близком расстоянии принц испытывает мгновенное отвращение, но быстро справляется с этим чувством и подносит губы к мордочке гада.

— Чмок.

Не проходит и тысячной доли секунды, как раздается оглушительный грохот: жаба превращается в призму, светящуюся ста тысячами красок, в которой мелькают, сменяя друг друга, тысячи лиц, а потом на месте этого калейдоскопа возникает прекрасная девушка с золотыми волосами. Корона на голове указывает на ее благородное происхождение. Наконец-то принц нашел женщину, которую так долго искал, достойную разделить с ним управление королевством и всю оставшуюся жизнь.

— Наконец-то ты пришел, — говорит она. — Если бы ты только знал, как я ждала принца, чтобы он освободил меня от заклятья.

— Я тебя очень хорошо понимаю. Я тоже искал тебя с детских лет. И всегда знал, что найду.

Они смотрят друг другу в глаза и берутся за руки. Их союз заключен навсегда, и они сознают это.

— Мне уже казалось, что этот миг никогда не наступит, — говорит она.

— Вот он и наступил.

— Да.

— Как хорошо, правда?

— Ты рад?

— Да. А ты?

— И я тоже.

Принц смотрит на часы. Что бы еще такое ей сказать? О чем с ней нужно говорить? Надо предложить ей поехать домой или такая спешка может ей оказаться не по вкусу? На самом деле, спешить им совершенно некуда. У них вся жизнь впереди.

— Ну, все…

— Да.

— Подумать только…

— Ждешь, ждешь чего-нибудь и вдруг — раз — и готово.

— Да. Готово.

Спящая красавица

Посередине поляны рыцарь видит тело девушки, которая спит на ложе из дубовых ветвей, покрытом ковром ярких цветов. Он быстро спешивается, становится перед ней на колени и берет ее руку в свои. Пальцы у нее — ледяные, а лицо белое, как у покойницы. Лиловые губы выделяются на нем тонкой линией. С полным сознанием той роли, которую он играет в этой истории, рыцарь нежно целует незнакомку. Девушка немедленно открывает свои большие миндалевидные итемные глаза и устремляет их взгляд на него. В ее взоре сначала сквозит лишь удивление (пока она раздумывает о том, кто она такая, где она и что делает в этом странном месте, кто этот мужчина, стоящий рядом с ней, который, как она предполагает, ее только что поцеловал), но вскоре он становится нежнее. Лиловый оттенок губ постепенно исчезает, и, когда к ним возвращается алый цвет жизни, они раскрываются в улыбке. У девушки очень красивые зубы. Рыцарю вовсе не претит мысль о необходимости жениться на ней, как это предписывает традиция. Более того, он уже представляет себе, как они будут все время ходить под ручку, как будут делить поровну все радости и беды, как у них родится сначала мальчик, потом девочка, а потом — для завершения картины — еще один мальчик. Они будут жить долго и счастливо и состарятся вместе.

Щеки девушки утратили мертвенную белизну, и теперь их так и хочется укусить — такие они розовые и нежные. Рыцарь поднимается с колен и протягивает ей обе руки, чтобы она могла на них опереться и встать на ноги. И в этот самый миг, пока девушка (не спускающая со своего спасителя влюбленного взгляда) поднимается на ноги (превозмогая слабость — следствие долгой неподвижности) благодаря силе мужских рук, рыцарь замечает, что неподалеку (метрах в двадцати или тридцати от этого места, на той же поляне) лежит другая спящая девушка, такая же прекрасная, как та, которую он только что разбудил. Она тоже спит на ложе из дубовых ветвей, покрытом ковром ярких цветов.

Монархия

Все произошло благодаря той самой туфельке, которая потерялась, когда ей пришлось впопыхах убежать с бала, потому что с последним ударом часов в полночь волшебство кончалось и ее прекрасное платье снова превращалось в жалкие обноски, карета переставала быть каретой и опять становилась тыквой, кони — мышами и так далее. Ее всегда удивляло, что только ей туфелька пришлась впору, потому что ее нога (тридцать шестого размера) не была каким-то исключением из правил и у других девушек из их городку наверняка тоже мог быть такой размер. Она до сих пор помнит удивление на лицах ее сводных сестер, когда они поняли, что именно она выйдет замуж за принца и (через несколько лет, после смерти старых короля и королевы) станет новой королевой.

Король оказался мужем внимательным и пылким. Она жила словно в прекрасном сне до того дня, когда обнаружила на королевской рубашке пятно губной помады. Казалось, земля уходит у нее из-под ног. Какой удар! Как на это реагировать ей, женщине, которая всегда вела себя пристойно и благородно, ей — воплощению добродетели?

В том, что у короля появилась любовница, сомнений быть не могло. Пятно губной помады на рубашке всегда служило очевидным доказательством супружеской измены. Но кто же любовница ее мужа? Следует ли ей сказать супругу, что его измена обнаружена, или лучше сделать вид, что ничего не произошло, как полагается в подобных случаях — насколько ей известно — вести себя королевам, чтобы не подвергать опасности сам институт Монархии? И почему король завел себе любовницу? Неужели она недостаточно удовлетворяет его? Может быть, это случилось потому, что она отказывается от сексуальных практик, которые считает извращениями (в основном содомию и золотой дождь), и теперь ее муж хочет их попробовать на стороне?

Она решает промолчать. Молчит она и в тот день, когда король появляется в королевской опочивальне после восьми утра — от него пахнет женщиной, а его глаза обведены темными кругами. (Где они встречаются? В гостинице, у нее дома или прямо во дворце? Здесь так много комнат, в этом замке, что король спокойно может позволить себе завести любовницу в одном из тех помещений, куда она никогда не заходит.) Королева молчит и тогда, когда плотские утехи, которым они раньше предавались с точностью метронома (ровно через день), достаются ей все реже и реже, пока, наконец, однажды она понимает, что вот уже два месяца как король к ней не наведывается.

Она молча плачет в королевской спальне каждую ночь, потому что теперь король уже никогда не ложится с ней в постель. Одиночество гложет ее. Уж лучше бы она не ходила на этот бал, лучше бы туфелька пришлась впору какой-нибудь другой девушке до нее. Тогда бы королевский гонец, выполнив свою задачу, никогда бы не пришел к ним в дом. А уж если ему суждено было прийти, то хорошо бы у одной из ее сводных сестер оказался бы тоже тридцать шестой размер вместо сорокового или сорок первого, что для девушки многовато. Тогда бы гонец не задал вопроса, который теперь кажется королеве, чье сердце разбито мужниной изменой, зловещим: нет ли в этом доме еще какой-нибудь девушки, кроме мачехи и двух ее дочерей?

Что за радость быть королевой, если она утратила любовь короля? Она готова отдать все на свете, чтобы стать той женщиной, с которой король спит вне брака. В тысячу раз приятнее стать участницей безумных ночей монарха, чем лежать в пустоте супружеской спальни. Уж лучше быть любовницей, чем королевой.

Прежняя золушка решает последовать традиции и не говорить королю, что она обнаружила его измену, а действовать тайно. Вечером следующего дня, когда король вежливо прощается с ней после ужина, она незаметно крадется за ним. Она идет по незнакомым ей коридорам, минует неизвестные ей крылья дворца, заходит в помещения, о существовании которых даже не догадывалась. Король шагает впереди с факелом в руках. Наконец он закрывает за собой дверь одной из комнат, и бедняжка остается в темном коридоре. Из комнаты до нее сразу доносятся голоса. Сомнений нет, один из них принадлежит ее супругу. А вот и резкий женский смех, похожий на квохтанье курицы. Однако одновременно королева слышит голос другой женщины. Он там с двумя сразу? Прежняя золушка медленно, стараясь не шуметь, приоткрывает дверь, ложится на пол, чтобы ее нельзя было заметить из кровати, и начинает ползти. Когда половина ее тела оказывается в комнате, она видит в отблесках свечей на стенах тени: три тела в любовном соитии. Ей бы хотелось подняться в полный рост, чтобы увидеть лежащих в постели, потому что смех и шепот не позволяют ей определить, кто эти женщины. Со своей позиции на полу она не может разглядеть практически ничего больше — ей видны только брошенные на пол рядом с кроватью башмаки мужа и две пары женских туфель на высоченных каблуках: одни, черные, — сорокового размера, а вторые, красные, — сорок первого.

Мир животных

Кот преследует мышонка по всему дому и попадает, последовательно и неизбежно, во все ловушки, которые он сам же и расставил для грызуна. Он падает в банку с дегтем, поскальзывается на корке банана и оказывается в мясорубке, которая делает из него фарш. Стоит ему немного оправиться, как его лапа касается дверной ручки — ему невдомек, что мышонок успел провести к ней электричество: шерсть на нем встает дыбом, из черного он становится белым, потом желтым, потом лиловым; его глаза выскакивают из орбит и делают восемнадцать оборотов, язык то выстреливает изо рта зигзагообразной молнией, то вытягивается в струнку. Обгорелый, он падает на пол и превращается в кучку дымящегося пепла. Его останки лежат посередине комнаты до тех пор, пока хозяйка не приходит с веником и совком и не выкидывает их в помойное ведро.

Но не проходит и пяти минут, как кот опять должен быть настороже. Он готов отдать все на свете, чтобы отделаться от этого мерзкого мышонка, к которому никто не должен был бы испытывать никаких симпатий. Ну почему бы ему не победить хоть разочек? Почему эта мелкая тварь всегда выходит сухой из воды? Коту к тому же доподлинно известно, что мыши вызывают отвращение у доброй половины человечества. Множество людей из всех тягот военных лет вспоминают с наибольшим ужасом (страх перед бомбами, разрывными пулями, бессонными ночами, голодом, длинными переходами, когда на ногах вместо башмаков какие-то обмотки, ни в какое сравнение не идет) нашествие крыс. Тогда почему же некоторые представители человеческого рода забывают о своем отвращении и становятся на сторону мышонка? Только потому, что он маленький?

Кот снова идет в атаку. Он клянется, что на этот раз мышонку несдобровать, и поджигает дом. Пожар уничтожает все, спасается только мышонок. Когда хозяин приходит с работы, он лупит кота шваброй, но тот не сдается и снова преследует мышонка. В конце концов ему удается изловить противника и бросить в бетономешалку, но когда он уже собирается включить ее, появляется пес. По какому-то столь же необъяснимому, сколь извечному закону пес всегда является другом мышей. У пса в лапах молот невероятной величины, которым он бьет кота по голове. Голова расплющивается и становится тонкой, как листок бумаги.

Однако кот немедленно приходит в себя, получает по почте посылку и радостно улыбается. Он насыпает порох в норку, где обычно прячется мышонок, и поджигает фитиль. Раздается взрыв, и именно в этот момент выясняется, что мышонка внутри не было — он наблюдает за происходящим с порога дома, и отвратительная усмешка играет на его губах. Всегда одно и то же.

Так продолжается до тех пор, пока однажды — много-много эпизодов спустя — кот наконец побеждает.

После погони по коридору (ничем не отличающейся от всех предыдущих) кот ловит мышонка. Это тоже случалось не раз, однако… Он уже неоднократно сжимал мышонка в кулаке точно так же, как сейчас, и грызуну удавалось смыться — поэтому сейчас самому коту до конца не верится, что в этот раз все будет взаправду. Он накалывает мышонка на вилку с тремя зубцами, и из каждой из трех ранок начинает бить фонтанчик крови. Кот зажигает на плите горелку и ставит на нее сковородку. Потом наливает туда растительное масло. Когда масло закипает, он погружает в него мышонка, и тот поджаривается там, издавая такие душераздирающие крики, что коту приходится вставить в уши пробки. Именно в этот момент он осознает: на этот раз случилось нечто невероятное. На этот раз все будет без обмана. Тельце мышонка твердеет, оно обугливается все больше и больше, испуская черный дым. Мышонок смотрит на своего мучителя глазами, взгляд которых тот никогда не забудет, и умирает. Кот продолжает жарить трупик. Потом снимает его со сковородки и держит над огнем, пока от врага не остается только черная сморщенная шкурка. Кот вынимает ее из огня, вертит у себя перед глазами и щупает пальцами: она рассыпается на десять тысяч пепельных хлопьев, которые ветер, кружа, разносит по всем четырем сторонам света. В этот миг его сердце переполняет безмерное счастье.

Сила воли

Упорный человек знает, что для достижения своей цели необходимо всего лишь иметь большую силу воли (и не сдаваться на протяжении некоторого времени). И никаких загадок и тайн в этом нет, все предельно просто. Он встает на колени, наклоняется вперед, пока его лицо не оказывается на расстоянии ладони от камня (серого, продолговатого и гладкого), и произносит четко и ясно:

— Па.

Некоторое время он смотрит пристально на камень, сверлит взглядом каждое углубление на его поверхности, стараясь охватить его весь целиком и установить с ним столь интенсивный контакт, чтобы булыжник стал продолжением — на расстоянии ладони — его самого. Солнце стоит почти в зените, но ветерок немного смягчает его палящие лучи. Упорный человек снова открывает рот и негромко произносит:

— Па.

Он выбрал слог «па», потому что дети, как ему говорили, произносят его в первую очередь, поражая этим взрывом своих родителей. С этого слога легче всего развивать навыки говорения.

— Па.

Камень по-прежнему безмолвствует. Упорный человек улыбается, не желая сдаваться так просто перед лицом трудностей. Он принял решение научить камень говорить, сознавая, что задача будет непростой. Ему известно, что на протяжении долгих веков человечество с пренебрежением относилось к ораторским способностям представителей царства минералов; именно поэтому, вероятно, впервые за долгие годы человек в здравом уме стоит лицом к лицу с камнем и пробует вызвать его на разговор. Если ко всему сказанному выше мы добавим традиционную нерадивость всех учеников, сложность задачи становится еще более явной.

— Па, — настаивает упорный человек.

Камень молчит. Учитель на мгновение откидывает голову назад, а потом опять приближает лицо к камню на расстояние десяти сантиметров;

— Па-па-па-па. Па!

Никакого ответа. Человек снова улыбается, поглаживает подбородок, встает на ноги, достает из кармана пачку сигарет, берет одну и закуривает. Пуская дым, он разглядывает камень. Как следует устанавливать с ним контакт? Как сообщить ему о своих намерениях? Одним щелчком экспериментатор выстреливает окурок в стоящее рядом дерево и (подобно борцу на ринге, который набрасывается на противника) наскакивает на камень с криком:

— ПААА!

Видимое равнодушие булыжника берет его за душу. Человек проводит по поверхности камня кончиками пальцев. На сей раз он говорит с ним вкрадчивым голосом:

— Камешек. Здравствуй, камешек. Камень? Камень. Камень…

Упорный человек непрерывно ласкает его, сменяя быстрые движения медленными. Он гладит булыжник то тихо и нежно, то с бешеной скоростью.

— Ну, давай же. Скажи: па.

Камень ничего не говорит. Упорный человек целует его.

— Я же знаю, что ты способен если не услышать меня, то хотя бы понять. Ты меня понимаешь? Можешь уловить мои мысли? Я уверен, что ты можешь произнести этот слог. Я знаю, что тебе ничего не стоит сказать «па». Мне совершенно точно известно, что ты умеешь говорить, ну хотя бы чуть-чуть. Я понимаю, как тебе трудно: может быть, потому, что никто и никогда с тобой не разговаривал и не просил тебя заговорить, а поначалу и с непривычки это всем дается с трудом. Я это все имею в виду, поэтому отношусь к тебе с пониманием и не прошу у тебя ничего невозможного. Стоит тебе приложить небольшое усилие, и все получится. Сейчас я повторю слог еще раз, и ты сразу повторишь его вслед за мной. Ладно? Ну, вперед. Это довольно-таки трудно, но все же возможно. Давай, скажи «па». Па. Па.

Он прикладывает ухо к поверхности камня, чтобы убедиться в том, что его усилия превратились в какой-нибудь звук, хотя бы шепот. Но не тут-то было: булыжник молчит. Молчит, и точка. Упорный человек набирает полные легкие воздуха и снова берется за дело. Он приводит камню новые доводы, объясняет ему, в чем причина его затруднений в области говорения и как ему преодолеть их. Когда наступает ночь, он берет булыжник на руки и очищает от грязи ту его часть, которая касалась земли. Потом экспериментатор относит камень домой и кладет на обеденный стол, стараясь устроить его поудобнее. На протяжении ночи он не беспокоит гостя. На следующее утро хозяин дома желает ему доброго утра, аккуратно умывает под краном теплой водой: не слишком горячей и не слишком холодной. Потом он выносит булыжник на балкон. С балкона видна вся долина, по которой разбросаны домики дачников, краешек озера и вдали — огни автострады. Упорный человек кладет камень на стол и садится рядом на стул.

— Давай, скажи «па».

Через три дня упорный человек делает вид, что рассердился:

— Вот и хорошо. Не хочешь, и не говори ничего. Ты думаешь, я не понимаю, что своим молчанием ты выражаешь свое презрение ко мне? Чтобы пренебрежение стало явным, слова не нужны. Только хочу тебя предупредить: я никому не позволю над собой издеваться.

Упорный человек берет камень в правую руку, сжимает его (так крепко, что его лицо краснеет от усилия) и швыряет с балкона изо всех сил. Камень описывает в небе дугу: он летит над долиной, над домиками и бассейнами дачников; над каким-то мужчиной, который стрижет свой газон; над шоссе, где идут ремонтные работы; над автострадой, по которой сегодня нет большого движения; над новой промышленной зоной; над стадионом, где заканчивают матч вничью команда футболистов в зеленых майках и белых трусах и команда футболистов в желтых майках и синих трусах; над зданиями провинциального городка, пока не падает ровно посередине площади у ног немецких туристов, упоенно фотографирующих собор. Они настолько поглощены этим занятием, что даже не замечают камня, который разбивается о мостовую с довольно членораздельным сухим звуком: «па!»

Физиономия

Интеллектуалист не способен запомнить ни одного лица. Когда на улице с ним здоровается какой-нибудь встречный, он никогда не знает, кто это и почему они знакомы. Некоторые лица кажутся ему не совсем новыми, но ему никогда не удается соединить их с каким-нибудь именем или угадать, что у него с ними общего. Он научился так искусно избегать неприятных конфликтов, причиной которых неизбежно становилась его ужасная память, что всегда (дабы не дать другим понять, что он их не узнает) отвечает на все приветствия. И делает это так радостно и так непринужденно, что никто и не догадывается об обмане. Интеллектуалист способен даже поддерживать беседу на общие темы (а иногда и несколько более специальные), и когда они наконец прощаются, обмениваясь рукопожатиями или похлопывая друг друга по спине, незнакомец уходит в полной уверенности, что его собеседник ни на секунду не засомневался в том, с кем разговаривает. Главное, с самого начала проявить радостные чувства, чтобы у встречного ни на секунду не возникло никаких сомнений. Прежде всего, обнаружив, что кто-то его узнал, интеллектуалист громко восклицает: «Как жизнь? Как дела?». Нет ничего хуже, чем изобразить на лице растерянность или отвечать неуверенным голосом, потому что тогда незнакомец непременно посмотрит на тебя подозрительно и задаст роковой вопрос: «Ты меня, наверное, не помнишь?». После этого врать совершенно бесполезно, потому что сам вопрос показывает, что тот, к кому он обращен, выдал себя с головой и не имеет ни малейшего понятия о том, кто стоит перед ним.

Он никогда не помнил ни одного лица. Даже в детстве. В школе он выделял фигуру учителя, потому что этот человек был выше и полнее, чем остальные существа, находившиеся в классе. Своих одноклассников, которые были невысокого роста (примерно такого же, как он сам), ему различать не удавалось. Все физиономии были разные — как можно было требовать от него различать, какое лицо кому принадлежало? Дома, к счастью, он распознавал своего отца, потому что тот был самым высоким и крупным из всех. К тому же у него был колючий подбородок, хотя он брился каждый день, и мальчик чувствовал это, получая папины поцелуи. У мамы, напротив, никакой бороды не было, и ее кожа отличалась нежностью. Обычно она носила юбку, что еще больше облегчало задачу, если он должен был найти ее. Наверное, поэтому, когда мать надевала брюки, сын испытывал минутное замешательство и должен был обращать внимание на ее тонкие руки и нежность щек. Узнать брата ничего не стоило: это был просто другой мальчик, второе существо маленького роста в доме. Если бы в семье было больше взрослых или детей, ему бы пришлось нелегко. Нечто подобное случалось с ним каждое утро, когда он смотрелся в зеркало и видел там незнакомое лицо. В том, что эта физиономия принадлежала ему самому, не было ни малейшего сомнения, но если бы его попросили узнать ее среди других пяти, это стало бы для него неразрешимой задачей.

По этой самой причине его охватывает ужас, когда однажды у входа на станцию метро возле своего дома он видит девушку, которая поднимается ему навстречу, и узнает ее. Они совершенно незнакомы и никогда не обменялись ни единым словом, но он совершенно отчетливо помнит, что видел ее в течение одной минуты тридцать восемь лет назад в то утро, когда он ходил получать университетский диплом. Незнакомка выходила из учебной части, и на ней была синяя кофточка, белая блузка и серая юбка.

Впервые в жизни он узнал какое-то лицо, лицо, которое видел всего один раз в жизни много лет тому назад. Это вызывает у него восторг. (Может быть, ему надо было сменить свои планы и повернуть назад? Наверное, стоило пойти за женщиной и объяснить ей, что он помнит ее по прошествии стольких лет, помнит, как однажды утром она выходила из учебной части на факультете? Нет, это было бы бессмысленно. Скорее всего, девушка сочла бы его слова дешевой уловкой, чтобы с ней познакомиться, и не обратила бы на него никакого внимания.) Он не знает, что ему и думать: единственной физиономией, которую ему удалось узнать за все годы своей жизни, оказалось лицо женщины, с которой он встретился однажды тридцать восемь лет тому назад. Интеллектуалист приходит к выводу, что сей факт, вероятно, должен бы открыть ему некую тайну, дополнить его знания о собственной личности, о причинах отсутствия у него физиономических способностей, которым он отличался с самого детства. Он абсолютно уверен в том, что в этой загадке кроется ключ к смыслу его жизни, весьма успешной, но отмеченной несмываемой печатью неспособности вспомнить ни одно из виденных лиц. Игра случая не может оправдать то, что, встретив эту женщину всего-навсего во второй раз в своей жизни, он с легкостью смог вспомнить ее и немедленно определить, кто она такая. Однако, сколько он ни размышляет на эту тему, ему не удается решить загадку. Проходят дни, недели, годы. На протяжении оставшейся жизни он по-прежнему никого больше не узнает. В мыслях он часто возвращается к тому исключительному случаю. Девушка является очевидным доказательством того, что ему дано запоминать какие-то лица; ведь смог же он узнать ее в тот день, когда они встретились у входа в метро, — думает он с надеждой. Интеллектуалисту невдомек, что его знакомая всю жизнь живет на его улице (если точнее, то через два дома от его подъезда) и что он видел ее сотни раз, как до той встречи на лестнице метро, так и после.

Божий промысел

Эрудит, который посвятил пятьдесят из шестидесяти восьми лет своей жизни последовательной и кропотливой работе над Великим Опусом (к настоящему времени им созданы уже семьдесят два тома), однажды утром видит, что чернила на первых страницах первого тома начали блекнуть. Черный цвет потерял свою яркость и приобрел сероватый оттенок. Так как у него уже давно вошло в привычку регулярно просматривать ранее написанные тома, то когда он обнаруживает беду, выясняется, что пострадали только первые две страницы, которые он написал пятьдесят лет тому назад. К тому же на второй странице строчки, расположенные в нижней ее части, еще можно прочитать, хотя и с трудом. Эрудит спешит восстановить стершиеся буквы, одну за другой. При помощи туши он терпеливо обводит слово за словом, строчку за строчкой, абзац за абзацем. Однако, когда работа близится к концу, он обнаруживает, что слова последних строчек второй страницы и всей третьей страницы (когда он принимался за реставрацию, многие из них были в отличном состоянии, а остальные — во вполне сносном) тоже стерлись. Сей факт подтверждает, что болезнь прогрессирует.

Пятьдесят лет тому назад, когда эрудит решил посвятить свою жизнь Великому Опусу, он понимал, что должен будет отказаться от любых других занятий, которые могли отнять у него хоть сколько-то времени; он согласился на безбрачие и не стал покупать телевизор. Великий Опус обещал быть столь великим, что он не мог тратить ни одной минуты на то, чем мог пренебречь. На самом деле, он мог пренебречь всем, кроме Великого Опуса. По этой причине эрудит решил не тратить ни одной минуты на поиски издателя. Его найдет Будущее. У него не было ни малейшего сомнения в важности и ценности своего труда. Поэтому его не покидала твердая уверенность в том, что, когда кто-нибудь обнаружит неизданные тома Великого Опуса, стоящие рядком на книжных полках в коридоре его квартиры, первый же издатель, который об этом узнает (кем бы он ни оказался), сразу же сможет оценить значение представшего перед его глазами произведения. Однако, если уже сейчас буквы начали стираться, что же останется от его Великого Опуса?

Разрушению нет конца. Закончив восстановление первых трех страниц, эрудит обнаруживает, что буквы на страницах четыре, пять и шесть тоже стерлись. Когда восстановление указанных страниц подходит к концу, он видит, что строчки на страницах семь, восемь, девять и десять исчезли. Стоит ему поправить страницы семь, восемь, девять и десять, как оказывается, что между одиннадцатой и двадцать седьмой страницей не сохранилось ни одной нетронутой строчки.

Он не может тратить время на размышления о причинах исчезновения букв. Эрудит спешит восстановить первый том (лучше сказать, первые тома: очень скоро он обнаруживает, что разрушение коснулось и второй, и третьей книг рукописи), но понимает, что эта работа не позволяет ему продолжить написание последних томов. А без заключительного аккорда, которому предстоит увенчать величественный труд, пятьдесят лет работы не имеют никакого смысла. Первые тома представляют собой скорее строительные леса, необходимые для того, чтобы материал распределился правильно. Они не самоценны, как новаторские идеи последних томов, которые создаются на этих лесах. Без этого финала Великий Опус не станет великим. В связи с этим эрудита терзают сомнения: может быть, лучше оставить первые тома как есть и не терять времени на их восстановление? Не лучше ли будет вступить в схватку со временем и завершить наконец последние тома (скольких, кстати, еще недостает — шести или семи?), чтобы таким образом закончить Опус, пойдя на риск потерять навсегда некоторые из начальных томов. Из семидесяти двух, написанных до сегодняшнего дня, он готов, пожалуй, согласиться с потерей первых семи или восьми. Они, правда, помогли ему набрать обороты, но в них практически нет ничего совершенно нового по сути. Но тут возникает еще один вопрос: к тому моменту, когда он поставит последнюю точку, сотрутся только первые семь или восемь томов? Решив не терять ни минуты, эрудит принимается за дело, но тут же откладывает перо. Как ему сразу не пришло в голову, что, если он умрет и тот кто-нибудь, кому суждено найти Великий Опус и представить его в издательство, обнаружит его не сразу, испортятся не семь или восемь томов, а все произведение. Что же ему тогда делать: бросить все и немедленно заняться поисками издателя, чтобы избежать этой опасности? Но, не имея возможности продемонстрировать последние тома, ему будет трудно доказать всю значимость своего произведения. С другой стороны, если он будет посвящать время и силы поискам издателя, то не сможет ни восстанавливать части, которые будут приходить в негодность, ни писать недостающие. Что же ему делать? Его охватывает тоска. Неужели вся его жизнь, отданная работе, была напрасна? Так оно и есть. Каков результат всех его усилий, безбрачия, жертв, отказа от всего, что не имело отношения к Опусу? Ему это кажется страшным издевательством. Он чувствует, как в его душе зарождается ненависть: ненависть к самому себе за растраченную понапрасну жизнь. Невозможность вернуть потерянные годы его удручает, но гораздо больше этого страшит уверенность в том, что теперь он уже не успеет узнать, как использовать оставшееся время.

Рассказ

Во второй половине дня мужчина садится за письменный стол, берет чистый лист бумаги, вставляет его в пишущую машинку и начинает писать. Первое предложение у него получается сразу. И второе тоже. Между вторым и третьим он думает несколько секунд.

Он заканчивает страницу, вынимает ее из каретки пишущей машинки и кладет на стол чистой стороной листа вверх. К этой первой странице он вскоре прибавляет вторую, потом третью. Иногда он перечитывает написанное, зачеркивает отдельные слова, меняет другие местами, убирает целые абзацы, выбрасывает готовые листы в мусорную корзину. Потом вдруг автор убирает со стола машинку, берет стопку отпечатанных листов, переворачивает их лицом и — при помощи шариковой ручки — вымарывает, меняет, добавляет и убирает слова. Затем он кладет стопку исправленных листов справа, ставит машинку на место и переписывает всю историю от начала и до конца. Закончив работу, писатель снова правит текст от руки и опять перепечатывает на машинке. Поздно ночью он перечитывает свое произведение еще один раз. Это рассказ. И он вышел на славу. Текст так хорош, что автор плачет от радости, чувствуя себя совершенно счастливым. Возможно, это самый лучший рассказ из всех, которые он написал. Автор считает его почти совершенством. «Почти», потому что ему не хватает названия. Когда ему придет в голову подходящее заглавие, рассказ будет непревзойденным. Писатель размышляет на эту тему, придумывает один вариант и записывает его на листе бумаги, чтобы лучше оценить. Это не совсем то, что нужно. Более того — совсем не то. Он зачеркивает его, придумывает другой и опять зачеркивает.

Все названия, которые приходят ему в голову, портят рассказ: одни грешат излишней незамысловатостью, другие переводят сюжет в сюрреалистическое русло, разрушая его простоту. А некоторые просто коробят автора излишней хлесткостью. На какой-то миг ему приходит в голову озаглавить рассказ «Без названия», но это еще больше портит дело. Писатель обдумывает возможность действительно не давать рассказу никакого названия и оставить пустым место, для этого предназначенное. Однако это наихудшее решение: возможно, бывают рассказы, которые не нуждаются в заголовках, но это не тот случай. Его рассказу нужно название, и очень точное, такое, которое из почти совершенного рассказа сделало бы абсолютно совершенный, самый лучший из написанных им в жизни.

На рассвете писатель сдается: нельзя найти достаточно совершенного названия для этого прекрасного рассказа, для которого ни одно название не является достаточно совершенным, что не позволяет ему достичь абсолютного совершенства. Смиряясь с судьбой (и зная, что другого выхода ему не остается), писатель берет листы, на которых написан рассказ, и разрывает их пополам, потом эти половинки он еще раз рвет пополам… и повторяет это действие до тех пор, пока пол не покрывается белыми хлопьями.

Гвадалахара

Начали они довольно медленно, потом стали двигаться быстрее.

Гюстав Флобер. «Мадам Бовари»^[56]

1

Семейная сага

Арманд вбежал в мастерскую, подражая гудению мотора самолета; мальчик топтал стружку на полу ногами, стараясь производить как можно больше шума. Он сделал два круга по помещению, огибая верстак; осмотрел все инструменты, которые в идеальном порядке занимали свои места на стене: ножовки, стамески, струбцины и рубанки (их силуэты, нарисованные довольно грубо, отмечали предназначенную каждому предмету позицию), и вырулил в коридор, в конце которого начинались собственно жилые помещения. Мастерская дяди Регуарда находилась на заднем дворе дома, и, хотя взрослые всегда заходили в его квартиру с парадного входа, Арманд гораздо больше любил попадать туда через мастерскую. Ему ужасно нравилось, что дядина работа была прямо за его домом. И все кузены и кузины разделяли его восторг. В их большой семье только дядюшка Регуард мог похвастаться соседством дома и мастерской; их разделяла лишь маленькая комната, служившая границей двух зон и одновременно кладовкой. Пройдя через нее по дороге из мастерской, можно было сразу оказаться в гостиной, где стоял большой стол и кресла, висела люстра и виднелись коридоры квартиры и двери других комнат.

Когда Арманд вошел в гостиную, все родственники уже были в сборе. Все целовались, смеялись и с каждой минутой все сильнее повышали голоса, стараясь перекричать друг друга: его мать, отец, двоюродные братья, дядя, тети, другие дяди и прочие кузены и кузины, которые приходились ему троюродными или четвероюродными братьями и сестрами, а может быть, на самом деле, — еще более дальними родственниками. Поскольку они принадлежали к весьма отдаленным ветвям генеалогического древа семьи, никто не знал, к какой точно категории родни они относились, и предпочитали называть их просто кузенами и кузинами.

После обеда, который продлился несколько часов, никто не встал из-за стола. Гостиная заполнилась дымом сигар, пустые бутылки из-под шампанского понемногу скапливались в комнате между жилыми помещениями и мастерской, тетушки неустанно резали торты, а старшие кузены ставили пластинки на проигрыватель. Воздух казался плотным, и в нем разливался аромат шоколада. Младшие кузены и кузины (Арманд, Гиноварда, Жизела, Гитард, Лопарт…) попросили разрешения встать из-за стола и побежали в комнату Эжинарда, чтобы поиграть там с деревянными домиками, все двери, крыши и окна которых были раскрашены в яркие цвета. Через полуоткрытую дверь комнаты в углу коридора Арманду была видна арфа. Эту арфу сделал тридцать лет тому назад дядюшка Регуард, и она была одним из тех предметов, которыми семья гордилась, потому что (как говорил отец Арманда) доказывала, что работа столяра сродни творчеству мастера, создающего струнные инструменты. С тех пор как Арманд себя помнил, он всегда видел арфу в доме дядюшки Регуарда на одном и том же месте: в уголке на повороте коридора. Она казалась ему самой красивой из всех арф, фотографии или рисунки которых он хранил дома. Для этих вырезок из журналов предназначалась специальная синяя папка: арфа в руках мифологического божества; шумерская арфа, завершавшаяся головой какого-то странного животного, породу которого ему не удавалось определить; герб Ирландии; две норвежские арфы (одна — увенчанная головой дракона, а другая — головой женщины с повязкой на глазах) и арфа, сделанная из ветви дерева, на которой играл Харпо Маркс^[57].

Кузен Регуард вошел в комнату с улыбкой на губах и с заплаканными глазами; его сопровождали взрослые, осыпавшие мальчика поздравлениями. В правой руке у него было шоколадно-мятное мороженое, а левая была забинтована. Арманд видел подобные сцены множество раз, на каждом из семейных сборищ, где бы они ни проходили: у него дома, в гостях у настоящих кузенов или у кузенов более дальних — некоторые из них жили даже в других городах. Всегда рано или поздно появлялся ребенок с перевязанной левой рукой. Бинт скрывал в основном то место, где находился безымянный палец. Арманд знал, что под повязкой пальца уже не было и что, когда бинт снимут, под ним окажется только крошечная, прекрасно зарубцевавшаяся культя. В очередной раз Арманд осмотрел руки всех своих родственников. Как он уже давно успел убедиться, у всех, кто был старше девяти лет, не хватало безымянного пальца на левой руке.

Когда мальчику было семь лет, он впервые осознал, что, раз на каждом празднике один из детей оставался без безымянного пальца на левой руке, это не могло быть случайностью. До этого дня он как-то об этом не задумывался. Да, конечно, он замечал, что ребята постарше лишались пальца, но не видел в этом ничего особенного. Так происходило всегда, и для него это было равнозначно вступлению во взрослую жизнь. Все взрослые члены семьи теряли палец по какой-то непонятной ему причине, которая до сих пор его совершенно не волновала. В жизни было столько загадок, которые он не рассчитывал разрешить, пока не станет взрослым, что он не уделял никакого внимания подобной мелочи, совершенно несравнимой с вопросами, занимавшими его воображение в то время: способность к самопожертвованию у сенбернаров, происхождение жизни или положение «вне игры» в футболе. Ему просто казалось, что для перехода из мира маленьких детей в область отрочества надо было расстаться с безымянным пальцем левой руки. Это показалось ему столь же логичным, нормальным и желательным, как выпадение молочных зубов.

Когда он пошел в школу, его удивило то, что многие взрослые, несмотря на свой солидный возраст, продолжали совершенно естественно существовать с пятью пальцами на левой руке. Ему это показалось непонятным, странным и даже немного отталкивающим, и он стал гордиться своей принадлежностью к семье, в которой развитие происходит логично и последовательно. По прошествии нескольких месяцев и под влиянием общения с другими ребятами его мысли приняли следующее направление: вероятно, какая-то непонятная случайность приводила к тому, что все члены его семьи повреждали себе левую руку и в связи с этим теряли безымянный палец. Его сосед по парте объяснил ему, что столяры часто остаются без пальцев. У столяра, который жил неподалеку от его дома (рассказывал одноклассник), не хватало целых трех пальцев. Его мама рассказывала ему, что со многими столярами такое случается — рано или поздно циркулярная пила отрезает им какой-нибудь из пальцев. Арманд знал, что в его семье дела обстояли не совсем так. Его родственники были столярами, но пальцы им циркулярная пила не отрезала, и никаким несчастным случаем это явление нельзя было объяснить. В девятилетием возрасте дети еще не были столярами и даже не знали, изберут ли для себя эту профессию, хотя следует заметить, что с незапамятных времен все члены семьи имели такое призвание и, за исключением редких случаев, в конце концов занимались именно этим ремеслом.

Арманд думал об этом несколько ночей. Может быть, речь шла о каком-то профессиональном договоре, который заставлял их отрезать себе палец? Мальчик пришел к выводу, правильность которого не мог никак подтвердить: они отрезали себе первый палец, чтобы постепенно свыкнуться с мыслью о возможных травмах в будущем. И потеря этого первого пальца позволяла им забыть о страхе перед возможной потерей других. Таким образом они понимали, что ничего особенно ужасного в этом нет; это придавало им смелости и позволяло заниматься своей профессией без страха. Только одно обстоятельство не укладывалось у него в голове: он познакомился с папой одного мальчика из параллельного класса, и у этого мужчины, который тоже работал столяром, все пальцы (Арманд рассматривал его руки каждый раз, когда тот приходил встречать сына к школе) были на месте.

Поскольку взрослые не делали из этого события трагедии и казались довольными и счастливыми в день потери очередного пальца (особенно это относилось к родителям ребенка, у которого отрезали палец), Арманд тоже не видел в этом никакой трагедии. Так продолжалось до того дня, когда — два года тому назад — он осознал, что в год своего девятилетия все члены его семьи теряли палец и что ему тоже грозит такая участь. В этот вечер он впервые почувствовал страх. Это случилось во время игры с кузенами и кузинами в деревянные домики. У Эжинарда, Жизелы и Жимфреу пальцы уже были отрезаны, а у Льопарта и у него самого руки еще были целы, что делало их малышами. Улучив момент, когда Эжинард прекратил игру, Арманд подошел к нему, проглотил слюну и попросил объяснить ему, что происходит с пальцами. Льопарт, Жизела и Жимфреу повернули к ним головы на какой-то миг, но потом стали снова входить и выходить из своих домиков. Вероятно, для того, чтобы выиграть время для размышления, Эжинард сделал вид, что не расслышал, и заставил его повторить вопрос. Арманд уточнил: ему хотелось знать, что происходит с пальцами — вот сегодня отрезали палец у Регуарда-младшего, и у всех детей отрезают палец, когда им исполняется девять лет. Льопарт смотрел на них, ничего не понимая. Эжинард встал, погладил Арманда по голове и осторожно выпроводил его из комнаты. Тот настаивал: почему у всех членов их семьи недоставало одного и того же пальца на левой руке, а у всех остальных людей пальцы были на месте? Арманд рассматривал коротенькую культю на руке Эжинарда, которому отрезали палец почти у самой пястной кости. Операцию провели безупречно, и шрам был чистым.

И почему надо было отрезать именно безымянный палец левой руки, а не мизинец правой или любой из указательных пальцев? Не была ли эта традиция связана с какими-то гигиеническими потребностями прошлых времен, забытыми впоследствии, что делало ее необъяснимой для мальчика? Совершенно ясно, что речь идет о древнем обычае, но откуда он появился? Сколько веков его род следовал этой традиции? А может быть, речь шла только о десятилетиях? В тот день, когда ему исполнилось девять лет, отец увидел, что мальчик плачет в своей кроватке.

— Я не хочу, чтобы мне отрезали палец.

— Не говори глупостей.

— Я хочу быть нормальным человеком, как другие ребята в моей школе.

— Подумаешь, одним пальцем больше или одним меньше; от этого никто еще не становился ненормальным.

Отец вытер ему слезы и объяснил сыну, что понятие нормы создается в пределах определенной культуры, а потому относительно; что одни люди стригутся «под ноль», а другие отращивают длинные волосы; одни носят бороду и усы, вторые — только усы, третьи — только бороду, а четвертые сбривают всю растительность на лице; у некоторых народов волосы на теле удаляют и мужчины и женщины, а у других — только женщины. Мы подстригаем ногти, и именно это отличает нас от животных и от примитивных племен, которые их специально отращивают. Арманда эти сравнения не устраивали: волосы или ногти потом отрастают, а пальцы — нет. Солнце заглядывало в окно спальни: отец и сын смотрели на теплые полоски его лучей на полу.

— Никто не требует от тебя немедленно решить этот вопрос.

— Я уже все решил и не хочу.

— Почему?

— Без пальца я не смогу играть на арфе.

Арманд сам удивился своему ответу, потому что произнес эту фразу необдуманно. Однако, несмотря на то что он и сам этого не знал и никогда раньше об этом не думал, в глазах других людей, и отца в том числе, его желание стать арфистом могло выглядеть совершенно естественным, и мальчик уцепился за эту соломинку. Несколько месяцев тому назад он видел по телевизору передачу, в которой на арфе играл Никанор Сабалета^[58], и любому человеку было ясно, что ему необходимы все пальцы. Да, арфисту нужны все пальцы. Отец смотрел на сына с серьезным выражением лица. Тот никогда раньше не видел его таким серьезным.

— Если тебе нравится музыка, то ведь есть и разные другие инструменты. На арфе свет клином не сошелся.

— А мне нравится арфа.

— Просто у тебя из головы не идет дядина арфа. Но мир музыки не ограничивается арфой. Подумай, сколько есть еще разных инструментов: и литавры… и большой барабан… и тарелки… и бубен… и бонго… и треугольник… — Арманд смотрел на отца довольно равнодушно. — Может быть, маракасы покажутся тебе не слишком привлекательными, но что ты скажешь об ударной установке? Вот это действительно сложный инструмент: большой барабан, малый барабан, тамтам, тарелки. А как тебе вибрафон?

Все последующие месяцы Арманд провел в постоянном возбуждении. Издавна в их семье существовало поверье (о которомвсегда говорили шутливо) о том, что когда-нибудь один ребенок по традиции лишится пальца, но через несколько месяцев он у него снова отрастет. Некоторые члены семьи утверждали, что в этом будет заключаться некий знак свыше, но расходились во мнениях относительно его смысла. Другие говорили, что у одного из детей отрезанный палец действительно вырастет, но никакого особого предзнаменования в этом не будет. Для Арманда эти разговоры становились новым поводом для сомнений: а что, если он и есть тот избранник, чьему пальцу суждено отрасти, и при этом сопротивляется его ампутации? Какая идиотская ситуация! Отказываясь следовать традиции, он помешает чуду свершиться.

Пальцы полностью завладели воображением мальчика. Он заметил, что некоторые люди носят обручальное кольцо на безымянном пальце левой руки. В его семье — по причине отсутствия данного пальца — кольцо всегда надевали на мизинец, и во время венчания священник всегда делал вид, что ничего особенного не происходит, когда жених и невеста должны были обменяться кольцами. Однажды Арманд увидел на улице какого-то незнакомца с отрезанным безымянным пальцем и потом несколько дней пытался выяснить, не приходился ли тот ему дальним родственником, таким дальним, что он даже не знал о его существовании. А может, были и другие семьи, следовавшие этой традиции? Или еще каким-нибудь подобным: например, ампутировать другие пальцы или иные части тела с целью… Но с какой целью? Какой смысл имела эта операция? И что они делали с отрезанными безымянными пальцами? Может быть, закапывали их в землю? Арманд представлял себе, как их закапывают вертикально и они торчат из-под земли, словно ростки спаржи, на маленьких кладбищах для пальцев. Но возможно, их сжигали.

Постепенно мальчик стал смотреть на своих родителей и остальных родственников по-новому. Какой мрачной традиции они следовали и как могли согласиться на подобное варварство, не испытывая ни жалости, ни угрызений совести? Не доверяя больше старшим, мальчик теперь спал, спрятав левую руку под подушку и положив на нее голову. Арманд рассчитал, что если кто-нибудь решит отрезать ему палец, то ему ни при каких обстоятельствах не удастся незаметно приподнять его голову, сдвинуть подушку и схватить левую руку. Он обязательно проснется. Но несмотря на все эти предосторожности, иногда ему снилось, что родители (с выражением смирения на лицах) все же поднимали его голову и подушку, хватали его за руку и резким ударом опытного мясника отрубали ему палец ножом.

Когда Арманд узнал, что на следующее воскресенье назначен новый семейный праздник, его охватил страх. Впервые он оказался одним из кандидатов на ампутацию пальца. Среди всех кузенов у него и у Гитарда было больше всего шансов подвергнуться этой операции. Обоим уже исполнилось девять лет: его день рождения был три месяца назад, а Гитарда — семь. Если вопрос решался по старшинству, то тогда на этот раз была очередь Гитарда. Однако ампутации не всегда следовали строгой очередности, и поэтому он совершенно спокойно мог остаться без пальца.

Но наступило воскресенье, и никому из них палец не отрезали: ни ему, ни второму девятилетнему мальчишке. Пальца лишился Теодард, хотя ему еще девяти лет не исполнилось (до дня рождения оставался целый месяц), и, по сути дела, его очередь еще не наступила. Гитард был в ярости: это у него должны были отрезать палец, а не у этого кузена. Ему объяснили, что операцию провели раньше времени по вполне понятным причинам: мать Теодарда была беременна, и семья хотела решить вопрос с ампутацией пальца у старшего брата поскорее, чтобы не возиться с этим делом потом. Арманд, пораженный негодованием Гитарда, спросил его, неужели тому не жалко своего пальца. Чего же тут жалеть? Совсем наоборот, операция казалась ему нормальной, и он даже удивился вопросу своего кузена.

— Тебе же не голову отрезают, а только палец, да и то не самый нужный.

Гитарду не терпелось стать взрослым. Поэтому на следующем семейном празднике он вбежал в комнату, где остальные дети играли в железную дорогу, гордо размахивая забинтованной рукой.

Когда родился новый кузен (его назвали Абеляром), его появление вызвало бурные споры и пересуды. Взрослые переговаривались вполголоса, а стоило кому-нибудь из детей войти в комнату, как они сразу замолкали. Естественно, подобные тайны возбудили интерес Арманда. Однако прошло целых три дня, прежде чем ему удалось выяснить, что Абеляр родился с шестью пальцами на левой руке.

Вся семья всполошилась. Как следует поступить, когда Абеляру исполнится девять лет? Если отрезать один палец, то у него их останется десять, а не девять, как у всех остальных. Некоторые члены семьи усматривали в этом несправедливость по отношению к остальным родственникам и предлагали отрезать ему два пальца, чтобы уравнять его со всей родней. Но нашлись и такие, кто считал, что отрезать два пальца будет чересчур, если всем остальным ампутировали только один. Следовательно, и у него надо отрезать один. Так поступали всегда, и незачем нарушать славную традицию. Споры затягивались, в них возникали дополнительные темы, которые впоследствии подменялись новыми соображениями. В конце концов все пришли к весьма очевидному заключению: в данном случае речь идет об исключительном случае, а потому и решение надо принимать исключительное. К тому же никакой спешки нет. До того момента, когда Абеляру исполнится девять лет, должны были еще пройти годы, а ведь решать вопрос надо будет именно тогда.

Эти успокоительные доводы, однако, рухнули через несколько недель, когда родилась кузина Жерарда. У нее тоже был лишний палец, и тоже на левой руке. Следовательно, речь уже не шла о случае исключительном, и среди членов семьи возникли серьезные сомнения. Откладывать решение вопроса до того времени, когда Абеляру и Жерарде исполнится девять лет, уже не имело смысла. Один из дядьев, стенографист и поклонник французского джаза, осмелился спросить, ради чего продолжать следовать старой традиции. Именно этой провокации и не хватало. Вся семья выступила единым фронтом. Как можно подвергать сомнению наследие незапамятных времен только потому, что по чистой случайности какие-то два младенца родились с шестью пальцами на руке. Диссиденту показали, что его вопрос неуместен и бессмыслен, после чего родственники решительно и твердо назначили следующую встречу: через месяц, в начале декабря.

Однако через неделю было получено известие о том, что в Барбастре родился третий кузен (у каких-то довольно дальних родственников) с шестью пальцами. Сей факт сразу выявил, что теперь уже не имеет смысла рассуждать о случайностях, и отсрочка решения вопроса на девять лет тоже ничего не дает. Некоторые члены семьи утверждали, что не стоит волноваться: появление в семье детей с шестью пальцами явилось результатом логичной эволюции. Сам дядюшка Регуард осмелился предположить, что отрезание безымянного пальца на левой руке на протяжении сотен лет (а были и такие, которые говорили о тысячелетиях) вызвало мутацию организма: чтобы компенсировать потерю пальца, который детям отрезали в девятилетием возрасте, природа сделала так, чтобы они рождались с одним лишним пальцем на руке. Другие члены семьи сочли это мнение нелепым; они отказывались поверить в возможность столь значительных мутаций за такие краткие периоды времени, как века или тысячелетия. Но на самом деле не имело значения, кто был прав в этом споре. Впервые в семье произошел глубокий раскол, грозивший нарушить их единство. Одну группу составляли те, кто считал, что у детей с шестью пальцами на левой руке надо отрезать два пальца (безымянный — по традиции и тот самый новый палец, который рос между безымянным и средним и который в древности называли пальцем Сатурна). И вместо того чтобы ждать девять лет, надо было провести операцию немедленно, чтобы этим решительным способом подавить зарождающееся инакомыслие. Во вторую группу входили сторонники мнения, согласно которому надо было следовать традиции, и если таковая предписывала отрезать один-единственный палец, то так и нужно поступать, какие бы анатомические изменения ни происходили в человеческом теле. В разгаре споров появилась и третья точка зрения, которая поначалу не нашла большого распространения. Ее последователи — дядюшка-стенографист и две невестки — осуждали традицию, находя ее варварской.

Выступление двух невесток против традиции было особенно серьезным знаком, потому что испокон веков свойственники в этой семье являлись наиболее ярыми приверженцами традиции, после того как их убеждали в ее ценности во время жениховства. Один из заключительных моментов периода ухаживания (часто служивший поводом для шуток во время семейного застолья) как раз и заключался в том, что, когда отношения принимали серьезный оборот и предложение руки и сердца было не за горами, член семьи говорил своему будущему супругу или супруге, что перед окончательной помолвкой им надо поговорить об одном деле, которое поначалу способно вызвать у непосвященных удивление. Однако на самом деле ничего странного в этом нет, и от способности правильно понять данную традицию зависит их дальнейшая супружеская жизнь. После этого предисловия следовало объяснение: «По достижении девятилетнего возраста детям в нашей семье отрезают безымянный палец на левой руке».

Это сообщение сначала неизменно вызывало недоверие (словно речь шла о нелепой шутке), которое сразу же (как только выяснялось, что собеседник вовсе не шутит) сменялось ужасом. Реакция всегда была одинаковой: «Как может существовать в наши дни такая варварская традиция?»; «Какой в ней смысл?»; «Не думай, что я позволю тебе тронуть наших детей!». Потом начиналась долгая разъяснительная работа, многочасовые убеждения и беседы. День за днем приводились новые аргументы, уточнялись детали, растолковывались неясности до тех пор, пока будущий супруг не проникался пониманием. И с этого момента именно свойственники становились самыми ярыми защитниками сей меры и (несмотря на то, что никто сначала на этом не настаивал) заявляли о готовности пожертвовать своим безымянным пальцем, чтобы таким образом окончательно приобщиться к новой семье. Они же всегда первыми требовали немедленного исполнения ритуала, когда их детям исполнялось девять лет; сами следили, чтобы все шло строго по правилам — от и до — и вызывались добровольно держать руку ребенка, чтобы он ее не отдергивал.

Поскольку новообращенные родственники всегда были самыми ярыми приверженцами традиции, ревизионизм со стороны этой части семьи был для нее наиболее чувствительным ударом. Однако постепенно это обстоятельство потеряло свою значимость; вскоре все различия стерлись, и к блоку, основанному стенографистом и двумя невестками, начали присоединяться все прочие члены семьи. Когда родился четвертый шестипалый кузен, кризис охватил уже всю родню. В отношениях многих членов семьи наступило охлаждение, и встреча, назначенная на начало декабря, была отложена на неопределенный срок. «До принятия окончательного решения». Однако многие чувствовали, что сие заявление было не более чем уловкой и никакого другого решения, кроме того, которое формально окончательным не являлось, никто и никогда принимать не будет.

Арманду купили арфу и записали его в музыкальную школу на занятия сольфеджио и арфой; он ходил туда по вторникам и четвергам после школы. В выходные дни он занимался самостоятельно, хотя его усидчивость и рвение далеко не всегда давали должные результаты. По мере того как становилось ясно, что семейная традиция отрезания пальцев ушла в историю, страстное желание Арманда играть на арфе стало постепенно сходить на нет. В следующем учебном году арфу задвинули в угол, где она пылилась до тех пор, пока, несколько лет спустя, ею не заинтересовался Элизард — один из шестипалых кузенов. Каждый раз, когда родственники собирались на обед в доме Арманда (теперь их с трудом набиралось семь или восемь человек, хотя раньше на подобные сборища приходило не менее двадцати гостей), Элизард устраивался в комнате Арманда, чтобы поиграть на арфе. С каждым разом мальчик играл все лучше и лучше, пока не научился исполнять пьесы Халфтера, Мийо и Хинастеры, а также (чтобы доставить удовольствие родственникам) несколько парагвайских песен и одну мексиканскую, которую он играл всегда на бис, с каждым разом все быстрее и веселее. Родители Арманда предложили ему подарить арфу кузену. Их сын воспринял это как намек (они словно упрекали мальчика: после того как он столь яростно отстаивал свое призвание арфиста, его интереса хватило очень ненадолго) и решил не давать им повода для нотаций. Он сказал, что ему совершенно безразличнее как они поступят с арфой. Родители решили подарить инструмент Элизарду, когда он придет к ним в гости в следующий раз.

Но Элизард больше не приходил в гости к Арманду. Когда был утрачен объединявший всех компонент семейных сборищ, родственники стали собираться все реже и реже. Если встреча назначалась, то на нее приходило все меньше и меньше народа, и очень скоро у большинства нашлись какие-то отговорки: зимой все уезжали кататься на лыжах, летом — на пляж, а кроме того, в любое время года у всех возникли всякие неотложные дела. Не прошло и нескольких лет, как семейные встречи ушли в прошлое, и даже самые близкие родственники стали друг другу чужими и общались между собой раз в год по обещанию, да и то — по телефону.

Элизард оказался единственным членом семьи, о котором все постоянно были наслышаны, потому что с годами он превратился в известнейшего арфиста (поговаривали, что известная анатомическая особенность ему в этом очень помогла). Он сумел вернуть этому инструменту его престиж и значение, утраченное в последние десятилетия в связи с недостаточным использованием всех возможностей арфы. Арманд придерживался другого мнения. Он считал своего кузена вундеркиндом, который уже пережил свои звездные часы в детстве и теперь, став взрослым, превратился в жалкую и смешную фигуру: он сам, его арфа и эти слащавые мелодии. Сегодня, облокотившись на стойку бара, Арманд видит Элизарда снова на экране телевизора, стоящего среди батарей бутылок. Он отворачивается, громко фыркает, ругает музыканта почем зря, а потом высказывается в пользу восстановления древней традиции отрезания пальцев. И начать бы следовало с этого знаменитого арфиста. Остальные посетители бара не обращают на него ни малейшего внимания. Поскольку они его не слушают, Арманд рассказывает вслух историю своей семьи. Находятся два человека, которые в конце концов прислушиваются к его рассказу, принимая его то ли за сумасшедшего, то ли за пьяницу, а возможно, за того и другого сразу. Только одна девушка смотрит на него с интересом и, когда он замолкает, приближается к нему. Она красива, на губах ее сияет улыбка, а прядь каштановых волос закрывает половину ее лица. Такую прическу иногда носят женщины, которые хотят спрятать свой стеклянный глаз.

2

У врат Трои

К раннему утру деревянный конь окончательно готов, отполирован и покрыт лаком. Это была нелегкая работа, которую выполняли дюжины солдат под руководством опытных столяров. Теперь он стоит — величественный и неподвижный — посередине песчаного берега. Его оставляют для просушки на целый день. Ночью, следя за тем, чтобы их не заметили со стен города, избранные воины быстро и бесшумно поднимаются внутрь по веревочной лестнице. В руках у них оружие, а к поясу привязан маленький мешочек, в котором лежит кусок вяленого мяса, чтобы подкрепиться утром, и фляжка с водой, чтобы утолить жажду. После того как последний воин оказывается внутри, они втягивают лестницу наверх и закрывают вход, чтобы снаружи ничего не было заметно.

Они рассаживаются, плотно прижимаясь друг к другу, и в надлежащем порядке равномерно заполняют брюхо животного. Запах лака еще не выветрился и действует на них опьяняюще. Во сне их не оставляет возбуждение, которое продиктовано уверенностью в скорой победе. Следуя уговору, утром воины, оставшиеся в лагере, собирают свои вещи, сжигают палатки и поднимаются на корабли. Они делают вид, что признали свое поражение и уплывают навсегда. Избранные воины наблюдают за происходящим через щели между досками, которыми обит конь. Когда ахейские корабли скрываются за горизонтом, они обращают свои взгляды к воротам города. Скоро они откроются, троянцы выйдут за городские стены, возьмут коня в качестве военного трофея и втащат его в город. Ахейские воины пользуются передышкой и съедают принесенное с собой мясо.

Медленно текут часы, а из города никто не выходит. В ответ на первое удивленное замечание Улисс приказывает солдату замолчать. Никто не имеет права открывать рот, и все должны стараться не производить ни малейшего шума. Если какой-нибудь троянец выйдет из города и услышит, что внутри коня разговаривают люди, вся их военная хитрость пойдет насмарку.

Чуть позже полудня у них заканчиваются последние запасы воды. Под палящими лучами солнца брюхо коня превращается в раскаленную духовку. Ночью они не испытывают холода. Их так много, и они сидят, так тесно прижавшись друг к другу, что никаких одеял им не нужно. А вот мочиться им негде. Прошел уже целый день, а перед этим ночь, и некоторые воины, неспособные больше терпеть, стараются незаметно пописать в каком-нибудь уголке. Однако Антикла одолевает не малая, а большая нужда. Улисс приказывает ему терпеть. Антикл отвечает, что ему невмоготу (у него живот скрутило, и он не может больше терпеть ни минуты), и, не в силах сдержаться, жалуется на судьбу — троянцы уже давно должны были увезти коня с берега. Никто не собирался сидеть столько часов здесь, взаперти. Все эти соображения он выпаливает во весь голос; чтобы заставить его замолчать, Улисс сворачивает ему шею.

Вместе с новой зарей возрождаются надежды. Сегодня троянцы непременно придут, возьмут коня и увезут его за стены. Вчера они, совершенно естественно, этого не сделали, потому что не доверяли врагу. Но сегодня им должно стать очевидно, что ахейцы действительно сняли осаду. Это подтверждается и тем, что около полудня из-за стен доносится музыка: это странные, но, вне всякого сомнения, веселые напевы. Наверное, там празднуют победу. К вечеру троянцы наконец открывают городские ворота. Ахейские воины радуются этому и наблюдают (возбужденные, но неподвижные, чтобы не производить никаких звуков), как толпа троянцев выходит из города и приближается к коню. Ахейцы сдерживают дыхание. Троянцы окружают деревянное животное и с любопытством рассматривают его. Они переговариваются, но, как ахейцы ни стараются разобрать, о чем говорят их враги, им это не удается. Звуки голосов заглушают шум волн. Сейчас они наконец возьмут коня и увезут его внутрь. Однако вместо этого троянцы пускаются в обратный путь, возвращаются в город и закрывают ворота.

В эту ночь воины ахейцы засыпают с трудом. Они страдают от голода и жажды. У них уже кончились все припасы и вода, и нет никакой возможности раздобыть провизию, поэтому то и дело возникают перебранки, которые Улисс немедленно прекращает: он не желает слышать ни единого слова. И храпа тоже. Любой шум может выдать их военную хитрость троянцам. Наступает рассвет. Проходит еще один день, а за ними никто не приходит. Улисс старается сделать вид, что он спокоен. Остальные воины не скрывают своих чувств. Они хотят есть. Каждый раз, когда кто-нибудь сетует на то, что их план не удался, Улисс угрожает расправиться с болтуном.

Два дня спустя двое воинов предлагают выйти наружу, чего бы это ни стоило, пусть даже троянцы заметят их уловку. Совершенно очевидно, говорят они, что военная хитрость не сработала и только полные идиоты могут цепляться за план, который давно провалился. Улисс подавляет мятеж, приводя в исполнение свои угрозы: он сворачивает им шеи, так же как раньше Антиклу. Поскольку они голодают уже несколько дней, воины съедают оба трупа. У одного из солдат желудок оказывается слишком нежным, и его рвет, как только он проглатывает первый кусок. Чтобы избежать обезвоживания организма, все решают пить собственную мочу.

К вони мочи и испражнений примешивается теперь запах первого трупа (останки Антикла начинают разлагаться на этой страшной жаре) и внутренностей двух других воинов. Один из солдат предлагает открыть лаз хотя бы на минуту и выбросить эту тухлятину. Улисс приходит в негодование. Как могла прийти в голову подобная идея? Как можно выбросить что-либо наружу, не возбудив подозрений троянцев? Сложить к ногам коня три трупа (от двух из которых осталась только груда костей и внутренности) означало бы выдать себя с головой. Другой воин предлагает отделаться от них ночью: спустить их по лестнице и выбросить в море. Еще один солдат заводит разговор о том, что самое ужасное заключается не в необходимости сидеть здесь, вдыхая смрад трупов и испражнений, а в неуверенности в завтрашнем дне. С кораблей ахейцев наверняка уже не раз посылали разведчиков, чтобы убедиться в том, что конь, как следовало по плану, оказался в городе. Не пройдет и нескольких дней, как они покинут свою потаенную бухту, решив, что военная хитрость не имела успеха, и вернутся домой, окончательно признав свое поражение. А может быть, они уже сделали это. Улисс бросается на паникера, но и его силы оставляют, и оба, уже неспособные к рукопашной схватке, падают на других воинов, которые пытаются раздвинуться, истощенные и немощные. Некоторые из них лежат так неподвижно, что трудно определить, живы они или уже умерли. Сам Улисс чувствует свою слабость, но не может ее себе позволить. Троянцы, повторяет он все менее уверенно, в любой момент выйдут за ворота и втащат коня в город. Надо только дождаться этого момента. Когда это случится, они (лучшие из воинов, выбранные среди сливок ахейской молодежи) дождутся наступления ночи, выйдут наружу, когда все будут спать, разграбят город и разнесут его ворота. Через щели между досками он жадно всматривается в городские стены и зажимает себе уши, чтобы не слышать стонов своих умирающих воинов.

Швейцарские свободы

В очередной раз сын просит отца рассказать ему историю, которую слышит с самого детства, а именно: как дедушка положил ему на голову яблоко и как он смог на это согласиться, не дрожа и не испытывая страха, если, конечно, ему на самом деле не было ни чуточки страшно. Вальтер Телль слышал множество раз эту просьбу из уст своего сына. Когда тот был маленьким, а его дедушка Вильгельм еще не умер, старик сам рассказывал эту историю внуку. Из его слов выходило, что однажды он отправился в город Альтдорф со своим сыном Вальтером и узнал там, что австрийский наместник Геслер де Брунок издал новый указ. Он повелел всем, кто будет проходить по ратушной площади, почтительно кланяться шесту с надетой на него шляпой Геслера, которую он приказал туда водрузить (в качестве символа как его собственной персоны, так и великой Австрии). Вильгельм отказался преклонить голову, его схватили, и Геслер де Брунок приказал его повесить. Но тут Вальтер стал расхваливать искусство отца, который умел прекрасно стрелять из арбалета, и у Геслера родилась новая идея. Чтобы позволить пленнику продемонстрировать свое умение, он положит на голову мальчика яблоко, в которое Вильгельм Телль должен будет попасть с расстояния в восемьдесят шагов. Попадет в цель — и его жизнь будет спасена, не попадет — ему уготована смерть.

В детстве мальчика одинаково восхищали искусство деда и отвага отца, который без колебаний согласился на подобное испытание. Поэтому, каждый раз, когда ему рассказывали эту историю, он спрашивал, не было ли Вальтеру страшно (ну хотя бы на тысячную долю секунды), что стрела полетит на несколько дюймов ниже и вонзится ему в лоб. Он представлял себе, как металлический наконечник пробивает череп и углубляется в мозг, видел, как сразу после этого кровавая пелена застилает ему глаза. Никогда в жизни ему не приходили в голову другие возможности промаха: например, что стрела летит выше, чем следовало, и вонзается в ствол дерева в нескольких дюймах от яблока. Кроме того, стрела могла пролететь правее или левее ствола, даже не коснувшись его, и потеряться в траве. Из всех возможных вариантов ошибки первый казался мальчику наиболее вероятным: чтобы не коснуться лба сына, Вильгельм Телль наверняка машинально слегка поднял бы прицел. Хотя не исключено, конечно, что сознавая это и не желая промахнуться, стрелок захотел бы внести поправку и заставил бы себя слегка опустить его.

В подобной ситуации сын Вальтера Телля вряд ли решился бы вызваться добровольцем. И вовсе не от недостатка доверия к отцу, а просто потому, что никто, даже самый искусный арбалетчик, не может быть уверен в своей меткости, если испытывает такое давление извне. Вальтер Телль всегда повторял, что страх не закрался в его душу ни на минуту. Как он мог сомневаться в своем отце, в человеке, который как раз благодаря этому подвигу стал в конце концов национальным героем? Вальтер Телль гладил своего сына по голове и молчал о том, что с годами этот героический поступок превратился для него в повод для беспокойства. Нет, когда он был ребенком, подобные мысли его не волновали. Поэтому он не врет, говоря, что ни на тысячную долю секунды не сомневался в том, что его отец попадет в яблоко. Это случилось потом, когда он подрос, стал размышлять на эту тему и задавать себе самому те же самые вопросы, которые сейчас задает ему сын. В тот момент, когда происходили знаменитые события, он был слишком мал, чтобы осознать реальный уровень опасности, но его отец отнюдь не был ребенком. Как он мог без колебаний поставить под угрозу его жизнь? И даже рука у него ни чуточки не дрогнула! И именно этот факт, который, по сути дела, означал лишь, что Вильгельм был абсолютно уверен в себе, стал казаться его сыну проявлением беспечности. Если бы рука стрелка дрогнула, хотя бы совсем чуть-чуть, это означало бы, что он, хотя бы совсем чуть-чуть, но все же боялся не попасть в цель, а следовательно, боялся за сына. Вальтер долго ломал над этим голову и в конце концов пришел к заключению, что в глубине души отец не слишком-то любил его. Разумеется, он считался лучшим из стрелков, но достаточно было крошечной погрешности, чтобы стрела пробила не яблоко, а его голову. Прожитые годы и постепенное осознание сложности жизни сделали Вальтера Телля нелюдимым и мрачным. Каждую ночь ему снилась стрела, стремительно летящая прямо к его голове. Он стоял, прижавшись к древесному стволу, стараясь держать голову прямо и неподвижно, чтобы яблоко (оно было сорта мельба и источало пьянящий аромат) не упало на землю. Перед ним стояла целая толпа людей: Геслер, несколько солдат и прямо посередине — его отец, который целился в него из арбалета. Раз (и другой, и третий, не давая ему никакой передышки) — и стрела летит к нему (сначала она видится ему далекой и маленькой, а потом — огромной) и чуть не касается волос на его голове. Кра-ак — раскалывается яблоко, дзы-ык — наконечник вонзается в ствол. Однако порой во сне стрела попадала не в яблоко, а в него. Вальтер просыпался, садился в своей кровати и визжал от ужаса. Мать бежала к нему и старалась успокоить: «Это просто дурной сон, Вальтер, спи себе спокойно». И пока мама обнимала его, мальчик слышал храп отца, который раздавался из супружеской спальни.

В юные годы Вальтер Телль примкнул к группе анархистов, которые боролись за ликвидацию швейцарского государства. Они читали Бакунина, издавали подпольный журнал, пели песни развивающихся стран (особенно латиноамериканские) и, напившись пива, рисовали «А» в круге^[59] на стенах Фрайбурга, где он изучал ретороманскую филологию и принимал участие в тренировках олимпийской команды лучников. Через несколько лет, получив университетский диплом, он вернулся домой и стал жить на доходы от средств своей семьи, что позволило ему посвятить все время двум своим истинным увлечениям: стрельбе из лука и пиву. Он женился на девушке, с которой дружил еще на первом курсе, и у них родился сын. По желанию супруги (которая являлась искренней поклонницей свекра) его назвали Вильгельмом; родители решили воспитывать его в традициях непротивления злу насилием.

Маленький Вильгельм гордился отцом и дедом, и когда в очередной раз просил, чтобы ему рассказали семейную историю (как именно дедушка положил на голову своему сыну яблоко и как тот согласился и его не охватила дрожь; и правда ли то, что он ну совсем ни чуточки не боялся), то делал это, испытывая совершенно искреннее восхищение. Его восторг перед старшими поколениями семьи был чувством глубоким и чистым. Однако течение лет и вполне естественное неприятие фигуры отца в переходном возрасте ведут к тому, что теперь сын произносит свою просьбу писклявым голосом (чтобы поиздеваться над старшими): «Папа, расскажи мне еще разок, как именно дедушка положил тебе на голову яблоко. Как же ты смог на это согласиться? Тебе на самом деле не было ни чуточки страшно?» Он произносит почти те же самые слова, но в его голосе звучит издевка. Особенно мальчишка старается перед своими школьными приятелями, чтобы они (уважающие его уже за то, что он — внук Вильгельма Телля и сын того самого мальчика, который не побоялся стать живой мишенью) восхищались им еще и потому, что он перед своими родственниками не преклоняется. Для него эти героические фигуры просто папа и дедушка, не более, такие же, как отец и дед любого его приятеля. Поэтому он и кривляется сейчас, писклявым голосом повторяя: «Папа, расскажи мне еще разок, как именно дедушка положил тебе на голову яблоко. Как же ты смог на это согласиться? Тебе на самом деле не было ни чуточки страшно?»

Вальтер Телль допивает пиво, берет свой самострел и выходит в сад потренироваться. Он хороший лучник. Долгие годы ему пришлось провести в тени славы своего отца, однако теперь, достигнув сорокалетия, он может не хвастаясь сказать, что даже превзошел Вильгельма, каким тот был в его возрасте. Если бы сейчас они устроили соревнование, Вальтер бы победил. Поэтому его немного раздражают постоянные шуточки сына. И дело не в упреках подростка в том, что он слепо верил своему отцу (это может быть, в конце концов, просто проявлением зависти), его одолевают сомнения: как поступил бы его собственный сын в подобной ситуации? Доверился бы ему так, как он сам доверился своему отцу? Сегодня между двумя кружками пива снова прозвучал издевательский вопрос: «Папа, расскажи мне еще разок, как именно дедушка положил тебе на голову яблоко. Как же ты смог на это согласиться? Тебе на самом деле не было ни чуточки страшно?».

Вальтер отвечает ему долгим взглядом, а потом спрашивает, не угодно ли сыну попробовать самому. Узнать, что почем, можно, только пройдя через испытания, — говорит он, — это и называется опытом. Из рассказов и объяснений можно вынести лишь приблизительное представление обо всем; но чтобы понять суть явлений, надо пережить все на своей шкуре. Пусть мальчишка положит себе на голову яблоко, а он выстрелит из арбалета. Бояться сыну нечего; он же знает, что его отец такой же меткий стрелок, как дедушка.

На лице сына возникает удивленное выражение, он улыбается. Отец настаивает: провести такой опыт без всякой внешней необходимости еще более интересно. Произнося эти слова, он ходит широкими шагами вокруг подростка. Подобный поступок в присутствии австрийского наместника, — говорит он, — отдавал героизмом, и, следовательно, опасность была не столь велика, потому что рано или поздно все героические поступки бывают вознаграждены. А если они проведут опыт наедине, в саду, ни о каком героизме речи быть не может. Это не более чем вопрос доверия. Доверяет ему сын или нет. Вальтер положит ему яблоко на голову, он прислонится вон к тому дереву и будет стоять не шелохнувшись.

Вильгельм Телль-младший в этом смысле совершенно согласен со своим отцом: тот, кто примет подобный вызов, заслуживает уважения (хотя и не удостоится звания героя). Ведь он идет на ничем не оправданный риск. На самом деле сын принимает вызов только для того, чтобы доказать отцу, что все те шутки, которые он отпускает в адрес родителя, не более чем просто шутки. Он задает свои вопросы, зная, что причиняет Вальтеру боль, только потому, что хочет чувствовать себя взрослым и независимым от него и от всего этого мира национальных героев. Однако в самой глубине души — разве не хотелось бы ему тоже приобщиться к миру героев? Чтобы принять предложение отца, требуется еще большая отвага. В один миг он превзойдет обоих предков, потому что никто не узнает о его смелом поступке, который он совершает бескорыстно. Стоит ему принять вызов, и он станет взрослым. Мальчишка бежит на кухню, хватает яблоко, возвращается в сад, отмеряет восемьдесят шагов до дерева, прислоняется к стволу и кладет себе на голову яблоко, пока его отец натягивает тетиву.

Грегор

Однажды утром насекомое, пережив последнюю линьку, обнаружило, что превратилось из нимфы в толстого юношу. Лежа на неожиданно мягкой и незащищенной спине, бывший таракан мог, приподняв голову, увидеть свой бледный и вздутый живот. Количество конечностей резко сократилось, и те немногие, которые он у себя ощущал (позднее бедняга насчитал четыре штуки), были болезненно мясистыми и такими толстыми и тяжелыми, что двигать ими оказалось практически невозможно.

Что с ним случилось? Комната казалась ему теперь совсем маленькой, а знакомый запах плесени стал менее насыщенным. На стене он увидел зажимы для подвешивания швабры и половой щетки. В углу — два ведра. У противоположной стены стоял стеллаж с сумками, коробками, банками и пылесосом, к которому была прислонена гладильная доска. Какими маленькими казались ему теперь эти предметы, которые раньше он с трудом мог охватить взглядом. Он повернул голову. Ему захотелось лечь на правый бок, но его огромное тело оказалось таким тяжелым, что он не справился с этой задачей. Вторая попытка, третья… Наконец, выбившись из сил, бедняга решил отдохнуть.

Однако вскоре несчастный снова открыл глаза в волнении. А как же его семья? Он повернул голову налево и увидел их на неопределенном расстоянии: они замерли, рассматривая его с удивлением и страхом. Ему было неприятно пугать родственников; если бы он мог, то попросил бы у них прощения за все те неудобства, которые доставлял им. Все его жалкие попытки приблизиться к ним закончились неудачей. Особенно трудно оказалось ползти на спине. Инстинкт подсказывал ему, что, возможно, перевернувшись на живот, он смог бы двигаться лучше, хотя, располагая только четырьмя конечностями (да к тому же такими неуклюжими), бедняга не представлял себе, как ему удастся перемещаться. К счастью, до него не доносилось никакого шума, который бы мог навести его на мысль о присутствии в доме человеческих существ. В комнате были дверь и окно. Слышался стук дождевых капель по оцинкованному подоконнику. Он заколебался, в какую сторону ему двигаться — к окну или к двери, но затем решил приблизиться к окну, потому что по пейзажу можно было с точностью определить свое местоположение, хотя он и не знал точно, зачем ему могло понадобиться определить свое местоположение. Собрав все свои силы, бедняга сделал попытку перевернуться. И сил у него было предостаточно, но выяснилось, что он не умеет направить их в нужное русло, отчего все его движения казались нескладными, неуклюжими и не скоординированными между собой. Как только он научится управлять своими конечностями, дела пойдут на лад и он сможет воссоединиться со своими родственниками. Неожиданно для себя он осознал, что мыслит, и сей очевидный факт заставил его задаться вопросом, обладал ли он этой способностью раньше. Ему казалось, что он мыслил и до этого дня, но по сравнению с его новыми мыслями предыдущие казались ему очень незначительными.

После многочисленных неудачных попыток ему наконец удалось положить правую руку на пол по другую сторону от туловища и таким образом перенести центр тяжести на левую сторону. Сделав заключительное усилие, он перевернулся и плюхнулся ничком. Родственники поспешили отбежать подальше и остановились на почтительном расстоянии, боясь, как бы великан не раздавил их, сделав следующее резкое движение. Ему стало жалко свою семью, и он замер, прижавшись левой щекой к полу. Родня приблизилась на расстояние нескольких миллиметров от его глаз. Он увидел, как двигались их усики, как сжимались в недоверчивой гримасе их челюсти, и почувствовал страх потерять своих близких. А что, если они от него отрекутся? Словно услышав его мысли, мать погладила своими усиками его ресницы. Конечно, — подумал бедняга, — это единственная часть моего тела, которая кажется ей знакомой. Растроганный этой лаской (слеза скатилась по его щеке и превратилась в большую лужу у ног его сестры), он захотел ответить на нее и попытался сделать движение правой рукой. Она поднялась в воздух, но затем, не подчинившись ему, тяжело упала на пол, отчего все родственники пустились наутек и нашли себе укрытие за бутылкой ополаскивателя для белья. Отец осторожно выглядывал оттуда. У гиганта не было сомнений: родственники отдавали себе отчет в том, что он не хотел причинить им зла и что все эти опасные движения являлись лишь следствием его неумения управлять своим чудовищно огромным телом. Его уверенность сразу же получила подтверждение: родственники снова приблизились к нему. Какими крошечными они теперь ему казались! Крошечными и (ему было нелегко в этом себе признаться) далекими — словно с этой минуты их жизни должны были разойтись навсегда и бесповоротно. Ему хотелось попросить их не покидать его, подождать немного, пока он не сможет присоединиться к ним, но бедняга не знал, как это сделать. Как бы было хорошо нежно погладить их усики, зная, что ласка не причинит им вреда, но, как он уже успел убедиться раньше, его неловкие движения несли в себе совершенно очевидную для них опасность. Он пополз на животе в направлении окна, потихоньку, помогая себе своими конечностями, пересек комнату (все семейство наблюдало за его передвижениями) и добрался до стены. Однако окно было очень высоко, и великан не знал, как до него добраться. Ему стало жаль своего прежнего тела — маленького, ловкого, жесткого и снабженного большим количеством ног, с помощью которых он передвигался так сноровисто и быстро — и из глаз его снова покатились слезы, на сей раз от бессилия.

Несколько минут ушло у него на то, чтобы научиться пользоваться своими конечностями, координировать движения рук и прилагать необходимые для этого усилия. Он понял, как двигать пальцами, и схватился ими за подоконник. Минут через сорок ему наконец удалось поднять свое туловище, и это показалось ему большой победой. Теперь он сидел, согнув ноги, прижимаясь левым плечом к участку стены под самым подоконником. Родственники наблюдали за ним из угла, в их взглядах ему виделись и восхищение, и ужас. Наконец он встал на колени и, опираясь руками о подоконник, чтобы не упасть, посмотрел в окно. По другую сторону улицы четко вырисовывалась часть дома напротив — это было очень длинное темное здание с симметрично расположенными окнами, которые скрашивали однообразие фасада. Дождь еще не кончился, но сейчас падали только редкие крупные капли, каждая из которых была видна в отдельности. Благодаря последнему усилию ему удалось подняться на ноги и встать в полный рост. Вертикальное положение показалось ему одновременно и необычайно интересным, и неудобным. Голова у него пошла кругом, он прислонился к стене, чтобы не упасть, и тут его ноги стали ватными, и ему пришлось снова опуститься на пол. Он опять встал на колени и в этом положении стал двигаться к двери, которая была приоткрыта. Ему захотелось распахнуть ее настежь, но от удара (определять необходимое для каждого действия усилие оказалось делом весьма непростым) створка стукнулась о стену, отскочила от нее и чуть не захлопнулась совсем. Он повторил свое движение, стараясь действовать не так резко, как в первый раз, и, открыв дверь, двинулся по коридору, не вставая с колен.

Может быть, где-то в доме прячутся человеческие существа? Теперь, однако (решил он), если по дороге ему и встретятся люди, то они увидят в нем сородича и не причинят ему никакого вреда. Эта мысль привела его в восторг. Ему больше не придется пускаться наутек, боясь, что его раздавят! В этом заключался первый положительный момент его метаморфозы. Проблема заключалась только в одном: люди захотят говорить с ним, а он не сможет им ответить. В коридоре при помощи обеих рук ему удалось снова встать в полный рост. На этот раз голова кружилась меньше. Потихоньку (теперь ноги лучше выдерживали вес его тела) он пошел по коридору, с каждым шагом ступая все увереннее. В конце коридора была дверь, которую он открыл. Там оказалась ванная комната. Унитаз, биде, ванна, две раковины — над каждой висело зеркало. Ему никогда раньше не доводилось видеть свое отражение, но он сразу узнал себя: перед ним стояло голое, толстое и рыхлое существо. Его лицо виднелось в нижней части зеркала, и это навело его на мысль о том, что он не был взрослым человеком. Но сколько ему лет? Он мальчик или подросток? Вид собственного обнаженного тела смущал его, хотя причина этого смущения была ему непонятна: никогда раньше он не стеснялся ходить голым. Может быть, смущение объясняется нескладностью этого тела, всеми этими бесконечными килограммами плоти, этим мясистым и прыщавым лицом? Кто он такой? Чем занимается? Его шаги с каждым разом становились все более уверенными. Он открыл дверь комнаты, смежной с ванной. Рядом с кроватью лежали коньки. На стенах висело множество вымпелов. А еще в комнате был письменный стол, на котором лежали книжки и тетради. У стены стояла этажерка с комиксами, футбольным мячом и фотографиями. На одной из них он узнал себя (это не составило никакого труда, так же как раньше в ванной: толстое прыщавое существо в синей форме команды по мини-футболу с белой полосой на каждом рукаве). В шкафу он нашел одежду, выбрал себе трусы, носки, майку, тенниску, спортивные брюки и кроссовки и оделся.

У входной двери он посмотрел наружу в глазок. И увидел лестничную площадку и три двери других квартир. В гостиной он провел пальцем по корешкам немногочисленных книг на стеллажах, погладил фарфоровую вазу, а потом нажал на кнопку радиоприемника. Музыка показалась ему слишком громкой, а слова — непонятными:

Он снова нажал на кнопку. Тишина. Он уселся на диван, взял пульт дистанционного управления и включил телевизор. Потом несколько раз переключил канал, усилил яркость до предела, максимально увеличил громкость, а затем уменьшил ее до минимума. Дело оказалось нетрудным. На диване лежала открытая книга. Он взял ее в полной уверенности, что не сможет понять ни слова, но, к своему удивлению, обнаружил, что стоило ему взглянуть на страницу, и текст стал ему ясен без особого труда: «Я переехал. Раньше я жил в гостинице „Дуке“ в одном квартале от площади Вашингтона. Многие поколения моих предков жили там, и когда я говорю о поколениях, то имею в виду как минимум двести или триста поколений»^[61]. Он закрыл книгу и как раз в тот момент, когда клал ее на место, вспомнил, что книга лежала открытой, а не закрытой. Бедняга схватил томик и начал искать страницу, на которой он был открыт раньше, и в это время услышал, как кто-то открывает замок входной двери. Вошли мужчина и женщина, которые совершенно очевидно были взрослыми существами. Мужчина сказал: «Привет», а женщина подошла к нему, поцеловала в щеку, осмотрела с ног до головы и спросила: «Как это ты умудрился надеть штаны наизнанку?» Он взглянул на свои спортивные брюки. Откуда ему было знать, где у них лицо, а где изнанка? Бедняга пожал плечами. «Ты уроки сделал?» — спросил мужчина. Уроки — какой ужас! Он представил себе (словно это было воспоминание) прошлую жизнь, в которой не было ни уроков, ни брюк наизнанку. «Поторапливайся!» Это опять заговорила женщина. Он нехотя поднялся с дивана, но прежде чем пойти готовить уроки, зашел на кухню, открыл холодильник, вынул оттуда банку диетической пепси-колы и при попытке открыть ее (пальцы пока его плохо слушались) пролил половину напитка на пол. Не дожидаясь нахлобучки, он пошел в кладовку и, вынимая швабру из зажима на стене, увидел трех тараканов, которые сначала замерли, прижавшись к стенке, а потом попытались скрыться. Испытывая легкое омерзение, он наступил на них правой ногой и надавливал до тех пор, пока не почувствовал, как затрещали их тельца.

Голод и жажда справедливости

То обстоятельство, что Робину Гуду довелось родиться в лоне аристократической семьи, не мешает ему глубоко ненавидеть социальную несправедливость. С самого детства он возмущался, видя, как богатые купаются в роскоши, в то время как бедные страдают от нищеты. Сей контраст, к которому с полным безразличием относятся все его родственники, вызывает у Робина Гуда протест.

Он уверен в том, что власть всегда становится на сторону имущих, но не умеет сидеть сложа руки и бесстрастно наблюдать за картиной деградации общества, а потому в один прекрасный день решает навести в этом деле порядок и выбирает самую богатую из всех богатых семей графства. Ему нет никакой нужды выяснять их распорядок дня, чтобы привести свой план в действие. Он прекрасно знает, чем они обычно занимаются, куда и когда ездят и в какое время их можно застать врасплох, а потому сразу намечает день операции. Правда, ему надо будет одеться соответственно обстоятельствам. Нельзя же надеть свой обычный костюм — его немедленно все узнают. Из сундука на чердаке Робин достает черную шелковую маску и охотничью шляпу с серым узким пером, которую ему привез из Тироля его дядюшка Ричард. Он берет лук, колчан со стрелами и садится на своего лучшего коня.

Робин Гуд видит издали освещенные окна замка, слышит музыку, которая льется из окон. Как он и предполагал, праздник в полном разгаре. Чудесно. Таким образом, он застанет врасплох всех сразу, и добыча будет большой, потому что ему удастся ограбить не только хозяев, но и гостей. Всадник вихрем врывается в дом, не заботясь о том, что конские подковы пачкают бархатные малиновые ковры. Там собрались все сливки общества: не только амфитрионы (самые богатые из всех богачей, владельцы замка — главная цель его набега), но и их друзья — маркизы, графы, герцоги. Они, возможно, не так богаты, как хозяева замка, но в любом случае их состояния огромны по сравнению с достатком среднестатистического жителя страны.

Урожай превосходит его ожидания. Робин Гуд отбирает у них диадемы (серебряные, золотые и с инкрустациями из драгоценных камней), кольца (среди нет ни одного простенького — все широкие, словно звенья цепей), серьги (среди них попадаются тяжелые и длинные — до самых плеч), браслеты (в том числе один платиновый), заколки для волос (самого разного качества). Он укладывает в мешок все деньги, которые гости имели при себе, и заставляет хозяев замка (самых богатых из всех богачей графства) открыть сейф и отдать ему все его содержимое. В тот же мешок Робин Гуд складывает канделябры и серебряный сервиз. В синюю бархатную сумку он кладет самую разную снедь, которую обнаруживает в кладовке (сколько же существует всяких яств, которые бедняки никогда в жизни не пробовали!). Потом он пускает коня в галоп и исчезает в ночи, не узнанный никем из присутствующих. Самые богатые из богачей и их друзья-аристократы, возбужденные происшествием (которое нарушило однообразие их жизни), решают, что на следующий день пошлют пажей к своим друзьям, которых в ту ночь не было с ними на празднике. Надо рассказать им новость: какой-то незнакомец в маске ограбил их и увез все драгоценности и деньги. И чтобы не упустить ни одной подробности, они пригласят их в замок и устроят там оргию.

Робин Гуд скачет через лес с запада на восток; ему ясна его цель. На протяжении нескольких недель он выбирал среди всех обитателей Шервуда самую бедную семью. Они живут в жалкой лачуге рядом с огромной свалкой. Несчастные бедняки издали замечают всадника и прячутся. Каждый раз, когда кто-нибудь приближался к их жилищу, он хотел отнять у них что-то из их жалкого имущества. Иногда сюда наведывались воры в масках и майках в черную и белую полоску, иногда это были сборщики налогов в клетчатых пиджаках и галстуках, а порой заглядывали какие-то господа в поисках свежего мясца для своих вечеринок. Робин Гуд стучит в дверь и просит, чтобы ему открыли: он пришел к ним с миром. Бедняки не откликаются. Робин Гуд настаивает: «Откройте, я принес вам то, что отнял у богатеев!» Хозяева лачуги не верят. Ему приходится выбить дверь. Бедняки сбились в кучу в углу единственной комнаты (которая служит им одновременно прихожей, столовой, кухней и спальней) и, дрожа, просят пощады. Робин Гуд объясняет, что им нечего его бояться, и повторяет, что пришел отдать им все, что отнял у богатеев. Именно такова его цель: красть у богатых, чтобы отдавать бедным. Ему приходится повторить свои слова несколько раз, потому что сначала несчастные его не понимают. Они переглядываются между собой и рассматривают его с недоверием. Робин Гуд втолковывает им все еще раз. Он гордится своим особым пониманием справедливости. Некоторые называют это «вершить правосудие по своему усмотрению». Однако имейте в виду, что он поступает так не ради собственной выгоды, а во благо других людей. Робин крадет у богатых (что совершенно очевидно является преступлением, ибо наличие у человека большого состояния отнюдь не дает другим права покушаться на незыблемые — по крайней мере, в условиях рыночной экономики — права частной собственности), но не оставляет себе награбленного, как сделал бы обычный воришка, а отдает все неимущим, не оставляя себе ни гроша. Он ворует, чтобы отдать все беднякам, и сей благородный поступок — в этом он ничуть не сомневается — в глазах Господа искупает его вину за содеянное преступление. Цель оправдывает средства? По мнению Робина, это безусловно так. Ради этого он борется против шерифа, властей и землевладельцев, как светских, так и церковных. Именно поэтому он старается обращаться изысканно вежливо с женщинами, бедняками и простолюдинами.

Однако средства, полученные при первой вылазке, быстро улетучиваются. Такая большая и бедная семья, как та, которую выбрал Робин Гуд, голодавшая на протяжении веков, растрачивает с огромной скоростью все припасы, крупные купюры и мелочь, спускает за бесценок на черном рынке канделябры, серьги и серебряную посуду. Бедняки остаются бедняками, а богачи очень скоро покупают себе новые канделябры, новые серебряные сервизы, новые серьги и новые кольца. Возможно, бедные немного утолили свой голод, а богатые потеряли на этом немного денег, но их по-прежнему разделяет пропасть.

Робин Гуд снова достает черную шелковую маску и шляпу с пером. Он вскакивает на своего коня, мчится по извилистым тропинкам, которые образуют лабиринт в лесной чаще, и подъезжает снова к замку самых богатых богачей, где на этот раз в разгаре бал дебютанток. Богачи удивлены: «Неужели опять?». Они уже не находят ситуацию такой пикантной, как в первый раз. Один из гостей даже жалуется: «Что же, теперь это стало доброй традицией?». Робин Гуд забирает у них серьги (с изумрудами и жемчугом), диадемы (среди них попадается одна греческая — из Эмпуриеса^[62], которая передавалась от матери к дочери на протяжении нескольких веков), кольца (золотые, с рубинами, с лазуритом), браслеты, пряжки (одну из них — из слоновой кости — Робин Гуд находит необыкновенно изящной) и жемчужное ожерелье. Одна из женщин жалуется на то, что серьги, которые разбойник собирается с нее снять, она купила взамен тех, которые он у нее забрал в прошлый раз. Потеря ей будет особенно досадна, потому что она с большим трудом нашла точно такие же. Бедняжка пытается убедить его, что причины, по которым она просит снисхождения, являются уважительными: если он снова отнимет у нее эти серьги, то ей больше не найти таких же, потому что в прошлый раз она купила в магазине последнюю пару. Но Робин Гуд и не думает ее слушать, он безжалостно срывает с женщины серьги и кидает их в мешок со всем остальным добром. На сей раз не хватает нескольких канделябров. Робин Гуд удивлен и спрашивает, как могло такое случиться. «Мы просто еще не успели их купить», — извиняется хозяин дома. Чтобы восполнить потерю, Робин Гуд забирает у них постельное белье, картину Пуссена «Вакханалия», которая висела на стене в гостиной, и комод в стиле Ричарда II. Наполнив мешок доверху, Робин Гуд пересекает лес, двигаясь все время на восток, и подъезжает к дому бедняков, которые встречают его со слезами на глазах и с распростертыми объятиями. «Наконец-то, — говорит ему отец семейства, — а то мы уж совсем готовы были по миру пойти».

В следующий раз Робин Гуд обнаруживает, что богачи уже не встречают его так благосклонно, как раньше. Пока он запихивает в мешок деньги (только одна неосторожная женщина осмелилась прийти в гости с драгоценностями: на ней серебряная заколка с двумя рубинами), ковры (три персидских и один из Туркменистана), трюмо и две кровати, раздаются недовольные голоса. Один герцог даже пытается оказать ему сопротивление, но Робин Гуд пинком выводит его из строя. Остальные визжат от ужаса. Всадник пришпоривает коня и исчезает в лесной чаще. Бедняки встречают его с большой радостью, однако, когда они видят, что он им привез, находится один, который потихоньку ворчит, что добыча на этот раз не такая большая, как раньше.

Наряду с жаждой справедливости другой добродетелью Робина Гуда является постоянство. Он методично повторяет свои набеги и постепенно вывозит из замка всю посуду, подушки, диваны, столы и кресла. За ними следуют книги, этажерки, подставка для зонтов и рыцарские доспехи (полный набор: бацинет, забрало, подшлемник, подбородник, горжет, наплечники, панцирь, налокотники, латная юбка, латные перчатки, кольчуга, кольчатые чулки, наколенники, наголенники, башмаки, круглый щит и меч). Потом он снимает со стены прямоугольный герб: на нем щит — четырехугольный с заострением внизу французского типа; в лазоревом поле золотое дерево с опирающимися на него двумя вздыбленными львами, по краю золотая кайма с семью червлеными крестами, четыре из них расположены попарно, а последние три отдельно; навершием является шлем с опущенным забралом, стоящий прямо, с иссеченным лазурным и серебряным наметом, и из этого шлема поднимается червленый вымпел. Робин Гуд уносит оставшиеся кровати, диван и плиту. Потом он демонтирует шкафы, собирает по всему замку письменные столы, буфеты, столики-консоли, двухъярусные кровати, витрины, корзинки для мусора, торшеры, пуфы, детские игрушки, рукомойники, вешалки для полотенец, тазы, ванны, биде, напольные весы, аптечки, занавески для душа, карнизы для занавесок для душа, факелы, лучины, табуреты, шторы, бутылки (с виски, коньяком и вином), камины.

Однажды, много времени спустя, наступает день, когда богачи, одетые в жалкие отрепья, становятся на колени перед Робином Гудом и обращаются к нему с мольбой в голосах:

— Господин Робин Гуд, мы не сомневаемся в вашей доброте, благородстве вашего духа и вашей легендарной щедрости. Мы знаем, что ваши поступки продиктованы желанием добра, что вы хотели восстановить справедливость и компенсировать социальное неравенство, которое увековечивается наследственным правом. Однако взгляните: ситуация теперь в корне изменилась — у нас остались только эти голые стены. Мы вынуждены спать на земле, потому что вы унесли даже наши кровати. У нас нет ни простыней, чтобы укрыться от холода, ни кастрюлек, чтобы согреть воду и обмануть таким образом голод. Господин Робин Гуд, что еще вы хотите у нас отобрать? Взять вам больше нечего: у нас остались только эти стены, потому что вы унесли даже черепицу с крыши.

Робин Гуд открывает рот от удивления. Ему достаточно одного взгляда на здание, которое сравнительно недавно было великолепным замком, дабы понять, что они говорят правду. Со стен исчезли гобелены, комнаты пусты, и бывшие богачи спят по углам, укрываясь от дождя, который проникает через щели между балками, на которых раньше крепилась черепичная кровля. Прежние богачи теперь, собственно говоря, таковыми не являются. Совершенно очевидно, что они сейчас куда беднее бывших бедняков, которые ныне страшно разбогатели. С одной стороны, это произошло благодаря дорогим подаркам, которые дарил им Робин Гуд, а с другой — благодаря успешной политике инвестиций, приумножившей их состояние. Но Робин Гуд, щедрый, настойчивый и упорный, продолжал все это время грабить богатых, которые давно уже превратились в совершеннейших бедняков, и отдавать свою добычу беднякам, уже давно превратившимся в явных богатеев. Его неумеренная щедрость изменила положение вещей до такой степени, что теперь (у него только сейчас открылись глаза) богачи живут в нищете, а бедняки купаются в роскоши и сорят деньгами. На месте их старой лачуги теперь стоят коттеджи с бассейнами, саунами и последними достижениями домотики. Вот уже много лет в замке не проходит ни одного праздника, и, напротив, в коттеджном поселке бывших бедняков почти каждую неделю устраивают если и не оргии, то вечеринки с барбекю. Как же он раньше ничего не замечал? Робин Гуд смотрит новыми глазами на богачей, которых до последнего времени считал эксплуататорами, и одновременно представляет себе все экономические махинации, проводимые теми, кого он еще несколько секунд тому назад считал бедняками. Его охватывает гнев. С самого раннего детства он испытывал негодование, взирая на то, как богатые купаются в изобилии, в то время как бедняки страдают от нищеты. Он поправляет черную шелковую маску, надвигает на брови охотничью шляпу с серым узким пером, которую ему привез из Тироля его дядюшка Ричард. Потом Робин Гуд натягивает узду своего коня, поворачивает его к востоку и поводом изо всех сил хлещет животное по хребту.

3

Самый обычный день

Вот уже целый час неисправимый лгун сидит на балконе и греется на солнышке. Это необычайно приятное ощущение после холодной зимы, но через некоторое время от избытка солнца у него начинает кружиться голова; он прикрывает глаза ладонью, поднимается со складного стула, заходит в комнату, надевает рубашку и пиджак и выходит на улицу. Пересекая пустырь, лгун замечает машину, которую кто-то бросил года два тому назад возле футбольного поля; с нее уже давно сняли и колеса и двери. Почему никто до сих пор не увез ее отсюда и не сдал в металлолом? Сорока пролетает прямо над стеной кладбища. Он поворачивает налево и идет по длинной улице, которая круто поднимается вверх.

Пройдя примерно половину улицы, лгун оказывается перед баром, проходит мимо его дверей, но потом останавливается. На минуту его одолевают сомнения, стоит ли заходить туда, но наконец он решается: толкает дверь и произносит «здрасте», не предназначенное никому персонально. Оно годится как для хозяина бара, так и для игроков в домино, расположившихся за одним из столов. Наш герой опирается на стойку и заказывает пиво. Официант наливает ему кружку и задает неизбежный вопрос: как дела? Лгун отвечает, что прекрасно, и прихлебывает пиво из кружки. Его усы становятся белыми. Из радиоприемника, который не совсем хорошо настроен, слышатся вибрирующие звуки какой-то мелодии, расцвеченной оттенками, которые обычно используются для выражения скорби. Некоторое время он наблюдает за партией домино. Один из играющих предлагает ему присоединиться со следующего кона, лгун делает отрицательный жест. Он отворачивается, отпивает еще немного пива и рассматривает овощной салат на витрине. Золотисто-коричневый цвет майонеза отбивает у него всякую охоту заказать себе порцию. Хозяин бара, заметивший его взгляд, спрашивает, не положить ли ему немного. Лгун отказывается, говоря, что если он перехватит чего-нибудь перед ужином, то у него пропадет аппетит и жена его будет ругать. Хозяин бара улыбается — он уже привык к этой шутке: у лгуна нет жены, он живет один, но всегда отговаривается, ссылаясь на воображаемую супругу. Это его обычный прием, например когда ему уже хочется уйти, а остальные уговаривают его выпить еще рюмочку, или когда приятели приглашают его в воскресенье поиграть в футбол, а ему неохота. Иногда он дополняет картину детьми: дочке от трех до семи лет, в зависимости от настроения, а мальчика раньше не было, а теперь он вдруг оказался старше своей сестры. Хозяин бара моет стакан под струей воды и уже готов дополнить, как делает это всегда, шутку лгуна о предполагаемой жене своим ехидным замечанием: какая еще жена, если ты один как перст. Однако не успевает он и рта раскрыть, как лгун задает вопрос, обращаясь исключительно к нему, но очень громким голосом, чтобы его слышали остальные посетители: не видел ли он цирк, который расположился на пустыре. Хозяин бара вытирает стакан. Никто не отвечает лгуну. Тот поворачивается к игрокам и настаивает: там уже поставили шатер, и рядом стоят два больших грузовика и огромный прицеп, похожий на клетку. Один из доминошников поднимает бровь, смотрит на него и говорит: ну да, конечно, конечно. Лгун изображает негодование: что тот хочет сказать своим «ну да, конечно»? Что это неправда? Лгун клянется, что на пустыре уже натягивают шатер. Он своими глазами видел на земле буквы, украшенные лампочками, которые вскоре засветятся над шатром: РУССКИЙ ЦИРК. По его словам, шатер уже почти совсем готов. Там стоят четыре грузовика. Нет-нет, не четыре, а пять. И шесть клеток: со львами и тиграми. А еще — три слона, размером с хороший дом. Доминошники, закончившие партию, смотрят на него в изумлении: неужели он действительно опять пытается заставить их поверить в очередную байку? Разве они могут, даже при самом большом желании, поверить этому человеку, который всегда врет, даже в тех случаях, когда это не приносит ему никакой выгоды? Ни на малую долю секунды недоверие не может смениться сомнением, но, как это случается всегда, лгун говорит с таким воодушевлением, распаляется до такой степени, что, как это тоже случается всегда, его слушатели начинают если и не верить ему, то, во всяком случае, поддаваться на его удочку. Их восхищает тот восторг, с которым он ведет рассказ, постепенно нагромождая одну ложь на другую: например, очень скоро на пустыре оказывается двенадцать слонов, а не три, шатер из обычного превращается в тройной, а грузовики, становясь один за другим в плотные ряды, мало-помалу занимают площадь, равную футбольному полю. Прислушиваясь к его словам, один из доминошников (которые закончили партию и уже не начинают новую) чувствует, как загораются у него глаза. Вот уже больше тридцати лет, как ни один цирк не приближается к их городку, и совершенно очевидно, что, принимая в расчет ситуацию последнего времени, никогда больше никакая труппа не раскинет свой шатер на пустыре. Никто из посетителей бара об этом не жалеет (и лгун тоже, хотя, задай ему кто-нибудь подобный вопрос, он бы стал утверждать обратное). Если бы когда-нибудь цирк и появился в городке, никто бы им особенно не заинтересовался: цирк — это развлечение прежних времен, но и в прежние времена он их вовсе не интересовал. Однако недостаток интереса к цирку не мешает им завороженно слушать, как он натягивает шатры, как громоздит одни купола над другими, которые уже возвел раньше. И вот уже лгун заставляет барабаны рассыпать оглушительную дробь, умножает ряды гимнастов на трапециях с убежденностью, достойной восхищения; при этом он совершенно не рассчитывает, что кто-либо из слушателей поверит ему, и даже не может предположить, что и сам в конце концов поверит своим россказням, которые повторяет с таким упорством. Только один из доминошников (туговатый на ухо) спрашивает неоправданно громким голосом, не хочет ли кто-нибудь сыграть еще одну партию. Однако никто ему не отвечает: кто-то уже предлагает немедленно пойти на пустырь. Остальным приглашения не требуется. Они подбадривают друг друга, надевают пальто и шарфы, и вот уже все выходят на улицу, окружив плотным кольцом лгуна, который рассказывает им о пирамиде из тридцати шести эквилибристов, стоящей на восьми моноциклах, и коне-жонглере. Последним выходит хозяин бара, который надевает куртку и выдворяет туговатого на ухо клиента. Потом он закрывает дверь на ключ, бежит вдогонку за уходящими и присоединяется к группе мужчин, которые спускаются вниз по улице.

Жизнь так коротка

Мужчина подбегает к третьему лифту, двери которого уже начали закрываться. Ему удается просунуть правую ногу в оставшуюся узкую щель и таким образом заставить обе створки автоматической двери немедленно открыться. Он входит в лифт и приветствует («Доброе утро!») женщину, которая находится внутри. Она необыкновенно хороша собой: волосы шелковым водопадом спадают на плечи, а губы отливают теплым каштановым оттенком. Мужчина (смущенный, потому что ему почудилась в ее глазах искорка упрека за его маневр: из-за него двери лифта снова открылись, и ее вознесение вверх было отложено) прижимается к одной из стенок кабины, смотрит на щиток и видит, что кнопка девятого этажа светится. Он делает шаг вперед, нажимает на кнопку двенадцатого этажа, которая сразу загорается, и снова занимает свою позицию у стены. Двери не спешат закрыться; он старается не рассматривать женщину слишком беспардонно. Однако, не в силах оторвать от нее взгляда, он разглядывает ее исподтишка. Глаза, подбородок, ноги… Двери закрываются, и лифт начинает подъем. На табло зажигаются номера этажей: 1, 2… Звучит невыразительное музыкальное сопровождение. Мужчина смотрит на часы на своем запястье, которые остановились некоторое время тому назад. Он встряхивает их, словно это движение способно вернуть их к жизни, но так можно было иногда оживить механические часы, а не те, которые работают на батарейках. Лифт еле ползет, и эта медлительность дополнительно подтверждает впечатление надежности, которое внушают стены и двери кабины, толстые и прочные. Чистота, царящая здесь, также способствует ощущению безопасности. Грязь в лифте показывает, что за ним плохо следят, и, следовательно, в его надежности можно усомниться. Лифт, в котором они едут, безупречен: он чистый и новый. На табло зажигается цифра 5. Когда загорается шестерка, лифт останавливается, двери открываются, и в кабину заглядывает старичок в очках и маленькой шляпе.

— Вы вниз?

Мужчина отвечает, что нет. Старичок морщит нос и отходит в правую сторону, вытянув вперед указательный палец с явным намерением вызвать второй лифт. Ему невдомек, что он сломался и его ремонтируют в низу здания. Двери снова закрываются. Женщина одно мгновение смотрит в сторону мужчины, и их взгляды встречаются. Он улыбается. Она отводит взгляд. Оба видят, как на указателе зажигается семерка, а потом восьмерка. Как раз между восьмым и девятым этажом (на указателе все горит восьмерка, а девятка еще не появилась) лифт останавливается. Мужчина смотрит попеременно на женщину, на щиток с кнопками и на дверь («Ну вот, приехали!»). Женщина смотрит на него, на щиток с кнопками и на дверь. Она первой проявляет некоторую тревогу («И что нам теперь делать?»), а мужчина первым старается сделать вид, что ничего особенного не происходит («Самое главное — не волноваться»). Его спутница нажимает на кнопку девятого этажа, потом — двенадцатого, потом — первого, но ни одна из них не действует, поэтому она спрашивает мужчину, не нажать ли ей на кнопку экстренного вызова, на которой нарисован колокол. Он выражает свое согласие. Итак, они нажимают на кнопку вызова, и раздается чистый переливистый звон, словно прямо из-за стенки кабины. Где, кстати, должен раздаваться этот сигнал? В холле нижнего этажа? В будке консьержа? А может быть, сигнал слышен сразу в нескольких местах? Время от времени они перестают нажимать на кнопку и прислушиваются, не раздастся ли какой-нибудь шум. Наверное, их уже услышали и операция по спасению уже началась или, по крайней мере, кто-нибудь сейчас поднимется по лестнице до того места, где они застряли, и попытается успокоить их криками снаружи. Однако до них доносится только музыкальное сопровождение: песни звучат одна за другой, словно все идет как положено.

Через несколько минут женщина представляется («Поскольку, очевидно, нам придется провести здесь вместе некоторое время…»), мужчина тоже называет свое имя и, пытаясь скрасить ситуацию шуткой, спрашивает ее, не страдает ли она случайно клаустрофобией. Его спутница улыбается. Нет, она клаустрофобией не страдает. Он тоже («Можно считать, что нам повезло. Если бы один из нас боялся замкнутых пространств, это было бы ужасно для обоих»). Женщина продолжает улыбаться, и ее улыбка кажется ему обнадеживающей. Совершенно ясно, что за время, которое они провели взаперти в лифте, застрявшем между двумя этажами, им обоим уже успели припомниться — хотя бы на самый короткий миг — все так называемые народные предания, связанные с подобной ситуацией (два человека в лифте, застрявшем между двумя этажами), параллельно с анекдотами о мужчине и женщине, оказавшихся вдали от всего мира на необитаемом острове, где, кроме них, абсолютно никого нет и где им предстоит провести неизвестно сколько времени. Мужчина отдает себе отчет в том, что испытывает влечение к своей спутнице; интересно, кажется ли он ей привлекательным?

Женщина спрашивает, что привело его с самого утра в это офисное здание и было ли его дело неотложным и важным. По его словам, важность эту можно считать относительной («Я пришел по делам»), но самое удивительное, что сейчас, когда они сидят (вот уже сорок пять минут) в закрытой кабине лифта, все остальное по большому счету кажется ему несущественным. Его спутница находит весьма любопытным, что неотложные дела, которые привели ее в это здание, могут неожиданно потерять всю свою срочность из-за тех непредвиденных обстоятельств, в которые они попали. Час тому назад, объясняет она, ее время было расписано по минутам и она не могла себе позволить отвлечься ни на секунду. А сейчас можно считать, что весь день пропал. По крайней мере, все утро. Интересно, когда же их вызволят отсюда? Мужчина, осмелев, говорит, что она, наверное, действительно спешила — когда он сунул ногу в зазор между автоматическими дверями лифта, то в ее взгляде ему почудилось осуждение. Женщина улыбается и признается откровенно: она не выносит людей, которые засовывают ноги между дверями закрывающейся кабины лифта. Они не учитывают, что по отношению к находящимся внутри пассажирам (желающим поехать вверх или вниз как можно скорее, которые фактически уже начали подниматься или спускаться, а следовательно, имеют полное право продолжить свое передвижение) сей жест крайне невежлив. У мужчины чуть не срывается с губ: по крайней мере, на этот раз его действия возымели положительный результат — они смогли познакомиться. К счастью, он вовремя успевает прикусить язык и не произносит этой пошлой фразы. Она упоминает фильм Вуди Аллена, в котором лифт играет важную роль. Кажется, у Брайана де Пальмы тоже есть фильм с лифтом, в котором еще играет его жена, такая красавица — как ее звали? Он рассказывает ей, что когда-то читал в одном романе, как лифт пробил крышу и улетел в космос.

Лифт, говорит она, в последние десятилетия стал самым важным средством транспорта, но, несмотря на это, многие люди его таковым не считают. Изменение возможностей лифтов в связи с увеличением высотности зданий можно трактовать по-разному. Дело вовсе не в том, что по мере роста этажности в домах стали устанавливать лифты: именно благодаря усовершенствованию конструкции лифтов и их большей надежности стали строить более высокие здания. Женщина снимает туфли на высоких каблуках и аккуратно ставит их в уголке под щитком с кнопками. Время от времени то один, то другой нажимают на кнопку вызова монтера и не отнимают палец в течение нескольких минут. Когда рука одного устает, другой сменяет его, но в конце концов обоим это занятие надоедает, и они садятся рядышком на пол. («Когда-нибудь нас должны отсюда вызволить. Не оставят же нас здесь навсегда». — «Может быть, одному из нас придется съесть другого, чтобы выжить, как это бывает с потерпевшими кораблекрушение».) Женщина думает, что они, наверное, не случайно сели рядом.

Пока тянется ожидание, они то и дело теряют представление о времени. «Не смотри на часы», — говорит один из них. Им не так уж трудно отсчитывать секунду за секундой до тридцати — и проходит полминуты. Гораздо труднее вести такой счет до пяти минут или до получаса. А если бы им пришлось считать секунды на протяжении нескольких часов, то погрешность бы значительно возросла.

Некоторое время спустя мужчина и женщина засыпают и просыпаются одновременно («Ты слышал этот шум?»). Они сидят почти в обнимку, голова одного лежит на плече другого, а их глаза находятся так близко, что, когда один произносит какие-то неясные слова, а второй открывает рот, чтобы спросить: «Что?», губы первого неизбежно тянутся к губам второго: но вдруг это движение прекращается (в шести миллиметрах от цели), потому что как раз в то самое мгновенье лифт трогается, набирает скорость, останавливается и (преодолевая последний отрезок пути рывками) прибывает в холл, где их ждут консьерж и монтеры («Вы целы?»). Мужчина и женщина переглядываются. Им бы следовало сказать друг другу какие-то слова, договориться о встрече… Однако ей кажется, что хотя он и провожает ее взглядом, но почему-то не спешит предложить ей встретиться, а ему кажется, что хотя она и смотрит на него, но почему-то идет слишком решительно в сторону четвертого лифта и выглядит при этом, по его мнению, совершенно равнодушной. История с поломкой лифта закончилась, и значит, их истории тоже конец? Итак, мужчина идет к выходу, размышляя о том, что не должен был уйти, не договорившись о встрече, не обменявшись с ней, по крайней мере, номерами телефонов. В ту самую минуту, когда его ботинки касаются мостовой, он спохватывается и спрашивает себя, почему покидает здание, если ему надо было оказаться на двенадцатом этаже. В результате он поворачивает назад, открывает дверь в холл и обходит техника и консьержа, которые наблюдают за тем, как другой техник, сидя на крыше кабины очередного неисправного лифта с огромным фонарем в руках, проверяет тяговые и уравновешивающие канаты и натяжные устройства. Мужчина бежит к четвертому лифту, двери которого уже начали закрываться. Ему удается просунуть правую ногу в оставшуюся узкую щель и таким образом заставить обе створки автоматической двери немедленно открыться.

Сила слова

Мужчина, ждущий за стойкой бара в ресторане, чтобы ему приготовили столик, разговаривает сам с собой. С раннего детства он слышал тысячи раз, как о людях, которые разговаривают сами с собой, говорили, что они сумасшедшие: «Он совсем спятил. Сам с собой разговаривает». Сейчас ему стало совершенно очевидно, что это ложь. Его собственный опыт доказывает: вести беседы с самим собой отнюдь не мешает человеку находиться в здравом уме. Обычно он говорит тихим голосом, шепчет фразы и ведет оживленную и бурную беседу с другим человеком или с разными людьми, которые никому не видимы и все как один являются им самим. Наш новый знакомый беседует с ними сейчас за стойкой бара и поступает точно так же, когда сидит за рулем, или отдыхает дома, или работает в офисе. Он разговаривает сам с собой даже в присутствии других людей. Иногда кто-нибудь из них, слыша его шепот, думает, что эти слова обращены к нему, и говорит: извините, я не расслышал. Наш знакомый отвечает, что он ничего не сказал, потому что на самом деле ничего сказать не хочет (он и сам не знает, какие именно слова произносит; его гораздо больше интересует просто их шелест, звуковой эффект, бла-бла-бла, видимость разговора). И его слова обращены вовсе не к тому, кто задает ему вопрос, а к тому другому или тем другим, с которыми он ведет беседу. Наш знакомый не знает, когда он начал разговаривать с самим собой, и ему трудно установить границу между тем ранним периодом, когда он еще разговаривал только с реальными собеседниками, и нынешней ситуацией. Иногда ему кажется, что в какой-то степени он всегда говорил сам с собой, и единственная разница заключается в том, что постепенно наш герой стал давать себе волю и поступать так совершенно произвольно, не задумываясь и ни в коем случае не сдерживая себя. Если подумать хорошенько, говорит сам себе иногда наш знакомый, теперешние беседы являются лишь продолжением тех воображаемых разговоров, которые он вел в детстве со своим выдуманным другом (имя которого, как это ни странно, стерлось из его памяти) — каждый вечер, оказавшись под одеялом, он встречался с ним, и мальчики переживали множество приключений среди пальм и лиан. Разговоры с несуществующими знакомыми столь же интересны, как те, которые он ведет с другими людьми, когда у него не остается другого выхода. О чем он сейчас говорит, словно обращаясь с речью к стакану? Обо всем и ни о чем. Можно говорить о теннисе или о жизненных планах. Можно плести словесные кружева, воображая, что изрекаешь глубочайшие истины, или просто-напросто повторять общие места. Очень часто с ним случается именно последнее: он разглагольствует в одиночку довольно долго и только потом отдает себе отчет в том, что все его слова, обращенные к его невидимому собеседнику, совершенно пусты и бессмысленны. И тогда, чтобы не молчать, ему приходится сменить тему.

А вот этот человек, сидящий за столиком ресторана в компании, ведущей оживленную беседу, напротив, не произносит ни слова. Вот уже много лет, как он бесстрашно хранит молчание. Окружающие теперь уже привыкли к этому и относятся к нему с пониманием. Все с уважением позволяют ему молчаливо созерцать, как собеседники рассуждают, спорят и уточняют все детали, которые нуждаются в конкретизации. Им неизвестно, что молчун считает банальными все их рассуждения и уточнения, потому что он молчит, но они об этом догадываются. В целом его приятели чувствуют, что молчун не испытывает к ним какой-то особенной неприязни, и когда он оценивает их разговоры как банальные, в его мнении звучит скорее не порицание, а агностицизм. Он агностик в отношении остальных и самого себя. Молчун не протестует, ему просто все до лампочки. Он и себя чувствует совершенно ненужным и банальным существом и именно поэтому молчит. Ему не дано никакого права осуждать остальных за их вульгарность, если он и сам грешит вульгарностью. Впервые он замолчал однажды во время разговора, который вылился в рассуждение о степени влияния фанданго на появление гуапанго, когда неожиданно обнаружил, что ему нечего сказать. Бедняга ничего не знал ни о фанданго, ни о гуапанго; эти темы его никогда не интересовали, и, следовательно, принять участие в разговоре он не мог. Как ему следовало поступить, чтобы внести в обсуждение свою лепту и включиться в беседу, чего от него и ожидали его приятели? Придумать свое мнение и защищать его? Вместо этого — в первый раз в жизни — он предпочел промолчать. До этого дня он всегда с жаром отстаивал свое мнение во всякого рода разговорах и дискуссиях, и нельзя сказать, что его интерес был притворным. Несмотря на вытянувшиеся от удивления лица собеседников, он счел, что своим молчанием не наносит никому вреда. Оказалось к тому же, что молчать не так уж неприятно. Приятелей его поведение тоже, кажется, не слишком раздражало. Наш герой настолько привык отстаивать мнения, высосанные из пальца, что неожиданно испытал необычайное облегчение, позволив себе роскошь сидеть, не произнося ни слова. Он наблюдал, как остальные продолжали оживленно спорить о том и о сем, изредка поглядывая в его сторону — не изменит ли он поведение и не выскажет ли наконец свое мнение. По сути дела, его мнение не слишком-то их интересовало. Оно было им необходимо только как часть ритуала их вечерней беседы. Доказать это ничего не стоило: он мог произнести любую стандартную фразу из четырех ничего не значащих слов, и все сочли бы это вполне естественным! Никто не ожидал от него искреннего или хорошо продуманного ответа: самого шаблонного предложения им было бы более чем достаточно. И, напротив, его теперешнее молчание ставило под сомнение разговорчивость остальных, и на самом деле их раздражало именно это, а вовсе не его молчание. Он продолжал сидеть, точно набрав воды в рот, и с каждой секундой молчания чувствовал себя все лучше. Через три четверти часа и после неоднократных удивленных взглядов в конце концов кто-то из присутствовавших обратился к нему и поинтересовался, неужели ему нечего сказать. Наш герой лишь слегка отрицательно покачал головой. Остальные продолжили свою беседу, сочтя, что каждому человеку иногда хочется помолчать. Однако на следующий день он тоже рта не раскрыл и с тех пор никогда и нигде ничего не говорит. Ему известно, что некоторые считают его воплощением снобизма, думают, что он зазнался, что он асоциальный элемент. Сам молчун вовсе с ними не согласен. Просто ничего интересного он сказать не может и поэтому не произносит ни одного слова и просто слушает, как остальные оживленно беседуют.

Как, например, вон тот человек на противоположном конце стола — он треплется не переставая. Он самый неугомонный собеседник из всех, сидящих за этим столом, и не дает никому больше говорить. Болтун всегда старается вставить свою реплику первым, чтобы никто раньше него не произнес избитые фразы, которые следует произносить по поводу обсуждаемой в этот самый момент темы. А темы эти со страшной скоростью видоизменяются, исчезают, одна из них превращается в другую. Но у него готово мнение по любому вопросу, и он ни за что не допустит, чтобы кто-нибудь застал его врасплох, чтобы у него не нашлось заранее заготовленного суждения на какую угодно тему. Он разбирается (или делает вид, что разбирается) в экономике и живописи, в животноводстве и баскетболе. Нет такой темы, относительно которой этот человек был бы не способен сформулировать несколько коротких и обстоятельных фраз, порой даже весьма неглупых. Принимая во внимание, что количество вопросов, по которым он вынужден высказывать свое мнение, довольно велико, эти несколько фраз должны быть, как правило, взаимозаменяемыми, многозначными и пригодными как для одних случаев, так и для других, а также для разных тем одновременно. Было бы бесчеловечно требовать, чтобы у него всегда находилось оригинальное и новое мнение по каждой проблеме. Нетрудно понять, что готовые фразы, которые необходимо приспосабливать к самым разнообразным материям, не могут, по определению, отличаться тонкостью или остроумием. В этом мире ведется огромное количество разговоров, в которых наш неугомонный собеседник должен вставить свое слово. Ему постоянно приходится быть настороже, отслеживая любую возможность сказать хоть что-нибудь. Поэтому порой он смотрит на человека, который не раскрывает рта на противоположном конце стола, с сочувствием и недоумением. Как можно вести такое практически растительное существование и, видя, как жизнь проходит мимо, никогда не высказывать своего мнения? Ведь надо столько всего сказать! Кроме того, болтун не может избавиться от мысли о том, что молчун просто интересничает и показывает своим видом, насколько он презирает всех окружающих. А вот человек, разговаривающий сам с собой, расположившись за столиком, который для него уже накрыли, смотрит на молчуна не с сочувствием, а со смешанным чувством зависти (самодостаточность его очевидна) и уважения: для него это идеал, к которому надо стремиться.

Литература

Он печатает последнюю фразу, испытывая одновременно возбуждение и некоторое замешательство. Это первый из его романов, который завершается смертью героя, что следует особо подчеркнуть, потому что отсутствие смертей в его книгах являлось их постоянной и преднамеренной особенностью. Он отвергал этот дешевый прием, используемый так часто другими писателями, не умеющим достичь истинного драматизма повествования. Однако сейчас, впервые и под влиянием логики сюжета, ему пришлось нарушить свою обычную установку и убить главного героя. Автор вынимает лист из пишущей машинки, кладет его в самый низ стопки и перечитывает начало романа: «В полдень, накрывая на стол, он невольно опрокинул солонку, и соль просыпалась на скатерть. Это привело его в ужас».

У писателя заключен договор с издательством: он должен писать один роман в год. Прошло уже семнадцать лет с тех пор, как документ был подписан, и автор аккуратно каждый год, в январе, вручает новую книгу издателю. Выходит, что на его счету уже семнадцать романов. Писать книги не кажется ему таким уж сложным делом, и он всегда издевается над писателями, которые целое десятилетие корпят над одной-единственной книгой. Иногда собственное произведение нравится ему больше, а иногда — меньше. Порой сюжет увлекает его, он вдохновляется, слова льются рекой, и даже отправки автор получает удовольствие. В другие годы история получается вымученной, писатель воспринимает ее как неизбежную кару (потому что по договору должен закончить книгу, что бы ни случилось, до конца года) и правит текст мало и неохотно. Это никакого значения не имеет: никто не жалуется, если книга выходит слабой. Требования к качеству в его стране очень невысоки, об этом знают все, и его сограждане даже отпускают шуточки по сему поводу. Упорный труд, таким образом, дает ему средства к существованию: его жизнь полна лишений, но зато ему не надо каждый день вставать в восемь утра. Единственное, о чем он молит Бога, в которого не верит, — это чтобы никогда в жизни не испытать боязни чистого листа. Этого писатель себе не может позволить.

На презентации книги издатель сообщает ему приятную новость: его первый роман будет переиздаваться в новой серии. Поскольку книгу будут набирать целиком заново, если он захочет, то может перечитать ее и внести изменения, которые сочтет нужными. Автор берется за чтение. Он написал столько книг, что забыл точный сюжет первого романа и лишь весьма смутно припоминает некоторых персонажей. Речь в нем шла о писателе, который пишет роман, книга пользуется успехом, и это позволяет ему через год опубликовать второе свое произведение, а два года спустя — третье. Однако, перечитав роман от корки до корки, наш автор приходит в изумление. Сюжет и персонажи предрекают конкретные события его собственной жизни, случившиеся месяцы или годы спустя после публикации книги. По прошествии семнадцати лет он может с легкостью опознать это второстепенное действующее лицо, в которое влюбляется жена главного героя. Это не составляет для него никакого труда, потому что сразу после публикации романа он познакомился с точно таким человеком, а жена, которая в него влюбилась, была его собственной. И та борьба, которую герой ведет против недружественного ему окружения, была как две капли воды похожа на ту, которую пришлось вести ему самому, когда после первого успеха его окружили недоброжелатели.

Любопытство заставляет его перечитать остальные свои произведения в том порядке, в каком они были написаны и опубликованы. И эти книги тоже оказываются пророческими. Он узнает действующих лиц, их ощущения, радости, поражения, неизменно описанные с опережением на несколько месяцев. Автор видит свою собственную жизнь, всю целиком последовательно предсказанную во всех его книгах. Он предвосхитил события, обстоятельства, женщин, драмы, торжества. Могущество персонажа «Зеленой степи» предвещает его собственное могущество немного времени спустя. Тоска героя «Чистой мокрой земли» пророчила те страдания, которые ему пришлось перенести потом. Осознание собственного поражения музыкантом из романа «Палящие лучи его огромного солнца» было тем чувством, которое он испытал через несколько месяцев. Знакомы ему и многие персонажи. Женщина из «Жеребят в загоне» — это Луиза, с которой он познакомился как раз в день презентации этой книги. Портрет Терезы воссоздан с фотографической точностью в «Душе», хотя в момент написания романа он не был с ней знаком. Он систематически предсказывал и описывал все, что должно было с ним случиться через несколько месяцев.

Когда наконец наступает черед последней книги, которая вышла пару недель назад, его пугает в ней смерть героя. Он кладет книгу на письменный стол, идет на кухню, открывает банку тушеного мяса, перекладывает содержимое в тарелку и ставит ее в микроволновку. В этой книге ему впервые не удалось узнать ни действующих лиц, ни события. С одной стороны, совершенно очевидно, что прошло слишком мало времени и предсказания еще не могли осуществиться. С другой стороны, у него есть повод для надежды: если эта книга тоже является пророческой, то отдельные события уже должны были произойти, но он не узнает ни одной детали из описываемой в романе истории. А это может служить доказательством того, что последняя книга не такая, как предыдущие. В конце концов, разве у правил не бывает исключений? Он размышляет об этом, накрывая на стол, но вдруг отдает себе отчет в происходящем и пытается избежать неизбежного хода событий.

4

Центростремительная сила

С раннего утра человек безуспешно пытается выйти из квартиры, но стоит ему открыть дверь, как всегда происходит одно и то же: он оказывается не на лестничной площадке, а снова в прихожей той самой квартиры, из которой в эту самую минуту собирается выйти. Он пробовал покинуть квартиру десятки раз и сейчас предпринимает еще одну попытку: открывает входную дверь — снаружи совершенно темно, — делает пару шагов, нащупывает рукой стену в поисках выключателя на лестничной площадке, который находится рядышком с лифтом. Но выключателя там нет. На его месте вешалка, а под ней подставка для зонтов. Это означает, что он снова оказался в прихожей, из которой только что вышел. Бедняга протягивает руку туда, где в прихожей расположен выключатель, нащупывает его, включает свет и видит, что снова стоит спиной к входной двери квартиры. Он делает поворот на сто восемьдесят градусов, в очередной раз оказавшись лицом к двери, распахивает ее настежь и выглядывает наружу. Там царит густая темнота, и единственное светлое пятно растекается по полу: свет струится как раз из его прихожей через открытую дверь, и его недостаточно, чтобы определить, существует ли там, за порогом, знакомая ему издавна просторная, как во всех старых домах, лестничная площадка. Он бы мог попробовать выйти еще раз, но у него все равно ничего не получится. С самого раннего утра бедняга повторяет, одну за другой, свои безуспешные попытки. Он захлопывает дверь и прислоняется к ней.

Потом он направляется в столовую и смотрит в окно. Какие-то люди идут вверх по улице, а еще несколько человек шагают им навстречу. Наш герой старается не нервничать. Ему надо выйти из дома во что бы то ни стало. Он снимает телефонную трубку, набирает номер и звонит одной из своих знакомых девушек. Они познакомились недавно, и между ними пока еще ничего не было, о чем он весьма сожалеет. Почему он не попытался добиться интимной близости с ней? От робости? Или потому, что не представился удобный случай? Ему приходит в голову, что он обращается с просьбой немедленно приехать именно к ней как раз потому, что между ними пока еще ничего не было. Девушка спрашивает, что случилось. Его тон становится серьезным (он боится, что она не поверит его объяснениям или примет его за сумасшедшего и не придет). Он не рассказывает ей подробно о происходящем, а просто говорит, что оказался в необычной ситуации (не опасной, а именно необычной) и что его объяснениям по телефону она, конечно, не поверит или примет его за сумасшедшего, но ему очень нужна ее помощь. Девушка несколько секунд молчит и наконец обещает зайти около трех, сразу после работы.

Мужчина проводит оставшиеся до трех два часа, разглядывая входную дверь, куря сигарету за сигаретой и складывая окурки в маленькую кастрюльку. Когда она наполняется до краев, ровно в три минуты четвертого его подруга появляется на пороге. В нескольких словах он обрисовывает ей ситуацию, как только может, и, не давая ей времени удивиться, предлагает свой план действий:

— Мы сделаем так: выйдем из квартиры вместе. В одиночку мне никак не удается выбраться на лестничную площадку. Вместо этого я снова оказываюсь в прихожей квартиры, и так — бесконечно.

Почему он думает, что ее присутствие изменит ситуацию? — спрашивает девушка. Он не отвечает, берет ее под руку, и они направляются к двери. Мужчина делает глубокий вдох, поворачивает ручку, открывает дверь, и оба выходят: действительно, как он и предполагал, они оказываются на лестничной площадке. Бедняга вздыхает с облегчением, а его подруга смотрит на него с издевкой. Он нажимает на кнопку лифта. Она говорит, что это бесполезно — лифт все равно не работает: ей самой пришлось подняться по лестнице. Они спускаются по ступеням. В холле на двери лифта висит табличка: НЕ РАБОТАЕТ.

Пара прогуливается по улицам, рассматривая витрины и гирлянды лампочек, которые украшают город, образуя различные фигуры: звездочки, елочки, колокольчики. Она покупает подарки ко Дню поклонения волхвов двум своим племянникам. Это огромные пластмассовые игрушки: грузовик и бетономешалка. Не расставаясь с подарками, они идут ужинать вместе, потом пьют чай в кафе, и тут наконец девушка смотрит на часы и говорит, что ей пора домой. Он хватает ее за руку.

— Пойдем ко мне, — просит он. — Не оставляй меня одного: если ты уйдешь, все начнется сначала.

Девушка смеется и признается в том, что с подобными ухищрениями еще никогда не встречалась, но уловка недостаточно остроумна, чтобы она согласилась пойти к нему домой и провести там ночь. Они ведь уже много раз говорили на эту тему. Для нее не секрет, что ему хотелось бы переспать с ней, но пока ее вполне устраивают их теперешние отношения. Она понимает, что ему это обидно: мужчины, как правило, — ей это хорошо известно — не склонны соглашаться на простую дружбу с женщиной, без секса. Мужчине все эти рассуждения кажутся дешевой отговоркой, и, раздосадованный, он решает, что по большому счету будет даже лучше, если она уйдет. Они обмениваются поцелуями в щечку; она спускается в метро и исчезает. Мужчина продолжает свой путь. Ему лень (у него нет страха, это просто лень) возвращаться домой, потому что он знает, что, войдя в квартиру, уже не сможет оттуда выйти. Единственный выход — оттянуть этот момент. Недалеко от того места, где он сейчас находится, есть коктейль-бар, который ему очень нравится: пол и потолок там деревянные, а все стены уставлены витринами с бутылками. Мужчина поворачивает за угол и видит издалека длинный и узкий фонарь, который освещает позолоченную табличку с названием бара. Он толкает тяжелую и массивную дверь, откидывает занавеску из малинового бархата и — на тебе! — оказывается в прихожей собственной квартиры. Бедняга поворачивается на сто восемьдесят градусов, снова открывает дверь: каждый шаг, который он делает, чтобы выйти, — это шаг, чтобы войти. Новый поворот на сто восемьдесят градусов — дверь опять открывается: он снова выходит и, следовательно, входит. Все началось сначала.

Мужчина решает попробовать выйти через окно. Он подставляет к нему табуретку, встает на нее, открывает окно, пригибается и выходит наружу. Подоконник узок. Машины на улице кажутся игрушечными. Ему действительно удалось выйти из квартиры через окно, и сейчас он с трудом удерживает равновесие. Холодно. Бедняга стоит так некоторое время, прикидывая, что делать. Впрочем, ничего особенного ему и не надо делать. Ему хорошо здесь, на улице. Если бы не этот сильный ветер, то было бы еще лучше: оказаться снаружи, по крайней мере, означает выйти изнутри. Чтобы не стоять столбом на подоконнике, он делает несколько шагов по карнизу лицом к пропасти, прижимаясь спиной к стене, и оказывается напротив окна соседней квартиры. Там соседка помогает сыну делать уроки. Нашего героя всегда умиляли сцены обыденной жизни за окнами домов. Когда он гуляет по улице, то всегда подглядывает в окна на первом этаже. Лампа на потолке столовой, две головы, склонившиеся над столом, кусок этажерки, картина, какая-то фигура в кресле. Ему даже не приходит в голову постучать в окно соседки. Он знает, что стоит ему это сделать, как женщина завизжит от неожиданности и испуга, хотя, конечно, потом, узнав его, откроет ему окно. По-другому и быть не может: эта женщина его много раз видела, знает, что он живет в квартире напротив, и у нее нет никаких оснований думать, что сосед оказался на ее подоконнике без веской на то причины. Ко всему прочему она ужасная сплетница и ни за что на свете не пропустит такие захватывающие события. Только какая ему от этого будет выгода? Когда придет время покинуть квартиру соседки — если женщина не пойдет его провожать, — бедняга сразу окажется в своей квартире, не надо будет даже пересекать лестничную площадку: открыв дверь квартиры напротив, он откроет свою собственную дверь, и все вернется на круги своя. Будет лучше вернуться назад. Он идет по карнизу обратно, так же медленно и осторожно, как раньше, и вскоре достигает своего окна. Когда наш герой уже готовится повернуться лицом к окну, чтобы войти в квартиру, он замечает внизу на земле группу крошечных фигурок, которые смотрят вверх и указывают на него пальцами. Волнение охватывает его. Раз эти люди на него так смотрят и делают подобные жесты, это может означать только одно: они вообразили, что он собирается покончить с собой! Или пытается проникнуть через окно в чужую квартиру и обокрасть ее. Это вполне логичное заключение. Какие причины могут заставить человека прогуливаться по карнизу дома? Только желание украсть что-нибудь или совершить самоубийство. Или, пожалуй, еще сделать какие-то фотографии. Он мог бы оказаться детективом, пытающимся сфотографировать супругу своего клиента в объятиях любовника. Некоторое время наш герой наблюдает за людьми внизу, устремляющими свои взоры вверх, которых с каждой минутой становится все больше. У него мурашки бегут по коже от мысли, что все они думают, будто его цель — обокрасть квартиру или совершить самоубийство. Очень скоро на улице образуется пробка. Водители нажимают на клаксоны, появляются полицейские регулировщики, которые, поглядев на него одну минуту, пытаются навести на улице порядок. Толпа растет. Очень скоро раздается вой сирены, и к дому на большой скорости подъезжает пожарная машина с включенными мигалками. Из нее выходят семь человек и растягивают брезентовый тент, чтобы он на него спрыгнул. Волнение нашего героя еще больше возрастает (зрители и вправду вообразили, что наблюдают за попыткой самоубийства!), он решительно поворачивается лицом к окну, пригибается, переступает через оконную раму, возвращается в свою квартиру, закрывает окно и глубоко вздыхает. Потом поворачивает голову и смотрит на улицу. Толпа еще не разошлась. Он наливает себе стакан воды, садится на диван и включает телевизор. Только тут его пробивает пот.

Не проходит и пяти минут, как кто-то стучит в дверь. Бедняга встает с дивана и идет открывать. На площадке стоят двое пожарных: один из них настолько толст, что второй по сравнению с ним кажется худым, хотя на самом деле таковым не является. Оба задыхаются. Чрезвычайно толстый пожарный вытирает пот со лба носовым платком, потом складывает его, тяжело отдувается и говорит таким тоном, словно укоряет жильца:

— У вас лифт испорчен.

Второй пожарный делает шаг вперед.

— Добрый вечер. Это восьмой этаж, вторая квартира? — Наш герой утвердительно кивает. — Мы должны составить акт, чтобы обосновать наш выезд. Несколько минут тому назад на подоконнике стоял человек и собирался броситься вниз. Кто это был?

— Да нет, никто не собирался прыгать вниз. Я вам все объясню.

Сейчас, когда пришли пожарные, лестничная площадка существует. История повторяется: если рядом с ним появляется еще кто-нибудь, лестничная площадка оказывается на своем месте. Но если он в одиночку хочет выйти из квартиры, она исчезает и на ее месте он всегда обнаруживает собственную прихожую. По другую сторону лестничной площадки видна приоткрытая дверь квартиры его соседки (женщина занята тем, что поправляет картины на стене прихожей); створка раскрыта совсем немного, всего на несколько сантиметров, — вполне достаточно, чтобы все услышать и разглядеть. Наш герой приглашает пожарных зайти в квартиру и, закрывая свою дверь, видит, что соседка захлопывает свою. А что будет, если выйти из квартиры сейчас, когда пожарные уже внутри? Окажется ли он снова в своей прихожей или попадет на лестничную площадку? Чтобы провести этот опыт, хозяин квартиры извиняется перед пожарными, оставляет их в гостиной, и — так и есть — выйдя, он входит еще раз в прихожую и захлопывает за собой дверь резким движением. Но из этой новой прихожей ему уже не видно пожарных. Он заглядывает в столовую — их нет и там. Наш герой открывает бар и наливает себе рюмку; потом садится и снова включает телевизор.

Через двадцать минут раздается звонок в дверь. Это пришли еще трое пожарных.

— Добрый вечер. Извините за беспокойство. Два наших товарища поднялись в вашу квартиру уже довольно давно, чтобы составить акт, и почему-то не спускаются.

— Они уже давно ушли.

— Мы их ждали внизу, но они не вернулись. — Пожарный, с усами огромного размера, который произносит эти слова, в свою очередь раскрывает папку, чтобы составить новый акт.

Наш герой приглашает их пройти внутрь и видит приоткрытую дверь соседкиной квартиры. Переступая через порог, пожарники один за другим снимают свои каски. Те, которые приходили раньше, тоже так поступали? Он не обратил на это внимания. Пожарный с огромными усами спрашивает его, действительно ли двое пожарных заходили в его квартиру. Наш герой утвердительно кивает. Пожарный просит описать их. Хозяин квартиры не знает точно, что ему сказать. Их вид его не слишком-то интересовал.

— Это вопрос формальный. Мы должны убедиться в том, что описание физических характеристик людей, которые к вам заходили, соответствует внешности наших товарищей.

Через полуоткрытую дверь наш герой видит, что соседка по-прежнему наблюдает за ним из своей прихожей, делая вид, что надраивает позолоченную рамку дверного глазка. Он жестом просит ее не закрывать свою дверь и обращается к пожарным:

— Извините, мне нужно срочно отлучиться. Я сейчас же вернусь.

Наш герой выходит из квартиры, осторожно закрывает за собой дверь и под защитой соседкиного взгляда (так ему кажется), который не позволяет лестнице превратиться в прихожую, пересекает лестничную площадку. Соседка открывает дверь. Он спрашивает, нельзя ли ему провести один опыт. Женщина приглашает его зайти, и он оказывается в ее квартире. Не разрешит ли она ему на одну минутку выйти через окно? Соседка, крайне заинтригованная происходящим, говорит, что он может делать все, что ему будет угодно.

— Как мне показалось, у вас в квартире полно пожарных, — сообщает она, поднося ему трехступенчатую лестницу. Соседкин сын немедленно перестает делать уроки, засовывает в рот карандаш и начинает наблюдать за ними. Мужчина улыбается, утвердительно кивает головой и вылезает в окно. Прижимаясь спиной к стене, он медленно шагает по карнизу, пока не оказывается перед окном своей квартиры. Люди в толпе на улице снова показывают на него пальцами. Подойдя к своему окну, наш герой вытягивает голову, заглядывает внутрь и видит пожарных с касками в руках. Они переглядываются между собой и время от времени косятся на дверь, ожидая его возвращения. Толпа на улице, которая значительно уменьшилась с момента его последнего появления, опять начинает расти. Соседка выглядывает в окно. Мужчина медленно идет по карнизу обратно.

— Все в полном порядке.

Он приседает на корточки, спрыгивает на пол и благодарит женщину. Они направляются в прихожую. На лестничной площадке (его предположение подтверждается: если кто-нибудь находится рядом с ним, она не превращается в прихожую) мужчина снова благодарит ее и, пользуясь тем, что соседка еще не закрыла дверь, не возвращается в свою квартиру, а бежит по лестнице вниз. Наш герой спускается в холл и выходит на улицу. Дует холодный ветер, он подхватывает обрывки газет, которые кружат почти над самой землей, а потом прижимаются к скамейкам, мусорным ящикам и ногам прохожих. Мужчина подходит к толпе, которая смотрит на окна его квартиры, и присоединяется к ней.

Проходит полчаса, но пожарные, поднявшиеся по лестнице, все еще не спускаются. Один из двух пожарных, которые оставались в машине, идет за ними. Проходит несколько минут. Мигалка беззвучно вращается на крыше машины. Пожарный, оставшийся в одиночестве, чувствует себя усталым и мечтает поскорее оказаться дома. Сегодня у них на ужин овощи и рыба в панировке. Он бы надел домашние тапочки и свой темно-красный свитер, а после ужина они бы с женой стали обсуждать, как им развлечься. Через десять минут трое пожарных, которые поднялись наверх за первыми двумя, показываются в дверях подъезда в сопровождении товарища, зашедшего в дом последним. Первые два, однако, бесследно исчезли. Не дожидаясь, пока пожарные подойдут к машине, наш герой осторожно удаляется, боясь, что его опознают; он испытывает чувство вины, которое кажется ему совершенно необоснованным.

Чрезвычайно толстый пожарник закрывает книгу, громко пыхтит, возвращает ее на журнальный столик, который стоит напротив дивана, и кладет на него ноги. Тот, который по сравнению с ним выглядит худым, снова поправляет цветы в вазе, стоящей на шкафу с баром. Он отступает на пару шагов, смотрит на букет, потом вновь подходит поближе и поправляет их еще раз.

— Этот тип не вернется. По-моему, надо уходить.

— Нам спешить некуда. Давай хоть дух переведем. Уж лучше сидеть здесь, чем ехать назад в казарму, а через пять минут опять нестись куда-то сломя голову. Налей-ка мне еще один стаканчик виски.

— Если мы выпьем еще, то это будет заметно.

— Ну и что с того? Он уже, наверное, минут сорок где-то гуляет. По крайней мере, пусть угостит нас виски. Я пошел на кухню, еще льда принесу.

Чрезвычайно толстый пожарный поднимается и идет на кухню.

— Слушай, нам правда пора идти. Мне до лампочки, куда он запропастился, — говорит тонкий. — Давай составим акт, и вперед.

— Чем дольше мы тут ждем, тем больше вероятность того, что лифт починят. Это ведь восьмой этаж плюс бельэтаж. — Толстый возвращается из кухни с двумя стаканами, полными льда. Тонкий готов уже сказать, что им давно пора идти вниз, как вдруг видит в окно, что пожарная машина начинает разворачиваться.

— Они уезжают!

Толстяк бросается к окну. Оба наблюдают за тем, как пожарная машина с непрерывно вращающейся мигалкой действительно уезжает. Толпа постепенно расходится. Пожарные в спешке хватают свои каски, выбегают из квартиры и нажимают на кнопку лифта в надежде, что за время их пребывания в квартире его уже починили. Убедившись в обратном, они начинают спускаться по лестнице.

Через пять минут тот из них, который по сравнению со своим товарищем кажется худым, обращает внимание на табличку на стене: они добрались только до шестого этажа. Пожарные останавливаются. Этого не может быть. Они уже так долго спускаются, что давно уже должны были оказаться в холле. Неужели пройдя как минимум четырнадцать или пятнадцать лестничных пролетов, они добрались всего лишь до шестого этажа? Пожарные минуют еще один пролет: табличка на стене гласит: ПЯТЫЙ ЭТАЖ. Однако на следующей площадке табличка вообще отсутствует. Они идут дальше: один, два, три, четыре этажа. Ни на одном из них нет таблички. Точнее, на стене видны прямоугольники, более светлые, чем остальная ее поверхность, и отверстия с дюбелями, куда раньше были ввинчены державшие таблички винты. На следующем этаже опять появляется надпись: ЧЕТВЕРТЫЙ ЭТАЖ, но этажом ниже табличка опять отсутствует. Еще один пролет — та же история. Зато этажом ниже табличка на месте: опять ЧЕТВЕРТЫЙ ЭТАЖ. На протяжении некоторого времени на каждом следующем этаже повторяется та же самая надпись: ЧЕТВЕРТЫЙ ЭТАЖ. Наши герои останавливаются передохнуть. Чрезвычайно толстый пожарный предлагает зайти в одну из квартир и попросить разрешения позвонить в часть. Тот, который по сравнению со своим товарищем кажется худым, указывает рукой на таблички, трагическое выражение на его лице говорит о тщетности любых усилий. Однако толстяк смотрит на него непонимающе.

На каждой лестничной площадке две двери. Пожарные прислушиваются, стараясь понять, что происходит в ближней к ним квартире. Над дверью видна цифра 2: это вторая квартира четвертого этажа. Никаких звуков оттуда не доносится. Пожарные перебегают через площадку. Это первая квартира четвертого этажа. За дверью работает телевизор. Они молча смотрят друг на друга. Обоим приходит в голову одна и та же мысль: нелепо двум пожарным звонить в чью-то дверь и просить разрешения позвонить в пожарную часть, чтобы их вызволили из здания другие пожарные. Они спускаются на следующий этаж, но снова оказываются на четвертом. Бедолаги прислушиваются к звукам, доносящимся из-за ближней к ним двери. В этой второй квартире четвертого этажа раздается разноголосый смех. Может, там происходит семейный обед? Вечеринка? Из первой квартиры четвертого этажа слышится стук пишущей машинки. Кому могло прийти в голову печатать на машинке в наше-то время? Пожарные спускаются еще на один этаж. На этой лестничной площадке таблички нет. Из-за двери второй квартиры слышится шум семейной ссоры. Чем больше времени длится эта история, тем более растерянными чувствуют себя пожарные. Вместо того чтобы бросить их на произвол судьбы, их товарищи должны были подняться за ними. Интересно, что они скажут потом в свое оправдание? Что не стали их дожидаться и вот так просто взяли и уехали? Издалека, из какой-то квартиры, доносятся звуки рояля. Оба одновременно представляют себе, что исполнительница — женщина. Она не слишком искусно играет какую-то веселую мелодию: ля, ля, ля, до, ми, ми, ре, до, си-бемоль, ре, до, до, до… Пожарные пытаются определить, что это за музыка, но безуспешно.

Чрезвычайно толстый пожарный спускается по лестнице первым, за ним следует тот, который по сравнению со своим товарищем кажется худым. Раз уж они надумали позвонить в какую-нибудь дверь, то, пожалуй, можно побеспокоить пианистку. Внимательно прислушиваясь, они стараются определить, из какой точно квартиры доносится фортепьянная музыка. С каждой ступенькой она слышится все яснее, и наконец пожарные оказываются перед дверью, из-за которой слышится мелодия. Ноты прекрасно различимы на слух, даже некоторые восьмушки выскальзывают на площадку из-под двери. Чрезвычайно толстый пожарный смотрит на худого, который утвердительно ему кивает, а потом звонит в дверь. Пианино не замолкает. Пожарный звонит еще раз, более настойчиво. На сей раз музыка стихает. Кажется, слышатся шаги? Оба стоят у самой двери и прислушиваются к каждому шороху. Раз музыка стихла, значит, их звонок услышали, но никто не спешит открыть дверь. Они снова звонят. Дверь неожиданно открывается, но накинутая цепочка не позволяет ей распахнуться. В образовавшуюся щель выглядывает женщина среднего возраста и осматривает посетителей от касок до сапог. Это она играла на пианино? Оба пожарных думали, что она гораздо моложе. Они здороваются и объясняют хозяйке квартиры, в чем дело: им нужно позвонить в часть и попросить, чтобы за ними приехали. Женщина снова осматривает их — на этот раз от сапог и до касок. Пожарные понимают, насколько все это нелепо. Хозяйка закрывает дверь на минуту, снимает цепочку, снова открывает дверь — на этот раз настежь — и приглашает их зайти. Они входят. Женщина закрывает дверь и указывает им на телефон. Худой пожарник берет трубку, подносит ее к уху и набирает номер.

— Занято, — говорит он толстяку и одновременно пианистке. Совершенно очевидно, что она пианистка: посередине гостиной, занимая практически всю комнату, стоит огромный рояль. — Как это может быть, чтобы пожарный номер был занят?

Пианистка раздраженно смотрит на них и зябко ежится, обнимая себя за плечи. Худой пожарный объясняет ей:

— Если я расскажу вам все, что с нами произошло, вы ни за что не поверите.

Толстый пожарный думает, что, скорее всего, его товарищ неправильно набрал номер. Он берет трубку и набирает его заново. Там действительно занято. Толстяк опускает трубку и смотрит на товарища. Пианистка переводит взгляд с одного на другого. Вдруг с лестницы доносится громкий визг.

Визг повторяется. Слышно, как открывается дверь; кто-то снова визжит, на сей раз еще громче и пронзительней, после чего распахивается несколько дверей. Пианистка направляется к двери и открывает ее. На верхней площадке одна из соседок в стеганом халате объясняет прерывающимся от рыданий голосом, что только что обнаружила труп мужа в гостиной. Кто-то взломал дверь квартиры и убил его.

Пианистка поворачивается к пожарным и смотрит на них вопросительно. Прежде чем она успевает задать какой-либо вопрос, они одновременно отрицательно мотают головой и говорят хором:

— Мы здесь ни при чем.

Пианистка широко раскрывает рот (на губах нет помады, рот огромен, он полон зубов, и в нем отчетливо видны гланды) и визжит. Соседи сверху смотрят в пролет лестницы. Их сотни, они немедленно спускаются и окружают подозрительных пожарных, которые оправдываются, повторяя, что они здесь ни при чем.

— Какой позор для всей пожарной команды! — говорит сосед, который уже успел позвонить в полицию. Через несколько секунд слышится вой сирен, и скоро в квартиру заходят полицейские, ругая на чем свет стоит неисправные лифты. Они надевают на пожарных наручники, уводят их вниз по лестнице и оказываются сначала в холле, потом на улице, а потом в полицейском фургоне. Несмотря на вполне понятное раздражение, которое вызывает у пожарников то, что их приняли за убийц, оба (ошибочно думая, что их невиновность очень скоро подтвердится) испытывают облегчение, оказавшись наконец в холле.

Соседка, на которой раньше был стеганый халат, сейчас сидит в черном платье возле гроба, в котором покоятся останки ее мужа. Время от времени она прижимает к глазам платочек и утирает слезы. Рядом с ней располагаются родственники: деверь (брат мужа), две сестры, сын и невеста сына. На некотором расстоянии — соседи; среди них центральную позицию занимает пианистка, заслуга которой (по крайней мере, так считает сама женщина), состоящая в том, что она задержала пожарных в своей квартире, дает ей определенные права и выделяет ее среди прочих жильцов и даже отдельных родственников, особенно самых дальних. Вдова, разумеется, является центром всеобщего внимания, и все родственники в порядке строгой очередности подходят к ней и заключают ее в свои объятия.

Когда приезжают служащие погребальной конторы, все присутствующие отступают к стенам комнаты и оставляют вокруг гроба свободное пространство. Когда гроб накрывают крышкой, плач вдовы становится более громким и пронзительным: никогда больше не увидит она своего мужа — ни живым, ни мертвым. Сын обнимает ее, служащие погребальной конторы запечатывают гроб и, сопровождаемые нарастающей волной рыданий, поднимают его на своих плечах. Когда гроб выносят из дверей квартиры, вдова начинает рыдать еще громче. Все выходят на лестницу. Одна из сестер вдовы запирает дверь на ключ и кладет его в свой кошелек. Служащие погребальной конторы подходят к лестнице и начинают потихоньку спускать гроб. Ступенек очень много, и они идут медленно и осторожно, чтобы не уронить покойника. Наконец они добираются до холла, открывают дверь на улицу и выходят. День ветреный и прохладный. Прямо перед дверью их ожидает похоронный фургон, заваленный венками. Их так много, что некоторые пришлось положить на тротуар, чтобы они не слишком выступали за пределы автомобиля, нарушая тем самым правила дорожного движения. Сделав последнее усилие, носильщики засовывают гроб в кузов, отряхивают пыль с пиджаков и садятся в машину. Родственники рассаживаются в два других автомобиля, специально вымытых по такому случаю. Пианистка садится в последнюю машину. На кладбище едут только родственники, но ее тоже пригласили участвовать в церемонии, чем она очень гордится. Женщина смотрит на прочих соседей, которые остаются у дверей дома, с легкой улыбкой превосходства на губах. В руках у некоторых женщин — носовые платки, — они вытирают слезы и сморкаются.

Им предстоит пересечь весь город, чтобы добраться до шоссе, которое ведет к кладбищу. Траурный кортеж возглавляет фургон похоронной конторы. Прямо за ним следуют две машины с родственниками. Кортеж строго соблюдает указания светофоров и двигается очень медленно. Они выезжают на широкую улицу, ведущую к проспекту, по которому им предстоит ехать до шоссе. Движение в городе довольно оживленное, и пассажиры едущих рядом с кортежем машин оборачиваются, чтобы поглазеть на них. Если это ребятишки, то они испуганно раскрывают рты. Многие из них впервые видят, как везут гроб, и смотрят на него с ужасом: там внутри лежит мертвец. Наконец кортеж подъезжает к проспекту. Здесь можно ехать гораздо быстрее, и чем дальше от центра, тем меньше становится машин. Они несколько минут следуют по проспекту, и неожиданно им приходится свернуть с него из-за дорожных работ. Водитель похоронного фургона следует указателям, которыми обозначен маршрут объезда, но постепенно их становится все меньше и меньше, и наконец они совсем исчезают. Водителю приходится рассчитывать только на свою интуицию. Он решительно сворачивает в одну из улиц и заезжает в тупик. Ему надо бы дать задний ход, но остальные машины следуют за ним впритык, и фургон не может двинуться назад. Шофер выходит из кабины и просит остальных водителей сдать немного назад: надо вернуться на боковую улицу, с которой они только что свернули, и попытаться доехать до проспекта, ведущего к шоссе, или по крайней мере до указателей. Все дают задний ход: сначала последняя машина кортежа, потом — вторая и наконец похоронный фургон, который, вырвавшись из пробки, немедленно дает газ. Такое высокомерное поведение производит неприятное впечатление как на родственников, так и на пианистку. Однако остальные машины, взвизгнув тормозами, сейчас же бросаются за ним вдогонку. Они оказываются в районе городских складов. Вокруг простираются кварталы и кварталы промышленных зданий с припаркованными около них огромными грузовиками. Названия здешних улиц неизвестны большинству горожан и нашим героям тоже.

Отсутствие движения теперь им вовсе не на руку. Совсем наоборот: если бы на улицах были люди, то они могли бы спросить, как выехать отсюда. Неожиданно им приходится свернуть направо, и они оказываются на берегу моря, вдоль которого тянется набережная. По логике вещей, теперь следовало бы повернуть налево, но стоит водителю фургона включить указатель поворота, как шофер машины, которая следует прямо за ним, нажимает на клаксон. Он опускает стекло и кричит, что с той стороны проезда нет. Им надо повернуть направо или вернуться назад по той же улице, по которой они сюда приехали. Пусть даже им придется ехать в запрещенном направлении — это единственная возможность вернуться на улицы с указателями. Водитель похоронного фургона признается: он не имеет понятия, где они находятся, но предполагает, что раз городское кладбище находится более или менее к северу от города, за первым кольцом спальных районов, то им надо ехать по улице в северном направлении, а это означает — налево. Те немногие пассажиры машин, которые к этому моменту еще не успели выразить свое мнение, наконец высказываются и с досадой захлопывают дверцы. Сын покойника, невеста сына, деверь, отец, тесть, теща и пианистка прекрасно знают, как следует поступить, но при этом предложения одних не совпадают с предложениями других. Вдова снова принимается плакать. Наконец все решают последовать совету водителя похоронного фургона, в основном потому, что считают его профессионалом; из трех шоферов он — единственный человек, который находится при исполнении служебных обязанностей. Все рассаживаются по машинам. Как предлагал водитель похоронного фургона, они поворачивают налево по набережной, параллельной пляжу, и едут примерно километр или два, пока улица не заканчивается прямо перед клубом любителей плавания. Слева видна единственная асфальтированная улица, еще более узкая, чем та, по которой они ехали раньше. Они сворачивают на нее. Скоро узкая улица углубляется в сеть таких же узких улиц, образующих квадратные кварталы, — однако это, по крайней мере, населенный район. Все домики, которым не меньше ста лет, — скромные, двухэтажные, с побеленными стенами. На втором этаже — маленькие балконы с зелеными жалюзи. Внизу — входные двери из дерева и стекла. Внутри видны обитатели этих домов: мужчина смотрит телевизор, какая-то девушка учит уроки, другой мужчина чинит радиоприемник, еще одна девушка строчит на машинке. На улице мальчишки гоняют мяч. Водитель похоронного фургона останавливает машину, выходит из нее и обращается к двум женщинам, которые сидят на стульях у двери дома и что-то шьют. Он спрашивает, по какой улице они могут выехать из этого района и добраться до шоссе. Женщины поднимают руки с вытянутыми указательными пальцами и тычут ими в сторону той самой улицы, по которой они приехали. Водитель говорит им, что именно оттуда они и едут, но выезда на шоссе не обнаружили. Родственники покойного снова выходят из машин. Сын предлагает пересечь город еще раз в южном направлении и проехать по окружной дороге в северном направлении до городка, где расположено кладбище. Брат покойного с ним не согласен. Они уже и так находятся к северу от города. Довольно глупо снова проезжать через центр только для того, чтобы, объехав город по окружной, оказаться поблизости от того самого места, где они сейчас находятся. Нужно просто не нервничать и попробовать выехать на проспект, ведущий к шоссе. А проспект должен быть где-то здесь, совсем поблизости: какая-нибудь улица наверняка ведет к нему. Водитель возвращается в похоронный фургон, остальные следуют его примеру. Они проезжают до следующей улицы, поворачивают по ней налево, потом еще раз налево в попытке отыскать ту улицу пошире, которая ведет к клубу любителей плавания и к пляжу. Но это им никак не удается, и они неожиданно выезжают на квадратную площадь. Площадь носит имя генерала, жившего пару веков назад; прямо посередине ее растет огромное дерево с искривленным стволом, с которого двое мальчишек пытаются сбросить третьего. На площадь выходит только одна улица — по ней они и приехали сюда.

5

Стратегии

1

Как только экзаменатор открывает дверь, экзаменуемый с исключительно бледным лицом входит в аудиторию, протискиваясь через толпу сотоварищей, которые роятся перед дверью. Не теряя ни секунды, наш герой садится за первую попавшуюся свободную парту. Парты сделаны из светло-зеленого пластика, а края столешниц — деревянные. Поверхности столов изрисованы шариковыми ручками и изрезаны перочинными ножами; среди надписей есть две скабрезные. Шум (складывающийся из стука крышек парт, двиганья стульев и гула голосов) увеличивается по мере того, как экзаменуемые входят в зал. Экзаменатор просит их быть любезными (это «будьте любезны» звучит торжественно, тон не допускает возражений) и рассаживаться без шума. На экзаменуемых замечание действует только несколько секунд: грохот и гул стихают, но потом возобновляются с новой силой. Теперь экзаменатор поворачивается к ним спиной: он стирает с доски какие-то строки, оставшиеся от предыдущей лекции; поворачивается лицом к аудитории (шум снова стихает) и, убедившись, что все сидят на своих местах, спускается с кафедры; идет к двери, закрывает ее, стряхивает с рук мел, которым он испачкался, пока стирал (этот жест заставляет умолкнуть последних болтунов), и произносит две фамилии. Двое экзаменуемых встают из-за своих парт и подходят к нему. Он вручает каждому кипу сброшюрованных листов; они начинают распределять их. По мере того как они продвигаются по аудитории, кладя по одному экземпляру на каждую парту, экзаменующиеся напрягают взгляд, пытаясь прочитать вопросы, написанные очень мелким шрифтом. Однако никто из них не пытается придвинуть к себе листы или осторожно приподнять верхний из них. Из состояния неподвижности все выходят только тогда, когда на каждом столе лежит по одному экземпляру и экзаменатор объявляет, что они могут начинать. Одновременно раздается шорох пятидесяти листов бумаги. Экзаменуемый с исключительно бледным лицом делает глубокий вдох, берет свою стопку скрепленных листов, кладет ее прямо перед собой и начинает спокойно читать. Он провел все выходные за письменным столом и теперь, когда экзамен наконец начался, чувствует нечто среднее между упадком сил и безразличием. На протяжении нескольких недель он готовился к этому экзамену, от которого в очередной раз зависит возможность продолжить начатое дело. Несколько лет тому назад он бы назвал этот экзамен ключевым, но время научило его, что все экзамены являются ключевыми, и если бы какой-то экзамен не показался ему таковым, он просто не был бы настоящим экзаменом. Прочитав все пять вопросов, он вздыхает с облегчением. Четыре из пяти он знает на отлично. Поэтому экзамен можно считать, по крайней мере, сданным. Неожиданно он замечает, что уже некоторое время выстукивает пальцами правой руки по столешнице: та-та-та-та-та, та-та-та-та-та… Наш герой смотрит по сторонам и видит, что все остальные экзаменуемые нервничают. Большинство уже строчат, словно время вот-вот выйдет; они исписывают лист за листом, сохраняя безразличное выражение на лицах. Двое глубоко задумались. Это ясно, потому что оба смотрят в потолок, наморщив лбы; один из них к тому же грызет кончик шариковой ручки. Еще один пригнул голову, чтобы спрятаться от взгляда экзаменатора; и просит сидящего рядом товарища о помощи. Он шевелит губами, произнося медленно по буквам какое-то слово, но сосед не понимает его и в ответ выпячивает нижнюю губу и пожимает плечами. Тот, который произносит слово по буквам, делает все новые попытки быть понятым. Так продолжается до тех пор, пока экзаменатор не начинает прогуливаться по проходам между тремя рядами парт. Тот, что раньше наклонял голову, вытягивается в струнку, выдавая себя излишне серьезным видом. Экзаменуемый с исключительно бледным лицом тоже садится прямо, словно и его могут застать с поличным, и решает наконец начать работу. Он снимает колпачок с шариковой ручки и ставит свое имя, а потом начинает писать ответ на первый вопрос четким и размеренным почерком; ровные строчки плотно ложатся на лист. Ответив на первый вопрос, наш герой переходит ко второму, но, написав несколько строк, снова чувствует слабость и откладывает ручку. Он устал. И эта усталость не может быть результатом напряженных занятий последних дней: возможно, его до крайности утомила вся эта серия экзаменов, которые ему приходилось сдавать, один за другим, с самого детства. Если бы, по крайней мере, этому был виден конец… Но после этого экзамена будет следующий, а потом еще один. Ему хорошо известно, что подготовка всегда требует усилий, и все равно никогда нельзя выучить все до конца, да и экзамены никогда в полной мере не показывают, насколько ты знаешь предмет: досконально или не очень. Эта убежденность, однако, не мешаетему задавать себе вопрос: наступит ли когда-нибудь день последнего экзамена? Наш герой продолжает писать безо всякой охоты. Он знает, что, как всегда, сдаст экзамен, потому что все всегда их сдают. И отнюдь не потому, что экзаменаторы благожелательны. Они строги, но, несмотря на это, экзаменуемый с исключительно бледным лицом не знает (как не знает никто из его знакомых) никого, кто бы когда-нибудь провалился на экзамене. Все всегда их сдают, потому что все готовятся на совесть. А раз никто не проваливается на экзаменах, этот страх перед провалом превращается в любопытное явление. Разве кто-нибудь не смог сдать очередной экзамен? И тогда зачем нужны экзамены, если все их всегда сдают? Они существуют только потому, что если бы их отменили, то все перестали бы так тщательно к ним готовиться, как готовятся сейчас?

В голове у него крутится вопрос, который уже возникал не раз во время последних экзаменов: а что будет, если он решит провалиться нарочно? Его уверенность в том, что ничего страшного не произойдет, растет с каждым разом. Сдать этот экзамен означает для него только одно — завтра же надо будет начать все сначала: отложить книги, по которым он занимался до сих пор, открыть новые и зубрить новые тысячи и тысячи страниц. Все стены его дома уставлены книжными полками. Сначала он расставлял книги на них. Когда ставить стеллажи стало некуда, книги начали накапливаться на столах, под кроватью и на кровати. Сейчас ими завален весь дом. Выбросить самые старые было бы большой ошибкой, потому что очень часто для подготовки к новым экзаменам нужны сведения, которые можно найти только в книгах, прочитанных много лет тому назад, когда он маленьким мальчиком готовился к первым экзаменам. Четыре или пять экзаменов тому назад нашему герою пришло в голову, что он совершенно забыл, каким был его первый экзамен; самый давний экзамен, который еще сохранился в его памяти — тот, который он сдавал в прошлый или в позапрошлый раз.

Почему он продолжает сдавать экзамены? В самом деле, какой в этом толк и что он выиграет? Не лучше ли будет немедленно прекратить это занятие? Точно так же, как он уже не помнит свои первые экзамены, наш герой уже забыл конечную цель этого процесса, которая должна быть более высокой, чем возможность на краткий миг превратиться в экзаменатора. Ему известно, что экзаменаторы (которыми и становятся, преодолев целую серию экзаменов, тех самых, что он сдает сейчас) в свою очередь сдают экзамены, хотя он и не знает зачем. Чтобы превратиться (тоже на краткий миг?) в экзаменаторов экзаменаторов? Даже став экзаменатором, он, вероятно, этого не узнает. Точно так же, как не знал ребенком, начиная сдавать экзамены, что первая цель (которая, как ему теперь кажется, уже близка) состоит в том, чтобы стать экзаменатором. В памяти его сохранилось воспоминание о том, что это его родители (как все родители в мире) хотели, чтобы их сын учился. Но родители погибли много лет тому назад, разбившись на спортивном самолете однажды вечером, когда он сдавал очередной экзамен. Наш герой пытается связать воедино обрывки сохранившихся в его памяти воспоминаний детства и юности. Его когда-нибудь интересовало то, что ему приходилось учить?

Сдать экзамен в очередной раз — это скучно. Он уже более десяти лет этим занимается и всегда неизбежно получает положительную отметку. Зачем ему доказывать экзаменатору, что он может ответить на четыре вопроса из пяти? А сам экзаменатор — сколько экзаменов пришлось ему сдать, чтобы занять свое место? Наличие экзаменаторов позволяет заключить, что последний экзамен существует. Но действительно ли это так? Может быть, все более сложно (или более просто), чем он себе представляет? Ему осталось совсем немного до этого последнего экзамена или впереди еще долгие годы? Почему он с каждым днем все больше утверждается в мысли о том, что единственный способ разорвать заколдованный круг — это бунт. И единственная форма взбунтоваться против бесконечных положительных оценок, которая приходит ему в голову, состоит в том, чтобы завалить экзамен. Он подозревает, что многим из экзаменующихся рядом с ним в этой аудитории уже приходила раньше в голову идея, которая в последнее время не дает ему покоя: надо ответить на вопрос неправильно. Не может быть, чтобы он один считал идиотизмом сдавать (бесконечно?) один экзамен за другим. Сначала у него дрожит рука, но очень скоро к нему приходит уверенность: он отвечает на вопросы один за другим, четким и размеренным почерком выводит одно слово за другим; ровные строчки плотно ложатся на лист — но его ответы умышленно неверные. Когда он закончит, то встанет из-за парты, отдаст листы экзаменатору, и это будет означать (по крайней мере, он так думает), что он завалил экзамен.

2

Независимо от того, в котором часу он ложится спать, вечером накануне дня выборов кандидат ставит, по крайней мере, один будильник, а иногда даже два или больше, если спит очень крепко или если боится, что его обычный будильник может не зазвонить именно в это утро. Кандидат должен быть уверен в том, что проснется достаточно рано, хотя избирательная кампания уже закончилась и теоретически он может позволить себе отдохнуть после долгих недель, когда он ездил с митинга на митинг и спал по два или по три часа в сутки. Нужно встать рано, потому что ему известно, что на последнем этапе ничто не производит такого неприятного впечатления, как кандидат, являющийся на избирательный участок поздно, заспанный и неопрятный. Кандидат, который приходит голосовать в полдень, не отдает себе отчета в том, что избиратели сочтут его лентяем: он не может оторвать голову от подушки даже в тот день, когда на кон поставлено его собственное ближайшее будущее и, как следует думать, будущее города. Их мысль совершенно ясна: если сейчас, когда он еще не стал мэром, этот человек позволяет себе лениться, что же будет, когда он займет вожделенный пост?

Все это не имело бы большого значения, если бы избиратели узнали о лености кандидата задним числом: сегодня вечером или завтра, после окончания выборов. Но репортажи о том, как голосуют кандидаты, будут показывать по телевизору в полуденном выпуске новостей. А от полудня до закрытия избирательных участков остается еще много времени, поэтому подобные репортажи превращаются в последние пропагандистские акты предвыборной кампании, хотя официально таковыми не являются. По закону вся агитация уже закончилась позавчера в полночь. Однако многие потенциальные избиратели (из тех, которые всегда все дела откладывают до последней минуты: такие люди покупают продукты на ужин в магазине, когда его вот-вот закроют, и приходят в кино, когда фильм уже начался) увидят эти репортажи в полдень, и поведение кандидата в момент голосования может заставить их встать с дивана и пойти голосовать. И даже (а это для него самое важное) отдать свой голос ему. Поэтому его манера держаться, когда он приедет на участок, когда будет пожимать руки членам избирательной комиссии, когда будет опускать свой бюллетень в урну и когда будет выходить с участка на улицу, имеет решающее значение. Серьезное выражение безупречно выбритого лица может оказать положительное воздействие на тех колеблющихся избирателей, которые считают, что во время кампании кандидат позволял себе слишком много шуточек и вел себя заносчиво. Однако это самое серьезное выражение лица может вызвать недоумение у других людей: они могут счесть его неожиданно сдержанный тон признаком боязни поражения. Могут ли тогда эти избиратели изменить свое решение голосовать за него? А вот, напротив, легкомысленный и заносчивый тон может понравиться тем, кто находил его слишком бесстрастным во время кампании, — но не нанесет ли он ему вреда, если избиратели увидят в этом признак высокомерия и излишней уверенности в своей победе? И уж совершенно неуместно входить на избирательный участок, насвистывая. Плакать тоже плохо, и смеяться плохо, а если и не смеешься и не плачешь, все равно нехорошо.

Единственную компенсацию за все муки на пути в мэрию кандидат получает в конце этого крестного пути: он является гражданином, у которого — по определению — должно быть меньше сомнений, чем у всех остальных, в момент выборов. Даже его родственники или сотрудники могли бы (или из-за того, что семейная жизнь им опостылела, или из зависти, или в результате скрытых интриг) проголосовать за кого-нибудь другого — с целью подложить ему свинью или просто поддавшись неожиданному желанию схулиганить, вспомнив школьные годы. Но у него не должно быть сомнений. Таков неписаный закон. Возможность нарушить его сверлит мозги кандидата, пока он, следуя ритуалу, приезжает на избирательный участок, выходит из машины, улыбается вспышкам фотокамер, входит в зал, где проходит голосование, и продвигается вперед в толпе избирателей. А что, если он проголосует за соперника? Говорят, что если кандидат действительно честен и уверен в своей программе, то он обязан голосовать за себя. Однако, если подумать хорошенько, не является ли этот голос, отданный самому себе, неким подобием заклятия, ритуалом магического жертвоприношения? Наш герой вспоминает о том времени, когда в первый раз получил право голосовать (это было задолго до того, как он решил посвятить свою жизнь политике): свое волнение, сомнения, за кого надо голосовать, а за кого — нет; свой подробный анализ предвыборных программ всех кандидатов до единого, свою веру. Он берет по одному бюллетеню от каждой из партий, заходит в кабинку и задергивает занавеску. Журналисты улыбаются, считая это шуткой. Ему-то совершенно ни к чему брать по одному бюллетеню от каждой партии и не надо заходить в кабинку, чтобы решить, за кого голосовать. Все знают, за кого он голосует, и из этого не нужно делать никакого секрета.

Уединившись в кабинке, кандидат рассматривает бюллетени и думает, что, пожалуй, можно было бы внести предложение, идущее вразрез с традицией: кандидаты, абсолютно уверенные в своей честности и в ценности программы, которую они представляют, не должны чувствовать себя жертвами суеверия. Совсем наоборот: пусть уверенный в себе и в своих предложениях кандидат получит возможность подарить свой голос противнику, потому что его собственные доводы настолько убедительны, что способны увлечь большинство избирателей, которые склонятся на его сторону. Плохо дело, если твоя победа зависит от какого-то несчастного голоса. Он закрывает конверт, отодвигает занавеску и выходит из кабины с улыбкой на губах, размахивая конвертом, в котором лежит бюллетень. Был ли в истории человечества какой-нибудь другой кандидат, который (в порыве искренности или во время приступа шизофрении) проголосовал бы за своего противника, воспользовавшись прикрытием конверта?

3

Занавес поднимается. На сцене — столовая. Стены обклеены обоями в зеленый и синий цветочек. В центре комнаты — большой стол из красноватой древесины, на котором стоит ваза с цветами и возвышается кипа партитур (публике, которая смотрит на сцену из партера, они кажутся просто листами бумаги). Справа — буфет, слева — камин, в котором лежит полено из пластмассы, изображающее горящие дрова. Над камином висит портрет некрасивой женщины с диадемой в волосах. Актер выходит на сцену решительным шагом и направляется к столу, но на половине пути останавливается. Словно переменив решение, он прищелкивает языком и возвращается было назад, но опять останавливается, снова прищелкивает языком и еще раз направляется к столу. Таким образом он пытается передать замешательство, нерешительность и терзающую его тревогу. Актер опирается на стол правой рукой и наконец, выждав положенные несколько секунд, начинает произносить монолог. Говорит он медленно, ясным и отрешенным голосом, в ритме, отражающем волнение. Это длинный монолог, который автор написал, чтобы персонаж имел возможность поразмышлять вслух о том, как сурова жизнь, каким неблаговидным было до сих пор его существование, и горько пожалеть о совершенных ошибках и напрасно истраченном времени. Все эти рассуждения неизбежно заставляют актера (пока он продолжает произносить слова монолога) думать, что сознавать свои ошибки действительно горько. Он невольно (перечисляя промахи персонажа) перебирает и свои ошибки, допущенные на протяжении всей жизни, и последняя из них как раз и состоит в том, что он согласился на эту роль в пьесе, которая с каждым днем кажется ему все более ужасной. Не так-то просто, несмотря на весь его актерский опыт, не упускать нити повествования на сцене и одновременно предаваться размышлениям. Конечно, ему надо было бы сосредоточиться исключительно на словах, которые он произносит, и оставить размышления на потом. Но справиться с собой актер не может. С каждым днем ему становится все более тошно, он с трудом переносит эту пьесу, никогда раньше ни одна роль ему так не надоедала. И успех у публики для него ничего не значит. Ему совершенно ясно: пьеса — фальшивка чистой воды. Сначала он не только не понимал этого, но даже совершенно искренне восхищался этим произведением. И роль ему так нравилась! Актер вспоминает день, когда ему ее предложили, он не забыл, как прочел пьесу залпом, от корки до корки в тот же вечер и сразу же в восторге позвонил режиссеру, чтобы дать свое согласие. Но теперь с каждым спектаклем ему становится все яснее: за блестящими репликами ничего не стоит. Несмотря на то что критики изучили пьесу вдоль и поперек и все отзывы (необычайное единодушие) были хвалебными; несмотря на то что зал каждый день полон и к ним поступило множество предложений о зарубежных гастролях, пьеса словно распадается у него на глазах. Никто не знает это произведение так хорошо, как он. Не считая репетиций (которые длились несколько месяцев), пьеса уже шла на сцене девятьсот двадцать три раза. Сегодня девятьсот двадцать четвертый спектакль. А к девятьсот двадцать четвертому спектаклю можно узнать о пьесе абсолютно все. Нет никакого сомнения в том, что, будь пьеса хорошей, актер не испытывал бы этих трудностей: на девятьсот двадцать четвертом спектакле, и на пятнадцать тысяч семьсот тринадцатом, и на каждом следующем он мог бы открывать все новые цвета и оттенки в ткани произведения. А когда пьеса плохая, то, наоборот, с каждым спектаклем в ней образуется новая трещина. После девятисот двадцати четырех спектаклей трещины испещряют всю пьесу, и она разваливается. И неважно, что, кроме него, ни один зритель этого не понимает. Например, сейчас публика послушно смеется как раз во время паузы, которую актер сделал нарочно, чтобы дать им время для смеха. Как только хохот стихает, он продолжает монолог и, не переставая говорить, усаживается на стул, облокачивается на стол и закрывает лицо руками. Он делал это столько раз… Почему бы ему однажды не попробовать подойти к занавеске и не понюхать ее, или не поднять ногу, чтобы рассмотреть подошву ботинка, вместо того чтобы усаживаться за стол и закрывать лицо руками? Все настолько заучено, что он мог бы сыграть всю пьесу (от первой сцены и до последней) в полной темноте и на заминированной сцене. Мины, расположенные в соответствии с мизансценами, нисколько не осложнили бы жизнь добросовестного актера: он мог бы прогуливаться по сцене совершенно спокойно, не боясь наступить на них, потому что все движения, до последнего миллиметра, были бы запечатлены в его мозгу. И наоборот, эти современные актеры, не знающие дисциплины, которые каждый раз во время спектакля меняют свои движения, но не для того, чтобы улучшить мизансцену (если бы они этого хотели, он бы не возражал!), а просто от недостатка подготовки — так вот, эти актеры не смогли бы сделать и пары шагов. К-хе! Он имитирует приступ кашля, произносит прерывающимся голосом последние фразы монолога, стучит кулаком (легонько, но так, чтобы удары разнеслись по всему залу) по стене, оклеенной обоями в зеленый и синий цветочек, и снова присаживается. Когда он закончит монолог словами: «Без этого все было бы напрасно!», войдет актриса (ей пьеса ужасно нравится, и она никогда не поймет, сколько бы лет ни прошло, что в этом произведении ничего нет), изобразит удивление и произнесет: «Здравствуй, Люк. Я не ожидала тебя здесь увидеть». Актер слышит шаги, изображает огромное удивление, поднимается со стула и заканчивает монолог: «Без этого все было бы напрасно!». Сразу после этого выходит актриса и говорит: «Здравствуй, Люк. Я не ожидала тебя здесь увидеть». Актер приближается к ней легкими, почти балетными шагами и хочет обнять партнершу, которая отвергает его объятие театральным жестом. Он отступает к буфету и решает, что с этим пора кончать: надо сегодня же, как только закончится спектакль, заявить о том, что пьеса уже не приносит ему никакого удовлетворения, что ему необходимо сменить обстановку, и дело с концом. Хорошо, но под каким предлогом? Нельзя же объявить, не приведя никаких объяснений, что он не будет выступать в спектакле, в котором играл непрерывно на протяжении многих лет, в том самом спектакле, который принес ему наконец, после стольких лет усилий, славу и признание. Не может же актер, который гордится своими девятьюстами двадцатью четырьмя спектаклями, признаться в том, что у него постепенно начала складываться убежденность: это произведение — не более чем подделка. Если сказаться больным (актер и актриса сейчас страстно целуются), то спектакли на время отменят. Но сколько времени можно делать вид, что болеешь, так, чтобы импресарио не заподозрил неладное? Две недели? Месяц? Если мнимая болезнь продлится больше месяца, импресарио (даже если он не догадается об обмане) найдет ему дублера. Спектакль пользуется невероятным успехом, и его нельзя просто отменить. После поцелуя актриса демонстративно вытирает губы тыльной стороной ладони и отчитывает его; актер оскорбляет партнершу и тут же представляет себе дублера, исполняющего роль (то, что дублер может делать это лучше его, даже не приходит ему в голову), которую он сам превратил в ядро успеха пьесы. Представившаяся ему картина ужасает его. Но ужасает актера и мысль о том, что именно поэтому он не уходит и продолжает играть свою роль день за днем. Когда падает занавес и раздаются аплодисменты публики, он раскланивается, как заводная игрушка, испытывая огромную гордость.

Жития пророков

1

Наш герой вскакивает с горящими глазами, его дыхание прерывисто, и он полон решимости: нужно объявить миру о том, что ему сейчас открылось. Мужчина протирает глаза; откровение дано ему во всей своей ясности, он видит эту картину перед собой. До этого момента ему никогда не приходило в голову, что он сможет вдруг, в один прекрасный день, превратиться в пророка. Однако теперь наш герой принимает свою долю с верой и должным самообладанием. Отзвуки труб еще звучат в его голове, когда он прямо в пижаме (его миссия слишком важна, чтобы терять время на такую ерунду, как поиски брюк, рубашки и пиджака) спускается по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Краем глаза мужчина успевает увидеть жену, готовящую на кухне завтрак, и ребенка, который надрывно кричит в кроватке. Жену удивляет, что он поднялся в такую рань. Она говорит ему об этом, но муж не слышит ее слов — он уже открывает дверь и выходит на улицу, желая сообщить о том, что ему было открыто. Добежав до площади, наш герой видит зеленый «фольксваген-пассат», припаркованный рядом с булочной, и взбирается на его крышу. Такая трибуна ему прекрасно подойдет. Немногочисленные прохожие, которые вышли из дома за хлебом, сладким пирогом или за пакетом молока на завтрак (все они тепло одеты и обмотаны шарфами, шапки надвинуты на самый лоб), смотрят на него заспанными глазами. На нем голубая пижама в серую полоску, ветер теребит легкую ткань и пробирает до костей. Не теряя времени, наш герой делает глубокий вдох, потрясает перстом в воздухе, открывает рот, рассматривает лица людей, лениво поглядывающих на него (один мужчина грызет горбушку батона, который он несет под мышкой), и замирает в молчании. Какое пророчество ему нужно было донести до человечества? Он этого не помнит.

Чем больше он терзается оттого, что ничего не может вспомнить, тем больше пустеет его голова. Время бежит неумолимо. Люди смотрят на него, не двигаясь с места, и это угнетает его еще больше. Благую или плохую весть он должен поведать людям? Без сомнения, ему открылось нечто ошеломляющее: свои ощущения он помнит. Но это изумление было связано с чем-то хорошим или с чем-то плохим? Можно ли сказать, что в некоторой степени это откровение причинило ему страдание? Не следует ли напророчить ужасный конец света? Нет, речь шла не об этом. Или же совсем наоборот — зарю надежды? Чересчур высокопарно. Его откровение не походило на великое пророчество. Вероятно, оно было довольно-таки скромным. Но каким именно? Из какого-то окна поблизости доносится музыка. Маленький оркестр оживляет своими мелодиями утреннюю телепередачу. Наш герой пытается сосредоточиться и все-таки вспомнить свое откровение. Но у него ничего не выходит. Секунды тянутся медленно, как минуты, немногочисленные зрители начинают расходиться (сначала один, потом другой), а он продолжает стоять, тыча пальцем в небо, с раскрытым ртом — и не говорит ни слова. Так продолжается, пока не приходит хозяин «фольксвагена», который удивляется, увидев его на крыше своей машины, возмущенно кричит ему, чтобы он немедленно слез оттуда, хватает его за грудки и отбрасывает к стене. Пророк тем временем пытается (безрезультатно) вспомнить, не были ли явлены ему в откровении именно эти удары о стену, эти сомнения или этот провал в памяти; и не об этом ли должен был он поведать людям.

Наш герой проводит в размышлениях несколько дней. Для него ясно одно: он не обманулся и не придумал, что должен донести до человечества откровение, которое на самом деле не было ему дано. Чувства его не подвели. Ему было поручено сообщить о чем-то невероятно важном. Но для кого: для всего мира в целом? Исключительно для него самого? Именно поэтому он выбежал на улицу — чтобы донести свое откровение до людей. Но тут встает вопрос: помнил ли он свое откровение, спускаясь по ступенькам, или же под впечатлением этого чуда забыл обо всем раньше, охваченный желанием рассказать о нем окружающим?

Как можно запамятовать откровение? Можно забыть обыденные сведения и предметы, которые любой простой смертный может узнать или обнаружить, пользуясь своим опытом или наличными деньгами: имя, содержание какого-нибудь фильма или зонтик.

Но откровение так не вернешь, нет. Это заключение наводит его на мысль о том, что память иногда может сыграть с нами злую шутку, и заставляет рассмотреть следующую возможность: его откровение было не столько пророчеством, сколько сном. Сном настолько правдоподобным, что он принял его за пророчество. Но он, однако, уверен, что это был не сон. Уверен наш герой и в том, что, если ему не удастся вспомнить откровение, он будет вечно мучиться. Жена укоряет его при первой же возможности:

— Какой же из тебя пророк? Если ты ничего не помнишь, то никакое это не откровение. Иезекииль и Исаия не стали бы пророками, если бы забыли все, что должны были предвозвестить. Кстати, вот смеху-то было бы. Представь себе, как они говорят, что все запамятовали.

— А что, если у пророка окажется плохая память? Он же в этом не виноват. Я готов даже согласиться с тем, что из меня пророк никудышный, неспособный или скверный. Но, как бы то ни было, я — пророк. Мне открылась истина. Я в этом уверен и не обманываю себя. И то, что я этой истины не помню, отнюдь не отрицает сего факта. Я же могу в один прекрасный день ее вспомнить. А то, что в истории человечества еще не было забывчивых пророков, не может лишить меня этого звания. Точно так же когда-то не было пророка, которые бы летали на огненной колеснице, пока один из них этого не сделал.

В пророческий транс можно впасть самопроизвольно или же при помощи различных средств и методов: медитации, магических или мистических заклинаний, жестов, бичевания. Того же эффекта можно достичь при помощи музыки, особенно ударных инструментов. Человек может впасть в транс, танцуя или употребляя наркотики. Вероятно, думает забывчивый пророк, надо воспользоваться каким-нибудь из этих стимулирующих средств. С каждым днем он все яснее видит: самое ужасное заключается не в том, что он забыл полученное откровение, а в его неспособности выйти из этого заколдованного круга. Это еще больше удручает его, он впадает в тоску и начинает подозревать, что откровение, которое заставило его вскочить с горящими глазами и прерывающимся дыханием, означало только одно: после первой вспышки радости ему предстояло выйти на улицу и там забыть обо всем.

Через несколько лет однажды на рассвете пророк неожиданно получает новое откровение. Трубы, яркое сияние, четкие слова, медленно произносимые низким голосом. Он уже читал раньше, что откровения могут повторяться, особенно когда попадаются упрямые пророки, которые не хотят согласиться со своей ролью. Чтобы не дать откровению улетучиться, наш герой зажигает лампу на ночном столике и ищет в ящике бумагу и карандаш, но безуспешно. Он немедленно встает с постели и обшаривает всю спальню. Безрезультатно. Бедняга бежит на кухню, там на стене висит фигурка повара в колпаке. На месте фартука у него прикреплен блокнот для заметок. Однако когда наш герой подходит к фигурке, то обнаруживает, что все листки кончились и на этом месте красуется неприличная дыра. Он напрочь забыл об этом. Блокнот кончился уже несколько дней назад, а у нашего героя это вылетело из головы: ведь записать, что нужно купить новый, было некуда. И почему в записных книжках не делают в конце дополнительный листок, где можно было бы отметить, когда старый блокнот заканчивается: «Купить новый блокнот»? Последний лист записной книжки в некотором роде должен был бы выполнять эту функцию. Но откуда нам знать, что мы пишем на последней страничке, если ничто не отличает ее от всех остальных? Очень даже может быть, что за этим листком окажется следующий. Если бы последняя страничка была другого цвета: желтого, светло-зеленого, голубоватого, — то мы могли бы сразу отличить последний лист от остальных, с первого взгляда узнать его. Тон должен быть достаточно светлым, чтобы можно было писать и карандашами, и обычными шариковыми ручками, но одновременно резко отличаться от белого цвета; тогда мы, оторвав последний белый листок, сразу бы поняли, что перед нами дополнительная страничка, и записали бы на ней: «Купить новый блокнот». Эти слова могут быть даже просто напечатаны на нем, как это делается иногда в календарях, в которых с середины декабря на листках появляется надпись: «Купить новый календарь такой-то фирмы» — разумеется, той же самой. Включение последнего специального листка, естественно, удорожило бы конечную стоимость продукта (в связи с использованием другого цвета или дополнительных надписей), но некоторые потери были бы с лихвой восполнены преимуществами такого решения. Этот последний листок в некоторой степени играл бы ту же роль, какую играет в чековых книжках чек, помещаемый перед последними пятью чеками; он указывает, что скоро книжка закончится и пора пойти в банк и попросить там новую.

Все эти мысли проносятся в голове у пророка, пока он в страшном волнении ищет бумагу, чтобы записать на ней свое откровение. Однако еще до того, как бумага находится (в портфеле сына; листок приходится вырвать из тетради), наш герой уже знает, что к тому моменту, когда перед ним наконец окажутся лист бумаги и ручка (он достает ее из пенала, лежащего в том же самом портфеле), пройдет столько времени и он так сильно перенервничает, что снова все забудет. Так и есть: когда перед его глазами оказывается лист, а в руке — ручка наготове, пророк уже не помнит своего откровения. В голове остались только какие-то обрывки, детали, смутные образы. Но восстановить целое невозможно. К тому же его одолевают сомнения. Это новое откровение или повторение старого? Повторил ли Господь свое послание, которое ему не удалось вспомнить в прошлый раз, или счел, что оно уже не имеет смысла, и сообщил ему нечто новое?

На следующий день он решает положить тетрадку и ручку на ночной столик на тот случай, если озарение повторится. Он, естественно, опять досадует на свою плохую память, но очень доволен, что получил новое откровение. Со дня первого неудавшегося пророчества наш герой, наверное, никогда не испытывал подобного восторга. Раз ему было дано второе откровение, значит, он настоящий пророк. Просто у него такая особенность: скверная память. Надежду вселяет в него и другая мысль: если озарение снизошло на него дважды, то может снизойти и трижды.

В магазине электротоваров наш герой покупает маленький кассетный магнитофон; он всегда носит его с собой, а на ночь оставляет на ночном столике, чтобы включить, как только ему снова будет дано откровение. Если пророк поймет, что оно вот-вот выскочит у него из головы, он немедленно наговорит его на магнитофон, не теряя времени на писанину. Несмотря на это решение, он на всякий случай не убирает со столика тетрадь и карандаш. В самый ответственный момент магнитофон может не включиться или в нем кончатся батарейки, хотя герой проверяет их каждую неделю и задолго до того, как старые кончаются, выкидывает их и вставляет новые.

Проходят годы, но все эти приготовления оказываются напрасными. Новых откровений нет. Сыну пророка, который лежал в колыбели, когда его отцу было послано первое откровение, сейчас уже исполнилось двадцать восемь лет. Он вырос, подготовленный отцом к любым неожиданностям: жизнь в любой момент может преподнести тебе сюрприз, и надо всегда быть начеку. Когда мальчику было семь лет, умерла его мать, и отец с сыном на протяжении нескольких дней гадали: может быть, пророчество заключалось именно в том, что его мать умрет и он останется наполовину сиротой? Но отцу не припомнилось ничего похожего. Несмотря на это, подобные мысли посещали их каждый раз, когда в мире начиналась война или происходило какое-нибудь стихийное бедствие. Отец и сын начинали подозревать, что откровение пророка было связано именно с этим событием.

Теперь отец лежит на смертном одре и хочет видеть сына. Тот сидит на стуле в коридоре, опустив голову. В дверях спальни появляется врач, который зовет сына, но предупреждает его, что больного нельзя утомлять ни в коем случае. Молодой человек в глубоком волнении входит в комнату. Глаза пророка загораются, он пытается что-то сказать, но быстро теряет силы. Он старается произнести какое-то слово, но его дыхание прерывается. Вскоре больной глубоко вздыхает, его веки на одно мгновение опускаются, словно ему тяжело держать глаза открытыми, но потом сразу же поднимаются. «Сын…» — говорит он. Молодой человек подходит к отцу и берет его за правую руку. «Перед смертью…» — шепчет пророк, но тут же смолкает опять, отводя глаза и направляя взгляд на стену прямо перед собой. Сын следит за взглядом отца, надеясь разглядеть на стене какой-нибудь знак, представляющий особый интерес. Он надеется, что это поможет ему понять смысл прерывающейся речи отца, который, по всей вероятности, обращается к нему в последний раз, прощается с ним навсегда. Молодой человек сжимает руку старика еще сильнее: «Не говори ничего, отдыхай…». Неожиданно к пророку возвращаются силы: «Я хочу сказать тебе…». Распахивается дверь, и медсестра входит в комнату, громко стуча каблуками. Голос умирающего теряется в этом шуме. Сын прислоняет ухо к губам отца, надеясь, что тот повторит свои слова. Медсестра ставит новый флакон кровезаменителя; из него по трубке жидкость начинает поступать в вену старика. Сын теперь буквально навис над отцом. Сменив флакон, девушка выходит, стараясь, чтобы ее каблуки не стучали так сильно, как раньше. Пророк снова открывает глаза. В уголках приоткрытых губ залегают сероватые складки. «Поэтому… не делай усилий… Я не знал, как…».

Старик закрывает глаза и тяжело дышит. Что он хочет ему сказать? Не вспомнил ли он свое откровение именно сейчас, на смертном одре? «И сейчас я хочу сказать тебе…». Умирающий широко открывает глаза, разевает рот и замирает. Сын, рыдая, зовет врача. Тот констатирует смерть и кончиками пальцев закрывает глаза покойнику. Сын выходит из спальни. Столовая полна родственников, которые обступают его и по очереди обнимают. Сцены скорби следуют одна за другой. Молодой человек выслушивает соболезнования, обнимает кого-то за плечи, пожимает руки и вытирает слезы, свои собственные и чужие. Пока отец был жив, о его пророческом даре в семье обычно много не говорили, и теперь сын лишь угадывает в отдельных взглядах смутный интерес, некоторое любопытство: не вспомнил ли старик в свой последний час какое-нибудь из своих откровений. На кухне кто-то уже сварил кофе. Сын наливает себе чашку и пьет обжигающий напиток маленькими глотками. Родня по-прежнему обступает его. Молодой человек ищет уединения и решает спрятаться в прихожей, где в темноте никто его не заметит и ему удастся немного побыть одному. Но по дороге в прихожую к нему бросается с объятиями двоюродный брат и выспрашивает, как он себя чувствует. Когда кузен возвращается в столовую, сын пророка выходит на лестничную площадку и закрывает за собой дверь, стараясь не шуметь, чтобы не привлечь внимания собравшихся. Потом спускается по лестнице и выходит на улицу.

2

Сын пророка находит себе работу в другом городе. Ему полезно сменить место жительства. Он продает отцовскую квартиру и уезжает. Через два месяца вместе с двумя новыми коллегами по работе ему удается основать собственное предприятие. Он живет небедно, чувствует себя в меру счастливым и по пятницам после работы играет в карты с приятелями.

Однажды холодной зимней ночью в предрассветный час его будит страшная картина: горящий город, разрушенные здания, глубокие пропасти, разверзшиеся вдоль улиц, бегущие в панике люди. Одна картина сменяется другой с необычайной скоростью под звуки труб. Это ярчайшее и короткое видение, и он старается удержать в памяти надпись: белые буквы на синем и зеленом фоне: ПЛОЩАДЬ ЛАШАМБОДИ. Форма таблички и распределение цветов напоминает указатели улиц в Париже. Если бы у него был путеводитель, то он мог бы узнать, существует ли в Париже площадь под названием Лашамбоди.

На следующий день он идет в книжный магазин и покупает справочник: «Guide général de Paris. Répertoire des rues. Éditions L’Indispensable»^[63]. Когда он у выхода из магазина достает книгу из пакета и ищет Лашамбоди в алфавитном списке, до него доносится слово «землетрясение», которое произносит одна из двух девушек, входящих в этот момент в книжный. Он догоняет их и, извинившись за то, что вмешивается в их беседу, спрашивает, о каком землетрясении они говорят. Одна из девушек отвечает, что речь шла о Париже, где два часа тому назад были зарегистрированы подземные толчки. Сын пророка выбегает на улицу. В витрине магазина электротехники он видит многократно повторенные на экранах десятков телевизоров картины Парижа, ставшего жертвой землетрясения, которое не смогли предсказать даже сейсмические приборы.

Он испытывает чувство вины, потому что ничего никому не сказал. Находясь за тысячу километров от трагедии, он наблюдает за тем, как убирают трупы, и думает, что совершил огромную ошибку, промолчав и не предупредив власти. Время было напрасно потеряно на поиски справочника улиц Парижа, чтобы убедиться в существовании площади под названием Лашамбоди. Его успокаивает только одно: даже если бы он сообщил о своем откровении, ему бы все равно не поверили и все эти люди все равно бы погибли.

Через полтора года, тоже на рассвете, он видит (за десятые доли секунды и под трубные звуки), как страшная эпидемия опустошает в несколько недель какую-то страну (как ему кажется, дело происходит где-то в Азии), определить которую ему не удается. Сын пророка немедленно сообщает об этом в министерство здравоохранения, чтобы не повторить своей ошибки, допущенной перед землетрясением в Париже. Он рассказывает работникам министерства о жизни своего отца, о том, как он сам заранее узнал о землетрясении в Париже: кается в своем молчании, из-за которого произошла эта трагедия. Его благодарят, обещают записать предоставленные данные, но он знает, что от него просто хотят отделаться, потому что в глубине души никто ему не верит.

Ровно через неделю все газеты говорят исключительно об уровне смертности в Лаосе и Камбодже. Девяносто процентов населения Лаоса и двадцать процентов камбоджийцев уже умерли. К тому времени, когда, спустя несколько месяцев, эпидемию удается остановить, Лаос, Камбоджа и половина Таиланда опустошены.

Еще через год он просыпается на рассвете и (опять за десятые доли секунды и под знакомые трубные звуки) видит, как где-то разбивается школьный автобус. Ему известно, о какой школе идет речь, потому что ее название было написано большими печатными буквами на листе за ветровым стеклом. Он бежит туда, отыскивает директора и описывает ему свое видение: автобус, шоссе, поворот и овраг. На директора его слова производят сильное впечатление, потому что маршрут школьного автобуса действительно проходит по указанному им шоссе и там есть поворот, после которого начинается большой овраг. Директор вызывает шофера, чтобы объяснить ему ситуацию. Увидев его, сын пророка (который отныне сам по праву может называться пророком) вскрикивает. Именно этого человека он видел за рулем автобуса в момент аварии. Директор школы находится под большим впечатлением от услышанного и благодарит нашего героя. Но когда именно произойдет крушение? Пророк не может назвать точное время. Директор школы принимает решение: в течение некоторого времени автобус будет следовать по запасному маршруту, а постоянного водителя заменят другим.

На протяжении двух месяцев обещанной аварии не случается, и старый водитель снова занимает свое место за рулем автобуса, но на всякий случай ездит по запасному маршруту. Через полгода, когда становится невозможно и далее пользоваться более длинным и дорогим маршрутом, он решает снова ездить по прежней дороге. Приближаясь к повороту перед оврагом, шофер всегда принимает все меры предосторожности. На протяжении недель, а затем и месяцев все идет прекрасно. В самом начале июня автобус разбивается.

Кое-кто уже смотрит на пророка косо, словно он — виновник несчастья. А однажды вечером полиции приходится вмешаться, чтобы не допустить суда Линча над ним со стороны родственников погибших школьников. Пророк терпеливо объясняет: они путают предсказание события и ответственность за него. Директор школы становится на его сторону, испытывая смутное и неоправданное чувство вины. Что он мог поделать? Окончательно изменить маршрут? Несправедливо уволить шофера? Ничто с точностью не указывало на то, что крушение должно было произойти неизбежно.

Пророк скрывается. Когда через несколько месяцев на рассвете трубы и яркое сияние предвещают ему, что самолет компании «Бритиш Эйрвейз», следующий рейсом пять тысяч триста девяносто семь из Барселоны в Бирмингем, разобьется, он решает ничего никому не говорить. Сколько бы ни старались предотвратить катастрофу, она все равно случится. Если он предупредит о ней, то после катастрофы все подумают, что в некоторой степени он ответственен за нее. А если ничего не говорить, то никто ни в чем обвинять его не будет. Однако ему тяжело молчать, зная о грядущей беде, тем более что на этот раз выход из положения кажется ему несложным. Если самолет, который должен разбиться, выполняет рейс Барселона — Бирмингем номер пять тысяч триста девяносто семь, то стоит только сменить его на какой-нибудь другой, который не используется в данное время (например, рейс семь тысяч шестьсот двенадцать), и все будет в порядке. Но можно ли, однако, помешать предсказанию сбыться? Мысль о том, что можно избежать многих жертв, просто изменив номер рейса, не дает ему уснуть. Если бы в авиакомпании захотели его выслушать, все было бы хорошо. Он обращается к ее представителям, рассказывает им всю историю своих пророчеств и описывает видение, связанное с рейсом пять тысяч триста девяносто семь. В дирекции авиакомпании его принимают любезно, но объясняют, что если бы они обращали внимание на всех граждан, которые сообщают о своих предчувствиях относительно крушения того или иного самолета, то вообще не смогли бы никуда летать. Вот уже много лет, как они приняли решение принципиально не принимать во внимание подобные заявления.

Желая оставить хоть какое-то свидетельство, пророк делает заявление (материал публикует желтая газета, только ее редактор обратил на него внимание), рассказывает о собственном опыте, о жизни отца и о том, как в ответ на его предупреждение о катастрофе самолета, следующего рейсом пять тысяч триста девяносто семь из Барселоны в Бирмингем, авиакомпания не пожелала принять мер. Газета, у которой очень мало средств, публикует эту новость (на левой полосе в нижнем углу) и представляет пророка полусумасшедшим юродивым. Когда через три дня самолет действительно разбивается, к нему приходит признание. Теперь все глаза устремлены на него, а все упреки направлены в адрес авиакомпании. Как она могла отвергнуть такое ясное предсказание, ведь катастрофы так легко было избежать! Газеты, которые нисколько не заинтересовались его способностями, когда он предрекал катастрофу рейса пять тысяч триста девяносто семь, сейчас наперебой просят у него интервью. Все они заканчиваются вопросом: не может ли он предсказать что-нибудь еще? Один журналист из второй по значению в стране газеты издевается над тем, что наш герой упорно говорит о пророчествах, хотя на самом деле речь идет о простых предсказаниях. Пророчество подразумевает нечто более возвышенное, судьбоносное. Пророк настаивает на том, что являемые ему события не нуждаются в разделении их на категории или раскладывании по полочкам. Каков бы ни был характер открывшегося ему события — глобальный или узкий, это не умаляло его роли: самое главное состояло в том, что ему даны были откровения о грядущих событиях. Более того, возможно, его отец за всю свою жизнь не смог вспомнить свои откровения как раз потому, что упрямо искал в них мировое значение, спасительный для человечества смысл.

Слава пророка настолько укрепляется, что, когда он получает следующее откровение (судно, совершающее рождественский круиз по островам Эгейского моря, затонет), власти решают поверить ему. Они не меняют маршрут круиза, но судно отправляется в плавание без пассажиров. И когда судно действительно тонет, это событие освещается всеми телеканалами, которыеснимают подробности кораблекрушения и спасения команды при помощи вертолетов, которые специально сопровождали судно. Сразу после этого пророк предрекает новую войну между двумя странами Южной Америки, но даже самые влиятельные в мире организации оказываются неспособными остановить конфликт, и война разражается. Он предсказывает цунами, которое наносит ущерб Чили, Гавайским островам и Японии. Заявляет о грядущем столкновении поездов недалеко от Болоньи, о скоропостижной смерти короля Норвегии. Когда он предрекает возникновение вулкана на острове Мескала, расположенном на озере Чапала^[64], власти быстро эвакуируют жителей, и жертв среди населения удается практически полностью избежать, хотя все близлежащие селения оказываются погребенными под лавой. К этому времени его просят предсказывать самые разнообразные явления: будет ли выбранный день удачным для проведения выборов, является ли такое-то место удобным для строительства аэропорта и что готовит будущее этому новому премьер-министру. Ему кажется, что с ним обращаются как с гадалкой. На улице его иногда останавливают, чтобы спросить, какая погода будет в выходные или какой номер выпадет в ближайшем тираже лотереи. Ему приходится снова и снова объяснять, что он ничего не знает о множестве разных вещей и событий и может предсказывать только то, о чем ему дается откровение. Это разочаровывает журналистов, которые уже хотели получать от него предсказания по заказу.

Когда на железнодорожном вокзале возле зоопарка в Берлине взрывается бомба (семьдесят девять погибших), сообщение об этом появляется на первых страницах всех газет, и все взгляды устремляются на него. Как он мог не предсказать такую трагедию? В очередной раз пророк напоминает: не в его власти решать, какие события ему должны открыться, а какие — нет, и он не может ни в коей степени предчувствовать то, что не было ему дано в откровении. Но, несмотря на все его объяснения, с этого момента некоторые лица (среди которых выделяется тот самый журналист, который склонен считать его не пророком, а всего лишь предсказателем) попрекают его каждым новым событием, которое он не предвосхитил, особенно если речь идет о катастрофах. «Возможно, мы никогда не узнаем, какие тайные причины помешали ему предсказать это событие», — заканчивает журналист статью о бомбе на берлинском вокзале, практически обвиняя его в пособничестве террористам. Заголовок гласит: «Пророк себе на уме».

А тот продолжает предрекать события: мир между двумя странами Южной Америки, которые воевали между собой; убийство премьер-министра Голландии; падение одного из африканских диктаторских режимов; скорое появление прививки, которая позволит успешно бороться с новой формой гепатита, появившейся три года назад и приводящей к смертельному исходу. Откровения всегда даются ему в сопровождении духовых инструментов, и содержание их совершенно произвольно. Однажды, в сентябре, ему становится известно, кто выиграет чемпионат профессиональной лиги по футболу. Вокруг множатся критические отзывы; его ругают за банальность, за поверхностность, за то, что он «уронил престиж своего звания пророка». Постепенно частота откровений увеличивается, и наступает момент, когда наш герой может предвидеть почти все, что должно случиться в следующую минуту. Ему уже не удается вести себя естественно, потому что он знает, чем все кончится. Стоит пророку познакомиться с девушкой, как, даже не успев обменяться с ней парой слов, он узнает, что их отношения не сложатся по той или иной причине. С одной — потому что он не вынесет мук ревности (словно в пику ему перед ним возникают подробнейшие картины всех ее измен). Со второй — потому что ей очень быстро наскучат эти постоянные откровения. Пророческий дар сковывает его. Когда он знакомится с Мартой, то заранее знает (в следующую субботу на рассвете он получает откровение, когда девушка лежит рядом с ним), что женится на ней, что у них родится сын и что они разойдутся через несколько месяцев после родов. Ему также известно, что до этого они проживут вместе много лет, что купят зеленый «ровер», номерной знак 4436 BKR, что через полгода после этого их сосед получит травму в результате несчастного случая в собственной квартире, что через три года на Рождество они поедут обедать в «Кан Нофре», что на следующий день к ним непременно придет в гости его свояченица и что на протяжении всей оставшейся жизни он будет умирать от скуки.

Его сыну исполнился месяц. Наш герой кормит его из бутылочки, кладет в колыбель и, прежде чем уснуть, слышит трубные звуки, как это происходит почти каждый день на рассвете. Для него теперь это такое привычное дело, что он даже не испытывает волнения. Пророк приоткрывает левый глаз. Ему так хочется спать, что откровения его абсолютно не интересуют; он готов пожертвовать многим ради того, чтобы отложить пророчество на более поздний час и поспать немного. С этими трехчасовыми перерывами между кормлениями никому еще не удавалось спать нормально. Но тут уж ничего не попишешь: перед ним величественно поднимается ослепительное зарево и на этом фоне торжественный глас медленно доносит до него неожиданное пророчество: никогда больше ему не будет дано ни одного откровения.

Пророк холодеет, но думает, что это, пожалуй, и к лучшему. Наконец-то он сможет отдохнуть, наконец-то ему будет известно лишь то, что знает все человечество, наконец-то для него начнется нормальная жизнь, как у всех простых людей. Он засыпает, обнявши подушку, но просыпается в ужасе еще до восхода солнца. Что ему теперь остается делать в этой жизни? Не получать больше откровений, иметь возможность безмятежно спать на рассвете, днем спокойно сидеть в баре, когда тебе не докучают ни трубные звуки, ни ярчайшее сияние, — все это чудесно. Но следует иметь в виду, что, сам того не заметив, он построил всю свою жизнь на пророческом даре. Как же он будет жить в этом мире, который ждет от него новых откровений? Кем ему быть, если не пророком?

Наш герой принимает решение сделать вид, что ничего не случилось. На протяжении некоторого времени он ничего никому не говорит. Ничего не предрекает. Ничего не предвозвещает. Но проходит месяц за месяцем, и люди начинают жаловаться на отсутствие пророчеств. Сначала он ссылается на сына: маленькие дети доставляют множество хлопот, и ни на что другое просто не остается времени. Потом ему приходит в голову предвещать события, которые должны обязательно случиться. Например, в такой-то день в таком-то месте солнце исчезнет. Но эта хитрость не срабатывает: всем и так известно, что в этот день в этом месте произойдет солнечное затмение.

Однажды утром он открывает ставни (под его окнами всегда дежурит целая команда журналистов с камерами и магнитофонами наготове, чтобы записать все, что он скажет) и торжественным голосом сообщает, что ему только что было дано откровение о конце света: он видел нашу планету опустошенной, безжизненной и разрушенной. Это сообщение не вызывает никаких эмоций даже у ярых сторонников теории апокалипсиса. «Всем известно, что конец света рано или поздно наступит. Подобные высокопарные заявления совершенно бессмысленны», — пишет тот самый журналист, который раньше попрекал пророка излишней простотой и незамысловатостью его откровений. Постепенно над ним начинают подшучивать, высказываются по его поводу все более пренебрежительно. «У него завод кончился». Именно в эти дни Марта твердит ему, что он никогда не был хорошим мужем, что его всегда интересовали только собственные откровения и этот узкий и эгоцентричный мирок пророка, который теперь, кстати, рухнул. Наконец жена объявляет ему, что все решила: она уходит от него и забирает ребенка. Таким образом, исполняется последнее пророчество. И пророк об этом знал, но, к сожалению, не сказал никому, даже Марте. Если бы ему пришло в голову сообщить об этом, то он мог бы поддержать хотя бы слабую, крохотную веру в свой дар.

Потом о нем просто забывают. И это забвение причиняет ему неожиданную боль. Наш герой никогда бы раньше не сказал, что в подобном случае ему будет так не хватать человеческого тепла (может быть, следовало бы сказать — восторга публики?). Он открывает окно и уже не видит перед домом журналистов с камерами и магнитофонами наготове. Раньше ему хотелось вести незаметную и нормальную жизнь, а теперь наш герой жалеет о прошлом и старается во что бы то ни стало получить отсрочку. Если бы только он мог сказать правду… Что ему было дано откровение: никогда больше никаких откровений он получать не будет. Это было бы правильно. Но теперь уже слишком поздно. Если бы он сообщил об откровении в тот момент, когда оно ему было дано, то информация об этом появилась бы на первых полосах газет и его уход показался бы всем достойным. Бывший пророк представляет себе заголовок: «Его последнее пророчество на прощание: никогда больше он ничего не предречет». Не желая признать своего поражения и пытаясь скрыть, что вот уже много лет, как он лишился своего дара, в один прекрасный день он садится на самолет, прилетает в Берлин, устраивается в гостинице «Steingenberger Berlin», рядом с зоопарком, и немедленно отправляется туда на прогулку. На следующий день наш герой заявляет, что должен сообщить о новом откровении. Публика относится к его словам скептически. «Небось скажет что-нибудь в таком духе: „Через два года 23 июня придется на среду“».

Как в старые времена, пророк снова оказывается на пресс-конференции. Он приветствует журналиста, который брал у него интервью несколько лет тому назад, когда погибли семьдесят девять человек. Наш герой заявляет, что получил откровение: вокзал возле зоопарка в Берлине взлетит на воздух. Раздаются возмущенные голоса: никакое это не пророчество: это уже случилось несколько лет тому назад, и он как раз не сумел этого предугадать. Пророк утверждает, что это абсолютно свежее пророчество. Его спрашивают, когда и где это произойдет. Он отвечает, что именно сегодня, во второй половине дня. Власти реагируют немедленно. Как в старые времена, никто ни на минуту не сомневается в верности его слов, и принимаются надлежащие меры безопасности. Около двух часов сам пророк в сопровождении толпы полицейских и журналистов входит в здание вокзала, чтобы показать, в каком месте в его видении пожар разрушения были наиболее сильными. Как раз в этот момент одна за другой взрываются бомбы.

Во время войны

Война вспыхнула, когда солнце поднялось уже довольно высоко. В двенадцатом часу ситуация была неясная, а после полудня ощущение растерянности охватило (в зависимости от местонахождения людей и их состояния) практически всех. Этому способствовал тот факт, что враждующие стороны (так же как и различные группы, которые оказывали поддержку той или иной стороне, но при этом стояли на диаметрально противоположных идеологических позициях и часто боролись между собой, создавая таким образом новые подгруппы со своими конфликтами) не были четко обозначены, и некоторая часть населения, которая об этом догадалась (о том, что война, о которой так долго говорили шепотом, уже стала реальностью), не знала, как именно следует себя вести. Была, правда, и другая часть населения (составлявшая его подавляющее большинство), которая, из не вполне понятных соображений, продолжала жить своей обычной жизнью, словно ничего особенного не происходило. Такому поведению способствовал сам характер данного конфликта: его завуалированность и атмосфера тайны приводили к тому, что он не казался таким острым, как это бывало обычно. По улицам не ходили патрули, на проспектах не было баррикад. Ни парадов, ни речей. Военные гарнизоны хранили спокойствие (по-видимому, лишь видимое), за которым любой мог уловить изрядную долю нервозности. То, что командование нервничало, можно было заметить по приказам, которые отдавались слишком поспешно и с нарочито твердой уверенностью, являвшейся результатом сомнений; а также по хитросплетению распоряжений, противоречивших приказам, что окончательно выдавало неуверенность командиров. Все это спокойствие (если можно так выразиться), вся эта подозрительная обыденность только подчеркивали злокачественность конфликта.

К полудню, подчиняясь зову собственного сердца, движимые высоким общественным сознанием, граждане, почувствовавшие серьезность ситуации, потянулись к центральной площади в надежде узнать, каково было истинное положение вещей. По мнению одних, поводом к событиям послужил мятеж (военных или гражданских лиц, было неясно) в одной из удаленных провинций (в какой точно, установить было трудно; каждый называл свою); и этот мятеж вызревал на протяжении месяцев. Удаленность его главных очагов являлась причиной того, что в столице (как сообщали те, кто вернулся оттуда) тоже не было заметно никаких особенных передвижений войск. По мнению других, изначально речь шла о столкновении двух группировок в армии (которые втайне занимали антагонистические позиции). Среди высшего командования армии, которая в прошлом показывала примеры героизма и достигла славных побед, превратившихся в легенды, и которая еще совсем недавно получала щедрое финансирование из бюджета, в последнее время зрело недовольство экономическими ограничениями и бездействием, что в основном объяснялось отсутствием вооруженных конфликтов какого бы то ни было масштаба, как внутри страны, так и за ее пределами. И наконец, выдвигалось и еще одно предположение: в столице произошел государственный переворот (оставалось только узнать, кто его совершил), который сейчас замалчивался как совершившей его группировкой (уверенной в том, что эффективность государственных переворотов определяется их незаметностью для широких масс), так и теми, кто стал его жертвами. Они считали, что, раз уж путчисты не похваляются своей победой, будет лучше хранить предусмотрительное молчание, которое позволит им не признаваться в поражении. Таким образом, все делали вид, что ничего не происходит, и благодаря этому как большая часть населения, так и дипломатический корпус не замечали (или делали вид, что не замечают) ничего особенного. Если же кому-нибудь приходило в голову выразить свои сомнения публично, то оппоненты в ответ сразу говорили об абсолютном спокойствии на улицах. Таким образом, в этом вопросе мнения путчистов и свергнутого кабинета странным образом совпадали — по крайней мере, на теоретическом уровне. То, что заговор молчания был на руку обеим сторонам, приводило к тому, что отдельные наиболее проницательные граждане предполагали, что путчисты и свергнутое правительство заранее договорились о перевороте, продумав все детали, чтобы все произошло как можно незаметнее. Как же могли оценить ситуацию сознательные граждане в условиях такого полного молчания? Даже по радио не передавали исключительно классическую музыку, как это обычно делается в подобных случаях, и телевизионные программы шли своим чередом. Сейчас как раз заканчивался фильм из цикла, посвященного Элвису Пресли, начатого три недели тому назад. Элвис Пресли бросается в воду, люди аплодируют, Элвис Пресли плывет к скале, вылезает на нее, вытирается полотенцем, одевается. Толпа мужчин в плавках несет его на плечах к гостинице. Все его поздравляют, Урсула Андресс говорит ему: «Браво!», они целуются, их окружают марьячи^[65], и Элвис начинает петь. После этого следуют передачи в полном соответствии с программой (и это наиболее показательно), и о конфликте даже не упоминается. Граждане, сознающие серьезность ситуации, таким образом оказались лишенными фактической информации, которая могла бы помочь им оценить реальные масштабы конфликта; растерянность только увеличивала количество сомнений и вызывала взрывы домыслов и предположений. Отсутствие хорошей фактической основы вело к тому, что одно предположение становилось поводом для другого, оно, в свою очередь, порождало третье, которое вместе с четвертым, которое было столь же недоказуемо, как все предыдущие, воспринималось всеми как нечто реальное. Имелись ли жертвы, как говорил один гражданин? Ситуация менялась в корне, как утверждал другой? А если это было так, то по отношению к какому предшествующему моменту она менялась? Напряжение среди граждан, сознающих серьезность ситуации, росло в связи с наличием различных точек зрения и с невозможностью доказать что бы то ни было; а это не позволяло им принять какое-либо решение, конкретное или любое другое. Часто во время демонстраций перед военной комендатурой напряженность, связанная с отсутствием информации, достигала метафорической точки кипения, и наиболее умеренные граждане вынуждены были разнимать наиболее горячих. Даже сама необходимость принятия решения ставилась под вопрос. Существовала ли реальная необходимость его принимать? Не лучше ли было поступать так же, как они действовали раньше? (Естественно, держа ушки на макушке. С этим все были согласны безоговорочно.) Споры достигли такой остроты, что к двум часам пополудни было решено оставить принятие решения на послеобеденное время, чтобы обсудить все в спокойной обстановке. Все разбрелись по домам, кроме троих граждан, которые всегда обедали в городе. Они направились в ближайший ресторан, где ощущалось такое же напряжение, как повсюду: перешептывание за каждым столом, опущенные глаза, притворные жесты.

После обеда было замечено передвижение войск перед военной комендатурой. Сразу же, однако, появились граждане, которые ставили эту информацию под вопрос: была ли в этом маневре какая-то особенная наступательность, которая позволила бы прийти к выводу о серьезности положения, или это была самая обычная тренировка? Мало осведомленные в области военного искусства граждане, сознающие серьезность ситуации (которые после обеда снова встретились в кафе, а оттуда потихонечку направились к военной комендатуре), не знали, как следует интерпретировать этот факт. В этом они тоже были единодушны. В четыре часа тридцать две минуты на площадь выехал черный автомобиль с маленьким флажком. Оттуда вышел какой-то офицер. На таком расстоянии невозможно было определить его чин, к тому же большинство граждан, сознающих серьезность ситуации, в свое время были отказниками и не служили в армии. Это был маршал? Генерал? Генерал-лейтенант? Или просто лейтенант? Могло ли его звание пролить хоть какой-нибудь свет на решение вопроса? Совершенно очевидно, что не могло, и это заставляло их еще больше злиться, в этот раз — на самих себя. Потом им показалось, что двое часовых (стоявших в карауле в цементных будках с зелеными черепичными крышами справа и слева от центральных ворот) приветствовали офицера особенно почтительно, однако на этот раз мнения граждан разошлись. Как только офицер вошел в здание военной комендатуры, автомобиль сразу же уехал. Этот быстрый отъезд был тревожным знаком или, напротив, обнадеживающим? В шесть часов тридцать две минуты демонстрация рабочих металлургического комбината, одетых в синие комбинезоны, прошла по центральной улице и вылилась на площадь. Эта демонстрация готовилась еще неделю назад, отвечала всем требованиям закона и, соответственно, была властями разрешена. Проницательные граждане увидели в том, что никакие власти (ни военные, ни гражданские) не запретили демонстрацию, новый повод для своих подозрений: запрет мог бы означать признание в том, что ситуация в стране ненормальная. А этого власти себе позволить не могли. По этой причине по отношению к демонстрантам была проявлена терпимость, и они, около ста пятидесяти человек (сто, согласно отчету городской полиции), смогли беспрепятственно пройти маршем в направлении восточного моста; там демонстранты спокойно разошлись: одни — по домам, а другие — по окрестным барам. Неожиданно в семь часов тринадцать минут из здания военной комендатуры вышел тот самый офицер, который несколько часов тому назад приехал на машине. На сей раз его, правда, сопровождал другой военный, чин которого, отличный от звания первого, также не удалось определить в связи с вышеупомянутой неосведомленностью присутствующих в вопросах военной службы. Машина (та же самая, которая приезжала на площадь в первый раз, — один гражданин, обладавший хорошей памятью, запомнил ее номер) ждала их.

Ночь выдалась напряженной. Время текло медленно. Сознательные граждане вертелись с боку на бок в своих кроватях и не могли сомкнуть глаз. Да и кто смог бы уснуть в такую ночь? Радиостанции так и не начали передавать классическую музыку, а по телевидению шли обычные программы: конкурс пар, старающихся наладить испорченные отношения, и очередная глава телесериала, в которой в тот вечер выяснилось, что один из персонажей — гомосексуалист.

Ночью ничего особенного не произошло. Шум в барах, потасовки на рассвете, уборщики мусора. В седьмом часу в газетных киосках начали подниматься жалюзи. В десять утра (почти через сутки с того момента, как все началось!) раздались первые оружейные залпы. Ровно двадцать один. И после этого — тишина. Граждане, сознававшие серьезность ситуации, немедленно вышли на улицы, и некоторые из них направились к входам в метро в поисках убежища, смешиваясь с менее сознательными гражданами, которые — по крайней мере, внешне — продолжали вести обычную жизнь как ни в чем не бывало. После двадцати одного орудийного залпа ничего больше не произошло. В дневном выпуске новостей прозвучало сообщение о том, что утром в город приехал премьер-министр одной из ведущих держав в экономическом, политическом и военном отношении. Среди граждан, сознававших серьезность ситуации, возникли самые различные мнения по поводу этого визита. Одни думали, что приезд высокого гостя служил прикрытием настоящей пушечной стрельбы (которую хотели замаскировать под приветственный салют) в утренний час. Другие считали, что данный визит не был случайным или бескорыстным (ничто никогда не делается даром): просто данная держава хотела выступить посредником в конфликте (прекрасный пример мании величия) или же помочь одной из двух сторон (совершенно неприемлемая позиция независимо от того, на чью сторону вставала эта держава). К вечеру появилась информация о первых жертвах: матч по регби на олимпийском стадионе закончился потасовкой на трибунах между болельщиками двух команд, в результате которой семь человек были ранены. А вслед за этим — вечер, тревога и ночь. Эта схема повторялась день за днем на протяжении недель с небольшими вариациями, которые привносили новые сомнения, зыбкие доказательства и увеличивали ощущение неуверенности. Суть драмы заключалась не в количестве погубленных человеческих жизней (оно так тщательно скрывалось, что цифра казалась близкой к нулю), не в разрушенных семьях (таких было немного, и причины кризисов внешне не имели ничего общего с конфликтом), не в покинутых домах или в голоде (и то и другое за многие десятилетия стало явлением заурядным). Людей пугало отсутствие всякого содержания, шквал предположений и тщетность попыток узнать, что же происходит на самом деле. Сознательные граждане месяцами взвешивали новые гипотезы, но всегда приходили к одному и тому же выводу: их хотели утопить в потоке дезинформации, как они сами говорили с горькой иронией. И ни одна из стран, близлежащих или далеких, не проявила ни капли солидарности по отношению к ним. Холодность внешнего мира окончательно убивала их.

Неужели этой войне суждено длиться вечно? Ведь был же случай, когда война продлилась сто лет, и теперь учебники истории говорят о ней с каким-то болезненным равнодушием. Оставалось прожить еще девяносто восемь лет, и их война сравняется с той, столетней. Приспособляемость людей заслуживает восхищения. Перед лицом довольно мрачного будущего родители научились воспитывать детей и готовить их к жизни в этих условиях. Одно поколение сменялось другим, и сознательные граждане передавали своим потомкам приемы, необходимые для того, чтобы выжить в условиях этой бесконечной войны. Первое правило, которому они учили своих детей, заключалось в следующем: молчи и делай вид, как все остальные граждане, что ты ничем не озабочен.

Так продолжалось до того дня, когда однажды представители молодого поколения сознательных граждан заспорили о том, в каком году все это началось (естественно, ни в энциклопедиях, ни в учебниках истории не было и упоминания о конфликте — все эти годы считались периодом мира и процветания), и среди них нашелся один, отличавшийся особой независимостью суждений и желанием ниспровергать устои. Он открыл пинком двери кафе, где они собирались каждый вторник и каждый четверг, чтобы узнать последние новости, подошел к столику, за которым все делали вид, что пьют кофе, и объявил новость: сегодня, в пять часов тридцать четыре минуты война закончилась так же неожиданно, как началась. Самые наивные и веселые из сознательных граждан вздохнули с облегчением, но самые сознательные из сознательных опустили головы в тоске. Ведь как бы ни была тяжела война, гораздо тяжелее послевоенный период, который неизбежно следует за ней, а мирный договор (кто знает, на каких условиях он был подписан, — средства массовой информации упорно молчат об этом, хотя вся его тяжесть ляжет на плечи рядовых граждан) безусловно означает начало этой мрачной эпохи.

Книги

У страстного любителя литературы лежат на столе четыре книги, которые ему только еще предстоит прочесть. Сегодня вечером он ходил в книжный магазин и, проведя там целый час — прогуливаясь между столами с разложенными на них новинками и разглядывая на стеллажах обложки книг своих любимых авторов, — выбрал четыре книги. Первая — сборник рассказов одного французского писателя, роман которого несколько лет тому назад произвел на нашего героя хорошее впечатление. Следующий роман этого автора, который был опубликован, ему понравился значительно меньше (точнее, совсем не понравился), и теперь он купил этот сборник рассказов в надежде найти в нем ту прелесть, которая поразила его в первый раз. Вторая книга — это роман голландского писателя, чьи две предыдущие книги наш герой пытался прочитать, но не сильно в этом преуспел: как в первом, так и во втором случае он заснул на первой же странице и выронил книгу из рук. Как ни странно, это не заставило его отказаться от новой попытки. Выражение «как ни странно» употреблено здесь потому, что обычно, если наш герой не может преодолеть первых двадцати строчек первой книги какого-либо автора, то, возможно, он и рискнет начать вторую, но никогда не станет читать третью. Правда, иногда он делает исключение из этого правила, если какой-нибудь уважаемый им критик напишет чрезвычайно хвалебную статью или если кто-то из друзей будет настойчиво рекомендовать ему новинку. Однако сейчас дело не в этом. Почему же тогда он решил сделать еще одну попытку? Может быть, из-за первых строк. Книга начинается так: «Грум вбежал с криком: „Господин Кингтон! Извините, господин Кингтон!“ Кингтон сидел в холле гостиницы „Амбассадор“, читая газету, и уже было поднял руку, как вдруг понял, что никто, абсолютно никто из присутствующих не знал, что он там находится. Он даже не поднял глаза от газеты, когда грум прошел мимо него. И это решение впоследствии оказалось самым разумным из тех, которые он принимал когда-либо в жизни».

Третья книга — это тоже роман, первый роман американского писателя, о существовании которого он никогда раньше не слышал. Он купил ее, потому что, несмотря на эпиграф («О, как блестят черепичные крыши в рассветных лучах, когда крик петухов нарушает сонный покой…»), полистал книгу, и она показалась ему достойной внимания. Четвертая книга — это еще один сборник рассказов; его автор тоже голландец, и до настоящего момента его книги не издавались. Что нашего героя привлекло в этом случае? Говоря откровенно, неимоверное количество инициалов: их целых три (А., Ф., Т.) перед тремя словами, из которых состоит фамилия. Всего получается шесть слов: три соответствуют имени, а еще три — фамилии. Кроме того, первое слово в фамилии — это «ван», а наш герой обожает фамилии, начинающиеся с «ван».

Как вышло, что из четырех книг, которые лежат на столе у страстного любителя литературы, две (ровно пятьдесят процентов) принадлежат перу голландцев? Причина этого явления кроется в том, что в этом году книжная ярмарка, проходившая в городе, была посвящена литературе Нидерландов. В связи с этим, с одной стороны, за последние недели издательства выпустили много книг авторов, пишущих на данном языке, а с другой — в главных книжных магазинах города установили специальные столы, разложив на них как все новинки, так и опубликованные раньше книги голландских и фламандских авторов, которые, перестав быть новинками, пылились на складах.

Все четыре книги лежат перед страстным любителем литературы, и он не знает, с какой начать. С рассказов французского писателя, чей роман ему понравился несколько лет тому назад? С романа молодого и неизвестного ему американца? Если книга его моментально разочарует (а это весьма вероятно), он сразу отложит ее, и, таким образом, останется только сделать выбор между тремя остальными. Конечно, то же самое может случиться с романом голландца, в чьих предыдущих произведениях ему не удалось осилить даже первой страницы. Ревностный читатель открывает вторую книгу и листает ее. Открывает третью и поступает с ней так же; затем проделывает ту же операцию с четвертой. Можно было бы сделать выбор, исходя из употребленного шрифта или из типа бумаги… Наш герой хочет, чтобы какой-нибудь элемент книги (отдельная фраза, имя персонажа) привлек его внимание и помог в выборе. Само расположение текста на странице бывает разным. Например, абзацы. Ему известно, что многие авторы часто злоупотребляют красной строкой независимо от особенностей текста, потому что, по их мнению, читателя может привлечь их произведение, если они увидят не слишком плотный текст. То же самое происходит и с диалогами. Разреженные страницы с большим количеством диалогов (по всеобщему убеждению) привлекают большинство читателей. Может быть, это и так, но наш герой как раз придерживается противоположного мнения: изобилие красных строк кажется ему подозрительным. Он предубежден против таких книг, точно так же как любители красных строк испытывают предубеждение против отсутствия четкого деления на абзацы, которое они считают признаком пренебрежения к читателю и педантизма.

С какой же книги начать? Наверное, выход в том, чтобы читать все книги одновременно, как он это часто делает. Слово «одновременно» не совсем точно описывает процесс: он просто переходит от одной книги к другой, точно так же, как никто не смотрит шесть телеканалов одновременно — ты просто постоянно переключаешься с одного на другой. Естественно, среди всех книг одна всегда оказывается первой; наш герой читает из нее один абзац, один рассказ, одну главу или двадцать процентов от всех страниц и только потом переходит к следующей. Но сейчас проблема заключается в том, что он не знает, с какой книги начать. Страстный любитель литературы встает из-за стола и закуривает. Почему люди закуривают в тех случаях, когда не знают, как им поступить? Зажженная сигарета служит свидетельством того, что мы размышляем, что мы напряженно мыслим, что мы о чем-то вспоминаем или ждем кого-то (отодвигая время от времени занавеску, чтобы взглянуть на улицу), что мы нервничаем (в роддоме весь пол зала, где ожидают родственники, усеян окурками). Сигарету зажигают сразу после полового акта или для того, чтобы потушить ее о кожу в паху любовника-мазохиста и возбудиться еще сильнее. Ее зажигают в поисках вдохновения, чтобы взбодриться и не уснуть, чтобы не есть, когда мы голодны, но не можем или не хотим принимать пищу. Страстный любитель литературы делает последнюю затяжку и возвращается к столу. Четыре томика по-прежнему лежат там, рядом с пластиковым пакетом, на котором красуется красная эмблема книжного магазина. Наступает ночь, по улице проезжает машина, слышны звуки радио. А как обстоит дело в романах, часто ли там слышатся звуки радио? Если бы вдруг все четыре книги исчезли, то и проблема — с какой начать — тоже бы исчезла. Наш герой берет роман американца и открывает его на первой странице. Потом он с силой проводит пальцем по стыку страниц, чтобы книга не закрывалась, и читает: «Как раз в тот момент, когда медсестра собирается прикрыть ему лицо краем простыни, покойник открывает глаза и бормочет какие-то невнятные слова. Медсестра взвизгивает, откидывает простыню, называет пациента по имени и щупает ему пульс. Потом она выбегает в коридор и бежит за врачом. „Доктор, больной из палаты сто четырнадцать не умер!“ — „Как это не умер?“ — „Он живой и только что вдруг открыл глаза. Я пощупала пульс…“ Врач старается скрыть недовольство, которое вызывает в нем эта новость».

Читатель закрывает книгу. Начало — самая лучшая часть произведения. Первое предложение, первый абзац, первая страница. Возможностей всегда великое множество. Все еще только должно произойти, постепенно, по мере того, как различные дороги, открывающиеся перед тобой вначале, исчезают и в конце концов (то есть в финале) остается только одна, практически всегда легко предсказуемая. Удастся ли автору зачаровывать нас до самой последней страницы? Не наступит ли момент, когда через пять, восемнадцать или сто шестьдесят страниц очарование исчезнет? Никогда ни одно повествование не может быть лучше, чем тот спектр возможностей, который открывает перед нами первая страница. И речь вовсе не идет о том, что читатель должен предвидеть все возможные продолжения и найти среди них какие-то более совершенные, чем те, которые предлагает писатель. Ни в коем случае. Как бы он мог продолжить историю человека, который читает газету в холле гостиницы «Амбассадор» и не реагирует, когда его называют по имени? Ему это неизвестно, да и не его это дело — придумывать какое-то продолжение. Просто его привлекает этот момент неизвестности, когда карты еще только раздаются. Завязка смутно напоминает ему тот фильм Хичкока с Кэри Грантом, в котором последнего принимают за другого человека в холле гостиницы. Однако ему совершенно неохота размышлять на эту тему. Каким бы ни было продолжение этой истории, оно неминуемо нарушит ее совершенство.

Писатели ошибаются, когда развивают то, что содержится в завязке их произведений. Им бы не следовало этого делать. Вместо этого они бы должны были последовательно строить завязки и бросать их в самый захватывающий момент. Именно на своей начальной стадии истории безукоризненны. И разве все остальное не подчиняется этому закону? Конечно! Это случается не только с книгами, но и с фильмами и с театральными произведениями. И в политике происходит то же самое. Если ты настолько наивен, что веришь политикам, неужели для тебя программа политической партии не выглядит в тысячу раз интереснее, динамичнее и смелее, чем ее исполнение после того, как данная партия приходит к власти? В программе все — полная идиллия, а на практике ничего не выполняется, все искажается; реальность предстает во всей неприкрытой жестокости. А (если обратиться к реальной жизни, а не к литературным произведениям) зарождение любви, первый взгляд, первый поцелуй — не лучше ли они всего того, что приходит потом, когда время неизбежно приводит нас к краху? Все должно только начинаться и никогда не заканчиваться. Или человеческая жизнь: разве в трехлетнем возрасте перед нами не открыто множество возможностей? Что будет с этим мальчиком, чей путь еще только начался? По мере того как Он будет взрослеть, жизнь будет закрывать перед ним одну дверь за другой, и из всех надежд сбудутся лишь немногие, да и то, если ему повезет. И с книгами случается то же самое. Страстный любитель литературы не может остановить жизнь, если, конечно, не решил покончить с собой, но зато повествование можно прервать в самый интересный момент, когда возможностей еще остается очень много. Поэтому он никогда не дочитывает книги до конца. Он читает только завязки, в крайнем случае несколько страниц. Когда спектр возможностей сюжета начинает сужаться и книга наскучивает ему, он закрывает ее и ставит в книжный шкаф, где книги стоят строго в алфавитном порядке в соответствии с фамилией автора.

Разочарование может наступить в любой момент. При чтении первого абзаца, на тридцать восьмой или даже на предпоследней странице. В последний раз он дочитал книгу до последнего листа. Когда перед ним остался только один абзац (совсем короткий, не более трети страницы), а разочарования он так и не испытал, ему стало страшно. Что, если эта книга не разочарует его даже на последней строчке? Это было практически невозможно, отрезвление должно наступить, как наступало всегда, пусть даже это случится на последнем слове. Ну, а если нет? На всякий случай наш герой быстро отвел взгляд от книги, когда до последней точки оставалось еще строчек пять. Он закрыл книгу, поставил ее на место и вздохнул полной грудью. Это проявление твердости позволит ему продолжать мечтать о том, что рано или поздно (в самый неожиданный момент, как только он наконец решится) у него хватит смелости не откладывать еще раз на завтра окончательное решение.

Примечания

1

Гражданская война в Испании (1936–1939).

(обратно)

2

Под термином «каталонские страны», возникшим в конце XIX в., понимают обычно территории, жители которых говорят на каталанском языке. В настоящее время эти территории входят в состав таких государств, как Испания, Андорра, Франция и Италия.

(обратно)

3

Регион виноделия в провинции Кастилия-Ла-Манна, который славится своими белыми винами.

(обратно)

4

Музыкальный бар в курортном городке Льорет-де-Мар.

(обратно)

5

Два пива! Что? Два пива! Два пива? ДА! (англ.).

(обратно)

6

Полные испанские имена обычно состоят из двух или трех составных частей: Мария Антония, Мария Ангустиас и т. д.

(обратно)

7

Эль Корте инглес — сеть универмагов в Испании. Дословно название можно перевести как «английский покрой».

(обратно)

8

Мария дель Мар Бонет — каталонская певица, автор многих своих песен.

(обратно)

9

Коктейль-бар в старом районе Барселоны.

(обратно)

10

Музыкальный клуб, бар и дискотека в том же районе.

(обратно)

11

Бразильский музыкант и рок-певец.

(обратно)

12

Американский музыкант и композитор.

(обратно)

13

Примерно (англ.).

(обратно)

14

Горная гряда на окраине Барселоны.

(обратно)

15

Хорошо (фр.).

(обратно)

16

«Лицо со шрамом». Американский гангстерский фильм 1932 г.

(обратно)

17

Американские актеры, снимавшиеся в 1960–70-х гг. в вестернах.

(обратно)

18

Фрагмент рекламного текста фирмы «Джонсон моторс» на датском языке.

(обратно)

19

Очень рад… мне кажется (фр.).

(обратно)

20

Звездочка — звездочки, ж.

1). Уменьш. к звезда в 1 и 4 знач.

2). Типографский значок в форме звезды. (Прим. авт.).

(обратно)

21

Тибидабо — гора на окраине Барселоны.

(обратно)

22

Жозеп Висенс Фойш-и-Мас (1893–1987) — каталонский поэт, который после поражения Республики в 1939 г. остался в Барселоне и работал в кондитерской.

(обратно)

23

Американский рок-музыкант.

(обратно)

24

«Оливетти», «Мулинекс», «Шаффото» и «Мори» — названия компаний, производящих соответственно компьютеры, бытовую технику, котлы и нагреватели.

(обратно)

25

Джордж Волынский — художник-карикатурист, сотрудничавший во французском журнале Charlie Hebdo.

(обратно)

26

Пер. цитируется по кн: Зигмунд Фрейд. Остроумие и его отношение к бессознательному. СПб., М., 1997.

(обратно)

27

Знаменитая кондитерская в фешенебельном районе Барселоны.

(обратно)

28

Торговые марки различных бытовых приборов.

(обратно)

29

«Джустерини и Брукс» — марка шотландского виски.

(обратно)

30

«1. Откройте вентиль, расположенный в нижней части агрегата.

2. Нажмите кнопку до упора и поверните ее вправо. Зажгите огонь. Подождите примерно 15 секунд. Снова нажмите на кнопку до упора, поверните ее влево и медленно отпустите» (фр.).

(обратно)

31

Джамбалайя — блюдо из риса с ветчиной или колбасными изделиями, овощами и морепродуктами.

(обратно)

32

РАИ — итальянская государственная телерадиокорпорация.

(обратно)

33

Итальянская певица.

(обратно)

34

«Кандид, или Оптимизм» (фр.). — Философская повесть Вольтера.

(обратно)

35

Песня, написанная в 1930 г., которую исполнял Бинг Кросби.

(обратно)

36

«Последний магнат» (англ.). Незаконченный роман американского писателяФ. С. Фицджеральда.

(обратно)

37

Купаться запрещено (нем.).

(обратно)

38

Русская колыбельная (англ.).

(обратно)

39

Выбирать (англ.).

(обратно)

40

Когда человек не имеет возможности выбора, он перестает быть человеком. […] И не лучше ли в некотором смысле человек, выбирающий зло, того, которому добро навязано?

Энтони Бёрджесс. Заводной апельсин (англ.)

(обратно)

41

Чувствуете, в чем подвох? (фр.).

(обратно)

42

Вместо рекламных роликов в Испании до 70-х гг. показывали рекламу на слайдах.

(обратно)

43

Дискотека в Барселоне.

(обратно)

44

Ты больше не будешь писать (ит.).

(обратно)

45

Антология педагогической мысли христианского средневековья. Том х. М., Аспент-Пресс, 1994. С. 309–310. Пер. с лат. под ред. М. Л. Гаспарова.

(обратно)

46

Американский композитор и музыкант.

(обратно)

47

Англо-французская актриса и певица.

(обратно)

48

(Весь диалог построен из фраз разговорника.)

— Это Премилкуоре?

— Что вы сказали?

— Премилкуоре? Но это невозможно. А где же Боццоло?

— Садитесь, пожалуйста.

— Я не понимаю.

— Вы не поняли?

— Будьте так любезны…

— Будьте добры…

— У меня нет времени.

— Что нового? Сколько это стоит?

— Это слишком дорого. Что мы сегодня будем делать? Приходите поскорее!

— К несчастью, нет.

— С какого пути уходит поезд? Где здесь туалет? Официант, счет, пожалуйста! Я так рад с вами познакомиться. Отнесите этот чемодан. Сколько стоит этот номер с полным пансионом? Какой сегодня день недели?

— Сегодня понедельник.

— Который час?

— Четыре часа; час дня.

— Сидите, пожалуйста.

— Большое спасибо.

— Огромное спасибо.

— Пожалуйста.

— Не за что.

— Извини.

— Извините.

— Ничего, ничего.

— Это место занято. Это место забронировано. Сегодня ужасная жара.

— Да, сегодня очень жарко; сегодня холодно; сегодня прекрасная погода. Уже поздно. Это возможно, это необходимо.

— Идет дождь. Дует ветер. Идет снег.

— С вашего позволения.

— Добрый день. Добрый вечер. Доброй ночи. Это место мне нравится.

— Недавно. Завтра. Послезавтра. Сегодня вечером. Вовсе нет. Ни в коем случае. Без сомнения. Более или менее, (ит.).

(обратно)

49

Носовой или шейный платок из тонкого шелка (англ.). Именно такое определение дано в Оксфордском словаре слову «барселона»; экспорт продукции каталонских текстильных фабрик в Англию в прошлом был очень развит.

(обратно)

50

Вишисуаз — овощной суп-пюре, который обычно подают холодным.

(обратно)

51

И Гомер иногда дремлет (лат.). В значении: и на старуху бывает проруха.

(обратно)

52

Исторический материализм и философия Бенедетто Кроче (ит.).

(обратно)

53

Название магазина в Барселоне.

(обратно)

54

Черная дорога страха (англ.).

(обратно)

55

Мануэль Мартинес Уге (1872–1945) — каталонский скульптор и художник.

(обратно)

56

Пер. H. Любимова.

(обратно)

57

Харпо Маркс (1888–1964) — американский актер и сценарист.

(обратно)

58

Никанор Сабалета (1907–1993) — испанский арфист.

(обратно)

59

«А» в круге — анархистский символ, ставший особенно популярным среди французской молодежи во время майских событий 1968 года.

(обратно)

60

…Мне не забыть вас, родники, как не забыть мне те вечера, когда дождь над холмами не пускал нас в Сапопан… (исп.).

Фрагмент из песни «Гвадалахара» мексиканского композитора Пепе (Хосе) Гисара Морфина (1912–1980).

(обратно)

61

Отрывок из рассказа американской писательницы Патриции Хайсмит «Записки достойного таракана».

(обратно)

62

Греческое и римское поселение на севере Каталонии.

(обратно)

63

Общий путеводитель по Парижу. С перечнем всех улиц. Издательство «Эндиспансабль» (фр.).

(обратно)

64

Озеро в Мексике в зоне вулканической активности.

(обратно)

65

Марьячи — участники музыкального ансамбля в Мексике, исполняющего традиционную музыку.

(обратно)

Оглавление

86 РАССКАЗОВ

  Уф, сказал он

    История одной любви

    В те давние-давние времена

    О неявке на назначенные встречи

    Уф, сказал он

    О непостоянстве человеческого духа

    Бу-у-ултых!

    Дым

    А в глазах твоих были луга…

    Преступный мир

    Сотворение мира

    О ничтожности человеческих желаний

    Девушка на «ситроене»

    Признание

  «Оливетти», «Мулинекс», «Шаффото» и «Мори»[24]

    Сочинение

    «Томсон», «Браун», «Корберо», «Филишейв»[28]…

    Яблочный персик

    Дама цвета сомон

    Какофония

    Воздушные шарики

    Север и Юг

    Звонки

    Матрешка

    To choose[39]

    Письмо

    Четыре четверти

    Кинотеатр

    Растительное царство

    Олдеберкоп

  Отров Маянс

    Улица будничных дней

      Барселона

      Дом с садом

      Филология

      Жар

      Мне нечего надеть

      Железная дорога

    A handkerchief or neckerchief of soft twilled silk[49]

      О человеколюбии мебели

      Деревенская проза

      Заложник

    Дом авторучки[53]

      Галитоз

      Свинина отварная с хреном

      Не будьте так самоуверенны

      Анисовый ликер

      Количество и качество

  Что к чему и почему…

    Честность

    Любовь

    Жизнь в браке

    Покорность

    Месячный цикл

    На безрыбье

    Вера

    Пигмалион

    Жертва

    Здравомыслие

    Предопределенность

    Восхищение

    Почему часовые стрелки движутся по часовой стрелке?

    Ревность

    Положа руку на сердце

    Нестабильность

    Святой Валентин

    Эйфория троянцев

    В первом часу

    Стремление к совершенству

    Клятва Гиппократа

    Микология

    Царевна-лягушка

    Спящая красавица

    Монархия

    Мир животных

    Сила воли

    Физиономия

    Божий промысел

    Рассказ

  Гвадалахара

    1

      Семейная сага

    2

      У врат Трои

      Швейцарские свободы

      Грегор

      Голод и жажда справедливости

    3

      Самый обычный день

      Жизнь так коротка

      Сила слова

      Литература

    4

      Центростремительная сила

    5

      Стратегии

      Жития пророков

      Во время войны

      Книги

*** Примечания ***