Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде [Мария Эммануиловна Маликова] (fb2) читать онлайн

- Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде (и.с. Научная библиотека) 2.72 Мб, 696с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Мария Эммануиловна Маликова - Валерий Юрьевич Вьюгин - Татьяна Алексеевна Кукушкина - Ксения Андреевна Кумпан

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Сборник статей Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде (По архивным материалам)

От составителя

Статьи, составляющие том «Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде», объединены стремлением их авторов к предельно подробному, понятному, насыщенному описанию «историй жизни» нескольких культурных институций, существовавших в Ленинграде в годы нэпа и ликвидированных в конце двадцатых — первой половине тридцатых годов. Выбор объектов для описания — Институт истории искусств (Зубовский), кооперативное издательство «Время», секция переводчиков при Ленинградском отделе Всероссийского союза писателей — мотивирован прежде всего степенью сохранности их архивов. Статья о журнале «Литературная учеба» также основана на архивном материале и рассматривает переходный период, часто ускользающий от внимания исследователей, между «великим переломом» и окончательной государственной централизацией всей литературной деятельности в 1934 году.

Конечно, выбранные для описания объекты далеко не исчерпывают ряд значимых ленинградских институций культуры, закрытых или радикально реформированных с концом нэпа, архивы которых сохранились в большом объеме (это Университет, Академия наук, Институт сравнительного исследования литератур Запада и Востока имени А. Н. Веселовского и другие). Уникальный материал для интересующего нас типа историко-культурного описания дает, в частности, дневник директора издательства «Academia» Александра Александровича Кроленко, который тот вел практически подневно с 1918 по 1970 год, хранящийся в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки. Он представляет собой не только ценный источник сведений о событиях эпохи, но и памятник своеобразного ощущения его автором своей личной жизни во времени. Выбранные места из дневника за 1928 год, касающиеся реорганизации издательства «Academia» и его перевода в Москву, представлены в публикации И. В. Дацюк в электронном препринте материалов исследовательского проекта, послужившем основой для настоящего сборника, который размещен на сайте Пушкинского Дома (www.pushkinskijdom.ru, раздел «Препринт»). В составе этой предварительной электронной публикации имеется также исключительно важная для нашего проекта подневная хроника культурной жизни Ленинграда 1928 года, составленная Н. А. Гуськовым, которая в силу своего жанра, предполагающего постоянное пополнение текста, пока существует только в электронном виде.

Статьи, отобранные из материалов проекта для публикации в настоящем сборнике, не только даны в уточненном и дополненном виде, но и объединены общностью метода, сформировавшегося у разных исследователей из прикладной, практической работы. В архиве учреждения культуры официальные документы обычно значительно преобладают над личными; однако, пытаясь понять, что такое институция культуры, каковы мотивы и основания ее деятельности, мы неизменно переходим на социо-антропологический уровень и рассматриваем этос составлявших ее отдельных лиц, нестрого формализованных сообществ, групп, культурных поколений. Иными словами, институция становится понятной только как сообщество людей. Складываясь в те или иные сюжеты, эти истории, открывающиеся ретроспективному взгляду исследователя, составляют деятельность институции. С этой точки зрения и ликвидация властью в конце двадцатых — середине тридцатых годов институций культуры предстает не как одномоментная разрушительная внешняя акция, которая может быть относительно точно описана таким определением, как «великий перелом», — но как процесс взаимных риторических ходов, внутренних и внешних компромиссов, переговоров, надежд, индивидуальных метаморфоз и заблуждений, часто противоречивый и хаотичный. Чтобы понять смысл этих процессов, необходимо не только видеть механизмы крупных политических и культурных переходов, но и перестроить исследовательскую оптику на микромасштаб. «Архивный» и «антропологический» поворот в исследовании истории институций культуры естественно сопровождается поворотом «лингвистическим» — вниманием к речи сотрудников институций, в том числе в официальных документах, анализом ее риторики, ключевых понятий и противоречий. В частности, процессуальный «конец» институций особенно наглядно явлен в том, как «люди двадцатых годов» с их речью и способами самоорганизации в сообщества сменяются новыми людьми с их новоязом и новыми монопольно государственными, идеологически гомогенными институциями.

Стремление сделать насыщенным и понятным историко-культурное описание приводит к отказу от иерархического, связанного с идеологией канона понимания культуры и, в частности, от вытекающего из такого подхода способа работы с документами прошлого (особенно с документами литературных архивов), из которых исследователи чаще всего извлекают отдельные материалы, связанные с крупными фигурами, направлениями, изданиями. Составляющие настоящий сборник статьи написаны на основании сплошь просмотренных архивов соответствующих институций. Логика событий, которая таким образом выявляется из подробной, часто вплоть до подневной, реконструкции их (через описание действий и речи далеко не всегда крупных персон, через сопоставление хронологически близких гетерогенных фактов, высказываний, обстоятельств, принадлежащих не только к сфере истории литературы в узком смысле, но к культуре, включающей политические, бытовые, юридические и прочие факты жизни), часто позволяет уточнить или исправить общее мнение и составить более дифференцированное и свободное от идеологической и культурной доксы представление о советской культурной истории. Опыт такого освоения документального фактографического материала, в том числе архивного, позволяет увидеть, как пишет автор «Хроники» Н. А. Гуськов, как из собранного обилия мельчайших фактов «воссоздается, конечно, не полностью, но довольно ощутимо, живая ткань эпохи, исторического времени, реального потока событий. Это и есть тот контекст, которого нам так не хватает для построения объективной истории советской литературы», мы видим, как «растет на глазах, по мере накопления материала, связь событий в пределах небольшого временного промежутка. Факты знакомые и привычные неожиданно предстают в новом свете. Дополненные фактами прежде неизвестными, они образуют цепи закономерностей, из которых и складывается исторический и литературный процесс».

Маликова М. Э.

К. А. Кумпан Институт истории искусств на рубеже 1920–1930-х гг

Цель настоящей работы — реконструировать по сохранившимся документам последний малоизвестный период «трудов и дней» Института Истории Искусств[1] и процесс его «ликвидации».

Сведения об этом Институте, особая роль которого в культурной жизни Петербурга 1920-х годов широко известна, основывались в первую очередь на мемуарных источниках, появлявшихся в эмигрантской (с 1960-х гг.) и советской (с 1970-х гг.) печати. Следует заметить, что о последних годах существования Института и о его ликвидации в указанных воспоминаниях не говорится, что вполне объяснимо. Мемуары о нем стали публиковаться в 1970-е годы, когда писать о разгроме одного из лучших научно-учебных заведений считалось цензурно «неудобным»[2]. В дипломатичной форме об этом упоминается только в воспоминаниях А. В. Федорова[3], где уничтожение Государственного института истории искусств названо официальным термином «реорганизация». И лишь в опубликованных в 1990 году мемуарах Л. Я. Гинзбург, специально посвященных Институту, впервые прямо говорится о целенаправленной ликвидации: «В конце 20-х годов начались гонения на ГИИИ, а к 30-му году Институт был окончательно разгромлен и уничтожен в качестве „гнезда формализма“»[4].

Первой и единственной попыткой воссоздать историю ГИИИ и сообщить какие-то сведения о его ликвидации была статья Любови Шаповаловой[5]. Правда, в ней излагается не столько история Института, сколько история формальной школы на Словесном отделении Института. Статья построена с привлечением работ формалистов, прессы того времени и ранних исследований (В. Эрлих и Г. Струве), а также мемуаров В. П. Зубова, касающихся первых лет существования Института[6]. Сведения же о ликвидации ГИИИ базируются на погромной статье в «Литературной энциклопедии» (т. 4. М., 1930), с присущими тому времени огульными обвинениями, и на некоторых сведениях, устно сообщенных не названным в исследовании информантом (возможно, В. А. Кавериным). С его слов, Институт был распущен за формализм в один из последних дней ноября 1929 года по распоряжению некой комиссии, возглавляемой С. А. Малаховым[7]. Но и эта причина, и названная дата, и указанное распоряжение являются результатом исторической коллективной аберрации памяти.

Чтобы восстановить реальную историю ГИИИ и уточнить настоящие причины его «разгрома», необходимо обратиться к архивным документам.

Прежде всего это документы, которые отложились в канцелярии Института — протоколы заседаний Президиума и Ученого совета, заседаний разных отделов и комитетов, стенограммы и протоколы научных заседаний и собраний, отчеты и производственные планы и т. д. Они предназначались для отправки «по начальству» и фиксировали (с той или иной степенью достоверности) внутреннюю жизнь Института. Этот огромный корпус документов, сохранившийся в ЦГАЛИ СПб. в виде архива ГИИИ (ф. 82) и архива ВГКИ (Высших государственных курсов искусствоведения при ГИИИ — ф. 59)[8], в настоящей статье использован выборочно: привлекались лишь те материалы, где речь идет о последних годах Института. Сюда же относятся, так сказать, «внешние» официальные документы — циркуляры советских чиновников различных рангов и ведомств: рескрипты, разнарядки и прочие распоряжения, поступавшие в Институт. Часть этих документов хранится в указанных фондах Института и Курсов, а часть, в том числе общие циркуляры по различным подразделениям Наркомпроса и специальные документы комиссий по проверке и по ликвидации ГИИИ, были выявлены в ГА РФ (Москва) — в фондах: Главнауки (ф. 2307), Главпрофобра (ф. 1565), Наркомпроса (ф. 2306, 2307), ГУСа (ф. 298), Российской ассоциации научно-исследовательских институтов (РАНИОН, ф. 4655), Комиссии НК РКИ (ф. 406) и СНК РСФСР (ф. 259). Следует отметить, что довоенные государственные и партийные архивы, в частности архивы наркоматов, серьезно пострадали, подвергаясь целенаправленному уничтожению перед наступлением немцев на Москву.

К третьей группе материалов относятся в какой-то части опубликованные документы, описывающие жизнь Института «изнутри» (дневники, письма и т. д.), которые особенно ценны тем, что помогают дешифровать официальные документы[9]. Следует заметить, что многие из сотрудников и студентов Института, также, впрочем, как и большинство лиц, участвовавших в его разгроме и ликвидации, прошли через проработки, аресты и сталинские лагеря, и их архивы в большинстве своем пропали. В сохранившихся же личных архивах людей, причастных к Институту, материалы по ГИИИ, особенно касающиеся его чистки, реорганизации и ликвидации, как правило, отсутствуют. Кроме того, некоторые архивы не поступили в государственные учреждения, другие еще не обработаны, а ряд фондов, в частности известных институтских деятелей, оказались в настоящее время закрыты. Дальнейшие поиски и выявление архивных материалов по Институту еще требуют серьезных усилий. Таким образом, настоящая работа далеко не исчерпывает заявленную тему. По мере дальнейших разысканий гипотетически высказанные в ней соображения будут корректироваться, а факты пополняться.

Серьезным подспорьем для нашей работы явилась фундаментальная двухтомная монография П. А. Дружинина «Идеология и филология: Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование» (Т. 1–2. М.: Новое литературное обозрение, 2012), вышедшая после появления электронного препринта нашей статьи (http://www.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=10460). Она представляет собой впечатляющий свод эмпирического материала, воссоздающего с максимальной полнотой механизм превращения в послевоенные годы филологических и — шире — гуманитарных наук в «отрасль политсхоластики». Мы ставим перед собой более скромную задачу — на локальном материале (разгром одного института) и менее полном (в силу меньшей сохранности документов) проследить, каким образом происходило удушение гуманитарной науки в предыдущий период советской истории.

* * *
В силу объективных причин тотальное наступление на науку началось несколько позже, чем на остальные сферы материальной и духовной жизни Советского государства. Механизм ломки существующей системы академических и научных учреждений был запущен на полную мощь лишь на рубеже 1920–1930-х годов. Из дореволюционных научных центров в первую очередь реорганизации подверглись вузы, поскольку идея ослабить влияние «буржуазных» профессоров на студентов зародилась сразу по окончании Гражданской войны. Сюда относится реформа управления вузами (новый устав 1921 года), с запретом свободных выборов профессоров, введением в учебные программы «общественных» предметов[10], внедрением в преподавательский состав коммунистов и марксистов и регулированием классового состава учащихся.

Что касается академической науки, то, хотя Наркомпрос уже в 1919 году выдвигал в качестве первоочередных задач «учет, систематический подсчет, организацию и координацию ученых учреждений», работу которых следовало централизовать и подчинить единому партийному органу, для «устранения замкнутости и кастового духа»[11], но механизмов для чаемого централизованного руководства и политического контроля еще не было. Кадровая политика, столь эффективная впоследствии, до тридцатых годов не могла осуществиться, поскольку среди ученых-гуманитариев (за исключением «специалистов в области общественных наук») на всем протяжении 1920-х годов было ничтожно мало коммунистов. Как свидетельствует статистическое обследование, в конце этого периода в области литературоведения и искусствоведения в научных институциях СССР работало 54 «партийных товарища», а в области языковедения — всего 16 членов ВКП(б). Большинство из них составляли молодые кадры, которые могли вступить в партию или были привлечены к научной работе из номенклатурных сфер не ранее второй половины 1920-х годов, тогда как среди имевших «высокую квалификацию» ученых, т. е. людей иной возрастной категории и иной формации, к 1930 году работало в этой сфере всего два коммуниста[12]. Идея же «вовлечения на научную работу пролетарской части нашей партии», так называемых «выдвиженцев», оформилась также только к концу 1920-х годов[13]. Таким образом, на раннем этапе, несмотря на зловещие декларации, был выдвинут безусловно вынужденный и противоречащий политическим установкам лозунг привлечения в науку «старых опытных специалистов». Следует иметь в виду, что вера в научное знание и техническую революцию была в те годы столь велика, что перевешивала идеологию: именно «научное знание» было провозглашено «основным, могучим и всепреодолевающим рычагом и обосновывающей опорой социалистического государственного строительства»[14].

О наступательном движении партийно-государственного аппарата на науку косвенно свидетельствует смена руководителей Главнауки, т. е. того подразделения Наркомпроса, которому подчинялись научные учреждения. До середины 1923 года заведующим этим подразделением был И. И. Гливенко, филолог, профессор дореволюционной формации, не имевший до работы в Наркомпросе опыта партийного руководства и более известный как член и один из организаторов в 1922 году Русского психоаналитического общества. За ним Главнауку возглавлял (1923–1927) старый большевик Ф. Н. Петров, медик по образованию, закончивший университет до революции (в 1902 году) и начавший карьеру партийного чиновника как министр здравоохранения Дальневосточной республики (в 1920 г.). Судя по сохранившимся документам, он был осторожен, но по мере возможностей пытался удовлетворять материальные нужды Института; и именно он при поддержке первого наркома просвещения предотвратил поползновение ликвидировать Институт еще в середине 1920-х годов. Возглавлявший Главнауку в 1929–1930-е годы И. К. Луппол был из числа ответственных работников иной формации. По окончании юридического факультета Московского университета (в 1919 г.) он закончил Институт красной профессуры, возглавил кафедру марксистско-ленинской философии в нем, а также стал директором Института К. Маркса и Ф. Энгельса. Одним словом, он был представителем образованных «красных профессоров» и «красных директоров». Кстати, как будет видно из дальнейшего изложения, Луппол тоже пытался препятствовать разгрому Института, но в конце концов оказался бессилен противостоять «великому перелому». Напомним, что в сентябре 1929 года был смещен с поста нарком просвещения Луначарский, придерживавшийся (особенно вначале) толерантной тактики руководства научными институциями, и на смену ему пришел управленец и функционер, член РВК, начальник Политуправления РККА и член ВЦИК и ЦИК СССР А. С. Бубнов.

По переписке с вышестоящими инстанциями, сохранившейся в фонде Института, можно проследить, как в период правления Зубова, благодаря его связям и многочисленным уловкам, с помощью затягивания, откладывания и формальных отписок, а в крайних случаях — апелляций к вышестоящим инстанциям, ему удавалось спасать Институт от нелепых постановлений ретивых партийных чиновников и до конца своего директорства сохранить прежний состав администрации, руководителей отделов, научных и технических сотрудников и прежнюю систему управления.

Институт являл собой достаточно сложный конгломерат, состоявший из четырех самостоятельных научно-учебных учреждений. Каждое отделение имело свои подразделения (секции, комитеты, кабинеты, комиссии, общества, лаборатории), занималось своими разработками, базировалось на своем материале, объединяя специалистов различной ориентации. Наибольшую известность приобрело Словесное отделение, ядро которого составляли замечательные филологи, представители так называемой «формальной школы». Но близкий «спецификаторский» подход к произведениям искусства и новаторский пафос исследований был присущ Институту в целом. Использование новых научных методов искусствознания (в том числе и экспериментаторских), выработка своего научного языка для описания конкретных художественных произведений, вовлечение в сферу изучения новых, до сих пор не исследовавшихся явлений искусства — все это было характерно и для работы других его отделов и подразделений.

Административное и хозяйственное руководство было в руках Зубова. Но организацию научной работы осуществляли Президиум и Ученый совет, в состав которых входили руководители факультетов[15] и наиболее опытные и авторитетные научные сотрудники. По-прежнему выдвижение на научные и руководящие должности осуществлялось силами самого Института (того или иного подразделения), а избрание утверждалось Президиумом. До поры до времени коллегии Главнауки и ГУСа при Наркомпросе не вмешивались в этот процесс и лишь формально подтверждали все институтские выдвижения, назначения и начинания. Благодаря удачно сложившимся обстоятельствам, Институту почти до самого конца удалось сохранить и внутреннее единство учебного и научно-исследовательского процессов, которое было характерно для дореволюционных университетов, а также избежать классового отбора студентов и аспирантов на протяжении почти всех лет существования Курсов[16].

«Социологический метод»

К середине 1920-х годов сепаратизм научных учреждений явно стал для властей раздражающим фактором. На примере ГИИИ можно проследить, как осуществлялось давление на научные институции и каким образом до поры до времени удавалось избежать прямого государственно-партийного руководства ими.

Первое ожесточенное и целенаправленное наступление на Институт было предпринято в последний год зубовского правления, когда РИИИ подвергся многократным обследованиям, инспекциям и ревизиям, с помощью которых осуществлялся контроль за наукой[17]. Отметим, что выводы о научной работе, сделанные комиссией от Петроградского управления научными учреждениями под предводительством академика Н. Я. Марра (конец 1923 года)[18], касались пока исключительно организационных моментов. Высоко оценивая потенциал научных исследований Института, Комиссия все же ставила на вид: а) несогласованность работы всех отделов, б) дублирование некоторыми подразделениями работы смежных институтов, а также в) излишнюю «музеефикацию», т. е. игнорирование изучения современного искусства[19].

Бумажные отписки с рапортом об устранении отмеченных недостатков (обычная тактика Зубова для сохранения status quo) оказались недостаточными, и директору пришлось предпринять кое-какие шаги по реорганизации структуры Института, что нашло отражение в отчетах и планах 1924 года. Здесь, акцентируя внимание на выполнении поставленных комиссией задач, Зубов предлагал «пересмотр внутриразрядной конструкции» и «образование Междуразрядного Комитета по вопросам общего искусствознания и эстетики» в целях «спайки» отделений и выработки единой теории «в четырех его областях: изобразительных искусств, музыки, театра и словесных искусств». Для изучения современного искусства Зубов планировал создать особые подразделения в каждом отделе Института[20]. Заметим, кстати, что, названное в отчете «коренным», это «реформирование» кардинально не изменило жизнедеятельности Института, а главное, не потребовало пересмотра кадров и принципов управления.

Однако зубовские реформы явно не удовлетворили руководство, и в сентябре 1924 года в Институте работала уже куда менее доброжелательная комиссия от ЛОГа (Ленинградского отделения Главнауки). Ее требования отражали не только субъективную неприязнь к директору (как полагал Зубов и позже писал об этом в мемуарах), но и некую общую идеологическую тенденцию. Вероятно, с деятельностью этой Комиссии академик Федор Иванович Шмит (сменивший вскоре Зубова на посту директора Института) связывал первую попытку ликвидации Института, когда в письме в Комиссию по чистке от 10 июля 1930 года таким образом излагал историю Института: «С Зубовским Институтом надо было покончить. Такое именно решение и было принято в начале зимы 1924/25 г. на съезде директоров учреждений Главнауки. Вопрос был только в том, как это сделать. Можно было <…> разогнать весь институт или раскассировать. Кажется таково и было предложение особой Комиссии <…> Тем не менее Главнаука (Ф. Н. Петров) рассудила иначе»[21].

Требования Комиссии являли собой попытку провести «кадровую политику» и вместе с тем осуществить контроль над идеологией. Результатами инспекции стало «заключение» о «необходимости внести оздоровление в работу Института», в связи с чем комиссия поставила перед Художественным отделом Главнауки задачи «детально ознакомиться» с «методами, применяемыми в работах Института», «озаботиться усилением Института работниками с материалистическим мировоззрением», а также «ввести в Правление Института ответственных, квалифицированных работников-коммунистов». Здесь же был поставлен вопрос о необходимости «воспитания молодняка — в марксистском направлении», чтобы новые кадры «могли бы в дальнейшем прийти на смену идеологически чуждым работникам музейных и художественных учреждений»[22].

Эта первая попытка смены кадров удалась не вполне. Правда, сразу после ухода Зубова с поста директора (т. е. в самом конце 1924 года) было назначено новое Правление РИИИ в составе трех функционеров (З. Л. Шадурской, Ф. К. Лехта и П. И. Новицкого), но оно оказалось нежизнеспособным: эти чиновники, возглавлявшие различные подразделения Наркомпроса и загруженные партийно-административной работой, присутствовали только на нескольких первых заседаниях Правления, а затем исчезли из Института[23]. И через год новый директор вынужден был вместо фиктивных членов назначить себе реальных помощников и ввести в Правление знающих институтскую работу опытных и авторитетных сотрудников, как это было и при зубовском Президиуме[24].

Давление на идеологическую сферу оказалось более действенным. Мы имеем в виду первый пункт заключения ЛОГа, с рекомендацией Художественному отделу Главнауки «детально ознакомиться» с «методами, применяемыми в работах Института». В декабре 1924 года в Институт была направлена Комиссия под руководством представителя московского отделения Главнауки товарища А. М. Карпова. Она уже не скрывала свою чисто идеологическую направленность, являясь проводником государственной политики по внедрению социологического метода в изучение произведений искусства. Под социологическим методом понимался анализ произведений искусства с марксистских, а точнее с классово-идеологических позиций. Результатом ее деятельности было создание внутри научных и учебных заведений социологических комитетов. Внедрение подобных структур получило широкое распространение к середине 1920-х годов. Соцком был создан и в ГИИИ, причем раньше, чем во многих других научных центрах[25].

В свое время нам приходилось писать о внутренних интригах в Институте во время смещения Зубова[26]. Главной пружиной их был единственный к тому времени в Институте член ВКП(б) — сотрудник Я. А. Назаренко, по слухам, связанный с ГПУ[27]. Пока был у власти старый директор, Назаренко не удавалось развернуться, но с приходом нового директора Ф. И. Шмита он стал быстро делать карьеру: вошел в Правление Института[28] и стал возглавлять Соцком. Заметим, что Комитет был официально учрежден 6 февраля 1925 года на заседании Правления; его председателем был избран А. А. Гвоздев, а ученым секретарем А. И. Пиотровский[29]. Но уже через полгода, на заседании Правления 9 октября 1925 года, была удовлетворена просьба Гвоздева освободить его от обязанностей председателя Соцкома[30]. Через несколько месяцев этот пост занимает Назаренко.

Ф. И. Шмиту приходилось все время лавировать и демонстрировать лояльность к новым наркомпросовским постановлениям и кампаниям. Конечно, положение директора требовало диалогических отношений с господствующей властью. Этого требовало и положение Института, постоянно находящегося под дамокловым мечом. Но в какой-то мере сервильность риторики в докладных бумагах Шмита можно объяснить биографическими причинами[31]. При этом, будучи воспитан в традициях старой интеллигенции, Шмит искренне хотел постичь, в какой мере спущенная сверху социологическая методология применима к произведениям искусства. Он считал себя теоретиком и методистом и, будучи систематизатором и классификатором, серьезно подошел к изучению вопроса, о чем свидетельствуют и его статья «Проблемы методологии искусства»[32], и брошюра «Предмет и границы социологического искусствоведения»[33].

Социологический метод в вышестоящих инстанциях как раз к этому времени ставится во главу угла. Институт явно вызывал раздражение и на него было обращено пристальное внимание чиновников Наркомпроса. В апреле 1925 года на заседании ответственных работников Художественного отдела Главнауки ГИИИ было «поставлено на вид» и предписано искоренить «резко выраженный уклон к формально-теоретическому изучению», сосредоточив все внимание «на социологическом искусствознании»[34]. В свою очередь Шмит в официальных справках, отчетах и планах всячески рекламирует и педалирует «важнейшую роль» Соцкома в жизни Института. Так, уже в первом «Кратком очерке научной деятельности РИИИ», датированном 28 февраля 1925 года, он пишет: «Основанием исторических и теоретических исследований Института все чаще становится метод социологического изучения искусств; это вызвало, помимо образования социологических секций при каждом Разряде, выделение из среды Института особого межразрядного Комитета по Социологии Искусства; его задачей является углубленная разработка социологического метода в применении его к системам различных искусств»[35]. В следующем «Кратком историческом очерке Института», датированном 1 марта 1925 года, он с официозным пафосом сообщает: «Современность, с ее жгучими социологическими и политическими вопросами, могуче воздействовала на самую постановку научной работы, и в сердцевине Института в 1924 г. выкристаллизовался Социологический Комитет, который с начала 1925 г. начал уже систематически работать в качестве органа, объединяющего и направляющего деятельность всех Разрядов»[36]. В последующих документах в ответ на соответствующие требования появляется марксистский акцент и имя Маркса становится обязательным[37]. Осенью 1925 года в «Производственном плане на 1925/1926 год» Шмит, возглавлявший Общую секцию теории и методологии искусства при Соцкоме, ставит перед ней (т. е. берет на себя) задачу «разработки теории и метода исторического материализма в искусствознании». При этом он подчеркивает, что сама эта секция «фактически является тем органом Института, где сталкиваются, обостряются и нивелируются теоретические позиции отдельных разделов Института, с целью выработать единство теоретических взглядов на искусство среди работников Института»[38].

В широковещательном докладе для Главнауки, датированном 29 января 1926 года, используя стилистику и фразеологию партийных документов, Шмит так освещал деятельность Института: «Новое Правление прежде всего поставило вопрос о Государственном назначении Института, ибо для нас было ясно, что сейчас, конечно, и речи не может быть об отвлеченной „науке для науки“. <…> Институт как государственное учреждение может быть признан нужным только при одном условии: он должен в самой своей структуре приспособиться к разрешению вопроса о научно обоснованной и в деталях разработанной, приложимой на практике советско-художественной политики, системы марксистского искусствоведения. В этих видах Правление реорганизовало Институт: в центр был выдвинут, как общеинститутская коллегия, Социологический Комитет. Отделы были радиально расположены вокруг него». При этом Шмит подчеркивает, что со стороны личного состава Института организация Соцкома «нашла активные симпатии и содействие» и «была не грубо насильственным актом, нарушившим работу учреждения, а мерою органически необходимою и вполне назревшею»[39].

По этому докладу Главнаука вынесла резолюцию: «Признать заданием <Института> разработку марксистской теории искусства, которая могла бы лечь в основание современной художественной политики, причем признать его ударным и соответствующим образом обеспечить материальные возможности ГИИИ для его выполнения»[40]. Иначе говоря, материальная поддержка, столь необходимая Институту, была платой за разработку марксистской методологии[41]. Возможно, велеречивость Шмита во многом и объяснялась насущной необходимостью увеличить финансирование Института. Напомним, что штат Института еще при Зубове был сокращен таким образом, что почти вся научная работа держалась на внештатных сотрудниках[42].

Шмиту ничего не оставалось, как начать активно действовать: он издает инструкцию, где каждому сотруднику вменяется разработка социологического задания. Известно, что это директивное требование в штыки было воспринято в Словесном отделе. Об этом В. В. Виноградов сообщал невесте в письме от 22 февраля 1926 года: «Директор Института от имени Главнауки издал инструкцию об обязательном выполнении каждым членом социологического задания <…>. Как слухи о деньгах, так всем подкидывают на воспитание заморышей (или лучше дефективных младенцев) марксизма. Но мы все (кроме Жирмунского и молчаливых): Б. М. Энгельгардт, Юр. Н. Тынянов и Эйхенбаум (отчасти) держались дружно и добились отмены постановления»[43].

Оказавшись в непростом положении (поскольку об «активных симпатиях и содействии» речь явно не шла), Шмит начинает действовать сам. Сохранилось его официальное письмо секретарю МУЗО и ученому секретарю Института А. В. Финагину от 11 февраля 1926 года, с приглашением «пожаловать на заседание Секции теории и методологии Соцкома, для обсуждения плана работ по разработке марксистской теории искусств — вмененной Институту Главнаукой в заседании от 6.II.1926»[44].

Однако чаемого марксистского искусствознания создать не удавалось. В преамбуле к первому сборнику Соцкома, оправдываясь тем, что в Институте отсутствуют «человеческие и материальные ресурсы», что социологическими разработками занимаются «добровольцы» и что сотрудников «нельзя силою заставить тратить остатки своего времени и своей энергии на работу, для них не привлекательную», директор куда менее категорично и бодро, чем в официальных реляциях, определяет задачу руководимой им Секции: «разработка вопросов общей методологии искусствоведения, которая бы, по возможности, соответствовала основным положениям марксистской теории»[45]. А в написанной через год брошюре он констатирует, что «марксистского искусствоведения» у нас нет и что задача эта «явно трудная: все попытки подойти к ней с налету <…> не имели успеха»[46].

Действительно, в Секции теории и методологии Соцкома «разработки марксистской теории искусств» не было. Сделанные на ней доклады самого Назаренко и его alter ego М. А. Яковлева[47], приглашенного из университета, «научными разработками» назвать было трудно. Собственно установка Назаренко, отразившаяся, например, в тезисах его институтских докладов, сводилась к следующим примитивным постулатам: художественное произведение есть «выражение образными словами классовой идеологии», поэтому цель исследовательской работы — «раскрытие классовой идеологии в художественном произведении»[48]. Этот «дефективный» марксизм (по счастливому выражению В. В. Виноградова) лег в основу написанного Назаренко учебника по истории русской литературы, который был предметом постоянных шуток студентов и профессоров Словесного отделения. Иначе говоря, председатель Социологического комитета в Институте не пользовался авторитетом и без сильных административных рычагов не мог выполнить возложенную на Соцком задачу. Да и докладов собственно по вопросам социологии искусства здесь было немного. Большинство же работ (особенно в первые два года существования Комитета) вообще не имели прямого отношения ни к марксизму, ни к социологии. Среди последних можно отметить, например, дискуссии по проблеме классификации искусств (19, 26 мая и 2 июня 1926 года), с выступлениями Н. Э. Радлова, Б. В. Казанского и А. В. Финагина[49], доклад Казанского «Кино и система искусств» (9 февраля 1927 года)[50] и коллективный доклад «Теории А. Н. Веселовского и Карла Бюхера», сделанный сотрудниками 2 разряда Словесного отдела Л. Ю. Виндт, С. Г. Вышеславцевой, Н. А. Коварским, Н. П. Колпаковой, Т. А. Роболи и P. P. Томашевской (20 апреля 1927 года)[51]. Более того, судя по юбилейному очерку Шмита, именно эта Секция стала на первых порах ареной для диспутов марксистов с формалистами[52].

Как явную полемику с навязываемой установкой можно расценить доклад Эйхенбаума «Формальный метод в литературоведении», сделанный на одном из первых заседаний (25 апреля 1925 года) в той самой Секции теории и методологии искусства, которой вменено было разрабатывать марксистскую методологию[53]. Столкновения между марксистами и формалистами не нашли отражения в бумагах Института, но, по всей видимости, во второй половине 1920-х годов происходили не однажды. В воспоминаниях дочери Ф. И. Шмита рассказывается об одном из них, на котором председательствовал ее отец, пытавшийся утихомиривать слишком разошедшихся ораторов[54]. Подвергавшийся уже на протяжение нескольких лет (после знаменитой статьи Троцкого[55]) критике в советской прессе, формальный метод, как известно, приобрел к середине 1920-х годов необычайную популярность у студентов и аспирантов, «семинаристов» Эйхенбаума, Тынянова и Виноградова как в Институте, так и в Университете[56]. Полемика формализма и марксизма, которая до тех пор происходила на страницах периодики, переносится в Институт. Именно в этом ракурсе следует, вероятно, рассматривать не только указанный доклад Эйхенбаума, но и сделанный в Кинокомитете 13 февраля 1926 года полемический доклад Тынянова, в котором исследователь «коснулся вопроса о методе изучения <кино> и предложил выдвинуть на первый план не социологический, а эстетический», «спецификаторский» подход, «отграничивая кино от смежных искусств и устанавливая его дифференциальные признаки»[57].

Скандалы в Соцкоме

Если задачу по внедрению марксизма Социологическому Комитету в этот период выполнить не удалось, то удалось в той или иной мере расшатать устои Института и внести свою лепту в сгущающуюся к концу 1920-х годов атмосферу морального разложения. Об этом свидетельствуют отразившиеся в документах Института скандалы и склоки.

Прежде всего скандал разгорелся вокруг самого Соцкома. Создавая видимость активной деятельности, Назаренко начал приписывать себе чужую работу, отчитываясь материалами фольклорных экспедиций, результатами работ по обследованию города, работами музейной секции, изучением массовых праздников[58]. Более того, поскольку Соцком находился в привилегированном положении и особо финансировался Главнаукой[59], то под своей эгидой Назаренко начал издавать сборники Института, причем не только указанный выше сборник социологических трудов, но и сборники сотрудников ТЕО по революционным празднествам[60], сборники материалов фольклорных экспедиций, в которых участвовали сотрудники всех отделов Института[61], и т. д.

Впервые вопрос о присваивании Соцкомом разработок других секторов возник на расширенном заседании Правления 5 апреля 1926 года, где было постановлено: «Признать принципиально нежелательным, чтобы Социологический комитет вел те работы, которые ведутся или должны вестись отделениями по специальности»[62]. Однако постановление было проигнорировано, и экспансия Соцкома в чужие сферы продолжалась. О следующем скандале Шмит сообщает в январском письме 1927 года заведующему Художественным отделом Главнауки П. И. Новицкому. Не совсем понятно, что послужило для него поводом. Ясно только, что «произошел взрыв в самом Президиуме Социологического комитета: секретари всех четырех секций[63] заявили, что они работать больше в этой атмосфере не могут». Было решено «произвести перевыборы председателей и секретарей секций». Но результатов также никаких не было, поскольку «желающих добровольно работать с Назаренко» не нашлось[64].

В новом академическом году, когда отношения директора и Назаренко резко обострились, Шмит начинает действовать. 28 сентября 1927 года директор посылает ему официальное письмо (с копиями в Правление ГИИИ и в Президиум Соцкома), где отмечает, что с началом изучения агитационного и массового искусства, а также фольклорных экспедиций «между С<оциологическим> К<омитетом> и Отделами начались <…> бурные столкновения»: Соцком начал «отбирать у Отделов живые силы и дублировать их работу». Утверждая, что «все отделы Института более или менее решительно и полно усвоили социологический метод», Шмит настаивает на необходимости реорганизации Комитета[65].

11 января 1928 года для обсуждения этого вопроса было созвано расширенное заседание Правления Комитета. Однако Назаренко пригласил на заседание ответственных работников из коммунистов (Г. Е. Горбачева и Б. П. Обнорского), которым посулил штатные места в Соцкоме. За полное расформирование всех секций Соцкома, кроме Секции марксистского искусствоведения[66], выступил А. А. Гвоздев, к которому присоединился приглашенный на заседание куратор ИЗО искусствовед А. А. Федоров-Давыдов. Гвоздев говорил, что «создается институт в институте», что Соцком не должен браться за разработку тех вопросов, которые могут и должны разрабатывать другие отделы. Кроме того, председатель ТЕО выразил недовольство, что аспиранты много времени уделяют работе в Соцкоме и запускают свои научные занятия в отделах. Однако Шмит и Новицкий пасуют перед таким радикальным решением (Новицкий назвал выступление Гвоздева «своеобразным бунтом»), предлагая лишь уменьшение и урегулирование секций. Назаренко ревностно поддержали приглашенные партийные товарищи[67], в результате чего вопрос о Соцкоме был перенесен на Правление Института, состоявшееся через два дня, 13 января. Судя по протоколу этого заседания, прежняя структура Соцкома не только сохраняется, но к ней присоединяются две новые секции и ряд комитетов[68].Трудно сказать, кто этому споспешествовал, поскольку об этом заседании сохранилась лишь краткая запись в дневнике присутствовавшего на Правлении А. А. Кроленко: «…Очень долго тянется спор насчет Социологического комитета, который доходит до склоки и драк»[69].

Итак, Соцком продолжал функционировать, «укрепляясь» и разрастаясь, хотя после кампании по борьбе с «вульгарной социологией» и «переверзевщиной» эти структуры постепенно теряют политическую актуальность, а само словосочетание «социологический метод» стыдливо уходит из лексикона партийных чиновников, заменяясь «марксистским методом», а потом «марксистско-ленинской методологией». Соцком меж тем «укрепляется» критиками-марксистами: Г. Е. Горбачев в начале 1928 года избирается действительным членом по Соцкому[70] и заведует новой секцией марксистской критики; Б. П. Обнорский (сотрудник Коммунистического университета) становится заведующим Секции художественной политики[71], тогда же в Правление Комитета вводится Новицкий[72]. Расформированию подверглась лишь ставшая к этому времени неугодной научная секция Общей философии и эстетики (возглавляемая Н. Э. Радловым и Б. М. Энгельгардтом). Зато в Крестьянскую секцию Соцкома постепенно переходят фольклорные ячейки из других отделов Института, кроме Секции художественного фольклора, ранее перешедшей из Соцкома в состав Словесного отделения. На базе их материалов в Соцкоме создается Фольклорный архив[73]; здесь же начинает работать Секция изучения художественной культуры народов СССР, которую возглавил Жирмунский[74]. И только 8 февраля 1929 года, во время кардинальной «реорганизации» Института, Соцком удалось ликвидировать[75] (см. об этом ниже).

На всем протяжении существования Соцкома скандалы в нем не утихают. Постепенно к Комитету, в котором по уставу должны были работать внештатные добровольцы, начинают переходить дефицитные институтские ставки, что также вызывает недовольство сотрудников[76]. 6 мая 1927 года на расширенном заседании Правления рассматривается жалоба старейшего сотрудника Института В. Н. Всеволодского-Гернгросса в связи с травлей и шельмованием его в Соцкоме[77]. Постепенно прежние руководители секций покидают Комитет: 27 октября 1927 года на заседании Правления А. И. Пиотровский подает прошение об уходе с должности Ученого секретаря[78], на том же заседании А. С. Гущин просит освободить его от должности секретаря ХАПа (Секция художественной агитации и пропаганды искусства)[79], а 18 апреля 1828 года выходит из Соцкома возглавлявший в течение двух лет музейный сектор О. Ф. Вальдгауер, возмущенный тем, что Назаренко «не дает ход устроителям выставок» и два года «тормозит» издание подготовленного музейным сектором сборника[80].

Социологический сдвиг и его последствия

Следует заметить, что с 1926 года в отделах Института с разной степенью интенсивности, но все рельефнее проступает социологический вектор исследований. Мы имеем в виду и первые социологические «вылазки» молодых сотрудников Института (Р. И. Грубера[81], М. С. Друскина[82], А. С. Гущина[83]), и начало собственно социологических разработок в некоторых подразделениях, а также определенную переакцентировку работы во всех отделах.

Передовым в социологическом отношении оказался Театральный отдел, что отчасти было связано с самим материалом, легче поддающимся изучению в социологическом ракурсе, а также с тем, что в Театральном отделе оказались два талантливых экспериментатора, в прошлом организатора праздничных зрелищ и революционных агит-театров, с энтузиазмом занимавшихся изучением массового искусства Октября — А. И. Пиотровский и Н. П. Извеков. Им удалось заинтересовать и привлечь к изучению новых «низовых» форм театрального искусства студентов и аспирантов. В созданной при ТЕО Театральной лаборатории Извеков организовал Группу по изучению зрителя, где разрабатывались анкеты и опросные листы для планомерного обследования разных социальных слоев зрителей в ленинградских театрах, а также методы наблюдения над восприятием зрителя и способы фиксации его реакции. Материалы собирались в лаборатории и в виде докладов апробировались на заседаниях ТЕО[84]. Интерес А. И. Пиотровского к социологическим аспектам искусства известен: уже в середине 1925 года он предложил издавать под грифом Института «периодический социологический бюллетень, объемом в полтора листа»[85].

Однако в других структурах Института социологический метод внедрялся с большим трудом. Так, Отдел изобразительного искусства (где основной костяк составляли сотрудники Эрмитажа и Русского музея) включил в свои планы музееведение и образовал в своей структуре Музейную секцию, поскольку «музейное строительство»[86] хоть как-то можно было «связать с общественными запросами современности»[87]. Но все-таки прямого отношения к собственно социологическому изучению искусства работа по созданию и сохранению музеев не имела, что было поставлено на вид вышестоящими инстанциями. Сначала Научно-художественная секция ГУСа в резолюции от 11 февраля 1926 года постановила «усилить социологические исследования ИЗО»[88], полгода спустя Художественный отдел Главнауки на заседании от 4 декабря 1926 года указал на «отставание ИЗО от других отделов ГИИИ в деле дальнейшего усвоения и углубления социологического метода в искусствоведении»[89] и, наконец, 9 декабря 1926 года Президиум Научно-художественной секции ГУСа снова указал на «преимущественно археологический уклон работы» ИЗО[90]. О том, что искусствоведам Института никак не удавалось наладить социологические исследования, свидетельствует письмо Шмита к руководителю ИЗО О. Ф. Вальдгауеру от 10 октября 1927 года с просьбой в срочном порядке, в связи с готовящейся конференцией по социологии искусств, «создать в Отделе ИЗО специальную Комиссию по социологии изобразительных искусств для внесения ее в план работы отдела»[91].

Наиболее болезненным образом сказалось внедрение социологического метода на работе МУЗО. Уже в «Кратком отчете Отдела теории и истории музыки ГИИИ с 19 февраля 1925 по 19 февраля 1926 года» делается особый акцент на затребованной Главнаукой «увязке работы отдела с вопросами современности и общественности», что выражалось в «появлении специальной комиссии по учету музыкально-художественной жизни Ленинграда, которая разработала специальную анкету с 1 октября 1925 г. и приступила к опросу не только профессиональных художественных учреждений, но и рабочих клубов, домов просвещения, трудовых школ» для «уяснения уровня современного музыкального быта широких масс (450 анкет разослано и находятся в разработке)»[92]. Однако, несмотря на декларации («историческое мировоззрение, с первых шагов деятельности характеризовавшее наш Отдел, позволило твердо и широко применить в работах Отдела социологический подход»), в этом отчете проскальзывает мысль о сложности применения собственно марксизма «в деле объяснения музыкально-художественных фактов» и отмечается, что «Отдел поставил себе целью всячески бороться с поспешной перелицовкой положений музыковедения на вульгарно-марксистский лад»[93].

В документах МУЗО следующего года демагогия нарастает, и хотя еще нет откровенной «перелицовки положений музыковедения на вульгарно-марксистский лад», но встречается тема «Анализ личности и творчества Бетховена на социально-экономическом фоне его эпохи» (что, как указано в плане, «открывает новые ценные возможности»), а также начинаются разглагольствования о «все растущем интересе к вопросам философии диалектического материализма», который «поставил на очередь проработку основных проблем философии музыки под углом зрения диалектики и принципов материалистического мировоззрения»[94].

Между тем внутри МУЗО разразился громкий и затяжной скандал. Насколько можно судить по сохранившимся документам, он был спровоцирован руководителем отдела Б. В. Асафьевым[95], который использовал для своих целей политическую конъюнктуру. Заметим, что в самом начале социологического нажима, в 1926 году, Финагин и группа музыковедов подают в Правление ГИИИ «заключение» о недостаточности для изучения музыки только социологического метода. Указывая, что «это метод историко-культурный, а не метод точного знания», они настаивали на использовании в музыковедении «методов рефлексологии, физиологии, физики, математики»[96]. Ставился вопрос о «формальном методе» в музыковедении, в частности в докладе того же Р. И. Грубера, сделанном 17 января 1927 года на теоретическом секторе ОТИМ (Отдела теории и истории музыки)[97].

Воспользовавшись подвернувшимся поводом и представив себя поборником «социологизма», руководитель отдела начал изгонять из МУЗО неугодных ему сотрудников[98]. Такое самоуправство, бывшее прямым нарушением сложившихся институтских традиций, вызвало возмущение многих «старых» сотрудников МУЗО[99]. Чтобы избавиться от несогласных, Асафьев производит реорганизацию отдела, заручившись поддержкой Луначарского[100]. Он разгоняет ряд секций и закрывает экспериментальные комиссии и лаборатории[101]. Все это делается под лозунгом борьбы с формализмом и академизмом, с провозглашением поворота к социологическому изучению музыки и декларациями о необходимости «участвовать в боях современности» и стать не отделом истории музыки, а «художественно-производственным учреждением»[102].

Судя по внутренним материалам МУЗО, сотрудники уже с начала 1928 года не знали, где и как им работать, поскольку комиссии и экспериментальные лаборатории в связи с реорганизацией МУЗО были уничтожены[103], и совершенно не понимали, как подступиться к разработке востребованных начальством тем. Эти темы, записанные в плане МУЗО на 1928/29 год, впечатляют. Например, план вокально-методической секции, возглавляемой Асафьевым, начинается фразой: «Работа должна четко строиться под лозунгом превращения музыкально-вокальной культуры в средство классовой борьбы на фронте культурной революции и социалистического строительства». Не ограничиваясь подобной «заставкой», в плане перечисляются доклады, которые предлагает провести «Бригада по созданию марксистской вокальной методологии» (одна из новых ячеек секции), а именно: «Буржуазное вокальное искусство в освещении марксистско-ленинской теории», «Классовая борьба на музыкальном фронте и проблема воспитания пролетарского исполнителя», «Диалектический анализ акта голосового звукоподражания»[104]. Судя по документам МУЗО, эти темы так и остались фикцией. В конце концов и Асафьев увидел последствия своей «реорганизации»: в заседании Правления от 13 февраля 1930 года было зачитано его письмо на имя Шмита, где руководитель МУЗО просит для себя ставки технического сотрудника и признается, что не может заведовать отделом и вести всю работу без материала и теоретических разработок, того, «что называется формализмом и что в музыке вовсе не формализм»[105].

Пример с МУЗО достаточно поучителен. Правда, подобной демонстрации «верности» директивному марксизму не было в отчетах и планах других отделов до последнего года существования Института. Но трения и напряжение между сотрудниками внутри отделов нарастали.

Навязываемая социологическая конъюнктура обострила конфликт в Словесном отделе между бывшими опоязовцами и Жирмунским: стремление руководителя отдела к компромиссу с официальными установками и его интерес к социологическим разработкам западных коллег — все это расценивалось радикальным крылом формалистов как проявление карьеризма и приспособленчества[106]. Интересно, что в конфиденциальном письме к Новицкому от 21 ноября 1927 года Шмит, рассказывая о скандале сотрудников с руководителем в МУЗО, пишет об аналогичных «принципиальных» разногласиях в других секторах, в частности «в ЛИТО между В. М. Жирмунским и рядом членов отдела»[107].

Разногласие между «мэтрами» и учениками[108] в Словесном отделении и связанный с этим скандал, в результате которого семинар Эйхенбаума по литературному быту в Институте прекратил свое существование[109], — в определенной мере результат воздействия социологического прессинга. На рубеже 1920–1930-х годов, когда марксистско-классовый подход к изучению литературы стал единственно возможным, бывшие формалисты попытались подключить к бытовому ряду и экономический («словесность и коммерция») и даже подойти к труду писателя, как к разновидности «индустрии», что можно соотнести с отчаянными усилиями вышестоящих инстанций включить науку в пятилетний план социалистического строительства (см. об этом ниже). По этому поводу Н. Трубецкой писал Р. Якобсону в письме от 3 октября 1930 г.: «От формализма мало что осталось. „Литературный быт“ переключается в стремление изобразить литературу как основной вид производства, с применением к нему всей методологии учения о промышленности. Словом, стремление сохранить свое лицо все-таки есть, но в то же время марксизм затягивает»[110].

Нельзя не согласиться с общепринятой точкой зрения, что «кризис формализма», пришедшийся как раз на эти годы, был обусловлен прежде всего внутренней эволюцией исследователей, а для Эйхенбаума — и проблемой личной биографии[111]. Однако отход от морфологического метода и интерес к изучению воздействия иных не собственно литературных «рядов» на художественный материал был воспринят молодыми и наиболее амбициозными сотрудниками Словесного отдела как измена формальному методу. Представляет интерес зафиксированное в письме Г. Е. Горбачева Г. Лелевичу высказывание В. А. Каверина на семинаре по марксистской критике в ИЛЯЗВе (1928): «Формальной школы нет, то, что делает Эйхенбаум с лит<ературным> бытом и Шк<ловский> с „В<ойной> и М<иром>“ <…> никак не вяжется с теорией, усвоенной мной от этих моих учителей». И далее Горбачев не без мстительного удовлетворения замечает: «Ученики Эйхенбаума, кроме некоторых, обвиняют его в измене и массой с демонстрациями бегут к Энгельгардту, объявившему чистый и мистический идеализм своим принципом в противовес Эйхенбауму. Тот говорит о „победе черной реакции“ в ИМИ»[112].

Важна была именно эта общая тенденция. Темы по музыкальному, театральному быту, быту художников и художественных объединений были признаны актуальными и стали энергично разрабатываться в соответствующих отделениях Института. Как поворот к социологическому изучению расценивали их в середине 1920-х годов и чиновники Наркомпроса. В постановлении Президиума Научно-художественной секции ГУСа от 9 декабря 1926 года, присланном в Правление ГИИИ, имелась следующая похвальная резолюция о работе Отдела словесных искусств: «Следует приветствовать те новые задания производственного плана на 1926/27 г., которые большею частью клонятся также к расширению социологических исследований (изучение лит. среды, быта, влияний и т. п.)»[113].

Речь идет не о конформизме, а о некотором сдвиге в работе, связанном с внешними веяниями. Так, например, определенный социологический «акцент» имела работа аспирантского семинария Б. А. Ларина по собиранию и изучению диалектов города, т. е. языка отдельных социальных групп[114]. Значимым представляется вообще перенос центра тяжести из области теоретического изучения материала в область его собирания. В этой связи характерно постепенное разрастание и увеличение объема работ Сектора фольклора и фольклористики, который безболезненно и активно работал в стенах Института даже в тот период, когда остальные отделы были уже «раскассированы»[115]. Вышестоящими инстанциями приветствовались и этнографические экспедиции. 1 сентября 1925 года на заседании Правления Института шестым пунктом слушали доклад Ф. И. Шмита о необходимости реализовать постановление Главнауки об изучении русского Севера[116].

Экспедиционная и собирательская работа стала практиковаться и в других отделах: в ТЕО шел учет и собирание материалов современного провинциального театра, а также афиш, плакатов, стенгазет и материалов массовых празднеств, в МУЗО собирали и издавали материалы по национальной народной музыке и песне, в ИЗО началось изучение народных промыслов. Этот уклон проецируется на общую партийную установку — поддерживать и развивать народное искусство, и особенно крестьянства и нацменьшинств[117].

В этом ключе трактовалось наркомпросовскими чиновниками Постановление ЦК РКП(б) от 18 июня 1925 года «О политике партии в области художественной литературы», с которой связывается краткий спад партийного прессинга на гуманитарную сферу[118]. Поставленный в нем «вопрос о том, как ужиться с крестьянством, <…> не вытравляя из их творчества крестьянских литературно-художественных образов», и требование бережного отношения к «попутчикам» («обнаруживать величайший такт, осторожность, терпимость по отношению ко всем тем литературным прослойкам, которые могут пойти с пролетариатом и пойдут с ним»[119]), а также призыв «бороться против легкомысленного и пренебрежительного отношения к старому культурному наследству, а равно и к специалистам художественного слова» — все это было направлено против развязанной РАПП оголтелой кампании за пролетарское искусство («партия должна высказываться за свободное соревнование различных группировок и течений в данной области», не предоставляя монополию только одной из них, «даже самой пролетарской»[120]). Прозвучавшая в этом документе «проработка» «левоуклонистов» (за «комчванство»), а также закрытие их журнала «На посту» привели, как известно, к временной дезориентации и растерянности наиболее рьяных идеологов «классовой борьбы» в искусстве.

Подобные партийные «одергивания» в середине 1920-х годов были еще возможны. Так же можно расценить и выступление Бухарина на совещании «О политике партии в художественной литературе» годом раньше (май 1924 года), с идеей «затухания классовой борьбы». Колебание политического маятника отчасти объясняет существование люфта между спущенными сверху директивами и реальным положением дел на местах. В течение первых трех лет директорства Шмита, несмотря на указанные издержки и благодаря некоторым изменениям внутренних заданий отделов, Институт в целом мог продолжать научную и преподавательскую работу. В планах и отчетах Словесного отдела и Отдела изобразительных искусств до последних дней существования Института не встречается ни фиктивных тем, ни демагогических рассуждений[121]. Эта независимость научной мысли от насаждавшегося классового подхода к произведениям искусства безусловно раздражала партийных функционеров и была одной из причин того, что в дальнейшем, при начавшемся «закручивании гаек», ЛИТО и ИЗО стали главной мишенью нападок и больше остальных отделов пострадали от чисток.

Пока не поступили новые сигналы сверху, нижестоящие органы не усердствовали, довольствуясь реляциями Шмита и теми социологическими разработками, о которых говорилось выше. В марте 1926 года Главнаука вынесла постановление, что научно-исследовательская деятельность Института «становится на правильные марксистские рельсы»[122], хоть и отметила у Словесного отделения «резко выраженный уклон к формально-теоретическому изучению»[123]. Однако уже в конце года в докладе П. И. Новицкого на заседании Художественного отдела Главнауки, состоявшемся 4 ноября, работа всех отделов Института была оценена в целом положительно[124]: «научно-исследовательская работа <Института> идет по линии дальнейшего усвоения и углубления социологического метода в искусствознании и пристального внимания к вопросам современного искусства и современного художественного быта», «Институт нашел формы коллективного сотрудничества, <…> сосредоточил исследовательское внимание Отделов на <…> вопросах, имеющих крупнейшее идеологическое значение для пролетарского государства, <…> широко развил свою издательскую деятельность»[125].

Столь же благосклонно в конце 1926 года оценила работу всех отделов Института Научно-художественная секция ГУСа. Напомним, что в начале 1926 года она постановила «усилить социологические исследования в области литературоведения»[126], однако 9 декабря дала Словесному отделу поощрительную характеристику: «Отдел в значительной мере осуществил свои плановые предположения; в частности ему удалось в большей степени, чем раньше, развернуть исследовательскую работу в социологическом направлении, на важность которой в свое время указывалось в резолюции Подсекции». Интересно, что здесь приветствовались не только социологические разработки ЛИТО, но и «экспериментальные работы по лингвистике и поэтике»[127].

Разрешенный плюрализм подходов можно заметить не только в области художественного творчества, но и в сфере науки. Высказывания на этот счет позволял себе даже курирующий Институт чиновник Главнауки П. И. Новицкий, о чем свидетельствует, например, сохранившееся в фонде Б. В. Казанского его письмо от 2 февраля 1927 года. Оно было написано в ответ на запрос ученого секретаря Словесного разряда о причинах отказа в субсидировании Общества изучения художественной словесности (одно из самых «формалистских» подразделений ЛИТО). Здесь заведующий Художественным отделом Главнауки писал: «На Ваше письмо я должен ответить, что мое личное отношение к Обществу изучения художественной словесности остается неизменно благожелательным, и я считаю своей обязанностью всячески помогать обществу. Меня нисколько не смущает то обстоятельство, что наиболее крупные работники общества принадлежат к так называемой формалистической школе в литературоведении. Я глубоко убежден, что никакого социологического литературоведения не может существовать без того тщательного исследования формальных вопросов литературного стиля и литературных жанров, которое было проделано русскими „формалистами“ и немецкими литературоведами. Я считаю, в отличие от многих марксистов, всю работу ленинградских литературоведов блестящей работой, значительно облегчившей построение социологии литературных стилей. Поэтому не может быть речи о каком-либо изменении моего отношения к обществу по принципиальным мотивам»[128]. Подобные мысли о значимости формалистских работ и сама допустимость сосуществования социологических и формальных методов в скором времени будут искореняться огнем и мечом, как абсолютная крамола.

Близкие «еретические» декларации содержатся и в научных статьях Шмита, и в его официальных отчетах, но они не прошли незамеченными мимо бдительных марксистских критиков, и довольно скоро о них вспомнят.

Так, в докладе «Единое искусствоведение», произнесенном на торжественном заседании ГИИИ 14 марта 1926 года, директор опровергает отождествление формализма и идеализма, ставшее общим местом в нападках критиков-марксистов. Докладчик справедливо указывает, что в формалистских исследованиях «все построено на фактах и материальной данности». И далее утверждает: «И когда про наш Институт говорят, что он — твердыня формализма <…> то лично я нахожу, что это неплохо: плохо было бы, если бы нас могли бы упрекнуть в приверженности к „философской эстетике“, т. е. к ненаучности, к отрыву от фактов, к заоблачным умствованиям»[129]. И позже, в статье «Государственный Институт Истории Искусств» (1927) директор, в духе свойственной ему казуистики, в качестве «переходного ко всеобщему внедрению социологического изучения искусств, а потому пока допустимого», оправдывает эклектический подход к изучению искусства, тот самый, в котором формалисты упрекали своих противников[130] и который стал жупелом для наиболее оголтелых марксистов[131]. Совпадет с рассуждениями Новицкого и следующий его вывод в статье конца 1927 года, что нужно «не противопоставлять, а сопоставлять формальный и социологический методы в едином искусствоведческом методе, направлять к социологическим целям формально-стилистический анализ»[132].

О том, что и в начале 1928 года методологическое инакомыслие еще допускалось, свидетельствует написанный Словесным отделом (датированный 25 февраля 1928) «Общий очерк деятельности Отдела словесных искусств 1924–1927 г.». В методологическом введении к нему все названо своими именами. Здесь объективно отмечается определившийся к концу 1927 года историко-литературный уклон разработок Отдела, но при этом подчеркивается не академический и не традиционный, а новаторский подход к эволюции литературного процесса, на основе «изучения „низов“ литературы, „младших линий“, „литературного фона“, из которых вырастали крупные писатели». Здесь же отмечается необходимость «выдвижения на первый план задач формального анализа художественных произведений» на первом этапе существования ЛИТО, говорится об интересе Отдела к поэтике, встречаются выражения: «спецификация», «эстетически-технологическое изучение литературы как художественного слова» и т. д.[133] Сами эти понятия и определения уже совсем скоро станут табуированными[134].

Марксистский семинарий

Судя по протоколам заседаний и другим документам, к 1927 году главным действующим лицом в Институте становится Я. А. Назаренко. С первых дней директорства Шмита он был введен в Правление как помощник директора по административно-хозяйственной части. Назаренко тут же сам себя начал назначать в ревизионные комиссии, а также заменять старый зубовский персонал: завхоза и технических сотрудников, назначая на их место членов ВКП(б) и бывших комиссаров с сомнительным прошлым[135]. В Институте начались скандалы, доносы и воровство, но зато образовалась партячейка. Через два года, с помощью интриг и кляуз, Назаренко влезает в Правление издательства «Academia»[136], на следующий год — в Правление ВГКИ (Высших государственных курсов искусствоведения при ГИИИ)[137] и, наконец, в 1929 году получает должность замдиректора с огромными полномочиями.

С самого начала Шмит часто вместо себя посылает Назаренко в Москву на заседания различных комиссий и коллегий Главнауки, вероятно, полагая, что члену партии легче договориться с партийным руководством. Таким образом, от Назаренко начинает зависеть очень многое. Дело в том, что Институт в финансовом отношении был изгоем. Он имел статус государственного, но со времен Зубова бюджетно не финансировался или почти не финансировался. А для выживания были необходимы субсидии не только на ремонтно-хозяйственные работы, но и на научные: на издательские нужды, на командировки и экспедиции, на книги для библиотеки и т. д. А главное — нужно было «выбивать» штатные места: большинство молодых сотрудников Института, как и при Зубове, продолжало работать бесплатно или почти бесплатно[138]. Особенно нужны были штатные единицы для сотрудников 2-го разряда и для аспирантов (которые появляются в ГИИИ во второй половине 1920-х годов), чтобы молодые специалисты, заканчивающие ВГКИ, продолжили заниматься исследовательской работой при Институте. Кроме того, Назаренко поручалось добиваться от Наркомпроса утверждения нового устава Института, без которого более реальной казалась угроза расформирования, слияния и ликвидации[139]. Он делегируется также на разные заседания по методологии и идеологии, в частности на конференции по социологии искусств[140]. Ошибкой Шмита с первых лет было также назначение Назаренко исполняющим обязанности директора во время своих многочисленных отлучек. Все это в совокупности, как и реляции о «великой» роли Соцкома, сыграло не последнюю роль в продвижении этого интригана.

На заседаниях Правления Назаренко не только отчитывался о поездках в Москву, но и выдвигал новые инициативы. Об одной из них следует сказать особо.

12 февраля 1926 года на заседании Правления Института Назаренко предложил организовать для молодых специалистов при Соцкоме «исследовательский семинарий по теории исторического материализма в применении к искусствоведению» (или короче — «Семинарий по марксизму»). Идея была поддержана Правлением, а работа в нем «признана обязательной для всех аспирантов ГИИИ»[141]. Семинарий начал функционировать в конце 1926 года, но на полную мощь работа в нем развернулась не сразу, а лишь к концу 1927 года, когда краткий период либерализации завершился. Самостоятельной единицей он стал после ликвидации Соцкома.

Назаренко хорошо чувствовал конъюнктуру. Именно в это время высшее начальство потребовало от молодых ученых подтверждения идеологической лояльности, что выражалось в обязательных экзаменах по марксизму и различным политнаукам[142]. Таким образом начинается отсев неугодных властям сотрудников. Контингент аспирантов и молодых специалистов меняется. И главный марксист Института подключился к этой кампании, понимая, что с молодежью ему будет справиться легче.

В фонде ГИИИ сохранилась папка протоколов заседаний с 19 октября 1927 по 21 июня 1930 года[143] этого так называемого «исследовательского семинария». Судя по этим документам, Назаренко наконец удалось создать структуру по борьбе с методологическим диссидентством.

Протоколы представляют определенный культурологический интерес. Все аспиранты и сотрудники 2-го разряда были обязаны принимать активное участие в занятиях семинария[144]. Основной формой работы в нем были реферативные обзоры книг по специальности и доклады. По окончании семинария Назаренко писал характеристики на «семинаристов», которые также сохранились в этой папке.

Книги для обзора, как правило, предлагал сам руководитель. Это была социологическая и марксистская методологическая литература последнего времени (В. М. Фриче, П. Н. Сакулин, И. И. Иоффе, И. Л. Маца). Однако разрешалось выбирать литературу и самим аспирантам. Выбранные монографии по специальности полагалось критиковать с марксистских позиций (имярек «не понял», «не внедрил», «не учел» и т. д.). Доклад на самостоятельную тему подвергался обсуждению и критике руководителем и всеми присутствующими. Когда дело касалось «неправоверных» аспирантов, то обсуждение представляло собой по сути дела «разнос», который строился на стандартных и огульных обвинениях: «ненаучность», «неверное понимание природы искусства», «механицизм», «идеализм», «неубедительность», «непринципиальность», «недостаточная заостренность в марксистском отношении», «отсутствие научной базы», «методологическая неясность», «неразвитость мысли», «рецидивы формализма» и т. д. Если же доклад делал «верноподданный» аспирант, то он столь же примитивно и однозначно расхваливался и всячески приветствовался.

Перед нами, по сути дела, «кузница» той самой оголтелой марксистско-ленинской критики, а точнее шельмования, которая в течение последующих лет заменит собой серьезную научную полемику и, в определенной степени, науку вообще.

Как пример можно привести обсуждение на семинарии доклада «чужака» Г. А. Гуковского «К вопросу о взаимоотношении литературы и культуры», заслушанном на заседании 14 декабря 1927 года. Говоря о необходимости «выяснения ряда новых понятий, долженствующих служить основанием социологии литературы», Гуковский высказывает актуальную для его научных установок мысль, что «при ориентировке на внелитературные ряды (влияющие на литературный процесс. — К. К.), достаточно иметь промежуточные, не восходящие к первоначальным — экономике и политике» понятия: в качестве таковых он называет «общие идеи, выработанные на материале исследования того или иного осмысления литературных фактов в данную эпоху (литературная мораль, тенденциозность, облик писателя, тип бытования произведения)». Доклад вызвал шквал критики. И. И. Соллертинский оценил его как «эволюцию формалистов в сторону германской идеалистической эстетики», А. Я. Андрузский заклеймил как «разделение формы и содержания», а Назаренко назвал Гуковского находящимся «в стадии метафизического миросозерцания»[145].

Усилившийся политический натиск на научные институции в начале 1928 года непосредственно отражается на работе семинария. Теперь даже «штатные» институтские социологи, если они были не «своими», т. е. недостаточно ортодоксальными марксистами, подвергались обструкции. Например, из тезисов по докладу И. И. Соллертинского (4 апреля 1928 года) «Гегельянство в современной западноевропейской эстетике» явствует, что докладчик, рассматривая некоторые идеи современных европейских философов, выявлял их объективно-идеалистический подход к искусству. Однако и эта критика не удовлетворила оппонентов: Горбачев указал, что «надо не выдвигать на первый план западноевропейскую научную мысль, а в первую очередь изучать Маркса», а Назаренко отметил, что «надо конкретизировать проблему диалектически, и с этой целью изучать диалектику Ленина»[146].

Симптоматично было выступление аспиранта Ц. С. Вольпе с докладом под названием «Проблемы литературного быта в современном литературоведении» (6 февраля 1929 года), который в переработанном виде Горбачев взял в подготовленный им сборник «За марксистское литературоведение» За марксистское литературоведение: Сб. статей / Под ред. Г. Е. Горбачева. Л.: Academia, 1930. С. 143–168. Стат[147]. Доклад был направлен против Эйхенбаума и работ его учеников, занимавшихся в семинарии по литературному быту. Нонсенс заключался в том, что как раз в это время (в 1928–1930 годах) сам Вольпе активно участвовал в семинарии по быту, о чем свидетельствуют сохранившие протоколы заседаний[148]. Таким образом, критика «формалистических» установок учителя в «правильном» духе («суживание влияния социальной среды», «формалистский категориальный схематизм», «искажение подлинной картины отношения литературы и социальной действительности»[149]) становится нормой[150].

В качестве примера похвальной оценки можно привести оценку доклада Т. К. Ухмыловой «Демьян Бедный и его сатира», который Назаренко определил как «веху большого общественно-научного значения», поскольку в Институте докладов «о творчестве пролетарского поэта» еще не было[151].

И наконец, Назаренко использовал семинар не только для борьбы с формализмом и идеализмом, но и с далеко идущими целями: сместить Шмита и занять его место. Чтобы дискредитировать методологию директора, он инспирирует доклады, сделанные на этом семинарии его учеником А. Я. Андрузским: «Критика биологической теории происхождения искусства Ф. И. Шмита» (26 января 1927 года)[152] и «Механистическая и диалектическая точки зрения в искусствознании» (9 ноября 1927 года)[153], а также сообщение об упомянутой выше книге Шмита «Предмет и границы социологического искусствоведения», где автор обвинялся в «чисто формальном подходе к искусству» (22 февраля 1928 года)[154].

Первый доклад был сделан вскоре после возвращения Шмита из Берлина, куда осенью 1926 года директор вывез институтскую выставку копий фресок, сделанных сотрудниками мастерской по древнерусской архитектуре при ИЗО. Выставка имела успех и, судя по письмам Шмита из Германии, он был с почестями встречен официальными кругами (вплоть до демонстрации симпатий полпредством), тепло и уважительно немецкими коллегами и прекраснодушно замышлял продолжить культурные обмены.

Однако, вернувшись в Институт, директор оказался в гуще склок и неурядиц. Без его ведома началась серьезная реорганизация отдела ИЗО: сюда были директивно переведены чуждые ему по духу сотрудники ГИНХУКа[155]. «Слияние» ИЗО и Института художественной культуры произошло 15 декабря 1926 года. При этом передача имущества и перестройка ИЗО (отделы ликвидируемого института первоначально вошли в него как экспериментальные лаборатории) происходили в спешке, лаборатории оказались материально не обеспечены: были урезаны обещанные штаты и смета, бюджет Института трещал по швам. Шмит счел это слияние «катастрофой»[156].

Кроме того, в отсутствие директора пришла резолюция Президиума Научно-художественной секции Главнауки от 9 декабря 1926 года, в которой подчеркивалось «отставание» ИЗО от других отделов ГИИИ в деле дальнейшего «усвоения и углубления социологического метода в искусствоведении» и указывалось на недостаточное «внимание к вопросам современного искусства и современного художественного быта». Но что было для Шмита особенно болезненным — это прозвучавшее в резолюции подозрительное отношение к устроенной им выставке древнерусских фресок в Берлине, которая, как отмечалось в резолюции, «заставляет поднять вопрос о самом идеологическом смысле» подобных мероприятий[157]. Шмит приписал появление этого циркуляра проискам Назаренко, что было вполне вероятно. Во всяком случае, последний использовал его для инсинуаций против ИЗО и Шмита. Чтобы «уяснить обстановку», Шмит едет в Москву. По всей видимости, опасения директора на этот раз не оправдались. Во всяком случае, на следующий день по возвращении он поспешил дезавуировать эту резолюцию: на заседании Правления Института 7 января 1927 года было принято «постановление» признать обвинения по адресу ИЗО необоснованными и поручить Н. Н. Лунину опротестовать их[158]. Сам Шмит тоже пишет ответ, где, в частности, пытается обосновать необходимость изучения Институтом древнерусского искусства[159].

И тут-то как раз последовал удар с другой стороны — первый «разнос» научно-методологических работ Шмита на «марксистском семинарии», о котором мы упоминали выше. Шмит очень болезненно реагировал на критику своих теоретических трудов. Еще до кампании, предпринятой на семинарии Назаренко, он в письме к своему харьковскому другу профессору Б. С. Бутнику-Сиверскому жаловался на критику его работ в газетно-журнальных рецензиях[160]. Беспрецедентная травля руководителя методологической секции в его же секции за ошибочную и буржуазную методологию потрясла его и выбила из колеи. На следующий день после доклада Андрузского, 27 января 1927 года, Шмит пишет письмо Новицкому, где достаточно откровенно излагает события последнего времени. Он просит Новицкого «приехать, разобраться и помочь найти выход из создавшегося положения», которое Шмит называет «угрожающим для Института». Неизвестно, было ли письмо отправлено по адресу, или Шмит испугался излишней откровенности. Позволим себе процитировать несколько фрагментов из него, достаточно ярко рисующих картину жизни Института в начале 1927 года и содержащих нелицеприятную характеристику врага.

«И до моего отъезда за границу не всегда мне было легко ладить с Я. А. Назаренко. Но так как он член партии <…>, я терпеливо сносил его выходки и систематически утихомиривал проявления его эмоциональности и необузданного властолюбия». Далее, перечисляя все последние случаи самоуправства Назаренко и все причиненные ему неприятности (отстранение от издательского дела, слияние «наспех», без «делового плана» ИЗО с ГИНХУКом, натравливание на него сотрудников и т. д.), Шмит признается: «Когда я вернулся, я застал Институт в таком состоянии брожения, что испугался». Он жалуется на «диктаторский тон» Назаренко, на его хамское поведение на Правлении, когда тот при свидетелях в лицо директору говорит о его беспомощности и требует, чтобы его, Назаренко, а не директора посылали выяснять вопросы в Москву, так как Шмит все равно в Москве добиться ничего не может. Обструкцию в Соцкоме он описывает следующим образом: «В Секции теории и методологии, председателем которой считаюсь я, Я. А. Назаренко идет походом против меня и в качестве катапульты пользуется новым нашим аспирантом т. Андрузским <…>, который теперь специализируется на совершенно неприличных выступлениях против меня». И далее Шмит так характеризует самого председателя Соцкома: «Кто станет добровольно работать с Назаренко? Председатель, который научно никакого авторитета не имеет, который держится только страхом <…>, который всякую попытку протеста или критики забивает грозными словами о „склоке“, „контрреволюции“ и т. д., — это не организатор добровольной научной работы»[161].

Именно с этого момента положение Шмита стало двусмысленным. Противостоять участившимся интригам и скандалам Назаренко он был не в состоянии. Сохранилась запись вдневнике А. А. Кроленко от 1 октября 1927 года, где фиксируется приход Шмита на прием в издательство «по личному несколько странному поводу. Говорит, что не может справиться с институтской работой, хочет уходить и интересуется, может ли получить заработок в издательстве»[162].

Опережая события, следует сказать, что вражда между директором и Назаренко не утихала. Она то уходит вглубь, то прорывается наружу. Шмит все более и более оказывается не у дел и все более и более попадает в унизительное и зависимое положение. Так, отдавая себе отчет в научной несостоятельности Назаренко, директор собственноручно в ноябре 1928 года пишет ему рекомендацию для избрания на должность действительного члена ГИИИ, где говорит о его «достаточно заметном вкладе в марксистскую методологию в литературоведении»[163].

* * *
И тем не менее, несмотря на скандалы в Правлении и Соцкоме, вражду между директором и его заместителем, временные «неурядицы» в ИЗО и «реорганизацию» МУЗО, в Институте в течение 1927–1928 годов продолжается активная научная и учебная работа. На заседаниях отделов и подразделений читаются доклады институтскими сотрудниками и приглашенными профессорами, готовятся институтские сборники и временники. Даже шквал газетно-журнальной критики, который обрушился на ведущих сотрудников Словесного отдела после знаменитого «диспута формалистов с марксистами», состоявшегося 6 марта 1927 года[164], не отразился на продуктивности их исследований. Более того, «формалисты» какое-то время чувствовали себя победителями. На открытом заседании Отдела словесных искусств 29 марта 1927 года но поводу чествования пятнадцатилетнего юбилея Института при огромном стечении молодых ученых и приглашенных известных профессоров, а также институтской и университетской студенческой молодежи формалисты, как прежде, выступили вместе, расценив предоставленную им кафедру как трибуну для подведения итогов своей общей институтской научной деятельности. С докладами выступили Жирмунский, Эйхенбаум, Тынянов, Виноградов и Бернштейн. «Вчера было чествование нас, формалистов», — написал B. В. Виноградов Н. М. Малышевой на следующий день.

Вообще юбилей Института был отпразднован с большой помпой. Сохранилась целая папка поздравлений — телеграмм и адресов, в том числе от Луначарского, Главнауки, ГУСа, Н. Я. Марра и полусотни различных институтов и учреждений[165]. В эти же 1927–1928 годы Институт принимает и чествует приглашенных в Институт писателей Жоржа Дюамеля и Люка Дюртена, а также профессора Боннского университета Оскара Вальцеля[166]. Сотрудники Института, как прежде, ездят в научные заграничные командировки (Б. В. Асафьев, О. Ф. Вальдгауер, А. А. Гвоздев, В. М. Жирмунский, Э. Г. Иогансон, C. С. Мокульский, Р. И. Грубер, Н. Н. Пунин, Н. Э. Радлов, А. Л. Слонимский, Ю. Н. Тынянов, Б. В. Томашевский, P. P. Томашевская, Л. В. Щерба и др.). В эти годы Правление добивается утверждения новых сверхштатных сотрудников, например, Словесное отделение пополняется такими замечательными молодыми исследователями, как В. Я. Пропп, Ю. Г. Оксман, В. Л. Комарович, Л. Я. Гинзбург, Б. Я. Бухштаб, Г. А. Гуковский. Еще в начале 1929 года в Институте успевают защитить диссертации аспиранты В. Я. Пропп, В. А. Каверин и А. С. Гущин. Подключается к исследовательской и преподавательской работе вновь созданный Кинокомитет, в заседаниях которого активно участвуют И. З. Трауберг и Г. М. Козинцев, выходит сборник «Поэтика кино». Начинают функционировать экспериментальные лаборатории ГИНХУКа (К. Малевича, М. Матюшина и А. Никольского) при ИЗО. В этом отделе также в начале 1928 года состоялось открытое заседание, посвященное юбилею Б. М. Кустодиева[167]. В Комитете современной литературы выступают с чтением своих произведений К. Вагинов, Е. Замятин, Б. Пильняк, А. Толстой, В. Каверин, И. Эренбург, в начале 1928 года устраивается «Дискуссия о поэтах реального искусства»[168], а в конце этого года — «Вечер современных поэтов», где выступают Н. Заболоцкий, Д. Хармс, К. Вагинов и др.[169] Кабинет этого Комитета пополняется рукописями Н. Клюева, М. Кузмина, Е. Гуро, Е. Замятина. В Комитете художественной речи (КИХРе) записываются валики с авторским чтением стихов: О. Мандельштама, Б. Лившица, В. Пяста, Андрея Белого, А. Ахматовой, Ф. Сологуба, А. Мариенгофа, А. Туфанова, Ю. Верховского и мн. др. 9 ноября 1928 года С. И. Бернштейн предлагает обмен с Парижским архивом (при Сорбонне) и с Берлинским архивом (при Психологическом институте) техникой, валиками, граммофонными пластинками[170]. Студенты устраивают праздничные заседания и литературные вечера в Белом зале Мятлевского дома и в Красной и Зеленой гостиных Зубовского особняка, сотрудники — праздничные вечеринки в связи с годовщинами отделов[171], МУЗО организует камерные концерты, КИХР — чтения-декламации и т. д.

Параллельно существовала другая реальность, но она, так же как в прежние годы, пока затрагивала Институт «по касательной». Мы имеем в виду празднование годовщины десятилетия советской власти («Великого Октября»), прокатившееся по стране с небывалым размахом и помпезностью. Уже 13 сентября 1926 года в Правление ГИИИ, как и во все научные учреждения, поступил циркуляр из Художественного отдела Главнауки «по вопросу о проведении празднования 10-летней годовщины Октябрьской революции». Здесь было подробно расписано, как следует устраивать торжественные заседания, выставки, как организовывать экскурсии «широких масс для их ознакомления с деятельностью учреждения», выставки «достижений» за 10 лет работы[172]. Надо сказать, что на эту директиву откликнулся только Соцком, который 4 декабря устроил открытое заседание, «посвященное X годовщине». Здесь Назаренко делает доклад «Разработка вопросов социологии искусства за 10 лет», а Шмит — «Произведения художественной агитации и пропаганды Октября как исторический материал»; после этого заседания в рамках Соцкома устроен общественный просмотр выставки «История массовых празднеств Республики Советов за 10 лет» под руководством А. С. Гущина[173]. Комиссия при Губкоме ВКП(б) выдает законопослушному Соцкому 300 рублей, чтобы произвести учет празднования годовщины Октябрьской Революции в провинции силами ГИИИ[174], учет этот был одобрен ЦК ВКП(б)[175].

Остальные отделы откликнулись на бумаге. Отдел теории и истории музыки в своем плане заверял, что «вся работа Отдела» в грядущем году будет «связана с празднованием 10-летней годовщины Октября»[176], ТЕО оповестил, что в связи с предстоящим юбилеем берется разрабатывать общую тему «Русский театр за революционные годы»[177]. В документах Института имеется также список из девяти книг, которые Назаренко на Правлении (19 ноября 1926 года) предложил издать к предстоящему юбилею, но ни одна из них не вышла[178]. В качестве совершенно не сервильного запроса можно привести инициативу С. И. Бернштейна, который, воспользовавшись юбилеем, официально обратился через Правление ГИИИ в Наркомпрос с просьбой выделить деньги на изготовление радиоприемника, приспособленного «для фонографной записи праздничных речей в Москве и Петербурге», необходимого его Комитету для изучения ораторской речи[179].

Смена курса и первая «реорганизация»

Политическая обстановка в стране резко меняется в 1928 году. Смена эта маркируется XV съездом ВКП(б), проходившим со 2 по 19 декабря 1927 года. Здесь был провозглашен курс на коллективизацию, утверждены директивы по первому пятилетнему плану и осужден троцкистско-зиновьевский блок. Доклад Сталина о «ликвидации капиталистических элементов в народном хозяйстве» (в промышленности — борьба с кустарями, а в деревне — с кулаками) означал свертывание НЭПа и ставил на повестку дня вопрос об усилении классовой борьбы. Это предвещало новое наступление на интеллигенцию, новый виток борьбы с инакомыслием и однозначность оценки всех явлений с «классово-пролетарских позиций».

Собственно в таком ключе директивы съезда толковал нарком Луначарский. В резолюции по его докладу «Об очередных задачах Наркомпроса», опубликованной в «Еженедельнике Наркомпроса»[180], содержится положение об искоренении «остатков старого уклада и новой буржуазии на почве НЭПа», которая «продолжает свои попытки вредительства, измены и контрреволюции». От научных деятелей требовалось «развивать и укреплять марксистское миросозерцание» и «бороться с чуждыми нам течениями». Таким образом был дан старт на унификацию научных подходов, школ, направлений и ликвидацию творческих союзов и научных объединений.

Призывы к «оживлению идеологической борьбы» появились в резолюциях, напрямую касающихся организации научной работы[181] (термин «классовая» прочно вошел в лексикон партийных документов сразу после съезда). Сменой курса, вероятно, можно объяснить неожиданно последовавшую резко негативную оценку работы Института в резолюции Научно-художественной секции ГУСа, прозвучавшую на заседании Коллегии 26 января 1928 года. Она была зачитана на заседании Правления Института 17 февраля 1928 года. Больше всего претензий оказалось к ЛИТО: чиновники Наркомпроса энергично включились в борьбу с «чуждыми нам течениями». Словесному отделению вменялось в вину «доминирование формального метода», причем в качестве примера такого формального исследования, «в корне противоречащего марксистскому литературоведению», называлась книга Б. М. Энгельгардта «Формальный метод в истории литературы»[182]. Нарекание вызывает и Комитет современной литературы, поскольку тот понимает современность «хронологически, а не в отношении созвучности того или другого писателя эпохе». Иначе говоря, вышестоящие инстанции ставили на вид, что «из поля зрения Комитета совершенно вышли <так!> писатели пролетарские и крестьянские». В том же духе дается оценка работе КИХРа (не ведется «в классовом и профессиональном разрезе»).

Впрочем в этом документе критике подверглись и другие отделы. Например, Соцкому ставится на вид, что «его методы не проникают во все части организма Института». Ошибки отмечены и в работе наиболее лояльного к новым веяньям ТЕО, который обвинялся в отсутствии исследований о «воздействии на театр революционных эпох» (что было несправедливым) и о «связи театра с развитием хозяйственных форм», указывалось на его отстранение от «живых театральных организмов» (что тоже было неправдой), отмечалось, что «не уделено внимания современной драматургии и фабричному театру»[183]. Что же касается Института в целом, то «самое серьезное внимание» вышестоящие инстанции обращают на отсутствие «достаточного количества искусствоведов-марксистов»[184].

Шмит, несмотря на «исключительную гибкость» (по определению Зубова[185]), на этот раз не смог оценить серьезность положения и предусмотреть начавшейся смены политического курса по отношению к науке. В сохранившихся обширных тезисах к его отчетному докладу, сделанному в Коллегии Наркомпроса 15 февраля 1928 года[186], которые были написаны через несколько дней после указанного выше циркуляра, он в прежнем широковещательном ключе рапортует о «живой связи» научных разработок всех отделов Института «с текущею художественной жизнью города», говорит о «привлечении новых материалов» в сферу научных исследований (крестьянского и самодеятельного искусства), отмечает коллективный характер работ в кабинетах и лабораториях и т. д., иначе говоря, акцентирует те самые «задачи», которые ставились перед Институтом в предыдущие годы. Что же касается марксистского искусствоведения, то, заявляя о разработке Институтом «такой искусствоведческой системы, которая соответствовала бы нуждам Советского государства» и могла «лечь в основание советской художественной политики», он продолжает настаивать: «задача эта может быть разрешена удовлетворительно не путем механического приложения к искусствоведческому материалу общих марксистских принципов», а «лишь путем методической проработки своего специфического фактического материала в духе диалектического материализма», и подчеркивает, что на такую разработку требуется время[187]. На жесткое требование незамедлительного внедрения марксизма Шмит еще пытается возражать; впрочем, это возражение было последним.

События развиваются стремительно. Набирает оборот так называемая кампания «спецедства»[188], которая развернулась после Апрельского (1928) объединенного пленума ЦК и ЦКК ВКП(б), явившегося рецидивом «Шахтинского дела». Постановления пленума об устранении «буржуазных спецов», чуждых идеалам социализма, и призыв к срочной замене их «красным пролетарским кадром» привели к массовому увольнению профессионалов из самых разных областей и институций. Новый «кадр» должен был отвечать двум требованиям: 1) иметь пролетарское происхождение, 2) соблюдать верность идеям марксизма-ленинизма.

Эта кадровая политика вылилась в лавину реорганизаций, а затем «чисток», причем все началось «сверху», с партийного аппарата и руководящих ведомств. С середины 1928 года приступили к реорганизации Наркомпроса. Уже 4 мая 1928 года на заседании Правления Института было заслушано сообщение Шмита о появлении в недрах Наркомпроса новой структуры — Главискусства, но «вопрос об оставлении ГИИИ в ведении Главнауки или же переводе его в ведение Главискусства еще не был разрешен»[189]. 8 июня 1928 года на заседании Правления «слушали информационное сообщение Новицкого о предполагаемой структуре Главискусства и о положении ГИИИ в связи с учреждением сего ведомства»[190]. 15 августа Институт был переведен под управление этой новой структуры[191].

Структура под полным названием Главное управление по делам художественной литературы и искусства специально создана для идеологического руководства и должна была заниматься исключительно «вопросами методологического и идеологического характера в области художественной деятельности», функция «организации исследовательской работы в области искусства» была факультативной[192].

Заметим, что методология Института как раз в это время начинает подвергаться нападкам прессы. Мы имеем в виду заметку театрального критика И. С. Туркельтауба в декабрьском номере журнала «Современный театр», исполненную инсинуаций, где в частности говорится, что «марксистская мысль» в ГИИИ встречает «организованный отпор со стороны реакционной части ученых искусствоведов», а также подчеркивается, что применение «в отдельных случаях» социологического метода, «едва-едва» затронувшее работы Института, не есть марксистское искусствознание, так как «социологический и марксистский методы, как известно, понятия далеко не тождественные»[193]. Так начинает складываться впоследствии многократно повторяющаяся ситуация, в которой пресса играет провокационную роль, подталкивая партийную «политику» в сторону репрессий относительно той или иной неугодной институции.

Итак, «ГИИИ был объявлен научно-исследовательской лабораторией Главискусства как производственно-организационного органа»[194]. Перекинутый из наркомата земледелия в главное управление по делам искусства старый большевик А. И. Свидерский в отношении Института действовал четко в соответствии с партийными директивами[195]. Институт обязан был выполнять «работы по удовлетворению текущих нужд социалистического строительства в городе и деревне» и «работы по требованию широких низовых масс трудящихся»[196]. Иначе говоря, научное учреждение призвано было обслуживать бюрократическую структуру (Главискусство) и одновременно широкие массы трудящихся. Никого отношения ни к изучению истории искусств (а именно так еще назывался Институт), ни к исследовательской деятельности вообще поставленные задачи не имели.

Еще до получения инструкций о новых заданиях, 28 сентября 1928 года Свидерский потребовал от Института «представить операционный план»[197]. 30 ноября 1928 года на заседании Правления слушали «отношение Секретаря Главискусства» с извещением, что 7 декабря 1928 года новое начальство «предполагает заслушать от-четно-перспективные доклады ГИИИ и ГАХН»[198]. Акцентировка «планирования и регулирования» в качестве обязательной составляющей включала в себя борьбу с параллелизмом, а упоминание этих двух научных центров означало возвращение к вопросу о дублировании работ, что угрожало слиянием, расформированием или ликвидацией одного из них. И действительно, в отчетном докладе Шмита (на Правлении Института 14 декабря 1928 г.) об этом заседании указывается, что «особое внимание товарищей привлекли вопросы о структуре Института», в связи с «параллелизмом работы ГАХН и ГИИИ». Также здесь был поставлен вопрос «об усилении работы по созданию последовательно-марксистского искусствоведения» и «об изучении современного искусства»[199]. В опубликованном в прессе кратком отчете об этом заседании все названо своими именами: «А. И. Свидерский в заключении на доклады <П.С. Когана — от ГАХН и Ф. И. Шмита — от ГИИИ. — К. К.> ставит вопрос, нужны или не нужны ГАХН и Институт, поскольку существуют Академия Наук и Коммунистическая Академия». Было принято следующее распределение сфер: ГАХН основное внимание «надлежало уделять собиранию, описанию и исследованию материала по всем видам искусств», а ГИИИ передавалась «разработка общеметодологических и теоретических проблем искусствознания», т. е. по-прежнему вменялось заниматься проблемами марксистской методологии в применении к искусствознанию. В заключение вновь указывалось на необходимость «ввести новые марксистские силы для работы в ГАХН и Институт»[200].

Разгромная резолюция о «принципах реорганизации» ГИИИ была принята Главискусством несколько позже, 29 января 1929 года. В Институте заговорили о ней на Ученом совете 8 февраля 1929 года[201]. Принципы были утверждены Правлением Института 15 февраля 1929 года[202]. По плану реорганизация должна была закончиться через три месяца, т. е. к середине мая.

Что она собой являла и как происходила, можно представить, дешифруя «Отчет о деятельности Института за 1928/29 год», составленный 24 мая 1929 года[203], и сопоставляя его с «принципами реорганизации», занесенными в протокол заседания Ученого совета от 8 февраля 1929 года. Реорганизация по сути дела являла собой первую ломку структуры ГИИИ и смену руководства, что проходило мучительно и с большим сопротивлением ведущих научных сотрудников Института[204].

Поскольку во главу всей работы следовало поставить марксистско-классовое изучение современного рабоче-крестьянского искусства («широких масс»), то в первую очередь были созданы новые комитеты современного искусства. Руководителями их стали марксисты, а к работе привлечены общественники-коммунисты «независимо от специальной научной квалификации»[205]. Таким образом, в Комитет современного искусства при ИЗО, возглавляемый с момента его создания Н. Н. Пуниным, пришли бесцветный музейный работник партиец С. К. Исаков (на пост председателя), а также не имеющие никакого отношения к науке скульптор ВХУТЕМАС В. В. Эллонен (на пост секретаря) и ныне почти забытые руководитель мастерских рабочей самодеятельности М. С. Бродский и баварский коммунист и художник Герман Пессати (последние два — в качестве привлеченных к работе марксистов-общественников[206]). А на смену Ю. Н. Тынянову, возглавлявшему Комитет современной литературы, пришли рапповец и ревностный борец с формализмом Г. Е. Горбачев (председатель) и марксистский критик Л. В. Цырлин (секретарь)[207].

Под словом «реорганизация» подразумевалась также кардинальная смена руководства большинства отделений Института, смена Правления и перестройка структуры Института. Это было связано не только с «укреплением» Института марксистскими силами. «Проблема перевода научных работников Института на рельсы марксистского искусствоведения требовала в первую очередь ликвидации чисто формалистических тенденций <…>, прочно водворившихся на Отделах ИЗО и ЛИТО», — писал в указанном отчете Шмит. И здесь же констатировал замену руководителей этих отделов: Вальдгауера (специалиста по античному искусству, теперь не востребованному, под горячую руку затесавшегося в формалисты) сменил тот же Исаков, а бессменного руководителя словесного отделения Жирмунского — все тот же Назаренко. В ЛИТО был также смещен многолетний ученый секретарь Б. В. Казанский и на его место посажен Камегулов, остававшийся при этом также секретарем Соцкома. Совмещение коммунистами руководящих должностей явно указывало на дефицит «кадров».

16 апреля 1929 года в ГИИИ приходит циркуляр из РАНИОН, адресованный председателям ИЗО (Исакову) и ЛИТО (Назаренко), со следующими директивами: 1) темы этих отделов должны быть «науч-но-актуальными и связанными с соц. строительством»[208], 2) «основные кадры» — «сосредоточиться на коллективной работе»[209], 3) в издательском плане «значительно увеличить количество марксистских работ», 4) произвести «пересмотр кадров и укрепление марксистов в работах»[210]. 19 апреля появляется постановление нового Правлении ГИИИ, где, следуя циркулярам свыше, от сотрудников требуется «повышение трудовой дисциплины», т. е. для штатных сотрудников в зависимости от категории нормируется количество рабочих часов в день и количество печатных листов в год[211]. Практикуемое до наших дней в научных учреждениях нелепое планирование научной работы в печатных листах, таким образом, является рудиментом этой эпохи.

Меняется и состав Правления. 8 марта 1929 года Жирмунский и Вальдгауер были исключены из него[212]. В Правление вошли новые председатели отделов: С. К. Исаков и Б. П. Обнорский. Таким образом, кроме Шмита, здесь теперь состояли два законопослушных руководителя из старой «гвардии» — Гвоздев и Асафьев и три партийца — Назаренко, Обнорский и Исаков. Был также заменен Ученый секретарь Института: место А. В. Финагина занял более сервильный С. С. Мокульский, а Финагин переведен на должность секретаря библиографического отдела. Кроме того, Главискусство ввело в штат Института должность замдиректора, которая не была предусмотрена Уставом Института. 3 апреля 1929 года новое послушное Правление назначает на эту должность Назаренко, который наконец-то официально становится вторым лицом в Институте. Существенно отметить распределение функций между директором и замдиректора, закрепленное на этом же заседании: «Директору принадлежит общее руководство, направление и ответственность за деятельностью ГИИИ», а на замдиректора «возлагается руководство административно-организационной и хозяйственной частью Института, а также ведение секретной переписки ГИИИ»[213]. Иначе говоря, Шмит оказался фактически не у дел, он нес «ответственность» за деятельность замдиректора, у которого были все организационно-административные рычаги управления.

Надо заметить, что, за исключением Назаренко, новые сотрудники-коммунисты задерживались на постах в академическом Институте недолго: для них это была бесперспективная и мало оплачиваемая работа. О том, что партийцы не слишком охотно шли в Институт, неоднократно писал Шмит, в частности в том же самом отчетном докладе от 24 мая 1929 года[214]. В сентябре 1929 года Цырлин отказался от должности секретаря Комитета современной литературы и был заменен Ц. С. Вольпе. 18 декабря 1929 года на заседании Правления Камегулов попросил освободить его от секретарства в ЛИТО и Соц-коме; вместо него секретарем ЛИТО был назначен С. А. Малахов[215], тот самый, за которым в памяти мемуаристов закрепилась репутация главного погромщика Института. В 1930 году Горбачев перешел на работу в Пушкинский Дом[216], и через некоторое время сектор Современной литературы возглавил М. К. Добрынин[217].

Вторая часть реорганизации сводилась к некоторой структурной перестройке. Первой отпавшей частью ГИИИ стало издательство «Academia», которое в конце 1928 года по распоряжению того же Главискусства ушло из-под юрисдикции Института[218]. Этим объясняется, что издательский план на 1928/1929 год не был выполнен, а вышедшие в 1929 году книги, набранные по старому плану, не отражали существенных идеологических перемен[219]. Насильственный отрыв издательства от Института был первой серьезной его потерей.

Безусловной потерей для Института была и ликвидация ряда подразделений, существование которых оказалось несовместимым с новыми «заданиями» Главискусства. Была «свернута работа» трех секций ИЗО: русско-византийского искусства, искусства Древнего мира и искусства народов Азии, а также ликвидированы Музейный комитет при ИЗО и Баховский при МУЗО.

Произошло, наконец, и «расформирование» Соцкомитета — «в целях устранения параллелизма». Эта была акция Шмита против Назаренко, но никаких существенных изменений в работе Института она не принесла. Секции Соцкома были переданы в соответствующие отделы, а семинарий по марксизму выделен в отдельную структурную единицу, которую на первых порах возглавил триумвират: Шмит, Назаренко и Горбачев.

Некоторые пертурбации в Институте носили хаотический характер. Например, был «раскассирован» по отделам за год перед тем выделенный в общее подразделение Института Фонархив. В то же время оказались слиты в едином комплексе все библиографические комиссии (в Термино-библиографическом комитете). Некоторые комитеты переименовываются в лаборатории (например, Комитет современной художественной промышленности А. С. Никольского[220]). Уничтожаются подразделения внутри отделов, коллективная работа которых теперь должна идти по группам, вокруг общей темы.

24 мая 1929 года на заседании Ученого совета Шмит отчитался о проведенной реорганизации: одобрена «выработанная Правлением структура ГИИИ и приняты к сведению изменения в личном составе, произведенные Правлением»[221]. Однако после «реорганизации» работа в Институте никак не могла наладиться. Судя по отчету, в особенно сложном положении оказались реформированные комитеты современного искусства[222]. Так, новые руководители Комитета по ТЕО (Б. П. Обнорский — председатель, B. C. Бухштейн — секретарь) вообще не приступили к работе[223], то ли не понимая, что от них требуется, то ли будучи загружены партийной работой; 5 марта 1930 года этот комитет был упразднен[224]. Явно в растерянности пребывали руководители Комитета современной музыки; они просили «привлечь к работе» опытных музыковедов; вскоре председатель Н. Е. Серебряков покинул свой пост и на его место пришел тогда профсоюзный деятель и член партии, в будущем директор филармонии музыковед В. М. Городинский, который, впрочем, также бездействует[225]. Что касается работы Комитета современной литературы, то Горбачев смог провести только один-единственный диспут — «Социальный заказ и современная литература»[226], который состоялся 8 апреля 1929 года в Зеленом зале Института со вступительным словом Горбачева и «докладами представителей различных группировок»[227]. Однако в целом, как сказано в отчете, Комитет современной литературы план «почти не выполнил».

Подступы к ликвидации

Проведенная реорганизация Института являла собой прелюдию к его ликвидации. Обследования и реорганизация учреждений предшествовали чисткам, они обеспечивали им избирательность: выявлялся социальный состав служащих и таким образом намечались отдельные жертвы.

Собственно же ликвидация Института, длившаяся около двух лет, началась с разгрома его важнейшей и старейшей структуры — Курсов. Их уничтожение действительно произошло быстро и достаточно неожиданно, но не в конце ноября, а в середине сентября 1929 года. Никаких свидетельств участия С. А. Малахова (тогда аспиранта при РАНИОН) в уничтожении ВГКИ не обнаружено[228]. Напомню, что эти мифологические сведения содержатся в единственном исследовании по истории Института[229].

Интересно, что в отчете Шмита, цитированном выше, о ликвидации ВГКИ вообще не упомянуто, скорее всего потому, что Курсы формально не относились к Институту: с лета 1923 года они были включены в «сеть художественно-профессиональных учебных заведений» Наркомпроса и подчинены Петропрофобру[230], тогда как Институт (как научно-исследовательское учреждение) оставался в ведении Главнауки (а теперь Главискусства). Однако de facto Курсы были неотъемлемой частью Института. Сотрудники ГИИИ читали здесь лекции и вели семинарии, а наиболее способные студенты старших курсов активно принимали участие в научной работе Института. На протяжении всех двадцатых годов это было лучшее и единственное в своем роде гуманитарное учебное заведение не только в Ленинграде, но и вообще в России. Сохранившиеся мемуары об Институте на самом деле были воспоминаниями о Курсах, так как писались бывшими студентами ВГКИ. Они передают живой и свободный дух, царивший в этом научно-учебном заведении, особые «неакадемические» отношения между студентами и преподавателями, которые провоцировали серьезную самостоятельную научную работу, с одной стороны, а с другой, сопричастность и соучастие их в жизни современного искусства. Этот дух «высокого горения» сохранился у многих студентов и научных сотрудников 2-го разряда, т. е. бывших студентов, преподававших на Курсах, вплоть до разгрома ВГКИ[231].

Понятно, что в обстановке тотального уничтожения творческой и научной мысли Курсы должны были первыми подвергнуться ликвидации.

Схема ликвидации Курсов, собственно говоря, была той же, что и ликвидации Института. Сначала встал вопрос об их реорганизации, точнее о сокращении количества преподавателей из-за «многопредметности и обилия преподавателей по однородным дисциплинам», который был поставлен на заседании Правления ВГКИ 28 января 1929 года[232]. Затем был поставлен вопрос о слиянии ВГКИ с ЛГУ, и 18 февраля создана «Комиссия по слиянию»[233]; на ее первом заседании учреждена «Комиссия по разработке учебных планов», которая должна была кроме того основать новые кафедры в ЛГУ для переводимых студентов и уточнить их количество[234]. Наконец, 15 марта была создана «Комиссия по реорганизации»[235]. Но все обсуждения, предложения и постановления, все составленные планы, учрежденные кафедры и списки переводимых студентов — все это оказалось фикцией. 29 апреля состоялось последнее заседание Правления Курсов, на котором было объявлено об их ликвидации[236].

Формально Курсы были упразднены под предлогом организации при Ямфаке Ленинградского университета искусствоведческого отделения. Этот вопрос был решен на заседании Президиума Коллегии Наркомпроса 14 мая 1929 года, проходившем под председательством «т. Яковлева[237] и т. Луначарского». Пункт 10 протокола этого заседания был посвящен ликвидации ВГКИ. Графа «постановлено» гласит: «Считать необходимым приступить к ликвидации Высших Государственных Курсов искусствоведения в Ленинграде». И далее, после распоряжения «в настоящем году приема на первый курс ВГКИ не производить», Главпрофобру поручалось «немедленно провести в жизнь» следующее постановление: «Студентов, перешедших на 2-й курс, после строгого классового и академического отбора перевести в Ленинградский Гос. Университет на факультет языка и материальной культуры в пределах не свыше 150 человек, организовав при этом факультете отделение материальной культуры и искусствоведения с циклами: а) материальной культуры и изобразительных искусств, б) театральный (с уклоном кино). Студентам ВГКИ, переходящим на 3-й и 4-й курсы, предоставить возможность окончить курсы, причем поручить Главпрофобру пересмотреть установку Курсов и изменить учебные планы с целью наибольшего приближения задач Курсов к потребностям жизни и максимально возможного сокращения оставшегося срока обучения». Отдельным параграфом указывалось: «утвердить переход 15 студентов» Музыкального отделения ВГКИ «в Ленинградскую Гос. Консерваторию»[238]. Интересно, что для студентов ЛИТО по этому плану перехода как бы вообще не было предусмотрено: два запланированных при Ямфаке отделения предназначались соответственно для ИЗО и ТЕО.

Надо отдать должное Правлению Курсов, оно сразу же обратилось к Президиуму Наркомпроса с «просьбой о пересмотре постановления Президиума Коллегии НКП от 14 мая». В этом документе отмечалось, что, следуя постановлению Коллегии Наркомпроса от 14 мая, в середине года фактически окажутся выброшены на улицу 690 человек студентов, так как после этого постановления Курсы автоматически останутся «без средств и без урегулирования правового положения как студентов, так и самих Курсов»[239]. Однако просьба эта, заслушанная на следующем заседании Президиума Коллегии от 23 мая 1929 года (пунктом 2), удовлетворена не была: против этого пункта в протоколе записано: «Постановили: Подтвердить постановление Президиума Коллегии НКП от 14.V. с.г.»[240].

Главпрофобр приступил к ликвидации Курсов весной, а закончил осенью. Но осуществлен был не этот, а еще более варварский план расформирования. В ГА РФ’е сохранился протокол заседания той же Коллегии от 16 сентября 1929 года, из которого следует, что никаких структур («отделений культуры и искусствоведения») при Ленинградском университете создано не было. Поэтому ликвидация Курсов планировалась теперь следующим образом: дать доучиться только студентам последнего, четвертого курса (на всех отделениях), закончив занятия раньше времени — к 1 мая 1930 года. Из потоков 2-го и 3-го курсов ИЗО и ЛИТО «пролетарскую часть студенчества, не свыше 150 человек» перевести в Ленинградский университет. Исключение делалось для студентов 2-го и 3-го курсов Театрального и Кино-отделений, которым (благодаря настоянию авторитетного тогда еще Гвоздева) позволялось закончить образование при отделе ТЕО Института, что, впрочем, осуществить не удалось, так как вскоре сам Отдел ТЕО (как и прочие отделы Института) перестал существовать[241]. О курсах МУЗО в новом постановлении не говорилось вообще, как не говорилось и об «академическом» критерии отбора: теперь важен был «классовый принцип», ибо только «пролетарская часть студенчества» могла претендовать на дальнейшее образование[242]. Если учесть, что к этому времени на Курсах училось 891 человек (из которых в ЛИТО — 502 студента), и если учесть, что из них меньше четверти (только 218 человек) имело рабоче-крестьянское происхождение, то становится понятным, что большая и лучшая часть студентов, как и указывалось в прошении ВГКИ, «осталась за бортом»[243]. На протяжении всего осеннего семестра (до конца декабря 1929 г.) на Курсах продолжались заседания Комиссии по слиянию Курсов и ЛГУ и велась переписка с бывшими студентами и различными инстанциями об устройстве студентов, не попавших в ЛГУ, в Педагогический институт им. Герцена, на Геофак ЛГУ и в провинциальные вузы, причем из этой переписки становится очевидным, что большая часть так и не устроенных в вузы студентов — дети служащих.

Постановление Коллегии от 16 сентября 1929 года о «расформировании курсов» было зачитано на заседании нового Правления Института (первого в этом академическом году) 2 октября 1929 года и, судя по протоколу, не вызвало никаких возражений[244]. Обсуждался лишь вопрос о подготовке помещений для занятий последнего оставленного до весны курса[245].

Следует заметить, что никакой идеологической оценки Курсов в документах о ликвидации нет. О ВГКИ чиновники Наркомпроса вспомнили позже, когда основным критерием опалы стал социальный состав учреждения. Мы имеем в виду второй пункт постановления Комиссии по чистке Института, происходившей летом 1930 года. Здесь Курсам дается оценка с «принципиальных позиций» и откровенно говорится о причине их разгрома:

«Организованные при Институте курсы искусствоведения, ныне закрытые — последний выпуск проведен в 1930 г. — являлись собранием дворянско-буржуазной молодежи, которая или не могла попасть в ВУЗы, вследствие классового отбора, или не желала „смешиваться“ с пролетарским студенчеством. После 1924–25 гг., когда в Университете проведена была чистка преподавательского состава и реакционные элементы из профессоров и доцентов уволены — все они сосредоточились на этих курсах. Если принять во внимание, что курсы существовали на хозрасчете, со слушателей взималась довольно значительная плата, за исключением тех, кого Правление освобождало, а это были студенты совсем не пролетарского происхождения, то совершенно ясно, каков состав студентов на существовавших при Институте курсах. А это имеет то значение, что аспирантура пополнялась из состава курсов»[246].

Пейоративная оценка ВГКИ, данная партийными чиновниками, лишний раз свидетельствует о необычном для тех страшных лет составе студенчества на Курсах — интеллигенции «последнего призыва». Она свидетельствует также и о высоком научном уровне профессоров и доцентов, уволенных из других вузов при многочисленных чистках, профессоров-изгоев, которых Зубов на свой страх и риск пригласил в неказенное учебное заведение. Эти замечательные специалисты успели за десятилетие передать свои знания любимым ученикам, создав плеяду будущих ученых в различных искусствоведческих сферах; судьба многих из них оказалась очень нелегкой и часто трагической.

Пятилетний план и соцсоревнование

В отличие от Курсов медленное уничтожение Института провоцировало его постепенный моральный, научный и физический распад.

Научный распад фиксирует деградация научных планов. В цитированном выше отчете указывалось, что по требованию Главискусства «пересмотрены производственные планы с целью большей увязки их с основными вопросами соц. строительства». Эти планы составлялись новыми руководителями, и Шмит в своем отчете от 24 мая 1929 года заверял, что они «должны быть выполнены на все 100 %».

Планы на следующий академический год действительно оказались откорректированными. Для сравнения можно привести план Института на предыдущий 1928/29 год, написанный еще до «реорганизации», вероятно, сразу после запроса Главискусства, т. е. в начале октября 1928 года. Остановимся для примера на планах Словесного отделения.

«Дореформенный» план ЛИТО начинается, как всегда, с указания на преемственность работы: «В центре работ Отдела со дня его основания стоит всестороннее изучение русской литературы 18–20 вв. (вопросы развития отдельных жанров, смены литературных направлений, борьба школ и систем, история критики и журналистики, литературный быт и пр.) и русского языка…». И далее идет перечисление научных работ по всем секциям, кабинетам и комитетам отдела. Единственная уступка требованиям начальства — указание, что в Комитете современной литературы (еще старом), кроме дальнейшего «изучения возникновения и развития символизма и футуризма», «будет организовано изучение языковых и сюжетных корней современной пролетарской литературы»[247].

В отличие от этого документа, в «Производственном плане» ЛИТО на 1929/30 год уже добрую половину занимают работы нового Комитета современной литературы[248]. Общая часть начинается с заверений и формулировок, которые в плане ЛИТО встречаются впервые: указывается, что работа «будет проводиться на основе марксистского подхода к изучению историко-литературных явлений», и для изучения выбираются те эпохи, «которые имеют значение для уяснения диалектики современной литературы».

Справедливости ради следует отметить, что в «старых» научных секциях ЛИТО (истории литературы, теории литературы и художественного фольклора) планировалась обычная исследовательская работа по слегка перестроенным (требовался коллективный труд), но жизнеспособным научным группам: в Пушкинском комитете под председательством Ю. Г. Оксмана шла работа по изучению критического наследия Пушкина и готовились очередные тома издания «Рукописи Пушкина», в Группе по литературному быту XIX века Б. М. Эйхенбаума семинаристы собирались продолжить разработку многочисленных тем (около 25) для готовящегося сборника под общим названием «Литературный быт», в Группе по литературной пародии Ю. Н. Тынянова намечалось продолжение работы над книгой «История русской литературы в пародиях». По прежнему распорядку планировалась разработка теоретических тем в группах по стиховедению Б. В. Томашевскогоhref="#n_249" title="">[249], по художественному переводу Л. В. Щербы и С. И. Бернштейна, и по русскому литературному языку В. В. Виноградова; в группе звучащей художественной речи Бернштейн планировал дальнейшее изучение ораторской речи; в фольклорном секторе под руководством В. М. Жирмунского и В. П. Адриановой-Перетц активно велась исследовательская и собирательская работа по русскому устному народному творчеству и фольклору немецких колонистов[250].

Однако работа Комитета современной литературы действительно подверглась кардинальной перестройке. Теперь она планировалась с ориентацией именно на «обслуживание текущей художественной жизни» «широких масс». В плане указывалась организация рецензентского кружка, семинара для рабкоров (по вопросам стенгазеты и заводской газеты), консультаций для начинающих писателей; здесь же группа Андрузского по изучению марксистской теории и методологии наметила разработку материалов к предстоящей конференции литературоведов-марксистов. Можно заметить, как меняются темы докладов: это доклады о творчестве официозных советских авторов[251], а также общие темы с «пролетарским» уклоном, такие как: «Вопросы пролетарской поэзии» (Н. Л. Степанов), «Асеев» (Л. Я. Гинзбург)[252], «Фадеев» (Ц. С. Вольпе), «Либединский» (Л. В. Цырлин), «Молодая пролетарская поэзия» (В. П. Друзин[253]), «Современная лирика и эпос» (Н. А. Коварский), «Современная советская драматургия» (Н. Я. Берковский), «Фурманов» (А. И. Камегулов), «Леф» (А. Е. Горелов). Кроме того, запланировано было установить связь с пролетарскими группировками писателей, такими как ЛАПП, «Стройка», «Резец», «Смена», «Кузница», Содружество[254], а также (по согласованию с издательством ЗИФ) издавать сборники современных пролетарских прозаиков и поэтов. Иначе говоря, в Комитете происходит резкая переориентация на пролетарскую литературу, а творчество замечательных прозаиков и поэтов, принимавших активное участие в работе Комитета на начальном этапе, почти полностью игнорируется[255].

Обращает на себя внимание преамбула к плану Комитета современной литературы. Она начинается фразой: «Вопросы социалистического наступления пятилетки, социалистического соревнования — поскольку они выражаются в современной литературной жизни и формируют самое лицо сегодняшней литературы — имеют найти свое выражение в организации деятельности Комитета». Соцсоревнование упоминается также и в плане Литературного архива при Комитете, который еще по-прежнему возглавляет К. А. Шимкевич, но где теперь, вместо произведений замечательных авторов, указанных в предыдущем плане, предполагается сбор заводских малотиражных газет и стенгазет «с целью изучения жанров и сюжетов в массовом производстве». В конце плана приписано: «В связи с социалистическим соревнованием, Литературный архив ставит себе следующие задачи: 1) увеличение количества и качества <так!> материалов, 2) открытие отдела рецензий, отдела писательских адресов <так!>» и т. д.

Упоминания «пятилетнего плана» и «соцсоревнования», перекочевавшие в производственные планы из директив съездов, превратились в своего рода обязательные слова-сигналы, знаменующие лояльность учреждений. Об этих двух «всеобъемлющих начинаниях» позволим себе сказать несколько слов.

Идея включения пятилетнего плана развития науки в общий план «грандиозного социалистического строительства» была идеей фикс высокой партийной номенклатуры. Указания на то, что планы научно-исследовательских учреждений должны разрабатываться «на основе развития соответствующих отраслей промышленности», появились в постановлениях Совнаркома РСФСР еще в 1927 году, и уже тогда Наркомпросу вменялось вместе с Государственной плановой комиссией РСФСР «выработать для предоставления в Совет народных комиссаров РСФСР соответствующий проект порядка планирования», для чего предварительно предполагалась «выработка инструкций» по созыву совещаний, советов, конференций, организация ассоциаций для рассмотрения этих самых планов[256]. О той же «увязке» планов говорилось в Постановлении Совнаркома СССР «Об организации научно-исследовательской работы для нужд промышленности» от 7 августа 1928 года: «Ускорить и улучшить Высшим советом народного хозяйства разработку пятилетнего плана научно-исследовательской работы с учетом пятилетнего плана развития промышленности»[257].

В Главнауке о пятилетнем плане впервые заговорили на конференции директоров учреждений Главнауки, проходившей с 16 по 19 мая 1928 года, на которой выступали и Ф. Н. Петров с докладом «О задачах научных учреждений в связи с пятилетним планом» и П. И. Новицкий с докладом «О роли искусства в соцстроительстве и конкретных мероприятиях в связи с пятилетним планом»[258].

Внедрять новые пятилетние планы в научных учреждениях начали, однако, не сразу после XIV Всероссийского Съезда Советов, а только после V Всесоюзного Съезда, где были утверждены директивы по его разработке. В июле 1929 года «всем директорам Научно-исследовательских Институтов г. Москвы и Ленинграда» из Наркомпроса был разослан следующий циркуляр:

XIV Всероссийский Съезд Советов и V Съезд Советов приняли решение об осуществлении более быстрого темпа индустриализации страны, выразив темп строительства в пятилетнем плане хозяйственного культурного строительства СССР. Основным условием осуществления пятилетнего плана в первую очередь безусловно является переустройство форм и методов работы нашей деятельности в том, чтобы наши планы, вся наша деятельность целиком была пронизана задачей выполнения пятилетнего плана, поэтому всем научно-исследовательским институтам необходимо все ранее составленные пятилетние планы переработать под углом увязки своей деятельности с государственным строительства <так!> с тем, чтобы наши планы являлись частью общего пятилетнего плана народного хозяйства[259].

Корявая бессмысленность этого текста свидетельствует о растерянности чиновников Наркомпроса, перед которыми встала далеко не простая задача приспособить научные и художественные институции к партийным директивам и постановлениям, в которых собственно ни о науке, ни об искусстве речь и не шла — это были пятилетние планы индустриализации и коллективизации.

Чувствуя, вероятно, полную беспомощность и создавая видимость деятельности, Наркомпрос разослал циркуляр всем научно-исследовательским институциям. Собственно разрабатывать пятилетние планы должна была Главнаука, но она, в свою очередь, поручила разработку плана РАНИОН, куда был послан циркуляр (от 24 сентября 1929 года), с пометкой «срочно». Здесь давались столь же невнятные и невыполнимые задания: исследовательские темы в научных учреждениях «следует связать» с: «а) изучением производственных сил, индустриализацией страны и развитием сельского хозяйства; б) с изучением экономики районов; в) с обслуживанием потребностей районов по заданиям местных органов, г) обслуживанием потребностей нацмен <так!>…»[260] и т. д.

Несмотря на помету «срочно», разработка плана не двигалась с места. 6 ноября 1929 года Президиумом РАНИОН, «в целях выработки в трехдневный срок» директивы «по составлению пятилетнего плана для научных институтов», была создана комиссия «в составе тт. Эстрина, Челяпова, Козьмина и Леонтьева»[261]. Однако и на этот раз «в трехдневный срок» директива разработана не была. Ее черновой вариант, сохранившийся в фонде РАНИОН, датирован 1 декабря[262]. Но окончательно она была отредактирована и утверждена лишь к концу декабря, о чем свидетельствует выписка из протокола заседания Правления РАНИОН от 26 декабря 1929 года, с указанием на ее рассылку по Институтам, которым, в свою очередь, вменялось «представить пятилетние планы» в трехдневный срок — «к 30 декабря 1929 г.»[263]. В Директиве указывалось, какие пункты в обязательном порядке должны быть отражены в пятилетних планах: 1) «районирование», т. е. как институты учли «потребности национальных республик и автономных областей»; 2) «укрепление и развитие марксистской методологии» и «развертывание борьбы с антимарксистскими направлениями»; 3) «новые методы и формы работы — развертывание социалистического соревнования и переход на непрерывное производство»; 4) «основной формой <…> должны являться коллективные работы»[264] и т. д. В окончательном варианте этого документа говорилось еще о трудовой дисциплине[265] и о двух существенных вещах: во-первых, что марксистские кадры, работающие в институтах, должны освобождаться от прочих нагрузок, во-вторых, что институты, вовремя приславшие пятилетние планы, могут рассчитывать и на расширение штата, и на повышение выделяемых средств, и на кредиты, и на увеличение фонда зарплаты на 300 %[266]. Требование «решительно выравнивать соц. — культурный фронт по фронту нашей индустриализации» подразумевало «рост бюджета», о чем говорилось еще в постановлении Наркомпроса от 19 мая 1928 года[267]. Новый эпитет к институтскому плану — «производственный» также оповещал о «выравнивании фронтов». Плановые директивы имели целью во что бы то ни стало интегрировать науку в сталинский тоталитарный план «грандиозного социалистического строительства». Декларировалось общее развернутое социалистическое наступление по всему фронту строительства, звучали призывы к ученым «отдать себя целиком делу социалистического строительства и революционной борьбе пролетариата»[268]. Но уже сам мучительный процесс разработки плана свидетельствует, что все эти директивы могли быть проведены в жизнь только ценой уничтожения научных институций вообще. Идея централизации, унификации и глобального планировании стояла во главе угла и в дальнейшем. В 1930 году функция планирования научной работы была передана в Госплан при Совете народных комиссаров, «в его недрах была создана специальная секция по планированию научно-исследовательской работы»[269]. Забегая вперед, заметим, что с задачей — сделать науку «участком идеологического фронта в соц-строительстве» — удалось справиться только к 1934 году, и во многом благодаря волевой казуистике инициативного сталинского идеолога А. А. Жданова.

Что же касается развертывания соцсоревнований, то оно тоже началось еще в 1928 году, но достигло своего апогея к середине 1929-го. Рубриками об этом великом почине заполнились передовицы газет. «Весь мир следит за высоким опытом социалистического соревнования, охватившим Страну Советов. Социалистическое соревнование, родившееся в творческом порыве широких масс, превращается в систему социалистического труда» — писала «Литературная газета»[270]. На ее страницах, под рубрикой «Советские писатели на фронте социалистического соревнования», из номера в номер «в порядке литературного соревнования» стали публиковаться очерки писателей, «описывающие ход работ по соцсоревнованию того или иного завода, фабрики, совхоза»[271]. По прессе можно отследить, как разрасталась и ширилась истерия и как с этим «небывалым движением»[272] увязывались пятилетка и разворачивающаяся к этому времени кампания по самокритике. Так, в заметке «К пролетарским писателям» РАПП призывала не только участвовать в соцсоревновании на страницах газет и журналов, но и «организовать соревнование и внутри» ассоциации, «связав итоги нашей самокритики с задачами соревнования»[273]. А Мариэтта Шагинян, своевременно указав на «заштампованность» некоторых появившихся в газете очерков (в порядке той самой «самокритики»), указывала на необходимость связать соцсоревнование с пятилеткой, являющейся «детищем огромного интеллектуального напряжения»[274].

Идея «вызовов» на соцсоревнования научных учреждений и вузов получила директивное оформление к середине 1929 года. 26 июня 1929 года было опубликовано Постановление Президиума Цекпроса «О соцсоревнованиях в культучреждениях», где предлагалось для стимулирования этого процесса опять же создать при ЦК особую комиссию. В постановлении объяснялся «высокий» смысл подобной инициативы: она должна была препятствовать «академической замкнутости»[275]. Следом за ним появилось обращение наркома просвещения (тогда еще Луначарского) от 5 июля 1929 года к работникам просвещения, в котором говорилось: «Самое большое значение в деле соцсоревнования будут иметь вызовы отдельными учреждениями других соседних учреждений», а также отмечалось, что соцсоревнования помогут «мощно внедрить» в действие пятилетний план[276]. И тут же наступила «эпидемия» вызовов на соцсоревнования научных и учебных заведений, а также прочих учреждений культуры и искусства, например, театров всех уровней, столичных, провинциальных и самодеятельных. «К сегодняшнему дню почти все зрелищные предприятия включились в соцсоревнования», — оповещала статья «Дела и дни социалистического соревнования» в журнале «Рабочий и театр»[277].

Еще до появления июльского постановления и партийных директив и обращений Институт откликнулся на это разраставшееся движение. На заседании Ученого Совета ГИИИ 24 мая 1929 года А. А. Гвоздев выступил с инициативой вызвать ГАХН на социалистическое соревнование, что с энтузиазмом было подхвачено новым Правлением Института. Условия соцсоревнования разрабатывались почти три недели и были приняты и записаны в протоколе заседания Правления от 12 июня 1929 года. Это были все те же внедряемые Главискусством требования: «…2) положить в основу научной работы Института марксистский метод, <…> 3) построить всю научно-исследовательскую работу на коллективных началах, избрав общую для всех работ Института тему „Советское искусство за 10 лет (1917–1929)“ <…> 4) увязать всю научную работу с вопросами пролетарской общественности», 6) вырастить из аспирантов «подлинно марксистскую искусствоведческую смену», 7) «укрепить трудовую дисциплину», 8) «поднять профессиональную и общественную активность всех работников Института <…>, широко развертывая самокритику», 9) публиковать достижения соцсоревнования в журналах «Жизнь искусства», «РАБИС» и газетах «Известия ВЦИК» и «Комсомольская правда»[278]. 2 октября 1929 года на заседании Правления опять был поднят вопрос о социалистическом соревновании, в связи с чем предложено «принять меры к продвижению в печать марксистских трудов по искусству»[279]. В дальнейшем тема соцсоревнований продолжает муссироваться в Институте[280].

Не покажется странным, что ГАХН, который именно в мае 1929 года был подвергнут первой «реорганизации» (она началась позже, чем в Институте), не откликнулся на этот «вызов»[281]. Но зато неожиданно откликнулся рапповский журнал «На литературном посту», где в августовском номере за 1929 год под инициалами «К.М.» появилась статья под заглавием «ГИИИ приспособляется». В ней «вызов» ГИИИ на соревнование ГАХН (опубликованный в «Комсомольской правде») назван «извращением и опошлением лозунга о соцсоревновании». Цитируя положения «вызова» о разработке «марксистского метода», положенного в основу «изысканий» ГИИИ, критик (как выяснилось впоследствии — А. И. Михайлов) набрасывается на труды директора Института Шмита, подписавшего этот документ. Он называет Шмита «автором эклектических ревизионистских теорий» и усматривает в его методологических работах «антимарксистский» подход, поскольку предложенная им схема развития искусства отвергает «классовое истолкование искусства». Свою статью автор заключает призывом «коренным образом реорганизовать» ГАХН и ГИИИ и отмечает, что «пока идеалисты и оппортунисты мирно, не встречая почти отпора внутри самих этих учреждений, работают во вред марксистскому искусству», здесь не может быть создана «реальная основа для марксизма»[282].

Этой критикой методологии директора Института и призывом «дать отпор антимарксистским элементам» решил ловко воспользоваться Назаренко для окончательного смещения Шмита с директорского поста. В сентябре, когда директор и часть сотрудников были еще в отпуске[283], он созывает общее собрание Института и предлагает «отмежеваться» от антимарксиста Шмита и послать оповещение об этом в журнал «На литературном посту». Видимо, большинство собравшихся согласилось с этим предложением[284]. О решении коллег «отречься» от директора Шмит узнал по возвращении из отпуска, и ему ничего не оставалось, как подать заявление об отставке. 9 октября 1929 года созывается Правление, на котором Шмит оповещает, что «возбуждает ходатайство перед Главискусством об увольнении с должности директора Института». И Правление послушно постановило: «Передать заявление Шмита в Главискусство, поручив ведение переговоров по этому делу зам. директору Назаренко, и до разрешения этого дела Шмиту исполнять обязанности директора»[285].

Интересно, что только в декабрьском номере «На литературном посту» (т. е. через три месяца) появился институтский ответ на статью Михайлова, под заглавием «Письмо группы работников ГИИИ», подписанный семью именами[286]. Он предваряется письмом за подписью Шмита, датированным 21 октября 1929 года. Эти документы сохранились среди бумаг Шмита в папке под заглавием «Письма (2) Ф. И. Шмита в редакцию журнала „На литературном посту“»[287]. Оба они написаны на машинке, лежат в том же порядке и пронумерованы как письмо № 1 (письмо Шмита) и № 2 (письмо сотрудников), последнее без подписей. Текст второго письма, совпадающий с публикацией, имеет мелкие недоработки (например, не вписан номер газеты «Жизнь искусства»). Все это свидетельствует о том, что письмо № 2, опубликованное как «Письмо группы работников ГИИИ», написано было если не самим директором, то с его ведома.

Публикация имеет целью оповестить общественность о «показательном» разрешении конфликта между директором (буржуазным спецом) и принципиальными сотрудниками-марксистами. В первом письме, которое хоть и выдержано в жанре публичного покаяния, однако не лишено доли сарказма, директор сообщает о своем уходе с занимаемой должности:

Статья тов. К.М. «ГИИИ приспособился» была напечатана в августовском (№ 16) журнала «На литературном посту», в самое, значит, отпускное время, а потому произвела свой эффект с запозданием. Но как только сотрудники Института съехались, они прочитали статью в эконом совещании[288], с полной определенностью почувствовали потребность дать мне, как оппортунисту, идеалисту и формалисту, решительный отпор и довели о своем марксистском самоопределении письменно до сведения Редакции «На литературном посту» (только теперь, потому что редактирование документа отняло много времени). Как только я, в свою очередь, вернулся из отпуска (1 октября) и узнал обо всем свершившемся в мое отсутствие, я тотчас попросил Правление ГИИИ ходатайствовать перед Главискусством об увольнении меня от должности Директора ГИИИ. Я, конечно, не думаю, чтобы это событие имело общеисторическое значение, но за последнее время Редакция «На литературном посту» уделяла моей продукции столько внимания[289], что я хочу первым порадовать журнал уведомлением о конкретных результатах ее кампании. Ф. И. Шмит[290].

Во втором письме, редактура которого «отняла много времени», автору («К.М.») указывалось на две его ошибки. Во-первых, ему «осталось неизвестным, что коренная реорганизации ГИИИ уже проведена в жизнь» (и далее подробно описывались институтские новации, теми же словами, что и в процитированном выше Отчете о реорганизации Института[291]). Во-вторых, автор статьи неправомерно отождествляет «работы директора Ф. И. Шмита с работой всего Института в целом», поскольку «среди работников Института теория директора находит лишь единичных приверженцев. Все печатные и устные выступления Ф. И. Шмита встречали решительные возражения. Борьба с его теорией ведется, доказательством чего служат две напечатанные работы Андрузского и выходящий на днях сборник „За марксистское литературоведение“»[292]. Кроме того, письмо содержит благодарность за критику и заверение, что Институт не собирается «замазывать свои недостатки»[293].

Эта мистификация, где самобичевание граничит с сарказмом, а самокритика с критикой в адрес оппонента, явно была задумана ради благородной цели: спасения Института. Однако она не возымела должного действия. А. И. Михайлов, раскрывая свой псевдоним «К.М.», предваряет публикацию этих писем заметкой под заглавием «Против казенного благополучия, против замазывания классовой борьбы». Здесь он выражает «известную удовлетворенность» описанной в письмах ситуацией, но наставительно указывает, что авторам письма «не достает самокритики», поскольку в работе ГИИИ «очень сильны формализм и эклектизм». В качестве примера приводятся темы работ по ИЗО «антимарксиста» Лунина[294], который, вместо изучения пролетарского искусства, предлагает работы по «Миру искусства», импрессионизму и авангардизму. И далее рапповский критик продолжает клеймить до сих пор выходящие под маркой ГИИИ «преимущественно формалистские и ревизионистские работы», тем намекая, что «реформирование» не закончено, и под конец обвиняет авторов письма «в замазывании отрицательных моментов» в работе Института[295].

Итак, кровожадная критика уже не довольствуется покаянием сотрудников, отставкой директора из «бывших» и «реформированием Института» по директивам партийных организаций, а требует следующих жертв, в число которых включается и революционное искусство авангарда. Заметим, кстати, что этот рапповский журнал уже во всю клеймит и «уклоны» марксистской критики, например, установки плехановца Андрузского, того самого, который в свое время начал травлю Шмита, и методологические позиции «тов. Горбачева», который обвиняется в том, что пользуется марксистской фразеологией для «прикрытия формализма»[296].

Период безначалия и развала

9 октября 1929 года Шмит подает заявление об уходе, но вышестоящие инстанции не торопятся принимать его отставку. Переданное в Главискусство заявление не имело хода, так как эта структура была расформирована, точнее «реформирована» в Совет по делам искусства и литературы[297]. Институт в новом академическом году оказался без руководства: только на заседании Правления 13 февраля 1930 года был зачитан циркуляр о возвращении ГИИИ в ведение Главнауки, которая вскоре была реорганизована в Сектор науки Наркомпроса[298].

Пока же судьбу Шмита решал уполномоченный Наркомпроса по Ленинграду Б. П. Позерн. Еще 1 ноября он письменно уведомлял директора, что тот «обязан руководить работой Института и отвечает за это полностью»[299]. Позерн посылает и резолюцию в Правление Института о необходимости отложить рассмотрение заявления Шмита до окончания работы Комиссии ГУСа (резолюция была зачитана на заседании 6 ноября 1929 года)[300]. Положение бесправного директора, снявшего с себя руководство «во спасение» Института и при этом насильственно вынужденного нести за Институт полную ответственность безо всяких полномочий, становится невыносимым. Шмит делает отчаянные попытки освободиться от своих институтских обязанностей: 23 октября 1929 года на заседании Правления слушали дело о его снятии с руководства семинария по марксистскому искусствознанию, «в виду его личного заявления о том, что он при создавшихся условиях не находит возможным принимать участие в руководстве указанным семинарием»[301]. А 20 ноября 1929 года на заседании Правления он объявляет об уходе со ставки штатного действительного члена ГИИИ[302]. Наконец, не выдерживая наглости Назаренко, он пускает в ход неблаговидные приемы: 30 октября пишет Позерну жалобу на превышение замдиректором своих полномочий[303], а 11 ноября 1929 года, в связи с «партчисткой» Назаренко в Университете, спешит сообщить в конфиденциальном письме о темном «харьковском прошлом» этого коммуниста (т. е. намекает на его сотрудничество в белогвардейской прессе), что уже является политическим доносом[304]. Заметим, что и это не помогло: Назаренко остается замдиректором ГИИИ. И далее в январе, феврале, марте и вплоть до прихода нового директора Шмит пишет отчаянные письма в Главнауку и Главискусство с просьбами уволить либо его, либо Назаренко, справедливо указывает на неопределенность и неработоспособность Института, поскольку до сих пор непонятно, в чьем ведении (Главнауки или Главискусства) он находится, сотрудники так и не утверждены, не приняты отчеты, устарели планы[305].

А между тем заместитель директора откровенно захватывает власть, подчеркнуто не считаясь с директором. Так, 30 октября 1929 года он демонстративно срывает заседание Правления, назначив на те же часы заседание институтской коммунистической фракции. При этом оказывается, что Шмит даже не может объявить ему выговор[306], поскольку «по уставу директор не имеет права вмешиваться в жизнь партийных и профсоюзных организаций»[307]. Выкручивается Назаренко и из другой ситуации. 16 октября 1929 года на повестку заседания Правления был вынесен вопрос «О появившейся в „Радиоцентре“ (название институтской стенгазеты. — К. К.) заметке о зажиме самокритики администрацией ГИИИ во главе с Я. А. Назаренко». Вопрос о самокритике стоял тогда очень остро. После статьи Сталина[308] она насаждалась во всех сферах советской жизни. Например, в директивном указе НКП «О построении планов работы <…> на 1929/30 оперативный год за № 10004/104 от 19.04.29» отмечалось, что «самокритика в области просвещения <…> должна стать нормальным методом работы и самопроверки»[309]. Обвинение в «зажиме самокритики» коммунистом и ответственным работником было вполне достаточным для серьезных «оргвыводов». Но и тут Назаренко добивается от послушного Правления постановления о предвзятости беспартийных сотрудников (журналистов стенгазеты) к нему, ревностному коммунисту, и отводит обвинения[310].

На фоне склок, доносов и полнейшей деморализации руководства начинает разваливаться и работа Института. Способствует этому и смена работников административно-хозяйственной части, которую осенью вновь предпринимает Назаренко. Так, завхозом он берет некоего О. И. Шира, который скоро был уличен в краже институтского имущества (участь всех коммунистов-завхозов ГИИИ)[311]. Самоуправством занимается и взятый Назаренко в качестве вахтера его кум Ю. И. Бобков[312], который с осени 1929 года регулярно срывает лекции на Курсах, так как не желает вечерами допоздна оставаться в Институте[313].

24 ноября 1929 года Назаренко увольняет старейшего и самоотверженного работника Института Ф. В. Отто, бессменного заведующего канцелярией Института, объясняя это тем, что он как беспартийный не может вести секретную переписку[314], которая, по последней инструкции, возложена была на зав. канцелярией[315]. На его место он сажает выдвиженца А. Н. Шулакова, который, так и не разобравшись в громоздкой и сложной канцелярской работе Института, через несколько месяцев подает прошение об увольнении. 13 февраля 1930 года на заседании Правления постановили освободить Шулакова от должности заведующего канцелярией и назначить на эту должность А. И. Перепеч[316]. Надо заметить, что с этого времени в архивных делах Института появляются лакуны, в определенной мере затрудняющие доскональное обследование последнего года его существования. Ясно лишь, что в этот период добровольно уходят ценные сотрудники и продолжает разваливаться прежняя структура Института. Так, уходит со штатной должности заместитель председателя ГЕО В. Н. Соловьев[317], начавший работу в Институте с момента образования Театрального факультета, потом подает прошение об уходе Б. А. Ларин[318], покидает Институт и А. В. Оссовский, один из старейших сотрудников МУЗО, в последние годы возглавлявший Секцию музыкальной литературы[319]. Закрывается Копировальная мастерская, которая еще в зубовские времена выполняла благородное дело по копированию фресок гибнущих церквей[320].

С нового 1930 года развал усиливается. 13 января 1930 года подает прошение об уходе Г. А. Гуковский[321], через месяц, 23 февраля, уходит с поста секретаря ИЗО Н. А. Кожин[322], на этом же заседании (23 февраля) снимают с должности Финагина (в связи с уничтожением Термино-библиографического кабинета, где он после реорганизации значился секретарем)[323], отстраняют от руководства Кинокомитетом Адриана Пиотровского (по доносу Э. М. Арнольди о нарушении трудовой дисциплины[324]), с 15 февраля 1930 года увольняют В. М. Ермолаеву и на половину оклада переводят М. В. Эндер, «ввиду свертывания части работы Экспериментальной лаборатории»[325], 15 марта отчисляется из Института В. В. Успенский[326]. Поскольку документы за эти месяцы плохо подшивались и собирались, то уход многих сотрудников оказался не зафиксирован.

Резко меняется состав молодых кадров — научных сотрудников 2-го разряда и аспирантов. На место Кожина, серьезного специалиста по древнерусской и западноевропейской средневековой архитектуре, приходит в ИЗО беспомощная в научном плане, но правоверная «марксистка» Э. Н. Ацаркина[327], которая явно нацеливалась взять в свои руки идеологическую подготовку аспирантов. 13 февраля 1930 года Правление командирует ее в Москву к И. Л. Маца[328] «на предмет выяснения вопроса об организации научной части»[329], вскоре она начинает заменять председателя ИЗО Исакова во время его отъездов. А 5 марта на заседании Правления слушали ее заявление о необходимости «дополнения аспирантских кадров ГИИИ молодыми пролетарскими и марксистскими силами» и предложение «в срочном порядке разработать отделами вопрос о привлечении выдвиженцев»[330]. Из Главискусства в ЛИТО направляется никому не ведомый тов. Крюков[331], по рекомендации Маца в штат Института берут молодого активного коммуниста, заведующего Гублитом И. А. Острецова (в группу по марксистской методологии)[332]. 5 марта 1930 года на заседании Правления было постановлено зачислить на ТЕО Г. А. Авлова, театрального деятеля, специалиста по клубной самодеятельности и агитпропбригадам[333].

До прихода нового директора продолжается ликвидация подразделений Института: 5 марта на заседании Правления Назаренко оповещает об упразднении Пушкинского комитета (Оксмана) и Комитета русского языка (Виноградова)[334], через две недели была ликвидирована Лаборатория цветоформы Малевича[335].

О состоянии научной работы в период безначалия, а точнее «господства» Назаренко дает представление новый «Производственный план ЛИТО» на второй квартал 1930 года, составленный как раз зимой 1930 года и подписанный руководителями Отдела: председателем Назаренко и секретарем Малаховым[336]. Даже на фоне предыдущего плана он выглядит устрашающе. Здесь ЛИТО, по сути дела, превращается в тот самый семинар по марксизму, который Назаренко организовал для аспирантов, только работа в нем носит еще более императивный характер. Никаких работ по группам во втором квартале не предусматривалось — видимо, их руководителей планировалось уволить. План гласил, что «вся исследовательская работа отдела сосредотачивается <…> на пленумах ЛИТО, посещение которых ОБЯЗАТЕЛЬНО для всех штатных работников отдела».

План представляет список докладов на пленарных заседаниях, причем каждому штатному работнику ЛИТО вменялось в обязанность «в остающийся срок» (т. е. с апреля по июнь) «либо выполнение одного из докладов плана, либо официальное оппонирование по одному из докладов». Темы даны здесь в виде тезисов, от которых нельзя было отступать. Сначала идут общие темы; некоторые из них корреспондируют с темами аспирантского семинара: «Выявить основные методологические течения в современной науке о литературе и дать им политическую оценку» или «Специфика художественной литературы и ее классовая роль», а некоторые кажутся полной абракадаброй, возможно благодаря еще и чудовищному синтаксису, например: «Проблема стиля в качестве специфической формы мировоззрения, как особой диалектической и подвижной структуры, являющейся системой эстетического отношения класса к действительности на определенной исторической стадии его существования». Часто тезисы предстают как набор лозунгов, — например, доклад под названием «Методология на службе у критики» имеет следующий план: «Метод диалектического материализма как критический метод пролетариата. Значение марксистской методологии в деле марксистской критики. Марксистская система как орудие политической борьбы пролетариата».

Под пунктом «II» записаны темы, освещающие «проблемы современной литературы», а именно: пролетарской, крестьянской, «попутнической» и «буржуазной», а также «касающиеся расстановки классовых сил в современной иностранной литературе». Набиравшая обороты классовая борьба в литературе находит в них отражение. Приведем тезисы одной из них: «Буржуазные тенденции в современной литературе. Формирование ново-буржуазной литературы и отпад некоторых бывших попутчиков вправо; мелкобуржуазные колебания некоторых отдельных пролетарских писателей и нарождение некоторых из них». Но особо «актуально» выглядят темы, запланированные по Методологическому сектору, такие например как: «Попутническая агентура в рядах пролетариата» или «Искусство в борьбе за промфинплан»[337].

Первая «ликвидация»

Между тем в Институте весь декабрь работает ревизионная комиссия по обследованию ГИИИ, вероятно, та самая, которую Позерн ожидал еще в начале ноября и из-за которой откладывалась не только отставка Шмита, но и переизбрание сотрудников, осенний прием аспирантов, утверждение отчетов за прошлый и планов на следующий год, поскольку более полугода не собирается Ученый совет Института, отвечающий за научную работу ГИИИ[338].

К середине декабря обследование заканчивается. 18 декабря 1929 года на заседании этой комиссии было вынесено разгромное постановление.

Сохранились две его идентичные машинописные копии в разных архивах: одна в фонде ГУСа[339], вторая в личном архиве Шмита[340]. Остановимся на этом документе. Комиссию возглавлял заместитель председателя Ленинградского отделения Коммунистической академии (ЛОК) и директор Ленинградского института марксизма С. Л. Гоникман. Под его именем эта Комиссия и упоминается в дальнейших документах Института («комиссия Гоникмана»). Но если посмотреть на ее состав, то справедливее было бы назвать ее «комиссией Назаренко», поскольку секретарем Комиссии была его аспирантка Т. К. Ухмылова[341], работу ТЕО и МУЗО обследовал неоднократно нами упоминаемый Б. П. Обнорский (верный соратник Назаренко), ИЗО — также упомянутый выше С. К. Исаков. ЛИТО же обследовал будущий директор ИМЛИ, небезызвестный В. Я. Кирпотин, тогда сотрудник ЛОК, член редакции журнала «Проблемы марксизма», до конца своих дней сохранивший классовую ненависть к «формалистам»[342]. Единственной случайной фигурой в этой комиссии оказался Б. В. Легран, ректор Академии художеств, видимо, включенный в комиссию как эксперт[343], но ничего реально не обследовавший.

Иначе говоря, выводы комиссии были предрешены, а само «обследование» было фикцией. Невооруженным глазом просматриваются в «Постановлении» наветы Назаренко. Чего стоит первый абзац, характеризующий работников Института как «формалистов и эмпириков, культивирующих научно-буржуазные направления в области искусствоведения», и упоминающий о «горсточке коммунистов», в силу малочисленности и «молодости» не могущей противостоять этим «идеологически чуждым элементам». Под горсточкой коммунистов подразумеваются сам Назаренко со своими клевретами. Таким образом уже первый абзац снимал с него всю ответственность за развал работы.

Приведем целиком выводы этой комиссии[344].

I. Характеристика состава работников Института. Состав работников Ин-та в соц. партийном и идеологическом отношении: в большинстве своем это люди или враждебные нам, как формалисты и эмпирики, культивирующие научно-буржуазные направления в области искусствоведения, или старающиеся облокироваться <так!> под марксистов. Меньшая часть их искренне желает быть марксистской, но не может переродиться, т. к. в идеологическом и научном отношении твердо сложилась еще задолго до революции. Горсточка же коммунистов, окруженная подавляющим большинством идеологически чуждых элементов, не в состоянии проводить идеологическое воздействие и ограничивалась административно-хозяйственными функциями.

II. Характеристика руководства Институтом. Констатировать отсутствие идеологического и организационного руководства Ин-<т>ом: директор Ин-та проф. Шмит не мог осуществить научно-теоретического руководства; зам директора — партиец, как молодой научный работник[345], не мог оказывать должное влияния <так!>. В организационном отношении все 4 отдела не связаны между собой органически, работают совершенно самостоятельно.

Нет увязки в работе Правления и Месткома, что расшатывает и без того слабую работу ГИИИ.

III. Характеристика продукции Института. Продукция Ин-та с незначительным исключениям идейно не наша, идеологически вредна.

IV. Подготовка кадров. Признать неудовлетворительным подготовку научных кадров: аспирантов и научных работников 2-го разряда. Соц. парт, состав их неудовлетворителен; в большинстве — это выходцы из среды буржуазной интеллигенции; воспитываются без воздействия пролетарской среды, без руководителей марксистов-искусствоведов. В результате подготовляется из научных работников 2-го разряда враждебная нам смена, из аспирантов — научные работники без марксистского метода в исследовании.

V. Общее состояние ГИИИ. Констатируя, что ГИИИ в том состоянии, в котором он находится сейчас, приносит не пользу, а вред, выпускает нездоровую ненужную продукцию и новые кадры — или пассивных в области искусствоведения или враждебных марксистской методологии.

VI. Положительные выводы. Удовлетворительно работающим и ценным отделом Института признать ТЕО-КИНО, где имеется кадр работников, желающих работать совместно с марксистами, который нащупывает правильную почву в основной работе, связывая ее с общественностью, с массами (такое же положение наблюдается отчасти и на МУЗО).

VII. Результаты выводов.

1) Ввиду малочисленного кадра литературоведов г. Ленинграда, считать необходимым создать единый Институт Литературы и Театра, слив ЛИТО и ТЕО ГИИИ с ЛИТО ИЛЯЗВа, которые после укрепления влить в будущую Ленингр. Ком Академию, как секции литературы и театра.

2) МУЗО, как не связанное с другими отделами Ин-та, базирующая <так!> на работах Консерватории, передать в Консерваторию, для того, чтобы иметь возможность сконцентрировать все научно-исследовательские силы, работающие в области музыковедения, в одном месте.

3) Основную часть ИЗО, теоретически работающую в области истории изобразительного искусства, сохранить, как отделение Московского Института Истории Искусств, возглавляемого т. Маца, прикрепив его к Академии Мат<ериальной> культуры. ХАП (худ. агит. и проп.) передать в Русский Музей.

4) Из остающегося отделения языка ИЛЯЗВа организовать Институт языкознания.

5) По мере укрепления научно-исследовательских институтов Ленинградской Ком. Академии, объединить последних под своим руководством.

Председатель Гоникман
Секретарь Ухмылова
Квинтэссенция этого постановления в виде статьи была опубликована в «Правде», за подписью «Л.Б.», под выразительным заглавием «Государственная… цитадель идеалистов». Здесь иногда дословно, иногда еще более экспрессивно повторяются формулировки, в частности говорится, что «под флагом государственного научного учреждения антимарксисты имели надежное убежище», и дается подсчет сотрудников по классовому принципу (отсутствующий в «постановлении»): «По подбору сотрудников институт является своего рода паноптикумом. Из 69 штатных работников — 27 бывших дворян и 30 бывших почетных граждан,мещан и духовных сановников. <…> Официально числились в институте 11 коммунистов, но по их собственному признанию, они являлись лишь ширмой и работой руководить не могли». Статья кончается приписанной Комиссии жесткой формулировкой («Комиссия, обследовавшая институт, признала, что в своем современном состоянии его дальнейшее существование совершенно недопустимо») и дежурной фразой о том, что «Ленинградская партийная общественность присоединилась к этим выводам»[346]. Казалось, что судьба Института окончательно решена. Именно с этим постановлением в сознании современников и связывалась ликвидация Института[347], хотя, как будет ясно из последующего изложения, агония его еще продолжалась и продолжалась.

20 декабря Шмит пишет письмо начальнику Главнауки И. К. Луп-полу, из которого следует, что комиссия в «обоих своих пленарных заседаниях» так и не заслушала его доклада[348]. Он напоминает начальнику Главнауки, что еще до окончания работы комиссии получил от него заверения, что будет привлечен к обсуждению вопроса о судьбе ГИИИ. И далее Шмит указывает на свое несогласие с «печальными» выводами о раскассировании Института, опять же пускает в ход демагогию (ликвидация Института грозит «интересам именно того единого <…> искусствоведения, в котором я вижу единственное средство борьбы с формализмом») и объясняет неудачи слияния Института в единый организм «свойствами того человеческого материала», с которым ему «пришлось иметь дело», т. е. намекает на саботаж сотрудников[349]. По всей видимости, Луппол внял аргументам Шмита. Во всяком случае, события развивались следующим образом.

Постановление «комиссии Гоникмана» было зачитано на «экстренном» заседании Правлении Института 24 декабря 1929 года. Оно подверглось обсуждению, причем члены Правления (т. е. руководители отделов) предлагали различные решения, в которых, действительно, просматривались исключительно интересы отделов: С. Л. Гинзбург указывает, что МУЗО вообще не обследовалось, Назаренко предлагает реформировать Институт таким образом, чтобы создать равноправную с четырьмя имеющимися отделами «ячейку марксистского искусствоведения», А. А. Гвоздев предлагает сохранить в основе Института ТЕО, с подключением к нему других отделов, а С. К. Исаков мудро советует не предвосхищать событий. После этого хаотического обмена мнениями Правление постановило «откомандировать Шмита в Москву, чтобы он осветил деятельность ГИИИ и высказал все эти пожелания членов Правления»[350].

Текст доклада Шмита, сделанный им 26 декабря 1929 года на заседании Президиума ГУСа, сохранился в его архиве. Здесь, кроме обычных трескучих и фальшивых фраз («революционное искусствоведение должно быть только марксистским», задачей его «должно быть изучение пролетарского искусства», «ГИИИ должно объявить войну всем видам формализма и эклектизма» и т. д.), Шмит осторожно спорит с идеей Гоникмана о необходимости «разогнать» отделы Института по другим научным учреждениям. Он указывает, что в своих выводах Комиссия ГУСа опиралась на мнение трех членов Правления — Назаренко, Исакова и Гвоздева. Намекая на то, что как раз руководители отделов (т. е. структур еще зубовского времени) и способствовали «усилению отдельского сепаратизма», он предлагает оставить ГИИИ «как единое целое», но при этом разрушить деление по отделам, ибо «раздробленность искусствоведения, которая в Институте поддерживается делением на Отделы», как раз и «препятствует созданию научного марксистского искусствоведения»[351].

Эта идея, продиктованная, возможно, отчаянным желанием Шмита сохранить Институт, а возможно, и его жаждой отомстить ненавистным главам отделов (и в первую очередь — Назаренко и Гвоздеву[352]), как ни странно, была услышана Президиумом ГУСа. Ее, по всей видимости, поддержал Луппол, входивший в Президиум, поскольку она корреспондировала с лозунгом борьбы со «спецификаторством». Через три дня на заседании Правления Института Шмит, отчитываясь о результатах своего выступления в Президиуме ГУСа, указывает, что после прослушивания обоих докладов (Гоникмана и его) последовал обмен мнениями, «в котором приняли участие тов. Маца, Луппол, Ванаг[353] и Попов». Далее в Протоколе пересказывается новая резолюция[354] (см. ее текст ниже).

Заседание Президиума ГУСа (26 декабря 1929 года) проходило под председательством К. А. Попова[355]. Из Протокола следует, что в числе членов ГУСа здесь присутствовали И. К. Луппол и Н. Н. Ванаг, в числе приглашенных — И. Л. Маца[356] и Ф. И. Шмит. Но ни о докладе Шмита, ни об обсуждении докладов в протоколе ничего не сказано: вероятно, по советскому бюрократическому этикету дискуссии не фиксировались. Понятно только, что на заседании рассматривались два вопроса: первый «О реформе ВТУЗов (Доклад А. Я. Вышинского)», второй — «Результаты обследования Государственного Института Истории Искусств (Докл<ад> т. Гоникмана)». В графе «Постановлено» по второму вопросу значится: «Соглашаясь с характеристикой положения дела в ГИИИ, считать необходимым внести на совещание замов[357] два проекта». В качестве первого проекта записаны те самые пять пунктов о раскассировании ГИИИ, которые значатся в финальной части постановления «комиссии Гоникмана» (см. выше: «VII. Результаты выводов»). Другой проект за именем вовсе не Шмита, а «Президиума ГУСа и Главнауки», гласил:

1) Признать целесообразным сохранение ГИИИ как единого научного учреждения, систематически изучающего искусство с марксистской точки зрения.

2) Поручить Главнауке совместно с Главискусством в месячный срок представить на утверждение Коллегии НКПроса новый состав Президиума ГИИИ.

3) Поручить новому Президиуму в месячный срок со дня его утверждения пересмотреть состав действительных членов и научных сотрудников Института, а также руководителей его секций, в целях обеспечения марксистского направления его работы и в тех же целях разработать проект нового положения об Институте и его структуре, представив результаты этой работы в Главнауку и через нее в Президиум ГУСа, вместе с производственным планом на текущий год.

4) Признать целесообразным при создании Ассоциации исследовательских Институтов материальной и речевой культуры включить в нее также ГИИИ.

5) Вопрос реорганизации ИЛЯЗВ и присоединения ЛИТО ИЛЯЗВа к ГИИИ отложить до обследования ИЛЯЗВа, которое поручить Президиуму ГУСа произвести в месячный срок с привлечением к участию в нем работников Ленинградского отделения Комм. Академии.

6) Рассмотрение вопроса о возможности дальнейшего сохранения аспирантуры при ГИИИ поручить Комиссии по подготовке научных работников с условием использования материала, представленного Комиссией по обследованию ГИИИ и с представлением результатов на утверждение Коллегии НКП.

Председатель К. Попов
Секретарь Н. Манцева[358]
Вернувшись из Москвы, на институтском заседании Правления 29 декабря 1929 года Шмит сделал информационный доклад о заседании Президиума ГУСа. Прослушав его, Правление постановило составить свою резолюцию и передать ее в Коллегию Наркомпроса и Комиссию ГУСа. В «Резолюции» Институт откликнулся только на второй и третий пункты проекта ГУСа и Главнауки, входившие в компетенцию Института. Причем во втором пункте члены Правления предложили вышестоящим инстанциям не в месячный, а «в двухнедельный срок назначить новый Президиум ГИИИ из 3-х человек». Что касается пункта 3, то он подвергся стилистической правке — пересмотр состава сотрудников и руководителей секций звучал в институтском варианте более кровожадно: «произвести тщательный пересмотр всего личного состава Института на предмет удаления из него всех классово-враждебных элементов»[359].

Между тем Главнаука не спешила с назначением нового Президиума. Ей, похоже, было не до Института: в самом Наркомпросе и его многочисленных подразделениях происходили лавинообразные реорганизации, раскассирования и чистки, заседания, перестановки, отставки. Об Институте вспомнили лишь к 1 февраля 1930 года. Именно этим числом датирована резолюция на приведенном выше втором проекте (о «целесообразности сохранения ГИИИ»). Судя по всему, на «заседании замов» именно этому проекту было отдано предпочтение. 20 января 1930 года заместитель наркома А. С. Бубнова М. С. Эпштейн подписал этот документ и дал распоряжение о его рассылке в различные инстанции: «Лупполу, в Секретариат Главнауки, Раскольникову[360], в Секретариат ГИСа, в Президиум ГУСа и в Комиссию по подготовке научных работников». В Президиуме ГУСа на ней появилась следующая резолюция: «По просьбе т. Луппола отсрочить до организации Ассоциации. Об отсрочке в Колл<егию> послано. 1/И»[361].

Итак, заведующий Главнаукой предложил отсрочить назначение Президиума и дальнейшее реформирование ГИИИ до образования новой ассоциации, о чем было послано уведомление в Коллегию Наркомпроса. Речь идет о названной в пункте № 4 РАНИМХИРК (Российской ассоциации научно-исследовательских институтов материальной, художественной и речевой культуры). Как раз в это время происходило упразднение прежней ассоциации РАНИОН, к ведомству которой относился Институт, и создание этой новой структуры.

Таким образом, реформа Института снова затягивалась.

Тем временем в стране начинает набирать обороты новая кампания, являющаяся частью кадровой политики партии, — по внедрению в сферы управления «выдвиженцев». Еще 9 сентября 1929 года в Институт приходит из СОРАБИСа (Союза работников искусств) бумага, в которой предлагается представить не позднее 15 сентября «список номенклатурных должностей» для выдвиженцев, поскольку «вопрос отбора и выдвижения лучших работников с производства на руководящие посты Советского хозяйства в данный момент, в связи с чисткой Соваппарата от бюрократического вредительского элемента приобретает особенно важное значение»[362].

В начале осени претворять в жизнь эту установку Институт не был готов, вероятно, еще и потому, что только что произошли перестановки, и никто из нового Правления не собирался уступать «выдвиженцу» свое кресло. Еще не случилась отставка директора — он пока был в отпуске. Во всяком случае, в ответ на следующую директиву месткома от 28 сентября 1929 года (о закреплении определенных должностей за выдвиженцами) заседание Правления (от 2 октября 1929 года) постановило: «Ввиду того, что все руководящие должности в ГИИИ, как научном учреждении, требуют специальной научно-художественной квалификации, считать, что по Институту выдвиженцами могут быть замещены только должность заведующего Канцелярией и заведующего хозяйством, как не требующих специальной научной квалификации»[363].

Однако в начале 1930 года внедрение выдвиженцев приобретает директивный характер, и Шмиту приходит в голову воспользоваться этой возможностью и принять выдвиженца на должность замдиректора: таким образом он рассчитывал избавиться от ненавистного Назаренко. 3 февраля 1930 года, после постановления Президиума Ленсовета (от 31 января 1930 года) «наметить не менее одной номенклатурной должности на замещение ее рабочими выдвиженцами», Шмит сообщает в Главнауку, что готов взять выдвиженца на место замдиректора[364]. И уже 20 февраля 1930 года замдиректором по административно-хозяйственной части Института назначен «слесарь 22 разряда тов. Цыпорин», что было утверждено на заседании Правления от 23 февраля 1930 года[365]. Назаренко, наконец, был снят, однако избавиться от него Шмиту так и не удалось: он был оставлен в должности председателя ЛИТО и продолжал заседать в Правлении, диктуя свою волю[366].

3 марта 1930 года была утверждена новая ассоциация РАНИМХИРК[367]. 5 марта 1930 года на заседании Правления слушали сообщение С. А. Малахова (который как правая рука Назаренко теперь командируется в Москву по делам Института) о его переговорах с Главнаукой и о скором назначении нового директора. Казалось бы, дело сдвинулось, и Правление снова постановило «просить Главнауку ускорить реорганизацию ГИИИ»[368]. Однако слухи оказались преждевременными. Руководящие органы, кажется, забыли об Институте, во всяком случае трудно иначе объяснить поступивший из Наркомпроса циркуляр с требованием сообщить сведения о новом штате ГИИИ. «Разъяснить в ответ, — записано в постановлении Правления от 15 марта 1930 года, — что это невозможно без нового Правления и разъяснения направления работы»[369].

Последняя «реорганизация»

Среди следующих по хронологии документов в фонде Института сохранились проекты новой структуры Института, предложенные членами Правления. Они относятся к началу двадцатых чисел марта 1930 года. Можно предположить, что к этому времени Главнаука наконец вспомнила о резолюции Наркомпроса и предложила старому институтскому руководству (до назначения нового директора и Президиума) «разработать проект нового положения об Институте и его структуре, представив результаты этой работы в Главнауку и через нее в Президиум ГУСа»[370].

Еще 5 марта 1930 года Шмит посылает официальное письмо зав. Главнаукой (т. е. тому же Лупполу), где, видимо откликаясь на слухи о возможной передаче разработки структуры «старому» Правлению, пишет: «Поручить разработку вопросов о структуре и программе Институту нельзя: Я. А. Назаренко, С. К. Исаков, А. А. Гвоздев, Б. В. Асафьев-Глебов в области теоретической мысли чрезвычайно слабы: никакого иного Института, кроме ныне существующего, они себе представить не могут, потому что именно нынешний Институт наилучше устраивает их личные дела, и им нужны только новая вывеска и новые коммунисты, которые бы служили, как было у Гоникмана сказано в докладе, „ширмою“ ГИИИ»[371]. Однако на этот раз Луппол не внял доводам Шмита, и Правление приступило к разработке проектов новой реорганизации Института.

Обсуждению проектов были посвящены два заседания Правления от 25 и 30 марта 1930 года[372]. К протоколам этих заседаний приложены два проекта: Назаренко[373] и Шмита[374], а в личном фонде Шмита сохранился еще и проект С. Л. Гинзбурга[375], секретаря ИЗО, который на последних заседаниях Правления заменял отсутствующего Асафьева. Наиболее «вменяемым» проектом является проект С. Л. Гинзбурга, где большинство подразделений Института сохранены, а перестроена только их внешняя структура. Во главе Института Гинзбург предлагает поставить Сектор методологии, которому подчиняются два сектора: современного искусства и истории искусств. Сектор современного искусства состоит из трех подразделений: 1) кабинет массового искусства, 2) кабинет профессионального искусства, 3) кабинет художественной культуры народов СССР. Сектор истории искусств имеет традиционное деление на 5 подразделов: кабинеты истории театра, музыки, кино, изобразительного и словесного искусства[376]. Вероятно, проект Гинзбурга был сразу забракован, как не соответствующий главной идее реформы: снять традиционное членение секций по виду искусств. Страсти разгорелись вокруг «новых положений и проектов» Шмита и Назаренко.

Надо сказать, что оба проекта были мало жизнеспособны. Текст, написанный Назаренко, в основном состоял из «положений», а не из «структуры», и положения эти сводились по большей части к демагогии и обычной оголтелой критике формализма: «Формалистская школа должна быть разоблачена как буржуазное мировоззрение, и потуги формалистов последних дней в сторону марксизма показывают тот же процесс; если они раньше тщательно выхолащивали всякое социальное и идейное содержание художественных произведений, теперь пытаются проводить ту же операцию над марксизмом. Надо совершенно отчетливо показать, что эволюция к марксизму формальной школы невозможна, что всякие надежды на это утопичны и реакционны»[377]. После этой преамбулы Назаренко предлагал переименовать Институт в Научно-исследовательский институт марксистского искусствоведения, а Ученый совет — в Художественно-политический совет, и создать такую структуру:

1. Сектор методологии и художественной политики:

а) отдел изучения массового советского искусства,

б) отдел художественной культуры народов СССР

+ кабинет художественной этнографии + фольклорный архив

2. Сектор марксистской истории искусств:

Комплексная группа на материале театра, кино, музыки, искусства.

3. Научный секретариат по подготовке аспирантов и выдвиженцев.

Проект реорганизации ГИИИ, предложенный Шмитом (датирован 22 марта 1930 года), тоже начинается с «положений об Институте», т. е. со столь же трафаретных разглагольствований о «задачах революционного марксистского искусствоведения». Но описание структуры, занимающее две страницы, у Шмита более детальное. Он предлагает шесть отделений:

1) Дирекция (директор + помощник по административно-хозяйственной части + ученый секретарь).

2) Историческая секция, где изучается искусство капиталистической эпохи и корни пролетарского искусства на Западе и в России.

3) Фольклорная секция, куда передаются материалы всех фольклорных подразделений Института.

4) Педологическая секция, для выработки искусствоведческой основы для советской художественной педагогики[378].

5) Секция советского искусства, куда включены художественная летопись 1917–1930 гг., изучение зрителя и слушателя, самодеятельное и профессиональное творчество, причем в профессиональной подсекции может быть членение по видам искусства.

6) Общеинститутская секция, куда входят библиотека, диатека, фотолаборатория и КИХР.

Из протоколов заседаний 25 и 30 марта видно, что обсуждение проектов вылилось в сильнейшую склоку, и директор, и Назаренко — оба апеллировали к авторитету Луппола, который до обсуждения в Институте якобы уже одобрил и первый и второй проекты[379]. Но в конце концов тем же послушным Правлением на заседании от 30 марта был принят проект пока еще всевластного Назаренко[380]. Заметим, что страсти эти оказались пустыми: проект, предложенный Главнаукой, не соответствовал ни проекту Шмита, ни проекту его оппонента. И справедливости ради следует сказать — он был столь же нежизнеспособный. Его уточнением и дальнейшей разработкой Институт в основном и занимался в течении последующего года.

Наконец, 5 апреля 1930 года был назначен новый директор, Михаил Васильевич Серебряков[381], возглавлявший до этого времени ЛГУ Это был антипод институтских марксистов. Будучи отнюдь не пролетарского происхождения и получив хорошее дореволюционное университетское образование, он с ранней юности встал на путь профессионального революционера и серьезно увлекся изучением философии Гегеля, младогегельянства и истоков марксизма (диалектического материализма). С 1920-х годов он занимался исследованием раннего периода жизни и учения Энгельса, чему и было посвящено большинство его последующих работ. На фоне оголтелого «дефективного» марксизма тех лет его не отмеченные схоластикой занятия выглядели необычно, и сам Серебряков остался в памяти студентов как человек умный, научно порядочный, лишенный догматизма и, в отличие от многих, «зрячий», понимающий ужас сталинского режима[382]. Кровавые рапповские разборки и шумные журнальные «драки» 1920–1930-х годов обошли его стороной, в кампаниях последующих лет он участвовал минимально[383].

Оказавшись «у кормила» Института, который извне (в частности со стороны прессы) подвергался чудовищной хуле и травле, а изнутри был обескровлен и деморализован, Серебряков попал в сложное положение и принял правильную тактику максимального затягивания структурной перестройки, в ожидании перемен и за невозможностью работать по навязанному плану.

7 апреля 1930 года состоялось первое совещание Президиумов секторов ГИИИ — так теперь стало называться бывшее правление. Заместителем директора остался тот же слесарь С. М. Цыпорин, а ученым секретарем тот же С. С. Мокульский.

Судя по протоколу, на совещании выступил директор с предложением следующей структуры Института: прежнее деление на отделы было упразднено, Институт состоял теперь из трех общих секторов: 1) методологии и художественной политики, 2) современного искусства и художественной пропаганды, 3) марксистской истории искусств. Из них руководящим признан был первый сектор. В каждом секторе (как это требовалось свыше) должна была вестись «комплексная разработка тем на материале всех искусств». Президиум каждого сектора состоял из зава, замзава и секретаря. Первый сектор возглавил сам Серебряков, его замом стал Назаренко, а секретарем М. К. Добрынин. Второй сектор возглавлял В. Е. Рафалович (функционер без специальности[384]), его замом был назначен А. А. Гвоздев, а секретарем М. О. Янковский[385]. Третий сектор возглавил С. К. Исаков, его замом стал Б. В. Асафьев, а секретарем Э. Н. Ацаркина. Итак, в администрации оказалась шесть коммунистов; из старых сотрудников на руководящих постах были сохранены только трое, особо готовые служить быстро меняющимся идеологическим установкам: Мокульский, Гвоздев и Асафьев. К следующему заседанию Президиумов секторов было поручено подготовить планы и структуры вспомогательных учреждений, утвердить состав привлеченных сотрудников, а также разработать темы, методы и связи с другими секторами[386].

Из дальнейших заседаний Президиумов секторов можно установить, что реформирование Института продолжалось до лета 1930 года, и каждое новое заседание вносило свои уточнения и поправки в предложенную директором структуру.

Наиболее существенным было высказанное единодушно Исаковым, Рафаловичем и Назаренко на втором совещании Президиумов секторов ГИИИ (12 апреля 1930 года) мнение о необходимости использовать в работе второго и третьего отделов (т. е. в отделах современного искусства и марксистской истории искусств) активных работников только трех прежних отделов: ТЕО, МУЗО и ИЗО. Отдел ЛИТО сразу был изъят из этого списка. Исаков предложил не включать его в исторический сектор с такой довольно странной мотивировкой, что Словесное отделение не занималось западноевропейской литературой XVII–XIX веков. В отдел же современного искусства его решили не включать во избежание параллелизма с ИЛЯЗВ’ом. При этом А. А. Гвоздев высказывает мнение, что изучение литературы должно совершенно отойти от ГИИИ, а «имеющихся литературоведов-марксистов надо использовать на других участках работы». Дискриминации подвергся этот отдел и при наборе аспирантов: 28 июня 1930 года выяснилось, что Институту «дают по разверстке 30 аспирантских мест», но тут опять Правлением было предложено «в целях избежания <так!> параллелизма» «впредь воздержаться от зачисления аспирантов по литературоведению»[387].

На этом же втором совещании Гвоздев сделал попытку реанимировать прежние отделы, или, как он дипломатично выразился, «восстановить объединение специалистов на материале отдельных искусств». Это разумное требование он попытался демагогически обосновать «увязкой с художественным производством, которое резко дифференцировано по материалу», но Добрынин, Малахов и Назаренко выступили с резкой критикой, а Серебряков осторожно указал на несвоевременность «на данном этапе объединений по материалу», поскольку сейчас требуются «самые общие темы» для подведения под них «философского фундамента»[388].

Следующее заседание Президиумов секторов, состоявшееся 22 апреля 1930 года, было посвящено планированию докладов и утверждению научно-вспомогательных учреждений, которые следовало сохранить и распределить по трем утвержденным отделам. По Сектору методологии соответственно темы касались исключительно применения марксистской методологии: тему марксистского театроведения вел Мокульский, искусствоведения — Шмит, а Асафьев взялся за тему анализа музыкально-исторического процесса с точки зрения классовой борьбы. Что касается второго и третьего секторов, то работу в них решили сконцентрировать «вокруг общей проблемы — изучения пролетарских и буржуазных тенденций в искусстве», создав «десять рабочих групп», из которых были тут же забракованы пять, поскольку Серебряков предложил не браться до осени за темы по истории искусства.

Вспомогательные кабинеты и лаборатории, которые являлись хранилищем материалов, делились, соответственно по материалу (Кабинет театроведения, Кабинет музыковедения и т. д.), так что совсем избежать «объединения специалистов на материале отдельных искусств» все же не удалось. При следующей «ликвидации» ГИИИ это деление по специальностям снова вменялось в вину Институту. Следует заметить, что были оставлены театральная и кинолаборатория, а также Кабинет литературоведения (куда входили литературная картотека из Термино-библиографического отдела и Литературный архив). Как явствует из следующего заседания, это подразделение какое-то время оставалось без руководителя. Только с 13 сентября 1930 года его опять-таки возглавил Назаренко (ассистентами стали Ц. С. Вольпе и Е. В. Михайлова)[389]. По первоначальному проекту был создан Кабинет художественной агитации и пропаганды, с включением в него КИХРа (Комитет по изучению художественной речи), и Кабинет искусства народов СССР, с включением в последний Фольклорного архива. Затем Фольклорный архив был перемещен в другое подразделение, а КИХР упразднен.

И наконец, было запланировано создание некоего подразделения под названием «Арена искусствоведения» «для смычки с широкой общественностью и обсуждения актуальных вопросов современности»[390]. Из протоколов следующих совещаний становится понятным, что деятельность этого подразделения сначала была перенесена на осень, а потом вообще оказалась эфемерной.

Наиболее важным представляется следующее совещание секторов от 5 мая 1930 года, на котором обсуждался личный состав дважды реформированного Института. Собственно, это был не один, а два списка: первый включал тех сотрудников, которые на этот момент еще числились в Институте, второй — «новые лица», которых намеревались привлечь к работе. Второй список в основном состоит из неведомых имен людей, занимавшихся пролетарским искусством с марксистских позиций и не оставивших следа в науке[391]. Из «старых» уволенных Назаренко сотрудников «сверхштата» собирались привлечь только Вальдгауера и Пиотровского.

Первый же список знаменателен. Он наглядно показывает, как мало к этому времени осталось в Институте сотрудников «старой гвардии» с именами и серьезным научным и культурным багажом. На протяжении нескольких «реорганизаций» они покинули ГИИИ, поскольку большинство из них так и не смогло подчиниться партийному руководству наукой. Но теперь и эти остатки были намечены к увольнению, т. е. против их фамилий указано: «К работе не привлекать». Из искусствоведов — это хранитель картинной галереи в Эрмитаже, замечательный специалист по западноевропейскому искусству и искусству итальянского Возрождения Д. А. Шмидт, а также специалисты по древнерусской живописи, работавшие еще при Зубове в копировальной мастерской фресок (Л. А. Дурново и З. И. Соколова), и скромная хранительница богатого фонда изоматериалов, специалистка по итальянскому Ренессансу М. В. Павлинова, начавшая работу в ИИИ с 1913 года. Кроме того, в этом списке имеются Малевич и Суетин, против фамилий которых стоит та же помета; заметим, что больше никого из бывшего ГИНХУКа в Институте уже не осталось. Интересно, что против фамилии Ф. И. Шмита отмечено: «Привлечь к работе в историческом секторе на полном окладе». Таким образом при новом директоре он был сразу же восстановлен в звании действительного члена Института и ему планировалось выделить полную ставку[392].

Из музыковедов, кроме П. В. Грачева, уже покинувшего Институт во время реформирования, и научного сотрудника Л. Г. Немировского[393], никто в список «предназначенных к увольнению» не попал: ряды МУЗО прошли суровую асафьевскую чистку еще в 1928 году. То же касается и театроведов. Даже уже покинувшего Институт В. Н. Соловьева было решено «привлекать к работе сверх штата». Вообще в этом отделе осталось больше всего «стариков», а именно: сам А. А. Гвоздев, И. И. Соллертинский, В. Н. Всеволодский-Гернгросс, Н. И. Конрад, А. Л. Слонимский, Н. П. Извеков, С. С. Мокульский и Б. С. Лихачев (хранитель кинокомитета с 1925 года).

В отличие от этих отделов, кадровый каток самым беспощадным образом прокатился по ЛИТО. Помета «к работе не привлекать» стоит против фамилий В. П. Адриановой-Перетц, В. В. Виноградова, Б. В. Казанского, Ю. Г. Оксмана, Ю. Н. Тынянова, Б. М. Эйхенбаума, Г. А. Гуковского, К. А. Шимкевича. Из старых кадров здесь, вероятно по недосмотру, очень недолго значились С. И. Бернштейн и С. Д. Балухатый[394]. На прежних ролях в Институте остается только В. М. Жирмунский, который руководил Кабинетом искусства народов СССР[395], однако и он 23 ноября 1930 года переходит из ГИИИ в ИРК (Институт речевой культуры)[396], положение которого, в отличие от Института, оказалось более надежным.

Но если Жирмунский ушел сам, то остальных его коллег по ЛИТО из Института «вычистили». Уже в «постановлении» к пункту 2 этого протокола (от 5 мая) значится: «Всех научных работников, как штатных, так и сверхштатных, не привлекаемых к работе, отчислить в виду того, что данные работники в связи с новыми задачами Института не могут быть использованы по своей специальности»[397]. С этим нельзя не согласиться: при новых заданиях и темах, которые намечались в Институте, ученых с квалификацией Д. А. Шмидта, Б. М. Эйхенбаума и Ю. Н. Тынянова использовать было мудрено.

На следующем совещании от 15 мая 1930 года шло распределение по отделам и кабинетам Института тех сотрудников, которых собирались привлечь к работе[398].

Все эти административные перестановки и расстановки длились до конца академического года (до 28 июня 1930 года): предлагались имена «вновь привлеченных» сотрудников — «выдвиженцев» или малоизвестных марксистов, все новые и новые темы для работы (одна другой чудовищней) и все новые и новые изменения в структуре. Например, на последнем совещании было предложено образовать четвертый сектор — Сектор кадров (по подготовке аспирантов)[399], во главе которого РАБИСом был назначен функционер В. И. Тоболькевич[400]. Он сразу предложил создать комиссию «для кооптации из аспирантов нужных специалистов», в которую ввел Рафаловича и небезызвестного Малахова[401].

Из институтских документов зимы-лета 1930 года за всеми перестановками и структурными пертурбациями, административными и организационными предложениями и положениями, в результате нереализованными и фиктивными, просматривается картина полного хаоса и отсутствия даже видимости научной работы. При этом как насмешка звучит выступление Р. И. Грубера на совещании от 27 сентября 1930 года, транслирующее требование вышестоящих инстанций о «повышении труддисциплины научных работников ГИИИ», которым вменялось обязательное посещение заседаний, с оставлением «расписок о посещении» (причем «опоздавшие должны расписываться под чертой»), «ведение учета пропусков и опозданий и применение административных взысканий», кабинеты должны были «вести поденный дневник проводимых им работ» и т. д. [402]

Чистка и окончательная ликвидация

А тем временем надвигалась полоса новых репрессий, связанных с кампанией по чистке советского аппарата. Как известно, толчком к этой растянувшейся на несколько лет кампании послужила резолюция XVI партконференции (апрель 1929 года), на основе которой были опубликованы постановления ЦИК и СНК СССР «О чистке аппарата государственных органов, кооперативных и общественных организаций» и «Инструкция НК РКИ по проверке и чистке советского аппарата»[403]. Чистка развернулась под флагом критики и самокритики и борьбы «под контролем трудящихся» с бюрократизмом и извращениями партийной линии. Она началась с чистки партийных, потом высших государственных органов (наркоматов). Очередь до чистки Наркомпроса дошла в начале января 1930 года[404]. Чистка Главискусства началась 13 января 1930 года[405]. Чистки и обследования научно-исследовательских институтов Наркомпроса, «объединяемых Ассоциацией материальной, художественной и речевой культуры, началась по постановлению Коллегии НК РКИ РСФСР 16 апреля 1930 года (приказ № 25)»[406]. Работа комиссий и подкомиссий по чистке РАНИМХИРК длилась с 15 мая по 1 августа[407].

В основу работы комиссии по чистке Института легли как списки, составленные Президиумами секторов 5 мая 1930 года, так и материалы предыдущих комиссий по обследованию Института. Как писалось в официальных документах, надо было «прощупать самые слабые участки социально-классового лица научных кадров исследовательских учреждений»[408]. Безусловно, учитывалась и травля Института, развернутая в прессе. Первоначальную работу по научно-исследовательским учреждениям проводили специальные подкомиссии. В подкомиссию по чистке аппарата Главискусства были выделены представители ЦК РАБИСа, ячейки ВКП(б), Наркомпроса и представители заводов[409].

Судя по сохранившимся документам, чистка в Институте началась в июне. Первая повестка из Подкомиссии с просьбой «явиться 3–4 июня в 6 ч. вечера в Институт истории искусств в Зеленый зал» отложилась в фонде Эйхенбаума и датирована 2 июня 1930 года[410]. Возможно, Эйхенбаум на это заседание не пришел. Во всяком случае вторая посланная ему повестка от 14 июня уже содержит угрозы: «17-го сего июня в 5 час. 30 мин. вечера в Зеленом зале состоится персональная чистка работников ГИИИ, где Ваше присутствие строго обязательно. В случае неявки, Вы подвергнетесь ответственности по профессиональной линии»[411].

Через месяц чистка Института закончилась. 4 июля 1930 года датирован Протокол Подкомиссии по чистке ГИИИ, на которой «присутствовали тт. Викторов, Федоров, Иванов»[412]. Протокол этот ниже приводится целиком, с изъятием только второго пункта из раздела «выводы»: этот пункт относится к Курсам и был нами процитирован в соответствующем месте статьи (о ликвидации ВГКИ).

Следует отметить несколько курьезных моментов. Комиссия совершенно не обратила внимание ни на смену руководства, ни на реформирование Института, ни на то, что уже несколько месяцев ни ЛИТО, ни ТЕО, ни ИЗО, ни МУЗО в Институте не существовали. Чистка и обследование шли как бы помимо реальности. В качестве комментария к приводимым ниже документам по чистке заметим, что из всех перечисленных сотрудников только Назаренко остался по-прежнему в Институте. Он был вычищен по третьему разряду, т. е. ему не запрещалась работа и жизнь в Москве и Петербурге, но он должен был уйти из Института. Однако этого не случилось. Но что занятно — в качестве главного греха Назаренко вменялось издание под его редакцией книги Шмита, той самой, которую Андрузский два года тому назад критиковал в его марксистском семинарии. Припомнили ему и заметку о самокритике в стенгазете.

Не совсем понятно, чем перед Подкомиссией по чистке так провинилась Адрианова-Перетц[413] (семинарские занятия на дому до последнего года в Институте практиковались и не возбранялись), но зато вор завхоз Шир отделался выговором, а бездельнику вахтеру Бобкову почему-то поставили на вид беспорядок в институтском инвентаре. Собственно, никого не волновало, что действительно происходило в Институте. «Предложения по персональной чистке» часто смахивали на абсолютную чушь и наветы, «Выводы» подкомиссии были далеки от истины и, как в случае с первым обследованием Гоникмана, предрешены.

Итак, вот этот документ, отложившийся в архиве РАБИСа; по всей видимости, партийная ячейка этого профсоюзного ведомства и решала судьбу Института:

ПРЕДЛОЖЕНИЯ ПО ПЕРСОНАЛЬНОЙ ЧИСТКЕ
(УТВЕРЖД. ЦЕНТР. КОМ)
НАЗАРЕНКО Яков Антонович, заведующий ЛИТО, с марта 1929 г. по февраль 1930 г. заместитель директора, председатель Социологического Комитета за все время его существования, член ВКП(б). За время пребывания на посту председателем Социологического Комитета относился к своим обязанностям формально-бюрократически, что выразилось в издании вторичном с апробацией Социологического Комитета книги Шмита «Предмет и границы социологического искусствоведения», которую сам Назаренко признал дискуссионною и не марксистской. По должности заведующего ЛИТО т. Назаренко относился халатно к своим обязанностям, что выразилось в том, что им не проявлено необходимой для руководителя-коммуниста четкости в руководстве отделом, приведшей к отсутствию плановости в работе отдела, оторванности частей друг от друга; борясь на словах с формалистами, в действительности оказался у них в плену. Зная идеологическое направление Адриановой-Перетц, не принял мер к прекращению ею занятий с аспирантами у ней на дому. По обязанности зам. директора проявил халатное отношение к своим обязанностям, что выразилось: а) в оплате сотрудников, не посещающих в течении ряда лет Институт (Адрианова-Перетц), в неприменении мер в упорядочении хозяйства. Проявил по должности зам. директора игнорирование профессиональной организации, зажим самокритики (отношение к стен, газете). Вывод — снять тов. Назаренко по III категории, о его работе как члена партии поставить в известность партийные организации.

Гр. ШИР — бывший зав. хозяйством. Будучи принят на работу в ГИИИ на оклад 135 р., который составлялся из 55 р. штатного оклада и 75 р. добавочного из спецсредств, гр. Шир после того, как Правление лишило его добавочного содержания в размере 75 р., стал удерживать из имеющихся в его распоряжении сумм от продажи мебели и др. вещей, названную сумму. Преданный суду за растрату, судом гр. Шир был оправдан по обвинению в растрате, но приговорен к выплате Институту пол-ученной т. о. суммы. Вывод — за самовольное удержание имевшихся в его распоряжении хоз. сумм разницы в зарплате, объявить выговор, сообщив об этом по месту его службы или по месту состояния на учете, в качестве безработного.

Снять с работы АДРИАНОВУ-ПЕРЕТЦ, как не посещающую Институт и ведущую занятия у себя на дому, особенно принимая во внимание идеологическое направление Адриановой-Перетц, явно враждебное марксизму.

Снять как идеологически непригодных для руководства по подготовке кадров — ПАВЛИНОВУ, БЕРНШТЕЙНА, КАЗАНСКОГО, ТЫНЯНОВА, ЭЙХЕНБАУМА, ШИМКЕВИЧА, БАЛУХАТОГО.

Снять с работы в Институте, не возражая против использования на работе в другом месте, гр. КОЖИНА, в виду невозможности использования по его специальности в Институте.

НЕМИРОВСКОГО — в виду невозможности использовать по специальности, предложить Президиуму освободить от работы в Институте.

Гр. КРИЖАНОВСКАЯ[414] во время персонального опроса на общем собрании пыталась скрыть свое происхождение, заявив, что она дочь служащего, потом после ряда вопросов добавив, что дочь военного, в действительности является дочерью генерала, что в конце концов и признала. Вывод — за попытку скрыть соц. происхождение объявить гр. Крижановской строгий выговор.

Зав. хозяйством тов. БОБКОВУ, члену ВКП(б) поставить на вид то, что в течении года не привел в порядок инвентарь, хотя имел к тому полную возможность.

Гр. ЛИХАЧЕВА снять с работы зав. Кино-кабинетом, в виду того, что он не подходит к этой работе.

Гр.гр. БУЛГАКОВА[415], КАРНАУХОВУ[416], САЧАВЕЦ-ФЕДОРОВИЧ[417] — снять с научной работы, использовать только как научно-технических в виду недостаточной их подготовки и в виду того, что числясь по штатам на научной работе, фактически выполняли научно-техническую работу.

Председатель Подкомиссии ВИКТОРОВ
ВЫВОДЫ
Комиссии по чистке Государственного Института Истории Искусств:
1. Государственный Институт Истории искусств возник в дореволюционное время как частное учреждение графа Зубова, где изучались вопросы изобразительного искусства. Задачи, которые были поставлены Институтом в то время, определялись положением: искусство для искусства, в основе изучения лежал формальный метод, преобладали дворянские тенденции в изучении истории живописи. В таком виде Институт существовал в течении некоторого времени (вплоть до 1925 года) и после революции, причем во главе его оставался тот же Зубов. После революции в Институте, ставшем государственным учреждением, кроме вопросов изобразительного искусства, были организованы театральный отдел, музыкальный отдел, и несколько позднее литературный отдел, нопочти во всех отделах культивировалось реакционное направление в изучении вопросов искусствоведения.

2. <далее шел приведенный нами выше фрагмент о Курсах>[418].

3. В 1924–25 г. Институт, как указывала администрация, был преобразован. Зубов был снят, на его место был назначен крупный специалист в области истории искусств проф. Ф. И. Шмит. Целевая установка Институту новым руководством давалась следующая: «Изучение синтетического искусства». В основу был положен, как сообщалось администрацией, тот принцип, что отдельно не существует теории музыкального, изобразительного и т. п. искусства, что есть теория искусства, материалом же оформления является звук, слово, кисть, резец, театральное действие и т. д. Таким образом ставилась задача нанести удар оторванному существованию самостоятельных отделов, живущих каждый своей жизнью, нанести удар формалистам, для чего руководство создало социологический комитет, как общеинститутскую организацию, было привлечено к руководству два коммуниста тт. Назаренко и Исаков, первый стал во главе ЛИТО, второй во главе ИЗО.

В начале 1929 года социологический комитет был ликвидирован, так как задача объединения отделов общим методологическим направлением была закончена.

4. В настоящее время Институт состоит из 4-х отделений: 1) ЛИТО, 2) ИЗО, 3) ТЕО, 4) МУЗО.

ЛИТО
(Литературный отдел)
Марксистского руководства до начала 1930 года не было, хотя во главе Отдела стоит партиец тов. Назаренко. Приход молодых марксистов в начале 1930 года не улучшил положения: на пленарных заседаниях, где пока и могли проявить свое влияние марксисты, формалисты, державшие в руках большинство кабинетов, не принимают участия. Пятилетнего плана нет, фактически отсутствует и годовой план. Отсутствие планов является результатом отсутствия четкой целевой установки Отдела. Это последнее находит выражение в том, что каждая отдельная часть кабинета, отдела (современной литературы, термино-библиографической, художественной или звучащей речи <так!>, фольклорный) живет своей самостоятельной жизнью.

Первый собирает рукописи и черновики современных писателей и пока в основе работы по преимуществу ограничивается только собиранием, обработка идет очень вяло. При этом план собирания отсутствует, если не считать планом собирание исключительно рукописей авторов формалистов.

Такой же собирательской работой и также беспланово[419] занимается термино-библиографический отдел, составляющий картотеку всей выходящей литературы по литературе и искусству.

Кабинет звучащей речи производит фонозаписи различных ораторов, писателей, поэтов, ставя себе задачей изучить на основе не содержания, а формы, способа произношения классовую принадлежность говорящего, задача по меньшей мере не выполнимая, если не сказать больше. Тут также отсутствует план.

Наиболее планомерно организована работа фольклорного кабинета, ведущего работу по собиранию фольклора, но кабинет за все время существования почти совершенно не разрабатывал собранных материалов.

Простое перечисление работ каждого кабинета показывает отсутствие какого-либо плана работы отдела в целом. Во главе каждого кабинета, также и большинство сотрудников, стоят формалисты, весьма квалифицированные, но абсолютно отрицающие в какой бы то ни было форме применение даже социологического метода в изучении литературы.

Марксистское руководство осуществлялось только формально. Коммунист тов. Назаренко плыл по течению, периодически наскакивая на формалистов на словах, но сохраняя в то же время в неприкосновенности всю их работу, без всякого контроля и направления.

Работа ЛИТО с другими отделениями Института не связана.

ИЗО
(Отдел Изобразительных Искусств)
Несмотря на то, что по написанным планам по собиранию материала работа отдела могла бы быть очень ценной, однако отсутствие планов, четкой целевой установки, недостатку марксистского руководства, работа отдела не может быть признана положительной. Стихийное собирание материалов, исторически-описательное изучение искусства в кабинете истории искусства — такова практическая работа отдела. Собранные в фототеке и диатеке материалы собираются беспланово данными, характеризующими современность <так!>, историческая секция, которая могла играть роль руководящего центра отдела, является базой разработки методологических проблем изо-искусства, в коренном счете ничего не сделала, не дав ни одной работы, несмотря на то, что ее возглавляет также коммунист Исаков.

Связь с другими отделами, за исключением кабинета массового искусства, отсутствует, последний при изучении массовых празднеств — демонстраций, олимпиад — в некоторой части связанный с МУЗО и ТЕО.

ТЕО
(Театральный Отдел)
Ведет относительно более активную работу, всего отделом издано трудов: 24 по современному теа- и кино-искусству и 11 по истории театра. Однако, несмотря на известную продуктивность работы, необходимо и здесь указать на бесплановость, изданные работы явились результатом индивидуальных работ работников отдела, а не представляют собой результата планового направления работ отдела. Отдел, поставивший наряду с задачей изучения истории театра также и задачу изучения современного Советского театра, не связался, однако, не только с рождающимся пролетарским театром, но даже с академическими театрами, пытающимися в настоящее время найти новые способы оформления спектакля. Экспедиционная деятельность по изучению русской деревни, поставленная в плане изучения современного теа-искусства, не связанно <так!> было с экспедиционной деятельностью кабинета фольклора ЛИТО.

Отдел не имеет ни одного марксиста, хотя некоторые работники пытаются искать путей применения марксистской методологии, делают в этом отношении кое-какие шаги. Бесплановость, разбросанность, обилие тем, которые пытается разработать отдел, ведет к тому, что и здесь преобладает работа собирательского характера и слабость исследовательской работы.

МУЗО
(Отдел изучения музыкального искусства)
Собрал значительное количество крупных специалистов в области музыковедения. Отдел развивался стихийно, работает без плана и руководства; каждый кабинет ведет свою работу. Направление работ, выбор тем определяется индивидуальными склонностями отдельных работников. Широкий охват вопросов и относительно слабая их разработка. Марксистов работников нет. При ряде положительных моментов необходимо признать, что работа не дает результатов. Связь отдела с другими отделами, а также учреждениями, занимающимися аналогичными вопросами, отсутствует.

5. Совместительство, как правило, охватывает почти все 100 % сотрудников не только по линии педагогической: работники ЛИТО одновременно работают в ИЛЯЗВ’е (Институте по изучению литератур и языков Запада и Востока, кстати помещающегося в здании ГИИИ), работники ИЗО работают в ГАМК’е, музеях; меньше совместительства в ТЕО и МУЗО, хотя и там совместительство имеет место.

6. Аспирантура, как правило, подбиралась с курсов, ее социальный состав не удовлетворителен. Руководство слабое. Планы есть, но выполнение плана осуществляется слабо.

7. Представленный Правлением ГИИИ и утвержденный коллегией РАНИМХИРК’а новый план организации Института в сущности оставляет те же ячейки, какие существуют и в настоящее время, группируя их несколько иначе. Предполагаемое разделение Института на сектора: Методологии и художественной политики, Марксисткой истории искусств, разрушает имеющееся деление по отделам. Однако лаборатории остаются в том же виде, как и в настоящее время. Стремление провести реорганизацию, опираясь на формалистов, изгнав особо злостных из них, обречено на неудачу, т. к. сохранение кабинетов в их настоящем виде сохранит и весь тон работы.

8. В Институте имелось, хотя и небольшое, партийное ядро — фракция ВКП(б), однако никакого влияния этого ядра на работе Института не чувствуется, наоборот, фракция служила в конечном счете защитным цветом для процветания формализма.

ПРЕДЛОЖЕНИЯ
1. Учитывая, что ГИИИ ни в настоящем его виде, ни при предлагаемой реорганизации не может выполнить задач, выдвигаемых перед искусствоведческими научно-исследовательскими учреждениями СССР, особенно в связи с ростом тяги к вопросам искусства народных масс трудящихся, дальнейшее существование Института признать нецелесообразным и Институт распустить.

2. Признать необходимым создать при Лен. Отд. Ком. Академии секции по изучению проблем искусствоведения.

3. Признать необходимым, чтобы вопрос об использовании имущества Института был разрешен Центральной Комиссией по чистке совместно с Президиумом ЛОКа и ГИИИ.

4. Признать необходимым лабораторию Малевича передать на производство.

5. Признать необходимым создать для т. Шолпо возможность продолжать свои работы, для чего его опытную лабораторию передать в Физико-технический институт[420].

6. Обратить внимание на волокиту Госфонда по приему имущества Института.

7. Констатировать полное отсутствие руководства со стороны Главнауки и Главискусства работой Института.

8. Вопрос о работе фракции членов партии в ГИИИ передать на рассмотрение парторганов.

Секретарь Центральной Комиссии <подписи нет>[421].
Следует заметить, что Институт в летние месяцы не работал, совещаний не было, руководство и большинство сотрудников были в отпусках. Однако уже 29-м июля 1930 года датированы циркуляры из Института, подписанные замдиректора С. М. Цыпориным и зам. ученого секретаря Н. П. Извековым и разосланные «вычищенным» сотрудникам Института с оповещением об этом. Такой циркуляр сохранился в фонде Эйхенбаума: «Настоящим сообщаем, что согласно постановления Подкомиссии по чистке ГИИИ от 4.07.30 г. Вы подлежите снятию с работы в Институте. Приложение: Выписка из Протокола Подкомиссии по чистке». Здесь же сохранилась и эта «выписка»: «Снять как идеологически не пригодных для руководства и подготовки кадров: Павлинову, Бернштейна, Казанского, Тынянова, Эйхенбаума, Шимкевича, Балухатого. С копией верно: Зам. Ученого секретаря Извеков»[422]. Подобная же «Выписка из Протокола Подкомиссии», видимо сделанная под копирку и разосланная всем упомянутым в ней сотрудникам, сохранилась и в фонде Б. В. Казанского[423]. Особенно значимым представляется хранящийся здесь же черновик письма в вышестоящие инстанции (остается неизвестным, было ли оно послано и в какую инстанцию), в котором Казанский пытается себя реабилитировать. Начинается оно с указания, что полученное с опозданием «извещение» было для него «полнейшей неожиданностью, тем более, что ни в одном из собраний по чистке» его «имя вовсе не упоминалось». Очевидно, большинство жертв этой ранней волны научных репрессий, действительно, не могли взять в толк, в чем их «идеологическая непригодность». Формулировка и имена в выписке естественно наводили на мысль, что их обвиняют в формализме. И Казанский всячески старается отмежеваться от своих коллег: «Отдел Словесных искусств являлся, как известно, в большинстве группой представителей „формального метода“ <…> Я не мог быть в их числе уже потому, что круг занятий Отдела ограничивался русской литературой XVIII–XX веков, моей же основной специальностью является классическая филология. Поэтому ни в изданиях Института, ни в руководстве аспирантами, ни в чтении курсов на Курсах я мог иметь роли лишь побочные <так!>». И далее: «Деятельность моя в Институте Истории Искусств за последние годы ограничивалась работою по биографии Пушкина и чтению <так!> курса по истории античного театра на отделении ТЕО. Уже последнее обстоятельство свидетельствует о том, что моя идеология не может быть заподозрена: Разряд ТЕО и его отделение на Курсах являются наиболее советскими и марксистски поставленными в Институте, и А. А. Гвоздев никогда бы не допустил меня к преподаванию, если бы это было не так»[424]. В конце этого письма автор останавливается на своих наиболее «материалистических» статьях, делая особый акцент на статье в сборнике «Язык Ленина» и подкрепляя правоверность своих мыслей в ней отзывом Крупской.

Таким образом, в сознании современников и участников событий начинает складываться устойчивое представление о разгоне Института «за формализм», что укрепилось в конце 1940-х годов, во время кампании против «безродных космополитов», когда в кучу сваливались все прегрешения жертв проработок, в том числе с завидным постоянством (основательно и безосновательно) припоминалось их формалистское прошлое. Между тем, если попытаться сделать «выжимку» из огульных обвинений в адрес Института, прозвучавших в этих первых погромных документах, то станет очевидным, что тут хаотически повторены все те же вменявшиеся Институту на протяжении 1920-х годов «грехи»: отсутствие связи между отделами и дублирование работы (см. «несогласованность работы подразделений РИИИ» в Постановлении Комиссии Марра, еще в конце 1923 г.), отсутствие в среде сотрудников партийных товарищей и работников-марксистов, пренебрежение современным пролетарским искусством и игнорирование пролетарских институций современной литературы, театра и музыки. Последнее стало особенно актуальным именно в 1930-м году, когда рапповские призывы «оработить» искусство приняли характер оголтелой кампании[425]. Новыми веяниями были и акцентировка классового состава, и навязчивое указание на отсутствие пятилетнего плана и вообще «плановости». «Формализм» упоминается в этом общем ряду, но не педалируется.

Следует, однако, иметь в виду, что приведенные внутренние документы не имели широкого распространения, тогда как в газетных публикациях, посвященных травле ГИИИ, привычно, по отработанной схеме, клеймился формализм. В подтверждение сказанного можно привести статью С. Родова «Формализму, вкусовщине, бессистемности — конец», появившуюся в качестве передовицы (за подписью «С.Р.») сразу после резолюции ГУСа о положении в ГИИИ. Вынесенное в заголовок ключевое слово «формализм» в статье встречается только один раз, в выделенной жирным шрифтом фразе, где повторяется формула названия: «Формализм, вкусовщина, бессистемность — три кита буржуазного искусствоведения». Его акцентировка (положение и выделение) в восприятии читателей делает формализм главной причиной разгона ГИИИ. На самом деле в статье больше формализм не упоминается, речь идет о «скопившемся в Институте небывалом количестве» «бывших», «подкрасившихся эстетов», «ревнителей художественной старины», о научной тематике «в области литературы и изобразительных искусств», не соответствующей требованиям «советского революционного искусства», и о «мертвой академической атмосфере сегодняшнего Института». Завершается передовица ритуальным призывом к новому руководству Института «превратить его в боевой центр марксистского искусствоведения», поскольку советское искусствоведение «должно иметь силу оружия, удар которого направлен против классового врага»[426].

Процедура «снятия» сотрудников произошла на первом в этом академическом году совещании Президиумов 7 сентября 1930 года. Надо заметить, что замы директора поторопились: из Института были действительно отчислены сотрудники, значащиеся в протоколе под пунктом 1, а именно: Казанский, Бернштейн, Балухатый, Адрианова-Перетц, Шимкевич, Суетин, Грачев, Немировский, Павлинова, Кожин (кстати, список их шире, чем тот, что значится в «выписке»). Однако Эйхенбаум и Тынянов записаны в этом протоколе под пунктом 2, среди сотрудников, которые были не отчислены, а переведены «из штатных в сверхштатные работники».

В связи с этим новым институтским постановлением в тот же день (7 сентября 1930 года) были разосланы официальные уведомления. Этот новый циркуляр за № 919 и за подписью того же замдиректора С. М. Цыпорина и и.о. зав. канцелярией М. П. Кулика также сохранился в фонде Эйхенбаума:

Б. М. Эйхенбауму.

В связи с реорганизацией ГИИИ и изменением характера и методов его работы, Вы переводитесь сверхштатным Действительным Членом с выплатой Вам двухнедельного выходного пособия, о чем и доводится до Вашего сведения[427].

Таким образом, главные формалисты, вероятно в силу всеобщего хаоса и неразберихи, оказались оставленными в числе сотрудников Института, тогда как более лояльные действительные члены Словесного разряда, такие как Казанский или Балухатый, были изгнаны по идеологическим причинам. Ни объясняться, ни каяться, ни писать опровержения в вышестоящие инстанции Эйхенбаум и Тынянов не собирались, а перевод в сверхштатные сотрудники с выплатой пособия они расценили как издевательство. На следующем совещании Президиумов секторов 13 сентября 1930 года пунктом 7 было заслушано «сообщение директора М. В. Серебрякова о том, что Б. М. Эйхенбаум и Ю. Н. Тынянов подали заявление о выходе их из числа работников ГИИИ, отказываясь от причитающегося им выходного пособия»[428]. Добровольное увольнение и отказ от пособия — последний акт свободомыслия этих «нераскаявшихся формалистов» в стенах Института.

На первом осеннем совещании (4 сентября) «слушали сообщение директора о выводах Комиссии по чистке аппарата ГИИИ и о предложениях ее о персональной чистке». Судя по протоколу, Серебряков высказывает ряд возражений против резолюции о ликвидации Института. Вероятно, он счел необходимым указать на запоздалую критику Подкомиссией структуры Института, которой к этому времени уже не существовало[429]. Интересно, что и на этот раз Наркомпрос поддержал директора и Институт. Во всяком случае, в Справке о проведенной в научно-исследовательских институтах чистке имеется пункт 5: «ВОПРОС СОГЛАСОВАЛСЯ с НКПросом и Институтами. Имеется разногласие с НКП».

Приведенный выше протокол подкомиссии поступил в Комиссию по чистке научно-исследовательских институтов Наркомпроса, возглавляемую членом ЦКК ВКП(б) старым большевиком Я. Я. Бауэром. Выводы Подкомиссии были почти дословно использованы в докладе тов. Тихомирова[430] «О результатах обследования и чистки Государственного Института Истории Искусств (ГИИИ)». Дополнены они были только одним пунктом 9, который сам по себе знаменателен. Он гласил: «Политическое лицо Института в достаточной мере характеризуется тем, что процент работников, арестовываемых ОГПУ, достаточно велик»[431].

Между тем последняя часть документа — «Постановление» по докладу Тихомирова — учитывает, но не дублирует «Предложения» Подкомиссии. Постановление это было следующим:

ПОСТАНОВЛЕНИЕ
Коллегии НК РКИ РСФСР по результатам обследования
и чистки Государственного Института Истории Искусства
Принимая во внимание, что Государственный Институт Истории Искусств, несмотря на происшедшие за последние годы некоторые изменения в его составе работников и в методах работы, тем не менее и по содержанию своей работы и по большей части состава своих работников не отрешился от старых традиций того времени, когда этот институт был как частное учреждение быв. графа Зубова, признать необходимым:

1. Дальнейшее существование Института нецелесообразным и Институт распустить.

2. Учитывая рост тяги к вопросам искусства широких масс трудящихся, создать при Ленинградском Отделении Коммунистической Академии секции по изучению проблем искусствоведения.

3. Поручить НКПросу РСФСР с участием заинтересованных учреждений и организаций разрешить вопрос об использовании имущества ликвидируемого Института[432].

Трудно сказать, когда именно был заслушан доклад Тихомирова. Но поскольку в справке о проведенных комиссией Бауэра чистках он назван вместе с докладом Тесленко, можно предположить что, как и доклад последнего, он прозвучал на одном из октябрьских заседаний Коллегии 1930 года[433].

Таким образом, анализ обследуемых документов по чистке свидетельствует, что бумаги проходили несколько инстанций. Сначала это были «выводы» подкомиссий по чистке и обследованию на местах, которые обсуждались в разных инстанциях (в обследуемом институте, профсоюзном органе, Наркомпросе и т. д.). На третьем этапе они заслушивались в виде докладов в Коллегии НК РКИ, где делались свои выводы, которые часто прямо совпадали с выводами подкомиссий, так что все обсуждения оказывались формальностью.

Что касается ГИИИ, то выводы о его обследовании и чистке имели и четвертый этап: они были включены в доклад Ф. А. Тесленко «О чистке и обследовании научно-исследовательских институтов НКПроса, объединяемых Ассоциацией материальной, художественной и речевой культуры». В ГА РФ’е сохранилось несколько документов, связанных с этим докладом.

Доклад Тесленко касался всех институтов, входящих в РАНИМХИРК: это были четыре московских научных учреждения (ГАХН, Институт литературы и языка, Институт археологии и искусствознания и Государственный институт музыкальной науки), а также два ленинградских (Государственная академия истории материальной культуры и ГИИИ). Доклад был заслушан на заседании Коллегии НК РКИ РСФСР 26 октября 1930 года под председательством т. Ильина[434] как четвертый пункт повестки дня, где всего стояло девять вопросов: кроме чисток и обследований институтов и музеев (в том числе Музея игрушки и Центрального бюро краеведения), в повестке дня значились и доклад об обследовании животноводческих совхозов, и вопрос о проверке выполнения Наркоматами постановления о мерах борьбы с проституцией.

В сохранившемся протоколе (№ 46) этого заседания указано, что по четвертому вопросу, т. е. на докладе Тесленко, присутствовали представители разных организаций: от Культпромобъединений ВСНХ — Красин; от Наркомпроса — Бубнов, Крупская, Эпштейн, Алексинский, Костенко, Акопян, Панфилов; от ЦКПроса — Эстрин, от ЦК РАБИСа — Александров, от ГАХН — Оршанский; от Института Археологии — Маца, от Института языка и литературы — Динамов; от Государственного института музыкальной науки — Гарбузов и Шувалов, от РАНИМХИРК — Челяпов и Агапов, от ячейки ВКП(б) РАНИМХИРК — Лебедев; от Академии истории материальной культуры — Марр. Однако от ГИИИ представитель отсутствовал[435]. По докладу постановили «Проект постановления Коллегии <…> в основном принять», но при этом «поручить Комиссии под председательством т. Кучменко[436], в составе тт. Тесленко, Тихомирова, Челяпова, Эстрина, Маца, Григоренко окончательно отредактировать постановление», на что было выделено 10 дней[437].

Сохранились «Общие выводы» из доклада Тесленко. В них с самого начала речь идет о «нецелесообразности существования РАНИМХИРК» и предлагается все московские институты «слить», а ГИИИ ликвидировать «по следующим соображениям»: чтобы избежать «вредного параллелизма» в работе, который «распыляет крайне недостаточные марксистские искусствоведческие силы», «создает вредное совместительство» и «вызывает большие лишние расходы». Далее подробно эти три аргумента муссируются с сомнительными примерами. Последний абзац этих выводов посвящен Институту: «Ленинградский Институт Истории Искусств, как дублирующий работу Московских Институтов, притом совершенно необеспеченный марксистскими научными силами искусствоведов должен быть ликвидирован с тем, чтобы при Ленинградском отделении Коммунистической Академии была создана секция по изучению проблем искусства»[438].

На редактуру этого постановления у Тесленко и Ко вместо 10 дней ушел почти месяц: отредактированный текст датирован «20.XI.30». Изменен он оказался весьма значительно. Дело в том, что чистка завершалась на фоне «дела Промпартии», где действующими лицами были профессора во главе с директором Теплотехнического института, которым приписывалась подготовка интервенции при поддержке «русских промышленников» в Париже и «эмигрантов-белогвардейцев». Этот фон оказал влияние на формулировки постановления, что особенно заметно в статье Ф. А. Тесленко, под названием «Необходима коренная реорганизация научно-исследовательского дела», опубликованной сразу после редактуры постановления. В качестве обоснования ликвидации институций РАНИМХИРК в нее включен следующий пассаж, с характеристикой научных кадров институтов: «Ряд вредительских дел и контрреволюционной работы буржуазных специалистов и ученых, с особой яркостью выявившиеся на процессе „Промпартии“, со всей очевидностью показали, что часть научно-исследовательских институтов играла роль опорных баз буржуазно-реставраторских элементов для борьбы с советской властью»[439].

В отредактированном рукописном постановлении только вскользь упоминается параллелизм с другими институтами Москвы и Академией в Ленинграде (чему посвящены были все три страницы «выводов»), но зато очень много слов высказано в адрес «вредительства» сотрудников. Все скопом эти учреждения оцениваются, как «неблагополучные» «по составу кадров и по полезности выпускаемой продукции для социалистического строительства», поскольку этот участок не «обеспечен марксистскими кадрами», «а наоборот значительное количество научных работников искусствоведов являются идеалистами, формалистами, наиболее реакционно настроенными». Через несколько строк эти работники уже названы «реакционерами, белогвардейцами, лже-научными работниками, по своему социальному прошлому помещиками, крупными чиновниками и т. д.»[440]. Эти формулировки не только повторены в указанной выше статье Тесленко, но и усилены: «Явные контрреволюционеры, многие из которых эмигрировали, всякий хлам, выброшенный революцией в мусорную яму истории, долгие годы находил себе приют в стенах Академии <ГАХН>. То же можно сказать и об Институте Истории Искусств, во главе которого до 1925 г. стоял граф Зубов (его основатель), который соответственным образом подобрал себе состав научных работников, оставшийся в своем большинстве и по настоящее время»[441].

Во второй части постановления, как и в «выводах», предложено: слить все московские институты (включая ГАХН) в «Академию искусства», реформировать Академию материальной культуры и уничтожить ГИИИ. О последнем в пункте 5 сказано: «Ленинградский Институт истории искусств, как дублирующий работу Академии искусствознания и необеспеченный кадрами марксистов-искусствоведов, закрыть, создав в Ленинграде филиал Академии искусствознания»[442]. Вследствие этих слияний и ликвидаций РАНИМХИРК, объединявшая эти учреждения, оказалась не нужна, и ее также предложено было ликвидировать. Ассоциация была упразднена с 1 января 1931 года, а все пять входящих в нее институтов ликвидированы как самостоятельные организации[443].

Итак, на протяжении лета-осени 1930 года Институт закрывали трижды — подкомиссией по чистке и постановлениями по двум докладам по его чистке и обследованию. А если принять во внимание зимнюю «комиссию Гоникмана», то меньше чем за год вышло четыре официальных постановления о его ликвидации.

Однако на протяжении осени 1930 года институт еще агонизировал. До 21 декабря 1930 года сохранились протоколы совещаний Президиумов секторов, из них следует, что никакой намечаемой «научной» работы в Институте так и не было. О том, что до осени дела с налаживанием работы обстояли неблагополучно, свидетельствуют сделанные на совещании от 23 октября 1930 года отчеты по всем трем секторам. Резолюция по их обсуждению гласит, что в Секторе современного искусства «работы не было, о чем был здесь поставлен вопрос»[444], «чрезвычайно медлительно» разворачивается работа Сектора методологии[445], а в Секторе истории искусства остались «в неопределенном положение с не налаженной работой кабинеты ТЕО, КИНО, МУЗО, ЛИТО и ИЗО»[446].

С осени протоколы вновь пестрят предложениями о перестановках сотрудников внутри секторов, назначении руководителей кабинетов и их замов, идет распределение помещений[447]. На заседании от 13 сентября вдруг мелькает постановление о том, что все имущество КИХРа передается в Фоно-лабораторию (которая раньше была подразделением МУЗО)[448]. Задумываются общественные начинания. Например, планируется создание Художественно-политического совета при Институте (совещательного органа), в который должны войти рабочие от фабрик и заводов, а также сотрудники других учреждений[449]. Совместно с РАБИСом планируется создание курсов подготовки и переподготовки работников искусств, лекции на которых должны читать сотрудники ГИИИ[450].

О работе за последние месяцы существования Института дает представление последний «Отчет Гос. Института Истории Искусств за ударный квартал с 1-го октября по 31 декабря 1930 г.», написанный, вероятно, в самом конце 1930 года. На первой же странице здесь указано: «Недостаточная опытность новых работников в области планирования научной работы, да и новизна задачи самого планирования научной работы не могли не наложить своего отпечатка на отчетный период, который следует рассматривать в значительной мере как продолжение реорганизационного периода жизни Института, начавшегося еще в марте 1930 г.»[451]. В качестве причин, «тормозивших» работу, указывались и перевод ее на «совершенно на новые рельсы», и «перегрузка» руководителей — «соответствующих товарищей, по иным линиям их работы в Лен<инградском> Обл<астном> Сов<ете> по делам искусства, на кинофабр<ике> „Совкино“ и в аппарате ГИЗа». Таким образом, работа, за исключением организационных «пленарных заседаний» сводилась к общественной деятельности вне стен ГИИИ: устройству выставок, экскурсий, консультациям и культработе в ленинградских художественных учреждениях и театрах, в цехах заводов, домах культуры, в Центральном райкоме, Методологическом центре затейничества, Школе профдвижения и т. д., а также к показательным вечерам с выступлением писателей «Стройки» и бригады Осоавиахима (предтечи ДОСААФ).

Только в некоторых подразделениях продолжалась научная работа. Так, в Кинолаборатории сотрудники бывшего ТЕО, КИНО и МУЗО еще пытались продолжать прежние экспериментальные разработки и делать доклады о кино-, звуко- и цвето- опытах да в Фольклорном кабинете[452] продолжалась работа по собиранию и организации изучения фольклора рабочих и городских окраин; на эти темы были сделаны доклады М. К. Азадовского, Ю. М. Соколова, Е. В. Гиппиуса[453]. Правда, как теперь требовалось, доклады делались с привлечением общественности: «работников Пролеткульта, Облпрофсовета, рабочих собирателей». По материалам прежних экспедиций на Север руководитель Фольклорного кабинета В. М. Жирмунский сделал доклад «Дифференциация песенного репертуара в связи с классовым расслоением в деревне». Следует особо отметить «западную группу» Исторического сектора, также сохранившую определенную долю независимости. Здесь были заслушаны доклады Н. Н. Лунина «Натурализм во французской живописи», И. И. Соллертинского «Вагнерианство на Западе», Б. А. Васильева «Китайский театр эпохи капитализма» и Н. И. Конрада «Японский театр эпохи капитализма». Приставки к заглавию — «эпохи капитализма» (как и «классовый подход» в докладе Жирмунского) были уже обязательны.

Что касается «русской группы», то в ней практиковалась прежняя марксистская критика, причем теперь ей уже подвергались монографии коллег-марксистов, совсем в прежнем стиле «линчевания»: Вольпе критиковал концепцию книги Горбачева «Литература и капитализм», Острецов и Андрузский — книгу Маца «Искусство эпохи зрелого капитализма на Западе» и т. д. Как сказано в заключительной части «Отчета», работа в ударном году «велась под знаком преодоления механистического материализма, теории организованного капитализма, правой опасности в искусствознании (Маца), против меньшевистской концепции Переверзева, левых формалистских загибов (Богдановщина, Пролеткультовцы, Леф), против буржуазной идеологии формализма». В духе обязательной самокритики указывалось на необходимость «в будущем работу поставить еще на большую высоту, требуя обязательно письменных докладов, более четкой методологической и политической заостренности их»[454].

Через три дня после того, как «Постановление» по докладу Тесленко было утверждено, т. е. 23 ноября 1930 года, в Институте на заседании Директората (так теперь называлась группа коммунистов, возглавлявших Институт — Серебряков, Малахов, Рафалович, Тоболькевич и Янковский) выступил командированный от ЛОКА Крепс с информацией о создании в Ленинграде Института истории литературы при Ленинградском отделении Коммунистической академии. При этом он высказал предложение слить ИРК и ГИИИ в Ленинградское отделение и создать подобие ГАИС. Надо сказать, что основная масса сотрудников не поддержала это предложение, и только Малахов выступил со встречным предложением вообще ликвидировать ГИИИ и другие искусствоведческие институты, кроме Ленинградского отделения Коммунистической академии. В резолюции Директората приведен довольно странный аргумент в пользу сохранения Института: постановили «считать целесообразным сохранение в Ленинграде Института для обеспечения коммунистического руководства и влияния на приближение к марксизму» «переключающихся специалистов искусствоведов и литературоведов»[455].

Судя по сохранившимся документам, в Институте было еще два заседания Директората, где по-прежнему шла перетасовка постов. На заседании Комиссии по реорганизации РАНИМХИРК было постановлено, в связи с организацией Ленинградского Отделения ГАИС, «вызвать на 11 часов 30-го декабря Директора Ленинградского Государственного Института Истории Искусств тов. Серебрякова со всеми необходимыми материалами, совместно с коим выработать положение и штаты, а также персональный список оставляемых научных работников Ленинградского филиала»[456].

Положения, списки и штаты «утрясти» так и не удалось[457], поскольку весной 1931 года судьба Института была окончательно решена: постановлением Совнаркома за № 436 от 10 апреля 1931 года он был слит наряду с четырьмя московскими научными учреждениями (в том числе и с ГАХН) в ГАИС. Вот этот документ, подлинник которого сохранился в фонде ГУСа:

Об организации Государственной Академии Искусствознания
и Государственного Научно-исследовательского института языка
Совет Народных Комиссаров РСФСР ПОСТАНОВЛЯЕТ:

1. Государственный институт археологии и искусствознания, Государственный институт литературы и языка, Государственный институт музыкальной науки, Государственную академию художественных наук (в Москве) и Государственный институт истории искусств (в Ленинграде), входящие в состав РАНИОН, — ликвидировать.

2. Утвердить организованные Наркомпросом на базе указанных в п<араграфе> 1 настоящего постановления институтов:

1) Государственную Академию искусствознания, с соответствующими отделениями по линии отдельных видов искусства и

2) Государственный Научно-исследовательский институт языка.

Зам Председателя Совета Народных Комиссаров РСФСР Т. Рыскулов
Управделами Совета Народных Комиссаров и Экономического Совета РСФСР Герасимов[458].
Обращает на себя внимание правка этого документа: за машинописным текстом: «1) Государственную Академию искусствознания ГАИС» сделана рукописная приписка «с соответствующими отделениями по линии отдельных видов искусства». Итак, чиновники Совнаркома наконец поняли, что необходимо вернуться к прежней работоспособной структуре отделов, традиционно объединявшей работу ученых по специальности, поскольку в условиях насильственного разрушения этой структуры, которое вопреки всякому здравому смыслу с неимоверными усилиями и под все более усиливающимся нажимом вышестоящих инстанций осуществляли институты, научная работа была совершенно невозможна.

* * *
Собственно здесь можно было бы поставить точку. Но представляется небезынтересным привести несколько отрывочных сведений о дальнейшей работе перешедших в ГАИС из Института сотрудников.

8, 18 и 28 мая 1931 года Гвоздев делает здесь доклад «Формально-социологическая школа в искусствознании», предполагающий покаяние[459].

В кратком отчете за 1-й квартал 1931 года указывалось, что «тов. Мокульский проявил поворот в сторону марксизма», а тов. Всеволодский-Гернгросс после критики его доклада («Социологические предпосылки крепостного театра») «признал свою методологическую беспомощность»; что тов. Извеков «занимает все еще механистические позиции»[460], а Гвоздев «выступил по поручению Обл. РАБИСа на общегородском митинге работников искусств и науки по поводу процесса меньшевиков»[461].

На Литературоведческой секции ГАИС читаются курсы, в частности Жирмунский читает лекции по истории немецкой литературы XIX века. В отчете ГАИС за 1932 год он (вместе с Гвоздевым, Мокульским, Извековым и Арнольди) оказался в числе ударников производства[462]. Ударничество ему отчасти присваивается за то, что он «много внимания и труда уделяет учебной работе с аспирантами»[463]. Среди докладчиков на секции появляются имена будущих серьезных советских литературоведов другого поколения: Д. Е. Максимова, В. В. Гиппиуса, В. Г. Адмони, Н. Я. Берковского, Б. Г. Реизова[464]. Здесь есть и «востребованные современностью» доклады (Р. Мессер о Ставском[465], А. Ревякин «Литература пролетарствующего крестьянства до Октября»[466] и т. д.). Среди докладчиков в Секции литературоведения встречаются и имена учеников и ставленников Назаренко (Перепеч, Камегулов, Ухмылова)[467]. Однако молодых сотрудников Словесного разряда ГИИИ, заклейменных печатью «формалистов», как и их знаменитых учителей, в списках докладчиков нет и не может быть.

Теперь наступление начинается на травивших их институтских марксистов, о чем свидетельствуют темы «методологического смотра на Марксистском секторе»: «Идеализм и механицизм в эстетических и литературоведческих взглядах Аксельрода и Андрузского», «Меньшевистские установки в работах Добрынина»[468]. Вообще ГАИС неустанно занимается «критикой буржуазных искусствоведческих концепций» (Гвоздева, Асафьева-Глебова), «разоблачает буржуазные и мелкобуржуазные влияния на некоторых искусствоведов-марксистов (Маца, Фриче, Луначарского, Плеханова)»[469], Острецов делает доклад «Контрабанда троцкизма в изо-искусстве»[470], Г. Лелевич — «Беллетристика Богданова как выражение ультралевого оппортунизма»[471], а Ацаркина докладывает на тему «Письмо Сталина и положение на фронтах производственных искусств»[472]. Здесь же в отчете указано, что все научные сотрудники делятся на три группы, к первой из которых относятся «старые специалисты с большим знанием материала, еще не способные обеспечить в работе проведение методологии марксизма-ленинизма, но охотно работающие под руководством более выдержанных работников» (среди таких специалистов названы Асафьев-Глебов и Ф. И. Шмит)[473].

Итак, в 1932 году Шмит признан «исправляющимся», а уже в 1933 он будет арестован и, после вторичного ареста в 1937 году, погибнет в лагере. Его злейший враг Я. А. Назаренко 1 апреля 1932 года был исключен из партии за «систематическое извращение марксистско-ленинских установок в своей научной деятельности, за примиренческое отношение к антипартийным поступкам и выступлениям». Тогда же он был уволен из ГАИС, как осуществлявший «оппортунистическое руководство»[474]. Ниже мы приводим документ, из которого следует, что за этим «партийным товарищем» тянулись куда более тяжкие прегрешения (по советским абсурдным меркам), чем за Шмитом. Но каким-то загадочным образом он выворачивался, и не только ни разу не был арестован[475], но и с завидным постоянством трижды (до 1935 года) восстанавливал свое «честное партийное имя» и членство в ВКП(б). После изгнания из ГАИС ему удалось пристроиться в качестве профессора в Педагогический институт имени Герцена. Оттуда он летом 1935 года снова был «вычищен», а в начале 1936 года, перебравшись в Москву, попытался найти работу в Гослитмузее, написав заявление на имя директора В. Д. Бонч-Бруевича, славившегося тем, что пригревал неблагонадежных. Однако устроиться в музее ему не удалось. К его заявлению приложена выписка из «секретного» документа под названием «Копия решения Партколлегии КПК от 21.23.IX.35 г. <так!> (протокол № 912, п. 147) по делу НАЗАРЕНКО Якова Антоновича», поступившая в Гослитмузей 2 февраля 1936 года из Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б). Приведем целиком этот выразительный документ:

СЛУШАЛИ:
Назаренко, Яков Антонович, г.р. 1893, член ВКП (б) с 1920 г. (п.6. № 0152786), образование высшее, сын сапожника, сам служащий (научныйработник). В старой армии служил в чине прапорщика. В 1919 г. работал в Харькове в белогвардейской газете «Кадетское дело».

В 1922 г. Назаренко подавал заявление о выходе из партии, в 1922 г. получил выговор за венчание в церкви.

В 1926 г. исключался из партии за скрытие своего участия в белогвардейском еженедельнике «Муза» <так!>, в котором поместил контрреволюц. статью о Леониде Андрееве.

В 1927 г. Обл. К<онтрольная> К<омиссия> Ленинграда восстановила. В 1929 г. во время чистки Назаренко снова из партии исключен. В 1930 г. Лен. Обл. К<онтрольной> К<омиссией> восстановлен с объявлением ему выговора за нетактичное поведение на Президиуме РКК. В 1932 г. поставлено на вид за антипартийные, антиленинские ошибки в научной работе.

В 1932 г. комиссией по чистке Назаренко снова исключен из партии за проявление оппортунизма и систематическое извращение марксистско-ленинских установок в своей научной деятельности, за примиренческое отношение к антипартийным поступкам и выступлениям.

Райкомиссия по чистке Окт. р-на постановила «считать Назаренко проверенным и дело передать в РКК для наложения партвзыскания, т. к. он не осуществлял ведущей роли коммуниста, как профессор, не вел работу среди преподавательского состава и не осуществлял борьбу за действительное соцсоревнование и ударничество».

Парторганизация Пед. ВУЗ’а им. Герцена 1/1 — и Смольнинск. РК ВКП(б) 27. III. 1935 г. исключили Назаренко из партии.

Партколлегия по Лен. области 10.VI 1935 г. подтвердила решение РК ВКП (б) об исключении Назаренко из партии.

Апеллирует.

(Докл. т. Потерин, присутствует Назаренко)

ПОСТАНОВИЛИ:
Подтвердить решение Партколлегии по Лен. Области об исключении Назаренко из ВКП(б), за активное участие в контрреволюционных изданиях и как не доказавшего преданность партии.

За Секретаря партколлегии <подпись нрзб.>[476].
Последние обвинения («активное участие в контрреволюционных изданиях» и недостаточная «преданность партии») в 1936 году были очень серьезными. Назаренко чутьем уловил приближение большого террора и на двадцать лет исчез из обеих столиц — возможно, отсиделся в Могилеве[477] или в какой-то глухой глубинке.

И наконец, стоит напомнить, что в начале 1930-х годов Г. Е. Горбачев и его друг и корреспондент Г. Лелевич достигают вершин своей «академической карьеры»: Горбачев становится ученым секретарем Пушкинского Дома, а Лелевич — ученым секретарем ГАНС. Однако в 1934 году оба эти верные рапповца, также как их соратник лапповец А. Д. Камегулов, преданные борцы за чистоту пролетарского искусства, ратовавшие за внедрение марксистского метода и доблестно искоренявшие формализм, — будут арестованы и через несколько лет как «троцкистские и прочие двурушники» расстреляны в застенках НКВД. Сталинская репрессивная машина с ее тоталитарной непредсказуемостью уничтожала и желанные, и нежеланные «для официоза приношения на алтарь советской гуманитарной науки»[478].

М. Э. Маликова «Время»: история ленинградского кооперативного издательства (1922–1934)

1. Вступление

Ленинградское кооперативное издательство «Время» представляет собой четко локализованный компактный культурный объект: оно просуществовало 12 лет (с 1922 по 1934 год), было связано с одним городом, Петроградом/Ленинградом, имело устойчивую литературную программу (в первые два года связанную с современными отечественными авторами, последующие десять — с переводами современной западной беллетристики)[479]. Его деятельность подробно документирована в обширном архиве. Эти два основных обстоятельства, создающие возможность для насыщенного описания, послужили нам исходным поводом обратиться к истории «Времени»[480].

Очерки истории издательств — известный историко-литературный жанр; в частности, в нем опытнейший историк книги Инга Александровна Шомракова уже написала статью о «Времени» на основании просмотренного ею еще в первой половине шестидесятых годов архива издательства[481], которая стала основополагающей для последующих справок о нем. Традиционный подход ориентирован на идею канона, с точки зрения которой деятельность издательства интересна и ценна прежде всего связанными с ним крупными, известными именами, литературными направлениями, изданиями, а само издательство репрезентируется как комментированный каталог выпущенных им книг и список наиболее известных сотрудников и авторов. В связи со «Временем» неизменно упоминается об участии в работе издательства А. В. Луначарского — хотя бывший Нарком просвещения возглавил редсовет только в 1931 году, на девятом году его существования, и А. М. Горького — хотя активная и содержательная часть переписки директора издательства И. В. Вольфсона с находившимся в Италии Горьким ограничена 1926–1927 годами и на развитие издательства большого влияния не оказала[482]. Среди авторов, которых издавало «Время», также выбираются прежде всего известные имена — Стефан Цвейг[483], Ромен Роллан[484], Осип Мандельштам[485], Андре Мальро[486]. Если выводить характер «Времени» из состава чаще всего упоминаемых в связи с ним сотрудников и авторов, то приходится предположить, что оно было чем-то вроде горьковской «Всемирной литературы»[487]. Если описывать проекты «Времени», например такой фундаментальный издательский труд, как полное авторизованное собрание сочинений Ромена Роллана в 20 томах (1930–1936; издание завершено после закрытия «Времени» ГИХЛ), исходя из утверждения, что оно «явилось важным этапом в ознакомлении советского читателя с творчеством этого крупного французского писателя и мыслителя, с большой симпатией относившегося к русской культуре в ее прошлом и настоящем»[488], то не возникает самой возможности для постановки вопросов, ответы на которые не укладываются в логику историко-литературного канона. В частности, невозможно понять, почему обратилось к столь сложному проекту небольшое кооперативное издательство, главный редактор которого Г. П. Блок, осуществлявший основную работу по организации издания, сделавший для него ряд переводов и редактур, в 1922 году, на пике обеспеченной Горьким и «Всемирной литературой» русской славы Роллана, заметил: «Прославленный ныне Ромен Роллан — гуано, чтобы не сказать иначе»[489]. Конечно, резкие слова Г. П. Блока, ориентированные на конкретного адресата, далеко не исчерпывают отношения издательства к Роллану, однако дают понять, что культурная логика, более или менее пригодная для описания мотивов деятельности «Всемирной литературы» — ознакомление советского читателя с творчеством крупного французского писателя, симпатизировавшего русской культуре, — не объясняет работу небольшого кооперативного издательства, руководствовавшегося соображениями не «канонической» историко-литературной ценности или государственной культурной политики, а другими, более многообразными и субъективными. Слова Г. П. Блока о Роллане напоминают известное скандальное mot из романа Реймона Кено «Зази в метро» — «Napoléon mon cub» — которое Карло Гинзбург, исследуя генезис и смысл понятия и метода микроистории, вполне всерьез приводит для противопоставления Истории с большой буквы и микроистории, исходящей из суженой и приближенной к объекту перспективы наблюдения, принимающей в расчет единичные случаи, случайности, странности[490]. Наш метод в самом общем смысле может быть назван, по аналогии с микроисторией, — микроисторией литературы, которую мы противопоставляем канонической, иерархической, ретроспективной, сосредоточенной на больших фигурах Истории литературы.

Для издательства «Время» «канонический» подход неадекватен в частности потому, что из-за своей ретроспективной ценностной ориентации, он мешает увидеть доминировавшую в работе этого кооперативного издательства мысль о современности, усилие осознать и освоить это текучее и при этом оказывавшее непосредственное, сейчасное влияние на личные судьбы его сотрудников явление. Для продления своей легитимации — от начала нэпа через «великий перелом» до середины тридцатых годов — издательство должно было постоянно находить и создавать для себя все новые диспозиции, соотнесенные как с постоянно менявшейся советской современностью (включавшей такой широкий круг обстоятельств, как система цензуры, юридические и экономические основания книгоиздания, вкус массового читателя и официальной критики, отношение советской власти к разным иностранным писателям (и их собственная эволюция), а также к разным ключевым политическим и культурным событиям, от фрейдизма до фашизма), так до некоторой степени и с европейской, поскольку специализацией издательства был перевод новинок иностранной художественной литературы. Точнее, деятельность издательства представляла собой функцию освоения современности его создателями и сотрудниками (переводчиками, редакторами, авторами внутренних рецензий), которые в основном не были крупными в истории литературы фигурами и не принадлежали к культурным сообществам и институциям с определенной идеологией.

С последним обстоятельством связана другая причина, по которой для описания истории «Времени» канонический историко-литературный подход неадекватен: культурная политика издательства, представленного его создателями и ключевыми сотрудниками, не являлась выражением идеологии какой-либо определенной, известной культурной группы, литературного направления. Создатель и директор издательства Илья Владимирович Вольфсон (1882–1950) был профессиональным коммерческим издателем, его предшествующая деятельность не была связана ни с какими определенными культурными кругами и направлениями, издательство «Время» он создал на свои средства, с нуля, то есть без опоры на дореволюционную репутацию, без государственных дотаций и без организационной, идейной или финансовой поддержки других институций культуры. Позицию главного редактора издательства Георгия Петровича Блока (1888–1962) также невозможно вывести из идеологии какого-то известного литературного крута, группы, направления, связать с известными именами, поскольку, будучи в начале двадцатых годов уже тридцатилетним человеком, он, по обстоятельствам своей биографии, был к «<литературным> кругам непричастен»[491], хотя и приходился двоюродным братом А. А. Блоку (с которым, из-за сложной семейной истории, до конца 1920 года практически не был знаком). Таким образом, программа «Времени» непосредственно не определялась ни преемственностью с некой существовавшей ранее издательской институцией, ни государственной культурной политикой, ни какими-либо культурными и научными организациями или литературными направлениями, ни известными литературными фигурами (как, например, А. Блок и идеология символизма, определявшие программу «Алконоста», Философское общество Университета и Институт истории искусств, с которыми была последовательно связана «Academia», Пушкинский Дом, сотрудники которого участвовали в деятельности издательства «Огни», и проч.). Объяснение того, почему в издательстве в первые годы вышли книги В. А. Зоргенфрея, Б. А. Садовского, О. Э. Мандельштама, потом — сотни наименований переводной беллетристики, позже — многотомные собрания сочинений С. Цвейга и Р. Роллана и т. д., в значительной степени заключается в эволюции культурных взглядов малоизвестных сотрудников издательства. Здесь мы сталкиваемся с вообще важной для работы с «мелким» культурным материалом задачей описания вкуса участвовавших в деле культуры людей далеко не первого ряда, для решения которой, вероятно, требуется отказ от исходящей из иерархической ценностной логики историко-литературной доксы и выбор такой исследовательской оптики (и связанной с ней этической позиции по отношению к объекту), которая способна ухватить «шум» современности, этос и вкус «обычных» людей. Эта проблематика находится в русле альтернативных подходов к советской истории и культуре, выработанных наукой последних двух десятилетий, где исследовательский интерес сместился к объектам, не просто выпавшим из официального советского канона и советологической научной парадигмы, но к объектам, в принципе не поддающимся оценочной иерархизации, — практикам повседневной жизни и быта, эмоциям и чувствам, явлениям массовой культуры, моде, медиа, текучим и маргинальным социальным идентичностям и аномалиям, мемуарам и дневникам частных людей. Как пишет Евгений Добренко, произошел «сдвиг от политической „истории сверху“ к социальной „истории снизу“» — все дело в «смене оптики, которая фактически и конструирует объект»[492].

Как описывать историю издательства «Время»:
канон или сообщество
В случае с издательством «Время» довольно просто понять, происходит ли значимое приращение и уточнение смысла, создается ли более насыщенное и понятное описание культурного объекта при изменении оптики с историко-литературной на микро-литературную. Для этого достаточно сопоставить наиболее полный и авторитетный вариант истории издательства, написанный И. А. Шомраковой, с теми историями — укорененными в мелком конкретном контексте, сфокусированными на отдельных людях, основанными на не дискриминирующей работе с архивными материалами, — которые можно рассказать, исходя из практически того же материала. Остановимся здесь только на «беллетристическом» периоде истории издательства, который хуже всего поддается пониманию в рамках канонической историко-литературной логики. В 1925–1928 годах, когда «Время», как и большинство частно-кооперативных издательств, обратилось к наиболее коммерчески прибыльной переводной современной беллетристике и достигло максимума своей продуктивности в отношении количества и тиража наименований и финансового оборота, выпускавшиеся им книги, хотя среди них не было «явно антихудожественных, а переводы, как правило, хорошие», по мнению И. А. Шомраковой, «не отличались большими достоинствами»[493]. С точки зрения канонического историко-литературного подхода беллетристика вообще «не отличается большими достоинствами», и поэтому непонятно, как ее описывать.

И. А. Шомракова находит своеобразный обходной путь, представляя «беллетристический» период истории «Времени» через мнение о нем крупной фигуры — дает монтаж из писем А. М. Горького к И. В. Вольфсону[494]. Однако все советы, которые Горький дал издательству, оказались по цензурным соображениям неприемлемыми: писатель советовал обратить внимание «на любопытнейшую книгу: Dr. Lenore Kuhn „Wir Frauen“ <…>. Кюн — „гинекократка“, это новое движение и, кажется, с хорошим будущим»[495] — по отзыву Зоргенфрея, это была «книга, ни в каком отношении не интересная <…>. Еще один трактат по „женскому вопросу“ <…> Избитая мысль о существе женской культуры, о большей ее близости к природе, тяге к самопожертвованию, к самоотдаче, наряду с столь же избитыми рассуждениями о пробуждении личности женщины, о стремлении ее к охвату культурных ценностей, к самостоятельности. <…> Отсутствие плана, мысли и, тем более, решения поставленных вопросов могло бы быть искуплено литературным талантом. Его нет. Книга написана бледно, водянисто. <…> Кругозор автора и, по-видимому, его эрудиция чрезвычайно ограничены. Весь его арсенал — два-три исторических имени или примера (на каждой странице Беттина и Гете!), несколько ходовых и затасканных терминов („tertium non datur“!). Биологическая трактовка женского и мужского начала отсутствует. Социальный фон смазан. Книга до нельзя наивна и пуста. Русского читателя она не заинтересует» (внутр. рец. от 30 апр. 1927 г.). По рекомендации Горького в издательство поступил написанный на иврите роман о современной палестинской жизни «Шаммот» («Опустошение», 1925) жившего в Эрец-Исраэль Ахарона Реувени[496], который Зоргенфрей также с недоумением отверг («…неторопливое повествование о жизни трудовой еврейской семьи, с ее горестями и радостями, без какой-либо сложной завязки и без ярких моментов. <…> Фон социально-этнографический намечен слабо. „Семейный“ роман. Написан в достаточно примитивных формах, характерных для современной еврейской литературы, художественно-худосочной и еще не окрепшей. <…> Сильная сторона еврейской литературы — юмор — представлена крайне слабо, а лирика вялая» — внутр. рец. от 3 мая 1927 г.; см. также переписку издательства с А. Реувени 23 февр. — 22 июня 1927 г.). Из двух присланных Горьким французских романов[497] один, «Разбойник Ру» Андре Шансона (André Chamson), не мог быть издан из-за «религиозного миросозерцания» автора, составляющего суть романа, которую невозможно убрать посредством «вычерков»[498]; второй, «Совиное гнездо» Кросби Гарстин, также оказался неподходящим с точки зрения цензуры, которая «в последнее время относится резко отрицательно к такого рода авантюрным романам»[499]. Наконец, Горький предлагал «Времени» издать рукопись недавно умершего в Германии журналиста и экономиста Николая Афанасьевича Орлова (1889–1926), фантастический роман «Диктатор»[500], которую издательство не смогло принять по формальной причине (по типизации 1925–1926 гг. «Время» не имело права издавать отечественных авторов), однако издай оно роман Орлова, этого, по словам Р. Гуля, «разочарованного коммуниста» и «первого русского невозвращенца», политические последствия для издательства были бы катастрофическими[501]. Оценки Горького любопытны, впрочем, тем, что сами по себе являют пример канонического понимания литературы, воплощенного в программе «Всемирной литературы», и демонстрируют такие его базовые черты, как аисторизм и анахронизм оценок, мышление аналогиями (а не различиями) и сравнениями с уже известным, старым, опора на чужие авторитетные мнения, отказ учитывать конкретные современные обстоятельства, — причем Горький это свое представление о существовании вневременного канона «всемирной литературы» и цели просвещения народа, не требующей знания облика современного читателя, в переписке со «Временем» даже прокламирует. Все его мнения о вышедшей в издательстве иностранной беллетристике основаны на приблизительных сравнениях с уже известным: «Радиге; юноша написал незначительный роман свой с явным намерением заслужить похвалу Анри де Ренье и со страхом перед Ан<атолем> Франсом. <…> „Преступление“ Эрланда я читал в рукописи, — другой перевод, — автор не талантлив и соблазнен пьесами Пиранделло. <…> Эрнст Цан — очень плохой Гауптман, и — старый Гауптман»; исходят не из личного читательского опыта, а базируются на суждениях критиков и мнениях близких ему людей, переводивших или, вернее, пересказывавших для него, плохо владевшего иностранными языками, европейскую литературу: «Поль Ребу был обруган итальянской критикой. Жолинона не читал, его „Путь к славе“ — неплохо, но лишь потому, что „экзотика“. В общем современная литература на Западе лично мне кажется серой, скучной, несмотря на ее попытки „встать ближе к жизни“, неудачные даже у таких людей, как Дю Гар, Мак Орлан, Дюамель, Таро и еще некоторые. <…> Очень слабы английские авторы, вообще английская литература удивительно слаба; о ней, — при посредстве М. И. Будберг прекрасно знающей ее и внимательно следящей — я имею возможность судить»[502].

Из более чем ста выпущенных «Временем» в 1925–1928 годах переводных книг И. А. Шомракова в своем обзоре выбирает те, что отражают, по ее мнению, общие тенденции нэповского книжного рынка, как отрицательные («Не устояло „Время“ и перед всеобщим тяготением к экзотике, выпустив книгу писателя-негра Л. Фэвра „Тум“ и роман Р. Радиге „Мао“»), так и положительные («Но редакция все же старалась издавать произведения писателей, реалистически изображающих будничную повседневную послевоенную жизнь (Л. Ж. Фино „Похмелье“) или провинциальный мещанский быт прошлого (С.-О. Лефевр „Тудиш“ — повесть о провинциальной Франции XVIII–XIX вв.); произведения, направленные против церкви (Ш. Петти „Нищий с моста драконов“ — рассказ о нищем, которого ламы выдают за живого Будду)»[503]). Интересен здесь неотрефлектированный перенос современного исследователю представления о литературной ценности на мотивы деятельности издательства («редакции»), которое «не устояло» перед соблазнами экзотики или «старалось» выпускать реалистические или антиклерикальные произведения. Каковы основания считать, что для сотрудников «Времени» выпуск «Мао» был уступкой моде на экзотику, а «Тудиш» привлек как реалистическое изображение мещанского быта?

Материалы архива «Времени» дают возможность совершенно точно ответить на эти вопросы, поскольку сохранились сотни внутренних рецензий на предлагавшиеся к переводу иностранные книги, в которых дается подробная мотивировка выбора того или иного произведения. Однако этот материал совершенно не привлекал внимания исследователей — вероятно потому, что большая часть внутренних отзывов для «Времени» принадлежит фигурам, с историко-литературной точки зрения «ничтожным» — Н. Н. Шульговскому, поэту-графоману и посредственному стиховеду; Р. Ф. Куллэ, малоизвестному литературоведу с не сложившейся научной карьерой, вынужденному подрабатывать журнальной «поденщиной»; В. А. Розеншильд-Паулину, «бывшему дворянину» со средним (военным) образованием и знанием французского языка — то есть персонажам, которые воспринимаются в лучшем случае как сюжет для заметки-виньетки, но никак не в качестве источника значимых для истории культуры суждений. Если для понимания литературной программы первого периода существования «Времени», 1922–1924 годов, необходимо реконструировать этос и вкус его главного и единственного редактора литературной части Г. П. Блока (этому посвящена 2 глава настоящей работы), то во второй период, 1925–1928 годов, Г. П. Блок находился в ссылке и решения о том, какие из множества предлагавшихся, в основном переводчиками, иностранных книг издавать, принимали авторы внутренних рецензий, сдельно оплачивавшихся издательством. Иными словами, для понимания истории переводной книги в советской России середины 1920-х годов необходимо изучение вкуса не находившегося в Италии Горького, а этих «деклассированных безработных интеллигентов, знающих иностранные языки». Материалы архива «Времени», где сохранились сотни внутренних рецензий, замечательны тем, что позволяют узнать конкретные мотивы, которыми руководствовалось «Время», принимая к переводу почти все упомянутые И. А. Шомраковой книги — не как абстрактная «редакция», а как сообщество конкретных людей, принимавших решения, исходя из собственного вкуса.

Роман Лефевра Сент-Огана «Тудиш» (Lefebvre Saint-Ogan «Toudiche», 1924), литературная новинка, попал в издательство не случайно, а был прислан недавно высланным из советской России Д. А. Лутохиным, специально подбиравшим для «Времени» новые иностранные книги, ориентируясь прежде всего на их успех в европейской критике и полученные литературные премии. В издательстве она была отдана на отзыв двум рецензентам — Н. Н. Шульговскому и О. Э. Мандельштаму (который в 1925 году и отредактировал, совместно с Г. П. Федотовым, перевод романа, снабдив его предисловием, подписанным псевдонимом О. Колобов[504]). Шульговского, рецензента сравнительно простодушного, любящего легкое, но «интеллигентное» чтиво, в романе привлекло то, что автору «удалось влить в весьма старую форму авантюрно-биографического романа какую-то свежесть и свежесть такого рода, что роман читается с легкостью и производит чисто эстетическое впечатление. <…> Это — образец „belles-lettres“ чистейшего вида» (внутр. рец. от 28 октября 1924 г.). Мандельштама с его обостренной в эти годы исторической рефлексией (ср. его стихотворение «1 января 1924 года») заинтересовало в романе своеобразное описание великой, переломной исторической эпохи («Книга захватывает революцию, директорию и, главным образом, наполеоновскую реставрацию»), в котором никак не отражена героическая составляющая истории: «…тщетно стали бы вы искать в ней героики, маршалов, орлов и т. п.» — роман показывает «мелкую бытовую зыбь, расходящуюся вокруг больших имен и событий. <…> Его [Сент-Огана] интересует мутная вода эпохи: он видит в ней гротеск, анекдот. <…> Ощущение современности временами доходит до газетной остроты. Во всем чувствуется глубокая и темная вода. Нередко прозрачный анекдот глубок, как омут» (недат. внутр. рец.). Таким образом, из внутренних рецензий на роман Сент-Огана видно, что менее всего издательство — понимаемое как сообщество обеспечивавших его функционирование конкретных людей — в этом романе привлекло изображение «провинциального мещанского быта прошлого»: причины для принятия «Временем» к изданию «Тудиша» заключались в новизне и европейском успехе романа, а также в конкретном, личном и достаточно интересном для реконструкции вкусе авторов внутренних рецензий — предпочтении одним изящной беллетристики, интересе другого к «зыби» над «темной и глубокой водой» истории. Возможность же его публикации была обеспечена своеобразным компромиссом с требованиями Главлита и личной заинтересованностью О. Мандельштама в том, чтобы получить эту работу для заработка.

Можно судить и о резонах выпуска другой упомянутой И. А. Шомраковой книги — «Тум» Луи Февра (Faivre Louis «Toum», 1926). По словам И. А. Шомраковой, «Время» «не устояло <…> перед всеобщим тяготением к экзотике, выпустив книгу писателя-негра Л. Февра „Тум“ <…>»[505]. Человек, доставший книгу и предложивший ее «Времени», действительно представил ее как роман, написанный туземцем, подверстав к имевшей в 1921 году огромный успех «Батуале» (рус. пер. 1922 года) негра Ренэ Марана: «Это колониальный роман, написанный негром — и поэтому в нем нет слащавой экзотики, присущей книгам европейцев на колониальную тему. „Тум“ — это подлинное национальное произведение, в котором бьется и трепещет душа угнетенных, растоптанных народов центральной Африки. Если по языку, пряному и образному, эта книга нисколько не уступает другому шедевру колониальной литературы — „Батуале“, то по размаху и глубине содержания она далеко превосходит его. Маран немного отошел от своего народа, оевропеился и уже сквозь призму европейской культуры взирает на его страдания и болеет за него» (недат. анон. внутр. рец.; роман был переведен для «Времени» А.А. и Л. А. Поляк, которые, вероятно, и предложили его издательству). Роман «Тум» действительно написан в форме рассказа туземца об отношениях туземной девушки по имени Тум и белого чиновника французской колониальной администрации в Нигере, однако автор «Тума» вовсе не был негром — под псевдонимом Louis Faivre скрывался уроженец Бургундии сотрудник французской колониальной администрации в Западной Африке Робер Луи Делавиньет (Delavignette Robert Louis, 1897–1976). Издательство «Время», получившее роман в том же 1926 году, когда он вышел в Париже, конечно не могло знать подлинного имени автора, тогда малоизвестного колониального чиновника, однако отнюдь не самый литературно осведомленный рецензент издательства В. А. Розеншильд-Паулин сумел провести различие между рассказчиком и автором и понял, что подлинный автор — не негр, а европеец: тема непонимания между туземцами и колонизаторами изложена как бы с точки зрения не европейца, а черного туземца, все суждения которого преисполнены «наивности и примитивности», тогда как подлинного автора отмечают «большая наблюдательность и хороший стиль», он «видимо, знаток туземной жизни, основательно изучивший местный быт, хорошо ознакомившийся со взглядами черных и сумевший проникнуть в их психологию» (внутр. рец. от 27 мая 1926 г.). Таким образом, во «Времени» понимали, что «Тум» представляет собой не собственно «туземный» роман, а стилизацию под него, однако предварили роман предисловием, поддерживающим литературную игру. Причем в этом предисловии роман был представлен как туземный не ради успеха у читателя, а для обеспечения его идеологической приемлемости в глазах цензуры как не просто очередного экзотического романа, а разоблачения колониализма с позиции «угнетенных народов»: «Колонии! Вот стержень мировой политики буржуазных стран, кровавое яблоко раздора империалистических держав <…>. „Тум“ не имел бы права на существование, если бы он был обыкновенным колониальным романом <…>. Но не такова эта своеобразная книга. Прежде всего Луи Февр — негр. <…> Рассказ ведется негром, и в этом вся прелесть и все значение книги»[506]. Итак, реальные обстоятельства работы «Времени» с «экзотическим» романом «негра» Луи Февра оказываются более специфическими, чем просто следование за «всеобщим тяготением к экзотике».

Другой упомянутый И. А. Шомраковой в одном ряду с «Тумом» как «экзотический» роман — «Мао» Реймона Радиге, вышедший во «Времени» в 1926 году, — отнюдь не относится к этому жанру (вероятно, в заблуждение ввел неудачный перевод заглавия; в оригинале — «Le Bal du comte d’Orgel», 1924; Mao — имя героини романа, француженки). Для советской критики это был всего лишь «великосветский» роман, который, «вопреки уверению автора предисловия, ничем от других романов в желтой обложке не отличается»[507]. Однако в восприятии переводчика романа и автора предисловия к нему, Г. П. Блока, роман отнюдь не был ни банально «экзотическим», ни банально «великосветским». «Время» получило роман Радиге по обыкновению оперативно — в том же 1924 году, когда состоялась его публикация в оригинале, и в сопровождении рецензий парижской прессы; издательство закрепило его за собой в Бюро регистрации 28 февраля 1925 г., однако внутренних отзывов на роман в архиве не сохранилось, переведен он был в 1926 году Г. П. Блоком, который в этот период находился в трехлетней ссылке по «лицейскому делу», где, однако, не порывал связей с издательством, выполняя для него, вместе с женой Еленой Эрастовной Блок, переводы с французского. Таким образом можно предположить, что к изданию романа Радиге «Время» подтолкнула личная заинтересованность в нем Г. П. Блока, по каким-то причинам считавшего важным и интересным его перевести даже тогда, когда он уже утратил статус новинки, а умерший три года назад автор так и не получил известности у советского читателя[508]. Переводчик предварил роман предисловием, которое, в отличие от предисловий к другим книгам «Времени», не было нацелено ни на идеологическую легитимацию книги в глазах цензуры и официальной критики, ни на привлечение к ней массового читателя. Оно посвящено в основном металитературной проблематике, а именно новаторской, литературно искушенной работе Радиге с жанром «желтого» романа (при этом Г. П. Блок явно осведомлен об особом литературном статусе Реймона Радиге (Radiguet Raimond, 1903–1923), рано умершего французского писателя, близкого к кругу дадаистов и кубистов, интимного друга и протеже Жана Кокто). Такая интерпретация могла отпугнуть от книги как цензуру, так и массового читателя, и именно этим интересна. Радиге, по мнению Г. П. Блока, отважно и совершенно сознательно ограничил себя тесным кругом формул, характерных для «французского романа в желтой обложке», где «литература обратилась в какую-то алгебру», стала механическим сочетанием ограниченного набора элементов. Радиге же, пользуясь этими банальнейшими формулами, «очень дерзко дразнит ими читателя: вот вам и граф и графиня, принц и принцесса, князь и княгиня, вот вам терпкие духи блистательных парижских гостиных, вот как будто завязывается и традиционный, неизбежный, высокоторжественный адюльтер. Однако никакой алгебры не получается. Все формулы хитро перелицованы, и трагически знакомые элементы складываются в совершенно невиданные сочетания». Г. П. Блок видит здесь страстную, «не по-детски жестокую борьбу» автора с литературой вообще:

Радиге по-видимому крепко ненавидел литературу. Вся она представлялась ему должно быть одной огромной и весьма ядовитой ложью. Отравленные литературой люди в угоду ей калечат подлинную, совсем с нею не схожую жизнь. <…> Вражде к литературным представлениям обязана своим развитием не одна только фабула романа: во всей книге нет почти ни одного диалога, почти ни одной авторской ремарки, где бы не било в глаза все то же упрямое желание вывернуть наизнанку любой навязчивый вывод, как бы ни тяготела над ним логическая последовательность. <…> Отроческий гнев сказался конечно и на форме. Для него ли Севрская лазурь многовековой декламационной традиции? Весело ему с соловьиным горлом притворяться косноязычным, искусственно прибеднять свой мужественный, просторный синтаксис. В той же предварительной схеме он предписывает себе избрать стиль нарочито неряшливый[509].

К сожалению, литературную изысканность намеренно «прибедненного» литературного стиля Радиге было практически невозможно заметить в контексте советской переводной литературы. Возможно, выйди перевод романа в издательстве «Academia», рядом с прозой Анри де Ренье, и имей Радиге репутацию в каких-то неофициальных отечественных литературных кругах, которые могли бы обеспечить его просвещенную рецепцию, хотя бы кружковую, перевод имел бы отклик, однако в гуще переводной беллетристической продукции «Времени» 1926 года книга Радиге совершенно потерялась. Что, однако, не делает менее интересным для нас предисловие к ней Г. П. Блока как декларацию его личных литературных забот и взглядов: именно в те ссыльные годы, когда был переведен Радиге, Г. П. Блок писал свой первый роман, «Одиночество» (вышел в 1929 г. в Издательстве писателей в Ленинграде). В нашу задачу не входит анализ возможного влияния романа Радиге на роман Г. П. Блока, однако можно с уверенностью сказать, что реальные причины выхода во «Времени» романа Радиге (отнюдь не «экзотического») никак не выводятся из общих, внешних представлений о советском литературном поле и связаны прежде всего с литературными интересами и личной судьбой Г. П. Блока[510].

Сравнение той версии истории издательства, которая дана в очерке И. А. Шомраковой — фактографически весьма точном и фундаментальном, однако невольно навязывающем фактам внешнюю причинно-следственную логику и ценностную иерархию — с той историей этого же объекта, которая выявляется при перестройке исследовательской оптики на гораздо более мелкий масштаб и синхронические обстоятельства, демонстрирует искажения, которые создает «большая» история литературы, а также указывает на небесполезность отказа от иерархиизирующего отбора в работе с архивом.

Архив издательства «Время»:
проблема автора и сообщения
Большой объем и сохранность архива «Времени» — одно из значимых обстоятельств его истории. При традиционном использовании архива — для публикации отдельных материалов и комментирования — семантика и структура самого архива обычно выпадает из поля зрения исследователя: архив воспринимается как «прозрачный» материал, не подвергаемый в целом семиотическому прочтению. Одновременно он дифференцируется по признаку канонической историко-литературной ценности: внимание исследователей привлекают прежде всего материалы, связанные с известными именами. Однако наш опыт сплошного просмотра всех материалов архива «Времени» (обычно этим занимается обработчик в своих специализированных целях) — что представлялось этически «честным» способом услышать, что именно «говорит» архив, не навязывая ему своей концепции и внешнего ценностного критерия дифференциации его материалов — подталкивает к рефлексии над природой архива, и в частности архива «Времени»[511].

Прежде всего, возникает вопрос: почему архив «Времени» сохранился в таком полном объеме и в таком престижном архивохранилище — при том, что корреляции между степенью сохранности архива и культурным весом издательства нет. Так, объективная культурная ценность деятельности издательства «Academia», например, несомненно более велика, чем у «Времени», а историографический «свидетельский» пафос его директора ленинградского периода А. А. Кроленко, который вел практически поденый дневник на протяжение более пятидесяти лет, далеко превосходит среднюю, в особенности советскую, норму[512] — однако архив «Academia» ленинградского периода сохранен лишь фрагментарно, в связи с теми институциями (Религиозно-философским обществом и ГИИИ), с которыми оно было афилиировано; материалы знаменитого, с богатой дореволюционной историей издательства «Брокгауз-Ефрон», продолжавшего существовать и в советское время, не были после закрытия издательства в 1930 году официально архивированы, хотя очевидно представляли большую историко-литературную ценность, и хранились дома у его последнего директора А. Ф. Перельмана, откуда в 1933 году были конфискованы ОГПУ и в значительной части утрачены[513]; архивы близких «Времени» по статусу и программе ленинградских частно-кооперативных издательств «Мысль» и «Петроград» никто из их сотрудников не озаботился сохранить[514]. Технические документы Рукописного отдела ИРЛИ о приемке архива «Времени», произошедшей всего через месяц после закрытия издательства, дают ответ на этот вопрос: комиссия по передаче дел издательства состояла из Г. П. Блока, одного из основателей, долгие годы главного редактора и на протяжении всех двенадцати лет ключевого сотрудника «Времени», и Н. А. Энгеля, возглавившего издательство в начале 1930-х, после ареста его основателя и директора И. В. Вольфсона. Очевидно, что прежде всего именно Е. П. Блоку архив обязан фактом своей сохранности почти за все годы работы издательства и передачи именно в Пушкинский Дом, где Георгий Петрович служил в начале двадцатых ученым хранителем рукописей и с которым был связан всю жизнь, любя и понимая ценность архивов. Можно с большой уверенностью предположить, что архив «Времени» в целом отмечен его «подписью»[515], причем это — единственное для архива «Времени» «авторство», поскольку он не прошел обработки, кроме предварительной, то есть не побывал в руках архивиста как обычного автора композиции архива и его описи[516].

Актом архивации Георгий Петрович зафиксировал прежде всего свое ощущение завершенности истории «Времени», которое он сформулировал в письме к сотруднику издательства М. А. Кузмину, написанном в день официального закрытия издательства 1 августа 1934 г.: «с сегодняшнего дня Издательство „Время“ уже не существует и все имущество его передано вновь образованному Гос<ударственному> Издательству Худ<ожественной> Литературы»[517]. Соответственно, архив — это то, что осталось от переставшего существовать издательства после вычета из него «имущества» (рукописей, гранок, клише, средств на банковском счете, запасов бумаги и проч.), переданного государственному издательству (которое, хоть и в редуцированном виде, реализовало многие из начатых «Временем» изданий). В чем же ценность этого «остатка» завершенной истории, не востребованного государством, зачем нужно было передавать его в таком большом объеме в столь значимое для истории литературы архивохранилище?

Спустя почти четверть века после закрытия издательства и передачи его архива в Пушкинский Дом тот же Г. П. Блок в служебной автобиографии сформулировал противоположную точку зрения, придающую абсолютно большую ценность той части истории «Времени», которую можно назвать оставшимся от него «имуществом», востребованным и использованным госиздательством. Вкратце излагая в 1958 году историю издательства и вместе с ней свою собственную, Г. П. Блок назвал ключевыми достижениями «Времени» исключительно те издательские проекты, которые были фактически отняты у него госиздательствами и успешно ими продолжены:

Нашими лучшими достижениями были широко известная научно-популярная серия «Занимательная наука», полное собрание сочинений Ромена Роллана, авторизованное автором и выходившее при чрезвычайно активном его участии, и полное собрание сочинений Стендаля, которое еще недавно было охарактеризовано в нашей печати как «лучшее не только в СССР, но и за рубежом научно-критическое издание его произведений» («Литературная газета», № 101/3757 от 22 августа 1957 г.). Мне приходилось принимать участие в этих изданиях не только в качестве их организатора, но и в качестве редактора и переводчика. В 1934 г. наше издательство было влито в Гослитиздат, с которым я установил связь, но уже не служебную, а договорную[518].

Особенно показательно упоминание в списке главных достижений «Времени» собрания сочинений Стендаля, из которого «Время» успело выпустить лишь один, шестой том, и которое «недавно» — то есть через 23 года после закрытия «Времени» — было высоко оценено «в нашей печати»[519].

Перед нами две разные точки зрения одного человека на смысл истории одного и того же объекта — издательства «Время» — и вместе с ним на смысл собственной судьбы: одна зафиксирована в факте архивации и в письме Г. П. Блока 1934 года М. Кузмину, члену издательского товарищества, то есть принадлежащему вместе с самим Г. П. Блоком ко «Времени» как сообществу, другая — в 1958 году в официальной служебной автобиографии, одном из важнейших советских жанров социальной самоидентификации[520]. В первой версии важно, что для сотрудников издательства, которые своим личным трудом, профессиональным опытом и репутацией осуществляли его деятельность, оно уже не существует, и — о чем свидетельствует передача архива вПушкинский Дом — даже после отнятия от более несуществующего издательства его «имущества», в том числе и подготовленных изданий, остается нечто, с точки зрения его создателей, важное для истории культуры, то есть достойное архивации в Пушкинском Доме. Актом архивации Г. П. Блок взял на себя традиционно принадлежащую власти функцию распоряжения архивом, таким образом сам и на свой лад рассказав и завершив историю «Времени», вопреки позиции власти, решившей растворить издательство, «влив» его в Гослитиздат. Во второй версии истории издательства — в адресованной институтам советской власти служебной автобиографии человека, с которого только что сняли судимость, ориентированной на ретроспективное пересоздание своего «безопасного» «я» — важно совсем другое: то, что и после завершения существования «Времени» его культурная роль продолжилась в деятельности государственных издательств, и вместе с ней продолжилась и роль самого Г. П. Блока, участвовавшего в начатых «Временем» и продолженных Гослитиздатом изданиях на «договорных началах». Вторая точка зрения традиционна и солидарна с позицией власти, «влившей» «Время» в Гослитиздат. Однако первая точка зрения нам важнее, поскольку именно из нее исходил акт архивации Г. П. Блоком материалов «Времени», составляющий финальное событие в его истории.

Можно не сомневаться, что в архивации Г. П. Блоком материалов «Времени» была определенная историографическая интенция, поскольку он был человеком с обостренным историческим самоощущением: «Наше дело, — писал он в романе „Одиночество“ (1929), — помнить, что все, чем мы жили, чем мы тлели, для них [следующих поколений] темно и мертво, как Розеттский камень, и обязанность наша умереть так, чтобы им не потребовалось столетиями дожидаться новых Шамполионов»[521]. Общее направление и содержание этой историографической мысли можно, как нам кажется, уяснить, рассмотрев два текста Г. П. Блока, совпадающие по времени написания с началом и концом существования издательства «Время» — мемуарный фрагмент 1922 года «Из петербургских воспоминаний» и неоконченный роман 1934 года о восстании Черниговского полка «Каменская управа».

О неоконченном романе можно судить по двум повестям — «Каменская управа», отвергнутой журналом «Звезда»[522] и опубликованной в выпущенном Издательством писателей в Ленинграде летом 1934 года «Альманахе молодой прозы»[523], и повести «Секретный», также отвергнутой «Звездой» и сохранившейся в архиве журнала[524]. В «Каменской управе», действие которой относится к маю 1811 — августу 1812 года, центральный персонаж — член Южного общества Иосиф Поджио, однако большую часть повествования занимает подробная предыстория — судьба его отца, итальянского выходца Витторио (Виктора Яковлевича) Поджио, неудачливого одесского негоцианта и самоотверженного лекаря. Повесть «Секретный», действие которой начинается 3 января 1826 года, имеет центральным героем поручика И. И. Сухинова, члена Общества соединенных славян, участника восстания Черниговского полка, однако посвящена не восстанию, а бегству переодетого крестьянином Сухинова после провала восстания. Внетекстовая историческая компетентность читателя позволяет спроецировать точку соединения этих повествовательных фрагментов в восстании 1825 года — сходным образом, в виде контрапункта, Г. П. Блок построил свою раннюю «Повесть о молодости Фета» (1924): «Синоптически следя за обоими [А. Фетом и И. Введенским] сразу, подхожу очень медленно к их встрече. Выходит что-то вроде фуги»[525]. Однако в повести «Каменская управа» пересечения линий не происходит, восстание декабристов, а также вообще все «большие» события — деятельность Каменской управы Южного общества декабристов, восстание Черниговского полка, бунт, поднятый Сухиновым в Зарентуйском остроге — вынесены за пределы повествования. Все внимание сосредоточено на развертывании историй жизни персонажей, в том числе проходных, и событиях, в том числе мелких, принадлежащих к пред- и пост-истории известных событий. Историческое событие оказывается замещенным рядом косвенно и контрапунктически влекущихся к нему историй жизни разных людей, ценность которых никак не связана с общепринятой исторической иерархией; в повести «Каменская управа» есть целый пассаж, где, сравнив три пары лиц и явлений: император Наполеон и Трафальгарское поражение, Чигиринский канцелярист Иван Моисеевич Потапов и его увольнение от службы за пьянство, восьмилетний паныч с Херсонского хутора и его разорванные штаны, — автор утверждает, что, хотя иерархия лиц и событий тут очевидна, в сущности они вполне сопоставимы и, более того, «мальчишеское горе по остроте своей нимало не уступает императорскому горю»[526]. Незаконченный роман «Каменская управа» воплощает интерес Г. П. Блока к определенному метаисторическому сюжету — контрапунктическому звучанию множества голосов, на которое «большие» исторические события влияют лишь косвенно, а также к истории личного поражения, которая лежит в основе его более раннего косвенно автобиографического романа «Одиночество» (1929).

Другой, автобиографический текст, отражающий метаисторические размышления Г. П. Блока — мемуарный очерк 1922 года «Из петербургских воспоминаний» — задает понятийный аппарат его историографии. Прежде всего автор отвергает историческую доксу, «газетные клички» — «разночинец» («…надо освободиться от навязчивого, скудного и неточного разменного словечка „разночинец“. Решительно ничего оно не объясняет»[527]), «время реакции» («Эти годы [эпоху Александра III] принято называть „временем реакции“. <…> Нам, нынешним тридцати пяти — сорокалетним людям, это время — ранее детство наше — представляется очень спутанным, и если, глядя в наши воспоминания, мы пытаемся найти в них какое-то странное связующее их единство окраски, то этому слову очень трудно дать название, и уж никак не удовлетворяет старая, стоптанная газетная кличка» — с. 157). «Детство проходит „дома“, оно непременно очень „свое“ — такой-то переулок, такой-то номер дома, „сердитая булочница“ на одном углу, знакомый аптекарь на другом. Дальше детский глаз не убегает» (с. 157), — это почти младенческое, семейно-интимное, приближенное к частностям зрение Г. П. Блок постулирует как вообще свойственный ему способ исторического восприятия: даже теперь, «когда <…> расширенные революцией зрачки ищут в прошлом общего, большого, неизбежно приходится опираться все на ту же свою, другим непонятную „сердитую булочницу“» (там же). Соответствующий этому типу исторического восприятия слух фиксирует в «мелодии времени» (определение Мандельштама «шум времени» тут, пожалуй, точнее) не громкие голоса «выразителей общественного мнения» (либералов) — «…следует помнить, что наряду с теми, кто „говорил“ (временами даже „покрикивал“, а то и „повизгивал“), были другие — молчаливые, неслышные потомкам, и вот именно из них-то, как и всегда, составлялось главное множество, подлинная основная ткань данного века. Именно из них, а совсем не из того, особого текста, от которого полнела „Русская мысль“ или — все равно — „Русское богатство“, „Вестник Европы“. И у них есть, конечно, свое место, но только при наличии серьезнейших дефектов исторического слуха можно полагать, что в речах этих „выразителей общественного мнения“ слышен истинный голос всей современной им России» (с. 158). Историческое зрение Г. П. Блока воспринимает в качестве «важного», «характерного» и «значительного» для эпохи прежде всего маленькое, частное, трудно определимое, слух фиксирует голоса не громкие, шумные, а невнятные, тихие, почти беззвучные: «в том-то и дело, что голос этот был очень невнятный, может быть даже и вовсе не было никакого голоса (весь заглох в темных портьерах), а преобладающим, характерным было молчание» (с. 158). Значимы не «газетные клички», а эфемерные моды дня (увлечение уголовными процессами, мода на турнюры и мужские бороды лопаточкой — с. 160–161), не «разночинцы», «реакционеры» и «либералы», а неопределенная, промежуточная, трудно определимая иначе, кроме как негативно, социальная группа, которую отчасти смог описать только Чехов — «дикое мясо» «человеческих наслоений», где трудно нащупать «„остов“ типа. <…> сущность этой группы, первопричина ее крылась именно в удалении от типа, в утрате его, вольной и невольной. <…> Это, конечно, не родовая и служилая знать и не „буржуазия“. Вместе с тем это вовсе и не так называемая „передовая интеллигенция“ и не „кающиеся“ дворяне, а просто так: начальник отделения такой-то, присяжный поверенный такой-то, инженер такой-то, или еще проще: Владимир Николаевич, Сергей Сергеич» (с. 158–159); в культуре — неофициальные литературные симпатии (цыганщина, Апухтин — с. 161–162), — «на этом черном бархате мы и росли» (с. 162). В этой истории для Г. П. Блока — как и в повести «Каменская управа» и романе «Одиночество» (1929) — наиболее значим сюжет поражения, «трагедия», в которой «никто из посторонних зрителей не признал бы <…> трагических элементов» (с. 159), с которой невозможно бороться: «В психологической невозможности психологически необходимой борьбы, не только борьбы — даже хотя бы пассивной враждебности, в этом и заключалась чрезвычайно простая в конце концов суть трагедии» (с. 160).

Если наша — в большой степени, из-за скудости материала, основанная на проекциях — реконструкция представлений Г. П. Блока об истории хотя бы в общих чертах точна, то в обширном неиерархизированном архиве «Времени» можно до некоторой степени увидеть ее отражение. Материалы архива — несмотря на то, что Г. П. Блок устроил их в такое престижное архивохранилище, тем самым, вероятно, адресуя будущим исследователям свою, альтернативную властной, оценку культурного значения деятельности издательства — практически не дискриминированы по объективной историко-литературной ценности, так что этот огромный архив (его большой объем при скудости ценных с канонической точки зрения материалов, вероятно, и стал причиной того, что он так долго остается неразобранным и мало востребован) создает эффект «шума», контрапунктического звучания и развития множества в основном тихих, незначительных голосов (или голосов, которые можно считать «крупными», как Цвейга, Роллана или Жида, однако говорящих на незначительные темы). История «Времени» — издательства, несмотря на многолетнее «лабораторное» качество работы, в конце концов закрытого и уничтоженного властью — это, конечно, история поражения. Однако взяв на себя авторитетную, властную функцию авторства рассказа и завершив его на свой лад актом архивации, Г. П. Блок сам выступил в роли историографа, тем самым единственным остававшимся в его распоряжении образом отчасти это историческое поражение преодолев и предложив потомкам свою, альтернативную властной, версию смысла и значения издательства, которому посвятил двенадцать лет жизни.

Итак, есть по меньшей мере две истории издательства «Время». Одна — солидарная с позицией и языком власти, исходящая из иерархической идеологии «канона» и «прогресса». С этой точки зрения история «Времени» ретроспективно выглядит как «прогрессивное» движение от ориентированной на интересы «рынка» переводной беллетристики к «общественно значимым» авторизованным собраниям сочинений Роллана и Цвейга, «прогрессивным» современным французским и немецким авторам и классике — то есть, в конечном счете, как постепенное встраивание в советскую государственную систему книгоиздания, в которой продолжились начатые им издания, часто с тем же составом сотрудников (редакторов, переводчиков, художников), установивших с Гослитиздатом договорные отношения. Вторая история менее очевидна: она представлена в архиве, где история «Времени» завершена 1934 годом, состоит из множества отдельных историй, никак не описываемых в категориях «прогресса» и даже «крупных» имен, ее финалом является поражение. Для описания этой второй истории от исследователя требуется мелкая оптика, способность уловить «шум времени», а также этическая позиция солидарности с рассказами тех, кто потерпел поражение, отказ от очевидной ретроспективной оценочности, культурной и идеологической доксы. Как показало соотнесение второй истории с первой, первая регулярно оказывается неточной, поэтому в настоящей работе мы попробуем описать «историю два».

2. «Я, такой несовременный… живу сегодня»: Г. П. Блок

Официально устав «артели работников науки, литературы, книжной графики и издательского дела „Издательство Время“» зарегистрирован 30 января 1923 года, однако на самом деле «Время» было создано, с названием и издательской маркой, и выпустило первые книги годом ранее. В начале февраля 1922 года Г. П. Блок сообщал Б. А. Садовскому: «Некий Вольфсон <…> вовлек меня в издательскую работу с ним вдвоем. <…> Издательство называется „Время“»[528]. В архиве издательства этот «нулевой» этап не отражен, однако он может быть реконструирован на основании переписки и воспоминаний главного редактора издательства Г. П. Блока, определявшего литературную программу («Моя редакция, привлечение авторов, надзор за печатанием, — сообщал он Садовскому о своем соглашении с Вольфсоном. — Помимо меня ничего не приобретается и помимо меня других редакторов нет»)[529].

Издательские планы «Времени», которые Г. П. Блок описал Б. А. Садовскому:

Вот кончаем печатать Зоргенфрея <…> Далее, мной намечены Вы и Ахматова <…> И, наконец, последнее — воспоминания Овсянико-Куликовского. Как видите, мешанина порядочная, но благообразная, едва ли оскорбительная[530], —

восходили к задуманной им ранее, в августе-сентябре 1921 года, программе собственного издательства или альманаха, ориентированного на «Алконост» С. М. Алянского («Алконост-Алянский процветает», — писал Г. П. Блок Садовскому 27 сентября 1921 года), куда он собирался привлечь Б. А. Садовского, В. Л. Комаровича, В. Н. Княжнина, А. А. Ахматову, М. С. Шагинян[531]. Вероятно, эти проекты и составили «портфель», с которым Г. П. Блок пришел во «Время», где в марте 1922 года вышел сборник стихотворений В. А. Зоргенфрея «Страстная суббота»[532], а в августе — «Морозные узоры. Рассказы в стихах и прозе» Б. А. Садовского. Круг авторов, которых Г. П. Блок хотел привлечь, явно объединен постсимволистской ориентацией и живой связью с только что ушедшим А. Блоком, о чем объявлял открывший литературную программу издательства сборник Зоргенфрея с посвящением «благословенной памяти Александра Александровича Блока». Однако невозможно просто подверстать издательство «Время» первых лет существования с его главным редактором, двоюродным братом поэта, к культурной программе позднего символизма и фигуре А. Блока, то есть в сущности уподобить «Алконосту»[533], поскольку Г. П. Блок, по обстоятельствам сложной семейной истории и своей дореволюционной чиновничьей биографии, в десятые годы оставался в стороне от культуры Серебряного века и с двоюродным братом познакомился и единственный раз встретился только в конце 1920 года. Литературная программа «Времени» может показаться обращенной назад, в эпоху Серебряного века, отрезанную от современности начала двадцатых, по впечатлению Б. М. Эйхенбаума, смертью А. Блока как переломным историческим «мигом сознания». Этой культурной архаизации соответствует нарисованная в 1922 году С. В. Чехониным издательская марка «Времени», на которой изображен старик-Хронос с гигантскими крыльями на фоне звездного неба: его могучие руки в бездействии скрещены на груди, у ног лежат традиционные аллегории бренности жизни — череп и песочные часы, а на песочных часах сидит сова, аллегория мудрости.

Марка издательства «Время».


Однако своеобразие культурной позиции Г. П. Блока, отразившейся в первоначальной программе «Времени», заключалось не в анахроничной ретроспективности, а, по емкому определению Р. Д. Тименчика, в «полемически заостренной», то есть возникшей как реакция на некие актуальные обстоятельства, программе «культурного анахронизма»[534]. Попробуем развернуть это определение.

В конце 1920 года Г. П. Блок собирал материалы о жизни и творчестве А. Фета и в связи с этим обратился к Александру Блоку, своему двоюродному по отцу брату, с которым до того практически не был знаком[535]. По собственному признанию, он переживал тогда период «„первой любви“ к стихам Блока, которых до того не знал. Только что вышла его книжка „За гранью прошлых дней“. Там в предисловии было признание о Фете. Почти одновременно я прочел статью „Судьба Аполлона Григорьева“, где призрак Фета встает во весь рост и таким именно, как он мерещился тогда и мне. Мне настойчиво захотелось увидеться с Александром Александровичем»[536] — то есть Г. П. Блок лишь в конце 1920 года открыл для себя стихи А. Блока, прочел его опубликованную еще в 1916 году программную статью «Судьба Аполлона Григорьева» и воспринял как актуальные стихотворения Блока рубежа веков, включенные в сборник «За гранью прошлых дней» (1920)[537], которые на Б. М. Эйхенбаума, сверстника Георгия Петровича, произвели впечатление не просто «старых», но имевших «уже вид посмертных <…> Самые их названия казались анахронизмом. (Эйхенбаум говорит также о сборнике А. Блока 1920 года „Седое утро“. — М. М.) Точно Блока уже нет»[538]. Почти тогда же, в начале 1921 года, и также в связи с Фетом, Г. П. Блок обратился с письмом к жившему в Нижнем Новгороде Б. А. Садовскому, с творчеством которого он ранее также не был знаком (уже установив с адресатом доверительную эпистолярную связь, Г. П. Блок признался, что прозы его совсем не знает, а стихи узнал лишь недавно, как не знал до последнего времени ничего современного[539]). Общение с обоими, хотя недолгое и в основном заочное, вышло далеко за пределы «foethiana» и решающим образом повлияло на осознание Г. П. Блоком своего места в пореволюционной современности, которое произошло не через осмысление собственно этой современности, а путем актуализированной мемуарной ретроспекции, выкристаллизовавшейся в двух его очерках, «Герои „Возмездия“» (1924) и «Из петербургских воспоминаний» (1922).

Культурное «опоздание» Г. П. Блока к Серебряному веку было связано с его происхождением: он принадлежал к среде петербургского чиновничества, «правоведам»: его общий с А. Блоком дед, Лев Александрович, был правоведом, отец, Петр Львович, служил адвокатом в Министерстве финансов. Георгий Петрович пошел по их стопам: после окончания Александровского Лицея поступил на службу в первый департамент Правительствующего Сената и к 1914 году был уже надворным советником и камер-юнкером[540]. В юности у него, как у многих молодых людей, были «литературные порывы»[541]: состоя в студенческие годы в редакции «Лицейского журнала», пополнявшегося в основном за счет произведений его редакторов, Георгий Петрович поместил в нем два стихотворения и несколько рассказов, свидетельствующих о его неплохих литературных способностях[542]. Однако подлинный идеал собственного будущего — романтизированную мечту о карьере государственного чиновника — Блок описал в рассказе «Гроза» («Лицейский журнал». 1907–1908. № 5. С. 348–365; № 6. С. 415–440): герой рассказа Щебнёв, блестящий тридцатипятилетний чиновник, только что успешно составил некий государственный проект исключительной важности; Щебнёв физически исключительно крепок и здоров, очень счастлив, глубоко нравственен и религиозен, в его просторном петербургском кабинете царит приятнейшая атмосфера «трудового, упорного и блестящего карьеризма»[543], он обожаем женой и сыновьями, имеет большое государственное значение и даже знаменит, хотя, конечно, у него есть враги и оппозиция (представленные описанными с ироническим пренебрежением либеральными типами — студенткой в пенсне и студентом-гувернером, читающим «Русскую мысль»). В родовой усадьбе, куда он приезжает отдохнуть после успешного завершения своего чиновничьего подвига, ему наносит визит некто с сомнительной фамилией Мациевский, невнятно, но угрожающе предлагающий Щебнёву перейти на «их сторону». Получив гордый отказ, Мациевский подло убивает Щебнёва.

Эта мечта Г. П. Блока, начавшая осуществляться в 1910-е годы, была разрушена революцией: в лицейском рассказе он мечтал к 35 годам стать видным государственным чиновником антилиберального толка, и вероятно стал бы, а оказался в 1921 году «33-летним младенцем, трепетно вступающим на страшное, неизведанное поприще» литературы[544]. Однако культурное опоздание Г. П. Блока относительно сверстников, которые ближе были причастны к литературной жизни 1910-х годов, своеобразной траекторией сблизило его в начале 1920-х с некоторыми представителями Серебряного века правой культурно-политической ориентации. Судя по тому, что, характеризуя Садовскому Зоргенфрея и таким образом издательство «Время», начавшее с выпуска его книги, Г. П. Блок коротко замечает: «Он наш»[545], имелась вполне определенная духовная общность, связывавшая всех троих и не требовавшая дополнительных разъяснений. С. В. Шумихин в комментарии поясняет, что «наш» здесь следует понимать в специфическом значении: «В. А. Зоргенфрей, сын лифляндского немца и армянки, был яростным антисемитом», что в целом верно — конечно, не в вульгарном, а в актуальном для культуры русского символизма культурно-политическом аспекте проблематики расы и антилиберализма[546] (вероятно, именно желая подчеркнуть эту общность, Г. П. Блок именует издательство «Время» «испанским», а И. В. Вольфсона «испанским страусом»; узнав, что Садовской осведомлялся у Б. Л. Модзалевского, что за человек Г. П. Блок, «а главное, ариец ли он?»[547], с готовностью сообщает о своем «арийстве»[548]; в последующих письмах со страстью обсуждает «еврейство» Фета, одну из любимых тем Садовского, раздраженно пишет об «иностранцах»-формалистах и «неизбежных брюнетах»[549]). Антилиберальная проблематика актуализировалась для Зоргенфрея вновь в связи со значимой для него фигурой А. Блока, к которому он после февральской революции пережил период охлаждения[550], в связи с совместной работой над переводами Гейне для «Всемирной литературы». «Предстоит дать Гейне нашей эпохи — труд большой и ответственный, — писал Блок Зоргенфрею, приглашая его участвовать в переводе „Путевых картин“, — русского Гейне, несмотря на два полных собрания и множество отдельных переводов, не существует, есть только либеральный суррогат», добавляя тут же: «В этом Вы меня поймете без лишних слов»[551]. Это уточнение свидетельствует о близости Зоргенфрею мыслей А. Блока, изложенных в известных докладах 1919 года на заседаниях «Всемирной литературы» — «Гейне в России (О русских переводах стихотворений Гейне)» и «О иудаизме у Гейне (По поводу доклада А. Л. Волынского)», которые были связаны с программной статьей А. Блока «Крушение гуманизма». Говоря в 1919 году о переводах Гейне, А. Блок противопоставил «подлинный поэтический образ» Гейне-«артиста» «грузной, стопудовой, либеральной легенде о Гейне», возникшей в «безмерно уплотненном» удушающем воздухе 1860–1870-х годов[552]. Эта либеральная легенда, принимающая «совершенно возмутительные для художника и уродливые формы (Гейне превращается чуть ли не в народолюбца, который умер оттого, что был честен)», ожила в пореволюционной современности, где с отменой религиозной цензуры «на свет выполз ряд переводов одного из упадочнейших для Гейне (если не самого упадочного) стихотворения „Disputation“», а журнал «Пламя» поместил несколько «революционных» стихотворений Гейне в старом переводе П. К. Вейнберга, из которых «удалось сделать передовицу в „Красной газете“»[553]. Задача, понятная «без лишних слов» Зоргенфрею — «стряхнуть <…> то гражданственное отношение к поэту, которое я хотел бы назвать, несколько играя словами, родной нашей, кровной, очень благородной и чистой, — но все-таки — грязью», — стоит перед «новым течением русской поэзии», то есть символизмом, который А. Блок в 1919–1921 годах опять воспринимает как явление актуальное и отвечающее «духу времени», отечественной эпохе «кризиса гуманизма», создавшей уникальные условия для понимания и актуализации Гейне как антигуманистического, антилиберального автора.

Г. П. Блок соприкоснулся с этим кругом важных для А. Блока 1919–1921 годов мыслей иным путем, но его реакция на них также в значительной степени определила его отношение к современности. Г. П. Блок обнаружил «призрак Фета» «во весь рост и таким именно, как он мерещился тогда и мне»[554] в прочитанной им только в 1920 году программно антилиберальной статье А. Блока 1916 года «Судьба Аполлона Григорьева», где Фет как раз отнюдь не является центральной фигурой, хотя и причислен к высочайшему, непосредственно наследующему Пушкину, кругу в русском поэтическом пантеоне (к которому принадлежит по А. Блоку и русский символизм). Обратившись под влиянием этой статьи с письмом к А. Блоку, Г. П. Блок начал с апелляции к «крови» как основанию для их возможного культурного и духовного сходства: «мысли могут оказаться родственными в силу нашего с Вами близкого кровного родства. Я замечал в духовном облике всех представителей нашей семьи какие-то общие всем им черты. Были они и у наших отцов — Александра Львовича и Петра Львовича»[555], то есть обратился к кругу тем, волновавших А. Блока в эпоху поэмы «Возмездие», — «проблематике собственного культурного генезиса, а также семьи и рода <…> [в поэме „Возмездие“] „наследничество“ одновременно описывается поэтом в терминах культурных и кровных, расовых — биологическое наследование оказывается в то же время наследованием культурным»[556]. Однако при единственной встрече и разговоре с А. Блоком 5 декабря 1920 года Георгий Петрович обнаружил, вместо ожидавшегося им «родства», свою «разность» с двоюродным братом «главным образом в отношении к современности»[557]. Впрочем, судя по тому, как Георгий Петрович пересказывает услышанное им от А. Блока, он плохо понял слова поэта, и в конечном счете произведенная им актуализация прошлого для самоопределения в настоящем была близка позиции А. Блока. В передаче Георгия Петровича, А. Блок говорил ему, что «Гейне глумится над Августом Шлегелем за то, что тот изучал прошлое. Гейне прав. Если не жить современностью — нельзя писать», и далее перешел к разговору о современности и необходимости понять, «почему Фет нужен сейчас»[558]. Вероятно, А. Блок имел в виду «Путевые картины» Гейне, а именно пассаж из главы «Северное море», где Гейне пишет как раз не о том, что не следует изучать прошлое, а о непрерывной актуализации классики новыми поколениями: «Творения духа вечны и постоянны, критика же есть нечто изменчивое, она исходит из взглядов своего времени, имеет значение только для современников, и если сама не имеет художественной ценности, какую, например, имеет критика Шлегеля, то не переживает своего времени. Каждая эпоха, приобретая новые идеи, приобретает и новые глаза и видит в старинных созданиях человеческого духа много нового»[559], — то есть говорил с Г. П. Блоком о том же, о чем с Зоргенфреем, предлагая ему «дать Гейне нашей эпохи». Таким образом, Г. П. Блок и Зоргенфрей в самом начале 1920-х годов разными путями, пересекшимися в значимой для обоих фигуре А. Блока, пришли к актуализации идей символизма в пореволюционной современности, что отразилось в первоначальной литературной программе «Времени».

Своеобразие реакции Г. П. Блока на плохо им понятые слова А. Блока о современности заключалось в том, что для внутреннего обоснования своего права, несмотря на несовременность, жить в современности и быть ей современником, он сделал шаг назад — перенес ключевую для его самоопределения мысль о «кровном родстве» с «братьев» на «отцов», к которым всегда чувствовал себя «ближе»[560], то есть передвинул свой исток на поколение назад, с 1910-х годов в эпоху Александра III. Эта ключевая для его самосознания начала 1920-х актуализированная автоархаизация фундирована в статье о прототипах «Возмездия», на первый взгляд сугубо историко-литературной с мемуарным уклоном (статья опубликована в мемориальном блоковском номере «Русского современника» № 3 за 1924 год, где датирована августом 1923 года, однако основные ее мотивы обнаруживаются в письмах Г. П. Блока Садовскому 1921–1922 годов)[561], и в написанном им в 1922 году для затеянного Садовским в Нижнем Новгороде, но не состоявшегося альманаха мемуарном эссе «Из петербургских воспоминаний», также непосредственно связанном с содержанием литературной программы «Времени» — эссе написано под влиянием «раздражения, в коем находился по случаю чтения писем Короленки и воспоминаний Овсянико-Куликовского»[562], то есть двух выпущенных «Временем» книг только что умерших представителей либеральной интеллигенции поколения отцов[563]. В соответствии с осознанной Георгием Петровичем программной близостью к «отцам», мемуарное эссе посвящено эпохе Александра III, хотя сам он ее застал лишь маленьким ребенком (в год смерти императора-«Миротворца» ему было шесть лет)[564] и проникнуто программным антилиберальным пафосом, близким блоковскому. Короленко Г. П. Блок именует «полицмейстером освободительного движения»[565] — ср. у А. Блока о Белинском «белый генерал русской интеллигенции»[566]. Воспоминания Овсянико-Куликовского по формулировке (естественно, сочувственной) рецензента «Русского современника» представляли «живой образ русского интеллигента» с характерным для него «культом <…> гуманности <…> А „гуманность“ для Овсянико-Куликовского, — это в конечном определении известная норма психофизического здоровья, единственный оценочный критерий как в сфере личной жизни, так и в истории, норма прогресса»[567] — ср. в мемуарном отрывке Г. П. Блока о «злодее», ставшем причиной «глухой трагедии» поколения отцов (с которым он ассоциирует и себя): это «многоликий и во всех своих ликах гуманный, просвещенный, удручающе нравственный <…> либеральный (хотелось бы сказать — розовый) террор»[568]. Обращение не к современности, а к прошлому «отцов» служит непрямым путем к вновь обретенному чувству кровной и культурной общности и с «братьями»: эссе начинается с цитаты из «Возмездия»; презрительные слова о громких либеральных голосах «выразителей общественного мнения», кто не только «„говорил“ (временами даже „покрикивал“, а то и „повизгивал“[569]») перекликаются со словами А. Блока о «шумном поколении <…> во главе с Белинским»[570]; словосочетание, которое использует Г. П. Блок — «либеральный террор» — принадлежит к того же рода содержательным парадоксам, что розановский «либеральный сыск» или образы Белинского как «генерала», «власти» и цензора в статье А. Блока об Аполлоне Григорьеве.

«Полемически заостренная программа „культурного анахронизма“»[571], надежным фундаментом которой стало концептуально осмысленное Г. П. Блоком собственное десятилетнее отставание от сверстников и перенос своего истока в эпоху «отцов», неожиданным образом позволила ему в 1921 году — несмотря на то, что собственно Серебряный век он «пропустил» — совпасть с современностью в обостренном и актуализированном интересе к А. Блоку, прежде всего к поэме «Возмездие»[572]; к идейно связанным с ней размышлениям самого поэта последних лет его жизни, эпохи сотрудничества со «Всемирной литературой», о современности как «крушении гуманизма» и либерализма; и наконец, к его знаковой смерти, воспринятой тем культурным сообществом, которое нашел для себя «опоздавший» Г. П. Блок в начале 1920-х, как «миг сознания», не отрезающий прошедшую блоковскую эпоху от настоящего (как воспринял его Б. М. Эйхенбаум в одноименной статье), а как повод для исторической авторефлексии, возвращения к своему истоку для определения позиции в современности. Таким образом, первоначальная литературная программа «Времени», ориентированная на знаковую фигуру А. Блока последних лет его жизни, после «Двенадцати», и начавшаяся с книги стихов «действительного друга» А. Блока В. А. Зоргенфрея, отражала своеобразно анахроничную, но при этом связанную с мыслью о современности систему культурно-политических взглядов, генетически восходящих к символизму в его широком культурно-политическом понимании.

Обложка «Шума времени» Мандельштама.


Завершением этой определявшейся личным этосом Г. П. Блока культурной программы «Времени» стала последняя принятая им к изданию в конце 1924 года, до «лицейской» ссылки, книга — «Шум времени» О. Мандельштама[573]. Опыт краткого сотрудничества со «Временем» был для Мандельштама проходным, однако Г. П. Блоком воспринимался как значимый для будущей (не реализовавшейся) программы издательства и для собственного исторического самосознания. Можно с уверенностью утверждать, что Г. П. Блок увидел то отмеченное позднее исследователями разительное «стилевое и мировоззренческое» родство[574], каким обладает «Шум времени» с его собственным мемуарным фрагментом «Из петербургских воспоминаний». В издательской аннотации на книгу Мандельштама, составленной, вероятно, самим Г. П. Блоком, сказано, что она «исчерпывает эпоху», а на обложке (художник Е. Ф. Килюшева) заглавие книги подчеркнуто перекликается с необычно крупно набранным названием издательства «Время» (что было сделано именно по инициативе издательства, а не автора, которому обложка не понравилась — П. Н. Лукницкий записал в дневнике 5 апреля 1925 года, что Мандельштаму «кажется странным видеть на обложке название „Шум времени“ и тут же внизу — „Изд. Время“»[575]).

* * *
Вскоре актуализированная символистическая ориентация первоначальной литературной программы издательства, определявшейся личным этосом Г. П. Блока, стала размываться. Сначала, в марте 1923 года, при официальной регистрации издательства, число его пайщиков возросло от первоначальных 4 до 10 человек — впрочем, принадлежавших к одному культурному кругу[576]. Значительное влияние на изменение программы издательства оказали последующие разнородные события: в феврале 1925 года по «лицейскому делу» был арестован Г. П. Блок, находившийся до осени 1928 года в ссылке на Северном Урале, в результате чего политика издательства в области художественной литературы утратила «авторский» характер и была переориентирована на выпуск современной переводной беллетристики. Этому способствовала и проведенная государством в 1925–1926 гг. типизация деятельности издательств, в результате которой из программы «Времени» были окончательно исключены отечественная художественная литература, историческая книга, «Научная серия» А. Е. Ферсмана, и она была ограничена переводной иностранной художественной литературой, а также негуманитарными, существовавшими автономно, каждая со своим редактором, научно-популярными сериями «Занимательная наука» (ред. Я. И. Перельман) и «Физкультура и спорт» (ред. Г. А. Дюперрон). С конца 1924-го — 1925 года основой деятельности «Времени» стала современная переводная беллетристика, отбор которой определял новый крут лиц: решение о том, издавать или нет ту или иную новую книгу, принимали заведующий редакцией (на это место был приглашен Л. С. Утевский, только что ликвидировавший свое издательство «Атеней» — в деловом отношении «страшный надувала и путаник»[577]) и, прежде всего, круг внутренних рецензентов, вербовавшихся в основном из социальной категории, которую в советских условиях можно назвать «неудачниками». Эти, по жесткому выражению О. Мандельштама (который сам вынужденно сотрудничал в двадцатые годы, в том числе и со «Временем», в качестве переводчика, редактора, автора внутренних рецензий), «деклассированные безработные интеллигенты, знающие иностранные языки»[578] трудно и без особого успеха осваивали новые условия советского культурного поля, что в целом закончилось для них поражением (вынужденные в двадцатые годы подрабатывать литературной поденщиной — переводами, рецензиями и проч., они в подавляющем большинстве были репрессированы в тридцатые или погибли в первую же блокадную зиму). Однако именно достигнутый ими в эпоху нэпа компромисс между собственным воспитанным до революции вкусом и требованиями внешних советских инстанций «диктатуры вкуса» (цензурного, читательского, официальной критики) в значительной степени определял репертуар переводных книг, наводнявших нэповский литературный рынок, качество и специфику их перевода и редактирования.

3. Переводная беллетристика

Период 1925–1928 годов, когда «Время», как и большинство советских частно-кооперативных издательств, обратилось к переводам современной иностранной беллетристики, не поддается, о чем мы уже писали во вступлении, традиционному историко-литературному анализу, с точки зрения которого беллетристика — это просто «плохая» литература. При этом без учета стремительно возникшей в первые же годы нэпа широкой моды на беллетристику, прежде всего новейшую иностранную (переводную), невозможно описать советское литературное поле двадцатых годов. «В истории русской литературы XX века, — отметил в 1925 году Б. М. Эйхенбаум, — придется, по-видимому, отвести особое место периоду переводной беллетристики <…>. Сейчас переводная беллетристика заполняет собой пустоту, образовавшуюся в нашей самобытной литературе <…> [читателю] нужно, чтобы в часы досуга у него под руками была увлекательная книга»[579]. Говоря, что «русская литература как бы уступила свое место „всемирной“»[580], Эйхенбаум имел в виду не монументальный проект создания канона мировой классики в русских переводах для советского читателя, начатый одноименным горьковским издательством, а «увлекательную книгу»[581], то есть Джека Лондона, О’Генри, Пьера Бенуа, Герберта Уэллса, Виктора Маргерита, Уильяма Берроуза, Гилберта Кита Честертона, Пьера Ампа, — такова была иерархия иностранных авторов по числу отдельных изданий в советской России в 1924 году[582]. Именно это в своем парадоксалистском и точном стиле сформулировал в том же году В. Б. Шкловский: «Джек Лондон, О’Генри, Пьер Бенуа сейчас самые читаемые русские писатели»[583]. «Время», начав выпускать переводную беллетристику только в 1924 году и уже к 1925-му войдя в тройку тех ленинградских издательств, наряду с «Мыслью» и «Петроградом», куда, по ироническому выражению К. И. Чуковского, прежде всего «бежал со всех ног» переводчик, получив из-за границы книжную новинку[584], в отличие от конкурентов уклонялось от наиболее легкого пути в этой области — известного набора названных выше популярных иностранных авторов от Джека Лондона до Уильяма Берроуза. Вместо этого «Время» занималось штучным отбором, который осуществляли внутренние издательские рецензенты из сотен хаотически поступавших по разным частным каналам, прежде всего от переводчиков, иностранных беллетристических новинок, в подавляющем большинстве среднего литературного качества. Работа издательства в «серой» области массовой литературы может быть описана на материале сохранившихся в архиве сотен внутренних рецензий как функция все возраставшего давления доминирующего феномена массовой литературы на тех людей, которые принимали в издательстве решение о выборе книг для перевода. Можно увидеть, как мысль о своеобразных внелитературных критериях, по которым следует оценивать беллетристику, постепенно превращалась для них из объекта брезгливого отталкивания, связанного с их социальной и культурной самоидентификацией, в доминирующее соображение в их литературно-социальной рефлексии, постепенно изменявшее их самих.

Работа «Времени» над переводной художественной литературой состояла из следующих этапов: издательство получало из какого-то из множества частных источников книжную новинку, спешно закрепляло ее за собой в Бюро регистрации (добровольной организации частно-кооперативных издательств, созданной в 1925 году для регулирования конкуренции на базе ленинградского издательства «Практическая медицина»), после чего отдавало на отзыв внутреннему рецензенту. Если отзыв был положительным, книга поспешно, в два-три месяца, переводилась (в случае отрицательного отзыва издательство отказывалось от зарегистрированной книги в пользу следующего на очереди; в среднем из 100 рецензировавшихся книг в год во «Времени» до печати доходила пятая часть), представлялась в цензуру и после получения разрешения выходила в свет, — таким образом «Времени» и другим нэповским издательствам регулярно удавалось выпускать переводы в том же году, когда книга выходила в оригинале[585].

В задачу внутреннего рецензента входило определить, «для какого круга читателей предназначена та или иная книга и какова идеология данной книги» (письмо«Времени» киевской переводчице Е. Р. Быховской от 22 июня 1927 г.), а также предугадать ее цензурную приемлемость. Обычными способами предотвратить цензурные претензии, связанные с официальным запретом на «религиозность» и «порнографизм», было снабдить книгу предисловием, оправдывающим опасные места «этнографизмом» или якобы имевшимися у автора целями сатиры, разоблачения, стилизации, а также заранее произвести в тексте книги сокращения и изменения, часто весьма значительные (это не воспринималось как нецивилизованная практика и было юридически легально, т. к. советская Россия, вслед за царской, не подписала международную Бернскую конвенцию по авторскому праву и права иностранных авторов в ней никак не охранялись): так, О. Мандельштам в рецензии на роман Карла Ганса Штробля «Призраки на болоте» (Ströbl Karl Hans «Gespenster im Sumpf», 1920) говорит об «оздоровлении книги путем искусного сокращения» (имеется в виду нивелировка того обстоятельства, что «кроме здоровой фантастики, остроумных образов и ситуаций в книге очень много болезненного спиритуализма»), от чего «вещь только выиграет» (недат. (1924 г.) внутр. рец.); Р. Ф. Куллэ предлагает «выкинуть» из другого романа все художественно малозначительное, «как, впрочем, и все то, что восходит к религиозно-пуританским и методистским ощущениям персонажей романа. Без этого балласта книга может представлять интерес для широкого читателя, увлекающегося приключениями и любовными переживаниями в экзотической обстановке»:

Выбросив рассуждения, сны, письма и психологическую мотивировку, сведя роман к живому развертыванию действия листов на 10, можно думать, что в таком компактном виде он не вызовет никаких препятствий в цензуре, найдет широкого читателя наименее подготовленного и потому любящего авантюрную литературу и послужит некоторым вкладом в нашу переводную литературу <…>. Обрисовка характеров и динамика действия не потеряют, а выиграют от сокращения, произведенного опытной рукой. Безусловному изгнанию подлежат все пиэтически-религиозные помыслы и размышления персонажей, несмотря на то, что они характерны для англичан. Также, полагаю, следует ослабить и некоторую подчеркнутую гордость принадлежностью к англо-саксам, что также свойственно английской литературе.

Внутр. рец. от 23 апреля 1926 г. на:
Лоуренс Д. Г. и Скиннер Молли «Парень из буша»
(Lawrence D. H. und Skinner M. L. «Jack im Bushland»,
нем. пер. с англ. оригинала «The Boy in the Bush», 1924)
Важное внешнее обстоятельство, которое должны были учитывать авторы внутренних рецензий, составлял возможный успех книги у нового массового читателя, который сам представлял проблемную инстанцию: с одной стороны, люди старой культуры, составлявшие издательство «Время», имели о нем смутное и неприязненное представление, с другой, в своих культурных вкусах, как показывали социологические исследования, он мало отличался от предреволюционного, предпочитая ту же «пинкертоновщину» и А. Вербицкую, не психологическую, а сюжетную прозу, с третьей и главной — он приобрел политически весомый статус «заказчика» в гетерономном советском литературном поле и при этом утратил «культовое» отношение к литературе и писательству (в частности, благодаря активно поощрявшемуся институту рабкоров, стиравшему грань между читателем и писателем). В архиве издательства сохранилось значительное количество комически безграмотных предложений читателей из низов издать написанные ими произведения, а также их весьма решительные оценки переводной продукции «Времени». Так, хотя внутренний рецензент «Времени», рекомендуя перевести роман Жюльена Грина «Адриена Мезюра» (Green Julien «Adrienne Mesurat», 1927), утверждал, что «хотя это вещь чисто психологическая, тем не менее она доступна довольно широкому кругу читателей в виду чисто беллетристических достоинств письма» (внутр. рец. Н. Н. Шульговского от 15 мая 1927 г.), московский рабочий, к которому попал изданный «Временем» перевод, возмущенно сообщил издательству (сохраняем правописание оригинала), что им «на днях <…> в Москве куплена книга Жюльен грин перевод с французского Е. С. Коц. Под заглавием Адриенна Мезюра. Книга сама по себе очен дорогая т. е. 1 р. 20 к. По цене должна представлят для читателя большой интерес, но на самом деле, чистая ерунда и совершенно никуда негодная <…> совершенно для нашего рабочего брата совершенно не понятная и для нас такое издательство не под ходящее нам нужны книги в простом понятном языке, но не как что вся книга, обмороки страдания особы и описание разной дрянной мебели. И вот интересно как ваши умные головы думают относительно этой книги беряс проводит по высокой цене и ничего кроме глупых разговоров не дат» (письмо И. Кубрина «Времени» от 30 октября 1927 г.)[586]. В середине 1920-х издательству пришлось ориентироваться уже далеко не на того нового читателя, которого в первые пореволюционные годы дидактически конструировала горьковская «Всемирная литература», хотя А. М. Горький и в 1926–1927 годах советовал «Времени» переиздавать старые исторические романы, полезные современному читателю, который «„тарзанизирует“ себя не только „Тарзаном“, но и кинематографом», «уже одним тем, что развили бы его привычку читать»[587] — «Дюма, Дюма, <…> вот кого станут читать, я уверен. <…> Это возбуждает интерес к чтению, более, чем что-либо другое»[588] — директор «Времени» И. В. Вольфсон, разделяя в общем мнение Горького, что «многие из новых вещей, конечно, уступают прежним и весьма вероятно, что новому читателю было бы полезнее прочитать кое-что из старых книг», имел более близкое к реальности представление о новой публике, которой «не всегда нравится лучшее, наиболее художественное»[589]. Все эти внешние соображения входили в сложное взаимодействие с эволюцией личного вкуса внутренних рецензентов издательства.

В. А. Зоргенфрей
Первые отложившиеся в архиве внутренние рецензии на иностранные книги появляются во второй половине 1924 года и составлены В. А. Зоргенфреем, ставшим после выхода в 1922 году во «Времени» сборника его стихотворений «Страстная суббота» близким сотрудником издательства и его пайщиком. В первые годы его суждения о современных книгах исходят из того же представления об актуальности иностранной книги для отечественного читателя, которым он, под влиянием А. А. Блока, руководствовался в своей работе во «Всемирной литературе»: «трудная» современность обращается «в поисках содержания и формы, в глубину и вдаль, минуя близкое и чужое»[590], поэтому он последовательно отвергает книги политически или литературно злободневные и «модные» как в сущности не современные, скучные, не художественные[591]. Первая иностранная книжная новинка, которую В. А. Зоргенфрей безоговорочно советует в 1924 году перевести — это первые тома романа-эпопеи Роже Мартен дю Гара «Семья Тибо» (Martin du Gard Roger «Les Thibault», 1922) — писателя, совершенно неизвестного в России, да и во Франции остававшегося в тени вплоть до присуждения ему в 1937 году Нобелевской премии по литературе:

…в ряду множества современных французских романов, порою занимательных, но художественно незначительных, «Семья Тибо» выделяется, как подлинное литературное произведение, которому суждено остаться. В этой хронике, к сожалению еще не законченной, есть жизнь, своя собственная, художественно оправданная, резко-индивидуальная и социально закономерная. Действующие лица, от главных героев до эпизодических персонажей, обрисованы необычайно живо, пластично, с особым творческим бесстрастием, обличающим в авторе крупное дарование эпического тона. Характерным в манере Мартен дю Гара является то, что он не стремится с первых же строк дать законченные человеческие фигуры: его персонажи, с каждым новым диалогом, с каждым эпизодом, все больше и больше выигрывают в своей четкости, оставаясь верными своей сущности и достигая мало-помалу жизненности живых людей. Несмотря на то, что злободневность и «идеология» отсутствуют в романе вовсе, он современнее многих произведений современнейших из литераторов. Программные вопросы в нем не ставятся и не разрешаются; религиозное восприятие жизни дается как убедительнейший факт наряду с позитивным мироощущением; намечаются творчески глубокие жизненные корни, дающие столь различные ответвления — и все это в форме внешне легкой, подвижной, разнообразной и непрерывно-заинтересовывающей. <…> Первые две книги хроники, посвященные отроческим годам одного из главных героев, выдерживают, на многих страницах, сравнение с «Детством и отрочеством» Л. Толстого. Две следующие книги, на мой взгляд, несколько тяжелее, но по-своему интересны. Роман не закончен и задуман, по-видимому, широко.

Недат. (1924 г.) внутр. рец.[592]
Ключевой для представления Зоргенфрея об актуальности современной литературы парадокс: «несмотря на то, что злободневность и „идеология“ отсутствуют в романе вовсе, он современнее многих произведений современнейших из литераторов» — почти на сорок лет предвосхитил аналогичную формулировку Альбера Камю из предисловия к собранию сочинений Мартен дю Гара: «Не будет парадоксом сказать, что в книгах, как у Мартен дю Гара, наша живая современность (notre actualité vivante) находится позади нас»[593].

Мартен дю Гар прошел через всю историю существования «Времени» как самый близкий издательству по художественной и социальной идеологии автор[594], однако чаще приходилось руководствоваться компромиссными соображениями, принимая к переводу либо новые книги иностранных писателей, оцененных читателем еще до революции[595], либо эстетически «среднюю» литературную продукцию[596], мотивируя это тем, что новинки европейской беллетристики отличаются от отечественных «большей грамотностью — но и только» и в русском переводе найдут себе читателей, «ибо вкус с каждым днем портится», «но марка издательства едва ли выиграет» (недат. внутр. рец. В. А. Зоргенфрея на роман Франца Ксавера Каппуса «Человек с двумя душами» — Kappus Franz Xaver «Der Mann mit den zwei Seelen», 1924).

H. H. Шульговский
Из 150 сохранившихся в архиве «Времени» внутренних рецензий за конец 1924–1925 год 120 написаны Николаем Николаевичем Шульговским (1880–1933). По верной, хотя и жесткой характеристике М. Ю. Эдельштейна, автора единственной существенной статьи о Шульговском (в которой не учтено сотрудничество ее героя со «Временем»), «его письма и автобиографические документы рисуют вполне цельный и законченный психологический тип графомана, начисто лишенного представления о своем реальном месте в литературном процессе»[597]. Шульговский закончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета, одновременно прошел курс историко-филологического факультета, в 1904–1905 гг. слушал лекции в Гейдельбергском и Мюнхенском университетах, получил также музыкальное образование (учился у известного педагога и композитора А. К. Лядова). Будучи сторонником теории психологии права Льва Иосифовича Петражицкого, в кружке которого он активно занимался в университете, основанной на вере в постепенный прогресс правового чувства, неуклонно движущегося к конечному идеалу «совершенного господства действенной любви в человечестве», который позволит обойтись без правового принуждения[598], Шульговский, несмотря на успешно складывавшуюся в университете карьеру юриста-теоретика, испытывал отвращение к «юридической оценке» жизни[599] и желал посвятить себя литературе. С 1907 года он публикуется как прозаик, критик и прежде всего поэт, однако, несмотря на все попытки внедриться в актуальную литературную среду и на выход в свет его солидно изданных поэтических сборников «Лучи и грезы» (1912) и «Хрустальный отшельник» (1917), а также центрального стиховедческого труда — «Теория и практика поэтического творчества. Технические начала стихосложения. Часть 1» (1914), Шульговский быстро приобретает маргинальный статус графомана[600]. Шульговский — «трогательная, несколько тупая тетка», по дневниковому определению Михаила Кузмина[601] (слово «тетка» у Кузмина принадлежит к гомоэротическому сленгу), пацифист, вегетарианец, противник смертной казни и адепт гомеопатии[602], искренне веривший, что «в развитии человечества замечается какой-то удивительный процесс, в котором бессознательно вырабатывается определенный позитивный нравственный критерий», происходит «мирно-эмоциональное приспособление человека» в отношении к свободе и признанию нрава на жизнь всех людей и животных[603], был глубоко потрясен и первой русской революцией[604], и мировой войной[605], и, конечно, революцией 1917 года, которую ему было очень трудно осознать: «Вообще вижу, что над Россией сейчас реет не красный цвет революционного знамени, а свет красного фонаря известного заведения, да и вся страна обратилась в это последнее. Кто-то будет вышибалой? Вот Вам и народ „богоносец“ (бедный Достоевский!), вот Вам и „святая“ Русь! А, все-таки, скажу, что несмотря на всю невозможную дикость проявлений и „самоопределений“, на гомерические наглость и хамство, — чуется с точки зрения мировой перспективы кое-что и великое, кое-что и правдивое, кое-что и небывалое… Чудовищная форма и подлецы (сознательные подлецы!) во главе, а если всю эту гадость отскоблить, то почуется зерно мировой правды, зародышевое и грубое, но, все-таки, зерно словно бы и с зеленым отросточком…»[606]. В самом начале двадцатых Шульговский-стиховед еще не забыт совершенно: он участвует в работе Дома Искусств (читает лекции «Основные вопросы изучения поэзии» — как он пышно выражается в автобиографии, «занимал кафедру поэтики в „Доме Искусств“»[607]) и фигурирует в списке «коллегии экспертов» эгофутуристического «Кольца поэтов имени К. М. Фофанова» (1921–1922), анонсы которого, сочинявшиеся Андреем Скорбным (В. В. Смиренским), включали в число его членов полсотни вряд ли знавших об этом литераторов, художников, театральных деятелей[608]. При этом он с графоманской страстью не перестает писать (ни одно из его пореволюционных произведений не опубликовано)[609], не обинуясь называя свои произведения гениальными[610], в том числе «в тех ритмах русского vers libre’a, которые я давно уже ввел в нашу поэзию, и эстетическое обоснование которым, равно как и доказательство их соприкосновения и выхождения из ритма народных русских стихов, я приготовил для 2го или эвентуально Зго пишомых теперь томов „Теории и практики поэтического творчества“»[611].

Можно не сомневаться, что начавшееся в конце 1924 года сотрудничество Шульговского, оставшегося к этому времени в полном одиночестве, без средств к существованию, без связей с современной литературной средой и уже безо всякой надежды на опубликование своих произведений, со «Временем» в качестве автора внутренних рецензий, переводчика и редактора было для него в социальном и материальном отношении спасением (во «Времени» же в 1926 году в серии «Занимательная наука» вышло его «Занимательное стиховедение»). Трудно, однако, вообразить менее подходящего человека для беспристрастной оценки чужих книг, актуальности их тематики, пригодности для современного массового читателя, цензурности. Шульговский — человек с болезненно уязвленным самолюбием, утративший в начале двадцатых даже ту маргинальную профессиональную и социальную реализацию, которая у него была в десятые годы, враждебный современности и озлобленно не желающий ее понимать. Эти черты его личности во многом определяли его книжные рекомендации: он то отказывается от книг, которые рекомендовал бы в «нормальное», «мирное» время, «при нормальных условиях нашего книжного рынка»[612], то советует издавать сочинения, смысл которых лишь в том, что они питают его ностальгию[613]. Центральной тактической задаче издательства — найти книги, которые отвечали бы вкусу как массового, так и интеллигентного читателя — противоречит определявшее рецензии Шульговского противопоставление «интеллигентного», «культурного» читателя, воплощенного, как ему кажется, в нем самом и в издательстве в целом, читателю «массовому» — недифференцированному и достойному исключительно презрения. Исходя из этого представления Шульговский отсоветовал «Времени» переводить симпатичную юмористическую прозу английского писателя Ф. Анстея (Гутри Томас Анстей, 1856–1934) — которого благополучно издавали по-русски как в 1900–1910-е годы, в том числе в Дешевой юмористической библиотеке «Сатирикона», так и в 1920-е, также в различных сериях «библиотеки сатиры и юмора», — сокрушаясь, что «к сожалению этот юмор совершенно недоступен современной нашей широкой публике. Его могут понять у нас разве только те, кто получал „ученый паек“, да и то с отбором. А между тем вообще книжка должна была бы быть доступной всякому интеллигентному читателю и раньше имела бы у нас большой успех» (внутр. рец. от 1 апреля 1926 г.), и рассказы популярного французского литератора Александра Арну (Arnoux Alexandre, 1884–1973), с успехом выпущенные в 1925 году массовой «Библиотекой „Огонька“», — потому, что «оценить у нас эти рассказы способен лишь тонкий и к тому же утонченный слой чистой интеллигенции. <…> Широкий и демократический читатель прежде всего ровно ничего не поймет в этой книге» (внутр. рец. от 27 июня 1926 г.). Глубокая внутренняя враждебность рецензента тому читателю, на которого должно было ориентироваться издательство, коренилась не только в эстетических, но и в нравственных расхождениях и происходила еще из его дореволюционных идей психологии права: «Если мы сравним психологию человека некультурного, с одной стороны, и истинно интеллигентного, с другой, то мы заметим, что человек с культурным уровнем развития гораздо легче удерживается от ненавистнических действий, чем человек неразвитой»[614]. В 1927 году, рецензируя повесть Вильгельма Шмидтбона «Бегство к беспомощным» (Schmidtbonn Wilhelm «Die Flucht zu den Hilflosen», 1919) «о трех собаках, которые жили у человека, любящего собак и понимающего всю проникновенность этих самых благородных существ на земле», Шульговский счел ее идеологию «неприемлемой» для современного отечественного читателя: «как видно из судебных отчетов по делам о невероятных мучениях животных со стороны наших хулиганов, не только обвиняемые, но и судьи, и „публика“ и даже газетный репортер глумятся над „нежностями“ по отношению к тем животным, которые не составляют экономического инвентаря» (внутр. рец. от 4 июля 1927 г.).

Впрочем, самоидентификация Шульговского как «интеллигентного» читателя не совсем точно отражала его литературные пристрастия. Столь важное для него стремление доказать свою способность понять «культурную» книгу несколько раз приводило к тому, что он с восторгом отзывался на разные псведоинтеллектуальные подделки. Так, он принял беллетризованный памфлет итальянского писателя (писавшего под псевдонимом А. Маттеи) Артюра Арну «История инквизиции» за солидный исторический труд («Исследование это научное и очень добросовестное, основанное на изучении подлинных материалов, наиболее яркие образцы которых приведены или полностью или in extensio. <…> Идеология автора оспорима и односторонняя. Он видит корни инквизиции в самом евангельском библейском учении. На самом деле причины возникновения инквизиции чисто исторические и экономические. Во всяком случае во многом автор прав, а его несколько наивная в философском смысле идеология в настоящее время послужит не во вред, а в пользу книги. <…> Это труд серьезный и подробный» — внутр. рец. от 21 марта 1925 г.), однако издательство благоразумно попросило о профессиональной оценке книги историка Е. В. Тарле, который сообщил, что «книга Арну — бойкий, интересно (и очень размашисто и хлестко) изложенный антиклерикальный памфлет, написанный республиканским публицистом в конце второй Империи <…> Глубиной мысли книжка не блещет, объяснения всему этому явлению не дает <…>; слишком азартный тон иногда несколько утомляет (своею непрерывностью). М.б. книжка и прочтется сейчас нашими нынешними читателями и, вообще, окажется „ко двору“; — изложена она очень занятно и не без таланта. Но издательство должно было бы (мне кажется) пояснить, что это за книжка, что, мол, она сама — любопытный документ из времен анти-клерикальной борьбы во Франции, — что она потому-де так азартно и написана, — а вот тут и тут автор слегка врет, и вообще объяснять, мол, так все это нельзя и т. п. <…>» (внутр рец. от 5 апреля 1925 г.), и книга вышла с соответствующим предисловием Тарле. Несколько месяцев спустя Шульговский дал восторженный отзыв на книгу Курта Бреннера «Перелом в науке» (Brenner Kurt «Die Naturwissenschaft am Wendepunkt. Ein neues Weltbild auf wissenschaftlich einwandfreier Grundlage», 1925): «Книга необычайного интереса… проводимая автором теория так поражающа, так доказательна, что… кажется прямо истиной <…> теория Бреннера — явление выдающееся и перевод его книги необходим» (внутр. рец. от 13 августа 1925 г.). Издательство благоразумно обратилось за вторым отзывом к инженеру, популяризатору науки Я. И. Перельману, редактировавшему во «Времени» серию «Занимательная наука», который оценил книгу совсем иначе: «Совершенно вздорная книжка, лишенная всякого научного значения. Смехотворные теории автора — плод невежественных домыслов наивного недоучки, не имеющего представления о том, как и для чего должны строиться научные гипотезы. Книга не заслуживает даже критики. Ее издание может скандально скомпрометировать самую беззаботную фирму» (внутр. рец. от 20 августа 1925 г.). Роман англичанки Маргарет Кеннеди «Верная нимфа» (Kennedy Margaret «The Constant Nymph», 1924) Шульговский счел «предназначенным для интеллигентного читателя. <…> об этом говорит само содержание: роман посвящен музыкальному миру, и надо иметь известное образование, чтобы сохранять интерес к самой теме» (внутр. рец. от 14 марта 1927 г.), тогда как по впечатлению автора другой внутренней рецензии, Р. Ф. Куллэ, роман «глуповат. Вроде романов Уэдсли[615] и других искусных рукодельниц. Во всяком случае это не настоящая литература, а занимательное чтение для невзыскательных девиц и дам на амплуа совбарышни и домохозяйки» (внутр. рец. от 17 февраля 1927 г.; роман вышел в 1927 г. в «Мысли» под загл. «Золотая клетка»).

Впрочем, Шульговский умел оценить хорошую книгу для легкого чтения, и издательство последовало нескольким его советам, выпустив «Тудиш» Лефевра Сент-Огана: «Автору <…> удалось влить в весьма старую форму авантюрно-биографического романа какую-то свежесть и свежесть такого рода, что роман читается с легкостью и производит чисто эстетическое впечатление. <…> Это — образец „belles-lettres“ чистейшего вида» (внутр. рец. от 28 октября 1924 г.); «Риппл Меридит» Берты Рек (Ruck Berta «The Dancing Star», 1923): «Роман смело можно рекомендовать для перевода. Он написан интересно, тонко, психологично и в некоторых местах даже поэтично. <…> Большое достоинство в том, что он доступен широкой публике и вместе с тем вполне удовлетворит самого интеллигентного читателя» (внутр. рец. от 20 сентября 1926 г.); «Маленькую Папакоду» Поля Ребу (Reboux Paul «La petite Papacoda: roman napolitain», 1923): «Почти наверно можно думать, что этот роман будет иметь успех для легкого чтения. Он написан чрезвычайно легко, изящно, без особых претензий и может быть прочитан „в один присест“ <…>. Тема его незначительна и заурядна, но самый рассказ имеет свою прелесть редкой простоты, и притом есть еще одно достоинство — прекрасно выдержанный и живой колорит неаполитанской жизни. <…> Все это верно и образно. По живости рассказа такие романы встречаются не часто. Но это, все-таки, — лишь легкое чтение, в вагоне, между делом и т. д. Роман вполне доступен для нашей современной публики» (внутр. рец. от 24 января 1926 г.); «Ментрап» Синклера Льюиса (Sinclair Lewis «Mantrap», 1926): «Роман исключительно для легкого чтения, в сущности пустоватый и по-американски растянутый, но не лишенный юмористических положений, быта и занимательности. <…> Роман наверное будет иметь успех, особенно в вагонном чтении. <…> Во всяком случае вещь литературная и с легкими разговорами» (внутр. рец. от 14 июля 1926 г.). Из этих отзывов можно составить тот тип иностранной беллетристической книги, который Шульговский и издательство «Время» считали в середине 1920-х гг. приемлемым для перевода: она доступна широкой публике и одновременно способна удовлетворить интеллигентного читателя, предназначена для непродолжительного — «вагонного» — чтения, с сюжетом предпочтительно из экзотической колоритной жизни, полная разговоров, юмора и приключений.

Однако неспособность Шульговского понимать более современную литературу — выразившаяся, в частности, в том, что новых западных авторов он оценивает через призму классической русской литературы (так, рецензируя рассказы Жоржа Дюамеля, посвященные «неудачникам из среды простого народа», Шульговский заметил, что в переводе они «будут звучать, как Чехов. А к чему давать копии, когда есть первоклассные оригиналы?» (внутр. рец. от 6 декабря 1924 г. на: Жорж Дюамель «Заброшенные жилища» — Duhamel Georges «Les homes abandonnés», 1921) — привела к тому, что он отверг несколько ценных книг, причем не потому, что они недоступны массовому читателю, а по соображениям чисто художественным. Так, рецензируя роман Жана Кокто «Самозванец Тома» (Cocteau Jean «Thomas l’imposteur», 1923), Шульговский, незнакомый с фигурой автора (хотя уже были опубликованы ознакомительные статьи А. Эфроса «Три силуэта» — Современный запад. 1923. № 4 и М. Эйхенгольца «Современная французская поэзия» — Печать и революция. 1924. № 4), отнес роман к тому типу произведений, которые «Миролюбов (редактор „Ежедневного журнала“, в котором Шульговский печатался в 1910-е гг. — М. М.) <…> поместил бы в специальном разделе своего журнала, называемом „Из жизни“, где помещались хорошо написанные картинки жизни, но не больше» (внутр. рец. от 25 января 1925 г.) — в том же году этот роман вышел в «Никитинских субботниках» с развязным, но более осведомленным предисловием А. В. Луначарского. Шульговский не оценил мастера английского морского жанра Джозефа Конрада, без восторга несколько раз подряд отозвавшись на предлагавшиеся к переводу его произведения как «типичные английские романы приключений» для юношества (внутр. рец. от 3 января 1925 г. на: Джозеф Конрад «Корсар» — Conrad Joseph «The Rover», 1923), в которых рецензенту «были интересны лишь художественные детали природы и морской жизни, а самые приключения <…> показались скучноватыми» (внутр. рец. от 24 января 1925 г. на: Джозеф Конрад «Лорд Джим» — «Lord Jim», 1923, впервые: 1900), — в результате «Время» осталось в стороне от большого успеха Конрада на советском книжном рынке середины двадцатых и только в 1928 году, после положительного отзыва РФ. Куллэ, выпустило один его роман, «Ностромо». Шульговский также отверг сборник рассказов Амброза Бирса (Bierce Ambrose «Tales of Soldiers and Civilians», 1891), хотя в сопровождавшей ее анонимной (вероятно, В. А. Азова) недатированной аннотации Бирс справедливо аттестовался как «гениальный американский писатель <…> Бирс заглядывает в человеческую душу с проницательностью Достоевского и с аналитической силой Эдгара По». Шульговский же решил, что «военные рассказы, да еще из эпохи 60-х годов, <…> для нас <…> просто устарели. Это — военные случаи с отдельными лицами, приключения и индивидуальные переживания. В смысле последних все эти американские рассказы могут быть заменены одним русским, — „4 днями“ Всев. Гаршина. А как приключения, то мы их уже столько начитались в рассказах о последней войне, что они нам надоели по горло. Это во первых. А во вторых, даже в военных рассказах Бирса цензура может усмотреть мистицизм. <…> Нельзя сказать, что подобные рассказы не найдут себе любителей, но едва ли они пройдут в цензуре, да и в художественном отношении они ничего выдающегося собою не представляют» (внутр. рец. от 26 июля 1925 г.)[616]. В 1927 году Шульговский не оценил «Великого Гэтсби» Фрэнсиса Скотта Фицджеральда (он рецензировал французский перевод), сочтя его романом «бульварного характера, рассчитанным на очень неприхотливую публику и крайне скучным. <…> он пойдет лишь среди такого читателя, которому нравятся богатая обстановка и таинственность личности — главного героя. Конечно, о художественном значении этого романа говорить не приходится: это — типичная американская поделка для невзыскательной публики» (внутр. рец. от 20 января 1927 г.).

Интересно проследить по внутренним рецензиям, как происходила адаптация Шульговским своего вкуса к потребностям массового читателя: в начале работы во «Времени» Шульговский исходит при оценке книги исключительно из собственного литературного вкуса; потом не без самодовольства замечает, что достоинства многих романов, которые нравятся ему самому, «может понять только очень интеллигентный читатель, т. е. тот, который сейчас переводных романов не читает. Средний читатель, т. е. тот, на котором все сейчас держится, закроет книгу на 50й странице» (внутр. рец. от 3 октября 1927 г. на: Рёльвааг О. Э. «Гиганты Земли» — Rölvaag О.Е. «Giants in the Earth», 1927). Он решает, что для выбора романа, подходящего для среднего читателя, рецензенту самому нужно уметь иногда встать «на точку зрения публики „Знака Зорро“» (внутр. рец. от 6 мая 1927 г. на: Сабатини Р. «Морской ястреб» — Sabatini Rafael «The Sea Hawk», 1915), и даже пытается говорить не своим голосом, а от лица массового читателя: читатель «обеспечен, даже широкий, для которого в романе много очень занимательных положений и „все про любовь“» (внутр. рец. от 11 марта 1929 г. на французский перевод романа Томаса Харди «Джуд Незаметный» — Hardy Thomas «Jude l’Obscure», 1895, франц. пер. — 1901) или от лица цензуры: «особый читатель: ничего шокирующего нет, но роман никчемный, а потому и бесполезный. Никакой общественности. Среда буржуазная. От нечего делать сытые буржуи сходят с ума и занимаются всякими ревностями и любовными делишками. Сантиментальная влюбленная как кошка баба подражает всем любовницам мужа, только чтоб его удержать около своей юбки. Глупо и неинтересно» (внутр. рец. от 26 ноября 1928 г. на роман Андре Моруа «Климаты» — Maurois André «Climats», 1928; перевод вышел во «Времени» в 1930 г. под заглавием «Превращения любви»).

На протяжении всех пяти лет своего сотрудничества со «Временем» в качестве внутреннего рецензента Шульговский обдумывает мысль о том, что собственно бульварные романы не следует оценивать с художественной точки зрения: «С художественной стороны к нему подходить нельзя, да он и не задается такими ценностями. Как роман приключений он написан занятно, имеет весьма сложную интригу и целый ряд авантюр на каждом шагу. Есть сцены и недурные в художественном смысле <…>. Но это все — в пределах достоинств авантюрного романа, как такового» (внутр. рец. от 1 октября 1925 г. на: Норд Ф. Р. «Битва за медный рудник» — Nord ER. «Der Kampf um die Kupfergrube», 1924); другой роман, «чистейшая авантюра в чисто американском духе», может быть интересен именно «как роман авантюрный <…> Для любителя таких вещей, читателя бульварного. <…> Если принять эту вещь сознательно, как авантюрный и даже бульварный роман, и согласиться на это, то тираж, конечно, обеспечен» (внутр. рец. от 17 августа 1927 г. на: Кауфман Реджинальд Райт «Слепой» — Kauffman R. W. «Blind Man», 1927); книга может быть написана «хорошо как экзотическая Вампука» (внутр. рец. от 23 марта 1927 г. на роман Пьера Шалена «Злоба албанки» — Chanlaine Pierre «I’Albanaise et sa haine», 1927), «немного вампукистое, но вполне приемлемое произведение <…> роман испанистый, но не макулатурный» (внутр. рец. от 28 августа 1927 г. на французский перевод испанского романа Мануэля Акосты и Лера «Любовники из Гренады» — Acosta у Lera Manuel «Les Amants de Greñade», 1927). Все перечисленные романы во «Времени» не вышли.

Рецензент пытается выработать особый способ оценки бульварных произведений: рецензируя роман из эпохи американского сухого закона и признавая, что он «принадлежит к типу несомненно бульварных произведений <…> в нем имеется достаточно приключений и эротических сцен, и ревности, и выстрелов, и убийств для того, чтобы найти себе читателя. В этом отношении перевод можно спокойно издавать», — Шульговский задается вопросом, непосредственно связанным с его собственной самоидентификацией: «удобно ли для нашего издательства выступать с этой вещью?» — и приходит к выводу, что удобно, «приняв во внимание, что здесь не может быть и речи о художественном значении романа, что здесь идет разговор о несомненном бульваре в американском духе, но имеющем все же известное значение и способном найти себе читателя» (внутр. отзыв от 7 марта 1926 г. на роман Виктора Льона «Пираты виски» — Llona Victor «Les pirates du whisky», 1926). Иными словами, оценивая бульварную книгу, следует исключить собственно художественные соображения и оценивать ее только по критериям социальным (развлекательности, успеха, фактографического интереса и проч.). К такому же разделению художественной и социальной (понимая под последней как социальную злободневность, так и развлекательность приключенческого романа) функций бульварной книги приходит в эти годы и другой, более литературно просвещенный рецензент «Времени» Р. Ф. Куллэ, оценивая этот же роман Виктора Льона: «Если рассматривать роман под углом зрения „агитпропа“, он, пожалуй, имеет общественное значение, но как художественное произведение — ничтожен <…> если в нем что и заслуживает внимания, то это <…> приключенческая сторона плохенького романа из разряда „приключения пиратов на суше и на море“» (внутр. рец. от 18 марта 1926 г.)[617].

С 1926 года, когда получение отобранных Д. А. Лутохиным книг прервалось, издательство, вероятно, стало требовать от внутренних рецензентов более дифференцированной и определенной оценки потенциального спроса и цензурности книг из потока, бессистемно шедшего от переводчиков. Шульговский старательно повторяет в своих рецензиях поставленные перед ним издательством вопросы: «Прежде всего необходимо выяснить, насколько сейчас в публике имеются требования на такого рода романы, <…> а во-вторых, — есть ли надежда на пропуск таких произведений в цензуре» (внутр. рец. от 3 мая 1926 г. на роман Октавуса Роя Коэна «Кроваво-красное алиби» — Cohen Octavus Roy «The Crimson Alibi», 1919), однако оказывается не в состоянии свести все разнородные вкусовые требования и в 1927–1929 годах вырабатывает для своих рецензий, уже немногочисленных, схему, по отдельности оценивая «тип романа» (например: «бытовой, но с психологией», «английский семейно-бытовой серьезный»), «тему», «литературность» (например: «очень изящная, но не выходящая из типичности французского адюльтерного романа»), «идеологию» (варианты: «нет», «обыкновенная», «невинная», «подходящая»), а также «цензурность». Наиболее гротескным выглядит в его рецензиях раздел «читатель», свидетельствующий о степени его отчуждения от этого читателя: «контингент публики <…>: школьный возраст, богаделенка, очень средние домашние хозяйки», «читатель комсомолец; среднего уровня и мелодраматически настроенная домашняя хозяйка; охотники», «читательский круг для не особенно ловких, еще неопытных лиговских хулиганов до 15 лет и для прислуги старого режима».

Необходимость учитывать одновременно вкус разных категорий малопонятных ему читателей, цензуры и критики постепенно приводит Шульговского к утрате способности дать издательству определенный ответственный совет, его рецензии превращаются в место разыгрывания бесплодных диалогов между разными инстанциями вкуса. Даже рецензируя легкий юмористический роман, «веселенький пустячок», он погружается в гущу неразрешимых вопросов и вместо личного решения изобретает разные вкусовые мнения: «Могут ли „критики“ упрекнуть Издательство за перевод? Могут, конечно, но для добродетельных умов здесь есть отвод: герой романа вначале бездельник, делается после постигших его приключений деловым и работающим человеком <…>. Т. о. в книге есть „мораль“. Может ли книга иметь успех в публике? Безусловно. Для чтения в вагоне и вообще для самого легкого чтения. „Зазорно“ ли издавать такую книжку? Скорее — нет. <…> Направление упреков „критики“ будет такое: роман — пуст, грубо подогнаны комические положения, среда — светская, следовательно неинтересная и позорная, ничего поучительного нет и т. п. Это все будет преподнесено с упоением, но в таком случае вообще нельзя издавать книг для „легкого чтения“» (внутр. рец. от 8 ноября 1926 г. на роман Фредерика Стюарта Ишема «Ничего кроме правды» — Isham Frederic S. «Nothing but the Truth», 1914; роман не был переведен), а рекомендовав сборник рассказов популярнейшего Клода Фаррера (типично французские любовные рассказы, «но сорта изящного и тонкого <…>. Вообще книга принадлежит к типу подлинных belle letters»), в конце концов отказывается принимать решение: «P. S. Обдумав еще раз цензурную сторону книги, прихожу к необходимости снять с себя ответственность за уверенность в благополучном исходе. Кто знает?!» (внутр. рец. от 21 февраля 1926 г. на книгу Клода Фаррера «Звери и люди, которые любили» — Farrère Claude «Bêtes et gens qui s’aimèrent», 1920).

Последняя внутренняя рецензия Шульговского датирована июлем 929 года[618], но уже с 1927-го его оттесняют на второй план начавшие ктивно сотрудничать со «Временем» с 1926 года в качестве авторов внутренних рецензий Р. Ф. Куллэ и В. А. Розеншильд-Паулин. Если Куллэ, профессиональный филолог, был гораздо лучше Шульговского осведомлен в современной иностранной литературе и более дифференцированно оценивал потенциального отечественного читателя, то отзывы Розеншильд-Паулина представляют многие недостатки Шульговского усугубленными до гротеска.

В. А. Розеншильд-Паулин
О Владимире Александровиче Розеншильд-Паулине (1872–1941) нам известно мало: «бывший дворянин», образование среднее, знает «французский язык и отчасти польский и немного немецкий», служил в Министерстве финансов, во время войны был призван на военную службу, после революции занимался переводами беллетристики, написал несколько рассказов, опубликованных в журнале «Мир приключений», и две одноактные пьесы, изданные под псевдонимом «Вэр»[619]. Таким образом, он был старше других сотрудников издательства (в середине 1920-х ему за пятьдесят) и хуже образован. На довольно приличном все же среднем культурном уровне внутренних рецензий отзывы Розеншильд-Паулина выделяются культурной архаичностью и комически дурным стилем. Они состоят главным образом из старательного и пространного изложения содержания романа, которое своим стилем часто производит непредусмотренное рецензентом омическое впечатление: «Изабелла несмотря на то, что этот молодой человек был некрасивой наружности, чрезвычайно прозаичный, материалист и даже до некоторой степени циник, увидела в нем единственный якорь спасения», далее героиня «впала в религиозный экстаз, молилась, терзала себя и наконец призналась во всем отцу, после чего вскоре поступила в монастырь и таким путем ликвидировала всю эту драму. Попутно ее сестра Полина вышла замуж за нотариуса», «Изабелла несомненно несчастная девушка, но холодная, бессердечная, единственный идеал которой — это выйти замуж за кого попало» и проч. (внутр. рец. от 5 октября 1926 г. на: Деберли Анри «Враг своих» — Deberly Henri «Uennemi des siens», 1925).

Собственные вкусовые суждения Розеншильд-Паулина либо архаично-элегичны («Вся эта история, — это полная грусти элегия <…>. Точно из шумного современного города попал в деревенскую глушь и едешь тихой проселочной дорогой. Повествование течет как журчащий ручеек. <…>. Краски тусклые, поблеклые, точно глядишь на нежную акварель, или открыл старинную книгу с пожелтевшими листами и засохшими цветами. <…> Я представляю себе эту книгу в особом издании, в красивом переплете, с рисунками <…> в руках просвещенного читателя, но в наш век мировой войны, всевозможных революций, радио, фокстротов и джаз-бандов она представляет слишком большой диссонанс с современностью» (внутр. рец. от 24 февраля 1927 г. на: Гастон Шеро «Дом Патрикия Перье» — Chérau Gaston «La Maison de Patrice Perrier», 1924), либо свидетельствуют об искренней любви рецензента к банальной, даже бульварной литературе. Так, предлагая издательству в 1929 году перевести роман Андре Кортиса (Corthis André, под этим псевдонимом писала француженка Andree Magdeleine Husson, 1882–1952) «Преждевременное прощение» («Le pardon premature»; рецензент датирует его 1921 годом, хотя роман впервые вышел в 1914), Розеншильд-Паулин подробно и с упоением, используя все возможные испанские штампы — то, что Шульговский называл «роман испанистый», — излагает его банальнейший сюжет с «пылким испанцем», ревнующим «чисто животной ревностью», и героиней, проявляющей «наследственные черты веками порабощенной испанской женщины» (недат. (1929 г.) рец.; в 1927 году Розеншильд-Паулин и Шульговский сошлись в высокой оценке другого романа Андре Кортиса, «Только для меня» — «Pour moi seule», 1919; внутр. рец. соответственно, от 3 и 13 июня 1927 г.), который «Время» выпустило в 1928 году в переводе Розеншильд-Паулина). Трудно понять, какие причины, кроме социальной близости и сострадания, заставили «Время» сотрудничать с ним на протяжении 1927–1929 гг. как с автором внутренних рецензий и переводчиком[620].

Р. Ф. Куллэ
Третий постоянный автор внутренних рецензий во «Времени» в 1926–1928 годах, Роберт Фредерикович Куллэ (1885–1938), выпускник историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета, был гораздо квалифицированнее двух других, хотя также принадлежал в двадцатые годы к категории «неудачников». Его биография и взгляды периода сотрудничества со «Временем» могут быть подробно описаны благодаря его чудом сохранившемуся дневнику 1924–1932 годов[621], а также десяткам опубликованных им во второй половине двадцатых годов историко-литературных и критическихстатей. Куллэ, как и Шульговский и наверняка Розеншильд-Паулин, был в литературном мире Ленинграда фигурой маргинальной: после окончания в 1918 году историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета он на пять лет уехал в Ташкент, где был одним из создателей Туркестанского университета и возглавлял там кафедру истории западноевропейской литературы; в 1923 году, после того как историко-филологическое отделение университета было упразднено, Куллэ вернулся с семьей в Петроград и долго не мог найти места: его дневник за 1924–1925 годы полон ламентаций по поводу «всеобщего иудейского засилия»[622], а также невозможности и собственной неспособности, в отличие от других «бывших», устроиться в новых условиях, найти язык, чтобы «столковаться с современностью». В этосе Куллэ двадцатых годов есть ряд черт, сближающих его с главным редактором «Времени» Г. П. Блоком и характерных, вероятно, для определенного типа людей «поколения 1890-х» в ситуации советских двадцатых: оба, хотя им едва за сорок и они необычайно много работают, ощущают свою преждевременную «старость» — не столько физическую, сколько душевную и прежде всего социальную. В статье к сорокалетию со смерти Надсона Куллэ с явной личной проекцией пишет о поэте как о «музыкальном выразителе нескольких лет истории русской интеллигенции» эпохи Александра III, воплотившем «всю безнадежность, неясность и все отчаяния пассивных настроений»[623], разительно совпадая здесь с мемуарами Г. П. Блока, которому эпоха Александра III представлялась определяющей для его самоидентификации в современности: «Тихие, молчаливые годы <…>. И нечего говорить, и не умеем сказать, и не хочется, да вероятно не надо. <…> В психологической необходимости психологически необходимой борьбы, не только борьбы — даже хотя бы пассивной враждебности, в этом и заключалась чрезвычайно простая в конце концов суть трагедии»[624]. При этом, несмотря на решительное неприятие советской власти, Куллэ, как и Г. П. Блок, стремится в двадцатые годы к профессиональной реализации, хорошо выполняемому труду — и тогда готов быть «заодно с правопорядком»: «Я люблю работать и ненавижу халтуру»[625]. Куллэ сотрудничал во «Времени» с 1926 года; тогда же ему удалось наконец найти достаточно историко-литературной, хотя и поденной журнальной работы — в основном обзоры иностранных и отечественных литературных новинок и тенденций[626], переводы, а также юбилейные статьи на всевозможные литературные темы. «Внешне дела мои значительно поправились: мы теперь совсем не бедствуем, даже поправляемся. Оказалось, что самой верной работой является литературная. Создалось имя, завязались знакомства, стали признавать, и поток заказов не прекращается. <…> Редактирование Э. Золя[627], связь с изд. „Время“, статьи в толстые журналы <…>»[628].

В отличие от Шульговского и Розеншильд-Паулина, Куллэ был способен как к историко-литературной контекстуализации предлагаемых к переводу книг, в том числе и самых новых, поскольку, судя по его статьям в периодике, имел доступ к свежим европейским журналам, так и к более трезвой и дифференцированной оценке возможной рецепции, хотя и разделял крайний пессимизм Шульговского относительно вкуса нового читателя: «В этом романе есть все, что нужно для „захватывающего“ интереса: подвиги, благородство, любовь, верность, убийство, подозрения, таинственность, разбойники, переодевания, дуэли, схватки с людьми и быками, интриги, золото, плен, выкуп, злодейство и т. д. и т. д. Нельзя признать за этим романом художественных достоинств: он очень бойко сделан, но не написан художником. Для современного широкого читателя он заманчив, как кино, как пьянящая чепуха легкого умственного развлечения и с этой стороны успех его обеспечен, как успех всякого кино-романа. Серьезный читатель будет его читать разве только в вагоне или перед сном на даче» (внутр. рец. от 12 мая 1926 г. на: Причард К. и Гэскет Причард. «История любви дона Кью» (Prichard К. and Hesketh Prichard «Don Q’s love story», 1909); другой роман «глуповат. Вроде романов Уэдсли и других искусных рукодельниц. Во всяком случае это не настоящая литература, а занимательное чтение для невзыскательных девиц и дам на амплуа совбарышни и домохозяйки. <…> Может быть я не справедлив и строго сужу. Я нахожу и роман Уэдсли „Пламя“ тоскливым дамским рукоделием, а он имеет успех у домашних хозяек и невзыскательных читателей среднего типа. Этот роман такой же. Мне он отвратителен, многим он будет по душе. Только это не художественное произведение» (внутр. рец. от 17 февраля 1927 г. на: Кеннеди Маргарита. «Верная нимфа» — Kennedy Margaret «The Constant Nymph», 1924). Впрочем, это не мешало Куллэ верно оценивать популярные у этого читателя жанры — он дал «Времени» удачные советы перевести кинематографический роман Жана Дро: «Это, конечно, слегка бульварно, но проистекает из самой установки на кино. Роман вполне можно назвать „кинороман“ <…>. Это легкое, веселое, забавное чтение, на котором просто можно отдохнуть. Вполне цензурной» (внутр. рец. от 17 ноября 1927 г. на: Drault Jean «Galupin touriste», 1927; издан во «Времени» под загл. «Похождения Галюпена» в 1928 г.) и «Знак Зорро» Мак Кэллея (Me Culley Johnston «The Mark of Zorro», 1919), американская экранизация которого 1919 года как раз вышла на советские экраны (внутр. рец. от 28 апреля 1926 г.; рус. пер. вышел во «Времени» в 1926 г.).

Куллэ также определил для «Времени» нижний допустимый уровень беллетристики, отвечающей вкусам среднего читателя — это женские любовные романы английской писательницы Оливии Уэдсли (Wadsley Olive, 1859–1959), которые, при явной литературной второсортности, имели огромный успех[629]. В своих «Этюдах о современной западно-европейской и американской литературе» Куллэ уделил отдельный пассаж «Пламени» Уэдсли как показателю низкого вкуса современного читателя (равно «буржуазного» и советского): «Мораль не слишком глубокая, волна эмоций не слишком высокая, но вполне отвечающая запросам ищущего „тихой пристани“ — благополучной развязки без потрясения „основ“ — читателя… Поразительный успех, сопровождавший эту книгу, как, впрочем, и большинство пошлых романов Уэдсли, свидетельствует весьма недвусмысленно о <…> „культурном“ уровне общества <…>. К сожалению, и в переводе она нашла своих восторженных читателей»[630]. Во внутренних рецензиях для «Времени» Куллэ использовал имя Уэдсли в нарицательном смысле — как, например, в желчном отклике на очередной женский роман из жизни евреев в Америке: «Более пошлого, более бездарного романа мне никогда не приходилось читать. В нем широко развернута психология мелкого мещанства, местечковых интересов, он тенденциозен, совершенно чужд художественности и богат клеветой. <…> По моему переводить эту дребедень не стоит, но помня Уэдсли, Езерскую[631] и проч. не исключаю возможности появления этой книги на рынке. Желательно — не в изд. „Время“» (недат. внутр. рец. на: Эдна Фербер «Самостоятельная Фанни» — Ferber Edna «Fanny Herself», 1917); другой английский роман «не сложен и не глубок, но читается легко. Если возвести Уэдсли в первую степень, то получится Дипинг. <…> Роман простой, не слишком умный и буржуазно добродетельный в стиле английской мещанской морали. Читателей и особенно читательниц он поэтому будет иметь очень много, ибо он значительно лучше Уэдсли. Но это не первосортное произведение. Сезонный роман. Он цензурен и очень легко написан. Для тиража стоит перевести» (внутр. рец. от 13 ноября 1927 г. на: Д. У. Дипинг «Кити» — Deeping George Warwick «Kitty», 1927).

В целом оценки Куллэ ориентированы на сформировавшийся в его сознании компромиссный тип книги, который мог бы удовлетворить требованиям советского книжного рынка и при этом не навредил бы репутации издательства, отчасти напоминающий тот механический гибрид массового, интеллигентного и цензурного вкуса, который сложился у Шульговского, но сравнительно более трезвый и реалистичный. Это новый роман иностранного автора, уже известного русскому читателю — как, например, французская писательница из социальных низов Маргарита Оду (Audoux Marguerite, 1863–1937), славу которой принес ее первый автобиографический роман «Мари Клэр», вышедший в 1910 году во Франции с предисловием Октава Мирбо и уже в 1911 опубликованный в России не менее чем в десятке разных переводов — который «не является выдающимся произведением» и «относится к типу средней литературы, но написан с большим чувством, тонко и довольно художественно. <…> Он бесспорно составил бы занимательное чтение для не слишком требовательного, среднего читателя, вернее читательницы» (внутр. рец. от 18 февраля 1927 г. на роман Маргариты Оду «Из деревни на мельницу» — «De la ville au moulin», 1926; вышел во «Времени» под заглавием «Хромоножка» в переводе под ред. и с предисл. Р. Ф. Куллэ в 1927 г.). Другой роман, который, по оценке Куллэ, «вполне отвечает интересам и уровню нашего среднего читателя. Я бы сказал, что это тот самый тип романа, который максимально отвечает требованиям, не раз высказывавшимся, как нормальные пожелания для подлежащего переводу произведения. Все ленинградские издательства, конечно, согласятся его перевести» (внутр. рец. от 21 января 1927 г. на: Albert Daudistel «Wegen Trauer geschlossen», 1926; выпущен «Временем» как: Даудистель Альберт «Закрыто по случаю траура» / Пер. с нем. М. Венус под ред. В. А. Зоргенфрея. 1927) — отчасти того же рода, что и роман Оду: его автор уже извести отечественному читателю (по-русски выходил автобиографический роман Даудистеля «Жертва»[632]); роман идеологически (т. е. с точки зрения цензуры) приемлем (автор «принадлежит к передовому слою социалистической интеллигенции Германии» — там же) и при этом по литературным качествам доступен среднему читателю: «Роман не слишком умен и не блещет достоинствами больших литературных достижений автора. Но он безусловно занимателен, цензурен и вполне отвечает интересам и уровню нашего среднего читателя» (там же).

Постепенно, однако, необходимость принимать компромиссные решения, ощущение оторванности от по-настоящему значительных событий мировой современной литературы[633] и, главное, невозможность выносить условия советской жизни, которые Куллэ фиксирует в дневнике с поразительной осведомленностью и трезвостью, делают его внутренние рецензии крайне озлобленными и для издательства в сущности бесполезными: «…редко можно встретить даже в океане современной халтурной литературы более банальное, бледное, никчемное и нехудожественное произведение, чем этот роман, доводящий до гротеска, нарочитого уродства обычно не слишком яркую манеру английских писательниц. <…> Не переводить эту книгу надо, а предъявить иск сочинительнице и издательству „George Doran Company“ в Нью-Йорке за нанесение увечий читателю» (внутр. рец. от 14 января 1927 г. на: Джейн Ингленд «Красная земля» — England Jane «Red Earth», 1926); «Следовало бы поставить два электрических стула, без всякой жалости посадить на один автора, на другой издателя и убить, а читателю за отвагу выдать миллион долларов, если он не умрет от тоски до конца чтения» (внутр. рец. от 4 января 1928 г. на: Паулина Смит «Церковный служка» — Smith Pauline «The Beadle», 1926); «„Гениальные евреи“, посрамленные янки, грошовое „обличение“, благородство до отказу, героизм потрясающий, страсти чуть ли не африканские и пошлость, пошлость, пошлость. Книга не выше и не ниже уже давно известных халтур этой глупой дамы из еврейских кварталов Нью-Йорка. Но Езерская имеет свой крут читателей у нас. В библиотеках на нее есть спрос. И если не „Время“, то другое издательство непременно переведет эту книгу и она будет иметь успех, как и предшествующие, ибо наших читающих девиц и дам будет от нее не отогнать. <…> Если издательство уже приняло на себя дважды грех издания переводов этой пошлятины, то почему бы не сделать этого третий раз, тем более, что сбыт обеспечен?» (внутр. рец. от 5 декабря 1927 г. на: Андзя Езерская «Надменная нищенка» — Jezerska Anzia «Arrogant Beggar», 1927); «От первой до последней страницы все так бездарно надумано, так переполнено избитыми описаниями и разбавлено претенциозной болтовней об „эросе“ и негрской экзотике, что читатель не в силах одолеть тошноты и отвращения. <…> Ужасно пошлая фабула. А исполнение ее еще хуже. Тоскливо и бездарно. Нет, не следует переводить этой чепухи. Довольно у нас халтуры и без этой книги» (внутр. рец. от 28 декабря 1927 г. на: Рашильд «Жонглерша» — Rachilde «La jongleuse», 1900). Куллэ становится все более желчно враждебен западным беллетристам, массовому отечественному читателю, советской критике («наши патентованные готтентоты с их громким требованием „пролетарской идеологии“ от писателей всех времен и народов» — внутр. рец. от 11 января 1927 г. на: Томас Бёрк «Солнце в зените» — Burke Thomas «Sun in Splendour», 1926) и даже издательству «Время» («Если издательство считает возможным издавать такого сорта „уголовно-сыщицкую“ литературу, сбыт книги обеспечен» — внутр. рец. Р. Ф. Куллэ от 28 апреля 1927 г. на: Десберри Лоуренс «Голубой луч» — Desberry L. H. «Des blaue Strahl», 1922). Последние сохранившиеся в архиве «Времени» отклики Куллэ датированы началом 1928 года[634].

* * *
Пытаясь предварительно в начале статьи охарактеризовать «беллетристический» период истории «Времени», мы отметили, что причины принятия издательством к переводу той или иной книги невозможно объяснить, исходя только из внешних обстоятельств нэповского литературного поля — реальные причины более многообразны и обнаруживаются в области личного этоса и культурного вкуса рецензентов издательства, их внутренних компромиссов с внешними «рядами» советского литературного поля двадцатых годов, прежде всего с доминирующим влиянием массового читателя и цензуры. Обращение издательства «Время» к современной, в основном новейшей, переводной беллетристике позволило ему достичь к 1926 году положения одного из самых экономически мощных ленинградских издательств[635] и объективно сыграть свою роль в истории русской литературы двадцатых годов, ставшей на время «родиной переводов»: никогда ни раньше, не впоследствии советское производство переводной книжной беллетристики не было так синхронизировано с западным. Однако на уровне деятельности издательства как сообщества «беллетристический» период его истории оказывается историей поражения: обращение к литературе для масс вынуждает внутренних рецензентов к отказу от личного суждения, исходящего из их собственного культурного вкуса, который составлял основу их самоидентификации в пореволюционной советской современности (и, в частности, их идентификации со «Временем» как сообществом, которое давало им возможность хотя бы компромиссной личной автономизации). Пытаясь встать на точку зрения массового читателя и найти внеэстетические критерии для оценки беллетристики, а также предусмотреть возможные цензурные претензии, Н. Н. Шульговский и Р. Ф. Куллэ приходят к сходным выводам о необходимости судить бульварную книгу по социальным критериям (развлекательности, занимательности, успеха, цензурности, значимости как социального документа и проч.), однако эта точка зрения лишает их основания для личного суждения о книгах. В сущности, они оказываются в положении, родственном положению советских писателей, которые, заняв позицию «ремесленника», «спеца», пытались интериоризировать «социальный заказ», признать благотворность его давления. Шульговского это приводит к бесплодному и часто производящему невольное пародийное впечатление разыгрыванию диалогов между разными равно ему чуждыми и плохо понятными инстанциями оценки (читателя, цензуры, критики), Куллэ — к желчной враждебности по отношению не только к массовому советскому читателю, иностранным писателям-беллетристам, критике и цензуре, но и к издательству «Время» и в конце концов к социальному краху.

В 1928–1929 годах «беллетристический» период истории «Времени» подошел к завершению. Резко сократилось количество внутренних рецензий: за эти два года было отрецензировано 67 произведений иностранной художественной литературы, тогда как за один 1926 год их было без малого 200; за 1930–1931 годы в архиве издательства не сохранилось ни одного внутреннего отзыва. Если в 1927 году «Время» выпустило 48 переводных книг, в 1928 году — 31 (не считая первых томов собрания сочинений С. Цвейга), то в 1929 — только три, а в 1930 — две. Для этого были известные внешние причины — взятый Главлитом в 1928–1929 годах курс на окончательное уничтожение негосударственных издательств (в частности, сокращение их планов в области наиболее прибыльной переводной беллетристики, требование представлять весь план на год вперед, что лишало их возможности оперативно выпускать новинки, расширение для них цензурных запретов, в частности, на все книги, стоявшие в планах Госиздата, и проч.) и невозможность оперативно получать книжные новинки из-за границы, как раньше, по частным каналам[636]; однако этот факт может быть рассмотрен и как внутренний крах сотрудников издательства середины двадцатых, занятых отбором (а также переводом и редактированием) иностранных книг для массового читателя, как истощение их ресурсов адаптации к литературному нэпу.

Немногочисленные внутренние рецензии за скудные 1928–1930 годы, сохранившиеся в архиве, демонстрируют растерянность издательства в новой ситуации (в этот период главным редактором «Времени» снова стал вернувшийся из ссылки Г. П. Блок, а одним из основных авторов внутренних рецензий — П. К. Губер). Изолированное от актуального европейского контекста, лишенное механизма быстрого выпуска иностранных новинок, издательство, даже если каким-то образом получало и переводило действительно новую и значительную книгу, не могло оценить ее новизну или сделать ставку на нового писателя. Так, переводчица М. Е. Абкина представила новейший роман Олдоса Хаксли (Huxley Aldous; Альдос Гексли в тогдашней русской транслитерации) «Point Counter Point» (1928), который был принят «Временем» и вышел в 1930 году под заглавием «Сквозь разные стекла» в ее, довольно заурядном, переводе под редакцией Д. М. Горфинкеля и без предисловия. Литературная новизна романа не была оценена не только советской критикой, заметившей Хаксли лишь после выхода в 1936 году в «Гослитиздате» нового перевода этого романа, «Контрапункт» (пер. И. К. Романович), с предисловием Д. П. Мирского, но и самой переводчицей, снабдившей его восторженной, но крайне невнятной рецензией, и автором внутренней рецензии (вероятно, П. К. Губером), который оценил общую культурность автора («В авторе чувствуется человек очень неглупый, с широким кругозором и незаурядным образованием. Разговоры на всевозможные литературные, художественные и философские темы, происходящие между действующими лицами, весьма интересны и занимательны. <…> Одних этих разговоров, в сущности, нисколько не связанных с основным сюжетом, было бы достаточно, чтобы книга читалась с интересом. Но этим далеко не исчерпываются достоинства романа, который вообще написан мастерски и отличается весьма своеобразной композицией» — недат. (издат. штамп о получении 12 января 1929 г.) внутр. рец.), однако вынужден был сосредоточиться на цензурном аспекте, чем совершенно нивелировал оригинальность произведения:

В цензурном отношении книга не может представить препятствий. Автор описывает представителей господствующих классов, людей утонченных, обаятельных, симпатичных, но несомненных упадочников, представителей усталой, уже склоняющейся к своему закату культуры. Его собственная точка зрения всего полнее выражается в речах протестующего бедняка и плебея, который работает в качестве ассистента в лаборатории лорда Эдуарда. Это воинствующий атеист, материалист и социалист, ненавидящий то шикарное общество, с которым его поставила в связь научная работа. Единственным, хотя и небольшим препятствием, может явиться то, что этот ядовитый критик английского большого света именует себя коммунистом, а он, по совести говоря, не вполне похож на тот образ, который у нас принято соединять с этим наименованием. Но это легко устранить, пропустив при переводе самое слово «коммунист», которое впрочем повторяется очень редко.

Там же[637]
Говоря о другом новейшем романе, «Степном волке» Германа Гессе (Hesse Hermann «Der Steppenwolf», 1927), П. К. Губер также смог в целом оценить его литературное качество («Этот роман… впрочем, это столько же роман, сколько психопатологический этюд и философский трактат, — несомненно создался под влиянием Достоевского и притом в особенности двух его произведений — „Двойник“ и „Записки из подполья“. Книга Г. Гессе и представляет собой записки такого подпольного немецкого человека, только гораздо более ученого и начитанного, нежели его русский прообраз» — недат. внутр. рец.), однако большую часть своего отзыва посвятил тому, как, исказив книгу сокращениями и предисловием, предотвратить возможные претензии цензуры и «бесхитростного и неискушенного» читателя:

Книга производит болезненное, тяжелое впечатление, и, однако, читается не без интереса. В случае перевода ее следовало бы сократить, во-первых для цензуры, а во вторых в интересах читателя. В цензурном отношении опасны рассуждения Геллера о боге, бессмертии души и т. д. Для рядового читателя утомительным покажется изобилие рассуждений. Они, по большей части, интересны и глубокомысленны, но их воистину слишком много. На первых 90 страницах, третья часть всего романа, не случается ровно ничего: один страстный лирический монолог на тему о «Степном волке». Официальная критика должна зачислить эту книгу в категорию свидетельств о гниении западной буржуазии. Некоторые рассуждения могут понравиться, например, все, что говорится о войне, о тупости немецкого бюргерства и т. д. Необходимо предисловие, которое бы объяснило, на всякий случай, фантастический элемент романа умственным расстройством Геллера. <…> Главным ее недостатком является некоторая трудность ее для читателя бесхитростного и неискушенного.

Там же
Не имея возможности составить сколько-нибудь полное представление о современной европейской литературе и новых авторах, издательство обращалось к писателям уже известным, часто устарелым. Предлагая «Времени» новый роман популярного в России в 1900–1910-е годы немецкого прозаика и драматурга Германа Зудермана «Жена Стеффена Тромхольта» (Sudermann Hermann «Die Frau des Steffen Tromholt», 1927), переводчица Е. Ю. Бак попыталась представить его как ставящий «животрепещущие проблемы», которые на самом деле были безнадежно анахроничны в контексте радикального бытового либертинажа советских двадцатых: «Возможна ли истинная любовь без установления, так или иначе, прочной связи? А подобная связь — может ли она не подавлять индивидуальность? Есть ли семейная среда вдохновительный базис или замаскированное болото? А ребенок? Вносит ли он в брак сознание долга и одухотворенную цель, или же является обузой и заставляет родителей „опуститься“?» (недат. внутр. рец.), закончив свои похвалы роману привычной апелляцией ко вкусу массового читателя: «Самое ценное, однако, — то, что проблемы Зудермана не „выпирают“, а органически вплетены в фабулу, столь непрерывную и динамическую, что она сохранила бы свою увлекательность и осмысленность даже для читателя, не доросшего до заданий автора и подошедшего к этой книге просто как к „интересному роману“» (там же). Роман вышел во «Времени» в 1928 году в переводе Б. Евгениева (псевдоним Е. Ю. Бак?) и Е. Э. Блок с предисловием Р. Ф. Куллэ, который рекомендовал Зудермана отечественному читателю именно как «старика», «патриарха» немецкой литературы, который отзывается на «злобы дня» во всеоружии своего традиционалистского художественного мастерства[638]. Другой новый роман Зудермана, «Пурцельхен. Роман о молодости, добродетели и новых танцах» («Purzelchen. Ein Roman von Jugend, Tugend und neuen Tanzen», 1928), был высоко оценен С. П. Блоком также благодаря своей несовременности — благодушной консервативности эстетической и идеологической позиции автора, а также сочетания «настоящей литературности», которой искало издательство, и «яркой занимательности», которой требовал массовый читатель:

Говорить об идейном содержании романа не приходится. Никакими так называемыми «проблемами» Зудерман не задается, сознательно ограничивая себя только чисто сюжетными и бытоописательными задачами. Тон повествования объективный, подернутый налетом благодушного, никого не бичующего юмора. <…> Рассуждений нет вовсе, описания коротки и выразительны, диалоги легки и полны неожиданных реплик, <…> действие развивается живо, не предугадывается вперед и чем ближе к концу, тем напряженнее захватывает внимание. Словом элементы настоящей литературности и яркой занимательности несомненно на лицо. <…> Будь это роман рядового писателя, цензура может быть стала бы против него возражать, ссылаясь на его легковесность. Однако же литературность его, бесспорно высокая, в соединении с именем Зудермана устранит вероятно подобные возражения. Печать едва ли похвалит роман; как не хвалила она пока и Беделя[639]. Зато несомненно довольны останутся читатели, в особенности же читатели Контрагентства и в частности даже и те, кому так не по душе пришлась Уэдсли[640].

Внутр. рец. от 10 декабря 1928 г.[641]
Издательство рассматривало также старый роман братьев Жерома и Жана Таро «Братья-враги» (Tharaud Jérôme et Jean «Les Frères ennemis», 1906), авторов, знакомых «Времени» по переведенному в 1924 году новому тогда роману «В будущем году в Иерусалиме!» («L’an prochain à Jérusalem», 1924). Г. П. Блок в подробном отзыве, при всей его вдумчивой тщательности, также рассматривает литературное качество книги прежде всего с точки зрения советских условий — цензурных (религиозная тема) и читательских (наличие любовной истории) требований:

Начнем с недостатков. Против этого романа могут быть выдвинуты только два возражения: 1) основа его религиозная, 2) нет любовной истории. Эти возражения едва ли серьезны. <…> Братья Таро и тут, как и в другой известной нам книге, умеют соблюдать величайшую объективность, сдобренную едва уловимой скептической иронией. Они почти с исчерпывающей полнотой приводят все, что ставилось в вину средневековому католицизму, и не скупятся в этом отношении на чрезвычайно яркие иллюстрации. Так же точно не щадят они и основоположников протестантизма. Трудно предсказывать, но есть основания полагать, что книгу признают здесь даже полезной. <…> Думается, что величайшим достоинством романа является его форма. Он написан в форме мемуаров современника, в форме наивной средневековой критики, предельно сжатой, безупречно простой и совершенно очаровательной по тихому своему изяществу. Было бы глубочайшей ошибкой считать, что роман недоступен широкому читателю: можно с уверенностью сказать, что он увлечет даже ребенка, а вместе с тем удовлетворит и самого искушенного, блезированного читателя.

Внутр. рец. от 29 мая 1929 г.[642]
То обстоятельство, что новизна иностранной книги и быстрота появления ее русского перевода стали менее релевантны, повысило в соображениях внутренних рецензентов мотив качества перевода: так, П. К. Губер в цитировавшейся рецензии на «Степного волка» замечает: «Книга написана простым и ясным языком, но в ней множество моментов исторических, литературных и философских, которые может понять и надлежащим образом передать только вполне культурный и образованный переводчик. По силам ли это будет почтеннейшему Григорию Израилевичу (вероятно, речь идет о сотрудничавшем со „Временем“ переводчике, враче по профессии, Г. И. Гордоне. — М. М.)»; В. А. Зоргенфрей в отзыве на «Берлин Александрплац» Альфреда Дёблина (Döblin Alfred «Berlin Alexanderplatz. Die Geschichte vom Franz Biberkopf», 1929) также пишет: «Перевод потребует работы высшей квалификации. Имеются трудности почти непреодолимые — диалект берлинских низов, воровской жаргон, бесчисленные цитаты в стихах — литературные, из бытового песенного обихода и пр. — цитаты, иногда сознательно перевираемые и варьируемые автором. Кое-где проза самого автора переходит в рифмованную. Необходимо будет дать везде материал художественно адекватный, ибо, в сущности, на этом, внешне побочном словесном интересе и основана вся художественная ценность романа. Без него он может превратиться в мало интересную — почти скучную — книгу» (внутр. рец. от 25 окт. 1929 г.).

Можно сказать, что к концу 1920-х издательство «Время» отказалось и от восходившего к А. Блоку представления об актуальности книги для нашей «трудной эпохи», с которого началась его история в начале 1920-х, и от определявшей расцвет нэпа в книгоиздании установки на скорейший, в острой конкуренции с другими издательствами, перевод и выпуск иностранных беллетристических новинок. Тенденцию 1930-х годов определяли, по формулировкам нового руководства издательства, «общественное значение» изданий и «лабораторное» качество их подготовки.

4. Авторизованные собрания сочинений Стефана Цвейга и Ромена Роллана

Цвейг

При упоминании издательства «Время» прежде всего называют два его фундаментальных проекта, уникальных для истории советского переводного книгоиздания двадцатых-тридцатых годов — многотомные авторизованные собрания сочинений Стефана Цвейга (в 12 томах, 1928–1932 гг.) и Ромена Роллана (в 20 томах, 1930–1936 гг., завершено после закрытия «Времени» ГИХЛ), которые были формализованы договорами с авторами и готовились в постоянном контакте с ними (обширная переписка с обоими отложилась в архиве издательства). К творчеству Цвейга «Время» обратилось в 1926 году, на пике своего «беллетристического» периода, к которому в полной мере относился тогда в рецепции советской критики и молодой австрийский литератор[643]: «Ходкий товар <…> очень терпкие темы, восходящие к загадкам сексуального <…> блестящее литературное оформление <…> Но разве не обязывало это с сугубой осторожностью отнестись к вопросу: следует ли предлагать их советскому читателю? Книги — нездоровые, с запахом гнили. Их острота, их изощренность — упадочны. Пряное, изысканное блюдо для пресытившихся. Очень показательно, что такие цветы взращивает литература послевоенной Европы. Но это — интересный факт для историка литературы, <…> а не для рядового потребителя. Зачем засорять наш и без того неблагополучный переводной рынок гнилью?»[644]. Сделанное самим Цвейгом издательству предложение издать по-русски его еще не вышедший в оригинале сборник новелл «Смятение чувств» («Verwirrung der Gefühle», 1927; см. письмо Цвейга «Времени» от 30 декабря 1925 г.) открыло путь к изданию его авторизованных русских переводов — сначала отдельного сборника, а потом и собрания сочинений[645]. Впрочем, быстро выпущенные один за другим в 1927 году первые три тома собрания были составлены из уже переведенных издательством ранее новелл австрийского писателя; в начале февраля 1928 года, выпуская четвертый том и еще не определив состав последующих, «Время» переиздало первые три тома вторым изданием, а в декабре 1928 года — третьим. Таким образом, вначале собрание сочинений Цвейга, хоть и готовилось в близком контакте с автором, было снабжено предисловиями А. М. Горького, Рихарда Шпехта и самого Цвейга, а также специально выполненным Францем Мазереелем портретом Цвейга, а отдельные включенные в него произведения переведены «Временем» с рукописи, в сущности мало чем отличалось от обычной беллетристической продукции. В том же роде были четвертый и пятый тома, изданные в 1928 году, в которые вошли новеллы и легенды, имевшие успех у достаточно широкого читателя. К этому моменту уже было ясно, что, несмотря на оригинальность идеи русского авторизованного собрания сочинений современного иностранного автора и выстроенные издательством личные отношения с Цвейгом, русское собрание не будет полным — часть текстов не могла быть включена по цензурным соображениям[646], некоторые мелкие новеллы и легенды были отвергнуты издательством как «публицистика, достаточно почтенная, но не свежая и мало оригинальная» (внутр. рец. Зоргенфрея от 29 апреля 1927 г.), ранние вещи не хотел переиздавать сам автор[647]. В 12-томное русское собрание не были включены драматургия Цвейга и поэзия, завершение собрания в 1932 году двенадцатым томом стало не обдуманным заранее логическим финалом, а скорее обрывом, из-за утраты взаимного интереса и понижения акций Цвейга у советской власти.

Наиболее значимой для издательства точкой в издании собрания сочинений Цвейга стал выход шестого тома, который составило большое эссе о Л. Толстом (1929 [1928]). Оно было доставлено «Времени» в рукописи (см. письмо Цвейга «Времени» от 31 января 1928 г.) и получило скептическую внутреннюю рецензию впоследствии редактировавшего перевод Б. М. Эйхенбаума; «Книга написана чрезвычайно красноречиво, „шикарно“ — до такой степени, что местами чувствуется, как Цвейг любуется собственным стилем и никак не может остановиться. Одна и та же мысль обрастает целым стилистическим кружевом. В книге, несомненно, больше слов, чем мыслей. Если позволить себе некоторую резкость — с точки зрения современного русского человека она может быть названа даже болтливой и должна разочаровать. Но, конечно, независимо от трактовки Толстого, книга эта интересна как книга Цвейга. Для него Толстой — все же экзотическое явление, явление очень чужой культуры, которую он плохо понимает. <…> Для нас, в свою очередь, книга Цвейга о Толстом — своего рода экзотика»[648]. Однако когда в начале сентября неожиданно стало известно о приезде Цвейга в Москву на толстовские торжества[649], публикация по-русски его эссе о Толстом приобрела актуальность: издательство не стало дожидаться получения двух других частей немецкой книги писателя «Три певца своей жизни. Казанова — Стендаль — Толстой» («Drei Dichter ihres Lebens»), над которыми Цвейг еще работал, и выпустило эссе о Толстом отдельным томом (при переиздании том был расширен и полностью повторил немецкое издание). Несмотря на то что в фойе Большого театра, где 10 сентября 1928 года проходило торжественное заседание, посвященное юбилею Л. Толстого, продавалась не книга Цвейга о Толстом в переводе «Времени», а опередившее ее издание «Красной газеты», дешевое и тиражное (Цвейг С. Великая жизнь (Лев Толстой). Л., 1928. Перевод Ст. Веткина. Тираж 25 000 экз., цена 75 коп.)[650], то обстоятельство, что марка «Времени» была теперь тесно связана с именем Цвейга[651], приезд которого, как и других иностранных литераторов, на толстовские торжества имел большое культурно-политическое значение для новой власти, могло перевести «Время» из разряда обреченных частно-кооперативных издательств, выпускавших «мелкобуржуазную» переводную беллетристику, на уровень издательства «общественно-значимого».

Однако, судя по переписке, вскоре после возвращения писателя из Москвы начинается ослабление взаимного интереса Цвейга и «Времени». Начиная с середины ноября 1928 года, когда издательство сообщило Цвейгу о своем новом замысле издания полного авторизованного собрания сочинений Роллана и попросило его, как близкого друга Роллана, написать предисловие, и вплоть до июля 1929 года, когда Цвейг наконец доставил вводный текст, переписка отмечена явным диссонансом: Цвейг постоянно информирует издательство о «грандиозном» и «невероятном» успехе своей пьесы «Вольпоне», которую он очень хотел увидеть переведенной и поставленной в России, и о своих новых планах, тогда как издательство отвечает ему главным образом напоминаниями о предисловии к Роллану. Далее, вплоть до 1933 года, издательство несколько раз повторяет в письмах Цвейгу просьбу о присылке его «новых новелл и Stuck <…> заблаговременно — в рукописях и корректурах» (письмо «Времени» Цвейгу от 4 октября 1929 г.; см. также письма от 24 мая 1931 г. и 27 января 1933 г.), то есть подчеркнуто интересуется только его имевшими успех у читателя новеллами и легендами, а не эссе и историко-биографическими сочинениями, составившими последние тома собрания и создавшими для издательства цензурные затруднения. Если в сентябре 1928 года тот факт, что марка «Времени» была тесно связана с именем Цвейга, оказался выгодным для издательства, над которым нависла угроза закрытия[652], то вскоре он стал скорее обременительным, прежде всего потому, что круг тем, интересовавших «такого насквозь европейского человека, человека современной Европы, как Стефан Цвейг»[653], и его позиция стали в советских условиях нецензурными.

Так, в планы «Времени» входило перевести сборник Цвейга «Путешествия. Пейзажи и города» («Fahrten. Landschaften und Städte», 1919) при условии актуализации его современным материалом, а именно «рассказом о путешествии Цвейга в Советскую Россию, буде таковой удастся издать» (внутр. рец. П. К. Губера от 30 мая 1929 г.)[654]. Издательство несколько раз в течение 1929 года сообщало Цвейгу о желании издать «Поездки» вместе с его новейшими впечатлениями о советской России, осведомляясь, собирается ли он выпускать последние отдельной книгой (см. письма «Времени» Цвейгу от 27 мая, 2 августа, 6 и 19 декабря 1929 г.), однако ответа на этот вопрос не получало. Это кажется довольно странным, поскольку советские впечатления Цвейга «Путешествие в Россию» к этому времени уже были опубликованы как сериально в газетах, так и отдельным изданием (Zweig S. Reise nach Russland. Wien: Österreichische Journal-Aktiengesellschaft, 1928) и при этом были вполне приемлемы для советской цензуры, о чем свидетельствовала публикация некоторых из них в русском переводе в ленинградской вечерней «Красной газете» (27 и 29 октября, 5 и 26 ноября 1928 г.; переводчик не указан)[655]. Приходится предположить, что «Времени» нужны были от Цвейга советские впечатления иного рода, чем те, что он уже опубликовал. Кооперативному издательству для укрепления своей крайне шаткой в условиях «великого перелома» позиции, вероятно, необходимо было, чтобы Цвейг, с которым в тот момент прежде всего ассоциировалась марка «Времени», после посещения Москвы представил четкие политические декларации солидарности с советской Россией — которых писатель, как он признался в позднейшей автобиографии, как раз сознательно решил избегать.

Несмотря на «жгучий интерес» к советской России, Цвейга с самого начала удерживало от посещения Москвы то, что «любая поездка в Россию в те годы немедленно обретала характер некоей политической акции; требовался публичный отчет — признаешь или отрицаешь, — а я, испытывая глубочайшее отвращение и к политике, и к догматизму, не мог допустить, чтобы меня заставили после нескольких недель пребывания в этой необъятной стране выносить суждения о ней и о ее еще не решенных проблемах»[656]. Приглашение приехать именно на толстовские торжества показалось писателю удачной возможностью, которая, «в связи с общечеловеческой значительностью повода ее, не имела политического характера»[657]. Однако двухнедельное, слишком короткое и слишком насыщенное пребывание в Москве и Ленинграде в «легком тумане духовного опьянения» («Смотрел, слушал, восхищался, разочаровывался, воодушевлялся, сердился — меня без конца бросало то в жар, то в холод. <…> Время утекало между пальцев, но все же каждая секунда была насыщена впечатлениями и спорами; во всем этом был какой-то лихорадочный ритм <…> Чем больше я видел, тем меньше понимал суть происходящего»[658]) дало ему основания продолжать воздерживаться от высказывания определенного мнения: «Незнание языка мешало мне вступать в непосредственный контакт с простыми людьми. И потом: какую микроскопически малую часть этой необозримой страны мне довелось увидеть в эти четырнадцать дней! Если я хотел быть честным по отношению к себе и другим, мне следовало признать, что все мои впечатления, какими бы волнующими, какими воспламеняющими во многих отношениях они ни были, не могли иметь никакой объективной значимости. Таким образом, вместо того чтобы, как очень многие европейские писатели, побывавшие в России, тотчас опубликовать книгу с восхищенным „да“ или ожесточенным „нет“, я не написал ничего, кроме нескольких статей»[659]. В составленной из этих статей книге «Поездка в Россию» Цвейг следует той же установке: делиться своими впечатлениями, красочными и мимолетными, но не давать оценок, не предъявлять претензий к России, не преувеличивать, не извращать и, прежде всего, не лгать[660]. Восприятие Цвейгом России было двойственным: собственное увлечение «порывистой сердечностью» русских, неизвестными в Европе «широтой и теплом» человеческих отношений было отрефлектировано им как «опасный соблазн, перед которым и в самом деле не могли устоять иные из иностранных писателей во время их визитов в Россию. Видя, что их чествуют, как никогда прежде, и любят широкие массы, они верили в то, что необходимо прославлять режим, при котором их так читали и любили; ведь это заложено в человеческой натуре: на великодушие отвечать великодушием, на избыток чувств избытком чувств. Должен признаться, что в иные мгновения я сам в России был близок к тому, чтобы стать высокопарным и восхищаться восхищением»[661]. Противоядием против советского «колдовского дурмана», как он позднее рассказал в автобиографии, послужило подсунутое ему в карман во время встречи с московскими студентами письмо на французском языке — «очень умное, человечное письмо, совсем не от „белого“, и все же полное горечи из-за усилившегося в последние годы ограничения свободы. „Верьте не всему, — писал мне этот незнакомец, — что Вам говорят. При всем, что Вам показывают, не забывайте того, что многое Вам не показывают. Поверьте,что люди, с которыми Вы говорите, Вам в большинстве случаев говорят не то, что сказать хотят, а лишь то, что смеют. За всеми нами следят, и за Вами — не меньше. Ваша переводчица передает каждое Ваше слово. Телефон Ваш прослушивается, каждый шаг контролируется“. Он приводил ряд примеров и мелочей, перепроверить которые я был не в состоянии. Но письмо это я сжег в полном соответствии с его указанием: „Вы его не просто порвите, потому что отдельные кусочки из Вашей мусорной корзины достанут и составят их вместе“ — и впервые задумался обо всем. В самом деле, разве не соответствовало действительности то обстоятельство, что во всей этой искренней сердечности, этом чудесном дружелюбии мне ни единого раза не представилась возможность поговорить с кем-нибудь непринужденно наедине?»[662]

Эмоционально и культурно Цвейг в советской России оказался на стороне «проигравших», которые, как он писал Роллану, «наряду с истребленным дворянским классом и императорским домом <…> как раз те люди, которые нам ближе всего: свободные, независимые, живущие духовной жизнью»[663]. Цвейг воспринял Москву как современный европейский интеллектуал, который, сопротивляясь навязываемому ему идеологическому ослеплению, старается сохранить взгляд неангажированного культурного наблюдателя. Отсюда структурное и отчасти мотивное сходство его составленной из мозаичных, в основном визуальных зарисовок книги «Поездка в Россию» с очерком «Москва» бывшего в Москве почти за два года до него (зимой 1926/1927 годов) немецкого философа Вальтера Беньямина[664], который также, в отличие от большинства многочисленных западных интеллектуалов, находившихся в те годы в советской России под бдительным присмотром ВОКС[665], программно отказался «даже в какой-то мере от всякого суждения»[666].

Для Цвейга, как и для Беньямина, на восприятие Москвы накладывались его личные интеллектуальные интересы не только в области культуры (Л. Толстой), но и политики, истории. Описывая московские магазины, где нет излишнего, а лишь необходимое, и потому нет рекламы (здесь впечатления Цвейга разительно отличны от того, что видел Беньямин, заставший Москву еще в разгар нэпа), Цвейг обозначает первое словом «le superflu, как называла это французская революция»[667], что сразу отсылает к той историко-политической рефлексии, к которой Цвейг со страстью обратился сразу по возвращении из Москвы — беллетризованной биографии «политического» человеческого типа Жозефа Фуше («Joseph Fouché. Bildnis eines politischen Menschen», 1929), написанной, как поясняет автор в предисловии, потому, что политика стала «la fatalité moderne», современным роком, и нам необходимо «в целях самообороны» «разглядеть за этой силой людей и тем самым — понять опасную силу их могущества»[668]. Слово «le superflu» возникает в начале книги Цвейга, где он подробно характеризует написанную Фуше лионскую «Инструкцию», называя ее «первым коммунистическим манифестом нового времени»[669]. Опасная актуальность некоторых мотивов книги Цвейга о Фуше (и прежде всего именно ее «лионского» эпизода) и советская мода на нее середины 1930-х годов[670] позволяют, в частности, лучше понять, почему издательство «Время», начиная с «Фуше», стало испытывать большие цензурные затруднения со своим проектом издания собрания сочинений Цвейга и было вынуждено предварять все последующие его тома критическими предисловиями, дистанцируясь от позиции автора.

Книга Цвейга о Фуше была прислана в издательство «Время» в корректурных листах в начале октября 1929 года и получила по обыкновению довольно скептическую рецензию П. К. Губера:

Эта книга, как я и предполагал, представляет собою обработку известной монографии о Фуше, принадлежащей перу французского историка Л. Мадлена, Цвейг сам заявляет об этом в своем предисловии. Конечно он пересказывает Мадлена по-своему, со своими обычными эффектными антитезами, смелыми психологическими догадками, которых не мог себе позволить строгий академический ученый Мадлен и т. д. Книга, видимо, сделана наспех. В литературном отношении она, пожалуй, несколько слабее других опытов «типологии духа», которые за последние годы дал Цвейг.

Внутр. рец. от 30 мая 1929 г.
Губер, естественно, усмотрел цензурную сложность в неизбежных параллелях Великой французской революции и советских условий. Прежде всего это касалось второй главы книги,

где выведен Фуше, укротитель Лиона. Как известно, Фуше был одним из самых решительных террористов. Он беспощадно искоренял католический культ и проводил на практике многие социально-политические мероприятия, которые Цвейг без всяких оговорок называет коммунистическими. Австрийский писатель характеризует этот период деятельности Фуше в очень резких выражениях, которые могут не понравиться цензуре. Считаю, что здесь можно помочь горю при помощи тактичного перевода, который смягчит все авторские резкости и, сохранив общую нить рассказа, оставит за бортом все идеологически не годные элементы.

Там же
Однако издательство, вопреки обыкновению своего «беллетристического» периода, когда сокращения и прочие мотивированные цензурными и стилистическими соображениями модификации текста при переводе были обычной практикой, ограничило «тактичность» перевода тем, что уже на стадии верстки (сохранившейся в архиве) вычеркнуло из русского перевода главы «Mitrailleur de Lyon» («Укротитель Лиона») пассаж, в котором Цвейг, говоря о трагической судьбе революций и их вождей, которые «не любят крови и все же насильно вынуждены ее проливать»[671], проводит параллель с русской революцией:

Все они, которых впоследствии изображали как кровожадных зверей, безумных убийц, опьяненных запахом крови, все они в душе презирали казнь, подобно Ленину и вождям русской революции; они стремятся прежде всего держать своих политических противников под угрозой казни, но жатва убийств является вынужденным следствием их теоретического признания необходимости убийств.

В случае с «Фуше» «Время» не «дезинфицировало» сам текст, а предпослало книге довольно резкое предисловие, критикующее позицию автора. Более раннее предисловие к русскому переводу «Фуше», по мнению цензуры, «недостаточно отражало лицо книги» (отзыв бригады Ленинградского Горкома партии, инспектировавшей издательство «Время» осенью 1933 г.; первоначальное предисловие в архиве «Времени» не сохранилось и его авторство нам неизвестно), и издательству пришлось, отложив выпуск тома[672], заказать новое предисловие рядовому историку-марксисту, специалисту вовсе не по Французской революции, а по средневековой Испании и Англии А. Е. Кудрявцеву, который «обезвредил» политический смысл книги нехитрым объяснением, что она принадлежит не к историческому, а к чисто художественному жанру и при всех достоинствах психологического анализа и яркости художественных обобщений характерна для «писателя с ярко выраженной мелкобуржуазной психикой»[673]. Эта дефектность социальной психики автора выразилась, по мнению А. Е. Кудрявцева, выступающего здесь не столько как профессионал-историк, сколько как безличная общественная функция, дающая «правильную» оценку, в преимущественном интересе Цвейга к внешнему драматизму событий и ярким историческим личностям: «динамика исторических событий» у Цвейга представлена «прежде всего сменой действующих лиц <…>. Народ <…> безмолвствует или занимает настолько отдаленный фон сцены, что трудно различить его социальный облик, его классовую природу»[674]. Отдельно Кудрявцеву пришлось «обезвреживать» ту же интерпретацию Цвейгом деятельности Фуше как «усмирителя Лиона», которую писатель в сущности называет революционно-террористической по методам и коммунистической по содержанию программы[675], что вызвало беспокойство редактора перевода, вычеркнувшего из нее целый пассаж, и внутреннего рецензента П. К. Губера. Если Губер, как можно понять из его внутреннего отзыва, сам вполне разделял мнение Цвейга о том, что жестокое изъятие «излишков», борьба с церковью, массовые расстрелы, которыми занимался Фуше в Лионе, могут быть названы революционно-террористическими мерами, и предлагал смягчить те оценки, которые дает писатель этим зверствам, то историк-марксист, естественно, возражает против самой этой параллели[676].

Однако несмотря на предпринятые усилия дистанцироваться от политических и исторических взглядов автора, выпущенная «Временем» книга Цвейга о Фуше, с трудом прошедшая цензуру и несколько раз изымавшаяся из продажи, была воспринята советским читателем как остро актуальная и даже стала модной. «В те годы, — свидетельствует писательница Галина Серебрякова, жена важного партийного функционера, о 1935–1936 годах, — все мы запоем читали „Талей-рана“ Тарле и „Фуше“ Цвейга»[677], — что для «Времени» несомненно было опасно[678].

После «Фуше» «Времени» пришлось аналогичным образом заменить первоначальное, написанное специалистом, предисловие к новой книге Цвейга «Врачевание и психика. Месмер — Мари Бекер-Эдди — Зигмунд Фрейд» («Die Heilung durch den Geist. Mesmer — Mary Baker-Eddy — Freud», 1931) резко критическим «руководящим» предисловием. Опубликованному переводу этой книги, составившему 11 том русского собрания сочинений (1932), предпослано предисловие видного деятеля революционного движения, впоследствии «красного профессора» В. А. Десницкого, вошедшего, как и В. А. Быстрянский, в начале тридцатых в редакционный совет «Времени». Однако первоначально было написано и даже сверстано другое предисловие, В. П. Осипова — знаменитого психиатра, ученика В. М. Бехтерева и директора Государственного института мозга, автора ряда фундаментальных трудов о душевных болезнях, — сохранившееся в архиве издательства[679]. Сравнение отвергнутого предисловия Осипова и опубликованного предисловия Десницкого небезынтересно как одно из многочисленных свидетельств резкой утраты фрейдовским психоанализом легитимации в советской России после бурного расцвета в двадцатые годы[680], однако нам, в рамках настоящего исследования, оно важно с точки зрения изменения риторики и прагматики «руководящих» предисловий.

Сохранившийся в архиве текст профессора Осипова выдержан в традиционном жанре предисловия специалиста, адресованного массовому читателю: он коротко и доступно разъясняет специфику литературной задачи Цвейга, когда «писатель, прославившийся как оригинальный автор многочисленных так называемых беллетристических произведений, берется за тему социально-медицинского характера <…> об апостолах психиатрии», и основное положение, которое стремится доказать писатель: «Он хочет показать, как учения и идеи, идущие навстречу потребности масс, неудовлетворенных медициной своего времени, неудовлетворенных будничными интересами, склонных к мистическому и чудесному, быстро и широко распространяются, несмотря на то, что они проводятся в жизнь отдельными личностями при резко выраженном противодействии официальных представителей науки и даже администрации». Автор предисловия дает краткие сведения энциклопедического характера о героях книги Цвейга Месмере, Бекер-Эдди и Фрейде; говоря о последнем, Осипов безусловно признает его огромное значение в истории психоанализа и исключительные качества личности: «Личность большого таланта. <…> Фрейд является одной из самых крупных фигур научной современности, и Цвейг с полным основанием ставит его чрезвычайно высоко». Только заключительная часть предисловия, разительно контрастирующая с основной и имеющая явный шов склейки, посвящена идеологической критике учения Фрейда: она написана уже не языком ученого, а как будто другой авторской инстанцией — от лица «мы» («мы не можем принимать Фрейда полностью, не можем принимать его учения и в толковании Цвейга»), и построена на однозначных классовых диагнозах «правильного» и «должного»: «Фрейд находится в полном плену у буржуазной науки, являясь классовым представителем капиталистической идеологии. <…> идеология Фрейда построена на неправильном основании, ничего общего не имеющем с диалектическим материализмом, который выручил бы его, если бы он мог его воспринять <…> советский читатель должен приложить к нему свой классовый подход, свою мерку, которая предохранит его от принятия этого произведения без должной критики, а критика необходима, так как буржуазная идеология должна преодолеваться в нашей стране строящегося социализма и вместе с тем резко изменяющего и даже ниспровергающего законы и установки буржуазной науки». Здесь та же явная небрежность склейки содержательной, адресованной читателю, части и топорной социологической критики, прагматика которой очевидно сводится к обеспечению цензурности книги, которую неодобрительно отмечала советская критика в практике частно-кооперативных издательств середины двадцатых[681], почти демонстративно обнажающая правила игры издательства и цензуры и оставляющая возможность читателю прочесть только собственно полезную и интересную ему часть предисловия.

Прагматика предисловия В. А. Десницкого, заменившего текст В. П. Осипова, совсем иная и характерна уже для нового советского типа «сильных руководящих» предисловий, как определило их жанр издательство в письме Луначарскому от 21 апреля 1931 г. Предисловие с первых же слов подвергает резкой критике книгу Цвейга, которую предваряет: «В ряду биографических трилогий, посвященных Ст. Цвейгом историческим личностям, настоящая <…> не является лучшей…»[682] и ее героев: «Здесь взяты и соединены под общим знаком „врачевания и психики“ лица специального порядка, интерес к которым поддерживался и поддерживается в буржуазном обществе не столько их значительностью <…>, сколько атмосферой шума и скандала, связанного с их именами. А для современной западноевропейской буржуазной интеллигенции этот интерес является <…> социально обусловленным, поскольку самая проблематика мышления и творчества избранных Ст. Цвейгом персонажей тесно сомкнута с глубочайшей тягой разлагающегося капиталистического общества ко всему таинственному, мистическому, порочащему творческие усилия разума, движения положительной научной мысли»[683]. Главным образом и со все нарастающей резкостью Десницкий критикует Фрейда и самого Цвейга, который, хотя и обладает даром «превосходного рассказчика» и «опытного художника психолога», однако как «художник-индивидуалист» «слишком увлекся своим „героем“ Фрейдом и его учением», «неожиданно и для самого себя стал жертвой „ложной“ идеи, выражаясь языком Плеханова, оказался в плену той буржуазной идеологии, против которой он, как бы, пытается бороться», «не понял, не доглядел» и «в результате его картина действительности и оказалась тесно сомкнутой с устремлениями и настроениями упадочной буржуазии капиталистического Запада»[684]. «Индивидуалистический подход Ст. Цвейга к явлениям идеологического порядка лишает положительной ценности его наблюдения и заключения», он «не понимает общественной жизни как состояния напряженной классовой борьбы» и в целом порождает суждения «наивные по форме и социально вредные по существу»[685]. «В конечном счете, — завершает Десницкий свое предисловие, — трилогия С. Цвейга „Врачевание и психика“, безоговорочным принятием всех „достижений“ Фрейда смыкающая его с реакционными настроениями буржуазной интеллигенции Западной Европы в значительной мере, чем все его прежние произведения, на творческом пути талантливого художника, несомненно, ошибочный шаг. Она в высокой мере показательна для характеристики настроений части мелкобуржуазной интеллигенции капиталистической Европы»[686].

Когда-то Михаил Кузмин писал: «Разумеется, человек, пишущий предисловие, не есть критик и даже исследователь, он только проводник, слегка объясняющий, чтобы оставить удовольствие окончательных открытий и восприятия самому читателю»[687]. «Руководящие» предисловия как нельзя далеки от этого определения: они лишают читателя возможности всяких открытий и вообще суждений. Вернее, нельзя даже сказать, что их адресатом служит потенциальный читатель книги — для их прагматики важно, что они очень длинные: предисловие Десницкого к «Врачеванию и психике» вдвое длиннее текста Осипова и едва ли может быть прочитано обычным, рядовым читателем, на которого всегда ориентировалось «Время»[688]. Изматывающее многословие предисловия не столько объясняет, сколько, напротив, блокирует возможность осмысленного восприятия, заговаривает. Его аргументация строится посредством нанизывания семантически опустошенных риторических приемов — утомительных перечислений, составляющие которых слабо связаны между собой, и идеологических деклараций, оперирующих пустыми, приблизительными понятиями — политическими штампами («упадочная буржуазия капиталистического Запада», «революционный пролетариат», «мелкобуржуазный художник», «классовая борьба» и проч.), закавыченными выражениями с неопределенно сдвинутым смыслом («Современный буржуа — мистик, он жаждет „тайны“ спасения, ему нужно „чудо“») и не оправданными экономикой текста метафорами («И поскольку буржуа еще страстно хочет жить и бороться за сохранение мира классовой эксплуатации, такие только „художественные“ произведения как новая книга Ст. Цвейга сплошь и рядом являются для него не ударом врага, а необдуманным подарком друга, той каплей живительной влаги, которую богатому Лазарю подает сжалившийся над ним Лазарь-бедняк, мелкобуржуазный гуманный индивидуалист»[689]). Есть пассажи, где представлены все эти выхолащивающие смысл риторические приемы: «Опоэтизированная проповедь свободного проявления непосредственных чувств внеклассового человека, „человека вообще“, эстетическая реставрация разнообразнейших форм религиозных верований, идеализация человека первичных, целостных инстинктов, призывы к непосредственному действию, превознесение биологического начала „расы“, „голоса крови“, культ в поэзии „чистого искусства“, поднятие на щит представителей формалистического искусства прошлых эпох <…> все они являются <…> орудием борьбы, средством фашизации буржуа, разгрузки его от задерживающих моментов гуманистической цивилизации, средством „эстетической“ отравы революционного пролетариата»[690].

Совершенно новый характер по сравнению с традиционным жанром предисловий приобретает и фигура автора предисловия: это не только не критик и не исследователь, против чего предупреждал авторов предисловий М. Кузмин, но вообще не личность, не специалист, не человек, сотрудничающий с издательством, то есть старающийся способствовать лучшему восприятию выпускаемой книги читателем, сделать ее цензурной и приемлемой для критики, а некая облеченная властью критическая, партийная, цензурная инстанция «диктатуры вкуса».

Названные черты критических руководящих предисловий: заговаривающее смысл многословие, двойственность авторской инстанции, одновременно внешней властной и внутренней издательской, анахронизм и «вневременность» оценочной позиции — отличают и предисловие А. В. Луначарского к книге Цвейга «Борьба с безумием. Гельдерлин — Клейст — Ницше» («Der Kampf mit dem Dämon. Hölderlin — Kleist — Nietzsche», 1925; в материалах архива «Времени» также упоминается под более точно переведенным заглавием, отвергнутым, вероятно, по цензурным соображениям, «Борьба с демоном»; книга составила 10 том собрания сочинений, вышедший в 1932 году). В 1929 году, рецензируя только что полученную книгу, П. К. Губер, отметив иронически, что «счастливая способность Цвейга не говорить ничего определенного и положительного в длинных, красивых фразах спасает его произведение от явной нецензурности», и что в литературном отношении книгу отличает всегдашний у Цвейга «прием риторической амплификации, тот же блестящий фейерверк эффектных фраз, те же „портреты с натуры“, втиснутые в гущу отвлеченных рассуждений» (внутр. рец. от 30 мая 1929 г.), посоветовал все же снабдить ее предисловием, необходимым не из цензурных соображений, а потому, что первые два героя книги, Гельдерлин и Клейст, в России практически не известны:

…нужно оно не столько для полемики с тенденциями книги, сколько для оправдания самого факта выхода ее в свет. Цензура нынче постоянно спрашивает: кому и для чего нужна сия книга? И на этот вопрос не так легко в данном случае ответить. Толстой и Достоевский, Бальзак и Диккенс (Бальзаку, Диккенсу и Достоевскому посвящена книга Цвейга «Три мастера» — «Drei Meister: Balzac — Dickens — Dostojewski», 1920, вошедшая в 7 том собрания сочинений (1929). — М. М.) считаются бесспорными знаменитостями и о них позволено писать сейчас сколько угодно. Напротив, Гельдерлин и фон Клейст, достаточно прославленные у себя на родине, абсолютно неизвестны в России, почему в предисловии следовало бы указать, что такое неведение несколько предосудительно и подлежит ликвидации.

Там же
Два года спустя, когда издательство стало готовить перевод к выходу в свет, требовалось уже предисловие иного рода. «Дело в том, — писало издательство А. В. Луначарскому, который уже через несколько дней официально стал председателем редсовета издательства, — что, при всех обычных для Цвейга художественных достоинствах этой книги, идеологическая ее сторона нас не вполне удовлетворяет» (письмо от 21 апреля 1931 г.):

Между тем отказаться от выпуска этой книги безусловно невозможно по некоторому ряду соображений. Не говоря уже о том, что это нарушило бы внутреннюю цельность нашего издания, это было бы неудобно прежде всего перед нашими читателями, которые, познакомившись с авторским предисловием к нашему шестому тому, ждут появления всей трилогии в полном ее виде и будут в праве претендовать на нас, если мы представим ее только двумя ее частями. (Речь идет о трилогии Цвейга «Строители мира», первая часть которой, «Три певца своей жизни. Казанова, Стендаль, Толстой» составила 6 том собрания «Времени», вторая, «Три мастера. Бальзак, Диккенс, Достоевский» — 7 том; «Борьба с безумием» представляла собой заключительную часть трилогии. — М. М.) <…> Но помимо того — и это самое важное — это было бы более чем неудобно перед таким испытанно дружественным Советскому Союзу автором, как Стефан Цвейг, который к тому же следит с большим вниманием за судьбой русского издания его сочинений и очень этим изданием дорожит.

Таким образом выход остается один: книгу выпустить, предпослав ей сильное руководящее предисловие. Эту точку зрения разделяет и Ленинградский Областлит.

Зная Ваше отношение к Цвейгу, как к человеку и писателю, мы решаемся просить Вас, глубокоуважаемый Анатолий Васильевич, не найдете ли Вы возможным написать хотя бы краткое предисловие к этой книге, художественная ценность которой не вызывает на наш взгляд сомнений.

Там же
Из письма видно, что издательству важно не содержание предисловия, пусть краткого, и не анализ книги, художественная ценность которой не вызывает сомнений, а исключительно авторство Луначарского как политически авторитетной фигуры, ради чего «Время» готово было задерживать выпуск тома (см. письмо «Времени» А. В. Луначарскому от 23 июля 1931 г.). Написанное Луначарским предисловие к «Борьбе с безумием» прежде всего, как и предисловие Десницкого к «Врачеванию и психике», утомительно длинно (больше 20 страниц), что сразу делает сомнительной его адресованность обычному читателю. По жанру это собственно не предисловие (Луначарский отнюдь не занят тем, чтобы, как предполагал П. К. Губер, разъяснить советскому читателю значение мало ему известных Гельдерлина[691] и Клейста), а довольно высокомерная критика: Луначарский то похваливает Цвейга, то иронизирует над ним («Стефан Цвейг — писатель необычайного красноречия. <…> И иной раз так и хочется сказать по-базаровски: „Друг Аркадий, не говори слишком красиво“»[692]), — что Цвейгу, воспринимавшему советское собрание сочинений как способ приобрести статус писателя мирового значения, никак не могло быть приятно[693].

* * *
Противоречивость прагматики «руководящих» предисловий и, в частности, двойственность в них авторской позиции наглядно видна в том, что Десницкий, Быстрянский, Луначарский, берущие на себя функцию внешней критической оценки, одновременно являлись сотрудниками «Времени», членами его редакционного совета. Именно в этой двойственной роли — «внутренней» (ангажированной интересами издательства и в частности издаваемой книги) и «внешней» (властной, критической, цензурной) — лиц, писавших предисловия к последним томам Цвейга, лучше всего отразилась специфика нового способа функционирования «Времени» как сообщества в тридцатые годы. Вхождение в редакционный совет «Времени» В. А. Быстрянского, старого большевика, руководителя Петроградского Истпарта, члена редколлегии газеты «Ленинградская правда», «красного профессора» В. А. Десницкого и А. В. Луначарского было частью произошедшей в 1930–1931 годах радикальной перемены в руководстве издательством «Время», из которого были изъяты его создатели, директор И. В. Вольфсон (арестован) и главный редактор Г. П. Блок (переведен на техническую должность заведующего производством). Вместо старой системы руководства было создано Правление, председателем которого стал Николай Альбертович Энгель, член ВКП(б) (до этого все члены товарищества «Время» были беспартийными), до 1930 года руководивший Ленинградским Областлитом (его виза стоит на некоторых выданных «Времени» в 1920-е годы цензурных разрешениях)[694], а его заместителем — член ВКП(б) Яков Григорьевич Раскин (вероятно, представитель системы Промкооперации, в которую входило «Время»), и редакционный совет, куда вошли помимо старых сотрудников издательства С. Ф. Ольденбурга, А. А. Смирнова, А. А. Франковского и В. А. Зоргенфрея также Н. А. Энгель, В. А. Быстрянский и В. А. Десницкий, а возглавил этот редсовет на открытом редакционном совещании 4 мая 1931 года, по просьбе издательства, бывший Нарком просвещения А. В. Луначарский. Таким образом внутрь издательства, формально сохранившего свой кооперативный статус, основное направление деятельности (издание переводной художественной литературы), штат сотрудников (редакторов, переводчиков, художников) и соответствующие критерии качества издательской работы, было внедрено внешнее — цензурное, профсоюзное, партийное, государственное — руководство, то есть в издательстве (как и в «руководящих» предисловиях) оказались совмещены внешняя и внутренняя инстанции суждения.

Этот новый характер деятельности издательства, переставшего быть сообществом людей одного поколенческого и культурного круга, лишает нас возможности искать объяснение его программы 1930-х годов в личном этосе и высказываниях его сотрудников и заставляет читать сохранившиеся в архиве документальные свидетельства этих лет, адресованные уже не «внутрь», кругу близких по духу людей, а «вовне», как «улики», указывающие на некие остающиеся за сценой внешние обстоятельства.

Роллан

В 1932 году, о чем мы уже упоминали, издательство к 15-летней годовщине Октябрьской революции выпустило сборник статей Роллана «На защиту Нового Мира», одновременно работая над его фундаментальным 20-томным авторизованным собранием сочинений[695]. Советская репутация Роллана была обеспечена вначале изданием его произведений в горьковской «Всемирной литературе», благодаря чему он приобрел статус европейского классика, «самой крупной фигуры теперь во французской литературе» масштаба Льва Толстого[696]. К началу переговоров «Времени» с писателем об издании русского собрания его сочинений, занявших целый год (конец 1928 — начало 1930 г.), и выходу первого тома (май 1930 г.) Роллан оценивался советской критикой в целом как европейский «буржуазный пацифист», «„внепартийный“, „внеклассовый“ интеллигент»[697], которого она с высоты своей идеологической правоты не без симпатии поучала. В таком духе написано предисловие А. В. Луначарского к первому тому собрания «Времени», где автор журит Роллана за то, что тот, «не понимая создавшейся мировой ситуации — не принимает вооруженной борьбы трудящихся масс против эксплоататоров», называет его гуманизм «несмотря на присущий ему пафос <…>, мягким и даже дряблым» и утверждает, что «человек, застрявший в ролландизме, должен быть продвинут вперед к коммунизму»[698]. Однако к 1932 году советский политический вес Роллана резко вырос: он прошел путь «от индивидуалистических иллюзий к пролетарской революции, от гуманизма буржуазного к гуманизму социалистическому» и стал символом «пути западной интеллигенции от старого мира к новому»[699]. Из всех присланных Ролланом для юбилейного сборника текстов только один — «Ответ Константину Бальмонту и Ивану Бунину» (1928) — не был в него включен (Роллан доставил издательству французский машинописный текст «Ответа», он был внесен в оглавление выстроенного по хронологическому принципу сборника, нарисована заставка, однако перевод выполнен не был), что тем более удивительно, поскольку он уже выходил в Советской России в 1928 году, вскоре после французской публикации, в журнале «Вестник иностранной литературы» во вполне корректном переводе Н. Явне и в сопровождении идеологически установочного для советского читателя «ответа на ответ» А. В. Луначарского[700].

Материалы архива издательства не дают прямого ответа на вопрос о том, почему было решено не включать «Ответ Константину Бальмонту и Ивану Бунину» в приуроченный к юбилею революции сборник Роллана «На защиту Нового Мира», однако в истории «Времени» можно найти общее указание на контекст, в котором могло быть принято это красноречивое политическое решение.

Открытое письмо, адресованное Бальмонту и Бунину, было написано Ролланом в ответ на обращенные к нему также открытые письма двух этих видных эмигрантских писателей старшего поколения, опубликованные в русской эмигрантской и французской печати, которые, в свою очередь, были связаны с известным письмом «Писателям мира» — появившемся в июле 1927 года в русской эмигрантской прессе анонимном обращении, подписанном «Группа русских писателей. Россия. Май 1927 года», с отчаянными словами о цензуре и репрессивных ограничениях свободы слова в советской России и мольбой о моральной помощи, обращенной к западному писательскому сообществу[701]. По воспоминаниям Н. Н. Берберовой, непосредственной свидетельницы зарубежной реакции на «Письмо»[702], «ни один „писатель мира“ не откликнулся на это письмо, ни одна газета, ни один журнал не комментировали его. „Левая“ печать Франции, разумеется, стояла на позиции „Правды“, „правая“ не интересовалась положением русской литературы „на данном этапе“»[703]. Роллан, в частности, проигнорировал предложение И. Д. Гальперина-Каминского, переводчика и журналиста, члена редакции небольшой парижской газеты «L’Avenir», сделанное в сентябре-октябре 1927 года, высказаться на страницах этого издания в поддержку анонимных авторов «Письма». Гальперин-Каминский обратился также к ряду русских эмигрантских писателей с просьбой ответить на анкету, темой которой была поддержка авторов обращения «Писателям мира» — в последующие месяцы в газете появились, по-французски, отклики Б. К. Зайцева, А. И. Куприна, Д. С. Мережковского и других, а также, 12 января 1928 года, сдвоенные письма К. Д. Бальмонта и И. А. Бунина, обращенные лично к Ромену Роллану, под общим заголовком «Мученичество русских писателей. Ромену Роллану. Отчаянный призыв Константина Бальмонта и Ивана Бунина» («Le Martyre des ècrivains russes. A Romain Rolland. Un appel désespéré de Constantin Balmont et Ivan Bounine»)[704]. Этот призыв имел своей темой не только письмо «Писателям мира» и ответное молчание европейских литераторов, но и опубликованное Ролланом 7 ноября 1927 года в газете французской компартии «Юманите» приветствие к десятой годовщине Октябрьской революции (которое было воспринято писателями-эмигрантами как своего рода ответ на описанное в обращении «Писателям мира» положение в советской России)[705]. Получив лично ему адресованные открытые письма двух видных и ценимых им эмигрантских писателей старшего поколения, Роллан счел необходимым откликнуться открытым «Ответом Ивану Бунину и Константину Бальмонту» (датир. 20 января 1928 года), который опубликовал 15 февраля 1928 года в дружественном ему парижском ежемесячнике «Europe». Таким образом, Роллан оказался единственным крупным западным писателем, публично откликнувшимся, пусть косвенно, на письмо «Писателям мира», что придало его «Ответу» особый вес для русской эмиграции, где он был тут же переведен и опубликован (Последние новости. 1928, 19 февраля; Сегодня. 1928, 23 февраля). Через пять дней после написания «Ответа Бальмонту и Бунину» Роллан, желая, вероятно, найти подтверждение своей позиции, обратился к Горькому с вопросом, «можно ли говорить о „мученичестве русских писателей“», и просьбой прислать ему «список подлинно талантливых писателей, которые живут, пишут и издаются в теперешней России и довольны своей судьбой»[706]. Полученный из Сорренто вполне предсказуемый пространный ответ, а также посланную Горьким вырезку из «Правды» с утверждением, что письмо «Писателям мира» — эмигрантская фальшивка[707], он переслал от своего имени для опубликования в «Europe» (15 марта 1928 г.), после чего этот ответ Горького Роллану был мгновенно перепечатан, в обратном переводе с французского на русский и с купюрами, как в эмиграции, так и в советской России[708]; тогда же, в марте 1928-го, в советской России появился перевод «Ответа» Роллана Бальмонту и Бунину, помещенный в «Вестнике иностранной литературы» в сопровождении «ответа на ответ» Луначарского.

Однако по прошествии двух лет, в 1930 году, в противоречии с ранним официальным советским утверждением о том, что письмо «Писателям мира» было эмигрантской фальшивкой, ОГПУ, как обнаружил А. В. Блюм, предъявило обвинение в участии в акции с написанием «Письма» и привлечении к его подписанию (напомним, что «Письмо» опубликовано анонимно) ряду ленинградских частно-кооперативных издателей, в том числе директору «Времени» И. В. Вольфсону (а также П. Витязеву (Ф. И. Седенко) из «Колоса», С. С. Баранову (Гальперсону) из «Научного издательства»). Это обвинение пытались подверстать к «Академическому делу»: якобы издатели «совместно с руководителями „Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России“ С. Ф. Платоновым и Н. В. Измайловым и еще некоторыми контрреволюционно настроенными писателями и издателями, с целью нанесения ущерба соввласти, составили в 1927 г. явно клеветническое контрреволюционное воззвание „К писателям мира“ об отсутствии в СССР свободы печати и слова»[709]. В частности, И. В. Вольфсон, будучи якобы «одним из организаторов по организации этого дела с „Обращением“»[710], не только сам его подписал, но и помог его инициаторам привлечь к его подписанию «академические круги, в частности, С. Ф. Платонова. С этой целью в издательстве „Время“ происходили совещания и свидания инициаторов „Обращения“ с Платоновым опять-таки при участии Вольфсона»[711]. 3 апреля 1930 г. И. В. Вольфсон, сыгравший ключевую роль в подписании договора с Ролланом на издание его русского собрания сочинений, был арестован, осужден по известной «антисоветской» 58 статье УК РСФСР (части 10 и 11) (а также части 2 статьи 169 — мошенничество, повлекшее причинение убытка государству или общественному учреждению) и через год (12 апреля 1931 г.) приговорен к заключению в лагерь сроком на три года[712] (которое полностью отбыл, вернувшись только в 1935 году, когда «Время» уже было уничтожено), что сопровождалось описанными выше радикальными переменами в руководстве издательства. Вероятно, большинство участников работы над изданием сборника «боевых» статей Роллана, в том числе и сам французский писатель, не были в полной мере в курсе этого политически иронического обстоятельства, однако само по себе оно вполне красноречиво для советской истории Роллана и издательства «Время».

В предисловии к тому публицистических статей Роллана, вышедшему в 1958 году в составе его нового советского собрания сочинений, куда благополучно вошел и «Ответ Бальмонту и Бунину»[713], И. И. Анисимов назвал этот текст переломным моментом в эволюции Роллана, «свидетельством кричащих противоречий» — «однако двойственная позиция автора письма к Бальмонту и Бунину не помешала Луначарскому, другим советским критикам и всем советским читателям правильно понять намерения Роллана и правильно взвесить огромную положительную ценность его выступления. Все мы были убеждены, что Роллан выйдет победителем из внутреннего кризиса, и мы были правы — Роллан стал „в ряды СССР“»[714]. Точнее было бы сказать, что Луначарский, а также Горький и отчасти издательство «Время» сыграли активную роль в том, чтобы публичный ответ Роллана Бальмонту и Бунину, напечатанный в парижском еженедельнике «Europe» и адресованный русским эмигрантским и европейским, а отнюдь не советским, читателям, спровоцировал возникновение политического и нравственного «кризиса» в сознании и репутации Роллана, который, пытаясь сохранить свое экстерриториальное, надпартийное положение «совести европейской интеллигенции», оказался невольно вовлеченным в резко поляризованные политические отношения между эмиграцией, Горьким и советской властью и встал на путь, который быстро завел его «в ряды СССР».

Риторика и прагматика этого интенсивного эпистолярного обмена не прозрачны, что связано как со своеобразным жанром открытой, публичной переписки, где участники диалога преследуют одновременно множество целей, от обмена мнениями и взаимных манипуляций до публичного декларирования своей позиции, ориентированной вовсе не на формального адресата письма, так и с тем, что, уже вне воли авторов, смысл сказанного ими менялся при перемещении из эмигрантского печатного органа в официальный советский и обратно. Кроме того, не известно (до сих пор) авторство исходного документа, письма «Писателям мира», что позволяло всем участникам диалога делать предположения относительно его подлинности, исходя из собственных политических интересов, более или менее осознанных[715]. Если политические позиции анонимных авторов воззвания и Бальмонта с Буниным достаточно четко высказаны, то Роллан, напротив, предпринимает исключительные риторические усилия, чтобы остаться «над схваткой» и выступать, как желчно писал Ходасевич, исключительно по вопросам «Человечества, Свободы, Красоты, Науки, Религии, Искусства, Знания, Духа, Гуманности, Любви, Смерти, Долга и всего прочего, а также Задач Прошедшего, Настоящего и Будущего <…> о Творчестве и Горизонтах. И все это — в необыкновенно цветистых метафорах, в которых при „поверке воображения рассудком“ концы с концами никак не сходятся»[716], подчеркнуто не делая различия, обращается ли он к эмигрантским писателям, к Горькому или к представителям советского партийного и литературного истеблишмента, и старательно избегая «производственной», как сказал бы В. Беньямин, то есть осмысленно политической, солидарности с той или иной стороной, а также, в отличие от своего друга С. Цвейга, посещения СССР. В ответе Роллана на приглашение ВОКС посетить в дни революционных торжеств СССР (как и в его «Приветствии к величайшей годовщине истории народов», прочитанном на проходившем в Москве в ноябре 1927 года международном конгрессе «Друзей Советского Союза») Роллан, отклоняя предложение приехать в Москву, декларирует, что его объединяет с русской революцией, несмотря на идейные расхождения, о которых он всегда «высказывался с искренностью», «не доктрина, политическая или социальная, а нечто бесконечно большее, общий бог — Труд. И вы и мы его сыновья. Ему мы служим, ему поклоняемся. Он — кровь земли. Он — дыхание наших легких. Он — дух жизни. Перед ним, в нем, мы все равны, все братья. И оттого, что Социалистическая Республика Советов первая установила на земле царство труда, я восклицаю: „Да будет она благословенна! Да живет она во веки!“»[717]. Несколько ранее он в том же духе и также публично ответил Луначарскому на предложение принять участие в затевавшемся при центральной партийной газете «Правда» журнале «Революция и культура»[718]: отказавшись от регулярного сотрудничества, он не отказывался от участия «в принципе» «ради того, чтобы подать пример. <…> я полагаю своим долгом, долгом свободного француза, еще раз решительно порвать с лицемерной реакцией, которая стремится поработить народы Европы и изо всех сил пытается задуть мешающий ей светоч Русской революции»[719] и, возвращаясь к этому своему ответу Луначарскому в открытом письме Бальмонту и Бунину, утверждал, что всегда отстаивал «свободный обмен мнений, святую свободу мысли против всех его душителей — красных, белых, черных (я неделаю различия между цветом тряпки, которой затыкают рот!)»[720].

Не удивительно, что Роллан, упорно отказывавшийся определиться в этом насквозь политизированном мире, стал легкой жертвой манипуляций. Желая подкрепить свою пусть идеализированную и искаженную, но все же простительную для европейского писателя, не бывавшего в России, точку зрения, базирующуюся в основном на впечатлениях иностранных путешественников, осматривавших СССР под бдительным водительством БОКС, он обратился за разъяснениями к Горькому, что для него лично было вполне естественно, поскольку оба писателя, хоть и не были еще лично знакомы и переписывались и читали друг друга только через переводчиков, вероятно действительно верили, что их объединяет «единственное в своем роде понимание, возвышенная дружба двух титанов»[721], насущно важные для обоих как людей с большим общественным темпераментом, вынужденно живущих в отрыве от родины. Однако предав гласности от своего имени то, что написал ему в ответ на его наводящие вопросы Горький, а также пересланную Горьким статью из «Правды», объявляющую письмо «Писателям мира» фальшивкой, Роллан, не имея представления о происходившей именно в 1927–1928 годах резкой поляризации отношений Горького с эмиграцией и его дрейфе в сторону Советской России[722], вскоре увенчавшемся пышным празднованием шестидесятилетия писателя и его поездкой по России, солидаризовался как с двусмысленной позицией Горького, так и с официальной советской точкой зрения. Нечто похожее произошло и при републикации «Ответа» Роллана Бальмонту и Бунину в журнале «Интернациональная литература» в сопровождении «Ответа на ответ» Луначарского. Ранее, соглашаясь «в принципе» сотрудничать в советском издании, Роллан предполагал, что если он не будет скрывать всего того, что отделяло его от русской революции — «неприязни к некоторым ее политическим методам, слишком напоминающим худшие приемы реакционной политики, с которой она сама же борется, к доктринерской узости, к диктаторскому духу. Я открыто осуждал ее двуликость и крайности»[723], а Луначарский, как обещал, опубликует его статью, «даже в том случае, если главные ее положения разойдутся со взглядами редакции», сопроводив ее редакционным «обращением к читателям»[724], то получится «свободная дискуссия», которая позволит советской России привлечь на свою сторону «лучшую часть независимых умов всего мира, эту когорту сильных духом людей, которые отказываются покоряться какой бы то ни было догме и сражаются против любого проявления фашизма и справа и слева»[725]. При советской републикации «Ответа Бальмонту и Бунину» произошло, казалось бы, именно это, однако получилась отнюдь не «свободная дискуссия», а политическая манипуляция восприятием отечественного читателя (не знавшего содержания текста «Писателям мира» и открытых писем Бальмонта и Бунина Роллану) и репутацией Роллана (Луначарский в «Ответе на ответ» и в отсылающем к нему предисловии к первому тому собрания сочинений Роллана в издании «Времени» характеризовал путь французского писателя исключительно в терминах его постепенной эволюции от пацифистского «ролландизма» к «правильной» революционной позиции).

Таким образом, вступив в 1927 году в диалог с Бальмонтом и Буниным с целью публично подтвердить свой надпартийный статус «великого гуманиста», «совести европейской интеллигенции», Роллан попал в силовое поле, сплошь заряженное политикой. Можно предположить, что разрешение Главлита издавать полное авторизованное собрание сочинений Роллана, данное кооперативному издательству «Время» именно в те месяцы, когда (с конца мая до середины октября 1928 года) Горький находился в Москве[726], было одним из осторожных шагов власти, направленных на привлечение французского писателя в ряды союзников Москвы[727]. В этом контексте не случайным кажется и то, что именно в эти месяцы переписку с Ролланом инициировала Мария Павловна Кудашева (Кювилье, 1895–1985)[728] — по ее собственному признанию, после того, как прочла ответ Роллана Бальмонту и Бунину[729], — вскоре ставшая близким другом Роллана, с 1931 года секретарем, а с 1934 года женой. Мария Павловна оказывала большое влияние на издание русского собрания сочинений Роллана[730], в частности, вероятно, от Москвы через ее посредство исходила инициатива предварить собрание сочинений, помимо заказанных «Временем» предисловий Горького и Цвейга, близко знавших Роллана, также «руководящей» вступительной статьей А. В. Луначарского, придававшей изданию политический характер. Эта идея была высказана поверенным Роллана в делах на территории советской России А. Г. Пертциком и даже выделена в отдельный пункт договора: «Ромен Роллан в лице своих поверенных в СССР принимает на себя переговоры с А. В. Луначарским о написании последним предисловия для собрания сочинений на русском языке» (договор Ромена Роллана с издательством «Время», 20 марта 1930 г.).

При этом в самом «Времени» замысел обещавшего быть длительным издания полного авторизованного собрания сочинений Ромена Роллана, современного и невраждебного советской России писателя-классика, был, вероятно, прежде всего способом создания новой надежной диспозиции в ситуации, когда властью был взят курс на окончательное уничтожение частно-кооперативных издательств. А. В. Блюм отмечает, что исключение, сделанное в 1930 году, когда закрылось абсолютное большинство негосударственных издательств, для «Времени» выглядит «несколько странным и загадочным, тем более, что оно всегда находилось под особым подозрением ленинградской цензуры», и высказывает предположение, что «Времени» было дозволено просуществовать до 1934 года потому, что оно успело в 1929 году заключить эксклюзивный договор с Ролланом сроком на четыре года[731]. Вероятно, это действительно так: договор «Времени» с Ролланом, передававшим кооперативному издательству монопольное право на русское издание своего полного авторизованного собрания сочинений, заключен 15 марта 1929 года (через год был подписан другой, исправленный вариант соглашения), а месяц спустя власть перерегистрировала устав «Времени» (устав внесен в реестр первичных промыслово-кооперативных организаций ЛОСНХ 26 апреля 1929 г.). Впоследствии издание Роллана также служило издательству «охранной грамотой»: так, в 1930 году, защищая «Время» от новой угрозы закрытия и добиваясь выделения ему бумаги для изданий, А. В. Луначарский в письме к С. М. Кирову апеллировал именно к изданию «настоящего нашего друга среди современных мировых писателей, которого не нужно было бы никак обижать и которому никак не следовало бы совать в самый нос такие могущие неприятно удивить его вещи, как зарез издательства кооперации ученых в момент выхода в свет первого тома его сочинений, притом в блистательном издательском виде»[732].

Таким образом, издание «Временем» полного авторизованного собрания сочинений Роллана с самого начала представляло собой объект приложения разных и взаимно непрозрачных политических интенций, заблуждений и интересов: власть, представленная самыми разными своими институтами и лицами, от А. М. Горького, А. В. Луначарского и М. П. Кудашевой до Главлита, ОГПУ и ВОКС, стремилась форсировать эволюцию видного французского писателя «от индивидуалистических иллюзий к пролетарской революции»[733]; сам Роллан желал утвердить свой международный статус «совести европейской интеллигенции»; кооперативному издательству «Время» необходимо было создать для себя новую надежную диспозицию в ситуации, когда ему грозило закрытие.

Ироническим образом, одним из центральных вопросов, обсуждавшихся на протяжении всех лет работы над изданием, был именно вопрос цензуры, которому отчасти посвящена публичная переписка Роллана с Бальмонтом и Буниным, а также авторского права. На сделанное «Временем» Роллану в конце ноября 1927 года предложение издать по-русски авторизованное собрание его сочинений, начав с «Жан-Кристофа» (см. письмо «Времени» Роллану от 21 ноября 1928 г.), Роллан ответил, что не видит «никаких оснований» участвовать в издании, «которое не только не сулит мне никаких выгод, но не гарантирует даже точного и полного воспроизведения текста моих сочинений»:

У меня под рукой томы различных русских изданий «Жан-Кристофа» и других моих книг, и я мог убедиться в том, с каким малым уважением отнеслись к полному тексту. Не допуская никакой цензуры для произведений ума, я — даже и молчаливо — не соглашусь подвергнуться таковой в России.

Письмо Роллана «Времени» от 3 декабря 1928 г.[734]
Роллан декларировал, что его прежде всего волнуют «моральные гарантии касательно русских изданий, настоящих или будущих, моих произведений» и, в частности, протестовал против принятых в советской России сокращенных и адаптированных переводов иностранных авторов, в частности, его «Жан-Кристофа»[735], — «будто бы для того, чтобы сделать его доступным всем»:

Я абсолютно против таких искажений. <…> я хотел бы хотя бы, чтобы мой протест был отмечен и сделан гласным. Как раз потому, что я питаю такое же уважение к массам как к искусству, я считаю унизительным и для искусства и для масс думать, что последние могут воспринять произведение искусства, только снизив его к уровню плохой фильмы или глупого бульварного романа. Я пишу, чтобы учить, будить, поднимать, вести народ, а не чтобы льстить его духовной лени. Я считаю себя в этом его истинным другом

Письмо Роллана А. Г. Пертцику от 16 января 1929 г.;
см. также письмо Пертцика «Времени» от 20 января 1929 г.
Риторика здесь та же, что в «Ответе Бальмонту и Бунину»: Роллан признает, что в советской России над печатным словом «продолжает тяготеть ярмо цензуры», и объявляет себя сторонником «свободного обмена мнений, святой свободы мысли против всех его душителей — красных, белых, черных (я не делаю различия между цветом тряпки, которой затыкают рот!)»[736]. Однако если отчаянно протестовавших против цензуры советских писателей и поддержавших их эмигрантов Роллан призывал «отказаться от этой эгоцентристской иллюзии, что только наши собственные интересы являются интересами всего человечества» и обратить внимание прежде всего на «обилие признаков мощного возрождения и обновления» в советской России, на «размах научных исследований и поддержку, которую им оказывает советское государство», на возникновение «блестящих школ молодых писателей» и на то, что «там печатают и читают столько, как никогда до этого времени, как не печатают и не читают у нас во Франции»[737], то, заботясь о собственном статусе, писатель требовал от «Времени» «моральных гарантий» того, что «ни один отрывок» из его французских произведений не будет выпущен из русского издания без его «ведома и согласия» (письмо Роллана «Времени» от 25 октября 1929 г.). Не найдя в первом варианте договора таких гарантий — которых кооперативное издательство в условиях предварительной цензуры Главлита и отсутствия в СССР авторского права на книги иностранных авторов дать никак не могло — Роллан пригрозил: «…текст договора не дает автору никакой гарантии в том, что его сочинения будут опубликованы в цельности. Между тем я заявляю, что если этого не будет (т. е. если текст изданных сочинений будет опубликован не полностью, или если его смысл будет намеренно изменен), я не могу считать себя „морально“ связанным по отношению к Издательству» (письмо Роллана «Времени» от 3 февраля 1930 г.). Очевидно, что такого рода гарантии мог дать только Главлит, который собственно и практиковал все цензурные выпуски и сокращения, все подавление свободного обмена мнений и свободы мысли, против чего Роллан так красноречиво протестовал. «Время» обратилось за требуемыми Ролланом «моральными гарантиями» именно к Главлиту: «Ромен Роллан, предоставляющий нам монопольное право издания на русском языке полного собрания его сочинений, ставит, среди других условий, условие об обязательном выпуске полного текста его сочинений без каких-либо сокращений. В связи с этим просим указаний Главлита, можно ли принять такое обязательство пред Роменом Ролланом» (письмо «Времени» в Главлит от 6 февраля 1929 г., в левом углу листа приписка карандашом: «Не подано, но прочитал 6/2 1929 г. Нач. Главлита т. П. И. Лебедев-Полянский не возражал»). Положительный, хотя и неформальный ответ главы Главлита позволил «Времени» объявить издание Роллана, в отличие от издания Цвейга, полным и внести в текст договора с автором пункт — довольно, впрочем, осторожный — о том, что «Издательство обязуется не производить по своему усмотрению изменений и сокращений текста произведения Ромена Роллана. Если бы по обстоятельствам, от Издательства независящим, такие изменения или сокращения оказались необходимы, Издательство обязуется в каждом отельном случае ставить об этом в известность Ромена Роллана» (договор «Времени» с Ролланом, 20 марта 1930 г.), а также обещать автору, что, если цензурные сокращения окажутся неизбежны, они будут «всегда обозначены в тексте тома пробелами (или точками) размера, равного объему выкинутых слов» (письмо Роллана «Времени» от 25 июля 1930 г.). Получив для себя исключительные гарантии от Главлита, Роллан отнюдь не способствовал установлению в советской России «свободного обмена мнений, святой свободы мысли», а лишь вновь, как и в ситуации с письмом «Писателям мира», желая сохранить свою идеалистическую позицию, оказался ангажирован советской властью.

Цензурная проблема полноты издания была также непосредственно связана с его авторизованностью и, следовательно, с авторским правом:

Вы говорите о том, как неудовлетворительно были выпущены предыдущие издания ваших книг на русском языке, — отвечало «Время» на претензии Роллана. — Ваша забота о хорошем качестве издания не только не противоречит нашим стремлениям, но совершенно совпадает с ними, т. к. забота о том, чтобы издание получилось возможно более тщательным, и заставила нас обратиться к вам. Вы, например, говорите о «Жане-Кристофе» как о произведении «далеком и превзойденном». Может быть потому вы сочли бы нужным кое-что в нем исправить или вычеркнуть. Уважение к чужому труду и заставляет нас обращаться к автору и заботиться о том, чтобы издание вполне удовлетворяло его во всех отношениях. <…>

Мы вам предложили гонорар только за новые произведения и в случае получения их нами за 3 месяца до появления их в свет заграницей потому, что в этом случае мы получаем один-единственный плюс — возможность выпуска книги РАНЬШЕ другого издательства и ничего больше. Никаких других прав мы не получаем, т. к. из-за отсутствия конвенции любое издательство имеет право выпустить то же произведение, независимо от соглашения издательства с автором. Это последнее обстоятельство исключает возможность уплаты иностранному автору нормального гонорара за весь печатаемый текст, ибо подобная уплата, значительно удорожив издание, лишила бы его возможности конкурировать с другими, не оплаченными гонораром изданиями того же произведения. Единственное, что мы можем сделать в этой области — это оплатить ваше предисловие к русскому изданию, а также те поправки, которые вы пожелали бы внести в текст ваших произведений специально для русского издания. <…> Мы подчеркиваем, что наше предложение имеет временный характер — до заключения Правительством конвенции с заграницей. Как только такая конвенция будет заключена, мы будем очень рады заключить с вами настоящий договор с соответствующим обязательством выплачивать вам гонорар.

Письмо «Времени» Роллану от 17 декабря 1928 г.
Предполагая сделать издание авторизованным, то есть подготовленным с согласия автора, с учетом его пожеланий, с выплатой ему гонорара (хотя и только за новые произведения) и с возможностью для него вносить исправления в старые тексты, «Время» не имело опоры в отечественной системе авторского права, поскольку Советская Россия, вслед за царской, не подписала международную Бернскую конвенцию, и интересы иностранных авторов в ней никак не охранялись[738]. С юридической точки зрения, как прекрасно понимали все заинтересованные стороны, договор издательства с Ролланом отнюдь не являлся обычным издательским договором, предоставляющим издательству «право издания и распространения произведения за определенную плату, уступку имущественных прав автора. Договор не может рассматриваться с точки зрения возмездного отчуждения авторского права, так как для такой сделки отсутствует прежде всего объект — самое авторское право» (заключение юрисконсульта И. Я. Рабиновича на претензии шведской издательской фирмы «Aktelbolaget Sveriges Litografiska Tryckener» к Ромену Роллану, 28 апреля 1931 г.). Сила этого договора, как писало «Время» Роллану, заключалась «не в юридических его санкциях, а в тех моральных обязательствах, какие он налагает, прежде всего конечно на нас, а затем и на другие издательства: в обязательствах, вытекающих из уважения к Вашей воле (выражением которой служит подписанный вами договор)» (письмо «Времени» Роллану от 22 ноября 1931 г.). К моральным обязательствам издательства принадлежала и выплата гонорара Роллану, с юридической точки зрения представлявшая собой со стороны «Времени» «добровольную материальную жертву» (заключение юрисконсульта И. Я. Рабиновича).

За три года до начала переговоров с Ролланом на аналогичное предложение издательства «добровольно» и «морально» формализовать отношения охотно согласился Стефан Цвейг, который при этом мало придавал значения гонорару и объявил в предисловии к первому тому своего русского собрания сочинений, что, с его точки зрения, отсутствие договора об охране авторских прав между Россией и Германией благотворно, поскольку способствует «духовному сближению между Россией и европейскими странами»[739]. Несколько лет спустя, когда издательство обратилось с аналогичным предложением к Андре Жиду, находившемуся в той же юрисдикции французского авторского права, что и Роллан (см. письмо «Времени» Жиду от января 1934 г.), Жид также охотно согласился на все предложения «Времени», хотя сам договор счел «совершенно бесполезным»: «для чего эти взаимные обязательства, раз я вам абсолютно доверяю и также объявляю об этом здесь формально» (письмо Жида «Времени» от 24 марта 1934 г.), но все же, по просьбе издательства, подписал. Однако согласование договора с Ролланом оказалось гораздо более сложным для издательства и затянулось на целый год. Предложение об издании авторизованного собрания сочинений на русском языке «Время» сделало Роллану 21 ноября 1928 года; формальное письменное согласие от его московского поверенного А. Г. Пертцика было получено 31 января 1929 года; первый вариант договора подписали 15 марта 1929 года, после чего «Время» начало активную работу над изданием, однако А. Г. Пертцик затягивал выполнение взятых им на себя обязательств[740], а Роллан предъявлял к издательству все новые требования, в результате чего 20 марта 1930 года был заключен новый и окончательный договор.

Прежде всего, Роллан добился того, что гонорар ему выплачивался не только за новые произведения в случае получения их «Временем» за три месяца до появления их в свет заграницей (50 р. за лист), как первоначально предлагало издательство, по образцу своей работы с Цвейгом, — а в 40 рублей за лист «как ранее вышедших, так и новых произведений» (письмо А. Г. Пертцика «Времени» от 31 января 1929 г.)[741]. Гонорар этот был относительно невелик — известные отечественные авторы получали в те годы в два-три раза большее вознаграждение, — и равен ставке хорошего переводчика. Однако для многотомного издания, содержавшего такие громадные по объему произведения, как «Жан-Кристоф» или «Очарованная душа», где необходимо было платить также переводчикам, редакторам, в том числе назначенному Ролланом редактору всего собрания П. С. Когану (10 р. за лист), гонорарные расходы оказались весьма значительными, при том, что другие советские издательства гонорара иностранным авторам не платили вовсе.

При этом сам Роллан использовал гонорар не для материальной, а исключительно для символической выгоды. Он с самого начала потребовал, чтобы «пока, причитающиеся мне суммы не выходили бы из России, и чтобы я мог располагать ими в пользу лиц или русских общественных дел, которые я укажу. <…> Существенно то, чтобы следуемые суммы были пока записаны и сохранены так, чтобы я мог ими располагать» (письмо Роллана Пертцику от 16 января 1929 г., подчеркивания автора письма). Объект благотворительности некоторое время оставался не определен[742]. В июле 1929 года, когда Роллан добивался от ВОКС разрешения для своей будущей жены М. П. Кудашевой приехать к нему в Швейцарию, благотворительная акция с гонораром обрела полезное политическое значение: в письме, написанном «Временем» в ВОКС по просьбе Роллана и по образцу, присланному А. Г. Пертциком, подчеркивалось, что «Ромен Роллан выразил желание оставить всю сумму причитающегося ему гонорара в советской России и пожертвовать его на какое-либо общественное дело, мотивируя это решение своим желанием публично засвидетельствовать свое сочувствие к Советскому Союзу» (письмо «Времени» в ВОКС от 10–17 июля 1929 г.), что придавало общественно-политическую важность изданию и, в частности, желанию Роллана «дать ряд указаний по изданию путем личных переговоров, для которых он просит приехать к нему М. П. Кудашеву, которую он лично знает и которая является секретарем проф. П. С. Когана, редактора собрания сочинений Роллана» (там же). В первом варианте договора с Ролланом, подписанном 15 марта 1929 года, высказанное автором желание «оставить всю сумму причитающегося ему гонорара в советской России и пожертвовать его на какое либо общественное дело» (письмо Роллана Пертцику от 16 января 1929 г.), причем издательство должно было выплачивать гонорар «автору в советской валюте путем взноса на текущий счет его в Государственном Банке» (письмо Пертцика «Времени» от 31 января 1929 г.), было отражено абсолютно точно: «вознаграждение уплачивается Издательством в советской валюте путем взноса его на текущий счет Ромена Роллана в Государственном Банке, по его указанию» (договор Ромена Роллана с издательством «Время», 15 марта 1929 г.). Однако писатель, получив согласованный с его поверенным текст, потребовал переписать пункты, которые «позволяют думать 1) что у меня имеется открытый счет в Московском Государственном Банке; 2) что я там регулярно получаю и буду получать какое-то авторское вознаграждение. Этого я ни в коем случае не могу позволить. <…> Я слишком хорошо знаю политику, чтобы подвергать себя возможности, что позже такой текст будет использован для представления меня как лица, получившего какое-то денежное вознаграждение от СССР; и если я защищаю СССР (как я это делаю), я желаю, чтобы это было на виду у всех, в качестве независимого человека, который никому ничего не должен. С другой стороны, слишком много иностранных писателей уже попользовались от СССР, и я не хочу, в настоящих обстоятельствах, извлечь из него какую-нибудь выгоду» (письмо Роллана «Времени» от 3 февраля 1930 г.). В новом, окончательном тексте договора было обозначено, что гонорар передается «на дело общественного воспитания в СССР», а именно для учреждения стипендий студентам МГУ (договор Ромена Роллана с издательством «Время», 10 января 1930 г.). Эту свою благотворительную акцию Роллан сделал центральной темой опубликованного в «Известиях» «Письма в редакцию»: «Я уведомил моих русских друзей о том, что я совершенно отказался от своего авторского гонорара, который мне причитался бы за сочинения, которыми я могу располагать, причем я поставил условием, что эти суммы должны быть полностью переданы издательством „Время“ на имя и на текущий счет Первого Московского университета. Мне было бы приятно, если бы эти деньги пошли на создание фонда по выдаче стипендий студентам. Таким путем я хочу публично засвидетельствовать свои братские чувства трудящейся молодежи России и мою преданность СССР» (Известия ВЦИК. 1930, 4 апреля; курсив в тексте) — и всех прочих своих публичных выступлений, связанных с изданием его русского собрания сочинений. Таким образом Роллан, вынудив «Время» выплачивать довольно значительный для небольшого кооперативного издательства гонорар, при этом считал, что не получает никакого «денежного вознаграждения от СССР» и в полной мере воспользовался его символической выгодой. Деньги же, которые «Время» регулярно перечисляло на счет Первого Московского университета, были потрачены неизвестно на что (добиться от Университета отчета не удалось)[743].

Другим затруднением в истории издания «Временем» собрания сочинений Роллана, также разрешенным писателем не в пользу издательства, была авторизация издания. «Приступая к изданию ваших сочинений, — объясняло издательство Роллану, — мы все время исходили из расчета на то, что выпускаемое нами собрание будет вами полностью авторизовано. При полной свободе печатания в СССР переводов любых произведений любого иностранного автора такая полная авторизация, объявленная на титульном листе каждого тома, дала бы нам конечно и большие материальные гарантии и большое моральное удовлетворение» (письмо «Времени» Роллану от 11 ноября 1929 г.). Однако уже после подписания первого варианта договора неожиданно, по словам Роллана в передаче Пертцика, выяснилось, что французский издатель Роллана «Albin Michel» в 1920 году (при предшественнике А. Мишеля Оллендорфе) уступил право перевода и издания на русском языке «Жан-Кристофа», «Клерамбо» и «Кола Брюньона» издательствам в Швеции (акционерному обществу «Aktelbolaget Sveriges Litografiska Tryckener») и Германии («Слово»[744]), из-за чего Роллан не имел законного права давать «Времени» письменное разрешение на русское издание всех своих произведений, то есть называть собрание сочинений авторизованным, как предполагалось вначале, а готов был передать право только на «принадлежащие ему произведения» (недатированное письмо А. Г. Пертцика «Времени», штамп о получении 12 октября 1929 г.)[745]. Соответствующее изменение было внесено в договор: к слову «произведений» было добавлено уточнение «которыми он имеет право располагать». Пришлось изменить и исключительно важный для советского собрания сочинений текст специально написанного Ролланом обращения к русским читателям. Сам Роллан воспринимал этот текст как «подходящий случай публично выразить свои симпатии, старинные симпатии к России» (письмо Пертцика «Времени» от 20 февраля 1929 г.) и требовал напечатать параллельно по-французски и по-русски — «я нахожу, что это придаст ему больше значительности» (письмо Роллана «Времени» от 1 июля 1929 г., см. также письма Пертцика «Времени» от 8 и 12 июля 1929 г., Кудашевой «Времени» от 25 сентября 1929 г.). Для «Времени» же текст Роллана был важен по другим причинам: издательство ожидало, что Роллан, «во избежание выпуска другими издательствами параллельных, может быть сокращенных изданий», упомянет в своем обращении к советскому читателю о том, что издание «Времени» — это первое авторизованное им издание его произведений на русском языке и что он предоставил издательству исключительное право на выпуск русского их перевода (письмо «Времени» Роллану от 2 июля 1929 г.). Первоначально текст был написан в форме «Привета Жан-Кристофа его русским братьям», однако позже Роллан потребовал убрать из заглавия упоминание «Жан-Кристофа» как именно того произведения, права на русский перевод которого не имел, назвав текст «Привет Ромена Роллана русским читателям», а также снять указание месяца и дня написания приветствия (см. письмо Роллана «Времени» от 25 октября 1929 г.). При этом в тексте не говорилось о том, что Роллан предоставил «Времени» исключительные, монопольные права на русское издание своих произведений и что издание в полной мере им авторизовано. С точки зрения Роллана, все разрешилось наилучшим образом: «…ввиду того, что юридическое положение в России отлично от моего, вы имеете право печатать их (те три произведения Роллана, права на русский перевод которых были проданы зарубежным эмигрантским издательствам. — М. М.) без формального моего на то разрешения, но с молчаливого согласия. И никто не может воспретить мне обратиться к читателям СССР с выражением моей симпатии. Вот почему вы можете напечатать в качестве предисловия мой „привет русским друзьям“» (письмо Роллана «Времени» от 12 октября 1929 г.)[746]. Однако издательство своей цели — опубликовать заявление Роллана об авторизованном и монопольном характере издания — таким образом не достигало. Поэтому «Время» обратилось к Роллану с просьбой, воспользовавшись предложенной Ролланом формулировкой, публично объявить об авторизованности издания «с молчаливого согласия» автора:

Приступая к изданию ваших сочинений, мы все время исходили из расчета на то, что выпускаемое нами собрание будет вами полностью авторизовано. При полной свободе печатания в СССР переводов любых произведений любого иностранного автора такая полная авторизация, объявленная на титульном листе каждого тома, дала бы нам конечно и большие материальные гарантии и большее моральное удовлетворение. Но раз обстоятельства этому препятствуют, раз вы можете располагать только частью ваших произведений, то мы полагаем, что ограничиться опубликованием в СССР только этой части ваших сочинений и лишать русского читателя возможности ознакомиться с такими образцами вашего творчества, как «Жан Кристоф» и «Клерамбо», было бы неправильно. Мы думаем потому, что нам достаточно вашего молчаливого согласия для включения и этих произведений в выпускаемое нами собрание. Отсутствие литературных конвенций дает нам на это право и мы надеемся, что благодаря возможности пользоваться вашими указаниями и советами нам удастся с успехом осуществить это издание.

Письмо «Времени» Роллану от 11 ноября 1929 г.
Роллан, однако, не согласился на формулировку о своем «молчаливом согласии» (хотя сам ранее ее использовал):

Термин «молчаливое согласие», которым вы пользуетесь, говоря обо мне, для авторизации издания вами тех моих произведений, которыми я не могу законным образом располагать, — не годится. Вы можете без моей авторизации печатать все эти произведения; и я не предприму ничего, чтобы против этого возражать. Но идти дальше этого я не имею права.

Письмо Роллана «Времени» от 26 ноября 1929 г.,
одчеркивания Роллана
Невозможность назвать собрание авторизованным во многом лишала для «Времени» смысла все это предприятие, обесценивала многочисленные добровольно взятые им на себя обязательства перед автором, поэтому издательство снова обратилось к Роллану с просьбой, «чтобы нагляднее оттенить различную природу наших прав на „Жан-Кристоф“ и „Клерамбо“, с одной стороны, и на все остальные Ваши произведения, с другой стороны, не печатать слова: „Авторизованное издание“ на титульных листах произведений этой первой группы, однако печатать на остальных» (письмо «Времени» Роллану от 9 декабря 1929 г.). Роллан вновь отказал:

Я не был бы сторонником того, чтобы на титульных листах томов различалось, как вы мне говорите, «издание авторизованное» и издание без отметки об авторизации. — Юридическое положение договоров на заграничные издания довольно запутано во Франции. Мы, авторы, связаны с французскими издателями на всю жизнь; они присваивают себе право заключать договоры на иностранные переводы; и случалось иной раз — особенно в смутные годы войны — что они делали это, не предупреждая автора <…>. — Таким образом, если бы в одном из томов Вашего «авторизованного издания» оказалось такое произведение, изданием которого на русском языке уже распорядились, то это дало или могло бы дать достаточный материал, чтобы затеять против меня тяжбу. Для этого потребовалось бы лишь немного злой воли, направленной против меня или против СССР, а во Франции и в том и в другом нет недостатка. С большим удовольствием осудили бы дерзкого автора «Ярмарки на площади», позволяющего себе обнаруживать симпатию к Советским Республикам. Итак я полагаю, что было бы выгоднее и безопаснее и для вас и для меня придерживаться общей моей формулы, которая в силу своей неопределенности не исключает ни одного произведения и покрывает их все, ограждая вместе с тем и от каких бы то ни было нападок: — «Я предоставляю издательству Время исключительное право печатать на русском языке все те мои произведения, которыми я могу располагать».

Письмо Роллана «Времени» от 18 декабря 1929 г.
Таким образом, Роллан в полной мере воспользовался выгодами тех «моральных» обязательств, которые добровольно взяло на себя «Время», планируя издание как авторизованное: он получил гонорар, который «Время», находясь в юрисдикции советского авторского права, имело полную возможность не выплачивать, и максимально использовал его для увеличения своего символического капитала; он заставил «Время» согласиться на участие в работе ряда ключевых сотрудников извне издательства, в чем с точки зрения издательства и издания не было никакой необходимости и что представляло собой нарушение его устава и бессмысленно затрудняло работу. Однако со своей стороны писатель не согласился ни на одну формальную уступку издательству и полностью лишил «Время» столь важной для него возможности назвать издание авторизованным. Практикуя абсолютную трезвость и деловую осмотрительность в том, что касалось его авторских интересов, Роллан проявлял наигранные, как кажется, идеализм и наивность в отношении интересов и возможностей кооперативного издательства. Эта своеобразная двойственность его позиции проявилась в двусоставной риторической конструкции, к которой он постоянно прибегал: четко формулируя свои вполне конкретные требования, он тут же декларировал, что делает это с высокой и бескорыстной целью бороться с «цензурой для произведений ума» (письмо Роллана «Времени» от 3 декабря 1928 г.), «учить, будить, поднимать, вести народ, а не <…> льстить его духовной лени» (письмо Роллана Пертцику от 16 января 1929 г.), «публично засвидетельствовать свои братские чувства трудящейся молодежи России и мою преданность СССР» (Письмо в редакцию // Известия ВЦИК. 4 апреля 1930 г.); утверждал, что отказывается от денежного вознаграждения (при этом добившись, чтобы издательство выплачивало его не только за новые, а за все произведения), чтобы «защищать СССР (как я это делаю) <…> в качестве независимого человека, который никому ничего не должен» и не извлекать из СССР никакой для себя выгоды, в отличие от многих иностранных писателей, которые от СССР «уже попользовались» (письмо Роллана «Времени» от 3 февраля 1930 г.), что запрещает издательству «Время» называть издание авторизованным потому, что возможные претензии (речь шла о риске вполне материальных претензий к нему западных издателей) будут проявлением «злой воли, направленной против меня или против СССР, а во Франции и в том и в другом нет недостатка. С большим удовольствием осудили бы дерзкого автора „Ярмарки на площади“, позволяющего себе обнаруживать симпатию к Советским Республикам» (письмо Роллана «Времени» от 18 декабря 1929 г.). Прислав «Времени» в начале февраля 1930 года список изменений в уже подписанный им год назад договор, Роллан, опасавшийся осложнений для себя лично со своим французским издателем (см. письмо Роллана «Времени» от 6 февраля 1930 г.), уже месяц спустя торопил издательство, грозя «перенести дело в Комиссариат Народного Просвещения и, к великому сожалению, публично отказаться от этого предприятия, для меня совершенно безвозмездного, ибо желание мое всегда было поступиться всеми моими правами в пользу дела социальной реконструкции, которым я любуюсь в СССР» (письмо Роллана «Времени» от 4 марта 1930 г.)[747].

«Время», в свою очередь, лишившись возможности поименовать издание авторизованным, изобрело множество оригинальных способов указания на факт непосредственного участия в работе над ним автора. Так, на вклейке первого тома собрания сочинений был факсимильно (с русским переводом) воспроизведен присланный Ролланом по просьбе издательства рукописный текст авторизации издания (хотя и не абсолютной, поскольку речь в нем шла только о тех произведениях, которыми автор «мог располагать»). Вклеенные в последующие тома рукописные обращения Роллана также воспроизводились в цвете, факсимильно, в масштабе 1:1, создавая у читателя полное ощущение, что он держит в руках подлинный написанный рукой Роллана текст; тома сопровождались фотографиями Роллана, на которых автор был изображен в том возрасте, в котором он написал соответствующие произведения, с цветными фототипически воспроизведенными авторскими пояснительными подписями к ним и прочим специально присланным по просьбе «Времени» иллюстративным материалом (например, открытками с видами старого Кламси для заставок к «Кола Брюньону»), а также авторскими историко-литературными пояснениями (часть из которых написана специально для русского издания, что неизменно оговаривалось в издательских к ним примечаниях), биобиблиографическими предисловиями и послесловиями, главным образом излагавшими, с его нынешней точки зрения, историю создания отдельных произведений.

Другой проблемой, также не имевшей в условиях советской России, несмотря на договор издательства с автором, юридического разрешения, было обеспечение монопольного характера издания «Времени»: в СССР, не примкнувшем к Бернской конвенции, права иностранных авторов никак не регулировались, «при этих условиях любое издательство СССР вправе выпустить перевод вышедшего заграницей произведения без разрешения автора и без уплаты ему гонорара» (заключение И. Я. Рабиновича). Однако несмотря на формальную юридическую пустоту в советских условиях понятия «монопольности» права на издание иностранного автора, «Время» сделало его, наряду с «авторизованностью», одним из ключевых в своих договоренностях с Ролланом. Как ни странно, поверенный Роллана легко согласился предоставить «Времени» «монопольное право издания на русском языке полного собрания сочинений г. Роллана», причем Роллан даже отказывался от получения гонорара, если бы пункт договора о монопольном праве издания был им или его представителем недостаточно обеспечен (письмо Пертцика «Времени» от 31 января 1929 г.), хотя никаких реальных механизмов для обеспечения этого обязательства у них не было. Это выяснилось при первом же конфликтном случае, произошедшем в период между подписанием первого и второго вариантов договора: узнав о выходе в ленинградском издательстве «Прибой» отрывков «Жан-Кристофа» под заглавием «Молодые годы Жан-Кристофа» в сокращенном переводе А. Н. Горлина и Б. К. Лившица (1929), А. Г. Пертцик обвинил «Время» том, что оно не сообщило ему «о намерениях указанных переводчиков и „Прибоя“ и тем не дало мне возможности предупредить возмутительный акт нарушения моральных прав Ромена Роллана, прав, гарантированных ему Народным Комиссариатом Просвещения», и заявил «о недопустимости участия гр. Горлина <…> в выполнении русского издания полного собрания сочинений Ромена Роллана» (письмо Пертцика «Времени» от 7 сентября 1929 г.). Издательство резонно отвечало, что «„намерения“ других издательств и работающих в них переводчиков» не могут быть ему известны (письмо «Времени» Пертцику от 18 сентября 1929 г.). Из внутренней редакционной переписки ясно, что в издательстве вполне понимали причины столь резкой реакции Пертцика, опасавшегося, что его неспособность обеспечить монопольность прав «Времени» позволит издательству, в соответствии с договором, отказаться от выплаты гонорара его доверителю — чего «Время» отнюдь не собиралось делать. После этой истории издательство сочло необходимым разъяснить Роллану, что появление его сочинений на русском языке в другом издательстве никакой ответственности возложить на него, конечно, не может, «речь идет не об ответственности, а о том содействии, которое вы и ваши поверенные в СССР можете нам оказать» (письмо «Времени» Роллану от 10 марта 1930 г.), и в окончательном варианте договора было записано: «До истечения срока действия настоящего договора и до распродажи выпущенных Издательством книг Ромен Роллан не разрешает издания своих сочинений на русском языке. <…> Ромен Роллан обязуется лично и через своих поверенных в СССР принять все зависящие от него меры к фактическому обеспечению за Издательством исключительного права издания его сочинений. Если тем не менее в течение срока действия настоящего договора появятся какие-либо сочинения Ромена Роллана на русском языке в другом издании, Издательство освобождается от платы гонорара <…> и, кроме того, имеет право односторонне расторгнуть настоящий договор» (Договор «Времени» с Ролланом, 20 марта 1930 г.).

На самом деле, гарантией монопольных прав «Времени» в отсутствие Бернской конвенции могли быть как добрая воля Роллана, так и, в большей степени, благоволение Главлита:

В виду того, что Ромен Роллан предоставляет издательству монопольное право издания его сочинений и соглашение об этом праве связано для издательства с принятием на себя обязательств редакционного, технического и материального свойства, с чем связаны и интересы Ромена Роллана, просим указаний Главлита также насчет того, может ли Ромен Роллан быть уверен в том, что не будут выпущены какие-либо параллельные издания его сочинений без его, автора, на то согласия. В связи с этим просим указаний Главлита, можно ли принятьтакое обязательство пред Роменом Ролланом.

Письмо «Времени» в Главлит от 6 февраля 1929 г.
И хотя на этом обращении издательства, как уже говорилось, имелась карандашная приписка о том, что начальник Главлита П. И. Лебедев-Полянский «не возражал», у «Времени» при издании Роллана возникали проблемы конкуренции с государственными издательствами, где Роллан постепенно перестал быть «Времени» союзником. Основную борьбу за монопольность своих прав на Роллана «Времени» пришлось вести в 1932 году.

Решая проблемы, возникавшие в процессе согласования договора с Ролланом, «Время» не оставляло практической работы по подготовке издания. В 1930 году был выпущен «Проспект издания собрания сочинений Р. Роллана», в котором издательство заявляло свою культурную задачу: «ознакомить русского читателя со всеми разнообразными видами творчества французского писателя и дать исчерпывающе полный, строго проверенный перевод его произведений»[748]; первый том собрания, с предисловиями автора, М. Горького, А. В. Луначарского и Стефана Цвейга, под общей редакцией проф. П. С. Когана и акад. С. Ф. Ольденбурга, содержавший первую книгу «Жан-Кристофа» в переводе под редакцией А. А. Смирнова, вышел меньше чем через два месяца после подписания окончательного варианта договора, 12 мая 1930 года[749]. Роллану выпущенный «Временем» том очень понравился: «Насколько я могу судить, издание изящное и прекрасно преподнесенное» (письмо Роллана «Времени» от 7 июня 1930 г.). Действительно, по точному описанию И. А. Шомраковой, «темно-синие с золотым тиснением переплеты, четкий шрифт, небольшое количество книжных орнаментальных украшений, портреты автора в каждом томе, хорошая бумага, полученная специально для этого издания, — все это сделало внешний вид скромным, но строгим, выдержанным в хорошем стиле»[750].

Однако в самом издательстве в этот период произошли описанные выше катастрофические изменения — был арестован директор И. В. Вольфсон. Вероятно, чтобы предупредить нависшую над издательством опасность закрытия, члены товарищества собрали 4 мая

1931 года расширенное редакционное совещание, на котором присутствовали, помимо сотрудников, представитель комиссии РКИ (Рабоче-крестьянской инспекции, иначе Рабкрин) по чистке издательства, который, вероятно, должен был вынести решение о его закрытии, и приглашенный «Временем» либеральный и относительно влиятельный, хотя и смещенный уже с поста Наркома просвещения, А. В. Луначарский, который в финале заседания согласился на просьбу «Времени» стать председателем его редсовета, хотя попросил иметь в виду, что «в силу перегруженности прочей работой он будет иметь возможность уделять Издательству сравнительно немного времени» (протокол расширенного редакционного совещания издательства «Время», 4 мая 1931 г.). Главным козырем издательства, отстаивавшего свое существование, было издание собрания сочинений Роллана. Докладывая о нем, сотрудники издательства подчеркивали прежде всего принципиально новый, «лабораторный», подход к переводу и редактированию по сравнению с прежними русскими переводами Роллана[751]:

Издание это в значительной степени носит экспериментальный характер: не было, кажется, случаев, чтобы при жизни автора собрание его сочинений выпускалось в таком исчерпывающе-полном объеме; новы, кроме того, до известной степени и методы перевода и редактирования. В полное собрание сочинений входят: 1) романы, 2) биографии, 3) драмы, 4) история музыки и 5) публицистика. При этой внешней разнородности творчество Роллана проникнуто ярко выраженным внутренним единством, что и побуждает представить его читателю во всей полноте. Сам Роллан считает себя не романистом, не беллетристом, а историком-поэтом — следует добавить: и мыслителем. Полное собрание сочинений займет от 15 до 20 томов, около 20 листов каждый, всего около 350 печатных листов. <…> Такого издания нет и во Франции. Объем издания предуказан автором, вообще все издание ведется в тесном контакте с ним. Принципы перевода — абсолютная точность, связанная, конечно, с необходимой литературностью. Принята определенная стилевая установка. В основу перевода положено единство мысли и художественной манеры. Особенность Ромена Роллана в том, что он поэт, пишущий прозой. Он строг и точен в выражениях, язык его не очень богат, но чист, энергичен и выразителен. В нем нет тривиальности, манерности и искусственности. Настоящий перевод Роллана резко отличается от всех старых переводов, в большинстве случаев случайных, сборных. Старые переводы грешат несоответствием оригиналу, зачастую впадают в ту «бойкость», которая граничит с вульгарностью. Кроме того, они и не согласованы: в разных томах одно и то же имя сплошь и рядом переводится различно. У нас все переводы, за очень малыми исключениями, новые. Редактура осуществляется тремя лицами (имеются в виду А. А. Смирнов, П. С. Коган и С. Ф. Ольденбург. — М. М.).

Протокол расширенного редакционного совещания издательства «Время»,
4 мая 1931 г., стенографическая запись
выступления А. А. Смирнова
К августу 1931 года вышли первые пять томов собрания сочинений Роллана, все тиражом в 7200 экземпляров, на чем закончилось печатание «Жан-Кристофа», переведенного, под общей редакцией А. А. Смирнова, М. Е. Левберг, А. Н. Горлиным, А. А. Франковским, М. А. Дьяконовым, Н. Н. Шульговским, С. Я. Парнок[752]. В последнем, пятом томе было опубликовано послесловие Роллана к роману, написанное специально для русского издания, где подробно излагалась история создания «Жан-Кристофа». Следующим произведением Роллана по порядку томов русского собрания сочинений была «Очарованная душа», однако писатель продолжал работать над ее заключительной книгой (см. письмо Роллана «Времени» от 20 февраля 1931 г.), поэтому, выпустив в начале 1932 года 6 и 7 тома, содержавшие первые три книги романа в переводе под редакцией А. А. Смирнова[753], издательство объявило, что 8 и 9 тома, зарезервированные для заключительных частей романа, выйдут позже, и стало выпускать следующие тома[754]. В 11 том, увидевший свет в марте 1932 года, вошли «Пьер и Люс» (пер. Е. С. Кудашевой) и «Клерамбо» (пер. А. А. Франковского) (выходные данные этого тома уже отражают произошедшие в руководстве издательства перемены: бывший главный редактор Г. П. Блок числится техническим редактором, ответственным же редактором назван Я. Г. Раскин).

В июне 1932 года вышел 10-й том, включавший «Кола Брюньона» (пер. М. Л. Лозинского) и «Лилюли» (пер. А. Н. Горлина). Вероятно, десятый том вышел после одиннадцатого потому, что издательство ожидало присылки специально написанных Ролланом для советского издания «Примечаний Брюньонова внука» (датированных мартом 1930 года) и послесловия к «Лилюли» (дата 11 ноября 1931 г.). «Времени» принадлежит заслуга подготовки знаменитого русского издания «Кола Брюньона»[755] в переводе М. Л. Лозинского[756] с автолитографиями Е. А. Кибрика, хотя соединение под одной обложкой перевода и иллюстраций произошло уже после закрытия «Времени» (в 10 томе собрания сочинений «Кола Брюньон» сопровождается одной иллюстрацией М. А. Кирнарского, оформлявшего все тома издания). На упоминавшемся открытом редакционном совещании издательства 4 мая 1931 года М. Л. Лозинский сделал сообщение о принципах, положенных им в основу тогда только начатого перевода:

«Кола Брюньон» написан прозой сплошь и рядом переходящей в прозу ритмическую и рифмованную причем эти рифмованные отрывки построены в стиле как бы прибаутки. Наряду с несомненной рифмой, которую автор сознательно вводит, как таковую, встречается в ряде случаев и рифма так сказать «кажущаяся», возникающая случайно в силу распространенного во французском языке подобозвучия окончаний. Переводчик должен ставить себе задачей передавать рифму рифмой всюду, где несомненно ее наличие (хотя бы иной раз и «разгружая» систему рифм; например, систему из четырех одинаковых рифм передавая двумя парами рифм). В отдельных случаях позволительно не передавать рифму оригинала; но допустимы и «компенсации», т. е. введение рифмы там, где ее нет в оригинале, но где она вытекает естественно из строя фразы. Другими словами, переводчик не должен избегать непроизвольной рифмы в тех местах, где она уместна. Конечно введение рифмы в русский перевод неизбежно ослабляет лексическую точность перевода, — но такая неточность искупается адекватностью высшего порядка — более верной передачей всего строя речи, самой окраски повествования.

Протокол расширенного редакционного совещания издательства «Время»,
4 мая 1931 г., стенографическая запись
выступления М. Л. Лозинского
Что касается знаменитых иллюстраций Е. А. Кибрика к «Кола Брюньону», то они впервые увидели свет в издании ленинградского отделения «Художественной литературы» в 1936 году в сопровождении специально написанного Ролланом восторженного текста «Кола приветствует Кибрика»[757], однако договор на их создание и воспроизведение был заключен с художником именно издательством «Время»[758], когда планировалось «роскошное художественное издание» «Кола Брюньона» «с деревянными гравюрами какого-нибудь из наших крупных художников» (письмо «Времени» Роллану от 3 октября 1933 г.), которое издательство не успело осуществить[759].

В сентябре 1932 года вышли 12 и 13 тома с работами Роллана о театре. В них «Временем», в соответствии с указаниями Роллана, был уточнен относительно французского издания «Hachette» порядок расположения произведений, то есть состав этих томов русского издания является авторизованным и текстологически дефинитивным по сравнению с французским[760]. Тринадцатый том, куда вошли более ранние драмы, написанные Ролланом до «Народного театра», был снабжен послесловием В. А. Десницкого, разъяснявшего публике, что напечатанные драмы представляют собой пройденный этап в творчестве Роллана, который ныне уже не «буржуазный гуманист», а «человек опыта пролетарской революции». Именно эта произошедшая с Ролланом политическая метаморфоза пошатнула «моральные» основания, на которых покоился его договор со «Временем».

Начиная с 1931 года Государственное издательство стало проявлять все более активный интерес к тому, чтобы, в нарушение «морального» монопольного права «Времени» на издание сочинений Роллана, выпускать те или иные произведения французского писателя, причем не просто, как раньше, пользуясь отсутствием на территории СССР Бернской конвенции, а с согласия и с предисловиями Роллана. В конце октября 1931 года к Роллану обратился Музгиз, подразделение Госиздата, а именно советский музыковед М. В. Иванов-Борецкий, с просьбой дать предисловие к новому русскому переводу сочинений Роллана о музыке и музыкантах (см. письмо Роллана «Времени» от 27 октября 1931 г.). Роллан ответил, что связан договором со «Временем», которое печатает его полное собрание сочинений, из какового он ни в коем случае не хотел бы выпускать музыкологические сочинения: «музыка — это сердце всего моего творчества; я обязан ей не только своей манерой воспринимать, а также некоторыми из моих героев; я частично обязан ей своим инструментом наблюдения и выражения — самой психологией» (там же; см. об этом также письмо Роллана «Времени» от 25 октября 1929 г.). Таким образом, при первом столкновении с гос-издательством Роллан вполне понимал, что выход его произведений о музыке в дешевом и тиражном музгизовском издании сделает невозможным их публикацию в составе фундаментального собрания сочинений. «Время» восприняло первую же претензию госиздательства на Роллана как потенциально для себя катастрофическую:

В виду затруднений, которые это дело сулит нам в будущем, четкая, чуждая компромиссов позиция, которую вы заняли с самого начала, дает нам огромную моральную поддержку. Вы со свойственной вам прямотой, определенностью и твердостью встали на защиту наших прав, вытекающих из договора, который делает нас счастливыми обладателями драгоценной связи.

Нечего закрывать глаза: здесь идет речь о самом существовании нашего собрания, т. к. выход в свет ваших музыкологических сочинений в другом издании лишил бы нас фактически возможности охранить эти произведения в составе нашего собрания. <…> это было бы не просто более или менее крупной неприятностью, а настоящей катастрофой, ставящей нас в необходимость совершенно обезобразить наше издание, которое мы с самого начала строим как полное, и которое нам пришлось бы оборвать на полпути, изъяв из него то, что по вашему выражению является сердцем вашего творчества.

Письмо «Времени» Роллану от 11 ноября 1931 г.
Одновременно издательство обратилось с секретным письмом к сменившему в 1931 году Лебедева-Полянского на посту начальника Главлита Б. М. Волину (письмо от 12 ноября 1931 г.) и вскоре получило ответ, что Главлитом «урегулирован вопрос с Издательством ГИХЛ <…> (речь шла об одновременном желании ГИХЛ издать том публицистических статей Роллана, см. об этом ниже. — М. М.) и Музгиз <…> об издании и переиздании произведений Ромена Роллана только Издательством „Время“. Издательства согласились не предпринимать указанного издания у себя» (письмо Главлита «Времени» от 19 ноября 1931 г.). Однако не прошло и двух месяцев, как Музгиз как ни в чем не бывало обратился уже непосредственно во «Время», сообщив о своих совершенно определенных планах издать в 1932 году этот том. Прежде всего, подразделение государственного издательства попыталось ввести «Время» в заблуждение, предполагая, что ему неизвестно содержание ответа Роллана на предложение Иванова-Борецкого, а также постаралось свести вопрос исключительно к предисловию Роллана к изданию Музгиза, считая сам факт такого издания делом решенным, которому «Время», несмотря на зафиксированную договором «монопольность» своих отношений с автором, никак не могло противодействовать:

Музгиз обратился к Ромену Роллану с просьбой дать свое предисловие к этому изданию. В ответ мы получили от него сообщение, в котором он дает свое принципиальное согласие на такое предисловие, но вместе с тем, указывая на договор об издании его сочинений в СССР Вашим издательством, просит нас получить от Вашего издательства формальное разрешение на указанное предисловие. Музгиз надеется, что с Вашей стороны не будет никаких препятствий в отношении подобного разрешения, и просит немедленного ответа по этому вопросу.

Письмо «Музгиза» «Времени» от 23 января 1932 г.
В ответном письме «Времени» пришлось напомнить Музгизу точные цитаты из письма Роллана Иванову-Борецкому, копию которого писатель переслал «Времени», где «воля Ромена Роллана по вопросу о выпуске его музыкологических произведений вне нашего собрания выражена совершенно ясно» (письмо «Времени» Музгизу от 10 марта 1932 г.), и из письма Главлита «Времени» от 19 ноября 1931 года, сообщавшего, что вопрос с Музгизом «урегулирован»:

Музыкологические произведения Ромена Роллана рассчитаны на сравнительно узкий круг читателей-специалистов. Поэтому выпуск их Вашим Издательством лишил бы нас возможности включить их в наше полное собрание сочинений, что намечено нами осуществить еще в этом году, и таким образом были бы нарушены как воля самого Роллана, так и твердая установка, данная по этому вопросу Главлитом и Сектором Печати ЦК ВКП (б).

Вследствие этого мы категорически возражаем против выпуска Вами музыкологических произведений Ромена Роллана.

Там же
Чтобы дополнительно запутать ситуацию, Музгиз в переписке со «Временем» прибег не к надежной тогда почтовой связи (письмо из Москвы в Ленинград шло 1–2 дня), которая, при строгом порядке в делопроизводстве «Времени», позволила бы четко документировать всю историю переговоров, а передавал письма через своего представителя в Ленинграде. Письмо Музгиза, датированное 23 января 1932 года, было доставлено «Времени» только 9 марта, а процитированное ответное письмо «Времени» от 10 марта, по утверждению Музгиза, не было ими получено вовсе, что позволило госиздательству пригрозить «Времени», на этот раз спешной почтой: «В виду того, что дальнейшая задержка печатания этих произведений, находящихся в сверстанном виде, повлечет за собой большие убытки для издательства, Музгиз сообщает, что при неполучении ответа от Вас в течение десяти дней — по существу сделанных Вам предложений — находящиеся в сверстанном виде материалы будут по соглашению с Главлитом отпечатаны» (письмо Музгиза «Времени» от 11 мая 1932 г.). Получив от «Времени» копию якобы пропавшего письма от 10 марта, Музгиз сообщил, что, оказывается, было утеряно и их письмо «Времени» от 11 апреля, составленное без учета категорического возражения «Времени» против выпуска Музгизом музыкологических произведений Ромена Роллана:

По поводу издания музыкологических работ Ромена Роллана сообщаем, что нами было предпринято такое издание для того, чтобы советский читатель мог познакомиться с указанными работами с соответствующими критическими замечаниями, которые имели целью надлежащую ориентацию читателя. В этом критическом освещении предпринято пока издание двух его работ: 1) Музыканты прошлых дней — работа подписана к печати и 2) Бетховен — заключен договор. В связи с этим и вследствие неполучения от Вас письма Государственное Музыкальное Издательство предлагает два способа разрешения поднятого Вами вопроса.

1. Государственное Музыкальное Издательство указанные работы выпускает как совместное с Вами издание, с тем, чтобы доходы от издания поступили в Музгиз.

2. Государственное Музыкальное Издательство передает Вам договора на указанные работы; все издержки, понесенные по этим работам, возвращаются Вами Музгизу, а «Время» издает эти работы от своего имени и получит все доходы от издания.

Считая, что каждый из указанных путей разрешения поднятого Вами вопроса вполне для Вас приемлем, Музгиз просит срочного ответа, для избежания задержек производственных процессов.

Копия письма Музгиза «Времени» от 11 апреля 1932 г.,
приложенная к письму от 21 мая 1932 г.
Иными словами, Музгиз предлагал «Времени» либо поставить свой гриф на издании, полностью подготовленном Музгизом и не входящем в собрание сочинений Роллана, либо купить у Музгиза подготовленные им переводы и выпустить их под своим именем. В 1921 году П. Витязев в брошюре «Частные издательства» с искренним возмущением рассказывал о прямых подлогах, обмане и волоките в деятельности Госиздата, в частности о том, как Госиздат, в качестве цензурного органа, принимал от издательств рукописи, а потом выпускал их под своей маркой. Судя по предложениям Музгиза, государственное издательство, которое всего через два года вновь станет абсолютным монополистом (в частности, когда в 1934 году «Время» было «влито» в Гослитиздат, выпущенные и только подготовленные кооперативным издательством книги государственное издательство стало выпускать и переиздавать под своей маркой без указания на роль «Времени»), по-прежнему не делало различия между своим и чужим издательским продуктом. «Время», однако, ответило Музгизу языком «нормального» книгоиздания, который И. В. Вольфсон, еще только создавая свое издательство на заре нэпа, считал единственно возможным. Прежде всего, «Время» аргументировало свои возражения на оба сделанных Музгизом предложения:

Первый из предлагаемых Вами вариантов сводится, по-видимому, к тому, чтобы интересующие Вас два музыкологических произведения Ромена Роллана были выпущены Вами, то есть в Вашем переводе, силами Вашего редакционно-издательского аппарата, на Ваши средства и с поступлением в Вашу пользу всего дохода от этого издания.

Согласиться с тем, что этот вариант, как Вы пишете, «вполне для нас приемлем», мы не можем, потому что при этих условиях участие наше в этом издании было бы фактически сведено к нулю и, если бы это издание считалось при этих условиях «совместным», то эта «совместность» была бы чисто фиктивной, на что мы идти не можем.

Второй Ваш вариант предусматривает передачу нам Ваших договоров и возмещение нами всех Ваших расходов по данным изданиям.

Перенимать Ваши договоры нам нет смысла, так как «Музыканты прошлых дней» нами уже переведены[761], а «Бетховен» переводится по договору с нами первоклассным, музыкально-образованным переводчиком[762]. Возмещать же Вам расходы по этим изданиям у нас нет никаких оснований, так как еще осенью прошлого года Главлитом, по соглашению с Сектором Печати ЦК ВКП(б), было указано, что упомянутые произведения Роллана, как и все вообще его сочинения, должны издаваться только нашим Издательством, а Вами издаваться не должны. Это решение Главлита было тогда же Вам сообщено, и если Вы тем не менее, вопреки этому решению, принялись за осуществление этого издания и понесли в связи с этим расходы, то о переложении этих расходов на нас не может быть и речи.

Таким образом и этот вариант для нас неприемлем.

Письмо «Времени» Музгизу от 25 мая 1932 г.
Далее «Время» в очередной раз сформулировало те «нормальные» интересы «культуры и просвещения», которыми руководствовалось при издании Роллана и которые И. В. Вольфсон (к этому времени уже арестованный) считал основаниями всякой издательской деятельности[763]:

Мы подчеркиваем, что считаем ошибкой обсуждение всего этого вопроса в целом в плоскости одних только хозяйственных интересов той или другой издательской организации. Если мы настаиваем на том, чтобы музыкологические произведения Роллана издавались только нами, то мы меньше всего думаем о материальных выгодах и боремся не только за свои права, но и за свои обязательства перед Ролланом. Его воля выражена ясно: он передал нам ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ право издания его сочинений в СССР; он дал определенное общественное назначение всему своему гонорару за наше издание; он заявляет, что его музыкологические произведения составляют «сердце» его творчества; он требует, чтобы они были включены в собрание его сочинений, выпускаемое нами под непосредственным его наблюдением и по выработанному им самим плану, он не желает, чтобы они выпускались вне нашего собрания и другим Издательством.

В виду этого мы протестуем против выпуска Вами этих произведений, как против прямого нарушения воли дружественного нашему Союзу иностранного писателя.

Там же
При этом издательство хорошо поняло советский язык Музгиза, сообщавшего, что задача подготовляемого ими издания — представить работы Роллана о музыке «с соответствующими критическими замечаниями, которые имели целью надлежащую ориентацию читателя» (письмо Музгиза «Времени» от 11 апреля 1932 г.), и тут же обратилось к московскому музыковеду B. C. Пшибышевскому с просьбой снабдить подготовленные «Временем» переводы книг Роллана «Бетховен. Творческие эпохи» и «Гете и Бетховен», составившие 15 том, «критическим предисловием и послесловием и, может быть, примечаниями, поясняющими советскому читателю марксистскую точку зрения на трактуемые в книге вопросы» (письмо от 29 мая 1932 г.; этого предисловия в изданном томе нет). Кроме того, стремясь, вероятно, опередить Музгиз, «Время» в самом конце 1932 года выпустило 15 том, в который вошли «Гете и Бетховен» (пер. А. А. Смирнова) и «Бетховен. Великие творческие эпохи» (пер. М. А. Кузмина) в обход 14-го тома и невзирая на предупреждение писателя, что «этот „Бетховен“ — первый том серии („Великие творческие эпохи“), работу над которой я рассчитываю возобновить со следующей зимы. Как же вам удастся включить эти тома позднее в ваше издание?» (письмо Роллана «Времени» от 30 апреля 1932 г.). «Время» постаралось закрыть Музгизу возможность выпуска конкурирующего перевода исключительным качеством собственного издания (том был необычайно богато иллюстрирован, подбор оригиналов для иллюстраций выполнил Э. Ф. Голлербах) и большим для своей довольно специальной тематики тиражом (13 000 экземпляров)[764].

Одновременно с конфликтом с Музгизом в 1932 году «Время» вынуждено было бороться с аналогичным и столь же безапелляционно высказанным желанием ГИХЛ выпустить отдельным изданием политические статьи Роллана, прежде всего планировавшееся им продолжение эссе «Прощание с прошлым», которому «Времени» удалось противопоставить выпуск сборника публицистических статей Роллана «На защиту Нового Мира» (см. об этом выше). Что касается 18-го тома собрания сочинений, включавшего публицистические статьи, то материал для него был получен «Временем» зимой 1933/1934 гг. и, вероятно, в значительной степени переведен, однако выпущен был уже Гослитиздатом в 1935 году под общей редакцией А. В. Федорова. Впрочем, подведение итогов послевоенной интеллектуальной эволюции Роллана — продолжение «Прощания с прошлым», которое вышло по-французски в 1935 году под заглавием «Пятнадцать лет борьбы (1919–1935)» — в гослитиздатовский том включено не было, поэтому он, в отличие от томов, которые выпускало «Время», оказался лишен той актуальной синхронизации с эволюцией писателя, к которой стремилось в своей работе «Время».

В конце лета 1932 года «Время» вновь вынуждено было отвечать на претензию Государственного издательства издавать Роллана: ГИХЛ сообщил «Времени» о своем решительном желании напечатать отдельными изданиями «Жан-Кристофа» и «Очарованную душу», «независимо от издания вами в полном собрании сочинений», и потребовал выслать «для ознакомления» копию договора «Времени» с Ролланом (письмо ГИХЛ «Времени» от 13 сентября 1932 г.). Протестуя, «Время» прибегло к той же аргументации, что и в более ранних конфликтах с госиздательством, апеллируя к договору с Ролланом («согласно договору с Роменом Ролланом, он предоставил нам „ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ право издания и переиздания на русском языке всех его сочинений“ и до истечения срока действия договора „НЕ РАЗРЕШАЕТ“ другого издания своих сочинений на русском языке»), к распоряжению Главлита, к «исключительному общественному значению» издания, весь гонорар от которого Роллан пожертвовал «на культурно-просветительные нужды СССР» (письмо «Времени» в ГИХЛ от 15 сентября

1932 г.). Кроме того, как и прежде, «Время» обратилось за поддержкой в Главлит (см. письмо «Времени» в Главлит от 15 сентября 1932 г.). Однако на этот раз государственное издательство сделало Роллану новое, соблазнившее его предложение: если в случае с музыкологическими и публицистическими работами государственное издательство не сулило Роллану тиражей, превышавших тиражи «Времени» («История оперы» была выпущена Музгизом тиражом в 3000 экземпляров, публицистические статьи ГИХЛ предлагал издать тиражом в 5000 — см. недат. письмо ГИХЛ «Времени», штамп о получении 27 декабря 1931 г.), то теперь Н. Н. Накоряков, глава ГИХЛ, предложил Роллану издать его произведения «большим тиражом для широких народных масс», причем утверждал, что именно по этой причине «Издательство „Время“ не воспротивится этой публикации, пока ваш договор с этой фирмой остается в силе», и заранее просил Роллана «по окончании действия вашего договора с Издательством „Время“, срок которого приближается, заключить договор с нашим издательством, чтобы дать нам возможность бесперебойно продолжать выпуск в СССР ваших произведений на русском языке» (письмо Накорякова Роллану от 15 декабря 1932 г.). Роллан с его амбицией «учить, будить, поднимать, вести народ» (письмо Роллана Пертцику от 16 января 1929 г.), конечно, хотел, чтобы его произведения были доступны для «широких народных масс», и солидаризовался с государственным издательством:

<…> я, так же как и Вы, желал бы, чтобы мои произведения распространялись среди более широкого круга публики, чем тот, который доступен Издательству «Время». Некоторые из моих друзей, возвращающиеся из СССР или живущие там, выразили мне сожаление, что тираж их ограничен, а цена слишком высока. Я хотел бы таким образом, чтобы Вы нашли почву для соглашения с «Временем», которым я лично вполне доволен. Само собой разумеется, что я остаюсь верен договору, заключенному со мной этой фирмой. Но не был ли бы возможен одновременный выпуск одного «роскошного» (или «полу-роскошного») издания, как издание «Времени», и другого народного, выпускаемого Вами?

Письмо Роллана Накорякову от 26 декабря 1932 г.
Не только ГИХЛ, но и сам Роллан, проделавший «путь к революции», стал тяготиться тем, что такой решительный «друг Советского Союза» связан договором не с государственным, а с кооперативным издательством[765]. «Время», ввиду чрезвычайной важности для него этого вопроса, обсудило его на правлении 9 января 1933 года и отправило Роллану подробную мотивировку своих возражений госиздательству. Впрочем, как видно сейчас, предложения и предположения ГИХЛ не могли быть опровергнуты «нормальными» фактографическими доказательствами «Времени», поскольку исходили из логики совершенно новой ситуации, вскоре окончательно оформившейся, где государственное издательство было уже абсолютным монополистом, а «Время» просто не существовало.

Прежде всего о некоторых неясностях и неточностях в письме тов. Накорякова. Второй абзац этого письма («L’Edition Vremia ne s’opposere pas etc…») изложен так, что дает некоторое основание предполагать о каких-то якобы уже происходивших переговорах Госиздата с нами. Это не так. Никаких переговоров по затронутому т. Накоряковым вопросу Госиздат с нами пока не вел. Он запрашивал нас, довольно давно уже (и это Вам известно) о Ваших музыкологических произведениях и о сборнике Ваших политических статей. На оба эти вопроса мы ответили отрицательно. И если «Кола Брюньон» и некоторые другие ваши беллетристические произведения включены в план ГИХЛа, то это сделано без нашего согласия и без нашего ведома. Это первая фактическая поправка, или вернее разъяснение. Вторая касается срока нашего с Вами договора. Тов. Накоряков пишет, что срок действия его приближается к концу. Как Вам известно, это тоже не совсем верно. Срок нашего договора — 20 марта 1934 года. Таким образом впереди еще один год и 2 ½ месяца.

Письмо «Времени» Роллану от 17 января 1933 г.
Далее «Время» подробно, с цифрами, возражало на слова Накорякова, поддержанные Ролланом, что издания кооперативной фирмы дороги и малотиражны:

Нас чрезвычайно огорчило, что существуют жалобы на малый тираж нашего издания и на высокую его цену. Вернее сказать, нас огорчило, что об этих жалобах мы узнали только косвенным образом — из Вашего письма тов. Накорякову. Если бы мы узнали об этом раньше непосредственно от Вас, мы имели бы возможность сразу же дать Вам по этому вопросу нужные разъяснения. Эти разъяснения сводятся к следующему:

1) Нормальный тираж беллетристических произведений в СССР не больше, а меньше нашего тиража. Для обычной беллетристики он редко превышает 5000–5200 экз. Для писателей с крупным именем он повышается, но не очень значительно. Так, например, очень популярный у нас Эптон Синклер выпускается в количестве 8200 экз.[766] Что касается наших тиражей, то позвольте Вам и напомнить (они все обозначены на книгах):

«Жан-Кристоф» — 7200 экз.

«Очарованная Душа» — 10 100 —

«Кола Брюньон» — 15 000 —

«Клерамбо» — 10 000 —

Драм, произв. — 8500 —

«Гете и Бетховен» — 13 000 —

Эти цифры довольно показательны. Книготорговые организации, приобретающие у нас наши издания, неоднократно указывали нам, что наши тиражи выше обычных.

2) Вопрос о ценах. Средняя цена одного печатного листа нашего издания, равного 16 страницам (считая и фототипии, и деревянные гравюры, и виньетки) — 18,08 коп. Если взять для сравнения книги других наших издательств (мы говорим о беллетристике), то мы увидим, что при отсутствии фототипий, деревянных гравюр и виньеток и при бумаге менее высокого качества цена одного печатного листа этих книг колеблется в пределах от 18 до 24 коп. Издания же более изящные расцениваются гораздо дороже.

Мы не думаем, чтобы можно было при этих условиях говорить о дороговизне наших изданий. Мы утверждаем обратное и ссылаемся на единодушный отзыв всех без исключения наших клиентов, которые все в один голос твердят о дешевизне (некоторые даже — о чрезмерной дешевизне) наших изданий. Так говорят цифры.

Там же
Пытаясь оставаться в рамках «нормальной» логики конкурентного, а не монопольно государственного книгоиздания, хотя условия этой конкуренции были совершенно не равны, «Время» предприняло попытку обыграть ГИХЛ на его поле тиражных и дешевых изданий: «Тов. Накоряков совершенно прав, когда говорит, что в задачи ГИХЛа входит выпуск многотиражных изданий беллетристических произведений. Такие издания ГИХЛа существуют и цена их действительно ниже нашей. Но выпуск изданий дешевых с большим тиражом, равно как выпуск беллетристических произведений, пригодных для изучения в школе, не составляет монополии ГИХЛа» (там же). «Время» приняло решение выпустить удешевленное переиздание «Жан-Кристофа» тиражом, сравнимым с такими копеечными государственными изданиями, как «Библиотека „Огонька“», давая, впрочем, понять Роллану, что рассматривает этот шаг как вынужденный:

Мы приступаем сейчас к переизданию «Жан-Кристофа». Это было решено еще до получения вашего последнего письма. 1 том уже с 31-го декабря с. г. в наборе. В связи с вновь выяснившимися из Вашего письма обстоятельствами мы готовы перестроить всю нашу работу над этим переизданием. Мы немедленно примем все возможные меры к тому, чтобы обеспечить его таким количеством бумаги, которое дало бы нам возможность выпустить его тиражом в несколько десятков тысяч экземпляров. Внешний вид его конечно будет уже совсем иной: не будет портретов, бумага будет менее бела и чиста, переплет будет гораздо скромнее, но все это даст нам возможность значительно понизить продажную цену. Мы не даем еще пока в этой области никаких твердых обещаний, но принципиально это предприятие вполне возможно и мы обязуемся сделать все от нас зависящее, чтобы его осуществить.

Там же
В конце 1933-го — начале 1934 года «Время» напечатало 5 томов удешевленного издания «Жан Кристофа», содержавшие все десять книг романа, каждый тиражом в 30 000 экз., по цене вдвое ниже цены соответствующих томов собрания сочинений (1 р. 75 к. вместо 3 р. 50 к.). Это издание, несомненно, было для «Времени», привыкшего рассматривать себя как издательскую «лабораторию», не только идейно чужеродным, но и экономически изматывающим, поскольку, как кооперативное издательство, оно вынуждено было работать в условиях жестких бумажных лимитов, постоянно сокращаемых государством с целью постепенной ликвидации частно-кооперативного книгоиздания[767]. В этих условиях вынужденный выпуск удешевленного «Жана-Кристофа» тиражом госиздатовского масштаба подорвал экономические возможности «Времени», которое в результате не смогло развернуть свои новые многотомные фундаментальные проекты (собрания сочинений А. Жида и Стендаля, социально-революционную серию и др., см. о них далее). Однако эта жертва не оградила «Время» от претензий Госиздата. В сентябре 1933 года Роллан сообщил «Времени» о желании Государственного издательства выпустить однотомник его сочинений и, как всегда, когда дело касалось его личных интересов, проявил необычайный идеализм в оценке положения «Времени»: «Может быть это даже будет полезно для распространения вашего издания. Во всяком случае конкуренции не будет. Горький пишет, что потребность СССР в книгах превосходит возможности издательств» (письмо Роллана «Времени» от 12 сентября 1933 г.; Горький постоянно сообщал своему французскому другу об удивительных советских деревнях, выписывающих по 32 газеты, и прочих чудесах).

В очередной раз мотивируя для Роллана свои возражения, «Время» сформулировало основания своей новой легитимации в условиях советского книжного рынка середины тридцатых годов, где государственное издательство, еще до окончательной ликвидации кооперативного, уже вело себя как монополист, не считаясь ни с «моральными», ни с иными договорами. «Время» попыталось занять диспозицию «опытного участка» в системе государственного книгоиздания. Благодаря своим небольшим масштабам и десятилетнему опыту работы «Время» могло обеспечить «лабораторное», а не «фабричное», как в Госиздате, качество подготовки книги:

Между ГИХЛом и нами существует большая разница в смысле объема их и нашей деятельности. ГИХЛ входит в издательское объединение, грандиозное по охвату своей работы. Наши масштабы довольно скромны. Но какой-либо принципиальной разницы между их и нашими задачами, между их и нашей ролью в общем строительстве нашей страны не существует. В бою за общие идеи мы сражаемся в рядах одной и той же армии и действуем одинаковым оружием. Входя в состав обобществленного сектора промышленности, мы, как и они, не преследуем никаких предпринимательских целей и менее всего думаем о наживе. Никакая коммерческая конкуренция невозможна между нами.

Но будучи не врагами, а соратниками, мы работаем каждый на своем участке, у каждого есть свои завоевания и каждый ими дорожит.

Мы гордимся тем, что именно нам принадлежит инициатива выпуска первого в СССР и первого в мире полного, скрупулезно обработанного собрания Ваших сочинений. Мы видим в этом культурную свою заслугу и думаем, что она дает нам некоторые права. <…>

В другом, более крупном издательстве, Ваши книги составили бы лишь некоторую часть в общей массе его продукции, у нас же они представляют собою главное ядро нашей деятельности. Мы полагаем поэтому, что независимо от того или иного качества нашей работы, мы, в силу самой обстановки этой работы — скорее лабораторной, чем фабричной, можем уделять Вашему изданию более пристальное, чем в других издательствах, внимание. Кроме того, любое другое издательство, действуя добросовестно, должно было бы потратить еще очень много времени на переводную и редакционную работу. У нас это большое дело уже позади.

Письмо «Времени» Роллану от 17 января 1933 г.[768]
В отсутствие в системе планового советского хозяйства коммерческой конкуренции между издательствами[769], оставалась возможность для конкуренции только «культурной», в качестве работы над книгой — именно здесь «Время» видело теперь основания для своего отдельного от государственного издательства статуса и подчеркивало его, напоминая Роллану о моральном ущербе, который нанес бы «Времени» переход автора в ГИХЛ: «Если автор в течение ряда лет издается только одним издательством и если после этого он хотя бы и частично отказывается от его услуг, то для Издательства это всегда будет тяжелым моральным ударом и ляжет пятном на его репутацию. И удар этот тем тяжелее и пятно это тем темнее, чем выше этический авторитет писателя. Для нас в отношении ваших сочинений это вопрос острейшего жизненного значения» (там же). Выпуская огромным тиражом удешевленного «Жан-Кристофа» (и собираясь выпустить аналогичными общедоступными переизданиями сборник «На защиту Нового Мира» и «Кола Брюньона», — см. письмо «Времени» Роллану от 3 октября 1933 г.), издательство напоминало писателю, что даже в этих «народных» изданиях его текст дается «в том же исчерпывающе полном объеме, без каких бы то ни было сокращений и изменений, в каком мы даем его и в нашем основном издании» (там же), что было исключением в советской практике издания иностранных авторов, и потому «Время» надеялось, что теперь отпадет «основание вступать в какие бы то ни было переговоры с ГИХЛ-ом по этому предмету» (там же).

Однако несмотря на решительно высказанное «Временем» мнение: «Не посетуйте же на нас, если мы скажем Вам прямо, что мы не хотели бы уступать никакому другому издательству наших прав на издание Ваших сочинений ни в какой части» (там же), — сотрудничество с Ролланом в силу эволюции взглядов и советской репутации самого французского автора, чему «Время» немало способствовало высоким качеством своей работы, подвело «Время» к поражению. В ненормальных условиях советского книжного рынка, под сильнейшим экономическим и цензурным гнетом, в условиях заведомо неравной конкуренции с государственным издательством и отсутствия авторского права на произведения иностранных авторов «Времени» удалось выработать максимально «нормальные» и «моральные» основания взаимодействия с автором и, следуя им, полностью подготовить 20-томное авторизованное собрание сочинений современного иностранного писателя-классика, которое до сих пор имеет статус текстологического первоисточника, так как это «первое и единственное русское прижизненное издание, подготовленное и проверенное самим автором»[770], во многом превосходящее даже французские, снабженное специально написанными автором предисловиями, послесловиями и комментариями и изобразительным материалом, издание, в котором есть несколько образцовых, ставших с тех пор основными для переиздания, переводов, как «Кола Брюньон» М. Л. Лозинского. Однако в финале этой труднейшей работы «Время» фактически было вынуждено уступить издание уже подготовленных им томов ГИХЛ еще до своего официального «вливания» в эту издательскую систему, произошедшего 1 августа 1934 года (уже 23 июня 1934 года ГИХЛ объявило в «Известиях», что начинает печатать «Смерть одного мира» (заключительный том «Очарованной души») Роллана)[771]. Этопоражение было следствием не столько эволюции самого издательства как сообщества (несмотря на то, что с 1930–1931 годов система его руководства радикально изменилась, качество и стиль собственно издательской работы остались практически неизменными), сколько лично Роллана. Летом 1935 года, посетив вместе с М. П. Кудашевой-Роллан с большой помпой Советский Союз и проводя несколько гротескных дней в гостях у Горького в Горках, Роллан с удовольствием слушал отчет директора ГИХЛ Н. Н. Накорякова о том, «какова прибыль с моих изданий, что было отчислено Московскому университету <…>, какая сумма теперь записана на мое имя, что из моих произведений будет опубликовано в этом году, что в будущем. Планируются очень большие тиражи»[772]. Тогда же, узнав, что его верный издатель и переводчик Г. П. Блок выслан «в затерянный уголок Узбекистана, в деревню, в которой ему нечего делать, в которой он никому не нужен. Он в отчаянии и умоляет, чтобы местом ссылки сделали какой-нибудь город вроде Самарканда, где он мог бы быть полезен»[773], Роллан упомянул о хлопотах за него К. Федина и удовлетворенно резюмировал: «Приятно узнать, что интеллектуальная коммунистическая элита СССР заботится о гуманизации существующего режима»[774].

5. Новая «политическая физиономия»

Обрисовывая в конце 1933 года «политическую физиономию» (формулировка напоминает о цензурном прошлом Н. А. Энгеля) издательства «Время», его новое руководство назвало этот год в работе издательства «до известной степени переломным в отношении переводной литературы»:

Продолжая печатать полное собрание сочинений Р. Роллана (в первую очередь — только что законченные автором заключительные части романа «Очарованная душа», захватывающие уже новейшую современность) и покончив с изданием Цвейга, Издательство стало ориентироваться на социальный роман: — Л. Кладель, участник Парижской Коммуны, роман «И.Н.Ц.И.», Л. Муссинак — французский писатель, коммунист — роман «Очертя голову», большой многотомный роман Жюля Ромена «Люди доброй воли», несколько романов левых германских писателей (Г. Фаллада, А. Зегерс, Келлерман и пр.), сочинения которых сжигаются сейчас фашистами.

С другой стороны Издательство ведет большую работу над выпуском собрания сочинений нескольких крупнейших западных писателей, имеющих крупное общественное значение и являющихся вместе с тем яркими революционерами в области художественного слова. Эти авторы: — Стендаль (первый очередной том, впервые появляющийся в русском переводе, выйдет в сентябре), Марсель Пруст (первый том с предисловием А. В. Луначарского выйдет в октябре) и Андре Жид, заявивший в последнее время о своем горячем сочувствии Советскому Союзу (очередной том его сочинений сейчас печатается и выйдет в августе. Предисловие к собранию его сочинений будет также дано А. В. Луначарским).

(Энгель Н. А.) Политическая физиономия
«Издательства „Время“», (1933)
«Переломность» заключалась прежде всего в расширении репертуара издаваемых книг. После периода 1930–1931 годов, когда деятельность издательства ограничивалась собраниями сочинений Цвейга и Роллана, а рецензий на иностранные книжные новинки не писалось, в плане 1932 года появились новые собрания сочинений (Стендаля, Генри Джеймса, А. Барбюса), обширная социально-революционная серия из книг иностранных авторов, старых и новых; в 1933 году к ним добавились собрания сочинения М. Пруста и А. Жида, несколько новых отдельных произведений современных французских и немецких авторов, с которыми издательство стремилось вступить в личные отношения для авторизации изданий; в 1934 году, накануне закрытия, в программе «Времени» появились новые замыслы: серия «Россика» (мемуары иностранцев о России), новые переводы европейской классики, антология переводов французской поэзии Бенедикта Лившица «От романтиков до сюрреалистов».

И. А. Шомракова называет «прогрессивным поворотом» это обращение «Времени» в последние годы своего существования к выпуску «новых произведений прогрессивных писателей, преимущественно немецких и французских» (Альберта Даудистеля, Жюля Ромена, Леона Муссинака, Роже Мартен дю Гара, Андре Мальро, Поля Низана, Анны Зегерс, Курта Клебера и др.), планам выпуска собраний сочинений Стендаля, М. Пруста и А. Жида и «библиотеки социально-революционных романов», и считает, что они произошли под «несомненным влиянием А. М. Горького и А. В. Луначарского»[775]. Для подтверждения слов о влиянии Горького монтаж из его откликов 1925–1927 годов на только что вышедшие тогда во «Времени» книги приводится в статье И. А. Шомраковой после сообщения о «прогрессивном» повороте издательства в области переводной литературы, который представлен романами, вышедшими в основном в 1933–1934 годах:

Постепенно, к концу 1927 г. характер издаваемой литературы меняется. По-прежнему издательство выпускает новинки зарубежной литературы, но это уже новые произведения прогрессивных писателей, преимущественно немецких и французских. «Время» выпускает роман Г. Фаллады, первый том избранных сочинений Б. Келлермана, сатирический роман А. Даудистеля «Закрыто по случаю траура», романы Ж. Ромэна и Л. Муссинака, первые части многотомной эпопеи Роже Мартен дю Гара «Семья Тибо», а позднее, в 1934 г., его же книгу-памфлет «Старая Франция». В планах издательства произведения А. Зегерс («Спутники»), Т. Манна «Волшебная гора», А. Барбюса, Сент-Экзюпери («Ночной полет») и др. «Время» предпринимает выпуск собраний сочинений крупнейших западных писателей: Стендаля, М. Пруста и А. Жида, заявившего в то время о своих симпатиях к Советскому Союзу. В утверждении этого нового направления, в эволюции, проделанной издательством, большую роль сыграл М. Горький, очень внимательно относившийся к работе «Времени»[776].

Из названных изданий «Времени» только одно (роман Даудистеля) вышло в 1927 году, остальные увидели свет, а также обсуждались и/или готовились в издательстве, но не вышли, в 1933–1934 годах, то есть в совершенно иную эпоху его существования, никак не затронутую влиянием Горького (переписка с которым к 1929 году стала со стороны издательства односторонней, а с 1932-го прекратилась совершенно). Конечно, формулировка И. А. Шомраковой о роли Горького корректна и говорит о косвенном, дидактическом влиянии Горького на произошедшую впоследствии эволюцию программы издательства — но все же ни один из названных авторов в переписке Горького со «Временем» даже не упоминался (кроме Мартен дю Тара — один раз, между делом и в отрицательном смысле[777]). Этот анахронизм легко превращается в прямо ложную картину прошлого, о чем свидетельствует краткая энциклопедическая заметка об издательстве «Время», где эта не существовавшая в реальности причинно-следственная связь между влиянием Горького и выпущенными «Временем» в 1930-е годы книгами представлена как действительно бывшая: «По рекомендации М. Горького „Время“ приступило к выпуску произведений современных зарубежных писателей — А. Зегерс, А. Барбюса, P.M. дю Гара, Г. Фаллады и др.»[778]. Аналогичное утверждение о «несомненном» влиянии другой относительно крупной литературной фигуры — А. В. Луначарского — на «прогрессивный» поворот издательства: «Внимание издательства к произведениям социальной проблематики особенно усилилось в 1931–1933 гг., когда председателем Редакционного Совета был А. В. Луначарский. Он просматривал планы работы издательства, внося в них свои коррективы <…>. Под несомненным влиянием А. М. Горького и А. В. Луначарского составлялся редакционный план на 1932 г., в котором главное место было отведено серии „Библиотека социальных романов“»[779], — также оказывается совершенно не соответствующим действительности. В подтверждение слов о «несомненном» влиянии Луначарского в статье Шомраковой цитируется письмо Луначарского «Времени» из Венеции от 12 сентября 1931 года — как показывает просмотр архива, единственное, написанное им издательству в бытность председателем его редсовета (с 4 мая 1931 года до скоропостижной смерти бывшего Наркома просвещения в Ментоне 26 декабря 1933 года; практически весь этот период Луначарский находился за границей) — в котором тот, получив для одобрения уже составленный издательством план на 1932 год, ни словом не упоминает о социально-революционной серии, которая шла в письме к нему «Времени» первым пунктом. В энциклопедической заметке о «Времени» это единственное письмо Луначарского пересказывается уже так, будто тот многократно наставлял издательство: «Луначарский вносил коррективы в план работы издательства, советовал, что именно издавать из классической литературы и современных авторов, рекомендовал к изданию произведения, наиболее социально значимые и отличающиеся высокими художественными достоинствами»[780]. Чем же, если исключить не существовавшее в реальности «непосредственное влияние» Горького и Луначарского, объясняется «прогрессивная» переориентация издательства?

Можно предположить, что одним из толчков к расширению планов послужило краткое ощущение «оттепели» 1932 года, возникшее после постановления о разгоне РАППа, а также неожиданная поддержка, которую «Время» осенью 1933 года нашло в Ленинградском горкоме партии, бригада которого обследовала деятельность издательства и дала исключительно лестные и выгодные для него выводы, рекомендуя расширить тематический план издательства «за счет включения в него произведений авторов, запрещенных в фашистской Германии» и социально-революционной серии и «в связи с расширением тематического плана поставить перед соответствующими организациями вопрос об увеличении Издательству норм отпуска бумаги» (выводы бригады Лен. горкома партии по обследованию деятельности издательства «Время» [осень 1933 г.]). Опираясь на них, новый директор издательства Н. А. Энгель в мае 1934 года предложил власти, «учитывая результаты деятельности Издательства, признанные успешными, а также то обстоятельство, что для выпуска некоторых современных иностранных авторов Издательство „Время“, как организация общественная, политически более удобна, чем фирма государственная», сохранить «Время» «как самостоятельную издательскую единицу кооперативной структуры, не сливая его ни с какими другими издательствами» (Энгель Н. А. [Справка о деятельности кооперативного издательства «Время» в Ленинграде], 7 мая 1934 г.). При этом аргумент «общественно-политического значения» деятельности «Времени» соединялся с апелляцией к «лабораторному» качеству его работы:

1) Художественная полноценность книги. — В этом случае Издательство исходит из мысли, что низкое художественное качество книги не только парализует, но и дискредитирует самые лучшие идеологические намерения автора. 2) Академически выверенная точность и литературность переводов. — Установка, принятая Издательством в этой области, сводится к тому, что действительно ответственным переводчиком может быть не всякий профессионал, правильно понимающий переводимый текст, а только органический литератор, творчески владеющий русским языком. 3) Тщательность внешнего оформления книги. — В этом направлении Издательство произвело и продолжает производить ряд новых в полиграфии опытов, частично уже завоевавших себе всеобщее признание.

([Энгель Н.А.] Политическая физиономия
«Издательства „Время“», [1933])
Таким образом, новые основания жизни издательства тридцатых годов заключались в том, что оно издает литературу, для характеристики которой может быть использован шибболет «социальной значимости» и «революционности» — «революционных» современных немецких и французских писателей-коммунистов и антифашистов (Л. Муссинака, П. Низана, А. Мальро, К. Клебера, А. Зегерс и др.); писателей, «имеющих крупное общественное значение и являющихся вместе с тем яркими революционерами в области художественного слова» (Стендаль, М. Пруст, А. Жид); а также «социальный» роман (Ж. Ромен, Л. Кладель и в целом социально-революционная серия). При этом работа издательства политически поддержана авторитетом А. В. Луначарского как председателя редсовета и рекомендациями МОРП. И наконец, эту «общественно значимую» работу издательство выполняет с характерным для него «лабораторным» качеством, исходя из того, что «низкое художественное качество книги не только парализует, но и дискредитирует самые лучшие идеологические намерения автора».

Надеясь на благоприятные перемены в своей судьбе, издательство вновь, как в середине двадцатых, стало активно рецензировать иностранные книжные новинки, для чего в 1933 году было принято предложение А. А. Смирнова «в виду загруженности членов совещания работой и затруднительности для них срочно давать отзывы о тех или иных книгах — создать кадр рецензентов и испробовать их пригодность. Намечаются добавочно к имеющемуся уже: А. Г. Горнфельд, Н. Я. Рыкова, М. Е. Левберг, Григорьева, А. В. Федоров, А. А. Морозов» (протокол редакционного совещания издательства «Время», 19 октября 1933 г.). Помимо старых рецензентов «Времени», В. А. Зоргенфрея и П. К. Губера, отзывы для издательства стали чаще писать А. А. Смирнов и А. А. Франковский, активно сотрудничавшие со «Временем» после переезда в 1929 году в Москву издательства «Academia». В целом рецензенты тридцатых были литературно гораздо более квалифицированы, чем отбиравшие книги в «беллетристический» период истории «Времени» Н. Н. Шульговский, В. А. Розеншильд-Паулин и даже РФ. Куллэ, и при этом лучше освоили компромиссный советский язык. Некоторые их литературные решения однако вызывают сожаление. Так, А. А. Смирнов отсоветовал переводить «Путешествие на край ночи» Л.-Ф. Селина (Céline Louis-Ferdinand «Voyage au bout de la nuit», 1932): «…несмотря на огромные художественные достоинства этого произведения и на его большой интерес, рекомендовать его к изданию невозможно по следующим причинам: 1) Если книга натолкнулась во Франции (насколько мне известно) на некоторые цензурные затруднения, то и у нас она идеологически вполне неприемлема, будучи проникнута духом анархического индивидуализма, аморализма и нигилизма. <…> 2) <…> язык книги делает ее совершенно непереводимой (как роман Рабле!) Бесчисленные упрощения здесь были бы неизбежны; но это значило бы исказить книгу, лишив ее на % ее художественной прелести. Многое, выраженное нейтральным литературным языком, звучало бы плоско. 3) В частности, книга переполнена небывалыми вольностями языка в области эротической (а также и гастрической, напр, описание общественной уборной <…>), с применением самой разработанной фразеологии. В связи с общим стилем, это звучит очень живо и комично, но в переводе все это пришлось бы выкинуть, равно как и многочисленнейшие сексуальные откровенности, которые составляют важную и органическую часть книги. Ввиду всего этого, я считаю невозможным издавать это произведение по-русски» (внутр. рец. от 20 апреля 1933 г.; роман Селина вышел в 1934 г. в ГИХЛ в переводе Эльзы Триоле). А. А. Франковский отказался от издания по-русски романа Э. Хемингуэя «И восходит солнце» (Ernest Hemingway «The Sun Also Rises», 1926): «Гемингвей большой художник, мастер диалога и книга читается очень легко, но все внешние достоинства книги не искупают пустоты ее содержания, и перевода она не заслуживает» (внутр. рец. от 3 марта 1934 г.).

Одной из главных проблем издания в советской России тридцатых годов переводов иностранной художественной литературы было отсутствие надежных и актуальных сведений об иностранных книжных новинках, а также возможности получать их для перевода. Периодические издания, в задачу которых входил обзор иностранной книги — орган МОРП «Литература мировой революции» (вскоре переименованный в «Интернациональную литературу») и выходивший раз в два месяца журнал научно-исследовательского критико-библиографического института ОГИЗа «Иностранная книга» — давали сильно идеологизированные и отрывочные сведения о книгах прореволюционно и антифашистски настроенных писателей, по большей части не западно-европейских, а турецких, египетских, японских. Регулярная почтовая связь с русскими эмигрантами в Европе, существовавшая в двадцатые годы, когда «Время» могло получать заграничные книжные новинки из Парижа или Праги, совершенно прекратилась; заказывать книги за границей «Время», лишенное валютных лимитов, могло лишь с оплатой в рублях, то есть либо через знакомых иностранных писателей, прежде всего членов МОРП (Международного объединения революционных писателей), регулярно бывавших в Советском Союзе, либо через монополизировавшее с 1929 года книжную торговлю СССР с заграницей АО «Международная книга», крайне неэффективное. На редакционном совещании в октябре 1933 года обсуждался вопрос о том, что «слабой стороной Издательства является отсутствие информации о новой иностранной литературе», назначено было «особое лицо, ответственное за правильную и полную информацию и за своевременное пополнение портфеля» — А. А. Франковский; А. А. Смирнов указал «ряд источников для информации» (протокол редакционного совещания, 1 октября 1933 г.). В частности, издательство обращалось за советом к Д. П. Мирскому (см. письмо ему от 2 декабря 1933) и к Леону Муссинаку, французскому писателю, члену МОРП, жившему в то время в Москве (недат. (сентябрь-ноябрь 1933 г.) письмо)[781]. Члены МОРП и другие авторитетные для власти лица, такие как А. В. Луначарский, представлялись не только источниками оригиналов книг и рукописей для перевода, но и гарантами их идеологической легитимации. Сразу надо сказать, что новая диспозиция не сработала.

«Лабораторное качество»
«общественно-значимых» изданий
Разработкой состава и идеологии социально-революционной серии, упоминавшейся как руководством издательства, так и советскими исследователями в качестве центрального для существования «Времени» 1930-х годов объекта, занимался в конце 1931 года Г. П. Блок, пользуясь советами П. К. Губера (см. письмо последнего Г. П. Блоку от 11 ноября 1931 г.) и А. Н. Горлина, активно стремившегося в эти годы к сотрудничеству со «Временем»[782]. По совету Горлина состав серии был предельно расширен, включив не только «историко-революционный», но и «социально-революционный роман», и оставался открытым не только для иностранной классики, «разработка которой считается как бы „заповедной“ областью Госиздата», но и для новинок иностранной литературы, «которые появятся на Западе после принятия плана серии и уже во время работы над нею» (письмо А. Н. Горлина к Г. П. Блоку от 9 ноября 1931 г.). В редакционном плане 1932 года был представлен состав серии из 44 заглавий книг, выстроенных по признаку описанной в них исторической эпохи / социально-революционного события: «1. Современность и недавнее прошлое» («Девятое ноября» Б. Келлермана, «Джимми Хиггинс» Э. Синклера, «Манхэттен» Д. Дос Пассоса, «Десять дней, которые потрясли мир» Д. Рида, «Год рождения 1902» Э. Глезера, «Будденброки» Т. Манна); «2. Рабочее движение в Англии в 19 в.» («Ширлей» III. Бронте, «Альдон Локк» Ч. Кингсли и др.); «3. Парижская Коммуна» («Инсургент» Ж. Валлеса, «И.Н.Ц.И.» Л. Кладеля и др.); «4. Социально-революционное движение XIX в. в западно-европейских странах» («Жерминаль» Э. Золя, «История одного преступления» В. Гюго и др.); «5. Освободительное движение XIX в. у славянских народов» («Шпион» И. И. Крашевского, «Ранняя весна» С. Жеромского); «6. Итальянское освободительное движение» («Овод» Э. Л. Войнич); «7. 1848 год» («Мадонна баррикад» Л. Стрэчи, «Железо в огне» К. Фибих и др.); «8. Великая Французская Революция» («93-й год» В. Гюго и др.); «9. Английская революция XVII в.» («Записки кавалера» Д. Дефо); «10. Средневековье» («Кола-ди-Риенци» Э. Бульвер-Литтона и «Народный вождь Георг Енач» К. Ф. Мейера) и, наконец, «11. Античность», представленная «Спартаком» Р. Джованьоли, и «12. Восток» («Нана-Саиб» Д. Ретклифа).

В одном из вариантов редакционного плана на 1932 год имеется карандашная помета: «эта серия, задуманная широко, включается в настоящий план в виде опыта, в составе всего восьми [исправлено: девяти] названий». На самом деле их вышло еще меньше и без указания на связь с серией, которая таким образом осталась на уровне декларации[783]: «Выбор произведений, включенных в эту серию, определяется соображениями двоякого порядка: с одной стороны эти произведения должны удовлетворять основным идеологическим требованиям, предъявляемым ко всякой, выпускаемой у нас в Союзе книге (именно по этим основаниям сознательно не введены в серию такие подходящие, казалось бы, по сюжету, вещи, как „Повесть о двух городах“ Диккенса, некоторые романы Вальтер Скотта, Бальзака и др.), с другой же стороны они должны обладать высокими художественными достоинствами» (Объяснительная записка к редакционному плану на 1932 г.).

На уровне издательской тактики объявление плана «социально-революционной серии», помещенного даже в газетах, имело своей целью добиться выделения дополнительных лимитов бумаги и валюты для закупки литературы за границей (в октябре 1932 года «Время» сделало заявку в Комитет по делам печати РСФСР на 500 долларов «для закупки иностранной литературы для нашей социально-революционной серии. <…> Нам эта валюта крайне необходима, т. к. не имея возможности приобретать иностранные книги, мы не можем двигать нашей серии» — письмо «Времени» P. M. Вайнтраубу от 8 декабря 1932 г.). Однако надежды эти не оправдались: ни бумаги, ни валюты издательству выделено не было. При этом заявленная «Временем» серия едва ли имела экономические обоснования: практически все названные в ее составе романы неоднократно переводились на русский и выходили в двадцатые годы тиражными и дешевыми изданиями в государственных издательствах и «Мысли»[784]. Проект «Времени», предполагавший дать все книги «в новых переводах, причем особое внимание будет уделено редакционной их обработке: — каждая книга будет обязательно снабжена предисловием, дающим идеологическую и историко-литературную оценку данного произведения» (там же), мог быть осуществлен только в рамках субсидируемого государством книгоиздания.

Сходная траектория — движение в сторону полного интегрирования в государственную культурную политику и систему книгоиздания — отмечает задуманные во «Времени» проекты издания собраний сочинений иностранных классиков, также имевшие в сталинской культурной политике «общественное значение».

Из известного 15-томного собрания сочинений Стендаля под общей редакцией А. А. Смирнова и Б. Г. Реизова, выходившего в 1933–1949 гг., «Временем» был выпущен только один, увидевший свет в 1933 году, шестой том (с которого началось издание), в него вошли «Анри Брюлар» в переводе Б. Г. Реизова, «Воспоминания эгоиста» и «Автобиографические заметки» в переводе В. Л. Комаровича. Однако Г. П. Блок в автобиографии, написанной в конце 1950-х годов, назвал «полное собрание сочинений Стендаля, которое еще недавно было охарактеризовано в нашей печати как „лучшее не только в СССР, но и за рубежом научно-критическое издание его произведений“ („Литературная газета“, № 101/3757 от 22 августа 1957 г.)» среди лучших достижений «Времени»[785], для чего у него были основания. Начало выпуска полного собрания сочинений Стендаля значилось в редакционном плане «Времени» на 1932 год; вероятно, этот проект возник под влиянием молодого литературоведа Б. Г. Реизова, только что перебравшегося в Ленинград из Ростова-на-Дону (где в 1928 году отдельной книгой вышла первая из его многочисленных работ о Стендале: «Эстетика Стендаля»), Луначарский одобрил этот пункт редакционного плана: «Стендаль очень подходит» (письмо Луначарского «Времени» от 12 сентября 1931 г.), издательство разработало подробную программу издания в 15 томах (см. письмо «Времени» издательству «Academia» от 3 января 1933 г.) и сделало заказ через АО «Международная книга» на новое 35-томное французское собрание сочинений Стендаля, вышедшее в издательстве «Champion», которое Реизов рекомендовал как текстологически единственно приемлемое. «Временем» были заказаны, получены и оплачены переводы, иллюстрации и художественное оформление вышедших впоследствии в Гослитиздате 7, 8, 10 и 11 томов собрания сочинений Стендаля, в том числе перевод «Пармской обители», выполненный П. К. Губером (он переработал свой перевод, вышедший во «Всемирной литературе» в 1923 году под названием «Пармский монастырь») и М. Е. Левберг; «О любви» (7 том, пер. М. Е. Левберг и П. К. Губера, ред. А. А. Смирнов, предисл. Б. Г. Реизова); «Истории живописи в Италии» (8 том, пер. В. Л. Комаровича, ред. А. А. Смирнов, примеч. Б. Г. Реизова) и др.[786]

Работа «Времени» над редактированием переводов и комментариями к Стендалю была парализована прежде всего неэффективностью АО «Международная книга» (издательство не могло отказаться от его услуг, поскольку только эта организация принимала оплату за купленные за границей книги по курсу в рублях, а валютных лимитов «Времени» выделено не было), которое в течение года не могло доставить издание «Champion» (см. переписку «Времени» с P. M. Вайнтраубом и «Международной книгой» от февраля 1932 — марта 1933 гг.). В конце концов «Международная книга» доставила 30 томов Стендаля в разных изданиях, которые были для «Времени» «совершенно непригодны, как в силу своей устарелости, так — главным образом — в силу своей доказанной текстологической недоброкачественности: текст Стендаля в них искажен и пользоваться ими для перевода нельзя. Но даже, если бы они и могли на что-то пригодиться, то выписывать их из-за границы не было бы ни малейшего смысла, т. к. они имеются в библиотеках Ленинграда и могут быть приобретены на Ленинградском книжном рынке, — притом — это тоже имеет немаловажное значение — по цене, более низкой, чем та, по которой Вы отпустили их нам» (письмо «Времени» в АО «Международная книга» от 22 февраля 1933 г.). Межкнига ошибку признала (письмо «Времени» от 28 февраля 1933 г.), но не исправила.

«Время» также планировало выпустить собрание избранных произведений Пруста, включив в него серию романов «В поисках за утраченным временем», начав с первого, «В сторону Свана» в переводе А. А. Франковского (впервые опубликованном в 1927 году в «Academia»). Том вышел во «Времени» в 1934 году с предисловием А. В. Луначарского и в оформлении Ю. Д. Скалдина. Перевод второго тома, «Под сенью девушек в цвету» (который в издании «Academia» перевел Б. А. Грифцов), «Время» заказало знаменитому в будущем переводчику и теоретику перевода А. В. Федорову (протокол редакционного совещания, 14 ноября 1933 г.; договор с переводчиком от 20 ноября 1933 г., срок сдачи перевода к 20 июля 1934 г.), однако вышел он уже после закрытия «Времени» в 1935 году в ГИХЛ. Таким образом, известное 4-томное издание «В поисках за утраченным временем», законченное в 1935–1938 гг. государственными издательствами (т. 1 в издании «Времени», тт. 2–3 — ГИХЛ, т. 4 — «Гослитиздата») наполовину было подготовлено «Временем».

Центральной проблемой в работе «Времени» над изданием Пруста было предисловие Луначарского, обещанное в начале 1933 года, но, несмотря на многократные напоминания издательства[787], так и не доставленное. В конце 1933 года первый том Пруста был уже целиком набран и сверстан и задерживался в ожидании предисловия, однако 26 декабря 1933 года Луначарский скоропостижно скончался в Ментоне и издательство только из опубликованной в «Известиях» (29 декабря 1933 г.) беседы Бор. Ефимова с Луначарским узнало, что тот в последние перед смертью дни писал это предисловие. По сведениям, полученным P. M. Вайнтраубом от секретаря Луначарского И. А. Саца, «предисловие к Прусту, которое он [Луначарский] ему [Сацу] частично диктовал еще 24/XII (накануне смерти), так и осталось незаконченным. В таком незаконченном виде оно и опубликовано в последнем номере „Литературной Газеты“ [5 января 1934 г.]. И. А. Сац считает, что та часть, которая написана А. В. Луначарским и опубликована в Лит. Газете, может быть использована как предисловие к Прусту только в том случае, если какое-нибудь авторитетное в этой области лицо с соответствующими оговорками это незаконченное предисловие продлит. В частности он рекомендовал тов. Гальперину <…>. В прошлом году летом, еще в бытность в Москве А. В. Луначарского, вышеуказанная т. Гальперина делала в Ком. Академии блестящий доклад о Прусте, поэтому т. Сац считает что она могла бы это предисловие закончить» (письмо P. M. Вайнтрауба «Времени» от 8 января 1934 г.). «Время» сообщило Е. Л. Гальпериной о своем желании поместить в издании отрывок статьи, написанный Луначарским, «полностью и присоединить к нему дополнительно статью, где осветить те вопросы, которых не успел коснуться А. В. Если Вы согласны это сделать, то от Вас зависит построить свою статью как отдельное дополнение к статье А.В. или же ввести последнюю (в качестве цитаты) в Ваш текст. Первый вариант кажется нам более приемлемым» (письмо «Времени» Е. Л. Гальпериной от 11 января 1934 г.).

Предисловие Гальпериной «Время» получило в конце февраля, автору выплатили гонорар, однако в вышедшем в свет в мае 1934 года томе статья не появилась. «Я неприятно удивлена тем, что моя статья о Прусте, написанная для 1 тома Вашего собрания сочинений, не появилась в нем, хотя Вы спешно требовали ее именно для этого тома, — писала Гальперина Н. А. Энгелю. — Это вышло чрезвычайно неудобно для меня, т. к. я нарочно взяла обратно свою работу о Прусте, которая должна была выйти к съезду писателей в одном из наших журналов, рассчитывая, что в вашем издании моя статья появится в первом томе, т. е. в апреле-мае <…>. Я надеюсь, что статья будет напечатана во втором томе <…>. Прошу Вас сообщить мне в ближайшие дни, когда Вы намерены ее печатать» (письмо Гальпериной «Времени» от 29 мая 1934 г.). Однако издательство отнюдь не собиралось печатать статью Гальпериной[788]: «…мы не находим возможным помещать ее в нашем издании Пруста в виду того, что многие ее выводы находятся в противоречии с положениями, высказанными в напечатанной нами посмертной статье т. Луначарского» (письмо «Времени» Гальпериной от 2 июня 1934 г.) и через несколько дней, по просьбе Гальпериной, вернуло ей текст.

Несмотря на то, что текст предисловия Гальпериной в архиве не сохранился, его стилистику и содержание нетрудно реконструировать по другим ее работам о Прусте 1934 года (статье о Прусте в Литературной энциклопедии, соответствующей главе в ее «Курсе западной литературы XX века» (М., 1934) и, прежде всего, статье в журнале «Литературный критик» (1934. № 7–8), которая, как можно предположить, и представляет собой отвергнутое «Временем» предисловие), где Пруст представлен как прежде всего «энциклопедия буржуазного паразитизма»[789], а эпопея «В поисках за утраченным временем» — как «15-томное признание банкротства своей жизни и жизни своего класса»[790]. Крайне грубый как стилистически, так и по приемам вульгарно социологического анализа текст Гальпериной резко диссонирует с незаконченным предисловием Луначарского, которое, вопреки обыкновению его советских работ, является совершенно европейским и модернистским по кругу обсуждаемых тем (Луначарский пишет о родстве творчества и памяти, обсуждает проблематику Warheit/ Dichtung, указывает на роль А. Бергсона[791]), откровенно влюбленным в Пруста (Луначарский постоянно пишет о художественном «наслаждении», которое испытывал сам Пруст и получает его читатель, о несравненной утонченности дарования Пруста: «несколько мутноватый, медово-коллоидальный, необычайно сладостный и ароматный стиль Пруста — единственный, при помощи которого можно принудить десятки тысяч читателей восторженно переживать с вами вашу не так уж особенно значимую жизнь, признавая за ней какую-то особую значительность и предаваясь этому растянутому наслаждению с явным восторгом»[792]), ностальгическим, свободным от классовой и социологической советской доксы и, как кажется, предсмертным. Гальперина же начинает с того, что «весь облик Марселя Пруста не вызывает в нас в противоположность многим писателям прошлого ни малейшей симпатии»[793]. Далее она, как того хотело «Время», цитирует Луначарского: «По замечательному выражению А. В. Луначарского, он [Пруст] поставил спектакль „моя жизнь“»[794], — однако полностью искажает смысл сказанного им. Луначарский писал о том, как Пруст, который свою истинную жизнь разыграл не в реальности, а в процессе художественного творчества, поставил этот спектакль «Моя жизнь» «с неслыханной роскошью, глубиной и любовью»[795]. Гальперина же говорит о том, что «по иронии судьбы» «в спектакле „моя жизнь“ всплыла масса статистов» и Пруст, будучи «законченным субъективистом», помимо собственной воли был вынужден «как-то отражать окружающий мир и тем самым изменять своей философии» и, «разматывая бесконечный клубок своих воспоминаний, <…> вынужден был образ за образом вытягивать всю ту загнивающую общественную верхушку, с которой была связана его жизнь»[796].

К числу «ярких революционеров в области формы», «буржуазных писателей Запада XIX и начала XX века, прославивших себя высоким художественным мастерством, идеологически нам не враждебных и дающих широкую картину социальных отношений и классовых противоречий», собрания сочинений которых планировало издавать «Время», был отнесен и Шарль-Луи Филипп (1874–1909; объяснительная записка к редакционному плану на 1934 г.), вероятно предложенный А. А. Смирновым, который сделал сообщение о нем: «Писатель эпохи Бурже и Жида, реалист-натуралист с народническим уклоном. Заметно влияние Достоевского. Рисует маленьких людей. Чужд филантропического подхода. Умер молодым в 1909 году. Получил известность в течение последних 15 лет. Оставил после себя 10 творений» (протокол редакционного совещания, 19 октября 1933 г.). Впрочем, когда «Время» писало, что Филипп «почти совершенно неизвестен нашим широким читательским массам» (письмо «Времени» Р. Роллану от 2 января 1934 г.), «ни житейской, ни литературной его судьбы, ни его места в Пантеоне французских писателей никто у нас не знает» (письмо «Времени» А. Жиду от 23 апреля 1934 г.), это было неверно: рано умерший Шарль-Луи Филипп, выходец из социальных низов и певец «униженных и оскорбленных», неоднократно переводился в Советской России в двадцатые годы, в том числе в популярных «Универсальной библиотечке» ГИЗа и «Библиотеке „Огонька“». Новизна замысла «Времени» заключалась в решении выпустить более полное и фундаментальное издание. Первоначально речь шла об избранном в двух томах, однако уже в тематический план 1934 года было включено пятитомное собрание сочинений Филиппа. Выпуск его начался с четвертого и пятого томов, которые увидели свет в 1934 году под редакцией А. А. Смирнова: в четвертый том вошли «Утренние рассказы» (см. внутр. рец. на них А. А. Смирнова от 13 декабря 1933 г.) в переводе Л. С. Утевского, в пятый — роман «В маленьком городке» в переводе С. А. Полякова.

Вероятно, выход первого тома собрания сочинений Филиппа был отложен в связи с тем, что «Время» искало для него эксклюзивное предисловие: вначале издательство, решив, что Филипп — «соратник Роллана в конце 90-х и начале 900-х годов» (объяснительная записка к тематическому плану на 1934 год) и они были связаны «принадлежностью к одному и тому же общественно-литературному кружку, группировавшемуся в свое время вокруг Пеги» (письмо «Времени» Роллану от 2 января 1934 г.), обратилось к Роллану с просьбой о предисловии — Роллан однако ответил, что с Филиппом никогда не был знаком и не встречался и к «Cahiers de la quinzaine» и Пеги отношения не имел[797], и посоветовал «Времени» обратиться к Андре Жиду, который «много сделал для продвижения Филиппа в печать» (письмо Роллана «Времени» от 19 января 1934 г.). Жид в ответ на просьбу издательства (см. письмо «Времени» Жиду от 23 апреля 1934 г.) охотно разрешил воспроизвести в качестве предисловия свою речь, которую он посвятил Филиппу в 1910 году, а также посоветовал ознакомиться со страницами своего дневника, написанными под впечатлением от смерти Филиппа, опубликованными в книге «Nouveaux Pretextes» и в 6 томе его собрания сочинений; также Жид рекомендовал использовать портрет Филиппа, который был помещен на заглавной странице номера «Nouvelle Revue Française», посвященного памяти писателя (см. письмо Жида «Времени» от 7 мая 1934 г.), и вскоре, через посредство Андре Мальро и МОРП, доставил издательству все обещанные материалы (см. письмо «Времени» Жиду от 5 июля 1934 г.).

К этому времени были уже заключены договоры на переводы других романов и повестей Филиппа («Шарль Бланшар» и «Мать и дитя» — с Д. Г. Лившиц, «Бюбю с Монпарнаса» и «Мари Донадье» — с Л. С. Утевским, все под редакцией А. А. Смирнова). «Гослитиздат», продолживший начатое «Временем» издание Филиппа, напечатал все эти переводы в первом-втором томах своего издания. Исключение составил перевод «Мари Донадье», помещенный в третьем томе (1935 г.), выполненный не Л. С. Утевским, а Л. Я. Гуревич под ред. А. В. Федорова — «Гослитиздат» воспользовался переводом, вышедшим еще в 1926 году в ГИЗе; также и гослитиздатовский перевод «Дядюшки Пердри» Л. М. Вайсенберга под ред. Н. Я. Рыковой (т. 7, 1936) был перепечаткой перевода, вышедшего в ГИЗе в 1925 году. Интересная вступительная статья Жида, лично и близко знавшего Филиппа, полученная «Временем» для первого тома, была заменена в гослитиздатовском томе дежурным предисловием Н. Я. Рыковой.

В деятельности «Времени» тридцатых годов в области издания переводной литературы, где главную роль играли перешедшие во «Время» из разрушенной ленинградской «Academia» А. А. Смирнов, А. А. Франковский, М. Л. Лозинский, можно увидеть попытку соединения двух специфически ленинградских издательских традиций: восходящая к «Academia» высокая школа перевода и редактирования соединилась с отработанной «Временем» практикой установления личных отношений с современными иностранными авторами и выпуска актуализированных — выполненных по новейшим иностранным изданиям и снабженных специально написанными предисловиями — собраний сочинений. Однако государственные издательства, в которые было «влито» «Время» вместе с начатыми им проектами, не воспользовались «лабораторной» практикой издания иностранных авторов, отказавшись как от изготовления новых переводов взамен устаревших, так и от производства культурно актуализированных изданий.

Французские революционные писатели
С бывавшими в Советском Союзе членами французской секции МОРП Леоном Муссинаком, Полем Низаном, Андре Мальро издательству удалось установить личные отношения и подписать «монопольные» договоры на издание их книг, впрочем, отдавая себе отчет в их невысоком литературном качестве. В 1934 году «Время» выпустило по-русски роман «Очертя голову» («La tête la première», 1931) Леона Муссинака (Moussinac Leon), члена французской компартии, сотрудника «Юманите», председателя французской секции МОРП, секретаря Союза революционных художников Франции, который в 1933 году находился в Советской России[798]. А. А. Смирнов во внутренней рецензии заметил, что это «произведение очень причудливое и мало понятное»:

Отнюдь не «роман», как обозначает его автор, а смесь воспоминаний, философских рассуждений, клочков хроники французской жизни, публицистики и маленьких новелл, связанных лишь единством личности главного героя. Автор задался целью восстановить облик и историю жизни одного своего товарища детства, Кудерка, с которым он встречался за последние 20 лет не более 2–3 раз, путем монтажа бесед с ним, писем, рассказов о нем других лиц. Автор заверяет читателя в «абсолютной точности» и «правдивости» тех «документов», которые он приводит <…> описывается неожиданная встреча автора с Кудерком в 1927 г. в Москве, куда автор ездил по делам кинематографического предприятия, а Кудерк был там «проездом» из Японии в Европу. Они встречаются в «ресторане-подвале» дома Герцена. Там пьют водку, стол заставлен «закусками», ораторствует «казацкий» генерал, какая-то молодая еврейка поет под гитару еврейские песни, «модулируя своим телом страсть ритма, который из нее переходил в нас». Затем все расходятся. О Москве больше нет речи. Какое-то странное сходство с «Москвой» Поля Морана, с прибавкой развесистой клюквы. <…> автор — член французской коммунистической партии. Он это не раз подчеркивает в своей книге. Кое-где в примечаниях рассказывает о притеснениях, которым он за это подвергался, включая попытку его убить. Но реально, в данной книге, это сказывается лишь в длинном диалоге его с Кудерком <…>. Автор пытается доказать Кудерку правду коммунизма (впрочем, очень бледными и общими фразами). Кудерк соглашается, но говорит, что его темперамент не приемлет дисциплины. Действительно, по всей своей натуре Кудерк — лишь «радикал» и индивидуалистический анархист. Но почему же надо было писать о нем целую книгу? Чем он интересен? Это совершенно непонятно. Книга построена вычурно хаотически, полна своеобразного импрессионизма и эстетизма, идеологически почти бессодержательна и сюжетно неинтересна. Издания безусловно не заслуживает.

Внутр. рец. от 17 марта 1933 г.
Однако несомненная цензурность романа, обеспеченная политическим статусом автора (отрывок из романа «Очертя голову» был помещен в «Интернациональной литературе», 1933. № 4. С. 77–85, пер. Н. Габинского), заставляла искать в нем и литературные достоинства. В мае 1933 года книга была снова отдана на отзыв, на этот раз В. А. Зоргенфрею, который попытался найти смысл в ее «модном» хаотическом устройстве и представить «вполне литературным документом современности»:

Книга построена <…> на началах монтажа. Автор — коммунист, член партии, Кудерк — индивидуалист и романтик. Обоих связывает отталкивание от существующих форм жизни; автор нашел выход в партийной коммунистической работе, его друг ищет выхода личного, начиная отухода от ближайшей действительности в прямом смысле этого слова (многочисленные путешествия в другие страны, для него «экзотические»).

Внутр. рец. от 9 мая 1933 г.
Явно «абсурдные» эпизоды соседствуют в книге, по мнению Зоргенфрея, с «более приемлемыми»:

<…> дневник Кудерка на тему его участия (в качестве секретаря) в выборе независимого социалиста. Картина развратной и развращающей организации выборов во Франции дана исчерпывающе-живо и не без юмора. Далее — война 1914–1918 гг. и ряд писем Кудерка на темы войны — опять-таки живые и убедительные. Далее — отрывочные данные о его скитаниях по свету, также и в Китае и Японии, где он женится на японке, ненадолго. Затем, мимолетная встреча с Кудерком в Москве, в ресторане Дома Герцена. Там — Борис Пильняк с группой японцев, Панаит Истрати, растекающийся в самовосхвалениях, песни, пляски; не обошлось без легкой «клюквы» — «казацкий генерал». <…> Конечный эпизод — появление Кудерка у автора — на одну ночь («вне закона») и протокол дискуссии с автором, резюмирующий разрыв двух мировоззрений и двух мироощущений — коммунистического (автор) и индивидуалистического (Кудерк). Отъезд Кудерка и исчезновение. Установка книги понятна и не требует пояснений. Автор — писатель с навыками, без неприятных штампов, с достаточным кругозором; книга написана живо, читается легко. Приходится повторить, что портит книгу эпизод с метрополитеном — в стиле Мюнхгаузена. Тем не менее — роман приемлем для перевода, как вполне литературный документ современности.

Там же[799]
Одновременно с замыслом издать Муссинака «Время» рассматривало возможность перевода романа другого члена МОРП, Андре Мальро, «Условия человеческого существования» (Malraux Andre «La condition humaine», 1933), получившего Гонкуровскую премию: в начале 1934 года перевод романа был поставлен в редакционный план «Времени» и поручен А. А. Франковскому (протокол редакционного совещания, 26 января 1934 г.); весной издательство поручило своему московскому представителю выяснить, стоит ли книга в плане ГИХЛ (причем справки «надо навести как-нибудь дипломатично, т. к. если их запрашивать прямо, то они непременно ответят, что обе книги (речь шла также о книге П. Низана. — М. М.) у них взяты и печатаются» — письмо «Времени» P. M. Вайнтраубу от 16 марта 1934 г.), — выяснилось, что книга в плане стоит, но перевод еще не сдан (письма P. M. Вайнтрауба «Времени» от 20 и 25 марта 1934 г.; отрывок из романа был напечатан в «Интернациональной литературе» — 1933. № 4. С. 38–43, в переводе активно сотрудничавшего с ГИХЛ Н. Габинского). Летом 1934 года, когда Мальро, участник Первого Съезда советских писателей, в составе группы французских литераторов посетил Ленинград, руководство «Времени» заключило с ним устную договоренность об издании русского перевода романа «Условия человеческого существования», выражая также желание выпустить и его «роман о нефти» (который Мальро собирался писать по впечатлениям от посещения Бакинских нефтяных промыслов, однако так и не написал; письмо «Времени» Мальро от 2 июля 1934 г.). Однако писателей-коммунистов интересовало не «лабораторное» качество изданий «Времени», а их доступность широким народным массам: Муссинак, получив выпущенный «Временем» свой роман, лишь посетовал, что издание ценой 12–15 франков для «товарища» слишком дорого (письмо Муссинака «Времени» от 12 ноября 1933 г.); Мальро еще на стадии подписания договора потребовал, чтобы тираж первого издания его романа составил 10 000 экземпляров (вместо 5000, указанных в предложенном «Временем» соглашении) и чтобы «Время» не возражало против параллельного издания в Москве (письмо Мальро «Времени» от 5 июля 1934 г.). Издательство, неверно интерпретировав претензию Мальро, предложило, если в случае непредвиденных обстоятельств тираж окажется меньше 10 000, гарантировать ему выплату авторского гонорара как за десятитысячный тираж (письмо «Времени» Мальро от 8 июля 1934 г.), чем вызвало раздражение писателя: «…для меня главное не в том, чтобы мне платили, а чтобы меня читали» (письмо Мальро «Времени» от 13 июля 1934 г.)[800].

Третьим французским писателем — членом МОРП, на которого обратило внимание «Время», был Поль Низан: весной 1933 года московская переводчица А. О. Зеленина предложила заинтересовавший издательство роман «Антуан Блуайе» (Nizan Paul «Antoine Bloyé», 1933), однако выяснилось, что роман уже переведен для ГИХЛ Н. Габинским и Н. Немчиновой (письмо P. M. Вайнтрауба «Времени» от 25 марта 1934 г.; перевод вышел в ГИХЛ в 1934 г.). Летом 1934 года, вероятно, во время приезда французских делегатов Первого Съезда советских писателей в Ленинград, «Время» договорилось с Низаном об издании по-русски другой его книги, «Aden-Arabie» (1931; отрывок из нее был уже опубликован в журнале «Литература мировой революции» — 1932. № 1. С. 54–61, пер. Г. Ярхо), а посылая договор для подписания, осведомлялось о возможности издания другой его книги, «еще не законченного Вами романа о жизни коммунистической ячейки во Франции» (вероятно, речь идет о романе «Заговор» («La Conspiration», 1938). — М. М.; письмо «Времени» Низану от 2 июля 1934 г.). Однако «Время» не успело приступить к работе над книгой и она вышла в Гослитиздате в 1935 году (Низан Поль. Аравия / Пер. Э. Б. Шлоссберг и А. А. Поляк под ред. А. В. Федорова).

Неожиданным образом, французская секция МОРП способствовала возвращению «Времени» к творчеству Роже Мартен дю Гара. В справке «Кооперативное издательство „Время“ в Ленинграде», составленной 7 мая 1934 года, директор издательства Н. А. Энгель назвал Мартен дю Гара среди «современных революционных писателей» (вместе с А. Зегерс и Л. Муссинаком), работа над которыми производится «в контакте с МОРПом» — дело в том, что новейший роман Мартен дю Гара, писателя отнюдь не «революционного», «Старая Франция» (Martin du Gard Roger «Vieille France», 1934) был передан в издательство Леоном Муссинаком. По его словам, книга эта, полученная МОРП, «очень интересная. Государственное издательство тем не менее не хочет ее переводить — это книга для вас» (письмо Муссинака «Времени» от 12 ноября 1933 г.)[801]. Одновременно в «Красной нови» появилась неожиданно подробная и хвалебная рецензия на французское издание этого романа, написанная влиятельнейшим критиком Владимиром Ермиловым: «Реалистическая направленность, глубокая правдивость пропитывает собой каждый образ „Старой Франции“ и это сближает автора с путями советской литературы. Мы не знаем политических убеждений автора, его симпатий и антипатий, но мы знаем, что он говорит правду»[802]. Не зная политических убеждений крупного французского писателя и его отношения к Советской России, властная советская критика обратила политическое внимание на реалистическую эстетику и на содержание его романа, которое можно было интерпретировать как актуальную для наступившей в СССР эпохи индустриализации критику крестьянской, деревенской косности[803]. Вероятно предполагалось, что кооперативное издательство сможет расположить писателя в отношении советской России, что «Времени» вполне удалось. При этом руководство издательства вполне понимало политический характер своей задачи: по формулировке Н. А. Энгеля, деятельность «Времени» в области издания произведений современных иностранных авторов, «идеологически нам близких и художественно значительных», «помимо ее прямого культурного значения для широких масс Советских читателей, имеет еще, — как показал опыт, — и другое, косвенное, политически важное значение»:

…она известна и за рубежом. За ней внимательно и дружелюбно следят не только такие близкие Советскому Союзу авторы, как Муссинак <…> или как тесно связанные с Издательством Роллан и Жид, но и такие, например, писатели, как Мартен дю Гар, — едва ли не самый выдающийся французский романист, долго не покидавший нейтральных позиций мелкобуржуазного скептика, а теперь переживающий по-видимому, судя по последней его книге, бурный идеологический кризис. Внимание этих писателей привлечено не только самим фактом появления их произведений в СССР, но и скрупулезной тщательностью переводной работы, и тем, что тиражи переводов превосходят тиражи подлинников, и тем, что нам удается выпускать эти переводы в более изящном внешнем оформлении, чем на Западе, и тем, наконец, — и это, может быть, особенно важно, — что выпускает их не государственная фирма, а общественная организация — артель литераторов, художников и издательских работников <…>. Издательство считает, что, идя по этому пути, оно выполняет серьезную политическую функцию, содействуя реальному укреплению культурной связи с заграницей…

Письмо Н. А. Энгеля
Народному комиссару по иностранным делам М. М. Литвинову
от 23 апреля 1934 г.
Впрочем, Г. П. Блока, написавшего подробную внутреннюю рецензию на роман Мартен дю Гара и выполнившего перевод, привлекло в «Старой Франции» отнюдь не то, что нашел в рецензии, предписывающей правильное понимание романа, влиятельный И. И. Анисимов («…не только этой полнотой реалистического изображения и литературным своеобразием интересна книга Роже Мартен дю Гар. Она имеет глубокий социальный смысл. Мы видим мелких людей буржуазного общества, настолько гнусных в своем хищничестве, в своей подчиненности мрачным законам собственности, что внешне равнодушная созерцательная живопись Роже Мартен дю Гар становится негодующей. Книга, в которой так много чисто флоберовского спокойствия, превращается в разоблачение»[804]). Г. П. Блоку прекрасно написанный роман понравился потому, что он нашел в выведенной Мартен дю Гаром разновидности социальных неудачников, небезразличной, судя по роману «Одиночество», для личного самоощущения Георгия Петровича («это какие-то органические несчастливцы, неудачники, жертвы разнообразных житейских аварий, ненужные, слабые люди, не умеющие, а то и не желающие бороться за то, что представляется им счастьем» — внутр. рец. от 17 декабря 1933 г.), в самом их подборе («начальник станции, учитель, священник, разорившийся чиновник» — там же) «несомненное Чеховское влияние» (там же). Соответственно был оформлен выпущенный «Временем» в 1934 году перевод — изящное небольшого формата издание с оригинальной авантитульной автолитографией Е. Кибрика, — который Г. П. Блок переправил лично Мартен дю Гару, сопроводив его письмом, в котором спрашивал от лица издательства, планирует ли писатель продолжить серию «Семья Тибо»: «Мы с большим нетерпением ждем ее продолжения и очень хотели бы выпустить ее всю целиком в русском переводе» (письмо «Времени» Мартен дю Гару от 2 июля 1934 г.). В любезном ответном письме Мартен дю Гар сообщил, что ему доставили удовольствие приятный формат и тщательное полиграфическое исполнение русского издания «Старой Франции», а в высоком качестве перевода его уверил г. Ермилов (Письмо Мартен дю Гара «Времени» от 13 июля 1934 г.).

Что касается «Тибо», — продолжал писатель, — то самое заветное мое желание, чтобы эта книга вышла целиком в Советском Союзе. Этот обширный замысел я теперь завершаю, в течение менее чем полутора лет я надеюсь написать три последних тома, что составит всего 10 маленьких томиков. Весьма возможно, что финал в особенности получит отклик в Советском Союзе, ибо действие последней части происходит в июле 1914 на фоне пылающей Европы. Многие эпизоды в среде Интернационала рисуют борьбу, к сожалению неэффективную, этих организаций против войны и империализма капиталистических правительств.

Письмо Мартен дю Гара «Времени» от 13 июля 1934 г.,
пер. наш. — М. М.
Несмотря на аполитичность Мартен дю Гара, советская власть пыталась привлечь его в качестве союзника, но неудачно: выпущенный «Временем» томик «Старой Франции» был переиздан в 1936 году «Жургизом» в дешевом низкокачественном полиграфическом оформлении (и без указания на то, что роман впервые переведен «Временем», да и имя переводчика обозначено как «Б. П. Блок») с предисловием Н. Я. Рыковой (ср. также переиздание «Семьи Тибо» (Л.: Гослитиздат, 1936) с предисловием Инн. Оксенова)); в журнале «Интернациональная литература» (1937. № 8; 1940. № 9–10) были опубликованы переводы отдельных глав последних частей эпопеи «Семья Тибо», «Лето 1914 года» и «Эпилог». Однако государственному издательству не удалось воспользоваться завоеванным «Временем» расположением Мартен дю Гара: неловкая попытка редактора журнала Т. А. Рокотова способствовать приезду только что, в 1937 году, получившего Нобелевскую премию Мартен дю Гара в СССР, оставив часть обещанного ему гонорара на счете внутри страны, спровоцировала резкий конфликт с писателем[805].

К категории «современных революционных писателей» (куда входили члены компартии и МОРП — Анна Зегерс, Курт Клебер, Леон Муссинак и др.) в объяснительных записках «Времени» к его редакционным планам примыкала родственная категория тех, кто «открыто, по примеру Ромена Роллана и Андре Жида, высказались за коммунизм и социальную перестройку, производимую в СССР под руководством Партии» (Энгель Н. А. [Справка «Кооперативное издательство „Время“ в Ленинграде»], 7 мая 1934 г.). Осенью 1933 года «Время» выпустило свой единственный том собрания сочинений Жида — третий, в который вошел роман «Фальшивомонетчики» в переводе А. А. Франковского, представлявший собой незначительно отредактированную перепечатку из пятого тома собрания сочинений писателя, начатого «Academia» в 1926–1927 годах, из которого увидели свет только три тома. Этот том «Времени» вышел в обход первого и второго (которые также должны были в основном составить заново пересмотренные переводчиками перепечатки издания «Academia» — соответственно, «Имморалист» в переводе А. Д. Радловой и «Подземелья Ватикана» в переводе М. Л. Лозинского) из-за того, что А. В. Луначарский задержал (и так и не успел к нему приступить) обещанное предисловие к собранию сочинений Жида, анонсированное издательством в третьем томе (после скоропостижной смерти Луначарского предисловие было заказано «Временем», по совету секретаря Луначарского И. А. Саца, И. И. Анисимову)[806].

В выходившем сразу после закрытия «Времени» в ленинградском отделении ГИХЛ собрании сочинений Жида (1935–1936 гг.) было полностью использовано оформление «Времени», так что внешне худлитовское издание выглядит (хотя и без указания на роль «Времени») продолжением единственного изданного «Временем» тома, однако третий том, «Фальшивомонетчики», был переиздан Худлитом самостоятельно в 1936 году (в пер. А. А. Франковского и Н. Я. Рыковой), так что выпущенный «Временем» том оказался как будто не более чем перепечаткой издания «Academia». Однако, судя по материалам архива, первые три тома худлитовского издания, а также вышедшие отдельно «Страницы из дневника 1929–1932» Жида (пер. А. А. Франковского. М.-Л.: Гослитиздат, 1934), были полностью подготовлены «Временем» и планировались им, в отличие от сделанного государственным издательством, как авторизованные и синхронизированные с эволюцией французского писателя.

В январе 1934 года, уже выпустив первый (т. е. третий) том, «Время» обратилось к Жиду с предложением заключить отработанный в сотрудничестве с Ролланом договор на эксклюзивное право публикации его произведений в пределах СССР (письмо «Времени» Жиду, январь 1934 г.). В замысле авторизованного собрания сочинений Жида, как и во всей работе «Времени» тридцатых годов, можно увидеть попытку соединения внешних идеологических и внутренних культурных задач. Внешние обстоятельства заключались в том, что Жид, с 1932 года активно вступивший в антифашистское европейское движение, в связи с этим начал высказывать просоветские симпатии и стремительно стал в Советском Союзе одобряемой фигурой: если в рецензии на первый, вышедший в «Academia» в 1926 году, русский перевод «Фальшивомонетчиков» Жид был назван советской критикой «художником деклассированной интеллигенции, <…> тщетно ищущей какой-нибудь устойчивой опоры»[807], то после публикации в 1933 году в журнале «Интернациональная литература» отрывков из дневников Жида 1929–1933 годов, заканчивавшихся восторженным откликом о Советском Союзе[808], влиятельный критик и литературовед И. И. Анисимов назвал писателя «товарищем Жидом»[809]. Через несколько месяцев Жид сам обратился с письмом в МОРП, рассказывая, как во время правки корректуры первых томов своего нового французского собрания сочинений был поражен тем, что «в целом ряде мест <…> уже заметно было <…> то, что впоследствии с иронией называли моим „обращением в коммунизм“»[810].

С собственно культурно-издательской стороны идея выпуска «Временем» собрания сочинений Андре Жида, которое опиралось бы на издание «Academia» и развивало бы его, принадлежала, вероятно, А. А. Франковскому, недавно ставшему членом редакционного совета и активным сотрудником «Времени». Толчком к обновленному по сравнению с изданием «Academia» замыслу издания Жида послужило то, что с 1932 года в издательстве «Nouvelle Revue Française» под редакцией Л. Мартен-Шофе стало выходить новое, исправленное и дополненное, полное собрание сочинений Жида, на основании которого «Время» и собиралось выполнять новые и адаптировать старые русские переводы (об этом французском издании А. А. Франковский доложил на редакционном совещании «Времени» 19 октября 1933 года; вскоре были выписаны первые 4 тома, а позже получены пятый и шестой).

По уже отработанной в изданиях Роллана и Цвейга схеме «Время» просило автора указать порядок расположения произведений по томам, прислать свои портреты и прочий иллюстративный материал, давать разъяснения переводчикам и, главное, написать специально для русского издания предисловие и биобиблиографические примечания к ключевым сочинениям. Авторское вознаграждение «Время» предлагало выплачивать, как и Роллану — только в советской валюте и только на территории СССР по 8 рублей за каждый печатный лист каждой тысячи экземпляров (по этой ставке за «Фальшивомонетчиков», изданных до заключения договора тиражом 10 000 экз., автору причиталось 1500 рублей). Жид откликнулся довольно скоро и весьма доброжелательно — он рад предложению «Времени» (чему нисколько не мешало то, что недавно другое издательство договорилось с ним о публикации по-русски его отчета «Путешествие в Конго» и «Воспоминаний о суде присяжных» — ведь в СССР «не может быть соперничества среди издательств»; письмо Жида «Времени» от 24 января 1934 г.; перевод переписки с Жидом здесь и далее наш. — М. М.). Писатель советовал перевести прежде всего те из своих произведений, которые могут заинтересовать широкого читателя — «Пещеры Ватикана» и «Фальшивомонетчиков» (которые, впрочем, как ему было известно, уже выходили по-русски в издательстве «Academia»), а также предложил выпустить отдельной книгой выдержки из своего дневника, печатавшиеся в 1932–1933 годах в «Nouvelle Revue Française», на страницах которого он объявил «о своей любви к СССР. Эти страницы пока не объединены в книгу, один значительный немецкий журнал начал публикацию, неожиданно прерванную приходом Гитлера к власти. <…> По-моему было бы правильно, если Вы примете решение о публикации, присовокупить декларации, которые я сделал впоследствии, и мое письмо молодежи СССР» (там же). В постскриптуме Жид добавлял, что если в своем французском собрании сочинений он предполагает сначала закончить публикацию дневника, продолжающуюся из тома в том, и только потом дать весь его объем отдельной книгой, то для публикации в СССР он не видит причин ждать с выпуском последних страниц, поскольку эта часть «представляется совершенно отдельной по своей окраске и может быть весьма своевременной» (там же). Судя по тому, что ответное письмо «Времени» было написано только более месяца спустя и содержало конкретные и подробные предложения по условиям договора и составу издания[811], кооперативное издательство заручилось разрешением цензурных органов на включение собрания сочинений Жида в свой редакционный план на 1934 год. К письму прилагался договор, составленный по образцу договора с Ролланом, издательство просило Жида написать «краткое вступительное слово чисто декларативного характера, нечто вроде простого приветствия советскому читателю при Вашей первой с ним встрече. В его глазах это значительно подняло бы внутреннюю ценность издания» (письмо «Времени» Жиду от 7 марта 1934 г.). Жид (письмо от 24 марта 1934 года) с радостью принял все предложения издательства и сразу же прислал текст небольшого обращения-вступления для опубликования (текст приложения к письму не сохранился), который сначала был помещен «Временем» в «Ленинградской правде» (24 мая 1934 г.), а потом вышел в первом томе гихловского издания (с незначительными редакторскими поправками перевода и без упоминаний «Времени», мы цитируем текст из газеты)[812]:

Письмо писателя Андре Жид
Ленинградское Издательство «Время» получило письмо от крупнейшего французского революционного писателя Андре Жид. Писатель предоставил издательству монопольное право издания переводов его сочинений на русском языке. Писатель сообщает, что он намерен в ближайшее время предпринять поездку в Советский Союз и посетить Ленинград. К письму приложено предисловие к собранию сочинений Андре Жид, выпускаемых издательством «Время».

— Не без страха вижу я мои книги в ваших руках, молодые люди новой России. Они загружены старыми вопросами, которыми вам не надо утруждать себя. Нам приходится бороться здесь с мнимым благоденствием, с призраками, со страшилищами, условностями, различными видами лжи, от чего вы теперь освободились. Чаща, через которую я пробирался, потеряла для вас значение. Но в моих книгах вы может быть почувствуете, как я всегда верил в человека, как убежден был, что от него можно добиться гораздо большего; он только еще в начале своего пути, у подножия горы и что в благоприятных условиях лучшего социального строя перед его взорами откроются неподозреваемые еще перспективы.

На постоянный мучительный вопрос, который, впрочем, не я один ставил: «Что может человек?» — СССР дал уже победоносный ответ. Отсюда наша признательность ему.

Молодые советские граждане наших дней, понимаете ли вы, что такое для нас СССР? Осуществление смутной еще мечты и неопределившихся мечтаний, долгожданный ответ, живое доказательство, что казавшееся утопией может стать реальностью.

Молодые люди СССР, держитесь стойко! Не отдыхайте на половине пути, не давайте себя соблазнить. Чтобы сиять на далекие пространства по ту сторону границ, мужество ваше должно быть примерным. Вы не кончили побеждать и бороться. Благодаря вам надежды наши окрепли.

Товарищи из СССР, братское мое сердце вас приветствует!

Андре Жид
«Время» было также крайне заинтересовано в том, чтобы выпустить как можно скорее те отрывки из дневника Жида, опубликованные в «Nouvelle Revue Française», о которых упоминал писатель и которые были получены издательством 7 марта 1934 года и отданы для перевода А. А. Франковскому (договор с ним датирован 29 мая, однако работа над переводом «Избранных мест из дневника», вероятно, началась раньше: уже 23 апреля издательство сообщало Жиду, что к переводу приступлено — работа была полностью сдана переводчиком 23 июня 1934 года). В качестве дополнения к дневнику, помимо статей из издававшегося «Nouvelle Revue Française» собрания сочинений, «Время» просило Жида прислать специальное предисловие и статью о фашизме, опубликованную в журнале «Marianne», а также те декларации и обращение к молодежи СССР, о которых писатель упоминал в письме от 24 января 1934 года (письмо «Времени» Жиду от 23 апреля 1934 г.). Писатель, в свою очередь, обещал, что попросит издательство «Nouvelle Revue Française» прислать «Времени» верстку еще не вышедшего тома его собрания сочинений, где вслед за публикацией очередной порции страниц дневника помещены его речь против фашизма и письмо к матери Димитрова (письмо Жида «Времени» от 7 мая 1934 г.). Через два месяца «Время» сообщало Жиду, что перевод отрывков из дневника закончен и отдается в печать, с планируемым тиражом 20 000 экземпляров, и советовалось относительно заглавия (письмо «Времени» Жиду от 5 июля 1934 г.). Жид ответил, что «проще и естественнее всего дать следующее заглавие: Страницы из дневника (1929–1932). Однако я охотно соглашаюсь с тем, чтобы эти слова фигурировали в подзаголовке более красноречивого названия, если вы сочтете это за лучшее — и которое я предоставляю вам придумать, в таком роде: К новой жизни — или: К новым истинам. Название, которое указывало бы на путь к…, движение духа к… (чему-то), но важно в любом случае оставить под этим заглавием Страницы (или: Отрывки) из дневника — и дату, чтобы не дать основания предположить книгу теоретическую или вымышленную» (письмо Жида «Времени» от 14 июля 1934 г.).

Таким образом, не только гихловское собрание сочинений, но и отдельное издание Жида «Страницы из дневника 1929–1932» в переводе А. А. Франковского, вышедшее в Гослитиздате в 1934 году, было от начала до конца подготовлено «Временем». Однако, как и в случае с собранием сочинений Роллана, завершенным ГИХЛ, государственное издательство, в отличие от «Времени», не ставило своей задачей авторизацию издания, создание текстологически дефинитивного издательского продукта, его синхронизацию с эволюцией иностранного писателя. Впрочем, как известно, сам факт издания современного, активно пишущего автора помимо воли издательства актуализировал издание: после публикации Жидом «Возвращения из СССР» (1936) выпуск русского собрания сочинений писателя был прекращен.

Современные немецкие авторы и фашизм
Иными политическими путями шло издание во «Времени» 1930-х годов современной немецкой литературы. За нее в издательстве отвечал В. А. Зоргенфрей, который за время, прошедшее с начала его сотрудничества со «Временем» в 1922 году, пережил значительную социальную метаморфозу[813]. Одну из своих последних рецензий, на роман Лили Кербер «Жизнь еврейки в новой Германии» (Kerber Lili «Eine Jüdin erlebt das neue Deutschland», 1934), Зоргенфрей закончил утверждением: «Настоящий антифашистский роман еще по-видимому не написан» (внутр. рец. от 19 января 1934 г.). Судя по тому, как объясняет Зоргенфрей свои претензии к роману Кербер, который он рассматривал параллельно с тематически близким романом Лиона Фейхтвангера «Семья Оппенгейм» (Feuchtwanger Leon «Die Geschwister Oppenheim», 1933): «фашистское действо дано почти исключительно в узком разрезе воздвигнутых им национальных гонений, и никак не характеризуется и не вскрывается его общая социальная сущность» (внутр. рец. на роман Фейхтвангера от 11 января 1934 г.), «фашизм дается не как цельная, хотя бы и внутренне-дефективная социально-политическая система, а исключительно как одна из личин антисемитизма. Тот или другой роман, будучи переведены и изданы у нас, отразили бы лишь „расовую“ агрессивность немецкого фашизма и оставили бы русского читателя в полном недоумении: какова же общесоциальная динамика Германии в связи с приходом фашистов» (внутр. рец. на роман Кербер), — он считал вполне выясненной и общеизвестной «социальную сущность» фашизма, «общесоциальную динамику Германии в связи с приходом фашистов». Вероятно, в своей уверенности он ориентировался на официальную советскую позицию 1932–1934 гг., в значительной степени сформулированную эмигрировавшими в Москву немецкими коммунистами, которая уверенно редуцировала проблематику фашизма к марксистской схеме классовой борьбы между буржуазией (уже не способной удерживать власть старыми либеральными методами правления, воздействия на сознание масс, культурными идеалами, и потому обращающейся к методам фашистским) и пролетариатом[814]. Однако эта схема оказалась слишком грубой для оценки более сложных произведений современной немецкой литературы, с чем издательство «Время» столкнулось, пытаясь издать по-русски новейшие романа Ганса Фаллады и Томаса Манна.

Роман Ганса Фаллады «Маленький человек — что же дальше?» (Fallada Hans «Kleiner Mann — was nun?», 1932) рецензировавший его Зоргенфрей воспринял в рамках почтенной традиции социально-гуманистического «человеческого документа»[815], изображающего жизнь «маленького человека, не задающегося высокими целями, не вдумывающегося в сложные человеческие отношения, „беспартийного“ до глубины души», чье маленькое счастье разрушено потерей работы в сложных экономических условиях Веймарской Германии. Книга интересна «как художественно-живой документ человеческой души и как своеобразно-скрыто поставленная социальная задача. <…> Роман заслуживает перевода. Он привлечет читателя и в качестве занимательной книги и в качестве серьезного социального документа» (внутр. рец. от 7 апреля 1933 г.). Казалось бы, «документальность» изображения мрачной социальной реальности заката Веймарской Германии в сочетании с традицией сочувствия «маленькому человеку» и остро, пусть и «скрыто», поставленной социальной проблемой должны были сделать этот роман подходящим для отечественного читателя — однако издательство было вынуждено почти год задерживать выпуск в свет поспешно выполненного в мае 1933 года совместными усилиями трех переводчиков под редакцией Зоргенфрея перевода. В декабре 1933 года книга была подписана к печати (то есть уже прошла цензуру), однако в марте 1934 года «Время» срочно запросило мнение о Фалладе МОРП — и получило исключительно неопределенный ответ: «Фалладе ничего определенного последний год неизвестно тчк пытаются выяснить у находящихся союзе немецких писателей <…>» (телеграмма московского представителя «Времени» P. M. Вайнтрауба в ленинградскую контору издательства от 8 марта 1934 г.); выступавший от имени Германского Союза революционных писателей Иоганнес Бехер высказался столь же неопределенно: «В связи с Вашим русским изданием книги Ганса Фаллады „Что же дальше?“ мы в отношении личности ее автора не имеем сообщить ничего определенного. Нам неизвестно, сделал ли он какие-нибудь заявления и в какой именно форме в пользу Гитлеровского режима. С другой стороны нам равным образом неизвестно, высказался ли он и в какой именно форме против господства „наци“. Как до, так и после Гитлеровского переворота Германский Союз Революционных писателей никаких сношений с Фалладой не имел» (русский перевод текста Бехера приложен к письму P. M. Вайнтрауба в издательство от 8 марта 1934 г.)[816].

Для советской критики середины тридцатых Фаллада стал оселком для важного в контексте институализации «социалистического реализма» противопоставления «старого» художественного реализма (в частности, традиции «человеческого документа», к которой апеллировал Зоргенфрей, на свой лад описывая направление «Neue Sachlichkeit», к которому принадлежал Фаллада) реализму новому — «классовому». В отношении современной немецкой прозы марксистское понимание реализма четко сформулировал крупный левый философ Георг (Дьердь) Лукач, только что иммигрировавший в Советскую Россию: «Природа „культа фактов“ „новой предметности“ — не реалистична, а псевдо-реалистична. „Гарантированная“ и, где возможно, документально подтвержденная подлинность „фактов“ смонтированных и нанизанных один на другой, не означает, что эти монтажи верно отражают хотя бы один участок подлинной жизни. Ибо игнорирование существенных сторон социальной действительности создает возможность группировать факты так, что каждый из них в отдельности правдоподобен, но в связи с другими фактами в своем притязании на типичность представляет грубую фальсификацию действительности»[817]. В качестве примера «псевдо-реализма» (наряду с «Берлин-Александрплац» Дёблина и «Семьей Оппенгейм» Фейхтвангера) Лукач приводит роман Фаллады: в нем «дан жизненно правдиво процесс пролетаризации мелкого служащего», однако «в общей концепции романа ясно отразились противоречивость классового положения автора и колебания его миросозерцания», выразившиеся в недооценке роли пролетариата: «Так как пролетариат у него полностью отсутствует, то его мелкие служащие безоружны перед наступлением предпринимателей; им известны лишь чисто индивидуальные способы сопротивления гнету, им чужда боевая солидарность»[818]. Механический перенос этого политического понимания художественного реализма в область остающейся в своей сути традиционной литературной критики, предпринятый Гансом Гюнтером, публицистом, членом КПГ и, в 1933 году, редколлегии «Интернациональной литературы», продемонстрировал безнадежную невозможность выяснить таким образом позицию Фаллады, исходя из его намеренно объективированной, сугубо нарративной прозы и неопределенной политической позиции: Фаллада «описывает факты исключительно как факты» и «совершенно отказывается от показа причин, социальных корней, действительных движущих сил», поэтому его книга «ничего не говорит о политической физиономии автора, оставляя полный простор для самых различных толкований. <…> Симпатизирует ли автор национал-социализму или коммунизму, антисемит он или филосемит, за или против Советского Союза, — из этой книги, по крайней мере непосредственно, ничего не узнаешь. Не удивительно, что, по выходе книги, среди пролетарских писателей начались гадания по поводу того, нужно ли рассматривать Фаллада как врага или как человека, которого, может быть, и можно привлечь на нашу сторону»[819]. Вероятно, именно это выступление влиятельного немецкого критика, который объявил о невозможности определенно охарактеризовать «политическую физиономию» Фаллады, вызвало опасения «Времени» и заставило его обратиться с запросом в МОРП, который, однако, также опасливо воздержался от определенного ответа.

Впрочем, судя по сохранившимся в архиве «Времени» материалам, связанным с переводом романа Фаллады, решение о его издании было мотивировано именно неопределенностью политической конъюнктуры, прежде всего тем, что сущность фашизма и фашистской культуры оставалась еще дискуссионной темой, во всяком случае на страницах относительно фрондерского журнала «Литературный критик». В архиве «Времени» отложилась машинописная выписка из помещенных на страницах журнала в разделе «Хроника» выступлений (при обсуждении доклада Ф. П. Шиллера «Современное литературоведение фашизма»), где уже упоминавшиеся нами Г. Лукач, А. Габор, Т. Мотылева высказывали необычайно вольные идеи[820]. Именно в этом относительно широком идейном контексте прозвучало привлекшее внимание «Времени» выступление А. Я. Запровской, которая утверждала, что саму противоречивость позиции Фаллады в связи с его установкой на «документальный», «объективный» реализм можно интерпретировать как антифашистское высказывание, не столько политически определенное, сколько невольно проистекающее из объективно нарисованной талантливым художником картины современности. Творчество Фаллады исследовательница привела в качестве иллюстрации своего тезиса о том, что «как только фашистская литература хоть частично хочет приблизиться к реальному изображению жизни, она впадает в неразрешимые противоречия, ибо факты действительности говорят против нее. Чрезвычайно интересен в этом плане путь наиболее даровитых писателей, таких, как Фаллада <…>. В первом своем романе „Крестьяне, бонзы и бомбы“ у Фаллада имеются определенные фашистские тенденции и симпатии. Но именно потому, что он рисует жизнь так, как видит и чувствует ее его герой, запутавшийся мелкий буржуа, в романе вырисовывается жуткая картина жизни современной Германии. Отсюда он уже в следующем романе „Маленький человек, что теперь будешь делать“ отходит от фашизма, проклиная всякую политику, мешающую людям тихо и мирно жить. Художественная одаренность и стремление хотя бы к некоторой правдивости заставили писателя повернуться спиной к фашизму»[821].

Русское издание романа для верности было снабжено двумя предисловиями: небольшое вступительное слово К. А. Федина, по содержанию вполне объективное и конвенциональное для своего жанра («Роман Ганса Фаллады — последний успех немецкой прозы предгитлеровской Германии <…> немецкий читатель увидел в ничтожном герое самого себя. В этом — объяснение успеха нового писателя, обладающего глазом и голосом талантливого художника») и написанное еще в 1933 году, до того, как у издательства возникли сомнения в идеологической приемлемости романа, судя по своеобразному способу воспроизведения — факсимильной копии рукописного текста — призвано было прежде всего легитимировать сомнительный роман личной «подписью» крупной литературной фигуры. Второе, идеологически установочное, предисловие М. А. Сергеева было сосредоточено на своеобразной модификации гуманистической мысли классической русской литературы о «маленьком человеке» (значимо, что само это выражение было исключено из русского перевода, озаглавленного «Что же дальше?»), ее замене негативной социальной категорией «маленьких людей», «этих Пиннебергов», которые обречены потому, что лишены «того классового сознания, которое объединяет настоящий промышленный пролетариат», более того, именно в их среде «черпает своих несознательных слуг современный фашизм»[822].

Таким образом, суждение о романе Зоргенфрея, опытного рецензента, вполне освоившего социологический подход к литературе, независимо от того, насколько оно отчасти совпадало (в оценке социального диагноза, скрыто поставленного фактографическим реализмом Фаллады) или не совпадало (в понимании, в контексте проблематики фашизма, фигуры «маленького человека») с текущей литературно-политической конъюнктурой, не могло в 1930-е годы иметь реального веса в решении издательства о приемлемости современного немецкого романа. Отчасти сходным образом развивался сюжет подготовки «Временем» русского собрания сочинений Томаса Манна, где Зоргенфрей также играл ключевую культурную роль (он инициировал издание, написал ряд внутренних рецензий, выполнил переводы и отредактировал чужие переводы), однако при этом, не будучи осведомленным в политической конъюнктуре, не имел возможности принимать весомых для издательства решений.

Первым отрецензированным Зоргенфреем романом стала «Волшебная гора» (Mann Thomas «Der Zauberberg», 1924), прочитанная критиком как современная классика: «Необычайная отчетливость, тонкость и вместе с тем трезвость рисунка сообщают роману отпечаток подлинно классического произведения, законченно отражающего внутреннюю установку европейской культуры на ее переломе» (недат. (издат. отметка о получении 22 апреля 1933 г.) внутр. рец.), после чего, вероятно, было принято решение об издании собрания сочинений немецкого писателя (протокол редакционного совещания, 26 января 1934 г.)[823]. Исходя из опыта издания Цвейга и Роллана, «Время», планируя новое фундаментальное собрание сочинений современного автора, было прежде всего заинтересовано в его новейших, только что написанных произведениях[824], поэтому особое внимание издательства привлек только что вышедший начальный роман будущей тетралогии Т. Манна (в 1933 году речь шла о трилогии) «Иосиф и его братья» «Истории Иакова» («Die Geschichten Jaakobs», 1933; в советской периодике тех лет также упоминается под заглавием «Рассказы Иакова»; в известном позднейшем переводе С. К. Апта — «Былое Иакова»)[825]. Зоргенфреем роман был воспринят также исключительно как произведение гармонического, классического художества:

<…> персонажи его уплотняются до живых фигур, и перед нами уже не привычно-отвлеченные образы, а живые, по Манновски, лица <…>.

Роман не перегружен бытом, и пользование приемами его обрисовки поставлено в пределы тонкого художества; и все же темный и далекий, примитивный и достоверный быт — на лицо. Мистики в романе нет ни зерна; неизбежный для романа израильский бог дан как бытовая данность <…>. Тонкий юмор пробивается и струится время от времени по ткани повествования: материала для такого юмора — слишком достаточно, конечно, в избранном автором сюжете. Но и тонкая лирика — там, где вступает тема любви и смерти — художественно вплетается в эту же ткань: материала и для нее достаточно.

Похоже на то, что автор, напряженно проникающий зрением художника в проблему семьи и рода на протяжении всей почти своей литературной деятельности (недаром иные сравнивают его с Золя), замыслил проследить и проверить идею рода в полулегендарном библейском источнике.

Внутр. рец. от 2 января 1934 г.
Однако вскоре от МОРП было получено неожиданное политическое предостережение: московский представитель «Времени» сообщил, что, по словам «товарища Шмукле»[826], Томас Манн «открыто перешел в лагерь фашизма. Также он упомянул о новой вещи Манна про святого Якова. Он считает, что эта вещь полна мистицизма и имеет среди революционных писателей Германии самые отрицательные отзывы» (письмо P. M. Вайнтрауба «Времени» от 9 марта 1934 г.), после чего было затребовано авторитетное мнение Эрнста Отвальда[827], оказавшееся, однако крайне неопределенным (и разительно напомнившим отзыв МОРП о Фалладе): «<…> нам ничего не известно о том, что Томас Манн говорил о положении в Германии. Мы упрекаем его как раз в этом. <…> Правда то, что на его имущество был наложен арест, но правда и то, что его новая трилогия по своему содержанию близка к фашистской идеологии. Но я исключаю, чтобы это было сознательное заявление в пользу гитлеровской Германии» (карандашная записка с переписанным фрагментом письма Э. Отвальда от 16 мая 1934 г., пер. с нем. наш. — М. М.).

Чтобы понять, каким образом основанный на ветхозаветных сюжетах роман одного из крупнейших немецких писателей, лауреата Нобелевской премии, не делавшего никаких профашистских высказываний (в отличие, например, от Г. Гауптмана иГ. Бенна), уже покинувшего Германию и находящегося в эмиграции в Швейцарии, столь быстро и решительно получил среди политически авторитетных немецких товарищей репутацию произведения, близкого к «фашистской идеологии» (причем рецензировавший этот роман Зоргенфрей ничего подобного не заподозрил), издательство обратилось к немецкой эмигрантской прессе. В архиве «Времени» сохранились переведенные Зоргенфреем в апреле 1934 года публикации из выходившего в Праге немецкого эмигрантского журнала «Neue deutsche Blätter», проливающие свет на «случай Томаса Манна»[828]. В журнале помещены выдержки из телеграмм и писем некоторых немецких писателей-эмигрантов (А. Дёблина, Р. Шикеле, Т. Манна), отмежевывающихся от участия в антифашистском литературно-политическом издании «Die Sammlung», которое с сентября 1933 до 1934 года выпускал в Амстердаме (издательство «Querido-Verlag») Клаус Манн, сын Томаса Манна. Они написаны в ответ на изданное 10 октября 1933 года фашистским правительством официальное предупреждение, адресованное находящимся в эмиграции писателям, о том, что их участие именно в этом ежемесячнике рассматривается как основание для запрета их книг в Германии[829]. Томас Манн, чей роман «Истории Иакова» только что увидел свет в берлинском издательстве «S. Fischer», спешно послал своему постоянному издателю, по его просьбе, телеграмму, в которой говорил о том, что «характер первого номера „Die Sammlung“ не соответствовал его первоначально объявленной программе», и призывал сделать логический вывод о том, что, следовательно, имя Т. Манна должно быть удалено из списка сотрудников издания[830]. Несколько дней спустя писатель пояснил свою позицию в письме, помещенном в венской «Arbeiter Zeitung» и перепечатанном «Neue deutsche Blätter», фрагмент из которого перевел для издательства «Время» Зоргенфрей: «Я стоял перед вопросом, пожертвовать ли мне жизнью своего произведения, разочаровать и покинуть людей, которые прислушиваются в Германии к моему голосу <…> лишь для того, чтобы мое имя фигурировало в списке сотрудников некоего журнала… Я разрешил этот вопрос известным Вам образом…»[831]. Манн писал о том, что его природе ближе положительное и деятельное служение Германии, чем полемика — «отсюда мое искреннее желание как можно дольше поддерживать связь с моими читателями в Германии. Это идейный интерес, который <…> не имеет ничего общего с грубым оппортунизмом»[832], однако журнал «Neue deutsche Blätter», который начал выходить в сентябре 1933 года под девизом «Кто пишет, действует», и утверждавший: «Нет никакого нейтралитета. Ни для кого. По крайней мере для писателей. Тот, кто молчит, тоже принимает участие в борьбе. <…> Многие сотрудничают в изданиях разной направленности, желая таким образом сохранить остатки своего влияния. Разве вы не замечаете, что чернила, которыми они пишут, уже становятся коричневыми?»[833], комментируя письмо, выдвинул против Т. Манна резкое политическое обвинение в том, что отказ от журнала его сына стал фактическим отказом от борьбы против фашизма, а появление его книги в Германии никого не воодушевило, а лишь «подсластило жалкий эрзац культуры, которым национал-социалисты кормят немецкое население»[834].

В следующем номере журнала, вышедшем в свет в декабре 1933 года, опубликована статья того самого Эрнста Отвальда, который столь неопределенно отозвался на запрос «Времени». В немецком контексте, где «случай Томаса Манна» был хорошо известен, критик дал гораздо более внятную политическую оценку первой книге эпопеи «Иосиф и его братья». По воле самого автора, писал Отвальд, эта книга воспринимается теперь политически, как «осуществление желания и воли Томаса Манна — „служить великой Германии“. Тысячи людей — после скудных сведений, дошедших до них о „случае с Томасом Манном“ — ухватятся за эту книгу как за драгоценную контрабанду, приносящую во тьму германской ночи великие идеи свободы духа и человечности. На этой книге лежит ответственность, по тяжести и конкретности едва ли ложившаяся когда-либо на писателя <…> по собственной воле Томаса Манна этот „труд“ должен служить единственным масштабом его общественной позиции по отношению к гитлеровской Германии»[835]. С этой точки зрения, говорит Отвальд, роман представляет собой «недоразумение»: «в искренности своего желания и в сознании долга защищать гуманность он [Т. Манн] создал вещь, находящуюся в противоречии со смело провозглашенным им мировоззрением», прежде всего по причине упадочного агностицизма автора, который, поставив своей целью понимание сущности человека, обратился к мифическим и мистическим теориям, в частности, немецкого палеонтолога и теософа Эдгара Даке, которого Отвальд называет одним из идеологических предшественников немецкого фашизма, в результате чего роман — помимо воли автора — не воплотил «современного понимания древней истории и потому не имеет значения для нашей действительности. Для нас это показатель и симптом духовного состояния великой буржуазной литературы. Признавая талант создателя романа, мы тем не менее критически отвергаем это произведение»[836].

Окончательно этот политический, исходящий из факта отказа Т. Манна от участия в «Die Sammlung», подход к прочтению мифического и мистического элемента романа «Истории Иакова» как созвучного фашистской идеологии был закреплен в статье немецкого литератора, видного коммунистического функционера Альфреда Куреллы, опубликованной весной 1934 года в немецкой версии издававшегося МОРП журнала «Интернациональная литература»: автор прибег к инквизиторской риторике, утверждая, что его цель — отнюдь не разобрать недавний «случай Томаса Манна», а выявить в творчестве писателя давние идейные корни этого «случая»; на самом деле его статья, отнюдь не являясь аналитической, представляла собой грубое политическое обвинение Манна в том, что тот является «строителем того идейного строя, распространение которого <…> сделало возможным появление Гитлера», Манн как интеллектуал заключил «идейный мир» с мистицизмом и иррационализмом, что равносильно «миру с фашизмом». «Если бы я был Геббельсом, — заключает Курелла, — то назначил бы Манна придворным поэтом»[837].

Несмотря на то, что в русскоязычной советской прессе «случай Томаса Манна» не был, насколько нам удалось выяснить, предметом широкого обсуждения, во «Времени», благодаря контактам с МОРП и усилиям Зоргенфрея, представляли себе ситуацию. Для издательства этот «случай», повторявший историю с Фалладой, когда злободневная и при этом полная опасливых недоговоренностей политическая реакция «немецких товарищей» из среды антифашистской коммунистической эмиграции определяла оценку произведений современных немецких авторов и их приемлемость для советского читателя, в очередной раз продемонстрировал, что в новых политических обстоятельствах внутрииздательские соображения утратили почти всякий вес.

* * *
В последние полгода существования «Времени» на его редакционных совещаниях были приняты к изданию драма Гете «Торквато Тассо» в переводе В. А. Зоргенфрея с редакторскими поправками А. Блока, сделанными для «Всемирной литературы» (протокол редакционного совещания, 5 ноября 1933 г.)[838]; антология французской поэзии «От романтиков до сюрреалистов» в переводах Б. К. Лившица с предисловием В. Саянова и примечаниями Н. Я. Рыковой (там же)[839]; «Воспоминания Ленца» — знаменитые мемуары лифляндца Ленца, прожившего в России около 50 лет в период с 1833 по 1883 год, которые предложил подготовить к изданию В. Н. Княжнин (Ивойлов) (протоколы редакционных совещаний, 27 декабря 1933 г., 26 января 1934 г.)[840]; серия избранных мемуаров иностранцев о России (Россика) под редакцией будущего известного советского филолога-западника и компаративиста М. П. Алексеева (протокол редакционного совещания, 28 июня 1934 г.)[841]. Эти планы свидетельствуют о том, что программа издательства, не выйдя за рамки определенной ему в 1925–1926 годах типизации, описала почти полный круг: продолжая работать над своим «фирменным» направлением — авторизованными или иным образом культурно актуализированными и «лабораторно» подготовленными отдельными изданиями и собраниями сочинений иностранных писателей, «Время» вернулось к темам, с которых началась его деятельность в начале двадцатых — поэзии (тогда это были стихотворения отечественных авторов — Зоргенфрея, Садовского, теперь — переводы иностранных авторов, сделанных поэтами-переводчиками, некогда принадлежащими в целом к тому же модернистскому кругу, В. Зоргенфреем и Б. Лившицем) и мемуарной литературе (также теперь не отечественной, а иностранной), которая в свое время сыграла важную роль для самоопределения создателей издательства в «шуме» современности. Можно заметить и возвращение старых имен: издавая драму Гете «Торквато Тассо», переведенную Зоргенфреем и отредактированную А. Блоком для «Всемирной литературы», издательство оборачивалось на то основополагающее влияние, которое когда-то оказал А. Блок — его личность, представления о переводе, о современности — на стоявших при основании издательства В. А. Зоргенфрея и Г. П. Блока; сотрудничество с В. Н. Княжниным отсылало к той же эпохе, когда Зоргенфрей надписал свой вышедший во «Времени» сборник стихов «Страстная суббота» (1922) «Владимиру Николаевичу Княжнину с чувством близости В. Зоргенфрей. 13/III 22»[842], а Г. П. Блок со значением сообщал Б. А. Садовскому о своем знакомстве с Княжниным[843].

Еще в мае 1934 года осведомленная в московских делах В. А. Дилевская полагала, что «есть надежда на то, что вопрос о централизации издательств будет решен отрицательно. Многие, вполне компетентные люди, как напр<имер> Горький, против централизации» (письмо В. А. Дилевской к Г. П. Блоку от 21 мая 1934 г.); директор «Времени» Н. А. Энгель активно пытался заручиться поддержкой разных представителей власти, надеясь сохранить ставшее для него своим издательство и даже увеличить масштабы его деятельности (см. цитировавшиеся выше его письмо Народному комиссару по иностранным делам М. М. Литвинову от 23 апреля 1934 г., справку о деятельности кооперативного издательства «Время» в Ленинграде от 7 мая 1934 г.). Однако 21 июля 1934 года постановлением СНК РСФСР «Об издании художественной литературы» для «устранения параллелизма в издательской работе» было создано единое Государственное издательство художественной литературы при Совнаркоме РСФСР (Гослитиздат) на основе объединения ГИХЛ, в которое были влиты издательства «Мир» и «Время», с издательством «Советская литература»; официально «Время» прекратило свое существование 1 августа 1934 года. Многие начатые «Временем» проекты были продолжены государственными издательствами, однако существование «Времени» как сообщества кончилось. Сходная судьба постигла многих входивших в него людей: вернувшийся из ссылки в 1935 году директор и создатель «Времени» И. В. Вольфсон не нашел себе места в Гослитиздате, в который было влито «Время», и поступил на службу в государственное издательство «Химия», где и проработал до конца жизни; Г. П. Блок был в марте 1935 года, в ходе высылки «бывших», последовавшей в Ленинграде за убийством Кирова, сослан с семьей на пять лет, а вскоре после возвращения в 1940 году из этой ссылки, с правом проживания не ближе сто первого километра к столицам, вновь в первый же месяц войны выслан как неблагонадежный элемент и добился полного снятия судимости и разрешения жить в столицах только в 1945 году; Н. Н. Шульговский был арестован и умер в 1933 году, архив его конфискован ОГПУ и, вероятно, пропал; РФ. Куллэ арестован в январе 1934 года по делу «Российской национальной партии» («Дело славистов»), приговорен к 10 годам лагерей и в 1938 году расстрелян; В. А. Зоргенфрей арестован в январе 1938 года по одному делу с Б. К. Лившицем как участник антисоветской право-троцкистской организации, обоих расстреляли 21 сентября 1938 года[844]; П. К. Губер арестован 26 августа 1938 года по известным статьям 58–10 и 58–11 УК РСФСР и приговорен 10 ноября 1939 года к заключению в ИТЛ сроком на 5 лет, где и умер весной 1940 года; А. А. Франковский и В. А. Розеншильд-Паулин[845] умерли в первую блокадную зиму.

Вальтер Беньямин в тезисах «О понятии истории» (1940) пишет о том, что все открывающиеся ретроспективному взгляду историка «культурные ценности неизменно оказываются такого происхождения, о котором он не может думать без содрогания. <…> Не бывает документа культуры, который не был бы в то же время документом варварства». Реакцией на печаль, которую вызывает всякая история как история поражения, насилия и угнетения, может быть решимость не солидаризоваться с традицией, с идеей «прогресса» и «историей победителей», а попытаться воскресить «историю побежденных».

Приложение

Произведения иностранной художественной литературы,
вышедшие в издательстве «Время»[846]
1922–1930 годы.

Аришима Такеро [Арисима Такэо]. Эта женщина / Пер. с фр. Е.Э. и Г. П. Блок, 1927 [1926].

Бальзамо-Кривелли Риккардо. Честная компания / Пер. с итал. С. М. Гершберг под ред. М. Л. Лозинского, 1927.

Баррейр Жан. Слепой корабль / Пер. с фр. Е.Э. и Г. П. Блок, 1926.

Бедель Морис. Любовь на 60° северной широты / Пер. с фр. С. М. Гершберг, [1928].

Беккари Джильберто. Девственная жизнь / Пер. с итал. Е. Фортунато. Под ред. М. Л. Лозинского, 1927.

Бергер Хенинг. Изаиль / Пер. со шведск. В. В. Харламовой и Н. М. Ледерле. Под ред. К. М. Жихаревой, 1927.

Бирс Амброз. Настоящее чудовище (Рассказы) / Пер. с англ. В. А. Азова, 1926.

Бласко-Ибаньес Висенте. Закат (Рассказы) / Авториз. пер. с исп. М. В. Ватсон, 1924.

Блэк Джек. Закон всесилен / Пер. с англ. Марка Волосова, 1927.

Бост Пьер. Смерть господина Жюльена / Пер. с фр. Л. С. Утевского, 1928.

Бромфильд Луи. Хорошая женщина / Пер. с англ. Л. Л. Домгера, 1928.

Бурже Поль. Светский танцор / Пер. с фр. В. Небиери и А. Дуновой. Под ред. М. Л. Лозинского. Предисл. Л. Яковлева, 1927.

Бурже Поль, д’Увиль Жерар, Дювернуа Анри, Бенуа Пьер. Любовь Мишелины / Пер. с фр. В. В. Харламовой и Н. М. Ледерле. Под ред. А. А. Смирнова, 1927.

Буте Фредерик. Двойник Клода Меркера / Пер. с фр. Юрия Султанова, 1928.

Бьярне Иван. Вилла Виктория / Пер. с фр. Е.Э. и Г. П. Блок, 1927 [1926].

Бёрк Томас. Карьера музыканта / Пер. с англ. Э. Выгодской, 1927 Вальми-Бэсс Жан. Карьера Женевьевы Мато / Пер. с фр. Ек. Андреевой (Бальмонт), [1928].

Вассерман Якоб. Восстание из-за юноши Эрнеста / Пер. с нем. С. Я. Голомб под ред. И. Б. Мандельштама, 1927.

Вотель Клеман. Я ужасный буржуа / Пер. с фр. М. Н. Матвеевой, 1926.

Вуазен Жильбер. Семья Лоранти / Пер. с фр. Е. С. Ральбе и Е. М. Соловейчик, [1928].

Вудхауз Пелам Гренвиль. Роман на крыше / Пер. с англ. Марка Волосова, [1928].

Вэчелл Хорее Энсли. Дороти Фарфакс и ее сын / Пер. с англ. А. и Л. Кар-ужанских, 1926.

Гауптман Герхарт. Остров Великой Матери, или Чудо на Иль-де-Дам / Пер. с нем. под ред. И. Б. Мандельштама, 1925.

Голсуорси Джон. В тисках / Пер. с англ. В. В. Харламовой и Н. М. Ледерле. Под ред. М. Л. Лозинского и А. А. Смирнова, [1928].

Голсуорси Джон. Сильнее смерти / Пер. с англ. Марианны Кузнец, 1927.

Голсуорси Джон. Темный цветок / Пер. с англ. Марианны Кузнец, 1927.

Голь Иван. Микроб золота / Пер. с фр. Е. С. Коц, [1928].

Грин Жюльен. Адриенна Мезюра / Пер. с фр. Е. С. Коц, [1927].

Гро Габриэль Жозеф. Лучшее в ее жизни / Пер. с фр. П. Н. Ариан, [1928].

Гсель [Гзелль] Поль. Человек, который видел людей насквозь / Пер. с фр. А. П. Зельдович. Под ред. А. Н. Горлина, [1930].

Гудвин Джон. Расплата: Роман / Пер. с англ. М. С. Нюман, 1926.

Гух [Хух] Рикарда. Дело доктора Деруги / Пер. с англ. П. С. Бернштейн и Т. Н. Жирмунской. Под ред. А. Г. Горнфельда, 1926.

Даудистель Альберт. Закрыто по случаю траура / Пер. с нем. М. Венус. Под ред. В. А. Зоргенфрея, 1927.

Дорсенн Жак. Ногораи / Пер. с фр. Е.Э. и Г. П. Блок, 1927.

Дро Жан. Похождения Галюпена / Пер. с фр. Г. И. Гордона, [1928].

Дюамель Жорж. Принц Жаффар / Пер. с фр. под ред. Н. Н. Шульговского, 1925.

Дюма (отец) Александр. Учитель фехтования: Исторический роман из времен декабристов / Пер. с фр. Г. И. Гордона, 1925.

Дюшен Фердинанд. Рек-ба / Пер. с фр. З. Д. Львовского, 1927.

Езерская Андзя. Гнет поколений / Пер. с англ. Марка Волосова, 1926.

Езерская Андзя. Саломея с задворков / Пер. с англ. Марка Волосова, 1927.

Женевуа Морис. Радость / Пер. с фр. З. Д. Львовского и Е. С. Коц, 1927.

Жолинон Жозеф. Случай в Карпюскю / Пер. с фр. под ред. Р. Ф. Куллэ, 1926.

Зудерман Герман. Жена Стеффена Тромхольта / Пер. с нем. Б. Евгениева и Е. Э. Блок. Предисл. Р. Ф. Куллэ, [1928].

Зудерман Герман. В шестнадцать лет / Пер. с нем. B. C. Вальдман и Г. А. Зуккау, [1929].

Истрати Панаит. Кира Киралина / Предисл. Р. Роллана. Пер. с фр. Изабеллы Шерешевской, 1925.

Истрати Панаит. Дядя Ангел. Рассказы Адриана Зограффи / Пер. с фр. Изабеллы Шерешевской. Под ред. О. Мандельштама и Г. П. Федотова, 1925.

Истрати Панаит. Нерантсула / Пер. с фр. Ек. Летковой, 1927.

Кайзер Георг. Кинороман. Комедия в 3-х действиях с прологом / Пер. с нем. Г. И. Гордона, 1925.

Кальдерон Вентура Гарсиа. У предела / Пер. с исп. В. В. Рахманова, [1928].

Кальдерон Вентура Гарсиа. Человек, облегчающий смерть: Рассказы / Пер. с исп. В. В. Рахманова, 1926.

Кессель Жозеф. Мятежные души: Рассказы / Пер. с фр. Ек. Летковой, <1928>.

Кессель Жозеф. Узники / Пер. с фр. Е.Э. и Г. П. Блок, 1927.

Кимболл Поль. Миссис Меривель / Пер. с англ. Марка Волосова, 1927.

Киплинг Редьярд. Чудо Пуран Багата: Рассказ / Пер. с англ. и прим. С. Ф. Ольденбурга, 1922.

Конрад Джозеф. Ностромо / Пер. с англ. Марка Волосова. Предисл. Р. Куллэ, [1928].

Кортис Андре. Только для меня / Пер. с фр. В. А. Розеншильд-Паулина, 1928.

Костолани Деже. Кровавый поэт / Пер. с нем. Евгении Бак, 1927.

Кэре Роберт. Горизонт / Пер. с англ. А. Г. Мовшенсон и Б. П. Спиро. Под ред. Д. М. Горфинкеля, [1928].

Ла-Мазьер Пьер. Меня пышно похоронят / Пер. с фр. З. Д. Львовского, 1927.

Ларуи Морис. Боковая качка / Пер. с фр. В. А. Розеншильд-Паулина, 1927.

Ларуи Морис. Последний рейс Анемоны / Пер. с фр. Е. С. Коц и З. Д. Львовского, [1928].

Лефевр Сент-Оган. Тудиш / Пер. с фр. под ред. О. Мандельштама и Г. П. Федотова. Предисл. О. Колобова [О. Мандельштама], 1925.

Локк Уильям Джон. Перелла / Пер с англ. А. Б. Розенбаум под ред. Н. Н. Шульговского, 1927.

Льюис Синклер. Ментрап / Пер. с англ. А. Б. Розенбаум под ред. Н. Н. Шульговского, 1927.

Льюис Синклер. Эльмер Гантри / Пер. с англ. Л. Л. Домгера и Г. А. Зуккау. Под ред. Д. М. Горфинкеля, 1927.

Магр Морис. Присцилла из Александрии / Пер. с фр. под ред. И. Д. Маркусона, 1927.

Мак Келлей Джонстон. Знак Зорро / Пер. с англ. А. Б. Розенбаум под ред. Н. Н. Шульговского, [1926].

Мартен дю Гар Роже. Семья Тибо / Пер. с фр. под ред. В. А. Зоргенфрея, 1925.

Мартен дю Гар Роже. Весна / Пер. с фр. под ред. Г. П. Федотова, 1925.

Мартен дю Гар Роже. Братья Тибо / Пер. с фр. Н. Я. Рыковой и Е. С. Коц. Под ред. А. А. Смирнова, [1929].

Моруа Андре. Превращения любви / Пер. с фр. Е. С. Коц, [1930].

Морьер Габриэль. Путь к счастью / Пер. с фр. под ред. Н. Н. Шульговского, 1927 [1926].

Оду Маргарита. Хромоножка / Пер. с фр. под ред. Р. Ф. Куллэ, 1927.

Остенсо Марта. Шальные Кэрью / Пер. с англ. Н. Н. Шульговского и Б. П. Спиро, [1928].

Оффель ван Горас. Яванская роза / Пер. с фр. Е.Э. и Г. П. Блок, 1927 [1926].

Пайро Роберто. Приключения внука Хуана Морейры / Пер. с исп. В. В. Рахманова, 1927.

Парриш Ани. Вечный холостяк / Пер. с англ. М. И. Ратнер, 1927.

Паскаль Эрнест. Черный лебедь / Пер. с фр. Е.Э. и Г. П. Блок, 1927.

Петти Шарль. Нищий с моста Драконов / Пер. с фр. Р. Н. Исаковой. Под ред. Л. С. Утевского и Н. Н. Шульговского, 1926.

Пиранделло Луиджи. Отвергнутая / Пер. с итал. З. Д. Львовского и Е. С. Коц, [1928].

Пиранделло Луиджи. Счастливцы [и другие рассказы] / Пер. с итал. Э. К. Бродерсен, 1926.

Пиранделло Луиджи. Три мысли горбуньи [и другие рассказы] / Пер. с итал. Г. В. Рубцовой и З. О. Таль. Под ред. М. Л. Лозинского, 1926.

Пирл Берта. Мать и дочь / Пер. с англ. Д. Майзельса и В. Ильичевой, [1928].

Радиге Реймон. Мао / Предисл. Г. П. Блока. Пер. с фр. Е.Э. и Г. П. Блок, 1926.

Ребу Поль. Маленькая Папаконда / Пер. с фр. С. Ритман и А. Глаголевой. Под ред. А. Г. Горнфельда, 1926.

Рид Тальбот. Пятый класс Свободной школы: Повесть / Пер. с англ. В. Дуговской и Е. Штейнберг, 1926.

Рода-Рода Александр. Сын тридцати отцов / Пер. с нем. М. И. Цейнера. Под ред. А. Н. Горлина, [1928].

Рэк Берта. Риппл Мередит / Пер. с англ. Л. В. Савельева, 1927 (2-е изд. — 1929).

Савиньон Андре. Приключения капитана «Авессалома» и его спутников / Пер. с фр. З. Д. Львовского, [1928].

Сервис Роберт. Скиталец / Пер. с англ. М. М. Биринского, 1927 (2-е изд. — 1929).

Скотт Доссон. Случайность / Пер. с англ. Г. Карташова. Под ред. Н. Н. Шульговского, 1927 [1926].

Сомерс-Фермер Я. Гейс / Пер. с голл. Е. Н. Половцовой, 1927.

Сомерс-Фермер Я. Якобочка / Пер. с голл. Е. Н. Половцовой, 1926.

Стриблинг Томас Сигизмунд. Красный песок / Пер. с англ. Марка Волосова, [1928].

Стриблинг Томас Сигизмунд. Тифталоу / Пер. с англ. Марка Волосова, 1927 [1926].

Стэно Флавия. Сироты живых / Пер. с итал. Евгении Бак, 1927.

Таро Жером и Жак. В будущем году в Иерусалиме! / Пер. с фр. И. Б. Мандельштама, 1924.

Тэмпл Серстон. Непримиримые / Пер. с англ. А. Картужанской, 1927.

Тэппер Тристрем. Джоргенсен / Пер. с англ. Марка Волосова, 1927.

Уайльд Оскар. В тюрьме и в цепях. Послание. Новое издание «De profundis», дополненное неизданными частями / Пер. с англ. и вступ. статья проф. М. А. Жирмунского, 1924.

Уэдсли Оливия. Пламя / Пер. с англ. А. и Л. Картужанских, 1926 (к 1928 г. — 6 переизданий).

Уэдсли Оливия. Миндаль цветет / Пер. с англ. Д. А. Теренина. Под ред. Д. М. Горфинкеля. 1927 (к 1928 г. — 5 переизданий).

Уэдсли Оливия. Вихрь / Пер. с англ. Б. Д. Левина. Под ред. О. Чеховского, [1928].

Фаррер Клод. Тома-Ягненок-Корсар / Пер. с фр. А. П. Ющенко. Под ред. М. Л. Лозинского, 1924.

Фаррер Клод. Рыцарь свободного моря (Корсар) / Пер. с фр. А. П. Ющенко. Под ред. М. Л. Лозинского, 1925.

Фаррер Клод. Маскарад (Рассказы) / Пер. с фр. B. C. Вальдман, 1926 (2 изд. — 1927).

Фаррер Клод. Сто миллионов золотом / Пер. с фр. B. C. Вальдман и С. М. Гершберг, 1927.

Февр Луи. Тум / Пер. с фр. А.А. и Л. А. Поляк, 1927 [1926].

Фербер Эдна. Три Шарлотты / Пер. с англ. Л. Л. Домгера. Под ред. Д. М. Горфинкеля, 1927.

Филлипс Грэхэм. Падение Сюзанны Ленокс / Пер. с англ. Марка Волосова, [1928].

Филлипс Грэхэм. Возвышение Сюзанны Ленокс / Пер. с англ. Марка Волосова, [1928].

Фино Луи Жан. Похмелье / Пер. с фр. М. С. Горевой под ред. Г. П. Федотова, 1925.

Форбэн Виктор. Фея снегов / Пер. с фр. А.П. и Н. М. Зельдович, 1927.

Франк Уольдо. Перекресток / Пер. с фр. Е.Э. и Г. П. Блок, 1927 [1926].

Хейуорд Дюбоз. Порджи / Пер. с англ. В. А. Дилевской. Под ред. А. А. Смирнова, [1930].

Хергешеймер [Гершсгеймер] Джозеф. Тампико / Пер. с англ. Марка Волосова, 1927.

Херст Фанни. Золотые перезвоны / Пер. с англ. Марианны Кузнец, 1925 (2 изд. — 1927).

Хиченс Роберт. На экране / Пер. с англ. Елены Юст, [1928].

Хиченс Роберт. После приговора / Пер. с англ. В. А. Дилевской, [1928].

Хэтчинсон Артур. Когда наступает зима / Пер. с англ. В. А. Зоргенфрея, 1924 (2 изд. — 1926).

Хэтчинсон Артур. Страсть мистера Маррапита / Пер. с англ. Марианны Кузнец, 1926.

Цан Эрнест. Фрау Сикста / Пер. с нем. Т. Н. Жирмунской и Б. Я. Геймана. Под ред. М. Л. Лозинского, 1926.

Цвейг Стефан. Амок. [Письмо незнакомки] / Пер. с нем. Д. М. Горфинкеля, 1926.

Цвейг Стефан. Жгучая тайна. Первые переживания / Пер. с нем. П. С. Бернштейн и А. И. Картужанской. Под ред. Г. П. Федотова, 1925 (2-е изд. — 1926).

Цвейг Стефан. Смятение чувств / Авториз. изд. Пер. с нем. П. С. Бернштейн и С. М. Красильщикова, 1927.

Цвейг Стефан. Собрание сочинений: Авторизованное издание с предисл. М. Горького и критико-библиографическим очерком Рихарда Шпехта: В 12 т. 1928–1932.

Цвейг Стефан. Страх. Новелла / Пер. И. Е. Хародчинской. Под ред. МЛ. Лозинского, 1927 [1926] (2 изд. — 1927).

Шернстед Марика. Фрёкен Ливин / Пер. со шведск. Е. Н. Благовещенской, 1927.

Шеффер Альбрехт. Элли / Пер. с нем. И. Е. Хародчинской. Под ред. В. А. Зоргенфрея, 1928.

Шницлер Артур. Игра на рассвете / Пер. с нем. И. Б. Мандельштама, 1927.

Шоу Бернард. Иоанна д’Арк: Драматическая хроника в 6 сценах с эпилогом / Пер. с англ. П. К. Губера, 1924.

Эльсер Франк. Жгучее желание / Авториз. пер. с англ. Е. Фортунато. Под ред. Л. Л. Домгера, 1927.

Энтин Мэри. Обетованная земля / Пер. с англ. Б. П. Спиро, [1928].

Эрланд Альбер. Преступление и его оправдание / Пер. с фр. под ред. Г. А. Дюперрона, 1926.

Эсколье Раймонд. Контегриль / Пер. с фр. Е. Князьковой и Н. Румянцевой. Под ред. А. А. Смирнова, 1927.

Эстонье Эдуард. Вещи видят / Пер. с фр. В. М. Вельского, 1927 [1926].

Эстонье Эдуард. Лабиринт / Пер. с фр. В. М. Вельского, [1928].


1931–1934 годы.

Жид Андре. Собр. соч. с предисл. А. В. Луначарского. Т. III. Фальшивомонетчики / Пер. А. А. Франковского, [1933].

Зегерс Анна. Попутчики / Пер. с нем. Изабеллы Гринберг. Под ред. А. Г. Горнфельда, [1934].

Келлерман Бернгард. Избранные сочинения / Под общ. ред. Д. М. Горфин-келя. Т. 1. Девятое ноября / Пер. С. В. Крыленко, [1934].

Кладель Леон. I.N.R.I. / Пер. с фр. К. А. Ксаниной и Е. С. Коц. Под ред. А. А. Смирнова. Послесл. А. Молок, [1933].

Лившиц Б. К. От романтиков до сюрреалистов: Антология французской поэзии / Предисл. В. Саянова. Прим. Н. Рыковой, [1934].

Мартен дю Гар Роже. Старая Франция / Пер. с фр. Г. П. Блока, [1934] Муссинак Леон. Очертя голову / Пер. с фр. М. Е. Левберг, [1934].

Пруст Марсель. Собрание сочинений. Т. 1. В поисках за утраченным временем. Книга 1. В сторону Свана / Предисл. А. В. Луначарского. Пер. с фр. А. А. Франковского, [1934].

Роллан Ромен. Собрание сочинений / С предисл. автора, М. Горького, А. В. Луначарского и С. Цвейга. Под общ. ред. проф. П. С. Когана и акад. С. Ф. Ольденбурга. Т. 1–20, 1930–1936.

Роллан Ромен. Жан Кристоф / С предисл. автора, М. Горького, А. В. Луначарского и С. Цвейга. Под ред. проф. П. С. Когана, акад. С. Ф. Ольденбурга и проф. А. А. Смирнова. В 5 кн. 1933.

Роллан Ромен. На защиту Нового Мира: Сб. боевых статей, 1932.

Ромен Жюль. Люди доброй воли. I. Шестое октября / Пер. с фр. И. Б. Мандельштама, [1933].

Ромен Жюль. Люди доброй воли. II. Преступление Кинэта / Пер. с фр. М. Е. Левберг, [1933].

Ромен Жюль. Люди доброй воли. III. Детская любовь / Пер. с фр. И. Б. Мандельштама, [1933].

Ромен Жюль. Люди доброй воли. IV. Парижский эрос / Пер. с фр. И. Б. Мандельштама, [1933].

Стендаль. Собрание сочинений / Под общ. ред. А. А. Смирнова и Б. Г. Реизова. Вступ. статья проф. В. А. Десницкого. Т. 6. Анри Брюлар / Пер. Б. Г. Реизова; Воспоминания эгоиста / Пер. В. Л. Комаровича; Автобиографические заметки / Пер. В. Л. Комаровича, [1933].

Фаллада Ганс. Что же дальше? / Вступ. слово Конст. Федина. Предисл. М. А. Сергеева. Пер. с нем. П. С. Бернштейн, Л. И. Вольфсон, Н. А. Логрина. Под ред. В. А. Зоргенфрея, [1934].

Филипп Шарль-Луи. Собрание сочинений / Под ред. А. А. Смирнова. Т. IV. Утренние рассказы / Пер. с фр. Л. С. Утевского; Т. V. В маленьком городке / Пер. А. С. Полякова, [1934].

Т. А. Кукушкина К истории секции ленинградских переводчиков (1924–1932)

1

Становление института художественного перевода в России обычно относится к двадцатым годам XX столетия[847], периоду, когда литература постепенно утрачивала самостоятельность и переходила в ведение государства. Как всякое явление культурной жизни пореволюционной России, процесс институционализации перевода проходил под влиянием двух тенденций: государственной и собственно литературной. Основные черты дела перевода, сложившиеся в эти годы, хорошо известны: социальная значимость перевода в связи с идеологическими и культурными потребностями страны, централизованное планирование и контроль государства, официальное признание труда переводчиков профессией, формирование принципов перевода и ориентация на них переводческого сообщества, общее повышение качества перевода, появление первых теоретических работ.

Феномен института перевода возник в 1920-е годы, конечно, не в одночасье, подготавливался трудом многих переводчиков и переводческих институций, которые стремились к профессионализации своего дела. Предреволюционные литературные объединения, в том числе и переводческие, традиционно создавались как профессиональные, в отличие от советских структур «общественного» типа. Все они характеризуются пониманием искусства как свободной, имманентно развивающейся духовной силы, неподвластной идеологическим велениям времени, общностью состава в социальном, образовательном и общекультурном плане, преемственностью традиций и поколений. Созданные «снизу», самими литераторами, все объединения на рубеже 1920–1930-х годов были закрыты или кардинально «реформированы» «сверху», волею партийно-государственного аппарата.

Секция переводчиков при Ленинградском отделе Всероссийского союза писателей (ЛО ВСП / ВССП; 1920–1932)[848], о которой пойдет речь, стала последней независимой институцией, пытавшейся самостоятельно, «снизу», решать проблемы своей профессии. История этой структуры воссоздается по документам, хранящимся в фондах Пушкинского Дома: ЛО Всероссийского союза писателей (ф. 291), ЛО Федерации объединений советских писателей (ф. 492), Ф. Сологуба (ф. 289), переводчицы А. В. Ганзен (ф. 702). Материалы секции сохранились не полностью, но все же позволяют обрисовать общую канву ее деятельности и постепенного огосударствления дела перевода.

Непосредственным предшественником секции можно считать Всероссийский профессиональный союз переводчиков, учрежденный в Петрограде в мае 1917 года и действовавший, по-видимому, до 1922 года[849]. Возглавляла организацию З. Н. Журавская[850], а после ее отъезда из Петрограда — З. А. Венгерова. Союз насчитывал около 200 членов и объединял переводчиков художественной литературы, научной и научно-технической. Задачи организации, как и всякой подобной структуры, заключались в содействии развитию литературного творчества, в данном случае — «повышению уровня переводной литературы», и «охране профессиональных интересов своих членов»[851]. Простая и ясная задача защиты профессиональных прав изначально оказалась чуждой самой сути нового большевистского государства, искоренявшего любую инициативу «снизу». Как известно, по классовому принципу литераторам и журналистам отказывалось в признании за писательством характера профессионального труда, что лишало их многих социально-бытовых льгот, предоставляемых другим, «полезным» профессиям. В Петрограде был даже издан специальный декрет об изъятии из наименования Союза переводчиков обозначения «профессиональный»[852], хотя в городе существовало множество профсоюзных организаций разного уровня и масштаба, от мелких разрозненных союзов оркестрантов и союзов рабочих сцены до крупной и влиятельной организации — Всероссийского союза работников искусств (Всерабис). В первые пореволюционные годы, когда система прямого руководства культурой еще не сложилась, литераторам иногда удавалось отстаивать свои приоритеты. На общем собрании Союза было решено переименовать организацию во «Всероссийское общество профессиональных переводчиков-литераторов», но наименование «профессиональный» изъять лишь в том случае, «если возникнут трудности при регистрации»[853]. Такое название сохранялось все последующие годы работы институции.

Общество выступило с рядом инициатив по координации дела перевода и признанию труда переводчика профессиональным занятием: были разработаны тарифные ставки, форма анкеты переводчика, создано бюро труда для распределения переводимой литературы, намечалась организация курсов новых языков и техники перевода и бюро по выписке иностранной литературы. Многие начинания переводческой институции пересекались с деятельностью основанного Горьким издательства «Всемирная литература» (1918–1924)[854], а такие широкомасштабные замыслы, как превращение ее в центр, «в котором могли бы быть сосредоточены все литературные сношения с заграницей»[855], составляли опасную альтернативу руководящей роли партии и не получали поддержки соответствующих инстанций. Общество не смогло оказать существенного влияния на организацию дела перевода, но стало первым опытом единения переводчиков на профессиональной основе.

Принципиально новый этап в развитии художественного перевода в России, как известно, связан с издательством «Всемирная литература», вокруг которого в годы пореволюционной разрухи и гражданской войны сплотился весь художественный мир Петрограда. Замысел Горького — дать новому массовому читателю свод знаний о мировой культуре, выпустив в свет книги всех времен и народов в новых или отредактированных переводах, — соответствовал культурно-просветительским задачам советского государства, и «Всемирная литература» с «буржуазным» составом переводчиков активно поддерживалась Наркомпросом. Впервые в истории переводческой практики в издательстве был введен штат профессиональных редакторов; выработаны основные принципы переводческой работы над прозой и стихом[856]; создан новый тип переводных изданий, снабженных историко-литературным предисловием и комментариями; для обучения молодых переводчиков открыта студия. Хотя «Всемирную литературу» нельзя назвать объединением в привычном смысле слова, фактически издательство выполняло функции, свойственные литературным организациям. Задачи, зафиксированные в их уставах, — «общение писателей, содействие развитию литературы и улучшению бытовых и правовых условий литературной деятельности»[857] — вполне могут быть отнесены и к коллективу издательства, являвшемуся своеобразной институцией литераторов- переводчиков.

Ликвидация «Всемирки» в конце 1924 года и послужила посылом для создания новой структуры — секции переводчиков при Ленинградском отделе Всероссийского союза писателей, объединявшего крупнейших литераторов и журналистов дореволюционного времени и новое поколение писателей, так называемых «попутчиков». В его задачу входило собирание всех литературных сил в крупную организацию, способную авторитетно представлять единую русскую литературу, хранить ее традиции и отстаивать интересы писателей в новых исторических условиях. В начале 1920-х годов Союз занимал активную антибольшевистскую позицию и до конца десятилетия являлся серьезным оппонентом официальной культурной политики, что и определило впоследствии судьбу организации.

Секция учреждена 2 декабря 1924 года на организационном собрании членов Союза, «занимающихся переводческой деятельностью», собственно переводчиков художественной литературы и писателей, обращавшихся к переводу наряду с оригинальным творчеством. Тогда же был выработан проект инструкции о деятельности секции (Приложение 1), создано бюро — Ф. Н. Латернер (председатель), А. В. Ганзен (товарищ председателя), К. М. Жихарева (секретарь); почетным председателем избран Ф. Сологуб, с марта 1924 до декабря 1927 года возглавлявший ленинградский Союз писателей. А. В. Ганзен и К. М. Жихарева состояли ранее в совете Всероссийского общества профессиональных переводчиков-литераторов. С марта 1926 до декабря 1927 года секцией руководил Сологуб; конкретные дела вела Ганзен (товарищ председателя). В этот период членами бюро были О. Н. Брошниовская (секретарь), К. М. Жихарева, Д. И. Выгодский; кандидатами — В. В. Гельмерсен, Д. М. Горфинкель. После кончины Сологуба секцию возглавила А. В. Ганзен и оставалась в этой должности до середины 1931 года. Товарищем председателя был избран Д. И. Выгодский, секретарем — К. М. Жихарева; члены бюро — Д. М. Горфинкель и Н. П. Мартынова; кандидаты — П. К. Губер и Е. Р. Руссатье-Руссат. В последующие годы в бюро входили также И. И. Гринберг, В. И. Равинский.

Первоначально секция объединяла литераторов-переводчиков, принадлежавших к поколению дореволюционной эпохи и по своему социальному составу, если следовать терминологии 1920-х годов, была «буржуазной». Все члены секции давно занимались переводом, состояли прежде во Всероссийском профессиональном союзе переводчиков, сотрудничали в издательстве «Всемирная литература» и имели опыт подготовки серьезных переводных изданий. Первый список включал 90 имен, в их числе — М. В. Ватсон, А. Л. Волынский, И. В. Вольфсон, А. Г. Горнфельд, Е. И. Замятин, В. А. Зоргенфрей, И. Я. Колубовский, М. Л. Лозинский, С. Ф. Ольденбург, А. А. Смирнов, Т. Л. Щепкина-Куперник. Впоследствии секция насчитывала около 120 человек и была самой многочисленной в Союзе, но в совместной работе, как неоднократно отмечало бюро, участвовала лишь треть состава. Попытки сократить численность, отказав в перерегистрации ряду переводчиков «ввиду проявленного значительным числом членов отсутствия активности»[858], не имели успеха; довольно скоро численность «сокращенной» секции достигала прежних размеров.

С самого начала секция вела традиционную для литературных объединений творческую работу. Ежемесячно устраивались литературные собрания, «субботники», с чтением и обсуждением новых переводов, докладами о творчестве зарубежных писателей и литературных течениях, обзорами современных новинок, юбилейными вечерами, посвященными иностранным писателям. Отдельные собрания посвящались теоретическим и практическим проблемам перевода. В ноябре 1925 года состоялся доклад Д. И. Выгодского «О технике перевода», в мае 1929 — доклад А. В. Федорова «Приемы и задачи художественного перевода». В помощь переводчикам под руководством Выгодского разрабатывался словарь синонимов (1926), оставшийся незавершенным; организована студия-мастерская для подготовки квалифицированных кадров (1929). Как видно из хроники «субботников» (Приложение XX), тематика заседаний не выходила за рамки чисто профессиональных интересов; злободневные социально-политические вопросы не затрагивались, что впоследствии инкриминировалось переводчикам как серьезное упущение.

Лишь однажды, когда в 1926 году в печати развернулась дискуссия о роли критики[859], секция выразила свое отношение к ограничению свободы творчества и внедрению социального заказа в жизнь литературы. На вечере памяти Г. Ибсена 22 мая Сологуб особо подчеркивал, что «Ибсен не принимает социальных заказов, а сам заказывает подобно Софоклу, Еврипиду и Сервантесу». Гизетти отмечал, что писатель «не был жрецом религии коллективизма, и всегда подымал голос во имя личной свободы»[860]. Апелляции к творчеству норвежского писателя, безусловно, проецировались на российскую литературную действительность. 21 мая и 4 июня в Союзе состоялись также диспуты о критике, на которых писатели «с удивительным единодушием», как отмечали пролетарские оппоненты, дали отпор претензиям официальной критики на контроль над литературой. Этот сплоченный демарш «представителей уничтоженных революцией классов, людей, совершенно неспособных к перерождению в революционном направлении»[861] вызвал в печати кампанию шельмования Союза писателей[862].

Сосредоточенность на проблемах литературы и внутренней жизни институции характерна для всего Союза писателей середины 1920-х годов, чему в немалой степени способствовала позиция его председателя. Сологуб, не принимавший большевистскую власть, надеялся так устроить внутрисоюзную жизнь, чтобы организация могла существовать без надзора и покровительства власти. «Он был сторонником строго замкнутой, профессиональной жизни Союза и не сочувствовал выходу на политическую арену», — вспоминал секретарь правления М. В. Борисоглебский[863]. Всей тактикой поведения, особенно в первые годы руководства Сологуба, организация демонстрировала индифферентность к событиям социально-политической жизни. Рапповская критика и характеризовала ленинградский Союз во главе с «внутренним эмигрантом» Сологубом как организацию, держащуюся «на традициях дореволюционной, „самостоятельной“, надклассовой, т. е. буржуазно-дворянской русской литературы», как «объединение носителей „тайны и веры“, не желающих стать под определенное классовое знамя в вопросах культуры»[864]. Сказанное в полной мере относится и к секции переводчиков.

Круг организационных проблем, которые пыталось решать бюро, непосредственно связан с постановкой дела перевода и положением переводчиков. Два противоположных фактора определяли статус перевода в этот период: постепенная централизация книжно-издательского дела в руках государства и беспорядочная политика издательств, работающих на коммерческой основе. Социально-политическая и культурная изолированность пореволюционной России, огосударствление закупочного аппарата существенно затруднили свободный доступ в страну иностранной литературы, особенно современной. С середины 1921 года импорт зарубежных изданий осуществлялся Центральной междуведомственной комиссией по закупке и распространению заграничной литературы (Коминолит)[865], самостоятельная выписка книг была запрещена. Учреждения и лица, получающие иностранную литературу в обход Коминолита, подлежали «законной ответственности». С передачей права закупки ведомствам, на средства из их собственных бюджетов «в пределах кредитов, ассигнованных по их сметам»[866], количество ввозимой литературы еще более сократилось. С конца 1928 года экспортно-импортная монополия перешла к акционерному обществу «Международная книга»[867].

Несмотря на резкое увеличение выпуска переводной литературы[868], обусловленное не столько внутренними интенциями литературного развития, сколько внешними социально-политическими обстоятельствами (культурно-просветительские задачи нового советского государства, деятельность многочисленных частных и кооперативных издательств[869] и наличие большой группы лиц,обратившихся к переводу в годы пореволюционной разрухи и цензурных запретов), многие переводчики оказались в положении безработных. «В данное время работы нет», — отмечала А. В. Ганзен в анкете Союза писателей[870]. Среди указанных в анкетах причин — отсутствие информации, трудности в получении книг из-за границы и заказов от издательств, цензурные запреты. В 1926 году в «портфеле» переводчицы И. И. Гринберг, например, были романы «Либусса» К. Шгернгейма и «Фабрика Бога» К. Чапека, запрещенные Гублитом[871].

При общем повышении уровня перевода, обеспечиваемом переводчиками-профессионалами и мастерами художественного слова, книжный рынок был переполнен недоброкачественной переводной литературой. Массовый размах приобрел выпуск адаптированной, приспособленной к нуждам неискушенного читателя иностранной классической литературы, простенькой беллетристики и книг с революционной и социально-значимой тематикой, не имеющих художественной ценности. «Тенденция идеологического утилитаризма» (выражение Л. Вайсенберга)[872] и качество подобных переводов, нередко создаваемых переводчиками невысокой квалификации, в жесткие издательские сроки, при низкой оплате труда переводчика, не считавшегося профессией, вызывали постоянные нарекания критики[873].

Издательства в коммерческих интересах широко практиковали перепечатку старых, «подредактированных» переводов. Такие издания зачастую выходили без указания имени переводчика и выплаты гонорара. Так, в середине 1924 года в московском частном издательстве Н. А. Столляра «Современные проблемы» вышла книга Х.-Р. Капабланки «Основы шахматной игры», являвшаяся перепечаткой перевода Д. М. Горфинкеля, изданного годом ранее Ленгизом. Правление Союза писателей неоднократно обсуждало такие инциденты, расценивая их как плагиат, «недопустимый с точки зрения литературной этики»[874]. В 1926 году издательство московской газеты «Гудок» перепечатало роман Ш. де Костера «Тиль Уленшпигель» в переводе А. Г. Горнфельда (Всемирная литература, 1920), не указав переводчика[875]. Широкую огласку в печати получила история с очередным переизданием этого романа в обработке О. Мандельштама (ЗИФ, 1928), представлявшей собой компиляцию перевода В. Н. Карякина (1916) и перевода Горнфельда[876].

На протяжении всего десятилетия остро ощущалась необходимость в координации работы переводчиков и изменении их профессионального статуса, что позволило бы сохранить жизненное пространство переводческой ниши. В первую очередь нужно было обеспечить переводчиков работой, изыскать способы получения иностранной литературы для перевода, особенно современной. Бюро секции неоднократно обращалось в соответствующие инстанции с ходатайствами о послаблениях в получении зарубежных изданий, библиографических журналов, каталогов книг иностранных издательств, о праве самостоятельной выписки книг из-за границы в счет получаемых гонораров (1928), о доступе в библиотеку Госиздата. Обсуждались меры по урегулированию взаимоотношений переводчиков с издательствами, разрабатывался проект типового договора; для устранения параллелизма в работе переводчиков было создано бюро труда, составлялась база данных о поступающей иностранной литературе и книгах, переводимых членами секции.

Порой выдвигались и весьма курьезные способы «добывания» книг. Предлагалось, в частности, организовать конкурс среди европейских писателей «с целью привлечения в Россию той литературы, которая не находит себе отклика за границей, и которая может оказаться желательной в России»[877]. Проект был признан утопичным. Планировалось также издание классики в форме особой «библиотеки иностранных романов», которая дала бы работу большому количеству переводчиков. Так как материалы секции сохранились не в полном объеме, трудно сказать, насколько успешны были эти начинания. Известен итог лишь двух ходатайств. В начале 1925 года удалось получить разрешение на просмотр книг в иностранном отделе Госиздата делегацией секции: Ф. Н. Латернер — просмотр французской литературы, Д. М. Горфинкель — английской и немецкой. Отрицательный результат имело ходатайство в Гублит (1926) об ускорении процесса получения выписываемых книг.

Проблема обеспеченности работой оставалась актуальной весь период существования секции. Общая реорганизация всей системы издательского дела непосредственно затронула интересы ленинградских переводчиков. С середины 1920-х годов Ленинград постепенно утрачивал самостоятельность в издании переводной литературы. В конце 1925 года ЛенГИЗ был присоединен к московскому Госиздату и стал его отделением (ЛенОТГИЗ)[878]. Через два года издательство «Прибой», крупнейшее после ЛенГИЗа по количеству выпускаемой продукции, в том числе переводной, вошло в состав ЛенОТГИЗа[879]. В результате этих преобразований сокращалось и количество заказов на перевод.

В 1926 году, когда секцию возглавил Сологуб, переводчики попытались учредить собственное кооперативное издательство «с целью предоставления работы членам секции и поддержки безработных товарищей»[880]. Активное участие в его организации принимал заведующий иностранным отделом ЛенГИЗа (ЛенОТГИЗа), член секции переводчиков А. Н. Горлин. «Сегодня я была у Ал<ександра> Ник<олаевича> Горлина. Настроение — пессимистическое, — информировала Сологуба секретарь секции Брошниовская. — Нашим планам суждено, по-видимому, оставаться и дальше только планами. Дело в том, что кредит нам может быть открыт, и в любом размере, но лишь при условии личной ответственности кого-либо из членов нашей кооперации. Сама же кооперация, как не обладающая никакими имущественными ценностями — машинами, книгами и пр<очее> — в данном случае во внимание принята быть не может. Ал<ександр> Ник<олаевич> полагает, что можно было бы скорее пристегнуться к какому-либо из существующих уже издательств, хотя мне лично думается — кому мы нужны? Во всяком случае, А<лександр> Н<иколаевич> хочет повидать еще одно лицо — издателя, фамилию которого он пока не называет, чтоб предложить ему подобный симбиоз. После этого свидания А<лександр> Н<иколаевич> сделает доклад бюро. Указать же срок, когда он в состоянии будет это выполнить, он пока затрудняется. Придется подождать»[881].

Замысел издательства совпал с общим бумажным кризисом в стране, кампанией за режим экономии и сокращением издательских планов[882]. Характеризуя положение дел, Брошниовская в очередной раз писала Сологубу: «Вчера я вновь побывала у Ал<ександра> Ник<олаевича> Горлина. Его мнение — в настоящий момент предпринять что-либо невозможно. Общий издательский кризис. „Прибой“ ликвидируется, заведующий его иностранн<ым> отделом переходит служить в Госиздат. В Госиздате происходит сокращение штатов. Денег там не платят, вследствие чего авторы не представляют рукописей, а держат их у себя до лучших времен. <…> Работы нет»[883]. «По соображениям коммерческого характера» вышестоящие инстанции соглашались лишь на учреждение издательства смешанного типа, с изданием как переводной, так и оригинальной русской литературы, и руководству секции пришлось отказаться от этой затеи[884]. Вряд ли, однако, «коммерческие причины» сыграли решающую роль. Государство просто не допускало монополию «на литературно-издательское дело какой-либо группы или литературной организации»[885], и в отношении «бывших» литераторов это постановление неукоснительно соблюдалось. Всероссийскому союзу писателей за всю историю существования также не удалось учредить собственное издательство или печатный орган, хотя, как мы знаем, пролетарские и пролетарско-колхозные организации, проводившие в литературе линию партии, имели свои журналы.

В том же году было задумано учреждение на основе секции самостоятельного Ленинградского Общества переводчиков-литераторов «с целью создания кадра квалифицированных переводчиков»[886]. В инициативную группу вошли А. М. Аничкова, О. Н. Брошниовская, Д. И. Выгодский, А. В. Ганзен, А. А. Гизетти, А. Н. Горлин, Д. М. Горфинкель, К. М. Жихарева, Р. В. Иванов-Разумник, В. Д. Комарова, С. П. Кублицкая-Пиоттух, Н. О. Лернер, М. Л. Лозинский, Ф. Сологуб, К. И. Чуковский. Общество мыслилось широко, как структура, координирующая переводческую деятельность, и школа подготовки квалифицированных кадров. К участию в нем планировалось привлечь лиц, занимающихся переводом литературы научной, научно-популярной и научно-технической. Программные документы Общества — устав (Приложение IV), инструкция о порядке приема (Приложение V), инструкция для квалификационной комиссии (Приложение VI) — отражают сложившееся к этому времени осознание художественного перевода как особого вида деятельности, требующего не только знания иностранного языка, но и разносторонней филологической подготовки и квалификации. Было избрано временное правление — Ганзен, Горлин, Лернер (председатель), Брошниовская, Выгодский (кандидаты), и весьма представительная квалификационная (приемная) комиссия — Сологуб, Лернер, Ганзен, Горлин, Лозинский, К. Чуковский, Выгодский. Это начинание секции, как и многие другие, оказалось нерезультативным: в начале 1927 года Административный отдел Губисполкома отказал в учреждении Общества.

К концу десятилетия, в связи с политикой централизации и типизации издательств[887], ситуация с изданием переводной литературы в Ленинграде еще более осложнилась. Ее выпуск планировалось сосредоточить в Москве; отдел иностранной литературы ЛенОТГИЗа переводился в московский Госиздат, а издание современной русской и иностранной литературы с 1929 года полностью перешло в ведение московского издательства «Земля и фабрика» (ЗИФ)[888]. Положение ленинградских переводчиков, оказавшихся перед очередной серьезной угрозой безработицы, охарактеризовано в ходатайствах секции в Госиздат (Приложение VII) и ЗИФ (Приложение VIII) о сохранении в Ленинграде отдела иностранной литературы и дальнейшем предоставлении работы ленинградским переводчикам. Сведений об ответах на эти ходатайства в архиве нет.

Руководство секции неоднократно поднимало вопрос о социальном статусе переводчиков и признании их труда профессией. Однако добиться приема секции in corpore во Всероссийский профессиональный союз работников просвещения (для этой цели в 1925 году был составлен список секции с указанием членства в профорганизации; Приложение II) или Всероссийский профессиональный союз работников полиграфического производства так и не удалось. Члены секции состояли в профсоюзных организациях в индивидуальном порядке, как прозаики, поэты, критики, но не как переводчики.

В конце 1920-х годов в печати все чаще появлялись критические статьи о низком уровне переводной литературы, и ленинградская секция собиралась начать кампанию в защиту переводчиков. Дискуссию планировалось открыть статьей Л. Вайсенберга «Переводная литература в Советской России за 10 лет», но, как отмечалось в отчете бюро, она оказалась напечатанной «в сильно сокращенном виде»[889], и от задуманного отказались. Опубликованный вариант статьи, действительно, выглядит усеченным во второй своей части, где речь идет о неблаговидной роли критики в освещении переводной литературы. Вероятно, цензурные препятствия и послужили серьезным основанием для отказа секции от публичного выступления. В начале следующего, 1929 года бюро, обсуждая меры «к реабилитации переводчиков в связи с огульными нападками на них в печати»[890], ограничилось внутрисекционными мероприятиями. Членам секции поручалось рецензирование и обсуждение на заседаниях выходящих переводов, выявление недобросовестных и неквалифицированных переводчиков, но итоги этой работы неизвестны.

А. В. Федоров писал впоследствии, что секции переводчиков 1920-х гг. жизнь вели «малозаметную, собрания их бывали немноголюдны и посвящались мало волнующим темам. Большие принципиальные вопросы не ставились, широкие дискуссии не возникли»[891]. Сплошное прочтение документов секции этого периода, действительно, оставляет впечатление тотальной нереализованности замыслов, главным образом, по идеологическим и финансово-экономическим причинам. Не последнюю роль сыграла, вероятно, и осторожная тактика поведения, которой придерживалась секция, стараясь не привлекать пристального внимания власти. Художественный перевод, как и детская литература, еще оставался той сферой, в которой писатель мог существовать без излишней оглядки на идеологию и цензуру. Сохранение «своего» жизненного пространства составляло для руководства секции задачу, может быть, более важную, нежели разрешение проблем дела перевода. Такая позиция прочитывается во многих документах. Категоричные постановления бюро по насущным вопросам («требовать», «настаивать», «добиваться») по выяснении обстоятельств нередко сменялись неуверенно-растерянными решениями («отложить», «подождать», «отказаться»).

Перелом в положении перевода и переводчиков, изменивший и судьбу секции Союза писателей, произошел на рубеже 1920–1930-х годов. Импульсом послужила статья О. Мандельштама в газете «Известия»[892], инициировавшая дискуссию о недостатках в организации и практике художественного перевода[893]. Перевод впервые рассматривался в статье как дело социально-общественной значимости, нуждающееся в «коренной перестройке», осуществить которую должна Федерация объединений советских писателей (ФОСП)[894]. На состоявшемся 16 апреля 1929 года совещании переводчиков Москвы с представителями издательств ГИЗ, ЗИФ, «Федерация» положение с изданием иностранной литературы было признано «неудовлетворительным во всех отношениях», создано бюро для выработки конкретных мер по урегулированию всей системы выпуска переводной литературы, в состав которого вошел и Мандельштам[895].

В ходе последующих обсуждений было предложено объединить переводчиков всех литературных организаций, входящих в ФОСП, и переводчиков-одиночек в особой ассоциации при ФОСП и предоставить им профессиональные права[896]. Причем статус профессии (а вместе с ним и ряд льгот) переводчики получали лишь при условии перехода в ведение ФОСП.

Помимо очевидной цели — организационного упорядочения переводческой деятельности — подобным объединением достигался и ряд других. Изъятие большой группы переводчиков из «попутнического» Союза писателей влекло за собой ослабление «неудобной» для власти организации. Переводчики, основная масса которых принадлежала к «остаткам эксплуататорских классов», попадали под идейное руководство и контроль деятелей пролетарской литературы, входивших в руководство Федерации. ФОСП, к тому же, обладала тогда профсоюзными функциями и являлась действенным рычагом экономического влияния на писательскую среду. Сама Федерация получала первую собственную творческую структуру, состоявшую из представителей разных организаций. В ноябре 1930 года при ЛО ФОСП была создана секция писателей-краеведов, вобравшая вскоре в свой состав секцию писателей-краеведов Союза писателей. Виртуальная ФОСП постепенно превращалась в реальную модель будущего единого Союза писателей. В конце мая 1929 года исполбюро московской ФОСП, не дожидаясь прояснения вопроса о профсоюзном цензе переводчиков, уже решило объединить всех переводчиков, а в июне обсуждалось учреждение секции при ФОСП[897]. Ленинградская Федерация первоначально занимала иную позицию и рассматривала прием в профсоюз как самостоятельную проблему, не связывая ее с разрушением сложившейся институции переводчиков Союза писателей.

Всероссийский союз писателей, с его многообразием творческих индивидуальностей и независимой позицией, на протяжении всего десятилетия был основным препятствием на пути создания утилитарной «советской» литературы и ее перехода в ведение государства. Против этой организации, единственной из всех существовавших, была направлена разгромная кампания 1929 года («дело Пильняка и Замятина»)[898], в результате которой под видом реорганизации была коренным образом изменена его первоначальная программа и принята новая общественно-политическая платформа, обозначившая переход к «союзничеству». Вывод переводчиков из Союза писателей приурочили к реформированию Союза, и в сентябре 1929 года московская секция перешла в ведение ФОСП[899]. Ленинградскому отделу предстояло осуществить эту акцию в ходе перерегистрации, «чистки» членов Союза, что означало потерю трети состава. На 1 июля 1929 года в Союзе числилось 358 человек, в секции переводчиков — около 120.

В течение нескольких месяцев ленинградские переводчики пытались сохранить секцию в родственной им организации. Резолюция секции с протестом против выделения из Союза (Приложение IX) обсуждалась на общем собрании писателей 13 октября 1929 года наряду с такими важными вопросами, как реорганизация и «дело Замятина». Поясняя позицию правления, М. Э. Козаков доказывал делегации коммунистов-рапповцев (Л. Л. Авербах, Ю. Н. Либединский, А. А. Фадеев), что «в Ленинграде переводчики теснее связаны с С<оюзом> п<исателей>, чем в Москве»[900]. Вопреки указаниям сверху, ленинградские писатели сочли «выделение переводчиков-литераторов из Союза писателей нецелесообразным»[901]; комиссия Союза по перерегистрации получила наказ сохранить секцию в Союзе.

Почти до конца года ситуация утрясалась между правлениями московского и ленинградского отделов Союза. В Москве настойчиво требовали убедить переводчиков, что «образование особой секции <…> дает им право вхождения в профсоюз» и «выход из членов Союза дает им ряд прав, которых, находясь в Союзе, они не имеют»[902]. В виде исключения предлагалось сохранить в Союзе высококвалифицированных переводчиков. Ленинградское правление оставило вопрос открытым «до тех пор, пока подобное выделение не будет твердо гарантировать за ними <переводчиками. — Т. К.> сохранения всех профессиональных прав»[903].

В сентябре — ноябре перерегистрация ленинградских переводчиков проводилась на общих основаниях, по единому списку членов Союза. «Ввиду неактивности» были исключены переводчики В. А. Бонди, З. И. Быкова, А. И. Гессен, И. В. Вольфсон, Б. Н. Дубровская, вскоре восстановленные (кроме А. И. Гессена). В привычном режиме продолжалась и работа секции. Было избрано новое бюро: Ганзен (председатель), Выгодский (товарищ председателя), Брошниовская (секретарь), Горлин, Губер, Лозинский, Руссатье; выработан перспективный план. Лишь в конце ноября 1929 года, когда в ЛО ФОСП уже была создана квалификационная комиссия для приема в секцию переводчиков ФОСП (Выгодский, Ганзен, Губер, В. П. Друзин), правление Союза писателей решилось на отдельную перерегистрацию переводчиков, но их окончательное выделение из Союза вновь отложило «до рассмотрения <…> на заседании объединенного президиума»[904].

В начале декабря квалификационная комиссия секции (Выгодский, Ганзен, Горлин, Губер, Лозинский, Смирнов) перерегистрировала 109 человек. 8 членов секции (Ю. Л. Балинская, М. Л. Биншток, Ю. П. Громаковская, О. М. Рундальцева, В. П. Суворова, М. А. Темирова-Щербакова, Л. П. Турба, И. С. Шапиро) были исключены «ввиду того, что их переводческая деятельность давно уже утратила профессиональный характер»[905]. В ходе третьей перерегистрации, уже комиссией Союза, была выделена группа высококвалифицированных переводчиков, образовавших секцию иностранной литературы Союза писателей (Приложение X); остальные с 1 февраля 1930 года переведены в ассоциацию при ФОСП (Приложение XI). Часть переводчиков, выделенных в ФОСП (Т. П. Левицкая-Ден, O. K. Буланова-Трубникова, Г. И. Гордон, Е. М. Шаврова-Юст и др.), опротестовала решение комиссии и перешла в другие секции Союза писателей.

С переходом в ведение ФОСП завершилась история секции как самостоятельной творческой институции.

2

Новая структура мыслилась ленинградскими переводчиками как ассоциация, но в Москве уже была создана секция, и пришлось оставить прежний статус. В архиве Ганзен сохранились черновики устава ассоциации переводчиков-литераторов при ЛО ФОСП, переработанного затем в положение о секции (Приложение XII), основу которого составили задачи идеологического характера. Переводчики, как и все литераторы, должны были включиться «в дело культурной революции в СССР», участвовать в просвещении рабоче-крестьянских слоев, основы будущей советской интеллигенции, их ознакомлении, «в правильном освещении», с революционным движением в других странах и с достижениями мировой культуры. Вступающим в секцию предъявлялись в первую очередь общественно-политические требования, затем — профессиональные (Приложение XIV).

Видимо, в самом начале 1930 года многие переводчики, оставленные в Союзе писателей, одновременно вступили и в секцию при ФОСП, в том числе Брошниовская, Выгодский, Ганзен, Горлин, Губер, Жихарева, Левберг, Лозинский, Руссатье, Смирнов, Федоров и др. Их имена внесены рукой Ганзен в один из машинописных экземпляров списка членов ассоциации при ФОСП. В результате численность. секции ФОСП возросла до 114 человек. Обе секции, при ФОСП и ВССП, объединили свою деятельность, сохранив тем самым прежнее сообщество. К участию в работе была привлечена также Ассоциация друзей иностранной литературы при Доме печати (АДРИЛ).

В бюро новой институции вошли переводчики, возглавлявшие прежнюю секцию Союза писателей: Ганзен (председатель), Выгодский (заместитель председателя), Брошниовская (секретарь), Жихарева, Кублицкая-Пиоттух. Для идейного руководства в состав бюро были введены члены Ленинградской ассоциации пролетарских писателей В. П. Друзин и Г. С. Фиш, не занимавшиеся переводом профессионально; позже кооптированы Горлин (дли связи с издательствами) и А. И. Моргулис (для связи с московской секцией). Квалификационную (приемную) комиссию и студию для подготовки квалифицированных переводчиков возглавил А. А. Смирнов (ассистенты в студии — Брошниовская и Жихарева). Сведения о какой-либо самостоятельной деятельности секции иностранной литературы Союза писателей не выявлены; вероятно, и создана она была формально, по тактическим соображениям. Лишь однажды, в отчете правления Союза общему собранию 2 января 1931 года, в положительном контексте упоминалось о ее сотрудничестве с секцией ФОСП и АДРИЛ.

Некоторое время переводчикам удавалось придерживаться традиционных форм работы. Хотя план на 1930 год (Приложение XIII) включал обязательную общественную и популярно-агитационную деятельность, творческие проблемы все же оставались главными. Планировалось устройство литературных вечеров, лекций, докладов специального и исследовательского характера. На заседаниях бюро обсуждалась привычная тематика: издание трудов секции, взаимоотношения с издательствами и проблема безработицы, по-прежнему острая для ленинградских переводчиков, организация справочного и библиографического бюро, библиотеки, студии для начинающих переводчиков и переводчиков-профессионалов. Сведения о работе студии в документах секции не сохранились. Известно лишь, что первое занятие с докладом А. А. Смирнова «Формы и методы художественного перевода» состоялось 16 апреля. В небольшом списке участников студии значатся Н. Н. Арбенева, О. Н. Брошниовская, К. И. Варшавская, А. В. Ганзен, К. М. Жихарева, С. П. Кублицкая-Пиоттух, М. Е. Левберг, Н. П. Мартынова, Е. Л. Овсянникова, Е. Н. Троповский, В. В. Харламова, Т. Ю. Хмельницкая. Судя по тому, что протоколы бюро секции утверждались секретариатом ЛО ФОСП без каких-либо замечаний, взаимоотношения с Федерацией первое время складывались вполне благоприятно. Ленинградская ФОСП, в руководстве которой было сильное представительство «попутчиков», вообще отличалась большим либерализмом, нежели центральная, московская.

Очередная волна реорганизаций, принимавших характер разгрома, началась во второй половине 1930 года, после XVI съезда ВКП (б) (26 июня — 13 июля 1930), утвердившего программу «развернутого наступления социализма по всему фронту». Перестройка всех организаций и учреждений «применительно к потребностям реконструктивного периода», борьба за кадры «новых работников снизу», вытеснение «капиталистических элементов» из всех сфер жизнедеятельности обсуждались на съезде как важнейшие составляющие партийной политики. Сразу после съезда была реформирована московская ФОСП: ей отводилась роль центра, руководящего литературной перестройкой в духе решений съезда. Принятая советом ФОСП резолюция определила основные задачи Федерации: «закрепление руководящей роли пролетарской литературы, мобилизация писательских сил на социалистическое строительство, борьба с враждебными тенденциями, усвоение марксистского мировоззрения и овладение диалектико-материалистическим методом»[906]. Установка на создание нового, советского типа писателя-общественника, изменение мировоззрения через практическое, повседневное участие в социалистическом строительстве, политической работе и классовой борьбе, овладение второй, рабочей профессией перевернула всю писательскую жизнь.

Перспектива превращения писателя в общественного деятеля, а литературы — в «служанку злобы дня» вызвала в литературной среде Ленинграда негативную реакцию[907]. Вопросы перестройки ФОСП и всей литературы довольно бурно обсуждались на совещании актива и исполбюро ЛО ФОСП (23 июля 1930) в присутствии комиссии московской ФОСП[908], метко названной ленинградскими писателями «карательной экспедицией», присланной «для разгрома Ленотдела ФОСПа»[909]. П. К. Губер, член секции переводчиков, доказывал, в частности, что «предложение вырвать писателя из кабинета и поставить его на производство противоречит общеизвестным фактам из истории мировой литературы». В качестве примера он привел Бальзака, писателя кабинетного, что «не помешало ему дать в своих произведениях такую полную картину жизни Франции, что ими можно пользоваться сейчас как историческим источником»[910]. Ленинградские писатели выразили также несогласие с негативной оценкой работы ЛО ФОСП и отдельными пунктами московской резолюции: слияние «Издательства писателей в Ленинграде»[911] с московским издательством «Федерация», умаление роли «попутнической» литературы, жесткая критика литературной группы «Перевал»[912].

Хотя в итоге ленинградцы присоединились к резолюции московской ФОСП, их демарш на собрании был расценен как несогласие с реформированием Федерации (а значит — и с линией партии), как «реакционная канитель Губеров», утверждающих, что Вольтер, Бальзак, Данте «и без лозунга „ближе к массам“ <…> заработали право витать в стенах Пантеона»[913]. В резолюции московской комиссии особо подчеркивалось «антиобщественное поведение» ленинградских писателей, не усвоивших, что участие в социалистическом строительстве — «не общественная нагрузка, а основная предпосылка для всей <…> творческой деятельности»[914]. Ленинградской Федерации предписывалось вести борьбу «с правыми настроениями и аполитичностью, <…> изжить противоречия попутнической идеологии и перейти на позиции пролетариата»[915].

Губер был вынужден объясняться и оправдываться: «Выступил я на собрании с некоторыми полемическими замечаниями, касающимися лишь некоторых второстепенных <вопросов>, затронутых в прениях, — указывал он в заявлении в секретариат ЛО ФОСП. — Так, на Бальзака я ссылался по в<опросу> о технике литературного творчества, а Вольтера процити<ровал> в связи с поднятой т. Слепневым темой о злоупотреблен<иях> газетной критики. О Данте, сколько помнится, не упо<минал> вовсе. Мне и в голову не приходило указывать на этих <вели>канов мировой литературы для опровержения лозунга „бли<же к> массам“. Опровергать такой лозунг — значит стремиться снизит<ь> литературу до уровня простого комнатного рукоделия, и я <ни>когда не позволил бы себе преподать моим товарищам пи<сателям> такой нелепый совет»[916].

Неудивительно, что в контексте новых задач секция переводчиков ФОСП также подверглась критике в печати[917] и проверке. Обследованием ленинградской секции (ноябрь 1930 — март 1931), завершившимся ее разгромом, занималась специальная комиссия ЛО ФОСП, в состав которой входили коммунисты, в недавнем прошлом — бойцы и политработники Красной Армии: Я. А. Калнынь (председатель), В. А. Найда, В. Н. Владимиров. О репрессивных задачах «тройки» можно судить уже по ее составу. Весьма символична для комиссий подобного рода личность ее председателя, Яна Антоновича Калныня, уроженца Лифляндской губернии, командира Уфимского батальона латышских стрелков (1918), политработника Красной Армии (1920–1928), сотрудника органов ВЧК — ГПУ — НКВД[918]. Образование он имел среднее. Первая публикация (рассказ «Сухари») появилась в 1927 году в газете «Красная звезда». В литературе строго придерживался генеральной линии: писал очерки и статьи на военную тематику, в 1931 году издал книгу очерков о коллективизации «Кипуны: По районам сплошной коллективизации». В описываемый период состоял в руководстве ЛАПП, Литературного объединения Красной Армии и Флота (ЛОКАФ), ЛО ФОСП. Примечательно, что в комиссии не было членов Союза писателей, родственной переводчикам организации. Калнынь представлял ЛАПП, Найда — ЛОКАФ и ЛО Московского общества драматических писателей и композиторов (МОДПиК), Владимиров — Местком писателей. Переводом они не занимались и оценить профессионализм членов секции вряд ли могли. Как и следовало ожидать, деятельность секции признали неудовлетворительной, исключительно академичной и совершенно аполитичной, а работу идеологически неблагонадежных переводчиков-«попутчиков» с иностранными специалистами[919] — даже вредной (Приложение XV).

По результатам обследования работа секции была приостановлена, бюро распущено и намечена «чистка», направленная на изгнание социально-чуждых элементов («буржуазных» специалистов и «остатков дворянства») и пролетаризацию организаций и учреждений. Не случайно комиссия по проверке в негативном контексте отметила процент дворян в секции и отсутствие «пролетарского элемента». К этому времени в секции уже были первые потери: репрессированы переводчики Гельмерсен и В. И. Стенич. В стилистике времени была составлена и комиссия по «чистке» под председательством литературного функционера Карла Ялмаровича Халме, человека с неполным средним образованием, в тот период — сотрудника иногруппы Ленинградского Областлита, цензурировавшей иностранную литературу. Занимался он переводом на финский язык произведений советских писателей с революционной и социально-значимой тематикой, в основном пьес, и достаточного опыта переводческой работы не имел. Литературная деятельность Халме началась в середине 1920-х годов; первый перевод опубликован в финском издательстве «Кирья» (Ленинград; 1923–1934) в 1928 году. В комиссию вошли также В. Н. Владимиров и В. А. Найда, перед этим обследовавшие секцию, Б. Рест (от «Литературной газеты»), Выгодский и Ганзен (от секции переводчиков).

Расследование велось тщательно, в течение четырех месяцев, и, несмотря на неоднократные напоминания руководства ФОСП о сроках, завершилось лишь к середине июля 1931 года. О непростой ситуации внутри самой комиссии свидетельствует факт дополнительного включения в ее состав представителя Союза писателей Н. Л. Брауна. Материалы комиссии не сохранились и число выбывших неизвестно, но представление о характере «чистки» можно составить по протоколам заседаний секретариата ФОСП, утверждавшего решения комиссии и рассматривавшего апелляции переводчиков. Очевидно, на многих переводчиков было собрано весомое досье, характеризующее их общественно-политическую позицию, что косвенно подтверждается некоторыми протокольными записями. Так, утверждая постановление комиссии об исключении Э. Я. Сильмана, руководство ФОСП предложило Б. Ресту «использовать материал для печати, осветив Сильмана как антиобщественного человека»[920].

Негативные характеристики, вероятно, идеологического характера, получили исключенные комиссией секретарь секции Брошниовская, Губер и Федоров, уже в тот период — автор работ по теории художественного перевода, выполненных, как отмечала критика, с позиций ленинградского формализма[921]. Их дело пересматривалось секретариатом ФОСП по ходатайству членов секции иностранной литературы Союза писателей:

Мы, нижеподписавшиеся члены секции иностранной литературы Союза советских писателей, считаем приведенные в постановлении комиссии по чистке секции переводчиков при ФОСП мотивы исключения из этой секции 3-х наших товарищей по Союзу и по секции иностранной литературы: О. Н. Брошниовской, П. К. Губера и А. В. Федорова неосновательными, и просим президиум предпринять соответствующие шаги для пересмотра постановления комиссии секретариатом ФОСП и снятия незаслуженного клейма с наших товарищей.

К. Жихарева, А. А. Смирнов, Е. Руссатье, М. Лозинский, Э. Выгодская.
6 / VII 1931 г.[922]
На просьбу руководства ФОСП «уточнить формулировки» относительно этих переводчиков комиссия, скорее всего, не отреагировала. По-видимому, в деле Брошниовской не последнюю роль сыграла история с публикацией сфальсифицированного дневника Вырубовой[923], содержавшего «политически вредные места», извращающие партийную концепцию российской истории начала XX века[924]. Она была исключена из секции переводчиков ФОСП и Союза писателей (мотивировка не указана) и, по свидетельству Ю. Г. Оксмана, выслана в Сибирь[925]. Вполне возможно, что Губеру припомнили недавнее выступление на собрании о реформировании ФОСП, но в секции все же оставили и рекомендовали новому руководству «обратить серьезное внимание на его общественное лицо и на его работу»[926]. В действительности он был восстановлен лишь в октябре 1931 года.

Для характеристики председателей обеих комиссий небезынтересно отметить один эпизод с участием Калныня, Халме и Губера. В декабре 1929 года они входили в комиссию Л О ФОСП по делу прозаика Е. Г. Геркена, обвиняемого в «лжеавторстве». Необъективные приемы работы комиссии, превратившейся из товарищеского суда чести в судебно-следственный орган, побудили Губера выйти из ее состава. В заявлении в Союз писателей он подробно изложил мотивы своего решения, и правление Союза потребовало от ФОСП провести квалифицированную экспертизу, заменить состав комиссии «более литературно-авторитетным и объективно настроенным». Вновь избранная комиссия ФОСП (И. И. Садофьев, П. Т. Журба, М. Э. Козаков) и экспертная комиссия (Б. А. Лавренев, Е. Г. Полонская, Ю. Н. Либединский) признали обвинения в адрес Геркена необоснованными[927]. Сведения о каком-либо решении в отношении Федорова не выявлены; в черновом списке членов секции, составленном, видимо, в начале 1932 года, он не значился. В Союзе писателей он был перерегистрирован лишь при условии «обязательного включения в идейно-творческую и практическую работу Союза»[928].

Тогда же выбыли члены прежней секции Союза писателей, общая и профессиональная культура которых сформировалась в предреволюционные годы; многие — дворяне по происхождению; В. Н. Васильева-Небиэри, Е. С. Коц, С. П. Кублицкая-Пиоттух, И. Б. Мандельштам, Т. Л. Равинская, В. А. Розеншильд-Паулин, Е. М. Самборская, Б. П. Спиро, Д. Ф. Таубе.

Выводы комиссии ФОСП учитывались и при достаточно жесткой перерегистрации в Союзе писателей летом 1931 года. Многие переводчики, «вычищенные» из секции ФОСП, были исключены также из Союза писателей. Работа комиссии завершилась к середине июля 1931 года и была признана «в основном правильной и стоящей на должной высоте»[929]. При восстановлении в секции переводчикам предлагалось вновь пройти «квалификацию и чистку». Процедура восстановления некоторых из них, в частности Равинской, Спиро, Кублицкой-Пиоттух, длилась более полугода.

Последний период деятельности переводческой институции жестко связан с государственной политикой в области интеллектуального творчества и рапповскими установками на пролетаризацию литературы. В августе, по завершении «чистки», было избрано новое бюро, рекомендованное руководством ЛО ФОСП: Халме (председатель), Выгодский (заместитель председателя), B. C. Вальдман (секретарь), М. Е. Левберг, Л. Б. Грюнберг, И. И. Гринберг; кандидат — М. А. Чумандрина, официально утвержденная в секции лишь в декабре 1931 года. Исключение составила член прежней секции Союза писателей В. Е. Аренс-Гаккель, кандидатуру которой, видимо, предложили на общем собрании переводчиков (протокол не сохранился). Хотя процедура выборов была соблюдена, впервые в истории секции ее руководство назначили сверху. С установочным докладом на собрании выступал представитель Обкома партии, что позволяет говорить о введении партийного контроля над переводом, как делом исключительной политической важности, и лицами, владеющими иностранным языком. С этого времени переводчик должен был работать, руководствуясь не столько художественно-эстетическими, сколько идеологическими критериями, текущими политическими и рапповскими лозунгами, направленными на ломку художественного сознания, формирование новых стереотипов и превращение творческой интеллигенции в спецов, обслуживающих нужды социалистического строительства.

Как и предписывалось комиссией по «чистке», в секции были выделены четыре группы: художественные переводчики, технические, научные, группа драматического перевода, созданная первоначально при Всероскомдраме[930]. Научные и технические переводчики перешли впоследствии в ведение Государственного научно-технического издательства[931]. В соответствии с новыми задачами складывались направления и формы работы, в течение нескольких десятилетий определявшие жизнь литературно-художественных институций. Как видно из протоколов заседаний бюро (Приложения XVI–XVIII), секция в значительной степени ориентировалась на массовую, общественно-просветительскую работу: обучение широких слоев населения иностранным языкам, повышение общекультурного уровня пролетарских писателей (ознакомление их с иностранной литературой), участие в создании истории заводов и фабрик, подготовка книг по педагогике и учебников иностранных языков. Массовой работой секции руководил Халме, общественной — Гринберг. За усовершенствование квалификации переводчиков отвечала Вальдман, за связь с издательствами, библиотечную и библиографическую работу — Выгодский. В конце ноября, в связи с мобилизацией Халме в колхозы, секретариат ФОСП назначил исполняющей обязанности председателя бюро Чумандрину, но по неизвестной причине в работе бюро она не участвовала и секцией руководила Вальдман. Ответственность за массовую работу на время отсутствия Халме руководство ФОСП возложило на фанатичного лапповского критика, «ушибленного РАППом», как о нем отзывались современники[932], Н. В. Лесючевского, не занимавшегося переводом.

Особое внимание уделялось обслуживанию необходимых социалистической стройке иностранных специалистов и призыву иностранных рабочих-ударников в литературу; для их «выявления» создавались специальные «ячейки». Причем члены секции назначались в интернациональные бригады как «технические работники», владеющие иностранными языками; политическое руководство осуществлял Дом печати. Совместная работа переводчиков с Домом печати по каким-то причинам не задалась, и в конце 1931 года обсуждался вопрос о передаче руководства интернациональными бригадами Ленинградской ассоциации пролетарских писателей. Для этой цели в ЛАПП срочно создавалась иностранная секция.

Выполнение постановлений бюро неукоснительно контролировалось особой «тройкой». Переводчики выполняли многочисленные общественные нагрузки, осваивали политграмоту в созданном при секции политкружке, изучали постановления правящей партии и РАПП (Приложение XIX). Первое время после «чистки» привычная творческая деятельность была сведена до такого минимума, что на одном из заседаний обсуждался вопрос о ее расширении. Иные оттенки приобрело и само понятие творческой работы. К ней относили устройство вечеров по призыву иностранцев-ударников в литературу, организацию иностранных литстраничек на радио с социально-значимой тематикой («Красная Армия и война», «Красная Армия и соцстроительство»), В сохранившихся протоколах бюро упоминается лишь об одном «классическом» заседании секции с докладом Губера «Творчество Дос Пассоса. 42-я параллель»[933]. Приоритетное значение получил перевод произведений советских писателей для «экспорта их за границу» и перевод литературы национальных республик. Оценивая перестройку секции, Союз писателей, также переживший коренную ломку, отмечал, что ее прежнее руководство «оказалось не навысоте» и только в результате жесткой чистки «секция стала на правильный путь»[934].

Подконтрольная секция постепенно включалась в организацию выпуска переводной литературы: налаживались контакты с издательствами, представители секции участвовали в обсуждении издательских планов, наметилась некоторая плановость и приоритетность в предоставлении переводов членам секции, введен учет переводной литературы, издаваемой в СССР, и рецензий на выпускаемые издания. С официальным признанием труда переводчика профессией были утверждены членские билеты, специальные анкеты и личные учетные карточки переводчиков. Заметим, что первые формы анкеты и членского билета разрабатывались еще в начале 1920-х годов Всероссийским обществом переводчиков-литераторов.

Переводчики получили реальную возможность влиять на уровень выпускаемых переводов. К этому времени сложилась группа профессионалов, способная взять на себя ответственность за подготовку квалифицированных кадров. Все переводы до их выхода в свет проходили апробацию на производственном кружке; регулярно проводилась квалификация переводчиков с учетом разработанных секцией требований к переводчикам. В декабре 1931 года открылась студия с четырьмя отделениями: французское (руководитель А. А. Смирнов), английское (Д. М. Горфинкель), немецкое (И. Б. Мандельштам), театральное (В. Ф. Боцяновский, ассистент — А. Д. Радлова).

Секция, не имевшая прежде денег даже на рассылку оповещений о литературных «субботниках», регулярно получала денежную субсидию от ФОСП. Вступление в профсоюзную организацию, Горком писателей, обеспечило переводчикам многие социально-бытовые льготы: санаторно-курортное обслуживание, социальное страхование, право на дополнительную жилплощадь, получение продуктов и промтоваров в закрытом распределителе, созданном для руководителей и «актива» организаций. Профсоюзным заботам — участию в разных комиссиях (столовой, лавочной) и секторах Горкома — на заседаниях бюро отводилось немало времени. Иначе говоря, многие проблемы дела перевода, входившие в сферу внимания и секции переводчиков Союза писателей, и первого Союза переводчиков, разрешились в процессе огосударствления институции.

История секции переводчиков 1920-х годов типична для объединений дореволюционной литературно-художественной интеллигенции. В условиях тоталитарного режима любые попытки сохранить творческую и организационную самостоятельность, свое особое место в духовной жизни общества априори обрекались на неудачу. Объясняя позицию партии, председатель Наркомпроса Луначарский признавался, что «передача полномочий <…> каким-нибудь <…> художественным объединениям, какой-нибудь художественной учредилке — означала бы крах советской политики в этой области и капитуляцию перед защитой старинки»[935]. Неизбежность утверждения такой системы художественных ценностей, в которой определяющая роль отводилась идеологическим критериям, предопределялась всем ходом пореволюционного развития страны.

Дальнейший процесс централизации дела перевода проходил в контексте подготовки к первому съезду писателей и создания единого Союза советских писателей. Последний из сохранившихся протоколов заседаний бюро секции переводчиков при ФОСП датирован

1 февраля 1932 года. После известного постановления 23 апреля 1932 года «О перестройке литературно-художественных организаций» и роспуска всех литературных организаций секция перешла в ведение Оргомитета по подготовке к съезду советских писателей и с 1934 года существовала в рамках Союза советских писателей.

* * *
Ниже публикуются документы из фондов Пушкинского Дома (ф. 291, ф. 492, ф. 702), иллюстрирующие историю возникновения и деятельности ленинградской секции переводчиков. Орфография и пунктуация в них приведены в соответствие с современными нормами, исправлены очевидные опечатки, подчеркивания в тексте выделены курсивом, зачеркивания заключены в квадратные скобки, купюры и конъектуры — в угловые.

Приложения

I
Проект инструкции секции переводчиков при ВСП
<2 декабря 1924>.

I. Члены ВСП, специализировавшиеся на литературно-переводческой деятельности и считающие полезным для своего дела и для себя лично более тесное взаимное общение на почве как чисто профессиональных, так и общелитературных интересов, составляют при Союзе секцию переводчиков.

II. а) Работа по освещению и решению вопросов, связанных с чисто профессиональными интересами членов секции, ведется в закрытых ее собраниях, созываемых по мере надобности

б) общелитературным интересам служат устраиваемые секцией раз в месяц, по соглашению с секцией прозаиков и поэтов[936], литературные «субботники», в программу которых входят доклады о жизни и литературно-художественной деятельности иностранных писателей и чтение их произведений в русском переводе.

III. Работою секции руководит и дела ее ведет ответственный перед правлением Союза совет из 3 лиц — председателя, тов<арища> председателя и секретаря, избираемых членами секции из своей среды.

Примечание. По постановлению правления в совет секции может быть введен с правом решающего голоса представитель правления.

IV. Во всей своей деятельности секция подчиняется как правилам общего Устава Союза, так и специальным постановлениям правления, которому представляет ежемесячные отчеты о своей работе.

V. Денежная отчетность секции ведется в общесоюзном порядке казначеем Союза[937].

II
Список членов Всероссийского союза писателей, входящих в секцию переводчиков

№№ п/п. Фамилия, имя, отчество. Адрес. Состоит или не состоит в каком-либо профессион<альном> Союзе.

1. Азов Влад<имир> Александр<ович>. ул. Некрасова, 18, кв. 20.

2. Аничкова Анна Митроф<ановна>. наб. Жореса, 32, кв. 4. Не состоит.

3. Аренс-Гаккель Вера Евгеньевна. Серпуховская, 48, кв. 11.

4. Бахтин Ник<олай> Никол<аевич>. В. О. 4 л., 39, кв. 35. Работн<иков> просв<ещения>.

5. Бекарюкова-Гизетти Натал<ия> Дмитр<иевна>. пр. Маклина, 31, кв. 19. Не состоит.

6. Биншток Мих<аил> Львов<ич>. ул. Скороходова, 21,кв. 56. Работников просвещ<ения>.

7. Богданович Татьяна Ал<ексан>дровна. кан. Грибоедова, 27, кв. 44.

8. Боцяновский Влад<имир> Феофилактович. В. О. пр. Пролетарск<ой> победы, 8, кв. 11. Работн<иков> искусства.

9. Благовещенская Елена Никол<аевна>. Театральная площ., 12, кв. 24. Советских работников.

10. Брошниовская Ольга Никол<аевна>. Ковенский пер., 16, кв. 35.

11. Бродерсен Ева Карл<овна>. В.О. 9 л., 46, кв. 17. Не состоит.

12. Брянский Ник<олай> Аполл<инарьевич>. Фонтанка, 52, кв. 11 Работн<иков> просвещ<ения>.

13. Брусянина Мар<ия> Ив<ановна>. Знаменская, 32, кв. 10. Совработников.

14. Быкова Зинаида Вас<ильевна>. Детское Село, Б<ольшой> Двор<ец> зд<ание> Полуциркуля, 13. Не состоит.

15. Ватсон Мария Валент<иновна>. Озерной пер., 9, кв.4. —//—.

16. Вейнбаум Эрнест<ина> Льв<овна>. ул. Скороходова, 21, кв.56. —//—.

17. Величковская-Вель Анна Никол<аевна>. Красноарм<ейская>, 24, кв. 14. —//—.

18. Веселкова-Кильштет Мария Григ<орьевна>. ул. Блохина, 23, кв. 20.

19. Волконская-Деген Нат<алия> Виктор<овна>. Саперный, 14, кв. 8. Работн<иков> просвещ<ения>.

20. Волынский Аким Львов<ич>. ул. Герцена, 14. То же.

21. Волькенштейн Ольга Аким<овна>. ул. Лаврова, 17, кв. 26. То же.

22. Вольфсон Илья Влад<имирович>. 7-я Советская, 4, кв. 1.

23. Выгодский Дав<ид> Исаак<ович>. Моховая, 9, кв. 1.

24. Ганзен Анна Вас<ильевна>. В.О., 10 л., 17, кв. 6. Работн<иков> просвещ<ения>.

25. Гаусман Лидия Моис<еевна>.

26. Гельмерсен Вас<илий>Вас<ильевич>. Моховая, 46, кв. 24.

27. Геркен-Баратынский Евген<ий> Георг<иевич>. ул. Плеханова, 45, кв. 16. Не состоит.

28. Гессен Арнольд Ильич. пр. Володарского, 51.

29. Гидони Григ<орий> Осип<ович>. Фонтанка, 28, кв. 11.

30. Гизетти Ал<ексан>др Алекс<еевич>. пр. Маклина, д. 31, кв. 19. Работн<иков> просвещ<ения>.

31. Гликман Дав<ид> Иосиф<ович>. ул. Некрасова, 42, кв. 9. Сорабис.

32. Голлербах Эрих Фед<орович>. ул. Марата, 75, кв. 35. Работн<иков> просвещ<ения>.

33. Горлин Ал<ексан>др Никол<аевич>. ул. Блохина, 2, кв. 31. То же.

34. Горнфельд Арк<адий> Георг<иевич>. ул. Некрасова, 58, кв. 26. Не состоит.

35. Горфинкель Дан<иил> Мих<айлович>. ул. Л. Толстого, 1, кв. 74.

36. Гриневская Изаб<елла> Арк<адьевна>. пр. Нахимсона, 10, кв. 32. Сорабис.

37. Губер Петр Конст<антинович>. Карповка, 23, кв. 1.

38. Дубровская Богд<ана> Наум<овна>. Пушкинская, 10, кв. 34.

39. Жихарева-Шишкова Кс<ения> М<ихайловна>. Чернышев пер., 22, кв. 22. Не состоит.

40. Жуковская-Лисенко Нат<алия> Юльевна. В.О., 8 л., 39, кв. 3. —//—.

41. Замятин Евг<ений> Ив<анович>. Моховая, 36, кв. 8. Работн<иков> просвещ<ения>.

42. Зоргенфрей Вильг<ельм> Ал<ексан>др<ович>. пр. К. Либкнехта, 44, кв. 21. Сов<етских> работн<иков>.

43. Калицкая-Абрамова Bера Павловна. Зверинская, 176, кв. 25.

44. Коломийцев Викт<ор> Павл<ович>. Карповка, 19, кв. 2. Сорабис.

45. Колубовский Иг<орь> Яковл<евич>. Кронверкский пр., 21, кв. 20. Не состоит.

46. Комарова Варв<ара> Дмитр<иевна>. 3 Советск<ая>, 7а, кв. 1. Работн<иков> просвещ<ения>.

47. Крачковский Игн<атий> Юлиан<ович>. Гатчинская, 21, кв. 9. То же.

48. Круковская Людм<ила> Яковл<евна>. 2 Красноарм<ейская>, 7, кв. 15.

49. Кублицкая-Пиоттух Софья Павловна. Универс<итет>, Физ<ический> инст<итут>, кв. 16. Не состоит.

50. Латернер Фед<ор> Ноэл<евич>. Театральная, 1/3.

51. Лашеева Лидия Алекс<еевна>. Лахтинская, 9, кв. 9. Не состоит.

52. Левберг-Ратькова Мар<ия> Евг<еньевна>. кан. Грибоедова, 46, кв. 4.

53. Левицкая-Ден Татьяна П<етровна>. ул. Чайковского, 77, кв. 12.

54. Лесная Лидия Валент<иновна>. пр. К. Либкнехта, 74, кв. 75.

55. Леткова-Султанова Екат<ерина> Павловна. ул. Халтурина, 27.

56. Лившиц Бен<едикт> Конст<антинович>. Моховая, 9, кв. 1. Не состоит.

57. Лившиц Яков Бор<исович>. Советский пр., 406, кв.22.

58. Лихарев Мих<аил> Алекс<еевич>. В.О., 9 л., 46, кв. 1.

59. Лозинский Мих<аил> Леон<идович>. ул. Красн<ых> зорь, 73/75. Работн<иков> просвещ<ения>.

60. Львовский Зин<овий> Дав<ыдович>. Фонтанка, 126, кв. 15.

61. Мазуркевич Влад<имир> Ал<ексан>др<ович>. пр. 25 Окт<ября>, 119, кв. 52. Сорабис.

62. Мандельштам Исай Бен<едиктович>. Моховая, 26, кв. 10.

63. Матвеева Марианна Николаевна. Не состоит.

64. Оксенов Иннок<ентий> Ал<ексан>др<ович>. В.О., 9 л., 48, кв. 8. Работн<иков> просвещ<ения>.

65. Ольденбург Серг<ей> Фед<орович>. В.О., Унив<ерситетская> наб., 1, кв. 29. То же.

66. Оношкович-Яцына Ада Ив<ановна>. Тучк<ова> наб, 10, кв. 12.

67. Осипов Ал<екс>ей Иван<ович>. Саперный, 1, кв. 1.

68. Пальмский Леон<ард> Леон<ардович>. ул. Восстания, 19, кв. 15. Сорабис.

69. Пестовский (Пяст) Вл<адимир> Ал<ексеевич>. пр. Маклина, 21, кв. 39. Работн<иков> просв<ещения>.

70. Пименова Эмил<ия> Кир<илловна>. пр. Володарск<ого>, 15. Не состоит.

71. Полоцкая-Волина Адель Семен<овна>. Работн<иков> просв<ещения>.

72. Порозовская-Яновская Берта Дав<ыдовна>. Ул. Кр<асных> зорь, 29, кв. 22. Не состоит.

73. Руссатье-Руссат Евг<ения> <Рудольфовна>. Стремяннная, 2, кв. 12.

74. Саксаганская Анна Абр<амовна>. пр. 25 Окт<ября>, 104, кв. 111.

75. Самойлова Над<ежда> Конст<антиновна>. ул. Пестеля, 27, кв. 25. Не состоит.

76. Свириденко-Свиридова Гильб<ерта> Ал<ексан>др<овна>. пр. Маклина, 40, кв. 1, к. 7. Не состоит.

77. Сементковская Лид<ия> Павл<овна>. Не состоит.

78. Смирнов Ал<ексан>др Ал<ексан>др<ович>. ул. Лаврова, 40, кв. 5. Работн<иков> просвещ<ения>.

79. Сметанич Валентин Иосифович. Не состоит.

80. Сологуб Фед<ор> Кузм<ич>. Ждановская наб., 3, кв. 26. Не состоит.

81. Станюкович Мар<ия> Конст<антиновна>. Не состоит.

82. Таубе (Аничкова) Соф<ья> Ив<ановна>. Фонтанка, 151, кв. 34.

83. Тихонов Ал<ексан>др Ник<олаевич>. Моховая, 36.

84. Томилина Вера Валер<ьевна>. ул. Желябова, 14, кв. 31.

85. Троповский Евг<ений> Наум<ович>. Ст<анция> Паргол<ово> 47. Не состоит.

86. Турба Лидия Павл<овна>. Свечной пер., 9, кв. 25.

87. Тхоржевская Ал<ексан>дра Ал<ексан>др<овна>. ул. Чайковск<ого>, 77, кв. 22.

88. Фортунато Евг<ения> Иван<овна>. Съезжинск<ая>, кв. 30. Не состоит.

89. Чеботаревская Ал<ексан>дра кв. Ник<олаевна>. Ждановск<ая> наб., 3, кв. 22. Не состоит.

90. Чешихин Всев<олод> Евгр<афович>. В.О., 10 л., 13, кв. 6. Не состоит.

91. Чуковский Корн<ей> Иван<ович>. Манежн<ый> пер., 6, кв. 6.

92. Шаврова-Юст Ел<ена> Мих<айловна>. Коломенск<ая>, 7, кв. 21. Не состоит.

93. Щепкина-Куперник Татьяна Львовна. Кирочная, 12, кв. 24. Сорабис.

94. Эрберг Конст<антин> Ал<ексан>др<ович>. Междунар<одная>, 40, кв. 26. Работн<иков> просвещ<ения>.[938]

III
Протокол собрания инициативной группы по организации
Общества переводчиков-литераторов
<29 декабря 1926>.

29 декабря 1926 г. в помещении Всероссийского союза писателей (Фонтанка 50), в 8 час<ов> вечера состоялось собрание инициативной группы по организации Общества переводчиков.

Присутствовали: А. М. Аничкова, О. Н. Брошниовская, Д. И. Выгодский, А. В. Ганзен, А. Н. Горлин, К. М. Жихарева, В. Д. Комарова, С. П. Кублицкая-Пиоттух и И. О. Лернер.

Председателем собрания была избрана А. В. Ганзен, секретарем — О. Н. Брошниовская.

Программа дня была намечена следующая:

1) выработка проекта устава Общества

2) выборы временного правления Общества и

3) выборы временной квалификационной комиссии.

После вступительного слова председателя, осветившего необходимость организации новой ассоциации переводчиков-литераторов в целях создания кадра квалифицированных переводчиков, с приобщением к ней также переводчиков, занимающихся переводом не только художественной литературы, но и литературы научной, научно-популярной и научно-технической, было приступлено к попунктному чтению и обсуждению проекта устава, каковой после внесения в него необходимых поправок и был принят собравшимися.

Затем были произведены выборы временного правления Общества и временной квалификационной комиссии. После баллотировки выбранными оказались: в члены временного правления — А. В. Ганзен, А. Н. Горлин и Н. О. Лернер, в кандидаты — О. Н. Брошниовская и Д. И. Выгодский. В члены временной квалификационной комиссии: Ф. К. Сологуб, Н. О. Лернер, А. В. Ганзен, А. Н. Горлин, М. Л. Лозинский, К. И. Чуковский и Д. И. Выгодский.

Собрание поручило избранному временному правлению подать к 15-му января наступающего года устав в Административный отдел Губисполкома на утверждение и предпринять все шаги, необходимые для проведения начинания в жизнь.

Председатель А. Ганзен

Секретарь О. Брошниовская[939].

IV
Проект Устава
Ленинградского Общества переводчиков-литераторов
<декабрь 1926>.


Цель и задачи Общества.

§ I. Ленинградское Общество переводчиков-литераторов ставит себе задачей:

1) защиту и охрану правовых и материальных интересов профессиональных переводчиков-литераторов г. Ленинграда

2) поднятие общего уровня переводной литературы как в смысле выбора произведений иностранных авторов для перевода, так и в смысле исполнения самих переводов

3) подготовку новых кадров квалифицированных переводчиков.

§ II. Для выполнения вышеупомянутых задач Общество устраивает:

1) профессиональные деловые и литературные собрания, доклады, диспуты, лекции, как закрытые, так и открытые

2) организует специальные студии

3) издает труды своих членов

4) вступает в сношения с надлежащими органами власти по вопросам, связанным с деятельностью Общества

5) ведет работу по улучшению условий груда и быта своих членов

6) разбирает возникающие между ними на литературной почве недоразумения и споры

7) оказывает своим членам посильную материальную помощь и содействует получению ими работы по специальности

8) приобретает и владеет, на основании действующих законов, всякого рода имуществом и заключает соответствующие договоры и сделки.


Состав Общества.

§ III. Действительным членом Общества может стать каждый профессиональный переводчик-литератор, подавший в правление Общества письменное заявление о своем желании вступить в число ее членов и признанный квалифицированным работником по своей специальности — в области художественной или научной, или популярно-научной, или технической переводной литературы.

Письменные заявления кандидатов передаются правлением на заключение квалификационной комиссии. Отрицательное заключение последней должно быть мотивировано письменно.

Переводчики, не вполне отвечающие требованиям, изложенным в «Инструкции» квалификационной комиссии, могут быть приняты в Общество условно с временным зачислением их в категорию соревнователей.

§ IV. Все члены Общества, как действительные, так и соревнователи, обязаны подчиняться уставу и, в его пределах, всем постановлениям правления и его правомочных органов.

§ V. Члены Общества считаются выбывшими:

1) если не платят установленных членских взносов в течение шести месяцев

2) если в течение того же срока не посещают собраний и вообще не участвуют в работах Общества — без уважительных причин.

§ VI. Исключаются из Общества члены:

1) нарушающие § IV

2) совершившие противозаконные, или предосудительные, или нарушающие интересы Общества деяния.

Право окончательного исключения принадлежит общему собранию, причем вопрос решается квалифицированным большинством голосов (не менее Уз).

Право временного устранения — до созыва общего собрания — предоставляется правлению.


Управление делами.

§ VII. Высшим органом Общества является общее собрание действительных членов, которое выбирает правление и ревизионную комиссию, рассматривает и утверждает отчеты правления и ревизионной комиссии, дает им инструкции, решает вопросы об изменении устава и т. п.

Общие собрания бывают годовые, обыкновенные и чрезвычайные. Годовые созываются в начале каждого года, не позже февраля месяца, для рассмотрения отчетов правления и ревизионной комиссии за истекший год и для выбора правления и ревизионной комиссии. Обыкновенные созываются правлением не менее четырех раз в год для обсуждения и решения текущих дел. Чрезвычайные созываются:

1) по мере надобности правлением

2) по требованию ревизионной комиссии и

3) по требованию не менее одной трети всех действительных членов Общества.

О дне и часе общих собраний действительные члены извещаются не позже как за три дня до срока именными повестками или объявлением в газете.

Собрание считается законным, если в нем участвует не менее четверти находящихся в Ленинграде действительных членов Общества. Вторичное собрание, законное при всяком числе присутствующих действительных членов Общества, может условно — с упоминанием о том в повестке — назначаться на тот же день часом или двумя позже первого.

Общие собрания Общества открыты для всех членов Общества, но правом решающего голоса пользуются лишь действительные члены. Решения принимаются простым большинством голосов, за исключением решений по вопросам, упомянутым в §§ VI и XII, а также вопросам, связанным с изменением устава.

§ VIII. Для ведения дел Общества общее собрание избирает правление из числа действительных членов сроком на один год, в составе трех членов и двух кандидатов. Избранные распределяют между собой обязанности председателя, секретаря и казначея.

Правление собирается не реже двух раз в месяц. Заседания его законны при наличии не менее двух членов правления и одного кандидата. Кандидаты принимают участие в заседаниях правления с правом совещательного голоса во всех случаях, и с правом решающего в том случае, когда тот или другой из них заступает в заседании одного из отсутствующих членов правления.

Все официальные и денежные документы подписываются от имени Общества председателем и секретарем правления.

Общество имеет свою печать, хранящуюся у секретаря.

§ IX. Ревизионная комиссия избирается общим собранием из числа действительных членов Общества сроком на один год, в составе двух членов и одного кандидата.

§ X. Квалификационная комиссия избирается общим собранием из кандидатов, предложенных правлением, в составе не менее двенадцати человек, в числе которых должны быть специалисты: по переводам произведений художественной литературы, научной, научно-популярной и технической. Квалификационная комиссия работает по «Инструкции», выработанной правлением и утвержденной общим собранием.


Средства Общества.

§ XI. Средства Общества составляются:

1) из единовременных вступительных взносов, вносимых при подаче заявлений

2) ежемесячных членских взносов

3) пожертвований

4) доходов от литературных вечеров, лекций и т. п.

Размер вступительных и членских взносов устанавливается правлением. Денежными суммами заведует казначей, и он же ведет финансовую отчетность.


Ликвидация Общества.

§ XII. Вопрос о ликвидации Общества решается на специально созванном общем собрании, и решение утверждается большинством не менее % всех действительных членов Общества[940].

V
Проект порядка приема в члены
Общества переводчиков-литераторов
<январь 1927>.

I. а) Письменные заявления о желании вступить в число членов О<бщест>ва принимаются от кандидатов секретарем правления

б) к каждому заявлению должны быть приложены:

1) заполненная кандидатом анкета в 2-х экз<емплярах>

2) не менее двух печатных перев<одческих> трудов кандидата — книг, брошюр или отдельных оттисков произведений, напечатанных в периодических изданиях, а также, по возможности, самые оригиналы, с которых сделаны переводы и

3) 1 руб<ль> вступительного взноса.

ПРИМЕЧАНИЕ: Вышеупомянутые труды должны заключать в общей сложности не менее 5 печатных листов, по 40 000 знаков.

II. По проверке секретарем правления поданных кандидатами анкет и трудов (в смысле соответствия их вышеприведенным правилам) и занесения поступившего материала в журнал входящих бумаг, секретарь правления немедленно передает анкеты и труды секретарю квалификационной комиссии, и, получив их от последнего обратно вместе с соответствующим протоколом квалификационной комиссии, докладывает заключения комиссии на ближайшем заседании правления, которое и выносит свое решение о принятии кандидатов в действительные члены или соревнователи или об отклонении их заявлений[941].

VI
Проект инструкции для квалификационной комиссии
<январь 1927>.

I. Квалификационная комиссия, состоящая, по уставу, не менее чем из 12 членов, избирает из своей среды председателя, заместителя председателя, секретаря и экспертов по различным языкам и отраслям переводной литературы.

II. Заседания комиссии происходят по мере надобности и считаются состоявшимися при участии в них не менее 7 членов комиссии.

III. Все вопросы решаются простым большинством голосов. При равенстве голосов перевес дает голос председателя.

IV. Принятые секретарем квалификационной комиссии от секретаря правления анкеты и труды кандидатов передаются секретарем квалификационной комиссии соответствующему эксперту, который должен, по возможности, в течение двух недель рассмотреть их и сделать о них доклад на заседании квалификационной комиссии.

V. Последовавшие на основании докладов экспертов заключения квалификационной комиссии заносятся в протокол данного заседания, и не позже, как в 3-х-дневный срок, протокол этот передается секретарю правления вместе с рассмотренными анкетами и трудами кандидатов.

VI. Как отдельные эксперты, так и собрание членов квалификационной комиссии должны руководствоваться при установлении прав кандидата на звание действительного члена Общества переводчиков-литераторов следующими требованиями:

а) основательное знание кандидатом того языка, с которого он переводит

б) достаточная его осведомленность в той области художественной литературы, науки или техники, к которой относятся переводимые им произведения

в) достаточное знание кандидатом литер<атурных> форм и стилей и умение владеть ими

г) отличное знание языка, на который кандидат переводит, безусловная грамотность и добросовестность — в смысле передачи текста оригинала.

ПРИМЕЧАНИЕ: если кандидат лично не известен никому из членов квалификационной комиссии, то о нем наводятся справки в тех издательствах, где он работал, с целью выяснения — насколько представлявшиеся им издательству переводы нуждались в редактировании[942].

VII
Председателю правления Государственного издательства РСФСР[943]
[Заведующему Государственным издательством]
<март 1928>.

Проживающие в Ленинграде члены Всероссийского союза писателей по секции переводчиков, специальностью которых являются переводы на русский язык произведений иностранной литературы, крайне встревожены проектом централизации в Москве всего иностранного отдела Госиздата. Ленинград и без того, в сравнении с Москвой, непропорционально беден издательствами и органами печати, вследствие чего ленинградским литературным работникам вообще значительно труднее, чем московским, находить надлежащее применение своим знаниям, способностям и трудовой энергии. Недавнее сокращение числа частных издательств в Ленинграде и слияние «Прибоя» с Гизом еще более осложнило положение ленинградских литературных тружеников и особенно литераторов-переводчиков; с уничтожением же отдела иностранной литературы при Ленгизе положение станет прямо угрожающим. Угроза создается не только личным интересам самих переводчиков, но всему делу культурного сближения СССР с заграницею, — делу, в котором столь важную роль играет знакомство с наукой и литературою разных стран. Нужное для этого знание иностранных языков у нас еще недостаточно распространено, поэтому институт переводчиков-литераторов должен считаться полезным и заслуживающим поддержки. В руководителях иностранного отдела Ленгиза такую поддержку ленинградские сотрудники Госиздата всегда находили — к безусловной пользе дела. Лишенные же возможности непосредственного общения с руководителями иностранного отдела Гиза, они вряд ли смогут так успешно выполнять свою общественно-культурную задачу, как это желательно. Взаимное понимание, установление правильных точек зрения по целому ряду серьезных идеологических вопросов, самое направление работы и ее методы — все это, безусловно, затрудняется, когда руководители работы и работники могут поддерживать общение между собою лишь письменно.

Вышеизложенные соображения и побуждают состоящих в секции переводчиков, членов Всероссийского союза писателей, ходатайствовать о сохранении при Ленгизе отдела иностранной литературы.

Председатель бюро секции А. Ганзен.

Секретарь К. Жихарева.

Члены:

Д. Выгодский.

Б. Исков.

О. Буланова-Трубникова.

А. Гизетти.

Николай Чуковский.

И. Бернштейн.

И. Гринберг.

Е. Руссат.

И. Шапиро.

Н. Самойлова.

П. Бернштейн.

З. Пржибора.

Т. Богданович.

М. Матвеева.

Л. Гаусман.

A. Йоргенсен.

М. Йоргенсен.

Г. Гордон.

B. Суворова.

Н. Мартынова.

А. Полоцкая-Волина.

Н. Войтинская Е. Бак[944].

VIII
Заведующему издательством «Земля и фабрика» И. И. Ионову
Копия.

Москва <начало марта 1929>.


Многоуважаемый Илья Ионович!

Когда Вы стояли во главе Ленинградского отделения Государственного издательства, дело издания в Ленинграде переводной литературы стояло очень высоко. Выполняя свою руководящую роль, Ленгиз выписывал все, что появлялось интересного на иностранном книжном рынке, и, после надлежащего отбора, выпускал лучшие произведения современных европейских и американских писателей.

В то же время, вокруг Государственного издательства образовался кадр людей, специально посвятивших себя делу художественного перевода и прилагавших все свое умение и старание к наиболее точной передаче мыслей и художественных образов автора. И всякий хороший ленинградский переводчик знал, что в Ленгизе для него найдется работа.

С тех пор обстоятельства для ленинградских переводчиков резко изменились. Переводной работы год от года становилось все меньше, и теперь, можно сказать, она совсем иссякла. К сожалению, Государственное издательство, в силу различных причин общего характера, отошло от указанного выше метода работы и само почти не выписывает книг из-за границы[945]. Теперь не может быть и речи о том, чтобы получить работу от издательств: нужно самому выписывать книги, причем преимущество остается не за тем, кто лучше других переводит, а за тем, кто первый успеет получить интересную книжку. Хроническая безработица заставила ряд лучших переводчиков города оставить свою специальность и искать заработка в других отраслях труда. Многие переводчики впали в крайнюю материальную нужду. Дело художественного перевода в Ленинграде захирело.

Узнав, что ныне Вы приняли на себя руководство столь крупным издательством, как «Земля и Фабрика», обладающим надлежащими средствами и широкими возможностями, секция переводчиков Ленинградского отделения Всероссийского союза писателей выражает уверенность, что на этом посту Вы, несомненно, захотите поставить отдел иностранной литературы на такую же высоту, какой достиг в прежние годы под Вашим руководством соответствующий отдел Государственного издательства, и что спрос читательской среды на художественное воспроизведение плодов западного литературного творчества снова получит удовлетворение в русской переводной книге. Секция просит Вас при организации этой работы вспомнить о кадре ленинградских литературных работников, которые, по воле обстоятельств, оставались в последние годы за бортом и жаждут возможности вернуться к привычному и любимому труду.

Председатель бюро секции переводчиков

при Всероссийском союзе писателей

Секретарь

[Секретарь Н. Мартынова][946].

IX
Резолюция секции переводчиков ВСП,
оглашенная на общем собрании членов ВСП в Ленинграде 13/Х-1929 г.
Секция переводчиков ВСП, обсудив на общем собрании секции 9/Х с. г. проект выделения переводчиков — членов ВСП в отдельную ассоциацию при ФОСПе, приняла следующую резолюцию:

1. Русские переводчики-литераторы работают в области художественной литературы наряду с писателями-сочинителями и насчитывают в своих рядах в прошлом и настоящем немало истинных мастеров русской художественной прозы и стиха.

2. Работа переводчика-литератора не сводится только к технике языкознания, но требует и искусства словотворчества и критического подхода к материалу — в отношении тематики, идеологии и художественной ценности.

3. Работа переводчика-литератора стала особенно ответственною в эпоху советского культурного строительства, когда литература вообще, а художественная литература, в частности, знакомящая с жизнью народов других стран, становится потребностью и достоянием широких рабочих и крестьянских масс.

4. Объединение переводчиков-литераторов с писателями-сочинителями в одной литературной организации может быть только полезным для тех и для других, тогда как идущий вразрез с широкой демократичностью советских профессиональных организаций отрыв многочисленной группы переводчиков-литераторов от коллектива советских писателей не может не отозваться отрицательно на качестве литературной продукции в целом, понизив ее художественный и идеологический уровень.

5. В силу приведенных соображений секция переводчиков предлагает общему собранию членов ВСП признать выделение переводчиков-литераторов из Союза писателей нецелесообразным[947].

X
Список членов секции иностр<анной> литературы
(переводчиков, остающихся в ВССП)
<конец декабря 1929>.

1. Аничкова А. М.

2. Брошниовская О. Н.

3. Брянский Н. А.

4. Ватсон М. В.

5. Вольпин Н. Д.

6. Выгодский Д. И.

7. Ганзен А. В.

8. Гельмерсен В. В.

9. Геркен Е. Г.

10. Гизетти А. А.

11. Горлин А. Н.

12. Горнфельд.

13. Губер П. К.

14. Дьяконов М. А.

15. Жихарева К. М.

16. Жуковская-Лисенко.

17. Зоргенфрей.

18. Исков Б. И.

19. Иссерлин Е. М.

20. Кибальчич

21. Кублицкая-Пиоттух С. П.

22. Лашеева (Марк Басанин) Л.А.

23. Левберг М. Е.

24. Лернер Н. О.

25. Лившиц Б. К.

26. Лозинский М. Л.

27. Пальмский Л. Л.

28. Пименова Э. К.

29. Полетика Ю. П.

30. Рашковская А. Н.

31. Руссат Е. Р.

32. Смирнов А. А.

33. Станюкович М. К.

34. Султанова Е. П.

35. Трахтенберг В. А.

36. Троповский Е. Н.

37. Федоров А. В.

38. Фиш Г.

39. Фортунато Е. И.

40. Франковский А. А.

41. Чуковский К. И.

42. Чуковский Н. К.

43. Щепкина-Куперник Т. Л.[948]

XI
Список членов Ассоциации переводчиков при ФОСПе
<конец декабря 1929>.

1. Абкина М. Е.

2. Арбенева Н. Н.

3. Бак Е. Ю.

4. Бекарюкова-Гизетти Н. Д.

5. Беккер И. И.

6. Бернштейн-Ивич И. И.

7. Бернштейн П. С.

8. Бонди А. И.

9. Бонди В. А.

10. Бродерсен Е. К.

11. Брусиловский И. К.

12. Брусянина М. И.

13. Буланова-Трубникова O. K.

14. Быкова З. И.

15. Вальдман B. C.

16. Варшавская К. И.

17. Веселкова-Кильштет М. Г.

18. Войтинская Н. С.

19. Выгодская Э. И.

20. Гаусман Л. М.

21. Глускина А. Е.

22. Горвиц Н. М.

23. Гордон ЕИ.

24. Горфинкель Д. М.

25. Гринберг И. И.

26. Давыдов З. С.

27. Дубровская Б. Н.

28. Дунтова А. Л.

29. Дьяконов М. М.

30. Зейлигер Т. И.

31. Зельдович А. П.

32. Зуккау Г. А.

33. Ильинская Т. П.

34. Карнаухова А. М.

35. Кожевникова-Ганзен М. П.

36. Колубовский И. Я.

37. Коц Е. С.

38. Круковская Л. Я.

39. Ксанина К. А.

40. Кузнец М. Д.

41. Лашкова-Вербинская Н. А.

42. Лившиц Д. Г.

43. Мандельштам И. Б.

44. Мартынова Н. П.

45. Матвеева М. Н.

46. Мовшович-Поляк А. А.

47. Моргулис А. И.

48. Морозова К. А.

49. Овсянникова Е. Л.

50. Полоцкая-Волина А. С.

51. Пржибора 3.0.

52. Райт Р. Я.

53. Ратнер М. И.

54. Равинский В. И.

55. Равинская Т. Л.

56. Розеншильд-Паулин В. А.

57. Самборская Е. М.

58. Слонимская

59. [Сметанич В.И.]

60. Спиро Б. П.

61. Станюкович М. К.

62. Таубе Д. Ф.

63. Траянская Е. Р.

64. Тхоржевская А. А.

65. Фельдман Н. И.

66. Харламова В. В.

67. Хародчинская И. Е.

68. Цейнер М. И.

69. Черносвитова-Йоргенсен А. Н.

70. Шаврова-Юст Е. М.[949]

XII
Положение о секции переводчиков-литераторов при Федерации объединений советских писателей
(Утверждено Ленотделом ФОСП 11 февраля 1930 г.)
I. Задачи секции.

1. Основная задача секции — активная помощь делу культурной революции в СССР, осуществляемая путем участия в литературной и общественно-культурной работе ФОСПа. Формы этого участия

определяются специальными — принципиальными и практическими задачами переводной художественной литературы в СССР.

2. Специальные задачи принципиального порядка заключаются, главным образом, в ознакомлении широких рабочих и крестьянских масс СССР

а) с представленными в правильном освещении условиями жизни и быта других стран

б) с развитием классовой борьбы на Западе и Востоке, поскольку таковая отражена в иностранной художественной литературе

в) с образцовыми (классическими) произведениями иностранной литературы.

3. Специальные задачи практического порядка:

а) установление правильных принципов выбора материала для перевода с иностранных языков или языков нацменьшинств на русский или с русского языка на языки нацменьшинств и на иностранные

б) содействие повышению общего уровня перевод<ческой> и редакционной работы

в) содействие правильной постановке переводного дела в издательствах путем участия представителей секции в выработке общего плана работы и в согласовании планов отдельных издательств

г) содействие широким рабочим кругам в деле изучения иностранных языков и ознакомления с иностранной литературой

д) руководство кружками рабочей молодежи, интересующейся теорией и практикой переводного дела

е) улучшение материальных и правовых условий переводного и редакторского труда.


II. Состав секции и прием членов.

4. Членами секции могут быть как писатели, состоящие в одной из организаций ФОСПа и обладающие достаточно высокой квалификацией в области художественной переводной и связанной с ней редакционной работы, так и отдельные лица вне ФОСПа, не лишенные избирательных и др. прав, зарекомендовавшие себя переводным и редакционным трудом, и способные принести пользу секции своей работой и познаниями в данной области.

5. Прием в состав секции производится исполнительным органом секции на основании заключения особой, им избираемой квалификационной комиссии о характере и качестве представленных кандидатами работ.

6. Апелляции кандидатов на решения исполнительного органа рассматриваются пленумом секции и утверждаются исполбюро ФОСПа.

7. Выбытие членов из состава секции происходит

а) по заявлениям самих членов и

б) по постановлениям бюро, утверждаемым общим собранием секции (не менее как двумя третями голосов).


III. Структура секции.

8. Высшим органом секции является общее собрание членов секции, исполнительным — бюро, избираемое общим собранием на один год в числе не менее 5-ти человек из состава членов секции, утверждаемых исполбюро ФОСПа. Подсобным органом бюро является квалификационная комиссия, работающая по составленной бюро инструкции. В помощь себе бюро может созывать и другие, отчитывающиеся перед ним комиссии.

9. Общее собрание созывается не реже одного раза в квартал. О дне и часе общего собрания члены секции оповещаются повестками. Все вопросы, относящиеся к деятельности секции, решаются на общем собрании простым большинством голосов, за исключением вопросов, упоминаемых в п. п. 18/а и 19/а.

10. Кроме обычных общих собраний могут быть созваны экстренные общие собрания:

а) по решению бюро

б) по предложению исполнительных органов ФОСПа и

в) по заявлениям, подписанным не менее как 15-ю членами секции.

11. Бюро секции ведет всю организационную и текущую работу секции, ведает приемом новых членов, координирует все отрасли работы секции, осуществляет связь с исполнительными органами ФОСПа и т. п.


IV. Взаимоотношения с исполнительными органами ФОСПа.

12. Работа секции протекает под общим руководством и контролем исполнительных органов ФОСПа, утверждающих как планы, так и отчеты секции, в том числе и денежные.

13. Секция имеет представительство в совете и в исполнительных органах Федерации и ее подсобных учреждениях на основаниях, утверждаемых исполнительными органами ФОСПа.

14. Секция работает автономно в пределах настоящего Положения.

15. Выступления общественно-принципиального порядка секция проводит по согласованию с ФОСПом.


V. Средства секции.

16. Средства секции составляются из:

а) членских взносов, размер которых устанавливается общим собранием

б) пожертвований и

в) доходов с вечеров и лекций, устраиваемых секцией, и т. п.

VI. Утверждение и изменение Положения о секции

17. Положение о секции утверждается исполбюро ФОСПа.

18. Изменения Положения о секции производятся

а) по постановлениям пленума, при наличии абсолютного большинства голосов и утверждении его решения ФОСПом

б) по постановлению ФОСПа.


VII. Роспуск секции.

19. Роспуск секции производится:

а) по постановлению пленума секции, при наличии абсолютного большинства голосов и утверждении его решения ФОСПом

б) по постановлению ФОСПа.

20. Настоящее Положение входит в силу с момента его утверждения исполбюро ФОСПа[950].

XIII
Проект плана совместной работы: секции переводчиков-литераторов при ФОСП,
секции переводчиков ВССП и Ассоциации друзей иностранной литературы при Доме печати
на 1930 год
<16 февраля 1930>.


А. Доклады, собеседования и литературные вечера 4-х типов:

I. Доклады и собеседования информационного и совещательного характера, проводимые:

а) представителями руководящих (общественных и политических) органов

б) представителями издательств и редакций

в) приезжими — русскими и иностранными — авторами и переводчиками.

II. Доклады, собеседования и чтения популярно-агитационного характера.

Примерные темы: «Как я работаю над переводом», «Какие требования предъявляются к переводчику, к чему должен он стремиться и чего избегать»; популярные литературно-критические характеристики выдающихся иностранных авторов, иллюстрируемые чтением отрывков из их переведенных на русский яз<ык> произведений и т. п.

Часть этих докладов проводится на местах, т. е. в рабочих клубах, кружках для самообразования, литкружках и т. п., для чего включать членов секции переводчиков при ФОСПе и секции ВССП в литбригады, образуемые ФОСПом.

III. Занятия, доклады и собеседования более специального и исследовательского характера:

а) ознакомление с основами диалектического материализма

б) теория и практика искусства художественного перевода (напр<имер> «Что и как надо переводить», «Старые и новые переводыиностранных классиков» и т. п.)

в) литературно-критические характеристики различных течений или школ иностранной художественной литературы

г) литературно-критические характеристики отдельных иностранных авторов или их отдельных произведений с пересказом содержания и чтением отрывков

д) обзор новой иностранной художественной литературы

е) доклады, посвященные критическому разбору выходящих в свет переводов иностранных авторов на русский яз<ык> и наоборот, а также разбору книг, брошюр и статей или рецензий произведений иностранных авторов или русских переводов этих произведений и т. п.

IV. Доклады и литературные вечера для широкой публики, а именно:

а) доклады на имеющие общий интерес социальные темы современности, затронутые в произведениях иностранных авторов (напр<имер> «Отражение последней империалистической войны в зеркале иностранной художественной литературы», «Как отражается в иностранной художественной литературе проблема борьбы с растущей безработицей», «Отклики иностранной художественной литературы на социальную революцию в СССР», «Классовая борьба в капиталистических государствах, отраженная в произведениях иностранной художественной литературы» и т. п.). Часть этих докладов также включается в работу литбригад ФОСПа для проведения на местах

б) приуроченные к датам выдающихся литературных или общественных событий литературные вечера концертного типа с краткими докладами или вступительным словом, разъясняющим цель и программу вечера. Подобные же вечера можно включить в «выездную серию», т. е. устраивать в Домах культуры.


Б. Организация кружков, справочных и рабочих бюро, литературных консультаций, специальной библиотеки для переводчиков и т. п. (напр<имер>: а) справочное бюро, б) консультация для начинающих переводчиков, в) кружок рецензентов, г) кружок практических занятий с начинающими переводчиками и т. п.).

Эта работа потребует подготовки и детально разработанного плана.

Для руководства всей работой, упомянутой в разделе Айв разделе Б, необходимо выделить специальную культкомиссию из 8 членов, а именно — 4-х членов для работы по разделу А в качестве руководителей 4-х подкомиссий, соответственно намеченным 4 типам докладов и вечеров, и 4 членов для работы по разделу Б.


* Бюро избрало: <1)> В. П. Друзина (председ<ателем> культкомсис-сии> и руководителем 1-ой подком<иссии>, разд<ел> А); 2) Г. С. Фиша (руковод<ителем> 2-ой подкомис<сии>, раздел А); <3)> А. В. Федорова (руков<одителем> 3-ей подкомис<сии>, разд<ел> А); 4) Д. И. Выгодского (руковод<ителем> 4-ой подкомисс<ии>, разд<ел> А); 5) А. В. Ганзен (для организации 4-х подкомиссий раздела Б); 6) К. М. Жихареву, Е. М. Иссерлин и М. Е. Левберг[951].

XIV
Инструкция квалификационной комиссии
секции переводчиков-литераторов при ФОСПе
<конец февраля 1930>.

1. Квалификационная комиссия состоит из шести членов, избранных бюро секции.

2. Квалификационная комиссия избирает из своего состава председателя и секретаря.

3. Дополнительно к своему составу квалификационная комиссия приглашает, по мере надобности, необходимых экспертов по различным языкам и отраслям переводной литературы.

4. Заседания комиссии назначаются председателем и считаются правомочными, если в них принимает участие не менее половины ее состава.

5. Все вопросы, возникающие в комиссии, разрешаются простым большинством голосов.

6. Секретарь комиссии получает от секретаря бюро секции представленные кандидатами:

а) анкеты

б) труды и

в) надлежащий иностранный текст и докладывает о поступившем материале комиссии, которая распределяет его между соответствующими экспертами. Последние рассматривают материал и дают о нем отзыв комиссии (не позднее двух недель с момента его получения).

7. Последовавшие на основании отзывов экспертов заключения квалификационной комиссии заносятся в протокол, каковой передается (не позднее трех дней со дня заседания комиссии) секретарю бюро секции вместе с представленным кандидатами материалом.

8. Как отдельные эксперты, так и собрание членов комиссии руководствуются при квалификации кандидатов следующими положениями.

Кандидат должен:

а) удовлетворять общественно-политическим требованиям, обязательным для членов ФОСПа

б) основательно знать как тот язык, с которого он переводит, так и тот, на который он переводит

в) уметь разбираться в литературных жанрах и стилистических формах и обладать достаточным техническим мастерством при передаче их в переводе

г) быть осведомленным в тех специальных областях (наука, искусство, техника), которые затрагиваются в переводимом произведении.

Председатель бюро секции А. Ганзен

Секретарь[952].

XV
Протокол № 5/71
заседания секретариата Ленотдела ФОСП
от 11 / III — 31 г.
Присутствовали: т.т. Лузгин, Смирнов, Фроман, Павлюченко, Полонская, Владимиров, Брошниовская. <…>

3. Слушали: Отчетное сообщение о работе секции переводчиков ЛО ФОСП — сообщение тов<арища> Брошниовской (секретаря секции) и содоклад тов<арища> Владимирова. Тов<арищ> Владимиров сообщает выводы комиссии по обследованию секции переводчиков.

Выводы комиссии:

Признать работу секции переводчиков ЛО ФОСПа неудовлетворительной. Работа исключительно академичная, только над художественным переводом, совершенно аполитичная, за исключением работы с интернациональными бригадами Д<ома> п<ечати>; по мнению комиссии эта работа может принести только вред, т. к. большинство членов секции политически не подготовлены для работы с иностранными рабочими. Актуальные вопросы переводческой работы секцией не затрагивались. С нацменскими секциями ЛАППа[953] связи никакой не было, работа с молодняком не велась. Секция не работала над подготовкой кадров, не связалась с лингвистическими вузами Ленинграда. По социальному признаку 16 % дворян, пролетарский элемент совершенно отсутствует. Средний возраст членов секции от 30–40 лет, есть 4 пенсионера, молодняка всего 5 человек. Секция не проделала работы по учету квалификации переводчиков. Учета продукции переводчиков в секции не существовало. Секция не боролась с привилегированным положением тех переводчиков, которые получают книги из-за границы и таким образом монопольно обеспечены работой. Студийная работа велась с крайне ограниченным кругом лиц, причем, как указано выше, не привлекался молодняк из лингвистических вузов.

Постановили: Выводы комиссии в составе т.т. Калныня, Владимирова и Найда по обследованию секции переводчиков утвердить. Признать необходимым бюро секции переводчиков распустить. Организовать комиссию по чистке секции в составе т.т. Выгодского и Ганзен (секция переводчиков), Владимирова (Местком писателей), Найда (ФОСП и ЛОКАФ), Хальме (ВРКД), Рест («Лит<ературная> газета») и 1 представитель ЛИЛИ[954]. Председателем выделяется тов<арищ> Хальме. Созыв комиссии за тов<арищем> Хальме. Предложить комиссии начать работу в срочном порядке, закончить ее к 15 апреля с<его> г<ода>. <…>

Секретариат: Лузгин, И. Смирнов[955].

XVI
Протокол № 3
заседания бюро секции переводчиков при ЛО ФОСП
от 22 / IX — 1931 г.
Присутствовали: т.т. Хальме, Выгодский, Вальдман, Гринберг, Грюнберг, Чумандрина, Левберг, Аренс-Гаккель и т.т. Венус и Пумпянский.

Председатель — Хальме. Секретарь

1. Слушали: О внутреннем подразделении секции переводчиков.

Постановили: Считать целесообразным подразделение всех членов с<екции> п<ереводчиков> на 3 группы, как это было установлено комиссией по чистке — на группы: а) художественных переводчиков,

б) технических и в) научных. Ввиду создания при Всероскомдраме подсекции драматического перевода а) включить указанную подсекцию в секцию переводчиков ЛО ФОСП, создав 4-ю группу — группу драматического перевода. Группы научная и техническая существуют в секции переводчиков ЛО ФОСП временно, до передачи их в другие организации и потому новых членов — исключительно технических и научных переводчиков — не принимать.

Выделить представителей бюро секции переводчиков — руководителей указанных групп:

а) группой художественного перевода — руководителем тов<арищ> Левберг

б) научного перевода — Грюнберг Л. Б.

в) технического перевода — Гринберг И. И.

д) драматургического перевода — кооптировать представителя группы в бюро секции. <…>

4. Слушали: О плане работ секции переводчиков. Присутствующими товарищами высказаны были следующие предложения для включения их в план работы с<екции> п<ереводчиков>:

а) переквалификация переводчиков. Поручить квалификацион<ной> комиссии на основе вновь выработанной анкеты произвести коренную переквалификацию членов секции. Необходимо выяснить, насколько члены секции могут на себя взять работу по переводам на иностранные языки, кто владеет разговорной речью и на каких именно языках. Поднятие квалификации переводчиков как в отношении языкознания, так и общественно-политической. Организовать ряд кружков для учебы, вовлечь в кружки всех членов секции для повышения политического уровня. Просить ФОСП снестись с Вечерним университетом для иностранцев для предоставления с<екции> п<ереводчиков> 10-ти мест — 5 на немецк<ом> отделении и 5 на английском

б) привлечение новых кадров. Установление тесной связи с вузами — Педвуз Герцена, ЛИЯ ЛОКА[956], — работа студий с<екции> п<ереводчиков>. Организация кружков для совместного разбора и изучения иностранной литературы в секциях ЛАППа. Закрепление тесной связи с ЛАППом. Связь с интернациональными бригадами Дома печати. Работа с иностранными рабкорами

в) доклады об иностранной литературе — связь с ЛБ[957]

г) связь с издательствами. Влияние на издательскую работу, участие в обсуждении издат<ельского> плана. Секция переводчиков выдвигает темы. Необходимость ознакомления с работой иностран<ных> отделов ГИХЛа и Академии <издательство «Academia». — Т. К.> путем постановки докладов на пленумах секции. Настаивать на предоставлении работы преимущественно членам с<екции> п<ереводчиков>. Необходимость изжития бесплановости в предоставлении переводов и рецензировании. Привлечение в ударную бригаду ЛИЛИ по рецензии книг иностран<ного> отдела членов с<екции> п<ереводчиков>, а также иностран<ных> рабкоров. Обсуждение переводов в стадии работы над ними с<екцией> п<ереводчиков> совместно с активом русских и иностранных рабочих

д) связь с МБРЛ[958]

е) с<екция> п<ереводчиков> должна взять на себя инициативу по переводу на иностран<ные> языки советск<их> писателей для экспорта их за границу, для этой цели связаться с кооперативн<ым> Издательством иностранных рабочих в Москве (Никольский, 7)[959]. Привлечь к этой работе также иностранных рабочих и специалистов

ж) библиографическая работа по составлению картотеки всех переводов, издаваемых в СССР, а также и рецензий к ним

з) принятие мер к обеспечению членов с<екции> п<ереводчиков> работой

и) всемерно добиваться получения иностранных журналов и книг, издающихся за границей

к) членам с<екции> п<ереводчиков> принять участие в издании на иностран<ных> языках — нем<ецком>, фр<анцузском>, английском — книг по педагогике, учебников и пособий, издав<аемых> иностран<ным> сектором Педагогического ин<ститу>та.

Постановили: Предложить т.т. Вальдман, Выгодскому и Гринберг разработать план с<екции> п<ереводчиков> к 3-му октября, приняв во внимание указанные предложения. Предложить т.т. Левберг и Овсянниковой заняться картотекой — учетом всех переводов, издаваемых в СССР. <…>

Председатель

Секретарь[960].

XVII
Протокол № 4
заседания бюро секции переводчиков при ЛО ФОСП
от 11/ Х — 1931 года
Присутствовали: т.т. Хальме, Вальдман, Гринберг, Левберг, Аренс-Гаккель, Руссат, Салье и Овсянникова.

Отсутствовали: т.т. Выгодский (болен), Грюнберг, Чумандрина. Председатель — Хальме. Секретарь — Вальдман.

I. Слушали: О плане работ секции переводчиков на 4-й квартал — сообщение тов<арища> Вальдман. Зачитываются следующие дополнения к предложениям, принятым на предыдущем заседании бюро:

1. Составление словарей новых слов на трех языках

2. Ведение картотеки не только новых переводов, но и рецензий на указанные переводы и рецензий иностранной литературы

3. Организация радио-часов иностранной литературы в форме чтения новых иностранных пролетарских авторов в переводе и в оригинале, а также чтения на иностран<ных> яз<ыках> переводов русских авторов

4. Литературные вечера для иностранных рабочих и специалистов на иностран<ных> языках

5. Студии по иностран<ным> языкам (3)

6. Общеобразовательная студия, имеющая специфический характер

7. Организация справочной библиотеки (предложение Овсянниковой), состоящей из словарей, справочников как по иностран<ной> литературе, так и по мировому революционному движению

8. Создание производственного кружка, обсуждение переводов, обсуждение работы редакторов.

Постановили: Со всеми добавлениями согласиться. Предложить тов<арищу> Вальдман к следующему заседанию бюро составить план работ. На следующем заседании наметить ответственных исполнителей по проведению работы по плану. Включить в план работ также и план по секции драматургов, который надлежит представить к 14/Х. <…>

V. Слушали: О переквалификации членов с<екции> п<еревод-чиков>.

Постановили: Переквалификации подлежат все члены с<екции> п<ереводчиков>. Обязательна проверка знаний языка теоретического и практич<еского>, умения выбирать иностран<ную> литературу, владения техникой перевода, критического подхода к сокращению оригинала. Всеми этими вопросами надлежит заняться квалиф<икационной> комиссии, причем предоставить ей право широкой кооптации специалистов по различным вопросам. Квалиф<икационная> комиссия имеет право оплачивать привлекаемых к работе экспертов. По вопросам драматургического перевода привлечь для работы режиссеров.

VI. Слушали: Список актива.

Постановили: Утвердить следующий список: Вальдман B. C., Вольпин Н. Д., Выгодский Д. И., Ганзен А. В., Горфинкель Д. М., Гринберг И. И., Дунтова А. Л., Зуккау Г. А., Ксанина К. А., Левберг М. Е., Лозинский М. Л., Овсянникова Е. Л., Руссатье-Руссат Е. Р., Смирнов А. А., Салье М. А., Троповский Е. Н., Франковский А. А., Аренс-Гаккель В. Е., Дьяконов М. А. Включить в список актива т.т. Хальме, Чумандрину и Грюнберга. <…>

Председатель

Секретарь

Прот<окол> вела — Э. Б. Шлосберг[961].

XVIII
Протокол № 5
заседания бюро секции переводчиков ЛО ФОСП
от 16 / Х — 1931 г.
Присутствовали: т.т. Хальме, Выгодский, Вальдман, Гринберг, Левберг, Аренс-Гаккель, Руссат, Салье, А. Смирнов, Лозинский, Франковский.

Отсутствовали: т.т. Грюнберг и Чумандрина.

I. Слушали: Обсуждение программы работы секции переводчиков (сообщение тов<арищ> Вальдман). Зачитывается программа, при сем прилагаемая. Вносятся дополнения драматургической подсекции — тов<арищем> Руссат.

Постановили: Считать необходимым программу конкретизировать и переработать ее к 18-му (к общему собранию) в настоящий рабочий план. Обязательно указывать время проведения того или иного мероприятия по плану. Уделять большее внимание профессиональной работе. Считать основной работой — обсуждение творческого плана каждого переводчика. Внести в план следующие дополнения:

А. Массовая работа

В п<ункт> I внести — работу в заводской печати (стенные и печатн<ые> заводские газеты), где иностран<ные> рабочие и специалисты делятся своим опытом с русскими товарищами. Перевод статей и заметок с иностр<анных> и на иностр<анные> яз<ыки>. Прикрепление членов с<екции> п<ереводчиков> к определенным предприятиям.

В п<ункт> II — периодическая информация о новинках западноевропейской и американской сцены. Диспут о театре.

Д. Связь с издательствами

Считать необходимым представительство с<екции> п<ереводчиков> в редакцион<ном> аппарате издательств, издающих иностран<ную> литературу. Просить издательства о включении представит<елей> с<екции> п<ереводчиков> в редколлегию по иностр<анной> литературе.

Постепенно вводить принцип первоочередного предоставления работы членам с<екции> п<ереводчиков> (секция берет на себя ответственность за работу своих членов. Книги, получаемые членами секции, могут прорабатываться на производственном кружке, и уже с заключением кружка поступать в издательство).

Сообщить на общем собрании, что рабочий план, разбитый на разделы, будет заслушан на ближайшем бюро и тогда же будет к каждому разделу прикреплен отв<етственный> исполнитель.

II. Слушали: Секция переводчиков-драматургов.

Постановили:

1. Учредить при переводческой студии отделение сценического (театрального) перевода (специфика языка сцены, искусство переработки иностран<ных> пьес для советской сцены) и т. д. Пригласить для этой цели опытного руководителя.

2. Войти в контакт с западными революцион<ными> драматургами и производить с ними обмен продукции.

3. Включить в творческие вечера театрализованную читку иностран<ных> пьес.

4. Обратить особое внимание на переводчиков-либреттистов, кадры которых чрезвычайно малочисленны. Искусство хорошего перевода иностран<ного> оперного или опереточного либретто должно быть связано с изучением ритма и музыкального акцента. Создать специальный курс для переводчиков-либреттистов (объединившись с секцией либреттистов).

5. Организовать диспут на тему «Театр на Западе и у нас». Поручить кому-нибудь давать периодическую информацию о новинках западноевропейской и американской сцены.

III. Слушали: О работе квалиф<икационной> комиссии.

Постановили: При переквалификации считать необходимым вызовы для личной беседы каждого члена с<екции> п<ереводчиков> (результаты заносятся на карточку). Необходимо выявить членов секции, владеющих живой речью. Всех членов с<екции> п<ереводчиков> разделить на 3 категории, приняв во внимание углубленное знание иностран<ного> языка (в первую очередь владение техникой перевода и литературным русским языком). Переквалификацию произвести по языкам.

В 1-ю категорию входят переводчики, владеющие тремя указанными факторами в совершенстве.

Во 2-ю — владеющие техникой хорошо, но не знающие достаточно углубленно языки иностран<ные> и требующие редактуры.

В 3-ю группу — переводчики, требующие по всем 3-м факторам большой работы.

Выделяются переводчики-редакторы. <…>

Председатель(Хальме).

Отв<етственный> секретарь (Вальдман).

Прот<окол> вела Э. Б. Шлосберг[962].

XIX
Протокол № 3
общего собрания секции переводчиков при ФОСП,
состоявшегося 12 / XI — 31 г. в помещении ФОСП
Присутствовали:

Председатель собрания — тов<арищ> Хальме.

Секретарь — Салье.

Повестка дня:

Доклад тов<арища> Лесючевского об итогах IV Пленума РАПП[963].

I. Слушали: После краткого вступительного слова тов<арища> Хальме, отметившего малочисленность собрания и указавшего на необходимость для всех членов секции переводчиков посещать доклады, подобные сегодняшнему, тов<арищ> Лесючевский приступает к докладу.


Краткое содержание доклада.

Политическое значение подобных докладов. Никто не должен отгораживаться от общих вопросов.

Пленум РАПП — основной ведущей организации пролетарской литературы — может быть приравнен к съезду пролетарских писателей. Лицо Пленума РАПП определяется лозунгом призыва ударников в литературу (в РАПП 10 000 членов, 80 % ударников).

Исключительное значение призыва ударников в литературу, выходящее за пределы литературы (этот призыв указывает на размах культурной революции). Количественные достижения выше качественных. Плохо поставлена учебно-воспитательная работа среди ударников, являющаяся основной задачей членов РАПП и всех литературных работников вообще. Показ героев пятилетки — вторая центральная задача, тоже имеющая огромное значение — это не кампания, а осуществление постоянной борьбы за «большое искусство большевизма», т. е. основная тема пролетарской литературы.

(Смысл этого понятия: искусство — классовая идеология; оно является средством понимания жизни и должно вскрывать процессы во всей их противоречивости, определяя тенденции их развития и побуждая к активному отношению к жизни. По художественному уровню оно должно стоять выше искусства всех времен и народов. Показ героев пятилетки и есть «большое искусство большевизма».)

Ошибочность теории «утильсырья», т. е. теории собирания сырого материала для будущих писателей, «хоть хуже, да больше».

«Большое искусство большевизма» борется и с правыми, и с левыми уклонами в литературе. Откладывать «большое искусство большевизма» нельзя, так как это равносильно отрицанию возможности его создать.

Широкое развитие творческой дискуссии на IV Пленуме РАПП. Особенно ценно было выступление тов<арища> Фадеева[964]. Характерен и значителен факт творческой размежевки отдельных групп писателей.

Проблема попутничества и союзничества. Слово «попутчик» не покрывает всех оттенков этого термина. С развитием классовой борьбы обостряются процессы дифференциации. С началом реконструктивного периода ряд «попутчиков» ушел вправо (Пильняк и Замятин). Попутничество начинает себя изживать.

Творческая дискуссия в Ленинграде[965]. Поправение некоторых союзников (Тынянов, Форш)[966], явно враждебные нам произведения («Впрок» Платонова[967] — кулацкое произведение, и последняя вещь Правдухина[968]). Устные выступления союзников дополняют их произведения (Браун, Тихонов, Леонов)[969]. Расслоение попутчиков по сравнению с 1924 годом (письмо в ЦК партии к совещанию по вопросам литературы было тогда подписано писателями, которые теперь стоят на разных платформах)[970].

Проблема попутничества еще не снята (Каверин и Козаков). «Пролог» Каверина[971] указывает на крах мировоззрения писателя, не овладевшего новыми методами. «Человек и его дело» — Козакова во второй части отражает субъективно-идеалистический подход автора к своей теме[972].

Пролетарские писатели должны возвыситься до уровня авангарда рабочего класса. Для этого необходимо не только прочесть всего Маркса и Ленина, но активно включиться в практику соцстроительства.


Задачи секции переводчиков.

1. Перестройка в соответствии с задачами соцстроительства на данном этапе. Переводчик должен быть организатором переводной литературы, проникнуться марксистско-ленинским учением.

2. Активное участие в практике соцстроительства (новый тип литератора, не стоящего в стороне от задач сегодняшнего дня). Формы этого участия:

1) Учебно-воспитательная работа с призывниками и ударниками вообще; ознакомление их с культурным наследием прошлого

2) Переводы с русского языка на иностранные — показ героев пятилетки зарубежному пролетариату. Революционное значение такого показа (фотоочерк в — 24 часа рабочего Филиппова — и его успех за границей).


За докладом последовали вопросы.

Тов<арищ> Вальдман — каким материалом пользоваться при составлении истории заводов, принадлежавших до революции иностранцам? Можно ли получить доступ к архивным материалам?

Докладчик — секции переводчиков следует связаться с особой организацией, ведающей историей заводов (персонально с тов<арища-ми> Мирошниченко и Евсеевым).

Тов<арищ> Варшавская — советская общественность не поддерживает зарубежных пролетарских писателей. Как нам им помочь?

Докладчик — следует поставить этот вопрос в РАПП и войти в контакт с Международным бюро революционной литературы. Произведения зарубежных пролетарских писателей следует обсуждать на рабочих собраниях и посылать автору коллективные письма.

Тов<арищ> Хальме — был ли поднят вопрос о показе героев пятилетки — иностранцев?

Докладчик — специально — нет, но это само собой разумеется. Следует показать работу не только героев, но и рядовых иностранцев.

Тов<арищ> Ксанина — о чем писать ударникам, в частности, — иностранцам?

Докладчик — они должны осуществлять лозунг «большого искусства большевизма». Писать надо о героях пятилетки, об истории заводов. Иностранец должен рассказать о жизни рабочих за границей.


Прения.

Тов<арищ> Варшавская — опыт рассылки анкет[973] о произведениях бельгийского пролетарского писателя Тусселя[974] дал блестящие результаты, но его забросали грязью и он повернул вправо. Также произошло и с другими писателями.

Тов<арищ> Троповский — различие в работе писателей и переводчиков. Первые говорят, вторые в рабстве у оригинала. Отсутствие за границей идеологически ценной литературы (ее там 1 %) делает переводчиков безработными. Остается переводить советскую литературу на иностранные языки, но для этого у большинства переводчиков не хватает квалификации. Переводчик должен переключиться на критику, т. е. давать критические обзоры или отрывки в переводе, с критическими замечаниями. Настоятельно необходимо расширение критического отдела в журнале «Иностранная литература и революция»[975]. Говорить о необходимости поворота переводчиков лицом к советской действительности — излишне, т. к. огромное большинство никогда от нее не отворачивалось.

Тов<арищ> Вальдман — переводчик не столь пассивен, как говорит тов<арищ> Троповский. Переводы на иностранные языки могут производиться под редакцией, учитывая высокий уровень переводческой техники за границей. Переводимую литературу следует выбирать осмотрительно.

Тов<арищ> Хальме — искусство перевода за границей стоит высоко только в техническом отношении. Касаясь перестройки мировоззрения переводчиков, следует сказать, что без марксистско-ленинского воспитания оно невозможно. Перестройка — не дополнение к старому, а основная перемена всего мировоззрения. Большинство переводчиков не разбирается в литературных группировках, имеющихся у нас; тем труднее будет им разобраться в различных уклонах, существующих в зарубежной пролетарской литературе. Переводчики недостаточно активно проталкивают нужные произведения. При выборе произведений для перевода на иностранный язык надо знать, к какой группировке принадлежат их авторы. «Трибуны»[976] для печатания наших произведений имеются — в скором времени будет организовано отделение кооперативного издательства для иностранных рабочих в Ленинграде.

Тов<арищ> Варшавская — благодарит докладчика за ценный доклад. Необходимы и другие доклады — может быть в порядке обмена с секцией переводчиков.


Заключительное слово докладчика.

Доклады, подобные сегодняшнему, нужно посещать. Прения протекали вдали от принципиальных вопросов. Практические вопросы нужно вырешить, поставив доклад секции переводчиков в секретариате ФОСПа. Тов<арищ> Варшавская не права, призывая к мягкости в критике. По отношению к пролетарскому писателю критика должна быть беспощадна. Выступление тов<арища> Троповского — тревожный сигнал. Фактически он зачеркнул все задачи, которые были поставлены в докладе. Утверждение, что переводчик обречен на пассивную роль — глубоко неправильно. Взгляды Троповского, если развивать их последовательно, — реакционны. То же самое относится к утверждению, что нужная нам литература составляет лишь один процент зарубежной литературы. За границей переводят только литературу правых попутчиков.

Нельзя пасовать перед трудностями. Тов<арищ> Хальме был совершенно прав, когда подчеркивал, что с затруднениями нужно бороться и их преодолевать.

После краткой информации тов<арища> Хальме о том, что срок начала занятий политкружка будет окончательно установлен 15 ноября, собрание объявляется закрытым.

Председатель:

Секретарь[977].

XX
Хроника литературных вечеров и «субботников»
секции переводчиков Всероссийского союза писателей
(Ленинградское отделение). 1924–1929[978]
20 декабря 1924 г.

1. Реферат А. В. Ганзен о романе-утопии датского писателя, поэта С. Михаэлиса «Небесный корабль».

2. Стихотворения французских, английских и немецких поэтов в переводе Д. И. Выгодского и О. Н. Брошниовской (немецкого поэта Я. ван Ходдиса).

3. Стихотворения русских поэтов в переводе В. В. Гельмерсена на немецкий язык.


24 января 1925 г.

1. Доклад П. К. Губера о французском писателе А. Франсе.

2. Произведения иностранных авторов в переводе А. В. Ганзен и С. П. Кублицкой-Пиоттух.


28 февраля 1925 г.

1. Пьеса австрийского драматурга Г. Кальтнекера <«Рудник»> в переводе В. В. Гельмерсена.

2. Стихотворения французского писателя В. Гюго в переводе Б. К. Лившица.


28 марта 1925 г.

1. Рассказ датского писателя X. Бергстедта «Порошок-истребитель» в переводе А. В. Ганзен.

2. Глава из романа английского писателя Э. У. Хорнунга «Филиппины» в переводе Е. Н. Благовещенской.

3. Стихотворения датских поэтов Й. Скьольдборга «Утренняя песня» и Т. Ларсена «Земля» в переводе М. В. Борисоглебского.

4. Музыкальное отделение — произведения норвежского композитора Э. Грига в исполнении В. В. Никольской.


25 апреля 1925 г.

1. Доклад Е. Р. Руссатье «Современные театральные и литературные течения на Западе».

2. Главы из книги французского писателя Ж. Дюамеля «У истоков жизни» в переводе О. Н. Брошниовской.

3. Стихотворения Тибулла и Овидия в переводе с латинского Д. И. Выгодского.

4. Стихотворения Е. Г. Полонской, Н. С. Тихонова, В. А. Рождественского в переводе В. В. Гельмерсена на немецкий язык.

5. Стихотворения французских поэтов А. де Мюссе и Л. де Лиля в переводе Е. Г. Геркена.


30 мая 1925 г.

1. Сообщение М. И. Девиз-Морской «Впечатления из поездки в Югославию».

2. Сообщение В. Ф. Гнесина «Итальянские народные песни».

3. Сообщение А. В. Китаева «Башкирская поэзия».


20 июня 1925 г.

1. Рассказ французского писателя А. де Ренье «Нежданная чаша» в переводе О. Н. Брошниовской.

2. Рассказ датского писателя X. Бергстедта «Бегство Венеры» в переводе А. В. Ганзен.

3. Стихотворения французских поэтов Ст. Малларме и А. Рембо в переводе Ф. Сологуба.

4. Стихотворения французского писателя А. де Ренье в переводе О. И. Бич (из числа гостей).

5. Музыкальное отделение — произведения Э. Грига, Ф. Шопена, Ф. Мендельсона в исполнении П. И. Исакова на гитаре.


26 сентября 1925 г.

1. Новелла датского писателя Мейера-<Аарона Гольдшмидта?> «За серыми фасадами» в переводе А. В. Ганзен.

2. Поэма украинского поэта Т. Г. Шевченко «Наймычка» в переводе Ф. Сологуба.

3. Стихотворения (4) А. А. Ахматовой в переводе В. В. Гельмерсена на немецкий язык.

4. Рассказы шведского юмориста в переводе Е. Н. Благовещенской.


11 ноября 1925 г.

1. Доклад Д. И. Выгодского «О технике перевода».

2. Прения по докладу.


21 ноября 1925 г.

1. Доклад А. Н. Рашковской «Современные литературные течения на Западе».

2. Цикл четверостиший персидско-таджикского поэта О. Хайяма «Рубайат» в переводе М. Г. Веселковой-Кильштет.

3. Е.Р. Руссатье — «Американские миниатюры».

4. Избранные произведения Горация в переводе с латинского О. И. Бич.


20 марта 1926 г.

1. Сообщение А. А. Гизетти о новом романе немецкого писателя Г. Германа «Отец и сын».

2. Е.Р. Руссатье — «Американские миниатюры» («История в двух неприятностях»).

3. Стихотворения С. Есенина и М. Кузмина в переводе В. В. Гельмерсена на немецкий язык.


22 мая 1926 г.

Вечер памяти норвежского писателя Г. Ибсена (20-летие со дня смерти).

1. Вступительное слово Ф. Сологуба.

2. Доклад А. А. Гизетти о творчестве Г. Ибсена.

3. Отрывки из произведений Г. Ибсена в исполнении А. И. Шварца, Е. Р. Руссатье, В. В. Гельмерсена.

4. Музыкальное отделение с участием пианистки Э. Л. Штейнберг, певиц Е. Н. Колышко и А. О. Шкариной-Сеффери.


19 июня 1926 г.

1. Драматический этюд немецкого поэта, драматурга Г. Мюллера «Памятник» в переводе В. В. Гельмерсена.

2. Музыкальное отделение.


29 сентября 1926 г.

1. Доклад Д. И. Выгодского о подготовке словаря синонимов.

2. Прения по докладу.


2 октября 1926 г.

1. Доклад Е. Г. Геркена «Итальянские впечатления».

2. Музыкальное отделение с участием певицы А. О. Шкариной-Сеффери и пианистки Волковой.


20 ноября 1926 г.

Вечер памяти польских писателей Ст. Жеромского и Вл. Реймонта.

1. Доклад Р. Арского о творчестве Ст. Жеромского и Вл. Реймонта.

2. Чтение отрывков из их произведений.

3. Музыкальное отделение с участием пианиста Г. А. Кочевицкого и певицы В. П. Павлиновой.

К вечеру приурочена выставка произведений Ст. Жеромского и Вл. Реймонта.


29 декабря 1926 г.

1. Пьеса французского писателя Ж. Тудуза «Волчья ночь» в переводе Е. Р. Руссатье.


15 января 1927 г.

1. Выступление К. М. Жихаревой с обзором англо-американской литературы.

2. Отрывки из романа американского писателя Дж. Дос Пассоса «Манхеттен» в переводе В. И. Сметанича.

3. Обмен мнений.


19 марта 1927 г.

1. Пьеса французского писателя, драматурга Ж. Ромэна «Диктатор» в переводе Ю. Н. Полетики.


<Апрель-май?> 1927 г.

Вечер памяти французской писательницы Ж. Санд (50-летие со дня смерти).


26 марта 1928 г.

Вечер к столетию со дня рождения норвежского писателя Г. Ибсена.

1. Доклады А. М. Редько и Н. Я. Берковского.

2. Сцены из пьес Г. Ибсена в исполнении П. П. Гайдебурова и Н. Ф. Скарской.

3. Стихотворения Г. Ибсена в исполнении артистов Н. Н. Ходотова и Е. А. Редько.

4. Музыкальное отделение.


29 марта 1928 г.

1. Доклад Л. М. Вайсенберга «Переводная литература в Советской России за 10 лет».

2. Обмен мнений.


21 мая 1928 г.

Вечер «Под развесистой клюквой (Курьезы иностранной литературы о современной России)».

1. Доклад П. К. Губера.

2. <Сообщения> К. М. Жихаревой, Е. Р. Руссатье.


9 марта 1929 г.

Вечер к 200-летию со дня рождения немецкого писателя, драматурга Г.-Э. Лессинга.

1. Доклад профессора А. Г. Вульфиуса «Лессинг как человек и борец».

2. Доклад А. А. Гизетти «Лессинг и Белинский».

3. Чтение отрывков из произведений Г.-Э. Лессинга[979].

4. Музыкально-вокальное отделение.


Март 1929 г.

Вечер иностранной поэзии.

Для чтения произведений иностранных авторов в своем переводе приглашены: Л. И. Аверьянова, В. Е. Аренс, О. Н. Брошниовская, А. В. Ганзен, В. В. Гельмерсен, Д. И. Выгодский, С. А. Колбасьев, М. А. Кузьмин, М. Л. Лозинский, С. Я. Маршак, Ю. Н. Полетика, Е. Г. Полонская, В. А. Рождественский, Е. Р. Руссатье, Н. И. Фельдман, Н. К. Чуковский и др.


29 мая 1929 г.

Доклад А. В. Федорова «Приемы и задачи художественного перевода».


14 декабря 1929 г.

Вечер переводчиков в Союзе писателей.

Выступления В. Г. Зуккау, Д. М. Горфинкеля, В. А. Пяста с обзором новинок иностранной литературы.


Декабрь 1929 г.

Доклад П. К. Губера «Пути современной переводной литературы».

XXI
Биобиблиографические справки
Аренс-Гаккель Вера Евгеньевна (урожд. Аренс; 1883 или 1890–1962) — поэтесса, переводчица. Первый перевод с немецкого (сказка «Верный Кобольд») опубликовала в 1911 г. Поэтический дар Аренс отметил Гумилев, посвятивший ей стихотворение «Сады души». Подготовленные ею сборники стихотворений (в 1917 и 1922 г.) не вышли в свет. После 1917 г. занималась в основном переводом. В издательстве «Всемирная литература» переводила сочинения Г. Гейне (под редакцией А. Блока), И.-В. Гете, Э. Золя. В ее переводе издана книга рассказов Ж. Рони «После кораблекрушения» (1927).

Браун Николай Леопольдович (1902–1975) — поэт, переводчик. В 1929 г. окончил литературный факультет ленинградского Педагогического института. В 1926 г. выпустил первый сборник стихов «Мир и мастер». В раннем творчестве испытал влияние поэзии Б. Пастернака, О. Мандельштама, Н. Тихонова. Занимался переводом украинской и белорусской поэзии.

Брошниовская Ольга Николаевна (Брошнио-Брошниовская; 1885 —?) — переводчица, поэтесса. Окончила педагогические классы при Тифлисской гимназии, работала педагогом. В Первую мировую войну служила в Центральном военно-промышленном комитете, затем — в Совете народного хозяйства. Ученица М. Лозинского; участвовала в коллективном переводе «Трофеев» Ж.-М. де Эредиа. В ее переводе изданы сочинения Ф. Гюбнера («Экспрессионизм в Германии» — в сб. ст. «Экспрессионизм», 1923), А. де Ренье («Оттенки времени. Рассказы» и «Каникулы скромного молодого человека» — собр. соч. под ред. М. Кузмина, Ф. Сологуба и А. А. Смирнова; 1923, т. 10; 1924, т. 6), Ж. Дюамеля («У истоков жизни», 1925), П. Ампа («Песнь песней», 1924–1925; кн. 1–2). В заявлении 1924 г. о приеме в ВСП указала переведенную ею работу Ю. Липса «Фердинанд Лассаль. Трагедия. Пролог в стихах», которая «не будет напечатана по идеологическим соображениям», и книгу М. Палеолога «Роман Александра II» для издательства «Эпоха», не пропущенную цензурой (РО ИРЛИ, ф. 291, on. 1, № 428, л. 13). Переводила также работы по экономике и водному транспорту. В 1928 г. привлекалась в ОГПУ по обвинению в фальсификации дневника фрейлины А. А. Вырубовой (издан под ред., с предисл. и примеч. Брошниовской и Зин. Давыдова: Минувшие дни. 1927. № 1; 1928. № 2–4). Распоряжением ЦК ВКП(б) журнал был закрыт за идеологически вредную публикацию. По разным версиям, не имеющим документального подтверждения, авторство «дневника» приписывалось как публикаторам, так и П. Е. Щеголеву, и А. Н. Толстому.

Вайсенберг Лев Маркович (1900–1973) — прозаик, переводчик, сценарист. Окончил историко-филологический факультет Бакинского университета (1923), служил в НИИ литературы и языка при Ленинградском университете им. А. С. Бубнова (1923–1925). Автор книг «Приключения Джека Лондона» (1926), «Эптон Синклер. Популярный очерк» (1927), «Победитель морей Роберт Фультон» (1929), «Джемс Уатт — изобретатель паровой машины» (1930), «Моя Англия. Воспоминания» (1931), «Младшая сестра» (1952), «Мечты сбываются» (1957) и др. Переводил сочинения Г. К. Честертона («Клуб удивительных промыслов», 1928; «Человек, который был четвергом», 1929), С. Цвейга («Причуды сердца», 1927; совм. с О. Н. Брошниовской, В. Вельским и др.), Э. Синклера («Книга об обществе», 1925; совм. с Е. М. Калужским). В 1943 г. по его сценарию (совм. с М. Джалалом, И. Прутом) на Бакинской киностудии был поставлен фильм «Одна семья». В 1930 г. Вайсенберг и прозаик Ю. С. Берзин, работавшие в Белоруссии в составе литбригады, отказались подписать протест Добружской бумажной фабрики против Промпартии, заявив, что «писатели — не прокуроры». Их «дело» получило широкий резонанс, разбиралось объединенным президиумом ленинградского и московского правлений ВССП в присутствии ортодоксальных лапповцев Ю. Либединского, М. Чумандрина, Н. Слепнева. Писатели были обвинены в оппортунистических настроениях и, несмотря на признание политической ошибки, исключены из ВССП. Ленинградская Федерация объединений советских писателей также квалифицировала их поступок «как скрытую перекличку с врагами пролетарской революции, как проявление политического двурушничества» и потребовала их исключения из Месткома писателей, Литфонда и Ленкублита (РО ИРЛ И, ф. 492, № 15, л. 46). Берзин был восстановлен в ВССП в июле, Вайсенберг — в августе 1931 г.

Вальдман Вера Семеновна (1884–1962) — писательница, переводчица. Окончила историко-филологическое отделение Высших женских курсов. В 1920-е гг. преподавала в 8-й пехотной школе среднего комсостава, на рабфаке Электротехнического института; работала в ЛенОТГИЗе, издательстве «Красная газета»; заведовала литературной частью Ленинградского театра им. Ленсовета (1939–1941). Литературная деятельность началась в 1921 г. В ВСП принята в октябре 1928 г. Опубликовала более 60 переводных книг, в т. ч. сочинения Т. Манна («Будденброки», 1927; в соавт. с М. Е. Лембергом), Л. Фейхтвангера («Еврей Зюсс», 1929; «Успех», 1935; «Иудейская война», 1937; «Лже-Нерон», 1937), А. Дюма («Три мушкетера»), Г. Бюргера («Удивительные приключения барона Мюнхаузена»), Г. Бичер-Стоу («Хижина дяди Тома»), Дж. Лондона, Ж. Верна и др. Составитель литературно-художественных сборников с актуальной тематикой: «Война (Война 1914–1918 гг. в художественной литературе, русской и западноевропейской)» (1930), «Европа после войны» (1931), «Красная Армия» (1931), «Гражданская война» (1932), «Советский часовой» (1933).

Варшавская Клара Ильинична (псевд. Ильина; 1881–1960) — переводчица, драматург, педагог. Училась на факультете естественных наук Женевского университета. Окончила Высшие педагогические курсы. Первый перевод («О буддизме» Э. Ренана) опубликовала в 1904 г. В ее переводе изданы сочинения П. Ампа («Старая история», 1925), Н. Сегюра («Разговоры с Анатолем Франсом», 1925; в соавт. с Р. Райт), А. Пулайлья («Мир заключен», 1927), Ж. Тусселя («Пьер Мюрай», 1926; «Серая деревня», 1928) и др. Автор пьес «Комсомол в деревне», «Вроде Потребиловки», «Сон версальца», «День Ильича» (все — 1927).

Васильева-Небиэри Вера Николаевна (1887-?) — журналистка, переводчица. Из дворян. Окончила филологический факультет Сорбонны. Парижский корреспондент газет «Русь», «Русская молва», «Раннее утро» (1908–1916); референт французской прессы в Отделе печати Полпредства СССР в Риге (1920–1921). В 1920-е гг. переводила сочинения А. де Ренье, О. Мирбо, В. Маргерит, П. Бурже («Светский танцор», 1927; совместно с А. Дунтовой). Автор детской книги в стихах «Замарашка и дурашка» (1927) и др. В июне 1931 г. исключена из ВССП.

Венгерова Зинаида Афанасьевна (1867–1941) — литературный критик, историк западноевропейской литературы, переводчица. После Октябрьской революции переводила для издательства «Всемирная литература». В конце 1921 г. эмигрировала, жила в Берлине, сотрудничала с издательством «Скифы». После смерти мужа, Н. М. Минского (1937), уехала в США.

Владимиров Владимир Николаевич (наст. фам. Вентцель; 1897–1958) — поэт, драматург (автор малых форм). Сын писателя Н. Н. Вент-целя (1855–1920). В 1916 г. окончил Павловское военное училище, служил в царской армии в чине прапорщика; в 1919–1921 гг. — в Красной Армии, командир роты разведчиков пограндивизии. Печатался в «Красной газете», газетах «Карельская коммуна», «Псковский набат». Автор клубных пьес («Жизнь учит», «Кулаком по кулаку» и др.), комедии «Званый вечер, или погоня за коммунистом» (5-е изд.: Л.; М., 1929), оперы «Старый быт новым бит», книги «Красноармейская эстрада» (1945). Председатель секции эстрады МОДПиК (с 1924); секретарь литературно-эксцентрической секции Всероскомдрам (с 1930); член ЛАПП (с 1930), ЛОКАФ (с 1931), ВССП (с 1931), совета ЛО ФОСП (1930–1932); председатель Месткома (Горкома) писателей; заместитель председателя правления Дома печати (1933–1937). Арестован в 1949 г., приговорен к 8 годам ИТЛ.

Выгодский Давид Исаакович (1893–1943; скончался в заключении) — литературовед, переводчик, поэт. Специалист по испанской и испаноязычной литературе Латинской Америки. Первый перевод опубликовал в 1911 г. в «Неделе Вестника знания»; первую книгу стихов («Земле») — в 1922 г. в Гомеле. С 1921 г. занимался научной работой, сотрудничал в петроградском Институте языков и литературы Запада, Институте речевой культуры. Переводил с тридцати западных и восточных, новых и древних языков, в т. ч. сочинения Г. Мейринка («Голем», 1922), И.-Р. Бехера («Банкир на поле битвы», «Грядущая война»; оба романа — 1926), В. Бласко Ибаньеса («Женский рай», 1924; «Земля для всех», 1926; «В поисках великого хана», 1931; «Хутор», 1935), Б. Переса Гальдоса («Донья Перфекта», 1935) и др. Автор первого отечественного исследования, посвященного испаноязычной литературе («Литература Испании и Испанской Америки: 1899–1929», 1929). Переводил также на иностранные языки произведения А. Пушкина, Ф. Тютчева, Ф. Сологуба, А. Ахматовой, А. Блока. В 1930-е гг. — председатель Испано-Американского общества в Ленинграде. Арестован в феврале 1938 г.

Ганзен Анна Васильевна (1869–1942) — переводчица со скандинавских языков. В соавторстве с мужем, П. Г. Ганзеном, впервые перевела непосредственно с датского языка сказки Г.-Х. Андерсена, с датско-норвежского — сочинения Г. Ибсена. В 1919–1924 гг. — член редколлегии «Всемирной литературы»; входила в руководство многих литературных организаций Петрограда/Ленинграда: Всероссийское Общество профессиональных переводчиков-литераторов, Общество взаимопомощи литераторов и ученых, Дом Литераторов, Всероссийский союз писателей. В середине 1919 г. была арестована за то, что являлась «женой статского советника, который по поручению Временного правительства Керенского уехал в Данию и оттуда не вернулся». Освобождена при содействии Горького, ходатайствовавшего за нее от издательства «Всемирная литература» (см.: Литературная жизнь России 1920-х годов: События. Отзывы современников. Библиография. Москва и Петроград 1917–1920 годов / Отв. ред. А. Ю. Галушкин; сост. Л. Е. Борисовская, О. В. Быстрова и др. М.: ИМЛИ РАН, 2005. Т. 1. Ч. 1. С. 415).

Гельмерсен Василий Васильевич (1873–1937; расстрелян) — переводчик, художник-силуэтист. Из дворян. Окончил юридический факультет Петербургского университета. До 1917 г. служил в канцелярии Министерства Двора; библиотекарем, затем заведующим библиотекой (1918–1921) Зимнего дворца; научным сотрудником Русского музея (1923–1925); техническим помощником Управления делами Академии наук (1925–1929). В январе 1930 г. арестован по «академическому делу». Первый перевод с немецкого (сб. ст. Л. Катшера «Советы по рабочему вопросу») опубликовал в 1906 г. В его переводе издан роман Э.-Г. Зелигера «Петер Фосс, похититель миллионов» (1924), пьеса Г. Кальтнекера «Рудник» (1925). В 1920-е гг. занимался переводом современной русскоязычной литературы на немецкий язык, в частности, перевел «Книгу ликований» А. Волынского, не напечатанную, как указано в его анкете 1925 г., «ввиду издательских затруднений» (РО ИРЛИ, ф. 291, on. 1, № 110, л. 29). Создал серию силуэтных иллюстраций к произведениям Пушкина.

Гизетти Александр Алексеевич (1888–1938) — литературовед, критик, публицист. Из дворян. Автор работ об А. Ахматовой, И. Бунине, Г. Ибсене, В. Короленко, П. Лаврове и др. В его переводе изданы романы Г. Германа «Генриетта Якоби» (1925), «Ночь д-ра Герцфельда» (1927), «Отец и сын» (1929). Член партии эсеров (с 1907 г.). Неоднократно подвергался арестам (1921, 1924, 1929, 1930, 1933, 1938).

Горлин Александр Николаевич (1878–1938; погиб в заключении) — издательский деятель, редактор, переводчик. Доктор естественных наук Льежского университета (Бельгия). Первый рассказ («Студент Юрицын») опубликовал в 1902 г.; первый перевод (роман А. Мюрже «Богема») — в 1913 г. До 1917 г. занимался журналистикой. В 1918–1921 гг. — редактор в журнале Коминтерна «Коммунистический интернационал», затем — в Госиздате, издательстве «Academia». После ликвидации издательства «Всемирная литература» возглавил иностранный отдел ЛО Госиздата, куда был передан редакционный портфель «Всемирки». К. И. Чуковский считал его «третьестепенным переводчиком», который «счел возможным совместить в своем лице всю научную коллегию „Всемирной литературы“» (Чукоккала: Рукописный альманах Корнея Чуковского. М.: Искусство, 1979. С. 236). Мандельштам, напротив, высоко оценивал Горлина как переводчика и заведующего отделом: «…моя переводческая деятельность сохраняла черты литературы на протяжении ряда лет исключительно благодаря высокой культурности А. Н. Горлина, крупнейшего специалиста по переводческому делу в нашей стране, сумевшего поднять переводческий отдел Ленинград-Гиза на должную высоту» (из письма И. И. Ионову от 16 февраля 1929 г.: Мандельштам О. Полн. собр. соч. и писем. Т. 3. С. 468). В переводе Горлина изданы: книга Ф. Юнга «Бедствующее Поволжье (Наброски и впечатления)», роман П. Бенуа «Атлантида», пьеса Р. Роллана «Лилюли» (все — 1922), романы Р. Марана («Батуала», 1923; «Джума», 1927; «Роман негра», 1928), повесть М. Андерсена-Нексе «Счастье» (1923), «Избранные сочинения» К. Лемонье (1922, 1923; т. 1–2) и др.

Горфинкель Даниил Михайлович (1889–1966) — поэт, переводчик, редактор. Окончил Петербургский Технологический институт; преподавал в Политехническом институте, Университете, Педагогическом институте им. А. И. Герцена. Ученик Гумилева, участник кружка «Звучащая раковина». Первые стихотворения опубликовал в 1922 г. в альманахе «Звучащая раковина»; первый перевод («В Индии» В. Бонзельса) — в 1923 г. Переводил сочинения А. Франса («Жизнь в цвету», 1923), Ст. Цвейга («Амок», 1923), Дж. Лондона («Морской волк», 1924), Ф. Шиллера, Г. Гейне, Г. Лонгфелло и др.

Гринберг Изабелла Иосифовна (1898–1956) — переводчица, детская писательница. Училась на правовом отделении Ленинградского университета. Первый перевод («Буржуа» Л. Франка) опубликовала в 1924 г. В ее переводе с немецкого изданы сочинения Ф. Верфеля («Верди. Роман оперы», 1925; в соавт. с Д. М. Горфинкелем), А. Ландсбергера («Эмиль», 1927), В. Шенштедта («Мы боремся», 1932), А. Зегерс («Попутчики», 1934) и др. Автор предисловия и редактор книги «Женщина за рубежом» (1931). Занималась также переводом технической литературы. Сотрудничала в журналах «Чиж» (с 1937), «Работница и крестьянка» (с 1940). В эвакуации, в Перми (1942–1944), работала в Райкоме комсомола, Областном отделе народного образования; некоторое время была секретарем Ю. Н. Тынянова.

Грюнберг Леонид (Леон) Борисович (?-1938) — издательский работник, редактор. В 1920-е гг. — заведующий отделом издательства «Прибой», в начале 1930-х — заместитель заведующего редакционной работой «Издательства иностранных рабочих в СССР». В его переводе издано сочинение М. Доманже «Бабеф и заговор равных» (1925). Автор учебника «Курс заочного обучения немецкому языку по методу Кобленца» (1931), редактор учебников английского языка («Little Bolsheviks… Рабочая книга по английскому языку», «The shock brigade. Учебная книга по английскому языку для рабфаков», оба — 1932).

Губер Петр Константинович (псевд. П. Арзубьев; 1881–1940; погиб в заключении) — писатель, литературовед, переводчик. Литературная деятельность началась в 1912 г. Переводил сочинения Дж. Барри («Белая птичка», 1922), А. Франса («Восстание ангелов», 1923; сокращ. перевод), Э. Роттердамского («Похвальное слово глупости», 1932). Автор книг «Донжуанский список Пушкина» (1923), «Кружение сердца: Семейная драма Герцена» (1928), критико-биографических очерков об А. Франсе (1922), Дж. Лондоне (1926) и др. В начале 1920-х гг. состоял в правлении Всероссийского союза писателей; был в числе подписавших декларацию с требованием легализации «голодающей и загнанной в подполье» русской литературы (декабрь 1920). Арестован в 1938 г., осужден на 5 лет ИТЛ.

Друзин Валерий Павлович (1903–1980) — критик, литературовед. В 1930 г., в ходе борьбы с «горбачевщиной», был исключен из Ленинградской ассоциации пролетарских писателей (ЛАПП). В 1930-е гг. — заведующий кафедрами русской литературы астраханского и ленинградского педагогических институтов. Впоследствии — главный редактор журнала «Звезда» (1947–1957), заместитель главного редактора «Литературной газеты» (1957–1967). Автор работ о С. Есенине, Б. Ручьеве, В. Саянове.

Жихарева Ксения Михайловна (в замужестве Шишкова; 1876 или 1879–1950) — переводчица. Первый перевод («Искусства и ремесла у животных» А. Купена) опубликовала в 1902 г. В ее переводе изданы сочинения К. Циллиакуса («Революционная Россия. Возникновение и развитие революционного движения в России», 1906), К. Гамсуна («Новые силы», 1910; «Пан», 1926), А. Стриндберга («Черные знамена», 1911), М. Твена («Золотой век», 1916), О. Генри («Королева змей», 1925), Г. Уэллса («Отец Кристины Альберты», 1926), Э. Ларетта («Слава дон Рамиро», 1928) и др. После Октябрьской революции заведовала информационным отделом Наркомата торговли и промышленности, служила старшим консультантом советского учреждения «Райпро-дукт» (1919–1922). В 1921 г. издала поэму в прозе «Райпродукт».

Журавская Зинаида Николаевна (урожд. Лашкевич; во втором браке Португалова; 1867–1937) — переводчица, писательница, пианистка. В Петербурге ее называли «королевой русских переводчиков», о ее работоспособности в редакциях и издательствах рассказывали легенды (Даманская А. Ф. Союз русских переводчиков // Последние новости. 1935. 24 окт. С. 4). После Октябрьской революции сотрудничала в издательстве «Всемирная литература». В 1920 г. вместе с В. В. Португаловым эмигрировала в Югославию, затем переехала в Польшу. В 1929 г. перебралась во Францию.

Ионов Илья Ионович (наст. фам. Бернштейн; 1887–1942; умер в Севлаге) — издательский деятель, поэт. Первый председатель правления издательства Петросовета (впоследствии — ПО/ЛО Госиздата). Заведующий Госиздатом РСФСР (1924), ЛенГИЗом (1925–1926), издательством ЗИФ (1928–1929). В 1931–1932 гг. работал в издательстве «Academia»; с 1932 г. — председатель акционерного общества «Международная книга».

Иссерлин Евгения Марковна (1906–1994) — филолог-лингвист, специалист по истории лексикологии и лексикографии. В 1927 г. окончила Высшие Государственные курсы искусствоведения при ГИИИ по специальности переводчик-стилист. Первый перевод с немецкого («В стране вечной весны. Природа и люди Гавайских островов» М. Д. Коморского и А. Бергера) опубликовала в 1928 г. Переводила пьесы немецких авторов для ленинградских театров (1929). Подготовила библиографию Б. Пильняка для сборника «Борис Пильняк» (Л.: Academia, 1928; в соавт. с А. Г. Островской), исследование «Н. А. Некрасов в воспоминаниях и документах» (Л.: Academia, 1930; в соавт. с Т. Ю. Хмельницкой). В составленном ею перечне трудов за 1929–1931 гг. переводные работы не указаны (РО ИРЛИ, ф. 291, on. 1, № 496, л. 47). Преподавала в ГИИИ, Ленинградской государственной консерватории. Впоследствии — сотрудник Института языка и мышления АН СССР, Института языкознания АН СССР; доктор филологических наук, профессор ЛГУ. Редактор отдельных томов Словаря современного русского литературного языка.

Калнынь Ян Антонович (1902–1938, расстрелян) — прозаик, публицист. Из крестьян. Член ВКП(б) с 1925 г. В конце 1920-х гг. — заведующий отделом литературы вечерней «Красной газеты». В январе 1931 г. вступил в ЛО ВССП. В 1932 г. — секретарь ленинградского Оргкомитета Союза советских писателей. Впоследствии — главный редактор детского радиовещания Радиокомитета. Дата гибели — 1938 г. — указана в «Электронной книге памяти» (http://visz.nlr.ru/search/lists/all/234_7.html). В личном деле Калныня, члена ССП, хранится свидетельство о смерти 19 марта 1944 г. от сепсиса (ЦГАЛИ СПб., ф. 371, оп. 3, № 92, л. 6). Эта дата приведена также в: Писатели Ленинграда: Биобиблиографический справочник. 1934–1981 / Авт. — сост. В. Бахтин, А. Лурье. Л.: Лениздат, 1982.

Коц Елена Семеновна (1880–1967) — переводчица, правовед, архивист, библиограф. Слушала лекции в Сорбонне и Русской Высшей школе в Париже; окончила юридический факультет Петербургского университета. Научно-литературной и переводческой работой занялась в 1900-е гг. В ее переводе вышли сочинения А. Олара («Культ разума и культ верховного существа во время Французской революции», 1925; совм. с А. Н. Карасик), Р. Роллана («Махатма Ганди. Вождь индусских революционеров», 1924; совм. с А. Н. Карасик; «Очарованная душа», 1931, кн. 2). Автор книг по истории крестьянского и революционного движения в России (середина 1920-х). С 1929 по 1959 г. работала в Публичной библиотеке (Дом Плеханова), с 1944 г. — в должности заведующей. Занималась изучением архива Г. В. Плеханова и публикацией его литературного наследия.

Ксанина Ксения Афанасьевна (1897–1951) — переводчица, журналист. В 1921 г. окончила историко-филологический факультет Петроградского университета. Работала в газете «Ленинградская правда» (с 1924), издательстве «Красная газета» (с 1926). К переводческой деятельности обратилась в 1926 г. Перевела романы Дж. Кэрвуда «Девушка севера», «Старая дорога» (оба — 1928). Принята в ВСП в январе 1929 г.

Кублицкая-Пиоттух Софья Павловна (псевд. Глаголева; 1873 или 1880-?) — переводчица. Из дворян. Первый перевод («Сказки природы» К. Эвальда) опубликовала в 1909 г. В ее переводе изданы двухтомная «История мировой литературы» К. Буссе (1913–1914), книги для детей и юношества Ч.-А. Истмена (Охайеза) («Юношеские воспоминания индейца племени Сиу», «Старинные индейские рассказы», обе — 1925), Д. Г. Мукерджи («Сын джунглей», 1929), сочинения Дж. Лондона. В 1926–1929 гг. входила в правление ленинградского Союза писателей; в июне 1931 г. исключена из Союза.

Латернер Федор Ноэлевич (1876–1925) — театральный критик, драматург, переводчик. Окончил юридический факультет Петербургского университета; служил в Министерстве иностранных дел (1902–1917). Литературной деятельностью занимался с начала 1890-х гг. Переводил сочинения А. Конан Дойля, Э. Ренана («Апостолы», 1907), A. де Ренье («Грешница. Любовная история 17-го века», 1923; «Ромена Мирмо», 1924), Г. Гауптмана и др.

Левберг Мария Евгеньевна (в замужестве Ратькова; 1894–1934) — поэтесса, драматург, прозаик, переводчица. Отец — дворянин, мать — крестьянка. Окончила Высшие женские курсы. Сборник стихов «Лукавый странник» (1915) получил доброжелательный отзыв Гумилева; была одним из адресатов его лирики. В 1917–1925 гг. преподавала в школе. В 1920-е гг. переводила сочинения Ж.-Б. Мольера, B. Гюго, Э. Золя, М. Барреса («Сад Беренисы»). Участвовала в подготовке собрания сочинений Т. Майн Рида под редакцией Б. К. Лившица и О. Э. Мандельштама (1929–1930), Р. Роллана под редакцией А. А. Смирнова (1930–1936), Ф. Стендаля под редакцией А. А. Смирнова и Б. Г. Реизова (1933–1950). Составила «Словарь иностранных слов» (1923; 6-е изд. — 1928).

Лернер Николай Осипович (1877–1934) — историк литературы (пушкинист), переводчик, редактор. Первое научное исследование («А. С. Пушкин. Труды и дни») опубликовал в 1903 г. В 1918–1920 гг. работал в литературном отделе Наркомпроса, с 1920 г. — профессор кафедры истории литературы Педагогического института им. A. И. Герцена. В его переводе издана книга Р. Дэвиня «Атлантида, исчезнувший материк» (1926). Редактировал переводы произведений П.-Ж. Беранже («Песни», 1919), А. Доде («Избранные романы»), Э.-Д. Парни и А.-М. Шенье («Избранные стихотворения»), Ж. де Сталь («Коринна»), К. Фаррера («Рассказы о моряках», «Цивилизованные», «Опиум») и др.

Лесючевский Николай Васильевич (1908–1978) — издательский деятель, литературный критик, публицист. В 1931 г. окончил Ленинградский Государственный историко-лингвистический институт. Литературную деятельность начал с критических статей о теории B. Ф. Переверзева в газетах «Смена», «Ленинградский студент» (март-апрель 1930). В 1930-е гг. — заместитель ответственного редактора альманаха ФОСП «Стройка», редактор в журналах «Литературная учеба», «Звезда». Впоследствии — руководитель издательства «Советский писатель»; заслуженный деятель культуры РСФСР. О его роли в судьбе некоторых ленинградских литераторов см. в статье Ю. Г. Оксмана «Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых» («Искренне Ваш Юл. Оксман» (Письма 1914–1970-х годов) / Публ. М. Д. Эльзона; предисл. В. Д. Рака; примеч. В. Д. Рака и М. Д. Эльзона // Русская литература. 2005. № 4. С. 162). По одной из версий, именно Лесючевский выступил под псевдонимом «Л. Нильвич» с разгромной статьей об обэриутах (Смена. 1930. 9 апр. С. 5), в которой впервые назвал их творчество контрреволюционным и призвал Союз писателей исключить «подобную накипь» из своего состава. (См.: Мальский И. Шибко умный — враг народа… // Санкт-Петербургский университет. 1991. 1 нояб. С. 4).

Лозинский Михаил Леонидович (1886–1955) — поэт, переводчик, один из создателей школы поэтического перевода. Автор работ по теории художественного перевода. За перевод «Божественной комедии» Данте ему присуждена Государственная премия (1946; тогда — Сталинская). Из дворян. Литературную деятельность начинал как поэт, близкий акмеистам; в 1916 г. вышел его поэтический сборник «Горный ключ». Впоследствии в основном занимался переводом. В 1921–1924 гг. входил в коллегию экспертов «Всемирной литературы», вел семинар стихотворных переводов в литературной студии издательства и Дома искусств. В его переводе изданы сочинения Л. де Лиля («Эринии», 1922), Ж. Ромэна («Чья-то смерть», 1925), Р. Роллана («Кола Брюньон», 1932), В. Шекспира, Ж.-Б. Мольера, М. Сервантеса, Лопе де Вега и др.

Мандельштам Исай Бенедиктович (1885–1954) — переводчик, инженер. Литературной работой занялся в 1910 г. В 1920–30-е гг., продолжая работать инженером, перевел десятки книг, в т. ч. И.-В. Гете («Страдания юного Вертера», 1922), А.-Ф. Прево («История Манон Леско и кавалера де Грие», 1926), Ж. Ромэна («Люди доброй воли», 1933, кн. 2). Неоднократно подвергался арестам. В 1918 г. — в связи с убийством М. С. Урицкого Л. И. Каннегисером, его двоюродным племянником; в 1921 — по обвинению в причастности к Кронштадтскому восстанию. В 1935 г. арестован и выслан с семьей на 5 лет в Уфу; в 1938 г. осужден на 3 года ИТЛ. В 1941–1951 гг. жил в Осташкове, Мелекесе, Малоярославце. В 1951 г. арестован и выслан на 10 лет в Джамбульскую область. В ссылках и заключении переводил А. С. Пушкина (на немецкий язык), В. Шекспира.

Мартынова Наталия Петровна (1880-?) — переводчица. В 1926 г. в соавторстве с Е. В. Голубовым перевела сочинения П. Лоти («Роман одного спаги», «Старик»), А. Арну («История инквизиции»). Занималась также техническим переводом.

Моргулис Александр Иосифович (Осипович; 1898–1938; умер в Севвостлаге) — издательский работник, переводчик. Литературная деятельность началась в 192) г. с публикации стихотворений в журнале «Искусство» (Баку). Первый перевод («Три мушкетера» А. Дюма) опубликован в 1929 г. В последующие годы переводил Г. Флобера («Мадам Бовари», 1930), О. Бальзака («Отец Горио»), В. Гюго («Собор Парижской богоматери») и др. Работал в отделе иностранной литературы Ленотгиза (1928), заведовал информационным отделом газеты «За коммунистическое просвещение» (1931–1932). Впоследствии — заведующий секретариатом «Красной газеты», сотрудник издательства «Земля и фабрика», редактор Детиздата ЦК ВЛКСМ.

Найда Виктор Арнольдович (псевд. Викнай, Владная; 1899-?) — драматург. Член ВКП(б) с 1918 г.; политработник РККА (1918–1931); военный врач (с 1928). Состоял в руководстве ЛО МОДПиК, Всероскомдрам, ЛОКАФ, ЛО ФОСП.

Овсянникова Елизавета Лазаревна (Овсянникова-Ольшевская; 1889–1968) — переводчица. Окончила юридический факультет в Сорбонне. Первый перевод опубликовала в 1912 г. в «Журнале для всех». Перевела сочинения Ш. Робеспьера («Воспоминания», 1925), Э. Золя («Углекопы», 1926), Э. Леруа («Юный мститель», 1925), А. Дюма («Черный тюльпан») и др. В 1922–1924 гг. — секретарь издательства «Мысль», заведующая магазином «Книжные новинки»; в 1936–1942 гг. работала в Ленинградском радиокомитете. С 1942 по 1952 г. проживала с мужем, прозаиком А. А. Ольшевским (1878–1951), в Кзыл-Орде.

Равинская (Ровинская) Татьяна Львовна (1902 — после 1981?) — переводчица. Училась на правовом отделении Петроградского университета. Совместно с мужем, В. И. Равинским, перевела сочинения Дж. Кэрвуда («У последней границы», «Девушка на скале», оба — 1926), Т. Драйзера.

Равинский (Ровинский) Вильям (Вильгельм) Ионович (1902–1971) — переводчик. В 1923 г. окончил правовое отделение Петроградского университета. Принадлежал к партии социал-демократов. В основном переводил литературу о приключениях и путешествиях (В. Скотта, Ж. Верна, Ф. Годвина, В. Ирвинга, Фр. Брет-Гарта, Т. Хейердала и др.), часто в соавторстве с женой, переводчицей Т. Л. Равинской. Автор приключенческой книги «Мятежный корабль» (1967).

Рест Б. (наст. имя и фамилия Юлий Исаакович Рест-Шаро; 1907–1984) — прозаик, драматург. Возглавлял корпункт «Литературной газеты» в Ленинграде (1931–1941; 1945–1948); в 1950-е гг. — заведующий литературной частью Ленинградского театра комедии. Автор книг «Книги и люди. Очерки из истории Государственной Публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина» (1939), «Подвиг Эрмитажа» (1969), «Билет на всю вечность» (1981; две последние — совместно с С. Варшавским).

Розеншильд-Паулин Владимир Александрович (1872–1941) — беллетрист, драматург, переводчик. Из дворян. До 1917 г. служил в Министерстве финансов. Литературная деятельность началась в 1906 г., переводческая — в 1923 г. Переводил сочинения Л. Шадурна («Земля Ханаанская», 1923; «Где рождаются циклоны», 1924; «Тревожная юность», 1926), А. де Ренье («Воля короля», 1925), Ж. Ружона («Золотой мешок», 1928) и др. Собственные сочинения иногда печатал под псевдонимом «ВЭР» (пьесы «Мирам», «Добродетельная жена», 1926). Член МОДПиК, ВСП (с 1926). Дата смерти Розеншильд-Паулина сообщена В. П. Пантелькиным.

Руссатье-Руссат Евгения Рудольфовна (наст. фам. Руссатье; 1885 или 1890–1934) — поэтесса, прозаик, драматург, переводчица. Дочь французского подданного, служившего в страховом обществе в Петербурге. Окончила Высшие женские курсы (юридический факультет), Драматические курсы (бывшие А. С. Суворина). Поэтическая и переводческая деятельность началась в 1903 г. Автор двух сборников стихов (1911, 1923), сборника рассказов (1915), романа «Жемчужная корона» (1916), пьес «Король Джон» (1926; по сценарию Ю. О’Нила), «Притон ангелов» (1928; по роману А. Ландсбергера), книги «Ветер пустыни» (1930); перевела повесть Р. Тагора «В четыре голоса» (1925). Пьесы в ее переводе («Матросы из Катарро» Ф. Вольфа, «Продавцы славы» М. Паньоля и П. Нивуа, «Волчья ночь» Ж. Тудуза и др.) ставились в ленинградских театрах и пользовались успехом.

Самборская Елизавета Михайловна (1863–1943) — переводчица. Занималась переводом с 1884 г. С 1903 г. — постоянная переводчица научно-популярных приложений и романов для журнала «Родина»; переводила статьи по медицине и ветеринарии для энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона.

Сильман Эдуард Янович (1893 — после 1954?) — литературовед, переводчик с латышского языка. Уроженец г. Рига; из крестьян. В 1914 г. окончил филологическое отделение философского факультета Гейдельбергского университета, работал над диссертацией «Санчо Панса — прообраз крестьянина-простака». До 1917 г. служил в царской армии в составе формирований латышских стрелков, затем — в Красной Армии (1918–1925), участвовал в боях с Колчаком и белополяками. В 1927–1930 гг. — заведующий отделом переводной литературы журнала «Резец»; член ЛОКАФ. В его переводе изданы «Избранные произведения» Л. Лайцена в 4 томах (1929–1930) и его же «Собрание сочинений» в 5 томах (1931–1934). Переводил также произведения латышского писателя А. Упита. В середине 1930-х гг., при вступлении в Союз советских писателей, был охарактеризован как «один из лучших переводчиков Ленинграда и Москвы», который «может претендовать на звание не ремесленника, а художника слова» (из отзыва Н. Рыковой и В. Исакова: ЦГАЛИ СПб., ф. 371, оп. 2, № 180, л. 6). Арестован в 1944 г., приговорен к 8 годам ИТЛ с поражением в правах на 3 года (http://lists.memo.ru/d30/f160.htm). Впоследствии проживал в г. Кирове.

Смирнов Александр Александрович (1883–1962) — литературовед, переводчик, критик. Специалист по кельтской и романской филологии, западноевропейской литературе. В 1920–1930-е гг. — преподаватель, впоследствии профессор Ленинградского университета, Института речевой культуры и др. учебных заведений, научный сотрудник Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР.

Спиро Борис Петрович (1879–1942) — переводчик, редактор. Из семьи профессора. С 1904 г. помещал переводы в газетах «Биржевые ведомости», «Русское слово», «Речь» и др. Перевел работу швейцарского врача-диетолога М. Бирхера-Беннера «Фигура», роман Р. Кэрса «Горизонт» (1928; совместно с А. Г. Мовшенсоном) и др.

Стенич Валентин Иосифович (наст. фам. Сметанич; 1897–1938; расстрелян) — поэт, переводчик. Арестован в марте 1931 г., несколько месяцев провел в заключении. В очередной раз арестован в ноябре 1937 г. по ленинградскому «писательскому делу», по которому проходили также члены секции Б. К. Лившиц (1887–1938; расстрелян), В. А. Зоргенфрей (1882–1938; расстрелян), П. К. Губер, Д. И. Выгодский, писатели Ю. И. Юркун (наст. фам. Юркунас; 1895–1938; расстрелян), Г. О. Куклин (1903–1939; скончался в заключении), Е. М. Тагер (1895–1964; осуждена на 10 лет ИТЛ) и др. Подробнее см. о Стениче: Вахитова Т. М. «Русский денди» в эпоху социализма: Валентин Стенич // Русская литература. 1998. № 4. С. 162–185.

Таубе Дмитрий Фердинандович (1876-?) — переводчик. Из дворян. Окончил Александровскую военно-юридическую академию. До 1917 г. — офицер Лейб-гвардии первого стрелкового Е.В. полка. С 1918 по 1926 г. служил в Красной Армии. К литературной деятельности обратился в середине 1920-х гг. Первый перевод с французского (роман «Темное дело Грин-парка» А. Галопена) опубликовал в 1927 г. Тогда же принят в Союз писателей. Вероятно, в конце 1920-х гг. был лишен избирательных прав.

Троповский Евгений Наумович (1879–1942) — переводчик, преимущественно с польского языка. Окончил Петербургский университет и Сельскохозяйственный институт. Первый перевод («В катакомбах» Вл. Реймонта) опубликовал в 1897 г. в газете «Волгарь». В 1910-е гг. в его переводе (совместно с М. Н. Троповской) вышло собрание сочинений Ст. Жеромского. Перевел с польского языка работу Г. В. Плеханова «Фердинанд Лассаль (Неизданные материалы)» (Л., 1930).

Федоров Андрей Венедиктович (1906–1997) — литературовед, переводчик. Основоположник отечественной теории перевода как научной дисциплины. Из дворян. По окончании Государственного института истории искусств (1928) был оставлен в Институте для научной работы. Впоследствии профессор, заведующий кафедрой немецкой филологии Ленинградского университета. Ему принадлежит видная роль в становлении петербургской/ленинградской школы перевода. Переводил сочинения Г. Гейне, И.-В. Гете, Ж.-Б. Мольера, Д. Дидро, Ги де Мопассана и др.

Фиш Геннадий Семенович (1903–1971) — поэт, прозаик, киносценарист. Член подпольной коммунистической организации в Херсоне (1918), организатор комсомола в Новороссийске (1920). Литературная деятельность началась в 1922 г. со вступлением в Пролеткульт. В середине 1920-х гг. окончил ГИИИ и ЛГУ. Автор нескольких сборников стихотворений, ряда повестей, очерков, пьес, киносценариев.

Халме Карп Ялмарович (1899–1938; расстрелян) — писатель, переводчик. Уроженец г. Гельсингфорса, Финляндия. Состоял в ВКП(б) с 1919 по 1935 г. Входил в состав МОДПиК (член ревизионной комиссии), Всероскомдрам. Арестован по обвинению в шпионаже (http://www.inkeri.ru/rep/peoples/?id=11961). В документах секции указан как «Хальме».

Чумандрина Мария А<лександровна?> — жена писателя М. Ф. Чумандрина (1905–1940), одного из наиболее ортодоксальных руководителей ЛАПП.

Шлосберг Эсфирь Борисовна (1891–1968) — переводчица с французского языка. Окончила юридический факультет Высших женских курсов в 1915 г. Технический секретарь, затем управделами ЛО ФОСП. Первый перевод (рассказ Г. Фаллады) опубликовала в 1932 г. в журнале «Залп»; в январе 1932 г. принята в секцию переводчиков и по рекомендации руководства ЛО ФОСП кооптирована в бюро секции. Переводила сочинения П. Вайяна-Кутюрье («Несчастье быть молодым», 1935), П. Низана («Аравия», 1935; в соавт. с А. Поляк), А. Додэ («Бессмертный», 1939), Д. Дидро («Монахиня»; в соавт. с Д. Г. Лившиц). Участвовала в подготовке собрания сочинений Р. Роллана («Жизнь Рамакришны», «Жизнь Вивекананды», 1936; в соавт. с А. Поляк), В. Гюго, А. Доде, Э. Золя, Ф. Стендаля.

В. Ю. Вьюгин Читатель «Литературной учебы»: социальный портрет в письмах (1930–1934)

Там один учитель говорит, что мы вонючее тесто, а он из нас сделает сладкий пирог.

(А. Платонов «Чевенгур»)
Созданный под эгидой М. Горького журнал «Литературная учеба» относится к тем явлениям советской действительности, которым сложно подобрать аналог вне времени и географии СССР 1930-х годов. Среди многочисленных кампаний, инициированных советской властью в области культуры — борьба с неграмотностью, атеистическое воспитание, формирование коммунистического быта, эмансипация женщины, политическое и идеологическое образование и т. д. — литературному заочному всеобучу было уготовано особое место. Понятно, что в этом проекте выразилось стремление заполнить вакуум, образовавшийся после разрушения института писательства дореволюционной России. Однако масштаб производства новых литераторов в 1920-е и 1930-е годы явно превысил границы разумного[980].

О том, кем был «человек из народа», неожиданно почувствовавший страсть к литературе, в какой-то мере позволяет судить сохранившаяся переписка читателей с журналом[981]. Просматривая ее, несложно установить некоторые фундаментальные социологические параметры, фиксирующие типичный «образ» героя: его возраст, пол, социальную принадлежность, профессию, экономическое положение, образование, место проживания, отношение к власти, наконец (поскольку речь идет о читателе), его круг чтения. Вместе с тем очевидно, что стремящаяся к жесткости общая классификация никоим образом не передает специфики мерцающих в письмах очень разных персональных историй. Прямо или косвенно читатель сам прекрасно о себе рассказывает, и в этом смысле, чтобы «предъявить» его, достаточно лишь упорядочить эпизоды пестрого повествования, отобрав из всей совокупности текстов наиболее репрезентативное. Отсюда — вынесенное в подзаголовок выражение «портрет в письмах».

Определенного рода социометрическая типичность читательского письма позволяет задаться вопросом об «имплицитном смысле» литературного всеобуча (приблизительно в том значении, какое придавала этому термину М. Дуглас) — не с точки зрения власти, спустившей сверху очередную кампанию по перековке человека, а с точки зрения самого этого человека. Почему и для чего множеству читателей вдруг потребовалось стать писателями? Какой другой, если можно так выразиться, антропологический «интерес» скрывало их стремление выбрать для себя эту социальную стратегию, и как она соотносилась с базовыми практиками человеческой жизни? Разумеется, — если ссылаться на размышления М. Дуглас об «имплицитных смыслах» — «what is actually said in words is only the tip of the iceberg. The unspoken understandings are essential»[982]. Однако некоторые вещи улавливаются даже при первом взгляде на письма читателей «Литературной учебы». После общего обзора мы попробуем их суммировать.


«Литературная учеба» вначале не имела собственного штата сотрудников, ответственных за переписку с читателями. До 1932 года эта обязанность делегировалась отделу литературных консультантов ГИХЛ, который только после реорганизации издательства передали «Литературной учебе» (ед. хр. 246, л. 16). Тем не менее отношение к корреспонденции такого рода как со стороны «Литературной учебы», так и со стороны ГИХЛ всегда было самым серьезным. Ее разбором занимались не менее двадцати консультантов. Отвечая на письма, они обычно вместо имени указывали свой порядковый номер, однако в некоторых случаях — когда завязывалась переписка — предполагалось и личное общение.

О числе читателей «Литературной учебы» отчасти можно судить по тиражам. Судя по указаниям на самом журнале, его первый номер (1930) был напечатан в 20 000 экз. По бухгалтерским документам, он рассчитывался в двух вариантах — 10 000 и 25 000 экз. (ед. хр. 50, л. 1). Второй номер вышел в 10 000 экз. с возможной допечаткой до 20 000. Первые номера за 1931 год выходили в 13 000 экз., на № 4 указано 2500 экз. Затем — 6500, с № 7 — 10 000, позже количество копий возросло до 13 000. В 1934 достигало 10 000.

Тираж не был велик и колебался, но если исключить провальные по количеству выпуски, все же сопоставим с теми, что предлагали другие периодические литературные издания. Так, согласно данным, приведенным в номерах, тираж № 1 «Красной нови» за 1930 год составил 14 000 экз., № 2 «Звезды» — 18 000, № 1 «Октября» — 12 000. «Новый мир» информации не давал.

Если говорить о географии, то «Литературную учебу» читали, пожалуй, по всему СССР. От западных границ до Урала он был известен хорошо.

Из 197 писем, на которых удалось разобрать обратный адрес, 114 были посланы из больших и маленьких городов, 83 — из прочих населенных пунктов[983].

Из Москвы — 17, из Ленинграда — 10,

из Ростова-на-Дону — 5,

из Днепропетровска, Новочеркасска, Одессы, Харькова — по 3,

из Астрахани, Новосибирска, Полоцка, Пскова, Свердловска — по 2.

Остальные заметные города упоминаются единожды. Помимо России, много откликов приходило с Украины. Есть письмо из Литвы от заключенных Шавельской тюрьмы, которые, помимо «Литературной учебы», просят присылать и другие журналы — «На литературном посту», «Литература и марксизм», «Звезда» (ед. хр. 242, л. 26).

Статистические соотношения представляются правдоподобными, хотя, конечно, писательское движение было много более масштабным. Ведь литературные консультации и кружки скоротечно распространились по всей России. Как констатировал М. Горький: «Революция вызвала к жизни тысячи молодежи, которая мучается желанием писать и пишет: стихи, рассказы, романы…»[984].

Архив «Литературной учебы» содержит лишь малую толику всех текстов, произведенных «призывниками» в литературу и волонтерами[985]. И все же характер повторяющихся в письмах и рецензиях мотивов, проблем, вопросов, требований и характеристик позволяет составить некоторое представление как о типичном представителе его читательской аудитории, так и о менее типичных. Начнем с первого.

«Среднестатистический» портрет

Среднестатистический портрет «студента» «Литературной учебы» нарисовать несложно. Заинтересованным читателем журнала обычно становился молодой человек мужского пола возрастом от шестнадцати до двадцати трех лет, из провинциального города или деревни (география самая широкая). Он имел за плечами — скажем с осторожностью — около семи классов школы, работал и одновременно продолжал учиться. Грамоту знал плохо, даже несмотря на семь классов. Книжки временами читал, но нельзя сказать, чтобы много: их попросту не хватало. Часто в его багаже имелись только планы, в лучшем случае — тетрадка стихов, пара рассказов, повесть или начатый и недописанный роман. Трудиться над романом без отрыва от учебы или производства автор мог и год, и два. Типичный начинающий писатель был комсомольцем, иногда кандидатом в партию. Его нельзя назвать активистом, но важно, что он старался как-то проявить себя. Впрочем, это стремление не было имманентно его характеру в полной мере — в конце концов, он вступал на поприще литературы по призыву. Точно так же по призыву читатель «Литературной учебы» стал в свое время селькором или рабкором, а возможно, и редактором стенгазеты. Он мог участвовать в литературном кружке при каком-нибудь заводе или печатном органе и порой даже руководить им, или — самая высокая планка — печатать статьи в местной газете. Работать учителем в сельской школе для него тоже не исключение. Если он был служащим, то соответственно уверенней чувствовал себя в области орфографии и пунктуации, хотя далеко не всегда. «Марксизма» он не знал и мало понимал то, что пытался читать по этому вопросу. Однако к государству относился более чем лояльно, идентифицируя себя с новым обществом. О себе он писал охотно, тем более что «Литературная учеба» в одном из первых номеров напечатала специальную анкету для читателя. Получал немного, из упоминаемых в письмах цифр — от 30 до 60 рублей в месяц в 1930 году.

Для сравнения скажем, что за знаменитую статью «О социалистическом реализме» (Литературная учеба, 1933, № 1; 0,4 листа) М. Горький получил 200 рублей (ед. хр. 51, л. 7), в то время как средняя ставка за авторский лист в 1930 году составляла 197 рублей, а в 1933-м — 237 рублей (ед. хр. 51, л. 16).

Вложение денег в приобретение журнала ощутимо било по бюджету читателя, а поскольку номера доставлялись неаккуратно, при огромном желании их поскорее «прорабатывать» и то и другое вызывало постоянное недовольство. К литературной учебе подписчики (большинство писем прислано именно ими) относились как к еще одной ступени профессионального образования, преодолев которую можно занять более выгодное положение в обществе, хотя это и не отменяло чисто «эстетических эмоций» и устремлений. Вот несколько писем, демонстрирующих экономическое положение и эмоциональное состояние призывника в литературу:

1
Дорогие товарищи![986]

Я нечаянно получил журнал один № «Литературная учеба». В нем пишут о начинающих писателях. Эта мысль давно меня мучила. Я еще ничего не написал, но планы для письма уже есть. Я ученик 8 гр<уппы>. Очень беден. Член К. С. М. Учусь без копейки. За плечами больной отец и сестра. Чтобы начать писать, мне надо время, но мне некогда, надо учиться и поступать хотя на 30 р. жалованья чтобы существовать. Я редактор стен газеты. После этого учебного года, надо бросать учиться — незачто — нет грошей.

Прошу у вас совета, как мне поступить, чтобы начать писать. Я прозаик. Стихов не пишу. Денег нет чтобы выписать «Литературную учебу». Что делать и сам не знаю. <Но> мысли о современной жизни кипят. Уже присмотрелся к крестьянской жизни. Дайте ответ по адресу П. О. Воскресенск Вяземского округа Западной области. Воскресенская школа 9ти летка. Ученик 8 гр. Дунаеву Михаилу.

Год рождения 1912.

Крестьянин бедняк.

Был в городе и видел жизнь. <Нрзб> ни копья.

Прошу ответа.

<Подпись> <Получено до 12 апреля 1930 г.>
(ед. хр. 242, л. 21–23)
2
Редакции «Литучеба».

Пропитан любовью к литературе. Но не начинающий писать, а думающий начинать. Любитель не только чтения художественной литературы но и любитель труда литераторов. Желая — прежде, чем марать бумагу печати, поучиться у стариков ветеранов, выношу благодарность инициаторам «Литучебы». Толька такая постановка — через учебу, самообразование и долгой работы над собой, поможет изжить шарлатанство на литературном фронте<.> Я считаю самым слабым фронтом именно «Литературный» на котором, благодаря слабому контролю, многие занимаются просто грабежом в погоне за гонораром, скорой славой и т. д. Правы в журнале № 1 Горький и другие бичующие самохвалов, скорополителей, невежд. Этот путь на который стал журнал «Лит учеба» не оценим, он своим методом и <бьет> и учит. Частые начеты папаши — шаловливому ребенку крайне необходимы. Журнал дает ту почву на которой произрастут действительно здоровые, полновесные семена.

Выписал журнал и другим советую.

25/IX 30 г.

<Подпись> Маробласть, Морки, политпросвет. И. К. Таныгин.
(ед. хр. 242, л. 24–25)
3
Дорогой т. А. Камегулов!

Не сердитесь, называя Вас «Дорогим» это приветствие я не каждому бросаю, а по особым… своим взглядам и чувствам.

На Ваш журнал «Литературная учеба» смотрел как на обыкновенную рекламу. Приобрел № 1 журнала, то случайно, благодаря ловкости Вашего продавца <нрзб>. По моей зарплате (60 руб. в месяц) журнал мне стал ценным, что счел нужным прочитать до конца.

После вдумчивого чтения ст. Мих. Чумандрина «Заводская газета и рабочий писатель» я был в восторге от этой статьи. <…>

Хотя журнал мне достанется дорогим по моим средствам, но, за то, уверен, он мне много даст, и поднимет мой кругозор в литературном искусстве. <…>

Сейчас я хоть редактор газеты «Метла», сам пишу статьи на вид «винигретов», окружающие неграмотные хвалят меня; но малограмотные и грамотные в каждой моей строчке — стать<е> находят ошибки и аляпистые и топорные движения. <…>

Способностей не имею, но желания имею заниматься литературой. <…>

25/V — 30 г
П/отд. Ликино, Московской обл., Орехово-Зуевского округа, Ликинская ф-ка, казарма № 6, комната № 11, ткачу Н. Н. Максимову.
class="book">(ед. хр. 242, л. 29–30)
4
<На бланке:> Редакция и Контора газеты «Борисовская коммуна».

2 августа 1931. с<е>л<о> Борисовка ЦЧО <Центрально-Черноземная область>.


Товарищи! Посылаем Вам 4 Литстранички нашей группы. Наша группа организована при районной газете «Борисовская Коммуна». Мы уже пытались ранее завязать с Вами связь но безуспешно, надеемся на этот раз быть более счастливыми. <…>

Напишите, как можно завязать с вами более тесную связь, для постоянного, систематического руководства.

Если есть вышлите примерную программу для литзанятий кружка.

У нас назревает мысль составить сборник коллективный по матерьялам вошедшим и не вошедшим в литстраницы — Напишите нам Ваше мнение по этому поводу.

Пишите нам по адресу:

Борисовка ЦЧО. б. Белгородского окр. улица Луначарского, дом б. Силенковых. Редакции газеты «Борисовская коммуна» для литгруппы «Молодняк» руководителю С. Кальницкому.

* * *

Посылаю вам шестую литстраничку. <…> В этой странице просил бы обратить внимание на отрывок «Переконавсь» Это отрыво<к> из большой задуманой мною повести «На путях к сплошной». Пишу я ее на русском языке… Пока что она вся состоит из таких отрывков…

(ед. хр. 214, л. 2–3)
5
Прошу литературную консультацию дать отзыв на сл<едующее> мое стихотворение.

Я учусь в Ф. З. У. По соц. положению рабочий. Окончил 7тку 18 лет, комсомолец.

Адрес: Ленинград 17 п/о. Озерки. 1ая утиная ул. дом № 6 кв. 2.

Свиридов Роман Филиппович.

           Начало работы.
Завертелись шкивы и колеса,
И жужжит без устали мотор.
Разливается многоголосый
Всех бодрящий, железный хор.
А вокруг, спереди и сзади,
Куда глазом только не кинь.
Расставленные, как на параде,
Стоят станки, станки, станки. <…>
Но стоя у станка в заводе,
Должен помнить каждый из нас:
«Будь готов!
Курок на взводе,
Держи
и в мирный час!»
Р. Свиридов
15/IV 32 года (ед. хр. 222, л. 2).
6
Мне 20 лет. 6 лет уже тянет к литературе, но проклятая не грамотность держала в своем подвале, до 1929 г. пока не вступил в комсомол и в школу Ш.К.М <Школа коммунистической молодежи>.

Сейчас учусь и понял что неграмотных писателей нет. Не только я сейчас читаю но и работаю над первым рассказом, с колхозной жизни «Опасные корни» Я вам его пришлю, месяца через 3.

Новочеркасский район Ст. Манычская. Дьяконов В. Ф. <Без даты>
(ед. хр. 247, л. 19).
Разумеется, условный среднестатистический портрет мало о чем свидетельствует без учета девиаций. Отклонения от шаблона дифференцируют саму читательскую аудиторию и вместе с тем позволяют точнее определить внешние границы этой группы советских граждан: единичные или реже встречающиеся случаи помогают увидеть, для какого слоя общества такая форма отношений с литературой хотя бы иногда была актуальна, а кого вообще никогда не интересовала.

Женщины и «Литературная учеба»

Малочисленность женщин среди подписчиков «Литературной учебы» заметна. В архиве сохранилось лишь около полутора десятка документов, написанных представительницами слабого пола или адресованных им[987]. По возрасту, социальному положению, образованию, степени идеологической «подкованности» и лояльности почитательницы нового журнала ничем особенным от мужской аудитории не отличались. Специфика обнаруживалась скорее в сфере эмоций и в соответствующей риторике. Литературным консультантам приходилось отвечать не только на деловые письма, но и вступать в переписку с достаточно экзальтированными начинающими писательницами (хотя истерические послания приходили и от мужчин).

Два примера деловых писем:

Адрес: Украина. Криворожье.

рудник Новороссийский, Горно. пром. уч<асток>.

Александра Соколова.

Соц. полож. — Служащ.

род занятий — Книжный работник.

национальность — украинка.

партийность — беспартийная.

возраст — 19 лет.

образование — низш.

О принадлеж. к литерат. орг. — Принадлежала к лит. орг. Криворожья «Червоний Прник». Писать начала с детства. Печататься с 1928 г. в <Гартi> Харькiв <нрзб> (статьи).

Рабкор с 1927 г.

Стихов никогда не писала. Пишу прозу.

(ед. хр. 223, л. 1).
Товарищ консультант!..
Являясь Вашим подписчиком на журнал «Литературная учеба» нахожу таковой очень ценным и живым материалом для самообразования начинающего писателя. На ряду с этим имея большое стремление к изучению литературы в дальнейшем прошу рекомендовать мне какой либо заочный институт литературный.

Имею среднее образование литературой интересуюсь давно. Читаю. <…>

12/ IV — 31 г Жду ответ
С комприветом <подпись>
Мой адрес: Нижкрай, Кр. Сормово, УСК <Управление строительных контор?>

Агеевой М. М.

(ед. хр. 244, л. 25).
Фрагмент эмоционального послания:

Уважаемая редакция!
<…>

Меня тревожит ваше молчание. Или затерялось мое письмо, или я очень нетерпелива.

Что нетерпелива я так это верно, я прихожу в ужас когда подумаю что я не получу журнала первого издания — тогда я теряю то что мне необходимо, за что я судорожно хватаюсь, с одной горящей мыслью, учиться под руководством «Литучебы». <…>

Только журнал «Литературная учеба» сможет вывести меня из тьмы в которой я мечусь, рвусь и не найдя просвета в отчаянии изнемогаю <…>

<Без подписи>
(1930 г.; ед. хр. 243, л. 30).
Об эмоциях и одновременно о факторах, которым они обязаны, выразительно свидетельствует следующий ответ из литературной консультации, обращенный к одной из активных читательниц:

Дорогая тов. ЛОПУШКО.
Вы пишете нам: «если не примете (стихи — В.Н. <комментарий консультанта>), то и последняя почва уйдет из под моих ног и жизнь моя покроется мраком безнадежности и горя». Стихи Ваши еще очень слабы. Напечатать их нельзя — но тем не менее, предаваться во власть «безнадежности и горя» Вы не имеете никакого права. Переберем по порядку все Ваши произведения — какие темы и настроения мы в них находим. Сожаления о неудавшейся жизни, описания природы, стихи о забитых жизнью людях («Малютка», «На базаре»). Тема страдания от бытовых неполадок — основное, что проникает все Ваши стихи. Наиболее совершенное выражение она получает в стихотворении «Как скучны, как нудны вы, дни безстрадные». Здесь Вы пишете:

Точно от мира меня оторвали
Все эти тряпки и штопки,
Как в цепи стальные меня заковали
Кухня и печные топки.
Сбросьте с меня это рабство презренное
Душе моей дайте свободу,
Какие стихи и статьи вдохновенные
Создам я родному народу.
Перед нами, что называется, «вопль души» человека, измученного своей жизнью.

<Без даты>
(ед. хр. 236, л. 3).
Судя по письму консультанта, тов. Лопушко — замужняя женщина, более того у нее «подросший мальчик» «школьного возраста». В этом смысле она тоже не типична. В других письмах «студенток» не чувствуется обремененности бытом и детьми. Между тем приведенный документ интересен не только и, может быть, не столько эмоциональным фоном, сколько тем, что в нем раскрыт важный социально-экономический мотив, который побуждал к творчеству массы рабочей молодежи. Очевидно, что жаждущая эмансипации т. Лопушко хотела избавиться от изнурительного повседневного труда — от печальной участи домашней хозяйки, и именно это заставляло ее так настойчиво добиваться статуса поэтессы.

Экономические мотивы начинающего писателя

Желание стать писателем, чтобы освободиться от тяжелого плохо оплачиваемого труда и изнуряющего быта в письмах проявляется довольно часто. Время от времени — с особенной откровенностью. Многие начинающие рассматривали обучение литературе как серьезное и рискованное вложение собственных крохотных капиталов и хотели заранее получить хоть какие-то гарантии в том, что деньги да и само время, которым они совсем не располагали, будут потрачены не зря.

Наряду с проблемой: «…Как плотится писателям и сколько. <…> пишу стихи. Уже есть прин<ятые> в печать но цена неизвестна» (П. И. Петровский, Псковский округ, 1931 г.; ед. хр. 245, л. 22), вопросы: «Может-ли каждый, при желании и упорной работы над собой, научиться писательскому мастерству?» (И. К. Гинтовт, БССР, г. Полоцк, 1934 г.; ед. хр. 247, л. 5); «Я пишу стихи, но я малограмотный. Учился я всего пять лет могу ли я книгами или в литературной кружке выдти т. е. сделаться хорошим зрелым писателем или нет?» (Григорий Павлович Коршунов, 06.11.1930, Московская область; ед. хр. 243, л. 28–28 об.) — были актуальны из чисто практических соображений.

Выражение денежных притязаний консультанты не приветствовали, а открытое нарушение негласного запрета на обсуждение экономических условий жизни писателей осуждали. Согласно предлагаемой читателям риторической модели, стремление писать должно обусловливаться идеологически и быть бескорыстным, — это само по себе награда. Показателен такой обмен репликами между читателем и консультантом. Читатель Домрачев пишет:

Дорогие товарищи
Прошу вас ответить мне на ряд вопросов.

1) Можно ли посылать в вашу консультацию свои произведения для напечатания.

2) В какой срок изд-ва должны выпустить принятую рукопись.

3) Что требуется от гениальных произведений, которые бы можно написать сейчас

4. Как оплачивается труд писателя (проза, стихи) в разных редакциях и издательствах

5. Каким образом можно вступить в ВАПП, КАПП <Калмыцкая ассоциация пролетарских писателей>

6. Адрес Максима Горького.

Прошу прикрепить меня к консультации. Готовлю расказ, скоро пошлю. Сведения. 1) Батрак 2) образ<ование> ШКМ <Школа коммунистической молодежи> много читаю. 3) Селькор. Сов<етский> Север. 4. Пишу больше прозой

Прошу ответить. С. Черное Тобольского округа Уральской области. Домрачеву Конст. <нрзб>.

(ед. хр. 247, л. 33)
Товарища Домрачева прикрепили к консультации, и вот какой ответ он получил от консультанта Словецкой:

Тов. Домрачев!
Надо иметь большую смелость, если не больше, чтобы начать большую серьезную и ответственную работу пролетарского писателя с разговоров об оплате, гениальности и издании еще не написанной вещи. <…> Необходимо относиться к пролетарской литературе, как к своему, кровному делу рабочих и батраков, а вы на это дело смотрите, как на наживное, как на легкий способ выколачивать из издательства денежки. <…>

Горький в Италии, в Сорренто, но лучше не затруднять его присылкой рукописи, они все равно поступают к нам.

(ед. хр. 247, л. 34–35)
Но в общем читатели «Литературной учебы», вероятно, ощущали неуместность или преждевременность вопросов о зарплате, изобретая особые извинительные формулы, чтобы задавать их. Например:

Прошу Литконсультацию дать мне ответ на следующие вопросы

<…>:

1. При организации литкружка ребята часто спрашивают: «А, ежели мы будем писать стихи то сколько будем получать за свои труды» <…>.

Вопрос шкурный но как руководителю кружка приходится знать расценки писательского труда прошу дать ответ. <…>

6/III 32 г.

Зап. Сиб. Край

с. Глуховка

Калачинского р-на.

А. Расшихину.

(ед. хр. 246, л. 4–5)
Если читатель упоминал о своем финансовом положении, то оно чаще всего опять-таки оказывалось бедственным:

Уважаемая, редакция!
16/III 30 г.

Я заинтересовался отделами вашего журнала и желаю получить знания по лит. учебе, кот. мне сейчас крайне необходимы. Я хочу выписывать ваш журнал, но меня смущают следующие вопросы: <…>

3. Что-то мне кажется, что пересылка книг наложенным платежом обойдется дороже подписки. Так ли? (Человек я бедный). <…>

г. Михайлов. Ряз. округ. Михайлове, педтехникум. Вик. Ив. Воротников.

(ед. хр. 242, л. 16)
Или:

…Скажу про себя: живя в сельской местности, где предлагаемых книг что называется днем с огнем не найдешь<.> Приходится довольствоваться тем, помещенным в журнале. Выписывать же за наличный расчет предлагаемые книги из издательств — невозможно из-за тонкого в ниточку жалования, которое при сильном натяге на нужды житья-бытья частенько рвется <…>

23/IX 30 г. Подписчик журнала «Лит учеба» П. Журавлев.

Адрес: Почт. отд. Белохуницкий завод, Вятский округ.

<Подпись>
(ед. хр. 243, л. 17).
Читатель, располагавший какими-то средствами или имевший содержание, надеялся получить от обучения литературному ремеслу другие преимущества. Так, командир батареи член партии Александр Барсков из Томска признавался:

На последней городской партконференции из числа предложенной литературы по заочному обучению партактива была рекомендована «Литературная учеба» как партучеба. Прошу ответить так ли это. Если да, то прошу прикрепить меня куда нибудь к заочному институту, чтобы я получил «права гражданства». <…> Иначе я вынужден ее бросить и заняться программой, которую я уже прошел. Есть желание работать на литературном поприще. Бюро коллектива требует документального свидетельства, что я действительно занят. Я выписал на весь год журнал «Локаф», Литературную энциклопедию, и 2 курса литературной учебы. <…> Первую книгу прочел и записал основные моменты… <…>

г. Томск

Белинская ул. д. № 61–2

Александру Барскову,

9/XII 31.

(ед. хр. 245, л. 39 об.)

Состоявшиеся профессионалы

За малым исключением все, что присылалось в «Литературную учебу», в глазах консультантов не выдерживало испытания с точки зрения качества. Большинство начинающих авторов не оставило даже мало заметного следа в литературе. Однако в сохранившихся документах все же встречаются имена людей, которые добились успехов. Вот три таких случая.

«Сочувствующий» литератор
В 1930 году в «Литературную учебу» пришло письмо от Сергея Мелентьевича Ахрема[988] — отклик на самый первый номер. Его пафос заключался в горячей поддержке горьковского начинания и одновременно в скептической оценке того, что было представлено на страницах журнала. По своей форме это была, используя слова адресанта, «авто-анкета». С. М. Ахрем спрашивал себя: «Нравится ли вам номер № нашего журнала?» — и отвечал: «Очень!»; на следующий вопрос: «Если да, то почему?» — отвечал перефразированными строками «Интернационала»: «Он путь указывает новый… Владыкой слова станет труд». Далее Ахрем критиковал журнал за то, что даже его сотрудники не избежали штампованного языка, указывая, в частности, на статью Л. Якубинского и А. Иванова «О работе начинающего писателя над языком своих произведений». Досталось даже М. Горькому, который, вопреки собственной программе, излишне использует иностранные слова. Кроме того, читателя возмутило высокомерие уже признанных литераторов, рассказывающих на станицах журнала о своей деятельности.

Надо отметить, что «Литературная учеба» в своей изначальной декларации объявляла себя товарищем начинающего писателя, только немного более опытным[989]. Ахрем же, прочитав, в частности, стенограмму беседы Б. Лавренева с читателями, вынес довольно суровое суждение о риторике, которая была свойственна ей в действительности: «…Все это похоже на саморекламу литературных „богов и боженят“» (ед. хр. 35, л. 2). Притом что авторы писем частенько позволяли себе благожелательно бранить журнал, такая резкая критика — исключительна.

В пункте: «Кто вы: рабкор, селькор, военкор[990], квалифицированный писатель или начинающий?», — Ахрем отметил: «Это неважно — я „сочувствующий“». Но в конце письма уточнил: «Журналист из рабкоров. Адрес: Москва, Озерковская набережная 44 кв. 14» (ед. хр. 35, л. 2 об.). Иными словами, у него имелся некоторый профессиональный опыт и, следовательно, основания высказывать свое мнение.

Свою карьеру литератора Сергей Ахрем начал раньше, чем возник журнал. Известно несколько книг, изданных под этим именем, причем некоторые большим тиражом: Первый съезд рабкоров Юго-западных железных дорог 16 и 17/XI 1924 г. / Под. общ. ред. С. Ахрема и М. Надубчака. [Протоколы]. Киев: Докрпрофсож и Правление Ю.-З. ж. д., 1925; Ахрем С. Гул времени. (1 мая). М.; Л: Огиз: Моск. рабочий, 1931. 46 с., 100 000 экз.; Ахрем С. Люди, штурмовавшие небо. (Парижская коммуна). М.; Л.: Огиз: Моск. рабочий, 1931. 20 с., 50 000 экз; Ахрем С. Люди, штурмовавшие небо. (Парижская коммуна). М.: Огиз: Молодая гвардия, 1932. 63 с.; Ахрем С. Поднимается выше знамя борьбы (1-е мая) [М.]: Мол. гвардия, 1932.

До этого С. М. Ахрем имел переписку с Горьким, который отозвался на его рассказ «Левое дело», опубликованный в «Гудке» от 2–10 декабря 1927 года. Разбор «техники рассказа» был жёсток, но тем не менее Горький пришел к следующему выводу: «…Вы, наверное, могли бы писать, об этом мне говорит ваше письмо красноречивее вашего рассказа». Стоит отметить, возможно, и то, что писательскую скромность, отсутствие которой Ахрем отметил в первом номере «Литературной учебы», воспитывал в нем тот же Горький: «Особенно значительна в вашем письме фраза: „Может быть, напечатали рассказ лишь потому, что его написал свой парень“. Сомнение для художника прекрасное свойство, а вот самомнение — пагуба»[991].

Поэт-«акмеист»
Другой случай связан с именем Марка Шехтера. Отзыв о его стихах сохранился в фонде и в нем, в частности, говорится:

В Ваших стихотворениях сказывается сильное влияние акмеистов, — Георгия Иванова в смысле комнатной тематики, Осипа Мандельштама… Если вы молоды — принадлежите к поколению рожденному революцией — то это очень плохо. Постарайтесь интересоваться другим кругом тем — соответствовавшему бы той великой эпохе, в каковую мы с вами живем. Судя по стихотворению «Лед пошел» это вам удастся.

Стихом Вы владеете. Но для того, чтоб быть поэтом этого еще мало. Надо найти еще собственный язык. Быть может это вам удастся. <…>

Стихотворение «Лед пошел» — не плохое — лучше других. Но его нужно было бы иначе осмыслить. П<о>даешь на большую высоту. Такой заманчивый образ — как ледоход просто сам собой напрашивал сравнение с революцией.

У вас же получилось довольно нейтральная пейзажная трактовка…

(ед. хр. 232, л. 18)
Судя по рецензии, Марк Шехтер уже владеет стихом; его разногласия с рецензентом носят эстетический (и как следствие — идеологический) характер, так что по большому счету речь идет не об обучении как таковом, а о своего рода «профпереориентации». Не осмеливаясь судить, насколько она удалась Шехтеру, заметим только, что, возможно — если речь в отзыве действительно идет о Марке Ананьевиче Шехтере (1911–1963), — его поэтическая карьера вполне сложилась. Он выпустил несколько книг и, среди прочего, стал известен как автор стихотворения «Снова мальчиком назови!»:

Свет мой, девочка, королева,
Преступившая рубежи:
Лучше тихое слово гнева,
Чем веселая буря лжи! <…>
Позабытое счастье рая
Легкой птицей звенит в крови…
Чтобы жить мне не умирая —
Снова мальчиком назови (1947)[992].
«Голос фольклориста»
Профессиональной и имеющей отношение к литературе была работа Ильи Сергеевича Гудкова. Гудков, обратившийся в «Литературную учебу» в 1934 году, назвал свое письмо «Голос фольклориста», написав его по образцу очерка:

Наша деревня быстрыми шагами идет к культурной жизни. В колхозах имеются свои художники и поэты, воспевающие колхозный строй.

Поэтическим творчеством занимаются подростки и старики, без исключения.

Политическая, художественная л-ра, журналы и газеты, быстрым потоком хлынули в деревню. Постоянным гостем в нашей деревне становится журнал «Л. У.» Он пользуется большой репутацией, о ж-ле говорят с восхищением, отмечая и его недочеты.

(ед. хр. 253, л. 34)
До конца верить фольклористу нельзя. Картина, которую нарисовал И. С. Гудков, представляется утопичной не только потому, что она как бы предвосхищает нарративную схему фильма «Волга-Волга» (1938). Даже если не вдаваться в тонкости, касающиеся конструирования желаемой реальности, ей попросту противоречит тот факт, что подавляющее большинство корреспондентов «Литературной учебы» жалуются на отсутствие книг и нехватку денег, чтобы эти книги выписать. И тем не менее совсем игнорировать его сообщение тоже вряд ли оправданно, ведь литературные консультации, «кабинеты авторов» и редакции действительно не успевали отвечать начинающим.

Помимо прочего, Гудков рассказывает историю об уникальном «читателе» «Литературной учебы» и к тому же успешном авторе-исполнителе. Путешествуя в качестве руководителя фольклорной экспедиции по отдаленным северным районам Московской области, Гудков повстречался с замечательной 75-летней колхозницей, проживавшей в деревне Бор Ваучского сельсовета Весьегонского района. О «неграмотной, но оригинальной поэтессе, известной по району» фольклорист сообщает:

Репертуар бабки Корневой пользуется большой популярностью. Его распевает молодежь на улице и декламирует в обеденные перерывы с колхозного <нрзб> или телеги. Несмотря на свою неграмотность — бабушка имеет свою библиотечку. В ее книгах между прочим находим и журнал «ЛУ». <…>

— Для чего Вам этот журнал бабушка? — (указываю на «Л. У»)

— Как для чего — учиться родной хочу, учиться.

— Председатель (колхоза И<.> Г<.>) приходит и говорит: «Бабушка! Иван пьянствует, на работу не вышел — протащи-ка его»…

— Ну я и протаскиваю. Когда складно выходит, а когда и нет. Я ведь не умею писать на бумагу, а все в голове держу и часто забываю.

Вот и читает мне сын журнал, а я слушаю. Лучше всего понравилось, как Гоголь работал, а другое понять не могу. <…>

А вот почему ненапишут, как песню составить, продернуть в колхозе кого-нибудь, чтобы весело и понятно всем было.

«Почему не напишут как песню составить». Думает не одна Корнева, а думают многие. <…>

03/IX — 34 г. Гудков Илья

Москва

Москва, 2, Арбат, 42, кв. 3

(ед. хр. 253, л. 35–36)
Трудно сказать, насколько запись Гудкова передает то, о чем говорила и тем более думала бывшая, как следует из того же письма, баптистка Корнева. Зато в его тексте вновь чувствуется газетное влияние — начиная с лозунга «учиться, учиться…» и завершая социальным заказом «от лица народа» на статью о рецептах сочинения для народных сказителей.

Сам И. С. Гудков к моменту отправки письма уже печатался. В письме есть ссылка на его публикацию «Народные загадки, частушки и песни» (Безбожник. 1934. № 7), так что какой-то опыт «правильной композиции» у него имелся, и он этим явно пользовался.

Кроме собирательства, Гудков оставил по себе память как один тех «миссионеров» (наряду с В. Н. Чернецовым, П. Е. Хатанзеевым, А. Н. Баландиным и др.), которые принесли письменность и литературу ханты и манси. Вот что сообщает о деятельности фольклориста Н. Коняев в предисловии к библиографическому указателю «Писатели Югры»:

За один только неполный год пребывания в окружном центре (И. Гудков и В. Сенкевич (Гудкова) вернулись в Москву в августе 1938-го) они силами учащихся и преподавателей выпустили четыре 80-ти страничных номера рукописного фольклорно-этнографического и литературно-искусствоведческого журнала «Советский Север», опубликовали в местной и центральной периодике несколько серьезных статей о зарождающейся хантыйской и мансийской письменной поэзии, фольклоре и этнографии. Это они перевели на русский язык и сделали достоянием читателя первые поэтические опыты ханты Леонида Вайветкина, Григория Лазарева, Кирилла Посохова, манси Матрены Вахрушевой. В 1939 году на страницах «Омского альманаха» их стараниями увидела свет «Песня о Ворошилове» ханты Дмитрия Тебетева, а в следующем году в омском же сборнике «Хантэйская и мансийская поэзия» были напечатаны в их переводе стихи ханты Л. Вайветкина, Г. Лазарева, К. Посохова, «Октябрьская песня» Даниила Тарлина, написанная в соавторстве с Григорием Вайветкиным, Д. Тебетева, манси М. Вахрушевой, Николая Свешникова[993].

К культурно-просветительскому миссионерству можно относиться по-разному, но так или иначе И. С. Гудков помимо прочего оказался одним из участников проекта «советский „фейклор“», исследование которого в разных аспектах привлекает сейчас серьезное внимание[994]. Позже он публиковался и в «Литературой учебе»[995]. А еще будучи студентом переписывался с Горьким, который посылал ему в ответ книги. В письме 1928 года он делился с мэтром следующими своими успехами: «Написал 2 работы: 1). Фольклор Тв<ерской> текстильной фабрики. 2). Блатной (воровской) фольклор и блатная музыка на фабрике и в деревне» (Тверь, ул. Советская, д. 20, 28. 03. 1931 г.; ед. хр. 240, л. 7).

Казалось бы, каждый из упомянутых представителей советской культуры так или иначе соприкасался с «Литературной учебой», но вряд ли их можно назвать «выпускниками» этого заочного образовательного «учреждения». Свою карьеру и Ахрем, и Шехтер, и Гудков выстраивали независимо от журнала или в лучшем случае «по касательной».

«Буду краток» (Нетипичные профессии)

К концу первого года издания редакция журнала озаботилась тем, чтобы выслушать от читателей критику в свой адрес, и разослала соответствующий вопросник с обращением к библиотекарям: «Товарищи библиотекари, доведите анкету до сведения каждого читателя „Лит. учебы“. Напишите нам, как оценивают журнал ваши читатели» (ед. хр. 35, л. 4). Анкета была приурочена к концу 1930 года. Решение ее подготовить обсуждалось на заседании редколлегии 23 декабря 1930 года (ед. хр. 4, л. 12), однако сохранившиеся письма читателей с ответами проштампованы канцелярией «Литературной учебы» лишь в декабре 1931 или в январе 1932 года (ед. хр. 35).

Ответы не были многочисленными и, выполненные по заранее подготовленному шаблону, предоставляют мало возможностей для того, чтобы более или менее точно судить о читательской массе. Что касается сферы профессиональной занятости, подсчеты самой редакции дали следующие результаты:

рабочих — 13 человек;

крестьян — 2;

служащих — 13;

преподавателей — 4;

студентов техникумов и вузов — 6;

научных работников — 4;

окружной прокурор — 1.

Эти цифры не совпадают с картиной, которая реконструируется по другим материалам, но дополняют ее. Писем от крестьян и преподавателей сохранилось больше, от служащих меньше. На точность, правда, ни в каком случае рассчитывать не приходится — данные очень неполны.

Человек из окружной прокуратуры действительно вел переписку с литературной консультацией. Из сохранившегося письма не ясно, какие мотивы заставили его пытать счастья на поприще литературы, однако оно прекрасно передает особенности риторики и антураж профессии: к категоричности стиля добавляется и, что было редкостью, печать на машинке, и «солидная» подпись при отсутствии грамотности.

УВАЖАЕМЫЙ ТОВ. КОНСУЛЬТАНТ № 4
Буду краток. Очень сожалею о том, что не зная Вашей фамилии, мне человеку, малограмотному, становится трудно, иметь с Вами переписку по вопросам литературной деятельности, т. к. незная с кем имею дело, я вынужден умалчивать о встречающихся у меня по литературной работе — затруднениях, а также умалчивать о основных, весьма интересующих меня вопросах, которые по моему, несомненно могут быть разрешены Редакцией «Лит. учеба». Об этом напишу позднее.

1–2 ноября с. г. мною (вторично) Вам были направлены новые материалы, на которые я до сих пор от Вас не могу получить нужного отзыва. Числа 25/XI, я получил от Вас копию прошлого отзыва, что меня не устраивает. По моему на каждые присланные (новые) материалы, Редакция должна давать совершенно, (судя по материалу) иные отзывы. Я лично не знаю, какая у Вас имеется на этот счет установка, но мне все же становится странным, ограничивать начинающего писателя, одним единственным отзывом, тем самым стеснять его литературный кругозор и не давать ему развиваться, Благодаря Вашему молчанию.

На основе этого я прошу Вас уважаемый товарищ, сообщить мне, на затронутый мною вопрос и по возможности выслать мне, на посланные материалы отзыв.

Жду скорого письменного ответа.

С литературн. приветом — <подпись> (Антонов)

Мой адрес:

Усть-Абаканск, Хакасской Автономной области, Зап. Сиб. Края,

Хак<асская> обл. прокуратура А. А. Антонов.

лиц. счет № л/990.

17/XII — 30 года <…>

(ед. хр. 243, л. 35).
Среди прочих выделяется случай начальника химической службы 95 стрелковой дивизии, дислоцировавшейся в Первомайске, письмо которого, напротив, выдержано в восторженных тонах: «…Это то чего нам учащимся писать не хватало». Посылая в консультацию стихи, о себе он сообщает:

<На бланке военного приказа> 1930 3/4.

Я военный, в литорганизациях не состоял и не состою. Писать начал около 5 лет назад. Статьи и заметки военного характера печатались в прошлом в «Военном вестнике» и «Красной звезде». Рассказы печатались в «Мартене» приложении к «Звезде» (газета — г. Днепропетровск). Много есть начатого, чернового. До сих про писал больше прозой, хотя были попытки взяться за стихи. Экскурсия этого года на Днепрострой и др. места, где я увидел наше строительство, вдохновила писать стихи о качестве и ошибках, которых конечно судить не мне. <…>

<Подпись неразборчива>

У.С.С.Р. гор. Первомайск (Голта)

(ед. хр. 247, л. 17)
Писем от других представителей нетипичных для подписчиков журнала профессий практически нет — разве что от 44-летнего кустаря-портного И. Ф. Жеребченко (Селидовский район; ед. хр. 249, л. 17–18). Не пользовалась спросом «Литературная учеба» и у руководящих работников заметного ранга. Среди ее читателей, кроме прокурора и начальника химической службы дивизии, самую высокую начальственную должность занимал командир батареи А. Барсков (Томск, 1931; ед. хр. 245, л. 39 об.). Думается, это хороший довод в пользу гипотезы, что профессиональное писательство интересовало советских людей в первую очередь как неожиданная, поначалу кажущаяся легкой, возможность вырваться из социальных низов общества.

«Костяк» читательской аудитории составляли учащиеся, рабочие, крестьяне, скромные служащие, учителя. Скорее комсомольцы, а не члены партии — вопреки тому, что виделось «наблюдателям» из 1930-х годов; но и беспартийные тоже.

Идеологическая идентификация

Надо сказать, что социальный портрет читателя «Литературной учебы» был воспроизведен в самом журнале еще в 1934 году. М. Рыбникова рисовала его так: «Современный начинающий писатель, тот, к кому обращается „Лит. учеба“, прошел исключительную школу жизни и классового опыта; он был в Красной армии, иногда это участник гражданской войны; начинающий советский писатель, даже молодой по возрасту, застрахован от наивности и легкомыслия, он строитель завода, он борец за колхоз, он чаще всего партиец. Однако литературное его образование невелико. Начитанность сравнительно небольшая»[996].

Начало сознательной жизни большинства известных нам адресантов «Литературной учебы» выпало на послереволюционные годы. Пожалуй, все они действительно определяли свое будущее в системе ценностей нового государства, и тем не менее корреспонденция, сохранившаяся в архиве журнала, выявляет довольно широкий спектр разномыслия и разных оттенков «ереси», от которых, как ни хотелось М. Рыбниковой, молодые авторы уберечься не могли.

Основная стратегия молодых людей, пробующих стать писателями, состояла в пассивной апроприации спускаемых свыше идеологических доктрин в том объеме, который, как предполагалось еще рапповскими установками, необходим для этого. Отклонением от «нормы» можно считать как осторожное сопротивление существующей системе эстетических и идеологических ценностей, так и слишком откровенное артикулирование собственной принадлежности ей.

Редкой следует признать прямую апелляцию к имени вождя — как в послании Дм. Емельянова от 1934 года, приуроченном к очередной перестройке журнала:

Прежде всего «Лит-учеба» должна отказаться от «учености» — сократить до минима пичат<а>ния не понятных слов вроде: «апофеоз» «сентенцией» «Шедевр» «интерпретацию» «Рутимость» (Все эти слова в отной статье Вальбе «Этапы писательской работы А. П. Чехова»).

Спрашивается, зачем они? В крайнем случае если без них нельзя обойтись — зделайте сноску.

Надо попроще, попроще… оно будет понятнее для широких масс.

Один совет ненада забывать знаменитые слова вождя партии тов. Сталина — только Ленин мог писать сжато просто, ясно и понятно о самых запутанных вещах. <…>

24/VII 34 г. Дм. Емельянов

(ед. хр. 253, л. 9)
Единичны послания, повествующие о деятельности «активиста». В цитируемом ниже письме И. С. Детенкова перемежаются отчет о раскулачивании, забота о превращении этого сюжета в искусство, рьяное стремление служить делу революции и одновременно — вырваться из бесконечного круга карательных акций, доводящих автора до настоящего риторического исступления:

Государственному издательству

Ленинградское областное отделение

Консультанту № 15


Детенков И. С.

ст. Карымская

(Забайкалье)

20/XII 30 г.

Дорогой товарищ!
Пишу, кажется, третье письмо Вам. Наши письма с мест Вас загружают и Вы, безусловно, не всостоянии ответить на все наши запросы, но у меня еще одна просьба к Вам.

Сейчас, наша районная партийная организация получила 3 места в Ком вуз, скоро будет набор; У меня намерение — попасть в этот набор. Я попытался поговорить с райкомом, который, в связи с хлебозаготовками, опять мне отказал; райком дает гарантию, послать меня осенью. Я этим не удовлетворен, время идет, хочтця учится. Нельзя ли как это через Вас попасть?..

Меня перебросили в 3 село на хлебозаготовки, где я встретился с рядом затруднений, — с кулацким сельсоветом, но переборол, хлебозаготовки сдвинул. Опять скопил хороший материял для пьесы. Если <усланная?> моя пьеса будит пригодна, «Борьба на селе», сообщите мне, я еще напишу.

Никакая меня работа не страшит. Меня перебрасывают в те села, где идет слабо хлебозаготовки и я получив задание от парт организации, — немедленно выполняю и в этой классовой борьбе, все болие <закрепляю?> политическую мощ. Я бы всю жизнь хотел работать в такой борьбе за Великое пролетарское дело, но хочится поучиться… На этих днях, — строго следил за судебным процессом Промпартии… Я узашался… Я не мог без волнения прочитать одного столбика… Подлецы!.. Мерзавцы!.. Жадные акулы, они хотят, жаждят рабочей крови!.. Ну ничего, мы выдержим в бою, а им эта пролетарская <нрзб>… Пусть утерают глаза от пролетарских плевков за границей… Настанет время, и скоро настанет, мы отомстим всей международной кровожадной буржуазии…

(ед. хр. 243, л. 36)
Порой социальный гнев провоцировали сами работники журнала. В 1930 году бурную реакцию вызвала статья В. Н. Волошинова «Слово и его социальная функция». Автор поместил в ней несколько отрывков для стилистического анализа, предварив их заданием: «Попытайтесь установить, какая классовая идеология лежит в основе ниженапечатанных высказываний, связанных с 9 января. Каждое из этих высказываний является выражением вполне определенной классовой группировки, идеология которой и обусловила не только различие в точках зрения на одно и то же событие, но и различие стилистических структур»[997]. Хотя сами тексты относились к прошлому, читатель не замедлил спроецировать их на современную ситуацию:

Афанасий Шалашный.

Донбасс, гор. Гришино, ул.

им. Фрунзе, дом № 25

15/IX — 30 г.

Стоит лишь со вниманием прочесть отрывок за № 1, как становится ясно, кому принадлежит идиология лежащая в основе отрывка, а именно: когда-то революционной интеллигенции (народникам) и не ошибусь если скажу — всей буржуазной интеллигенции в прошлом, а в наше время от части интеллигенции и больше крестьянству. Другими словами всем тем, кто не желает коллективов и коммун, кто не навидит коммунистическую партию, а значит и диктатуру пролетариата, тем кто жаждит индивидуальной жизни, частной собственности и торговли, и всем тем кто ожидает переворота в нашей стране, т/е замены СССР на демократично-буржуазную республику.

(ед. хр. 250, л. 2)
Писем, содержащих хотя бы какие-то намеки на открытое противостояние власти, не сохранилось, несмотря на то что «враги», «вредители» и «отщепенцы» встречаются в достаточном количестве.

Идентифицируются они двояко. В большинстве случаев «вредителя», ставшего таковым по малограмотности и несознательности, выявляет литературный консультант. Иногда сами адресанты, предвосхищая обвинения, признаются в своих грехах, либо основываясь на собственных соображениях, либо опираясь на уже объявленный приговор. Но даже такие читатели стремятся к социализации, восстановлению в правах или утверждению своего мнения в рамках сложившейся политической конструкции.

Алексей Максимович!
<…> Я из крестьян Башкирской республики. <…> Учитель литературы научил любить Есенина. Хороший поэт и я увлекся им через меру и навредил себе. <…> Комсомол. <…> Но комсомол <мелеузский?> не был комсомолом. <…> Мы боролись открыто. <…> А группа ребят, забыв наши ошибки снова организовали подпольную группу. Вредили в школьном масштабе. Я случайно о них узнал. Думал: рассказать, или не нужно. Наконец решил, нужно сообщить в ГПУ <…> меня обвинили в провокаторстве, что я не открывал организацию, а помогал ей работать. <…> После исключения заболел и психологически и физически. Были припадки, которые врачи не признали. <…>

Вдруг слышу что приехали вербовать из Магнитостроя. <…>

Но сейчас передо мной стоит один вопрос, который я никак не разрешу:

— Кем, как работать???

Основная моя специальность — литератор, орудие труда — перо. Против этого меня теперь ничем не разубедить. Может быть у меня нет таланта художника, может быть я плохо владею языком. Но литературу я не брошу. Я еще молод, нигде не печатался. Так, в прошлом я написал пьесу «Пути-дорожки». Тема: отношения поколений, пути-дорожки человека. Посылал в литературную консультацию ФОСП. Ответили, что тема, мысли верны, но выражены грубо, не художественно. В пьесе говорится о борьбе, но нет действия.

Как же работать теперь?

1) Продолжать работать чернорабочим?

Чернорабочим я совершенно не вижу производства, жизни. Нет времени для литературной работы, маленькая зарплата, е<л>е удовлетворяющая минимум потребности человека. Нужно это продолжать? Бросить?

2) На какую работу, на ту работу, от которой убежал. О ней мне не думалось <нрзб> Правда можно бы поступить на такую работу, на которой я видел-бы людей, страну, жизнь. Например, в редакции. Но где, как найти такую работу?

3) Приобрести какую-нибудь специальность для работы на производстве. Это на Магнитострое сделать легко. Это из двух работ самая лучшая. Я хорошо буду знать производство, людей. Я со всеми буду бороться за темпы. Производство оздоровит <мое?> прошлое.

Но… я плохо буду видеть весь Магнитострой, а это мне необходимо. Потом, неужели 9 лет учебы, бессонные ночи, голодные дни, — пропали напрасно? Разьве профессии сборщика я не смог бы преобрести без 9 летки? Рабочие стремяться в рабфаки, техникумы, вузы, а я ведь бегу от них? Разьве это не будет шаг назад.

Я мучуюсь сейчас над этими вопросами, у меня сейчас маленькая зарплата, плохая пища, нет одежды, нет женщин, которых я хочу. Я ведь мне 21 год скоро будет. Но боюсь я не трудностей! Нет. Я относительно пережил много трудностей. Но если это нужно, целесообразно для общества для себя, я переживу еще больше. И еще меня тревожит вот что. Я средняк, с ошибками в прошлом. И многие на мое врастание в класс будут смотреть как на механическое приспособление к пролетариату, пролазавание, приобретение рабочего стажа. А мне не хочеться, чтобы меня не понимали. Я не приспособляться хочу, а найти правильный путь. Их много. И у каждого светлые и темные стороны. Вас я люблю с тех пор как узнал о Вас по первым рассказам и лучшим признанием служит это письмо. Эти вопросы.

Письмо это не случайно, — оно результат 8 летней работы над Вашими книгами, результат 20-летней жизни…

Вот вывернул себя перед Вами и легче стало, свободней.

Это исповедь человека, вновь обретающего жизнь, обретающего с вопросами, которых не может разрешить, который мучается ища их решения. Не художественна она потому что писана отрывками между делом, в палатке, где не умолкаем шум. <…> С лит-приветом от Астафьева.

Адрес: С.С. С. Р. Уральская область, г. Магнитогорск. Главная почта. Абонементный ящик № 70 <1931 г.>

(ед. хр. 240, л. 14–18)
Письма-покаяния не часты, новстречаются. Они привлекали внимание редакции «Литературной учебы». Уже в первом номере журнала обсуждалось послание одного раскаявшегося комсомольского поэта, который описывал свой жизненный путь следующим образом: «…благодаря моим ораторским способностям, умению приспосабливаться и умению сочетать черное с белым, я печатался во всех периодических изданиях городов Николаева, Одессы и Херсона…»; «…благодаря громкому делу об изнасиловании одной начинающей поэтессы мною и еще двумя поэтами, я вылетел из комсомола…»; «…написал нашумевшие (особенно в Одессе и Николаеве) порнографические поэмы и снова попадаю под судебную ответственность. Но зато уже после всего этого наступает капитальный переход к лучшему»[998]. «Литературная учеба» с известным сочувствием отнеслась к человеку искусства, чьи уголовные «шалости» не квалифицировались как политические.

Несмотря на оптимизм, выраженный М. Рыбниковой, найти «идеологически выдержанные» тексты в присылаемых рукописях гораздо сложнее, чем нарушающие стандарты. Вот варианты «мягкого» приговора литконсультантов девятнадцатилетнему беспартийному горняку, автору рассказов:

Товарищ ОТРАДНЫХ!
Получили Ваше письмо и рассказ «Ванька». Очень жаль, что Вы бросили учиться. <…>

Рассказ «Ванька» написан беспомощно. Попытаемся Вам это разъяснить. В какое время происходит описанное в Вашем рассказе? Если выбросить слово «сельсовет» из письма Ванькиной матери, и заменить его именем — отчеством какого-нибудь «сердобольного» кулака, к которому она обратилась за помощью — ничто в рассказе не изменится. Современности в нем совсем не ощущается. Классового расслоения в деревне, судя по Вашему рассказу, не существует. Упорная борьба с кулачеством проходит мимо Вашего поля зрения. <…> Главный герой — Ванька — в Вашей подаче — кулачок, который думает только, как бы побольше заработать, на которого завод не оказал никакого влияния <…>.

Рассказ производит впечатление, что автор недостаточно знаком с жизнью и бытом деревни.

(ед. хр. 220, л. 7)
Товарищ ОТРАДНЫХ!
Присланный Вами рассказ «Непонятное», собственно, рассказом назвать нельзя: в нем нет ни темы, ни композиции, ни характеристики действующих лиц.

Основная Ваша ошибка — неудачно выбранный материал. В наши дни, дни горячей борьбы за социалистическое строительство, неуместные и ненужные самодовлеющие описания любовных переживаний и душевных мелодрам.

Рассказ лишен не только социальной, но и художественной ценности.

Пошленькие разговоры о певицах, о весенних романах и настроениях чрезвычайно далеки от занимающих и волнующих советского читателя вопросов.

(ед. хр. 220, л. 7)
Еще один пример критической оценки:

Товарищ ПОЛОНСКАЯ.
Ваша повесть «Нетолла», ввиду ее серьезных идейно-художественных недостатков не может быть принята к печати. <…> на основании вашей повести, можно с большим трудом поверить, что дело идет о женщинах национальной Республики, и именно, Абхазии. <…>

Ваша основная героиня Натолла <sic> — дочь богатого крестьянина (кулака). Из нее вы захотели сделать передовую советскую женщину, женщину-коммунистку <…>. Это ваша центральная коллизия, из которой вы приходите к выводу о благородстве стремлений девушки из кулацкой семьи, о ее нравственном превосходстве перед членами бедняцкой горской семьи <…>. Представителей бедняцкой семьи вы подаете — как тиранов благородной чистой девушки <…>, как людей морально-развращенных (Асан), как эксплоататоров и пьяниц. Вам должно быть понятно, что такая трактовка образа Натоллы и ее сопоставления с бедняцкими героями — идеологически неверны. <…> Дочь кулака Нат<о>лла неустрашимый, последовательный большевик, организатор колхоза — в финале, и бедняк Асан, как противник коллективизации.

(ед. хр. 226, л. 4)
Дав решительную отповедь политическим интенциям автора, рецензент переходит к обсуждению художественных несовершенств литературного произведения, которые, разумеется, обусловлены той же ошибочной общественной позицией. Нетрудно заметить, что каждый раз речь идет о категории «заблуждающихся», а не о категории сознательных врагов советской власти. «Заблуждение» же, по сути, выражается в том, что начинающий писатель не выдерживает (как будто по К. Кларк) некий «соцреалистический сюжет». Форма и идеология связаны очень прочно.

Осознавать несвоевременность своего творчества может начинающий литератор, ощущающий, что избранные им форма и сюжет противятся общественно значимой проблематике. Так, тов. Тудоровская откровенно признается: «Лирическое направление своих стихов, считаю нежизненным» (ед. хр. 239, л. 29). Критичен по отношению к собственным поэтическим опусам и тов. И. Н. Силонин:

Иван Н. Силонин, проживающий в г. Н.-Новгороде в Ф<абрично->З<аводской>ШК<оле> по Арзамасскому шоссе надзорский корпус кв. № 56.

Рождения 1910 г. по социальному происхождению крестьянин-бедняк, беспартийный русский окончил 7 гр<уппу>. городской школы в 1930 г. В настоящее время работаю электромонтером в ВЭО <Всесоюзном электротехническом объединении>. В литературной организации не состою, писательством не занимался, но желание к этому ремеслу огромное.

5/III 1931 г.

Врятли мое следующее стихотворение будет полностью отвечать современной пролетарской поэзии и врятли оно образно написано, но поскольку оно у меня написано первым еще весной прошлого года, то поэтому я его посылаю в консультационный отдел с целью указать на недостатки моего стихотворения.

            Весна идет
Выше солнце поднимаясь,
Греет землю все теплей.
Вихри снежные взвиваясь,
Воют, плачут все сильней
      Ветер теплый с юга дует
      С собой гибель им несет
      Землю дождиком омоет,
      Грозно молния блеснет
Весну новую встречая
Птицы песни запоют
Деревья ветвями качая
Зелень первую дадут
      И беря пример с совхоза
      Заработает смелей
      Трудовой народ колхоза
      Дружно, бодро, веселей.
(ед. хр. 249, л. 14–15)
На фоне почитания государственных институтов литературы вообще и журнала «Литературная учеба» в частности контрастным выглядит случай, который вольно или невольно подчеркивает абсурдность сложившейся в СССР ситуации с писательством. Неизвестный автор прислал в редакцию «предупреждение», полное самых решительных настроений:

<Машинописная копия без указания имени>.

ТОВАРИЩИ.
Вам, как партийному органу и посылаю свои стихи и предупреждаю: я их послал во все Ленинградские газеты и в «Резец» в полной уверенности, что их не напечатают не потому, конечно, что они слабы по форме или содержанию — нет, а потому, что в них я не крашусь в тогу попутчика, а прямо заявляю: я рабочий поэт — таким меня извольте встретить. Они же на эту дикую (по их мнению) дерзкую выходку «спаси боже» — пойти не могут. Они раболепствуют перед пролетариатом — они возносят его на все лады, чуть-ли не как святыню — «Христа спасителя»… Они ж привыкли хоть палке, сучку… но кланяться…..Они впрочем ну их…..

Я потому и посылаю им всем — пусть поморщат нос.

Мне же рядиться нечего: я рабочий — простой… серый…

Вот только все же я ошибку делаю: надо бы показать их САЯНОВУ — этот наш, правда, есть и еще много наших, но толпа: им надо расти до моих стихов…..Стихотворение же которое я написал…. я не могу с ним молчать…..я не могу ожидать полгода в «РЕЗЦЕ», когда их там рассмотрит, какой-то «попутчик» — ему до них надо расти. Потому я их и посылаю не с невинной просьбишкой рассмотреть, а прямо делаю вызов.

Мое стихотворение достойно печати… Оно ставит вопрос аналогичный УОТ УИТМЕНА, только не с пацифистской идеологией общечеловечности: на данном этапе истории человек не всякого может любить… Это ясно. У нас период классовых битв. Могильщик старого общества Пролетарий шагает в моих стихах… Это я шагаю… Это я пролетарий.

(ед. хр. 247, л. 20)
Жесточайшая обида позволяет автору ультиматума открыто выразить те соображения и эмоции, которые избегали манифестировать многие другие читатели журнала. Ситуация действительно выглядит абсурдной, когда «пролетарий» в поисках ответа на фундаментальный вопрос «Как следует строить произведение, чтобы оно было реально, отражало интерес<ы> класса к которому ты принадлежишь» (Михаил Глозус, ст. Конотоп, Пролетарская 219, 1930 г.; ед. хр. 243, л. 21) обращается за рецептом то ли к сомнительному попутчику, то ли к своему классовому противнику.

Вообще негативное отношение к «спецам» время от времени проглядывало в текстах читателей, и зачастую это приводило к конфликтам. Начинающий поэт или писатель, прочно усвоивший мысль о том, что «вредительство» — неотъемлемое качество интеллигенции, спокойно пренебрегал психологическими мотивировками, объясняющими подрывную деятельность, которую, как предполагалось, вели врачи, инженеры и другие ее представители. В рамках такой риторики и логики интеллигент — по своей сути скрытый классовый враг. Его саботаж и вредительство других объяснений не требуют. С точки же зрения консультанта отказ от нарративизации психологических состояний и нежелание эксплицировать причинно-следственные связи, обусловливающие поведение конкретных героев, считались серьезным нарушением правил поэтики:

Но здесь еще есть один недостаток присущий этому стихотворению.

Утром найден был боксит
Профессором припрятанный.
Где, в каких строчках было высказано недоверие человеку, ведущему экспедицию (в данном случае профессору)?

(ед. хр. 226, л. 9 об.)
И все же откровенного недовольства интеллигентской «элитой» читатели старались не демонстрировать, а учителям из «Литературной учебы», которые тоже являлись ее частью, доверяли, изобретая различные способы апроприировать и «интимизировать» иллюзорный мир, который с ними связывался. Порой это выражалось в панибратстве, порой — в чрезмерном благоговении. Сквозь типичные приветственные обращения «Уважаемые товарищи» и «Уважаемая редакция» могло прорваться елейное: «Дорогой т. А. Камегулов! Не сердитесь, называя Вас „Дорогим“ это приветствие я не каждому бросаю, а по особым… своим взглядам и чувствам» (ед. хр. 242, л. 29). Постоянные же просьбы и требования дать адрес М. Горького для личного общения без посредников — самый частотный мотив в письмах.

Редкие образованные читатели вступали в спор с учителями по поводу частностей. Так, тов. Т. Гурко из Тифлиса по прочтении № 6 журнала за 1930 год пишет:

Статьи помещаемые в «Литературной Учебе», в журнале «для самообразования», редактируемом Максимом Горьким, должны быть безупречными как в смысле своей идеологии, так и в смысле опрятности точности приводимых цитат.

Затем, авторы статей не должны плагиировать мыслей писателей, к тому же давно умерших и стало быть не имеющих возможности выступить в защиту литературной этики.

В № 6 «Литературной Учебы» Л. Тимофеев в «Письмах из редакции» так цитирует Пушкина —

«Я вас любил, любовь еще быть может
В моем угасла сердце не совсем».
вместо —

«в душе моей угасла не совсем»
Это П. Вяземский, Жуковский и пр. так пародировали графа Хвостова.

— «Екатеринин уж водой покрылся Гоф»,
но Пушкин не мог писать так коряво

— «В моем угасла сердце не совсем»
Второй грех Л. Тимофеева — на странице 43 той же статьи, говоря о необходимости строгого отношения к стиху, Л. Тимофеев непринужденно преподносит «самообразовывающемуся» читателю блестящий парадокс, увы… принадлежащий Ал. К. Толстому.

У Л. Тимофеева: «в известном смысле можно пожалуй сказать, что талантливость поэта определяется не столько тем, что он пишет, сколько тем, что он зачеркивает».

У Ал. Толстого: «главная заслуга художника состоит не в том, чтобы создавать, а в том, чтобы вычеркивать».

Тифлис, Т. Гурко.

12/I 30. <дата не верна, скорее — 1931 г.> Спуск Элбакидзе 8

(ед. хр. 242, л. 5–7)
Замечания Т. Гурко справедливы, а образованность для читателя «Литературной учебы» — исключительна. Нужно было быть либо специалистом, либо очень заинтересованным любителем, чтобы на досуге читать письма С. М. Салтыковой (Дельвиг), в котором строчка о странном «Гоф» цитируется, или какие-то иные издания, где цитируемые тексты, возможно, приводились[999].

Особую немногочисленную группу составляют читатели, пытающиеся разобраться в сложных вопросах идеологического порядка. Они задают каверзные вопросы о законах диалектики при коммунизме, которому «грозит застой ибо не будет факторов развития, не будет противоречий». (Ил. Гапон, гор. <нрзб>, пер. Карла-Маркса, д. № 1; ед. хр. 243, л. 25), или простодушно ищут разъяснений более фундаментальной проблемы — «что такое истина?»:

Многоуважаемый товарищ консультант, я прошу Вас ответить на интересующие меня вопросы.

Образование получил в объеме школы десятилетки. С 1930 г. работаю на «Красном Путиловце» (рабочий стаж 8 м<есяцев>.). Сын служащего — отец бухгалтер. Готовился в ВУЗ на курсах; получил командировку, но в приеме отказали. Сейчас записался в литературный кружок при одной из библиотек (кружок с творческим уклоном). Вот краткие сведения обо мне.

1. Объясните пожалуйста более понятными «осязаемыми» словами понятие слова истина. Я читал № 2 «Лит. учебы» статью Тымянского: «Марксизм и философия». В общем я ее понял, но только не могу хорошо прояснить себе, что такое истина. <…>

Подписчик журнала «Литературная Учеба» Виктор Андреевич Фемистоклов.

(ед. хр. 243, л. 23)
Спектр «разномыслия» начинающих литераторов широк. Девиации здесь скорее норма, чем отклонение. Однако в целом «политика знания» почитателей «Литературной учебы» ясна: они хотели и настойчиво требовали, чтобы их научили думать «правильно», в соответствии со стандартами советской профессиональной литературы. «Школы жизни и классового опыта», о которых писала М. Рыбникова, им на самом деле явно не хватало; необходимы были подробные инструкции, как себя вести и что делать. Недостающие навыки социализации они пытались восполнить в том числе и чтением.

Читатель как читатель

Мы уже говорили о том, что в своем большинстве аудитория «Литературной учебы» читала не слишком много, однако более или менее четко определить объем и характер потреблявшейся ею литературной продукции сложно. Исходя из общего уровня образования, следует предполагать, что бэкграунд определялся — причем часто с поправкой на специфику сельского обучения — программой семилетней школы, которая далеко не всегда была хорошо усвоена. В то же время заинтересованность в книгах варьировалась от «почти ничего не читал» до внимания к довольно экзотической литературе. Судить о круге чтения можно как по упоминаниям в письмах, так и по «реконструкциям» консультантов, отыскивавших те или иные влияния в присланных текстах.

На первый взгляд, письма позволяют восстановить сравнительно пеструю картину чтения, однако с самого начала необходимо учитывать, что лишь небольшое их количество вообще информирует о предпочтениях адресантов. «Студент-книжник» — исключение, а не правило. Если разбить книги на несколько условных групп и расположить в порядке наибольшей популярности, то приблизительно ситуация будет выглядеть так.

Русская классика XIX века:

А. С. Пушкин, Л. Н. Толстой, А. П. Чехов, М. Ю. Лермонтов, Н. А. Некрасов, И. С. Тургенев, С. Я. Надсон, И. С. Никитин, А. В. Кольцов, С. Д. Дрожжин, Т. Г. Шевченко, Н. Г. Чернышевский, Ф. М. Достоевский, Н. С. Лесков, П. И. Мельников-Печерский, Козьма Прутков, А. Н. Майков, А. А. Фет, А. Н. Плещеев, Г. И. Успенский.

Современная поэзия:

С. А. Есенин, Д. Бедный, А. А. Жаров, В. В. Маяковский, М. А. Светлов, Н. С. Тихонов, Дж. Алтаузен, Я. II. Бердников, А. А. Блок, Н. Н. Браун, Г. В. Иванов, М. В. Исаковский, В. В. Каменский, О. Э. Мандельштам, Б. Л. Пастернак, А. А. Прокофьев, В. М. Саянов, А. А. Сурков, В. Хлебников.

Проза и драматургия XX века:

М. П. Арцыбашев («Санин»), И. А. Бунин, Вс. В. Иванов, А. А. Караваева («Лесозавод»), Б. А. Лавренев, Ю. Н. Лебединский, П. А. Оленин («Тайна Володи мальчика»), Б. А. Пильняк, С. П. Подъячев, А. А. Фадеев, Д. А. Фурманов, М. Ф. Чумандрин, М. А. Шолохов.

Зарубежная литература:

И. Гете, Стендаль, О. Бальзак, П. Беранже, И. Бехер, А. Гайе, Г. Гейне, М. Голд, Р. Гузи, Дж. Дос Пассос, Э. Золя, О’Генри, Р. Роллан, М. Сервантес, У Уитмен, Б. Шоу, Книги о Картуше, Книги о разбойнике Антонио Порро, Гомер.

Периодика и серийные издания:

«Резец», «Рабфак на дому», «Звезда», «Литература и марксизм», «Литературная газета», «Литературный критик», «Астрономический журнал», «Вестник иностранной литературы», «Леф», «Литературная энциклопедия», «Локаф», «Мироведение», «На литературном посту», «Огонек», «Роман-газета», «Успехи физических наук», «Фронт науки и техники», «Ученые записки Института языка и литературы РАНИОН», «Известия отделения Русского языка и словесности Российской Академии наук»; серия «Всемирная история»[1000].

Специальная литература о литературе:

А. П. Крайский (Что надо знать начинающему писателю… 4-е изд. Л.: Красная газета, 1930), М. Горький (О писателях. М.: Федерация, 1928; По поводу одной легенды // Правда. 1931. 5 марта; «Беседы о ремесле»), В. Ф. Переверзев, Г. А. Шенгели (Как писать стихи и рассказы. 7-е изд. М.: Изд-во Всерос. союза поэтов, 1930); Практическое стиховедение. 2-е изд. (Л.: Прибой, 1926); Школа писателя. Основы литературной техники (М.: Изд-во Всерос. союза поэтов, 1930), И. М. Рубановский (Как и над чем работать писателю. М.-Л.: Молодая гвардия, 1928), С. И. Абакумов (Как писать сочинения. 2-е изд. Л.: Брокгауз-Ефрон, 1930), Н. Абрамов (Словарь русских синонимов и сходных по смыслу выражений. Пг.: Тип. В. Безобразов и Ко, 1915), Л. Л. Авербах, А. П. Бородин (Как писать пьесу. 2-е изд. М.: Теакинопечать, 1929), A. К. Воронский, А. Г. Горнфельд (Как работали Гете, Шиллер и Гейне. М.: Мир, 1933), В. И. Даль, Г. И. Изотов (Основы литературной грамоты. Начинающим писателям-селькорам. 3-е изд. М.: Крестьянская газета, 1930), И. А. Ицексон (Обработка и фиксирование речей, докладов, протоколов и т. п. 5-е изд. Кунгур: Тип. «Уралполиграфа» в Кунгуре, 1930), В. В. Князев (Книга пословиц. Выборки из пословичной энциклопедии. Л.: Красная газета, 1930), С. Г. Займовский (Крылатое слово: Справочник цитаты и афоризма. М.-Л.: Гос. изд-во, 1930), П. С. Коган, Г. Лелевич, А. В. Луначарский, В. В. Маяковский (Как делать стихи?), П. Н. Медведев (Формальный метод в литературоведении: Критическое введение в социологическую поэтику. Л.: Прибой, 1928), П. Д. Рожков (Против Толстовщины и Воронщины: К вопросу о творческом методе пролет, литературы. М.-Л.: ОГИЗ, 1931), М. А. Рыбникова (Как надо писать. М.: Работник просвещения, 1930), Б. В. Томашевский (Теория литературы. Поэтика. 4-е изд. М.-Л.: Гос. изд-во, 1928); Краткий курс поэтики (4-е изд. М.-Л.: Гос. изд-во, 1930), Д. Н. Ушаков (Краткое систематическое школьное руководство по грамматике, правописанию и произношению. М.-Л.: Гос. изд-во, 1927), У. Р. Фохт, В. М. Фриче, B. Б. Шкловский (О теории прозы. М.: Федерация, 1929).

Прочая нехудожественная литература:

Риббинг С. — 240, 10 (Гигиена брака и безбрачия: Анатомия, физиология и патология мужских и женских половых органов. М.: Торг. дом Е. Коновалова и Ко, 1911), В. И. Ленин, И. В. Ребельский (Азбука умственного труда. 12-е изд. М.: Труд и книга, 1930).


Дополним этот перечень письмом (не внесенным в общую статистику), которое, как кажется, содержит показную библиографию — как бы отчет ученика за выполненное и перевыполненное задание, — хотя вполне возможно, что его автор действительно все упомянутое прочитал:

Уважаемый товарищ редактор.
Я читал и прорабатывал все номера вашего журнала. В процессе этой проработки я получил много ценного для себя и для своей работы над литературой. Главное — стало понятно, в чем заключается ценность и сила художественного произведения. А вот что писать о чем писать, как издать книгу мне не известно. Как постоянный подписчик и читатель Вашего журнала обращаюсь к Вам и надеюсь, что Вы мне ответите.

С приветом <подпись>.

Харьков 2/XI/34

Адрес. Харьков 120 Незаможний пер. 8. кв. 1. И. И. Бочарову.

Биографические свединия

Родился в Харькове 1914 г, сын служащего, образование имею среднее, работал кореспондентом Робiтничоï Газети Пролетар с 1929 по 32 год в 33–34 ом. году редакции Последних известий. Комсомолець с 1923 года в настоящее время учусь на физико-механическом факультете Машино-конструкторского Института который готовить научных работников в области физики, механики.

Харьков 2/XI/34. <подпись>

Прочитаны главнейшие произведения крупнейших писателей русской и иностранной литературы. Шекспир, Дидро, Скарон, Сервантес, Данте, Вольтер, Свифт, Золя, Флобер, Гамсун, Лондон, Вольф, Нексе, Ромен Ролан, Джермането, Драйзер, Рабле, Гете, Байрон, Шиллер, Гейне, Бальзак, Поль Бурже, Стендаль, Мопассан, Барбюс, Джон Дос Пассос, Беранже, Бомарше, Вергилий, Гюго, Диккенс, Дюма, Мольер, Руссо, Синклер, Теккерей, Пушкин, Л. Толстой, Гоголь, Лермонтов, Салтыков Щедрин, Тургенев, Некрасов, Достоевский, Чернышевский, Чехов, Грибоедов, Гончаров, Короленко, Успенский, Помяловский, Горький А. М. Из современных русских писателей Эренбург, Левин, Богданов, Шолохов, Панферов, А. Толстой, Леонов, Вера Инбер, Огнев, Новиков-Прибой, Свирский, Фадеев, Форш, Третьяков, Шкловский, Шишков, Четвериков, Федин, Уткин, Серафимович, Сейфулина, Под-ячев, Пильняк, Неверов, Маяковский, Лидин, Караваева, Иванов, Есенин, Гладков, и другие. Из украинских писателей Микитенко, Кузьмич, Первомайский, Иван Ле, Смолич, и другие Из белорусских Янка Купала и другие.

(ед. хр. 247, л. 15–16)
Приведенные списки, разумеется, говорят не об объеме реального чтения, а о том спектре книг, который относился, по ощущениям аудитории, к легитимному для представителей писательской профессии. Они очерчивают, если можно так выразиться, контуры воображаемой библиотеки «идеального» ученика «Литературной учебы». Об этих текстах некоторые начинающие писатели по крайней мере слышали, во-первых, и считали возможным делиться своим знанием о них, во-вторых. Легитимный круг чтения среднестатистического призывника в литературу ограничивался от силы тремя-четырьмя авторами, возглавляющими каждый список. Все остальные имена возникают в корпусе корреспонденции лишь единожды.

Упоминания о таких авторах, как Ренэ Гузи и Артур Гайе, с их повествованиями об Африке, бегемотах, карликах и стране пирамид, на общем фоне «легитимной» литературы выглядят как своего рода простодушное инакомыслие. Что уж говорить о тех «студентах», которые обращаются в журнал с просьбой подсказать, где найти книги о «славном герое Луи Доминике Картуше, атамане разбойников, орудовавших в Париже» и «об атамане разбойников Антонио Порро», попутно советуя: «В крайнем случае передайте Максиму Горькому может он знает» (Федотов Алексей Васильевич, Зарайск, 1930 г.; ед. хр. 243, л. 5).

Эта осужденная к началу 1930 годов литература была помещена советской критикой рядом с не менее крамольной «пинкертоновщиной», неподалеку от порнографической книги. Ее цель, согласно оценке «Литературной энциклопедии», — «защита буржуазного строя, заостренная пропаганда империалистических тенденций»; «повествования о „сыщиках“ и „благородных разбойниках“ составляли авантюрный уголовно-сенсационный поток „низкой“ литературы, наряду с которым широкое распространение имел также сентиментальный роман, удовлетворявший тягу мещанства к „роскошной жизни“ и обслуживавший в значительной мере женского читателя: проституток, прислугу, ремесленниц и пр.»[1001]. Корреспонденция не позволяет судить, насколько глубоко начинающие писатели были погружены в беллетристику подобного рода. Можно лишь предполагать, что в этом они немногим отличались от общей массы советских читателей конца 1920-х-1930-х гг. Так или иначе, ядро потреблявшейся ими «легальной» литературы формировалось из русской классики XIX века и пособий по «писательскому ремеслу». «Информированных» читателей «Литературной учебы» уместно разделить на знакомых лишь с классикой XIX века и на интересующихся в дополнение к этому современной поэзией.

«Серьезная» иностранная литература интересовала некоторых читателей, но одновременно вызывала неприятие. Было непонятно, для чего она советскому писателю:

Тов. Шкловский путешествует к Сервантесу и другим иностранным писателям, совершенно малоизвестным и даже в большинстве не известным широким массам. 2/II — 31 г. Москва 20, МПСШ, пулем<етная> рота

Конст. Иос. Давиденко

(ед. хр. 244, л. 9)
…В 5-м номере обещается ст<атья> о Стендале. С ним бы, мне кажется, можно б было, мягко говоря, обождать, есть писатели поважней и нужней для нас (В. Ковалев, Ростов-на-Дону)

(ед. хр. 247, л. 23 об.)
В какой-то мере экзотичны и С. Риббинг, и упоминаемый рядом с ним П. А. Оленин, заинтересовавшие семнадцатилетнего автора повести, «тема которой — т. н. „переходной возраст“, в частности половая жизнь ребят». «Тема эта — пишет автор, — хорошо знакома мне, во первых, по тем книгам, где освещается этот возраст, но главным образом — по обильным рассказам ребят, моих товарищей, которых я — различными путями — вызывал на откровения» (М. Ершов, Ленинград; ед. хр. 240, л. 10). Увлечение эротикой объяснимо особенностями возраста, однако откровенность, с которой начинающий литератор пытается обсуждать эту проблему с мэтром, отсылает к характерному для 1920-х годов анархическому духу в целом и обретает легитимность в конкретном контексте (слава Л. И. Гумилевского, П. С. Романова, С. И. Малашкина).

Недостаток информации заставляет со вниманием отнестись к реконструкциям литературных влияний, которые из практических соображений предпринимали некоторые консультанты, критикуя присылаемую им литературную продукцию. При многих оговорках консультанты имели достаточно познаний в своей области, чтобы хорошо выполнять такую работу. Мнение весьма требовательных инструкторов из «Литературной учебы» значимо еще и потому, что собственно оно во многом и структурировало читательские запросы учеников.

С точки зрения рецензентов, выявляемые источники четко делятся на «вредные» для начинающего писателя и не очень, притом что само по себе «подражательство» кому бы то ни было, конечно, не поощрялось. Большей частью консультанты сосредоточивают внимание на поэтических заимствованиях. Среди «полезных» или «нейтральных» прежде всего оказываются классики: Пушкин (ед. хр. 226, л. 10; ед. хр. 236, л. 2), Лермонтов (ед. хр. 233, л. 3; ед. хр. 236, л. 2), Некрасов (ед. хр. 233, л. 3; ед. хр. 236, л. 2, 3), которые сами по себе не могут нанести ущерба эстетическому вкусу начинающего поэта. Несколько «опасней» «народнические поэты»: Надсон (ед. хр. 236, л. 3), Никитин (ед. хр. 236, л. 3), Кольцов (ед. хр. 236, л. 3), Дрожжин (ед. хр. 236, л. 3). Кроме них упоминаются Майков (ед. хр. 236, л. 3), Фет (ед. хр. 236, л. 3), Плещеев (ед. хр. 236, л. 2), а также Тургенев (ед. хр. 236, л. 3) и Шевченко (ед. хр. 233, л. 4 об.). В одной из рецензий фигурируют даже «Илиада» и «Одиссея» (ед. хр. 239, л. 31): автор произведения о социалистической стройке решил уложить свой сюжет в архаичный гекзаметр, за что был тоже осужден.

Среди современных поэтов из упоминаемых консультантами относительно «безобиден», пожалуй, только Маяковский (ед. хр. 229, л. 9 об.; ед. хр. 239, л. 4). Проблема читателя, ориентирующегося на текущий литературный процесс, состояла в том, что его выбор запаздывал по отношению к тем изменениям, которые претерпевал «канон» в конце 1920-х годов. Есенин (ед. хр. 229, л. 9 об.; ед. хр. 231, л. 9; ед. хр. 236, л. 4; ед. хр. 237, л. 5), ранние «формалистические» Прокофьев (ед. хр. 231, л. 9) и Саянов (ед. хр. 231, л. 9), акмеисты, включая Г. Иванова (ед. хр. 231, л. 9) и Мандельштама (ед. хр. 231, л. 9), Пастернак (ед. хр. 239, л. 4), Тихонов (ед. хр. 239, л. 4), Хлебников (ед. хр. 239, л. 4), Блок (ед. хр. 229, л. 9 об.) — таковы установленные консультантами современные ориентиры «читающего читателя». Судя по количеству упоминаний, лидировал Есенин. Среди прозаиков, оказывавших влияние на начинающих, у консультантов фигурирует только О’Генри (ед. хр. 236, л. 5).

«Формулы чтения»

Об отношении «студентов» «Литературной учебы» к чтению можно судить по особым риторическим формулам. Шаблонность и своеобразная спонтанная ритуальность, характерные для дискурса, которому они подчинялись, с практической точки зрения служили социализации вообще, а при удачном стечении обстоятельств помогали обрести специфический общественный статус: или положение признанного неофита от литературы, прикрепленного к конкретному консультанту, или, в конечном счете, — признанного профессиональным сообществом и получающего причитающиеся моральные и материальные блага «мастера». На что бы читатель в действительности ни рассчитывал, с самого начала он признавал необходимость своего рода «инициации» и демонстрировал, как мог, готовность к новому этапу жизни. Поскольку писал читатель мало или заведомо плохо, ему оставалось предъявлять нечто другое. Начинающий литератор считал своим долгом подчеркнуть свою любовь к чтению:

Редакции «ЛитУчеба»

Пропитан любовью к литературе. Я не начинающий писатель, а думающий начинать. Любитель не только чтения художественной литературы но и любитель труда литераторов. <…>

25/IV — 30 г. <подпись>

Маробласть, Морки, политпросвет, И. К. Паныгин

(ед. хр. 242, л. 24).

Читаю все статьи относительно литературы помещенные во всех газетах. Усердно и много читаю художественную литературу. Это мне помогает много, но этого мало <…> 4/I — 33 г. Ст. Узловая <нрзб> Почтовый ящик 1736 Некрасову П. К.

(ед. хр. 251, л. 1–2)
Роль «формул чтения» была бы не столь заметна, если бы нейтральные высказывания не перемежались чрезвычайно экспрессивной и устойчивой «гастрономической» метафорикой. Вот примеры:

Только журнал «Литературная учеба» сможет вывести меня из тьмы в которой я мечусь, рвусь и не найдя просвета в отчаянии изнемогаю.

С какой жаждой я глотала каждую фразу журнала, только один экземпляр дал мне понять и увидеть столько сколько за годы я не могла узнать. Тем нимении это было лиш капля влаги смочившая высохший рот, а как бы хотелось напиться так, чтоб забушевали силы и я бы смогла… <Без подписи и даты>

(ед. хр. 243, л. 30 об.)
Журнал безусловно хорош <…>

Всякое слово, каждую фразу, воспринимаешь как нечто насыщенное огромной ценностью, и когда прочтешь и продумаешь всю книжку, то кажется, будто бы ты ВКУСНО и вместе с тем СЫТНО пообедал. <…> г. Новочеркаск. Соляной 15. Александру Никаноровичу Сорокину. <…> 26/I — 1931 г.

(ед. хр. 244, л. 4 об. — 6).
Понятно, что пышная фигуративность вырастает на почве своеобразного «остранения» и соотносится с выражениями типа «духовная пища», которые в русском языке имеются. Но даже более привычные высказывания, претерпевающие определенного рода «сдвиг» по отношению к тому, что ожидается, зачастую наделены в письмах преувеличенным эмоциональным зарядом. Умножим примеры:

Я был этому очень рад и буквально проглотил содержание этих книг <…>

г. Остров Комсомольская ул. д. 3 Николай Васильевич Кожуркин.

(ед. хр. 244, л. 36 об.)
«Что нужно знать начинающему писателю» — Крайского.

Вот это книга, прямая противоположность статьям по методу. Если допускается так выражаться, то она разжеванное в рот кладет, труд читателя только проглотить положенное. Написано просто и понятно. <…>

Глозус Михаил. 20/Х — 30 ст. Конотоп Пролетарская 219.

(ед. хр. 243, л. 21 об.)
Я имею вличение к познанию литературы, а вместе стем переживаю порывы к творчиству. Беда только в том, что я в этом отношении малограмотен. Поэтому я с жадностью, голодного тигра, набросился на ВАШ журнал и высасываю все содержимое, верю в его авторитет.

Творческая мысль меня не покидает уже 5 лет, но работать стал над собой всего несколько месяцев. <…>

г. Можайск Московск. обл. Почт, ящик 10 Игнатенко Иван Васильевич <…> 19/I — 34.

(ед. хр. 251, л. 14).
Журнал литературную учебу я выписываю и читаю с первого его выхода в свет. Каждый вышедший № я встречаю с большой заинтересованностью, содержание которого прогладываю как голодный вкусную пищу. <…>

Томчук Трофим Адрес УССР Изяславль, село Михл< я> <…> 29/VII 34 г.

(ед. хр. 253, л. 15)
С аппетитом голодного существа я впитывал в свои мозги все содержимое этих журналов.

(К. И. Давиденко; ед. хр. 244, л. 8).
Осознавая свое неумение пользоваться литературой, подписчик «Литературной учебы», как уже говорилось, непременно желал получить от «учителей» рецепт легитимного чтения. Кое-кто находил в ней именно то, что искал:

Я искала именно того, чем наполнен Ваш журнал до краев. Я хотела серьезно научиться писать. <…> Мне какую-то глубину надо было; какой-то стержень и я бессознательно искала это, читая массу книг (классиков-то я всех прочла по несколько раз <…>), и иностранную читаю (в переводе, конечно) и крит. библ. статьи и пр.

(Бельтюкова, Акмолинск; ед. хр. 243, л. 31).
Другие требовали более точных инструкций:

Скажу о себе. Я имею среднее общее образование и в настоящее время много читаю художественной литературы. Читаю и плохие и хорошие книги, но как читаю, — это вопрос. И на этот вопрос ваш журнал до сих пор не дал ни одной фразы. <…>

Гордеев. И.<Г.> Ленинград 46, П./с. I-я ул. дер. бедноты 21, кв. 16. 1/VIII — 34 г.

(ед. хр. 253, л. 20)
Учиться мы должны у мастеров в этой отрасли, т. е. у других писателей и поэтов. Между тем начинающий писатель не знает, что ему читать, что лучше прочитать сначала и что после, он не знает какая книга ему будет полезней и в каком произведении и у какого писателя на что нужно сосредоточить внимание при изучении его произведений, поэтому я рекомендую редакции «Лит. журнала» обратить на это серьезное внимание, дабы начинающий писатель не смог набрать в голову всякой «дряни», пропустив «важное».

(В. Янковский, письмо получено 02.08.1930 г.; ед. хр. 243, л. 8)
Читатели старались следовать тому, чему их учили. Так, с определенного момента возникла целая мода на «записную книжку», пользоваться которой советовала «Литературная учеба». Можно сказать, что «записная книжка» в определенный момент стала более важным атрибутом начинающего писателя, чем цельные художественные тексты. «Ученик» спокойно посылал рецензенту несколько записей, ожидая оценки (а в тайне, разумеется, признания) своей талантливости, ведь: «…Говорят, если человек талантлив, то это проглядывает в каждой его строке» (Михаил Ершов, Ленинград, Васильевский остров, 6-я линия, дом 5, кв. 1, 20 мая 1931 г.; ед. хр. 240, л. 11 об.); «Из записных книжек: 1)…чтобы прочитанное раньше толкало читать дальнейшее» (там же).

Случалось, что попытки освоить ремесло, следуя теоретическим схемам, приводили в тупик или к явной крамоле. Следующее письмо показательно: автор, судя по замысловатой перефразировке известных пушкинских строк, которой оно завершается, действительно проникся мыслью о литературе и даже погрузился в стихию интертекстуальности. Однако идея поэтической целесообразности, на которой основывалась современная ему литературоведческая доктрина, не желала согласовываться с практикой. Попутно заметим, что письмо открывается поэтичной «формулой чтения», позволяющей адресанту демонстративно восполнить количеством прочитанного недостаток жизненного опыта и возраста:

Тов. консультанты, ответьте на мой вопрос, который я не могу разрешить. Хотя я мало прожил, но слишком много прочел: стихов и прозы. Последние время, я стал читать с карандашом и медленно, как вы рекоминдуите в журнале «лит-учеба». Сейчас передомной лежить уже прочитанное произвидение Толстого «Воскресенье».

Все я хорошо понял, что говорить автор. Понимаю его героев, как 1) Маслову 2) Неклюдова. Но: не везде-же автор в произведении делает сплошные сравнения или метафоры, не все же «Воскресенье» пересыпано деалогом. Много здесь автор отклоняется и описывает: обстановку в которой живут его герои, описывает природу. Вот этот вопрос, становится поперек, когда сожусь читать, а как-же автор вяжеть деалог с описываемой обстановкой, а самое главное с природой?

Долго я искал ответ на свой этот вопрос и не нашол. Прошу консультацию журнала «Лит-учеба» ответить.

Мне сейчас только 20 лет отроду, но слишком поглащен литературной учебой и уже 6 лет, как миня тянет писать, хотя и материал имею богатый, но благодаря своей, еще безграмотности ни, как ни могу выдить на широкую дорогу.

Гостей слишком много, квартир не хватает, Дак я их теперь помещаю в общежитие. Трях<н>еш общежитие, они просятся к перу. Перо сейчас же просится к бумаге, но гостей уже нет и остаюсь я с бумагой да пером, а они с общежития глядя, издеваются надо мной.

<…>

Гор. Новочеркасск. Хлебный переулок дом № 5й Василий Фед. Дьяконов.

26/II — 31 г.

(ед. хр. 244, л. 21).
Крамола возникала в тот момент, когда читателю предлагалось принять текст из прошлой эпохи за соответствующий требованиям пролетарской литературы. Один из читателей так высказал свое решительное сомнение по поводу фетиша советской идеологии — романа «Что делать?»:

Прочел статью И. Виноградова «О сюжете» («Лит. учеб» № 9 <1933>), где ясно сказано о сюжете романа Чернышевского «Что делать». У миня возник вопрос <…>.

В виду того, что я не опытный читатель, прошу растолковать мне следующее. Мне кажется, что роман Чернышевского «Что делать» (год изд. 1929) местами пропитан идеализмом. От некоторых мыслей, высказываемых в нем, пахнет плесенью [, способной духовно украшать, выраженные на бумаге религиозные чувства]. Он чуть ли не защищает нравственный брак, возникающий сам собою (не умышленно), когда души двух людей переплетаются, сростаются вместе, и результат их соединения есть некоторая зависимость человека от какого-то высшего духа. <…>

15/VI — 34 г. [Харьковская область.] <…> д. Рогозянка. Савченко Василий Иванович.

(ед. хр. 247, л. 7)
Удивляться вопросам Василия Ивановича не приходится. Радикальная авангардная эстетика и рапповская пропаганда, следуя собственной логике, в какой-то момент подавили концепцию избирательного отношения к наследию дворянской и буржуазной культуры XIX века, восходящую к хрестоматийным статьям В. И. Ленина и «реабилитированную» чуть позже. Отталкиваясь от идей РАППа, который требовал диалектико-материалистического мировоззрения от каждого достойного советской эпохи писателя, читатели «Литературной учебы» мыслили последовательно.

Что касается современного литературного процесса, то и здесь проще было принять смену конъюнктуры как данность. Попытки рационализировать и критически осознать смену парадигм чаще всего оставались безуспешными. Узнав из газет об ошибках того или иного авторитетного писателя или критика, «студент» искренне пытался выяснить, в чем они заключались, и не мог:

Читаю: такойто писатель овладел марке, диалектикой, у другого есть срывы. Для меня это отвлеченно и не понятно. Я проробатывал ошибки Переверзева, Воронского и много других, но найти ответ на волнующий меня вопрос мне не удается. <…>

Эпельбаум М. Г.

Баку.

Сухарская, 60 кв. 6

4/XI 31 г.

ед. хр. 245, л. 31).
Попутно задаю несколько вопросов:

1. В чем проявилась реакционность Бориса Пильняка и желателен ли он для нашей литературы, как писатель вообще?

2. Почему Демьяна Бедного считают хорошим баснописцем? <…>

г. Ленинград.

Мытнинская наб.

д. 5/2 кв. 31, ком. 2

Н. Е. Недин

(ед. хр. 243, л. 6 об. — 7)
Вопросы Н. Е. Недина еще раз подчеркивают актуальность конфликта между эстетической парадигмой 1920-х годов, где господствовали «формалистические» эксперименты над языком, «орнаментальность», ассоциирующаяся, в частности, с именем Б. Пильняка, и т. п., и парадигмой 1930-х.

В самом первом номере журнала М. Горький объявил войну за так называемую «простоту» языка, то есть против эстетики 1920-х. Ученики, усвоив его руководящие тезисы, не стеснялись пенять за нарушение установленных правил и самой «Литературной учебе»:

Правда — язык в ряде статей для меня трудноват, например: «акмеизм», «футуризм», «конструктивизм» в статье Мирского для меня мало понятны; мне понятно в них одно, что они означают отдельные литературные школы, но когда они существовали, кто их возглавлял и в чем их особенность, это для меня не известно. <…> П. Саусин, с<ело> <нрзб> Сухоложского района Свердловской обл, 19/ VIII 34.

(ед. хр. 253, л. 30 об.)
Ваш отрывок я прочел 10 раз <…>. Такие большие предложения мне не нравятся. Их пишет только академик Марр.

(Н. Шемаров, Горьковскийкрай, 1934 г.; ед. хр. 251, л. 32).
Последнее высказывание обращено к С. Г. Бархударову и Б. А. Ларину.

Тем не менее в том, что касается практики словесного творчества, а не критики, сами читатели усваивали уроки правильного письма с известным опозданием.

Некоторые читатели следовали более осторожной тактике и приостанавливали свою творческую деятельность до прояснения «генерального курса»: «Начал писать одну повесть, но в связи с развернувшейся дискуссией о языке, работу отодвинул до овладения мастерством техники построения рассказа и языка» (Лобов, 8 мая 1934 г.; ед. хр. 247, л. 4).

В каких-то письмах встречаются осторожные и очень путанные пожелания — например, такое, сформулированное совершенно в духе Хармса: «Может быть и в указываемых мною ошибках тоже окажутся ошибки, то тем лучше; укажите и на мои ошибки» (Алексей Федорович Псяуков, Восточно-Сибирский край, 19 января 1931 г.; ед. хр. 249, л. 9). Но проявляется в них и встречная тенденция — учить учителей: «На днях закончу и вышлю Вам статью на тему „Читатель поучит нас как учить его“» (Р. И. Брунштейн, Уральская область; ед. хр. 247, л. 24). Р. И. Брунштейн, правда, не был самостоятелен в своем порыве: он перефразировал высказывание М. Горького из декларации, открывающей самый первый номер журнала: «Мы надеемся, что он, в свою очередь, поучит нас тому, как лучше мы должны учить его»[1002].

Читательская критика достигла кульминации в кампании за «перестройку» журнала, которая развернулась в 1934 году и была инициирована его же редколлегией. В редакцию посыпались требования превратить журнал в учебник со строгой программой, четкой структурой, изложением материала по пунктам, с контрольными вопросами и заданиями в конце каждой статьи. М. Горький и его соратники, конечно, задумывали свое издание как обучающий курс, и элементы учебника в нем появлялись, но выдержать принципы «рабфака на дому» им не удавалось никогда.

* * *
Итак, мы, как кажется, получили некоторое «феноменологическое» (в догуссерлианском смысле слова) представление о советском человеке, пытающем счастья на поприще литературы. Вернемся к вопросу о «смысле» его ученичества. Для чего и почему гражданину СССР, бесконечно далекому от высоких сфер искусства и еще недавно довольствовавшемуся эстетическими предложениями низовой культуры, понадобилось быть писателем? Повод ясен: призыв РАППа, поддержанный в какой-то момент государством, многочисленными просветительскими организациями, высшей школой, Академией и прессой, включая специализированный журнал «Литературная учеба». Оставляя мотивы государства и организаций в стороне, отметим только, что, предоставив этот шанс, они сопроводили его пропагандистской кампанией, по интенсивности сопоставимой с самыми громкими «коммунистическими» инициативами.

Если же говорить о встречных интенциях, то вот несколько простых соображений. Конечно, саму по себе «зачарованность» литературой, аспект «искусства для искусства» сбрасывать со счета нельзя: образование, как известно, необратимо влияет на эстетические потребности. Понятно, однако, что чистой эстетикой дело не исчерпывается. «Корыстные» мотивы составляют изрядную долю заинтересованности «неофита» в том, чтобы тратить зарплату, весьма ограниченное свободное время и в буквальном смысле драгоценную (учитывая, что день чаще всего посвящен тяжелой физической работе) жизненную энергию на освоение практик, не имеющих никакого отношения к его повседневности.

В такой меркантильности нет ничего необычного. Со времени установления института профессионального писательства литераторы искали не только славы, но и денег, а романтическая роль художника, внимающего богу и «жгущего» сердца сограждан, спокойно сочеталась с желанием зарабатывать. Лишь определенного рода социокультурная среда, связанная в нашем случае с «интеллигентским» журналом, могла сделать открытое обсуждение экономической стороны дела чем-то этически неприемлемым. Условия же, в которых писательский «экономизм» давал о себе знать, напротив, по-настоящему любопытны.

Важно и то, что начинающего писателя интересовали не только деньги в буквальном значении слова. Кое-кто, как мы видели, пытался найти в литературной учебе более подходящий способ отбывать добровольно-принудительную «общественную нагрузку» («„Литературная учеба“ как партучеба» для партактива), а она бывала очень назойливой — это не ДНД в поздние семидесятые. Но еще важнее, может быть, отчаянное стремление домохозяйки-колхозницы, вдруг оказавшейся между «штопкой» и «вдохновенными статьями», порвать со своей средой.

Вряд ли есть смысл утверждать, что обыкновенный советский человек был в курсе писательских дел, но популярность творческой интеллигенции и ее близость к «центру» даже в масштабе губернского города, иногда заметные привилегии[1003] и не самое тяжелое «орудие труда» («перо», как ни крути, не «штык») — все это выглядело привлекательным и, в свете объявленного призыва в литературу, неожиданно доступным[1004]. Оборотная сторона медали: самоубийства Есенина, Маяковского и вообще регулярная «зачистка» литературного поля — не слишком настораживали, что тоже объяснимо, ведь в литературу наконец вступал человек, числящий себя настоящим пролетарием. В своей массе ставленник «Литературной учебы» идентифицировал себя с новой действительностью и искренне удивлялся, когда не находил признания. Собственно говоря, его приглашали в литературу, чтобы заменить социально враждебных, временно взятых на службу «спецов».

Писать — это не рисовать, не танцевать, не петь, не снимать фильму. «От природы» и экономически писательство доступно каждому мало-мальски грамотному человеку. Если «вопрос о литературном таланте и врожденном даровании» остается «в стороне» (М. Горький)[1005], а еще пуще — по версии РАПП, — если «дар» и интуиция заменяется осваиваемой, как приемы работы на станке[1006], материалистической диалектикой, то для того, чтобы стать писателем, остальное легко купить — хотя нельзя сказать, что бумага и карандаш, особенно на периферии, были бездефицитны. Говоря иначе, школа литераторов, по крайней мере на первый взгляд, не требовала от начинающего карьеру человека большого «капитала», и именно в этом, надо полагать, состояла очень простая причина популярности литературной учебы как социального проекта.

Чтобы четче понять специфику экстремальных 1920–1930-х годов, имеет смысл сравнить ее с совершенно другим временем. В позднем СССР писательство рассматривалось скорее как потребность, рождающаяся если не от избытка, то хотя бы от какого-то достатка. На рубеже 1920–1930-х годов для «призывника в литературу» она возникла как необходимость вырваться из нищеты. В условиях скудного быта (а бедственное экономическое положение — общее место в читательском письме) на фоне сплошной коллективизации и индустриализации при социальном устройстве, где почти нет «середины» (НЭП ушел в прошлое, «середняк» окончательно перестал быть союзником и уничтожается, граждане распределены между полюсом власти и полюсом тотального подчинения) — в этих условиях страсть к искусству оказалась непосредственно связанной с базовыми жизненными практиками и самыми необходимыми телесными нуждами. Для молодого человека карьера литератора зачастую означала элементарную возможность лучше питаться, одеваться, пользоваться вниманием у девушек, наконец, обзавестись семьей («…у меня сейчас маленькая зарплата, плохая пища, нет одежды, нет женщин, которых я хочу»).

Вероятно, нельзя не учитывать и иного рода «оборотную сторону» жизни писателя, информация о которой постоянно просачивалась в прессу и обсуждалась в окололитературных кругах. Миф о «богемном образе жизни», в который были вовлечены и такие масштабные для России фигуры, как Есенин, и такие не очень известные, как упоминавшийся выше раскаявшийся комсомольский поэт, рекламировал «греховную», запретную, но не лишенную привлекательности реальность[1007].

Очевидный способ завладеть благами социализма, избрав партийную карьеру, выглядел более затратным и в литературе (хорошим примером, как ни странно, может служить инвалид Павел Корчагин), и в действительности: вспомним слова драматурга-«активиста», измученного хлебозаготовками. Настоящим инженером, а не «инженером душ», тоже скоро не станешь… Более привычные маршруты могли, конечно, вывести наверх, но если нет — писательство оставляло надежду найти еще одну дорогу к «счастью». Эта же возможность привлекала дискредитировавших себя членов общества: занятие писательством виделось одним из способов вернуть себе статус полноценного гражданина.

Институт литературной учебы в СССР конца 1920-х — начала 1930-х годов имеет смысл рассматривать в роли социального лифта, обслуживающего общество, где связь между «этажами» (классами, прослойками, сословиями и т. п.) самым серьезным образом нарушена. Этот «лифт» — если продолжить размышления, опираясь на метафорический потенциал термина, — был спроектирован не внутри дома, а снаружи и как будто позволял вознестись, не видя происходящего на лестничных площадках и не «осязая» того, что там находится, пусть не на самый верх, но на один-два пролета выше. Однако дальше проекта и отдельных деталей дело не пошло. Социальный лифт был иллюзорен, никакой полноценной жесткой конструкции не подразумевал и вопреки всеобщим ожиданиям в большинстве случаев открывал двери на том же этаже, где в него сели.

Указатель имен

Абакумов С. И. 452.

Абкина М. Е. 201, 379.

Абрамов Н. 452.

Авербах Л. Л. 347, 452.

Аверьянова Л. И. 403.

Авлов Г. А. 84.

Агапов И. П. 118.

Агеева М. М. 426.

Адмони В. Г. 125, 316, 321.

Адрианова-Перетц В. П. 69, 103, 106, 107, 115.

Азадовский К. М. 129, 131, 139, 209, 217, 229, 230.

Азадовский М. К. 103, 122.

Азов В. А. 185, 325, 362.

Акопян С. П. 118.

Акоста и Лера М. 187.

Аксаков И. С. 163.

Аксельрод П. Б. 125.

Аксененко Е. П. 157.

Алданов М. А. 197.

Александр II, император 404.

Александр III, император 150, 162, 164, 193.

Александров 118.

Александров С. А. 41.

Алексеев М. П. 322, 332, 351.

Алексинский М. А. 118.

Алпатов В. М. 15, 83.

Алтаузен Дж. 451.

Алянский С. М. 153.

Амп П. 170, 404, 406.

Андерсен Г.-Х. 407.

Андерсен-Нексе М. 408, 453.

Андреев Л. Н. 127.

Андреева Е. А. см. Бальмонт (Андреева) Е. А.

Андрузский (Андрусский) А. Я. 44,45, 47, 48, 69, 77–79, 106, 122, 125.

Анисимов И. И. 227, 233, 302, 304, 305.

Аничкова см. Таубе С. И..

Аничкова А. М. 343, 362, 368, 377.

Анстей Ф. 181.

Антипина В. А. 464.

Антонов А. А. 438.

Апт С. К. 317, 318.

Апухтин А. Н. 151.

Арбенева Н. Н. 350, 379.

Арди 464.

Аренс-Гаккель В. Е. 357, 362, 387, 390, 391, 403, 404.

Арзубьев П. см. Губер П. К.

Ариан П. Н. 326.

Аришима Такеро см. Такэо А.

Арним Б. фон 135.

Арнольди Э. М. 83, 125.

Арну А. (псевд. Маттеи А.) 181, 182, 413.

Арский Р. 402.

Артизов А. Н. 395.

Арцыбашев М. П. 451.

Асафьев (псевд. Глебов) Б. В. 30–32, 49, 59, 77, 96, 100, 101, 122, 125, 126.

Асеев Н. Н. 69.

Астафьев. 443.

Астахова А. М. 103.

Ахматова А. А. 50, 153, 261, 262, 289, 401, 407, 408.

Ахрем С. М. 431, 432, 435.

Ацаркина Э. Н. 84, 100, 126.

Б. К. (псевд.) 164.

Бабель И. Э. 396.

Бабеф Г. 409.

Багно В. Е. 214.

Багрицкий Э. Г. 352.

Байковский И. 41.

Байрон Дж. Г. 453.

Бак Е. Ю. 203, 327, 328, 375, 379.

Балакин А. Ю. 449.

Баландин А. Н. 435.

Балахонов В. Е. 130.

Балинская Ю. Л. 348.

Балухатый С. Д. 103, 107, 113, 115.

Бальзак О. де 207, 223, 287, 351–353, 414, 451, 453.

Бальзамо-Кривелли Р. 325.

Бальмонт (Андреева) Е. А. 207, 326.

Бальмонт К. Д. 197, 228–232, 241, 242.

Баранов (Гальперсон) С. С. 232.

Барбюс А. 279, 281, 453.

Баренбаум И. Е. 281, 282.

Баррейр Ж. 325.

Баррес М. 412.

Барри Д.-М. 409.

Барсков А. 430, 431, 438.

Бархударов С. Г. 462.

Басанин Марк см. Лашеева Л. А.

Батрак И. А. 351.

Бауэр Я. Я. 116, 117.

Бахраш И. 313.

Бахтин B. C. 411.

Бахтин Н. Н. 362.

Башкирцева М. К. 181.

Бедель М. 204, 325.

Бедный Демьян (наст. фам. Е. А. Придворов) 45, 451, 461.

Безродный М. В. 158.

Бейлис М. М. 159.

Бекарюкова-Гизетти Н. Д. 362, 379.

Бекер-Эдди М. 218–220.

Беккари Д. 325.

Беккер И. И. 379.

Белинский В. Г. 164, 165, 403.

Белкин А. И. 218.

Белов С. В. 145.

Белый Андрей 50, 158.

Бельтюкова 458.

Бельчиков Н. Ф. 128.

Бенн Г. 318.

Бенуа П. 170, 408.

Беньямин В. 213, 214, 235, 324.

Беранже П.-Ж. де. 412, 451, 453.

Берберова Н. Н. 229, 230, 234, 236.

Бергер А. 410.

Бергер X. 325.

Бергсон А. 292.

Бергстедт X. 400, 401.

Бердников Я. П. 451.

Берзин Ю. С. 405.

Берк Т. 198, 325.

Берковский Н. Я. 69, 125, 403.

Бернштейн см. Ионов И. И..

Бернштейн С. И. 49–51, 69, 103, 107, 113, 115.

Бернштейн П. С. 207, 214, 216–218, 225, 258, 286, 287, 315, 326, 329–331, 375, 379.

Бернштейн-Ивич И. И. 345, 375, 379.

Берроуз У. 170, 171.

Бескин Э. М. 55.

Беспалов И. М. 90.

Бетеа Д. 230.

Бетховен Л. ван. 239, 266, 268, 269, 273, 278.

Бехер И. 311, 312, 398, 407, 451.

Бехтерев В. М. 218.

Биншток В. И. 218.

Биншток М. Л. 348, 362.

Биринский М. М. 328.

Бирс А. 185, 188, 325.

Бирхер-Беннер М. 416.

Бич О. И. 401.

Бичер-Стоу Г.-Э. 405.

Благовещенская Е. Н. 330, 362, 400, 401.

Бласко-Ибаньес В. 325, 407.

Блок А. А. 133,155–157,159–166,175, 206, 321, 322, 404, 407, 451, 456.

Блок А. Л. 163.

Блок Е. Э. 141, 203, 204, 325–329.

Блок Г. П. 131–133, 138, 141–143, 145–169, 189, 192, 193, 201, 204, 205, 226, 240, 242, 254, 260, 263, 278, 285, 286, 289, 302, 303, 306, 307, 322–330.

Блок Л. А. 157, 161, 163.

Блок Л. Д. 321.

Блок ПЛ. 157, 161.

Блэк Д. 325.

Блюм А. В. 226, 229, 232, 234, 240, 241.

Блюмбаум А. Б. 159, 161, 163.

Блюменфельд В. М. 337.

Бобков Ю. И. 82, 106, 108.

Бобров С. П. 227.

Богданов А. А. 453.

Богданов Б. О. 126.

Богданов К. А. 436.

Богданович ТА. 362, 375.

Богомолов Н. А. 178, 229.

Бодрова А. А. 334.

Бомарше П. 453.

Бонгард-Левин Г. М. 230.

Бонди А. И. 379.

Бонди В. А. 348, 379.

Бонзельс В. 409.

Бонч-Бруевич В. Д. 126.

Борисовская Л. Е. 407.

Борисоглебский М. В. 338, 400.

Бородин А. П. 452.

Бост П. 325.

Боцяновский В. Ф. 359, 362.

Бочаров И. И. 453.

Браудо Е. М. 141.

Браун Н. Л. 354, 396, 404.

Браун Н. Н. 451.

Бреннер К. 183.

Брет-Гарт Ф. 414.

Брик О. М. 62.

Бродерсен Е. К. 328, 362, 379.

Бродерсен Э. К. см. Бродерсен Е. К.

Бродский М. С. 58.

Брокгауз Ф.-А. 415.

Бромфилд Л. 325.

Бронте Ш. 286.

Брошниовская (Брошнио-Брошниовская) О. Н. 336, 341–343, 348–350, 355, 362, 368, 377, 386, 400, 401, 403–405.

Бруни Л. А. 61.

Брунштейн Р. И. 462.

Брусиловский И. К. 379.

Брусянина М. И. 362, 379.

Брянский Н. А. 362, 378.

Бубер М. 213.

Бубнов А. С. 13, 65, 92, 93, 118, 405.

Будберг М. И. 137.

Буланин Д. А. 333.

Буланин Д. М. 35.

Буланова-Трубникова O. K. 349, 375, 379.

Булгаков А. С. 108.

Булгаков М. А. 56.

Бульвер-Литтон Э. 286.

Бунин И. А. 197, 228–232, 238, 241, 242, 408, 451.

Бурже П. 141, 293, 325, 406, 453.

Буссе К. 411.

Буте Ф. 325.

Бутник-Сиверский Б. С. 47.

Бухарин Н. И. 37.

Бухштаб Б. Я. 34, 49, 70.

Бухштейн B. C. 61.

Быков П. В. 178, 180.

Быкова З. И. 180, 348, 363, 379.

Быстрова О. В. 407.

Быстрянский В. А. 217, 218, 225, 226, 316.

Быховская Е. Р. 172.

Бьярне И. 325.

Бюргер Г.-А. 405.

Бюхер К. 22.

Вагинов К. К. 50.

Вайветкин Л. 435, 436.

Вайнтрауб P. M. 239, 240, 288,290,291, 298, 299, 304, 311, 312, 318.

Вайсенберг Л. М. 295, 338, 339, 344, 403, 405.

Вайян-Кутюрье П. 417.

Валлес Ж. 286.

Вальбе Б. С. 440.

Вальдгауер (Вальдгауэр) О. Ф. 16, 27, 29, 49, 58, 59, 102.

Вальдман B. C. 204, 326, 329, 357, 358, 379, 387, 390, 391, 393, 397, 398, 405.

Вальми-Бэсс Ж. 325.

Вальцель О. 49.

Ванаг Н. Н. 91, 117.

Варшавская К. И. (псевд. Ильина) 350, 379, 397, 398, 399, 406.

Варшавский С. П. 414.

Васильев Б. А. 122.

Васильева-Небиэри В. Н. 325,356, 406.

Вассерман Я. 169, 325, 326.

Ватсон М. В. 325, 336, 363, 378.

Вахитова Т. М. 416.

Вахрушева М. 436.

Вахтина П. Л. 190.

Введенский И. И. 149.

Вега Лопе де 413.

Вейнбаум Э. Л. 363.

Вейнберг П. К. 161.

Величковская-Вель А. Н. 363.

Вельский В. М. 330, 405.

Венгерова З. А. 288, 333, 406.

Веневитинов Д. В. 62–63.

Венедиктов 340.

Вентцель см. Владимиров В. Н.

Вентцель Н. Н. 406.

Венус Г. Д. 387.

Венус М. Б. 196, 326.

Вербицкая А. А. 173, 225.

Вергилий 453.

Верди Д. 409.

Верн Ж. 405, 414.

Верфель Ф. 409.

Верховский Ю. Н. 50.

Веселкова-Кильштет М. Г. 363,379,401.

Веселовский А. Н. 5, 22.

Веткин Ст. 209.

Вивекананда С. 417.

Викнай см. Найда В. А.

Викторов. 106, 108.

Виндт Л. Ю. 22.

Виноградов В. В. 20–23, 49, 69, 83, 84, 103.

Виноградов И. А. 460.

Витязев П. см. Седенко Ф. И.

Владимиров В. Н. (наст. фам. Вентцель) 353, 354, 386, 387, 406.

Владная см. Найда В. А.

Водхауз П. Дж. см. Вудхауз П. Г.

Войнич Э. Л. 286, 288.

Войтинская Н. С. 375, 379.

Волженин С. Ю. 436.

Волин Б. М. 264.

Волкова 402.

Волконская-Деген Н. В. 363.

Волосов М. Г. 195, 325–329.

Волошин М. А. 193, 234, 238, 239, 247.

Волошинов В. Н. 441.

Волынский А. Л. 160, 336, 363, 408.

Волькенштейн О. А. 363.

Вольпе Ц. С. 44, 45, 60, 69, 101, 122.

Вольпин Н. Д. 313, 377, 378, 391.

Вольтер 352, 353, 453.

Вольф Ф. 415.

Вольф Ф. (?) 453.

Вольфсон И. В. 131, 133, 135, 145, 152, 153, 159, 168, 174, 175, 226, 228, 232, 258, 267, 268, 323, 336, 348, 363.

Вольфсон Л. И. 315, 331.

Воронский А. К. 352, 452.

Воротников В. И. 430.

Воскресенский С. А. 60.

Вотель К. 326.

Всеволодский-Гернгросс В. Н. 27, 103, 125.

Вуазен Ж. 326.

Вудхауз П. Г. 202, 326.

Вульфиус А. Г. 403.

Выгодская Э. И. 325, 355, 379.

Выгодский Д. И. 336, 343, 348, 349, 354, 357, 358, 363, 368, 375, 378, 385, 387, 390, 391, 400–403, 407, 416.

Вырубова А. А. 355, 404.

Вышеславцева С. Г. 22.

Вышинский А. Я. 92, 214.

Вэр см. Розеншильд-Паулин В. А.

Вэчелл Х. Э. 326.

Вяземский П. А. 448.

Габинский Н. С. 296, 298, 299, 305.

Габор А. 310, 314.

Гагарин. 16.

Гаген 305.

Гайдебуров П. П. 403.

Гайе А. 451, 453.

Галопен А. 416.

Галушкин А. Ю. 33, 347, 407.

Гальперина Е. Л. 228, 241, 291–293.

Гальперин-Каминский И. Д. 230.

Гамсун К. 230, 410, 453.

Ганди М. 239, 411.

Ганзен А. В. 333, 335, 336, 339, 343, 348–350, 354, 361, 363, 368, 372, 374–378, 380, 385, 386, 387, 391, 400, 401, 403, 407.

Ганзен П. Г. 407.

Гапон И. 449.

Гарбузов Н. А. 118.

Гарстин К. 136.

Гаршин В. М. 185.

Гауптман Г. 137, 318, 326, 412.

Гаусман Л. М. 363, 375, 379.

Гвоздев А. А. 16, 17, 23, 25, 28, 49, 51, 53, 55, 59,61,65, 75, 77,90,91, 96, 99, 100, 103, 113, 124, 125.

Геббельс Й. 310, 321.

Гегель Г. В. Ф. 98, 144.

Гейман Б. Я. 160–162, 329, 404, 409, 417, 451, 452, 453.

Гейро Л. С. 333.

Гексли А. см. Хаксли О.

Геллер Л. М. 347.

Гельдерлин Ф. 223–225.

Гельмерсен В. В. 336, 354, 363,378,400, 401–403, 407.

Гельперин Е. М. 154, 164.

Гемингвей Э. см. Хемингуэй Э.

Гендель Г. 269.

Генис В. Л. 136.

Герасимов И. С. 124.

Геркен Е. Г. см. Геркен-Баратынский Е. Г.

Геркен-Баратынский Е. Г. 356, 363, 378, 401, 402.

Герман Г. 401, 408.

Герцен А. И. 66, 126, 127, 144, 409, 412.

Герцык А. К. 239.

Гершберг С. М. 204, 325, 329.

Гершензон М. О. 169, 235, 340.

Гершсгеймер Д. см. Хергешеймер Д.

Гессе Г. 202.

Гессен А. И. 348, 363.

Гете И. В. 135, 268, 273, 321, 322, 404, 413,417, 451,452, 453.

Гзелль П. см. Гсель П.

Гидони Г. О. 363.

Гизетти А. А. 337, 343, 364, 375, 378, 401–403, 408.

Гинзбург К. 132.

Гинзбург Л. Я. 8, 33, 34, 49, 62, 63, 69, 144.

Гинзбург С. Л. 90, 96, 97.

Гинтовт И. К. 428.

Гиппиус В. В. 125, 289.

Гиппиус Е. В. 122.

Гитлер А. 318, 321.

Глаголева см. Кублицкая-Пиоттух С. П.

Глаголева А. 328.

Гладков Ф. В. 453.

Глезер Э. 286.

Гливенко И. И. 12.

Гликман Д. И. 364.

Глозус М. 447, 457.

Глускина А. Е. 379.

Гнесин В. Ф. 401.

Гоголь Н. В. 435, 453.

Годвин Ф. 414.

Голд М. 451.

Голлербах Э. Ф. 269, 364.

Голомб С. Я. 325.

Голосовкер Я. Э. 224.

Голсуорси Дж. 326, 398.

Голубева О. Д. 334.

Голубов Е. В. 413.

Голь И. 326.

Гольдшмидт М.-А. 401.

Гомер. 451.

Гоникман С. Л. 86, 89–92, 96, 106, 120.

Гончаров И. А. 453.

Гораций К.-Ф. 401.

Горбачев Г. Е. 25, 26, 34, 44, 58, 60–62, 66, 79, 122, 128, 337, 338.

Горбов Д. А. 352.

Горвиц Н. М. 379.

Гордеев И. Г. 458.

Гордон Г. И. 206, 326, 327, 349, 375, 379.

Горева М. С. 202, 329.

Горелов А. Е. 69.

Горлин А. Н. 256, 259, 260, 262, 285, 286, 326, 328, 341–343, 348, 349, 364, 368, 378, 408.

Горнфельд А. Г. 207, 283, 326, 328, 330, 336, 340, 343, 345, 364, 378, 452.

Городинский В. М. 62.

Горфинкель Д. М. 201, 207, 286, 327, 329, 336, 340, 341, 343, 359, 364, 376, 379, 391, 403, 408, 409.

Горький М. 101, 130, 131, 135, 137, 138, 174, 175, 208, 209, 218, 225, 228, 231–241, 257, 262, 275–282, 323, 330, 331, 334, 335, 393, 407, 418, 419, 420, 421, 422, 423, 429, 431, 432, 433, 436, 448, 451, 453, 454, 461, 462, 464.

Готье Т. 298.

Гофман В. А. 70.

Грасис К. Я. 78.

Грачев П. В. 102, 115.

Гревс И. М. 257.

Гржебин З. И. 131, 158, 334.

Грибоедов А. С. 453.

Григ Э. 400, 401.

Григоренко. 118.

Григорьев А. А. 156, 161, 164, 165.

Григорьева. 283.

Грильпарцер Ф.175.

Грин Ж. 173, 326.

Гринберг И. И. 330, 336, 339, 357, 358, 375, 379, 387, 388, 390, 391, 409.

Гриневская И. А. 364.

Грифцов Б. А. 227, 239, 240, 290.

Гриц Т. С. 45.

Гро Г. Ж. 326.

Громаковская Ю. П. 348.

Грубер Р. И. 27, 31, 45, 49, 104.

Груздев И. А. 352.

Грюнберг Л. Б. 357, 387, 388, 390, 391, 409.

Гсель П. 326.

Губер Б. А. 345, 352.

Губер П. К. (псевд. П. Арзубьев) 201, 202, 205, 210, 211, 215, 216, 222, 224, 283, 285, 289, 324, 330, 336, 348, 349, 351–353, 355, 356, 359, 364, 378, 400, 403, 409, 416.

Гудвин Д. 326.

Гудков И. С. 434, 435, 436.

Гузи Р. 451, 453.

Гуковский Г. А. 32, 44, 49, 50, 83, 103.

Гуль Р. Б. 136.

Гумилев Н. С. 335, 404, 409, 412.

Гумилевский Л. И. 455.

Гуревич Л. Я. 295.

Гурко Т. 448, 449.

Гуро Е. Г. 50.

Гуськов Н. А. 6, 7.

Гух Р. 326.

Гущин А. С. 27, 28, 49, 51.

Гюбнер Ф. 404.

Гюго В. 286, 287, 400, 412, 414, 417, 453.

Гюнтер Г. 313.

Д’Увиль Ж. 325.

Давиденко К. И. 454, 458.

Давыдов З. С. 379, 404.

Даке Э. 320.

Даль В. И. 452.

Даманская А. Ф. 410.

Данилевский Р. Ю. 129.

Данте А. 352, 353,413, 453.

Даудистель А. 196, 280, 326.

Дацюк И. В. 5, 60, 145.

Двинятина Т. М. 166.

Дворкин И. Н. 318.

Деберли А. 191.

Дёблин А. 206, 312, 318.

Девиз-Морская М. И. 401.

Дейч А. И. 345.

Дека (псевд.) 351.

Делавиньет Р. Л. см. Февр Л.

Дельвиг С. М. 449.

Деррида Ж. 146.

Десберри Л. Г. 198.

Десницкий В. А. 218, 220, 221, 224–226, 263, 297, 316, 331.

Детенков И. С. 440.

Дефо Д. 286.

Дж. (псевд.) 346.

Джалал М. 405.

Джеймс Г. 279.

Джермането (Джерманетто) Дж. 453.

Джованьоли Р. 286, 288.

Дидро Д. 417, 453.

Диккенс Ч. 207, 223, 287, 453.

Дилевская В. А. 323, 329.

Димитров Г. М. 309.

Динамов С. С. 118.

Дипинг Д. У. 195, 196.

Дистлер И. 130.

Дмитриев А. Н. 32, 34.

Добкин А. И. 171.

Добренко Е. А. 134, 418, 464.

Добрынин М. К. 60, 99, 100, 125.

Добужинский М. В. 166.

Довженко А. П. 128.

Доде А. 412, 417.

Дойль А. К. 412.

Доманже М. 409.

Домгер Л. Л. 325, 327, 329, 330.

Домрачев К. 429.

Донцов А. В. 48.

Дорсенн Ж. 326.

Дос Пассос Д. 286, 359, 402, 451, 453.

Достоевский Ф. М. 163, 178, 185, 202, 207, 223, 293, 451, 453.

Драйзер Т. 414, 453.

Дрейфус А. 236.

Дро Ж. 194, 326.

Дрожжин С. Д. 451, 455.

Дружинин П. А. 10, 69, 79, 82, 83, 99, 100, 103, 122.

Друзин В. П. 69, 348, 349, 385, 409.

Друскин М. С. 28.

Дубровская Б. Н. 348, 364, 379.

Дуглас М. 419.

Дуговская В. 328.

Дунаев М. 422.

Дунова А. 325.

Дунтова А. Л. 379, 391, 406.

Дурново Л. А. 102.

Дьяконов В. Ф. 425, 460.

Дьяконов М. А. 259, 287, 378, 391.

Дьяконов М. М. 287, 379.

Дэвинь Р. 412.

Дэвис Р. 171, 229.

Дю Гар Р. см. Мартен дю Гар Р.

Дюамель Ж. 49, 137, 184, 326, 400, 404.

Дювернуа А. 325.

Дюма А., отец. 174, 298, 326, 405, 414, 453.

Дюперрон Г. А. 129, 169, 325, 330.

Дюртен Л. 49.

Дюшен Ф. 326.

Евгениев Б. 203, 204, 326.

Еврипид (Эврипид) 337.

Евсеев. 397.

Езерская А. 195, 197, 198, 326.

Елагина М. 227, 261.

Емельянов Д. 439, 440.

Ермилов В. В. 300.

Ермолаева В. М. 83.

Ершов М. 455, 459.

Есенин С. А. 396, 401, 410, 442, 451, 453, 455, 456, 464, 465.

Ефимов Б. Е. 291.

Ефрон И. А. 415.

Жаров А. А. 451.

Жданов А. А. 73, 99.

Женевуа М. 326.

Жеребченко И. Ф. 438.

Жеромский Ст. 286, 288, 402, 416.

Жига И. Ф. 351.

Жид А. 151, 246, 276, 279, 280, 283, 293–295, 301–309, 330.

Жионо Ж. 301.

Жирмунская Т. Н. 326, 329.

Жирмунский В. М. 16, 17, 26, 30–33, 36, 38–40, 49, 58, 59, 68, 69, 103, 122, 125, 130.

Жирмунский М. А. 328.

Жихарева К. М. (в замуж. Шишкова) 325, 335, 336, 343, 349, 350, 355, 364, 368, 374, 378, 385, 402, 403, 410.

Жолинон Ж. 137, 326.

Жукова О. 233.

Жуковская-Лисенко Н. Ю. 364, 378.

Жуковский В. А. 448.

Журавлев П. 430.

Журавская З. Н. (урожд. Лашкевич; во втором браке Португалова) 333, 410.

Журба П. Т. 356.

Журкина С. М. 389.

Заболоцкий Н. А. 50, 70.

Заборов П. Р. 129, 449.

Заволокин П. Я. 180.

Загорский Б. Н. 271, 305.

Зайдлер Ю. В. 177.

Займовский С. Г. 452.

Зайцев Б. К. 230.

Заколодкин И. Ф.29.

Замойский П. И. 351.

Замятин Е. И. 50, 333, 336, 347, 364, 395.

Запровская А. Я. 314.

Зарифов Х. Т. 122.

Заславский Д. И. 345.

Затонский Д. В. 211.

Зегерс А. 279–283, 300, 303, 330, 398, 409.

Зейлигер Т. И. 377, 379.

Зеленов М. В. 226.

Зелигер Э.-Г. 408.

Зелинский К. Л. 334.

Зельдович А. П. 326, 329, 379.

Зельдович Н. М. 329.

Земцовский И. И. 36.

Зильберштейн И. С. 240.

Златовратский Н. Н. 87.

Золберг. 353.

Золотоносов М. Н. 58.

Золя Э. 157, 193, 236, 286, 404, 412, 414, 417, 451, 453.

Зонин А. И. 337.

Зоргенфрей В. А. 133, 135, 136, 153, 158–162,165, 166, 168, 175–177, 196, 206, 208, 220, 226, 259, 283, 286, 297, 309–311, 315–317, 319–323, 326, 327, 329–331, 336, 364, 378, 416.

Зощенко М. М. 396.

Зубкова Н. А. 341.

Зубов В. П. 9, 13, 15–17, 20, 41, 53,67, 91, 102, 108, 109, 117, 120.

Зудерман Г. 203, 204, 326.

Зуккау В. Г. 403.

Зуккау Г. А. 204, 326, 327, 379, 391.

Ибсен Г. 337, 402, 403, 407, 408.

Иванов 82, 106.

Иванов А. М. 431.

Иванов Вс. В. 396, 451,453.

Иванов Вяч. И. 178, 179, 239.

Иванов Г. В. 159, 433, 451, 456.

Иванова Т. Г. 35, 169.

Иванов-Борецкий М. В. 263–265, 269.

Иванов-Разумник Р. В. 234, 343.

Ивич А. см. Бернштейн-Ивич И. И.

Игнатенко И. В. 458.

Извеков Н. П. 24, 28, 103, 113, 125.

Измайлов Н. В. 232.

Изотов Г. И. 452.

Ильин Н. И. 118.

Ильина см. Варшавская К. И.

Ильинская Т. П. 379.

Ильичева В. 328.

Инбер В. М. 453.

Ингленд Д. 197.

Иогансон (Иогансон-Гегель) Э. Г. 49.

Ионов И. И. (наст. фам. Бернштейн) 375, 408, 410.

Йоргенсен А. см. Черносвитова-Йоргенсен А. Н.

Йоргенсен М. П. 375.

Иоффе И. И. 43.

Ирвинг В. 414.

Исаков В. 416.

Исаков П. И. 401.

Исаков С. К. 14, 57–59, 61, 84, 87, 90, 91, 96, 99, 100, 109, 110.

Исакова Р. Н. 328.

Исаковский М. В. 451.

Исков Б. И. 375, 378.

Исмагулова Т. Д. 17.

Иссерлин Е. М. 378, 385, 410.

Истмен Ч.-А. (Охайеза) 411.

Истрати П. 297, 326, 327.

Ицексон И. А. 452.

Ишем Ф. С. 189.

Каверин (наст. фам. Зильбер) В. А. 9, 34, 49, 50, 396.

Казаков А. 334.

Казанова Д. 209, 223.

Казанский Б. В. 22, 27, 33, 36, 38, 49, 58, 103, 107, 113, 115.

Кайзер Г. 327.

Калецкий П. 455.

Калицкая-Абрамова В. П. 364.

Калнынь Я. А. 353, 354, 356, 387, 411.

Калужский Е. М. 405.

Кальдерон В. Г. 327.

Кальм Д. 351.

Кальницкий С. 424.

Кальтнекер Г. 400, 408.

Камегулов А. Д. 27,58,60, 69, 125,128, 423, 448.

Каменский В. В. 451.

Камю А. 176.

Каннегисер Л. И. 413.

Кант И. 159.

Капабланка Х.-Р. 339.

Каплан Я. М. 242.

Каппус Ф. К. 177.

Караваева А. А. 453.

Карасик А. Н. 411.

Карнаухова А. М. 379.

Карнаухова И. В. 108.

Карпов А. М. 16.

Карташов Г. 328.

Картужанская А. И. 195, 326, 328–330.

Картужанский Л. Л. 195, 326, 329.

Карякин В. Н. 340, 345.

Катаев И. И. 352.

Катшер (Катчер) Л. 407.

Кауфман P. P. 187.

Келлерман Б. 279, 286–288, 330.

Келли К. 432.

Кельнер В. Е. 323.

Кеннеди М. 183, 194.

Кено Р. 132.

Кербер Л. 310.

Керенский А. Ф. 407.

Керженцев П. М. 56, 351.

Кессель Ж. 327.

Кибальчич В. Л. 378.

Кибиров Т. Ю. 178.

Кибрик Е. А. 261,262, 302.

Килюшева Е. Ф. 168.

Кимболл П. 327.

Кингсли Ч. 286.

Киплинг Р. 327.

Кирнарский М. А. 240, 261.

Киров С. М. 241.

Кирпотин В. Я. 87, 388.

Китаев А. В. 401.

Кладель Л. 279, 283, 286, 330.

Кладо Т. Н. 239, 259, 263.

Кларк К. 445.

Клебер К. 280, 283, 303.

Клейст Г. фон. 223–225.

Клюев Н. А. 50.

Княжнин (наст. фам. Ивойлов) В. Н. 153, 160, 165, 322, 323.

Князев В. В. 452.

Князькова Е. 330.

Кобленц Н. С. 409.

Ковалев В. 454.

Коварский Н. А. 22, 69.

Коган П. С. 14, 56, 189, 239, 247, 248, 257, 259–262, 331, 452.

Кожевникова-Ганзен М. П. 379.

Кожин Н. А. 77, 83, 84, 108, 115.

Кожуркин Н. В. 457.

Козаков М. Э. 347, 352, 356, 396, 397.

Козинцев Г. М. 50.

Козлов В. П. 235, 355.

Козлов С. Л. 132.

Козьмин Б. П. 72.

Кокто Ж. 142, 184.

Колбасьев С. А. 403.

Колобов О. см. Мандельштам О. Э.

Коломийцев В. П. 364.

Колпакова Н. П. 22, 103.

Колубовский И. Я. 336, 364, 379.

Колчак А. В. 415.

Колышко Е. Н. 402.

Кольцов А. В. 451, 455.

Кольцов М. Е. 231.

Комарова В. Д. 343, 364, 368.

Комарович В. Л. 49, 153, 288, 289, 331.

Коморский В. Д. 410.

Кон Ф. Я. 56.

Конечный А. М. 33.

Кони А. Ф. 158.

Конрад Д. 185, 327.

Конрад Н. И. 103, 122.

Коренев Г. Е. 351.

Коренева М. Ю. 129.

Корконосенко К. С. 332.

Корнева 435.

Корниенко Н. В. 337.

Короленко В. Г. 163, 164, 408, 453.

Кортис А. 191, 327.

Коршунов Г. П. 428.

Коскелло А. 242.

Костенко Г. К. 118.

Костер Ш. де. 340.

Костолани Д. 327.

Костылева Н. А. 281, 282.

Коц Е. С. 173, 177, 205, 260, 326–328, 330, 356, 379, 411.

Кочевицкий Г. А. 402.

Коэн О. Р. 188.

Крайский А. П. 451, 457.

Красильщиков С. М. 329.

Красин Г. Б. 118.

Краснобородько Т. И. 169.

Краснов-Левитин А. Э. 99.

Крачковский И. Ю. 365.

Крашевский И. И. 286.

Крепс. 14, 123.

Крепс М. Е. 389.

Крижановская Н. А. 108.

Кристи М. П. 16.

Кровицкий Г. А. 11, 20, 58.

Кроленко А. А. 5, 26,41, 48, 51, 60, 144.

Круковская Л. Я. 365, 379.

Крупская Н. К. 91, 114, 118, 341.

Крыленко С. В. 286, 330.

Крюков А. А. 84.

Ксанина К. А. 316, 330, 379, 391, 398, 411.

Кублицкая-Пиоттух С. П. (псевд. Глаголева) 343, 349, 350, 356, 357, 365, 368, 377, 378, 400, 411.

Кубрин И. 173.

Кудашева (урожд. Кювилье, во втором браке Роллан) М. П. 238, 239, 241, 247–249, 259, 260, 278.

Кудашева Е. С. 239, 240, 260, 278.

Кудашева С. С. 239, 278.

Кудрявцев А. Е. 216.

Кузмин М. А. 50, 146, 147, 178, 221, 222, 267, 269, 278, 289, 306, 307, 401, 403, 404.

Кузнец М. Д. 326, 329, 380.

Кузьмич B. C. 453.

Куклин Г. О. 416.

Кукушкина Т. А. 129, 333.

Кулик М. П. 115.

Куллэ В. Р. 192.

Куллэ И. Р. 192.

Куллэ Р. Ф. 138, 172, 177, 183, 185, 187, 188, 190, 192–200, 203, 204, 283, 323, 326–328.

Куллэ Ф. А. 198.

Кумпан К. А. 17, 21, 23, 33, 37, 46.

Купен А. 410.

Куприн А. И. 230.

Курелла А. 316, 320, 321.

Кустодиев Б. М. 50.

Кучменко И. О. 118.

Кэрвуд (Кервуд) Дж.-О. 411, 414.

Кэре Р. 327, 416.

Кюн Л. 135.

Лавренев Б. А. 356, 432, 451.

Лавров А. В. 17, 129, 178.

Лавров П. Л. 408.

Лазарев Г. 435, 436.

Лазаревский Н. И. 234.

Лайцен Л. 415.

Ла-Мазьер П. 327.

Ландсбергер А. 409, 415.

Лапин М. И. 41.

Ларетт Э. 410.

Ларин Б. А. 35, 83, 462.

Ларсен Т. 400.

Ларуи М. 327.

Лассаль Ф. 404, 416.

Ласси И. И. 389.

Латернер Ф. Н. 335, 341, 365, 412.

Лашеева Л. А. (псевд. Марк Басанин) 365, 378.

Лашкевич см. Журавская З. Н.

Лашкова-Вербинская Н. А. 380.

Ле И. Л. 453.

Лебедев. 118.

Лебедева Ю. А. 77.

Лебедев-Полянский П. И. 174, 243, 257, 264.

Лебединский Ю. Н. 451.

Левберг М. Е. (в замуж. Ратькова) 259, 283, 289, 330, 331, 349, 350, 357, 365, 378, 385, 387, 388, 390, 391, 412.

Леви П. 312.

Левин. 453.

Левин Б. Д. 329.

Левинтон Г. А. 14, 33.

Левит Т. М. 355.

Левицкая-Ден Т. П. 349, 365.

Легран Б. В. 87.

Ледерле Н. М. 325, 326.

Лежнев А. З. 166, 352.

Лейтейзен М. Г. 225.

Лекманов О. А. 178.

Лелевич Г. (наст. фам. Л. Г. Кальмансон) 34, 66, 126, 128, 337, 452.

Лемберг М. Е. 405.

Лемонье К. 408.

Ленин (Ульянов) В. И. 22, 44, 114, 160, 215, 334, 397, 440, 452,460.

Ленц В. Ф. 321, 322.

Леонов Л. М. 62, 396, 453.

Леонтьев Л. А. 72.

Лермонтов М. Ю. 451, 453, 455.

Лернер И. О. 227, 261, 322, 343, 368, 378, 412.

Леруа Э. 414.

Лесков Н. С. 451.

Лесная Л. В. 365.

Лессинг Г.-Э. 403.

Лесючевский Н. В. 358, 393–396, 412, 413.

Леткова-Султанова Е. П. 327, 365, 378.

Лефевр С.-О. 137, 183, 327.

Лехт Ф. К. 16.

Либединский Ю. Н. 69, 347, 356, 405.

Лившиц Б. К. 50, 256, 279, 287, 307, 321–323, 330, 365, 378, 400, 412, 416.

Лившиц Д. Г. 294, 380, 417.

Лившиц Я. Б. 145, 365.

Лидин В. Г. 453.

Лиль Л. де 401, 413.

Липс Ю. 404.

Литвинов А. В. 218.

Литвинов М. М. 302, 323.

Лихарев М. А. 365.

Лихачев Б. С. 103, 108.

Лобов. 462.

Логрин Н. А. 315, 331.

Лозинский М. Л. 130, 177, 260–262, 277, 295, 304, 307, 325, 326, 328–330, 336, 343, 348, 349, 355, 365, 368, 378, 391, 403, 404, 413.

Локк У. 327.

Ломоносова Р. Н. 170, 171.

Лонгфелло Г. 409.

Лондон Дж. 170, 171, 405, 409, 412, 453.

Лопушко 427, 428.

Лоти П. 413.

Лотман Ю. М. 154.

Лоуренс Д. Г. 172.

Лузгин М. В. 386, 387.

Лукач Г. 312, 314.

Лукницкая В. К. 168.

Лукницкий П. Н. 168.

Луначарский А. В. 12, 19, 21, 31, 49, 52, 64, 74, 125, 130, 185, 218, 220, 222–226, 228, 232, 233,235–237, 240, 241, 246, 257, 258, 279–283, 285, 289–293, 304, 321, 330, 331, 334, 345, 360, 389, 452.

Лугшол И. К. 12, 81, 90, 91, 93, 96, 98.

Лурье А. Н. 411.

Лутохин Д. А. 138, 158, 188.

Львовский З. Д. 177, 326–328, 365.

Льона В. 187.

Льюис С. 184, 327.

Любимов Н. М. 305.

Любимова М. Ю. 333.

Лядов А. К. 178.

Магр М. 327.

Мадлен Л. 215.

Мазереель Ф. 208.

Мазуркевич В. А. 365.

Майзельс Д. Л. 328.

Майков А. Н. 451, 455.

Мак Кэллей Д. 194, 327.

Мак Орлан П. 137.

Максименков Л. В. 395.

Максимов Д. Е. 125.

Максимов Н. Н. 424.

Малахов С. А. 9, 60, 62, 63, 85, 95, 100, 104, 123.

Малашкин С. И. 455.

Малевич К. С. 17, 37, 46, 50, 84, 102, 112.

Маликова М. Э. 159, 171, 175, 200, 207, 209, 214, 309, 449.

Малларме Ст. 401.

Малыхин Н. Г. 145.

Малышева Н. М. 49.

Малышкин А. Г. 352.

Мальро А. 131, 280, 283, 294, 295, 298, 299.

Мальский И. С. 413.

Мандельштам И. Б. 177,207, 325–327, 330, 331, 356, 359, 365, 380, 413.

Мандельштам Н. Я. 166.

Мандельштам О. Э. (псевд. Колобов О.) 50, 70, 131, 133, 139, 141, 150, 166–169, 172, 196, 326, 327, 340, 341, 345, 346, 396, 404, 408, 412, 433, 451, 456.

Манн Г. 175.

Манн К. 318.

Манн Т. 280, 286, 309, 311, 316–321, 405.

Манцева Н. 93.

Маран Р. 140, 285, 408.

Маргерит В. 170, 406.

Мариенгоф А. Б. 50.

Мария-Антуанетта. 217, 218.

Маркасова Е. 432.

Маркс К. 12, 19, 44, 397.

Маркусон И. Д. 327.

Марр Н. Я. 14, 49, 114, 118, 462.

Мартен дю Гар Р. 137, 175–177, 280, 281, 300–303, 327, 330.

Мартен-Шофе Л. 305.

Мартынова Н. П. 336, 350, 375, 376, 380, 413.

Маршак С. Я. 403.

Матвеева М. Н. 326, 365, 375, 380.

Маттеи А. см. Арну А.

Матюшин М. В. 50.

Маца И. Л. 43, 84, 89, 91, 118, 122, 125.

Маяковский В. В. 451, 452, 453, 456.

Медведев П. Н. 452.

Мейер см. Гольдшмидт М.-А.

Мейер К. Ф. 286.

Мейринк Г. 407.

Мельгунов С. П. 234.

Мельников-Печерский П. И. 451.

Мендельсон Ф. 401.

Мережковский Д. С. 229, 230, 234.

Месмер Ф. А. 218–220.

Мессер Р. Д. 125.

Мец А. Г. 131, 166, 341.

Микеланджело Б. 239, 278.

Микитенко И. К. 453.

Миллер-Будницкая Р. З. 318.

Милюков П. Н. 159, 161, 163.

Минский Н. М. 406.

Мирбо О. 196, 406.

Миримов Л. 211.

Миролюбов B. C. 178–180, 185.

Мирошниченко Г. И. 397.

Мирский Д. П. 201, 285.

Мисайлиди Л. Е. 21.

Михайлов А. И. 76, 77, 79, 91–92, 101.

Михайлова Е. В. 101, 126.

Михаэлис С.-А. 400.

Мишель А. 249.

Мовшенсон А. Г. 327, 416.

Мовшович-Поляк А. А. см. Поляк А. А.

Модзалевский Б. Л. 159, 160, 164, 169, 449.

Мокульский С. С. 49, 59, 75, 86, 99, 100, 101, 103, 125.

Молок А. 330.

Мольер Ж.-Б. 412, 413, 417, 453.

Мопассан Ги де 417, 453.

Моран П. 296.

Моргулис А. И. 349, 380, 413.

Морев Г. А. 146.

Мориц В. М. 239.

Морозов А. А. 283.

Морозова Г. В. 129.

Морозова К. А. 380.

Моруа А. 186, 327.

Морьер Г. 327.

Мотылева Т. Л. 313–315.

Мстиславский С. Д. 351.

Мукерджи Д.-Г. 412.

Муссинак Л. 279, 280, 283, 285, 295, 296, 298–301, 303, 330.

Мюллер Г. 402.

Мюрже А. 408.

Мюссе А. де. 401.

Мясников А. С. 334.

Н. (псевд.) 352.

Набоков В. В. (псевд. Сирин В.) 249.

Надсон С. Я. 193, 451, 455.

Назаренко Я. А. 17, 22, 24–27, 33, 39, 41–48, 51, 58–61, 76, 77, 80–82, 84–88, 90, 91, 94–102, 106, 107, 109, 110, 125–128.

Найда В. А. (псевд. Викнай, Владная) 353, 354, 387, 414.

Накоряков Н. Н. 270–273, 278.

Нансен Ф. 175.

Наполеон Бонапарт. 149.

Наумов О. В. 395.

Небиери В. см. Васильева-Небиэри В. Н.

Неверов А. 453.

Недин Н. Е. 461.

Некрасов Н. А. 410, 453, 455.

Некрасов П. К. 457.

Нексе см. Андерсен-Нексе М.

Немировский Л. Г. 102, 108, 112, 115.

Немчинова Н. 299.

Нерлер П. М. 168, 321.

Нестерова С. С. 339.

Неустроев И. 141.

Нечаева М. Н. 419, 420.

Нивуа П. 415.

Низан П. 280, 283, 295, 298, 299, 417.

Никитин И. С. 451, 455.

Никитин М. М. 45.

Никитина Е. Ф. 146.

Никольская В. В. 400.

Никольский А. С. 50, 61.

Никольский Б. В. 157, 159.

Никулин Л. В. 299.

Нильвич Л. см. Лесючевский Н. В.

Ницше Ф. 222, 223, 225, 239.

Новикова О. 323.

Новиков-Прибой А. С. 453.

Новицкий П. И. 16, 24–26, 31, 32, 37–39, 47, 55, 71.

Новокшенов И. 464.

Норд Р. Ф. 187.

Нусинов И. М. 62.

Нюман М. С. 326.

О. Аф. (псевд.) 353.

О’Генри. 170,410, 451,456.

О’Нил Ю. 415.

Обатнин Г. В. 238.

Обнорский Б. П. 25, 26, 59, 61, 87.

Овидий. 400.

Овсянико-Куликовский Д. Н. 153,163, 164.

Овсянникова (Овсянникова-Ольшевская) Е. Л. 350, 380, 390, 391, 414.

Огнев В. Ф. 453.

Оду М. 196, 328.

Оксенов И. А. 289, 303, 366.

Оксман Ю. Г. 49, 68, 84, 103, 356, 413.

Олар А. 411.

Оленин П. А. 451, 454.

Оллендорф П. 249.

Ольденбург С. Ф. 36,156,168, 226, 257, 259, 276, 327, 331, 336, 366.

Ольшевский А. А. 414.

Оношкович-Яцына А. И. 366.

Орлов Н. А. 136.

Ороховацкий Ю. И. 131, 299.

Оршанский Л. Г. 118.

Осипов А. И. 366.

Осипов В. П. 218–221.

Оссовский А. В. 83.

Остенсо М. 328.

Острецов И. А. 84, 92, 122, 125.

Островская А. Г. 410.

Отвальд Э. 318–320.

Отрадных. 444.

Отто Ф. В. 82.

Оффель Г. ван. 328.

П. М. (псевд.) 207.

Павлинова В. П. 402.

Павлинова М. В. 102, 107, 113, 115.

Павлов И. П. 225.

Павлова М. М. 338.

Павловский А. И. 346.

Павлюченко М. А. 386.

Пайро Р. 328.

Пакентрейгер С. И. 352.

Палеолог М. 404.

Пальмский Л. Л. 366, 378.

Панина А. Л. 145.

Пантелькин B. П. 415.

Пантина Л. Ю. 147.

Панферов Ф. И. 453.

Панфилов В. Н. 118.

Паныгин И. К. 456.

Паньоль М. 415.

Паперно И. А. 144.

Парни Э. 412.

Парнок С. Я. 239, 240, 259,260, 262, 271.

Парриш А. 328.

Паскаль Э. 328.

Пастернак Б. Л. 239, 404, 451, 456.

Пеги Ш. 294.

Первомайский Л. С. 453.

Переверзев В. Ф. 62, 123, 412, 425, 461.

Перельман А. Ф. 145.

Перельман Я. И. 129,147, 169,183,325.

Перенеч А. И. 82, 125.

Перес Гальдос Б. 407.

Пертцик А. Г. 239, 240, 242, 246–250, 254, 256, 271.

Перхин В. В. 358.

Пессати Г. 58.

Пестовский В. А. см. Пяст В. А.

Петражицкий Л. И. 178.

Петров Ф. Н. 12, 15, 16, 71.

Петровский М. А. 239.

Петровский П. И. 428.

Петти Ш. 137, 142, 328.

Пешков А. М. см. Горький М.

Пильняк Б. А. 50,62, 234, 297, 347, 395, 410, 451,453, 461.

Пименова Э. К. 366, 378.

Пиотровский А. И. 17, 27, 28, 83, 102.

Пиранделло Л. 137, 193, 328.

Пирл Б. 328.

Платонов А. П. 352, 395, 418.

Платонов С. Ф. 153, 168, 232.

Плеханов Г. В. 22, 125, 220, 411, 416.

Плещеев А. Н. 451, 455 По Э. 180, 185.

Победоносцев К. П. 163.

Поджио В. 149.

Поджио И. 149.

Подземский А. Я. 29.

Подобный Ф. 199.

Подъячев (Подячев) С. П. 451, 453.

Позерн Б. П. 65, 73, 80, 82, 86.

Покровский М. Н. 66, 70–71, 451.

Полетика Ю. П. 378, 402, 403.

Половцева Е. Н. 328.

Полонская. 445.

Полонская Е. Г. 356, 386, 400, 403.

Полонский В. П. 62.

Полоцкая-Волина А. С. 366, 375, 380.

Поляк А. А. 140, 141, 299, 329, 380, 417.

Поляк Л. А. 140, 141, 329.

Поляков С. А. 294, 331.

Помяловский Н. Г. 453.

Попов К. А. 91, 93.

Порозовская-Яновская Б. Д. 366.

Портнова Н. А. 159.

Португалов В. В. 410.

Португалова см. Журавская З. Н.

Посохов К. 435, 436.

Постоутенко К. Ю. 39.

Потерин. 127.

Правдухин В. П. 395.

Прево А.-Ф. 413.

Пржибора З. О. 375, 380.

Примочкина Н. Н. 136.

Причард Г. П. 194.

Причард К. 194.

Пришвин М. М. 352.

Прокопенко В. 76.

Прокофьев А. А. 451, 456.

Пропп В. Я. 36, 49, 122.

Пруст М. 279, 280, 283, 290–293, 330.

Прут И. 405.

Псяуков А. Ф. 462.

Пулайль А. 406.

Пумпянский Л. В. 387.

Пунин Н. Н. 46, 47, 49, 57, 61, 79, 122.

Пушкин А. С. 68, 84, 113, 160, 161,178, 407, 408, 409, 412, 413, 448, 449, 451,453, 455, 459.

Пшибышевский Б. С. 268.

Пяст (наст. фам. Пестовский) В. А. 50, 169, 366, 403.

Рабинович А. С. 77.

Рабинович Е. Г. 145.

Рабинович И. Я. 245, 251, 255.

Рабле Ф. 284, 453.

Равинская (Ровинская) Т. Л. 356, 357, 380, 414.

Равинский (Ровинский) В. И. 336, 380, 414.

Радек К. Б. 398.

Радиге Р. 137, 141–143, 328.

Радигэ Р. см. Радиге Р.

Радлов Н. Э. 22, 26, 49.

Радлова А. Д. 304, 306, 359.

Райт Р. Я. 380, 406.

Рак В. Д. 356, 413.

Ральбе Е. С. 326.

Рамакришна П. 417.

Раскин Я. Г. 226, 260.

Раскольников Ф. Ф. 93.

Расшихин А. 430.

Ратнер М. И. 328, 380.

Ратькова см. Левберг М. Е.

Рафалович В. Е. 99, 100, 104, 123.

Рахманов В. В. 327, 328.

Рашильд 198.

Рашковская А. Н. 378, 401.

Ребельский И. В. 452.

Ребу П. 137, 184, 328.

Ревский Б. С. 11, 20, 58.

Ревякин А. И. 125.

Редько А. М. 403.

Редько Е. А. 403.

Реизов Б. Г. 125, 288, 289, 331, 412.

Реймонт В.-С. 402, 416.

Рейсер С. А. 45.

Рек Б. 184, 328.

Рекамье Ж. (мадам Рекамье) 181.

Рёльвааг О. Э. 186.

Ремарк Э.-М. 345.

Рембо А. 401.

Ренан Э. 406, 412.

Ренье А. де 137, 143, 401, 404, 406, 412, 415.

Рерберг И. Ф. 240.

Рест Б. (наст. имя и фам. Ю. И. Рест-Шаро) 354, 355, 387, 414.

Ретклиф Д. 286.

Реувени А. 136.

Риббинг С. 452, 454.

Ривера Х. Э. 285.

Рид Д. 286, 288.

Рид Т. 328.

Рид Т. М. 412.

Римская-Корсакова Ю. Л. 267.

Римский-Корсаков А. Н. 31.

Ритман С. 328.

Робеспьер Ш. 414.

Роболи Т. А. 22.

Рода-Рода А. 328.

Родов С. А. 114.

Рождественский В. А. 400, 403.

Рожков П. Д. 452.

Розанов В. В. 159, 178.

Розенбаум А. Б. 327.

Розеншильд-Паулин В. А. (псевд. Вэр) 138, 140, 190, 192, 194, 283, 300, 324, 327, 356, 380, 415.

Рокотов Т. А. 303.

Ролан Р. см. Роллан Р.

Роллан Р. 129–133, 147, 151, 152, 189, 206, 207, 210, 213, 227–279, 293, 294, 301, 303–306, 309, 316, 321, 326, 398, 408, 411, 412, 413, 417, 451, 453.

Романов К. К. 51.

Романов П. С. 455.

Романович И. К. 201.

Ромашко С. А. 213.

Ромен Ж. 279, 280, 283, 285, 331, 402, 413.

Ромов С. М. 299.

Ромэн Ж. см. Ромен Ж.

Рони старший Ж.-А. 404.

Россини Д. 289.

Россовский М. А. 351.

Роттердамский Э. 409.

Рубановский И. М. 451, 452.

Рублевская Л. И. 60.

Рубцова Г. В. 328.

Ружон Ж. 415.

Румянцева Н. 330.

Рундальцева О. М. 348.

Руссат Е. Р. см. Руссатье-Руссат Е. Р.

Руссатье-Руссат Е. Р. 336, 348,349, 355, 366, 375, 378, 390–392, 400–403, 415.

Руссо Ж.-Ж. 453.

Ручьев Б. А. 410.

Рыбникова М. А. 439, 444, 450, 452.

Рыжкина М. Н. 261.

Рыклин М. К. 214.

Рыкова Н. Я. 177, 283, 295, 303, 304, 306, 321, 327, 330, 416.

Рыскулов Т. Р. 124.

Рэк Б. см. Рек Б.

Сабатини Р. 186.

Сабашников М. В. 145.

Сабашников С. В. 145.

Савельев Л. В. 328.

Савиньон А. 328.

Савицкий С. А. 33, 69.

Савченко В. И. 460.

Садовской Б. А. 131, 133,135, 149, 152, 153, 155–160, 162, 163, 322, 323.

Садофьев И. И. 356.

Саксаганская А. А. 366.

Сакулин П. Н. 43.

Салтыкова С. М. (Дельвиг) 449.

Салтыков-Щедрин М. Е. 414, 453.

Салье М. А. 390, 391, 393.

Самборская Е. М. 356, 380, 415.

Самойлов А. 141.

Самойлова Н. К. 366, 375.

Санд Ж. 402.

Сандомирский Г. Б. 345.

Сапожникова С. А. 310.

Саусин П. 461.

Сац И. А. 291, 304.

Сачавец-Федорович Е. П. 108.

Саянов В. М. 321, 330, 410, 447, 451, 456.

Свердлов Я. М. 225.

Светликова И. Ю. 159.

Светлов М. А. 451.

Свидерский А. И. 56.

Свириденко-Свиридова Г. А. 366.

Свиридов Р. Ф. 424, 425.

Свирский А. И. 453.

Свифт Дж. 453.

Свиченская М. К. 168.

Сегюр Н. 406.

Седенко Ф. И. (псевд. Витязев П.) 232, 234, 266.

Сейфуллина Л. Н. 453.

Селиванов Арк. 337.

Селивановский А. П. 74.

Селин Л.-Ф. 283, 284.

Семенов С. А. 352.

Семенова Т. Б. 352.

Сементковская Л. П. 366.

Сенкевич В. (Гудкова) 435, 436.

Сент-Экзюпери А. де 280, 287.

Серафимович А. С. 453.

Сервантес М. 337, 413, 451, 453, 454.

Сервис Р. 328.

Сергеев М. А. 315, 331.

Серебряков М. В. 98–101, 116, 123.

Серебряков Н. Е. 62.

Серебрякова Г. И. 217.

Серстон Э. Т. 328.

Силонин И. Н. 445.

Сильман Э. Я. 355, 415.

Синклер Э. 174, 272, 286, 398, 405, 453.

Скалабан В. 60.

Скалдин А. Д. 160.

Скалдин Ю. Д. 147, 168, 290.

Скаррон П. 453.

Скарская Н. Ф. 403.

Скиннер М. Л. 172.

Скорбный Андрей см. Смиренский В. В.

Скотт В. 287, 414.

Скотт Д. 328.

Скребнев В. А. 432.

Скьольдборг Й. 400.

Слепнев Н. В. 353, 405.

Словецкая. 429.

Слонимская Л. Л. 380.

Слонимский А. Л. 49, 103.

Слонимский М. Л. 351, 352.

Смайловский. 14.

Сметанич В. И. см. Стенич В. И.

Смиренский В. В. (псевд. Андрей Скорбный) 179, 180.

Смирнов А. А. 142, 177, 226, 239, 240, 257, 259, 262, 263, 268, 278, 283, 285, 287–289, 293–295, 301, 325–327, 329–331, 336, 348, 349, 350, 355, 359, 366, 378, 391, 404, 412, 416.

Смирнов А. П. 56.

Смирнов И. А. 387.

Смирнов Н. И. 355.

Смит П. 197.

Смолич Ю. К. 453.

Соколов Ю. М. 122.

Соколова А. 426.

Соколова А. С. 242.

Соколова З. И. 102.

Соллертинский И. И. 20, 44, 103, 122, 291.

Соловейчик Е. М. 326.

Соловьев В. И. 351.

Соловьев В. Н. 83, 103.

Соловьев С. М. 160.

Сологуб (наст. фам. Тетерников) Ф. К. 50, 333, 335, 336, 337, 338, 341, 342, 343, 367, 368, 400, 401, 402, 404, 407.

Сомерс-Фермер Я. 328.

Сорокин А. Н. 457.

Софокл. 337.

Спиро Б. П. 327, 328, 330, 356, 357, 380, 416.

Ставский В. П. 74, 125.

Сталин (наст. фам. Джугашвили) И. В. 52, 81, 103, 126, 144, 395, 440, 463, 464.

Сталь Ж. де. 412.

Станевич В. 316.

Станюкович М. К. 367, 378, 380.

Стасов Д. В. 163.

Стендаль 147, 209, 223, 274, 279, 280, 283, 288–290, 331, 412, 417, 451, 453, 454.

Стенич (наст. фам. Сметанич) В. И. 354, 359, 366, 380, 402, 416.

Степанов Н. Л. 69.

Столляр Н. А. 339.

Стриблинг Т. 328.

Стриндберг А. 410.

Струве В. В. 29.

Струве Г. П. 9.

Струве П. Б. 234.

Стрэчи Л. 286.

Стэно Ф. 328.

Суворин А. С. 415.

Суворова В. П. 348, 375.

Суетин Н. М. 102, 115.

Султанов Ю. 325.

Султанова Е. П. см. Леткова-Султанова Е. П.

Сурков А. А. 451.

Сухинов И. И. 149.

Сэпман И. В. 8.

Тагер Е. М. 416.

Тагор Р. 415.

Такэо (Такеро) А. 325.

Талейран Ш. М. де. 217.

Таль З. О. 328.

Таныгин И. К. 423.

Тарле Е. В. 182, 183, 217.

Таро Жак и Жером (Таро, братья) 137, 177, 205, 328.

Тассо Т. 321.

Таубе (Аничкова) С. И. 367.

Таубе Д. Ф. 356, 380, 416.

Твен М. 410.

Тебетев Д. 436.

Теккерей У. 453.

Темирова-Щербакова М. А. 348.

Теренин Д. А. 195, 329.

Тесленко Ф. А. 117–119, 123.

Тибулл А. 400.

Тиме Г. А. 131, 171.

Тименчик Р. Д. 24, 155, 165, 166.

Тимина С. И. 395.

Тимофеев Л. И. 448, 449.

Тихомиров Б. Н. 116–118.

Тихонов А. Н. 166, 367.

Тихонов Н. С. 396, 400, 404, 451, 456.

Тоболькевич В. И. 104, 123.

Тоддес Е. А. 34, 128, 155, 165, 166.

Токарев Д. В. 129, 449.

Толстой А. Н. 50, 404, 453.

Толстой А. К. 449.

Толстой Л. Н. 176, 208–210, 214, 223, 227, 239, 278, 451, 453, 459.

Томашевская P. P. 22, 49.

Томашевский Б. В. 49, 69, 452.

Томилина В. В. 367.

Томчук Т. 458.

Трауберг И. З. 50.

Трахтенберг В. А. 378.

Траянская Е. Р. 380.

Тренин В. В. 45.

Третьяков С. М. 453.

Триоле Э. 284.

Троповская М. Н. 416.

Троповский Е. Н. 350, 367, 377, 378, 391, 398, 399, 416.

Троцкий Л. Д. 23.

Трубецкой Н. С. 33.

Тудоровская 445.

Тудуз Ж. 402, 415.

Турба Л. П. 348, 367.

Тургенев И. С. 163, 451, 453, 455.

Туркельтауб И. С. 55, 61.

Туссель Ж. 398, 406.

Туфанов А. В. 50.

Тхоржевская А. А. 367, 380.

Тынянов Ю. Н. 8, 21, 23, 39, 49, 58, 66, 68, 86, 103, 107, 113, 115, 116, 395, 409.

Тэмпл С. см. Серстон Э. Т.

Тэппер Т. 328.

Тютчев Ф. И. 407.

Уайльд О. 328.

Уатт Д. 405.

Уитмен У. 447, 451.

Ульянов В. см. Ленин В. И.

Упит А. 415.

Урицкий М. С. 413.

Успенский В. В. 83.

Успенский Г. И. 451, 453.

Устинов Д. В. 32, 33, 49.

Утевский Л. С. 169, 207, 294, 295, 325, 328, 331.

Уткин И. П. 453.

Ухмылова Т. К. 45, 77, 86, 87, 89, 125.

Ушаков Д. Н. 452.

Уэдсли О. 177, 183, 194, 204, 329.

Уэллс Г. 170, 314, 398, 410.

Фадеев А. А. 69, 347, 394, 395, 451, 453.

Фаллада Г. 279–281, 309, 311–315, 318, 321, 331, 417.

Фандиков. 14.

Фаррер К. 177, 189, 329, 412.

Февр Л. (наст. фам. Делавиньет) Р. Л. 137, 139–141, 329.

Федин К. А. 62, 211, 278, 315, 331, 352, 453.

Федоров. 106.

Федоров А. В. 8, 202, 270, 283, 290, 295, 299, 332, 336, 344, 349, 355, 356, 378, 385, 403, 416.

Федоров-Давыдов А. А. 25.

Федотов А. В. 454.

Федотов Г. П. 139, 168, 176, 326, 327, 329, 330.

Фейхтвангер Л. 310, 405.

Фельдман Д. М. 146.

Фельдман Н. И. 380, 403.

Фемистоклов В. А. 450.

Фербер Э. 195, 329.

Ферзен Х. А. фон. 217.

Ферсман А. Е. 153, 168, 325.

Фет А. А. 149, 155, 160–162, 451, 455.

Фибих К. 286.

Филатова Л. 314.

Филипп Ш.-Л. 293, 294, 331.

Филиппов. 397.

Филлипс Г. 329.

Финагин А. В. 21, 22, 30, 31, 59, 83.

Фино Л. Ж. 137, 141, 202, 329.

Фицджеральд Ф. С. 185.

Фицпатрик Ш. 147, 463, 464.

Фиш Г. С. 349, 378, 385, 417.

Флейшман Л. С. 235, 347.

Флобер Г. 414, 453.

Фогелевич Л. Г. 174.

Форбэн В. 329.

Фортунато Е. И. 325, 330, 367, 378.

Форш О. Д. 395, 453.

Фофанов К. М. 179, 180.

Фохт У. Р. 452.

Франк Л. 409.

Франк У. 329.

Франковский А. А. 226, 231, 239, 259, 260, 263, 283–285, 287, 290, 292, 295, 298, 299, 303–309, 324, 330, 378, 391.

Франс А. 137, 400, 406, 409.

Фрейд З. 218–221, 225.

Фриче В. М. 43, 118, 125, 228, 452, 465.

Фроман М. А. 359, 386.

Фрумкина Р. 345.

Фултон (Фультон) Р. 405.

Фурманов (наст. фамилия Фурман) Д. А. 69, 451.

Фуше Ж. 214–218.

Фэвр Л. см. Февр. Л.

Хазан В. Н. 159.

Хайям О. 401.

Хаксли О. 201.

Халатов А. Б. 374.

Халме (Хальме) К. Я. 354, 356, 357.

358, 387, 390, 391, 393, 394, 398, 399, 417.

Харди Т. 186.

Харламова В. В. 325, 326, 350, 380.

Хармс Д. И. 28, 50, 462.

Хародчинская И. Е. 330, 380.

Хатанзеев П. Е. 435.

Хвостов Д. И. 448, 449.

Хейердал Т. 414.

Хейуорд Д. 329.

Хейфиц М. О. 14.

Хемингуэй Э. 284.

Хергешеймер Д. 329.

Херст Ф. 141, 329.

Хинрихсен Л. 175.

Хитрово Л. К. 160, 169.

Хиченс Р. 329.

Хлебников В. (В. В.) 451, 456.

Хлебников Л. М. 334.

Хмельницкая Т. А. 307, 350, 410.

Ходасевич В. Ф. 229, 230, 235.

Ходдис (Годдис) Я. ван. 400.

Ходотов Н. Н. 403.

Хорнунг Э.-У. 400.

Хуг-Хельмут X. 218.

Хэтчинсон А. С. М. 177, 329.

Цан Э. 137, 329.

Цвейг Ст. 129, 130, 133, 151, 200, 206–227, 235, 238, 240, 243, 245, 246, 257, 258, 279, 305, 316, 329–331, 398, 405, 409.

Цветаева М. И. 259.

Цейнер М. И. 328, 380.

Циллиакус К. 410.

Цимбал С. Л. 102.

Цыпорин С. М. 95, 99, 113, 115.

Цырлин Л. В. 58, 60, 69.

Чапек К. 339.

Чеботаревская Ал. Н. 367.

Челяпов Н. И. 72, 118.

Чернецов В. Н. 435.

Чернов И. А. 155.

Черносвитова-Иоргенсен А. Н. 375, 380.

Чернышевский Н. Г. 451, 453, 460.

Честертон Г. К. 170, 405.

Четвериков Б. Д. 453.

Чехов А. П. 302, 440, 451, 453.

Чеховской О. 329.

Чехонин С. В. 155.

Чешихин В. Е. 367.

Чудакова М. О. 34, 155, 165, 166.

Чуковская Е. Ц. 171.

Чуковский К. И. 170, 171, 245, 335, 343, 355, 367, 368, 378, 408.

Чуковский Н. К. 375, 378, 403.

Чулков Г. И. 234.

Чумандрин М. Ф. 405, 417, 424, 451.

Чумандрина М. А. 357, 358, 387, 390, 391,417.

Шаврова-Юст Е. М. 349, 367, 380.

Шагал М. 166.

Шагинян М. С. 74, 153.

Шадурн Л. 415.

Шадурская З. Л. 16.

Шалашный А. 441.

Шален П. 187.

Шампольон Ж.-Ф. 148.

Шамурин Е. И. 170.

Шансон А. 136.

Шапиро И. С. 348, 375.

Шаповалова Л. 8.

Шварц А. И. 402.

Шевченко Т. Г. 401, 451, 455.

Шекспир У 413, 453.

Шемаров Н. 461.

Шенгели Г. А. 451.

Шенштедт В. 409.

Шенье А. 261, 412.

Шервинский С. В. 239.

Шерешевская И. 326.

Шерингер Р. 310.

Шернстед М. 330.

Шеро Г. 191.

Шерон Ж. 229.

Шеффер А. 330.

Шехтер М. А. 433, 434, 436.

Шикеле Р. 318.

Шиллер И. 452, 453.

Шиллер Ф. 409.

Шиллер Ф. П. 314.

Шимкевич К. А. 70, 103, 107, 113, 115.

Шир О. А. 82, 106, 107.

Шишков В. Я. 453.

Шишкова см. Жихарева К. М.

Шкарина-Сеффери А. О. 402.

Шкловский В. Б. 34, 45, 62, 170, 452, 453, 454.

Шлегель А. 162.

Шлоссберг Э. Б. 299, 391, 393, 417.

Шмелев И. С. 197, 229–232, 237.

Шмидт Д. А. 102, 103.

Шмидтбон В. 182.

Шмит П. Ф. 10, 87, 89.

Шмит Ф. И. 10, 15–25, 29–32, 35, 37, 39–42, 45–49, 51, 53, 54, 56, 58–61, 63, 67, 75–83, 86–98, 101, 102, 106, 107, 109, 126.

Шмукле К. см. Шмюкле К.

Шмюкле К. 310, 317.

Шнейдерман Э. М. 324.

Шницлер А. 175, 207, 330.

Шоломова С. Б. 156, 161, 162.

Шолохов М. А. 451, 453.

Шолпо Е. А. 112.

Шомракова И. А. 129, 130, 134, 135, 137, 140–143, 257, 277, 280, 281, 334, 341, 343.

Шопен Ф. 401.

Шор В. Е. 130, 258.

Шор P. O. 219, 339.

Шоу Б. 330, 398, 451.

Шпехт Р. 208, 220, 330.

Штейнберг А. З. 159.

Штейнберг Е. 328.

Штейнберг Э. Л. 402.

Штейнман З. Я. 62, 337, 395.

Штернгейм К. 339.

Штробль К. Г. 172.

Шувалов. 118.

Шулаков А. Н. 82.

Шульговский Н. Н. 136, 138, 139, 143, 173, 177–190, 192, 194, 196, 200, 202, 205, 207, 208, 211, 259, 269, 283, 323, 326–328.

Шумихин С. В. 131, 156, 157, 178.

Щеголев П. Е. 404.

Щепкина-Куперник Т. Л. 336, 367, 378.

Щерба Л. В. 49, 69.

Эвальд К. 411.

Эдельштейн М. Ю. 177–179.

Эйхенбаум Б. М. 21, 23, 33, 34, 44, 45, 49, 68, 84, 87, 103, 105, 107, 113, 115, 116, 128, 155, 156, 165, 170, 208–210, 214, 216, 278.

Эйхенгольц М. Д. 185.

Элиот Д. 287.

Эллонен В. В. 58.

Эльзон М. Д. 356, 413.

Эльсер Ф. 330.

Эмпедокл 239.

Энгель Н. А. 145, 226, 238, 274, 276, 278, 279, 282, 283, 285, 291, 300–303, 323.

Энгельгардт Б. М. 21, 26, 34, 53, 289.

Энгельс Ф. 12, 98.

Эндер М. В. 83.

ЭНПЭ (псевд.) 351.

Энтин М. 330.

Эпельбаум М. Г. 461.

Эпштейн М. С. 93, 118.

Эрберг К. А. 367.

Эредиа Ж.-М. де 404.

Эренбург И. Г. 50, 188, 453.

Эрланд А. 137, 330.

Эрлих В. 9.

Эррио Э. 181.

Эсколье Р. 330.

Эстергази (Вальсен-Эстерхази) Ф. 236.

Эстонье Э. 330.

Эстрин А. Я. 72, 76, 118.

Эфрос А. М. 166, 185, 345.

Юнг Ф. 408.

Юркун (наст. фам. Юркунас) Ю. И. 221, 416.

Юст Е. 329.

Ющенко А. П. 177, 329.

Явне Н. 228, 229, 236.

Ягода Г. Г. 214.

Якименко Ю. Н. 91.

Якимов О. Д. 433.

Якобсон P. O. 33.

Яковлев А. Н. 395.

Яковлев Л. 141, 325.

Яковлев М. А. 22.

Яковлев Я. А. 64.

Яковлева Н. 311.

Якубинский Л. П. 35, 431.

Ямпольский И. Г. 45.

Янгиров P. M. 159.

Яницкий Н. Ф. 170.

Янка Купала 453.

Янковский (наст. фам. Хисин) М. О. 99, 123.

Янковский В. 458.

Ярхо Г. И. 299.

Ясенский Б. 389.

Ятманов Г. С. 14.

Acosta у Lera М. см. Акоста и Лера М.

Arnoux А. см. Арну А.

Audoux М. см. Оду М.

Baker-Eddy М. см. Бекер-Эдди М.

Balmont С. см. Бальмонт К. Д.

Balzac Н. de см. Бальзак О. де.

Bashkirtseff М. см. Башкирцева М.

Bierce А. см. Бирс А.

Blouin F. X., Jr. 146.

Bounine I. см. Бунин И. А.

Brenner К. см. Бреннер К.

Burke Т. см. Бёрк Т.

Camus А. см. Камю А.

Céline L.-E см. Селин Л.-Ф.

Chamson А. см. Шансон А.

Chanlaine Р. см. Шален П.

Chérau G. см. Шеро Г.

Cocteau J. см. Кокто Ж.

Cohen O. R. см. Коэн О. Р.

Conrad J. см. Конрад Д.

Corthis А. (псевд., наст. фам. Housson А. М.) см. Кортис А.

Daudistel А. см. Даудистель А.

Deberly Н. см. Деберли А.

Deeping G. W. см. Дипинг Д. У.

Delavignette R. L. см. Февр Л.

Derrida J. см. Деррида Ж.

Desberry L. H. см. Десберри Л. Г.

Dickens Ch. см. Диккенс Ч.

Döblin А. см. Дёблин А.

Dostojewski F. см. Достоевский Ф. М.

Douglas М. см. Дуглас М.

Drault J. см. Дро Ж.

Duchatelet В. 294.

Duhamel G. см. Дюамель Ж.

England J. см. Ингленд Д.

Faivre L. см. Февр Л.

Fallada Н. см. Фаллада Г.

Farrère С. см. Фаррер К.

Ferber Е. см. Фербер Э.

Feuchtwanger L. см. Фейхтвангер Л.

Finot L. J. см. Фино Л. Ж.

Fischer S. см. Фишер С.

Fleishman L. см. Флейшман Л. С.

Fouché J. см. Фуше Ж.

Freud S. см. Фрейд З.

Garros V. 144.

Giono J. см. Жионо Ж.

Green J. см. Грин Ж.

Halfin I. 144.

Hardy Т. см. Харди Т.

Hellbeck J. 144.

Hemingway Е. см. Хемингуэй Э.

Hesse Н. см. Гессе Г.

Hölderlin F. см. Гельдерлин Ф.

Hollander Р. 213.

Hourmant F. 213.

Husson A. M. см. Кортис А.

Hatchinson A. S. M. см. Хэтчинсон А. С. М.

Huxley А. см. Хаксли О.

Ishem F. S. см. Ишем Ф. С.

Jezerska А. см. Езерская А.

Kappus F. X. см. Каппус Ф. К.

Kauffman R. W. см. Кауфман P. P.

Kelly С. см. Келли К.

Kennedy М. см. Кеннеди М.

Kerber L. см. Кербер Л.

Kleist Н. von см. Клейст Г. фон.

Korenevskaya N. 144.

Kuhn L. см. Кюн Л.

Kupferman F. 213.

Kurella А. см. Курелла А.

Lahusen Т. 144.

Lawrence D. H. см. Лоуренс Д. Г.

Lewis S. см. Льюис С.

Llona V. см. Льона В.

Malraux А. см. Мальро А.

Mann Т. см. Манн Т.

Margulies S. R. 213.

Marie-Antoinette см. Мария-Антуанетта.

Martin du Gard R. см. Мартен дю Гар Р.

Maurois А. см. Моруа А.

Me Culley J. см. Мак Кэллей Д.

Mesmer F. A. см. Месмер Ф. А.

Michel А. см. Мишель А.

Miller М. А. 218.

Moussinac L. см. Муссинак Л.

Nicolas E. G. см. Отвальд Э.

Nietzsche F. см. Ницше Ф.

Nizan Р. см. Низан П.

Nord R. F. см. Норд Р. Ф.

Ottwalt Е. (наст. имя Nicolas E. G.) см. Отвальд Э.

Paperno I. см. Паперно И. А.

Péguy Ch. см. Пеги Ш.

Pettit Ch. см. Пети Ш.

Prenowitz Е. 146.

Prichard Н. Р. см. Причард Г. П.

Prichard К. см. Причард К.

Rachilde см. Рашильд.

Radiguet R. см. Радиге Р.

Reboux Р. см. Ребу П.

Rolland R. см. Роллан Р.

Rölvaag О. Е. см. Рёльвааг О. Э.

Rosenberg W. 146.

Ruck В. см. Рек Б.

Sabatini R. см. Сабатини Р.

Saint Exupéry A. de см. Сент-Экзюпери А. де.

Schmidtbonn W. см. Шмидтбон В.

Schmückle К. см. Шмюкле К.

Shapovaloff L. 8, 9, 63.

Skinner M. L. см. Скиннер М. Л.

Smith Р. см. Смит П.

Stalin I. см. Сталин И. В.

Streubel Ch. 135.

Ströbl К. Н. см. Штробль К. Г.

Sudermann Н. см. Зудерман Г.

Svetlikova I. см. Светликова И. Ю.

Tharaud Jerome, Jean см. Таро.

Жером и Жан Wadsley О. см. Уэдсли О.

Williams J. 312.

Wodehouse P. G. см. Вудхауз П. Дж.

Zweig S. см. Цвейг С.

Примечания

1

Институт Истории Искусств (ИИИ) в конце 1920 года получил статус российского (РИИИ), а с 1925 — государственного (ГИИИ). Для простоты в статье он часто называется просто Институтом.

(обратно)

2

Эти ранние воспоминания собраны в кн.: Российский институт истории искусств в мемуарах / Под общ. ред. И. В. Сэпман. СПб.: РИИИ, 2003; сюда же включены мемуары, опубликованные в постсоветское время, однако и они не содержат сведений о ликвидации ГИИИ.

(обратно)

3

Федоров А. Фрагменты воспоминаний // Воспоминания о Ю. Тынянове: Портреты и встречи. М.: Сов. писатель, 1983. С. 101.

(обратно)

4

Гинзбург Л. Я. Вспоминая Институт Истории Искусств… // Тыняновский сборник: Четвертые тыняновские чтения. Рига, 1990. С. 281. С купюрами вошло в кн.: Российский институт истории искусств в мемуарах. С. 55–64.

(обратно)

5

Shapovaloff L. The Russian State Institute of Art History: Its contributions to literary scholarship and its liquidation // Записки русской академической группы в С. Ш. А. Т. VI. New York, 1972. P. 115–159.

(обратно)

6

Зубов В. Институт истории искусств: Страницы воспоминаний (II) // Мосты. 1963. № 10. С. 370–391; с купюрами републиковано в указ. сб.: Российский институт истории искусств в мемуарах. С. 14–32.

(обратно)

7

Shapovaloff L. The Russian State Institute of Art History. P. 152–154.

(обратно)

8

На этих архивных материалах, благодаря поддержке Американского совета научных сообществ (American Council of Learned Societies), нами опубликован ряд работ, касающихся конкретных эпизодов жизни различных подразделений Института (ссылки на них см. ниже).

(обратно)

9

Из документов домашнего архива особую ценность представляют сохранившиеся официальные и дружеские письма последнего директора Института Ф. И. Шмита, которые содержат сведения о последних днях и ликвидации ГИИИ (ЦГАЛИ СПб., архив Ф. И. Шмита, ф. 389), частично они были включены в воспоминания об отце П. Ф. Шмит (Шмит П. Ф. Жизнь Федора Ивановича Шмита. Ч. 2 // ЦГАЛИ СПб., ф. 389, оп. 1, ед. хр. 166; в небольшой части опубл.: Российский институт истории искусств в мемуарах. С. 191–214).

(обратно)

10

Мы имеем в виду вышедшее 4 марта 1921 года постановление Совнаркома за подписью В. Ульянова (Ленина), по которому требовалось обязательное изучение «во всех высших школах» «общего научного минимума» (истмата, диамата и редуцированных по марксистской схеме исторических дисциплин). Идеологический прессинг этого «минимума» стал ощущаться через несколько лет.

(обратно)

11

Из отчета Научного отдела Наркомпроса за 1917–1919 гг. о задачах в области организации науки // Организация науки в первые годы Советской власти (1917–1925): Сб. документов. Л.: Наука, 1968. С. 33, 35.

(обратно)

12

Кровицкий Г., Ревский Б. Научные кадры ВКП(б). М.: Изд-во Коммунистической Академии, 1930. С. 14–16.

(обратно)

13

Там же. С. 42.

(обратно)

14

Организация науки в первые годы Советской власти (1917–1925): Сб. документов. С. 33.

(обратно)

15

Факультеты с 1921 года стали называться разрядами, а с 1926 года — отделами. В последние годы на них были перенесены аббревиатуры связанных с ними факультетов ВГКИ, и отделы даже в официальных бумагах стали кратко называться ИЗО, ТЕО, МУЗО, ЛИТО.

(обратно)

16

См. об этом в нашей публикации «Гимн формалистов» (Natales grate numeras?: Сб. статей к 60-летию Георгия Ахилловича Левинтона. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2008). Заметим, что директивные резолюции о мерах «к улучшению социального состава слушателей» появились поздно, среди институтских документов впервые в «Докладе т. Крепса об обследовании Курсов искусствоведения при Институте истории искусств» от 7 марта 1928 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 1, ед. хр. 41, л. 96). Повсеместно классовый подход к отбору студентов начал внедряться после XIII Всероссийского съезда, в постановлениях которого (от 16 апреля 1927 г.) Совнаркому «поручалось» обеспечить «надлежащий подбор и правильную подготовку научных работников», а также «облегчить подготовку к научной деятельности представителей рабоче-крестьянской молодежи» (Организация советской науки в 1926–1932 гг.: Сб. документов. Л.: Наука, 1974. С. 24).

(обратно)

17

«Двенадцатый год существования Российского Института Истории Искусств может быть характеризован как год ревизий и обследований», — писалось в «Отчете о деятельности РИИИ» за этот год. И далее перечислялись следующие комиссии и ревизии, кроме нижеуказанной комиссии Марра: «сократительные комиссии под председательством тов. Ятманова и тов. Когана (т. е. комиссии по сокращению штата Института. — К.К.). Потом было назначено обследование Института товарищами С. К. Исаковым и тов. Смайловским. Наконец, в настоящее время производится ревизия хозяйственной части М. О. Хейфицем и тов. Фандиковым» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 1, ед. хр. 36, л. 158).

(обратно)

18

Н. Я. Марр в это время был еще чужд вульгарному социологизму (чем можно объяснить отсутствие этих методологических упреков в заключении комиссии), но уже достаточно скептически относился к академической науке, оторванной от «творчества масс» (см. развенчание мифа о марризме как о «марксизме в языкознании» в кн.: Алпатов В. М. История одного мифа: Марр и марризм. М.: Наука, 1991. С. 65–69).

(обратно)

19

Материалов этой ревизии обнаружить не удалось, но ее выводы изложены в том же «Отчете» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 1, ед. хр. 36, л. 158–159).

(обратно)

20

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 1, ед. хр. 36, л. 158–159, 161b-161с.

(обратно)

21

ЦГАЛИ СПб., архив Ф. И. Шмита, ф. 389, оп. 1, ед. хр. 6, л. 14–19. Далее в письме говорится о том, что по отношению к формалистам он «получил директиву: „Не разгонять, а перевоспитать“».

(обратно)

22

См. Заключение по инспекции Института истории искусств комиссией в составе Петрова, Кристи и Гагарина от 15 сентября 1924 г. // ГА РФ, ф. 2307, оп. 4, д. № 53, л. 63–65.

(обратно)

23

Только П. И. Новицкий, будучи заведующим Художественным отделом Главнауки, продолжал курировать Институт и, по возможности, оказывал поддержку Шмиту, которому он симпатизировал (оба они были филологами и закончили один и тот же Петербургский университет), и Институту в целом.

(обратно)

24

В начале 1926 г. (29 января) на шестнадцатом заседании Правления было решено «ходатайствовать перед Главнаукой о расширении состава Правления ГИИИ, введя в него Председателей всех Отделов» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 14, л. 106). А 26 марта 1926 г. на заседании Ученого совета были избраны пять членов Правления, среди которых сказались руководители трех отделов — Жирмунский, Гвоздев и Вальдгауер (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 16, л. 40).

(обратно)

25

См. об этом: Кумпан К. К истории возникновения Соцкома в Институте истории искусств (Еще раз о Жирмунском и формалистах) // На рубеже двух столетий: Сб. в честь 60-летия Александра Васильевича Лаврова. М.: Новое литературное обозрение, 2009.

(обратно)

26

См.: Кумпан Ксения. Казимир Малевич и сотрудники ГИНХУКа в ГИИИ (По материалам Центрального Государственного Архива Литературы и Искусства Санкт-Петербурга) // Pietroburgo — capitale della cultura Russa. Т. II. Salerno, 2004. P. 349–406. Дополнительные сведения, в основном о ранней биографии Назаренко, по документам архива РИИИ и из университетского дела см. в популярной заметке Т. Д. Исмагуловой «Институтская стенка и Яшка Назаренко» (Зубовский институт. СПб.: РИИИ, 2012. С. 25–37).

(обратно)

27

Назаренко не был штатным сотрудником ГПУ, о чем свидетельствует справка, полученная нами в Службе регистрации и архивных фондов ФСБ за № 481 от 6 декабря 2011 г.: «…В архивных фондах Управления ФСБ России по Санкт-Петербургу и Ленинградской области <…> сведений о работе (службе) в 1920-х гг. в органах госбезопасности НАЗАРЕНКО Якова Антоновича, 1893 г.р. не имеется».

(обратно)

28

Назаренко был директивно введен в Правление «согласно постановления Комиссии ЛОГ от 17 ноября 1924 г.» (ГА РФ, ф. 2307, оп. 4, ед. хр. 53, л. 36, 37).

(обратно)

29

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 11, л. 26 об.

(обратно)

30

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 16, л. 5.

(обратно)

31

Ф. И. Шмит, видный византолог, относился к числу тех либеральных профессоров старой формации, которые с радостью приняли Февральскую революцию, но не смогли сразу подчиниться большевистскому режиму. Во время деникинского правления он подписал опубликованное в местной харьковской газете воззвание интеллигенции, ратовавшей за освобождение от кровавого террора, и это его первое и последнее политическое выступление стало для него роковым. Дальнейшее отбывание наказания (был приговорен Харьковским чрезвычайным революционным трибуналом к трем годам принудительных работ условно) он был обязан фиксировать во всех анкетах, как и другие нелицеприятные для советского гражданина факты своей биографии (его старшие брат и сестра были эмигрантами, а он сам, во время Первой мировой войны оказавшись в Германии, находился какое-то время в статусе военнопленного — ЦГАЛИ СПб., архив Ф. И. Шмита, ф. 389, оп. 1, ед. хр. 157, л. 34). Очевидно, что при сталинском режиме он был обречен попасть под каток репрессий. Но в 1920-е годы этим фактам еще не придавали столь большого значения, и Шмит смог продолжать профессорствовать и был даже избран академиком.

(обратно)

32

Проблемы социологии искусства. Л.: Academia, 1926. С. 9–71.

(обратно)

33

Шмит Ф. И. Предмет и границы социологического искусствоведения. Л.: Academia, 1927; под тем же названием вышло 2-е расширенное издание в 1928 г.

(обратно)

34

См. выписку из протокола заседания (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 15, л. 71 об.).

(обратно)

35

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 13, л. 11–11 об.

(обратно)

36

Об этом см. также в плане работы Соцкома 1926 года (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 13, л. 8 об. — 9).

(обратно)

37

См., например, указание на необходимость использования «научного метода Маркса» как «краеугольного камня» гуманитарных дисциплин в резолюции по докладу А. В. Луначарского «Об итогах культурного развития Союза СССР за 10 лет» от 20 октября 1927 г. (Организация советской науки в 1926–1932 гг. С. 30).

(обратно)

38

Производственный план Комитета социологического изучения искусства на 1925–1926 г. // ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 13, л. 59 об.

(обратно)

39

Доклад Шмита на Коллегии Главнауки 6 февраля 1926 года (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 14, л. 108–108 об.).

(обратно)

40

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 14, л. 129.

(обратно)

41

Подобная практика стала повсеместной к «великому перелому» и нашла отражение в ряде партийных документов — см., напр., постановление ЦК ВКП(б) от 27 мая 1929 г. «О мероприятиях по укреплению научной работы», где четвертым пунктом значилось: «Укрепить материальное положение марксистско-ленинских научно-исследовательских учреждений, выделить средства на научную работу, заграничные командировки, библиотеки, оборудование и т. д.» (цит. по публикации документа в кн.: Кровицкий Г., Ревский Б. Научные кадры ВКП(б). С. 51).

(обратно)

42

После ухода Зубова в Институте числилось 32 оклада, разделенные на 35 лиц (список служащих на 1 июля см.: ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 1, ед. хр. 158, л. 65 об., 78 и 127). 17 ставок были отданы руководителям и секретарям отделов и руководителям подразделов; остальные 15 — администрации и техническим сотрудникам. Всего же сотрудников на период последних сокращений при Зубове числилось 168 человек (Материалы о деятельности Комиссии по сокращению штатов // ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 2, ед. хр. 63, л. 71). По получении такой «удушающей» разнарядки из ЛОГ, 30 мая 1924 г. на заседании Президиума было предложено переместить некоторых научных сотрудников, не имеющих другого заработка, на должности административно-технических или младших служащих например, И. И. Соллертинскому была предложена должность дворника (протокол этого заседания см.: ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 1, ед. хр. 147, л. 63; то же: ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 1, ед. хр. 132, л. 105).

(обратно)

43

Выражаем благодарность Л. Е. Мисайлиди, предоставившей возможность ознакомиться с ранними письмами В. В. Виноградова, копия которых хранится в ее архиве. Цитаты (в сокращении) приведены нами в: Кумпан К. А. К истории возникновения Соцкома в Институте истории искусств. С. 359.

(обратно)

44

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 26, л. 22.

(обратно)

45

Проблемы социологии искусства: Сборник Комитета социологического изучения искусств. [Вып.] 1. Л: Academia, 1926. С. 6.

(обратно)

46

Шмит Ф. И. Предмет и границы социологического искусствоведения. Л.: Academia, 1927. С. 5. Несколько ранее об этом же в близких выражениях писал Луначарский: «Мы еще не вступили в ту полосу, когда можно было бы требовать от всех чисто марксистского подхода к истории искусств <…> Ясно, что марксистская история искусства может построиться только на целом Монблане фактов, разработанных буржуазной наукой…» (Литературное наследство. Т. 82: А. В. Луначарский. Неизданные материалы. М.: Наука, 1970. С. 61).

(обратно)

47

11 января 1926 г. Назаренко сделал доклад «Ленин и пролетарская культура» (Государственный институт истории искусств: 1912–1927. Л.: Academia, 1927. С. 56). Этот же доклад он прочел на заседании Института, посвященном второй годовщине со дня смерти Ленина (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 16, л. 21). Доклад Яковлева «Плеханов как методолог истории литературы» был прочитан на Соцкоме 4 декабря 1925 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 19, л. 14).

(обратно)

48

См., например, тезисы доклада Назаренко «Метод марксистского исследования художественного произведения», сделанного 22 ноября 1929 г. в Институте (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 33, л. 130–131 об.).

(обратно)

49

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 18, л. 42, 45. Можно с уверенностью сказать, что эту дискуссию организовал Шмит, поскольку в эти годы он сам усиленно занимался разработкой глобальной теории развития и классификации искусств.

(обратно)

50

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 18, л. 55.

(обратно)

51

Распределение заседаний и докладов ГИИИ с 18 по 21 апреля 1927 г. // ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 10, л. 115.

(обратно)

52

Отчитываясь о работе с 5 декабря 1924 г. по 31 декабря 1926 г., Шмит указывает, что за этой секцией числятся «проведение дискуссий: по формальному методу в области словесных искусств и по вопросу о принципах классификации искусств» (Государственный институт истории искусств: 1912–1927. С. 10).

(обратно)

53

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 13, л. 43.

(обратно)

54

Российский институт истории искусств в мемуарах. С. 196.

(обратно)

55

Троцкий Л. Д. Формальная школа поэзии и марксизм // Правда. 1923.26 июля. № 166.

(обратно)

56

В 1926 г. ЛОГ запретил вольнослушателям посещать лекции и семинарии ВГКИ без особого разрешения Правления. В фонде Института сохранилось большое количество заявлений, относящихся к 1926/27 ак. г., с просьбой разрешить посещать семинары Эйхенбаума и Виноградова.

(обратно)

57

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 20, л. 27 об., 28. Гвоздев на этом заседании попытался смягчить выступление Тынянова и разграничить сферы применения в киноведении социологического и формального методов. Предложенный Тыняновым подход лег в основу работы Кинокомитета в первые годы его существования, что нашло отражение в выпущенном им сборнике: Поэтика кино / Под ред. Б. М. Эйхенбаума. М.; Л.: Кинопечать, 1927. Подробнее об этом см.: Кумпан К. А. К истории возникновения Кинокомитета при ГИИИ // Шиповник: Историко-филологический сборник к 60-летию Романа Давидовича Тименчика. М.: Водолей Publishers, 2005.

(обратно)

58

Недовольство структурой Соцкома и указание, что сектор занят не своей работой, прозвучали еще в докладе ГУСа по обследованию художественных институтов Ленинграда (ГИИИ и ГИХКа) в январе 1926 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 22, л. 26).

(обратно)

59

16 октября 1925 г. состоялось третье заседание Правления Института, на котором вторым пунктом сообщалось об ассигновании Главнаукой ГИИИ на издание трудов Социологического Комитета дополнительно тысячи рублей (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 14, л. 15).

(обратно)

60

Массовые празднества: Сб. статей / Предисл. Н. П. Извекова. Л.: Academia, 1926.

(обратно)

61

Крестьянское искусство Севера. Л.: Academia, 1926; Крестьянское искусство СССР: Искусство Севера. Вып. 1–2. Л.: Academia, 1927–1928.

(обратно)

62

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 22, л. 1 об.

(обратно)

63

Названия секций со временем видоизменялись, но в начале это были: Секция теории и методологии, Крестьянская секция, Секция художественной агитации и пропаганды искусства, Музейная секция.

(обратно)

64

ЦГАЛИ СПб., архив Ф. И. Шмита, ф. 389, оп. 1, ед. хр. 50, л. 2 об.

(обратно)

65

Там же, ед. хр. 47; то же: ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 33, л. 14.

(обратно)

66

Об организации этой секции см. далее.

(обратно)

67

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 33, л. 27–29.

(обратно)

68

Там же, ед. хр. 41, л. 1–1 об.

(обратно)

69

Кропенко А. А. Дневник 1928 года // РО РНБ, ф. 1120, ед. хр. 652, л. 7.

(обратно)

70

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 33, л. 40; для Г. Е. Горбачева Назаренко «выбивает» одну институтскую ставку (там же, л. 25–25 об., 38).

(обратно)

71

См. список личного состава и штатных сотрудников Соцкома на 15 марта 1928 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 38, л. 1).

(обратно)

72

Новицкий и Горбачев одновременно, 30 января 1928 г., избираются действительными членами по Соцкому (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 43, л. 1 об.).

(обратно)

73

См.: «Отчет Крестьянской секции Соцкома» за октябрь 1927 — апрель 1928 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 33, л. 67–70).

(обратно)

74

См.: «План работы Секции изучения художественной культуры народов СССР» (там же, л. 87–90) и Протокол заседания Президиума Соцкома от 16 мая 1928 (там же, л. 103). Секция была утверждена на заседании Правления Института 22 мая 1928 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 41, л. 109 об.), что стало особенно актуальным после XV съезда партии, где был поставлен вопрос о политике по отношению к «нацменам».

(обратно)

75

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 39, л. 4.

(обратно)

76

См., например, записку с особым мнением Б. В. Казанского от 20 апреля 1927 г., возмущенного тем, что Соцком отобрал у Словесного отдела ставку руководителя Кабинета современной литературы (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 29, л. 36).

(обратно)

77

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 29, л. 41 об. В. Н. Всеволодский-Гернгросс пытался также приспособить «вмененные» марксистские методы к театру, сделав 13 ноября 1925 г. доклад «Марксистская точка зрения в применении к изучению русского театра» (Государственный институт истории искусств. С. 54). Чем была вызвана обструкция в 1927 г., не ясно.

(обратно)

78

См.: Заявление А. И. Пиотровского // ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 33, л. 4. Назаренко явно провоцировал эту замену: А. Д. Камегулов был его университетским учеником, командированным ЦК РКП(б) в РИИИ от отделения языка и литературы ЛГУ (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 30, л. 20, 27, 29; то же: ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 33, л. 3).

(обратно)

79

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 33, л. 6 и 11.

(обратно)

80

Там же, л. 49.

(обратно)

81

21 мая 1925 года Р. И. Грубер сделал доклад «Установка музыкально-художественных понятий в социально-экономической плоскости», а 25 июня 1925 г. — «Социально-экономическое обоснование научно-художественных (в частности музыкальных) понятий» (Государственный институт истории искусств. С. 52, 53).

(обратно)

82

Доклад М. С. Друскина «О социологизации в явлении художественного стиля» был прочитан 23 ноября 1925 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 21, л. 48; см. также: Государственный институт истории искусств. С. 54).

(обратно)

83

Доклад А. С. Гущина «Опыт социологического подхода к русскому тератологическому орнаменту» был сделан 12 мая 1926 г. (там же. С. 59). Следующий его доклад «Теория и социология искусств», сделанный осенью 1926 г., привлек внимание Д. Хармса (см. Хармс Д. Полное собрание сочинений. Записные книжки. Дневник. Ч. 1. СПб.: Академический проект, 2002. С. 83, 85).

(обратно)

84

Об этой деятельности Театральной лаборатории подробнее см., например, в кн.: О театре: Сб. статей (Временник Отдела истории и теории театра). Л.: Academia, 1926. С. 146–147.

(обратно)

85

Это предложение было внесено А. А. Гвоздевым на заседании Ученого совета Института 26 июня 1925 г. (см.: ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 15, л. 143–145 об.).

(обратно)

86

См. постановление ВЦИК и СНК РСФСР от 20 августа 1928 г. «О музейном строительстве в РСФСР», где указывалось на активное «участие музеев в общем развитии научно-исследовательской работы» (Основные узаконения и распоряжения по народному просвещению / Сост. И. Ф. Заколодкин и А. Я. Подземский. М.; Л.: Нар. комиссариат просвещения РСФСР, 1929. С. 641).

(обратно)

87

Ведущие сотрудники, чтобы поддержать директора, сделали и в Музейной секции ИЗО, и в Музейной секции Соцкома «социологические» доклады: О. Ф. Вальдгауер — «Музей античной скульптуры в социологическом освещении» (2 июня 1925 г.), В. В. Струве — «Музей древнего Востока в социологическом освещении» (16 июня 1925 г.) (Государственный институт истории искусств. С. 52 и 53).

(обратно)

88

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 22, л. 133 об. и 134.

(обратно)

89

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 23, л. 82. Это постановление вызвало несогласие Правления, на заседании которого 7 января 1927 г. было постановлено: признать обвинения по адресу ИЗО необоснованными и поручить Шмиту опротестовать их (там же, л. 107). 25 февраля 1927 г. на заседании Правления Шмит объявил, что ИЗО реабилитировано (там же, л. 152).

(обратно)

90

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 23, л. 108 об.

(обратно)

91

ЦГАЛИ СПб., ф. 389, оп. 1, ед. хр. 34, л. 2.

(обратно)

92

Краткий отчет Отдела теории и истории музыки ГИИИ // De Musica: Временник Отдела теории и истории музыки. Вып. 2. Л.: Academia, 1926. С. 140.

(обратно)

93

Там же. С. 141.

(обратно)

94

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 21, л. 11–14.

(обратно)

95

О разгорающемся скандале свидетельствуют документы: 1 марта 1926 г. Асафьев подает заявление о снятии с себя звания Председателя МУЗО и действительного члена в Совет Отдела истории музыки (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 26, л. 2). 19 марта 1926 г. на заседании Ученого совета шестым пунктом слушали заявление Асафьева об отказе выставлять свою кандидатуру в Председатели МУЗО из-за разногласий его с Советом Отдела. Было постановлено, идя навстречу пожеланию МУЗО, второй раз выставить кандидатуру Асафьева; в случае же его вторичного отказа считать это место вакантным и никого не избирать (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 16, л. 34). 26 марта 1926 г. Асафьев вновь отказывается от руководства МУЗО — и вопрос этот пытаются урегулировать Шмит, Жирмунский и Финагин (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 14, л. 175–175 об.).

(обратно)

96

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 26, л. 10; то же: там же, л. 21.

(обратно)

97

Доклад был опубликован в сб.: De Musica: Временник Отдела истории и теории музыки Государственного института истории искусств. Вып. III. Л.: Academia, 1927. С. 39–54.

(обратно)

98

Очередной скандал разгорелся на заседании Правления от 18 ноября 1927 г. (см.: ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 30, л. 44). См. также выписку из протокола заседания МУЗО от 21 ноября 1927 г. (там же, л. 54).

(обратно)

99

См. письмо-протест сотрудников от 23 сентября 1927 г. против перемен (без ведома Совета) в личном составе МУЗО (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 26, л. 16); см. также письма сотрудников МУЗО Шмиту и в Правление Института (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 31, л. 15–27), где происходящее названо «разгромом отдела». Продолжение «драматических событий» в МУЗО нашло отражение в протоколе Журнала заседаний Совета МУЗО от 30 ноября 1927 г. и в письмах сотрудников (там же, л. 40–41, 73–87, 97, 104, 107, 110–115).

(обратно)

100

См. письмо Луначарского в поддержку нововведений Асафьева, «для обеспечения идеологического руководства отделом», которое было зачитано на заседании Правления 6 мая 1926 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 22, л. 40, 34 об.).

(обратно)

101

Утверждение принципов реорганизации МУЗО произошло на заседании Правления Института 13 января 1928 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 41, л. 2, § 8). Однако на Ученом совете 30 января 1928 г. его члены выразили возмущение тем, что «вопрос о существе реорганизации МУЗО не подлежал обсуждению в Ученом совете», на что последовало «категорическое заявление» Жирмунского, что реорганизация утверждена Главнаукой и «не подлежит пересмотру» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 43, л. 2).

(обратно)

102

См. об этом в письме Шмита к Новицкому от 21 ноября 1927 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 389, оп. 1, ед. хр. 50, л. 4–5).

(обратно)

103

См. об этом письмо Финагина Асафьеву от 15.03.28 // ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 31, л. 150–151; также см. письмо А. Н. Римского-Корсакова директору Института с просьбой «приостановить директивно-бюрократическое руководство отделом» (там же, л. 152).

(обратно)

104

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 46, л. 10, 19, 133.

(обратно)

105

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 82–82а.

(обратно)

106

Дмитриев А. Н. Полемика В. М. Жирмунского с формальной школой и немецкая филология // Материалы к конференции, посвященной 110-летию со дня рождения академика Виктора Максимовича Жирмунского. СПб.: Наука, 2001. С. 66–74. Устинов Д. В. М. Жирмунский и Г. А. Гуковский в 1920-е годы // Там же. С. 25–26.

(обратно)

107

ЦГАЛИ СПб., ф. 389, оп. 1, ед. хр. 50, л. 5. Трения между Жирмунским и членами Разряда Словесных искусств начались с момента образования Соцкома, инициатором которого он оказался (см. об этом: Кумпан К. К истории возникновения Соцкома в Институте истории искусств). В 1925 г., в момент, когда временно обострились его отношения с секретарем отдела Б. В. Казанским (судя по переписке, ссоре между ними отчасти «способствовали» интриги того же Я. А. Назаренко), Жирмунский даже попытался подать заявление об уходе с поста председателя и обиженно писал в одном изписем к Казанскому: «Если Вы и Ваши ближайшие друзья, на которых Вы так часто ссылаетесь, считали бы более правильным, чтобы я покинул место председателя, я охотно это сделаю, если таково общее мнение Разряда» (Письмо В. М. Жирмунского от 3 января 1925 г. // ОР РНБ, ф. 1393, ед. хр. 599, л. 8 об.).

(обратно)

108

О причинах распада семинария и методологических расхождениях между учениками и мэтрами см.: Устинов Д. Формализм и младоформалисты // Новое литературное обозрение. 2001. № 50. С. 296–321: Гинзбург Л. Я. Вспоминая Институт истории искусств… С. 283; Савицкий С. Спор с учителем // Новое литературное обозрение. 2006. № 82. С. 129–154. Позже, когда и ученики, и учителя подверга лись шельмованию как «классовые враги», Гинзбург признается: «…я, не колеблясь, обвиняю себя в том, что писала письма <…> и учинила трагедию с мэтрами» (цит. по: Кумпан Ксения, Конечный Альбин. «Гимн формалистов» // Natales grate numeras?: Сб. статей к 60-летию Георгия Ахилловича Левинтона. С. 268).

(обратно)

109

Через некоторое время Эйхенбаум начал вести семинар по быту на дому, включив в него, наряду с учениками из ГИИИ, университетских студентов и аспирантов.

(обратно)

110

Цит. по: Галушкин Александр. «Итак, ставши на костях, будем трубить сбор…»: К истории несостоявшегося возрождения ОПОЯЗа в 1928–1930 гг. // Новое литературное обозрение. 2000. № 44. С. 149.

(обратно)

111

См. об этом: Чудакова М., Тоддес Е. Страницы научной биографии Б. М. Эйхенбаума // Вопросы литературы. 1967. № 1. С. 151–152, 159; Дмитриев А. Н. Русский формализм и перспективы социологического изучения литературы // Проблемы социального и гуманитарного знания. Вып. 2. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2000. С. 367–398.

(обратно)

112

РГАЛИ, ф. 1392, фонд Лелевича, оп. 1, ед. хр. 49, л. 85 об. Ср. в воспоминаниях Л. Я. Гинзбург «Студенты, особенно студенты младших курсов увлекались лекциями Энгельгардта — к неудовольствию наших метров» (Гинзбург Л. Я. Вспоминая институт истории искусств… С. 284). Следует заметить, что и старшие ученики, в частности, сама Гинзбург и особенно Б. Я. Бухштаб, с большим вниманием относились к работам Энгельгардта и высоко ценили его философско-эстетический подход к литературе.

(обратно)

113

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 12, л. 92–93. Впрочем, тут же указывалось: «Необходимо, однако, чтобы в идеологическом и методологическом отношениях Отдел стремился установить полный контакт с Комитетом социологического изучения искусства». В производственном плане ЛИТО изучение быта было также подано в «актуальном ключе», как «разработка проблем литературного творчества и техники, в связи с изучением литературного быта и условиями литературного труда и современности» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 21, л. 20 об.).

(обратно)

114

2 ноября 1926 г. на Секции художественной речи Б. А. Ларин сделал доклад «Проблемы лингвистического изучения города» (Распределение заседаний и докладов ГИИИ с 31 октября по 6 ноября 1926 г. // ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 10, л. 88; К лингвистической характеристике города (Несколько предпосылок) // Поэтика: Сб. статей. Вып. 4. Л.: Academia, 1928. С. 152). До Ларина в Словесном разряде проблемой связи языка и общества занимался Л. П. Якубинский; в ранних отчетах Шмита он назван Председателем Комиссии по социологии языка (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 8, л. 19).

(обратно)

115

См. папку с протоколами заседаний, где сохранились тезисы докладов и стенограммы обсуждений (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 32). Обзор этих архивных материалов содержится в посвященной последним трем годам работы Сектора художественного фольклора статье: Иванова Т. Г. Фольклористика в Государственном институте истории искусств в 1920-е гг. // Русский фольклор: Материалы и исследования. СПб.: Наука, 2004. С. 48–66 (статья вошла в кн.: Иванова Т. Г. История русской фольклористики XX века. 1900 — первая половина 1941 гг. СПб.: Дмитрий Буланин, 2009. С. 285–304, 319–321).

(обратно)

116

См. протокол этого заседания (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 11, л. 93–94). Судя по институтским документам, Главнаукой субсидировались эти экспедиции ежегодно с 1926 по 1929 год; в них принимали участие сотрудники всех отделов Института. См. также в Постановлении Научно-художественной секции ГУСа от 9 декабря 1926 г. пункт о том, что «экспедиция в Заонежье, <…> по-видимому, дала ценные результаты и для литературоведения» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 12, л. 93; то же: ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 23, л. 108); см. также «Постановление Совнаркома РСФСР по докладу Народного комиссариата просвещения „О состоянии и задачах научно-исследовательских учреждений Наркомпроса РСФСР“» (1927), где особо подчеркивалось «значение научных экспедиций на территории РСФСР» (Организация советской науки в 1926–1932 гг. С. 11).

(обратно)

117

Ср. предпринятую Жирмунским в этом же 1926 году экспедицию в места проживания немецких колонистов для собирания и изучения их фольклора и диалекта. Заметим, что председатель Словесного разряда вполне отдавал себе отчет в конъюнктурной составляющей занятий фольклором. 28 июня 1927 г. в письме из Германии Б. В. Казанскому (секретарю разряда) он просил обратить особое внимание на подготовку книги В. Я. Проппа «Морфология сказки»: «Книга очень хорошая — основанная на совершенно блестящей идее (классификация сюжетов по функциям действующих лиц): в сказочной комиссии С. Ф. Ольденбурга и у нас в фольклорной комиссии автор имел большой успех. <…> Для нас чрезвычайно важно напечатать в серии книгу по фольклору: это — завоевание новой очень современной области, с другой стороны расширяет и увеличивает авторитет серии. Книга, разумеется, будет иметь большое распространение, в виду широкого развития в СССР фольклорно-краеведческих работ» (РО РНБ, ф. 1393, ед. хр. 599, л. 20–20 об., курсив наш. — К. К.).

(обратно)

118

В исторических исследованиях последнего времени отмечалось, что 1926 год был «очень коротким периодом либеральной политики большевиков» по отношению к «деятельности гуманитарных (в целом) направлений, течений и организаций» (см.: Земцовский И. 1926 год // Имена. События. Школы: Страницы художественной жизни 1920-х годов. Вып. 1. СПб.: РИИИ, 2007. С. 152).

(обратно)

119

Цит. ранний вариант текста по публикации в кн.: Власть и художественная интеллигенция: Документы ЦК РКП — ВКП(б), ВЧК — ОГПУ — НКВД о культурной политике 1917–1953 гг. М.: МФ «Демократия», 2002. С. 56 (в газетной версии текст постановления был отредактирован).

(обратно)

120

Известия ЦК РКП(б). 1925. № 25–26. С. 8–9.

(обратно)

121

Слово «марксистский» в планах ИЗО встретилось один раз — в последнем «Производственном плане на 1929/30 академический год», и уже сама нелепость и корявость фразы свидетельствует о неискушенности в демагогии: «Увязка данных экспериментального изучения цветоформенного образа в процессе восприятия и данных цветоформенного анализа устойчивых образов в живописи с социологией, как метод в подходе к марксистскому искусствоведению» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 39, л. 81, 86; с купюрами опубл.: Кумпан К. Казимир Малевич и сотрудники ГИНХУКа в ГИИИ. С. 405).

(обратно)

122

Резолюция была зачитана на заседании Правления от 6 марта 1926 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 14, л. 165).

(обратно)

123

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 15, л. 71–73.

(обратно)

124

Как мы отмечали выше, «отставание» по внедрению социологического метода отмечалось лишь в ИЗО.

(обратно)

125

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 23, л. 82.

(обратно)

126

Здесь также было указано, что «сравнительно недавно возникшая Комиссия социологического изучения языка и литературы еще не успела достаточно проявить себя. До сих пор работа Отдела шла главным образом по руслу формальных изучений» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 22, л. 133 об. и 134). Резолюция последовала после доклада В. М. Жирмунского (как помощника директора по науке) по делам ГИИИ (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 14, л. 98–99).

(обратно)

127

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 12, л. 92–92 об.; то же: ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 23, л. 108.

(обратно)

128

OP РНБ, ф. 1393, ед. хр. 677, л. 1–1 об.

(обратно)

129

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 25, л. 1, 7.

(обратно)

130

В эклектизме опоязовцы упрекали «академиков» и обвиняли Жирмунского. См. об этом в статье: Постоутенко К. Ю. Из комментариев к текстам Тынянова: «академический эклектизм» // Седьмые Тыняновские чтения: Материалы для обсуждения. Рига; М., 1995–1996. С. 231–234.

(обратно)

131

Назаренко не устает клеймить «несостоятельность эклектического метода», в частности, в докладе «Метод марксистского исследования художественных произведений», сделанном на его же марксистском семинарии (см. о нем ниже). 22 ноября 1929 г. он указывает, что при таком подходе марксизм становится «приложением» «к формальному или по-иному обработанному материалу» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 34, л. 130).

(обратно)

132

Печать и революция. 1927. № 8. С. 72. Близкие идеи высказывает Шмит и в брошюре «Предмет и границы социологического искусствоведения» (Л.: Academia, 1927): «Строить систему научного искусствоведения и разрабатывать самостоятельную искусствоведческую методологию стоит и можно только при условии постоянного сотрудничества формалистов и социологов» (с. 42). Это совмещение социологического и формального методов он представляет таким образом: «Когда работа по формально-стилистическому анализу и объяснению проделана над множеством отдельных памятников, искусствовед должен расположить эти памятники в исторических рядах, позволяющих выяснить закономерность исторического процесса, поскольку он проявляется в изменениях художественной формы. И, наконец, когда все это сделано, тогда надо полученные выводы привести в связь с выводами, полученными при изучении других видов исторического процесса» (с. 35).

(обратно)

133

Для примера приведем несколько абзацев, касающихся истории Отдела в целом: «Учрежденный в конце 1920 г. (последний в составе Института Истории Искусств) Отдел Словесных Искусств, как показывает само название его, назначен был служить изучению литературы как искусства, т. е. построению нового литературоведения, как области искусствознания. Отсюда первоначальный основной интерес к разработке вопросов теоретической и исторической поэтики, в частности стиховой формы, метрики, рифмы, композиции, приемам стиля вообще. Отсюда же и принципиальное заострение в постановке этих вопросов. Необходимость защиты позиций в составе Института и утверждение самого предмета изучения искусства слова <…>, естественно, вынуждала к выдвиганию на первый план задач формального анализа художественных произведений как таковых <…> Спецификацией искусствоведческого подхода являлось формальное, эстетически-технологическое изучение литературы как художественного слова» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 27, л. 54). Копию этого текста, с точной датой, см. в фонде Шмита: ЦГАЛИ СПб., ф. 389, оп. 1, ед. хр. 50, л. 13–17.

(обратно)

134

В варианте отчета, опубликованном в юбилейном сборнике Института и, вероятно, отредактированном В. М. Жирмунским, этих понятий уже нет, хоть и говорится о том, что на начальном этапе научной работы отдела необходимо было «заострение вопросов теории литературы», и расплывчато упоминается «живая научная полемика» о «принципах и методах исследования, как <…> в стенах Института, так и в общей печати» (Государственный институт истории искусств. С. 22).

(обратно)

135

Еще при Зубове Назаренко с помощью чиновников ЛОГа директивно проводит в Институт двух коммунистов: М. И. Лапина, на которого было возложено заведование личным составом Института (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 1, ед. хр. 158, л. 152, 153; ед. хр. 147, л. 93), и партийца С. А. Александрова на место смещенного легендарного камердинера Зубова Иннокентия Байковского (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 1, ед. хр. 147, л. 96). Впоследствии он подобную смену производил несколько раз (об этом ниже).

(обратно)

136

О «кознях» Назаренко, его кляузах в ревизионные комиссии, навязывании издательству руководителями партийных функционеров и т. д. см.: Кроленко А. А. Дневник 1927 года // РО РНБ, ф. 1120, ед. хр. 223, л. 34, 76,89 об., 167, 169, 170.

(обратно)

137

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 23, л. 47 об.

(обратно)

138

В отчете Шмита за 1926/27 год указывалось, что «личный состав ГИИИ насчитывает 182 работника, из них 164 научных и 18 хозяйственно-административных и технических. Около половины всего числа (90 человек) состоит сверх штата и содержания не получает; из остальных 92-х человек только 56 получают полную ставку, в том числе, конечно, все хозяйственно-административные и технические служащие, 36 довольствуются половинными ставками, так как по штатному расписанию, утвержденному на основании постановления СНК РСФСР от 20 сентября 1927 года, Институту отпущено всего 74 штатных единицы» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 38, л. 46).

(обратно)

139

Типовой устав вузов начал вырабатываться специальной комиссией Нар-компроса только в конце 1930 г. (см. Протокол № 25 заседания Президиума ЛОК от 24.09.1930 // СПб. О. АРАН, ф. 350, оп. 1, ед. хр. 387, л. 56–58). До этого времени формально еще действовали уставы отдельных организаций и учреждений.

(обратно)

140

См. об этом, например, на заседании Правления от 28 мая 1926 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 22, л. 60 об.).

(обратно)

141

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 14, л. 131.

(обратно)

142

С марта 1925 г. по положению ГУСа при утверждении новых сотрудников в научные институты Главнаука требовала документ о сдаче экзаменов по Конституции СССР, историческому материализму и социологии искусств (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 11, л. 54–54 об.). К осени это требование распространилось на уже утвержденных и работающих научных сотрудников 2 разряда (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 16, л. 6 об.; ед. хр. 14, л. 7). Что касается аспирантов, то с 1 октября 1926 года им вменялся экзамен по марксистской методологии, который кандидаты в аспиранты должны были сдавать в специальной Комиссии по подготовке научных сотрудников при ГУСе (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 23, л. 1; см. также: Основные узаконения и распоряжения по народному просвещению. С. 628–629).

(обратно)

143

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 34.

(обратно)

144

Судя по протоколам заседания (где давался список присутствующих), далеко не все аспиранты в 1927 и 1928 гг. посещали заседания, но 14 ноября 1928 г. руководитель вынес постановление в новом академическом году посещать их неукоснительно (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 34, л. 68).

(обратно)

145

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 34, л. 10–11 об.

(обратно)

146

Там же, л. 21 об. — 22.

(обратно)

147

ья написана более сдержанно и дипломатично, объектом критики в ней стал не Эйхенбаум и его ученики, а авторы книги «Словесность и коммерция», ученики Шкловского: Т. Гриц, В. Тренин и М. Никитин.

(обратно)

148

См. протоколы семинария по быту, сохранившиеся в фонде С. А. Рейсера: ОР РНБ, ф. 632, оп. 2, ед. хр. 12, л. 3, 4, 10, 13, 38, 45, 50, 54, 58, 60, 62, 72, 82, 86.

(обратно)

149

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 34, л. 92–92 об.

(обратно)

150

Справедливости ради следует заметить, что эта критика вызвала принципиальные и аргументированные возражения на этом заседании одного из участников эйхенбаумского семинария И. Г. Ямпольского. Его аргументы поддержал Р. И. Грубер, приводя примеры объяснения музыкальных явлений фактами быта (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 34, л. 92 об. — 93).

(обратно)

151

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 34, л. 166.

(обратно)

152

Распределение заседаний по ГИИИ // ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 18, л. 54.

(обратно)

153

Шмит здесь, соответственно, обвиняется в «механисцизме» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 34, л. 7 об. — 8).

(обратно)

154

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 34, л. 14 об. Эти доклады тогда же были опубликованы, что положило начало травле Шмита в печати. Заметим, что книга Шмита вышла под эгидой Соцкома с указанием на авантитуле его председателя Назаренко.

(обратно)

155

Следует напомнить, что Шмит был действительным членом этого отдела и научно с ним связан.

(обратно)

156

См. подробнее историю скандального пребывания ГИНХУКовцев в ГИИИ в статье: Кумпан Ксения. Казимир Малевич и сотрудники ГИНХУКа в ГИИИ. С. 349–406.

(обратно)

157

См. текст этой резолюции (от 4 декабря 1926 г.) как приложение к протоколу заседания от 7 января 1927 г., где она была заслушана (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 23, л. 82).

(обратно)

158

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 23, л. 108. Пунин возглавлял Комитет современного искусства при ИЗО.

(обратно)

159

Шмит указывает, что в СССР Институт — «единственное учреждение», которое занимается изучением и копированием древних фресок, и что Институту удобно этим заниматься «ввиду наличия в Ленинграде богатейших собраний <…> а также ввиду близости главнейших центров древнерусского искусства (Старой Ладоги, Новгорода, Пскова и др.)» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 23, л. 110).

(обратно)

160

Письмо опубликовано в мемуарах дочери Шмита (Российский институт истории искусств в мемуарах. С. 199).

(обратно)

161

ЦГАЛИ СПб., ф. 389, оп. 1, ед. хр. 50, л. 2–3 об. С иными купюрами опубл.: Российский институт истории искусств в мемуарах. С. 200–201.

(обратно)

162

Кроленко А. А. Дневник 1927 года // ОР НРБ, ф. 1120, ед. хр. 223, л. 144. Здесь же Кроленко записывает: «Потом приходит Донцов и рассказывает про институтские неурядицы».

(обратно)

163

Назаренко избирается действительным членом по Соцкому на заседании Ученого совета 23 ноября 1928 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 43, л. 8–8 об.); текст рекомендательного письма см.: ЦГАЛИ СПб, архив Ф. И. Шмита, ф. 389, оп. 1, ед. хр. 84, л. 9.

(обратно)

164

См. публикацию стенограммы этого диспута, подборку откликов на нее критиков и подробный комментарий, подготовленный Д. В. Устиновым: Новое литературное обозрение. 2001. № 50.

(обратно)

165

ЦГАЛИ СПб, ф. 82, оп. 3, ед. хр. 24.

(обратно)

166

См. по этому поводу письма В. М. Жирмунского Б. В. Казанскому из Германии от 9 мая и 22 июня 1927 г. (ОР РНБ, архив Б. В. Казанского, ф. 1393, ед. хр. 599, л. 14 и 18 об.) и Шмиту от 15 августа 1928 г. (ЦГАЛИ СПб., архив Ф. И. Шмига, ф. 389, оп. 1, ед. хр. 101, л. 1), а также официальное приглашение на доклад Вальцеля, состоявшейся 19 октября 1928 г. (РГАЛИ, архив Б. М. Эйхенбаума, ф. 1527, оп. 1, ед. хр. 807, л. 23).

(обратно)

167

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 18, л. 65–66.

(обратно)

168

Дискуссия состоялась 23 февраля 1928 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 38, л. 112).

(обратно)

169

Вечер состоялся 17 декабря 1928 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 40, л. 41).

(обратно)

170

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 38, л. 129–130.

(обратно)

171

См., например, прошение Г. А. Гуковского в Правление от 30 ноября 1928 г. об устройстве «ежегодной вечеринки» в Зеленой и Красной гостиных Зубовского дворца 8 декабря 1928 г. в связи с восьмилетием образования ЛИТО (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 42, л. 48).

(обратно)

172

Циркуляр Главнауки «О праздновании X годовщины» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 30, л. 8).

(обратно)

173

Повестка на это заседание (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 33, л. 17).

(обратно)

174

Протокол заседания Правления от 14 октября 1927 г. // ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 30, л. 4 об.

(обратно)

175

Протокол заседания Правления от 27 мая 1927 г. // ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 29, л. 64 об. Сотрудники Секции ХАП рассылали разработанные ими опросные листы в различные регионы с просьбой дать отчет о проведенных мероприятиях.

(обратно)

176

Производственный план на 1926/1927 г. // ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 21, л. 10.

(обратно)

177

Там же, л. 16 об.

(обратно)

178

Мы имеем в виду следующие книги — по Соцкому: «Диалектика искусства», «Искусство Октября» и монография К. К. Романова «О крестьянском искусстве»; по ИЗО: «Изобразительное искусство и искусствоведение за 10 лет»; по МУЗО: «Специальный сборник»; по ТЕО: «Мемуары по революционному театру», «Итоги театрального Октября» (монография Гвоздева); по ЛИТО: «Современная литература» (сборник о современном литературном быте), «Библиография по истории и теории литературы за 10 лет». Этот список 27 июня 1927 г. Назаренко отправил к Кроленко с требованием в директивном порядке издать их в «Academia» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 35, л. 11а — 11а об.). В определенной мере, список был способом давления на издателя, который, чтобы утихомирить Назаренко и избежать скандала, вынужден был включить Назаренко в Правление издательства (22 июня 1927).

(обратно)

179

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 30, л. 16–17.

(обратно)

180

Эта резолюция по докладу Луначарского на XV съезде об очередных задачах Наркомпроса утверждена коллегией Наркомпроса 10 марта 1928 г. (см.: Еженедельник Наркомпроса. 1928, № 20–21. 18 мая).

(обратно)

181

См., например, второй пункт «Резолюции» состоявшегося 3 июня 1928 г. агитпропсовещания при ЦК ВКП(б) «Об организации научной работы в условиях социалистической и технической реконструкции страны»: «В условиях оживления идеологической борьбы <…> необходимо усилить руководящее влияние и руководство партии во всей идеологической жизни и научной работе страны» (Организация советской науки в 1926–1932 гг. С. 35).

(обратно)

182

Энгельгардт Б. М. Формальный метод в истории литературы. Л.: Academia, 1927. Видимо, чиновники ГУСа судили о книге по названию, и принципиальная полемика с морфологическим методом, составляющая содержание этого исследования, осталась им неизвестна.

(обратно)

183

Откликом на эти замечания ГУСа явилась инициатива Гвоздева, заявленная на заседании Правления от 8 февраля 1928 г., ввести «культшефство над клубными театрами»; здесь же он указывает, что ТЕО берется руководить театром профсоюза «Пищевкус» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 41, л. 14).

(обратно)

184

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 31, л. 173; то же: ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 33, л. 78; ед. хр. 41, л. 46–46 об.

(обратно)

185

Зубов В. П. Институт истории искусств // Мосты. 1963. № 10. С. 390.

(обратно)

186

Дата зафиксирована в записке из Главнауки от 31 января 1928 г. с приглашением на это заседание (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп 3, ед. хр. 27, л. 68).

(обратно)

187

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 27, л. 69–71.

(обратно)

188

Это официальное название оголтелой кампании по борьбе с научными специалистами («спецами»), изобретенное партийным руководством через несколько лет после ее завершения, в период временного отказа от нее.

(обратно)

189

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 41, л. 104.

(обратно)

190

Там же, л. 135. Главискусство учреждено 13 апреля 1928 г.

(обратно)

191

См. выписку из Протокола заседания Коллегии Наркомпроса от 15 августа 1928 г. § 1 подпункт 5: постановление «О передаче ГИИИ Главискусству» (ГА РФ, ф. 2306, оп. 75, ед. хр. 33). Об этом доложил директор ГИИИ на заседании Ученого Совета института 28 ноября 1928 г. (см. Протокол этого заседания: ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 43, л. 8–8 об.).

(обратно)

192

См. об этом в постановлении «О дополнениях и изменениях положения о НКП РСФСР от 17.09.28 в связи с образованием Главного управления по делам художественной литературы и искусства», опубликованном в «Еженедельнике Наркомпроса» (1928. № 45).

(обратно)

193

Современный театр. 1928. № 50. С. 798. Об этой заметке на заседании Правления 14 декабря 1928 г. сообщил А. А. Гвоздев, указавший на необходимость немедленно ответить на «обвинение Института в саботаже» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 42, л. 54). Столь же рьяно чистоту марксизма Туркельтауб продолжал отстаивать и в дальнейшем; см., например, его рецензию на книгу Э. Бескина «История русского театра» под названием «Марксистская история театра» (Литературная газета. 1929. 25 июня. № 10. С. 4).

(обратно)

194

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 39, л. 2–2 об.

(обратно)

195

Свидерский недолго продержался на посту зав. Главискусством: 26 февраля 1930 г. он был заменен Ф. Я. Коном из-за интриг и доносов заведующего Агитпропотделом П. М. Керженцева и отправлен послом в Латвию. Известна попытка Свидерского помочь «затравленному» М. А. Булгакову (см. его письмо секретарю ЦК ВКП(б) А. П. Смирнову от 30 июля 1929 г. // Власть и художественная интеллигенция. С. 114, 115,126), но в отношении ГИИИ никакой лояльности с его стороны замечено не было.

(обратно)

196

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 39, л. 1.

(обратно)

197

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 42, л. 18.

(обратно)

198

Там же, л. 43.

(обратно)

199

Там же, л. 57–57 об.

(обратно)

200

Исследовательская работа по театру // Современный театр. 1928. № 51. С. 827.

(обратно)

201

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 43, л. 15 об. — 16.

(обратно)

202

Повестку на это Правление см.: ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 40, л. 60.

(обратно)

203

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 39, л. 1–75. Далее неоговоренные цитаты приведены по этому документу.

(обратно)

204

Это явствует из фразы в отчете: «Доклад вызвал оживленные прения, развернувшиеся вокруг вопросов об изжитии противоречий в структуре Института, об усилении работы ГИИИ по созданию марксистского искусствоведения, о необходимости изучения в ГИИИ современного искусства и обслуживании научным опытом ГИИИ текущей художественной жизни» (там же, л. 1 об.).

(обратно)

205

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 43, л. 16.

(обратно)

206

Необходимость (из-за нехватки партийцев среди ученых) «переброски на научную работу» коммунистов, имеющих образование, но «непричастных науке», декларировалась в партийных постановлениях (см. в брошюре: Кровицкий Г., Ревский Б. Научные кадры ВКП(б). С. 18–20).

(обратно)

207

Впоследствии автор критической брошюры «Тынянов-беллетрист» (Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1935). В 1937 г. подвергался проработке по писательской линии (см.: Золотоносов М. Как ленинградские писатели радовались началу большого террора // http://www.online812.ru/2012/05/18/011); см. также: Золотоносов М. Гадюшник: Ленинградская писательская организация: Избранные стенограммы с комментариями (Из истории советского литературного быта 1940–1960-х годов). М.: Новое литературное обозрение, 2013. С. 143 (примеч. 173).

(обратно)

208

Истоком этой на разные лады повторяющейся выхолощенной и неосуществимой для науки декларации являлось двухлетней давности «Постановление Совнаркома от 20 января 1927 г.», где было «признано, что укрепление и расширение научных исследований <…> должно быть неотъемлемой частью плана индустриализации страны и развития народного хозяйства, что обеспечивает надлежащее место науки в деле социалистического строительства» (Организация советской науки в 1926–1932 гг. С. 317).

(обратно)

209

Коллективная работа, так же как увязка научного труда с производственным, поначалу мыслилась как способ воспитания новой формации «советского ученого», противопоставленного буржуазному «кабинетному» типу. В последующих все более казуистических постановлениях коллективность объявлялась способом «реализации планов исследования и устранения вредного параллелизма в работе», одним из важнейших рычагов централизованного управления наукой (Из отчета о деятельности Главнауки Наркомпроса за 1926–1927 гг. // Там же. С. 317).

(обратно)

210

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 40, л. 73.

(обратно)

211

Там же, л. 75.

(обратно)

212

Заметим, что Вальдгауер и Жирмунский были наиболее близкими помощниками Шмита на протяжении всех лет его директорства и, судя по сохранившейся переписке, у него были с ними самые доверительные отношения.

(обратно)

213

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 33, л. 7.

(обратно)

214

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 43, л. 21.

(обратно)

215

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 53.

(обратно)

216

13 февраля 1930 года Горбачев на заседании Правления заявляет об отказе от полного оклада по руководству Комитетом современной литературы в связи с получением им штатной должности в Пушкинском Доме, но просит сохранить за ним руководство Комитетом безвозмездно (там же, л. 80 об.).

(обратно)

217

Тот самый Добрынин, который позже (в 1943 году) прославился скандальным провалом защиты докторской диссертации (см.: Рублевская Л., Скалабан В. Особенности защиты диссертации недавнего времени // http://www.sb.by/post/96796), что не помешало ему стать сотрудником ИМЛИ и секретарем Союза писателей.

(обратно)

218

13 декабря 1928 г. по распоряжению Главискусства Правление издательства было распущено, издательство перешло вновь образованному Акционерному издательскому обществу «Академия» (как акционер туда входило и Главискусство), председателем правления которого назначен С. А. Воскресенский (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 42, л. 65). Вскоре, как известно, издательство переезжает в Москву. См. подробнее в: Кроленко Александр Александрович. Дневник за 1928 год / Предисл., публикация и комм. И. В. Дацюк // Институты культуры Ленинграда на переломе от 1920-х к 1930-м годам: Материалы проекта (2011); http://www.pushkinskijdom.ru (раздел «Препринт»).

(обратно)

219

Например, 1929 годом датированы последний выпуск сборника «Поэтика, V» («Временника» ЛИТО), сборники ИЗО («Русское искусство XVII века» и «Античный портрет»), сборники ТЕО «О театре» (Временник ТЕО, вып. 3) и «Восточный театр». Последняя книга была отмечена разгромной статьей того же Туркельтауба (Литературная газета. 1929. 12 августа. № 17. С. 4). О скандале вокруг «Поэтики» см. ниже.

(обратно)

220

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 43, л. 16.

(обратно)

221

Там же, л. 19.

(обратно)

222

Исключением тут являлся только Комитет ИЗО, поскольку Пунин и «гинхуковцы» спасали положение, работая на материале авангардного искусства. Левое искусство, к которому Исаков был в 1910-е — начале 1920-х гг. причастен, он пока еще поддерживал. Кроме того, важны были личные связи: Пунин со студенческих лет дружил с пасынком Исакова художником Л. Бруни.

(обратно)

223

См. об этом заявление А. А. Гвоздева на заседании Правления 13 января 1930 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 64).

(обратно)

224

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 87.

(обратно)

225

Весь 1929 год прошел в Комитете современной музыки и без руководителей, и без работы (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 44, л. 3). 23 октября 1929 г. на смену Городинскому приходит С. Л. Гинзбург (там же, ед. хр. 45, л. 20). 25 марта 1930 г. этот комитет ликвидируется (там же, л. 94).

(обратно)

226

Диспут по этой теме (последний, где могли свободно выступать «попутчики») только что прошел на страницах журнала «Печать и революция» (1929. № 1. С. 19–75). В нем приняли участие литературоведы и критики: тот же Горбачев, О. Брик, В. Ф. Переверзев, И. М. Нусинов, Зел. Штейнман, с одной стороны, и писатели (Л. Леонов, Б. Пильняк, К. Федин и др.) — с другой. Термин «социальный заказ» был изобретен ЛеФом; умеренный ортодокс марксизма Вяч. Полонский, первым поставивший этот вопрос, заключил полемику в следующем номере журнала «Печать и революция» (1929. № 2/3).

(обратно)

227

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 40, л. 70.

(обратно)

228

Судя по известному письму Л. Я. Гинзбург В. Б. Шкловскому от 17 января 1930 г., Малахов на заседании ЛИТО громил сборник «Поэтика V», в частности опубликованную в нем статью корреспондентки «Опыт философской лирики (Веневитинов)» (цит. по: Новое литературное обозрение. 2001. 50. С. 315–316; дата на письме 1929 г. — описка корреспондентки, т. к. «Поэтика» в январе 1929 г. еще не вышла). В начале 1930 г. Малахов был секретарем Словесного отделения, но ни в комиссиях по обследованию, ни в комиссиях по чистке не участвовал, хотя в прессе и в ИРКе продолжал громить «формалистов» (см. упоминания об этом: Гинзбург Л. Я. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб.: Искусство — СПб., 2002. С. 97, 106).

(обратно)

229

См. ShapovaloffL. The Russian State Institute of Art History. P. 152–154.

(обратно)

230

ЦГАЛИ СПб., ф. 59, оп. 1, ед. хр. 1, л. 3.

(обратно)

231

Не имея возможности в рамках настоящей статьи подробно остановиться на истории Курсов, отсылаем к упомянутой выше публикации «Гимн формалистов», посвященной Курсам и построенной на архивных материалах ЛИТО.

(обратно)

232

ЦГАЛИ СПб., ф. 59, оп. 1, ед. хр. 31, л. 23.

(обратно)

233

ЦГАЛИ СПб., ф. 59, оп. 1, ед. хр. 48, л. 3–4, 6.

(обратно)

234

Совещания этой Комиссии состоялись 25 февраля и 1 марта 1929 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 59, оп. 1, ед. хр. 48, л. 5–5 об., 7–7 об.).

(обратно)

235

15 марта состоялось заседание этой Комиссии (ЦГАЛИ СПб., ф. 59, оп. 1, ед. хр. 48, л. 8).

(обратно)

236

ЦГАЛИ СПб., ф. 59, оп. 1, ед. хр. 31, л. 35.

(обратно)

237

Речь идет о Якове Аркадьевиче Яковлеве (1896–1938); в 1926–1929 гг. замнарком, возглавлял Народную комиссию рабоче-крестьянской инспекции.

(обратно)

238

ГА РФ, ф. 2306, Наркомпрос, оп. 69, ед. хр. 1877, л. 43. Выписку из него см.: ЦГАЛИ СПб., ф. 59, оп. 1, ед. хр. 1, л. 49.

(обратно)

239

ЦГАЛИ СПб., ф. 59, оп. 1, ед. хр. 1, л. 41–43. В прошении был поставлен вопрос об увеличении числа переводимых в ЛГУ студентов (в частности из ЛИТО — не 9, а 60 человек), содержалась просьба оставить отделение ТЕО при ГИИИ, а также создать для оканчивающих весной 1930 г. ВГКИ студентов «квалификационную комиссию» для получения ими диплома об окончании вуза. На прошении имеется резолюция уполномоченного Наркомпроса по Ленинграду Б. П. Позерна: «Согласен».

(обратно)

240

ГА РФ, ф. 2306, Наркомпрос, оп. 69, ед. хр. 1878, л. 70 об. Судя по присланному в Ленинградский облпрофобр «постановлению» от 24 мая, в прежнее постановление от 14 мая внесен был пункт о разработке и создании «квалификационной комиссии» для выпускников Курсов и отпускалась дотация в размере 5000 руб., которая была вытребована руководством Курсов только после прямого обращения к Бубнову в конце февраля 1930 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 59, оп. 1, ед. хр. 1, л. 45, 74).

(обратно)

241

Студенты ТЕО летом 1930 г. были отчислены из Института с переводом в I МГУ но, как выяснилось в сентябре, их туда не приняли (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 47, л. 33).

(обратно)

242

ГА РФ, ф. 2306, Наркомпрос, оп. 69, ед. хр. 1879, л. 94 об.; то же: ЦГАЛИ СПб., ф. 59, оп. 1, ед. хр. 1, л. 51. См. также два более мягких «проекта» этого постановления, сохранившихся в фонде ВГКИ, относящихся к началу июня 1929 г. и составленных «Комиссией по свертыванию Курсов» по распоряжению Ленинградоблоно от 4 июня 1929 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 59, оп. 1, ед. хр. 1, л. 47–47 об.). В первом из них речь еще не идет о «классовом отборе» и предлагаются более человеческие нормы приема в ЛГУ: 200 человек со 2-го курса и 150 — с 3-го (ЦГАЛИ СПб., ф. 59, оп. 1, ед. хр. 48, л. 11–14).

(обратно)

243

См. письмо Комиссии по слиянию Курсов в Наркомпрос от 7 декабря 1929 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 59, оп. 1, ед. хр. 49, л. 33) и другие документы этой папки; см. также письмо уполномоченному Наркомпроса по Ленинградскому профобру (там же, ед. хр. 1, л. 55 об.). Призыв «создать будущих научных работников из окончившего рабфак „молодняка“», поскольку «переживаемый момент требовал „передачи науки в руки пролетариата“», прозвучал в выступлении М. Н. Покровского на V съезде Советов СССР 24 мая 1929 г. (Организация советской науки в 1926–1932 гг. С. 43–44).

(обратно)

244

Г. Е. Горбачев сообщал в письме к Г. Лелевичу: «Ликвидируются курсы ГИИИ — передаются нам в Университет. Мы сократили 90 % студентов и всех преподавателей. Сам ИИИ коммунизируется. Я председатель Комитета совр. литер, вместо Тынянова (с согласия формалистов)» (РГАЛИ, ф. 1392, оп. 1, ед. хр. 50, л. 78).

(обратно)

245

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 1.

(обратно)

246

ЦГАЛИ СПб., ф. 283, архив РАБИС, оп. 2, ед. хр. 2224, л. 119.

(обратно)

247

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 28, л. 90 (курсив мой. — К. К.). Эта тема появилась после доклада Жирмунского о работе ЛИТО на заседании Правления от 27 апреля 1928 г., где было постановлено «ввести в план работ Комитета современной литературы изучение пролетарскойлитературы» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 41, л. 94–94 об.).

(обратно)

248

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 39, л. 100–103.

(обратно)

249

Пожалуй, только в этой группе, среди тем по проблемам сравнительной метрики и истории стиховедения в России, встретилась безобидно звучащая (на фоне Отдела современной литературы) работа под названием: «Вопросы социологии поэтических жанров».

(обратно)

250

В мае 1929 г. Жирмунский от имени «ленинградских фольклористов» сделал в ГАХН доклад-отчет об этой экспедиции (Б. п. Песни немецких колонистов // Литературная газета. 1929. 27 мая. № 6. С. 4).

(обратно)

251

Обвинения в адрес ученых-литературоведов в «археологичности», в устранении от изучения проблем современности, в игнорировании передовой советской литературы повторяются с маниакальным постоянством в докладах чиновников, выводах ревизионных комиссий и выступлениях проработчиков на протяжении последующих двух десятилетий.

(обратно)

252

Об особом личном интересе Л. Я. Гинзбург к стихотворному дневнику Н. Асеева «Лирическое отступление» в 1928 г. см. в кн.: Савицкий С. Частный человек: Л. Я. Гинзбург в конце 1920-х — начале 1930-х годов. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2013. С. 60–75 (глава «Школа плодотворной ошибки»).

(обратно)

253

На протяжении последующих двадцати лет бывший рапповец В. П. Друзин был одним из самых оголтелых погромщиков формализма и космополитизма (см.: Дружинин П. А. Идеология и филология. Т.1, 2; по указателю имен).

(обратно)

254

Имеется в виду Содружество писателей революции «Перевал».

(обратно)

255

В плане имеются только две темы «старого» Комитета — одна по Заболоцкому (В. Гофман) и вторая по Мандельштаму (Б. Бухштаб), которые перешли из плана прошлого года.

(обратно)

256

Сборник установлений Совнаркома. 1927. № 9. С. 87–89. Цит. по: Организация советской науки в 1926–1932 гг. С. 22. Ср. фразу в выступлении М. Н. Покровского на XV съезде ВКП(б): «В план нашей пятилетки обязательно должна быть введена и научная пятилетка» (там же. С. 34).

(обратно)

257

Там же. С. 38.

(обратно)

258

Еженедельник Наркомпроса. 1928. № 16. 20 апреля.

(обратно)

259

ГА РФ, ф. 4655, оп. 1, ед. хр. 137, л. 15.

(обратно)

260

Там же, л. 16. Эти корявые фразы восходят, вероятно, к декларации из Постановления Совнаркома «Об организации научно-исследовательской работы…» от 7 августа 1928 г., где вменялось увязать планирование с «районированием», т. е. «приблизить строительство <научных учреждений> к сырьевым базам» (Организация советской науки в 1926–1932 гг. С. 39). Очевидно, речь могла идти только о некоторых научно-промышленных учреждениях, а не об историко-культурных.

(обратно)

261

ГА РФ, ф. 4655, оп. 1, ед. хр. 137, л. 31.

(обратно)

262

Там же, л. 28.

(обратно)

263

Там же, л. 32.

(обратно)

264

Там же, л. 28.

(обратно)

265

16 октября 1929 года на заседании Правления был поставлен вопрос о скорейшем переходе ГИИИ на непрерывную пятидневную рабочую неделю (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 12 об.). 20 ноября 1929 года слушали постановление Уполномоченного Наркомпроса Б. П. Позерна о переходе на пятидневную неделю (там же, л. 32 об.), а 11 декабря Институт отчитался, что перешел (там же, л. 47).

(обратно)

266

Там же, л. 46–47. Далее следуют выкладки цифр сумм, выдаваемых погодно на издания, штаты, кредиты, комплектование библиотек (л. 48–54).

(обратно)

267

Еженедельник Наркомпроса. 1928. № 22. 25 мая. С. 3.

(обратно)

268

Дневник съезда // Известия. 1930. 29 июня. № 177. С. 6.

(обратно)

269

Организация советской науки в 1926–1932 гг. С. 9.

(обратно)

270

Литературная газета. 1929. 27 мая. № 6. С. 1.

(обратно)

271

Там же.

(обратно)

272

Литературная газета. 1929. 25 июня. № 10. С. 1.

(обратно)

273

Ставский В., Селивановский А. К пролетарским писателям // Литературная газета. 1929. 5 августа. 16. С. 2.

(обратно)

274

Шагинян Мариэтта. О пятилетке и писательском соревновании // Там же. «Литературная газета» заполнялась и более частными начинаниями; например, писательскому объединению «Кузница» был «брошен вызов Тульскими рабочими» (Литературная газета. 1929. 3 июня. № 7. С. 1), рязанские железнодорожники требовали от писателей создать пьесу о соревновании для их самодеятельного театра (Б.п. Рабочему клубу нужна пьеса о соревновании // Литературная газета. 1929. 29 июня. № 15. С. 2) и т. д.

(обратно)

275

Еженедельник Наркомпроса. 1929. № 26.26 июня. С. 18. Об этом же писалось в директивной статье «Социалистические соревнования в культурных учреждениях», где отмечалась «замкнутость» мероприятий: «Нужна большая инициатива, нужен контроль общественности, нужно обеспечить боевые темпы культурной революции» (Известия ЦИК и ВЦИК. 1929. № 137. 18 июня. С. 3).

(обратно)

276

Еженедельник Наркомпроса. 1929. № 27. 5 июля. С. 3.

(обратно)

277

Рабочий театр. 1930. 20 августа. № 4. С. 10.

(обратно)

278

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 19; см. также: ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 40, л. 96 и ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 43, л. 19–19 об. Пункты этого вызова были опубликованы в статье «За строгую плановость: Ленинградский институт истории искусств принимает вызов Вхутеина. Вызывает Государственную Академию Художественных Наук», за подписью Шмита и Мокульского (Комсомольская правда. 1929. № 150. 4 июля. С. 2).

(обратно)

279

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 1.

(обратно)

280

23 января 1930 года в Институт поступил циркуляр из РАБИС от 20 января с предложением интенсифицировать работу по социалистическому соревнованию (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 76). 13 февраля 1930 г. на заседании Правления было постановлено: в целях интенсификации соцсоревнования вовлечь ГИИИ в ударные бригады по проверке соцсоревнующихся 5000 работников искусства, объявить об ударной неделе по соцсоревнованию, организовать выпуск плакатов, публикаций и «спец. досок по соцсоревнованию» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 80, 78). Несмотря на все усилия и потуги со стороны РАБИС и властей, в газетах отмечалось отставание Ленинграда на этом поприще: «В Ленинграде соцсоревнование и ударничество еще не стали действительным методом работы в вузах и научных учреждениях», — докладывал А. Я. Эстрин на IV пленуме ВЦС СНР 1 июня 1930 г. (Научный работник. 1930. № 7. С. 59).

(обратно)

281

В журнале «Рабис» (1929. № 27. 2 июля. С. 18) появилась статья под названием «ГИИИ на новых рельсах» (за подписью «В. Прокопенко»), где указывалось, что Институт исправляется, перечислялись пункты этого вызова и в заключении отмечалось, что «ответное слово» осталось за работниками ГАХН. Следует, однако, иметь в виду, что ГАХН некоторым образом опередила ГИИИ: ее аспиранты, вместе с аспирантами Московской Консерватории и ГИМНа, вызвали на соцсоревнование аспирантов Ленинградской Консерватории, ВХУТЕИНа и ГИИИ (Рабис. 1929. 18 июня. № 25. С. 13), но это встречное начинание было составлено в менее верноподданническом духе; здесь на первом плане было соревнование по «организации академической работы». Институт же, опубликовавший свой текст позже, оформил его и как вызов ГАХН, и как ответ ВХУТЕИНу (Комсомольская правда. 1929. № 150. 4 июля. С. 2).

(обратно)

282

На литературном посту. 1929. № 16 (август). С. 8.

(обратно)

283

Научные учреждения, как и учебные, продолжали еще жить и планировать работу не по календарному, а по академическому году.

(обратно)

284

Материалов этого собрания в фонде Института не сохранилось, но об этом подробно повествует сам Шмит в письме в Правление Института от 9 октября 1929 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 11–11 об.; с купюрами приведено в воспоминаниях дочери Шмита: Российский институт истории искусств в мемуарах. С. 202–203).

(обратно)

285

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 10.

(обратно)

286

Я. А. Назаренко, А. А. Гвоздев, Н. А. Кожин (руководитель Крестьянского сектора Соцкома), А. Я. Андрузский, Т. К. Ухмылова (аспирантка Назаренко), А. С. Рабинович (ученик Б. В. Асафьева из МУЗО) и Ю. А. Лебедева (сотрудница ИЗО).

(обратно)

287

ЦГАЛИ СПб., ф. 389, оп. 1, ед. хр. 85, л. 1–4.

(обратно)

288

Эконом совещания (ЭКОСО) стали в это время создаваться при различных ведомствах, являя собой симбиоз представителей местного управления (месткомов) и руководящего органа предприятия. Никаких документов ЭКОСО в фонде Института за осень 1929 г. не сохранилось, скорее всего его упоминания требовала ситуация.

(обратно)

289

Речь идет в первую очередь о статье: Грасис Карл. Забрало следует опустить: (о «теории искусства» академика Ф. Шмита) // На литературном посту. 1929. № 15. С. 50. Однако «эклектические, антимарксистские теории Шмита» клеймятся походя и в других статьях журнала (см., например: На литературном посту. 1929. № 6. С. 8).

(обратно)

290

ЦГАЛИ СПб., ф. 389, оп. 1, ед. хр. 85, л. 1 (опубл.: На литературном посту. 1929. № 24. С. 46).

(обратно)

291

«В целях оздоровления научной работы Института в марте-апреле с. г. <…> были привлечены новые работники — коммунисты-марксисты», «Правление обновилось новыми партийными товарищами», «в ЛИТО, где еще недавно господствовали формалисты, в настоящее время председатель и секретарь коммунисты, а общее число марксистов в этом Отделе выросло с 0 до 8», и т. д.

(обратно)

292

Андрузский Ан. Философские предпосылки «формально-социологической» теории искусства // За марксистское литературоведение. Л.: Academia, 1930. С. 79–93; в рецензии речь идет о втором издании книги Шмита «Предмет и границы социологического искусствоведения», где взгляды автора названы «реакционно-идеалистическими» и указано, что их он «старается выдать за ортодоксально марксистские» (с. 79).

(обратно)

293

ЦГАЛИ СПб., ф. 389, оп. 1, ед. хр. 85, л. 2–4.

(обратно)

294

Позже А. И. Михайлов участвовал в кампании по травле Н. Н. Пунина; см. об этом эпизоде: Дружинин П. А. Идеология и филология. Т. 1. С. 490.

(обратно)

295

На литературном посту. 1929. № 24. С. 43–45.

(обратно)

296

На литературном посту. 1929. № 19. С. 5.

(обратно)

297

Об этом было объявлено на Правлении Института 23 октября 1929 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 19).

(обратно)

298

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 80.

(обратно)

299

Там же, л. 26 (письмо Позерна Шмиту от 1 ноября 1929 г.).

(обратно)

300

Там же, л. 22. О результатах обследования Института комиссией ГУСа см. ниже.

(обратно)

301

Там же, л. 19.

(обратно)

302

Там же, л. 32.

(обратно)

303

ЦГАЛИ СПб., архив Ф. И. Шмита, ф. 389, оп. 1, ед. хр. 81, л. 25.

(обратно)

304

ЦГАЛИ СПб., ф. 389, оп. 1, ед. хр. 53, л. 2. Видимо, этот донос не прошел бесследно: 1929 годом датировано временное исключение (второе по счету) Назаренко из партии (РГАЛИ, ф. 612, архив ГЛМ, оп. 1, ед. хр. 216, л. 4; см. выписку из партийного дела Назаренко целиком в конце наст. статьи).

(обратно)

305

См. письмо Шмита от 16 января 1930 г. начальнику Главнауки И. К. Лупполу (ЦГАЛИ СПб., архив Ф. И. Шмита, ф. 389, оп. 1, ед. хр. 43, л. 4–4 об.) и аналогичное письмо 19 января в Главискусство (там же, л. 5). В первом письме рисуется также картина «беспомощного директора» и «наглого захватчика-заместителя», который продолжает ведать всеми административными делами и, заседая в кабинете директора, вершит самоуправство.

(обратно)

306

Шмит объявляет Назаренко выговор 6 ноября 1929 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 23).

(обратно)

307

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 32а (из текста письма Назаренко в Правление). Об этом Шмит узнал на заседании 20 ноября 1929 г.

(обратно)

308

Против опошления лозунга самокритики // Правда. 1928. 26 июня. № 146.

(обратно)

309

Еженедельник Наркомпроса. 1929. № 19. 10 мая. С. 2.

(обратно)

310

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 1 об.

(обратно)

311

Там же, л. 31.

(обратно)

312

О воровстве и наглости этих личностей пишет Шмит 8 июля 1930 г. в Комиссию РКИ по чистке научных учреждений, снимая с себя обвинение в бесхозяйственности (ЦГАЛИ СПб., ф. 389, оп. 1, ед. хр. 6, л. 13).

(обратно)

313

См. заявление профессоров ВГКИ с требованием прекратить срывы занятий Бобковым (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 64, 73–75). Занятия на Курсах проводились вечерами, т. к. большинство студентов и профессоров по утрам работали (научные сотрудники работали по совместительству).

(обратно)

314

Этот вопрос ставится на заседании Правления 28 октября 1929 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 20 об.). 20 ноября Отто снимают, определив пенсию в размере зарплаты (там же, л. 38).

(обратно)

315

24 ноября Отто пишет заявление о том, что в личной беседе перед его отъездом Шмит ему сообщил, что по распоряжению Позерна он должен остаться на своей должности до окончания работ по обследованию ГИИИ комиссией ГУСа. Но на заседании Правления Назаренко показывает бумагу от учраспреда Позерна, т. Иванова, приславшего путевку на имя Шулакова, с тем, что с 23 ноября 1929 г. он назначен заведующим канцелярией ГИИИ (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 41).

(обратно)

316

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 81. Анна Ивановна Перепеч заняла эту должность, благодаря политической активности и идеологической благонадежности. С 1936 г. — парторг Пушкинского Дома; деятельно участвовала в проработках, председательствуя и выступая на закрытых партсобраниях ИРЛИ во время всех кампаний 1948–1949 гг.; после «ленинградского дела» была снята с руководящих постов (см.: Дружинин П. А. Идеология и филология. Т. 2, по указателю имен).

(обратно)

317

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 19 об.

(обратно)

318

Там же. Б. А. Ларин, социолингвистический семинарий которого в ГИИИ был популярен среди студентов-лингвистов, общей не ушел судьбы: его активное участие в проработках В. В. Виноградова (см.: Дружинин П. А. Идеология и филология. Т. 1. С. 579, 581. Т. 2. С. 306) не спасло его самого от последовавших через год гонений в связи с развернувшейся (в ЛГУ и в Институте языка и мышления) кампанией по борьбе с космополитизмом; он был «проработан» за «низкопоклонство перед Западом», хотя «до оргвыводов его дело не дошло» (Алпатов В. М. История одного мифа. С. 154–155, 165).

(обратно)

319

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 47 об. Впоследствии, будучи директором Института театра и музыки, Оссовский оказался втянут в антикосмополитическую кампанию: по долгу службы ему пришлось участвовать в разгроме музыкальной критики (Дружинин П. А. Идеология и филология. Т. 2. С. 255).

(обратно)

320

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 42, л. 10. К этому времени мастерская была переименована в «Экспериментальную лабораторию по технике живописи». Именно с выставкой копий из этой мастерской ездил в начале своего директорства в Германию Шмит.

(обратно)

321

См. его заявление на заседании Правления (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 64 об.).

(обратно)

322

23 февраля 1930 г. на заседании Правления решается вопрос об его уходе (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 86 об.).

(обратно)

323

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 80.

(обратно)

324

Там же, л. 81.

(обратно)

325

Там же, л. 86.

(обратно)

326

Там же, л. 90.

(обратно)

327

Об этом было доложено на заседании Правления от 13 января 1930 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 65).

(обратно)

328

Видный марксистской искусствовед, член ГУСа и член-корреспондент Комакадемии.

(обратно)

329

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 47.

(обратно)

330

Там же, л. 88.

(обратно)

331

Там же, л. 66. По всей видимости, он не имел отношения к Алексею Александровичу Крюкову, который посещал в 1928–1929 гг. семинарий Б. М. Эйхенбаума, занимаясь прозой Пушкина и французским романтизмом (ОР РНБ, ф. 632, оп. 2, ед. хр. 11, л. 1; ед. хр. 12, л. 2, ед. хр. 15, л. 1–5).

(обратно)

332

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 81. В феврале 1930 г. Острецова зачисляют в ИЗО «для обеспечения отдела работниками по марксистской идеологии» (там же, л. 86).

(обратно)

333

Там же, л. 87.

(обратно)

334

Там же.

(обратно)

335

Это было постановлено на заседании Правления 30 марта 1930 г. (там же, л. 104).

(обратно)

336

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 39; далее приводятся цитаты из этого плана на л. 109 об., 110, 115 и др.

(обратно)

337

Сборник «Попутническая агентура в рядах пролетариата» был подготовлен и вышел уже после ликвидации ГИИИ в качестве коллективной работы Кабинета художественной агитации и пропаганды ЛОГАИС (Л.: ОГИЗ, 1931).

(обратно)

338

Вопрос о том, что с мая в Институте не собирался Ученый совет, С. С. Мокульский ставит на заседании Правления 20 ноября 1929 г., но по этому вопросу снова было постановлено: «отложить Ученый совет, утверждение отчетов и производственных планов ГИИИ до окончания работы Комиссии» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 38).

(обратно)

339

ГА РФ, ф. 298, архив ГУСа, оп. 1, ед. хр. 8, л. 95–96.

(обратно)

340

ЦГАЛИ СПб., ф. 389, архив Ф. И. Шмита, оп. 1, ед. хр. 6, л. 29–30.

(обратно)

341

Напомним, что Т. К. Ухмыловой принадлежала разгромная статья об Институте в четвертом томе «Литературной энциклопедии» (1934). Будучи «пролетарского происхождения» и членом ВКП(б) (с 1920 г.), она в 1928 г. по разнарядке была принята в аспирантуру ГИИИ. Кроме активной работы в «Марксистском семинарии», посещала в 1929 г. семинарий о пародии Ю. Н. Тынянова (ее имя значится и в списке членов — ОР РНБ, ф. 632, оп. 2, ед. хр. 13, л. 2), а в 1929–1930 гг. — семинарий Эйхенбаума, где 2 января 1930 г. сделала доклад о бытописании Н. Н. Златовратского (там же, ед. хр. 12, л. 56, 65, 67, 68 и 70). Через год вышла ее большая статья, с политическими инсинуациями в адрес научного руководителя, который обвинялся в реакционности, ревизионизме и неокантианстве (Ухмылова Т. К. Против идеалистической реакции Б. М. Эйхенбаума // Литература. I. Труды Института новой русской литературы Академии наук СССР. Л.: Изд-во Академии наук, 1931. С. 61–89).

(обратно)

342

Краткие выводы, сделанные упомянутыми «обследователями» отделов (Обнорским и Исаковым), имеются в самом документе, но текста Кирпотина о ЛИТО, к сожалению, обнаружить пока не удалось; как указано в «Постановлении», его выводы «отдельно» прилагались к постановлению, но этих отдельных листов не сохранилось ни в документах ГА РФа, ни в архиве Шмита, ни в фонде Института.

(обратно)

343

В 1930-е гг. Легран, будучи директором Эрмитажа, вошел в историю как мужественно препятствующий распродаже ценнейших экспонатов, организованной и проводившейся НКВД.

(обратно)

344

С рядом неточностей по копии Ф. И. Шмита эти выводы приведены в воспоминаниях П. Ф. Шмит (Российский институт истории искусств в мемуарах. С. 205–206).

(обратно)

345

Заметим, что Назаренко было 37 лет, и уже почти 10 лет он значился научным сотрудником Института.

(обратно)

346

Правда. 1930. 8 января. № 8. С. 6.

(обратно)

347

См., например, такую оценку этого постановления («похоронили Институт») в воспоминаниях П. Ф. Шмит (Российский институт истории искусств в мемуарах. С. 206).

(обратно)

348

Проект нового реформирования Института Шмит еще до окончания работы Комиссии 14 и 15 декабря 1929 г. излагает в письмах Лупполу, Гоникману и зам. председателя Главискусства И. М. Беспалову: этот более чем странный проект «предусматривал единство тем исследований всех отделов Института», с ликвидацией специальной художественно-экспериментальной работы и исторических исследований (ЦГАЛИ СПб., ф. 389, архив Ф. И. Шмита, оп. 1, ед. хр. 43, л. 1–2).

(обратно)

349

ЦГАЛИ СПб., ф. 389, архив Ф. И. Шмита, оп. 1, ед. хр. 43, л. 3. Цит. по полной публикации этого письма в воспоминаниях дочери П. Ф. Шмит (Российский институт истории искусств в мемуарах. С. 204).

(обратно)

350

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 58.

(обратно)

351

ЦГАЛИ СПб., ф. 389, архив Ф. И. Шмита, оп. 1, ед. хр. 6, л. 15.

(обратно)

352

Судя по последующим письмам Шмита в различные инстанции, он явно подозревал Гвоздева в пособничестве Назаренко в деле смещения его (Шмита) с поста директора; возможно, на это были основания: диктаторские амбиции и карьеризм Гвоздева отмечал в своих мемуарах и Зубов.

(обратно)

353

Н. Н. Ванаг, профессор, заведующий исторической частью Института красной профессуры, заведующий учебной частью РАНИОН (в 1929 г. исполнял обязанности председателя этой Ассоциации); в 1937 г. расстрелян по обвинению в создании троцкистской группировки.

(обратно)

354

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 60.

(обратно)

355

К. А. Попов входил в Комиссию при Наркомпросе (возглавляемую Н. К. Крупской) по антирелигиозному воспитанию. С 1928 г. — профессор Института красной профессуры; возглавлял комиссию по обследованию ГАХН (см. об этом: Якименко Ю. Н. Из истории «чисток аппарата»: Академия художественных наук в 1929–1932 // Новый исторический вестник. 2005. № 1 (12)).

(обратно)

356

Заметим, кстати, что 18 декабря 1929 г., как раз когда комиссия завершила свою работу, в Институт приехали с докладами из Москвы И. Л. Маца, А. И. Михайлов (видимо, тот самый, что громил Институт в журнале «На литературном посту») и И. А. Острецов, причем двое первых выступали в Кинолаборатории и радиофицированном Красном зале, которые понадобились «из-за наплыва народа» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 56).

(обратно)

357

Т. е. замов Бубнова.

(обратно)

358

ГА РФ, ф. 298, архив ГУСа, оп. 1, ед. хр. 8, л. 94 об.

(обратно)

359

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 60.

(обратно)

360

Ф. Ф. Раскольников был в 1930 г. членом Коллегии Наркомпроса.

(обратно)

361

ГА РФ, ф. 298, архив ГУСа, оп. 1, ед. хр. 8, л. 97.

(обратно)

362

Текст этого постановления был включен в присланный из месткома циркуляр от 28 сентября (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 42, л. 7).

(обратно)

363

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 2.

(обратно)

364

ЦГАЛИ СПб., ф. 389, архив Ф. И. Шмита, оп. 1, ед. хр. 43, л. 6.

(обратно)

365

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 80.

(обратно)

366

Об этом 21 февраля Шмит пишет в Главнауку, объясняя, что если Назаренко не снят с руководящего поста и сохраняет свой оклад, то для выдвиженца Цыпорина нет ставки (ЦГАЛИ СПб., архив Ф. И. Шмита, ф. 389, оп. 1, ед. хр. 43, л. 7).

(обратно)

367

К организации Российской ассоциации научно-исследовательских институтов материальной, художественной и речевой культуры предлагалось «немедленно приступить» 3 марта 1930 г. (ГА РФ, ф. 4655, архив РАНИОН, оп. 1, ед. хр. 129, л. 46). Вероятно, в тот же день эта Ассоциация была утверждена. Во всяком случае в документах о ее ликвидации, которая произошла довольно скоро — 26 декабря 1930 г., указано, что «РАНИМХИРК возник на основании постановления Коллегии Наркомпроса от 3 марта 1930 г., в результате ликвидации РАНИОН’а» (ГА РФ, ф. 406, оп. 1, ед. хр. 1123, л. 76).

(обратно)

368

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 86.

(обратно)

369

Там же, л. 90.

(обратно)

370

ГА РФ, ф. 298, архив ГУСа, оп. 1, ед. хр. 8, л. 94 об. (см. приведенный выше третий пункт резолюции комиссии Гоникмана).

(обратно)

371

ЦГАЛИ СПб., ф. 389, оп. 1, ед. хр. 43, л. 8. Со временем в письмах в Главнауку Шмит пытается свести счеты с членами Правления. Возможно, он еще надеется вернуться на пост директора, во всяком случае не хочет, чтобы директорство досталось его конкурентам. Так, в письме от 21 февраля 1930 г. он просит не позднее 25 февраля представить нового директора и указывает, что «наименее способны принять новую постановку работы» Исаков, Асафьев, Гвоздев и Назаренко (ЦГАЛИ СПб., архив Ф. И. Шмита, ф. 389, оп. 1, ед. хр. 43, л. 7).

(обратно)

372

ЦГАЛИ СПб., ф. 82. оп. 3, ед. хр. 45, л. 94 и 102.

(обратно)

373

Там же, ед. хр. 47, л. 4–9; второй план Назаренко вписан прямо в протокол заседания от 30 марта (ЦГАЛИ СПб., ф. 82. оп. 3, ед. хр. 47, л. 102). Имеется также вариант первого плана в фонде Шмита (ЦГАЛИ СПб., ф. 389. оп. 1, ед. хр. 6, л. 7–11).

(обратно)

374

ЦГАЛИ СПб., ф. 82. оп. 3, ед. хр. 45. л. 98–98 об.

(обратно)

375

ЦГАЛИ СПб., ф. 389. оп. 1, ед. хр. 6, л. 11.

(обратно)

376

Там же.

(обратно)

377

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 47, л. 4.

(обратно)

378

Шмит еще в первые советские годы занимался детским художественным образованием и, по всей видимости, включал этот сектор для собственного руководства.

(обратно)

379

20 марта 1930 г. Шмит опять пишет в Главнауку и Лупполу, указывая, что если принят план реорганизации Назаренко и если еще ему нет замены — то пусть дадут ему отпуск на две недели без сохранения содержания (ЦГАЛИ СПб., архив Ф. И. Шмита, ф. 389, оп. 1, ед. хр. 43, л. 8, 9).

(обратно)

380

ЦГАЛИ СПб., ф. 82. оп. 3, ед. хр. 45, л. 102.

(обратно)

381

Дата назначения нового директора устанавливается по официальному письму Шмита в ГУС от 5 апреля 1930 г., где он пишет: «Сего числа мною подписан приказ по ГИИИ о сдачи должности Директора Института М. В. Серебрякову» (ЦГАЛИ СПб., ф. 389, оп. 1, ед. хр. 43, л. 11). Приказ об отставке в фонде Института не сохранился.

(обратно)

382

См. яркую характеристику Серебрякова в кн.: Краснов-Левитин А. Э. Лихие годы. 1925–1946: Воспоминания. Paris: YMCA-PRESS, 1977. С. 369–370.

(обратно)

383

См. о единственном выступлении Серебрякова на собрании в ЛГУ 6 сентября 1946 г., состоявшемся в связи с печально знаменитым постановлением А. А. Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград» (1946), где он говорил в прениях об общих упущениях в работе (см.: Дружинин П. А. Идеология и филология. Т. 1. С. 460).

(обратно)

384

В конце 1920-х годов политредактор по зрелищам Ленинградского областного отдела по делам литературы, издательств и зрелищ, в начале 1930 г. председатель Ленреперткома. В анкете, посланной в Наркомпрос весной 1930 г., против его фамилии значится «научной квалификации не имеет» (ГА РФ, ф. 2307, оп. 15, ед. хр. 114, л. 1).

(обратно)

385

Впоследствии, во время антикосмополитической кампании, он окажется, волею судеб, в рядах «антипатриотической группы театральных критиков» и подвергнется проработке (Дружинин П. Л. Идеология и филология. Т. 2, по указателю имен).

(обратно)

386

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 47, л. 1–2.

(обратно)

387

Там же, л. 28–28 об.

(обратно)

388

Там же, л. 6–7.

(обратно)

389

Там же, л. 34–34 об. После исключения из ГАИС, куда Михайлова была переведена с остатками институтских сотрудников и вместе с Назаренко и где возглавляла Литературную секцию, в 1930-е гг. работала в ИРЛИ, участвуя в сборниках о творчестве Горького; в 1940-е гг. — редактор «Нового мира».

(обратно)

390

Там же, л. 8–9 об.

(обратно)

391

Единственным исключением явился фигурирующий в списке теоретик театра С. Л. Цимбал.

(обратно)

392

11 апреля 1930 г. Ф. И. Шмит вновь утвержден действительным членом ГИИИ (ЦГАЛИ СПб., архив Ф. И. Шмита, ф. 389, оп. 1, ед. хр. 22, л. 5; ед. хр. 157, л. 6).

(обратно)

393

Немировский возглавлял музыкально-акустическую лабораторию при МУЗО, которая была к этому времени расформирована.

(обратно)

394

Впрочем, неуязвимость Балухатого, возможно, объясняется не столько недосмотром, сколько лояльным поведением. Среди планов и отчетов о его работе в Пушкинском доме 1931–1932 гг. имеются сведения об участии в заседаниях, посвященных критике «переверзианства» на Украине, в обсуждении «курсов по современной литературе» в свете «Письма Сталина о критике», в заседании «Разоблачение методологических позиций сотрудников ИНЛИ <Института литературы. — К. К.>» (РО ИРЛИ, ф. 25, ед. хр. 370, л. 431–431, 350–352). См. также упоминание о его «многостраничных доносах в Москву» (к сожалению, без указания источника) в книге П. А. Дружинина (Идеология и филология. Т. 1. С. 413).

(обратно)

395

13 октября 1930 г. на совещании Президиумов было решено утвердить в составе Сектора современного искусства сверхштатными сотрудниками А. М. Астахову и Н. П. Колпакову — в Фольклорный кабинет при Комитете искусств народов СССР; здесь же Жирмунский подает ходатайство зачислить в штат М. К. Азадовского, также в Фольклорный кабинет (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 47, л. 38 об., § 8 протокола совещания от 13 октября 1930 г.).

(обратно)

396

Там же, л. 41 (§ 5).

(обратно)

397

Там же, л. 10–11.

(обратно)

398

Там же, л. 12.

(обратно)

399

Там же, л. 28.

(обратно)

400

Там же, л. 34 об. — 35.

(обратно)

401

Там же, л. 38.

(обратно)

402

Там же, л. 37.

(обратно)

403

Правда. 1929. 2 июня. № 124. С. 4.

(обратно)

404

Перед чисткой Наркомпроса // Правда. 1929. 16 декабря. № 296. С. 2.

(обратно)

405

Литературная газета. 1930. 13 января. № 2. С. 3.

(обратно)

406

Это постановление упоминается в документах отчета о чистке от 26 октября 1930 г. (ГА РФ, ф. 406, оп. 1, ед. хр. 1123, л. 72).

(обратно)

407

ГА РФ, ф. 406, оп. 1, ед. хр. 1123, л. 75.

(обратно)

408

Научный работник. 1930. № 11/12. С. 41.

(обратно)

409

Литературная газета. 1930. 13 января № 2. С. 3.

(обратно)

410

РГАЛИ, ф. 1527, архив Б. М. Эйхенбаума, оп. 1, ед. хр. 807, л. 25.

(обратно)

411

Там же, л. 26.

(обратно)

412

Никого из этих личностей, имевших, как на подбор, самые распространенные в России фамилии, установить не удалось.

(обратно)

413

Адрианова-Перетц явно ожидала неприятностей. Вероятно, этим было вызвано ее странное выступление 18 февраля 1930 г. на заседании фольклорной группы «о предполагаемой реформе Института и о плане работ фольклорной группы на ближайшее время, в частности о формах общественной работы, о необходимости подчеркнуто классового изучения современной деревни и о желательности работать в ГИИИ в качестве комплексной группы изучения современной деревни. Общественную работу проводить в виде сотрудничества с ЛЭТ и по возможности в виде открытых лекций и докладов в Рабочем университете. Считать необходимым тщательный учет классовых группировок в искусстве современной деревни» (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 32, л. 82).

(обратно)

414

Н. А. Крижановская, сотрудник ИЗО, библиотекарь ГИИИ.

(обратно)

415

А. С. Булгаков, театровед широкого профиля, один из старейших сотрудников ТЕО.

(обратно)

416

И. В. Карнаухова, сотрудник Фольклорного сектора, чтец-исполнитель народных сказок.

(обратно)

417

Е. П. Сачавец-Федорович, сотрудник ИЗО, специалист по древнерусской живописи.

(обратно)

418

См. главу «Подступы к ликвидации».

(обратно)

419

В машинописи, видимо, опечатка: «бесплатно» вместо «бесплановое».

(обратно)

420

Е. А. Шолпо, экспериментатор и изобретатель акустических приборов, вместе с Л. Г. Немировским возглавлял музыкально-акустическую лабораторию при МУЗО; с 1931 по 1951 г. руководил Лабораторией графического звука в Ленинграде.

(обратно)

421

ЦГАЛИ СПб., ф. 283, архив РАБИСа, оп. 2, ед. хр. 2224, л. 119–122.

(обратно)

422

РГАЛИ, ф. 1527, архив Б. М. Эйхенбаума, оп. 1, ед. хр. 813, л. 4, 5.

(обратно)

423

ОР РНБ, ф. 1393, ед. хр. 16.

(обратно)

424

OP РНБ, ф. 1393, ед. хр. 488.

(обратно)

425

См., например, выразительную формулировку в статье С. Родова «На авансцену классовой борьбы»: «Пролетарский молодняк <…> должен превратиться в воинствующую фалангу рабочего класса на фронте искусства» (Рабочий и театр. 1930. 20 января. № 4. С. 4).

(обратно)

426

Рабочий и театр. 1930. 5 февраля. № 7. С. 1.

(обратно)

427

РГАЛИ, ф. 1527, архив Б. М. Эйхенбаума, оп. 1, ед. хр. 813, л. 3.

(обратно)

428

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 47, л. 34 об.

(обратно)

429

Там же, л. 30.

(обратно)

430

Вероятно, речь идет об ученике Н. Н. Ванага, директоре Института истории Комакадемии Б. Н. Тихомирове, репрессированном в 1939 г.

(обратно)

431

ГА РФ, ф. 406, архив Комиссии НК РКИ, оп. 1, ед. хр. 1123, л. 96–97 об.; другую машинописную копию этого доклада см.: там же, ед. хр. 1033, л. 291–292 об.

(обратно)

432

ГА РФ, ф. 406, архив Комиссии НК РКИ, оп. 1, ед. хр. 1033, л. 293.

(обратно)

433

Речь идет о недатированной «Справке», в которой указано, что было выполнено задание по «чистке и обследовании Научно-исследовательских институтов НКПроса», среди обследованных институтов назван ГИИИ, в качестве докладчиков Тесленко и Тихомиров (ГА РФ, ф. 406, архив Комиссии НК РКИ, оп. 1, ед. хр. 1123, л. 75).

(обратно)

434

Имеется в виду Н. И. Ильин (1884–1957), партийный работник, член ЦКК и Президиума НК РКИ РСФСР в 1925–1934 гг.

(обратно)

435

«Представитель Ин-та истории искусств — отсутствует», — значится на этом документе (ГА РФ, ф. 406, архив Комиссии НК РКИ, оп. 1, ед. хр. 1074, л. 216). Скорее всего он и не был приглашен.

(обратно)

436

Перечислим тех членов Комиссии (из не упомянутых ранее), которых нам удалось идентифицировать (большинство из них через несколько лет было репрессировано). Красин — возможно, Г. Б. Красин, брат Льва, директор Архитектурного института, который был привлечен в качестве эксперта; Алексинский — М. А. Алексинский, член Коллегии Наркомпроса, Костенко — Г. К. Костенко, ученый секретарь Главнауки; Акопян — С. П. Акопян, заведующий Отделом Московского горкома ВКП(б); Панфилов — В. Н. Панфилов, начальник планово-финансового отдела Наркомпроса; Эстрин — А. Я. Эстрин, член Президиума РАНИОН; Оршанскийвероятно, Л. Г. Оршанский, искусствовед, возглавлявший Комитет примитивных искусств при ГАХН; Динамов — С. С. Динамов, заведующий кафедрой западной литературы указанного института, ученик Фриче; Гарбузов — Н. А. Гарбузов, теоретик музыки и музыкальный акустик, организатор музыковедения, создатель и руководитель в 1921–1931 гг. Института музыкальной науки (ГИМН); Челяпов — Н. И. Челяпов, директор Института советского права РАНИОН, в 1931 г. и.о. директора ГАИС; Агапов — И. П. Агапов, председатель Комиссии по чистке ГАХН; Кучменко — Н. О. Кучменко, член Центральной контрольной комиссии ВКП(б).

(обратно)

437

ГА РФ, ф. 406, архив Комиссии НК РКИ, оп. 1, ед. хр. 1074, л. 215–216.

(обратно)

438

Там же, л. 216. См. также выписку из этого протокола: ГА РФ, ф. 406, архив Комиссии НК РКИ, оп. 1, ед. хр. 1123, л. 72–72 об.

(обратно)

439

Научный работник. 1930. № 11/12. С. 40. В этом же номере журнала на первых страницах публикуются материалы процесса Промпартии.

(обратно)

440

ГА РФ, ф. 406, архив Комиссии НК РКИ, оп. 1, ед. хр. 1123, л. 73.

(обратно)

441

Научный работник. 1930. № 11/12. С. 43.

(обратно)

442

ГА РФ, ф. 406, архив Комиссии НК РКИ, оп. 1, ед. хр. 1123, л. 73 об.

(обратно)

443

Об этом говорится в последнем, восьмом пункте «постановления»: «Предложить НКПросу вновь созданную Ассоциацию научно-исследовательских учреждений материальной, художественной и речевой культуры (РАНИМХИРК) ликвидировать» (ГА РФ, ф. 406, архив Комиссии НК РКИ, оп. 1, ед. хр. 1123, л. 74). См. также: Протокол № 1 Заседания Комиссии по реорганизации РАНИМХИРКа 26 декабря 1930 г., где п. 5 гласит: «Считать окончательным сроком ликвидации РАНИМХИРКа и входящих в него Институтов как самостоятельных организаций 1-е января 1931 г., с какового срока считать начало работы Государственной Академии Искусствознания» (РГАЛИ, ф. 984, оп. 1, ед. хр. 11, л. 1а об.).

(обратно)

444

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 47, л. 40 (§ 4 протокола за это число).

(обратно)

445

Там же (§ 5 того же протокола).

(обратно)

446

Там же (§ 6 того же протокола).

(обратно)

447

Там же, л. 36.

(обратно)

448

Там же, л. 34 об.

(обратно)

449

Там же, л. 36 об.

(обратно)

450

Там же, л. 38.

(обратно)

451

ГА РФ, ф. 2307, архив Главнауки, оп. 15, ед. хр. 114, л. 27.

(обратно)

452

Он был переименован в «Кабинет изучения фольклора города и деревни»; с декабря 1930 г. его возглавил М. К. Азадовский, который сменил на этом посту В. М. Жирмунского, перешедшего в ИРК (там же, л. 29).

(обратно)

453

Впоследствии этот ученик Асафьева, музыковед и этнограф участвовал в проработках «формалистической» методологии Проппа и погроме монографии Жирмунского и Зарифова «Узбекский народный героический эпос» (подробнее см.: Дружинин П. А. Идеология и филология. Т. 2. С. 50, 204).

(обратно)

454

ГА РФ, ф. 2307, архив Главнауки, оп. 15, ед. хр. 114, л. 27–36.

(обратно)

455

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 47, л. 41.

(обратно)

456

РГАЛИ, ф. 984, оп. 1, ед. хр. 11, л. 1 а.

(обратно)

457

В начале 1931 г. РАНИМХИРК продолжала существовать. Еще 1 февраля 1931 г. ответственный «представитель РАНИМХИРКа» был вызван на совещание в Госплан (РГАЛИ, ф. 984, оп. 1, ед. хр. 11, л. 82).

(обратно)

458

ГА РФ, ф. 259, архив Совнаркома, оп. 24, ед. хр. 4, л. 222. Опубл. с небольшими вариантами: Бюллетень Наркомпроса РСФСР. 1931. № 18. С. 4, а также в ряде центральных газет за 17 апреля 1931 г. (см., напр., «Известия»).

(обратно)

459

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 39, л. 154–155.

(обратно)

460

Там же, ед. хр. 40, л. 99.

(обратно)

461

Там же, ед. хр. 39, л. 168.

(обратно)

462

Там же, ед. хр. 50, л. 7–8. В «Отчете за 1932 г.» три страницы посвящены теме ударничества и соцсоревнования в ГАИС.

(обратно)

463

Там же, л. 8.

(обратно)

464

Там же, л. 20.

(обратно)

465

Там же, л. 89.

(обратно)

466

Там же, л. 23.

(обратно)

467

Там же, л. 116.

(обратно)

468

Там же, л. 92.

(обратно)

469

Там же, л. 124.

(обратно)

470

Там же, л. 6, 28.

(обратно)

471

Там же, л. 23.

(обратно)

472

Там же, л. 28. Речь идет о письме Сталина в редакцию «Пролетарской революции».

(обратно)

473

ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 50, л. 125.

(обратно)

474

См. об этом в «Отчете литературного сектора ГАИС о работе за апрель-июнь 1932 года» (там же, л. 87). Одновременно с Назаренко «за оппортунизм» была снята и его ассистент Е. М. Михайлова.

(обратно)

475

См. справку из Службы регистрации и архивных фондов ФСБ за № 481 от 6 декабря 2011 г.: «…в архивных фондах Управления ФСБ России по Санкт-Петербургу и Ленинградской области данных об аресте и осуждении НАЗАРЕНКО Якова Антоновича, 1893 г.р. не имеется».

(обратно)

476

РГАЛИ, ф. 612, архив Гослитмузея, оп. 1, ед. хр. 216, л. 4.

(обратно)

477

См. намек на это в письме друга Назаренко Н. Ф. Бельчикова к нему от 8 июля 1977 г.: «В прошлом ты любил переселяться из Житомира в Ленинград из Л-да в Могилев и т. д.» (ОР РНБ, ф. 1174, архив Я. А. Назаренко, ед. хр. 11, л. 10). По мемуарному очерку Назаренко, посвященному встречам с его земляком А. П. Довженко (Звезда. 1977. № 5. С. 183–197), он в 1955 г. объявился в Москве, а в 1970-е (судя по адресам на конвертах писем) жил в Ленинграде, на 1 линии Васильевского острова. Последнее письмо Бельчикова в этой папке датировано 28 июня 1978 г., что дает основание приблизительно установить дату смерти адресата (там же, л. 20).

(обратно)

478

Тоддес Е. А. Б. М. Эйхенбаум в 1930–50-е годы // Тыняновский сборник. Вып. И. М.: ОГИ, 2002. С. 582.

(обратно)

479

Другим магистральным направлением работы «Времени» была научно-популярная литература, существовавшие с 1925 г. две серии: исключительно успешная «Занимательная наука» под редакцией Якова Исидоровича Перельмана и менее известная серия «Физкультура и спорт» под редакцией одного из родоначальников отечественного спорта и науки о спорте Георгия Александровича Дюперрона. Эти существовавшие в издательстве автономно серии мы в настоящей работе специально рассматривать не будем.

(обратно)

480

Материалы предпринятого нами сплошного просмотра архива издательства «Время» опубликованы на сайте Института русской литературы (www.pushkinskijdom.ru, раздел «Препринт», коллективный исследовательский проект «Институты культуры Ленинграда на переломе от 1920-х к 1930-м годам», там же можно найти комментированную публикацию всей переписки издательства «Время» со Стефаном Цвейгом (публ. М. Ю. Кореневой) и отдельных писем, которыми обменивались издательство и Р. Роллан (публ. П. Р. Заборова)). Настоящая работа представляет собой попытку осмыслить эти материалы. Описание архива «Времени» (РО ИРЛИ. Ф. 42) еще не завершено, поэтому мы даем материалы из него без ссылок. Искренне благодарю за разнообразную неоценимую помощь К. М. Азадовского, Р. Ю. Данилевского, М. Ю. Кореневу, Т. А. Кукушкину, А. В. Лаврова, Г. В. Морозову, Д. В. Токарева.

(обратно)

481

Шомракова И. Л. Издательство «Время» (1922–1934 гг.) // Книга. Исследования и материалы. Сб. 17. М.: Книга, 1968. С. 199–214.

(обратно)

482

Первоначально входившая в фонд «Времени» переписка издательства с А. М. Горьким была в 1950-е годы передана в Архив Горького при ИМЛИ, опубликована, с незначительными пропусками, в: Горький — Издательство «Время» // Архив А. М. Горького. Т. X. Кн. 1. М. Горький и советская печать. М.: Наука, 1964. С. 22–59.

(обратно)

483

Шор В. Е. Из истории советского перевода: (Стефан Цвейг на русском языке) // Тетради переводчика. Вып. 5. М.: Сов. писатель, 1968. С. 53–75; Стефан Цвейг. Письма в издательство «Время» / Публ. К. М. Азадовского // Ежегодник Рукописного Отдела Пушкинского Дома на 1975 год. Л.: Наука, 1977. С. 217–255; Переписка Стефана Цвейга с издательством «Время». 1925–1934.

(обратно)

484

Издание писем Роллана было поставлено еще в 1935 г. в план работы (неосуществленный) только что созданного Западного отдела Пушкинского Дома под руководством В. М. Жирмунского, собиравшегося издавать эпистолярные и другие материалы иностранных писателей из отечественных архивов (см.: Проект организации Комиссии по изучению западно-европейских литератур при Институте Литературы Академии Наук СССР // СПбО АРАН. Оп. 1 (1935). 34. Л. 14); в 1955 году переписку просмотрел и кратко описал В. Е. Балахонов (Из неизданных писем Ромена Роллана // Ученые записки ЛГУ. № 184. Серия филол. наук. Вып. 22. Зарубежная литература. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1955. С. 244–247); о написанном М. Горьким по просьбе «Времени» предисловии к собранию сочинений Роллана см.: Дистлер И. К истории написания Горьким очерка «О Ромене Роллане» // Вопросы литературы. 1959. № 12. С. 244–247; анализ выполненного М. Л. Лозинским для издания «Времени» знаменитого перевода «Кола Брюньона» см. в: Шор В. Е. «Кола Брюньон» на русском языке // Мастерство перевода. Сб. 7. М.: Сов. писатель, 1970. С. 219–266. В советское время наиболее подробно работа над собранием сочинений Роллана описана И. А. Шомраковой (Издательство «Время». С. 207–212); недавно — в публикациях П. Р. Заборова (1) Ромен Роллан в его переписке с издательством «Время», 1928–1934 // Институты культуры Ленинграда на переломе от 1920-х к 1930-м годам: Материалы проекта (2011); 2) К истории первого русского Собрания сочинений Р. Роллана (1930–1936) // XX век. Тридцатые годы: Из истории международных связей русской литературы / Отв. ред. Г. А. Тиме, СПб.: Нестор-История, 2013. С. 173–238).

(обратно)

485

О. Э. Мандельштам. Внутренние рецензии и предисловие для издательства «Время» / Публ., предисл. и примеч. К. М. Азадовского и А. Г. Меца // Слово и судьба. Осип Мандельштам: Исследования и материалы. М.: Наука, 1991. С. 7–20.

(обратно)

486

Ороховацкий Ю. И. Из истории советско-французских литературных связей (Письма А. Мальро в издательство «Время») // Русская литература. 1979. № 1. С. 152–155.

(обратно)

487

Вероятно поэтому при упоминании директора «Времени» И. В. Вольфсона и главного редактора Г. П. Блока часто сообщают, что они были связаны с Горьким по общей работе во «Всемирной литературе», что неверно, т. к. оба работали в начале 1920-х в горьковской издательской антрепризе иного рода, ленинградском отделении Издательства З. И. Гржебина. По воспоминаниям И. В. Вольфсона, из-за катастрофического положения с бумагой и типографиями в те годы «вся работа издательства, являвшегося фактически филиалом Госиздата, была сосредоточена на заключении договоров с авторами и создании рукописей для будущих изданий» (Вольфсон И. В. Воспоминания о Максиме Горьком (б. д., не ранее 1935 г.) // Архив Горького в ИМЛИ. МОГ 2–19. Л. 1).

(обратно)

488

Заборов П. Р. К истории первого русского Собрания сочинений Р. Роллана (1930–1936). С. 173.

(обратно)

489

Письмо Г. П. Блока к Б. А. Садовскому от 17 сент. 1922 г. // Письма Г. П. Блока к Б. А. Садовскому. Публ. и примеч. С. Шумихина // http://nasledie-rus.ru/red_port («Редакционный портфель» журнала «Наше Наследие»).

(обратно)

490

Гинзбург Карло. Микроистория: две-три вещи, которые я о ней знаю // Гинзбург Карло. Мифы — эмблемы — приметы: Морфология и история. Сб. статей / Пер. с итал. и послесл. С. Л. Козлова. М.: Новое изд-во, 2004. С. 294.

(обратно)

491

Письмо Г. П. Блока к Б. А. Садовскому от 9 апреля 1921 г.

(обратно)

492

Добренко Евгений. Сталинская культура: вслушиваясь в письмо, читая голос // Новое литературное обозрение. 2012. № 117. С. 490.

(обратно)

493

Шомракова И. А. Издательство «Время». С. 203.

(обратно)

494

См.: Горький — Издательство «Время» // Архив А. М. Горького. Т. X. Кн. 1. М. Горький и советская печать. М.: Наука, 1964. С. 22–59. Впрочем, достаточно очевидно, что суждения Горького, находившегося в это время в полу-эмиграции в Италии, не могли оказывать значительного влияния на работу «Времени», которое выступило в переписку с ним не ради того, чтобы узнать его мнение о своих книгах, а желая стать издателем его новых произведений, что однако оказалось невозможно, поскольку Горький был связан договором с Госиздатом. Для полного представления о том влиянии, какое могли оказывать советы Горького на решения издательства, нужно учесть и мнение его главного редактора: «Горького я никогда не любил. Раздражало меня всегда его резонерство, а теперь уж он окончательно перешел на роли „благородных отцов“ и все тычет куда-то назойливо корявым пальцем. Какое-то упорство дикарское и тупое в том, что вычитал у „умных“ и до чего „своим умом дошел“, а нынче все это еще в несомненно генеральских, чуть ли не августейших тонах» (Письмо от 9 апр. 1921 г. // Письма Г. П. Блока к Б. А. Садовскому).

(обратно)

495

Письмо А. М. Горького к И. В. Вольфсону от 15 дек. 1926 г. // Горький — Издательство «Время». С. 38. Имеется в виду книга: Kuhn Lenore. Wir Frauen. Langensalza: Hermann Bayer, 1923 (2-е изд. — 1925), о ее авторе см.: Streubel Christiane. Radikale Nationalistinnen: Agitation und Programmatik richer Frauen in der Weimarer Republik. Frankfurt am Main: Campus Verlag, 2006 (по указателю).

(обратно)

496

См. о нем статью в Электронной еврейской энциклопедии: http://www.eleven.co.il/article/13500.

(обратно)

497

См. письмо Горького «Времени» от 12 нояб. 1926 г. // Горький — Издательство «Время». С. 35–36.

(обратно)

498

Письмо «Времени» Горькому от 8 янв. 1927 г. // Архив Горького в ИМЛИ. КГ-Изд. 6–6–14; см. также в архиве «Времени» внутр. рец. на роман Н. Н. Шульговского (от 9 дек. 1926 г.).

(обратно)

499

Там же; см. также внутр. рец. на роман Н. Н. Шульговского от 4 дек. 1926 г.

(обратно)

500

Письмо Горького «Времени» от 1 сент. 1926 г. // Горький — Издательство «Время». С. 33.

(обратно)

501

См.: Дневник разочарованного коммуниста // Новый журнал. 1961. Кн. 64; Генис В. Л. Неверные слуги режима: Первые советские невозвращенцы (1920–1933). Кн. 1. «Бежал и перешел в лагерь буржуазии…» (1920–1929). М.: Информкнига, 2009 (гл. 9 «Разочарованный»); Генис В. Л. «…Не хочу быть Молчалиным!» // Вопросы истории. 2001. 2. С. 84–97; Примочкина Н. Н. Горький и писатели русского зарубежья. М.: ИМЛИ РАН, 2003. С. 287–296.

(обратно)

502

Горький — Издательство «Время». С. 31, 35.

(обратно)

503

Шомракова И. А. Издательство «Время». С. 202–203.

(обратно)

504

Псевдоним раскрыт К. М. Азадовским (О. Э. Мандельштам. Внутренние рецензии и предисловие для издательства «Время»), сравнившим тексты предисловия и сохранившейся в архиве «Времени» внутренней рецензии Мандельштама на роман. Необходимость написания предисловия была связана с тем, что первоначально Главлит запретил роман, найдя в нем «много мест порнографического характера» (ЦГАЛИ СПб. Ф. 31. Оп. 2. Ед. хр. 40. Л. 72).

(обратно)

505

Шомракова И. А. Издательство «Время». С. 202.

(обратно)

506

Самойлов А. Предисловие к русскому изданию // Февр Луи. Тум / Пер. с франц. А.А. и Л. А. Поляк. Л.: Время, 1927. С. 3. В архиве издательства и в истории литературы нам не удалось обнаружить следов А. Самойлова, а также И. Неустроева, автора предисловий к изданным «Временем» переводам романов Луи Жана Фино «Похмелье» (1925) и Фанни Херст «Золотые перезвоны» (1925), и Л. Яковлева, автора вступления к «Светскому танцору» (1927) Пьера Бурже. Не кажется совершенно невероятным предположить, что это были такие же вымышленные издательством специально для Главлита фигуры, как О. Колобов / О. Мандельштам.

(обратно)

507

Браудо Евг. [Рецензия] Радигэ Рэмон. Мао / Предисл. Г. П. Блока. Пер. с фр. Е.Э. и Г. П. Блок. Л.: Время, 1926 // Печать и революция. 1926. 8. С. 209.

(обратно)

508

Первый и самый знаменитый роман Радиге «Le Diable au Corps» (1923), вышедший в Париже в год смерти писателя, судя по заинтересованной рецензии на него А. А. Смирнова (рецензент переводит заглавие как «Одержимый», современный вариант — «Дьявол во плоти»), готовился к выходу в русском переводе в издательстве «Всемирная литература», однако не вышел (см.: Смирнов А. А. [Рецензия] Р. Радиге. Одержимый (Le Diable au Corps. Paris: Grasset, 1923) // Современный запад. 1923. № 3. С. 205).

(обратно)

509

Блок Г. П. Предисловие // Радигэ Рэмон. Мао / Предисл. Г. П. Блока. Пер. с фр. Е.Э. и Г. П. Блок. Л.: Время, 1926. С. 3–5.

(обратно)

510

Материалы архива позволяют отчасти уточнить и причины принятия «Временем» к изданию другого упомянутого И. А. Шомраковой романа, «Нищий с моста драконов» Шарля Петти (Pettit Charles «L’homme qui mangeait ses poux. Roman Chinois», 1922), который вышел во «Времени» в 1926 г. По мнению исследовательницы, причина была в том, что это произведение, «направленное против церкви (рассказ о нищем, которого ламы выдают за живого Будду)» (Шомракова И. А. Издательство «Время». С. 203; точнее, ложного нищего ламы насильно удерживают в храме, выдавая за якобы исцелившегося благодаря Будде). Однако Н. Н. Шульговский, впоследствии отредактировавший перевод романа, во внутренней рецензии оценил его отнюдь не как антиклерикальное произведение, а как «истинно комическую <…> вещицу», в которой широкую публику привлечет «и оригинальная тема, и колорит, и комические положения, и безусловная сатира на многое <…>. Несмотря на иногда ужасные подробности в описании жизни китайских нищих, все целое оставляет по себе впечатление чистого юмора <…>» (внутр. рец. от 29 окт. 1925 г.).

(обратно)

511

В связи с «архивным поворотом» в историографии советской культуры см.: Garros Veronique, Korenevskaya Natalia, Lahusen Thomas. Intimacy and Terror: Soviet Diaries of the 1930s. New York: The New Press, 1995; Halfin Igal. From Darkness to Light. Class, Consciousness and Salvation in Revolutionary Russia. Pittsburgh: Pittsburgh University Press, 2000; Паперно Ирина. Советский опыт, автобиографическое письмо и историческое сознание: Гинзбург, Герцен, Гегель // Новое литературное обозрение. 2004. № 68. С. 102–127; Hellbeck Johan. Revolution оп My Mind. Writing a Diary under Stalin. Cambridge: Harvard University Press, 2006; Paperno Irina. Stories of the Soviet Experience: Memoirs, Diaries, Dreams. Ithaca; London: Cornell University Press, 2009 и др.

(обратно)

512

Дневники А. А. Кроленко 1918–1970 гг. хранятся в ОР РНБ. Ф. 1120; см. публикацию отрывков: Кроленко Александр Александрович. Дневник за 1928 год / Предисл., публ. и комм. И. В. Дацюк // Институты культуры Ленинграда на переломе от 1920-х к 1930-м годам: Материалы проекта; www.pushkinskijdom.ru (раздел «Препринт»).

(обратно)

513

О судьбе архива издательства сообщает внучка А. Ф. Перельмана известный филолог-античник Е. Г. Рабинович, в комментариях к «Воспоминаниям» А. Ф. Перельмана (СПб.: Европейский Дом, 2009).

(обратно)

514

Сохранился только небольшой личный архив директора и владельца издательства «Петроград» Я. Б. Лившица: РГАЛИ. Ф. 1255. Оп. 1. 15 д. Впрочем, есть пример достаточно полной сохранности архива (РО РГБ. Ф. 261) исключительно культурно значимого издательства — «М. и С. Сабашниковых» (1881–1930), а также созданного на его базе кооперативного издательства «Север» (1930–1934); см.: Панина А. Л. Архив издательства М. и С. Сабашниковых // Записки Отдела рукописей ГБЛ. 1972. Вып. 33; Панина А. Л., Малыхин Н. Г. Издательство М. и С. Сабашниковых // Книга: Исследования и материалы. М.: Книга, 1972. Вып. 33; Белов С. В. Книгоиздатели Сабашниковы. М.: Моск. рабочий, 1974.

(обратно)

515

Derrida Jacques. Archive Fever: A Freudian Impression. Transl. Eric Prenowitz. Chicago: University of Chicago Press, 1996.

(обратно)

516

Проблематике такого рода «авторства» архивов посвящен сборник: Processing the Past: Contesting Authority in History and the Archives. Ed. by Blouin Francis X. Jr. and Rosenberg William J. Oxford and London: Oxford University Press, 2011. Впрочем, в истории советских издательских архивов есть пример ярко выраженного авторства не архивиста, а лица, игравшего ключевую роль как в деятельности издательства, так и в сохранении его архива: материалы московского издательского товарищества «Никитинские субботники», хранившиеся дома у создательницы издательства и одноименного писательского объединения Е. Ф. Никитиной, постоянно ею задним числом подправлялись и цензурировались в соответствии с ее текущими материальными и культурными интересами (см.: Фельдман ДМ. Салон-предприятие: писательское объединение и кооперативное издательство «Никитинские субботники» в контексте литературного процесса 1920–1930-х гг. М.: РГГУ, 1998).

(обратно)

517

РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 117. Л. 1а, цит. по: Морев Г. А. Комментарии // Кузмин М. А. Дневник 1934 года. Изд. 2-е, испр. и доп. / Под ред. Г. А. Морева. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2007. С. 277.

(обратно)

518

Блок Г. П. Автобиография (1958) // http://publ.lib.ru/ARCHlVES/B/BLOK_Georgiy_Petrovich/_Blok_G.P.html.

(обратно)

519

Два других названных Г. П. Блоком издания также были фактически отняты у «Времени» государственными издательствами: знаменитая серия «Занимательная наука» под ред. Я. И. Перельмана в фирменном оформлении Ю. Д. Скалдина была декретивно передана в 1933 г. от «Времени» издательству «Молодая гвардия» вместе со всеми материалами и клише готовых книг; из 20-томного издания Роллана последние 5 томов (9 и 16–20), в основном подготовленные «Временем», вышли после его закрытия в Гослитиздате.

(обратно)

520

См.: Фицпатрик Шейла. Срывайте маски! Идентичность и самозванство в России XX века / Пер. с англ. Л. Ю. Пантиной. М.: РОССПЭН, 2011.

(обратно)

521

Блок Г. П. Одиночество. Л.: Издательство писателей в Ленинграде, 1929. С. 118.

(обратно)

522

ОР РНБ. Ф. 709 («Звезда»). Оп. 1. Ед. хр. 33.

(обратно)

523

Возможно, Г. П. Блок так спешил напечатать эти явно незаконченные фрагменты, чтобы получить основание для вступления в 1934 году в Союз писателей, что могло бы стать новой легитимацией его социального положения после централизации издательств (слухи о которой обсуждались с весны 1934 года) и закрытия «Времени».

(обратно)

524

OP РНБ. Ф. 709 («Звезда»). Оп. 1. Ед. хр. 34.

(обратно)

525

Письмо Г. П. Блока к Б. А. Садовскому от 16 авт. 1921 г.

(обратно)

526

Блок Г. П. Каменская управа // Альманах молодой прозы. Л.: Издательство писателей в Ленинграде, 1934. С. 128.

(обратно)

527

Блок Г. П. Из петербургских воспоминаний. С. 158. Далее в настоящей главе ссылки на страницы этого издания даются в тексте.

(обратно)

528

Письмо Г. П. Блока к Б. А. Садовскому от 8 февр. 1922 г.

(обратно)

529

Там же. В настоящей работе мы не рассматриваем другие важные отрасли первоначальной издательской программы «Времени» — «Научную серию» под редакцией А. Е. Ферсмана (открывавшая которую книжка «Время» (1922) самого Ферсмана, одного из самых первых пайщиков издательства, вероятно служит одним из объяснений названия предприятия), исторические брошюры С. Ф. Платонова, также входившего в первые годы в число членов издательского товарищества, книги по экономике и НОТ, детскую книгу и проч.

(обратно)

530

Письмо Г. П. Блока к Б. А. Садовскому от 19 февр. 1922 г.

(обратно)

531

См. письма Г. П. Блока к Б. А. Садовскому от 16 авг. 1921 и 5 янв. 1922 г.

(обратно)

532

Судя по тому, что в первых двух корректурах сборника Зоргенфрея авторское предисловие датировано не февралем 1922-го, как в издании, а сентябрем 1921 года (РО ИРЛИ. Ф. 172. №№ 372, 374), он также был подготовлен до создания «Времени» — возможно, для издательства «Алконост» (в пятом номере «Записок мечтателей» за 1922 г. анонсировался готовящийся сборник стихотворений Зоргенфрея) или для неосуществившихся замыслов Г. П. Блока лета-осени 1921 г. создать собственное издательство или выпустить альманах.

(обратно)

533

Программа издательства «Алконост» (1918–1923) также конечно ориентирована на символизм, актуализированный новой эпохой, как об этом писал А. Блок в заметке об издательстве: «Издательство „Алконост“ не стесняет себя рамками литературных направлений. Тот факт, что вокруг него соединились писатели, примыкающие к символизму, объясняется лишь тем, что именно эти писатели по преимуществу оказались носителями духа времени» (цит. по: Чернов И. А. А. Блок и книгоиздательство «Алконост» // Блоковский сборник (1) / Отв. ред. Ю. Лотман. Тарту, 1964. С. 532).

(обратно)

534

Тименчик Р., Тоддес Е., Чудакова М. [Послесловие к публикации «Из петербургских воспоминаний» Г. П. Блока] // Блок Г. П. Из петербургских воспоминаний / Публ. Е. М. Гельперина // Тыняновский сборник. Вторые Тыняновские чтения. Рига: Зинатне, 1986. С. 166.

(обратно)

535

«Очень странная и бедная» история отношений Георгия Петровича с двоюродным братом описана им в письме Б. Садовскому 9 апр. 1921 г. и очерке «Герои „Возмездия“» (Русский современник. 1924. № 3. С. 172–186). Первое письмо А. Блоку Георгий Петрович послал по почте 29 сент. 1920 г., однако не дождался ответа (хотя письмо было получено адресатом и сохранилось в его архиве) и 16 ноября вновь обратился к поэту, воспользовавшись посредничеством С. Ф. Ольденбурга; через четыре дня, 22 ноября, Георгий Петрович получил записку, в которой А. Блок приглашал его зайти, их встреча состоялась 3 декабря 1920 г. (в дневнике А. Блок в этот день пометил: «Г. П. Блок»), под впечатлением от разговора Георгий Петрович написал А. Блоку 5 декабря длинное письмо (ответ А. Блока от 10 дек.). Пять писем Г. П. Блока к А. А. Блоку сохранились в фонде А. А. Блока в РГАЛИ (Ф. 55. Оп. 1. Д. 158), приведены, с небольшими сокращениями, в: Шоломова С. За строчками писем — судьба // Звезда. 1980. 10. С. 178–183 и в комм. С. Шумихина к письму Г. П. Блока к Б. А. Садовскому от 9 апр. 1921 г. (Письма Г. П. Блока к Б. А. Садовскому); два ответных письма А. А. Блока к Г. П. Блоку опубликованы последним в статье «Герои „Возмездия“» (С. 181, 185; их машинописные копии хранятся в РО ИРЛИ, местонахождение оригиналов неизвестно). Сразу после смерти поэта, 9 авг. 1921 г., Георгий Петрович написал короткий некрологический текст «Памяти А. А. Блока», который, подписав Г.Б. — «не хотелось родственничать» (письмо Г. П. Блока к Б. А. Садовскому от 16 авг. 1921 г.), — послал в Петроград (текст сохранился в архиве поэта в РГАЛИ, приведен в: Шоломова С. За строчками писем — судьба).

(обратно)

536

Блок Г. П. Герои «Возмездия» // Русский современник. 1924. № 3. С. 181.

(обратно)

537

Сборник вышел в петроградском отделении Издательства Гржебина (где Г. П. Блок тогда служил) в 1920 г., но был составлен из старых стихотворений, о чем ясно сказано в авторском предуведомлении: «Стихи, напечатанные в этой книжке, относятся к 1889–1903 годам» (Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем в 20 т. Т. 4. СПб.: Наука, 1999. С. 130); к прошлому относилась и любовь А. Блока к Фету: «Заглавие книжки заимствовано из стихов Фета, которые некогда были для меня путеводной звездой» (Там же).

(обратно)

538

Эйхенбаум Б. Судьба Блока // Об Александре Блоке. Пб., 1921, цит. по: Эйхенбаум Б. М. О литературе. М.: Сов. писатель, 1987. С. 354.

(обратно)

539

Письмо Г. П. Блока к Б. А. Садовскому от 27 сент. 1921 г. Обращение Г. П. Блока к Садовскому разительно напоминало обращение последнего по тому же поводу восемью годами ранее к Б. В. Никольскому и последующую переписку, также основанную на общности литературных интересов, дополненной идейной близостью (см.: Монархист и Советы: Письма Б. В. Никольского к Б. А. Садовскому 1913–1918 / Публ. С. В. Шумихина // Звенья. № 2. М. — Пг.: Феникс-Atheneum, 1992. С. 343–344).

(обратно)

540

Аксененко Е. М. Г. П. Блок: К истории отечественного фетоведения. С. 299. Даже в 1921 г. Г. П. Блок ярко помнил те «чудесные ощущения вечера 5 мая 1913 года», когда получил сообщение о своем производстве в камер-юнкеры, «и потом все, сопряженное с этим, было хорошо. Для меня это тоже была мечта. Любопытно, что мы с дедом Львом Александровичем оба начали службу в том же учреждении и оба примерно в том же возрасте и на том же году службы были пожалованы. Особенно радовался мой отец» (письмо Г. П. Блока к Б. А. Садовскому от 27 сент. 1921 г.).

(обратно)

541

Письмо Г. П. Блока к Б. А. Садовскому от 16 авг. 1921 г.

(обратно)

542

В «Лицейском журнале» Г. П. Блок поместил статью о «Проступке аббата Муре» Э. Золя (Лицейский журнал. 1906–1907. № 5. С. 210–217), два стихотворения (1907–1908. № 1. С. 5) и несколько рассказов (1907–1908. №№ 3, 5, 6; 1908–1909. №№ 1, 2, 3). Впоследствии своих юношеских литературных опытов стыдился (см. его письмо к Б. А. Садовскому от 22 окт. 1921 г.).

(обратно)

543

Блок Г. Гроза // Лицейский журнал. 1908. № 5. С. 352.

(обратно)

544

Письмо Г. П. Блока к Б. А. Садовскому от 8 мая 1921 г. Впрочем, не стоит абсолютизировать непричастность Г. П. Блока к литературным кругам в начале 1920-х: можно не сомневаться, что известная фамилия и родство с поэтом, а также служба сначала в Издательстве Академии наук, а потом в петроградском отделении Издательства З. И. Гржебина позволили ему составить круг знакомых, осведомленных не только о его организаторских, но и о литературных способностях: А. Ф. Кони звал его в 1920 г. к себе в гости читать стихи (ИРЛИ. Ф. 134 (Кони А. Ф.). Оп. № 3. Ед. хр. 176), Д. А. Лутохин приглашал к участию в своем альманахе «Утренники» (РО ИРЛИ. Ф. 592 (Лутохин Д. А.), № 76. Л. 1).

(обратно)

545

Письмо Г. П. Блока к Б. А. Садовскому от 8 февр. 1922 г.

(обратно)

546

О культурных и политических коннотациях антисемитизма в культуре Серебряного века см.: Безродный М. О «юдобоязни» Андрея Белого // Новое литературное обозрение. 1997. № 28. С. 100–125; Свешникова Илона. Кант-семит и Кант-ариец у Белого // Новое литературное обозрение. 2008. № 93. С. 62–98; Блюмбаум А. Б. К источникам «Возмездия»: Александр Блок и Павел Милюков // Работа и служба: Сб. памяти Рашита Янгирова. СПб.: Свое издательство, 2011. С. 13–41; Svetlikova Ilona. The Moscow Pythagoreans: Mathematics, Mysticism and Anti-Semitism in Russian Symbolism. London: Palgrave Macmillan, 2013; о крайне правых политических взглядах Садовского см.: Монархист и Советы: Письма Б. В. Никольского к Б. А. Садовскому 1913–1918. С. 340–377.

Георгий Иванов (имеющий не совсем заслуженную репутацию ненадежного мемуариста) вспоминал, неприязненно говоря о круге «действительных друзей» А. Блока, что «Зоргенфрей <…> заводит разговор большею частью на тему о ритуальных убийствах — это его конек. Он большой знаток вопроса <…>. Точно в насмешку, природа дала ему характерную еврейскую внешность <…>. Зоргенфрей тягуче толкует о Бейлисе» (Иванов Г. В. Петербургские зимы // Иванов Г. В. Собр. соч.: В 3 т. М.: Согласие, 1994. С. 161. Это вполне вероятно, учитывая резкое неприятие имевшим огромное влияние на Зоргенфрея А. Блоком реакции либеральной интеллигенции на дело Бейлиса, в частности, требования исключить Розанова из Религиозно-философского общества, см., напр., мемуарное свидетельство: Штейнберг А. З. Литературный архипелаг / Вступ. статья, сост., подг. текста и комм. Н. Портновой и В. Хазана. М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 65). Именно болезненная фиксация на антисемитизме составляла, по собственному признанию Зоргенфрея, центр его нервного заболевания в 1914 г.: «боялся заговора евреев и масонов „против России“» (Письмо В. А. Зоргенфрея к В. В. Розанову от 25 авг. 1915 г. // РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 462. Л. 1 об.). Наиболее красноречивый документ «поправения» Зоргенфрея — его письма 1915–1917 гг. к В. В. Розанову: в первом же письме, рекомендуясь, Зоргенфрей писал о невыносимой «духоте» общественной атмосферы: «И голос „общества“ <…> грозен и картав» (Письмо от 25 авг. 1915 г. // РГАЛИ. Ф. 419 Оп. 1. Ед. хр. 462. Л. 1), о том, что сам теперь живет «исключительно ненавистью к интеллигенции и всяким „заветам“» (там же. Л. 1 об.). Проблематика расы и культуры остро волновала Зоргенфрея в личном аспекте — в автобиографиях двадцатых годов он неизменно упоминает свое сложное на-ционально-культурное самоощущение: «Отец — из прибалтийских немцев, доктор медицины; мать — армянка. <…> Различные культуры и характеры совместились во мне, но не слились. <…> По существу привык считать себя русским (так и пишу в официальных анкетах). Иногда, впрочем, чувствую, что русской крови во мне нет» (Зоргенфрей В. А. Автобиографические данные <октябрь 1928 года> // РО ИРЛИ. Ф. 172 (ГИИИ). № 528); «Считал и считаю себя только русским; умереть хочу только в России. Но иногда, задыхаясь, чувствую, что во мне нет ни капли русской крови. Многое, понятное русским, мне непонятно; и, может быть, многое понятно, чего никогда не поймут русские. Россия не мать мне. По слову Блока: „О Русь моя! Жена моя!“ хочется сказать, что жена мне — Россия. Та, которую любят, не понимая, которой изменяют, любя, которая сама изменит и сама утешится» (Зоргенфрей В. А. Автобиография (25 янв. 1924 г.) // РО ИРЛИ. P. I. Оп. 10. Ед. хр. 43. Л. 2). Подробнее см. в нашей статье «К биографии В. А. Зоргенфрея „после Блока“: сотрудничество с издательством „Время“» // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2013 год (в печати).

(обратно)

547

Письмо Б. А. Садовского к Б. Л. Модзалевскому от февр. 1921 г. // РО ИРЛИ. Ф. 184 (фонд Б. Л. Модзалевского находится в обработке; благодарю за указание на письмо Л. К. Хитрово).

(обратно)

548

Письмо Г. П. Блока к Б. А. Садовскому от 4 марта 1921 г.

(обратно)

549

Письмо Г. П. Блока к Б. А. Садовскому от 5 июня 1921 г.

(обратно)

550

«Не легок для меня пьяный воздух нашей свободы, — признавался Зоргенфрей Розанову, — Блок <…> в тяжелом восторге от всего, говорит, что непередаваемо все прекрасно. А Блоку приходится верить, он лучше нас видит начала и концы. Только все же как быть с Лениным „в запечатанном вагоне“ переброшенном к нам немцами? Как коробки с бациллами. Нет, Блок злоупотребляет рецептом Пушкина: „Всякая поэзия, прости Господи, должна быть глуповата“» (Письмо В. А. Зоргенфрея к В. В. Розанову от 31 марта 1917 г. // РГАЛИ. Ф. 419 Оп. 1. Ед. хр. 462. Л. 9 об.). Поэму «Двенадцать» он также воспринял как проявление «подлинной глупости» (оценку Зоргенфрея передает Г. П. Блок в письме к Садовскому от 7/14 авг. 1922 г.).

(обратно)

551

Письмо А. Блока В. А. Зоргенфрею от 7 дек. 1918 г. // Письма Александра Блока / Со вступ. статьей и примеч. С. М. Соловьева, Г. И. Чулкова, А. Д. Скалдина и В. Н. Княжнина. Л.: Колос, 1925.

(обратно)

552

Блок А. Гейне в России (О русских переводах стихотворений Гейне) // Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. М.-Л.: ГИХЛ, 1962. Т. 6. С. 119.

(обратно)

553

Там же. С. 124.

(обратно)

554

Блок Г. П. Герои «Возмездия» // Русский современник. 1924. № 3. С. 181.

(обратно)

555

Письмо Г. П. Блока к А. А. Блоку от 29 сент. 1920 г., цит. по: Шоломова С. За строчками писем — судьба. С. 178.

(обратно)

556

Блюмбаум А. Б. К источникам «Возмездия»: Александр Блок и Павел Милюков. С. 13.

(обратно)

557

Письмо Г. П. Блока к Б. А. Садовскому от 9 апр. 1921 г.

(обратно)

558

Там же.

(обратно)

559

Избранные сочинения Генриха Гейне / Под ред. А. Блока. Пб.: Гос. изд., [1920–1922]. Т. 6. С. 81.

(обратно)

560

Письмо Г. П. Блока к А. А. Блоку от 5 дек. 1920 г., цит. по: Шоломова С. За строчками писем — судьба. С. 178, см. о том же: Письмо Г. П. Блока к Б. А. Садовскому от 9 апр. 1921 г.

(обратно)

561

Если в контексте поэмы «Возмездие», как отмечает А. Б. Блюмбаум, соединение «в едином музыкальном напоре» с роковыми историческими событиями 1910–1911 гг. «смерти в 1909 в далекой Варшаве мало кому интересного Александра Львовича Блока» представляется «несколько парадоксальным» (Блюмбаум А. Б. К источникам «Возмездия»: Александр Блок и Павел Милюков. С. 19), то для Г. П. Блока в начале 1920-х ключевой оказалась именно фигура А. Л. Блока, портрет которого в «Возмездии» написан, по его мнению, «жестко, но верен — в отдельных чертах (с общим толкованием этих черт я коренным образом не согласен)» (Блок Г. П. Герои «Возмездия». С. 172, курсив в тексте). Идущую через А. Л. Блока линию кровного родства Г. П. Блок начинает прослеживать с их общего с поэтом деда (которого знал только по фотографиям — тот умер за пять лет до его рождения), выделяя в его облике культурно-сословные черты чиновника, государственника-консерватора старого времени, окрашенные, как и в лицейском рассказе Г. П. Блока «Гроза», литературной романтикой: «Я с детства любил это длинное, бюрократически-строгое, значительное лицо с холодными глазами. Позднее, когда я читал Тургенева и Достоевского, я почему-то наделял наружностью деда двух особенно привлекавших меня героев: отца из „Первой любви“ и Версилова из „Подростка“. Эту наружность унаследовал внук — Александр Александрович. В действительности Лев Александрович, судя по рассказам, не был ни строг, ни холоден. Правовед одного из первых выпусков, однокашник Победоносцева, Ивана Аксакова и Дмитрия Стасова, он начал и кончил жизнь петербургским чиновником, человеком устойчивого, традиционного быта, очень далеким от движения тех освободительных страстей, которыми болели многие люди его поколения. Он был статен, всегда изящно одет, изысканно по-старинному учтив, общителен, подвижен (ходил мелкими, быстрыми шажками), превосходновладел французским языком. Был легкомыслен, сентиментален и скуповат» (там же. С. 173). Продолжающая эту линию фигура отца поэта, Александра Львовича, добавляет определенные политические взгляды (также окрашенные романтически): «„Сей Фауст, когда-то радикальный“ стал к концу дней <…> убежденнейшим, безоговорочным консерватором. Передо мной в языках того же темного огня вырастала целая новая система политического мышления с бурным антисемитизмом во главе угла» (там же. С. 181). Рисуя в статье о «Возмездии» романтизированный «родовой» портрет государственного чиновника-«правоведа», «убежденнейшего, безоговорочного» консерватора и «бурного» антисемита, Г. П. Блок постулирует прежде всего цельность и историческую преемственность собственной личности — связь своих «кровных» предков, своего юношеского идеала, нарисованного в лицейском рассказе «Гроза», и своего настоящего, из которого он пишет статью о «Возмездии».

(обратно)

562

Письмо Г. П. Блока к Б. А. Садовскому от 7 авг. 1922 г.

(обратно)

563

Короленко В. Г. Письма 1888–1921 / Под ред. и с предисл. Б. Л. Модзалевского. Пг.: Время, 1922 (Труды Пушкинского Дома при Российской Академии наук); Овсянико-Куликовский Д. Н. Воспоминания. Пг.: Время, 1923.

(обратно)

564

В эссе соотнесенность этой отчасти выдуманной мемуарной авторефлексии с современностью не эксплицирована, однако о ней ясно свидетельствует указание в самом начале на собственный, в момент написания текста, возраст: «Нам, нынешним тридцатипяти-сорокалетним людям…» (здесь характерным для себя образом 34-летний в 1922 году Георгий Петрович немного завышает свой биологический возраст в сторону ощущаемого им социального).

(обратно)

565

Блок Г. П. Из петербургских воспоминаний / Публ. Е. М. Гельперина // Тыняновский сборник. Вторые Тыняновские чтения. Рига: Зинатне, 1986. С 161.

(обратно)

566

Блок А. А. Судьба Аполлона Григорьева // Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. С. 488.

(обратно)

567

Б.К. [Рецензия]. Д. Н. Овсянико-Куликовский. Воспоминания. Пг.: Время, 1924 // Русский современник. 1924. № 1. С. 327–328. Вероятно, Овсянико-Куликовский вызывал раздражение Г. П. Блока как своим взглядом на литературу с точки зрения «интеллигенции» (а не дворянской «культуры»), так и представлением о национальности, которую он, в противоположность расовым теориям, связывал преимущественно с родным языком, а не с кровью (см. популярное изложение им этой теории в выпущенной «Временем» в 1922 г. в «Научной серии» книжке «Психология национальности»).

(обратно)

568

Блок Г. П. Из петербургских воспоминаний. С. 160, курсив автора.

(обратно)

569

Там же. С. 158.

(обратно)

570

Блок А. Л. Судьба Аполлона Григорьева. С. 488.

(обратно)

571

Тименчик Р., Тоддес Е., Чудакова М. [Послесловие к публикации «Из петербургских воспоминаний» Г. П. Блока]. С. 166.

(обратно)

572

На историческое сознание сверстников Г. П. Блока повлияла первая публикация «Возмездия» (пролога и первой главы) в начале 1917 года (Русская мысль. 1917. Кн. 1; о ее восприятии см. в комм.: Блок А. Л. Полн. собр. соч. и писем в 20 т. Т. 5. СПб.: Наука, 1999. С. 399–400), Георгию Петровичу, вероятно, оставшаяся тогда неизвестной, а также чтение ее автором еще в 1911 году для немногочисленного близкого круга (см.: там же. С. 397–398). В 1921–1922 гг. публикация продолжения поэмы (в «Записках мечтателей» и в отдельном издании «Алконоста»), а также выступление А. Блока с ее публичным чтением в 1921 г. в зале Тенишевского училища актуализировали поэму не только для «33-летнего младенца» Г. П. Блока, но и для тех, кто уже был с ней знаком, причем эти люди (В. А. Зоргенфрей, В. Н. Княжнин) составляли в начале 1920-х новый круг знакомых Г. П. Блока. Затянувшаяся история публикации и возвращений поэта к работе над поэмой, задуманной еще в 1909–1911 гг., неоднократно актуализировали ее и в сознании самого А. Блока (см.: Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем в 20 т. Т. 5. С. 386–397).

(обратно)

573

«Шум времени» не предназначался Мандельштамом для «Времени»: «Страшная канитель была с „Шумом времени“. Заказал книгу Лежнев для журнала „Россия“, но, прочитав, почувствовал самое горькое разочарование: он ждал рассказа о другом детстве — своем собственном или Шагала, и поэтому история петербургского мальчика показалась ему пресной. Потом был разговор с Тихоновым и Эфросом. Они вернули рукопись Мандельштаму и сказали, что ждали от него большего. Хорошо, что мы не потеряли рукописи — с нас могло статься… С „Шумом времени“ нам повезло. У меня случайно оказался большой конверт, я сунула в него листочки, и они пролежали много лет. Второй — чистовой — экземпляр кочевал по редакциям, и все отказывались печатать эту штуку, лишенную фабулы и сюжета, классового подхода и общественного значения. Заинтересовался Георгий Блок, двоюродный брат поэта, работавший в дышавшем на ладан частном издательстве. К тому времени Мандельштам уже успел махнуть рукой на все это дело… Книга вышла, а рукопись все же пропала, скорее всего у самого Блока, когда его арестовали…» (Мандельштам Н. Я. Вторая книга. Париж: YMCA-Press, 1978. С. 380–381). На краткий период с середины 1924 до середины 1925 г., когда готовился к изданию «Шум времени», приходится сотрудничество Мандельштама со «Временем» также в качестве редактора переводов, автора внутренних рецензий и стихов для детей (в обращении поэта к последним «Время», вероятно, сыграло ключевую роль: здесь вышел только один сборник Мандельштама, «Примус. Детские стихотворения» с рисунками М. В. Добужинского (1925), однако, вероятно, по заказу издательства были написаны и два другие, вышедшие уже в ГИЗе, соответственно, в 1925 и 1926 гг., «Два трамвая» (в архиве «Времени» сохранилась его машинописная копия под заглавием «Трамваи») и «Шары» (эта сохранившаяся в архиве «Времени» рукопись не учтена в статье Т. М. Двинятиной и А. Г. Меца «Материалы О. Э. Мандельштама в собраниях Пушкинского Дома» в: Ежегодник Рукописного Отдела Пушкинского Дома на 2007–2008 годы. СПб.: Дмитрий Буланин, 2010. С. 5–24).

(обратно)

574

Тименчик Р., Тоддес Е., Чудакова М. [Послесловие к публикации «Из петербургских воспоминаний» Г. П. Блока]. С. 166.

(обратно)

575

Мандельштам в архиве П. Н. Лукницкого / Публ. В. К. Лукницкой, предисл. и примеч. П. М. Нерлера // Слово и судьба. Осип Мандельштам: Исследования и материалы. М.: Наука, 1991. С. 117.

(обратно)

576

Вероятно, увеличивая число пайщиков, директор «Времени» И. В. Вольфсон стремился придать издательству кооперативный, а не частный характер, поскольку кооперативные издательства по сравнению с «частниками» пользовались рядом налоговых и гражданских льгот (см.: Издательское дело в СССР, 1923–1931 гг.: Сб. документов и материалов. М.: Книга, 1978. С. 31–32; Свиченская М. К. Кооперативное книгоиздание 1917–1930 гг. С. 116–117); а также привлекал дополнительные паевые средства. Новый состав товарищества можно восстановить только предположительно, исходя из того, что все пайщики, в соответствии с уставом, так или иначе участвовали в работе издательства. Вероятно, это были стоявшие у основания издательства И. В. Вольфсон, Г. П. Блок и А. Е. Ферсман, а также историк С. Ф. Платонов, непременный секретарь Академии наук С. Ф. Ольденбург (последние двое как авторы), художник Ю. Д. Скалдин, В. А. Зоргенфрей как переводчик и редактор, Г. П. Федотов, известный русский религиозный философ и публицист (до эмиграции в 1925 г. он много работал для «Времени» в качестве редактора, переводчика, автора внутренних рецензий), жена и старшая дочь директора И. В. Вольфсона как технические сотрудники.

(обратно)

577

Письмо Б. Л. Модзалевского к М. О. Гершензону от 1 июля 1924 г. // Ежегодник Рукописного Отдела Пушкинского Дома на 1996 год: Борис Львович Модзалевский: Материалы к научной биографии / Отв. ред. Т. Г. Иванова. СПб.: Дмитрий Буланин, 2001. С. 358–359. Л. С. Утевский заведовал редакцией «Времени» с ноября 1925 г., а после возвращения Г. П. Блока из ссылки дорабатывал в октябре 1928 — январе 1929 г. заведующим технической частью издательства (указано в: Б. Л. Модзалевский. Из записных книжек 1920–1928 гг. / Публ. Т. И. Краснобородько и Л. К. Хитрово // Пушкинский Дом: Материалы к истории. 1905–2005. СПб.: Дмитрий Буланин, 2005. С. 95, по материалам РО ИРЛИ. Ф. 557). В эти годы во «Времени» вышло несколько книг в переводе Л. С. Утевского, кроме того, издательство выступило на стороне своего нового сотрудника в конфликте, вообще не характерном для стиля работы «Времени», с В. Пястом, утверждавшим, что перевод части вышедшего во «Времени» в 1926 г. романа Якоба Вассермана «Каспар Гаузер» без указания имен переводчиков и под редакцией Л. С. Утевского был сделан им еще для «Атенея» и опубликован «Временем» незаконно (см. письмо московского Месткома писателей «Времени» от 26 июля 1926 г.; ответ издательства от 6 авт. 1926 г.).

(обратно)

578

Мандельштам О. Э. Потоки халтуры. С. 425.

(обратно)

579

Эйхенбаум Б. М. О’Генри и теория новеллы // Эйхенбаум Б. М. Литература: Теория. Критика. Полемика. Л.: Прибой, 1927. С. 166.

(обратно)

580

Там же.

(обратно)

581

Там же.

(обратно)

582

Шамурин Е. И. Общие контуры книжной продукции 1924 года (Библиографический обзор) // Книга в 1924 году в СССР / Под ред. Н. Ф. Яницкого. Л.: Сеятель, [1925]. С. 124.

(обратно)

583

Шкловский В. Б. Гамбургский счет: Статьи — воспоминания — эссе (1914–1933). М.: Сов. писатель, 1990. С. 192.

(обратно)

584

«Раздобыв книжку, переводчик бежит со всех ног к издателю: в „Мысль“, в „Ленинград“ (имеется в виду конечно издательство „Петроград“. — М. М.), во „Время“ — и расхваливает свой товар. Если товар обещает 100 % прибыли, издатели соблазняются, заказывают перевод, и переводчик с маху переводит всю книгу в 5 или 6 ночей. Нравы разбойничьи. Конкуренция бешеная» (Письмо К. И. Чуковского к Р. Н. Ломоносовой, 29 авг. 1925 г. // «Ах, у каждого человека должна быть своя Ломоносова…»: Избр. письма К. И. Чуковского к Р. Н. Ломоносовой. 1925–1926 гг. / Публ. Ричарда Дэвиса. Предисл. Елены Чуковской и Ричарда Дэвиса // In Memoriam: Исторический сборник памяти А. И. Добкина. СПб. — Париж: Феникс — Atheneum, 2000. С. 309).

(обратно)

585

Подробно о функционировании нэповской «фабрики переводов» см. в нашей статье «Как было организовано издание современной переводной литературы в советской России в конце 1920-х — первой половине 1930-х годов (по материалам деятельности ленинградского кооперативного издательства „Время“)» в сб.: XX век. Тридцатые годы: Из истории международных связей русской литературы / Отв. ред. Г. А. Тиме. СПб.: Нестор-История, 2013. С. 41–131.

(обратно)

586

Издательство в вежливо-ироническом ответе уточнило, что книга стоит не 1 р. 20 к., а 1 р. 60 к., и, послав негодующему рабочему читателю вырезку с хвалебным отзывом на перевод (Красная газета. Вечерний выпуск. 1927, 9 сент.), заметило, что «на одни и те же литературные произведения могут быть различные точки зрения. Вы можете утверждать, что книга трудна для понимания широкого читателя — это пожалуй правильно, но что она плоха — этого Вы утверждать не можете, т. к. не оценили в ней того, что делает ее крупнейшим литературным произведением» (письмо «Времени» И. Кубрину от 4 нояб. 1927 г.).

(обратно)

587

Письмо А. М. Горького в изд. «Время» от 26 февр. 1926 г. // Горький — Издательство «Время». С. 28.

(обратно)

588

Письмо А. М. Горького в изд. «Время» от 12 нояб. 1926 г. // Там же. С. 35. Горький также не берет в расчет то обстоятельство, что в советской России было национализировано не только де юре издание русской классики (в февр. 1918 г. постановление Наркомпроса «Об издании сочинений русских писателей» объявило о национализации государством права издания литературных произведений; ранее, в январе 1918 г., опубликован список из 58 русских беллетристов, поэтов и критиков, издание сочинений которых было монополизировано государством на 5 лет, в дальнейшем монополия была продлена еще на 5 лет. Частные издательства могли выпускать сочинения из этого списка только с разрешения Литературноиздательского отдела Наркомпроса, возглавлявшегося П. И. Лебедевым-Полянским, впоследствии ставшим руководителем Главлита, сохранившего за собой эту функцию), а также переводы одного из самых популярных в советской России из современных «прогрессивных» иностранных писателей Эптона Синклера (14 мая 1925 г. Наркомпрос, основываясь на декрете СНК РСФСР от 26 нояб. 1918 г. о признании научных, литературных и художественных произведений государственным достоянием, опубликовал постановление «О признании достоянием РСФСР всех переводов на русский язык произведений Эптона Синклера», см.: Действующее законодательство о печати. Систематический сб. / Сост. Л. Г. Фогелевича. М.: Юрид. изд-во НКЮ РСФСР, 1927. С. 11), но и могло в любой момент монополизировать любой перевод на русский язык — пункт 13 Декрета ВЦИК и СНК «Об авторском праве» от 11 окт. 1926 г. гласил: «Как право перевода, так и самый перевод на русский язык литературных произведений, появившихся на иностранных языках как в пределах РСФСР, так и за ее пределами, могут быть объявлены постановлением Совнаркома РСФСР монополией Республики» (Действующее законодательство о печати. С. 24). При этом де факто государство монополизировало любые книги, стоящие в плане Госиздата, которые на этом основании вычеркивались Главлитом из планов частно-кооперативных издательств. В этой ситуации частно-кооперативным издательствам приходилось искать такие диспозиции, на которые неповоротливый и неэффективный, несмотря на все государственные преференции, Госиздат не мог претендовать, и в середине 1920-х это было прежде всего издание не старой популярной книги и классики, негласно считавшейся заповедной областью Госиздата, а беллетристических новинок.

(обратно)

589

Письмо И. В. Вольфсона к А. М. Горькому от 9 авг. 1926 г. // Горький — Издательство «Время». С. 33.

(обратно)

590

Зоргенфрей В. Предисловие // Грильпарцер Франц. Любуша. Трагедия в 5 д. / Пер. и предисл. В. Зоргенфрея. Пг.: Издание Театрального отдела Народного комиссариата по просвещению, 1919. С. III. Подробнее см. в нашей статье «К биографии В. А. Зоргенфрея „после Блока“: сотрудничество с издательством „Время“».

(обратно)

591

См. его внутр. рец. на исследование Ф. Нансена «Россия и мир» от мая 1924 г., сборник рассказов Г. Манна «Юноша» от 25 авг. 1924 г., пьесу А. Шницлера «Комедия совращения» от 25 сент. 1924 г., роман Л. Хинрихсена «Бродяга» от 16 июня 1924 г.

(обратно)

592

Мнение Зоргенфрея разделил Г. П. Федотов, назвав «Тибо» «самым замечательным явлением французской послевоенной литературы (дошедшим до нас)» (недат. (не позднее 1925 г.) внутр. рец.). В 1925 г. «Время» выпустило первые три тома эпопеи «Тибо» («Le cahier gris» и «Le pénitencier» под загл. «Семья Тибо» в аноним, пер. под ред. В. А. Зоргенфрея; «La belle saison» под загл. «Весна» в аноним, пер. под ред. Г. П. Федотова).

(обратно)

593

Camus Albert. Preface // Martin du Card Roger. Oeuvres Completes. Paris: Nouvelle Revue Franchise, 1962. Т. I. P. XVII.

(обратно)

594

В 1929 г., несмотря на резкие перемены в издательстве, связанные с «великим переломом», «Время» выпустило следующие тома эпопеи Мартен дю Гара, «La consultation» и «La sorellina» (оба — 1928 г.), под загл. «Братья Тибо» (пер. с фр. Н. Я. Рыковой и Е. С. Коц. Под ред. А. А. Смирнова) и планировало повторно переиздать первые части, присоединив к ним только что переведенную жившим в Париже переводчиком З. Д. Львовским и уже разрешенную цензурой шестую часть, «Смерть отца» («La mort du père», 1929; машинопись перевода с редакторской правкой сохранилась в архиве издательства), однако московский представитель издательства отсоветовал это делать, сообщив, что русский перевод «Братьев Тибо» не пользуется успехом у отечественного читателя (письмо Ю. В. Зайдлера «Времени» от 24 сент. 1929 г.). В самом конце существования издательства, в 1934 году, Г. П. Блок перевел роман Мартен дю Гара «Старая Франция» и даже вступил в краткую переписку с французским писателем (см. подробнее далее).

(обратно)

595

В 1924 г. «Время» выпустило переводы колониальных романов популярных в России в десятые годы Клода Фаррера, лауреата Гонкуровской премии 1905 г. («Тома-Ягненок-Корсар»; пер. с фр. А. П. Ющенко под ред. М Л. Лозинского), и братьев Жерома и Жака Таро, лауреатов этой же премии 1906 г. («В будущем году в Иерусалиме!»; пер. И. Б. Мандельштама).

(обратно)

596

Именно так оценил филолог-западник, сотрудник «Времени» Р. Ф. Кул-лэ выпущенный «Временем» новый английский роман Артура Хэтчинсона (A. S. M. Hutchinson) «Когда наступит зима» («If Winter Comes», 1922), добавив, что этот роман, а также роман много переводившейся «Временем» английской романистки Оливии Уэдсли «Пламя», популярен у массового читателя еще и потому, что, несмотря на современное, послевоенное время действия, он представляет собой характерное произведение английской литературы, эстетически более консервативной и традиционалистской, чем современная французская или немецкая (Куллэ РФ. Этюды о современной западно европейской и американской литературе. М.-Л.: ГИЗ, 1930. С. 126–128).

(обратно)

597

Эдельштейн М. Ю. «Мастодонт поэзии не кто иной, как Вяч. Иванов»: два письма Н. Н. Шульговского к В. В. Розанову // От Кибирова до Пушкина: Сб. в честь 60-летия Н. А. Богомолова / Сост. А. Лавров и О. Лекманов. М.: Новое литературное обозрение, 2011. С. 702. В статье даются биографические сведения о Шульговском, см. также его автобиографию, написанную в конце 1923 г. по просьбе библиографа П. В. Быкова, вероятно, для его «Словаря русских писателей» (РО ИРЛИ. Ф. 273 (Быков П. В.). Оп. 2. № 37. Л. 1).

(обратно)

598

Кружок философии права профессора Л. И. Петражицкого при Санкт-Петербургском Университете за 10 лет существования: Исторический очерк в связи с кратким изложением основных идей учения Петражицкого / Сост. Н. Н. Шульговский. СПб.: Издание книжного склада «Право», 1910. С. 14.

(обратно)

599

Письмо Н. Н. Шульговского к В. В. Розанову от 13 апр. 1912 г. // РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 711. Л. 32 об., цит. по: Эдельштейн М. Ю. «Мастодонт поэзии не кто иной, как Вяч. Иванов». С. 713, примеч. 11.

(обратно)

600

См.: Эдельштейн М. Ю. «Мастодонт поэзии не кто иной, как Вяч. Иванов», а также переписку Шульговского 1915–1919 гт. с издателем «Ежемесячного журнала литературы, науки и общественной жизни» B. C. Миролюбовым (РО ИРЛИ. Ф. 185 (B. C. Миролюбов). Оп. 1. № 1281).

(обратно)

601

Кузмин М. А. Дневник 1908–1915 / Предисл., подгот. текста и коммент. Н. А. Богомолова и С. В. Шумихина. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2005. С. 287.

(обратно)

602

См. письмо Шульговского к B. C. Миролюбову от 1 дек. 1915 г // РО ИРЛИ. Ф. 185. Оп. 1. № 1281. Л. 1–2.

(обратно)

603

Шульговский Н. Н. Идеал человеческого поведения с психологической точки зрения: Правнополитическое исследование. СПб.: Типография Б. М. Вольфа, 1907. С. 69, 64.

(обратно)

604

См.: Эдельштейн М. Ю. «Мастодонт поэзии не кто иной, как Вяч. Иванов». С. 712, примеч. 10.

(обратно)

605

Первой мировой войне посвящен венок сонетов Шульговского «Терновый венец. Corona spinea», опубликованный в «Ежемесячном журнале» B. C. Миролюбова (1916. № 3) и отдельным изданием (Пг., 1916; также вошел в сборник Шульговского «Хрустальный отшельник»), где война, по точной характеристике Эдельштейна, «изображена как сатанинская бойня, новое распятие Христа» (Эдельштейн М. Ю. «Мастодонт поэзии не кто иной, как Вяч. Иванов». С. 712, примеч. 10) в подобных неловких строках: «О люди, как вы можете страданья / И смерть нести для братского созданья, / Когда для вас дары красот даны…» (Шульговский Н. Н. Терновый венец. Corona spinea: Венок сонетов. Пг.: Типография Б. М. Вольфа. 1916. С. 9).

(обратно)

606

Письмо Шульговского к B. C. Миролюбову от 28 сент. 1919 г. // РО ИРЛИ. Ф. 185. Оп. 1. № 1281. Л. 18–18 об.

(обратно)

607

РО ИРЛИ. Ф. 273. Оп. 2. № 37. Л. 2 об.

(обратно)

608

См.: РО ИРЛИ. Ф. 282 (Фофанов К. М.). № 91. Л. 3, 5.

(обратно)

609

См. письма Шульговского к B. C. Миролюбову от 15 мая и 28 сент. 1919 г. // РО ИРЛИ. Ф. 185. Оп. 1. № 1281. Л. 30, 17; автобиографию Шульговского 1923 г. (РО ИРЛИ. Ф. 273 (Быков П. В.). Оп. 2. № 37. Л. 1), рукописные сб. стих. «У рубежа» и «Поникшие крылья» (оба — 1920 г.; РО РНБ. Ф. № 290 (П. Я. Заволокин). Ед. хр. 218); обращение Шульговского 1923 г. ко «всем поэтам и поэтессам» с просьбой прислать ему, для работы над вторым томом «Теории и практики поэтического творчества», во-первых, «все сборники их стихотворений и, во-вторых, доставить описание процесса их поэтического творчества (возникновение образов и замыслов, состояние духа при творчестве и вдохновении, работа над своими произведениями, история зарождения и развития своего дара и т. п.), составленное столь же искренне и правдиво, как это сделал Эдгар По в описании постепенного созидания своего знаменитого „Ворона“» (РО РНБ. Ф. № 949 (П. В. и З. И. Быковы). Ед. хр. 945).

(обратно)

610

Письмо Шульговского к B. C. Миролюбову от 15 мая 1919 г. // РО ИРЛИ. Ф. 185. Оп. 1. № 1281. Л. 30.

(обратно)

611

Письмо Шульговского к B. C. Миролюбову от 28 сент. 1919 г. // Там же. Л. 17.

(обратно)

612

Так, неизданные части французского дневника Марии Башкирцевой (Marie Bashkirtseff «Confessions», 1925) стоило бы, по мнению Шульговского, выпустить как важное культурное свидетельство — «Но разве наш современный широкий читатель интересуется „выяснением личности“? Да какое ему до этого дело? Ему нужно прежде всего интересное чтение, сюжет, а никак не интерес психологического анализа» (внутр. рец. от 7 февр. 1926 г.).

(обратно)

613

Книгу французского политического деятеля и литератора Эдуарда Эррио «Мадам Рекамье и ее друзья» стоило, по мнению Шульговского, перевести (издательство совету рецензента не последовало) ради тех читателей, «кому много говорят и кому дороги те имена, носители которых выведены в этой книге <…>. От чтения этой книги интеллигентный читатель почувствует, во-первых, отдых, даже больше — какую-то освежающую струю, но, с другой стороны ощутит и зависть к тому, что, несмотря на все удары судьбы, преследования, изгнания, политические перевороты и т. д., люди имели возможность жить культурной, свободной и творческой жизнью…» (внутр. рец. от 14 окт. 1924 г.).

(обратно)

614

Шупьговский Н. Н. Идеал человеческого поведения с психологической точки зрения. С. 78.

(обратно)

615

Имеются в виду романы английской писательницы Оливии Уэдсли, с большим успехом переводившиеся «Временем», см. об этом далее в настоящей главе.

(обратно)

616

Несмотря на отрицательный отзыв Шульговского на сборник Бирса (включавший в себя знаменитый рассказ «Случай на мосту через Совиный ручей»), в 1926 г. «Время» выпустило сборник «In the Midst of Life» (1898) в переводе В. Азова (под загл. «Настоящее чудовище»), который представляет собой несколько расширенную перепечатку сборника, рецензировавшегося Шульговским.

(обратно)

617

Куллэ, кроме того, более дифференцированно описывает генезис и своеобразие стиля этого писателя, находя ему точную аналогию в современной советской литературе. Рецензент сообщает, что Льона — переводчик американских писателей, в том числе А. Бирса, на французский язык, он «не обладает даром писателя-худож-ника, но владеет гибкой французской речью. Самостоятельный его роман и является выразительным показателем такой усвоенной трудом стилистики. Это абсолютно не художественное произведение, страдающее длиннотами, мутными рассуждениями на тему о разумности или неразумности запрета спиртных напитков в Америке, насыщенное риторикой весьма неглубокой морали, но связанное несколькими нитями приключений в кабаках и на море. Своеобразный Илья Эренбург по-французски» (внутр. рец. от 18 марта 1926 г.).

(обратно)

618

Вероятно, другой службы ему так и не удалось найти: в 1931 г. он, по словам Г. П. Блока, «сидит сейчас без работы и находится в исключительно трудном материальном положении», «в полном смысле слова бедствует» (письма «Времени» П. С. Когану от 21 янв. 1931 и 8 февр. 1931 г.), поэтому во «Времени» ему давали заказы на переводы для собрания сочинений Р. Роллана. Последнее письмо Шульговского во «Время» датировано 9 марта 1932 г. (среди его писем в издательство имеется записка с планом участка Волкова кладбища, где находится склеп Шульговских, и просьбой «дать знать немедленно» (вероятно, о его возможной смерти) ряду лиц), а уже в апреле он был арестован по делу «Об антисоветских кружках и салонах» и на первом же допросе сообщил: «Я убежденный враг советской власти. Родившись в дворянской семье, воспитанный в стародворянском духе, учившийся на образцах дворянской литературы, я — весь в дореволюционном прошлом. С современностью, с существующим в стране политическим строем меня абсолютно ничто не связывает. Я озлоблен против советской власти, которая, введя строгую, требовательную цензуру, лишила меня возможности печатать свои поэтические произведения, враждебные переживаемому нами времени, следовательно, лишила меня главного в жизни — известности и признания. С моими друзьями и сверстниками, с такими же как и я последними представителями дворянской интеллигенции, воспринявшими советский строй враждебно и озлобленно, она поступила также сурово, выкинув их из жизни или предоставив им место где-то на задворках культурной и политической жизни страны. Я и мои единомышленники — насильно лишены возможности участвовать в современности, влиять на нее по праву культурно и интеллектуально высоко развитых людей. Мы представляем собой внутреннюю эмиграцию, лишь благодаря жизненных случайностей [так!] не очутившихся после революции за кордоном, по ту сторону границы. Однако, идейно мы связаны, весьма тесно связаны, с миром белой эмиграции, и всякая весть из этого мира, хотя бы о том, что там идет жизнь, что там люди живут, работают, творят, делают усилия к тому, чтобы помочь нам освободиться из-под гнета советского режима, радует и ободряет нас. Естественно вполне, что не соглашаясь в самом основном, в самом принципиальном — с политической системой, прочно обосновавшейся в стране, я желаю поражения этой системы, уничтожения ее и возврата к дореволюционному образу правления страной. Я — пораженец, и это заставляет меня внимательно следить за каждым неуспехом советской власти, за каждым отступлением ее от принятой, так называемой, генеральной линии, за всяким обострением на международной арене, позволяющим рассчитывать на поражение ненавистного мне советского строя. Как человек теоретически одаренный и культурный, я не могу не бороться с тем, что мне ненавистно» (искренне благодарю П. Л. Вахтину, сообщившую мне текст показаний Шульговского).

(обратно)

619

РО ИРЛИ. Ф. 291. Оп. 1. № 467. Л. 54.

(обратно)

620

Последующая литературная судьба Розеншильд-Паулина нам неизвестна; он умер в первую блокадную зиму.

(обратно)

621

Куллэ РФ. Мысли и заметки: Дневник 1924–1932 годов / Публ. и вступ. статья И. и В. Куллэ // Новый журнал (Нью-Йорк). 1992. Кн. 184/185–189, см. также сведения на сайте Сахаровского центра: http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/author004c.html?id=114.

(обратно)

622

Куллэ РФ. Указ. публ. Кн. 184/185. С. 451, запись от 18 мая 1924 г.

(обратно)

623

Р<оберт> К<уллэ>. Певец минувших настроений // Вестник знания. 1927. № 3. Стлб. 160–162; ср. в дневнике Куллэ относящуюся к современности запись о «трагедии немоты, на которую обречен целый народ» (Куллэ Р. Ф. Указ. публ. Кн. 187. С. 246, запись от 3 нояб. 1928 г.).

(обратно)

624

Блок Г. П. Из петербургских воспоминаний. С. 158, 160.

(обратно)

625

Куллэ Р. Ф. Указ. публ. Кн. 188. С. 341, запись от 11 июля 1931 г.

(обратно)

626

См., в частности, его статьи об иностранной литературе: 1) Обзор основных направлений в современной мировой литературе // Вестник знания. 1926. 11. Стлб. 714–722; 2) О современной немецкой литературе // Новый мир. 1926. 6. С. 158–165; 3) О современной американской литературе // Звезда. 1926. № 6. С. 230–243; 4) О современной американской прозе // Октябрь. 1929. 9. С. 140–156; 5) Луиджи Пиранделло // Новый мир. 1926. № 10. С. 158–166; 6) Синклер Льюис // Новый мир. 1927. № 5. С. 173–182; 7) Цветные в литературе // Там же. 1927. № 11. С. 213–223; 8) Под литературным небом Америки // Там же. 1927. № 14. Стлб. 853–860; 9) Унанимизм (история и генеалогия этого течения в новой литературе Запада) // Там же. 1929. № 3. С. 132–136 и др.

(обратно)

627

Имеется в виду: Золя Э. Разгром / Пер. под ред. и с предисл. Р. Куллэ. Л.-М.: Книга, 1927. Куллэ также сотрудничал с «Литературной энциклопедией» (его статьи подписаны Р.К.), где даже поместили короткую статью о нем самом. Некоторые свои статьи 1926–1929 гг. Куллэ собрал в книгу «Этюды о современной западноевропейской и американской литературе», вышедшую в ГИЗе (1930). Оставаясь в рамках традиционного историко-литературного подхода, Куллэ стремился найти произведения и авторов, выражавших «музыкальный смысл» своей эпохи, книги, «фатальные» для своего времени, искал в литературе «вечные типы», представлял ее как отражение жизни, интересовался в историософском плане темой судьбы России (он неоднократно возвращается к одной и той же цитате из М. Волошина «Кто ты, Россия? Мираж? Наваждение? / Была ли ты? Есть? Или нет? / Омут… стремнина… головокружение… / Бездна… безумие… бред…») и проч. При этом приверженность историко-культурной школе в понимании литературных влияний и традиции делала Куллэ недостаточно социологичным для советского литературоведения, его статьи и книга сопровождались обидными предуведомлениями от редакций и издательства, сообщавшими о несогласии с «методологической установкой автора» и о том, что статья печатается как «информативная», оправданная лишь недостатком у нас работ о современной западной литературе (см. редакционное примечание к статье Куллэ «О современной американской прозе» // Октябрь. 1929. № 9. С. 142 и преамбулу «От Издательства» к его книге «Этюды о современной западно-европейской и американской литературе». С. 3–4).

(обратно)

628

Куллэ Р. Ф. Мысли и заметки. Кн. 187. С. 233, запись от 15 марта 1927 г.

(обратно)

629

«Пламя» Оливии Уэдсли (пер. с англ. А. и Л. Картужанских) в 1926–1928 гг. «Время» переиздавало шесть раз; «Миндаль цветет» (пер. с англ. Д. А. Теренина под ред. Д. М. Горфинкеля, 1927) к 1928 году допечатывали пять раз. Первоначально Ленгублит безоговорочно запретил «Времени» издавать «Пламя» (ЦГАЛИ СПб. Ф. 31. Оп. 2. Ед. хр. 40. Л. 72) — возможно, тот факт, что, несмотря на цензурный запрет, роман все же вышел в свет, объясняет запись в дневнике Р. Куллэ: «Из весьма достоверного источника, сами издатели, мне сообщили, что они платят… взятки цензорам. Иначе не пройдет ни одна рукопись. <…> В самые глухие времена царствования Николая Палкина цензура взяток не брала» (Куллэ Р. Ф. Мысли и заметки. Кн. 186. С. 222, запись от 4 сент. 1926 г.).

(обратно)

630

Куллэ Р. Ф. Этюды о современной западно-европейской и американской литературе. С. 129.

(обратно)

631

Имеются в виду выпущенные «Временем» в переводе Марка Волосова романы еврейской американской писательницы Андзи Езерской о жизни еврейской среды Нью-Йорка (в последние годы вновь востребованные феминистской критикой) «Гнет поколений» (1926) и «Саломея с задворков» (1927).

(обратно)

632

Автобиографический роман Даудистеля о поражении баварской советской республики «Das opfer» (1925) («Жертва», также под загл. «В огне революции») выходил в СССР в 1925–1926 гг. в нескольких переводах, в том числе О. Мандельштама в изд. «Прибой» (1926); Шульговский отсоветовал «Времени» издавать его, заметив, что этот роман с его революционным содержанием «клад для Государственного Изд<ательства>, художественных же достоинств не имеет, так как написан в форме отрывистых, по большей части бессвязных, картин» (внутр. рец. от 4 марта 1926 г.).

(обратно)

633

В марте 1926 года Куллэ записывает в дневник, что прочел в случайно попавшей ему в руки вырезке из иностранной газеты ответы на вопрос анкеты «Какие произведения русской зарубежной беллетристики, появившиеся в 1925 г., по вашему мнению, являются наиболее ценными?», проводившейся среди русских эмигрантских писателей, которые «почти единогласно указывают на повесть И. Бунина „Митина любовь“, на роман Алданова „Чертов мост“, на рассказы Шмелева, стихи Бальмонта и т. д. Если за год вышло все, что перечислено, а перечислено далеко, конечно, не вся продукция писателей, то какой же наглостью звучит привычное уже в нашей печати утверждение, что „там“ „они“ ничего не пишут и ничего написать не могут! <…> Я не знаю, что представляют собою перечисленные произведения, ничего не могу сказать об их качестве, но почему до нас ничего не доходит? Если так ничтожно, то чего же бояться? Если это значительно, ярко, талантливо, то какая же подлость не пропускать художественное произведение из идиотских политико-талмудических соображений!» (Куллэ Р. Ф. Мысли и заметки. Кн. 186. С. 209–210, запись от 10 марта 1926 г.).

(обратно)

634

С 1929 г. социальное положение Куллэ, судя по дневниковым записям, стало катастрофическим: он потерял работу во «Времени» и в ленинградской вечерней «Красной газете»; проиграл судебную тяжбу с «ЗиФом» и утратил возможность получать заказы в этом могущественном издательстве; подвергался травле за свой сборник «Этюды о современной западно европейской и американской литературе». Куллэ пытался как иностранный подданный (его отец Федор (Фредерик) Андреевич Куллэ был французом, артистом Императорского Мариинского театра) добиться разрешения уехать за границу, однако получив, после мучительных проволочек, отказ, был вынужден «устраиваться „по-советски“: искать какую-нибудь службишку, издергивать нервы по ниточкам на советских „дыбах“ и постепенно распродавать последнее барахлишко, ибо жить становится совершенно невозможно» (Куллэ Р. Ф. Мысли и заметки. Кн. 189. С. 288, запись от 30 июня 1932 г.) и попытался сформулировать для себя вынужденный новый способ социального существования в советских условиях в духе «внутренней эмиграции»: «Не лучше ли смириться, принять отвратительное, как должное, подыскать себе скромное и незаметное место, отбывать на нем часы, но зато остальное время быть со своими, замкнуться дома и в себе, ни о каких выступлениях в печати не думать и забаррикадироваться от мира, отсиживаться незаметно до лучших времен, не ища катастроф и не рискуя ставить на карту все?» (Там же. С. 289), однако это оказалось для него равносильно уже не только социальной и духовной, от «недостатка воздуха», смерти, но и самой буквальной, от голода: «Не знаю, как другие, но я себя чувствую, как в тюрьме. И с каждым днем это угнетающее впечатление заключения в гнусном узилище нарастает и усиливается. <…> Скудный голодный паек поддерживает ровно настолько, чтобы не умереть с голоду, но оттого, что он скуден и так горько невкусен, есть хочется постоянно. <…> Силы падают. <…> Верный путь в могилу» (там же. С. 292–293), неизбежность которой для себя он стал понимать как следствие сознательной государственной политики в отношении его поколения: «Для меня несомненно, что в систему „соцстроительства“ <…> входит расчет на вымирание старшего поколения, видавшего лучшую жизнь и не могущего примириться с устроенным убожеством. Для меня ясно, что в систему опричнины и диктатуры включена смерть, как один из важнейших факторов расчета. При поддержке молодых оболваненных попугаев трудно продержаться» (там же. С. 296, курсив Куллэ). В январе 1934 г. Куллэ был арестован по делу «контрреволюционной национал-фашистской» «Российской национальной партии» (так называемое «Дело славистов»), приговорен к 10 годам лагерей и в 1938 г. расстрелян.

(обратно)

635

См.: Подобный Ф. Частная издательская промышленность в Ленинграде // Бюллетень комитета по делам печати при Наркомторге СССР и Совета Съездов газетных и книжных издательств и предприятий по распределению произведений печати. М.-Л.: ГИЗ, 1927. 1–2. С. 38–40.

(обратно)

636

Подробнее см. в нашей статье «Как было организовано издание современной переводной литературы…». С. 68–69.

(обратно)

637

Не увидело света несколько романов вполне «невинных» в цензурном и «средних» в литературном отношении, написанных известными советскому читателю писателями, которые были уверенно рекомендованы Н. Н. Шульговским — вероятно, причиной была общая практика Главлита чинить всевозможные препятствия частно-кооперативным издательствам. Шульговский рекомендовал новый роман французского драматурга и романиста Луи Жана Фино, которого «Время» уже издавало (роман Фино «Похмелье» (Finot Louis Jean «Le héros volptueus», 1925) вышел в 1925 г. в пер. М. С. Горевой под ред. Г. П. Федотова), «Изменившая внешность» («La chaste infidèl», 1927): «Роман безусловно интересный, хорошо разработанный по женской психологии и вполне способный найти себе широкого читателя. По типу он принадлежит к характерным французским романам прежнего времени, и лишь большая психологическая трактовка приближает его к новому типу французского романа. <…> Литературность очень изящная, но не выходящая из типичности французского адюльтерного романа. Идеологии нет. Среда буржуазная. Читатель широкий. Цензурность допустимая, но с одним затруднением. Есть к концу страстная сцена между „мачехой“ и „пасынком“. Это сцена решающая, так что ее выкинуть нельзя. А между тем цензура может счесть ее „порнографичной“, ибо она кончается ничем исключительно из-за „неопытности“ невинного юноши» (внутр. рец. от 8 янв. 1928 г.); «Беззаботную Джилль» популярного П. Дж. Водхауза (Wodehouse P. G. «Jill the Reckless», 1921; его более поздняя книга, «Маленький холостяк» («The Little Bachelor», 1927) вышла во «Времени» в 1928 г. под загл. «Роман на крыше»): «Типичный английский жанровый роман с юмором. <…> Цензурность невинная. <…> В виду стандартной литературности романа и того, что такие вещи нравятся среднему читателю, особенно из-за сплошных живых разговоров и многих комических (но не фарсовых) положений, книгу издать стоит. Приобретение не в смысле литературном, но в смысле коммерческом» (внутр. рец. от 14 февр. 1929 г.).

(обратно)

638

Куллэ Р. Ф. Предисловие к русскому изданию // Зудерман Г. Жена Стеффена Тромхольта / Пер. с нем. Б. Евгениева и Е. Э. Блок. Л.: Время, 1928. С. 5–8.

(обратно)

639

Имеется в виду: Бедель Морис. Любовь на 60° северной широты / Пер. с фр. С. М. Гершберг. Л.: Время, 1928.

(обратно)

640

Имеется в виду государственное Контрагентство печати, занимавшееся книготорговлей, в том числе в провинции.

(обратно)

641

Роман вышел во «Времени» в 1929 г. под загл. «В шестнадцать лет…» (пер. с нем. B. C. Вальдман и Г. А. Зуккау). Принятие к переводу новых романов Зудермана стало поводом для издательствавспомнить о его старых книгах, явно устаревших — первом романе писателя «Госпожа Забота» («Frau Sorge», 1887), неоднократно переводившемся в девятисотые годы на русский: «характерный добродетельный немецкий роман старого доброго времени. Для нашего современного читателя покажется дико-смешным, да и для немецкого должен звучать весьма старомодно. Мелодраматичен. Ходульно-сантиментален. Во вкусе прежнего среднего немецкого читателя. Идеология — условные германские буржуазные добродетели. <…> Сельская жизнь обрисована недурно, но всегда встречаются такие „Вампуки“ в смысле сантиментальности и устарелости идеологии, которые делают книгу немыслимой для нашего современного читателя» (внутр. рец. Н. Н. Шульговского от 23 дек. 1928 г.) и мемуарах «Картины моей молодости» («Das Bulderbuch meiner Jugend», 1922), которые «представляют весьма ограниченный интерес, да и то лишь для немецкого читателя. Уроженец Восточной Пруссии, выходец из мелкой бюргерской семьи, З<удерман> подробно рассказывает о своих детских шалостях, об ученье в школе, о работе в аптеке и о первых литературных дебютах» (недат. внутр. рец. П. К. Губера, издательский штамп о получении 22 февр. 1929 г.).

(обратно)

642

«Время» заключило 4 июля 1929 г. договор на перевод романа Жерома и Жана Таро «Братья-враги» с Е. С. Коц, однако выпущен он не был.

(обратно)

643

В программе-проспекте «Всемирной литературы» 1919 г. имени Цвейга еще нет, в продукции этого издательства он представлен только в связи со своей книгой о Ромене Роллане, переведенной на русский язык в 1923 г.; также в 1923 г. в ГИЗе, вне серий «Всемирной», вышла пьеса Цвейга «Легенда одной жизни», в предисловии к которой А. Г. Горнфельд почти не уделил внимания личности автора, сообщив лишь, что он «не только поэт, но и один из выдающихся немецких критиков, среди последних книг которого есть также работа о Достоевском» (Горнфельд А. Г. Предисловие к русскому изданию // Цвейг С. Легенда одной жизни: Пьеса в 3 д. / Пер. И. Б. Мандельштама под ред. А. Г. Горнфельда. М.; Пг.: ГИЗ, 1923. С. 7). Судя по письму во «Время» Е. А. Бальмонт (Андреевой), в 1924 году Госиздатом был принят к изданию выполненный ею перевод книги Цвейга «Три мастера: Бальзак — Диккенс — Достоевский» («Drei Meister: Balzac — Dickens — Dostojewski», 1920), однако издание не увидело свет (книга вошла в 7 том собрания сочинений Цвейга, изданного во «Времени», в другом переводе; см. письмо Е. Бальмонт «Времени» от 2 декабря 1928 г.). Во «Времени» первая (сугубо положительная) внутренняя рецензия на новеллы Цвейга (сборник «Первые переживания» — «Erstes Erlebnis», 1917) написана Н. Н. Шульговским 5 дек. 1924 г. (приведена целиком в: Переписка Стефана Цвейга с издательством «Время». С. 444–445) — во «Времени» книга вышла в 1925 г., основную часть переводов для этого сборника, как и для собрания сочинений Цвейга, выполнила московская переводчица П. С. Бернштейн. Импульсом к обращению «Времени» к Цвейгу был, вероятно, приход на службу в издательство в 1925 году Л. С. Утевского, бывшего владельца издательства «Атеней», которое открыло советскому читателю Цвейга как новеллиста (в «Атенее» вышли сборники новелл Цвейга «Амок» (1923) и «Вторая книга Амока» (1924)). В 1926 году «Время» переиздало вышедший в «Атенее» сборник «Амок» в переводе Д. М. Горфинкеля.

(обратно)

644

П. М. [Рецензия] Цвейг С. Смятение чувств. Время, 1926; Шницлер А. Сон и явь. ЗиФ, 1926 // Книгоноша. 1926. № 46–47. С. 39.

(обратно)

645

Подробно о мотивах Цвейга в сотрудничестве со «Временем» см.: Переписка Стефана Цвейга с издательством «Время», о мотивах издательства — в нашей статье «Как было организовано издание современной переводной литературы…». С. 54–61.

(обратно)

646

См. внутр. рец. Шульговского от 18 марта 1926 г. на драматическую поэму Цвейга «Иеремия», письма «Времени» Цвейгу от авг. 1926 г., 22 февр. 1928 и 6 дек. 1929 г.

(обратно)

647

См. письмо «Времени» к Цвейгу от 6 дек. 1929 г. и его ответ от 11 дек.

(обратно)

648

Внутр. рец. от 6 мая 1928 г. приведена целиком в нашей статье «Как было организовано издание современной переводной литературы…» С. 54–55. Впоследствии, с минимальными изменениями, этот свой внутренний отзыв Эйхенбаум превратил в развернутую рецензию на издание «Времени», вошедшую в ею сборник «Сквозь литературу» (1927).

(обратно)

649

Подробнее о программе пребывания Цвейга 10–17 сент. 1928 г. в Москве и Ленинграде см.: Азадовский К. М. Стефан Цвейг в СССР: 1920-е годы // Институты культуры Ленинграда на переломе от 1920-х к 1930-м годам: Материалы проекта (2011); http://www.pushkinskijdom.ru (раздел «Препринт»), С. 488–493.

(обратно)

650

Отрывки из книги Цвейга о Толстом начали печататься в вечерней «Красной газете» с 24 авг. 1928 г. Во «Времени» не считали издание «Красной газеты» серьезным конкурентом, поскольку оно было низкокачественным (цитаты из Толстого в нем даны в обратном переводе с немецкого, в отличие от издания «Времени», научным редактором которого был Б. М. Эйхенбаум).

(обратно)

651

Приехав в Москву, Цвейг нашел там приветствие на немецком языке от издательства «Время»; 16 сент. 1928 г., во время однодневного визита в Ленинград, писатель посетил издательство, где получил гонорар за уже вышедшие переводы и познакомился с директором И. В. Вольфсоном и его семьей (см. письмо И. В. Вольфсона к А. М. Горькому от 17 нояб. 1928 г. // Горький — Издательство «Время». С. 46–47), что придало более теплый и личный оттенок его последующим письмам во «Время», которые он теперь адресовал лично «дорогому господину Вольфсону»; во время пребывания в Москве Цвейг написал специально для «Времени» небольшое предисловие к своей книге о Толстом, которое при переиздании в 1929 г. 6-го тома собрания сочинений было воспроизведено издательством факсимильно, на цветной вклейке. Этот полиграфический прием, создававший у читателя убедительную иллюзию того, что он держит в руках настоящую, подлинную рукопись, был одним из придуманных «Временем» оригинальных способов дополнительно указать на особые отношения издательства с автором; впоследствии этот прием широко использовался в издании собрания сочинений Р. Роллана.

(обратно)

652

В датированной 16 сент. 1928 г. расписке Цвейга о получении гонорара от издательства «Время» имеется странная формулировка о том, что им получен задаток «в счет будущих выплат в связи с закрытием издательства „Время“».

(обратно)

653

Эйхенбаум Б. М. С. Цвейг о Толстом // Эйхенбаум Б. М. Мой временник. Маршрут в бессмертие. М.: Аграф, 2001. С. 125 (впервые в сб. Эйхенбаума «Литература: Теория. Критика. Полемика». Л.: Прибой, 1927).

(обратно)

654

Художественную ценность этой книги «путевых очерков лирического характера <…> субъективные впечатления и поэтичность с оттенками импрессионизма» (внутр. рец. Н. Н. Шульговского от 5 марта 1928 г.) рецензенты «Времени», в зависимости от личного вкуса, оценивали либо восторженно («Очерки очень яркие <…>. Описываемые местности и нравы видишь картинно. Образность отличная, рассуждения интересные» — там же), либо пренебрежительно («Написанные с обычными для Цвейга вычурностью и притязательностью, эти коротенькие заметки туриста не представляют особого интереса» — внутр. рец. П. К. Губера от 30 мая 1929 г.).

(обратно)

655

Нецензурной была, вероятно, только главка «Героизм интеллигентов», в которой Цвейг пишет о том, что после всех перенесенных страданий интеллигенты, в отличие от выигравших от революции рабочих и крестьян, оказались «в более тягостных условиях существования, в более тесных рамках пространственной и духовной свобод», одним из наиболее мучительных новых ограничений стал жилищный кризис (Цвейг С. Поездка в Россию / Пер. Л. Миримова // Цвейг С. Собр. соч.: В 10 т. М.: Терра, 1996. Т. 10. С. 383–385).

(обратно)

656

Цвейг С. Вчерашний мир: Сб. / Пер. с нем. Вступ. статья К. Федина. Предисл. Д. Затонского. М.: Радуга, 1991. С. 293.

(обратно)

657

Там же.

(обратно)

658

Там же. С. 295–297.

(обратно)

659

Там же. С. 301.

(обратно)

660

Цвейг С. Поездка в Россию. С. 368.

(обратно)

661

Цвейг С. Вчерашний мир. С. 300.

(обратно)

662

Там же.

(обратно)

663

Remain Rolland. Stefan Zweig. Briefwechsel 1910–1940. Bd. 2: 1924–1940. S. 296–297, письмо от 21 сент. 1928 г.

(обратно)

664

Цвейг мог читать очерк Беньямина, опубликованный в берлинском журнале «Die Kreatur» (Zweiter Jahrgang 1927/1928. S. 71–101).

(обратно)

665

О западных путешественниках в Советском Союзе двадцатых годов см.: Margulies Sylvia R. The Pilgrimage to Russia. The Soviet Union and the Treatment of Foreigners (1924–1937). Madison, London: University of Wisconsin Press, 1968; Au pays des Soviets: le voyage français en Union soviétique, 1917–1939. Ed. par F. Kupferman. Paris: Gallimard; Julliard, 1979; Hollander Paul. Political Pilgrims. Travels of Western Intellectuals to the Soviet Union, China and Cuba (1928–1978). New York, Oxford: Oxford University Press, 1981; Hourmant François. Au pays de l’avenir radieux. Voyages des intellectuels français en URSS, à Cuba et en Chine populaire. Paris: Aubier, 2000.

(обратно)

666

Письмо Вальтера Беньямина к Мартину Буберу от 23 февр. 1927 г. // Беньямин Вальтер. Московский дневник / Пер. с нем. и примеч. С. Ромашко. Общ. ред. и послесл. М. Рыклина. М.: Ad Marginem, 1997. С. 9. Подробнее см.: Маликова М. Э. К описанию позиции Вальтера Беньямина в Москве: Театр и кино // К истории идей на Западе: «Русская идея». Сб. статей / Под ред. В. Е. Багно и М. Э. Маликовой. СПб.: Изд-во Пушкинского Дома, ИД «Петрополис», 2010. С. 421–454.

(обратно)

667

Цвейг С. Поездка в Россию. С. 372.

(обратно)

668

Цвейг С. Жозеф Фуше. Портрет политического деятеля / Пер. П. С. Бернштейн. Под ред. Б. М. Эйхенбаума // Собр. соч. С. Цвейга. Л.: Время. Т. 9. [1931]. С. 16.

(обратно)

669

Там же. С. 36.

(обратно)

670

Отголосок этой моды возникает в обвинительной речи прокурора СССР А. Я. Вышинского на процессе правотроцкистского блока 1938 года: «Ведь, в сущности говоря, то, что говорит Ягода — это старая предательская двурушническая школа политического карьериста и бесчестного негодяя, ведь это система Жозефа Фуше»; далее Вышинский цитирует книгу Цвейга о Фуше по переводу «Времени» (Судебный отчет по делу антисоветского «право-троцикстского» блока, рассмотренному Верховной коллегией Верховного суда Союза ССР 2–13 марта 1938 года… Б. м.: б. и., [1938]. С. 610).

(обратно)

671

Цвейг С. Жозеф Фуше. Портрет политического деятеля. С. 49.

(обратно)

672

Судя по сохранившейся в архиве верстке, первоначально книга была сдана в набор 6 сентября 1931 года и подписана к печати 27 ноября 1931 г., однако потом в выходных данных эти даты были исправлены, соответственно, на 5 февраля и 16–22 февраля 1932 г.

(обратно)

673

Проф. А. Кудрявцев. Предисловие к русскому изданию // Собр. соч. С. Цвейга. Т. 9. Жозеф Фуше. Портрет политического деятеля / Пер. П. С. Бернштейн. Под ред. Б. М. Эйхенбаума. Л.: Время, 1932. С. 11–12.

(обратно)

674

Там же. С. 9.

(обратно)

675

См.: Цвейг С. Жозеф Фуше. Портрет политического деятеля. С. 36–39.

(обратно)

676

Проф. А. Кудрявцев. Предисловие к русскому изданию. С. 11–12.

(обратно)

677

Серебрякова Г. Смерч. М.: Пашков Дом, 2005. С. 13; речь идет о «Мемуарах» Талейрана, напечатанных в 1934 г. под ред. и с предисл. Е. В. Тарле (М.; Л.: Academia).

(обратно)

678

Вероятно, именно поэтому позже издательство решительно и даже резко отвергло написанную Цвейгом в 1932 г. другую романизированную биографию из эпохи Французской революции, «Мария Антуанетта. Портрет ординарного характера» («Marie Antoinette. Bildnis eines mittleren Charakters», 1932). Оригинал книги был получен издательством в конце октября 1932 г. от П. С. Бернштейн, настойчиво желавшей получить заказ на ее перевод (см. ее письмо в издательство от 10 нояб. 1932 г.); вскоре, в начале января 1933 года, Цвейг сам осведомился о переводе книги, предвидя возможность цензурных затруднений: «…прошу Вас при возможности сообщить, реально ли издание этой вещи в России — ведь речь там все-таки идет о королеве. Одно зарубежное издательство, находящееся в Париже, уже обратилось ко мне с предложением издать эту книгу, однако я ответил им отказом, потому что не желаю, чтобы мои вещи печатались сначала на той стороне. Скажите мне, пожалуйста, прямо и открыто, есть ли препятствия к изданию этой книги» (письмо Цвейга «Времени» от 4 янв. 1933 г., пер. К. М. Азадовского). Вероятно, книга была отдана «Временем» сначала на собственно профессиональную внутреннюю рецензию литературоведу или историку, оказавшуюся отрицательной, которая в архиве не сохранилась (см. письмо «Времени» П. С. Бернштейн от 23 нояб. 1932 г.), а потом на более значимый политический отзыв недавно вошедшему в редакционный совет «Времени» партийному деятелю и публицисту В. А. Быстрянскому. По прескриптив-ному мнению Быстрянского «блестяще написанная книга Цвейга „Marie Antoinette“ не может появится в Советском издании, — книга является лишь попыткой дать психологический портрет М<арии> А<нтуанетты>, вся книга проникнута преклонением перед королевой, Цв<ейг> говорит о „трагическом величии“ ее судьбы уделяя целые главы рассмотрению вопроса был ли швед Ферзен (!) или нет любовником королевы, Цв<ейг> лишь мимоходом останавливается на ее политической роли. Нечего и говорить, что у автора нет понимания французской революции» (внутр. рец. от 23 янв. 1933 г.). Этот отзыв послужил основанием «Времени» кратко ответить Цвейгу: «К сожалению мы лишены возможности выпустить в свет Вашу книгу „Мария-Антуанетта“» (Письмо «Времени» к Цвейгу от 27 янв. 1933 г.) и решительно повторить это же П. С. Бернштейн, настойчиво сообщавшей, что «в литературных кругах Москвы чрезвычайно увлекаются „Марией Антуанеттой“ Цвейга. В частности очень хорошо о ней отзывается Луначарский. Здесь считают отнюдь не исключенной возможность ее выпуска в свет. Не считаете ли Вы полезным обсудить этот вопрос с Луначарским или Горьким?» (письмо П. С. Бернштейн «Времени» от 31 мая 1933 г.). «Положение „Марии Антуанетты“, — отвечало ей „Время“ 8 июня 1933 года, — мы считаем совершенно безнадежным». Небольшой отрывок из книги Цвейга «Мария Антуанетта» в переводе П. С. Бернштейн был помещен в журнале «Интернациональная литература» (1933. № 3), целиком книга вышла в рижском издательстве «Жизнь и культура» в 1933 г.

(обратно)

679

В. П. Осипов ранее уже сотрудничал со «Временем»: с его предисловием вышел русский перевод скандально знаменитого дневника девочки-подростка, опубликованного анонимно австрийским психоаналитиком, специалистом по детской психологии Херминой Хуг-Хульмут, и впоследствии признанного подделкой: Дневник подростка / Предисл. проф. Военно-мед. Академии В. П. Осипова. Пер. с нем. под ред. д-ра В. И. Бинштока. Л.: Время, 1925.

(обратно)

680

См. об этом, в частности: Miller Martin A. Freud and the Bolsheviks: Psychoanalysis in Imperial Russia and the Soviet Union. New Haven; London: Yale University Press; Белкин А. И., Литвинов A. B. К истории психоанализа в Советской России // Психоаналитический вестник. 1992. № 2. С. 9–32.

(обратно)

681

См.: Шор Р. Об искусстве писать предисловия // Печать и революция. 1927. Кн. 8. С. 114–120.

(обратно)

682

Десницкий В. А. Предисловие// Собр. соч. Стефана Цвейга. Т. 11. Врачевание и психика. Месмер — Мари Бекер-Эдди — Зигмунд Фрейд / Пер. В. А. Зоргенфрея. Л.: Время, 1932. С. 1.

(обратно)

683

Там же.

(обратно)

684

Там же. С. 3–4.

(обратно)

685

Там же. С. 5–6.

(обратно)

686

Там же. С. 11.

(обратно)

687

Кузмин М. А. Предисловие // Юр. Юркун. Шведские перчатки: Роман в 3 частях с предисл. М. Кузмина. СПб.: Издательство М. И. Семенова, 1914, цит. по: Юркун Ю. И. Дурная компания: Роман, повесть, рассказы. СПб.: Терра-Азбука, 1995. С. 17.

(обратно)

688

Единственный адресат, неожиданно возникающий в самом конце текста Десницкого, для которого книга Цвейга со всеми ее «ошибками», раскрытыми автором предисловия, может быть «поучительна» — это отечественные писатели, «наши „попутчики“, определяющие пути своего сближения с революционным пролетариатом», и «молодые пролетарские писатели, разрешающие для себя проблему художественного метода своего творчества»: «Новая книга Цвейга учит, что нельзя писателю быть только „художником“ <…>. Ибо <…> такое „незаинтересованное искусство“, рыцарем которого хочет быть Ст. Цвейг, по существу своему не что иное, как формы классового буржуазного отношения к той великой социальной борьбе, которая в наши дни сотрясает весь мир» (Десницкий В. А. Предисловие. С. 11).

(обратно)

689

Там же.

(обратно)

690

Там же. С. 2.

(обратно)

691

Косвенным подтверждением того, что в задачу «Времени», издававшего эссе Цвейга о Гельдерлине, не входило знакомить отечественного читателя с этим неизвестным ему и недавно ставшим необычайно модным в Европе немецким автором, служит то обстоятельство, что издательство ответило отказом на сделанное ему в 1929 г. философом и переводчиком Я. Э. Голосовкером предложение издать выполненный им перевод романа Гельдерлина «Гиперион» (см. недат. письмо Голосовкера во «Время», штамп о получении 27 мая 1929 г.; это предложение Голосовкер сделал, прочтя газетное объявление о скором выходе во «Времени» книги Цвейга). Голосовкер сопроводил заявку подробной аннотацией, характеризующей роман и в целом творчество Гельдерлина, которая вполне могла быть превращена в предисловие к русскому изданию (там же), однако редакция издательства ответила, что не может воспользоваться этой книгой, «несмотря на то, что она в своем роде весьма замечательна как автобиографический документ и как характерный памятник умонастроения, господствовавшего в Германии в конце XVIII века, но в наши дни читать ее иначе как в порядке историко-литературного издания решительно невозможно. К тому же мечтательный идеализм, проникающий ее всю насквозь, конечно, не будет одобрен Областлитом» (письмо «Времени» Я. Э. Голосовкеру от И июля 1929 г.).

(обратно)

692

Луначарский А. В. Предисловие // Собр. соч. Стефана Цвейга. Т. 10. Борьба с безумием. Гельдерлин. Клейст. Ницше / Пер. П.С. и С. И. Бернштейн. Л.: Время, 1932. С. 8–9.

(обратно)

693

Луначарский главным образом воспроизводит в предисловии некоторые старые свои мысли, для повторения которых книга Цвейга служит только поводом. Прежде всего это мысль о социальных корнях психических болезней и трагических судеб гениев, а также несколько частных идей, как, например, связанное с теорией шизофрении И. П. Павлова представление о роли в ней торможения (см.: Там же. С. 22–23). В частности, о Гельдерлине Луначарский говорит то же, что в лекциях, которые он читал еще в начале двадцатых годов в Коммунистическом университете им. Я. М. Свердлова (Луначарский А. В. История западноевропейской литературы в ее важнейших моментах. Ч. 2. М.: ГИЗ, 1924. С. 81–86) и вновь воспроизвел в статье о писателе в Литературной энциклопедии. При этом, в отличие от лекций в Комакадемии, в предисловии к изданию «Времени» Луначарский не ориентируется на то, чтобы заинтересовать творчеством Гельдерлина массовую непросвещенную аудиторию (в лекциях же он, в духе Вербицкой, рассказывал об увлечении Гельдерлина женой банкира, выведенной в «Гиперионе» под именем Диотимы: она — «изящное богатое существо», он «похож был на ангела», «оба они были люди чистые и большой душевной красоты. Друг на друга они молились, были друг для друга божественными существами. А банкир просто выгнал полубога» — там же. С. 83). Что касается Ницше, то Луначарский, говоря, что «внутренняя пружина философии Ницше заключается конечно в росте империализма» (Луначарский А. В. Предисловие. С. 24), повторяет свою центральную мысль из предисловия к книге М. Г. Лейтейзена «Ницше и финансовый капитал» (М.: ГИЗ, 1928), с тем важным отличием, что в 1928 году он признавал, что «марксисты-коммунисты», в том числе он сам, на заре революционного движения «отдали некоторую дань увлечению Ницше», как и ранний Горький (Луначарский А. В. Предисловие // Лейтейзен М. Г. Ницше и финансовый капитал. М.: ГИЗ, 1928. С. 20), а в 1932 году оценивал Ницше однозначно и категорически с «классовой» точки зрения. Аналогичным образом Луначарский оценивает и Фрейда (посвящением которому открывается книга Цвейга), утверждая, что «огромное большинство его сочинений уже сделалось — или очень скоро сделается — совершенно устаревшим нагромождением часто поражающих своей необоснованностью гипотез» (Луначарский А. В. Предисловие // Собр. соч. Стефана Цвейга. Т. 10. С. 8). Кульминацией этого аисторического классового подхода является финальное утверждение Луначарского о том, что «ненормальных людей — в том числе и ненормальных гениев» «в нормальном социалистическом обществе <…> не будет. Они изживутся социально и биологически» (Там же. С. 28).

(обратно)

694

Н. А. Энгель, судя по его отношениям во властные органы и справкам об издательстве, сохранившимся в архиве, был человеком дельным и не злоупотреблявшим марксисткой риторикой, а также, судя по его биографии, искушенным в издательском деле, хотя и не получившим систематического образования (см. о нем заметку М. В. Зеленова по материалам РГАСПИ в: http://www.opentextnn.ru/censorship/russia/sov/org/mestnaia/lenobllit/managers/?id=3746). Назначение во «Время» было для него понижением (непосредственно перед этим, в 1931 году, он был снят с должности политредактора (т. е. уполномоченного цензора) Издательства писателей в Ленинграде за то, что пропустил в печать «антисоветские» книги, см. об этом: Блюм А. В. Советская цензура в эпоху тотального террора. 1929–1953. СПб.: Академический проект, 2000. С. 65).

(обратно)

695

Идея спешно подготовить и выпустить в юбилейный год этот сборник статей Роллана возникла в кооперативном издательстве в значительной степени как реакция на то обстоятельство, что после появления в 1931 году «исповеди» Роллана «Прощание с прошлым» (Красная новь. 1931. № 7 (июль). С. 151–168, пер. Б. А. Грифцова; по оценке советской критики, в ней писатель, отказавшись от своего «мелкобуржуазного гуманизма» и «пацифизма» вступил на «революционный путь». — Анисимов И. И. Ромен Роллан и революция // Красная новь. 1931. № 9 (сентябрь). С. 78–191) государственное издательство настойчиво пыталось нарушить эксклюзивность и монопольность прав «Времени» на издание по-русски произведений Роллана, в частности, предлагая Роллану выпустить по-русски обещанное им продолжение «Прощания с прошлым» (см. письма Роллана «Времени» от 14 марта и 16 апр. 1931 г., ГИХЛу от 19 сент. 1931 г.) или, по крайней мере, сборник его статей последних лет (см. недат. письмо ГИХЛ «Времени», штамп о получении 27 дек. 1931 г., ответ «Времени» от 24 янв. 1932 г.). Роллан, занятый работой над продолжением «Очарованной души», не согласился на предложения «Времени» подготовить том его публицистических статей вне очереди или форсировать работу над продолжением «Прощания прошлым», но сам предложил напечатать к юбилею революции выборку его общественно-политических статей вне собрания сочинений (письма Роллана «Времени» от 4 апр. и 2 июня 1932 г.), предложив для него заглавие, в котором оба слова, «Мир» и «Новый» должны писаться «с прописной буквы, как это делают для „Нового Света“ (Америки)» (письмо Роллана «Времени» от 27 июня 1932 г.).

(обратно)

696

Бобров Сергей. [Рецензия] Ромен Роллан. Кола Бреньон. Перевод М. Елагиной, под ред. Н. О. Лернера. «Всемирная литература», Госиздат. СПб. 1922 г. // Красная новь. 1922. № 6. С. 354. Этот мотив директор «Времени» И. В. Вольфсон сообщал Горькому, надеясь на его поддержку: издание полного собрания сочинений Роллана «в материальном отношении» не представляет для издательства «большого интереса, т. е. сочинения Роллана вряд ли могут рассчитывать на широкий сбыт, в частности, благодаря своему объему, но Роллан — классик, его сочинения — настоящая литература, и несмотря на трудности, связанные с этим изданием, мы идем на это» (письмо И. В. Вольфсона к А. М. Горькому от 17 нояб. 1928 г. // Горький — Издательство «Время». С. 46–47).

(обратно)

697

Фриче В. М. Ромен Роллан (Материалы для характеристики) // Красная новь. 1921. № 1. С. 158.

(обратно)

698

Луначарский А. В. Ромен Роллан как общественный деятель // Роллан Ромен. Собр. соч. Т. 1. Л.: Время, 1930. С. 8–9.

(обратно)

699

[Гальперина Е.]. Ромен Роллан // Литературная энциклопедия. М., 1935. Т. 9. Стлб. 757.

(обратно)

700

Ромен Роллан и советская Россия. Ответ Константину Бальмонту и Ивану Бунину / Пер. Н. Явне // Вестник иностранной литературы. 1928. № 3. Март. С. 133–137. Небольшие авторские вычеркивания в машинописной копии французского оригинала, присланной Ролланом издательству «Время», отражают изменение отношения Роллана к советской власти (далее текст цитируется по переводу Н. Явне, в квадратные скобки взяты пассажи, вычеркнутые в машинописной копии французского оригинала, сохранившейся в архиве «Времени»): «Я понимаю, что вас могло больно ударить мое приветствие, обращенное в октябре прошлого года — [не к правительству (пользуюсь случаем, чтобы уточнить это), а] к вашему русскому народу, праздновавшему годовщину того события, которое для вас является похоронным звоном ушедшему прошлому», «По другую сторону я вижу в России народ, который ценою неслыханных страданий силится родить новый строй. Этот новый строй весь в крови, весь испачкан, как плод человеческий, только что извлеченный из утробы матери. Несмотря на отвращение, несмотря на ужас, несмотря на [страшные] ошибки и преступления, я иду к ребенку, я беру в руки новорожденного: он — надежда, жалкая надежда человеческого будущего!», «Две трети из них (западных интеллектуалов, посещающих СССР. — М. М.) не [больше моего] питают нежные чувства к коммунистическим идеям» и проч.

(обратно)

701

Текст письма «Писателям мира» был напечатан в парижских эмигрантских газетах «Возрождение» и «Последние новости» 10 июля 1927 г.; целиком воспроизведен в автобиографии Н. Н. Берберовой (Курсив мой. М.: Согласие, 1996. С. 272–275). Об истории его публикации и рецепции см.: Берберова Н. Н. Курсив мой. С. 272–278; комментарий Н. А. Богомолова к письму Д. С. Мережковского к В. Ф. Ходасевичу от 5 окт. 1927 г. в: Из переписки В. Ф. Ходасевича с Мережковскими / Вступ. статья, публ. и комм. Н. А. Богомолова // Новое литературное обозрение. 2008. № 90. С. 136, примеч. 10; Блюм А. В. Советская цензура в эпоху тотального террора. С. 253–263; комментарий Р. Дэвиса и Ж. Шерона к письму К. Д. Бальмонта к И. А. Бунину от 15 янв. 1928 г. в: С двух берегов. Русская литература XX века в России и за рубежом. М.: ИМЛИ РАН, 2002. С. 76, примеч. 1, 2; комм. К. М. Азадовского к письму К. Д. Бальмонта к И. С. Шмелеву от 9 дек. 1927 г. в: Константин Бальмонт — Ивану Шмелеву: Письма и стихотворения. 1926–1936 / Сост., вступ. ст. и комм. К. М. Азадовского, Г. М. Бонгард-Левина; Отд. ист. — филол. наук РАН. М.: Наука; Собрание, 2005. С. 74, примеч. 6–7.

(обратно)

702

См. письмо В. Ф. Ходасевича к Н. Н. Берберовой от 5 апр. 1928 г. // Минувшее: Исторический альманах. Paris, 1988. Т. 5. С. 245. Публ. Д. Бетеа; статью Ходасевича «Письмо» (Возрождение. 1927, 29 сент.).

(обратно)

703

Берберова Н. Н. Курсив мой. С. 272. См. об этом также заметки И. Бунина, И. Шмелева и Д. Мережковского в парижской газете «Возрождение» за 1927 г. (соответственно, 17 и 21 июля, 17 окт.), большое открытое письмо («вопль-мольбу») К. Д. Бальмонта, обращенное к Кнуту Гамсуну (Сегодня (Рига). 13 нояб. 1927 г., перепечатано в: За свободу! (Варшава). 1927,20 нояб., воспроизведено в приложении к: Константин Бальмонт — Ивану Шмелеву. С. 383–385).

(обратно)

704

Письмо Бунина перепечатано в переводе с французского в томе его «Публицистики 1918–1953 годов» (М.: Наследие, 1998. С. 264–265); относительно письма Бальмонта можно уверенно предположить (к сожалению, издание «L’Avenir» нам не удалось получить), что это был французский перевод его «Обращения к Ромену Роллану» (впервые: Сегодня. 1927, 14 дек.; перепечатано в: За свободу! 1927, 17 дек. под заголовком «Письмо в парижскую газету L’ Avenir И. Д. Гальперину-Каминскому»).

(обратно)

705

Во всех указанных выше публикациях, касающихся письма «Писателям мира», утверждается, что Бальмонт откликался на датированное 4 ноября 1927 г. письмо Роллана «Приветствие к величайшей годовщине истории народов», посланное им парижскому корреспонденту «Вечерней Москвы» (по-русски в: Роллам Р. Собр. соч.: В 14 т. Т. 13. С. 152–153), однако это не верно: упрек Бальмонта: «Вы находите, что Советское Действо, — Действо Заплечных Мастеров, — есть улей золотых трудолюбивых пчел. Не из „Юманите“ ли Вы почерпаете свою образцовую осведомленность?» (Бальмонт К. Обращение к Ромену Роллану, цит. по: Константин Бальмонт — Ивану Шмелеву. С. 389) ясно свидетельствует о том, что речь шла об ответе Роллана от 14 окт. 1927 г. на приглашение ВОКС посетить в дни революционных торжеств СССР, перепечатанном 7 ноября в газете французской компартии «L’Humanité» («Une belle adresse de Romain Rolland au prolétariat Soviétique»), который Роллан закончил следующим патетическим призывом: «И пусть Всемирная республика человеческих пчел огласит небеса музыкой своих крыльев и благоуханием своего золотистого меда!» (Роллан Р. Ответ на приглашение ВОКС / Пер. А. А. Франковского // Роллан Р. Собр. соч.: В 14 т. Т. 13. С. 151; впервые в сб. «На защиту Нового Мира». Л.: Время, 1932).

(обратно)

706

Письмо Роллана Горькому от 25 янв. 1928 г. // Архив А. М. Горького. Т. XV. М.: Наследие, 1995 С. 144–146.

(обратно)

707

Еще один документ // Правда. 1927, 13 авг.; то же: Известия ВЦИК. 1927, 13 авг. Письмо было подписано всеми официальными советскими писательскими организациями — «ФОСП в лице Всероссийского союза писателей», ВАПП, Всероссийские общества крестьянских писателей, группы ЛЕФ, «Кузница» и «Перевал». См. также: Кольцов М. Подметное письмо // Правда. 1927, 4 авг.

(обратно)

708

Возрождение (Париж). 1928, 15 марта; Правда (Москва). 1928, 23 марта; Новое русское слово (Нью-Йорк). 1928, 29 марта. После этого Бальмонт выступил с крайне резкой статьей «Мещанин Пешков. По псевдониму: Горький» (Возрождение. 1928,31 марта; Сегодня. 1928, 1 апр.; За свободу! 1928, 5 апреля; см.: Константин Бальмонт — Ивану Шмелеву. С. 398–400). Горький по этому поводу тут же написал Роллану злое письмо о Бальмонте (см. письмо Горького к Роллану, до 22 марта 1928 г. // Архив А. М. Горького. Т. XV. С. 154–156), дав разрешение публиковать его в «Europe», однако Роллан отсоветовал предавать письмо гласности, поскольку, по его словам, оно способно было только возбудить в эмиграции ненависть против Горького и потревожить его покой (письмо Роллана к Горькому от 5 апр. 1928 г. // Там же. С. 158–159) и с новым посланием к Роллану, напечатанным в «L’Avenir» 16 марта 1928 г. и в ряде русских эмигрантских газет (Последние новости. 1928, 17 марта; Сегодня. 1928, 21 марта; За свободу! 1928, 24 марта; Новое русское слово. 1928, 31 марта).

(обратно)

709

Блюм А. В. Советская цензура в эпоху тотального террора. С. 262.

(обратно)

710

Меморандум на гр-на Вольфсона И. В. // ЦГАИПД СПб. Ф. 24. Оп. 1–6. Д. 167. Л. 2; цит. по: Блюм А. В. За кулисами «Министерства правды»: Тайная история советской цензуры 1917–1929. СПб.: Академический проект, 1994. С. 301–302.

(обратно)

711

Там же.

(обратно)

712

Ответ на наш запрос, полученный от ГУВД по г. Санкт-Петербургу и Ленинградской области № 35/16–06-М-36 от 10 июля 2009 г.

(обратно)

713

Роллан Р. Ответ Константину Бальмонту и Ивану Бунину / Пер. О. Жуковой // Роллан Р. Собр. соч.: В 14 т. Т. 13. С. 161–168.

(обратно)

714

Анисимов И. И. Публицистика Роллана // Роллан Р. Собр. соч.: В 14 т. Т. 13. С. 12.

(обратно)

715

Наименее вероятной нам представляется та версия, по которой письмо действительно было написано в Советской России некими писателями и с риском для жизни переправлено за границу — в ситуации 1927 г. такое обращение к писателям мира с мольбой о «моральной поддержке» и «моральном осуждении» было бы акцией как самоубийственной, так и бесполезной. Эмигранты, достаточно хорошо осведомленные о ситуации в Советской России, избегали обсуждать авторство и подлинность письма, считая его при этом несомненно аутентичным в части содержания. Эту позицию сформулировала Н. Н. Берберова: «все равно, писал ли его кто-нибудь из окружения Иванова-Разумника, Чулкова или Волошина в России, или кто-нибудь в окружении Мережковского, Мельгунова или Петра Струве в Париже» (Берберова Н. Н. Курсив мой. С. 275–276, курсив в тексте). Иными словами, письмо как таковое, возможно, является фальшивкой, то есть оно не написано «группой русских писателей» в России в мае 1927 года, что не отменяет подлинности его содержания и, соответственно, необходимости общественной реакции. Старомодное публицистическое красноречие обращения «Писателям мира» («вы, прозорливцы, проникающие в глубины души человеческой, в душу эпох и народов», «нас, русских, обреченных грызть цепи страшной тюрьмы», «путь на Голгофу народов»), именование запрета религиозной тематики запретом «идеализма», особое упоминание расстрела (в 1921 г. по «Таганцевскому делу») правоведа Н. И. Лазаревского, а не запретов произведений художественной литературы и гонений на их авторов (например, недавнего случая с «Повестью непогашенной луны» (1926) Б. Пильняка), — подтверждает авторство публицистов старшего поколения, которых называет Берберова, как из числа эмигрировавших, так и из тех, кто остался в России. Позиции Берберовой не противоречит версия А. В. Блюма, который узнал в этом письме руку владельца «Колоса» эсера П. Витязева (Ф. И. Седенко), основываясь на «сходстве стилистики, общего пафоса» послания «Писателям мира» с публичными протестами Витязева 1921 года против цензуры (Блюм А. В. Советская цензура в эпоху тотального террора. С. 262). В пользу того, что авторами (или во всяком случае информантами) «Письма» были не столько писатели, сколько издатели, говорит и то обстоятельство, что в своей основной и наиболее фактографически точной и содержательной части письмо посвящено именно цензурным проблемам книгоиздателей. В 1927 году «Письмо» могло быть наиболее действенным в международном политическом контексте (поляризация отношения западных интеллектуалов к СССР в связи с китайскими событиями, разрыв дипломатических отношений между Великобританией и СССР, разгром оппозиции, проходивший в Москве в ноябре 1927 г. Всемирный конгрессм друзей СССР) и, в частности, в связанном с ним эмигрантском (движение «возвращенчества», осмысление эмиграции на заседаниях «Зеленой лампы» и проч.). Поэтому наиболее вероятной нам представляется версия, что «Письмо» представляло собой составленную кем-то из старшего поколения русской эмиграции компиляцию различных полученных из Советской России подлинных, хотя несколько устаревших и, возможно, отчасти доставленных по затронутым связью с ОГПУ каналам, сведений (об аналогичных делах см.: Козлов В. П. Обманутая, но торжествующая Клио: Подлоги письменных источников по российской истории в XX веке. М.: РОССПЭН, 2001; Флейшман Л. В тисках провокации. Операция «Трест» и русская зарубежная печать. М.: Новое литературное обозрение, 2003), целью которой было не столько помочь оставшимся в России писателям, сколько спровоцировать сомнения у европейских симпатизанов Советского Союза и эмигрантских возвращенцев.

(обратно)

716

Письмо В. Ф. Ходасевича к М. О. Гершензону, 17 дек. 1924 г. // Ходасевич В. В. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. М.: Согласие, 1990. С. 481.

(обратно)

717

Роллан Р. Собр. соч.: В 14 т. Т. 13. С. 150–151.

(обратно)

718

См. письмо Луначарского Роллану от 2 сент. 1927 г. // Там же. С. 147. Это письмо, как и цитируемый далее ответ Роллана, опубликовано Ролланом в «Europe» в октябре 1927 г.

(обратно)

719

Письмо Р. Роллана А. В. Луначарскому от 23 сент. 1927 г. // Там же. С. 148.

(обратно)

720

Ромен Роллан и Советская Россия. Ответ Константину Бальмонту и Ивану Бунину / Пер. Н. Явне // Вестник иностранной литературы. 1928. № 3. Март. С. 135.

(обратно)

721

Берберова Н. Н. Курсив мой. С. 219.

(обратно)

722

См., в частности, статью Горького «К анонимам и псевдонимам» (Известия ВЦИК. 1927, 25 дек.). С точки зрения большинства русской эмиграции, сформулированной Бальмонтом, обращаться в 1927 г. за разъяснениями относительно советской цензуры и угнетения писателей к Горькому было то же самое, как «если бы для проверки Золя в деле Дрейфуса Роллан обратился за осведомлениями к Эстергази или спросил бы волка, почему это соседним коням и другим разбежавшимся в разные стороны существам, будь то скромные травоядные или опытные пастухи и мужики, почему это им всем не нравится волчий голос и волчья вся повадка. Волк осведомит Роллана основательно, и он может растроганно благодарить осведомителя. Мещанин Пешков спокойно написал ему письмо, в котором говорит о чем угодно, но не о том, о чем возникла речь. О цензуре он молчит. О расстрелах он не рассказывает. О себе самом, онемевшем, он умалчивает. <…> Но умолчание разве не есть наихудший вид лжи? Но неговорение, когда говорить должно, разве не есть вид убийства? Но извращение сообщаемого, когда в придачу знаешь, что собеседник — иностранец, неосведомленный и с наклонностью к исковерканной идеализации, разве не есть простое и преступное шулерство?» (Бальмонт К. Мещанин Пешков, по псевдониму: Горький, цит. по: Константин Бальмонт — Ивану Шмелеву. С. 399).

(обратно)

723

Письмо Роллана Луначарскому от 23 сент. 1927 г. // Роллан Р. Собр. соч.: В 14 т. Т. 13. С. 148–149.

(обратно)

724

Письмо Луначарского Роллану от 2 сент. 1927 г. // Там же. С. 147.

(обратно)

725

Письмо Роллана Луначарскому от 23 сент. 1927 г.

(обратно)

726

О том, что в Москве именно во время пребывания там Горького обсуждалась возможность издания Роллана, свидетельствует и фраза из письма французского писателя в издательство «Время» от 3 дек. 1928 г.: «несколько недель назад некоторые друзья мои в России предложили мне заняться моими книжными делами. Я не дал еще по этому поводу никакого ответа».

(обратно)

727

Судя по тому, что в датированных 17 ноября 1928 г. (этим же числом датирована сохранившаяся в архиве записка с адресами Роллана и его парижского издателя «Albin Michel») письмах «Времени» с просьбой написать предисловие к собранию сочинений Роллана, которые были адресованы Горькому, уже вернувшемуся в Сорренто (Горький — Издательство «Время». С. 47), и Цвейгу, замысел этого фундаментального издания описывается столь уверенно, можно предположить, что к этому моменту издательство уже заручилось поддержкой Главлита. Формула мотивировки, которая, вероятно, была использована, появляется несколько лет спустя в письме нового директора издательстваН. А. Энгеля, объяснявшего необходимость сохранения издательства тем, что «для выпуска некоторых современных иностранных авторов Издательство „Время“, как организация общественная, политически более удобна, чем фирма государственная» (Энгель Н. А. [Справка о деятельности кооперативного издательства «Время» в Ленинграде], 7 мая 1934 г.).

(обратно)

728

Из множества любовных стихотворений, писавшихся Кудашевой по-французски практически каждый день в период с 12 сентября 1928 по 15 февраля 1929 г., которые сохранились в фонде М. А. Волошина в ИРЛИ, часть, где она взывает к «отцу» и «мэтру», явно обращена к Роллану; приведем одно стихотворение, в котором очевидно обыгрываются мотивы «Жан-Кристофа»: «Antoinette est morte / Et Sabine est morte. / Comment veux-tu / Que je sois heureuse? // Dans la terre froide / Elies sont couches, / Dans les vers qui grouillent / Et la paix de Dieu. // Et Christophe rit, / Et Christophe tient / Dans ses bras vivants / Sa vivante amie, // Sa vivante amie / Qui sourit et pleure… / Oh! Comment veux-tu / Que je sois heureuse? (23 Décembre 1928)» (РО ИРЛИ Ф. 562. Оп. 6. № 166. Л. 21. Подстрочный перевод: «Антуанетта умерла, / И Сабина умерла. / Как же ты хочешь, / Чтобы я была счастлива? // В холодную землю / Они положены / Среди кишащих червей / и Божьего покоя. // И Кристоф смеется / И Кристоф держит / В своих живых объятьях / Свою живую подругу // Свою живую подругу, / Которая смеется и плачет… / О! Как же ты хочешь / Чтобы я была счастлива?»).

(обратно)

729

См. письмо М. П. Кудашевой к М. А. Волошину от 17 февр. 1929 г. // РО ИРЛИ. Ф. 562 (М. А. Волошин). Оп. 3. № 1035. Л. 109. Искренне благодарю Г. В. Обатнина, указавшего мне эти материалы.

(обратно)

730

По совету Марии Павловны Роллан потребовал назначить главным редактором собрания сочинений главу ГАХН П. С. Когана (Кудашева была близка с Коганом с середины двадцатых, см. ее письма Волошину от 4 янв. 1927 г. и 19 июня 1928 г. // РО ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1035. Л. 109 об. — 110,116); своим поверенным в делах в советской России — юриста «Огонька» А. Г. Пертцика (Пертцик, представлявший интересы Роллана всего год, по точному определению издательства, вносил в работу «мешающую делу нервность» — письмо «Времени» А. Г. Пертцику от 18 сент. 1929 г.). Также Кудашева настояла на том, чтобы часть переводов была поручена московским переводчикам, ее давним знакомым — Е. С. Кудашевой, С. Я. Парнок, Б. А. Грифцову («Затевается издание полного собрания сочинений Ромена Роллана, — писала Кудашева Волошину, — <…> нужны переводчики (уже несколько есть), — но я хотела бы, чтобы все имена были „громкие“, — как при издании Ницше: сотрудничали В. Иванов, А. К. Герцык, и т. д. Для того чтобы пригласили тех, кого я хотела бы <…> я пошлю ему — Роллану — список лиц, которых я ему рекомендую <…> — и попрошу его этих лиц в свою очередь назвать своему поверенному — юристу, (кот<орый> ведет и дела П. С. Когана, и которого я ему и рекомендовала) этих лиц, дабы он их и предложил бы издательству. Я просила С. Парнок, Пастернака, — сегодня попрошу Шервинского и Грифцова, — и хочу и тебя просить — принципиально, согласен ли ты? — Напиши мне об этом возможно скорее» — РО ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1035. Л. 119–119 об.). П. С. Коган поддержал сделанный Кудашевой выбор переводчиков, сообщив, что считает «необходимым поручить переводы: Пьер и Люс, Клерамбо, Жизнь Бетховена, Толстого, Ганди — С. Я. Парнок. Жизнь М. Анджело — Б. Пастернаку, Бетховена и часть книг по музыке — М. Петровскому. Часть пьес — В. М. Морицу и С. В. Шервинскому <…>. Эмпедокл (по просьбе Роллана) — Шервинскому, народный театр — М. Волошину» (письмо П. С. Когана «Времени» от 31 июня 1929 г., см. также его письмо от 4 мая 1931 г.). Впоследствии эти планы постоянно менялись (из списка выпал Мориц и записанные за ним пьесы Коган просил передать С. В. Шервинскому, который в результате также не принимал участия в издании; книгу о Народном театре долго держали за Волошиным, но вышла она в переводе А. А. Смирнова и Т. Н. Кладо под ред. А. А. Франковского (12 том)); перевод «Пьер и Люс» и биографий (кроме биографии Микеланджело, которую собирался переводить Б. Л. Пастернак) был поручен Е. С. Кудашевой (см. письмо П. С. Когана «Времени» от 21 марта 1930 г.), «в целях сохранения известных существующих взаимоотношений с М. П. Кудашевой и с Ролланом» (письмо P. M. Вайнтрауба «Времени» от 4 февр. 1932 г.), в результате Е. С. Кудашева перевела «Пьер и Люс» (11 том) и две биографические книги из цикла «Героические жизни» (14 том), «Жизнь Бетховена» (пер. Е.С. и С. С. Кудашевых под ред. А. А. Смирнова) и «Жизнь Толстого» (пер. Е.С. и С. С. Кудашевых под ред. Б. М. Эйхенбаума), причем во время работы над последними книгами пожилая уже переводчица тяжело болела и умерла, и перевод был выполнен ее сестрой Софией Сергеевной. С. Я. Парнок предназначался «Клерамбо», однако она не смогла предоставить работу в срок и перевод был передан А. А. Франковскому (см. письма Парнок во «Время» от 6 и 29 июля 1931 г.; см. также письмо «Времени» П. С. Когану от 21 июля 1931 г.; в этом же письме издательство напоминало Когану: «в качестве кооперативной организации мы обязаны давать переводные работы только своим членам, а таковыми могут быть только Ленинградские жители. Давать работу посторонним лицам мы можем только в виде редчайшего исключения. Этот вопрос поставлен перед нами чрезвычайно остро и мы вынуждены с этим считаться»). Что касается Б. А. Грифцова, он не принимал участия в работе над собранием сочинений Роллана, однако писатель настоял (см. письмо Роллана «Времени» от 2 июня 1932 г.), чтобы его статья «Прощание с прошлым» была включена в сборник «На защиту Нового Мира» (1932) в переводе Грифцова, ранее опубликованном в «Красной нови» (1931. № 7 (июль). С. 151–168) — перевод этот вызвал значительные претензии редактора «Времени» А. А. Смирнова (см. письмо Б. А. Грифцова к А. А. Смирнову от 9 авг. 1932 г.). Также по настоянию Роллана (см. письмо «Времени» P. M. Вайнтраубу от 16 июля 1932) для этого сборника — вопреки сделанной издательством установке на новизну и стилистическую однородность переводов — были использованы выполненные ранее переводы уже к тому времени покойной Е. С. Кудашевой (статья «Кровавый январь в Берлине», предназначавшаяся для «Красной нови», а потом для «Литературного наследства» (см. письмо И. С. Зильберштейна к Г. П. Блоку от 20 марта 1932 г.), но не вышедшая) и С. Я. Парнок (статья «Разбой под флагом мира», впервые в: Известия ЦИК СССР 1929, 1 дек.). Наконец, под влиянием Кудашевой издательству пришлось отказаться от первоначального оформления собрания сочинений, эскиз которого был сделан И. Ф. Рербергом (см. письмо Рерберга во «Время» от 12 сент. 1929 г.): «Сообразно желанию представителей Ромена Роллана, — сообщало „Время“ художнику 22 ноября 1929 года, — нам придется оформлять собрание его сочинений по макетам, предложенным М. Кирнарским».

(обратно)

731

Блюм А. В. Советская цензура в эпоху тотального террора. С. 63.

(обратно)

732

ЦГАИПД. Ф. 24. Оп. 1–6. Д. 166. Л. 5–6; цит. по: Блюм А. В. Указ. соч. С. 64.

(обратно)

733

[Гальперина Е. Л.] Ромен Роллан // Литературная энциклопедия. М., 1935. Т. 9. Стлб. 757.

(обратно)

734

Здесь и далее письма Роллана цитируются по русским переводам, выполненным издательством «Время». Вначале французскую переписку издательства переводил Г. П. Блок, а с начала 1930-х — библиограф и библиофил Я. М. Каплан (см. о нем статью А. Коскелло в биографическом словаре «Сотрудники РНБ — деятели культуры»: http://www.nlr.ru/nlr_history/persons/info.php?id=606).

(обратно)

735

Части «Жана Кристофа», посвященные детству и юности героя, вышли в адаптированном для детей виде: Роллан Р. Жан-Кристоф / Перевод и обработка А. С. Соколовой. М.-Л.: ГИЗ, 1930.

(обратно)

736

Ромен Роллан и Советская Россия. Ответ Константину Бальмонту и Ивану Бунину. С. 135.

(обратно)

737

Там же.

(обратно)

738

К. И. Чуковский записал в дневнике, как на вопрос американца, работавшего в Петрограде сотрудника АРА, заданный ему после заседания «Всемирной литературы»: «What about copyright?», он «что называется, blushed, потому что мы считаем copyright пережитком» (Чуковский К. И. Дневник. 1901–1929. М.: Сов. писатель, 1991. С. 236; запись от 13 февр. 1923 г., курсив автора).

(обратно)

739

Цвейг С. Предисловие // Собр. соч. Стефана Цвейга. Т. 1. Л.: Время, 1927. С. 11.

(обратно)

740

К началу сентября 1929 года «Время» уже перевело Пертцику все 600 рублей причитавшегося ему по договору гонорара, однако так и не получило от него обещанных предисловий Роллана и Луначарского — при этом Роллан сам и через Пертцика каждые несколько дней торопил издательство, удивляясь, что «Время» не спрашивает у него «никакого совета относительно этого издания, он не хочет видеть в этом небрежности по отношению к автору, хотя это наводит его на всякие сомнения по поводу точности издания, претендующего быть полным собранием сочинений. Ему кажется странным, что с автором не консультировались ни по одному вопросу, хотя несомненно нельзя выпускать такого собрания, не советуясь с автором. <…> он разрешит это название „полное собрание“ только после того, как „Время“ пришлет ему полный список произведений, входящих в собрание, а также порядок выпуска в свет. И только после того, как Роллан подтвердит этот список, он будет иметь возможность назвать это собрание полным» (письмо Пертцика «Времени» от 2 нояб. 1929 г.). При этом Пертцик, тормозивший работу «Времени», высказывал резкие претензии к ее темпам (см. письма Пертцика «Времени» от 9 авг. и 11 сент. 1929 г., ответы издательства от 17 авг. и 18 сент. 1929 г.). В конечном счете роль Пертцика в издании русского собрания сочинений Роллана оказалась незначительной — окончательный текст договора с писателем от 20 марта 1930 г. был заключен помимо него, сам он вероятно в 1930 г. был арестован и сослан. Издательство и Роллан прибегали тут к прозрачным эвфемизмам: переведен на службу в другой город и «в виду дальности расстояний, едва ли может быть полезен вам» (письмо «Времени» Роллану от 14 апр. 1931 г.), «работает где-то на Хибинских рудниках» (письмо Роллана «Времени» от 17 июня 1932 г.).

(обратно)

741

В окончательном тексте договора значилось, что издательство уплачивает Роллану «по восьми (8) рублей за каждую тысячу экземпляров каждого печатного листа объемом в 40 000 печатных знаков», то есть те же 40 рублей за лист при тираже книги в 5000 экземпляров, однако, поскольку издательство печатало большие тиражи, то гонорар соответственно был больше.

(обратно)

742

Первоначально писатель, вместе с М. П. Кудашевой, предполагал осуществить благотворительность старомодного толка — распределить деньги «между какой-нибудь „oeuvre de bienfaisance“ и девочкой по моему выбору (и я уже выбрала) — которая на эти деньги будет воспитываться» (письмо М. П. Кудашевой к М. А. Волошину от 17 февр. 1929 г. // РО ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1035. Л. 119–119 об.).

(обратно)

743

В среднем «Время» перечисляло в МГУ по 700 рублей за том; см. письма «Времени» Роллану от 24 февр. 1931 г. и 8 июня 1932 г.; в МГУ от 24 февр. и 2 июня 1931 г., ответ из бухгалтерии МГУ от 6 авг. 1931 г.

(обратно)

744

В берлинском издательстве «Слово» «Colas Breugnon» вышел в 1922 году в русском переводе Владимира Сирина (В. В. Набокова) под заглавием «Николка Персик».

(обратно)

745

По настоянию Пертцика, потребовавшего, чтобы «Время» обратилось с письмами к Роллану, а также в шведское и немецкое издательства, беря на себя всю ответственность за издание, в том числе и тех произведений, разрешение на издание которых Роллан не имел права передавать (недат. письмо А. Г. Пертцика «Времени», штамп о получении 12 окт. 1929 г., ср. о том же в письме Кудашевой «Времени» от 1 нояб. 1929 г.), издательству пришлось обменяться с Ролланом формальными письмами: поверенный писателя сообщал «Времени», что «после заключения договора с Вами, Роллан, совершенно случайно, узнал о продаже некоторыми его издателями права перевода некоторых его произведений на русский язык. В виду этого он, как он об этом уже писал Вам, не вправе располагать и не может авторизовать перевод некоторых своих произведений, а именно: „Жан Кристофа“, „Клерамбо“ и „Кола Брюньона“. Изложенное просим иметь в виду при выпуске собрания сочинений Роллана» (письмо Пертцика «Времени» от 10 янв. 1930 г.) — «Время» же отвечало, как того хотел Роллан, что «ограничиться опубликованием в СССР только части его произведений и лишить советского читателя возможности ознакомиться с такими образцами его творчества, как „Жан Кристоф“, „Клерамбо“ и „Кола Брюньон“, было бы неправильно, в особенности при издании собрания сочинений. При отсутствии литературной конвенции и при полной свободе печатания в СССР переводов любых произведений любого иностранного автора нам не требуется ничьего согласия на печатание указанных произведений, почему считаем себя вправе их и печатать, в особенности при той тщательности, с которой мы выпускаем собрание сочинений Роллана, как с точки зрения редакционного содержания, так и технического оформления» (письмо «Времени» Пертцику от 16 янв. 1930 г.).

(обратно)

746

После выхода первых томов издания «Времени» шведская издательская фирма «Aktelbolaget Sveriges Litografiska Tryckener» действительно, как и опасался Роллан, предъявила ему претензии за публикацию русского перевода «Жан-Кристофа», права на который были ей в свое время проданы (хотя перевода она не выпустила). Приглашенный «Временем» юрисконсульт ленинградского Союза писателей, известный в ленинградских литературных кругах адвокат И. Я. Рабинович в уже цитировавшемся нами заключении внятно изложил причины неосновательности этой претензии (а также юридической пустоты договора «Времени» с Ролланом): поскольку Советская Россия не примкнула к Бернской конвенции, «Время», как и любое другое советское издательство, «вправе выпустить перевод вышедшего заграницей произведения без разрешения автора и без уплаты ему гонорара», соответственно и договор между «Временем» и Ролланом «не может рассматриваться с точки зрения возмездного отчуждения авторского права, так как для такой сделки отсутствует прежде всего объект — самое авторское право», в частности, «издание в СССР перевода „Жан Кристофа“ ни в коей мере не посягает на права шведской фирмы и ее материальные интересы по той простой причине, что договор о предоставлении исключительного права издания перевода „Жан Кристоф“ на русский язык и распространения должен быть по объему ограничительно истолкован как предоставление шведской фирме такого права лишь за пределами СССР, но не на территории СССР, так как в 1920 г. сам гр. Ромен Роллан не имел, как не имеет и сейчас, исключительного права издания и распространения своих произведений на территории СССР. По общему же юридическому принципу никто не может передать другому больше прав, чем сам имеет: nemo ad aliud plus juris transferre potest, quam ipse habet. Поскольку отсутствовало в части, касающейся СССР, право, беспредметным является и договор в этой части (impossibilium nulla est obligation)» (заключение И. Я. Рабиновича на претензии шведской издательской фирмы «Aktelbolaget Sveriges Litografiska Tryckener» к Ромену Роллану, 28 апр. 1931 г.). Юрист специально отметил, что Роллан «проявил достаточную осторожность в формулировании своих отношений с издательством „Время“. Как в договоре, так и в тексте письма, воспроизведенного на листе, следующем за титульным, гр. Ромен Роллан настойчиво подчеркивает, что предоставляет издательству право лишь на те „сочинения, которыми он имеет право располагать“. То, что в письме от 10 /I 1930 г., предшествовавшем договору, поверенный автора указал точно, правом на какие именно произведения гр. Ромен Роллан не располагает, назвав в числе других и „Жан Кристофа“, и что в договор включена соответствующая оговорка, полностью лишает шведскую фирму возможности заявлять гр. Ромен Роллану претензию по поводу действий издательства „Время“» (там же).

(обратно)

747

Десятого марта 1930 г. издательство отправило Роллану экземпляры договора на русском и французском, в которые были внесены все необходимые исправления, заметив кстати, что «если с подписанием договора до сих пор еще не покончено, то объясняется это — как вы и сами это признали — только тем, что мы слишком поздно прибегли к способу непосредственной переписки с вами» (письмо «Времени» Роллану от 11 марта 1930 г.). Действительно, после того как «Время», прежде всего в лице Г. П. Блока, чьей рукой, вплоть до 1932 г., написаны французские тексты писем издательства Роллану и сделаны переводы ответных писем писателя, вступило с Ролланом в прямое, без посредничества Пертцика, общение, писатель стал относиться к своим советским издателям без былой вздорной подозрительности, а тон переписки стал значительно более теплым. Окончательный договор между Роменом Ролланом и издательством «Время» датирован 20 марта 1930 года.

(обратно)

748

Проспект издания собрания сочинений Роллана. Л.: Время, 1930. С. 1.

(обратно)

749

Еще до начала переписки «Времени» с Ролланом свой готовый перевод «Жан-Кристофа» предлагал издательству историк и краевед И. М. Гревс (см. его письмо И. В. Вольфсону от 11 нояб. 1928 г.), однако несмотря на высказанную переводчиком, известным своей любовью к творчеству Роллана, надежду, что ему «удалось найти тон и стиль, созвучный автору» (там же), «Время» отклонило его предложение, как еще в 1918 году это сделало петербургское издательство «Огни» (см.: РО ИРЛИ. Ф. 212 («Огни»). № 179. Л. 24).

(обратно)

750

Шомракова И. А. Издательство «Время». С. 211.

(обратно)

751

И, добавим, с ранней переводческой практикой самого «Времени», в частности, принятой в авторизованном собрании сочинений Цвейга, где большую часть переводов выполнила московская переводчица П. С. Бернштейн, очень, судя по ее письмам во «Время», настойчивая и работоспособная — В. Е. Шор, сравнивая ее переводы Цвейга с позднейшими, отметил свойственную им почти буквальную, лишенную творческой изобретательности точность (Шор В. Е. Из истории советского перевода: (Стефан Цвейг на русском языке) // Тетради переводчика. Вып. 5. М.: Сов. писатель, 1968. С. 53–75), которой, вероятно, ограничивало тогда свою культурную задачу издательство.

(обратно)

752

Девятая книга «Очарованной души», «Неопалимая купина», была дана, по рекомендации П. С. Когана, в уже готовом переводе М. И. Цветаевой (не указанной в выходных данных издания) и С. Я. Парнок.

(обратно)

753

Т. 6: «Аннета и Сильвия», пер. В. А. Зоргенфрея, «Лето», пер. Е. С. Коц; Т. 7: «Мать и сын», пер. Н. Н. Шульговского и Т. Н. Кладо. Первоначально П. С. Коган, вероятно транслируя желание М. П. Кудашевой, ставшее желанием Роллана, требовал поручить весь перевод романа «Очарованная душа» одному лицу; сначала была назначена Е. С. Кудашева, потом — С. Я. Парнок (см. письма П. С. Когана «Времени» от 29 окт. и 16 нояб. 1929 г., 21 марта 1930 г.). Однако «Времени» удалось настоять, чтобы первые две книги романа, составившие шестой том, были даны в уже подготовленных переводах сотрудников издательства, как и последующие книги.

(обратно)

754

Впоследствии ожидание присылки рукописи последней, четвертой книги «Очарованной души», «Провозвестница», которая должна была выйти по-русски одновременно с французским изданием, тормозило работу над русским собранием. Роллан обещал прислать рукопись в октябре 1932 года, однако в начале ноября был получен только первый том этой книги, второй же был прислан только во второй половине июля 1933 года но и после этого Роллан продолжал досылать заметки и пояснения к тексту, а в конце января 1934 года доставил введение, написанное им для нового, полного и дефинитивного, французского издания романа, вышедшего в 1934 году, предлагая «Времени» опубликовать этот текст в качестве послесловия к 9 тому. За перевод четвертой книги «Очарованной души» Роллан просил взяться Г. П. Блока (письмо ему Роллана от 25 окт. 1932 г.), однако к этому времени Георгий Петрович был уже переведен с должности главного редактора на техническую позицию заведующего производством и не мог принимать близкого участия в переводной работе, поэтому заказ был отдан Е. С. Коц. Выполненный ею перевод первого тома четвертой книги «Очарованной души», «Смерть одного мира», вышел в 8 томе собрания сочинений (переводчицей была допущена грубая ошибка, на которую эмоционально указала Г. П. Блоку М. П. Кудашева: «на стр. 184 — 5-ая строка: „она приукрасила свой толстый бельвильский нос именем Кармен, которое взрывалось, как ручная граната над ухом…“ —!!! — на французском же — посмотрите во французском издании — точно не помню — но смысл: „гранатовый цветок!“ — т. е. имя „как гранатовый цветок над ухом“ (Кармен — испанское имя; испанки прикалывают себе в волосы гранатовые цветы… — отсюда и образ!) — а „ручная граната“ — это уж очень сильно!»; письмо Кудашевой «Времени» от 12 дек. 1933 г., подчеркивания автора письма). Перевод второго тома, «Роды», для которого был зарезервирован 9-й том, поручили той же Е. С. Коц, которая должна была закончить его в первой четверти 1934 года, однако именно в тот день, 1 августа 1934 года, когда Роллан осведомлялся, когда же наконец выйдет последний том «Очарованной души», и сетовал, что «издание поначалу шло очень успешно, а теперь вроде бы остановилось» (письмо Роллана «Времени» от 1 авг. 1934 г.), издательство было официально закрыто и влито в Гослитиздат, и девятый том, полностью подготовленный «Временем» был выпущен в 1935 году ГИХЛ.

(обратно)

755

В первых русских изданиях имя Breugnon давалось как «Бреньон» (пер. М. Елагиной под ред. Н. О. Лернера. М.: ГИЗ, 1923; пер. М. Рыжкиной под ред. Н. О. Лернера. Л.: «Сеятель» Е. В. Высоцкого, 1926), такого же варианта придерживается «Время» в переписке, однако уже в 10 томе собрания сочинений Роллана М. Л. Лозинский вводит прижившееся впоследствии написание «Брюньон».

(обратно)

756

Первоначально во «Времени» планировали привлечь к переводу «Кола Брюньона» А. А. Ахматову: «Думается, что лучшего переводчика для этой труднейшей ритмической и рифмованной прозы нам не найти. За последние годы А. А<ндреев>на много трудилась над переводами А. Шенье и по-видимому заинтересовалась переводческой работой» (письмо «Времени» П. С. Когану от 8 марта 1930 г.), что объясняет и мотив приглашения М. Л. Лозинского: для перевода ритмической прозы оригинала издательство искало переводчика-поэта.

(обратно)

757

Роллан впервые увидел иллюстрации Кибрика к «Кола Брюньону», будучи в Горках у Горького, 10 июля 1935 он записал в дневник: «С точки зрения вкуса они варварские, но интересные, чувствуется большой талант» (Московский дневник Ромена Роллана. Наше путешествие с женой в СССР. Июнь-июль 1935 года // Вопросы литературы. 1989. № 4. С. 230).

(обратно)

758

Е. А. Кибрик передал издательству «Время» право воспроизведения изготовленных им по заказу издательства пятнадцати трехцветных автолитографий к книге Р. Роллана «Кола Брюньон» (один фронтиспис и четырнадцать иллюстраций к отдельным главам), которые он должен был представлять по две автолитографии в месяц, начиная с октября 1934 года, чтобы сдача всех 15 автолитографий была закончена не позднее 1 мая 1935 года (договор издательства «Время» с Е. А. Кибриком от 3 июня 1934 г.).

(обратно)

759

Перевод пьесы «Лилюли», включенной по желанию Роллана в один том с «Кола Брюньоном», издательство первоначально хотело поручить, как и «Кола Брюньона», А. А. Ахматовой (см. письмо «Времени» П. С. Когану от 8 марта 1930 г.), потом — М. Л. Лозинскому, однако тот, занятый спешным переводом «Брюньона», отказался (см. письмо «Времени» П. С. Когану от 28 июня 1931 г.), наконец — С. Я. Парнок (там же), поскольку «переводчик тут требуется высококвалифицированный и притом поэт» (там же). Препятствием, однако, стало то, что свой перевод «Лилюли», вышедший в Госиздате в 1922 году, предложил «Времени» А. Н. Горлин, известный переводчик и влиятельный ленинградский литературный деятель, с которым «Время» опасалось ссориться. Издательство надеялось, что Горлину сможет отказать П. С. Коган («Может быть, если Вы примете кандидатуру С. Я. Парнок, можно будет сослаться на то, что это кандидатка самого Роллана. Во всяком случае, если уж суждено будет Горлину получить отказ, то хотелось бы обставить это как-нибудь так, чтобы не портить с ним отношений». — Там же), однако Коган одобрил перевод Горлина (см. недатированное письмо П. C. Когана «Времени», штамп о получении 11 июля 1931 г.), который и вышел под редакцией А. А. Смирнова. Таким образом замысел создания оригинального поэтического русского переложения «Лилюли», которое было бы, вероятно, сравнимо с переводом «Кола Брюньона» Лозинским, не осуществился.

(обратно)

760

Французские оригиналы своих драматических произведений Роллан представил издательству только в феврале 1932 года, сопроводив их указанием «не следовать порядку томов французского издания: „Театр Революции“ (в издании „Времени“ этот цикл был назван „Драмы о революции“. — М.М.) и „Трагедии веры“» и восстановить «правильный порядок драм Революции» (письмо Роллана «Времени» от 21 февр. 1931 г.). Роллан хотел отделить «Драмы о революции» вместе с «Народным театром» от комплекса пьес, написанных до «Народного театра» и не соответствующих его основным положениям (см. письмо Роллана «Времени» от 30 апр. 1932 г.). Во французском издании «Hachette» этот комплекс более ранних пьес был объединен под заглавием «Трагедии веры», придуманным Ролланом по настоянию издательства; в русском издании он просил это заглавие упразднить (там же), однако оно было оставлено. Для того чтобы уравновесить размеры томов, издательство предложило разбить «Драмы о революции» на два цикла (см. письмо «Времени» Роллану от 10 февр. 1932 г.), и с согласия автора (письмо Роллана «Времени» от 30 апр. 1932 г.) в 12 том вошли «Народный театр» (пер. А. А. Смирнова и Т. Н. Кладо под ред. А. А. Франковского) и «Драмы о революции» (пер. под ред. А. А. Смирнова). Кроме того, в этом томе было помещено (в пер. Г. П. Блока) предисловие Роллана к его драматическим произведениям, написанное 25 мая 1932 года специально для русского издания. В 13 том вошла более ранняя драматургия Роллана — часть «Драм о революции» в переводе под редакцией А. А. Смирнова и «Трагедии веры» в переводе под редакций А. А. Франковского.

(обратно)

761

«Время» заключило договор с Ю. Л. Римской-Корсаковой на использование ее перевода книги Роллана «Музыканты прошлых дней», который вышел в «Мысли» в 1923 г., расширив его сделанными Ролланом дополнениями и специально написанным для издания «Времени» предисловием, однако эта книга, составившая 16 том собр. соч., была выпущена только после закрытия «Времени» ГИХЛом в 1935 году.

(обратно)

762

Книга Роллана «Бетховен. Великие творческие эпохи» была переведена М. А. Кузминым и вошла в 13 том собр. соч. (1932).

(обратно)

763

См.: Вольфсон И. В. Практика газетного издательства. Краткое руководство. Пг.: [Т-во А. Ф. Маркс], 1919. С. 46; Вольфсон И В. По поводу вздорожания книги // Летопись Дома Литераторов. № 4, 20 дек. 1921. С. 6.

(обратно)

764

Впрочем, соперничество с Музгизом оказало влияние на состав издания «Времени»: в 1931 году Музгиз успел напечатать две книги Роллана о музыке под редакцией Иванова-Борецкого, «Г. Гендель» и «Опера в XVII веке в Италии, Германии, Англии». «Время» сообщило Роллану, что выход в Музгизе «Генделя» их не очень беспокоит, т. к. в собрании сочинений это произведение будет объединено в одном томе с другими, в том числе рассчитанными на широкого читателя (см. письмо «Времени» Роллану от 28 нояб. 1931 г.), а вот с «Историей оперы» дело обстоит гораздо хуже: тираж ГИЗа 3000 экз., «мы боимся, что эта цифра далеко превосходит то количество специалистов, которым может быть доступно это исследование. В виду этого распространение повторного его издания может встретить непреодолимые затруднения» (там же). Издательство предложило Роллану не включать «Историю оперы» в собрание сочинений, тем более что в ранее составленном им перечне произведений он поставил эту работу «вне общего плана <…>, трактуя ее по-видимому как чисто научный труд, выходящий за пределы того творческого цикла, который должен найти себе отражение в нашем издании» (там же; см. об этом же письмо «Времени» Роллану от 22 апр. 1932 г.), и получило согласие автора: «Что касается Истории оперы, то я согласен, что вы можете не включать ее в ваше издание, — и не только потому, что это сочинение имеет научный характер, но и потому, что мне следовало бы его полностью переписать, ибо написано оно было тридцать пять лет тому назад и мне хотелось бы его усовершенствовать (а времени для этого у меня, конечно, не будет)» (письмо Роллана «Времени» от 30 апр. 1932 г.). Впрочем, и книгу Роллана о «Генделе», выпуск которой Музгизом не представлялся «Времени» препятствием для издания соответствующего (17-го) тома, где она была объединена с более популярным «Музыкальным путешествием в страну прошлого», издательству вероятно все же пришлось задержать, пока на книжном рынке оставалось издание Музгиза: подготовленный «Временем» перевод, сделанный Н. Н. Шульговским, вышел только в 1935 году в ГИХЛ.

(обратно)

765

В частности, это проявилось в том, что Роллан, задерживая присылку «Времени» последней книги «Очарованной души», которую издательство хотело выпустить одновременно с выходом французского издания, посылал фрагменты рукописи в советские журналы: Роллан Р. Мытарства индивидуалиста (отрывок из неизданного произведения) / Пер. с фр. рукописи С. Я. Парнок // Красная новь. 1932. № 11, нояб. С. 3–6; Роллан Р. «Семеро против Фив» (Отрывки из романа «Смерть одного мира») / Пер. Б. Загорского // Интернациональная литература. 1933. № 4. С. 3–16.

(обратно)

766

Пример этот был не случаен (хотя вряд ли понятен Роллану), потому что с 1925 г. издание по-русски действительно необычайно популярного в советской России в начале 1920-х гг. Эптона Синклера было декретивно монополизировано Госиздатом (14 мая 1925 г. Народный комиссариат просвещения опубликовал постановление «О признании достоянием РСФСР всех переводов на русский язык произведений Эптона Синклера»; см.: Собрание узаконений и распоряжений рабочего и крестьянского правительства РСФСР. 1925 г., № 45. Ст. 336). То есть 8200 экз. был тот тираж, распространение которого мог обеспечить Госиздат при отсутствии на рынке других переводов этого автора, притом, в отличие от Роллана, массово популярного.

(обратно)

767

Осенью 1933 г. бригада Ленинградского горкома партии, инспектировавшая работу «Времени», отметила, что первоначальный план издательства на 1932 год, составлявший 66 названий из расчета 300 тонн бумаги, был, вследствие сильного сокращения бумажных лимитов, урезан до 18 названий и полностью выполнен издательством лишь благодаря остававшимся у него от прошлого года запасам, поскольку в 1932 году из утвержденной ему сокращенной нормы в 84 тонны бумаги издательство получило только 60 %, т. е. 49 тонн. На 1933 год (для выполнения плана которого из 19 названий, как указывалось в отчете бригады, необходимо было 85 тонн бумаги), лимиты были «Времени», вероятнее всего, урезаны (у нас нет точных данных за этот год, однако в следующем, 1934 году, когда для выполнения плана издательству требовалось 270 тонн бумаги, ему было ассигновано только 80 тонн, а за первое полугодие эта сниженная норма была урезана еще на 14 тонн (см.: Энгель Н. А. [Справка о деятельности кооперативного издательства «Время» в Ленинграде], 7 мая 1934), что свидетельствует об устойчивости тенденции к сокращению).

(обратно)

768

Этот же аргумент приводил в 1931 году, когда над издательством нависала угроза закрытия, С. Ф. Ольденбург: Время привыкло рассматривать себя «как лабораторию, как опытный участок, на котором пробуются различные методы редакционной и издательской работы. При своем маленьком масштабе Издательство может позволить себе ту роскошь кропотливой работы, которая не доступна крупным массовым издательствам» (протокол расширенного ред. совещания, 4 мая 1931 г.). Мотив «лабораторности» работы издательства был центральным и в обращении нового руководства «Времени» к Горькому: маленькие масштабы издательства позволяют ему вести свою работу «как бы в лабораторном плане, экспериментировать», т. е. выступать как «опытный участок» советского книгоиздания (письмо «Времени» Горькому от 24 авг. 1931 г. // Архив Горького в ИМЛИ. КГ-Изд 6–6–30), и в попытке доказать власти необходимость увеличения выделяемых издательству лимитов бумаги: «Борьба за то высокое качество продукции, которого добивается Издательство, возможна только в определенных условиях. Особенное значение приобретает в этом случае искание новых приемов работы, эксперимент, а для этого требуется исключительно скрупулезный, „лабораторный“ подход к выпуску книги. Издательство привыкло смотреть на себя, как на „опытный участок“ и именно в таком понимании своей задачи воспитался кадр его сотрудников. Но, проводя эту работу, Издательство крайне стеснено теми карликовыми масштабами, к которым по необходимости приходится ее сводить. <…> Работа Издательства теряет всякое значение, обращаясь в кустарщину, и даром пропадает весь накопленный запас опыта и творческой энергии, когда годовой план Издательства ограничен двумя-тремя десятками названий, когда в этот план не уложить даже актуальнейших новинок иностранной литературы, когда выпуск собрания сочинений Жида приходится растягивать на два года, а Роллана — на пять-шесть лет, что недопустимо и политически, и с точки зрения договорных обязательств, принятых на себя Издательством в отношении этих авторов. — Издательство имеет внутренне все возможности увеличить в полтора-два раза количество своей продукции и настаивает на этом увеличении» (Энгель Н. А. [Справка о деятельности кооперативного издательства «Время» в Ленинграде], 7 мая 1934 г.).

(обратно)

769

Так формулировало это сложившееся в тридцатые годы обстоятельство советского книжного рынка «Время» в письме к Роллану: <…> «в связи с проведением в хозяйственной жизни СССР плановых начал, вопросам планирования издательской работы придается очень серьезное значение и, в основном, эти вопросы разрешаются издательствами соответственно директивам выше их стоящих регулирующих органов. Вы понимаете, что при этих условиях ни о какой „коммерческой конкуренции“ не может быть и речи. Самое это понятие стало нам совершенно чуждо» (письмо «Времени» Роллану от 17 янв. 1933 г.). При определенных оговорках, это в целом было верно, во всяком случае для «Времени» возможность коммерческой конкуренции, существовавшая в двадцатые, была закрыта прежде всего тем, что теперь издательство полностью зависело от выделяемых ему государством лимитов бумаги, поскольку частный рынок бумажной продукции перестал существовать.

(обратно)

770

Шомракова И. А. Издательство «Время». С. 212.

(обратно)

771

Последним томом собрания сочинений Роллана, выпущенным «Временем», стал 14-й, куда вошел цикл «Героические жизни» — «Жизнь Бетховена» (пер. Е. С. и С. С. Кудашевых под ред. А. А. Смирнова); «Жизнь Микеланджело» (пер. М. А. Кузмина, в том числе стихотворные переводы стихов Микеланджело) и «Толстой» (так в оглавлении, в тексте под заглавием «Жизнь Толстого», пер. Е.С. и С. С. Кудашевых под ред. Б. М. Эйхенбаума). В ГИХЛе вышли переведенные «Временем» два «индийских» (19 и 20-й) и два «музыкологических» тома, а также последняя часть «Очарованной души» (т. 9) и том публицистических статей Роллана (т. 18).

(обратно)

772

Московский дневник Ромена Роллана. Наше путешествие с женой в СССР. Июнь-июль 1935 года // Вопросы литературы. 1989. № 4. С. 230.

(обратно)

773

Там же. С. 226.

(обратно)

774

Там же.

(обратно)

775

Шомракова И. А. Издательство «Время». С. 204.

(обратно)

776

Там же. С. 203.

(обратно)

777

Горький — Издательство «Время». С. 31–32.

(обратно)

778

Баренбаум И. Е., Костылева Н. А. Книжный Петроград — Ленинград. Л.: Лениздат, 1986. С. 341. Напомним еще раз, что эти ангоры и переписке Горького со «Временем» даже не упоминаются.

(обратно)

779

Шомракова Н. А. Издательство «Время». С. 204.

(обратно)

780

Баренбаум И. Е., Костылева Н. А. Книжный Петроград — Ленинград. С. 341.

(обратно)

781

В частности, «Время» неоднократно просило Муссинака (письма «Времени» Муссинаку от 22 мая, 5 мая и осени 1933 г.) помочь с получением очередных томов романа-эпопеи Жюля Ромена «Люди доброй воли» — первые четыре тома этого начатого печатанием по-французски в 1932 г. многотомного романа вышли во «Времени» в 1933 г., однако продолжения не последовало — вероятно, потому, что издательство так и не смогло достать следующих томов для перевода.

(обратно)

782

Горлин настойчиво, но безуспешно предлагал «Времени» перевести новые произведения «экзотической» литературы — сборник рассказов Рене Марана, с которым был знаком лично, прославившегося в начале двадцатых своими негритянскими романами «Батуала» и «Джума», и роман недавно умершего колумбийского писателя Хосе Эустасио Ривера «Пучина» (1924) (см. недат. [1933 г.] записку Горлина в издательство и отрицательные рецензии на его предложения А. А. Смирнова от 13 дек. и 6 апр. 1933 г.); составленный им сборник сатирических пьес европейских писателей (письмо Горлина к Н. А. Энгелю от 4 февр. 1934 г.; отказ издательства в Протоколе его ред. совещания от 21 февр. 1934 г.).

(обратно)

783

До обнародования замысла серии «Время» издало роман Э. Глезера «Год рождения 1902», к весне 1933 г. числились вышедшими в составе социально-революционной серии (хотя в самих книгах указания на это не было) «И.Н.Ц.И.» Л. Кладеля (1933) и первые четыре тома эпопеи Ж. Ромена «Люди доброй воли» (1933; сведения о книгах, вышедших в издательстве «Время» с 1 янв. 1932 г. до 1 апр. 1934 г., представленные издательством в Оргкомитет Союза Советских писателей 11 мая 1933 г.). Роман Б. Келлермана «9 ноября» в старом переводе С. В. Крыленко был опубликован «Временем» в 1934 г. как первый том его «Избранных сочинений» (в следующие тома, запланированные к выпуску в 1935 г. под ред. Д. М. Горфинкеля, предполагалось включить знаменитый «Туннель» и недавно вышедший «Город Анатоль». Перевод «Туннеля» был выполнен П. С. Бернштейн и вышел в 1935 г. во втором томе «Избранных сочинений» Келлермана, который издал, пользуясь материалами «Времени», Гослитиздат). Отзыв Зоргенфрея на последний роман Келлермана дает представление о том, какого рода компромиссными соображениями руководствовалось «Время», готовя собрание избранных произведений этого далеко не «блистательного», но «добротного» автора: «…занимательность и литературное уменье преобладают над глубиной чувств и анализа — таков уж Келлерман; чего-либо выдающегося, в каком бы то ни было отношении, автор и на этот раз не создал; как и в других вещах, он не до конца самостоятелен и отражает многие чужие литературные влияния; однако, роман читается с интересом <…>. Автор не ставит себе задачу анализа социальных отношений, как бы напрашивающуюся при данной теме. Он всего лишь рисует картину; но рисует все же как художник, ни в чем не затушевывая неприглядной правды капиталистического ажиотажа и „преуспеяния“. Склонный к анализу читатель сам без труда разберется в происходящем; для несклонного к анализу полезно было бы краткое предисловие» (внутр. рец. от 20 февр. 1933 г.). Также и романы В. Гюго «Девяносто третий год» и «История одного преступления» вскоре перешли в планах «Времени» из социально-революционной серии в (несостоявшийся) проект издания избранных романов Гюго в четырех томах (первый роман из собрания избранных произведений Гюго, «Человек, который смеется», перевод которого был заказан «Временем» Б. К. Лившицу, вышел в 1935 г. в ГИХЛ). Включенный в план социально-революционной серии роман Джордж Элиот «Феликс Хольт» представлял собой филиацию обсуждавшейся в издательстве несостоявшейся идеи издания нескольких романов этой английской писательницы, предложеннойА. А. Франковским (протокол ред. совещания, 19 окт. 1933 г.). Был принят к изданию роман Чарльза Кингсли о чартизме «Альдон Локк» (стихи для него были переведены в 1933 г. М.А. и М. М. Дьяконовыми), однако книга не вышла. Вероятно, для включения в серию рассматривался и был отвергнут «Ночной полет» А. Сент-Экзюпери (Saint Exupéry Antoine de «Vol de nuit», 1931): «Вещь написана очень сильно, прекрасным языком. Однако, если ее и можно еще назвать „социальной“, то „революционной“ — никоим образом. Проблема общества в целом в ней не поставлена вовсе» (внутр. рец. А. А. Смирнова от 5 дек. 1932 г.). Уже после объявления состава серии она продолжала оставаться открытой — в начале 1933 г. «Время» предлагало П. С. Бернштейн самой найти для перевода какую-нибудь немецкую книгу — «либо исторический роман, освещающий какие-либо революционные события <…>, либо социальный роман в собственном смысле, то есть такой, где если и нет прямого повествования о тех или иных реально происходивших революционных событиях, то намечаются довольно определенные предпосылки таких событий» (письмо «Времени» П. С. Бернштейн от 17 февр. 1933 г.).

(обратно)

784

Так, роман Б. Келлермана «9 ноября» выходил в 1922–1929 гг. девятью изданиями в четырех разных переводах, в том числе большими тиражами в начале 1920-х в ГИЗе, в середине 1920-х — в «Мысли» и в конце десятилетия — в ЗиФе в собрании сочинений писателя; «Десять дней, которые потрясли мир» Джона Рида издавались в 1924–1929 гг. в шести разных переводах и популярных обработках, в том числе в ГИЗе и издательстве «Красная новь»; «Ранняя весна» Стефана Жеромского только в 1925 году была переведена шестью разными советскими издательствами, в том числе в собрании сочинений Жеромского, выходившем в «Мысли»; исключительно популярный у русского читателя «Овод» Э. Л. Войнич, многократно переиздававшийся и в 1890–1910-е гг. (в пер. З. Венгеровой), выходил и в 1920 — начале 1930-х, в том числе тремя изданиями в «Мысли», пятью изданиями в государственных издательствах, а также в приложении к газете «Гудок» тиражом 55 000 экземпляров; «Спартак» Джованьоли, помимо дореволюционных русских переводов, переиздавался в двадцатые годы не менее шести раз, в том числе в бесплатном приложении к журналу «30 дней» 35-тысячным тиражом.

(обратно)

785

Блок Г. П. Автобиография (1958) // http://publ.lib.rU/ARCHIVES/B/BLOK_Georgiy_Petrovich/_Blok_G.P.html.

(обратно)

786

Договор на перевод «Жизни Россини» (10 том) подписан «Временем» с М. А. Кузминым (8 дек. 1933 г.) — в вышедшем в 1936 году гослитиздатовском томе недавно умершему Кузмину был приписан в соавторы Инн. Оксенов. Договор на перевод и примечания к книге «Рим. Неаполь. Флоренция» (11 том) с Б. М. Энгельгардтом заключен «Временем» 1 июля 1934 г. со сроком сдачи к 1 янв. 1935 г., комментарии опубликованы в томе, вышедшем в 1936 г. в ГИХЛ. В планах «Времени» также было выполнить новый перевод «Красного и черного» — вначале было решено поручить его А. А. Ахматовой (протокол ред. совещания, 19 октября 1933 г.), потом — В. В. Гиппиусу (протокол ред. совещания, 14 ноября 1933 г.), однако следов этих переводов в архиве не сохранилось, а в первом томе гослитиздатовского собрания сочинений, вышедшем в 1937 году, помещен перевод А. А. Смирнова.

(обратно)

787

См. письма «Времени» Луначарскому от 16 февр., 23 сент., 16 дек. 1933 г.

(обратно)

788

В качестве возможного автора собственно литературоведческой вступительной статьи ко 2 тому собрания Пруста «Время» рассматривало И. И. Соллертинского (см. протокол ред. совещания, 27 мая 1934 г.).

(обратно)

789

Гальперина Е. Марсель Пруст // Литературный критик. 1934. № 7–8. С. 154.

(обратно)

790

Там же. С. 157.

(обратно)

791

Луначарский А. В. Марсель Пруст // Пруст М. В поисках за утраченным временем. Т. 1. По направлению к Свану / Пер. А. А. Франковского. Л.: Время, 1934. С. V–XII.

(обратно)

792

Там же. С. XII.

(обратно)

793

Гальперина Е. Марсель Пруст. С. 153.

(обратно)

794

Там же. С. 157.

(обратно)

795

Луначарский А. В. Марсель Пруст. С. XII.

(обратно)

796

Гальперина Е. Марсель Пруст. С. 157–158. Кроме того, Гальперина, как кажется, скрыто выступает и против мысли Луначарского о художественном родстве необычно для французской литературы «длинной» прозы Пруста и Роллана, приводя в начале своей статьи отвратительную цитату из «Смерти одного мира» Роллана о «неврастеническом снобизме франко-семитского гермафродита с бархатными глазами», именуя ее «законным раздражением социально здорового человека против воплощения социальной болезненности и вырождения» (там же. С. 153).

(обратно)

797

Утверждение Роллана не соответствовало действительности — на страницах «Cahiers de la quinzaine» были до войны опубликованы многие произведения Роллана, см. также: Duchatelet Bernard. Romain Rolland et Charles Péguy // Cahiers de Brèves. № 30. Dec. 2012.

(обратно)

798

МОРП выступал здесь и как гарант юридически по-прежнему не защищенных прав автора и издательства: получив стороной сведения, что «Время» собирается издавать роман Муссинака, МОРП потребовал от издательства связаться с ними «по всем вопросам издания (т. е. перевод, заключение договора и пр.)…» (письмо МОРП «Времени» от 9 апр. 1933 г.). «Время», отвечая, что роман издается с личного согласия автора, оформленного договором и с выплатой ему гонорара (см. письма «Времени» Муссинаку от 13 и 22 мая 1933 г.), просило МОРП «принять меры к предотвращению попыток других издательств выпустить эту книгу» (письмо «Времени» в МОРП от 11 апр. 1933 г., ср. о том же в письме «Времени» Муссинаку от 13 мая 1933 г.).

(обратно)

799

В этом же духе высказался В. А. Десницкий в рецензии на уже выпущенный «Временем» перевод, выступая в характерно двойственной роли — от имени Ленинградского отделения Критико-библиографического института ОГИЗа и будучи при этом членом редколлегии «Времени»: «В предисловии к русскому переводу своего романа Л. Муссинак заявляет, что его цель — „объяснить… некоторые явления, свойственные загнивающему буржуазному обществу“. Нельзя сказать, что эта задача разрешена автором вполне удовлетворительно. Его собственно художественное восприятие мира не свободно от мелкобуржуазного интеллигентского индивидуализма и скептицизма. Это нашло выражение в показе „героя“ Э. Ж. Кудерка, авторские симпатии к которому не подлежат сомнению <…>, и в стиле „нарочито модном“. И, в особенности, в весьма неудачном показе Москвы. <…> Все описание „вечера 8 ноября 1927 г., в Москве“, в „ресторане дома Герцена“ с „казачьим генералом“, с пляской, которой „славянские расы являют нам частицу своей первобытной ценности“ и т. п. — ни в какой мере не обособляет Л. Муссинака от старых буржуазных французских писателей, которые, посетив Россию, раскрывали потом своим читателям, как в стране „медведей едят икру“ и пьют „квас“ (А. Дюма, Т. Готье и др.). Ряд картин французской жизни, данных в романе, превосходен, и они заставляют забыть неудачный „показ“ Москвы. <…> Данной книжкой издательство „Время“ открывает серию произведений современной западноевропейской литературы. Это начинание следует всячески приветствовать, тем более, что внимание издательства сосредоточено на передовой революционной литературе Западной Европы. Перевод данной книжки вполне удовлетворителен, внешность издания, при сравнительно невысокой цене, более чем удовлетворительна (бумага, шрифт, отсутствие опечаток, переплет и т. д.)» (недат. (не ранее ноября 1933 г.) отзыв).

(обратно)

800

См. также: Ороховацкий Ю. И. Из истории советско-французских литературных связей (Письма А. Мальро в издательство «Время») // Русская литература. 1979. № 1. С. 152–155. Издательство предложило Мальро новый вариант договора, отвечавший его требованиям; для обеспечения эксклюзивности своего издания «Время» попросило Мальро лишь написать специальное предисловие, которое не могло быть перепечатано в московском издании (см. письмо «Времени» Мальро от 21 июля 1934 г.). Однако через неделю издательство было закрыто и роман, перевод которого А. А. Франковский, вероятно, не успел сделать, впервые был опубликован в журнале «Молодая гвардия» (1935, № 4–8) в переводе С. Ромова под редакцией Л. Никулина.

(обратно)

801

Впрочем, «Время», следившее за творчеством давно им любимого Мартен дю Гара, уже интересовалось этим романом: он, в числе ряда других изданий, стоит в заявке на приобретение книг за границей, поданной «Временем» в АО «Международная книга» 4 марта 1933 г.

(обратно)

802

Ермилов В. [Рецензия] Роже Мартен дю Гар. Старая Франция (Roger Martin du Gard. Vieille France) // Красная новь. 1933. Кн. 12, декабрь. С. 193.

(обратно)

803

Ср. такую же интерпретацию в версии В. А. Розеншильд-Паулина, от себя предлагавшего роман Мартен дю Гара к переводу: «Роман этот вызвал многочисленные комментарии французской буржуазной критики, ибо автор проводит в нем отрицательную тенденцию к французским крестьянам, подразумевая под таковыми всю совокупность сельских обывателей, проникнутых мелкобуржуазными традициями и узко-собственническими инстинктами; он считает их классом обреченным на вымирание, не способным сказать нового слова, лишенным благородных побуждений. „…Что бы вы не думали, — пишет он одному из своих критиков, — но как не стараешься относиться к этой проклятой породе со всей полнотой любви к человеку, крайне трудно найти в ней хоть малейшую искорку… Нечего больше ждать от этого дряхлого человечества, в котором иссушены все соки… Мне бы следовало дать понять, что я, наоборот, ожидаю от городского населения, от рабочих. Там скрыты громаднейшие возможности бескорыстия, братства, духовных порывов <…>“ <…>» (недат. (конец 1933 г.) отзыв). Попавшие в издательство в том же 1933 г. два других французских «деревенских» романа, Жана Жионо (Giono Jean «Regain», 1930, «Un de Beaumugnes», 1929), принадлежавших, однако, не к реалистическому, а, по оценке А. А. Смирнова, к направлению «популизма», где народ, то есть крестьяне, изображены «в очень идеалистических, притом идиллических, тонах» (внутр. рец. от 5 июня 1933 г.), были отвергнуты издательством: «…его крестьяне, в социальном отношении, живут на необитаемом острове. Над ними не тяготеют законы буржуазного общества, они не знают эксплуатации, им не приходится сталкиваться с власть имущими. Все их проблемы протекают и разрешаются в плане „душевных переживаний“. Конфликты — лишь между отдельными личностями, борьба добрых со злыми, столкновение между индивидуалистическим чувством и каким-нибудь стародавним обычаем. Основная (почти единственная) тематика — любовь на фоне природы и патриархальной жизни. Это — своеобразная поэзия, нечто в роде „Эклог“! Нужно быть добрым, смелым и сильным, нужно любить природу, труд, жизнь и людей — и тебе обеспечено счастье. Вот — мораль Жионо, элиминирующая всякую идею социальных конфликтов и классовой борьбы. Романы Жионо очень поэтичны, написаны искусно и занимательно, но идеологически, по указанным причинам, для нас совершенно неприемлемы. Издавать их не следует» (там же).

(обратно)

804

Анисимов И. И. [Рецензия]. Роже Мартен дю Гар. Старая Франция. Пер. с фр. Г. П. Блока. Л.: Время, 1934 // Известия. 21 июня 1934.

(обратно)

805

См. переписку Мартен дю Гара с Т. А. Рокотовым 1937 г. в: Диалог писателей. Из истории русско-французских культурных связей XX века. 1920–1970. М.: ИМЛИ РАН, 2002. С. 300–307.

(обратно)

806

По сообщению Саца, Луначарский выступал с ответом на доклад Анисимова о Жиде, сделанный на заседании в Коммунистической Академии, и стенограмма выступления Луначарского сохранилась у докладчика (письмо P. M. Вайнтрауба «Времени» от 8 янв. 1934 г.) — издательство обратилось к Анисимову с просьбой «принять на себя составление предисловия к нашему изданию Жида, использовав в нем возможно шире упомянутую речь А. В. Луначарского. Может быть Вы нашли бы нужным привести эту речь полностью, отдельно от Вашей статьи, против чего мы тоже не возражаем» (письмо «Времени» И И. Анисимову от 11 янв. 1934 г.), однако в предисловии, опубликованном в выпущенном в 1935 году ГИХЛ первом томе собрания сочинений Жида, отсылок к выступлению Луначарского нет.

(обратно)

807

Гаген. [Рецензия] Жид А. Фальшивомонетчики / Пер. А. Франковского. Л.: Academia, 1926 // Книгоноша. 1926. № 40. С. 32–33.

(обратно)

808

Жид А. Из дневников / Пер. Н. Габинского, Б. Загорского и Н. Любимова // Интернациональная литература. 1933. № 4. С. 54–76.

(обратно)

809

Анисимов И. И. Андре Жид и капитализм // Там же. С. 147–151.

(обратно)

810

Интернациональная литература. 1933. № 6. С. 147; в том же номере журнала опубликован перевод помещенного в «Юманите» призыва Жида в связи с 15-й годовщиной Октябрьской революции (с. 140).

(обратно)

811

Не имея в своем распоряжении всех томов нового французского собрания сочинений Жида, издательство разработало пока состав только трех первых томов русского издания и определило круг переводчиков. Том I. «Плохо скованный Прометей» (первоначально перевод был заказан М. А. Кузмину, однако поэт, вероятно, по обыкновению задержал работу и она была передана Г. П. Блоку, который сдал перевод 29 июня 1934 г., редактор перевода — А. А. Франковский); «Трактаты» («Эль-Гадж»; «Вирсавия»; «Филоктет»; «Возвращение блудного сына»; пер. Н. Я. Рыковой, договор с ней от 15 нояб. 1933 г.); «Имморалист» (в переводе А. Д. Радловой из первого тома «Academia», о чем с переводчицей «Временем» заключен договор 1 июля 1934 г., а уже через 3 дня она представила пересмотренный текст); «Саул» (договор на перевод с М. А. Кузминым заключен 9 янв. 1934 г.; позже поэт просил перенести срок на 15 июля: «договоры то я подписал, но Вы знаете, какие у меня все время несчастья, я и теперь еле-еле работаю» (записка М. А. Кузмина Г. П. Блоку от 17 апр. 1934 г.); 27 июня 1934 г. он сдал перевод предисловия к «Саулу», а остальные его обязанности по договору, ввиду болезни, были аннулированы); «Царь Кандавл» (договор на перевод с М. А. Кузминым заключен 9 янв. 1934 г. со сроком сдачи 15 февр., однако Кузмин и здесь, вероятно, перевода не представил — на редакционном совещании 27 мая 1934 г. было решено его «поторопить», позже перевод был поручен Б. К. Лившицу — договор от 23 июня 1934; выполнен 20 июля); «Изабелла» (договор с Т. А. Хмельницкой заключен 2 янв. 1934 г. со сроком сдачи не позднее 10 февр.). Позже в план первого тома были включены также стихотворения Жида, они вышли в 1935 году в ГИХЛ в переводе Б. К. Лившица, выполненном еще для «Времени» (договор с Лившицем от 23 июня 1934 г., выполнен 2 июля того же года). Том II. «Подземелья Ватикана» (пер. М. Л. Лозинского из издания «Academia», договор с ним «Времени» от 2 янв. 1934 г.); «Пасторальная симфония» (договор на перевод заключен (8 февр. 1934 г.) с М. Л. Лозинским, который впоследствии от этой работы отказался (протокол ред. совещания, 27 мая 1934 г.); «Достоевский»; Некоторые статьи из «Новых Претекстов». Том III. «Фальшивомонетчики» (пер. А. А. Франковского из издания «Academia»).

(обратно)

812

Фотография, помещенная в первом томе гихловского издания, также была прислана писателем по просьбе «Времени» (Жид попросил редакцию журнала «Vu» послать его недавнюю фотографию, которая казалась ему одной из лучших, что и было сделано, фотография получена «Временем» 14 апр. 1934 г.).

(обратно)

813

Подробнее см. в нашей статье «К биографии В. А. Зоргенфрея „после Блока“» (в печати). Последующие сюжеты, связанные с изданием «Временем» романов Г. Фаллады и Т. Манна, в названной статье также рассмотрены, однако мы позволим себе повторить сказанное, поскольку эти истории исключительно характерны для условий работы «Времени» 1930-х гг.

(обратно)

814

См., например: Шмюкле Карл. Последние столпы буржуазного реализма // Интернациональная литература. 1934. № 3–4. С. 154–156; тот же подход, применительно к культуре фашизма как «надстройке» достигшего своей крайней формы монополистического капитализма, см. в: Габор Андор. Геббельс в роли теоретика литературы / Авториз. пер. с нем. рукописи С. А. Сапожниковой // Литературный критик. 1933. № 2. С. 64–80. Более тонкие оттенки социальной и идейной динамики фашизма не были в тот период востребованы официальной советской идеологией — вероятно, именно рассуждая в ее русле, Зоргенфрей отсоветовал (внутр. рец. от 2 июня 1934 г.) издавать переведенную с немецкого рукопись автобиографического произведения Рихарда Шерингера, офицера рейхсвера, национал-социалиста, ставшего коммунистом и антифашистом, «Мой путь от фашизма к красному фронту» (которая, впрочем, уже к этому времени вышла по-русски, но, что значимо, не в столичном, а в национальном издательстве «Украшський робйтник», 1933).

(обратно)

815

См.: Яковлева Наталья. «Человеческий документ»: История одного понятия. Helsinki, 2012 (Slavica helsinigiensia. № 42).

(обратно)

816

Сложность определения отношения Фаллады к фашизму была связана отчасти с особенностями биографии писателя (он много лет злоупотреблял наркотиками и алкоголем, зарабатывал трудом наемного сельскохозяйственного рабочего, подолгу находился в тюрьме и в психиатрических лечебницах), который даже после огромного успеха своего второго романа, «Маленький человек — что же дальше?», выпущенного «Rowohlt» и сразу же переведенного на английский и экранизированного, остался в стороне от писательской среды Германии и, в частности, от произошедшей в ней в связи с приходом Гитлера к власти дифференциации (Фаллада, в отличие от многих немецких писателей, провел всю войну в Германии, не занимая определенной профашистской позиции, последние годы — в психиатрической клинике). Характерно, что столь же двойственным было отношение к Фалладе в Третьем Рейхе, где его то объявляли «нежелательным автором» и подвергали кратковременному аресту, то приветствовали его новый роман, «Волк среди волков» (1937), критикующий Веймарскую Германию, и Министерство пропаганды заказывало ему антисемитские литературные сочинения, то писатель обращался к неполитическим (и до сих пор популярным) книгам для детей, а к 1947-му, году своей смерти, завершил антифашистский роман «Каждый умирает в одиночку», вызвавший высокую похвалу Примо Леви и имевший в 2009 году, в английском переводе, необычайный успех в Америке, вернувший Фалладу в ряд крупных немецких писателей (подробнее см.: Williams Jenny. More Lives Than One: A Biography of Hans Fallada. New York: Libris, 1998).

(обратно)

817

Лукан Георг. Реализм в современной немецкой литературе // Литературный критик. 1934. № 6. С. 50.

(обратно)

818

Там же. С. 52.

(обратно)

819

Гюнтер Ганс. Новый роман Ганса Фаллада // Интернациональная литература. 1933. № 3. С. 103, пер. с нем. И. Бахраша. В этом же номере журнала помещен отрывок из романа «Маленький человек — что же дальше?» (пер. Надежды Вольпин). Молодой тогда литературовед Т. Л. Мотылева прямо признала, что вопрос, который ставит пролетарская критика, как и фашистская: «кто такой Фаллада — союзник или враг» — в принципе с позиций такого рода критики не может быть разрешен: «Первый роман его, тотчас по выходе завоевавший автору широкую известность, — „Крестьяне, бонзы и бомбы“ (1931) правой печатью был встречен одобрительно, а революционной критикой <…> с возмущением заклеймен, как фашистский. Второй роман — „Маленький человек — что же дальше?“ (1932) был принят некоторыми фашистскими критиками тоже с одобрением, в то время, как другие критики из того же лагеря усмотрели в нем злонамеренный „культур-большевизм“; левобуржуазная и социал-демократическая печать осыпала Фаллада неумеренными похвалами <…>, а пролетарская критика встала перед трудно разрешимым вопросом: кто такой Фаллада — союзник или враг, писатель, идущий к пролетариату, или фашист?» (Мотылева Т. Ганс Фаллада (Из современной германской литературы) // Литературный критик. 1933. № 5. С. 78).

(обратно)

820

Так, А. Габор предложил «сконцентрировать всю фашистскую литературу в одной из московских библиотек, чтобы исследователь мог в одном месте найти нужный ему материал» (Литературный критик. 1934, № 2 (февр.), с. 207, раздел «Хроника»); Т. Мотылева рассуждала о возможности того, что «фашисты — отчасти под давлением мирового общественного мнения, отчасти, чтобы через культурническую работу расширить свое влияние на массы — откажутся от политики сжигания книг и „амнистируют“ хотя бы часть тех мировых писателей, которых они теперь хотят вычеркнуть из истории литературы» (там же); Л. Филатова без явной критической оценки информировала об идее Г. Уэллса организовать в Англии партию «либерального фашизма», где «объединятся люди науки, которые поставят прогресс и науку на службу человечеству. Это произойдет посредством фашистских мероприятий — создания, по терминологии Уэллса, диктатуры „избранного одаренного большинства“» (там же).

(обратно)

821

Там же. С. 208.

(обратно)

822

Сергеев М. Предисловие к русскому изданию // Фаллада Ганс. Что же дальше? / Пер. с нем. П. С. Бернштейн, Л. И. Вольфсон и Н. А. Логрина под ред. В. А. Зоргенфрея. Л.: Время, [1934], п. р. Позже, в более «вегетарианские» времена оценка возможного будущего Пиннеберга в фашистской Германии вернулась к традиции «маленького человека»: «Мы вправе предполагать, что в годы фашизма Пиннеберг — в отличие от многих своих сограждан — не даст себя превратить в палача или доносчика: при всей узости кругозора он от природы честен и добр. А это уже не так мало, когда человек живет в жестокие времена» (Мотылева Т. Д. Предисловие // Фаллада Г. Собр. соч.: В 4 т. Т. 1. М.: Худож. лит., 1990. С. 8).

(обратно)

823

На роман «Волшебная гора» также написал подробную внутреннюю рецензию В. Г. Адмони: «Его [Т. Манна] симпатии на стороне прежней, простой и здоровой жизни (читай: буржуазии), но он принужден признать и показать ее обреченность. Он предостерегает от прогрессирующего разложения, с недоверием относится к фашизму, как к новому и, очевидно, опасному эксперименту. Фашистской неприкрытой диктатуре он предпочел бы диктатуру скрытую, демократически или как-нибудь иначе замаскированную и ни в ком не вызывающую возражений, как ни в ком не вызывает возражений и сама собой понятна диктаторская власть великолепного Пееперкорна. Т. Манн — представитель консервативных слоев рантьерской буржуазии. Но и фашизм не отрицается им, а только отодвигается в даль, как самый последний, опасный и не очень уютный выход из создавшегося положения. Так, вопреки своей субъективной воле, дает Т. Манн яркую картину разлагающейся буржуазной идеологии, отражающей общее загнивание капитализма в эпоху империализма» (недат. внутр. рец.); было получено подтверждение от немецкой секции МОРП, что она «не возражает против издания „Волшебных Гор“ (так!) Томаса Манна» (письмо МОРП «Времени» от 28 апр. 1934 г.). Роман планировали снабдить идеологическим предисловием В. А. Быстрянского (протокол ред. совещания, 26 янв. 1934 г.) или В. А. Десницкого (протокол ред. совещания, 27 мая 1934 г.). Первую половину романа перевел В. А. Зоргенфрей, вторую — К. А. Ксанина под редакцией Зоргенфрея (машинопись перевода сохранилась в архиве «Времени»). Таким образом, выпущенный в 1934–1935 гг. «Гослитиздатом» перевод «Волшебной горы», занявший два тома (первый том в переводе Зоргенфрея, второй — в переводе Ксаниной), был полностью подготовлен «Временем». Впоследствии этот перевод не переиздавался, вытесненный переводом В. Курелла и В. Станевича.

(обратно)

824

Кроме того, на редакционном совещании 19 октября 1933 г. было решено «в виду предположенного издания собрания сочинений Т. Манна, войти в сношения с автором для получения более подробных сведений о последних его произведениях», однако следов переписки с писателем в архиве «Времени» не сохранилось.

(обратно)

825

На редакционном совещании 26 января 1934 г. Зоргенфрей сообщил, что вторая часть эпопеи «Иосиф и его братья» выйдет на немецком языке в течение 1934 г.; было решено заранее принять роман к изданию и подыскать переводчика.

(обратно)

826

Имеется в виду, вероятно, немецкий журналист и писатель Карл Шмюкле (Schmükle Karl, 1898–1938), проживавший с 1933 года в Москве и сотрудничавший в Институте Маркса-Энгельса и Гослитиздате, член Союза немецких писателей, автор выходившего в эмиграции немецкого антифашистского журнала «Neue deutsche Blätter», только что опубликовавший в «Интернациональной литературе» уже упоминавшуюся программную статью «Последние столпы буржуазного реализма».

(обратно)

827

Эрнст Отвальд (Ottwalt Ersnt, наст, имя Ernst Gottwalt Nicolas, 1901–1943) — немецкий коммунист, с 1933 года живший в эмиграции в Москве, сотрудник «Интернациональной литературы», автор одного из первых исследований национал-социализма «Deutschland, erwache! Geschichte des Nationalsozialismus» (Vienna; Leipzig: Hess, 1932; рус. пер.: Отвальд Эрнст. Путь Гитлера к власти (История национал-социализма) / Предисл. И. Дворкина. М.: Соцэкгиз, 1933).

(обратно)

828

Этот «случай» объясняет, почему в собрании сочинений Т. Манна, подготовленном Зоргенфреем во «Времени» и вышедшем в Гослитиздате, эпопея «Иосиф и его братья» упомянута в предисловии Р. З. Миллер-Будницкой к первому тому (1935 г.), что позволяет считать, что ее предполагалось включить в издание, однако русский перевод (С. К. Апта) появился только в конце шестидесятых годов.

(обратно)

829

См.: Briefe, die den Weg beleuchten // Neue deutsche Blätter. № 3, 1933. Nov. 15. S. 129.

(обратно)

830

Ibid. S. 130.

(обратно)

831

Ibid, пер. В. А. Зоргенфрея.

(обратно)

832

Ibid, пер. здесь и далее наш. — М. М.

(обратно)

833

Ibid. S. 129.

(обратно)

834

Ibid. S. 131.

(обратно)

835

Ottwalt Ernst. Der Turm zu Babel // Neue deutsche Blãtter. № 4. 1933. Dec. 15. S. 253. Цит. по машинописному переводу (вероятно, выполненному Зоргенфреем), сохранившемуся в архиве «Времени».

(обратно)

836

Ibid. S. 254–258.

(обратно)

837

Kurella Alfred. Die Dekadenz Thomas Manns // Internationale Literatur. № 2. Marz-April 1934. S. 155–158.

(обратно)

838

Перевод Зоргенфрея с правкой Блока см в: РГАЛИ. Ф. 629. Оп. 1. Ед. хр. 651; по отзыву А. Блока, «перевод довольно близок к подлиннику <…> Утечки образов мало» (Блок А. Собр. соч. Т. VII. Л.: Сов. писатель, 1932. С. 391). «Время» заключило договор (от 15 апр. 1934 г.) с Л. Д. Блок как наследницей А. Блока на право использовать редакторские поправки А. Блока и обозначить на титульном листе его имя как редактора перевода. Издание вышло после закрытия «Времени»: Гете И. В. Торквато Тассо / Пер. В. А. Зоргенфрея. Вступ. статья и примеч. В. Г. Адмони. Л.: Худож. лит., 1935.

(обратно)

839

Антология была подготовлена Лившицем в декабре 1930 года для «Academia» и дорабатывалась в 1931 г. по замечаниям Луначарского (указано в комм. П. М. Нерлера в: Лившиц Б. К. Полутораглазый стрелец: Стихотворения, переводы, воспоминания. Л.: Сов. писатель, 1989. С. 583–584). Во «Времени» она вышла в 1934 году под известным заглавием «От романтиков до сюрреалистов», переиздана в несколько расширенном виде: Лившиц Б. Французские лирики XIX и XX вв. Л.: Гослитиздат, 1937.

(обратно)

840

Отрывок из воспоминаний Ленца в русском переводе публиковался в «Русском Архиве» в 1878 году. Княжнин предлагал подготовить книгу объемом 16 листов, из коих 11 листов в его переводе, а остальные в старом переводе под его редакцией, снабдив ее биографическим очерком и примечаниями (протокол ред. совещания, 26 янв. 1934 г.; договор с В. Н. Княжниным от 23 февраля 1934 г.), в конце июня Княжнин сдал в издательство около 3 листов перевода и примечаний (см. записку Княжнина во «Время» от 25 июня 1934 г.), однако работа не была завершена и опубликована, машинопись с правкой сохранилась в фонде Княжнина в РО ИРЛИ (Ф. 94. № 11).

(обратно)

841

В серии, так и не увидевшей света, предполагалось выпускать как целые мемуарные произведения, так и сборники, объединяющие выдержки из различных мемуаров, относящихся к одной эпохе или к одному определенному историческому событию (см. протокол ред. совещания, 28 июня 1934 г.), ее состав предполагалось обсудить, в частности, с И. О. Лернером (см. письмо «Времени» Лернеру от 31 мая 1934 г. и его ответ от 29 июня).

(обратно)

842

Кельнер В., Новикова О. Инскрипты литераторов и литературоведов в фондах Российской национальной библиотеки // Новое литературное обозрение. 2005. № 74.

(обратно)

843

См. письмо Г. П. Влока к Б. А. Садовскому от 23 июля 1921 г.

(обратно)

844

На допросе Зоргенфрей, признавая свою вину, упомянул, если верить протоколу, окружение, которое «способствовало поддержке и развитию во мне контрреволюционных настроений» и, в частности, Г. П. Блока; указ. в: Шнейдерман Эдуард. Бенедикт Лившиц: арест, следствие, расстрел // Звезда. 1996. № 1. С. 105–106.

(обратно)

845

См.: Блокада, 1941–1944, Ленинград: Книга Памяти Т. 25. СПб.: ИД «Стелла», 2005.

(обратно)

846

В настоящий каталог не включены другие важные отрасли книжной продукции «Времени» — художественные произведения отечественных авторов, историко-литературная, мемуарная и эпистолярная, детская книга, работы по экономике и НОТу, издания «Научной серии» (под ред. А. Е. Ферсмана), серий «Занимательная наука» (под ред. Я. И. Перельмана) и «Физкультура и спорт» (под ред. Г. А. Дюперрона). Написание имен иностранных авторов приведено в соответствие с современной нормой (или, в случае значительных расхождений, указано в квадратных скобках).

(обратно)

847

О состоянии переводческого дела в 1920-е гг. см.: Алексеев М. П. 1) Проблема художественного перевода // Сборник трудов Иркутского государственного университета. Т. 18. Иркутск, 1931. С. 149–196; 2) История перевода в России // Литературная энциклопедия. Т. 8. М.: Сов. энциклопедия, 1934. Стлб. 521–526; Федоров А. В. 1) Введение в теорию перевода. М.: Изд-во литературы на иностр. яз., 1953; 2) Искусство перевода и жизнь литературы: Очерки. Л.: Сов. писатель, 1983; Корконосенко К. С. Теория и практика художественного перевода с испанского в 1920-е гг.: Становление канона // XX век. Двадцатые годы: Из истории международных связей русской литературы. СПб.: Наука, 2006. С. 108–146.

(обратно)

848

О ленинградском Союзе писателей см.: Кукушкина Т. А. 1) Е. И. Замятин в. Правлении Всероссийского союза писателей (Ленинградское отделение) // Евгений Замятин и культура XX века: Исследования и публикации / Сост. М. Ю. Любимова; науч. ред. Л. С. Гейро. СПб.: Изд-во РНБ, 2002. С. 108–125; 2) Всероссийский союз писателей. Ленинградское отделение (1920–1932): Очерк деятельности // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2001 год. СПб.: Дмитрий Буланин, 2006. С. 81–144.

(обратно)

849

Последний сохранившийся протокол заседания совета Союза датирован 22 августа 1921 г.; 1 сентября Общество подавало в Губисполком документы на регистрацию (РО ИРЛИ, ф. 702), но, очевидно, не было перерегистрировано.

(обратно)

850

Краткие биобиблиографические сведения о большинстве упоминаемых далее переводчиков см. в Приложении XXI.

(обратно)

851

Из устава Союза (РО ИРЛИ, ф. 702).

(обратно)

852

Северная коммуна. 1918. 25 окт. № 139.

(обратно)

853

Из протокола общего собрания 27 окт. 1918 г. (РО ИРЛИ, ф. 702).

(обратно)

854

См.: Мясников А. С. А. М. Горький — организатор издательства «Всемирная литература» (1918–1921 гг.) // Исторический архив. 1958. № 2. С. 67–95; Зелинский К. Л. Горький и «Всемирная литература» // На рубеже двух эпох: Литературные встречи. 1917–1920. М.: Гослитиздат, 1962. С. 256–267; Шомракова И. А. Книгоиздательство «Всемирная литература» (1918–1924) // Книга: Исследования и материалы. М.: Книга, 1967. Сб. 14. С. 175–193; Бодрова А. А. Деятельность Восточной коллегии «Всемирной литературы» под руководством М. Горького // М. Горький и литературы зарубежного востока. М.: Наука, 1968. [Сб.] 1. С. 281–292; Голубева О. Д. Горький — издатель. М.: Книга, 1968; Хлебников Л. М. Из истории Горьковских издательств: «Всемирная литература» и «Издательство З. И. Гржебина» // В. И. Ленин и А. В. Луначарский: Переписка, доклады, документы. М.: Наука, 1971. С. 668–703 (Литературное наследство; Т. 80); Казаков А. «Петрокоммуна» Максима Горького // В мире книг. 1987. № 8. С. 6–8.

(обратно)

855

Из докладной записки совета Общества в Госиздат от 9 февраля 1921 г. (РО ИРЛИ, ф. 702).

(обратно)

856

Чуковский К. И., Гумилев Н. С. Принципы художественного перевода. Пг.: Всемирная литература, 1919 (2-е изд. — 1920).

(обратно)

857

Из устава Союза русских писателей (1917–1920) (РО ИРЛИ, ф. 709, № 196, л. 1).

(обратно)

858

Из отчета бюро секции общему собранию (РО ИРЛИ, ф. 291, оп. 1, № 559, л. 9).

(обратно)

859

Материалы дискуссии печатались в журналах «Жизнь искусства» (Ленинград) и «Журналист» (Москва) в течение всего 1926 г. См. подробнее: Корниенко Н. В. «Нэповская оттепель»: Становление института советской литературной критики. М.: ИМЛИ РАН, 2010. С. 331–481.

(обратно)

860

Селиванов Арк. Памяти Генриха Ибсена (Вечер в Союзе писателей) // Красная газета. Вечерний вып. 1926. 25 мая. № 121. С. 3.

(обратно)

861

Горбачев Г. О «Левом блоке» в литературе и попутно о походе умного Зонина на глупого Лелевича // Жизнь искусства. 1926. № 22. 1 июня. С. 8.

(обратно)

862

См., в частности: В.Б. [В. Блюменфельд]. Писатели говорят // Жизнь искусства. 1926. № 22.1 июня. С. 10; Селиванов Арк. Писатели и критики (Диспут в Союзе писателей) // Красная газета. Вечерний вып. 1926. 5 июня. С. 3; Штейнман Зел. Икс равен мещанину // Жизнь искусства. 1926. № 23. 8 июня. С. 10–11; Зонин А. О сути спора и полемических приемах сводных братьев мистера Бритлинга // Там же. № 24. 15 июня. С. 4–6.

(обратно)

863

Павлова М. М. М. В. Борисоглебский и его воспоминания о Федоре Сологубе // Русская литература. 2007. № 2. С. 107.

(обратно)

864

Горбачев Г. Указ. соч. С. 9.

(обратно)

865

Декрет СНК «О порядке приобретения и распределения заграничной литературы» от 14 июня 1921 г. (Издательское дело в первые годы Советской власти (1917–1922): Сб. документов и материалов. М.: Книга, 1972. С. 100–101).

(обратно)

866

Декрет СНК «О порядке приобретения заграничной литературы государственными учреждениями» от 2 февраля 1922 г. (там же. С. 116–117).

(обратно)

867

Постановление Народного комиссариата внешней и внутренней торговли СССР «Об урегулировании экспорта и импорта произведений печати» (Издательское дело в СССР (1923–1931): Сб. документов и материалов. М.: Книга, 1978. С. 115–116).

(обратно)

868

Судя по статистическим данным, приведенным в статье Л. М. Вайсенберга «Переводная литература в Советской России за 10 лет» (Звезда. 1928. 6. С. 113), количество названий вновь переведенных книг, равно как и количество переизданий прежних переводов, возросло с 1918 по 1923 г. примерно в 4 раза, а с 1918 но 1927 г. — в 8 раз. Вайсенберг отмечает также относительно низкий рост переводной литературы по сравнению со всей книжной продукцией: 641 название переводных изданий из 28 400 названий всех выпущенных книг.

(обратно)

869

В 1924 г. только в Ленинграде насчитывалось 265 издательств, в Москве — 527, а всего по стране — 2043 (Наша печать. Л., 1925. С. 59).

(обратно)

870

Из анкеты от 15 декабря 1924 г. (РО ИРЛИ, ф. 291, оп. 1, № 110, л. 28).

(обратно)

871

Из анкеты от 30 марта 1926 г. (там же, № 467, л. 26 об.). Роман Штернгейма под названием «Любимая лошадь кайзера (Либусса)» издан в 1923 г. в пер. С. Нестеровой.

(обратно)

872

Вайсенберг Л. М. Переводная литература в Советской России за 10 лет. С. 115.

(обратно)

873

См., в частности: Шор Р. О переводах и переводчиках // Печать и революция. 1926. Кн. 1. С. 136.

(обратно)

874

РО ИРЛИ, ф. 291, оп. 1, № 351, л. 4.

(обратно)

875

Ленинградский Союз писателей выступил в защиту Горнфельда и потребовал выплатить переводчику гонорар (там же, № 375).

(обратно)

876

См.: Венедиктов. Письмо в редакцию // Красная газета. Вечерний вып. 1928. 13 нояб. № 313. С. 4; Горнфельд А. Переводческая стряпня (Письмо в редакцию) // Там же. 28 нояб. № 328. С. 4; Мандельштам О. Письма в редакцию // Вечерняя Москва. 1928. 12 дек. № 288. С. 3. В заявлении в ЛО правления ВСП Карякин возмущенно писал, что именно за этот перевод он «по предложению покойного Мих<аила> Осип<овича> Гершензона, был избран членом бывшего профессионального Союза Русских Писателей как переводчик, „художественно работающий над словом“» (РО ИРЛИ, ф. 291, оп. 1, № 377, л. 1).

(обратно)

877

Из протокола общего собрания секции 5 мая 1927 г. (там же, № 557, л. 1).

(обратно)

878

Неопределенность положения ЛенГИЗа в этот период обрисована в письме О. Мандельштама жене: «Ленгиз — разворошенный муравейник. Тенденция — не то сжать, не то уничтожить. Никто ничего не знает и не понимает. Горлин разводит руками с виноватой улыбкой. <…> Рецензии еще есть, но книги посылаются на утвержденье в Москву. Первая партия уже послана. Как только вернется — будет новый договор» (из письма от 2 февраля 1926 г.: Мандельштам О. Полное собрание сочинений и писем: В 3 т. / Сост. А. Г. Мец. М.: Прогресс-Плеяда, 2011. Т. 3. Проза, письма. С. 402).

(обратно)

879

Постановление Комитета по делам печати Наркомторга СССР и НКП РСФСР (Издательское дело в СССР (1923–1931). С. 94–95). Проект слияния этих издательств обсуждался с 1926 г. О «Прибое» см.: Шомракова И. А. Ленинградское рабочее кооперативное издательство «Прибой» (1922–1927 гг.) // Труды Ленинградского государственного института культуры им. Н. К. Крупской. Т. 17. Л., 1967. С. 247–263; Зубкова Н. А. Рабочее кооперативное издательство «Прибой» // Книга и культура. М.: Наука, 1979. С. 200–209.

(обратно)

880

Из отчета бюро секции общему собранию 19 марта 1927 г. (РО ИРЛИ, ф. 291, оп. 1, № 559, л. 7–7 об).

(обратно)

881

Из письма от 27 июля 1926 г. (РО ИРЛИ, ф. 289, оп. 3, № 91, л. 1).

(обратно)

882

См.: «Постановление ЦК ВКП (6) о постановке периодической печати в связи с борьбой за режим экономии» от 28 июня 1926 г. (КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК.М.: Политиздат, 1984. Т. 4. С. 30–32); «Циркуляр председателя Совета труда и обороны о сокращении издательских планов» (Издательское дело в СССР (1923–1931). С. 69).

(обратно)

883

Из письма от 20 августа 1926 г. (РО ИРЛИ, ф. 289, оп. 3, № 91, л. 3).

(обратно)

884

См. отчет бюро секции общему собранию 19 марта 1927 г. (там же, ф. 291, оп. 1, № 559, л. 7 об).

(обратно)

885

Из резолюции ЦК ВКП(б) «О политике партии в области художественной литературы» от 18 июня 1925 г.

(обратно)

886

Из отчета бюро секции общему собранию 19 марта 1927 г. (РО ИРЛИ, ф. 291, оп. 1, № 559, л. 7 об).

(обратно)

887

Принцип «типизации издательств по характеру литературы и ее социальному назначению» введен в 1928 г. постановлением VI Всесоюзного съезда работников печати. См.: Шомракова И. А. Госиздат и проблемы оптимальной структуры советского издательского дела // Книга и культура. М.: Наука, 1979. С. 127.

(обратно)

888

Постановление Совета СНК «О мероприятиях по рационализации работы книгоиздательств и упорядочению книгопроводящей сети» от 2 января 1929 г. — Издательское дело в СССР (1923–1931). С. 120. См. также: [Б. п.]. Реорганизация издательского и книготоргового дела (В Совнаркоме СССР) // Известия. 1929. 30 янв. № 24. С. 2. «Земля и фабрика» — акционерное кооперативное издательство, основано в марте 1922 г., в мае 1928 г. передано в ведение Наркомпроса РСФСР, в 1930 г. вошло в состав Государственного издательства художественной литературы (ГИХЛ).

(обратно)

889

РО ИРЛИ, ф. 291, оп. 1, № 559, л. 10.

(обратно)

890

Из протокола заседания бюро 17 января 1929 г. (там же, № 558, л. 9 об.).

(обратно)

891

Федоров А. В. Искусство перевода и жизнь литературы. С. 4.

(обратно)

892

Мандельштам О. Потоки халтуры // Известия. 1929. 7 апреля. № 80. С. 4. См. также интервью Мандельштама рапповскому журналу «На литературном посту», в котором он характеризовал переводчиков как «жреческую академическую касту», работающую «на книжный шкаф», и призывал «проломать кастовую перегородку, заслоняющую переводную кухню от советской литературной общественности», создать новый тип советского издания, «строго-утилитарный, рассчитанный на культурный голод, а не на коллекционерство и пресыщенность» (1929. № 13. С. 42–45). Как известно, для самого Мандельштама дискуссия переросла в травлю, инициированную критиком Д. И. Заславским, извратившим инцидент 1928 г. между Мандельштамом, Горнфельдом и Карякиным. См.: Заславский Д. О скромном плагиате и развязной халтуре // Литературная газета. 1929. 7 мая. № 3. С. 1; ответ Мандельштама и письмо группы писателей в его защиту: там же. 13 мая. № 4. С. 4; повторные обвинения Заславского в адрес Мандельштама и возражения группе писателей: там же. 20 мая. № 5. С. 5.

(обратно)

893

См., в частности: Переводчик. Виноват ли переводчик // Литературная газета. 1929. 29 апр. № 2. С. 3; Фрумкина Р. О свадебных генералах, книге Ремарка «На Западе без перемен» и качестве продукции // там же. 1929. 14 окт. № 26. С. 2; Губер Б., Эфрос А. Письма в редакцию // там же. 21 окт. № 27. С. 4; И вин А. Производственный брак. Как издаются иностранные классики // там же. 4 нояб. № 29. С. 2; Луначарский А. Нужно ли бить в набат? По поводу перевода иностранных классиков // там же. 18 нояб. № 31. С. 3; Сандомирский Г. Фабрика или арсенал? (К десятилетию Государственного издательства) // Вестник иностранной литературы. 1929. № 3. С. 235; Дейч Ал. В борьбе за массовую переводную литературу // там же. 1929. № 6. С. 211–219.

(обратно)

894

Федерация объединений советских писателей — надстроечная структура, виртуально объединявшая основные литературные организации, прообраз будущего единого Союза советских писателей. ФОСП создана в конце 1926 г.; учредители — ВАПП (Всероссийская ассоциация пролетарских писателей), ВСП, ВОКП (Всероссийское объединение крестьянских писателей). На опыте работы ФОСП постепенно вводилась административная система руководства литературой. См.: Федерация объединений советских писателей и ее Ленинградское отделение (1926–1932 гг.) / Публ. А. И. Павловского // Из истории литературных объединений Петрограда — Ленинграда 1910–1930-х годов: Исследования и материалы. СПб.: Наука, 2002. Кн. 1. С. 362–374.

(обратно)

895

[Б. п.]. Повысим качество переводной литературы. На совещании переводчиков в ГИЗе // Литературная газета. 1929. 22 апр. № 1. С. 2.

(обратно)

896

Дж. Профработа среди писателей // там же. 1929. 20 мая. № 5. С. 5.

(обратно)

897

[Б. п.]. В Федерации // там же. 1929. 27 мая. № 6. С. 4; [Б. п.]. Переводчики объединяются // там же. 1929. 17 июня. № 9. С. 1.

(обратно)

898

См. об этом: Галушкин А. Ю. 1) К допечатной истории романа Е. И. Замятина «Мы» (1921–1924) // Themes and Variations: In Honor of Lasar Fleishman = Темы и вариации: Сборник статей и материалов к 50-летию Л. Флейшмана. Stanford, 1994. Р. 366–375 (Stanford Slavic Studies; Vol. 8); 2) Из истории литературной «коллективизации» // Russian Studies: Ежеквартальник русской филологии и культуры. 1996. Т. 2. № 2. С. 437–478; 3) «Дело Пильняка и Замятина». Предварительные итоги расследования // Новое о Замятине: Сб. материалов / Под ред. Л. Геллера. М.: МИК; Universite de Lausanne, Faculte de Lettres, 1997. C. 89–146.

(обратно)

899

Решение принято на чрезвычайном общем собрании МО Союза писателей 15 сентября 1929 г. (РО ИРЛИ, ф. 291, оп. 1, № 711, л. 12; копия).

(обратно)

900

Из протокола общего собрания (Галушкин А. К). Из истории литературной «коллективизации». С. 457).

(обратно)

901

Из резолюции общего собрания (там же. С. 463).

(обратно)

902

Из протокола заседания МО правления ВССП 18 октября 1929 г. (РО ИРЛИ, ф. 291, оп. 1, № 717, л. 19; копия).

(обратно)

903

Из протокола заседания ЛО правления ВССП 28 октября 1929 г. (там же, № 25, л. 22 об.).

(обратно)

904

Из протокола заседания ЛО правления ВССП 2 декабря 1929 г. (РО ИРЛИ, ф. 291, оп. 1, № 25, л. 30 об.). Объединенный президиум — имеются в виду совместные заседания президиумов ЛО и МО правлений Союза писателей.

(обратно)

905

Из протокола заседания квалификационной комиссии секции (РО ИРЛИ, ф. 702).

(обратно)

906

Очередные задачи Федерации писателей. Резолюция Совета ФОСП по докладам т. т. Керженцева и Батрака // Литературная газета. 1930. 15 июля. № 29. С. 1. Кампания в прессе о неудовлетворительной деятельности ФОСП и отставании литературы от требований современности началась еще осенью 1929 г., сразу после разгрома ВСП, и активизировалась в период подготовки и работы XVI съезда партии. См., в частности: ЭНПЭ. Перестроить работу ФОСП // там же. 1930. 12 мая. № 19. С. 1; Дека. Работу ФОСП — на новые темпы // там же. 26 июня. № 25. С. 3; Кальм Д. ФОСП должна стать руководящим центром советской литературы // там же. 30 июня. № 26. С. 1; [Б. п.]. За перестройку // там же. 5 июля. № 27. С. 1; Кальм Д. Новое в ФОСП // там же. 20 июля. № 30. С. 1.

(обратно)

907

Ленинградские писатели, сколько могли, отстаивали право оставаться просто писателями. Председатель ЛО ВССП М. Л. Слонимский, отчитываясь в декабре 1930 г. перед ЛО ФОСП о работе Союза, утверждал, что «о писателе надо судить не по общественной линии, а по книгам», что «вещи штампованные <…> могут объективно выглядеть халтурными, хотя будут 100 %-но выдержанными идеологически». Подобная позиция послужила поводом для жесткой резолюции ЛО ФОСП, в которой отмечалось «замедление перестройки попутчиков» и указывалось на необходимость борьбы с реакционными, приспособленческими, буржуазными элементами в Союзе. Пролетарско-крестьянским организациям (ЛАПП, ВОПКП, ЛОКАФ) предписывалось «послать в Союз целый ряд своих, более или менее выявившихся членов, которые могли бы способствовать Союзу в перестройке его рядов» (РО ИРЛИ, ф. 492, № 9, л. 118).

(обратно)

908

В комиссию входили Г. Е. Коренев (председатель комиссии, оргсекретарь МО ФОСП), В. И. Соловьев, С. Д. Мстиславский, П. И. Замойский, И. Ф. Жига, М. А. Алексеев, М. А. Россовский. См.: [Б. п.]. Комиссия ФОСП РСФСР в Ленинграде // Литературная газета. 1930. 30 июля. № 32. С. 1.

(обратно)

909

Из протокола совещания 23 июля 1930 г, (Р() ИРЛИ, ф. 492, № 18, л. 26).

(обратно)

910

Там же, л. 27.

(обратно)

911

Кооперативное «Издательство писателей в Ленинграде» (ИПЛ) основано в 1927 г. по инициативе К. А. Федина, С. А. Семенова, М. Л. Слонимского, М. Э. Козакова, И. А. Груздева, входивших в правление под председательством Федина. Выпускало произведения современных писателей, труды литературоведов и критиков, серии «Мастера современной литературы», «Библиотека поэта», альманах «Современник». В 1934 г. объединено с Московским товариществом писателей в издательство «Советский писатель». См.: Семенова Т. Б. К истории «Издательства писателей в Ленинграде» // Константин Федин и его современники. Фединские чтения. Вып. 5. Саратов: ИЦ «Наука», 2013. С. 150–164.

(обратно)

912

Всесоюзное объединение рабоче-крестьянских писателей «Перевал» (1923–1932) — литературная группировка, созданная при журнале «Красная новь», возглавляемом А. К. Воронским. Объединяла прозаиков, поэтов и критиков: А. Ма-лышкин, И. Катаев, М. Пришвин, А. Платонов, Э. Багрицкий, А. Лежнев, Д. Горбов, С. Пакентрейгер и др. Полемизируя с вульгаризаторскими рапповскими установками, «перевальцы» выступали за преемственность культуры, право художника на самовыражение. В основе эстетической программы — принципы, альтернативные официальному утилитарному подходу к искусству: искренность, интуитивизм, гуманизм творчества, моцартианское понимание личности художника. Позиция группы вызывала резкую критику, обвинения в реакционности, троцкизме, отрицании пролетарской культуры.

(обратно)

913

Н. Губер кивает на Вольтера // Красная газета. Вечерний вып. 1930. 26 июля. № 175. С. 4.

(обратно)

914

[Б. п.]. На заседании исполбюро ФОСП. О состоянии работы Ленотдела ФОСП // Литературная газета. 1930. 15 августа. № 35. С. 1. В статье вместо П. К. Губера ошибочно указан прозаик, член литературной группы «Перевал» Б. А. Губер (1903–1937), в тот период — ответственный секретарь издательства «Федерация».

(обратно)

915

[Б. п.]. Очередные задачи Ленотдела ФОСП. Выводы и предложения комиссии Совета ФОСП // там же. 25 августа. № 37. С. 1.

(обратно)

916

Из заявления от 27 июля 1930 г. (РО ИРЛИ, ф. 492, № 14, л. 53; правый край листа оборван; отсутствующие фрагменты заключены в угловые скобки). Рассматривалось на секретариате ЛО ФОСП 29 июля 1930 г.; принято решение направить письмо в «Красную газету», но публикация не состоялась.

(обратно)

917

О. Аф. Переводчики отстают // Литературная газета. 1930.20 июля. № 30. С. 3.

(обратно)

918

О службе в НКВД сам Калнынь упоминает н письме Золбергу от 15 февраля 1937 г. (РНБ, ф. 330, оп. 1, № 2, л. 46 об.).

(обратно)

919

Имеются в виду иностранные специалисты и квалифицированные рабочие, широко привлекаемые в СССР в начале 1930-х гг. для обучения советских инженерно-технических кадров и обслуживания иностранной техники. Практика использования опыта и знаний «иноспецов» введена XVI съездом ВКП(б).

(обратно)

920

Из протокола заседания секретариата ФОСП 28 июля 1931 г. (РО ИРЛИ, ф. 492, № 17, л. 17). Публикации о Сильмане в печати не появились.

(обратно)

921

Такую оценку получила статья Федорова в совместной с К. Чуковским книге «Искусство перевода» (Л., 1930). См.: Левит Т. О переводе // Вестник иностранной литературы. 1930. № 1. С. 123.

(обратно)

922

РО ИРЛИ, ф. 291, оп. 1, 498, л. 8.

(обратно)

923

См. об этом в биобиблиографической справке о Брошниовской.

(обратно)

924

Из докладной записки временно исполняющего обязанности заведующего Отделом печати ЦК ВКП(б) Н. И. Смирнова в Секретариат ЦК ВКП(б) (Козлов В. П. Обманутая, но торжествующая Клио. Подлоги письменных источников по российской истории в XX веке. М.: РОССИЭН, 2001 // http://Uh.ru/POLITOLOG/KOZLOW/klio.txt).

(обратно)

925

«Искренне Ваш Юл. Оксман» (Письма 1914–1970-х годов) / Публ. М. Д. Эльзона; Предисл. В. Д. Рака; Примеч. В. Д. Рака и М. Д. Эльзона // Русская литература. 2006. № 1. С. 235.

(обратно)

926

Из протокола заседания секретариата ЛО ФОСП 28 июля 1931 г. (РО ИРЛИ, ф. 492, № 17, л. 17). При перерегистрации в ВССП в начале 1932 г. Губер представил в комиссию солидный перечень своих общественных поручений и печатных работ за 1931 г., в том числе — очерк «История группсовхоза Машково» (там же, ф. 291, оп. 1, № 496, л. 36).

(обратно)

927

Там же, ф. 492, № 64, л. 1.

(обратно)

928

Там же, ф. 291, оп. 1, № 495, л. 27 об.

(обратно)

929

Из протокола заседания секретариата ЛО ФОСП 13 июля 1931 г. (РО ИРЛИ, ф. 492, № 17, л. 8).

(обратно)

930

Всероскомдрам — Всероссийское общество композиторов, драматургов, деятелей кино и эстрады (1930–1933). Создано на основе слияния МОДПиК и Драмосоюза.

(обратно)

931

Создано в апреле 1931 г. по «Постановлению СНК СССР по организации выпуска ОГИЗом в 1931 г. переводной научно технической литературы» (Издательское дело в СССР (1923–1931). С. 175–176).

(обратно)

932

Цит. по: Перхин В. В. Русская литературная критика 1930-х годов: Критика и общественное сознание эпохи. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1997. С. 53.

(обратно)

933

Роман Дж. Дос Пассоса «42-я параллель» вышел в переводе В. И. Стенича (1931).

(обратно)

934

Из доклада М. А. Фромана общему собранию ВССП 24 февраля 1932 г. (РО ИРЛИ, ф. 291, оп. 1, № 15, л. 40 об., 41).

(обратно)

935

Луначарский А. В. Об отделе изобразительных искусств // Новый мир. 1966. № 9. С. 237–238.

(обратно)

936

Имеется в виду секция прозаиков и поэтов ЛО Союза писателей, созданная в сентябре 1924 г.

(обратно)

937

РО ИРЛИ, ф. 289, оп. 3. № 874, л. 26. Публикуется по автографу А. В. Ганзен. Вверху приписка Ганзен: «Доложено правлению в заседании 11/XII-24 г. Утверждено».

(обратно)

938

Там же, ф. 291, оп. 1, № 566, л. 1–2. Публикуется по машинописи.

(обратно)

939

Там же, ф. 702. Публикуется по машинописи; подпись Ганзен — автограф. Вверху приписка Ганзен: «Приложение а, экз. № 2».

(обратно)

940

Там же. Публикуется по машинописи. Вверху справа — приписка рукой А. В. Ганзен: «Приложение б, экз. № 3».

(обратно)

941

Там же. Публикуется по машинописной копии.

(обратно)

942

Там же. Публикуется по машинописи.

(обратно)

943

С 1927 по 1932 г. председателем правления Госиздата являлся Артемий Багратович Халатов (1894–1938; расстрелян).

(обратно)

944

РО ИРЛИ, ф. 291, оп. 1, № 568, л. 9–9 об. Публикуется по машинописи с незначительной правкой А. В. Ганзен; подписи Ганзен и Выгодского — автографы. Проект ходатайства по поручению бюро секции от 15 марта 1928 г. составлен Выгодским.

(обратно)

945

Постановление Народного комиссариата внешней и внутренней торговли СССР «Об урегулировании экспорта и импорта произведений печати» (Издательское дело в СССР (1923–1931): Сб. документов и материалов. М.: Книга, 1978. С. 115–116).

(обратно)

946

РО ИРЛИ, ф. 291, оп. 1, № 568 л. 3–3 об. Публикуется по машинописи. Подписи отсутствуют. Вверху слева — приписка черными чернилами: «Пожалуйста, очень прошу сделать это сегодня же и занести вместе с другой перепиской. Заодно деньги получите. 9/II 1929 г. А. Ганзен». Проект письма по поручению бюро секции составлен Д. М. Горфинкелем; обсуждался на заседании бюро 7 февраля 1929 г. и общем собрании секции 9 марта 1929 г.

(обратно)

947

Там же, № 557, л. 11. Публикуется по машинописи. Текст резолюции составлен комиссией секции: А. В. Ганзен, СП. Кублицкан Пиоттух, Т. И. Зейлигер, Е. Н. Троповский, Н. Д. Вольпин.

(обратно)

948

Там же, № 564, л. 1. Публикуется по машинописи с незначительной правкой А. В. Ганзен. М. К. Станюкович указана также в списке Ассоциации переводчиков при ФОСП.

(обратно)

949

Там же, № 565, л. 1–2. Публикуется по машинописи с незначительной правкой А. В. Ганзен.

(обратно)

950

РО ЦРЛИ, ф. 702. Публикуется по машинописи.

(обратно)

951

РО ИРЛИ, ф. 702. Публикуется по машинописи. Последний абзац, отмеченный астериском (*), вписан рукой Ганзен. Вверху справа — ее же приписка: «А. В. Ганзен». Дата составления указана на машинописной копии плана с правкой А. В. Ганзен (ф. 702); утвержден 28 февраля 1930 г. на объединенном заседании бюро секции переводчиков при ФОСП и квалификационной комиссии секции; одобрен общим собранием секции 11 марта 1930 г.

(обратно)

952

Там же. Публикуется по машинописной копии с незначительной правкой А. В. Ганзен. Утверждена на заседании бюро секции 28 февраля 1930 г.

(обратно)

953

Имеются в виду секции национальных литератур. В 1931 г. в ЛАПП работали эстонская, латышская, финская, украинская, польская, белорусская, еврейская, восточная секции.

(обратно)

954

ЛИЛИ (ЛГИЛИ) — Ленинградский Государственный историко-лингвистический институт. В 1933 г., в связи с созданием философского отделения, институт был переименован в Ленинградский историко-философско-лингвистический институт (ЛИФЛИ).

(обратно)

955

РО ИРЛИ, ф. 492, № 16, л. 18. Публикуется но машинописи; подписи — автограф.

(обратно)

956

ЛИЯ ЛОКА — Институт литературы, искусства и языка ЛО Коммунистической академии при ЦИК СССР (1930–1936), первым директором которого был В. Я. Кирпотин.

(обратно)

957

Литературное бюро при ЛО ФОСП. Занималось устройством литературных вечеров, координацией литературно-«вечеровой» деятельности организаций, входящих в ФОСП.

(обратно)

958

Международное бюро революционной литературы (1925–1930), созданное для объединения пролетарских и революционных писателей мира. Печатный орган — «Вестник иностранной литературы» (1928–1930; на рус. яз.) под редакцией А. В. Луначарского. Реорганизовано в Международное объединение революционных писателей (МОРП; 1931–1935), издававшее журнал «Литература мировой революции» (1931–1932; на рус., нем., фр., англ. языках) под редакцией Б. Ясенского; с 1933 — «Интернациональная литература».

(обратно)

959

«Издательское товарищество иностранных рабочих в СССР» создано в марте 1931 г. при НКП РСФСР с целью выпуска и распространения среди иностранных рабочих марксистско-ленинской, партийно-политической, учебной, справочной, технической и художественной литературы. Учредители — Центральный немецкий рабочий клуб, Научная ассоциация по изучению народов Запада, просветительное общество «Прометей», Интернациональный клуб политических эмигрантов в СССР. Идеологическое руководство осуществлялось Исполкомом Коминтерна, в ведение которого впоследствии перешло издательство. Первый председатель — М. Е. Крепс; руководитель ленинградского отделения — И. И. Ласси. В июне 1938 г. переименовано в «Издательство литературы на иностранных языках». Подробнее см.: Журкина С. М. Издательское товарищество иностранных рабочих в СССР (1931–1938) // Книга и культура. М.: Наука, 1979. С. 210–219.

(обратно)

960

РО ИРЛИ, ф. 492, № 112, л. 8–10. Публикуется по машинописной копии.

(обратно)

961

Там же, л. 14, 14 об. Публикуется по машинописи.

(обратно)

962

Там же, л. 16, 16 об. Публикуется по машинописной копии.

(обратно)

963

На IV пленуме правления РАПП (30.08–03.09.1931) обсуждалась программа создания пролетарского «большого искусства большевизма» (один из лозунгов РАПП). Подведены итоги первого года призыва ударников в литературу; рабочий-ударник признан «ведущей фигурой пролетли Гературного движения». Генеральной темой пролетарской литературы объявлен показ героев пятилетки; определена одна из основных задач РАПП — борьба за перестройку мировоззрения и творческого метода попутчиков и союзников, их переход на позиции пролетариата. М. Горький в своем выступлении поставил перед рапповцами задачу создания истории фабрик и заводов Советского Союза. Решения пленума трактовались как руководство к действию.

(обратно)

964

А. Фадеев особо подчеркивал в своем выступлении всемирно-историческое, философское значение показа в литературе героев пятилетки, представителей новой «людской породы, нового человека, социалистического человека» (Рост. 1931. № 18. С. 11).

(обратно)

965

Имеется в виду дискуссия в ленинградском Союзе писателей в июле 1931 г. об идейно-творческой перестройке писателей-попутчиков с докладом З. Я. Штейнмана «Формула перехода — борьба за мировоззрение». Речь шла о новом типе писателя с подчиненным художественным сознанием и новом творческом методе, обозначенном в дальнейшем как социалистический реализм. От попутчиков требовалось незамедлительное овладение марксистско-ленинским мировоззрением и применение его в своем творчестве. Под этим углом зрения последние произведения попутчиков, упоминаемых далее Лесючевским, подверглись сокрушительной критике. Авторов обвинили в отсутствии мировоззренческой перестройки и субъективно-идеалистическом, подчас реакционном, изображении социалистической действительности. Выступление самого Лесючевского отличалось особой жесткостью оценок. В развернувшемся споре с лапповскими критиками писатели пытались отстаивать право художника на собственное «внутреннее зрение».

(обратно)

966

За «правый уклон» жесткой критике в печати подверглись повесть Ю. Тынянова «Восковая персона» (1931) и роман О. Форш «Сумасшедший корабль» (1930). В январе 1932 г., характеризуя состояние советских литературных журналов, Культпроп докладывал Оргбюро ЦК ВКП(б): «Ольга Форш в реакционном произведении „Сумасшедший корабль“ открыто защищает реакционную буржуазную интеллигенцию» (Большая цензура. Писатели и журналисты в Стране Советов. 1917–1956 / Сост. Л. В. Максименков. М.: Материк; МФ «Демократия», 2005. С. 216). Памятуя об идеологическом клейме, наложенном на роман в 1930-е гг., осторожные цензоры не позволили писательнице включить это произведение в собрание сочинений 1956 и 1962 гг. На родине роман был переиздан лишь в 1988 г. со вступительной статьей и комментариями С. И. Тиминой.

(обратно)

967

Платонов А. Впрок (Бедняцкая хроника) // Красная новь. 1931. № 3. С. 3–39. Докладчик повторяет официальную оценку повести в печати. Критика проявила особое усердие после записки Сталина в редакцию журнала «Красная новь», в которой он назвал Платонова агентом, развенчивающим колхозное движение, и потребовал наказать автора и «головотяпов-коммунистов», опубликовавших рассказ, «так, чтобы наказание пошло им „впрок“» (Власть и художественная интеллигенция; Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б), ВЧК — ОГПУ — НКВД о культурной политике. 1917–1953 гг. / Сост. А. Артизов, О. Наумов; под ред. акад. А. Н. Яковлева. М.: МФ «Демократия», 1999. С. 150). Искупая свой просчет, редакция напечатала разгромную статью А. Фадеева «Об одной кулацкой хронике» (Красная новь. 1931. № 5–6. С. 206–209).

(обратно)

968

Правдухин В. Гугенот из Териберки // Ленинград. 1931. 6, 7. Повесть была осуждена критикой за искаженный показ большевистского руководства, идеализацию главного героя — классового врага. Правдухин с 1923 г. жил в Москве, но до 1932 г. состоял в ленинградском Союзе писателей.

(обратно)

969

Речь идет о выступлениях на дискуссии в ЛО и МО Союза писателей. Н. Браун и Н. Тихонов доказывали, что отдельные ошибки и противоречия не перечеркивают основную линию перестройки попутчиков. Браун утверждал, в частности, что наряду с идейными промахами в книге М. Козакова «Человек и его дело» есть и «правильные установки», показывающие «серьезное продвижение <…> вперед». Перестройку В. Каверина, при всех его субъективистских и формалистических ошибках, назвал «искренней и серьезной». Тихонов свел основные недостатки книги Каверина «Пролог» к изображению нового материала старыми средствами, за что сам был обвинен в формализме ([Б. п.]. Дискуссия Ленинградского отделения Союза писателей // Звезда. 1931. № 8. С. 140–160). Суть выступления Л. Леонова на дискуссии в МО Союза писателей (сентябрь 1931) заключалась в отстаивании специфики литературного труда и критике основных постулатов рапповской литературной политики, продекларированных IV пленумом РАПП. Писатель негативно охарактеризовал состояние современной литературы, отметил оскудение тематики, отсутствие высокохудожественных произведений, «глупую» погоню за темпами и стремление к «наживанию» «литературного капитальца» на современных темах («было бы красно, остальное неважно») (Новый мир. 1931. № 10. С. 123–125).

(обратно)

970

Письмо писателей-попутчиков (И. Бабель, С. Есенин, М. Зощенко, Вс. Иванов, В. Каверин, О. Мандельштам, Н. Тихонов и др.) подготовлено к совещанию по вопросам литературы при Отделе печати ЦК РКП(б) в мае 1924 г. Выработанная на совещании линия поддержки наиболее талантливых и лояльных попутчиков вошла в резолюцию XIII съезда партии о печати (май 1924) и была закреплена постановлением ЦК РКП(б) «О политике партии в области художественной литературы» (июнь 1925). Новая партийная политика изменила и градус напряженности в отношении попутчиков к власти. Писатели заявляли в письме, что их творческие пути неотделимы от новой Советской России, и вместе с тем настаивали на плодотворности для искусства идейно-эстетических исканий. Опубл.: К вопросу о политике РКП(б) в художественной литературе. М.: Красная новь, 1924. С. 106–107.

(обратно)

971

Каверин В. Пролог. Путевые рассказы. М.; Л.: ГИХЛ, 1931. Книга подверглась критике на дискуссии (и в печати) как образец механистической перестройки автора, не усвоившего марксистско-ленинскую идеологию. Возражая Лесючевскому, Каверин доказывал, что «изучая только идеологическую структуру произведения, нельзя забывать о самой специфике литературы» (РО ИРЛИ, ф. 291, оп. 1, 189, л. 49).

(обратно)

972

Козаков М. Человек и его дело. [Л.]: ГИХЛ, 1931. Очерк печатался также в сборнике ЛО ФОСП «Решающий год» (Л., 1931), составленном по итогам работы писателей в литературных ударных бригадах. Обсуждение книги на дискуссии Союза писателей сопровождалось спором о соотношении сознательного и подсознательного в творчестве. Писатель утверждал, что мировоззренческая перестройка не отменяет роли фантазии, игры творческого воображения; подсознательное является одним из «существенных рычагов творческого процесса», а механистическое противопоставление сознательного и подсознательного — не что иное, как «псевдомарксистское, вульгарное понимание диалектико-материалистического метода в применении к искусству» (Звезда. 1931. № 8. С. 151). IV пленум РАПП осудил книгу за субъективизм, «крупные ошибки идеологического порядка», «идеалистическое представление о природе художественного творчества» (Рост. 1931. № 18. С. 9). Предыдущие книги Козакова «Мещанин Адамейко» (1927) и «Человек, падающий ниц» (1929), получившие первоначально положительные отзывы критики «за социальную направленность», в 1930 г. были изъяты Главполитпросветом из библиотек за «достоевщину» и «антисемитизм». Секретариат ЛО ФОСП выступил тогда в поддержку писателя и потребовал «немедленной отмены» постановления, квалифицировав его «как идеологическое вредительство и головотяпство» (из постановления от 25 августа 1930 г.: РО ИРЛИ, ф. 492, № 15, л. 14).

(обратно)

973

Имеется в виду практика анкетирования зарубежных писателей, введенная МБРЛ. В 1930 г., в частности, была разослана анкета «Какова будет Ваша позиция в случае объявления войны империалистическими державами СССР?». Ответы И. Бехера, Дж. Голсуорси, А. Зегерс, Р. Роллана, Э. Синклера, Г. Уэллса, С. Цвейга, Б. Шоу и др. опубликованы: Вестник иностранной литературы. 1930. № 4. С. 3–9; № 5. С. 3–8. Отд. изд.: Долой войну империалистов против СССР: Анкета Международного бюро революционной литературы / Иредисл. К. Радека. М.; Л.: ГИХЛ, 1931.

(обратно)

974

Туссель Жан (1890–1944) — бельгийский писатель, автор произведений о тяжелой жизни и труде бедняков.

(обратно)

975

Журнал с таким названием не выходил. Вероятно, имеется в виду журнал «Литература мировой революции».

(обратно)

976

Подразумевается история с закрытием в Латвии журнала революционной литературы «Левый фронт» (1928–1930). Вместо него с 1931 г. выходил журнал «Трибуна» («Tribine»).

(обратно)

977

РО ИРЛИ, ф. 492, № 111, л. 1–2. Публикуется но машинописи.

(обратно)

978

Хроника составлена по протоколам заседаний бюро и общих собраний секции, отчетам бюро (РО ИРЛИ, ф. 291), письмам А. В. Ганзен и О. Н. Брошниовской Ф. Сологубу (там же, ф. 289).

(обратно)

979

Намечалось также обсуждение статьи Лессинга о принципах перевода, но в программу вечера не вошло.

(обратно)

980

Обстоятельный аналитический обзор истории литературного «всеобуча» в СССР дает Е. Добренко в книге «Формовка советского писателя: Социальные и эстетические истоки советской литературной культуры» (СПб.: Академический проект, 1999). Тем не менее конкретизации, связанные с исследованием этого явления, необходимы и, видимо, еще будут появляться.

(обратно)

981

Корпус документов, имеющих отношение к переписке «Литературной учебы» с читателями (РО ИРЛИ, ф. 453, оп. 1; 1930–1934 годы), представлен письмами в редакцию или литературную консультацию (245 единиц), ответами консультантов (79 единиц) и рукописями, присланными для рецензирования. Литературные тексты начинающих писателей, во-первых, литературны, во-вторых, объемны и поэтому требуют особого подхода, а главное — места. Письма же, что естественно, много более лаконичны и вместе с тем информативны; чтобы составить себе представление о читателе, в общем достаточно ограничиться ими.

Необходимо отметить, что в архиве сохранилась далеко не вся корреспонденция: часть попала в другие фонды, часть, вне всяких сомнений, вообще утрачена, так что оценивать ее репрезентативность приходится с осторожностью: корпус известных писем позволяет составить уверенное представление о том, что было, но не дает возможности установить точно, что имело место помимо этого.

Письма из фонда «Литературной учебы», адресованные персонально М. Горькому (ед. хр. 240), уже были опубликованы и здесь цитируются минимально (см.: Письма Читателей «Литературной учебы» М. Горькому / Публ. В. Ю. Вьюгина и М. Н. Нечаевой // Текстологический временник. Русская литература XX века: Вопросы текстологии и источниковедения. М.: ИМЛИ РАН, 2012).

(обратно)

982

Douglas М. Implicit Meanings: Selected Essays in Anthropology. London, New York: Routledge, 1999. P. VII.

(обратно)

983

Благодарю М. Н. Нечаеву за помощь в подготовке этой статистики.

(обратно)

984

Литературная учеба. 1930. № 1. С. 3.

(обратно)

985

Сохранились прежде всего те письма, которые заинтересовали редакцию. Некоторые из них цитировались в рубрике «Переписка с читателями» и в других публикациях журнала.

(обратно)

986

При цитировании источников, за исключением тех случаев, когда это особенно затрудняет чтение, сохраняется орфография и пунктуация оригинала. В угловых скобках даются конъектуры и краткие пояснения. Курсивом в прямых скобках обозначается вычеркнутый текст. Курсив без скобок служит для выделения значимых мест.

(обратно)

987

См.: ед. хр. 223, л. 1–2; ед. хр. 226, л. 4–6; ед. хр. 236, л. 3; ед. хр. 239, л. 2–4; ед. хр. 239, л. 10; ед. хр. 239, л. 29–30; ед. хр. 243, л. 10; ед. хр. 243, л. 30; ед. хр. 243, л. 31–33; ед. хр. 244, л. 25; ед. хр. 245, л. 13; ед. хр. 246, л. 3; ед. хр. 247, л. 18; ед. хр. 251, л. 11; ед. хр. 251, л. 34; ед. хр. 253, л. 29.

(обратно)

988

Горький М. Письма о литературе. М.: Сов. писатель, 1957. С. 595.

(обратно)

989

Горький М. Цели нашего журнала // Литературная учеба. 1930. № 1. С. 5.

(обратно)

990

Сам по себе этот пункт анкеты заслуживает особого внимания. Рабселькоровское и военкоровское движение — своего рода «инкубатор» многих будущих учеников «Литературной учебы». (Об этом еще малоизученном явлении см., напр.: Маркасова Е. «Селькор под обстрелом»: стереотипы враждебного окружения и жертвенности в «коммунистическом завоевании» деревни // Культура и власть в условиях коммуникационной революции XX в.: Форум немецких и российских исследователей. М.: Аиро-XX, 2002; Kelly С. «А Laboratory for the Manufacture of Proletarian Writers»: The Stengazeta (Wall Newspaper), Kul’turnost’ and the Language of Politics in the Early Soviet Period // Europe-Asia Studies. Glasgow, 2002. Vol. 54, № 4; Скребнев В. А. Становление рабселькоровского движения в Тамбовской губернии (1921–1928 гг.). СПб.: Нестор, 2006; Якимов О. Д. Рабселькоровское движение в национальных регионах восточной Сибири: генезис и трансформация // Вестник Северо-Восточного федерального университета им. М. К. Аммосова. 2008. Т. 5. № 4.

(обратно)

991

Горький М. Письма к рабкорам и писателям. (Б-ка «Огонек». № 55–56). М.: Жургазобъединение, 1936. С. 18.

(обратно)

992

Шехтер М. Стихи. М.: Худож. лит., 1982. С. 77.

(обратно)

993

Писатели Югры: Биобиблиогр. указатель / Сост.: С. Ю. Волженина и др. Екатеринбург: Сократ, 2004. С. 6–7.

(обратно)

994

Напр.: Богданов К. А. Vox Populi: фольклорные жанры советской культуры. М.: Новое литературное обозрение, 2009; Комепина Н. Г. Создание образа советского сказителя в 1930–40-е гг. (на примере М. С. Крюковой) // Образный мир традиционной культуры: Сб. статей. М.: ГРЦРФ, 2010. С. 276–285; Козлова И. В. «Сталинские соколы»: тоталитарная фразеология и «советский фольклор» // Антропологический форум. 2010. 12. — Online (http://anthropologie.kunstkamera.ru/files/pdf/012online/12_online_kozlova.pdf).

(обратно)

995

Гудков И. С., Сенкевич В. В. Кружок национального творчества // Литературная учеба. 1938. № 8. С. 102–104.

(обратно)

996

Литературная учеба. 1934. № 5. С. 128.

(обратно)

997

Волошинов В. Н. Слово и его социальная функция // Литературная учеба. 1930. № 5. С. 55.

(обратно)

998

Литературная учеба. 1930. № 1. С. 66.

(обратно)

999

О пародии на «Послание» Д. И. Хвостова, где, вероятно, были эти строки, см.: Балакин А. Ю. Пушкин — читатель графа Хвостова // Западный сборник (В честь 80-летия Петра Романовича Заборова) / Сост. М. Э. Маликова, Д. В. Токарев. СПб.: Изд-во Пушкинского Дома, 2011. Если говорить об актуальном для «Литературной учебы» времени, она цитировалась Б. Л. Модзалевским в работе «Пушкин, Дельвиг и их петербургские друзья в письмах С. М. Дельвиг» 1925 года (Моздалевский Б. Л. Пушкин. Л.: Прибой, 1929. С. 162 (Труды Пушкинского дома Академии наук СССР)).

(обратно)

1000

Имеется в виду, вероятно: Популярная иллюстрированная библиотека «Всемирная история». Общество историков-марксистов и Институт истории при Коммунистической академии ЦИК СССР / Под общ. рук. М. Н. Покровского.

(обратно)

1001

Калецкий П. Пинкертоновщина // Литературная энциклопедия: В 11 т. М.: ОГИЗ РСФСР, Сов. энциклопедия, 1934. Т. 8. Стлб. 645.

(обратно)

1002

Горький М. Цели нашего журнала. С. 5.

(обратно)

1003

Это заставляет удивляться даже экспертов: «Удивительнее тот факт, — пишет Ш. Фицпатрик о привилегиях, раздаваемых Сталиным во время всеобщего дефицита, — что наряду с ними (инженерами. — В. В.) подобной чести удостоились писатели, композиторы, архитекторы, художники, театральные деятели и прочие представители „творческой интеллигенции“» (Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России в 30-е годы. М.: Росспэн, 2008. С. 117).

(обратно)

1004

Писательское «житие», конечно, было далеко не безоблачным, даже если не учитывать тех экстремальных обстоятельств, которые связаны с репрессиями. Об этом свидетельствуют и работы последнего времени (напр.: Антипина В. А. Повседневная жизнь советских писателей, 1930–1950-е годы. М.: Молодая гвардия, 2005), и попытки критической аналитики, предпринимавшиеся в 1920–1930-х годах. Так, запрещенный вскоре после выхода сборник «О писательской этике, литературном хулиганстве и богеме» (Л.: Прибой, [1927]), помимо осуждения «есенинщины» и писательского мещанства, содержал и статьи о неблагополучном положении литераторов (Новокшенов И. «К вопросу о положении писателя», Арди «О советском писателе. Как он живет и работает»).

(обратно)

1005

Горький М. Цели нашего журнала. С. 4.

(обратно)

1006

Е. Добренко приводит замечательное в этом смысле письмо одного из подопечных литконсультации: «Если вы в течение года не можете сделать из меня писателя, так это скорее ваша вина, чем моя» (Добренко Е. Формовка советского писателя. С. 340).

(обратно)

1007

Проблема комсомольско-литературной «богемы» получила отражение даже в «Литературной энциклопедии». В соответствующей статье В. Фриче писал: «…Воцарение нравов богемы со всеми их отрицательными последствиями в среде слушателей лит<ературн>ого техникума в Москве и т. п. вызвали резкий протест со стороны советскихобщественных и литературных кругов, выразившийся в организации митингов, диспутов, посвященных этой злободневной теме…» (Фриче В. Богема // Литературная энциклопедия. В 11 т. М.: Изд-во Ком. Академии, 1930. Т. 2. С. 535).

(обратно)

Оглавление

  • От составителя
  • К. А. Кумпан Институт истории искусств на рубеже 1920–1930-х гг
  •   «Социологический метод»
  •   Скандалы в Соцкоме
  •   Социологический сдвиг и его последствия
  •   Марксистский семинарий
  •   Смена курса и первая «реорганизация»
  •   Подступы к ликвидации
  •   Пятилетний план и соцсоревнование
  •   Период безначалия и развала
  •   Первая «ликвидация»
  •   Последняя «реорганизация»
  •   Чистка и окончательная ликвидация
  • М. Э. Маликова «Время»: история ленинградского кооперативного издательства (1922–1934)
  •   1. Вступление
  •   2. «Я, такой несовременный… живу сегодня»: Г. П. Блок
  •   3. Переводная беллетристика
  •   4. Авторизованные собрания сочинений Стефана Цвейга и Ромена Роллана
  •     Цвейг
  •     Роллан
  •   5. Новая «политическая физиономия»
  •   Приложение
  • Т. А. Кукушкина К истории секции ленинградских переводчиков (1924–1932)
  •   1
  •   2
  •   Приложения
  • В. Ю. Вьюгин Читатель «Литературной учебы»: социальный портрет в письмах (1930–1934)
  •   «Среднестатистический» портрет
  •   Женщины и «Литературная учеба»
  •   Экономические мотивы начинающего писателя
  •   Состоявшиеся профессионалы
  •   «Буду краток» (Нетипичные профессии)
  •   Идеологическая идентификация
  •   Читатель как читатель
  •   «Формулы чтения»
  • Указатель имен
  • *** Примечания ***