Белые коромысла [Михаил Николаевич Щукин] (fb2) читать постранично, страница - 3

самом дальнем конце кладбища, под старой, корявой сосной. Пока добирались по сугробам, ханыги совсем окоченели, и самый старший из них, отличавшийся тем, что у него сквозь щетину розовела недавняя царапина, выбивая зубами чечетку, ругался:

— Чче, он, ссука, подождать не ммог… Ддо весны… Ттеперь горбаться ттут на ннего…

— Давай пошевеливайся! Труд согревает человека! Действуйте, граждане указники! — покрикивал сержант, который упорно не хотел развязывать тесемки и опускать клапана у шапки, уши у него были малиновыми.

За оградой кладбища кучей лежали дрова. Быстро притащили несколько охапок звонких березовых поленьев, разгребли глубокий, не успевший слежаться снег, на обнажившейся, черной земле развели костер. Ханыги повеселели, тянули скрюченные пальцы к огню. Когда земля оттаяла, головешки раскидали и принялись за дело. Николай орудовал киркой и лопатой, зачищал стенки и дно могилы, но делал все равнодушно и тупо, до него не доходило, что копают они не просто яму, а последний приют незнакомому человеку. На душе было пусто и холодно, как в глухом, зимнем поле.

Копали до обеда. После обеда сержант снова повел их в поселок. На тихой окраинной улочке, плотно забитой снегом, с единственной и вилюжистой тропинкой, сразу бросалась в глаза похильнувшаяся на один бок избушка с низкими, подслеповатыми окнами. Машина в улочку пробиться не могла, она стояла на соседней улице, туда и нужно было донести гроб. Что и говорить, неудобное время выбрал старик для своей смерти.

Сержант пропустил всех четырех в избушку, а сам остался на улице — молодые не любят смотреть на покойников, когда возможно, стараются уйти в сторону.

В тесных сенках кое-как нашарили ручку и со скрипом открыли дверь. В избушке сидели две темные старухи, без которых в округе не обходились ни одни похороны. Услышав скрип, старухи, словно по команде, подняли головы и любопытными взглядами обшарили вошедших. Николай хотел поздороваться, но передумал.

Убранство избушки поражало убогостью, внутри она была голая: давно не беленные, никогда не штукатуренные стены, большой пустой стол, обшарпанная, остывшая печка, наверху которой и под ней было пусто. Лишь немного оживляли запущенный и тоскливый вид аккуратно сложенные в углу, ослепительно белые березовые коромысла. Они были старательно обстроганы и отшлифованы, гладкие и ловкие для плеча даже на вид. Здесь же, рядом, лежали на некрашеном полу заготовки: длинные березовые поленья, маленькие чурочки и дощечки. Они тоже были ослепительно белыми.

Стараясь не смотреть в передний угол, где на двух табуретках стоял гроб, еще не видя покойника, Николай сразу догадался, кто это был.

По воскресеньям на райцентровском базаре появлялся невысокий, худенький старичок с редкой, седой бороденкой, с маленькими блеклыми глазами, глубоко упрятанными среди морщин, под развесистыми белыми бровями. Зимой и летом старичок ходил в одной и той же неизменной фуфаечке. Он незаметно присаживался на самом краю торгового ряда, на низкой и толстой сосновой чурке, глубоко вдавленной в песок. Прямо на земле раскладывал свой нехитрый товар: коромысла, толкушки, мутовки — самый мелкий и самый необходимый в хозяйстве инструмент. Разложив его, старичок сворачивал самокрутку, закуривал и подолгу, внимательно смотрел на шумящую, суетящуюся перед ним базарную толпу.

Торговал старичок странно. Когда его спрашивали о цене, он непременно отвечал одно и то же: сколько дашь. Если покупатель, окинув взглядом его замызганную фуфаечку и старенькие штаны с неумело наложенными на коленях заплатами, совал слишком крупные деньги, старичок отвечал, что нет сдачи.

Появился он на базаре лет десять назад, а откуда — никто не знал. Даже фамилию не знали, а если изредка вспоминали, когда в хозяйстве обнаруживалась недостача его изделий, то говорили — старик, который на базаре коромыслами торгует. О цене с ним никогда не рядились, сколько считали нужным, столько и давали, знали, если передадут — вернет обратно. Он равнодушно засовывал деньги в карман фуфайки и по-прежнему спокойно смотрел на шумящую перед ним базарную толпу.

Месяца четыре назад Николай с Людмилой тоже покупали у него коромысло, хорошее, доброе коромысло, сделанное на совесть. Белое, отшлифованное дерево словно излучало тепло, руки сами тянулись к нему прикоснуться. Когда возвращались с базара, Людмила, помнится, вздохнула: «Господи, как еще люди живут». А Николай подумал об этом еще раньше, когда давал старику деньги.

Он положил снятую шапку на холодную печку, шагнул в передний угол, к гробу. И больше не мог сделать ни одного шага. Ноги будто вросли в некрашеные половицы. Николай чувствовал, как побежали у него по спине мурашки, и все шире, шире открывал удивленные глаза.

Старичок улыбался. Непостижимо, непонятно, но он улыбался, как живой. Маленькое, сморщенное лицо его с синеватой холодной бледностью казалось от этой улыбки значительным, мудрым и бесконечно счастливым.

Но какое,