Счастье рядом [Николай Николаевич Вагнер] (fb2) читать онлайн

Н. Вагнер. Счастье рядом

Глава первая

1

Старая изъезженная дорога петляла по снежной равнине, взбиралась на холмы, скатывалась в овраги, вилась и бежала серой нескончаемой лентой.

Юркий вездеход газик терял скорость и вновь набирал ее. Ныряя в сыпучий снег и подпрыгивая на вылизанных ветром ледяных ухабах, он упрямо пробивался вперед.

Небольшой перелесок сузил горизонты. Могучие прямоствольные ели обступили колею, взбугрили ее пробивающимися из-под снега корневищами. Шофер неистово крутанул баранку и чертыхнулся.

— Пропади она пропадом! Всю жизнь — то пень, то колода.

Андрей улыбнулся. Он не замечал ни рытвин, ни колдобин, ни хлесткого ветра, который пробивался в щели брезента. За окном кабины медленно проплывали посеребренные изморозью деревья. Они стояли не шелохнувшись, не пытаясь сбросить груз снега со своих ветвей.

— Красота, — сказал Андрей, вглядываясь в белый простор и хороводившие по нему зеленые перелески.

— Лучше не придумаешь. — Шофер пустил машину в пологий, исполосованный колесами объезд.

Дорога весело взбежала на белый ослепительный увал. Подобно спущенной пружине, вырвалась она далеко вперед и, все более сужаясь, превращалась в едва заметную нить.

Где-то, километров за сто пятьдесят отсюда, жил своей жизнью Лесоозерск — новый город, центр лесной промышленности. А дальше? За всю жизнь не исколесить дорог, которые бежали до самых границ русской земли. И эта — тоже, наверное, теряла свой след где-нибудь у Ледовитого океана.

В низине показалось большое село. От укутанных снегом изб тянулись к небу белые дымки.

Деревня Холмы — мелькнуло на табличке. У сельмага, на вросшем в сугроб столбе, светлел металлический репродуктор. Голос Жизнёвой донесся до слуха Андрея. Донесся и исчез так же внезапно, как ворвался в машину. Он смешался с посвистом ветра и остался где-то позади, но Андрей безошибочно узнал его.

Ни в один из своих приездов в радиокомитет ему не пришлось увидеть старшего диктора Татьяну Васильевну Жизнёву, но всякий раз, когда звучал ее голос, он явственно представлял себе Иринку. Вот и теперь вспомнилась она, бледная и задумчивая, ее зеленые влажные глаза и спиральки золотистых волос у висков. Вспомнились осенняя ночь, последняя перед ее отъездом в Москву, — черные от сырости тротуары, невидимая пыль дождя, чуть слышно шуршащие слова: «Что ты, что ты! Мне тепло, надень сам. Слышишь?» Это слово она произносила немного шепелявя, мягко, но настойчиво, и, подняв руку, не давала накинуть на себя плащ...

Порывистый ветер налетел на машину, засвистел в щелях, и отчетливо послышался вопрос Иринки. В звуке ветра почудилось мягкое: «Слышишь?» Она любила вставлять его в речь. И еще любила слово «правда».

«Надень, ну надень! Мне не холодно, правда...»

Расставание с Иринкой вызвало горечь, которая растворялась временами в суматохе радиокорреспондентских буден. Прошла зима, промелькнуло короткое уральское лето, и снова забарабанили осенние дожди. В душе что-то повернулось, стало неспокойно — Андрей впервые почувствовал себя одиноким.

Вот тогда-то и примчался он в Москву. Из мутного неба сыпал мокрый снег, он таял в воздухе, обжигал холодными каплями лицо. Мать Иринки узнала, обрадовалась и удивилась: разве не известно ему, что Ирина вышла замуж? Да, да, за любимого профессора...

Далеко ушло то время, а память об Иринке осталась. Не мог он забыть ни ее голоса, ни улыбки тихой, затаенной в уголках губ, ни восторженного выражения глаз. Восторженного, когда играла Грига или Шопена.

Всегда свежи в памяти воспоминания о днях первой любви. Они наплывают, подобно сновидениям, и с годами не перестают быть по-юношески чистыми и радостными... «Но что было, то прошло, — каждый раз успокаивал себя Андрей, когда какая-нибудь вешка жизни напоминала ему об Ирине. — Старого не воротишь, и жизнь от этого не перестала быть стремительной и прекрасной. Наверное, не перестала...»

Внезапная остановка бросила Андрея на ветровое стекло. Машина на всем ходу повернулась и встала поперек дороги. Дрожа кузовом, она беспомощно буксовала в глубоком снегу.

— Приехали, — пробурчал водитель и заглушил мотор. От наступившей тишины проснулся звукооператор Юрий Яснов. Он зябко поежился, хотел было снова уткнуться лицом в воротник цигейковой шубы и вдруг спросил:

— Приехали?

— Так точно, ваше сиятельство, — пошутил Андрей. — Прошу на выход! — И первым выпрыгнул в глубокий снег.

В лицо ударил колючий ветер. Он взвихривал снежную пыль, неистово закручивал ее и нес в поле.

Шофер присел на корточки. Заглянув под кузов, он разразился злой бранью в адрес машины, севшей на брюхо, проклятущих дорог и начальства, которое посылает в рейс в этакую непогодь. Отведя душу и смирясь с обстановкой, он, видимо, не впервые произнес:

— Еще Пушкин говорил, что в России триста лет не будет хороших дорог!

— Пушкин не знал, что вырастут такие орлы! — весело отозвался Андрей и хлопнул Яснова по плечу, едва не свалив его в снег.

— Давай лопаты! Не видишь, человек замерзает! А ну, веселей! — скомандовал он уже Яснову, и они принялись разгребать снег.

Через несколько минут, глотая зябкий воздух, шофер одобрительно крикнул: «Хорош!» и полез в кабину, Андрей и Яснов налегли на радиатор.

Пятясь назад, машина медленно уходила к наезженному тракту. Здесь и распрощались Андрей и Яснов с шофером: впереди лежал намертво переметенный проселок. Они посмотрели вслед удалявшейся машине, взялись за ручки ящика с аппаратурой и побрели по снежной целине навстречу бурану и быстро сгущавшимся сумеркам.

2

Это было обычное для тех лет фойе областного радиоцентра. Вдоль его стен стояло несколько полумягких кресел. В углу поблескивало трюмо. На лежавший посредине комнаты большой полустершийся ковер приступил толстыми резными ножками овальный стол. На столе, покрытом куском коричневого плюша, лежало несколько журналов и одиноко возвышалась ваза для цветов.

Сюда собиралось много самых разных людей, а теперь было пусто, стояла тишина, поэтому светящийся транспарант над дверями студии: «Тише, идет передача!» казался неуместным, лишним.

Но вот слова, строго предупреждавшие каждого о необходимости соблюдать тишину, погасли, дверь студии открылась, и в фойе вошла Татьяна Васильевна Жизнёва. На ее белом, чуть удлиненном лице розовел румянец, серые глаза блестели. Она только что читала передачу, и волнение, которое всякий раз охватывает человека, даже много раз выступавшего перед микрофоном, еще не улеглось.

Татьяна Васильевна быстро подошла к столу, положила на него сумку и, держа в руках горжетку, направилась к зеркалу. Вглядываясь в свое отражение, она сняла небольшую зеленую шляпку, привычными движениями поправила волнистые каштановые волосы, затем приложила к разгоряченным щекам ладони, постояла немного и начала припудривать лицо.

Из студии со стопкой разноцветных коробок вышла Александра Павловна. Жизнёва скосила на нее глаза и осторожными прикосновениями помады подкрасила губы. Надела пальто, пристегнула черную с серебринками лису и повернулась к Александре Павловне.

— Ну, как вам моя шляпа?

— Опять новая?! — спросила Александра Павловна и подошла ближе. Она плохо видела и поэтому даже на близком расстоянии слегка прищуривала глаза. — Ни-ч-чего! Это, кажется, модно? Муж вас совсем избаловал. Эх, эти мне мужья!

Кедрина распахнула створки шкафа и принялась расставлять коробки с записями.

— Причем тут муж? Георгий вообще ничего не понимает ни в шляпах, ни в хозяйстве. Он даже галстук себе не может купить.

— Однако, дорогая Татьяна Васильевна, не гневите бога! Котиковую шубку вы купили на той неделе и тоже скажете, причем тут муж?

— Ну, это другое дело!

— То-то, — и обе женщины рассмеялись...

На улице мела пурга. Мириады снежинок, подобно мотылькам, беспокойно кружили вокруг фонарей и, словно обожженные их светом, суматошно сыпались вниз. Татьяна Васильевна шла быстро, она любила обгонять прохожих. Да и было куда спешить: дома ее ждал маленький Димка — двухлетний сын. Он, наверное, ползал теперь по ковру, строил из кубиков дом и при каждом стуке за дверью подымал свою стриженую с короткой челкой голову: «Мама?» Георгий же скорее всего прилег на диван, задремал, прикрыв недочитанной газетой лицо. А бабушка, мать Татьяны Васильевны, уже успела, наверное, согреть чай и расставляла теперь чашки.

В квартире тихо и скучно. Но вот придет она, молодая хозяйка, и все здесь пойдет по-другому. Поднимет грузное тело муж и зашлепает в больших войлочных туфлях к умывальнику; обхватит ноги матери Димка и начнет рассказывать смысл только одному ему понятной игры, а бабушка засуетится около стола. Чай же будет разливать сама Татьяна Васильевна, так уж повелось в доме, без этого чай не чай.

Жизнёва шла все быстрее. Еще один квартал — и там, на углу, ее дом. Его очертания уже прорезались сквозь серое мельтешение падающего снега, засверкали окна всех пяти этажей.

Захлопнулись двери за Татьяной Васильевной, она поднималась по лестнице на свой третий этаж, а следов от ее ботинок уже не осталось. Только что их рубчатые, резные отпечатки были здесь, у подъезда, и уже исчезли в круговороте снега и ветра. Пурга...

3

Александра Павловна разложила коробки по ячейкам фонотеки и подошла к окну. Мало увидела она отсюда — фонарь, раскачивающийся у вершины деревянного столба, и кусочек снежной бури. Она прищурила глаза и задумалась.

Сколько раз за двадцать лет работы музыкальным редактором оставалась она в этой комнате одна?

Иногда с наступлением сумерек сюда приходили артисты. Они репетировали в фойе, а Александра Павловна сидела в студии, у дикторского пульта, читала книгу или редактировала тексты будущих передач.

В этот вечер никто не пришел, и Александра Павловна, кажется, впервые пожалела об этом. Одиночество, которое иной раз было ей даже приятным, сегодня давило непосильным грузом. Она провела рукой по запотевшему стеклу, настойчиво спрашивая себя, чего же ей все-таки недоставало в этот вечер: «Может быть, пойти домой?.. Сесть за пианино?.. Послушать новые записи?» Вспомнился солист оперы Василий Васильевич Каретников, который часто заходил «на огонек» и умел развеять мрачное настроение. Но сегодня не было и его — пустоватого, но зато веселого, неугомонного. «Может быть, позвонить ему, поговорить о предстоящем концерте?..»

Через открытую дверь донесся телефонный звонок. Александра Павловна вздрогнула и быстрой семенящей походкой прошла в студию. Вначале она никак не могла разобрать, кто звонит и откуда. Ясно было то, что вызывала междугородная: треск в трубке то и дело прерывался голосом телефонистки, которая поминутно повторяла: «Соединяю» и никак не могла соединить. Наконец до слуха Александры Павловны донесся голос Андрея Широкова. Он сообщал, что звукооператор Яснов до Северогорска добрался благополучно и, следовательно, передача, назначенная на понедельник, состоится.

Сюда, в студию, часто звонили и другие корреспонденты. Все они знали, что если в редакциях уже никого нет, то в студии еще можно застать Александру Павловну и передать все, что нужно.

Разговор с Широковым всколыхнул Александру Павловну. Да, пора домой! Она тщательно заперла шкафы с пластинками и магнитофонными записями и заглянула в центральную аппаратную.

В этот вечер дежурила Оля Комлева, Она выглядела совсем девочкой и была такая маленькая, что неуклюжий письменный стол, за которым она сидела, казался огромным. Забравшись с ногами на стул, Оля держала в тонких руках раскрытую тетрадь, заполненную стенографическими знаками. Стол окружали шкафы усилительной аппаратуры, которые светились докрасна раскаленными лампами. Контрольные динамики гремели музыкой — шла трансляция Москвы.

Оля не слышала, как открылась дверь в аппаратную, и только когда Александра Павловна остановилась у самого стола, оторвалась от конспекта и вскинула голову. Большие голубые глаза удивленно уставились на Александру Павловну.

— Вы давно?

— Что давно?

— Здесь стоите?

— Не меньше получаса...

— Ну уж, не может быть. Я только что соединяла вас с Широковым.

— А коль соединяла, так чего спрашиваешь? Тоже мне, ответственный дежурный! —— Александра Павловна добродушно потрепала Олины кудряшки и низким строгим голосом сказала: — Закрой, я пошла.

— Постойте, постойте, Александра Павловна, вам нравится голос Широкова?

— Широкова?.. — Александра Павловна усмехнулась. — Разве он певец? А почему, собственно, тебя это интересует?

Оля закрыла тетрадь и, прижав ее к груди, тихо произнесла:

— Знаете, мне кажется, что Широков должен быть очень веселым и... мужественным человеком.

— Возможно, но к чему тебе это? Мало ты накуролесила за свою жизнь. Мотылек!

В голосе Александры Павловны прозвучали нотки осуждения. Она считала, что говорить таким тоном имела право, так как немало была наслышана о легкомысленных Олиных увлечениях. Но Оля ничуть не обиделась, напротив, звонко расхохоталась.

— Разве я чем-нибудь похожа на мотылька? Мотылек живет один день, а я — вы знаете, сколько прожила я? Почти восемь тысяч дней! Моей Аленке и то уже тысяча дней.

— Ну и подсчеты! — На этот раз рассмеялась Александра Павловна. — И не лень тебе считать прожитые дни? Умора! — Александра Павловна расстегнула пальто, достала из кармашка вязаной кофты платок и принялась вытирать глаза.

— Рассмешила... Это, значит, сколько же дней прожила я? Наверное, все пятнадцать тысяч!

Оля схватила карандаш.

— Вам сколько, тридцать девять? Ну вот... Получается... Четырнадцать тысяч двести тридцать пять дней. А некоторые люди живут по двадцать пять — тридцать пять тысяч!

— И когда ты все это высчитываешь? Придет же в голову.

— На дежурстве. Аппаратура работает нормально, сижу — читаю, концерты слушаю и думаю. Что только не придет в голову. Вот, например, сколько лет Козловскому?

— Ну, это и так известно.

— Вам, конечно, но мне откуда знать?

— Ну и как же?

— А я взяла и написала ему письмо.

— Что же он тебе ответил?

— Ничего! Наверное, обиделся: ведь я написала ему, что голос у него такой молодой, что петь им может только юноша или никогда не стареющий мужчина.

— И все-таки ты мотылек, — вздохнула Александра Павловна. — Закрой-ка за мной фойе. Мне пора.

— Ну что же, счастливо, Александра Павловна! Как только доберетесь в такую погоду? Одна, а идти вам на край света...

— Доберусь, мне не привыкать.

Дверь за Александрой Павловной закрылась, и Оля вновь осталась среди громоздившейся вдоль стен аппаратуры. Она прошлась около усилительных шкафов и фидерных стоек, привычными движениями повертывая регуляторы. Аппаратура работала исправно, на тысячи радиоточек города подавался голос Москвы.

Затем Оля снова взобралась на стул и, закусив зубами кончик карандаша, принялась учить стенографические знаки.

...Уже далеко за полночь закончилась работа радиоузла. Выключенная аппаратура, словно лишенная дыхания, остыла, мрачно притаившись возле стен полутемного зала. Оля уснула. Она ловко устроилась на диване, поджав ноги и положив кудрявую голову прямо на деревянный подлокотник. Однако сон дежурного техника тревожен и недолог: в любую минуту может раздаться телефонный звонок и нужно будет давать разъяснения какому-нибудь отдаленному радиоузлу области или записывать сводку о его работе, говорить с дежурным приемной радиостанции, отвечать на вопросы начальства. И вот он, телефонный звонок! Оля, словно мячик, вскочила с дивана и, потеряв на ходу туфлю, подбежала к стойке, в которой был вмонтирован телефон. На многочисленные «хелло!», как привыкла начинать разговор Оля, трубка отвечала сплошным треском. Затем издалека стал пробиваться тонкий, безжизненный голос: «Оков... оков...» — настойчиво повторял неизвестный абонент. «Ага, говорит Широков», — наконец поняла Оля и, стуча по рычагу, призывая междугородную обеспечить четкую связь, принялась во всю силу легких кричать: «Слушаю, слушаю вас, товарищ Широков!..».

Внезапно в трубке воцарилась тишина. Исчезли и голос, и треск, который мешал говорить. Напрасно Оля раздувала щеки, силясь продуть молчавшую трубку, — ее как будто отрезали от шнура. Не успела Оля отойти от стойки, чтобы надеть туфлю, как резкие звуки междугородной вновь заставили ее броситься к телефону. На этот раз голос Андрея Широкова звучал как будто бы рядом. Андрей извинился за позднее вторжение и попросил записать информацию для утреннего выпуска «Последних известий».

Оля в одних чулках добежала до середины зала, где стоял стол, схватила карандаш и тетрадь и вновь взяла трубку.

— Вы слушаете? — спросил Андрей.

— Да, да, — отозвалась Оля.

— Диктую: «Еще вечером ничто не предвещало несчастья...» — Вы записываете?

— Да, да, — ответила Оля.

— Продолжаю: «...а ночью на северогорскую тайгу обрушился снежный вихрь...» — Вы записываете?..

Андрей говорил о занесенных снегом лесных поселках, о разбушевавшейся непогоде, которая нарушила линии связи, сделала непроходимыми автомобильные дороги. Не дожидаясь, когда утихнет пурга, комсомольцы северогорских колхозов, вооружившись лопатами, веревками, мотками проволоки, вышли на борьбу с последствиями снежной бури.

В пургу же на самолете АН-2 отправился в полет по вызову лесоозерской больницы летчик — комсомолец Иван Фролов. Особенно отличились, — заканчивал свое сообщение Широков, — комсомольцы пестинского колхоза «Светлый путь» во главе с комсоргом Антониной Подъяновой. Они восстановили телефонную связь на участке Холмы — Северогорск и сейчас продолжают расчистку автомобильной дороги.

Широков диктовал быстро: телефонная линия вновь могла выйти из строя. Только произнеся последнюю фразу, он удивился тому, как техник радиоузла успевала за ним записывать.

— Не хуже стенографистки! — похвалил он незнакомую девушку, справился о ее фамилии, добавил:

— Спасибо, товарищ Комлева! Сто лет не забуду.

4

В квартире Тихона Александровича Бурова в семь часов утра приглушенно зазвенел телефон. За год руководства областным радиовещанием он привык к таким ранним звонкам и не только не раздражался, когда они раздавались, а, наоборот, каждый раз испытывал удовлетворение — с ним считались, разрешения его спрашивали, его мнение было непреложным.

Буров сразу узнал голос Татьяны Васильевны. Он внимательно выслушал информацию, переданную ночью Андреем Широковым, попросил прочесть ее еще, некоторое время поразмышлял и разрешил, наконец, поставить в выпуск «Последних известий» сразу после сообщений с промышленных предприятий. Буров внес в текст всего одну поправку — распорядился вычеркнуть фразу о вылете в Лесоозерск пилота Ивана Фролова. Возможность рейса в нелетную погоду показалась ему сомнительной.

Закончив разговор, Тихон Александрович направился в ванную. Он любовно оглядел поблескивавшие плиткой стены, затем, сполоснув под краном руки, принялся тщательно чистить зубы, усердно крутя при этом круглой, коротко стриженной головой. Потом он долго намыливал лицо, шею, руки и, громко кряхтя и фыркая, как будто выполнял непосильную работу, смывал мыло водой. Насухо растерев кожу, Буров втиснул свое располневшее тело в тесную коричневую пижаму и снова вошел в комнату, которая одновременно служила столовой и кабинетом.

Жена Бурова спала в дальней комнате, и поэтому здесь можно было беспрепятственно включить приемник. На шкале настройки вспыхнул желтый свет, весело замигал зеленый глазок. Тихон Александрович слегка повернул регулятор, и в комнате, совсем рядом, зазвучал голос Жизнёвой.

В течение пятнадцати минут, пока передавался выпуск «Последних известий», Буров сидел не шелохнувшись, стараясь не пропустить ни одного слова. Текст вчера он прочитать не успел — был на заседании в облисполкоме и теперь с удовлетворением отмечал, что указание, которое он дал главному редактору Хмелеву, выполнено. Почти все сообщения были увязаны с подготовкой к выборам в Верховный Совет.

Затем диктор оповестил слушателей о концерте по заявкам избирателей. Тихон Александрович выслушал и это объявление, однако концерт слушать не стал. К музыке он относился, как к чему-то третьестепенному, да и был уверен в том, что опытный редактор Александра Павловна составила концерт таким, каким ему и следовало быть.

Он подошел к окну, приподнял штору и посмотрел на часы. Было без десяти восемь. «Звонить Маргарите Витальевне еще рано». Успокоив себя мыслью, что было воскресенье и Бессонова никуда уйти не могла, он решил поинтересоваться ее мнением о выпуске чуть позже. А теперь можно было еще немного подремать в качалке, пока его жена — Мария Степановна — не встанет и не приготовит завтрак.

Тихон Александрович погрузился в глубокую плетеную качалку и закрыл глаза. Посидев так несколько минут, он понял, что больше не уснет. Мешала назойливая и беспокойная мысль — о предстоящем утверждении на бюро обкома плана передач. «Как-то все сойдет?» Главное, что беспокоило Бурова, — плохое знание экономики области.

Всю жизнь он работал в культурно-просветительных учреждениях и последние годы заведовал Северогорским городским отделом культуры. Ему и в голову не приходило интересоваться особенностями работы угольщиков, машиностроителей, химиков и людей многих других профессий, широко распространенных в области. Однажды уже пришлось краснеть на заседании бюро, когда на вопрос председателя облисполкома о перспективных культурах для колхозов северных районов он не смог ответить ничего вразумительного.

Короткой пухлой рукой Тихон Александрович дотянулся до письменного стола, где стояла лампа с пергаментным колпачком, включил ее, взял объемистую папку, окаймленную молнией, и извлек искусно сброшюрованные планы радиопередач. Он по нескольку раз вчитывался в название каждой темы, против некоторых из них выводил карандашом аккуратный вопросительный знак или писал: «Узнать у Хмелева», «Спросить у Плотникова», «Уточнить».

Перечень тем, запланированных редакцией «Последних известий», Буров отчеркнул снизу вверх и на полях каллиграфическим почерком вывел: «Конкретизировать». На другом экземпляре плана он написал: «Редактору «Последних известий» Плотникову И. В. — переделать план, составить его с указанием предприятий, шахт, колхозов и их руководителей».

Вариант плана, который старательно изучал Тихон Александрович, несколько дней назад уже был отправлен в отдел пропаганды обкома. Заведующая отделом Маргарита Витальевна Бессонова считала, что предварительное ознакомление с планом никогда не мешает,— однако, ее замечаний Буров до сих пор не знал. Оторвав на секунду глаза от бумаг, он снова взглянул на часы, которые мягко отражались на полированной столешнице. Стрелка приближалась к девяти. «Можно и позвонить», — решил он и, подняв на лоб очки, подошел к телефону.

Маргарита Павловна ответила не сразу, а когда взяла трубку, удивилась:

— Что-нибудь произошло?

Буров успокоил: все в порядке, никаких происшествий. Просто он хотел поинтересоваться, слушала ли Маргарита Витальевна утренние передачи. Оказалось, что концерт по заявкам она слушала. И здесь у Маргариты Витальевны были замечания. Во-первых, почему для избирателей концерт передавался в записи. Неужели нельзя было пригласить артистов из театров города? Потом, репертуар! Сплошь несерьезные песенки о ромашках и о любви. Разве у нас не стало патриотических песен. И уж совсем недопустимо, на взгляд Бессоновой, было то, что радио обезличило избирателей, — назывались их фамилии, адреса, где они живут, но как работают, как выглядит их общественное лицо — об этом ни слова!

Тихон Александрович робко защищался, ссылаясь на то, что и денег не хватит, чтобы все концерты по заявкам передавать в живом исполнении, и что песни одни и те же нельзя исполнять каждый раз. Однако ничто не было принято во внимание. Маргарита Витальевна стояла на своем. Говорила она столь напористо и быстро, что Тихон Александрович буквально не мог раскрыть рта.

И надо же было Марии Степановне в эту минуту заглянуть в комнату. Она уже давно встала и приготовила завтрак. Буров нервно махнул рукой и предупреждающе закрыл глаза, прося повременить.

Согласившись наконец со всеми доводами Бессоновой, он поинтересовался замечаниями по плану.

В этой части разговора Маргарита Витальевна переменила тон и стала говорить спокойно. Прежде всего она выразила удовлетворение тем, что план представлен своевременно. Отметила она и осведомленность работников радио в основных вопросах, которыми жила область. Буров довольно улыбался и в знак согласия с тем, о чем говорила Бессонова, утвердительно кивал головой.

5

Андрей лежал на топчане в комнате, расположенной рядом с красным уголком. Лежал, вспоминал о событиях минувшего дня и прислушивался к голосу репродуктора. Всего несколько минут оставалось до начала «Последних известий». Прозвучит ли его информация? Передала ли ее дикторам Оля Комлева? Пожалуй, еще никогда ему так не хотелось, чтобы его заметка была включена в выпуск. Уж очень взволновала смелость девчат. Уйти в кромешную тьму навстречу непогоде, рискуя сбиться с пути, быть заживо погребенными снежной бурей!.. Перед глазами вновь и вновь возникали красные, обожженные ветром лица Наташи и Веры, Сано и Григория Вербовых. Вербовы... «У нас все Вербовы», — с улыбкой вспомнил Андрей, и в долю минуты перед ним пробежала картина первого знакомства с жителями села Песты.

В просторной комнате с желтыми стругаными стенами за длинным дощатым столом сидели колхозницы. При тусклом свете лампочки все они казались похожими друг на друга. И одеты вроде были одинаково — в длинных пуховых платках, накинутых на плечи. Только одна девушка отличалась от других. Она была в коротком аккуратном тулупчике, отороченном белым мехом.

— Раздевайтесь. Замерзли, наверное? — сказала она. — Зовут меня Тоня.

Андрей кивнул девушке, скинул пальто и, растирая онемевшие руки, прошел к столу. «Которая из них Вербова? — подумал он. — Наверное, эта рослая женщина с открытым спокойным лицом и тугим узлом светлых волос на затылке?» Женщина тем временем собрала в стопку лежавшие перед ней книги и закрыла конспект.

— Вас, наверное, наш кандидат интересует? — спросила Тоня. — Вот она, наша Валентина Григорьевна.

Андрей не ошибся.

— Вы и есть Вербова?

— Все мы, чай, Вербовы, — вступила в разговор краснощекая с белесыми бровями и ресницами Наташа.

— Одна Тоня Подъянова, и то потому, что нездешняя.

— Да, здесь вся деревня — Вербовы, — сказала Валентина Григорьевна. Она пригласила сесть на скамью, которую предупредительно освободили девчата.

Многое узнал в этот вечер Андрей. В глухой таежной деревушке работал государственный сортоиспытательный участок. На нем испытывалось восемь сортов мягкой пшеницы. Острый глаз нужен был для того, чтобы выбрать лучший сорт!..

— Вообще-то не просто, — согласилась Валентина Григорьевна, — но у нас хороший коллектив. Вон Наташа, Вера — настоящими агрономами стали.

— Понапрасну славите нас, Валентина Григорьевна,— встрепенулась белесая Наташа. — Кабы были агрономши, давно бы замуж повыходили.

— Давно бы в МТС переехали на казенные харчи, — хихикнула Вера, — а то вон как отощали, — и она так наклонила голову, что сразу образовались три тугих подбородка.

Вспыхнувший смех заглушила вьюга, которая ворвалась в открытую дверь. Все повернулись к порогу. Там добела запорошенная снегом стояла Тоня. Она несколько раз хлопнула рукавицами по тулупчику и направилась к Наташе. Шепнув ей несколько слов, Тоня подошла к Вере, потом к другим девушкам. Они встали и, затянув потуже платки, одна за другой исчезли за дверью.

— Что случилось? — спросила Валентина Григорьевна.

— Ничего страшного, — отозвалась Тоня, — на дороге щиты повалило...

Потом погас свет. Вместе с Валентиной Григорьевной Андрей вышел на улицу. Мрак и свист ветра встретили их. Вдоль домов и плетней, где вилась глубоко протоптанная тропа, выросли гребни снега. Они курились поземкой, а из мутного неба яростно обрушивались все новые снежные лавины.

Пригнув голову, Андрей шел вперед, протаптывая дорогу Валентине Григорьевне. Около ее дома они встретили колхозного избача Гришу. Крича и размахивая руками, он объяснил, отчего погас свет.

— Возле красного уголка замкнуло. Не впервой их захлестывает, а натянуть некому. Монтер-от в Холмы ушел. Было сам полез на столб, да меня как шабаркнет — так я башкой в сугроб. Во-мясо с пальца вырвало. — Гриша стянул рукавицу и показал черный палец.

— Пошли! — сказал Андрей. — Где столб?

— Нешто вы полезете?! Убьет!

— Не убьет! Дело знакомое...

Здесь мысли Андрея оборвались: в репродукторе послышался голос Жизнёвой, объявившей о начале местных передач. Ее сменил густой баритон диктора Казанцева. Передавались репортажи о встречах кандидатов в депутаты с избирателями, о трудовых успехах в честь предстоящих выборов. Произносилось много фамилий передовых людей, цифр, процентов.

«Скучно, — подумал Андрей. — О живом деле — и так по-казенному».

Еще больше огорчился он, когда услышал свою информацию в числе других, объединенных рубрикой «В честь выборов».

Причем тут выборы, когда речь шла о снежной стихии? Разве это дело — формально приклеивать к фактам ярлыки и девизы? Разве не лучше, когда факты сами говорят за себя? Андрей вскочил с топчана и дослушал свою информацию, расхаживая по комнате. Последнее, что окончательно расстроило его, было досадное сокращение переданной им заметки. Диктор ничего не сказал о летчике Иване Фролове. Замолчать о таком геройском поступке, по мнению Андрея, было недопустимым делом!

Он натянул пальто и пошел в правление звонить Бурову.

В красном уголке столкнулся с Гришей.

— Слыхали, Андрей Игнатьевич, как про наших ребят радио говорит? Вся деревня в курсе. Еще бабы не успели раззвонить, как уже всем обо всем известно. Бабам осталось говорить о том, что вечор корреспонденты приехали, радиостанцию привезли и теперь каждый день будут славить на весь мир наших ребят.

Андрей улыбнулся, слушая забавные Гришины речи и сказал только:

— Плохо, брат, славим!

— Да нет, вроде бы правильно, — возразил Гриша, подувая на перетянутый тряпицей палец. — И ребят всех по имени назвали, и про дело точь-в-точь описали. А главное — быстро. Об Антонине-то уже по радио говорят, а она со своей группой все еще в поле...

На улице, идя по снежной целине, Андрей немного успокоился. То ли от свежего морозного воздуха и тихого деревенского утра, то ли от Гришиных слов — горечь досады улеглась. В общем-то Гриша был прав. Факт сыграл свою роль. В конце концов, главное в агитации — факты.

И все же телефонный разговор с Тихоном Александровичем Буровым он заказал.

6

 Маргарита Витальевна Бессонова пригласила Бурова в обком к двенадцати часам дня, поэтому он торопился начать летучку. Еще не все работники успели занять места, а Буров уже стоял в конце стола, покрытого зеленым сукном, и стучал карандашом по графину.

— Товарищи! — говорил он безразличным скрипучим голосом. — Давайте привыкать к порядку. Летучки у нас проводятся по понедельникам, ровно в девять часов. Мальгин, Петр Петрович, что у вас там за базар? Нельзя ли побыстрее?

Петр Петрович Мальгин, корреспондент промышленной редакции, никак не мог уместиться на диване и, изрядно прижав к валику маленькую Ткаченко, сморщил лицо в плутоватой улыбке.

— Все собрались? — с ноткой раздражения спросил Буров и, не получив ответа, предоставил слово дежурному обозревателю Лидии Константиновне Ткаченко.

Она встала, и этим не замедлил воспользоваться Мальгин. Он расселся на диване поудобнее и хитро заулыбался всем лицом. Ткаченко поправила на коротком курносом носу пенсне и начала подчеркнуто деловым тоном:

— Мне как литературно-драматическому редактору, возможно, трудно будет проанализировать передачи, поднимающие вопросы не моей компетенции, но я все-таки постараюсь их разобрать.

Ткаченко четко формулировала мысли и методично, как будто она всю жизнь только и делала, что рецензировала передачи, высказывала свои соображения по вещанию за прошедшую неделю.

Говорила Ткаченко нарочито официальным тоном, бесстрастно. Почти в каждой ее фразе звучала нотка назидания. Ее не слушали. Александра Павловна смотрела в окно и думала о чем-то своем. Мальгин то и дело подмигивал Плотникову и, вытягивая губы, пытался изобразить важное лицо Ткаченко. Даже главный редактор Хмелев, который всегда внимательно следил за выступлениями товарищей и записывал их замечания, собрал над переносицей складки и чертил на листе бумаги причудливые фигуры.

— Тихон Александрович просил меня подчеркнуть, — продолжала тем временем Ткаченко, — как редакции выполняют план освещения избирательной кампании. Что же, я должна сказать, что в количественном выражении это выглядит неплохо. За неделю переданы пятьдесят информаций, рассказывающих о подготовке к выборам, и четыре специальные передачи. Однако, на мой взгляд, мы имеем явные отступления от плана. Редакция промышленных передач вместо того, чтобы говорить о выполнении предвыборных обязательств, дала передачу о какой-то ценной инициативе, проявленной молодыми шахтерами. Единственное, что сказано здесь на тему, предусмотренную планом, — это то, что все шахтеры — молодые избиратели. Ведь это же смешно!

— Ничего смешного здесь нет, Лидия Константиновна! — вставил реплику Хмелев. Он отбросил карандаш, которым испещрил уже весь лист, встал и, чеканя каждую фразу, сказал:

— Каждый шахтер третьей Комсомольской дает в смену по две тонны сверхпланового угля. Вслед за донецким забойщиком Мамаем, а может быть, одновременно с ним начали это важное дело уральцы. Речь идет не о рекордах одиночек, а о массовом росте производительности труда. И это передовая, высокосознательная молодежь — завоевание Советской власти. Я считаю, что в передаче «Шахтерская инициатива» выражена сама суть нашей жизни, сам дух предвыборного соревнования.

— Но причем здесь дух? — съязвила Ткаченко. — Ведь мы же с вами, Леонид Петрович, материалисты...

— Мало быть материалистами, — ухмыльнувшись, ответил Хмелев, — надо еще быть марксистами. Прошу извинить, продолжайте.

— Да, да, — вставил Буров, — продолжайте, Лидия Константиновна. Мы ограничены во времени. И давайте, товарищи, — без реплик. Леонидо Петрович, наберитесь терпения. Неужели трудно подождать и выступить позже?

— Все это правильно, Тихон Александрович, однако действительно трудно, когда пропаганду сводят к арифметике.

— Можно продолжать? — несмотря на установившуюся тишину, спросила Ткаченко и, не дожидаясь ответа, начала перечислять передачи, в которых, по ее мнению, предвыборная тема была решена недостаточно полно. Как ни старался Тихон Александрович Буров быстрее закончить летучку, это ему не удавалось. Желающих высказать свое мнение оказалось больше, чем обычно. Основной спор разгорелся вокруг вопроса: какие передачи следует считать предвыборными? Масла в огонь подлила обычно молчавшая на летучках Жизнёва. «Вообще нельзя делить передачи на предвыборные и непредвыборные, — сказала она, — все они должны дополнять одна другую, рассказывать о многогранности жизни». Стараясь заглушить возникшую разноголосицу, Татьяна Васильевна добавила:

— Конечно, я не имею в виду специальные передачи, скажем, посвященные избирательной системе. Все же остальные должны быть передачи как передачи, только хорошие, лучше, чем в обычные дни. А то я не знаю, кто нас слушает? Лично бы я такие передачи слушать не стала. А нам их читать приходится. Ведь это же ужасно — читать то, что сам не стал бы слушать! И все потому, что надо или не надо — в каждой строчке мы пишем «в честь выборов», «навстречу выборам», «в предвыборные дни», «предвыборная вахта», а факты — простые, жизненные факты — за этими общими фразами теряются.

Поднялся шум. Со всех сторон доносились самые противоречивые выкрики. Особенно горячилась полная и такая же рослая, как Жизнёва, женщина с ровным пробором в гладко зачесанных черных волосах.

— Какие передачи вы имеете в виду?

— Главным образом ваши, Роза Ивановна. Передачи сельскохозяйственной редакции.

— Нашей редакции? Разрешите мне, Тихон Александрович, — и, не дождавшись, когда ей предоставят слово, Роза Ивановна начала говорить громко и возбужденно, почти крича: — То, что мы здесь услышали сейчас, — граничит с политической близорукостью. Вы только вдумайтесь в слова Жизнёвой. Ей, видите ли, не хочется читать передачи, посвященные выборам! Да вы, Татьяна Васильевна, не даете себе отчета в том, что говорите! Теперь мне понятно, почему в чтении наших дикторов нет логики. Они не осмысливают то, что читают. Не знаю, как кто, но я буду категорически протестовать против того, чтобы передачи моей редакции читала диктор Жизнёва.

Нормальный ход летучки был нарушен. В просторном кабинете Бурова стоял гул. Наконец стук карандаша о графин заставил всех замолчать. Нервно взглянув на часы, Буров начал заключительную речь. Он попытался сгладить противоречивые высказывания, однако дал понять, что не согласен с замечаниями Татьяны Васильевны и Хмелева.

— Леонидо Петрович не любит вникать в итоги проделанной нами работы. Я должен напомнить, что обком партии интересуется и тем, что мы передаем, и тем, сколько передаем. Сегодня, как было условлено ранее, к одиннадцати часам у меня должна быть сводка за полмесяца о материалах, посвященных предстоящим выборам. Это не арифметика, Леонидо Петрович, это анализ нашей деятельности, за которую мы отвечаем как руководители. Вот так!

Буров провел рукой по седеющему бобрику, надел очки, чтобы заглянуть в записи, приготовленные к летучке. Увидев пометку о Широкове, он с раздражением вспомнил вчерашний телефонный разговор и хотел было продолжить мысль о пагубности неверного взгляда на актуальные передачи, но, решив экономить время, перешел к замечаниям о концерте, который был передан в воскресенье. К общему недоумению, Буров возмутился тем, что концерт пошел в записи.

— Разве у нас мало артистов? — спрашивал он, забыв о том, что только на прошлой неделе требовал экономить артистический гонорар за счет увеличения концертов по заявкам в записи. — И вообще, музыкальной редакции надо идти в ногу с жизнью.

Александра Павловна, в единственном числе представлявшая на областном радио музыкальную редакцию, подняла свои близорукие глаза и ждала, что еще неожиданного скажет Буров.

— Вы только посмотрите, — продолжал Буров, — какая вокруг нас кипит жизнь, какие совершаются дела и так далее. А вот музыкальная редакция не обращает на всё это никакого внимания. Взять, к примеру, опять же вчерашний концерт по заявкам.

Буров поднял на лоб очки, провел по круглой голове рукой и уставился на Кедрину:

— А позволительно спросить вас, Александра Павловна, кто они, ваши избиратели?

— Почему мои? — раздражаясь и слегка краснея, спросила Кедрина.

— Ну, то есть, избиратели, заявки которых вы выполняли? Работают они где-нибудь или так себе, живут — ничего не делают? Каково, так сказать, их общественное лицо? Ну вот, видите, на этот вопрос вы ответить затрудняетесь или, попросту сказать, — не можете.

— Почему затрудняюсь? — облизнув сухие губы и еще сильнее покраснев, возразила Кедрина. — Люди как люди. Тут и рабочие, и домохозяйки, и служащие. К чему обязательно говорить, на сколько процентов они выполняют нормы? Важно, чтоб они избирательное право имели, а раз имеют — значит, все равны. Мне кажется, что в такой широкой кампании, как выборы, выделять кого-либо из общей массы не следует. Тем более в концертах по заявкам.

— Александра Павловна, — не дал договорить Кедриной Буров, — я вам высказываю замечания областного комитета партии, — он сделал ударение на последних словах, — так что ваши дискуссии здесь совершенно неуместны.

— Ну что ж, неуместны так неуместны, — отозвалась Кедрина и, закусив ноготь большого пальца, умолкла.

— Вот так, — сказал свое излюбленное Буров и, еще раз заглянув в записи, уведомил, что других замечаний у него нет.

Летучка закончилась. Через полчаса, ровно в одиннадцать, в кабинет Тихона Александровича вошел Хмелев и положил перед ним справку о материалах, переданных за истекшие полмесяца. Пробежав глазами страницу, Буров бережно вложил ее в папку и стал надевать пальто.

— Я в обком, — значительно бросил он Хмелеву, — читай материалы сам.

Леонид Петрович Хмелев сидел в своем крошечном кабинете, засунув руки в карманы брюк и вытянув под столом длинные ноги. В зубах у него дымилась папироса, которую он время от времени перебрасывал из одного угла рта в другой.

Вездесущий Петр Петрович Мальгин, заглянув в кабинет главного, сразу же смекнул, что Хмелев не в духе. Уж если руки в карманах, папироса вовсю дымит и вот так из-под стола торчат ботинки, значит, все — недобрая муха укусила главреда. Покрутившись немного у двери, чрезмерно растолстевший Мальгин скорее не вошел, а вкатился в кабинет, поднимая под себя короткие, в широких штанах ноги.

— Разрешите, Леонид Петрович?

Хмелев перевел взгляд с какой-то неопределенной точки на Мальгина, перебросил папиросу в другой угол рта и спросил:

— Чего тебе разрешить? Если войти, так ты уже вошел. Хочешь сесть — садись.

Мальгин в нерешительности потоптался на месте, спросил, не занят ли Леонид Петрович, и когда тот ответил, что не очень, — сел, навалясь широкой грудью на стол.

— Что задумались, Леонид Петрович? — спросил он, преданно глядя в глаза Хмелеву.

— А вот думаю-гадаю, будет ли сегодня передача из «Светлого пути».

— Будет, конечно, будет, Леонид Петрович, — горячо заверил Мальгин. — Разве вы не знаете — Широков звонил в аппаратную и вчера домой Бурову.

— Здорово получается, — зло пробормотал Хмелев, — Буров, видите ли, ушел заседать, а меня и в известность не поставил. А ты откуда знаешь?

— Слыхал, как Александра Павловна шефу докладывала, а он и слушать не стал, говорит: «Знаю, Широков мне сам звонил».

— А ну, — встрепенулся Хмелев, — не в службу, а в дружбу, кликни Александру Павловну.

Мальгин стремглав выкатился из кабинета и вскоре снова предстал перед Хмелевым.

— Сию минуту будет,Леонид Петрович.

Однако нужно было знать Александру Павловну, чтобы поверить в это. У Хмелева она появилась минут через десять.

— Вы меня звали?

— Да, да, — оживился Хмелев. — Садитесь, Александра Павловна.

— Да нет, садиться некогда: у меня артисты. А в чем, собственно, дело?

— Вы разговаривали с Широковым. Есть уверенность в том, что передача состоится?

— Видите ли, мне трудно что-либо утверждать, однако Широков есть Широков. Если уж он специально подтвердил, что все в порядке, значит, так и будет.

Хмелев не стал задерживать Александру Павловну, он только напомнил ей, чтобы на всякий случай был приготовлен резервный концерт. И когда она вышла, сказал:

— Вот так, Петр Петрович.

— Что так?

— Так и надо работать — целую передачу подготовил Широков. А ты все верхушки сшибаешь, тяп-ляп — и вышел корабль.

— Ну, что вы, Леонид Петрович, — замахал руками Мальгин. — Широкову легко. Он там, на месте, живет. А попробуй сделать что-нибудь интересное в городе. Все заводы облазили, все стройки, обо всем писали-переписали. Не будешь же повторяться. И так совсем заработка нет. Вы знаете, Леонид Петрович, сколько я гонорара в прошлый раз получил?

— Не с того конца берешь. Ты о деле думай, заработок придет сам.

Мальгин растерялся, виноватое выражение появилось на его лице. Однако через минуту, заискивающе улыбнувшись, он вновь попробовал отстоять свою мысль:

— Правильно, правильно, Леонид Петрович. Я ведь не об этом хочу сказать. Но если посмотреть с другой стороны... — Мальгин произнес все это скороговоркой, не спуская глаз с Хмелева. — ...С другой стороны, Леонид Петрович, мы — журналисты — первые проводники политики нашей партии и государства. Иной раз начнется какое-нибудь важное дело — не успеют о нем объявить в Москве, как мы уже широко пропагандируем его, из кожи вон лезем, ночей недосыпаем. И отклики у нас готовы, и люди выступают. В общем, мы помогаем тому, чтобы массы быстрее овладевали идеями.

— Идеи массами.

— Ну все равно...

— Нет, не все равно!

— Ну, хорошо, — кротко согласился Мальгин. — Так вот, я говорю: мы первые продвигаем, так сказать, политическую линию... Ну и должны соответственно вознаграждаться... Все-таки многое от нас зависит... Притом — все на нервах, каждый день, каждая корреспонденция. А чуть ошибись — хлоп тебя по башке, выгонят — и дело с концом.

Хмелев сжал большие костлявые кулаки, приподнял их... но вместо того, чтобы грохнуть по столу, потянулся к спичечной коробке и зажег погасшую папиросу. Выпустив большой клуб желтого дыма, он неожиданно тихо и спокойно сказал:

— Недалекий ты человек, Петя. Тебе в кружок политграмоты надо ходить, а не политику двигать.

Он еще что-то хотел сказать, но внезапно закашлялся и сплюнул в урну.

— У вас кровь, Леонид Петрович! — озабоченно воскликнул Мальгин.

— Пустяки, от зуба. Пошли, — предложил он. — Пошли в аппаратную, проверим, как там Северогорск.

7

 В «Светлом пути» шли последние приготовления к передаче. Телефон, установленный в правлении колхоза, был соединен через Северогорск с центральной аппаратной радиоузла. Юрий Яснов развертывал шланг и тянул его от усилителя к столу, где поблескивал микрофон. Андрей тоже не терял времени. Он сидел возле окна и слушал, как Аглая Митрофановна Кондратова вполголоса читала свой текст. Монотонное гудение ее голоса временами прерывалось, и она спрашивала, правильно ли делает ударения в словах. Эта не по годам бодрая женщина сразу понравилась Андрею. Ее грубоватое, прорезанное морщинами лицо с короткими, зачесанными назад поседевшими волосами и особенно глаза, глядевшие молодо, с доброй хитринкой, — вызывали расположение.

Кондратова заведовала межколхозной паровой мельницей. На ее глазах шла жизнь многих людей, населявших Песты и окружающие деревни. Хорошо знала она и Валентину Григорьевну, поэтому в дни предвыборной кампании Кондратову избрали доверенным лицом. Здесь в селе, на окраине которого стояла «кондратовская» мельница, прошли детские годы Валентины Григорьевны, сюда она вернулась после окончания северогорского техникума и стала заведовать сортоиспытательным участком. Аглая Митрофановна была главной заводилой на свадьбе Валентины и Семена Вербовых. Ей же три года спустя, по просьбе председателя колхоза, пришлось вручить Валентине Григорьевне «похоронную», в которой было сказано, что рядовой Семен Сергеевич Вербов пал смертью храбрых в боях против фашистских захватчиков. Все было известно Аглае Митрофановне — и то, как воспитывала она сына Сережку и как учила уму-разуму своих сверстниц, — а все равно волновалась.

— Лучше бы сама смолола тонну зерна либо самого уросливого жеребца объездила. Ведь сколько народу слушать будет, страсть!..

— Ничего! — подбадривал Андрей. — Главное — забудьте о микрофоне. Рассказывайте просто, как избирателям на беседе.

— Эге! — хитро подмигнув, ответила Кондратова. — Как избирателям... Давай-ка лучше прочту еще разок.

И она с усердием принялась читать, стараясь представить себе невидимых слушателей.

Хлопнули входные двери. В комнату вошли председатель колхоза Борис Михайлович, Наташа, Тоня и Валентина Григорьевна. Борис Михайлович прошелся хозяйской поступью по комнате, бросил на стол шубенки, подул в микрофон.

— Значит, промитингуем? — с нарочитой веселостью спросил он.

— Промитингуем, — тяжело вздохнув, отозвалась Кондратова. — Ишь, храбрец выискался. Это тебе не на разнарядке речь держать, когда народ видишь.

— И верно, — поддержала Наташа, — боязно...

Андрей попытался отвлечь внимание от микрофона, от накалившихся ламп усилителя. Неожиданно для себя самого он завел разговор об овсяной браге, которой славились хозяйки северогорских деревень, спросил, в чем секрет ее приготовления.

— Уж не знаю, в чем секрет, — оживилась Кондратова, — только заехала я прошлым летом в Калашниково договор заключить с колхозом. Ну, и пить захотелось. Зашла к Аграфене, свояченице моей. Дай, говорю, квасу испить или воды студеной. А она мне: зачем воды? Испей овсяной. И подносит мне кружку. Выпила я ее с жару-то одним махом. Если не жаль, говорю, налей еще. Она мне — еще кружку. И вот, поверите ли, хочу встать, а ног не чувствую — как протезы. Так и просидела на табуретке битый час. Голова светлая, чувствую себя нормально, а ноги не идут. Свояченица-то моя — похохатывает знай. Вот, говорит, как тебя, Митрофановна, приваживать надо. Целый часок со мной побеседовала, а так и минутки не посидишь. А сидеть-то, сами знаете, разве есть у меня время сидеть?

На простодушном лице Аглаи Митрофановны то и дело вспыхивала хитрая улыбка, отчего морщины у глаз и рта становились еще глубже. Своим рассказом она увлекла всех, только Тоня Подъянова стояла поодаль и, глядя на аппаратуру, думала о чем-то своем.

— Вот, значит, какая у вас брага, — сказал Андрей, — посмотрев на часы. — А мне рассказывали, будто бы она не злая — что-то вроде хлебного кваса, только белая.

— Правильно вам рассказывали, — подтвердил Борис Михайлович, — Аглае Митрофановне, как говорится, просто повезло. Брага у нас безвредная, полезная.

— А масло у нас масляное, — в тон подсказала Наташа, вызвав общий смех.

Настало время передачи. Андрей пригласил всех к столу, где стоял микрофон. Здесь же лежал наушник, и когда наступила тишина, все услышали голос областного центра. Диктор объявил передачу «Наши кандидаты» и предоставил слово северогорскому корреспонденту. Придвинув к себе микрофон, Андрей в нескольких словах рассказал о деревне, которая несла свое странное название Песты с тех далеких времен, когда голодавшие крестьяне собирали и примешивали в хлеб «пестики», о колхозе, который вырос здесь и окреп, о людях и их кандидате в депутаты Валентине Григорьевне Вербовой.

Затем Широков передал микрофон Борису Михайловичу. Председателя сменили звеньевая Наташа Вербова, учительница, комсорг колхоза Тоня Подъянова и доверенное лицо — Аглая Митрофановна.

Передача закончилась выступлением Валентины Григорьевны, которая рассказала о замечательных людях «Светлого пути», о их трудолюбии и поблагодарила избирателей за оказанное доверие.

Из наушника донеслось объявление об окончании трансляции, и все оживленно заговорили.

— Не так страшен черт, как его малюют, — басила Аглая Митрофановна. — Спасибо вам от всей души! — обратилась она к Андрею и Яснову.

— От имени всего колхоза! — пошутил Борис Михайлович.

— И от комсомольской организации, — поддержала Тоня и тут же спросила, можно ли звонить по телефону. Юрий Яснов отключил аппаратуру от телефонной линии, и Тоня принялась вызывать Лесоозерск. С того момента, как улетел туда Иван Фролов, она не могла найти себе места.

Тем временем Аглая Митрофановна собрала возле себя девчат. Она говорила им о чем-то оживленно, но так тихо, что ничего нельзя было разобрать. Затем она услала их куда-то, а сама вместе с Валентиной Григорьевной подошла к Андрею.

— Так вот, — прищурив глаза, сказала она, — теперь вы, надо понимать, свободны?

— Как сказать, — развел руками Андрей. — Теперь надо думать, как выбраться отсюда.

— Выберетесь, — твердо сказала Кондратова, наклонив голову и ребром опустив ладонь. — Своего жеребца предоставлю, мигом домчит. Только эта возможность будет часика через два, а сейчас просим отведать пирога, ну и, конечно, овсяной.

— Что вы, что вы! — замахал рукой Андрей. — Мы недавно обедали.

— Спасибо! — отказывался Яснов.

— Валентина Григорьевна просит, — не отступала Аглая Митрофановна и, улыбаясь пучками морщинок у глаз и рта, посмотрела на Вербову, которая стояла рядом.

— Идемте, идемте, пироги стынут! — поддержала она.

Добротный пятистенный дом Вербовой стоял в том конце села, откуда накануне пришли Широков и Яснов. Густые сумерки окутали улицу и поглотили дорогу, ведущую на Северогорск, но она и бескрайнее поле угадывались где-то совсем рядом, у околицы.

Там обрывалась жизнь этого сразу полюбившегося Андрею села, там крутила поземка, которую властно и терпеливо усмирял наступавший мороз.

— Вот сюда пожалуйста, дорогие гости, — пригласила Аглая Митрофановна и взялась за железное кольцо калитки.

Пропустив вперед Валентину Григорьевну, Андрей шагнул во двор и поднялся по крутому деревянному крыльцу. В небольших сенях, освещенных яркой электрической лампочкой, их встретила мать Валентины Григорьевны — Наталья Семеновна.

— Проходите, проходите, — засуетилась она, — проходите, гостички, проходи Митрофановна, ну, а вы что стали, Наташка, Тоня? Милости прошу.

Андрей незаметно подтолкнул Яснова в спину и, все еще испытывая неловкость за то, что он вроде бы сам напросился на этот ужин, перешагнул порог. Однако это состояние быстро прошло. В комнате, где стоял накрытый скатертью и уставленный тарелками стол, было тепло и радостно.

Все уже расселись, одни на диване, другие на стульях и табуретках, только одно место, на другом конце стола, пустовало. Все ждали, когда снова появится Валентина Григорьевна. И вот она вошла в ярком ситцевом платье — высокая, статная, веселая. В руках ее дымилось блюдо с пельменями.

— Заждались? Начнем с пельменей, — улыбнулась она, — но пироги тоже будут.

— А вот наша овсяная, — ставя на стол два стеклянных кувшина с белой пенящейся брагой, сказала Наталья Семеновна. — Кушайте, пробуйте, а я побегу доставать пироги.

Гости не заставили себя ждать. Маленькие морщинистые пельмени незаметно перекочевали на тарелки и столь же незаметно исчезли с них. Неугомонная Аглая Митрофановна потребовала второго варева.

Андрей, у которого с утра ничего не было во рту, после первого сочного и острого пельменя почувствовал, насколько он голоден. На отсутствие аппетита не жаловался никто. Все ели дружно и весело. А когда в самый разгар ужина выглянула Наталья Семеновна и на всю комнату предупреждающе шепнула Вербовой: «Последнее варево!», все безудержно расхохотались.

Вместо пельменей на столе появились пироги с рыбой, которую, как сообщила Аглая Митрофановна, добыл по ее просьбе из-под льда убогий Харитон на Увинском пруду. Это был подарок Аглаи Митрофановны, поэтому она особо расхваливала пироги, приготовленные из лучших и самых отборных жерехов. Андрею, уже насытившемуся пельменями, от пирогов отказаться не удалось.

— Обидите! — громогласно повторяла Кондратова. —Почитай, из-под самого Лесоозерска везла, больше сорока верст. А главное, таких пирогов вам нигде не едать. И едят-то их по-особому. Вот так...

Аглая Митрофановна ловко поддела вилкой румяную корку и бросила ее на пустую тарелку. В комнате распространился густой дух запеченной рыбы и лука.

— Начнем улов! — крикнул повеселевший Яснов и подцепил одну из рыбин, которые рядами лежали в пироге. Над самой тарелкой распаренная рыба рассыпалась, и раздался новый взрыв смеха.

— А что же нашей бражки не пробуете? — Этот вопрос был обращен к Андрею. Он оглянулся и увидел возле себя Наталью Семеновну. Она наклонилась к его плечу и смотрела искоса добрыми глазами. На этот раз она принесла брагу темную, как баварское пиво.

— Вот эта старая, приготовлена по особому рецепту. Пора уже за нее приниматься, а у вас стакан не допит. Да я вам его сменю, мигом.

Валентина Григорьевна, уловив нерешительность Андрея, крикнула с другого конца стола:

— Андрей Игнатьевич, а вы не бойтесь — брага эта не хмельная, у нас пьют ее вместо кваса. Вот та черная, — Вербова кивнула на графин, — покрепче, а эту можете пить сколько угодно.

— Не вредная и полезная, — хихикнула Наташа.

— Я бы сказал, — вставил Яснов, — что квас крепче вашей браги, — десятый стакан пью — и хоть бы что...

— Пей, пей, юноша, — наставительно заговорила Кондратова. —— Видать, работничек хороший — недаром в народе говорят: кто быстро ест, быстро пьет — и работник тот... А вот Харитоша убогий, — Аглая Митрофановна задумалась и заговорила с расстановкой, — тот никогда толком не поест. Третьего дня, когда проезжала Уву, зашла в его хибару на перевалочном. Лежит на лавке, печку истопить ленится, картошки себе наварить не хочет. Я ему говорю: «Ты чего же, Харитоша, в холоде и голоде сидишь? Сходил бы по дрова да чугунок с картошкой на плиту толкнул — все оно веселей». А он мычит по-своему, головой трясет: «Нет, мол, не желаю». А. папироску предложила — взял, головой кивает: «Спасибо, мол». И вот опять причуда. По тракту машина шла. Шофер-озорник погудел лишнее — видать, знает слабость Харитоши, — так того как ветром подняло, в одной поддевке выскочил на мороз и прямо на тракт. Глянула я в оконце, а он перед самым радиатором вприсядку отплясывает, а шофер во всю глотку ржет и кулаком по баранке хлещет — сигналит ему в такт: «Давай, мол, Харитоша, жми!»

— Ну, а вы что? — не удержалась Тоня, которая все это время сидела молча.

— А что я? Хотела выйти, отругать насмешника, да плюнула: может, в гудке том и счастье все его, Харитошино.

— Думает, начальство едет, вот и выплясывается, — вновь хихикнула Наташа.

— Не чуди, — задумчиво сказала Тоня, — жаль его...

— С одной стороны, жаль, а с другой, нисколечко. Замыканный он, верно, но опустился. Я бы на третьи сутки умерла без работы. Да как это возможно, правда ведь, Валентина Григорьевна?

— Ты у нас ударница, — улыбнулась Вербова. — Разве тебе это понять?

— Да никому нам этого не понять, — поддержала Кондратова, — нам, здоровым да работящим! Но ведь на то мы и здоровые. А Харитоша — что? Сызмалетства, говорят, слаб умом был, а с годами на перевалочном и вовсе одичал. Вся радость у него в том, когда машина пройдет и сигнал ему даст. Спрос надо не с Харитоши требовать, а с тех, кто не сеет, не жнет, а даром хлеб ест. Не перевелись еще такие. Верно говорю, Андрей Игнатьевич?

— Видите ли, — растерялся Андрей, — нам судить трудно. Хлеб мы своими руками не выращиваем. Наша работа в том, чтобы о вас рассказывать, а это, вроде бы, — тоже дело...

— Как не дело! — заговорили все разом. — И не каждый сможет. А как бы мы жили без газет, без радио?

— Ничего бы не знали, не ведали! — с жаром сказала Наташа. — Репродуктор с шести утра в курс вводит. Все в тот же день узнаем.

— Ну ладно, разговоров, у нас до ночи хватит, пора и в дорогу. — Аглая Митрофановна встала и обратилась к Андрею и Яснову:

— Я вас сама отвезу, на Буяне. — Она подмигнула девчатам. — Наш Буян, что ваш газик.

Начали собираться.

— Спасибо вам за все! Будете в Северогорске — заходите! — говорил Андрей, пожимая руки. Аглая Митрофановна стояла в санях и натягивала вожжи. Мужской тулуп с высоко поднятым воротником превратил ее в заправского возницу. Она тоже пыталась выкрикивать прощальные слова, но каждую ее фразу прерывало вынужденное «тпру!». Необъезженный жеребец уросил, беспрестанно перебирая ногами и закидывая морду. Григорий и Наташа с трудом удерживали его под уздцы. Наконец Андрей, а следом за ним и Яснов прыгнули в кошевку, и сани, последний раз скрипнув у дома Вербовой, рванулись вперед. Мелькнули окраинные избы, и вот уже на многие километры раскинулась голубая равнина. Кондратова изо всех сил натягивала вожжи, но жеребец нес все быстрее. В лицо бил обжигающий ветер, и летели куски снега, щедро выбиваемые копытами Буяна. Луна, звезды, гладкое полотно дороги — все это неслось в вихре, кружилось, раскатывалось и снова летело вперед.

Андрей запрокинул голову. Золотой диск луны и голубоватый венчик вокруг нее показались доступно близкими. Где-то там, в бездонном, холодном небе совершал полет второй искусственный спутник Земли. Сани и спутник. Это сопоставление представилось Андрею символичным. В какое необыкновенное время вступил мир! Вот только эта непонятная досада...

Память с трудом проявила ее. Ржавым железом заскрежетал в ушах голос Бурова: «Прошу без замечаний. Я пока еще председатель!..»

Сани неслись ходко, без рывков...

— Укротился, — бросила назад Кондратова. — Теперь пойдет на одной скорости, как автомат.

Аглая Митрофановна полуобернулась, и Андрей увидел молодо смотревшие глаза.

— Как самочувствие? Я их не один десяток объездила. Спервоначалу всегда так, а потом и сама не заметишь — конь как конь. Бывало, опрокидывал, только на этих санях не просто: крылья большие.— Помолчав, она добавила: — Вот и брат мой Федор, когда наезжает в гости, другого транспорту не признает...

И вдруг мерная езда кончилась. Буян неожиданно рванул так, что Кондратова едва удержалась на облучке, и бешено понес. При этом голова Буяна неестественно повернулась вправо, словно ее свернули в сторону могучие невидимые руки.

— Волка почуял, — объяснила Кондратова. — Не иначе, как бродят где-то.

8

 Неизменным правилом Леонида Петровича Хмелева было выслушивать рассказы всех работников, приезжавших из командировок. Вот и сегодня, отложив дела, он пригласил Юрия Яснова и начал расспрашивать о поездке. Он интересовался всем: и дорогами, и тем, как встретили их в «Светлом пути», где они ночевали, и как выбирались в Северогорск после метели.

Рассказывать Юрий не умел, да и мысли его были далеки от этого разговора. Жена Зоя своей заносчивостью вновь вывела его из равновесия. На вопросы Хмелева Юрий отвечал односложно. Особенно трудно ему пришлось, когда Леонид Петрович заговорил о людях, главным образом о тех, кто выступал в передаче.

— Насчет Валентины Григорьевны — ясно, — сказал Хмелев. — О ней я и раньше слыхал, а вот Кондратова? Чувствуется — интересный она человек!

— Оригинальная женщина! — оживился Юрий. — Вы понимаете: сама лошадью правит, межколхозной мельницей заведует, в гражданскую войну партизанкой была, вообще, я таких не встречал. И все ее знают, и она всех знает... — Яснов замялся, по всему было видно, что многое хотел он сказать, но ни слов, ни воображения ему недоставало.

— Ну ладно, — помог Хмелев. — Значит, поездкой доволен. И мы довольны, передача состоялась.

Отпустив Яснова, он занялся чтением «Последних известий». Пробегая глазами страницу за страницей, он увидел новое сообщение из Северогорска. Широков передавал, что вылетевший два дня назад на север области летчик Иван Фролов исчез без вести. Комсомольцы северогорских колхозов ушли в тайгу на розыски самолета. В сторону Увинской согры группу молодежи повела большой знаток этих мест Аглая Митрофановна Кондратова.

Хмелев подосадовал на Яснова, который в своем рассказе ничего не упомянул о летчике Фролове. Передавать информацию в таком виде не имело смысла. Другое бы дело — сообщи Широков об отважном поступке летчика сразу после его вылета на задание. Поразмыслив немного, Леонид Петрович решительно вынул информацию из выпуска.

Вскоре в кабинет вошел Буров. Как всегда озабоченный, он держал в одной руке очки, в другой — телеграмму.

— Запрашивают из Москвы, не нужны ли нам специалисты из числа закончивших вузы.

— Хорошие специалисты всегда нужны, — ответил Хмелев. — Но это же кот в мешке. Хорошо бы хоть взглянуть на человека, прежде чем дать согласие.

— Не знаю, — протянул Буров. — Я не физиономист и внешнему виду никогда не придаю значения.

— А я придаю. И вообще, куда лучше выдвигать на работу людей проверенных, которых знаешь.

— А где они? Это же разговор впустую. А тут специалист, с журналистским образованием. Не знаю...

Тихон Александрович сделал несколько шагов, остановился у окна и, покрутив за дужку роговые очки, довольно определенно высказался за то, чтобы одного-двух специалистов запросить.

Хмелев особо не возражал — в конце концов может оказаться способный выпускник и даже с опытом. Но, по его мнению, лучше было бы перевести на работу в областной центр того же Широкова, который зарекомендовал себя рядом хороших передач.

«Рядом хороших передач... Где они, эти передачи? — спросил себя Буров. — Может, они и были»... Но сам Широков, одно напоминание о нем вызывало раздражение. Слишком назойлив и заносчив. Хотя бы этот последний телефонный звонок. Звонит не кому-нибудь, а председателю, да еще на квартиру, и выражает свое несогласие с его решением. Такое, по мнению Тихона Александровича, неуважение мог допустить только несерьезный человек. Пусть подрастет, научится понимать что к чему, да и вряд ли такой научится. Разве сам Буров осмелился бы позвонить домой ну, например, секретарю обкома? Это Бессоновой — ладно, вместе работали в культуре. А секретарю, скажем, первому?

И вдруг в груди прокатилась приятная волна. Он живо представил себе все, что произошло сегодня в обкоме. Проходя по коридору мимо приемной секретаря, он совершенно случайно столкнулся с ним самим. От неожиданности Буров даже растерялся, но это только на миг: секретарь сам подошел к Тихону Александровичу, пожал ему руку, спросил, как работается. А Буров только и сумел сказать:

— Работаем, Николай Иванович, крутимся...

— Ну, ну. А шахтерскую инициативу вы правильно поднимаете, только не надо на этом останавливаться. Покажите, как она ширится...

Николай Иванович уже скрылся за дверью, а Буров все еще стоял в коридоре, испытывая самую большую для него радость. «Поздоровался... руку пожал... разговаривал со мной... слушает передачи, сам слушает»...

— Ты знаешь, Леонид Петрович,— присев на стул возле стола Хмелева, сказал Буров. — С Широковым подождем, пусть подрастет. Да и семейное положение у него неясное — до сих пор не женат. — Буров помолчал. — Давай лучше о деле. Сегодня я разговаривал с Николаем Ивановичем. Николай Иванович рекомендовал шире показывать труд шахтеров. Надо бы ввести целый цикл передач об их новой инициативе. Ты запиши себе. Может быть, два раза в неделю или, скажем, раз в неделю такие передачи давать.

Хмелев ответил не сразу, он вспомнил разговор на последней летучке, но говорить о нем не стал, — в конце концов, он сам давно был за цикл таких передач.

— А как быть с подготовкой к выборам?

— Одно другому не мешает, — поспешно ответил Буров. — На то мы и руководящие работники, чтобы предвидеть, увязывать одно с другим. Словом, запиши и подумай. Может быть, специальную бригаду направим в бассейн.

Здесь уже Хмелев не выдержал. Он встал, чиркнул спичкой и, жадно затянувшись, начал горячо возражать. Бригаду создавать не из кого. Это ослабит освещение других тем, в том числе избирательной кампании. Два раза в неделю шахтерские передачи давать многовато.

На последний вопрос Бурова, кому же все-таки поручить подготовку передач из бассейна, Хмелев ответил не задумываясь:

— Широкову! Его район — ему и делать.

Глава вторая

1

Как и обещали в главке, город в начале лета получил новую записывающую аппаратуру. Три стационарных магнитофона установили вдоль одной из стен фойе. Комната сразу сузилась и перестала быть такой уютной, как прежде. Но на это никто не обращал внимания. Новые усовершенствованные магнитофоны были настоящим богатством и сулили большое будущее. Правда, и работы всем прибавилось. Александра Павловна до позднего вечера прослушивала записи на магнитной пленке. Звукотехники помогали освобождать ей шкафы от пластинок, которые теперь окончательно «снимались с вооружения». Редакторы и корреспонденты: одни с наушниками у магнитофона, другие у контрольного динамика — слушали репортажи. От былой тишины, которой всегда отличалось фойе, не осталось и следа.

— Дайте тишину! — кричал Виктор Громов, лучший звукооператор по монтажу пленки. Но дать тишину — это означало остановить все магнитофоны, выключить контрольные агрегаты, прекратить репетиции артистов в студии, которые тоже готовились к записи.

А Виктору Громову нужна была абсолютная тишина. Только он один мог вырезать из пленки ненужную букву — звук в долю секунды, но разве можно было сделать это сейчас, когда даже его голоса никто не слышал. Иван Васильевич Плотников, редактор «Последних известий», человек удивительной выдержки и находчивости, не стал требовать тишины. Он раздобыл наушники с резиновой прокладкой, разъединил их и вручил один Громову, другой приставил к своему уху.

— Давай! — скомандовал он Громову. Виктор нажал кнопку, закружились диски магнитофона. — Стоп! Режь! — Дважды сомкнулись ножницы. Виктор, обернув вокруг пальца конец ленты, мазнул его клеем, ловко приставил другой конец и прогнал всю запись в обратном направлении. Теперь оба они плотно прижали наушники и слушали смонтированную пленку. Вскоре на их лицах вспыхнула улыбка — лишней буквы как не бывало. Монтаж закончился. Осталось только перемотать всю пленку с репортажем, который в этот вечер должен был прозвучать в эфире. Плотников удовлетворенно смотрел, как на больших оборотах, с завывающим свистом вращались диски. Теперь он со спокойной совестью мог идти домой: его миссия была выполнена.

А в фойе снова раздался голос: «Дайте тишину!» На этот раз его услышали все. Властный голос принадлежал «хозяйке» студии — Александре Павловне Кедриной.

И уж если наступило время, отведенное в расписании для ее редакции, — никто ничего не мог изменить. Выключались громогласные динамики, останавливались магнитофоны. Только на одном из них продолжал монтаж Виктор Громов, но он работал в наушниках и никому не мешал. У другого магнитофона приготовился к записи концерта Юрий Яснов. Кроме них и Александры Павловны, в фойе никого не осталось.

Из контрольного репродуктора доносились голоса — это в студии переговаривались артисты.

— Пустьначинают, — сказала Александра Павловна, и Яснов коротко бросил в микрофон: «Мотор!». Послышались четкие звуки рояля, закрутились диски, и узкая коричневая лента начала наслаиваться на бобину соседнего диска, неся на себе каждую нотку, прозвучавшую там, за закрытой дверью студии.

Василий Васильевич Каретников густым приятным баритоном пел «Раек» Мусоргского. Придирчивая Александра Павловна стояла около динамика. Она была довольна. Каретников пел свободно и абсолютно точно. Единственно, что ее волновало, — это время. До начала вечерних передач оставалось меньше часа. Уже пришла Татьяна Васильевна, шумная и веселая. Ее восторженное настроение сразу же охладила Александра Павловна, приложившая палец к губам, и теперь Жизнёва молча разбирала листки передачи, стоя у пианино. Наконец запись закончилась, и артисты, оживленно разговаривая, высыпали в фойе. Всем хотелось послушать самих себя. Яснов быстро перемотал пленку, и комнату наполнил густой баритон Каретникова. Сам он, довольно улыбаясь, подошел к Жизнёвой, низко поклонился и поцеловал ее руку.

— Как вы хороши сегодня, Татьяна Васильевна! Вы расцветаете день ото дня все ярче.

— А как же, — в тон ему ответила Жизнёва. — Я же всем говорю — законсервировалась!

— Ну причем тут законсервировалась? В этом нет никакой нужды. Вы свежи и неповторимы.

— Да, да, конечно! — воскликнула Татьяна Васильевна и громко рассмеялась. Выглядела она действительно хорошо. Бледно-розовый летний костюм подчеркивал ее стройную фигуру. Шелковистые каштановые волосы крупными локонами касались белой шеи, наполовину скрытой блузкой из светлого капрона. Все это одним взглядом охватил Каретников. Он подметил и замшевые туфли на тонких каблуках, и крепкие красивые ноги.

— Модненькая, какая вы модненькая сегодня! — продолжал восхищаться Каретников.

— Товарищи, неужели вас не интересуют результаты собственной записи? — послышался раздраженный голос Кедриной. — Нельзя ли потише?

— Интересуют, конечно, интересуют, дорогая Александра Павловна! — Каретников подошел к Кедриной и бережно прижал ее к себе пухлой широкой ладонью.

Дослушав пленку до конца, Александра Павловна ушла в редакцию. Юрий Яснов сложил рулоны записанной пленки в шкаф. Громов все еще орудовал ножницами и клеем у своего магнитофона.

— Может, по улице прошвырнемся? — обратился Юрий к Виктору. — Кончил дело — гуляй смело!

— Кто кончил, а кто и нет.

— По маленькой пропустим...

— Ни по маленькой, ни по большой, — отрезал Виктор. — Работа!

Вдоль поднятой крышки магнитофона стояло несколько кругов пленки. Одни из них были поменьше, минут на пять звучания, другие в два-три раза больше.

— Это сельхоз?

— Угу, — кивнул Виктор, не поворачивая головы. — Скоро придет Хмелев, а у меня и конца не видно.

— Ну, ну, давай, — сказал Яснов и, накинув на плечи светлый плащ, неторопливой раскачивающейся походкой пошел к выходу.

Громов удовлетворенно вздохнул: теперь ему уже никто не мог мешать. Быстрей замелькали его маленькие руки. Вот они на дисках, поворот ладонями влево и вправо, лишний звук найден, щелчок ножницами, прикосновение клеем — и снова вращались диски до следующего неверно произнесенного слова или чрезмерно большой паузы.

Монтаж на этот раз достался нелегкий. В сельскохозяйственной передаче были выступления доярок. Читали они плохо, и вся беда, по мнению Виктора, заключалась в том, что они именно читали, а не рассказывали своими словами о знакомом для них деле. «И всегда эта Роза Ивановна пишет тексты за людей. Вот и получается бред». А потом пришла другая мысль: «Стоит ли приглаживать выступления? Пусть говорят как есть, с оговорками, с неверными ударениями». Но тут же вспомнились слова Хмелева: «Радио должно быть образцом культурной речи. Иначе мы никого ничему не научим». И Громов монтировал слово за словом, фразу за фразой. Ноги затекли — за весь день не пришлось присесть.

А мысли снова лезли в голову, чего только не приходило на ум. Вот, например: «Есть ли смысл тратить столько времени и сил на передачу, которая завтра за каких-нибудь пятнадцать минут вылетит в воздух? Она исчезнет бесследно, и никогда он, Виктор, не увидит результатов своего нелегкого труда... И так день за днем, передача за передачей в эфир, в эфир...» Круглолицый и не по годам располневший Каретников тронул Виктора за плечо, и тот машинально нажал кнопку против слова «Стоп».

Низкорослый и невзрачный на вид Громов вопросительно посмотрел на самодовольного, пышущего здоровьем певца. Василию Васильевичу понадобился телефонный справочник, и ему пришлось повторить свою просьбу дважды, потому что резиновые наушники плотно закрывали маленькие уши Громова. Наконец Каретников понял, что справочник лежит на шкафу. Виктор снова включил магнитофон и с еще большей поспешностью принялся за свое дело.

Быстрым широким шагом, размахивая руками, вошел Хмелев. Впечатление было такое, будто он не знал, куда деть руки.

— Ну как, Виктор Степанович, устал?! — Хмелев спросил громко, опасаясь, что Громов не услышит его через наушники.

— Не успел... — растерянно улыбнулся Громов. — Много приходится резать...

— То-то и есть, уже слыхал. Ну, ничего. Домой не торопишься? Лично у меня дел по горло, я еще побуду. Как ты?

Громов уважал Хмелева. Он ответил, что не спешит и не уйдет, пока не закончит монтаж.

— Вот и отлично! Давай покурим. — Хмелев достал металлический портсигар. — Василий Васильевич,а вы не хотите? — спросил он у Каретникова, которого заметил не сразу.

— Благодарю, Леонид Петрович! Не позволяет профессия, — улыбаясь ответил Каретников. — Я вот ищу свободный телефон. Может быть, можно из вашего кабинета?.. Благодарю вас...

Хмелев присел на табурет. Кивнул на железный ящик с ворохом изрезанной пленки.

— Сплошная экономия!

— Угу, — отозвался Громов. — Режу, режу — крови нету, еду, еду — следу нету. Только тут и видна наша работа.

— Прав, да не совсем. Волну двести сорок метров с нашей продукцией, действительно, не видно. Но нельзя увидеть и мысль, — оживленно заговорил Хмелев. — Зато она может взволновать человека, заставить действовать. Нередко люди забывают название передачи, но суть ее или даже какая-нибудь одна мысль остаются на всю жизнь.

— Все это так, Леонид Петрович, но ведь нас даже не все слушают, значит, опять работаем за зря. Ты тут маешься с передачей, а какой-нибудь лоб возьмет и выдернет вилку за шнур.

— И газеты не все читают, — возразил Хмелев. — Но ты только подумай: у каждой радиоточки — три-четыре слушателя. Миллионы получаются.

2

Поджав под себя ноги и укрыв их халатом, Зоя удобно устроилась на диване. Одной рукой она облокотилась на валик, в другой держала телефонную трубку.

— Нет, Васенька, сегодня невозможно, — говорила она вполголоса. — Да и кто поверит, что у меня репетиция. Нашел дураков! Что, что? Подожди я выключу радио.

Зоя легко спрыгнула с дивана и, пробежав по ворсистому коврику, выдернула вилку репродуктора.

Затем она снова забралась на прежнее уютное место.

Заманчивые предложения Василия Васильевича Каретникова — распить бутылку шампанского или заглянуть на премьеру в театр — Зоя встречала шутками. Ей не хотелось сегодня выбираться из дома, да и сделать это было не просто. Свекровь была всего лишь за стеной. Оттуда доносился дробный стук машины. Марина Юрьевна шила. Она с молодых лет привыкла следить за модами, выискивать в журналах новинки и затем кроить. И если раньше это увлечение диктовалось скорее необходимостью, то теперь, когда была полная возможность заказывать платья у лучших портних, — шитье стало просто развлечением. Эту привычку она старалась навязать и своей невестке — Зое. Но не в характере Зои было корпеть над выкройками и вообще подолгу сидеть дома. Ее, концертмейстера филармонии, увлекал другой мир. Она любила бывать на просмотрах новых спектаклей, на репетициях, концертах. И всегда была восторженной, увлеченной. Всякий элегантно одетый мужчина производил на нее впечатление. В разговоре с приятельницами, когда заходила речь о вновь прибывшем в театр или филармонию артисте, она всегда спрашивала: «Как он одет, высокого ли роста?». А когда делилась своими впечатлениями, неизменно восклицала:

— Красавец, в модном пальто, широкие плечи, рост!..

И все-таки в спутники жизни Зоя избрала совсем не атлета. Правда, лицо Юрия было симпатичным, даже красивым, особенно привлекали голубые глаза. Во всяком случае, объяснить свой выбор кому-либо, даже самой себе, Зоя, вряд ли могла. Может быть потому, что Юрий со вкусом одевался, красиво ухаживал, не жалея при этом денег, или потому, что был сыном главного инженера крупного в городе завода, или, наконец, просто настало время устроить свою жизнь. Так или иначе Зоя любила говорить о том, в какой приличной семье она жила, так же, как не упускала случая упомянуть о своем отце — известном музыканте профессоре Сперанском, любила рассказывать о поездках отца Юрия — Александра Васильевича в Москву и за границу и демонстрировать подарки, которые он привозил оттуда. Но в то же время она сменяла одно увлечение другим и вот теперь, кажется, даже влюбилась.

Василий Васильевич привлек ее внимание прежде всего своей популярностью. Он, без сомнения, был лучшим солистом театра. В первый же сезон ему доверили ведущие партии в нескольких спектаклях. А недавно она аккомпанировала Каретникову в концерте и сама оказалась свидетельницей его шумного успеха. После каждой спетой вещи он оборачивался к ней, пережидая аплодисменты, и бросал несколько слов. Плохо разбирая их, Зоя все же поняла: Каретников своим успехом обязан ей.

После концерта Василий Васильевич отвез Зою в машине домой. Всю дорогу он держал в своих пухлых ладонях ее руки, называя их маленькими волшебницами.

Зоя отшучивалась:

— Какой вы мужчина, — шептала она, — если ничего не можете придумать, кроме этой машины! — и звонко смеялась, уже не боясь, что услышит шофер.

Каретников решил при первой возможности предложить ей провести вечер вместе. И вот опять неудача. Она по-прежнему не принимала его предложений.

В трубке прозвучало прощальное «Звоните!», и теперь до слуха Каретникова доносились равнодушные короткие гудки отбоя.

Зоя вовремя положила трубку и взяла в руки раскрытую книгу: еще минуту назад она услышала из передней гудящий голос Александра Васильевича. Это означало, что сейчас он появится и здесь, потому что, приходя домой, первым делом заглядывал во все комнаты, желая знать, кто из его семейства дома.

В тот самый момент, когда Зоя откинула голову на подушку дивана и остановила взгляд на первой попавшейся странице, дверь действительно приоткрылась. Голос Александра Васильевича, не знавший никаких оттенков и всегда гудящий на одной глухой ноте, спросил:

— А где, милая, изволит пребывать ваш супруг?

Зоя, как будто появление Александра Васильевича было для нее неожиданностью, встрепенулась и, отложив книгу, спросила с улыбкой:

— Мой супруг — это означает ваш сын?

Александр Васильевич сделал несколько тяжелых шагов по комнате, помолчал, а потом равнодушно возразил, что теперь ему Юрий сын постолько-поскольку: женившись, он вошел в самостоятельную жизнь.

С этим утверждением Зоя, конечно, согласиться не могла: ей-то хорошо была известна «самостоятельность» Юрия, который не только не смог бы прокормить себя и жену, но и вообще не приносил домой денег. Однако пререкаться ей не хотелось, да и не было в этом надобности. Александр Васильевич и сам прекрасно знал, что все хозяйство в доме по-прежнему вела Марина Юрьевна, а «дети», как она называла Юрия и Зою, только пользовались теми благами, которые приносило его положение. Но Яснов-старший раздражался от того, что его Юрий и после женитьбы не стал серьезнее, домой приходил поздно и чаще всего навеселе. Раздражение с каждым днем нарастало и потому, что Зоя, казалось, не обращала никакого внимания на то, как вел себя ее муж. К голосу Александра Васильевича присоединялась и Мария Юрьевна.

— Ласковая, внимательная жена, — говорила она, — сделает так, чтобы муж всегда стремился домой.

Но ни то, ни другое на Зою не действовало. Ей было совершенно безразлично, когда вернется Юрий, один или с приятелем, трезвый или пьяный. Единственно, чего она не переносила — запах винного перегара, да и это было не так страшно, всегда можно было расправить себе постель вот на этом диване. Зато назавтра она сама могла не давать объяснений, где задержалась или куда собиралась пойти.

Александр Васильевич ушел в столовую, где Марина Юрьевна уже позвякивала тарелками, накрывая на стол. А Зоя, вытянувшись на диване, принялась рассматривать новую пару дымчатого капрона, который совершенно не был виден на ноге. Она ухитрялась так выворачивать ноги, что хорошо были видны красивые продолговатые икры и, конечно, пятки, обрамленные едва заметным стрельчатым рисунком.

Вдоволь налюбовавшись обновкой, она ловко прижала колени к груди и, зацепив тонкими пальцами резинки чулок, одним движением сняла их. Бронзовые от загара ноги лоснились в свете электрической лампочки. Голые ноги казались ей не менее красивыми. Но так было модно, уже не говоря о том, что появляться на улице без чулок неприлично.

3

Самолет упал на крыло и начал крутой вираж. Андрей открыл глаза. Он увидел бездонное голубое небо, а потом отпрянувший к горизонту лес и пепельные пирамиды терриконов.

— Новошахтинск! Видишь? — закричал он Волегову, который сидел спиной к пилоту и, как ни крутил головой, не мог увидеть город.

— Все это построили новоселы! Мировые ребята! — Андрей силился перекричать гул мотора, а потом махнул рукой: — Глухня!

Рев мотора оборвался, и оба расхохотались. Редкие глухие выхлопы теперь уже не мешали выкрикивать слова. Самолет шел на посадку. Колеса ударились о землю. Судорожно дрожа, машина понеслась по зеленому полю. В круглом окошечке сразу исчезли постройки, как будто и не было здесь шахт, жилых домов и людей — одна пустынная зеленая равнина и тонкая полоска леса вдалеке.

Спустившись по металлической подвесной лестнице, Андрей взял из рук Волегова магнитофон, и они пошли по влажной траве к белеющим домам поселка. Мысленно Андрей был уже там, в новом городе, выросшем на Южногорском месторождении. Он помнил, как два года назад на этом месте пестрел палаточный городок. Тогда первые новоселы только начинали проходить шахтные стволы, корчевать землю, рыть котлованы. А теперь три шахты давали добротный коксующийся уголь, и сегодня вступала в строй четвертая. Андрей писал о пуске всех трех шахт. Теперь он был рад, что последним его собкоровским заданием был и этот репортаж.

— Везет тебе, Волегов! — сказал он. — Начинаешь с события.

Он подчеркнул это слово.

— Это у тебя событие, — возразил Волегов. — Идешь на повышение, так сказать. А мы люди маленькие, — подтрунивал он, отдуваясь от быстрой ходьбы. — Что для местной газеты по району мотаться, что — для радио.

— Мотаться! Сказанул тоже. Поспевать за жизнью, а не мотаться. Кто еще встречает столько людей? Нет такой профессии! Давай, давай — опоздаем кпуску!

Они подошли к двухэтажному каменному зданию, у дверей которого сверкала золотыми буквами новенькая вывеска: «Четвертая комсомольская». Андрей рванул прижатую пружиной дверь, и на них пахнул теплый, парной воздух нарядной. Во всю длину стен стояли Деревянные скамьи. На них густо сидели горняки, одетые в брезентовые куртки и штаны. На головах, покрытых кирзовыми шахтерками, поблескивали серебристые фары горняцких ламп.

Зал гудел сотнями голосов. Андрей прошел на середину. Он оглядывался по сторонам, надеясь отыскать, старых знакомых. Грубая шахтерская одежда сравняла всех. Стройные молодые ребята вроде бы посуровели и возмужали. Попробуй узнай среди них Олега Уржумова, когда не видно ни его чуба, ни широких черных бровей. Или голосистого Игоря Ланкова. Все потонуло в разноголосом гуле, все слилось воедино.

Сомнения разрешил начальник участка Павел Кузьмич Сушко, который вошел в нарядную с парторгом и начальником шахты. Он сразу заметил Андрея, поздоровался, потом поманил пальцем Уржумова и Ланкова.

— Вот они — орлы!..

— Не орлы, а шахтеры, — растягивая губы, заговорил Ланков. — Курсы прошли. Я сегодня начинаю, а Олег на третьей шахте год отработал. По пятому разряду рубает.

— А другие?

— Другие тоже в шахтеры подались, а кто на стройке. Девчата больше на стройке. Заходите после смены. Теперь жизнь не та — квартиры имеем. Переженились многие...

Андрей хотел спросить, женился ли он, Ланков, но в это время прозвучало призывное слово «Товарищи!». Наступила тишина.

Парторг стоял на широком некрашеном табурете с поднятой вверх рукой.

— Товарищи! Час назад взошло солнце нового дня. Родился новый день. Как будто бы обыкновенный... но разве может быть у нас обыкновенный, рядовой день? Сегодня утром мы видели в полете третий искусственный спутник Земли. Это же здорово, ребята! И сегодня же мы пускаем новую, четвертую шахту на Южногорске. — Он говорил без запинки, не задумываясь над словами, и они, казалось, помимо его воли, сами складывались в четкие фразы, отчего речь получалась легкой и яркой. Ничего не было забыто в ней: ни молодые рабочие руки, которыми построена шахта, ни уральский уголек, который загремит сегодня в бункере и пойдет на заводы и электростанции, чтобы еще светлее стало в домах, еще больше тепла было в жизни.

Закончив речь здравицей в честь молодых строителей коммунизма, парторг уступил место представителю новоселов — Олегу Уржумову.

И вот стоял он в грубокожих ботинках на табурете, пережидая, когда стихнут последние гулкие хлопки шахтерских ладоней, слегка покачивался на ногах, пробуя устойчивость. Потом сдернул с головы шахтерку и заговорил неумело, нескладно, часто повторяя одни и те же слова. Слушая его, Андрей, незаметно для самого себя, начал одобрительно кивать головой, соглашаясь с Уржумовым и как бы подбадривая его. Да, в самом деле мы много кричим о безоблачном завтрашнем дне, рисуем в своем воображении жизнь, которая будет когда-то, и забываем, не хотим уяснить, что строить ее надо не вообще, а конкретно, не когда-то, а сейчас, не для себя лично, а для всех, что и поступаем-то мы именно так, но часто не осознаем этого, много, очень много оставляем на завтра. Надо просто работать, рубать уголь, просто делать сегодня, завтра, послезавтра эту хорошую жизнь и не думать, что кто-нибудь сделает ее за тебя. «Философ из меня плохой, — сказал под конец Уржумов, — только коммунизм наступит тогда, когда отомрет поговорка: своя рубаха ближе к телу. Это точно!»

Он спрыгнул с табурета и затерялся в толпе рукоплещущих горняков.

Время приближалось к спуску в шахту. Павел Кузьмич взглянул на часы и обратился к молодежи с напутственным словом.

— Репортаж получился что надо! — приговаривал Волегов, перематывая записанную пленку.

— Не торопись! — весело возразил Андрей. — Это только начало. Сейчас мы спустимся в шахту, послушаем разговор врубонавалочных машин. Потом поднимемся на-гора и пойдем к эстакаде. Ты слышал, как про уголь говорил парторг: «Сегодня он загремит в бункере». Этот звук мы тоже запишем на пленку. Пусть слушают все, как идет уголь из новой шахты! А закончим репортаж, когда нагрузят первый вагон и на его место встанет другой. Вот тогда мы и скажем: «Четвертая комсомольская» начала выдавать уголь на-гора.

4

— Учись, пока я жив, — наставительно приговаривал Андрей, неумело склеивая магнитную пленку.— Это тебе не газета, где нацарапал репортажик и сдал в секретариат. У нас — это только начало. Давай ножницы, давай клей, — отрывисто приказывал он. — Режь! Мажь! Тьфу!

Соединив концы пленки, Андрей звонко пришлепнул их ладонями и сел рядом с Волеговым. Он напоминал сейчас большого ребенка, который смастерил нехитрую игрушку и всем своим существом выражал удовольствие. Сверкавшие глаза Андрея были широко открыты, черные стрелки бровей приподняты, волнистые темно-каштановые волосы взъерошены, подбородок задорно выдвинут вперед.

— Не грусти, брат, научишься!

Волегов хитро улыбнулся.

— Чему радуешься? Думаешь, освоил все премудрости?

— Эти премудрости, — Волегов кивнул в сторону ножниц и клея, — знает каждый газетчик.

— Каждый плохой. А у нас наоборот.

— А я-то думал, ты хороший...

— Критикуешь? — крикнул Андрей и, обхватив шею Волегова, пригнул его к столу.

— Битюг! Слон! — приглушенно кричал Волегов, пытаясь сбросить руку, и когда ему удалось это, вскочил на ноги, схватил графин с водой и плеснул в лицо Андрею. Потом с той же стремительностью он подбежал к магнитофону, вооружился ножницами и угрожающе крикнул:

— Не подходи! Перережу, как пленку!

Перегнувшись вдвое и тряся головой, Андрей далеко разбрасывал брызги.

— Молодец! В надежныеруки передаю свой пост — себя в обиду не дашь!

— Мир? — все еще не выпуская ножниц из рук, спросил Волегов.

— Мир, мир! — добродушно басил Андрей. — Кончай с пленкой, нето опоздаем к поезду. — И Андрей начал стягивать промокшую рубаху. Не найдя полотенца, он этой же рубахой насухо вытер широкую бугристую грудь и надел свитер.

— Готов? — спросил он Волегова и, увидев, как тот укладывает рулоны пленки в плоскую картонную коробку, коротко бросил: — Пошли!

Андрей шагал широко и размеренно. Волегов торопливо переступал короткими ногами, стараясь не отставать. Нередко он даже вырывался вперед, и тогда Андрей начинал свою предательскую команду. Стоило Волегову услышать: «Левой! Левой! Кто там шагает правой?», как он сбивался с ноги и сразу же отставал. Радуясь удавшейся шутке, Андрей начинал насвистывать походный марш, и они быстро шли по булыжной мостовой к приютившемуся в низине вокзалу. В той стороне завершал свой путь оранжевый диск солнца. Отблеск его лучей пламенел на окнах домов и лампионах, которые высоко подняли свои бездымные факелы над лабиринтом железнодорожных путей.

Андрей и Волегов пришли вовремя. Вдоль опустевшей полоски перрона вытянулся готовый к отправлению северогорский поезд. Они быстро разыскали бригадира — рослую чернобровую девушку в васильковом, под стать ее глазам, берете и черном форменном платье с серебряными пуговками. Она улыбалась всеми черточками румяного миловидного лица, но просьбу поняла не сразу: «Что передать, кому передать?..»

— Вот эту коробочку, — терпеливо разъяснял Андрей. — Ивану Васильевичу Плотникову. Он сам придет на вокзал.

— А что в коробочке? — подозрительно спрашивала проводница.

— Любовное послание, — пошутил Волегов.

— А не динамит? — лукаво улыбнулась она, наконец все поняв. — Еще отвечать придется.

Состав дрогнул и начал медленно двигаться вдоль платформы. Андрей поспешно повторил просьбу, объяснил, что именно находилось в коробке, и записал на ходу в блокнот имя девушки. Поезд все убыстрял ход.

— Софья Вакульчик! — мечтательно повторил Волегов и помахал ей рукой. — Наверное, с Украины. До чего хорошие девчата расцветают на той земле! Вот бы взять тебе и жениться на этой Софье Вакульчик. Одно имя что значит — Софья Вакульчик!..

— Вот и женись, хватит глазами стрелять, — в тон Волегову проговорил Андрей.

— И женился бы, да ростом мал. А тебе она под стать— Вообще, зарылся ты. Все хочешь звезду с неба ухватить. То ему пианистку выдающуюся подавай, то...

— Что — то?

— Ничего ты не понял.

— Ну, ну, — покровительственно, но в то же время смущенно сказал Андрей. — Поживем —увидим!

Утром следующего дня пленка с репортажем о пуске «Четвертой комсомольской» была в руках Ивана Васильевича Плотникова. Он специально поднялся пораньше, чтобы встретить северогорский поезд, и вот теперь радовался. Вечерняя передача была обеспечена.

Плотников не сомневался в том, что репортаж у Андрея Широкова получился, и все-таки не терпелось быстрее зарядить магнитофон и послушать пленку.

В безлюдных комнатах радиокомитета Плотников встретил Леонида Петровича Хмелева. Они вместе прошли в фойе, приподняли крышку магнитофона, общими усилиями установили кассеты.

— Включай! — сказал Хмелев и полез в карман пиджака за портсигаром. Диски закрутились, но вместо мужественного голоса Андрея Широкова из динамика полетели взвизгивающие выкрики, напоминавшие героя детских передач Буратино.

Хмелев вскинул дуги бровей и выругал себя и Плотникова:

— Старые мы ослы! Скорости-то разные!

Они принялись искать свободный «репортер», чтобы переписать пленку. Обшарили все углы. Магнитофона не оказалось.

— Придется ждать звукооператоров, — садясь на стул, сказал Хмелев. — Кури!

Плотников взял папиросу и начал тщательно разминать ее. Потом так же неторопливо поднес ее к полным губам и размеренным движением руки чиркнул спичкой.

За многие годы работы в радиовещании он привык к всевозможным неожиданностям и относился к ним спокойно. По крайней мере, так казалось со стороны. Его моложавое лицо никогда не выражало тревоги. Можно было подумать, что он никогда не расстраивался и не переживал неудач. Таким привыкли видеть Плотникова те, кто знал его еще до войны, таким он вернулся за свой редакторский стол после демобилизации.

— Расстроить тебя, что ли? — неожиданно спросил Хмелев, прищурив и без того узкие глаза и выпуская тонкую нескончаемую струйку дыма.

— Что опять? — равнодушно отозвался Плотников.

— Жалоба на тебя. Порочишь честных людей. Не находишь нужным проверять факты.

— Ну, ну, давай, — проговорил Плотников, ничуть не меняясь в лице, продолжая сидеть в прежней позе — ногу на ногу, немного сгорбившись и глядя в окно выцветшими голубыми глазами. Мысли между тем быстро бежали в его голове, он перебирал в памяти события последних дней и связывал их с тем, что сказал Хмелев. Никаких неприятностей, по его мнению, быть не могло. Единственное, о чем Плотников сейчас подумал и что могло вызвать жалобы, — это критические сюжеты, которые он ввел в выпуски известий после долгих препирательств с Буровым.

— Ну как, догадался?

— Не иначе как пострадавшие плачутся.

— Плачутся! — с ухмылкой воскликнул Хмелев. — Требуют возмездия! Возмущаются! Звонят во все колокола!

— Тем хуже для них. Они звонят о том, что не поняли решений двадцатого съезда. Только и всего.

— Я бы сказал — не поняли лично для себя! Ясно? Применительно к себе! — Хмелев встал, сделал несколько крупных шагов и бросил окурок в урну.

— Ты понимаешь, что происходит? С докладами выступают с партийных позиций, задачи ставят принципиально верные, а коснись самого докладчика — прежний стиль работы, прежнее отношение к людям. Вот тебе вчерашний пример. И Хмелев начал рассказывать о встрече, которая произошла в кабинете Бурова.

Тихон Александрович вызвал его в конце дня. Когда Хмелев вошел в кабинет, он увидел рослого плечистого человека, который сидел против председательского стола в массивном кожаном кресле. Большие серые глаза его смотрели поверх Бурова, черные лохматые брови были сдвинуты, тонкие губы плотно сжаты.

Буров представил Хмелеву начальника производства машзавода. И тогда заговорил он — раздраженно, стремительно, не оставляя малейшей возможности для того, чтобы ему могли возразить.

Пронзительным, срывающимся голосом он говорил о критическом кадре, включенном в выпуск «Последних известий». По его мнению, радио исказило действительное положение дел, авторы не разобрались в обстановке, бросили тень на авторитетных, всеми уважаемых работников.

Он требовал опровержения, наказания виновных, обещая в противном случае добиться этого через обком или министерство.

Больше всего возмутили Леонида Петровича не атаки человека, по вине которого завод в конце каждого месяца штурмовал программу, а отношение ко всему этому Бурова. Он полностью соглашался с претензиями посетителя, сочувственно кивая ему головой, а когда получил, наконец, возможность высказать свое мнение, заверил его в том, что ошибка будет исправлена.

Леонид Петрович не стал рассказывать Плотникову о том, как сцепился он с Буровым в жаркой словесной схватке, как назвал его лакировщиком. Он не считал это своей заслугой, а если бы и считал, все равно хвастаться не любил. Да и разговор он затеял не ради этого. С кем, как не с Иваном Плотниковым, старым товарищем и честным коммунистом мог он разделить свой гнев? Хмелев не был ортодоксом и фанатиком, он хорошо представлял себе, что решение, принятое партией сегодня, не может уже завтра претвориться в жизнь, он давал себе отчет в том, что для этого понадобится время, но надо сокращать сроки.

— Вот тебе и помощники партии! — закончил свой рассказ Хмелев. — Между прочим, — добавил он после небольшой паузы, — этот жалобщик, на прощанье хлопнув дверью, так и сказал: «Или я уйду с завода, или вы уберете своего аполитичного редактора!»

— Ну, ну! — многозначительно вставил Плотников.

— А мы должны сказать: или мы перевоспитаем их обоих, или — грош нам цена!

— Сложное это дело. Ты правильно сказал — вопрос времени...

Разговору помешал Виктор Громов, который неожиданно появился в фойе с переносным магнитофоном за спиной.

— Приветствую, товарищи! Не иначе как меня ждете? — спросил он, улыбчиво глядя на Хмелева и Плотникова.

— Привет, привет! Ждем, как манну небесную! — воскликнул заулыбавшийся Плотников и шагнул навстречу Виктору, чтобы помочь ему освободиться от его ноши.

— Вот так! — сказал он, ставя магнитофон на стол. — Послушаем, чем порадовал нас сегодня Широков.

Глава третья

1

Первым, кого увидел Андрей, когда приехал в город, был Юрий Яснов. Он шел вдоль кромки тротуара и слегка покачивался.

Привокзальная площадь в этот утренний час была пуста, редкие машины бежали вдалеке, около круглого островка клумбы, и поэтому Яснову ничто не мешало идти туда, куда он хотел. Вопреки запретительным знакам, он стал пересекать площадь. Шел упрямой походкой; легкий, незастегнутый плащ трепыхался на ветру, волосы беспорядочно сбились на глаза. Юрий ничего не замечал, не обращал внимания и на машины, которые все чаще проносились около него.

Не выпуская из рук чемодана, Андрей широкими шагами стал догонять Яснова.

— Юрий! Ты куда? — повелительно окликнул он.— Стой, тебе говорю!

Яснов остановился, покачнулся на месте и, не подымая головы, повернулся к Андрею. Отбросив рукой волосы, он тупо посмотрел усталыми голубыми глазами на Андрея. Умиленная улыбка начала медленно проступать на его губах.

— Андрей Игнатьевич! Какими судьбами? Давай помогу. Юрий наклонился к чемодану, но поднять его не смог.

— Идем за мной! — приказал Андрей и быстро пошел к тротуару. Юрий старался поспеть за ним и все норовил ухватиться за ручку чемодана. Наконец площадь осталась позади; Андрей глубоко вздохнул и спросил:

— Ну, рассказывай, откуда ты такой выискался? Еще солнце не взошло, а ты уже готов.

Юрий молчал. По всему было видно, что он испытывал неловкость, и тогда Андрею показалось — Яснов чем-то удручен и напился не просто по привычке.

Молча шли они по пустынной улице. Наконец Яснов заговорил. Он не ночевал дома, просидел с друзьями в ресторане до тех пор, пока его не закрыли, а потом, захватив пару бутылок вина, уехал к товарищу на дачу. «И правильно сделал», — уверял он себя. Дома его никто не ждал: мать с отцом на курорте, а Зойка... с Зойкой — все! Она спуталась с баритоном из оперного. Об этом Юрию говорили многие. Последний раз их видели в лесу его друзья, на той стороне озера.

Андрей пытался успокоить Яснова: может быть, это совсем не так, мало ли чего могут наговорить люди. Нужно самому убедиться, а главное, убедиться в том, какой она человек. Ведь это видно из отношения к нему, Юрию. Исходя из этого и надо судить.

— Вот, как она к тебе относится? Вспомни всю свою жизнь с ней. Ведь она у вас не так велика. И вот когда ты все сопоставишь, вспомнишь, как она относилась к тебе, да и ты к ней, — тогда и делай вывод.

Потом он спросил:

— А как ты явишься на работу? Сейчас уже семь.

— Возьму отгул...

— Переутомился, бедняга. В общем — катишься!

На улицах попадалось все больше прохожих. Они деловито шли навстречу широко шагавшему Андрею и Юрию, который едва поспевал за ним. В большом городе начинался новый трудовой день.

Поравнявшись с углом Молодежного проспекта, Андрей протянул Яснову руку и коротко попрощался:

— Мне сюда! — И хотя тяжесть ноши не убавилась, и мрачный осадок от встречи не исчез — идти ему стало легче, радостнее. Залитая солнцем улица вытянулась корпусами новых свежепокрашенных зданий. Они уходили вперед, насколько могли видеть глаза, наверное, к самой набережной.

«Утро нового дня...» — вспомнил Андрей слова парторга, сказанные на пуске шахты. И каждое новое утро — лучше и прекраснее того, что было накануне.

Все больше блоков в стенах зданий, все выше поднимаются ноши башенных кранов, все радостнее жизнь. Снова звякнул чемодан, теперь уже о цемент крыльца, над которым серебрилась вывеска радиокомитета.

— Чего звонишь? — услышал Андрей. — Открыто!

Он поднял голову и увидел в окне второго этажа приветливое, в глубоких морщинах лицо Хмелева. Андрей поднялся наверх и долго тряс сильную худую руку главного редактора. Однако договорить не пришлось. Хмелев был занят. Он показал на газетные полосы, только что принесенные из типографии.

— Дежурю по обзорам. Ты займись чем-нибудь. Вот газеты, журналы — читай! — И ушел, плотно прикрыв дверь.

Андрей огляделся по сторонам: три письменных стола, на каждом чернильный прибор, лампа, на полу корзинки для бумаг, простенький диван — обычный вид редакционной комнаты.

Сбросив пальто, Андрей прошелся по комнате и сел к столу, стоявшему около дверей. На стенах висели два портрета и карта области, испещренная разноцветными значками. Вот за тем столом, в углу, сидел Петров — редактор промышленной редакции, ближе к окну — Мальгин, а за этим, очевидно, будет работать он сам. Ящики стола были приоткрыты. Он выдвинул один, другой, третий — все оказались пустыми. Видимо, ждали его, приготовили рабочее место.

Из соседней комнаты доносилась дробь машинки. Властный металлический голос Хмелева диктовал обзор областной газеты. Андрей вытянул ноги, закрыл глаза. Прошло минут десять. Все так же стучала машинка, все так же долетали обрывки фраз, и вдруг скрипнула дверь. В комнату вошла молодая женщина с веселыми серыми глазами, приветливо поздоровалась.

— Так вот вы какой, Широков... а я представляла вас совершенно иным. Точнее, я никак не представляла. Просто не задумывалась. Значит, приехали к нам работать? Очень хорошо. Не забудьте встать на профсоюзный учет.

Голос женщины показался знакомым.

— Вы Жизнёва! — утвердительно спросил он. — К тому же вы профсоюзный вождь?

— Нет, я человек маленький, отвечаю за уплату членских взносов. Но люблю, чтобы был порядок. — И погрозила указательным пальцем.

2

Тихон Александрович Буров, довольный тем, что ему никто не мешал, разложил перед собой листок по учету кадров, автобиографию и диплом...

«Фролов Виктор Иванович», — прочел он и отметил, что здесь никаких сомнений не возникало. «Год рождения — 1933. Национальность — русский. Родители — служащие»... «Ну, что ж, ничего, бывает». Заметив в графе «партийность» прочерк, он вновь сказал себе: «Ничего, вступит у нас». Затем внимательно просмотрел анкету и принялся за изучение биографии... Из этого листка бумаги, заполненного мелким, трудноразбираемым почерком, Буров узнал, что приехавший из Москвы Виктор Иванович Фролов был племянником широкоизвестного в стране академика. Упоминалось в биографии также и о брате — летчике Иване. Упоминалось вскользь: «Брат Иван — летчик-истребитель, член КПСС». Во всей автобиографии, ясной и положительной, насторожило лишь одно: Виктор был сыном от второй жены отца. Быстро сообразив, что супруги разошлись двадцать пять лет тому назад и что расходился в конце концов не сам Виктор Иванович, а его отец, Буров успокоился и отложил биографию. Теперь его внимание было посвящено изучению диплома. Он бережно взял в руки синюю книжицу с выдавленным на ней гербом, раскрыл ее. «Фролов Виктор Иванович, высшее образование! Специальность — журналист. Ничего не скажешь — кадр что надо!» Сам Буров так и не осуществил заветной мечты, не получил диплома.

Он еще раз оглядел книжицу, положил ее перед собой и стал звонить в обком.

Маргарита Витальевна была на месте. Буров сообщил ей о пополнении штата. Обе вакансии теперь были заполненными. Особенно восторженно он отозвался о Фролове и сразу же справился о том, как обстоят дела с квартирами. Оказалось, что Бессонова уже говорила с председателем горисполкома, — квартирный вопрос решен. Теперь нужно было звонить в горисполком, и Буров набрал номер. На этот раз он услышал голос, человека менее многословного, но зато ясно объяснившего обстановку: «С квартирами трудно, двух не будет, а вот одну комнату, что вполне достаточно для двоих молодых людей,— можно получить». Буров попробовал было высказать свои доводы, но не успел. «Ордер получите в Октябрьском райисполкоме. До свидания», — услышал он слова, заключившие разговор.

В кабинет вошел Хмелев. Он показал на часы и спросил, не пора ли собирать летучку.

— Пора-то пора, да куда же будем селить новобранцев? С трудом добился одной комнаты.

— Всякое даяние — благо. Поживут вдвоем.

Буров возразил:

— Фролов — молодой специалист, приехал по разнарядке московского вуза. Таких товарищей мы обязаны устраивать как полагается.

— Но чем хуже Широков?

— Хуже не хуже, но Фролова мы должны устроить в первую очередь. Широков местный, ему удобнее объяснить обстановку.

Дальше спорить не пришлось: в кабинет начали собираться участники редакционного совещания. Заняли свои места за длинным столом редактор «Последних известий» Плотников, редактор промышленных передач Петров, вошел шумный, с обрюзгшими щеками Мальгин, а следом за ним появились другие корреспонденты, редакторы, дикторы, звукооператоры.

Летучка как всегда началась с доклада дежурного рецензента. На этот раз сообщение за неделю делал Иван Васильевич Плотников. Андрей, присутствовавший на летучке впервые, обрадовался, что доклад будет делать именно Плотников. Еще в Северогорске Андрей часто выполнял его задания, старался передавать информацию как можно быстрее и уважал редактора «Последних известий» за то, что он умел ценить оперативность. Иван Васильевич не отличался красноречием, говорил он немногословно, не повышая голоса, и, как это казалось Широкову, объективно оценивал передачи. Слушали его внимательно, не перебивали и не вставляли реплик.

С передачами, о которых шла речь, Андрей не был знаком и поэтому не вникал в суть выводов докладчика, а сидел и рассматривал тех, кто находился в кабинете.

На диване вместе с Мальгиным и Александрой Павловной сидела маленькая пухлая женщина с вздернутым носом. Через очки смотрели карие глаза, наполовину прикрытые веками. Жедщина слушала равнодушно, ее немного смешливое, но в то же время миловидное, лицо ничего не выражало.

Но вот речь зашла о репортаже из колхоза. Плотников говорил спокойно и доброжелательно, но каждая новая мысль, высказанная им, все больше убеждала в том, что этот репортаж передавать не следовало.

И Андрей понял, что автором репортажа была маленькая женщина в очках. Это легко было заметить по ее лицу — губы сжались, в глазах появился недобрый блеск.

Плотников уже давно говорил о других передачах, и вряд ли кто помнил теперь его замечания о репортаже, а лицо маленькой женщины все еще было красным. По всему было видно, что ее душил гнев, и Андрей ждал, что она непременно выступит и в пух и прах разнесет Плотникова.

Но вот слово взяла Роза Ивановна, и лицо маленькой женщины начало принимать прежний самодовольный вид.

— Может быть, я повторяюсь, но я возражала и всегда буду возражать против тенденциозных сообщений рецензентов. Уже не первый раз в докладе обозревателя выхватывается одна передача, а о других не говорится ни слова. Это, по меньшей мере, безобразие! Репортаж о реорганизации МТС злободневен, и сейчас совсем не важно, есть ли в нем думы колхозников о перспективах этого мероприятия. Важно, что редакция откликнулась на событие дня, изложила суть вопроса.

Внимание Андрея привлек Хмелев. Он откинулся на спинку стула и, глядя на Розу Ивановну, сказал:

— Вы не подумали о главном. Как все это связано с дальнейшим развитием колхозного строя.

— Но репортаж сделан оперативно, и Ткаченко, которая взялась его написать, нужно не ругать, а хвалить.

— Ее каждый день надо хвалить, — вставил с ухмылкой Мальгин, — она каждый день берётся за какую-нибудь тему!— И шепнул на ухо Кедриной: — Гонорарчик зарабатывает.

Знакомое постукивание карандаша о графин восстановило тишину. Буров пошевелил толстыми губами и попросил продолжать.

— А что продолжать, — нервно отозвалась Роза Ивановна. — У нас всегда пытаются зачеркивать все хорошие начинания.

Сделав обиженное лицо, она села за стол и, ни на кого не глядя, начала вращать на зеленом сукне неотточенный карандаш.

Наступила неловкая пауза. Буров обвел тяжелым взглядом присутствовавших и заговорил сам. По его мнению, в докладе Плотникова передачи были охарактеризованы в основном правильно. Не мог он только согласиться с оценкой репортажа из колхоза. Мероприятия о реорганизации МТС в нем излагались достаточно полно, и в этом была безусловная заслуга сельскохозяйственной редакции. «У нас здесь не театр, чтобы разыгрывать представление в лицах, — сказал он, — тем более речь идет о серьезной теме».

Взгляд Андрея снова остановился на Ткаченко. Ее лицо опять покрылось красными пятнами. «Сейчас попросит слово...» И вот она уже стояла, смотрела на Бурова через стекло очков неестественно круглыми и большими глазами. Голос звучал подчеркнуто спокойно, бесстрастно.

— Я не буду говорить о злополучном репортаже: о нем уже сказано достаточно. Мне хотелось только подчеркнуть элемент оперативности в работе Розы Ивановны, чего никак нельзя сказать о наших «Последних известиях». Закончился Пленум ЦК. Решены вопросы развития химической промышленности. А что же делают известия? Вместо того, чтобы связаться с химическими предприятиями и широко освещать их работу, в выпусках даны всего две-три информации, полученные из совнархоза. Она перевела взгляд на Плотникова и продолжала:

— Поймите меня правильно, Иван Васильевич, и согласитесь, что три информации — это слишком мало. Ткаченко говорила долго и так умело подбирала примеры, невыгодно характеризовавшие редакцию «Последних известий», что не будь Андрей в курсе дела, он бы вполне поверил в ее правоту. И для чего понадобилось этой маленькой женщине искажать факты, откуда в ней столько злости и пренебрежения к товарищам? Не могло быть,, что бы она не хотела работать лучше. Почему же тогда такая реакция на дельные замечания Плотникова? И уже совсем непонятным для Андрея было поведение Фролова, Он тоже впервые присутствовал на летучке, да и в городе находился первый день, а убежденно соглашался с замечаниями Ткаченко и горячо поддерживал Бурова: «Совершенно правильно сказал Тихон Александрович — репортаж следовало дать: своевременность его не вызывает никаких сомнений».

Только голос Хмелева прозвучал правдиво и убедительно: «Мы собираемся сюда не счеты сводить, не взаимные обиды высказывать, а для того, чтобы критически посмотреть на свою работу. Слишком мизерны и ничтожны наши обиды в сравнении с задачами, которые решает страна».

Страна действительно решала сложные задачи. где-то совсем рядом угадывался рубеж, от которого начнется крутой подъем всей жизни. В борьбе стирались мелкие человеческие страсти, но они еще владели людьми, их чувствами и мыслями, мешали жить.

«Борьба за хорошего человека — тоже задача дня. Ее решать нам, — думал Андрей, — в том числе и нам»...

А голос Бурова скрежетал:

— Для того мы сюда и поставлены, чтобы, так сказать, идти в ногу с жизнью, оперативно откликаться на все мероприятия партии и правительства.

Возразить ему было трудно, но где его горячая страстность, почему он даже не обмолвился о том, как нужно откликаться, и почему не повторил слов, сказанных Хмелевым?

После летучки Андрей пошел устраивать личные дела. Прежде всего ему хотелось побриться. Оставив в редакции чемодан и пальто, он вышел на лестничную площадку. Здесь он увидел Жизнёву. Она осторожно спускалась по ступеням, разглядывая сложенную вдвое газету.

— Не оступитесь, — обгоняя ее, сказал Андрей.

Татьяна Васильевна подняла глаза и улыбнулась.

— Не оступлюсь. Пошли смотреть квартиру?

— Квартиры пока нет.

После работы Хмелев поведет его к какому-то кузнецу, у которого есть лишняя комната.

— Куда же вы спешите?

— Снять эту щетину, — Андрей провел ладонью по щекам.

Они вышли на крыльцо. Асфальт уже успел накалиться на солнце и излучал тепло. Андрей сощурился и посмотрел по сторонам. Где же парикмахерская?

— Ближе всего вам пойти сюда, — посоветовала Жизнёва. — Идемте, это на пути к моему дому.

Они пошли по шумной и душной улице. Их голоса заглушал рев грузовых автомашин, которые сотрясали землю и наполняли воздух синей бензиновой гарью.

— Как вам город? — спросила Жизнёва.

— Город юности моей... Здесь я кончал институт. Город стал настоящим. Есть где развернуться! Когда идешь по Северогорску, не за что зацепиться, а тут — сразу сто тем. Вот хоть об этой улице репортаж пиши!

— Об улице?

— А что? Наш микрофон на улице Горького, — репортерской скороговоркой заговорил Андрей. — Вы слышите рокот моторов. Это движется грузовой поток. Разные грузы в кузовах машин — железобетон, мебель, металл, трикотаж... Эта продукция — свидетельство славных дел тружеников нашего города. Познакомимся с одним из водителей. Перед нами трехтонная машина судостроительного завода... — Андрей резко повернул к обочине тротуара, потом остановился и глянул на Жизнёву.

— Ну и ну, — пряча улыбку сказала она. — Вы и в самом деле король репортажа.

— Станешь королем, когда один обслуживаешь всю тайгу.

— Почему тайгу?

Андрей удивленно посмотрел на Жизнёву.

— У нас же кругом леса, кругом раздолье. Отмахаешь полсотни километров — не встретишь ни души. Зато заберешься в лесной поселок или в деревушку — таких людей увидишь, уезжать не хочется!

— Значит, у нас люди вам не нравятся?

Он опять посмотрел на Жизнёву и, вспомнив о летучке, представил себе злое выражение лица Ткаченко, раздраженный тон Розы Ивановны.

— Сразу сказать трудно. Какие-то все нервные. У вас всегда такие летучки?

— Бывает хуже.

— А лучше?

— Смотря кто проводит.

— И откуда эта злость, ведь готовы съесть друг друга.

— Есть с кого брать пример, — многозначительно ответила Жизнёва и внезапно остановилась. Андрей сделал еще несколько шагов и обернулся. Татьяна Васильевна улыбалась.

— Вы у цели, — сказала она, — а мне направо.

Андрей увидел парикмахерскую и вспомнил о своей бороде.

— Хорошо, когда осуществляется цель! — сказал он приподнято.

— Еще бы, — поддержала Татьяна Васильевна. — Иначе не стоило бы жить! Счастливо бриться! — сказала она, приподняв кисть руки.

3

Татьяна Васильевна лежала на тахте, покрытой узорчатым ковром, и держала в руке раскрытую книгу. Но она не читала. Глаза смотрели поверх книги. На оконном стекле вспыхивал свет автомобильных фар, и вновь растекалась густая синь летнего вечера.

Неподалеку от тахты в никелированной кроватке спал Димка. Сам Жизнёв был в Москве. Татьяна Васильевна подумала, что Георгию пора бы уже вернуться — прошло десять дней. Она отложила книгу и потянулась крупным сильным телом.

Хорошо все-таки дома! И еще подумала — этот уют и покой воздавались ей за многие годы одинокой и трудной жизни. Отец умер рано. К небольшой пенсии матери прибавились ее скромные заработки за шитье. Этому мастерству она учила и Таню, которая еще в школе шила себе костюмы для выступлений в концертах драмкружка. А потом — война. Эвакуация на Урал. Бомбежка под Курском. Страшным сном казались теперь гудевшее и ослепляющее пламя в голове состава, крики и стоны людей. Осколки стекла впились в лицо. Кровь. Люди, спотыкаясь и падая, бежали через снежное поле к лесу. Потом ей обмыли лицо, на котором оказалось всего-навсего несколько крохотных ран. Вскоре они перестали кровоточить, и она вернулась к эшелону, сама стала помогать пострадавшим беженцам. Перевязывала их и наравне с мужчинами бралась за носилки, перетаскивала раненых в медпункт, организованный в здании вокзала. Здесь-то и встретила она впервые Георгия Михайловича Жизнёва. Он был в полушубке, высоких валенках и шапке-ушанке со звездой. В зимней нескладной одежде он напоминал сказочного богатыря. Капитан Жизнёв оказался помощником военного коменданта. Он принимал живое участие в устройстве раненых, а над Таней взял особое шефство. Когда говорил с ней, хмурое выражение исчезало с его лица, черные лохматые брови расходились в стороны, крупный упрямый рот раздавался в улыбке. Было по всему видно, что боевая девушка, ее задор пришлись ему по душе. На Таню Жизнёв не произвел никакого впечатления. Запомнились одни глаза — большие, серые, дерзко глядевшие на людей, выражая чувство превосходства над ними.

Наутро Жизнёв усадил Таню в первый эшелон, идущий на восток, и они так бы и не увиделись больше, если бы не случай. Уже несколько лет спустя после окончания войны в вагоне московского метро Жизнёв обратил внимание на высокую стройную девушку. Она стояла к нему спиной в цветном крепдешиновом платье и оживленно разговаривала с подругой. И не будь она такой громогласной, с характерным грудным голосом, Жизнёв, возможно, и не заметил бы ее. Но девушка говорила громко и с таким, только ей присущим задором, что Жизнёв невольно окликнул ее. Таня обернулась и сразу узнала Жизнёва. На нее смотрели знакомые серые глаза с длинными, черными ресницами.

На другой день, закончив дела в министерстве, Жизнёв появился в квартире Тани. Он приходил каждый вечер, пока продолжалась его командировка. Всегда бурный, самодовольный, он рассказывал о встречах чуть ли не с самим министром, подчеркивая непогрешимость своих суждений, исключительную ценность инженерных расчетов, которые предлагал он. Вот почему, по словам Георгия Михайловича, ему заслуженно вручались крупные премии, которые он получал часто и без особых на то усилий.

Потом Жизнёв уехал на Урал, на свой машиностроительный завод, и Таня стала получать письма. Почта доставляла их методично, каждую неделю. И снова, теперь уже в письмах, сквозила та же самоуверенность Жизнёва, та же убежденность в том, что любая задача ему посильна, любое, даже самое сложное, дело по плечу. Всем был доволен Георгий Михайлович. Единственное, чего недоставало ему — это ее, Тани. Письма, которые получала она, звали к семейному очагу, убеждали в необходимости совместной жизни. Они подкупали видимой смелостью и мужеством человека, который их писал, и после одного из очередных приездов Георгия Жизнёва в Москву она согласилась выйти за него замуж.

С тех пор прошло четыре года, уже два года их маленькому Димке. Георгий по-прежнему был стремителен и самонадеян. К дикторской работе Татьяны Васильевны он относился снисходительно, считал ее времяпрепровождением ради удовольствия. Но это не огорчало Татьяну Васильевну. С первых дней супружеской жизни они не вникли в служебные дела друг друга. Только однажды, когда соседка Татьяны Васильевны рассказала о заносчивом отношении Георгия Михайловича к людям, у Жизнёвых возник неприятный разговор. Георгий Михайлович попросил тогда не вмешиваться в его служебные дела и со свойственной ему самоуверенностью сказал, что он во всем сумеет разобраться сам. Осадок от этой единственной размолвки постепенно исчез. Свыклась Татьяна Васильевна и с тем, что Георгий мало бывал дома.

4

— Вот здесь и будешь жить, с Федором Митрофановичем, — сказал Хмелев. — Федор Митрофанович — это такой человек!..

— Э-э, что Федор Митрофанович!.. Не было бы Федора Митрофановича, если бы не Леонид Петрович!

И Кондратов не в первый раз начал вспоминать, как Хмелев «вывел его в люди».

Работал он подручным у молота, когда в цех пришел худой, как сейчас, и с такими же колючими глазами корреспондент Хмелев. Встал этот мальчишка с рассыпающимися, тогда еще без проседи, черными волосами у станины и жадно глядел, как из печи подавали красные болванки, как нещадно бил их паровой молот, и в грохоте этом ни спросить ничего, ни самому сказать было нельзя. Да и вопросы, которые заранее продумал Хмелев, забыл, как и задание редактора — подготовить выступление молодых рабочих, новичков, вроде Федора Кондратова.

— Поберегись! — кричал усатый кузнец в кожаном фартуке, когда поковка, шелестя о железо, скатывалась в воду. В отместку она выбрасывала облако шипящего пара — поберечься стоило. А из печи ловкие подручные вытягивали уже новую болванку, такую же красную и огнедышащую, какой недавно была та, теперь мертвая, потускневшая.

Долго стоял Хмелев у молота, словно прикованный, стоял и любовался, удивленный, сверкая угольками глаз.

Конечно, у микрофона должен выступить вот этот сосредоточенный, с широким мужественным лицом паренек. Вон как он орудует клещами, из самого пекла выбрасывает болванку и не боится, что она сорвется, прожжет ему живот или обрежет ногу вместе с ботинком. Наоборот — кажется, кусок раскаленного металла боится этого смелого человека, бежит вокруг него стремглав, поторапливается прочь — пусть под молот. А молот, послушный человеку, снова бьет болванку по загривку, вышибая желтые искры, и снова пшик — кончилась ее жизнь.

И вдруг — обвал! Тишина. Замер грохочущий богатырь.

— Шабаш! — сказал усач в кожаном фартуке. И его команду подтвердила сирена в противоположном конце цеха.

Обеденный перерыв. Вот тогда и состоялось первое знакомство Хмелева с Федором Митрофановичем. Рассказ о трудовом пути Кондратова, отзывы мастера были аккуратно записаны в блокнот. А через два дня Кондратов пришел в студию, чтобы выступить по радио. Эту встречу они запомнили, как день второго знакомства. Оказалось, что Леонид Петрович ничего не понял в методе усатого кузнеца. Кондратов же не только не мог написать своего выступления, но и прочесть его по тексту, составленному Хмелевым.

— Грамотешки маловато, — оправдывался Кондратов, вытирая вспотевший лоб. — У молота оно легче, чем выступать.

Но Хмелев не сдавался. Он заставлял читать еще и еще, по складам, пока Кондратов не заучил всю страничку. Однако выступить ему в тот раз так и не пришлось: текст забраковали как неконкретный, бессодержательный.

С тех пор прошло двадцать лет. Федор Митрофанович стал со временем знатным кузнецом.

Он много учился сам и передавал свой опыт другим. Выступления Кондратова неоднократно передавались и по уральскому, и по московскому радио. Эту науку он освоил прочно и уже не испытывал мук, как в тот, первый раз.

...Хмелев, не привыкший терять время попусту, быстро распрощался с Андреем и Федором Митрофановичем. Он сказал свое неизменное: «Счастливо!» и хлопнул дверью. Федор Митрофанович улыбнулся ему вслед, развел руками и сказал:

— Ну что ж, Андрей Игнатьевич, пойдем поглядим твою комнату. Она вроде бы подходящая, вот за мебель не взыщи...

В комнате стояли простенький диван с буграми от выступивших пружин, застланный клетчатым одеялом, старомодный письменный стол и неведомо откуда взявшееся глубокое мягкое кресло. Андрей посидел немного на стуле возле стола и начал распаковывать чемодан. Он достал книги, расставил их на полке, прибитой над диваном. Затем достал белье, уложил его в одну из тумб стола.

Когда все было расставлено и разложено по своим местам и когда он снова сел на стул перед письменным столом, начался уже третий час. Весь дом давно спал, а Андрей продолжал сидеть не двигаясь и ни о чем не думая. В руках у него, отражая свет настольной лампы, поблескивала фотокарточка в застекленной рамке. На него смотрели застывшие в раздумье, грустные глаза Иринки. Она сидела к нему спиной и резко повернула голову, будто внезапно оглянулась. Высоко на затылке были собраны в густой узел отсвечивающие белым блеском волосы.

Андрей долго всматривался в знакомые черты лица, а потом прислонил карточку к ножке лампы и оставил ее там.

Глава четвертая

1

Профессор Эдуард Иосифович Сперанский собирался в большую гастрольную поездку. Побывать в крупнейших городах Урала, а главное — посетить свою родину Новосибирск, стало его заветной мечтой. Его ждали встречи с родственниками, с друзьями юности. Они знали его рядовым пианистом, а теперь он, широко известный музыкант, отметит в родном городе свое пятидесятилетие. Об этом сообщат газеты, еще популярнее станет его имя.

Ирину предстоявшее путешествие волновало по-своему: она должна была ехать по хорошо знакомым местам, где прошло ее детство в годы эвакуации, остановиться в городе, в котором училась и дружила с Андреем.

Сидя на корточках перед чемоданом, она задумалась, глядя спокойными зелеными глазами на портьеру, которая время от времени оживала, колыхалась от легкого ветерка. За полуоткрытой дверью балкона стоял июньский вечер, там зажигала огни Москва.

Ирина подошла к балкону, откинула рукой прозрачную ткань. Скользнули по карнизу кольца, и перед ней открылся знакомый вид: черные силуэты каменных громад соранжевыми квадратиками окон, зеркальная полоска Москва-реки, зеленые и красные огни речных трамваев. Далеко внизу, вдоль гранитной набережной, нескончаемой цепочкой рассыпались шары уличных фонарей, в их свете виднелись фигурки пешеходов. Вот-вот к дому должна была подъехать машина, и в ней Эдуард Иосифович, ее муж. Ирина все еще не могла привыкнуть к этому слову. Прошло два года, как она стала женой профессора, но до сих пор не давала себе отчета в том, насколько изменилась ее жизнь. Эти годы прошли в служении ее божеству — музыке, и он, удивительный музыкант Сперанский, был частью этого божества. С тех пор как в полуосвещенном зале консерватории она впервые услышала дыхание органа и увидела узкую сутуловатую спину профессора, его пышные седые волосы, она боготворила искусство этого человека: его игра приносила истинное счастье.

— Добрый вечер, ма шер! Заждалась?

Ирина вздрогнула. В дверях стоял профессор с портфелем, из которого торчал рулон афиш. Лицо его было озабочено, на белом выпуклом лбу поблескивал пот.

— Кажется, все уладил а фон ^[1], — вновь заговорил Сперанский, — захватил с собой несколько афиш, новых, с портретом, оттиски на удивление четкие! Вот посмотри.

Он просеменил по комнате, бросил портфель на стул и скрылся в ванной. Вскоре он вновь появился, бережно прикладывая пушистое полотенце к порозовевшему лицу, растирая мускулистые волосатые руки. Потом развернул афишу.

— Ну как, похож? — И обнял Ирину. — Посидим перед отъездом. Посидим и помолчим. — Но Сперанский сегодня молчать не мог. — В добрый час! — Он сбивчиво и торопливо называл города, в которых предстояло побывать, подсчитывал количество концертов и доход, который они принесут.

— Получается не так плохо! — Ты рада поездке? Ируша, чего ты молчишь, рада?

— Я не молчу, — встрепенулась Ирина, — я слушаю тебя, правда...

2

Лето начиналось с дождей. Грязное небо низко висело над городом, за весь день не давая выглянуть даже слабому лучу солнца. Тучи словно застыли на месте, раздумывая: не полить ли еще и без того размякшую от влаги землю.

Такие ненастные дни Юрий Яснов называл, по обыкновению, ресторанной погодой. Что могло быть лучше, по его мнению, чем сидеть вот в такой пасмурный денек где-нибудь за столиком и тянуть пиво. А сегодня он выпил бы, пожалуй, чего-нибудь покрепче. Во время последней ссоры с Зоей она назвала его пустоцветом, сказала о своем презрении к нему. Обо всем этом он никому не стал бы рассказывать, тем более Виктору Фролову, которого знал мало и недолюбливал. Но желание выпить, притупить остроту обиды заставляло его вновь и вновь начинать тот же разговор. Он бросил в окно недокуренную сигарету, прикрыл его и подошел к сидевшему за столом Виктору.

— Курица и та пьет, а погода все равно нелетная. Сообразим?

Фролов неопределенно пожал плечами.

— Не здесь же. И все-таки, как насчет записи? Когда вы полетите?

— Почему я, а не мы? Мое дело маленькое: кругло — катать, плоско — таскать. Откуда я знаю, что именно вам надо записывать.

— Тут все ясно, — возразил Фролов, приподымая отпечатанные на машинке страницы.

— Ясно здесь, а когда приедешь на место — все станет пасмурно. И от текста вашего ничего не останется. В общем, один не полечу. Вместе так вместе. У нас такой порядок.

Виктор поежился. Он готов был на все, чтобы отказаться от этой поездки. «Может быть, согласиться с предложением Яснова, потратиться на него в ресторане?»

— Не обязательно вдвоем, — сказал он. — Да и сами говорите — погода нелетная.

— Я-то могу и в нелетную, был бы самолет. А вот вы?

— Что я?.. Конечно, я предпочел бы поезд. У меня сердце. И не всем же в конце концов летать. — Как будто припоминая что-то, он добавил: — За меня летает мой брат.

— В каком смысле?

— В прямом, разумеется. Он летчик. Летчик-истребитель.

Юрий оживился: где служит брат Фролова, в каком звании, давно ли летает? Виктор отвечал уклончиво. Он давно не имел сведений о брате и поэтому не мог точно сказать о его местонахождении.

— Военная тайна?

— До некоторой степени. Да это и неважно. Я хочу сказать — каждому свое.

— Вот именно, — подхватил Яснов. — Вы пишете, я записываю, ваш брат летает. И все мы строим коммунизм.

— Наивно.

— Что наивно?

— То, о чем вы говорите.

— Не строим, что ли?

— Наивно об этом думать. Неужели вы это серьезно? — Фролов потянулся, широко зевая. — Эх-ха-ха. Святая простота. — И как бы спохватился: — Так что же насчет вашего предложения? Пойдем?

— Если поставите: я пуст. Вообще-то с вас полагается, за новоселье.

На этой фразе Юрия в комнату вошел Широков.

Юрий обрадовался ему, хотел было сказать какие-то особые, теплые слова, но получилось обычное для него:

— Строим? Виктор Иванович — за, я — за, а ты?

— Я, как массы. Только после работы.

— После работы — культпоход в кино, — возразил Яснов и тут же поинтересовался: — Ты идешь?

Широков ничего не знал о предстоящем культпоходе. Профгруппорг Жизнёва его «не охватила». И тогда Юрий Яснов вызвался все устроить в один момент. Он выскочил из комнаты и вскоре вернулся с Татьяной Васильевной.

— Ну что ты от меня хочешь? — отбивалась она. — Нет у меня лишних билетов.

— Нехорошо, Татьяна Васильевна, нехорошо, — наседал Яснов. — О новичках не заботитесь. В такую погоду только и сидеть в кино. Или в баре. На чем же нам остановиться?

— Не знаю, на чем вы остановитесь. Надо было думать раньше. Вот держи, — протянула она два билета Юрию Яснову. — Тебе с Зоей.

— С Зоей! А почему, собственно, вы диктуете, с кем мне идти? Я, может быть, желаю не с Зоей, а, например, с Олей.

— С Олей Комлевой? — спросила Жизнёва.

— Хотя бы, а что?

— Ровным счетом — ничего. Иди с кем хочешь; только не в бар. Ну так как же быть с вами? — спросила она, глядя на Андрея и Фролова. — Хотите, позвоню администратору и попрошу еще два билета?

И Фролов и Андрей заговорили враз, просили не беспокоиться. Фролов к тому же видел этот фильм в Москве, и на сегодняшний вечер у него были другие планы.

— И у вас ведь тоже? — спросил он, многозначительно взглянув на Яснова.

Сообразив, на что намекает Фролов, Юрий подтвердил — вечер у него, действительно, был занят, и свои билеты он вполне мог отдать Андрею.

— Считай, что тебе повезло, — сказал Юрий. — Можешь идти в кино, даже с барышней. — И выложил на стол билеты.

— Какие у Андрея Игнатьевича могут быть барышни? — улыбнулась Жизнёва. — Человек только приехал в город...

— В наше время — это не проблема. Барышнями у нас — пруд пруди. Да ему и искать нечего. Дочка его хозяина Аля чем не барышня? В общем, Андрей Игнатьевич, выбирай любую, кроме Оли, конечно. Не-то!.. — Юрий выпятил грудь и заулыбался.

Всю эту сцену Андрей наблюдал молча. Идти в кино ему тоже не очень хотелось, но вечер был свободным, и он осторожно оторвал для себя один билет.

— А этот, — он протянул билет Жизнёвой, — на усмотрение нашего профсоюзного вождя.

3

Редактор отдела Петров ушел в отпуск, и обязанности его пришлось выполнять Андрею. Работы прибавилось. Вот и сегодня до поздней ночи правил материал, потом принялся за очерк. Выкурил кучу папирос, пил густо заваренный чай, но ничего не помогло — усталость взяла свое. Так, не закончив работу, и уснул. Теперь надо было наверстывать упущенное. Мысли с утра были четкими, но времени оставалось мало, к тому же хотелось есть и нечего было курить.

Ладно бы еще никто не мешал, хотя бы этот неугомонный Петя. И принесло же его ни свет ни заря...

Мальгин, который всего пять минут назад попытался рассказать новый анекдот, снова заговорил.

— Эх, сейчас бы подкрепиться. Давай слетаем в кафе.

— Сходил бы лучше за папиросами. Так же болтаешься.

— А чего мне не болтаться — до поезда еще три часа.

Он засунул руки в карманы и, насвистывая бойкий мотив, подошел к окну. По широкому асфальтированному двору, посредине которого чернела утоптанная каблуками клумба, шли люди.

— Жизнёва идет! — воскликнул Мальгин. — Полная сумка покупок. Вот у кого можно перехватить на папиросы. Я бы с удовольствием одолжил, но у меня командировочные в обрез.

Андрей представил себе Татьяну Васильевну, высокую, стройную, ее прямую походку и подумал: «А что, если действительно перехватить деньжат у Жизнёвой? Купить папирос, позавтракать и, вообще, дотянуть до получки. У нее всегда водятся деньги». И все-таки он сразу же отбросил мысль о том, чтобы занимать у Жизнёвой. Он и сам не объяснил бы, почему с такой просьбой не мог обратиться именно к ней...

Андрея отвлек Мальгин. Он налег на край стола, прижал руки к груди и, заглядывая в глаза, спросил:

— Может, займешь у Бурова? Его оклад — три твоих.

— Слушай, иди ты к дьяволу!

Андрей, наверное, послал бы назойливого собрата еще дальше — столько злости и нетерпения было в его взгляде, но как раз в это время он скорее не увидел, а почувствовал, как кто-то заглянул в приоткрывшуюся дверь. Татьяна Васильевна. Ее веселый голос.

Она распахнула дверь и остановилась, прислонясь спиной к косяку.

— Воюете, а очерка все нет?

— Зато есть мы! Входите, Татьяна Васильевна! Милости просим! — затараторил Мальгин.

Сославшись на то, что Широкову нельзя мешать, — его передачу ждали в студии, и к тому же он сегодня дежурил, — она некоторое время в нерешительности постояла в дверях, потом уступила просьбам, вошла.

Все трое заговорили, перебивая друг друга — о разном, стараясь блеснуть красноречием и шуткой. Мальгин не преминул спародировать оговорки, которые случились в это утро у дикторов. Жизнёва в ответ на одном дыхании процитировала длинную неуклюжую фразу из сельскохозяйственной передачи.

— От такого стиля может язык сломаться.

— У Розы Ивановны — факт, — согласился Мальгин, — сплошной бурелом!

— А у вас? Хоть бы сдавали вовремя. И когда я буду записываться?

Закончился разговор бесцеремонными намеками Пети на то, что, имей они папиросы, Андрей давно бы закончил писать.

Когда дверь за Татьяной Васильевной закрылась, Андрей, возмущенный болтовней Мальгина, грохнул по столу кулаком и назвал его балаболкой. Однако это на Мальгина не подействовало. Он только хихикнул.

— Эх, Андрей Игнатьевич, хороша баба — Танечка! Засохнет она без мужа. Говорят, поехал в Харьков счастья искать.

Андрей сделал вид, что не слушает Мальгина, да и в самом деле перо его продолжало бежать по бумаге, а тот все наговаривал.

— Засохнет Танечка, если не подвернется какой-нибудь хлыст. Это уж точно. А подвернется — будет все в порядке... Физиология.

Андрей сжал кулаки и шагнул к Мальгину, но в это время в комнате снова появилась Татьяна Васильевна. В руках ее были бутерброды с колбасой и пачка «Беломора».

— Вот вам, не умирайте!

Мальгин и Широков растерянно посмотрели на Жизнёву. Однако Петр Петрович быстро нашелся. Схватив пачку папирос, оборвал уголок и преподнес Андрею. Андрей отказался и от папирос, и от бутерброда. Но Жизнёва и слушать не хотела. Она приказала есть и не разговаривать и пригрозила принести еще. Повернувшись на одной ноге, она исчезла так же внезапно, как появилась.

— Вот это баба! Класс! Тебе бы такую жену — жил бы, как у Христа за пазухой, — выкрикивал Мальгин, откусывая большие куски булки с колбасой.

— Чего не ешь? Чайная, свежая! Ых!..

Андрей взял папиросу, закурил и сел за стол. После первой затяжки он удивился тому, что не почувствовал особого вкуса табака как прежде, когда курил после долгого перерыва.

Немного спустя к горлу подкатила тошнота. Такого состояния он не испытывал давно. Обычно не хотелось курить, когда он заболевал. «Уж не простудился ли вчера на пруду?» Андрей бросил недокуренную папиросу в пепельницу и принялся было за очерк, но сосредоточиться не мог. «Татьяна Васильевна!.. Она от самой жизни... от самой хорошей... И еще о чем-то говорил Мальгин... Хорошая жена!»

4

Оператор Яснов торопливо укладывал в машину шланги и микрофоны. Проходивший мимо Андрей буркнул:

— Опять собираешься в последний момент, ясноглазый юноша!

— А, Андрей Игнатьевич, привет! Чего-то вид у тебя невеселый. Может быть, махнем на концерт? Развеселимся...

— На какой концерт?

— В филармонию, лауреата записывать. Есть на свете такой профессор Сперанский. Не слыхал?

— Сперанский!

— Он самый. А что?..

Андрей вспомнил утренний телефонный разговор. Это неприятное объяснение состоялось именно с ним — дежурным по радиокомитету. Профессор просил включить его пятнадцатиминутную передачу в вечернюю программу. По мнению Сперанского, она должна была явиться своеобразной прелюдией к его гастролям в городе. Широков отказал — вежливо, но твердо.

И не потому, что эта небольшая передача была бы всего лишь рекламой и не могла удовлетворить радиослушателей. Расписание передач было утверждено заранее, и в нем не выкраивалось ни одной лишней минуты. Сперанский вскипел:

— Я лауреат международных конкурсов! Профессор! Возглавляемая мной школа музыкантов известна всему Союзу! Я буду жаловаться, и, смею вас заверить, это так не пройдет!

Но Широков стоял на своем: «Порядок есть порядок»...

Вспомнив все это, Андрей неожиданно согласился поехать с Ясновым. Ему очень захотелось вдруг взглянуть на заносчивого пианиста.

— Аллюр три креста! — скомандовал Юрий, и веселый шофер Яша с прибаутками и солеными остротами бешено погнал по улицам.

Филармония помещалась в старом мрачном здании с колоннами в запрудной части города. У подъезда тускло светились фонари. В их свете сновали люди в поисках лишнего билета. Потеряв надежду попасть на концерт, они обращались за помощью к администратору, который нехотя поворачивал зажатую в накрахмаленный воротник тонкую шею и небрежно отвечал: «Ничего не могу сделать. Аншлаг». Он смотрел вдоль улицы на идущие от центра машины. Чуть поодаль толпились девушки. В руках одной из них пестрел букет георгинов. Но вот администратор весь подался вперед. К самому краю тротуара бесшумно подплыл черный ЗИЛ. Открылась дверка, и все увидели небольшого сухощавого человека в светлом пальто, с шапкой седых волос на непокрытой голове.

Андрею так и не удалось разглядеть профессора — его сразу окружила толпа поклонников. Проплыли над головами цветы, и вот букет уже перекочевал в руки Сперанского...

Андрей устроился в укромном уголке радиоложи. Яснов включил микрофон. Сюда, на второй ярус, приглушенно доносились рокот фагота, переливы флейт и скрипок. Сперанский должен был играть концерт Чайковского для фортепиано с оркестром. Андрей много раз слышал его по радио, но никогда — в зале. Он положил руки на барьер и, упершись в них подбородком, стал ждать начала концерта. И вот медленно поплыл тяжелый занавес, обнаруживая один, другой, третий ряд музыкантов. В центре, ближе к авансцене, стоял черный сверкающий рояль. Четкой заученной походкой вошел конферансье. Оглядев зал и подождав, пока утихнет шум, он объявил программу. Раздались аплодисменты. У рояля появился профессор Сперанский, в черном фраке и белой как снег манишке.

Андрей смотрел вниз, на сцену. Усердные поклоны профессора казались ему забавными и ненужными. И словно повинуясь этим мыслям, зал успокоился, профессор сел на стул и резко бросил руки на клавиши... Гордые звуки заполнили зал, подхваченные оркестром, они разлились торжественно и могуче. Андрей ни о чем не думал. Мир звуков и чувства, которые всколыхнул он, слились воедино. Перед раскрытыми глазами возникали и расплывались виденные когда-то лесные раздолья, березовые рощи и сосняки. Прошитые солнцем, они бежали вдаль, переливаясь зеленым, синим и голубым светом...

Музыка оборвалась. Профессор Сперанский стоял с опущенными руками и слегка наклоненной головой. Наконец он поднял руку, прося тишины, и заговорил молодым высоким голосом. Ему была понятна любовь публики к музыке русского гения. Она трогает не только сердца людей, живущих на родине композитора, но и тех, кто живет там, за ее пределами. Профессор говорил об увлекательной поездке по ГДР, когда он вместе с талантливым молодым музыкантом Ириной Сахаровой выступал с органными концертами на родине другого титана музыки — Бетховена. «...Профессор... Так вот какой ты, профессор!» — Андрей встал, но, ощутив тошноту и головокружение, снова опустился на стул.

Заметив бледность, проступившую на его лице, Яснов забеспокоился. Он приложил руку ко лбу Андрея.

— У тебя жар, и чего ты раньше не сказал? Тебе бы прогреться да в постель.

— Ты прав.

Андрей снова встал, кивнул Яснову и усталой тяжелой походкой вышел из ложи.

Спускаясь по боковой лестнице, он заметил на площадке первого этажа Сперанского, который давал интервью Кедриной. Андрей замедлил шаги, хотел было вернуться, но передумал.

Проходя площадку, он невольно взглянул на профессора. Холеное напудренное лицо, тонкие красные губы.

— Нет, в районах мне побывать не удастся, — отвечал Сперанский на вопрос Кедриной. — Притом моя программа рассчитана на интеллигенцию, так сказать, для бель эспри — людей с тонким умом...

Хотелось быстрее пробежать последние ступени, но кровь будто отлила от ног, вся собралась в груди и стучала. Он медленно вышел на улицу и подставил лицо накрапывающему дождю.

Долго бродил по ночному городу, ежась от холода, то и дело плотнее запахивая плащ.

На пути встречались редкие прохожие. Они куда-то спешили, их кто-то ждал, а ему идти было некуда. Укрывшись зонтом и тесно прижавшись друг к другу прошли пожилые супруги. Человек в пенсне и черной шляпе бережно поддерживал свою спутницу, а в другой руке нес сетку со свертками. «Придут домой, будут пить чай. Вместе, вдвоем...»

Впереди показались еще две фигуры. Лица женщин скрывали зонты, но в одной из них Андрей узнал Александру Павловну. Когда они поравнялись, она тоже заметила Широкова.

— Андрей Игнатьевич! Куда в такую пору?

— Так, никуда, — рассеянно ответил Андрей.

— А мы с концерта. Познакомьтесь, хористка оперного театра Людочка.

Людочка была значительно моложе Александры Павловны. Дуги бровей неестественно чернели на ее белом лице, губы были приторно накрашены и тоже казались черными.

— Нет, вы все-таки отвечайте, куда на ночь глядя? Андрей снова не мог сказать ничего определенного, и тогда обе женщины принялись уговаривать его пойти на именины к подруге Людочки.

— Неудобно и поздно, — начал было отговариваться Андрей, но Людочка ничего и слышать не хотела. Другое дело, если Андрей Игнатьевич спешит, а коли он свободен, пусть безо всяких разговоров идет с ними. И Людочка, подхватив Андрея под руку, потянула его за собой.

— Вот как вашего брата окручивают, — смеялась Александра Павловна. — Меня, правда, подобным же образом уговорили. Бедовый вы человек, Людочка.

— Не бедовый, а жизнерадостный. Ну чего хорошего в вашей постоянной серьезности? Весь вечер ни в публику не вышли, ни в буфет. Этак лучше и на концерты не ходить. Правда ведь, Андрей Игнатьевич?

— Не знаю...

— Ну вот, еще одна живая мумия объявилась. Придем к Рине, я вас растормошу.

Когда они подошли к дому, где жила именинница, ни в одном окне не оказалось света. Небольшой деревянный флигель и весь двор были погружены в сон. Но это нисколько не смутило Людочку. Она принялась колотить в дверь кулачками так сильно, что где-то в соседнем дворе четко захлопало эхо. Наконец в узком надверном окне вспыхнул свет, и нервный женский голос спросил:

— Людка, ты?

— Я, Рина, открывай, — и Людочка обернулась к Андрею и Александре Павловне, ободряюще кивнула им головой.

Дверь открылась, и все трое оказались в узком коридорчике, в котором нестерпимо пахло квашеной капустой и карболкой. Рыжеволосая Рина в черной, небрежно застегнутой кофте и узкой юбке шла впереди и напряженно перешептывалась с Людочкой.

Оказалось, что гости уже разошлись. Остался только приятель Жеки — сестры Рины, который много выпил и спал теперь в соседней комнате.

Рина включила настольную лампу, и свет ее вырвал из темноты небольшой круглый стол, покрытый грубой клеенкой, потускневший от времени комод и низенькую кушетку, на которой спал мальчик лет восьми. В смежной комнатушке стояли две кровати: одна небольшая, железная, была втиснута между стен поперек, другая двуспальная никелированная, занимала, очевидно, комнату во всю длину. Андрею видна была лишь спинка кровати. Между поблескивающих никелировкой прутьев виднелась одна большая нога в рыжем носке и одна маленькая, голая, видимо, Жеки.

При виде этой картины Андрей почувствовал отвращение. Он переставил стул, и теперь перед ним оказалась кушетка, на которой лежал мальчик. Его большие карие глаза были широко раскрыты и устремлены в какую-то неопределенную точку наверху.

На вопрос Рины, почему Саша не спит, он ничего не ответил — только сомкнул ресницы.

Тем временем на столе появились бутылка водки, маленькие металлические стаканчики, селедка и колбаса.

— Больше ничего нет. И почему вы раньше не пришли? Андрей Игнатьевич, так вас, кажется, зовут, вы единственный мужчина — разливайте.

Андрей передернулся (озноб все еще не проходил), наполнил стаканчики, и все выпили за здоровье именинницы.

Следующий тост — за гостей — Александра Павловна пить отказалась. Андрей, тоже не любивший водку, решил, однако, выпить — он все еще надеялся перебороть болезнь.

По телу разлилось тепло, захотелось курить. Поднося спичку, Андрей вновь заметил блеск Сашиных глаз. Мальчик, как и прежде, смотрел куда-то в потолок, и в этих детских глазах легко было заметить скорбь взрослого человека — настолько они были строги, так определенно выражали боль самой души.

— Саша, — тихо позвал Андрей, — чего не спишь?

Мальчик не ответил и закрыл глаза, прикидываясь спящим, но его бледное худое лицо от этого не стало спокойным.

— Что с вашим сыном? — шепотом спросил Андрей. Рина поспешно ответила, что это совсем не ее сын, у нее вообще никогда не было детей. Саша — сын сестры Жеки.

— Да спи ты, Сашок! — прикрикнула она на мальчика. — Все дети спят в такую пору, один ты неслух.

Разговор за столом не клеился. Александра Павловна сидела, не произнося ни слова.

— Пожалуй, нам пора? — спросил ее Андрей, а потом обратился к Рине: — Поздно уже, да и ломает всего. Видно, простудился.

— Водка — лучшее лекарство. Налить?

— Не поможет. Надо было раньше.

В коридоре Андрей задержался и, когда Александра Павловна вышла на улицу, обратился к Рине:

— Познакомьте меня с вашей сестрой.

— Ого! — многозначительно воскликнула Рина. — Вы заинтригованы? В таком случае, заходите. Хотя бы завтра.

— Лучше пусть она позвонит. Вот мой телефон. — Андрей протянул клочок бумаги и зажал его в руке Рины.

На улице моросил дождь. Андрей шел по грязному темному двору следом за Александрой Павловной, которая не оборачивалась и молчала.

Первое слово, которое произнесла она, было «мерзость!»

— Вы уж извините, что я затянула вас сюда, но откуда было мне знать... И надо же так опуститься женщине, чтобы на глазах у собственного ребенка принимать любовника.

Андрей молчал.

— Что вы молчите, как истукан? Неужели вас не возмущает все это?

— Возмущает. Видно, она здорово запуталась. Ей надо как-то помочь.

— Помочь! Помочь надо ребенку. Немедленно изолировать его от матери. А ее выслать вон из города.

— Разные бывают люди, — отозвался Андрей. — Одним живется легко, другим — труднее. А тут женщина, притом одинокая.

— Я тоже одинокая, но это не значит, что мне следует менять мужчин, как перчатки. Мой муж не вернулся с фронта. И не вернется все, что было... Все хорошее. Зачем же омрачать прошлое, втаптывать его в грязь?

— Мы говорим о разном... По-своему вы правы, — согласился Андрей, которого вновь начал бить озноб. — Но мы не знаем причин. Были ведь у Жеки и юность, и начало пути...

Сбившись с мысли, Андрей снова замолчал. Разговор сам по себе прекратился. Может быть, ему помешал забарабанивший дождь.

5

Дочь Федора Митрофановича Аля разбудила Андрея в одиннадцать.

Она стояла возле дивана — высокая, тоненькая, с распущенными до плеч волнистыми русыми волосами, совсем непохожая на отца — кряжистого, тяжеловесного, внешне грубого. В ее светло-зеленых, почти серых глазах, задорно глядевших из-под приподнятых у висков, словно переломленных бровей, играли веселые смешинки.

— Все спите, а вас к телефону.

Разоспавшийся Андрей ничего не понимал. Через силу подойдя к аппарату, он услышал в трубке голос Хмелева, чуть хриплый, но как всегда энергичный. Леонид Петрович даже шутил — вовремя вышел на работу, как будто знал, что свалится его заместитель — так в шутку он называл Широкова, которого часто просил вычитывать материал. Но дело не в этом. Андрея с утра разыскивала какая-то Сахарова. Она проездом и будет очень жалеть, если не увидит его.

Андрей долгое время не мог ничего ответить.

— Передай, чтобы позвонила домой. А на работу я все-таки приду: отсиживаться не умею.

Он бережно положил трубку и неуверенными шагами пошел в комнату, думая о том, как это он встретится с Иринкой и о чем будет говорить с ней. Потом вспомнил вчерашнее. Несвежее, усердно подкрашенное лицо Людочки, узкая фигура рыжеволосой Рины. Саша и его большие удивленные глаза... И снова мысли вернулись к Иринке, к профессору. В ушах звучал неприятный металлический голос: «...моя программа рассчитана на интеллигенцию».

Андрей приложил ладони к вискам, стараясь унять подступавшую головную боль. Он сделал несколько шагов по комнате и снова услышал телефонный звонок. Затем постучали в дверь. Это Аля, Андрей знал, что сейчас она будет звать его к телефону, и ничком упал на диван, закрыв ухо подушкой. Стук в дверь повторился, раздумчиво и неуверенно, потом все стихло.

Андрей повернулся на спину, машинально задвинул подушку под голову, открыл глаза и облегченно вздохнул. Но покой пришел только на время. Он начал вдруг сомневаться — правильно ли поступил, не смалодушничал ли? Может быть, позвонить в гостиницу, разыскать Иринку? Но для чего? Ведь она уже давно определила свое отношение к нему.

...Проснулся Андрей поздно вечером от пристального взгляда, уставленного на него. Он открыл глаза и увидел Федора Митрофановича. Через густые седеющие усы пробивалась добрая улыбка.

— Ну как, орел, отоспался? Выпей-ка крепкого чайку. Таким богатырям, как ты, болеть грешно. Поспать двойную норму и подкрепиться чайком — тут и болезни конец. Аля! — крикнул Кондратов в открытую дверь. — Принеси Игнатичу чаю, да покрепче!

Пришла Аля, молча поставила на стул возле дивана стакан и до краев налила в него из эмалированного чайника крепкого, почти коричневого чая. Потом принесла голубую стеклянную сахарницу, положила в стакан несколько ложек песку и помешала витой ложечкой.

— Выздоравливайте, Андрей Игнатьевич! — сказала она бархатистым голосом. — Только пейте сразу, пока не остыл.

Аля ушла такой же бесшумной походкой, как и появилась. Федор Митрофанович повторил ее совет: чай надо пить горячий, чтобы согреться и пропотеть. Андрею пришлось подчиниться, хотя он совсем не чувствовал озноба — наоборот, после сна по всему телу растеклось тепло. Обжигаясь, сначала с ложки, а затем через край, Андрей выпил весь стакан. Он откинулся на подушку и почувствовал, что лоб и шея стали влажными.

— Вот возьми полотенце, — пробасил Федор Митрофанович, — присаживаясь на край дивана. — Видишь, мое лекарство начинает действовать. Не иначе, как завтра пойдешь на работу. Я считаю, крепкому человеку ни к чему разные лекарства. Надо только отдохнуть как следует, отоспаться. Организм сам сделает свое дело. Кондратов немного задумался, как будто припомнил о чем-то, а потом сказал, словно сам себе:

— Это уж точно, сызмалетства так лечились в Пестах. Помню, на Увинке провалился под лед. Отец меня парным веником в бане отхаживал, потом на печь заставил лезть, овчиной закрыл. И проспал я кряду пятнадцать часов. Встал — хоть бы что, даже нос сухой. А лекарства — они вредны человеку.

Андрей слушал мерно гудевший голос Федора Митрофановича, думая о своем, но последние слова Кондратова насторожили.

Он попытался восстановить в памяти все, о чем говорил Кондратов, и вдруг отчетливо услышал: «Сызмалетства так лечились в Пестах». Андрей поднялся и, навалившись плечом на подушку, спросил:

— Вы сказали — в Пестах?

— В Пестах. А чего ты вскочил?

— Постойте, постойте... Так, значит, вы из Пестов? А Кондратову вы знаете, Аглаю Митрофановну?

— Здорово живешь! Она же сестра моя. Старшая у нас.

Андрей дотянулся рукой до стола, где лежала пачка папирос, закурил. Сел против Федора Митрофановича и начал вспоминать о своих поездках по Северогорскому району, о встречах с пестычанами и с Аглаей Митрофановной. А потом спрашивал Кондратова: что пишет его сестра, чем занимается, как Вербова, Подъянова, отыскала ли она, наконец, след летчика Фролова? Многое узнал в этот вечер Андрей. Кондратова по-прежнему заведовала мельницей, но конный спорт бросила. Валентина Григорьевна Вербова побывала в Москве на сессии Верховного Совета. Таню Подъянову комсомольцы избрали секретарем райкома. А летчика Ивана Фролова только через месяц отыскал в Увинской согре убогий Харитоша, сторож лесной фермы.

Кондратов помолчал; не докучал ему вопросами и Андрей. Он почувствовал вдруг, как потянуло его в привольный лесной край, где прошли детство и юность. Он еще не бывал на Уве, неизвестным для него оставался далекий Лесоозерск. Вот бы где — среди простых и работящих людей — нашли себя людочки и риночки. — Может быть, и права была Александра Павловна в своем последнем разговоре с ним.

Неожиданно для Федора Митрофановича Андрей сказал:

— Вчера я случайно попал в болото.

— Никак бредишь?

— Нет, вы послушайте. — И Андрей рассказал обо всем, что ему пришлось увидеть накануне.

— А муж-то у нее где?

— Мать-одиночка.

— Да-а... — протянул Кондратов. — Ты правильно решил — поговорить с ней надо. Только вряд ли поможет один разговор. Надо бы определить ее в коллектив. Статейку написать тоже не худо. Можно и фамилию не называть, все равно задумается, и не одна эта мамаша. Так ведь?

Андрей кивнул. Не в первый раз он ловил себя на мысли, что в беседах с Кондратовым как бы проверял верность своих собственных суждений. И сейчас ему вдруг захотелось поговорить с ним о самом важном, рассказать об Иринке, о Сперанском. Он долго подыскивал слова, которыми было бы удобнее начать разговор, и, наконец, кажется, нашел их, но в прихожей зазвенел телефон.

В комнату заглянула Аля. Она игриво сообщила о том, что Андрея просит очень симпатичная женщина с приятным голосом.

Стараясь быть спокойным, Андрей вышел в коридор. Немного помолчав и собравшись с духом, он сказал, наконец, «алло», но, к большому удивлению, услышал в ответ голос не Ирины, а Татьяны Васильевны. Она справилась о его здоровье, спросила, какая нужна помощь, — местный комитет обязан заботиться о больных — пожелала быстрее выздоравливать.

Когда Андрей вернулся в комнату, он все еще слышал ободряющий голос Татьяны Васильевны. Ее участие и ее беспокойство были для него сейчас самым важным. Они рождали веру в новые, еще не пережитые, но непременно радостные дни.

Глава пятая 

1

Ирина и Сперанский жили в богато обставленном номере центральной гостиницы. Было здесь и пианино. Это радовало Ирину.

Город казался ей неприветливым и мрачным. За окном не переставая моросил дождь.

Ирина неторопливо прикасалась к клавишам, которые, мягко опускаясь, рождали печальную мелодию.

Вошел Сперанский. Он прикрыл за собой дверь, стряхнул с плаща капли дождя.

— Вот тебе и времена года! Настоящий октябрь, который в этой дыре именуется июнем.

Ирина, не переставая играть, повернула голову.

— И чего ты наводишь грусть? — раздраженно спросил Сперанский. — Нельзя ли что-либо аджитато? —Он пригнулся к клавиатуре, и в комнате бравурно зазвучал моцартовский «Турецкий марш».

— Наши дела не так уж плохи! Я просто не ожидал, что будут так принимать. Вчерашний концерт прошел великолепно. Здесь удивительно музыкальная публика. А цветы! Преподнесли корзину цветов! Очень мило! Сперанский ходил по комнате, восторгаясь своим успехом, а Ирина безучастно смотрела в окно.

— Ты знаешь, оказывается, концерт записывали на пленку, и сегодня мне еще предстоит побывать в радиостудии. Никак не мог отговориться — уж очень просили сказать несколько слов о гастрольной поездке... Ну что ж, я готов! О ней я могу говорить до греческих календ. Ну чего ты молчишь, Ириша? Разве тебе все это не интересно?

— Нет, почему же?.. Мне просто немного странно слышать твои восторги. Ведь ты же большой музыкант...

— А разве не должно быть приятно, когда твое искусство ценят?

— Все это так, но все же...

— Что все же?

— Главное — музыка.

— Музыка, музыка! — закипятился профессор. — Не забывай, дорогая, что она дает нам и хлеб с маслом, и это, и это, и это!.. — Он нервно замахал руками, указывая на золотой браслет Ирины, на ее клипсы, на богатое убранство номера. — Без всего этого музыка звучала бы похоронным маршем! Ты помнишь: Лист говорил бьен у рьен — хорошо или никак. Так я предпочитаю — хорошо!

Не желая продолжать разговор и как бы подчеркивая это, Ирина достала с крышки пианино листок бумаги и передала его Сперанскому.

— Тебя спрашивала какая-то девушка. Просила позвонить по этому номеру.

— Какая девушка?

— Она назвалась Зоей.

— Это имя мне ни о чем не говорит. Наверное, студентка. Будущие музыканты всегда тянутся к нам, людям искусства. Это понятно. — Сперанский прошелся по комнате, развязывая галстук и делая вид, что с этим разговором покончено.

— Мне показалось, что эта девушка знает тебя хорошо или... даже родственница.

— Ну это уж чепуха, — вновь раздражаясь возразил профессор. — Какие у меня могут быть родственники здесь, в этом провинциальном...

Договорить Сперанскому не дали настойчивые трели телефонного звонка.

— Какая Зоя? — небрежно спросил он. — Ах вот как! Какими судьбами? Да, еще побуду. Нет, ко мне неудобно. Давай лучше встретимся где-нибудь в сквере или в кафе...

Профессор опустился в кресло и некоторое время сидел мрачный и задумчивый. Только что ему позвонила дочь, родная дочь, о существовании которой он знал, но никогда не видел ее. С тех пор, когда она родилась, прошло двадцать лет. Ровно столько, сколько он не был в этих краях. И вот теперь ему звонила дочь, взрослая дочь, о жизни которой ему ничего не было известно. Скорее всего она такая же недалекая, как ее мать. Если бы он не уехал тогда в Москву, он никогда не достиг бы того положения, которое имел теперь. Но как сказать обо всем этом Ирине? Хорошо, что она молчала, ни о чем не спрашивала. Это была, пожалуй, самая хорошая ее черта. Ирина никогда не проявляла любопытства.

Он смотрел пустым взглядом на прямую спину Ирины, на ее девичью талию, на золотисто—пепельный узел волос и старался представить себе Зою, так неожиданно заявившую о себе. Ведь она совсем немного младше Ирины. Разница между ними была всего в каких-нибудь пять-шесть лет.

Мягко подымались локти Ирины, она играла прерванную его приходом пьесу; к забрызганному дождем окну снова плыли нескончаемые звуки.

— И дался тебе этот «октябрь»!

Но сказать о дочери все-таки надо. Впрочем, он не скрывал этого и раньше, но теперь ее существование стало реальным фактом. Его дочь, совсем взрослая, — не где-то в неизвестности, далеко, а здесь рядом, в этом городе.

Сперанский медленно поднялся и бесшумно подошел к Ирине. Он опустил руки на ее узкие плечи, постоял так некоторое время, потом сказал:

— Ма шер, ты знаешь... это звонила моя дочь.. Зоя...

Руки Ирины остановились на клавишах, мелодия оборвалась, и в комнате стало тихо. Она повернула голову и внимательно посмотрела в глаза Сперанскому.

— Почему же ты не пригласил ее? Ведь она твоя дочь. Или, может быть, ты стесняешься меня?

— Какая дочь?

— Я тебя не понимаю...

— Здесь нет ничего неясного.

— Но ведь ты только что сказал и говорил раньше.

— Ошибка! Ошибка молодости. Вот и все!

2

Зоя все-таки пришла. Шумная, неестественно восторженная, она бросила на стул прозрачный дождевик и, одергивая короткий жакет, прошлась по комнате.

— Будем знакомиться, — сказала она, улыбаясь и протягивая руку Ирине. — Даже не знаю, как вас называть.

— Зовите Ириной.

— Но это как-то неудобно, — засмеялась Зоя и оглянулась на Сперанского.

— Зови Ириной, — бесстрастно отозвался он. — И вообще, давайте без лишних церемоний. Выпьем лучше кофе!

Ирина поставила на стол коробку печенья, конфеты, потом взяла термос и пошла в буфет.

— У тебя очаровательная жена! — заговорила Зоя, как только они остались вдвоем. — Молодая, красивая и с именем, которое известно даже Западу. — А какие у нее клипсы! Самые модные.

— Пустяки.

— И браслет! Их тоже теперь носят.

— Видишь ли, — замялся Сперанский, — все это — мишура. В следующий раз я могу тебе подарить точно такой же браслет и точно такие клипсы. Расскажи лучше, как ты живешь?

— Но когда он будет этот следующий раз? Вообще, ты меня не балуешь.

— Но ты теперь взрослая. До твоего совершеннолетия я аккуратно посылал деньги.

— И все же дочь профессора Сперанского должна выглядеть эффектно.

— Собственно, кто об этом знает! — начиная раздражаться, спросил Сперанский.

— Весь город. Ведь и мое имя бывает на афишах: «концертмейстер Зоя Сперанская». Эта фамилия меня устраивает куда больше, нежели Яснова. К сожалению, не приходится рассчитывать на то, что мой муж принесет мне когда-нибудь славу.

Вошла Ирина, и Сперанский не успел выразить свое неудовольствие тем, что его фамилия появлялась на афишах концертов, в которых не участвовал он сам. Но его, человека себялюбивого, эгоистичного, все больше раздражала развязность Зои. И он не сдержался.

— Мой успех не пришел сам по себе! Я работал как вол. Пусть теперь потрудятся другие. Пусть сделают столько же. А с меня хватит. Дайте мне пожить в свое удовольствие.

Ирина удивленно посмотрела на раскрасневшегося, почти кричавшего профессора и тихо вышла из комнаты.

Глава шестая

1

К утру следующего дня Андрей почувствовал себя вполне здоровым. Несмотря на то, что за окном накрапывал дождь, он решил выйти на улицу, но в самую последнюю минуту вспомнил об утренней программе, в которой должен был передаваться очерк Фролова. Это была первая работа, которую выпускала его редакция после длительной подготовки.

Закончился обзор центральных газет, и, к удивлению Андрея, вместо радиоочерка, Жизнёва объявила о концерте, записанном по трансляции из зала филармонии. Она говорила о большом успехе, с которым проходили в городе концерты профессора Сперанского, а потом пригласила его к микрофону и задала несколько вопросов.

При первых же словах, произнесенных самодовольным металлическим голосом, рука Андрея невольно потянулась к вилке репродуктора. Еще через секунду хлопнула входная дверь, и послышался по-мальчишески бодрый голос Яснова. Оговариваясь, что он на минуту, только проведать, Юрий развернул принесенный с собой пакет — и на письменном столе появились бутылка коньяка и лимон.

Андрей молча наблюдал за Ясновым и, улыбаясь, покачивал головой.

— Журить тебя вроде неудобно, пришел навестить больного. Но все-таки зря это.

— Есть причины, Андрей Игнатьевич. Сногсшибательная новость! Состоялась встреча на высшем уровне профессора Сперанского и Зои.

«Опять профессор! Однако почему это занимало Яснова?».

— Причем тут сногсшибательная новость? — стараясь быть спокойным, спросил Андрей.

Яснов, раскупоривая бутылку и нарезая лимон, отвечал веселыми короткими фразами.

— Новость для тебя. Сперанский — отец Зои. Заблудший, правда, а вот приехал и встретились. Но мне все равно. Давай за твое выздоровление!

Андрей принес рюмки, поставил их на край стола и сел на диван, подперев кулаками подбородок.

Яснов тем временем налил коньяк и, подняв сразу обе рюмки, одну подал Андрею.

— О чем задумался? — спросил он.

— О чем угодно, только не о папаше твоей супруги.

— И не о ней? — ухмыльнулся Яснов.

— И не о ней... Давай-ка лучше выпьем. — Андрей быстрым движением опрокинул рюмку и, не почувствовав ни горечи, ни жжения, сказал: — Давай еще по одной, — и сам налил коньяк.

— Как ты живешь с Зоей? — неожиданно спросил он. — Помирился?

— Неинтересный разговор. Помирился или не помирился — в этом нет никакой разницы. Выпьем лучше по третьей за твое здоровье!

— Не усердствуй, — возразил Широков.

— Вот именно, — сказал появившийся в дверях Хмелев. — Связался черт с младенцем.

Широков и Яснов, увидев главного редактора, вскочили на ноги.

— Проходи, Леонид Петрович! Рад видеть! Может быть, рюмочку?

Хмелев похлопал Андрея по плечу и наотрез отказался.

— Лучше выпей сам. Мне еще сыновей вытянуть надо. Противопоказано. — Он посмотрел на Яснова и спросил: — И кто тебя приучил к этому зелью?

— Жизнь, — многозначительно ответил Юрий.

— Вот оно что! Осталось выяснить, правильно ли мы живем... Федор Митрофанович! — крикнул Хмелев в открытую дверь.

Появился Кондратов в свежей голубой рубашке, чисто выбритый и благодушный.

— Федор Митрофанович, заходи, здесь развертывается дискуссия о жизни. На-ка выпей рюмашечку, это коньяк, благородный напиток.

Хмелев налил рюмку.

— И то верно. Нам бы чего попроще. А уж выпить, так всем. — Кондратов покосился на Яснова. — Что ж, молодой человек, коли попал в компанию таких забулдыг, как мы, — держись!

Яснов, не теряя времени, точным движением разлил оставшийся в бутылке коньяк.

— Глазомер у тебя что надо, тебе бы на разметке работать. Ну, а пьешь как?

Юрий лихо опрокинул рюмку, не поморщился и не закусил.

— Вот это закалочка — первый сорт! — удивленно пробасил Федор Митрофанович.

Он тоже выпил свою рюмку, вытер усы и присел на единственный стул.

— Выпить выпили, а познакомиться не успели.

— Юрий.

— А по батюшке?

— Его батька — твой батька, — ответил Леонид Петрович.

— Это как же?

— Твой главный инженер и есть отец этого юноши.

— Александр Васильевич? Ну, Юрий, батька у тебя — голова! А ты, стало быть, корреспондент?

— Звукооператор.

— Все равно молодчина. Дело у вас ответственное. Радио,оно всегда хвалит. Корреспондента газеты, к примеру, кроме того, что уважают, еще и побаиваются, кабы не пропесочил. А вас — только уважают. Уж это известно: пришел радиокорреспондент, так и знай — распишет в лучшем виде, что есть и чего никогда не было. А мне никак невдомек, почему мы боимся пропарить кое-кого по радио? Газету иной раз взять недосуг, а радио само в уши лезет. Или заграниц боимся, или отношения портить не желаем кое с кем? По-моему, круши то, что плохо, да похлеще, лишь бы тайна государственного значения через границу не перелетела. То, что хорошо, — прямо, то, что плохо, — тоже не в бровь, а в глаз. Мы-то знаем, что плохому хорошее не осилить.

Федор Митрофанович закурил и немного помолчал.

— Вот, Юрий Александрович, большое дело ты делаешь. А этим, — Кондратов кивнул на бутылку, — не увлекайся. Таким зельем только горе заливать. И опять же причин у нас для горя нет, тем более у таких молодых, как ты.

— А если есть? — упрямо возразил Яснов.

— А если есть, всегда можно найти выход.

Яснов и Андрей переглянулись.

— Иль не согласны? — Кондратов поднялся, расправил плечи и сказал:

— Счастье, мои дорогие, в нас, а не вокруг да около.

2

— А не выйти ли нам на улицу? Дождь перестал. Завтра начнется новая неделя. Тогда уж не надышишься. Яснов и Андрей согласились. Надев плащи, все трое вышли на улицу.

— Куда двинем? — спросил Хмелев, глубоко вдыхая влажный воздух.

Андрей предложил дойти до почты, купить газет, а потом спуститься к набережной.

— До почты так до почты, — поддержал Хмелев, и они пошли вдоль почерневших от дождя деревянных домов. В перспективе прямой зеленой улицы светлели коробки многоэтажных зданий, высились башенные краны.

Вдоль тротуара до самого центра тянулась дорожка буйно растущего газона, зеленели молодые тополя. Андрей смотрел на влажные неподвижные листья и думал о недавнем разговоре с Кондратовым. «Корреспондентов уважают, — сказал он, — за то, что они делают большое дело». И это было так: уважение людей, хорошо знакомых и тех, с которыми Андрей встречался впервые на заводах, стройках, в колхозах, — всегда было определенным и неподдельным. «Но полной ли мерой отвечаем мы на него, всегда ли видим в труде простых людей большие свершения? И еще — как сделать, чтобы у человека все было хорошо, не когда-нибудь, а теперь?» Яснов ему был понятен больше, чем кому-либо. Он пил потому, что боялся одиночества, а если боялся — значит, не смог выработать воли. Стакан вина придавал ему бодрость, которая притупляла все то, что мучило его изо дня в день и что с новой силой обострялось, когда приходило похмелье. «Яснову надо помочь, а кто поможет ему самому? У человека должно быть все хорошо, и разве он. Андрей, не имел на это права? Но такое же право имели другие — Рина, Жека... Тоня Подъянова. Если Тоня действительно любила Ивана Фролова, то каково ей было теперь? Конечно, можно стоять в первых рядах общечеловеческой борьбы за счастье, и тогда свое придет само. Но так думать и так поступать мог далеко не каждый», — спорил с собой Андрей и сам же опровергал: «Должен каждый! Должен! Таков закон жизни».

Из этих размышлений Андрея вывел никогда не унывающий Хмелев. Он говорил о тридцать первом и сорок восьмом домах. Один из них был предъявлен к сдаче, в другом начинались отделочные работы. Он показывал на кран одному ему известной крановщицы Марии Конюховой, говорил о бригаде каменщика Бородулина, которая за два месяца вывела под крышу пятиэтажный дом. И все он знал, все замечали его черные, сверкающие глаза.

— Вот где решается проблема жилья!

— И не только здесь, — заметил Яснов.

— Верно, повсюду!

— Андрей, — обратился он к Широкову. — Я надеюсь, ты обмозговываешь очередной репортаж по жилстрою? Обрати внимание на поток и на его тылы. Разве ты видел когда-либо раньше такой размах? Смотри, сколько навезли готовых деталей! Все-таки все мы вместе — молодцы, иначе рос бы здесь бурьян и торчали халупы, как в прошлом году.

Остался позади крупный район застройки, началась новая часть города с широкими улицами, металлическими столбами, многоэтажными зданиями. Больше стало машин, больше людей, магазинов, киосков, столовых, парикмахерских. Вот и розовое здание почты с полукруглым бастионом из бетона и стекла.

Беспрестанно хлопали входные двери, по широкой полуосвещенной лестнице двигался встречный поток людей. И вдруг у Андрея все похолодело внутри — он увидел белый макинтош и седую шевелюру Сперанского; рядом с ним, ближе к стене, шла Ирина.

3

Положив газеты на скамью, Андрей посмотрел на разлив пруда, на скользившие по его глади яхты. Он не слышал, о чем спорили Юрий и Хмелев: из головы не выходила встреча на почте. Хорошо, что Ирина не заметила его. Иначе, как бы он стал говорить с ней? Да и о чем было говорить?..

— Собственно, я человек городской, — горячился Юрий, — складывая газету вчетверо, — и в сельском хозяйстве не разбираюсь.

— Будешь читать — начнешь разбираться, — возражал Хмелев. — И не только в сельском хозяйстве.

— Да зачем мне все это, Леонид Петрович? Наше дело маленькое: кругло — катать, плоско — таскать. Приехал — записал, смонтировал — выдал в эфир. Пленум и без нас решение примет. Принял это и другое примет.

— Вот это молодежь! — Хмелев хлопнул ладонями по коленям. — А завтра кто за вас думать будет? Через пятнадцать, двадцать лет? Пора привыкать мыслить, разбираться, куда мы идем и куда заворачиваем. Прав Федор Митрофанович: есть промахи — укажи на них, делай поворот к лучшему. Именно так поступает партия, она не боится критики.

— А у нас зажимают критику в пределах учреждения, — вставил Андрей.

Хмелев промолчал. Он все еще верил в то, что Буров, которого имел в виду Андрей, пересмотрит свое отношение и к делу, и к людям. Ведь не мог же он не чувствовать тех перемен, о которых говорила каждая строка газет, да и сами они в своих передачах...

— В общем, прочти, Юрий Александрович, лишний раз почувствуешь поворот к лучшему. А почувствуешь — скорее найдешь место в жизни.

4

...Распрощались они с наступлением вечера. Андрей неторопливой походкой направился к центру города, откуда прямая улица вела к его дому. Проходя здание почты, он снова вспомнил об утренней встрече и одновременно почувствовал на себе чей-то взгляд. Подняв голову, увидел Татьяну Васильевну. Она стояла на круглом бетонном крыльце, помахивала ему зонтиком и улыбалась.

— Наш больной уже ходит?

Приветливо глядя в глаза, она обеими руками пожала его руку.

— Сегодня день неожиданных встреч, — тоже обрадованный, сказал Андрей.

— Каких же, приятных или неприятных? Впрочем, что же мы стоим, идемте.

— С удовольствием, только куда?

— Мне все равно. Погода наконец прояснилась. Воздух чудесный.

Татьяна Васильевна сказала, что торопиться ей некуда. Димка, верно, гуляет с бабушкой, а сам Жизнёв только что говорил с ней по телефону. Теперь окончательно решилось, что его переводят в Харьков и скоро придется уезжать.

— А не хочется, я так привыкла к этому городу, как будто живу здесь не три года, а всю жизнь.

— И к вам все привыкли. Как же город останется без диктора Жизнёвой?

— Уж прямо! — рассмеялась она. — Найдется другой.

— Не так просто... Значит, уезжаете?

— Совсем скоро, дело за квартирой. Обещают дать к концу месяца.

— Так скоро!? — этот вопрос вырвался у Андрея с нескрытой тревогой. Татьяна Васильевна заглянула ему в глаза внимательно и серьезно, а потом снова заулыбалась.

— Вы думаете, кто-нибудь обо мне пожалеет? Никто и ничуть. А Роза Ивановна с Лидией Константиновной даже обрадуются — никто не будет портить их передачи.

— Ну, это уж от самолюбия.

— А чем плохо? Гордость выше, чем самоунижение.

— Почти по Гете. Вы — тоже гений. Гений жизни. С вами не пропадешь.

— Я талисман, Георгий говорит, что я его талисман.

— Ну, что же — не всем такое счастье...

Несколько шагов они прошли молча. Оба не заметили, как очутились среди безлюдных и тихих кварталов старого города. На западе, где за коробками вновь выстроенных домов садилось солнце, чернели мачты застывших в бездействии кранов.

Татьяна Васильевна смотрела куда-то вперед и тихо улыбалась.

— Неужели вы и в самом деле уедете? — сказал он.— Будет очень жаль.

— И мне очень не хочется. Но это еще впереди.

— В том-то и дело.

Запоздалая туча с разбросанными по краям косами низко прошла над городом, и редкие крупные капли прозрачными стрелами полетели на землю.

Татьяна Васильевна вскинула зонт. Ее рука скользнула по древку. Сухо щелкнул замок.

— Идите сюда, — позвала она. Андрей шагнул, взял зонт и высоко поднял его.

— Чем не дом? — смеялась Жизнёва, выглядывая на проходившую тучу. — А дождя-то и нет!

— И снова жаль, — сказал Андрей, продолжая держать зонт.

— В самом деле перестал. — Она протянула руку, подставила ладошку и сделала несколько шагов.

— Идемте! Уже поздно.

— Я вас провожу.

— В следующий раз. А сегодня отдыхайте. И не смейте больше болеть!

Эти слова звучали в ушах Андрея до самого дома. Открыла Аля.

— Полуночник, — сказала она со смешинкой, тряхнула копной волнистых волос и бесшумно взбежала по лестнице.

Глава седьмая

1

Разговор о радиоочерке Фролова состоялся в кабинете главного редактора.

По спокойному и даже безразличному выражению лица Фролова можно было подумать, что к срыву передачи он не имел никакого отношения. Он сидел полуразвалившись, закинув ногу на ногу. Весь вид этого крупного, не по годам обрюзгшего человека говорил о флегматичности, вялости, инертности. В довершение ко всему он беспрестанно зевал, перекашивая большой красный рот и прикрывая его пухлой квадратной ладонью.

В комнате были Кедрина, Ткаченко, Роза Ивановна и Андрей. Немного спустя появился Буров, он вошел в кабинет в галошах и черном плаще, в надвинутой на глаза кепке.

— Леонидо Петрович, — пробасил он, — план затвердили? — Услышав ответ, он потоптался немного на месте и полюбопытствовал, о чем разговор.

— О вчерашней передаче. Давайте, Виктор Иванович, докладывайте.

Фролов убрал ногу с колена и начал говорить нехотя, растягивая слова. Виновата во всем, по его мнению, была Александра Павловна. Она обещала прослушать и смонтировать музыкальные записи, но ей, видите ли, было некогда. Без музыкального же оформления об очерке не могло быть и речи.

— Так, ясно, — вмешался Буров. — Александра Павловна, — он сделал ударение на ее имени, — объясните, как это могло произойти?

— А мне объяснять нечего. Дело в том, что я действительно обещала помочь Виктору Ивановичу. Но он не сдал вовремя текст. Я получила его только накануне, а у меня же свои передачи. Этого нельзя забывать. С тех пор, как Виктор Иванович вернулся из командировки, прошло полторы недели. Успел же он напечатать статью на ту же самую тему во вчерашней газете. Больше мне сказать нечего.

Александра Павловна села и начала нервно разглаживать складки на юбке.

— И все-таки неубедительно! — протянул Буров. — Передача объявлена, значит, она должна состояться. Это, понимаете ли, безобразие, когда по вине отдельных работников мы позорим все наше учреждение.

— Надо вовремя сдавать передачи, — упорствовала Кедрина.

— Я поддерживаю, — заговорил Хмелев. — Но как можно рассчитывать на своевременную сдачу текстов, если Виктор Иванович вместо радиоочерка выполняет заказы газеты? — И, уже обращаясь к нему, он сказал: — Не забывайте, что вам надо еще много совершенствоваться, прежде чем стать настоящим радиокорреспондентом.

— Это наивно. Я никогда не стремился стать именно радиокорреспондентом. Я журналист.

— Журналист прежде всего должен быть добросовестным!

— В чем же вы усматриваете мою недобросовестность?

Леонид Петрович поднялся из-за стола и заговорил, размахивая рукой:

— В том, что вы неделю бесполезно пробыли в командировке — раз, не выполнили в срок задания — два, опубликовали в газете точно такой же материал — три.

Такая энергичная атака, видимо, проняла невозмутимого Фролова. Он тоже встал и, глядя в окно, начал подыскивать оправдания. Он располагал немногими положительными примерами. Клуб, о котором должна была идти речь, работал без плана, молодежным он только назывался, много препятствий чинил ему профком, который постоянно предоставлял зал для официальных мероприятий.

— Попробовали бы вы сами при наличии таких критических фактов написать радиоочерк, — закончил свои объяснения Фролов.

Леонид Петрович стоял на своем:

— Кто вам сказал, что критические факты мешают созданию очерка? В документальном очерке должна быть жизнь, как она есть, со всеми ее плюсами и минусами.

— Здесь вы не совсем правы, Леонидо Петрович, — вмешался Буров. — Радио призвано обобщать положительный опыт. Вопрос о клубе надо было согласовать с отделом пропаганды.

— Тихон Александрович! — не выдержал Хмелев.— К чему согласовывать то, в чем абсолютно уверен?

— Добрый совет никогда не повредит.

— Не знаю! Я советуюсь, когда сомневаюсь, когда не могу решить сам. Иначе обкомовским работникам только и останется, что отвечать на вопросы. А для чего в таком случае мы?

— Много на себя берешь, Леонидо Петрович, а глядя на тебя, — и другие. Это же неслыханное дело, когда рядовой работник, — он взглянул на Андрея, — берется разрешать несвойственные ему вопросы. Уважаемого профессора, лауреата, — заговорил Буров, акцентируя на каждом слове и обращаясь уже ко всем присутствующим, — который сам обратился к нам с предложением выступить по радио, мы, видите ли, не включаем в программу! Этот базар пора кончать! Много на себя берем!

— Столько, сколько положено по чину, — огрызнулся Хмелев и добавил: — Прошу на редактора Фролова наложить взыскание. Дисциплина существует для всех! Говорить больше никому не хотелось, с требованиями главного редактора были согласны все. Только Лидия Константиновна Ткаченко пыталась сгладить вину Фролова, напомнив, что виноват не один он. Однако к ее реплике не прислушались. Буров поручил Хмелеву написать докладную о замене передачи, и редакторы разошлись.

2

В промышленной редакции Андрея ждал Мальгин. Увидев Широкова, он подбежал к нему, взял под руку и подобострастно спросил:

— Ну как, попало Фролову? Здорово пропесочили?

— Работать надо, — высвобождая руку, сказал Андрей, — а то и нас пропесочат.

— Ну что вы, Андрей Игнатьевич, нас не за что, — как всегда скороговоркой заговорил Мальгин. — На той неделе я три передачи подготовил...

— И все из города, и ни одной авторской.

— Авторские будут. Только что звонил главному инженеру СМУ, в совнархоз, на железную дорогу, в угольный комбинат. — И Мальгин начал перечислять целый список должностных лиц, которым он успел заказать корреспонденции.

— Как видите, ваше указание выполняется. А Фролов — что! Один апломб. Сам еще ничего путного не написал и вообще...

— Еще напишет.

— Конечно, конечно, кто его знает, может быть, еще развернется. Столичный журналист, а мы — что, практики. Зато людей знаем, кто как работает, где что нового. Сами не позвоним — нам позвонят. Это и есть связь с жизнью.

— Ну ладно, — перебил Андрей, — по телефону, конечно, еще не связь.. Надо больше ездить, смотреть собственными глазами. Но об этом потом. А сейчас давай почту. Что-нибудь есть интересное?

— Кой-чего есть. Кстати, получил письмо от Петрова. Он и не собирается возвращаться. Хочет переводиться в Ростов. Так что теперь нашим партийным вождем будет Ткаченко. Мы же с вами останемся вдвоем на всю редакцию. А вот еще письмо. Местное, лично вам. — Мальгин подал Андрею тонкий голубой конверт. В нем оказалась короткая записка.

«Дорогой Андрейка! Была проездом в вашем городе. Очень хотела повидать тебя! Да, видно, не судьба. Мне показалось, что я видела тебя вчера на почте. Ты ли был это? Когда получишь мое письмо, поезд будет уносить меня все дальше в Сибирь. Грустно...

Всего тебе лучшего, может быть, еще встретимся. Иринка».

Она помнила его. Не изменилась. Но почему ей тяжело? Конечно, причиной всему профессор. Иринка не могла разделять его взглядов. Тогда почему она с ним? Ведь она с ним едет в Сибирь, пусть об этом не пишет...

В комнату вошел Хмелев. Он чертыхался.

— Черт возьми, говорю, как повернуть эту рыхлую глыбу? Про кого? Про Фролова, конечно. Вроде бы парень не дурак, эрудит, а закваска не наша. Где касается работы, — ему полегче да поменьше, где денег — побольше да почаще. Парню двадцать четыре года, а взгляды обывателя прошлого века. Мы каждый день говорим о коммунизме, все силы коммунизму, черт возьми, а этот ихтиозавр на каждом шагу оглядывается назад — кабы не надсадиться. Выгнал бы я его с треском!

— Это проще всего, — спокойным голосом сказал Андрей, пряча в карман конверт.

— В том-то и дело! А ведь он у нас не один. Э, да что говорить — много еще у всех у нас работы.

Хмелев сжал в углу рта папиросу и, прикурив, спросил, готова ли передача.

— Только что вычитал с машинки. Андрей Игнатьевич посмотрит и сдадим, — скороговоркой ответил Мальгин. — А насчет глыбы — повернем. Я с вами, Леонид Петрович, вполне согласен. Что он в жизни видел? Ничего. Единственный сынок у почтенных родителей, пороху не нюхал, трудностей тоже никаких. Поживет, поработает — человеком станет.

3

Жека позвонила в полдень. Андрей, никогда не слыхавший ее голоса, долго не мог понять, с кем говорит. Только сбивчивые напоминания о дне рождения сестры, когда Жека плохо себя почувствовала и рано уснула, восстановили в памяти картину неприятного посещения, со времени которого прошло немало дней. Взглянув на Мальгина, который разложил на столе бумаги и быстро писал, Андрей решил не приглашать Жеку в редакцию и попросил ее прийти в ближайший сквер. Вскоре он уже сидел на одинокой скамье и смотрел на вереницы первых опавших листьев, робко прибившихся к бетонному бортику газона. Смотрел и думал о том, с чего начнет разговор с этой незнакомой женщиной. Ясно ему было одно: ей надо помочь, сблизить с людьми, с хорошими, трудолюбивыми. Только тогда могла измениться ее жизнь и жизнь ее сына.

В воздухе на ветру долго кружился лист, бурый, чуть покоробленный. Он только что весело шумел среди тысяч трепетных листьев старой липы. Лето кончилось. С каждым порывом ветра на землю сыпались все новые листья. Андрей наклонился, чтобы поднять один из них и услышал быстрые четкие шаги. Рядом с упавшим листом остановились незатейливые босоножки, дешевый лак которых потрескался и потускнел. Их переплеты крестами врезались в маленькие ноги в лоснящихся шелковых чулках. Андрей посмотрел вверх и увидел невысокую курносую женщину с большими карими глазами и пухлым мальчишеским ртом.

— Это вы? — насмешливо улыбнувшись, спросила она и протянула руку.

— Жека, все зовут меня Жека.

Голос низкий и мягкий, как у Кедриной. Рука маленькая, чуть влажная.

— Вы, может быть, предложите мне сесть?

— Да, да, конечно, — отозвался Андрей. Он уступил место и назвал свое имя.

Возникла неловкая пауза. Андрей не знал, как начать разговор, о чем спросить. Совсем иначе получалось, когда он готовил передачу. Тогда беседа шла сама собой. И вопросы возникали непроизвольно, и собеседник, чаще всего, старался помочь, вспоминал самое интересное и значительное из своей жизни. А потом требовалось осмыслить услышанное и написать как можно проще и убедительнее. Но как следовало поступить теперь, когда никто его не уполномачивал вмешиваться в жизнь этой женщины и цель разговора была не совсем ясной?

— Рина сказала, что вы хотели со мной встретиться. Странно! Ведь мы даже незнакомы. Тогда я так неожиданно уснула, абсолютно ничего не помню. Видно, перехватила — день рождения все-таки...

— И часто это с вами случается?

— В смысле перехватить, что ли?

Андрей сказал, что вообще имел в виду образ ее жизни. Жека сразу переменила тон — вместо ноток игривости и кокетства в нем появилась заносчивость.

— Что вы меня совсем уж не знаю за кого считаете? Впрочем, мужчины о нас всегда думают хуже. Все они одним лыком шиты. Иной раз думаешь — он к тебе по-людски, а как узнает, что незамужняя — все мысли о том, чтобы сорвать — и в кусты. Будто, если женщина одинокая, то уж обязательно непорядочная. Это уж точно. Вот и в прошлый раз. Был на дне рождения у Рины Сергей Иванович. Поначалу показался самостоятельным, обходительный такой, а как выпили да разговорились — стал не лучше других. Что я, разве не порядочная, а он со мной, как с последней...

— Не надо давать повода...

Она посмотрела повлажневшими глазами и опустила их. Потом подняла с асфальта лист и принялась вертеть его в маленьких пальцах.

— Для чего вы хотели видеть меня?

— Просто так... поговорить.

— Говорить можно и с другой.

Андрей собрался с духом и твердо сказал:

— Не так вы живете. Не жаль вам ни себя, ни сына.

Жека побледнела, ноздри округлились, но возразить ей не пришлось: Андрей начал говорить резко и убежденно, передавая все подробности той злополучной ночи, вспомнив и о глазах ее сына, отражавших недетские страдания, и о голой ноге Жеки, торчавшей из-под одеяла.

Она низко опустила голову: уперлась подбородком в ладонь, по щекам поползли слезы. Андрей не утешал. Он откинулся на спинку скамьи и жадно курил. В небе по-прежнему плыл зеленый бушующий остров, он все так же врезался в белые облака и с неослабевающей силой рвался в голубой простор. Редкие листья не выдерживали ветра и летели прочь, перегоняя друг друга, чертя воздух замысловатыми кривыми линиями. Желтые и зеленые, мертвые и живые. Одному крупному и удивительно круглому листу никак не удавалось преодолеть порывы ветра. Он долго кружил в вышине и вдруг устремился вниз, но и тут его подстерегало препятствие. Он упал на голову проходившей по аллее женщины, на ровный пробор, разделявший гладко расчесанные волосы. Женщина небрежно смахнула его рукой и, делая вид, что не заметила Андрея и Жеку, пошла вперед, гулко отстукивая каблуками по асфальту. Андрей посмотрел ей вслед, узнал Розу Ивановну, которая, очевидно, возвращалась после обеденного перерыва. Жека еще ничего не рассказала о себе. Она продолжала крутить пальцами опавший лист и о чем-то думала. Но вот ее голос, звучавший теперь глухо и тихо, начал рассказ о нехитрой, но плохо прожитой жизни...

— В общем, докатилась, и жизнь мне не мила и ничего хорошего от нее не жду. Каждый, кому не лень, плюет в лицо. И я плюю на всех! Напьюсь — и на душе становится праздник. Имею я на него право, на праздник-то!?

— Куда веселее жить, если каждый день — праздник.

— Вот я и говорю... — оживилась Жека.

— Я не о том. Настоящий праздник — работа.

Жека глубоко вздохнула.

— Работа... На работу меня никто не берет, да и наработалась я уже. Не нравится мне эта столовская жизнь. Мне бы на фабрику, швеей. Я ведь еще пацанкой рукодельничала. Только все это пустой разговор, не возьмут меня никуда — в трудовой книжке пять увольнений по сорок седьмой.

— И все-таки надо работать, — сказал Андрей. — Хотите, я попробую помочь? Поговорю с людьми...

На какое-то мгновение взгляд Жеки сосредоточился, стал серьезным. На лбу обозначилась поперечная морщинка. Видно было, что она раздумывает — не принять ли ей и впрямь такое решение, не взять ли себя в руки. Потом сказала:

— Сколько ни бейся — все как рыба об лед. Так и сдохну.

С этими словами Андрей согласиться не мог. «Люди не умирали, от поколения к поколению передавалась их физическая связь, они жили вечно, в своих делах, хороших и плохих. Все, что сделал человек, продолжало жить и после его смерти. А дети! Не мы ли повторяем своих отцов и матерей не только во внешних чертах, но и в их привычках, характерах, в их упорстве, борьбе или слабодушии, в добрых или злых началах, не мы ли передадим эти качества тем, кто будет жить после!»

— Равнодушие к жизни — последнее дело, — заговорил Андрей. — Надо думать о людях, которые окружают вас.

— О людях!.. Ничего я не видела от них хорошего.

— Это не так!

— Так. — На глазах Жеки снова показались слезы, и она начала говорить нервно, сбивчиво. — Так! Я любила, верила, а что получилось? Люди только о себе думают, и нет мне до них дела!

— А сын?

— Разве я о нем не думаю? Он обут-одет, в школу ходит... Воспитываю не хуже других. Я только и живу для него.

— Плохо живете, Жека. Может, не мне вас учить, только ничего путного из вашего сына не получится. Очень плохой для него жизненный пример. Надо начинать с себя — будет все хорошо у вас, вырастет и сын человеком. Не сумеете найти своего места в жизни — оставите о себе плохую память.

Жека хотела возразить, но раздумала. Она достала из кармана пальто пестрый, аккуратно сложенный платок, поднесла его к глазам и отвернулась. Ветер сбил на ее затылке волосы, бросил их на лоб, но Жека не замечала этого, она словно вглядывалась куда-то в даль нескончаемой, шумящей листвой аллеи. Потом встала, протянула Андрею руку и побрела медленной усталой походкой, сильно сутуля спину.

Глава восьмая

1

Обычный распорядок жизни в доме Федора Митрофановича Кондратова был нарушен. За многие годы никто не уезжал отсюда в дальнюю дорогу, а теперь хозяину и хозяйке дома Вере Ивановне предстояло отправиться в Крым, на курорт. Сам Федор Митрофанович в сборах не участвовал — возле чемоданов хлопотали Вера Ивановна и Аля. Чего только не нагружали они туда — и белье, и пижаму, и чашки с кофейником. Стряпню укладывали отдельно, в сумку. Андрей помогал женщинам закрывать чемоданы и затягивать ремни. Ему жаль было расставаться со стариком, как он называл Федора Митрофановича. Решение об отъезде пришло как-то вдруг, неожиданно.

— Хотели на рыбалку вместе ездить, а вы раз — и в Крым. Голубая кровь.

— Еще съездим, Игнатьевич, — отшучивался Федор Митрофанович. — Пускай рыбка подрастет, а мы тем временем в море искупаемся, ханские дворцы поглядим, ну и этот самый фонтан тоски, любви и слез. Ты смотри, Алюшку не обижай, а ты, Алька, не умори с голоду этого рыцаря, а если будет поздно являться, не пускай в дом. Не плохо бы присесть на дорожку, — опускаясь на табурет, сказал Федор Митрофанович.

— Да, чай, рано еще, — возразила Вера Ивановна. — Надо яйца отварить, соль взять, салфетки.

— Рано так рано... Совсем забыл сказать тебе, Игнатьевич, об одном огорчении. Парторга нашего Аркадия Петровича Кравчука забрали с завода в обком. Редкий человек — простой, толковый, боевой. И хоть бы секретарем, а то заведующим пропагандой.

Андрей насторожился.

— А куда же Бессонову, сняли?

— Бессонова? Такой не слыхал. Да ты подожди с Бессоновой, ты послушай, как мы его провожали. Не отдадим, говорим, и все. Нам решать. Сам Николай Иванович приезжал, говорит, откуда, как не с заводов, должны мы черпать руководящие кадры? Вы еще не одного Кравчука выдвинете. Вон и Пилипенко у вас не хуже, это замсекретаря, и другие вырастут. И верно, сказал, откуда, как не с заводов, выдвигать руководство?

— Однако нам пора. Женщины!.. — гаркнул Кондратов. — По местам!

Вера Ивановна и Аля как подкошенные упали на стулья, с трудом сдерживая смех.

— Ну, вот теперь можно и ехать. Все традиции соблюдены. Не провожай, — предупредил Федор Митрофанович Андрея. — Не стоит беспокоиться, да и места в машине нет: я, Вера Ивановна, чемоданы, корзинки, Аля — не влезешь. Стереги лучше дом. — Он обхватил широкие плечи Андрея, хлопнул его по спине и пошел к выходу. С тихой улыбкой подала Андрею руку Вера Ивановна и с озорной — Аля.

За окном зашумел мотор, и все стихло.

Андрей прошелся по опустевшим комнатам, расставил по местам стулья, поправил сбитые половики и прилег на диван.

В соседней комнате пробили часы. «Пора садиться за репортаж», — подумал Андрей. Чем скорее напишет он его, тем больше будет вероятности поехать в Лесоозерск...

Он лежал с закрытыми глазами. Невесть откуда взялась усталость. Бездействие постепенно превращалось в тупую беспричинную хандру. Пустота в квартире, ничем не нарушаемая тишина усиливали ее. В прихожей послышался телефонный звонок. Андрей не обратил на него внимания. Снова наступила тишина, и снова ожил телефон. Андрей нехотя встал и взял трубку.

— Все трудитесь? — услышал он голос Татьяны Васильевны. Стараясь быстрее прийти в себя и все еще не веря в то, что это позвонила Жизнёва, сама, Андрей отвечал вначале сбивчиво, невпопад, а потом все спокойнее, рассудительнее. Он очень рад, что Татьяна Васильевна вспомнила о нем. Нет, он ничего не пишет и никуда не спешит... Ровным счетом никаких планов.

— В таком случае приглашаю вас в оперу. Есть два билета. Согласны? Буду ждать у входа...

2

Из ложи, где сидели Жизнёва и Андрей, хорошо были видны сцена и почти весь партер. Татьяна Васильевна кивала головой знакомым, несколько раз пришлось поздороваться Андрею.

— Вы не боитесь, что нас видят вместе? — шутливо спросила она, наклоняясь к самому у;<у Андрея. — Я ведь никогда не была вашей подчиненной. И больше того — сегодня получила расчет.

— Как, уже?! — Ответа Андрей не услышал: из полуосвещенной оркестровой раковины сквозь стихавший говор публики поползли звуки увертюры.

Спектакль начался многоголосым хоровым прологом. По сцене с заученными жестами передвигались актеры, они о чем-то пели, выражали какие-то страсти, но все это проходило мимо внимания Андрея. Взгляд его все чаще останавливался на Татьяне Васильевне. Он смотрел на ее профиль — на прямой нос, блестящие глаза с узкими полосками бровей, каштановые локоны, чуть вытянутые губы. Он видел, как лицо ее живо отражало все происходившее на сцене, как вздрагивали уголки губ, обнаруживая ямочку на щеке.

Дождавшись антракта, Андрей снова заговорил о том, что так взволновало его. Неужели она все-таки уезжает?

— Переезжать мы будем не так скоро, — успокоила она. — Но на всякий случай мне приказано быть наготове. Ведь сколько еще нужно переделать дел, прежде чем сдвинуться с места. Я-то знаю, что вся тяжесть ляжет на меня. Георгий ни вагон достать, ни ящики упаковать — ничего не сможет. Тут нужна моя энергия! — Татьяна Васильевна рассмеялась и лукаво спросила:

— Уж не жалеете ли вы?.. Я так и знала, потому что никогда не сомневалась в вас. И мне жаль...

Ей захотелось сказать о том хорошем отношении к Андрею, которое появилось у нее еще в первые дни его работы в радио комитете. Почему-то ей всегда казалось, что он очень одинок и даже обижен судьбой, что именно она должна была позаботиться и о его настроении, и о том, чтобы все у него было хорошо. Но стоило ли говорить об этом?..

— И мне жаль, — повторила она. — Вот и город стал, как родной. Он для меня особенно знаменателен: здесь родился мой сын! Я уже решила: в ближайший отпуск обязательно приеду вместе с ним сюда, на его родину...

— А как вам опера? — неожиданно переменила разговор Татьяна Васильевна. — Может быть, мы уйдем? Сегодня чудесный вечер, к тому же мне надо зайти в студию, там остались мои книги.

Андрею было ровным счетом все равно, оставаться ли в театре или идти по улицам — лишь бы Татьяна Васильевна была рядом.

В театральном сквере зажглись фонари. Сумеречное небо было темно-синим, почти черным. Андрей и Татьяна Васильевна шли рядом, изредка обмениваясь малозначительными фразами. Молчание не сковывало их и не разъединяло. Они незаметно дошли до студии, поднялись на второй этаж и остановились у дверей с надписью «Вход посторонним воспрещен».

— Вот я уже и посторонняя, — улыбнулась Татьяна Васильевна и нажала кнопку звонка. — Мы, кажется, впервые приходим сюда вместе и в такой поздний час? Андрей не успел ответить: в дверях появилась белокурая кудрявая голова Оли Комлевой.

— Привет, барашек! — улыбаясь широкой доброй улыбкой, сказал Андрей. Он шагнул в фойе и увидел Яснова, склонившегося над шахматной доской.

— А, и ты тут, ясноглазый юноша! С кем сражаешься?

— Да вот, отбиваюсь от Оли — смотри, как обчистила!

Андрей, пошутив над тем, что еще не известно, кто от кого отбивается, прошел в студию и начал перелистывать утренние передачи. Татьяна Васильевна достала со шкафа книги, тщательно упаковала их в бумагу, перевязала шпагатом.

— Ну вот, кажется, все в порядке. — Жизнёва, взглянула на Олю, которая все это время не отрывала от нее глаз.

— Не смотри так грустно, еще увидимся! А теперь закрой за мной. Счастливо! До свидания, Юра! — помахала, она пальцами свободной руки Яснову и, проходя мимо открытой двери студии, крикнула: — Андрей Игнатьевич, вы остаетесь?

Андрей, казалось, только и ждал этого вопроса. Он захлопнул папку с текстами передач и вышел в фойе. Нет, все, что ему было нужно, он сделал. Пусть заодно закроют и за ним.

Небо над городом стало совсем черным, на нем ярко горели звезды. На какое-то мгновение Андрей вспомнил Иринку, ее слова: «Когда увидишь нашу звезду, думай, что и я смотрю на нее!», но сразу же заставил себя забыть о ней. Он бережно взял Татьяну Васильевну под руку и спросил: почему они не встретились раньше?

— Я только что подумала об этом. Всего на четыре года!

Они повернули на Молодежный проспект и пошли вниз, к набережной. где-то поблизости, в переулке, был дом, в котором жила Жизнёва. Вот и он, мрачный, погрузившийся в сон, только на третьем этаже светилось оранжевое окно.

— Мама не спит, — тихо сказала Жизнёва, — ждет свою дочку.

Андрей пожал ее руку, и они остановились у подъезда глядя друг другу в глаза. Не зная, что сказать на прощанье, он снова протянул руку.

— В нашем подъезде не горит свет, — сказала Татьяна Васильевна. — Подождите меня внизу, пока я доберусь до своей площадки.

Хлопнула наружная дверь, и они оказались в темноте.

— Спокойной ночи! — прошептала Жизнёва, и Андрей вдруг почувствовал, как ему не хотелось расставаться с ней ни сейчас, ни завтра, никогда. Вместо ответа он прильнул к ее теплой щеке, стал целовать губы, лоб, глаза. Татьяна Васильевна порывисто сжала его руку и гулко застучала каблуками по каменным ступеням. Ее шаги слышались все слабее и наконец совсем стихли за хлопнувшей вверху дверью. Андрей постоял еще немного и вышел на пустынную улицу. На звездном небе начали обрисовываться контуры домов, их остроконечные шпили, купола церквей. Никогда раньше не замечал он всех этих причуд архитектуры, гармоничной стройности улиц, размаха площадей. И сам воздух не был таким легким и опьяняющим. Новый день рождался необычно радостным, непохожим на все прежние дни.

Глава девятая

1

К концу дня в работе радиовещателей наступил час пик. Выпускающий чуть ли не бегом сновал из комнаты в комнату, требуя от редакторов немедленной сдачи последних материалов. Затем устремлялся в дальний конец коридора, где светлела дверь кабинета Хмелева, нес ему тексты для просмотра и утверждения. И снова его высокая худая фигура появлялась в коридоре. Он подходил к участникам передач, вручал им копии выступлений, сопровождал в студию.

Войдя в свою комнату, Андрей увидел Мальгина. Он склонился над кипой стенограмм — промышленная редакция готовила отчет с экономической конференции угольщиков. Андрей взял часть стенограмм и принялся за работу. В течение двух часов ни Мальгин ни Широков не нарушали тишины, только слышался шорох перелистываемой бумаги и скрип перьев.

Наконец Андрей встал, с хрустом потянулся и пошел в студию монтировать репортаж.

Несмотря на вечерний час, у аппаратов еще шла работа. Александра Павловна и Яснов приводили в порядок запись концерта. Хмелев, вооружившись наушниками, прослушивал утренние передачи. Виктор Громов снял отслушанную запись и заряжал магнитофон новой кассетой. Был здесь и Плотников, он сам орудовал ножницами и клеем, надеясь спасти снятое сектором выпуска выступление.

Андрей постоял возле хлопочущих людей и снова пошел в редакцию. Немного спустя появился Мальгин, с французской булкой и куском колбасы.

— Жена уехала в командировку, — пояснил он. — Приходится переходить на самообслуживание. Угощайся!

— Теперь тебя тоже некому кормить — Татьяны Васильевны тю-тю, — хитро подмигнул он. — А жаль!

Андрей согласился:

— Что верно, то верно! Где найдешь такого диктора! Вот репортаж надо монтировать — хоть сам записывайся.

— И вообще хорошая баба, — еле выговорил Мальгин переполненным ртом.

— Человек!

— Вот я и говорю. А насчет репортажей она была мастер. Помню, давали передачу по проводам о бригадире Федотове. Молодой каменщик, а работал здорово. Бригада у него комплексная, человек двадцать пять. Ну, а Петров ведь говорить не может — попросил Жизнёву. Сам ходит за ней по пятам, шепчет вопросы, а она повторяет их вслух. Федотов отвечает. И идет репортаж как по маслу. Рассказал Федотов о своей бригаде, ну как там организован труд и прочее. А Петрову хочется показать бригадира всесторонне, интересуется ли передовой бригадир тем, кто где учится, кто как живет. А в бригаде, считай, одни девчата и в общежитии вместе живут. Вот Петров и нашептал Жизнёвой, бывает ли бригадир в общежитии. И она как ни в чем не бывало повторяет: «В общежитии вы, конечно, бываете, и как часто?» А он смутился, весь покраснел и ответил: «Что вы, я женатый...»

Мальгин залился беззвучным смехом.

— Вот как мы работали, Андрей Игнатьевич, а сейчас что — техника! Получилось не так — чик и вырезал. А то еще — День артиллерии отмечали, этак лет десять назад. Нашли замечательный боевой расчет. И гаубица, можно сказать, историческая. Отлили ее на Уральском заводе, и прошла она по дорогам войны до самого Берлина. Есть о чем рассказать, а как? Магнитофонов-то не было. Думали-думали, решили договориться с гарнизонным начальством, чтобы гаубицу эту вместе с расчетом доставить к нам во двор. И вот, как сейчас помню, — мороз, звезды на небе горят. Вышли мы во двор, установили микрофон и ждем. Вдруг не приедут? Только подумал об этом, смотрю с Молодежного проспекта поворачивает студебеккер, и сзади у него прицеплена гаубица. Ну и махина! Заехали к нам во двор — аж снег скрипит под колесами. Все мы, конечно, обрадовались: артиллеристы приехали, значит, передача будет. Забегали по двору, показываем, куда ставить эту пушку, чтобы все команды боевого учения были слышны в микрофон. Один Хмелев ходит мрачный: «Зря затеяли эту штуку — все стекла вылетят».

А старший лейтенант, молоденький такой, но бравый, успокаивает: «Мы ее так развернем, что давление воздуха будет направлено в сторону площади».

Ну, уж если так говорит специалист, чего нам беспокоиться. Началась репетиция. Репортер наговаривает о том, что наши микрофоны установлены на участке, где артиллерийский расчет проводит очередные боевые учения. Перечисляет фамилии отличников боевой и политической подготовки, ну и, само собой, расписывает знаменитую гаубицу. А солдаты прямо-таки молодцы. Только, прозвучит команда — все номера расчета приходят в движение. Не успеешь оглянуться, а пушка уже заряжена.

— Огонь! — кричит старший лейтенант, и тут же производится воображаемый выстрел.

Но вот пришло время передачи. Включили микрофон. Я побежал в аппаратную послушать, как пойдет репортаж. Началось, как задумали: репортер поясняет, четко доносится команда. И вдруг, как только лейтенант крикнул: «Огонь!», — все зазвенело, здание дрогнуло, на обоих этажах посыпались стекла, выскочили блоки усилителей. Кругом — темнота. И тишина, как будто все вымерли...

Мальгин, заметив, что Андрей смеется, остановился на полуслове.

— Теперь и мне смешно, а вот тогда было не до смеха.

— Ну и как?

— Что как, объявили перерыв по техническим причинам и минут через пять начали другую передачу.

— Да... — продолжал Мальгин. — Много было курьезного, когда работали без магнитофонов. Чтобы подогнать ко времени репортаж, чего только ни придумывали. Жизнь не остановишь, а пройдет событие, рассказывать о нем уже поздно. Вот и шли на нарушения — конвейер останавливали, паровозы задерживали и даже на две минуты остановили дуплекс—цех. Ладно, люди навстречу шли, понимали, что пропаганда — тоже дело важное.

С этим нельзя было не согласиться. «И было, что пропагандировать!» — подумал Андрей. Даже из Петиного рассказа было видно, насколько жизнь ушла вперед. Сегодня магнитофоны не только в студиях и в быту — они фиксируют сигналы спутников, а может быть, завтра увековечат голос человека, который впервые поднимется в межзвездный мир...

Вместе с Громовым Андрей быстро смонтировал репортаж, а когда вернулся в редакцию, Мальгина уже не было. Теперь никто не мешал позвонить Татьяне Васильевне. Он набрал номер и услышал незнакомый женский голос:

— Квартира Жизнёвых слушает.

«Мать!» — догадался Андрей и попросил позвать Татьяну Васильевну.

— Она в ванной, молодой человек. Позвоните чуть позже. Минуточку! Вот она вышла. Передаю трубку.

Около самого уха зазвучал голос Тани. Андрей почти физически ощутил ее теплое дыхание, явственно увидел задорную белозубую улыбку. Да, она принимала ванну. Самочувствие великолепное! А насчет прогулки — с удовольствием бы, но все-таки после душа...

— Приходи лучше завтра к нам, — заканчивала она разговор. — В это же время. Соберется несколько старых друзей, и будет самое вкусное мясо — жареная утка. Только не суди строго: буду готовить сама. Неожиданное приглашение Тани взволновало. Прийти к ней в дом, увидеть, как она живет, — всё это было заманчивым и одновременно вызывало робость. И все же он радовался предстоящей встрече, хотел, чтобы быстрее прошли сутки.

2

Из открытого окна, через тяжелую сетку кремового тюля, доносилась музыка, слышались голоса прохожих. Там, в густой синеве осеннего вечера, жил большой северный город, щедро разбросавший гирлянды огней. Разноголосый взрыв смеха долетел до второго этажа столь отчетливо, что показалось — люди смеялись здесь, в комнате. Потом упруго зазвенела гитара, и дуэт молодых голосов запел популярную песню о Заречной улице.

И вот навстречу песне, навстречу освежающей вечерней прохладе потянулась маленькая пухлая рука в полосатом рукаве пижамы, а за ней седеющий бобрик, выпуклый круглый лоб с выкатившимися из-под него тяжелыми глазами, чуть отвисшая в пренебрежительной гримасе губа.

Рука отбросила тюль и, нащупав скобку, плотно придвинула оконную раму, закрыв доступ и песне, и звонким голосам прохожих.

— Что, Тиша, сквозит? — спросила Мария Степановна,внимательно посмотрев на мужа поверх очков.

— Надоел этот сброд. Шляются до позднего вечера, — ответил Тихон Александрович и вернулся на прежнее место возле круглого стола, который был превращен теперь в кухонный. Здесь стояли лоток с тестом, корыто с рубленым мясом, железные листы, посыпанные мукой.

Супруги Буровы делали пельмени. На обоих были надеты фартуки. Мария Степановна держала в руках деревянную скалку, а Тихон Александрович ложку, на язычке которой краснело рубленое мясо. Он умело переворачивал ее так, что на краешке тонкого сочня оставалось мясо, а затем защипывал края, прогибал большим пальцем спинку и клал готовый пельмень на лист.

— Сколько штук будем делать, Марьяша?

— Пятьсот — за глаза. Всех гостей-то — Ковровы да твой московский журналист. А надо бы посолиднее. Тебе сегодня ровно пятьдесят.

— Не то время, Марьяша. Работа!.. Вот и на совещании сегодня вопрос ставился очень серьезно.

— Выступал?

— Пришлось выступить. Областное совещание по идеологии — и нам здесь принадлежит не последнее место.

Мария Степановна понимающе кивнула головой, гордясь своим мужем и высоким положением, которое он занимал.

— Еще сто штук, — подвел итог Буров. — По семь десятков на брата, остальные в холодильник.

— Как же по семь? Пять человек — приходится по сотне.

— Я думаю, Фролов придет не один. Он же театрал и москвич, наверняка пригласит какую-нибудь звезду.

— Вот это уж мне не нравится, — сказала Мария Степановна, разбавляя мясо водой. — Если уж холостяк, так и будь им.

— В Северогорске ты рассуждала по-другому. Вспомни нашего режиссера.

— Толю? — И перед воображением супруги Бурова предстал моложавый человек с продолговатым костистым лицом, большим носом с горбинкой и расплывшимся в улыбке ртом. Он был всегда подчеркнуто учтив и предупредителен, рассказывал много забавных и всегда оригинальных историй из жизни актеров, писателей и художников столицы, но никогда не упоминал о местном драматическом театре, где работал. Создавалось впечатление, что он там вообще не бывал и в городе жил не постоянно, а находился проездом. До какой-то степени это и в самом деле было так, он даже не перевез семью, которая занимала квартиру в Ленинграде. И в то же время не скучал о ней. У него всегда было много поклонниц. В доме Буровых он появлялся с ведущими артистками театра и с девушками из самодеятельного кружка, которым руководил. Всему этому Мария Степановна не придавала значения. Частый гость приносил в скучный дом Буровых оживление. Из его рассказов Мария Степановна узнавала много любопытного, о чем она никогда не слыхала раньше. И еще ей льстили внимательное, даже изысканное обращение Анатолия, его манеры: он целовал руку, всегда подчеркнуто пропускал ее вперед, подставлял стул... Но это было прежде. Ей тогда было меньше лет, да и Тихон Александрович занимал совершенно другой пост. Одно дело — городской отдел культуры, где театры и клубы, и другое — идеология. Ее даже пугало это слишком серьезное и не совсем понятное слово. Ясным лишь был вывод: теперь нужно относиться к выбору друзей дома строже, чтобы это ни в коем случае не отразилось на авторитете мужа. В конце концов идеология или не идеология, а получал теперь Тиша чуть ли не в три раза больше. Этого тоже нельзя забывать.

«Ковровы — ничего, продолжала рассуждать про себя Мария Степановна, — как-никак — очень давние знакомые. А вот что из себя представляет Виктор Иванович Фролов — это для нее оставалось пока загадкой. Одно, что племянник известного всей стране ученого. Тихон много раз говорил о его связях в Москве, но пока это только разговоры...

У входной двери прозвенел звонок. «Это Ковровы», — подумала Мария Степановна. Она сняла одной рукой фартук, другой схватила лист с пельменями и побежала на кухню. Засуетился и Буров, поспешно собирая со стола все остальное. Только когда звонок повторился трижды, дверь была открыта, и радушно улыбавшиеся супруги начали наперебой приглашать гостей. Станислав Павлович Ковров, высокий сухощавый человек в очках, с незапамятных времен работал инспектором областного управления культуры, его жена Евгения Михайловна, раздобревшая, но молодящаяся женщина, была старшим кассиром оперного театра. С первого взгляда трудно было определить, сколько Евгении Михайловне лет, точно так же, как и Станиславу Павловичу, оба они были жизнерадостными, подвижными.

— Наш скромный подарок! — воскликнул Ковров, протягивая имениннику крошечную коробочку. При этом он вытянулся в струнку и чуть согнул голову.

В коробке оказался миниатюрный радиоприемник, изящно оформленный белой пластмассой и поблескивающий никелированной надписью «Брюссель». Под восторженные возгласы Буровых все устремились в столовую. Тихон Александрович выдернул из штепселя шнур настольной лампы и включил приемник. В это время снова раздался звонок. Мария Степановна открыла дверь и увидела перед собой высокого широкоплечего человека в модном сером пальто и рядом с ним стройную блондинку с сильно накрашенными губами и ресницами.

— А, Виктор Иванович! — пробасил Буров, появившийся в прихожей. — Раздевайтесь. Проходите вот сюда. Знакомьтесь! Станислав Павлович... Евгения Михайловна...

— А мы знакомы! — обрадовалась Коврова. — Здравствуйте, Людочка! Не ожидала. А с вами, молодой человек, рада познакомиться!

Фролов, неуклюже ступая между тесно установленными стульями, протянул свою большую руку вначале Евгении Михайловне, затем Станиславу Павловичу. Здороваясь с ними, он вяло улыбался большим ртом, покорно опуская голову с редкими волосами на темени и затылке...

Мария Степановна, внимательно наблюдавшая за Фроловым, отметила для себя большое сходство его с северогорским режиссером. И это приятно обрадовало. Наконец гости расселись за столом, и среди тарелок, графинов и рюмок появилось круглое, с золотым ободком блюдо. От пельменей поднимался пар.

— Какая красота! — протянул Фролов, потирая руки. Но тут же щелкнул себя по лбу: — А наш презент! Ай-яй-яй, мы совсем забыли о подарке.

Фролов выбрался из-за стола и, проковыляв в прихожую, скоро вернулся с квадратной коробкой в руках.

— Вот, Тихон Александрович! Это не что иное, как барометр. Пусть он всегда показывает ясную погоду.

— Но не Великую сушь! — вставил Станислав Павлович. — Иначе мы никогда не выпьем.

Все рассмеялись, и после этого возникло то единодушие компании, которое среди малознакомых людей появляется не сразу.

— За славное пятидесятилетие! — крикнул Ковров. Все встали и чокнулись.

Быстро исчезали с блюда пельмени. Все хвалили мастерство хозяйки, в меру шутили и, наливая новые рюмки, произносили новые тосты.

В перерыве перед чаем мужчины закурили. Не курил один Фролов. Он занял по меньшей мере полдивана и, закинув ногу на ногу, перелистывал «Историю искусства».

Людочка тем временем нашла общий язык с Ковровой и оживленно обменивалась с ней мнениями о новой премьере.

Вскоре в центре разговора оказался Василий Васильевич Каретников. По утверждению обеих, он покорил публику.

— Кстати, он женится на концертмейстерше филармонии, — заметила Коврова.

— Как же он может жениться на замужней женщине?

— Ах, вот как!?

— Ну, конечно! Муж ее, кажется, сын какого-то крупного инженера. Очень солидный дом, Зоя сама мне рассказывала.

— Я просто удивлена, — сконфуженно сказала Евгения Михайловна, — но то, что он женится, — мне известно из достоверных источников...

— Нет, нет, уверяю вас, — возражала Людочка. — Может быть, таким же образом женится на дикторе Жизнёвой ваш Широков? — уже обращаясь к Бурову, спросила она.

Тихон Александрович, ничего не поняв, вопросительно посмотрел на Фролова, затем опять на Людочку.

— Я знаю только одно, — наконец выговорил он, — что Татьяна Васильевна у нас не работает.

— Что вы говорите!? — всплеснула руками Евгения Михайловна. — Это же лучший диктор! А почему?

— У нее переводят мужа, кажется, в Харьков.

— Но почему же вы все-таки заговорили о каком-то Широкове!? — желая до конца удовлетворить свое любопытство, спросила Евгения Михайловна.

— Просто я видела их вместе в театре, и, судя по всему, они совсем не случайно там встретились. Да и каждый сказал бы, взглянув на них, что это трогательно влюбленная пара.

Не в меру разговорившаяся Людочка не преминула дурно отозваться об Андрее Широкове. Оказывается, ей пришлось побывать с ним в компании в одном приличном доме, и вел он себя безобразно — заносчив, неприветлив, дело дошло до того, что даже оскорбил хозяев.

— Не знаю, умеет ли он себя вести, — растягивая слова, сказал Фролов, — но то, что у него не хватает общей культуры, — это абсолютно точно. Да и где ее взять, — обратился он к Тихону Александровичу, — если наш главный редактор сам весьма заурядная личность.

Бурову, который недолюбливал и Хмелева, и Широкова, думать о них в этот вечер не хотелось, и он предложил поговорить о чем-нибудь другом.

— Ну, конечно, нельзя же все время говорить об одной работе, — поддержала Мария Степановна. — Виктор Иванович, расскажите лучше о Москве. Как живет наша столица? Я так давно там не была...

— Виктор Иванович, — перебила Бурову Евгения Михайловна, — правда, что ваш дядя одним из первых получил звание Героя Социалистического Труда?

Фролов выпрямился и, подавшись вперед, сказал серьезно и сосредоточенно:

— Видите ли, о моем дяде можно говорить до бесконечности. Живет он сейчас в Москве, преподает в академии. Недавно, между прочим, вышел в свет его новый труд...

Людочка, с подчеркнутым вниманием следившая за рассказом Фролова, тоже не преминула задать вопрос:

— Витюша, ваш дядя, очевидно, не раз бывал за границей?

Фролов ухмыльнулся и ответил покровительственно:

— Это само собой разумеется. Впрочем, где ему пришлось побывать, я не скажу. Жили мы в разных городах. Встретился я с ним уже будучи студентом. Но дядюшка мой, конечно, впечатление производит. Импозантность, эрудиция... И чего вы хотите — ученый с мировым именем.

Буров, любивший по каждому поводу вспоминать эпизоды из своей жизни или услышанные им когда-то от других людей, сказал, что ему приходилось встречаться с подобными учеными.

— Вот, например, Василий Федорович Девятков. Ты помнишь, Марьяша, профессора Девяткова? Он приезжал в Северогорск читать лекции. Вот я сейчас покажу вам карточки, где мы с ним сфотографировались. — Буров подошел к письменному столу и принялся искать фотографии, но ему помешала Мария Степановна.

— Да оставь ты, Тиша, пора пить чай. Однако накурили же!..

— А почему вы не откроете окно? — удивилась Людочка.

— Ну, конечно! — поддержала Евгения Михайловна. — На улице сегодня благодать, можно подумать, что вернулось лето.

Выполняя желание гостей, Буров подошел к окну и приоткрыл створку. Чуть подувая и заставляя вздрагивать тюлевую штору, в комнату потянулся освежающий холодок, навстречу ему, тоже вздрагивая и на мгновение застывая на месте, потекли сизые струи табачного дыма.

3

Подставляя разгоряченное лицо невидимой пыли дождя, Андрей шел, не разбирая луж, а мысленно все еще был там, в кабинете Бурова. Восстанавливая в памяти только что состоявшийся разговор, он снова и снова приходил к убеждению, что поступил правильно, назвав Бурова чинушей. Трижды переписывал он очерк о судьбе Жеки и трижды председатель откладывал его в сторону, не давая никаких объяснений. Говорил только: «Ну, с этим мы подождем. Не эти вопросы сейчас главные». И переводил глаза на первую попавшуюся бумагу.

Наконец Андрей не выдержал и спросил: «Почему, ведь речь идет о человеке и не об одном?»

— Не там ищете человека, — монотонно твердил Буров. — Людей надо брать апробированных, тех, которые задают тон в коллективе, которые идут впереди.

— По-вашему, одни должны идти впереди, а другие ползти в конце, на четвереньках! — Андрей заговорил твердо и раздраженно, глядя на Бурова с превосходством, глубоко убежденный в своей правоте. Не главной ли задачей дня являлась борьба за человека, и если он споткнулся, не обязаны ли мы помочь ему вернуться в строй?

Но Буров стоял на своем:

— Помочь, но не так, как вы себе вообразили. Не няньчиться с теми, что позорит наше общество, и не выискивать психологических объяснений их проступков, а, называя фамилии, клеймить позором...

Вот тут-то и бросил Андрей в лицо Бурову фразу, которая взбесила его:

— Так рассуждать могут только чинуши.

— Вон! — закричал Буров, вскочив на ноги и указывая на дверь. — Вы забываетесь! Пытаетесь ревизовать указания председателя!

Только здесь, на улице, начал Андрей понемногу приходить в себя. И прежде всего ему захотелось увидеть Таню.

Подойдя к своему дому, он дважды дернул ручку звонка. Аля еще была дома — на лестнице послышался дробный стук ее ног. Однако она уже собиралась уходить. К четырем ей на работу — и хорошо, что он успел ее застать. Пусть в другой раз не забывает ключ и не рассчитывает на доброту хозяйки.

Через несколько минут, как только Аля пожелала Андрею счастливо домовничать и скрылась за дверью, он быстро набрал номер Тани... Наконец-то! Она не могла найти себе места. Срочно надо решать обо всем. Квартиру Георгию уже дали. Он звонил. Ключи от квартиры у него в кармане.

— Когда мы увидимся? — высказав все это, спросила Татьяна Васильевна.

— Сейчас же!

— Нет, подожди, — тихо сказала она в трубку. — Прежде я отправлю Димку с бабушкой. Приходи минут через тридцать.

Андрей положил трубку: «Неужели конец, неужели она уедет?»

Эта мысль преследовала его до самого дома Тани. Вот уже площадка второго этажа, еще поворот...

Таня ждала в дверях. Андрей обнял ее, но она сразу же отстранилась и погрозила пальцем:

— Тише! Мама только что вышла, она может вернуться. Андрей вошел в комнату, оглянулся по сторонам и заметил, что на столе, который оставил в последний раз уставленным закусками, бутылками и фужерами, лежали лоскуты синего, с белой полоской материала.

— Крою пижаму Димке, — сказала Таня. — Посмотри фасон. Нравится?

Андрей кивнул и снова привлек ее к себе.

На ее белом лице выступил румянец.

— Успокойся, — тихо улыбаясь, сказала она и усадила его на мягкий ковровый диван.

Он снова посмотрел на стол, и ему представился недавний шумный вечер. Таня назвала его одновременно прощальным и октябрьским. Но Андрей понимал, что не ради этого были приглашены гости. Еще много времени оставалось до настоящего прощанья и до октябрьского праздника, а вечер служил поводом для того, чтобы можно было открыто, без стеснения пригласить его, чтобы он увидел, как жила Таня; как красиво ее умелыми руками устроен дом, который она любила и которым гордилась.

Александра Павловна Кедрина и другие гости восторгались уютом квартиры и красиво убранным столом, а Таня отшучивалась, делила свой успех с мамой и предлагала меньше хвалить, а больше есть. Ее пестрое крепдешиновое платье появлялось в разных концах стола, всем успевала она подложить самый лакомый кусочек и повсюду журчал ее мягкий бодрый голос. Андрей заметил, что она никак не выделяла своим вниманием его, в равной степени деля заботливость хозяйки между всеми; только без слов говоривший взгляд серых лучистых глаз как бы невзначай обращался к нему и ускользал в радостную улыбку, вновь улавливая все движения, все желания Андрея...

— Ну вот, — сказала Таня, — звонил Георгий. Квартира ждет нашего приезда.

— Не уезжай. Неужели это невозможно?

Татьяна Васильевна не ответила. Она задумчиво смотрела в окно, как будто была одна в комнате, и вдруг взгляд ее стал по-обычному задорным и решительным.

— Не поеду!

Андрей взглянул ей в глаза и взял ее руку, не веря услышанному.

— Я решила — не поеду. Отправлю телеграмму, чтобы за нами не приезжал, и все подробно напишу в письме. Он поймет. Он знает мою решительность и не будет настаивать...

Не дав ей договорить, Андрей порывисто обнял Таню и снова вскинул на нее вопрошающий взгляд.

— Успокойся. Слышишь? — освобождаясь от его объятий, говорила Таня. — Садись. Давай лучше поговорим. Ты еще ничего не рассказал о своих делах. Слышишь? Почему ты пришел такой хмурый? Не поладил с начальством?

— Чепуха.

— Нет, все-таки расскажи.

— Ну, не поладил, — переводя дух, ответил Андрей и начал рассказывать о стычке с Буровым.

— От него еще не этого можно ждать. Уж я умею определять людей. Он мне не понравился с первого взгляда. Говорит и не смотрит в глаза. Чиновник и есть. Только зря ты с ним связываешься!

— Соглашаться с человеком, который не прав?

— Не соглашаться, но, может быть, попробовать убедить. Излишняя горячность приносит вред.

— Убедить можно человека, который хочет и может что-либо понять, а это — столб, с ним и так и этак — все бесполезно. Его можно только срубить. И почему его держат?

— Потому что у нас еще много равнодушия. Неужели ты не понял этого до сих пор? Кстати, удобный случай отблагодарить тебя, — загадочно улыбаясь, сказала Таня. — Не удивляйся. Разве не ты говорил Хмелеву о моем таланте? Оказывается, еще в Северогорске ты был моим поклонником: «Жизнёва читает так убежденно, как будто текст написала сама!» Ты помог мне избежать выговора, когда Роза Ивановна написала докладную о том, что я искажаю смысл передач.

— Хмелев разобрался бы и без меня.

— Дело не в этом. Меня тронуло участие, по сути дела, постороннего человека. Ведь приятно, когда судят беспристрастно, а значит, справедливо. Будем надеяться, что плохие люди со временем изживут себя и что у тебя все уладится. Такие люди, как ты, не должны страдать.

Глава десятая

1

Руководящие работники обкома в радиокомитет приезжали не часто, разве что записаться на пленку для выступления по радио. Телефонный звонок Кравчука, его обещание приехать и познакомиться с работой редакций явились для Бурова неожиданностью. Он вызвал секретаря Свету и приказал собрать всех сотрудников. Когда редакторы и корреспонденты заполнили кабинет, Буров сообщил им о возможном приезде заведующего отделом Пропаганды и предупредил, чтобы все находились на своих местах, привели в порядок столы, соблюдали дисциплину.

— Возможно, — сказал он, — Аркадий Петрович поинтересуется передачами. Порядок установим такой: тексты подобрать и сдать Хмелеву.

Отпустив редакторов, Буров снова позвонил Свете и распорядился принести все прошедшие передачи, на которых не было его подписи. Минут через двадцать

Света заполнила весь стол аккуратными стопками передач, и Буров начал подписывать их столь быстро, что даже не успевал прочитывать названия. Наконец и с этим делом было покончено, а Кравчук все не приезжал. Стараясь унять непроходившее волнение, Буров обошел редакционные комнаты, удивив этим всех работников. Заметив на столе Мальгина ворохи бумаг, он устыдил его за неряшливость и попросил навести порядок.

Кравчук приехал часа через полтора. Он крепко пожал руки Бурову и Хмелеву и извинился за опоздание. Его задержали на участке жилстроя. Там, по его мнению, был прекрасный опыт наглядной агитации.

— Кстати, кто автор передач по жилстрою?

Буров замешкался, но его выручил Хмелев:

— Широков.

— Обязательно познакомьте меня с ним. Собственно, что мы стоим? Показывайте свое хозяйство.

Буров с готовностью подался вперед и повел Кравчука по длинному коридору.

Спустя полчаса в просторном кабинете Бурова собрался редакционный аппарат.

— Ну, что же, — сказал Кравчук, — будем знакомиться. Зовут меня Аркадий Петрович. Фамилия Кравчук. Должность вам известна. Признаться, к ней я еще не привык. — Кравчук по-доброму улыбнулся и, обведя всех смеющимся, располагающим взглядом, добавил: — А пора бы привыкнуть. Потому пора, что, как и на заводе, где я работал, так и у нас с вами — вполне конкретные задачи. Там план и у всей страны план. Контрольные цифры выплавки стали и чугуна на шестьдесят пятый год известны? Известны. Так же, как добыча нефти, газа, угля, руды... Если мы их достигнем, значит, победим на решающем этапе борьбы за коммунизм. Основа ее — решение определенных экономических проблем. Истина простая, а борьба сложная. Кажется, рукой подать до того времени, когда мы построим действительное счастье всех людей, а сколько сделать надо!.. И тут нам принадлежит важная роль.

Голос Кравчука низкий и густой, никак не сочетавшийся с хрупкой, юношеской фигурой, звучал убедительно. Эту убежденность усиливали резкие взмахи правой руки. Кравчук не стоял на месте. Подходя к столу, за которым сидел Буров, он брал листок бумаги, заглядывал в него и снова мерял твердыми шагами проход, образованный стульями посреди комнаты.

Теперь он говорил о передачах, которые ему довелось услышать, советовал делать их с большей взволнованностью, чтобы они не оставляли людей безучастными и равнодушными.

— Я так понимаю, товарищи, — сказал Кравчук, обводя взглядом присутствующих, — все ваши рубрики хороши. Нужны они. Но прямо скажем — слушаешь иную передачу и хоть уши затыкай. Трещим, трещим. Что ни фраза — гром победы раздавайся. Иногда из-за пустяка трещим. Слова — казенные, наперед известные. По-моему, такими передачами мы просто вредим и сами себе, и нашему общему делу. Человека давайте, рабочего. Самого что ни на есть обыкновенного. Чтобы он верил вам, непременно верил, и потребность в вас чувствовал. Таково мое мнение о передачах, такими они должны быть, — сказал Кравчук, садясь на свободный стул у стены. — Не мнение обкома, — подчеркнул он, — потому что я всего лишь его работник, а лично мое мнение.

Аркадий Петрович улыбнулся и предложил редакторам поделиться своими планами, рассказать о трудностях в работе.

Кравчук, о котором Андрей впервые услышал от Федора Митрофановича, понравился ему с первой встречи. «Это не Бессонова», — думал он, вспоминая телефонный разговор с ней, который состоялся вскоре после столкновения с Буровым. «Вы ведете себя неправильно!» — с нервным упрямством кричала она. «Я о вас уже много наслышана. Делайте выводы!..»

После небольшой паузы слово попросила Роза Ивановна.

— Аркадий Петрович Кравчук, — сказала она, — поставил перед нами задачи исключительной важности. В этом плане мы уже организовали несколько передач и будем делать их впредь. Но уж коли разговор зашел о трудностях, я должна сказать, что сельскохозяйственная редакция не получает никакой поддержки со стороны других отделов. Взять «Последние известия».

Иван Васильевич Плотников каждую неделю посылает своих корреспондентов в район. Но разве хоть один из них привез материалы для нашей редакции? Тоже самое может сказать Лидия Константиновна Ткаченко. Неужели трудно сделать попутно выступление для литературной редакции? Здесь, по-моему, Тихон Александрович, — обратилась она к Бурову, — нужно сделать организационные выводы. Вы нам помогаете и машиной, и в других вопросах, но подготовку материалов для сельхозредакции нужно вменить в обязанность всем, кто бывает в командировках.

— Остается выяснить, — не сдержался Широков, — почему сама Роза Ивановна вот уже полгода сидит на месте.

— Правильно! — поддержало сразу несколько голосов.

— Между тем, — продолжал Андрей, — без выезда в колхозы сельскохозяйственная редакция никогда не сможет показать жизнь такой, какая она есть. И вообще, выехать в район стало у нас проблемой. Завхоз за линолеумом в другую область едет, председатель в Москву — чуть ли не каждый квартал, а для корреспондентов нет средств.

— И еще — о человеке. Ведь человек, воспитание в нем лучших качеств должны быть главным в наших передачах. Почему же наше руководство глушит всякую попытку сколько-нибудь остро ставить эти вопросы? На одних процентах и технологии далеко не уедешь. Просто нас не будут слушать. И очень жаль, что это никак не волнует наше руководство.

Буров сидел, сдвинув брови и собрав в складки кожу на землистом лице. Стараясь сохранять независимый вид, он записывал в тетрадь критические замечания, а когда взял слово, признал критику правильной и обещал учесть ее в дальнейшей работе. Затем он надел очки и, произнеся внушительным басом «Товарищи», обратился к цифрам. Он перечислил количество радиоузлов, приемников и радиоточек, имевшихся в области, не преминув при этом заметить, что эта цифра значительно превосходит тираж областной газеты, и, сняв очки, заявил об огромном значении радиовещания во всей пропагандистской, агитационной и воспитательной работе.

— Куда направлены усилия нашего творческого коллектива? — спросил Буров и, снова надев очки, начал перечислять виды и формы радиопередач, циклы, рубрики, темы и разделы.

— Все это, конечно, очень интересно и важно, Тихон Александрович, — согласился Кравчук. — Но я думаю, что товарищи имеют представление об областном радиовещании. Вы лучше расскажите о планах на предстоящий период и о том, что делается для улучшения работы районных редакций. Вы же председатель областного комитета, вот и расскажите о его деятельности.

— Понятно, — кивнул круглой лобастой головой Буров.

— Вот скажите, Тихон Александрович, в каких редакциях вы побывали в этом году?

Беспомощно перебирая бумаги, Буров ответил, что к этому вопросу он не готов.

— Ну, а какие редакции вы слушали у себя на комитете?

Буров снова не смог ответить ничего вразумительного, и Кравчук сказал:

— Следовательно, районные редакции у нас работают сами по себе, а областной комитет сам по себе. Так?

Реплики Кравчука нарушили стройность выступления Бурова, и он быстро закончил его общими заверениями о том, что вверенный ему коллектив с честью выполнит поставленные перед ним задачи.

2

После отъезда Кравчука Буров предложил заново пересмотреть весь план передач. Хмелев согласился — ряд замечаний Кравчука надо действительно учесть.

— Не ряд замечаний, а коренным образом пересмотреть весь план. В субботу я лично буду у Аркадия Петровича и доложу ему, как мы реагировали на его выступление.

Хмелев все-таки не был убежден в необходимости переделывать план. По его мнению, наметки редакций не расходились с тем, о чем говорил Кравчук, но спорить не стал.

— План планом, — сказал он, — а как его выполнять?

— Работать, — пробасил Буров.

— Я имею в виду замечания Кравчука. Он говорил о глубоком изучении жизни, а с командировками у нас действительно проблема. Роза Ивановна вообще не выезжает на места, Ткаченко — тоже. И с этим все свыклись. А те, кто ездит — бывают в командировке два-три дня. Широков об этом говорил правильно.

— Широков много говорит, становится в позу египетского императора, а между тем, своим поведением позорит звание советского журналиста.

— То есть?

Буров встал, бросил на стол карандаш и прогремел.

— Не знаю, известно ли тебе, но у меня имеются неопровержимые данные о том, что он сожительствует с Жизнёвой.

— И придумают же люди!

Буров в недоумении посмотрел на Леонида Петровича.

— Почёму ты решил, что это придумано?

— И придумает же изощренный человеческий ум этакое словечко «сожительствует».

— Гм, да, — замялся Буров, — но дело не в слове, а в его содержании.

— Думать о содержании куда сложнее...

— Что ты хочешь всем этим сказать? — перебил Буров. — Связь Широкова с Жизнёвой ты подвергаешь сомнению?

— Я просто об этом ничего не знаю.

3

На другой день, как только Андрей переступил порог радиокомитета, его остановила секретарь Света.

— Вас вызывает председатель. Несколько раз спрашивал. Злющий-презлющий!..

— Какая его еще муха укусила? — спросил Андрей, вытирая ноги о половик. — Передай — сейчас приду.

В самых дверях кабинета Бурова он столкнулся с Розой Ивановной и Ткаченко. Обе едва кивнули, не глядя на Андрея.

Буров сидел за столом, сбычив шею, и рассматривал лежащее перед ним заявление. Желтые мешки под глазами еще больше набрякли, рыжая бородавка на щеке погрузилась в глубокую землистую складку. Он как будто не замечал Андрея, который стоял посреди кабинета. Только мясистая нижняя губа чуть пошевеливалась, и это означало, что он вот-вот заговорит.

— Скажите, Широков, какие у вас отношения с бывшим диктором Жизнёвой?

— Самые хорошие, но почему это должно вас интересовать?

— Потрудитесь набраться терпения и не отвечать вопросом на вопрос. Дело обстоит самым серьезным образом.

— Как прикажете понимать?

Буров выпрямился и, перекосив рот, выпалил почти крича:

— А так и понимать! Идеология должна делаться чистыми руками, и ваша неприглядная связь с замужней женщиной несовместима с работой в нашем учреждении!

— Почему неприглядная?

— Слушайте, Широков, вот этот документ о вашем неправильном поведении в быту, — он потряс заявлением, — исключает всякие «почему». А подписан он, между прочим, не кем-нибудь, а двумя членами партийного бюро.

— Любопытно!

— Неужели вы собираетесь отрицать свою связь с Жизнёвой? Почему в таком случае она до сих пор не уезжает?.. Почему вы молчите?

— А потому, — спокойно ответил Андрей, — что вам до всего этого нет никакого дела.

— Ну уж извините, — вскипел Буров, — пока я председатель, аморального поведения в моем учреждении не потерплю! Сегодня вы разбиваете семью, завтра вы рассиживаете в сквере с девицами легкого поведения, а послезавтра меня пригласят в обком давать объяснения. Не выйдет! Сегодня же появится приказ о вашем увольнении.

— В таком случае непонятно, зачем вы меня приглашали. Ваше решение уже готово!

Андрей поднялся и, не слушая, что кричал ему вслед Буров, вышел из кабинета.

В редакции он столкнулся с Хмелевым. Леонид Петрович пристально посмотрел на Андрея черными колючими глазами и многозначительно протянул:

— Ну и ну, отчудил. Не ожидал от тебя такой прыти. А я, наивная душа, так бы ничего и не знал, если бы не Буров.

Хмелев перебросил папиросу в угол рта, выпустил клуб дыма и, щуря глаза, сказал:

— Приказы начальства не обсуждают, но я все-таки настоял, чтобы прежде собрали бюро. Готовься к бою. И не робей. В святцах сказано: Андрей — мужественный. А насчет сердечных дел поговорим позже. Тут что-то надо решать.

...Состоявшееся в этот день заседание бюро не согласилось с решением Бурова об увольнении Широкова, но постановило объявить ему выговор с занесением в учетную карточку.

Глава одиннадцатая

1

Каждый раз, когда Андрей звал Таню зайти к нему и, в конце концов, посмотреть его житье-бытье, она отвечала чуть улыбаясь: «В другой раз... Погуляем лучше на улице...» Но в этот субботний вечер в ее вдруг ставших серьезными глазах вспыхнула решимость.

— Хорошо. Приду. Завтра в полдень. Только не забудь встретить меня...

После, медленно возвращаясь домой, Андрей зашел в магазин. Долго стоял у сверкавших витражей, а затем вдруг засуетился, накупил разных сластей и бутылку марочного вина. И уже перед самым выходом из магазина не удержался и в кондитерском отделе затребовал самую красивую коробку шоколадных конфет.

На улице увидел цветы. В простом ведре, которое прижимала к груди пожилая женщина, светились белые и розовые астры. На их лепестках отражались отблески рекламных огней. Астры были любимыми цветами его матери. Он купил букет.

Дома, сунув покупки в кухонный шкаф, Андрей отыскал стеклянную банку, налил в нее воды и вместе с цветами отнес в комнату. Отойдя к дверям, оглядел всю комнату. Астры... Рядом с букетом в застекленной рамке стояла фотография Иринки. На какую-то долю секунды мелькнула мысль убрать ее, но, подержав холодную рамку в руках, Андрей машинально протер стекло и снова поставил на место.

Внизу хлопнула дверь, застучали легкие каблучки. Вернулась с завода Аля. Она ходила по дому, переодевалась, шумела, гремела, а потом вдруг сунула свой любопытный носик в комнату Андрея.

— Ба-а-тюшки мои! — степенным голосом пропела она и, не сдержавшись, прыснула: — Что же это такое здесь происходит? Уж не гостей ли вы ждете на ночь глядя, многоуважаемый Андрей Игнатьевич?

Бочком проскользнула в комнату, устремилась к букету и погрузилась в цветы всем розовым лицом:

— Чудненькие!

Андрей, любуясь Алей, все-таки проворчал:

— Во-первых, не нюхай — они ничем не пахнут. Во-вторых, не трогай руками — завянут. И, в третьих, не имей привычки после двенадцати заходить в комнату одинокого холостяка. Понятно?

Но Аля не унималась. Завязывая тесемочки легкого ситцевого халата, она ходила по комнате и умоляющим и в то же время кокетливым голосом упрашивала:

— Разрешите, Андрей Игнатьевич, взять одну астрочку, вот эту?

— Завтра получишь все, — угрюмо отвечал Андрей.

— Ну, одну-единственную!

— Ни единой! Сказал, завтра!

— Однако с вами что-то стряслось. Что именно? Поделитесь, станет легче, — говорила Аля, пряча за спиной крошечную астру, которую уже успела вытянуть из букета.

— Поставь на место!

— И не подумаю! — ответила она, плутовато заглядывая в глаза Андрею. И только когда он отвернулся и взял книгу, опустила в вазу цветок, манерно держа его двумя тонкими пальцами.

— Эх, если бы меня так встречали, — со вздохом сказала она, однако, и не думая огорчаться.

Аля бесшумно выскользнула из комнаты — вся она была легкая, стройная, в коротеньком халате и светлых матерчатых тапочках. Андрей хотел было лечь спать, как она. появилась снова. В ее руках поблескивала бутылка вина.

— Смотрите, Андрей Игнатьевич, что я нашла в маминых запасах! — Она залилась журчащим заразительным смехом. — Может быть, разопьем? Или подождем до понедельника, когда приедут наши?

Здесь уже не выдержал Андрей. Он добродушно рассмеялся и, взяв из Алиных рук бутылку, поставил ее на стол, рядом с астрами.

— Вино и астры. А вот еще бутон. Ну чем не натюрморт! — воскликнула Аля.

— Вот именно бутон! Лезешь в каждую щель.

Губы Али плотно сжались, брови нахмурились. Глянув на нее, Андрей примиряюще сказал:

— Ну, ладно, не гневайся. А в общем-то, пора спать.

Аля как будто не слышала этих слов. Она сидела на диване, низко опустив голову, так что волнистые русые волосы рассыпались и закрыли все ее лицо, и машинально разглаживала полы халата. Они разошлись, и тугое колено отсвечивало белой шелковистой кожей. Заметила она эту оплошность, когда снова услышала голос Андрея. Вздрогнула и прикрыла ноги. Андрей спросил, долго ли она намерена сидеть.

— До утра! — весело ответила Аля и снова полюбопытствовала, что же все-таки случилось у Андрея.

— Что бы ни случилось — это не твоя печаль, — ответил он. — А уж если тебе не спится, расскажу я две не слишком веселые истории. Слушай и мотай на свои волнистые гусарские усы.

Андрей сел в кресло и закурил.

— ...Жила-была на свете девочка. Звали ее Оля, папа и мама кормили, поили и всячески наряжали свою дочку. Еще школьницей не пропускала ни один вечер танцев, домой приходила поздно, а где она была — никто ее не спрашивал. На танцевальной площадке Оля никогда не стояла у стены. Ее приглашали наперебой, и она кокетничала, нарушая обещания вчерашним поклонникам танцевать только с ними, завязывала новые знакомства, назначала свидания и забывала о них. И вот однажды на танцевальной площадке появился щеголеватый лейтенант, звали его, кажется, Валентин. Увидев его рослую фигуру, черные в крупных кольцах волосы, большие карие глаза и густые дуги черных бровей, Оля схватила за талию подругу и закружилась с ней по площадке. Вальс играли долго, и почти все это время подруги неотступно следовали за танцующим лейтенантом. Оля вела подругу так, что лицо Валентина было совсем близко от нее, она шутила, улыбалась до тех пор, пока не обратила на себя внимания и не добилась ответной улыбки. Следующий танец и все остальные в этот вечер она уже танцевала с Валентином...

Андрей потянулся к столу за спичками, и Аля, воспользовавшись этой паузой, спросила:

— Что же печального в этой истории? Все обыкновенно.

— Вот именно, обыкновенная история, когда легкомыслие портит жизнь. Дело в том, что Оля вышла замуж, а через полгода ее красавчик уехал сначала на время, а потом прислал письмо, в котором сообщал, что в чувствах своих ошибся и поэтому не считает разумным продолжать совместную жизнь.

— А Оля?

— А у Оли родилась девочка. Она по-прежнему живет с родителями, которые души не чают во внучке... И все бы это не беда, но ты вот представь себе, что несколько лет спустя, когда Оля перестала быть легкомысленной девочкой, она по-настоящему и впервые в жизни полюбила.

— Ну и как?

— Эта история еще продолжается, а теперь послушай другую. Не спишь?

...Жека закончила ремесленное училище и пошла работать на завод. В отличие от Оли она была тихой, застенчивой. Все свободное время проводила в общежитии. Подруги с трудом уговорили ее пойти в клуб, записаться в рукодельный кружок. И она не пожалела, потому что очень скоро стала настоящей мастерицей. Но однажды в этом же клубе Жека встретила солиста эстрадного оркестра Бориса.

Первый раз она увидела его на репетиции, когда после занятий в своем кружке вместе с подругами вошла в полуосвещенный зрительный зал. На сцене в руках у оркестрантов поблескивали трубы, а у рояля стоял светловолосый парень в белой рубашке и пел. Голос его показался Жеке таким ласковым и задушевным, что в ее груди словно что-то растаяло. Она забыла о подругах и о том, что зашла сюда на минуту. Так и прослушала до самого конца всю концертную программу.

С тех пор она стала неизменно посещать все концерты, в которых принимал участие клубный оркестр. Пришла она и на новогодний вечер, на котором эстрадный оркестр выступал с новой программой. В этот раз Борис пел особенно хорошо. Его несколько раз вызывали на сцену, просили спеть еще. И, наверное, больше всех радовалась этому успеху Жека. Ей очень захотелось пожать руку Бориса, поблагодарить и поздравить его. Увидела она его в буфете, где он вместе с друзьями солистами и музыкантами сидел за двумя составленными столами. Жека сама не помнит, как это произошло, только Борис вдруг вышел из-за стола и пригласил ее принять участие в «скромном» банкете. Было очень весело, звучало много тостов, и Жека не пропускала ни одного — так хотелось Борису. Поздно ночью, сама не зная, как это получилось, Жека поехала к Борису. Десять дней не возвращалась она в общежитие. А потом Борис спокойным голосом, как будто речь шла об обыкновенных вещах, сказал, что масленица кончилась — завтра приезжает его семья и начнется великий пост, во, всяком случае, условий «люкс» не будет...

Аля округленными глазами посмотрела на Андрея, раскрыла рот, подыскивая слова для вопроса, но он ее опередил:

— Тебя интересует, что стало с Жекой? Она перенесла все это очень тяжело. Сначала плакала, дни и ночи, даже во сне. Потом, ни с кем не прощаясь и не получив расчета, уехала в другой город. Работать она долго не могла и поэтому распродала все свои небогатые вещи. Пришлось поехать на юг к родным, и тут Жека узнала, что у нее будет ребенок. Рассказать об этом родителям не хватило духу, и, пожив немного у них, Жека вернулась на Урал к сестре. Здесь она поступила в столовую, работала официанткой и воспитывала сына.

Первое время все как будто бы шло сносно, но потом Жека начала пить. Ее уволили из столовой. Она еще несколько раз поступала на работу, но все кончалось плохо. Жека продолжала пить, и ее никуда не стали принимать.

— Как же она жила?

— Немного помогала сестра, но привычка к вину привела ее в рестораны. Завсегдатаи ресторанов, узнав слабость Жеки, стали приходить к ней домой, приносили с собой водку, и здесь, на глазах у ее сына, устраивались попойки.

Аля недоверчиво и в то же время с ужасом смотрела на Андрея: «Откуда ему известна эта страшная история, может ли все это быть на самом деле и что стало с Жекой?..»

— Позаботиться о судьбе Жеки, — продолжал он, — должны люди, вместе с которыми она теперь работает. Но я говорю все это не к тому. Надо смолоду разбираться в чувствах. Вот что важно.

— И откуда берутся такие, как Валентин и Борис? — со вздохом сказала Аля.

— А потому они и берутся, что Оли и Жеки мало думают.

Андрей встал, подошел к столу и, взяв бутылку за горлышко, поставил ее на пол к стене. — А теперь пожелаем друг другу спокойной ночи.

— После таких историй сразу не уснешь. И почему вам сегодня приходит одно невеселое?

— Ну, это уже третья история. На сегодня хватит и двух.

2

Когда Татьяна Васильевна вошла в комнату, она увидела на письменном столе, накрытом листом ватмана, нехитрую сервировку и радостно улыбнулась.

— Я вижу, меня здесь ждут! Как все мило, и цветы! Где тебе удалось их достать?

Она обошла вокруг стола и протянула Андрею руки, красивые и холодные.

— Совсем замерзла. Вот-вот пойдет снег. — Потом она наклонилась к сумке и отдернула молнию.

— У меня тоже кое-что есть. Я только что с базара. — Она достала виноград и спросила, где его можно вымыть. Андрей хотел это сделать сам, но Татьяна Васильевна запротестовала:

— Совсем немужское дело, показывай, где вода. Пришлось проводить ее в кухню, хотя Андрею очень не хотелось, чтобы любопытная Аля встретилась с Жизнёвой.

Все получилось против его желания: Аля как раз была на кухне и мыла посуду. Она бросила на Жизнёву короткий изучающий взгляд и сухо поздоровалась. Но уже в следующую минуту, заметив, как Татьяна Васильевна умело моет виноград и просто, приветливо говорит, Аля заулыбалась. В ее взгляде почувствовались уважение и теплота. Между ними сразу возник непринужденный разговор. Андрей стоял в дверях с полотенцем и внутренне сердился на Алю, которая, по его мнению, всегда встревала некстати и теперь даже мешала. Совсем не чувствовала этого Жизнёва. Она обливала виноградные гроздья кипяченой водой и клала их на тарелку, одновременно расспрашивая Алю о том, где она работает, что думает делать дальше, учится ли. Закончив мытье, она пригласила Алю на воскресный завтрак, который «давал сегодня князь Андрей».

Аля отказалась, сославшись на то, что у нее куплен билет в кино. Тогда Жизнёва настояла на том, чтобы она взяла самую крупную гроздь.

Внизу хлопнула входная дверь, в доме стало тихо.

— Вездесущая эта Аля, ей бы мальчишкой родиться, — сказал Андрей.

— Напротив, очень внимательная и, мне кажется, добрая девочка. Почему ты ее невзлюбил?

— Просто, она всегда некстати... а впрочем, наговариваю. Начнем?

— Подожди. Расскажи еще раз, как все это произошло. Неужели он хотел тебя уволить?

— Все было, но не стоитоб этом сейчас...

— Нет, почему же, это очень серьезно. Я встретила Кедрину, и она рассказала мне о заявлении Розы Ивановны. Какие люди!.. Я уверена, если б ты не спорил с Буровым, то ничего бы подобного не случилось. Такие, как он, пойдут на любую подлость, лишь бы сохранить свое место.

— Мы еще поборемся! — с нарочитой веселостью сказал Андрей.

— С выговором это сложнее.

— Но его еще надо утвердить! Решение бюро не окончательно.

— Значит, будет собрание? — с тревогой спросила Жизнёва.

— Конечно! — с той же бодростью ответил Андрей и снова спросил: — Начнем?

— Нет, подожди. Как все нехорошо получается. Видно, уж такие мы с тобой неудачники.

Она помолчала, а потом сказала сухо и твердо:

— Лучше мне уехать! И как можно скорее. Нельзя, чтобы ты из-за меня переживал неприятности и, может быть, даже лишился работы.

— Только не трусость! — твердо возразил Андрей. — Работа найдется всегда.

— Смотря какая. Ты ведь не собираешься менять профессию. Если тебя прогонят здесь, вряд ли удастся поступить в другую редакцию. Поверь мне, что это так.

Таня умолкла. Андрей прошелся по комнате, налил бокалы и сказал: «Массандра». Он выпил сразу, Татьяна Васильевна — маленькими глотками, смакуя и посматривая на фотографию, стоявшую на столе.

— Наверное, сестра?

— Нет, друг юности суровой.

— Милая, только не нравятся глаза. Правда, фотография всегда искажает... Но за что же мы пьем? Выпьем за твою удачу!

— За нашу.

— Угу.

Он снова налил вино, и на этот раз Татьяна Васильевна выпила сразу до конца.

— Хорошо? — спросил он.

Она кивнула.

— А ты еще вздумала уезжать. Отвечай, будешь говорить об отъезде?

— Не буду, — рассмеялась Татьяна Васильевна и, оглянувшись вокруг, сказала:

— У тебя хорошо! Как будто ничего нет, а уютно. Ты живешь, как студент на мансарде. На мансарде пьем «Массандру». Еле выговорила, а сколько тренировалась на поговорках! Хорошее вино. У нас с тобой всегда будет хорошее вино. У нас с тобой... Эх, почему так устроена жизнь?.. Наверное, человек никогда не будет волен в своих поступках. Каждый его шаг зависит от других. Стоит только чуть иначе ступить, как, словно по цепной реакции, это «чуть» разойдется во все стороны, и многие пойдут не так, и многим будет плохо. А ведь правильно идти тоже неправильно, я имею в виду правильно в кавычках.

— Ты говоришь о понятных вещах, — согласился Андрей. Вино не приносило ему бодрости. Волнения последних дней отложились грузом усталости. Хотелось сбросить эту тяжесть, забыть обо всем. Сегодня был счастливый день: он видел только ее и думал только о ней. Все остальное осталось за дверями этой комнаты и этого дома.

Она была здесь, совсем рядом. Сияющая, радостная. Нет, чтобы там ни было, какими бы выговорами ему ни грозили, он никогда не откажется от возможности видеть ее вот так близко, как теперь.

— Танюша, — тихо позвал Андрей. — Хорошо, что ты здесь...

— Да, — сказала она.

— Хорошо быть с тобой...

— Да, — кивнула Таня.

Ее взгляд лучился добрым светом, признательностью и нежностью. Вот он уже рядом с ней, слышит гулкие удары ее сердца, вдыхает запах ее волос, целует их, потом закрытые глаза, губы.

Таня делает усилие, которое трудно ей сделать теперь — выпрямляется, встает, крепко сжимает руки Андрея и, на миг прикоснувшись к его губам, шепчет внушительно и успокаивающе:

— Не надо, Андрей... Не надо. Нам ведь очень хорошо и так. — Она говорит это, будто совсем спокойная. — Садись вот сюда. Ведь мы еще не завтракали. Понапрасну пропадут твои старания. — И уже, отпустив его руки, обходит вокруг стола, одергивая красную кофточку, легкими прикосновениями пальцев поправляя локоны у висков, зачем-то передвигает тарелки, стаканы.

— Наш семейный завтрак, — говорит она вздрагивающими в улыбке губами.

— Наш семейный... — повторяет Андрей и вдруг зло говорит: — А они торопятся втоптать в грязь...

— Но откуда им знать, насколько грешны мы?

Андрей все так же зло улыбнулся:

— Уж лучше бы были грешны.

Она тоже улыбнулась. Отпив глоток вина и ставя бокал на стол, она зажмурила глаза и, не открывая их, сказала:

— Это не главное.

— А для них главное.

— Тем хуже для них.

— И для нас.

— У нас все впереди.

Андрей встал, подошел к окну. Поверх крыш соседних домов легла малиновая полоска догоравшего дня.

— Не сердись, — услышал он около самого уха. Таня обхватила его руками и прижалась щекой к его затылку. — Ты ведь знаешь, как я отношусь к тебе. Иначе я бы не решилась остаться. Ехала бы теперь в поезде. Но всему свой черед. Пусть они думают, как хотят.

— А я и не собираюсь скрывать. О нашем решении скажу напрямик.

— На собрании?.. Не захотят и не поймут.

— Ты усложняешь. Ведь люди же они...

— Ну хорошо. Не будем о них.

Она взяла гроздь винограда и, приподняв ее, поманила Андрея.

— Садись сюда, — показала она на диван.

Освобождая место, Таня сбросила туфли и подобрала под себя ноги.

Андрей вытянулся во всю длину, запрокинул голову на валик и закрыл глаза. Холодная капля винограда коснулась его губ. Он потянулся к ней и, обхватив голову Тани, прильнул к ее губам. Сладкая горечь растеклась во рту. Гроздь выскользнула из Таниной руки, круглые зеленые ягоды раскатились по полу...

...— Мне пора, — прошептала Таня. Андрей не ответил, только покачал головой. Она долго смотрела на его сомкнутые черные ресницы и, стараясь не разбудить его, тихо вышла из комнаты.

...Проснулся Андрей в сумерках от непонятного грохота на кухне. Он включил свет и удивленным взглядом обвел комнату. Стол был убран, тарелки с закусками стояли на окне, прикрытые листами чистой бумаги. На стуле, рядом с пепельницей лежала записка: «Я ушла. Не хотелось тебя будить. Прощай! Крепко целую! Таня.»

Он старался припомнить все, что произошло несколько часов назад, но память плотно заштриховала последние минуты встречи.

Прочтя еще раз записку, он остановился на слове «прощай». Почему — прощай? И тут вспомнилась фраза, произнесенная Татьяной Васильевной твердо и решительно: «Лучше мне уехать». Его охватило чувство растерянности, которое быстро переросло в тревогу. Он подошел к телефону, набрал номер и услышал спокойный голос: «Как поспал? Мне жаль было тебя будить. Когда увидимся? Сразу, как только ты пожелаешь...»

И вновь к нему вернулись уверенность и покой. Он пошел на кухню и не узнал эту всегда чистую, содержавшуюся в образцовом порядке комнату. Посудный шкафчик был повернут тыльной неокрашенной стороной, стиральная машина стояла посередине пола, в водопроводной раковине высилась гора кастрюль. Одну из них до блеска начищала Аля.

— Ты чего это устроила переполох?

Аля вздрогнула и повернула к Андрею порозовевшее лицо со сбившейся на лоб косынкой.

— Надо предупреждать! — сердито сказала она. — Так можно умереть от испуга.

— Неужели я такой страшный?

— Не страшный, но откуда я знала, что вы дома.

— Ты лучше посмотри на себя, татарчонок чумазый. Или ты начала губы красить?

Аля посмотрела в зеркало, которое наподобие иконы висело в углу кухни, и звонко рассмеялась.

— Это Нэдэ.

— Что?

— Паста, которая отмывает все, даже жир в холодной воде.

— Скажите, какие премудрости! Этак ты скоро защитишь диплом по домоводству!

— Диплом я защищу по производству пластмасс, а без домоводства мир пропадет.

— Мысль, достойная гения! Давай я тебе помогу. Старику надо приготовить хорошую встречу.

Глава двенадцатая

1

В этот день Буров отменил летучку, не стал читать передачи и даже подписывать бухгалтерские отчеты. Вместе с Лидией Константиновной Ткаченко он закрылся в своем просторном кабинете и начал готовиться к предстоящему собранию.

По мнению их обоих, за время работы Широкова накопилось много фактов, которые невыгодно характеризовали его. Дружба с легкомысленным малоавторитетным звукооператором Ясновым. Непочтительное обхождение с профессором Сперанским. Подозрительные встречи во время рабочего дня с опустившейся женщиной и стремление протащить очерк о ней. Наплевательское отношение к распоряжениям председателя и, наконец, неблаговидная связь с бывшим диктором Жизневой. Этого, как казалось Бурову и Ткаченко, было вполне достаточно для того, чтобы Широков стал предметом обсуждения на собрании.

Лидия Константиновна уже написала проект постановления. С ним знакомился теперь Буров, недовольно покачивая головой.

— По-моему, слабовато, — сказал он, уставив на Ткаченко тяжелый взгляд своих неподвижных глаз. — Мы — руководители, и нам положено решать вопросы обстоятельно. Не кажется ли вам целесообразным побеседовать с рядом товарищей и внести, так сказать, конкретность?

— Это только на пользу, — поспешно согласилась Ткаченко.

— В таком случае начнем с Розы Ивановны. — Буров потянулся к стене и большим, неестественно загнутым пальцем вдавил кнопку звонка.

— Розы Ивановны сейчас нет, — предупреждающе зашептала Ткаченко. — Я попросила ее сходить к соседям Жизнёвой. Нам еще кое-что не ясно.

Лидия Константиновна беспокоилась о том, что собрание созывалось слишком поспешно. Она сказала об этом Бурову, но ему казалось, что все складывалось хорошо. Он уже договорился с Маргаритой Витальевной Бессоновой, которая работала теперь инструктором обкома. Она обещала быть. Кстати, Хмелев находился в командировке. Иначе могли возникнуть лишние споры.

Вошла секретарь.

— Мальгина! — не глядя на нее, сказал Буров.

Петр Петрович Мальгин не заставил себя ждать. Он вошел запыхавшийся, суетливый. Угодливый взгляд его водянистых глаз несколько раз переметнулся от Бурова к Ткаченко.

— Присаживайтесь, Петр Петрович, — с непривычной учтивостью предложил Буров. — Как работается?

— Нормально! Работаем не покладая рук. Сегодня с восьми утра и вчера ушел в восемь.

— Та-ак! — протянул Буров, опустив веки, словно что-то прикидывая. — Значит, двенадцать часов в сутки... А нормально ли это? — и, решив не тянуть время, спросил прямо:

— Что вы скажете о Широкове? Говорят, вы жаловались на его заносчивость и грубость?

— Правда ли, что он выпивает с Ясновым? — дополнила Ткаченко. — Что у них общего с Жизнёвой? Почему она много времени проводила в промышленной редакции?

Мальгин отвечал многословно и туманно. Каждую его фразу можно было истолковать, как «да» и «нет». Буров удовлетворенно кивал головой: рассказ Мальгина давал возможность значительно расширить проект решения, сделать его более резким.

В течение дня в кабинете Бурова побывали многие участники предстоявшего собрания. По-разному относились они к позиции, которую занял председатель. Одни защищали Широкова, другие соглашались с Буровым и обещали поддержать его в своих выступлениях.

К приходу Маргариты Витальевны Бессоновой проект решения был написан заново, и теперь она внимательно изучала его.

Заложив руки за спину, Буров медленно прохаживался по кабинету и время от времени комментировал проект. Потом он подошел к столу, открыл ящик и одну за другой положил перед Бессоновой докладные записки, которые ему удалось собрать за эти дни.

За час до собрания Тихон Александрович поехал обедать. Бессонова осталась одна. Несколько раз за это время в кабинет заходили редакторы, оставляли на председательском столе тексты передач и молча прикрывали за собой дверь.

О том, что вечером состоится собрание, на котором будет обсуждаться поведение Широкова, знал весь коллектив. Об этом говорили в коридорах и редакционных комнатах, на лицах работников обозначались озабоченность, любопытство, удивление. Только Андрей внешне оставался таким, как прежде, словно надвигавшееся событие не касалось его. Он сосредоточенно вычитывал последнюю передачу, вносил поправки, нумеровал страницы. Наконец передача была готова. Андрей поставил свою подпись и попросил Мальгина отнести передачу Бурову.

Мальгин замахал руками и вытаращил глаза — Буров обедает, а в кабинете — Бессонова. Ну ее! Еще начнет расспрашивать о комитетских делах, а он страсть как не любит всяких пересудов.

Настаивать Андрей не стал. Он взял передачу и вышел из комнаты.

Бессонова разговаривала по телефону и на приветствие Андрея ответила едва приметным кивком головы. Говорила она, видимо, с районом, потому что временами пронзительно выкрикивала и повторяла слова. До Андрея они доносились словно из-за плотной стены: он думал о недавнем разговоре с Бессоновой, который хотелось теперь продолжить. Он не знал только, с чего начать и главное — не был уверен, захочет ли она понять его. А когда прозвучала ее последняя фраза: «В вашей лекции нет принципиальной оценки ленинских норм партийной жизни!», Широков окончательно растерял свои мысли.

Бессонова, не глядя в его сторону, начала торопливо писать в толстой тетради, потом закрыла ее черные клеенчатые корки, откинулась в кресле и пристально, с прищуром посмотрела на Андрея.

— Вы ко мне? — спросила она и снова взяла телефонную трубку. Андрей напомнил о своем звонке в тот день, когда Буров хотел уволить его.

— Ну и что? — перебила она и бросила трубку на рычаг. — Что вы хотите сказать?

— То, что я работаю не в вотчине Бурова, а в государственном учреждении.

— Вот как! По-вашему, в государственном учреждении можно нарушать дисциплину и совершать аморальные поступки? Нет, нет, — предупреждающе приподняв руку, зачастила она, — не пытайтесь возражать. Мы обо всем информированы.

Стараясь подавить злость, Андрей все-таки не сдержался и прервал Бессонову на полуслове:

— Вы вначале выслушайте...

— Надо потерять всякое чувство ответственности, чтобы так относиться к своему долгу. Ну что вы можете сказать? Да ничего не можете, и мы вас не поддержим!

Ноздри на ее вздернутом носу нервно вздрогнули. Лицо стало непроницаемым, каменным.

— Я не прошу поддержки. Вы просто не хотите, да и не можете решить мой вопрос! — твердо заявил Андрей.

— Ваш вопрос решит партийное собрание.

Она уже не смотрела на него, деловито перебирала бумаги, как будто в комнате была одна...

2

Шум городских улиц остался позади. Исчезли суета прохожих, кружение троллейбусов, автомобилей. Вокруг замерли черные от сырости стволы старых лип. Распространяя запах дождевой влаги и прелых листьев, они все надежнее отгораживали тишину, а в этой самой отдаленной аллее приглушили даже перезвон трамваев и сигналы машин. Андрей забрел сюда случайно, скорее всего по привычке. Здесь чуть ли не каждый вечер встречал он Татьяну Васильевну. Из конца в конец меряли они прямую асфальтовую дорожку. Андрей слушал Таню, и сам рассказывал о событиях прошедшего дня. Он вспоминал людей, которых встречал у железных башмаков портальных кранов, в голубой вышине, пронизанной пиками арматуры, у содрогавшихся рычагов бульдозера, в солнечной тишине конструкторских бюро. Жизнь этих людей становилась его жизнью. Он радовался ей и делил эту радость с Таней. И вдруг — Андрей все еще не мог объяснить, как это получилось, — жизнь обесцветилась, повернулась к нему незнакомой, настораживающей стороной. Он шел вдоль аллеи, вдыхая сырой, холодный воздух и словно прислушивался к тишине. Она успокаивала и давала возможность сосредоточиться, разобраться в мыслях, которые переплелись в один клубок. Грязные листья слоями налипли на асфальт, скамейки с негостеприимной холодностью выгнули напитанные дождем спинки. Но Андрей и не думал садиться. Путаница мыслей, наполнявших его, была тягостна, она давила и сковывала, лишала сил. И все-таки хотелось восстановить в памяти все подробности минувшего дня, распутать концы мыслей и найти выход.

Персональное дело!.. «На повестке дня персональное дело коммуниста Широкова», — объявила Ткаченко. «Так уж сразу и дело», — ухмыльнулся Плотников. Но на него зашикали — он не был в курсе вопроса. А вот Ткаченко знала все. «Он заносчив, эгоистичен, не думает о коллективе, а заботится только о личных успехах». И все это было не самым главным. «Широков скомпрометировал себя недостойным поведением в быту. О факте его сожительства с Жизнёвой говорил весь город».

Ткаченко требовала строго осудить поведение Широкова. Но и этого было мало. Готовившая вопрос Роза Ивановна сгустила краски еще больше. У нее были улики, которые Широков не смог бы опровергнуть никакими клятвенными заверениями. Она лично беседовала с соседями Жизнёвой. Они подтверждали, что Широков действительно посещал ее квартиру. Какие же после этого могли оставаться сомнения в том, что он не нарушил элементарных норм морали и не втоптал в грязь свое имя? «Об этом смешно говорить!» — самодовольно скрежетал Буров. «Мы должны потребовать от Широкова строгого партийного объяснения! Не для того мы выдвигали его на работу в аппарат, чтобы он позорил честь нашего коллектива». «Вопрос ясен, — не поднимаясь с места, заключила Бессонова, — таким, с позволения сказать, коммунистам не место в партии!» Она так и сказала — не место! Это Андрей запомнил точно. Именно после этих слов вышел он на середину комнаты и заговорил во внезапно установившейся тишине. Она была такой, как теперь, в этой аллее. Даже более глубокой, без шороха оставшихся на деревьях листьев, без шуршания плаща и чавканья ботинок по клейкой грязи на асфальте. Только не слышимые сейчас и гулкие тогда удары сердца, как казалось ему, различали все. Андрей силился заглушить этот набат, но он продолжал гудеть сам по себе, удар за ударом. Голос звучал глухо и казался чужим, как будто не Андрей, а кто-то другой говорил о первопричинах этого собрания, о Бурове, который вместо исправления ошибок дополнял их новыми, преследуя людей за критику.

«Говорите по существу вопроса!» — старалась сбить его Бессонова. «Он не воспринимает критику!» — разжигая страсти, злорадствовала Роза Ивановна и требовала ставить вопрос на голосование. Тишина оборвалась столь же внезапно, как вошла в комнату перед первыми словами, которые произнес Андрей. Сердце перестало стучать, но в голове началась путаница. Мысли вспыхивали одна яснее другой, но слов для их выражения не находилось, и, уже не разбирая шквала реплик и предложений, он замолчал...

Аллея кончилась, она уперлась в ветхий деревянный забор, который накренился на ворох мусора и листьев, наверное, сметавшихся сюда со всего сада.

Андрей посмотрел отсутствующим взглядом на этот глухой тупик и повернул обратно. Покой не приходил. Мысленно он все еще находился там, на своем первом в жизни судилище, до сих пор не понимая, ради чего люди, объединенные одной целью, делавшие одно общее дело, с такой озлобленностью обрушивались друг на друга, причиняли боль, стремились выбить из жизненной колеи. Запоздалым эхом донеслись вдруг слова, сказанные на собрании Плотниковым: «Много ли нужно человеку для его внутреннего покоя, для облюбованного им плодотворного труда?» Не дождавшись ответа, он урезонивающе заключил: «Не хватает нам обыкновенного человеческого отношения, чуткости, которой учит нас партия». Голос его звучал спокойно, без запала. Логика рассуждений Плотникова была проста, и его никто не перебивал. Он настаивал на объективном решении вопроса, советовал отбросить личные обиды, вызванные в свое время критическими замечаниями Андрея. Его поддержала Кедрина. В отношениях Широкова и Жизнёвой она не видела ничего предосудительного. «Татьяна Васильевна исключительно порядочная женщина, и мы не имеем никакого права наносить ей оскорбления!» Когда говорили они, Андрей почувствовал окрыленность, к нему вновь вернулась вера в доброту и благожелательность людей. Но ненадолго. Повторные выступления Бурова, Ткаченко и заключительная речь Бессоновой стерли след, оставленный Плотниковым и Кедриной. Их обвинили в беспринципности и партийной близорукости... «Пусть Широков полной мерой отвечает за свои поступки! Пусть собрание послужит ему последним предупреждением! Он не сделал выводов!.. Он не достоин!..» И, наконец, традиционное: «Он ничего не понял!..» Андрей отчетливо слышал эти хлесткие фразы, они зло стучали в виски, душили гневом бессилия... Он тряхнул головой, стараясь сбросить тяжесть воспоминаний, и быстро зашагал между деревьями по сырому ковру опавшей листвы.

Впереди, на центральных аллеях, вспыхнули огни уличных фонарей. Андрей шел на их свет.

3

Андрей не стал спрашивать Таню, откуда известны ей подробности собрания. При встрече они отодвинулись на второй план, о них не хотелось думать и тем более говорить. Не послушал он и совета Тани — не афишировать их отношения — настоял на том, чтобы зайти в кафе. Теперь, все еще поеживаясь от холода, она благодарила Андрея — здесь не дул ветер и не накрапывал дождь. Она включила лампу с оранжевым абажуром, и мир, выхваченный ее светом, стал еще уютнее и теплее.

— Когда мы не будем вместе, помни этот вечер.

Андрей посмотрел строго и вопрошающе.

— Не смотри так. Ведь это ясно, что надо уезжать.

Он снова промолчал. Он все более освобождался от сомнений и того горького осадка обиды, которую причинили теперь уже ненавистные ему люди. Именно так Андрей относился теперь и к Бурову, и к Ткаченко, и к Розе Ивановне. Им не было дела до идущих рядом людей и до того, будут ли счастливы они.

— Надо немедленно уезжать, — повторила Жизнёва. — Это мне совершенно ясно.

Она протянула руку, положила ее на локоть Андрея.

— Они не оставят тебя в покое. Ты приобрел врагов. Зачем давать лишний повод?

Андрей смотрел зло. Он не соглашался ни с одним доводом Тани, и она заговорила ласково, стараясь убедить.

— Не надо осложнять жизнь. И зря ты раскрыл перед ними душу. Я же говорила — они не захотят понять. Для них — это пища. Они только и ждали твоего признания. Нет, благородства от таких не жди. И вообще, надеяться мы можем только на самих себя. Я верю, что время принадлежит нам. Улягутся неприятности, и ты приедешь ко мне. Ведь мне нелегко тоже. Тем сильнее мы будет стремиться друг к другу. Ну, скажи, разве может кто-либо помешать нам?

К столу подошел официант, и она замолчала. Он переставил со сверкавшего металлического подноса лимон, две чашечки черного кофе и две рюмки коньяку. Уходя, он предупредил, что до закрытия кафе осталось полчаса. Андрей все так же зло посмотрел в спину официанту и сказал:

— Потому-то я с тобой и не согласен. Никакое собрание неправомочно решать — любить человеку или не любить! Такие вопросы не голосуют.

Он выпил коньяк и пригубил кофе.

— И опять ты горячишься. На партийных собраниях постоянно разбирают аморальные поступки.

— Это совсем другое дело.

— Другое, но выводы делают одни и те же. Так проще. А уж если нужно свести счеты, то и говорить нечего. Такие люди способны стереть каждого, кто посягнет на их престиж. Это, если хочешь, — борьба за существование.

— У нас она не имеет почвы.

— А пережитки? — Татьяна Васильевна усмехнулась. — Чего только не называем мы пережитками и когда они кончатся?

— Это зависит от нас.

— А по-моему, будь жизнь богаче — исчезли бы все людские мерзости.

— И опять-таки, чем быстрее они исчезнут, тем быстрее наступит так называемая богатая жизнь.

— Тебя не переспоришь. И что такое «богатая жизнь»? Мне просто не хочется, чтобы ты все осложнял. Ты, по-моему, очень невезучий, и тебе всегда будет доставаться. Как сегодня, как в прошлый раз.

Андрей закурил и плотно сдвинул брови. Татьяна Васильевна смотрела на его застывшее, напряженное лицо, с удивлением отмечая, насколько оно изменилось с тех пор, когда он впервые приехал в город. Ей подумалось, что при всей доброте своего сердца Андрей мог быть злым. Он как будто забыл о ее присутствии. Взгляд его чуть прищуренных глаз свидетельствовал о какой-то навязчивой мысли и был устремлен мимо нее, к входным дверям. Татьяна Васильевна обернулась и увидела пожилую женщину в черном халате. Она стояла на табурете и усердно терла мочалкой дверные стекла. Правая рука не переставала двигаться вверх и вниз, оставляя на стекле мутные мыльные полосы. Стекло не становилось чище, а рука двигалась, двигалась, словно рычаг автомата.

— Ты видишь, как человек бережет свое сердце? — спросил Андрей. — Правая рука работает, а левая будто приросла к груди.

— Инстинкт самосохранения. Без сердца нельзя жить.

— Без доброго...

— Эх, Андрей! Еще как живут. Чем бесцеремоннее обходятся с людьми, тем успешнее.

— Живут, но доброе сердце — самое ценное в человеке. Оно должно быть у каждого. Я бы этих бесцеремонных бил кулаком по башке!

— А еще добрый, — рассмеялась Жизнёва. — Есенин рассуждал иначе: «И зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове».

— То — зверье. А тут хитромыслящие люди. Каждый себе на уме.

— Опять пережитки! — продолжала смеяться Жизнёва.

Она взяла сумку и начала подкрашивать губы.

— А может быть, они и добры, — продолжал Андрей, возвращаясь к мыслям о собрании. — Приняли же сегодня Фролова в кандидаты.

— Фролова?

— Через год станет членом партии. Все просто. Как будто так и надо... Ничего не понимаю. Мне кажется, я перестал разбираться в жизни. Сплошная пустота. На кого-то замахиваюсь, а скорее всего — не созрел сам.

— Ты устал, Андрей. Тебе надо отдохнуть. Идем, гарсон смотрит на нас ненавидящим взглядом.

Официант и впрямь подошел к столу с недовольно поджатыми губами.

Андрей расплатился, и они пошли к дверям. Квадраты стекол сверкали и были прозрачны, как воздух. На улице шел дождь. Женщина в черном халате отставила табуретку и сокрушенно вздохнула.

— Дождина-то какой. Переждали бы с полчасика — все равно мне делать уборку...

— Нам до дома — рукой подать. Не размокнем!

4

Что бы Андрей ни делал, как бы ни захлестывал его круговорот редакционной жизни, он с тревогой думал о том, что следующее воскресенье будет последним днем, когда он сможет увидеть Таню. Ее решение об отъезде было таким непоколебимым, и в жизнь она претворяла его столь энергично, что Андрей не мог ни переубедить ее, ни свыкнуться с мыслью о том, что она уедет. Каждый день Жизнёва с присущим ей задором сообщала об устройстве хлопотных дел. Ей удавалось все: доставка контейнера, покупка железнодорожных билетов и ящиков для книг. Во время коротких встреч, которые с трудом выкраивались в эти суматошные дни, Татьяна Васильевна рассказывала о том, как умело заколачивала она ящики, упаковывала в рогожи и мешки домашнюю утварь. Она даже сама не догадывалась, что могла делать столько самых разнообразных хозяйственных дел. В эти минуты задор Татьяны Васильевны передавался Андрею, и на некоторое время он забывал о том, что все ее хлопоты, в конечном счете, приближали их разлуку. Даже когда разговор заходил о самом отъезде, она умела находить слова, которые внушали уверенность в скорую встречу на юге. Каждый раз, прощаясь до следующего дня, оба они верили в то, что пути их не могут разойтись и предстоящее расставание будет временным. Этот настрой Андрей старался сохранить до последнего дня, но нервы все менее подчинялись ему, и теперь, за три часа до отхода поезда, он чувствовал себя растерянным и ослабевшим. Он не мог заняться никаким делом, даже читать, а только курил папиросу за папиросой и ходил по комнате. Несколько раз он порывался ехать на вокзал, но, взглянув на часы, отбрасывал эту мысль. Они условились проститься перед самым отходом поезда, в ресторане вокзала, чтобы избежать встречи с матерью и знакомыми Татьяны Васильевны.

Накурившись до горечи во рту, Андрей притушил папиросу, тяжело опустился в кресло и закрыл глаза. Было тихо. Только откуда-то из-за окна доносилась тоскливая дробь водостока. Хорошо, — подумал Андрей, — что дома теперь никого не было и никто не мог видеть его разбитым и беспомощным. Теперь, когда он не мог найти места и не владел собой, Кондратов сразу бы обратил внимание на его вид и учинил бы самый придирчивый допрос. И все же исчезнуть из дома никем не замеченным Андрею не удалось. За несколько минут до его ухода вернулась из техникума Аля. Увидев его в кепке и пальто, она решительно затрясла головой.

— И не думайте выходить! Холод, слякоть — бр-р-р!..

Сбросив светлый с черными горошками плащ, она присела на корточки и быстро переменила обувь. Потом прошлась по коридорчику и заглянула в комнату Андрея. Он все еще был в пальто и теперь засовывал в карманы папиросы и спички.

— Можно подумать, что горит дом, — удивилась Аля. — Сейчас мы создадим нормальную атмосферу.

Она подошла к окну и распахнула створку.

Послышался хлюпающий шум дождя, еще отчетливее и тоскливее забарабанили капли в водостоке.

— Слышите, что там творится?

Посмотрев на Андрея торжествующим взглядом, лишний раз подтверждавшим правоту ее слов, Аля посоветовала ему быстрее снимать пальто и пошла готовить чай.

Андрей остановил ее на полдороге.

— Закрой, Алюня, мне пора.

Она вернулась. Вид у нее был растерянный, недоумевающий.

— Надо, Аля. Сегодня уезжает Татьяна Васильевна. Ты помнишь ее?

Аля кивнула.

— Ну, что же... Тогда, конечно, надо.

5

Огромный зал ресторана был наполнен рокотом сотен голосов, позвякиванием тарелок, скрипом отставляемых стульев. Этот несмолкаемый гул время от времени перекрывался голосом вокзального диктора, сообщавшего о прибытии и отправлении поездов, громыханием проносившихся мимо станционного здания тяжелых составов.

Андрей и Юрий Яснов постояли немного, прикидывая, куда лучше сесть. Андрей увидел свободный стол у самого входа и решительно двинулся к нему. Яснов запротестовал:

— Уж если пришли в этот заезжий двор, то хотя бы сидеть не в самом проходе.

— Ничего, ничего, — подбадривал Андрей. — Зато закажем сейчас что твоей душе угодно. Выбирай не глядя на цены!

Он протянул Яснову карточку меню, а сам огляделся по сторонам. Лучшего места, по его мнению, не могло быть. Здесь хорошо был виден каждый входящий в зал, значит, увидит он и Таню, когда она усадит мать и сына в вагон и придет сюда.

— Мне все равно, — сказал Яснов, кладя карточку перед Андреем. — Столичную, конечно, само собой. Андрей заказал водку, жареную курицу и бутылку шампанского.

Яснов удивился снова:

— К чему такая роскошь? Можно подумать, что мы дамы.

Рассказывать о цели своего прихода в вокзальный ресторан Андрею не хотелось. Пусть Юрий сам все увидит и поймет. Он был благодарен Яснову за то, что тот не отказался выйти на улицу в такую непогоду и проделал вместе с ним путь чуть ли не через весь город. Одному ему было бы значительно труднее пережидать эти тягостные минуты, пока не придет она.

Черный клинок стрелки на стенных часах вновь и вновь замирал, готовясь к очередному прыжку. Еще несколько таких бросков, и поезд умчит Таню в кромешную тьму, вырвет ее из жизни Андрея. Стрелка уже перешагнула условленную черту, до отправления поезда оставалось менее тридцати минут. Об этом и о том, что продолжалась посадка на московский поезд, напоминал по радио голос диктора. Волнение все больше овладевало Андреем. В душу его полезли тревожные сомнения — не случилось ли чего-нибудь непредвиденного. Он неотрывно смотрел на входную дверь, сидя вполоборота к Яснову и не слыша его предложения выпить еще по одной. Наконец он повернулся к столу, быстрым движением поднял рюмку и одновременно посмотрел на стенные часы. Клинки стрелок неотвратимо приближались друг к другу. Андрей выпил и встал. В это время дверь стремительно распахнулась, и вошла Жизнёва. Лицо ее было разгоряченным, глаза блестели. Окинув беспокойным взглядом зал, она увидела Андрея и быстро пошла к столу. Андрей порывисто сжал обеими руками ее холодную руку и усадил рядом. Яснов простодушно улыбался, дивясь столь неожиданной и приятной встрече. Не теряя времени, нервными движениями рук Андрей сорвал с горлышка бутылки серебристую фольгу, открыл шампанское и наполнил бокалы. Татьяна Васильевна осторожно прикоснулась губами к кипящей пене, отпила несколько глотков и внимательно посмотрела на Андрея.

— Значит, с отъездом! — сказал он.

— За встречу, за скорую встречу, — полушепотом ответила она.

Яснов проявил деликатность. Под предлогом покупки сигарет он пошел к буфету, а когда вернулся, Жизнёвой за столом уже не было. Андрей сидел один, подперев ладонью подбородок. Лицо его выражало муку, глаза были влажными.

— Допьем шампанское, — предложил Яснов. Он налил по бокалу. Андрей машинально выпил. Потом неожиданно вскочил и почти выбежал из зала. Порывистый ветер ударил ему в лицо, обсыпая холодной пылью дождя. Перрон будто замер в ожидании какого-то свершения. И вот оно. Притаившийся в сумраке ночи и дождя состав лязгнул сцеплениями и медленно заскользил вдоль платформы. Люди пришли в движение, замахали руками и начали выкрикивать прощальные слова. Крупно шагая, Андрей пробирался среди толпы провожающих, надеясь еще раз увидеть Таню. Сначала он поспевал за поездом, потом начал отставать, и вот уже фонарь последнего вагона поставил красную точку на его пути. Спешить больше было некуда. Андрей остановился и, стоя с непокрытой головой, долго еще глядел в ночную тьму, пока не почувствовал на своем плече руку Яснова.

Глава тринадцатая

1

За окном медленно пролетали сухие снежинки. Они осторожно прикасались к земле и подобно тополевому пуху наслаивались у обочины тротуара. Промерзший асфальт уже не в силах был растопить этих немногочисленных разведчиков зимы, и они тоже не могли осилить землю, спеленать ее белым холодным покрывалом. Андрей смотрел на замысловатые пути-дороги, по которым снежинки пробирались к земле, и думал о Тане. Она так и не увидела первого снега, дыхание которого обожгло ее руки в тот воскресный день. Теперь она в теплом Харькове, а ему казалось, стоило выйти на улицу, пройти три-четыре квартала — и в аллее старых лип он снова встретит ее, как в те дни, которые предшествовали отъезду. От этих мыслей, от нерадостной картины за окном на душе становилось холодно и одиноко... Откуда-то издалека доносился голос Хмелева. Он говорил об очень важном, лишний раз напоминая, что жизнь продолжалась, о долге перед ней, который теперь неизмеримо вырос. Для этого собрал он сегодня всех редакторов.

...Леонида Петровича беспокоило выполнение плана предсъездовских передач. Именно об этом он говорил теперь.

— Начнем с редакции пропаганды.

Виктор Иванович Фролов, перебирая страницы плана, перечислил темы прошедших передач. Их оказалось недостаточно, и Хмелев заметил:

— Когда, наконец, редакция пропаганды будет оправдывать свое название? Где у вас передачи о развитии основных отраслей промышленности?

— Но у нас не редакция промышленных передач, это дело Широкова.

— Товарищи, не будем заблуждаться. Вы говорите, что у вас не промышленная редакция, Широков будет говорить, что у него не редакция пропаганды. А кто же будет пропагандировать наметки партии на семилетие? Все мы партийные пропагандисты — и промышленники, и литераторы, и музыканты! Виктор Иванович, делайте выводы. Пойдем дальше. Андрей Игнатьевич...

Широков рассказал о передачах, посвященных соревнованию в честь съезда, и закончил свое сообщение претензиями к руководству, которое продолжало ограничивать поездки по районам области.

— Учтем, — резюмировал Хмелев. — Плотников!.. Кедрина!.. Ткаченко!.. — называл он фамилии редакторов и придирчиво выслушивал их.

Потом он встал и, не выходя из-за стола, коротко подвел итоги.

— Подобный контроль за выполнением плана будем проводить еженедельно. Но главное в том, чтобы выполнить его качественно. У нас не должно быть серых передач. Делать их содержательными, мобилизующими — вот наш ответ на созыв партийного съезда.

Хмелев сильно закашлялся и тут же закурил. Он затянулся несколько раз, и кашель успокоился.

— В нашем коллективе есть еще белоручки, есть люди, которые не поняли по-настоящему своего долга. В то же время весь смысл нашей работы — воспитывать высокосознательного человека, бороться за него. Имейте в виду, что инертность и скептицизм, лодыри и маловеры — это тормоз движения вперед. Заведомо малая отдача — преступление! — Хмелев снова закашлялся и, махнув рукой, сказал: — У меня все.

Кабинет опустел. Хмелев подвинул к себе папку с микрофонными материалами, но, услышав через приоткрытую дверь, как в коридоре спорили Широков и Фролов, позвал их обоих к себе. Он заметил злое выражение на губах Андрея, розовые пятна на щеках Фролова и едва приметно улыбнулся углом рта, в котором была зажата дымящаяся папироса.

— Небось, делите сферы влияния? А делайте это просто. — Он положил на стекле стола планы обеих редакций и начал подробно развивать мысль о содержании будущих передач. — И не забудьте, о чем я говорил, Виктор Иванович. Думаю иногда о вас и не пойму, откуда такая апатия, где ваша энергия, гордость за журналистскую профессию и, кстати, за весь Фроловский род. Коллектив вас принял неплохо, но и вы должны входить в него не индивидуалистом, а товарищем. У нас вы начинаете трудовой путь.

Виктор Иванович не отвечал, он сидел на диване, сгорбив плечи, и смотрел отсутствующим взглядом на этажерку с подшивками газет. Возможно, ему вспомнились сейчас особняк в Туле, окруженный густым садом, его, Витюшина, комната, отец — известный в городе врач и мать — внимательная и добрая, заботливая хозяйка. В этом особняке было все для него, единственного сына. И пусть мальчишки называли его толстяком и по дороге из школы частенько отбивали свои кулаки о его бока, зато дома неизменно встречали его такая забота и такое внимание матери и отца, что о школьных неприятностях он сразу забывал. А потом — университет. Отец сам отвез его в Москву на собственной машине и представил своему брату — дядюшке Виктора. Каждую субботу за ним приезжал отец и вез обратно в Тулу, на все воскресенье, в родной дом, где уже ждали на столе самые вкусные вещи. Случилось так, что ни товарищей, ни друзей у него не оказалось. Не сложилось и никакого представления о самостоятельной трудовой жизни. И как воспринимать ему теперь отношение этих простых, но, по мнению Фролова, грубоватых и недостаточно воспитанных людей? Добра или зла желали они ему? Скорее — добра. Вспомнив, что от него ждут ответа, он сказал:

— Хорошо, Леонид Петрович, Я подумаю о том, что вы сказали. А с Андреем Игнатьевичем, мы, конечно, договоримся. Теперь мне ясно.

Фролов выпрямился во весь свой огромный рост и, тяжело переступая, вышел из кабинета.

— Кажется, немного дошло, — с удовлетворением сказал Хмелев. — Теперь давай разберемся с тобой. За командировки ты бьешься правильно. Сегодня снова насяду на Бурова. Пусть, в конце концов, добивается средств, а главное — с толком расходует! Насчет твоей командировки в бассейн я говорил. Уперся как бык. Нечего, говорит, по своей округе ездить, пусть лучше отправляется в Лесоозерск. В общем, намозолил ты ему глаза. Хочет спихнуть тебя к черту на кулички, а это ведь не на два дня.

— Ну и что? — равнодушно отозвался Андрей, которому теперь было ровным счетом все равно, куда ехать и на какое время.

— Как ну и что? А кто останется здесь?

— Справится Мальгин.

— Мальгин, Мальгин, да и тот один.

— У нас есть задел, — оживляясь, заговорил Андрей. — И я из леса подброшу несколько передач. Лес-то ведь нам нужен — тут и рассуждать нечего. В Северогорске прихвачу Волегова, вдвоем мы справимся быстрей.

2

Пряча лицо от ветра в широкий воротник демисезонного пальто, Андрей шел по опустевшим вечерним улицам. В руке он держал небольшой чемодан, с которым обычно ездил в командировки. Проходя мимо почты, взглянул на освещенный циферблат часов. Время приближалось к одиннадцати. До северогорского поезда оставалось более двух часов, но еще многое предстояло сделать. Нужно было взять магнитофон, пленку, купить билет. В этот раз Андрей ехал без оператора: командировка была дорогостоящей, да и операторов всего пятеро. Им записывать, им вести монтаж — каждый день на учете.

В полуосвещенном фойе, куда свет проникал через открытую дверь студии, было пусто. Призрачно темнели вдоль стены магнитофонные установки, в зеркале, которое, как и прежде, стояло в углу, отражались дикторский стол и сидевшая за ним Александра Павловна. Она часто склоняла голову к разложенным перед ней страницам, писала, перечеркивала и откладывала их в сторону.

Андрей шагнул в студию, где находился выключатель от фойе, и громко поздоровался с Кедриной.

— Фу! Как вы меня напугали, — вздрогнула она и сама засмеялась своему испугу.

— Нервочки шалят, дорогая Александра Павловна, — мягко пробасил Андрей, включил свет и вышел из студии.

Он быстро нашел приготовленный для него Виктором Громовым «Репортер» и кассеты с пленкой, уложенные в аккуратные картонные коробки... Он знал, что магнитофон к поездке тщательно подготовлен, но все-таки решил сам проверить его работу.

Наговорив в крошечный микрофон несколько фраз, Андрей перемотал пленку и наклонился к наушнику. Как запоздавшее эхо, услышал он те же самые слова, произнесенные далеким незнакомым голосом. Теперь уверенность в том, что вместе с ним будет не безмолвный, а живой безотказный друг — укрепилась, а с этой уверенностью было куда веселее идти по далеким дорогам, говорить с людьми, добывать интересный материал.

Время до поезда еще оставалось, Андрей позвонил на станцию, заказал билет до Северогорска и задумался. Ощущение потери, вызванное отъездом Татьяны Васильевны, ни на один день не покидало его. К Андрею никак не могли вернуться то равновесие, те твердость духа и жизнерадостность, которые он ощущал, когда она была рядом, в этом городе. И чем больше отдалялся день ее отъезда, тем явственнее понимал он, что потерял близкого человека и остался теперь совсем один.

В фойе вошла Александра Павловна. На ней был длинный стеганый жакет, голова повязана пуховым платком. Она собралась уходить, но, увидев Широкова, который задумчиво сидел у окна, остановилась.

— Вы, кажется, сегодня уезжаете?

— Да, в час двадцать.

— И далеко?

— В Лесоозерск, Александра Павловна. В Лесоозерск, куда давно мечтал добраться.

— Чем объяснить в таком случае ваш мрачный вид?

— Дурные предчувствия, — попытался отшутиться Андрей, но ни шутки, ни улыбки не получилось — губы неестественно расползлись, а в углах широкого упрямого рта небольшие вертикальные черточки выдавали невеселое расположение духа.

— Чепуха! — сказала Александра Павловна. — В предчувствия мы с вами не верим. И вообще, чтокасается предчувствий и примет, — запомните оптимистическую поговорку: «не верь в приметы плохие, верь в приметы хорошие!»

— Слыхал! — уже по-настоящему улыбнулся Широков. — Пользуюсь этой присказкой всякий раз, когда кошка перебегает дорогу.

— Ну все это ладно, — серьезно заговорила Кедрина. — Неужели вы не можете избавиться от дурного настроения после собрания?

Андрей ответил не сразу. О собрании он не думал и состояние, которое овладело им в последние дни, не было просто плохим настроением. Произошло нечто более существенное — изменилось его отношение к людям. На смену радушию и доверию пришла осторожность в оценке людей, появилась необходимость делить их на хороших и плохих, любить или ненавидеть. Неприязнь к Бурову, которую теперь он ни перед кем не скрывал, обострилась, стала осознанной. Она накладывала отпечаток на все, что делал Андрей, снижала его энергию и увлеченность в работе. Он никак не мог отрешиться от навязчивой мысли, что готовит передачи ради Бурова, а не для общего дела. Даже в эту интересную поездку он отправлялся без прежнего энтузиазма, который всегда рождало ожидание встреч с людьми, нетерпение увидеть новые места.

— О собрании я и думать позабыл, — с нарочитой беспечностью ответил Андрей.

— Тогда в чем же дело?

— Бывает же иногда...

— Без причины?

— Хотя бы и без причины, — уже наступал Андрей. — Разве у вас не бывает? Вы всегда одна, и это нелегко. — Сказав эти слова, он почувствовал неловкость — не обидел ли Кедрину? Но голос ее звучал все так же бодро:

— Почему одна? На работе я не одна, дома — сын и мать. А думать о любовниках — это слово она произнесла подчеркнуто фривольно — мне уже поздно.

Рассуждения Александры Павловны прервал телефонный звонок. Андрей ушел в студию. Кедрина ждала его возвращения, постукивая по ладони свернутым зонтом.

«...Она не одна; она не одна!.. Вот сейчас здесь Широков... А дома — сын. Впрочем, он уже спит». Перед мысленным взором Александры Павловны возникли те нечастые вечера, когда она заставала сына неспящим. В любом настроении, даже в самом несносном, она говорила ему ровным голосом:

— Спокойной ночи, сынок! Спи, родной...

Нередко эти слова произносились автоматически, сами по себе, а Александра Павловна продолжала оставаться в своем мире забот и дум. Сын засыпал, рядом в комнате спала мать, и весь их старый деревянный дом утихал. В такие минуты от оклеенных обоями стен, от устланного половиками пола, от завешанных вязаными шторами окон иной раз наплывала тяжелая хандра, одиночество безжалостно заявляло о себе. Но чаще бывало по-другому — она с удовольствием сидела над рукописью, черкала ее, переписывала и сама удивлялась энергии, которая не ослабевала после большого трудового дня. Эту бодрость, желание жить и работать ей хотелось передать и Андрею.

Он вошел в фойе, взглянул на часы и достал портсигар. Мысли о Жизнёвой, отступившие во время разговора с Александрой Павловной, вновь вернулись, и, как это часто бывает с людьми, которых гнетет какой-нибудь недуг, Андрею хотелось говорить о том, что мучило его, говорить с другом, знакомым и даже с первым встречным человеком.

— Кто читал вечернюю передачу? — спросил он Кедрину, и она ответила, что вели передачу Казанцев и новый диктор Павлова.

— Вам нравится ее голос?

Александре Павловне не нравилась манера чтения. Все у новенькой получалось неосмысленно.

— До Жизнёвой ей пока далеко. Татьяна Васильевна вообще молодец! — восторженно заговорила Кедрина. — Очаровательная женщина. Надо учиться у нее умению жить. Она земная в лучшем смысле слова. С ней, по-моему, легко шагать по жизни. Всем, кто сталкивается с ней. Вот я даже по себе чувствую — уехала она и словно чего-то недостает. Она вносила радостное настроение, которое передавалось всем.

Андрей слушал Александру Павловну с признательностью. Он заметно приободрился, и Кедрина, увидев, что ее разговор помог изменить настроение Широкову, радовалась своей победе.

Глава четырнадцатая

1

Северогорск встретил Андрея узкой и немноголюдной полоской асфальтированного перрона, продолговатым одноэтажным зданием вокзала и безмолвием надвинувшихся над ним гор. Наступали сумерки, и в небольших домах, приютившихся на взгорье, вспыхивали желтые точки окон. Андрей посмотрел в сторону завода, куда вела от вокзала единственная, плохо замощенная улица, и увидел щедрые россыпи огней. Они сливались вокруг кауперов и домен и цепочками растекались вдоль городских улиц.

Где-то невдалеке, в возвышенной части города, стоял дом, в котором раньше жил Андрей. Теперь там поселились неизвестные ему люди, и нужно было идти в гостиницу. Когда он добрался до центра Северогорска, двухэтажное здание гостиницы с тусклым плафоном у входа словно погрузилось в сон. Безлюдно и тихо было и в вестибюле, на свежевымытый пол которого падал свет из-за стеклянной перегородки администратора. Свободных мест не было, и Андрей начал перебирать в памяти знакомых, у кого он мог бы остановиться до утра. Внимание его привлек разговор администратора с подошедшим к окну мужчиной. Посмотрев на него, Андрей сразу узнал Кравчука. Проходя мимо, Кравчук бросил на Андрея беглый взгляд, но, подымаясь по лестнице, вдруг остановился и спросил:

— Товарищ Широков?..

Аркадий Петрович спустился вниз, пожал Андрею руку и попросил администратора переписать номер на него.

— Я уезжаю, так что можете занимать. Идемте, идемте! — радушно пригласил он и начал быстро подниматься на второй этаж.

Они вошли в небольшую комнату с потертым зеркальным шифоньером, никелированной кроватью, громоздким письменным столом. На нем были разбросаны газеты, стояли пластмассовая чернильница и телефонный аппарат.

— Располагайтесь как дома, — сказал Кравчук. — Он открыл дверцу шифоньера, достал чемодан и начал неторопливо укладывать книги, бритвенный прибор, папку с бумагами.

— Возвращаетесь домой? — спросил Андрей.

— Нет, мне на шахты. Плохо там с массовой работой. В клубах — спячка, красных уголков в общежитиях нет, руководители в них, конечно, не бывают... — Кравчук от досады махнул рукой.

— Руководители треста и шахт, — продолжал он, — ни в грош не ставят воспитательную работу. А какая цена такому начальнику, который, кроме выдачи угля на-гора, знать ничего не желает? Тоже — грош.

— Ну, ладно, — сказал Кравчук, прихлопнув крышку чемодана.

— Может, выпьем чайку? Вы с дороги. Я — в дорогу. Как? — Не дождавшись ответа, он взял пузатый фарфоровый чайник и вышел в коридор.

Не успел Андрей оглядеться, как Кравчук снова появился в комнате. Он налил в стаканы густо заваренный чай и присел к столу.

— Садитесь, садитесь, — сказал Кравчук. — Вот песок. Тут сыр остался. Пейте.

Прихлебывая чай, он расспрашивал Андрея, в какие леспромхозы и надолго ли он едет, а допив стакан и отставив его на середину стола, сказал:

— В леспромхозы — это хорошо. Как-никак — за семилетку надо заготовить до ста миллионов кубов. Это цифра! Вообще, Андрей Игнатьевич, время настало такое, что дела наши измеряются теперь астрономическими цифрами. Вы только подумайте...

Кравчук стал рассказывать о перспективах области, о том, как много сейчас у всех работы, и что она сторицей окупится в самые ближайшие годы. Говорил он с глубокой внутренней убежденностью в осуществимости намеченных планов. Андрей соглашался с Кравчуком и старался внимательно следить за ходом его мыслей.

Но сосредоточиться не мог. Его все время сбивали воспоминания о Бурове и Бессоновой, о Фролове и Ткаченко. Подмывало желание повернуть разговор, спросить Кравчука, откуда берутся в этой, в общем-то, ладно устроенной жизни человеконенавистники, чиновники вроде Бессоновой. И знал ли он, Кравчук, о том, с какой легкостью распоряжалась она судьбами людей и снижала этим их устремленность в борьбе за те планы, о которых он говорил теперь?

Аркадий Петрович уловил рассеянный взгляд Широкова.

— Наверное, утомил вас своими рассуждениями? Да вы пейте чай. Закусывайте.

Андрей придвинул стакан, все еще силясь преодолеть свою нерешительность. Он знал, что не имеет права использовать случайную встречу с Кравчуком для разговора о Бурове и Бессоновой. Тем более неуместным казалось это теперь, после партийного собрания, на котором ему был объявлен выговор. Не хотел он уподобляться жалобщикам, которые всегда были противны ему.

И все-таки Андрей заговорил. О людях вообще. О тех, которые годами цеплялись за свои посты, проповедовали на словах партийные решения, проникнутые человеколюбием, и попирали их своей повседневной жизнью, безразличным отношением к людям.

Кравчук, не ожидавший такого поворота в разговоре, заметно оживился и почему-то сразу перешел на ты.

— Ишь ты, какой вопросик загнул. Это, брат, дело серьезное. Ты, видно, думаешь так: пришел новый завотделом или новый секретарь и разом все перевернул. Хороших работников оставил, плохих попросил — дескать, спасибо, товарищи, поработали, уступите место другим, опять-таки хорошим. Так не бывает. Во-первых, никто сразу не разберется: кто хорош, а кто плох. Надо оглядеться. А во-вторых, уставом не предусмотрено. Вот так, Андрей Игнатьевич! Тут что-то надо решать. И не нам с тобой, а в масштабах всей партии. Не у одного тебя зреет такая мысль. Есть еще у нас такая практика, чего греха таить, — сидит работник на своем посту и год, и пять, и десять, пока явно не провалится. А то, что дело у него в руках замерзает, мы не сразу замечаем.

— Пока не замечаем, — сказал Андрей, — у людей отбивают охоту работать или вообще выбрасывают за борт. И никому до этого нет дела. Хотелось бы, чтобы все это было иначе.

— Ты хочешь, — перебил Кравчук, — я хочу, многие хотят. В чем же дело? Значит, надо ступать на хвост горлодерам и карьеристам. Но не они страшны. Они на виду. Их легче раскусить. Труднее сломать. Но можно! Тут уж либо-либо: либо себе голову свернешь, либо им. Беда в другом. Они порождают равнодушных. Ты понимаешь, что это значит? А это значит: мы призываем — семилетку досрочно, а равнодушный в одно ухо впускает, в другое выпускает. Мы говорим — коммунизм, а они прожить бы день и слава богу. Вот что это значит.

Отношение к людям надо менять. Отношение! Надо видеть человека в каждом, уважать его, считаться с ним. В каждом видеть человека и возвышать его достоинство. Причем, не трещать об этом, а доказывать на деле. Понятно?

— Мне понятно, — ответил Андрей, подбодренный откровенностью Кравчука. — И вам понятно. А кому же тогда непонятно? Бывает у нас — невзлюбит какой— нибудь самодур своего подчиненного, отыщет у него недостаток и возведет в куб. После этого — все равно что клеймо на человеке. И все считают — это персона нон грата, не пущать его ни туда, ни сюда — он недостоин! И не пускают!.. Хорошо бы таких самодуров судить всем народом!

Кравчук поставил на стол пепельницу из уральского камня, которую он все это время усердно рассматривал.

— По-моему, ты сгущаешь, — сказал он. — Ненавидеть можно только врагов. Можно и недостатки в людях, но не их самих. Ты пойми одно: все эти формалисты и самодуры не сами по себе появились. И безразличие в людях — тоже. У иных нет той веры, которая была тридцать лет назад. Так случилось, но так не должно быть. Вот я и говорю тебе: не трескотней надо возвращать эту веру, а конкретной заботой о человеке... Ты говоришь — судить! Я бы сказал по-другому — надо бороться за нового человека, помогать людям освобождаться от пороков. Иногда убедить, иногда и ударить покрепче. Не знаю, кого имеешь в виду ты, но я абсолютно уверен — отними у такого пост — сразу станет человеком. Обыкновенным. Даже хорошим покажется. Ты знаешь, чего больше всего боятся такие деятели? Мысли — кем они будут, когда лишатся должности. А бояться-то и нечего. Людьми станут. Так что тут не хныкать надо, а работать. В том-то и вся сложность, что борьба за экономику должна идти у нас в ногу с борьбой за человека. И рождаться-то он должен в нашей великой стройке. То и другое трудно, но мы ведь и не выбираем легких дел.

Аркадий Петрович встал. Прошелся по комнате. Потом открыл скрипнувшую дверцу шифоньера, достал плащ. Надев его, он снова присел к столу, внимательно взглянул на Андрея.

— Ну, как? Согласен? А самое главное: мы строимся, идем вперед. Каждому видно, как преображается страна, и, что бы там ни было, ей нужны уголь, хлеб, лес... Много мы говорим. Люди гордятся свершенными делами и теми, которые свершают сейчас. Их они всегда будут любить. Так ведь?

Андрей кивнул. Кравчук рассудил правильно. Только не знал он обстановки, сложившейся в радиокомитете, и, видно, не испытывал в той мере, как он, Андрей, сложности взаимоотношений с людьми. Но радовало уже, что взгляды Кравчука не расходились с его взглядами, и это возвращало желание работать. Он и сам того не заметил, как заговорил о далеких северных леспромхозах, куда намеревался добраться, о своих творческих замыслах.

— Давай, давай, — подбадривал Кравчук, а сам думал о начальнике шахты Парамонове. Еще в прошлый приезд в бассейн он узнал о его самоуправстве, единоличном решении всех вопросов на шахте и в поселке. Парамонов чувствовал себя князьком в своей вотчине, не считался ни с кем. С рабочими обходился грубо, о быте их не заботился, a сам жил в просторном особняке в полном достатке и благополучии. Такого руководителя, по мнению Кравчука, надо было немедленно освободить. Он настаивал на этом в разговоре с секретарем обкома Глумовым и услышал в ответ невероятное: Парамонов пользуется поддержкой первого. «Ну и что? — вырвалось у Кравчука. — Разве нельзя первого секретаря переубедить, даже поспорить с ним?» И снова невероятный ответ Глумова: «Ну, знаешь ли, это не нашего ума дело. Лично я ставить этот вопрос не буду...» Нет, этот молодой человек Андрей Широков даже не догадывался, насколько сложной иной раз могла быть обстановка. Да и не надо ему этого знать.

— Давай, давай, — повторил Кравчук, — а к нашему разговору мы еще вернемся. Кстати, как думаешь добираться?

— На чем-нибудь да доберусь, — ответил Андрей.

Аркадий Петрович вспомнил о том, что утром на Уву должна была пойти машина райкома комсомола. Он посоветовал связаться по телефону с Подъяновой. ...Вскоре Кравчук ушел. Сильным рывком пожал он руку Андрея, пожелал ему удачи и плотно закрыл за собой дверь. Долго еще слышались по коридору его шаги. Потом они затихли где-то у лестницы. В большом многолюдном доме наступила тишина. И вдруг ее разрезал телефонный звонок. Андрей шагнул к столу, но тут же подумал: спросят Кравчука. Он медленно поднял трубку и уже приготовился сказать, что Аркадий Петрович уехал, как услышал голос Волегова. Новый северогорский радиокорреспондент готов был сопровождать Широкова в Лесоозерск. Теперь оставалось позвонить Тоне Подъяновой и договориться с ней о совместной поездке до Увы.

2

Проснулся Андрей рано, но чувствовал себя бодрым и хорошо отдохнувшим. Он выглянул в окно, внизу стояла райкомовская «победа». Рядом в белом брезентовом плаще, накинутом поверх пальто, прохаживалась Тоня Подъянова. Андрей быстро сбежал по лестнице и подошел к Тоне.

— Ну, во-первых, здравствуйте, — сказал он, тряся ее худенькую руку, — а во-вторых, поздравляю с избранием на высокий пост!

— Это уж зря, — отшучивалась Тоня, — поздравлять надо вас — работник областного масштаба, ответственный редактор!..

«Ответственный редактор, с выговором», — с горькой иронией подумал Андрей, открывая дверцу.

Машина тронулась, плавно покачиваясь на горбатом булыжнике, без причины оглашая сигналами пустынные улицы. На одном из перекрестков показалась одинокая сутулая фигура Волегова, который поднял в приветствии руку.

Теперь все были в сборе, и молоденький шофер Петя начал усердно выжимать газ.

Мелькнули окраинные избы Северогорска. Впереди открылась серая лента гравийного шоссе. Редкие перелески с потемневшими полянами сменились густым ельником. «Победа» с легкостью брала крутые подъемы и с выключенным мотором скатывалась с них, набирая предельную скорость. Ветер свистел в приспущенных стеклах, и шумели хрустящей галькою шины, словно кто-то наотмашь распарывал полотно дороги. И каждый раз, когда Петя давал волю машине, Андрей и Волегов переглядывались, как мальчишки, радуясь быстрой езде. Подъянова сидела рядом с Петей. Она часто поворачивала к ним улыбающееся лицо, и тогда видно было, что и ей по нраву скорость и раздолье лесных просторов.

Гораздо быстрее, чем в прошлую зимнюю поездку, за поворотом показалось придорожное село Холмы. Машина пронеслась его главной улицей и сразу же за околицей начала взбираться на пологий лесной увал. Андрей выглянул в окно и снова увидел погрузившееся в низину село с крошечными домиками, окруженными желтыми и бурыми огородами. Приметил он и мачты радиоантенн, которые то тут, то там подымались к небу. Теперь уже не возникало, как когда-то, сомнения в значительности дела, которое он избрал. Хотелось быстрее добраться в самые далекие леспромхозы, увидеть людей, которые нелегким трудом добывали «зеленое золото», и рассказать о них всем, всем. И все это время невесть откуда подкрадывалось тревожащее чувство.

Совсем рядом, в веселой радуге ветрового стекла лучились серые Танины глаза. Она улыбалась задорно и приветливо, радуясь бешеной скорости. А потом так же призрачно, как и появились, стали бледнеть и исчезать эти тепло и радость.

В шум ветра колокольчиком вплелась протяжная песня, она возникла тихо и без слов — песня о любви. Андрей откинулся на сиденье и закрыл глаза. Песня звучала совсем рядом и вдруг оборвалась вместе с порывом ветра. Остался только хрустящий шелест колес. Через некоторое время песня послышалась снова. Андрей открыл глаза. Пела Тоня Подъянова. А когда умолкла, задорно спросила Петю:

— Споем нашу любимую?

Петя кивнул кудрявым чубом.

Потом пели все вместе, а когда кончился запас излюбленных песен, дал себе волю Петя. Он пел одному ему известные потешные песенки и запевки, одному ему известные частушки. Иногда в такт припеву он ударял ладонью по сигналу, и к лесу неслись густые фанфарные звуки. И вдруг машина остановилась, все по инерции качнулись вперед. Кончились Петины частушки, а он продолжал нажимать сигнал.

Та-та, та-та-та — неслось по лесу. Петя озорно улыбался и смотрел в сторону небольшой избушки, стоявшей у самого леса. Андрей не сразу заметил рыжеватого, с непокрытой головой человека в долгополой серой рубахе. Он боком двигался к перекрытой шлагбаумом дороге, неуклюже приседая на каждом такте Петиного сигнала. «Харитоша!» — понял Андрей, и в это же время Тоня набросилась на шофера:

— Как тебе не стыдно? Сейчас же прекрати! Не издевайся над человеком...

— Наоборот, — возразил Петя, увлеченно ударяя по сигналу. — Доставляю ему удовольствие.

Харитоша добрался до полотна дороги и отплясывал вприсядку перед самым радиатором машины.

Тоня разозлилась не на шутку и крепко схватила Петю за рукав. Стало тихо. Харитоша, тяжело дыша губастым ртом, утирая рукавом пот с красного, поросшего огненной щетиной лица, подошел к машине. Он силился что-то сказать, но говорил столь невнятно, что никто его не понимал. Помог выйти из положения Петя. Он сунул Харитоше папиросу и поднес зажженную спичку. Харитоша кивал головой, кланялся, прикладывая руку к груди.

Переждав, пока подымется шлагбаум, Петя запустил мотор.

Андрей еще долго смотрел на согбенную фигуру Харитоши, который стоял посреди дороги, отдавая честь. Жаль было этого забитого, придавленного человека, обидно за него...

— Есть еще у нас немало глухомани и дикости. И помог бы человеку, но как?

Тоня обернулась.

— Кому помочь, Харитоше? — И сама ответила: — Ему никто никогда не поможет, и это не дикость. Он просто больной человек. Такие, верно, будут всегда.

Андрей не стал возражать. Может быть, и права Тоня, только слишком уж яркими были контрасты, слишком глухим показался этот клочок земли по сравнению, например, с Молодежным проспектом.

— Приедем в Уву, — продолжала Тоня, — и вы увидите нашу молодежь. Сегодня они пускают новый цех. Недавно сами построили клуб. Плотину ремонтируют. И все это еще на сорок километров в тайгу. А до Лесоозерска от Увы — все сто. Не такая уж здесь глухомань...

— И волки бродят, и машины ходят, — вставил Петя. — В Лесоозерске ночью без спичек не выходи. Подойдет к тебе серый, раскинет пасть, а ты спичку чирк: «Не изволите ли прикурить?»

— Будет тебе народ смешить, — сказала Тоня. — Смотри лучше, не попади в речку.

Машина на стокилометровой скорости неслась к сверкавшей на солнце реке, которая, казалось, преграждала путь. Так обманчив бывает плес, когда вдруг впереди взгромождаются замшелые, поросшие мелколесьем скалы, и, кажется, — конец реке, замкнули ее берега, но вот пароход подходит все ближе, и лента реки начинает медленно разворачиваться, новые горизонты открываются перед глазами, дальше и дальше уходит водный простор.

Дорога круто повернула за поросший ельником отрог, и машина помчалась вдоль веселой серебрящейся Увы. Показались черные дымившиеся трубы и кирпичные корпуса Увинского завода.

Пруд был спущен — кончился век старой демидовской плотины. Она торчала причудливыми закоптевшими раскоряками, за которыми вместо зеркального разлива светлели убегавшие к лесу лиманы. На черных размытых берегах лежали желтые ошкуренные бревна, груды серого камня. По всему было видно, что плотина ремонтируется и Ува недолго будет привольно течь в этом месте.

— Комсомольская стройка, — объяснила Тоня. — Теперь новая плотина перегородит Увинку. Спускайся к берегу! — скомандовала она Пете и снова пояснила:

— Раньше в поселок попадали через мост на плотине, а теперь ездят вброд.

Петя притормозил машину у самой воды. Тоня открыла дверцу и выпрыгнула на речную гальку.

— Идемте через плотину! Не боитесь? — крикнула она Широкову и Волегову и застучала каблучками ботинок. Она бежала быстро, не оглядываясь, и, когда ее спутники вылезли из машины, белый плащ Тони уже трепыхал на высоком земляном валу. Потом она ловко перепрыгнула на переплеты подымавшихся из глубины бревен и, не держась за перила, взобралась на доски, перекинутые на огромной высоте, над самой Увой. Она обхватила руками невысокий столбик и прижалась к нему головой.

Когда Андрей, балансируя руками и держась за перила, добрался, наконец, до верхней точки плотины, он увидел, как Тоня широко раскрытыми глазами смотрела вдаль мимо сверкавших на солнце лиманов — туда, где у крутого изгиба поймы голубел крошечный деревянный забор. Андрей заглянул ей в глаза, хотел спросить, куда она так пристально смотрит. И тут пришла мысль, что где-то там, за этой излучиной, за этим голубым забором и лесом, подступившим к нему, погиб дорогой для нее человек — пилот Иван Фролов. Тоня приподняла руку и, не разжимая кисти, показала в сторону леса.

— Там, на Увинском кладбище, похоронен Ваня. Не будь того рейса — было бы все иначе. Ведь на день его возвращения была назначена наша свадьба... — Тоня помолчала и шепотом, как будто на этой высоте ее мог кто-нибудь подслушать, призналась: — Летом каждое воскресенье приезжала сюда, к Ване. Целые дни сидела у его памятника. Цветы садила, поливала. Все как-то легче.

Она отвернулась и задумчиво посмотрела поверх лиманов. Говорить Андрею было трудно. Он понимал, что не могли тут помочь никакие утешительные слова. Да и мог ли он ободрить человека, если сам ощущал чувство потери?

— Я вас понимаю, Тоня. Мне тоже пришлось очень худо.

— И вам? — отозвалась она.

— У меня иначе, совсем иначе, — сбивчиво ответил Андрей.

— Если иначе, значит, лучше, — оживляясь, словно освободившись от своих дум, сказала Тоня. — Значит, лучше! — твердо повторила она.

3

Минувший день был последним солнечным днем затянувшейся золотой осени. Теперь на придорожные осины с ожесточением налетали порывы ветра, пригибали стволы. Стаи красно-желтых листьев то и дело срывались с оголившихся ветвей, беспомощно кувыркались в воздухе, ударялись в стекла машины, устилали землю. Могучий ЗИЛ, дыша теплом и неотвратимой силой, набирал скорость и все быстрее шел по укатанной глинистой дороге. Все небо, до самого горизонта, затянули густые серые тучи. Они предвещали дождь. И вот первые его капли разбились о ветровое стекло. Расползаясь в крупные прозрачные кляксы, они стекали неровными струйками вниз, уступая место другим каплям и постепенно сливаясь между собой. Водитель, дымя самокруткой, которая потрескивала в его сжатых губах, неторопливо включил стеклоочиститель и, пристально вглядываясь вперед, с прежним усердием выжимал газ. Андрей смотрел сквозь залитое дождем стекло и думал о мужестве людей, которые и в осеннее и в зимнее ненастье валили и трелевали лес. Ему хотелось, чтобы скорее кончилась эта долгая скользкая дорога, хотелось скорее увидеть лесные танки — тягачи, приземистые лебедки и — людей умелых, веселых и сильных.

О них напоминало все: и высокоподбитая дорога с ровными срезами кюветов, и тяжелый бензовоз, который, не сбавляя скорости, мчал через сплошную завесу дождя и мокрого снега. Его вели руки бывалого, хмурого с виду шофера.

На ветровом стекле уже не растекались прозрачные струйки дождя, планка стеклоочистителя мерно разгребала густо налипший снег. Далеко видно было белое полотно дороги.

— Теперь все, — сказал водитель. — На неделе установится зима.

Андрей поежился и зарылся подбородком в воротник. Задремавший Волегов вздрогнул и, дивясь переменам в природе, сказал:

— Теперь бы впору на юг, а мы забираемся на северный полюс.

Водитель ухмыльнулся:

— На юге еще без пальто ходят. Однако хоть и прожил я там полжизни, — скажу, что без зимы скучно. Вся зима там такая, — он кивнул на окно.

— Такая, — сказал Волегов, — зато не так долго тянется. Сейчас без пальто ходят, и через два месяца снова будет тепло.

«...Ходит в своем розовом костюмчике и Таня, — подумал Андрей. — где-нибудь по Сумской улице твердо и легко переступают ее ноги».

Он всегда с болью вспоминал выражение ее лица, глаза, походку. Хотелось бросить все и мчаться на ближайшую станцию, чтобы ехать не куда-нибудь, а к ней. Мысль о поездке преследовала его всюду. И теперь тоже он думал об этом. Вот только кончится командировка или чуть позже, когда спадет напряжение в работе. Без Тани, без ее голоса, улыбки, рук — жизнь теряла смысл...

К концу дня показался Лесоозерск. Он стоял на взгорье, окруженный зеленым кольцом елей, и мигал первыми вечерними огнями. Прямые улицы, застроенные двухэтажными стандартными домами, подымались к белокаменному зданию, на мачте которого повис флаг. Это здание в городе называли Домом Советов, в нем помещались все районные организации. Здесь же была редакция газеты.

— Вам куда? — спросил водитель и посмотрел на Волегова и Андрея участливым взглядом. — Непогодь-то какая, хуже не придумаешь. Может, еще придется свидеться, — сказал он, открывая кабину. — Гора с горой не сходится, а человек с человеком — всегда.

— Увидимся! — бодро ответил Андрей. — Может быть, на обратном пути в Уву подбросишь.

Они распрощались с шофером и пошли по глинистой, припорошенной снегом тропке вверх, к Дому Советов.

...В этот же день на попутной машине треста они добрались в Усть-Увинск.

4

В шесть часов утра на улицах поселка загромыхали тяжелые машины. Они сотрясали дома и назойливо сигналили тем, кто должен был ехать в лесосеки. Машины останавливались в центре поселка, и к ним со всех концов спешили механизаторы, чокеровщики, сучкорубы. Андрей с Волеговым забрались на киселевскую машину — так прозвали здесь грузовик, на котором уезжала в свою лесосеку бригада Матвея Киселева. Эта машина первой тронулась с места и, победно гудя, начала углубляться в тайгу. Ехали недолго. Задумавшийся, прижатый к земле низкими тучами лес расступился. Только тонкие стволы одиноких елей торчали на уходившей вдаль вырубке.

Андрею хотелось увидеть бригаду Киселева в работе, увидеть, как падают на землю лесные великаны, как уплывают они к разделочной площадке, превращаются в ровные крепкие кряжи и доставляются затем на нижний склад.

И вот уже затерялись меж вековых деревьев умелые сноровистые люди, застрекотали электрические пилы, и тяжко заухали о мшистый ковер разлапистые ели. Андрей не слышал голосов, не слышал команд — каждый был занят своим делом, но действия каждого, казалось, были расписанными, согласованными заранее. Безжизненные, только что сваленные хлысты вздрагивали пышным зеленым нарядом и покорно двигались вслед за эстакадным тросом к разделочной площадке. В блокнотах корреспондентов появились первые записи о мастерстве лебедчиков, о рекордной выработке бригады, которой она встречала партийный съезд. С удовлетворением думал Андрей о том, что рассказ об этих мужественных людях, живущих за сотни километров от областного центра, через два-три дня услышит весь Урал.

В конце дня корреспонденты перекочевали на разделочную площадку. Сюда же после окончания смены пришел со своими вальщиками Матвей Киселев. Лицо бригадира раскраснелось, на щеках налипли опилки, но говорил он весело, как будто не поклонился многим десяткам деревьев, не сдвинул их с места.

— Вот и конец смене, а только разыгрались! Если б не машина, дошли бы до болот...

Каждый день приносил новые встречи с людьми. Андрею казалось, что он никогда еще не работал так увлеченно. Он не замечал, как блокноты заполнялись записями и убывали рулоны резервных пленок.

Поздно вечером, после возвращения из рабочей столовой, Андрей сказал Волегову:

— Счастливый ты человек!

— Сам знаю, — с характерным для него спокойствием отозвался Волегов, но немного погодя, стянув сапоги и забравшись на кровать, спросил:

— Собственно, почему?

— Потому, что достался тебе мой район.

— Можно подумать, что тебе хуже. В чем счастье-то?

— В людях.

— Люди — повсюду.

— Раньше и я так думал.

Он впервые за эти дни вспомнил о Бурове и о недавнем собрании. Уж не приснилось ли ему все это? Андрей взглянул на Волегова, который благодушно лежал на кровати и усердно отдирал целлофановую упаковку с новой пачки сигарет. Время от времени он поворачивал голову к Андрею, ожидая, когда тот продолжит разговор.

— Люди — повсюду, — повторил он и, раскрыв, наконец, пачку, протянул ее Андрею.

— Повсюду, да не везде такие, как, например, у нас, — ответил Андрей. Он рассказал об обстановке в радиокомитете, а потом, немного поколебавшись, решил поделиться самым сокровенным. О Жизнёвой он говорил, испытывая внутреннее наслаждение. Каждая подробность, каждое упоминание о ней были глубоко приятны ему.

— Дела-а, — со вздохом протянул Волегов. — А Татьяну Васильевну я видал. Женщина заметная. Только все ты не туда берешь. Говорил тебе — не ищи счастья за тридевять земель, не хватай звезд с неба. Вот и маешься теперь и ходишь один, как перст. А у меня уже сын растет и свою северогорскую Аннушку я не сравню ни с какими заморскими красавицами.

— Ну, ну, — сказал Андрей. — Каждому свое.

5

Нижний склад к концу осени опустел. Целое море леса ушло к запани формировочного рейда. Но и теперь вдоль свинцовой, набрякшей от дождя реки громоздились штабеля бревен. А по разбитой колесами машин черной, расплывшейся дороге прибывали все новые лесовозы. Автокраны сгружали потемневшие от сырости кряжи. В них впивались багры сортировщиков, бросали на цепь транспортера. Бревна послушно ползли вдоль наклонной эстакады, чтобы занять свое место там у реки, в гигантских штабелях. Андрей долго ходил по чавкающей грязи, прикидывая, откуда лучше вести репортаж. Наконец он забрался на вершину штабеля и, скользя по промокшей коре, направился к автокранам. Высокие стрелы то и дело задирали вверх свои хоботы, неся на тонких стальных стропах пучки бревен. Развернувшись над штабелем, кряжи устремлялись вниз, рабочие отцепляли трос, и стрелы вновь склонялись к эстакаде.

Андрей заглянул вниз. По нескончаемой ленте транспортера ползли все новые бревна. Они словно торопились укрыться от рваных туч, плывших по серому небу, от густо идущего мокрого снега.

Включив магнитофон и разматывая на ходу шланг, Андрей быстро пошел к месту разгрузки. И в это время услышал встревоженные голоса:

— Поберегись!

Он оглянулся. Прямостволое бревно вздыбилось на вершине только что разгруженной пачки. Подпрыгнув, оно покатилось вниз. В несколько прыжков Андрей оказался у магнитофонного аппарата, схватил его, но отскочить в сторону не успел. Вершина сорвавшегося бревна со свистом ударила его по голени и в тот же миг исчезла между штабелями...

Глава пятнадцатая

1

— Скажите спасибо, что я уже не парикмахер, — рассказывал Натан Исаакович Липкин, прижимая к впалой груди перебинтованную руку.

— Вы видели, как я сломал руку? Профессор говорит, что это редкий случай. Я случайно поскользнулся и всей тяжестью рухнул вот сюда. Мои бедные косточки только этого и ждали — они таки не выдержали. Спасибо, что я уже не парикмахер — попробуйте с такой рукой брить клиента. Я помню, когда носил на руках мою бедную Руфочку, а это было, как-нибудь, тридцать лет назад, так мои руки на работе дрожали. Клиенты этого, конечно, не замечали, а я, будьте уверены, чувствовал. Теперь я на пенсии, только на что она мне нужна, если нет ни Руфочки, ни Берты и я остался совсем один.

Липкин говорил без умолку со всеми, кто хотел его слушать, но чаще всего — с Андреем. Их кровати стояли рядом, и тумбочка была на двоих одна. Он же сообщал все больничные новости. Вот и теперь он сел на кровать, уставил на Андрея мутные глаза в красной оправе безресничных воспаленных век и спросил:

— Вы ничего не знаете? Так я вам скажу: сегодня будут менять постельное белье. Я случайно проходил мимо кастелянши и своими собственными глазами видел, как она выдавала простыни.

Третий обитатель этой небольшой светлой комнаты тракторист Евгений Кожевников шумно вздохнул. Он посмотрел равнодушным взглядом на Липкина и закрыл глаза. Натан Исаакович наклонился к Андрею и, снизив голос до шепота, продолжал:

— Откровенно говоря, не иначе, как ждут начальство. Уж если начался такой переполох — будьте уверены, кто-нибудь да приедет. Что вы?

Андрей сказал, что он ничего не говорил, только вряд ли Натан Исаакович прав — белье меняли через десять дней, а прошло всего четыре.

— Не приедут — не надо. Нам и без начальства неплохо. Откровенно говоря, я никогда не думал, что в больнице такой порядок. Всю жизнь боялся попасть в больницу — и вот на старость лет пришлось. И вы знаете, меня вполне устраивает. Это не больница, а настоящий дом отдыха, правда, в доме отдыха я тоже никогда не бывал.

— Еще побываете, Натан Исаакович! Вот почитайте, — Андрей взял с тумбочки «Правду». — Триста шестьдесят миллиардов рублей будет израсходовано на здравоохранение. За семилетку люди получат пятнадцать миллионов квартир!

— Ай-ай-ай, — удивленно запричитал Липкин, качая лысой с несколькими рыжими волосками головой. — Кажется-таки, дожили до настоящей жизни. И кто въедет в эти квартиры?..

— Люди! Все для них, Натан Исаакович.

— Вы, конечно, получите квартиру? У вас большая семья?

Андрей ответил не сразу. Почему-то именно этому старому человеку не хотелось признаваться в том, что он один и ни жены, ни детей у него не было. Но сказать пришлось, и вместо ожидаемого удивления, вместо вереницы уточняющих вопросов Липкин надолго замолчал. Складки на его розовом лбу слились в волнистую гармошку, короткие пучки рыжих бровей забрались высоко вверх. Казалось, что он заглянул в глубокую даль воспоминаний, и вся жизнь промелькнула перед его мысленным взглядом. Наконец он пошевелил сухими синими губами и заговорил упавшим голосом:

— Если бы старому Липкину предложили квартиру, он бы таки от нее отказался. Зачем ему квартира, когда нет ни Руфочки, ни Берты! О, если бы они были живы! Тогда Липкин пошел бы и в местком, и в райисполком, будьте уверены. Он стал бы работать так, как не работал все пятьдесят пять лет, он бы заслужил свое право. А теперь ему надо умереть, потому что одиночество страшнее смерти.

Липкин умолк, пошевелил губами.

— Андрей Игнатьевич, вы хороший человек и не дай вам бог иметь то, что имею я. Минуточку, минуточку! Я таки знаю, то вы скажете — прежде всего работа, коллектив... Так и у меня был этот коллектив и много работы. Но я вам скажу, что коллектив не пойдет с вами ужинать и не будет беседовать перед сном. А если вы доживете до шестидесяти, уйдет от вас и работа. Вот тогда вы вспомните старого Липкина. Человек человеку дает много, только и сам он немножко должен позаботиться о себе. И уж, конечно, моя Берта была мне первым человеком. Берта, Берта... Ее убили фашисты. И вот я вам скажу, провожали меня на пенсию — столько было подарков, а она их не видела, пенсию приличную прямо на дом приносят, а я покручу в руках деньги и брошу их на комод. Какой бы я купил торт, если бы была Берта! Никогда не поверю, что человек имеет полное счастье, если у него ни жены, ни внучки — никого нет. Поверите, когда я выйду из больницы, мне и слова не с кем будет сказать. Нет, одиночество страшнее смерти — это я вам говорю, Натан Липкин! Мне шестьдесят девять лет.

Рассказ Липкина прервал врачебный обход. В палату вошла старшая сестра Апполинария Александровна и звонкоголосая молодая врач Анастасия Николаевна, которую больные называли за глаза просто Настенькой, потому что в белом халате она выглядела совсем девушкой. На вопрос врача, как чувствуют себя больные, Липкин ответил вопросом: как можно плохо себя чувствовать в такой хорошей больнице? Лично его устраивает все, начиная от стола, кончая отношением медицинского персонала.

Кожевников не ответил ничего, только повернул голову к дверям и по обыкновению посмотрел на врача вопросительным взглядом: когда? когда кончится вытяжка ноги?

— Вас, конечно, интересует, когда мы выбросим эту гирьку? Возможно, сегодня, только прежде — рентген.

Кожевников снова тяжко выдохнул из широкой груди воздух и повернул лицо к стене.

— Ну, а с вами, молодой человек, — Анастасия Николаевна обратилась к Андрею, — все ясно. Дело идет на поправку, весь вопрос во времени. Именно этот вопрос вас больше всего интересует? Будем надеяться, что недельки через две сможете взяться за костыли. Раньше ничего не получится. И никто нам с вами тут не поможет.

2

Когда Евгения Кожевникова привезли с рентгена, он словно ожил.

— Теперь, братцы, все, — кряхтя и улыбаясь, приговаривал он. — Потянули из меня жилы и буде. И это приспособление — к чертовой бабушке, и грузила эти! А ну, старина, — обратился он к Липкину, — иди сюда, рассказывай свои байки.

Липкин приблизился бочком к кровати Евгения, поморгал красными веками, облизнул губы, спросил:

— Теперь не больно?

— Не больно, старина. И кость срастается нормально. Теперь не залежусь.

— Вы сказали, кость? Значит — вы тоже упали?

— Не я упал, а сани на меня. Тянул из кювета и угодил под полоз. «В нашей жизни всякое бывает...» — как в песне поется. А ты, старина, правильно толковал — без любви нельзя. На ней вся жизнь построена. Вот выгребу отсюда и — к моей березке... Эх! — Он развел в стороны тяжелые кулаки, потянулся.

— Если бы только на любви! Сколько бы горести ушло от людей... Христиане говорили: любите ближнего, а разве они любили?

— Они не любили, а мы любим, — добродушно пробасил Евгений. — У нас человек человеку — друг.

— Знаю, знаю, — замахал рукой Липкин. — Но скажу вам откровенно, в нашем обществе много превосходных лозунгов, но не все они пока осуществлены до конца.

— Это как же? — донеслось из угла, где лежал Кожевников. — Как это понимать?

— Понимайте как хотите. Одно скажу, Липкин вам врать не будет, он прочувствовал это на своем собственном опыте. Ведь случилось же так, что его выгоняли с работы, а он ли не был мастером, он ли не стоял на ногах по восемь часов в сутки?

— Это кто же выгонял?

— Плохие люди всегда найдутся. Был человек, который хотел выслужиться перед начальством и ошельмовал Липкина.

— Значит, это не человек, — определил Евгений, — а самая настоящая шельма и самого его надо было гнать в три шеи!

— Чего не умею, того не умею. Скажите спасибо, что я уже не парикмахер. Напустили на Липкина мораль и замарали его честное имя. Теперь мне все равно, а тогда было ой как больно. Кстати сказать, тот человек теперь как-нибудь управляющий трестом. Распоряжается всеми парикмахерскими и банями.

— Хорошо сказано — «как-нибудь», — подметил Евгений. — Пар в бане бывает раз в год по обещанию. А в общем-то, бани работают, и все равно мы двигаемся вперед. Шельмы — они как грязь на колесах, рано или поздно отлетят.

— Тоже замечательно, молодой человек! — воскликнул Липкин. — Только я вам скажу, что иногда не плохо колеса почистить. А кто это сделает?

— Кто-нибудь да сделает, — сладко потягиваясь, проговорил Кожевников. — А сейчас бы самое время поспать.

— Очень хорошее предложение. Через четверть часа Апполинария так и так выключит свет, — поддержал Липкин и привычными движениями здоровой руки начал расправлять постель.

Липкин и Кожевников затихли. Теперь действительно можно было поспать. Но сон не шел. Андрею невольно вспомнился Буров. Из писем Яснова он знал, что Буров уволил Плотникова. Поставил на вид Хмелеву за невыполнение каких-то правил внутреннего распорядка. А сколько было испорчено передач нелепыми замечаниями председателя!

«...Буров не один... Из недалеких времен тянулась целая вереница Буровых и Бессоновых. По старой привычке они бездумно соглашались с идеями, идущими сверху, и так же бездумно повторяли лозунги партии. А сами? Сами оставались прежними. Власть укоренившихся привычек давила на них. Старик Липкин неправ — колеса надо чистить не иногда, а каждодневно. Тем надежнее, чем круче дорога. Кравчук... О чем же говорил Кравчук? О борьбе за нового человека. Прекрасное в людях рождается в борьбе за счастье всех людей. В борьбе... В ней должны участвовать все, в том числе он. Тот, кто не сумел сохранить своих лучших качеств в минувшие десятки лет, не сможет стать лучше сам по себе, и пороки людей не отлетят вдруг, как грязь с колес... «..А ну их, всех этих Буровых! Спать!» — Он натянул до подбородка одеяло, повернулся к стене, закрылглаза. «Спать и ни о чем не думать!» А думы не спрашивали желания, вползали одна за другой. «Фролов... Ну какое ему дело до Фролова? А как какое? Пилот Кузовлев сказал, что он брат Ивану. Ивану Фролову, который разбился прошлой зимой. Был такой же рейс на санитарном самолете. Такой же, как с Кузовлевым две недели назад — сюда, в Уву. Только в бурю, последний...» Он снова услышал слова Кузовлева: «Говорят, у вас на радио работает брат Ивана. Как бы это узнать? Надо бы отправить ему кой-какие вещички...» И вновь Андрей уверял себя: «Не может быть! Наверное, однофамильцы... Спать!»

3

Липкин на цыпочках вошел в палату. Присев на край кровати, он уставился на Андрея и, как только тот приоткрыл глаза, сказал:

— Вы знаете, я таки был прав. Приезжает большое начальство — депутат Верховного Совета Вербова.

— Валентина Григорьевна!

— Вы с ней знакомы?

— Каждый должен знать своего депутата, дорогой Натан Исаакович! Не в службу, а в дружбу, принесите горячей воды. Ради такой встречи не худо побриться. И вам тоже.

— Мне? Что мне теперь брить? Меня уже достаточно побрили годы. Разве такой была моя борода?

Липкин открыл тумбочку, достал бритвенный прибор. В дверях он остановился.

— Я таки был прав!

— И насчет белья тоже?

— А разве уже прошло десять дней? — хитро улыбнулся Липкин. — Произошла смена кастелянш — ни больше, ни меньше. Они меняются через пять дней и каждый раз считают белье. Можно подумать, что через пять дней изнашивается простыня. Я ушел.

Дверь за Липкиным закрылась. Из дальнего угла палаты донесся благодушный басок Кожевникова:

— С добрым утром, товарищ Широков! О чем хлопочет старина?

— Передает последние известия, — шутливо ответил Андрей. — Сегодня Увинскую больницу посетит депутат Вербова, которая приехала в поселок для встречи с избирателями.

— Вот у нее мы и попросим, чтобы в палату провели настоящее радио.

— Зачем вам радио, когда есть газеты? — спросил появившийся Липкин и высыпал на свободную кровать целый ворох свежих газет. — Читайте на здоровье!

— То, что мы будем читать, — сказал Кожевников, — давно прошло, а сейчас, может быть, в мире творится совсем другое.

— Будьте уверены, — возразил Липкин, — будьте уверены. Если произойдет совсем другое, мы узнаем об этом в тот же день. А сейчас я вас буду брить. И не думайте возражать — я уже все решил. Для хороших клиентов мы всегда найдем выход. Три пальца на левой руке есть, а этого вполне достаточно, чтобы придержать кожу. Начнем с вас!

Липкин взял со своей кровати подушку, подложил ее под голову Андрея и принялся разводить мыльный порошок. Андрей подчинился. Он сложил на груди руки и приподнял подбородок.

— Кожа у вас грубая, значит, нужна бритва поострей, — приговаривал Липкин. — А у товарища Кожевникова — нежная. Значит, мы правильно сделали, что начали с вас. Бритва затупится и как раз подойдет для молодого человека. Не беспокоит?

Андрей улыбнулся. В озабоченности Натана Исааковича, в свете его помолодевших глаз он увидел ту гордость и ту радость, которые может пробудить только любимый труд, только дело, хорошо знакомое и выполняемое с легкостью мастера. Не так ли и он забывал обо всем, когда, перелистав исписанный блокнот, оставлял на чистом листе бумаги первые строчки? Сколько вариантов, сколько мыслей рождалось вслед за ними, и рука едва успевала писать. Теперь еще не скоро вернется он к своему любимому делу, а Натан Исаакович уже не вернется никогда. У Андрея перед Липкиным преимущество, но какими крохотными долями измеряется человеческая жизнь! Будто бы еще вчера ему было двадцать три, а сегодня почти на десять лет больше, а завтра будет столько, сколько теперь Липкину. Не из-за этого ли быстрого течения жизни человеку всегда кажется, что он молод?..

— Не беспокоит, — сказал Андрей, — меня никогда не беспокоит. Кожа — дубленая. Скоблю каждый день и хоть бы что.

— Я вам скажу, — с расстановкой проговорил Липкин, — что это вы делаете напрасно. Вы даже не представляете себе, сколько каждый раз срезаете кожи. Вот и теперь она тянется за бритвой. Вам незаметно, а я вижу. Вы мне могли бы и не говорить о том, что бреетесь каждый день: я все вижу. Надо себя немножечко жалеть, у вас — вся жизнь впереди. А, главное, бросайте курить. Вы сознательно отравляете себя углекислым газом. Не будете же вы дышать над горящими углями, а это — то же самое. Ну вот мы и готовы. Освежить?

— Шипром.

— Одну минуточку!

Липкин взял полотенце, плеснул на него из графина воды и подал Андрею.

— Следующий! — крикнул он тоненьким молодцеватым голосом и направился к кровати Кожевникова.

4

Вербова приехала в середине дня. Об этом сообщил Липкин. Он то и дело выходил из палаты и каждый раз возвращался с новостями. Вербова ему понравилась: внимательная и веселая, знает каждую мелочь, помнит обо всех недостатках, которые заметила в прошлый раз. А глаза!.. Такие могут быть только у человека добрейшей души... И вот дверь открылась. Вошла Анастасия Николаевна, а вслед за ней Вербова. Статная, в белом халате и с густым узлом пшеничных волос, выбивавшихся из-под белого чепчика, она сама напоминала доктора.

— Андрей Игнатьевич?! Быть того не может!..

Андрей улыбнулся, попробовал сесть, но, охнув от боли, откинулся на подушку.

— Осторожней, осторожней, Андрей Игнатьевич. Вы уж лежите. — Вербова подсела к кровати на единственный в комнате табурет. — Что же приключилось с вами такое? Совсем недавно говорила я с Антониной. Рассказывала она, что на машине вместе ехали. И вот — на тебе!..

Андрей рассказал. Валентина Григорьевна покачивала головой. — Надо же, надо же!.. А все потому, — с доброй улыбкой сказала она, — что к нам не заехали. Долго ли было на «победе»-то завернуть? Забыли вы о нас, Андрей Игнатьевич. Как только уехали из Северогорска, так и след простыл. Забываете сельских работников, а дел-то у нас невпроворот.

Заметив изучающий взгляд Андрея и его улыбку, Вербова рассмеялась.

— Эх, Андрей Игнатьевич, чего я вам рассказываю, вы и сами все это хорошо знаете. Вот и пленум ЦК скоро будет по нашим вопросам...

— Много чего есть и много чего будет, — сказал Андрей, — а вот видите, приходится бездельничать.

— Уж это — да. Вы бы хоть, Анастасия Николаевна, что-нибудь придумали: нужный человек у вас здесь пропадает!

— Впредь осторожнее будет. Им ведь все быстрей надо. Вон и тот герой сам под сани залез, нет чтобы обождать, когда подойдут люди.

— Такая уж жизнь, Анастасия Николаевна. Ждать никому не хочется. Хочется быстрее переделать все дела и за новые взяться.

5

Вскоре Андрей получил письмо от Аглаи Митрофановны. Она спрашивала о сроках выздоровления, предлагала отвезти Широкова в Северогорск. По ее мнению, для больного человека лучшего транспорта, чем ее неизменная кошевка, придумать было невозможно. И вот дни выздоровления наступили. Сразу после утреннего завтрака Андрей брался за костыли и ковылял по длинному больничному коридору. Следом за ним выбирался из палаты Кожевников. Закусив нижнюю мясистую губу и широко раздувая ноздри, он старался не отставать, но всегда первый просил пощады.

— Может, перекурим? — отдуваясь, спрашивал он, и они останавливались в дальнем конце коридора у большого светлого окна.

Однажды во время перекура к ним подошел Липкин со своей гипсовой ношей на груди. Он смотрел грустными глазами в окно и молчал.

— Не горюй, Липкин! — сказал ему Кожевников. — Скоро и ты выпишешься. Не пропадать же тебе здесь.

— Уж лучше бы я пропал. Там меня ничего не ждет.

— Быть того не может! Приходи в наш клуб и читай лекции о вреде табака. Проверяй, как твой «как-нибудь» обслуживает посетителей. Дела, при желании, найдутся.

— А ведь верно, Натан Исаакович, сейчас повсюду создаются советы пенсионеров, — поддержал Андрей. — Вот бы и вам включиться в их работу. И вам интересно, и людям польза.

— Сейчас нам пропишут пользу, — перебил Кожевников, заметив в коридоре Анастасию Николаевну.

Она подошла поближе и раздраженно спросила:

— Я вижу, указания врача для вас не существуют?

— Что вы, Анастасия Николаевна? — добродушно пробасил Кожевников.

— То, что слышите. Вам, кажется, предписано вставать в случаях крайней необходимости, а вы вон куда выбрались!

— Мы мечтаем, как бы совсем выбраться отсюда, — сказал Андрей. — Обещанные две недели прошли.

— И еще две пролежите! — оборвала Анастасия Николаевна.

— Ну это мы предоставим кому-нибудь другому. А меня прошу выписать на этой же неделе!

— Отправляйтесь в палату и ложитесь в постель!

Не сказав ни слова, Андрей резким движением руки поставил костыли к стене и, сжав кулаки, прихрамывающей, но твердой походкой пошел по коридору.

Уступив просьбам Андрея, Анастасия Николаевна выписала его, но в случае осложнений просила винить самого себя.

В крохотном вестибюле больницы его провожали Апполинария Александровна, Кожевников и Липкин. Натан Исаакович стоял в сторонке и часто мигал воспаленными веками. Обо всем этом Андрей вспомнил теперь среди ослепительно белых снегов, сидя в кошевке рядом с Кондратовой. Белесый жеребец Буян, на котором уже пришлось ездить Широкову год назад, теперь перестал быть буяном — шел ровной рысью, как заведенный автомат.

— Укатали сивку крутые горки, — сказала Кондратова, подбирая вожжи и щуря на солнце глаза. — Скоро, небось, и нас укатают. Это мой последний конь, больше объезживать не берусь.

— Нас не укатают, — возразил Андрей, посматривая на Аглаю Митрофановну. Глубже прорезались морщины у ее глаз, а волосы из-под шапки выбивались совсем белые. А может, это куржавина: мороз лютый. Только голос, твердый и энергичный, молодые глаза и вся ее крепкая мужская стать вселяли несбыточную мысль о том, что она будет жить долго-долго — вечно.

— Но-но, но! — прикрикнула она на Буяна, и он понес еще быстрее, выбивая подковами плотный снег.

Сани неслись ходко, повизгивая на мерзлом снегу. Ветер жег лицо. Андрей сидел вполоборота, укрывая лицо поднятым воротником. Больше всего мерзли ноги. «Скорее бы добраться до «Светлого пути», — думал он, — скорее бы попасть в тепло, отогреть онемевшие ноги».

— До «Светлого пути» далеконько, — как бы угадывая мысли Андрея, сказала Аглая Митрофановна. — Сначала обогреемся на лесной ферме, у Харитоши. А там и до «Светлого пути» — рукой подать.

В разговоре о Харитоше Андрей вспомнил летчика Фролова.

— Аглая Митрофановна, не припомните ли вы полное имя Фролова?

— Ивана-то? Как не припомнить! Чай, с детства его знала. И мать знала, и отца.. Мать учительствовала в нашей школе. Иван Тимофеевич врачом был. Только уехал он от них. В году так в тридцатом-тридцать первом... И раньше встречались ветреные люди, — заключила Кондратова, — только реже, чем теперь. Война и тут сказала свое слово, это уж так... Ноги-то, чай, совсем застыли? — спросила она как бы между прочим и подтянула сползший тулуп.

— Я нарочно кинула тулуп — мороз. И на обратном пути сгодится. В Северогорске-то у меня делов дня на два, а погода — навряд ли переменится.

Несколько минут ехали молча, но словоохотливая Кондратова заговорила опять:

— Старичок-то этот, рыжий, никак плакал? Неужто он так привязался или, может, одинокий?

Андрей сказал, что война отняла у него жену и дочь.

— Тогда понятно. Уж лучше одному прожить всю жизнь, чем на полдороге потерять близкого человека. Как фамилия-то ему, Липкин? Надо подсказать нашим старикам, чтобы нашли ему занятие. Без интереса к жизни пропадает человек ни за что ни про что...

Мороз затуманил солнце. Вскоре оно растворилось в сером мареве и исчезло где-то за вершинами притихших елей. Опустились сумерки. Внутренний озноб колотил Андрея. Он с надеждой вглядывался вперед, стараясь разглядеть шлагбаум узкоколейки и строения лесной фермы. И вот спасительный огонек. Сторожка глядела на дорогу красноватым немигающим глазом. Свет в оконце, казалось, притих под натиском морозного ветра. Притих, но не сдавался — не вздрагивал и не тускнел, обещая тепло и отдых.

Аглая Митрофановна дернула дверцу. Испарина и спертый воздух пахнули навстречу. Но там, в сторожке, было тепло, и Андрей, не раздумывая, шагнул через порог. Он увидел Харитошу, сгорбившегося возле дощатого стола у керосиновой лампы, железную печурку, гудевшую посередине пола, и девушку лет семнадцати, забравшуюся на лежанку. В свете лампы на струганой бревенчатой стене виднелся поблекший и стершийся, как давным-давно переведенная картинка, портрет человека в мундире.

Тепло приветило и отвращало. Застывшие руки и ноги приятно отходили, а в ноздри все острее напирал смрад...

— Откуда у вас такой дух? — спросила Кондратова, глянув на Харитошу. — Подохнуть можно...

Харитоша захлопотал. Он вскочил со скамьи, забормотал, неистово крутя головой, и откинул брезент, сгрудившийся у стены. На полу с оскаленными мордами и торчавшими вверх копытцами лежали туши издохших свиней.

— Чего вы их квасите? Взять да выкинуть на мороз.

— Фельдшера ждем, — объяснила девушка. — Обещал вчерась приехать, а все нет. Пять ден, как подохли. Только выкинем на улицу — из бригады звонят: размораживайте, фельдшер едет, вскрывать станет. Ан и так ясно, что с голоду подохли.

— Какой на ночь глядя фельдшер? А ну, Катерина, тяни их отсюда. Развели ароматы!

Девушка спрыгнула с лежанки, затянула у горла платок.

— А что, Харитоша, может, и верно выбросить?

Харитоша растерянно замахал руками, запричитал: «Что скажет начальство!» — а Катя, поколебавшись немного: «Опять же крысы их могут на улице пожрать, потом отвечай», — решительно натянула рукавицы. Она ухватилась за хвосты двух околевших свиней и поволокла их к двери. Потом столь же бесцеремонно выбросила двух других и распахнула дверцу. «Бу-бу-бу-у», — забормотал Харитоша, потирая руки. «Ничего, ничего, — успокоила Аглая Митрофановна, — такую баню не выстудишь!» Она взяла березовое полено и просунула в прожорливую пасть печурки. И все-таки холодный воздух подбирался к ногам и поднимался к низкому потолку хибары. Он вытеснял тепло и вместе с ним сладковатый трупный настой.

Наконец Катя прихлопнула низкую тяжелую дверцу, бросила на лежанку брезентовые рукавицы, сняла платок.

— Помогаете дежурить? — спросил Андрей.

— Сама себе помогаю, — усмехнулась Катя. — С утра свиней кормить надо, вот и сижу тут с Харитошей.

—— Катя у нас свинарка. На ней да на ее матери вся ферма держится.

— Так держится, что свиньи дохнут.

— Свиньи... Знала бы ты, Катя, кто подложил тебе этих свиней. И тебе, и всем нам...

— А чего знать-то? Бригадир Зеленин кормов не припас. Вот и подложил.

— Эх ты, Зеленин... Головушка ты садовая.

— А кто?

— Кто-кто. Нет его ноне. Был, да весь вышел. Ан не весь? Ну да ладно, нечего тебе голову дурить. Будешь много знать, скоро состаришься. Вообще-то плохи дела в этой бригаде, — обратилась Кондратова к Андрею. — Земля не родит, да и любовь к ней поотбили. Ладно хоть со «Светлым путем» укрупнились. Не то бы совсем беда.

— А им с нами беда, — вставила Катя. — Нахлебниками кличут. Робишь, робишь, а все нахлебники.

Харитоша ходил по избушке, подбирал поленья в одну груду, наклонялся над брезентом, где недавно лежали туши свиней, и все покачивал головой. Словно жалел, что их выбросили.

— Да уймись ты, Харитоша. Ничего тебе не будет, — сказала Катя. — Мы тут ни при чем. Не с нас и спрос. Но Харитоша все равно не находил себе места. Сложив аккуратно брезент, он нахлобучил вислоухую заячью шапку и побрел к двери.

— Чудной! — сказала Аглая Митрофановна. «Не чудной, а какой-то забитый», — подумал Андрей и вспомнил свой спор с Антониной Подъяновой. «Не такая уж тут глухомань», — говорила она. Но от Харитоши, робкого и одичавшего, все-таки веяло глухоманью и стариной. Облик его никак не вязался с сегодняшним и тем более с завтрашним днем.

Андрей стоял возле печки, грел ноги и смотрел на Аглаю Митрофановну, на то, как ворошила она книжонки на полке, прибитой над столом, и переговаривалась с Катей.

— Сплошь животноводческие, — ворчала она. — Хотя бы одну художественную принесли. Ты ведь совсем молодая, а читаешь что?

— А мне некогда. Я в техникум поступать хочу. Мне бы учебники одолеть.

Кондратова расставила книги в том же порядке, как они стояли до этого, и присела на скамью.

— Ну, как, Андрей Игнатьевич, ожили?

— Хорошо! — ответил Андрей. — Тепла теперь до самого Северогорска хватит.

— Как сказать. Хватило бы до деревни.

Аглая Митрофановна начала собираться. Она застегнула крючки тулупа. Туго завязала шапку. Взяла кнут.

— Ну, Катюша, спасибо за постой! Читай свои науки. Не тоскуй.

Они простились с Катей и вышли на улицу. Здесь столкнулись с Харитошей. Он хлопотал возле околевших свиней и, как только открылась дверца, поволок их в избу.

— Чудак человек! — крикнула Аглая Митрофановна. — Чего ты возишься со своими покойниками?

— Бу-бу-бу, — лепетал Харитоша, затаскивая свиней. Потом выскочил на улицу, низко поклонился, прижав руку к груди, и тяжело хлопнул дверцей.

— Чудак... — повторила Кондратова, усаживаясь в санях. — Раньше в каждой деревне был свой дурак. И теперь, видно, не перевелись. А переведутся, обязательно переведутся.

«Не в них дело, — подумал Андрей. — Не чувствует себя Харитоша человеком». И еще подумал: «Не было в передачах Розы Ивановны ни дохлых свиней, ни низких удоев. Они обязательно росли, как и поголовье скота. Не хочет осложнять себе жизнь».

Остальную часть дороги говорили о Федоре Митрофановиче и любимой племяннице Кондратовой — Але.

— Небось, облюбовал Алюшку-то в невесты? — с плутоватой ухмылкой спросила Аглая Митрофановна. — А что, девушка ладная растет. Душой чистая и добрая. Пальцем никого не тронет и за себя постоит. Егоза только, ох, егоза!..

Глава шестнадцатая

1

— Ну-ну, — приговаривал Хмелев. — Значит, явился! Значит, нашего полку прибыло! Можно сказать, приехал в самый раз. Мальгин совсем зашился, да и Буров портит его, на корню. В портфеле ни одной оригинальной передачи. Дает выступления всевозможного начальства. Сплошная цифирь, сухие отчеты. А жизнь-то идет!.. Спасают немного репортажи с митингов. Конечно, чего проще записать речи на пленку и получить гонорар. Мальгина это устраивает, Бурова тоже. Глядя на них, так же работает Фролов. Вроде бы начал браться за ум, но ведь это здорово соблазнительно — потрафить начальству и не обременять себя хлопотами. Услышав о Бурове, Андрей ощутил такое чувство, будто он натолкнулся на какую-то преграду. Подобно тому, как в первые дни, когда он только переступил порог радиокомитета и когда его восторженность сменилась недоумением, а затем растерянностью, возвращение к прежней обстановке неприятно насторожило. Только не было теперь недоумения, потому что все представлялось достаточно ясным, несмотря на контрасты той жизни, которую он видел в лесоозерской тайге и с которой соприкоснулся здесь.

А Хмелев своим рассказом подливал масла в огонь.

— Однажды смотрел почту и натолкнулся на письмо главного врача лесоозерской больницы. Что, думаю, за штука? Оказалось — ответ на запрос Бурова. Ты понимаешь, до чего он докатился? Он, видишь ли, усомнился, что ты действительно покалечил ногу, выполняя задание. На партийном собрании я дал ему разгон и за это, и за срыв передач, и за Плотникова.

— Ну и что?

— Что! Все молчат, как воды набрали в рот. Насчет Плотникова говорил в обкоме. Его можно было бы восстановить, да не захотел он сам. Не могу, говорит, смотреть на Бурова. Жаль Ивана Васильевича, но, видно, сдает — не те годы.

— Мудрено не сдать. Вместо дела такая чепуха.

— Это тоже дело! — упрямо возразил Хмелев. — Работать мы должны независимо от Бурова и его прихлебателей. Работать и разоблачать их. А кто же будет за нас?

...Когда Андрей вошел в промышленную редакцию и увидел удивленное лицо Мальгина, голос Хмелева все еще звучал в его ушах. Он протянул руку Мальгину, и тот, дивясь изменившемуся виду своего редактора, запричитал. Не таким болезненным и измученным видел он его два месяца назад, значит, рано поднялся, перегружает себя, а это может повредить. Андрей в самом начале оборвал разглагольствования Мальгина.

— Рассказывай лучше, как идут дела.

Петр Петрович засуетился, достал из стола имевшиеся в запасе рукописи, говорил о тех, которые должны были вот-вот поступить. Мальгину помогали все — начиная от Хмелева и кончая техником аппаратной Олей Комлевой. Она часто приходила в редакцию, стенографировала по телефону сообщения из городов и даже организовала тематическую передачу.

— Все это хорошо, — перебирая рукописи, говорил Андрей. — Но ничего нет о людях. Об обыкновенной жизни. — Он аккуратно сложил рукописи и, опираясь на палку, встал из-за стола. — Ты, Петя, конечно, не виноват. Только засиделся ты на месте. Отсюда человека не увидишь. Ни строителя, ни прокатчика... Надо ехать. К металлургам, в бассейн, в лес.

Мальгин не удивился. Он знал беспокойный характер Андрея, однако возразил: «Сразу все города и заводы не объездишь».

— Не одному тебе.

— А кому еще? — недоумевающе спросил Мальгин.

— Ты что, меня на инвалидность списал? Вприсядку я тебе плясать не буду, но ходить и тем более ездить — могу. Но сначала поедешь ты, а я разберусь с делами. А теперь давай выбирать маршрут. Дай карту области.

В дверь неуклюже протиснулся Фролов. Улыбаясь ленивой, ничего не выражавшей улыбкой, поздравил Андрея с выздоровлением.

— С вами как будто ничего и не случилось. Выглядите молодцом, право. А мы вот крутимся! Я даже премьеру в оперном пропустил, правда, был на просмотре, но ведь это совсем не то, совсем не то...

— Вот именно! — раздраженно ответил Андрей, но сразу взял себя в руки. — Конечно, кому что нравится. Только непонятно, как может нравиться человеку, когда он теряет время.

— Почему теряет, наоборот, — оживился Фролов. — Гиппократ говорил: искусство обширно, а жизнь коротка. Это же замечательно! Можно встать, когда почувствуешь, что выспался, лечь, когда заблагорассудится, словом — любые желания подвластны тебе. Оптимум медикаментум квиес эст ^[2].

— Оциа дант вициа ^[3], — ухмыльнувшись углами рта, ответил Андрей.

— Не будем мудрствовать, Виктор Иванович, — заговорил он с живым интересом и дружелюбно. — Не объединить ли нам усилия? Сделаем несколько совместных передач. Обеим нашим редакциям надо показывать людей, их мысли, труд. Съездите к шахтерам, а я за двоих поработаю здесь. Не подведу!..

Фролов еще не сказал ни слова, но по выражению его лица уже можно было прочесть, насколько неприятным и неприемлемым для него было это предложение. Андрей в упор смотрел ему в глаза, и надо было отвечать.

— Видите ли, много дел. Потом — стоят морозы, а у меня здоровье, сами знаете... Промерзнешь и свалишься — кому это надо? Теперь не то время, чтобы выезжать на одном энтузиазме. Это было бы наивным.

Он встал со стула, на которого удобно сидел, закинув ногу на ногу, и, переваливаясь, приблизился к дверям. Наступила тишина. Андрею страшно захотелось разорвать ее отборной бранью или броситься на Фролова, тряхнуть его изо всех сил и заставить отказаться от сказанного, но он не двинулся с места. Только еще больше обострились скулы на его лице, еще лихорадочнее заработала мысль, а взгляд оставался спокойным и даже безразличным. И лишь когда створки двери сомкнулись за широкой спиной Фролова, он словно очнулся и зло крикнул:

— Вернись!

Фролов открыл дверь и, подчеркнуто строго опустив руки, спросил официальным тоном:

— В чем дело? Что за манера разговаривать?

Андрей, прихрамывая, шагнул к Фролову и встал перед ним, уничтожающе глядя в глаза.

— Ты знаешь, как погиб твой брат?

— Какой брат? — растерянно спросил Фролов. — И вообще, что это за комедия?

— Ах, у тебя нет братьев!? Брат по отцу?..

— Ну и что? Что из того?..

— То, что он погиб, а ты даже не знаешь как.

— Это не ваше дело. Вы к этому не имеете никакого отношения.

— К чему ты вообще имеешь отношение? К чему?! — закричал Андрей, наступая на побледневшего Фролова. Решительное выражение его лица и крепко сжатые кулаки не оставили и следа от напыщенности Фролова. С несвойственной ему легкостью он выскочил из кабинета и торопливо захлопнул за собой дверь.

— Вот наши враги! — бросил Андрей оторопевшему Мальгину.

— Кто? — все еще недоумевая, спросил Мальгин.

— Все, кто живет для себя. Понятно?!

Мальгин поспешил согласиться, но внутренне засомневался — так ли это? Кто не живет для себя? Каждый несет в свой дом заработанное и купленное, каждый хочет жить в достатке и далеко не каждый станет возмущаться несправедливостью сильного, если она не задевает тебя самого. Разве только один Широков и другие одиночки — не живут для себя. Но это пока, до поры до времени: женится, появятся дети — и задумается. Уверившись в этой мысли, Мальгин решился высказать ее вслух.

— Андрей Игнатьевич, а кто не живет для себя?

Он спросил и приготовился к незамедлительному разносу, но был неожиданно озадачен, когда услышал:

— Например, ты.

Петр Петрович был польщен, и он не растерялся:

— Ну да, ясно, я не говорю о нас, журналистах, а вот, если взять вообще, в массе?

— Говоришь о собственной сознательности, а уразуметь не можешь — массы построили социализм и, уж конечно, не за счет того, что каждый жил для себя! Андрей ловко схватил трость, как будто проходил с ней всю жизнь, и направился к двери. — Идем! Идем к Хмелеву насчет командировки.

В коридоре они неожиданно столкнулись с Олей Комлевой. Оказалось, что она уже не менее получаса ходила здесь и не решалась заглянут в кабинет.

— Вот ведь какая я трусиха, — призналась она Андрею и Мальгину. — И разве это трусость? У человека, можно сказать, решается судьба. Я еще не знаю, как вы, Андрей Игнатьевич, посмотрите, а для меня — это мечта... мечта всей жизни.

Комлева говорила сбивчиво, с трудом подыскивая слова, на ее белом лице проступили розовые пятна. Широков даже и не догадывался о том, что эта, на первый взгляд, легкомысленная и не задумывающаяся о жизни девушка еще несколько лет назад решила стать журналисткой. Для этого она поступила на курсы стенографии и теперь думала об учебе в университете, а работа в аппаратной ее, как она выразилась, не захватывала.

— А кого работа не увлекает, — закончила Оля, — тот мало приносит пользы.

— Что верно, то верно, — согласился Широков. — Однако надо подумать и поговорить с начальством. Заходи через недельку и не теряй надежды. — Андрей ободряюще улыбнулся и, кивнув Оле, открыл дверь кабинета Хмелева.

Глава семнадцатая

1

Воскресный день в доме Кондратовых начинался с аппетитного аромата уральских картофельных шанег. Этот приятный запах, напоминавший о поджаристых, с тонкой хрустящей корочкой изделиях Веры Ивановны, доносился даже в комнату Андрея, самую отдаленную. И он знал, что нежиться в постели уже не придется, вот-вот раздастся в дверь осторожный, но настойчивый стук, а затем последует приглашение хозяйки. Знал Андрей и то, что отказаться от воскресного завтрака не удастся. За стуком Веры Ивановны послышится царапающий звук тонких пальцев Али, подражающей шуршанию мыши, а потом безо всякого предупреждения в комнату явится сам Кондратов и, собрав под усами всю суровость, на которую он только способен, скомандует: «Подъем!». Затем Федор Митрофанович будет выжидающе ходить из угла в угол, брать попадающиеся под руку книги и журналы, класть их на место, останавливаться посредине комнаты и снова грозно повторять свою команду. И тогда придется при нем вылезать из-под одеяла.

На этот раз он предвосхитил даже стук Веры Ивановны. Когда она только приблизилась к двери, Андрей вышел ей навстречу и, пожелав доброго утра, поспешил к умывальнику.

Вскоре все четверо сидели за столом. Он был накрыт белой накрахмаленной скатертью с широкой розоватой каймой и уставлен сверкавшими на солнце стаканами, сахарницей, пузатым электрическим самоваром и большим круглым блюдом, на котором высилась гора румяных шанег.

— Берите, какая понравится, — предлагала Вера Ивановна. — Вот эта так и смотрит на вас.

Андрей взглянул на блюдо и понял, что выбирать не имело смысла, — шаньги были одна красивее другой.

— Как в детстве! — сказал он, надкусив воздушный душистый край.

Вера Ивановна тем временем разливала в стаканы крепкий чай, по вкусу каждого накладывала сахар. Напоминали детство и яркие лучи солнца, которые падали на стол. Вот так же в северогорской квартире пробивались они через белесые заросли папоротника, которые переплетали стекла и прозрачной наледью сбегали вниз. Сквозь голубые просветы в окне виднелись обросшие изморозью ветви сирени, над соседним домом неторопливо поднималась прямая струйка белого дыма. Январские морозы сковали уральскую землю прочно и надолго.

Как бы угадывая мысли Андрея, Федор Митрофанович сказал:

— Зима нынче по всем правилам. В шесть утра было тридцать пять. В ближайшие два-три дня, — продолжал он, отхлебнув горячего чая, — существенных изменений не ожидается.

— Значит, будет все наоборот, — озорно сверкнув глазами, вставила Аля. — По радио всегда так: скажут дождь — будет сушь, скажут сушь — будет дождь.

— При чем здесь радио, это дело метеорологов.

— Погода от них не зависит, — упорствовала Аля.

— Погода не зависит, а предсказывают они.

— Пусть тогда правильно предсказывают!

— Предсказывают! — выходя из равновесия, буркнул Кондратов. — А если циклон?

— Что циклон?

— А вот то — взял и возник, неожиданно...

— Пусть вставляют слово: возможно; может, дождик, может, снег, может, будет, может, нет. Спасибо! — улыбаясь, выкрикнула Аля, встала из-за стола и скрылась в соседней комнате.

— Егоза! — добродушно сказал Кондратов и, отодвинув блюдце со стаканом, принялся разминать папиросу. Не торопясь зажег спичку, выпустил клубящуюся струю дыма.

— Да... У нас морозы, а где-нибудь в Крыму или на Кавказе теплынь. Уж до чего мы хорошо отдохнули прошлым летом. Жарковато, правда, но зато какое море!... Стихия! Лежишь на песке и смотришь, смотришь — и не веришь глазам, что может быть столько воды. Красота! А вечером прохладно и такой воздух — дышишь и не надышишься. Мы с Веруней каждый вечер в палисадничке просиживали. Кругом темень, небо черное, а на нем вот такие звезды. И музыка доносится невесть откуда.

Вера Ивановна убрала со стола и мыла на кухне посуду. Кондратов и Андрей продолжали сидеть на прежних местах и завели разговор о работе. Андрей всегда был в курсе дел кузнечного цеха, знал не только, как он справлялся с планом, велик ли задел, но и представлял, кто из кузнецов, их помощников, мастеров и бригадиров — в какую смену работал. Известны ему были и дни профсоюзных, партийных собраний, какие вопросы на них обсуждались, ну и, конечно, мнение по каждому вопросу, которого придерживался Федор Митрофанович. Мнение это было чаще всего самым правильным не только с точки зрения Кондратова, но и Андрея. А вот сегодня он не мог решить, прав ли Федор Митрофанович.

— Представь себя на моем месте, — горячился Кондратов. — Я рабочий человек, к тому же — председатель цехкома. И вот приносят мне на подпись шпаргалку. Это значит, я должен заверить, что Илья Борисович Килин действительно прочитал лекцию рабочим нашего цеха и присутствовало на ней четыреста человек. Спрашиваю: для чего такая бухгалтерия? А мне говорят — совершенно правильно понимаете, Федор Митрофанович, — бухгалтерия, а значит, документ должен быть подписан по всей форме. И вот ты скажи мне, Андрей Игнатьевич, как эго понимать? Этот самый Килин читал в цехе лекцию о решающем периоде перехода к коммунизму за деньги?! Да ведь, узнав об этом, потомки нас засмеют! Ну хорошо, — не успокаивался Кондратов, — пусть Килин получит свои пятьдесят рублей — не жаль. Денег не жаль, но сам-то Килин как выглядит? Его-то сознательность где? И где то понимание агитационной работы, которое было в двадцатых годах? Не по бедности же своей мы не платили деньги первым партийным пропагандистам. Чего молчишь?

— Не знаю, что и сказать, — ответил Андрей, поглаживая примостившегося у него на коленях кота.

— То-то и оно. Бумагу я подписал, а надо ли было ее подписывать — не уверен и по сей час. Ты спроси у своего Кравчука, откуда повелась такая политика, может быть, он тебе объяснит.

— Может быть, обязательно спрошу, — отозвался Андрей, подумав о том, что рано или поздно неугомонный кузнец непременно напомнит о сегодняшнем разговоре, задаст этот же самый вопрос и не ответить ему будет нельзя.

— Или вот еще, — продолжал Кондратов. — Есть у нас один инженер. В технике безопасности. Когда он работает — не поймешь. Целыми днями торчит в завкоме, делегации разные по заводу водит, успевает на все совещания и на каждом речь держит. Глядишь на него и думаешь: нет человека нужнее. Незаменимый! А никому и в голову не приходит, что он пустоцвет и нету от него никакой пользы. Ты понимаешь — нет пользы?! А живет, хлеб ест. Все свыклись с его суетой, все думают, что без него и обойтись-то нельзя и что премия ему обязательно положена. А уж придет время отпуска — подавай путевку; вернется с курорта — гони безвозвратную ссуду. Вот и скажи, есть у такого понятие о совести и как вообще изжить эту породу людей? Категория людей, о которых говорил Кондратов, Андрею была знакома. Вот и Ткаченко с Розой Ивановной не утруждали себя работой, а на курорт за счет профсоюза ездили ежегодно. Но говорить о них не хотелось, чтобы не ворошить неприятные воспоминания.

— У них не хватает скромности, — сказал он, — а у нас прямоты. Отказывать надо. Пусть о товарищах думают. В самом-то деле — не одни они членские взносы платят.

— Такие подумают...

В комнате со свежими газетами и письмом появилась Аля.

— Заставила бы поплясать, — сказала она, размахивая конвертом, — да жаль вашу больную ногу.

— Стоит ли плясать? — стараясь быть равнодушным, спросил Андрей.

— Это уж вам виднее! — многозначительно произнесла Аля и положила письмо на стол.

На конверте прямым крупным почерком был написан адрес, под фамилией Андрея спокойно легла двойная волнистая черта, в углу стоял штамп Харьковского почтамта.

Письмо от Жизнёвой пришло после долгого перерыва. За время болезни Андрей ни разу не написал ей и теперь понял, что молчание Татьяны Васильевны объяснялось обыкновенным женским самолюбием. Не получив ответа на два письма и на телеграмму, она сочла неудобным напоминать о себе. Только узнав из открытки Кедриной о беде, случившейся с Андреем, сразу же отправила вот это полное тревоги письмо. Она требовала немедленно сообщить о состоянии здоровья и о том, в чем он нуждается, выражала готовность в случае необходимости прилететь на самолете, спрашивала, не мог ли он сам приехать на юг.

Андрей долго сидел молча, не выпуская из рук письма. Не сразу он ответил и на вопрос Кондратова. И только спустя несколько минут, как бы очнувшись, сказал:

— От друга, Федор Митрофанович. От хорошего друга.

— Ну, ну, а тут тоже неплохие вести, — он протянул газету. — Только вчера слушали по радио, а сегодня — пожалуйста, полное описание. Представь: вторая космическая скорость, первый межпланетный полет. Вот куда шагнула Россия! Чего молчишь?

— И я говорю — здорово! Жаль только, что одни прорываются к звездам, а другие не могут оторвать нос от земли.

Он рассказал о столкновении с Фроловым и выговоре, который последовал на другой день в приказе председателя. Андрей понимал, что поступил опрометчиво и глупо, что он просто-напросто сорвался, и все-таки был глубоко убежден в неправоте Бурова. Стиль его работы, приспособленцы, которые тянулись к нему, — не могли оставаться не замеченными всеми, кто соприкасался с жизнью радиокомитета. По какому же праву он продолжал занимать свое место, служил живым напоминанием о прошлом, омрачившем жизнь всей страны? Или в самом деле это прошлое настолько живуче и цепко? Или ему на смену действительно пришло равнодушие?..

— Не знаю, — задумчиво проговорил Федор Митрофанович. — У нас такого вроде не водится. Видно, эти самые культы больше живучи среди начальства, в учреждениях. Рабочий класс, он прямо вопрос ставит. Сфальшивит кто, напрямую ему выложат. Вот и моргай перед собранием да мотай на ус. А в зале-то, может, все пятьсот человек сидят. Нет, у нас культа быть не может, а если и вынырнет — все равно он сам себя изживет. «Пока изживет, — подумал Андрей, — многие еще наплачутся. Вот и Оля Комлева. Ни за что не захотел Буров зачислить ее в штат: «Не надо нам финтифлюшек!» А ведь она способная и с завидным желанием работать».

Глава восемнадцатая

1

Ровно через неделю Оля Комлева пришла в промышленную редакцию. Она очень обрадовалась, увидев в комнате одного Мальгина: объясняться с ним было проще; ответственного редактора, который представлялся ей слишком серьезным и строгим, Оля стеснялась и даже побаивалась.

Протянув по-смешному, торчком, свою маленькую руку, она сразу же принялась выяснять у Мальгина свое положение: говорил ли Андрей Игнатьевич с начальством, примут ли ее в штат? Однако Мальгин не мог сказать ничего определенного. Он попросил Олю присесть и подождать.

Не умея скрыть своего волнения, которое выдавали нервное покусывание губ, бледность и без того белого лица, Оля осторожно села на краешек стула, чтобы не помять тщательно отутюженного серого костюмчика, который надела, наверное, ради сегодняшнего, особого случая. Ее настороженный взгляд устремлялся то на дверь, то на Мальгина, который уткнулся в рукопись и старался не замечать волнения Оли. Предоставленная самой себе, она время от времени украдкой поднимала руки и поправляла белокурые кудряшки, но при этом они нисколько не меняли своего положения, по-прежнему образуя пышный, удивительно ровный золотистый шар.

Но вот в коридоре послышались торопливые шаги, и Оля, выпрямив спину, положила руки на колени. Вошел Андрей, озабоченный и раздраженный. Он бросил на стол передачу и, скривив углы губ, сказал:

— Не пойдет!

— Как, почему? — всполошился Мальгин. — Кто забраковал?

— Об этом после. — Андрей повернулся к Оле, попытался улыбнуться.

— О вас я говорил. Давайте условимся так: вы получайте у нас задания, пишите, а там посмотрим. Труд ваш будет оплачиваться. Сколько напишете, столько и получите. Согласны?

Оля кивнула головой, но по всему было видно, что ждала она большего. Часто захлопали ее ресницы, и робким голосом она спросила:

— А как в штат? В аппаратной работать я больше не могу. У меня уже подписано увольнение.

— Напрасно поспешили, — ответил Андрей. ~ Но, впрочем, все будет зависеть от вас. Нужно доказать свою способность стать журналистом. Понимаете? И доказать это не только нам с Петром Петровичем.

Заметив, как низко склонилась голова Оли и как вся она сникла и затихла, Андрей сказал другим, деловым тоном:

— Итак, приступим к работе. Распределим нагрузку на следующую неделю. Ты, Петр Петрович, сдашь новый вариант снятой передачи, подготовишь согласно плану две авторские статьи, я возьмусь за «Дневник соревнования», а Оля... Оля сделает репортаж о благоустройстве. — Произнося эти слова, он взглянул на Комлеву и увидел, как глаза ее оживились, стали внимательными и серьезными.

— Репортаж о благоустройстве должен быть не поверхностным, а содержать конкретные предложения и, главное, передавать заботу людей о своих дворах, улицах, о городе. Понятно?

Оля снова кивнула головой.

— Ну вот и хорошо! Даем два дня на изучение материала. Постарайтесь найти лучший опыт, настоящих энтузиастов благоустройства.

Оля слушала внимательно, не сводя глаз с Андрея. И в этом пристальном взгляде, во всей ее фигуре, напряженной, подавшейся вперед, — чувствовались готовность и желание выполнить задание так, как об этом говорил Широков. А когда он протянул Комлевой пару стандартных редакционных блокнотов и пообещал к завтрашнему дню приготовить удостоверение внештатного корреспондента, она почувствовала, как где-то в груди поднялась теплая волна и остановилась у горла. Оля тихо кашлянула, попрощалась и быстро вышла из комнаты.

Если бы Андрей и Мальгин, которые понимающе переглянулись, могли последовать за Олей, они бы увидели, как бойко бежала она по лестнице, семеня ногами и выбрасывая их поочередно вперед, словно первоклассница. Не убавила она шагу и на улице. Только на углу, возле телефонной будки, замедлились ее шаги. И вот она в будке, плотно прикрыта дверь, стянута зубами перчатка, и спущена звякнувшая монета. И уже журчит неугомонный, прерываемый только собственными междометиями и смешинками говор:

— Товарищ Яснов? С вами говорит внештатный корреспондент областного радио. Да, да — вы не ошиблись — Комлева. Ха—ха... Опять не ошиблись, ваша старая знакомая. В кино? Нет, в кино корреспонденты ходят только по заданию. В моем плане — не рецензия на фильм, а репортаж о благоустройстве. Почему зимой? Если бороться за чистоту зимой — меньше хлопот останется на лето.

...Пока шел этот веселый разговор, в промышленной редакции бушевал обычно невозмутимый и добродушный Мальгин.

— Да что он понимает в химии! Забурел наш Буров окончательно. Откуда я возьму эту непрерывность технологии? У меня и задание было совсем другое — упор на людей. И кто поймет эти подробности технологического процесса, кому они нужны? Нет, я пойду к Хмелеву. — И Мальгин шагнул уже к дверям, но его остановил спокойный голос Широкова.

— Не кипятись. Хмелев болен, и я еще не говорил с Буровым. Ты лучше полистай блокнот. Может, сумеешь ярче показать людей в работе. Такая передача накануне съезда получится — что надо.

Мальгин успокоился, однако, сев за стол, еще долго ворчал по поводу замечаний Бурова, потому что считал свою последнюю работу определенной творческой удачей. И только придя в себя окончательно, поинтересовался, что случилось с Хмелевым:

— Наверное, грипп? Нынче он косит всех подряд.

— Боюсь, что не просто грипп, — такие болезни Хмелев переносит на ногах.

2

Передача, забракованная Буровым, была несравнимо лучше прежних работ Мальгина, тех, которые он сдавал во время отсутствия Андрея. На этот раз Петру Петровичу удалось просто и увлекательно рассказать о коллективе химиков, и поэтому Андрей не испытывал никаких сомнений, ставя в концепередачи свою редакторскую подпись. Но именно эта подпись и явилась камнем преткновения. Буров нашел повод для того, чтобы вернуть передачу и усомниться в целесообразности командировки Мальгина.

Андрей понимал смысл происходившего. Теперь он уже не был наивным работником с периферии, как полгода назад. И потому не удовлетворился резолюцией председателя, начертанной красным карандашом через всю первую страницу. Ему захотелось выслушать замечания лично.

Как только Буров появился в своем кабинете, Андрей зашел к нему и, не дожидаясь приглашения, сел в кресло против стола.

Буров не торопился начать разговор. Не глядя на Андрея, он достал из кармана платок и принялся протирать стекла очков. Закончив это занятие, придвинул к себе стопку бухгалтерских документов и, наконец, спросил:

— Ну, что у вас?..

Широков высказал несогласие с резолюцией и тут же услышал нервно прозвучавший ответ: «Ваше мнение вы можете оставить при себе. Потрудитесь выполнять мои распоряжения или нам с вами придется расстаться». Андрей сдержался. Он мог бы, конечно, перефразировать эти слова, сказать: «Не нам с вами расстаться, а вам с нами» или наговорить других дерзостей, но счел все это лишенным смысла. Он ощутил вдруг озорное желание испытать терпение Бурова.

Он спросил, чем именно порекомендует Буров заменить снятую передачу, и услышал то, что предполагал. Буров, не задумываясь, напомнил о цикле бесед, имевшихся у Мальгина. Он не назвал ни автора, ни цикла, но Андрей знал, что это были старые, наскоро переделанные статьи самого Бурова о развитии культуры в Северогорском районе, которые несколько лет назад печатались в районной газете.

— Так ведь это убожество! — воскликнул Андрей. — Во-первых, старина-матушка, а во-вторых, самая первосортная талмудистика, состоящая из справок и таблиц. Вы-то сами эту чепуху читали? — спросил он, глядя в упор на Бурова.

В первый момент Андрей едва сдержал душивший его смех. Буров напоминал наткнувшегося на рогатину кабана: глаза чуть ли не вылезли из орбит, мясистый язык застрял в раскрытом рту и не позволял произнести хотя бы слово. Наконец оцепенение прошло, Буров грохнул ладонью по столу и сразу обрел дар речи.

— Выполнять без рассуждений! Прекращайте этот базар!

Благодушная улыбка Андрея, с которой он наблюдал неистовство Бурова, окончательно взбесила его. Он еще раз стукнул по столу и выбежал из кабинета.

На этом Андрей не остановился. Он взял пожелтевшие страницы очерков Бурова домой и просидел над ними весь вечер. На другой день он разложил испещренные красным карандашом страницы на столе, за которым проходила летучка, и подверг беседы председателя уничтожающему критическому разбору. Его доводы были настолько убедительными, что даже самые рьяные приверженцы председателя ничего не смогли сказать в его защиту.

Глава девятнадцатая

1

В квартире Хмелева было тихо. Сыновья Игорь и Олег ушли в школу, жена Екатерина Ивановна — на рынок. Сам Хмелев неподвижно лежал на диване. На его желтом с провалившимися щеками лице выступила черная с серебром борода. Хмелев старался забыться, ни о чем не думать, но состояние беспомощности не давало покоя. Хотелось подняться и идти на работу. Открывался съезд, готовились самые ответственные передачи, а он должен был лежать без движения и, самое главное, не закашлять. Иначе... иначе могло повториться самое страшное, и он вновь вспомнил, как в четыре часа утра проснулся от неотступного першащего кашля. Попытка свободно вздохнуть вызвала кровотечение. Кровь хлынула неожиданно. Он растерялся и едва успевал вдыхать воздух. Вспомнив о слышанном когда-то средстве, он, не будя жены, поспешил в кухню, нашел соль и, густо размешав ее в стакане воды, начал жадно пить. Кровь, еще клокотавшая где-то глубоко в горле, остановилась. Хмелев сел на табурет и, стараясь дышать как можно ровнее, время от времени пил небольшими глотками горький раствор. Он все еще был взволнован: впервые в жизни почувствовал себя так явно наедине с недугом. Никто: ни Катя, ни друзья не смогли бы помочь ему. Еще секунда — и он бы задохнулся, и кто бы ни протянул руку помощи — все было бы бесполезно: «Каждый умирает в одиночку».

Убедившись окончательно в том, что приступ утих, Хмелев снова лег в постель, и никто из домашних так и не узнал о том, что произошло с ним. Только утром Екатерина Ивановна пришла в ужас от того, как выглядел ее муж. Она закрыла его на ключ и побежала вызывать врача. Врач выписал лекарства и порекомендовал несколько дней не подниматься с постели.

Хмелев лежал и мучился своим бездействием. Он ругал себя за то, что не поберегся накануне, когда спешил на завод, чтобы посмотреть пуск автоматической линии. И вот надышался морозного воздуха до раздиравшего грудь кашля, которого не выдержали сосуды.

Лежать стало невыносимо. Хмелев поднялся и сделал несколько неуверенных шагов. В голове не прекращался назойливый шум. Несмотря на строгий запрет врача, он закурил, но сразу закашлялся и бросил папиросу. Ничего не оставалось, как снова лечь на диван и ждать вечера, когда придет навестить Широков.

Андрей пришел ровно в семь. Он старался казаться бодрым и беспечным.

— Что случилось, старина? — спросил он весело, широко улыбаясь крупным ртом. Хмелев, не любивший смаковать свои недуги, сослался на грипп и стал расспрашивать о прошедшем дне. Рассказ Андрея пришелся ему по душе: все шло как надо, и, если завтра он выйдет на работу, намеченный план будет выполнен. Закончив с новостями, сознательно умолчав при этом об обострившихся отношениях с Буровым, Андрей снова вернулся к болезни Хмелева. Он рассказал о небывалой эпидемии гриппа, о том, что количество заболевших с каждым днем росло и поэтому пришлось дважды передать по радио внеочередную беседу врача.

— Отсталая все-таки наука — медицина, —закончил Андрей и услышал в ответ возражение Хмелева:

— Ну, ну — разошелся. Попробуй разберись в человеке. Это тебе не машина. В ней любой винтик можно заменить. А тут... Я вот что тебе скажу: наука достигнет высот Марса, а человек никогда не будет разгадан до конца. Иначе людям и делать будет нечего на этом свете. Они одолеют и грипп, и рак, но тысячи других вирусов останутся загадкой для поколений. Однако все это мерихлюндия, а я смотрю, ты уже без палочки. И еще на медицину жалуешься!

— Это хирургия, а не медицина в целом.

— Ну, ладно, — добродушно сказал Хмелев. — Давай лучше поговорим о деле. Ты задумывался когда-нибудь о том, каким должен быть человек будущего?

Андрей удивленно поднял брови.

— Ну вот! Впрочем, этого пока никто не знает. Знаменательно другое. Люди хотят не только знать, но и быть такими, какими будут наши потомки. Сегодня в газете я прочел одну фразу: молодежь Новошахтинска решила соревноваться за звание бригад коммунистического труда. Мало сказано, а разговор об этом должен быть большим. Съездить бы туда! Как смотришь?..

Хмелев положил свою худую руку на плечо Андрея и повторил:

— Надо тебе, не Фролову же поручать такую, я бы сказал, высокую тему. Речь идет о воспитании людей, для которых трудолюбие и чувство коллективизма основа всей жизни.

2

На другой день ровно в девять Хмелев появился на работе. Его желтое изможденное лицо никого не удивило, потому что видеть главного редактора таким давно все привыкли. По-прежнему громким был его голос, энергичной и размашистой походка, задорно сверкали черные глаза. И работа в редакциях, казалось, шла веселее, точно, по графику, сдавались передачи, а корреспонденты и редакторы разъезжались по заводам города, ехали в командировки, созванивались по телефону.

Разобравшись с делами или, как он привык говорить, «закрутив машину», Хмелев зашел в кабинет председателя. Лицо Бурова не выразило ни удивления, ни радости. Он отпустил сидевшую против него Ткаченко, которая при появлении Хмелева оборвала себя на полуслове, поджав тонкие губы.

— Значит, отболел? — равнодушно спросил Буров, глубже усаживаясь в кресле. Его взгляд бродил где-то возле двери, прикрытой Ткаченко: видимо, он все еще обдумывал только что состоявшийся разговор.

Не вдаваясь в подробности о своем самочувствии, Леонид Петрович перешел к делу. Прежде всего он должен был согласовать поездку Широкова в Новошахтинск. С этого он и начал. Соревнование за коллективы коммунистического труда, по его глубокому убеждению, было одним из тех ярких ростков нового, о которых они должны рассказывать в первую очередь. Хмелев не сомневался, что так же воспримет важность этого события и Буров, но тот неожиданно возразил:

— Опять в Новошахтинск? Разве у нас мало других точек?

— Точек много, — спокойно ответил Хмелев, — но соревнование началось именно там.

— Не нравится мне это, — протянул Буров, без нужды перекладывая бумаги на столе. — Ясно, что Широков хочет повидаться с дружками или поесть у своей тетки блинов. Я решительно против рваческих тенденций.

— О чем речь? — не выказывая закипавшего волнения, спросил Хмелев.

Буров промолчал, только пошевеливал губами. Он снова взялся за бумаги, ставя их на ребро и укладывая ровными стопками.

— Что-то я перестаю вас понимать.

— Перестаешь понимать, потому что не прислушиваешься к мнению коллектива. Между тем, для всех ясно, что шум из-за командировок, который поднимает Широков, объясняется его стремлением побольше ухватить. За его громкими фразами скрывается отъявленный гонорарщик и рвач.

Закурив папиросу и стиснув ее зубами, Хмелев сказал:

— Честно заработанный гонорар — показатель работы журналиста. Кто не получает гонорара, тот не пишет, а кто не пишет, тот не журналист.

— Насчет честности ты брось, — запальчиво возразил Буров. — Этот разговор не для Широкова. О нем, к сожалению, сложилось мнение как о темной личности, и тут мы должны выработать общую точку зрения.

— То есть?

— Всем известно, что Широков морально неустойчив. Плюс его стремление к гонорару, плюс богемное окружение, которое он создает в редакции. Возьми эту фифочку Комлеву. Разве не ясно, что он тянет ее в корреспонденты ради своего дружка Яснова? А скандал с Фроловым! Я считаю, пришло время освободиться от Широкова. Не будет его — исчезнут причины, мешающие коллективу нормально работать.

Хмелеву очень хотелось сказать, что именно он, Буров, а не Широков, не Яснов и не Комлева, мешает коллективу, но разве изменило бы это хоть сколько-нибудь обстановку, сложившуюся в радиокомитете? Она осложнилась бы еще больше и он лишился бы возможности решать даже самые насущные вопросы. «Нет, — думал Хмелев, — узел нужно рубить одним ударом, раз и навсегда. Но поддержит ли обком?»

Он хорошо представлял себе, что подобные дела все еще решались туго, их привыкли рассматривать как склочные и по традиции недолюбливали. Они влекли за собой бесконечные расследования, проверки, во время которых одни сотрудники поддерживали руководителя, другие доказывали, что он не прав. Еще не выработалось железного правила — снимать с должности только за плохое отношение к людям, только за грубость и черствость. Нет, пока еще требовались громко звучавший «криминал», аморальный поступок либо другая скандальная история, которая кричала бы сама по себе, на всех перекрестках, и не давала возможности оставлять руководителя на посту.

Еще больше осложнялось решение вопроса, когда в конфликт вступали начальник и его заместитель. На памяти Хмелева было немало случаев, когда несработавшихся руководителей обвиняли в мелочности, интриганстве и в назидание другим смещали с постов и того, и другого. Мысль о том, что могли освободить его, не страшила. Но выиграет ли в результате коллектив, сделают ли для себя выводы те, кто слепо следовал за Буровым? Станут ли они лучше, освободятся ли от угодничества, неприязни к товарищам, от равнодушного отношения к долгу?

Хмелев привык верить в людей, понимал он и неизбежность наслоений, которые несли они с недавних времен. В начале его не оставляла надежда на то, что крупные перемены в жизни партии и страны скажутся положительно даже на Бурове. С момента его прихода на председательский пост Хмелев потратил немало усилий на то, чтобы Буров отрешился от своих недостатков. Он много раз говорил с ним по-товарищески, с глазу на глаз, выступал на собраниях, но все оказалось напрасным. Лучше Буров не становился, а теперь чувство меры окончательно изменило ему. Дальше так продолжаться не могло: сегодня страдали отдельные звенья работы, а завтра мог развалиться весь коллектив. Хмелев принял решение, но спорить с Буровым не стал. Он сказал только, что в оценке Широкова Буров ошибся, и, попросив подписать приказ о командировке, вышел из кабинета.

...К концу дня Андрей и Яснов собрались на вокзал. Хмелев пожелал им счастливого пути. Задержав руку Андрея, он с укоризной сказал:

— Значит, пожалел больного? Думал, не выдержат его нервы? Напрасно. О таких вещах надо говорить.

Андрей понял, что Леонид Петрович знал и о стычке с Фроловым, и о вконец испорченных отношениях с Буровым. Ему захотелось высказать все передуманное за эти дни, услышать мнение Хмелева, но времени оставалось в обрез. Мешал этому и ждавший в дверях Юрий. Такую же потребность испытывал, видимо, и Леонид Петрович. Он еще раз тряхнул руку Андрея и сказал:

— Поговорим, когда приедешь. А сейчас — работать, несмотря ни на что!

Закрыв дверь и вернувшись к столу, он увидел заявки редакций к перспективному плану, передачи и рукописи, которые надо было прочесть.

Рабочий день затянулся до позднего вечера. В голове, как и накануне, появился назойливый шум, в горле першило от табачного дыма. «Ничего, это пустяки, — говорил он сам себе. — А о том, как ты себя чувствуешь, — совсем не обязательно знать другим».

Глава двадцатая

1

Дробно постукивали колеса, вздрагивал вагон, под потолком слабо светил фонарь. Оставляя позади станцию, поезд набирал скорость. Все реже и все стремительнее проплывали за окном путевые огни. Стоя в тамбуре и глядя в окно, Андрей думал, до чего же одинаково начиналась у него дорога. Каждый раз, пока пассажиры хлопотливо устраивались в купе, он выходил в коридор, курил папиросу за папиросой и вглядывался в очертания уходящих далей. В такие минуты — где-то глубоко в груди затаивалась легкая грусть и одновременно появлялась окрыленность — впереди ждали новые встречи, новая, не известная ему жизнь. Но сегодня грусти не было. Вместо нее он чувствовал облегчение, подобно человеку, который после долгих дней болезни распахивает дверь опостылевшей ему комнаты и попадает в светлый, многозвучный мир.

С еще большей радостью он ехал бы теперь по южной дороге, к Тане, чтобы оставить позади каждодневные волнения и людей, которых сумел так ожесточить Буров. Но сделать это теперь он не мог, так же, как тогда, сразу после возвращения из Лесоозерска. Это было бы равносильно бегству, и кто в подобном случае мог бы поручиться, что в новом городе, на новом месте работы он вновь не столкнулся бы с таким же Буровым? Нет, он не должен трогаться с места, пока сам не увидит конца несправедливостям Бурова, он и впредь будет так же прямо разоблачать его, как в прошлый раз на летучке!

Андрей расправил плечи и бросил в щель приоткрытого окна недокуренную папиросу. Постояв еще немного в тамбуре, он повернул ручку двери и лицом к лицу столкнулся с Ясновым.

— Не спится, — сказал Юрий и нарочито громко зевнул. — Провалялся битый час — и не мог.

В его руках чиркнула спичка и тотчас погасла, задутая ветром.

— Вот так и счастье, — глубокомысленно проговорил он, — не успеет засветиться, как тут же гаснет.

— Ого! — удивился Андрей. — То речь не мальчика, а мужа.

Он взял коробок и сразу же поднес пламя, трепетавшее в крепких широких ладонях.

— Вот так надо держать счастье, обеими руками.

Не успел он закончить фразу, как бросил догоревшую спичку.

— Не получается и двумя, — ухмыльнулся Юрий.

— Еще получится! — уверенно сказал Андрей и спросил, почему это вдруг Яснов расфилософствовался о счастье. Он знал о том, что жизнь Юрия и Зои не ладилась. Доходили слухи даже о том, что она ушла к Каретникову. Но жизнь с Зоей Яснов никогда не считал счастьем.

Андрей еще раз повторил свой вопрос, однако Юрий продолжал молчать и жадно курил, глядя в окно. Потом он повернулся к Широкову:

— Оля Комлева для меня больше, чем друг.

Юрий смолк и, попросив еще папиросу, тихо заверил Андрея, что только с ним он мог говорить об Оле. И тут, заметно волнуясь и сбиваясь, спросил о самом главном, что мучило его уже много дней, как бы поступил Андрей Широков, если бы очень любил женщину, а у нее был ребенок.

Наступила пауза, никем не прерываемая — только колеса неистово отбивали свой ритм да гудок электровоза настойчиво просил дорогу у черного мрака ночи.

— Ты знаешь, Юра, — ответил наконец Андрей, — когда очень любят, об этом не спрашивают. Не торопись искать ответа. Он придет сам.

Глава двадцать первая

1

Новошахтинск казался опустевшим, заброшенным. Там, где летом проходили прямые ленты асфальтированных дорог, теперь белела снежная равнина, размежеванная петляющими тропками. Вместо молодо зеленевших липовых аллей в придорожных сугробах, словно вешки, торчали голые хрупкие стволы. И само здание комбината шахты, двухэтажные дома поселка вросли в снег, потеряли свою величественность и стройность.

Андрей шел проторенной тропкой, которая вела к комбинату «Четвертой комсомольской». Где-то под застывшей, заснеженной землей люди рубили уголь, гнали грохочущие поезда. Семилетка, принятая съездом, началась, и бой за нее шел повсюду, даже там, в недрах земли.

Неподалеку от здания комбината алел щит доски показателей. Под рубрикой «За звание коммунистических...» Андрей отыскал фамилию Уржумова. Его бригада работала лучше других, но не достигла цифр, проставленных в графе «Обязательства». «И все-таки, — подумал Андрей, — скорее всего придется писать об этой бригаде». Он поднялся на второй этаж и открыл дверь комитета комсомола.

Комната была переполнена. Люди спорили, перебивали друг друга, доказывали свою правоту. Громче всех говорила рослая смуглая девушка, которая стояла за секретарским столом.

— Вы не думайте, что коммунистическим бригадам будут создаваться тепличные условия! У нас шахта.

— Я не об особых условиях, —— перебил ее широкобровый юноша, в котором Андрей сразу узнал Олега Уржумова. Он сверкнул большими черными глазами и показал рукой на ребят, одетых в брезентовые спецовки. — Я требую нормальных условий для работы. Черт с ним, тонкий пласт, а крепеж? Разве леса не стало? Самых обыкновенных условий не создано, а потом будут спрашивать выполнение обязательств.

— И будем! — упрямо выкрикнула девушка.

—— Что будем? Сначала мы сами с себя спросим. Обязательства-то наши, — успокаиваясь, сказал Уржумов. — Но все-таки комитет должен вмешаться, помочь.

— Ну вот, это другое дело, а то черта вспоминаешь — это тоже не к лицу коммунистической бригаде.

Девушка заметила, наконец, стоявшего в дверях Андрея. Лица ребят повернулись к Широкову. Он снял перчатки и начал знакомиться. Руку Уржумова тряс дольше всех:

— Опять свиделись! Можно поздравить с новым почином?

— Можно-то можно, только пока не все гладко.

Шахтеры начали расходиться. В комнате остались Широков, Уржумов и Елена Мальцева, комсомольский секретарь. Андрей объяснил цель приезда, и Мальцева растерянно заметила: не рано ли писать о новом соревновании, его результаты только впереди и очень много неясного.

— Насчет неясностей поговорим особо, — Андрей широко улыбнулся. — Попробуем вместе придавать определенность новому движению. Я напишу о вашем опыте, люди услышат, внесут поправки, дополнят, расскажут о себе. Важно само стремление молодежи становиться лучше и приносить больше пользы.

2

Весь следующий день Широков и Яснов провели в шахте. Сделали не так уж много, а устали — словно перекололи не одну поленницу дров. После душа, принятого в шахтерской бане, обоих разморило окончательно.

— Намотало до чертиков, — отдувался Яснов. — Придем в гостиницу — завалюсь спать. — Об этом же мечтал и Андрей, но после того, как они прошли по морозному воздуху, поступили иначе: Юрий ушел в клуб сразиться в шахматы, а Андрей пригласил к себе Уржумова посидеть часок-другой, поговорить.

...Мягко гудел басок Олега Уржумова. Труд шахтеров раскрывался в его рассказе во многих неожиданных подробностях, как будто не два года работал он под землей, а долгую жизнь.

И Андрей понял: шахтеры — народ особенный, спаянный взаимной выручкой и помощью. Что бы там ни было, а над головой — всегда многотонная толща земли. И существовала такая штука — горный удар. Ходило, правда, среди горняков поверие, что земля жалела человека, чувствовала его, а стоило отойти шагов на десять — обрушивалась каменной глыбой — только пыль столбом. Редко, но бывало и так...

По многокилометровой выработанной штольне шли шахтеры в забой, острили кто как мог, частушки соленые пели, не раз присаживались отдохнуть. Уржумов не любил останавливаться на полдороге, шел широким шагом да еще поторапливался, как будто чувствовал, что надо скорее прийти к пласту... Свернув в узкий боковой проход, он сразу наткнулся на зловещую завесу.

«Газ... — мелькнуло в голове. — Обыкновенный газ, застоявшийся после отпалки. А там, в глубине забоя, его друг Игорь Ланков!» Кинулся в ядовитый туман. Услышал стон. Луч лампы высветил двух шахтеров, привалившихся к земляной стене.

— Марш отсюда! Не спать! — закричал Уржумов.

Но горняки, сделав попытку подняться, беспомощно свалились на землю. По лицу одного из них от обидного бессилия стекали слезы.

Уржумов схватил под мышки одного. Вытащил на свежую струю воздуха. Потом выволок другого — и снова в забой. В самой глубине его наткнулся на безжизненно лежавшего Ланкова.

— Игорек, проснись!..

Ланков не двигался, припал к земле, вытянул вперед скрюченные руки. Уржумов взвалил друга на плечи, покачнулся и пошел через газовый заслон. Едва переставляя ноги, выбрался к главному штреку. Подоспевшие сюда шахтеры подхватили Ланкова на руки. Кто-то сбросил куртку, подложил под голову, кто-то побежал звонить горноспасателям. Уржумов глядел, как скрещиваются на груди Ланкова его обмякшие, безвольные руки, и приговаривал сквозь слезы:

— Игорек, друг, проснись! Ведь мы с тобой сегодня на танцы собирались. Игорек...

Старый усатый шахтер проворчал:

— Оттанцевался твой Игорек, неча было в пекло лезть — никто не подгонял.

И тогда Уржумов растолкал горняков, склонившихся над товарищем, и принялся неистово откачивать сам... Через час Ланков шумно вздохнул и открыл глаза.

— Игорек, на танцы пойдем?..

— Пойдем, — как будто с ним ничего не случилось, ответил Ланков...

— Представляете? — обратился Уржумов к Андрею. — Так и сказал — пойдем! А потом сник. Голову повесил, ногами еле перебирает. Так и вели его под руки до самого подъема...

— Как же тут можно без товарищества? — спросил Уржумов и сам ответил: — В нашем деле нельзя. Да и в любом, наверное.

На письменном столе настойчиво зазвонил телефон.

«Междугородная!» Андрей снял трубку и через некоторое время услышал голос Мальгина. Торопливо и сбивчиво пересказывал он распоряжение Бурова о немедленном выезде из Новошахтинска. Передача, которую готовил Андрей, была включена в план. Председатель успел наобещать в обкоме, что она состоится через два дня. К тому же нужны операторы. Виктор Громов остался один на весь комитет...

— В общем, — заканчивал Мальгин, — срок командировки сокращен. Велено воспринимать как приказ. Андрей вскипел. Ему никак нельзя было покидать Новошахтинск сейчас. Он еще не побывал в штреках, о которых только что рассказывал Уржумов, не разобрался в людях, в обстановке. Весь следующий день он должен был провести вместе с рабочими, под землей, чтобы хоть немного представить себе их труд и заботы. Иначе он ничего не смог бы написать, кроме общих фраз, которыми и без того были наводнены передачи областного радио. Обо всем этом он хотел рассказать Хмелеву, убедить его и поэтому попросил Мальгина позвать к телефону главного редактора. Но Мальгин не советовал спорить с начальством. По его мнению, лучше было немедленно выезжать и ограничиться тем материалом, которым располагал Андрей. Не мог он и позвать Хмелева. Он слег в больницу. Обязанности главного редактора исполнял Фролов.

3

Из Новошахтинска Андрей выехал через два дня. Он все-таки пренебрег распоряжением Бурова, которое ему показалось явно безрассудным. Единственное, что он сделал после разговора с Мальгиным — отпустил оператора Яснова. В конце концов он мог обойтись и без него. Андрей не жалел о том, что задержался в Новошахтинске. Но и теперь, когда сидел у вагонного столика и перелистывал густо исписанные страницы блокнота, он еще не представлял себе достаточно ясно, как построит рассказ на эту необычную и сложную тему. Ребята только вступали в жизнь и хотели вернее пройти по ее дорогам. Вот почему им не было безразлично то, как лучше и правильнее жить, они вместе искали ответ на этот вопрос. Искал его и Андрей.

Из размышлений вывела резкая остановка поезда. В наступившей тишине послышались женский смех и гудение приятного баритона. Он напевал неизвестную Андрею арию и каждый раз срывался на высоких нотах. Следом раздавался новый взрыв смеха и звон стаканов.

Андрей закрыл блокнот, засунул его в карман и вышел в коридор. Закурил. За окном тускло светились фонари.

Поезд дернулся, дверь соседнего купе откатилась. Голоса веселой компании зазвучали громче. В коридор нетвердой походкой вышла ярко накрашенная блондинка. Андрей узнал хористку Людочку.

— О! Андрюша? Какими судьбами? — Она откинула голову, прищурила глаза, манерно держа в прямых пальцах сигарету.

— Из командировки. Здравствуйте, Людочка.

— А мы из гастрольной поездки. Да, вы ведь, конечно, знакомы — со мной едут Василий Васильевич Каретников и Зоя. Вы ее тоже знаете? Она, кажется, была замужем за вашим техником... Ну вот, возвращаемся домой. Дали уйму концертов. Хорошо заработали. И вообще, была веселая поездка. Жаль, молодожены еще не сдружились. Кокетничают друг перед другом, а больше того, перед другими; любятся и грызутся. Смешно! Такая нынче любовь!.. А как вы? Не женились? И правильно, это слишком прозаично. — Людочка несколько отклонилась назад, посмотрела на Андрея из-под опущенных ресниц, протянула: —Возмужа-а-л! Поверьте, вы стали неотразимым мужчиной. А прошло не так много времени. Впрочем... уже порядочно. Ведь после Жекиных именин мы не встречались?

— Как поживает Жека? — спросил Андрей.

— Жека, кажется, уехала к родным, на юг, а Рину выселили из города. Да, да — за шумный образ жизни.

— А как мальчик?

— Сашок? Он только выиграл. Говорят, бабушки до смешного влюбляются в малышей.

То ли молчание Андрея, то ли хмурое выражение его лица смутили Людочку, но она почувствовала, что ей оставаться здесь дольше не имело смысла.

Людочка пригласила Андрея присоединиться к ее компании и прыгающей походкой, покачиваясь, пошла по коридору в дальний конец вагона.

Глава двадцать вторая

1

Передаче о новошахтинских горняках прозвучать не довелось. Первое, что увидел Андрей Широков, придя в радиокомитет, — это приказ о его увольнении. Формулировка была короткой: «За грубые нарушения трудовой и производственной дисциплины». Стоявшие у доски приказов Роза Ивановна, Ткаченко и Мальгин, заметив Андрея, холодно поздоровались с ним и разошлись по своим комнатам. Помедлив немного, Андрей решил сразу же объясниться с Буровым. Он быстро подошел к его кабинету, рванул дверь, но она оказалась закрытой. Выглянувшая из соседней комнаты секретарь Света участливо сказала, что Тихон Александрович ушел на сессию областного Совета.

Все еще не веря словам приказа, Андрей выбежал на улицу и с непокрытой головой прошел до угла Молодежного проспекта. Только тут, когда в лицо ударил обжигающий ветер, он глубоко натянул шапку и медленно побрел по запорошенной аллее. Увидев погрузившуюся в снег скамью, он сел и запрокинул голову. Мутное небо, переплетенное тонкими ветками старой липы, напомнило о далеком летнем дне, когда под натиском буйного ветра беспомощно кружили еще живые зеленые листья. Тогда он говорил с Жекой от имени общества, ощущая за собой силу коллектива. А теперь кто скажет ему доброе слово и сможет ли он сказать это слово другим? И кто он сам? Просто человек, Андрей Широков? Он не мог представить себя без коллектива, когда не ощущаешь никакой ответственности ни за какое дело, не знаешь, кто ты и для чего живешь, когда чувствуешь себя никому не нужным. Он должен был вернуться к любимому делу, без которого не представлялась жизнь. Должен, но как? Буров, которого он ни во что не ставил, оказался сильнее его. Он выбросил его за дверь. Буров сумел настроить против него членов партийного бюро и, конечно, согласовал где следовало вопрос об увольнении. Знал ли об этом Кравчук? Ведь кто-то должен был одобрить решение Бурова. И если с ним согласились, значит, теперь нужно было кого-то разубеждать, доказывать несостоятельность доводов председателя. Мысль об этом рождала растерянность. Андрей понял, что не умел защищать себя — гораздо легче было делать это по отношению к другим — и не хотел выступать в роли жалобщика. Нужен был другой выход, и нужен был совет надежного, бескорыстного друга. Андрей вспомнил о Хмелеве, но болезнь загнала его в больницу. Никто не знал, когда он выберется оттуда.

Мимо скамьи, на которой сидел Андрей, шли люди. Их становилось все больше — кончился рабочий день. До слуха доносились обрывки фраз. Прохожие говорили о служебных делах, спорили, шутили. Почувствовав неловкость за то, что он безучастно сидел на заброшенной скамье, Андрей встал и пошел вверх по аллее.

Теперь, когда он был в общем потоке людей, — все могли думать, что он тоже закончил работу и тоже возвращался домой. Но это успокоение было ложным. Мысль о том, что он оказался не у дел и не имел теперь никакого отношения к труду людей, настойчиво сверлила мозг. Хотелось напиться, чтоб заглушить ее. Он зашел в кафе-автомат, опустил монету и залпом выпил стакан вина. Другой монеты не нашлось, и он пошел к разменной кассе. Тут-то и встретил его Иван Васильевич Плотников.

— Привет, дружище! Какими судьбами?

Зашумевшее в голове вино придало бодрость, и Андрей развязно ответил:

— Охота напиться. Угощаю!

— Нет, нет, постой, — перебил Плотников, сдвинув брови, отчего его моложавое лицо не стало строже.

— Ты вроде был непьющим. Идем-ка на воздух.

Плотников крепко сжал локоть Андрея. Протиснувшись через толпу подвыпивших людей, они оказались на морозной сумеречной улице.

— Закуривай, — предложил Плотников, распечатывая только что купленную пачку. — Рассказывай, что стряслось?

Не дождавшись ответа, он снова подхватил Андрея под руку, и они пошли вдоль ярко освещенных рекламных окон по скрипевшему под ногами снегу. Андрей смотрел на сверкавшие кристаллики и умиленно слушал дружелюбный говор Ивана Васильевича. Водка — для слабых, говорил он, для тех, кто опустился и проявил несостоятельность в выполнении своего долга. Андрей же был замечательным парнем, с запасом молодых сил, способным работником. Никто не мог бы сказать, что он никчемный и что его надо отодвинуть куда-нибудь подальше!

Андрей усмехнулся и возразил:

— Уже сказали...

— Какой идиот? — возмутился Плотников.

— Идиот не идиот, а факт.

Он рассказал о событиях последних дней и о том, к чему они привели. Плотников обхватил рукой Андрея и заговорил с такой же бодрой уверенностью:

— Плюнь! Будь выше. Не распускайся. Время покажет, что ты прав. Не пропал же я. Работаю. Не тот размах, но мне на старости лет ладно. О комитете не жалей. Я и не вспоминаю об этом болоте. От дерьма подальше — меньше воняет. Считай, что все у тебя позади. Я понимаю, что это такое. Не страшно, когда ругают, страшно — когда будут ругать. Не страшно, когда бьют, страшно — когда будут бить. У нас исключено и то и другое. Ни склок, ни сплетен. И писать можно, даже брошюры. Ты подумай и приходи. Для такого, как ты, место найдется всегда.

Когда они расставались, Андрей соглашался с Плотниковым и даже обещал назавтра прийти к нему. Некоторое время ему думалось, что Иван Васильевич прав — одним разом кончились для него ненужные волнения. Но чем дальше он шел по улицам, чем напряженнее спорил с собой, тем настойчивее возникали одни и те же мысли, подобно настораживающим надписям на табло: «Должна ли торжествовать несправедливость?», «Может ли он отступить?», «Имеет ли право работать с меньшей отдачей?..» Нет, он не мог сворачивать с пути. Водка — для слабых, но не слабость ли проявил сам Плотников?..

2

Андрей проснулся поздно. Сон не освежил его. Чувствовалась разбитость, мозг работал лениво, мысли обрывались. Все они сводились к одному: он не работал!

В доме стояла тишина. Через приоткрытую дверь слышалось тиканье стенных часов. Они торопливо отсчитывали бег времени. Оно шло впустую. Впустую, как жил этот черный кот Васька, протиснувшийся в комнату через щель. Кот не понимал бега времени и поэтому благодушествовал. Он потерся шелковистым боком о дверь, потянулся и сел, уставив на Андрея малахитовые кругляшки глаз. Кот долго смотрел на Андрея, пока не припал к полу и не прыгнул на диван. Почти одновременно Андрей поднялся с дивана, оставив обескураженного кота с едва начатой и уже утихавшей песней, с выгнутой в дугу спиной и слегка шевелившимся хвостом.

В трусиках и майке Андрей прошел по всем комнатам и снова вернулся к себе. Кот по-прежнему сидел на диване и старательно вымывал лапой морду. Заметив Андрея, он попридержал лапу в воздухе, посмотрел внимательным взглядом и попробовал снова завести свою мурлыкающую песню. Но Андрей, любивший кота, и на этот раз не удостоил его своей ласки. Он выдернул из-под него одеяло и простыни, сложил их и пошел мыться.

Скоро они встретились опять. Стоило Андрею сесть в кресло, как кот перекочевал к нему на колени. Андрей закурил и, обдав кота струей дыма, заставил его отступить. Кот занял прежнюю позицию на диване. Он лежал, поджав лапы и хмуря усатую морду. Изредка приоткрывая глаза, он все еще надеялся на милость хозяина.

Чтобы не видеть надоевшего за это утро кота, Андрей закрыл глаза. Он сидел неподвижно. Часы однотонно отстукивали ритм. Удары становились все отчетливее и напряженнее. Андрею казалось — вот-вот прозвучит последнее тик-так, и время остановится. Он встал и быстро зашагал по комнате. Потом хлопнул дверью и почти бегом спустился по лестнице. Почту уже принесли. Газеты его не интересовали. Выработанная годами привычка следить за событиями дня исчезла. Он быстро перебирал газеты, надеясь найти среди них ответное письмо Жизнёвой. Он ждал его все эти дни. Письмо пришло. Знакомый сиреневый конверт, знакомый прямой почерк.

Бросив газеты на стол, Андрей оторвал кромку конверта. Перед глазами побежали торопливо написанные строчки. Он не читал, они сами звучали знакомым до малейших интонаций голосом. Письмо напоминало присланные ранее: та же вера в их встречу. И все-таки это письмо чем-то отличалось. Перечитав его несколько раз, Андрей понял, наконец, что не было в нем прежнего задора. Голос Жизнёвой словно устал. Не обычным было и упоминание о Георгии, о его тяжелой болезни и невыносимом характере, который проявила эта болезнь. О муже Татьяна Васильевна не писала никогда и тем более никогда его не осуждала. Несмотря ни на что, она по-прежнему ждала Андрея — просто увидеться, просто поговорить. Этого же хотел он — увидеться, хотя бы на час, на минуту... Тик-так, — отстукивали часы, — тик—так... Время бежало вперед. Оно не угасило чувство. Но расстояние страшнее времени — как ни старался Андрей представить себе лицо Тани и удержать его перед мысленным взором хотя бы на мгновение — черты расплывались. Тик-так, тик-так... Кот лежал на коленях и усыплял своей сочной мурлыкающей песней. Наконец Андрей увидел его, бережно взял на руки и перенес на диван. Оставаться в комнате он больше не мог.

...В коридоре у телефонного аппарата, который блестел своей мертвой чернотой и был способен соединить с тысячей людей, делавших теперь тысячу дел, Андрей долго стоял в нерешительности. Рука непроизвольно набрала номер Кедриной. Александра Павловна была единственным членом бюро, имевшим самостоятельное мнение. Никто не мог ее заставить изменить точку зрения, которой придерживалась она.

Кедрина узнала голос Андрея. Да, она работала, крутилась как белка в колесе. Но почему не заходил он? Неужели свыкся со своим положением? Все случившееся она считала ужасной чепухой, которая должна, наконец, чем-то разрешиться. Не следовало забывать, что он продолжал состоять на учете в парторганизации... Андрей сказал, что поэтому он и позвонил. Его интересовал день предстоящего собрания.

— Вот это другое дело, — одобрительно заговорила Александра Павловна. Хмелев тоже хотел вырваться из больницы, во что бы то ни стало. Он звонил ей и возмущался увольнением Широкова.

С каждым новым словом Александры Павловны в Андрее крепла уверенность в своей правоте. Ему стало радостно от того, что он не один. Он обещал зайти к Александре Павловне в ближайший день. Но сначала к Хмелеву. Если уж он рвался из больницы, то говорить-то с ним было можно, обо всем! Он вбежал в комнату и стал быстро одеваться.

3

Какой бы ни была образцовой больница — вестибюль ее всегда придавлен тоскливой тишиной. Не помогают тут ни фикусы и пальмы в пузатых кадушках, ни массивные диваны — они не вносят ни тепла, ни света... Но вот появился Хмелев. Он быстро спускался по лестнице — смуглый, в длинном халате, как турецкий паша. Андрей увидел его улыбавшиеся глаза, и вестибюль словно повеселел.

Хмелев протянул руку, усадил Андрея под развесистым фикусом.

— Привет, орел! Слыхал, слыхал... Ну и что думаешь делать?

— Драться насмерть, — улыбаясь ответил Андрей.

— Молодец! А как?

— На ближайшем собрании разнесу его в дым. Думаю, все поймут, чем он дышит.

— Опять молодец, только не считай Бурова круглым дураком. В чем-чем, а в интригах он — гений.

— Скажу и об этом.

— А если он обвинит тебя во всех смертных грехах? Как тогда?

— Кто ему поверит?

— Уже верят. Перед тем, как угодить в сей храм, я побывал у Кравчука. Вопрос поставил ребром, но и он забил мне ряд гвоздей. А их ведь надо вытаскивать, каждый по отдельности. Вовремя не вытащишь — могут колеса спустить. Иди потом узнавай, что за гвоздь и кто тебе его подставил.

— Что же все-таки сказал Кравчук?

— Сказал — будем слушать на бюро.

— Давно пора!

— Пора, но это не фунт изюму. Тут все зависит от того, как разберутся, кто будет готовить вопрос и кто докладывать.

— Бюро все равно поддержит.

— Это факт, но тут не должно быть полумеры. Бурова надо снимать. Как властолюбивого самодура, бездельника и склочника, как, наконец, бездарную личность. Просто нахлобучка — не решение вопроса. Еще больше наломает дров.

— Его должны освободить, — уверенно сказал Андрей.

— Его должны, а вот тебя уже освободили. — Хмелев по-доброму усмехнулся. — Ничего, ничего. Борьба без жертв не бывает. Главное — не дрейфь!

— Мне-то что, а вот ты?..

— Я тоже не из трусливого десятка. В партию вступал на передовой и, как видишь, — жив. Одно обидно: там было ясно, где враги, а где друзья. Бей больше числом, и вся задача. А тут... Нет, видно, никогда я не пойму таких людей. Простой истины не возьмут в толк — все мы и живем-то ради великого братства людей. Ведь не за горами время, когда не будет самой основы для появления так называемых отрицательных личностей. Понимаешь? Тогда не услышишь на каждом шагу: этот человек — душа, а этот — дрянь. Будут просто — люди...

— Это верно.

— Еще бы!

— Папиросы есть? — неожиданно спросил Хмелев.

Андрей протянул пачку.

Оглянувшись по сторонам, Леонид Петрович закурил и сделал несколько глубоких затяжек.

— А сегодня, пожалуйста, воюй, доказывай свою правоту, в драке обеспечивай человеческую жизнь. На собрании я буду. Мнение коллектива перед бюро — важное, дело. Но и ты не будь благодушным. На что такой человек, как Кравчук, и то кое в чем усомнился. Знаю, говорит, Широкова, хороший парень, но почему к нему без конца худая слава липнет? Мне-то понятно: ты и думать ни о чем не думаешь, крутишься с передачами, а другие в это время тебе славу создают. Не зря говорится: добрая слава у порога лежит, а худая — по дорожке бежит.

— О чем опять? — поинтересовался Андрей.

— О чем? Неужели не ясно?

— А все-таки?

— Обо всем помаленьку. Приписали тебе распутную жизнь. На эту удочку всегда клюет. Бессонову — хлебом не корми, только подавай скандалиус грандиозус. Ладно, что эта история была мне известна.

— С очерком о Жеке?

— И с очерком, и с тем, как на работу ее устраивал. Кстати, где она?

— Насколько мне известно, живет с родными. Работает. А что Кравчук?

— Обещал быть на собрании. Я его понимаю: тут, не выслушав народ, концов не распутаешь. В общем, не будем гадать. Уж коли заварилась такая каша, надо ее честно расхлебывать.

Глава двадцать третья

1

Зимние месяцы пролетели, как один день. Наступила поздняя уральская весна. На центральных улицах го рода обнажился асфальт, обсохли крыши. В полдень, когда пригревало солнце, казалось, что пришло лето, только голые, еще не зазеленевшие деревья и по- весеннему легкий воздух выдавали истинное время года. А на окраинах единоборство сил природы ожесточенно продолжалось. Почерневшие от дыма снежные сугробы цепко припали к обочинам дорог, ощетинились сверкавшим на солнце панцирем во дворах и скверах, острые копья сосулек угрожающе нацелились в мутные лунки, образованные капелью. Неугомонные ручьи, ободренные все выше подымавшимся солнцем, яростно подтачивали последние оплоты зимы. С торжествующим звоном выносились они из подворотен, пробивали дорогу в обледеневшем снегу и, вливаясь в общий бурливый поток, ликовали победу. Единоборство шло и в воздухе. Зябкая сырость, подымавшаяся от земли, проникали в теплые, сухие потоки, наполняя воздух легким запахом весны.

Андрей стоял возле дома и помогалребятишкам пропускать через «Ниагарский» водопад скоростные корабли. Трость с медным наконечником пришлась кстати. Килевые и плоскодонные лодчонки извлекались из самых опасных водоворотов и снова продолжали путь. С наступлением весенней погоды нога начала ныть и отекать. Пришлось снова вооружиться тростью. Особенно тяжело было подниматься по лестнице. На каждую ступеньку больную ногу приходилось подтаскивать, опираясь на палку.

Увидев Андрея, Федор Митрофанович Кондратов сказал:

— И это называется культурный молодой человек! Да тебе немедленно надо ложиться в больницу или ехать на курорт. Сколько можно говорить? Останешься без ноги!

— Не останусь! — храбрился Андрей, вытирая со лба пот и тяжело переводя дух.

Федор Митрофанович стоял перед Андреем в прихожей подбоченясь и буравил его сердитым взглядом.

— Не я буду Федор Кондратов, — наконец сказал он, — если нынче же не отправлю тебя на курорт. Андрей улыбнулся, сел на стул и почувствовал полное облегчение: нога как будто и не болела. Сел и Кондратов. Оба, не сговариваясь, закурили.

— Ну как, решено?

— Куда я поеду? Путевку достать не так просто.

— А ты без путевки. Снимешь комнату, лечение купишь.

С доводами Кондратова Андрей был согласен. Ему и самому было ясно, что лечиться надо. Все складывалось так, что давнее стремление поехать на юг могло, наконец, осуществиться. Удерживала привычка к трудовому ритму редакции, постоянная забота о передачах, которые должны были день за днем выходить в эфир. После заседания бюро обкома работы прибавилось. Нужно было устранять недостатки и помогать Хмелеву, который и без того вынес на своих плечах нечеловеческую нагрузку. Последние месяцы ему пришлось не только одному руководить радиовещанием, но и противостоять бесконечным нападкам Бурова. Андрей вспомнил разгромную речь Хмелева на собрании. Она убедила не только Кравчука. Розе Ивановне и Ткаченко осталось лишь согласиться с критикой Хмелева и признать свои ошибки. На состоявшемся позже заседании бюро обкома они уже сами изобличали Бурова как бездельника и интригана. Напрасно Буров силился опровергнуть единое мнение всех коммунистов. «Широков и Хмелев — гонорарщики», — выкрикивал он. «Сколько же они зарабатывали? — спокойно спрашивал секретарь обкома Николай Иванович. — «По тысяче рублей в месяц? «Да вы — жалкий тряпичник, Буров!» «Широков морально разложился!» — гремело новое обвинение, и Николай Иванович обращался к присутствовавшим на бюро коммунистам: «Товарищи, кто может подтвердить эти слова? Есть подобные факты?» Все молчали — фактов ни у кого не было. «В чем же дело, товарищ Буров?» — удивленно спрашивал Николай Иванович и снова делал вывод: «Вы превратились в затрапезного обывателя, не научились работать с людьми, оторвались от коллектива. Разве таким должен быть облик руководителя? Я считаю, — обращался он уже к членам бюро, — Буров не может оставаться во главе учреждения. Он проявил полную неспособность работать! Какое примем решение?..» И тут вскочил Буров. Он вцепился руками в зеленое сукно стола и, не попросив слова, заговорил сбивчиво, глотая окончания фраз, торопясь сказать как можно больше, пока его не оборвут. Он понял свои ошибки, сделал необходимые выводы, теперь ему все было ясно, и он практическими делами искупит свою вину. Но все было ясно и членам бюро. Бурова сняли. С тех пор прошел почти месяц, но все подробности этого бурного заседания отчетливо врезались в память Андрея. Не помнил он только своего собственного выступления, хотя, по словам Хмелева, говорил убедительно, и его с вниманием слушали члены бюро. «Как видишь, правда взяла свое», — сказал Леонид Петрович, когда они вместе возвращались из обкома.

В тот вечер Андрей не решился сказать Хмелеву о самом главном, не решился и в последующие дни, но мысль об отъезде на юг приходила все чаще. И вот сегодня об этом заговорил Кондратов. Федор Митрофанович поднялся из-за стола и сказал:

— Будет время поразмыслить и о личных делах. Нельзя без конца мотать себе душу. Пойми, наконец, что счастье складывается не из одной работы. Или незаменимым себя считаешь? Все недосуг! А времечко-то бежит. Оно за нами да перед нами, а при нас его нет.

Разговору помешала Аля. Она вошла бесшумно, в пушистых войлочных туфлях и пестром фланелевом халате. Федор Митрофанович покосился на дочь, пережидая, когда она уйдет, но Аля не торопилась. Ни на кого не глядя и напевая про себя веселый мотив, она легко переступала по комнате, расставляя по своим местам стулья и смахивая с них невидимую пыль. В форточку, которую открыла она легким взмахом руки, врывался весенний воздух, весело трепал занавеску и теснил синюю толщу табачного дыма. А руки Али уже мелькали на комоде, мимолетно касаясь каждой фотографии, каждой фарфоровой безделушки, и они засверкали стеклом рамок и полировкой, словно освежились дождем. Внезапно руки переметнулись к столу. Андрей увидел тонкие белые пальцы, которые тотчас исчезли вместе с пепельницей, переполненной окурками. Вскоре пепельница возвратилась на прежнее место, сверкая бронзой и росинками водопроводной воды. Аля ушла, и мелодия, которую она напевала, зазвучала громко, весело и беззаботно. Она доносилась из комнаты Андрея вместе с глухим стуком передвигаемых вещей.

— И чего она расходилась, — нарушил молчание Кондратов, — вроде бы убирали с утра. — Помедлив немного, словно жалея пачкать вымытую пепельницу, он притушил в ней папиросу.

— Вот так, Андрей Игнатьевич, поезжай! Встряхнешься, подлечишься, а там видно будет. Что ни делается — все к лучшему.

2

На следующий день Андрей подал заявление об отпуске, которое Хмелев подписал не раздумывая.

— Если бы не подал сегодня, завтра выгнал бы сам. И чтобы больше не хромать!

Дела пришлось сдавать Петру Петровичу Мальгину.

— Ну как, Петр Петрович, напишем акт? — с напускной серьезностью спросил Андрей.

— Что вы, Андрей Игнатьевич! К чему формальности? Он навалился грудью на стол Андрея и преданно смотрел ему в глаза. — Наверное, совсем замучились? Уж вы там не спешите, лечитесь по всем правилам.

Забота Петра Петровича не тронула Андрея, но и не вызвала раздражения. Он хорошо понимал, что должен был испытывать теперь Мальгин. Ему хотелось одного — чтобы он понял, как надо идти по жизни, и не кривил душой.

— Буду лечиться, — сказал Андрей, — а ты не сдавай позиций.

— Не беспокойтесь! — округляя глаза, заговорил Мальгин. — Разобьюсь в лепешку, а позиций не сдам.

— Разбиваться не надо, — говорил Андрей, выкладывая из ящиков рукописи, — но работай с перспективой. Когда есть портфель, можно думать о качестве. Видишь, какие у нас запасы? — спросил он, подвигая Мальгину стопу передач. — Держись на таком уровне.

— Только так, Андрей Игнатьевич! А вы надолго?

— Трудно сказать...

— По путевке?

— Дикарем.

— Как же! — размахивая руками, завозмущался Мальгин. — Вам-то полагалось бы. И травма производственная и редакция — ведущая! А как с деньжатами? Может, одолжить? Я раздобуду...

— Обойдусь...

— Но все-таки, — настаивал Мальгин.

— Обойдусь, — повторил Андрей и, опираясь на трость, встал, протягивая руку.

Расчувствовавшийся Мальгин выпрямился и крепкими мясистыми ладонями сжал руку Андрея.

— Будем ждать, Андрей Игнатьевич! Уж очень с вами легко работать. Берите от медицины и от южного солнца все, что можно! Когда поезд?

— В двенадцать двадцать.

— Обязательно приду!

Андрей остановился и твердо сказал:

— Люблю уезжать один.

Глава двадцать четвертая

1

В любое время года хороша Москва. И в дождливый октябрь, когда радуги неона ломаются в черном асфальте. И в июле, когда далекие облачка парят над шпилями высотных зданий. И январским морозным днем, когда даже нескончаемый поток машин не в силах растопить пушистый настил снежинок. Но лучше всего этот город в мае, в ранние утренние часы, когда воздух легок и прозрачен, а на стенах зданий теплится бледно-розовый отсвет зари.

Именно таким утром приехал в Москву Андрей Широков. С неизменным походным чемоданом он вышел на привокзальную площадь и взволнованно окинул взглядом сверкавшие на солнце машины, бежавшие вдалеке троллейбусы и трамваи, первых цветочниц, которые уже толпились на пятачке возле фонарных столбов.

Симферопольский поезд уходил вечером, и Андрей мог вдоволь побродить по Москве. Миновав Красные ворота, он вышел на узкую и бойкую улицу Кирова. Все привлекало его внимание — каждая вывеска, каждая витрина, даже чистильщики ботинок — эти невесть как прижившиеся в Москве усатые, горластые люди.

На глаза попадались афиши театров, цирка, филармонии. На одной из них он неожиданно встретил имя Ирины Сахаровой. Афиша извещала о прощальном концерте фортепианной музыки, и это удивило Андрея. Уж не уезжает ли она из Москвы, а может быть, была нездорова?

Узнав в киоске Горсправки адрес, Андрей сел в такси и поехал на Котельническую набережную.

Машина остановилась у массивного двенадцатиэтажного дома. Бесшумный лифт поднял Андрея на девятый этаж, на прохладную паркетную площадку. На одной из дверей он увидел бронзовую гравированную пластинку «Профессор Э. И. Сперанский» и, не раздумывая долго, позвонил.

С равным волнением ждал он встречи с Ириной или с профессором, но к двери никто не подходил. Отчаявшись, он несколько раз стукнул в дверь кулаком. Скрипнула дверь противоположной квартиры, и маленькая старушка, выглянув поверх надверной цепочки, удивленно спросила:

— К чему стучать, молодой человек? Если не открывают, значит, никого нет дома.

— Возможно, — в тон ей ответил Андрей.

— Уверяю вас...

И он начал медленно спускаться по лестнице. С каждым новым поворотом казалось, что вот-вот встретится Ирина, что она где-то здесь, недалеко, может быть, этажом ниже идет навстречу ему. Однако одни лестничные марши сменялись другими, но никто не поднимался по ним, дом как будто вымер, даже кабина лифта стояла мертвым грузом где-то внизу, на первом этаже.

Именно там, у дверей лифта, увидел он невысокую женщину в сером клетчатом пальто с нотной папкой в руках. Она собиралась войти в кабину, но по профилю лица, по золотистым волосам, собранным высоко на затылке, Андрей узнал Ирину и в самый последний момент, когда она уже вошла в лифт, окликнул ее.

...Они пересекли улицу и остановились у гранитного парапета. Ирина все еще держала руку на локте Андрея и теперь пристально смотрела ему в глаза. Радостная и в то же время грустная улыбка застыла на ее заметно увядшем лице. Казалось, она вот-вот расплачется, и тогда никому не удастся утешить ее.

— Андрей, Андрей... — повторяла она. — Вот и увиделись, хороший мой Андрейка... Ну, как ты живешь? Ты счастлив? Нет, нет, ты не можешь быть счастливым. Нам ведь обоим плохо, правда?..

Андрей молчал.

Счастлив он или нет? — на этот вопрос он не мог ответить даже себе. После увиденного и пережитого за последний год счастье для него представлялось слишком сложным понятием. Это не просто разделенная любовь, не просто любимый труд и мир между людьми, а все вместе, скрепленное собственным старанием бороться за свет в окне жизни. Ирина отказалась от этой борьбы. Он все еще не мог увериться в том, что перед ним стояла именно она, что он слышит именно ее голос. Да и она ли была это? Не то лицо — бесцветное, с заостренными скулами, не тот голос — сухой, уставший, а главное — не те глаза, они словно выцвели, в них погас свет восторженного отношения к жизни. И рассказывала она о чем-то чужом — о Сперанском, с которым разошлась, о преуспевающем композиторе, который настойчиво делал ей предложение, о желании уехать из Москвы в заграничную поездку...

— Андрей, ты слышишь меня? Идем, я тебя немножечко провожу, до остановки такси. Ты еще успеешь.

Они прошли вдоль узкой ленты реки до конца квартала. Увидев на стоянке свободные машины, Ирина схватила руку Андрея, прижалась головой к его плечу.

— Пробыл бы хоть один день! — тоскливо сказала она и, словно спохватившись, заговорила быстро: — Я буду ждать тебя на обратном пути. Слышишь? Ты мне пиши, обязательно напиши...

Андрей взглянул на часы: «Постараюсь. Напишу». Он знал, что говорил неправду. Знал, что никогда не напишет письма Ирине и никогда больше не увидит ее, но таких слов сказать он не мог.

Давно остались позади вереницы разноцветных подмосковных дач, листва густо распускавшихся деревьев серебрилась на ветру, мелькали полустанки, а мысли о встрече с Ириной все еще не покидали Андрея. Он припомнил случайно увиденную афишу, пустую паркетную площадку на девятом этаже, безжизненные лестничные марши. Какая-то минута свела их внизу, у входа в лифт. Встреча могла и не состояться. И тогда все осталось бы по-прежнему. Но мираж исчез. Образ светлой, одухотворенной Иринки растворился в быстром беге лет — иной Иринки для него не существовало... Поезд набирал скорость, и вот он уже вырвался на зеленый среднерусский простор, чтобы завтра мчаться по степям Украины.

Глава двадцать пятая

1

Поезд пришел в Харьков рано утром, но город уже проснулся. Он сверкал куполами церквей и стеклами каменных многоэтажных громад, открывал жалюзи окон, распахивал двери магазинов, раскидывал торговые лотки. Пестрые вывески удивляли непривычными названиями «перукарня», «мебля», «хлiб». Андрей шел по многолюдным улицам, вглядываясь в дома. Где-то вот в одном из этих, а может быть, совсем в противоположном конце города жила она. Впервые попав в этот огромный город, Андрей не чувствовал себя одиноким, и хотя каждая улица и каждый дом были ему вновь, он все время ощущал ее присутствие. С мыслью о ней были связаны каждый новый квартал, каждый уличный переход, поток троллейбусов и машин — с ней и не существовали без нее.

До гостиницы он добрался незаметно. В вестибюле было душно. Андрей превозмогал усталость после дороги. Нога ныла. Хотелось быстрее получить номер и лечь. В зеркале отражались его согбенная фигура, мятый макинтош, небритое позеленевшее лицо. Он с удовольствием отвернулся бы от своего жалкого отражения, если бы не стенные часы, которые тоже были видны в зеркале. Хотелось скорее позвонить — услышать ее голос. Стрелка приближалась к девяти. Андрей ждал. В девять начинался рабочий день, и он мог позвонить ей.

И вот Андрей подошел к автомату. Она узнала его голос, хотела тотчас прийти, но вспомнила — занята на репетиции. Работала она теперь в телевидении — много необычного и много хлопот.

Они договорились встретиться в полдень в центральном сквере около Сумской площади. Этому Андрей был, пожалуй, даже рад. Ему совсем не хотелось предстать перед Таней в измученном и неприглядном виде. Он вернулся к очереди и сел на чемодан, вытянув больную ногу.

Прошло около часа, и вдруг он увидел Таню. Она шла от входной двери через вестибюль в легком сером пальто, с хозяйственной сумкой в руке, в белых модных туфлях. Ее серые лучистые глаза и ямочки на щеках улыбались.

Дивясь тому, как среди этих чужих людей, в мрачном, пришедшемся с самого начала не по душе вестибюле, появилась Таня, Андрей поднялся с чемодана и протянул руки. Некоторое время они молча разглядывали друг друга.

— А ты не изменился, — сказала наконец Татьяна Васильевна. — Разве чуть похудел.

— И ты все такая же. Только вроде бы посерьезнела.

— Жизнь!.. — многозначительно сказала она и улыбнулась своей особенной, светлой и задорной улыбкой. — Все-таки мы увиделись! Ты молодец! Я думала, что так и не решишься. Ну, рассказывай — как живешь, как нога?

— Как видишь, — ответил Андрей, поднимая трость. — Еду исцеляться.

— В Крым? Правильно — ванны делают чудеса. А что нового в комитете, как там наш Урал?

Андрей рассказал и сам начал расспрашивать Таню.

— Хвастаться нечем, — помедлив, сказала она. — Во-первых, переквалифицировалась. Работаю в телестудии. Но это временно — просто некому читать. Хуже дела — дома. Георгий окончательно расклеился, почти ничего не видит. Но об этом после. Я буквально на минутку. Встретимся возле Сумской, как договорились.

Татьяна Васильевна еще раз взглянула на Андрея, пожелала ему хорошо устроиться и, помахав рукой, пошла к дверям. Походка ее была такой же прямой и быстрой, только шла она чуть ссутулившись и глядя под ноги. Вот уже захлопнулась дверь за ее спиной. Андрей вернулся к своему чемодану и вдруг подумал, что все это ему почудилось, что не приходила сейчас Таня и не говорил он с ней. Трудно поверить в реальность встречи, которую сильно ждешь.

2

Выйдя из троллейбуса, Андрей пересек Сумскую площадь и увидел зеленые террасы сквера, которые широкими ступенями спускались к колокольне Благовещенского собора. Мозаика красноватых цветочных клумб, низко подстриженные кусты и окрашенные в светлые тона скамьи были залиты солнцем. Оно стояло по-летнему высоко в небе, но лучи его не приносили тепла. С севера тянул холодный ветер. Андрей шел по усыпанной битым кирпичом дорожке, нетерпеливо оглядываясь по сторонам. Сквер был пуст и казался необжитым.

Татьяна Васильевна появилась неожиданно в противоположном конце дорожки. Полы ее незастегнутого пальто развевались на ветру. Она шла быстро, держа за руку семенившего маленькими ножками сына. Скоро можно было уже различить знакомые черты ее лица.

— Ну вот и мы! Узнаешь? — показала она глазами на сына.

Она одернула его костюмчик, поцеловала в щеку, усадила на скамью. Потом повернулась к Андрею.

— Теперь мы с Димкой совсем одни. Георгий в клинике, мать уехала в Макеевку к теткам. Садись. — Она протянула руку и посадила Андрея рядом с собой, на другом конце скамьи.

— Тебе нравится здесь? Смотри, сколько цветов! На Урале их еще нет. Вообще жизнь здесь идет совсем по-другому. Цветы, фрукты, тепло. Тебе просто не повезло — два дня назад стояла настоящая жара. Но все же я часто вспоминаю Урал. И коллектив был дружный. Пока не появился Буров.

— Теперь Бурова нет, — сказал Андрей, которому не хотелось поддерживать этот разговор. Ему казалось, что неприятная полоса в жизни радиокомитета и в его собственной осталась где-то далеко позади и лично он не имел к ней никакого отношения. Но Татьяна Васильевна все-таки напомнила о бедах, свалившихся на Андрея. Словно боясь, что разговор может оборваться удручающей паузой, которая иной раз без слов напоминает о том, что люди после долгой разлуки стали чужими и говорить им не о чем, она с запальчивостью вспоминала о черствых людях, причинивших Андрею много зла. Все время, пока она говорила, в ее взволнованном голосе звучала какая-то скрытая досада. По выражению ее глаз, в которых светился прежний задор и одновременно таились озабоченность и усталость, можно было догадаться, что на душе у нее неспокойно. Андрей заметил это, несмотря на то, что знал ее неунывающий нрав. Он не считал, что ей всегда и во всем везло. Он был уверен: она сама умеет строить свою жизнь. А вот теперь что-то переменилось. И Андрею хотелось знать, что именно.

— Расскажи о себе, — попросил он, воспользовавшись тем, что Татьяну Васильевну отвлек Димка. Он давно уже слез со скамьи и играл теперь в газоне, превратив замшевую сумку матери в юркий вездеход. Она рассмеялась, нагнулась к сыну и отобрала сумку.

— Что о себе? — задумчиво сказала она. — Все пошло не так, как бы хотелось. Главное — Георгий. Не хочется об этом говорить... но, ты знаешь, он стал невыносимым. Раньше я не замечала его характера, а теперь дом превратился в ад. Бесконечные придирки, все не нравится, все не так. Очень с ним стало трудно. Мне и без того достается — работа, хозяйство, Димка, а тут еще его капризы. Иной раз хочется бросить все и уехать. Однажды совсем уже решила: заберу Димку и маму — не пропадем, а потом подумала, что он почти слепой, представила на его месте себя и чуть не сгорела от стыда. Словом — заколдованный круг.

— Да-а, — протянул Андрей, растерявшийся от неожиданности услышанного.

— А что врачи?

— Ничего определенного, — уже равнодушным голосом ответила она. — Осложнения после гриппа им как снег на голову... Вот, Андрей, как может все повернуться. Мне часто кажется, что со всем этим столкнулась не я, а кто-то другой. Но сколько себя ни уговаривай, от жизни не уйдешь.

Она помолчала немного, глядя поверх Димкиной головы и кустов, возле которых он играл, и, закусив травинку, сказала:

— Чем дальше, тем больше неожиданностей. Ты помнишь то утро, когда мы увиделись первый раз? Жизнь тогда казалась ровной дорожкой. Мы и не догадывались, какие она готовила нам сюрпризы.

Татьяна Васильевна вновь помолчала, а потом повернулась к Андрею и засветилась прежним задором.

— Но я не унываю. Сколько бы жизнь ни бесновалась, ей нас не закрутить!..

Договорить ей не дал Димка. Ему наскучили и этот сквер, и непонятный разговор взрослых. Втиснувшись между Андреем и матерью, он обнял ее колени и стал звать домой.

— Нам пора, — взглянув на часы, сказала Таня. — Вечером обязательно позвоню. А завтра я свободна, и мы будем вместе весь день.

Андрей кивнул. Ему хотелось ответить Татьяне Васильевне, сказать ей теплые, ободряющие слова, но волнение сдавило горло. «Жизнь нас не закрутит», — думал он. Но их мечте пришел конец.

Потерявший терпение Димка тянул мать за руку, она встала и, уступая ему, сделала несколько шагов.

— Проводи нас до остановки, — попросила она.

3

Когда позвонила Таня, Андрей сидел за письменным столом у незажженной лампы и думал о нелепости всего случившегося. День угасал. Рядом с пластмассовым чернильным прибором тускло поблескивала бутылка шампанского, чуть поодаль лежали ключ от номера и проездной билет. Он решил уехать в тот же день. Проводив Таню, он пошел на автобусную станцию и купил билет до Симферополя. Другого выхода он не видел. Встреча, к которой они стремились все это время, вместо радости принесла боль.

Услышав о намерении Андрея, Татьяна Васильевна внезапно замолчала. Только что она весело говорила о планах на завтрашний день, а теперь глухим голосом сказала, что тотчас придет в гостиницу.

...Вечерний мрак заполнил все уголки номера и расползся даже по письменному столу, стоявшему у самого окна. Татьяна Васильевна прошла через комнату и включила настольную лампу. Заметив билет, она взяла его, повертела в руках и снова положила на стол.

— Уже купил?

— Купил, — отозвался Андрей.

Она прошлась по комнате, сняла пальто, потом вновь подошла к столу и села в кресло. Тягостное молчание нарушил Андрей. Он взял шампанское и придвинул стаканы.

— Это для тебя. Ты ведь любишь шампанское.

— Особенно, когда пью его при расставании. Как тогда, на вокзале. И вот теперь...

Он откупорил бутылку и налил шампанского. Татьяна Васильевна подняла стакан и, глядя на свет, как струились пузырьки, спросила:

— А почему бы тебе не переехать сюда? По крайней мере, ты освободился бы от общества плохих людей. Ты думаешь, все эти ткаченки перевоспитались? Они еще попортят кровь. Лично я не могла бы дышать одним воздухом с ними. Я никогда не пойму и никогда не забуду их подлостей.

— Пусть себе живут и умнеют.

— И портят людям жизнь.

— Теперь это гораздо сложнее.

— Сложнее, но нам от этого не легче.

— Это так.

Татьяна Васильевна пригубила шампанское и неожиданно улыбнулась.

— Ты чему?

— Я подумала, что, может быть, когда-нибудь нам придется вместе доживать жизнь. Ведь не известно, что ждет впереди. Все-таки как здорово, что мы увиделись! Никому и в голову не пришло бы, что мы можем встретиться здесь, в Харькове.

Она снова подняла стакан и, блеснув лучистыми глазами, сказала со свойственной ей заразительной бодростью:

— Выпьем за нашу встречу! И за то, чтобы все у тебя было хорошо!

— У тебя!

— За меня не беспокойся. Я не из тех, которые хандрят. Не только попусту, но даже когда в самом деле трудно. Мне часто кажется, что моей энергии хватило бы на двоих.

Все это время Татьяна Васильевна смотрела на Андрея широко открытыми внимательными глазами. Он по-прежнему сидел у стола, сгорбившись, с мрачным выражением лица.

Она встала и положила руки на его плечи.

— Ну что же, давай прощаться. И тебе — время, и у меня Димка остался один. Самое главное, что нам никогда не будет стыдно за нашу любовь. Она была настоящей и чистой. Ни у кого из нас она никогда не вызовет укора...

Андрей медленно поднялся, обнял ее и крепко поцеловал в губы. Он долго смотрел в ее повлажневшие глаза, как будто хотел навсегда запомнить их светлые, радужные лучики...

Когда она ушла, Андрей суетно зашагал по комнате, потом открыл боковые створки окна и придвинул к одной из них зажженную лампу. Надеясь, что Таня увидит его в окне, он перегнулся через подоконник и с высоты пятого этажа стал всматриваться вниз. Там, в сумраке плохо освещенной улицы двигались силуэты редких прохожих. Скоро здесь, около этого фонаря, должна была пройти и Таня. И кто знал, может быть, вот сейчас он увидит ее последний раз.

Татьяна Васильевна шла медленно. Фонарь слабо освещал ее опущенные плечи и чуть согнутую спину. Можно было подумать, что на нее давил непосильный груз.

Пройдя мимо фонарного столба, она остановилась и посмотрела вверх. Андрей помахал рукой, но она не ответила. Очевидно, среди множества освещенных окон гостиницы она так и не различила его окна.

Постояв немного, Татьяна Васильевна так же медленно пошла вдоль улицы, и вскоре очертания ее фигуры растворились в темноте. Андрей еще долго вглядывался в ночной сумрак, а потом переставил лампу на стол и выключил свет.

Всю эту ночь, когда он мчался по автостраде и смотрел в отливавшее непроглядной, безжизненной чернотой окно, ему виделись ссутулившаяся фигура Жизнёвой и ее усталая походка.

Глава двадцать шестая

1

Все осталось позади: курортный город, черная синь моря, переезды в грязелечебницу на маленьком дребезжащем трамвае и процедуры. Андрей так и не принял полного курса назначенных ванн. Потянуло на Урал, и вот лежал он на полке вагона, смотрел на мелькавшие полустанки, поля и перелески.

Внизу со скучающим видом сидел молоденький лейтенант. Сейчас он был без кителя, в оранжевой безрукавке и пижамных брюках. Мальчишеское лицо его не выражало ни мужества, ни той подчеркнутой серьезности, которые придавала ему форма. Теперь он совсем не походил на военного. Самый обыкновенный парень.

— Не спите? — обратился он к Андрею. — Может быть, пойдем в вагон-ресторан?

Андрей согласился.

— Тогда подходите. Пойду занимать места.

Вынув из кителя бумажник, он внимательно оглядел свою полку, бросил взгляд на чемодан.

— Только попросите проводницу закрыть купе. Тут к нам подселили нового пассажира. Кто его знает, что за гусь.

В вагоне-ресторане было полно людей. Как только Андрей вошел, его сразу окликнул лейтенант.

— Присаживайтесь, Андрей Игнатьевич, — сказал он, выдвигая стул. — Вот воспитываю тут нашего попутчика, — он кивнул на своего соседа, — да, видать, уже не перевоспитаешь. Заладил — выпьем да выпьем по чарочке, а ему давно пора отдыхать.

Лейтенант сидел с новым пассажиром. Это был хмурый светловолосый мужчина лет тридцати пяти. Его загоревшее небритое лицо отекло, под неспокойными воспаленными глазами легли черные тени. Новый попутчик все время напрягал лоб, отчего казался старым и измученным. Глаза его глядели грустно и тревожно.

— Очень приятно познакомиться с культурным человеком, — сказал тем временем незнакомец, протягивая руку. — Сергей или попросту — Серега...

Лейтенант поднял ладонь:

— Вот что, милый человек, Серега. Шагай себе в купе. Попутного ветра!

Сергей вздохнул, поднялся качнувшись и медленно пошел по узкому коридору между столиками, не оглядываясь, сутуля спину в серой с черными клетками ковбойке. Вот он уже вышел в тамбур, хлопнула дверь.

— Зря вы так, — сказал Андрей. — Пойду верну.

В тамбуре нового попутчика не оказалось. Не было его и в купе. Оно было закрыто, а проводница исчезла невесть куда.

Поезд замедлял ход. За окном показалось здание вокзала. Андрей вышел на перрон, чтобы купить газеты, и неожиданно столкнулся с Серегой. Он стоял у винного киоска и уговаривал пожилого железнодорожника купить на двоих четвертинку водки. Андрей окликнул его, и Сергей словно сжался от растерянности, комкая в руке пятирублевку.

— Ну ладно, браток, в другой раз, — сказал он железнодорожнику и подошел к Андрею.

Они поднялись в вагон, а когда пришли в ресторан, лейтенанта за столиком уже не было.

Андрей заказал бутылку вина и обед. Только теперь он понял, что не знал, о чем говорить со своим новым знакомым, сидел и молчал, подыскивая подходящий вопрос. На помощь пришел сам Серега.

— Если хотите знать, с чего я начал пить, — спросил он, вращая пустой стакан, — так я вам скажу: не из-за того, что разошелся с женой и она засадила меня в тюрьму. Это все прошло. Сидел я законно. А из-за той девчоночки, которую погубил, а когда понял, что она для меня значит, — ее и след простыл. Вот тогда я и запил. И вот поверьте, баб я этих перебрал по пьянке — не перечесть, а все равно — люблю ее одну. Все бы ей простил, все, какая сейчас ни есть — взял бы к себе, лишь бы она простила. Э-э, да что говорить! Сколько ни говори — старого не воротишь...

Андрей смотрел в окно, на мелькавшие там осины, ели и березы, а потом неожиданно для самого себя спросил, работает ли Сергей. А когда узнал, что он уже полгода ничем определенным не занимается, с опрометчивой запальчивостью назвал его иждивенцем.

Серега нахмурил лоб и отодвинул от себя тарелку.

— Посмотрел бы я, — сказал он зло, — каким бы вы стали иждивенцем после заключения. Куда ни придешь — ага, бывший заключенный, а ну отваливай, без тебя спокойней будет. В общем — труба. И это на всю жизнь...

— Чепуха!

— Точно! Это пятнышко не отстирывается.

— Само — конечно. Надо поступить на работу. Бросить пить. Остальное сделает время.

Эти слова, видимо, мало подействовали на Серегу. Он скривил лицо и безнадежно махнул рукой.

— Труба наше дело, да и все равно мне. Выпьем лучше за мою девчоночку. Любила она меня, Андрей Игнатьевич, больше своей жизни...

Он опустил голову на руки и принялся мучительно тереть сбежавшие на лоб морщины, а в голове Андрея лихорадочно побежали далекие воспоминания. Невидимые тропки ассоциаций привели его к скамье на Молодежном проспекте.

— Идемте! — сказал Андрей. — Я расскажу вам об одной девчоночке. Очень похожая история.

Они вышли в тамбур, и Андрей, думая о том, как слепы бывают люди на ранней дороге и как страдают от этого всю жизнь, начал рассказывать о Жеке.

Серега стоял, засунув руки в карманы, и жевал погасшую папиросу. Смысл слов, которые произносил Андрей, казалось, не доходил до его сознания, но он слышал все. Когда Андрей умолк, Серега долго смотрел в окно, а потом раздраженно сказал:

— Какими, однако, бываем мы гадами. Но не все от нас. — Он бросил окурок. — Я выложу все начистоту, потому что не помню, когда говорили со мной, как с человеком. Вы думаете, у меня душа за нее не болела? Может, не такой болью, как теперь, но все эти годы. А кто поддержал? Как начали лупить с самого начала, так и покатился под гору. Себя не обеляю, только не по моей воле выросла моя вина. Есть гады и похуже, которые крест на человеке ставят. Я ведь работал. Все думал: соберу деньжат, приоденусь и махну к ней с повинной. Одно время даже справки навел. Ехать-то к ней всего полсуток. И вот поверьте, каждый раз, как только почувствую себя человеком и работой загорюсь, отыщется какой-нибудь хмырь и начнет копать: ты, мол, такой-сякой, извини и подвинься. А мы ведь все — психи на якоре. Говорю — давай расчет, без тебя, гада, проживу. Им на человека плевать. И я плюю. Только на всех не наплюешься. Видите, каким стал.

Он присел на корточки, достал папиросы и положил их на колени, остро выступающие через истрепанные штаны. Над потолком зажегся синий плафон. Спокойное лицо Сереги стало еще бледнее, и только вспыхивавший временами огонек папиросы оживлял его. Андрей тоже закурил. Он долго смотрел в завораживающую даль, на хороводившие далекие и близкие огни.

— Любуетесь? — нарушив молчание, спросил Сергей. — Эх!.. Заявиться бы сейчас к моей Васильевне! Идемте, Андрей Игнатьевич. Замучил я вас своими страданиями.

— Себя замучили, — твердо возразил Андрей. — Я бы на вашем месте разыскал ее.

— А тут и искать неча. Утром будем станцию проезжать. Слезть — и вся недолга.

— Вот и слезайте.

— Просто сказать. Лет-то сколько прошло. Она, может, и думать позабыла.

— Жека вот помнит. Вы-то не забыли, а ей, думаете, легче?

— Ваша Жека, она правильной жизнью живет. Свет не без добрых людей. А что я?.. Не могу. В ее глазах я — подлец из подлецов. А тут вдруг явился: здрасьте, мол, осознал, люблю по гроб жизни.

— Значит, это не так? — с холодком в голосе спросил Андрей.

Сергей резко повернул голову и уставился на Андрея недоумевающим взглядом.

— Неужели вы-то сомневаетесь? Да я перед вами душу наизнанку... Эх, кабы знал!

— Чего знал? — с той же холодностью спросил Андрей. — Его там ждут, слезы о нем проливают, а он тут выкобенивается.

— Если б ждали...

— Если б ждали да если б поверили. Почему я верю и почему она не должна? Будьте спокойны — теперь ее не обманешь. Уж если поверит — так поверит, нет — так нет. Сумейте убедить.

— Я-то что. В себе не сомневаюсь.

— А не сомневаетесь, так надо решать.

2

На другой день Андрей проснулся от мелодичного свиста. Он посмотрел вниз и увидел Серегу, сидевшего у столика. Он был в безрукавой тельняшке и трусах. Перед ним стояло крохотное зеркало, в которое он усердно заглядывал, намыливая щеки. Рядом с зеркалом поблескивала на солнце бритва. Когда Андрей оделся и слез со своей полки, вчерашнего Серегу узнать было трудно. На нем была свежая голубая рубаха, заправленная в хорошо разглаженные флотские брюки, побритое лицо лоснилось на солнце, смоченные водой волосы были аккуратно зачесаны. Он неловко улыбнулся и сказал, что уже давно ждет, когда проснется Андрей.

— Сейчас буду отдавать концы. Была не была!

— Чего-то не пойму, — недоуменно спросил Андрей. — В каком смысле отдавать концы?

— В том, о каком говорили вчера. Чтоб не думать потом, что проехал в жизни свою станцию. Сейчас подъезжаем.

Вспомнив вчерашний разговор, Андрей понял, наконец, о чем говорил Серега. Понял и не поверил тому, что он так неожиданно принял решение.

— А как же шахты? — спросил Андрей.

— Там меня никто не ждет. Наудачу ехал. Работы и здесь хватит. Слезу, разберусь. Была не была!

Он отдернул занавеску. За окном стремительно проносились столбы, пристанционные постройки, склады.

— Это — товарная, — пояснил Серега. — А там и город.

Сергей встал, затянул потуже ремень, надел кепку.

— Ну, что же, спасибо за все! Век не забуду! — И протянул руку. Потом бросил в чемодан бритву, зеркальце и кивнул в сторону спавшего лейтенанта.

— Передавайте привет офицеру. Молодо-зелено, — подмигнул он. — А в общем, парень правильный. Особенно насчет этого, — он щелкнул себя по горлу. — С этим надо завязать.

В тамбуре Сергей еще раз крепко пожал руку Андрея, спрыгнул со ступенек и пошел не оглядываясь вдоль перрона. Поезд дрогнул и начал набирать скорость. В последний раз взглянув в сторону вокзала, Андрей вспомнил старого Липкина, говорившего об одиночестве, которое страшнее смерти. Серега и тот возвращался к своему счастливому берегу, а он — вроде бы сжег все свои корабли, и плыть ему было некуда. Вернувшись в купе, Андрей забрался на свою полку, закрыл глаза. Можно было еще поспать, чтобы скоротать время, но сон не шел. Перед глазами трепетало море. Солнечные блики продолжали свою игру, шум его по-прежнему напоминал шелест уральского леса. Теперь лес был здесь, за тонкой переборкой вагона — кругом, всюду. Скоро он будет дома, увидит Леонида Петровича, Кедрину, Яснова. Как часто он думал о них там, даже о Мальгине, который хотя и не отличался стойкими качествами настоящего товарища, но казался теперь тоже неплохим парнем. Чем больше он думал о них, о работе, которой были насыщены их будни, тем сильнее влекла беспокойная репортерская жизнь. Решение об отъезде, пришедшее однажды, стало неотвратимым, и Андрей снова и снова одобрял себя за то, что не стал дожидаться окончания отпуска. Хотелось скорее оказаться там, среди дорогих ему людей, среди полюбившейся ему жизни. И вот поезд мчал его в родные края, где ждет много работы, где остались верные друзья, где куда шире и звучнее, чем морской прибой, шумит многоголосая тайга.

Море, море... Вот так же лежал он на спине на морском берегу. До слуха доносились голоса ребят, игравших в мяч, где-то впереди раскатисто шумели набегавшие на берег волны, слышались девичий смех, чье-то шумливое и тревожное «Помогите!». И тогда Андрей открыл глаза, приподнялся на локте, увидел ослепительное трепещущее на солнце море. Потом различил фонтаны брызг и фигуры девчат, стоявших по колено в воде. Они усиленно загребали руками воду и обрушивали град золотистых брызг на стройную гибкую девушку, приплясывающую на берегу. Длинноногая, с пышными русыми волосами, она чем-то напоминала Алю. Размахивая голубой резиновой шапочкой, она стремительно приседала, отскакивала в сторону, защищая разгоряченное тело от холодных капель. Наконец она решилась — натянула до ушей шапочку и, высоко поднимая ноги, бросилась в воду. И сразу же ее подруги остались позади, голубая шапочка быстро удалялась в море, к линии, отмеченной дрожащими на ветру красными флажками... Андрей открыл глаза. За окном тянулась густая полоса леса. Мелькали отливавшие сталью стволы елей. Лес становился все более таежным. В плотную ткань хвои все реже вкрапливалась листва. Урал.

Глава двадцать седьмая

1

Улица стала неузнаваемой. Там, где стояли старые покосившиеся дома, образовался пустырь, покрытый битым кирпичом и щебнем. Бульдозеры и экскаваторы разравнивали освободившуюся площадь, рыли котлованы для многоэтажных домов. Свежеокрашенные здания уже подступили сюда, соединив старую часть города с центром.

Андрей понял, что пришла очередь и двухэтажного бревенчатого дома, в котором он снимал комнату у Кондратовых. Дом с обшарпанной противопожарной кирпичной стеной сиротливо стоял в конце квартала. «Может быть, там уже никто не живет?» Но, подойдя ближе, заметил занавески в окнах первого этажа, пушистую герань с красными цветами — наверху, в комнате Али. Вскоре в открытом окне показалась и она; вытрясла салфетку и подняла банку с цветком. И тут увидела Андрея. Он понял это по замершему взгляду широко открытых глаз и скованной позе — цветок так и застыл в воздухе. Только когда Андрей помахал рукой, в ответ ему закивали алые вздрагивающие шапки, и Аля заулыбалась. Потом она исчезла вместе с цветком, и в окне появились сразу Федор Митрофанович и Вера Ивановна. Оба замахали руками, приглашая входить в дом.

Дверь была открытой. Вдоль лестницы стояли матрацы, разобранные кровати, ящики с книгами. Андрей понял — Кондратовы переезжали.

— Кто говорил, что надо ехать на курорт? — загудел Федор Митрофанович. — Я говорил! Ползал бы теперь на костылях.

Федор Митрофанович посмотрел на него веселыми глазами, хлопнул по плечу:

— Молодец! Здоров!.. Давай чемодан, ставь сюда. Приехал, можно сказать, в самый раз. Переезжаем на новые квартиры, и лишняя пара рук кстати.

Вера Ивановна, которая стояла за спиной Кондратова, усовестила мужа:

— Постыдись, Федя. Человек только с дороги, а ты его в помощники сватаешь. Надо умыться, попить чайку. Она попросила Алю согреть чай, а Федор Митрофанович продолжал свое.

— Игнатьевич не только помощник, но и участник переезда. Так ведь? — обратился он к Андрею. — Или будешь жить среди развалин, пока оформишь комнату?.. Не зная, что ответить, Андрей сказал, что первое время придется, видимо, пожить в гостинице.

— Это чтоб не помогать? — Кондратов хитро улыбнулся в усы. — Или трех комнат на четверых не хватит?

В полдень пришла машина, и в доме начался переполох. Мужчины грузили тяжелые вещи, женщины носили цветы, этажерки, стулья. Возвращаясь за очередной поклажей, Андрей встретился с Алей. Она обхватила тонкими руками трюмо и осторожно спускалась с лестницы. Вьющиеся пряди волос сбивались ей на глаза, и она по-смешному зло сдувала их искривленным розовым ртом. Андрей вовремя перехватил зеркало и поддержал Алю: она споткнулась и чуть было не упала на спину. Весенний воздух пахнул ему в лицо от Алиных волос. На минуту их глаза встретились в зеркале. Взгляд Али, всегда озорной и смеющийся, стал на какой-то миг пристальным, испытующим — словно проникал в самую глубь души. Но только на один миг. Глаза уже не смотрели широко и тревожаще, они опять смеялись, играли едва приметными лукавинками.

2

На утреннем голубом небе не было ни облачка. Молодежный проспект утопал в зелени лип и берез, светился свежестью газонов. Щедро прогретая солнцем и вдоволь напоенная дождями зеленая стена кустарника отгородила дорогу и дома. Андрей вдыхал влажный, очищающий воздух и дивился неузнаваемости проспекта. Путь до радиокомитета всегда казался новым, даже после возвращения из кратковременных командировок. А теперь и подавно. Перед отъездом на юг здесь чернели сугробы снега. Из них сиротливо торчали стволы деревьев и голые ветки кустов. Не было тепла и радости, не было буйно распустившейся молодой листвы. Это она, царственно раскинувшаяся под безоблачным небом, излучала радость и тепло. Наверное, она. Андрей убыстрял шаги. Нетерпение от предстоящей встречи с друзьями все больше овладевало им. Подобно туго закрученной пружине, оно пробивалось наружу, передавало энергию всему телу. Все крупнее становились шаги, все отрывистее взмахи рук.

В конце квартала зеленая стена разорвалась и открыла перекресток улиц — шумный, сутолочный. Андрей пошел напрямик к угловому зданию через поток двигавшихся машин. С этим домом, над крыльцом которого серебрилась вывеска «Областное радио», у Андрея было связано все. Отсюда шли и сюда возвращались все дороги. Так казалось ему. И разве не говорило об этом нетерпение скорее подняться по знакомому крыльцу, скорее переступить порог и начать первый трудовой день? Первый после перерыва, который тянулся опять же, как казалось ему, вечность.

Здесь, на перекрестке улиц, Андрей неожиданно столкнулся с Кедриной. АлександраПавловна протирала платком запылившиеся глаза и с опаской поглядывала на проносившиеся машины. Увидев Андрея, она обрадованно уставилась на него слезившимися глазами и порывисто протянула руку.

— Давно пора было возвращаться. Работы невпроворот. Только вчера вспоминали вас. Леонид Петрович сказал — скоро будете. И вот — пожалуйста. Хмелев исполняет обязанности председателя. Меня заставили принять телестудию. Еле согласилась — не те годы.

Могучий самосвал совсем рядом фыркнул бензиновой гарью. Поспевая на желтый свет, он замкнул вереницу машин. Жизнь на перекрестке замерла, и Александра Павловна заторопилась. Подхватив Андрея под руку и быстро переступая, она продолжала рассказывать.

— Дезертировал Фролов. Работает в какой-то московской газете. Буров все еще околачивает пороги. Приказ из Москвы пришел только на днях. И вот сдает дела. На лестнице Александра Павловна остановилась перевести дух.

— Говорю, не те годы. Раньше бегом поднималась по этой лестнице. В общем, пора на пенсию!

Кедрина молодо улыбнулась и, бойко преодолев оставшиеся ступени, первой открыла дверь.

Коридор был пуст. Двери редакционных комнат, распахнутые настежь, давали простор ослепительным лучам солнца. Воздух, еще не прокуренный и прохладный, был чист. Андрей прошелся по коридору, заглянул в раскрытые двери комнат и, никого не обнаружив, постучал в председательский кабинет. Он не услышал приглашения, но голос Хмелева, металлический, отрывистый, явно звучал там, за дверью. Приоткрыв ее, Андрей понял, что Хмелев разговаривал по телефону — зло, раздраженно. Потом Андрей увидел его лицо, загоревшее, энергичное. Черные глаза приветливо заулыбались — только на миг, когда он жестом руки показал на стул. Теперь взгляд его глаз сосредоточился где-то поверх телефонной трубки.

— Ваше указание выполнить не могу! — говорил Хмелев. — Кадры подбираем мы! Нам нужны работники, а не те, кто остался не у дел в результате своей бездарности. Не горячитесь, не горячитесь, — уже спокойнее продолжал он. — В промышленной редакции нет никаких вакансий. Буров вас ввел в заблуждение. Редакцию примет Широков. Да, да — тот самый Широков.

Голос в трубке зазвучал пронзительно и напористо. Хмелев отодвинул трубку от уха. Пережидая, когда прекратится поток слов, он по обыкновению улыбался всеми морщинками лица.

— Остаюсь при своем мнении, — заключил Хмелев и положил трубку. Взглянув на Андрея, на его удивленное лицо, он понял, что Широков догадался, с кем шел разговор.

— Подсовывает кадры по принципу: дай тебе боже, что нам не гоже.

— Значит, Бессонова здравствует по-прежнему?

— Не все сразу, Андрей Игнатьевич. Эту работу за один день не переделаешь.

Он поднялся из-за стола, засунул руки в карманы брюк и подошел к Андрею.

— Выглядишь молодцом! Небось, разленился под южным солнцем? Или, наоборот, истосковался по работе?

— Не истосковался — изголодался, — ответил Андрей, радуясь, что разговор пошел, наконец, по желанному руслу. Неприятный осадок от инцидента с Бессоновой, свидетелем которого он только что был, сам по себе исчез.

Стоило Андрею выйти из кабинета, как его окружили редакторы и репортеры. Больше всех хлопотал Мальгин, который, по его собственным словам, заждался Андрея.

— Сколько раз вспоминал вас, — торопливо говорил он. — Даже во сне видел. Все думаю, как это вы там без денег, без работы...

— В наше время не так просто загубить человека.

Эти слова донеслись из-за спины Андрея. Он сразу узнал голос Яснова, прозвучавший, однако, необычно серьезно, рассудительно. Юрий стоял, скрестив на груди загоревшие руки. Лицо его изменилось. Оно казалось одновременно помолодевшим и возмужавшим. Смотрел он ясным, не блуждающим, как прежде, взглядом. Андрей крепко сжал руку Яснова, долго тряс ее, а потом, словно спохватившись, сказал:

— Ну ладно, наговориться мы еще успеем. Времени у меня в обрез.

И начался первый трудовой день Андрея Широкова, первый после долгих скитаний по южным дорогам, после многих месяцев жарких схваток с Буровым, которые взвинчивал нервы и мешали работать, после размышлений над своей собственной судьбой.

Как бы там ни было, он пришел к тому, чего хотел, без чего не мог жить, пришел с осознанной необходимостью — отстаивать в жизни все, что честно и справедливо, нести людям добро.

...Домой возвращались вместе — Андрей, Хмелев, Яснов и Мальгин. Солнце медленно скатывалось в запрудную часть города. В его красноватых лучах блестели шпили и крыши домов, сверкали оконные стекла. Разнеженные деревья стояли не шелохнувшись, радуясь теплу и свету.

— Давно не помню такого хорошего дня! — нарушил молчание Яснов. — Наверное, сегодня родится мой сын.

— То же самое ты говорил вчера, — хихикнул Мальгин. — Так и жди — принесет тебе Олечка двойню.

— И двойня неплохо! — подбодрил Хмелев. — Работы хватит всем.

— Уж это точно, — затараторил Мальгин. — Бурову и тому работу нашли. Сам рассказывал. Сегодня рассчитали у нас, а с завтрашнего дня ему пойдет оклад в управлении культуры. Свет, говорит, не без добрых людей. — Оглянувшись по сторонам, Мальгин добавил: — Не иначе как имел в виду Бессонову. Загремел наш Буров, а опять же — руководит. Умеют люди...

— Совсем неважно — загремел Буров или не загремел, — задумчиво сказал Хмелев. — Важно, чтобы понял, как надо относиться к людям. Вроде бы куда проще истина — не осложняй людям жизнь, делай ее лучше — однако усвоили эту истину не все. Далеко не все.

Они поднялись на гору и стали здесь, любуясь прямой стрелой Молодежного проспекта. По обеим сторонам асфальтированной дорожки желтели кроны цветущих лип. Они торжественно замерли у входа и все веселее и быстрей убегали вниз к синеющему вдалеке зеркалу пруда.

Хмелев вытянул назад руки, расправил грудь и глубоко вдохнул прохладу наступавшего вечера.

— К черту все! — сказал он. — Ты прав, Юрий. Сегодня действительно замечательный день!..

3

Алю Кондратову Андрей встретил в конце проспекта, недалеко от гостиницы, где он провел первую ночь после возвращения с юга.

Она медленно шла навстречу, заложив руки за спину и опустив голову. Легкое синее платьице плотно облегало ее фигуру, белые сандалеты на тонких каблучках придавали ей еще большую стройность и легкость. Поравнявшись с Андреем, она вскинула голову и заулыбалась живыми светло-зелеными глазами.

— Отработались? — спросила она, заглядывая Андрею в глаза. Он кивнул и осторожно взял ее под руку.

— Хорошо, когда сбывается мечта, — сказала Аля.

— Ты о чем?

Немного помолчав, она ответила:

— Ну вот, например, — работа. Вы вернулись к любимой работе. Я защитила диплом... Дед мой так и не дождался этого дня. А мечтал, когда я стану техником, потом инженером. Мне очень жаль, что он не смог порадоваться этому.

— Но он верил, что так будет. Знал наверняка.

— Верить и надеяться — одно, а увидеть своими глазами — совсем другое.

Они еще прошли несколько шагов, и Аля заговорила с несвойственной ей задумчивостью.

— Хорошие люди не умирают. Мне всегда кажется, что и после смерти они живут не только на словах, а на самом деле — в мыслях и поступках других людей.

Андрей снова пожал тонкую руку Али и согласился с ней.

— Иначе — бессмысленно жить.

Аля рассмеялась и показала на спокойный зеркальный разлив.

— Смотрите, солнце садится прямо в воду.

Они подошли к скамье, стоявшей на самом краю откоса, и долго смотрели на оранжевый диск солнца, который у самого горизонта медленно погружался в огненно-фиолетовые блики воды.

— Ты помнишь, я тебе рассказывал о девушке Оле? — спросил Андрей. — Может быть, в эту самую минуту у нее родился сын...

Аля подняла свои веселые, изогнутые у висков брови и тихо сказала:

— Дети обычно рождаются утром... Но все равно, когда бы они ни родились, они будут очень хорошими людьми.

Теперь удивился Андрей.

— Потому что уже сейчас хорошие люди, — объяснила она, — повсюду, и, уж конечно, сегодняшние малыши будут лучше всех нас.

— Хороший ты мой человечек, — так же тихо сказал Андрей. — Все правильно. Только уж очень долго ждать, пока вырастут малыши.

Солнце ушло за горизонт. Невидимые его лучи золотили полоску неба, обещая новый безоблачный день.

— Хороший ты мой человечек, — повторил он.

Аля встрепенулась.

— Я — как все. Человек человеку — друг. А теперь пора домой. Пора домой!

Она закружилась на месте, а потом взяла Андрея за руки и потянула за собой.

— Ведь я ничего не сказала. Приехала тетушка Аглая, и завтра у нас будет новоселье! Попробуйте только не прийти!..

4

Трамвай, обыкновенный, видавший виды трамвай — ослепительно красный и ослепительно желтый при свете неоновых ламп, погромыхивал на стыках, поскрипывал всеми своими сочленениями. Это был последний трамвай, собравший много пассажиров — разновозрастных, по-разному настроенных. На передней площадке фейерверком взрывался смех, сверкали белозубые улыбки девчат. У окна, лицом к лицу, сидели пожилые супруги, Изредка они наклонялись друг к другу, обменивались короткими фразами и снова погружались в думу, известную только им двоим. Юноша и девушка, не спускавшие друг с друга глаз и не замечавшие никого вокруг, говорили без умолку, словно торопясь как можно больше поведать каждый о себе. Напротив них сидел проживший немалую жизнь старичок. Он безучастно глядел в окно, где ничего нельзя было разобрать, кроме собственного отражения, и, казалось, не жил, а мыкал жизнь, подобно трамваю, который тоже мыкался, повинуясь каждому изгибу рельсов.

Взвизгивали на поворотах колеса, дребезжали ссохшиеся оконные рамы, вагон поминутно вздрагивал, упрямо продолжая заведомо определенный путь. Вздрагивал вместе с ним и Андрей, который стоял, опершись на поржавевшую металлическую стойку, и наблюдал не раз виденную картину.

Девушка-кондуктор, низкорослая и худенькая, протискивалась между пассажирами и продавала билеты. Те, кому попадали в руки узенькие клочки бумаги, бойко слетавшие с билетного рулона, находили себе дополнительное занятие. И звонкоголосые девчата на передней площадке, и пожилые супруги, и девушка с юношей — одни с демонстративной усмешкой, другие украдкой, как бы невзначай — заглядывали в проездные билеты, напрягали морщинки у переносья, складывали суммы смежных трехзначных цифр. Андрей и сам не раз увлекался этим нехитрым занятием и поэтому понимал, как хотелось сейчас его спутникам, чтобы суммы цифр совпали, чтобы билет оказался «счастливым». Как бы повеселело на душе у такого счастливчика, независимо от того, насколько далек он от мистики и от веры в случайные приметы, придуманные самими людьми. Так уж устроены люди. Все хотят счастья, все хотят благополучия, радости от полноты жизни, от удовлетворения ею. И тем, кто не испытал этой радости или попросту просмотрел свое счастье, всегда кажется, что оно где-то впереди. Так уж устроены люди.

От остановки к остановке пассажиров становилось все меньше, и теперь, когда вагон шел почти пустым, неровности пути встряхивали его еще сильнее, еще сильнее заставляли раскачиваться и скрипеть. Так казалось Андрею, который хотя и видел ослепительно красные и ослепительно желтые стены и девушку-кондуктора, и еще паренька с взъерошенными волосами и кепчонке на затылке, но в то же время забыл и о вагоне, и о своих попутчиках. Он представлял себя сидящим не в старом городском трамвае, а в поезде или в кабине лесовоза, или в подводе, тарахтевшей где-то далеко-далеко от этого города — по таежной, избитой дороге. Она не восхищала, потому что была трудна, встряхивала на ухабах, норовила выбросить на искромсанных поворотах, но Андрей все равно был рад ей. Только она, единственная эта дорога, по которой шел каждый, вела к людям.

К людям, ради которых живут.

Должны жить.

Трамвай замер на минуту, и паренек с взъерошенными волосами, проходя мимо кондуктора, протянул ей билет.

— Вот, возьмите — счастливый!

Девушка взглянула на него непонятливо, удивилась:

— А на что он мне?

— Счастливый, говорю. Редкий случай.

— Ну и что?

Не знавший, как поступить, паренек с беспокойством взглянул на дверь и все-таки втиснул билет в руку девушки.

— На что! — сказал он. — А мне на что? Так это я — в подарок.

Девушка расправила билет и положила его на сиденье против себя, а паренек подмигнул ей и на ходу спрыгнул с подножки. 

Примечания

1

а фон — основательно, досконально (фр.).

(обратно)

2

Оптимум медикаментум квиес эст — наилучшее лекарство — покой (лат.).

(обратно)

3

Оциа дант вициа — праздность рождает пороки (лат.).

(обратно)

Оглавление

Глава первая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Глава вторая

  1

  2

  3

  4

Глава третья

  1

  2

  3

  4

Глава четвертая

  1

  2

  3

  4

  5

Глава пятая 

  1

  2

Глава шестая

  1

  2

  3

  4

Глава седьмая

  1

  2

  3

Глава восьмая

  1

  2

Глава девятая

  1

  2

  3

Глава десятая

  1

  2

  3

Глава одиннадцатая

  1

  2

Глава двенадцатая

  1

  2

  3

  4

  5

Глава тринадцатая

  1

  2

Глава четырнадцатая

  1

  2

  3

  4

  5

Глава пятнадцатая

  1

  2

  3

  4

  5

Глава шестнадцатая

  1

Глава семнадцатая

  1

Глава восемнадцатая

  1

  2

Глава девятнадцатая

  1

  2

Глава двадцатая

  1

Глава двадцать первая

  1

  2

  3

Глава двадцать вторая

  1

  2

  3

Глава двадцать третья

  1

  2

Глава двадцать четвертая

  1

Глава двадцать пятая

  1

  2

  3

Глава двадцать шестая

  1

  2

Глава двадцать седьмая

  1

  2

  3

  4

*** Примечания ***