День рождения [Магда Сабо] (fb2) читать онлайн

Магда Сабо День рождения

I. Впервые о Беньямине Эперьеше

Боришка Иллеш терпеть не могла контрольные работы.

Единственное, что ей, пожалуй, нравилось, — это раздавать тетради. Когда в классе появлялась учительница с горой обернутых в синюю бумагу тетрадей, Боришка всегда первой вызывалась раздавать их, и ей обычно удавалось подбежать к учительской кафедре раньше Кучеш и Варкони, хотя те тоже стремились опередить одна другую.

Класс уже привык, что раздача тетрадей — право и обязанность их троих: так уж повелось в течение нескольких лет, точно так же как неписаным законом считалось, что собирают тетради Иштвани, Холли и Хегедюш. В каждом классе свои обычаи и традиции, так было и в 7-м классе. Занятие это приятно хотя бы тем, что, когда тянешься за тетрадкой, можно шепнуть кому-нибудь что-то на ухо, не говоря уже о том, что можно разгуливать по всему классу, между парт, и это не только не вызывало нареканий, но считалось само собою разумеющимся.

А ведь до чего приятно поразмяться, когда насидишься на уроках! Но вот писать контрольные!..

Венгерский язык сам по себе не такой уж плохой предмет, если бы не нужно было учить грамматику, писать контрольные и разбирать художественные произведения. Вообще в преподавании языка не все еще до конца продумано. Одно дело слушать родную речь, и совсем другое — когда надо зубрить правила. Когда учительница читала какое-нибудь стихотворение или отрывок из романа, все внимательно слушали (даже если речь шла о Тольди^[1], о котором говорилось уже тысячу раз). Но отвечать урок, писать сочинение, делать разбор!..

Контрольная работа № 8:

«УЛИЦА БЕНЬЯМИНА ЭПЕРЬЕША»

За несколько недель все в классе знали, что вот-вот будет сочинение на эту тему. Потому что за все время существования школы не было такого седьмого класса, которому не приходилось бы описывать либо историю из жизни самого Беньямина Эперьеша, либо историю улицы, носящей его имя. Так и теперь учительница больше месяца назад начала подготовку к этому: задавала на дом описать какую-нибудь улицу, площадь или здание. Сначала улицу Франка, потом памятник безымянным героям 1848 года, Рыбную площадь и, наконец, гимназию на углу Стружечной площади. О самом Беньямине Эперьеше, разумеется, и речи не было, но чего ради тогда в течение нескольких недель набивать руку на подобных описаниях!.. «Вот увидите, скоро предстоит нам сочинение о Беньямине Эперьеше, — предсказала Ютка Микеш и тут же радостно добавила: — Как хорошо! Просто чудесно!» Ох уж эта Ютка, она способна даже этому радоваться!

Раз в неделю в расписании стояли сдвоенные часы венгерского языка (специально с расчетом на возможные контрольные работы). От учеников требовали составление плана — пренеприятная обязанность! Неужели нельзя оставить для него место и вписать потом, после окончания работы?! Однако преподавательница, когда они еще были в 6-м классе, заметила, что ученики сначала пишут черновик сочинения и только потом, на основе его, составляют план, а это — неизвестно почему — ей не нравилось. С тех пор она завела такое правило: напишет на доске название сочинения и тут же начинает ходить между рядами парт, заглядывая в черновики — все ли начинают с плана?

Соседка Боришки, Кучеш, тяжело вздохнув, принялась писать. Бори, оглянувшись назад, бросила взгляд на сидевшую сзади Ютку Микеш. У нее план был почти готов. Ясное дело, ей легко: она влюблена в эту несуразную улицу, дома которой так непохожи на красивые новые здания Большого кольца или проспекта Юллеи. Боришке хотелось бы жить в небоскребе или, в крайнем случае, в совершенно новом микрорайоне. А улица Беньямина Эперьеша… Она задумалась, и тут ей пришло и голову, что от нее наверняка ждут какого-то необыкновенного сочинения: ведь на ее долю выпало «счастье» родиться и жить в доме, когда-то принадлежавшем Беньямину…

ВСТУПЛЕНИЕ

О чем же написать во вступлении? Улица Беньямина Эперьеша расположена в центральной части города. Это кривая, длинная, бестолковая улица. Когда-то она и называлась по-другому — Ложечная улица — и только после освобождения получила имя Беньямина Эперьеша, жившего в давние времена, приблизительно тогда же, когда и Чоконаи^[2]. Он известен как новатор языка; долгие годы, находясь в темнице, он работал над грамматикой венгерского языка… Об этом рассказывает, в частности, надпись на мемориальной доске на их доме, которую, правда, Бори до сих пор не удосужилась прочитать до конца — уж больно высоко укреплена, под самым балконом Шольцев!.. Этот Эперьеш не языковед, а врач. Жил бы себе преспокойно, так нет! Написал какой — то революционный проект школьной реформы (это было как раз во время процесса по делу Мартиновича^[3], за что его и осудили). Странно как-то: человека бросили в тюрьму всего лишь за проект школьной реформы! Он, в частности, требовал введения всеобщего среднего обучения на венгерском языке, и, когда его посадили, он в заточении написал свой знаменитый учебник венгерской грамматики — недавно его издала Академия наук. Вообще-то Эперьешу нельзя было работать — он был тяжело болен. Но он говорил: если не работать, то зачем тогда жить… И все же чахотка не пощадила его, и он умер в тюрьме в возрасте тридцати четырех лет…

«Учительница, конечно, первой проверит мою работу, — рассуждала Бори. — И надо же было мне родиться именно в доме Эперьеша?! Еще хорошо, что не в той квартире, где он жил. В ней живут сейчас Шольцы. Они скоро переезжают на другую квартиру — из этой их выселяет жилищное управление за порчу «исторических ценностей» в квартире Эперьеша (пострадали старинные дверные ручки!). Вместо того чтобы вообще снести этот старый дом и построить на его месте новый, райсовет буквально молится на эту рухлядь, как на икону! В других домах отопление — теплоцентраль, а у нас все старомодное… «Словно кружева!» — высказалась недавно Ютка Микеш о ржавых металлических украшениях на лестнице. Поди ж ты, ей нравится всякое старье!»

ВСТУПЛЕНИЕ: Воспоминания о Беньямине Эперьеше

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ: Общее описание улицы

Здесь, пожалуй, можно было бы сказать о новых зданиях, о расширенных и отремонтированных магазинах или хотя бы о троллейбусе, который теперь ходит по их улице… Бори улыбнулась, мысленно представив себе учительницу, раскрывающую ее тетрадь и читающую то, что можно было бы действительно написать о сегодняшней улице Беньямина Эперьеша…

«Я родилась на улице Беньямина Эперьеша, — сочиняла Бори, — и живу в том отвратительном, длинном, четырехэтажном доме, в котором когда-то жил Эперьеш и где моя мама работает дворником. Папа тоже работает на этой улице, так как маршрут его троллейбуса проходит по ней (мой отец — водитель). Дом я наш не люблю, и мирит меня с ним только то, что в нем на четвертом этаже, над Шольцами, живет Сильвия Ауэр, моя лучшая подруга. Она учится во втором классе гимназии^[4] и очень хороша собой!

Моя старшая сестра Цила тоже родилась в этом доме, здесь же вышла замуж… Наша улица такая длинная, что один ее конец выходит к Стружечной площади, а другой — к Рыбной площади. На углу Стружечной площади и нашей улицы — большой универмаг «Радуга». Школа, в которой я учусь, находится как раз напротив нашего дома. Если идти от гимназии Беньямина Эперьеша в сторону Стружечной площади, то на пути будет кафе «Лира». Оно обставлено какой-то допотопной мебелью, по-моему, очень уродливой, но Цила говорит, что ей это нравится. Сильвия туда редко заходит, говорит, что «Примула», где она, не без моей помощи (но об этом потом), встречается с Пиштой Галамбошем, лучше.

Улица наша многонаселенная. Новых домов здесь нет — в войну она не пострадала от бомбежки. Ютка живет в таком же старом доме, что и наш, только он ничем не знаменит (о чем Ютка, скажем прямо, очень сожалеет). Ютка без ума от Беньямина Эперьеша. И правильно: все равно вряд ли ее кто-нибудь сам полюбит. Родители у нее умерли, и ее воспитывает бабушка. Ютка сама покоя не знает и другим покоя не дает. Конечно, в одном-то она напрасно старается: Миклош ударяет не за ней, а за мной, хотя Ютка, наверное, уже год как влюблена в Варьяша.

Варьяш тоже живет на этой улице, только чуть дальше нас. Отец у него инвалид. Вообще-то Миклош вовсе и не нравится мне. Разве что так — время провести… Сильвия говорит: «Непорядок, если у девушки нет кавалера». Но все равно Варьяша я не люблю. Я бы никогда не вышла за него замуж. Ведь если говорить откровенно, то мой кумир Рудольф, и только он.

Все девочки из нашего звена живут здесь, на улице Эперьеша. Больше всех из них мне нравится Кучеш, и вовсе не потому, что она моя соседка по парте, а потому, что с ней можно почти так же откровенно говорить обо всем, как с Сильвией.

Дом сто двадцать тоже охраняется законом как исторический памятник; его все называют «Орлиный дом». У входа — две лестницы; они ведут наверх прямо с улицы. Моя бы воля, так я его давно бы уже снесла, а райсовет оберегает его, хотя этот дом действительно отвратителен. По бокам у входа — две кариатиды с орлами; у каждого в груди зачем-то сделано отверстие. Ютка говорит, что когда-то в эти отверстия втыкали факелы. В «Орлином доме» живет Пишта Галамбош; в этом году он кончает гимназию, а мать у него настоящая фурия.

Сильвия говорит, что мать Пишты следовало бы привлечь к ответственности за то, что она подавляет в своем ребенке любовь к свободе: день и ночь все точит — мол, лучше надо учиться — и попрекает Сильвией. Бедняга Галамбош в кошмарном положении: Сильвия — его невеста, а мать видеть не хочет Сильвию и не разрешает сыну встречаться с ней. Еще их счастье, что на свете существую я: каждый день я передаю письма Сильвии к Галамбошу и приношу ей его ответы (он прячет их в «утробе» орла). Иногда страшно трудно улучить момент и опустить письмо в орла или извлечь из него ответное, потому что против «Орлиного дома» расположено отделение полиции. Меня даже как-то окликнул дядя Балаж, наш участковый: дескать, что я там «ковыряю скульптуру»…

Ради Сильвии я готова и не на такое! Ведь я знаю, что и она сделает все для меня. Она делится со мною всеми своими секретами; как-то подарила мне губную помаду и чудесную красную сумочку. А госпожа Ауэр, мама Сильвии, — вот если бы все были такие родители! Она ни во что не вмешивается!.. И, однако, если бы не я, то неизвестно еще, как бы все складывалось у Пишты и Сильвии, потому что вряд ли госпожа Ауэр сама стала бы передавать их письма…

А вообще жизнь у меня трудная. Дома меня никак не хотят понять. Ну чем я не взрослая?! Я и книги люблю читать только те, что дает мне госпожа Ауэр. И все мысли мои и мечты…

Если бы мои домашние знали, о чем я думаю, о чем я мечтаю!..

Мама у меня хорошая, но, увы, она целиком и полностью под влиянием отца, а он считает меня почти грудным младенцем. Он так и обращается со мной, как с маленькой девочкой, и одеваться заставляет соответственно… Ну, я, конечно, не хочу ссор и потому вынуждена слушаться во всем родителей.

Но теперь этому конец. Завтра мне исполняется четырнадцать лет. Сильвия говорит, что это даже официально уже не считается «детским возрастом». По существу, я должна была бы учиться в восьмом классе, и только чистая случайность, что я семиклассница; в третьем классе я долго проболела скарлатиной, и мне пришлось пропустить целый год. К счастью, обошлось без осложнений. Сейчас сердце у меня совершенно здоровое. Совершенно!

Дома я объявила, что бы мне хотелось получить в подарок: у четырех девочек в нашем классе есть туфли на «шпильке» и вечернее выходное платье. Я тоже хотела бы иметь модные туфли и платье, как и подобает взрослой девушке.

И еще я хочу подрезать волосы или, на худой конец, вместо этих дурацких косичек носить большую косу. Но мама только головой качает и говорит, что отец вряд ли согласится. А я думаю, что он как раз согласится: ведь мне исполняется четырнадцать лет! Целых четырнадцать! В прошлом веке уж замуж выходили в этом возрасте!

Завтра очень важный день в моей жизни. Жаль, конечно, что в этот день я еще не получу паспорта и что все ограничится лишь небольшим домашним торжеством. Хорошо еще, что завтра — воскресенье и можно подольше поспать, впрочем, скорее всего, от волнения и нетерпения я все равно проснусь раньше обычного. Мама всегда выставляет на кухне приготовленные для меня подарки.

Но может, я все же получу то платье, что мне так приглянулось?!

А туфли?!

До чего же здорово стать взрослой!

Ютке, конечно, этого не понять. Ютка у нас в первую очередь звеньевая и только по вторую очередь девчонка. Впрочем, когда у тебя, как у нее, пальто «дудочкой», — о чем тут говорить! Сколько я ни говорила Ютке о платье, о том, что такое для меня завтрашний день, она только отмахивается и свое твердит: «Глупая ты еще!» Надеюсь, она не напустит на меня все звено «с целью перевоспитания». Ведь эта Ютка всегда что-то изобретает.

А вот придумать что-нибудь такое, чтобы влюбить в себя Варьяша, она не может…

…Улица Беньямина Эперьеша. Многие наши учителя живут на этой улице, например, наша классная руководительница Ева Балог и учитель Бенде. У Евы Балог две дочери и муж — зубной врач. Все с нашей улицы, кому неохота тащиться в районную поликлинику, идут к ее мужу. Но мне-то у него нечего делать: у меня зубы, как на рекламе.

В прошлом году в нашей школе достроили еще два этажа, так как в районе очень много детей. Когда я кончу школу, то поступлю в ту же гимназию, где сейчас учится Сильвия. Папа хочет, чтобы я стала учительницей, но это невозможно. Я неважно учусь и, если бы не Ютка со звеном, вообще была бы троечницей, а то и двоечницей. Нет уж, куда мне быть педагогом! Я хочу стать косметичкой, как госпожа Ауэр, мама Сильвии. Отличная профессия…»

Нет, кому все-таки взбрело в голову — каждый год заставлять нас писать сочинение о Беньямине Эперьеше?!

На черновик Боришки упала тень — над партой наклонилась учительница. Она читает план сочинения:

ВСТУПЛЕНИЕ: Воспоминания о Беньямине Эперьеше

СОДЕРЖАНИЕ СОЧИНЕНИЯ: Общая характеристика улицы

Расположение

Наиболее примечательные здания

Кто живет на этой улице

Вид улицы

ЗАКЛЮЧЕНИЕ, ВЫВОДЫ: Важность сохранения прогрессивных традиций прошлого

— Очень хороший план, — шепотом, чтобы не мешать остальным, говорит Ева Балог. — Право же, хороший! Но почему ты не работаешь? Скоро звонок, и ты не успеешь переписать начисто.

— Я думаю, — тихо отвечает Борбала Иллеш и склоняется над тетрадью.

II. День рождения, но не настоящий…

Бори чувствовала, что ей этого не вынести.

Сначала она решила, что отплатит родителям и не будет ни разговаривать с ними, ни отвечать на их вопросы. Пусть заговаривают с ней, а она будет молчать… Она могла бы даже объявить голодовку. Жаль только, что, когда подходит время обедать или ужинать, ее начинает мучить голод, а идти к Ютке бесполезно: у нее не поешь… И потом, вдруг Ютка переметнется на сторону родителей — от нее все можно ожидать. Не просить же милостыни на улице: накормите, мол, Христа ради…

Нет, для начала она просто не будет сама заговаривать с ними — пусть они поймут, что она думает об их «поведении». Если отец позволяет себе так разговаривать с дочерью, чему уж тут удивляться?! И это в театре, на спектакле «Ромео и Джульетта», как раз тогда, когда всем ясно, что и величайший писатель мира тоже на ее стороне!..

Аплодисменты стихли. Опустился занавес. Антракт.

— Может, выйдем в фойе? — спросил отец.

Он спросил не у нее, а у мамы, что уже само по себе было нехорошо с его стороны: ведь не мамин же день рождения праздновали сегодня. Мама ответила взглядом. «Разумеется! Мы же в Национальном театре!» — говорили ее горевшие радостью глаза.

— Ладно, — сказал отец. — Пошли в буфет!

«Ну и пусть идут, — подумала Бори. — И вообще что за глупая привычка: сажать меня посредине, точно малого ребенка!» Боришка встала, чтобы пропустить отца, но тут же вновь опустилась в кресло и уткнулась в программу.

— Идем, Бори!

Даже в антракте не дают покоя! Она должна безропотно следовать за ними, как рабыня, хотя у нее нет ни малейшего настроения развлекаться. Охотнее всего она забилась бы сейчас куда-нибудь в угол их квартиры… Да, именно в угол: у нее ведь нет своей собственной комнаты, как у Сильвии, и она даже страдать вынуждена у всех на виду — на кухне или в общей комнате…

Мать взяла ее за руку, но Боришка отдернула руку — не хватало еще, чтобы ее водили за ручку, как приготовишку!

Мама не настаивала и взяла под руку папу. Девочка нехотя побрела за ними. В другой раз, будь она не так раздражена и огорчена, Боришка наслаждалась бы праздничным оживлением антракта, этой ни с чем не сравнимой атмосферой театра. Но сейчас ей было не до этого. Увидев на ком-нибудь красивое платье, она тоскливо отводила взгляд или опускала глаза. Где-то рядом стучали модные туфельки — «шпильки»… «Господи, куда ни взглянешь, все напоминает об этом несчастном дне! — думала Боришка. — И зачем только я вообще родилась?!»

Они пошли в буфет.

— Хочешь чего-нибудь вкусного, Бори? — спросила мама.

Девочка покачала головой. Хотя знала, что в буфете продаются ее любимые пирожные.

— И пить не хочешь?

Нет. Все равно ей предложат, как маленькой, только лимонад или содовую с малиновым сиропом. А она как раз выпила бы кофе, хотя и не любит его, но выпила бы уж потому только, что его пьют все взрослые…

Мама пожелала минеральной и с нескрываемым удовольствием пила ее не спеша, небольшими глотками, с любопытством поглядывая по сторонам. Она смотрела на зеркала, на люстры, на лепные украшения потолка.

— До чего же здесь красиво! — воскликнула мать. — Карчи! Ты посмотри только на эту красоту! Я так счастлива, что наконец-то мы выбрались в театр!

Отец только покашлял вместо ответа.

«Конечно, театр красив и спектакль отличный, — думала Боришка, — но когда у тебя нет настоящего приличного платья и модных туфель!.. О боже, ну почему мои родители не любят свою дочь, как другие?!»

Утром она сама проснулась чуть свет — никто и не будил ее: так ей не терпелось узнать, какие же подарки принесены для нее на кухне. Она все еще надеялась, что там ее ждут висящее на плечиках голубое нейлоновое платье, то самое, что она показывала маме в витрине «Радуги», и туфли на высоких «шпильках». В кухне ее действительно ожидал подарок: новое темно-синее зимнее пальто, которое сейчас, в мае, вообще было ей ни к чему, а главное, это было совсем немодное, обыкновенное детское пальто. Боришка, едва увидела его, тут же расстроилась — тысячу раз она твердила родителям, что предметы первой необходимости не могут быть подарком. К примеру, это зимнее пальто.

Скрипнула дверь, Бори обернулась: на пороге кухни в ночном халате стояла мама и смотрела на нее.

Подойдя к дочери, она улыбнулась, обняла ее и принялась целовать в заплаканные глаза и мокрые от слез щеки.

— «Рыбка рыбку шевелит, рыбка рыбке говорит…» — стала напевать мама.

Это было последней каплей, переполнившей чашу. Боришка вырвалась из объятий матери и бросилась вон из кухни. Влетев в комнату, она увидела отца, сидевшего на краю постели и сладко зевавшего. Потянувшись, он встал ей навстречу, улыбнулся и шутливо потрепал ее за уши. Хорошо хоть, отец не стал ее поздравлять.

— Я говорила, что она обрадуется, — проговорила мать, вошедшая вслед за дочерью в комнату. — Говорила или нет? Даже расплакалась от радости.

Этого Боришка уже не могла вынести. Она стремглав кинулась на кухню, схватила пальто и, вернувшись в комнату, принялась трясти им перед матерью:

— Неужели вы с отцом не понимаете? Зачем нужно было покупать это идиотское пальто, годное лишь для какой-нибудь пятиклассницы?! Почему вы все еще заставляете меня заплетать волосы в косички?! И вообще что вы обо мне думаете?! До каких пор будете считать меня маленьким ребенком?!

Выпалив все это, Бори опустилась на стул.

— Ну, Штефи, — сказал отец, — кто был прав?

«Отец, по крайней мере, может рассуждать, — подумала Боришка, — значит, он предполагал, что их подарок не принесет мне радости, а только огорчение?»

— Стоило тебе ради этого столько работать, — продолжал отец. Он схватил пальто, распяленное, словно шкура убитого зверя, на руках у дочери, и швырнул его на кресло. — Вот тебе благодарность за то, что ты, не жалея сил, гнула спину, вывозила грязь за Шольцами! А ведь я тебя предупреждал! Ну что ж, я даже не жалею, что все так и случилось! По крайней мере, на будущее будешь знать, стоит ли лезть из кожи вон, чтобы одевать свою доченьку. Видишь, как она тебя за это отблагодарила…

Мать, ничего не ответив, вышла на кухню. Слышно было, как она гремела посудой, готовя завтрак. Бори поняла: случилось что-то непоправимое, хотя никто не кричал на нее, не ругал. Она вытерла слезы с лица. Наверное, она не права. Мама действительно очень заботлива. Но ведь о ней, Боришке, нельзя сказать, что она не уважает ее, не ценит эту мамину заботу. Только почему они не хотят понять, что бессмысленно дарить ей то, что ей не нравится. Она уже вполне взрослая, и родителям пора признать это! Ей четырнадцать лет! К тому же она не первый у них ребенок. Старшая — Цила, ей двадцать один год, и она три года как замужем… Вот Сильвии Ауэр только шестнадцать лет, а она уже давным-давно сама определяет, что ей носить. Это лишь на нее, Боришку, все еще смотрят как на малого ребенка…

Отец умылся, побрился, надел чистую рубашку. Мать по-праздничному накрыла на стол. Посредине букет незабудок: мама очень любила эти цветы — и у отца и у обеих дочерей были голубые глаза. Зимнее пальто — подарок — уже убрали в шкаф. Мама погасила в кухне газ, и все сели к столу.

Однако есть никому не хотелось. Отец, который обычно ел с удовольствием, на этот раз еле притронулся к пище и тут же принялся отчитывать Боришку. Нет, он не ругал ее, а говорил холодным, ровным голосом, но лучше бы уж он накричал на нее, даже побил — это было бы менее обидно, чем сознавать что отец тебя ни во что не ставит.

— Какая же ты взрослая, — говорил отец, — если ты ведешь себя как неразумное дитя… да к тому же еще неблагодарное? Ты думаешь только о себе. Самое главное в жизни для тебя — это туфли на «шпильках» да модное платье. А образец поведения — Сильвия Ауэр. Чем ты отличаешься по уму от какой-нибудь пятиклассницы? Ну, а если ты еще не вышла из детского возраста, то должна с благодарностью принимать все, что тебе дарят. Если бы ты действительно была уже взрослой, ты бы наверняка подумала о том, как отблагодарить мать за новое пальто, а не забивала бы себе голову всякими глупостями. Дети должны слушаться родителей и уважать их… Вот когда вырастешь, станешь взрослой девушкой, тогда мы и будем вместе обсуждать и решать с тобой, как и во что тебе одеваться. А пока не может быть и речи ни о какой короткой стрижке, ни о каких локонах — пока вполне сойдут и косы…

— Мы с мамой, — продолжал отец, — конечно, сожалеем, что нам не удалось доставить тебе радость этим пальто, но ведь мы хотели как лучше! И когда выбирали его, думали о том, что у нас в твоем возрасте и в помине не было такого добротного зимнего пальто, старая-то шубейка и то не всегда была, пока сами не начали зарабатывать…

А потом отец сказал, что если она так расстроена, что все время плачет и ворчит, так, может, она откажется и от билета в театр: он купил на сегодня три билета в Национальный театр — тетушка Чисар обещала подежурить за маму, пока они не вернутся… Сегодня в Национальном театре «Ромео и Джульетта», но Боришке, разумеется, не обязательно идти в театр. Если она считает, что в своем платье-матроске ей неприлично идти, пусть сидит дома и отдаст билет Ютке Микеш — та наверняка с превеликим удовольствием пойдет с ними…

Мать молча переставляла на столе с места на место чайник и чашки; стол был и так небольшим, а тут еще цветы заняли место. Но вдруг отец взял в руки вазочку с незабудками и отнес ее на буфет — зачем они здесь нужны, раз нет праздника?!

После завтрака Бори помогала матери: мама молча мыла посуду, Бори вытирала. Пришел почтальон и принес красивую поздравительную телеграмму от Цилы. Потом забежала Ютка вручить ей от всего звена шоколад. Мать хотела угостить Ютку тортом, но та отказалась, сказав, что у нее еще дел по горло, и умчалась: Ютка вечно находит себе какие-то дела, даже по воскресеньям. Мать по-прежнему отмалчивалась, отец крутил радиоприемник.

И только во время уборки мать заговорила.

Как обычно по воскресеньям, Боришка и на этот раз вытирала с мебели пыль, а затем вытряхивала пыльную тряпку за окном — на голову прохожим. Вдруг она увидела, что из подъезда вышла Сильвия. Боришка, похолодев, отдернула руку: чего доброго, на модную прическу Сильвии попадет с ее тряпки пыль, пух, мелкий мусор. Тут мать отняла у нее тряпку и наконец нарушила молчание.

— Потрудись вытрясать тряпки во дворе, а не за окном, на улицу, — отчитывала Боришку мать. — Можно подумать, что тебе и впрямь только пять лет! Сколько раз тебе можно повторять? Неужто трудно понять, как положено делать!

Мать разгневанно захлопнула окно. «Все на меня ополчились! — подумала Боришка. — Ну и пусть! Я тоже не собираюсь ни перед кем заискивать».

— Боришка, — продолжала мать уже спокойнее, — Боришка! Доченька, пойми же ты наконец: человек становится взрослым не потому, что ему минуло столько-то и столько-то лет. Ты думала: вот исполнится тебе четырнадцать, и сразу все пойдет по-иному… А по-иному ничего не будет. Как была ты ребенком, так им и осталась.

— «Неправда! — думала Бори. — Ничего-то ты не знаешь, какие у меня теперь мысли и сокровенные мечты! Совсем взрослые».

А мать словно отгадала, о чем она подумала. Она вообще обладала способностью угадывать чужие мысли.

— Желания, мечты… — сказала она. — Это все ерунда! Человек взрослеет не потому, что у него как-то вдруг изменились его сокровенные мечты. Мне трудно тебе объяснить… Словом, когда придет время, ты сама это все поймешь. А пока ты еще ребенок. И не вздумай ничего делать со своими косами — они так нравятся твоему отцу…

Помолчав немного, мать снова заговорила, уже о другом:

— Госпожа Шольц как была, так и есть неряхой. Жду не дождусь, когда она наконец съедет с квартиры! Теперь здесь поселится молодой мужчина, инженер. Тот самый, что вчера заходил к нам. Ах, тебя не было — ты в это время бегала к Ауэрам… По всему видно, порядочный молодой человек. Он скоро переедет в наш дом, но жить пока здесь не будет: уезжает на полгода за границу.

— «Очень мне интересно все это слушать о Шольцах и о новом жильце!» — передернула плечами Боришка.

А мать, заново тщательно протирая тряпкой всю мебель, по которой раз уже прошлась Боришка, продолжала:

— Ты думаешь, почему я согласилась у Шольцев убирать, грязь их выводить? О тебе, глупенькая, думала, на тебя же собиралась деньги истратить…

Мама уже давно ушла на кухню, а у Боришки в ушах все еще звучали эти слова, и ей казалось, что она начинает ненавидеть это подаренное ей пальто; всякий раз, надевая его, она неизменно будет видеть перед собой неуютную, затхлую квартиру Шольцев, где приходилось работать ее матери, выгребать грязь.

После этого они уже ни о чем больше не разговаривали, и все воскресенье протекало так же буднично, как любой день недели. Мать готовила обед, а отец читал газету, Боришка бесцельно слонялась из комнаты в кухню и обратно — никто не обращал на нее внимания. И хотя Бори по-прежнему считала, что с ней обошлись несправедливо, она все сильнее стала испытывать какую-то безнадежность, глухую тоску, а порою даже чувство собственной вины: ей казалось, что и она в чем-то была неправа…

Время от времени приходили жильцы дома, о чем-то просили, что-то возвращали. Словом, самый обычный день…

Вечером Боришка все же пошла в театр.

Спектакль о Ромео и Джульетте буквально покорил ее. И если бы не постыдное детское платье, то ее наслаждение было бы полным. Она восхищалась яркими красками театрального действия и легким, хотя и мудрым языком Шекспира. Кроме того, пьеса словно отвечала на еще не осознанные ею, но уже будоражившие ее душу вопросы. Порою Бори украдкой даже бросала на отца укоризненные взгляды: «Вот слышишь, что говорят там, на сцене? Джульетта — моя ровесница, а уже не ребенок. Джульетта ходит на балы, влюбляется и, наконец, выходит замуж…» Но отец совсем не замечал ее взглядов: он внимательно смотрел на сцену, поглощенный тем, что там происходило.

Когда после третьего акта опустился занавес, мать предложила Боришке конфеты, но она отказалась.

— Что ты ей все конфеты да конфеты! — рассмеялся отец. — Конфеты — ведь детская забава, а ты их взрослой девушке предлагаешь! Ведь она на следующей неделе замуж собирается, как эта… Джульетта…

Они прошли в буфет. Там отец взял стакан минеральной, как и мать (хотя вполне мог бы заказать и кофе), — чудные они какие-то, старомодные! Пить минеральную воду, когда можно взять все, что угодно… Если бы к ней подошел сейчас артист, играющий роль Ромео, она сказала бы ему, что сегодня ей исполнилось четырнадцать лет и она с большим правом могла бы сыграть роль Джульетты, чем та актриса…

— Смотрите-ка, наш инженер! — воскликнула вдруг мать. — Вон стоит в углу. Узнаешь его, Карчи?

Боришка нехотя последовала глазами за взглядом матери. Подумаешь, раньше на четвертом этаже, в квартире между Ауэрами и тетушкой Гагарой, жили Шольцы, а теперь будет жить инженер. Ну и что?.. Интересно, сколько у него детей? Хорошо, если бы ее ровесники, а не малыши. У них в доме живут в основном бездетные да старики, молодежь — только в их квартире да у Ауэров.

Однако Боришка не увидела никого, кто, по ее представлениям, походил бы на инженера, собирающегося поселиться в квартире Шольцев. Взгляд матери был обращен в сторону огромной вазы, но там стояли две блондинки, скорее всего сестры (так они были похожи одна на другую), а за ними какой-то молодой человек.

— Где?

— Там, у вазы. Разве ты не узнал его? Ты же разговаривал с ним. Видишь, где стоят две блондинки, у вазы…

Однажды — это было еще в пятом классе — они дурачились с Кучеш на последнем уроке. Кучеш неплохо умела рисовать и, к удивлению Боришки, изобразила на развернутом листе тетрадки своего будущего избранника, обозначив стрелками цвет волос, глаз и даже губ: белокурые, серые, красные. Бори с трудом удержалась от смеха — каким же еще может быть у человека рот (не белый же и не черный!)! «Звать моего мужа будут Кальман», — сказала Кучеш. Боришка тоже принялась рисовать мужскую голову, к волосам провела стрелку — черные, к глазам — черные, ко рту никакой стрелки не нарисовала, зато на щеках изобразила ямочки и под рисунком подписала: «Рудольф». Ей всегда нравилось это имя.

Учитель правописания Бенде диктовал предложения, Николетта Ковач писала их под его диктовку на доске, а Бори с Кучеш сидели на предпоследней парте и рисовали мужские головы.

Они пришли к единодушному мнению, что Кальман и Рудольф должны быть настоящими взрослыми мужчинами, лет двадцати двух — двадцати трех, уже перешагнувшими порог первой молодости и преуспевшими в жизни.

Боришка не умела рисовать так, как Кучеш, поэтому ее Рудольф получился на бумаге весьма непривлекательным, но в ее воображении он был очень красив. «Ничего, стоит мне только встретить его, и я вмиг его узнаю!»

И вот Боришку словно жаром обдало: ведь это тот самый Рудольф, которого нарисовало ей ее воображение еще тогда, в 5-м классе, на уроке учителя правописания Бенде. Сейчас Рудольф шел им навстречу. Высокий, с иссиня-черными волосами, черноглазый. Он заулыбался, узнав мать, и на щеках его появились те же самые ямочки, что и у «ее Рудольфа».

— Смотрите, он к нам идет, — проговорила мать. — Я, между прочим, рада, что он будет жить у нас в доме. Зовут его Тибор Шош.

Рудольф, которого звали Тибором Шошем, приближался.

— А что, мостостроитель — это трудное дело? — спросила мать. — И надо же, едет куда-то далеко, за границу, строить мост.

За границу!

Да, конечно, мать уже говорила, что сразу же после переезда их новый жилец отправляется за границу. А когда он вернется, они с Сильвией что-нибудь придумают. Сильвия уже давала ей советы, когда она хотела завоевать расположение Варьяша, я сейчас она платит Сильвии за добро, помогая ей и ее переписке с Галамбошем.

Варьяш. Восьмиклассник Варьяш. Второгодник Варьяш (в восьмом классе Миклош остался на второй год). Пятнадцатилетний парнишка. И она еще заговаривала с ним, стараясь привлечь его внимание! Смешно!.. А нужен был ей этот Варьяш, как модные бронзовые заколки для кос. Другие носят, значит, и тебе хочется их иметь?! «Почему ты обращаешься с ним, как с игрушкой, дразнишь его? — неодобрительно спросила как-то Ютка. — Ведь он совсем тебе не нравится». Тогда Боришка рассердилась на Ютку: «И чего она вечно суется не в свое дело?!» Ведь речь идет совсем не о том, нравится ей Миклош или нет. Важно, чтобы у нее был кто-то — кавалер, который повсюду сопровождал бы ее. Рудольф еще не появлялся, так что же прикажете делать, пока его нет? На такой случай сойдет и Варьяш…

Боришка, никогда не смущавшаяся в обществе мальчишек, вдруг пришла в замешательство и густо покраснела. А Рудольф подходил все ближе и ближе. На вид ему было лет двадцать пять (позднее из домовой книги Бори узнала, что ему двадцать девять). Он подходил, широко улыбаясь. «Господи, — подумала, холодея, Боришка, — как это все некстати: ведь я в матроске, с этими дурацкими косичками… Ах, если бы на мне было то платье и те туфли, которые я просила!..»

— Добрый вечер!

Взрослые пожали друг другу руки.

— Это Борбала, наша дочь, — сказал отец.

«Когда вы станете взрослыми, вы должны будете первыми подавать мужчинам руку», — говорила им их учительница Ева Балог на одном из занятий по правилам хорошего тона. «Значит, я первая должна протянуть ему руку», — лихорадочно соображала Боришка.

Но Тибор Шош опередил ее.

— Сервус, Боришка, — сказал он и подал ей руку.

Прозвенел звонок, и все заспешили в зрительный зал.

А Боришку в этом оживленном, веселом людском потоке незримо сопровождала безотчетная грусть.

Тибор Шош завел разговор с матерью: мол, не поможет ли она ему привести в порядок квартиру к переезду. На Боришку никто больше не обращал внимания. «Рудольф подал мне первым руку, — думала Бори, — не потому, что не знает правил этикета, просто он не считает меня взрослой… И он прав — разве в этой дурацкой матроске похожа я на взрослую девушку?!»

Они спускались вниз по лестнице. Боришка смотрела себе под ноги, на ступени, покрытые красной ковровой дорожкой. Интересно, у Рудольфа даже голос был таким, каким она представляла себе: веселым и звонким.

Но с нею он не разговаривал!

III. Ворон и могильный крест. Сильвия Ауэр

По дороге в школу Боришка встретилась с Варьяшем. Миклош поджидал ее, размахивая портфелем и насвистывая. Миклош Варьяш! И чего только воображает о себе этот парень?!

В другое время она замедляла шаги, чтобы не заставлять его бегом догонять ее. Но сейчас Бори шла так, будто вовсе и не замечала Варьяша, даже не кивнула ему головой. Миклош в мгновение ока настиг ее — недаром он же в позапрошлом году стал чемпионом по бегу и завоевал медаль.

— Ты что, чокнулась? — спросил Варьяш.

«До чего же у него дурные манеры! — подумала Боришка. — Даже не поздоровался. Самый что ни на есть неотесанный хам!» И она продолжала идти, не отвечая ему, с высоко поднятой головой. Варьяш посмотрел на нее, не веря еще, что с ним могут так обращаться. Варьяш не был писаным красавцем, но у него были на редкость красивые и нежные глаза. Ютка часто повторяла, что глаза Миклоша отражают его истинную натуру. Впрочем, цвета они были серого, а кому нужны серые глаза? И кому нужен второгодник? Боришка вдруг забыла, что Миклош никогда бы не стал навязываться ей, если бы она сама не постаралась: ведь прошлой весной чего она только не делала, чтобы обратить на себя его внимание. Поступала она отчасти по совету Сильвии, отчасти же потому, что Варьяш казался самым взрослым из всего восьмого класса. Конечно, ее немного подзадоривало и желание посмотреть, какой вид будет у Ютки, когда та узнает, что Боришке удалось «приручить» Миклоша. — ведь Бори догадывалась, что Ютке правился Варьяш.

«Ну, больше он уже не будет меня поджидать», — подумала Бори и быстро вошла в дверь школы.

Первым был урок пения.

Дежурная по классу уже отдавала рапорт, а Боришка все еще продолжала думать о Варьяше, вспоминая, какой у него был удивленный и бессмысленный вид. Это еще что! Впереди еще и не такие чудеса! Вчера, к сожалению, они слишком поздно вернулись из театра, и ей не удалось поболтать с Сильвией, но сегодня они обязательно встретятся. Завтра — легкий день. «Впрочем, если бы даже он был и трудным, я все равно улучила бы минутку и забежала к Ауэрам, — решила Боришка. — Тем более, что Сильвия еще не поздравила меня с днем рождения. Интересно, что она мне подарит? На этот раз ведь я заранее предупредила ее, что скоро у меня день рождения, а то в прошлом году бедняжка Сильвия забыла и потом страшно переживала, что ничего не подарила мне…»

На уроке разучивали новую песню. Боришка любила уроки пения, правда, сегодня мысли у нее бродили где-то очень далеко, но петь ей нравилось, и она старательно выводила слова песни: «Улица змеей петляет — часто я по ней гуляю». На перемене она скажет Кучеш, что объявился Рудольф.

Учительница пения вдохновенно дирижировала. Седьмой женский класс славился своими голосами. В этом классе все девочки как на подбор — с отличным слухом и чистыми, звонкими голосами…

Улучив момент, Боришка написала на задней обложке тетрадки по пению: «Объявился Рудольф!» «И фата моя-то у него…» — пела Кучеш и незаметно взяла у Бори карандаш. Если бы кто-нибудь подсмотрел, что пишет Кучеш, то наверняка ничего бы не уразумел. Под фразой, написанной Боришкой, она нарисовала птицу, почти такую же, как на гербе короля Матяша^[5] — ворону с колечком в клюве.

«Ага, — поняла Бори, — она думает, что мой Рудольф — Варьяш!^[6]»

— Что вы делаете? — зашептала у них за спиной Ютка. — Учительница может заметить. Забыли, что мы соревнуемся?!

Ох эта Ютка, до чего же мастерица портить хорошее настроение! Все же девочки решили поделиться новостью с Юткой и показали ей обложку. Увидев надпись и рисунок, Ютка глубоко вздохнула: «Объявился Рудольф». Когда? Откуда? Вчера, когда она забегала к Боришке вручить подарок от звена, никакого еще Рудольфа и в помине не было.

Пришлось ждать перемены, чтобы Бори рассказала им наконец во всех подробностях о своей радости. Вокруг Боришки собралось все звено: Кучеш, Микеш, Варкони, Фалуш, Тимар, Николлет Ковач, Шуран, Элек, Козма. Все были в восторге от услышанной новости, только Ютка почему-то рассмеялась.

Боришка не на шутку обиделась и в душе принялась себя ругать: зачем было посвящать Ютку в свои тайны — давно пора привыкнуть к ее неискренности. Вот Кучеш вся сияет, Фалуш и Шуран готовы в пляс пуститься от радости. Такая удача! Объявился Рудольф! Он будет жить в одном доме с Боришкой, в квартире Шольцев, и скоро переедет! Чего еще не хватает для счастья?! Чего?!

— Чего? — переспросила Ютка. — Да хотя бы того, чтобы сам Рудольф хотел этого. Захочет ли он еще жениться на Бори и вообще хочет ли он жениться? А если да, то согласится ли ждать, пока Боришке разрешат выйти замуж? А вдруг у него уже есть невеста?

— Все это мелочи! — возмутилась Козма.

— Все зависит от Боришки! — кричала Кучеш, и Варкони вместе с Николлет Ковач дружно ее поддерживали. — Если бы он хотел жениться, он сто раз мог бы это сделать. Однако же не сделал. Значит, выжидает. Ждет свою избранницу, так сказать Рудольфа женского пола.

— Рудольф женского пола! Как это прекрасно! — восторженно воскликнула Тимар. — Надо запомнить эти слова.

— Так ты что же, Варьяшу от ворот поворот? — спросила Ютка.

«Еще нет, — подумала Бори, — но это вопрос ближайших часов. Сегодня после уроков с ним будет все кончено».

Ютка выглянула в окно. Каштан оделся в зелень.

— Инженер — это глупая затея, — проговорила Ютка. — Рудольф чихать на тебя хотел, и, как бы ты ни выпендривалась, не нужна ты ему. Ну скажи: зачем ты ему?! А с Варьяшем ты поступаешь подло.

Про себя Бори ответила Ютке: «Говори, говори, сколько тебе влезет, мне все равно! Важно, что Кучеш и другие девочки слушают меня и понимают…» Однако ей неприятны были слова подруги, и она мысленно еще раз выругала себя за то, что посвятила ее в свою тайну. Весь урок химии ей не давали покоя доводы Ютки. «А что, если в ее словах есть какая-то доля истины, что, если я действительно не нужна инженеру?..»

В истории средней школы Беньямина Эперьеша была одна-единственная ученица — Жужа Тахи, которая по специальному разрешению вышла замуж в пятнадцать лет. Сейчас ей уже восемнадцать, у нее двое детей и третий муж…

«По специальному разрешению, — думала Боришка, — можно выйти замуж и до совершеннолетия. Тогда уже не нужно будет никого слушаться. Одевайся как хочешь, сама веди дома хозяйство… А еще лучше так жить: мы с мужем — на четвертом этаже, а мама, как и сейчас, — на первом! Тогда мама заодно вела бы и наше хозяйство… Словом, теперь все дело за тем, понравлюсь ли я инженеру. Что ж, не исключено! Если будет настоящее взрослое платье и если Сильвия поможет…»

Уроки физкультуры в классе любили все. Учительница, Гертруда Шикош, будто догадываясь о том, сколько неистраченной энергии таится в девочках, проводила занятия на школьном дворе: она заставляла их бегать, прыгать, делать парные упражнения. Давно Бори и Кучеш не занимались с таким удовольствием, как сегодня. Плохо чувствовавшая себя Ютка сидела в сторонке. Тимар никогда еще не прыгала на такую высоту, как в этот раз — так вдохновило и ее появление Рудольфа.

После уроков Варьяш, как всегда, ожидал ее на углу. Она привычно улыбалась ему, и лицо у Миклоша сразу просветлело. «Радуйся, радуйся! — думала Бори. — Сейчас пригорюнишься».

— Пошли, Миклош.

Ютка наблюдала, как весело, вприпрыжку Варьяш последовал за Боришкой. Ютка смотрела на Миклоша, как смотрят на безнадежно больного человека, который сам еще не догадывается о своей болезни. «Как это нехорошо со стороны Боришки… — подумала про себя Ютка и даже сама испугалась, что слишком близко принимает к сердцу судьбу Варьяша,который так нагрубил ей, от души желавшей помочь ему. — Неужели для меня так важно, что произойдет с этим Варьяшем? — спрашивала она у самой себя. — Разве мне не все равно! — И почти в смятении отвечала: Нет, не все равно! И никто мне не безразличен. Никто!..»

У Сильвии была своя, особенная манера держать голову. И Бори старалась ей в этом подражать. Она шла с Варьяшем по мостовой, поглядывая то влево, то вправо. На улице Беньямина Эперьеша всегда было большое движение, поэтому нужно было соблюдать осторожность, чтобы не угодить под автомашину или троллейбус. Больше всего Бори боялась троллейбуса, и совсем не потому, что могла попасть под него, а потому, что отец, курсирующий со своим «троли» по этой улице, мог увидеть ее с Варьяшем, а потом бы стал стыдить ее за это. Обычно веселый и шумный, Варьяш был на этот раз молчалив, и Бори тоже за всю дорогу не проронила ни слова. Только когда они уже подошли к подъезду ее дома, она повернулась к Варьяшу и, глядя ему прямо в лицо, сказала:

— Сервус, Миклош. Больше ты меня не провожай. Никогда. Ладно?

Странно, но Варьяш не спросил даже почему. На лице его не отразилось ни удивления, ни замешательства. Боришку это даже обидело. «Ишь ты, и бровью не повел», — подумала она.

— Ты не интересен мне. Понимаешь? Так зачем надоедать друг другу?

Молчание.

Боришку это уже начинало злить. Ей хотелось, чтобы Варьяш умолял ее, пытался бы уговорить не порывать с ним. Но Миклош молчал, только переложил портфель из одной руки в другую.

— Ты что, онемел? — раздраженно спросила Бори. — По крайней мере, скажи хоть «до свидания» и дай мне пройти.

— Проходи, — проговорил Варьяш.

По обеим сторонам улицы Беньямина Эперьеша стояли старые-престарые каштаны. Варьяш хлопнул ладонью по стволу одного из них, точно по загривку лошади, и, бросив короткое: «Приветик!» — зашагал прочь. «Ну и хорошо, что я порвала с ним, — подумала Бори. — Он, видите ли, даже не переживает».

Ютка, которая в это время на другой стороне улицы строила в пары второклассников, перехватила взгляд приближавшегося Варьяша.

На лице его было написано такое безразличие, что Ютка даже вздрогнула, как от удара. «Тебе больно, — подумала она. — Если бы ты только знал, из-за чего все это получилось! Началось из-за Сильвии, кончилось из-за Рудольфа. А ты, Варьяш, совсем тут и ни при чем…»

— Попрощаемся! — скомандовала Ютка второклассникам.

И малыши, которым это нравилось, дружно закричали хором:

— До свидания! — А потом защебетали по одиночке: — Сервус, Юцика!

На углу улицы, откуда им уже разрешалось идти домой самостоятельно, они разбежались, похожие в своих цветных платьицах на высыпавшиеся из шкатулки разноцветные бусинки.

Мать встретила Боришку как ни в чем не бывало. Ни о театре, ни о подаренном пальто, ни о дне рождения не было и речи. Она спросила, что нового в школе.

— Ничего, — ответила Бори, — обыкновенный тихий день…

Потом они вдвоем стали обедать — отец сегодня работал во второй смене. За обедом мать рассказывала домашние новости. Заходила тетушка Тибаи (Боришка и другие дети в доме между собой звали ее Гагарой или тетей Гагой) и попросила одно яичко: у нее разболелись ноги, так что сама она не может сходить на рынок и просит Боришку, когда та будет идти мимо рынка или молочной, купить ей десяток.

Сегодня во второй половине дня увезут мебель Шольцев. Завтра жилуправление пришлет маляров; когда те закончат свою работу, придут паркетчики. За несколько дней всё сделают… Эти Шольцы здорово запустили квартиру. Но скоро переедет инженер…

Есть не хотелось, все казалось невкусным; даже черешня, которая только появилась, и та не доставила Боришке особой радости. Она даже не стала доедать ее за столом, а сунула пригоршню ягод в карман передника. Схватив несколько попавшихся под руку тетрадей. Бори направилась к двери.

— К Сильвии?

— Да. Очень трудные задачи по математике. Сильвия мне помогает.

— Что-то не заметно по твоему дневнику, — проговорила мать.

Она поставила на стол стакан, из которого пила, и подошла к дочери. Бори не любила, когда ей смотрели прямо в глаза. Миклош сегодня на нее воззрился, сейчас мать… Бори отвела взгляд.

— Послушай, дочка, эти Ауэры не нашего поля ягоды. Отец уже говорил тебе. Теперь и я скажу. Не думаю, чтобы ты научилась там чему-нибудь хорошему. Сильвия не очень-то порядочная девушка. Дружи ты лучше с Юткой.

«Ну конечно, с Юткой?! Ютка в неизменном пальто «дудочкой», со своими вечными назиданиями и сомнениями!»

— Госпожа Ауэр давным-давно развелась с мужем, и один бог знает, на что и как она живет. Меня это, конечно, не касается. Но в одном убеждена: не так, как следовало бы жить матери, у которой такая большая дочь. А у Сильвии только мальчики на уме. Сейчас кружит голову сыну тетушки Галамбош — она мне как раз сегодня утром в молочной жаловалась на это. Одного, говорит, только не может понять, как им удается договариваться о встречах.

Бори сжала зубы, чтобы не прыснуть. «Орел, — подумала она. — О, этот орел!»

— Эта Сильвия совсем испортит парнишку, — продолжала мать. — Год-два назад Пишта Галамбош был еще таким хорошим, скромным, прилежным мальчиком. Учился, старался. А сейчас ни о чем другом не думает — лишь бы поскорее закончить техникум, устроиться на работу и жениться. А Галамбош мечтала, чтобы он пошел учиться дальше. И все педагоги думали, что он будет поступать в университет. Но Пишта теперь ничего этого не хочет. Только Сильвия на уме. Прямо как помешанный стал…

— Мне нужно физику… — тихо проговорила Бори, не желавшая слышать то, что говорила мать.

«Что поделаешь, — рассуждала она, — если Сильвия и Пишта любят друг друга? И совсем не обязательно всем кончать университет».

— А по физике тебе может помочь и Ютка. Послушай меня, дочка, отец и я лучше разбираемся в людях, чем ты. Эта девушка не любит тебя по-настоящему, ты не пара ей. Иди-ка лучше к Ютке.

— Хорошо. Я пойду.

Если взрослые не желают понимать своих детей, пусть тогда ничему не удивляются. Мать сама вынуждает ее лгать. Зачем насильно толкает к Ютке? Она и так сыта ею по горло. Если ее не пускают к Сильвии, что ж, придется пойти к ней без разрешения, уверив мать в том, что пошла к Ютке Микеш. Мать сейчас все равно не сможет уйти из квартиры, пока не вернется домой отец, потому что всегда кто-то должен быть дома — мало ли кому из жильцов вдруг понадобится дворничиха… Так что мать не узнает, куда Боришка пошла. Ну и пусть думает, что дочь ее пошла к Ютке, если ей так хочется. Во всяком случае, никто не может ей запретить сейчас, когда ее жизнь подошла к поворотному пункту, рассказать об этом Сильвии. И вообще ей непонятно, почему мать так настроена против ее дружбы с этой девочкой. Сильвия самая лучшая изо всех ее знакомых.

Бори бегом поднялась на четвертый этаж. Дверь ей открыла Ауэр. На лице ее было разлито радостное сияние, однако оно тотчас же потускнело при виде Боришки. Точно госпожа Ауэр выключила какой-то невидимый источник освещения.

— Ах, это ты? — с явным разочарованием произнесла мать Сильвии. — Ну, входи!

«Наверное, тетя Ауэр думала, что к ней пришла клиентка», — решила Бори. Не ее вина, что она, Боришка, не может быть ее клиенткой. Что до нее, так она с радостью посетила бы салон госпожи Ауэр. Но что сказал бы отец, увидев ее после этого визита? Клиентки госпожи Ауэр выглядят всегда после сеанса так, точно лица их покрыты эмалью. Интересно, а когда они смеются, трескается ли эта эмаль или нет?

Сильвия сидела уединившись в своей комнате: она была чем-то расстроена и зла.

— Тебе что, попало?

— Еще чего!..

«Не хватало только, чтобы мне попадало, как этой Борбале Иллеш!.. — подумала Сильвия. — Разве может понять этот глупый ребенок мою жизнь?!»

— Я думала, ты зайдешь… — Бори говорила тихим тоном, в нем звучала надежда. — Я думала, ты зайдешь ко мне. Ведь ты знаешь, какой вчера был день…

— Ой! Ну конечно, Малышка! — Сильвия изобразила что-то вроде радости на лице и поцеловала Боришку в щеку. — Расти большая, да поможет тебе бог. Малышка! Поздравляю!

И тут же мозг Сильвии заработал с бешеной скоростью: «Интересно, не подарил ли Боришке кто-нибудь на день рождения деньги? А то у матери сейчас плохо с клиентурой. Сколько ни проси у нее — бесполезно. А Галамбош — трус, не может достать. «Что я, воровать пойду?!» — проскулил он вчера, когда я ему сказала, что мне надоело вечно тянуть пустой кофе в этой убогой «Примуле»: я хочу и потанцевать, и выпить что-нибудь посерьезнее, словом, сходить куда-нибудь в другие заведения. «Ах, у тебя нет денег? Ну так попроси!» — «У мамы тоже нет, — грустно сказал Галамбош и даже побледнел. — Разве что я возьму какую-нибудь работу…» Пусть возьмет! Нечего ему все время сидеть, уткнувшись в свои книги, — все равно ученого из него не получится».

— Ты думаешь. Малышка, я забыла… — пропела Сильвия. — Разве можно забыть твой день рождения! Как раз сегодня вечером я собиралась зайти к вам. Но ты правильно сделала, что пришла сама — здесь мы можем спокойно поговорить.

Сильвия, когда хотела проявить особую нежность к Боришке, называла ее Малышкой. В устах всех других такое обращение показалось бы обидным Боришке, но от Сильвии она принимала его с удовольствием.

— Ну что тебе подарили, рассказывай!

Сильвия поджала под себя свои красивые, стройные ноги и закурила сигарету. Увы, как выяснилось, ее подружка не получила в подарок денег… «О если бы свершилось чудо, — проносилось в голове у Сильвии, — я смогла бы послать к черту этого Галамбоша с его вечными сомнениями, угрызениями совести, разглагольствованиями, что, мол, и ей, Сильвии, следовало бы устроиться на работу…» Это ЕЙ-то?! Тогда, дескать, они скорее могли бы пожениться… Но она вовсе не собирается работать! Она хочет выйти замуж, чтобы и школы больше не видеть, не то чтобы еще где-то работать!.. Ей хочется, чтобы у них была автомашина, чтобы они с мужем ездили за границу… У матери дела в последнее время пошли неважно, особенно после того, как в государственной парикмахерской на Рыбной площади открыли косметический кабинет.

— …ты знаешь, у него нет даже капюшона, — как сквозь сон доносились до нее слова Боришки, — материал, правда, чудесный, но, во-первых, сейчас лето, а во-вторых, ты знаешь, что я у них просила в подарок, я и тебе показывала в «Радуге», помнишь…

«Хорошо, хорошо, Малышка, жалуйся!.. «Ромео и Джульетта» — это тоже характерно для семьи Иллешей: повести свою дочь в театр на Шекспира! Да кого сейчас интересует Шекспир?!»

— …и знаешь, я почувствовала, как у меня останавливается сердце, когда в антракте к нам подошел Рудольф. У него и ямочки на щеках, и он весь такой, каким я его себе и представляла… Если бы я умела хорошо рисовать… Тогда я мгновенно решили, что с Варьяшем…

«Варьяш? Ах да! Этот сердцеед с улицы Беньямина Эперьеша — второгодник, прошлогодний чемпион по бегу, хороший парень; она всегда посылает с ним свои туфли к сапожнику… Да, так что же подарить Боришке? Какой-нибудь пустячок… С нее и этого достаточно!.. Так, значит, Бори бросает Варьяша… Если бы он имел больше денег, чем Галамбош, и был бы постарше Пишты, и хорошо устроен…»

Сильвия бросила в пепельницу сигарету. Ну не ужасно ли, что она должна жить вот так? И в это же время настоящие, хорошо обеспеченные мужчины делают предложения и обручаются с никчемными девицами, вроде, скажем, Вильмы Сабо. А с нею никто в классе не хочет даже просто дружить. Между тем именно через подружек она могла бы познакомиться с настоящим человеком…

Почему она избрала Галамбоша? Потому что, как только они стали встречаться, этот парень сразу же заговорил о женитьбе… Правда, сначала в таком духе, что, мол, пусть она подождет, пока он закончит университет… Только этого ей недоставало! Достаточно и электромеханического техникума! Закончит его, станет техником, будет получать полторы тысячи форинтов… На это уже можно жить. Разумеется, вдвоем. Матери Пишты они помогать не будут — еще чего захотел! Галамбош же смотрит на нее из дверей своей молочной лавки, как на убийцу; наверное, думает: «Сильвия погубит моего мальчика…»

…Рудольф?!

Она не ослышалась?

Сюда, в этот дом, переезжает одинокий инженер Тибор Шош. Будет их соседом? Он и есть таинственная любовь Боришки, ее мечта, ставшая явью. Он — Рудольф?

А Бори расчувствовалась. Наконец-то ее слушают так внимательно. Кучеш и другие девочки из класса смогли только порадоваться вместе с ней. Ютка вообще не поверила ей. А вот Сильвия выслушала ее до конца и сейчас дает практические советы.

— Прежде всего, — звучал голос Сильвии, — нужно бросить все эти детские штучки. С инженером Бори должна встречаться в присутствии ее, Сильвии, которая ей во всем поможет и все организует из благодарности, что Малышка помогала ей переписываться с Галамбошем. Прежде всего нужно решить, как раздобыть для Бори настоящее платье, потому что сейчас этот вопрос важен как никогда.

Сильвия выбежала из комнаты и вскоре вернулась с подносом в руках — на нем стояли бутылка ликера и две рюмки. Поставив его на столик, она отвернулась на мгновение, потом, снова повернувшись к Боришке, протянула вперед обе руки с плотно сжатыми кулаками:

— Выбирай, Малышка!

Бори коснулась левой руки. Сильвия разжала кулак — ладонь была пуста. Тогда Сильвия разжала и правый кулак: на ладони лежала маленькая блестящая коробочка.

— Это мой подарок тебе!

«Как удачно, — подумала Сильвия, — как удачно все получилось!» Мать как раз стояла у окна и, скучая, смотрела на каштаны под окнами. Поэтому она не могла видеть, как Сильвия вытащила из секретера коробочку с краской для ресниц; это была самая дорогая краска — с серебряными искорками! Но сейчас об этом нечего жалеть! После того что рассказала Боришка, игра стоит свеч — Рудольф!

Бори была вне себя от радости. У нее уже была губная помада, тоже подаренная Сильвией. Но помада есть у нескольких девочек в классе. А вот краска для ресниц… Зеленая краска с серебряными искорками!

— Это ради Рудольфа, — проговорила Сильвия. — Желаю тебе много счастья в жизни! Ну, а теперь пей до дна! — И Сильвия наполнила обе рюмки ликером.

Бори испытывала отвращение к алкогольным напиткам; дома ей разрешалось пить легкое вино с содовой водой и пиво. Но тут она смело осушила «хубертус».

«Ну и глуп же этот цыпленок! — рассуждала про себя Сильвия и снова наполнила себе рюмку. — Придумала себе какого-то Рудольфа! И собирается за него замуж!..»

IV. „Летучка” с неожиданным результатом

Когда Боришка вернулась от Ауэров, Шольцы уже переехали.

Как и все, что они делали, переезд их проходил страшно беспорядочно; они оставили после себя огромное количество мусора не только и комнатах, но и на лестничной клетке. Мама молча прибрала за ними — теперь уже в последний раз. Шольцы даже не заглянули к ним попрощаться, так как считали, что это мать Боришки сообщила в райсовет о том, что в охраняемом как памятник старины доме Беньямина Эперьеша они развели цыплят и отвинтили старинные дверные ручки.

На следующий день в большую квартиру Шольцев пришли рабочие.

Бори то и дело находила какой-то предлог, чтобы выскочить на лестницу, взбежать на четвертый этаж и заглянуть в широко раскрытые двери. Это, правда, выглядело так, словно она бегала смотреть на свою будущую квартиру. Надо сказать, что Сильвия никогда не относилась к ней так внимательно, с таким пониманием, как в эти дни. «Я тебе во всем помогу, — не переставала она повторять. — Ты ведь еще неопытна в подобных делах, Малышка! Доверь-ка мне своего Рудольфа, я познакомлюсь с ним и буду использовать каждую возможность, чтобы устраивать вам встречи».

Однако первая возможность представилась без чьей-либо помощи.

В пятницу Рудольф заглянул на минутку, чтобы узнать, скоро ли будет закончен ремонт в его квартире, и сообщить, что в следующий вторник он переезжает. Инженер попросил заодно мать сделать уборку после ремонта и вообще и впредь убирать квартиру. Он мог бы и сам это делать, пересказывала их разговор мать (она сразу же полюбила Рудольфа), «но все же вам, тетушка Иллеш, наверняка это удастся лучше». Мать, правда, зареклась, после этой истории с зимним пальто для Боришки, наниматься к кому-либо убирать: она еще не забыла те авгиевы конюшни, которые приходилось расчищать у Шольцев. Но тут мать не устояла.

— Инженер такой симпатичный и такой приветливый, — объясняла она, — что его даже за жильца не считаешь, скорее за хорошего знакомого или давнего приятеля…

Бори чуть с ног не сбила тетушку Гагару, вбегая вверх по лестнице к Сильвии сообщить ей эту новость. Тибаине что-то пробормотала, похвалив заодно Боришкину резвость. Гагара была просто невыносима. Стоило ее ненароком толкнуть или вышибить у нее из рук палку, как она, вместо того чтобы пожурить, отчитать растяпу: «Чего же ты не смотришь?!» или: «Ах ты, несносная девчонка!», принималась хвалить тебя: «Какая ты быстрая да проворная, точно крылышки у тебя за спиной!» — или еще что-нибудь в этом духе. «Она, наверно, даже рада, когда ее толкают — есть повод поговорить, — про себя съязвила Боришка и помчалась дальше. — До чего же нудная старуха!»

Сильвия, услышав новость, опешила так, что сначала не могла произнести ни слова. Зато Бори вся сияла. Да, да, теперь она, когда захочет, может заходить к Рудольфу — что-нибудь передать, скажем, писчую бумагу или известие какое, а то, к примеру, цветы полить: мол, мама забыла… Так что она теперь будет иметь возможность часто встречаться с инженером, разговаривать с ним, и никому это даже в глаза не бросится: вроде бы по обязанности… Разве это не великолепно?!

— Нет, — заявила вдруг Сильвия с нескрываемым раздражением, так что Боришка с испугом взглянула на нее; впрочем, она тут же успокоилась, видя, что подруга снова улыбается своей привычной покровительственной улыбкой. — Не делай глупостей. Малышка, — поучала Сильвия. — Бегать к нему по поводу и без повода не этично. Во всяком случае, для тебя. К Рудольфу, на худой конец, еще я могу заходить, поскольку мне ничего от него не нужно. И вообще ты только навредишь себе, если лишний раз попадешься ему на глаза, тем более что со своими косичками да в переднике ты выглядишь совсем как маленькая девочка… Нет, радость моя, ты так все испортишь… Давай-ка решим, Бори, что ты терпеливо будешь ждать, пока я тебе устрою свидание с Рудольфом.

Боришка пригорюнилась. А она-то настроила столько планов!.. Но если Сильвия считает, что так вести себя было бы неправильно, что ж, она не будет этого делать. Сильвия ведь лучше ее разбирается в жизни, и к тому же она самая верная ее подруга.

Боришка с нетерпением ожидала вторника, рассчитывая, что из окон школы будет наблюдать за переездом Рудольфа на квартиру. Поэтому, когда в субботу их учительница объявила вдруг, что во вторник не будет занятий и все должны пройти диспансеризацию в зубной поликлинике, Боришка чуть не заплакала от досады.

Она тут же подняла руку и заявила, что у нее никогда в жизни не болели зубы, она даже понятия не имеет, что такое ставить пломбу или удалять зуб. Однако Еву Балог не так-то легко сбить с толку. Она сослалась на какое-то предписание и с улыбкой добавила: «Очень хорошо, что у тебя, Боришка, отличные зубы; значит, и медосмотр пройдет быстрее — покажешь зубы врачу, и все в порядке, можешь уходить!»

В другой раз Бори обрадовалась бы отмене занятий: можно было бы взять у госпожи Ауэр книгу и почитать в поликлинике, ожидая своей очереди. А тут… Боришка стала упрашивать учительницу, но тщетно. Спасибо, на перемене Фалуш объяснила ей, что она напрасно так волнуется. Утренние часы пройдут незаметно, а к часу-двум дня она наверняка освободится. Что же касается переезда Рудольфа, то это дело не такое быстрое. И у нее после зубной поликлиники вполне хватит времени (и повод, конечно, представится) посмотреть обстановку в квартире Рудольфа.

Бори немного успокоилась. Но зато когда Ютка собрала в понедельник звено и сообщила, что внеочередной сбор звена назначается не на четверг, как предполагалось, а на вторник, Боришка окончательно вышла из себя. Правда, тут уже взбунтовалась не одна она. У семиклассниц всегда много было разных дел, а свободного времени не хватало. Поэтому каждая что-то да запланировала себе на вторник, на часы, которые высвободятся после зубной поликлиники. Кто — пойти на фехтование, кто — готовиться к переэкзаменовке (ведь уже шел май месяц), одна — сбегать на урок по языку, другая на урок по музыки. Даже Элек, в необычном для нее повышенном тоне, спросила, что это за внеочередной сбор звена, который никак нельзя провести в четверг, что за срочность такая?..

— После уроков узнаете, — ответила Ютка. — Вы думаете, мне нравятся эти переносы? Мы должны кое-что обсудить, и срочно. И от меня это не зависит, не я придумала!

«Наверняка это в связи с телефонным звонком, — подумала Боришка, вконец расстроившись: Ютку на одной из перемен вызывали в канцелярию — звонили по телефону от их шефов, из большого будайского садоводческого хозяйства, где они проходили производственную практику. — Все как сговорились против меня, все!»

— Давайте решим окончательно этот вопрос в зубной поликлинике, — предложила Бори.

Ютка и все звено, как один человек, выступили против нее: ей-то легко это предлагать, имея здоровые зубы. А попробуй-ка принять важное решение, когда тебе сверлят зуб или, того хуже, удаляют?! Лучше уж тогда по возвращении из поликлиники, с трех до четырех. А если к этому времени не управимся, перенесем сбор на другой день.

— Наверное, я очень плохая вожатая звена, — обиделась Ютка, — если у меня такие пионерки, как вы: ничего не желают признавать, даже когда речь идет об очень важном деле…

Тут все сразу замолчали, потому что Ютка была, по правде сказать, отличной вожатой и все ее любили.

— Да мы что, мы ведь не спорим, — проворчала Козма. — Мы придем, конечно.

В зубной поликлинике Бори нервно шагала взад и вперед по знакомым коридорам, то и дело посматривала на часы и мысленно рассчитывала время. Вот сейчас, наверное, к дому подъехал фургон с мебелью; сейчас его разгружают; мать наверняка помогает расставлять мебель. Инженер освободился на сегодня и все время будет дома. Интересно, где он будет обедать? На улице Беньямина Эперьеша есть закусочная, такая же дыра, как и «Лира», только что название другое — «Башня». Наверное, там: она ближе всего.

Инженер обедал у них.

Бори лишилась дари речи, когда, войдя к себе в квартиру увидела сидящего за столом Рудольфа.

Бори лишилась дара речи, когда, войдя к себе в квартиру, увидела сидящего за столом Рудольфа. Он сидел на ее стуле и ел суп-гуляш. Боришке показалось, что она задохнется от горечи. Сильвия ведь советовала ей отныне показываться инженеру только в самом лучшем своем платье, а мать, как назло, сегодня утром повязала ей на косы красные банты.

— А у нас сегодня гость, — нараспев проговорила мать. — У нас по горло работы, так что я даже не пустила господина инженера в «Башню». Жалко время попусту терять. Господин Шош говорит, что ему нравится суп… Мой руки!

«Мой руки»! Как будто Боришка сама этого не знает! Никогда она еще не садилась за стол, не вымыв руки. И все же мать напоминает ей, точно дошкольнице какой…

— Сервус! — поздоровался Рудольф. — Иди обедать! Отличный гуляш!

«Не встал, не подал руки, — подумала Бори. — Спокойно продолжает есть. А чего ради, собственно, ему вставать? Кто я для него? Девчонка с косичками, которой мать должна всякий раз напоминать: не забудь, мол, вымыть руки…» Боришкой вдруг овладело горячее желание жить одной, вдали от родителей, в собственной квартире…

Она прошла в ванную комнату и с яростью принялась мыть руки. Неужели она должна будет вернуться в комнату в этом жалком фартуке? Прямо хоть плачь! Сильвия всегда принимает ванну перед тем, как идти на свидание, а у нее нет для этого теперь уже ни времени, ни возможности — ведь за стеной сидит и обедает Рудольф. Где зеленая краска для ресниц, которую ей подарила Сильвия? Ах да, она оставила ее в портфеле, в футляре для авторучки, чтобы в случае чего можно было сказать, что это специальный тушевальный карандаш для черчения.

— Остынет! — крикнула мать. — Ты что там пропала, Бори?

Боришка вышла из ванной комнаты и села рядом с Рудольфом. Она была вся пунцовой от возбуждения, и ей казалось, что она сейчас на редкость красива и привлекательна. Но инженер доедал свой гуляш и даже не поднял глаза от тарелки. Сначала мать тоже ничего не заметила и, лишь вернувшись из кухни, всплеснула руками.

— Ты что, с ума сошла?! — И мать рассмеялась. — Нет, вы только посмотрите на нее! — проговорила она, правда совсем не сердито. — Что за прическа! Только бы отец не вернулся домой раньше времени, а то попадет ей…

«Попадет»! Рудольф, чего доброго, еще подумает, что ее отшлепают… Боришка только делала вид, что ест, — кусок ей не шел в горло.

Рудольф взглянул на нее ласково, но безразлично, как смотрят на кошку.

— А ей идет эта прическа, — сказал он, и сердце девочки наполнилось благодарностью.

— Идет?! — снова рассмеялась мать. — Вы уж не говорите при ней такого, а то она и впрямь поверит. Такая прическа делает ее старше. Если бы ей еще вместо школьной формы какое-нибудь другое платье, то и вообще не подумаешь, что ей всего четырнадцать лет.

«Вот сейчас действительно мама права, — подумала Бори. — В своих детских нарядах я никогда не привлеку к себе внимания Рудольфа. Мне нужны туфли на «шпильках» и настоящее платье. Очень нужны!»

— Что же ты, в таком виде мыть пол собираешься? С этими локонами? — спросила мать.

Больше мать уже не занималась ею, а хлопотала по хозяйству и обсуждала с Рудольфом, что нужно еще сделать; она пообещала ему, что завтра сходит к столяру и попросит его сделать сундук для грязного белья.

«При нем я не стану мыть полы, — рассуждала про себя Бори. — Ни за что на свете! Ползать перед ним на четвереньках и, как собачка, смотреть на него снизу вверх. Нет, пока он не уйдет, не начну мыть полы. Пусть мать, если хочет, моет!»

Суп ей показался пересоленным и невкусным. Но инженер не мог нахвалиться. Мать все время отдавала команду, что делать Боришке, чем окончательно вывела ее из себя. Кипя от негодования, Бори убрала со стола и приготовила все для мытья посуды. Рудольф же снова сказал ей «сервус» и куда-то исчез вместе с матерью. Обида душила Боришку, пока она мыла посуду.

Когда мать вернулась, Бори закончила уборку в кухне и вновь заплетала косы — не могла же она на сбор звена идти с локонами! Мать на этот раз не сделала ей никакого замечания.

— Молоток искала… — проговорила она. — Куда девался молоток?

Но Боришке было совершенно безразлично, куда девался молоток. До этого ли было ей?!

— Я ухожу сейчас на сбор звена, — сухо сказала Бори. — Ютке взбрело в голову… К четырем, наверное, кончится.

— Хорошо.

Мать стала заново перекладывать по-своему то, что Бори уже убрала на кухне. Это ее старая привычка; она как бы хотела показать тем самым дочери: вот, мол, как нужно убирать…

«Ну и на здоровье, — обиженно подумала Боришка. — Только этим у нас сейчас и занята голова…»

— Неслыханно!.. Бедная тетушка Галамбош! Я ее прекрасно понимаю… Она сейчас просто вне себя…

Мать снова заговорила о Сильвии. Боришка собралась было уже уходить, но остановилась на пороге: ей хотелось знать, что сейчас так разозлило мать. «Я должна знать все, что касается моей подруги».

— Знаешь, Бори, я вполне серьезно тебе говорю: кончай ты с этой дружбой! Нечего тебе все время лазать к Ауэрам!

Девочка молча смотрела на носки своих туфель. «Знакомая пластинка! То отец, то мать заводят ее по нескольку раз в день. Конечно, сейчас Сильвию ругают только лишь за то, что она красива и обворожительна, а ее интересы простираются дальше мытья полов…»

— Я оставила открытыми окна и двери, а то очень пахнет известью и краской — пусть проветрится. В основном, мы уже закончили, осталось только картины повесить. Шош говорит, что он хочет повесить их до отъезда, чтобы хоть немного полюбоваться на них — ведь он на будущей неделе уже уезжает, раньше, чем думал…

«Боже мой, уже на будущей неделе! А мы еще ни словом не обмолвились друг с другом!»

— Мы уже и карниз приспособили, и шторы есть, а молоток куда-то запропастился. Я хорошо помню, что доставала его из кармана передника, когда нужно было поправить карниз… Инженер влез на лестницу, а я придерживала ее… А сейчас вот нигде не могу найти молотка, как сквозь землю провалился… Я ему говорю: мол, у нас внизу есть еще один, сейчас принесу… А он в ответ: «У меня, говорит, ноги помоложе, лучше я сбегаю» — и уже хотел спуститься к нам…

«И не спустился, — с грустью подумала Боришка. — А то мы бы оказались с ним вдвоем… Может, я что-нибудь и сказала бы ему… Впрочем, нет, даже лучше, что он не спустился, — ведь я в это время мыла пол».

— А тут как раз в открытых дверях появилась Сильвия. Стоит курит сигарету и внутрь заглядывает. Потом поздоровалась. «Что, молоток нужен? — спрашивает, а сама улыбается. — Молоток?» Инженер смотрит на нее: кто, мол, это такая, чего ей нужно? Я сказала Сильвии, что мы сейчас свой найдем, а она головой замотала: «Не беспокойтесь, тетушка Иллеш!» — и такой голосок у нее сразу стал ласковый. Обычно она и не смотрит в мою сторону. Инженер стоит в ожидании на лестнице, мне нужно было что-то ответить. «Это, говорю, ваша соседка». Не хотелось мне, правда, представлять ему эту особу. Ну, Шош спустился, конечно, с лестницы, пожали они друг другу руки, а потом Сильвия убежала к себе и тут же вернулась с большим молотком. «Надеюсь, говорит, мы будем хорошими соседями!» Инженер в ответ лишь головой кивнул, а сам все примеряет свои картины, как их разместить на стенах. «Может, помочь вам?» — спрашивает Ауэр и, не дожидаясь ответа, плюх на большой ящик. Сидит и ногами болтает. А платье такое короткое, что просто не знаю, как в школе разрешают носить такие! Что оставалось инженеру? Спасибо, мол, помогите. И теперь Сильвия сидит на ящике и командует, куда вешать картины…

«Сильвия, как и обещала, завязывает с ним дружбу, — подумала Бори, — чтобы потом заговорить обо мне. Она поможет мне, как я помогала ей поддерживать переписку с Галамбошем…» Боришка шумно вздохнула и, полная радужных надежд, побежала в школу.

На этот раз не пели и не играли в массовые игры. Ютка сдержала слово: сбор был действительно посвящен важному вопросу и быстро закончился. Ютка сообщила, что их шефы спрашивают, не хотят ли пионерки поработать летом в садоводстве, посадить цветы и кустарники вдоль одного участка Зеленого шоссе. Нужно наметить, где рыть ямки, готовить почву, делать грядки, поливать, выпалывать сорняки — словом, помогать садовникам. На производственной практике их звено работало лучше других, поэтому шефы и позвонили прежде всего им. Из параллельного мужского класса тоже приглашают лучшее звено. Работать придется недолго, а оплата почасовая, вечера у всех будут свободными.

Ютка сказала, что она никому не хочет навязывать свое мнение, но лично ей нравится эта идея — они же все с удовольствием работали в садоводстве, а тут им еще и деньги заплатят. К тому же они окрепнут на этой работе и наверняка загорят.

— Короче говоря, — закончила Ютка, — решайте как хотите. Если звено откажется, я одна запишусь на работу — дядя Чуха сказал, что можно и в индивидуальном порядке.

Фалуш посмотрела на Варкони, та — на Фалуш. Козма и Элек тут же покачали головами. Ютке это было понятно: у них у обеих в деревне жили родственники, у которых они всегда проводили летние каникулы. «Что ж, остается восемь. Надо решать».

Ютке казалось, что этот вопрос не вызовет больших споров и звено согласится на предложение шефов — ведь девочкам нравилось вместе работать. Разве что только Борбала Иллеш откажется — она вообще не любит работать и готова хоть целый день просидеть перед зеркалом. «А жаль, — думала Ютка, — можно только пожалеть ее. Ведь, в общем, эта Иллеш очень хорошая девочка. Но она совсем еще ребенок. Ну да не беда, если Бори сначала и откажется: ее-то я сумею уговорить; хоть она и любительница пошуметь, но, в общем, меня слушается. Садоводство ждет ответа завтра к утру, до тех пор я уломаю Иллеш, и мы, ввосьмером, пойдем к дяде Чухе». Ютка взглянула на Боришку.

Бори молчала и смотрела куда-то в сторону отсутствующим взглядом. Наверняка у нее Рудольф на уме, а не разбивка грядок и не рыхление почвы… «Ладно, — решила Ютка, — до завтра еще много времени».

— Ну что ж, голосуйте, — промолвила она усталым голосом. Утром ей запломбировали зуб, а днем с бабушкой опять стало плохо, и Ютке пришлось бежать за врачом и варить обед. А к трем часам нужно было в школу, на сбор.

Иллеш встрепенулась. «Сейчас она начнет выступать против, — подумала Ютка. — Ну да ничего. Я люблю Боришку, так как верю, что она станет иной. Лишь бы она только не затеяла долгий спор! Ведь мне еще нужно сбегать в магазин и приготовить уроки на завтра».

— Я согласна, — сказала Бори. — Я готова хоть все лето работать. С удовольствием. Подумаешь, один год не поеду на лето к сестре.

Все, ошеломленные, смотрели на Боришку. Николлет Ковач толкнула в бок Тимар. «Наверное, Ютка заранее договорилась об этом с Иллеш, но когда?.. Может, в поликлинике? Бори палец о палец не ударит по доброй воле, не то что землю рыхлить или сорняки полоть…»

В три двадцать все, как одна, проголосовали, и на этом сбор закончился. Тимар побежала на свое фехтование, а остальные вместе не спеша спускались вниз по лестнице. Ютка шла рядом с Боришкой. Все они жили здесь, на улице Беньямина Эперьеша, все знали, что Рудольф переехал в Боришкин дом, но сейчас разговор все равно шел только о летней работе. И, пожалуй, лишь Ютка, говоря о планах, не забывала и о Рудольфе с Боришкой. «Что за детская игра! Какие глупости!» Ютка вовсе не была пай-девочкой из рождественской сказки, просто она была намного отзывчивее других. Как и у всех остальных девочек в звене, у Ютки тоже были свои мечты, но она умела как-то держаться в границах реального, не давала разыграться своей фантазии и отказывала себе во многом. Рудольф и все тому подобное — как далеко это от нее! Нужно прежде хорошо закончить среднюю школу, чтобы получить право на стипендию в гимназии.

— Глядите-ка, Варьяш! — зашептала Варкони. — Низвергнутый король, развенчанный сердцеед!

И действительно, навстречу им шел Варьяш; он даже поздоровался с ними, что-то буркнул на ходу и поспешил дальше своей дорогой. Девочки прыснули.

— Нечего хихикать! — шепотом оборвала их Ютка. — Ему и так обидно!

Она посмотрела вслед парню серьезным, печальным взглядом: «Вот провалится опять на экзаменах, забросит учебу и пойдет работать в садоводство, к дяде Чухе, — подумала Ютка. — Да… Упустили мы его. В прошлом году Куллер не подтянул его — следовало бы в этом году…»

— Бывший Варьяш! — снова проговорила Варкони. — Ты слышишь, Бори?

Бори не слышала. Она думала в этот момент совсем о другом — два слова стучали в ее мозгу: «Почасовая оплата». Почасовая оплата в течение шести недель. Рудольф до рождества будет за границей, а к тому времени, когда он вернется, она заработает себе на нейлоновое платье и на туфли на высоких каблуках.

Вообще-то работать ей не хочется. И она ни за что не будет работать, когда станет взрослой, что бы там ей ни говорили. Уборкой в квартире пусть занимается кто-то еще, может быть мать. А она будет наслаждаться жизнью с Рудольфом…

V. День Анны

«Сегодня мой день рождения, — думала Анна Фалуш, лежа в тени на траве. — Как странно… Таких именин у меня еще никогда не было… Вот уже третью неделю мы — нас восемь девочек, звено «Сокол» 7-го мужского класса и Варьяш — работаем здесь… Эти чудаки купили мне в складчину капроновый шарф… и церемонно поднесли. Правда, потом норовили потянуть меня за уши, мальчишки конечно. Они противные!.. А дядя Чуха подарил букет цветов… Я еще ни от кого не получала такого красивого букета… И все-таки как странно здесь!..

Теперь, уже гуляя по этому шоссе, я невольно буду вспоминать, что и моим трудом создана эта красота. А когда-нибудь, через много лет, приду сюда с ребенком и скажу: «Здесь, сынок, я полола сорняки, рыхлила землю, таскала камни. Правда, камни за нас возили обычно мальчишки на тачках. Но копали мы сами… А какие руки у нас стали! Бори Иллеш иногда даже ныла, что обломала все ногти на этой каторге, но мы не жалели ее: зачем было приходить на работу с такими длинными ногтями! Конечно, и наши руки после такой работки не приведи господь, но зато как было все хорошо, как было хорошо!»

Короткая передышка кончается, но никто не хочет подняться первым: такая жара, что и пальцем пошевелить трудно. Двадцать шестое июля — день Анны. Еженедельно они получают зарплату, как заправские рабочие. Дядя Чуха говорит, что со временем здесь будет открыто кафе-мороженое. «Я специально сюда как-нибудь приеду, — думает Фалуш, — и всласть наемся мороженого!..»

С мальчишками хорошо работать.

Конечно, они любят говорить гадости, и вообще у них недостатков хоть отбавляй, а все же с ними хорошо! Да и работа спорится… Даже Бори Иллеш, которая терпеть не могла копаться в земле, и то ишь как вкалывает!

А Боришка Иллеш столько пережила здесь, что и в пяти кинофильмах не вместишь. Когда они на сборе решали, браться ли за эту работу, еще и речи не было о том, что и Варьяш будет работать с ними. Варьяш больше не учится в их школе, теперь он ученик при садоводстве, кандидат в подсобные рабочие…

Сейчас он может запросто работать вместе с Боришкой Иллеш… И — вот потеха! — если бы во время отдыха не лежала распластавшись, как лягушка, на земле, и не поленилась добрести до Рыночной площади, она могла бы увидеть там своего «без пяти минут свекра» — старого Варьяша, инвалида, торгующего сладостями под сенью платановых деревьев. У дядюшки Варьяша есть коляска, к которой приспособлен небольшой стеклянный ящик — в нем он держит конфеты. Разъезжая меж палаток на коляске, Варьяш предлагает свой товар.

Фалуш представила себе, как старый Варьяш, узнав Борбалу Иллеш, бросившую его сына, швырнула бы ей в лицо палочку постного сахара. Анна потянулась. За это лето они все и выросли, и окрепли, и даже немного растолстели. Теперь они уже не чувствуют ломоту во всем теле, как в первую неделю. Оказывается, и к этим тяжелым работам можно прекрасно привыкнуть, стоит только втянуться. Зимой, возможно, им будет даже недоставать этой постоянной физической нагрузки. А до чего приятно сознавать, что там, где несколько дней назад были лишь камни да ямы, сейчас проходит шоссе и вдоль него тянутся цветочные клумбы. И это — результат их труда!

«Я и на будущий год пойду работать, — думает Фалуш. — Перед гимназией. И лучше бы всего — снова здесь. Раньше я мечтала стать адвокатом. А не стать ли мне агрономом-садоводом? Надо будет подумать над этим…»

Облака. Плотные, низкие и тяжелые, они, подсвеченные солнцем, становятся желтыми, как накипь; июльское солнце яростно печет, но ленивые облака не желают дать земле дождя, хотя сейчас он так нужен: земля вся пересохла, растрескалась… «Вода… Откуда взять воду? Как разрешить эту проблему? — думает Кучеш. — Мы так измучились, пока вскопали этот участок. Полоть его — просто наказание! Вместе с сорняками вытаскиваются целые куски пересохшего, затвердевшего грунта. Надо будет спросить у учительницы, люди какой профессии по-настоящему занимаются этими вопросами…»

«До чего же я полюбил вас, мои девчушки! — думает Чуха. — Бедняжки, как вы намучились за это ужасное лето! Все обгорели — ишь как кожа лупится! Ваши маленькие ладони покрылись пузырями мозолей. Помню, какие кислые у вас были вначале мордашки, зато сейчас вы весело смеетесь. Когда в будущем им придется бывать здесь, у каждого дерева, у каждого кустика меня будет встречать ваша улыбка. А больше всех мне полюбилась эта худощавая Ютка Микеш!»

«Сказать ему? — терзала себя думами Ютка Микеш. — Нет, наверное, не я, а Боришка должна убедить его сдать переэкзаменовку за восьмой класс… Почему она так легко примирилась с тем, что парень останется, по сути дела, недоучкой? Почему она не заботится о нем?

У нее теперь только Рудольф на уме. Рудольф и Рудольф. А тот, как уехал за границу, так всего одну — единственную открытку прислал, и то всему дому: «С уважением шлю привет издалека всем жильцам нашего дома. Тибор Шош». Этот Рудольф совсем и не думает о ней… А Сильвия Ауэр! И как не стыдно Боришке даже рассказывать, на что подбила ее Сильвия?! Оказывается, они как-то подобрали ключ к ящику его письменного стола и стали там шарить — нет ли писем или каких-либо фотографий…

Разумеется, они ничего в столе не нашли, ничего такого, что свидетельствовало бы, что у него есть девушка-невеста. Впрочем, это еще ни о чем не говорит. Ведь он, например, мог взять с собой за границу памятную фотокарточку или другой сувенир, чтобы не чувствовать себя там одиноким…

Но хороша Сильвия! Взломщица! Я так и сказала Боришке свое мнение. Теперь, конечно, Бори не будет со мною так откровенна, как раньше…

Но что интересно: она работает, как машина, а когда выдают получку, то она с какой-то странной, непонятной жадностью смотрит на деньги. Остальные, получив зарплату, тотчас же бегут на рынок и опустошают запасы дядюшки Варьяша или мороженщика. А Иллеш — нет. Она копит деньги. Что-то хочет купить себе на них. Но что?

Дядюшка Варьяш…

Что будет с вашим сыном?

Что будет со всеми? Ведь Варьяш, как и они все, — дитя улицы Беньямина Эперьеша. Мать Варьяша бросила семью, не пожелала жить с инвалидом. Кто же заботится о Миклоше? Разве отец заботится о нем? Конечно, нет! Он только ругается, пьет и горланит песни…»

«Будущие господа восьмиклассники! — думал Миклош Варьяш. — Будущие барышни восьмиклассницы! Еще год, и вы получите аттестат зрелости. Скорее бы вы уже отчалили отсюда! За несколько недель вы едва научились держать в руках лопаты. А эта Иллеш только и делает, что смотрит на свои лапы. Странная все-таки девица!

Зато работать — отличная штука. Ни о чем ты не думаешь, настроение хорошее, знай себе посвистывай! И зачем только все так стремятся закончить школу? Как приятно, что дядя Чуха любит меня, только бы он не посылал меня каждую субботу в магазин «Резеда» разносчиком цветов! Все мне нравится в работе по садоводству, не по душе только быть на побегушках в «Резеде», разносить заказы — букеты цветов, цветы в корзинах и горшках, — звонить в чужие квартиры — фу, противно! Совсем другое дело готовить почву для посадки, отбирать семена, окапывать и рыхлить…

А тут еще эта Микеш! Ичего она пялит все время на меня глаза. Терпеть этого не могу! Стоило мне недавно порезать руку, так она тут как тут — лезет с аптечкой, тоже мне сестра милосердия! Просто психованная! Ну, порезался — ей-то что? Зачем перевязка?! А она еще спрашивает: «Больно, Миклош? Очень?» Пришлось снять повязку: мол, не беспокойся, все прошло, и оставь меня в покое, нечего за мной бегать! Хватит с меня этих девчонок, и Боришки Иллеш, и всех остальных!

Как-нибудь при случае я выскажу этой Иллеш свое мнение о ней, что мне на нее начхать. К тому же я не люблю блондинок; мне всегда нравились смуглые… вроде этой противной Ютки Микеш… А эта Иллеш — как она сначала увивалась за мной! Может, она вообразила, что я оттого переживал в тот день, что она мне торжественно объявила, чтобы я больше не провожал ее. Просто накануне на Рыбной площади я увидел мать; она шла с каким-то мужчиной от кинотеатра «Дерине». Мужчина держал мать под руку, а она весело смеялась, ничего не замечая вокруг. Я спрятался в ближайший подъезд и долго смотрел ей вслед… Какая она у меня все-таки красивая!..

А что касается Боришки Иллеш, так я даже рад, что наконец-то освободился от нее, от школы и вообще от всего!.. Дядюшка Чуха говорит, что садоводство запишет меня в спортклуб. Я снова начну ходить на тренировки, участвовать в соревнованиях…

Куда это направилась Ютка Микеш?! Кажется, в сторону рынка…»

На шоссе, что вело под сенью старых деревьев к рынку, были уже хорошо видны следы работы, которой в течение трех недель прилежно занимались ребята.

Чтобы поливать только что посаженные цветы, они воровали воду. Дядя Чуха сердился и грозил, что отстранит их от работы в садоводстве, если они не перестанут это делать. Его угрозы, разумеется, никто не принимал всерьез, потому что и сам дядя Чуха поступал так же, жалея жаждущую влаги землю.

Ютка бежала вдоль посадок на рынок. Она сама не знала точно, зачем ей понадобилось, и в то же время чувствовала, что должна идти туда.

Рынок был виден издалека; он пестрел своими палатками и киосками, как пригородные цветочные сады, которые даже из-за изгородей и заборов поражают глаз яркостью красок… Что за лето! Как наливаются и как зреют под солнцем фрукты и овощи — пламенеют помидоры, алеет багрянцем паприка, а этот дурманящий медовый запах и неумолчное жужжание… Пчелы, словно опьянев, ошалело мечутся по садам…

Неожиданно на лоток дядюшки Варьяша упала тень. Он вскинул голову и машинально спросил:

— Постного сахару?

Лицо Ютки показалось знакомым — эти девчушки частенько прибегают сюда за постным сахаром.

— Да, — ответила Ютка и протянула один форинт. Ей было очень жалко денег, но даром дядюшка Варьяш едва ли пожелает разговаривать с нею.

— Одну палочку?

— Одну.

Она заплатила. Нет, Миклош совсем не похож на своего отца. Дядюшка Варьяш был круглолицым, толстым, глаза у него были неопределенного цвета, и не серые и не карие.

— Как бежит время… — проговорила Ютка. От волнения голос у нее стал каким-то чужим, резким.

Инвалид внимательно посмотрел на нее. Стеклянная крышка конфетного ящика осталась незакрытой, и на запах конфет устремились пчелы. Они оба — старый Варьяш и Ютка — вместе принялись отгонять их, при этом их руки соприкоснулись. У Ютки были загорелые руки с короткими, обломанными ногтями — рабочие руки. Правая рука у дядюшки Варьяша была белая и ленивая.

— Время бежит, говоришь?

— Да… Вы скажите, пожалуйста, Миклошу, чтобы он готовился к переэкзаменовке. Наша учительница добьется для него разрешения. Пусть только учится и кончает школу… Ведь если не сдаст экзаменов за школу, ему и специальности хорошей не получить.

Инвалид перевел взгляд с Ютки на свои сладости, потом снова на нее; сейчас его глаза уже горели злобой.

— А тебе-то какое до этого дело, скажи, пожалуйста? Тебе-то что, будет он сдавать экзамены или нет? Или, может, ты агитаторша?

Ютка не знала, что ответить. Кто-нибудь другой на ее месте — ну, скажем, поэт какой — сумел бы ответить дядюшке Варьяшу. А как быть Ютке Микеш, где ей найти нужные слова, чтобы убедительно выразить то, что она хочет? Как высказать свои мысли о жизни?

…Все они живут на улице Эперьеша. И все отвечают друг за друга. Это и есть жизнь! Одна — единственная! У каждого — одна.

Но что же сказать дяде Варьяшу? Ведь он уже назвал ее «агитаторшей»?!

Ютка стояла потупив голову, словно разглядывая сандалии. Старый Варьяш, наверное, сейчас думает, что она суется не в свое дело. Может быть, ей и не следовало говорить с ним? А вернее, начинать разговор нужно было издалека: о самом дядюшке Варьяше. Мол, зачем и кому нужна была война, которая сделала стольких людей калеками, что теперь вот и приходится сидеть здесь с этой несчастной коляской? Дядюшка Варьяш, правда, не кончал никакой школы, и ему, разумеется, все равно… Да, но как теперь перейти к главному, к разговору о Миклоше? Что-де Миклош крепок и здоров и что для него совсем не все равно, окончит он школу или нет. Или, может, начать с того, что, дескать, и для самого дяди Варьяша это тоже не все равно? Ведь пока люди живут на земле, эти вопросы никого не могут оставлять равнодушными.

Ютка молчала. Варьяш с неприязнью смотрел на нее. «Проклятая девчонка, — думал он, — и чего только сует свой нос в наши дела? Я, кажется, знаю, чья эта девчонка, — это внучка старой Микешне. Чего она тут вертится, бесстыжая? Наверное, охотится за моим Миклошем. А только он и мне самому нужен. На кой шут ему учиться, попусту тратить время? Пусть деньги зарабатывает — вот о чем он должен заботиться. Пусть зарабатывает как можно скорее и как можно больше. А как моему сыну жить, мы и сами знаем. Каждый живет как умеет».

Момент был критическим, но тут на стеклянный ящик снова легла тень, и над ухом Ютки загремел голос Миклоша:

— Чего тебе надо? Что ты тут позабыла?!

Впервые с тех пор, как они здесь вместе работают, он заговорил с ней, до этого он подчеркнуто не замечал ее, даже не здоровался, хотя все ребята с улицы Беньямина Эперьеша всегда здороваются друг с другом.

Ютка не ответила.

— Вот пришла, говорит, совет тебе дать, чтобы ты кончил школу, сдал экзамены, она, мол, все устроит. Ишь какая добрая девушка, — криво усмехнулся дядюшка Варьяш и полез в карман за сигаретой. — Может, она за тебя хочет выйти замуж?

Миклош шумно дышал. В первое мгновение его так и подмывало ударить Ютку или обругать ее последними словами, но что-то удержало его от этого. Разве можно ударить эту худенькую и невзрачную, как хилый птенец, девчонку? Не больно-то она раздобрела на скудных харчах бабки-пенсионерки… Нет, он слабых не бьет!

— А ну убирайся отсюда!

Впрочем, Ютки уже и след простыл. Отец с сыном посмотрели друг на друга. Старый Варьяш подмигнул сыну. «Учиться, как бы не так! — подумал он. — Делай что хочешь, только приноси денежки!» — «Понятно, — ответил старику ясный взгляд серых глаз Миклоша. — Как-нибудь я оттаскаю ее за волосы, словом, проучу ее!» Однако Миклош наперед уже знал, что не посмеет даже пальцем тронуть Ютку. Даже накричать на нее.

Хмурый и подавленный, он медленно брел обратно. Вдали виднелась бегущая по шоссе фигурка Ютки с развевающимися на бегу черными волосами. И ему подумалось, что это от него улетает красивая, огромная — в рост человека — бабочка, словно вспугнутая кем-то и уносящая с собой что-то хорошее и доброе. «Все, — вздохнул Миклош с огорчением, — убежала… Но зачем она приходила сюда? Что ей от нас нужно? Как все это глупо!»

Теперь уже и он бежал, сам не зная, зачем и почему. Может, он хотел все-таки стукнуть ее разок — другой, чтобы впредь знала, как соваться в чужие дела? Или схватить ее, повернуть к себе и, заглянув ей в глаза, прочесть в них, что она все же за девчонка?..

— Подъем! — закричала Николлет Ковач.

Оба звена уже стояли, построенные в две шеренги, когда вернулся Миклош Варьяш. Ютка, как самая малорослая в звене, стояла на левом фланге. Тимар раздавала рабочий инструмент девочкам, Тикеш — мальчикам. Еще два часа работы, и можно будет идти домой. Впрочем, никто идти домой не хотел. С тех пор как они трудятся здесь вместе, все как-то больше и крепче сдружились, чем за время учебы в школе…

— А ну, веселее! Давай, давай!

Учитель Бицо, отдыхавший в тени, встрепенулся и раскрыл книгу там, где была закладка. Потом осмотрелся. Оба звена восьмиклассников — теперь они уже восьмиклассники! — снова работали. Им опять достался тяжелый участок: девочки выбирали камни из грунта, а мальчики увозили их на тачках. Солнце палило нещадно. «До чего же хорошая была идея послать ребят на эти летние работы! — подумал учитель Бицо. — Наверное, самое лучшее предложение из всех, что когда-либо вносили наши шефы…»

«Наверное, уже почтальон заходил в дом, — подумала Бори и вдруг чуть не взвизгнула от боли, оцарапав руку о камень. — Счастливая Сильвия: она может следить за своими руками, и, разумеется, к рождеству они у нее будут как бархатные. Она ведь камни не ворочает… А для меня, кажется, еще не было более ужасного лета, чем это…» Обычно Боришка проводила лето у Цилы — у них всегда было очень весело и интересно. В прошлом году, например, они втроем ездили в Герембейтапольцу, по дороге обедали в «Анне» — маленькой корчме с высокой шатровой крышей, напоминающей модную женскую прическу… До чего было приятно! А тут вкалывай до седьмого пота…

«Но что делать? Иначе никак не осуществить мечту, тем более что родители меня ни во что не ставят… А так к приезду Рудольфа сумею купить себе платье. Может, сегодня как раз пришло от него письмо, пусть даже не мне одной, а всему дому… Почтальон, наверное, уже приходил…»

Как они все сильно загорели! Только Ютка устала, наверное, или нездоровится ей: какое-то у нее странное лицо и вся она точно струна натянутая… А учитель Бицо! Вот уж кто «выдает»! Говорит: давайте отложим из общего заработка какую-то часть на групповую экскурсию… Как, говорит, прекрасно после окончания работ поехать всем вместе хотя бы на денек на озеро Балатон! Проездные билеты можно взять по льготному тарифу. Экскурсия на Балатон! Только этого ей и недоставало!!

«Пусть едет кто хочет, — словно возражала кому-то в мыслях Бори, — а я ни форинта не дам. Деньги мои, я найду, на что их истратить: на платье да на туфли!.. Интересно, что сейчас поделывает Сильвия?..»

У нее тоже неудачное вышло лето: Ауэр и в этом году мало заработала, так что никуда не могла отправить дочь на отдых. Бедняжке удалось лишь изредка выбираться за город с розовощеким студентом — медиком. Галамбош все еще в деревне, так что некому даже вытащить Сильвию на лоно природы. А Ауэр — де, между прочим, ругает Сильвию: нечего, говорит, расхаживать со студентом на прогулки, гляди, как бы не узнал Пишта, что тогда?! А что в этом особенного? Не сидеть же ей, бедненькой, все дни напролет в душной квартире, словно затворнице?! Лучше бы тетя Ауэр заработала побольше денег да устроила своей дочери нормальный летний отдых!..

«Нет, во всем виноваты только родители! Вот и у меня: будь отец другим, мне бы не пришлось сейчас ворочать эти проклятые камни…»

VI. Рудольф

Последний урок перед каникулами обычно считался самым трудным во всем полугодии.

В этот день Ева Балог поменяла свои уроки местами: классный час она сделала последним уроком, а венгерский язык — первым; во время этого урока она раздала последнюю контрольную по грамматике и объявила выставленные за нее оценки. С утра восьмиклассницы еще были внимательны, к тому же оценки за контрольную интересовали всех. Зато на последнем уроке уже чувствовались усталость и известное напряжение, и девочки как зачарованные следили за медленно двигающейся стрелкой часов, прикидывая, сколько осталось еще минут до того счастливого мгновения, когда они гурьбой высыплют на школьный двор, ликуя, что с завтрашнего дня целых три недели им можно будет не учить уроков, не решать задач.

«Правильно, что я решила провести классный час в конце занятий», — подумала Ева Балог, а вслух сказала:

— Мы обсудим план экскурсий и коллективных мероприятий класса. Это уже, собственно, не учебные дела. Разговор пойдет о приятных вещах, как например: посещение музея, игра в снежки, совместный выход на каток, просмотр кинофильмов, новогодний вечер…

Сейчас Ютка Микеш писала на доске под ее диктовку, а девочки списывали в тетради. Тем временем Ева Балог листала классный журнал. В нем было страшно много разделов и граф, и все время нужно было следить за тем, чтобы какая-нибудь графа не осталась незаполненной. В конце каждой недели классные журналы просматривал сам директор школы.

Балог закрыла журнал и оглядела склоненные над тетрадями головы. «Интересно, станет ли кто-нибудь из них преподавательницей?» — подумала она. Взгляд ее невольно остановился на отливающей золотом белокурой головке Боришки Иллеш. «Ну, Бори-то наверняка не будет. Вот Ютка вполне бы могла стать учительницей; из нее получилась бы прекрасная воспитательница — терпеливая, выдержанная. Она очень рассудительна. Разговариваешь с Юткой, и тебе все время кажется, что перед тобой взрослый человек…»

Мел неприятно скрипнул. Ютка тут же извинилась, хотя она была совершенно не виновата в этом — просто мел плохой… Девочки списывали с доски, а Ева Балог снова стала листать журнал, нет-нет да поглядывая на своих учениц. «Прилежно пишут, — думала она, — а у самих все мысли уже о каникулах, о завтрашнем предрождественском вечере, о подарках. Словом, каждая — о своем…»

«Видела? — спрашивала у Ютки Боришка одними глазами. — Успела заметить?» «Успела, — ответила Ютка взглядом. — Конечно, видела. Я сразу заметила. В этот момент я как раз сломала мел и глянула в окно». Ютка отвернулась к доске.

«Двадцать восьмого числа — оборудование биологического кабинета…» — диктовала Ютка и одновременно писала это же быстро, красиво, как и вообще все, что она делала.

…спиной обращенной к окну, Ютка словно ощущала то, что происходит там, внизу, на улице…

Однако спиной, обращенной к окну, каждой порой своего тела она словно ощущала то, что происходит там, внизу, на улице, перед домом Боришки. Вот Рудольф расплачивается за такси, сейчас возьмет чемоданы и понесет их в дом. То, о чем столько говорила Боришка, к чему готовилась, наконец свершилось! «А вот со мною никогда ничего не случается, — с удивлением думала Ютка. — Как странно: у меня никогда не происходит ничего значительного, и все дни похожи один на другой…»

Ученицы, переписывавшие с доски программу каникулярных мероприятий и гадавшие про себя, какое из них стоит посетить, вдруг, как по команде, уставились в окно.

«Наконец-то пошел снег, — подумала Ева Балог, заметив возбуждение среди учениц. — Зима. Долгожданные каникулы. В это время они все такие…»

А Тибор Шош, будто почувствовав, что оказался в центре всеобщего внимания, поднял глаза на окна школы, потом взглянул на небо и подумал: «Почему же небо родины ни с чем не сравнимо? Почему жизнь устроена так, что хотя разъезжать по свету и очень интересно и приятно, но жить по-настоящему можно только на родине? Даже вода дома имеет какой-то свой, родной вкус, и облака вроде бы тоже свои, домашние. Наступает рождество — праздник семьи, домашнего очага…» К вечеру он уже будет у Марии. Он даже не дал ей телеграмму, а заявится, будто пришел из соседней деревни. Мария уже кончит работу в библиотеке и будет, конечно, дома. Вот уж удивится-то, увидя его переступающим порог!..

«Как прекрасна жизнь!» — подумал инженер и мысленно представил себе свою новую квартиру, в которой они будут жить с Марией… Потом вспомнил мост, построенный им в далекой стране; это первый настоящий мост, возведенный им через широкую, бурную реку. Его строительство потребовало сложного инженерного решения. Поэтому он, наверное, до конца жизни будет вспоминать этот мост…

«Я счастлив!» — мысленно заключил инженер, подхватил чемодан и поспешил в дом.

«…обсуждение просмотренного кинофильма», — громко прочла Ютка фразу, написанную ею на доске.

Снег пошел.

Ева Балог вздохнула. Снег — это нечто эфемерное и прекрасное — стал словно осязаемым и весомым, тяжелым, как железо; он приковал к себе внимание всего класса, отняв у нее эти последние минуты урока.

— Не желает ли кто-нибудь сменить Ютку? — спросила Ева Балог.

Подняла руку Элек.

«Пусть пишет, — подумала Бори. — Мне же сейчас не до этого…»

Отец и не подозревал, какой сюрприз она им преподнесет на праздник. Никто не спрашивал у нее, что она собирается делать с заработанными за лето деньгами. Мать только заглянула мельком в сберкнижку, на которую Бори положила деньги, и, очевидно, решила, что дочь купит на них рождественские подарки для всех. Разумеется, Боришка сделает и это, но прежде всего она позаботится о себе самой. Купит платье, которое вот уже две недели красуется в витрине магазина на углу улицы Беньямина Эперьеша и Стружечной площади; она каждый день, проходя мимо магазина, любуется этим прелестным платьем. Рудольф приехал — значит, в рождественский вечер она должна быть в обнове.

Элек писала на доске. Для нее возвращение Рудольфа тоже было занятной новостью: как-никак, а это богатая тема для разговоров. Можно даже загадать: удастся ли Боришке влюбить в себя инженера или нет. А вообще-то здорово было бы, если бы удалось, а то в школе давно не было настоящей сенсации. Элек не возражала бы, если бы в один прекрасный день Иллеш действительно стала невестой, — вот это было бы событие так событие: твоя одноклассница и уже обручена!.. «Игра в снежки с третьим классом на горе Свободы…» Ну конечно, это же их подопечные ребята, их октябрята. Сражаться в снежки — великолепное занятие! Все визжат, кричат от удовольствия. Даже преподаватели и те входят в раж: смелей, вперед, ур-ра!.. Вообще каникулы обещают быть отличными.

Ютка, вернувшаяся на свое место, принялась лихорадочно списывать с доски, стремясь нагнать остальных (поскольку в ее тетрадке, разумеется, отсутствовало то, что она сама писала на доске). Кучеш не записывала ничего. Она рисовала свадьбу Боришки. Картинка получилась замечательная: Бори и Рудольф стоят в зале Дворца бракосочетаний, Иллеш — в подвенечном платье до полу, Рудольф — в черном костюме, с хризантемой в петлице.

Боришка не смотрела ни на доску, ни в тетрадку Кучеш.

Дома ей придется, к сожалению, что-то объяснять, прежде чем она заявится с купленным платьем. Думать об этом было не очень приятно, поэтому Бори откладывала свою покупку на последний момент. Во всяком случае, гладко это не пройдет. Отец и мать, как это ни странно, совершенно не хотят ее понимать. Ей до сих пор горько вспомнить то майское утро, когда отмечали ее день рождения… Правда, денег у нее сейчас нет, но через час-другой она уже их получит. Сильвия обещала, когда Бори снимала для нее с книжки последнюю сотню, что сразу же, как только понадобятся деньги на покупку платья и туфель, она вернет ей всю сумму. Она говорит, что дела у них сейчас поправились, мать стала больше зарабатывать, так что деньги у нее есть, но она нарочно не хочет их пока возвращать Боришке, зная ее легкомыслие, чтобы та не растратила преждевременно. Какая Сильвия рассудительная!.. Эх, только бы не пришлось обо всем рассказывать папе! В общем, ей предстоит сегодня нелегкий разговор. Хорошо, если бы можно было папе крикнуть отсюда, из окна, когда он будет проезжать мимо на своем троллейбусе. Но что сказала бы на это учительница? Услышать отец бы услышал, но подумать и дать ответ он не успел бы…

«Интересно, когда приедут Цила и Миши, сегодня или завтра?» Боришка любила старшую сестру, считала ее для себя примером. Она и замуж хотела выйти так же, как Цила. Правда, сестра вышла замуж, уже окончив с отличием Народно-хозяйственный техникум и получив назначение в управление мишкольцевского Металлургического комбината имени Ленина. В отличие от Боришки, она как-то не очень интересовалась платьями и мальчиками, но зато в первый же свой отпуск уже приехала с Миши. Отец сидел на кухне, когда они заявились. Цила взяла маленькую табуретку, села на нее рядом с отцом и положила голову ему на колени, как делала это в детстве. Лицо Цилы было озарено каким-то новым, необычным сиянием.

Мать пригласила Миши в комнату, а Цила шепотом призналась отцу, что привезла Миши, чтобы показать родителям. «Посмотри на него, папа, — шептала она, — ты ведь куда умнее и опытнее, чем я. Присмотрись к нему и скажи, не ошибаюсь ли я в нем. Мне бы не хотелось в нем разочароваться. Я хотела бы жить с ним так же хорошо, как вы с мамой…» Рука отца, ласково гладившая Цилу по волосам, вдруг остановилась. Ишь ты, чего дочка захотела: ведь ей выходить замуж за Миши и жить с ним, а не ему. А что, если Миши не завоюет сразу их симпатии?.. И все-таки отец с матерью инстинктивно почувствовали, что Миши будет хорошим мужем. Хотя ни о чем особенном они с ним не говорили, больше на общие темы: какой, мол, замечательный город Мишкольц и как красиво наблюдать за тем, как над его домнами клубится разноцветный дым. Отцу было интересно узнать, чем занимается бухгалтер в заводоуправлении, а Миши — послушать о трудной и ответственной работе водителя троллейбуса. Они как-то быстро поняли друг друга. Вечером отец сказал, чтобы Цила накрыла на стол парадную белую скатерть; всем стало ясно, что в семье праздник: обручение Цилы и Миши.

«Посещение районных яслей», — писала на доске Элек.

Бори выглянула в окно и посмотрела на свой дом, на мемориальную доску, на которой уютно примостились два маленьких воробышка. Лицо Бори было сейчас как раз на одном уровне с запыленной головой Беньямина Эперьеша. Внизу по улице промчался троллейбус; как знать, может, за рулем сидел отец — она не заметила, но, наверное, он, потому что мама, стоявшая в воротах дома с метлой, помахала удаляющейся машине рукой и несколько мгновений глядела ей вслед… В окне инженера дрогнула занавеска. Перед мысленным взором Боришки проплыла вся ее жизнь — родители, Рудольф, Сильвия. Она снова вспомнила о сестре. Цила, конечно, ахнет, увидев на ней новое платье и узнав, какие перед ней стоят проблемы. Она, разумеется, все расскажет сестре, от нее она не станет скрывать своих чувств и своих планов. Она бы давно уже написала ей, если бы это можно было доверить бумаге. Но об этом можно только рассказать шепотом, на ушко.

А снег все идет и идет. Начался настоящий снегопад. «О чем сейчас думают девочки?» — задавала себе вопрос Ева Балог. Иллеш уставилась на мемориальную доску Беньямина Эперьеша… Ютка быстро списывает с доски, а сама, наверное, прикидывает, когда приедет фургон с дровами, купленными ею для бабушки. Запасы дров уже на исходе, и как удачно, что она заработала деньги и смогла купить дрова; теперь наконец-то у них дома будет тепло, и бабушка сразу повеселеет. Жаль только, что не удалось добиться, чтобы дрова доставили в канун рождества, да ничего — главное, что бабушка узнает, что это подарок ей от внучки. Интересно, а каким будет рождественский вечер у Варьяшей? Наверняка они его вообще отмечать не будут. Бабушка пригласила бы их, если бы Ютка попросила ее об этом, но только она не станет просить. Варьяш даже не здоровается с нею, а при встрече отворачивается. Разумеется, он не стал держать переэкзаменовку. Ясно, все по той же причине. А когда из района пришла Чисар, старый Варьяш был с нею просто груб…

— Мне хотелось бы, — сказала Ева Балог, — чтобы вы, девочки, и в каникулы не забывали читать… — Она посмотрела на часы: до звонка теперь уже осталось только две минуты. Переписывание программы каникул как раз закончено. Учительница посадила Элек на место. — Например, Йокаи. Вам для уроков истории, особенно когда вы будете проходить эпоху реформации, очень пригодятся его романы «Венгерский набоб» и «Золтан Карпати». Если вам удастся получить их в библиотеке, сделайте выписки в свои тетрадки…

Ева Балог на секунду задумалась, вспомнив, каким событием в свое время было для нее чтение этих романов Йокаи!

— Персонажи этих книг, характерные для венгерской реформации, позволят вам лучше уяснить себе сущность этого исторического периода начала девятнадцатого века. Золтан Карпати, Рудольф Сентирмаи…

Кто-то прыснул в классе. Кучеш не смогла удержаться от смеха.

Учительница озадаченно замолчала, не понимая, какую она допустила ошибку. Она посмотрела на девочек. Иллеш сидела красная как рак. Николлет Ковач беззвучно смеялась. Тимар и Шуран, сдерживая смех, уставились в одну точку, словно изучая что-то на крышке парты. Даже на лице Ютки Микеш появилось какое-то непонятное лукавое выражение. Фалуш, чтобы скрыть смех, громко сморкалась в носовой платок. Элек прерывисто дышала, готовая вот-вот расхохотаться. У Козмы необычно блестели глаза.

Что случилось с ее ученицами?

— Рудольф… — пропел тоненький голосок Николлет Ковач. — Иллеш уже читала о Рудольфе Сентирмаи.

— Я организую чтение этих книг, — тихо, но твердо проговорила Ютка Микеш.

И Ева Балог поняла, что эти слова адресовались классу и должны были означать: «Да перестаньте же! Как вам не стыдно?!»

— Иллеш… — отозвалась Николлет, — пусть лучше Иллеш организует.

«Что такого я сказала?» — ломала голову учительница. Восьмиклассницы изнемогали от распиравшего их, но через силу сдерживаемого смеха. Балог не хотела их строго призвать к порядку, зная, что в последние минуты перед каникулами у детей всегда словно кружится голова. Впрочем, в этом уже и не было необходимости, так как прозвучал спасительный звонок. Он звенел громко и, пожалуй, даже резко; даже обидно было, как обрадовались ему все… Кучеш обняла Боришку Иллеш, горячо поцеловала ее и громко провозгласила:

— Каникулы!

VII. Красный свет светофора

Каждый день в одно и то же время, в час дня, улицу Беньямина Эперьеша и прилегающие к ней улицы и переулки заполняла детвора — в строго установленном порядке, по классам, школьники выходили за ворота школы и растекались по домам.

Обычно выходящие из школы пары быстро разбивались на небольшие группы — кто где живет, но сегодня особенный день: классы распущены на каникулы, поэтому надо успеть обо всем договориться, а к тому же идет снег, такой замечательный! Тут недостаточно просто полюбоваться им, хочется потрогать его, взять на ладонь снежный комочек и восхищенно наблюдать, как он исчезает, превращаясь в воду.

Сегодня тетушка Чертова перечница появляется из школы вслед за ними, желая лично убедиться, все ли вышли. Привратница Чертова перечница пользуется громадным авторитетом среди школьников, а голос ее можно сравнить с иерихонской трубой. Самые дерзкие мальчишки и те не отваживались дразнить.

«Вы что, спать тут собрались, что ли?! — кричит она с порога. — Может, из-за вас движение на улице перекрыть?! Ах, чертова перечница! А ну, расходитесь сейчас же по домам! Не толпитесь на проезжей части!»

На этот раз Чертовой перечнице больше всего хлопот доставили восьмиклассницы, которые никак не хотели расходиться. «Обручение, свадьба»! — повторяла привратница, слыша их разговоры. — «Вот что у них на уме! Безобразие!» — приговаривала она и качала головой.

Наконец площадь перед школой опустела. Ютка глубоко вздохнула и, запрокинув назад голову, стала смотреть на свинцово-серое небо, на тихо падающий снег.

— Как чудесно! — проговорила Бори. — Сколько снега будет! Что за зима!

— Маме твоей придется много повозиться со снегом, — отозвалась Ютка.

Именно за это Боришке и не нравилась Ютка. Ну что можно на это ответить? Ничего. Разумеется, она права. Снег только для нее радость, а для мамы, конечно, нет. Но ведь она уже тысячу раз слышала это от самой мамы, какое у нее тяжелое было детство и что, кажется, сколько она живет на свете, не выпускает из рук метлы и скребка. Но, значит, она уже и привыкла к этому… А сейчас, на пороге рождества, так хорошо, что идет снег! И все же Бори почувствовала, что она больше не может этому радоваться так, как несколько минут назад, потому что сейчас за пеленой снега она словно увидала свою мать с метлой из березовых прутьев… И как эта Ютка умеет испортить настроение!

Они молча шли рядом: у троллейбусной остановки Бори вдруг повернула налево.

— Ты куда? — спросила удивленная Ютка, привыкшая, что они всегда идут домой вместе.

Нет, сегодня у Бори свои дела. Пусть мама подождет ее немного. Если поспешить, она еще сможет нагнать Сильвию. Она должна ей обязательно рассказать, что сегодня произошло, и договориться с нею, когда та отдаст ей деньги. Сегодня все промтоварные магазины работают дольше, чем обычно, так что она сумеет все купить — и родителям, и сестре, и Миши. Завтра-то ведь уже праздник. Об этом, конечно, с Юткой даже неудобно говорить, потому что у нее нет ни отца, ни матери, ни даже надежды на покупку такого платья, в котором она, Боришка, собиралась очаровать Рудольфа. Ютке придется довольствоваться просто праздничным рождественским обедом.

— У меня есть кое-какие дела, — ответила Бори.

Ютка пристально посмотрела на нее. Бори не выдержала этот взгляд и отвела глаза в сторону. И чего эта Ютка во все лезет?! Неужели это такое великое событие, что ты в час уходишь из школы, а домой приходишь к двум?! Во взгляде Ютки было что-то такое, что обижало Боришку, будто Ютка собиралась ей сказать нечто подобное тому, что обычно говорил отец. Господи, да когда же она оставит ее в покое?! Может, это просто зависть? Да, Ютка, наверное, завидует ей, что вернулся Рудольф? Стоило, правда, Боришке подумать об этом, как она тотчас же устыдилась своей мысли, понимая, насколько она несправедлива: Ютка никогда никому ни в чем не завидовала. Тогда, может, она в душе смеется над нею? Тем хуже! Они могут вовсе и не дружить, у нее и так достаточно подруг! Та же Сильвия!

— Ну, тогда сервус!

И Ютка пошла дальше. Бори посмотрела ей вслед и невольно подумала о том, что если бы у нее было такое черное пальто «дудочкой», как у Ютки, перешитое из жакета покойной матери, то она, наверное, расплакалась бы от горя и, уж конечно, не стала бы в нем показываться на людях. А у Ютки железные нервы!

Со стороны Медной улицы в их улицу завернула повозка, доверху нагруженная дровами и коксом. Ютка побежала навстречу, а Бори пошла в обратном направлении, к гимназии Беньямина Эперьеша.

Мимо проехал троллейбус. Бори заглянула в него, но в кабине водителя сидел не отец, а крестный Келемен, так что она спокойно перебежала на другую сторону улицы. Огромное здание универмага «Радуга» сияло в быстро наступивших сумерках освещенными окнами. Их свет манил к себе Боришку, как заблудшего путника далекий огонек. На улице было много народа, больше чем обычно: возвращались домой ребята и девочки из их школы, а со стороны площади шли и вливались в толпу «эперьешевцы» из гимназии. «Может, я успею еще догнать Сильвию, — подумала Боришка. — Ведь если она уже будет дома, мать, того и гляди, еще не пустит ее со мной, а тогда я сумею забежать к ней только через несколько часов, и совсем не останется времени на покупки…»

Платье ожидало ее в витрине. Бори смотрела на него, как на свою старую знакомую, которая хотя и не может сама разговаривать, но узнает ее. Таким красивым Боришке еще никогда не казалось это платье, как сейчас. Под свинцово-серым небом, как бы отделенным прозрачной пеленой падающих снежинок, оно ярко выделялось на фоне серебряных и золотых елочных украшений, сверкающих в витрине. Пол витрины был устлан искусственным снегом; на нем стояли маленькие санки, а вокруг были разбросаны дорогие украшения, словно какой-то щедрый волшебник предлагал их в подарок всякому, кто только пожелает. Боришка бросила быстрый взгляд на платье, точно накоротке поздоровавшись с ним, и тут же отвернулась. Напротив «Радуги» помещалась гимназия Эперьеша, и Боришка смотрела на ворота. Сильвия имела обыкновение уходить из класса последней; после занятий она забегала в туалет, приводила там прическу в порядок и слегка подкрашивала губы.

Наконец она появилась. На ней была синяя дубленка; под мышкой — светло-коричневый портфель; на руках — красные перчатки. Сильвия ходила с непокрытой головой — на ее высокой прическе оседали снежинки.

Боришка побежала к ней, не обращая внимания на красный свет светофора, — ей некогда было дожидаться, пока он покажет зеленый. Полицейский, увидев, как она лавирует между машинами, даже погрозил ей своим жезлом. Снова проехал троллейбус, — лишь бы ее не узнал кто-нибудь и не передал отцу!

Только сейчас она почувствовала, как недоставало ей последнее время Сильвии: за минувшие две недели ее подружка почти не находила для нее свободной минутки.

Еще издали Боришка принялась махать сумкой, чтобы Сильвия заметила ее и поняла, что произошло какое-то радостное событие. Сейчас она, конечно же, засыплет ее вопросами — ведь Боришка никогда так не бежала к ней навстречу.

Сильвия молчала.

Между ними лежала какая-то странная тишина, которая была тем удивительнее, что вокруг них все бурлило и гудело в предпраздничной суете. Эта тишина, словно окутавшая их, была непонятна и томительна. Сердце Боришки сжалось от жалости. Может, у Сильвии плохие отметки: к ней, бедняжке, всегда придираются преподаватели.

— Ну, и у вас начались каникулы? — спросила Бори и тут же покраснела от смущения: разумеется, такую глупость только она могла спросить — ведь ей прекрасно известно, что во всех школах Венгрии с сегодняшнего дня каникулы.

Сильвия даже не ответила на этот вопрос, прекрасно понимая, что Боришка не за тем встретила ее, чтобы спросить о каникулах.

— Ну, что случилось. Малышка?

Если бы можно было все так легко и просто рассказать! Однако скованность уже пропала — с Боришкой говорила прежняя Сильвия, интересующаяся всем, что касается ее подружки. Торопливо и сбивчиво, проглатывая слова, Боришка начала рассказывать:

— Наконец-то приехал Рудольф. Он, наверное, купил там себе новое зимнее пальто — я обратила на это внимание, когда он выходил из такси. Ведь я говорила, что он вернется к праздникам?.. Сильвия, спланируй, пожалуйста, сегодня свое время после обеда так, чтобы нам вместе походить по магазинам и сделать покупки. У мамы, к сожалению, нет вкуса — ей всегда нравились лишь практичные вещи, а для меня страшно важно, чтобы я могла с кем-нибудь посоветоваться при покупке платья. И даже не потому, что я боюсь одна делать покупки, а, главное, потому, что хорошо, когда на тебя в новом платье кто-то посмотрит со стороны и скажет свое мнение. С туфлями-то дело проще — тут сама сразу почувствуешь, удобны ли они, хороши ли на ноге, а платье нужно выбирать вдвоем… А когда мы купим все для меня, я попрошу тебя помочь мне выбрать подарки для родителей и Цилы с мужем. У тебя будет время? Может, и тебе нужно будет чего-нибудь купить?

Сильвия вдруг закрыла глаза и остановилась.

Боришка недоуменно смотрела на подругу, — длинные черные, плотно сомкнутые ресницы придавали ее лицу какое-то таинственное выражение. Будто она только что заглянула в большой мир и, ослепленная, сомкнула веки, чтобы дать отдохнуть глазам. «Как она любит меня! — подумала Бори. — Как она мне во всем сочувствует! Кучеш, например, только хихикает да рисует веночки из цветов над головой Рудольфа, Фалуш тоже не принимает дело всерьез, да и остальные из звена… А Ютка так вообще от всего отмахивается».

Сильвия открыла глаза, и перед Боришкой вновь была прежняя Сильвия со своей неизменной улыбкой на лице, ее лучшая подруга, не стеснявшаяся на улице, перед школой, при всех обнять ее и поцеловать…

— Ну, так это же великолепно, Малышка!

Разумеется, она найдет время! На все. Они вместе купят и подарки для ее родителей, и для Цилы и Миши, все самое красивое, и, конечно, платье и туфли… Ведь делать такие покупки — настоящая радость! Она вполне согласна с Боришкой, что покупать одной трудно, и пусть Малышка не думает, что она ей оказывает какую-то любезность, ей и самой приятно походить по магазинам, посмотреть на красивые модные вещи. Сильвия весело рассмеялась и подхватила Боришку под руку. Сильвия стала вдруг необычно разговорчива. Теперь уже шутки в сторону, поучала она подругу. Теперь нужно быть наготове; как только они купят платье, то сразу же сядут вместе и разработают план действий: что нужно сделать для того, чтобы как можно чаще встречаться с инженером. Начать нужно, разумеется, с того, что она, Сильвия, подружится с Рудольфом и будет рассказывать ему о Боришке много хорошего, пробудит в нем интерес к ней и желание поближе с ней познакомиться. Только пусть уж Бори не одевает свои смешные фартуки, в которых она ходит обычно дома, а одевается как взрослая девушка. Может, она хочет, чтобы Сильвия одолжила ей кое-что из своих нарядов? Она с удовольствием сделает это: у нее все платья модные, а Боришка выглядит взрослее своих лет и, к счастью, одного с ней роста.

Боришке сразу стало не по себе. Она представила себе, как накричит на нее отец, едва только она заикнется об этом. Да разве он разрешит своей дочери одеть платье Сильвии? Вот когда ей придется наслушаться «теплых слов»! Таковы уж у нее родители! А ведь если подумать, как было бы все просто! Из-за них же у нее будет только одно настоящее платье, поскольку она не сможет воспользоваться предложением Сильвии.

Да, кстати, не забыть бы напомнить Сильвии о ее долге.

— Мне было бы удобнее всего встретиться около четырех часов, — сказала Боришка. — К этому времени приготовь, пожалуйста, деньги. Сегодня мне дома уже не придется врать. Как только придет отец, я заявлю, что покупаю себе на заработанные деньги к празднику платье, и сразу же зайду за тобой. Только я попрошу тебя: давай спустимся порознь, я выйду первой, а ты за мной. А у «Радуги» встретимся — я тебя буду ждать у витрины. Ты ведь знаешь моего отца — ему не нравится, что мы бываем вместе.

— Ну конечно, я прокаженная, — проговорила Сильвия. — Я гадкая. Я не гожусь тебе в подруги, по мнению твоего отца.

Боришка готова была расплакаться — так ей было стыдно. В эту минуту ее собственные родители показались ей совсем чужими людьми, а отец вообще бесчувственным тираном.

— Ну, не горюй, Малышка! Я не сержусь на тебя за это. Ты же не можешь отвечать за своего отца. Все отцы одинаковы. Ты ведь знаешь моего. Впрочем, откуда тебе знать, когда я сама его почти не помню. Мне было четыре года, когда он нас оставил. С тех пор он еще два раза женился.

«Какая Сильвия замечательная девушка! На все готова ради меня! — подумала Боришка. — А эта Ютка только и знает разглагольствовать: о коллективизме, о том, что, мол, характер человека формируется на пионерских сборах или комсомольских собраниях… А Сильвия ни в пионерах не состоит, ни в комсомоле».

— И не забудь приготовить деньги!

— А!..

Сильвия засмеялась. К ней так шло, когда она смеялась: все лицо ее, казалось, светилось.

— Деньги лежат у меня в конверте, в ящике стола. Я просто не хотела их тебе отдавать, пока не приедет Рудольф. А то ты истратила бы их на всякие пустяки — я ведь знаю, какая ты добрая. У тебя могла бы выклянчить их кто-нибудь из твоих одноклассниц, хотя бы эта Ютка Микеш, у которой такое «элегантное» черное пальто…

Она — добрая?.. Боришка даже не задумалась над этим. В ее памяти осталось лишь то, что она услышала о Ютке.

— Если, не дай бог, что-нибудь случится, Малышка, и я не смогу пойти с тобой — я, правда, думаю, это исключено, но мало ли, вдруг отец придет, хотя он никогда у нас не бывает, а тут вдруг его осенит перед рождеством и забежит, — тогда я отдам тебе конверт с деньгами, и ты уж сама займись покупками. Хорошо, душечка? Впрочем, ты об этом даже не думай — это так маловероятно…

Они поравнялись с кафе «Лира». Сильвия остановилась:

— Я зайду в кафе, Малышка. Пишта приехал из Зегерча.

Приехал Галамбош? Значит, все-таки состоится обручение?

Сильвия в последнее время, когда разговор заходил о Галамбоше, проявляла заметную сдержанность и больше не упоминала о том, что на рождество они должны обменяться с Пиштой обручальными кольцами. Наоборот, еще на прошлой неделе она сказала, что не решила еще окончательно, так как ждет, чем закончится одно дело (но какое «дело» — не сказала). Значит, Сильвия решилась на этот шаг. «В последние дни нам даже и поговорить-то как следует не удавалось», — подумала Бори с некоторой досадой. Если бы у нее был Юткин характер, то она вполне могла бы уже подумать, что Сильвия стала ее избегать. «Впрочем, это было бы ненужное паникерство — просто Сильвия сейчас очень занята перед обручением. А так она по — прежнему воплощение приветливости и предупредительности!»

Раньше Сильвия никогда не заходила в «Лиру», так как это кафе слишком близко от ее гимназии. Хотя теперь ей это, разумеется, безразлично: раз скоро состоится обручение, то что из того, если там ее увидит кто-нибудь из преподавателей…

— Я бы и тебя сейчас пригласила, но боюсь, что отец твой, если узнает, шкуру с тебя спустит.

«Да я и сама бы не пошла, — мысленно ответила ей Бори. — У меня достаточно такта, чтобы не мешать вам. Я же знаю, что Галамбош целых шесть недель не был в Будапеште… Интересно, какое будет у Сильвии обручальное кольцо? Наверное, они сегодня вместе выберут. Ух, ну и праздники же будут! В нашем доме обрученная невеста! И мы с Рудольфом!.. А вообще-то верно: если бы отец увидал из троллейбуса, что я зашла в кафе вместе с Сильвией, задал бы он мне выволочку…»

— Ну, так сервус, Малышка!

Сильвия на мгновение прильнула щекой к лицу Боришки, обдав ее косметическим ароматом, и миг спустя синяя дубленка уже скрылась в дверях кафе.

Сильвия не стала садиться за столик, а подошла к стойке бара и уселась там. Барменша вопросительно посмотрела на нее: ну конечно, ее здесь не знали, обычно она бывала в другом кафе, в одной из небольших улиц Бельвароша. Но только идти туда у нее сейчас не было сил.

Сильвия подошла к стойке бара и уселась там.

— Чего-нибудь крепкого…

— Выбейте сначала чек в кассе, — сказала барменша.

Сильвия достала портмоне. Ее красивые, по-детски пухлые губы дрожали.

А Бори танцующей походкой шла домой. Еще совсем не поздно: после окончания уроков не прошло и получаса; она не собиралась делать секрета из того, где была, что делала (исключая разговор с Сильвией, с которой ей не разрешалось дружить). «Сейчас расскажу маме про платье, — решила она. — По крайней мере, легче будет потом разговаривать с папой. Тем более, что я ведь не родительские деньги собираюсь тратить, а свои, заработанные…» На площади перед школой торговали елками; в воздухе стоял крепкий аромат хвои; в окошках наспех сколоченных палаток на проволоке висели елочные украшения.

Повозка с углем и дровами стояла напрежнем месте; около весов суетилась Ютка. Она уже сняла свое пальто-«дудочку» и была крест-накрест перевязана теплым платком своей бабушки. Ютка озабоченно посмотрела на весы, на которых лежало полцентнера брикета; потом она вместе с возчиком прошла мимо Боришки. «Бабушка ее, конечно, не выйдет на улицу, — подумала Бори. — Она только и знает что стонет да охает, жалуется, что у нее все кости болят. Сейчас Ютка побежала в подвал, затем снова вернется к весовщику… Надо бы помочь ей, но у меня сейчас нет времени, да и замерзла я… К тому же нужно поскорее обсудить с мамой вопрос о покупке платья…»

Снова появилась Ютка. Она не заметила Боришку, поглощенная своими заботами. Боришке было немного не по себе, так как она знала, что Ютка всегда всем помогала, как, впрочем, вообще было заведено в их звене: если кто-либо нуждался в особой помощи, приходили одна-две девочки из звена и помогали в работе. А эта чудачка Ютка никому не сказала, что сейчас она сама нуждалась в помощи, а ведь можно было бы организовать. «У меня-то сейчас нет времени, — рассуждала про себя Бори, — но ведь, помимо меня и Ютки, в звене восемь девочек. Ютка помогает сейчас даже грузчику носить уголь — подбирает за ним все, что высыпается из корзины…»

«Чудачка! — подумал Миклош Варьяш, проезжая в троллейбусе мимо Ютки Микеш. — Наверное, она одна такая чудачка… И дядюшка Чуха тоже хорош! Гоняет по городу… А меня, стоит мне только попасть в этот район, всегда злость разбирает… Вот и сейчас эта чудачка Ютка носится, нагибается, подбирает брикеты, а сзади стоит ее подружка Иллеш разинув рот и наблюдает, как та хлопочет, но пальцем не пошевельнет, чтобы помочь. А в общем, шут с ними!»

Когда до сознания Миклоша дошло, что ему захотелось помочь Ютке, он даже покраснел от досады. Что он, добрый волшебник какой?.. Водителя троллейбуса тоже, видимо, что-то раздосадовало; наверное, что-то увидал на улице, потому что у него даже шея побагровела… А как, наверное, трудно вести машину в такой снегопад? И вдруг Миклош узнал водителя — в кабине сидел отец Боришки, дядя Иллеш. Но Миклош подумал, что он не стал бы с ним здороваться, даже если бы тот сидел к нему лицом. Они же ведь не знакомы.

Зайдя в парадное, Боришка сразу услышала знакомое постукивание палки тетушки Гагары, спускавшейся по лестнице. Не желая встречаться с ней, Боришка быстро юркнула к себе в квартиру. Только этого недостает, чтобы Гагара своей сухой, пахнущей мылом рукой, стала бы гладить ее по голове, повторяя вечную свою присказку: «Заходи ко мне, милая моя Боришка, поиграем в какую-нибудь игру, а я сварю тебе какао. Зайдешь?» Станет она заходить, с ума еще не сошла! Тетушке Гагаре уже за семьдесят, и она ни о чем другом не может говорить, как только о том, что, мол, тяжело оставаться под старость одной, а ведь она имела четырех детей. Двое умерли в детстве, сын погиб во время боев за Будапешт, а дочь Ирен совсем не интересуется ею. Спасибо, что хоть деньги высылает ежемесячно, но совсем не навещает, да и почти не пишет, разве только в ответ на ее письма, если она спрашивает, нельзя ли приехать к Ирен — навестить. Дочь пишет, что пусть мама не утруждает себя, тем более что у них и так тесно, да и муж в первый же год супружества предупредил ее, чтобы она не навязывала никакой своей родни ему на шею, и он тоже обещает не брать в дом свою мать, иначе никакого мира в семье не будет. «А ведь я их всех, четверых детей, холила, лелеяла, как птенцов своих гагара…» Вот теперь одинокая старуха и зазывает всех к себе, чтобы не скучать, поговорить с кем-нибудь.

— Ты что-то хочешь сказать, Бори? — спросила мать.

Это свойство матери казалось Боришке чем-то сверхъестественным, и она никак не могла привыкнуть к нему. Вот и сейчас, когда она вошла, мать стояла спиной к ней и готовили, и она ей только сказала «целую!» и тут же пошла мыть руки. Лица ее мать не видела, по голосу не могла догадаться, что дочь что — то хочет сообщить или попросить. Она даже не повернулась, когда вошла Боришка, не взглянула на нее, а попробовала ложкой суп, и все же тотчас же почувствовала, что дочь хочет ей что-то сказать. Интересно, когда она тоже станет матерью, будет ли она так тонко чувствовать, о чем думает ее ребенок?

С матерью Боришке всегда легче разговаривать, чем с отцом. Мать если даже и не понимала желание Боришки иметь новое платье и часто повторяла, что, по ее мнению, к Боришке очень идет матроска и что она, мать, когда была в ее возрасте, вообще не имела никакого выходного платья, а Боришка еще успеет одеваться по-взрослому, хотя бы выслушивала все, что говорила дочь, и не ругала ее. Деньгами, в общем — то, распоряжалась она. Когда отец работал в утреннюю смену, они всегда дожидались его к обеду, и у них было достаточно времени, чтобы поговорить друг с другом.

Боришка рассказала матери о своем плане. Мать молча выслушала ее. Боришка заметила, как облачко грусти затуманило ее лицо. Когда она наконец заговорила, голос ее звучал устало и отчужденно:

— Ты испортишь отцу праздник.

Чем же она его испортит? Ведь она не отцовские деньги тратит.

— Это большая сумма, Бори, почти семьсот форинтов. Это не то, что купить на один форинт мороженого.

Что за сравнение! Хорошо еще, что мать не сказала «нет», а только расстроилась, ну, это-то можно пережить, только ни в коем случае не спорить с нею, не спорить…

— Отец огорчится, — продолжала мать и, приподняв крышку, заглянула в кастрюлю, где варился картофельный суп. — Ты обидишь его. И дело не в деньгах, глупенькая ты моя девочка! Речь идет совсем о другом. Не делай этого. Не говори об этом! Обойдешься ты вполне без того платья!

Что ж, пусть и отцу будет хоть немного больно. Ей так было обидно в то майское утро, в ее день рождения… Лучше, пожалуй, перевести разговор на другую тему:

— Я видела, инженер приехал. Он не заходил к нам?

Мать ответила, что заходил, хотя не сказала, о чем они говорили; впрочем, это было неважно. Рудольф появится в поле зрения ее родителей только в последнем действии, а во время увертюры и в начале спектакля основными действующими лицами будут лишь Сильвия и она.

— Одень фартук, дочка!

Фартук! Как она ненавидит его! Постепенно ей стали постылы и обеды, потому что после них надо мыть посуду, противные жирные тарелки… Разве могут быть после этого хорошие руки, сколько ни отмывай их потом в мыльной пене?

Мать включила радио. Передавали музыку из оперетт, однако лицо ее по-прежнему оставалось печальным. Повязавшись платком, она сказала:

— Взгляну, не перестал ли валить снег…

Боришке почему-то вспомнилась Ютка, какой она ее только что видела, — бегущая, с развевающимися волосами, с корзиной для угля, поднимающая оброненные грузчиком брикеты. «Мне следовало бы выйти и посмотреть на снег, а не маме, — подумала Боришка, — но, с другой стороны, мама ведь уже привыкла, а на мне сейчас этот идиотский фартук. Сильвия сказала, чтобы я не разгуливала по дому, одетая, как маленькая девочка, а то, чего доброго, еще Рудольф увидит меня в таком виде…»

VIII. Холодный поцелуй и конверт из плотной бумаги

Отец вернулся домой явно не в духе.

В другое время он наверняка воздал бы должное красному от паприки картофельному супу, приправленному сметаной, а сейчас ел без всякого аппетита, и чувствовалось, что когда похваливал суп, то сделал это исключительно для приличия. Бори мыла посуду с такой поспешностью, точно ее кто подгонял. Обычно мать с отцом после обеда еще некоторое время оставались за столом и беседовали. Боришка надеялась, что, может быть, мама воспользуется этим и расскажет отцу о намерении дочери купить себе платье и тогда все само собою решится, ей не придется говорить об этом — можно будет прямо побежать к Сильвии. Однако мать молчала, и Боришка с тяжелым сердцем ходила мимо них туда и сюда по комнате. «Нет, это просто ужасно, как мама умеет усложнять любое дело! Да и я дура набитая! Не могу решиться сказать все, как есть…»

Бори, чтобы чем-нибудь заняться, решила привести в порядок ногти и поставила на плиту кастрюльку с водой. А отец и мать всё сидели за столом. Боришке порою казалось, что они и без слов хорошо понимают друг друга, хотя отец листал газету и пробегал заголовки, а мать сидела и размышляла, массировала свои изуродованные ревматизмом пальцы: болезнь особенно давала себя знать при перемене погоды.

— Какая-нибудь неприятность на работе, Карчи? — спросила наконец мать.

«С чего это маме пришло в голову?» — подумала Бори. Отец, не отрывая глаз от газеты, пробурчал что — то нечленораздельное, совершенно непонятное для Бори, но вполне понятное матери.

— Тебе нагрубили?

— Нет, не мне, Петеру.

Отец последнее время работает в паре с дядей Петером, кондуктором на его машине.

— Хулиган один… Поневоле здесь злость возьмет… — проговорил отец.

Бори сняла кастрюльку с газа, опустила в воду пальцы.

— Молокосос! Надо бы мне вышвырнуть его и навести порядок…

«Боже, никогда не угадаешь, как надо правильно поступить!.. У этих взрослых предубеждение против молодых; по их мнению, мы всегда не правы». Мать перестала разминать пальцы и положила ладонь на руку отца. Родители замолчали. «Надо же, — восхищалась мысленно Боришка, — они даже молча ведут беседу. Вот и сейчас мама успокаивает его. А ведь каким мрачным пришел…»

Неожиданно отец в упор посмотрел на Боришку; та даже уронила ножницы с колен.

— Ты сегодня опять перебегала через улицу на красный свет?!

Боришка покраснела до корней волос и смущенно пробормотала что-то в свое оправдание. Как ужасно, что он заметил ее! Отец вообще очень боится за них, и в данном случае он, конечно, прав, потому что на мостовой легко может сбить машина или троллейбус. Но как ей не везет — надо же! — заметил именно сегодня! Боришка не решалась взглянуть на отца. Ей было очень стыдно. Она была дочерью водителя троллейбуса; с самого раннего детства ей прививали правило, что нельзя перебегать через улицу на красный свет. Но главная беда была еще впереди: отец сказал, что видел ее вместе с Сильвией.

— Ты смотрела на нее как зачарованная, — выговаривал он ей. — Обнимала эту обезьяну, эту никчемную девчонку, которая никогда сама первая не поздоровается со взрослым человеком и которую никто еще никогда не видел за каким-нибудь полезным делом…

И тут вдруг в Боришке пробудились упрямство и даже какая-то злость, вытеснившие и чувство смущения, и ее растерянность. Ну чего он во все суется? Вечно донимает ее Сильвией! Разве она советует отцу, с кем ему дружить? Или он думает, что его дочь — рабыня или крепостная?

— И вообще я уже не в первый раз замечаю, что ты после школы где-то шатаешься по улице. Вечно толчешься там на углу, около «Радуги», — сердито выговаривал отец. — Что ты там потеряла? Цила, например, бывало, сразу после школы всегда шла домой.

Если бы Боришка не любила Цилу так сильно, то, наверное, давно бы уже ее возненавидела, потому что ей всегда и во всем ставили в пример Цилу. Цила «так училась в техникуме, что преподаватели не могли нахвалиться ею…». Постепенно Цила превратилась в этакую «легендарную личность», хотя, к сожалению, ничто в рассказах о ней не было преувеличением, даже история с ее замужеством.

А Боришку отец хочет лишить даже таких радостей, как возможности прогуляться до Стружечной площади, поглядеть на витрины универмага. Во всяком случае, сейчас разговор этот ей очень кстати. Она расскажет отцу, почему так часто бывает около «Радуги». Это надо же, какой кошмар: родной отец использует свой троллейбус, чтобы подглядывать за дочерью!

— И вовсе я не шатаюсь! Ты знаешь, я никогда не шатаюсь. Я присматриваю себе платье… на те деньги, что заработала летом в садоводстве.

— Что такое?!

Сейчас, конечно, он не понимает, о чем идет речь. Но ей все равно: раз уж начала, то надо высказаться до конца. И полились потоком давно заготовленные слова о работе, деньгах, человеческих правах, о синем платье и туфлях на высоком каблуке. Говоря все это, Боришка продолжала делать маникюр; это позволяло ей не смотреть на отца — так было ей легче.

В конце концов ей удалось довольно складно высказать все, что она хотела. Поскольку родители не желают замечать, что она уже взрослая девушка, что ей нужны и модная прическа, и модное платье, она не собирается просить их покупать ей то, что ей хотелось бы иметь. Боришка вытерла пальцы полотенцем и взглянула наконец на отца: не рассердился ли он? Но на лице Кароя Иллеша не было заметно гнева, оно выражало скорее веселость. Может, он смеется над ней?

И ради этого ты работала шесть недель? — спросил отец. — А я-то думал, ты копишь на что-нибудь другое? На полное собрание сочинений Йокаи или на велосипед…

«Ну вот еще! Сочинения Йокаи! И велосипед, когда я хочу иметь автомашину!» — мысленно возмутилась Бори.

— Ты еще ребенок, дочка, — проговорил отец без всякого гнева. — Пока ты не вырастешь, ты будешь одеваться так, как мы того хотим. А бегать каждый день к витрине… Или ты не понимаешь, что взрослые так не поступают? Туфли на высоком каблуке — только их тебе и недоставало! Выкинь это из головы, Боришка! Не трать на это деньги. Все равно я не разрешу тебе носить.

Кастрюлька в руках Боришки задрожала, и вода пролилась. Мать встала, принесла тряпку и вытерла лужицу.

— Почему ты сама не вытерла, раз пролила? Почему все должна за тебя делать мать?

Мать подошла к серванту, молча сняла блюдо с нарезанным сладким кренделем и поставила на стол. Отец отломил кусочек и стал выщипывать из него изюм, Боришка даже не притронулась к кренделю.

— Радуйся, что ты ребенок, что за тебя пока думают родители. И не слушай ты эту вертихвостку Ауэр. Я уже тысячу раз тебе говорил. Дружи с Юткой. Ютке никогда не придут в голову подобные глупости.

Отец закурил и снова углубился в газету. Боришка вышла в комнату и остановилась у окна. Уже смеркалось. Почти всюду горели фонари и светились зажженные окна, только у нее на душе стоял непроницаемый мрак. Отец, если заупрямится, ни за что не разрешит ей носить синее платье, и оно будет понапрасну висеть в шкафу. Слезы полились по щекам Боришки. Она прижала ко рту носовой платок, чтобы заглушить всхлипывания. Все равно ее никто не пожалеет.

Мать вышла вслед за ней в комнату, неслышно открыв дверь. Остановившись за спиной Боришки, она тронула ее за плечо.

Ох, лучше бы она ушла, а не утешала ее! Все равно она заранее знает, что скажет мать: какое у нее было трудное детство и что, мол, теперь, когда есть возможность добиться, чтобы хоть у ее дочери-то все было по-другому, — что проку ей в этих словах?

— Не плачь, моя звездочка.

«Звездочка»! А делает все, что скажет отец, пляшет под его дудку.

— Отец прав, Боришка. Ты еще ребенок. Не огорчай его, не порти праздников!

А чем она его огорчает? Она же ни филлера не попросила у него! Она, видите ли, его огорчает?! А что делает отец? Может быть, он приносит ей радость? Легко сказать «не плачь», когда слезы сами катятся из глаз. Да разве могут они понять, ее родители, что сейчас творится в ее душе?! Да и вообще разве такими должны быть настоящие родители! Хуже чужих!..

— Ты еще будешь взрослой, придет время, не бойся! Еще пожалеешь, что детство так быстро улетело и его уже не вернуть. Всему свой срок.

«Всему свой срок»! Можно подумать, что только от маминого желания зависит, когда ее дочь станет взрослой. Будто она сама этого не чувствует лучше других…

Мать хотела обнять Боришку, но она стряхнула ее руку.

— Не нужно меня успокаивать, оставьте меня в покое! — Теперь она уже громко плакала, задыхаясь от рыданий.

— Ты так хотела бы иметь это синее платье? Так страшно хотела бы?.. Ну хорошо, поцелуй же меня!

Но Боришка стояла неподвижно, горечь душила ее. Она чувствовала, что мать смотрит на нее, но не повернулась, не поцеловала ее. Тихо щелкнул замок в двери, когда мать вышла из комнаты. Боришке стало как-то не по себе. Она вытерла слезы. Как же это так получилось, что она не поцеловала мать, когда та попросила об этом? Пусть даже мать не заслужила — все равно! Она сейчас догонит ее и поцелует!

Но Боришка опоздала: мать сидела уже рядом с отцом за столом и вышивала скатерть — подарок для Цилы. А исправить ошибку на глазах у отца Бори не хотела. «Ничего, — решила она, — сделаю это, когда снова останемся вдвоем».

Она вернулась в комнату и села в кресло под торшером. Из окна в комнату проникал красноватый свет от неоновой вывески в продовольственном магазине. Боришка немного успокоилась.

«Если снова попросить отца, то я этим ничего не добьюсь — он не меняет своих решений. И унижаться перед ним я не намерена. Об этом и речи быть не может! Это только Цила по каждому пустяку бросалась на шею к отцу, приговаривая: «Папочка, кажется, ты был прав! Но ты ведь не сердишься?» Цила всегда просила у отца прощения в случае какой-нибудь размолвки. Но я не стану этого делать. Отец сегодня, в канун праздника, говорил со мною, как жестокий, чужой человек».

Но что же ей все-таки делать? Поступать так, как этого хочется отцу? Впрочем, о деньгах никто ведь и не заикался, никто ведь и не спрашивал про ее сберегательную книжку.

Следующая мысль, пришедшая в голову Боришке, тотчас же привела ее в хорошее настроение. Ведь в конце концов отцу совсем и не обязательно видеть это платье. Его можно и не держать дома, в одном из двух их шкафов, в котором они все втроем должны держать свою одежду. Вот тетушка Ауэр никогда не интересуется тем, что Сильвия держит в своей комнате… Итак, решено: она купит платье, а хранить его станет у Сильвии. Сильвия как раз обещала придумывать поводы для ее встреч с Рудольфом. Когда нужно будет, она пойдет и переоденется у Ауэров. Сейчас зима, под пальто все равно не видно платья. И вопрос с туфлями она как-нибудь уладит. Иногда инженер, может быть, будет встречаться с ней у Сильвии, и тогда все это будет предельно просто.

Внезапно ее затрясло как в лихорадке: что придумать, что ответить, если ее вдруг спросят, куда девались деньги со сберегательной книжки… Скажет, что истратила на рождественские подарки, на книги, на кино — кто станет проверять? Были деньги — нет денег. Истрачены. Она же их сама заработала! Если о платье никто не будет знать, то все будет в порядке. Отец ничего не скажет. Вот только под каким предлогом улизнуть сейчас из дома?

Отец, придя домой, уже не пойдет на улицу. Будет читать или крутить радиоприемник. А у матери дела дома. К тому же сегодня она ждет почтальона: от Цилы и Миши еще ни письма, ни телеграммы, так что неизвестно, с каким они приедут поездом и на сколько дней останутся… Нужно только придумать, что сказать сейчас родителям, куда она пойдет. О Сильвии, разумеется, не может быть и речи. Сказать, что к Ютке? Но Ютка такая примерная пионерка, что в случае чего запросто возьмет и скажет, что она. Бори, к ней не заходила. Тогда, может быть…

О, это замечательная идея! Правда, придется выйти без пальто — ведь тетушка Гагара живет в их же доме. Ну да ничего, Сильвия даст ей какое-нибудь пальто, и она выскользнет в нем на улицу. Боришка зажгла на минутку свет и посмотрела в зеркало. Почти не заметно, что она плакала. Впрочем, перед Сильвией ей нечего стыдиться этого, она ей и так все расскажет, а Рудольфа, надо надеяться, она не встретит: инженер, наверное, распаковывает чемоданы или отдыхает, ведь он только сегодня днем приехал.

В кухне стояла тишина. В руках матери поблескивала вышивальная игла. Отец уткнулся в газету.

— Можно я схожу к Гагаре?

«Они, конечно, страшно обрадуются этому. Им очень нравится, когда я навещаю и развлекаю старуху».

Отец разрешил и тут же добавил, что он уже раз как-то сказал, чтобы она не называла тетушку Тибаи этим прозвищем. Тетушка Тибаи — одинокая старая женщина, и если она такая приветливая и часто приглашает Боришку к себе, то нужно ценить это, пользоваться ее радушием и, по возможности, помогать ей, а то и просто посидеть с ней, скрасить ее одиночество. Тетушка Тибаи всегда рада Боришке — вот она почаще бы заходила к ней, а не к Ауэрам…

— Можешь идти.

Боришка не шла, а летела. Дверь в квартиру Рудольфа была закрыта, изнутри не слышно ни звука. Боришка остановилась перед дверью Ауэров и дала три коротких звонка — это были их с Сильвией условные сигналы.

Сильвия открыла дверь. Боришка хотела войти, но Сильвия не впустила ее, а вместо этого сама вышла на площадку.

— Принеси деньги и захвати для меня какое-нибудь пальто, — прошептала Бори. — В магазине все объясню, что произошло. Я сказала, что пойду к Гагаре, — времени у меня в обрез, а то скоро выйдет отец собирать и выносить мусор. Давай быстрее!

Сильвия плотнее прикрыла дверь, точно не желая, чтобы кто-нибудь услышал, о чем они разговаривают. На площадке горела тусклая лампочка в двадцать пять ватт; при этом освещении Сильвия выглядела какой-то усталой и старше, чем обычно.

— Беда, Малышка, страшная беда!..

«Беда?!» Неужели и без этого сегодня было мало бед? Бори невольно поежилась, только сейчас почувствовав, что на площадке очень холодно. Уже сколько времени они не могут дождаться стекольщика, чтобы застеклить одну створку в парадной двери, — ветер так и разгуливает по лестничной клетке.

— Словно накликала, когда мы днем с тобой разговаривали, как снег на голову свалился отец. И мне сейчас как примерной дочке нужно сидеть и вести с ним милую беседу. С ним пришли и его последняя жена. Рыжая такая… Может, ты даже видела, как они поднимались?

Нет. В другое время ей было бы интересно все, что касалось Сильвии, но сейчас Боришка с трудом сдерживала нетерпение. Как же быть с покупками?

— К сожалению, не могу с тобой пойти, душечка. Сейчас я принесу тебе деньги, и беги одна. С минуты на минуту должен прийти Пишта. Придется познакомить его с отцом.

Сильвия уже намеревалась пойти за деньгами, и Боришка едва успела ее задержать, чтобы напомнить про пальто, которое она просит ей на время одолжить.

— Нет у меня никакого пальто, — ответила Сильвия, и ее красивое лицо как-то странно сморщилось, попав в луч света, пробивающийся из дверной щели. — Мама как раз сегодня запаковала все ненужные вещи и отдала племяннице.

Какой племяннице? Боришка впервые сейчас услышала, что у Сильвии есть двоюродная сестра. И какие пальто? Неужели все четыре?! Ну, может, Сильвия тогда одолжит ей свою синюю дубленку — в ней она будет даже солиднее выглядеть в «Радуге»?..

— Не могу.

Сильвия даже не объяснила почему и скрылась за дверью, тщательно закрыв ее затем на щеколду; смущенная и растерянная, Боришка осталась одна на площадке. Через минуту, правда, Сильвия вновь появилась и отдала конверт. Это был плотный, тяжелый конверт; на нем зелеными чернилами рукой Сильвии было написано: «Деньги Малышки».

— Вот, пожалуйста. И большое спасибо тебе, что ты мне одолжила. Теперь я спокойно смогу тебе их вернуть, не опасаясь, что ты их истратишь на что-нибудь другое, а не на платье. Будь повнимательнее, Малышка, когда будешь выбирать платье!

Сильвия поцеловала Боришку, и та невольно подумала, какие у Сильвии сейчас до странности холодные губы. Обескураженная Боришка смотрела на захлопнувшуюся дверь. Она не успела даже сказать своей подруге, что хотела бы хранить у нее свое платье.

Выходит, ей придется идти одной. Пальто нет, деньги, правда, при ней, но ей не будет хватать уверенности, которую придавало бы ей сопровождение Сильвии, державшей себя по-взрослому и умевшей разговаривать с продавцами. Что же набросить на плечи? Ведь внизу страшно холодно. Может, забежать все же к Ютке?

Мысль о том, что она попросит у Ютки пальто «дудочкой», повергла ее в ужас. Пальто это имело такой убогий вид, что она, наверное, и пяти шагов не прошла бы в нем. С другой стороны, заявиться в «Радугу» в такую погоду без пальто, в спортивном костюме, означало бы насторожить продавцов. И действительно, если у нее есть деньги на нейлоновое платье и модные туфли, то почему она разгуливает без пальто? И потом, что сказать Ютке, зачем ей понадобилась ее «дудочка»? Ютка же не даст пальто просто так.

Боришка готова была заплакать от обиды и сознания собственной беспомощности. Нет, к Ютке она не пойдет, это невозможно! Но где ей тогда раздобыть на полчаса пальто? Где?

И вдруг она чуть не вскрикнула от радости. Придумала! Пальто даст Гагара. Ведь она и дома сказала, что пойдет к ней. У Гагары есть бекеша, давно вышедшая из моды и весьма непрезентабельная, но тем не менее куда лучше Юткиной «дудочки».

Бори прошмыгнула мимо двери Рудольфа и позвонила к Гагаре.

Лицо у тетушки Тибаи сразу прояснилось, когда она увидела Боришку. Разумеется, она решила, что Бори зашла к ней поиграть в лото и попить какао? Как бы не так! Но нужно что-то придумать правдоподобное. Сильвия всегда говорила, что если уж нельзя сказать правду, то нужно придумывать естественные вещи, в которые легко поверить.

Тетушка Тибаи, очень прошу вас… Мне нужно сейчас подмести тротуар перед домом. Одолжите мне, пожалуйста, вашу бекешу. Папа с мамой сейчас готовятся к завтрашнему празднику, а я хочу им помочь…

— Ну конечно! Какой разговор! Сейчас принесу!

Гагара была несказанно довольна, что Боришка одолжила у нее шубенку; она даже помогла застегнуть ей воротник. Теперь можно бежать в магазин.

— Спасибо большое, тетушка Тибаи. Я скоро верну вам бекешу. А сейчас я очень спешу.

Боришка побежала вниз по лестнице. Дверь в их квартиру была закрыта, из кухни не слышалось никаких звуков. Никого из жильцов она, к счастью, не встретила… «И как я покажусь в «Радуге» в такой одежде? — снова забеспокоилась Бори. — Впрочем, когда там увидят, что у меня много денег, им уже будет безразлично, во что я одета. В конце концов, нельзя же о людях судить по одежде! Взять, к примеру, хотя бы Ютку… Да, Ютка!..»

Кстати, деньги! Не в универмаге же ей возиться с конвертом Сильвии. Что подумает кассирша? Сумочки или портмоне при ней нет, впрочем, не беда! Одежда как раз подходящая: спортивный тренировочный костюм, поверх него фартук и, наконец, бекеша Гагары, только не хватает еще на руке сумочки — все равно что горшок цветочный на голову напялить! Лучше она достанет деньги из конверта здесь и спрячет их в кармане тренировочных брюк. Ничего особенного в этом нет…

Боришка с трудом разорвала конверт — замерзшие пальцы плохо слушались, да и сам конверт был из очень плотной бумаги. Наконец она вскрыла его — показалась коричневая прокладка из шелковистой папиросной бумаги. Бори сунула руку в конверт и тут же отдернула, точно напоровшись на лезвие ножа: конверт был пуст.

Горькие слезы брызнули из глаз. Нет, другой такой несчастной, наверное, нет во всем свете. И такого ужасного рождества, конечно, не будет ни у кого в классе! Отец ведет себя так, что с ним не посоветуешься. К Сильвии сегодня приехал отец, а сейчас она ждет еще и Галамбоша. Но какая все-таки Сильвия рассеянная, — сразу видно, что голова у нее сейчас забита обручением. Забыла даже в спешке положить в конверт главное — деньги! Неужели не понимает, что ей, Бори, у которой и так каждая минута на счету, нужно теперь снова бежать на четвертый этаж, — так и сердце откажется работать…

Три коротких звонка. Снова три. И еще раз. Ну что же Сильвия не открывает?! Впервые за время знакомства с Сильвией Боришка думала о ней с таким раздражением. Почему она так невнимательна?! Будто играет с ней, не желая и знать, что у нее сегодня и так одни неудачи?! Нет, что за день!

Наконец Сильвия открыла дверь и остановилась перед ней на пороге, снова не пустив Боришку в квартиру. Бори не имела никакого настроения затевать разговор; запыхавшаяся и взволнованная, она молча протянула Сильвии вскрытый пустой конверт.

— Что случилось, Малышка? — как ни в чем не бывало ласково спросила Сильвия.

И она еще спрашивает, что случилось?

— Деньги отдай, пожалуйста, деньги… ты забыла вложить. Давай скорее — я очень спешу!

— Малышка…

Сильвия перешла почему-то на шепот и отступила назад на полшага. А ее глаза… Бори даже опешила, не понимая, что за странное выражение вдруг появилось в глазах Сильвии.

— Малышка…

«Заладила сейчас «Малышка» да «Малышка», — негодовала в душе Бори, — хотя знает, что я так спешу!..»

Сильвия оперлась спиной о косяк двери.

— Ну, перестань же шутить, Сильвия! Поторопись!

— Малышка, — повторила Сильвия, и голос ее зазвучал так, словно она, взрослая, делала нравоучение ребенку, — в таких делах я не люблю шуток. Деньги были в конверте. Сколько раз ты хочешь их с меня получить? Что тебе пришло в голову? Ты шутишь, наверное?

Они смотрели друг на друга. Боришка почувствовала, как у нее вдруг пересохло в горле. Она ощутила себя слабой и беспомощной, точно ее внезапно лишила сил тяжелая болезнь. Она лишь по-прежнему протягивала Сильвии конверт и смотрела на нее с ужасом и мольбой.

— Ну, иди, моя миленькая. Таких шуток нельзя проделывать. Иди, иди, Малышка. Нельзя обманывать!

— Не было в нем денег, — глухо проговорила Боришка, так, что даже не узнала собственного голоса — Сильвия, не разыгрывай меня! В нем ничего не было!

— Ты лжешь! — отрезала Сильвия и попятилась в дверь. — Другим вкручивай мозги, а не мне! Нет, что за наглость! Деньги были в конверте, а если их там нет, значит, ты их вынула и куда-нибудь засунула, а сейчас снова просишь их у меня. Видеть тебя больше не желаю! Маленькая воровка!

Она захлопнула дверь. Стук закрывающейся двери глухо прозвучал на лестничной клетке, точно предгрозовой удар грома.

IX. В тот же вечер

Когда Боришка убежала к тетушке Тибаи, мать встала и снова повязалась платком.

— Этот проклятый снег! — проговорил отец. — Тоже забота на твою голову. Давай я пойду. — Он взял из рук матери метлу и провел ладонью вдоль по палке. — Нужно будет чем-нибудь обмотать ее здесь, наверху, а то натрешь себе мозоли на руках, — озабоченно сказал он.

Мать посмотрела на ладони. В своей жизни она столько работала, что у нее уже не могло быть красивых рук, — узловатые, широкопалые, с обломанными ногтями. Отец, как часто это бывало, и сейчас отгадал, о чем она подумала: «Для моих рук теперь это уже не страшно».

— Для меня, Штефи, твои руки всегда красивы, — проговорил он громче обычного, и глаза его блеснули. — А другому, думаю, ты не собираешься нравиться… Словом, садись и отдыхай! Ты сегодня вдосталь наработалась.

«Если говорить об этом, то и ты тоже», — подумала мать и снова уселась рядом с плитой.

Внимательность и заботливость Карчи всегда доставляли ей радость, а ведь жизнь их началась далеко не безмятежно. Когда они поженились, у них гроша ломаного не было за душой. И все же Карчи всегда был добр и нежен к ней, несказанно добр…

Карой Иллеш быстро зашагал по холодному вестибюлю. «Ну и погодка! — подумал он, выйдя на улицу. — Ни черта не видно. Запросто можно заплутаться. Ишь какая пурга!»

Троллейбус пробирается словно на ощупь. Не позавидуешь в такой час водителю. Сейчас где-то на его маршруте продирается сквозь снег Янчи Келемен. Бедняга! Какая огромная ответственность — вести в такую погоду машину! Да еще пешеходы то и дело перебегают через дорогу. Водителю трамвая все же легче. Как-никак вагон гремит, звенит. А «тролли» катится неслышно, так, что, если зазевается пешеход, быть беде.

«Тролли» бегает в тапочках», — сказала как-то Ютка Микеш, когда была еще маленькой. Он как сейчас помнит, как девочка, сказав эту фразу, подняла вверх свое маленькое умное личико. Ему всегда нравилась Ютка Микеш, и он всегда был рад, когда она заходила к ним. Интересно, что бы пожелала для себя в подарок Ютка? «Наверное, попросила бы для своей бабушки шубу или путевку в санаторий», — думал он, сметая с тротуара снег. И вдруг — легка на помине! — откуда ни возьмись, и впрямь появилась Ютка. Карой Иллеш помахал ей рукой и окликнул ее, но ветер заглушил его слова. Ютка забежала в их парадное, и он решил, что она сейчас больше уже не появится, но через минуту, не более, Ютка вернулась, сложив, в уголке парадного покупки, сделанные ею. Она потянулась к метле:

— Дайте мне, дядя Иллеш. Вместо физкультуры. Это же совсем не трудно. А вы идите домой. Метлу я поставлю на место, как кончу.

Иллеш посмотрел на улицу — мимо них снова неслышно проехал троллейбус. Потом взглянул на Юткины руки — она была в варежках, вполне пригодных для работы.

— Нет, серьезно, — повторила Ютка. — Это же легкая работа.

Она была ростом ниже Боришки, наверное, на целые полголовы. Со своими по-детски короткими кудряшками она казалась не старше двенадцатилетней. И, однако, Ютка понимает, что он устал и только потому вышел на улицу, чтобы избавить жену от необходимости работать на таком холоде. Да, вот Ютка понимает, а Бори — нет. А Штефи щадит ее, оберегает от всякой работы, все ссылается: достаточно, мол, того, что она сама с детства только трудилась и трудилась… Но имеет ли он право принять от ребенка такую помощь? Ведь она и физически слабее Боришки, и питается не так, как его дочь, хотя сама ведет хозяйство… Ютка почти силой отняла у него метлу и, пританцовывая на тротуаре, начала сметать на мостовую снег. А Бори наверняка постеснялась бы подметать улицу — посчитала бы это зазорным для образованной девушки. «Что-то все же творится с Боришкой, — с горечью подумал отец, — а Штефи легко к этому относится. Самое главное для нее, чтобы доченька, не дай бог, не заплакала. В чем-то мы с матерью ошибаемся, в чем-то очень важном… Как красиво надают снежинки! И сколько людей сейчас на улице! Морозит! На проезжей части уже скользко. И как бесшумно движется этот троллейбус, просто страшно».

Ютка вернула метлу, да еще «спасибо» сказала, и, не дожидаясь ответа, прошмыгнула мимо него. Иллеш взглянул на освещенное окно четвертого этажа: у Ауэров горел яркий свет, за оконными занавесками нового жильца ярко светила большая люстра; у тетушки Тибаи мерцал розовый свет — там сейчас Бори.

По-настоящему Боришке не к Тибаи надо было бы проситься в гости, а предложить отцу свою помощь — убирать снег. Снова защемило ему сердце от горечи и разочарования.

Когда Карой вернулся домой, Штефи уже стояла одетая в пальто и доставала из шкафа платок на голову.

— Пробегусь по магазинам, — проговорила мать. — Я вспомнила: ведь сегодня все открыто до девяти вечера.

— Сходи, — мрачно ответил Иллеш, все еще думавший о Боришке и Ютке Микеш.

— Хочу, Карчи, купить что-нибудь и себе, побаловать и себя немного. Имею же я право?

Разумеется, Штефи так много работает. И что за странный вопрос? Отец улыбнулся, подумав, что порою Штефи бывает таким же ребенком, что и Боришка. А вообще это что-то новое. До сих пор она никогда не покупала подарков самой себе.

— Ну что? Уговорились? Что бы я ни купила, тебе должно понравиться?

— Конечно!

Иллеш полез было в карман за кошельком, чтобы дать ей денег, но мать остановила его:

— Я же сказала: сама куплю и сама расплачусь. А ты если что захочешь сам купить — пожалуйста, это будет твой подарок.

Мать рассмеялась. А Карой Иллеш подумал о том, какое у нее будет лицо, когда она распакует стиральную машину. Больше не придется ей гнуться над корытом, бегать греть воду и обливаться потом. Такого сюрприза Штефи от него, конечно, не ждет. Машина пока стоит преспокойненько у соседей. В квартире Годы.

— Ну ладно, я побежала, — проговорила мать. В дверях она еще раз переспросила, не рассердится ли он, если она купит что-нибудь себе.

— Что за странный вопрос? — рассмеялся отец. — Ведь ты же знаешь, что я буду только счастлив, если ты наконец купишь что-нибудь и для себя. Нельзя же все деньги тратить на одну Боришку. Купили ей две ночных сорочки, и достаточно. Так нет же, ей нужно дарить еще и третью, голубую, только потому, что она, видите ли, очень идет к ее светлым волосам.

В квартире было тепло, тихо и уютно. Отец читал и курил, порою отщипывая кусочки от кренделя.

Но на душе у него было что-то не очень спокойно. Карой Иллеш любил, вернувшись домой, сидеть в кругу семьи. Цила вот уже три года замужем, но и до сих пор он не мог забыть, как, бывало, она бросалась навстречу ему, когда он приходил домой. Сейчас же он с грустью подумал о Боришке, вспомнив ее опухшее от слез лицо, опечаленный взгляд. Штефи, конечно, сумеет ее развеселить и утешить, даже и не заговорив с ней, одним только видом. Отец любил семью и бывал всегда в хорошем настроении, когда все были в сборе.

Если Цила с Миши приедут завтра, то вся квартира наполнится раскатистым смехом зятя. Насколько тиха Цила, настолько шумлив и весел Миши. Хорошо он вошел в их семью!..

За окном было черно, ни зги не видать, свистит ветер. «Скорей бы уж она вернулась домой, — подумал отец, внезапно охваченный каким-то недобрым предчувствием. — В такую непогоду самое лучшее, когда все дома…

Штефи по привычке каждый год покупает и наряжает елку, но Бори, с тех пор как заявила себя взрослой, потеряла к этому всякий вкус и интересуется только подарками. А я так очень люблю елку, особенно когда свечи горят, и Штефи тоже любит. В детстве ни у нее, ни у меня никогда не было праздников. Мы, бывало, только заглядывали в чужие окна и видели, как веселятся возле елки другие. Вот мы, наверно, когда наряжаем сейчас елку, как бы отдаем дань своему безрадостному детству… Да, совсем забыл про подставку для елки: кажется, она сломана. Она в чуланчике. Исправлю-ка я ее сейчас, пока нет Штефи. Интересно, захочет ли в этом году Бори украшать елку? В прошлом году она не пожелала…

А ведь это непорядок, — продолжал рассуждать про себя Иллеш, обвязывая вокруг шеи шарф, — полнейший беспорядок! От всего стараемся ее уберечь. И что же будет дальше? Еще год-два — наша девочка станет такой же, как ее кумир, эта девица Ауэр. Нужно будет зайти к Боришкиной учительнице Еве Балог, поговорить с ней о Бори, попросить совета. Штефи как-то уже была у нее, но все кончилось тем, что она вернулась от учительницы расстроенной, потому что Штефи знает, конечно, недостатки Боришки, но ей не нравится, когда о них узнают и другие. Штефи-то не нужно объяснять, что Бори плохая пионерка, что в ней нет ни старания, ни усердия, ни любви к труду. Но если скажет об этом кто-то другой в глаза Штефи, то она разъярится, как львица, у которой обидели детенышей. В детстве Штефи чуть ли не нищенствовала, да и я жил, наверное, не лучше; когда у нас родилась Цила, мы тоже еле-еле сводили концы с концами. С Боришкой дело обстоит по-другому. Боришка получила все, мы старались дать ей то, чего сами были лишены в детстве. И вот, к сожалению, результат… Пожалуй, я сам поговорю с Евой Балог…»

В магазине после морозной, снежной улицы было тепло и шумно от гула человеческих голосов; слепило море света, дурманили приятные запахи. Штефи раскраснелась и сразу стала веселой, улыбающейся и молодой. Казалось, будто за ее спиной по универмагу незримо ходит маленькая девочка Штефи и показывает, шепчет на ухо, что бы она хотела получить в подарок. А большая Штефи, у которой были деньги, делала покупки, радостно улыбаясь. Она купила себе лишь то, чему могла действительно радоваться. Она ведь уже купила всем подарки: мужу, зятю, дочерям, но того, ради чего она побежала в универмаг, чтобы праздник стал действительно праздником, еще не было у нее в руках. Стоя в отделе выдачи покупок и ожидая, пока ее коробки перевяжут серебряным шнурком, она была счастливее, чем когда-либо. «Сейчас побегу домой, — подумала мать, — побегу со всех ног, ведь скоро уже ужин, а может, тем временем и почтальон телеграмму принесет. В Мишкольце тоже, наверное, снегопад… А вдруг что-то случилось с телеграфными линиями? Нет, не может быть такого, чтобы Цила не дала нам о себе знать». А ветер свистел, гудел, вздыбливал свежий снег, но мать ничего этого не слышала.

В доме Беньямина Эперьеша только три квартиры, расположенные над подъездом, имели балконы с видом на улицу; остальные жильцы дома пользовались общими балконами-галереями, опоясывавшими этажи и выходившими во двор. На лестничной клетке каждого этажа имелось круглое окошечко и узенькая застекленная дверь, ведущая в галерею. Боришка стояла в галерее четвертого этажа, около самой двери, но так, чтобы ее не могли увидеть ни снизу, со двора, ни изнутри, с лестничной клетки. Бори смотрела, как кружатся в бешеном танце снежинки. Она увидела, как во двор вышел отец (узнала даже его шаги, его откашливание), как зажег лампочку и зашел в сарай; слышала, как он стучит по чему-то молотком. Боришка плотнее прижалась к стене и задумалась. Ветер нещадно свистел.

Мысли спотыкались у нее в голове, порою вдруг обрываясь, как плохо соединенная цепь. То всплывали слова Сильвии, то обрывки каких-то давно слышанных фраз, то вкрадчивый шепот ее подруги: «Малышка! Малышка!»

Все как-то теряло смысл. Казалось расплывчатым, более того — неосязаемым, как падающий снег.

Свет во дворе погас — отец, наверное, закончил работу. Она слышала, как он пересекал двор, как споткнулся обо что-то. Но и это воспринималось ею как нечто, происходящее где-то вдалеке, а может, и во сне. Вот отец зашел в дом, и снова все затихло, а они остались здесь вдвоем: она и падающий снег. Никто их не потревожит. Только ветер воет.

Отец не зашел в квартиру, а стал подниматься вверх по лестнице; он что-то нес с собой металлическое и нет-нет да задевал своей ношей за перила. «Отец идет собирать мусор, — сообразила Бори. — Какое счастье, что Гагара уже выставила ведро с мусором и отец не станет звонить к ней, а следовательно, и не узнает, что меня нет у Гагары. Хотя сейчас мне это уже все равно. Решительно все равно».

Шаги отца раздаются совсем близко. «Уборку мусора нужно начинать всегда с верхних этажей», — поучала их мать. Впрочем, она, Бори, не ходила убирать мусор, ей не разрешали. «Еще надорвется, — говорила мать, — она у нас еще маленькая».

Боришка из своего укрытия посмотрела на отца. Только сейчас она заметила, как они оба похожи. В эту минуту ей показалось, что она видит саму себя, поднимающуюся по лестнице с вместительным бачком для мусора. Только волосы у отца были с проседью да лицо в морщинах. Отец поднял ведро Гагары и быстро опорожнил его. Потом отец позвонил в дверь сначала к Рудольфу, затем к Ауэрам.

Сильвия и инженер открыли дверь одновременно.

— Пожалуйста, мусор, — сказал отец.

— Сию минуту, — с улыбкой ответила Сильвия. Лицо ее сияло.

Бори впервые видела Рудольфа так близко после того, как он вернулся.

— Сейчас! — проговорил Рудольф и добавил: — Добрый вечер.

Его голос вывел Боришку из ее состояния. Денег у нее нет, но есть Рудольф. Он уцелел для нее даже в этой страшной катастрофе.

Двери снова открылись. Рудольф вытряс обрывки бумаги из своего пластмассового ведра, потом взял ведро из рук Сильвии и опорожнил и его. Отец поблагодарил. Сильвия звонким голосом пожелала ему доброго вечера, и отец стал спускаться на третий этаж со своим бачком.Сильвия и Рудольф остались вдвоем.

— Так вы вернулись? — спросила Сильвия. — Какой сюрприз!

Бори слушала с напряженным вниманием. «Какой сюрприз»?.. Но ведь Сильвия уже в час дня знала, что Рудольф приехал, — она же сама сказала ей.

— Всего несколько часов назад. И сегодня же поеду дальше.

— О!.. В такую погоду?

«Куда поедет?» — испуганно спросила сама себя Боришка, все потеряно — платья, туфли, деньги. Родителям она не сможет купить подарков, сестре и Миши тоже, а свои небольшие карманные деньги она растратила, зная, что у нее есть несколько сот форинтов, которые Сильвия… И теперь, в довершение ко всему, еще и Рудольф уезжает. Но куда же?

— Еду к себе в деревню, — ответил Рудольф. — У меня ведь тоже есть семья. Поеду домой на праздники.

— Семья? — спросила Сильвия. Голос ее звучал мягко и вкрадчиво.

— Меня там ждут невеста и младший брат.

У Боришки подкосились ноги, и она схватилась за решетку галереи. Тут она увидела, как в полуулыбке сверкнули зубы Сильвии. Что-то странное, непонятное ни для Рудольфа, ни для Боришки, отразилось на ее лице: в тусклом свете лампочки оно казалось каким-то болезненным.

Рудольф пожелал Сильвии хороших праздников и уже собрался войти к себе в квартиру, но Сильвия неожиданно подошла к нему вплотную и положила руку ему на плечо. Ее красивые глаза так и сверкали.

— Только вы никому не говорите о том, что у вас есть невеста.

— Почему?

— Потому что вы убьете этим одно маленькое сердечко. Вы, наверное, не знаете, что в доме есть одно существо, мечтающее о вас. Эта милая девочка в мыслях своих уже свила ваше общее гнездышко и всем на улице Эперьеша раструбила, каким оно будет, когда вы на ней женитесь.

— Я?

— Конечно.

Сильвия была всегда красива, но сейчас, в эту минуту, особенно. Она напоминала смеющуюся фею.

— Да, бедняжка. Это — Бори, дочка дворничихи. Да вы знаете ее! Такая беленькая девчушка. Славная девочка. Она так в вас влюблена… Если узнает, что вы не женитесь на ней, то бросится в Дунай. Это точно.

— Полноте…

Веселое выражение исчезло с лица Рудольфа. Он был заметно смущен услышанным. Ничего не ответив, он простился и закрыл за собой дверь. Сильвия еще минуту постояла на пороге; с ее лица тоже внезапно исчезла игривость, глаза потускнели. На мгновение она прислонилась к стене, будто не в силах удержаться на ногах, потом вошла в свою квартиру.

Боришка не плакала, даже не шевелилась, только медленно перевела взгляд с площадки на двор. Застекленная дверь вдруг скрипнула позади нее. Боришка обернулась.

Сзади стояла тетушка Гагара — она подошла так тихо, что не было слышно ее шагов.

— Я знала, что ты здесь, — улыбнулась Гагара.

Боришка пошла ей навстречу и замерзшими пальцами стала расстегивать бекешу.

— Ты плохо закрыла дверь, — проговорила старуха. — Я уже хотела спуститься посмотреть, куда ты исчезла, не унес ли тебя ветер. Какао готово. Пойдем?

Боришка покорно шла за ней, как во сне. В двери Ауэров был приоткрыт смотровой глазок; медная крышечка его обломалась, и наружу проникал свет. За дверью квартиры Рудольфа слышались шаги — видимо, он упаковывал вещи. Впрочем, почему Рудольф? Никакого Рудольфа больше нет. Есть инженер Тибор Шош.

— Далеко ходила? — спросила Гагара.

— Далеко, — сказала Боришка. — Очень далеко.

Боришка полностью покорилась тетушке Гагаре, которая сняла с нее бекешу и стала отогревать дыханием пальцы рук, как это делают малышам.

— Да ты вся заледенела! — проговорила Гагара. — Садись к печке. Выпей какао, а потом мы поиграем.

— Хорошо.

В маленькой печке тетушки Тибаи бушевал огонь.

— У тебя все лицо блестит. Тебя что, обсыпало снегом и сейчас снежинки тают?

— Да, — машинально ответила Боришка. — Сейчас тают… — Она откинулась на спинку кресла и стала размазывать рукой по лицу обильные слезы.

X. Пурга

Снег плотным слоем залепил весь бронзовый барельеф Беньямина Эперьеша на мемориальной доске. Исчезли тонкий нос и выпуклый лоб; впрочем, в плотной пелене снега исчезла и сама улица. Водитель троллейбуса Янош Келемен, крестный отец Боришки, скорее чувствовал, чем видел, дорогу.

За его спиной ворчали недовольные пассажиры.

— Какой неудобный вид транспорта! — сказал кто-то. — Машина тесная, неустойчивая, скользит…

«Что ж, если им так неудобно, шли бы себе пешком — и им лучше, и водителю тоже. Может, они думают, это величайшее счастье — перевозить их… Нет, ну что за погода! — досадовал Янош Келемен. — Проклятый снегопад! Сколько ни напрягаешь глаза, ничего не видно, едешь буквально наугад. Хорошо, если бы на конечной станции уже ждала телефонограмма: мол, в связи с исключительно неблагоприятной погодой движение транспорта на несколько часов приостанавливается…»

Но как можно приостановить в этом огромном городе движение, да еще в часы «пик», когда все торопятся поскорее домой? А дорога ведет как по снежной пустыне; можно подумать, что этот район необитаем, только что еле мерцают по обеим сторонам улицы окна домов. В другое время, при хорошей погоде, он, бывало, на остановке всегда посматривал на окна квартир. Но сейчас в них ничего не видно, хотя жизнь за окнами, разумеется, продолжается; как раз именно теперь дома людей больше, чем обычно. Кто же в такую жуткую погоду будет разгуливать по улице? Когда даже пешеходов, переходящих улицу при свете светофора, и то еле можно разобрать — такая метет метель.

Если бы он мог сквозь завесу снега разглядеть, что делается за окнами, то увидел бы, как люди повсюду затапливают печки и, рассевшись вокруг них, ставят на плиту чайники. Он увидел бы в квартире старой Тибаи свою крестницу Боришку Иллеш, раскладывающую окоченевшими пальцами цветные картинки настольной игры. А Тибаи кружила вокруг нее, что-то мурлыкая под нос, и печурка весело вторила ей. Если бы она могла проникнуть в мысли Боришки, то узнала бы, что, переставляя фишки, та думает о Сильвии, которая не только сейчас ограбила ее, но и в течение нескольких лет обкрадывала, пользуясь не только деньгами, но и не заслуженными ею симпатиями Боришки.

Увидел бы он и Кароя Иллеша, своего кума, высыпающего в контейнер мусор дома номер девяносто восемь и выглянувшего на минутку на улицу посмотреть, не идет ли уже его жена, а вместо нее встретившего только почтальона, страшно обрадовавшегося, что в эту проклятую погоду его пригласили в дом выпить стаканчик вина. Заслуженно: ведь Иллеш получил долгожданную телеграмму от Цилы, что завтра она прибывает вместе с мужем.

В доме номер сто восемнадцать, в квартире Варьяшей, Келемен не увидел бы ничего хорошего. Дядя Варьяш ругался последними словами, передвигаясь по комнате в своей коляске, и размахивал кулаками. Старик никак не хотел понять, почему он не может отправиться в кафе, хотя каждый вечер он в это время закатывался туда — для его коляски там даже место специальное отведено.

— Сбегаю я сейчас сам туда за твоим проклятым пивом, — устало сказал Миклош Варьяш, — а тебе выезжать нельзя. Неужели ты не можешь понять, что в такую пургу нечего тебе делать на улице?.. Когда ты вернулся днем, снег еще только начинался. Если ты и дальше будешь спорить, запру дверь, и все.

Старый Варьяш хмуро смотрел на огонь в печке и что-то мрачно бурчал. Ну где этому парню понять разницу между тем, когда ты пьешь пиво дома, в одиночку, или выпиваешь в шумной, веселой компании, в облаках дыма и пара вина, в корчме. Там забываешь обо всем, о чем хотелось бы забыть…

Янош Келемен не знал того, что усатый, строгий с виду пассажир в высокой меховой шапке, только что вошедший на остановке, — это дядя Чуха из садоводства.

Дядя Чуха медленно шел вдоль домов, разыскивая табличку дома с номером сто восемнадцать. Он нес цветы. Старый Варьяш с удивлением смотрел, как он распаковывал цветочный горшок и как на столе, подобно внезапно вспыхнувшему пламени, загорелся цветок цикламена. Старый Варьяш и раньше терпеть не мог дядю Чуху, который изредка подходил к нему на рынке и поучал его так же, как эта противная чернявая девчонка летом. Но только с ним нельзя было грубо разделаться, как с нею или с кем-либо другим, потому что под его началом служил Миклош. И вот сейчас — надо же! — появляется этот горшок цикламена. Можно подумать, что тут живет какая-нибудь барышня, за которой ухаживают. Сын его тоже стоит тут, рядом, глазеет на цветок и что-то бормочет неопределенное.

— А я еду к братишке, на Рыночную улицу, — сказал дядя Чуха. — И пришло же ему в голову пригласить меня на ужин именно в такую поганую погоду! Ну, думаю, если уж все равно еду в ваш район, захвачу и это, а ты, Миклош, завтра ведь работаешь в «Резеде», и у тебя не будет времени заехать за цветком. А ты тоже хорош — чего же ты его забыл в оранжерее?

Цикламен алел на столе. В садоводстве Миклош только и знал, что копал, рыхлил землю, нарезал цветы, делал грядки или отвозил товар. Луковицу цикламена он получил от дяди Чухи, когда еще учился в школе, во время производственной практики. «Посади этот цветок, ухаживай за ним, наблюдай, как он развивается», — сказал дядя Чуха и поставил горшок на одну из бесчисленных полок садоводства, на которой стояли ящички с цветочными посадками учеников школы Беньямина Эперьеша. Так он и красовался там со специальной надписью: «Цветок Варьяша».

— Я не забыл о нем, я просто его там оставил, — хмуро ответил Миклош. — Да и некому мне его дарить.

— Некому?!

— Некому. Сколько бы ни смотрел на него с удивлением дядя Чуха — некому.

— А я думал, ты забыл. Ну, коли некому, так некому. Правда, если бы я знал, не потащил бы к вам цветок по такой паршивой погоде. Ну, теперь уже все равно — принес. Не нужен тебе, так продай. Купят с удовольствием — чудесный цветок.

— Верно, продай! — оживился старый Варьяш, и глаза его жадно заблестели. — Пройди по дому, предложи кому-нибудь из жильцов…

Дядя Чуха молча посмотрел на него суровым, долгим взглядом.

— Я уж и так давно собирался поговорить с вами, да все ждал: может, образумитесь. Я ведь сколько говорил вам, что у вашего сына золотые руки — руки настоящего садовника: они стоят большего, чем копать землю. Нужно что-то сделать, чтобы парень кончил школу, а потом мы поможем ему устроиться в наш техникум. У нас на производстве готовы взять шефство над ним — он хороший рабочий и его любят.

Миклош опустил глаза. Ему казалось неправдоподобным, чтобы его где-то любили. А старый Варьяш придвинул свою коляску поближе к двери и крикнул:

— Убирайтесь к черту! — В это «доброе пожелание» Варьяш вложил все те чувства, которые он вот уже в течение нескольких месяцев питал к дяде Чухе. — Оставьте нас в покое! Парень вовсе и не желает больше учиться, сыт по горло вашей школой.

Дядя Чуха стал натягивать перчатки.

— Меня вы можете посылать к черту — это меня мало трогает. Но ваше счастье, скажу я вам, что нет загробного мира, а то для вас там поставили бы специальный котел, чтобы сполна воздать вам за то, что вы проделываете с сыном. Кем вы хотите чтобы он стал — подсобным рабочим? И им остаться до старости? А то, что он зарабатывает, вы будете пропивать? Прекрасный папаша, ничего не скажешь!

— Оставьте отца, — мрачно проговорил Миклош. — Я не жалуюсь.

— Не жалуешься, сынок? Ну и дурак!

Дядя Чуха сердито хлопнул дверью. А старый Варьяш погрозил ему вслед кулаком. Миклош же уставился на красный цветок. Он мало знал о жизни растений: его работа была простой — копать землю, чистить после работы лопаты и грабли, помогать где скажут… А как красноречив цветок! Будто он и разговаривает, и улыбается. И такой скромный, застенчивый. Застенчивый?

Кого напоминает ему этот молчаливый, улыбающийся, скромный цветок?

— Заверни его снова в бумагу — и шагом марш! Только сперва принеси мне пива, а потом валяй по квартирам. Продай этот свой цикламен и получи денежки. За такого красавчика тебе все сорок форинтов дадут. А сорок форинтов — это десять маленьких бутылок пива. Ну, давай шпарь!

«Продать этот цветок?! Ведь он был, по существу, ничем, когда я взялся его взрастить, — пригоршня земли, а под ней маленькая луковичка… А сейчас я вот стою перед ним и любуюсь…»

— Сейчас.

В доме было две пустых пивных бутылки, Миклош схватил их и выскочил за дверь.

Не видел Янош Келемен из кабины своего троллейбуса и Тибора Шоша, хотя тот дважды пробежал мимо него. В его квартире не был пока еще установлен телефон, и инженер из телефонной будки, что перед домом, пытался дозвониться до центральной диспетчерской и заказать такси. «Как хорошо сейчас бы уже сидеть в поезде…» — думал Шош. А потом встреча с братишкой. Они обнимутся, начнут жать друг другу руку — кто сильнее?! Это их старая забава. А Мария сразу зардеется, отчего брови ее еще четче очертятся на ее милом лице.

«Какая неприятная особа моя соседка по площадке!» — вспомнил он вдруг Сильвию. Что за сплетню успела она ему сообщить? Или это правда? Бедная девчушка, наивное создание с косичками! Как ему теперь держаться при встрече с ней? Он же вообще не умеет обращаться с девушками — сестры у него никогда не было. Как положено поступать в подобных случаях, чтобы не обидеть девочку. «Надо быть поприветливей, — решил инженер. — Какие же все-таки безобразия творятся на этой диспетчерской! Совсем не снимают трубку…»

А Янош Келемен решил, что больше никогда не станет спорить с женой, какую бы еду она ни положила ему с собой. Днем, когда погода еще не испортилась, он подтрунивал над женушкой: «Собираешь ты меня, как в далекую экспедицию. А зачем? Если мне захочется перекусить, всегда можно купить все, что нужно, на конечной станции: там круглосуточно есть и кофе, и чай в термосах. Но сейчас маленький термос с чаем словно напоминание ему и напутствие: будь осторожен и скорее приходи домой — я жду тебя… Да, действительно хорошо бы поскорее уж домой! — думал Янош Келемен. — Это, видимо, я сейчас проехал продмаг. В другое время я хорошо различаю даже лица продавцов за прилавком, а тут ничего не видно. Только снег валит да темнота кругом».

Из окон продмага тоже не было ничего видно.

Ютка стояла в очереди и, терпеливо ожидая, похлопывала себя руками, чтобы согреться. Опять не надела она свое пальто-«дудочку». «Рядом же, добегу и так», — решила она про себя. А ждать, как нарочно, пришлось долго. Стоя в очереди, она успела подумать о том, как она устала за сегодняшний день: пришлось много потрудиться — таскать дрова и угольные брикеты, потом дрова укладывать в поленницу… Вообще-то Ютка не любила праздники, как, наверное, большинство женщин, потому что ей все приходилось делать самой. Да чего же тут удивляться: ведь бабушка давно уже ничем не могла ей помочь. Затем мысли ее перескочили на Миклоша.

«Смогу ли я убедить его продолжать учебу? Мне, например, очень хотелось бы учиться дальше, да удастся ли? Правда, и учительница обещала помочь мне, но откуда взять денег? Смогу ли я и в гимназии успевать и вести хозяйство? Учительница советует учеников взять за плату. Только бы хватило на всё сил. Придется пораньше вставать, чтобы до гимназии кое-что успеть сделать по хозяйству… День велик. А учить малышей интересно. Даже очень… Я и Миклоша с удовольствием бы взялась подготовить к экзаменам…» И снова ее мысли перескакивали с бабушки на Варьяшей, с Миклоша на саму себя. Впрочем, она редко о самой себе задумывалась: на это не хватало времени. Ютка, как и все ее подруги, тоже мечтала о красивых платьях и о поклонниках, которые бы окружали ее, но она в то же время понимала, что для нее это область благих пожеланий, осуществиться которым не дано.

Когда-нибудь, когда она уже будет работать и зарабатывать столько, что сможет содержать бабушку, она восполнит себе все, чего была лишена в юности.

Тибор Шош снова и снова набирал номер диспетчерской. Казалось, и телефон-автомат, и станция, и диспетчерский пункт, не отзываясь на его звонки, предупреждали его о плохой погоде. И все же он поедет домой — ведь целых полгода он не видел родных. Письма и фотографии Марии были с ним за границей, но ни письма, ни фотографии не могли заменить ему живую Марию. Мария работала в сельской библиотеке. Стоило ему закрыть глаза, как он ясно представлял себе: вот она появляется из-за стеллажей с пачкой книг в руках, всегда хорошо знающая, кому и что порекомендовать почитать… Но в праздник ему хотелось быть рядом с живой Марией. Всего несколько дней — и она станет его женой! Но почему же нет такси?! «Подожду еще немного и пойду пешком». По сути дела, только упрямство удерживало его у телефонной будки.

Проезжая часть улицы становилась все более и более скользкой. Янош Келемен дрожал от напряжения. Дядя Чуха давно уже исчез в направлении Рыночной улицы. А тетушка Гагара ласково говорила Боришке:

— Что с тобой, девочка, или лампа, может, плохо светит? Ты все время неправильно накладываешь картинки, и королева фей у тебя почему-то без короны…

«…без короны», — как эхо отозвались у Боришки последние слова Гагары. — Нет ее, нигде нет и не было. Это только я вообразила, что она есть…»

Госпожа Ауэр стояла у окна и смотрела вниз. Она видела троллейбус Яноша Келемена, но не догадывалась, что это такое — какая-то бесформенная, колеблющаяся тень медленно двигалась за снежной завесой. «И что у меня за жизнь? — спрашивала сама себя Ауэр. — Мне тридцать девять лет, а все как-то получается нескладно. Уж лучше бы Сильвия была мне не дочерью, а сестрой! Ничего не могу с ней поделать. Я даже не знаю, любит ли она меня по-настоящему. В ее возрасте я никогда не была такой эгоисткой. Хоть бы уж поскорее вышла замуж, и пусть муж о ней заботится, а не я. Я тоже еще хочу немного пожить для себя, ведь я не старуха. И на моей улице может быть праздник. Вот, кажется, Сильвия дает телеграмму по телефону; значит, решила все-таки выйти замуж за этого Галамбоша. Господи, хоть бы скорее это все решилось…»

«Вот и все», — тихо произнесла Сильвия, положив телефонную трубку. Теперь ее телеграмма ушла в Зегерч с сообщением Галамбошу, что она ждет его. Сильвия курила, пуская колечки дыма. Итак, ее желание исполняется, и ей наконец-то больше не придется ходить в школу… Правда, Галамбош — это не мечта, но с инженером, к сожалению, все лопнуло. Кто же, черт побери, мог предполагать, что Тибор Шош помолвлен с другой… Вот будет удар для Малышки!.. Сильвия вспомнила, какой жалкой, потерянной выглядела Боришка, когда поняла, что никаких денег в конверте нет… Но, собственно, почему у Боришки праздники должны быть более радостными, чем у нее? Пусть Малышка пробудится от своих радужных мечтаний!.. «Меня же не пожалела в этом смысле собственная мамаша, — подумала Сильвия, — и довольно быстро вернула к действительности. Пусть же и Бори пробудится!.. Но как не хочется ехать в тот идиотский Зегерч! Впрочем, там ведь есть больница, а значит, и врачи с собственными автомашинами. И вообще разве я обязана навечно оставаться женой Галамбоша?..»

Штефи Иллеш как раз подходила к дому.

Она шла медленным, тяжелым шагом, словно в забытьи. Наверно, она была единственным человеком, кто не замечал, какая ужасная на улице погода, — на душе у нее было светло и радостно. Мать плотнее прижимала к себе обе коробки и лучезарно улыбалась, представляя себе завтрашний сочельник, когда зажгутся свечи на елке… «Какие огромные слезы катились по ее маленькому личику! — подумала мать. — И как Карчи не может понять, что я не могу равнодушно смотреть, как плачет наша дочурка! Ведь мне столько пришлось слез пролить в детстве, что я твердо решила: Бори не должна расстраиваться… Сегодня вечером я пока ничего не скажу — нельзя преждевременно раскрывать, какой сюрприз я ей приготовила. Но чем-то все-таки надо ее порадовать сегодня — она ведь еще совсем ребенок — купить что-нибудь вкусненькое…»

Утром, кажется, продавец из продмага говорил, что к вечеру привезут помадки. Надо бы купить ей… «Куплю. Ведь это всего пять минут — только через улицу перебежать…»

«Все покрыто серой пеленой», — думал Янош Келемен. «Все сверкает золотом и серебром», — думалось матери Боришки. Она не смотрела по сторонам, не видела ни троллейбуса, ни Тибора Шоша в телефонной будке, который наконец дозвонился до диспетчерской такси, ни Варьяша, спешившего с пустыми бутылками в продмаг. «Цикламен… — не выходило из головы у Варьяша. — Мне некому его отнести, некому подарить, некому! Но продать? Продать свой первый цветок, который, можно сказать, улыбается мне, как девушка?!»

Диспетчер таксопарка возмущенно качал головой и, ничего не понимая, кричал в телефонную трубку: «Алло! Алло! Нашли когда шутки шутить!» Но на другом конце провода помесил и трубку. Диспетчер не мог, конечно, видеть, что Тибор Шош уже набирает другой номер, вызывая «скорую помощь»:

— Кто-то попал под троллейбус! Выезжайте скорее! Улица Беньямина Эперьеша, продмаг напротив дома номер сто…

Янош Келемен вылез из кабинки водителя. Он будто сразу постарел на много лет, спина его сгорбилась. Пассажиры шумели: распахнулись двери продмага, и на улицу выбежали покупатели. А пурга неистовствовала.

У передней части троллейбуса двое склонились над кем-то, юноша и девушка. Рядом с парнем на снегу лежали почему-то пивные бутылки; девушка была черноволосая, а за ней от дверей магазина тянулся след — темный ручей рассыпанного мака.

— Жива! — проговорил Варьяш и поднял голову. — Мне кажется, жива.

Взгляд его встретился со взглядом Ютки Микеш. Женщина, лежавшая у колес, не двигалась. Варьяш посмотрел на ненавистную ему девчонку. Кроткое лицо ее выражало безграничную жалость. Они попытались вдвоем слегка приподнять пострадавшую женщину, и руки их соприкоснулись.

XI. Игрушка в витрине с живыми фигурами

К рассвету картина прояснилась.

Настольная игра тетушки Гагары, столь опостылевшая Боришке, состояла из маленьких картинок, наклеенных на плотную бумагу. Эти картинки перемешивали, а затем по частям складывали, воссоздавая цельную картину: штурм города, ночь в джунглях, строительство Суэцкого канала, свадьба королевы фей. На это уходило много времени.

Картина, сложившаяся под утро в мозгу у Боришки, состояла не только из беззвучных рисунков: она включала в себя и звуки, и ощущения, и даже запахи.

…рядом с ней стоящий на коленях на снегу отец…

Лицо матери, лежавшей без сознания; рядом с ней стоящий на коленях на снегу отец; он молчит и только горестно смотрит на нее. Рядом — люди из продмага, полицейский, жильцы их дома, которые чуть ли не все вдруг оказались тут: Года — с первого этажа, Чаки, тетя Водог и Диллы — со второго, тетя Чисар, Тоты и Габрики — с третьего и тетушка Гагара — с четвертого этажа. Гагара даже ничего не набросила на себя; в памяти Боришки ярко запечатлелись белые снежинки, оседающие на ее темно-сером шерстяном свитере.

Рудольф…

Как оказался здесь Рудольф? Рудольф помогал полицейскому немного оттеснить толпу, обступившую кольцом мать. Склонившись на колени перед матерью. Боришка невольно повернулась лицом к своему дому и, бросив на него непроизвольный взгляд, заметила, что окна в квартирах всех жильцов, выбежавших на улицу, были темными и только в квартире Ауэров в окнах горел свет — ни госпожа Ауэр, ни Сильвия не вышли на улицу.

Крестный…

У троллейбуса, около матери, стоял водитель троллейбуса, Янош Келемен. На нем лица не было. Полицейский, освещенный яркими лампами-рефлекторами, как для киносъемок, что-то измерял рулеткой.

«Скорая помощь». Чьи-то слова: «Не трогайте ее!»

Боришка почувствовала, как кто-то погладил ее по голове и попытался покрепче прижать к себе. Она оттолкнула этого «кто-то»; в памяти ее осталось это движение и легкий запах сладкого пирога и какао — наверняка то была тетушка Гагара.

Врач из «скорой». Она запомнила только очки без оправы и сказанные им слова: «Жива. Но пока не сделан рентген, не могу сказать ничего определенного…» Кто-то дал ей воды — у нее так стучали зубы, что она еле могла приложиться губами к краю стакана, да и в горле стоял комок. Во рту она ощутила вкус апельсина — видимо, кто-то из продавцов продмага дал ей «бамби», фруктовую воду.

Ютка и Варьяш, стоявшие рядом, держали в руках какие-то коробки: Варьяш — побольше, Ютка — поменьше, Ютка держала также сумочку матери. Они стояли рядом, точно это было самое естественное, что они вместе. На снегу виднелись две пивные бутылки и дорожка просыпанного мака.

Машина «скорой». В ней тесно, и она слегка трясет. Это уже другая картина, в ней меньше действующих лиц. Глаза у матери закрыты, кровь со лба стерли. Боришка помнит, как она заплакала, когда возник спор из-за того, что работники «скорой» хотели взять в машину только одного родственника. Но вмешался Рудольф. «Не оставлять же девочку одну в таком состоянии!» — сказал он. В конце концов в машину сели и отец, и она, и Рудольф. Рудольф держал ее руки в своих и старался согреть ее замерзшие пальцы. Отец не смотрел на нее: он не сводил глаз с мамы.

Ей показался долгим-долгим этот путь, а руки Рудольфа были сейчас для нее просто человеческими руками, а не его руками — руками любимого. В течение долгих месяцев до этого дня она столько раз старалась представить себе, что она почувствует, когда ее руки окажутся в ладонях Рудольфа, каково оно — пожатие его руки? И вот сейчас она ничего не ощущает… Обыкновенное ощущение, как если бы ей сжал руку кто угодно, кто утешал бы ее… Да ведь она больше и не влюблена в Рудольфа. Как странно!

— Я там оставил чемодан…

Это, наверное, сказал Рудольф отцу, потому что там ни у кого больше не было чемоданов. Кто-нибудь его отнесет в дом. В таких случаях обычно никогда не крадут. Наоборот, люди предельно внимательны, стараются хоть чем-то помочь… Хорошие людские качества именно и проявляются в такие минуты…

Травматологическая клиника. Сестра дает ей проглотить какие-то пилюли. Предлагает и отцу, но тот только качает головой. Двери приемного покоя плотные, с непроницаемыми, матовыми стеклами. Нет-нет да мелькнет за ними тень, наверное врача. Это уже врачи клиники, а не «скорой». Ни лица его, ни фигуры она пока не видела — только его тень.

Голос Рудольфа:

— Не беспокойтесь, все будет в порядке, у нас такая отличная хирургия! Вылечат!

В глазах отца застыл ужас. Ей он это сказал или отцу?

Ей. Теперь она вспомнила, обрывки картины как бы совместились. Вот она видит его лицо, обращенное к ней. Но раньше он всегда обращался к ней на «ты», а теперь на «вы», как со взрослой (она всегда хотела этого!). Но тут ей было все равно, совершенно безразлично. А всего несколько часов назад какое бы счастье это доставило ей!..

Тень за дверью…

Вот она обретает очертания, становится осязаемой, хотя слезы застилающие глаза, мешают рассмотреть доктора. От него пахнет йодом и эфиром.

— На редкость хорошо все обошлось! Она вне опасности. Теперь только терпение. Ей придется остаться у нас: перелом ноги… Ну, и несколько ушибов и ссадин. Никаких внутренних повреждений. Так что поезжайте домой и отдыхайте…

У отца вырвался не то глубокий вздох, не то смех, не то сдавленное рыдание…

Отец впервые взглянул на нее и покачал головой — ну конечно, на Бори же не было одето ничего теплого, да и отец был без пальто. На ней был спортивный костюм, в котором она была у Гагары, на отце — пиджак. Инженер снял с себя зимнее пальто и накинул ей на плечи. Оно доставало до земли ведь Рудольф высокий. Она стояла в его пальто, спрятав подбородок в воротник, и уже не дрожала. Отец выпрямился и посмотрел на инженера внимательным, оценивающим взглядом (так же он смотрел и на Миши при первой встречи; мол, что ты за человек?). Он не протянул Рудольфу руку, а положил ему ее на плечо — так поступал отец только с родными или с близкими друзьями, например с дядей Пети, крестным. Словно этим жестом он хотел бы и Рудольфа принять и свою семью. Только теперь ей это уже безразлично. Рудольф перестал существовать.

Автомашина.

Инженер пытается остановить какую-нибудь машину. Он сошел с тротуара на мостовую. Ему холодно без пальто. Чтобы согреться, он пританцовывает на одном месте, потирает руки. Но вот какая-то машина останавливается. Рудольф склоняется к водителю и что-то говорит ему. «Разумеется, садитесь!» — отвечает мужской голос. Сильвия обычно так подсаживалась в чужие машины.

Сильвия…

Она никогда больше не будет иметь с нею ничего общего. Но сейчас при мысли о Сильвии ей уже не было так горько, как несколько часов назад. После того что случилось с мамой, вся эта история с коварной Сильвией кажется ей такой незначительной.

Дверь в кухню так и осталась незапертой после того, как отец выбежал на улицу. У плиты стояла тетушка Гагара; на шум распахнувшейся двери она обернулась. Потом пили чай. Гагара налила всем в чай понемножку рома, и Боришке тоже.

Лица.

Супруги Года, Чаки, тетя Бодог, Дилл, тетя Чисар, Тоты, Габрик. Только от Ауэров никто не зашел. Место Ауэров на картине-мозаике пустует. Рудольф пьет чай; отец разговаривает с ним так же, как обычно с Миши. «Ничего, — говорит Рудольф, — уеду завтра. Завтра тоже есть поезд, так что я успею домой на праздники».

Новая картина, настолько странная и неожиданная, что даже боль в сердце несколько утихла: Варьяш с большой коробкой и Ютка с коробкой поменьше и сумочкой матери. В другой руке у Варьяша чемодан. Ютка шире открыла ему дверь.

— А, мой чемодан, — проговорил Рудольф, — я знал, что он не пропадет.

— Добрый вечер! — здороваются Ютка и Варьяш. Они стоят рядом, точно всю жизнь только и бывают вместе.

«В глазах Варьяша, когда он посмотрел на меня, нет и следа неприязни, — думает Боришка. — Скорее, в них сочувствие и опасение за маму…» Казалось, будто сам Миклош удивляется себе, переживая что-то необычное. Она думала, что Варьяш никогда не зайдет к ним после того, что между ними произошло. А вот он здесь, сидит рядом с Рудольфом, на перевернутом бачке для мусора и тоже пьет чай. И инженер обращается к нему на «вы», как ко взрослому. Сильвия, если бы увидела эту картину, как она сидит между Рудольфом и Миклошем, сказала бы, что это встреча прошлого и настоящего или прошлого и будущего! Но нет! Варьяш — это не прошлое, а Рудольф — не настоящее да и не будущее. Миклош никогда по-настоящему не был близок ей, так же как и Рудольф… А Ютка сияет. Она уходит вместе с Варьяшем, потом уходят и остальные. Снова пустота.

В комнате тепло: кто-то растопил печку, наверное Гагара. Отец берет ключ от парадного и выходит: одиннадцать часов — время запирать подъезд. Хорошо, если бы все жильцы были дома — сегодня ночью так будет некстати вставать, отпирать и закрывать парадную дверь.

Вот вернулся отец. Он убирает мамину сумочку в шкаф, соображает, куда можно было бы положить большую коробку, — некуда, разве что только в шкаф… Отец вертит ее в руках, смотрит на нее; коробка перевязана серебряным шнурком; его легко можно развязать. Впервые после случившегося он заговаривает с ней, но то, что он говорит, ей не совсем ясно, какие-то туманные фразы:

— То, чему бы она сама порадовалась… Подарок самой себе. За ним она и пошла.

Серебряный шнурок развязан на обеих коробках. Отец вынимает из одной и держит высоко на свету синее нейлоновое платье, точь-в-точь такое же, как и на витрине в «Радуге», а из другой — маленькие туфли на каблучках-«шпильках». И смотрит на Боришку.

Тук-тук-тук… — стучит сердце Боришки, и то, что она чувствует, острее и горше, чем та пилюля, которую ей дали в клинике…

Больше ничего не было сказано. Отец молчит. Она натягивает на голову одеяло.

Какие-то новые звуки? Ага, это отец заводит будильник — тоже необычно: мать всегда просыпалась сама и будила их обоих. Вот отец раздевается, слышны его шаги. Потом тишина. Отец останавливается на коврике перед ее диваном. Она вся напряглась в ожидании. Это, наверное, самые долгие мгновения в ее жизни. Более долгие даже, чем ожидания врача за той стеклянной дверью. «Отец ляжет, не пожелав мне спокойной ночи, — выстукивает Боришкино сердце. — Ему нечего мне сказать. Ведь мама пошла ради меня, чтобы купить синее платье. Если она умрет, если вдруг это случится, значит, мы убили ее: синее платье, снег и я…»

Но тут заскрипел диван — отец сел рядом с ней. Он не из тех, что любят целоваться да миловаться, но сейчас он притянул ее к себе и прислонился подбородком к ее голове. И комнате тихо, только слышится дыхание их обоих. Не слышно только дыхания матери, но им кажется, что они слышат его, пусть издалека, из клиники, но слышат его. «Папа со мною, — продолжает выстукивать сердце. — Еще несколько часов назад я думала, что он не любит меня. Но как давно что было!»

Отец ворочается, иногда вздыхает. Но молчит. И Бори молчит. Оба знают, что не спят. Затем отец перестает вздыхать, и Боришка думает о том, как он, наверное, устал: утром — троллейбус по такому снегу, потом — какая-то работа в сарае, затем — уборка мусора и, наконец, то, что за этим последовало. Отец так переутомился, что задремал.

А она не может заснуть.

На тумбочке у ее дивана ночничок; она зажигает его. Платье висит на спинке стула, куда отец его бросил. Бори смотрит на него с безграничным изумлением, даже трогает пальцами. Туфли на «шпильках» такого же цвета, что и платье. Бори примеряет их, а потом убирает и их и платье в ящик комода. Боль на сердце вроде как утихает, хотя тяжесть остается. Бори снова ложится в постель, гасит ночник и лежит с открытыми глазами, глядя в темноту и прислушиваясь к дыханию отца. Вот он застонал, словно увидел что-то горькое во сне, затем успокаивается и снова мерно дышит. Скоро уже утро, а он, бедняжка, не отдохнул по-настоящему, но нужно будет идти на работу… Завтра, а вернее, сегодня (ведь ночь-то уже прошла) приедет Цила. Цила скажет, что нужно делать: она взрослая.

«А я ребенок, — тихо стучит сердце. — Конечно, я еще ребенок». С ужасом Бори вспоминает свой вчерашний день, свои мечты — о высотном доме, в котором будет ее новая квартира, о том, какую они купят мебель… Не будь Боришка сейчас такой печальной, она, наверное, посмеялась бы над самой собой, над Рудольфом, над туфлями с каблуками «шпилькой», над тем, что считала себя уже взрослой и всего несколько часов назад с готовностью отдала бы год жизни, если бы дома признали: «Да, ты уже взрослая». «Нет, я совсем не взрослая, — говорила сейчас Бори себе самой и окружавшей ее темноте. — Я клянчу, чего — то требую, плачу… Чем я отличаюсь от Эвики Детре, живущей в доме Ютки и посещающей детский сад? Эвика увидит шарик, канючит и тянется к нему. Она просит шарик, сладкий кренделек, а я — синее платье…»

Прозрение причиняло ей боль, однако значительно меньшую, чем она могла предполагать. Куда больше ее волновали и тревожили другие заботы: здоровье матери, попавшей в больницу, состояние отца, на которого все это свалилось, испорченные праздники. Ведь обычно рождественские праздники — радостные дни, сплошное веселье. А теперь?..

Ее разбудил звонок будильника.

Звонок был резкий и назойливый; спросонья она испуганно зажгла ночник. Отец даже не пошевелился. Она взглянула на циферблат: пять часов! Ей так мало удалось поспать! Зимой она никогда еще не просыпалась на рассвете да и летом редко, лишь тогда, когда нужно было поспеть к раннему поезду. Боришка села на край дивана, потерла ладонью лоб, набухшие веки. Обычно в эти рассветные часы она мирно спала, а отец и мать на цыпочках передвигались по комнате: пусть ребенок еще поспит до семи. Тогда уже и она вставала, одевалась, умывалась и садилась к готовому завтраку. Сколько она себя помнит, ее всегда уже ожидал горячий кофе. Мать это объясняла тем, что так, мол, проще и удобнее, чем если девочка сама начнет неумело готовить. «Я просто не замечала, — подумала Бори, — что меня обслуживают. А мама действительно ходила за мной, как за маленькой».

Папа опоздает на работу.

Боришка подошла к нему и посмотрела на него. Даже во сне лицо его выглядело усталым, вытянувшимся — ей страшно не хотелось его будить. Неужели нельзя позвонить в троллейбусный парк и сказать, что случилось? Ведь дали бы ему свободный день…

Отец, словно его встряхнули, встрепенулся, почувствовав, верно, что Боришка стоит рядом и смотрит на него. Он вскочил с постели, но, когда дочь посоветовала ему позвонить в парк, он только отмахнулся. Мать, как выйдет из больницы, еще долго будет на бюллетене — значит, нужны деньги.

Отец пошел и ванную комнату, а Бори, набросив на себя халатик, вышла на кухню. Отец любил к завтраку кофе, но кофе и кладовке она не нашла. Когда отец вошел на кухню, он достал с полки кофейник, который она не заметила. «А я и не знаю, где что лежит у нас в кладовке, — подумала Бори, — не замечала ничего. Я даже не знаю, как мы живем!»

Отец поставил на газ молоко и, пока оно подогревалось, умылся и побрился. А Бори стояла и смотрела онемев. Отец накрыл на стол, налил молоко и кофе в свою чашку и в маленькую чашечку Боришки, нарезал крендель. Когда они сели за стол, он обернулся посмотреть, выключил ли газ — выключил. Это только Бори забывала обычно делать, когда подогревала воду для маникюра.

— Цила и Миши прибывают в полдень, — промолвил отец и взял пальто. — Сходи утром в жилуправление и сообщи, что случилось. Ты сможешь это сделать или мне самому позвонить? Сделаешь? Скажи им также, что после работы я сам зайду к ним и мы обо всем договоримся. Не забудешь?

Она не забудет.

— Потом забеги к Ютке. Спроси ее, согласится ли она в дневные часы, пока я на работе, заменять маму. Скажи, что мы рассчитаемся с ней. На улице много снега — нужно часто убирать.

Боришка, не поднимая глаз, смотрела себе под ноги. Отец никогда не наказывал ее, но эти несколько фраз были для нее больнее любых побоев.

— Когда Цила приедет, передай ей, что нет ни обеда, ни ужина. Деньги — в шкатулке. Купите все, что нужно. Пусть Цила приготовит обед и приберет в квартире. Если поезд опоздает и Цила с Миши не приедут до полудня, скажи Ютке, чтобы она и продукты купила. На два дня. А то ведь магазины два дня будут закрыты.

Отец говорил спокойно, не сердито, как человек, который хорошо знает, кому что можно поручить.

— Попроси Ютку прибрать в квартире у инженера. А я пойду немного подмету тротуар и побегу на работу.

Подняв воротник пальто, отец направился к выходу. Боришка пошла за ним следом и взяла его за руку.

— А что же мне целый день делать? — спросила глухим голосом Бори, словно ей трудно было говорить.

Отец не рассердился, но и не смягчился, а лишь сказал:

— Делай маникюр. Или примеряй платье. Или пойди погуляй. Как обычно.

Он вышел на улицу подметать. Потом еще забежал на минутку, повесил ключ от подъезда на крючок, попрощался и ушел. Боришка долго смотрела ему вслед из окна. Отец шагал с высоко поднятой головой по свежевыметенному тротуару, затем сел на служебный троллейбус и скрылся из глаз. На улице все еще было темно, как ночью: горели фонари. Бори сцепила пальцы рук и опустилась на стул. Сознание, что ее не принимают всерьез — есть ли она, нет ли ее, все равно, мол, от нее никакой пользы, — было страшным, как омут.

XII. Предательство Ютки

Боришка мерзла. Впервые в жизни ей было так холодно. И так пусто и холодно на душе. У нее бывали трудные минуты, но никогда еще она не оставалась наедине со своими невзгодами. Мать всегда старалась чем-то помочь, да и Ютка тоже. И, разумеется, Сильвия, которая всегда была на ее стороне. О, эта Сильвия!

А сейчас она могла спросить совета лишь у опустившейся на нее тишины. Посидев немного, Боришка с трудом поднялась, медленно и тяжело, точно старуха, которой через силу дается каждое движение, как, наверное, тетушке Гагаре.

Отец поручил ей сходить в жилуправление — поговорить с Юткой и Цилой. Словом, дела были, но час для всего этого был еще очень ранний, разве что для уборки самое время. Впрочем, есть еще одно дело, которое хотя отец и не доверил ей, но от него зависит все остальное. С него она и начнет день, Боришка надела пальто.

Раньше она в это время только пробуждалась, а сейчас влилась в поток людей, спешащих на работу. Бори не решилась сесть на троллейбус — побоялась случайно встретиться с отцом — и пошла на трамвайную остановку на Малое кольцо.

Трамвай был набит битком. Бори едва втиснулась на площадку. А ехать туда с двумя пересадками. Морозный утренний воздух приятно холодил щеки, розоватый свет солнца, проглядывавшего временами сквозь тучи, вспыхивал бликами на снегу; теплое дыхание кудрявыми облачками окутывало лица прохожих. Словом, было обычное рождественское утро, когда над улицей плывет запах пирогов и еловой хвои даже там, где ничего не пекут и елками не торгуют.

И только Бори не замечала никаких запахов.

В больницу ее сперва не захотели пропустить. Но сторож оказался добрым стариком и в конце концов сам позвонил дежурной сестре на мамин этаж, чтобы узнать, как мама себя чувствует. А Бори стояла и смотрела на мигающие огоньки табло местной АТС. Потом она взглянула на сторожа, и того поразили ее глаза — строгие и такие горестные.

— Это я всему виной, что мама сюда угодила. И мне обязательно нужно ее повидать, — сказала она, не сводя со сторожа требовательного взгляда.

«До чего же, однако, отчаянная девчурка!» — подумал тот.

Мимо прошла медсестра, неся под мышкой истории болезней. Сторож окликнул ее:

— Сестричка, проводите вот эту девочку на четвертый этаж, в палату семьдесят шесть, к больной Штефани Иллеш.

— Сейчас? — удивилась сестра.

— Да.

Бори никогда еще не доводилось бывать в больнице. Ничего особенного: обычный коридор, длинная вереница палат — одна за другой. В воздухе стоял тяжелый запах лекарств, по коридору торопливо взад и вперед сновали сестры.

Хирургическое отделение. Пока она шла вдоль по коридору, на нее со всех сторон удивленно поглядывали, но никто ничего не сказал.

Вот наконец и семьдесят шестая. Бори отворила дверь. В палате лежали четверо. Три незнакомых головы одновременно, как по команде, повернулись к ней. И только лежавшая на четвертой койке больная не пошевелилась. Но нет, конечно же, она жива: видно было, как при каждом вдохе чуть приподымается легкое одеяло у нее на груди. Лоб и половина лица в белых бинтах, левая нога до самого бедра в гипсе.

Больные молча и пристально разглядывали неурочную посетительницу. И вдруг мама открыла глаза, повернула голову к Боришке и улыбнулась ей:

— Иди же сюда!

Бори подошла к маминой кровати с правой стороны. Мама дотянулась до нее и взяла ее за руку. Какое ласковое прикосновение!

— Это ваша дочка, тетушка Иллеш? — разом заговорили все три соседки, но ни мама, ни Бори не слышали их слов, не слушали их.

Бори наклонилась, поцеловала маму в губы. Сначала, чуть робея, нежно, затем горячо, крепко, доболи.

«Бедная моя девочка!» — думала мама.

— Все будет хорошо, — слышала Бори. Мамин голос был прежним, обычным, только чуть тише. — Все обойдется, Бори. Тебе разве не сказали?

— Еще пару недель, — Бори теперь услышала резкий скрипучий голос одной из маминых соседок по палате, — и танцевать будет твоя мамочка. Хотя перелом — дело прескверное. Да ты что же молчишь, девочка? Язык проглотила? Ни здравствуй, ни как тебя зовут!

— Папа как себя чувствует? Передай привет Цецилии и Миши, успокой их!

— Ты меня не разлюбила? — прошептала Бори.

Соседка возмущенно отвернулась. Ну что за молодежь пошла нынче! Нет чтобы спросить: не давит ли гипс, или что говорят врачи — так она с расспросами к матери пристает. Вот эгоистка! «Ты меня не разлюбила?» Это ей, видите ли, важно, а не материнское здоровье.

А мама смотрит на белоснежную простыню и слабыми, как у ребенка, пальцами гладит руку дочери, ее младшенькой. И она видит саму себя такой же девочкой: как она несет из лесу домой вязанку хвороста — большую, тяжелую, чтобы не ходить в лес по дрова дважды. А однажды случилось ей и заблудиться в лесу; она ведь не ученая, всего несколько классов кончила и меньше Боришки знает о разных там странах, науках. Но зато ей известно такое, что всегда знает лучше всех на свете одна только мама, потому что она — мать. «Итак, наступил этот час, — думала мама. — Честно говоря, я все время старалась оттянуть его приход, доченька. Но, видно, неправильно я делала. У меня самой он слишком рано пробил, этот час. Вот я и думала, может, тебе-то не стоит спешить… Но что ж, раз пришла пора идти — иди! Иди, милая, иди, крошка моя! И даже если за это мне суждено заплатить увечьем своим — неважно. Пришло время — иди!»

— Конечно, люблю, — спокойно, без всякой сентиментальности, казалось, даже суховатым тоном сказала мама.

А женщина на соседней койке, никогда не имевшая детей, возмутилась в душе: «Это надо же! Ноги ей переломали, а она, представьте, ни о чем больше говорить не хочет, как о любви!»

Неправда, говорили и о другом.

— Отпразднуйте без меня, но как положено и сочельник, и Новый год. И смотрите, чтобы у всех было только хорошее настроение! Доктор говорит, что мне придется тут еще долго полежать. Так что уж вы потерпите там без меня!

— Ладно, — сказала Бори.

— Соскучилась я по отцу и по Циле — по всем вам. А платье во всем этом ты не вини. И носи его! Слышишь?

«Они еще и о платье говорят. Потрясающе!»

В распахнувшихся дверях заскрипел колесиками столик-тележка: это сестра привезла завтрак.

— Посетители во время завтрака? — удивилась сестра. — Это что же, доктор разрешил?

— Я уже ухожу.

И Бори вышла, ни с кем не попрощавшись, не поцеловав мать. Женщина на соседней койке снова покачала головой. А Штефания Иллеш ни разу за все время не улыбнулась. Не удержалась и, горестно вздохнув, посетовала:

— Ну отчего она у меня такая?!

Спустившись вниз, Бори на мгновение остановилась в парадном. А над городом уже занялось настоящее зимнее утро: с синим небом, колючим морозцем и улыбающимся солнцем. За всю свою жизнь Бори, так пристально следившая за сменой своих хороших и плохих настроений, не помнила чувства, подобного тому, что охватило ее вдруг сейчас. «Будто села я вчера вечером на какой-то поезд, — думала она, — а он мчится вперед с бешеной скоростью, и я не успеваю даже прочитать названия проносящихся мимо станций и потому не знаю, куда еду…»

Бори зашла к технику-смотрителю, та раньше, бывало, и не замечала ее, а теперь сама вышла из-за стола навстречу Боришке, обняла ее, погладила по голове.

— Ты не стесняйся, заглядывай ко мне почаще и вообще давай нам знать, как там мама! А отцу передай, пусть напишет заявление на получение денежного пособия: в этом году премию за лучший участок вы, наверное, уже не сумеете получить, как бывало. Но это все пустяки. Главное, чтобы мама поскорее поправилась, а тогда все премии ее будут. Ну, беги, Боришка!

Дома, в парадном, нос к носу столкнулась с тетушкой Чисар. Та дотошно расспросила: где была, какие новости, а затем кнопкой приколола на доску объявлений записку: «24 декабря в 15.00 в квартире Чисаров состоится собрание-пятиминутка жильцов дома». И что только не выдумают? Собрание в самый канун праздника!

Проследовала к выходу госпожа Ауэр с красивой хозяйственной сумкой в руках.

— В три часа собрание! — напомнила тетушка Чисар.

— Видела, — улыбнулась госпожа Ауэр. — Время вы неудачное выбрали для собрания, милочка. В канун рождества у людей на такие дела совсем нет времени. Я, например, даже Сильвию не смогу к вам прислать: она как раз сегодня обручается со своим Галамбошем. Он приедет сразу после обеда. А у меня прямо голова кругом идет от всех забот.

После обеда? А вчера Сильвия сказала Боришке, что она сегодня встречается с Галамбошем в «Фонарике» и там представит своего жениха отцу!

— Вчера весь день готовились, уборку в квартире делали. Я даже заказать ничего не успела. В доме до сих пор все вверх дном. Полы натереть еще надо. У меня уж так заведено: перед рождеством обязательно делать генеральную уборку.

Если в доме затеяли уборку, значит, никаких гостей у Сильвии не могло быть: ни отца, ни его новой жены, и все ее пальто на месте — никакой родственнице она их не отдала. Завралась Сильвия, каждое ее слово — ложь, ложь и ложь!

— Но я со всем заранее согласна, милочка, что бы вы там ни постановили. Мне все равно. Я слышала, Боришка, у вас несчастье? Надеюсь, ничего серьезного?

Госпожа Ауэр снова улыбнулась. Но лишь сейчас, впервые за много лет, Боришка вдруг разглядела, что за этой ее милой улыбкой нет ничего, даже простого любопытства. Она промолчала. Госпожа Ауэр либо сочла ее молчание за ответ, либо и не ожидала ответа, только из приличия спросив, как себя чувствует мама, уже скрылась за дверью.

Дома Бори сразу принялась за работу. Она долго провозилась с плитой, растапливая ее; много времени заняла уборки, прежде чем квартира приняла обычный прибранный вид. Дров и угля было мало: вчера тетя Гагара сожгла весь их недельный запас. Поэтому, захватив с собой две корзины, Бори отправилась в подвал. Не любила она туда ходить. Нет, совсем не потому, что боялась, а просто не любила. Вот и сейчас, включив свет и увидев щербатые ступеньки лестницы, она почувствовала, как по спине побежали мурашки. Упругой поступью спортсменки — недаром ради Варьяша старалась в свое время — Бори стремительно сбежала вниз. И, только наполнив корзины брикетами и взглянув на эту же узенькую, очень крутую лестницу снизу, она поразилась: бедная мама, и как же это она каждый день таскает такие тяжелые корзины с углем?! А вдруг оступится, упадет? Мама же не занимается гимнастикой, не ходит тренироваться — ей только работать поспевай… В это время кто-то позвонил. Карой Иллеш сделал в доме такую проводку, что, если кто-нибудь вызывал дворника, звонок можно было услышать повсюду — на лестнице, во дворе, в подвале и даже на чердаке. Ведь мама постоянно работала где-то в доме, не сидела сложа руки в своей квартире.

Бори взбежала вверх по лестнице с полными корзинами в руках, недоумевая, кому бы в эту пору мог понадобиться дворник. Может быть, почтальон, обычно оставляющий у них посылки и заказные письма для жильцов, находящихся днем на работе? А может, участковый пришел сказать, что нужно чаще убирать снег с тротуара?

Ведь с того часа, как отец ушел на работу, она и за метлу еще не бралась. А может, просто так кто-нибудь — скорее всего, тетя Гагара. Но у двери стоял инженер. Рудольф! В руках у него был чемодан.

Еще вчера и позавчера, мечтая об этой встрече, Бори представляла себе: «Он мне скажет: «Целую ручку», и я ему отвечу: «День добрый». Приглашу в комнату, усажу в кресло, угощу ликером. Сильвия говорит, что всех гостей нужно угощать, тем более мужчин».

Но они просто поздоровались, одновременно сказав друг другу:

— Доброе утро!

Затем Рудольф добавил:

— Как чувствует себя ваша мама? Лучше?

«Лучше. Я уже была у нее, говорила с ней, скажу я», — думала Боришка, но сказала только:

— Может быть, вы зайдёте?

Она распахнула перед инженером кухонную дверь. Все получилось совсем не так, как виделось ей когда-то в мечтах. Они не сидели с ним в комнате, в кресле под торшером, и она не угощала его ликером, а стояли в холодной кухне. Впрочем, какая разница, где инженер Тибор Шош беседует с девчонкой Боришкой Иллеш? И комната и ликер — это все было для Рудольфа и для нее, вчерашней, позавчерашней Боришки.

Инженер Шош положил на стол перед Бори ключ от квартиры.

— Несколько дней меня здесь не будет, — сказал он. — Если вас не затруднит, протапливайте, пожалуйста, мою квартиру хотя бы через день, чтобы она совсем не выстыла. И в эти же дни убирайте.

Я только не знаю, могу ли я на это рассчитывать, пока тетушка Иллеш больна?

— Конечно, — заверила его Бори. — Ее заменят.

Рудольф взглянул на нее. Боришка покраснела. Нет, не от его взгляда, а от мысли, что однажды она рылась в ящиках его стола.

— Скорее всего, Юдит Микеш, из соседнего дома. Очень порядочная девушка. Надежная. Ничего не тронет…

И снова пристальный, изучающий взгляд Рудольфа. На этот раз Боришка даже не зарделась. Рудольф знает о ней все от Сильвии, а делает вид, будто и слыхом не слыхал. И говорит ей «вы», щадит ее.

— Передайте вашей матушке, что я желаю ей скорейшего выздоровления, а вам всем счастливого Нового года, веселых праздников, — сказал инженер, а сам все стоял и смотрел на Боришку.

«Ну что же ты? — думала она. — Чего стоишь? Почему не подашь мне руки? Тогда, в театре, ты же первым мне протянул руку. А теперь, когда ты все про меня знаешь, ждешь, что я сама это сделаю, теперь уже как взрослая? Но почему?»

Она робко протянула ему руку:

— Счастливого пути!

Инженер пожал руку Боришки.

Он ушел, а ей некому рассказать о всем случившемся.

Она постояла в раздумье, не зная, за что первым делом взяться. Снег надо бы убрать с тротуара, но прежде хотелось поболтать с Юткой.

Проблему разрешила сама Ютка, встретившаяся ей в парадном, когда Бори уже шла с метлой, и они молча дружно принялись подметать тротуар. Боришка, работая, все время любовалась ухваткой Ютки: какая она быстрая, уверенная, ловкая! Вместе начали от двери: одна влево, другая вправо, и две-три минуты спустя Ютка уже вернулась к Боришке и по ее части тротуара тоже прошлась еще разок метлой.

Закончив работу, они поговорили о матери, о больнице, убрали метлы, поднялись к Боришке в квартиру.

— Как у тебя чисто! — похвалила Ютка, и Боришка не помнила, чтобы ей когда-нибудь была так приятна чья-то похвала.

И комнате Бори передала Ютке просьбу отца. Как ни трудно было в этом признаться, отец с большей охотой доверяет работу чужой девочке, чем своей собственной дочери. Ютка, не перебивая, выслушала, о чем ее просят. Последним в перечне шел инженер. Тут уж она не удержалась: как, и Рудольф тоже?!

Боришка выдержала ее пристальный взгляд.

— Рудольфа больше нет, — сказала она. — Думаю, что и не было. Одним словом: нет.

«Что же произошло? Увы, сейчас не очень подходящий момент спрашивать. Но что делать с просьбой дяди Иллеша? — думала Ютка. — Работы на полдня, время у меня есть: три недели каникул. Можно хорошо заработать, например, на пальто из комиссионного магазина вместо моей «дудочки». Тем более, что дела-то все по дому, по хозяйству, такие мне знакомые. И деньги мне нужны, и заработать легко!»

И вдруг ей стало так стыдно от этой мысли, что она вся залилась краской. Попросту стыдно: брать деньги у человека, которого ты давно знаешь, потому только, что с тетушкой Иллеш стряслась беда, а дочь ее ленива и безответственна? Брать деньги потому только, что ты мечтаешь о пальто, настоящем пальто, а не какой-то ненавистной тебе «дудочке»…

— Нет, — поднимаясь со стула и надевая свои уродливые варежки, сказала Ютка, — к сожалению, я не смогу. Передай дяде Карчи: не смогу.

Бори удивленно уставилась на Ютку: ответ так не походил на нее.

— Не сердитесь, но устала до смерти. Работаю на два дома, бабушка болеет. Словом, ничего не получится.

— Может, еще кто из нашего звена? — переведя взгляд на ковер, обронила Боришка.

«Вот когда ты наконец о своем звене вспомнила! — мелькнуло в голове Ютки. — Только теперь?»

— Я лично не берусь никого просить. Если не считать нас с тобой, остается еще восемь девочек. И никому из них ты ведь ни разу не пришла на помощь. Приказывать я не имею права, а просить — на каком основании? Все ждут не дождутся каникул. Если хочешь, попробуй сама… Хотя я не верю, чтобы кто-нибудь согласился…

«Ведь и правда, — думала Боришка. — Я никогда никому не помогала. Даже тебе вчера, когда ты измучилась, бегая по делам. Ты права. Так с какими глазами пойду кого-то просить?! К тому же у нас только Ютка сирота и нуждается в деньгах».

«Ой, а мне так хочется купить другое пальто! — думала Ютка. — Но нет! Не такой ценой. Потом! Еще успею. Сейчас важнее всего — Бори».

— Словом, — проговорила она, — я никак не смогу. Передай отцу, чтобы он не сердился на меня, но ведь и мне нужно хоть когда-то отдохнуть… Снег с тротуара чаще мети, а то участковый заругается.

— Что же теперь будет? — спросила Бори, оторвав взгляд от ковра.

— А что? Устроится все как надо.

Она хотела положить руку на Боришкино плечо в знак прощания, но та отодвинулась.

«Презирает меня, — думала Ютка, — но ничего…»

— Привет, я еще зайду.

Дверь захлопнулась. Боришка осталась одна.

«Одна я, одинешенька, — думала она, разглядывая палец, в который недавно в подвале впилась заноза. — Одна как перст. Никто мне не поможет. Сильвия предала, Ютка отказалась помочь».

XIII. Тетушка Гагара. Работа в „Резеде”

Ютка ушла, отзвучали ее проворные шаги, а Боришка сидела на табуретке и слушала, как стучат часы. «Так тебе, так, так тебе, так», — выговаривали часы с каким-то упрямством, холодным, жестким голосом. Бори никогда прежде не прислушивалась, какой у часов голос; о своих-то, ручных, вспоминала только, когда забывала завести и замечала, что очень уж медленно тянется время до звонка. «Так, так, так тебе», — приговаривал будильник, и Боришка поняла, почему она слышит его голос сейчас, а раньше не замечала: просто раньше она никогда так подолгу не была наедине с собой.

А ведь сколько раз она мечтала о своей собственной комнате, куда можно было уйти и предаться грезам, мечтаниям, чтобы никто-никто не мешал. И вот теперь у нее в распоряжении вся квартира, у нее одной. Хочешь — включай радио, хочешь распахни все двери, лежи на диване в одежде. Есть и время помечтать. Да только пришло все это не так, как она думала, как хотела бы.

Полные волнений и неожиданных чудес каникулы, прихода которых она ждала с таким нетерпением, вдруг обернулись в недели тяжелого труда. О помощи девочек из звена не могло быть и речи. Ютка правильно сказала: сама же ты никогда никого не выручала, хотя те часто нуждались в помощи.

«Что ж, — думала Бори, — пообещаю отцу быть старательной, постараюсь сама управляться со всеми мамиными делами, пусть чуточку хуже… В самые трудные дни, на праздники, Цила выручит. А в общем, могу же я работать, руки — ноги есть».

Боришка взяла лист бумаги, переписала все, что нужно сделать. Пошла к тетушке Года позвонить по телефону. Года жила, как и Боришка, на первом этаже, только в другом крыле дома. Набрала номер и очень долго ждала, пока на троллейбусной станции разыщут водителя Кароя Иллеша. Но тетушка Года настояла, чтобы Боришка терпеливо сидела у телефона. При чем тут три минуты? Если дело важное, можно и дольше трех минут занимать линию.

Карой Иллеш, узнав, что его просят к телефону, удивился: в больницу он утром звонил сам, дочка не имела привычки вызывать его.

— Папа, — услышал он долетевший издалека голос, звучавший почему-то совсем не по-детски, — Ютка не берется нам помогать. Так я тебе вот что хочу сказать: я сама со всем управлюсь.

— Вот оно что! — отозвался отец. Голос у него был усталый, недовольный.

— Я буду очень стараться, папа, честное слово! Изо всех сил. Ты останешься доволен мною.

Отец молчал.

— Ведь это же всего полдня, пока ты сам домой не вернешься. Конечно, может, не все будет получаться, но ведь другого выхода нет.

— Совсем от рук отобьешься, — с сомнением в голосе сказал отец.

Тетушка Года видела только, как вспыхнуло Боришкино лицо.

— Нет! Вот увидишь! Все будет как при маме. Обещаю. Слышишь, папа? Обещаю!

— Ладно, — неохотно согласился отец. — Попробуй. Ну, а если не получится у тебя, что-нибудь еще придумаем. Самое главное: пока меня нет, чтобы ты из дому ни на шаг! Так распланируй время на магазины, на все, чтобы всегда кто-нибудь дома был. Ну ладно, я поехал. Приду — поговорим.

Он положил трубку. Тетушка Года, поколебавшись с мгновение, сказала:

— Берись спокойно, Боришка. Сегодня Чисарка как раз об этом хочет говорить на собрании: чтобы после праздников все жильцы сами убирали свою лестничную клетку, мусор сами выносили, не слишком часто поздно ночью возвращались из кино и театров. Словом, перейдем на самообслуживание, постараемся вас зря не дергать. Даже госпожа Ауэр сказала, что она заранее согласна со всеми решениями собрания. Неужели ты думаешь, что мы оставим вас теперь без всякой помощи? А уж у себя дома с хозяйством ты и сама, наверное, справишься?..

Бори с удивлением посмотрела на тетушку Года, словно впервые в жизни видела ее — тощую, с выступающей вперед крупной челюстью и маленькими бесцветными глазками. «Почему я так мало знаю людей вокруг себя? Меньше, чем Ютка и даже Рудольф! Но если Ютке так все хорошо известно, почему же она не хочет помочь мне? Как вот, например, тетушка Года или управдомша Чисар, как весь дом, за исключением Ютки… До чего же все запутано!»

Боришка пробормотала что-то вроде благодарности и помчалась домой взглянуть в свой список дел. Выходит, все гораздо проще. В основном свои, домашние заботы лягут на ее плечи: убирать квартиру, готовить обед, топить печь, носить дрова, покупать продукты. Мыть лестницу и мести улицу — штука не сложная. Труднее всего сторожить в доме. Ну, и всякие там непредвиденные дела. Как бы жильцы ни старались не беспокоить их, инструментов-то у них никаких, скажем, той же прочищалки для раковины. Засорится, к примеру, сток у Диллей, кому, как не ей самой, идти приводить и порядок? А сумеет ли она? Раньше ей в голову никогда не приходило посмотреть, как это отец делает.

Со всякой деловой писаниной она, конечно, справится: у нее по письму всегда пятерки были. Обеды готовить она будет из полуфабрикатов — так легче: на целлофановых пакетиках с супами всегда инструкция напечатана. Иногда можно и холодный ужин сделать. Хорошо, если бы ни разу за это время не было аварий. Иначе придется вызывать слесарей. Обычно им мама сама звонит… Нужно будет спросить у отца, как часто положено мыть лестницу. Снег убирать она уже умеет. Вот только как быть с соревнованием на поддержание чистоты в доме. Нет, о первом месте, о премии и думать нечего. Сколько же, оказывается, дел у матери! Вспомнились Боришке ее же жалобы Сильвии: «У меня мать примитивная женщина. Никогда не знает, какие новые фильмы идут в кино, где какой режиссер живет, книг почти не читает, в театр раза два в год сходит, и то, если тетушка Года согласится посторожить за нее в подъезде. В дома отдыха мать не ездит: без отца не хочет, а обоим сразу нельзя дом без присмотра оставить. Иногда даже по неделе и в газету не заглядывает. Ужас!»

«Интересно, найдется ли теперь у меня самой время читать романы, когда я буду замещать мать? Будет ли мне хватать времени на маникюр, на каток, на прогулки, на рассматривание фотографий на стендах перед кино?» И вдруг она поняла: мать не читает книг и не ходит в кино не потому, что не хочет, — ей просто некогда!

Бори принялась за работу: выгребла золу из топки, разожгла огонь. И тут она вдруг вспомнила о праздниках: рождество, Новый год! Как же она могла забыть о них? Выходит, Сильвия украла у нее не только деньги, но и сами праздники. Ей теперь даже подарки не на что купить!

Когда пришла тетя Гагара, Боришка была вся в слезах.

…Перед Боришкой стояла тетушка Гагара с термосом в руках.

Услышав звонок, девочка подумала, что это приехала Цила с мужем, открыла — и на пороге тетушка Гагара, в бекеше внакидку, с термосом в руках. Проковыляв на кухню, Гагара взяла с полки чашку и, налив в нее кофе из термоса, сказала:

— Вот выпей. Чует мое сердце, что ты сегодня даже и не завтракала.

Завтракала. Рано-рано утром. Больше половины кофе выплеснула в раковину, едва отец за порог. Какой там завтрак, когда все мысли были о маме?! Интересно, как это Гагара угадала, что она голодная? Тетушка Гагара опустилась на табуретку.

«Нужны деньги, — думала Бори. — Нужно достать денег. Не могу же я подойти к новогодней елке за своими подарками, ничего не купив для других. Лучше уж тогда совсем уйти из дому с глаз долой. Деньги, а где их взять? У моих знакомых нет столько денег, сколько мне нужно. Сильвия? Сильвия для меня больше не существует. Так кто же? К госпоже Ауэр обращаться бесполезно. В лучшем случае она пожурит дочь, и все. Ютке я тоже ничего не скажу про Сильвию, раз она отказалась меня выручить. Если бы не обещание отцу заменить маму, вполне можно было бы сейчас пойти поработать в оранжерею: ведь дядя Чуха так нас всех уговаривал прийти помочь ему на праздники. Вот бы где можно было хорошо заработать! Но нет, из этого ничего не выйдет: сегодня мне весь день нельзя отлучаться из дому, нужно купить продукты и ждать, пока приедет Цила. И вот наступает сочельник, а я с пустыми руками являюсь к новогодней елке…»

— Может быть, тебе что-нибудь нужно? — спросила тетушка Гагара.

У Боришки задрожали губы. Ей нужно было так много, что всего и не перечислишь. Разве этой Гагаре понять, что творится в Боришкиной душе?

— А то у меня столько свободного времени, — продолжала Гагара, — что я просто не знаю, куда себя деть. Может быть, я могла бы что-нибудь вместо тебя сделать? Когда приедут Цила с мужем?

«Время! Вот есть человек, которому некуда девать свободное время! Чего бы я ни дала за то, чтобы у меня было время, — думала Боришка, — хотя бы только сегодня, до полудня! Да что об этом говорить! Гагара едва двигается, — чем она может выручить меня?»

Боришка сидела, обхватив пальцами обеих рук чашку с кофе, уставившись в одну точку.

— Когда-то я очень хорошо умела готовить, — сказала Гагара. — В самом деле. Только знаешь, для себя самой как — то не хочется особо стараться. Зачем? Убираться я тоже хорошо умею, и ноги у меня еще крепкие, хоть и не очень проворные. Если б только нужна я была кому-нибудь… Если бы мой труд кому-нибудь…

Боришка заглянула в глаза тетушке Гагаре — в них светилась мольба.

«Почему она просит меня, предлагая мне такое, о чем я и мечтать не смею? — ничего не понимая, думала Боришка. — Почему умоляет? Ведь, наверное, еще никому на свете не нужна была чья-то помощь так, как сейчас мне!»

— Я теперь вместо мамы работать буду, — через силу выговорила она. — Отец Ютку Микеш хотел попросить, но она не взялась. Вот все на меня теперь и свалилось. Завтра и даже сегодня после полудня — это еще не беда. А вот до обеда дело у меня есть одно, срочное и важное. Но мне дома велено сидеть: жильцы могут прийти за чем-нибудь. Да и Цилу нужно встретить. Она ведь еще вообще ничего не знает про маму. Мне же нужно и продуктов купить, и снег подмести, почтальона не прозевать — словом, много дел. Никак мне из дома отлучиться нельзя.

Глаза тетушки Гагары, всегда такие грустные, словно подернутые пеленой, заулыбались. Она глядела на Боришку с таким радостным удивлением, словно увидела в разгар зимы каштаны в цвету на своей улице Беньямина Эперьеша.

— А я на что? Я встречу Цилу, расскажу ей и о случившемся, и что у тебя срочное дело. И за домом присмотрю: какая мне разница, где сидеть? Тут даже лучше. Цила сходит за продуктами, а я приготовлю обед. Я так люблю готовить!

Боришка смотрела на преобразившееся, засиявшее от радости лицо тетушки Гагары и не могла разобраться в своих чувствах. Она испытывала признательность, и в то же время была растрогана и смущена. Бори взглянула на часы: половина десятого. За полчаса она доберется в Буду, до оранжереи, поработает до двух часов. Отец придет домой только к двум: можно даже и не говорить ему, что отлучалась. С десяти до двух она сможет заработать на подарки всем — купить какие-нибудь милые пустячки: шоколадку, красный карандаш, пластмассовый стаканчик. Да что угодно!

Надо оставить денег тетушке Гагаре, а то приедут Цила с мужем, — не Гагаре же снабжать семейство Иллешей деньгами на продукты! Боришка приподняла сердитого тигра, который лежал и стерег их «хозяйственные» деньги, хранившиеся в шкатулке.

— Вот это вам на продукты, — протянула она старушке бумажку в сто форинтов.

По тому, как омрачилось лицо тетушки Гагары, Бори заподозрила, что та даже собиралась продукты за свой счет купить, только бы ей позволили приготовить для них настоящий семейный обед! Но у Боришки не было времени раздумывать над всеми переживаниями старой соседки. Она торопливо оделась; тетушку же Гагару попросила передать сестре, что у нее дела в связи с производственной практикой в садоводстве и что она самое позднее к двум часам вернется домой. Гагара кивнула и помахала ей из окна рукой, когда Боришка бегом помчалась в сторону Рыбной площади.

О работе прежде всего нужно было договориться с дядей Чухой.

Сторож садоводства сразу узнал ее и пропустил. Она разыскала дядюшку Чуху в главной оранжерее. Здесь было тепло, сквозь стекла крыши ярко светило солнце, совсем как весной.

В нос ударил влажный, теплый запах земли. Дядя Чуха выпрямился и удивленно уставился на пришелицу.

— А тебя каким ветром сюда занесло? — Он вытер руки о свой неизменный резиновый фартук и, опершись на крышку стола, спросил:

— Может, ты тоже за еловыми ветками пришла? Чего ж раньше не сказала, а я их все Ютке отдал.

— Нет, не за ветками. Работать.

— Работать? — еще больше удивился садовник.

— Вы же в прошлый раз сами говорили, что в канун праздника работы хватит на всех желающих. За деньги. Вот я и пришла.

«Ах вот оно что! Понятно, Бори Иллеш любит денежки, она и летом была прилежна. Только сейчас не та, не летняя работа. Подойдет ли она ей? Может, она думает, что работать надо здесь, в садоводстве?»

— Что, уже все места заняты? — с тревогой в голосе спросила Бори, заметив задумчивое выражение лица у дядюшки Чухи. — Так ведь девушки еще во вторник сказали, что не придут.

«Все правильно, никто и не пришел, и работы тьма — из трех цветочных магазинов звонили уже, просили прислать в помощь рассыльных: лежит куча заказов, а выполнять их некому. Все теперь стали слишком обеспеченными и не хотят посылать детей заработать десяток форинтов. Предпочитают оставить девочек дома — мак для пирогов толочь. Праздник. А у этих Иллешей, знать, случилось что-то».

— Работа найдется, — проговорил наконец дядя Чуха, — если только подойдет она для тебя. Ты ведь, наверное, опять не слушала, когда я объяснял всем, какая предстоит работа.

— Слушала, — возразила Бори. — На этот раз слушала. Вы говорили, что нужно будет доставлять цветы из магазина на дом к заказчикам: маленькие елочки, цветы в горшочках, праздничные украшения на стол. Оплата почасовая.

— Из «Резеды» уже трижды звонили, — продолжал старый садовник. — Только если мы тебя к ним пошлем, не подведешь? Не растеряешь по дороге цветы, не ошибешься адресом? А то надоест тебе бегать по городу, махнешь на все рукой, а? Холод ведь лютый стоит!

«Резеду» Боришка знает: самый большой цветочный магазин в районе. У них витрина в целую улицу. «Резеда» — фирменный магазин садоводства: там по субботам работает Варьяш. Может, и сейчас с ним в паре придется работать?

— Так как, Иллеш? Рекомендовать тебя? Не подведешь?

Бори закивала головой: не подведу, мол.

Дядюшка Чуха написал что-то на бумажке, запечатал ее в конверт.

— Вот тебе записка, с ней пойдешь к Кати. Проездной билет на трамвай у тебя есть? Ну конечно, есть. Только много разъезжать тебе не придется. А в час «пик» и не думай в трамвай садиться: помнешь, поломаешь все цветы. Ну, поторапливайся. В пол-одиннадцатого начнешь, магазин торгует сегодня до полседьмого.

— Я могу только до двух, — сказала Бори.

— До двух? Тогда лучше отправляйся к себе домой, — буркнул Чуха и взял назад записку. — Работа потому и называется работой, что предусматривает, до какого часа длится. Я ж тебя не гулять посылаю, не город посмотреть, а работать. До двух?! В два люди только домой начнут возвращаться. Так что или до полседьмого, или вообще не берись. После полудня в «Резеде» будет столько заказов, что хоть разорвись.

А что скажут дома, если она не придет обедать и вообще явится после семи? Что скажет она Гагаре, Цецилии, Миши, отцу?

Боришка стояла, а дядя Чуха вглядывался в ее лицо, непривычно, по-взрослому озабоченное, и гадал: и что это она надумала? До двух! Еще чего не хватало!

«Если не согласиться, — думала тем временем она, — все останутся без подарков. Сказать отцу, куда делись деньги, тоже нельзя. Одним словом, куда ни кинь, всюду клин. Но, может, все же лучше, если отец в конце концов узнает, что я весь день работала, чем то, что меня обобрала Сильвия? Значит, лучше согласиться на работу до вечера, а потом все объяснить. Тем более, что ведь дома я тетушку Гагару оставила. Цила поможет, да и с отца гнев до вечера сойдет…»

— Ладно, согласна и до полседьмого.

Перебежав через Дунай по Цепному мосту, Бори, села на «двойку». Ее все еще пугала мысль, что отец будет ругать ее, когда она вернется вечером домой. Правда, тетя Гагара объяснит ему, что она ушла по делам производственной практики. Отцу очень нравилось, когда у них ввели в школе этот курс.

«Беги, беги, автобус: меня ждут в «Резеде». А как удивится Варьяш… Впрочем, сейчас это уже неважно. Тем более, что я так отвратительно обошлась с ним! И что только побуждает человека делать такие глупости?»

Варьяша в «Резеде» она не застала, зато директорша облегченно вздохнула, увидев неожиданную помощницу. Все подсобные помещения магазина были заполнены упакованными в бумагу елочками, букетами цветов, цветами в горшочках, украшениями со свечами. На каждой упаковке приколоты записка или адрес. Тридцать два заказа нужно разнести по домам! Адреса уже были переписаны на листок, и Боришка принялась группировать их по районам, чтобы составить наиболее удобный маршрут. Только все это надо делать в темпе! Если уже сейчас набралось тридцать два заказа, то что будет к вечеру!

На улице становилось все холоднее. Солнце спряталось, поднялся ветер, небо сделалось свинцово-серым, хмурым. Бори никогда не носила шапку — в их классе это было не в моде, но сейчас она сразу почувствовала, что у нее мерзнут уши и лоб. Взяв в охапку три горшка с цветами, она отправилась в путь. Первые заказы предназначались на проспект Юллеи, в высокие новые дома, на которые она частенько поглядывала с завистью, мечтая получить квартиру если уж и не в современном небоскребе, то хотя бы где-нибудь здесь. В одном подъезде не работал лифт; пока добежала до пятого этажа, сердце зашлось. Всюду ей старались всунуть в карман мелочь, отчего она страшно смущалась и краснела.

Когда вернулась в «Резеду», там уже был Варьяш.

Когда снова вернулась в «Резеду», там уже был Варьяш. Он стоял в переполненном сладковатым запахом цветов подсобном помещении и изучал список заказчиков. Варьяш, отметила Бори, лучше ее подготовился к работе: одет легко, без пальто, в двух теплых свитерах под тренировочным костюмом, на плечах лямки, к которым на уровне груди прикреплена небольшая полочка, а на нее можно поставить сразу несколько цветочных горшочков. Так легче и надежнее.

Услышав знакомый голос, Варьяш обернулся и удивленно уставился на Боришку.

— Привет, — сказала Бори. — Как видишь, я тоже здесь.

— А мне-то что?

С тех пор как Бори запретила ему провожать ее, они больше ни разу не говорили.

— Только ты пришла?

— Только я, — ответила Бори, заглянула в список адресов, взяла следующую часть заказов и умчалась.

Варьяш молча поправил свои лямки и полочку. Противная работа, до чего он ее не любит! Ему нравится копать землю в саду, возить ее в тачке на гряды — словом, заниматься настоящим делом. А то: иди туда, иди сюда, «здравствуйте», «спасибо»… Сколько одних букетов по случаю помолвок предстоит разнести! С ума люди посходили, жениться вдруг все кинулись!

Нет, уж он-то не станет жениться ни за какие коврижки.

XIV. Еловая веточка и цикламен

Ютка села в трамвай только на Московской площади — приятно было шагать по твердому, притоптанному снегу. Ей почти никогда не хватало времени на прогулки, и сейчас она по-настоящему наслаждалась представившейся возможностью. Предпраздничная тишина под кронами замерзших в молчании деревьев так располагала к раздумью…

У Ютки всегда было о чем подумать: о жизни, о делах ее пионерского звена. А сегодня она хотела побывать дома у каждой девочки из ее звена. Но сначала нужно поговорить с дядей Карчи — его, скорее всего, можно встретить на конечной остановке троллейбуса на улице Беньямина Эперьеша. Затем, если поторопиться, можно успеть съездить к дедушке на кладбище, прибрать и украсить могилу: бабушка сама вот уже много зим подряд не отваживается на такие дальние путешествия. Это было одним из Юткиных подарков бабушке, которому та, кстати, радовалась больше всего.

Вот уже два дела: дядя Карчи, дедушка. К обеду она, возможно, вернется, хотя кладбище огромное, а дедушкина могила далеко от входа. Затем — посещение девочек из ее звена, обед, подготовка к празднику.

Как ей разумнее истратить деньги, которые бабушка самоотверженно откладывает для нее, Ютки, отрывая от своей скудной вдовьей пенсии? На пальто не хватит. Может быть, купить книг?

Впрочем, какая разница… Ни одно самое раскрасивое пальто в мире, никакая самая богатая библиотека не приблизит Ютку к осуществлению ее заветного желания: чтобы Миклош Варьяш не пошел по кривой дорожке своего папаши. О как трудно ей приходится из-за того, что она так непримирима ко всему дурному! И, видно, не переменится она никогда. Права Бори, когда говорит, что Ютка никогда не выйдет замуж. Ну что ж, проживет и так. Будет работать. Каждой улице нужна своя тетя Гагара. Одного Миклош, правда, сумел добиться: Ютка больше не лезет со своими проповедями ни к нему, ни к его отцу, старому Варьяшу.

Под тяжестью увесистой охапки еловых веток у Ютки занемела рука. Трудно будет сегодня Варьяшу в такой сутолоке разносить заказы «Резеды».

Ютке повезло: она и в самом деле застала Боришкиного отца на конечной остановке троллейбуса. Он стоял у буфетного столика в диспетчерской и пил чай. В помещении было тепло, в воздухе висел тяжелый запах овчины. Карой Иллеш стоял лицом к двери и тотчас узнал выглядывавшую из-за охапки веток Ютку. Глаза его тревожно сузились.

«Боится, — мелькнуло в Юткиной голове, — что я опять с какой-то дурной вестью».

— Ничего страшного! — поспешила выпалить она вместо приветствия. — Просто у меня разговор к вам. Здравствуйте!

Карой Иллеш резко поставил на столик стакан с чаем. Нервы! Нет, конечно, какие могут быть причины для страха? У Штефи все в порядке — сам недавно справлялся по телефону. Боришка тоже звонила всего полчаса назад. Ютка, наверное, пришла извиниться, что не может им помочь.

Ютка опустила на стол свои еловые ветки. Да, конечно, канун рождества, девчушке нужно ехать на кладбище.

— Я пришла вам объяснить, — сказала Ютка, — почему я не взялась помогать вам по дому.

Карой Иллеш ждал.

— Если бы я согласилась, Бори так и не научилась бы сама ни работать, ни думать. А так и несчастье с тетушкой Штефи и заботы, свалившиеся теперь на нее, может быть, все-таки заставят ее… В таких случаях люди сильно меняются…

Иллеш смотрел себе под ноги.

— …сейчас ей впервые в жизни приходится думать, как взрослой. И разгуливать по улицам без дела не придется — дома нужно сидеть. Вы только поверьте в нее и помогите ей — она тотчас же пробудится ото сна и в конце концов станет настоящим человеком.

— Человеком?

— Вот увидите: все будет в порядке. И сегодня, и завтра, и вообще. Бори неплохая девочка, но еще ребенок. А если поначалу у нее что-нибудь не так будет получаться, вы просто не замечайте — она еще научится. Соглашайтесь, дядя Карой! Под мою ответственность! В праздники тут будет Цила с мужем. Да и после праздников одну мы ее не оставим, а ей это только на пользу — уверовать в свои силы… И главное, почаще похваливайте ее, — собирая в охапку свои ветки, добавила Ютка.

Что же ей ответить? Интересно, по летам эта Ютка такая же точно девчонка, как Боришка, а вот с ней можно поговорить как со взрослой, как с товарищем.

— Ты говоришь: все будет в порядке?

— Конечно. Я же знаю Бори!

«Я тоже, — думал Карой Иллеш. — Непослушная, безответственная, небрежная. Но, может быть, ты ее лучше знаешь? Эх, переменись она — и я был бы счастливейшим в мире человеком!»

— Да вы не волнуйтесь, все образуется. Сейчас она наверняка дома сидит, или снег чистит, или на рынок побежала… До свидания, дядя Карой.

И умчалась, только ее и видели.

Карою Иллешу тоже пора было трогаться: подошел его троллейбус. Проезжая по улице Беньямина Эперьеша, он долго, пока дом не остался позади, косился на окна своей квартиры. Что-то там поделывает его Боришка одна-одинешенька? Права ли Ютка, считая, что от множества забот и дел переменится его дочка? Неужели до сих пор все беды были оттого, что Штефи за нее все сама делала? А что ж, вполне возможно.

Ну, два дня — дело небольшое, приедет Цила, да и сам выходной. А тем временем Боришка привыкнет делать самое необходимое. Припомнилась другая Боришка, покойная старшая сестра, которая с девяти лет, после смерти матери, вела все хозяйство в их доме, а было их в семье шестеро — мал мала меньше. А теперь вот его дочка Боришка будет такой же трудолюбивой пчелкой, как та труженица Боришка. Будет ли?

— Какая-то политехника у нее сегодня, — сказала тетя Гагара, когда приехали Цила и Миши.

Миши поставил чемоданы, прислонил к стене привезенные в подарок Боришке лыжи. Вот тебе и сюрпризы: мать в больнице, Бори неизвестно где — на занятиях по политехнике? — в квартире суетится чужая старуха, которую Боришка, помнится, издавна зовет Гагарой… Гагара исписала целую страницу, перечисляя, что нужно купить на праздничный ужин. Но Цила подумала, что едва ли стоит сейчас возиться с покупками и ужином. Пока не повидает мать, ей и кусок в горло не полезет.

«Два кило свинины, два кило живого карпа, три кило капусты…» Цила скользнула глазами по записке и оттолкнула ее в сторону: не сможет она сейчас стоять в очередях, выбирать мясо, обсуждать, что на обед, что на ужин. Скорее к матери — увидеть ее, воочию убедиться, что жива и скоро поправится.

Миши, не раздеваясь, убрал с дороги чемодан, засунул лыжи под кровать, чтобы не мозолили глаза, и принялся свистеть — громко и фальшиво. «У Миши плохое настроение, — подумала Цила, — потому что он насвистывает только тогда, когда чем-то огорчен. Миши очень любит свою тещу».

А вот Боришкино поведение совершенно непонятно! Ведь даже если у нее действительно занятия по политехнике, неужели нельзя было отпроситься, объяснить, что с матерью случилось несчастье, что теперь ей придется быть за хозяйку в доме? Какая-то чепуха!

Миши подошел к кухонному шкафу, где на прибитых к стенке крючках висели продуктовые сумки. Повесил на руку сразу две и сунул в карман Гагарин список.

— Ты ступай к маме, — сказал он жене, — проведай ее, успокой ее и сама успокойся. А я до тех пор закуплю для тетушки Тибаи сырье.

Они отправились вместе: Цила в больницу, Миши на рынок, и оба с огорчением думали о Боришке: «Ох уж эта политехника!»

Мать частенько жаловалась в письмах, что с Бори много хлопот, но ни разу не упоминала, что девочка стала безучастной и черствой. А тетушка Тибаи умиленно смотрела им вслед: она любила смотреть на молодых, потому что и них она видела саму жизнь, — ведь у них была своя цель, работа.

Гагара хотела бы испечь что-нибудь очень вкусное, необыкновенное. Она вытряхнула муку из пакета; поднявшаяся облаком тончайшая белая пыль на миг окутала ее всю пеленой. А за ней стояла помолодевшая тетя Гагара, и взгляд ее был жизнерадостным и полным надежды.

Цилу умчал автобус, а Миши направился к улице Франк — кратчайшему пути на рынок. У входной арки дома сто восемнадцать сидел инвалид. Миши частенько видел его здесь, приезжая с женой в гости к теще. Летом он торговал леденцами, семечками, зимой — печеной тыквой, каштанами, шнурками для ботинок. Сейчас у него на «прилавке» стоял аккуратно завернутый в бумагу цветочный горшочек.

— Цикламен, — сказал инвалид. — Купите красивый цикламен к празднику!

Вот-вот, цикламена им только и не хватало! Миши шел, и вдогонку ему еще долго слышался повторяемый нараспев призыв:

— Купите цикламен, вот красивый цветок цикламен!..

И где этот безногий бедняга смог раздобыть в такую пору этот цветок?

— Ну, кому красивый цветок? Как раз к праздничку! — выкрикивал старый Варьяш, а про себя ругался: «Паршивый щенок! Еще отдавать не хотел, отцу у родного сына воровать пришлось! Когда он на работу ушел… Цветочек не меньше сорока форинтов стоит. Недаром стерег его Миклош, как дракон. А на что он нам? Молиться, что ли, на него по вечерам? Цикламен! На черта он мне сдался? Ладно, теперь ищи ветра в поле!» — Эй, кому красивый цикламен к празднику?! — «Интересно, все скупятся. А пусть-ка попробуют найдут в конце декабря цикламен подешевле. Неужто так никто и не купит?»

На двери домоуправления вывесили призыв — принять участие в соревновании за чистоту и порядок в домах. «Раньше всегда в таких соревнованиях тетушка Иллеш выходила победительницей, — подумала Ютка. — Премию получила бы. А самое главное — радость. Ну ладно, пусть Бори хотя бы с тем справится, что просто по работе положено. А может быть, мы?..» Ее даже в жар кинуло.

Ютка одну за другой навестила всех пионерок своего звена, за исключением Кучеш, которая еще не вернулась из киномузея. Все девочки согласились с ее предложением. Николетта Варкони вызвалась известить Кучеш, и все условились назавтра собраться для обсуждения плана у Ютки. На улице Беньямина Эперьеша до нее донесся заунывный голос дядюшки Варьяша:

— Кому цветок? Вот красивый цикламен к празднику!

«Господи, — подумала Ютка, — бедный старик, сидит нахолоде в своей коляске! Ничем не укрыт. И зачем только выбрался на улицу? Нашел время торговать! Тут, того и гляди, у здорового-то человека руки отмерзнут… Цикламен?»

Будь у нее деньги, она сама купила бы цветок, потому что любила цветы, да и чтобы старый Варьяш не сидел и не горланил тут на морозе. Пойти поговорить с тетей Чисар? Эти Варьяши оба такие грубияны, одним взглядом убить человека могут.

— Сорок? — переспросила Ауэр, останавливаясь подле коляски Варьяша. — Вы с ума сошли, Варьяш! За сорок я и в магазине куплю — в целлофане. Мне, конечно, надо бы купить цветок к празднику, но не сорок же! Десять форинтов!

Старый Варьяш смерил презрительным взглядом госпожу Ауэр с ее только что воздвигнутой высокой прической. Ютка прошмыгнула под арку: было очень поздно, и бабушка, наверное, уже беспокоилась. Бори сейчас, наверное, ужин готовит либо двор метет. Хорошо, что на праздники к ним приехала Цила: не придется девчат мобилизовать — они ведь и так все такие усталые.

А Бори в это время стрелой мчалась по Музейному проспекту, крепко прижимая обеими руками к груди корзину чудесно благоухающей белой сирени. Вручив заказ, она забежала на минутку в кафе на Стружечной площади: съесть пару рогаликов и выпить чашку горячего чаю.

«Не на белой скатерти, дома, за столом, — думала она, — но все же обед». Совершенно случайно в кафе оказался Варьяш, у которого был заказ на Ножничную улицу. Удивительно, что и разговор у них, пока они стоя обедали за одним столом, получался совсем не такой, как обычно. Говорили о том, как трудно разносить заказы, о холодной погоде, о наплыве покупателей — словом, как два взрослых, трудящихся человека.

В эту минуту ее и увидел отец, проезжавший на своем троллейбусе по Стружечной плошали: Боришка стояла возле стола с парнем, в котором он и со спины сразу узнал Миклоша Варьяша — прошлогоднего Боришкина «обожателя». Увидел и разволновался. «Нет, плохо еще разбирается в людях эта девчонка-несмышленыш Ютка. И чего это я вдруг поддался ее уговорам? Вот вам и результат: Боришка, вместо того чтобы быть со старшей сестрой и заниматься порученными ей делами, бродит по улице с ребятами и даже обедает с Миклошем в кафе, когда Цила наверняка хлопочет дома на кухне, готовя обед. Наврала наверняка с три короба и испарилась. Как же, будет она горевать по матери! На полдня только и хватило всех ее страданий!»

Но троллейбус должен идти по расписанию: будь остановка даже посреди Стружечной площади, водитель все равно не может выйти из кабины и побежать по своим делам.

«Я должна работать, — думала в этот момент и Боришка Иллеш, — пусть мне тяжело и обидно, а работать нужно».

Только ведь отец-то не знал об этом!

XV. Букет для невесты

К пяти часам вечера Бори уже ног не чуяла от усталости.

Варьяш, знавший, что такое развозить заказы в канун праздников, утешил ее, сказав, что дальше будет легче: все, кто хотел послать знакомым в подарок цветы, сделал это заранее; в худшем случае поступит еще несколько заказов от каких-нибудь совсем забывчивых клиентов. В пять часов они снова встретились, вместе попили чаю, а в шесть, когда Боришка еще раз возвратилась в магазин, Варьяша еще не было — в книге доставки на дом стояли только три новых адреса. Выполнить эти заказы, и никуда больше ходить не нужно. Кати уже упаковывала цветы: кактус — на проспект Ракоци (наверное, в шутку посылают какому-нибудь «ершистому» родичу такой колючий цветок, правда обвитый серебряной канителью), карликовую елочку — на улицу Пратер, да еще букет из двадцати пяти дивных, огненно-красных, на длинных стебельках роз. Бори, даже смертельно усталая, не могла не залюбоваться их красотой, пока букет заботливо укутывали в шелковую упаковочную бумагу. Затем Кати приколола на пакет ярлычок и, диктуя самой себе вслух, записала адрес в книгу доставки: «Улица Беньямина Эперьеша».

Этого только не хватало!

Все время, пока Боришка сегодня работала, она боялась только одного: встретить знакомых. А на улице Эперьеша уж обязательно столкнешься нос к носу с кем-нибудь из своих.

— «Улица Беньямина Эперьеша, девяносто восемь, — продолжала писать Кати, — четвертый этаж, квартира один. Сильвия Ауэр».

Бори стояла, окаменев. Даже Кати, совсем уже потерявшая голову и не видевшая ничего за делами, заметила, как изменилась в лице девочка.

— Ну, что случилось. Бори? Устала вконец? Да, понимаю, в этих старинных домах в центре лифтов почти нигде нет.

— Пожалуйста, — умоляюще прошептала Бори, — поменяйте этот адрес на любой из Варьяшевых!

— Не смогу, моя миленькая. Варьяш уже ушел по адресу. Это у нас вообще последний заказ на сегодня.

Бори стояла, не притрагиваясь к букету.

— Ну, беги, девочка. Доставишь эти три заказа и возвращайся за расчетом. Можешь начинать праздновать и ты!

— Этот заказ я не понесу, — твердо сказала Бори. — Что угодно и куда угодно, хоть на ночь глядя. В Уйпешт, Кёбаню, Обуду — все равно. Только не этот!

Кати подошла к ней и наклонилась к самому лицу Боришки:

— Иллеш, да что с тобой?

Но, охваченная отчаянием. Бори не слышала слов Кати. Придя в свой собственный дом, подняться с букетом в руках наверх и, позвонив в дверь Ауэрам, вручить его Сильвии после всего того, что случилось?! Нет и нет! Пусть лучше пропадут заработанные ею сегодня деньги, пусть пожалуются на нее дяде Чухе!

Если пропадут деньги, то чего ради она тогда старалась весь день?! Значит, опять она не сможет ничего купить для подарков и вернется домой с пустыми руками? Нет, мать, отец, Цила и Миши для нее важнее собственных антипатий.

Но ведь она не захочет пойти к Сильвии! Не посмеет даже просто пробежать по лестнице своего дома! Вдруг отец подметает двор, а ведь он и не догадывается, где она: политехника — это такое расплывчатое понятие…

— …на работе всякое бывает, понятно? — словно издалека доносился до нее голос Кати. — Если такие вещи принимать во внимание, вся жизнь остановилась бы…

Боже, хоть бы Варьяш пришел и выручил ее! Лучше она попросит у него прощения, признает, как гадко с ним тогда обошлась, только пусть он поможет ей!

— …никакие личные обиды и антипатии. Думаешь, нам не приходится подавлять в себе многое и не подавать даже виду? Это дело, работа. А если будешь упрямиться, лучше ступай домой. А я после праздника позвоню твоему руководителю практики в садоводство…

Кати умолкла на полуслове: ей еще никогда не доводилось видеть такое горестное выражение лица. А Бори, засунув крошечный кактус в карман и взяв в охапку елочку и букет, пошла к выходу. «Может, зря я так? — подумала Кати. — Может, следовало бы расспросить девочку, почему она не хочет идти на улицу Эперьеша? Ведь это совсем рядом, возле Рыбной площади. Могла бы, кстати, я и сама отнести этот дивный букет после закрытия магазина! В чем-то я ошиблась!»

Кати выбежала на улицу, но девочки уже не было видно.

А Бори подождала немного на Рыбной площади в надежде увидеть возвращающегося Варьяша, но потом испугалась, что попусту потеряет время, и пошла дальше. Сначала она вручила заказ клиенту на проспекте Ракоци, затем на улице Пратер. Букет для Сильвии оставила напоследок. Хорошо зная город, она довольно быстро добралась к себе домой с улицы Пратер, пересекла Ножничную улицу и заспешила по тротуару, стараясь держаться в тени домов. Здесь в первых этажах размещались сплошь одни учреждения, в окнах уже не было света, и никто не мог видеть ни ее, ни ее слез, ни букета, завернутого в бумагу. Еще два квартала, и она вынырнет возле продмага на Эперьешской, как раз напротив своего дома.

Пока дошла до конца Пуговичного переулка, слезы высохли. Бори пригладила волосы, вытерла глаза. Действительно, получается как в сказке: последнее испытание. Выдержит его — может получать деньги, идти за подарками, затем к маме и, наконец, домой. Может, на ее счастье, дверь откроет госпожа Ауэр, тогда все будет проще. Ведь она толком и не знает, что входит в обязанности дворника, а что нет, подумает, что посыльный из магазина попросил дворника вручить цветы…

Ну, а если не она откроет дверь?

И снова у Боришки глаза стали мокрыми. Из-за этой мерзкой Сильвии все так вышло: она ее обманула, обчистила, предала, и ей же еще неси теперь цветы, стой перед ней, голодная, усталая, с журналом в руках, ожидая, пока она соизволит поставить в нем свою роспись!..

Может, попросить кого-нибудь еще отнести Ауэрам цветы? Кого-нибудь из прохожих на улице? В кармане полно мелочи — чаевые, есть чем заплатить за любезность.

Она стояла в нерешительности, вытирая слезы. Тут начали бить часы на церковной колокольне, и Боришка с испугом повернулась на их звон. Господи, когда же кончится этот день!

«Мама в больнице, а у меня нет для нее никакого подарка! Вечер на дворе, у всех начинается праздник…»

Проскочив перед самым троллейбусом, она нырнула в свой подъезд. Вверх по лестнице Бори мчалась, словно за ней гнались. Ни в дверях, ни на первом этаже — никого; заметила только, что у них на кухне горит свет и доносится недовольный голос Миши. У тётушки Года ни звука. На третьем этаже скрипнула дверь, но Бори успела юркнуть на площадку черного хода и переждать, пока дядя Тоот сойдет вниз. Стояла и ждала, прижав к груди букет, как раз под выходившим во двор балконом, откуда еще вчера она смотрела на окна Рудольфовой квартиры.

На четвертом этаже царили тишина и порядок, все двери были закрыты. Рудольфа нет дома; из передней Ауэров через дверной глазок пробивался свет.

Звонить пришлось дважды: в комнате во всю мочь надрывалось радио. Во второй раз нажав на кнопку, Бори уже больше не могла оторвать пальца, словно он прирос к ней. Горло сдавила спазма, перехватило дыхание.

В передней зацокали каблучки. Бори из тысячи могла узнать эту походку: Сильвия.

Дверь не открыли, а только приподняли «веко» глазка.

Слышно было, как по ту сторону двери взволнованно задышала Сильвия, увидев через глазок, кто стоит на площадке.

«Не пустит, — подумала Бори, — решила, что я деньги с нее требовать пришла или скандалить. Боится! Прежде, бывало, настежь дверь передо мною…»

Задвижка глазка закрылась, свет за дверью погас, а радио взвыло так, что от его рева загрохотала вся лестничная клетка. Бори еще сильнее нажала на кнопку звонка. Заливался звонок; силясь заглушить его, надрывалось радио.

Послышались чьи-то шаги на лестнице. «Но нет, я все равно не сниму палец со звонка, я должна вручить покупку и, пока не вручу, не уйду».

— Смотри-ка! — прозвучал голос за ее спиной.

Боришка обернулась. Перед ней стояла без пальто, с мохеровой шалью, накинутой на плечи, госпожа Ауэр.

— Ты что-то принесла нам, Боришка? А чего же эта глупышка не отворила тебе?

Повернулся ключ и замке. В передней было темно и холодно, Бори шагнула за порог следом за хозяйкой.

— Сильвия! Где же ты, Сильвия?

Ни звука в ответ.

— Ну проходи же, Боришка!

Госпожа Ауэр зажгла свет и распахнула дверь в комнату дочери.

— Ты что же, глухая? Тут тебе цветы принесла маленькая Иллеш.

Сильвия вышла в переднюю. Радио все еще горланило изо всех сил. Госпожа Ауэр стояла между ними с подсвечником и красивых, ухоженных руках.

— Тетушка Диль одолжила на помолвку. Она передает тебе привет и поздравления. Господи, что за рев? Ты совсем с ума сошла, милая! Я выключу радио, а ты прими цветы. Наверное, от Пишты.

Девушки стояли, разглядывая друг друга. Сильвия была в огненно-красном платье, с цветком, приколотым к волосам. Она шевельнула губами, словно собираясь что-то сказать, но так ничего и не сказала. Музыка умолкла. Вернулась госпожа Ауэр. Бори положила на столик в передней букет, и госпожа Ауэр тотчас же принялась разворачивать упаковочную бумагу.

— Ты только посмотри, Сильвия, какой изумительный букет для нареченной!

Она понюхала цветы. А Сильвия даже не притронулась к ним и только стояла и в упор разглядывала Боришку.

— Вот здесь, пожалуйста, распишитесь! — сказала Бори.

В руках у нее была раскрытая книга доставки заказов со штампом наверху страницы: «Цветочный магазин «Резеда». В конце длинного списка заказчиков Сильвия нашла себя. Ее длинные ресницы опустились, и она написала на странице свою фамилию.

Бори взяла у нее назад карандаш.

— Не вздумай дать мне на чай, — холодно предупредила она Сильвию.

Оглянувшись с порога, Бори прочла на растерянном лице госпожи Ауэр изумление Сильвия же стояла надменно-молчаливая. И Бори подумала, что она такой и запомнится ей навеки — похожей на портрет в раме, в пунцово-красном платье, с огромным цветком в волосах и очень-очень чужой и далекой.

Спускаясь вниз по лестнице, Бори не встретила никого. Только голос Миши — раздраженный, резкий — все еще слышался через окно на кухне. Мелькнула по занавеске женская тень: Цила.

Когда Боришка переступила порог цветочного магазина, холода она больше не чувствовала. Наоборот, ей было жарко. В «Резеде» уже готовились опустить железную решетку над входом, Кати подсчитывала выручку, складывая банкноты в пачки, а металлические монеты ссыпая в мешок. Варьяш как раз прощался. Бори едва заметно улыбнулась ему: «Пока! Устала я». — «Знаю, я тоже», — улыбкой ответил Миклош. Никогда прежде они не понимали друг друга так хорошо, как сейчас, когда между ними уже ничего больше не было, кроме взаимного уважения к товарищу по труду.

— Счастливых праздников!

— Тебе тоже.

Варьяш ушел. «Какой у него будет праздник? Наверное, никакого. А у меня?» Не хотелось думать об этом.

— Ну вот, и отработала честно восемь часов, — сказала Кати. — Получай денежки и лети домой. И в канун Нового года, если найдется время, милости просим. Работа будет.

— Большое спасибо. Там посмотрим.

На улице потеплело, утих ветер, все сразу заблестело серебром — и небо, и улица, и сугробы снега, и посыпавшиеся вдруг сверху снежинки. Не те злые, колючие, что вчера, а ласковые, приветливые звездочки.

Сумочку Бори с собой не взяла, пришлось засунуть заработанные деньги прямо в карман. Универмаг «Радуга» был рядом, на углу Стружечной площади, но прошло не меньше десяти минут, прежде чем ей удалось с непрерывным потоком людей втиснуться в двери магазина.

Только теперь, когда наступила пора покупать, Бори поняла, как мало у нее денег. Целый день беготни по холоду, по лестницам, пока сердце не зайдется, и оказывается, едва-едва хватит на самые что ни на есть пустяки… Так что же все-таки купить?

Для Цилы, наверное, вот тот милый платочек с лиловым корабликом посередине; на кораблике стоят, обнявшись, парень и девушка и смотрят куда-то вдаль. Изумительно красивый платочек!

Миши получит в подарок губную гармошку. Не настоящую — увы, на такую денег не хватит, — а так, только игрушечную безделку. Он ведь все равно постоянно мурлычет что-то себе под нос, так пусть уж лучше на гармошке пиликает. Отцу она купит почтовый набор, а то у них в доме вечно не на чем написать письмо, и отец под этим предлогом редко пишет споим трем братьям, хотя и очень любит их. Маме — крошечную рождественскую елочку. В «Резеде» таких не было, там все большие и настоящие. А эта из цветного картона, но зато наряжена, как настоящая, — со свечами, крошечными золотыми подковками, пряниками, звездочками и стеклянными шарами в бусинку величиной. Но больше всего из украшений на елочке было сердечек из золотой и серебряной фольги, раскачивающихся на бумажных ветвях. У подножия елочки — сверкающий, как хрусталь, искусственный снег.

В больнице теперь сидел другой сторож, не тот, что утром, но когда он понял, что Бори и не собирается проситься наверх, а только хочет оставить матери передачу, сразу подобрел. Он внимательно посмотрел на красивую елочку, потом переспросил:

— Для Штефани Иллеш, на четвертый этаж? А от кого, если больная поинтересуется?

— От младшей дочери.

«Видно, здорово устала эта младшая дочь», — подумал сторож, заметив, какой тяжелой походкой шла Бори через вестибюль на улицу.

Когда Бори подходила к дому, оба окна были плотно занавешены, а в кухонном окошке не было света. Бори вошла, включила в передней электричество, повесила пальто на вешалку. На кухне никого, только на столе остатки праздничного ужина, да в мойке груда грязной посуды. «Поужинали без меня!»

Из комнаты слышался разговор, шаги. Значит, все там, в сборе. На кухне — запахи пирога, жаркого, праздничного пиршества и… благодатная теплынь. Бори отворила дверь, остановилась на пороге.

Из комнаты потянуло стеарином свечей и серой, от сожженных бенгальских огней. На круглом столике стояла елочка — красивое полуметровое деревце (елки, с тех пор как Цила вышла замуж, она привозила из своего Мишкольца). Давно уже погасли свечи на ней. Под елкой груда подарков; даже стиральная машина красовалась у стола, словно и мама могла любоваться предназначенным ей подарком.

Тетя Гагара, восседавшая на мамином стуле, обеспокоенно взглянула на Боришку, хотела было встать ей навстречу, но сидевший рядом отец удержал ее за руку.

— Так вот я и говорю своему меньшому брату: зачем ты сына силком на врача учиться заставляешь, коли он кровь видеть не может? Для чего идти ему непременно в доктора, ежели он и какому-нибудь другому делу может обучиться?

— Здравствуйте, — сказала Бори.

— Сервус, миленькая, — пролепетала тетушка Гагара.

Миши даже не ответил на приветствие, а Цила смотрела с укоризной и удивлением.

Миши сосал конфету и даже не ответил на приветствие, Цила молча покачала головой недоуменно, с укоризной, огорчением. А отец вообще будто не заметил ее появления. Бори окинула взглядом стол, на котором складывали подарки — для каждого на строго определенном месте. Ее уголок на столе пуст: никто не подарил ей ничего.

Ну, что ж, выходит, для нее праздник уже миновал. Бори постояла еще несколько мгновений на пороге, прижимая к груди свои никому не нужные дары в нарядной бумаге, потом повернулась и ушла на кухню. Здесь она убрала подарки, которые стоили ей целого трудового дня, в ящичек тумбочки. Не станет же она вот сейчас навязывать всем знаки своего внимания, отцу — почтовый набор, сестре — платок с корабликом, Миши — игрушечную гармошку? Смешно!

Она взглянула на грязную посуду в мойке и вдруг почувствовала сразу все — и усталость, и голод, и глухую обиду. Туда, к ним, ей нельзя. Там с нею не хотят разговаривать, даже знать не хотят; там сидят счастливые и довольные люди, которые имеют право праздновать.

На плите в большой кастрюле нагрета вода для мытья.

Бори попробовала ее пальцем и отдернула руку. Еще очень горячая. Кто-то собирался мыть посуду.

Впрочем, зачем теперь станут мыть посуду Цила или Гагара. У них праздник!

Бори налила в мойку горячей воды и принялась за посуду. Голод, только что мучивший ее, прошел. Она работала быстро и старательно. Раньше ей никогда не приходило в голову, что работа может утешить, помочь забыться.

Скрипнула дверь. Донесся голос тети Гагары:

— Я только на минуточку в ванную.

Но тетушка не пошла в ванную комнату, а остановилась перед Боришкой на пороге кухни. Бори вытирала уже последнюю тарелку.

— Где ты пропадала? — спросила тетушка Гагара.

«Где? — думала Бори, глядя на нее, единственного человека, кто пожелал говорить с ней. — Не все ли равно теперь?»

— Ходила по городу… покупала…

— Знаю, отец говорил. Он тебя трижды видел: на Рыбной площади, в Хлопушечном переулке и на Стружечной.

— Была там… Мог видеть.

Тетушка Гагара стояла, не зная, что же делать дальше. Ее в свое время воспитали так: виновата — проси у старших прощения.

— Может, тебе попросить прощения?

Бори покачала головой. Ее же никто не спросил, не выслушал, где была, что делала. Начали праздновать без нее. Так чего же ей оправдываться? Они уже вынесли свой приговор.

Бори опустилась на табурет, а голову откинула на спинку маминого кресла. Тетушка Гагара вздохнула, вернулась в комнату.

— Я не могу, — донесся оттуда голос Цилы, — не могу, папа!

— Сможешь! — прикрикнул отец. — Я не намерен воспитывать гуляк. Вытерпишь!

Цила потупила голову. Миши встал, положил руку на плечо отцу. Он редко о чем просил, да и то больше за других, чем за себя. Но Миши не мог видеть Цилу огорченной. И отец понял, что все против него. Он встал и пошел на кухню. Но там уже не с кем было строго разговаривать. Боришка спала в мамином кресле, вытянув ноги на табуретку.

— Вот вам, смотрите! Как же, станет она горевать! — сухо сказал отец. — Явное раскаяние! Доставай-ка, дочка, карты.

Тетушка Тибаи, я знаю, тоже заядлая картежница. Сегодня играем на деньги. Обчищу вас всех до нитки.

Цила взглянула на отца. Когда он бывал в хорошем настроении, он тихо мурлыкал что-нибудь себе под нос. Таким же вот шумным и задиристым он становился, когда его кто-нибудь крепко обижал.

Гагара сняла с крючка свою бекешу и накрыла ею Боришку. Отец сделал вид, что он этого не заметил. Хотя он все-все, конечно, видел. Широко распахнул дверь и с шумливой учтивостью пропустил вперед тетю Гагару и дочь. А вид у него был такой печальный, что Циле было больно смотреть на него.

XVI. Сочельник

В доме Галамбош уже не было ни большой елки, ни маленькой на столе. Но стол был накрыт на двоих! На двоих. А сама она сидела на кухне и прислушивалась к шагам за дверью. Руки ее, поднявшие за нелегкую трудовую жизнь столько бидонов с молоком, отрезавшие столько половинок и четвертинок хлеба, теперь покоились на коленях. Вот на первом этаже их старинного дома хлопнули одна за другой сразу три двери, затем дважды ее обманули шаги на лестнице: всякий раз это были всего лишь возвращавшиеся домой соседи. Галамбош, может быть, впервые в жизни сидела вот так и отдыхала. Но сегодня уже все дела были давным-давно переделаны, обед готов, не нужно никуда спешить, можно начинать праздник. Она ждала наступления праздника, не зажигая света. Сидела в темноте и смотрела через маленький квадратик кухонного окна, как во дворе танцуют вокруг фонаря снежинки.

Казалось, она отчетливо слышит, что говорит ей темнота.

«Мальчик!» — шепчет темнота. Издалека, из девятнадцатилетнего далека. Сквозь сумрак встает образ этого крошечного существа с красным, смешным личиком маленькой обезьянки и пушистой головкой — будущего Галамбоша. Отец на фронте; может, отпустят его на пару деньков взглянуть на сына?

«Крепкое горло у тебя, маленький Галамбош! — шепчет темнота. — Молодушка, отдавайте его в трубачи!»

«Нет, зачем же в трубачи? Мой сын станет великим человеком, совсем-совсем необыкновенным. Вот только окончится война, вернется домой его отец…»

«Он никогда не вернется домой», — возражает темнота.

«Хорошо, что хоть сын после него остался, — слышится в ответ голос Токача, однополчанина мужа, — хоть кто-то родной рядом будет, Галамбош».

«Ребенок — он и будет целью всей моей жизни», — говорит она, стоя на Бастионе Рыбаков рядом с Яношем.

Янош Келемен — добрый человек, серьезный, работящий. Он троллейбусный водитель. Но сын не менее серьезная жизненная цель, и она никогда не решится навязать своему сыну отчима. Пишта, когда вырастет, станет большим человеком! Знаете, как любит его учительница? О, за него не беспокойтесь!

Разговор этот происходит на Бастионе Рыбаков, в году 1948-м, и означает он отказ, отчего лицо Яноша Келемена мрачнеет. А внизу над рекой мерцают огни города.

«Решайся сейчас, милая, пока мальчик еще маленький».

«Нет, ни сейчас, ни когда-нибудь еще».

«Никогда», — вторит ей темнота.

А дальше будут годы без кино и театра, потому что не на кого оставить маленького Пишту. Без нового платья и развлечений, потому что она в одном лице и отец и мать, а Пиште нужна еда, одежда, и он ни в чем не должен ощущать нужды, чувствовать, что у него нет отца. Поэтому у матери никаких подружек и компаний — все только с сыном; читать нет времени, хотя в девичьи годы она очень любила читать. Теперь по вечерам она штопает, стирает, проверяет, как Пишта сделал уроки.

«У мальчика блестящие способности, — говорит ей учительница. — Он только немного слабоволен. Легко поддается чужому влиянию. Интересуетесь, с кем он дружит, мамаша Галамбош?»

Ты, Мария, возвращаешься домой сердитая и думаешь о том, что учительница Пишты плохо знает свое дело: и откуда она только взяла, что он легко поддается чужому влиянию? Мальчик отлично учится, до восьмого класса дошел, и за все годы ни одной четверки!

«Не подходят они друг другу, — говорит темнота (это уже голос директора техникума Кренча, электротехнического техникума, в который так трудно попасть). — У меня нет никаких претензий к вашему сыну, сударыня, по учебе. Умный, способный юноша. Но мне не нравится, что он словно помешался на этой девице. Не подходят они друг другу. Ему нужно в институт готовиться. Жаль будет, если он, вместо того чтобы учиться дальше, в восемнадцать лет начнет думать о женитьбе. Молодежь иногда слишком спешит. Я не возражаю: пусть он ухаживает, дружит с девушками. И опять-таки с кем! У этой Сильвии Ауэр каждый день новый парень, и только Пишта у нее постоянный. Так сказать, ее резерв. А вы видели, какой у этой девицы хищный взгляд?»

«Пишта, что там у тебя с этой Сильвией Ауэр? — Это ее собственный голос. — Господин Кренч говорит…»

«Ох, опять этот Кренч! — Голос Пишты раздражен. — Да какое ему-то дело? Что, может, я стал хуже учиться? Сильвия милая девушка, и что я могу поделать, если и я ей нравлюсь?»

А если Пишта нравится Сильвии, то и Галамбош с большим интересом посматривает на нее: она хочет, чтобы Пишта нравился всем. Теперь у них общая тайна с Сильвией, и она даже улыбается девушке, встречая ее на улице. Галамбош знает здесь, на улице Эперьеша, всех. Все ходят к ней в молочную, а не в продмаг на углу, потому что и масло, и творог, и сыр у нее всегда свежее и лучше. Жаль, Сильвия — никогда: у них продукты покупает прислуга. А Пишта — что ж, учится он неплохо.

Но этому Яношу Келемену-то что еще нужно? Открывается дверь. Келемен ставит на прилавок молочную бутылку и произносит:

«Не нравится мне, Мария, что парень все время гуляет. Как ни еду, все он мне на глаза попадается с этой ауэровской девчонкой. Как бы чего не вышло!»

В гневе Галамбош даже льет молоко мимо Яношевой бутылки. И чего он шпионит за ними? «Знаю, зол Келемен на Пишту, что из-за него не пошла я тогда во второй раз замуж. А я и сейчас не пошла бы. Пусть Пишта одной мне будет благодарен за все; каждый новый костюм пусть надевает и думает: на него ушли труд, молодость, красота матери, многие годы жизни, прежде чем взрастила, воспитала его как полагается». И в институт она его пошлет учиться, пусть станет он выдающимся человеком, а ради этого ничего не жаль! «Пусть одной мне, не Яношу Келемену, будет за это признателен Пишта Галамбош! Мой Пишта!»

«Я — твой?» — спрашивает темнота.

Пишта стоит на кухне, а Галамбош с изумлением вертит в руках его зачетную книжку, где раньше были одни только пятерки. Теперь там, растопырив руки, прыгают перед ее глазами три четверки и даже одна — в нахальном картузике набекрень — тройка.

«Я и не собираюсь идти в институт! — кричит Пишта. — Что, тебе мало, если я буду техником? Получу диплом техника и пойду работать. Ты что же думаешь: я так все и буду учиться, учиться, пока борода до пояса не вырастет? Думаешь, ты вечно будешь держать меня при себе, в банке из-под огурцов? Я уже на третьем курсе. В будущем году конец этому дурацкому школярству. Ну чего ты плачешь? Давай начинай вспоминать, как я болел коклюшем и как ты чуть глаза не выплакала, когда у меня была корь, и как меня увезли в больницу, а ты могла смотреть на меня только через решетчатую дверь. Давай, мать, говори! Покрути пластинку, напомни мне все, что ты для меня сделала! Да ведь я уже тысячу раз все это слышал! Наизусть помню!»

«Не может быть!» — говорит она темноте.

Что бы Пишта ни наговорил ей вгорячах, не может быть, чтобы он не пришел домой сегодня, в этот вечер, в праздник домашнего очага, в сочельник, если он действительно вернулся в город. Отец его, бывало, тоже иногда выкидывал такие фортели. Мужчины бывают порою грубыми. Но Пишта не выдержит, придет домой: ведь он всегда был таким ласковым мальчиком в детстве. «Наверное, и я сама поступила неправильно, приучив себя к мысли об этом институте, и, может быть, не стоило столько раз напоминать, что я для него сделала. Но ведь у меня не было другого человека, с кем я могла бы поделиться всем этим, как другие женщины делятся со своими мужьями. На тройки сдал выпускные экзамены? Ну что ж, с кем не случается: вскружила парню голову девчонка. Уехал работать в провинцию — делали это и другие. Пусть, если нравится, поживет один; ведь ему уже девятнадцать. Но не может быть, чтобы он дал обкрутить себя той самой девчонке, которая сбила его с пути, помешала учебе потому только, что она любой ценой хочет поскорее выйти замуж. Госпожа Ауэр тоже только потому спешит поскорее выпихнуть дочку из дому, чтобы зажить в свое удовольствие, чтобы не слышать ни жалоб, ни упреков. Я в двадцать четыре года обрекла себя на то, чтобы быть только матерью. Правильно ли я поступила? Ошиблась? Теперь уже все равно».

«Твой Пишта вернулся, — отозвалась ей темнота голосом Тери Чома. Он заказал в магазине «Резеда» двадцать пять алых роз. Я как раз выбирала кактус поколючее по поручению двенадцатого молочного магазина. Для тети Эндре, чтобы она не была всегда такой ершистой. И адрес Пишта назвал мне знакомый: Сильвия Ауэр, улица Эперьеша, девяносто восемь. Между прочим, Ауэр уже всем растрезвонила, что сегодня у ее дочки будет помолвка, а на Новый год — свадьба с твоим Пиштой».

«Не может быть, — спорит Галамбош с темнотой. — Если он здесь и заказывает для невесты цветы, не может быть, чтобы он все время провел там и не заглянул к своей родной матери, у которой, кроме него, нет больше никого на свете. Рождество — праздник домашнего очага. Я жду его»…

Поднеся левую руку к подсвечнику с кручеными свечами, горевшими в нем, Сильвия разглядывала обручальное кольцо. «Нет больше школы, — говорило, сверкая, кольцо, — нет больше учебы, учителей, внутриклассных интриг, забот о деньгах…» Госпожа Ауэр даже немного всплакнула: она считала, что если уж Сильвии так захотелось замуж, могла бы она выбрать себе кого-нибудь и получше Галамбоша Стол был великолепен. Мать жениха они не пригласили на помолвку: во-первых, она не выносит Сильвию, а во — вторых, у этой молочницы ужасные манеры…

У Варьяшей не было никакого праздничного стола. Миклош метался по комнате, как разъяренный тигр, и кричал:

— Как тебе не совестно, отец! За какие-то жалкие десять форинтов ты продал мой замечательный цикламен! А теперь трясешь у меня перед глазами пустой пивной бутылкой и ждешь, чтобы я пошел и купил тебе чего-нибудь выпить? Или ты думаешь, что я не заберу обратно свой цветок?

— Хорош у меня сынок! — огрызался старый Варьяш. — Как он с родным отцом разговаривает! И это в канун праздника!

У Миклоша даже дух перехватило от этих слов отца.

— Канун праздника?.. Теперь и ты вспомнил! Праздник существует для тех, кто живет нормальной человеческой жизнью. А у нас с тобой нет жизни! Какая разница, что у меня есть ноги, а у тебя их нет. Куда мне на этих ногах идти, к какой цели? Только ты никогда не задумывался над этим.

Старый Варьяш озадаченно посмотрел на захлопнувшуюся за сыном дверь. Еще никогда Миклош так резко не говорил с ним. Старик уже давно потерял интерес к тому, что происходило вокруг него; его занимали только собственные незадачи. Но последняя брошенная Миклошем фраза словно продолжала звучать в воздухе и после его ухода.

«Где, интересно, теперь моя мама? — думал Миклош, шагая по улице и глядя на освещенные окна домов. — Вспоминает ли она о нас с отцом? Нет, наверное».

Неужели все женщины таковы, что могут бросить вернувшегося с войны без ног мужа и своего собственного маленького сына? Нет, наверное. Тетя Иллеш, например, или эта вездесущая, что сует свой нос во все дыры…

«Спросить у нее, как себя чувствует тетушка Иллеш? Ну нет, еще подумает, что просто ищу способ заговорить с ней… Да и, наверное, мать Бори хорошо себя чувствует, иначе бы я давно уже и сам знал. На улице Эперьеша люди быстро узнают все друг о друге. У Иллешей к тому же и света нет. Видно, уже спать легли…»

Четвертый этаж. Вот где живут эти Ауэры! А ну выходите, черт вас побери, да побыстрее! Миклош нажал всей ладонью на кнопку звонка.

Дверь открыл сын тетушки Галамбош. Весь в черном, такой торжественный. «Как он-то здесь оказался, ведь он же в Зегерче работает? Ах да, он же за дочкой Ауэрши ухаживает, — вспомнил Миклош. — Дурень! Вот и отворяет теперь здесь двери».

— Можно?

Пишта Галамбош молчал, не зная, как быть, всем своим видом, однако, говоря незваному гостю, что тот заявился в самый неподходящий момент. В конце концов он подал голос, позвав хозяйку:

— Мама!

«Дурак, — подумала госпожа Ауэр, — неотесанный чурбан! Я же объяснила ему, чтобы он мне говорил «ты» и называл Марго. А то — «мама»! Мне же всего только тридцать девять лет. Нет, он законченный дурошлеп!»

Госпожа Аауэр выплыла в переднюю. Варьяш-младший буркнул ей: «Добрый вечер» — и швырнул на стол десяток форинтов.

— Давайте мне назад мой цикламен! — пояснил Миклош. — Сожалею, но старик не имел права продавать его. Этот цветок — мой. Он продал его по ошибке. Надеюсь, он еще цел?

Весь разговор в передней хорошо слышен из комнат. Сильвия расхохоталась. Действительно, смешная ситуация: старый Варьяш украл чужой цветок и продал ее матери за десять форинтов. А мать тоже хороша, сказала во всеуслышание: «Это страшно дорогой цветок, Пишта, сорок пять форинтов, но что делать — один раз празднуем помолвку дочери». «Ну и шут с ним, с этим цветком, — решила Сильвия, — все равно его куда-то запихнули в угол, потому что на столе положено было красоваться только Пиштиному букету роз. Мать обещала шампанского, несла бы поскорее… Давайте же наконец выпьем!»

Сильвия вынесла цикламен и сказала:

— Вот твой цветок, старина, можешь его забрать!

«Какая ты умница, милая», — подумал Галамбош.

«У, подлая! — подумал Варьяш. — На каждого парня готова повеситься! Теперь я вижу, что тут готовится. Сильвия Ауэр вступает в жизнь. И этот дурень на первое время будет ее мужем».

Не сказав даже «спасибо», Варьяш захлопнул за собой дверь. На площадке он остановился, озабоченно усмехнувшись. «Как же я понесу такой нежный цветок на мороз? Даже бумаги завалящей не дали завернуть! Может, позвонить к Иллешам?» На счастье, на крышке мусорного бака он увидел старую измятую газету. Но этим судьба цветка еще не была решена. «Вот он снова у меня в руках. А дальше что? — раздумывал Миклош. — Поставить дома, поливать и любоваться им? Отобрал у старика деньги, а пива ему так и не купил. О, будь она проклята, эта наша нищенская жизнь!»

Миклош сунул руку в карман, где звякала пригоршня скопившихся за день работы чаевых. Пивная еще открыта. Надо сбегать за пивом, пусть утешится бедолага. «Вот будет умора-то, когда я с цветком в руках заявлюсь в пивнушку! И вообще на кой шут мне этот цветок?.. Только повод для ссоры, чтобы хоть раз дать волю накипевшим обиде и горечи, потому что у всех в домах праздник, уют, свет, родные, мать…»

Цветы нужны девчонкам. Может, отдать кому-нибудь? Но кому?

Постучать в первую попавшуюся дверь и вручить как праздничный сюрприз? Выступить в роли Деда-Мороза. Еще осмеют. Эти девчонки только и умеют что хихикать; каждая мнит себя венцом творенья.

Нет, в самом деле, не идти же ему в пивнушку с цветком в руках? А где живет противный долгоносик, «к каждой бочке затычка»? Как — где? В сотом доме.

Ну, тогда быстро, пока не передумал! Миклош вбежал в подъезд. Квартиру он и так помнил: на улице Эперьеша все знают, где кто живет. «Долгоносик» живет со своей старой бабкой на втором этаже.

Ютка отворила дверь, раскрасневшаяся от печного жара и хлопот с приготовлением праздничного ужина. Но, увидев, кто пришел, она мигом побледнела и отшатнулась назад, словно от удара.

— Ну, чего уставилась? — спросил Варьяш.

— Что-нибудь с отцом? — выдавила Ютка шепотом от испуга, перехватившего ей горло. — Что случилось, Миклош? Плохо? Мне пойти?

Да что там могло еще случиться? Ошалела девчонка.

— Ничего, — угрюмо буркнул Варьяш. — Выпить хочет, вот иду за пивом. На вот, это тебе.

Он сунул ей в руки цветочный горшок. Ютка смотрела на Миклоша широко раскрытыми от удивления глазами, даже не пытаясь развернуть пакет. Варьяш разозлился:

— Не надо, что ли? Могу другим отдать.

Дрожащими пальцами она развернула газету. Цикламен всегда хорош, но такого красавца она еще не видела никогда. Их взгляды встретились. «Глупая, копуша, — отметил про себя Варьяш. — И еще во все сует свой нос… Ишь, аж язык отнялся…»

А Ютка не могла промолвить и слова благодарности, только медленно покачивала головой. Она уже опустила глаза, потому что в них, под черным серпиком ресниц, вдруг заблестели слезинки.

«Плакучая ива, — подумал Миклош. — Пробка глупая».

Но сломя голову помчался вниз по лестнице и дальше по улице с такой скоростью, словно у него вдруг выросли крылья и они несли, несли его…

Ива плакучая! Конечно же, это не так. Он знает эту противную девчонку уже много лет, но ни разу не видел ее плачущей. Тогда почему же она расплакалась сейчас? Почему?!

XVII. Рождественское утро

Полночная тишина стоит в квартире.

Цила приподнялась в постели.

— Папа, — прошептала она, — ты не спишь?

В ответ ни слова. Цила поднялась, всунула ноги в шлепанцы, набросила на плечи мамин халат. Двери в доме были всегда хорошо смазаны в петлях и не скрипели. Если ступать осторожно, никто и не услышит, что она встала.

«Пошла к ней, — подумал отец. — Бедная Цила до сих пор не сомкнула глаз, все ворочалась и вздыхала, хотя, наверное, она здорово устала в дороге. И все же не может успокоиться, пока сама не посмотрит, как там ее сестричка…»

Отец поднялся с постели и, ступая босыми ногами по ковру, подошел к двери.

— Бори! — шептала Цила в темноте. — Проснись, Боришка!

«Ну точно мать, — улыбнулся Карой Иллеш, — когда та будит Боришку по утрам».

— Давай, миленькая, разберем постель. А завтра все будет по-другому. Обещаешь? Папа простит тебя. Он ведь так тебя любит! Ты же знаешь, что он тебя больше всего на свете любит…

«Заметила, — думал Иллеш. — Никогда не предполагал, что заметит. Я ведь всегда старался не показывать им виду… И тем не менее. Знают обе и не сердятся на меня. Только эта пигалица ничего не замечает».

— …Обещай, что ты больше не будешь бродяжничать, будешь хорошей девочкой, ты же всегда была послушной. Ну скажи, что ты просто испугалась, обиделась…

На миг шепот смолк, затем опять заговорила Цила:

— …платье. Ты же знаешь, из-за тебя все получилось…

Ах, зачем она ей сказала?! Теперь Боришка поймет, что он рассказал старшей дочери, почему мать пошла покупать платье и попала под троллейбус. А он только сгоряча, в гневе проговорился об этом старшей дочке, когда не нашел Боришку дома в урочный час. Никто не повинен в несчастном случае — только сильный снегопад. Он и Яноша Келемена оправдывал: в такую непогодь, будь он и сам за рулем, не смог бы затормозить и сбил бы Штефи.

— Ничего, моя миленькая, бывает. Объяснишь папе, почему ты так сделала, пообещаешь, что больше не будешь, папа простит, забудет, и все будет хорошо, как прежде. Можно же все-таки исправить, стоит только захотеть.

И вот наконец Боришкин голос:

— Поклянись, что не расскажешь никому. Поклянись, Цила!

«Господи, — думает Карой Иллеш, — и что только натворила эта глупышка?»

— Я ведь, Цила, совсем не шлялась нигде сегодня, а работала. Можешь, если хочешь, спросить у дяди Чухи или Кати в «Резеде». У меня деньги пропали, почти семьсот форинтов, которые я берегла на платье и на подарки для всех вас. Занять мне было не у кого. Поэтому я пошла работать в «Резеду» и на все деньги, что за день заработала, купила вам подарки…

Снова тишина, тяжелые вздохи.

— Сильвия выманила у меня деньги и истратила на себя, а я только вчера узнала, что, оказывается, у меня нет больше ни гроша. Ну как же я могла прийти на праздничный вечер, не купив никому ничего. Даже маме, которая из-за меня… Ну, словом, ты сама знаешь. А теперь все эти подарки — почтовый набор папе, и губная гармошка для Миши, и лиловый платок с корабликом для тебя, — все они лежат в тумбочке, никому не нужные…

Снова молчание.

— А маме я купила елочку. Очень красивую елочку. Мама говорила, ей никогда никто не дарит елочки, вот я и решила… Мне ведь еще никогда не приходилось работать, чтобы потом кому-то что-то купить, подарить… Я знаю, что я виновата, Цила. И то, что вы не оставили мне ничего на ужин, тоже правильно: ведь это из-за меня чуть не погибла мама. Только знай, что вчера, например, я даже и не обедала. Мы с Варьяшем были рассыльными в магазине и успели только накоротке кое-что перекусить. У меня ни времени на обед не было, да и денег тоже.

— Сильвия, — шепчет Цила, — Сильвия Ауэр!

Карой Иллеш слышит и по характеру звуков понимает, что происходит на кухне: Цила стелет сестренке постель, разогревает ужин, негромко гремя кастрюлями; затем кормит Боришку. Шепота сестер теперь уже не разобрать: дверь плотно прикрыта. Потом Цила по-матерински целует младшую сестренку, гасит свет, и в квартире снова воцаряется полная тишина. Цила проскальзывает в комнату. Отец находит в темноте ее руку и крепко, благодарно пожимает: «Молодец, Цила!» Цила всхлипывает, как ребенок, пальцы же ее отвечают безмолвно: «Спи, отец. Все в порядке». Но Карой Иллеш еще долго лежит без сна в темноте.

Утро только-только занимается за окном; оно угадывается лишь по тому, что с улицы доносятся совсем другие шумы, более веселые, чем ночные, означающие наступление нового дня. Падает снег.

Боришка привстает на своей постели, осматривается и вспоминает события минувшего дня… «Хорошо, что теперь хоть Цила знает правду!.. Надо бы переодеться, но как? Вся домашняя одежда в комнате; пока там спят, туда не войдешь. Ванная за ночь выстыла — это тоже непорядок: как же в холоде купаться, мужчинам бриться? Мама всегда по утрам протапливает котел».

Собственно говоря, она тоже могла бы успеть протопить ванную. Бори убирает постель, складывает кровать и задвигает ее в угол, потом растапливает водогрейную колонку. Лучинки потрескивают и распространяют в воздухе приятный смолистый аромат; ванная быстро нагревается. Пока проснутся остальные, нагреется и вода. От этой ее услуги никто, по крайней мере, не откажется.

Дрова уже разгорелись, и Боришка начинает купаться. Вода еще только чуть теплая, но все равно и так приятно! Затем онасилится придумать, что бы еще сделать. Ведь, проснувшись, все захотят есть. Работать-то ей, вероятно, можно? Она кипятит молоко, варит кофе, режет калач, который находит завернутым в льняную салфетку в кладовке, незнакомый по форме и запаху, скорее всего, произведение тети Гагары. Ставит на стол только три прибора, так как не знает, разрешит ли отец ей сейчас сесть к столу со всеми вместе.

Снег так и валит. Ютка советовала чаще подметать тротуар. Боришка накидывает куртку и спешит на улицу. Метут на улице и другие дворники. Перечница машет ей рукой и кричит: «Сервус, Иллеш, выше держи метлу, так будет легче». Действительно, так легче. И вообще сегодня работать ей легче, чем вчера вечером.

С Цилой она поделилась своей тайной, и это поможет легче снести незаслуженный гнев отца. Вот мама, та всегда понимает, что не все так просто, как кажется. Сестра тоже это поняла. А отцу, если он сам ничего не чувствует, не станет же она объяснять. Да и не объяснишь: тогда сразу все выявится про Сильвию. А в общем-то, все произошло из-за того, что отец видел ее из троллейбуса «гуляющей по улице» и что ей пришлось работать до закрытия магазина…

Подметать улицу Бори уже научилась; теперь и она танцует, можно сказать — почти парит над заснеженным тротуаром, как Ютка. Снежные звездочки искрятся на свету. Бори посыпает тротуар шлаком, подметает еще раз снег у подъезда и мчится на четвертый этаж. Ее уже совсем не волнует, что здесь она может столкнуться носом к носу с Сильвией. Она подметает лестницу, тихо мурлыча какую-то мелодию, совсем как мать.

— Не вижу, — говорит Миши, выглядывая в форточку кухонной двери, — но зато слышу, что она делает. Только что мела лестницу, а сейчас уже на дворе. — Тут Миши захлопывает кухонную дверь и говорит: — Идет!

Боришка входит в квартиру, снимает куртку, моет руки. Нерешительно посматривает на дверь в комнату: там, кажется, уже проснулись и шепотом разговаривают. Надо бы сказать им, что завтрак готов и ванная натоплена — можно купаться, но она стоит, не смея постучать в дверь. Лучше подождет, пока кто-нибудь сам выйдет и скажет, что делать дальше. Боришка садится на табуретку и смотрит в окно, как кружатся и падают снежинки. Пусть надают — с тротуара она хорошо счистила снег, не скоро снова насыплет. Вдруг Бори вздрагивает и поворачивается: за ее спиной отворяется дверь. На пороге стоит и, позевывая, потягивается Миши в халате поверх пижамы. Боришка не решается поздороваться первой: вчера ведь он не ответил на ее приветствие.

— Сервус, — говорит Миши как ни в чем не бывало. — Привет мартышке с косичкой! — И он треплет ее за волосы, подхватывает за руки, кружит, на удивление Боришке.

Миши каждый раз, приезжая, приветствует ее такими словами, в ответ на которые нужно визжать и вопить: «Оглобля! Каланча!» Но сегодня игры не получается: ведь он приехал не только что, а вчера. Поэтому, очутившись снова на земле, она лишь тихо произносит:

— Сервус, Миши! — и смотрит на него серьезным, пристальным взглядом.

— Мартышка с косичкой! — горланит Миши еще громче. — У, противная!

Снова отворяется дверь, выглядывает Цила.

— Ах, это Бори! — восклицает она. — Пришла наша Боришка! Луковое горюшко! Я ж тебя с самого лета не видала! Ты что же, даже поцеловать меня не хочешь?

Что это?

Цила подходит, широко раскрыв объятия, как обычно, когда приезжает из Мишкольца. Боришка же, не двигаясь с места, стоит и удивленно смотрит на нее.

— Ну иди ж ко мне, сердечко мое!

Старшая сестра настежь распахивает дверь, и Бори входит в комнату. Здесь уже кто-то убрал постели, спрятал чемоданы, только шторы на окнах все еще спущены. На столике елка, все свечи на ней зажжены, горят и бенгальские огоньки, а под елкой — для каждого на своем обычном месте — подарки: для мамы, отца, Цилы и Миши. И ее тоже: лыжи, прислоненные к столу, и какое-то красивое кружевное чудо, белое, розовое, голубое, — ночные сорочки. Потрескивают свечи, слепит бенгальский огонь. А на самом видном месте — купленные вчера ею подарки: коробка с почтовым набором, платок… Вот Цила берет и развертывает его. А подоспевший Миши уже наигрывает на губной гармошке, у которой, оказывается, на редкость противное звучание.

Только теперь Бори замечает отца. Он стоит в самом углу. Отец подходит к столу, берет коробку с почтовым набором, осматривает ее со всех сторон, приоткрывает и, вынув один конверт, смотрит его на свет против свечи.

— О, — восклицает Цила, — это же красивейший в мире платок!

И Миши еще яростнее дует в гармонику, а рукой подает Боришке знаки, что, мол, такой замечательной забавы он еще в жизни ни от кого не получал в подарок. Боришка, прислонившись к дверной притолоке, глотает соленые слезы. Но вот уже отец рядом с ней. В одной руке у него все еще коробка с бумагой и конвертами, другой он гладит Боришкину голову. И свечи, кажется, совсем весело потрескивают.

— Голубой кораблик! — не может налюбоваться Цила. — До чего же ты хорош!

И верещит гармоника.

— Более приятной бумаги мне что-то и видеть не доводилось, — признается отец. — На такой писать письма — одно удовольствие! Правда. Бори, хороший у нас сегодня сочельник? Ну что ж, дети, желаю вам всем счастливого праздника!

XVIII. Беньямин Эперьеш — вторично

Такого необыкновенного рождества у них еще никогда не бывало. Маму навещали дважды за дни праздников. Она встречала их радостной улыбкой, озарявшей ее побледневшее и немного осунувшееся лицо, казавшееся еще более бледным от бинтов, закрывавших лоб. Но глаза были ясными, и, когда она улыбалась, в них вспыхивали огоньки. Мать говорила, что чувствует себя лучше и ее обещали скоро выписать.

В понедельник Цила и Миши уехали, и в доме стало тише. Но зато прибавилось и работы.

— Ну, что будем делать, дочка? — спросил отец. — Справишься? Завтра мне уже на работу.

— Конечно.

Голос ее звучал уверенно, но без тени хвастовства.

«Управлюсь, — думала она. — Только к вечеру страшно устану, потому что теперь мне придется одной управляться со всем, что раньше они делали вчетвером. Но ты, папа, не бойся, все будет в порядке: я буду вставать вместе с тобой и, надеюсь, все успею сделать. Все это ерунда, только бы мама поправилась поскорей».

Отец, словно угадав, о чем она думает, тоже заговорил о матери:

— Видишь, какая она. И сейчас страдает больше из-за того, что мы не победим в соревновании, чем из-за своей больной ноги. Но разве это самое главное?! Завтра, если комиссия по проверке придет в дом, объясни им, почему мы не смогли участвовать. Пусть не думают, что мы не хотели или еще что там…

Бори пообещала объяснить все комиссии и пошла в ванную достирывать белье. Но когда она закончила, спина ее уже ныла вовсю. «Это тоже не легкий хлеб, — подумала она и рассмеялась. — Ведь в самом деле смешно: собиралась замуж за Рудольфа, а не умею как следует выжать рубашку!» Она стояла внизу под бельевой веревкой, а ей на лоб, на смеющееся лицо, словно теплый дождь, падали капли воды, стекавшие с выстиранного белья.

В субботу Сильвия станет госпожой Галамбош. Но как она-то будет вести хозяйство, если она не умеет ни стряпать, ни стирать, ни ухаживать за больным — ничего того, что, например, приходится делать Циле? Конечно, супружество заключается не только в том, чтобы женщина день и ночь работала по хозяйству, как во времена наших бабушек. Теперь есть и столовые, и прачечные, и больницы, но ведь в семье всегда может кто-нибудь прихворнуть, и тогда ему нужно приготовить пищу полегче и повкуснее, а то и вообще столовая по каким-то причинам будет закрыта. А если кому-то срочно понадобится чистая рубашка? А когда родится ребенок?..

Бори все еще стояла под дождем капель, но улыбка уже сошла с ее лица. В субботу Сильвия станет госпожой Галамбош. Этого могло и не случиться, если бы она, Бори, несколько месяцев подряд не прятала бы письма в утробу орла и не носила бы Сильвии ответы на них; не натравливала бы Пишту на его мать и не стращала бы его тем, что если он не придет на свидание, то Сильвия покончит с собой… И как только она могла молоть такую чушь?

Настроение испортилось. Бори вытерла насухо пол в ванной и вернулась к отцу. Он читал юмористический журнал «Лудаш Мати» и время от времени улыбался. Тогда обычно незаметные морщинки в углах его глаз разбегались по всему лицу. Бори, стоя в двери ванной комнаты, смотрела на отца и думала, что, по сути дела, она ничегошеньки о нем не знает. Даже разглядывает его пристально, как Жана Марэ в кино, впервые в жизни. О ком угодно она знает, наверное, больше, чем об отце: о Бриджит Бардо, артисте Миклоше Габоре, о Пиште Галамбоше.

Стоило в класс прийти новой девочке, как они уже на первой перемене расспрашивали наперебой, кто такая, откуда взялась. До следующего звонка все самое важное о новенькой уже было известно. Но как познакомиться с человеком, которого, кажется, знаешь всю жизнь и, как видно, совсем не знаешь?

— Чего тебе? — подняв глаза на нее, спросил отец.

Бори, смутившись, покачала головой. Отец, вероятно, только посмеялся бы над ней, узнав, что за мысли у нее в голове. И Бори принялась наводить порядок в комнате. Потом, захватив с собой корзину, спустилась в подвал за дровами. Миши показал ей перед отъездом, как колоть дрова. Закончив работу, огляделась, взяла метлу и подмела подвал. Уже выходя на лестницу, столкнулась с отцом.

— А я было думал, ты сбежала, — улыбнулся отец. — Пошел на поиски: смотрю, целый час прошел, а тебя все нет. Дверные ручки драила?

— Нет, в подвале убирала.

Они вместе вернулись в квартиру. Бори мыла руки, а в ушах звучали отцовские слова: «Дверные ручки драила?» Так отец всегда спрашивает маму, когда она слишком долго наводит чистоту в доме.

«А я только в подвале убирала, — подумала Бори. — Только…»

А почему «только»? А если и окна вымыть, и лестницу, и выходящие во двор галереи на всех этажах вычистить, пороги и ступеньки, крышки мусорных ящиков, прачечную комнату и бомбоубежище, чердак, медные дверные ручки и перила лестниц? Словом, все как есть? Все?! А что, если попытаться ради мамы выиграть на этот раз соревнование?

— Я смотрю, ты здорово разгорячилась, — сказал отец, когда она вернулась из ванной. — Отдохни немножко.

Но Боришку разгорячила не работа, а волнение. Отец наверняка не разрешит ей затевать генеральную уборку в доме — ведь он уже и рукой махнул на соревнование. В разговоре с Цилой он так и сказал: «Ничего, выиграем в следующий раз, под четвертое апреля». Если сказать сейчас отцу о ее намерении самой сделать генеральную уборку, он либо запретит, сославшись на то, что это дело, заведомо бессмысленное, либо захочет сам помогать ей, о чем не может быть и речи. Во-первых, уборка — ее долг перед матерью, во-вторых, отец уже не молод, чтобы целый день водить троллейбус, а потом еще дома столько работать. Но разве обязательно говорить об этом отцу?

Боришке не впервой скрывать от родителей свои намерения и дела, совсем не похожие, правда, на ее сегодняшний замысел! Она, конечно, не рассказывала о том, что в то время, как весь класс поехал на экскурсию в Тату, они с Сильвией пошли в кино; не передала маме и то, что портниха сомневается, действительно ли юбку нужно кроить такой узкой и короткой… Даже о своем согласии работать летом она сказала отцу лишь тогда, когда убедилась, что он одобряет ее решение.

А сейчас ведь отец против того только, чтобы она работала днем, а насчет ночи он ничего не говорил. И в конце концов, разве она не имеет права пожертвовать частицей своего сна ради дорогого дела? Да можно и вообще одну ночь не поспать. Мысль делать уборку ночью была странной, но вполне реальной. Отец, закрывая вечером подъезд на ключ, сразу же ложился спать, жильцы редко возвращались домой поздно, особенно после того, как было общее собрание, да и нагулялись все вдоволь за праздники. Если ступать осторожно, можно неслышно выйти из квартиры — отец даже не услышит. Зато наутро вот удивится-то! Тем более, что в подвале осталось теперь только окна вымыть и навести порядок в общей прачечной и в убежище. А вот как быть с остальными помещениями? Ведь в доме еще столько всяких закутков! Но можно попытаться до утра со всем управиться. Удастся — хорошо, нет — тоже не большая беда. Самое трудное — мыть фасад дома. Мама это делает всегда с балкона Шольцев: тряпкой, намотанной на метлу с длинной ручкой, протирает каменные резные украшения и мемориальную доску. Все это может сделать и она, Бори: шольцевский балкон теперь принадлежит Рудольфу, а ключ от его квартиры у нее. Только как быть со светом? Но ничего, что-нибудь она придумает. К счастью, перед праздниками все жильцы сами вымыли окна, даже ауэровская приходящая прислуга: не хотели встречать жениха в квартире с грязными окнами.

Тетя Гага и Ютка пришли одновременно. Гага, вымыв руки, тотчас же принялась готовить ужин, Ютка же стала извиняться, что два дня не заглядывала к ним, но это потому, что она не хотела мешаться под ногами, пока у них были гости. Тем более, что она знала: тете Штефи лучше. Гуляя случайно около больницы, она, оказывается, справилась о ее здоровье у больничного сторожа в проходной.

Насколько Бори знала Ютку, та никогда не имела обыкновения (да и времени тоже!) прогуливаться, к тому же так далеко, до больницы. В лучшем случае она ходила туда, куда ее посылали. Бори подозрительно посмотрела на подругу. И вообще Ютка вела себя как-то странно: беспорядочно спрашивала о том о сем: какой, например, у них в доме распорядок, когда ложатся спать? Интересно! Почему это ее так занимает?

— Конечно, самое неприятное — это открывать двери загулявшим допоздна жильцам! — заметила Ютка.

Карой Иллеш согласно кивнул головой:

— Еще бы, особенно зимой: только согреешься в постели, задремлешь — а тут звонок. Иногда спросонья и ключ от подъезда не найдешь. Хотя у нас он в палец толщиной. Вот, Ютка, взгляни сама: на гвозде у двери. Еще со времен Эперьеша сохранился, литого железа, будто кружевной…

Ключи от разных дверей висели на кухне на специальной доске, каждый на своем гвозде: от подвала, от чердака, от бомбоубежища. Ютка бросила беглый взгляд на них и тут же заговорила о другом. Боришке же хотелось, чтобы она вообще поскорее ушла: не будь ее здесь, она давно могла бы под каким-нибудь предлогом улизнуть из квартиры на полчасика и, пока тетушка Гагара занимается стряпней, немного поработать. «Эх, если бы попросить Ютку помочь мне! — вздохнула про себя Бори. — Но нет, ни за что! Сама никому не помогала, не имею права и у других помощи просить».

— А что, разве кто-нибудь еще есть у вас в комнате? — спросила вдруг Ютка, вставая возле дверной притолоки.

Все повернулись в сторону комнаты и прислушались. Но там было тихо. Наверное, с улицы долетел какой-то шум, и его и услышала Ютка. К счастью, Ютка больше не возвратилась на свое место, а попрощалась, и Бори проводила ее до парадного. Когда она закрыла за подружкой дверь, ей показалось, что к Ютке сразу же подошел еще кто-то, скорее всего, парень — высокий и плечистый.

Ну что ж, может же и Ютка иметь поклонников. В другое время Бори, вероятно, проявила бы к этому большой интерес, но теперь все ее мысли были заняты уборкой дома. Как хорошо, что все необходимое для этого лежит в кладовке на первом этаже: тряпки, щетки и даже мыльный порошок! А то как потащишь ночью из квартиры громыхающее ведро, метлу и все прочее?

Бори вернулась домой. Тетушка Гагара все еще хлопотала на кухне у плиты; на вопрос Боришки, не помочь ли ей, она, как и следовало ожидать, заявила наотрез, что не нужно. Тогда Бори надела поверх пуловера куртку с капюшоном.

— Куда это ты? — спросил отец, отрываясь на миг от журнала.

Тетушка Гагара тоже поинтересовалась: надолго ли? Чтобы ей не ждать и накрывать на стол сразу же, как только будет готов ужин.

— Я к Кучешам. Хочу взглянуть на их новогоднюю елку.

— В восемь быть дома! — сказал отец.

И тетушка Гагара словно эхо повторила:

— В восемь!

«У, до восьми уйма времени!» Бори вышла на улицу, сильно хлопнув дверью, чтобы отец слышал стук, и сразу же осторожно проскользнула назад в парадное. Тут она снова заметила Ютку и даже разглядела лицо ее провожатого, когда они вместе поднимались на освещенное крыльцо полицейского участка. Это был Миклош Варьяш.

«Ютка и Варьяш в полицейском участке? Интересно, что они там забыли? — думала Бори. — Странно уже то, что Варьяш провожал ее к нам. А что потом они вдвоем отправились в полицию — и подавно. Ну да ладно, раздумывать над этим нет времени. Быстрее в подвал! Пол у меня уже прибран, остались окна, выходящие во двор и на улицу».

Занятие, малоприятное в такой холод… До чего же глубокие, длинные-предлинные подвалы под этими старыми домами! От холодной воды руки мгновенно покраснели, как клешни у вареного рака. «Удивительно, как мало я умею, — досадовала она, — даже окна как следует вымыть не в состоянии! Что, например, нужно сделать, чтобы на стеклах после мытья не оставались подтеки? У мамы они никогда такими не бывают!..»

Некоторые окна Бори протирала по три раза кряду и все равно оставалась недовольна. Один раз ее спугнули шаги: Габрикне спускалась в подвал за углем, и Боришке пришлось спрятаться за одним из сводов. Габрикне очень удивилась: почему в подвале никого нет, а свет горит повсюду? Насыпав ведро угля, Габрикне ушла наверх, погасив за собой свет. Боришке пришлось в темноте долго шарить рукою по стенке, пока добралась до выключателя. Хорошо еще, что у жильцов нет своего ключа от наружной железной двери подвала, а то пришлось бы тут одной всю ночь «загорать».

Бори почувствовала, что начинает уставать. Теперь ей уже было ясно, что до восьми часов она управится только с окнами в подвале, о прачечной же и убежище нечего и думать. «Ладно, сделаю после ужина!» Работая внизу, Боришка разогрелась, но, выйдя наружу, она сразу ощутила, как холодно на дворе. Тут нужно поворачиваться попроворнее, иначе вода мигом замерзнет на стеклах. Мимо проходили жильцы. Откуда-то возвратились под руку Сильвия с Пиштой Галамбошем. Они даже и не заметили копошившуюся Боришку у самого дальнего подвального окна. Зато заметила Тоотне, в темноте чуть не наступившая на ее тряпки и старые газеты. Узнав ее, она наклонилась, погладила по голове и сказала, обращаясь к мужу:

— Эта маленькая Боришка вся в свою маму, такая же труженица!

«Вся в маму!» — долго еще звучала в ушах Боришки похвала Тоотне. А ведь раньше ей никогда не хотелось походить на маму, а только на Сильвию, на Бриджит Бардо, Джину Лолобриджиду. Почему же сейчас у нее такое ощущение, словно ее отметили премией или наградой?

На приходской церкви часы били каждые четверть часа. Без пятнадцати восемь Боришка собрала свои тряпки и щетки и вернулась домой.

«Ничего не получится, — думала она по дороге. — Чересчур я неповоротливая, неловкая».

Отец заметил ее плохое настроение, да и тетушка Гагара принялась допытываться: может, ужин не удался? Для Бори и это явилось уроком: зачем срывать зло на других? Улыбайся как ни в чем не бывало! Да и действительно, что случилось-то? Только вот мамы нет, Цилы с Миши…

Наработавшись, она ела с отменным аппетитом, чем совершенно успокоила тетушку Гагару, откровенно любовавшуюся, как быстро исчезает со стола приготовленный ею ужин.

— А я теперь спать стала хорошо, — принялась рассказывать добрая старушка. — Раньше, бывало, все снотворное клянчила у врача участкового. А теперь только голову на подушку — и уже сплю.

— Разумеется, — заметил Карой Иллеш, беря новый кусок жаркого с блюда, — намучились у нас со всей этой стряпней, так скоро и на ходу спать будете. Пока Штефи вернется, вы тут нас так раскормите, что мы и в дверь не пролезем.

Тетя Гагара в ответ посмеивалась, и было удивительно видеть ее смеющейся, когда все и всегда знали ее либо вздыхающей, либо плачущей.

К счастью, уходя, тетя Гагара забыла свой платок, и у Боришки снова нашелся предлог выйти из дому. Правда, отец никак не мог понять, почему какой-то носовой платок нужно тотчас возвращать его владелице, если известно, что Тибаи завтра утром сама пожалует к ним. Но отговаривать Боришку он не стал, особенно когда она сказала, что с удовольствием сыграет с тетей Гагарой в какую-нибудь настольную игру вроде лото.

— Ну, что с тобой делать, — согласился отец, — беги! Когда вернешься, не забудь на ночь запереть железную дверь подвала.

В подвале царили прохлада и исключительная чистота. Теперь Боришка направилась в расположенную в конце подвала прачечную, за которой уже было бомбоубежище. Эти два помещения почти не изменились со времен Беньямина Эперьеша, только из подвального отсека, называемого убежищем, открыли заделанный железной решеткой запасной ход в сторону соседнего дома. Когда-то здесь стояли бочки с вином, хранились зарытые в песок овощи, картофель — подо всем домом тянулись закрома Беньямина Эперьеша. По-видимому, где-то в стенах были заложены и вытяжные трубы, потому что здесь воздух был всегда чистым и сухим, хотя накануне Чакне целый день стирала в прачечной белье.

Бори осмотрела прачечную, стерла пыль с котла, заглянула в топку, но там все было чисто выметено: недаром тетушка Чак славилась на весь дом своей опрятностью и аккуратностью. Хорошо, что именно она в последний раз здесь стирала: после себя Чакне и полы вымыла и корыта отчистила до блеска! «Так что тут я быстро управлюсь и, может быть, еще и в убежище успею, — прикидывала про себя Боришка. — А когда отец спать ляжет, попытаюсь и остальную работу провернуть». Она твердо решила, что будет работать до утра, даже если с самого начала будет ясно, что одной ей всего не осилить!

С убежищем хлопот было больше.

Убежище жильцы давно уже приспособили — с согласия и ведома матери — под склад всякой старой утвари, которая была не нужна, а выбросить жалко было. Здесь, покрытые пылью, нашли приют ящики, сломанные картинные рамы, ширма, птичьи клетки, этажерка для цветов по соседству с сидячей ванной дядюшки Балог и коллекцией цветочных горшков Тоотне.

Бори принялась за работу, пытаясь расположить по каким-нибудь группам разбросанные вещи, чтобы все их случайное сообщество перестало казаться кучей старого хлама.

Это занятие совсем не походило на проектирование ее будущих апартаментов в небоскребе или интерьеров их общей с Рудольфом квартиры. Сейчас Боришке просто приходилось перетаскивать старую рухлядь из одного угла убежища в другой, нагибаться, поднимать, иногда останавливаться на миг, чтобы посмотреть, что же в конечном счете получается. Закончим работу, Бори прислонилась спиной к дверному косяку и обвела взглядом подвал. Теперь он выглядел по-другому, стал походить на жилую комнату: вокруг инкрустированного столика тетушки Диль мирно расположились пузатые стулья Габрикне; на цветочной подставке тети Чисар, словно ласточки на проводах, расселись изгнанные в эту ссылку горшки Тоотне. В горшки Бори воткнула по веточке из трех красных букетов восковых цветов тети Гагары, предварительно смахнув с них пыль. Здесь, в слабом свете единственной лампочки, цветы будто помолодели, снова заулыбались и сделались очень похожими на своих живых собратьев, благоухающих на поверхности земли. Старый ковер, принадлежавший тоже тете Гагаре, лежал теперь посредине бомбоубежища, прикрывая плиточный пол подвального помещения и приглушая шаги. Ширма тети Года в самом дальнем углу учтиво прятала сидячую ванну Балогов и покореженные золотые багеты Чакне, словно там, за нею, был укромный, уютный уголок жилья.

А перед чугунной печкой Ауэров стояла маленькая повозочка — ее, Бори, детская игрушка, сделанная когда-то отцом, — словно ожидая, что вот-вот за нею снова потянется рука ребенка.

Присев от усталости на стул Габрикне, Бори почувствовала, что в глубоком кармане фартука (как она, бывало, ненавидела эти дворницкие фартуки, а теперь и к ним начала привыкать!) зашуршала какая-то бумажка. Наверное, одна из тех, что остались от протирки окон. Она набрала их в своем собственном отсеке подвала из сундучка, в котором мама летом складывает всякую макулатуру — старые журналы, газеты, конверты, — а зимой растапливает ею плиту. Интересно, что это за бумажка! «Улица Беньямина Эперьеша…» Ах, да ведь это план ее прошлогоднего сочинения! Ей тогда поставили за него тройку, а Ютка, Варкони, Кучеш и Фалуш написали на пятерку.

Улица Беньямина Эперьеша…

Эперьеш!

Когда-то он бродил в этих стенах; покашливая, поднимался по лестнице и, занимаясь тайными делами, только после наступления темноты, в поздний час, впускал по условному стуку к себе в дом своих друзей. Они, его странные посетители, с высоко поднятыми воротниками, по глаза укутанные в шарфы, подходили к подъезду, выныривая из сумерек этой безлюдной части города, и стучали молотком с головой дракона о железную пластину над калиткой: бум — бум! Тук-тук! Вокруг безмолвие, только где-нибудь вдали еле слышно стучали нетвердые шаги заплутавшегося пропойцы. Тишина; слабый свет ручного фонаря в темноте; калитка чуть приоткрывается, и вот уже покашливание слышится все выше и выше, по мере того как Эперьеш ведет своих друзей по узкой лестнице к себе в квартиру. В их умах и сердцах тайные, запрещенные в те времена мысли: о всеобщем образовании, о преподавании в школах на венгерском языке.

Во имя чего он делал это? Ведь сам-то он умел и читать и писать. Изучал медицину в заграничных университетах, говорил и писал на многих языках. Так зачем все это было нужно ему? Почему он работал, даже когда его бросили в темницу и он уже наверняка знал, что никогда не выйдет из нее живым, — недаром же он был врачом? Почему он делал все ради других, а для себя, для своего здоровья — ничего? Почему?

Боришка сидит в подвале на плетеном стуле Габрикне и тяжело, надсадно дышит, словно борется с какой-то превосходящей силой. Может быть, это необыкновенно большое счастье — родиться в доме Беньямина Эперьеша? Счастье быть частичкой народа, славным сыном которого был Эперьеш? Может, в нынешней Венгрии не было бы сейчас ни новых домов из бетона и стекла, ни наших миниатюрных небоскребов, не живи в свое время некий Беньямин Эперьеш в этом старинном здании, в сумраке сводчатых потолков, не родись после него другие, новые борцы, понимавшие, что и их ожидают тюрьмы и виселицы, но смело шедшие на все испытания ради того, чтобы наступило время, когда весь народ, а не только они одни умел бы читать и писать…

Бори встала, подвинула на место стул Габрикне, поправила загнувшиеся уголки ковра. Потом подошла к железной двери и заперла ее на замок. Рука Боришки невольно задержалась на железных дверных розанах — творении давно умершего, безымянного мастера, и Бори мысленно проговорила: «Спокойной ночи! Сегодня и всякий раз, когда на эти стены будет опускаться вечер, спокойной ночи, дорогой Беньямин Эперьеш!»

XIX. „Вся твоя ценность лишь в том…”

Когда Бори вернулась из подвала, отец был уже порядком зол: выяснилось, что куда-то запропастился один ключ от подъезда.

— Днем все три ключа висели вместе на общей доске, сейчас же их там осталось только два. Ты, случаем, не заметила, когда брала ключ от подвала, сколько их было?

Но Бори, занятая своими мыслями, не обратила внимания, сколько ключей висело на доске. Зато отец готов был чем угодно поклясться, что вчера ключи были все. Сегодня утром подъезд ходил открывать Миши, наверное, он и забыл в кармане ключ. Вот незадача! Теперь Миши придется посылать его заказной бандеролью из Мишкольца! Отец не любил беспорядка и долго еще ходил и ворчал, даже на Чисар посмотрел недовольным взглядом, когда та заглянула к ним на минутку, чтобы сказать, что ночью у нее будет молодежная компания и она заранее просит извинить, если ребята будут немного шуметь, ходить по лестнице…

Теперь и Боришка надулась. Вот что значит действительно не везет: как раз, когда ей работать. Чисар назвала к себе каких-то гостей. У тех глаза на лоб полезут, если они увидят ее глубокой ночью моющей окна, лестницу. Ну и пусть смотрят! Чисар сама-то не очень удивится, а что ее гости подумают, Боришке все равно. Только бы отец не проснулся от их хождения и не прогнал ее спать. Надо ей самой проследить, когда гости начнут расходиться, и открыть им подъезд, чтобы они звонком в дворницкую не разбудили отца.

Чисар присела в мамино кресло.

— А в больницу вы ходили, Боришка?

— Еще бы, мы все были в больнице. Из-за Цилы нам особое разрешение дали на посещение мамы до полудня, так как Цила после обеда уезжала к себе в Мишколец.

Когда разговор зашел о маме, отец тоже чуть подобрел, к тому же выяснилось, что тетя Чисар хорошо знает хирурга в травматологическом отделении — это ее старый знакомый — и если уж он говорит, что перелом у Штефании Иллеш заживет бесследно, значит, так оно и будет. Бори с такой жадностью ловила слова из разговора взрослых, с каждой фразой все больше радуясь, что уже не слышала — да она и не прислушивалась, — как кто-то ходит по лестнице, что-то переносит. Разве что общий шум. Для нее сейчас было куда важнее услышать из уст тетушки Чисар, какой выдающийся мастер своего дела мамин лечащий врач, чем топот жильцов, волокущих вверх по лестнице что-то громоздкое.

Зато Пишта Галамбош, спускавшийся от Ауэров, очень удивился странной процессии, поднимавшейся навстречу ему на третий этаж, в квартиру Чисар. Всех ее участников он, разумеется, хорошо знал в лицо — девчонок из школы на улице Беньямина Эперьеша. Единственным парнем среди них был Варьяш, тот самый, что в сочельник забрал у Сильвии цикламен в горшке. Все они были вооружены кто ведром, кто метлой, четверо тащили стремянку. У двери Чисаров Ютка Микеш позвонила четыре раза — словно условный сигнал подала, — и на звонок выскочил сам Чисар. Таинственно прошипев: «Тс-с-с!», он впустил их всех к себе в квартиру. Галамбош слышал даже снизу, как они громыхали там у Чисаров в передней ведрами, стучали стремянкой. «Больно уж время неподходящее ни для гостей, ни для уборки, — подумал Галамбош. — А в общем, какое мне дело до этих желторотых, тем более что они и поздороваться первыми не пожелали!»

Все ребята были вооружены кто ведром, кто метлой.

…Но вот наконец и Чисар, взглянув на часы, начала прощаться. Карой Иллеш достал книгу и сел читать. Бори пожелала ему спокойной ночи, а сама стала раздеваться, готовясь ко сну. Она старалась запомнить, куда что из вещей положила, чтобы затем без труда найти и надеть в темноте. «Часам к двенадцати отец, вероятно, все же уляжется, и тогда можно будет наконец снова приняться за работу», — подумала Бори и погасила лампу.

* * *

«Чего это тетя Чисар на меня так странно посмотрела, будто впервые видит? — удивился Галамбош, выходя из подъезда на улицу. — Даже не поздравила. А впрочем, какая мне разница. Лишь бы Сильвия была всегда со мной!»

С улицы он еще раз бросил взгляд на окна Ауэров. Во всей квартире горел свет, в комнате Сильвии тоже. «Еще не собирается спать. Так же, как и я, полна мыслей, надежд. Сколько дней нам еще осталось быть врозь? Пять. В субботу Сильвия станет моей женой, и мы уедем в Зегерч…»

Заметив вдруг, что ноги сами по привычке несут его вверх по улице, к дому матери, он очень разозлился на себя. Ну и дурацкая привычка! Ведь он нарочно остановился в гостинице, чтобы не выслушивать постоянных упреков матери. Поэтому даже и не навестил ее сейчас. Не хватает, чтобы мать своими упреками и причитаниями омрачала его самые радостные дни!

Вот он, их дом с орлом. «Давно я не был возле тебя, — подумал Пишта, — с того самого дня, как ушел из дома с одним чемоданчиком в руке, поссорившись с матерью из-за Сильвии. Надоело слушать, как мать то и дело напоминает, что она для меня сделала да чем пожертвовала! Не признаешь девушку, которую я люблю, значит, и на меня не рассчитывай!.. У матери света в окнах не видно, наверное, легла и плачет в подушку, предварительно излив душу всем покупателям своей молочной лавки. Теща (Марго, все-то я забываю, как мне нужно величать ее) говорит, что моя мать всем подряд рассказывает о своем бедном сыне, так что теперь Марго даже вынуждена посылать прислугу в другую молочную, чтобы избежать пересудов. Маме сорок три, она всего на четыре года старше Марго. Что было бы, если Сильвия начала бы называть мою мать Мария! Даже представить немыслимо это».

Прислуга…

Да, прислуги у Сильвии пока не будет. Впрочем, в той комнатушке, что он снимает у хозяйки в Зегерче, она и ни к чему. Сильвия и сама вполне сможет прибрать комнату, приготовить обед, постирать белье. Ведь управляется же его мать со всем этим всегда сама, хотя все годы работает. Почему же Сильвия не сможет? Сказала же сегодня Марго: «Сильвия очень хозяйственная девочка».

Через пять дней они будут муж и жена.

А с матерью он уже так давно не разговаривал, что сейчас хоть письмо для нее опускай в чрево орла, как когда-то, Сильвии. Но нет уж! Вот когда мать образумится и напишет ему, что сожалеет о случившемся и обещает любить Сильвию, тогда…

Пишта повернулся и пошел в обратном направлении, в сторону Рыбной площади. Если прибавить шагу, через полчаса можно добраться до гостиницы.

* * *

«Колдунья, — думал Миклош Варьяш, сидя в столовой у тетушки Чисар. — Противная колдунья… Вчера ни с того ни с сего заявилась к нам домой, принесла отцу обед, накрыла стол, принялась его потчевать. А тот, когда увидел, что его никто не собирается поучать да корить, успокоился, сделался приветливым, даже комплименты принялся отпускать этой колдунье. Эта же, никого не спрашивая, сняла с вешалки мой тренировочный костюм, распорола белые нитки, которыми я наскоро стянул образовавшуюся на рукаве дыру, и зашила снова как следует. И все это, самоуверенно напевая себе под нос какие-то мелодии, Неужели она вообразила, что теперь ей все дозволено, если я ей какой-то там цветок в горшке преподнес? Да и я тоже хорош! — ругал он себя. — Вместо того чтобы утереть ей нос и тотчас же выставить за дверь, молча терпел, когда она буквально во все лезла. «Подложи угля в печь, Миклош! А то дяде Варьяшу, наверное, холодно. Может быть, веем белье постельное поменять?»

А сегодня приперлась уже вдвоем, вместе со своей бабкой. Та уселась рядышком с отцом и начала с ним лясы точить. Я думал, старика кондрашка хватит, а он ничего — сидит и мелет языком не переставая. Вот чудо-то! Я считал, что старик вообще уже и говорить-то разучился, а умеет только ругаться, пьянствовать и петь свою единственную: «Эх, конфетки-шоколадка, тыквенные семечки…» И вот тебе на! Оказывается, старик у меня любитель поговорить…»

— Помоги нам, пожалуйста, — улучив момент, шепнула Миклошу Ютка, — привести в порядок иллешевский дом. С девчонками из звена я уже договорилась. Все, как одна, придут. Сложнее было уговорить родителей: никто не хотел отпускать девочек из дому на ночь. Под мое честное слово кое-как согласились. Ну, и потом я сказала, что с нами будете ты, дядя Балаж Чисар и наш участковый. Сбор у Чисаров ровно в десять вечера. У них мы до поры сложим все наши ведра, тряпки, стремянку. Словом, если ты пойдешь со мной, я буду вполне уверена и ничего не стану бояться. Ключ от дома я у дяди Кароя незаметно взяла. Ну, словом, ты же сам понимаешь: всякие неприятности вполне могут получиться, когда вдруг кто-то заявляется среди ночи в чужой дом работать! Поможешь нам, Миклош?

«Помочь-то помогу. Но ради чего, собственно?»

А теперь эти беззаботные хохотушки сидят, словно воды в рот набрали, вокруг овального стола в квартире тетушки Чисар и с самым серьезным видом обсуждают глупейшую на свете затею: выиграть за тетю Иллеш, угодившую в больницу, соревнование.

— Знаешь, как бедняжка будет рада! — рассуждала Ютка. — И Боришке наверняка на пользу это пойдет. Сам посуди: человек никогда не работал и не хотел работать, а теперь делает это с удовольствием. Да, если хотите знать, она за эти дни научилась больше, чем за всю свою жизнь. Она же раньше просто не понимала, что означает звено, школа, дом, улица! А без этого разве она могла иметь настоящее понятие о народе, родине.

«Вот дура! Ораторствует, будто Лайош Кошут. Нет, самый большой дурак здесь, конечно, я сам, — мысленно ругал себя Миклош. — Ведь надо же, пошел с ней, даже план помог составить, как и что делать. Ютка поэтажный план Боришкиного дома нарисовала, а я размножил его на всех. Там по этажам было все размечено: где краны, где выключатели. Общее указание такое: если в ходе работ на лестницу выглянет кто-нибудь из жильцов, включая и дядю Кароя и Боришку, сразу же объяснить им, кто мы такие и почему здесь. Секрета тут нет. Но до поры до времени, если удастся, хорошо бы сохранить это дело в тайне как приятный сюрприз. Начало работы — в одиннадцать вечера, после того как запрут подъезд… Трогательнейшая романтика!.. Ну ладно, уж если я приперся сюда, болван, то буду делать все как полагается. Заставлю-ка я их каждую взять с собой копии поэтажного плана и повторить задание!»

— На первом этаже, включая двор и подсобные помещения, убирает Тимар. Смотри, чтобы работать не кое-как, а на высшем уровне! (Оказывается, из меня может выйти отличный надсмотрщик!) Второй этаж — Ковач: лестница. Очистить перила от пыли и ржавчины. Варкони: коридор и круглое окно. Вымыть стекла снаружи и внутри. И так по всем этажам. За работу!..

— Ты бы, отец, шел спать! — сказала мужу Чисар, но тот замотал головой и принялся набивать свою трубку.

Как же, пойдет он спать, когда в доме такое творится! Подобной потехи он уже давно не видал.

Девочки взяли ведра, щетки и разошлись по своим этажам. Варьяш роздал им принесенные в рюкзаке совки для мусора.

* * *

Отец, подняв голову, позвал Боришку и, не получив ответа, только подивился: как быстро и как крепко она заснула. Он зажег ночник у изголовья, взял в руки книгу. Странные какие-то гости у Чисаров: ходят, шепчутся, вроде кто-то даже на улицу вышел, хотя это, наверное, только показалось ему — подъезд — то ведь закрыт на ключ! Тетушка Чисар — большой друг ребятни, она ведь какой-то там шеф в интернате. Наверное, и сегодня собрала у себя воспитанников. Ишь разбегались! Знать, в прятки играют! Только бы полы не перемазали в коридоре, а то завтра Боришке снова придется убирать. И поспать-то не дадут. Нет, если бы Чисар не извинилась заранее, обязательно сделал бы он ей утром замечание.

* * *

Пум! Пробили часы на колокольне.

Боришка чуть приподняла ресницы. «Бегают тут всякие, не дают отцу заснуть. Интересно, долго они еще тут будут куролесить, красть мое драгоценное время? Так и до рассвета пролежишь в ожидании. Вот уж никогда не думала, что однажды и буду горевать по работе, которую мне необходимо сделать…»

* * *

Со второго этажа, из квартиры тети Диль, по дому расплывается аромат свежемолотого кофе. Полуночница тетя Диль отставляет в сторону чашку, прислушивается некоторое время к звукам на лестнице и распахивает дверь в коридор.

— Здравствуйте! — слышит она вежливый голос Варкони, стоящей со щеткой наверху стремянки, напротив овального окна.

— Что это? — удивляется Дильне.

— Рабочая бригада, — отвечает Николетт и улыбается во весь белозубый рот.

— Вы что, с ума посходили? — недоумевает Диль. — В такую позднюю пору?

— Сейчас только прислали! — отвечает Николетт.

Диль, пожав плечами, удаляется. Наверное, так оно и есть, кто знает. Говорила же ей госпожа Ауэр, какие ужасные вещи творятся у них в районе. Например, Галамбош, седая, почтенная с виду женщина, работает в соседней молочной, а на самом деле настоящее чудовище: живьем готова съесть своего сына. После этого Диль про себя твердо решила больше не покупать у этой Галамбош никаких продуктов, хотя раньше только к ней в лавку и ходила. Бедная Марго, сколько у нее забот с этой скоропалительной помолвкой! «Так что, — вздохнула Диль, — у нас теперь всякое возможно. Воистину всякое! Ночью рабочая бригада может заполонить весь дом! И какая бригада — из школьниц! А Чисар еще трезвонит на всех собраниях, какие большие у нас в Венгрии после Освобождения достигнуты успехи в деле охраны здоровья детей».

* * *

Варьяш был вне себя от возмущения: в подвале, куда его откомандировали работать, до него еще кто — то потрудился и навел идеальный порядок. Никакого дела для него не оставили. А Варьяш раззадорился: ему бы сейчас так поработать, чтобы по-настояшему устать: носить, грузить, подметать, наконец. «Ах, злодей, кто же это успел меня опередить? Вот и стой теперь, как безработный! Наверное, всё она, будущая комсомолка, образцовая пионерка, которая чертила поэтажные планы и распределяла работу! Она, видите ли, хочет преподать урок Боришке Иллеш, привить ей чувство коллективизма. Тоже мне доморощенный воспитатель!»

А впрочем, почему «доморощенный»? Вон как она подгоняет этих своих хохотушек, так что у них уже язык через плечо!

И на первом этаже, и во дворе тоже царил порядок. Украшенный принесенными из цветоводства еловыми ветками, сарайчик дяди Иллеша сразу стал напоминать этакий охотничий домик. Прилежная Элек вычистила даже снег из водосточного желоба, а сейчас принялась за медные дверные ручки.

Но на втором этаже было еще много дел. Давай, давай, Ковач, одними улыбочками не обойдешься, тут вкалывать надо! Варкони тоже закопалась со своим овальным окном.

— А ну, слазь со стремянки, — приказал ей Варьяш, — я его сам открою!

— Окно и вправду не поддавалось, пришлось применить силу.

А теперь быстро на третий этаж!

— Эй, Фалуш, ну как же ты моешь полы?

Шуран, разумеется, тоже не может открыть окно. Варьяш быстро вскакивает на стремянку, и они чуть не валятся с нее оба. Шуран завизжала, выронила ведро. Бум! Все, теперь весь дом проснется!

У Тоотов за дверью тишина — значит, крепко спят. Дядя Габрик высовывает голову из двери, но, увидев Варкони, мирно бормочет что-то себе под нос, гасит свет и исчезает. Увидел старик, что не воры, и успокоился. Услышав громыхание ведра, вышла на шум и тетя Чисар. Посмотрела вниз, вверх, на четвертый, — повсюду кипит работа.

— Как закончите, ребята, все ко мне! Будем чай пить! — говорит она.

Девчонки щебечут в восторге, а Варьяш готов лопнуть от злости: думал, вот уже конец этому балагану, а тут еще одно мероприятие!

— Миклош! — слышит Варьяш голос Чисар. — Мне Ютка говорила о тебе и о твоем отце. Отца мы попробуем устроить в мастерскую для инвалидов. Там и общежитие удобное для них. А тебе надо помочь обязательно закончить школу. Дадим тебе место в интернате.

Варьяш, весь кипя от возмущения, взбегает на четвертый этаж. Предательница! Успела разболтать тете Чисар все, что он ей простодушно поведал. Ну, погоди!

Козма уже почти закончила работу. Кучеш до блеска вымыла окна и теперь масленойтряпкой протирает чугунное литье перил. Ютка спускается с чердака, тоже управившись с делами.

И вот наконец на лестнице повсюду выключен свет, стремянку вынесли на балкон Чисар. Хохотуньи уже облепили овальный стол, и хозяйка потчует их печеньем.

* * *

Бьют часы на церковной колокольне. У отцовой кровати гаснет свет. Наконец-то! Отец, как ребенок, засыпает в две минуты. Только не шуметь! Наконец-то!

* * *

Осталось протереть мемориальную доску. Ютка протягивает Миклошу полицейский карманный фонарь. Светит, как прожектор! Установили покрепче стремянку, сама Ютка встала на третью ступеньку, чтобы лестница стояла надежнее.

— Уходи отсюда! — шипит сквозь зубы Варьяш.

Ютка удивленно подняла на него глаза. В свете, падавшем через стеклянную дверь из квартиры Чисаров, было отчетливо видно ее лицо.

— Я что тебе сказал? Иди отсюда! Не нужна мне твоя помощь!

Ютка побледнела.

— Воспитываешь? Коллективное воздействие? Звено, родина, мир? Отца моего — в приют для немощных, меня — в интернат? Так, что ли? Значит, это ты натрепала Чисар, что у меня нет свидетельства за восьмой класс? У-у, предательница!

Варьяш говорил почти шепотом: в трех шагах хихикали, сидя за чаем, девочки.

— Меня тебе не придется воспитывать! Дудки-с! Долго ждать будешь! И не получишь за меня ни награды, ни премии за то, что на путь наставила! Ну, давай катись отсюда побыстрее…

В гневе он вскочил на самый верх стремянки. Разумеется, он мог бы достать щеткой барельеф Беньямина Эперьеша и снизу, не танцуя, словно акробат, на самой верхней ступеньке лестницы. Но сейчас ему просто хотелось, чтобы ту, глядящую на его циркачество снизу, бросило в дрожь от страха. Одно неудачное движение — и конец в буквальном смысле. Он стоял, выжидая: не завизжит ли в ужасе Ютка? Не завизжала. Он не видел ее, так как не мог повернуться, чтобы видеть, но чувствовал, что Ютка все еще здесь.

Теперь Миклошу пригодилось его акробатическое искусство лучшего гимнаста школы. В левой руке он держал фонарь, правой оттирал бронзовый профиль Эперьеша. Вот уже и лицо проступило из-под толстого слоя пыли: высокий лоб, выразительный, немного печальный взгляд, четко очерченный рот, огромный, странным узлом завязанный галстук, прядь волос, ниспадающая на лоб. Еще одно движение щетки, и видны буквы: «Беньямин Эперьеш, родился в 1767, умер в 1801». «Тут и еще что-то есть», — подумал Варьяш и яростно принялся надраивать самый низ мемориальной доски, пока из-под пыли не засверкали высеченные на бронзе строчки письма Эперьеша из тюрьмы: «Сам по себе ты ничто, вся твоя ценность лишь в том, что ты сделал для своего народа».

Хохотушки в комнате завизжали над какой-то шуткой. Варьяш спустился со стремянки и сложил ее. Ютка стояла к нему спиной и глядела вниз на улицу. Варьяш неприязненно посмотрел на нее сзади, потом, не зная сам почему, подошел и, облокотившись на перила балкона, встал рядом. Оба молчали. «Не меня она любит, — думал Варьяш, удивляясь тому, как это для него обидно, — а улицу Беньямина Эперьеша… «Сам по себе ты ничто…» Эта девчонка из той самой породы, что с рождения знает такие вещи. «Что ты сделал для народа…» А народ — это кто? Тетя Иллеш? Бори? Мой отец? Или. Я сам? А я, наверное, хочу, чтобы она любила меня самого…»

Наконец Ютка повернулась, и в это мгновение Миклошу, неизвестно почему, захотелось остановить, удержать ее. Но было уже поздно, Ютка распахнула балконную дверь, пропуская его со стремянкой вперед. Хохотушки уже собирались уходить и ждали только, пока и Варьяш с Юткой выпьют по чашке чая. Пришлось снова включить свет на лестнице, чтобы не спотыкаться, не громыхать ведрами и стремянкой в темноте.

Варьяш шел первым. В это время внизу, в дворницкой, скрипнула дверь. Наверное, какой-нибудь запоздалый жилец позвонил у подъезда, и дядя Карой Иллеш идет открывать ему дверь. Вот удивится-то, увидев это странное шествие!

Возле шкафчика для инвентаря с метлой и лопатой в руках стояла Бори. На ней был фартук матери с огромными карманами, на руке висело пустое ведро, такое же, как у всех остальных девочек, спустившихся вниз вслед за Миклошем и теперь буквально окаменевших от неожиданности.

Хохотушкам сразу стало не до смеха.

— Дом в порядке, — как ни в чем не бывало, спокойно сказала Ютка. — Можете включаться в соревнование. Так что, Иллеш, ты не одна. Знай, за тебя все звено!.. Если бы ты нам раньше сказала, что и у тебя самой такие же планы, мы бы тоже не таились. А так нам просто не хотелось тебя вгонять и краску.

Боришка и все остальные молча стояли и смотрели друг на друга: словно язык проглотила остроумная Варкони, смущенно опустила глаза Кучеш, и красный от замешательства Варьяш бесцельно вертел в руке ключ от подъезда — третий, тот, что исчез с доски вместе с ключами от чердака и подвала.

— Ты сама убрала подвал? — буркнул он Боришке уже внизу, в подъезде. — Отличная работа!

Открывается парадное, звено неслышно выскальзывает на улицу. Стремянка, ведра, щетки исчезают в темноте. Остается одна Ютка. Она очень бледна.

— Этот ключ я взяла у вас, — говорит она Боришке, — закрой, пожалуйста, за нами подъезд и верни ключ дяде Карою.

Захлопывается дверь. Бори поворачивает ключ, на лестнице гасит свет и долго стоит на площадке. В доме пахнет стиральным порошком, водой, чистотой. Так приятно пахнет всегда от мамы, когда она стирает и вешает сушить белье.

«Я даже не поблагодарила их, — думает Бори. — Никого. Не смогла выдавить из себя ни слова…»

Мысль о том, что она не одинока в беде, что у нее есть свое звено, класс, родная улица, город, слепит ей глаза, словно луч солнца, внезапно ударивший в лицо спутнику, долго шедшему сквозь мглу.

XX. Уличный детектив

Отец с утра ушел на работу, даже не заметив, какие огромные перемены произошли за ночь в доме. Он торопился, так как порезался во время бритья и потерял много времени, пока останавливал кровь. Но был доволен, потому что нашелся третий ключ от подъезда. Бори сначала положила ключ на чашки, чтобы сразу же и «найти» его, как только станет накрывать стол к завтраку.

— Ну конечно, — сказал отец, — это работа Миши: заторопился, сунул ключ в шкаф и умчался. Но главное, что ключ отыскался.

И все же это было необычное утро во всех отношениях — первый день, который Бори начинала, уже накануне зная, что ей предстоит сделать. Обязанности распределены: отец пошел на работу, она принимается за мамины дела. Одна, без Цилы.

Убралась в комнате, на кухне. Как ни странно, ей даже нравилось, что отныне она одна ответственна за все. Ей даже хотелось, чтобы поскорее начали приходить жильцы со всякими просьбами, неразрешимыми проблемами, — иначе какая же это ответственность! Один раз только она выскочила из квартиры осмотреть три верхних этажа. Как там, интересно, поработало звено? За всю свою жизнь Бори не помнит, чтобы дом был таким сияюще чистым, словно помолодевшим.

Но больше всего ей нравилось теперь в подвале. «Противная нора» — так она называла его раньше. Насупленные своды, на которые, бывало, и смотреть-то не хотелось, сейчас как бы сделались неотделимой частицей ее собственного очага. «Я своими руками привела его в порядок, — думала Бори, проходя по подвалу, — это после моей работы сияют чистотой окна, блестят ручки и железная дверь, и бомбоубежище стало походить на жилье».

А если бы звено не помогло ей — что тогда бы?!

Часов около десяти заявилась Кучеш. Бори не ожидала гостей и встретила ее в рабочей одежде.

— После обеда Николетт придет, — объяснила Кучеш. — И будет с тобой до возвращения отца. Иначе ты тут с ума со скуки сойдешь. Шуточное ли дело — целый день одной дома сидеть!

— Вы что, распределили между собой время? — спросили Бори.

— Да, на каждый день по две, — кивнула головой Кучеш. — На праздники ты все равно не одна была. А вчера исключение: ударная работа. Вот повеселились-то! У тети Чисар не меньше двух кило печенья съели (Теперь Боришке было понятно, чего ради сидела Чисар у них до десяти вечера!) Варьяш чуть не лопнул от злости, когда увидел, что кто-то до него навел порядок в подвале. Мы и не предполагали, что ты сама тем же, что и мы, занимаешься. У нас ведь какой был план: ты утром встаешь, видишь все и падаешь в обморок. Ютка говорит: ничего, пусть она, ну то есть ты, дня два считает, что нам до нее и дела нет. А потом правда и так откроется.

Бори стояла и перебирала в памяти одно за другим: вот Ютка собирает куски угля, рассыпанные возчиком на мостовой, а Бори стоит и наблюдает.

Кучеш все время с вожделением поглядывала на мелкое печенье — производство Гагары, и Боришка, поймав ее взгляд, с готовностью поставила перед нею целое блюдо сластей.

— Тебе помочь чем-нибудь? — спросила гостья, уплетая кренделек с ванилью.

Чего ж помогать, когда квартира в порядке, дом тоже, даже на лестнице и во дворе делать нечего. Снега не было; значит, нечего и мести.

— Ну, тогда посидим, — кивнула Кучеш. — Что с Рудольфом?

— Рудольф — жених, только чужой, — отвечала Боришка.

Кучеш испуганно отвела от нее взгляд и принялась разглядывать потолок. Как в таких случаях выразить сочувствие?

— Глупости все это, — спокойно продолжала Бори. — Впрочем, какая разница.

«Нет разницы? Тем лучше. Но на всякий случай не буду уточнять подробностей, вдруг осталась горечь?» — думает деликатная Кучеш и ловко переводит разговор на другую тему:

— А что ты скажешь, Бори, о Варьяше? Теплится все-таки в нем огонь любви. Ты могла бы побольше внимания уделить своему старому кавалеру! Говорят, Ютка в два счета уговорила его на ночную работу. Видно, Варьяш все еще любит тебя и пытается таким способом снова помириться с тобой.

— Любит? — задумчиво протянула Боришка, а про себя подумала: «Как бы не так! Или с важным видом сказать Кучеш, что она, мол, права, и таким образом еще выше поднять свой «женский авторитет»? Впрочем, на что он мне нужен, такой «авторитет»?» — Не любит он меня. Если бы любил, это стало бы ясно еще летом, когда мы в оранжерее работали. Но там он на меня даже не смотрел. Или, скажем, вчера, когда мы с ним разносили заказы «Резеды». Да и за что ему меня любить: ведь я с ним так некрасиво обошлась. А он хороший парень. Видишь, сразу согласился вам помочь.

— Ну, если бы не любил, чего ради тогда он ночью, в кромешной тьме, чистил мемориальную доску Эперьеша? — возразила Кучеш. — Чуть шею себе не свернул, танцуя на самой верхушке стремянки. Ютка от страха даже смотреть не могла, отвернулась. И ведь он не из нашего звена и вообще никакого отношения к нам не имеет. А всю ночь трудился вместе с нами, хотя утром ему чуть свет на работу вставать. Бедняга, наверное, совсем не выспался.

— Может, он это из-за Ютки? — высказала предположение Бори.

Наступило молчание. Кучеш даже дара речи лишилась от неожиданности: как же это она, величайший знаток любовных дел, сама не додумалась! А Иллеш-то какова, словно ее подменили: и замечает все, и соображать стала! О Сильвии уже и слышать не хочет, говорит: «С ней все кончено!» Может, ей теперь уже не кажется, что все на свете мужчины влюблены в нее? А ведь над этой ее манией давно потешались все девчонки в классе. Бедная Бори даже старого учителя Ленца зачислила однажды в свои поклонники. Нет, Иллеш явно поумнела! Но Ютка и Варьяш?!

Кучеш еще до ужина хотелось обсудить эту тему с Боришкой, но помешал приход комиссии по проверке соревнования. Бори провела комиссию в составе трех женщин по всему дому от подвала до чердака.

Члены комиссии молча осмотрели дом и все время что-то записывали. Только в самом конце, уже прощаясь, одна женщина сказала другой:

— Просто невероятно!

На улице они постояли еще немного, осмотрели дом снаружи, задирая головы, полюбовались мемориальной доской. Доска сияла; на бронзовом профиле Эперьеша весело играл луч зимнего солнца. Отмытые от пыли буквы теперь были отчетливо видны, и Бори впервые в жизни прочла всю надпись: «Сам по себе ты ничто… только…»

Вернувшись, Бори застала у себя в квартире Кучеш и тетю Гагару: они вместе с Кучеш чистили на кухне картошку. Кучеш осталась и обедать, а потом долго еще не хотела уходить и даже требовала, когда снова пошел снег, чтобы Бори взяла ее с собой мести улицу. Но Бори поймала себя на мысли, что ей будет неприятно, если за нее станут работать другие.

После полудня пришла тетушка Диль и пожаловалась, что у них опять засорилась раковина. Тимар, сменившая Кучеш, обрадованно вскочила. Раковина в квартире Дилей засорялась весьма часто, потому в появлении тетушки Диль не было ничего неожиданного. Бори хотела пойти к Дилям сама, но Тимар смотрела на нее так умоляюще, что пришлось уступить.

* * *

Шли дни, тетя Гагара постепенно познакомилась со всеми пионерками из Юткиного звена. Покончив с ужином у Иллешей, Гагара до полуночи возилась затем с домашним печеньем, чтобы для девочек, так охотно помогающих Боришке, на кухне всегда было их любимое лакомство. Ей вдруг припомнились давно забытые рецепты, и участковый дядя Балаж, проходя в ночное время по улице Эперьеша, не раз удивлялся: чего это тетушка Тибаи перестала гасить свет, как обычно, уже в девять вечера? Чего это она вдруг стала полуночничать?

А Ютка только один-единственный раз заглянула к Иллешам до Нового года. По графику, ее очередь выпала на тридцатое декабря, после обеда. Она пришла уже в час дня и сменила Фалуш. Вид у Ютки был неважный. Она спросила, что нужно делать, и Бори сказала, что, помимо уборки у Рудольфа, никаких других дел не предвидится.

— Мне сейчас обязательно нужно поработать, — сказала Ютка. — Пойду-ка я убирать у Рудольфа.

Бори пристально посмотрела на нее: она уже по себе знала, что работа излечивает от многого. Значит, у Ютки какое-то горе, догадалась Бори, раз она хочет уйти в дела, в работу. И она задала необычный для себя вопрос впервые в своей жизни:

— Может, тебе помочь, Ютка?

Ютка покачала головой, схватила ключ от Рудольфовой квартиры и ушла. А Бори, облокотившись на подоконник, долго рассматривала ветки низкорослой шелковицы, одиноко скучавшей во дворе.

«Наступает Новый год. Цила — в Мишкольце, и все же наша семья, — думала она, — на этот раз соберется вся вместе: завтра выпишут маму из больницы. Она еще больна, но с завтрашнего дня ей разрешили находиться дома. Вернется мама, и все-все переменится. Работы, конечно, прибавится: придется ухаживать и за больной. Но прибавится и радости! Мама вернется домой, мама! И завтра же свадьба Сильвии. Утром Нового года. Сильвия. Любовь. Варьяш. Нет, прежде нужно обдумать другие дела. Во-первых, отныне я всегда буду сама убирать квартиру, даже когда мама выздоровеет: ведь ей уже нелегко нагибаться. Просто нужно будет чуть раньше вставать. Во-вторых, топить печь, носить дрова. Топить так интересно: сидишь возле мурлычущей печки, смотришь на огонь, затем на мирно тлеющие, но то и дело вдруг вспыхивающие ярким пламенем угольки… Ну, а право мести улицу я теперь ни за что никому не уступлю! Мыть лестницу, конечно, куда меньше удовольствия, но это, к счастью, делается раз в неделю. Разумеется, будь на моем месте Ютка, она придумала бы что-нибудь поинтереснее, чем и как обрадовать маму. Но что делать, если я Боришка, а не Ютка? Ютка?.. И Варьяш!»

Боришка вывесила на дверь табличку: «Скоро вернусь» — и стремглав помчалась на четвертый этаж. Из квартиры Ауэров как раз выходила их прислуга с двумя чемоданами Сильвии в руках. У двери квартиры Рудольфа пришлось звонить и долго ждать, пока Ютка откроет. У нее было явно заплаканное лицо с припухшими веками, в кулачке она держала скомканный мокрый платок.

Печка уже топилась. Бори присела было на стульчик у печки, но тут же встала, почувствовав, как дует в ноги. И чего это Ютка открыла балконную дверь? Что она там забыла, на балконе? Вышла, осмотрелась. Но ничего примечательного. И внизу, на улице, никого знакомого. На стене дома между балконами Чисар и Рудольфа — бронзовый профиль Беньямина Эперьеша.

Ютка же, запирая балконную дверь на защелку, загадочно улыбнулась, словно говоря: «Ничегошеньки ты не знаешь. А разгадка — вот она, перед тобой. Ладно. Ничего. Я уже смирилась». И подошла к печке.

Квартира Рудольфа нравилась Боришке теперь больше, чем когда-либо, хотя сейчас ничто больше не связывало ее с Рудольфом. Она ходила по комнатам, любуясь и дивясь. Одна большая комната с нишей выходила на улицу, другая открывалась в холл. Здесь вполне можно было бы жить вдвоем.

Насмотревшись, Бори уселась рядом с Юткой к огню.

— Пойдешь завтра свадьбу смотреть? — спросила она у подружки.

Та покачала головой. Между тем все девочки в классе проявляли к этому событию огромный интерес. Элек, Козма, Тимар и Варкони уже сговорились встретиться на углу площади имени 7 Ноября, а Фалуш даже поспорила с Кучеш на билет в кино, что мать Пишты Галамбоша на свадьбу не придет, потому что «прокляла сына». Кучеш же раззвонила всем другую сногсшибательную новость: Бори не пойдет смотреть на свадьбу Сильвии. Этому все очень удивились, зная, какие Бори и Сильвия близкие подруги. Удивились, но, посудачив, решили, что догадываются о разгадке этой странной истории: ведь Сильвия дружила с Бори, пока та была ей нужна, и гоняла ее туда-сюда, как свою горничную. А теперь, когда выходит замуж, Бори ей больше не требуется. Не то чтобы подружку на свадьбу пригласить, а и вообще, наверное, о ней забыла. Впрочем, иного от Сильвии и ждать нечего!

— Тебя не интересует, как люди замуж выходят? — не отставала Бори.

— Нет.

— Вообще или именно эта свадьба?

— Вообще.

— И твоя собственная?

— Я не выйду замуж.

— Ни за кого?

Ютка утвердительно кивнула головой.

Печка разгорелась, блики пламени окрасили темно-синий Рудольфов ковер в багряно-красные цвета.

— Почему? — немного погодя спросила Бори.

— Потому что я — не человек.

Бори изумленно посмотрела на подругу, наполовину утонувшую в заполнивших комнату сумерках.

— А кто же ты?

— Пионерка. Общая нянька. Уличный детектив.

— Детектив?

— Ну да. Иду к тете Чисар — докладываю, что после праздников звено будет делать уборку в доме. Затем назначаю девочек тебе в помощь на дежурство. Потом говорю Чисар, что надо бы помочь одному человеку закончить школу, а другого, инвалида, хорошо бы устроить на работу с полным пансионом, чтобы он не торговал всякой ерундой, сидя на холоде, и не пьянствовал. Говорю же: я не человек, а уличный детектив…

Печка прогорает, в топке, словно огненное сердце, пульсирует только жар раскаленных угольков. Пора закрывать вьюшку.

— Я понимаю, — не сразу говорит Бори. — Кажется, понимаю.

— Уличных детективов не берут в жены, — заканчивает Ютка и встает. — Для уличного детектива достаточно, что он детектив. Правда ведь?

Никогда еще Ютка так не говорила, никогда Бори не видела ее такой. Словно подчиняясь какому-то приказу, поднялась и Бори.

— Ах, все равно! Уличный детектив не меняется. В ближайший приемный день он пойдет и доложит Чисар, что один мужчина в сто семнадцатом доме истязает собаку. Бедная собака. Жизнь длинна, и уличный детектив всегда найдет для себя какое-нибудь занятие. Поэтому я вполне серьезно говорю тебе: вовсе не обязательно всем выходить замуж…

Они захлопнули дверь квартиры Рудольфа, и Ютка, не зажигая света, хотя было уже совсем темно, всхлипывая на ходу, сбежала вниз по лестнице.

Вскоре вернулся с работы отец. Он не сразу пошел в квартиру, а долго стоял на площадке первого этажа и, прищурив глаз, придирчиво оглядывал все вокруг. Ютка, проглотив слезы, через силу улыбалась и уже совершенно спокойным голосом спросила:

— Нравится, дядя Карчи? Загляденье!

Карой Иллеш помолчал, затем спросил:

— Твоя работа?

— Ну что вы! Общая: Боришки и всего нашего звена.

Бори стояла, не смея поднять на отца глаза.

— Когда же это вы? — снова первым нарушил молчание отец.

— Прошлой ночью. Лучше всего получилось с подвалом. Там Бори сама наводила чистоту. До свидания, дядя Карой!

И Ютка убежала. Карой Иллеш не успел ни похвалить, ни поблагодарить ее. Уже в парадном она крикнула:

— Завтра Шуран дежурит! — и исчезла.

А отец и дочь остались вдвоем на площадке. Зеленели еловые ветки на крыше сарайчика; сложенный аккуратными кучками вокруг водосточного желоба лежал снег.

— Ночью! — тихо повторил отец, и в его голосе было столько радости и гордости.

Они вошли в квартиру.

Отец, видно, промерз на улице, и Бори поскорее приготовила чай.

«Как все в жизни сложно, — думала она, уже сидя за столом. — Даже самые простые вещи. Ну что, например, мы знаем с отцом друг о друге? Почти ничего. Да и разговариваем мы мало…»

Едва Бори успела помыть посуду, как в дверь постучали.

«Рано сегодня прилетела Гагара, — подумала Боришка. Только чего она стучит? Ведь знает же, где звонок».

Отец, стоявший поблизости от двери, отворил.

На пороге стояла госпожа Ауэр с целой охапкой одежды в руках.

На пороге стояла госпожа Ауэр с целой охапкой одежды в руках. Она поздоровалась, но ни отец, ни Бори ничего ей не ответили.

— Можно? — с легкой обидой в голосе спросила госпожа Ауэр.

— Пожалуйста! — отозвался наконец Карой Иллеш, давая гостье дорогу.

Она была в каракулевой шубе; от нее приятно пахло духами; веки были подведены синевой: собралась идти с молодыми в ресторан. Среди прочих вещей в руках госпожи Ауэр Бори узнала платье Сильвии из белого креп-жоржета, ее же летний сарафан с нарисованными от руки роскошными драконами по желтому полю, нейлоновый школьный фартук, мохеровый пуловер с короткими рукавами и замшевую курточку.

— Дорогой господин Иллеш, — торжественно произнесла госпожа Ауэр и, поборов минутное замешательство, широко улыбнулась. — Сильвия посылает вот тут кое-что из своих вещей Боришке. Мы сегодня перебирали ее гардероб и пришли к выводу, что многое ей как замужней женщине уже не понадобится. И моя дочь решила подарить Боришке все лишнее. Ей эти вещи как раз впору, все они еще новые и модные…

Карой Иллеш, отступив назад, молчит. Госпожа Ауэр, улыбаясь во весь рот, кладет одежду на стул. Бори молча следит за ее взглядом. Действительно, все вещи хороши, ничего не скажешь. Если все сложить, на семьсот форинтов наберется.

— Сильвия ведь очень любила Боришку, — все еще улыбается госпожа Ауэр.

Бори не спеша вытирает руки, как делала это мать, прежде чем прикоснуться к какой-нибудь дорогой вещи, затем собирает со стула все дары Сильвии и отдает их обратно гостье.

— Скажите Сильвии, — говорит она госпоже Ауэр, — что я благодарю. Но мои родители достаточно зарабатывают, и, хотя мы не можем себе позволить покупать такие дорогие платья, у меня всегда есть что надеть. И вообще мы не ходим в одежде с чужого плеча.

Отец смотрит себе под ноги, и трудно оказать, что он сейчас думает. Госпожа Ауэр издает какой-то звук, нечто среднее между шипением и свистом, и пулей вылетает из кухни. Но дороге она роняет пояс от жоржетового платья. Бори поднимает и, догнав, отдает его ей.

Когда Бори возвращается на кухню, отец стоит и смотрит в окно, облокотившись на подоконник, так что видны лишь его спина и широкие плечи. Бори подготавливает полуфабрикаты к приходу тетушки Гагары и вдруг, подняв взгляд на повернувшегося к ней отца, видит его глаза и в них — чего не было, даже когда случилось несчастье с мамой, — слезы.

Отец раскрывает объятия, и Бори бросается к нему, прижимается лицом к его груди и слышит, как он тихо говорит:

— Боришка, ты вернулась?..

— Да, папа.

XXI. Настоящий день рождения

Телеграмму от Рудольфа с сообщением, что он приезжает после полудня, приняла Шуран. Бори в это время подметала лестницу. Шуран тотчас же отправилась наверх с ключами от квартиры инженера, чтобы протопить печь. Бори же помчалась покупать провизию: сначала в гастроном, потом в молочную. Тетя Гагара готовила им торжественный обед: сегодня из больницы выписывалась Штефания Иллеш! Повсюду так много народа. В молочной у Галамбош было застывшее, бесстрастное лицо, однако без труда можно было заметить, как у нее дрожат руки, да и все движения ее сегодня удивительно неловки.

Без четверти одиннадцать к дому подкатило два такси. Шуран, стоя у окна, вела репортаж:

— Цветов нет ни на одной из машин. Обычные такси. В первую садится госпожа Ауэр. На ней черный костюм и какой-то мех на шее. Черные туфли на «шпильках», круглая, сплетенная из фиалок шляпка. Очень мила. В руках букет. Появляются свидетели: их двое. Довольно потрепанные. Что-то я их никогда раньше не видела на нашей улице. Наверное, госпожа наняла их по десятке на нос. Бори, да подойди же хоть взглянуть! И как ты только можешь утерпеть?! У одного из них красный нос.

Бори едва прислушивается к репортажу; мысли ее заняты предстоящим возвращением матери. «За мамой теперь нужно ухаживать, как за малым ребенком», — думает она, и бескрайняя нежность охватывает все ее существо. На память почему-то приходит фото, где она еще младенцем изображена на коленях матери. И мама, на четырнадцать лет моложе, красивая, улыбающаяся, веселая, обнимает ее. «А теперь мама будет моим маленьким ребенком. На какое-то время».

— А вот и Сильвия! Шляпка из белых камелий, короткая, в два вершка, фата, белая плюшевая накидка. Туфли тоже белые. Очень хороша собой. Волосы распущены. Букет этих, как их… белых цветов на длинных стебельках. В «Резеде», наверное, заказали. Смотри, таких красавиц-невест редко доводится видеть. Ну, иди же, не будь аскеткой, будто голодающий йог! Иди, Сильвия, будь счастлива! (Бори накрывает стол.) Пишта Галамбош, еще бледнее, чем его нареченная, сел в машину к Ауэрам. Сильвию сопровождают два свидетеля. Но ты-то какова!..

Дежурство Шуран подходит к концу. Скоро придет Варкони, с ней Бори обсудит программу дальнейших действий. Ей, например, сейчас необходимо уйти. Как она думает, ненадолго. Варкони же должна присматривать за Гагарой, чтобы та, разогревшись у плиты, не выбегала без пальто на лестницу, а то простудится: она ведь уже старенькая.

В «Резеде» сегодня тоже многолюдно. Кати приветливо улыбается Боришке и спрашивает:

— Не Миклоша ли разыскиваешь? Миклош ушел с заказами, но скоро вернется — подожди. А то помоги нам: у нас опять уйма работы. На этот раз в ходу уже не елочки, а новогодние поросята, украшенные еловыми ветками, и серебряные подковки. Правда, красивые?

Бори качает головой: ей некогда, она ждет мать из больницы и допытывается, куда услали Варьяша.

Кати посмотрела журнал заказов, но так и не смогла установить, с какого адреса Миклош мог начать работу. Лучше уж дождаться его возвращения. Бери, мол, стул и садись.

— Спасибо, я тогда лучше на улице подожду, — говорит Бори. — Сегодня потеплее.

Минут десять она прогуливалась перед магазином, пока наконец не появился Варьяш.

— Сервус! — поздоровалась Бори. — А я тебя жду.

Миклош, ничего не ответив, неприветливо взглянул на нее.

— Ну, не смотри на меня так! Иди возьми новую порцию заказов, а я провожу тебя. Хочу кое-что тебе сказать. Очень важное.

«Если снова начнет свои заигрывания, плюну и уйду, — подумал Варьяш. — Неделю назад, когда мы вместе работали здесь, в «Резеде», она была вполне нормальной. А сейчас?.. На что она мне, эта Иллеш? И что она может сказать мне важного?»

Вот Миклош уже и снова загрузился. Первый адрес — улица Франк. Недалеко.

Они идут рядом и молчат. Варьяш ждет, пока первой заговорит Боришка, но ждет без всякого интереса, безразлично.

А Бори, тщетно подыскивая слова, тоже молчит. Так они доходят до нужного Варьяшу дома.

— И это все, что ты хотела мне сказать? — даже не насмешливо, а скорее равнодушно спрашивает Миклош.

Бори краснеет и качает головой. Варьяш, не дожидаясь ее ответа, взбегает вверх по лестнице старого дома. Когда он возвращается, Бори уже нет. «Вот и хорошо, — думает он, — не о чем нам с нею разговаривать». Но, оказывается, Бори не ушла, она просто стояла за воротами, на улице.

— Послушай, Миклош, — говорит она шепотом, но с какой-то удивительной силой, чисто, отчетливо. — Я тогда мерзко с тобою обошлась и с Юткой. Я уже давно хотела тебе сказать. Ведь я все два года знала, что Ютка влюблена в тебя, а я чуть не лопалась от смеха: Ютка — и вдруг влюблена! Да еще в кого — в тебя?! Мне и в голову не пришло бы писать тебе записки и назначать свидания. Но… Словом, Сильвия Ауэр сказала мне, что в моем возрасте не пристало девушке ходить одной, без провожатого. Вот мы с ней и выбрали тебя. Не потому, что ты как-то особенно интересовал меня, а просто… Просто ты был мне нужен: чемпион по атлетике, ну и, кроме того, я хотела видеть, какое выражение лица будет у Ютки, когда она заметит, что ты со мной встречаешься. А она ничего не сказала, даже виду не подала. Я было уже подумала, что ошиблась. Но вот со вчерашнего дня я точно знаю, что я была права: она любит тебя.

Бори впилась взглядом в лицо Варьяша, едва различимое в полумраке подъезда. Варьяш стоял молча, опустив глаза.

— Дурацкая это была затея, — продолжала Боришка. — Теперь я понимаю. А может, и того хуже. Короче говоря, не сердись на меня за нее. Подчас люди по глупости нарочно дразнят таких, как Ютка, наверное, из зависти, что те такие… совершенные. И потом, было очень забавно, что именно ты — ее слабость, что Ютка именно тебя из всех ребят выбрала, хотя ты и на экзаменах провалился и вообще ни к чему серьезному не стремишься… Ты не сердишься, что я так говорю?

Варьяш, не отвечая, отодвинул ее в сторону и шагнул через порог на улицу. Расправив грудь, он зашагал, прямой и стройный, словно в какой-то невиданной военной форме с этими своими лямками на плечах…

Вернувшись домой, Бори узнала от Варкони, что звонили из больницы и просили передать, что Штефания Иллеш немного задержится: нет свободной санитарной машины. Пришел отец, а Варкони отправилась вместо них с Бори на собрание смотрителей и дворников. Больше всех огорчена тетя Гагара, хотя обед ее всем понравился.

— Что будем есть на обед завтра, соседушка? — спрашивает отец и просит добавки.

Но тетушка Гагара отвечает:

— Теперь это уж решать самой хозяйке — Бори закупать провизию. А мое дело — сготовить, что Штефания скажет.

Тетушка Гагара уходит, а отец садится за газету. В комнате тепло…

Время проходит. Мамы все нет. И Варкони почему-то не возвращается. Отец нервничает, он уже не может больше читать, и они молча сидят рядом в темноте.

— Папа, — говорит вдруг Бори, — а что же теперь будет с тетей Гагарой?

— Как — что? — удивляется отец. — Ничего.

— Это плохо. Разве ты не заметил, как ожила сейчас она? А как мама поправится, выходит, тетушка Гагара опять никому не будет нужна. Ты же лучше меня знаешь, как важно для человека, когда он чувствует, что кому-то нужен, что не напрасно живет, как бы стар и слаб он ни был.

Отец молчит, глубоко затягиваясь сигаретой…

— Сходил бы ты на прием в райсовет к Чисар поговорить о тетушке Тибаи. Взять хотя бы наше звено: ведь ни одна из девочек, кроме Ютки, не умеет как следует вести домашнее хозяйство. Ни шить, ни вязать. А тетя Гагара на все это великая мастерица, золотые руки! Скажи тете Чисар: может, они через женсовет или через школу дадут Гагаре какое-нибудь дело. Я-то, конечно, к ней хожу, в лото с ней играю. Но ей дело, настоящее дело нужно! Понимаешь?

Отец помолчал, потом очень тихим, необычным для него голосом подтвердил, что понимает свою дочь…

Урча мотором и светя фарами, приезжает санитарная машина. На ней привозят маму. Почти одновременно с санитарами и мамой к подъезду подлетает Варкони. Обычно весьма выдержанная, Варкони, забыв о приличиях, громко горланит на всю улицу и размахивает треугольным флажком. В другой руке у нее конверт:

— Мы выиграли! Выиграли соревнование! Вот деньги и флажок!

Мама ни слова не понимает из радостных восклицаний Варкони и лишь смеется, но, когда санитары выносят ее из машины, она внимательно, с удивлением разглядывает освещенный фонарями фасад дома, с оттертым до блеска барельефом Беньямина Эперьеша.

Пока маму несут в квартиру, она успевает разглядеть и заметить все: и отмытый пол, и ослепительно чистую лестницу. Удивляется.

Но вот отец принимает от Варкони флажок и конверт, а Бори говорит:

— Спасибо вам всем.

И мама сразу все понимает. Варкони поспешно прощается и убегает.

А Бори накрывает стол к ужину. Она и не подозревает, как многое в ней переменилось за эти дни: движения, осанка, появились ухватка, уверенность. Зато мама замечает все это, равно как и то, что Бори уже в дружбе со всеми хозяйственными предметами и делами.

Беспрестанно звонит звонок. Из каждой квартиры на минутку кто-нибудь да заглядывает поздороваться с Иллеш, все, кроме госпожи Ауэр. Но ее и не ждут в этой квартире.

Часы на колокольне бьют шесть.

В сопровождении Элек и Козмы снова появляется Варкони. Она уже успела обежать всех девочек их звена, и теперь все знают, что они выиграли соревнование. Все страшно счастливы.

И тут появляется Рудольф! Он не один, а с молодой красивой женщиной, узколицей, с изящной прической, и каким — то пареньком, несущим в руках два тяжелых-претяжелых чемодана.

— Ключ у папы, — говорит ему Бори. — В квартире у вас все прибрано, натоплено. Можете идти и спокойно отдыхать.

Варкони кажется, что вот-вот она лопнет от распирающих ее новостей, если немедленно не сообщит о них инженеру:

— А знаете, мы выиграли соревнование! Хотя тетя Иллеш в это время болела. Мы, все наше звено! А Сильвия замуж вышла.

Женщина, пришедшая с Рудольфом, заразительно, по-детски звонко смеется. Инженер тоже улыбается, хотя старается все время казаться очень серьезным.

Девочки уходят, а в квартире появляется Гагара, и на кухне начинается стряпня.

Отец сидит на краю постели мамы и, кивая головой в сторону кухни, откуда слышатся голоса тетушки Тибаи и Бори, говорит:

— Большая у нас стала дочка, Штефи.

Затем приходит инженер. Он вызывает отца на кухню и просит внести в домовую книгу жену и своего младшего брата. Вот и наполнится жизнью опустевшая было квартира Шольцев!

— Это наш первый Новый год в нашей совместной жизни и на новой улице — Беньямина Эперьеша, — говорит инженер, пока Иллеш заполняет книгу. — Мы-то теперь вдвоем с женой, а вот брату моему одному скучновато. Будапешт он у меня еще плохо знает. Восемнадцатый год парню. Будет здесь заканчивать гимназию. Если успешно сдаст экзамены на аттестат, на будущий год — в институт…

Бори занята: она под надзором тетушки Гагары хлопочет у плиты, но все равно ловит на себе пристальный взгляд Рудольфа.

«Видно, наврала все эта Сильвия, — думает Тибор Шош. — У девушки очень серьезный, умный взгляд. И уж никак не может быть, чтобы она была влюблена в меня… И слава богу!»

— Если у вас нет других планов, — говорит он вслух, — мы хотели бы похитить на сегодня вашу дочь.

Бори останавливается у плиты, осторожно поправляет крышку кастрюли.

— Брату моему будет одному очень скучно. Может, отпустите вашу девочку к нам после ужина?

— Пойдешь, Бори? — спрашивает отец.

— Если разрешишь!

— Ты уже большая: решай сама. Есть желание — иди.

Инженер с испугом замечает, как на его глазах меняется в лице эта милая девушка: сначала вспыхивает и почти тотчас же становится бледнее полотна.

«Ой, что же я натворил?» — думает Тибор Шош, но тут же успокаивается, потому что Карой Иллеш, кашлянув, говорит, что он от имени дочери благодарит за приглашение и около десяти часов, после ужина, она придет к ним в гости.

Инженер ушел. Бори подходит к отцу и смотрит на него.

«Что ж, иди, доченька, — говорит взгляд отца, — иди! Ты научилась трудиться, умеешь заботиться о судьбе других людей и уже знаешь новые для тебя слова, хотя еще и не догадываешься об этом: труд, прилежание, участие, забота. Мало-помалу научишься отличать добро от зла. Словом, настала и для тебя пора, которая должна была настать: ты выросла, Бори, иди!»

— Что же ты наденешь? — взволнованно спрашивает тетушка Гагара. Она любит смотреть на молодых девушек в новых платьях.

Но отвечает мама, из комнаты.

— Синее, рождественское!

Часы на колокольне бьют десять. Тетя Гагара приносит и кладет на край маминой постели выскобленную добела со всех сторон большую доску для раскатывания теста: на ней удобно играть в лото. Мама, наперед радуясь, смеется: она еще никогда не играла в такую забавную игру. Тетушка Гагара сидит с коробкой фишек у кровати, отец курит и читает газету.

В кухне уже прибрано, на столе — только вино и печенье. Боришка переодевается в ванной. Поглядела на себя в зеркало. Растаяли, рассыпались на плечи Боришкины косы, а с ними и ее детство. Вот уже в один большой пучок связаны пышные волосы — по-взрослому, как она давно мечтала. Искрятся длинные, приспущенные на виски локоны.

Но когда она входит в комнату, отцу она почему-то все равно кажется той, прежней Боришкой, у которой никогда не было синего платья и туфелек на «шпильках» и которая никогда не закалывала волосы в такую пышную, высокую прическу. Для него она та же, какое бы платье она ни надела, какую бы прическу ни сделала, его милая, ласковая, любящая дочь.

Тетушка Гагара даже коробку с фишками выронила, мама тоже от изумления замолкла на полуслове, когда они увидели ее входящей в комнату. А Бори и туда и сюда повернется, показывая свой праздничный наряд.

Бори не идет — летит вверх по лестнице. Изо всех квартир гремит музыка. У тетушки Чак радио так горланит, что заглушает даже цокот Боришкиных каблучков.

А дома у Ютки тоже радио так кричит, что не слышно звонка. Бабушка «запускает музыку» на всю мощь: она плохо слышит. Ютка играет с бабушкой в карты.

— Звонят? Я сама пойду посмотрю.

Отворяет и не может вымолвить ни слова. На пороге Варьяш.

— Сдам я этот чертов экзамен, — угрюмо бормочет Миклош, — и можете делать с вашей тетей Чисар что хотите. Пойду и в интернат, и агрономом-садоводом буду, если вам уж так хочется… Теперь довольна?

Ютка молчит, на глазах у нее слезы.

— Ладно, не реви! Уверяю, радости тебе со мной мало будет. И если когда-нибудь решусь жениться на тебе, то только когда ты сама предложишь…

У Шошей на звонок выходит молодая хозяйка и приветливо встречает Боришку. В комнате на столе яства и вина и, конечно же, тоже звучит музыка. Бори осматривается и вспоминает, как еще вчера они сидели здесь с Юткой вдвоем у печи.

Боришка внимательно разглядывает Шоша-младшего, шагнувшего ей навстречу: у него черные волосы и темно-карие глаза. В общем, он вылитый Рудольф, только на десять лет моложе.

— Разрешите вам представить моего младшего брата Рудольфа, — говорит инженер.

Бори и молодой человек пожимают друг другу руки.

Примечания

1

Тольди Миклош — венгерский народный герой-богатырь, воспетый в одноименной эпической поэме — трилогии известного поэта Яноша Араня (1817–1882). (Здесь и далее примечания переводчиков.)

(обратно)

2

Михай Витез Чоконаи (1773–1805) — известный венгерский поэт эпохи Просвещения, один из основоположников венгерского литературного языка.

(обратно)

3

Мартинович Игнац (1755–1795) — руководитель движения венгерских якобинцев; участники возглавляемого им заговора были схвачены и 20 мая 1795 года казнены.

(обратно)

4

В Венгрии школьное образование строится следующим образом: восьмилетняя средняя школа (обязательная) и четырехклассная гимназия.

(обратно)

5

Матяш Хуняди (Корвин; 1458–1490) — венгерский король из династии Хуняди, в гербе которого был ворон с кольцом в клюве; отсюда — Корвин (латинское слово «ворон»).

(обратно)

6

Фамилия Варьяш образована от венгерского слова «ворона».

(обратно)

Оглавление

I. Впервые о Беньямине Эперьеше

II. День рождения, но не настоящий…

III. Ворон и могильный крест. Сильвия Ауэр

IV. „Летучка” с неожиданным результатом

V. День Анны

VI. Рудольф

VII. Красный свет светофора

VIII. Холодный поцелуй и конверт из плотной бумаги

IX. В тот же вечер

X. Пурга

XI. Игрушка в витрине с живыми фигурами

XII. Предательство Ютки

XIII. Тетушка Гагара. Работа в „Резеде”

XIV. Еловая веточка и цикламен

XV. Букет для невесты

XVI. Сочельник

XVII. Рождественское утро

XVIII. Беньямин Эперьеш — вторично

XIX. „Вся твоя ценность лишь в том…”

XX. Уличный детектив

XXI. Настоящий день рождения

*** Примечания ***