Избранное [Леонид Максимович Леонов] (fb2) читать онлайн

- Избранное 2.45 Мб, 721с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Леонид Максимович Леонов

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Леонид Леонов Избранное


Саранча


Маронов зевал: томила нудная расслабленность после многих суток бездельного вагонного сидения. Да и встретил его мелкий северный дождик, неотступный, как судьба, — такой же провожал и из Мурманска… Ему было холодно и скучно тут, на берегу Аму, под угревой консервных ящиков и керосиновых бидонов. А он-то, чудак, поверил в розовое и призрачное цветение тамариска, которое началось ещё от Карши.

На предпоследнем полустанке он съел кебаб и теперь, украдкой от спутников, сковыривал с дёсен застывший стеариновый жир. Их было немного — бородачи в чалмах и тельпеках, женщины и дети; у них следовало ему поучиться азиатскому терпению, с каким они ждали запоздалой переправы. Они сидели недвижно, дети Азии, в особенности ближняя к Маронову женщина. Ветер обжимал красным платьем её острые, почти девичьи, коленки. Она была молода и ещё не привыкла к нарядной тяжести соммока; замужем она была недавно, и муж Дремал возле, этакой немолодой туркменский Иван, с запухшими в трахоме глазами. Как и все, она сидела прямо на земле, важно и печально созерцая пёстрый хурджум перед собою, точно в нём заключалось всё прошлое её народа и будущее её самой. Ничто не отвлекало её: ни единоборство ветра и могучей птицы, застрявшей на середине реки, ни внезапный из облачной расщелины луч остылого закатного света.

— А у нас, под Тулой, суше… — неожиданно крякнул Маронов, — хоть и не пустыня.

Ему хотелось этим возгласом пошевелить её, взглянуть в глаза туркменки, но он увидел лицо её мужа. Оно было насмешливо и бесстрастно, а брови его были длинны и черны, как локоны его папахи.

Так и сидели, чужие. Ветер размёл облачную гряду на западе, и вечер сделался кровав, как жертвоприношение. Бесплотный красный сок разбрызгался по небу, и тут на мгновенье Маронову почудилось, что Аму стала походить на ржавый меч, который извечно струится в пересохшее сердце Кара-Кумов. Но понесло холодом, и Мароновым снова овладела зевота. Нет, зря сюда переправлялся на древних гупсарах Александр; ему следовало устремиться дальше, на север, где нашлись бы и печи, и звериные шкуры. Видно, врали справочники и друзья, которых уже закидывал сюда партийный жребий. А он-то, чудак, ждал сразу томительных и жгучих обольщений, которыми издали пугает европейца и смертельно манит Орта-Азия.

По младости, он не участвовал в священной драке, которою открылась его эпоха. Он поздно созрел для жизни, когда революция уже укрепилась, а ему ещё хотелось осязать неизгнившего врага, ударять и самому принимать сокрушительные удары. Ему сказали тогда: «Вот Азия, дерись…», и он поехал, уже в одиночку… Но где она? За весь путь от самой Бухары она проглянула лишь в вялой пестроте узбекских халатов да в жёстком взгляде туркменского мужика. Да и Аму вовсе не та, которую обещал ему Клим. Просто глиняный великан моется где-то там, в отрогах Гиндукуша, и вот они возлегли на мароновском пути, бегучие жёлтые помои… Маронов имел достаточно времени своему негодованью: переправа подошла только ночью. Из недр речного мрака явилась деревянная развалина, скорбная ровесница помянутого Александра; подобно купающемуся кабанёнку, буянил и фыркал на ней нефтяной фордзон.

В полночь Маронов крепко верил, что на коленях его навсегда останутся синяки, — так усердно прижимал он их к подбородку, пытаясь согреться. Ему снился он сам, его пути по земле, непостижимые, как странствие саранчи, снился покинутый недавно океан и на берегу его давешняя туркменка; в её пугливые веки, где затаились две звезды, уже всочилась мужняя трахома… Она не видит, и напрасно Маронов показывает ей ледяную пустыню, напрасно гладит робкие колени чужой жены,— она не слышит его прикосновений. Для своих лет он был на редкость решителен, этот Маронов!.. А к полудню, когда зной опустился на городок, он забыл, как замерзал под брезентовым пальтишком и клял приятеля, сманившего его в это пекло, на азиатскую работу; забыл всё, кроме сна. Зной наступил незаметно, в тот затянувшийся час, пока он пожирал коричневые пирожки, начинённые порохом и перцем; зной начался с неукротимой изжоги, и только получасом позже принялся стыдливо потеть его несколько приплюснутый нос.

Уже не тянуло отыскивать по жаре прокуренные те коридоры, куда всё равно должна была привести путёвка. После перенесённого в снегах и наедине с голодными собаками он заслужил своё право на целые груды этих свирепых пирожков, на бочки кок-чая, обжигающего несравненного напитка. Он требовал, чтоб раскрылось, наконец, то, что вчера было лишь прищурено: он завоевал своё право на зрелище, и все старались так, точно знали, что за ними наблюдает человек, доказавший миру своё мужество. Чайхана выходила на базар, и Маронов, не отрывая губ от пиалы, видел все те цветные лоскутья, из которых хаотически сшит был азиатский день.

…все старались точно заводные. Гражданин скоблил ножиком голову другого гражданина; подобная дёгтю, кровь текла по лезвию, и оба в увлечении не примечали. «Привычка… а вот на севере свечи едят!» — лениво вспомнил Маронов и заново наполнил кок-чаем опустевшую пиалу. Пожилой туркмен, наверно, самый тощий на всём пространстве от Каспия до Аму, продавал коврик, у которого одна половина была трижды тусклее другой. «…Пока ткала, у мастерицы убили жениха!» — сочувственно решил Маронов и ещё раз вкусил от пирожка. Под деревом, в кругу редких зрителей, пел бахши, и лоснящееся дерево дутара лаисто вторило ему. Он пел, всяко качая свою кудлатую папаху, то закидывая голову так, что через горло его можно было бы увидеть самое сердце, откуда исходил стонущий звук, то совсем наклоняясь к пыли, словно и муравья призывал в свидетели искренности своей и знания. «У туркмен нет танцев, — вспомнил Маронов, мысленно листая последнее климово письмо, — потому что танцуют самые руки их, инструменты и папахи. Вот он, танец для себя, который вы ищете, слепые, учёные черти!..» Его радовала пестрота впечатлений, точно, вот, распахнулся ящик перед ним с волшебными игрушками; его даже смешила лёгкость, с какой он распутывал старинные азиатские загадки.

Словом, когда он покидал чайхану, внутренности его почти дымились, в голове как бы играли на оглушительной ребячьей трубе, и было стократ приятней вина это непреходящее обалденье. Азия была найдена! Мировое колесо, по заключению Маронова, вертелось вполне исправно. Безграничный океан материи слабо колыхался, и на голубой его волне ублаготворённо покачивался душевный поплавок Маронова. Ничто не предвещало близости того дня, когда, во исполнение Мароновских мечтаний, враг множественный и явный подступит к воротам советской Азии; когда слепящее великолепие это поблекнет и засмердит; когда в действие вступят вагоны мышьяка, грохот железных щитов, чусары и безумие.

И цепь событий, в которой последним звеном было его второе рождение, начиналось, кажется, со встречи с терьякешем, курильщиком опиума.

На пороге чайханы к Маронову пристал унылый останок человека. Заслоняя проход впалой, безжизненной грудью, он молил о подачке, и было в том упорстве нечто, заставлявшее пристальнее взглянуть в его собачьи покорные глаза; это было ещё омерзительнее, чем ступить ногою в непристойную какую-нибудь слизь. Застигнутый врасплох, Маронов с брезгливой неловкостью шарил у себя по карманам… и вот тогда-то пришла в движение неподвижная дотоле цепь:

— Так-так, поощряй курение опиума в социалистической стране!

Маронов испытал удивление, подобное лёгкому солнечному удару: после того, что случилось между братом Яковом и Идой, он не ждал от Мазеля этой лёгкой шутливой приветливости. Мазель знал Мароновых ещё по вузу; они вместе поступали на агрономический факультет, но старший и неусидчивый Яков перебежал в музыкальный техникум, а потом раскидала их центробежная сила великой стройки. В особенности Мазель дружил с Яковом: тем сильнее было охлаждение, когда слишком усложнились их личные счёты. Скоро они без всякого ущерба для личного спокойствия примирились с возможностью гибели друг друга. Вдобавок, незадолго до отъезда на север кто-то написал Якову о не совсем геройской смерти Мазеля, застигнутого басмачами ночью в песках, причём перечислял даже количество ран и обстоятельства этого нападенья. Пером приятеля владело, повидимому, более огорчение, чем правда… Ибо вот Мазель стоял возле в знакомой синей косоворотке, и в распахнутом вороте, на обгорелом треугольнике кожи сияли созвездия его знаменитых веснушек.

— Давно в Дюшакли?

— Вчера, Шмель, вчера.

— Надолго?

— Не знаю, Шмель, не знаю. Меня Клим совратил.

— Ты опоздал. Его перекинули в Казахстан… и потом у Клима скучища. Если захочешь, я перетяну тебя к себе. У меня округ, как на ладони, у меня весь хлопок. А хлопок — это уже ситец, а ситец — разве это не хлеб?

Пётр прищурился.

— Я подумаю… Это, говорят, советский Каир. Ну, я и поехал сдуру!

Мазель не понял его иронии.

— Да, здесь вредное солнце. — Подвигал плечами и прибавил, как бы извиняясь: — На юге всегда бывает жарко!

Азиатский торг был в полном разгаре. Никто в отдельности не кричал о своём товаре, как подобало бы купцам, но трудно было в этой сутолоке вести даже и не задушевный разговор. Звон чайханной посуды, лязг безменов, полдневный вопль ишаков, шелест ссыпаемого риса и, наконец, зычные призывы базарного глашатая, который машистой походкой и с пророческим посохом обходил разноплемённую эту толпу, — всё слилось в упругий, именно шмелиный гуд. Мазель происходил из крохотного местечка под Одессой, имя его было Шмуль, но товарищи прозвали Шмелём, — отсюда и заскользнул этот образ в мароновское сознание.

— Откуда?..

Маронов еле отскочил от глашатая, борода которого на солнце отливала зелёным.

— С Новой Земли, Шмель… и прямо сюда.

Тот недоверчиво прищёлкнул языком:

— Опять шестиэтажная какая-нибудь авантюра!

— Шмель, ты знаешь меня? Я ищу драки. И потом — где есть земля, там должны быть и люди!

— Робинзоны! — усмехнулся снова Мазель на мароновское мальчишество. — А Яков, значит, вконец забросил музыку?

— Нет, у нас там был граммофон.

Мазель внимательно взглянул на Петра; ему почудилась издёвка, порождённая какой-то сверхчеловеческой усталостью, но скуластое, полузырянское лицо Маронова улыбалось, и озоровато щурились зоркие знакомые глаза. Она слепила в этот час, неистовая азиатская палитра.

— …и долго вы там?

— Три года, Шмель.

— Это, наверно, очень интересно?

— Как тебе сказать… Я понял, почему человек боится тюрьмы. Трудней всего переносить своё собственное общество. Тогда он постигает цену себе и может подсчитать, много ли накопила его душа. Оттого-то он и стремится к объединению с себе подобными…

Маронов смутился тихой мазелевой улыбки и не договорил. Чтобы объяснить, он хотел приступить, наконец, к своему невероятному повествованию, но Мазель перебил его:

— Постой… ты не спешишь? Зайдём ко мне. Я в отпуску и сегодня гуляю последний день. Дело в том, что жена моя не раз вспоминала… — Он подошёл ближе и, глядя в самые губы Маронова, прибавил твёрдо: — …о вас. Ей, наверное, будет очень интересно послушать ваши приключения.

Пётр вопросительно пожевал свои губы; он по догадкам знал обстоятельства, в силу которых Яков поехал с ним на Новую Землю, и потому ему был не особенно ясен этот душевный оборот Мазеля.

— Хорошо. Но только пойдём по солнечной стороне. Я приехал греться, Шмель. Веди меня в самую Азию, в самое пекло веди. Иззяб я в этой чортовой тундре…

— На севере, должно быть, холодно, — тихо вставил Мазель.

— Вот именно… ты всегда прав, Шмель, тебе нельзя возражать! Знаешь, бывали часы, когда мы дрожали так, что тряслась посуда на полках. Мы не разбирали слов друг у друга, мы мычали. Ты смеёшься?

— Нет, Пётр, я не смешлив.

Тесный дворик, обсаженный тутовником, заливало солнце. Огромная, размером с комод, собака дремала в тени глиняного дувала. Чёрные мухи вились над ней. Мазель свистнул ей, и та, не просыпаясь, вильнула хвостом. Потом он спросил, остановясь как бы затем, чтоб приласкать собаку; Маронов не видел его наклонённого лица.

— Кстати, я хотел спросить… Яков приехал вместе с тобой?

— Нет, Яков умер год назад. Цынга пополам с тоской!

Мазель кашлянул и продолжал гладить собаку.

— Разве не было лекарств?

— Нет, мы пили отвар сосны… Это всё равно, что при оспе мазать иодом ножки кровати.

— Мне жаль Якова, — сказал Мазель просто.

— Не горюй, Шмель, будь искренен!

— Мне очень жаль Якова, — повторил Шмель, поворачиваясь лицом к Маронову.

Больше они не обменялись ни одним словом о Якове, ни в тот день, ни в один из последующих. Открытую дверь, кроме собаки, сторожила кривая усатая швабра. В сенях на кирпичном полу стояла непросохшая лужа, и пахло мыльной пеной. Комнату делила повешенная наспех простыня; жена Мазеля одевалась за нею. Из-под простыни видны были её голые до колен ноги, стоявшие на скомканном и мокром полотенце. Пётр почти с испугом вспомнил вчерашнюю туркменку: это лишало его той уверенности, которая потребна была для предстоящего разговора.

— Тебе звонил Акиамов, — сказала женщина, узнав шаги мужа. — Он просил тебя зайти.

Мазель подошёл к самой простыне:

— Ида… — голос его звучал виновато, — не волнуйся. Приехал младший Маронов и привёз дурную новость: полгода назад умер Яков.

— Год, — деловитым баском поправил Пётр.

— …год? Да, извини, год.

Никто не отозвался на известие, но Пётр видел, как чёрный целлулоидный гребешок упал по ту сторону простыни. Ни муж, ни жена его не поднимали. Потом женщина сказала глухо:

— Я сейчас оденусь. — И даже простыня не колыхнулась.

Пётр стоял у окна. Он был юн и соответственными эмоциями начинён доотказа; все эти пустячные детали представлялись ему бесконечно значительными. Он обернулся к окну и изобразил на лице достоинство печального вестника… В город вступал караван, длинный и пыльный — наверно, из Афганистана. На ишаке, болтая ногами в опорках, ехал караван-баши. Лицо его не выражало ничего; может быть, он мысленно пел. Разнозвучно, качаясь на облыселых верблюжьих шеях, плакали и кричали колокольцы. Все звуки в городе умерли, и только эти осколки древнейшей человеческой мелодии волновались и цвели; их можно было насчитать две октавы. Маронов глазами проследил поводыря, пока тот не скрылся за величественной глиняной кулисой. Ему показалось, что он уже слышал однажды эту музыку, не то в выветрившемся детском сновиденьи, не то… Ему некогда было вспоминать: наступала минута, для которой он примчался в Среднюю Азию. Кроме того, усилилась пыль, поднимаемая тысячами верблюжьих ног, и Маронов спокойно закрыл окно.

Потом, когда он оглянулся на хозяина, того уже не было в комнате.


— Он пошёл к Акиамову. Это председатель исполкома. Ну, садитесь. Вы брат Якова? А не похожи… — и качнула головой.

— Я много моложе его. Шмель хороший парень! — сказал Пётр.

— Хотите сказать — догадливый? — подсказала женщина без всякого упрёка. — Что же, вы встретили его случайно?

— Не совсем.

— Значит, имеете прямые поручения?

— Нет, — солгал он.

Она подумала.

— Ага, любопытно. Ну, вы сделали довольно большой путь.

— Да, это даже по глобусу три с половиной вершка. Сказать правду, мне интересно было взглянуть на женщину, из-за которой Яков метнулся на Новую Землю.

— Но ведь вы также поехали с ним. У вас были похожие обстоятельства?

Маронов как будто даже обиделся и потупился: такой уже выработался у него рефлекс — при обидах опускать глаза.

— Я был здоров, искал драки и ищу. Республика пошлёт меня завтра на Мадагаскар — и я буду счастлив.

Женщина улыбнулась на многословную приподнятость младшего Маронова: как всё-таки они не были похожи друг на друга, братья!

— Скажите, Яков умер… сам? — Она не волновалась, произнося это имя.

— Нет, от цынги. Видите? — он приоткрыл дёсны, и отражённое солнце щедро блеснуло в золоте его зубов. — Одного товару рублей на триста!

Она уже привыкла к Мароновскому стилю.

— Да… ведь это началось у него давно, ещё в те годы, когда люди вообще бывали склонны заболевать тифами, ненавистями, несбыточными любовями…

— Пустяки, Яков был достаточно трезвый человек. Вы знаете тот случай, когда он попал в деникинскую контрразведку?

— Да, я читала. — Она пристально поглядела на Маронова и решила, что единственное сходство с Яковом — в том резком жесте, которым оба как бы подсекали произнесённые слова.

Она спросила, только чтоб скрыть маленькое своё смущенье:

— Как всё это случилось?

— Сколько у вас есть времени… слушать?

— Куда же мне итти с мокрой головой!..

— Хорошо. Я поехал туда по контракту… За три дня Яков пришёл ко мне ночью и попросил взять с собой. Я посидел с ним двадцать минут и понял, что ему это действительно необходимо… — Маронов бессознательно коснулся пальцами редковатых усиков, оставленных на верхней губе, и сконфуженно отдёрнул руку. — Он ночевал у меня, а наутро мы подписывали с ним какую-то бумагу со множеством пунктов. Нам давали полтораста собак, ружья, бочку масла, тулупы, консервы, бинокль, разборную избу, метеорологическую станцию, керосин, аспирин и ящик апельсинов.

— А книги?

— Я взял с собой много чистой бумаги. У меня были особые намерения на этот счёт. Я хотел написать знаменитую книгу, содержанья которой я пока не знал.

— Нет, я спросила про Якова.

— У него не было никаких вещей, кроме одеяла. У него был полосатый плед, под которым он спал… вы, конечно, помните его? — Она покачала головой и простила ему его дерзкую, стремительную юность. — Когда пароход отходил, оставив нас на берегу, мы завели граммофон и сели на голых новоземельских камнях: нам казалось, что так смешнее. Был четверг, шёл снег. Собаки выли, мужчины были пьяны.

— С вами были и женщины? — быстро спросила Мазель.

— С нами был один самоед из-под Мезени, величайший трус земного шара. Он боялся всего и, когда встречал человека в тундре, за много обходил его. Он действовал у нас за кухарку. Мы звали его Марией. Напившись водки, он начинал суеверно плакать; тогда он трусил даже своей тени и жался к стене, чтобы убавить её размеры.

— Ну!..

— На пароходе зазвонили к обеду, и мы на берегу стали тоже готовить себе едово. Граммофон играл что-то из Шуберта, — так сказал Яков. Он очень любил это, даже во хмелю. Снежинки крутились на чёрном граммофонном блине. Яков смотрел на них, поглаживал подбородок и молчал. Когда мы с Марией кончили варку, пластинки уже не было. Я не отыскал её и потом; подозреваю, что брат закинул её в море. Так он простился с миром. Кстати, с этим пароходом он послал вам своё последнее письмо. Вы получили его?..

— …но не прочла.

— Это ваше право… ладно! Тогда мы начали жить, то есть немножко рисковать, — давить песцов силками, собирать гагачий пух для республики, изучать направление льдов и ветров и записывать всё это в довольно толстую книгу; там были ещё графы для температуры почвы, для количества влаги в водомере и для… да, для воздушного давления этих свинцовых небес. Сказать правду, нужно иметь хорошую волю, чтобы три года подряд иметь своим собеседником только самого себя: Яков, как вы знаете, был неразговорчив! К слову сказать, барометр всегда показывал меньше, чем было у него на душе… Постепенно мы подружились с братом. Он был неплохой, но довольно порывистый человек; сила его была нестойкая сила. Шмель — не то: у него и маленькая, но неиссякаемая, как струйка в водопроводе… Мы поняли, что Новая Земля никогда не станет Старой; там жить солдатам, но не людям вообще. Скалы были усеяны гнёздами гагар; мы по очереди спускали друг друга на отвесе и шарили по их гнёздам… Потом снега повалили исправнее, и однажды, возвращаясь домой, мы увидели двух белых медведей. Они вышли к нам чуть не в обнимку, ровные, как братья, спокойные. Я выстрелил по ним дважды, но они, по счастью, не заметили. Слушайте, мои слова тают от этой жары, холод их пропадает. Чтобы понять хорошо, надо своими глазами видеть тот ледяной океан, расплёснутый, как отчаяние, небеса залитые пылающим фуксином, и, наконец, ночь, достаточную, чтобы сойти с ума… — Он сдержался от какого-то резкого суждения и тыльной частью ладони вытер испарину со лба. — У вас ещё не просохли волосы?

— Нет, но откройте окно. От пыли в Азии не укроешься. Стало душно.

Пётр кивнул головой; всё двигались в окне азиатские, голова в голову, корабли, связанные шерстяными верёвками, подобные воспоминаниям. Густейшая пыль придавала странную замшевость этому видению.

— …ладно, мы жили неплохо, я не имею претензий к своим хозяевам. Мария ужасно поправилась, и мы шутили даже, что она беременна от своей собственной тени; это иногда случается с Мариями. Тогда это звучало ужасно смешно. Богатства наши копились… мужья европеянок заплатят великолепными машинами за наши удивительные меха. Даже когда нам бывало скверно, мы не забывали про эти машины… Так шло, но через год и четыре месяца у собак началась горлянка… Кажется, так там называется собачий дифтерит. Мы растерялись; их умерло сразу семьдесят пять, а мы их знали всех по именам. Тогда самоед сказал: «Собаки дохнут, и мы все докуримся, как цыгарки…» Мы накричали на него, как никогда, потому что в сущности кричали на самих себя. Мы дали ему побольше водки, и, пока он пил, а воздух тоненько свистел у него в ноздрях, мы отправились, как обычно, в обход расставленных капканов и силков. Все они были пусты, а в одном чудом оказалсь птица. Была какая-то необыкновенная розовость в мире, мороз доходил до сорока восьми. Когда мы вернулись, продрогшие и успокоенные, самоеда не было, а печь стояла нетопленной. Я не клевещу на этот бедный и несчастный народ, — просто у Марии была женская душа. Мария боялась умереть. Она сбежала и увезла с собой многое из наших припасов, наш порох, наши лекарства. Мы замечали и раньше, что Мария зашивала таблетки аспирина и каскары в ладанку и носила на шее как амулет, — и правда, она никогда не болела. Мы смеялись, — теперь он мог снабдить амулетами целое племя, — но смех не доставил нам утешенья. Он увёз всё это на последних собаках в окончательную неизвестность и гибель, потому что никаких посёлков вблизи нас не было. Вот тогда-то и наступила ночь. Собственно, она пришла ровно за месяц до того, как началась другая, полярная, шестимесячная. Знаете, это очень сильное испытание. Мы пережили их две; третью я проводил уже один… Мы затопили печь, поели из оставшегося и посидели молча; потом я пошёл на метеостанцию записать погоду. — Маронов заметил вопросительный блеск в глазах женщины и догадался. — За всё время он только раз произнёс ваше имя. У него уже не было зубов, оно вышло, как «Иза». Но я услышал о вас ещё раньше, — когда он доказывал необходимость своего отъезда куда-нибудь на чортовы кулички. Тогда-то мне и захотелось поглядеть на вас. Не сердитесь на меня, я думал, что вы моложе…

Концами пальцев она растерянно провела по глазам.

— Да, я постарела. Наше поколенье не знало юности. Вы, Маронов, исключение. Много работы!

— Много работы, — повторил Пётр. — Ну, волосы ваши высохли. Подробности той ночи я опускаю… — Он хотел подчеркнуть и не сумел только выразить, что всё, происходящее не при дневном свете, освещается светом изнутри и оттого всегда крайне субъективно. А ему именно хотелось по возможности центрофугировать новоземельский факт.

Мазель не ответила. Пряди чёрных, чуть курчавых волос рассыпались по её шее и загорелым несколько полным плечам: женщина старела. Маронов взглянул на неё, и ему почему-то захотелось пить. Тощая рука высунулась из рукава и, гомерически распухая в суставах, схватила своё собственное отражение в стекле. Потом рисунок рук и головы расплюснулся, графин наклонился, и жидкость полилась в стакан. Маронов пил жадно, заглатывая воздух вместе с водою. Вероятнее всего, то была попытка заглушить вулканическое действие азиатских пирожков. Графин опустел, и отражения приняли прежние, привычные глазу размеры.

— Теперь говорите вы. Почему вы ушли от Якова?

— Перестала любить, как это говорится.

— Это происходит так быстро?

— Вы юны, Маронов, и вам ещё предстоит объехать дюжину житейских Мадагаскаров. Наше поколение живёт для другого… мне стыдно объяснять, ведь вы же грамотны! Мы избегаем произносить самое это слово не потому, что огрубели, а потому, что слово это — слабость. Поэтому, если мне потребуется, я просто сойдусь с Акиамовым, с Зудиным, с вами… без всяких терзаний и сердечных прободений. Ну, кажется, я совсем запоздаю на работу! — И, даже не извинившись, ушла за простыню.

Пётр встал и дерзко поклонился.

— Располагайте мною, когда угодно.

И опять простыня не колыхнулась.

Всё ещё тянулся караван в окне; верблюды шагают ещё ленивей, чем тягучее азиатское время. И опять Маронов слушал громоздкий плач колокольцев и деревянных иссохших бубенцов. Вдруг он вспомнил: он услышал его впервые, когда, шатаясь от истощения, он кружил за голубым песцом, попавшим в силок. Надо было убить зверя ударом сапога в нос, чтобы не испортить драгоценного меха, но даже и на то, чтобы вытащить ногу из снега, нехватало силы. Это была та же самая ранящая мелодия, но тогда она цветными кругами выделялась через уши и глаза… и вот, обойдя громадные пространства, она новой щемящей тревогой возвращалась в Маронова. Он не бежал от судьбы: сам он сказал про себя, что вколочен в Азию, как гвоздь, и не существовало в мире клещей, чтобы вырвать его с избранного места. И когда из-за последнего верблюда показался бегущий к нему человек, Пётр снова почувствовал себя заряжённым аккумулятором.

Он не ошибся: судьба бежала именно к нему.

— Маронов? — крикнул тот и упёрся в подоконник руками, чтобы перевести дыхание. — Товарищ Мазель просил вас немедленно притти в исполком, к Акиамову!

— Что случилось? — вздрогнул Пётр и даже сам не приметил, каким именно способом он сразу оказался по ту сторону окна. — Что, наконец… война!

— Нет, телефонограмма! — И потащил Маронова за локоть.

Пётр не сопротивлялся. Вдруг стало так, словно никогда в жизни не существовало Якова Маронова и его необыкновенных приключений на Баренцовом море. Ежеминутно в сердце страны вливалась новая кровь, а старая, отжитая, без сожаленья выплёскивалась наземь…

Память о брате была первою вещью, которую, вместо баласта, выкинул Пётр, устремляясь в новые рейсы.


Безыменный пограничник с поста Сусатан-Кую увидел бурое облако возле самого полдня. Оно равномерно и быстро поднималось из-за плешивых холмов, которые со всех сторон обступают горизонты Сусатана. Оно багровело по мере приближения, и потом враз, как по сговору, завыли две красноармейские собаки. Стало темно, как в сумерки. На потускневшее небо, опустившееся до высоты двух деревьев, пограничник взирал очумело, ибо под Дюшакли его перекинули с Сахалина, где никогда не случалось такого. Вдруг по козырьку его вскользь ударило что-то, и лёгкий этот удар почти ошеломил воображение пограничника. Он поднял это с травы. Оно было розово и чуть желтовато в надкрыльях; оно имело усы, как у кузнечика; лапки были жёлтые, с чёрной жёсткой бахромкой; они двигались и щекотали огрубелые красноармейские руки… Он разглядывал это долго и со всех сторон, а оно всё жило и копошилось, а туча неслась, нарастая и темнея цветом, распространяя деловитый шелест и гнетущую тревогу. Самый свет затмевался, и скоро в зрительном сознании пограничника не осталось ничего, кроме этого розового существа, которое явно умирало на его ладони. Затем, точно пробудясь, он гадливо вытер руку о траву и произнёс ту самую фразу, которую два часа спустя кинул и начпогранотряда Зудин в кабинете Акиамова.

— Чорт знает, какая пакость!

Акиамов был огромен, жёлт и волосат; это его деды старозаветными клычами отбивались на Геок-Тепе от искусных скобелевских пушек. Предисполкома читал донесение из района и подчёркивал каждое слово толстым красным карандашом. Так, пламенея, бумага намекала ему на необходимость своевременного отвода подкулачников из аулсоветов ввиду предстоящей перевыборной кампании. Он хмурился. Туркмения тех лет имела столько фронтов, сколько было месяцев в году; он хмурился потому, что нехватало людей, и ещё потому, что Мазель уже полчаса терзал его слух историей батрака Хош-Гельды. Он хмурился, но обычная усмешка сочилась из его туркменских глаз, медленных и чуть закошенных назад.

— …и никто не знает, где у него разум. Он всю жизнь ел отбросы и только в праздник — унаш, лапшу с верблюжьим молоком и красным перцем. Зимами он гонял хозяйские косяки на колодец Халли-Мерген. Товарищи, а? Вёснами он уходил на удой скота без жратвы и кибитки. Он носил свой тулуп, пока от него не остался один клок шерсти, в котором не удержится и вошь. И вот Хош-Гельды в совете. И бай зовёт в гости Хош-Гельды. И тот приходит и ест вонючую шурпу из прошлогоднего мяса и уже забыл про все обиды. Я говорю ему: «Сакали, он тебя сносил, как тулуп, в котором мёрзнул ещё и твой отец». Я говорю…

Его рассказа о забывчивом батраке хватило бы на час, ибо тот происходил из Кендерли, где находились главные хлопковые плантации Мазеля. Акиамов продолжал дырявить бумагу, а Зудин, самоотверженно борясь с зевотой, перебирал пограничные сводки, только что полученные с нарочным. Вдруг худое и белёсое лицо его сморщилось и, когда распрямилось, уже не было прежним. Если бы не бланк высокого учреждения, начальник погранотряда решил бы, что красноармеец от жары и скуки высидел такую чепуху, но начальник умел читать своих бойцов, как книгу, и знал заранее, чтó поместится в любых обстоятельствах на той или иной странице. Сусатанский пограничник был родом из-под Шенкурска, где не родятся шутливые и улыбчатые люди; кроме того, он был известен как отменный мастер кавалерийской рубки. Обычно он ударял в левую ключицу врага, и скошенная часть легко, как по смазке, сползала наземь. И вот начальник Зудин решил, что пограничник смутился — или не оказалось налицо вражеской ключицы, или пришёлся впустую его добрый сабельный удар.

— Читай, Берды! — озабоченно сказал Зудин, расстилая сводку перед Акиамовым.

— «В ваш район из Афгании летит розовая туча», — прочёл предисполкома, а Мазель так и остался сидеть со ртом, раскрытым на полуфразе. Акиамов посмотрел на обороте, но там не было ничего, кроме жирного отпечатка чьего-то чернильного неосторожного пальца. — Красиво пишет, сукин сын… но почему розовая?

— Ты не понимаешь, Берды?

— Замэчательно интересно. Что я, факир? — Может быть, он пугался произнести это ответственное слово, которое через неделю нарушило привычный ход вещей и всколыхнуло всю Туркмению.

Зудин объяснил. По должности своей он понимал все тайны вещественного мира и, уж тем более, необыкновенную сусатанскую сводку; доблесть красноармейского красноречия заключалась тут в его краткости. Акиамов отложил карандаш. Очередные дела сами собою отодвигались назад, а впереди все одинаково чуяли величайшую из драк и несравненную людскую сутолоку. В минуту этого сосредоточенного молчания и вошёл Маронов. Он чётко поздоровался с порога, ему не ответили, а Зудин по-военному подозрительно пощупал его коротким взглядом и снова спрятал глаза, — так в ножны прячут боевую шашку.

Мазель спросил сразу, пряча под шуткой свою тревогу:

— Пётр, вот что… ты занимался когда-нибудь энтомологией?

— В детстве собирал жуков. На них клёв хороший по осени… — засмеялся Маронов, не догадываясь ни о чём.

— Уже дá хорошо!.. и потом, ты ведь был на агрономическом. Товарищи, это и есть Маронов, о котором я давеча поминал. Он ужасно иззяб там, на Шпицбергене… так, кажется? Товарищи, я поеду туда сам, а со мной Маронов. Хочешь ехать в пекло, Пётр? Зудин заготовит пропуска…

Маронов недоуменно молчал, и втайне Мазель был очень доволен его молчанием.

— Видите ли, ужасная бедность в людях. Нет людей… — сказал Зудин и неопределённо махнул на окно, над которым кишмя кишел базар. — На весь округ пять агрономов, и один из них безвыходный алкоголик…

— Но я, так сказать, не полный агроном! — предупредил Маронов.

— Это неважно. Высидели же вы три года на этом, как его… Шпицбергене?

— Да, Шпицбергене, — торопливо подтвердил Мазель.

— И потом, — продолжал Зудин, уставляясь в мароновское переносье, — кажется, я встречал вашего брата в Ташкенте в девятнадцатом году, при осиповском восстании. Самые приятные впечатления. Он такой маленький, с бородкой?

— Ну, уж ты, сердцевед! — дёрнулся Мазель. — Что ты за ним ухаживаешь! Пётр не член партии, но это наш человек! Яков же даже и усов не носил, а южнее Урала не выезжал. Словом, он вот о чём, Маронов: хочется тебе побыть в пекле, о котором ты просил? Есть такое тёплое местечко на земле, Кендерли!

Пётр сказал с возможной чёткостью:

— Да…

Тогда никто ещё не предполагал, что через две недели Маронова всё равно захлестнула бы мобилизация. Ни один человек в стране, включая и дюшаклинских старожилов, не мог предсказать размеров предстоявшего бедствия.

Пауза длилась долго. Вдруг Мазель вскочил, поочерёдно устремляя палец в каждого, кто находился в эту минуту в акиамовском кабинете:

— …а египетский хлопок, что будет с моим хлопком? Ведь Сусатан — это сорок километров. А мои пересадочные опыты? А урюк, а тут, а миндаль?.. — Прокричав всё это и не встретив видимой поддержки, он несколько сконфуженно сел на прежнее место.

Разумеется, он не напрасно пугал и шпорил себя и других. Правда, до Сусатан-Кую было пятьдесят семь километров. Сусатан-Кую лежал на самой границе. Сусатан-Кую — значит колодец, который продал воду. Названию этому нельзя было отказать в живописности: границей местечка служил глубокий безводный арык. В этой омертвелой жиле скрыто бегали ящерицы и росла нелюдимая бурьянистая трава. Именно здесь кончался богатейший Дюшаклинский оазис, а дальше простиралась диковатая страна Афгания — по слову давешнего пограничника, — откуда время от времени налетали лихие колтоманские шайки и жгучие, пыльные ветры. Первые несли на себе новёхонькие одиннадцатизарядные винтовки: они рыскали по пустыне, они вспарывали породистых маток в погоне за каракульчой, они били из-за углов советскую пограничную стражу и, нападая, кричали: «Бас, дави!» — откуда и прозванье басмачей. Вторые несли в своей утробе засуху, зной и томительную, всепроникающую пыль; они выпивали дехканские арыки, они вылизывали скудную туркменскую воду, они норовили прорваться вглубь, в самое сердце Кара Кумов. И если не останавливали их встречные ветры или слабые дымчатые отроги Кугитанга, чёрные вихри гуляли тогда по пескам, и вся пустыня завивалась в космы, как каракулевая шапка. Тогда и географический контур Туркмении, издали похожий на каракулевую шкурку с оторванными лапками, получал себе могущественное оправданье.

Теперь из недр Афгании, дорóгой ветров и басмачей, выступила саранча.


Мазель в сопровождении Маронова выехал из Дюшакли только шестнадцатого мая и, найдя свой хлопок в превосходном здравии и целости, соблазнился проехать кстати и те двадцать два километра, которые отделяли Кендерли от Сусатан-Кую. Они ехали верхом вдоль знаменитого оросительного канала, ветерки продували свежестью палящий зной, и Мазель всю дорогу повествовал Маронову о воде. Нет, он был всё-таки не без диковинки человек; говоря о воде, которая однажды заторопится в пески, он заметно добрел; упоминая имя Карабая, делателя боссагинской воды и угрюмого мечтателя, он благоговейно подмигивал; касаясь Транскаракумского канала, который пока не был проведён даже и на бумаге, он становился невыносимо великодушен. Он имел карманную книжечку, в которой аккуратнейше расписывал самые мельчайшие дольки своего дня, но вместе с тем верил этот Шмель, что непременно настанет день, когда, уже седые, они поедут вдвоём с Карабаем в лодке по пустыне, и на берегах будут стоять чудесные сады, всегда раскрытые настежь для Карабая и его безвестного спутника. Следует отметить, что помянутые сады он мыслил всё-таки вперемежку с хлопком.

— Орта-Азия, Пётр, это очень много! — пел он, не обращая внимания на улыбки Маронова. — Какую Европу можно было бы накроить из неё с лигами наций, лимитрофами и ежедневными драками! Пойми, Маронов, что эта величественная нелепость… — и обводил рукой пространства пустыни, подступавшей к самому каналу, — требует умного хирургического вмешательства. И пусть это будет Транскаракумский канал. И пусть здесь будут ловить рыбу, в этих песках. И пусть здесь родится необыкновенная прохлада. Это будет тоже часть прямой, ведущей к социализму. А что — ты слышишь? — водой уже пахнет!

— Засадят вас, чудаков! — смеялся Пётр над его упоеньем.

— Плевать!.. три года за Транскаракумский канал, ибо примут во внимание беспорочность и пролетарское происхождение. О, мы! — Вместе с тем он чрезвычайно пожимался, ибо не был привычен к верховой езде; лошадь его чуть не заступала распущенных поводьев и дважды оступалась в арык, глянцовитый от водного изобилия.

В Сусатане цвела джуда; её могучий аромат был сильнее пыли. Красноармейцы играли в городки, сытые кони храпели в стойлах. И всё это благолепие было лишь искусственной маскировкой беды, которая, обманув фланги, ударила фронтовой атакой в лоб республики. Того же числа, в час чрезмерного мазелева торжества, огромная кулига саранчи перелетала границу под Кушкой и, минуя станцию Сары-Язы, входила в южные Кара-Кумы. Часом позже другая лётная кулига надвинулась на безоблачное небо Сурназли, за четыреста от Кушки километров. Двигаясь без перерыва, она двое суток закрывала плывучее эрсаринское солнце. Ночь застала её в пути. Кулига опустилась на ночлег, расположилась в полях и на деревьях, избегая, однако, самого селения. Стояло полное безветрие.

Всё население, включая стариков и детей, вышло в поля с фонарями, у кого были, с коптилками и всякой гремучей домашней утварью. Стоя у межи, они били в тазы и вёдра, махали палками, кривлялись и крутили какие-то детские трещётки, пытаясь распугать упавшую с неба беду, но этот оглушительный грохот более пугал их самих и скот их, нежели негаданную гостью. Насекомые слепо прыгали из-под ног дехкан, всползали на халаты, жирной грязью налипали к подошвам, и вдруг раздался визгучий крик. Кричал какой-то старик, забравшийся в самую гущу джугары с чугунным котлом, чемгой, в которую остервенело ударял канкыром; кричал он, закрывая лицо руками от саранчуков, облепивших его до макушки. Вопль его был тонкий и пронзительный, он заглушал даже ревучую музыку той ночи, всё замолкло, и только тихое победительное царапанье потревоженной кулиги наполняло тишину. Попытка дехкан была напрасна. Гость сидел прочно: миллионноголовый, он летел издалека, он устал, он хотел спать и не собирался уходить несытым от хозяйского стола. Но на рассвете, обезобразив Сурназли, розовая кулига улетела; согласно сводке республиканского уполномоченного по борьбе с саранчой — чусара, она ушла в направлении на Хакан-Кул, Дзерген и дальше, в песчаную неизвестность северо-востока. Сводка не означала ничего: пути кулиги не были прослежены до конца, а Узбекистан пока ещё не получал афганского подарка.

В пески уходили разведки; в первые же дни тревоги их было отправлено семнадцать. Они плелись по зыбучим бескрайным, пространствам, переваливая с бархана на бархан, и следы их тотчас же срастались позади. Саранчи не было. Разведки вторгались на сто километров вглубь, доходили на севере до самого Аджи, видели девственные саксаульные рощи, ящериц и сусликов в них, неуловимых и проворных, как галлюцинация, — саранчи не видели. Пустыня пронизывала их ночным холодом, опаляла полуденным зноем, пытала жаждой, потому что вода их иссякла или протухла, а лица их растрескались и напоминали камни, много полежавшие в очаге. Саранча исчезла. По карте, они находились в расположении Дукер-Кую, но колодца этого и воды его не оказалось на месте, потому что Дукер значит плевок, а плевок мог и высохнуть. Лишь на обратном пути, усталые и виноватые, они нашли двадцать четыре гектара со свежеотложенными кубышками. Разведчики с жадностью собирали из-под осыпей, из-под кустов и корней дохлые образчики врага, начальники обмерили заражённое пространство и неохотно повернули вспять.

Их ждали с нетерпением, а они пришли почти с голыми руками.

— Разрешите вам научно представить эту дрянь, — докладывал один энтомолог местного происхождения, потроша на бумажке мёртвое насекомое перед дюшаклинскими властями. — Переднеспинка, обратите внимание, имеет характерный коричневатый тон, переходящий на боковых лопастях в розово-жёлтый. Вся поверхность, знаете, да-да, в неправильных точечных морщинках и круглых бугорках. Всем видно? Длина тела пятьдесят семь миллиметров, задних бёдер — двадцать шесть, усиков — семнадцать, а число члеников на усиках… простите, одну минуточку! — Он наклонился с лупой и пинцетом, не обращая внимания на злые лица дюшаклинских властей. — Число члеников ровно двадцать восемь! Итак, судя по крупности тела, это несомненная, знаете, самка, да-да. Экземпляр был найден уткнувшимся головой вниз. Обратите, кстати, внимание на зубчатые края мандибул…

— Хм, мандибул?.. — переспросил тихо Акиамов, а руки его, большие и синие, как конина, слегка двигались. — Замэчательно интересно…

— Погоди, Берды, — прервал другой туркмен, председатель той части пустыни, которая входила в Дюшаклинский округ. — Сколько поколений в лето?

— Простите, я не кончил, знаете, да-да… — скривился энтомолог. — Теперь произвожу вскрытие брюшной полости. Очень характерны потемнение нижней части брюшка и общая его дряблость. К моменту смерти жировое тело исчезло, полость наполнилась… что-с?.. э, тёмнокоричневой жидкостью. Кубышка яичек оказалась неотложенной, и самые яички не дозрели; полагаю, знаете, да-да, эпидемия эта того же характера, которую наблюдал Гаррель у мексиканской саранчи и приписывал патогенному действию, знаете, да-да, коккобасиллус акридорум.

Это соответствовало правде; афганские купцы рассказывали накануне, что громадная кулига прилетела из Ширама в Андхой и дохла на пути, — под каждым деревом её набирали мешка по два. Совпадение это дразнило слабой надеждой, что дело обойдётся как-нибудь без вмешательства властей.

— Интересно, — заговорил Акиамов, уже назначенный из Ашхабада окружным чусаром. — А нельзя твоего этого… акридора искусственно развести, скажем, в бутылках… И потом машинкой прыскать его на воздух?

— Науке это неизвестно, — твёрдо ответил энтомолог; как презирал он тогда всех этих грубых практиков, не вникавших в романтику дела и требовавшихнемедленного результата.

— Ну, хорошо, а как его фамилия? — ещё спросил окрчусар, тыча карандашом в жалкие остатки саранчука, присохшие к бумаге.

— Это… вы про латинское название? Точного названия не имеется.

Все замолчали, ибо не знали, о чём можно было ещё спросить его неприступную науку.

— Ну, а тоска по родине у ней есть, у саранчи? — искательным голосом спросил Мазель.

Энтомолог, — а он действительно был из захудалых самородков, — выпятил губу.

— Простите, я вас не понимаю.

— Эх… ну, например, я! Из-под Одессы я. Тут я уже прыгаю шесть лет, привык, а всё тянет меня туда, назад, где, так сказать, папа и мама. Я и рассчитываю так: ну, съест она тысячу гектаров, даже две… — лоб Мазеля внезапно вспотел, — три, чорт вас возьми, три!.. а потом соскучится по родине и опять домой, нах хаузе, а?

Энтомолог благосклонно улыбнулся.

— Науке это неизвестно.

Акиамов медлительно шарил на подоконнике свой картуз.

— А что же, собственно, известно вашей науке? — спросил тихо Зудин, выстукивая пальцами в стол, а лицо его говорило: «Ты ешь советский хлеб, так подгоняй же свою слюнявую клячу!»

— Во всяком случае обязательные постановления власти о минимуме уважения к науке ей известны! — И, блеснув глазами, оскорблённо стал рассовывать по карманам свой несложный инструмент, для лупы же у него имелся замшевый мешочек.

Туман первоначального смущения не рассеивался. Туркменский народ знал мароккскую кобылку; она шла из сухих ашхабадских предгорий и глинистых полупустынь; в двадцать седьмом её разбили почти одновременно с бандами Джунаид-хана. Он знал азиатского прусика, который временами стихийно возникал в Голодной степи, на солонцах и в зарослях тугая; этот пожирал ровно столько, чтобы вывести своё отвратительное поколение и умереть. Народ слышал даже про эпиляхну, озимую совку, паутинистого клещика — грабителей хлопчатника, виноградников и бахчей, но никто ещё не переживал такой, почти библейской, напасти.

Наивные догадки, что Гератская провинция задержит основную лавину саранчи, не оправдались. Саранча врывалась в пределы Туркмении изовсюду; она садилась уже в прикультурной полосе; её измеряли количеством суток пролёта и километрами посадки. Дехкане бездействовали, уверенные, что беда не всползёт на их высокие дувалы. Но это туркменское авось действовало, пока чёрные пятна саранчёвой проказы не покрыли их житниц и не оголились плодовые деревья. Во многих местах, руководимые муллами и ишанами, они устраивали эпические жертвоприношения на поражённых полях и жертвенной кровью кропили эти неисцелимые раны: саранча охотно пожирала и кровь. Тогда первобытный страх понудил их попросту распугивать осевшие кулиги; насекомые поднимались и уже в рассеянном виде опускались на соседние поля, а всетуркменская беда не убывала. И один только спокойно спал в эти тревожные ночи — сусатанский пограничник!

Борьба велась пока впустую, и когда полторы недели спустя в штабе у Акиамова, как назывался теперь его исполкомский кабинет, состоялся доклад профессора, приехавшего в числе других из всесоюзного центра, — установилось гнетущее затишье. Зудин в тот раз сидел возле председателя окружной контрольной комиссии; он сказал своему соседу:

— Темно, Абдуразыков, ой темно! Равно в валеный сапог смотришь!

А тот хоть и не понял сравненья, ответил так:

— Кундогды, Зудын.

Совещание началось поздно. Пока пили воду и просматривали горы саранчёвых сводок, валявшихся на столе для всеобщего обозрения. Стояла гомерическая жара; все, как приклеились к стульям, так и не шевелились. Профессор пришёл сам, откуда-то из задней, неожиданной двери. Он был в пиджаке и сапогах, которые легонько поскрипывали, — это последнее обстоятельство почему-то подействовало на всех крайне успокоительно. Многим даже показалось, что профессор не дурак выпить, и это также давало уверенность, что гость не просто мимоезжий турист, не бесплотный рыцарь некоей отвлеченной дисциплины, а приехал прежде всего драться и работать. Он сел за стол и начал с того, что снял с себя пиджак и бережно повесил его на спинку стула.

— Вас не шокирует? — покосился он на Иду Мазель и так приподнял бровь, что глаз его стал совсем круглым, как копейка. — У меня, видите, немножко астма, и я не привык к высоким температурам.

— Да вы снимите, товарищ, и воротничок, — предупредительно вставил Зудин и чуть ли не протягивал руки, чтоб помочь.

— Нет, зачем же? Тут всё-таки не баня!

Он начал с биологического очерка о странствующей саранче. Голос профессора звучал несколько глухо, и вначале трудно было предположить, чтó путное можно сыграть на этом разбитом деревянном инструменте. Но вот из горла его вырвались резкие, незнакомые звуки; кадык его, острый и в пупырышках, похожий на грудку ощипанного цыплёнка, выпрыгнул и спрятался в воротник; он назвал прежде всего имя этого множественного врага, покушавшегося в конечном итоге на все политические завоевания пооктябрьской Туркмении. Это была шистоцерка грегариа… Её родиной считаются степи Судана, откуда она разносит свои губительные кубышки и на Пиренейский полуостров, и на Балеары, и на Азорские острова. Её маршруты не изучены, но из Египта широким кольцом, через море и самый Синай, она проникает в Палестину и Сирию. Древний инстинкт ведёт её в Индию из песчаных пустынь Синда и Раджпутана. Её кормят также равнины Белуджистана и Персии. Иногда негаданная, как чума, она приходит с Солимановых гор. Порою она возвращается и делает кольца, как бы обманывая свою будущую жертву; её дороги запутаннее, чем хитрые маршруты басмачей или торговые пути доисламистских караванов…

Он торопился разбросать вокруг себя эти шелестящие географические имена, в которые, как в бумагу, была завёрнута правда о шистоцерке, но каждое имя имело свой отдельный смысл и цвет, для каждого находился свой особый звук на его голосовом ксилофоне.

— Её жизненный инстинкт страшен, она множится почти как парамеции… но грознее их! В год она может дать до четырёх генераций. Самка в состоянии отложить за лето девять кубышек, и в каждой количество яичек колеблется от восьмидесяти до ста. На квадратном метре может быть отложено до полутора тысяч кубышек. Таким образом гектар заражённой площади в идеальных условиях даст нам… — он иронически покосился в сторону Мазеля, который торопливо, ломая карандаш, украдкой от всех подсчитывал искомое количество особей. — Сколько у вас получается? — спросил докладчик.

— Сто двадцать миллионов штук с гектара, — вспыхнув, прохрипел Мазель.

— Мне некогда проверять, но это близко к истине. Так было в районах Нишапура и Хафа во время противосаранчёвой советской экспедиции в Персию, в двадцать седьмом. Кстати, если вас не особенно утруднит, курите себе в кулак и не дуйте мне в физиономию. Благодарю вас! — И продолжал кидать слова и цифры, обнажавшие лицо неведомого врага. — Кубышка странствующей саранчи — это удлинённая до восьми сантиметров кучка склеенных между собой яичек. Вылупившись из яйца, насекомое через шесть недель уже летит, гонимое свирепой жаждой размножения. Саранча может лететь на высоте в полторы тысячи метров; попутный ветер ей нравится. Она летит и ест всё, но ей всегда мало. Наука делит период от рождения до окрыления на пять возрастов. Вылупившись, она уже ползёт. Саранчуки четвёртого возраста движутся со скоростью шесть метров в минуту. Я просмотрел тут сводки из южных Кара-Кумов; она приползёт к вам, товарищи, через неделю, а первый возраст — самый губительный возраст. Россия не знала этого африканского вида саранчи. Только в канун мировой войны наблюдались незначительные залёты шистоцерки, теперь мы имеем дело…

Он говорил ещё много, и обещала быть бесконечной одуряющая музыка его деревянных молоточков. Акиамов сидел, как гора; в выпуклом зрачке его застыло светился накрахмаленный воротничок профессора. Мазель всё чинил карандаш, и работа его успешно близилась к концу, так как от карандаша оставалось не больше полувершка. Дюшаклинский энтомолог покачивал головой, как бы выражая этим своё посильное несогласие. Абдуразыков делал странные вещи: бессознательно он зацеплял ногтями волос из уха и неслышно выдёргивал его; возможно, что он не чувствовал боли. И вдруг Зудин перебил докладчика несравненно тоненьким и заискивающим голоском:

— Ну… а бить её можно, товарищ?

— Полагается, но лётную не трогайте.

— Так она ж хлопок жрёт!.. — закричал Мазель, потрясая пачкой сводок. — Читайте, нате, читайте, гражданин: «Уничтожено шестьдесят гектаров хлопчатника…», «уничтожен весь клеверник…», «откладывают кубышки на стыке Кара-Кумов и Сухры-Кула…», «уничтожено двадцать восемь гектаров хлопчатника…» Нет-с, мы её будем бить… как вообще привыкли… ненавижу! — и губы его вдруг, такие ребяческие, что всем стало неловко за товарища, затряслись от гнева.

Профессор сочувственно смотрел на Мазеля и, слегка подымая бровь на него, едва не погрозил пальцем; он хотел прибавить, что и он тоже был молодым, но не сказал этого по тем же причинам, по которым отказался снять удушавший его воротничок.

— Лётную не трогайте, молодой человек. Она рассеется на ещё большие пространства, и борьба утруднится во много раз. Берегите силы до поры!.. — Он стал надевать пиджак; лоб его ещё лоснился, но от духоты отворили дверь, и теперь он страшился простудиться, ибо давно вышел из мазелева возраста. Он уже кончил, ему оставалось только перечислить те немногочисленные способы борьбы с саранчой, которые изобрёл он сам и — через него — знала его наука.

Наступила чрезвычайно томительная тишина. Окно было открыто. Под потолком, вокруг лампочки, не прикрытой ничем, бесшумно порхала всякая насекомая гадь, налетевшая на свет. Их было много, разнообразие их было сказочно, как выдумка природы, а уродливость их причудлива и беспредельна: тут были крылачи, усачи, ногачи, брюхачи… Акиамов, глядя на них рассеянно, дивился, чего только можно накрутить из тягучего ночного мрака, стоявшего за окном. Вдруг что-то длинное и несообразно крупное в сравнении с остальным впорхнуло в окно. Не садясь никуда, оно сделало три или четыре, в разных плоскостях, круга и так же спокойно вылетело на волю. Это и была шистоцерка грегариа; она совершала вечерний облёт пока ещё не завоёванного пространства. Её видели все тридцать с лишком человек, наполнявших эту тесную, коридорного покроя, акиамовскую комнатушку, все, не исключая Акиамова, но не понял никто. Не догадался и Акиамов, ибо, вдруг поднявшись, он снисходительно потрепал по плечу дюшаклинского энтомолога, ставшего совсем домашним и смирным после доклада профессора, и сказал вслух:

— Э, бычок! Твоя наука знает меньше, чем его наука.

…В ту же ночь Маронов, который оставался на всякий случай в Кендерли, получил телеграмму от президиума исполкома: «Мобилизованы, округ объявлен неблагополучным, оставайтесь чусаром Кендерли, телеграфьте десятидневки борьбы. Акиамов». Так в суматохе тревожного того дня родилось это куцое, непростительное слово — «телеграфьте».


Туркмения наспех перестраивала свои ряды.

В эти недели всё было о саранче — разговоры, мысли, плакаты, газеты и даже самые люди — для неё. В округах почти сами собой возникали боевые дружины — комсомольцев, студентов, девушек; созданные лишь сегодня, они уже завтра боевыми единицами отправлялись на места, размеченные штабом верховного чусара. В разведку уходили самолёты, не виданные в этой части пустыни, кажется, с самых бухарских битв. В столице республики мобилизовался полк Осоавиахима, и оружием его были опылители, лопаты, кирки, опрыскиватели. Требовался военный опыт в этом новом деле; начальником эшелона был назначен краснознамённый командир. Полк отправлялся в неизвестность лишений, — в составе поезда находился рабкооп. Полк уходил в случайности, каких не повторялось со времён интервенции, — эшелон грузился с музыкой. Проводы отличались знаменательной краткостью; даже присяжные столичные говоруны благоразумно безмолвствовали в этот вечер, а он был насыщен полдневной истомой, и напрасно в последний раз на отъезжающих в пустыню дышал холодом снежный Копетдаг. Темнело, молчание угнетало. Тогда зажгли свет, и заиграли военные оркестры, распространяя трепетный зноб гражданского возбуждения. Медь исходила треском; круглые толстые жуки запорхали вокруг электрических шаров полустанка; кое-кто видел, как в играющую трубу, в самый звук, провалился один из этих летучих туркменских скарабеев и сумасшедше, почти искалеченный, вылетел оттуда…

Эшелон торопился. Теперь кулиги летели по всей границе от Боссаги до Фирюзы, неся на Туркмению взрывчатое своё семя. На конец мая площадь заражения в Кара-Кумах исчислялась диковинной цифрой в десять тысяч гектаров. Досужие математики подсчитали, что вся Средняя Азия не смогла бы накормить многомиллиардной оравы, которая должна была упасть на неё через месяц. В песках уже отрождалась пешая молодь; она пока держалась барханных сопок, поедая тамариск, джузгун и саксаул, но передние уже начинали ползти на колкие астрагальные поля, отделявшие пустыню от прикультурной полосы. Их влекло стихийное чутьё оазисов, и, судя по началу, неделя эта была предисловием смерти. Даже на тех безжизненных межаульных тропах, ведомых лишь басмачам, они ухитрялись оставлять широкие, расплывчатые язвы. Они тащились, забивая своею массой открытые колодцы на караванных путях, перешагивая или пожирая самих себя и как бы издеваясь над своей собственной беззащитностью. Это был неумолимый закон согласного множества, повторённый тысячекратным эхом пустыни. Они шли, и мелкие паразитные мухи вились над ними. Они шли, а позади оставалась ободранная, загаженная земля, её гнусный скелет, её вонючая шкура, её стыдное исподнее лицо… И на нём, печальнее могильных камней, торчали обглоданные стержни деревьев.

Есть чёрный дрозд в Туркмении, его зовут майна; он пожирает саранчуков. Через несколько суток он уже не ел, а только лупил в голову ползучую беду, подчиняясь таинственному инстинкту птичьей ненависти. Время от времени он с распущенными крыльями бросался в воду, чтоб смыть с себя липкий сок своих жертв, и снова вступал в ожесточённую драку. Но вот майна исчез, майна бежал ночью, до самого конца туркменского лета никто больше не видал дезертира. Итак, дехканам приходилось защищаться самим, но дехкане бездействовали. Пользуясь первоначальным испугом, муллы сеяли смятенье по аулам.

Они спрашивали:

— Вот летит саранча. Что написано у неё на крыле?

Они отвечали сами, ибо никто, кроме них, не понимал небесного писанья:

— Гостья бога и — смерть за смерть. Не убивайте летящих! Пророк сказал[1]: «Может быть, вы чувствуете отвращение к чему-нибудь, а оно оказывается для вас благом!»

Они спрашивали:

— Вот летит саранча. Что потом?

Они отвечали сами и с поспешностью, потому что быстрое слово труднее уловить чужому уху, на котором лежит зелёный отсвет пограничного околыша; многие пограничники, в особенности из тюркских нацменьшинств, понимали полуродной язык Туркмении.

— Потом придут мыши. Потом набегут кабаны. Потом ворвётся сам Баче-Сакао и заберёт всё. Так велит бог.

Иногда они прибавляли для пущего устрашения:

— Дом насилия будет разрушен, хотя бы он был домом Милосердного; кровь злодея будет испита, хотя бы она текла из сердца Милосердного.

Никто не разумел, кощунство ли отчаянья, или мудрость злобы копошится в их расслабленных устах, — тем зловещей перед лицом такого бедствия звучало имя Милосердного.

Население бездействовало, людей на местах нехватало, а способы борьбы были ещё не проверены. В Джанаязы поджигали керосиновые тряпки и, подобно неводу, волокли их на верёвках через самую гущу наступающей кулиги; величественное зрелище таких подвижных костров иногда дурно действовало на общее самочувствие насекомых. В Сахáр-Камаклы пытались применять опрыскивание горючими смесями; ночами чрезвычайно тешили глаз эти длинные струи жидкого огня и прыжки пылающих саранчуков, но до Баку было далеко, а заражённые поля велики. В Маматани саранчу заливали кипятком, в Карамелаке её укатывали шоссейными катками, в Хамарли просто топтали ногами. В Хатыб-Куле к районному чусару явился неизвестный беглый кустарь русского происхождения, бежавший, по его словам, от фининспектора, и предложил за одну бутылку водки передать секрет поголовного уничтожения саранчи. Чусар тосковал от бессилия, чусар решился на потрату, и тогда забулдыга посоветовал мобилизовать мушиные листы по всему Союзу республик и, предварительно замочив их на плоских блюдечках, выставить перед самыми кулигами. Как ни странно, сумасбродная эта идея имела свои следствия. Чусар испробовал приманку из парижской зелени, патоки и извести. Саранча отменно дохла, пока имелись припасы, а другого способа забулдыга не успел изобрести: его настиг всё-таки московский фининспектор.

Сводки, продолжавшие поступать в штаб чусара, содержали мало утешительных известий… Оазисы Туркмении почти сплошь расположены по её границам; заражённые места заливались на карте жидким акварельным кармином; к началу июня вся Туркмения оделась в ярко-розовый воротник.

Самые сводки в особенности интересны были тем, что отражали личность того или иного корреспондента.

«Из Кара-Кумов. Саранчёвая. Медленно движется, жёлтая и большая, возраст — имаго, по фронту в четырнадцать километров».

«Из Сурназли. Саранчёвая. Копия ГПУ. Уничтожено тридцать процентов хлопчатника. Десятый раз требую патоку, лопаты, парижскую зелень. Близится линька во второй возраст».

«Из Аликадыма. Саранчёвая. Седьмые сутки движется саранча среднего роста и чуть постарше».

«Из Аджи. Саранчёвая. Прилетела. Плотность тридцать пять на квадраметр. Наблюдается весьма энергичное спариванье».

«Из Серахса. Саранчёвая. Осела на площади в шестьдесят три квадратных километра. Закладывает кубышки. Ждём, что будет дальше».

«Из Каяклы. Саранчёвая, вне очереди. Настоящим доношу, что здесь заражено восемь тысяч гектаров, а плотность отложения две тысячи на метр. Ведём точный учёт. Выпускаем стенгазету «Красный саранчист». Чувствуется недостаток в канцелярских принадлежностях».

«Из Пулихатуна. Саранчёвая… Уничтожено посевов тысяча пятьсот гектаров. Разбросанность кулиг и политическая контрагитация ишанов очень усложняют борьбу».

«Из Хакан-Кул. Саранчёвая. Идёт — конца нет. Посевов больше нет. Припасы все вышли. На отряд осталось три рубля. Ест даже верёвки и кошмы. В клубе коммунальников съела занавески. Имеются больные. Предлагаю бросить воинские части».

«Застава Ишхак. Саранчёвая. Шесть тридцать утра произошёл пролёт кулиги северо-восточном направлении. Летела с Андхоя четыре часа тридцать две с половиной минуты. Окраска буро-розовая».

«Из Мюлк-Тепе. Саранчёвая. Всё покрыто саранчой. Кажется, она спит».

И последняя была от Маронова:

«Кендерли. На вверенном мне участке саранчи нет».


Так судьба обходила Маронова.

Установилось ленивое благополучие. В низких кендерлийских предгорьях щедро доцветали тюльпаны. Вечерами, едва прохлада, красные эти долины чем-то болезненно напоминали сумрачные скалы Новой Земли, облитые такою же, но только осенней ползучей пестрядью. Он бродил много, до одури в ногах, часовой ещё не осаждённой крепости, и зачастую это доставляло ему скрытое удовлетворение, как при посещении места, где гибели однажды удалось противопоставить мужество. Часто, усевшись на вершине, он безотрывно глядел на скудное афганское многохолмие, за которым лежала непостижимая родина детских снов — Индия. Так сиживал он до луны, до шакальего воя и думал, что Ида Мазель, о которой он помнил каждый день, стала стареть именно с того часа, как ушла от Якова.

Однажды он понял, что человеку его склада вредно оставаться подолгу наедине с собою. Маронов пошёл к людям.

Вправо, на отлогой, слабо волнистой равнине помещалось становище джемшидов; кто знает, каким ветром закинуло их сюда из-под Кушки! Тут богато произрастало азиатское подобие тульского медвежьего уха и ползали черепахи. К Маронову приходили ребята из аула с огромными букетами тюльпанов, дети, но уже в белых чалмах — сóллах, и такие же ленивые, как их отцы. Один из них искусно напевал что-то по-фарсидски, а другой, постарше, подражал голосом дутару и даже помахивал рукой над букетом, воображая струны, которых не было. Так и играл на одних тюльпанах, и когда его горловая, взводистая песня бывала закончена, букет изнашивался вконец. С безделья Маронов начал даже как будто полнеть.

Бреясь, иногда он издевался над собой тоном Якова:

— Теперь ты скоро оженишься, Петрó, возлюбишь тишину, как я, и осядешь на землю со своим потомством, чтоб уж не подняться никогда!

Однако он успел провести кое-где канавы вкруг Кендерли и даже сколотил рабочий отряд на всякий случай, но деятельность его в значительной мере затруднялась незнанием языка. Однажды он собрал митинг и больше часа распространялся о том важном, что грозило всей трудящейся массе страны. Шестьсот туркменских папах, раскинутых там и сям под гигантскими купами тута и арчи, слегка покачивались в знойных дуновеньях. Глубокое бесстрастие тысячи мужицких глаз бесследно поглощало его задор, его взрыв, его волю. Никто не пожелал высказаться по затронутым вопросам, не противоречил никто. Кендерлийский оазис был из богатых; тут созревал великолепный хлопок, каракуль, шерсть, а по коврам Кендерли мог тягаться даже с Пендэ, родиной знаменитых ковров и не менее прославленной язвы. Новая власть не успела ещё пресечь влияния мулл и баев, советовавших выжидательно молчать во всех случаях советской жизни.

Маронов сердился:

— Ашир, они глухие? — кивнул он на свою безмолвную аудиторию, как будто ожидавшую от него ещё добавочных каких-нибудь развлечений.

— Они не понимают твоего языка! — уклончиво отвечал предаулсовета, поковыривая палкой истрескавшуюся землю.

Кричали ишаки, и откуда-то приходил надоедный, почти птичий писк кыджака, туркменской скрипицы с жёлтым, как у фаланги, брюшком; Мазель показывал её Маронову по дороге в Сусатан. Вдруг один, ближайший из дехкан, высокий и моложе других, посреди речи, придвинулся к Маронову.

— Дайте мне тут пройти домой, — сказал он чётко, властно и по-русски.

Маронов пристально взглянул в его лицо, но в нём отражалась нерушимая, торжественная лень — и ни озорства в глазах, ни злорадства об удавшемся намёке. Он прошёл мимо, посдвинув на брови свой плоский тельпек, и даже не оглянулся на внезапно замолкшего Маронова.

…тем разительней была перемена. Утром раз — Маронов ещё спал, умаявшись с канавами накануне, — к нему ворвался этот самый хитряга в плоском тельпеке. Он бежал и кричал ещё на улице; всё селение было уже на ногах. И по его искательным рукам, больше, чем по лицу, Маронов понял, что судьба повернулась, наконец, к Кендерли и её незадачливому чусару.

— Эй, доган, не спи… — Он теребил его, а туркменские слова затейливо путались с русскими; должно быть, гостья бога посетила и его бедняцкое поле, на котором зрел хлеб его семьи. — Чигирткá… Эй, доган, делай, делай!

Быстро, насколько мог, ибо парень тормошил его и мешал, Маронов натянул на ноги свои тесные сапоги и вскинул халат Ашира, чтоб бежать вместе с парнем за аул; оттуда вплоть до самой пустыни простирались обарыченные пространства. Всё поле, насколько хватало взгляда, двигалось, и на скатах арыков, где мельканье хитиновых панцырей сливалось в прерывистый блеск, переливалась как бы живая волна. Маронов вздрогнул и бесстрашно вошёл в поле, а парень остался позади в ожидании, что вот европеец произнесёт свои заклятья — и скверный, затянувшийся сон сгинет, а утро снова будет прекрасным, как в первые сутки творенья. Забыв про него, Маронов пугалом стоял посреди кулиги в оцепененьи, подобном тому, какое уже испытал однажды сусатанский пограничник. Насекомые, не замедляя хода, всползали на него, и, будь он ростом в километр, они одинаково добрались бы до его макушки. Так одну часть материи гнала крутая сила племенного расселенья, а другую удерживала на месте озлоблённая воля.

Маронову была знакома безнадёжность тысячевёрстных снегов; он ходил на медведей и далеко во льды… Но там внимание сосредоточивалось в себе самом, а здесь оно распылялось безрезультатно; доводило почти до исступленья это жадное и необъятное множество в серой саранчёвой униформе. Привыкнув по обязанности каждый день примечать погоду, он так и не запомнил — светило ли солнце в то утро, дул ли ветер; память сохранила лишь зудящий трепет кожи — прикосновенье ползучей гади. Нет, испытание шистоцеркой было сильнее испытания Новой Землёй! Он смахнул с себя шевелящуюся, хрусткую как парча, пелену и нашёл силы воротиться шагом назад.

Парень казался разочарованным.

Наступал, согласно профессорским предсказаньям, саранчук первого возраста, только что отродившийся в песках. Кулига шла крайне разрежённой, на метр их приходилось не больше полусотни, это было по существу лишь авангардом тех полчищ, которые готовились выступить на штурм Кендерли, и, кроме того, накануне их сильно побило задувание песков, обычное в пустыне. Весь тот день, лишь с двухчасовой передышкой на полдневную жару, когда на шистоцерку нападает тепловое угнетение, работал мароновский отряд. Глубокие канавы, защищавшие хлопок Мазеля, к ночи были наполнены доверху. Их закидали песком, притоптали и уже при фонарях рыли вторую цепь окопов: к рассвету они успели сделать только треть того, что было ими сделано за полторы предыдущих недели. К удаче Маронова, шествие кулиги близ полудня совсем прекратилось, — кулига растаяла, не докатившись даже до канала) и только слабая вонь из засыпанного рва напоминала об этой призрачной победе.

Маронов извещал окружного чусара:

«Кендерли. Саранчёвая. Атака первого возраста отбита. Необходимо усиление отряда».

Акиамов отвечал:

«Ждите батальон Осоавиахима. Шлите трёхдневки борьбы».

Маронов обозлился; самолётные разведки, предпринятые на юго-запад от Дюшакли, приносили унылые сведения, — разве не были они известны Акиамову? Чего же медлил он? Южные Кара-Кумы оказались сплошь заражены кубышками; о том же самом сообщал и профессор в сапогах, который, несмотря на свою астму, целыми неделями шнырял по пустыне, вынюхивая что-то из барханов; он много помог делу, это была какая-то неукротимая саранчёвая смерть в сапогах-самоходах; может быть, он старался доказать республике необходимость своей науки? При установленном стремлении всех прямокрылых к северо-востоку, Дюшаклинский оазис в самом недалёком будущем становился плацдармом неслыханных сражений с шистоцеркой; в случае пораженья под удар становилась вся правобережная часть Узбекистана. Всё новые кулиги вступали в эту неравную игру; их головы, пятнистые и скрюченные, как лапа бухарского эмира, уже поднимались над Аджи, а хвосты их ещё терялись в Афганистане. У сусатанского пограничника выработался особый лаконический стиль: летит, жрёт, спаривается, дохнет, линяет, отрождается. Возрасты перепутались, и это также замедляло борьбу, ибо различие их соответственно меняло оружие республики. Первый возраст требовал опылителей, последующие — канав и железных барьеров, а лётная — отравленной приманки. Практика выработала точнейший рецепт смерти — жмыховая мука, мышьяковистокислый натр, вода.

Штаб верховного чусара начал стягивать силы под Кендерли, когда Маронову уже и злиться надоело. Акиамов замышлял превентивное наступление в пески. Главный удар предполагалось вести клином от Кендерли на Сухры-Кул, с расчётом взять отродившиеся кулиги в кольцо и очистить треугольник пространства, образованный этими двумя пунктами и горько-солёным колодцем Ельгин-Кую. В развитие этого плана во всех крупных приречных центрах спешно создавались материальные базы, но пополнялись они туго. Всё, присылаемое от главного штаба, мгновенно рассасывалось по районам, и создание сколько-нибудь устойчивого запаса оказалось невозможным. По смете Маронова и расчётам неугомонного профессора, который к этому времени уже сменил сапоги на лёгкие спортивные туфли, для наступления требовался минимум в тысячу триста человек, четырнадцать тонн мышьяку, двенадцать тысяч кольев и шесть тысяч железных щитов, посредством которых шистоцерка загонялась в ловчие траншеи. Высшая власть забронировала за Акиамовым свыше четырёх тысяч листов оцинкованного железа. Акиамов упирался на своей цифре, и телеграммы его стали походить на постукивание кулака по столу; тогда, несмотря на протесты местных коммунальных хозяйств, объявлена была мобилизация всего вообще листового железа в Туркмении.

Нехватало ни жмыховой муки, ни ядов; республика не обладала достаточным запасом мышьяка, чтоб умертвить всё прямокрылое население пустыни. Чтобы истребить десятки миллиардов саранчуков, следовало прежде всего накормить каждого из них до смертного отвала. С севера, из всесоюзного центра, спешили эшелоны всякого добра… но Акиамову доставалась лишь пропорциональная значению Дюшакли часть их. Всё это отодвигало срок выступленья, и, несмотря на испытанную партийную выдержку, Акиамов, одновременно с телеграммой Маронову о расширении его полномочий, уведомил верховного чусара, что из-за отсутствия людей и материалов не отвечает за возможность и размеры поражения. Ответом было разрешение мобилизовать горожан, ибо и саранча не медлила…

Потолщение Мароновских щёк катастрофически затормозилось, и дело даже пошло в том же темпе на убыль. Яков, будь он жив, опять узнал бы в Петре того яростного охотника в самоедском совике и пимах, который делил с ним скудный хлеб и новоземельскую участь. Не дожидаясь часа, пока орава сама нахлынет на его твердыни, Маронов разбил свой район на участки по две тысячи гектаров, придал каждому отряду по инструктору и распорядился о дне выступленья. В течение оставшихся полусуток, как и в настоящей войне, было предписано отдохнуть, приготовить снаряжение, которое нужно было ещё получить с баз, привести в порядок себя и инструменты, выздороветь — кто был болен, и оставшееся время употребить на то, чтоб хорошенько выспаться перед боем.

А был там один такой молодец, по фамилии Пукесов, тот самый, который ликвидировал саранчу в Каяклы изданием стенгазеты, — как раз за это и перевели его к Маронову под начало. Лишённый возможности проявить свою бурную индивидуальность на административном поприще, он, однако, не терял почвы под ногами, и однажды целая очередь кендерлийских дехкан выстроилась на цыпочках перед крохотным окошечком домика, где Пукесов спал с одной из приезжих бабёшек. — Пукесов не оробел перед скандалом, он уважал свою личную жизнь и готов был в любое время пострадать за неё. Всякое случалось в эти упрощённые и шумные дни! Маронов замолчал тогда эту историю и лишь секретно попросил Акиамова не присылать ему, более женского персонала, ввиду особых условий противосаранчёвой работы. Теперь, в самый канун выступленья, Маронов вызвал к себе Пукесова, состоявшего инструктором одного из отрядов.

— Ну, как ваша тётка? — спросил он, осматривая шикарную бороду Пукесова, выросшую чудесным веером под самым подбородком. — Всё лунные ванны с тёткой принимаете?

Пукесов повёл глазами; он отличался особой вихлявой красотой; он почитывал Фрейда и, по слухам, будучи в отпуску, ставил себе голос, чтобы нравиться девушкам и начальству.

— Никакой тётки и не было, — изысканно возмутился он. — А если бы и была какая замневеста, то это отнюдь… Как-никак, мы живём один раз. — Он не испугался Мароновского лица и нахально прибавил — Лично я не верю в загробную жизнь.

— Ну, знаешь туркменскую поговорку: если двое скажут, что ты пьян, — ложись в постель, — улыбался Маронов. — Так вот, велю тебе: завтра в шесть пойдёшь в Кара-Кумы. Участок твой на тринадцать километров к югу от Сухры-Кула. Езжай и орудуй во всю мощь твоей силы и красоты!

Пукесов мигнул, как бы говоря: ладно, крути, от беспартийного слышу!

— Знаете, главное дело и бабцо-то пустяшное. — Он не прочь был, видимо, сообщить имя и адрес своей партнёрши; ещё недавно он не удивился бы такому же предложеньицу от своего подчинённого. Но начальство молчало, и Пукесов разумно свернул в сторону. — Кстати… я хотел поговорить с вами, товарищ Маронов. В учрежденьи, когда выделяли меня на саранчу, говорили — правда, довольно смутно — о командировочных и сверхурочных. Я просил бы вас, товарищ Маронов, подтвердить мою работу у вас в отряде… там накопилось уже достаточно!

— Вы удивительно аккуратны, ничего не забудете, — сквозь зубы и багровея сказал чусар и подумал, что если он сейчас же, немедленно не плюнет Пукесову в физиономию, то ему придётся каяться весь век. Губы его скривились.

— …Вы не идёте завтра в Кара-Кумы, товарищ Пукесов. Двадцать суток ареста.

Тот уходил почти весёлым, этот прохвост; он имел точное представление о Кара-Кумах этого времени года, и под арест сел как-то уж слишком незамедлительно; он обожал сейчас казённую, воображаемую кстати, решётку, из-за которой не вправе была его вырвать никакая общественная повинность.

Так, с применения пятьдесят шестой статьи Уголовного кодекса, началась та деятельность Маронова, за которую он получил прозвище неистового чусара, — аляли Маронов.


Он прогадал всё-таки, сердеведец Пукесов. Маронов раскаялся в своей жестокости, и на рассвете, разбудив арестанта, красноармеец вручил ему, потрясённому, лопату и флягу: Пукесов отправлялся в пески рядовым рабочим отряда. Ещё в большей степени, нежели яды и железо, ощущалась нехватка в героях и статистах для этой трагической эпопеи. Огромная протяжённость саранчевого фронта требовала целых полков, а республика располагала лишь полудобровольческими ротами. Самые условия момента вызвали к жизни те чрезмерные меры, которые не применялись со времён гражданской схватки, и только они помогли Туркмении защитить свой труд и насущный хлеб.

Вслед за шестидесятипроцентной мобилизацией областных профсоюзов на фронт были кинуты безработные и торговцы; большинство этих последних немедленно объявилось кишечными больными, но Акиамов пригрозил, что будет вставлять им желудочный зонд для проверки, и это психологическое лекарство излечивало самые застарелые колиты в кратчайший срок. Рынки опустели, со складов сняли сторожей, но и красть было некому. Верховный чусар, наделённый соответственной властью, разрешил призвать и учительство. Словом, к середине лета в противосаранчёвой армии так или иначе находились все — кроме милиции, уголовного розыска, смены рабочих на электростанции и ещё боенских рабочих; могучий невод мобилизации не пощадил даже аптек. Пограничные части с самого начала кампании вели всю разведывательную работу по расположению и передвижению кулиг, но всё чаще теперь к комбригу Туркменской поступали телеграфные просьбы выделить то сорок, то вдвое красноармейцев на ликвидацию прорывов. Рабочий день удлинился на два часа, отпуска были приостановлены, в исполкомах велись дежурства круглые сутки, и никто не удивился бы в тот месяц декрету, что и чёрная туркменская ночь отменяется отныне.

Не щадя себя, Маронов не щадил и людей, лишь бы заткнуть во-время эту саранчёвую хлябь. Бойцы отправлялись в зной с двухведёрными бочатами, которые рассыхались тотчас же по опустошении; Маронов взял на Учёт все бурдюки в округе и уже протягивал руку за глиняными кувшинами дехкан. Даже и во сне слышался ему этот хриплый шопот живых: «Воды, Маронов, воды, дьявол…» Он добился у Акиамова позволенья обязать каждое дехканское хозяйство доставить ему по фунту выкопанных из земли кубышек. Сверх того, в кооперативах, где сразу удесятерилось количество товарных соблазнов, была объявлена покупка кубышек по четвертаку за килограмм. Их жгли на глинистом пустыре, обычном туркменском такыре, и при удачном ветре далеко в пустыне стелился густой смрад горящего саранчёвого жира. Маронов, не зарывая кубышек, надеялся этим удушьем хоть немного задержать кулиги, уже подступившие к кендерлийским горизонтам… Он шёл на всё и не боялся, что его сместят за превышение полномочий: всякий на его месте, менее неистовый, попал бы под суд за бездействие власти.

На Кендерли глядела вся республика, это был саранчёвый Верден того года. Маронов беспрерывно находился в разъездах и ночевал почти в седле; он ездил и мобилизовал всё, что видел. Стоял верблюд, и в прохладной его тени, как в тени дерева, сидел человек и уплетал лепёшки. То был джерчи — туркменский коробейник; он вёз с собой незатейливый товар пустыни — керосин, финики, курагу, нас-каяды и пиалы, которые не успел распродать из-за саранчи. Маронов складывал его сокровища под навес, а самого усылал с лопатой и с собственным верблюдом туда же, откуда тот возвращался. И ещё там, случилось, проезжал непостижимый человек в плюшевых штанах, которыми он производил на всех неизгладимое впечатление.

— Кто вы? — строго спросил чусар, просматривая неопределённый документ с печатью рабиса.

— Я?.. Артист.

— Что вы делаете? — щурился чусар.

— Кто, я?.. Финская и греческая пирамида с имитацией огней, а также световой баланс с кипящим самоваром на лбу. Я, так сказать, единственный в этом роде!

— Меня распирает любопытство, — сказал чусар, надписывая что-то на бумаге. — Я никогда не видел баланса с кипящим самоваром. Вы не кишечный больной?

— Я?.. н-нет, — сказала жертва, озираясь и уже без прежнего достоинства.

— Как вы относитесь к советской власти?

— Кто, я?.. Разумеется, хорошо.

— …а к саранче?

— Я?.. Разумеется, плохо.

— Другого я и не ожидал от вас. Артисты, знаете, всегда шли впереди. Мы живём в век героев, не правда ли?.. Сегодня в четыре вы пойдёте к колодцу… вам скажут его названье потом. Сегодня у нас вторник? Значит, имаго можно ждать только дней через пять. Вы вполне успеете. И потом, лично прошу, обратите внимание, сколько занимает времени этот процесс последней линьки перед окрылением. Мне сообщили — три четверти часа, но это невероятно. Ей же надо перевернуться, расправить крылья… Мне казалось, минимум — часа два-три. Итак, успеха, товарищ!

— Я буду жаловаться!.. — неожиданно заорал человек в плюшевых штанах.

— Вас посылают не диких ослов укрощать, а просто рыть ловчие канавы… К тому же, личная моя просьба совсем не обязательна.

— Да… но я же не солдат, а артист! — смутилась жертва.

— Я и сам в душе артист, но это почти неизлечимо. Не надо ссориться людям, столь близким по склонностям, — жёстко улыбнулся Маронов и вдруг рявкнул: — Стыдитесь, гражданин, ступайте!.. там не убивают!

Он был зол, он был даже яростен в этот день, Маронов; втайне он несколько пугался обстановки, в которую попал. Помимо сил явных, стихии и людей, вокруг него действовали незримые политические силы. То дехкане, на убеждение которых он тратил недели, оказывались размагниченными в сутки; то таинственная рука снимала цветные флажки, которыми он размечал заражённые или отравленные пространства; то, хотя и в малых количествах, пропадал яд, предназначенный на шистоцерку… Когда в соседнем кишлаке при весьма неуловимых обстоятельствах умер больной дехканин, тот самый, который в памятный день приезда встретился Маронову на берегу Аму, чусар нарочно поехал туда на вскрытие; он знал наверняка, что встретит и его юную жену. Вскрытие происходило в ковровой мастерской; на станок уложили доски, но получился наклон, тело сползало, а врач торопился. Маронов удалил из мастерской всех, кроме голосившей кучки родных, которых сюда пригнало, повидимому, более любопытство, чем горе.

— …отравление мышьяковистым натром. Характерное изъязвление стенок желудка, — тихо сказал врач.

Но они кричат, что он умер от порошков, выданных с вашего медпункта! — повысил голос Маронов.

— Чего вы сердитесь? — устало пожал тот плечами. — Мышьяк был примешан в порошки… тут и догадываться не о чем! Я уже смотрел эти порошки, товарищ.

Острая догадка вошла Маронову в разум; обернувшись, он внимательно поглядел на молодую жену покойного, стоявшую позади и кричавшую больше всех; он не сводил с неё глаз, и неискусные слезы её мгновенно высохли, а следом за нею умолкли и остальные. Видимо, родне известно было кое-что в этой истории. Сейчас молодая была особенно хороша, точно выхваченная из сказок Шехерезады. При всём различии характеров и обстоятельств, Маронову казалось, что через глаза этой вдовы он различает какие-то скрытые черты Иды Мазель. Он смотрел на туркменку до тех пор, пока не задрожали её колени и не повяла её царственная краса; виноватая краска проступила в смуглой коже её щёк и лба… Но почему же ей понадобилось свалить смерть мужа на советские лекарства? И вдруг ему в память пришли рассказы Мазеля о классовой борьбе и расслоениях, объясняющие все рассказы, на которые он усмехался раньше с недоверием беспартийного. Он вспомнил собственный свой опыт в Кендерли, при мобилизации ишаков для противосаранчёвого транспорта, когда его встречали выстрелами в байских воротах, и гадливо усмехнулся неуклюжей хитрости, которою обходил его враг.

Он возвращался шагом и всё дивился, как не надоумилось байство отравить колодцы пастухов, — бочки с ядом зачастую стояли открытыми; он возвращался шагом и только поэтому опоздал к скандалу, который в его отсутствие разразился в Кендерли. Улицу запрудила толпа, молчаливая и насторожённая, а в центре её кричал что-то невысокий коренастый красноармеец, туркмен-теке, один из присланных сюда по развёрстке. Чусар слез с лошади и протискался в людскую гущу, тотчас сомкнувшуюся за ним. Было нетрудно догадаться: в руке красноармейца ещё дрожала змееподобно ременная камча; а на земле, хныкая и закрыв лицо руками, сидел старый кендерлийский мулла. Заслышав нового человека, он приоткрыл своё круглое и рябое, как, наверно, у Евы в старости, лицо и осторожно подвинулся, давая место чусару.

— За что ты ударил старика? — спросил Маронов и тотчас с укором подумал, что такого вопроса и при таких обстоятельствах не задал бы партиец.

Тот страдальчески взглянул на него красными и выпученными от трёхдневной бессонницы глазами; он устал до такой степени, что уже не мог сопротивляться чувству гнева и мщения; он устал так, что даже и его красноармейская сила поколебалась. Он возвращался из Кара-Кумов спать, а этот...

— …он говорит — у неё на крыльях молитва богу, грамотный, я читал книги. Я убил её тысячу тысяч и не видел. Где, где она?.. — и, оторвав второе крыло у саранчука, который ещё двигался в его судорожном кулаке, кинул в воздух над головой муллы. —Он сказал: «Не надо, не надо убивать». Он сказал: «Нет за это прощенья!» Пусть он не говорит так, пусть… — Дальше он кричал уже по-туркменски, и никто даже взглядом не вступился за неудачного и поверженного агитатора.

— Успокойся, Мамед, — сказал Маронов, дружески касаясь его руки. — Ты очень устал, тебе надо много спать. Пойдём, товарищ!

Он уложил его у себя. Тот заснул ещё сидя, не раздеваясь; потом повалился навзничь с откинутой головой, совсем как брат Яков, но когда он уже перестал быть и братом и Яковом. Только камча, свисавшая с мамедовой руки, время от времени шуршала бредовым шопотом о цыновку. Маронов вышел убрать свою кобылу. Улица была пуста, задувал афганец. Скуля и раскачиваясь, всё ещё указывал рукой в сторону Афганистана промахнувшийся служитель бога и бухарского эмира.


Итак, все были на своих боевых местах — трусы, духовные отцы и безыменные герои этой беспримерной схватки. Некоторое время спустя зашевелилась и недвижимая глыба туркменского дехканства, тёмная, как все мужики мира. Мароновская агитация постепенно становилась излишней: сама опасность придавала им сознательность и доблесть; гостья бога выжирала наголо человеческие житницы, и в случае неудачи Туркмения была бы откинута на целую трёхлетку назад. За полтора месяца кендерлийского существования Маронов лишь дважды встретил туркменских женщин, хотя именно женщины подносили теперь воду отрядам, и мужья молчали… Несмотря на различие языков, они быстро научились именно с тем наклоном расставлять щиты, чтобы не уползло ни одно насекомое. Они постигли даже высокое искусство — рытьё ловчих окопов в песках, где и от верблюда-то не остаётся следов. Они провели защитные линии от Карабекаульского района до самого Сусатана; фронт растянулся на сто тридцать километров.

Песок оставлял ожоги, разъедал глаза, и трещины на руках гноились. Лошади гибли от тепловых ударов и безумели, когда в уши им заползали саранчуки. Акиамов запрашивал всюду о наличии лошадиных шляп, но таковые в республике не выделывались. Уже не узнать было никого из тех, кого совсем недавно с музыкой провожали в поход: изнеможённые люди, почти головни, в одних трусиках, месили отравленное тесто руками; изъязвлённая кожа кровоточила, в паху появлялись болезненные волдыри. Вместо недостающей жмыховой муки замешивали местную степную растительность, которую надо было собирать самим же. Не было воды; тухлую, её и людям давали по скупой норме, но ею изобильно поливались ямы, потому что приманке полагалось быть влажной и приятной на вкус. Люди падали, отказывались есть, спали на земле, у самых кулиг, дрожа от жесточайшей вони, — убитая саранча продолжала воевать своим смрадом. Люди шатались в уме: осатаневшего чусара Каяклы посетила безумная мысль: взрывать саранчу динамитом; а старший рабочий сухрыкульского отряда стрелял в летящую саранчу из нагана. Кое-где появился сыпняк, неслыханная земляная вошь; люди выдыхались, их мозговые манометры грозили лопнуть, — и всё же отряды находили силы устраивать социалистические субботники по борьбе с саранчой, которая опережала… О, этот кендерлийский хаос, не воспетый никем из драчливых наших стихотворцев, и людские муки, за которыми, как за надёжной стеной, невинно зацветал мазелев хлопок!

Маронов истаял на этой жаре; его лицо похудело и стало походить на лицо саранчука; ему казалось, что глаза у него стали членистые, он видел даже позади себя. Мазель, который не вытерпел и приехал в конце месяца, бросив всё, не сразу узнал его. Увитый табачным дымом, Маронов стоя составлял энтузиастическую телеграмму, — этот стиль уже помог ему однажды получить полтонны мышьяка свыше нормы. Мазель жал руки, испытующе заглядывал в глаза; сам он окончательно пожелтел в этот месяц, и веснушки его оставляли такое впечатление, точно его во сне засидели мухи.

— Ну, согрелся?.. Доволен Азией? Устал, так я заменю тебя, а?

— Рано, Шмель, пока рано… — и сделал неопределённый жест, как бы говоря: э, дескать, верблюд в пустыне не пропадёт!

— Кажется, у тебя с хлебом трудно?

— Ничего, Шмель, ничего… — Он закончил, наконец, своё донесение и покрутил пальцами, затёкшими от карандаша. — Вот расписываю героику. У нас без романтики фунта формалину не достанешь. Что нового в мире, Шмель?

— Что? Мобилизуем граждан. Учреждения высвобождают своих, дерутся даже за машинисток, врача одного привели с милицейским конвоем, э-эх, дермо!.. Да, кстати: саранча появилась на Крымском побережьи и прорвалась в Поволжье.

— Это через Ташауз, значит? Здорово сигает!.. — Он помолчал, а Мазелю показалось даже, что он задремал. — Кубышки зимуют?

— Не знаю, ты спроси свою науку в сапогах.

— Э, она там… увлёкся. Русские любят досконально истреблять!

— Да, любят. Ну… а хлопок?

— Стоит, Шмель, стоит.

— Но саранчуки ведь…

— Они кушают пока верблюжью колючку. Я запретил убирать. её с пустырей и меж. Хочешь взглянуть?

— Поедем.

…Копыта тонули в густейшей пыли. На шее смыкалось горячее удушье; солнце садилось, и встречный зной становился невыносим. По сторонам дороги бежали заброшенные арыки, истрескавшиеся, как в склерозе. Изредка встречался какой-нибудь старик на ишаке и торопился проехать мимо прищуренных мароновских глаз.

— Далеко ещё? — спросил Мазель. — А знаешь, ведь тут Ида! Она в отряде…

— Как же, наслышан, — сухо ответил Маронов и так долго закуривал самокрутку, что всякий другой счёл бы это за обидный намёк.

— Я, кстати, привёз тебе папирос, которые обещал, — сказал Мазель, чуть приотставая.

— За папиросы спасибо. Так… Ну, а что теперь пишет сусатанский пограничник?

Дорога, если можно было так назвать расплывчатое обилие следов, то проваливалась между голых барханных гребней, то поднималась на округлые, подковообразные плато, заросшие иляком, селином, отцветшим маком. Изредка на раздутых местах проступали лысины красноватой глины, а потом опять, лишь в новых сочетаниях, набегали карликовые подобия саксаульных рощ.

— Я покажу тебе, Шмель, удивительные штуки, а прежде всего — людей. О них надо судить тогда, когда они страшны, небриты, осатанели и делают всемеро против своих сил… И потом: у нас любят кричать о героизме, а по-моему, это следует делать молча, со сжатыми зубами. Перед кем хвастать? Старое не переубедишь, а молодое… я крепко верю в своё поколенье, Шмель. Достоинства больше, товарищи, достоинства!

Мазель не возражал только потому, что сегодня именно так было полезнее для общего дела; он только дивился мароновской способности так быстро переключаться с одного на другое. Это состояние лёгкого ошеломления, смешанного с гордостью за своё поколенье, не покидало его до самой ночи. Маронов действительно показал ему незабываемые вещи, которые самого его неизменно заводили в логические тупики. Что двигало этими рассеянными на вид людьми — азарт, безумие, идея? Так он мучительно догадывался о том, что Мазель знал давно, крепко и на всю жизнь..

Они объехали много в тот день; Мазель извивался в седле, точно пронзаемый гвоздями; они объехали фронт только двух кулиг. Первая линяла во второй возраст; бойцы получили два часа сроку — развести костры и покоптить над ними походные котелки: им как будто вовсе не хотелось спать. В застылой, хрупкой, как эмаль, тишине пустыни с лёгким шелестом возникал саранчук: и в темноте они продолжали лезть из тесных шкурок.

Вторая кулига была много старше; её уже томила мука размноженья. Кулига растворилась в темноте. Мазель слез с коня и, слегка похрамывая, пошёл к кусту, который бесформенно громоздился посреди ночи. Наклонившись, Мазель долго рассматривал его, то и дело зажигая спички.

— Слушай, Маронов, а почему, однако, они сидят одна на другой?

Маронов вздрогнул и, как ни угнетала его потребность сна, рассмеялся.

— Ты удобный муж, Шмель. Ты и увидишь, не поймёшь… Слышишь, слышишь похрустыванье? Это любовь, Мазель. Никто из влюблённых никогда не имел такой обширной кровати. Миллиард романов с благополучной развязкой… Хотя нет, не совсем так: отложив кубышки, они дохнут. Сейчас их можно убивать, они не слышат и ничего не едят.

— Нет, едят, глядите, прямо с руки едят! — Сказал смешливый голос вблизи них. — Ишь, ужинают… — И голос задрожал от нездорового возбуждения.

Они увидели человека, сидевшего на корточках; несколько безмолвных зрителей, обступив кругом, наблюдали его редкостное развлеченье. На ладони у него лежал комок отравленного теста, раскатанный в рыхлую длинную колбасу; три саранчука, не пугаясь растопыренных пальцев человека, тихо пожирали яд.

— А, это вы! — сказал Маронов подходя. — Приманку раскидали?

— За одну ночь намесили двести пудов. — Он напрасно ждал одобрения от Маронова. — Она уже съедена вся…

— Ну, и… благоприятствует это любви? — едко усмехнулся Маронов.

— Отравы нехватило, товарищ чусар. Мы всё туда соскребли — мало. Очень медленно действует… но ножки всё-таки мертвеют, видите? Глядите, какое у них лицо скучное! Они всё равно не успеют… не успеют они, понимаете? — Была какая-то психическая судорога в его речи.

— Да, да, — сказал Маронов, мучительно распяливая глаза, которые катастрофически смыкались; он не видел почти ничего. — У вас завидное зрение, да. Кстати, вы не знакомы? Знакомьтесь: Мазель — Пукесов.

Кормитель саранчи мгновенно приподнялся:

— Простите, не могу… пальцы липкие!.. — прошипел он и вдруг исчез, истаял, рассыпался, а может быть, его самого вместо отравы сожрали саранчуки.

Мазель так и стоял — с рукой, по-детски протянутой вперёд. И великий хитрец Пётр Маронов взял его под руку и пытался вести назад, полагая, что Мазель ничего не знает, не видит.

— А Ида смешная женщина… У неё странный вкус, правда, Пётр? То Яков, то Пукесов теперь! — сказал Мазель, осторожно высвобождая свою руку из Мароновских клещей. — И ты ужасно зоркий. Пётр… уж ты всё увидишь!


Они вернулись поздно. Мазель едва держался на ногах и утром, проснувшись, нашёл записку Маронова с просьбой ждать его возвращения. На рассвете, пока Мазель спал на ашировом халате, чусар собрался навестить тот участок кендерлийского фронта, где линию траншей заменял непосредственно самый канал. За это наиболее ответственное место Маронов опасался более всего: по ту сторону канала располагалась самая цветущая часть Дюшаклинского оазиса.

Здесь в особенности густо, по нескольку сот особей на метр, наступали кулиги. Неделю назад в этом месте произошёл некрупный прорыв, но залатать его так и не удалось. Саранчук четвёртого возраста штурмовал в неслыханных количествах; канавы, на рытьё которых ушло по шести часов, наполнились в несколько минут доверху; их не успели даже засыпать землёй, как наполнены были два последующих ряда траншей. Тогда саранчу пришлось пустить в самую воду и одновременно вызвать от Сухры-Кулы надёжную роту Осоавиахима. Саранча поплыла вниз по течению, до запруд, расставленных на некотором расстоянии друг от друга, под углом к берегу. Здесь её еле успевали ловить в корзины и мешки, полуутопленную, и торопились зарывать эти скрежещущие живые клубки в ямы. Часть уходила, сушилась, оживала, — её не преследовали…

Инструктор встретил Маронова на мосту и с таким лицом, точно пускался в рукопашную:

— Железо… какое железо, дьяволы, прислали. В девятнадцатом за такое издевательство… знаешь, знаешь?

Маронов сочувственно кивнул головой: неоцинкованное железо быстро ржавело, и по шершавой ржавчине щитов саранчуки без усилий перебирались на другую сторону…

— Как дела, товарищ? — спокойно осведомился Маронов, не выпрыгивая из седла.

— Как! А, вот, приходится оттирать каждое пятнышко песком, руками, а вздышки не даёте. Я не отвечаю, не отвечаю, не отвечаю… — и рот его запрыгал, как лягушка, по всему лицу.

— Значит, в республике нет больше оцинкованного, — ещё тише сказал Маронов, всё ещё не слезая с лошади. — Не размахивайте руками, это не идёт к военной форме, которую вы носите. Что ещё нового?

Инструктор пожевал истрескавшиеся губы; складки, точно углём начерченные на лбу его, исчезли.

— Пешую победил, четвёртый возраст, товарищ чусар. Потом афганцы из каравана очень просили мышьяку. Кричат: «Советска, и нам дай, и нам…» Я не дал: нету, да ведь и контрабанда. Поговорка есть: чужому верблюду нет воды.

— Неумная поговорка, товарищ.

— Выгодная зато…

Он намекал на контрасты: в Персии и Афганистане шистоцеркой было уже уничтожено раз в сорок больше, чем в советской Туркмении. Наши темпы борьбы были бы непосильны никакому другому правительству.

— Как вы измеряете эту кулигу?

— Тонн на пять… — Инструктор измерял кулигу весом мышьяка, потребного на её уничтожение.

— Надо перекинуть борьбу на этот берег.

Инструктор сжал руку в кулак, измученно посмотрел на него и промолвил сухо:

— Слушаю, товарищ Маронов.

— Кто в охране у того моста?

— Этот… как его, Салых. И с ним Фаридалеев, тоже из Кендерли. Там-то спокойно… они на сменку метут!

Маронов вспомнил: это был старый знакомец в плоском тельпеке, и ему захотелось взглянуть на него в новой его должности.

— Я поеду туда, — сказал он.

Дорога проходила самым берегом, а на левом бесконечно наступала кулига. Всё там было съедено; чёрные травины покачивались, подпиливаемые у корня. Лошадь острила уши и храпела. По жёлтой воде, слабо шевелясь, плыли чёрные неторопливые точки; вода вкруг них посверкивала. День выдался неровный; солнце, как в истерике, то сдёргивало, то вновь накидывало на себя драную облачную фату. В плохо засыпанных окопах гнила саранча, и сладкая, тошнотная вонь разложения ни на минуту не покидала Маронова. Он перевёл было свою белую кобылу на рысь, но та скользила и спотыкалась в скользкой и мёртвой корке, покрывавшей землю. Вонь усиливалась, тяжёлая и жирная; Маронову померещилось, что даже наощупь воздух становился маслянистее. Тем ярче вставали в нём воспоминанья суровых новоземельских раздолий и пресного запаха снегов. Сводило с ума и безвременно старило его юность это беспредельное тление всего — мечты, любви и жизни. То же самое мудрейшее вещество, из недр которого возникали грозы, ветры и полярные сиянья, теперь подмигивало ему гнусным саранчёвым смрадом… Потом он сразу увидел мост и Салыха перед ним.

Ровными машинными движениями туркмен обметал щиты, укрывавшие мостовой настил. Он был один, Фаридалеева не было с ним; скулы его опухли, сквозь жёлтую смуглость их проступал зелёный румянец переутомленья.

— Селям алейкум, Салых, — громко сказал Маронов, привязав лошадь на мосту. — Где Фаридалеев?

Тот покосился на него одним глазом; у него не было времени даже на то, чтобы стряхнуть саранчуков, сидевших на его тюбетейке.

— Ушёл… — сказал Салых, вместо того чтобы сказать — сбежал.

Так, в одиночку, и действовал Салых у самых ворот Дюшаклинского оазиса.

— Фаридалеев — похли! — сказал чусар. Похли — было ругательство. — Давай метлу, я буду теперь… — и принялся мести за Салыха, пока тот, спустившись в канал, жадными горстями ловил мутную саранчёвую воду.

Вдруг Салых издал резкий горловой звук, он выражал недоуменье. Не прерывая работы. Маронов обернулся к нему, и ему тоже показалось, что камень, на котором стоял туркмен, заметно обмелел; он заметил, но это прошло как-то мимо его сознанья, ибо в ту же минуту что-то яростно защекотало у него под рубахой. Он крутил головой, почти свёртывая шейные мышцы; спинные мускулы извивались в попытке скинуть заползших насекомых; он не понял сразу даже того простого, что кричал ему туркмен:

— Эй, доган… она уходит, вода… эй, гляди, доган!..

Камень, минуту назад только наполовину вылезавший из воды, теперь целиком лежал на скате и даже успел обсохнуть. Узкую ленту пространства, освобождённую водой, тотчас же занимала саранча. Вода опускалась. Где-то позади произошёл прорыв, и в подстёгнутом воображении мигом представилось, как широким бурым потоком вода на десятки метров разворачивает дамбу и ударяет в пески, которые кипят и пляшут. Всё меньше саранчуков плыло по воде; они ждали. Вода бежала вспять, как трус Фаридалеев!.. Отдавая метлу Салыху, Маронов ещё раз взглянул на камень. Тот медленно полз вверх и уже отдалился на полметра от уровня канала. Мысленно Маронов читал бредовую телеграмму, составленную им самим, — «…прорыв на двадцать два километра. Дюшакли не существует больше…» Да, он видел испуганное лицо телеграфиста, слышал бегство аулов, различал презрительное акиамовское «замэчательно интересно»; всё это проскочило в мгновенье и снова застлалось пенным пьяным великолепием вод, вторгающихся в необозримые приволья. Камень всползал всё выше, стремясь достигнуть зенита в мароновском разуме, а канал опустошался, как проколотый бурдюк. И вот, неизвестно откуда, на мосту позади них появились передовые отряды шистоцерки.

Маронов догадался об этом, едва услышал позади себя неровный топот сорвавшейся с привязи кобылы; ее не догнал бы и ветер. Она крылато неслась к Кендерли и по существу была первой вестницей случившегося несчастья. Движение воды в канале остановилось, но камень скрылся, облепленный серой шуршливой массой. Обнажилась жирная тухлая кожа канала, на ней матово сверкала полузанесённая илом жестянка, да ещё торчала острым обитым углом чья-то крупная кость. Тощую извилистую лужу, всё, что оставалось от знаменитого оросительного канала, вброд переходила саранча… Мароновым овладело неодолимое равнодушие, частично подобное тому, какое он пережил тотчас после похорон брата.

— Садись, Салых… — И показал место рядом на перилах, мимо которых проходили густые колонны на штурм мазелева хлопка.

Обоим им стало всё равно, безумье притуплялось спасительной усталостью; даже если бы у них и нашлись крылья и сила одолеть в один мах двенадцать километров до кендерлийского штаба, всё равно не успели бы. Оба они в равной мере сознавали такое же томящее ничтожество своё, какое сломило бы часового, поставленного в одиночку охранять границу всей республики. Из памяти Маронова выпало, что он не один, что где-то бодрствует верховный чусар и уже изнемогает на телефоне Мазель, бежит к своему отряду сапёрный начальник, трясёт хриплую трубку телефона и гремит сам Акиамов, и на автомобиле, сшибая собак с дороги, наверно, уже мчится прокурор. Он забыл всё…

— Вот видишь… Ты чем, занимался, Салых?

— Мы… контрабанчи. Ширази-каракуль знаешь? — и пугливо поджимал ноги, с которых свалились его опорки.

— И дети есть? — А мучила тошнота, как при отравлении табаком, и кружилась голова от безостановочного движения под ногами.

— Э, один… э, баранчук.

Так рядком и сидели, контрабандист и чусар, потому что внезапно порвались все привычные связи, логические и иные, и одна только взрывчатая искра бродила в обоих — сжечь мост, словно это могло предотвратить прорыв и гибель Дюшакли. Вдруг какая-то спинная судорога скинула Маронова с места, и Салых со страхом наблюдал последнее беснование чусара.

— Ур, бас… дави её! — кричал Маронов, без фуражки, которой уже не видно было под саранчой. — Эй, доган, бей… бей! — и сам показывал, как надо толочь её ногами, безумными, как челноки.

То была конечная, чисто биологическая вспышка самого организма, может быть, перед тем, как померкнуть совсем. Двое обгорелых людей скакали перед безвестным миру мостом, а саранчёвая лава двигалась, и только передние, смущённые нелепым и скачущим топтаньем исполинов, напрасно пытались тесниться и благоразумно раздвоить наступавшую колонну.

В этот день за четырёхчасовое дежурство телеграфист пропустил шесть тысяч слов и потом свалился у аппарата.


…Он не терял сознанья до конца. Как сквозь дым, он видел людей, которые сменили их на посту. Они спрашивали его, и гадливая дрожь, распространившаяся по всему телу, мешала ему отвечать. На нём разодрали рубаху, приклеившуюся холодной щекотной плёнкой, и он усмехнулся на эту помощь. Его посадили под дерево, прямо на песок, и дали воды, но она пахла так же, как всё — воздух, одежда и самые руки; он с отвращеньем выплюнул её. С ним больше некогда было возиться, да никто и не сумел бы так быстро починить сломавшегося чусара; даже прокурору, когда выяснилось, что прорыв произошёл без чьего-либо злого вмешательства, вручили лопату и поставили драться.

Маронов сидел тихо, различая лишь ноги — несравненное множество ног, таких неуклюжих в суматохе; потом ему стало почему-то обидно, он поднялся и, не останавливаемый никем, побрёл назад. Струи раскалённого воздуха текли отвесно перед ним, и сам он пошатывался в них, подобно пламени, качаемому собственным жаром. Так он и шагал в лохмотьях и чужом картузе, не умея справиться с нервной своей икотой. Это был воистину фронт, с той только разницей, что убитые наповал возвращались сами и пешком.

Навстречу шли люди, верблюды, повозки, отправленные на заделку пробитой бреши. Они не замечали Маронова, потому что он им стал ненужным, и только один со всего маху разлетелся на Маронова; плюшевой обложки на нём уже не было, и оттого трудно было в нём распознать специалиста по балансированью с кипящим самоваром.

— …Вы только посмотрите а? Республика в опасности, а они… — прокричал он фальцетом, пытаясь всунуть какую-то бумажку в обессилевшую руку начальника и обскакивая его со всех сторон. — Морду бить надо, морду этим типам… — Потом он увидел лицо Маронова, заморгал, сжал бумажку в кулаке и произнёс одно только слово: — Извиняюсь…

Кулига наступала развёрнутым фронтом в тридцать четыре километра; окрисполком кинул сюда все свои резервы, — их оказалось- ничтожное количество, и тогда по чрезвычайному соглашению властей были двинуты пограничные и сапёрные части, расположенные поблизости. Температура песка доходила до семидесяти, и никто, кроме людей да насекомых, не смел двигаться по этой обширной сковородке. Бой длился до ночи, канавы наливались хрусткой тёмной гущей, утрамбовывались и снова наполнялись, — так до трёх раз. Даже дехкане бежали от поднявшегося смрада; только грозными водоворотами бури возможно было промыть заражённый воздух. Это был фронт, с тем лишь выгодным отличием, что убитые снова оживали, чтоб продолжать борьбу.

Маронов очнулся четыре часа спустя: его пробудила жажда, во рту не было ни капли слюны, а язык лежал плоско, как покойник. Странные, апокалиптического размаха и цвета облака горели и дымили на закате, точно политые керосином. Он посидел с минуту, черпая ладонью горячий песок и раздумчиво продавливая его между пальцев. Густая куща саксаула, свисавшая над ним, показалась ему багровой. Ухватившись за неё, Маронов поднялся, допил воду из фляги и, как в угаре, двинулся назад, на покинутую им позицию, — республике было безразлично в эту минуту, сознание долга или проснувшееся Мароновское самолюбие руководило им. К вечеру он добрался до передовых линий; обязанности чусара временно выполнял всё тот же профессор в сапогах, «саранчёвая смерть»; он стал страшен, летучий профессор, к астме его присоединился нервный тик. Маронов отыскал себе лопату, но работать не смог, бросил её и кое-как добрался до ветхой глиняной развалины, из-за которой поднималась луна, пошлая и лоснящаяся, как дека сносившейся гитары. Лёгкий обманчивый холодок исходил от неё.

Крыша давно провалилась, и луна чёрными резкими треугольниками расчерчивала внутренность руины. Маронов вошёл и опустился на какой-то бочонок, забытый у стены. То, что ещё недавно можно было сравнить лишь с костром, теперь представлялось ему кучкой заглохших угольков. Всё было необычайно в эти сутки, и, хотя требовалось величайшее совпадение для этой встречи, он не удивился, когда увидел в тени против себя жену Мазеля. Как и он, она приползла сюда в поисках воды и хотя бы минутного отдыха. Она сорвала с себя платье до пояса и так сидела, откинув голову к стене и зажав какую-то увядшую травинку в зубах: если бы даже вошёл её отец, она не нашла бы силы прикрыться. Её отряд работал без перерыва от полудня до ночи, и жена Мазеля не отставала от мужчин. От женщины в ней не осталось ничего, и нужно было иметь большое воображение, чтоб понять увлеченье Якова и его малодушный прыжок на север.

Оба видели друг друга, как в тумане.

Она шепнула, не выпуская травинки из зубов:

— …уходите.

Маронов промолчал. Она спросила:

— Есть вода?

— Нет.

В проёме дверей двигались огни факелов. Пламена склонялись, потухали и возрождались снова, менялись местами в своём колдовском хороводе. Там, в зловонном мраке, происходили похороны убитой саранчи.

— Ну, что там… уже кончилось? — сквозь зубы спросила Мазель.

Он промолчал, он уже сбился сам.

— Тогда дайте пить… пожалуйста.

Питья не было: никто не вправе был выпрашивать воду у людей, которые там, в потрясающем безмолвии ночи, продолжали рыть канавы. Кроме того, среди всех, поблёкших за день чувств, зрело и крепло в Маронове лишь одно: злоба. «Подруга Пукесова, пусть идёт сама».

Наконец она узнала его:

— Ну, говорите… зачем вы приехали сюда?

Он продолжал глядеть на неё. О, как образ этой женщины не совпадал с тем, который он создал в тишине Новой Земли. Ему было больно, что этот облик, смятый стремительной действительностью мароновского века, так быстро меняется у него на глазах.

— Вы почти голая… закройтесь, — строго сказал Маронов.

— Зачем вы приехали сюда?

— Вы были женой Якова… закройтесь! — настойчиво повторил он.

Она не пошевелилась, она ещё не понимала, чего хочет от неё этот посланник мёртвого Маронова. В конце концов она не собиралась стать женой всех братьев Якова, которые ещё отыщутся на свете.

— …я не досказал в тот раз, а вы должны знать, как это было, — говорил Пётр. — Пусть с запозданьем, вы должны проводить Якова в его последний путь. Он любил вас даже, когда у него были синие гнилые пятна на ногах и дикая боль. Но надо было ходить, это было тоже лекарство. Мы ходили по очереди, а другой командовал и производил счёт шагам. Однажды он упал и сказал: «Теперь всё, Иза…» Тогда я завернул его в одеяло…

— Я не хочу о мёртвых!

— …завернул и потащил к берегу. У меня не было сил закопать его, я решил отдать его воде. Я тащил его по снегу и всё думал о том, какая сила у красоты… которая может рождать и убивать вот так, наповал. Потом я прилёг отдохнуть рядом с ним, а когда открыл глаза — катилась волна с океана. Я зажмурился и ждал, что смоет нас обоих… но она рассыпалась в десяти шагах. Мне замочило ноги. Вода всё-таки взяла его к себе… Так вот, слушайте меня! Это был последний на свете человек, которому ваше существованье доставляло счастье. Вам не казалось, что весь этот месяц какая-то частица его ещё бродила возле вас? Теперь он ушёл и унёс с собой и вашу молодость, и вашу радость…

— Я пить хочу, — просительно сказала Мазель; она вся сжалась, самая тень её стала меньше.

Он усмехнулся без гнева и печали. Только теперь он признался себе, для чего мчался в Азию. Его влекла потребность избавиться от чудесного видения, что сожгло его старшего брата, или покориться ему. Там, среди новоземельских скал, через безжалобное молчанье Якова, он и сам в первой привязчивой мальчишеской мечте полюбил эту женщину, — и слух о ней и её непривычное, как в стихах, имя, самое её пренебрежение к греху, с каким она уходила к стольким от терпеливого и слишком великодушного Шмеля. Ещё и теперь что-то чадило в Маронове, и, может быть, был только один способ затоптать в себе тот стыдный и живучий огонёк… Вместо этого Маронов поднялся; это далось ему легко, он отдохнул. Луна стояла за его спиной, Мазель не различала в силуэте его лица. Вдруг торопливо, непослушными пальцами она принялась натягивать платье на свои плечи, ощутившие холод. Ей почудилось, что это Яков — большой, добрый и чёрный — ещё раз навестил её перед тем, как уйти навсегда. Всё было возможно в такую ночь.

— Останься… — шепнула она, и ей удалось дотянуться до его пальцев.

Маронов отдёрнул руку; прежняя обжитая кожа уже сползла с него, а новая ещё не привыкла к прикосновеньям. Он вышел наугад; тростниковая труха хрустела под ним, как осколки зеркала, в которое когда-то с гордой радостью гляделась эта женщина. Его мысли были о смешном бегстве Якова и о самом себе, ещё вчерашнем… Когда, к рассвету, он воротился с флягой, он не нашёл места, где оставил Мазель. Руина стала неузнаваема; их там было много, целый мёртвый городок лежал у входа в пустыню. Луна гасла, всё становилось обычным. Здесь и произошла его собственная линька из юношеского возраста в следующий, спокойный и зрелый. А он-то думал, чудак, что тотчас за горизонтом юности начинается его закат!


Много спустя, когда Туркмения могла уже спокойно спать свои ночи, Шмель поехал проводить гостя, отправлявшегося в обратный путь на север. В ожидании поезда с Термеза он расспрашивал Маронова о подробностях незабываемой саранчёвой атаки, после которой в Кендерли производился пересев частично уничтоженных культур. И тот даже восстановил в памяти дислокацию и направление заключительных, уже разрозненных кулиг, всё — кроме последнего разговора с женой Мазеля.

— Рановато ты бежишь от нас, товарищ, — говорил Шмель, вертя Мароновские пуговицы. — Видно, не понравилась тебе Азия?

— Там у нас лучше, на Новой Земле, — смеялся Маронов. — Теплей!

— Но всё-таки хорошо, что ты приехал. Проветрился, вырос, набрался новых сил…

Они стояли на безыменном азиатском полустанке. Громадные кипы прессованного хлопка лежали под навесом — наглядное свидетельство того, что время это не прошло даром. Было сыровато. Начинался серый мурманский дождик. Дело склонялось на осень.


1930


Взятие Великошумска


К полночи зарево погасло, и оборвалось бессонное бормотанье битвы. Всё замолкло, кроме шептанья падающего снега. Немощная зима снова пыталась запорошить бедную исковырянную землю. Близ рассвета лязг и грохот вступили в эту первозданную тишину. Два прожекторной силы луча пронизали пёстрый мрак метели, где затерялась станция.

Она существовала лишь на картах да в благодарной памяти тех, кто, проездом на тёплые черноморские берега, любовался из вагона на прославленные здешние сады. Из тьмы проступили столбы с пучками порванных проводов, обугленные стены привокзальных строений и, среди прочих останков растоптанной жизни, ряды платформ, ставших на разгрузку. Под брезентами угадывались большие угловатые тела. Вдруг неимоверная воля сдвинула с места это притаившееся железо. Разбуженный, задул ветерок, и когда начальник в высокой шапке вышел из виллиса, сразу, точно мокрой тряпкой, мазнуло начальника по лицу.

Скорей по привычке, чем из потребности, он вытер усы и пощурился в небо — хватит ли до утра нелётной погоды. Надёжнее мотопехотных и зенитных сторожей она охраняла его танки от чужих глаз и авиации. Правое, с генеральским погоном, плечо его полушубка было залеплено снегом, и часовые признавали хозяина лишь по дерзости, с какой сопроводительные машины проскочили запретную черту оцепленья, да по усердию адъютанта, который, забегая сбоку, светил ему дорогу фонариком.

— Спрячьте ваше чудо науки и техники, капитан, — попросил генерал, потому что батарейка иссякла, а ноги всё равно по щиколку тонули в слякоти. — Лучше найдите нашего дежурного по штабу. Я недолго задержусь здесь.

Вместе с офицерами связи из подоспевшего броневичка он миновал груды металлической падали, не убранной после боя, паровозишко со вспоротой боковиной, обошёл разбитые стояки переходного мостика, дважды пролез под платформами и двинулся прямиком в ближайший световой центр ночи. Узловая станция допускала одновременную разгрузку нескольких эшелонов. В самом конце её, разместясь по сторонам, два танка освещали длинные, из шпальных брёвен, сходни, на которые робко, словно не веря в прочность сапёрной работы, ступали их железные товарищи. Тугой машинный ветер хлестал вдоль путей, уплотняя снегопад; огромные ромбические тени плыли по этому подрагивающему экрану.

Разгрузка происходила в торец. Танки следовали всей длиной состава прежде чем коснуться земли, откуда им предстоял любой, на выбор, путь — либо вперёд, на запад, либо назад, в мартен. Большинство состояло из новичков, мало обкатанных и ещё не вкусивших звонкого, щемящего вдохновенья боя. Они ничего не умели, и люди помогали им, делясь остатками живого тепла, а взамен беря частицу их неуязвимого спокойствия. Люди действовали молча, голос растворялся в истошном скрипе дерева, в бешеной пальбе иззябших моторов, и это осатанелое молчанье было внушительней самой отчаянной боевой песни… Негде им было укрыться здесь от стужи, но шёл третий год войны, и горькая злоба за простреленную молодость, за поруганную мечту грела их жарче костра и любой земной привязанности. И ни один ни разу не припечатал матюжком подлой пакости, что сыпалась сверху на погибель солдатской душе.

Так он шёл, наблюдая хлопотню своих продрогших людей, не отдохнувших от долгой дороги. Вдоволь, в своё время, похлебав щец из походного котелка, он без затрудненья, как букварь, читал их затаённые думки. И, как обучил его когда-то старый учитель Кульков, генерал сохранил привычку читать это вслух, сердцем вникая в каждое слово.

— Простите, шумно… товарищ генерал, — посунулся было сбоку связист.

— Я говорю, грозен наш народ, — раздельно повторил генерал, — красив и грозен, когда война становится у него единственным делом жизни. Лестно принадлежать к такой семье…

Он собирался прибавить также, что хорошо, если родина обопрётся о твоё плечо, и оно не сломится от исполинской тяжести доверья, что впервые у России на мир и на себя открылись удивлённые очи, что народы надо изучать не на фестивалях пляски, а в часы военных испытаний, когда история вглядывается в лицо нации, вымеряя её пригодность для своих высоких целей… Но офицер буркнул что-то невпопад с непривычки к отвлечённым суждениям, да кстати над самым ухом затрещал мотор; розовый снег, мешаясь с пламенем, завихрился у выхлопной трубы… К тому времени вьюга окончательно сравняла командира корпуса со всеми, кто не спал в эту простудную ночь.

Лишь в одном месте, привлечённый необычной тишиной, он замедлил шаг и вытянутой рукой преградил путь собеседнику; офицеры сопровождения остановились сами из-за узости прохода. Здесь кончался эшелон. Вереница машин, терявшаяся в летящей тьме, с выключенными моторами ждала очереди на разгрузку. И хотя тут, в слепящем луче танковой фары, снег висел плотный, как занавеска, сразу делалась ясна причина задержки. Бывалая, вся в рубцах неоднократных сварок, тридцать-четвёрка упиралась левым ленивцем в междупутье, круто обвалившись со сходней. Задние траки громоздились на помосте, и водитель ещё надеялся сползти на малых оборотах, но деревянная клетка трещала и щепилась, шпалы поднимались дыбом с другого конца, и самый танк зловеще кренился на сторону.

Генерал подошёл как раз в минуту, когда лейтенантик в армейском кожухе и с вихром из-под ушанки метнулся к переднему люку.

— Стой, стой, говорю!.. — кричал лейтенант, в отчаянья поглядывая на шеренгу платформ, груз которых нависал над ним, как улитка. — Вылезай теперь, полюбуйся, что ты наделал… вий полтавский.

Мотор заглох, и тем слышней стала сиплая, усталая брань соседних экипажей. Постепенно замолкла и она, едва поняли, что этим не спихнуть железной глыбы, застрявшей у них на пути. Паренёк в матерчатом шлеме понуро стоял посреди и все, сколько их там было, обступив кругом, смотрели на него с холодком осудительной жалости, как смотрят на погорельца, а, насмотрясь, приступили к обсуждению. Они делали это обстоятельно и с удовольствием, видимо отдыхая от перенапряженья, и одни собирались вбивать какие-то железные ползуны под траки, чтоб машина скольжением спустилась со сходней, и уже тащили швеллер от бывшего пакгауза, а другие, напротив, подавали совет приподнять вагой левый борт, а затем пустить его на волю божию. «И таким манерцем мы выйдем из положения!»

— Узнаю наших, — шепнул ближайшему спутнику генерал. — Любим, когда что-нибудь отрывает нас от работы… — Привыкнув из любой беды извлекать опыт, предохраняющий от повторных несчастий, он со спокойным любопытством вслушивался в ночные голоса.

Так и длилась бы эта мирная беседа, если бы лейтенанту не пришло в голову спустить свой танк на тяге. Умно расчалив свою тридцать-четвёрку под прямым углом, а сбоку придерживая её тросом за гусеницу, чтоб не повалилась набок, он махнул рукой, буксирные танки рванули, и корма аварийной машины плавно скользнула вниз, лишь раскрошив концы брёвен. Десятки моторов приветственно взревели кругом, движение возобновилось. И пока проходили они мимо тридцать-четвёрки, утерявшей свою очередь, лейтенант отчитывал виноватого паренька. Надсаженный голос звучал не обидно, с какой-то проникновенной человеческой горчинкой, но, значит, острей ножа и выговора был пареньку этот упрёк старшего товарища. Не оправдываясь, не защищаясь, он только морщился, как от боли, и глядел в снег.

— Куда ж ты смотрел, чортова баба. На реке случилось бы, ведь ты бы нас утопил. Я уж не говорю о машине. Ведь это гнев твой, силища, а ты экую красавицу в грязищу завалил. А знаешь, сколько надо такую махину смастерить? Старики да малые ребятки на заводишках ночей не спят, варят её, обряжают для нас с тобою… Да и то гаркнуть порою хочется: «Эй, на Урале… кто там закурить пошёл?» А ты… Эх, а ещё в мстители затесался!

— Хозяин… детей, верно, любит, — шепнул в сторону генерал, и кто-то поддакнул ему в голос: «Вот они, танкисты! Вот они, мы!»

Точно учуяв тепло похвалы, лейтенант обернулся и враз опознал свидетеля своему приключению. Старше вблизи не нашлось; он пометался, скомандовал тишину и в одно дыханье выпалил генералу, что на разгрузке тридцать седьмая бригада, что самому ему фамилия — Собольков и что именно его машина, номер двести три, только что вышла из столь беспомощного состояния.

— Вижу, всё вижу… товарищ гвардии офицер, — подтвердил командир корпуса, глядя на незаправленную под погон портупею. — Не знал, что такие завелись у меня лихачи… на ровном месте спотыкаются.

Тотчас обнаружились сто причин, а сто первая заключалась в том, что сзади торопили, да тут ещё трак скользнул по скобе настила и, как назло, изменил левый фрикцион, отчего машина поползла юзом и оступилась с метровой высоты. Судя по неуверенности тона, лейтенант и сам сознавал, что фрикцион — не сердце девичье, вещь вполне надёжная, и у доброго воина повреждается, разве только когда от самого танка остаётся одна железная щепа. Это же отметил и генерал, прибавив сгоряча некоторые слова, от которых все вокруг приосанились, подтянулись и стояли ещё смирнее.

— Значит, в пренебрежении у вас эти самые… ну, бортовые фрикционы, а зря… — заключил он, утихая. — Кто у вас этим делом занимается?

Тогда и пришлось Соболькову назвать виновника происшествия. Выяснилось, что механиком-водителем у него на двести третьей состоит новичок из пополнения, некий Литовченко, совсем молоденький и сам из здешних мест, а потому немца встречал вплотную и, видать, крепко на какого-то осерчал, раз добровольно прибежал в армию искать врага своего на громадном судилище войны. Последнее в особенности походило на правду: у каждого из них имелись личные счёты с Германией… Пока генерал прислушивался к чем-то взволнованной памяти, лейтенант незамедлительно перешёл от обороны к наступлению.

— Что касается двести третьей, — пошутил он, — то ущерба ей от встряски не предвидится, машина испытанная: так ли ещё маханула она, к примеру, в один овраг под Россошью, после того как вырвало кусок брони из лобовика и повалило прежнего водителя, предшественника Литовченки. Если только припомнит товарищ генерал, это случилось на исходе того дня, когда именно их корпус, зайдя от Валуек, нанёс решающий удар по Италии и заставил её сметаться из войны.

Две красные полоски были нашиты справа на груди лейтенанта. Генерал усмехнулся патриотическому красноречию своего танкиста; одновременно на лицах у всех в десятке вариантов повторилась его улыбка. Упоминанье о Россоши было всем им заслужено и в равной степени приятно; если шепнуть это слово во-время, на ухо обессилевшему товарищу, оно удваивало отвагу, воскрешало, как глоток спирта, пароль круговой танкистской поруки.

Генерал поднял голову.

— Литовченко, Литовченко… — поискал он в памяти, и опять чем-то горячим пахнуло на него из этой ночи. — В школе со мной учился однофамилец мой, Денис Литовченко. Собачник был, целая орава дворняг так и бродила по его пятам… А ну, покажите, что у вас за некий Литовченко!

Тряхнув хохолком, не то седым, не то запушённым снежной пылью, Собольков крикнул это имя в летящий снег, и тотчас знакомый паренёк вытянулся рядом с командиром танка. Луч от фары пришёлся на него сбоку; кроме того, вернувшийся с офицером штаба адъютант подсветил ему мигалкой без опаски получить вторичное поношение науке и технике. Карие мальчишеские глаза чуть напуганно смотрели из-под густых, не по возрасту, бровей; левая, рассечённая при паденьи, слегка кровоточила… Нет, это был не тот Литовченко, моложе, постатней и явно не денискиной породы. Не зря Митрофан Платонович Кульков назвал того колобком при выпуске из школы: «Катись, колобку, в свит, та стережись, щоб сирый вовк не зьив!»

— Что ж ты, тёзка, плохо за машиной следишь? — заговорил генерал, смягчаясь воспоминаньями. — Танк не лошадь, не огрызнётся, сахару с ладони не попросит… Ты его молча понимай, и дружба его тебя не обманет. А представь, такая же ночь и врагов тысяча… тут каждый болтик слезою омыл бы, да поздно.

Он говорил так, как если бы сын денискин стоял перед ним, нуждаясь в отеческое наставленьи, и всем понравилось, что он говорит с этим полумальчишкой, как с сыном.

— Машина исправна… товарищ гвардии генерал-лейтенант. Только я не той гусеницей тормознул второпях, — открыто признался механик, и опять всем кругом понравилось, что и этот не бежит вины, не ждёт прощенья.

— За правду хвалю. У меня в корпусе не лгут… Кстати, как батькá-то кличут?

— Батька Екимом звали, — отвечал Литовченко, и брови туже сдвинулись к переносью.

— Так. Немцы, что ль, убили?

— Сам помер… от старины.

— Вот оно что, — по-своему прочитал его интонацию генерал, и почему-то убавилось его огорченье, что хлопец этот даже не родственник Дениске. — За что ж ты на немца обиделся?.. Дом спалили или девушку твою увели?

Литовченко медлил с ответом; коротко было бы ему не объяснить, а на длинное пояснение он не решался. И чтоб выручить товарища перед начальством, все заспешили к нему на помощь.

— Хлебанул беды крестьянской, — подсказал кто-тосверху с платформы. — Все мы ею дóсытя пропиталися.

— Сейчас только тот и без горя, кто воровски живёт, — поддержал другой, и генералу показалось, что когда-то он довольно часто слышал этот голос.

— Такое дело… товарищ гвардии генерал-лейтенант… — начал третий. — Ганцы не селе у них стояли, и один мамашу его мёртвой курой шарахнул…

— Каб ударил, не стоял бы я на этом месте… — угрюмо поправил Литовченко.

— Ничего не понимаю, — сказал генерал. — Ударил он её или не ударил?

— Он у нас чудак, товарищ генерал, — пояснили со стороны.

— Какое ж тут чудачество! Кто родную мать в обиду выдаст, тому и большая наша мать нипочём, — вступился генерал за паренька, с интересом глядя, как садятся и тают снежинки на его щеке, безволосой и чумазой, потому что водители обычно ехали под одним брезентом с печкой, которою и обогревали в походе свой танк. — И как же ты рассчитываешь поймать его в такой суматохе… врага своего?

— Легше нет, — насмешливо произнёс тот же, охрипший от погоды, мучительно знакомый голос, и почему-то генералу вспомнилось, что ещё не обедал за истекшие сутки. — Надоть его на перламутровую пуговицу.

— Это как же так… на пуговицу? — спросил генерал, единственно чтобы ещё раз услышать голос.

— А как муху ловят. Взять простую пуговицу, от рубашки, скажем, о четырёх дырочках… и обыкновенно крутить у мухи перед глазами, пока она не начнёт вроде вянуть. А там берут осторожно за крылышки, чтоб не взбудить, и поступают по строгому закону… Так, что ль, милый Вася?

Шутка относилась, конечно, к маленькому Литовченке. Тот не отвечал: опустив голову, он уставился на руку себе, обмотанную тряпкой. Этим он как бы клал конец публичному обсужденью своей сокровенной обиды.

— Значит, гордый ты, тёзка, — одобрительно засмеялся генерал. — Это хорошо. Мне и нужны такие, гордые и злые. Войну видал?

— Только в кино… товарищ гвардии генерал-лейтенант.

— Ну, скоро увидишь… Ладно, оставьте его. Посмотрим, что он за вояка!.. — И повернулся к подсказчику, чтоб удовлетворить возникшее любопытство.

Они стояли перед ним все одинакие, на одно лицо, в одеревянелых от мокроты шинелях и набухших водою сапогах. И всё же человек этот, казавшийся старше других, заметно выделялся в их ряду; здесь опять пригодилась мигалка адъютанта. И хотя танкист был теперь в усах и к тому же немедленно опустил озороватые, себе на уме, глаза, сразу видно было, что личность эта вела образ жизни, навлекающий подозренье в смысле пристрастия к некоторым крепким напиткам… Нельзя было не узнать его, бывшего повара из штаба корпуса, который мог бы прославиться и во всеармейском масштабе, если бы не роковая любознательность к жидкостям. Она не только помешала ему продвигаться по служебным ступеням, но и удержаться на достигнутых высотах; падение случилось как раз после Россоши, когда кладовые штабной столовой значительно пополнились трофейным продовольствием. Итальянский вермут, французское шампанское, венгерский токай и даже тухлый немецкий ром принялись наперегонки сохнуть в его присутствии, а глазуньи, которыми он ограничил круг своей деятельности, приобрели столь броневые вкус и прочность, что офицеры диву давались, до чего можно довести обыкновенное куриное яйцо. Ему давали советы подкидывать эти злодейские яичницы неприятелю, чтоб калечились на них, но он не внял деликатным предупреждениям, и тогда пришлось откомандировать его вовсе из управления корпуса, что не вызвало ни ропота, ни удивления с его стороны.

— А ведь это ты, Обрядин, — вместо приветствия и весело сказал генерал. — Ну, кем воюешь, как живёшь?

— Башнёром на двести третьей… товарищ гвардии генерал-лейтенант. Вот, прибаливаю маненько, — сиплым баском сообщил он, желая этим выразить степень своего раскаянья.

— Так… И болезнь всё та же?

Обрядин не ответил и лишь облизал пышный ус, чтоб скрыть усмешку, какая была и у генерала.

— Что ж, выздоравливай, — пожелал генерал и уже собирался отойти, потому что не на одной только этой станции происходила выгрузка его хозяйства. Да ещё предстояло по пути в район сосредоточения заехать в штаб армии и, кроме того, расспросить кое о чём дежурного офицера из штаба. И тут бросилось ему в глаза странное, даже неуместное для солдата, шевеленье на обрядинском животе, чуть повыше поясного ремешка… Башнёр стоял смирно, руки по швам и выпятив грудь так, чтобы по возможности натянулось на груди сукно шинели. Он даже попытался стать бочком к командиру корпуса, но в ту же минуту что-то живое выглянуло из-за борта обрядинской шинелишки.

— Ну-ка, посветите, капитан. Что это за живность у тебя, Обрядин?

— Это Кисó… товарищ гвардии генерал-лейтенант, — виновато, упавшим голосом признался тот.

И вот, решительно невозможно стало для начальства покинуть это место, не повидав старинного сослуживца. Не дожидаясь прямого приказания, Обрядин достал из-за пазухи свой секрет. Маленькое сероватое существо, ёжась от холода и дремотно щурясь на свет, лежало в огромной правой ладони танкиста; левою он прикрывал его от простуды, так что хвост и ноги оставались под угревой мокрого обрядинского рукава.

— Ну, здравствуй, беглец. Что, разве плохо тебе жилось у меня? — тихо произнёс генерал, и уж такой установился в штабе у них обычай — непременно, при каждой встрече, почесать у котёнка за ухом. — А тощий он стал у тебя… верно, яичницами кормишь? Ишь, все рёбра наперечёт!

— От нервной жизни… товарищ гвардии генерал-лейтенант, — постарался оправдаться Обрядин. — Ведь всё в боях да в боях…

…Гвардейский корпус Литовченки всегда ставили на главном направлении армейского удара. Его молниеносный манёвр и свирепые рейды по тылам врага изучались в академиях не только на его родине. Ветреная военная слава свила себе гнездо на пыльных или обрызганных кровью надкрылках его танков, а горячие головы, что имелись там в каждой роте, собирались помыть их в заграничной рейнской водице… Пятеро таких товарищей, на короткую минутку сойдясь в кружок, а остальные через их плечи — пристально глядели на домашнего зверька, который мигал и встряхивал головой, когда снежинка залетала в глаз. Вряд ли то была нежность к безответному спутнику героических скитаний; она давно истаяла горьким дымком из их огрубелых сердец, — даже не жалость! Но именно на этом тёплом комочке жизни, напоминавшем о покинутом доме, о милых в далёком тылу, на которых замахнулся Гитлер, сосредоточилась их глубокая солдатская человечность… Снег переставал, шерсть на котёнке смокла, он становился похожим на ежа. Светало, и когда генерал взглянул на часы, он уже без помощи науки и техники разглядел стрелки.

— Ладно, — сказал он, и офицер связи побежал вперёд предупредить, чтоб заводили машины. — Тёзке выговор, чтоб помнил, какая правая и какая левая сторона. Через недельку надеюсь услышать о вас, товарищи. Всё.

Прижав подбородок к воротнику, он медленно, против ветра, двинулся назад. Штабной офицер, на котором лежала приёмка эшелонов, докладывал в подробностях, когда прибывают очередные, кто именно, по фамилиям и должностям, срывает график движения, и откуда должны подать недостающие паровозы… Посерело, когда они подошли к машинам.

Холодная влага с вечера проникла в хромовые генеральские сапоги, но он постоял ещё здесь, прежде чем перелезть высокий, неудобный порог своего виллиса. Что привлекало его внимание в этой равнине, нынешнюю безотрадность которой не могли скрасить и причуды недавней метели?.. По белёсому покрову полей проступали чёрные дороги; больше ничего там не было, кроме головешек от сожженных селений.

— Здравствуй, зазимок, — непонятно произнёс Литовченко, и у всех, кто стоял поблизости, создалось впечатление, будто он поклонился тому, что лежало под белой простынею снега.


Офицеры имели основания приглядываться к своему генералу. Волнение, обычное при посещении старого, милого жилья, сопровождало его последние сутки. Оно не улеглось, когда машины, по радиатор ныряя в хляби, ринулись по дороге; оно усилилось, как только по сторонам развернулись виды, узнаваемые и всё же не похожие на себя. Литовченко пытался думать о войне, но среди больших хозяйских планов всё чаще, как сухие полевые цветы, попадались благословенные воспоминания, живые и трепетные до озноба и лёгкого холодка в пальцах.

Здесь прошло детство. Отца и мать он знал лишь по блёклой карточке над комодиком, среди пучков чернобыльника и тимьяна. Первые четырнадцать лет безоблачно протекли под крылом у бабушки, прославленной великошумской лекарихи; сам Митрофан Платонович, просвещённый тамошний деятель, лечился её тинктурами от ревматизма. В городке, среди вишнёвых джунглей, доживали век древние монастырьки; ручейки богомольцев тянулись к ним отовсюду. И кому не помогали их пышные святыни, те брели на окраину, к опрятной хатке старухи Литовченко. Безжалобная простонародная хвороба всегда сидела на ступеньках её крыльца. Старуха не брала платы, — люди тайком оставляли посильные, зачастую щедрые приношенья: за цветы, даже сухие, надо платить вровень тому, сколько надежды или радости доставляют они душе.

Этой прямой и суховатой женщине с блестящими, без сединки, волосами принадлежало волшебное травное царство, раскинутое под ногами у всех и открытое немногим. Постоянный спутник странствий на сборы трав, мальчик помогал ей добывать скудный хлеб вдовьего существованья, и за это бабушка научила его слушать голоса родных полей и леса, за сутки вперёд проникать в сокровенные замыслы природы, что сгодилось ему не раз в его военных предприятиях и в скромном венчике любого придорожного цветка видеть ласковый, недремлющий, всегда присматривающий за тобою глазок родины, что также невредно знать солдату…

Босыми ногами он исходил великошумскую окрестность. Вот под тем коренастым дубком, который за его кудрявую красу пощадила война, они стояли однажды, застигнутые первовесеннею грозой. Первые капли уже пристреливались по лохматым листьям медвежьего уха, и весёлый гром прокатывался в небе, словно перед обедней на великошумском крылосе прокашливались басы. А здесь, на развилке дорог, он навсегда простился с бабушкой, уходя в жизнь; и старая всё наказывала надевать новые штаны лишь по праздникам и беречь сапоги деда, прослужившие ему полвека. И ещё брала обещаньице слать ей письма о своём бытье, которые он и написал ей, ровным счётом два… В час прощанья стояло безветренное утро. Было тихо в природе, и пели молодые петушки. Дымок паровоза уже белел вдалеке, гудела звонкая июльская земля. Мальчик помчался один, не оглянувшись на старую… Заскочить бы к ней сейчас, она напоила бы его густым, медовой крепости, липовым цветом, а потом закутаться бы в дедов кожух и забыться до сумерек, пока старая хлопочет внизу, сооружая богатырскую пищу. Он уже забывал несложную и меткую знахарскую фармакопею, но из собственного опыта убеждался не однажды, что отвар обыкновенной капусты, в равных долях со свёклой и добрым украинским салом, оказывает целебное влияние на организм, ослабевший от бессонных ночей и сезонного солдатского нездоровья.

Лекариху сменил в городке фельдшерок, лечивший хоть и безуспешно, зато и без старинной поэтической чепухи. Бабушка умерла одна, тремя годами позже, когда внук, поскитавшись по ремёслам, поступил в учительскую семинарию. В семнадцать лет он ещё не разумел обязанности хоть на часок примчаться в Великошумск, проводить старую на порог последнего жилища… И странно: давно обратилось её сухое тело в цветы и травы, хозяйкой которых слыла, а голос растворился в шопоте капелей, листвы и ручьёв, а дыханье её влилось в громадный воздух родины, но владело им чувство, что она совсем рядом, радуется его свершеньям и слышит, как гремят в его честь московские салюты… Старуха Литовченко ещё жила, только нельзя стало заехать к ней запросто, обнять за никогда неоплаченную заботку. И этот неотданный должок он с лихвой платил теперь своей земле, людям на ней и её честной правде.

Он полуобернулся к адъютанту, который трясся позади на железном сиденьи виллиса и подскакивал вроде камешка в погремушке.

— Знобит меня, капитан… и мысли все как-то вбок уклоняются. Осталось у нас что-нибудь во фляге?

Там едва плескалось на донышке; он отхлебнул ровно столько, чтобы не беспокоить посудину до конца пути… Дул сырой и тёплый балканский ветер, почти весенний шум заполнял уши; начиналась оттепель, и не один танкист сейчас, вот так же, взирал со вздохом на эту непролазную распутицу… Нет, не похож стал Великошумский край на тот, что он покинул тридцать годков назад. И уже не пели там юные, неумелые петушки.

Острая, почти колючая синева сияла из облачной промоины; в ней, журча, на бомбёжку тылов, прошли германские самолёты. Литовченко мысленно увидел свои танки, застигнутые в дороге… но вслед за тем проглянуло солнце, и тонкая колоколенка розовым видением вспрянула на горизонте, за бугром. Она стояла на рыночной площади Великошумска, которую, в пору детства, просекала тень трёх знакомых рослых тополей; тотчас за ними и ютился домик учителя Кулькова, самого милого из проживающих нынче на белом свете.

Это был неказистый, без возраста и личной жизни человек, безвестный сеятель народного знания. Только прежде чем бросить семя в почву, он прогревал его в ладони умным человеческим дыханьем. Его уроки никогда не укладывались в программу, но эти взволнованные отступления бывали самой лакомой пищей для его птенцов. Юноша Литовченко пошёл бы тою же дорогой из одного подражанья этому честнейшему образцу, не призови его революция в солдаты… Старый учитель и учитель несостоявшийся не повидались ни разу; Митрофан Платонович только раз выезжал из Великошумска в Москву, за трудовой медалью. Случилось это осенью тридцать девятого года, когда подполковник Литовченко лечился от ран в иркутском госпитале и о награждении узнал из странички учительской газеты, в которой принесли полкило терпкого зелёного винограда. Рядом с краткой заметкой, куда уложились все сорок лет педагогического подвига, помещалась фотография серебряного старичка, стриженного под бобрик и в толстовке; сквозь очки с пытливым юморком глядели те же добрые, пристальные глаза… Весь день до сумерек подполковник мысленно бродил с ним по бедным, немощёным улицам родного городка, а утром напомнил Митрофану Платоновичу открыткой, как тридцать с лишком лет назад он уронил школьный глобус и помял на нём всю Европу от Вислы до самого Рейна…

И старик отыскал в памяти этот эпизод; в ответ пришло цветистое послание, исполненное затейным почерком, так как, кроме всех известных в учебном мире наук, Кульков преподавал также и чистописание. Он извещал, что живёт хорошо и его даже выбрали заместителем председателя чего-то; что и Великошумска коснулись пятилетки после того, как под городом, за бывшим конским кладбищем с названием Едовище, обнаружились особые, всемирно-полезные глины, какие, по слухам, ещё имеются только в республике Эквадор, на реке Сангурима; что на подъёме у них народная жизнь, и до полного счастья осталось не более семи шагов, а сам он молодеет с каждым годом, и если так продолжится, пожалуй, и женится он на какой-нибудь соответственной местной крале, чтобы было на кого ворчать в долгие зимние вечера. Кстати, он звал навестить — если не его самого, ворчуна Кулькова, то хоть помятый глобус, который ещё жив и шлёт поклон приятелю, — а вместе с тем и отдохнуть в родных привольях, тем более что целое парковое кольцо защищает теперь Великошумск от убийственных степных пылей, — и вкусно соблазнял кавунами, которые в чудовищных размерах и на удивленье иностранных специалистов выращивает там совместно с ним некий Литовченко, но не тот Литовченко, который колобок, а другой, участник сельскохозяйственной выставки от Украины. Горечью старческой обиды отзывали эти убористые строки: много он раскидал семян добра и правды в народную ниву, и хоть одно, разрастаясь в плодоносное дерево, кивнуло бы ему издалека своей могучей кроной!

Так возродилась их дружба. Теперь куда бы ни прибывал по служебным делам полковник Литовченко, отовсюду слал местную диковинку в адрес великошумского учителя, — даже из Риги, куда история также закинула однажды генерал-майора Литовченко; наверняка сыщется подарок старику и в немецком городе Берлине… Стесняясь вначале признаться, что не получился из него педагог, генерал не упомянул в переписке о своём военном поприще, а позже, чтоб уж не смущать его чинами, умолчал и о продвижении по службе. Пусть в памяти старика живёт до поры некрасивый черноглазый мальчик, которому после поврежденья центральной Европы на школьном глобусе он шутливо предсказал шумную военную будущность.

В тихий город Великошумск немцы вступили на третий месяц войны; переписка оборвалась сама собою. Страна узнала имя Литовченки сразу в звании генерал-лейтенанта, которого немцы к исходу второго года именовали уже ein grosser Panzermann. Но как у всех на незаметном перекате к старости взор невольно обращается назад, к истокам жизни, чтоб подвести итоги перед решительным и последним рывком вперёд, так и для Литовченки стало насущной потребностью посещение родного городка. И опять шла навстречу генералу его удачливая судьба. За час до того как был получен приказ о переброске корпуса на Украинский фронт, стало известно о взятии Красной Армией Великошумска.

По существу, генерал так и ехал прямиком в гости к Митрофану Платоновичу. И теперь, щурясь от бокового ветра, он примеривался заранее, как вкатит на четырёх машинах в тесный дворик на Шевченковской и войдёт с обнажённой головой, во всех регалиях и славе, и, минуя обычные восклицанья, тут же, в тёмных сенцах, прижмёт старенькую толстовку к олубеневшему сукну генеральской шинели. Не повредит и мальчишеское озорство такого внезапного появления: тем больше будет ликованье старика, когда узнает, что это тот самый Литовченко, чей газетный портрет прячут под подушками сиротки, у которых Гитлер убил отцов… Они сядут за стол и будут молчать, пока не обвыкнутся после разлуки, и, наверно, вся улица, прослышав о таком госте, соберётся под окошками Кулькова, и хозяин станет спрашивать его о самом сокровенном человеческом на свете. А там, расположат на часок-другой, можно будет выжечь простуду из тела какой-нибудь ядовитой домашней настойкой… И вот началась и потекла долгожданная, горячая беседа, и он сам сидел перед Литовченкой, добрый великошумский старик, подливая ему в тоненькую рюмочку. Тем более странно было, что у Кулькова вдруг оказалось лицо адъютанта. — Ленивый струйчатый жар поднимался из мокрых хромовых сапог и подступал к подбородку.

— Василий Андреич, — уже настойчивей повторял капитан, — я так полагаю, стоило бы вам в хату заехать, переобуться, а то совсем свалитесь. Майору валенки из деревни прислали, а сухие подвёртки где-нибудь на селе добудем. Тут везде наши части стоят. Завтра трудный день… похоже, гроза собирается!

Потребовалось ещё некоторое время, чтоб совсем расстаться с великошумским миражем. Возрастающая, такая мирная издалека, в сознание просочилась канонада. Колоколенка давно пропала; на её месте продолговатое, военного происхождения облако встало под горизонтом… Они ехали вдоль линии фронта, приближаясь к нему под малым углом. Пригревало солнце, грозя к ночи обратить всё правобережье в сплошное месиво.

— Как же я в валенках к командующему заявлюсь! — сообразил, наконец, генерал. — Погоди, кончим войну, назначат меня смотрителем на маяк… тогда и, заведу себе козловые сапоги со скрипом, а пока рано мне, капитан. — Возражение звучало неубедительно, и капитан упорствовал, решась использовать слабость противника до конца. — Ну-ну, там посмотрим. Что-то длинно мы едем, не сбиться бы с дороги. Вы следите за картой?

Адъютант расстегнул планшет и стал чертить ногтем по целлулоиду:

— Давеча Малый Грушевец проехали, та-ак. Нравятся мне здешние населённые пункты… товарищ гонерал. Ласковый кто-то прозванья им раздавал. Затем балочка, только что миновали, а за нею селение под именем Райское. — Он высунулся из машины, чтобы удостовериться. — Та-ак, похоже! — согласился он, различив уйму пеньков между пригорками багрового щебня и золы; две вороны, явно нездешние, транзитные, доставали себе скудный харч из-под снега. — А ведь во всяком домике по хозяйке имелось, девчатки из окон глазели, в каждой печи вареники… Знатная еда, говорят! В кои веки в гости зашёл, а у них покойник в доме… Нет, едем мы правильно. — И так выходило по его словам, что сейчас будут Белые Коровичи, а оттуда двенадцать километров останется до Лытошина, где стоит штаб армии.

— Вот вы давеча, видать сквозь сон, про сердце танкиста оборонили… товарищ гвардии генерал-лейтенант, — отозвался шофёр, и капитан с неудовольствием покосился на него. — А только, извиняюсь, конечно, нет во мне теперь этого самого сердца. Не надейся и не спрашивай: нету. Нагляделся я раз всего под Кантемировкой, машину остановил, повалился в ромашки у дороги, плачу. И как отплакал своё, так и зажглось во мне враз, не могу себя погасить. Так и горю... Вот еду, а дым чёрным столбом надо мной идёт!

Значит, и другие заметили его простуду: видимо, сочувствие к командиру располагало их к такому дружественному красноречию. Следовало заехать на часок в Коровичи для просушки и леченья. Вскоре показалось жильё, сперва — такая же битая скорлупа тёплых мужицких гнёзд, а потом, в отраду сердцу, явилась череда вовсе нетронутых домов, оазис средь пустыни. То и были Белые Коровичи. Пока офицеры бегали куда-то, генерал смотрел, расставив ноги, как молодая женщина доставала журавлём воду из колодца.

Он спросил её о чём-то для первого знакомства, молодая ответила не сразу. Разминая застывшие плечи, генерал осведомился также, как живут они здесь, на безлюдьи. «Хорошо», — отвечала молодая, без плеска ставя ведро на колоду. «Чего ж хорошего, даже собаки на незваных не лают. Пуганые, что ли?» Выяснилось, что собак немцы поморили всех, и даже сверчки на Украине перестали сверчать, но теперь возвращаются кое-где на обжитые места. Словом, когда вернулся офицер связи, генералу стало уже известно, что немцев прогнали всего неделю, что в Коровичах стоит артиллерийский резервный полк, а дальнее крыло уплотнено вдобавок погорельцами: маются где придётся — в клунях, чуланах и погребах.

Валенки оказались сибирскими пимками, чуть не до пояса и на кожаной подошве, такими осанистыми, что у генерала не нашлось возражений против столь вещественного довода.

— Пока обогреетесь, товарищ Крушинин, — уже по-фронтовому обратился к комкору адъютант, — хозяйка тем временем чайку смастерит. — Он подмигнул молоденькой, и та ответила спокойным взором таких красивых, с такой величавой, неисплаканной печалью, таких глубоких, как после болезни, глаз, что капитан невольно подтянулся и стал обдёргивать на себе ремешки. — Как фамилия, царевна?

— Литовченко, — сказала женщина, поднимая коромысло на плечо.

— Ишь, совпаденье какое. И мы все тоже Литовченки, — весело поддержал адъютант, потому что такой тон избавлял от расспросов и сразу создавал отношения старой дружбы. — Ну, веди нас к себе, посмотрим, что за дворец по такой красавице.

Узкая натоптанная тропка вела к глазастой хатке на пригорке, казавшейся благополучнее других. Початки кукурузы янтарными монистами свисали над окнами и покачивались в ветре на крыльце. Слегка сутулясь от тяжести, женщина пропустила гостей на ступеньки. Генерал вошёл первым… Топилась печка. Ветер задувал дым из трубы; домовитый, уютный после холода, соломенный чад стлался по хате. Человек тридцать артиллеристов сидели на лавках вдоль стен и на низких дощатых полатях; иные приладились на чурочке у порога, а один свесил босые ноги с печки, обняв запухшего от сна мальчика, такого же красавца, как его мать. Все поднялись, кроме хозяйки. Старуха осталась сидеть перед печкой и не отвела глаз от огня, даже когда шестеро проезжих молодцов ввалились к ней на постой.

— Сидите, товарищи, — жестом предупредил общее движенье генерал. — Мы только посушиться, мимоездом. — Нет, нет, ни в коем случае… — удержал он адъютанта, собравшегося очистить хату на время их стоянки, и выждал, пока все снова уселись в нерешительном смущении. — Продолжайте свои дела. Политзанятия, кажется?

— Никак нет, товарищ генерал. Седьмая батарея артполка находится на прочтении писем, — отвечал довольно тщедушного вида усач, быстро оправив на себе застиранную гимнастёрку. — От хозяйкина сына письма, из неметчины. Тут у нас пополнение имеется… вводим, так сказать, в курс всеобщего дела. Красивым слогом написаны!

— Вот и отлично, и мы послушаем, — одобрил генерал, высвобождаясь из мокрой отяжелевшей шинели.

— Да уж почти всё отчитали, эва, целую горочку. Последнее осталося, — пожалел сержант и кивнул на пачку писем посреди тёмного скоблённого стола. — Только беда, всё по-украински весточки-то, товарищ генерал, а у меня всё вологодские да мордва… эва, даже один татарин есть, Алексей. Ишь, на приступочке сидит, согнулся… болеет. Лишний сила в бою давал! — И для приличья посмеялся жестяным, никому не обидным смешком. — Однако всё понятно, слезой писано. Освободить место генералу! — повысил он голос, и скамья сразу опустела, точно полотенцем обмахнули для высокого гостя, но почему-то тесней в хате от этого не стало. — Читай, Куковеренков, не торопись, а то не выдам я тебе рекомендации в артисты.

Он был слишком суетлив для должности политрука, но что-то звенело — то струночкой, то набатно звенело в нём, заставляло вслушиваться с возрастающей тревогой и торопиться, опрометью торопиться куда-то. Обстановка не соответствовала его шутливому тону; прибаутками он хотел побороть смущенье собравшихся хотя бы и перед чужим начальством. Бледной зимней окраски бальзамины не совсем застилали свет в окнах. Всё же стреляная противотанковая гильза, сплющенная сверху, снабжённая бензином и фитилём, горела на столе, придавая особую, как в храме, торжественность собранью… Шофёры долго стелили салфетку на краешке стола, доставали припасы, выдавали молодке чай на заварку, пока генерал не прекратил их неуместную суетню.

— И кстати, дайте конфеток мальчику, капитан… — сердясь и сквозь зубы приказал генерал. — Понимать надо… Сам же жалобился, что детей в эвакуации оставил! — И хотя это было сказано вполголоса, тень одобрительной улыбки поочерёдно прошла по всем лицам, кроме старухина. — От отца, что ли, открытки-то?

— Не, то от дядьки, товарищ военный. А папаши у него нет. Никогда он сынка не приголубит. Вот, всё собирается письмо написать… батьку в могилку, — сказала по-украински женщина с закушенными губами, обернувшись к окну как бы затем, чтоб поправить занавеску.

— Не бойсь, махонький… ешь, сиротка. А немцу, что дружков твоих в колодец побросал да животиной дохлой сверху накрыл, чтоб не вылезали, — капут, капут немцу! Ешь, родной… в Германии ещё добудем. Душу вытряхнем, а добудем… если начальство разрешит, — добавил он ещё, испытующе покосясь на генерала, который с наслаждением вдыхал хмельной и сытный пар из стакана.

— Данке шён, — кротко, забито сказал мальчик.

— Слышали? — зловеще окликнул усач своё собрание, которое вдруг заёжилось и недобро пошевелилось. — Приступай, Куковеренков!

Ближний, широкоскулый, с неподвижным лицом красноармеец уже держал в руке это остатнее письмо. Как и прочие, то была стандартная открытка с печатным предупреждением писать в одну строку и без помарок. Вместо обратного адреса стоял квадратный лиловый штамп с указанием лагерного номера корреспондента. Чтец некоторое время как бы изучал почтовую марку, запоминая одутловатый, с прядью на лбу и выпуклыми жабьими глазами, профиль. Личность эту он видел не раз на плакатах в немецких землянках, и не промахнулся бы при встрече, а теперь он просто выжидал, когда всё придёт в прежнюю стройность, перестанет хрустеть серебряная бумажка в сироткином кулачке и замолчит сверчок в подпечьи. Слишком много слов было напихано, как попало, в это письмо; столько слов, что любой полдень затмить и опечалить хватило бы этой черноты. Указанное обстоятельство охранило его от цензуры, но оно же заставляло и Куковеренкова запинаться, тем более что он сразу переводил по-русски. Наконец сверчок пискнул ещё раз и затих, также приготовясь слушать послание из неметчины.

«Здравствуйте, родные, кто меня ещё не забыл. Я жму твою праву ручку, мамо, и поклон всей милой, сколь глаза хватит, Украине. Сестрице Одарке мой скучный, далекокрайний привет. И братику Кузьме щиросердечный привет тоже. И спасибо, что послали сапоги, а то порвались чоботы мои, и работа мокрая, но только я не получал. Хоть дают мне двенадцать марок в месяц, но ничего не купишь окроме ситра. Я пишу тебе, мамо, что немножко запух весь и живу хорошо. И снилось мне два раза, что выстроили новую хату, и будто идут коровы из нашей улицы, стадо в поле идёт. И тут всё поле превратилось в гробовище. Ты стоишь одна, мамо, и ни травки кругом, ничего нет».

— Хорошим слогом писано, — взволнованно отметил генерал и повернул голову к молодке. — Это, значит, и есть дядька?.. Сколько ему лет, дядькý?

— Семнадцатый с Покрова, — отвечала молодая, по-бабьи подпершись рукой и внимая письму, как новинке.

Чёрная струйка копоти вилась над гильзой, как и несложная нитка повествованья. Кашлянув и как бы подстроив сбившееся горло, Куковеренков ловко провёл пальцем по огню, смахнул нагар и тем прибавил свету. Всё молчало, только из рукомойника у двери размеренно капала вода. Сейчас все эти люди принадлежали к одной семье Литовченок: заезжие шофёры, генерал, перед которым стыли американские бобы со свининой, вологодские с суровыми лицами мужики, татарин Алексей, соломинкой подметавший пол, — и самые боги, выглядывая из бумажного цветника, силились вникнуть в эту протяжную, как песня, жалобу.

— «Живу, только и думаю про Украину, — писал дальше мальчик Литовченко. — А нельзя мне тут жить и гулять. Как вспомню всё, и как братик Тимофей суму мою нёс, и как мамку ударили, так и плачу. Тогда я побежал к вам, но меня поймали. Дали двадцать пять по голому телу, а потом морили голодом, но недолго, мамо. Я опять побежал, в темноте бежать хорошо, тогда поймали меня ещё, а я ничего, только бы не убили. А как узнал я про смерть Тимофея, всё продал с себя, купил ведро картошки и ситра ведро и пил, три дня лежал бесчувственно, поминал старшего братика Тимофея в городе Берлине. Меня палкой тычут, как зверя, чтоб на работу шёл, а я лежу, не могу итти, плачу. А город Берлин разбит чисто, хуже Киева побит. И детей не видать, и людей мало».

Пока звучал этот вопль издалека, генерал допил чай, куда украдкой капитан долил на четверть рома. Да тут ещё две девушки из полкового медсанбата принесли генералу сухие шерстяные подвёртки, заказанные капитаном. Ногам стало легче и теплей, и на душе сделалось так, будто давно живёт здесь; генералу казалось, например, что во всех мелочах знает этого усача, добровольного устроителя нынешнего чтения. Наверно, это был старый солдат, которому вторично в жизни пришлось обороняться от немца; и смертно надоела ему вековая угроза, что придут и разорят дотла его достаток, и решил покончить с нею разом, и, посетив дом врага, показать ему военное лихо во всей его страшной красе. Он затем и обращался то словом, то взглядом, как бы за поддержкой к генералу, чтоб не упрекнуло его впоследствии в беспощадности строгое начальство.

«Я жду от вас ответа, как соловей лета, — заканчивал тем временем Куковеренков. — Хоть пришлите четыре слова. Мне теперь номер дали, пятьсот тридцать, вы не спутайте. И марку наклейте, а то без марки письма не идут. Не давай плакать маме, братик Кузьма, мне тогда легче будет. Я буду жить, пока не забьют. А племяннику ленточку припас, хоть и не девочка, больше ничего нету. Привезу, как уцелею. Больше писать нечего. Писал ваш сын и брат на чужбине…»

— Это который же Кузьма-то? — спросил офицер связи, когда Куковеренков, сложив письмо поверх кучи, отодвинулся от стола.

— Средний, всего трое было… кроме Одарки. Он ещё при немцах через фронт в Красную Армию убежал, — неохотно, потому что не впервые, объяснила молодка. — Опротивило ему со стариками в болоте сидеть. Уж их с овчарками искали, все норочки обшарили.

— Так-так, — ухватясь за слово, скороговорчато выступил усач. — С егерьками, значит, как на волчатину, охотились. В сундук железный спрячь письма-то, хозяюшка… не загорелась бы хатка твоя от них! Вот и поговорим, товарищи, пока каша варится. Выходит, мать, трое у тебя кормильцев-то?.. Богатая!

Старуха поворотила голову, и новоприезжие увидели, что годами она была не старше самого сержанта.

— Я богатая, — согласилась старуха.

— Итак, младшенького с сестричкой в неметчину угнали. Средний к нам ушёл. За что же немцы старшего-то сказнили?

— Старостой у них ходил, — с тем же неподвижным лицом ответила мать и поправила складку платья на колене.

Ответ смутил бы любого, но усач, и глазом не сморгнув, шёл к правде своей напрямик, зная, что она его не обманет.

— Так-ак!.. Тогда ему бы, наоборот, в кафе круглы сутки сидеть, немецким шнапсом совесть заливать. Староста у немцев первый человек. Это есть зубы, собственному народу горло грызть… а ведь кто же себе зубы беспричинно ломать станет?

— Не трожь её… Партизанам он помогал, затем и в старосты пошёл, — сказала вместо старухи молодая и вдруг, глянув на мальчика, заговорила, много, часто и жарко, точно полымя плеснулось в ней. — Корова у нас была, а старик один, сосед, и прельстился. Уж старый, шестидесяти осьми годов, на что ему корова?.. И выдал он Тимошку немцам за молочко. Мы вот так же ужинали… ввалились они, ухватились за Тимошу, семеро одного держат…

— Храбрые, значит, семеро одного не боятся! Давай, давай… и ты нам не общую картину описывай, а шаг — за шагом иди. Мы судьи, вот мы кто! Нам всё обстоятельно надо знать…

Она стала рассказывать, как увели Тимофея и как она прокралась послушать мужнин крик, но все три часа не было крику из немецкой хаты, а только, время от времени, ровный и твёрдый, сквозь боль и стиснутые зубы, голос — «Красной Армии слава!» — и как водили его потом по селу, в кровище, с повыдолбанными глазами и с доской на груди, и как билась она затем в ногах у коменданта, чтоб выдали ей порубленное мужнино тело, потому что хороший был и всё село за него распишется, и её снимали на карточку при этом, лежащую во прахе у чужих сапог, и как словили по приходе красных танков того одряхлевшего от страха Каина, и вдовы слёзно молили, чтоб дали им хоть шильцем уколоть его по разочку… Тут уж и мать поднялась с табуретки. Она неторопливо прошла к простенку, где в дешёвом багете висели фотографии обширной, за полвека, литовченковской родни. Там были дивчины с букетами и в пёстрых домотканых юбках, молодые люди в матерчатых пиджаках, в обтяжку, на плечах непомерной широты, какой-то шахтёр, снявшийся в полном подземном облачении, длинноусые хлеборобы, и Сталин между ними, раскуривающий трубочку, — ещё были там рослые, грудью навыкат, гренадеры прежних времён, сложившие голову за староотеческую славу, и сановитые дядьки прославленных запорожских куреней — только оселедцев им нехватало! — выставились из большой братской рамы поглазеть на нынешних хлопцев, и красовался там же вид с Владимирской горки на всеславянские святыни города Киева, и помещался там же зеркала треугольный осколок, чтоб каждый мог сравнить себя с этим отборным, зерно к зерну, племенем… А в левом верхнем углу, как заглавная буква к богатырской родословной, находился совсем ещё не старый, с бритым и мужественным лицом потомок; из-под суровых, сведённых к переносью бровей застенчиво глядели почти девичьи, тёмные украинские очи. Рамочка висела, как по отвесу прямо, но, значит, матери было виднее. И по тому, с какой строгой лаской старуха Литовченко коснулась её кончиками пальцев, словно оправляла венчик на покойнике, все поняли, что это и есть её старшенький, предколхоза, Тимофей Литовченко.

Генерал, поднявшийся было познакомиться с ещё одним своим однофамильцем, отошёл первым, и тут бросилось ему в глаза, как высокий артиллерист, стоя поодаль, усмехается и качает головой; и тем обидней показалась такая усмешка генералу, что парень на полторы головы возвышался над прочими, видимых признаков ранений или нашивок на погонах не имел, был с красивым, чуть матовым лицом и, видимо, смертной силы.

— Чему же вы смеётесь, гражданин? — недружелюбно и нацелясь в его громадный сапог, спросил генерал. — Этот Тимофей… как его по отчеству-то, молодайка?.. Арефьич?.. — недоверчиво протянул он. — Этот Тимофей Арефьич, может быть, ещё на площади в Киеве будет стоять, медный, рядом с нашим Тарасом. Мы-то с тобой друг за дружкой, как звенья танковой гусеницы, идём, а он умирал в одиночку, зная точно, что никто не придёт на помощь.

— Дозвольте разъяснить, товарищ генерал… — смущённо заговорил артиллерист.

— Нечего и разъяснять. А знаешь, чтó на передовой сделали бы из тебя за такой смешок? — оборвал его, рванувшись от двери, кто-то из шофёров.

— Нет, уж дозвольте разъяснить тогда, товарищ генерал, — нахмурясь, повторил красноармеец. — Это я на Германию дивуюсь. У нас, на Ваге, ежели так с соседями обращаться, в одночасье изведут, уголёчка на развод не оставят. Вот у меня, ребята смеются, кулак два кила весит… и то в будний день, пока не рассержусь! Я им медведя, однова, наповал уложил…

— Стреляного! — подзадорил сбоку усач, и вид у него был такой, словно раздувал поднимающееся пламя.

— А хоть бы стреляного. Ты меня опробуй, как жить надоест! — и оглядел для проверки костистое, досиня, образование на конце правой своей руки. — С чего ж они с нами так, товарищ генерал? Али пустыни непроходные промеж нас лежат, али горы высокие… и те перешагнуть можно!.. Неосторожность какая…

— Ладно, помолчи, не волнуйся! — сказали со стороны.

— На меня теперь метра четыре земли насыпать надо, чтоб я успокоился. — забыв всё, пуще расходился парень. — Я… — Слова так и летели с него, как брызги с точила, а усач пристально глядел ему в глаза, как бы закрепляя в памяти, чтоб напомнить потом в решительную минутку. Уже тянули великана сзади за рукав, стремясь остановить его дерзкую, неприличную при начальстве ярость, но он смолк, только когда офицер связи вбежал в хату с радиограммой из штаба армии. Командующий спешно разыскивал комкора Литовченко. Какие-то неизвестные и грозные обстоятельства меняли установившееся равновесие на этом фронте.

— Надо мне ехать. Желаю тебе, товарищ, чтоб не изгорела твоя сердитость на полдороге, — сказал на прощанье, уже в шинели, генерал, переглянувшись с усачом; оба поняли друг друга с полувзгляда. — А дорога нам ещё долгая!

Сержант подал ему просохшую у печки шапку. Вдруг затрещал сверчок, благовествуя, что ещё наладится жизнь и снизойдёт былое счастье на четырежды осиротелую хату. Его заглушило урчанье заведённых машин. Дружным рокотом артиллеристы проводили гостей. Во дворе старая хозяйка набирала соломы из стожка. Генерал пощурился на её полубосые ноги, на худые лопатки, охваченные знойким ветром, хотел сказать на прощанье, чтоб не убивалась о среднем своём сыне, который сидит теперь у него в танке, за надёжной стеной, но усомнился в чём-то и, выйдя за ворота, подозвал своего капитана.

— Забыл, как у них среднего-то звали, что в армию ушёл?

— Кузьма, товарищ гвардии генерал-лейтенант.

— Так. А того, что ночью танк чуть не завалил?

— Того Васей при нас называли…

Скоро иные мысли и совсем прочерневшие под солнцем поля охватили их. Когда минутой позже Литовченко выглянул в заднее окошко, ни деревца, ни дымка над трубой не осталось от Белых Коровичей. Зато другой, громадный и плоский дым вставал на горизонте. Его было много, и ветру было из чего изваять длинную чёрную лисицу, вытянутую движеньем и на бегу распустившую хвост. Воздух двигался как раз оттуда, слышна была усердная работа артиллерийских батарей.

— А, пожалуй, зря вы на Коровичи поплелись, капитан. Через Березно было бы нам ближе. Если не ошибаюсь, это Млечное полыхает?

— Нет, это Великошумск горит… товарищ гвардии генерал-лейтенант, — уверенно поправил его адъютант.


Из опасений, внушённых именно этим зрелищем час назад, адъютант избрал более длинную дорогу через Коровичи. Осторожность оправдалась в ближайшем селе, в Ставищах, также памятном генералу по каруселям и балаганам его трескучих ярмарок. Оно предстало сейчас с закрытыми ставнями, горелое не однажды, примолкшее, чтоб война не вернулась, хотя бы на детский плач, добить и разметать нищие останки. При подъёме в гору, у плотины, обсаженной раскорякими вётлами, танкистов остановила регулировщица. Она направляла их на просёлок, выводивший к Житомирскому шоссе. Объезд означал пятнадцать километров крюку и, прежде всего, крутые перемены во фронтовой обстановке. Капитан поднялся наверх поискать хотя бы дорожного коменданта. И пока остальные дрогли здесь, у тёмной, загустелой воды, в узкую горловину мостка стали спускаться огромные, в грязи по кровлю, санитарные автобусы. Медленно, из внимания к своему хрупкому грузу, они проплывали мимо, почти впритирку к встречным машинам и на короткое время застилая в них свет. Он затемнился семнадцать раз сряду, и уже на первой трети все выбрались наружу, кроме генерала. Перестав крутить цыгарки, шофёры провожали глазами этих первых вестников ночных происшествий под Великошумском, и один глядел дольше всех, пока ветер не выдул из-под пальцев половину табаку.

— Отвык от войны-то, чорт гладкий? — пошутил сосед, когда последний автобус ушёл на восток.

В Ставищах адъютант разведал не больше, чем знала со слов проезжающих эта кудреватая румяная девушка в коротенькой шинельке. Всю ночь, по её словам, громыхали сквозь вьюгу пушки, и десятки осветительных ракет висели на горизонте; немцы проявляли усиленную деятельность. Она терпеливо растолковала все приметы объезда: как добраться до коневого совхоза и куда сворачивать от монастырских прудков, чтоб без промаха попасть на переправу… и шумливым флажком показывала в ветреную, звенящую тревогой даль. Оттуда порывами доносилось мушиное тарахтенье застрявшего грузовика; погудев и передохнув, он снова силился оторвать лапки от неодолимо-клейкого листа дороги. Война услышала жалобу; понижаясь в тоне, просвистел воздух, и тощий, из-за расстояния, веер земли и дыма распустился среди поваленных телеграфных столбов.

— Вам как раз туда и надо ехать, — улыбнувшись, сказала девушка, и ямочки на щеках стали ещё румяней от смущенья. — Всё утро из дальнобоек щупают… впустую, — прибавила она успокоительно,для шофёров, которые уже приметили, что после разрыва тарахтенье грузовика прекратилось.

— Откуда сама-то? — спросил связист, топча недокуренную папироску.

— Воронежская…

— Ну, и сами мы все воронежские. Не задремли, смотри, а то ганец подкрадётся!

Так, подкопив силы, они нырнули в тёмнорыжее месиво просёлка, под некрашеный шлагбаум контрольного пункта. Здесь кончалась хорошая дорога. Два часа тащились они почти на первой скорости, и каждый давал зарок замостить после войны всякую лесную тропку клинкером: впрочем, обеты тотчас забывались, едва почва под колёсами становилась твёрже. Обстрел не повторялся, погода совсем разветрилась, и веселили по сторонам плакаты с наказом экономить горючее. Великошумск и его великая гарь сдвинулись в сторону, и даже мыслей не осталось о Великошумске, когда поднимались на шоссе.

Их сразу захватил деловитый поток фронтовой магистрали. Здесь ехало всё, чтоб, растворясь в ничто, превратиться в победу. Ехали ящики с концентратами, бензин, зимняя стёганая одежда и металл, продолговатые пироги с толовой начинкой; ехали лекарства в гигантской таре, авиамоторы и то, чем их поражают наповал, валенки ехали пополам с гармоньями, а лазаретные кровати, — целая трёхтонка с железными скелетами, — напрасно старались опередить этот желанный и праздничный груз; ехали толстые мешки с ядрицей, кислота в просторном зелёном стекле, ремонтные станки, буханки хлеба, которых хватило бы вымостить дорогу до самого Лытошина, книги, строительный лес, вино для живых и кровь для оживления уставших на поле боя, кипы сена, туши мяса и прочее, чем питается в разгаре наступленье, — в бочках, тоннах, тюках и десятках погонных километров. Всё это тысячеимённое богатство страны превращалось как бы в густую и вязкую жидкость; невидимое сердце проталкивало её в узкую и гибкую артерию военной дороги… С однообразным рокотом, в несколько рядов мчались цистерны, заморские доджи с зенитными установками в кузовах, и серенькие наши зисы перегоняли их в стремительном беге к победе; степенно, о бок со своими крановыми американскими собратьями, шли чумазые челябинские тягачи, чернорабочие танковых сражений, неслись ловкие противотанковые пушки, стальные осы, прицепленные к бронетранспортёрам, и двигалась их старшая тяжеловесная родня, едва прикрытая раздувающимися чехлами; студебеккеры шлёпали широкими лапищами по шоссе, и прятались за ними машины в брезентах неизвестного назначения, а рядом попрыгивала походная банька, русско-татарский рай на колёсах, и добрый десяток веников приплясывал над кабинкой весёлого, белозубого водителя.

Всё это, забрызганное грязью и стократно повторённое, днём и ночью, неукротимо двигалось в самое пекло великошумской битвы. По сторонам, среди опалённых буковых рощ, как предупрежденье судьбы, чернели остовы сожжённых машин, битые германские танки, валялись дырявые, полные талой жижи чашки танковых башен, пучились трупы лошадей, подёрнутые снежком, и ещё не стаяли на них ночные вороньи следки, но уже никакая сила в мире не могла задержать этот поток. Да ещё по обочинам, насколько хватало кругозора, грохоча и с открытыми люками, по два в ряд катились танки, облепленные своими десантниками, как цыплятами наседка. Они служили как бы железными берегами для этой реки народного гнева, и только теперь становилось ясно, какую вековую дремучую силу разбудил вражеский удар.

— А ведь это из моих! — определил генерал, приглядываясь к новёхоньким тридцать-четвёркам. — Не узнаю только, которая…

— Та самая, тридцать седьмая, — подсказал адъютант.

На броне ближней машины он различил свой корпусной опознавательный знак, а через мгновенье под белым, с крылышком, ромбиком он увидел и номер двести три. Кидаясь грязью, она шла по всем правилам походного марша, соблюдая сорокаметровую дистанцию тормозного пути. Как и на прочих, среди привязанных бачков, походной печки, ящиков с боеприпасами сидели затаившиеся на заветной думке люди: может быть, они пели. И вдруг генерал живо вспомнил вихрастого лейтенанта. Это вместе с ним довелось ему повоевать однажды, когда сорок четвёртая, летом прошлого года, напоролась на засаду Гудериана; с управленческого танка сбили ленивец, и первая машина, куда наугад вскочил командир бригады Литовченко, оказалась двести третьей. Сам он получил второе Красное Знамя за это бравое дело, и уже не помнил, чем именно судьба, кроме седой прядки, наградила лейтенанта. Было грустно, что не обласкал Соболькова, не напомнил про тот жаркий денёк, тем более что они как бы породнились в тот раз, потому что оба вышли с лёгкими ранениями из боя. Он припомнил, кстати, что, по слухам, это отличный мастер простонародной сказки, и тут же порешил непременно, при случае, послушать Соболькова как ради поощрения таланта, так и из интереса, чем он потчует целую бригаду на отдыхе…

Ни метра не пустовало на шоссе, и всем находилось место. Вольным шагом двигалась пехота пополнения, наглядные примеры разноязычного нашего единства. Даже в такую мокредь, которая ещё больше однообразила их, чем серая шинель, казах отличался походкой от грузина, а украинец повадками от сибиряка. Эти последние хмуро покачивались на мохнатых коренастых лошадках, в особенности сердитые на немца, оторвавшего их от воистину государственных дел. Не было нужды расставлять плакаты по пути, чтоб возбудить в них воинскую решимость. Следы разрушения и гибели по сторонам дороги повелевали грознее всякого приказа… Шли и видели, как стынут связисты на столбах, починяя рваные провода; видели, как воронки от авиабомб заваливают щебнем разгромленного посёлка, и по кварталу умещается в каждую ямину; видели, как престарелый дед со внучкой пытаются набрать горелого мусора на зимний шалаш, а уж декабрь глядит из лесу; они также прикидывали на-глазок, сколько гвоздей, топоров и пил получилось бы из этой железной, уже неузнаваемой падали, и переводили на трудодни стоимость того материального потока, который завтра сгрызёт одна атака. Они шли, сосредоточенно глядя в смутную точку впереди, за чертой неба, где маячили мрачные призраки — дурацкие «мёртвые головы», непоятные им райхи, валлонии и викинги и прочая, на устрашенье трусов выдуманная чертовня; они шли убить их прочно и навсегда; они шли, и горькое море крестьянской беды плескалось у них под ногами.

В гуще потока возвращались беженцы на разорённые гнездовья. Тощие коровы со скорбными библейскими глазами волочили ветхие телеги, и старики сбоку помогали животинам дотянуться до дому. Выводки крестьянских ребяток, по-четверо в одной дерюге, с безжалобной заискивающей улыбкой смотрели на матерей, которые со сжатыми губами шагали возле, не имея другой надежды на земле, кроме как на свои обвисшие вдоль тела руки. С упорством младости плелись старухи повидать на закате родимые могилки, знакомый на шляху тополёк, и поспешало сзади некое существо, голодное и путаное, чёрный лохматый псишко, отвыкший лаять по чужим дворам. Увёртываясь от огромных колёс, он бежал и всё принюхивался, искал подобного себе, чтоб поведать о своих собачьих горестях… но даже и мокрой шёрсткой не пахнуло ни разу из смрадной бензиновой реки кругом. Порой он принимался скакать на снежной обочине, похожий на чернильную кляксу, и даже лаять каким-то петушиным голосом, то ли от радости жизни, то ли из потребности показать войне, что и он тоже злой и кусачий… И ещё восьмилетняя девочка, вся прогибаясь назад от непосильной ноши, тащила плетёную старушечью котомку за спиной, а в руке несла большую стеклянную бутыль на верёвочке, жалкое крестьянское сокровище. Прижимаясь к берегам, эта человеческая щепа тоже плыла в реке войны, не догадываясь о ночных событиях под Великошумском.

И, как бы к сведению их, в воздухе появились германские самолёты. Усталые, они возвращались с бомбёжки, на неуязвимой высоте, и лишь один стрелок, любитель мёртвого тела, спустился из облаков, соблазняясь беспроигрышной мишенью. Он подобрался с тыла и подветренной стороны, и в ровный гул потока влился внезапный рёв его авиамоторов. Его услышали все сразу, как бы судорога прошла по шоссе; большой штабной автобус с ходу ударил о передний додж, поставив его поперёк пути, и движенье замерло, как останавливается поезд у станции, с буферным лязгом и визгом тормозов. Насыпь была высока, и, прежде чем ринуться с неё врассыпную, все, в тысячи глаз, оглянулись назад. Чёрная птица падала, казалось, на то самое место, куда толкало самосохраненье; отражённое солнце сверкало в её чуть наклонённом крыле. Прежде чем опасность достигла сознания, машина увеличилась вчетверо, потёмки пронеслись над головами, и в ту же минуту лётчик дал пулемётную очередь. Звон стекла и вопль женщин — всё поглотило урчанье смертоносца. Так ударяют полосой капли в начале проливня, но самого дождя не последовало. Зенитные пулемёты били вдогонку с запозданьем и без видимого успеха.

Пока они стояли так и воздух струился над перегретыми моторами, генерал вышел из машины приказать связисту ехать впереди, прокладывать путь его виллису. «Этак мы до вечера тут проваландаемся!» — собрался сказать он и забыл, привлечённый подробностью, может быть, самой ничтожной в его военных наблюденьях. Девочка стояла лицом в сторону, откуда нападал самолёт: испаринка страха проступила в её лице. Мать тормошила её, припадала окровавленной щекой к её щеке, белой и невинной, всплёскивая руками и всхлипывая кому-то на ветер — «обмерла, господи, обмерла…» А та, виновато улыбаясь, с недоверием косилась на свою вытянутую правую руку, где на верёвочке висело одно горлышко без бутыли. И рядом, у тележного обода, на снегу валялось нечто чёрное, неподвижное, похожее на большую чернильную кляксу. Оно лежало, откинув голову, как все убитые, независимо от звания или породы; один глаз, открытый и чем-то уж слишком людской, глядел на генерала, как бы говоря — «вот, и не доехали… такие-то дела бывают, ваше человеческое превосходительство!» Наверно, то и был последний псишко на Украине.

Подошедший старик бесстрастно шевельнул его ногой потолкнул корову, чтобы шла. И как только в кузов вредней машины втащили одного простреленного бойца и скинули под откос лошадь, бившуюся в постромках, шествие на запад возобновилось с удвоенной резвостью. Люди стремились наверстать время, хорошо зная, что веков рабства стóит иная утраченная попусту минута.

— Ну, погоняй теперь, — приказал Литовченко шофёру, который, пользуясь остановкой, отполировал до блеску забрызганное стекло.

Они и без того были близки к цели путешествия. Командующий гвардейской танковой армией имел привычку устраиваться вблизи передовой. Легонько подрагивала земля, и, ощутимые телом, доносились артиллерийские перекаты. Времени хватило в обрез, чтоб сменить пимки на несколько подсохшие сапоги.


Шестеро нарядных гусей полтулузской породы дружным гортанным клёкотом приветствовали прибытие гостей, а ещё встретился знакомый подполковник из разведки; он и повёл приезжего в штаб армии. В баке кончилось горючее, они решили пойти пешком. Можно было обойтись без провожатого; лишь у одной хатки, прижавшись стенке, торчали два броневичка, ходил важного обличья часовой, с крыльца то и дело сбегали озабоченные люди, и сюда отовсюду сбегались толстые резиновые провода. И пока шли, выбирая, где посуше, через лазы в плетнях, мимо замаскированных управленческих танков и крестьянских бомбоубежищ, строенных из поленьев и кукурузной соломы, стали известны лытошинские новости. Ночью, в самую метель, немцы форсировали Криничку и заняли Великошумск.

Оживление обозначилось неделю назад, когда Манштейн попытался продавить нашу оборону под Озерянами, на юге. Наступила напряжённая пора, и те, кому проездом на Черноморье доводилось лакомиться сладчайшей здешней вишней, никогда не подозревали стратегического значения Великошумска для победы. Трое суток сряду немцы бомбили передний край и потом неизменно к сумеркам, близ шестнадцати часов, кидали в это крошево танки с намерением зацепиться ночью за раскисший противоположный берег речки. К переправам спускались тигры и фердинанды со всякой бронированной мелочью в их надёжном полукольце; их встречали плотным огнём и уже наложили много, в иные дни до полусотни подрывалось на минных полях, но они напирали вновь по инстинкту саранчи: задние достигнут цели!.. Защитники рубежа стояли крепко, они выходили в поединок с подвижными крепостями, они умирали, продолжая целиться из противотанковых ружей, артиллеристы повисали на своих пушках, и немецкие разведчики открытым кодом радировали с воздуха своим штабам: русские не отступают, русские никуда не отступают. Надо было выстоять и не состариться, пока продвигались другие братские фронты… Был там один знаменитейший, злой таёжный охотник с Амура — «тигровая смерть» у себя на родине; он и здесь сохранил своё прозвище, но и его свалили. Происходило испытание самой человеческой породы, и тут выяснилось, что прочнее сортовой стали смертная человеческая плоть. Буравя нашу оборону резервами, подтянутыми под прикрытием нелётной погоды, противник за четверо суток продвинулся на восемь километров. — Всё это гораздо короче, лаконичным штабным языком рассказал полковник.

— Вот этот самый ганец, — кивнул он на долговязого немецкого зенитчика, которого вели по улице, — сообщил со слов офицеров, что к исходу месяца Гитлер рассчитывает посетить Киев. Киевбургом собираются назвать! — Он усмешливо покачал головой и мимоходом заглянул в окно. — Командующий у себя… Я покину вас здесь, товарищ генерал.

Часовой по-ефрейторски откинул винтовку в сторону, и одновременно дверь пропела что-то складное и приветное домовитым бабьим голоском. Тесная, полутёмная кухонка полна была военного народа. На скамье близ окошка занимался чтением сухощавый человек с костяным желтоватым профилем, — видимо, заезжий, в военной форме, артист. Трёпаную — поминок от бежавших хозяев — книжку он держал в точёных чистых пальцах; судя по первой запевной строке главы, это был Гоголь… Два фронтовых майора также дожидались очереди на приём, и один натуго забивал махорку в трубочку, а другой, томясь бездельем, рассматривал иконы, заполнявшие угол и украшенные расшитыми ручниками. На нижней, освещенной тускнеющим солнцем и в дешёвом золочёном киоте, безусая ангельская конница, численностью до полуэскадрона, гналась за пешими демонами, явно сконфуженными таким обстоятельством; впрочем, не атака привлекала внимание майора, а просто он пользовался стеклом, как зеркалом. Ощутив взгляд на спине, он обернул молодое лицо и не очень естественно заметил что-то о плохой кавалерийской посадке ангелов.

— Ничего, юноша... все мы небритые сегодня, — усмехнулся артист к ещё большему смущению офицера и, погладив желтоватый подбородок, перевернул страницу.

Три ординарца ещё стояли у печки с подпухшими от бессонницы лицами. Ближний помог Литовченке отыскать свободный крючок на вешалке. В ту же минуту от командующего вышел длинный генерал, его помощник по технике. Соратники по началу кампании, они узнали друг друга.

— Вó-время, Василий Андреич. Хозяин ждёт тебя. Укомплектован полностью?

— По штату. Слышал, большие дела у вас?

— Да… как говорится, бои местного значения. Третьи утки не спим, лезут. На-днях мы им такой натюрморт из двух полков соорудили, что, кажется, следовало бы образумиться, а вот опять…

Они прислушались к двойному телефонному разговору за фанерной дверью. По академии Литовченко был двумя годами моложе командующего, вместе они ещё не воевали, но он сразу различил этот глуховатый, чуть иронический голос. Пока начальник штаба, надрывая горло, кричал куда-то сквозь шумный оттепельный ветер, дозываясь какого-то Льва Толстого с левого фланга, командующий приказывал номеру 14.63, на правом, создать со второй половины дня ударную группировку и все тяжёлые системы подготовить к вечернему спектаклю.

— Ну, ступай, Василий Андреич, — сказал армейский помпотех. — Сейчас он по телефону обходит своё хозяйство… Самое время знакомиться. Через часок начнётся… тогда придётся, пожалуй, и тебе тряхануть своим добром!

Они условились, если посещение не затянется, встретиться в штабной столовой.

Был конец зимнего дня, когда Литовченко вошёл к командующему. Не отрываясь от телефона, начальник штаба приветливо кивнул головой и, приговаривая Льву Толстому «так-так, так-так-так…», продолжал заносить в рабочую схему обстановку левого крыла на 15.00. Всё насквозь пропиталось табачной гарью в этой небольшой, со следами былого зажитка, комнате — дубовые столы, накрытые скатертями двухвёрсток, полевые телефоны шоколадной пластмассы, плохая копия униатской мадонны в углу и даже фикус, оставленный здесь, верно, для веселья, бодрости, здоровья и красоты. В щель приоткрытого окна еле струился к ногам мокрый холодок. Тонкий, уже остылый лучик солнца просекал стоялую сизую дымку и тёмным золотцем растворялся в стакане чая на столе у командующего… Сам он, в меховом жилете и откинувшись к спинке поповского малинового кресла, сидел вполоборота к окну; отражённые от плюша отблески лежали на его гладко выбритом и преждевременно постаревшем затылке.

Разговор подходил к концу. Как и вчера в то же время, обманчивое затишье наступило на участке 14.63. Командующий выразил сожаление, что не удалось уберечь от огня две тысячи тонн зерна, вздохнул о жителях, вынужденных вновь покидать родные очаги, не забыл подтвердить приказание о сборе стреляных гильз, распорядился узнать, в чьих руках хуторок Вышня и позвонить ему через полчаса и в заключение похвалил за взятые у немцев четыре грузовика подошвенной кожи. «А своей сколько оставил?.. на пятках-то цела?.. Ну, не серчай, я пошутил…» — смягчил он свой упрёк за маленький вчерашний отход, и вдруг в суховатом тоне его прозвучала неожиданная душевная нотка.

— Волнуешься? — спросил он, вполовину понизив голос — Держись, я за тебя вчетверо переживаю. Что? Я и сам знаю, что немца много… — соглашался он и рисовал всё тот же синий ромбик на карте перед собою среди сложных пунктиров и цветных границ войсковых подразделений; уже бумага продавилась в этом месте, а он всё чертил, подсознательно выражая этим тяжесть вражеских танков, навалившихся на 14.63. — Раз много, значит, мишень шире, это хорошо… а? Погоди, погоди, да ведь и ганец-то не тот пошёл: устал, боится. Завтра его станут запросто резать финками на всех перекрёстках Европы! Ну, рад за такую ясность твоей мысли… Танки, как раньше сказал, буду выдавать из расчёта — сколько подобьёшь, столько и получишь. Каждую минуту гляжу на тебя. С тобой все! — Положив на подоконник трубку, он отставил туда же нетронутый стакан, а оранжевое пятнышко так и осталось лежать на карте. — Да, ему трудно сейчас. Ещё одна, моторизованная, из Дании подошла…

Прежде чем повернуться к приезжему, он долю минуты, опершись локтями о карту, смотрел на квадратный кусок Украины, положенный перед ним на столе. Если бы не пальцы, разминавшие папиросу, можно было бы думать, что он задремал. Из личного опыта Литовченко знал то особое состояние человека на большой командной высоте, когда вдруг как бы оживают эти беззвучные иероглифы, значки и цифры, приходят в движение, ощутимо заполняя все извилины мозга. Тогда одновременно, как в магическом стекле и лишь в приуменьшённых дальностью масштабах, выступают самые мелкие подробности минутки перед вражеской атакой… Чавкая, ползут запоздалые бензиновые цистерны, и жжёт их на шоссе вражеская авиация; с зубовным чертыханьем вязнет по колено в грязи мотопехота; и самоходное орудие завалилось в трясину, проломив мост — никаким полиспастом не вытянешь его до ночи; в поту геркулесовых усилий люди тащат боевое питание своим машинам; ремонтники крадутся к подбитой вчера самоходке, прячась от миномётов в тени тягача… А где-то рядом прокладывает трассу вечернего удара немецкая разведка, а Фокке-Вульфы, как комары в закате, толкутся над передним краем, и куда-то пропала полусотня разнокалиберных немецких танков, что час назад пробиралась вот этой лощиной, отмеченной синим карандашом; из них двадцать четыре зверя покрупнее завернули за рощу, в засаду, а мелочь с неизвестным намерением спустилась к разбитой переправе и рассеялась по осеннему туманцу в ничто. Тонны этого свежего германского хромо-никеля давили на плечи командующего, отчего, казалось порой, легче было бы, если бы все они прошли через самоё его тело.

— Сергей Семёныч… командир отдельного корпуса прибыл, — осторожно подсказал начальник штаба.

Командующий привстал навстречу, и Литовченко мог оценить по его несвежему лицу, чего стоила ему, победителю Днепра, оборона маленького Великошумска. На газетной фотографии, опубликованной по поводу присвоения ему звания Героя, был изображён нестарый человек недюжинной воинской зоркости и большого волевого нажима; этот был человечней и старше. По меньшей мере десять лет отделяли портрет от оригинала. Но с задорной хитринкой взглянули на Литовченку его светлые, низко срезанные веками глаза и читали, читали в нём всё до последней, ещё нынешним утром написанной строки.

— Я задержал вас, простите, — сказал он, когда Литовченко по форме представился новому начальнику. — Слышал о вас. Хорошо воевали под Кантемировкой. Мы с вами едва не встретились и на Халхин-Голе…

— Да, я командовал танковой бригадой, — уточнил Литовченко.

Их рукопожатье длилось дольше, чем требуется для обычного первого знакомства.

— Мой начальник штаба, знакомьтесь. Именинник сегодня, по этому случаю предвидится большая иллюминация в 16.00… Что ж, подсоблять приехали? Хорошо. — Он показал на стул возле себя. — У вас красные глаза, генерал… простудились?

— Ветром надуло, товарищ командующий. Виллис!

— Тогда в порядке. Я и сам два дня с гриппом просидел… Сегодня ветрено. Ну, места тут красивые, жалко отдавать такие. Рощи, знаете, речки романтические. Например, река Слеза, пожалуйста… ваш район обороны! — и стукнул пальцем в голубую жилочку на карте, которую ни на мгновенье не выпускал из поля зрения.

— Мне знакомы эти места, — вставил Литовченко.

— Воевали здесь?

— Нет… но бывать приходилось.

— Отлично. Словом, не знаю, сколь приятные воспоминания связаны у вас с местностью, но климат нынче здесь довольно жаркий…

Они посмеялись, все трое, давая время окрепнуть завязавшейся боевой дружбе. Неожиданно суховато командующий осведомился, как прошла разгрузка, кто состоит начальником штаба в корпусе и, прежде всего, много ли стариков в бригаде. Тот отвечал по порядку, что последние эшелоны прибыли в четырнадцать десять, о чём узнал в Коровичах, что начальник штаба — его соратник по Кантемировке, и, когда говорил о стариках корпуса, мысленно видел перед собою Соболькова.

— Приятно, — откликнулся командующий и помолчал, явно прикидывая сроки прибытия корпуса в район сосредоточения. — Ехали через Коровичи, значит, все поняли. Напирают!.. Дорога без приключений?.. впечатления обычные?

Оба вопроса не требовали ответа и служили лишь переходом к большому разговору, но в памяти Литовченки мелькнули письма из неметчины, девочка с бутылью, опустошённые селенья. Вместе с воспоминаниями опять смутный жар вхлынул в голову и руки, и стало невозможно не подвести беглые итоги наблюдениям дня. Что-то располагало к беседе в этой чистой хатке, похожей на домик учителя Кулькова, на исходе дня и на пороге событий. Верилось, они начнутся, едва лучик переползёт с края стола на фикус и потеряется в его вислой зелени.

— Горя много причинили они нам, товарищ командующий. За пальбой как-то не примечаешь его, а как зачерпнёшь в ладонь да рассмотришь одну такую гориночку… — Он сконфуженно запнулся на догадке, что никто не слушает его.

— Минуточку, — перебил командующий, коснувшись его руки, и жестом обратился к начальнику штаба — прикажите дать мне стотысячную карту и ещё артиллерийскую, по новым ориентирам. И, кроме того, схемы всех минных полей. Вообще я нахожу наше минирование неудовлетворительным. Разучились стоять в обороне! Я спрашиваю, как… как могла эта полусотня пройти мимо Дедовщины?.. простите, я слушаю вас, о чём вы начали? — вернулся он к приезжему. — Ах, да, про горе. В основном это, конечно, правильное и довольно ценное наблюдение, но… А здорово вас прохватило, генерал. Вам бы спирту теперь с кайенским перцем. Знатная, едучая штука, медный таз в сито превращает… ребята у одного местного фюрера достали. Вы ещё не обедали? Тогда займёмся пока действительностью, а там и пообедаем вместе, если не полезут. Что-то наши кулинары, при мне, давеча имениннику карасями хвалились…

Он надел очки. Стало тихо, будто и не война. Из комнаты по соседству сочился ворчливый басок: уединясь, член военного совета отчитывал одного из прибывших майоров, видимо, оступившегося хозяйственника. Потом над самой кровлей протрещал самолётный винт, и прохожий мессершмитт выбросил наугад кассету мелких бомб. Одна упала рядом, на огороде, всё легонько дрогнуло, а лампа синего стекла двинулась на подоконнике, точно собралась ринуться вон из хаты. Командующий с укоризной взглянул на неё поверх очков и снова склонился над Украиной.

— …следите за мной, генерал? Здесь у них шесть танковых дивизий, правда, трёпаных. Скоро довоюются до сумы, битого туза по десять раз в игру кидают. Я сам эту валлонию раз три по морде бил… Но на-днях одну перекантовали с севера, да вот, оказывается, свежая из Дании подошла. Этих предоставляю вам, лакомьтесь, генерал. Заметьте, отличная самоходная на левом фланге! Всё это нацеливается… — Красный карандаш пробежал от Житомира до великой водной преграды, указывая предполагаемое направление главного немецкого удара; недосказанное Литовченко сам читал на карте из-за плеча командующего. — Вчера натиском необыкновенной плотности, в две танковых дивизии на километр фронта, им удалось…

Повторялся рассказ подполковника, но уже в точной схеме всех оперативных обстоятельств. — Итак, преследуя Германию, отходящую на юго-запад, наши передовые части задержались для перегруппировки и подтягивания тылов. Иссякала сила в железном кулаке, раздробившем киевский узел немецкой обороны, и противник стремился теперь обратить в выгоду себе эту вынужденную приостановку советского наступления. Здесь он решил огрызнуться, на рубеже неглубокой речки, внучки старого Днепра. На том этапе войны, когда явственно обозначился перевес Красной Армии, это было отчаянье пополам с авантюрой, но даже скромный успех окрылил бы щипаного германского орла и доставил бы ему временную возможность манёвра на советские вторые эшелоны. Данные разведки, пленные и немецкие листовки сходились в одном: чёрная птица собиралась доклёвывать свою жертву. Гвардейская танковая армия медленно пятилась на восток, и это походило на то, как замахивается бичом пастух, когда рукоятка ещё отводится назад, а злое и гибкое жало его уже поднимается из пыли для броска вперёд.

— Итак, задача вашего корпуса в том, чтобы задержать противника на этом рубеже, а когда он надпорет себе брюхо о ваше железо…

Ветер совсем стих. В природе наступила почти весенняя тишина, пронизанная спокойным желтоватым светом. Хотелось, чтобы длился вечно этот вечер, тихий и благостный дар, улыбка родины солдату, уходящему в бой. Но таяло его очарование, вдруг повеяло холодом, пора стало прикрыть окно. Лучик погас, и тотчас же все четыре и вперебой зазвонили телефоны. Начальник штаба взял сразу две трубки, четвёртая досталась члену военного совета, который появился следом за майором, шедшим на цыпочках и красным, как после бани.

Некоторое время все говорили — «да, да, да», отмечая передвижения противника, и, видно было, как старели карты. Лев Толпой доносил справа о начале германской атаки. Семьдесят танков и около трёх батальонов пьяной пехоты выдвинулись на Хомянку с намерением работать на север и северо-восток. 14.63 сообщал одновременно, что двенадцать тигров в сопровождении зверья помельче смяли миномётный полк и распространяются вдоль реки. Шквальный артиллерийский огонь в центре также следовало считать предвестием удара. В целях отвлечения внимания от основного замысла, вражеский нажим производился по всему фронту. Дольше всех держал трубку командующий.

— Так, понял. Сбить переднюю шеренгу танков, а пехотку накрыть легонько эрэсами. Это хорошо трезвит… Что-о?.. трезвит, говорю, — резко повысил он голос и, рассмеявшись, дважды произнес нет и четыре раза хорошо. — Изготовить восемнадцать семьдесят и предупредить… кто у тебя, кстати, прикрывает южное направление?.. кто, кто? — Но, то ли залило провод водою, то ли раздавил его на камне броневик, слышимость становилась хуже. Приходилось криком пропихивать приказания через оголённую расплющенную медь, — сетка голубых жилок проступила на залысинах его лба. Потом ввязалась чья-то посторонняя речь, и командующий со сдержанной вежливостью попросил телефониста убрать всех с линии к чортовой матери. — Кто..? Так вот, намекни твоему Литовцеву, что я его помню. Это он, кажется, удирал из-под Вязьмы?

— Нет, он из-под Ржева удирал, — вполголоса поправил начальник штаба, не отрываясь от карты.

— Виноват… из-подо Ржева! Известный спринтер. Скажи ему: чтó бы он ни делал, вижу его. С тобой всё. — Он бросил трубку, хотя ещё бурчал в ней голос, и зевнул широко, по-солдатски, набираясь сил ещё на одну бессонную ночь.

— Что-то рано начали они сегодня, — заметил начальник штаба, справившись с часами.

— Зима. Дни идут на убыль. Немецкая аккуратность, — солидно, логической цепью пояснил член военного совета и пошёл к окну, взглянуть, не морозит ли к ночи.

На улице было сыро и пусто. Синела вода в колеях. Петух с хвостом вроде бенгальского огня проследовал со своей дамской оравой на ночлег. Телефоны молчали, но ухо различало в тишине и льющийся скрежет гусениц, и задержанное дыхание стрелка, приникшего к противотанковому ружью. Литовченко успел передать через связиста в Млечное, где отныне помещался его штакор, чтобы ждали его в 18.00 и держали под присмотром левофланговый стык с пехотой его полутёзки Литовцева. Немцы продолжали давление, и вот район обороны корпуса становился районом сосредоточения, чтобы завтра же превратиться в его исходные позиции.

— Так и не дали нам вместе пообедать, генерал, — сказал на прощанье командующий. — Им сегодня непременно нужно уложить очередные две тысячи своих солдат… педанты! Да и караси, верно, пережарились. Отложим это дело до Румынии. Как она там именуется, эта рыбёшка, что хвалил вчерашний корреспондент?.. — Но член военного совета промолчал: у него было своих забот достаточно, чтобы помнить названье румынской форели. — Отправляйтесь… буду звонить вам, возможно сегодня же. — И опять чуть дольше задержал руку Литовченки. — Вы считаете выполнимой мою намётку… при таких флангах и в свете установившейся танковой тактики?

Сумерки густели быстро; вдруг, точно карликовое солнце, над столом засияла переносная лампа, знаменуя наступление ночи. В свете её все, включая и читателя Гоголя, оказавшегося армейским прокурором, ревниво глядели теперь на командира, вступающего в их боевое содружество.

— Я полагаю, — сказал Литовченко, — что точной науки о танках ещё нет, как и во времена Камбре и Суассона. Это мы пишем её с вами. Такой она и войдёт в академические лекции… Но первые главы, на мой взгляд, составлены советскими танкистами довольно толково.

— Это верно… под Бродами, например, участь танкового сражения решили пятьдесят машин!

— Да… когда было уничтожено по полторы тысячи с каждой стороны.

— Зачем же брать немецкий пример? — возразил Литовченко. — У меня в корпусе имеются такие доценты, которые пятьюдесятью танками и без предварительной подготовки сдерживали тысячу… — И опять вихрастый лейтенант встал у него перед глазами. — Разумеется, дело это довольно суетливое… Итак, разрешите приступить к следующей главе, товарищ командующий?

Судорожно зазвонил телефон. Немецкая демонстрация отвлечения продолжалась, и хотя правофланговая атака приняла ясные очертания главного направления, внезапно на сцену появился хуторок Вышня, не имевший существенного значения в начавшейся битве. Тут и обнаружилась припрятанная противником танковая мелочь. Уже одеваясь, Литовченко слышал заключение командующего: — «нахалы… контратаковать и выбросить, исполнение немедленное». И, как отголосок приказа, раскатистый пушечный разговор возник в ясной тьме перед крыльцом, где наготове ждали машины.

Мерцала над горизонтом вечерняя звезда, но сотни беспокойных земных светил оспаривали сейчас её первенство. Цветные ракеты подымались в небо, высокие пристрельные журавли шрапнелей перемежались с пунктирами светящихся снарядов, рябили небо вспышки гвардейских миномётов, и, вот, звезда блёкла, терялась в смутной пелене дыма, потому что война уже зажгла свои дикие ночные костры. Шоферы наблюдали от машин за этим разнообразным фейерверком… Генерал подошёл сзади. Ближний безучастным голосом доводил до сведения остальных, как хозяин вон той, наискосок, хаточки, едва придвинулась канонада, порубил своих гусей, готовясь уходить от немца… и как они лежали на пороге, все шестеро, пышные и безголовые, те самые, что криком и крыльями встречали их на селе… и как стояли молча над ними хозяйские дети.

— О гусях потом, — сказал Литовченко, открывая дверцу. — Дóтемна Ставищи проскочить, опасный отрезок… Показывай, шофёр, свою работу!

Офицер доложил последнее сообщение рации; за исключением тридцать седьмой, размещение корпуса закончилось. Это означало, что квартирьеры развели роты по домам, если только не зимний лес стал местом их временного пристанища, — ложатся в грязь все шестьдесят километров корпусного провода для связи с бригадами и соседями, варится побатальонная каша, бродят по карте карандаши и циркули, прощупывает разведка, где противник, сколько его, каково состояние его духа, готовности, оружия и сапог; то были первые обороты новой шестерни в большом армейском механизме. Машины прогрелись и вот поднырнули в сизый падымок туманца. Дорогу прихватило холодком, ехать было хорошо.

На сиденьи рядом обнаружился плотный пакет, в нём мясо и бутылка какого-то трофейного напитка; так и не вспомнил Литовченко, чтобы командующий в его присутствии отдавал распоряжение об этом свёртке. На обстоятельное ознакомление с ним ушло в среднем полчаса, и когда генерал выкидывал за борт бумагу, там плескалась и текла река ночи. Струились поля, уставленные куполами вроде казацких шапок — омёты бурачной ботвы, мелькал нестаявший снежок во впадинках поглубже, изредка с удвоенной скоростью проносились одноглазые грузовички с белым облачком над радиатором, потом длинные руины, руины, и вдруг душевный огонёчек в уцелевшем окне, и, наконец — встречный лесок, такой неотвязчивый, долго и вприпрыжку бежал наперегонки с машиной. В мутном слякотном стекле, вставленном в фанерную прорезь, это сливалось в нескончаемую ленту, и начинало представляться, что уже много километров тянется стена великошумского монастырька, высокая под небеса, с полубойницами вместо окон. Начавшийся жар и однообразное качанье преувеличивали размеры видений, ещё более властных, чем днём.

«Кажется, заболеваю… не во-время!», — впервые за сутки сознался Литовченко, закрывая глаза и откидываясь на заднюю стенку виллиса.

Собор кончился, а то, что вначале прикидывалось только снежком, на поверку оказалось фасадами глинобитных строений. Внутренний сумеречный свет, какой внезапно озаряет мрак усталому спутнику, помог теперь и генералу различить безлюдную и как бы недосказанную окраину Великошумска. Три тополя прошумели над головой, и стал виден уютный, такой прохладный даже в нынешнюю июльскую жару домик учителя Кулькова.

«Приехали»… — вяло подумал Литовченко.

Всё сбывалось немножко не так, как предсказывала утренняя догадка. Митрофан Платонович встретил гостя во дворике, в той вышитой рубахе, в какой навсегда простился с Литовченкой тридцать лет назад. Совпадение не удивляло: с годами люди научаются беречь испытанную дружбу вещей. Дворик стал пошире, и нарядней обычного распушились в нём цветастые мальвы. Друзья обнялись, но не радость, а как бы нездоровый озноб доставило Литовченке это объятие. Хозяин пошёл впереди, и огорчило гостя, что ничем не напомнил о былом, не пошутил о глобусе, даже не подивился чудесным превращениям в судьбе бывшего ученика. Не было ни рассказов о прошедшем житье-бытье, ни обещанных кавунов, и в окошке ничего не было, будто в пустоте висел учительский домик.

Они сидели молча, великий вопрос читался в молчаньи старика. «Чем возместит история неоплатную человеческую муку, причинённую войной? Чем вознаградит она труд современников, одетых в изорванные смертью шинели? Что там, за издержками века, за горными хребтами, на которые поднимались мы столько веков? Или ближе станет солнце к тем, кто доберётся до их снеговой и всё-таки земной вершины?»

И Литовченко отвечал с волнением, точно это был урок, заданный тридцать лет назад; и он знал, что старику мало только пространного отчёта о материальных благодеяниях или перечисления параграфов ещё не полностью осуществлённой программы.

«Слушай, милый мой старик! Завтра бой, а нынче моё время — минутка. Простоим её благоговейно у главных врат, которых мы достигли. Взгляни в звёздный проём этой вечной арки, окинь глазом принадлежащие тебе пространства… Не зарождается ли в тебе богоподобная способность реять над безднами, где ползали твои пращуры? Простор — отец крыльев. Колумб и Галилей так же стояли у океанов земли и неба, как сегодня мудрец из Гори стоит у океана людского возрождения. И уже не отречётся от его слова человек, как невозможно ему забыть колесо или рычаг, или винт Архимеда, поднявшего его с четверенек».

«Я слышал это и раньше», — сказал Кульков.

«От кого? От самого себя!.. Оглянись, трудно жили наши отцы. Даже когда плясал, бывало, под хмельком Дед мой Фадеич, мне представлялось, что это он пудовыми сапогами отбивается от горя. Но никогда не покидала народ вера в правду, что постучится однажды в окошко мира. Мы решили помочь истории и сократить срок сказки… Смотри, грозные силы состоят служанками при людях, но уже протянута рука за ключиком от сокровенных тайн материи и жизни. И надо спешить, пока они не стали достоянием злых, готовых её созидательный потенциал обратить на разрушенье. Судьбу прогресса, мы, как птенца, держим в наших огрубелых ладонях. Оказалось, никому она так не дорога, как нам. Преданность идее мерится готовностью на усилия и жертвы».

«Цена должна соответствовать товару», — сказал учитель Кульков.

«Учась ходить на двух, человек ушибался больнее, но страдание не вернуло его назад, в пещеру. Кто отправляется далеко, тот обрекает себя и на лишения. Терпение — посох подвига, который награждает время… По чередованию событий трудно представить вечность, как слепому постигнуть море по солёным брызгам на губах; смертному, слабому мнится, что он живёт на краю времени; боль застилает ему взор в будущее. Но когда мой танкист покуривает свою махорочку перед атакой, он смотрит вперёд и как бы держит её в руках, газетку двадцать первого века, полную великих новостей! В том и заключено бессмертие советского солдата».

«Искать друзей в будущем — удел одиночества», — сказал Кульков.

«Нет!.. потому что никто, кроме нас, не смеет глядеть в будущее без боязни. Неодолимые резервы движутся оттуда нам навстречу. Ни с посланиями, ни с жалобами мы не обращаемся к ним. Они и без того до последней кровинки — наши. С непокрытой головой, они посетят скелеты наших городов, они раскопают известковые карьеры братских могил, святая и умная печаль отуманит их сердце. Кто свалит их или прельстит соблазном скотского существования, где наука изобретала душегубки, а насилие и грабёж были заповедью древних государств? Поняв всё, они восславят наши горести и грубоватые песни, бедность одежды и суровый обычай времени, увенчанный победой…»

«Ты против войны!» — сказал Кульков.

«Я не собирался быть солдатом, но раз коснулись меня огнём — горе им, кто обнажил меч неправедной и неразумной войны. Нам, которые голыми руками разворотили свою темницу и вырвались на простор Океана, ничто не страшно. Что фашизм! Мы пройдём сквозь него, как сквозь дым последнего дикарского костра. Наше железо будет становиться лишь острей от ударов врага, пока не поймут, насколько оно безопасней в наших плугах и станках, чем в образе наших танков».

Больше Литовченко не слышал Кулькова. Толчок рванул его с сиденья и заставил открыть глаза. По ветлам округ чёрной воды можно было узнать Ставищи. Свет фар доставал до шлагбаума, преградившего путь. Остановка произошла в том же месте, что и утром, шагах в ста от бывшего контрольного пункта. Бешеная дрожь мотора передавалась телу; чужие не стучали поблизости, некого стало спросить — отстали или проскочили вперёд. За смотровым стеклом стоял немецкий верзила, переодетый в красноармейскую шинель. Он почти не отличался от обычного регулировщика; всего их там было трое. Остальные выжидали во тьме, на краю плотины, не сводя автоматов с проезжих. У них был свой план. Никто не произнёс ни слова.

Левый флажком отсигналил приказ стать к обочине. Шофёр повиновался; волнуясь и рискуя сжечь сцепление, он стал делать это на больших оборотах и с пробуксовкой. Вдруг резким броском — скорее хитрости, чем даже радиатора — он спихнул двух в жидкую черноту позади, где, верно, уже лежала на дне та давешняя, воронежская, с ямочками на щеках. На мгновенье колесо повисло над бездной; в последующее, вывернувшись и выжав газ до конца, он с ходу пустил машину на опущенный шлагбаум… Никто не помнил впоследствии, гаркнул ли он при этом ложись, или сама передалась им спасительная догадка. Последовал треск, будто смаху полоснули дубиной по фанере; звонкий холод пополам со стеклом обрушился на спины пассажиров. Их выручила накатанная в этом месте дорога… Когда шофёр разогнулся на сиденьи, машина вскачь неслась по краю глубокой балки, и впечатленьице было посильнее, чем самая встреча с передовым немецким патрулем. Полкилометра все молчали, привыкая к жгучему ветру и слушая фанерный дребезг позади. Они так и не дождались автоматных очередей вдогонку; это служило добрым признаком, что немецкое купанье ещё не закончилось.

— Эх, теперь совсем простудитесь без шапки, — сокрушённо прокричал шофёр, удостоверясь в сохранности седоков. — Стекло в грязи, ни дьявола не видно. Зато теперь поспособнейбудет, круговой обзор! — и помахал Рукавичкой впереди себя.

— Не дразни счастья, — проворчал капитан, обирая битое стекло с шинели и в предчувствии крупного разговора с начальством. — Второй раз оно дураку не улыбается!

— Точно, — согласился тот и плавно остановил машину. — Придётся вас слегка побеспокоить… товарищ гвардии генерал-лейтенант!

Проверив на ощупь, не отвязались ли запасные бачки, он не без видимого удовольствия принялся срывать остатки фанерного короба. Делал он это со словоохотливой присказкой, понятной после встряски, но, может быть, ему и в самом деле нравилось, что и для них, наконец, после долгого перерыва началась война. По скату спускались качающиеся огни отставших виллисов.

— Торопятся… ничего, проскочат. Теперь ганцы сушиться в село поднялись. Нонешние воды, ой, ядовитые. Прямо скажем, иностранному телу они ни к чему…

Холод ослабел, едва движение прекратилось. Беззвёздная ночь освещалась лишь заревом, которое теперь неотступно следовало за генералом. Если не считать шофёрской возни да привычного, в небе, гудения какого-то связного шмеля с фонариком, было совсем тихо. Тем слышней доходил до сердца далёкий звук, похожий на ворчанье, с каким зверь ворочает и рвёт безгласное поверженное тело. Литовченке припомнились глаза старухи из Коровичей, девочка с бутылью, чёрная клякса на обочине шоссе, старенькая книжка в руке прокурора. Летящая гоголевская фраза вошла в него, как стрела, и острие обломилось в памяти, чтобы остаться там навеки: «Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи…»

Грузный, понижающийся лай дважды пронёсся над головой в ту сторону, куда в облегчённом виде и двинулся головной виллис. Литовченко читал эти дорожные мелочи, как ноты с листа, завершая ознакомление с обстановкой. Германские дивизии выходили к железной дороге; назад, в Лытошин, было бы теперь, пожалуй, и не проехать. Вскоре позёмка побежала по полям; она превратилась в пёструю и крутую, как вчера, изморозь, когда машины вступили в расположение корпуса.

Множественный след гусениц сводил с дороги влево, во мглу горелой сосновой рощи. Деревья стояли в дряблом вислом снегу, как древние озябшие хвощи. По не-смолкающему треску древесины и бормотне моторов можно было заключить, какая уйма железа размещалась там на ночлег.

Наступил поздний, по военному времени час. Люди ещё не спали.

Тридцать седьмая бригада пришла на место затемно: нараставшие события удлинили намеченный маршрут, посдвинув её на крайнее левое крыло армии. Сразу по прибытии экипажам выдали неприкосновенный запас, а ротных командиров вызвали в батальоны. Пока они, на ночь глядя, лазили со штабным начальством по артиллерийскому бурелому на опушке и спускались в окрестные поля, откуда ждали немца, поступило приказание закопать машины. Ещё основательней этих явных признаков подсказывало старым танкистам особое обострённое чутьё, что утро застанет бригаду в огне. Их невольная озабоченность, происходившая от перерыва в боевой практике, передавалась и новичкам. На марше тридцать седьмая попала под бомбёжку, которую ещё нельзя было считать боевым крещеньем. Прямых попаданий не было, — бригада увеличила дистанцию и скорость. Кроме заклиненной осколком башни да разбитого баяна, привязанного с барахлишком снаружи, повреждений на всю часть не оказалось. Но про минутку, когда в открытом люке мелькнули немецкие штурмовики, причём верилось — все целились в него одного, Литовченко неоднократно рассказывал впоследствии своим затихшим внучаткам.

Смущенья от этой первой встречи он не испытал, а только боялся, что само тело дрогнет и выдаст товарищам его понятное волненье. Ему помогло одно из собольковских наставлений, какими не первый год тот воспитывал новичков: мысленно, с предельной живостью представить себе данного конкретного врага, как бы раздеть его из фальшивой славы, а затем и крушить в полную силу русской оплеухи. Литовченко так и поступил, и опасенье, что не удастся ему довести задуманное до конца, рассеялось, и он увидел за штурвалом белёсое, помятое злобой и бессонницей лицо лётчика, бескостное и гнусное, точь-в-точь, как у сверчка по выходе из личинки где-нибудь на гнилой картошке. И заглянув так в его чёрные, расширенные движением зрачки, он понял, что этот человек умрёт, не достигнув цели… Так и было. Танк слегка шелохнуло, обдало горячим ветром и глиной, и у всех было торжественное ощущение, будто война напутствовала их дружеским шлепком по броне, как рекрута бывалый солдат, принимая в своё кровное братство. Ей немедленно отсалютовали крупнокалиберные зенитные установки. Литовченко впервые видел вблизи, как самолёт врылся в землю, стремясь закопать в неё свой огромный и шумный огонь… Местность позволила быстро рассредоточить колонну, ранние сумерки помешали вражеской авиации повторить заход.

Когда капонир был готов, лейтенант лично опробовал боевые механизмы; Обрядин светил ему переноской. Всё находилось в исправности, не считая лопнувшего ролика ведущего колеса, но это означало лишь, что экипаж получасом позже отправится на отдых. К особой удаче для тридцать седьмой, в лесу обнаружились добротные землянки немецкой работы, построенные в начале войны, когда Германия рассматривала поход в Россию как увеселительную прогулку по славянским заповедникам. Послушав мотор, пока двести третья спускалась на дно земляного стойла, Собольков отметил, что тот работает, как часы, и незачем ковыряться в нём больше.

— Какое число у нас сегодня? — вспомнил он вдруг, не обращаясь ни к кому.

— Двадцать первое кончается, — ответил из потёмок радист и поднёс лампу к его лицу, различив незнакомую нотку в голосе лейтенанта. — Не обедали нынче… вот он тебе и показался за неделю, нынешний денёк… а что?

Лейтенант раздумчиво улыбнулся, с такой недоверчивой пристальностью вглядываясь в глубину леса, что и радист невольно оглянулся туда же.

— Нет… это хорошо, — неопределённо сказал Собольков и прибавил обычным тоном, что, кроме радиста, который после ужина вернётся сюда с автоматом, все смогут выспаться до рассвета; охрану нёс моторизованный батальон, но лейтенант всегда считал, что предосторожность— старшая сестра отваги.

Сам он ушёл от машины последним. Она стояла в земле, в уровень с основанием башни; ходовые чернорабочие части были скрыты брезентом, и снежок, процеженный сквозь ветви, уже округлял впадины на нём. Ничего нельзя было разобрать во тьме, но Собольков видел её всю, двести третью, как в полдень. Сейчас она лишь отдалённо напоминала ту, что два месяца назад уходила в тыл, на поправку. Та была старая; перед тем семь летних месяцев, когда жара и пыль вдвое изнашивают цилиндры, она не выходила из боя. Нельзя было понять из формуляра, сколько пробежал этот железный воин по пути к победе; паспорт танка в его холщевом мешке был одновременно с командиром пробит осколком. Кашель слышался в моторе, вонючий черноватый дым валил из сапуна, стучали выношенные подшипники коленчатого вала. После каждой ездки жирная горячая испарина покрывала стенки выхлопной трубы, потому что сработались и поршневые кольца; едва хватало силы довести стрелку масляного манометра до двух атмосфер. Сдавало танковое сердце, расшатанное приключениями жаркой бранной жизни. В ту пору ничего грозного не оставалось в двести третьей, кроме надписи мелом по башне — смерть фашизму. На осмотре перед уходом в тыл кто-то выразился в том смысле, что полудохлый этот танк годится если не на переплавку, то лишь под долговременную огневую точку. Экипаж встретил обещание помпотеха выдать новую взамен таким угрюмым молчаньем, что никто не решился нарушить дружбу людей и машины. Двести третья осталась в строю.

Биография танка была написана на его броневой шкуре. Прежде чем приступить к починке, старики завода долго и почтительно читали эту краткую родословную корпуса, где каждая битва оставила свой неистовый и неизгладимый росчерк. И один, сам бывший солдат и отец трёх танкистов, молча сдёрнул шапку с лысой головы при этом. То была высшая награда танку… Так, вмятина на башне была получена под Орлом, а сквозная, от болванки, рана в обе боковые плоскости — тотчас за Валуйками, а пушку почти на локоть обрезали на Днепре, когда противотанковая пуля вырубила её нарезку, но, и культяпая, машина ухитрялась приставлять её вплотную, как пистолет, ко вражескому виску… Двести третьей доводилось также возвращаться на буксире у тягача или даже вовсе без ленивца, выкинув лишние траки и закрепив гусеницу через каток… Эти пробоины, зашитые электрокузнецом из ремонтного батальона, выглядели, как ордена и медали на груди ветерана; их было девять. «Пускай добирает до десятка!» — решило начальство.

Такая привязанность экипажа к своему временному жилищу объяснялась не только воинским тщеславием. Броневая кровля, вторично пройденная по швам электросваркой в ПРБ, казалась хозяевам надёжней иной новёхонькой, изготовленной в серийной спешке военного времени. Даже теплилась в них уверенность, хоть и не признались бы в ней, что война уже заприметила их машину и в дальнейшем пощадит её, со всех боков исковырянную танковой смертью. Вдобавок лейтенант обещал лично присмотреть за ремонтом, который, к слову, производили тоже очень злые на немца люди. Новая пушка грозно выглянула из бойницы, свежий мотор мог безустали носить её по становищам врага. Кроме орудия и мотора, они заменили рацию и коробку перемены передач, и Собольков дважды опробовал машину на заводском танкодроме, прежде чем вернулся с нею в часть. Так началась вторая молодость двести третьей.

К бою за родные горы, родившие её металл, за людей, её создавших, за Сталина, который повелел ей быть, двести третья была готова. И если человеческий инструмент, каким добывается независимость поколений, заслуживает такого слова, то была последняя её спокойная ночь перед рывком в бессмертие. Ей уже не довелось показать свои почтенные раны на Большом параде по окончании войны; всё же её удел был счастливей, чем у тех, чьи распиленные тела отдали огню на переплавку, как прах героев возвращают в материнское чрево земли. Советскому танкисту некогда было заботиться об отдельном куске даже качественной стали и хотя бы он весил двадцать восемь с половиной тонн. Но, будь время обдумать заранее, как умнее обозначить в веках победу, он сохранил бы это дырявое железо как образчик вещества, из которого творится истинная слава. Он поставил бы эту тридцать-четверку на высоком уральском мраморе, чёрную и страшную, как она стала выглядеть через двое суток, с развороченным лобовиком, с листами брони, порванной на бортах и раскинутыми, как крылья, точно и мёртвая она собиралась лететь в одиночку на полчища врага…

Похвала танку означает похвалу его экипажу и, в первую очередь, его командиру. Войну Собольков начал водителем на двести третьей. Тогда в бой с ним ходили другие; полностью их имена мог теперь перечислить только он один, и как хотелось ему порою попировать с ними когда-нибудь потом за дружеским пол-литром! У него как-то вышутилось не без горечи однажды, что жизнь выбрала его мишенью для своей иронии. И правда, желания его исполнялись, но всегда в несколько исправленном виде. К примеру, он обожал сады, и в любой его сказке, какими он коротал и без того малый досуг танкиста, непременно и под разными предлогами осыпался яблоневый цвет. Судьба же два года водила его мимо чужих и горелых садов; даже выпал такой вечер в прошлом году, когда двести третья на полном газу и стреляя прошла по цветущим плодовым деревьям, и вихрь боя не сдул с неё налипших кое-где к мазуту лепестков. И когда на торжественных собраниях части он как бы с вызовом и блестящими глазами начинал речь привычным словесным завитком: «мы, танкисты, особый народ, бензинщики… и не зря нам завидует пехотка, хоть и не обожает стоять рядом, когда нас бомбят» — люди верили, будто он затем и родился под солнышком, чтобы век гулять в газолевом чаду. Собольков обучался на агронома, но стать им не смог по причинам семейных обстоятельств…

В каждой сказке у него появлялось юное светловолосое существо всевозможных достоинств и не тронутое даже нескромным взором; а жениться ему довелось на одной пышной огневолосой вдове с целым выводком чужих и рыжих племянников. Семья жила на Алтае, куда он и отсылал целиком свой денежный аттестат. Взамен и изредка приходили треугольные писульки с детскими каракулями; заметили, что разбирать их лейтенанту нравилось наедине и вслух и чтобы, по возможности, листва шумела над головой при этом. Конверты бывали склеены из синей тетрадочной обложки; он прочитывал всё подряд, вплоть до таблицы умножения, напечатанной на обороте… Кроме непреклонной храбрости, этот суровый, в свои тридцать лет, советский воин владел ещё удивительным даром русской сказки; истоки её терялись, верно, в таёжном дымке ещё ермаковского костерка. Повествуя, он обычно глядел в огонь походного очага, и у всех создавалось впечатление, что рассказывает её не им, а в розовое ушко кому-то пятому — там, у далёких алтайских предгорий. Этот человек заслуживал уважения товарищей, которое на войне труднее заработать, чем приятельство или даже любовь.

Когда Литовченко пришёл сюда из танковой школы, Обрядин отвёл его после первого ознакомленья в уголок.

— Как зовут тебя, парень?

— Васильем, — отвечал Литовченко.

— Вася, значит? Так вот, милый ты мой Вася, — сказал Обрядин и показал глазами на лейтенанта, который правил бритву на ремешке, — тянись и уважай этого дядькá, парень. Он два раза горел на своей железной квартере… понятно? Про него, погоди, ещё песню составят… и твои детки будут её на Первое мая петь тоненьким голосишечком. Он этих самых ганцев массыю погубил! Из кремня сделан, но имеются в нём розовые прожилочки…

Всегда себе на уме и насмешливый даже в опасную минуту, он произнёс это с редкой для него серьёзностью. Товарищеская оценка соответствовала воинским качествам Соболькова. Обрядин потому и принял своё паденье без обиды на судьбу и начальство, что честному человеку роль башнёра на двести третьей должна была представляться повышением в его человеческой должности. Старший в экипаже по возрасту, Обрядин имел немалый опыт для суждения о ближних. Службу кулинарному искусству он начал поварёнком с двенадцати лет; последующие двадцать пять он проплавал как бы в сладостной кухонной дрёме на больших волжских пароходах, с каждым годом совершенствуясь как в добродетелях, так и в пороках, — с незначительным уклоном в последние. На вопросы простодушных, почему у него к твёрдой пище нет такого пристрастия, как к некоторым видам жидкой, Обрядин сокрушённо отвечал, что ею он лечит одно коварное заболевание, под названием малярия, происшедшее от долгого местонахождения у воды; малярия в нём сидела на редкость прочная, и борьбе с нею он беззаветно посвятил всю свою жизнь. Все обрядинские меню носили резко выраженный антималярийный характер, причём иное блюдо способно было одним запахом отогнать на выстрел вредного комара… Бывший повар любил вспоминать былые достижения, и члены экипажа охотно внимали ему, потому что и бахвальство развлекает во фронтовых буднях, если достаточно цветисто и не направлено в ущерб или поношение другу.

— Загибаешь ты, Сергей Тимофеич, — говаривал при этом Алёшка Галышёв, неизменно весёлый и добродушный, тот самый, кого сменил Литовченко на посту водителя двести третьей; не затем говаривал, чтобы попридержать размахавшегося артиста, а чтобы подзадорить на дальнейшее. — Это всё красноречие твоё. Кто ж поверит, что у тебя волчатину от куропатки не отличишь!

Обрядин лишь головой покачивал, горько усмехаясь на его преступное неверие.

— Разве ж я виноват, что таким красноречивым заронился? Ведь я кто!.. Я мастер-художник, и всё у меня крутится. Ты мне налима дай… не теперешнего дай, у зимнего-то у него тело самое хорошее. Ты мне летнего дай, когда он в норе сидит, млеет… и он у меня будет плавать в собственном масле и смеяться. Я товарищу — Семёнову Н.П. живых гусей к столу подавал… понятно? Я... — Он залпом перечислял свои изобретения, и если некоторые из них не были художественным преувеличением, значит, целебный волжский воздух помогал пассажирам выносить их без вреда для здоровья. — И я могу сготовить из любого любое. А спроси меня — почему, я отвечу. Я всегда пою, когда готовлю… и весь пароход слушает меня. — Он обводил глазами затихшую землянку. — Это верно, голос у меня немножко сильный… запою — лампа в каюте гаснет, но пою я хорошо.

— Поёшь ты — ровно яичница скворчит на сковороде, вот как ты поёшь! — позже, через год, прерывал его Андрей Дыбок, новый радист на двести третьей. — Тебе только в печку петь… и то, как в Германию взойдём, для острастки населения. Свои же могут слушать тебя только под хлороформом. Протрезвись, милый русский человек!

Поглаживая небритые щёки, Обрядин подолгу глядел в грязный, натопанный пол, прежде чем поднять глаза на обидчика.

— Эх, парень… гроб, и тот серебром оклеивают, а тут сердце с тоскою перед тобою лежит… Соври, укрась, непонятливый! Вот, и красивый ты, а холодный — не погреешься о тебя. И слова твои жёсткие, колючие… из них только настойку от клопов делать!

Разговор таким образом упирался в отвлечённые темы, и тогда, чтобы не плодить разногласий, вмешивался Собольков.

— Ладно, хватит тебе, Обрядин. А ну… скажи зажигалка!

— Ну… жижигалка, — старательно и сначала сосредоточась, чтобы не промахнуться, выговаривал башнёр, и это служило верным признаком, что уже завелась у него очередная приятельница в окрестности, мастерица хмельного зелья.

Как всегда, Собольков пророчил в этом месте, что ещё доведётся Обрядину поразвлечь пехотку своими приключениями, и беседа мирно возвращалась в прежнее русло: какова должна быть плотность электролита в аккумуляторе при морозе больше или меньше сорока или — что за вещество такое в нынешних снарядах, от которых свеженькие танки разваливаются в железную щепу.

Обрядин любил песню, но слушать его полагалось в землянке, в ненастный вечерок и, желательно, в канун большого военного дня; поэтому и невозможно было ему прославиться пением, равно как игрой на трофейном, с перламутровыми пуговицами, полбаяне, разбитом при бомбёжке. Сей незадачливый повар умел много песен, шуточных и сиротских, украинских, татарских, даже башкирских, в особенности часто доставалось от него грузинке Сулико, и все получались у него на один манер, во всех одинаково поскрипывала старинная русская рябинушка. Голоса ему было отпущено достаточно, даже больше положенного по норме, но репертуар свой он выполнял таким натужным и щемящим фальцетом, что всякий раз приходилось заново привыкать ко вступленью. То бывало не менее трудно, чем выйти из тёплого дома за околицу и отдаться на милость мокрого осеннего ветра. Зато, привыкнув, уже нельзя было оторваться от обрядинской песни, где каждый слышал своё, одному ему желанное.

Когда Сергей Тимофеич заводил её, полузакрыв глаза, укрепя локоть на колене и зачем-то кончиками пальцев держась за мочку уха, чудилось всем — какой-то иной, прекрасный голос вторит певцу от своей беспокойной силищи, которой нипочём любой всемирный подвиг. Иностранец ни черта не понял бы в этой тайне — откуда оно берётся, влекущее и странное очарование русской песни, потому что не в звуках тут дело, и не в словах; к тому же, их без зазренья совести всегда перевирал Обрядин. Нет, например, и не было такой песни на свете —

..в низенькой светёлочке огонёк горит,
молоденькая пряха за столом сидит,
а ветер занавесочку тихонько шевелит…
как, равно, и припева к ней — «лодка да сети, сети да лодка», в рамку которого он неизменно заключал начало и конец. Но неспроста однажды после такого сеанса обронил с затуманенным взором Собольков, что Россию следует любить именно в непогоду, а при ясном-то солнышке она и всякой сволочи мила… Плотный, плечистый, щекастый, Сергей Тимофеевич всегда уставал от песни.

Будучи женат, но по условиям деятельности находясь в разъездах, Обрядин постоянного местожительства не имел, но в любом климатическом поясе мог бы он обрести верное пристанище под старость. Из всех больших и малых населённых пунктов, где случалась хоть трёхдневная стоянка, наперебой приходили к нему тихие и благодарные бабьи посланьица без упрёков или напрасных надежд. Зная наперёд их содержание, Обрядин их не хранил и, кажется, даже не читал: сердечные свои дела он считал нестоящими пустяками. Про жену он говорил со сдержанной жалостью, что она ещё подождёт его лет двадцать, а потом умоет проплаканные глазыньки и ещё лет десять подождёт.

Хотя он секретами ни с кем не делился, догадывались, что сердце женское он брал именно на песню, как уточку на манок: жертвам его нравилось, что про грустное поёт, а сам улыбается… Каждый член экипажа мог в подробностях рассказать жизнеописание соседа: в танке рождается особая братская связь, которой даже оскорбительна была бы неосторожная посторонняя похвала. Поэтому повар и не любил передавать в подробностях, как целых три километра тащил из боя Алёшку Галышёва и как добило Алёшку осколком мины у него, у Обрядина, на спине.

Стало всё известно и про Андрея Дыбка, хотя и слыл выдающимся молчальником; шутили, что даже в школе он избегал отвечать устно, а стремился — письменно. В корпус он пришёл из артиллерии, где потерял мизинец на левой руке. Думали, что этот изъян, нанесённый его стройному, гибкому телу, и является причиной его особой ненависти к немцам, одетым в военную форму. На самом деле, молчание вошло в него несколько раньше, когда оккупанты растерзали на Кубани его сестрёнку, студентку архитектурного вуза, и умер от горя его отец… Сблизился он только с покойным Алёшкой, и то — как выяснилось, что тому известен адресок сестры, в переулке у Савёловского вокзала, куда неоднократно провожал её после театра. Галышёв узнал невесту по фотографии, наклеенной в танке возле листа с позывными и рядом с одной необыкновенной красоткой из американского журнала. Судя по хрупкости сложения, эта маленькая кино-актриска квартировала, верно, в какой-нибудь апельсинной роще посреди Флориды, совместно с заграничными мотыльками, не живучими в наших русских снегах. Товарищи терпели помянутую картинку, раз она помогала их стрелку-радисту в бою. Только раз, дивясь такому постоянству в привязанностях, попрекнул его мимоходом Обрядин:

— Эх, нашёл, себе… влюбился в статуетку. У ей же головка глиняная. А доверился бы ты мне, Андрюша… выбрал бы я тебе заволжскую королевну. Засмеётся — пар из подмышек идёт… понятно?

— Пар из подмышек не может итти. Этого не бывает, — разумно и жёстко возразил Дыбок, — если только ты не на русской печке хочешь меня женить.

С той поры экипаж примирился на мысли, что если бы эта американская, сливочно-волшебная штучка узнала про выбор русского танкиста, про высокую честь находиться в советской тридцать-четвёрке, пела бы втрое лучше свои песенки и человечной тревогой наполнились бы её праздничные глаза, беспечальные её ночи.

С гибелью друга стала ещё заметней замкнутость Дыбка. Все считали его старше двадцати шести лет. Врага он разил попрежнему и как-то очень спокойно, но не по равнодушию, невозможному при его горячности, а потому, что это умножало меткость его руки. За полгода дружбы Галышёв выцедил, однако, из Дыбка, что побывал он и столяром и слесарем-инструментальщиком, причём добился шестого разряда; пробуя силы в сельском хозяйстве, скосил однажды двумя комбайнами сто два гектара и, наконец, в качестве мозаичника выложил знаменитый пол на консервном заводе у себя в Крымской: только в валенках по нему и ходить из опасения попортить или оскользнуться. Семьи у него не было, он не торопился, он пока только примеривался к жизни, и все почтительно понимали, что этот аккуратный, всегда такой чистый и как бы со стиснутыми зубами человек успеет совершить на своём веку всё ему положенное, отомстить за мёртвых, запомниться живым, размножиться в потомстве, да ещё останется время подвести итоги.

— Орёл, казацких кровей… я таких знавал, — говаривал Обрядин при Дыбке. — Вижу тебя, как ты в Кремль по ковровой лестнице поднимаешься. Я к тебе тогда в гости приду, Андрюша… и пусть твоя дочка мне сто грамм на серебряном подносе вынесет. Не прогонишь?

— Приходи, — совсем серьёзно отвечал Дыбок.

Всё это были вполне обыкновенные люди, и Литовченке лишь потому представлялись особенными, что он их разглядывал вблизи, как бы через увеличительное стекло. Он пришёл сюда простоватым пареньком, таким молодым, что ещё помнил наперечёт все прочитанные им книжки. Так и ждал бы он у себя на деревне часа, когда по приходе Красной Армии вызовут его повесткой в военкомат, если бы не происшествие с курёнком, о котором в ночь разгрузки рассказал генералу Обрядин. — Ударь немецкий офицер его мать, паренёк убил бы его сзади, без раздумий, как падает камень с горы, и всё закончилось бы на протяженьи вечера. Но тот лишь замахнулся, и мать так странно, точно хватаясь за соломинку, взглянула на сына, который с топором стоял у калитки и деревянно улыбался. Только через час внезапная ярость на своё постыдное бездействие вытолкнула его, дрожащего, из дому. Он не мог простить себе минутки неуместного молчанья, он искал обидчика и плакал от злости при этом. Удачливая звезда увела того из деревни. Это была самая длинная ночь в жизни Литовченки. Поочерёдно, то белёсый и стриженый немецкий затылок, то боязливые глаза матери — не за себя, а за последнего своего хлопца! — плыли перед ним в тумане. Близ рассвета попался ему на опушке свежий, похожий на затылок немца, белёсый пенёк; Литовченко всадил в него по обушок свой топоришко и, может быть, ждал, что тот застонет… Так из полудетского стыда и муки родились решимость воина и достоинство человека. Он не вернулся к матери на печку. Но ещё целый месяц дразнила его война, заставляя без выстрела валяться в партизанских дозорах, пока не послали с поручением на линию фронта. Специальность тракториста определила его дальнейшую судьбу. Танк и раньше привлекал его мальчишеское любопытство: танк показался ему чудом, едва он понял, что этим комбайном можно собрать десятикратный урожай мщенья.

Новая его семья так и не поняла, в чём тут дело; на войне некогда решать сложные душевные уравненья. Его крайняя молодость заставляла сомневаться в стойкости новичка, имевшего всего десять часов самостоятельного танковождения. Да и представился он этим обстоятельным требовательным людям словами — «сержант Литовченко прибыл», упустив положенное — «для продолжения службы». Дыбок даже проворчал что-то про пупсиков, которые норовят потом завести танк в трущобинку, чтобы отсидеться от боя. К счастью для него, Литовченко не понял. И только Собольков, рассмотревший злую искорку в его зрачке, оценил человеческую добротность этого юного паренька с румянцем и бровями девушки. На досуге тыловой стоянки он терпеливо делился с ним всем, что познаёт мастер в долговременном общении с материалом. Здесь были не только проверенные танковые истины вроде тех, что танк с плохим башнёром — железная телега, а при плохом водителе — мишень с пушкой, или что в танке гореть не страшно, если метко стрелять до последнего огонька. Командир научил Литовченку искать большой политический смысл в самой малой порученной ему задаче. И лишь после усвоения всех танковых основ он подарил ему, как брату, главный секрет победы, который усталому мускулу придаёт хромо-никелевую прочность.

— Считай то место, Вася, где ты находишься, за самую главную точку на земном шаре… а всё остальное только прилежащие окрестности. И потому думай, что нет тебя важней у Сталина, и он тебе всемирную историю вести поручил. Потому что история, милейший Вася, это тоже танк… держи крепче руки на рычагах!

Остальное — как натянуть сбитую гусеницу в бою или отремонтировать сцепление, Литовченко знал и сам. Всё же, для проверки, Собольков в первый же день приказал ему завести мотор на двести третьей, только что вышедшей из ремонта, и провести машину через заранее намеченные препятствия… Танк плавно поднялся из капонира, слегка встав на дыбки, как бы учуяв волю нового хозяина, и все отметили, что водитель не помял вишенки при этом, стоявшей по левому борту. «Ничего, подходяще… действуй так!» — одобрительно молвил Обрядин, словно Литовченко мог слышать что-нибудь за гулом своего железа. С высокой церковной паперти экипаж следил, как, перевалив канаву, танк вошёл в поле, спустился в указанную балочку, пропал на минуту, и когда все решили, что заглох у него мотор, с дельной сноровкой принялся карабкаться вверх по крутой и вязкой глинке; утром прошёл дождь, всюду солнце сверкало в лужах… Обратная дорога была прямая; согласно условию, Литовченко дал полный газ. В сущности, испытание закончилось, Обрядин полез за табачком. Покачивая пушкой, не сбавляя скорости даже в виду села, машина неслась обратно, когда одно непредвиденное обстоятельство заставило умолкнуть всех, даже ребятишек, собравшихся в изобилии насладиться зрелищем гонки.

Улицу переходил котёнок. Никто не обратил внимания, как он появился на пути танка. Осторожно, стараясь не запачкать лапок, он перебирался через изрезанную колеями дорогу. Грохот приближался, но котёнок не ускорял походки; состоя в коротком знакомстве со всей бригадой, он чувствовал себя в доброй безопасности; хромота на левую заднюю ногу также замедляла его путешествие. Зверь был явно нестоящий, его и разглядеть трудно было за пластами, глины, а водитель торопился завоевать доверие экипажа. Стало поздно спасать котёнка или хотя бы кинуть щепкой, если бы нашлась поблизости. На мгновенье все как-бы выросли на вершок, и тогда Литовченко, сработав рычагами, ловко, как, пулю, провёл свои двадцать восемь тонн в узкий промежуток между ветхим колодцем и дурашливым существом, невозмутимо продолжавшим прогулку… Это и был Кисó, пятый, сверхштатный член экипажа.

Если бы не война, где особо ценят всякое проявление жизни, Кисó не сделал бы такой карьеры. Был он головаст, кошачьей грацией или подхалимством не обладал и, вдобавок, отличался крайне непрактичной бело-рыжей мастью. За ухом у него образовалось несмываемое пятно от ласкательных прикосновений танкистских пальцев. В штаб корпуса эта смешная фигура пришла из сожжённой деревни, где ещё дымились головешки, — её последний житель, вышедший приветствовать освободителей! Нельзя было немцам ни сожрать его, ни угнать на каторгу, и, видимо, убийца пожалел на него патрона. Кто-то сунул зверя за пазуху, скорее для забавы, чем из милосердия; через неделю ему подбили ногу при бомбёжке на Кромской операции, а фронтовики умеют окружать незаметной и трогательной заботкой всякого, кто делит с ними опасности военного существования. Повидимому, новое его имя было образовано из слова Кацо, друг. Кисó быстро сдружился со всеми, и если не дремал на кухне, обдумывая очередные мероприятия по борьбе с мышами, от которых в том году приходилось даже окапывать землянки, то изучал окрестность, навешал в непогоду часовых или запросто заходил в штаб посидеть у главного хозяина на карте. Лично ему больше всего нравилось, чтобы член военного совета гладил его своей пятернёй, способной привести в замешательство любого нибелунга. Однако после того как Кисó, решив поделиться с хозяином добычей, разложил у него рядком на байковом одеяле шесть штук безжизненных мышей, его постиг гремучий гнев богов. Случилось это ровно через сутки после обрядинского падения: они как-то снюхались в тот горестный вечер, и оба решили, что штабная работа не соответствует их деятельным натурам. К сожалению, Кисó малярией не болел и с негодованием отверг те пять капель обрядинского лекарства, которые башнёр якобы пытался влить в горло приятелю. Впрочем, иные шутники по-другому объясняли происхождение царапин на обрядинском лбу: Обрядин покидал на селе двух красоток разом.

С тех пор Кисó поселился на боеукладке, в пушистой шубе одного немаловажного итальянского чина, сбиравшегося присоединить к Италии Сибирь. Не загадывая наперёд, кто приютит его, хромого и безродного, по окончании войны, Кисó участвовал во всех операциях корпуса и через Днепр переправлялся сквозь такой шквал огня, что танкисты предполагали выдать ему голубую ленту на хвост… До него в любимцах двести третьей состоял медвежонок, оказавшийся не портативным в условиях походного существования. Его целую неделю с успехом заменял один беспризорный гусь, Пётр Григорьич, но, как на грех, тут подоспело празднование по поводу вручения гвардейского знамени, а дружба человека с гусем всегда носит несколько односторонний характер; к тому же Пётр Григорьич был ужасный крикун… Кисó содержал в себе достоинства, недостаток которых в такой степени повредил его предшественникам. Вдобавок, будучи философом, он разбирался и в людях; так, он не одобрял порывистых замашек стрелка-радиста, зато очень ценил в механике-водителе его склонность к раздумьям, позволявшую подолгу сидеть на его тёплом, удобном колене… И в ту ночь, в канун последнего боя двести третьей, едва Обрядин ушёл наверх сменить Дыбка, Кисó немедленно перебрался под шинель к Литовченке.

Тот спал неспокойным сном. Вереница людей в чужой зеленоватой одежде уходила от него в обратную сторону; он видел её из танка с расстояния как раз необходимого для разгона. Сердце немело от ненависти, а нога судорожно выжимала полный газ, но никакая сила не могла сдвинуть пристывшего к месту железа… Обветшалый накат землянки, источенный мышами, пропускал влагу. С вечера никто не заметил капели. Вещевой мешок под головою просырел с одной стороны. Литовченко открыл глаза и сел на нарах. Рядом неслышно спал Дыбок, такой же подтянутый и статный, словно и во сне взбирался по ступеням большой жизни. Тягостный мглистый свет утра пробивался в продолговатую щель окошка, окаймлённого снежком. Освещение было недостаточным, и горела свеча. Огарок стоял между квадратным зеркальцем и лицом Соболькова, который брился. Он совершал это старательно и не спеша, следуя правилу: любое дело исполнять так, как если бы оно было самое важное в ту минуту на свете. Он слегка улыбался при этом, словно видел что-то дополнительно в стекле, тесном даже для его собственной щеки. Как всегда, он поднялся раньше всех, и уже посвистывал чайничек на печке, сооружённой из немецкого бензобака.

— … пора?

Собольков ответил не сразу, а может быть, просто голос его должен был просечь какие-то необозримые пространства, прежде чем достиг Литовченки.

— Теперь скоро начнётся, — отвечал лейтенант, возвращаясь, но улыбку оставил там, где-то в предгорьях Алтая. — Здорово ты бился во сне… испугался чего-нибудь?

— Бык меня бодал. — Ложь ему далась легко, тем более что до события с курёнком это детское приключеньице бывало самым страшным из его снов.

— Так вот, ничего не бойся, Василий, — сказал Собольков, намыливая другую щеку. — Страх, это… как бы тебе сказать, тоже вроде уважения, — только пополам с ненавистью. А фашиста уважать не за что, проверенную правду тебе говорю.

— Ничего не боюсь, — твёрдо, как в клятве, сказал Литовченко.

— Не зарекайся, — продолжал Собольков и брился начисто, точно на смотр отправлялся или свататься к невесте. — Я и сам этак-то в первом бою!.. а как зачали огоньком по стенкам стучать, чую… лицо у меня нехорошее стало, низменное сделалось у меня лицо. И тогда стало мне так смешно на себя: для каких ещё дел, важнее, мне себя беречь! И тут второе правило: как нахлынет на тебя это самое, телесное, ищи кругом смешного… война любит иной раз крепко посмеяться!.. К примеру, теперь уже можно сказать, очень я у себя, на Алтае, этим манером итальянцев уважал. Немца-то хоть на Волге видал, ничего особенного, только окурков наземь не кидают, а этих ещё не доводилось. Было время, весь мир под себя подмяли… Правда, мир тогда невелик был, в пол-Сибири!.. И вот, как посекли в тот раз Италию русские танкисты, взяли мы в плен трёх ихних генералов… в Венделеевке, под Валуйками. Там ещё конница Соколова из шестого корпуса действовала, только её мало было…

— Ну-ну… генералы-то! — жарко, как всегда слушают новички, напомнил Литовченко, придвинулся ближе и машинально погладил голый подбородок.

— Куда!.. Тащились они, бедняги, пёхом сто километров, подзябли, конечно. Младшенькому из них пятьдесят четыре годика. Ну, привели, выдали им по сто грамм… Усы гладят, оттаивают помаленьку, очень были довольны. «Мы, в Италии, говорят, не любим, когда холод». А пёс его любит, отвечаем, с непривычки-то!.. И каждый записал себе на бумажке кто его в плен взял, на память. И меня тоже записал один… страшенный такой, лицо вовнутрь продавлено, и оттуда волос жёсткий, как из дивана. Говорит мне по-своему, хорошо, дескать, воюешь. Ничего, отвечаю, если потребуется, ещё раз в плен возьму… пожалуйста! Что рано отвоевались, спрашиваю, мы только в разгар входим? Молчи-ит, стесняется… — Собольков встал и погасил свечу. — Вот она какая, война-то!

Свету в окошке прибавилось. Время не торопилось. Собольков успел вытереть лицо и, завернув старенькую бритву вместе с огарком в тряпочку, спрятать их на дно походной сумки, когда вошёл Обрядин. Он принёс с собой лишь одно слово, но сразу всё от него пришло в движение; и Дыбок был уже на ногах, точно только и ждал тревоги. Литовченко обвёл всех щуркими вопросительными глазами: ему казалось, что это начинается иначе. Он слышал, будто в последнюю минуту перед боем обычно пишут письма на родину или заявления в партию, и даже заготовил для колхозных подростков, с которыми недавно гонял голубей, прощальную фразу, полюбившуюся ему за красоту: «А больше писать нечего, идём в бой». Второпях он поискал взглядом, с кем бы обменяться адресками, чтобы сообщили родным, если чтó… но каждый заканчивал свои личные дела без признака волнения даже, только стали на минутку суровее, как перед дальнею дорогой, и он понял: именно здесь глубже всего понимают жизнь и даже мысленно не называют имени её могучей соперницы… Все были готовы, и ещё осталось маленькое время на вопрос, возникший у Литовченки при пробуждении. Ему заранее хотелось узнать, слышно ли из танка, когда гусеница наезжает на человеческое тело, хотя и помнил из рассказов, что железо станковых пулемётов беззвучно гнётся и сплющивается при этом.

Вместо лейтенанта, который застёгивал шлем у подбородка, утолить его любознательность вызвался Обрядин.

— А это смотря по тому, милый ты мой Вася, кто тебе попадёт, — с видом опытного знатока таких дел пояснил он. — Венгерец, например, попискивает, деликатно так пищит, а немец похрустывает… Понятно? Что касается румына, то он под тобою только лопается, как рыбий пузырь… Приходилось тебе большую рыбину потрошить?

Насмешливые и только чуть более обычного блестящие глаза смотрели отовсюду на Литовченку. Все по-разному и неправильно оценили его смущение. Собольков дружественно коснулся его плеча:

— Ничего, это сейчас пройдёт. Это и есть телесное. А ну… по машинам!

Дыбок пихнул дверь ногой, серенькое утро охватило их пронзительной сыростью. Литовченко услышал знакомый, как бы утолщающийся свист, и хотя кто-то пригнул его вниз, воздух смаху ударил ему в уши и по глазам. Когда он снова открыл их, земля уже оседала; длинная жердистая сосна, треща и сбивая сучья с соседей, падала прямо на него. Вершина её с нахлёстом легла на мокрый снег, но оказалось далеко, и брызги не долетели.

— Чего, война, кланяешься? Уж видались… — сквозь зубы сказал Обрядин и, потянув носом воздух, озабоченно вгляделся в глубину леса. — Щами пахнет. А ведь это, пожалуй, щи погибли, товарищи. — Потом лицо его прояснилось. — Нет, то не щи… при щах Иван Ермолаич состоит, а ему ворожейка нагадала сто лет жить да сто на карачках проползать… Ворожейкам веришь, лейтенант?

— Не трепись, — сухо сказал Собольков.

Иван Ермолаич был батальонный повар, который, вскоре после появления нового башнёра в бригаде, стал страдать приступами неизвестной болезни. Наверно, то была малярия, как верная собака бродившая по следам Обрядина.


Противник стремился прощупать границы расположения корпуса.

Слабое и множественное гуденье висело над лесом. Невысокая облачность мешала разведке спуститься ниже. Изредка между деревьями вставали тугие жгуты как бы из железных опилок, скрученные свирепой магнитной силой, но в узкой щели перед собою Литовченко не видел ничего, кроме угла землянки, где провели ночь, да приникшей вплотную ветки лесной калины с красными водянистыми от заморозка ягодами. Моторы работали на малых оборотах, зенитки молчали. Экипажи наготове сидели в машинах, только командиры поглядывали из башенных люков. Время от времени, заслышав свист, Собольков оповещал своих — «держись, хлопцы!» — и опускал стальную вьюшку над головой. Следовал гулкий раскат пополам с древесным треском; всякий раз после того чуточку светлело, как всегда бывает на лесосеках. Лётчик бомбил вслепую. Унизительное, даже подлое самочувствие мишени зарождалось от вынужденного бездействия; было томительно наблюдать из дрожащего от нетерпенья танка, как пешком тащится время.

Чтоб побороть гнетущее чувство холода и неизвестности, Собольков вторично и в деталях разъяснил боевую задачу: вместе с первым эшелоном прорваться сквозь пятиминутный заградительный огонь к переправе в направлении геодезической вышки, видимой отовсюду, и ждать второго сигнала в низинке у речки Стрыни, где изгиб русла и обрывистые берега надёжно укрывали от обстрела. Позже надлежало взять на броню мотопехоту, чтоб по красной ракете совместно ринуться на передний край врага, — передовая проходила в двух километрах оттуда… Так ждали они знака к выходу, но его не было. Самолёты ушли, в танк сочилась разноголосая, похожая на шопот, перекличка инструментов войны. Уже раздумывали, как скоротать время, пока приказ от верхнего Литовченки докатится до Литовченки, находящегося внизу. Вдруг два беззвучных от неожиданности смерча поднялись по сторонам ночной землянки и, ухватив её с подмышек, вышвырнули наверх со всем деревянным пожитком. Как бы понукая к действию, воздушная волна толканула двести третью, мотор заглох, и та же как бы ухмыляющаяся сила раздавила ягоды калины о триплекс; было видно, как розовые звёздочки текли, пересекая смотровую щель. Дальнейшая стоянка становилась опасней самого боя. Собольков увидел комбрига, который бежал вдоль капониров, махал рукой и кричал: «Пошли, пошли…» Тотчас же, взревев и давя пеньки, штук тридцать приземистых тел стали вылезать наповерхность.

Успокоенье пришло, как только покинули свои ямы. Танк до краёв налился металлическим звуком, всё пропиталось им до последнего болта; Литовченке казалось, что и сам он начинает звучать в ноту со своим железом. И стало совсем легко, когда ещё не заслеженное поле открылось за опушкой. Далеко впереди маячил сквозной удлинённый треугольник вышки, куда шли, но ближайшим ориентиром движенья был пока разрушенный домик, который на карте числился цветущей, в яблонях, усадьбой. Иные недолговечные деревья, сменившие их, изредка возникали теперь в слепящем, после лесных сумерек, утреннем пространстве; было что-то собачье в том, как они с громовым лаем перебегали с места на место, потрясая чёрной, неистовой листвой. Количество их удесятерилось, едва последние танки первой очереди покинули лес. Одно выросло как раз по левому борту, самое гривастое. Большой осколок с близкой дистанции ударил двести третью в лобовик над водительским люком; она шатнулась, сразу отемнились все смотровые щели. Отбитая покраска пополам с искрами, как показалось Литовченке, больно стеганула по лицу. Танк продолжал свой бег, и Собольков уже не сомневался в водителе; он не знал, что за мгновенье перед тем новичок сорвал кровяной мозоль о рычаг правого фрикциона, и эта маленькая боль в ладони спасла его от неминуемого шока… Двести третья извернулась, нырнула в кромешный мрак, и в момент разворота, сквозь падающую землю, Литовченко увидел всю шеренгу своего эшелона.

Она весело мчалась по бескрайней пойме, в проходах среди минных полей, заранее обозначенных хворостинками; пёстрый вал метели оставался позади. Они мчались, поминутно меняя курс и словно издеваясь над неточным боковым обстрелом, почти в ровном строю, кроме нескольких машин, что несли на себе груз сапёрного леса; одна, самая быстрая, уже пылала, но ускоряла бег, как бы в надежде сбить пламя ветром… Мчались, покачивая пушки, и пока без единого выстрела, потому что ничего не было впереди, а только серенький предзимний пейзаж с рваными, еще дымящимися проталинами да ещё высокий противоположный берег с висящими над ним дымками. Передние уже вступали под его укрытие, и, как бывает иногда в начале боя, обстановка и местный замысел командования стали до мельчайшего штриха понятны самому неопытному солдату, но не разумом пока, а каким-то первичным физическим ощущением.

За ночь немцы форсировали Стрыню дополнительно и на южном участке, пробив ещё километр в нашей обороне. Сплошная завеса заградительного огня сдерживала их левофланговый напор, и не стоило гадать, что случится, если устанут пушки или приостановится поток боепитания. Крохотный плацдарм оставался за советской пехотой на том берегу, всё стреляло там. Под прикрытием её смертной доблести и готовила свой манёвр тридцать седьмая. Таким образом получалось центробежное вращенье двух полярных воль, где осью служил домик садовода и где запоздавший обрекался на окружение и гибель. Именно в это место на карте и смотрел сейчас большой Литовченко на своём КП… Там, наверху, уже начался военный день, а здесь, под обрывом, было ещё тихо, «как в раю во время землетрясения», по определению Обрядина, когда экипаж вышел из танка помочь сапёрам. Сложив оружье в сторонку, мотопехота совместно с ними прорубала крутую дорогу сквозь нависшую осыпь или подтаскивала к мосту многометровые тёсаные брусья; они представлялись лучинками в присутствии самоходных орудий, тридцать-четвёрок и танкеток, что в просторечии войны зовутся малютками, — встревоженное стадо, сбившееся у водопоя. В обступившем артиллерийском грохоте не было слышно ни дробного стука топоров, ни шума незаглушённых моторов; те, наверху, могли подумать, что товарищи просто отсиживаются от бури, не торопятся, стремясь насладиться терпким запахом смолевого дерева, прежде чем войти в горячий смрад машинного боя; но они торопились, так как немецкий наблюдатель должен был когда-нибудь разгадать значение щепы в медлительном зеркале Стрыни… Тут пошёл снег.

И опять железное войско ждало своей ракеты, пока танкисты яростными жестами бранились с сапёрным капитаном и всё показывали на обрыв, откуда при каждом сотрясеньи струился мелкий, ещё не намокший песок; более нетерпеливые и злые спустились в реку и шарили броду по пояс в воде… Уходя к своим на подкрепленье, Собольков не забыл взглянуть на приборы водительского щитка. Температура масла достигала 105°, — судя по запаху, главный фрикцион был перегрет, для воды оставалось лишь три деленья на циферблате. Не столько тяжкий путь по пашне был причиной такой перегрузки, сколько волнение водителя, который с непривычки к огню явно задёргал танковое сердце. И лейтенант мельком порешил дать при случае полную волю Литовченке, чтобы тот упоеньем танкового могущества исцелился от ребячьей и такой понятной нерешительности. В эту минуту Собольков и разглядел Кисó в потёмках танка. Неизвестно, когда зверь успел забраться в свою походную квартиру, и представлялось уже несправедливостью выкидывать теперь за борт этого вполне заслуженного ветерана. Таким образом, на операцию экипаж уходил в полном составе.

Литовченко видел через люк, как лейтенант поднял котёнка и, прищурясь, заглянул ему в глаза.

— Что ж, воюй, Кисó, зарабатывай себе место под солнышком, — сказал Собольков и, поймав на себе взгляд Литовченки, стал выбираться из танка. — Вот, посмотрим, что она означает… тихая и грозная судьба человека, — добавил он совсем непонятно, глядя на высокий берег с вихрами седой и мокрой, трясущейся травы. — Только помни, Вася… судьба не тех любит, кто хочет жить, а тех, кто победить хочет! — Голос был не прежний, собольковский, да и поучение относилось скорее к самому себе, чем к этому простодушному пареньку, — как следствие минутного замешательства, нехотенья чего-то или от горечи внезапного открытия, что и жизни сам он жаждал не меньше, чем победы.

Литовченко зарделся, ему стало неловко от непривычной командирской откровенности, хотя в сущности ничего стыдного не случилось; кроме того, он ещё не знал, что означает взрослое городское слово судьба и что полагается отвечать в таких случаях. Он поднял на лейтенанта прямые ясные глаза, и тогда, смутясь, тот ушёл поспешно, запретив водителю далеко отлучаться от машины.

При самом беглом взгляде на окрестность делалось понятным запоздание с переправой. Судя по незаконченным окопчикам, ещё недавно здесь пыталась закрепиться горстка немецких автоматчиков, и её вышибали отсюда врукопашную, ценою потерь с обеих сторон. Литовченко обошёл место схватки, всматриваясь в лица павших. Хотя это сглаживает различия, их легко было распознать издали, — немцам не успели выдать в срок маскировочные халаты. Враги лежали рядом, иные почти в обнимку, как бы продолжая сражаться и теперь. Наших — было меньше; один — рябоватый, смуглый и скуластый — лежал на спине, грудью навыкат и с закинутой под голову рукой, как спят богатыри. Глаза были открыты, губы растянула полуулыбка, словно среди пасмурного неба встало вдруг над ним жаркое казахское солнце. Снежинка упала в его округлённый покоем зрачок и не таяла. Литовченко отвёл взгляд к артиллерийской воронке, которой не заметил вначале… На дне её скопилась подпочвенная вода. Там валялся обыкновенный, весь целый, гитлеровский солдат. Ноги тонули в ледяной жиже, а руки были широко раскинуты, будто обхватить хотел её всю, украсть, унести с собою — чужую землю вместе с её сокровищами, святынями и этим тоскливым хлюпающим снежком… но оказалась тяжела, и нехватило объятий, и он поник тут, пугало Европы, бессильный даже отряхнуть снег с былинок, торчавших меж его разведённых пальцев.

Он мог бы рассказать много, этот солдат, — как росла, крепла и потом сокрушилась германская мечта о самородном русском золотишке в распадах сибирских гор, о тучных рыбных стаях в тесноте полноводных рек, о волшебных куполах, всегда манивших немецкое око, о самом солнце, что нисходит на землю в этом государстве в обличий нефти, хлопка, пшеницы и вина; он мог бы похвастаться, как началось бредовое шествие железных пауков по чужим столицам, этим начальным ступенькам к синим хребтам, за которыми раскинулись блаженные страны Азии, земной рай с даровым шнапсом, где закуска растёт на деревьях, где гурий можно брать на гробницах непобедимых царей Востока, где дозволено, наконец, утолить тёмное зверство, прикрытое веками германской дисциплины. Это была бы длинная повесть, как они отправлялись в поход, провожаемые криками женщин: «Убивайте их, убивайте в Америке и Азии, убивайте везде… мы отмоем ваши руки!» — и как их встретила непогодная пучина России, где поржавело их железо и обвяла душа, и как они, огрызаясь, ползли назад с распоротым брюхом, и каждый камень рвал им внутренности, и каждый куст стрелял вдогонку. Он знал много, но мёртвые — плохие рассказчики. И хотя украинский тракторист не умел проникать в знаменья истории, он догадывался, над чем улыбается невдалеке спокойный и чуть иронический казах.

Завоеватель лежал в позе вора, стремящегося уползти, с подогнутым коленом и уткнувшись лицом в борт ямы. Белобрысый затылок напомнил Литовченке минуту, шрамом оставшуюся в памяти. Рядом, затоптанные в снег, валялись улики — автомат, походная шарнирная лопатка и ещё какой-то неузнаваемый утиль войны. Литовченко увидел опрокинутою каску. Он пошевелил её носком сапога. Талая вода кривой струйкой, как из чайника, полилась из пробоины. Дыра приходилась над самым надбровьем, с лучами трещинок, как кокарда; прицел русского стрелка был хорош. Кто-то встал рядом с Литовченкой, но он не пошевелился, как зачарованный следя за струйкой.

— Не тот, что на мамку замахивался? — спросил голос над самым ухом, когда каска опустела.

Это был Дыбок. Не насмешка, а лишь нетерпение читалось в его заметно похудевшем лице; ему хотелось скорее исполнить всю чёрную работу, с чего начиналась его большая и умная житейская дорога.

— Не-ет… тот постарше и с плешинкой был, вот тут, — нехотя протянул Литовченко и показал на затылок; но даже не в плешинке было различие, а в том, что не доставило душе сытости созерцание этого застигнутого на месте вора.

— Ищи его парень… крепко ищи! Не только врага, но себя прежде всего ищешь… — с особым значением сказал Дыбок.

— Где-то рядом ходит, всякую минуту чую его близ себя… — начал было Литовченко и вдруг побежал к машине: уже падало над лесом алоё яблочко сигнальной ракеты.

Дорога вверх была открыта, но одна дружная батарея без труда истребила бы здесь, в проходе, целый корпус, по мере того, как он стал бы выбираться из низины. Какой-то чудак, в пылу усердия, раскидал дымовые шашки вдоль берега, не загадывая, что из того получится, и теперь немецкая артиллерия перенесла огонь по этой подозрительной клочковатой тьме, что, подобно чернилам в воде, распускалась во все стороны. Она клубами стекала с обрыва, её рвали смерчи разрывов, в неё, как в туннель, незримые и незрячие, уходили облепленные десантниками танки. Одновременно немцы разглядели обрезки тёса в реке. Десяток тяжёлых мин с большим перелётом упал на пойму. Если бы Собольков вскочил в свой люк мгновеньем позже, он увидел бы, как, пошатываясь и с раскинутыми руками, с земли поднимались мертвецы, точно возобновляя рукопашную схватку и это нестерпимое зрелище стало бы заключительным в его жизни… Советские батареи открыли ответный огонь.

С полуоткрытыми люками, чтобы не протаранить соседа и не свалиться с обрыва, танки распространялись в чернильной ночи перед броском в атаку. Ещё до того как вышли из завесы, Дыбок принял по радио хриплую команду одиннадцать, что, по условию, означало: «развернись», и следом за тем — «сорок два». Больше приказов не поступало: у двести третьей осколком сбило штырь антенны. Не сразу пришло в память, чего требовала последняя команда — заходить углом слева или увеличить скорость; Собольков приказал и то, и другое… Всё смешалось и загремело. И оттого, что каждый раз в бою надо приспособляться к обстановке и даже смириться о чем-то, все пока молчали, кроме лейтенанта. Три души, три человеческих педали находились подле него, и он жал на них словом, шуткой и авторитетом, доводя отвагу до уровня самозабвенного ликования, — без этого немыслимо преодоление животных инстинктов, которыми жизнь вслепую обороняется от гибели. Казалось, провода переговорного устройства приникали к самому мозгу, и туда до боли громко кричал что-то Собольков в похвалу двести третьей, её прочности и резвости, а Литовченко односложно откликался, всем телом вслушиваясь в ровное машинное биенье за спиной. Ему то чудился подозрительный звон в трансмиссии, то мешал чёткий и частый стук о броню, точно кто-то просился войти снаружи; ни разу не побывав под крупнокалиберным пулемётом, он с отчаяньем принимал эти звуки за прощальные сигналы десантников, вдруг ставших ему ближе всякой родни.

Те ещё держались, хотя огненный ветер обстрела сдувал всё постороннее с брони. Танки приближались к переднему краю. По существу, до этого места курс двести третьей зависел скорее от удачи да ещё от того, с какой стороны возникала глыбистая падающая тьма, чем от уменья водителя. Только теперь Литовченко привык к скачкам смотровой прорези, — она то надвигалась, то уносилась вдаль, то становилась почти вертикально, когда хлестала бортовая волна. Сперва он различил лесок впереди и перед ним бугристое поле, где метались разрывы; затем он увидел стрелковую цепь, частично залегшую в чистом поле и местами уже выбитую из обороны. Тяжкий миномётный огонь шествовал по черте окопов, и ещё шустрые вихорьки сверлили посеревший снежок. Здесь можно было оценить чёрный и страшный труд пехотинца. И одни, не оглядываясь и слегка подымая винтовки, указывали проходы своим танкам, другие же лежали как-то слишком смирно, точно внимали ласковому и последнему напутствию родной земли, которую защищали.

— Вот она, наша мотошомпольная, — смешливо и резко крикнул Обрядин, когда на мгновенье заглох мотор, точно испугавшись чёрной тени, с грохотом прошедшей мимо. — Заметь, обожаемый Вася, лежат, как львы, и непримиримо смотрят в сторону врага!

Его смаху оборвал Дыбок:

— Это всё земляки и братья твои лежат, чорт усатый. Полежал бы сам на мокром пузе… и полежишь ещё у меня! — заключил он, точно он-то и был командиром.

Обрядин был умней своей шутки, которую придумал единственно для ободрения водителя. Как раз перед тем болванка прочертила, как полозом, путь перед двести третьей, а гусеница дрогнула, точно наехала на камень, и была опасность, что Литовченко сожжёт диски сцепления. Собольков понял это с запозданьем и сразу забыл, потому что именно тут и увидел зайца.

То было единственное живое во всём поле, не имевшее отношения к войне. Обезумев от рёва и пламени боя, он мчался наугад, весь белый, ясно различимый на тёмной исковырянной пашне. Иногда он останавливался, вскинув уши, приподнимая удлинённое страхом тело, и смотрел, всё ещё невредимый, как рушатся громады огня и воющего праха, и исчезал, припадая к снегу, чтобы снова превратиться в неуловимый глазом белый пунктир. Должно быть, заячий бог хранил до поры и, как перышко, нёс его пушистую, невесомую от ужаса шкурку; по неисповедимому заячьему провидению, он мчал её прямо на немецкие траншеи. Он заведомо хитрил, сбивая с толку, показывая зверька одновременно в десятке мест по фронту атаки и получалось, что именно за ним, повторяя его зигзаги, разя с ходу орудийным огнём, гнались шесть неистовых тридцать-четвёрок, как если бы он-то и был призом в этой беспримерной охоте. Они настигали, он метнулся, угол курса резко изменился… Застылая, наклонённая жижа блеснула под танками на дне окопа, и в нём, с поднятыми руками, стояли недвижные, как на фотоснимке, какие-то зелёные — значит, не русские люди; иные как будто падали и всё не могли упасть. Теперь уж и собственной стрельбы не слышал экипаж, и верилось: одной силой гнева и взгляда своего роняет их Собольков. Тогда-то, каким-то образом разглядев в своей неудобной щели, Обрядин и доложил лейтенанту, что противотанковая пушка справа, у кустов, тоже настоятельно просит своего пайка. Только он выразил это в одном каком-то неистовом, неповторимом слове; действия стали короче, чем их словесные определения, и приказания отдавала сама мысль.

Они увидели пушку: радист скорее догадался о ней. Это её снаряд прошумел по башне и огненной вишенкой рикошета ушёл в небо; это она била в упор по собольковскому танку. Её мишень сделалась невыразимо огромной и такой близкой, когда промах следует считать чудом, но живое белое пятно, которое перепуганный заячий бог швырнул из снегопада под ноги орудийному командиру, отвлекло на миг внимание расчёта, и это решило его жалкую участь. Собольков крикнул дави, когда сорванный ствол наполовину углубился в землю через живот наводчика под натиском двести третьей, когда Обрядин заряжал пушку для следующей цели. Ни шороха, ни стона не дошло до Литовченки; нет, не такого удовлетворения искал он в ту, первую свою бездомную ночь!.. А уже немецкие танки выходили на огневой рубеж, обтекая поле боя, и наши ускорили свой бег им навстречу. Так началось это грозное соревнование снаряда и брони, техники и воли, начальных скоростей и скрытой энергии взрывчатого вещества, а прежде всего — людей двух миров, расстояние между которыми не измеримо земною мерой.

Тут можно было видеть, как пёстрые наши громадины обминали края немецкого окопа, равняя проходы отставшим из второго эшелона, а по полю, кидаясь дымками, вливалась в прорыв мотопехота, — как советский танк, забравшись во вражескую гущу, стоял без башни, и дымные космы подымались из страшной дыры, а стальной шишак богатыря валялся рядом, и четыре врага факельно горели по сторонам, как бы почётный эскорт, сопровождающий героя в небытие, — как люди со звёздочками на ушанках, крича слово Сталин, вступали в поединок с глыбой крупповской стали, и она никла, дымилась, крутилась на порванной гусенице, как дьявол от магического заклинанья. И если только не ветер преждевременной ночи — значит, беззвучные всадники в бурках мелькнули вдалеке, где жарко пылали подожжённые стога…

Литовченко заметил на развороте лишь часть этого стройного в своей беспорядочности движенья тел, металла и огня, но и это малое вызвало в нём знакомое по детским снам чувство полёта через бездну. Ритм схватки усилился; всё ожило, кричало, взрывалось; убивал самый воздух; предельно напрягались скрученные дымовые волокна его мышц, и мёртвые уже не попадались на глаза живым, чтобы не мешать им в их шествии к победе. То была мускулистая, могучая жизнь битвы; смерть, как битая собака, тыкалась в ногах у бессмертных, чтобы урвать крохи с их великанского пиршества. И всё это, как живая вода, нужно было нам, гордой и яростной нации, которая, восстав для великих дел, хочет жить вечно и глядеть на солнце орлиными очами!

Опять события опережали ленивое, неточное слово. Рука, отшибленная при откате казённика, с трудом закладывала очередной патрон, но Обрядин пока не чувствовал боли. Собольков ещё ждал, когда догонят его отставшие танки, а они уже далеко вправо и впереди ломали и мололи вражескую оборону… Там двухметровая гряда, род естественного эскарпа, пересекала поле вдоль реки. На длинную и, казалось, последнюю ступеньку перед славой хлынула теперь тридцать седьмая, чтобы, восстановив утраченный строй, ринуться на штурм Ставища; вкруг него и решалась судьба Великошумска. Село виднелось как на цитадели, за сбившимся в кучку леском, откуда били тяжёлые немецкие батареи. И если туда передвинулось теперь самое главное этого кромешного дня, — значит, неправду утверждал Собольков, будто судьба боя решается там, где находится двести третья!.. Временно укрытая от обстрела, бригада как бы взрывалась сейчас, распространяясь в обе стороны и давя дзоты, размещённые по скату. Их было там насовано, как ласточкиных гнёзд в речном обрыве; звук был такой, точно и впрямь яйца хрустели под тяжёлой поступью бригады. Один из них, в особенности хлеставшийся огнём, достался на долю двести третьей; пулемёты царапали её триплексы, в предсмертном ожесточении стремясь хотя бы ослепить машину, но она уже вошла в гнездо, как поршень, бельмастая и неотвратимая, и накренилась, вгрызаясь левой гусеницей, и вдруг осела, и это полуметровое падение также напомнило чем-то Литовченке пробужденье от детского сна. Всё обстояло хорошо, если не считать временной слепоты танка да обрядинского ушиба. Рука плохо сгибалась в локте, но какое-то дополнительное злое озорство зарождалось из тупой, неотвязной боли; кстати, Обрядин никогда подолгу не таил в себе обиды.

— Дозвольте обратиться к водителю, товарищ стрелок-радист, — перекричал он мотор, пользуясь маленькой остановкой для последующего манёвра, и, не дожидаясь позволенья, осведомился у Литовченки, что он испытывает теперь, глубокоуважаемый Вася. — Не укачивает тебя маненько, не беспокоит, не трясёт?

— Щекотно будто… — жарко и с задыханьем ответил тот, задним ходом выводя машину из крошева.

Этот дзот был последним. Пользуясь передышкой, водитель выбросил левый триплекс, где ни на сантиметр не оставалось прозрачности. Стало видно, как необыкновенно крупный, ватными клоками, валил снег. Смеркалось, — всё же Литовченко разглядел кровь на куске плексигласа. То была его собственная, так что вовсе не от пота прилипала к рукоятке фрикциона его растёртая ладонь. Пришлось замотать руку тряпкой, Дыбок впервые выступал в роли санитара, — это также заняло щепотку времени. Обрядин успел, кроме того, дать наставление водителю, чтобы теперь в особенности берёг лицо от пулевых брызг, и даже начать рассказ, как угостил однажды того же бессменного товарища Семёнова Н.П. зайчатиной, вымоченной в коньяке, чем и ввёл свою жертву в глубокое поэтическое ошеломление. Случай пришёл в память от неосознанного пока убеждения, что только заяц и спас их от прямого вражеского попаданья. Он оборвал повесть на том месте, когда помянутый Семёнов лично пожаловал на кухню показать московским гостям этого невероятного художника пищи; он оборвал, чтобы коснуться пальцев лейтенанта, лежавших на штурвале орудия.

— Ты чего… чего замолк, Соболёк? — пронзительно, в самую душу заглянул он. — Хочешь, у меня во фляге есть… непочатая. Одна хозяйка домашнего кваску на прощанье налила… понятно? — И он прищёлкнул языком для обозначения обжигающих достоинств напитка.

Он и с женщинами не бывал так настойчив и нежен, но лейтенант не ответил. Высунувшись из люка, тот сделал вид, что вглядывается в сумеречное поле; оно приходилось на уровне головы. Двести третья оказалась левофланговой. Бригада ушла вправо, по лощине, куда перекинулся и грохот битвы. Прямо перед Собольковым подковкой лежал бугорок, и в неглубокой впадинке её, подобно мотыльку, сновала взад и вперёд какая-то тридцать-четвёрка, в суматохе боя вырвавшаяся наверх. Три больших немецких машины, прикрываясь снегопадом, двигались в обхват этого места, изредка стреляя, в намерении выпугнуть жертву из норы. Загонщики заходили на большом радиусе, ближняя находилась в створе со своей будущей добычей; вступать отсюда во фронтальный поединок с ними было для двести третьей вполне рискованно. Видимо, по неисправности орудия тридцать-четвёрка не отвечала на огонь, и ей уже нельзя было бежать, не подставив кормы под прицел охотников.

Собольков признал их скорее по калибру грузного лаистого звука, чем по контурам, источенным снежной мигающей мглой.

— Тигры, смотри, ребятки: тигры! — твердил он, словно и остальным был доступен такой же круговой обзор, как из командирской башни. — Сволочи, губители… ну, сейчас мазанёт — и, уже не понимая нелепости своего решенья, бессознательно прикидывал, успеет ли добежать туда один, с противотанковой гранатой.

Не было бы ему лютее муки — смотреть из безопасности, как станут расстреливать безоружного товарища; сперва расколют ему железный череп и разорвут бока, потом в три длинных клюва будут долбить костёр, пахнущий газолем и горелой кожей. Представлялось неразумным отвлекать огонь на себя, но, как часто случается в бою, доводы разума пересилились стихийным побуждением сердца. Собольков дал выстрел по правому, дальнему тигру; он и сам не понял, что произошло… Такой удачей не дарит война даже прославленных танковых ассов. То была не меткость, скорее совпадение, стоявшее на грани несбыточного. Так, значит, победить он хотел всё-таки больше, чем жить в желанном послевоенном яблоневом саду!.. Он попал в самый ствол тигра, в черноту его орудийного зрачка; 76 хорошо разместилось в 88; двести третья как бы заткнула ему пасть куском своего железа, и та огненно распалась: короткий обрубок торчал теперь из шароустановки немецкого танка. В эту минуту Собольков и принял решение. Здесь его не остановили бы Даже минные поля, слишком возможные в этом подозрительно чистом и девственно нетоптанном снегу, потому что подвиг и есть пренебрежение собой ради величайшей цели. Вдруг какое-то исковерканное несуществующее слово, означавшее даже не полёт, а стремглавое орлиное паденье на добычу, вырвалось у него сквозь зубы. Только Обрядин, больше всех понимавший лейтенантское сердце, сумел перевести это на язык военной команды.

— А ну, дай копоти, сынок! — гаркнул он Литовченке; хорошо осведомлённый, чем кого угощают в разных случаях жизни, он не требовал у командира, чтобы тот заблаговременно заказывал ему артиллерийское меню.

Весь дрожа, на самом малом газочке, Литовченко бережно стронул машину. И время стало маленькое, время молнии, в которое она успевает родиться, ослепить вселенную, ужаснуть живое и погаснуть. На счастье, не пришлось и разворачивать танк: он и без того смотрел пушкой влево — туда, откуда выгодней всего представлялось контр-нападенье. Литовченко выжал газ почти до конца, так что даже хрустнуло в колене. Двести третья пошла на предельной скорости и с лёгкостью, порождавшей недоверчивую улыбку. Было что-то живое в том, как свистел мотор и просил ещё ходу. Видимость почти пропала: чем быстрей движенье, тем темнее ночь. Вьюга крутилась в танке, — шли с открытым люком. Снег залеплял лицо водителя, но тот всё забыл, забыл даже, что где-то поблизости находится крутой речной обрыв, забыл боль, самое тело своё забыл, лишь бы не терять из виду скачущей ленты чернобыльника, обозначавшей правый скат эскарпа. Рычаги ему выламывали руки, ветер гонки срывал односложные восклицания с закушенных губ, а лейтенант всё давил ему ногой в плечо, словно в водительской воле было вырастить крылья у танка… Обратная дорога на Алтай, кратчайшая и единственная, проходила лишь через победу, и дочурка не упрекнула бы Соболькова, что плохо к ней торопился Собольков!

Поворота вправо не попадалось, гонка становилась бегством от цели. В эти считанные мгновенья и могло произойти убийство наверху. И опять судьба зловеще улыбнулась Соболькову, прежде чем отчаянье остановило его лютый бег. Она разрезала лощинку пополам, и правый её рукав под острым углом вывела на поверхность, в заросли густого кустарника, красноватого даже во мгле… Точно секундомер лежал в руке судьбы: охота ещё не кончилась, только метания застигнутой тридцать-четвёрки стали суматошней и короче, так как сократился сектор её укрытия. Вовсе не поломкой орудийного механизма объяснялось её бездействие, а просто, израсходовав боезапас, она сберегала свой заключительный выстрел, последний из ста пяти, чтобы жалить наверняка. Значит, дождалась она своей минутки, и если только не дьявол, длинный и на раскинутых ногах, стоял на правом фланге, — и огненные мышцы просвечивали сквозь чёрные струйчатые сапоги! — так это подбитый ею немец исходил серым смертным дымом. Зато два других, увеличив радиус нападения и, по существу, уже без риска, подступали к ней лобовиками вперёд, а она вертелась всяко посреди всё новых и черных ям. Как змей, вертелась она, лишь бы стать лицом к врагу, лишь бы умереть не спиною к полю боя!.. Слышно было, как задыхался её мотор, как сипло кричал её командир, что Сталин, который смотрит на них теперь, ещё придёт на выручку своим танкистам, и как ветер выл в пустом стволе, и даже как сердце билось у товарищей — тоже было слышно на двести третьей… Всё это, разумеется, не было вполне достоверно, но то, чего глазом и ухом не различал Собольков, ему безошибочно подсказывала танкистская душа; именно так, в равных условиях, поступал бы он сам.

Манёвр получал блистательное оправдание; даже стоило устрашиться в иное время, не слишком ли судьба баловала Соболькова. Пантера и вовсе не тигр, как оказалось, проходила всего в ста метрах, да и ощущение этих ста следовало наполовину отнести за счёт метели и потёмок; она проходила в профиль, дразня широким гранёным задом вскинутое на подъёме жало двести третьей. Собольков ударил её ещё раньше, чем Литовченко вогнал машину в кусты; он ударил её дважды — аккумулятивным снарядом и тотчас же, не меняя прицела, подкалиберным в живую мякоть у подмышки, над вторым сзади катком, где кожа пантеры утончалась до 45 миллиметров. Это было всё…

Он испытал слабую ноющую усталость в руке, как если бы лично поразил коротким толстым ножом и повернул его в спине зверя. Двести третья стояла с открытыми люками, вся на виду, и потому экипаж мог в подробностях наблюдать это, не доступное ни на одном полигоне мира… Невыразимый полдень шумно рванулся из щелей пантеры, неправдоподобных, дырчатых и косых, а плита командирской башни отлетела, чтобы запертое солнце могло выйти наружу. Литовченко сменил место не потому, что слепительный свет превращал самоё двести третью в мишень, а из желания укрыться от огненной измороси, от которой горел даже снег. Сам Дыбок — холодный, рассудительный Дыбок — поддался колдовскому очарованию зрелища:

— Хлебни русского кваску… Вот он, элексир жизни, пусть напьётся досыта, — запальчиво шептал он, но какое-то гордое достоинство мешало ему ещё и ещё бить из пулемёта по пламени, хотя и чудилось, враг ещё полз на одной гусенице и с вулканом в брюхе: так вихрился оранжевый пар вкруг него. — Выпей русского кваску… пей!

— Культурно сделано, Соболёк, — похвалил и Обрядин зубовным, срывающимся голосом, точно заправдашная малярия трясла его. Поглядела бы одна из его бабёнок на нынешнего Обрядина, — он был, как мальчишка, пропала хвалёная его степенность. Высунувшись из люка, он выставлял лицо в этот неистовый свет: душу, озноблённую близостью гибели, ласковей солнышка греет жар горящего врага. — Эй… пол-литра с тебя товарищ! — гаркнул он вослед громадной тени спасённой тридцать-четвёрки, шмыгнувшей через самое место их недавней стоянки. — Натерпелись, болезные… — сочувственно проводил он её, когда как бы рассосалось в снежной тьме самое её вещество.

— Похоже, мы у них тут целый зверинец разбудили. Смотри, ещё один прётся, — сказал потом Дыбок, когда остыла первая радость удачи. — Так оно и есть… Не люблю я в ночное время фердинандов, товарищ лейтенант! — То было тяжёлое самоходное орудие, германская новинка того года, прозванная так, по объяснению Дыбка, за сходство с профилем носатого болгарского царя, которого довелось ему видеть в старой Ниве.

Фердинандом оказался тот, что двигался в центре облавы. Он засветил фару; судя по перемещению светового эллипса на снегу, он разворачивал своё неуклюжее тело, идя на сближенье. Два звука слились попарно; кроме того, двести третья стреляла ещё в промежутке, — были напрасны все пять залпов. В такой непроглядный вьюжный вечер успех решался не тем, кто железней или метче, а удачливей кто. Двести третья пятилась назад, и тогда случилось то, уже совсем невероятное, о чём до поздней старости обожал живописать внучатам ветеран великой кампании, Василий Екимович Литовченко. «Волос на мне дыбочком встал, — рассказывал он, гладя лысину, и ему верили не больше, чем Паньку Рудому, знаменитому его земляку. — Думаю-думаю, как же мне поступить при такой бисовой оказии…» Но если бы это «думаю-думаю» длилось у него в тот раз дольше секунды, никогда бы не узнали про этот случай маленькие, затихшие в страхе украинцы. Фердинандов стало два, потом сразу четыре зажжённых луча пронизали взвихренную метельную неразбериху, да ещё какой-то блудливый, так и не разгаданный огонёк добавочно запетлял и заюлил в поле. Верно, они плодились там, эти ночные твари, вылезая друг из дружки, и действительно, замогильная чертовщинка миргородского пасечника представлялась, в сравненьи с этим, поэтической выдумкой, навеянной шелестом вишен в благодатную южную ночь… Пользуясь даровым освещеньем от собрата, пылавшего, как солома, дьяволы разили из всех своих жерл, и двести третья поступила по меньшей мере правильно, заблаговременно и без выстрела спустясь назад, в низинку.

Бежать отсюда было хорошо, горящая пантера служила достаточным ориентиром, пока не взорвался её боезапас. Она исчезла с ловкостью привидения, оставив по себе глухое эхо, дырку в снегу, дождь железных клочьев и вспышку, как от адского магния… Двести третья мчалась, петляя, и на бога, потому что любое на свете было лучше прямого полупудового клевка в корму, — мчалась, заведомо углубляясь в расположение противника, мчалась, пока не отстала погоня. Последние выстрелы легли далеко в стороне, всё погасло, самое окошко люка потерялось во мраке. Возбуждение успеха охладилось, на смену пришли озноб и голод; Обрядин, кроме того, вспомнил про разбитый локоть… Литовченко промолчал на вопрос лейтенанта, видно ли ему хоть что-нибудь на дороге; промолчал из боязни выдать голосом щемящую тоску, меньше всего происходившую от метельной неизвестности ночи. Следовало убавить ход до самого малого; так и сделали, но было поздно. Центр тяжести вполне ощутимо, шарообразно перевалился вперёд, инструменты гремуче двинулись по дну танка. Горный тормоз не остановил скольженья. Все одновременно ощутили, как пучина дохнула на них холодом.

«Вот оно, то самое, двадцать второе число…» — со странной вялостью подумал Собольков, клонясь на пушку. Машина весом сползала вниз, с заметным уклоном влево. Обрушилась левая гусеница. Литовченко вслепую и немедля выправил движение, и стоило отметить выдержку новичка, хотя нигде его не обучали, как падать в реку с наименьшим повреждением. Теперь танк полувисел на месте. И опять опоздало тело; команду стой Собольков подал, когда был включён уже и задний ход. Не жалея ничего, водитель до бешенства разогнал мотор, но оно не могло длиться долго — единоборство хотя бы и пятисот лошадиных сил с законом тяготенья. Земля одолевала, она стаскивала людей с сиденья, и это было пострашней поединка с фердинандом.

— Спокойствие, лейтенант, спокойствие… — чудовищно ровным голосом крикнул Дыбок в микрофон, точно ему принадлежала власть в танке, точно знал, что пока сам он здесь, товарищам не грозит несчастье.

В передний люк хлынула вода. Упираясь рукой в американскую картинку, Дыбок включил аварийный свет на плафоне рации; он увидел неподвижное от натуги, откинутое назад и в снежной маске лицо соседа. Шустрая пена, бурля и заполняя щели, вилась вкруг колен. Вдруг свет погас, пора было кричать: вылезай, топимся, — но все молчали, неживая сила придавила их волю. Дальше пояса вода не поднималась… Кое-как оторвавшись от танка, Обрядин выскочил наружу. Прошла вечность, и может быть, две вечности сряду, когда он появился опять, невредимый, сухой, даже весёлый.

— Глуши мотор, Вася… кажется, приехали, — оповестил он сперва собольковским голосом, потому что мотор ещё работал, с поминутным кашлем и во весь мах своих двенадцати цилиндров; загляни сюда тигр, он мог бы спокойной лапой добивать двести третью до последнего пламенного вздоха, целясь на выхлоп. И когда Литовченко стащил с педали онемевшую ногу, Обрядин прибавил уже собственным, в раздирающей уши тишине: — Приехали к тёще в гости. Эва, на горочке с блинцами стоит. Выгружайтесь, граждане, помаленьку!

В сухом верхнем кармане гимнастёрки у Дыбка нашлись спички. Их было семь. Головки с шипеньем отлетали, норовя в глаз; на коробочной этикетке было напечатано, как вести себя советскому гражданину во время войны. Зажглась четвёртая, и пока не притушил её хлопок снега, главное успело отпечатлеться в зрачке. Танк держался на скате стандартного немецкого рва, кормой вверх и с перевесом левого борта, — как в ночь разгрузки, когда комкор читал наставление новичку; машина опрокинулась бы на большей скорости. Вода достигала третьего катка; две широких колеи, прорытых гусеницами, круто уводили в черноту, смолянисто блеснувшую при вспышке. Собольков не успел различить стрелок на часах, — было скорее пять минут девятого, чем без четверти час, но и в первом случае событий явно недоставало на такую уйму протекшего времени. В суматохе дня, видимо, проскочили ещё какие-то происшествия, не оставившие в памяти следа. По сходству с собственным их положением Собольков припомнил только, как они вытаскивали из воронки одну завалившуюся шестидесятку, но эпизод тотчас поблёк и затянулся как бы тинкой.

— Я уж думал, нас в подводную лодку за заслуги произвели, — пошутил Дыбок, но все не шибко поверили, что ему веселей, чем прочим.

Так они стояли, трое, молча и бездельно, без мыслей и усталые до степени равнодушия к тому, что случится с ними на рассвете, когда найдёт и распорядится их жизнью мимоходный немецкий броневичок. Вдруг, опустившись прямо на снег, Дыбок принялся снимать сапоги; натёкшая вода могла повредить его здоровью, необходимому для великих будущих дел.

— Не разберу… морозит или это малость озяб я? — спросил он ни у кого и зевая нарочито громко, словно это могло подбодрить товарищей.

Значит, не всё ещё кончалось здесь, у жирной итоговой черты в безвестном поле. Собольков поднял голову.

— Вася, — позвал он негромко, потому что теперь стало можно говорить и негромко. — Чего ж тебя не слышно, Вася?.. Ты где, чудак, а? — говорил он, обходя громаду танка.

Снег падал реже, чуть посветлело. Черно было сейчас на земле, и вот, в утешение, выдали ей где-то за бетонными облаками скупой и тонкий ломтик луны. Лейтенант увидел своего механика-водителя. Литовченко стоял с обратной стороны, прижавшись к гусенице, вздыбленной над его головой. Он весь дрожал, когда Собольков коснулся его лица; он так дрожал, что именно это ощутил сначала лейтенант и лишь потом — живую горячую влажность на кончиках своих онемевших пальцев.

— Вася, ты о чём?.. остыл, что ли? Да нет, погоди, не отворачивайся. Ты толком объясни, в чём дело? — шептал он в самое ухо, заслоняя от товарищей; тем временем подошли и остальные.

— Машину жалко… — всхлипывая, признался Литовченко и ребячливо, мокрой тряпкой, размотавшейся в ладони, тёр свои безволосые щёки. — Я же знал, куда мы катимся… вот и запорол! — Но он ещё умолчал о главном — что все позапрошлые ночи снился ему сам Сталин, но не такой, каким его знает мир, а вполне обыкновенный с чёрными усами, как у Екима Литовченки; он наказывал хлопцу беречь двести третью, потому что из ста тысяч она самая дорогая у него, и какое-то сытное заветное слово, пароль победы, как колобок в дальнюю дорогу, клал ему за пазуху души… Вдруг новый приступ горя потряс паренька; сорвав шлем, плача и весь подавшись вперёд, он закричал товарищам, что стрелять его надо за это, именно так, как делали немцы, с детьми: — В рот, в рот мне за это надо стрелять!..

На войне нет ничего страшнее плачущего солдата, и не надо его останавливать, пока не выгорит отчаянье до конца. Экипаж молчал; они тоже были однажды новичками, как и этот чумазый хлопец, — такой чумазый, что и вековухи отворачивались от него на стоянках. Зато платок любимой девушки можно было уронить на дно трансмиссионного отделения в его танке и, незамаранный, спрятать назад в кармашек. Им нравилась скрытная мальчишеская гордость Литовченки, когда ему доверили шрамистую, прославленную двести третью, и, верно, до его крестьянского сознания достигла ужасная, совершенная в глазах современников целеустремлённая красота советской тридцать-четвёрки… Кроме того, эти люди понимали, что только настоящий человек может требовать справедливости и подвигу своему, и оплошности.

— Сердечко не выдержало… — сочувственно буркнул Обрядин, толкнув локтем командира и держа наготове бачок для питьевой воды, налитый на этот раз лекарством от малярии. — Нежную душу и снежинка царапает. Знаю, сам имею такую же!

Литовченко приходил в себя. Он поднял голову и виновато усмехнулся, стыдясь товарищеского внимания. Тогда они подошли ближе, заговорили вперебой, и не различить было, кто и что произносил в той жаркой словесной толчее; даже Дыбок испытал ту особую волнительную размягчённость чувств, какой опасался больше всех болезней на свете.

— Эх ты, вояка полтавская! А мы тебя женить посля войны собрались. Она ж целая: смотри, её чорт рогом колупал, да скис. Её до Берлина хватит пока, а там, коли потребуется, ещё моторишко попросим… У меня земляк закудышный на заводе имеется, замдиректор, тоже художник своего дела… Только малярия его гложет, вроде меня. А танкисты, брат, особый народ… и не зря им завидует пехотка! — Последнее, чуть ироническое замечание принадлежало Дыбку и так откровенно, хоть и не злостно, было направлено в лейтенанта, что Собольков, нащурясь, даже покосился на него.

Полдела было сделано, водитель возвращался в строй; по степени важности теперь оставалась меньшая половина, — выйти к сроку из немецкой мышеловки. Обрядин поднял шлем и, отряхнув от снега, надел на голову товарища.

— Посушить бы теперь парнишку, лейтенант, — заметил он при этом.

Дыбок с хозяйской властностью заставил водителя сесть на снег и повторить всё, что проделал сам незадолго перед этим.

— Ладно, теперь другую ножку, — шутил он. — Выжми, выжми её потуже. Ишь, сколько воды набрал… куда её тебе столько! Теперь лезь наверх, погрей ноги на моторе…

— Не холодно мне, — оборонялся Литовченко и вдруг вспомнил, что и Дыбок рядом с ним принимал ледяную купель. — А сам, сам?!

— Э, мне эта штука нипочём. Я телу моему хозяин строгий, — с жёсткостью, исключавшей и тень похвальбы, бросил Дыбок; всё же озноб мешал ему выразить мысль короче, чем полагалось по его характеру. — Я от тела моего много требую… а то ведь и расчёт дам. Оно меня боится, и очень правильно поступает, что боится! — пригрозил он вслух, чтоб прониклось его волей продрогшее солдатское тело; Собольков подумал даже, что если убьют его, Соболькова, то именно Андрею Дыбку надлежит стать капитаном двести третьей.

— Греться изнутри надо… ну-ка! — осторожно вставил Обрядин, поднося флягу Литовченке. — Та-ак, ещёотпей на рупь семьдесят. Хватит! Эх ты, девушка… Ей бы пройтись маненько, покружиться теперь в вихре вальса, товарищ Собольков!

— Верно… — как-то поспешно согласился тот; он руководился тем соображением, что после происшедшего следовало поднагрузить паренька каким-нибудь заданием. — Ну-ка, пройдись посмотри место на ближнем радиусе.

— Нельзя посылать водителя, лейтенант!.. — тихо, под руку, возразил Дыбок.

И оттого, что Дыбок был тысячу раз прав, всегда прав, этот удачник, Собольков посмотрел на него с каким-то пристальным и враждебным интересом, как если бы видел его из последующих суток. Он недобро усмехнулся: вот уже и самая правда становилась на сторону его преемника! Глаза встретились, одна и та же мысль ранила обоих. Дыбок смущённо отвернулся, едва прочёл, что содержалось в этом взгляде, и тогда Собольков медлительными словами повторил то, что сказали раньше его глаза:

— Не рано примеряешься, Андрюша? Потерпи, я ещё живой. — И подтолкнул Литовченка. — Иди, ничего пока не будет… Я тебе велю. Иди!

Ни на один факт не могла опереться догадка: собственные их следы уже замело, и хоть бы зарево или выстрел в пустоте! Жгла и жалила мучительная надежда, что в это самое время тридцать седьмая вступает в Великошумск. Только одна двести третья засела в трущобинке крайнего левого фланга; ей предоставлялось воевать в одиночку, в меру разумения и солдатской совести.

Прежнее ощущение беспомощности постепенно замещалось решимостью на предстоящий, долгий и тяжкий труд. Нужно было передохнуть, поесть, подкопить сил, а там, глядишь, сами собою разъяснятся обстановка и мысли!

Они взобрались на танк. Горячий воздух обильно поднимался сквозь жалюзи мотора. Обрядин слазил за едой. Соскучась в одиночестве, замяукал Кисó, и всем стало немножко веселей от сознания, что количество их умножилось на единицу. Ему также выдали полагающийся рацион, и он довольно усердно занялся этим делом.

— Давай думать, лейтенант, — сухо и тихо сказал Дыбок.

— Успеем, отдохни… Не торопи войну, Андрюша! Пять минут всего прошло, как сели, — ответил Собольков и снова занялся котёнком. — Что, Кисó, хвост-то намок? Ничего, на войне это и есть главное: будни. А сражение, это уж праздничный день, гуляй душа! Ешь, ешь… Тебе бы щец со свининкой? Я твою натуру знаю. Не хочешь щец? Ну, врёшь, хищный зверь, притворяешься. Ладно, вот закопаем Гитлера, поедем с тобой на Алтай. Новая хозяйка у тебя будет, маленькая и добрая. Все глупые — добрые, вот почему и умный у нас Дыбок. Небось, злится на меня, памятливый… А ты скажи ему, Кисó, чтоб не серчал. От этого дружба вянет, волос лезет, здоровье портится. Сказал?.. ну, что он тебе ответил?

Дыбок промолчал на этот шаг к примиренью. И верно, злость в какой-то степени помогала ему бороться со стужей, ломавшей ему кости. Обильный пар стал подниматься от ног, начавших согреваться, и он хорошо знал, что зато потом будет хуже, но нечто неодолимое, телесное мешало ему сдвинуть ноги с горячей решётки. Так, злясь на всё кругом, он злился в первую очередь на своё затихшее тело… Обрядин пытался сгладить неловкость деликатным посторонним разговором.

— Меню рояль, что означает королевский харч! — сказал Обрядин, смачно надкусывая какую-то особо прочную колбасу. — Что-то мой товарищ Семёнов Н.П. нынче поделывает? В артиллерии был… Нет, друзья, я вам так скажу: лучше зима, чем беда. И лучше беда, чем война, а тут все три разом навалились!

— Ты прямо рудник, Сергей Тимофеич, — тотчас заметил Дыбок, аккуратно и ножичком надрезая ту же колбасу.

Заведомый капкан таился в этом загадочном замечании, но Обрядин безобидно ступил в него, лишь бы облегчить сердце товарища.

— Всем я бывал у тебя, Андрюша, а вот рудником ещё ни разу. Откройся, чем же я рудник, капитан?

— Я к тому, что… глыбы на редкость ценной мысли в тебе содержатся. Ты бы записывал, чтоб не забыть. Можешь прославиться, как выдающийся светоч человечества. По Волге будет ходить нефтяная баржа под названием Светоч Обрядин. Как мыслитель ты в особенности для баржи хорош.

Обрядин со вздохом взялся за флягу.

— Этак скрутят они тебя, злость и холод, Андрюша, — спокойно сказал он, — нельзя. Ну-ка, отпей ещё грамм на триста… разом, разом! Не согреет, так дух повеселит.

И Дыбок пил пороховую жидкость, отзывавшую сырцом, а сам безотрывно глядел в хитрую, с дружеской ухмылкой, такую милую ему вдруг рожу Обрядина, который всё причмокивал и облизывал губы, спрашивая — хорош ли, не горит ли на языке, гладко ли проходит в нутро этот жидкий огонь, из которого, видать, и наварила ему того кваску одна скромная богобоязненная женщина на расставаньи. «Пей, пей, сколько хочешь, дружок…» — приговаривал он, бескорыстно радуясь за товарища, хотя сам ни глотка не отпробовал с самого прибытия на место. Теперь уже почти совсем не плескалось на донышке. И что-то случилось с Дыбком; он положил руку на колено Соболькову, точно в тисках зажал, и сами сорвались с губ эти слова, каких в иное время и пыткою не выжать бы из Дыбка:

— Эх, лейтенант… — и что-то дрогнуло в его голосе, — хороший народ проживает на моей земле, мой народ. Семь раз сряду жизнь за него отдам. Потом отдохну немножко… и ещё раз отдам. А только… Вот ты, Обрядин, всему честному миру друг, а ведь ты бы у лодырей королём был!

— Большие реки не торопятся. В океан текут, — как-то неожиданно серьёзно и важно ответил Обрядин, хоть и смотрел с прежней хитрой приглядкой его прищуренный глазок.

— Вот, вот, — с горечью сказал Дыбок, — узнаю! Души океан, а спички не зажигаются… Стыну я, лейтенант, валит меня, свалюсь. Пора начинать, — заключил он, поднимаясь, и без команды, сам, полез через верхний люк за лопатой.

Лопата, лом, гранаты — всё соскользнуло в переднюю, полную воды, часть танка. Дыбку пришлось как бы нырять туда и шарить в ней наощупь.

— Лом-то намок, ровно губка… а ещё железный, — шутил Обрядин сверху, принимая от него инструмент. — Не утонешь, Андрюша?

— Тут мелко. В Днепре глубже было, — как-то в растяжку, застылыми словами, отзывался тот.

Он потешной шуткой извинялся перед Кисó, которому чуть замочил его палаццо, и не забывал пояснить товарищам, что палаццо есть жилплощадь итальянского феодала; он шутливо осведомлялся, протекает ли в такой же степени снаряжение у настоящих водолазов. Щемило сердце это сдержанное, на звенящей волевой струнке, балагурство. Вот он был каков, Андрей Дыбок с Кубани! Людям следовало знакомиться с ним впервые даже не в бою, когда отвага сама родится из недр разгорячённого сердца, а здесь, минуткой позже, пока он молча стоял, раскинув руки, и тёмные талые дырья рождались вкруг него на снегу.

— Эх… отожми водицы сколько можно со спины, — попросил он потом лейтенанта. — Повозиться бы теперь с каким-нибудь ганцем… я б ему рёбра в кашу стёр. А ну, тронь, тронь меня побольней! — стеклянно крикнул он подходящему Литовченке и в полсилы толкнул его в плечо.

Благоразумно отступив на шажок, тот доложил Соболькову, что и следа немецкого присутствия не обнаружил поблизости, кроме прокинутой мимо стога телефонной линии, которую на свой риск и порезал ножом; метров шесть провода висело у него на руке. Подумав, Собольков решил, что это, пожалуй, правильно, так как война для них ещё не кончилась, а на поверку линии выйдут теперь немецкие связисты, и от одного из них можно будет добиться приблизительной ориентировки. Следовало быстро накидать план действий и расставить людей. Лейтенант исправил давешнюю ошибку, на этот раз оставив водителя у танка; Обрядин же, как мыслитель, в особенности годился для земляных работ, — кстати, это ему принадлежало глубокое замечание, что подкопку надо начинать изнутри, чтоб машина не села днищем. Собольков решил взять с собой в засаду Дыбка, который навострился за войну в немецкой речи; ему, таким образом, представлялась возможность погреться в рукопашной.

— Ну, лезь, Сергей Тимофеич, — сказал Собольков Обрядину. — Береги лопату, чтобы не защемило. И помни, выберемся — будем живы!

— Сейчас, дай с духом собраться. Вот она главная-то малярия! — с прискорбием заметил тот, глядя в тёмное месиво под танком; он раздумывал при этом: стоит или нет признаться экипажу, что почти не сгибается в локте разбитая рука; и выяснил, что неправильно, не по-товарищески будет это.

Было ещё время и помедлить; какая-то живая стрелка в них с точностью отсчитывала время, потребное на то, чтобы немцы обнаружили поврежденье связи, и доложились начальству, и снарядились в путь.

— А не любишь ты воды, Сергей Тимофеич… зря! Прохладная, она закаляет организм. Это тебе надо знать, как ходоку по женской части, — сказал, наконец, Дыбок. — Полеза-ай!

Обрядин безропотно отправился под танк, отметив вскользь, что уже не Собольков, а как бы Дыбок становится командующим танковыми силами на данном отрезке фронта. В темноте слышно стало чавканье жижи да металлические удары по тракам. Глина детскими горстками выкидывалась наружу, танк стоял недвижен, хотя и Литовченко давно уже в полный мах мотыжил землю по скату рва, вдоль гусеницы. Уходя, Собольков прикинул в уме, что работы хватит часов на пять, если не прервёт её какая-либо внезапность.

Он взял с, собою провод на случай, если придется вязать языка. До стога было не больше метров семидесяти. Уже с полдороги корма танка расплылась в подобие куста. Идя по следу Литовченки, который, к счастью, возвращался из обхода, не по прямой, лейтенант отыскал конец провода и показал Дыбку… Раскидав снег, они вырыли норки в соломе и разместились на стогу, плечом к плечу и ухом к уху. Сперва молчали, привыкая к месту.

— Ну, как, Андрюша… загораешь?

— Теперь хорошо, мягко, — неопределённо сказал Дыбок.

— Слушай… хочешь, сапогами поменяемся? Всё-таки посуше.

— Не надо, не хочу, — упрямо сказал тот. — Сейчас придут, смотри.

Опять стало темно, месяц убрали до следующего раза, чтоб не износился. Временами Собольков поднимался, вслушиваясь, не идут ли; никогда такой шумной не была солома. Кажется, примораживало… Представлялось несбыточным, чтобы цветы, птицы и синее небо могли когда-нибудь явиться здесь, и хотелось впоследствии, по окончании войны, непременно посетить это место в летние месяцы и полежать в этом самом стогу, если уцелеют — и стог, и он сам. Нескончаемо длились сутки, до отказа начинённые событиями. Кстати, Собольков открыл, что между людьми возможен разговор без единого звука. Так, он мысленно спросил Дыбка, доводилось ли ему проводить ночь в свежем сене, и чтоб кузнечики при этом. И тот отвечал сразу, что доводилось — мальчишкой, только тогда светили звёзды…

— Знаешь, как придут — тихо надо, холодным способом, — сказал Собольков несколько спустя. — Я с одним управлюсь, а ты своего сбереги… не зашиби только.

— Да, — согласился Дыбок неохотно, точно ему в чём-то помешали. — Ты молчи. Сейчас придут.

А нельзя было молчать, хоть и в дозоре. Делались всё односложней ответы Дыбка, недвижимей его тело. Его усыпляла стужа, ему стало всё равно, только бы спать дали. Он хотел спать, тело становилось сильнее воли… Из знакомства с сухими алтайскими буранами Соболькову было известно, как происходит это.

— Я слушаю, я услышу… А знаешь, Андрей, ты прав был давеча. Хорошие мы люди. Очень!

— Будем хорошие… потом. Ты к чему это?

— На что мы только не пускаемся для них, для деток… для всемирных деток. Сами в гать стелемся, лишь бы они туфелек своих в сукровице не замочили. Веришь, всю дрянь жизни выпил бы одним духом, чтоб уж им ни капельки не осталось. А может, и не поймут?

— И не надо им понимать. У них своё. — Он догадывался, для чего Соболькову нужен был этот разговор; а тот уже и сам сбился — из душевной потребности начал его или из хитрой уловки расшевелить товарища. И хотя слова, вязкие и стылые, застревали во рту, Дыбок по дружбе шёл к нему навстречу. — Что ж, говори, расскажи мне про неё… большая у тебя дочка?

— Восемь, — тихо, как тайну, доверил тот. И с этой минуты точно и не было размолвки между ними. — Знаешь, у ней там беда стряслась, смешная. Пишет, даже к бабе Мане в гости перестала ходить. Понимаешь, котёнок у ней пропал… любимец, только чёрный. Верно, жена закинула… не любит кошек.

— Мачеха? — издалека откликнулся Дыбок.

— Хуже, злодейка жизни моей. Второпях как-то это у меня случилось… а вот, всё тянет к ней, как к вину… как к зелёному вину, Дыбок! Двадцать два годика было, как женился. Злая цифра, двадцать два, перебор жизни моей! Брата поездом в двадцать втором году задавило, война тож под это число началась… Да нет, не так уж и хороша, как приманчива, — ответил он на мысленный вопрос Дыбка. — Дочка пишет, чужой дядька к ней ходит… конфетку каждый раз дарит. Бумажку мне в письме прислала, образец… видно, на подарочек подзадорить меня, отца, хотела. Они ведь хитрые, ребятки-то… Люди!.. Ума не приложу, что за утешитель завёлся… может, эвакуированный, из Прибалтики: по-русски плохо говорит. — Приподнявшись на локте, лейтенант послушал застылый воздух; немцы ещё не шли, точно пронюхали о засаде, — А баба Маня — это не женщина, не думай, это гора… понимаешь? Это мы с дочкой так её прозвали: ягод много. Вроде старушки, вся в зелёных бородавочках. У нас там секретный каменный столик есть, на нём бархатная моховая скатёртка. Дочка сведёт тебя туда… — И лишь теперь получала объяснение его путаная, просительная исповедь. — Слушай, Андрей… Ты не спишь? Не спи! Я всё просить собирался, да совестно было. Ты ведь холостой, тебе всё равно…

— Мне всё равно… — сказал Дыбок еле слышно, одним своим дыханьем.

— …тебе всё равно, говорю, куда ехать потом. Ты же холостой. Если что случится со мной, отвези дочке Кисó… понимаешь? И писем никаких не надо. Ты её враз узнаешь, едва увидишь. Она сама первая к тебе выбежит… как завидит военную одёжу. А больше послать, скажи, нечего… ничего я ей в жизни не накопил. Скажешь, папа шлёт… воевали вместе. Посиди с ней, если понравится, — там хорошо! Словом, тебе видней на месте будет!

Он успел довольно подробно обрисовать алтайские красоты, утверждая, что не раскается Дыбок… Немцы не шли; Собольков подумал даже, что за подобное промедленье стоило бы их отдать под суд. Лежать так становилось нестерпимо. Была полная ночь. Временами она раздвигалась, Собольков тоже начинал видеть звёзды. Тяжёлой рукой он стирал одурь с лица; чувство холода возвращалось, и звёзды гасли… Потом он вспомнил, что ещё не получил ответа от Дыбка.

— Ладно… Андрей?

Радист не отозвался, он уже дал согласие. Ещё в самом начале он согласился даже на то, чего и не просил Собольков. Похоже было так же, что он чему-то засмеялся.

— Ты о чём… Андрей?

— Заяц… — без движенья губ сказал голос Дыбка. — Испугался… глаза по половнику. Хороший, все хорошие… свои.

Он замолк. Больше не надо было его просить. Алтай холостому недалеко… Он хотел спать. Разве мало солдат на свете, кроме него? Собаки и зайцы, все спят. Это была правда… Но через крохотное пулемётное отверстие Дыбок не мог разглядеть давешнего зайца, и лейтенант схватил руку товарища. Она была не теплее снега на стогу; зато там, за тесёмками рубахи, стояло ровное парное тепло в пазухе Дыбка, ещё не пламень. Сердце слышалось на ощупь, как бы на малых оборотах. Значит, то ещё не жар был, а лишь смертное томленье полусна.

— Нельзя, не смей спать, Андрей! — зашептал Собольков, касаясь губами его уха. — Сейчас придут… теперь уже не отменишь. Жалей товарищей… Кисó убьют. Обрядина убьют… кто тебе петь станет, радист? — Ни лаской, ни приказанием, ни шуткой не удавалось ему проникнуть в меркнущее сознание Дыбка. — Ведь это ж немцы, понимаешь? Забыл, как они сестрёнку твою волокли… жеребья на её голом теле метали, кому первее начинать. А она, небось, кричала им — «вас Алёша Галышёв побьёт всех, вам жених мой отплатит…»

Он говорил много грубее, лишь бы просунуть хоть искорку в порох дыбковой души. И случилось, чего он добивался. Поднявшись, Дыбок сидел с открытыми глазами и дрожал — пока ещё не от гнева, а от озноба, но и это было хорошо.

— …они тогда и Галышёва. Ты один остался. Пусть зайцы и собаки спят… не ты! Ты же слышишь меня, а молчишь… Я давно раскусил, кто ты — есть: потому ты и живым в такой войне остался! Небось, потроха со страху вянут… а?

— Не надо, пусти… — пробормотал Дыбок, отпихивая его от себя. — Нехорошо тебе, будет… пусти!

Они сравнялись в силах, и, возможно, радист чётче командира понимал теперь действительность, потому что прежде него почувствовал, что немцы уже тут. Ещё и снег не хрустел, и глаз не видел, но только как-то теснее стало в пространстве ночи… Двое, как всегда ходят немецкие связисты, шли по линии, пропуская провод в ладони. Они нашли место обрыва и остановились, — неожиданное продолговатое пятно стога заставило их насторожиться. Сквозь бурелом соломы, коловшей лицо, Дыбок отчётливо увидел, как левый поднял автомат. Тот же, левый, спросил быстро и негромко, кто там, а другой засмеялся и, возможно, пошутил, что солома не обязана откликаться даже на немецкую команду.

— Бери правого, — шепнул Собольков товарищу, тот услышал.

Немудрено было догадаться, что кто-то унёс кусок провода… Пока один немец, став на колени, подключался к линии, другой двинулся по следу Литовченки, водя автоматом, как таракан усами. Он был и длинный такой же, как таракан, с утолщением посреди от хорошей пищи; возможно, он и мастью также походил на таракана-прусака… Он проходил мимо, на нём была пилотка с приспущенными наушниками, чтобы уши не зябли. Дыбок упал на него всей своей зыбкой тяжестью, и странно было, что у того не переломился позвоночник. Собольков также ударил своего гранатой, как кастетом, но промахнулся. Так началась эта маленькая и неравная битва… Немцы были свежее, перед выходом они поели жирных наших щей и хорошо выспались на тёплой лежанке; им недоставало как раз того, чем с избытком располагали их противники, — чувства поруганной справедливости и голодного исступления мёртвой хватки. Уже оба лежали снизу, и один вслепую царапал рот Соболькову, а другой, наполовину примирясь с неизбежным, мокрый и полузадушенный, смотрел в нависшее над ним лицо судьбы. Он был много крупнее Дыбка, которого вдруг стала покидать уверенность в исходе. Наступала та степень взаимного изнеможенья, когда и плевка достаточно, чтобы опрокинуть врага, но и на плевок нехватало силы.

— Брудер… — прохрипел тот, что был внизу, даже не пытаясь дотянуться до автомата, упавшего поблизости; он упоминал, кажется, также слово муттер и, кажется, испробовал силу слова швестер, перечисляя все степени родства, какими можно было проникнуть в старинную славянскую жалостливость.

— Не брудер, а бутерброд… — неистово сказал Дыбок, и ещё не родилось могущества на свете разжать его пальцы. — Я тебя двадцать лет брудером звал. Я тебе карман и житницы раскрывал свои, в самую душу пускал тебя… а ты мою сестрёнку на жеребьях делил! Ах ты, брудер, сукин сын!.. — Оно опалило ему разум, подлое иудино слово; искра добралась до пороха.

Ему хотелось только заглушить скорее этот чужой, нечистый голос. Стало очень тихо, хорошо. Дыбок не заметил, как подошёл вполне спокойный Собольков с автоматом и документами своего партнёра.

— Отпусти… теперь не убежит, — велел он, вытирая испарину и кровь с лица. — Ишь, смирный лежит… многоуважаемый. Скажи, чтоб вставал да приятеля на стог завалил… Нечего ему тут, на виду, валяться.

Дыбок ещё стоял на коленях, шумно переводя дыхание. Он не слышал, только эхо брудер, брудер по-обезьяньи скакало и дразнило его со всех сторон. И то самое, в чём он когда-то усомнился: пар валил из его подмышек; он посмотрел на руки себе, и не увидел их, — жёлтые фонари качались в глазах. Он хотел лишь пожаловаться Соболькову, в какую бездну затоптал человека фашизм — и тотчас же забыл, об этом. Зато ему было тепло теперь, только, очень хотелось есть. Ему так хотелось есть, что даже не замечал, как стало ему тепло теперь. Лейтенант повторил приказание пленному и толкнул ногой его огромную ступню.

— Вставай… обиделся? Думал, в трактир на радостях поведём?

Тот не хотел. Собольков наклонился к лежащему. Открытый мёртвый глаз связиста пристально и так нехорошо глядел поверх его головы, что Собольков отвернулся. Лишь теперь он заметил, что живые не могут долго лежать так, с выкрученными назад руками.

— Видать, переложил я в тебя своего лекарства, Андрюша, — усмехнулся он, поднимаясь. — Жа-аль… Что ж, и то хлеб! Знаем по крайней мере, в какую сторону пушку целить. Помоги мне…

Они вскинули немцев в те належанные ямки, где недавно сами, ухом к уху, коротали ночь… Провод пригодился: Собольков самолично починил порезанную связь, из расчёта, что это отодвинет появление второй, усиленной группы на срок, достаточный для откопки танка. Тропинкою Литовченки, следом в след, они вернулись назад, захватив всё, не нужное теперь связистам.

Шагов через двадцать лейтенант резко обернулся в сторону тех, с кем они только что поменялись местами.

— Кто там? — вполголоса окрикнул он и постоял, что-то соображая; со стога не ответили. — Какое у нас число сегодня?.. двадцать второе?

Он и сам знал, что время перевалило за полночь, но, как в воздухе, нуждался в подтверждении товарища.

— Нет, теперь уж двадцать третье потекло, — ответил Дыбок, вглядываясь в небо, как в большой календарь; он поёжился и широко зевнул. — Морозит, хорошо… а то совсем наш брат танкист замаялся. Чудно… никогда мне есть так не хотелось, лейтенант!


Ещё три больших часа длился нечеловеческий труд, из которого в равных долях с опасностью и скукой состоит война. Похолодало, изредка прогревали мотор. Все были мокрые, все успели побывать под танком. Молча сменяя друг друга, теперь они жалели силы даже на шутку. Первым выбыл Обрядин; сквозь рукав легко прощупывалась опухоль ка локте. Он взялся за флягу и сразу бросил её на дно танка, чтоб не дразнить себя оставшимся полуглотком. Потом лейтенант приказал водителю поспать часок до рассвета, перед тем как тронуться в путь. Последнюю четверть часа он копался сам, в одиночку, в липкой, стынущей гуще.

Корма опускалась с резвостью часовой стрелки. Пушка, будь она с другой стороны, показала бы половину пятого, когда крутизна наклона стала преодолимой для мотора. И в третий раз Дыбок по колено вступил в воду, чтобы выпустить целое озеро её через аварийный люк. Зато потом он разулся без всякого разрешения и оставил обувь сушиться на полустылой решётке трансмиссии: воевать вовсе босым было бы ему не в пример легче.

— Ну… будем живы, — повторил давешнее слово Собольков и засмеялся. — Ангел мщенья, а не машина. Доброе утро тебе… ангел! — взволнованно прибавил он, обходя танк и лаская рукой его ходовые части.

Давно, ребёнком, в глухой староверской моленной на Алтае он видел одного такого ангела, которого в рост, на кривой, как корыто, доске, изобразил дотошный и поэтический богомаз. Непонятно, как не отвергла церковь его жестокого и чрезмерно правдивого творенья. Ангел был щербатый, некрасивый и худой, в будничной рабочей одежде цвета неостылого пепла; широкие, едва ли не демонские крылья были опалены от груза пламени, который ему постоянно приходилось таскать на себе. Ему не ставили свечей, старухи обходили его, избегая попадаться на глаза, и было страшно представить в действии это мифологическое созданье суровой совести неграмотного сибиряка… Было что-то от ангела мщенья и в двести третьей, как стояла она сейчас, обратясь лицом к врагу, невредимая после стольких бедствий, если не считать оторванного буксирного крюка, смятых надкрылков и многочисленных вмятин, лишь умножавших её гневную и грозную красоту. Белёсый ледок успел намёрзнуть на железных веках её триплексов; она, как живая, помигала им, когда Собольков разворачивал машину.

Было ещё темно, но предметы, казалось, уже сами отдавали свет, поглощённый ими накануне; представлялось рискованным отправляться в рейд по полутьме. Просторная и торжественная, словно перед громадным праздником, удлинявшая пространство, заставлявшая сосредоточиться и говорить шопотом, — такая была тишина! Кое-кто уже пробуждался, и раньше всех — ветер. Он донёс мягкий и вкрадчивый отголосок орудийных залпов; экипаж слушал эту кошачью поступь проснувшейся войны с сердцебиеньем, точно весточку с родины. В такие минуты предки этих людей надевали чистые рубахи… Потом, всё приведя в боевой порядок, экипаж сидел на своих местах, торопя рассвет и стараясь лишь не прикасаться к металлу. Здесь потихоньку стал застигать их сон.

Он уже давно бродил возле танка и заглядывал в щели, как лазутчик. Вяло и молча мечтали о тёплой лежанке или хотя бы о костерке, но у одного уже спала рука, а другой не мог пошевелить пристывшую к железу ногу.

— А знаешь, Соболек… этак задремлем мы тут по-апостольски и не заметим, как вознесут нас живьём на небеса, — заговорил Обрядин, сдвигая шапку на левую бровь. — А ну, скрути мне кто-нибудь дыхнуть разок, а то рука… от холода онемела, не сгинается. — Ему даже не столь хотелось пополоскать себя дымком, сколь подержать в ладошке милый уголёк цыгарки. — Недаром и стишок сложен такой… Папироской ароматной мне приятно подымить. У ней дымочек аккуратный, на концу огонь горить.

Он покосился на Дыбка, не терпевшего обрядинской поэзии, но и тот оживился при упоминании о махорке. Этой божественной русской крупки у Обрядина с избытком хватило бы на всех, включая и Литовченку, если бы не спал сейчас в обнимку с Кисó в дебрях итальянской шубы; пар и храп валили из щелей. Бережно, как святыню, Собольков достал коробок со спичками; вспышка осветила три с нетерпеньем протянутых к огню самокрутки. Из четырёх последних не загорелась ни одна, и надо считать, в эту самую минуту начальник всех тружеников спичтреста с грохотом проснулся на своем диване от добротной братской, к сожаленью — мысленной, оплеухи: тут и пригодилась трофейная зажигалка у Дыбка. Мороз и усталость, однако, брали своё, и тяжкая дремотная лень, такая неодолимая перед рассветом, всё больше вливалась в тело.

— Соври нам что-нибудь, Соболёк, — попросил тогда Обрядин, и его поддержал тот самый Дыбок, который с детства не любил сказок, потому что сам собирался бессчётно творить их наяву. — Про что-нибудь такое соври, чего на свете не бывает.

Собольков молчал; было в нём маленькое смущенье перед этими людьми за себя вчерашнего, хоть и не обнаружилось ни в чём его мимолётное малодушие перед неизбежным. Но по мере того как прибавлялось свету, полнокровная радость вступала в него, как бывает всегда, когда, пройдя через узкое горлышко ночных сомнений, вырывается душа на простор нового утра. Он молчал, не зная лишь, какую сказку выбрать из тысячи; любую окрашивала личная, собольковская, горечь и рушила её степенный, строгий лад…

— Есть у нас одна гора такая, вся бирючиной заросла, — начал Собольков, чуть стесняясь вначале, словно самое сокровенное рассказывал про себя, и глядя, как движутся во тьме огоньки цыгарок. — Там, под навесом, каменная коечка, на ней постелено моховое одеяльце. Я шёл раз из МТС, прилёг от жары и сам слышал, как птица птице сказывала. Может, и неправда, ведь кто её проверит, птичью быль!.. Будто проживал там поблизости, в стародавнее время, один обыкновенный гражданин, только служил в коперативе. Имел хозяйство с яблочным садиком, жену, трёх девчурок краше вишенок… и все три в одну недельку закатились. Пойдут по ягоды, шажок в сторону, да две приступки вниз, где поспелее, а уж там ждут, кому надо. Брехали, что змей семиголовный поселился, он девок и таскал. Вырастит, музыке обучит, потом женится, по всем правилам: видать, ещё в соку был. Конечно, нонешние профессора это опровергают, но, значит, тогдашняя наука послабже была!.. Так и замухрел с горя мой мужик. Всегда при нём бутылочка — сидит, срывает цветы удовольствия. Что и накрал, весь прожился, а жена только пышней цветёт, ходит, коленкором шурстит. Кстати, весна выдалась крутая, деревья почку — во, наиграли!

А в ту пору всё попроще было. В горах жили странники, собирали травы для аптекоправления. У нас в Сибири беглых много проживало. Один и забрёл на дымок. «Чего ты печальная, хозяйка?» — «А что тебе, дедка, печаль моя?» — отвечает. «Ежели грех мутит, то не беги. Им спасаемся, в ём огонь. Без него погнили бы от святости. — Она сперва брыкается, как всякая верная жена… совесть заглушить, чтоб удовольствию не мешала. — А коли хочешь свой огонь притушить, нá, отпей глоток». Пригубила она из его ковша, да и проглотила горошинку, и с того сына родила. Мужу так объясняла, а как в точности было, науке неизвестно. Назвали сына Покати-Горошком. Стал парнишечка расти, матереть не по годам. По седьмому году кралю себе завёл, даже перстеньками обменялись. Чистенькая да кроткая, ровно яблонька, только никогда, никогда не осыпется её цвет. Словом, та красавица! Скажи, с каждым днём расширялось у него сердце к этой барышне, пока и её змей не уволок. Тут заказал он родителю железный батожок, чтоб ни сломать, ни согнуть. «Отвоюю я себе невесту, а тебе дочерей. А из этого зелёного бабника наделаю костей в полном, как говорится объёме». Всей округой и сготовили ему три палки. Две Покати-Горошек сразу в узелок повязал, скорбно посмеялся: «Нет, эта мне не гожая!» А про третью, что семь кузнецов ковали, сказал: «Это моя палка». Мать ему сухарцов насушила, фотокарточки с каждой дочки дала; хоть и переросли, а признать можно. Отправляется в путешествие!

На пятые сутки попадается ему при горелом селе мущина, тощий да длинный, да коряжистый, на башку короб берестяный надет. Облокотился о колоколенку, куполок промял, плюётся… всё норовит плевком птичку мимолётнюю подшибить. «Как вас зовут, — Покати-Горошек спрашивает, — и почему при таком теле имеете такой слабый ум?» — «Я есть Вырви-Дуба, — отвечает, — не знаю, где мне силу применить. От этого и расстраиваюсь». — «Мне таких и надо. Известен мне один адресок, могу услужить, пойдём вместе!» Неделю-вторую идут, вода им дорогу переступила. Они в обход, видят — такой же мущина в озере купается… только этот в ширину, наподобие шара, раздался. Башку окунёт, вода на семь метров подымется. Ну, документов у голого не спросишь. «Дозвольте поинтересоваться, — наши говорят, — кто вы есть, такой беспорядок устраиваете?» — «А я Переверни-Гора, — объясняет. — Сковырнул сейчас одну, да вот, взопрел малость». — «Какие бесполезные пустяки! — наши усмехаются. — А ведь по врагу и сила мерится. А лучше мы вам такого господина предоставим, что всё человечество в ножки вам поклонится». Взяли и его в компанию… Так они месяц шли, сухарцы кончаются, застаёт их в дороге вечер. Подобрали на ночлег разваленную хатку, а утром гадать принялись, как им пополнить продовольствие. Решили подкопить харчей охотой; ушли, а Вырви-Дуба хозяйкой оставили. Ходят, дерево с дичью приметят, Переверни-Гора ладошкой прихлопнет — и всё наше!..

— Ты поглядывай кругом, Осютин, — неожиданно вставил Собольков, — но никто не заметил его оговорки.

Теперь слушали Соболькова все: Литовченко, проснувшийся как по тревоге, слушал Обрядин, в интересных местах поталкивая Дыбка в плечо, чтобы обратил внимание, слушали американская, шибко помятая при аварии девушка, и Дыбкова несчастная сестра; самые стены танка, казалось, жадно впитывали человеческое тепло сказки. Она создалась давно, когда другие люди, не эти, сидели вот так же вкруг Соболькова: незабвенный Алёшка Галышёв, а рядом великан Осютин, едва умещавшийся в тесной башнёрской келье, а наискось вниз — Коля Колецкий, верный друг, закопанный с дыркой в сердце в мёрзлой россошанской земле. Потухшие цыгарки не освещали лиц, — и рассказчику казалось, что именно они слушали его, милые, непобедимые, всё ещё живые. Тогда Собольков ещё не знал про измену жены, и сказка имела простодушный и счастливый конец.

— …А Вырви-Дуба тем временем сварил последнюю солонинку, горницу подмёл берёзкой, сидит. Вдруг под ногами голос является, ссохшийся, не из ихних. «Полно носом-то клевать, отпирай!» Распахнул — никого за дверью, а только стоит при порожке удивительный дед, вполне карманный, четверть сам да бородища в три четверти. «А ну, пересадь меня через порог, — хрипит. — А ну, подмости под меня, чтоб я грудями до стола касался. Обедать наварил? Давай!» — «Не имею права, — Вырви-Дуба отвечает. — Питания нехватит на товарищей». — «Я тебе приказываю!» Да швырк ему полено под ноги. Повалил долговязого, спинку ему разрезал перочинным ножиком по это самое место, соли под шкуру насыпал, мякишем залепил, обед скушал — и до свиданьица!

— Ты уж не торопись, товарищ лейтенант, в сказке всё — самое важное, — сказал Литовченко.

…В ту ночь кое-как обошлись, а на утро Переверни-Гору оставили. Однако та же картина, только соли больше ушло. В третий раз Покати Горошек остался. Дед ему командует: «Поставь меня на стол. Давай, а то время нет. Я люблю, когда меня хорошо кормят». — «Нет, это не те ребята, что вчера были», — Покати-Горошек отвечает. Дал ему хорошо, сбил, вытянул во двор за бородищу, ещё дал для памяти, а там валялся дуб, водой подмытый. Он комель надколол, бороду запхал в трещинку, сидит у окна, размышляет про свою королевну. «Когда я цвет твой увижу, яблонька моя?..» — Приятели вернулись, смеются. «Соли-то хватило на тебя?» — спрашивают. А он: «Пойдём, покажу!» Смотрит — ни деда, ни дуба во дворе: сбежал. А этот дед был тот дед!.. Ладно, надо выходить из положения. Четыре километра шли они следом, как дуб корнями прочертил, видят — за кустками дырка в земле, а на дверце золотая шишечка — открывать. Заглянули — голова кругом пошла: бездонная трубища, в концу светлое пятнышко, но человек, между прочим, свободно пролазит. «А ну, рви корни, вей верёвку… чего силе зря стоять! Вей, аж до Берлина…» Те свили, дрожат, такой у них страх создался: а вдруг Покати-Горошек лезть их туда заставит? «Ладно, сидите уж тут, — он их утешает, — ждите меня месяц, а как дёрну ту верёвку, тяните потихонечку, чтоб не порвалась…»

— Я эту сказку слыхал, — вставил Обрядин, пока Собольков закуривал притухшую папироску. — Они все змеиные сокровища да кралю его наверх подымут, а самого внизу оставят.

— Нет, браточек, с тех пор подрос, умный стал Покати-Горошек, — непонятно поправил Дыбок. — Ещё кто кого, думается мне, обманет!

Сказано было гораздо больше, чем уместилось в пересказе. Там были камни и звери, говорящие на иностранных языках, прозорливые одноглазые старцы, реки, что в бурю гуляют на своих водяных хвостах, бездонные пропасти, куда скатывался заветный перстенёк, и прочее, точно рассчитанное по времени Собольковым… Неторопливо подступал рассвет. В сизой мгле, непоследовательно, как на негативе, проявлялись бессвязные пока чёрные и белёсые пятна. Расстояния изменялись на глазах, но тьма ещё надёжно держалась в небе, и можно было лишь догадываться о значении смутной бахромы, протянувшейся по ровному ночному месту. И то, чудилось, шевелился ближний кусток, то пригибался кто-то к земле, врасплох застигнутый обрядинским глазом. Теперь только сказка да мысль о солнышке и согревали продрогший экипаж двести третьей.

— …Словом, долго он спускался, все руки ободрал. Огляделся, видит — туда-сюда шоссейная дорога, на ней след от дуба процарапался. Ладно, двинулся по тому ориентиру. Жуть его забирает, — под землю попал, а вокруг такая обыкновенность… только всё равно бы плохими спичками приванивает. А сердечко-то чует, как кличет она его: «Томлюсь в темнице, торопись, мой милый, пока не облетел мой пышной цвет!» Наконец видит — город. Средь зубцов развешаны на просушку туловища, руки… разные куски человечества, которое сюда достигало. Головы отдельно кучкой сложены, печально смотрят их впалые очи. «Мы тоже жили и стремились. Остановись, поприветствуй нас, путник!» А при самых вратах — и смех и грех — дед всё с дубом возится. «Здорово, старик, — Покати-Горошек говорит, и даёт ему разок для просветления. — Теперь и я к вам в гости собрался. Сказывай, чьи хоромы и зачем геройские кости по стенкам висят?» Тот ему докладает, что это есть дворец змея. А имеет он не семь, а все двенадцать голов, и проживает с главной женой в боковом флигере, налево за углом, пока меньшенькие подрастают. Их всего здесь, змеиных невест, девяносто восемь штук. Лет ему неисчислимо, а кости для острастки висят. «Сейчас, — говорит, — улетел на тот свет прикупить кое-что и для моциону перед обедом». — «Где ключи?» — «При мне». — «Давай сюда!» Подвязал брюки, чтоб какая ядовитая мелочь не заползла, и пошёл. Разомкнул все три парадных крыльца — нет никого. Змеевы холопы, как завидят его тросточку, так и прячутся… Идёт, каждый уголок по имени окликает: «Милая, отзовись, вот он я!..» В одной комнате непочатые бочки стоят с провиантом, в другой — запасное хозяйское обмундирование — зубчатые хвосты, зимние крылья на чёрном меху, когти разного размера… В третьей — товаров целый универмаг: отрезы, чулки, пишущие машинки. Разомкнул он десяту комнату — колена подломились. Сидит его краля за столом, нарядная… как они только нашему брату снятся! Однако с лица малость бледная… с зеленцой… не то от душноты подземного помещения, не то притомил её прошлой ночкой змей. И при ей девочка сидит на стульчике, худенькая, о трёх головках… Змеи им чай с вафлями подают.

Враз она голову повернула, «вы чего хотели?» — интересуется. «Где, милая детка, твой муженёк двенадцатиголовный?» — Покати-Горошек спрашивает. «А вам по какому делу?» — «Хочу его убить для всеобщей пользы». — «Не советую, — говорит и жуёт вафлю при этом, — а советую, гражданин, скоренько уходить. Он вас погубит». — «Что ж, я это теперь только приветствую…» — «Хорошо, тогда обождите, — говорит, — в прихожей. Почитайте там газетки со столика!» А сама всё дочку потчует: «Ешь, маленькая, ешь, а то у тебя малокровие разовьётся!» И тут приметила она свой перстенёк у Покати-Горошка, да прыг к нему через стол в его объятья. Дрожит вся, ластится, безумолку говорит. «Я тебя ждала, мне с ним жить хуже смерти. Я буду тебе верной женой. Хотя и обучил он меня различной музыке, но он меня, между прочим, и погубил. Ты сейчас покушай, выпей пока сто пятьдесят грамм, больше не надо, и ложись под койку. А как прилетит да заснёт, ты ему головы отрубывай; а я буду в большую корзину складать, чтоб не приклеивались назад. Только остерегись, из его ушей иногда выскакивает опасное пламя… Будем с тобой жить, золото распечатаем, да я ещё из одёжи запасла. И не серчай, я тебе хорошую, справную дочку рожу, а эту сырой водицей напоим… может, и помрёт, бог даст. И таким манерцем мы выйдем с тобой из положения».

Она ему крабы, портвейн придвигает… он не ест, не пьёт. Она его хочет целовать, он не может на неё смотреть, мой бедный Покати-Горошек… лишь только головой качает. Сердце его в клочья летит!.. Уж он простить её собрался, да вдруг представилось ему, как входит к ней муж под вечерок во всём своём змеином сраме, ночной халат нараспашку, а из ворота все двенадцать голов букетом торчат… и целует она их в зелёные их прыщи, по очереди все двенадцать, одна другой краше, и гладит точёной ручкой его подлое ледяное тело. И махнул он рукой на неё, но не убил, а только шатнул от себя тварюку. «Нет, дорогая, я не такой. Посмотри, какой я из-за тебя ошарашка стал, ведь ты меня не узнала. Неделями не ел, месяцами не спал из-за тебя. Но зачем ты надругалась над героем?» И заплакал на женскую любовь, а потом вышел, опустя голову, из змеиного дворца, видит — дед. Высвободил ему бороду, посидели они тут, свернули по одной, покурили. «Так-то, дед, зря я тебя обидел. Лучше бы мне и не приходить». А тот смеётся. «Ласки в тебе мало, молодой человек, — отвечает, — небось, всё в делах. А ведь женщина, что чурка: лизнуло огоньком — и горит. Я это дело по своей старухе на практике изучил… Ты знаешь отчего я седой? Так я скажу тебе, отчего я седой»… И только зачал он про себя рассказывать, прошумело над ними небо. Глядь — летит с зелёным выхлопом большая лысая птица, целая гроздь виноградная заместо головы…

Дальше Собольков не сказал ни слова, Обрядин тронул его колено.

— Идут, — шепнул он, и все поняли, что ночь кончилась и наступил долгожданный день; башнёр также спросил взглядом, нужно ли закрыть люки, но лейтенант отрицательно качнул головой.

Бахромка в поле оказалась густой кустарниковой порослью, за которой виднелись деревца и повзрослей. Полем деловито шли немцы, шестеро, но, может быть, их было восемь; они шагали, видимо, не по целине, потому что двигались быстро и не проваливались в снегу. Патруль увидел двести третью и свернул к ней с дороги. Произошло маленькое совещание, они залегли, и Собольков пожалел, что заблаговременно не положил дымовую шашку на плиту моторного отделения. Но лежать так было глупо; кроме того, танк мог оказаться и своим, немецким, подбитым во вчерашнем сраженьи. Двести третья молчала, они стали расползаться цепью. Отделясь от потёмок, двое в рост двинулись вперёд со связками круглых и на длинных ручках банок, похожих на большие детские погремушки. Ноги едва волоклись, им не хотелось; сзади подталкивали криком и, донеслось, припугнули чем-то вроде Гитлера. Самоубийцы приближались с частыми остановками и в смертной надежде силясь рассмотреть на танке его грозную рану. Наблюдать из-за броневой стены их петушиное недоумение было смешно и весело. Один пошёл в обход. «Без команды не стрелять», — почти вслух приказал Собольков… Расстояние сокращалось, но он знал, что не бывает таких силачей, чтобы связку гранат швырнули за тридцать метров. Так чего же ещё жаждал он испытать в жизни, куда заглянуть стремился этот не раз простреленный человек? Ждал, когда подымутся остальные, или просто смеялся над собой за вчерашнее?.. Извернувшись, Обрядин тискал ему колено здоровой рукой: такая игра происходила не по уставу. Но теперь всё происходило не по уставу. Не разрешалось отрываться от штурмующей бригады или сидеть ночь в противотанковом рву; кроме того, двадцать третье число также не было обозначено красным праздничным цветом в уставе… Те опять залегли, и стало слышно, как левый, передний, судорожно плачет и корчится, уткнувшись лицом в снег. Видимо, он был не из героев.

— Испугался, дермо… — каким-то тягучим голосом сказал Дыбок, заражаясь волнением Соболькова. — Цып-цып-цып, — позвал он еле слышно, но те лежали; он еще позвал, послышней, и тогда, как бы повинуясь, те поднялись в окончательную перебежку.

— Заводи! — в голос крикнул Собольков.

Так началась война и в этом рассветном затишьи. Гул мотора слился с беспорядочным треском стрельбы. Кому было положено, те сразу свалились навзничь, а другим немцам дано было видеть ещё полминуты, как, вспугнутая, вилась и галдела над лесом галочья разведка. Двести третья намеревалась прорваться по прямой, как ей было короче, но сбокузастучал по броне станковый пулемёт, и она сделала небольшой крюк, чтобы наказать дурака за бесцельную трату патронов. В зимнем эхо лесов, как в зеркалах, отразилось множество батарей. Артиллерия проснулась, лишь когда двести третья, отвернув пушку назад, чтобы не повредить при таране, уже углубилась в перелесок… Подобие лесной сторожки попалось ей на пути; Литовченке на мгновенье показалось, что видит в упор, в триплексах перед собою, стол с самоваришком и немецких командиров, мирно сидящих вокруг: они так и не успели сообразить, что помешало им попить чайку во благовременьи… И ещё километра три мчалась двести третья по опушке, выбирая полянки и стараясь не выдать своего направления падением сбитых деревьев… Им попалась прогалинка в мелком ельнике, там сделали они остановку — осмотреться, оправиться, принять последнее решение. Собольков отбежал с компасом метров на десять от машины, но стрелка объяснила ему не больше, чем подсказывали чутьё и опыт; вдобавок события ночи неминуемо должны были смешать диспозицию вчерашнего дня. И тут Собольков произнёс самую краткую свою речь; ему хотелось, чтобы каждый в отдельности и вслух подтвердил свою решимость на то грозное и нечеловеческое, что не умещается в обычном приказании.

— Вот, товарищи… — и ростом выше стал, и засмеялся, радуясь чему-то, как мальчик. — Неизвестность окружает нас! Мы нынче как заноза в немецком теле… и выручки нам ждать не приходится. Но мы, танкисты, особый народ… они не жалуются на долю. Ихнее сердце и в огне смеётся над судьбою!.. Моё решение — вперёд и напролом итти. Чтоб ветер не догнал, так лететь. Так биться, чтоб навек у них застряло в памяти двадцать третье декабря. Но… может, неправильно я болтаю, Андрей? Ты ведь холостой, детишек нет у тебя… тебе драться не за кого, а? Ты, Вася, одного себе искал для мщенья, а я их тебе сотню враз подарю. Бери жадней, сколько в горстку влезет. А ты, повар, чего потускнел? Ой, не любишь ты беспокойства в жизни. Твою силу три раза вкруг земного шара обмотать… да ещё чорту шею сломать останется! Прав Андрюшка, не обожает беспокойства русский человек. Сам того ж племени, знаю. А скажи, можно ли задарма экое серебро отдавать?

Он окинул глазами зимнее убранство леса, строгие ёлочки в снежных коронках и с царственным горностаем на детских плечиках, небо, громаднейшее, как родина, самый этот снег, лёгкий и лапчатый, ещё на синей ночной подложке, но уже волшебно и ало подкрашенный сверху. Его сердце зашлось, его голос срывался. Никогда в такой вещественной прелести не воспринимал он родной природы, её вкрадчивых шорохов и запахов, — всё ему было дорого в ней, даже эта знобящая, шероховатая тишина. Обрядин глядел себе в ноги; вдруг его лицо потемнело, точно Собольков, тряхнувший седым хохолком, кнутиком хлестнул по самому больному месту.

— Решай, Сергей Тимофеич! А и убьют дружка твоего, товарища Семенова Н.П., — другие хозяева найдутся. Ведь тебе главное — было бы кому жареного медведя в томатах подавать. Ну, вали, потрепись, коли охота… пока земляки кровь льют!

— Чего меня терзаешь… али я слабже тебя, лейтенант? — поднял голову Обрядин, и что-то пугачёвское, чёрное, атаманское, слепительно блеснуло в его взоре, — блеснуло и, не ударив, погасло. — Я тебя постарше буду, во мне твоей прыти нет. Куда собрался? Что в уставе сказано? Глава восьмая, двести сорок четвёртый номер… действовать в составе танкового взвода, в боевом порядке место сохранять, поступать по заданиям командира. Где всё это у тебя? А обождать бы — глядишь, наши и придвинутся. Ишь, воздух-то гудёт! — А то не воздух, то сердце шумно билось в нём самом. — Но ты прикажи, я выполню!

И тогда, злой, машистый и весёлый, ударил его по плечу Дыбок.

— Везёт тебе, законник… везёт тебе, Сергей Тимофеич, — с двух приёмов выговорил, наконец, он. — Везёт тебе, друг милый, что есть при тебе советская власть. Без её, точно тебе говорю, так и слонялся бы ты по земле а манер Вырви-Дуба… вконец извёлся бы, что силушку некуда приложить. Ну, хватит, поговорили, лейтенант. Пора, а то вон пташка смеётся… — И верно, какая-то одинокая синичка резво порхнула с ветки, осыпая снег. — Садись, поехали!

Обрядин переключил горючее на левый бак, Собольков приказал закрыть жалюзи мотора, на случай если кинут бутылку с бензином. Литовченко надел рукавички, чтобы так и не вспомнить о них до самого конца… С опушки они огляделись в последний раз, стараясь угадать место и высмотреть добычу. Ничего там не было впереди, кроме неба с голубыми морозными промоинками да сожжённого села под ним. Да ещё дикая простоволосая женщина, без возраста и худая до сходства с дымом, встала им на дороге. Всё в её жизни покончилось, она тащилась до первого германского патруля… Высунувшись из люка, Собольков посоветовал было ей сидеть дома и спросил кстати, как называлось когда-то село, лежащее ныне в безжизненных головешках.

— Война, где мои дети… где мои дети, война!? — плаксиво и безнадёжно проплакала та, цепляясь за надкрылок. Ничего там не было, в её красных обветренных веках — ни разума, ни страданья, ни самых зрачков: всё съело горе и не подавилось.

Понадобилась третья скорость, чтобы оторвать машину от её рук; встреча подстегнула ожесточённую удаль экипажа. Отсюда начинается тот баснословный кинжальный рейд, о котором лишь потому своевременно не узнала страна, что он затерялся в десятке ему подобных. Поколениям танкистов он мог бы служить примерам того, что может сделать одна исправная, хотя бы и одинокая тридцать-четвёрка, когда её люди не размышляют о цене победы!.. Впоследствии даже участники не могли установить истинную последовательность событий: действительно ли автомобильный парк немецкого мотополка стал первой жертвой Соболькова или тот эшелон с боеприпасами, что рвался вплоть до прихода нашей основной бронетанковой лавы. Всё спуталось в их памяти, утро и вечер, лето и зима, явь и бред, — самый пейзаж, наконец, так прыгавший в смотровых щелях, словно разрезали пополам и сложили обратными концами… Блаженная теплота, исходившая от перегретых механизмов, превращалась в зной; к исходу боя всё в танке сравнялось веществом и температурой. Показания уцелевших как раз и сходятся лишь на том, что отменно жарко стало в машине.

Зарывшись в тело германской дивизии, двести третья низала его во всех направлениях: так ходит снаряд по танку, пока не погасится его живая сила. И как снаряд не жалеет себя, вламываясь во вражескую броню, так и люди забыли об опасностях своего стремительного бега. Здесь следует искать причину, почему до самого конца ни одно попаданье из всех, какие двести третья во множестве приняла на себя, не оказалось для неё смертельным. Но уже не удивляла и не пугала командира чудесная неуязвимость его машины!.. Одна могучая бронированная тварь с белым фашистским крестом вырвалась из сарая наперерез двести третьей; целый стальной тоннель упёрся круглым мраком в сердце Соболькова, — ветер громового промаха на мгновенье оледенил его, и все болты и клетки напряглись в своём технологическом пределе… Потом гадина горела, но не оттого, что так хочется глазу наблюдателя и патриота, а потому, что солнце поднималось за танком Соболькова, и всё, даже это холодное медное солнце, работало теперь на гибель Германии.

— Нет, сперва ты, а потом уж я!.. — сорванным голосом, торжествуя, закричал Собольков.

Гром и треск огневой погони остались позади. Пока преследовать двести третью было некому. И тогда, круто вывернувшись из-за бугра, они увидели высокую гряду насыпи. Она была полна немецкими солдатами, повозками, машинами и лошадьми. Всё это двигалось в сторону, обратную той, откуда пришла двести третья. Не обмануло Соболькова солдатское чутьё. Это было шоссе.

Тяжело дыша, приоткрыв грузные веки, двести третья, не мигая, смотрела из-за кустов, смотрела туда долго и страстно, точно хотела, чтобы досыта насладилось око, прежде чем доверить железу самую работу мщенья. Тихо, на малых оборотах, рокотало её сердце и что-то уже бесповоротно надорвалось в нём за два часа исполинской расправы. Слабый звенящий вой слышался в его неровном гуле, но такой же тонкий и пьяный звон, словно от вина, стоял и в ушах экипажа. Как в кочегарке плохого парохода, машинный чад выбивался изовсюду; масло достигало почти аварийной температуры — 130. Собольков взглянул под ноги себе: снаряды были на исходе, дисков нехватило бы даже пунктиром пройтись по всему горизонту. Он также увидел живое белое пятно на полу, блестевшем от масляного пота. Это был Кисó, которому, видно, разонравился жаркий климат итальянской шубы и начинало пугать такое затянувшееся землетрясение. Озабоченным, вопросительным взором он скользнул по своему беспокойному командиру.

— Терпи, Кисó… недолго осталось, — мигнул ему Собольков. — Скоро приедем домой, а там и Алтай близко, будут тебе щи со свининкой… слышишь, варятся? — И правда, издалека, из снежной сини, внятно доносилось как бы глухое бульканье варева.

Возможно, что и это он сказал лишь мысленно: его всё равно заглушил бы другой, неслышный и нечеловеческий крик, от которого давно оглохла душа: — Вот они, вот… убийцы, поработители, изверги!

Шоссе в этом месте поднималось на мост, который лёгкой журавлиной ступью перешагивал реку. Плоское, сплющенное и цвета отпущенной меди, восходило солнце. Мороз нарядно приодел деревья, и праздничное затишье этого первозимнего дня оглашали лишь истошный немецкий окрик да ещё однообразный шелест движения, стлавшийся над крупнейшей артерией фронта. Плотная чёрная кровь текла по ней в сражающуюся руку, которую на протяжении часа должны были отсечь от тела. Основной инвентарь убийства уже работал на передовой, и теперь, вперемежку с подходящими резервами, туда подтягивались подсобные товары германской стратегии. С расстояния полувыстрела это казалось безличной пёстрой лентой… но и в полном мраке видит глаз ненависти!

Сама смерть двигалась по шоссе, всякая — в бидонах, ящиках, тюбиках и цистернах, добротная немецкая смерть, проверенная в государственных лабораториях, смерть жидкая, твёрдая и газообразная, смерть, что кочевала по нашим землям в душегубках. Загримированные под штабные автобусы, они шли здесь в ряду бронетранспортёров и грузовиков, круппов, опелей и мерседесов, как бы возглавляя их шествие, а за ними, мелким дьяволком и на бесшумной резине, неслось всё, что века таилось в подпольях германских университетов — скотские бичи на наших мужиков, гвозди — прибивать младенцев для мишеней, негашёная известь и сквозные металлические перчатки для пытки пленных, чёрная паста, что вводится в ноздри грудных для умерщвленья, пустые и жадные чемоданы под трофейное барахло и мины, пока ещё безвредные, бесконечно замедленного действия, неуловимые приборами мины на святыни и элеваторы, обсерватории и школы наши, когда они наполнятся детворой. Горемычные лошадки тянули это материальное страдание, выбиваясь из сил, и даже пешие маршевые батальоны опережали их. Эти шагали уже без песен, скучные и томные, но ещё прочные — железная связка фашистских отмычек к сокровищницам мира, отребье, стремившееся поселиться во внутренностях человечества; трёхтонки с фабричными деревянными крестами сопровождали их, смертельно раненных мечтой о надмирном могуществе… Всё это двигалось в самое пекло великошумской битвы, чтобы, распылясь в ничто, обратиться в поражение; они ещё не знали, что творится у них на левом фланге. Было шумно, но не очень весело в этом потоке: двести третьей нехватало им для оживления!

Так крадётся охотник, чтобы не спугнуть трепетную дичь, — двести третья медленно набирала скорость. Удобный отлогий подъём выводил дорогу на шоссе; став в сторонку, германский штабной связист копался здесь в своём мотоцикле, пока другой материл его по-немецки из прицепной коляски. Оба они увидели над собою танк, когда он стал величиной с полнеба… Задние шарахнулись, передние не успели понять, что случилось за спиной. Норовя уйти от гибели, трёхосный, специального назначения, бюсинг зарылся, было, в свои же повозки, но Собольков подумал только: «куда, сатана!» — и тот через мотор, наперегонки со своими ящиками, закувыркался под насыпь. Этим ударом открывается победоносный бег двести третьей к её немеркнущей военной славе.

— Твои!.. — крикнул Собольков, даря водителю весь этот чёрный, многогрешный сброд, застылый вокруг его гусениц.

В каждом мгновенья есть своя неповторимая подробность, которой не превзойти последующим столетьям. Защищая своих малюток от дикарей, мой народ создаст машины утроенной убойной мощности, но страшней и прекрасней двести третьей у него не будет никогда. Стоило бы песню сложить про это крылатое железо, которого хватило бы на тысячу ангелов мщенья, и чтобы пели её — пусть неумело! — но так же страстно и душевно, как умел Обрядин… Двести третья недолго пробыла в схватке, но ради этих считанных минут не спят конструкторы, мучатся сталевары и милые женщины наши стареют у станков. Так, значит, не зря мучились они, не спали и старели!.. Танк швыряло и раскачивало, как на волне; движение почти поднимало его над гудроном, и тогда верилось — на первом препятствии вылетят пружины подвесок или лопнет стальная мышца вала… Но вот он становился на дыбы и опрокидывался на всё, дерзавшее сопротивляться; он крушил боками, исчезал в грудах утиля и вылезал из-под обломков неожиданный, ревущий, гневный, переваливаясь и скользя в месиве, которое щепилось, горело, кричало, вздувалось пеной и пузырём. Всё в нём убивало наповал; картечный, с нахлёстом, и иной огонь, что лился из всех его щелей, подавлял волю врага не больше, чем самый вид его и то красное, шерстистое, неправдоподобное, что прилипало к броне или моталось кругом, застряв в крепленьях траков. Никто не плакал, не поднимал рук, не молил о пощаде, — у них не оставалось времени на это. Простреленные насквозь, они ещё стояли, когда набегал на них танк.

Главное началось потом, как только двести третья вступила на высокое и узкое полотно моста. Любо было видеть, как горохом рассыпалось смертоносное немецкое добро, падая в алую зимнюю бездну, а лошади сгибались, точно подвешенные под брюхо на лебёдке, а солдаты, которые и шли сюда за этим, цеплялись за колёса машин, подвернувшиеся им в полёте. Уже не было перил, и ничего кругом не было, кроме вместительного, насыщенного голубой снежной пылью простора, — довериться ему, опереться о него раскинутыми руками было умнее, чем остаться на узкой ленте шоссе. И он принимал их всех, громадный розовощёкий воздух, и, поиграв, швырял смаху о бетонные откосы, а река распахнула лиловый, непрочный ледок, размещая без задержек грузы, войска и технику, прибывшие, наконец, к месту назначения. И каждый раз горячий пар облачком вырывался из воды, а отражённое солнце разбегалось на куски, чтобы, порезвясь, снова сомкнуться в круглое, медное, целое… Находились и смельчаки; в исступлении отчаянья они вскакивали на танк, били железом по командирскому перископу или пытались просунуть куда-нибудь гранату, а потом неслись вместе, начинённые её осколками, свисая и судорожно держась за поручни, пока там, внизу, гусеницы рвали и грызли их тело...

Тут же, затаясь в угрюмых впадинах глаз, в извилинах мозга, в походных сумках, где лежали письма о разрушении фатерланда, тяжёлое немецкое сомненье контрабандой пробиралось к Великошумску. Сейчас оно преобразилось в ужас, и он умножал число советских танков, оседлавших шоссе. Он взрывался сам, с силой тола разнося поток по обе стороны магистрали. Его взрывная волна давно опередила двести третью, почти расчистив ей дорогу: всё валилось само, чтобы не быть поваленным… Мост, пламя, хруст, трескотня бесполезной стрельбы — всё осталось позади. Впереди становилось пусто, и Литовченко перешёл на третью скорость, разгоняя танк, как торпеду, единственное назначение которой — взорваться в гуще врага… Лишь одна открытая штабная машина суматошливо виляла на шоссе, выбирая место для безопасного спуска с крутизны. За рулём сидел майор; видимо, то были важные армейские инспектора или знаменитые хирурги — из тех, что крали кровь наших детей для иссякших воровских артерий; им повезло, машина сошла без повреждений. Патронов больше не было на двести третьей, вес и скорость стали её оружием… Впоследствии улыбались на рассказ Литовченки, будто машина с разгону прыгнула сама, а снежный сугроб и немецкое мясо спружинили её падение, но таково же было впечатление всех, ещё имевших признак жизни, очевидцев… На пути двести третья срезала телеграфный столб, дополнительно ожесточая ужас удара, и только один успел выпрыгнуть, пока двести третья висела в полёте, — майор.

Его колени усердно бились в полы длинной шинели, всякие походные футлярчики скакали по бокам, фуражка скатилась с него, и слетели очки. Он бежал вслепую и не оглядываясь к ближним кустам, где можно было притвориться падалью, — проваливался в снег и опять бежал: он любил жить! Ему удалось выиграть время, — двести третья не сразу выбралась из ямы, словно мёртвые генералы дружно ухватились за её скользкие катки. Видно было по всему, что надолго майора нехватит. То был пожилой, средней упитанности, фашистский хлюст с отличительными зигзагами на рукаве и, кажется, в хороших заграничных сапогах со шпорами для совращенья девок… Но Литовченко не видел ничего, кроме круглой, как бельмо лысинки на его затылке; это был он, тот самый, что посмел замахнуться курёнком на старуху Литовченко, и уже никто не посмел бы отнять этого майора у Литовченки. Изогнувшись, Дыбок поднял передний люк, чтобы догнать беглеца хоть из автомата, потому что не тратить же было на удовлетворение частной потребности последний их, последний в жизни снаряд! Расстояние блистательно сокращалось… и в этот момент сокрушительный удар где-то близ кормы слегка подкинул двести третью.

Левая гусеница была цела и мертва, снаряд ворвался в ведущее колесо танка. Он тяжко и медленно закрутился на месте, как бы стремясь ввинтиться в мёрзлую землю. Собольков решил сгоряча, что немецкий танк подобрался сбоку. «Вот я тебе, вот я тебе всыплю в посадочную площадку… сейчас, погоди, сейчас!» — бормотал Собольков, пытаясь обернуть орудие к врагу, которого ещё не видел — сколько его и каков. Второй удар пришёлся по венцу башни, и все поворотные механизмы отказали разом. Это был полный паралич, но ещё бешено и грозно ревел мотор; в его раздирающий уши звон вплелись неясные смертные стуки… и всё же он еще тянул куда-то, уставший жить, но не сражаться.

— Уходи… все! — успел крикнуть лейтенант, тяжестью тела налегая на штурвал пушки. И он никогда не думал, что она будет такой мучительной, тишина последней остановки, когда Литовченко снял ноги с педали. — Лес… бежать… всем… — повторил он криком, которому нельзя было не повиноваться.

Короткий белый полдень вспыхнул в башне. На этот раз попадание было точнее, — Обрядина предохранили казённик и балансиры орудия. Оглохший, полуслепой, точно взглянул на солнце, слизывая солёную горячую росу с обожжённых губ, он обернулся к командиру. Тот ещё сидел, привалясь к задней стенке, прямой и очень строгий, только непонятная тёмная дыра, которой не было раньше, образовалась в нижней половине его лица. Его ударило осколком в рот, в самую сказку, незаконченную сказку всей его жизни. Убитый, командир ещё глядел и, кажется, приказывал Обрядину покинуть танк; и опять, Уже в последний раз, ослушался его башнёр, как изредка по мелочам делал это и при жизни.

Он привстал, упираясь головой в круглое стальное небо; ему удалось поднять крышку люка и поставить на стопор. Он не заметил, как внизу, сквозь каток в одну и ту же дыру, туда, где тревожно мяукал Кисó, вошли четвёртый и пятый, и дрогнули по-братски все семьдесят два трака, и почему-то смертно заломило ноги у Обрядина.

— Погоди, не вались… давай вылезать отсюда, — осипло и почти спокойно шептал Обрядин, вертясь в своей тесной рубке. — Вылезай, Соболёк… милый, вылезай. Хватайся за меня, я помогу. Врёшь, танкисты особый народ… мы ещё во!.. Давай, упрись сюда ножкой, Соболёчек мой…

Обхватив лейтенанта, он поднял его на весу, на выпрямленных руках, и если бы даже остался жив теперь, вылежал бы месяц за одно это нечеловеческое усилие. Его зелёные глаза почернели, едва понял, что и у десятка Обрядиных нехватит силы вытолкнуть командира наружу. «Одолели, одолели…» — прохрипел он, усмехаясь на подлую радость того, кто бил его сзади. Тогда-то, без боли и шума, в башню и в спину ему вошёл шестой.

Чуть впереди, на шоссе, стояла одна немецкая противотанковая пушчонка. Чорт поставил её там на страже своего воинства. Она расстреливала двести третью в упор, не целясь, со стометрового расстояния, с какого не промахиваются и новички. Уже были исковерканы и сбиты все левые катки, ленивый дым валил из трансмиссии и командирского люка; уже вся двести третья просвечивала насквозь, уже чинить в ней было нечего, а те всё стреляли, дырявя кормовые баки, откуда хлестала огненная кровь, голили её, сшибали все крышки и как жесть, разгибали броню; только животный страх, что ещё оживёт двести третья — без гусениц, без башни, — мог быть причиной такого шквального и уже недостойного огня. Всё, что теперь успело снова подняться на шоссе, мрачно и без ликования наблюдало эту солдатскую истерику… Напрасно Дыбок с Литовченкой, прячась за танком, пытались автоматными очередями унять неистовство артиллерийского микроба; он добивал их милый тесный дом, где родилась их дружба, до той поры, пока десятиметровое милосердное пламя не одело его весь, и выстрел из накалённой пушки потряс окрестность, как прощальный салют живым. И так продолжалось все это, пока другие зрители не пришли на место расправы.

…Герой, выполняющий долг, не боится ничего на свете, кроме забвения. Но ему не страшно и оно, когда свершение его перерастает размеры долга. Тогда он сам вступает в сердце и разум народа, родит подражанье тысяч, и вместе с ними, как скала, меняет русло исторической реки, становится частицей национального характера. Таков был подвиг двести третьей… По живому проводу шоссе волна смятенья покатилась на передовую, и тот момент, когда в армейском немецком штабе была произнесена фраза «на коммуникациях русские танки», надо считать решающим в исходе великошумской операции. Одновременно с этим корпус Литовченки с трёх направлений охлестнул поле сражения, и третья танковая группа двигалась как раз той трассой, какую за сутки перед тем проложил Собольков… Одинокая размашистая колея двести третьей, изредка прерываемая очагами разгрома и опустошения, вела их теперь к победе. Похоже было — не один, а целая ватага сказочных великанов крушила германские тыловые становища, и шла дальше, волоча по земле свои беспощадные палицы.

Штурмовая лава Литовченки размела и свалила под откос остатки вражеской колонны, пропуская в прорыв конницу и мотопехоту. На больших скоростях, как бы церемониальным маршем военного времени, они проходили мимо догорающего товарища. И каждый, кто глядел из люка, или с седла, или с сиденья транспортёра, поворачивал голову по мере бега, не в силах оторваться от печального и благородного зрелища. Клочок тепла от этого уже маленького, как представлялось сверху, костерка они на своих лицах уносили в бой… Время перевалило за полдень, двести третья ещё пылала, но чёрные прожилки усталости всё гуще струились в мышцах огня. Ветерку не составило бы труда вовсе погасить леностное, остывающее пламя, сквозь которое стал проступать остов преображённого танка… Дело шло к вечеру, и примораживало. Нестерпимая красота наступала в природе…

Большое солнце опускалось за низкие облачные горы. Глаз легко различал покатые хребты и малиновые склоны, пересечённые глубокими лиловыми распадами; розовые реки и спокойные озёра светились там, недвижные, как в карауле. Возможно, сам Алтай в праздничной своей одежде припожаловал через всю страну проводить земляка в вечный путь танкистской славы. А тот, в ком есть отцовское сердце, отыскал бы там, в огне заката, и каменный стол под моховой скатёрткой, за которым отдыхал не однажды со своей дочкой Собольков… Чуть вправо от этой родины героев сказочно и совсем близко рисовался синий профиль Великошумска, потому что пригороды его начинались тут же рядом, за тонким полупрозрачным перелеском. Мускулистые стылые дымы поднимались над ним; казалось, само горе народное встало на часах возле двести третьей… Тем отрадней блистал сквозь них крохотный клочок золотца на высокой, узорчатой, может быть лишь для этого уцелевшей колокольне. Город горел; догорало не испепелённое накануне. Ясно различимы были изгрызенные взрывом стены собора, у которого не раз Украина браталась с Русью, тесные вишнёвые садики, разгороженные плетнями и спускавшиеся к реке, безлюдные улички, где неторопливо проходила дымная мгла, — всё, кроме пламени; оно никогда не бывает видно в закате.

Двое сидели на поваленном телеграфном столбе, лицом к солнцу и танку. Как у всех, перешагнувших пропасть, не было у них пока ни раздумья, ни ощущения времени или голода, ни понимания всей новизны обстановки, — ничего, кроме чувства безвозвратной потери. Душою они находились ещё там, внутри; ещё крошилась броня над ними, и звучал голос Соболькова… Снежинка, спорхнув с порванного провода, опустилась на руку Дыбку, на запястье. Она была маленькая и нежная; даже удивляло, что целую ночь, пока дрались и падали люди, трудился над нею мороз, чтоб выковать такую пустяшную и хрупкую бесценность. И сам собою возникал вопрос — повторится ли она когда-нибудь за миллионолетье — в точном её весе, рисунке, в её живой и недолговечной прелести? Она растаяла прежде, чем родился ответ.

Вдруг Дыбок вспомнил про Кисó, его лицо исказилось, виноватая тоска сжала душу. Он побежал к танку и заглянул через передний люк, как будто ещё не поздно было исполнить ночную просьбу Соболькова. Чадный жар пахнул ему в глаза. Ничего там не было, на дне танка, в копотной мохнатой тьме, кроме горки застылой коричневатой пены да жёлтого пятнышка заката, проникшего сквозь пробоину. Нельзя было долго глядеть сюда: жгло.


— Поезжайте медленно… мне нужно осмотреть всё, — сказал Литовченко своему шофёру; оба Литовченки смотрели сейчас на одно и то же, только один издали, а другой совсем вблизи.

Старинное желание сбывалось, генерал навестил, наконец, родные места. Три виллиса и один броневичок проехали по пустынной набережной, поднялись в горку, потом спустились на круглую базарную площадь, где когда-то, бывало, галдели бабы, странники и кобзари, и где он на паях с Дениской покупал копеечные лакомства ребячьего рая… Немецкое самоходное орудие с развороченной кормой чернело пугалом посреди. Ветерок гудел в зеве поникшего ствола. Вокруг лежали немцы, как застигнутые глубоким сном.

Никто не встречал победителя, точно спали все за поздним часом; ничто не двигалось, кроме огня. Тушить было некому: жителей угнали раньше, а войска ушли в прорыв… Вот нахохлилась в стороне одноэтажная деревянная развалюха его приятеля Дениски, но ничто не катилось навстречу облаять чужое колесо. Значит, спят денискины собаки, как и тот, неугомонный, вроде чернильной кляксы, спит сейчас под откосом шоссе. А вот и три дружных пенька от срезанных тополей при дворике учителя Кулькова… Никто не опросил генерала, кого он ищет здесь, ни сосед, ни хозяин, ушедший в дальнюю отлучку. Сквозь едучий дым в окнах видна была ободранная железная коечка и этажерка над нею, уже без книг, раскиданных по полу; огонь неспешно листал их странички, с несложной, в глазах переросшего ученика, мудростью учителя Кулькова.

«Что же не ведёшь меня в дом, не угощаешь знаменитыми кавунами, не хвастаешься, как вкушал их заморский профессор и всё просил семечек на развод как благодеяния американскому человечеству?»

«Вот видишь сам, какие дела творятся, дорогое ты моё превосходительство…» — так же полуслышно отвечал Митрофан Платонович голосом летящих искр и пустых зимних ветвей, скрипом снега под ногами; ещё доносилось порой, как кричал радист в машине рядом, вызывая Льва Толстого с левого фланга и требуя обстановку на 16.00.

— Да, непохоже… изменилось, — вслух подумал Литовченко и жёстко, до боли, пригладил усы. — Раньше тут по-другому было. И сарайчик не там стоял…

— Верно, любовь какая-нибудь… на заре туманной юности? — пошутил помпотех, ехавший с ним вместе.

То был румяный весельчак, не терявший духа бодрости даже тогда, когда следовало посбавить и бодрости; они давно воевали вместе.

— Ты у меня просто сердцевидец, — кашляя от дыма, а также потому, что ещё не прошла его простуда, сказал Литовченко. — Не зря ты у меня железо лечишь.

Оставалось посетить лишь школу. Обветшалое двухэтажное зданьице, плод кульковских усилий ещё в царское время, стояло там же, близ почты, недалеко: больших расстояний в Великошумске не было. Переднюю стену сорвало взрывом, точно занавеску; внутренность школы представлялась в разрезе, как большое наглядное пособие. Литовченко узнал изразцовую, украинской керамики, печку, а также лестницу, по перилам которой они всем классом в переменки съезжали вниз. И хотя ступеньки достаточно приметно колебались под ним, он поднялся и благоговейно обошёл тёмные загаженные комнаты с немецкими кроватями и окровавленной марлей на полу, каждому уголку отдавая дань внимания и благодарности. В дальнем крыле находился чуланчик, куда и раньше складывали отслуживший учебный хлам. Дверь пошла на топку, и на полке, засыпанной известью, Литовченко ещё издали увидел глобус, сохранённый, видно, ради этой встречи хозяйским усердием учителя Кулькова.

— А, здравствуй!.. — протянул генерал, точно увидел приятеля давних лет.

Стряхнув белую пыль, он внимательно глядел в глянцовитую поверхность, расписанную линялыми материками и освещенную закатцем. Вмятина приходилась чуть севернее того места, куда теперь устремлялись его танки; вмятина ещё оставалась, так как для исправления глобуса, как и земного шара, потребовалось бы безжалостно распороть его и соединять половинки заново.

Он поставил его на место и огляделся, прощаясь с тем, что изменялось теперь каждое мгновенье. В пролом стены видна была река, движение на переправе и, среди прочих, один очень знакомый домик на том берегу. Окна ярко светились, точно старуха Литовченко затопила печь к приезду внука, только дым валил не из трубы, а из-под самой кровли. Генерал посмотрел на часы и удивился: на всё вместе ушло одиннадцать минут — посетить родные места, выслушать стариковское молчанье, подвести тридцатилетние итоги.

— Ишь, как быстро управились, а я думал, неделей не обойдусь. Новое, во всём новое надо строить! Вот, помпотех, где закончился старый, смешной век девятнадцатый и начался другой, совсем другой век!.. Ну, что там у Льва Толстого? — Он выслушал сводку до конца, не перебивая. — Ладно, поехали.

Городок отодвинулся назад, во вчерашний день. Сразу за окраиной начинались уже привычные картинки немецкого разгрома. Там, как в музее, были представлены для обозрения образцы вражеской техники и вооружения, вразброс и навалом, и зачастую в нетронутом виде. Ещё не оплаканные матерями и вдовами юнцы и тотальные солдаты того года валялись всюду, приникнув к чужой земле и вслушиваясь в гул своих отступающих армий. Одни из них пребывали уже в плохой сохранности, другие вовсе не имели внешних повреждений; может быть, их убил страх. Виллисы ловко скользили между ними, стараясь не замарать свои чистенькие, после великошумского снега, колёса. Вихрь машинного боя разметал мёртвых по всей окрестной пойме, шеренгами наложил у переправы или воткнул как попало в сугроб, где им предстояло ждать весны, пока не выйдет украинский пахарь на поля, освобождённые от зимы и нашествия. Её было здесь много, иноземной мертвечины; казалось, вся она лежала тут, Германия, вымолоченная, как сноп. Так выглядела дикарская мечта, по которой прошли история и танки.

Всё это неслось мимо, не оставляя следа в привычном к таким зрелищам сознании Литовченки. Но вот, воспоминания отступили перед большим чёрным пятном в обтаявшем снегу. Генерал тронул шофёра за рукав.

— Стой!.. Это, кажется, мои.

По колено проваливаясь в снег, он спустился вниз. Остальные последовали без приглашения. Два человека в матерчатых шлемах, понуро сидевшие на бревне, вскинулись и молчали, пока адъютант не намекнул глазами левому из них. Держа руку у виска, тот принялся докладывать о происшедшем, но губы его тряслись и судорожно вздёргивались плечи: ещё не доводилось Дыбку в присутствии Соболькова рапортовать за командира.

— Ладно, не надо, — сказал Литовченко, касаясь его влажного плеча; всё вокруг — раздавленная на шоссе пушчонка, непросохшая одежда, обломки штабной машины — рассказывало опытному глазу обстоятельнее, чем этот пошатнувшийся танкист. — Ну, ну, пройдёт! — прибавил он, переглянувшись со своими. — Озябли, ребятки. Кто командир… ты?

Дыбок отрицательно качнул головой, и что-то поняв, генерал сам двинулся к танку. Длинная лиловая тень от двести третьей была дорожкой, по которой он шёл. Она растаяла, когда он добрался до цели; солнце зашло, сказка кончилась, вступали в свои права ночь и военная действительность. Как бы считая дыры, генерал обошёл танк по жёсткому войлоку обугленной травы. Он припомнил эту машину; сквозь копоть был достаточно различим её номер, только теперь рваное отверстие зияло вместо нуля. Привстав на отогнутый клок брони, генерал заглянул в башню и снял папаху.

— Дайте-ка мне сюда вашу науку и технику, — приказал он адъютанту, потому что в однообразной черноте танка сумерки настали скорее, чем в остальном мире. — Ишь, как они обнялись, — заметил он дрогнувшим голосом, как-то слишком спокойным для того, что он увидел. — Вот они, советские танкисты. Вот они, мы!..

За двое суток капитан удосужился, наконец, сменить батарейку, и командир корпуса сумел прочесть в танке всё, что требуется для определения степени подвига. Надев шапку, Литовченко уступил место помпотеху. Пока остальные, в очередь и подолгу, глядели внутрь этого потухшего вулкана, генерал вернулся к экипажу. Теперь он признал и тёзку, только этот был много старше того мальчика на железнодорожной станции.

— Узнаю… Значит, отца всё-таки Екимом звали? Так… Кажется, брат у тебя в неметчине имеется?

— Точно… товарищ гвардии генерал-лейтенант, — ответил Литовченко с суровостью, какой не было раньше. — Трое нас было… Тот — младшенький, Остапом по деду звать.

Генерал вопросительно взглянул на адъютанта, но, запутавшись в однообразии имён и горя, капитан уже не помнил, как ему называли угнанного паренька из Белых Коровичей.

— Помню командира вашего… кажется, Собольков? Такой, с седым вихорком был? Как же, помню Соболькова. Что ж, сгорела знаменитая ваша хата. Ничего, новую дам. Сам не ранен?

— Организм у меня целый… товарищ гвардии генерал-лейтенант.

— Это главное!.. Так вот: там, метров триста отсюда, танк без водителя стоит, — он кивнул в меркнущую глубину шоссе. — Новичок… с открытым люком воевать хотел. Скажешь — я послал. Хозяин там тоже хороший, я его знаю. Он тебя посушит, покормит… и воюй. Будет что рассказать внучатам! — Затем он обернулся и к Дыбку, потому что обоих нужно было поддержать словом товарищеского участия. — Дети есть?

— Дочка… — неожиданно для себя сказал Дыбок, и желанная лёгкость вошла ему в сердце.

— Это хорошо. Дочка — значит, мать героев. Большая?

— Восемь… товарищ гвардии-лейтенант, — ответил Дыбок, покосившись на танк, таявший в сумерках.

— Большущая. Верно, и читать умеет. Станешь писать — кланяйся от меня. Всё. Записать фамилии!..

Молча подошли офицеры. Помпотех стал закуривать.

— Да… могила неизвестного танкиста, — сказал он раздумчиво, для самого себя.

— Неверно! — немедля возразил Литовченко. — Это у них солдат одевают в форму, чтоб были одинакие, чтоб их не жалко было. А мы… нет, мы не забывчивые, мы всё помним. Жена изменит, мать в земле забудет… но у нас каждое имечко записано. Кстати, — он показал на танк, — этих не закапывать. Выйду из боя, сам буду их хоронить… в Великошумске. Таким и поставлю на высоком камне этот танк, как есть. Пусть века смотрят, кто их от кнута и рабства оборонял… — И тут же подумал, что проездом на тёплые черноморские берега всякий сможет видеть из вагона высокую, как маяк, могилу двести третьей.

Виллисы ушли и сразу пропали в сумерках. Пора было и Литовченке отправляться к месту новой службы. У товарищей не было даже кисетов, поменяться на прощанье: всё осталось в танке. Они взялись за руки и стояли без единого слова; мужской солдатской силы нехватало им порвать это прощальное рукопожатье.

— Слушай меня, Литовченко, — глухо и не своим обычным голосом заговорил Дыбок, и сейчас не было в нём ни одного потайного уголка, куда не впустил бы товарища. — Что бы с тобой ни случилось… — Он помедлил, давая ему срок проникнуть в глубину клятвы. — Что бы ни случилось с тобой, приходи ко мне… Отдам тебе половину всего, что у меня будет. Меня легко найти, ты обо мне ещё много услышишь… Я знаю. Приходи!

Литовченко выбрался на шоссе и, задыхаясь, побежал прочь от этого места. Ещё незнакомое чувство клокотало в нём и просилось слезами наружу. Лишь когда всё, танк и товарищ, затерялось в потёмках, он перешёл на шаг; итти в обратную сторону было бы ему гораздо легче, но он тут же решил, что за истекшее время он не мог уйти далеко, тот майор с зигзагами на рукаве!.. Новые, незнакомые люди ждали его где-то совсем рядом, и паренёк испытал такую же щемящую раздвоенность, как и Собольков в ночном танке, когда он принял своего башнёра за Осютина.

Непонятная сила повернула его лицом назад. Война тянула к себе. Горизонт оделся в грозное парадное зарево, а над ним сияла одна немерцающая точка, на которую в эту минуту глядели все — и Дыбок, и чёрный Собольков из открытого люка, и разорванное орудие двести третьей, и сиротка на Алтае, — простая, чистая и спокойная звезда, похожая на снежинку.


Январь — июнь, 1944 г.


Соть

Глава первая


I

Лось пил воду из ручья. Ручей звонко бежал сквозь тишину. Была насыщена она радостью, как оправдавшаяся надежда. Стоя на раскинутых ногах, лось растерянно слушал своё сердце. С его влажных пугливых губ падали капли в ручей, рождая призрачные круги по воде. Вдруг он метнулся и канул в лесные сумраки, как камень в омут.

Об этой тайной водопойной тропке ведало, должно быть, всё лесное жительство: так читалось по следам у ручья. Из-за дерева выступил корявый старичок. Кроме неба и жёлтых прошлогодних осок, в воде отразилась собачья шапка да длинные, не по тулову, руки, повисшие из рукавов. Вздувая ноздри, сердито внимал старичок оглушительному гомону пробуждения… В тот крайний час угасающего дня лес начинал хрюкать, лаять, петь, всяк в свою любовную дуду. Первыми застонали зяблики, и где-то в соседнем болотце, укромном месте птичьей любви, проникновенно отозвались бекасы. В позлащённой закатом высоте проплакала скопа о своих жертвах, нарождающихся по земле, горлинка навзрыд звала своего хохлатого супруга, гукнула выпь… и первая звезда, нежнейшая, явилась над болотом. Уже и на старичка простирался колдовский зуд весны, уже и сам готов был скакать и кататься заедино с обезумевшей птищью, но тут северный ветерок скользнул ему в ноздри. Он чихнул, заморщился и отступил в тень. Стоит ноне сохлый можжучный кусток у ручья, и самой неистовой весне не пробудить его.

Дебрь угрюмилась, замолкали любовные хоры, и только те беспечальные лесовые жители, которых успело пригреть апрелем, лениво копошились на своём пригорке. Перед лицом неслыханной беды они предавались суетливому волнению, и одни запирали брёвнами входы, а другие прямо ложились навзничь, торопясь сразиться, и погибнуть в борьбе. Багровая суставчатая туча вонзилась в их округлый мирок, — напрасно они тащили её на расправу к своему нещадному судье. И, хотя лишь забава двигала рукою человека, они угомонились не прежде, чем перестало к ним струиться сверху недоброе тепло. — Увадьев вынул палец из муравейника и понюхал: он пахнул терпким муравьиным потом.

— Двигай, двигай… — крикнул он спутникам своим на дорогу.

— Да гуж лопнул! — превесело отвечал возница, шаря в передке запасные верёвочки. Всё веселило его равнодушную старость: и лихая распутица, обязывающая к приятному безделью, и эта нерубленая синь, надёжная броня от мирских треволнений, и эти, наконец, беспутные седоки, которых он вёз из одной неизвестности в другую. — Дорога!.. пропáсть в ней крещёному, как собаке в ярманке. — Но он ухмылялся всей своей волосатой харей и, судя по азарту речи, всемерно одобрял эту зыбучую родную грязь.

Телега плясала на ямах, спрятанных под водой, кнут задевал о ветви; Сузанне казалось, что лошадёнка растягивается, передняя её часть убегает куда-то в окончательное небытие, а нехитрое колесатое сооружение, именуемое подводой российского мужика, так и стоит на месте. Едучи в синюю мглу, Увадьев раздумчиво жевал почку, сорванную с придорожной крушинки; на языке долго держалась душистая, волнительная горечь. «Весна, — кисло думал он, — размазня чувств и душевная неразбериха…» и мысленно грозил ей кулаком. Он не любил гульливой этой бабы, которая безобразит на дорогах и голос которой простуженно клокочет ручьями; он вообще не любил ничего, что крошилось под грубым рубанком его разума, и, если уцелел в его памяти какой-то весенний овражек, усеянный одуванчиками по скату, он стыдился этой самой сбивчивой своей страницы… Зато и лес встречал без привета этих трёх, строителей людского блага. Густилась тьма, уже не оживала потревоженная тайна, дорога временами пропадала, и хоть дразнили изредка остожены на полянках, всё не объявлялось тёплое жильё. Понурый, как чёрный манатейный монах, выходил на дорогу вечер.

Щуркими от дремоты глазами Увадьев вглядывается в темноту, и воображением дурашливая овладевает сумятица. Продрогшие деревья обнимают друг друга, греясь в исполинских схватках. Тёмные глазки лесных хозяев перебегают в буреломе. Холод неуклюже копошится в рукавах, и Увадьев медленно догадывается, что девушка вправо от него совсем замёрзла. Её чёткий и ненавистный профиль смутно мерцает под полями мужской шляпы; её высокие сапоги до колен закиданы грязью. Он досадует, что с нею и десятками подобных ей суждено делить труды по великому начинанию. Его злит близость женщины, и он не верит, что это тоже власть весны.

— Водки хотите, товарищ?

Она оборачивается, почти испуганная его заботливостью:

— Спасибо, Увадьев, я не пьюводки.

— Что же вы пьёте, когда промокнете?

— Я пью только молоко.

Она смеётся уже не в первый раз, и ему хочется жевать свой негибкий язык. Тогда за спиной шевелится Фаворов, инженер, третий в подводе; не без словесной красивости он распространяется о Петре, который почти так же, кнутом и бесчисленным количеством свай, осушал пространное российское болото. «Не то, не то, — хочется кричать Увадьеву. — Твой Пётр был кустарь, он не имел марксистского подхода…» И опять он ощущает свой язык как суконную стельку, в насмешку засунутую ему в рот. Так идут минуты, и теперь только один возница, наобум тыча кнутом во мрак, дивуется на фаворовское словотечение.

Глуше хлюпают колёса в колеях, меркнет свет в подорожных водах; хрипит надсадно правая чека, в нос вторгаются древние запахи ледяной сыри и разопревшего коня. Дремучее дремлет, утомясь недавним любовным припадком. Таинственно течёт лесная ночь, и, как речная в заводи трава, ветви отклоняются по течению. Она въедается всё глубже, зараза сна. Мир опрокидывается, и всё летит из-под ног. Склонясь к себе на мокрые колени, Увадьев дремлет, но и ночная его грёза всё о том же.

По бесплодным пространствам Соти несутся смятение и гомон сплава, а невдалеке, подобные чудовищным кристаллам, мерцают заводские корпуса: там, в шести огромных чёрных ящиках, в тишине укрощенного неистовства происходит медленное рождение целлюлозы. Движутся зубчатые ленты из реки, влача на берег свою ежеминутную добычу; унывно поют стаккера, ссыпая в тёмные монбланы мокрый баланс, и Увадьеву любы вдвойне эти стальные неоскудевающие руки. Сам он, Иван Абрамыч Увадьев, идёт заводским полем сквозь знойную северную непогодицу; одиночество томит и радует его. Ему навстречу огромным, машинным шагом, невозможным наяву, движутся Бураго и Ренне, отец Сузанны; они почему-то смеются и длинными пальцами указывают в него с высот своего страшного роста. До боли в шее он задирает голову, и ледяная изморось брызжет ему в оголившееся горло. «Спешите, спешите, товарищ, вы строите социализм!» — кричит он вверх, стараясь прочесть в глазах их сокровеннейшие мысли. — «Тим-тим…» — басовито и бессмысленно отвечают те, оставляя Увадьева в томительном недоуменьи. Опять они идут, и сапоги их пожирают дорогу, как те каменные бегуны, на бумажной фабричке, где он родился. «Тим-тим!» — нараспев говорит Бураго, вращая белками глаз, выпуклых, как яичная скорлупа, а Ренне вторит ему отрывистым и важным мычанием. «Тим-тим…» — во внезапной ярости кричит и Увадьев, постигая по-своему смысл начавшейся игры, — «тим-тим!» И вот волшебством сна он шагает впереди них, подмигивая ближнему стаккеру, легко и мощно приподнятому над землёй; и машина понимает… Потом рвётся непрочная оболочка сна, и ознобляющий толчок возвращает Увадьева к яви.

Подвода стоит среди тесной поляны, и чёрная копна сена на ней — как высокая иноческая скуфья. Звёзды пропали, точно ссыпала их в мешок всё та же беспутная бабища и сама села на мешке. Дороги нет, под ногами травянисто чвакает весна, и вот уже не разобрать спросонья, в котором веке происходит дело. Ель и ночь. Несколько поодаль Сузанна мужскими словами отчитывает возницу, который тем временем щедрыми охапками натаскивает сена своей клячонке. Увадьев шатко идёт к вознице; всё ещё заслоняют действительность громоздкие образы сна.

Уже не радует мужика вынужденная остановка:

— Эва, конёк малость с дороги сошёл.

— Сам-то где же был, тим-тим?

— Да там, где и ты: во снах рыбку удил!

Мгновенье злость борется в Увадьеве с дремотой.

— Не чуди, Пантелей. Это ты меня, а не я тебя нанимался везти в Макариху. Ищи теперь дорогу, — чортова погонялка!

Мужик странно молчит и вдруг стремительно, не щадя добра, ударяет шапкой оземь:

— Тута, товаришш, ночевать станем. Нельзя ехать: заведут! Тут нечистой силы под каждым корнем напихано! У нас поехал один эдак-то, глянул, а колёс-то под ним и нету…

Увадьев упруго вскакивает на передок:

— …кланяйся деткам, Пантелей! — и уже шарит упавшие вожжи.

Держа лошадёнку под уздцы и чуть не плача, мужик ведёт подводу в крайний мрак ночного бора. Снопы ледяных брызг, хрустких на зубах, извергаются из-под колёс. Лошадёнка фыркает и шарахается чего-то, недоступного немощному глазу человека. Фаворова, который ушёл искать дорогу, всё нет; ему кричат, но он не откликается. Спичек нет, ибо курит только Фаворов, а Увадьев пятые сутки жуёт антикурительные леденцы. Ни ветра, ни неба, ни путеводных звёзд на нём, и лишь где-то по верховьям елей гудит и плещется апрель. Телега снова упирается во мрак; расставя руки, Увадьев пытливо шарит тьму и не узнаёт сперва мокрой, волосатой щеки Пантелея.

— …передеваюсь. Вера у нас такая: заплутался — надо кожух наизнанку вздеть. Ходят… ишь, ишь, выступает как! Эй, кто..? — жалобно кричит мужик и, как ослеплённый, вертит головой.

— Не ори, кому в эту пору в лес охота!

— Они везде, они — где подумал, там и ходят. У нас Пярков эдак-то зашёл да двои сутки бездорожно и маялся. Напослед скитаний выдался он эдак на плешинку лесовую, видит: сидит воин на пёнышке, лапоток обуват. Тут он сразу и смекнул, что Невский Александр…

— Беглый, поди… — угрюмо косится Увадьев, и уже самому ему мнится, будто выступила из-за дерева голая чья-то толстая нога.

— Не, скиток тут его… вот и бродит. Ну, а Пярков-то сам из солдат, подходит, кланяется — дескать, насчёт путинки бы! А воин привстал да как маханёт его ручкой промеж бровов. Так у него руки-ноги дыбом и встали, у Пяркова-то. Из Епы он, коператив по-вашему, вот святителю дух епиный и не понравился…

Приспустив козырёк мехового картуза, Увадьев задумчиво жуёт карамельку:

— Деток-то много наковырял, дудкин сын?

— Четвёртого ожидаем к покрову.

— Быть, значит, и деткам дураками: вся порода в тебя, осиновая. Езжай, букалище!..

Сам он, однако, идёт вперёд и осторожно, без предупрежденья, хватает смутительную ногу. Та хитра, она не вырывается, не убегает, она ждала нападения, и Увадьев держит лишь осклизлый свежеобструганный брус. Тьму торопливо разгребают руки. Бревенчатый, на насыпи, не на нонешнюю совесть ставленный частокол охраняет сердце леса. В щелке меж кольев мерцает невзрачный огонёк, поминутно заслоняемый веткой. Весна спустила своих псов: ветры, тихо скуля, лижут снег. Заблудившаяся телега гремит на выпученных корневищах и цепляется осями за стволы. Просека уводит вниз, и здесь является Фаворов; он напрасно пытается закурить: отсырелый табак не принимает огня. В недолгом свете спичек, негаданный, как наважденье, рождается косой деревянный крест. На карте, которая в кармане у Фаворова, нигде не помечен этот тайный скиток.

Двое недружно бьют сапогами в ворота. Идут какие-то куски времени; ни окрика, ни псиного лая, да и елозящих шорохов за воротами не отличить сперва от разнозвучных журчаний апреля. Потом в проёме квадратного оконца, прорубленного на высоте плеча, возникает рука с фонарём, а за нею тянется кудлатая рыжая голова в скуфейке. Глаза смотрят в глаза. Пантелей шумно крестится и кланяется огню.

— Пошто в ворота бубните?.. грабители, аль грабленые? — дерзко кричит монашек: видение женщины ошеломляет его и понукает на эту стремительную дерзость. — Нам и собственных блох прокормить нечем!

— Отпирай, инженеры мы, — глухо говорит Фаворов и тычет пальцем в форменную свою фуражку.

Фонарь качается, и вся вселенная раскачивается вокруг него.

— Дозвольте, у игумена благословлюсь сперва…

Со стуком падает окошко, снова уныние и гулкая весенняя капель. Карамелька во рту Увадьева пахнет скверными духами и прилипает к зубам; украдкой от Сузанны он отдирает её ногтем. Ворота раскрываются настежь; сутулый и в рваном полушубке поверх манатьи низко кланяется новоприбывшим. И уже не дерзко, а плачевно суетится в фонаре заморённый великопостный огонёк.

— За молитв святых отец наших… помилуй нас! — Монах напрасно ждёт ответного аминя, а рыжий спутник его гневно потрясает фонарём, но тот отводит его в сторону повелительной рукой и новым поклоном извиняется за неразумие младшего. — Дорогу ищете?

— В Макариху плыли, гражданин игумен, — объясняет Увадьев.

— На полунощнице игумен… а в Макариху, эва, через реку. Только лёд опаслив ноне: весь во швах да в промоинах. Сидеть вам тут до воды… — Исподлобья он смотрит на Сузанну, и, видимо, желанье укрыть живых от непогоды превозмогает в нём запреты святителей вводить женщину в обитель. — Пожалуйте, в дом божий все вхожи… — Придерживая визгливую половинку ворот, он даёт знак Пантелею ввести подводу.

Отсырелые постройки пахнут мокрым деревом и пронзительным весенним навозом. В крохотной звоннице медноголосо кричит ветер. Через грязь ведут высокие мостки. Непогода усиливается, и тем слаще терпкое тепло келий.

— Могильная у вас тишина, отец, — для почину говорит Увадьев.

— Приличествует монаху могила, — эхом вторит старик, смущая гостя новым поклоном.

— Вы не кланяйтесь, не становой… не люблю.

— Не тебе, а высокому облику, что тебе на подержание дан, поклоняюсь!

Увадьеву хочется возражать много и увесисто, но распахивается дверь в тепло и сон… ослабшая рука покорно тянется к скобке. Рыжий монашек пропускает гостей вперёд. Дверь закрывается, как прочитанная страница, и опять овладевает округой хлопотливая суетня весны.


II

Стоят леса тёмные от земли и до неба, а на небе ночь. Незримо глазу положен на небе ковш; ползёт ковш ко краю; выливаются на жадную землю сон, покой и тишь. Мир спит, и никому не ведомо в нём про укрывшихся в длинных призёмистых избах чёрных мужиков… Было время, соловьиным щекотом встречал лес буйные весенние набеги, но состарилась лиственная молодь, одолела её могучая хвоя, и сны иные стали ночевать в их омрачённых мудростью верхушках. В ту пору зелёной младости сошлись на этом месте блаженный Мелетий, который умер впоследствии, наколовшись о змею, да ещё Спиридон, что значит круглая плетёная корзина. Бегунов из мира, приманила их девическая нетронутость места, они и стали зачинателями этой северной Фиваиды.

К ним, как ручейки к самородному озерку, притекали разные люди, которые тоже не нашли, чем обольститься на этой удивительной земле. Сбежались ручейки воедино, и вышла тихая, угрюмая река, её истоки затерялись в людских низинках, а устьем приникла она к той обширной голубой чаще, откуда извечно утолял жажду ветхий человек. Жили бедно, жили впроголодь; гнали смолу, продавали меды на спасов, ибо монаху стыдно пчеловодом не быть, и долгие годы ни урядники, ни богомольцы не нарушали обительского уединения. Ночными призраками, бездорожьем, ядовитыми выпареньями болот бог охранял своё гнездовье.

А потом проведали о спасенниках купцы, наезжали пожить наедине с нечистою душою и за недолгий постой дарили скиту мешок ядрицы, либо прибор столярный, либо конька пошелудивее, потому что не храбровать же на нём монаху, либо ситцевых чернот, завалявшихся на складе, а один, именем Барулин, которого здесь и погребли, на медное било расщедрился, плиту в семнадцать пуд; в неё и били, благовествуя праздники или часы отдохновенья. Некрупный шёл сюда купец, не удавалась обители мирская слава. Тогда хозяйственный Авенир завёл старцев в скиту, и первые воистину обладали даром развязывать незамысловатые мужицкие узлы, а потом измельчало званье, попадали в него не по благодати, а по назначению, и ко времени великого скитского разорения состоял в старцах один лишь безногий Евсевейко.

В давние дни Мелетия обильно бродил здесь лось и путлял медведь, но в начале века, в голодный год, двинулись сюда переселенцы, и многие селились на угодьях, которые от века скитские водители почитали за свои. Так родилась Макариха на Соти, привольная Шоноха на Шуше, Ильюшенско на Голомянке да на Быче Лопский Погост. Сперва терпели вторженье, рассчитывая на их-то спинах и воздвигнуть обительскую славу, но мужик пёр во множестве, голодный и плодущий, как небитая саранча. Последующие наставники, птенцы авенировой выучки, уже воевали с настырными мужиками, и авва Сергий, к примеру, пойму через Сенат оттягал, собираясь строить на ней конный завод, но помер в губернаторской канцелярии, где хлопотал о воспрещении рыбной ловли в Соти; падая, уже не живой, он схватил писаря за хохол да так и повалился вместе с писарем на пол. Не с того ли и началась гибель империи, которая для скита, без преувеличения, была крушением самой планеты. В тот же год, слегка побунтовав, мужики безобидно пахали скитские земли, рыбу же возили на продажу в городок; зимами, впрочем, они попрежнему хаживали через лёд послушать протяжное иноческое пенье. Скит возвратился в прежнюю скудость.

…Стоят леса тёмные от земли и до неба, а на земле сон. Спит всё, чему дано это сладкое беспамятство, и даже тягучие вешние воды ленивей текут подо льдом, омывая скитское возгорье. Полунощницу отпев, спят боговы мужики, а среди них престарелый Ювеналий, который безвыходно сидит в келье, как коряга; Феофилакт, всегда обсаленный, точно все обтирали руки об него; Ксенофонт, бегун с Афона; Агапит, всему миру безвредный и бесполезный приятель; Аза, что значит чернота, ибо слеп; рябой Филофей, осадная башня вопреки имени своему; Устин, всегда носящий пыль и ссадины на лбу, следы моленья; ещё Филутий, Кукий, Пупсий и некоторые другие, помянутые в ином и лучшем месте.

В угловой покосившейся келье спит на голых досках задушевный казначей Вассиан. Под навесом из трав, на которых проставлены заветные травяные имена, спит он сам, хранитель тридцати обительских рублей, спит, и горькие мечтания баюкают его старый сон; спит, и кошка ему лысину лижет.

Мнятся ему обширные пространства вырубленного леса, а на них цветут благолепные монастырские палаты. Возглавляет их шатровая колоколенка, видная из четырёх волостей, строенная по собственной его, вассиановой, причуде. Кружевные яруса легко взбегают вверх, а вверху развешены колокола, басовитые деды со звонкими внучатами. И будто бы в знойкое утро духова дня, напоённое колокольным плеском и птичьим щебетом, ждёт обитель губернаторского приезда… Богомольцами да всякой калечной паствой затоплена соборная площадь; по ней похаживают шустрые монастырские служки, сортируют народ, ибо равно и взору вышнего и земного начальства приятны умильные лица, утверждающие мудрость правителя. Сам он, Вассиан, стоит у ограды, прямо против паперти, слаженной из кованого рисунчатого чугуна, и зорко блюдёт порядок и благочиние… И будто всех он знает по имени отчеству, и его тоже знают все. Потом ветроподобно проскакивают взмыленные кони, и вот сам губернатор, сверкая сановной чешуёй, сходит из коляски на хрусткий, незатоптанный песок. Он улыбается, и все улыбаются ему, и даже могучий архангел, который в огненных сапогах изображён на стене собора, смягчает свой немилосердный, санкирный лик. Губернатора сопровождают чиновники с алчными лицами, чиновников сопровождают жёны с жёлтыми складчатыми шеями, а жён их — вертлявые молодые люди, которые тоже не без удовольствия улыбаются.

«Тим-тим, — приветственно говорит губернатор, кивая по сторонам, — тим-тим!» А Вассиану понятно, что это означает — «дать сему казнохранителю персицких изразцов на лежанку, с конями, цветами и воинами!» Он бежит чуть поодаль, Вассиан, и всё смотрит, всё смотрит с умилением и тревогой на блистающие губернаторские калоши. И вдруг сквозь радостную жуть восхищения своего он догадывается, что сейчас произойдут похороны, а покойник — это он и есть, шествующий впереди, нарядный и добротный сановник. «Тим-тим, — зябко шепчет Вассиан, кланяясь и забегая сбоку — тим-тим!» И показывает, придерживая рукав, на ветвистые, полные птиц и прохлады монастырские деревья, под которыми столь приятно и без особой скуки станет гнить тучная губернаторская плоть. «Тим-тим!» — в захлёбку звенят колокола, и даже нищий слепец, высунувший из толпы кружку под милостыню, воодушевлённо лопочет своё гнусавое «тим-тим».

Уставясь во тьму, Вассиан лежит с открытыми глазами, и нет во тьме ответа смятенным вассиановым запросам. Сообщница вассианова уединенья, кошка мягко спрыгивает на пол; она напрасно ищет еды, зевает и возвращается на хозяйскую овчину. Вассиан зажигает свечу и уныло, как кляча — вытертый свой хомут, обводит взором келью. Всё в ней, от стоптанных ошмёток у порога до подпалинки на иконе от упавшей свечи, вопит о нищете скита. Не склеивается разбитый сон, напрасно Вассиану даются ночи. Он берёт с подоконника узкий ящик с землёй; бледные ростки овощной рассады тянутся к нему, и он улыбается им безресничными глазами. Именно овощам он подарил остатки своей жизни, и они произрастали у него в изобилии, достигая порой ошеломительных размеров.

— Неслыханно, — дивился не раз Ипат Лукинич, председатель из Макарихи, любитель чинной беседы. — Это уже не редька, а целый продукт!

— Нет, — себе на уме, улыбался Вассиан, поглаживая хвостатого своего младенца. — А есть в этой земле нетронутая сила, и никто еще её не раскопал. Везде я искал, по степу бродил, у башкеров бывал, в горы солдатиком вторгался, а краше Соти не обрёл места на земле.

— Хлебушки-то у нас унылые, — возражал председатель, косясь на редьку, ибо пахли у Вассиана овощи.

— Не умеете силу раскопать, живёте, как цыган в палатке, без любви к месту, а всё жадничаете, а за боговым тянетесь… — И принимался за повествование, как он сжигал накорчёванные пни, как рыл водоотводные каналы, а тощие, мытые пески ежегодно унаваживал нечистотами, которые растаскивал на собственной спине. В те сроки и пахло же от Вассиана; в трапезной врыт был для него, особый стол, который все обходили. «Он злак любит, — говаривал про него хулительный брат Филофей. — Нюхнуть одинова, вóвек не отплюёшься!»

…А пересмотрев рассаду, оделся в кожан и вышел на добровольное послушание. Туман наползал на берег, в природе торжественная начиналась ворожба. Он зашёл за черпаком и корзиной, уже не пропускавшей жижи, и, помолясь на мысленный восток, двинулся в обход по ямам. Шла средина ночи. Посдвинув крышку, он черпал жидкую черноту, в которой иногда отражались звёзды, и относил на грядки. Состарившись наедине с природой, он привык населять свою глушь существами, вычитанными из рукописных цветников; он привык угадывать их всюду, куда не умел добраться разумом, и скорбел сильно, что никогда не доводилось ему встретить беса и сразиться с ним. Близился закат дня его, а всё медлил тот, и не удавалась встреча.

Об этом и раздумывал он у ямы, что близ самой кельи тимолаевой, когда раздался крякот в дощатом нужничке, и оттуда вышел, застегиваясь, чёрный коренастый мужик в меховом картузе, незнаемый дотоле казначею. Распялив глаза, трепетно ждал Вассиан продолжения видению своему, а туман сгущался, пожирая лес, и на размытом том пространстве один предстоял Вассиан сбывшемуся своему мечтанию.

— Трудишься, отец? — полюбопытствовал бес, причмокивая как бы конфетку. — Видно, и у вас даром-то не кормят!

— Ямы вот чищу, — охрипло отвечал казначей.

— Чего ж присматриваешься, аль признал?

— Ты бес… — путаясь в мыслях, сказал Вассиан.

— А бес, — чего ж не вопишь? — засмеялся тот, и туман поколебался вокруг, как взбаламученные воды.

— Гласу нет…

Брезгливая горечь отразилась в лике беса:

— Ну, старайся, отец! — и, стуча по мосткам, сокрылся в тумане.

Внезапная немочь разлилась по телу казначея; спотыкаясь, он бежал по цельным грязям и вдруг негаданным образом оказался на берегу. В этот именно час тронулась Соть, а Балунь ещё тужилась и синела, как нерожалая баба. Плотными хлопьями туман оседал на ветвях, расстилаясь от реки к реке. Мир покорно и леностно растворялся в нём, и, казалось, наступала та первозданная муть, в которой была разболтана когда-то вся последующая история людей, строительств и городов. Глухой треск наполнял ночь; огонёк из Макарихи потерянно сиял в тумане, как заблудившаяся звездёнка. Со страхом слушал Вассиан ворчливое пробуждение реки… Книголюбу, ведомы ему были обличье и повадки всех именитых бесов, но этот не походил ни на одного из них; он тогда не знал, что на деле ещё большая их разделяет пропасть, чем та, которая лежит между чортом и монахом. Уже ссорясь с разумом, всё домогался он имени новоявленного беса, а беса звали Бумага.


III

Утром, заново вылупливаясь из небытия, вещи выглядели с наивной и несмелой новизною; вот также и человек тотчас по сотвореньи умел только петь и пел не краше петуха. Дул гулкий, мокрый ветер; слышалось в нём и сдержанное рычанье вод и тягучие жалобы лесов, напоённых предвестьем гибели; мягкий, как тёплая вода, он озноблял. С обеда Увадьева потянуло на тот песчаный мысок, под которым с Сотью сливалась нешустрая Балунь. Обе они, малые сродницы великой реки, долгие лесные вёрсты текли извилисто, как бы отыскивая друг друга, и самое слияние их походило на робкое объятье двух разлучённых однажды сестёр. Сюда, на ветхую скамью, часто приходили, наверно, скитские старики любоваться на закаты, величавые, как вечность.

Воистину краше Соти не обрести было Вассиану места на земле. Огромными пространствами владел здесь глаз; они порождали пугающее желание подняться над ними и лететь. Было холодно наедине с этой пустыней и с первобытным небом, повисшим над ней. Увадьев сидел тут долго, изредка потирая охолодевшие руки и созерцая могучую синюю шерсть лесов, в которой только что начали простригать дороги; он сидел неподвижно, точно пришитый гвоздями, и только приход Фаворова всколыхнул его оцепенение.

— Простор-то… прямо хоть апокалипсис новый пиши! — крикнул он с узкой ступенчатой тропки, внизу которой ещё чернел на снегу костяк прошлогоднего парома. — Глаза ломит простором…

— Ещё пиво хорошо тут пить, — минуту спустя откликнулся Увадьев.

Фаворов с кроткой неприязнью покосился на этого обмозолившегося человека, которым новорождённая идея замахивалась на обветшалый мир. Самого его восхищала всяческая пустыня своею отречённой красотой и ещё той обманчивой свободой развития, которая существует только в природе; он верил, что Увадьев одобрит её лишь тогда, когда через неё, заасфальтированную, проедут на велосипедах загорелые смеющиеся комсомольцы, и со скукой отвернулся в сторону деревушки. Раскинутая на скатах небольшого холма, она цветом отсырелых кровель, державших кое-где клочья снега, удивительно напоминала разломленный ржаной ломоть, густо посыпанный солью.

— Съедим ломоток-то, — кивнул он потом на обречённую Макариху. — Смотрите, там разместится лесная биржа… вот, где баба идёт с вёдрами. Варочный корпус будет там, где собака. Стихия… не боязно?

— Ничего, глаза стращают, а руки делают, — всё так же односложно, не своими даже словами, ответил Увадьев, и Фаворов с любопытством обернулся.

Вкруг скамьи, по песку, ещё рябому от апрельской капели, лежали узкие, немужские следы; Увадьев изучал их с тяжким и недоверчивым вниманьем. Для обоих имя этой женщины, побывавшей тут часом раньше, звучало одинаково необыкновенно, но в одном оно поселяло волнение почти такое же, как вот эти корявенькие, набухшие прутики бересклета, сбегавшего к реке, а другой был готов глумиться над ним, потому что в этом заключалась его единственная оборона. Вдруг Увадьев встал и мгновенье прислушивался к самому себе.

— Пойдём… пучит меня от ихнего гороху.

Горох в эту великопостную неделю был единственной едой в скиту, где порой и вода именовалась пищей.

Здесь-то, на опрятной дороге, засыпанной крупным речным песком, и нагнал их посланец от игумена, тот неласковый рыжак, с которым познакомились ночью. Засунув руки за широкий кожаный пояс, деливший его злое и быстрое тело пополам, он остановился в нескольких шагах и выжидательно молчал.

— Подходи, парень, не бойся. Мы тоже живые… — бросил для начала Увадьев.

— Игумен велел на задушевную беседу привесть.

— Душу мы тут спасать не собираемся! — подзадорил Фаворов.

— Значит, губить её здесь собираетесь?

Он кидал слова с небрежной силой и, раскидав скудный запас, сбирался бежать, но Увадьев задержал его мимолётным вопросом, и они пошли вместе.

— Парень молодой, тебе бы в миру куралесить!

— Ношу бремя моё, пока ног хватат, — недружелюбно усмехнулся монах.

— Что ж, в ногах ума нет. Как зовут-то тебя?

— Геласий я.

— Вот, и имя-то тебе какое приклепали, чуднóе. Даже как-то на алюминий похоже!

— Геласий — значит смеющийся, — резко и вызывающе сказал дикарь.

Увадьев многозначительно переглянулся с Фаворовым.

— Над чем же ты смеёшься в жизни своей, Геласий?

Тот понял насмешку, и рыжая грива его стала ещё краснее. Теперь он шёл прямо по грязям и наступал смаху, точно хотел забрызгать спутников своих.

— Над всем, что в мире! Жулики да дураки… за волосья друг дружку теребят, а правда так и лежит в сторонке… и красы нет. В тебе, что ль, правда? — очень тихо спросил он, и Увадьев, дрогнув, заинтересованно покосился в его сторону. — Врёшь, она не любит мордастых, она их за версту бежит, правда-то.

— Ага, вот какой оборот, — посмеивался Увадьев. — Ликом я, действительно, не удался! — Длинные бороды ползучего мха свисали с деревьев; сорвав одну из них, всё старался он приспособить из неё хоть верёвочку, но не удавалась верёвочка никак. — А ты красы да правды не в дырке этой ищи, а в живых. Живые-то в мире живут… — Ему всё хотелось вывести разговор из закоулка на более просторную дорогу, и опять рвалась непрочная верёвочка.

— Ноне и мёртвые ходят, — жёстко бросил Геласий, и худая рука его схватила воздух. — Там, где живому боязно, мёртвому нипочём… — И, точно избегая увадьевских возражений, он прыгнул в лес через канавку и пропал; только мелькнула чёрная скуфья, которой не под силу было сдерживать его вьющихся бунтовского цвета волос, да хрустнула по пути обломленная ветка.

— Люблю злых, — минуту спустя сказал Увадьев. — Тугая, настоящая пружина в них, годная ко всякому механизму. Злых люблю, обиженных, поднимающих руку люблю.

— Вы умейте выпить яйцо, не разбивая скорлупы, — непонятно пошутил Фаворов. — Люди этого не прощают!

— Моё от меня не уйдёт.

Просека кончилась. Дежурный вратарь, по-бабьи задрав рясу, подбежал к ним из сторожки подтвердить повеление игумена. Имея достаточно времени, они решили принять приглашенье, а тогда к ним присоединилась и Сузанна. В последнюю минуту, однако, Фаворов чуть не отказался; нянька пугала его в детстве монахами, и он навсегда сохранил брезгливую неприязнь к людям, одетым в эти нелепые долгополые одежды. Кроме того, его делом было строить, а дробить и мять людскую глину он по справедливости предоставлял Увадьеву. Превозмогло то же самое любопытство, которое влекло и его спутников.

Четыре изгнивших ступеньки сводили к толстой двери в игуменскую землянку; было ясно, чем властней стучалась в эту дверь весна, тем исправней, разбухая от влаги, выполняла она своё назначение. Сузанна гадливо толкнула её ногой, но дверь открывалась наружу, и ей пришлось взяться рукой за осклизлое железо скобки. Не ладан, которого беспричинно боялся Увадьев, а тот кислый, как бы из капустной кади, запах, когда мужика много, и бездельно сидят в тесноте, пахнул ему в лицо. Кир, игумен, ждал не один, и Увадьев привычно, как на митинге, поискавший хоть одно молодое лицо, испытал лёгкое затруднение. Вдоль бревенчатой стены, низкой и без единого окна, сидели старики числом до двенадцати, водители и камни этой человеческой пустыни. Все они были носителями каких-нибудь душевных искривлений, пригнавших их сюда, и оттого Сузанна с изумлением видела ноздратые носы, вислые уши, пылающие глаза или, напротив, способные утушить пламя других глаз, огромные цынготные рты, разодранные немым криком, раздутые руки или руки, такие выразительные в худобе своей, точно их подчёркнуто лепил иронический художник. Сам игумен толстыми закопчёнными пальцами оправлял пламя светца; огонь облеплял его пальцы, от волненья не замечавшие ожога.

— Здорово, отцы, — кивнул Увадьев, сгибаясь и пролезая в нору. Одновременно со спутниками он подумал, что игумен нарочно зазвал их в эту яму, где почти вопила скитская скудость. — Как попрыгиваете? — повторил он на всякий случай.

— Дрожим! — отвечали ему из глубины кельи.

— Немудрено, в эку щель залезли, — безобидно улыбнулся Увадьев. — Тут и мокруша, поди, чихает…

Все помолчали, пока гости усаживались на заранее поставленную для них скамью.

— Ты шапочку-то сыми, тута не простудишься. Эка надышали! — поскрипел ближний старик и, хотя не слышалось пока ни вражды, ни порицания, Увадьев решил не итти ни на какую уступку.

— Не серчайте, граждане монахи. Голова у меня в войне контужена, и от воздуха как бы дрожание на неё находит. Я иной раз и сплю в шапке, такое обстоятельство! — Он мельком взглянул на Сузанну, но та не одобрила, кажется, его выдумки.

Тут, шаркая стоптанными сапогами, сухонький монашек внёс большой медный чайник; белый пар бился из носка. На растопыренных пальцах он держал стаканы по числу гостей; наспех обмахнув стол полой своей замусоленной рясы, он налил в стаканы густого берёзового чая и поспешно удалился.

— Вот, грейтесь чайком. Хоть и ночные, а всё гости, — поклонился Кир, придвигая три серых от времени куска сахару, сохранившихся, видимо, вместе с рублями в обительской сокровищнице. — Самим-то нам правило не велит, да и отвыкли…

— Чаёк обожаю, — просто сказал Увадьев; соскоблив с куска грязцу и налипший на него русый волос, он неторопливо отправил его в рот. — Волос сладости не убавляет! — взмахнул он бровью, почитая и грязцу за нарочную выходку Кира.

— Вот и славно, — приветливо продолжал игумен, — давайте ознакомимся сперва. От века признавали мы берлогу по жёлтой проплешине в снегу под вывороченным корнем; советских людей по обличью признаём, — он поклонился, как бы извиняясь за своё ненамеренное оскорбленье. — А мы мужики. А до пострига зверя тут промышляли, лис били, лосей загоняли. Михейко, эва, у медведицы дитёнка крал, она ему малость ляжку поела: так и хромат доселе на одно колесо. — Видимо, он волновался; пальцы его бегло обжимали пламя, как бы пытаясь вылепить из него знак, достаточный для устрашения Увадьева, — … а сам-то я живописец был. И я исправный, сказывают, был живописец. Успенье, дорогой мой, в ноготь мог написать. Иконка, и молиться можно, а вся в ноготь. Шешнадцать человек, и кажный с личиком, и у каждого в глазике соседик отразился.

— Очень интересно, — молвил Увадьев, приступая к чаю. Он пил его с видимым удовольствием, невзирая на явный берёзовый привкус, пил не спеша, и даже лёгкая испарина проступила у него по лбу. Игумену он не возражал до поры, справедливо угадывая, что карьере игумена предшествовала многолетняя деятельность скитского духовника.

— … а сам я сюда пришёл от неправды людской, — тянул Кир, озираясь на братию. — Братца у меня повесили, обожаемого братца. Удавили на Костроме…

— Кто ж его так нехорошо, братца вашего..? — вступил в беседу Фаворов.

— Кто!.. у кого власть, у того и петля. Царишко удавил, ему пределу нет.

— Правды, что ли, добивался? — надоумясь недавним разговором С Геласием, любопытствовал Фаворов.

Игумен засуетился; в движениях его скользнуло кратковременное раскаяние, что не воздержался от упоминания о братце.

— Как тебе сказать, дорогой мой?.. людишек он побивал. Ведь поискать, так и праведника в петлю вставишь. Без греховинки-то вон огнь един, да и тот жжётся… — И опять он продолжал говорить, цветистой многословностью своей вызывая негодование братии, а Увадьев всё пил и, бережно отставив в сторону допитый стакан, принялся за другой, от которого отказался Фаворов.

Монахи терпеливо глядели ему в рот, напрасно выжидая, что вот он сам обнаружит, много ли власти возложено на него, много ли беды привёз с собою. Волновались они не зря: уже творились в округе вещи, не сообразные с древним обликом Соти. Ещё с зимы в Макариху стали собираться многолюдные артели рабочих, которые тут же и расселялись по мужицким избам. Толком никто не знал, а десятники и техники лишь перемигивались на скороспелые тревоги черноризцев. Не меньше двухсот подвод, нанятых из окрестных деревень, ежедневно везли со станции бутовый камень, алебастр, железо всех сортов, паклю, стекло, гвозди; они везли и вязли в добротных российских грязях: распутица вконец разъела зимники. Одновременно с этим свыше четырёхсот мужицких топоров да лопат прокладывали грунтовую дорогу на Шоноху, прочерченную каким-то сумасшедшим чертёжником прямо через болотистые леса. Чуть не по колено в воде, тотчас за метчиками, шли рубщики, открывая мостовщикам и дерновщикам широкую, шестиметровую тропу; они безжалостно врубались в дебрь, от топоров переняв свою повадку, и там, где раньше щебетала птищь да путлял сонливый зверь, встали, ныне хлибкая брань да железный клёкот. На виду у всех, по слепительному весеннему насту ежедневно бродили кучки людей с треногами и всё искали, всё искали в трубках нивелиров тот безвестный лысый бугор с часовенкой, при которой от века существовал монах, собиравший даяния со всяких мимоезжих людей. Вечерами они возвращались злые и молчаливые; ели так, точно в утробе у каждого сидело по батальону солдат; спали так, что и пушками не пробудишь. Округа терялась в тёмных догадках, и даже сам Лука Сорокаветов, родитель макарихинского председателя, присяжный отгадчик мировых тайн, только руками разводил на запросы однодеревенцев. Явствовало лишь, что по проложенной дороге прикатит вскорости лютая машина, которая неминуемо пожрёт и несуесловную прелесть места, и тишину — наследие дедов, а вместе с ней и мелетиево детище.

Еле переводя дыхание, Кир смотрел украдкой на эту невозмутимую глыбу, свалившуюся ему на голову, на его большие в тёмном пушке руки, такие же широкие в запястьях, как и в ладони, на его костистые, вроде наковален, колени и, хотя не делил с ним чайного удовольствия, такая же испарина проступала у него по лицу. А тот всё пил, наевшись селёдки в обед, и цвет его причудливо менялся, как у стали в закалке. «Эка, чай-то хлещет, ровно на каменку в бане льёт!»

— Какие вас сюды ветры завеяли? — не вытерпел, он наконец.

— А нас не ветры, мы сами, — очень строго произнесла Сузанна, и все посмотрели на неё с осуждением, точно совершила явную непристойность.

— То-то, сами… Ты, бабочка, сиди; баба посля всех тварей сотворена была, не с тобой речь! — твёрдо обрезал игумен, а Увадьев даже от стакана оторвался, чтоб удостовериться, не начался ли уже скандал: всё пока обстояло благополучно. — И Геласия-то сутемень напугала. Да и сами в страхе живём! Соглядатаи с трубами по полям ходят, в трубы ищут, а чего искать? Мест много, на все места людей нехватит!

— Мы не таких местов ищем, — вставил Увадьев, неуверенно берясь за третий стакан, и тотчас Кир оживился.

— Каких же местов ищете?.. для поправки, так на Соленгу езжайте; там и калеки ходят, и бесплодны рожают, как поживут. Домой-те приедешь, а начальство и не узнает: рожа-те чисто вымя коровье станет. А коли охотных местов надо, так это на осьмидесятой отсоль версте, местность Креуша. Всё идите, всё идите, сперва сухопутьем, а там болотце встренется, вы и его прейдите! Добычники сказывают, лоси-то прямо на опушках табунятся…

— Рыжички там хороши, — нечаянно проговорился один, с маленьким лицом, совсем увязшим в бороде, и вдруг зашёлся в оглушительном простудном кашле.

— Рыжички тоже очень хорошо, — поддержал Увадьев, когда всё пришло в прежнюю стройность.

Кир опустил глаза, а пальцы его стремительней побежали по лестовке.

— А то поживите бельцами у нас, моленьем да ладаном не поневолим. У кажного своя вера, как ему гибнуть написано. Гуляйте, скоро уж и черёмухи запоют… — Он так и не заметил своей оговорки. Вдруг он поднял слезящийся взор, тоскливо и тускло светилась в нём беда. — Мятежно в скиту стало, и не вы, гости ночные, мятеж к нам привезли. Уж дороги ведут, железо везут, а мы не ропщем, а мы поём богу нашему, доньдеже есмы. Назад тому ста годов более воздвиглась тут, у мочажков, чёрная Максимова изба, мать киновии нашей. А был Максим не барин, не штабской сын, не купцовой жены племянник, был он солдат беглой. Двадцать лет воевал врагов царских, не одну бадью крови отдал, а в отмету службы велено было забить Максимку палками, он и убёг сюда, чтоб тут Мелетием зваться. Вот мы и живём как вареники в масле, корьё жуём, да всяку добуду лесную, ещё воздухом дышим, за сирых бога молим, за помин рупь в год берём… за ту единую вину нашу простите нас, гости ночные!..

— Чего ты юлишь, пускай они юлят да право своё покажут! — шепнул гневно ближний старик, несравнимо косматый. — Наше право вот оно… — и совал Фаворову в руки скрипучую грамоту с восковой печатью; в красном воске виднелась благословляющая рука.

Фаворов, посмотрев бумагу, сказал мерси и отдал назад.

— Бога-те отсель взашей, а на его место свояка посадишь? — бурчал всё тот же старик. — Что ж, коли непьющий, может, и сойдёт.

И тотчас, как по сговору, монахи засмеялись, — задвигались, заговорили. Они всяко хаяли своё место, и один разумно указывал на дикость людей и лесов здешних, а другие упирали на то, что допрежь ни царь, ни его верные псы не трогали священного убежища. Кто-то крикнул со стороны, что царь-де ремённой плёткой стегал, а этот, поди, железную привёз, и тогда сразу наступила тишина, точно перед строем в барабан ударили. Увадьев сосредоточенно жевал карамельку; подозревая, что скиток мог иметь крепкие корни в окрестных мужиках, он до времени избегал ссоры, но по лицу его достаточно было видно, что царишко ему не резон. Уже грозила нахлынуть буря на этот непроглядный человеческий лес, но тут неожиданно в действие вступил Фаворов, и развязка этой опасной встречи затянулась.

— А, кстати, что это такое, ваш бог? — заинтересовался инженер и полез было за папироской, но вспомнил исключительность места и вынул лишь носовой платок.

— Бог, — это всё, что есть, а чего нет, — тоже бог, — спокойно сказал молчавший дотоле молодой монах, и Увадьев удивился, как это он проглядел его раньше. — Начало вещам — он, он же и конец, ему же и поклонись.

— Скажи, скажи им, Виссарьон, — обрадованно сунулся Кир. — Порадуй батюшку!

— О несуществующем не может быть и мысли, — улыбчато метнулся Фаворов, соображая — про какого батюшку помянул игумен. — Но хорошо… ваш бог… имеет ли он вес, объём, величину?

— Нет.

— Что же он такое?

— Бог!

— Это Парменид, но только в русских смазных сапогах! — громко сказал Сузанне Фаворов, а Увадьев, не подозревавший в нём таких знаний, легонько подтолкнул его ногой, чтоб уж не сдавался. — Где же он живёт?

— Везде.

— Значит, он постоянно движется?

— Нет, неподвижно божество, и не подобает ему перебегать с места на место. Тот, кто сам конечен, всему домогается конца найти…

— Ксенофан! — блеснул глазами Фаворов. Ему нравилась эта безрезультатная, годная хотя бы и для древней Александрии словесная пря. До начала большой работы оставались ещё несколько дней ледохода, и он непрочь был размять в этом споре затёкшие от скитской скуки мозги. — Что же он делает или чего жаждет он?

— Жажда смертности нашей основа. Он не имеет жажды.

— Значит, он — мёртвый?

— Нет, но вечный… — скрипел фаворовский противник, заслоняясь испытанными элейскими щитами. Может быть, он нарочно обращал на себя внимание этим спором, слишком неподходящим к такой именно мужицкой Фиваиде; все видели, что он слишком много знает о боге, чтоб верить в него. Одежда его была неряшливей, чем у других, но руки его, тонкие и чистые, достойные зависти любого архимандрита, на странные наводили подозренья; их он прятал тщательней, чем глаза, рассаженные глубоко в подбровных ямках. Из впалых щёк его отвесно, как у китайского архата, текла борода, и ему, видимо, ещё не наскучило изредка гладить её ладонью. Кроме явных и просторных этажей, имелся в этом человеке какой-то душевный подвальчик, и Фаворов решил когда-нибудь ещё поговорить с ним на досуге.

— Вы — образованный человек, вам стыдно быть здесь, — заметил он вскользь.

— На протяжении веков господь побивал нашу землю не только дураками, он карал её и умниками… — обиженно бросил Виссарион, смутясь пристального сузаннина взгляда, и вдруг поспешно вышел из землянки.

Его проводили неуклюжим, испуганным молчаньем: никому другому не было под силу продолжать незавершённый поединок. Снова грозила начаться рукопашная, и Кир, не дожидаясь, пока улягутся нахлынувшие страсти, осторожно приступал к своим хозяйским обязанностям.

— Вот и живите у нас… погуляете, поспорите. Спор, он проясняет. А надоедят серячки наши, в Макариху поедете. Деревушка веселящая, все и старухи-то, прости господи, танцухи… — Вместе с тем, страшась утерять до срока увадьевское расположение, он постарался свести беседу на более безопасные вещи. — Молодая-т — жёнка, что ль, твоя? — уже ласковей кивнул он на Сузанну.

Увадьев, который зевал втихомолку, так и не дозевнул до конца.

— Не, жёнка у меня там, далеко… — неопределённо махнул он, и все поняли, что разлуку с ней он переносит без особого вреда для здоровья. — А это техническая помощница наша, химичка и вообще… — И этот второй его жест был ещё непонятней первого.

— Ишь ты… и жалованьишко, поди, получаешь! — мямлил Кир, глядя на ноги Сузанны. — Не обижает хозяин-то?

Но прежде чем Сузанна успела ответить, случился тот беспримерный в истории скита скандал, который и обнаружил истинные настроения мелетиева стада. Не обронивший ни слова с самого начала, грузно поднялся с места рябой Филофей, и Увадьеву не трудно было понять, что этого не переменишь, что с этим придётся драться то конца. Он был кузнецом когда-то, но променял на моленье славное своё ремесло, и теперь только большие чёрные руки его можно ещё было уважать в нём. Наверно, он умышленно шёл на открытую распрю, потрясая огромной головой и даже в этом, малом, подражая тому неистовому Аввакуму, которого положил как печать в сердце своём.

— В каких трудах помощница-т… во днях аль в нощи? — с хрипотцой спросил он. И все вокруг опять засмеялись резким звуком распиливаемого дерева, а он стоял посреди, как гора среди малых холмов, обдуваемая ветерками. Старики задвигались, пламя закачалось в плошке, как маятник, по бревенчатой стене заскакали угловатые тени, — целые вереницы гримасничающих теней.

— Уймись, Филофеюшко, не срами… — только и умел крикнуть Кир хулительному брату.

— Кол, кол сунь в гортань мою не престану, — и вытянутый палец, как ружьё, наставлял в старинноговрага своего, Кира. — Полно блекотать-то! Свету како общенье с тьмой?.. Ты его чаишком поишь, а он, эвон, ржёт, аки жребя! — махнул он на Фаворова, который откровенно улыбался на эту внезапную волну страстей. — Ты мне, Кирушко, перстом не грози! Ежедень бей меня святым кулаком да по окаянной шее… и побьёшь, и во чрево мне песок насыпешь, и умру… да восстану, да оживу в сотне уст, да опять вопить стану. А опять побьёшь, мёртвый смердеть стану, псиной тебя задушу…

— Псы-то по естеству смердят, а в тебе дух воняет! — Усталость мешала игумену удерживать долее достоинство власти.

— Пёс есмь солнца моего, лаю поколе жив… хвостом обижен, ино и хвостом бы вилял. В Соловецки-те времена, бывало, наедут, башку отмахнут, да и отпустят, а ноне душу самую в тиски смятения смертного закрутят. А в конечный день, как тряхнётся земля и колынется небо, утерявшее цвет свой, разумы-т людские ровно тыквы лопаться почнут… заревёт труба, на гору положена… тоды я тебя вопрошу, Кирушко, старого балдака: хде был?.. Летучие самокаты бегли, пену да пар из железных морд пущали, драконы со змейчихами в обнимку шли пить сок людского сердца, потребный вышнему, а ты им сединкой своей путь разметал? Эх, метла-метёлка: балы, машкарады, смрад их тебя прельстил? Танцуй, танцуй под ихнюю свирель!..

Так, брызгаясь и грохоча, он громил тот, уже отошедший век, останком которого был сам. Подземным чутьём мужика он угадывал, что великий бунт людской несёт ему ещё неслыханное посрамленье. Легче было воображать мир попрежнему, каменной залой, где при догорающих солнцах кружатся обезумевшие пары и сидит розовый овеществлённый блуд. Этот мир сжигал и Увадьев, и вместе с Филофеем плясал бы на развалинах его, если б только при разрушеньи уцелел и сам Филофей. Предчувствуя это, оттого-то и грозил Филофей, что всех их отставят от насиженного места, оттого и избивал словесным бичом кроткое, обречённое стадо.

— Рассеемся тогда, — сказал слепой Аза в тишине всеобщего испуга. — Кость в поле лежит, много ли ей надо? И ветерком обдует, и дождик вымоет, и солнышко погреет… А может, хороших людей обижашь?

Как будто только этого возраженья и ждал Филофей.

— Молчи, мертвяк! — сызнова воспалился он. — Ты годок у братца погостюешь, а там почнёшь по серебряным облакам с тросточкой гулять…. А моя смерть у твоей ещё титьку сосёт. Ноне все хорошие, все с ружьями… Эй, горемыки миленькие, кланяйтесь ему, хорошему!.. — Вскочив, он громоздко поклонился Увадьеву и опять повалился на место, а братия раздалась в стороны, как от камня вода.

Последнее и злейшее, чем крик, наступило молчанье, но всё ещё металось в перекрёстных дыханьях нестойкое пламя светца. Увадьев обстоятельно изучал свою ладонь, что случалось с ним лишь в приступы крайнего гнева.

— …за чаёк я и заплатить могу, — сказал он потом, приподымаясь с места. — Нехорошо у вас вышло, отцы. Теперь будем говорить так. С богом нам пока на Соти не тесно, рано вздымаетесь. Я смирных не люблю, но и занапрасну их не трогаю. Больше говорить не о чем, смекайте сами ваш привет…

И уж готов был покинуть негостеприимную эту яму, но всего за мгновение до его ухода что-то заворочалось на койке в углу, и старики озабоченно переглянулись. Неожиданный смрадик объявился в келье, но, как Фаворов ни приглядывался, нигде не виднелось ни падали, ни мертвеца. Он слабо щекотал ноздри, одурял, позывал на рвоту, ежесекундно усиливаясь, и вдруг из тряпья, как попало сваленного на койке, высунулась тощая голая рука. Недолго покачавшись и не найдя, за что уцепиться, она бессильно свесилась, почти упала к полу. Тогда, понукаемый кивками и шопотом стариков, Кир попытался как бы сломать её и водворить обратно, но рука усердно отбивалась детским кулачком, потому что не хотела назад, в своё смрадное уединение. Кир отступил, и только тут гости поняли, почему именно сюда, а не в просторную Трапезную, например, призвал их на собеседование игумен.


IV

То и был Евсевий — старец, врачеватель душевных недугов и сокровище скита. Разбитый как-то давней и вонючей болезнью, он безвыходно лежал здесь многие годы, и никто из живых не помнил его самостоятельно ходящим по земле. По установившемуся обычаю, правящий игумен служил ему добровольным келейником; он его и кашкой кормил и обмывал по временам тёплой водицей, хотя больше всего в жизни не терпел Евсевий воды. Ещё не переносил он никакого моленья, и ему потрафляли, потому что жил он единственно затем, чтоб привлекать в скит скудные денежные средства. Сюда, в темень и смрад, приходили к нему мужики за поученьем, в простоте душевной полагая, что чем страшней она, внешняя мерзость, тем выше внутренняя благодать.

Про него говорили, что и он вдоволь побродил по гиблому донышку жизни и радости не обрёл по плечу себе. Ему приписывали и мудрость, и высокое происхожденье, а он был простой наёмный косец и, кроме искусства безустанной косьбы, не умел ничего. Он ходил от села к селу, нанимаясь в богатые дворы, и его даже не особенно обижали, пока не произошло несчастье. Потный, он купался раз в коряжистой Енге, и что-то шершавое скользнуло ему по ногам; с этого началось, и Гордий, шестой по счёту преемник Мелетия, подобрал его, уже обезноженного, с дороги. Его положили в землянке, и первое время он лежал в забвении, пока не надоумился вышереченный авва Авенир извлекать из него пользу. Из поколения в поколение он стал переходить, как достояние и бремя, а со временем и сам привык ко всеобщим заботам и к подневольной роли прозорливца. Один век сменился другим, за иное страдали люди, а он всё лежал и, кажется, только теперь начинал постигать торжественную радость бытия.

Лишь малая часть разговора с гостями доходила в евсевиевы потёмки, многого он не уразумел по ветхости разума, но, видимо, учуял необычность происходившей распри. Жизнь шла мимо него, и он не вынес, наконец, могильного своего одиночества… Столпясь в дверях, гости наблюдали стариковскую суету и не уходили.

— Кирюха, Кирюха!.. — капризно и тоненько закричал из норы своей Евсевий. — Чего ж Виссарьонушко-те смолк? Когти, когти ихнюю мать…

— Убежал он, батюшко, може, живот с капусты заныл! — в тон ему прокричал игумен, складывая руки дудкой и наклоняясь над незримым существом.

— Кирюха… куда ты прячешься от меня, Кирюха?

— Тут я, тут, батюшка! — Он хлопотливо поискал глазами и, схватив кусок сахару, сбирался сунуть его в руку старца, но сахар выпал из дрожавших пальцев, а поднимать его с полу стало уже некогда.

— Что, что в миру-то? — с томлением, как бы издалека вопрошал Евсевий.

— А дым, дым в миру идёт, ничего не видать за дымом! — забывая о присутствии чужих людей, отвечал Кир.

Некоторое время ушло на то, чтоб дошли до евсевиева уха сказанные рядом слова.

— Дым-то, откеда он?

— Из людей дым, батюшка!

— Сколько веков полыхаит… — плаксиво рассудил Евсевий, и сердитый кулачок разжался. — Благодетели живы ли?

— Благодетели-то ноне сами копеечке ради… — горько признался Кир.

Так прошло несколько минут; старики шептались, рука бездействовала, шёл копотный воздух от светца, и в нём слоисто колыхался мрак. Вдруг койка заскрипела, точно лез наружу святой, соскучась о жизни и людях.

— Что… что они строить-то будут?.. больницу, что ли?.. Да откройте меня, жулики… кобели, откройте меня!

— Баба тут, батюшка, — совсем потерянно сообщил Кир. — Баба, живая…

Окончательно смущённые бунтом Евсевия, старики просительно взирали теперь на Увадьева, которому одному дано было удовлетворить скандальное любопытство старца, но тот безмолвствовал, лишь покачивая головой, и ничем не выражал намерения вмешаться вновь. Тогда Сузанна двинулась с места, и всем показалось, что лицо её не предвещает доброго. Старики опять зашумели, ибо в прорыв, который свершила Сузанна, неминуемо должны были хлынуть новые полчища людей, любопытствующих о тайне. Закрыв руками незрячие глаза, хныкал Аза в уголке, и не понять было, плакал он или смеялся; Вассиан пучил скошенные-глаза в сторону, точно ждал оттуда сабельного удара; вдруг вскочил Ювеналий и опрометью, подобный летучей мыши, бросился в дверь, а задетый чайник с грохотом покатился за ним.

Старики кричали:

— Зададут теперь сырынаду!

— Псыня на падаль бежит…

— Храните Евсевейку!..

Никто, однако, не посмел остановить её на полпути к ложу Евсевия.

— Откройте его!

Голос её надломился, и повелительность не удалась, но рябой Филофей тотчас же сдвинулся с места и, поднеся огонь, разворошил тряпки на Евсевейке. Сверкали филофеевы глаза:

— Зри… эва, какой молодчик лежит!

Лишь немного привыкнув к теплоте тленья, исходившей из дыры и колебавшей пламя, она заглянула. Там в колодце из грязной ветоши ворочалось маленькое, сплошь заросшее как бы шерстью лицо человека, а ей показалось — мохом. Должно быть, уже сама земля просвечивала сквозь истончавшую кожу лба. Нижняя губа его капризно выдавалась вперёд, а глаза были закрыты; святого слепил свет, и густейшие брови его дрожали от напряженья. Вдруг волосы, росшие как попало и во всех направлениях, распахнулись: Евсевий открыл глаза. Было ей так, будто заглянула в самое чрево земли сквозь ту непостоянную, бегучую протоплазму, в которую цветисто разряжен мир. Теперь Сузанна не удивилась бы, если б этот первобытный дикарь рассказал вдруг хотя бы про доисторическую метель, которая когда-то в отсутствие людей вилась над Сотью. Она защурилась и отступила.

— …и блохи едят, и вонь томит, — жалобно просвистел святой, всячески приноравливаясь к свету. — Баба! — прошелестел он потом, хотя вряд ли различал лицо Сузанны, и сразу весь затормошился, как бы намереваясь бежать от приступившего зла; не бежал он вовсе не оттого, что утерял свою власть над ногами. — Бабочка… мази принеси мне… какой ни есть мази. Кожа у меня на ногах расседается. Лежать-то надоело, ой, кои веки невосклонно лежу!..

Он так и не успел израсходовать до конца филофееву милость; башнеподобный накинул на него подобие домотканого половичка, и голос с другого берега прекратился.

— На ножки он ослабел, попортились у него ножки… — торопливо зашептал Вассиан, пытаясь коснуться сузанниной руки. — А уж такой, сказывают, бегун был…

Та в раздумьи кусала свои отвердевшие губы:

— Бегун-то бегун… На воздух бы его, отцы. Больного человека в экой вони содержите!

— Так ведь на воздухе-то ноне самая простуда и ходит, а вонь… своя-то вонь кажному мила! — всё домогался её улыбки казначей. — И ты не гляди, что малодушье обуяло святого. И гора плачет, как её кирками бьют…

— Я не гляжу, не гляжу, — улыбнулась, наконец, она, но совсем не так, как хотелось Вассиану. Минуту спустя она спросила тихо: — этот… брат Виссарион давно у вас поселился?

— Четвёртый год, маточка… Евсевию больно полюбился, души не чает в нём! — заюлил Вассиан, а она уже взялась за скобку.

Фаворов тотчас же, как гайдук, последовал за ней, и один Увадьев в непостижимом оцепенении всё ещё наблюдал чуждое ему происшествие. Созерцание этих людей в горящем доме поселяло в нём не враждебность, пожалуй, а какое-то брезгливое сочувствие; было что-то очень понятное ему в этом наивном куске шестнадцатого века. Глаза его раскосились, он не ожидал встретить здесь такую человеческую пустыню, но тут кашлянул Аза невзначай, и Увадьев медленно пошёл в сенцы; здесь и догнал его Кир, игумен.

— …слушай-ка, постой, обожаемый товарищ! — В потёмках цынготный рот его произносил не те слова, которые он заготовил впопыхах, за короткую минуту передышки. — Возьми-ка, вот, спрячь… Там, в миру, и табачишку надо купить и колечко жёнке… жёнки-то ноне, ух, форсливы, а какое у вас жалованьишко. Бери, бери, от чужого добра не обедняешь! А мы вам завтра и лошадку срядим, вы и поедете… будто искали, да не нашли, а? — Он совал что-то в бок Увадьеву, не нож, но и не пустую руку, а тот всё хмурился и не понимал. — Мы бы и больше дали, да нету! Тут двадцать два, ты посчитай-ка, двадцать два рубля тут…

Грозово наливаясь бешенством, Увадьев неуклюже полез за карамелькой.

— Сам я, отец, не курю, и тебе не советую, а я жую вот конфетки. На, попробуй, сладкие! — Открыв жестянку, он положил один леденец, как копейку, в протянутую руку Кира и снова сунул её себе в карман. — Пососи вот… А на деньги эти купи себе облигацию крестьянского займа. Процент большой, да и выигрыш попадается. Ну… будь умник!

Поскрипел кирпичик на блоке, и дверь захлопнулась, а Кир всё стоял с увадьевским угощением в ладони. Кто-то тряс его за рукав, кто-то заглянул в глаза, но торчали там лишь бессмысленные белки. Леденец, вырезанный сердечком, розово играл в корявой ямке ладони. Потом как бы трещина раздвоила лицо Кира, и обе половинки жестоко затёрлись одна об другую: он плакал. Тут же, невдалеке, стоял Филофей и усмешливо почёсывал тяжкую свою, увесистую, как деревянный ковш, челюсть.

Беда приблизилась вплотную, и уже не отвратить её стало от скита… Бывало, забредали повальные моры в округу; деревни лежали в бреду, и ни одно колесо не шумело по дороге: можно было отсидеться за частоколом. Бывали пожары; шли огненные потоки, клокотал дым едкий, а над несжатыми полями топотал в поганом плясе рыжий дед, соломенный огонь: можно было рыть канавы и тем одним ограничить место непотребного его веселия. Напала раз преждевременная весна; деревья распустились до срока, ручьи гремели вчетверо против обычного, бесилась птица в высоте, а монахи в дырявых лодках пускались к бабам в Макариху; двое и погибли в водопольи. Тогдашний Иов выписал музыкальный ящик; в час, когда потёмки бором идут, вставлял в него Иов хрусткое подобие железного блина, и блин побулькивал разные безгреховные напевы. Впоследствии сменял эту музыку Авенир на холст Ипату Лукиничу из Макарихи; служа в швейцарах у одной питерской баронессы, раз в год наезжал тот домой, выпивал, заводил музыку и благоговейно созерцал мелодическое вертенье блина. Набегала тучка, и прояснилось небо, и снова моталась жизнь, как нитка на веретено.

— Не быть нам боле, — плача, сказал Кир, и братия поняла, что не ему, немощному и уже низверженному, а башнеподобному Филофею правительствовать впредь на Соти.


V

Вырытого в эту встречу глубокого оврага так до самого отъезда гостей и не переходил никто; еду носил им из трапезной за особую приплату скромный и запуганный чем-то инок Тимолай. У него при случае спросил раз Увадьев о Геласии, но тот смутился, покраснел и нехотя сообщил, что на него наложена Филофеем эпитимья — мыть полы по всей обители; дознаться сущности геласиева проступка Увадьеву не удалось. В ожиданьи дня, когда начнёт действовать перевоз, гости шатались по ещё не обсохшему лесу, и Увадьев попрежнему уходил один, а Фаворов не роптал на доставшееся ему одному бремя — сопровождать Сузанну. Увадьев ходил много и не без пользы; в одно из своих странствий он набрёл на замечательный песок, великолепный для бетона, а в другой раз, в лесной сторожке, отыскал газету на стене, напомнившую ему с огромной силой тот год, когда он впервые, ещё учеником, пришёл в революцию. Это оказался тот самый тридцать пятый номер «Русского государства», в котором впервые был напечатан обвинительный акт против лейтенанта Шмидта. Осторожно содрав пожелтевшую бумагу, он потащился с нею на полюбившийся ему обрыв и там застал Геласия; стиснув виски руками, инок щурко гляделся в пространство перед собой; ветерок шевелил путаную, медного цвета гриву. Скуфейка его жалким комочком валялась рядом, на лавке. Внизу, скрежеща и мерцая, шёл лёд. Уже стемнело, и сквозь суматошные волны облаков, подобно камню, выпущенному из пращи, стремглавая летела луна.

Посдвинув палочкой геласиеву скуфью, Увадьев присел рядом, и оттого, что глаза уже не справлялись с выцветшей газетной печатью, попытался продолжить старый разговор о красоте и правде; но тот отвечал скупо, хотя и без особой брани. Всё же из мелких геласиевых оговорок ему удалось вызнать кое-что, и прежде всего то заманчивое обстоятельство, что за восьмилетнее пребывание в скиту Геласий так и не свыкся с необходимостью душевного самооскопленья. Посреди разговора он поднялся и ушёл, а Увадьев, хотя по старинной слабости и считал себя ловцом человеков, не остановил его ни звуком; в дикарской борьбе, которую в эту пору вёл сам с собой Геласий, он всё равно не смог бы помочь ему ничем.

Он был рад, в сущности, и тому немногому, что разгадал в Геласии. Сюда привела его ещё мать, забитая солдатка, привела мальчика на годичный срок, то ли желая снять с себя непосильную обузу, то ли надеясь, что хоть отсюда сын достучится в немилосердную дверь правды. Её задавило поездом в соседнем уезде, а мальчик так и остался в скиту. Первые годы Ганька батрачил подпаском в окрестных сёлах, принося в обитель свою скудную долю, и сначала ему нравились и ряска, которую ему тут же сшили по росту, и суровый уклад скита, по которому с него, как со взрослого, требовали труда и молитвы. Подросши, он держал перевоз на реке и, долгими часами выжидая какого-нибудь шального путешественника, вдоволь имел времени поразмыслить над книгой или над судьбой. Книги в большинстве попадались церковные, и во всех с такой страстной ненавистью живописалось о женщине, что ко времени событий на Соти у него только и мыслей было, что об этом сладком и неминуемом ужасе. Воображение мучило его; он видел её всяко: в бреду сновидений и в беспамятстве голодного тифа, драконом и огненной ямой, пушистым красным облаком и длинной, пронзающей иглой; в её истинном виде он не знал её никогда. Осенью он иногда убегал, неделю бродил где-то в неизвестности, и только холода пригоняли его на тёплое место, назад; весной, когда самый воздух бывал заряжен протяжным шумом и желанием, он верил, что это грех и воет на бору, встав голой мордой на восток…

Появление Сузанны не походило на то, как описывалось это в тёмных, источенных жуками патериках: не в огне, не в облаке, не в обольстительной наготе… а скрипучую телегу Пантелея трудно было бы принять и пьяному за апокалиптическую колесницу!.. но она явилась ночью, в таинственный час весны, когда каждый сучок в лесу коробило смутительным ветром пробуждения. Рыбу бьют острогой, когда она спит; ад засылал за ним своих гонцов в виде, который не будил подозрений. Ночи Геласия стали тревожны; оранжевый пар выходил из стены и обволакивал ему руки; он пил воду, и она вызывала в нём ядовитую отрыжку; он схватил снега в горсть, и самый снег был ему оранжев. Стало так, точно река неслась вдесятеро быстрее, дразня своими хмелекипящими водоворотами, и один, самый близкий, был стремительнее остальных…

Геласий пытался говорить с Тимолаем, с которым связывала не столько дружба, сколько одинаковая судьба; они вместе когда-то пастушили на Лопском погосте.

— …видел, а? — и Тимолай сразу понял, что речь о приезжей. — Руки-то видел её? Лёгкие, поди, пуха легше…

— Персты тонкостны, действенны… — оторопело согласился Тимолай, застигнутый врасплох.

— А губы-то чёрные… как хлеб, чёрные, видал ты?

Тимолай недоверчиво глядел на помрачённого в разуме.

— Что ты… они не бывают чёрные! — И бежал, страшась последнего, что имел сказать ему Геласий.

Через сутки Геласий пошёл к Филофею, который был его духовником. Тот чинил замок и давал распоряжения Вассиану; глаза его уже нуждались в помощи стёкол, но очков в уездном городке не нашлось, оттуда выслали пенсне со шнурочком; было забавно Геласию видеть стеклянные крылышки на его квадратном носу.

— … с Красильникова за сапоги получено? — допрашивал Филофей.

— Вот Геласий завтра комиссара повезёт, кстати и получит.

— А с Шибалкина за колоду?

— Половину уплатил, а на другую мясца сулил прислать на праздниках.

— Впредь деньгами бери, без баловства. — Он внушительно посмотрел на Геласия, с тёмным лицом стоявшего на пороге. — Нажрутся мяса — цепями их потом не удержишь. Нам чиниться надо, изветшал корабль, а ноне и на гроб даром леса не дадут. Стыдно живём: крыши текут, в иконостасе птицы гнездятся: стою надысь, — на нос капнуло. С часовни ничего не присылали?

— Вот, всё тут… — И казначей высыпал перед ним детскую горстку меди. — Гривенничек царской чеканки попался. Ноне и бога-то норовят надуть!

— Глядеть надо! — зыкнул Филофей и с грозным лицом вклёпывал в замок новый стерженёк для ключа. Пересчитав даяния верных, он прогнал казначея, тогда на вассианово место неробко уселся Геласий. — Навестить зашёл? — поднял он голос и, мельком взглянув на высокий, весь в прыщах лоб Геласия, должно быть уловил сущность геласиева смущенья. — Где это тебе дьявол рожу-те заплевал? Ишь, в небе звёзд мене, чем на тебе, этой дряни…

— Жажда палит, — сипло ответствовал тот.

— Жажда… — И крылышки отпали от его вздувшегося носа. — Человек, он земляного составу. Потому никаких морей нехватит напоить землю, когда жаждет она. — И опустил глаза, радуясь аскетической красоте образа.

— Каб не жаждала, не рожала бы столько! — тряхнул головой инок.

Филофей омрачённо усмехнулся и, как бы приготовляясь к врачеванию души, вытер о передник руки, рыжие от керосина и ржавчины.

— Небось, думаешь, — осторожно начал он, упираясь локтем куда-то в пах себе, — что стар я, волосами зарос? А и доселе, быват, распалюсь — хоть в землю себя зарывай для остуженья. — Он глубоко захлебнул воздух, и в груди его скрипнуло что-то. — А потом прочту в книге, как всё это уже бывало и как прошло… и отойдёт!

И впрямь, ещё не истаял в его ушах рассыпчатый смех трактирщицы Аграфены Петровны, муж которой заказал однажды кузнецу рессоры к таратайке, а получил вдобавок и пискуна. В своё время он вдосталь нахлебался жизни и теперь с неуклюжим жаром топтал радость именно за то, что она не обманула да и не насытила его. Голос его крепчал, взвивался в нём бич, и слова громыхали, как звенья якорной цепи; целые полчища одичалых Антониев Великих толпились в обширной его груди: добровольным истреблением воли призывал он бороть смерть, а Геласий видел распластанного на траве жеребёночка и его с тоской откинутую морду. Сцена эта навсегда отпечатлелась в сердце Геласия. Пастушонком он проходил мимо кузничного двора и случайно видел, как жеребёнка приспособляли на службу человеку. Связанный по ногам, с губой, до крови вкрученной в лещётку, конёк лежал смирно, кося глазами и сосредоточась на ожидании казни, а Федот уже заносил над ним равнодушную руку коновала. Игристого этого конька больше всех любил в своём стаде Ганька, — с того и возненавидел кузнеца.

Вдруг с утроенной силой пробудилась детская ненависть, и в самом грозном месте поученья, когда сверкало филофеево слово, как топор, вскинутый над шеей нечестивца, принялся Геласий отстукивать сапогом песенку с ножку стола.

— … не стучи, не скалься!

— Штучка одна меня смешит, — совсем неробко признался тот и подмигнул, останавливая в разбеге гремучий филофеев поток. — Вспомнилося вот, как Грушка в кузню к тебе бегала… там ребята в стене паклю повыдергали и засматривали в дирочку. Мы её, Грушку, кулебячкой прозвали… так и смеялись: во, опять кузнец кулебячку ест!

Духовник сидел красный, и можно было ждать, что вот сейчас что-то расплавится в нём и, прожигая дерево, чадно потечёт в подполье. Точно стремясь оторваться от ладони, шевелились на столе хваткие пальцы коновала; вдруг они окрутились вкруг тяжёлого рашпиля, и тут должен был произойти ещё не слыханный в летописи скита эпизод, но Геласий во-время поднялся и пошёл к двери, беззащитной своей спиной смиряя филофееву ярость. Ещё не пели в нём птицы, и густей, чем весенний туман, облекал его страх. Ничто не рассеивало в нём уверенности, что приезжая гостья и есть то орудие, которым ад положил продырявить его целомудрие; как ни доброжелательно относился Увадьев к монашку, он расхохотался бы тогда, у обрыва, на его признанье… Уйдя, Геласий до сумерек бродил в лесу, следя из засады за дверью сузанниной кельи. К вечеру напала на него лихорадка.

В стенах этой кельи прятались целые поколенья клопов, простоватые предки которых питались, наверно, ещё блаженным Спиридоном; предвидя прелести деревенского житья, Сузанна захватила с собой гамак. Полулёжа в нём с книжкой, она рассеянно глядела на угольный тлен в печурке, распространявший сухое, жёсткое тепло. Приятная немота вливалась в ноги, вещи распахнулись в каких-то неожиданных и неуловимых смыслах, зримый мир переставал существовать, а взамен явилось другое. Застылая река, из-за сугробов летят пронзительные стрелы мороза, и будто Савка поит коней у дымящейся проруби, приплясывая, от стужи, а за спиной его побрякивает обрезанная винтовка… Упавшая книга не разбудила её; она проснулась, когда иной холод, не условный холод сна, засочился к ней из двери. В потёмках она не узнала воспалённых и просительных глаз Геласия; страшно было не то, что чудовище вошло к ней, а те минуты, в течение которых оно обнюхивало её, спящую.

— Лежи, лежи!.. — и шопот странным образом сочетался с въедливым запахом лука и кожи. — Это я, Геласий… вот я пришёл. — Стыд душил его. — Давай, давай… как это делается?.. давай!..

Келья сразу стала вдесятеро теснее; напирали самые стены. Оранжевое тепло печки, только теперь оправданное в воображении Геласия, выделяло из темноты одну её обнажённую коленку. Он не шатался, но мог упасть в любую минуту. Взгляду его представало то неспелое, вяжущего вкуса яблоко, к которому потянулась однажды и неумелая рука Адама. Оно дразнило его сны, внушая право именно на такое ночное вторженье, оно гонялось за ним по пятам, и даже в грудах вассиановой репы, которую он накануне перебирал от прели, лукаво и множественно мнилось ему то же самое естество.

— Вымойся сперва… — гадливо произнесла она и, вскочив, быстро подтянула спустившийся чулок.

Он не уходил, потому что она не гнала его смехом; ещё он не уходил потому, что трёхминутное пребывание здесь не утолило его трёхдневного жара. Ошеломительней всего было, почему грех отказывается от его безоговорочной сдачи?.. Он стоял с опущенными руками, и пятна стыда на его лице были намалёваны как бы красной сажей. Померкшие его глаза остановились на ивняковой ветке в крынке; глянцовитая зелень несмело тянулась к свету.

— Что это?

— Верба.

Он повторил:

— …верба. Зачем?

— Так, для красоты.

Он подозрительно коснулся ветки, не разумея в ней чуда, ради которого стоило бы нести её сюда.

— Какая ж в ней… краса?

— Весна… начинает жить.

— …жить, — повторил он. Тут за толстой стеной глухо, точно в шапку, закашлял Аза, и Геласий, как бы пробуждаясь, провёл себя ладонью по лицу.

Внешне ничем не отразилось на нём случившееся преображенье. Утром он вместе с Тимолаем смолил лодку, на которой завтра должен был отвезти Увадьева, был скромней обычного, но зато сон и прожорливость напали на него. Остаток дня он провалялся у себя, а филофеева эпитимья так и осталась неисполненной… На мутной, вихрящейся воде качалась лодка. Геласий прыгнул в неё первым и ждал, прилаживая руки к вёслам. Старую, неустойчивую скорлупу относило от берега, Увадьеву пришлось сделать несколько шагов по воде. Тотчас что-то хрустнуло в борту, булькнуло под днищем, Геласий оттолкнулся веслом от берега, покидаемого навсегда, и вот течением рвануло лодку.

— Заплеснёт аль подтекать станет — вычерпывай. Вон и баночка тебе для упражненья! — кивнул Геласий на деревянную бадейку, всячески сторонясь упорного увадьевского взгляда.

Едва вышли из заводи, сразу всё переменилось вокруг; несмотря на геласиевы усилья, лодка стояла ровно и смирно, точно повисшая на якорях, а по сторонам закружилась бешеная вода, увлекая в глубину грязные, источенные льдинки. Зато стремглав неслись берега, и Увадьев ещё не успел рассмотреть толком серую цаплю близ куста, в столбняке застывшую на полувзлёте, как уже увидел ястреба. Сидя на кочке, весь на ветру, он надменно и лениво чистил крыло, раскинутое во весь его вольный мах. Тогда, бросив весло, Геласий замахал на него шапкой, но тот не улетал, словно верил, что в этот день его нельзя истребить целиком.

— Греби, греби, опрокинешь ещё! — недовольно пробурчал Увадьев.

— А ты вычерпывай, вычерпывай…

Увадьеву показалось, что Геласий улыбается, а вместе с ним и ястреб; он подумал и взялся за неминучую бадейку. Лодка выходила на середину реки, и хотя Геласий хитрил, переправляясь наискосок, всё же проигрывал в единоборстве. Мало-помалу пот начал проступать на его рыжих висках, и тогда Увадьев решился продолжить незаконченный разговор.

— Ну, так как же, парень, а?

— Да всё так же… ура советская власть, — небрежно кинул тот. — Вычерпывай, твоё дело невелико!

День был встрёпанный, резвый; в облачных проёмах густилась синь, и чем гуще она становилась, тем величественней покойная мощь реки.

— Вот ты в прошлый раз выразил, что на свете, дескать, только жулики да дураки… А известно ли тебе, что есть ещё другие люди, которые справедливости ищут и кровь за неё отдают?

— Это которы хлеб у мужиков отбирали? — почти равнодушно переспросил Геласий, но сбился с весла, и брызги густо хлестнули в Увадьева. — Один из ваших и досель в болотце гниёт, куда его Березятов засунул. Не, слыхал про Березятова? Очень такой человек был, солдат. Справедливость-те от красоты идёт, а красота из тишины рождается, а вы её ломом, тишину-те, карёжите…

Покачивая головой, Увадьев зачерпнул воды в ладонь и пытался сжать в руке эту частицу стихии, которую предстояло покорять.

— Не твои слова, Геласий. Твои проще…

— Красота — моё слово! — вскинулся тот.

— Чудаковое слово, красота!.. Вот мы встанем на этом месте, на берегу, где старики сидят… видишь? Будем строить большой завод, каких праведники твои и в видениях не имели. На том заводе станем мы делать целлюлозу из простой ели, которая вот она, прóпасть, без дела стоит. Из неё станут другие люди бумагу делать — для науки, пороха — чтоб отбиваться от врагов, и многое другое на потребу живым, а между прочим и шёлк. К тому времени ты сбежишь из своей червоточины, потому что ещё успеешь сгнить, не торопись!.. и станешь ты вольный, трудовой гражданин, на работу поступишь, зазнобину себе заведёшь первый сорт… и будет она, Шура, скажем, или Аня, мой шёлк на себе носить. Вот тебе и красота!

В машинных движениях Геласия появилась какая-то презрительность; всё чаще соскальзывало весло, и, если бы не кожанка, до берега Увадьев добрался бы совсем мокрым.

— Это всё так, это для прикрытия сраму, а душа… душу куда определишь? Она — что гвоздь, полежит без дела — заржавеет!

Увадьев перестал отчерпывать воду; в этот миг он отвечал не одному только Геласию:

— Душа, ещё одно чудное слово. Видишь ли, я знаю ситец, хлеб, бумагу, мыло… я делал их, или ел, или держал в руках… я знаю их на цвет и на ощупь. Видишь ли, я не знаю, что такое душа. Из чего это делают?.. где это продают?

— Как же я рыбине объясню, зачем мне ноги дадены! Она и без ног свою малявку сыщет…

До берега оставалось всё ещё далеко, а спор близился к концу: обоих начинала сердить эта обоюдная несговорчивость.

— …а ты и с ногами не отыщешь. Восемь лет в дырке сидишь, а что ты отыскал, покажи! Молодости твоей мне жалко.

— Обречён я на младость вечную…

— Вот именно, обречён… А какая-то бабёночка ждёт тебя в свете; может, и плачет, что запаздываешь!

Весло стало злей зарываться в воду, Геласий терял власть над собой:

— …с чего ты мне всё про бабёночку твердишь? Сестрёнку, что ль, заблудящую имеешь, приладить ко мне хочешь? — закричал он сквозь сжатые зубы и вдруг, прежде чем Увадьев успел остановить его, вскочил с места. Скинув шапку, еле удерживая равновесие, он низко и порывисто кланялся своему пассажиру: — Прости… за брань и за шумность мою прости. Злой я, злой… злой…

Не насытясь одним поклоном, он кланялся всё размашистей, пружинно сгибаясь в пояснице и нарочно раскачивая лодку. Вода захлестнула через борт, лодка неслась по самой средине реки, а Увадьев лишь щурился на одержимого и, может быть, любовался на него украдкой. Проскочив сажен полтораста, лодка стала поперёк теченья, и в эту крайнюю минуту Геласий ловко подхватил вёсла.

— Плаваешь, видно, хорошо, парень, — через силу усмехнулся Увадьев, когда уже подходили к берегу. — Выйдет из тебя прок, но долго тебе гореть, пока твой прок выплавится. И когда невтерпёж тебе станет от огня и воя твоего, приходи… днём и ночью, всегда приходи. Ну, гуляй, пока не встренемся! — сказал он на прощанье.

— В пекле, может, и встренемся! — откликнулся Геласий, вытягивая лодку на берег.

…Там на брёвнах сидели макарихинские старики, подсушивая ветерком слежавшиеся за зиму бороды.

— Эх, так и не черпнула! — с сожалением зевнул один, и зевок его затянулся настолько; что сосед успел свернуть цыгарку. — Нет, что ни говори, а жисть наша всё-таки ску-ушная…


VI

С того момента, как Увадьев вступил на берег, и был кинут вызов Соти, а вместе с ней и всему старинному обычаю, в русле которого она текла. Он шёл, и, кажется, самая земля под ним была ему враждебна. Прежде всего он встретил косого мальчишку; примостясь на завалинке, мазал тот неопределённой мазью огромные отцовские сапоги.

— Здорово, гражданин, — пошутил Увадьев. — Как дела?

— Вот, нефта плохая стала, — куда-то в воздух произнёс мальчишка. — Ране, не в пример, маслянистей была…

— А ты откуда помнишь, шкет, какая ране была? Тебя, поди, и в проекте ещё не было!

— Ходи, ходи мимо! — проворчал мальчишка, гоня взглядом, как нищего.

Рабочие ютились в дырявых сараях в дальнем горелом углу деревни, и убогим очагам не под силу было бороться с весенними холодами. Такие же лапотники, они жаловались на здешних мужиков, которые, вопреки устоявшейся славе сотинского гостеприимства, драли и за молоко и за угол, а вначале приняли чуть не в колья. Пока не обсохла топкая апрельская хлябь, работы велись замедленно; ветку успели провести всего на три километра из одиннадцати, назначенных по плану; грунтовая дорога двигалась не быстрей. Не обходилось и без российских приключений; в благовещенье ходили молодые рабочие в Шоноху и угощались в складчину у прославленных тамошних шинкарей, угощались до ночи, а утром уронили с насыпи подсобный паровичок, подвозивший материалы. Когда добрался туда Увадьев, человек тридцать, стоя по щиколку в ростепельной жиже, вытягивали на канатах злосчастную машину, но той уже полюбилась покойная сотинская грязь. Тогда люди усердно материли её, как бы стараясь пристыдить, а потом долго, зябкими на ветру голосами пели вековечную «Дубинушку»; пели уже полтора суток, достаточный срок, чтоб убаюкать и не такое.

Наскочив вихрем, Увадьев сбирался разругать производителя работ, но тот лежал в Шонохе с воспалением лёгких, а десятник увиливал и всех святых призывал в свидетели, что пьян не был; и действительно, до той степени, когда человек лежит и ворон ему глаза клюёт, а тот не слышит, десятник в благовещенье не доходил; паровичок же скинулся якобы сам, чему содействовали весенние воды. Раскостерив десятника до изнеможения, Увадьев помчался на другие работы и везде встречал непорядки: цемент складывали под открытым небом, моторы везли неприкрытыми от непогоды; поверх стекла грузили ящики с гвоздями. Агитнув где следует, а порою и пригрозив, Увадьев воротился к вечеру в Макариху усталый и мрачный и, засев в чайной, ждал Лукинича, председателя, который всё ещё не возвращался.

По заслеженному, щербатому полу ходил петух в чаяньи какого-нибудь объедка. Косясь на него, трое строительных рабочих раскупоривали консервную коробку, а на них поглядывал мужик с сухой ногой, сидя просто так; вытянув сухую ногу, как шлагбаум, он играл прутиком с котенком. Пушистый этот зверёк принадлежал, по заключению Увадьева, девочке, которая тут же деловито протирала большой белый чайник с цветами, — а отец её, совершенный жулик по лицу, щёлкал на счётах за покривившейся конторкой; внизу были видны его опорки, вскинутые на босу ногу. Когда петух приближался, нога пыталась шибануть его, но тот был изворотливей. Люди, проходя через трактир, месили два разнородных запаха — махорки и кислых щей, но те не смешивались никак. Соблазнясь ароматом, Увадьев съел тарелку капустного варева и сбирался предаться чаю, — тут-то и появился Лукинич…

Наступили сумерки; трактирную посуду выпукло и багрово раскрасил закат. Уклоняясь от света, Лукинич сел в тень, но Увадьев рассмотрел его и здесь: был то некрупный, неопределённого возраста мужик, с грустным и плоским, как у полевого сверчка, лицом; одетый в старую военную шинель с отстёгнутым хлястиком, снабжённый доброкачественными усами; мужик показался Увадьеву моложавым. Молодила его как раз шинель.

— Задержался, рабёночка перекладал, — виновато сообщил Лукинич. — Мать-то у него закопали два месяца тому, так вот и живём — я да дитё да ещё дед, родитель мой, обитает. Может, видали его на лавочке, на берегу?.. который на евангелиста-т смахивает? Он и есть Лука, такая оказия! — Лицо его при этом стало ещё грустнее, но Увадьеву почему-то всё это нравилось. — Чего ж вы так, без чаю и сидите? Эй, Серпион Петрович, подкинь нам малость для подкрепления… выпиваете? — деловито осведомился он. — А то… для первого знакомства.

— Нет, уж я лучше чайку, — решил воздержаться Увадьев, хоть и чувствовал нехорошую влажность в сапогах.

— А то пейте: где власть, там и сласть, надо пользоваться! — Не боясь занозить ладони, председатель прилежно смахивал крошки со стола, и петух, уже отправлявшийся на насест, вернулся с полдороги. — А то, если конфузу боитесь, домой поедем. У меня пьян-мелодико есть, музыка такая, от монахов откупил, приятно гремит… Скукотно живём, знаете! — Болтая безумолку, он вместе с тем прощупывал гостя и раз даже, как бы ненароком, положил свою ладонь поверх увадьевской; прикосновенье председателя было холодное и влажное, точно земляной глыбы. — А то и тут, запрём как бы на переучёт товаров и гульнём, а? Эй, Серпиоша, ты нам цейлонского, да погуще завари!

— Цайлонский карасином залили, — заметил Серпион, изображая оживленье.

— Что ж, чаёк после щец хорошо, — подделываясь под равнодушие, начал Увадьев и даже зевнул для вящшей конспирации. — Как у вас тут, к свету знания-то тянутся?

Председатель разливал чай и сделал вид, что не заметил манёвра.

— Тянулись бы, да некуда. Прошлу осень погорельцы пришли с Енги. С малыми детьми, а дело осеннее… ну, и разместили в школе. А они, знаете, с горя-то самогон почали варить… а школа-то древяная, а огонь древо любит. Ну, знаете, и полыхнуло! — Ему неприятен был, видимо, этот разговор. — Ты, Серпион, хоть бы в баретки какие обулся… товарищ-то не за налогом приехал. Азият ты, Серпиоша! — Когда он снова поднял глаза, они были ясны, прозрачны и ласковы. — Вы как любите, погуще, в накладку?

— Мне… погуще, — хмурясь, промычал Увадьев.

Лукинич же, напротив, веселился:

— Школа подгадила… да ведь и у вас не слаще: паровичок-то всё лежит! Ничего не поделаешь, весна, её не оштрафуешь.

— Работу какую-нибудь ведёте… или как? — мрачнел Увадьев.

— Какая же работа, вон наша вся работа! — Он кивнул за окно, где рядком, в тесноте и под сенью двух столетних вётел ютились Центроспирт, исполком и сберкасса. Увадьев тяжко и строго поглядел на председателя, но тот бесстрашно выдержал его взгляд и даже нашёл силы усы покрутить. — В скиту, извиняюсь, устроились? А мы вас с той стороны ждали!

— Да, мы на Нерчемскую фабрику заезжали… дело было. Давно в председателях?

— На Парижскую Коммуну два года было. Я и ране во властях ходил, знаете: швейцаром у барыни служил. Между прочим ничего, но трудная работа. Стоишь, как кочан в одёжках, да всё крюка ищешь… куда новую шубу повесить. По двести человек бывало! А потом, как барыню покончили, так я и поехал сюда, строить новую жисть. Вы пейте чаёк-то! С лимончиком бы, да не растут у мужиков лимончики, а то с лимончиком бы хорошо…

Уже минуты три барабанил Увадьев по столу, еле сдерживаясь, но вдруг качнуло его вперёд, и гневом застлало сознанье:

— Хороший бы из тебя черносотенец вышел, товарищ!

— …а вы не доводите нас до этого, — так же, залпом, выпалил тот, но тотчас спохватился; видно было, что такие оговорки случались у него не часто.

И тогда, как бы желая загладить неудобную для первой встречи шероховатость, кинуло его на нескончаемую болтовню, временами походившую и на доносную сплетню. Тут и выяснилось, что к Савину Гаврилу, лучшему в волости бедняку, ходит в праздники брат, сторож из лесничества; они пьют сообща, после чего надевают старые картузы и идут драться на улицу и дерутся до клочьев, после чего, испив водицы, расходятся миролюбиво. С истории о загубленных рубахах перескочил он на Лышева Петьку, секретаря местной взаимопомощи, который набрал из кооперации товаров на трёшницу, а денег не платит, ссылаясь на бедность; на увещания должностного лица, чтоб занял хоть у приятеля, отвечал злодей превесело, что ежели и даст ему под пьяную руку знакомец, то и сам не доплатит столько же. И ещё рассказал он про молодого Жеребякина, который, чтоб в Красную Армию не итти, всё искал заболеть дурной болезнью, для чего ездил в город и возвратился с удовольствием. Лукинич не щадил языка, и от прежнего казённого благополучия не осталось и тени, а Увадьев, когда наскучила ему эта словесная кутерьма, обнаружившая лишь великое душевное беспокойство макарихинского председателя, просто раскрыл окна и стал глядеть на улицу.

День огненно плавился на горизонте; слепительный металл его стекал вниз, чтоб завтра же вскинуться в новые, ещё не бывалые на Соти формы. «Эва, крови-то, ровно из свиньи текёт…» — от глупости или тоски сказал про закат сухоногий мужик, шумно покидая чайную; пугало его преждевременное заклание сотинского дня. Окраска неба быстро менялась; насколько хватало глаза, везде по глубокой предночной синеве разбросались крутые облачные хлопья; теперь небо походило расцветкой на казанское мыло. Вдруг Увадьев посвистал себе под нос и высунулся в окно.

По улице шли трое таких, что никак нельзя было оставить их без вниманья. Огромный, молодцеватый детина, в пиджаке, в сплавных сапогах, шагал справа; изредка он трогал всё один и тот же клапан гармони и чутко прислушивался к звуку; ремень многорядки великолепно облегал его надменную и сильную шею. Слева мелко и часто ковылял на деревянных обрубках тоже молодой ещё парень в кожаной куртке, с чёрным не без удали лицом; он не поспевал даже и за медленной ступью приятеля, злился, пыхтел, усердно преодолевая деревенскую грязь, уже тронутую заморозком.

— Мокроносов Егор да невалид Василий женихаться пошли… — сказал в самое ухо Увадьевапредседатель и немедленно разъяснил, что когда-то, тотчас по возвращении из армии, дыбил Егор всю округу на новый лад, был с отцом — одним из столпов сотинской знати — на ножах, мутил молодёжь и крошил древний обычай, пока не завязли в липучем людском равнодушии его неутомимые лемеха. — У нас стареют скоро: ещё вчерась дитём было, а назавтра, глядь, бородкой обросло… — шептал Лукинич Увадьеву, но тот совсем не слушал, привлечённый другим, не менее знаменательным обстоятельством.

Посреди весёлого ряда шёл Геласий, хозяин гульбы, угощавший скороспелых приятелей на скитской, видимо, счёт. Скуфейки на нём не было, и медные космы его приобрели, наконец, себе желанную свободу. Наклоняясь вперёд, весь сосредоточась на внутреннем своём огне, он шёл вразвалку, как ходили когда-то кандальники, и, подобно каторжному ядру, влеклась за ним его короткая тень; через каждые три шага он останавливался и строго глядел на неё, но та не отставала. Перейдя мостик, Мокроносов широко размахнул гармонь и разбрызгал звуки по тишине. Тотчас, задыхаясь и стеня, инвалид закричал беспутную песню, и Вассиан, напрасно дожидаясь Геласия в тот вечер, наверно, слышал её со своего мыска… В небе лёгкий, как лодочка в разливе, покачивался молодой месяц, изливая ледяной, всепроникающий свет.

Потирая руки от холода, Увадьев захлопнул окно.


Глава вторая


I

Ветры дуют с моря, ветров много, дуют сообща. Рождённые на океане, баюканные в ледяных колыбелях, они в поисках иного, тёплого раздолья нестройными толпами вторгаются на материк. Лгали птицы, гостьи юга: в лесах мрак да тишь, в тундрах ровень да болото вересом поросли, на вересине комар сидит да лапой пузо гладит… Закутанные в метели, они поют тогда унывные песни о покинутой и милой родине, и вот на всей великой низменности, слегка холмистой и покатой к морю, останавливаются реки, наваливаются снежные небеса, а земля лежит бездыханна, одета в белые лохмотья зимы. К маю снова налетают обманщицы, дружно верещат ручьи, бегут крикливые ветры юга, а снег, разделённый поровну между Двиной да Волгой, шумливо расползается по своим отечествам-морям. Тут его заодно, на радостях, грузят рубленым лесом, грузят шпальником, коротьем, пиловником… поверх плотов садятся весёлые, горластые ребята, и освобождённые воды тащат, не чуя тяжести, не умещаясь в берегах.

Они едут и смотрят: по склонам холмов ельники, а по холмам сосна; пески да глина, да супеси. Дует моряна с севера, зеленя лезут туго, а жители все охотники да рыбаки. Лесные ещё смолу курят, приречные скотинкой живут, а остатняя треть разбредается с осени по отхожим промыслам. Города здесь по пальцам перечесть, оттого вой в городах и безработица. Оттого повелось от века: чуть снег — артелями расходятся по лесам, курятся чёрные избушки в глуши, с гулким скрежетом валится промёрзлый лес, а бойкие крестьянские клячонки стаскивают его на берег первобытным волоком, без подсанков, за ноздрю. А в самых дебрях, куда никто не ходит и ничего не ищет, бродит тленье, гибнет лес на корню, болотится, засорён перестоем да валежником, откуда всякая цветная гниль, в жару — отлупа, в холод — морозобоина и другая стихийная порча добра. Летом, едва теплынь, на тех же местах, где гуляли ледовитые ветры, зачинается великая гарь. Костерка не притушит охотник, сунет любознательности ради спичку в мох мимохожий озорник, и тогда на сотни вёрст страшно полыхает дебрь; ветер чешет её огненные колтуны, а солнце меркнет, как яйцо, забытое в костре. В те месяцы всё там, хлеб и вода, пахнет дымом; в отускневшем зное расслабленно звенит комар, и самый дым для горожан не более чем признак пришествия весны. В лесничьих сторожках одичалые, приставленные к лесу в дядьки, сидят бородачи; они спят и видят неописуемые сны, они страдают чудовищными флюсами и пьют втихомолку, зарастая волосом и равнодушные ко всему.

Именно пропадающее изобилье лесов и людей здешних, не вовлечённых никак в хозяйственный кругооборот страны, и надоумило Сергея Потёмкина заказать знающим людям эскизный проект небольшого бумажного предприятия. Ни существовавшая в соседней губернии на речушке Нерчьме бумажная фабричка Фаворовых, ни четыре изветшалых лесопилки, ни воры лесные не могли истратить полностью годичный отпуск лесов. Строенная в незапамятные времена Павла и с его царского благословения, оборудованная изношенными машинами фабричка с натугой обслуживала лишь местные потребности; из лесопилок всегда работала какая-нибудь одна, остальные чудесно бездействовали, а воры крали по брёвнышку, имея целью скопить за зиму сруб на отделённого сына. Вывозился к тому же крупный лес, а мелочь, дурняк да вершинник, всё, что тоньше законных четырёх вершков, оставалась на месте. Падаль заражала здоровый лес, плодился жучок, и одним лишь дятлам не под силу было справиться с сокрытным недугом: дятлы жирели, но и жучок не убывал. Потёмкин волновался, Потёмкин торопил с предварительным обследованием, ночей не спал Потёмкин, смущаемый гибнущими богатствами края; сам уроженец Соленги, юность до солдатчины проработавший на сплаве, а потом бумажником, он по опыту знал о возможностях своей родины. Оттого в беседе с приятелем он всегда заводил разговор всё' о том же.

— Гляди, миляга… — И тащил к карте, которая, как нарядный ковёр, украшала в молодости своей стены губернаторского кабинета. — Гляди и вникай. Это всё лес, прорва лесу… стоит, гниёт, сохнет. В нём водятся грибы, медведи, пустынники, черти, всё — кроме разума и воли. У меня ежегодно тысяч двадцать десятин сгорает, а в засухи… — Он именно хвастался размерами своей беды, определявшей размах его богатства. — Смекай: избыток рабсилы, хозяйства нетрудоёмкие… кто в лесорубы не уйдёт, тот штаны жгёт на печи да с голоду пухнет. Тьма, ведь они до сих пор керосин от кашля пьют… керосин, внутрь, понимаешь? А тут можно жизнь вдохнуть, кабы деньги. Жизнь продаётся за деньги…

— Ну и действуй… вывози своих чертей, продавай! — смеялся приятель.

— Купи, я тебе целые эшелоны наловлю… лесных, водяных, запечных! Процентов двадцать за наличный расчёт, а остальное шестимесячными векселями, а? — и горячее человеческое тепло исходило от него.

— Ты энтузиаст, ты известный энтузиаст, — закуривая, усмехался приятель и знал наперёд, что денег Потёмкину взять неоткуда. — Кстати, у тебя детишек, никак, прибавилось?.. девочка?

— Следи, говорю! — И он с новым ожесточением тыкал в то место карты, где Соть встречает, наконец, свою небуйную сестрицу. Он тыкал сюда ежедневно, мутное пятно образовалось на Балуни, но покуда, наклеенная на добротном холсте, карта выдерживала напор хозяина. — Сюда, гляди, направляется вся древесина с Тыньмы, с Соленги, с Шимолы с притоками, с Уртыкая… много леса, мильон кубов в год… э, куда больше! В этом месте мы её задержим, обработаем… здесь его обсосут сорок тысяч мужиков, а там…

— Суетлив ты, Сергей, и карту вконец испакостил.: Из пятна-то хоть суп вари! Ты его нашатырным спиртом попробуй, — всемерно сопротивлялся приятель. Тощий живот Потёмкина препоясан был ремешком, а пряжкой служила никелированная бабочка; от безустанного порханья этой бабочки пестрило у приятеля в глазах. — Рублей, поди, пятнадцать карта стоит…

— Ты… всерьёз слушать можешь? — не в шутку сердился Потёмкин.

— Чертила, дороги-то ведь нету!

— Тут только ветку… одиннадцать вёрст. На ветку-то и у меня хватит.

— А деньги?

— Ты дашь, ты богатый.

— Но я же не работаю больше в банке. Меня в резину перекинули.

— А в банке кто?

— В банке Жеглов пока.

Потёмкин хмурился и глядел в окно, где по обледенелым мосткам скользил на одном коньке мальчишка; в посинелых от стужи пальцах он держал кнутик, которым воодушевлённо подстёгивал самого себя.

— Жеглов?.. он в ревсовете семнадцатой не был? Я знал одного Жеглова… хотя тот, кажется, не Жеглов, а Жигалов… такая жалость. — Вдруг он махнул рукой и виновато улыбнулся. — Э, всё равно, следи… С Тентелёвки мы везём глинозём, а соду из Перми; вода же — фрахт дармовой! Серный колчедан, ты следи за моим пальцем, с Кыштыма… там как раз новый способ пробуют. Медь от серы отделяют, а получаются… как его… — Торопливо приподняв за лицо гипсового Маркса, он вытащил из-под него толстую папку и бешено залистал страницы. — Вот, нашёл: флотационные хвосты получаются…

— Хвосты, — понуро повторял приятель.

— Я, может, и путаю, но, по-моему, именно так: флотационные. Извести у меня полны карманы, хлорировать будем сами. Купи, я тебя засыплю известью!.. А ещё тут осенью геолог один наехал; целое лето копался у меня на Пысле, а потом я его вот здесь час целый чаем отпаивал…

— Озяб, что ли?

— …каолины отыскал, почище габаркульских! — Он вспомнил, что к каолиновому кладу нет ни дороги пока, ни тропки и в изнеможении присел на край стола.

Приятель с чувством вдавил окурок в переполненную пепельницу:

— Слушай, друг, я в резине, в резине сижу, понимаешь? Я калоши делаю, шины, кишки резиновые… Могу изрядную соску, не хуже довоенной, дивчине твоей подарить: в десять лет не изгрызёт, а?

…Так, бесплодно мытаря друзей, просиживая ночи с знакомым инженером над проспектами заграничных фирм, мечтая о пролетарском островке среди великого крестьянского океана, он первоначально имел в виду нечто вроде Нерчемской фабрички для высоких писчих и печатных бумаг, способных выдержать любые фрахты. Постепенно мечтание его пухло, множилось и уже громоздкие принимало очертания. Лесные массивы простирались бесконечно и столь разумно были изветвлены реками, точно природа провидела их будущее назначенье. Железнодорожная ветка Вологда — Мычуг позволяла бесперебойно снабжать бумагой потребляющие центры, а в случае прокладки намеченной по пятилетке магистрали Соленга — Кемь значение потёмкинского предприятия возрастало благодаря возможности использовать и внешний рынок. В месте слияния помянутых рек громоздился крупнейший целлюлозно-бумажный комбинат, окружённый достойными его лесозаводами; напуганный собственной мечтою, Потёмкин стал вдруг сдержан и молчалив… Строительство идёт полным ходом. Пять тысяч строителей в три смены заканчивают возведение корпусов. Из Англии везут варочные котлы, каждый вместительнее его исполкомского кабинета; из Америки шлют оборудование лесных бирж, ещё не виданное в Европе; турбогенераторы и дефибреры едут из Германии. Медлительно и лениво стальные чудища расползаются по узорному плиточному полу и тотчас же их впрягают в широкие ременные вожжи. Они ещё спят, но однажды с рёвом и грохотом пробуждаются к работе, и в этот ответственный день Потёмкин ведёт неведомого Жеглова хотя бы на водонасосную станцию! Все волнуются, но не показывают виду. Выгнув толстые чугунные шеи, в которых бешено мчится теперь обезумевшая Соть, пыхтят и взвизгивают центробежные насосы, и Потёмкина не раздражают нарисованные кем-то на шее чудовища плутоватые глаза. Корпусов уже не семь, как мечталось вначале, а вдвое, и в каждом бьёт в лицо масляный зной, дуют зловещие электрические ветерки. В разлинованных улицах заводского городка цветут акации…

— Смотри, смотри, — дрожким шопотом говорит Потёмкин, — познать класс можно из книг, но почувствовать — только тут, у машин, когда они в работе…

Край благоденствует, рабочий вопрос улажен, лозунги о социализме сходят в жизнь со своих уличных полотнищ. При электрическом свете, мужики коллективно едят многокалорийный обед и, благодарно любуясь на портрет комбината, слушают радиомузыку. Жизнь им: легка и приятна, как новорождённому мир, но Потёмкин, и тогда не предаётся заслуженному покою. Потёмкин не спит; он выпрямляет и углубляет древние русла рек, вчетверо увеличивает их грузоподъёмность, заводит образцовое лесное хозяйство. Потёмкин объединяет три губернии вокруг своего индустриального детища. Потёмкин открывает бумажный техникум и произносит знаменитую впоследствии речь о пользе бумаги. Целлюлозные реки текут за границу, процент целлюлозы в газетной массе утраивается, все чрезвычайно удивлены, и сам он тоже втихомолку чему-то удивляется. В его снах, как в ночной реке, преувеличенно и зыбко отражаются дневные планы. Сны подгоняют явь, а явь торопит сны… — Оно истощало его, это непосильное мечтанье, как голодного мысль о хлебе.

Тотчас после предварительного обследования он заказал экономический эскиз комбината. Лучшие статистики губернии, химики, техники, инженеры полгода любовно вышивали этот замечательный ковёр. Написанный самым деловым стилем, отпечатанный на полутряпичной бумаге самыми грамотными машинистками губернии, снабжённый картами и диаграммами почти перламутровой раскраски, — проект по стройности своей походил на стихотворение. Сперва шли экономические предпосылки целесообразности, возвышенные почти до лиричности; затем, вслед за перспективами потребления, поминалось кое-что и вкратце о возможных или обещанных железных дорогах; потом дружные хоры цифр пели о сырьевой базе, и, наконец, проект заключался описаньями рек и их бассейнов, с высотами половодного и меженного уровней, с указанием мощности, а в некоторых случаях даже и химического анализа воды. «Нужда в бумаге, — говорилось в заключении проекта, — обострившаяся благодаря отпадению производящих окраин, повышается с каждым годом и грозит перейти в бумажный голод. Политическая обстановка дня и переход на культурную революцию, имеющую завершить материальные завоевания, внушительно требуют развития отечественной бумажной промышленности…»

Отпраздновав окончание проекта небольшой пирушкой, Потёмкин разослал его по всем хозяйственным властям, от которых зависело разрешение и кредитование комбината. Это произошло в начале апреля, но вот и берёза распустилась в исполкомском палисаднике, и пьяные слобожане стали выползать на молодую травку, а всё не поступало ответа в исполкомскую регистратуру. В конце июля, однако, пришла бумага из центра, где, принципиально соглашаясь с предложением губернского совнархоза, высокая власть сомневалась в возможности его скорого осуществления: кредиты были уже распределены… Прочитав письмо, Потёмкин раскрыл окно и целых полчаса пребывал в безразличном отупении. В воздухе, слабо попахивающем гарью, отдалённо гремела военная музыка. По площади прошли молодые люди из слободы, напевая под гитару:

Не влюбляйся в карий глаз:
Карий глаз опасный…
А влюбляйся в синий глаз…
Потёмкину стало не то чтоб скучно, а как-то не по себе, и ещё хотелось пристрелить гитару, как собаку. Колола вдобавок досада, что на всех хватает денег хоть и по нищему куску, а вот его безропотную Соленгу обрекают на прежнее прозябание. Вдруг он отвернулся и закусил губу, как делал прежде, когда сгоняемый плот, затирало на пороге. Тут же позвонил он в губком, секретарь которого тоже собирался в центр по делам особой важности; одновременно дано было распоряжение на вокзал оставить билеты на сквозной архангельский поезд. В ту же ночь, на полчаса заехав домой, он покинул свою обеделённую родину. В настроениях он ехал крайне нетерпеливых; в вагоне, кстати, познакомился он с одним волосатым инженером, патриотом Крайнего Севера, который, как и он сам, направлялся в Москву клянчить деньги на постройку того самого медеплавильного завода, с которого Потёмкин собирался возить свои флотационные хвосты. Не дослушав инженера, в котором, как в зеркале, увидел уродливое изображение самого себя, Потёмкин с остервенением вышел на площадку покурить.

— Всё бродишь? — окликнул его секретарь, папироска которого тлела в грохочущих потёмках тамбура.

— Слушай, у меня мысль… Если Соленгу с Унжей соединить, там всего сорок восемь вёрст, лесная база увеличится втрое. Тогда не шесть котлов по восемнадцать тонн, а и все девять ставь! Я из того веду расчёт…

— Иди спать, будорага! — тихо укорил секретарь. — Ночь, спать надо.

Тотчас по приезде они отправились в то высоко учреждение где прежде всего следовало искать поддержки; один из секретарей его, сам литератор и потом в особенности озабоченный судьбами советской бумаги долго расспрашивал Потёмкина о мужиках, к великому его неудовольствию.

— …ворчат! — молвил Потёмкин, угрюмо сворачивая на привычную тропу. — Лесу много, работы нет. На экспорт не берут, а в центр возить далеко. Доска не выдержит, а бумаге всё впору. Мы вот решили: надо на месте лес работать!

Приготовляясь к описанию сотинских преимуществе он подошёл к карте и пальцем искал на ней свою знаменитую реку, которую предполагал отныне прославить комбинатом. Он искал долго, и краска прилила к щекам, но то была не прежняя карта одной лишь губернии, а карта всей страны, с Сибирью, Кавказом и Туркестаном. По ней извивались чужие ему, мощные реки, распростирались зелёные расплывы низменностей, коричневые хребты знакомых по наслышке гор, серо-жёлтые лысины пустынь. Его палец заблудился в необъятном этом пространстве и растерялся, найдя, наконец, свою область. Её всю можно было прикрыть двумя ладонями, и великая Соть ползла по ней усмирённым червячком. Заодно поискал он глазами и Соленгу, замечательную милую реку, с белыми кувшинками в заводях, вольную и открытую, как улыбка, с голубой водой и луговыми берегами; он вовсе не нашёл её на, карте, словно стране не было дела до Соленги и её поэтических красот. Секретари шептались, и Потёмкин успел оправиться, но уже не умел вернуть себе прежнего воодушевления.

— …сырья на тыщу лет, мужик хороший, крепостным правом не испорченный. Бумага на корню гниёт, а нам газеты выпускать не на чем! — Он устал даже после того немногого, что ему удалось произнести.

Наконец ему пообещали, что делу будет уделено возможное внимание, и в Бумагу, к Жеглову, Потёмкин ехал уже в состоянии крайнего недоуменья. В сущности, для начала всё шло неплохо, но чему, расставаясь, так странно улыбался секретарь?.. Ах, да, он пошумел некстати, неугомонный Потёмкин. «Может, комбината и в самом деле не нужно, а газету можно печатать на фанере, на берёзовой коре или просто на облаках, как делают где-то в этой чудацкой Америке?..» Оттого-то в кабинет к Жеглову он входил не без враждебной насторожённости; ему казалось, что вокруг тяготятся его посещениями. Жеглов сидел не один, а с ним рядом молчаливая человеческая глыба с плотным, с почти заносчивым лицом, не располагавшим к задушевной беседе. «Тем лучше», — воинственно решил Потёмкин, и двинулся прямо на глыбу, но та прикрылась газетой и не допустила до себя; человек этот казался бы высоким, если б не был так коренаст.

— Товарищ, в очередь… — бросил Жеглов, второпях перебирая бумаги.

— Мне не к спеху, — откликнулся Потёмкин, печально удостоверяясь, что действительно в ревсовете семнадцатой они не встречались ни разу. — Пропускайте вашу очередь.

Он не принял приглашения садиться, ходил по комнате, укоризненно потыкал пальцем в бронзовую девушку на пепельнице, попробовал на ощупь бумагу, на которой напечатан был портрет вождя, и определил на-глаз процентное содержание целлюлозы. В этой серенькой, с окнами на один из древних московских соборов, комнатушке всё его раздражало. Тем временем шёл уже третий посетитель: огромный мужчина, татарин по лицу и речи, сдержанно бубнил о бумажных нехватках на местах.

— …баба в каператив приходит, сахар просит, сахар даём. Куда сыпать? В юбку сахар сыпать?

Жеглов заглянул поверх пенсне куда-то в календарь.

— За третий квартал вам обещано отгрузить пятьдесят тонн. Всё?

Тот не унимался и в раздумьи поглаживал необыкновенные свои габардиновые галифе:

— Погоди, мужик сахар просит, куда сыпать?.. в штаны сахар сыпать?

Жеглов забарабанил пальцами в стол.

— В ту же бумагу и сыпьте, товарищ… в ту же бумагу! — и звонил секретарю.

Проситель уходил в испарине, потрясённый убедительностью жегловского аргумента. В дверях он нерешительно оглянулся, загораживая проход, но раздались ещё какие-то звонки, и в щель пропихнулся мясистый человечек, обмахиваясь обрывком белого картона. Доведённый накануне до исступления, он заготовил Жеглову целую чашу жёлчи, но, видимо, смутился посторонних, людей и с отчаянья, точно козыряя, бросил Жеглову картонный листок, которым обмахивался. Затем, упёршись изогнувшимися досиня пальцами в стол, он шумно дышал, и вся бумага перед Жегловым шевелилась.

— Папиросный картон, пятидесятых номеров, — безоблачно определил Жеглов, потирая образчик между пальцами. — Неплохой для вашего дела картон!

Лицо табачного директора исказилось:

— …труха, с вашего разрешенья, а не картон! — Лицо его вдруг заблестело, и толстый побагровевший нос готов был скапнуть на стол, как большая масляная капля. — Мне из него, товарищ, не лошадок вырезать, а коробки папиросные клеить. Ну-ка, сломайте его, будьте: добреньки!

Жеглов послушно сломил образчик и передал гостю тот тоже надломил и почесал угол рта, под усами: в сломе обнаруживалась сквозная трещина. С минуту все грустно созерцали неотразимую улику.

— А вы попробуйте замочить его перед клейкой, — неуверенно посоветовал жегловский гость.

— …они же плесневеть будут! — взвизгнул тоненьким, голоском директор, но сам смутился, ибо все кругом заулыбались, не исключая и Потёмкина, и вот тут-то удалось спровадить его к члену правления.

С сердитым достоинством Потёмкин положил на стол запасной экземпляр проекта и молчал, пока шумели страницы, листаемые Жегловым. Перегнувшись через его плечо, гость пристально заглядывал в сочинение о богатствах потёмкинской губернии.

— Мы уже читали, — пожался Жеглов. — Вверх стучитесь.

— Стучался, возвратили с благодарностью, — откровенно ответствовал Потёмкин. — Бумаги нет, подписку на духовную пищу сокращаем… придётся строить.

Должно быть, сердил Жеглов а воинственный напор гостя.

— Ну, и стройте. Благородное дело.

— Я бы и рад, денег нету.

— У нас по этой части тоже гайка слаба. А подписку зачем же сокращать! На газету найдётся…

И опять он бегло просматривал проект, хотя знал его до последней точки. Потёмкину показалось даже, что мнение Жеглова склоняется в его сторону; собравшись с силами, он метнулся к карте, и сперва всё замутилось в его глазах, а потом голос его приобрёл тот чрезвычайный оттенок, достаточный, чтобы убедить и дерево, что если отказаться от потёмкинской затеи, то не стоило и революции устраивать на Соти. Жеглов тускло взглянул на гостя, и ораторское вдохновение Потёмкина мгновенно иссякло.

— Ты меня не агитируй, а вот: у тебя там на Нерчьме фабричка… мы с ним и сами оттуда, — кивнул он на глыбообразного своего соседа. — Что, ежели бы расширить её, машин подкупить, а? — Он знал и сам, что нерчемская руина движется единственно по разбегу времени; он вспомнил старомодный тамошний дефибрер, который, хрипя и кашляя, оплевал его однажды перемолотой древесиной, и со вздохом закрыл папку. — Может, цепи там переменить, камень выписать новый… — Ему никто не ответил. — В Цека был?

— Часа два назад.

— С кем говорил?

Потёмкин назвал фамилию секретаря, и тогда в действие вступил третий, молчавший с самого начала.

— Садись сюда. Меня зовут Увадьев, я из Бумдрева. Бисерного твоего шитья я так и не успел прочесть: ругаться меня в одно место посылали. Вот: ты на какую производительность рассчитывал?

Тот замялся: было страшно пугать раньше времен этого непредвиденного друга.

— …тысяч сорок тонн в год.

— А через год новые корпуса пристраивать?

— Так можно и круче взять, — взыграл Потёмкин, томясь неопределённостью минуты. — Там разъезд придётся перенести да ещё ветку… я бы и на себя взял! — Лавина сдвинулась с места, и нужно было лишь подтолкнуть её в начале пути.

В продолжение двух месяцев они не раз ещё встречались у Жеглова в Бумаге, и бронзовая бесстыдница на пепельнице перестала сердить потёмкинское целомудрие. Непостижимым образом дробя свой день, он ухитрялся ежедневно ходить на штурм, и не всегда возвращался с поражением, но всегда израненный в лучших своих чувствах; твердя о социализме, все называли этим словом что-то расплывчатое и как будто удалённое на века. Всюду — в редакциях крупнейших газет, в правлениях банков, в кооперативных конторах — его знали в лицо, и кое-где он стал уже надоедать. Он осунулся, оброс волосами и напоминал того чудака, который обходит весь свет в поисках волшебного напитка, необходимого для оживления любимой…

Здесь, на полпути, к нему примкнул Увадьев, действовавший как таран. Это случилось во-время: Потёмкин изнемогал. Папка первоначального проекта разбухла и затрепалась. Учёные эксперты трёх высоких учреждений качали это невозросшее детище в глубоком уединении кабинетов; сановитые бюрократы закутывали его в бумагу обширной переписки; дитя хирело, и тогда Увадьев кинулся за помощью к газетам; но там напутали, и ещё прежде чем дело приблизилось к экономическому совещанию, пошли слухи, что именно Увадьев встанет во главе Сотьстроя. Более того, распространились сбивчивые известия, что комбинат уже разрешён и остановка только за выбором технического оборудования. Какой-то ретивый журналист начал свою статью барабанной дробью: «Ещё один раз Соть, и мы станем вывозить целлюлозу!» Некоторые полагали, что Соть уже построена, и газетная трескотня носит полуюбилейный характер… А там, на Соти, пока ещё качалась и зрела тощая мужицкая ржица, да кричали лягвы в приречных низинках.

Всё же потёмкинское войско умножалось, и в жегловском кабинете, под редкий благовест соседней церквухи, обсуждалась уже финансовая часть предприятия; имели в виду взять процентов восемьдесят годовой прибыли треста плюс тридцатилетний кредит из банка, возглавленного Жегловым… Кстати сказать, людской материал стал скапливаться задолго до того, как явилась нужда в материале строительном. И первая встреча произошла в одном из тех доходных и безвкусных домов где-то на косогоре возле Сретенки, каких уйма настроила Москва в пору своего торгово-промышленного роста. Причины, которые привели туда Жеглова, относятся к тем отдалённым дням, когда мальчик Жеглов и не помышлял ещё о роли, какую ему навяжет жизнь.


II

Не разукрашенная ничем — разве только красные флаги вспыхнули однажды и погасли надолго, да ещё покойному дядьке руку оторвало в каландрах машины — протекла его юность. Нерчьма в этом месте падала в Соленгу, а при слияньи, о бок богатому селу, ютилось бумажное заведеньице купца Рыбина с сыновьями; они тут же и бегали по двору, норовя подстрелить зазевавшуюся ворону из рогатки, эти помянутые на вывеске сыновья. Содержа семью в азиатской строгости, оный бородатый хозяин всё землю скупал и, по фабрике сказывали, до тридцати тысяч десятин накопил, но помер в холерный год, и в ту же дверь, в которую вынесли запаянный гроб старика, хлынуло, как в прорву, накопленное добро. У забитой его супруги тотчас объявились незаменимые молодые люди, а у них пожилые родственницы, а у этих духовные пастыри, и все кормились, а перезаложенная фабричка хирела, портились машины, падал кредит. Кстати и сыновья, матушкина беспутства наглядевшись, мотали даровую деньгу: всё хотелось дворянским пером украсить вчерашнее холуйство. Через год уже не давало молока истощённое вымя, а тогда продали наследники и всю корову на зарез. Новый хозяин Фаворов бородку уже стриг, над дворянством посмеивался и европейскую свою науку с российским навыком сочетал. Прибрав фабричку к рукам, он управителей разогнал, машины починил и сам сел за управленье, а через два месяца случилась первая забастовка, сопровождавшаяся бунтом, поджогом и убиением урядника. Однако этот первый свой экзамен он успешно выдержал, иных рассчитал, иных под суд упрятал, и вот снова из продырявленного вымени заструился живительный сок.

В партию бумажников, ушедших на поселенье, попал и молодой Жеглов; безрукий дядька пропал где-то в поисках своего безрукого счастья, и так как в домике никого не оставалось, то и домик их скоро сгорел; так и потерялся жегловский след. Преступников судили в окружном суде, и сперва присяжные пожалели этого тихого и сияющего парня, но прокурор заартачился, перенёс дело в палату, где сразу и обнаружилась сугубая жегловская вредность. Год был мятежный, суд происходил при закрытых дверях, и Наташа, единственный друг жегловского детства, до поздней ночи простаивала у ворот. Когда осуждённого Жеглова уводили под конвоем — и Наташе запомнилась навсегда молодцеватая бескозырка одного из конвойных, — они встретились глазами. «Зубы болят!» — только и крикнул Жеглов, комично держась за подвязанную щеку, и они расстались надолго.

Письма и в первый-то год приходили редко. Потом Наташа вышла за Увадьева, молодого и сытого, мастера с той же фабрички, где сортировщицей работала и сама. Детство и память о дружбе затмевались мелочами новой жизни, и вдруг она забыла, как звали того смешного сторожа в поповском саду, куда они детьми пробирались за падалками. Птицы клевали яблоки; старичок привязывал верёвочки к вершинкам и, дремля у бани, подёргивал то за одну, то за другую; птицы не унимались, а яблоки всё падали, пока не прогнал поп домодельного сего изобретателя. Потом ей стало это нелюбопытно. Через год она забеременела, но поскользнулась однажды в гололедицу, возвращаясь из церкви, и это несчастье наложило свой отпечаток на Наталью: она сжалась и точно озябла навеки. Попрежнему она ни в чём не упрекнула бы мужа, которого хоть и мало кто любил, но уважали все, не исключая хозяина; ей бывало холодно в его присутствии, точно дули из глаз его пронзительные сквозняки.

К тому времени уже собиралась у него по праздникам фабричная молодёжь почитать запретные книжки. Из карманов у всех откровенно торчали головки винных бутылок; снабжённые гербом империи, они не хуже паспорта удостоверяли благонадёжность потребителя. Бесскандально пошумев песню на крыльце, приятели уединялись в материну коморку, и всякий раз, когда Наталья вносила им чай, делали вид, будто спьяну забавляются анекдотцем неосторожного содержания. Изредка приходил дьяконов сын, земский статистик, и сразу в увадьевском домике становилось беззаботно, точно в снега декабрьские ворвался гремучий ручей. С Варварой, матерью, он вёл разговор о лечении застарелых недугов обыкновенным луком, а с Натальей о пользе детей в домашнем обиходе; никто рассуждений его всерьёз не принимал, но и не обижался. Он всегда пил сырую воду, и Варвара шутливо грозила, что он издохнет когда-нибудь от сырой воды. Однажды его арестовали, но сбираться продолжали и без него.

Тоскуя о дьяконовом Ваське, Варвара насоветовала как-то Наталье одёрнуть мужа:

— В Сибирской-то губернии, сказывают, все дороги умниками вымощены. Напиши-ка Щеглу своему, спроси, ладная ли дорожка выходит, не тряска ли… — Под Щеглом она разумела сосланного в каторгу Жеглова.

Ввечеру той же субботы Наталья собиралась переговорить с Иваном; не упрекать его собиралась, а лишь расспросить и, если потребуется, помочь в его потайном и опасном деле. Муж вернулся поздно и, как сразу поняла жена, пьяный; это случилось впервые за всё время их совместного существования. Держась рукой за притолоку, он стоял на пороге с закрытыми глазами.

— Лампадки зажги, пустельга! — раздельно и сипло сказал он потом. — Дай ему огня и масла, волосатому…

Шатко пройдя к нарядной кровати, он с сапогами завалился на тканьёвое одеяло и так лежал, распластанный, дико глядя в потолок. В его распоротой, может быть, о раздавленный стакан ладони, запеклась кровь. Тикали часы, и доносилось тестяное чваканье из-за перегородки: мать месила пироги к празднику. Полыхали лампады, и одна струила тоненькую горелую вонь. Вдруг он поднялся на локте, голос его звучал почти трезво:

— Ваську повесили, кувык… — и показал рукою место, где сомкнулась веревка.

…не помогли конспиративные лампадки: утром взяли и Увадьева. Судили его не за ту большую вину, в которой был повинен не меньше Васьки, а за шальное слово об империи, — так объяснил он сам Варваре. Он вернулся через год и ещё три дня, потребных на то, чтоб добраться до фабрички в распутицу. Вместе с товарками по фабрике Наталья дивилась, что он даже не осунулся, не постарел, точно его там зацементировали впрок; тюрьма другое оказала влиянье: он стал выпивать. Делал он это и в компании с матерью, которая вином лечилась от какой-то запущенной простуды. Каменной породы, как и сын, рано овдовевшая Варвара сохраняла почти тридцатилетнюю свежесть. «Я вдова стойкая, первый сорт. Мне бы с медведем жить!» — шутила она, и правда, только полнота да тугой крупичатый румянец выдавали её крайнюю спелость. Выпивали они в согласном молчании, и сперва бутылки им хватало почти на неделю, но к началу войны ее хватало на срок уже гораздо меньший. Молодёжь забрили, сборища прекратились, и теперь сам Увадьев изредка уходил куда-то, а куда — Наталья не смела спросить. В пору его отсутствия, летом однажды, заходил мужчина в панамке, сказавшийся не то мужем покойной тётки, не то братом дядиной жены; проныра и мигун, он просидел с полчаса, и Наталья не остереглась бы от вредной доверчивости, не вернись во-время Варвара; тогда он заметался и, не допив квасу, заспешил на поезд.

— …вот шпарну тебя кипятком, кота драного! — загрохотала вслед ему Варвара, но тот не обиделся, а лишь поскалил мелкие серенькие зубки.

Следовало ждать неприятности, но тут объявили мобилизацию дополнительного года, и Увадьева смыло общей волной. Всюду сопровождала его великолепная удача: его не убили, даже не подранили, а разрушительная работа, которую продолжал вести в армии, благополучно сходила ему с рук. Письма содержали краткие сведения о здоровье и опасностях, от которых охранял его господь. «Благодаря богу, я в атаку не ходил», — писал он, и Bapвара хмурилась на эту ненапрасную осторожность сына. На третий год войны нагрянули с обыском как-то ночью, ископали дом и огород, переворошили вдрызг варварины укладки. Сидя в одной рубашке на кухонном столе, Варвара яростно созерцала распоротую перину, память о недолгом супружеском счастьи. «Не волнуйтесь, душечка, — ластился жандарм, созерцая её гранитные формы. — Я сам семейный и родителям сочувствую». Тогда же стало известно и об аресте самого Увадьева, и тут один из фабричных старожилов признался Наталье, что уже три года муж её состоит членом подпольной организации. Было горько узнать, что столько лет муж скрывал от неё своё истинное лицо и дело, но она простила ему и теперь, потому что неспособна была на большее. Поистине везло этому упорному спокойному человеку, битюгу революции, как его называл покойный Васька. Гибель империи освободила его от военного суда и кары; с этого момента он пошёл в гору, не отказываясь ни от каких постов, где требовалась работа почти парового копра. Лишь через полтора года он выписал к себе жену и мать, в тот сретенский дом, о котором упоминалось вначале.

В годы гражданской войны Наталья встретилась с Жегловым. Она поехала к нему в редакцию одной профсоюзной газеты, и тот не узнал сперва в маленькой усмирённой женщине прежнюю Наташу; он успел забыть, что она никогда не выделялась бойкостью, и второпях решил, что её просто старит нескладная кожаная куртка. Десяти минут хватит, чтобы вспомнить знакомых, мёртвых и живых:

— Где Ваня Пташин?

— Его убил Колчак.

— …а этот, Бусанов?

— Он в чека, где-то на Кубани.

— А Увадьев, ты помнишь его?

— Да, он тут. Это мой муж.

Потом Жеглов поделился с ней грязноватой плюшкой, которую почему-то в кармане принёс ему курьер; потом стали мешать телефонные звонки; потом Наташа уехала, и в следующий раз они встретились только через месяц. Теперь они ближе разглядели друг друга и нашли, что всё обстоит попрежнему. «Да, и Щегол всё тот же, только прежнюю незлобивость посмыло с него там, в приполярных тундрах…»

— Ты работаешь где-нибудь?

— Я… видишь ли, у меня… — В её лице разбежался пятнистый румянец, она замялась, и Жеглов с новым чувством заметил, что Наталья беременна; именно это обстоятельство вернуло в их отношения простую человеческую естественность, которой недоставало вначале.

— Да, я вижу. Скоро?

— Месяца через четыре.

— И ты счастлива? то есть… ну, ты понимаешь меня?

В ответ она улыбнулась так обиженно, что губы её встали почти вертикально. Ощутив неловкость, он перевёл беседу на каторгу, всесибирскую скуку, прочитанные книги и встречи с людьми; избавленная от необходимости говорить, Наталья отдыхала. В сумерках вернулся с заседанья муж, и Жеглова сперва неприятно поразила его заносчивая угрюмость. Узнав Жеглова, которого знал, впрочем, больше по нашумевшему в своё время неудачному побегу, он проявил неуклюжую любезность, и вдруг зачем-то понадобилось ему вспомнить деда своего, искусного черпальщика, которого фабрикант Филатов, строитель фабрички, променял на кобылу в яблоках, мыловара и пожарную трубу; про трубу он помянул дважды и даже помнил числа, когда бежал его предок на вольный Дона когда был пойман и бит плетьми, и, уже одноглазый снова поставлен к машине. Выходило, будто в родовой неприязни ко всем тем, чей дед не щеголял в помещичьих рогатках, он и Жеглова вызывал на соревнование, а тот сочувственно кивал головой, прячась в дым папироски.

— …удачник! — только и сказала Наталья, когда муж уехал.

— Не врал про деда-то?

— Нет… он только округлил. Это моего прадеда променяли на трубу. Ты не суди его строго…

— Я и не обвиняю.

…именно обвинял, подозревая в нём тот сорт людей которые непереносимы с низшими, равнодушны к равны, и сами крайне болезненно переносят нерасположение свыше. Впоследствии он изменил мнение об этом суковатом человеческом кряже, достойном лежать в фундаменте большого дома, но Увадьеву так и не удалось завоевать его дружбы, целиком принадлежавшей Наталье. Он понял многое в отношениях мужа и жены, а прежде всего — что было великой неделикатностью дразнить её расспросами о счастьи. Она любила его и уже привыкла к печальной роли луны, отражающей блеск отдалённого светила. Развод не доставил бы ей облегченья; втайне она жила его порывами, и не её вина была в том, что не подходило случая, когда она могла бы проявить преданность и верность. Таким случаем была бы лишь крупная какая-нибудь неудача, и однажды она не без горечи высказала ему это.

— Калечку хочешь при себе иметь? — Должно быть, вспышка его объяснялась боязнью, что кто-то спугнёт его знаменитую удачу.

Впрочем, он великодушно переносил её присутствие, и происходило это не из насильственной благодарности к женщине, заслужившей его привязанность чёрной работой прачки и жены: попросту дни Увадьева были завалены более важными делами. Возможно, он был приспособлен для иной, сокрушительной любви, за которую надо бороться и тратить силы; он ждал другой, равной по возможности ему и непохожей на Наталью, которая девять лет уныло проторчала под рукой, как походная чернильница. Переворот этот мог произойти каждую минуту, она знала это и жила неспокойно, как на бивуаке, всегда готовая уступить место ещё не существующей сопернице. Целых два года длилось это противоестественное равновесие, а та, уже победившая, всё не шла. В ожидании катастрофы её не тревожили временные увлеченья мужа; не тронутый в чувствах и потому падкий на необычное, он позволял себе изредка эту любовную роскошь. Не страшась причинить горе, он угощал иногда жену шоколадом, который случайно оставался у него в кармане от другой; сам он не любил сладостей и не терпел, чтобы вещь бесцельно пропадала в мире. Жуя это горшее отравы угощенье, она зорко наблюдала его в те часы; он сидел очумелый, уставясь куда-то в беспредельную тишину. В большинстве то бывали женщины опрокинутого класса; в короткие часы свиданий они успевали напоить его жгучей тоской собственного опустошения.

К этому времени Варвара разъехалась с сыном. Привыкшую к нужде, её бесило даже и самое крохотное благополучие. Случались ссоры и раньше, но Увадьев терпел, узнавая в ней самого себя; однажды нитка перетёрлась. На прощанье выругав сына окаянным солдатом, она выговорила ему всё, что отстоялось, как в масляной бутыли, в её просторном сердце.

— Жги да пали, да сяки, да руби единородных-то! Когда штаны-то с лампасами наденете? На всех нехватит, так хоть из ситчика пошейте, черти неправедные.

Связав полотенцем неразлучную перину, спутницу скитаний, она сунула в серёдку икону, села на извозчика и укатила куда-то в подвал: сосед обещал ей место трамвайной стрелочницы. В тесной квартирке Наталья осталась одна; в ожиданьи родового часа она беззвучно бродила по комнатам, избегая взглянуть в нарядное с бронзой зеркало, выданное по ордеру. Дымила печка; черная, клейкая, как лак, гуща капала из трубы. Напротив в окне висела облупленная вывеска закрытого ящичного заведения. Мужа услали в командировку. Жеглов приезжал по пятницам. Кто-то внизу играл на трубе.

Именно Жеглова и вызвали по телефону, когда начались преждевременные роды. Нижняя жилица привела акушерку. Та кипятила воду на примусе и курила толстую дымучую папиросу, когда приехал Жеглов; затягиваясь она равнодушно глядела в просвет на заиндевелом окне: там, на улице, подыхала близ сугроба кляча. Акушеркина брата, юнкера, застрелили в октябрьских боях, и с тех пор она почитала нравственным долгом ненавидеть большевиков; ненавидела она, впрочем, не особенно пламенно, так как недолюбливала и братца. У неё на лбу, в землистой борозде, прятался прыщ, и Наталье всё казалось, что такая непременно ткнёт её папиросой в голый живот. Тем сильней она обрадовалась Жеглову, который ещё с порога начал доставать из кармана яблоко. Затем, присев возле, он рассказывал невероятные истории, как, например, и ему однажды довелось действовать за повивальную бабку. Наталья не смеялась и, кутаясь в шубку всё косилась на акушерку, вынимавшую из кипятка сверкающие инструменты, атрибуты ремесла. Вдруг лицо Натальи стремительно пророзовело, и яблоко покатилось из откинутой руки.

— Ну, родитель, ступайте покурить… — оживилась акушерка и вытолкнула Жеглова, который от растерянности кинулся прежде всего поднимать яблоко.

Обжигали его затуманившиеся наташины глаза; кроме того, видевший расстрел рабочей демонстрации, он на выносил женского вопля. Как был, без шапки, Жеглов выскочил на площадку лестницы. Дверь, снабжённая автоматическим замком, захлопнулась. Жеглов остался один.


III

Снизу дул в разбитую дверь почти полярный холод; окна тоже не имели стёкол, и снежинки привольно резвились в сумерках лестничного провала. Обвиваемыйсквознячками, Жеглов усердно топтался на месте и всё вскидывал на нос спадающее пенсне. Рубашка из синей бумазейки, какой раньше обклеивали футляры, вовсе не согревала. Когда стали коченеть ноги, он принялся поплясывать энергичней, даже соблюдая подсознательный ритм. Дверь, соседней квартиры открылась, и человек внушительных размеров, да и возрастом не менее пятидесяти вынес за дверь помойное ведро. Неторопливо отжав мокрую тряпку, он искоса взглянул на Жеглова и прислушался к крикам, которые сочились и сквозь войлочную обивку. Тогда, застенчиво улыбнувшись, Жеглов стал сморкаться.

— Ничего, валяйте, — сказал человек с тряпкой.

— Дует очень, — пожаловался сквозь зубы Жеглов.

— Зима, — рассудительно определил тот. — Брат?

— Не совсем.

— Э, дядя! — догадался тот, не допуская никакого родства, кроме физического, которое толкнуло бы на такую жертву.

— Знаете что… И не дядя!

Человек с тряпкой меланхолически почесал переносье:

— Да, можно простудиться — январь, — и неторопливо захлопнул дверь.

Так прошло минут пять; шнурочек пенсне покрывался лёгким инеем от дыхания, когда дверь снова распахнулась. Тряпка всё ещё висела у человека на руке.

— Да — я забыл — войдите — у меня печка — потом чай. Я тут пол — тряпкой. — Отрывистую, точно, сердился на вопиющую неточность слов, речь свою он сопровождал нетерпеливыми жестами. Пропустив гостя вперёд, он старательно запер дверь на цепь. — Не пенсне — не пустил бы!

— Пенсне не паспорт, — засмеялся Жеглов, всё ещё не доверяя тишине за дверью.

— Пенсне — надо смелость — за пенсне могут расстрелять — беглые хлюсты с каторги.

— Знаете что?.. — осторожно приподнялся Жеглов. — Я уж, пожалуй, пойду туда, на площадку. Я как раз с каторги.

Хозяин раздумчиво взглянул на гостя.

— Ничего — сидите — там зима. Моя — Ренне, ваша — Жеглов? Я не был на каторге — брат был — горный инженер — помер.

— И давно? — неопределённо поддержал Жеглов.

— Да — помер, — не понял хозяин и поглядел на стену, где рядом с мешочком крупы, помещённым туда от мышей, висела фотография инженера с мешковатой выправкой; будучи молод и глуп, зная каторгу лишь из окна казённой квартиры, инженер, презирал и крупу, и предстоящего Жеглова. — Помер — смерть растворяет — как сахар, но мысль нельзя — кристалл. Бессмертие — я потом докажу. Если да — в этом стакане будет безумие! — Он нарисовал широким жестом этот стакан, годный для определения и вселенной; потом перешёл к окну. — Там лошадь мрёт — хвост притоптали — он примёрз. Хотите глядеть? У меня бинокль…

— Я уж лучше чайку предпочту, — открыто намекнул Жеглов, жадно впитывая в себя тепло из печки.

— Ладно — у вас яблоко — будем с яблоком — давайте половину — снесу жене.

Разорвав яблоко пополам, он вышел в дверь и плотно притворил её за собою. Жеглов осмотрелся. От сырых ещё полов пахло какой-то знакомой дрянью. На прогорелое колено трубы, как пластырь на горло, привязали проволокой кусок жести. На столе валялись листы толстой бумаги с рисунками, выполненными от руки и до кропотливости тонко; изображал он не то листву как бы архейского папоротника, не то беспредметное видение сна. Хозяин застал гостя за разглядыванием рисунков.

— Это жена, — пояснил, он, внося чайник и ставя его на печку. — Это мороз с окна — трудно — у неё глаза болят. Маньяк — ему нужно гармоничность распределения молекул — кристаллограф — скоро расстреляют. Нет, тот от гипосульфита — на стекле. Он в мукé служит — носит в карманах — ворует.

— От рисования заболели глаза?

— Да — тряпочки с холодной водой — и лежать. Теперь сам — полы стираю — бельё — человек должен всё. Бегать не умею — украл доску из забора, упал — пять, пудов без тары!

Жеглов так и понял: перед ним стоял помрачённый интеллигент, для которого с начала революции потух свет в мире. Путём наводящих уловок он дознался, что был прежде Ренне крупным знатоком лесного дела, и Октябрьская застала его в глухом городишке, где он проживал с женой и дочерью в домике у старшей, одинокой своей сестры. Жена разводила коз и кормила весь дом, но, несмотря на козье молоко, сестра вскоре умерла; привыкшую к плавному течению прошлого века, её слишком утомлял шумный круговорот новых дней. Провинциальные условия не способствовали тихому житию; местную власть, на-глазок определявшую степень вредности граждан, могли когда-нибудь ущемить белые воротнички инженера. Тогда Ренне бросили сестрино пепелище и перебрались в Москву, на Сретенку. Здесь можно было укрыться с головой одеялом и ждать чего-то, выбираясь лишь для добывания еды. Под одеялом одолевала смертная тоска и червился разум, но, даже и чистя снег на мостовых в порядке общей повинности, он всё ещё скрывал своё инженерское звание, полагая, что за это-то и кокнут. Постепенно он входил в общую линию и, когда однажды ему удалось проволокой пришить к износившимся ботинкам огрызки автомобильной шины, он целый день смеялся от радости, как не смеялся, наверно, и первобытный человек, додумавшись до каменного топора; к таким ботинкам следовало лишь притерпеться первую неделю, а там шагай в них хоть пешком в Америку. Предельно опростясь, он тихо копил жиры, изредка проветривая их созерцательным бездельем. Ему даже нравилось это добровольное самоуничижение, а средства к жизни… кажется, их добывала жена, которая фанатически верила, что муж её рождён для великих свершений. Сперва она шила чувяки, а когда ковёр покончился, в пещеру их вторгнулся добродушный маньяк, за морозные узоры плативший ворованной мукою. Торопясь накопить побольше муки, прежде чем маньяка расстреляют, жена целые дни проводила в своём слепящем труде, а муж валялся на диване, зарастал седоватым волосом и твердил дикую штуку, налипшую ему на разум, как окурок к каблуку — «ерой-ерой, а у ероя еморрой!»

— Слушай, Филипп, — подошла однажды она. — Я ничего не вижу. Круги летят… Я разбила сейчас последнюю нашу кашу, посмотри!

— А у ероя… Дай водички, дружок, — басовито попросил муж.

— Я не вижу… — сквозь зубы повторила жена и, боязливо вытягивая руку, пошла прочь.

Инженер поднялся и, как в похмельи, вгляделся в мир, который содрогался от потрясений. Во всём происходил необыкновенный кавардак, как всегда бывает при переезде на новую квартиру. Подобно опрокинутому грузовику, тарахтела российская машина, а людишки бегали вокруг, сбираясь снова поставить её на колёса. Тогда весь в поту и с сопеньем Ренне сам стал зарисовывать замысловатую игру ночного мороза, изредка вскакивая переменить холодные тряпочки на глазах жены; всё ещё резвился маньяк в мутных водах эпохи. Так дело длилось до Жеглова, который не задумался приобрести эту примечательную машину, слегка подпорченную невзгодами голодных лет. Был вечер, когда снова в крахмальном воротничке, неотделимом от его человеческого достоинства, Ренне вышел из своей пещеры… По бульвару стлался острый осенний холодок. На скамье сидела парочка с нездешними глазами. Туда, вниз к площади, цыган-поводырь вёл на цепи медведя, а сзади шёл горбун с бубном, шёл важно, и угловатую свою голову нёс на плоских плечах, как плод на широком блюде. Они шли в жизнь, и никто не останавливал их. На углу Ренне едва ускользнул от трамвая: его ошеломляло бытие. Он зашёл в парикмахерскую и приказал постричь себя помоложе; в зеркале он увидел одного знакомого чудака и раскланялся с них словно расстались только вчера. Ему очень хотелось верить, что ничего не произошло за эти годы, этому Ренне!.. К слову, фамилия его обманывала; был он по наружности явный русак, и если ночевал где-то немец в роду, то нестойкий. В одной лишь Сузанне сквозила странная нерусскость.

Она была единственным ребёнком, но её счастливо миновала слащавая участь детей, единственных в семье. Самого Филиппа Александровича мало что интересовало кроме дела, а мать, не без черствоватинки, стояла за сугубо суровое воспитание дочери. Её не баловали ни чрезмерной лаской, ни сладостями, и когда пришлось однажды наказать за какую-то провинность, мать не придумала ничего лучше, кроме как проколоть и разорвать на глазах у дочери любимый её цветистый мяч который девочка почти обожествляла в детском своём воображении. Сузанна со смущённой улыбкой созерцала гибель резинового божества, не заплакала, не закричала, хотя целый месяц после того спала с этими двумя цветными половинками, из которых изошла звонкая, весёлая душа. Это случилось в пору, когда Ренне управлял одним из крупнейших лесозаводов; резвая девочка бегала всюду, её безотлучным спутником был тот самый мяч, весельчак и скакун, а после казни его пустующее место божества заняла помянутая сестра инженера. Ежегодно наезжая весной, она привозила в дом горы пряников, запах каких-то провинциальных духов и суетливый, праздничный беспорядок. В первый же день они становились подругами, вместе уходили смотреть на ледоход, а когда обсыхала одна заветная полянка, они тайно убегали туда и, сцепившись руками, кружились до изнеможенья, молодая и старая, и всё кружилось вместе с ними; самая весна состояла для Сузанны именно в этом необъяснимом круженьи, когда старость ликует вместе с молодостью, которая гонит её из жизни. Но и это божество караулила печальная участь; как-то на страстной Сузанна нашла под лестницей исписанные клочки, кинутые за ненадобностью. Она сложила их на подоконнике и, недоуменно морща ротик, вчитывалась в разорванные, разобщённые слова; свежий ветер из форточки шевелил её локоны. «Дуняшу обозвала стервой, — прочла Сузанна нараспев. — Вспомнила милого и развратного Nicolas». В этой хартии, составленной, видимо, перед исповедью, имелись грехи и посущественнее, перечисленные, к счастью, по-французски. Сузанна не поняла и половины, но одно слово вдавилось в неё своей таинственной краткостью.

— Мама, что такое бог? — заикнулась она вечером за общим столом.

Родители переглянулись.

— Кто обучил тебя этому слову? — строго спросила мать.

Она показала матери записку, и тогда получился крикливый, смехотворный скандал… В этой семье, поставленной на естественно-научных основах, всякий вёл себя так, как ему потребно было для физического здоровья. Было, значит, вредное в том, что так тщательно скрывали от Сузанны; нужно, значит, было произносить некоторые слова шепотком, когда говорилось о рабочих. Девочка пристальнее вглядывалась в заводскую жизнь со своего благополучного берега, на котором не обо что было измарать её беленькое платьице. Она не успела подвести итоги своим наблюденьям; вскоре Ренне перекочевали в город, на старую квартиру. Потекла гимназическая юность; в скрипучем и скользком паркете восемь лет бесстрастно отражались классические истуканы, но вдруг пришли солдаты и стали сушить на них мокрые, порою кровавые портянки. Подуло необычным ветром, и Сузанне однажды опротивело нарядное благочиние отцовской квартиры, горничные в крахмальных наколках и мебель, запустившая корни в пыльные углы. Там, на изразцовом камине, стояли в фарфоровой посуде кактусы, любимцы матери; жёлчный, прокуренный свет падал на них из северного окна, но они свыклись и, хотя не давали ростков, не портили тяжеловесного величия кабинета. Сузанна жалела лишь один из них, — это был свечевидный цереус; подъяв бородавчатый палец, он сердито вопрошал свою соседку, индийскую опунцию, стоит ли ему, такому уроду, жить. А та, походившая на небритую щеку тюремщика, и сама давно заблудилась в смыслах бытия. Назаром звала Сузанна этого растительного Гамлета. Не раз ей снилось, как у хмурого сего великана отрастают хилые ножки и ручки; он помахивает ими и всё не смеет спрыгнуть, чтоб бежать без оглядки в свой знойный Гондурас. Помощник Ренне, которого Октябрь вырядил в какой-то защитный френчик, имел привычку дёргать шипы из Назара, которыми рассеянно чистил жёлтые свои ногти; она не любила его и за его неправдоподобное имя Порфирий и за его томные, резиновые вздохи.

— Какое у твоего Порфирия лицо тёмное… точно трупное пятно, — бросила Сузанна отцу в одном совсем излишнем разговоре. — Это потому, что он и сам часть трупа… — Она не объяснила, что имела в виду уже обезглавленную империю, а Ренне понял, что дочери просто надоели тесные рамки семьи.

— Не держу — уходя, захлопни дверь — шубы! — резко дёрнулся он.

Тогда она решилась, и даже не булькнул под ней половодный кипяток эпохи. Утром за чаем ни слова не было сказано о пропавшей Сузанне; созревшему семени всякий ветер попутный. Поезд, набитый искателями хлеба и соли, донёс и её, искательницу воли своей, до мизерного, безыменного полустанка. Здесь как раз проходила зона того очистительного сквозняка, который, вопреки законам, во все стороны света дул из России. Покинув теплушку, она бесцельно пошла по дороге. В тишине чудился как бы подраненный крик, и тот, кто раз услышал его, навсегда сохранял мучительное и радостное беспокойство. Свирепой раскраски закат громоздился впереди, точно где-то, тотчас за горизонтом, неслыханный происходил пожар. В застылом отсвете его, на невспаханных полях, качались бурые стебли пижмы. За бугром циклопической величины родилась деревня. Чёрная тряпка болталась на высоком шесте; грозным этим знаком анархии или чумы мужики защищались от постоя солдат. Она зашла, её напоили молоком, вкус которого она почти забыла, но отказали в ночлеге: тогда не верили никакому человеческому слову. Улыбаясь, она вышла на дорогу, когда жёлтая звезда уже возвещала пришествие ночи. Дорога прямолинейно уводила куда-то в гибель и мечту; до мечты стало ближе, чем до покинутого дома. Здесь догнал её парень в матроске, смуглый, острый и с тугой моряцкой завитушкой на лбу. Он заговорил, она отвечала, он попытался овладеть ею, она пригрозила ему горстью дымного степного праха в глаза. Он не обиделся, а засмеялся; в такой напряжённой дружбе они продолжали путь. Во мраке явились тополя, похожие на закутанных, спешащих в неизвестность женщин. На хуторе светилось окно. Рослый мужик, лицо которого походило на сплошное приспущенное веко, отворил им на стук.

— Тебя искали, Савка, — шепнул он.

— Это моя… — откликнулся тот, пропуская Сузанну.

На хуторе им дали коней, и утром они примчались в одну из банд, которою, как ложкой, эпоха помешивала в кипучем украинском котле. Банда действовала в тылу у белых, но, когда красное командование попыталось прибрать её к рукам, банда круто извернулась и перешла на сторону желтолицего Махно. Всё это была пыль, взметнувшаяся из-под сапог героев. В этом многолюдном таборе, не признававшем никаких истин, кроме отрицающих истину же, Сузанну приняли довольно охотно, и Савка ревниво оберегал её от всяких скоропалительных друзей. Она ещё не имела цели, кроме настойчивого желания отряхнуть с себя вонючую пыль прошлого; пленяло самое время, в котором несбыточные лозунги цвели, как песни, с кровью и дымом вырвавшиеся из сердца. Иногда, сидя за пулемётом в своей тачанке, двигаясь в смертельную беспредельность, она воистину веселилась о гибели проклятого и чем-то дорогого мира… Именно по его руинам, сквозь гам и пыль, грохоча и взвизгивая, летели эти полугуннские колесницы, и призрак иного, жёлтого пращура незримо шествовал над людским потоком. Бывали связаны по две в ряд тачанки; на дощатом дребезжащем настиле плясал под песню какой-нибудь осатанелый казак, готовый и умереть вот тут же, в пляске. От его лихих сапог, памяти об одном зарубленном, оставались только голенища, остальное исплясал, и чёрная мозластая ступня имела свободное соприкосновение с ускользающими подмостками.

— …красотка, родных сапог за любовь твою не пожалею… только голенища и оставлю для теплоты. — Он зазывающе косил в неё черничным зраком, дразня Савку, неотступного хранителя её жизни и целомудрия.

Ей многое грозило: там не расстреливали, а рубили. При ней известный Харлапко, убитый позже на перегоне Бирюч — Полтава, показывал на пленных высокое искусство партизанской рубки. «Людина — вона ж легка, пухната… ни за що поважати людини…» Шипящие буквы ветром свистели сквозь пробоину в зубах. Сузанна зевала, она уже привыкла, но без крови было чище и умней, и Савка вздувшимися от гонки глазами следил за ней со стороны. Сквозь тонкое сукно немецкой голубой шинели он угадывал её нетисканную грудь, конусами устремлённую вперёд, жаждущую впиться в подобную себе мякоть; он ещё помнил украденный в степи поцелуй, и что-то жгло ему чрево, точно туда заскользнула крохотная долька её губ. Пресыщенный разгулом, он не торопил времени, он давал срок созреть событию, и в этом состояла животная мудрость его страсти.

— Ты ж не нашего саду яблок. Ты ж оттуда, куда стреляем… Занятно ж жить на проклятущем энтом шарике: видно, и вошка наша кому-то всласть пошла!.. Слушай, меня даве Галина спрашивала… — так звали подругу желтолицего — …с кем живу. Я сказал — с тобою.

— Иди вон, собака…

С каждым днём её всё более пугало злое савкино великодушье. Он мучил её, оставляя безнаказанными её прихоти, в особенности одну, о которой крепче помнил наверно, тот неведомый человек и враг, которого ей захотелось спасти… В суматохе катастрофического отступления белая батарея забыла его на наблюдательней пункте; по расковырянной дороге, уже перерезанной партизанами, он отступал в одиночку, сквозь подозрительные кустарнички и ночь. Белого своего коня он вёл на поводу, так как установился обычай стрелять чуть выше коня где незримо должен покачиваться всадник. Так он вошёл в разорённое село и, оставив лошадь у крыльца, быстро поднялся вверх, в командирское жилище. Низкая комната была непривычно пуста, по полу валялись ведомости, газеты, ордера — листья с облетевшего дерева; на краешке стола полуаршинным огнём пылал в стеариновой лужице огарок, — через минуту должен был начаться пожар. Шальной от двух бессонных ночей, кусая истрескавшиеся губы, он соображал обстановку: голова была зашита каш бы в кожаный футляр. Снаружи раздался галопный топот; он бросился к окну; в расплывчатый блик окна ворвался часовой и камнем упал в ночь. Село без выстрела занимали партизаны, и вот, в подтвержденье догадки, в комнату вбежала женщина. Он не запомнил цвета её волос, — всё в его глазах было таким же рыжим; он не обратил внимания на занятную горбинку в её лице, — она не становилась к нему в профиль. Опустив руку в карман голубой шинельки, она смотрела на забрызганные грязью сапоги офицера и ждала, может быть, его крика. Трудно было поверить в спасение: собственный его маузер остался в кобуре седла.

— Слушайте, Маруся, — сказал он на всякий случай с волчьей какой-то улыбкой, — проводите меня отсюда. Мне очень не нравится тут…

Она усмехнулась его откровенности. Марусями звали тогда всех женщин, носивших не женскую одежду и деливших боевую участь с мужчинами.

— Иди сам… — и перебирала пальцами в кармане.

Медленно, затылком назад, он спускался по раздирающе скрипучей лестнице и всё ждал, что вот грянет воздух позади, и он, цепляясь шпорами за ступеньки, скользнёт вниз. Но происходило не так; смешная выпадала офицеру судьба. Внизу его встретил фантастический призрак в генеральской шинели, возможный только в такую неправдоподобную ночь; по поясу его в чёрной шелухе сидели гранаты, а папаха, перекроенная из муфты, обнажала страшный, непокорный вихор. Должно быть, Савка сразу понял новую прихоть подруги.

— Везёт тебе, поручик… — и так хлопнул по плечу, что хрустнул новёхонький погон офицера. — Везёт тебе, сукин сын! — повторил он, восхищаясь его судьбой.

Вдвоём они пошли в дикое осеннее поле, начинавшееся тотчас за селом; конь бесшумно ступал за ним, точно понимал, какую игру выигрывает его хозяин. Тут она отпустила его в свободу и ночь. Взволнованный и благодарный, он напоследок нагнулся из седла и, приподняв, поцеловал её в награду. Потом он скакал, ветер тузил его кулаками в грудь, а она, в гневе и обиде, стреляла ему в след…

Разделив с вольницей её расцвет, она частично стала свидетельницей её заката. Её не было в хате, когда Чубенко застрелил Григорьева из веблея, но уже при ней остервенелая громада побивала на сельской площади григорьевского казначея. Она слышала про позор крымского разоружения, и потом судьба заставила её проделать безумный рейд от Сум к Богучару, когда, гонимая Летучим корпусом Нестеровича, вольница таяла на бегу. С ястребиного налёту били бронепоезда, бушевали полярные метели, и кто из них больше наносил ущерба, было в суматохе не определить. Люди замерзали сотнями, за артиллерией пропал обоз, в неделю прошли восемьсот вёрст, и выдержали одиннадцать жестоких боев. Банда гибла и возникала вновь, чтоб гибнуть завтра. Потом был крик среди ночи: «Тикай, бо мы все в паныке…» — Всё схлынуло, как дрянной сон; Сузанна очнулась лишь через год и ко времени прибытия в Москву сохранила в памяти две смешных цифры: 18 мая двадцать первого года постное масло — 260 000, а зернистая, самосадная махра — восемь… чего восемь, она уже не помнила.

Женщине легко было укрыться от преследования; шрам на виске она правдоподобно объясняла падением в детстве. Большому человеку понравилась её мужская смётка; полгода она работала в армии, откуда её и послали доучиваться в Москву. Никто нигде не интересовался её прошлым. Пять лет в лишениях и сырости она прожила на каком-то чердаке, сходя оттуда лишь в институт, на демонстрации да в баню; месяцами она не видела людей, кроме дурака в противоположном окне, который ежедневно, приспустив подтяжки, проделывал гимнастику с папироской в зубах. Встреча с родными произошла лишь по окончании института… Шёл снежок и таял на лету; женщина вела мальчика, который ярко-красной лопаточкой разбивал хрупкое стекло луж; в улицах продавали кавказскую мимозу, пахнувшую нерусской весной. В аптеке висела засаленная телефонная книга. Звонок у двери действовал исправно. Дверь открыла мать в синих очках и рабочем коленкоровом переднике.

Улыбаясь, Сузанна ждала позволения войти.

— А, это ты! — без удивления сказала мать и оглядела её всю, от потёртой кепи до стоптанных, промокших туфель. — Войди… только не наследи, пожалуйста.

Дочь вошла, и мать подчёркнуто ухаживала за ней.

— …давно? — Она придвинула дочери блюдечко с вареньем, знакомое блюдечко с цветочной каёмкой. — Я говорю, давно приехала?

— Уже пять лет.

— Где же была?

— Везде… потом училась. — Варенье было из чёрной смородины, любимой ягоды отца. — Папа жив?.. там не висит его шубы.

— Да, мы продали шубу. Он выйдет, только допишет письмо. Бери сухарик.

— Спасибо, я возьму.

— Вот у меня глаза испортились. Это на тебе красное платьице?

— Нет, чёрное. — Она поискала глазами Назара, но его не было в комнате. — Назар замёрз?

— Нет, его съели мыши. — В голосе матери мелькнула раздражительная нотка, каких не бывало раньше. — Шубу мы обменяли на крупу. Папа ходит в демисезоне… помнишь, с пелеринкой? — Они довели нас до нищеты.

Сузанна поморщилась, едва коснулся её этот затхлый ветерок прошлого, но она вспомнила тот ветхозаветный балахон, который стлали в кухне на полу, когда к кухарке приезжал на побывку сын. Ей стало грустно. Разговор не клеился до самого прихода отца. Филипп Александрович поцеловал Сузанну в лоб не прежде, однако, чем распорядился отправить деловое письмо. Мать, плохо скрывая слепоту, заискала его на столе. Они остались одни.

— Вернулась, — это хорошо, — шамкая, начал отец и тут же разъяснил: — у меня челюсть— надул техник — завтра хоть рельсу грызть. Много трепало?

— Да, я видела кое-что.

— Ерой, — усмехнулся Ренне, и Сузанна поняла, что слово это пришло к отцу вместе с демисезоном. — Кто ты теперь — кассирша?

— Нет, инженер.

— Электрик?.. строитель? Полтораста миллионов не могут построить приличного стойла себе за десять лет… строители! — Эту фразу он произнёс совсем гладко.

— Не будем об этом, — жёстко оборвала дочь. — Я химик. Ищу места.

— Я не могу — сам тоже — не рассчитывай.

— Я и не прошу, — улыбнулась Сузанна.

Раздробленной оконной рамой в комнату вторгался тяжкий закатный сноп; в свете его оранжевой бахромкой лохматился борт отцовского пиджака. Он стал широк ему, этот парадный пиджак; его часто гладили, обшили тесьмой, но и тесьма сносилась; из-за воротника прискорбно торчала вешалка.

— Разреши, я поправлю, — потянулась Сузанна, и тот удивился, но не воспротивился.

— Ты во-время, — успокоенно продолжал отец. — Берут комнату — хочет жилец внизу — на трубе учится — точно на паровозе играет. Вещи тут?

— Я не собираюсь оставаться у тебя.

Ренне смутился и заискал что-то на столе.

— Окна на юг — тепло — отдельный ход. Боюсь — на трубе играет — у меня зубы звенят.

— Я подумаю, — ответила Сузанна, вспомнив сырой чердак и дурака в подтяжках.

Кажется, Филипп Александрович не узнавал дочери: в прежнюю оболочку новое влилось естество. Левый глаз её, точно сведенный тиком, был срезан нижним веком заметно больше правого; тревожил и странным образом привлекал этот полуприщуренный глазок. Ренне покашлял:

— Пей чай. Мы уже обедали.

— Я тоже.

— Хм… замужем?

— Нет.

— Значит, девушка?

— Твой вопрос обижает меня.

Он опять растерялся.

— Э, сама в жизни! Я не то — я хотел — здорова?

— Да.

— Больше не спрашиваю.

— Спасибо.

Дальше разговор пошёл о пустяках. Отец шутлива рассказывал о встрече с Жегловым и при этом как-то бравировал молодостью, точно опасался, что именно дочь, погонит его со службы за старость «Человека нельзя тесёмкой, не пиджак…» — обмолвился он кстати, хотя тут же прибавил, что на одно свершение его ещё хватит, а там — без проволочки на слом, в домну… Сузанна играла ложечкой, не зная, что надо говорить в таком случае, но в эту минуту вернулась мать, молча разделась и прошла на кухню; оба были рады этой внешней причине оборвать невязавшийся разговор.

— Ты ступай — обними — ты женщина, — неловко сказал Ренне, и тотчас через закрытую дверь, несясь откуда-то из преисподней, ворвался глухой трубный рёв. — Играет — это его брат, милиционер — тот протяжней — учится. У них одна труба — по очереди.

Сузанна засучила рукава и пошла помочь матери. Она осталась, и это стало вступлением к катастрофе с другой женщиной.


IV

Второго натальина ребёнка задушила пуповина; когда Жеглов вернулся, акушерка собиралась уходить, а Наталья задичалыми глазами смотрела в потолок. Вскоре приехал муж и вёл себя на этот раз чутко и разумно. Жеглов покинул их, в надежде, что теперь-то всё склеится, он ездил часто в эту пору, и Увадьев неестественно шутил, что тот совсем отобьёт у него жену. Год прошёл в безмолвии и неписанном мире. Постепенно Наталья втянулась в работу, которую ей подыскал Жеглов, — неверная отсрочка несчастья, готового ввергнуться в неблагополучный дом. Близ этого времени Наталья часто встречалась с одной из бывших подруг, мужа которой по профсоюзной линии также перекинули в центр. Полная противоположность Наталье, она была пышна, порывиста, и рябинка давней оспы над бровью придавала ей особую неукрощённую задорность. По старой дружбе, она доверяла Наталье семейные тайны, краснела и тотчас хохотала от преизбытка здоровья и сил.

— Мужики-то… — смешливо призналась она, наклонясь поправить подвязку, — совсем с ума повскакали мужики. Мой-то вчера обиделся: зачем я панталон кружевных не ношу… — Кровь прилила к её запотевшему, лицу, выпуклые глаза сверкали, и вся она обольщала уже одним своим неиссякаемым здоровьем. — Вот и ты! Как у тебя чулки сидят… ровно кожура какая складчатая.

Намёк подруги и надоумил Наталью овладеть мужем с другой стороны. В тот же день она случайно встретила на лестнице Сузанну и обострившимся чутьём женщины, которую бросают, узнала в ней ту самую, кого уже устала ждать. Она понравилась Наталье своей опрятной простотой, разбавленной лёгким пренебрежением к ступенькам, по которым поднималась. Невольно она попыталась подражать, в одежде её появилась тщательность, и Жеглов близоруко подмигивал ей в знак того, что ему-то хорошо известны тайные пружины подобных превращений. Не удавалась, однако, простота, точно не было у ней заслуженного права на это, и тогда благоразумие оставило её. Как-то, приехав в неусловленный день, Жеглов уже не улыбался; виновато поправляя пенсне, он взирал на её обсыпанное пудрой лицо и грубо подрисованные губы, — тяжеловесные орудия любовной досады.

— Вытри, Наташенька… будь умница, вытри, — и сам делал движенья, как бы собираясь помочь ей в этом. — Прямо бутон какой-то!

— Бывают бутоны, — не распускаясь, вянут… — оскорблённо сказала та.

Ей плакать хотелось, но она сдержалась, была раздражительна весь вечер, и Жеглов решил оставить её на время в покое. Мысленно он торопил приход её вольного одиночества, в котором она отыщет себе посильную дорогу. Вдобавок дела сложились так, что целых два месяца он не имел минуты навестить друга. А жизнь с мужем текла под знаком разрыва. Наталья рядилась, на службе посмеивались, а Увадьев недружелюбно наблюдал душевные судороги жены. Уже перестал он носить домой размякшие в карманном тепле шоколадки; обстоятельства понуждали целиком впрячься в потёмкинский хомут, у него краснели глаза, когда он заговаривал о работе. В большинстве это были мелочи и потому втрое требовали усилий. Надо было иметь особую веру, чтоб не упасть на этом первом перегоне, и он имел её, о чём не сознался бы и брату. Где-то там, на сияющем рубеже, под радугами завоёванного будущего, он видел девочку, этот грубый солдат, её звали Катей, ей было не больше десяти. Для неё и для её счастья он шёл на бой и муку, заставляя мучиться всё вокруг себя. Она еще не родилась, но она не могла не притти, так как для неё уже положены были беспримерные в прошлом жертвы. Наталья не знала, она ещё не забыла шоколадок и, решаясь вызвать мужа на разговор, сделал это с бестактностью покидаемой.

— Сколько ей лет?

Он вздрогнул и наморщил лоб.

— Кому?

— Ну, этой, твоей.

Его раздражал напряжённый смех жены; он ответил, только чтобы она перестала смеяться.

— Двадцать шесть, восемь… я не знаю. — Вдруг он вскочил и цепко схватил её за руки. «Чего ты ждёшь от меня? Освободи меня сама, сама…» — хотел он сказать, но принюхался и от удивления потерял мысль намёка. — Что это?

— Это… духи.

— Нет, чем это пахнет?

— Они называются… называются испанская кожа.

Увадьев упёрся взглядом себе в ладонь:

— Да, я раз в барской усадьбе ночевал, на продразвёрстке. Вместительный такой, двухспальный, лоснился… диван. Помнится, диван пахнул так же!

До неё не дошло предостереженье. Решаясь на последнее, она умножила заботы и радовалась, что не едет старый друг. Короткие платья подчёркивали детскую нескладность фигуры. Непосвящённая в магию косметических превращений, она продолжала уродовать себя, и лишь глаза выдавали её великий испуг. Нищая барыня, сожительница Варвары, всучила ей кольцо с толстым камнем, похожим на плевок. Маникюрша обучала ее таинствам высшего света; муж её, парикмахер, также принял участие в заметавшейся женщине. Кроме живых, ему доводилось причёсывать самых видных покойников столицы; он имел опыт и требовал доверия; благородство души он доказывал презрением к большевикам.

— Ой, никак ты меня под бобрика стрижёшь? — не узнавая себя, спрашивала Наталья палача своего.

— Что вы! И вообще, бобрик — это очень вредно. Возьмите, к примеру, гвоздь в стене и начните его расшатывать. Явно, волос обречён погибнуть, откуда плешь и даже хуже. Но и тогда не следует впадать в транс! Конкретно, за границей, где социализму, промежду прочим, не строют, на плешивых делают тонкую восковую наклейку сроком на три года, а в неё насаждают волосики электрической машинкой. И вот опять хоть в танец!..

Он и насоветовал попробовать особую краску для волос, изобретённую его зятем, безработным химиком. Состав, по его словам, отличался необычайной прочностью и глубиной колорита. Следовало лишь протереть волосы мазью и, просидев часа четыре, ополоснуть её приложенной микстурой, разболтанной в кипятке. Наталья заколебалась, но женщина в кожаном пальто и простой мужской шляпе уже появилась на увадьевских горизонтах. В самом её положении, не меньшая чем в надменной её красоте, таилась угроза. Сузанна служила в том же тресте, они встречались по службе и говорили пока только о комбинате, уже поглотившем чувства и волю Увадьева. Тогда Наталье захотелось стать такой же рыжей, как Сузанна… нет, рыжее и прекраснее её! — Химик ютился на окраине, возможно, на стихийной бороде своей он и пробовал свои смеси. На примусе кипела ароматическая пакость. В тощем аквариуме с лиловой водой сумасшедше носился карась: его красил сынишка изобретателя.

— Вам для волос или домашнего платья? — зловеще спросил хозяин.

…Задолго до сумерек она заперлась в спальне и достала из шкафчика припрятанные снадобья. Видно, они плохой имели сбыт: изобретатель не скупился, на три рубля товару хватило бы на целую семью уродов. Намазав голову, Наталья напевала, ходила по комнате и три часа просидела у окна, за которым взволнованно угасал летний день. Доносился гул площадного радио, и задиристо кричали газетчики. Краски блёкли, всё становилось серее и горбатее, но один листок на бульварном дереве внизу ещё сверкал крутым закатным глянцем. В сплошной стене забот и страхов она отыскала крохотную щёлочку и, заглянув, удивилась: вопреки её горю мир продолжал великолепно быть. Спеша преобразиться до возвращения мужа, она принесла из кухни кипяток закрыла окна занавеской, словно кто-то снаружи мог дотянуться до её третьего этажа!

Содержимое бутылки гибкими, красноватыми кольцами распространялось по воде; пряталась колдовская сила этой волшебной жидкости, доставлявшей красоту. Когда за стеной проходил трамвай, вода рябилась и таз дребезжал. Быстро смочив волосы, Наталья тискала их рука; лишь бы скорее впитали животворящее, щекотное тепло. Почтальон долго звонил у двери и, не дозвонясь, ушёл. Торопливыми пригоршнями Наталья плескала себе на затылок, где ещё оставалось несмоченное место; ей даже не посрамления Сузанны хотелось, а только скромного равенства, допускающего борьбу. Вода стыла и темнела, мазь всё труднее сходила с волос, и вдруг, точно хлестнуло по глазам, вспомнилось, что бутыль была рассчитана на два приёма. Жирная, слипшаяся прядь, свисавшая на лоб, показалась ей ядовитого зелёного оттенка, переходящего в ту самую лиловость, в которой запомнился ей гиблый карась. Страшась обступивших её лиловых пятен, она ринулась к зеркалу, но задела по дороге шнур, протянутый из угла, и лампа, точно взорвавшись, с мелким звоном метнулась ей под ноги. Мгновение она стояла с закушенными губами и помрачённым сердцем: что-то стремглав падало в ней и всё не могло достигнуть дна.

На ощупь и вздрагивая, когда хрустел осколок под ногой, она добралась до кровати и засунула голову между подушек. Время шло до великодушия медленно, а она всё лежала, всё слышала тоненький взрыд стекла. Вдруг она поняла по шагам, что вернулся муж.

Он был не один, и спутник, вешая пальто, оборвал вешалку. Увадьев пил воду из графина, но ему нехватило, и он ходил на кухню… Так по звукам Наталья читала всё, что происходило за запертой дверью.

— …трудностей не боюсь, — говорил Увадьев, продолжая начатый раньше разговор. — Я согласен и столы в канцеляриях переставлять и тарифицировать машинисток: я принимаю рабочие будни. Но преодолевать на каждом шагу апатию и глупость — это невыносимо. И потом: без восторга, без восторга делают! Эта дубина собиралась прибавить им по двести на рыло… получается девять тысяч, почти десять вагонов хлеба. А потом опять умильно подмигивать мужику? Я его к чорту погоню… — Внезапно, сдержась на резком слове, он заметил необычную тишину квартиры. — Наталья! — позвал он тихо. — Наташа, ты дома?

Оцепенение и стыд мешали ей крикнуть. Мазь сохла, волосы становились жёстки и, казалось, даже на ощупь зелены. Спутник Увадьева встал со стула, и Наталья смятенно догадалась, что это был Жеглов — он всегда так ширкал, затирая пятнышки на паркете, когда бывал озабочен. Муж подёргал дверь, постучался, окрикнул ещё раз и нерешительно отошёл.

— Ну… кажется, плохо дело! — Он выждал минутный срок, потребный, чтоб свыкнуться с внезапной догадкой. — Слушай, там на кухне косарь лежит для угля… принеси сюда! — Но, странно, он не торопился; ему нужно было, чтоб именно Жеглов долго и безуспешно разыскивал косарь на кухне.

— Врача надо… внизу вывеска есть! — голос Жеглова срывался и звенел.

— Э, он же зубной!.. косарь надо, вскрыть. У меня там револьвер на столе, чорт. — Он сам побежал за косарём и, вернувшись, с разбегу всадил в дверь своё нетерпеливое железо. — Наталья, ты здесь? — в последний раз, Почти угрожающе крикнул муж.

Дверь хрустела и щепилась; гнулся косарь, и ругался муж, а Наталья молчала в стыде и ужасе перед тем, что произойдёт через минуту. Она была жива, и в этом заключался единственный смысл её позора. Мир уже примирился с её концом, и ничто, даже давешний листок на бульварном тополе, не поколебалось. Потом она вспомнила раскрытое окно, ей захотелось исправить упущенье, но в то же мгновенье люди ворвались к ней.

— Свет, лампу давай! — крикнул Увадьев, остановленный темнотой и как бы боясь наступить на что-то, лежащее поперёк.

Жеглов поспешно помогал ему; они включили свет, в лицах их одинаково отразились смущение и обида. Первым поборол себя Увадьев: подойдя к сидящей с закрытыми глазами жене, он обмахнул рукавом испарину с лица:

— Модный цвет… пошибче-то не нашла колеру? — И весь рот его поехал куда-то в сторону.

Его оттолкнул Жеглов:

— Ступай… ступай, в пивной посиди! — шепнул он, не упрекая, потому что и не за что было упрекать. — Там раков привезли, ступай…

Муж ушёл, а она всё ещё дрожала, не столько спасённая от смерти, сколько пробуждённая от сна. Оба не говорили ни о чём. Потом Наталья робко коснулась волос, которые почти кололи пальцы, и виновато взглянула на Жеглова.

— Посмотри, Щегол, какая стала… зелёная, как лужайка. Спина очень болит!

На другой день, заехав к вечеру на машине, Жеглов перевёз её к своей дальней сестре, обладавшей спасительным качеством не любопытствовать ни о чём. Все натальины вещи уместились в той самой плетёной корзинке, которую вывезла с фабрики шесть лет назад. По лестнице она спускалась бегом, чувствуя на спине провожающий глаз Увадьева. Машина загудела, и Увадьев испытал кратковременное облегченье: ему порядком надоели и распутный её шёлк, и крашеные ногти, и лицо её, застывшее в ожиданьи ласки, и глаза, постоянно упрекавшие. Сразу потянуло к работе, он присел к столу, но работа не ладилась; в сосредоточенном озлоблении он покосился на раскрытую дверь жены. Он пошёл туда; цветные тряпки, раскиданные по полу, напоминали краски на палитре. В зеркале отразилось его исхудавшее и оттого ещё более скуластое лицо; в те дни обнаружилась возможность, что комбинат станут строить в другой губернии, и Увадьеву целыми днями приходилось расхлёбывать эту бюрократическую кашу. «Мордаст, мордаст, подумал он, тыча себя пальцем в щеку. — И чего во мне Наталья нашла!»

Он распахнул шкафчик; за непочатыми коробками с тальком, флаконами духов, всякими лаками, необходимыми женщине, которая уже не пленяет, таилась пачка его фронтовых писем. Разорвав нитку, он развернул наугад одно из них; написанное зевотным стилем, с писарскими завитушками, оно содержало сведения о соседях по землянке да ещё краткие распоряжения по хозяйству. Судя по дате, то было горячее время организации подпольного комитета; военные суды учащались, захлёстывала революция, но ничем не отразилось это в вынужденных строках письма. Не испытывая раскаянья, он швырнул письма вместе с пузырьками в чемодан, намереваясь завтра же отослать всё это Наталье; догадка, что Наталья нарочно оставила эти улики своего вчерашнего дня, не пришла ему в разум… Опять не удалась попытка усесться за стол, и вдруг он понял с негодованием, что весь вечер, с самого отъезда жены, он думает об одной Сузанне.

…так пристаёт иногда назойливая мелодия. Он сидел в ярости, подперев подбородок кулаком, а вещи размещались наново, комнаты преображались, а воображение насильно примеряло оставленные платья на Сузанну; ему и в голову не приходило, что женщины, подобные ей, не любят простыней своих предшественниц, его немножко сердило как будто, что женщины бывают разного роста и сложения. Всё, кроме предстоящего строительства, мнилось ему в крайне упрощённом виде, и самая любовь была ему лишь пищей, которая утроит его силы на завтрашнем его пути. Два часа спустя он ненавидел Сузанну, потому что уже владел ею до пресыщения, его бесил этот спокойный покатый лоб, яркие её волосы, в которых она принесёт к нему бедствия и порабощенье. Приди она теперь, он выгнал бы её, но она не шла, точно знала. Машинально тыча пальцем в розовую мазь, торчащую на столе, он ждал, и вдруг резкий, — точно кто-то спешил ворваться, — звонок наполнил опустелую квартиру: должно быть, Сузанна приняла его безгласный вызов. Смахнув платком пахучий язычок с пальца, он угрожающе пошёл к двери.

Она стояла за дверью, дыша шумно, как в одышке. Он тихо окликнул её и сперва не узнал голоса, властного и хриповатого чуть-чуть.

— …кто-кто! Ангел пришёл комиссарскую душу вынать, — загремела гостья, с ветром и шумом вваливаясь в переднюю; Увадьев с удовольствием узнал мать и засмеялся. — На, подержи, нечего скалиться, тут стаканы. Не разбей, убью!

Варвара машисто распутывала платок, раздевалась, и что-то было в её кратких взорах немилостивое, воинственное. Она-то уж не боялась, что её погонят: всюду, куда бывала ей нужда войти, она входила полновластной хозяйкой. Крупные, такие же ласты, как у сына, руки её долго не умели разомкнуть какого-то крючка; наконец она рванула и оторвала напрочь.

— Во, и крючки-то советские пошли, хочь зубами отмыкай! Давай сюда стакан, байбак. Ну, сажай меня на свои диваны, пои чаем…

— Дивана-то как раз и нет у меня. Всё собираюсь купить, — шутил сын, идя позади.

Ему нравилась эта могучая баба, приспособленная рожать много и родившая только одного его; по душе ему был её неуживчивый характер, перед которым все заискивали, её широкий торс, посаженный на огромные ноги и пребывавший в постоянном движении… Воистину он любил эти громоздкие, почти триумфальные ворота, через которые вступил в мир.

— Чего у тебя свет везде горит, денег много накомиссарил? — Своею волей она привернула электричество в передней и, войдя за тем же делом в спальню, сразу приметила отсутствие Натальи. — Комиссарша-то на бал поехала? Альв оперу, гигагошки послушать? Вам теперь всюду ход…

— А тебе, мать, загорожено?

— Лакейкой вашей быть не желаю: дурья башка, да своя!

Увадьев поморщился сквозь смех:

— Ну, завела музыку, мать!

— Нет, уж кончила… рази экой пилой тебя перепилишь.

— Вот ты всё бранишь нас, мать, а случись беда — с нами пойдёшь. И барабан впереди понесёшь, мать. Такие бывали, во французской революции бывали. Я тебя знаю…

Застигнутая врасплох, она минуту смущённому предавалась негодованию:

— Дурак, — просто сказала она, — в дуру пошёл. Наталья-то в баню, что ль, ушла?

— Уехала.

— К своим, что ли? — Она знала, что все родные Натальи давно перемерли. — Поди, и покойники-то в экий час спят. Чего ты её одну отпускаешь!

— Она, мать, совсем от меня уехала.

— Развелись? — всплеснула та руками, готовясь напуститься именно на то, что променял её, своей рабочей стати, на какую-нибудь вертихвостку, но приметила вздувшиеся ноздри сына и лишь пыхтела, гневливо постукивая пальцем в стол. — На свою прихоть освободили баб: выдохлась — и с рельс долой, иди в свою свободу, матушка. Ну, наше с тобой дело короткое. Деньги выкладай! — прикрикнула она и поглядела искоса, достаточно ли напугала.

— …какие деньги, мать?

А вот, что я на тебя потратила. Сколько я на тебя покидала, думала — прок выйдет. — Варвара вынула из-за пазухи толстый лист конторской бумаги, исписанный сверху донизу, и расстелила перед сыном. — На, щенок. От своего не отступлюсь, всего тебя нонче оберу!

— Да ты возьми, сколько тебе надо. Я как раз жалованье вчера…

— Мне комиссарских не надо, кровные подай… Деньги! Да я лучше десяток яблоков куплю да сяду на Смоленском торговать, под дождь и стужу сяду. В кухарки пойду, я котлеты умею с соусом… — Она нахмурилась, когда сын, взглянув на итог, молча полез за деньгами; варварин счёт простирался до тридцати рублей. — Чего же ты деньгами-то кидаешься? Ты торгуйся, может, и уступлю… да проверь, может, я лишку запросила. Вот, штаны тебе покупала — рупь. Картуз с козырёчком под лак — восемь гривен. Пальтишко ещё покупала, пальтишко не в счёт, всё-таки мать, нельзя…

— Картуз-то, кажется, дороже был! Сама себя обсчитываешь.

— Скалься на дармовые. Поворот будет — и меня-то вместе с вами прихватят: не рожай, скажут, эких мозгачей. Мне и то во сне даве будто третий Александр сошёл с памятника, чугун-то скинул да и почал всех нагайками усмирять.

— Ну, а ты?

— Он меня, а я его, неживого-то. Хлобыщемся, а народ смеётся… — Не спеша, завернув в платок, она сунула деньги куда-то в свою вместительную пазуху. — Может, последние отдал? Ты попроси, я отдам, у меня есть… я ведь только, чтоб сердце отвести.

— Мне хватит, да и тебе-то куда!

— Букет присылай, замуж, выхожу! — победительно выпалила Варвара и радовалась произведённому впечатлению.

— Шутишь, Варвара!

— Уж и платье заказано, маркизету восемь метров пошло… Чего уставился! Думал — хоронить, а она на свадьбу звать пришла? Вот назло тебе и выйду, и детей рожать стану. Рожать хочу.

— А кто он, кавалер-то твой?

Ей нравилось потрясать своё невозмутимое детище.

— Нэпман… картинами на рынке торгует, в красках. Вожди, писатели, картинки тоже с арбузами… У меня стрелка рядом, вот и сморгались. Исправный, неунывный такой мужик!

Увадьеву представилось, как в дождливую ночь Варвара сидит на своём железном табурете, и нечто, подобное жалости, окаменило ему взгляд. Она была уже немолода, Варвара, ей не хотелось кончать жизнь в брезентовом пальто, с железной клюшкой в руках. В конце концов он каждому дозволял добиваться своего счастьишка, но сердился, когда требовали его содействия или одобрения.

— Ну, действуй, мать, как знаешь.

В передней она обернулась к нему:

— Вань, — робко позвала она, ища в темноте его руку. — Аль уж не выходить? Старая я… тоскую, мысль заела, отец всё снится… Хоть удачи-то пожелай!

Сын пожал плечами, а руку спрятал в карман:

— Нет, что же!.. нет вреда — нет и греха.

Потянулась недоговорённая какая-то минута. Увадьев включил свет. Варвара выпрямилась и рванулась в дверь: она всегда так налетала и исчезала нежданно.

— Верни Наталку, щенок! Плакать об Наталке станешь… — крикнула она уже с лестничной площадки.


V

Впопыхах она забыла стаканы, купленные для свадебного торжества. Он встал поздно, голова была тяжка, что-то болезненно переливалось в ней; ему снилась мать… и ещё будто он сам с осуждением поглядывает за собою. Утром, едучи в трест, он завёз матери её стеклянное сокровище. Варвара ютилась в подвале, разделённом перегородкой; в соседстве с ней жила кашляющая барыня, торговавшая вразнос контрабандными чулками и сливочной помадкой, — отчего все так её и звали «сладкая барыня». Увадьев застал мать за делом: стоя на табурете, она навешивала на петли фанерную дверь; она заранее стала готовиться к свадебной ночи. Дверь не налезала, и Варвара с досады бранилась с сожительницей, которая с мокрым полотенцем на голове лежала тут же на койке.

— Наука-наука… — гремела Варвара, и табурет скрипуче покачивался под нею. — Не бубни мне про свою науку. Всё у вас отняли, погоди, и науку отымем. Эва, обе руки заняты, даже во рте, вишь, гвозди держу… не до науки мне счас!

Заметив сына, она круто оборвала и заносчиво отвернулась.

— Вот, стаканы завёз. Куда положить-то?

— Сунь на комод. Побил хоть один — заплотишь, до нитки всего оберу! — Она стыдилась сына за вчерашнюю свою слабость.

В комнате такая грибная стояла сырость, что только несокрушимое варварино здоровье могло противостоять ей. В заплёванном окне ходили ноги, в сапогах и босые; босые были и более шустрые. В обрезанной бутылке красовался лохматый фиолетовый букет. Жениха не было дома.

— Где ж твой-то? Я собрался заодно и с будущим папашей познакомиться.

— Эва, кнут собаку ищет! Ну-ка, подержи дверь. Не жди, угощать не слезу, не до тебя мне.

— Да я поеду. У тебя часы отстают, мать, ты подведи. Ну, резвись тут, резвись.

Она догнала его в коридоре, когда он уже выбирался наверх к свету.

— Вань… — и опять шарила в потёмках его руки, и он не отнял — ты… уж разорись, пришли букетик-то к свадьбе. Перед людьми-то хочется… да и барыне нос утру. Нежненьких купи, подешевше да побольше. Я тебе отдам потом…

— Ладно, ладно, невеста! — деревянно согласился Увадьев и ушёл.

…И конечно забыл: всякое забвенье давалось ему до зависти просто. Но месяц спустя, когда с Фаворовым и Бураго он отправлялся в первую разведку на Соть, он вдруг вспомнил про этот день, и ему захотелось сгладить чем-нибудь всегдашнюю невнимательность к матери. Оставив удивлённых спутников дожидаться без него заказанного обеда, он вышел из вокзального буфета и взял такси. По дороге он заскользнул в кондитерскую и купил самый большой торт из всех, какие увядали в витрине; на картонке он приписал чернильным карандашом: «Поздравляю, мать, и желаю тебе вынырнуть из своего счастья так же поспешно, как и…» Сломался карандаш и пожелание осталось недосказанным. Он махнул шофёру, и машина помчалась на пыльную столичную окраину.

Был вечер и праздник; в улицах прогуливался рабочий люд. Машина остервенело рычала, и все видели потного с неподвижным лицом человека, обхватившего руками огромную картонку. Звонили ко всенощной; вычурная колокольня, расцвеченная закатом, высилась над окраиной как выдумка сумасшедшего кондитера. Оставив автомобиль на углу, Увадьев пешком добрался до подвальной окна. Там стояла толпа зевак; они слушали писк гитары и завистливо судили чужое веселье. Юркий малец с расцарапанным носом вызвался отнести увадьевский подарок.

— Молодым-то гробик бы двуспальный подарить… заместо пирожка, — сказал парень позади. Увадьев грузно повернулся и так решительно пожевал его сузившимися глазками, что парень отступил за тётку с прыщавым младенцем. Но и тётка попятилась за старичка в очках, который молча опустил глаза и кашлянул с достоинством. — Видите, и ребёночек заплакал! — произнёс он потом, с негодованием отходя.

Увадьев глядел в окно, ища мать.

Пунцовая от духоты, в сиреневом маркизетовом платье, ещё более безобразившем её дородную фигуру, она сидела за столом, в стороне от общего кавардака. Перед ней стояла полубутылка дешёвого муската; изредка, как бы нехотя, она отхлёбывала из стакана этот противный жидкий мармелад и машинально поправляла то складку платья, то несусветный пион, торчавший на плече; такая же свадебная отметина имелась и у жениха. Сухопарый этот человечишко распоряжался общим весельем и, небрежно распаковывая торт, одновременно заигрывал с соседкой, подружкой невесты; при этом она хохотала с каким-то особенным взрыдом, точно её перепиливали caxapной пилой и на спине её, выгнутой, как горб, от многолетнего сиденья в ларьке, вспухали два непостижимых волдыря. Гитара растеряла половину струн, а человечишко, беспечно держа увадьевский торт на распяленных пальцах, приказывал еще и еще наддать жару; торт опасно покачивался, и Увадьев почувствовал, как лицо его стала заливать жаркая краснота.

— Вот, женюсь… сколько разов сбирался, да всё приятели отбивали. Только теперь уж ни мур-мур!.. Не забыл мамаши наш сановник, не меньше восьми рублей за пирог, а сам не приехал, и жаль, а то бы мы и почёт ему выдумали… обожаю сановников! Я почёт знаю, потому у нас все по духовной части: один брат гробовщик, другой, извиняюсь, дьякон, а я вот картинки продаю… — Вся его сумбурная трескотня заняла не больше полминуты.

— Балагур ты, Чорт Ильич, — воодушевлённо кричали из угла, — убить тебя мало!

Вдруг торт решительно качнулся и звучно шмякнулся на пол: вероятней всего, что человечишко с пионом угадывал за окном нелюбимого пасынка.

— Эх, так и не удалось отпробовать сановной сладости! — с поддельной грустью возгласил он, и всё вокруг заликовало от его жестокой расправы. В добавление всему он вынул из себя стеклянный глаз и протирал его; это было страшно, и Увадьев не умел побороть в себе ужасного любопытства к этой мерзости. — Эй, Дарьюшка, подбери ошмётки в бадейку!

Одна только мать не обратила внимания на этот скандальный вызов: она глядела сурово, ей становилось душно среди подпольного этого сброда и снова хотелось на железный табурет, в одиночество и непогоду. «Мать, какими чарами околдовал он тебя, большую и глупую муху? — просилось из Увадьева. — Эй, плюнь на нэпмана, поедем со мной на Соть!» Он верил в целительные свойства дебри, где надо было ежедневно драться, чтобы уцелеть… он не крикнул, потому что каждый человек обязан иметь силу пережить своё счастье до конца. Выбившись из толпы, он сел в машину и пообещал шофёру прибавить за скорость. Рванулась пыль, мелькнуло розовое платье, хлестнула воздух гармонь, рассыпался рваный крик галок над церковным двором; мать осталась где-то в прошлом, вместе с Натальей, позади… Он поспел лишь к отходу поезда, спутники сидели уже в вагоне.

Соть, пожалуй, и оправдала его надежды; сердечные раны — если только личные обстоятельства могли нанести ему такое ранение — заживали у него быстрее, чем порез на руке. На катере они проехали всю Соть, от Нерчемской фабрички до перекрестия с мшистой и каряжистой Енгой; Увадьеву необходимо было побывать на Нерчьме, где завелась какая-то склока. Вперемежку с жидкими, ещё не снятыми хлебами тянулись леса, щедро политые осенним багрецом. После перехода хвойной границы леса стали толпиться у самых вод, образуя теснины и засоряя проходы; в воде гуляла непуганая рыба, а дебрь не чувствовала занесённого над нею топора. Правитель волости Лукинич был в отъезде, а заместитель его ни словом не проговорился о ските: наезжали и прежде, наедут и отъедут, а со скитом да с богом век жить…

Тотчас по возвращении из поездки началась обычная в начале большого дела суетня. На Соть поехали отряды техников и геодезистов, заключались договоры на поставку материалов, составлялись штаты строителей. В развитие готовых эскизов Сотьстроя составлялся, наконец, рабочий проект, шла обширная переписка, деловая беготня, обсуждался список заказов, которые инженер Бураго должен был увезти с собой в Америку; тянулись бесконечные заседания экспертных комиссий, писались доклады в высокие этажи, потому что новая шестерня вставлялась в хозяйственный механизм страны. Между трестовскими инженерами шла тайная грызня, всех обольщал небывалый для прежней России размах предприятия; Жеглов по врождённой склонности мирил их, а Увадьев, напротив, стравливал, высматривая полезных для дела людей, и зарабатывал всеобщую ненависть. Он не огорчался, почитая именно ненависть за магнитное, так сказать, поле всякой силы. Потёмкин всё метался в своей орбите: портфель его разбухал с тою же угрожающей быстротой, с какою тощал он сам. В стране жили разные люди в эти годы, и оттого его называли всяко: энтузиастом, говоруном от индустриализации, растратчиком нищей казны республики, патриотом мужицкого пошехонья, партизаном наших будней, Микулой наизнанку, болячкой, Дон-Кихотом, выбрионом социализма, героем, бревном, чортом и даже, наконец, Хеопсом, намекая, должно быть, на печальную хеопсову судьбу. Клички эти, разумеется, определяли более самих выдумщиков, чем Потёмкина, который только совмещал в себе гражданина эпохи и сына своего класса.

Вдруг стало известно, что во главе Сотьстроя назначат Потёмкина, а главным инженером — Бураго. Это случилось накануне самого отъезда Бураго за границу: лесные биржи предположено было оборудовать стаккерными установками, первыми в Европе. В этот день шло обсуждение бумажных машин; пытаясь перешагнуть российские коэфициенты, Увадьев отстаивал новейшие, восьмиметровые, с огромными скоростями машины, которые в ту пору и в Америке-то испытывались пока без особого успеха. Возражавший ему Ренне утверждал, что высокие скорости не подходят к нашим условиям, ибо русский бумажник не сумеет воспользоваться ими по меньшей мере два года, и затраченный капитал не окупится. Поднятый в знаменательном этом столкновении вопрос перекинулся сам собою на количество машин и, следовательно, на возможности сырьевой базы.

— Вы как учитываете годовую грузоподъёмность Соленги? — мельком спросил председатель совещания.

Потёмкин привстал, и сразу на щеках его возгорелись недобрые румянцы; родная его Соленга держала последний экзамен:

— Тысяч триста кубических сажен подымет. Так у меня и помечено… — он мучительно потёр себе лоб… — на странице сто семидесятой, посмотрите!

— А по обследованию она и двести не подымет? Десять процентов баланса вам придётся тащить по Нерчьме и против течения… иначе у вас на третью машину нехватит!

Потёмкин заволновался, затеребил зелёное сукно стола: эти очкастые, равнодушные чудаки не верили в его Соленгу!

— ….грузоподъёмность, всё модные слова, товарищи! — ударил он себя в грудь, вызывая вокруг улыбку. — Я же. сам с детства на сплаве… и отец мой, и дед. Мы весь естественный прирост купцам сплавляли: сколько надо, столько и грузи! Да вот вы у Фаворова спросите, он сам с Нерчьмы…

Он обернулся к свидетелю, но тот спал, положив голову на руки и как бы углубясь в созерцанье берегового профиля Соти; сказывались три бессонных ночи, потраченных на доклад для научно-технического совета. Он проснулся, едва назвали его имя, и один лишь Бураго заметил его воспалённые в опухшем лице глаза.

… домой им было по дороге; Увадьев подвёз их на трестовской машине.

— Заснул, герой? — спросил Бураго.

— Устал. Кажется упадёшь и проспишь десятилетие.

Морозная пыль колола уши, наполняя звонким ощущеньем зимы и ветра.

— Все устали… вы слышите. Увадьев, как они устали?

Увадьев выкинул за борт машины окурок; он пытался уверить себя, что это — последняя папироса, которую он выкурил в жизни.

— У нас вообще любят скулить о прошлом, потому что безвольны к будущему. Ты слушай не стоны, а цифры! Купи билет и поезжай по стране: ты увидишь новые избы, новые заводы, новых людей… и притом великолепную рождаемость! — Он сделал нетерпеливый жест рукой, точно кто-то смел сомневаться в его статистике. — Кстати, это дядюшки, что ль, твоего фабричка на Нерчьме? Чего краснеешь, не сам выбирал, а судьба навязала!.. Да, может быть, мы спешим сменить старое поколенье другим, которое не заражено прошлым… но в наш век надо мыслить крупно: десятками заводов, тысячами гектаров, миллионами людей… не мельчить творческой мысли.

— Словом, не гляди на пирамиды в микроскоп, — шутливо вставил Бураго. — Чудно: до революции настоящее у нас определялось прошлым, теперь его определяют будущим, а его надо определять самим собою.

— Умей быть другом нам, Бураго… В дружбе мы подозрительны и осторожны, но сумей!

— Ха, мне нравится такая угрожающая постановка вопроса! Вы давеча напали на Ренне и произнесли очень нехорошие слова… помните? А ведь четыреста двадцать метров в минуту это действительно не для нас, у которых Азия за плечами. Вы самоучка, Увадьев, и, кроме того, вам нужна бумага; оттого вы презираете чужой опыт. А разве тот друг, кто повторит глупость за вами?

В привычках Увадьева было смаху рубить там, где и без того было тонко.

— Тот, кому может быть хорошо при всяком другом строе, уже враг мне!

В раздражении он не заметил своего промаха и, отвернувшись, глядел по сторонам. Именно на этой площади обычно сиживала мать, сортируя по номерам трамваи. Теперь укутанная в тулуп молодайка сидела тут возле костерка, перебраниваясь с молодым айсором, продавцом всяких специй для обуви. Увадьев нахмурился ещё более… Впрочем, едучи на Соть, он даже радовался, что освободился от вчерашних привязанностей; когда же узнал, что Наталья устроилась на работу, то и совсем успокоился. Той, однако, труднее давались разлуки, и в день отъезда на Соть она тайно поехала на вокзал в ревнивой потребности увидеть их вместе. Её надежда оправдалась лишь наполовину; Фаворов оживлённо болтал с Сузанной, а Увадьев отстал, чтоб купить в буфете карамелек. Он заметил Наталью и неуклюже кивнул ей, но она не ответила. До самого отхода поезда она бесцельно сидела в буфете, размешивая ложечкой остылый чай.


Глава третья


I

С начала мая, едва прошли льды и по взволнованным лугам побежали одуванчики, небывалая судьба постигла Соть. Не пела в ту пору луговая птица и пустовали на Макарихе скворешни; девки робели хороводы играть, а мужики заранее лупили баб, чтоб не блудовали с пришлыми людьми. И, наконец, в самый канун Егорья ярославский пастух Игнат Оньков, великий знаток скотской души и любитель природы, такую цену за лето запросил, что мужики только окнули хором, не вселился ли в Игната анчук. В довершение несообразности пошли косноязычные всякие толки, будто на опушку близ местности Тепаки выходил корявенький старичок, луня седей и рыся звероватей, нюхал весёлый щепяной воздух, хмурился… И тут будто встрелся ему московский комиссар Увадьев, которому щеку чирьём разнесло. И якобы, пробуя напугом взять, сказал старичок: «Я тебя, дескать, и не так ещё тяпну, во всю харю прыщ насажу: топором не вырубить. Все дороги, окаянные, мне попортите!» В ту пору как раз тащили локомобиль на Соть. А тот ему будто: «У вас тут и портить нечего, по дорогам-то хоть лес сплавляй. Но если ты такой буявый крепыш и разума не лишён и хочешь принять участие, то поступай ко мне в службу: жалованье по седьмому разряду и койка в бараке с живыми людьми…»

Был ли то и в самом деле Никола, бродяга русской земли и милостивец, или просто тот молодой скитской мужик, которого сманил Увадьев на советскую дорогу, неизвестно. Близ того времени известил бабий телеграф, что один из монахов, учёная голова, сбежал на увадьевское предприятие, соблазнясь неправедным советским золотом. Врака была явная: Виссарион, в прошлом студент политехникума, принят был всего лишь на должность табельщика при постройке ветки; стремясь испробовать в новом предприятии сотинский люд, Увадьев не побрезговал ради опыта и монахом. Вдобавок, в секретном разговоре по душам, признался перебежчик, что и в скит-то он попал под озорную руку, интересуясь, что из этого получится; теперь же, дескать, когда пробивается Октябрьская поросль по всей стране, любо и ему приложить свои силы к общему делу. Вечером того дня Увадьев хвастался о своё успехе Фаворову, а тот поморщился. «Я инженер, — сказал он, — но скорей в чорта поверю, чем в какой-нибудь от монаха прок…» — «Ну, ты, кажется, и меня самого в подозрительности перещеголял!» — посмеялся Увадьев, втайне считая себя изрядным целителем всяких душевных горбунов.

Сомнительно, чтоб то и был пресловутый Виссарион Буланин, так как за неделю до бегства он себе и бороду сбрил и подыскал более приличную для человека одежду. Оттого-то Лука Сорокаветов, помянутый толковник и гамаюн, и утверждал, что пугал Увадьева не монах, Никола, а одичалый дух вологодского купца Барулина погребённого в скиту: он-де и бродит, утеряв место своего упокоения. Болтуны прибавляли также, что взбуженный ото сна, высунулся и увидел — дым идёт; ринулся на реку, а оттуда лезут голованы в резиновых фуфайках, водолазы, — он и помер тут вторично, уже накрепко. Правда ли, но впоследствии, когда разрабатывали песчаные карьеры на мысу, нашли землекопы скелет неизвестного происхождения, а при черепе сохранилась обширная русская борода. Толстая медаль с портретом забытого царя провалилась сквозь рёбра и лежала на позвонках; её доставили Увадьеву, и тот постановил сохранить её для сотинского музея, а покуда прикладывал ею бумаги от ветра. Как бы то ни было, старинный мрак бежал перед лицом наступающей промышленности.

Новые времена заставали врасплох эту честную, не шумную реку; тревожно и ветрено стало на сотинских берегах. Её прежней славы не ведали пришлые люди; не было им дела ни до всклокоченного купеческого призрака, ни до растерявшегося Николы, чьё огромное резное изображение сохранялось в скитском подвале. Пришлым Соть сулила прежде всего работу и хлеб. Какими-то подземными тропами уже распространилась весть о Сотьстрое; строители собирались во множестве, и Увадьев, опасаясь вначале, что нехватит народу на стройку, выезжал изредка им навстречу, за тринадцать вёрст, на разъезд… Поезд приходил на рассвете. Они вылезали из вагонов, серые в потёмках, и все на одно лицо; шапки на них торчали стоймя, и бороды ещё бывали смяты сном. Холод лез к ним за пазухи, они топтались на открытой платформе, поджидая земляков из других вагонов. Иногда вскрикивал жестяным голосом чайник, привязанный вместе с пилою за спину; иногда вскрикивала самая пила. В сосредоточенном молчаньи они отправлялись на Макариху, изредка останавливаясь обчистить налипшую на ноги грязь. Её тут было много, она казалась рудо-жёлтой от примеси глины и розового света зари. В полях уже пробрызнула озимь, а воздух на зорях бывал задорный, баловной, понукавший на дерзость.

Тут шли все те, чьего труда от века не искать было на Руси. Плелись неспешно, сберегая силы, рязанские пильщики да стекольщики; чинно шагали вятские да тверские каменщики и печники, и волос у них под шапками дыбьём, как дым из трубы, стоял от липучей глиняной пыли; шустро, в обгонку других, поспешали смешливые вологодские штукатуры: тащились вполпьяна весёлые костромские маляры, и кисти их машисто колыхались над малярным воинством; закоптелые, тяжко двигались смоленские грабари, землекопы тож, с руками и лицами цвета земли; проходили кровельщики, бетонщики, кузнецы… пермяки, вятичи и прочих окружных губерний жители, где непосильно стало крестьянствовать по стародедовским заветам, а новых не было пока. А в хвосте людского потока торжественно, точно плыли, выступали прославленные владимирские плотники, которые, по присловью, и часы починили бы, каб просунулся в часы топор. Их вёл седатый бородач, Фаддей Акишин, весь пропахший древяной щепой и тем уж одним знаменитый, что при всякой стройке прежде всего осведомлялся: «А где у вас тут сотир будет?» Строеньица эти он работал во внеурочное время, не требуя мзды, и, сказать правду, сотиры выходили у него наславу.

— Откуда, други… эй! — окликнул Увадьев, осаживая коренастую кобылёнку свою в придорожный осинник.

— Со Владимира шагам!.. — дружно покричали плотники, а Фаддей деловито выступил вперёд и опросил кстати, нет ли нужды и в подённых девках на Соти: торф копать, дорожки посыпать аль, извиняюсь за нескромность, цветы садить? — Так условился он с бабами при отъезде, чтоб ехали по первому письму на Соть всей губернией доверяя хозяйство на стариков. — Ты мне только мигни, товаришш, мы тебя засыпем девками… Девок у нас тьма, прямо хоть клей из них вари, и девка всё круглая, аккуратная, как зерно!

Увадьев мысленно представил себе подобное нашествие и только руками на Фаддея замахал, точно тот впрямь имел силу обрушить всю губернию на Сотьстрой.

— Куда к чорту… не Вавилон, а завод бумажный воздвигам!

Что-то ещё кричали ему вослед акишинские ребята, но Увадьев не оглядывался… Уж не вмещали строителей временные бараки, — пять, склёпанные наспех, из бывалого леса; не вмещали и мужицкие сеновалы. Нанято было свыше двух тысяч рабочих, а поезда ежедневно доставляли по полутораста новых, за которыми грозились притти полчища других. Скоро уж на разъезде и доску приколотили с объявлением, что народу набрано с избытком, а цены на житьё высокие, а работы нет. Но ещё целую неделю, пока молвой да тайной оказией не прошла о том весть, толпился недовольный люд перед свежесрубленной избой, где помещалось временное управление работ Сотьстроя.

— Прослышали… наехали. Мы и прошло лето под Бурагой работали. Нас одóнова и судить вместе сбирались! — твердили они и опустошёнными глазами взирали на дорогу, по которой напрасно прогоняла их нужда.

Не всегда гладко кончались такие приключения; случалось — кулаки и брань взвивались над толпой, когда инженеры, минуя биржу труда, принимали в первую очередь своих, уже знакомых по другим строительствам; тогда Увадьев привычно говорил речь и, сам по природа насмешливый, пытался закончить посмешнее свои увещанья. Людской поток ослабевал, ждали возвращения Бураго, который всё не возвращался, точно зубами держала его Америка… А пока на тихом берегу Соти наступала заметная суета. Сверху, птице показалось бы, что бредовым безумьем охвачен край; птица не знала, что и сумасшествию людскому был заранее начертан план. Жизнь требовала себе хозяев — временно Увадьев с Фаворовым вершили дела Сотьстроя. Ежедневно из Макарихи, куда отныне перенесли телеграф и почту, уходили десятки взволнованных и ругательных депеш; вместо насущного кирпича, инструментов или рабочих чертежей присылали партии асбестита, тюки гудроненной пробки, бочки церезита и даже метлахские плитки, потребность в которых могла явиться не раньше года. Все эти преждевременные сокровища приходилось складывать прямо на земле, прикрывать брезентом от непогоды и сажать поверх человека с дубиной и в тулупе, чтобы не остудился во сне; вскорости деревенские ребятишки строили домики из помянутых плиток. Увадьев кричал, торопил с постройкой складов, а тут ещё немытого гравия привезли, а песок оказался с глиной, а цемент пережжён; Сузанна вовсе избегала встречаться с ним в те дни. Злость удесятеряла волю, и с тем большим размахом, щедрее сеятеля на ниве, управление Сотьстроя раскидывало людей…

Сотня плотников и всяких иного ремесла людей сколачивали временный мост на Балуни. Буровые вышки ползали по свежераскорчёванной земле, запуская в почву прямые железные корни. Болотце подступало с севера к самому месту стройки; землекопные артели лущили его, выбирали прель и хворост, бессчётно сыпали скитской целительный песок в развороченную рану. Тотчас же за околицей деревни, где два месяца назад шумела промёрзлая хвоя, триста испытанных мастеров рубили рабочие казармы, аптеку, клуб, бани… всё, что потребно живому человеку. На солнце они слепили взор, эти непроконопаченные, ещё безглазые плоскости срубов. Полтораста других производили разрубку и очистку места общей площадью до ста десятин, расписанных под части будущего комбината. Пятьдесят копошились и мокли на реке: уже двинулся крупный пиловочный лес по Соти. Его гнали молем, россыпью, а у Макарихи ловили, согласно договоров с лесными конторами, вытаскивали по склизам и складывали в штабеля; в зной, когда грозила сорваться с неба жгучая слепительная капля, далеко неслось их терпкое, суровое благоуханье.

Удвоили число рабочих по прокладке дорог: движение грузов умножилось. Ветка была почти готова, пора было переносить железнодорожный разъезд на двенадцать километров к западу, по линии Вятка — Соленга. Кроме выгод, связанных с сокращением пути, перенос диктовался и счастливой необходимостью итти долиной реки Уртыкая, но управление дороги беспричинно упорствовало: ещё владычил над страной медлительный обычай империи. Потёмкин бился в транспортном наркомате за право на жизнь Сотьстроя, а дни шли, и где-то в далёких домнах уже плавился металл, потребный на трубы, мосты, стрелки, крестовины и подвижной состав. Точно предвидя в будущем неизбежные заминки, Увадьев спешил вопреки всем урочным положеньям, и это прежде всего отражалось на казне Сотьстроя. Деньги привозили в кожаных казначейских мешках, и они тотчас проливались, как вода, в непроходимые сотинские грязи. Растоптанная тысячами ног, грязь грозила превратиться в окончательную топь, и даже грунтовая дорога могла истрепаться вконец. Семь троек, дымясь паром и оглашая рёвом лес, тащили локомобиль, купленный для временного паросилового хозяйства; ему в особенности трудно дались здешние трясины, это двадцатитонному левиафану. Брягин, ямщик, требуя на водку при расчёте, богородицей клялся, будто дюжину кнутов смочалил за одну эту беспутную неделю.

— …с самого себя требуешь, дубина! Твоё же, детей твоих… — увещевал неотступного возницу Увадьев, успевший прославиться скупостью.

— На дитёв у меня хватит, я мужик справный, на всё горазд, ничто у меня из рук не валится! — непонятливо усмехался Брягин, помахивая кнутовищем. — А ежели мне собственное дитё в бутылке откажет, не дитё оно мне, а хуже мачехи!

Локомобиль стоял на катках, весь в грязи и масле; похоже было, что он испытывал смущенье перед такою глухоманью. Мужики, приехавшие на базар в Макариху, ходили вокруг, испытующе постукивали в его заклёпанную грудь, дивились с восхищением и угрозой.

— Э, трубок-то что! — не сдержался один, зевая единственно от чувств, охвативших его; дразнили мужиковский глаз и сами просились в самогонный аппарат двухмётровые смазочные трубки, опоясавшие стальное тулово локомобиля. — Ишь, гляди, лёг к стопам и не дышит.

— Втора революция случится, и придётся его вновь развинчивать — грыжу на ём наживёшь! — прибавил другой, тоже не без восторга.

Увадьев так и подскочил к нему:

— Ты что тут болтаешь, мухолов?

— Не пужай, заикаться стану, — шутил тот, но пятился от увадьевского взгляда и уже, наверно, каялся в ненарочном признаньи. — Мы тут никто, мы постороннее лицо, мы токмо жители.

На другой день издан был приказ о воспрещении базаров в Макарихе, а Увадьев уже сбирался окружить забором построечное место, все сто десятин, но одумался и лишь выставил новых сторожей с дубинами. Походило, будто ждут войны: так умножалась армия на Соти. Приезжали механики, фельдшера, электротехники, приехал, наконец, Бураго, и однажды, когда приспело строить сучильную камеру, корявая баба привезла со станции иностранного инженера; всю дорогу он дико взирал из подводы на зыбучую хлябь этой небывалой трущобы. Иностранец думал, что Россия самая непонятная страна из всех, где ему приводилось устанавливать сушильные камеры. С представлением о скудости и нищете не вязались никак эти сто десятин, по которым дорогу в века прокладывала себе эпоха; привычному страху перед дикостью страны противоречил облик этой самой бабы, которая всю дорогу укрывала домотканым половичком его сверкающие, апельсинного цвета, краги. Перед яминой, куда нырнуть телеге, баба оборачивалась и кротко говорила: «Держись, милай!» — Он скоро научился понимать русскую речь…

Всё же, приехав на место, он достал резиновый таз и вытерся одеколоном, невзирая на хозяйского мальчишку, который глазами и носом суеверно впитывал его с полатей. Потом, не стерпев тараканьей духоты, он вышел на крыльцо за свежим воздухом, и тут-то выпал ему приятный случай познакомиться со знаменитым Фаддеем. Отработав положенное за день, зверствовал как раз Акишин в помянутой отрасли… В этот день моросило с утра, и до вечера отражались в Соти щипаные какие-то, железного цвета, облака, а к вечеру повеселело, лист зазвенел в ветре, и солнце высунулось на часок из-за облачной закраины.

— Verynice — сказал иностранец, улыбаясь на Фаддея, который бережно, как кружево к невесте, прилаживал резьбу к карнизу своего строеньица.

— Чего-с? — приветливо оживился Фаддей, выбирая гвозди изо рта. — Вот, место украшаю… оно бани главней, а без бани и домовой жить в избе не станет. Тут, извиняюсь за нескромность, сидит человек и думает, воспоминает своё естество. И должно ему тут вольготно быть, тогда и мысль к нему лёгкая приходит. А конфузу в том нет: живое — рази ж оно стыдное?

— Oh, yes, — повторил иностранец, прислушиваясь к таинственному и скороговорчатому щебетанию туземца.

А тот всё распространялся, радуясь, что нашёл, наконец, молчаливого задушевного собеседника, с которым говори хоть целый век!

— …и это я своим опытом дошёл, что дух тот должен быть сухой, смолистый, древяный. У вас в городе поди, и древо-те камнем пахнет, а в камне сердца нет. Душа не может в камне жить, нет ей там прислонища. И как мне досталось понять ноне, душа, милый, навсегда уходит из мира, а ейное место заступает разум. Она, бывалча, не смотрит, как бы ускользнуть, вся так и ходит в царапинах, а новый хозяин — он не применяется. Опять же религия с другого конца, — извиняюсь за нескромность, — чище рубанка её стругает: не души, а брусья в нас стали, милый вы мой заграничный господин! Знавал я в стары годы хлюста одного, с усиками: душа, говорит, мешает итти в шаг прогрессу нашего времени. Оттого, дескать, к северу и лежит Бело море, а с юга Чёрненько, а посередь болтается серая мужицкая лужа. Умный, слов нет, и никто с ним говорить не смеет… и мы непрочь, а только боязно: моряна-то, котора внутри-то нас… она цветы жжёт, видите ли что! Хитро больно устроено… — Он доверчиво подался вперёд, и борода его обжигающе защекотала ухо иностранца: — Солнце, к примеру, ровно овца… утром выгони, к вечеру само прибежит. А рази я, скажем, Фаддей, гожусь ему в пастухи… какая вещь! Омману, боязно…

Вдруг он оборвал, накинул картуз и побежал к прерванной работе. Стороной шёл Бураго, главный инженер; он ежедневно обходил так, дозором, это обширное поле будущих битв. Был то некрупный, но широкий и заметный человек с круто откинутым лбом, над которым дымилась грязноватая проседь; глаза, даже не родня друг другу, сидели совсем по-разному в подбровных ямках: левому дано было повергать в страх, а правый в то же время смешливо щурился и пропадал под мясистым веком… Инженер уже скрылся, а фаддеев молоток всё ещё твердил что-то суетливо о полной его, фаддеевой, благонадёжности. Разочек покосился старик и на иностранца, чтоб не выдавал душевного секрета, но тот уже уходил… Кажется, он совсем отказывался понимать смысл и судьбы этой пространной географической нелепости, в которой уживались и треск социального половодья и мудрая, проницательная тишина. На крыше двухэтажного дома стучала вторая смена плотников, крепя стропила; отрывисто сверкали в закате их неторопливые топоры. Где-то, как бы за спиной, пел на высоких грустных нотах девичий хор, а впереди подымались нешелохнутые, тонкие туманцы; пахло свежей земляной раной, об ней и песня… Лишь утром он увидел, как непостоянна эта российская тишина.

Ещё только вылезало солнце, закутанное в оранжевую дымку последнего заморозка, а всё уже было в движении. В начатом котловане, видные лишь до пояса, возились землекопы, и лёгкий пар исходил от мокрых спин. Справа, где плотники сплачивали кровли над бетоньерками, неслась звенящая дробь топоров вперемежку с тяжёлым дыхом локомобиля. Крича и обвившись верёвками, семеро устанавливали телеграфный столб, а четверо других тащили огромную катушку с ниткой, которая должна была отныне связать Соть со всем остальным миром. Двое отчаянных, наверно, маляры, покачивались на расчищенных елях, привязывая антенну, и один закуривал, чудом держась над бездной. Бегали десятники, производя разбивку зданий; везли кипятильный бак, и рябой мужик, идя сбоку лошади, приговаривал: вези, мать, вези, и тебя чайком попоят!.. Там, где сверкала утренняя вода, босой парень с небрежной и крикливой удалью переезжал реку, стоя на одном бревне. Во всём была устремлённость к одной какой-то цели, и даже шестилетняя девчоночка, которой поручили няньчить младшую сестру, не разбивала целостности впечатления. Младшая норовила ухватить гуся за шею, но убегал гусь, а старшая догоняла и тащила сестру назад.

— Не бяжи, баба, не бяжи… Чего за облаками гоняешься!

И правда, в том усиливающемся солнечном ливне и гусь слепил, как облако.


II

Стояло шершавое дерево на взъезде; чёрные спутанные ветви его суматошно тянулись вверх. Ещё неделю назад никто из новосельцев не знал его породы, и вдруг все увидели, что это черёмуха… Весна трудилась и по ночам; не валялось и щепочки, на которой не отпечатлелось бы её могучее волшебство. Весна ускоряла разбег Сотьстроя, а с приездом Потёмкина работы новый получали разгон; тут и потребовалось место, занятое Макарихой. Отчуждение земель требовалось произвести до начала весеннего сева, так как в намеченные сто десятин входили и крестьянские поля. Федот Красильников собственнолично видел в конторе архитектурный проект, нарисованный как бы с облаков: скиту там не оставалось места, а на макарихинском берегу вдоволь наворочено было корпусов и даже подобия башен, а из башен вился как бы серный дымок. Чертёж, разумеется, не пахнул, а запах происходил от спички, которую закурил случившийся гидротехник, но в память Федотову он успел пророчески впитаться… Оный Федот, потомок старого сплавного роду, от века владевшего сыроварнями да лесосеками на Кажуге, волновался за скит не меньше самих скитчан. Кроме обстоятельств душевного свойства, имелись тому особые причины: был он младшим братом слепого Азы, который при пострижении не отказывался в Федотову пользу от наследственных прав. Вряд ли в канун могилы потянулся бы тот за братним добром, но и самая возможность появления сего полумертвеца в дому устрашала Федота. Сомнительно было, вдобавок, чтобы при переносе деревни Увадьев согласился на перенос и его двухэтажного, с каменным низом двора, ставленного прадедом на вечные времена.

Лукинич, связанный свойством и призванный на совещанье, уверял, что Увадьев не станет ссориться с мужиками из-за пустяков:

— На чьи деньги строить-то!.. мы его на копеечке ровно на верёвочке содержим.

Федот недоверчиво скалил жёлтые крупные, как бивни, зубы и мигал Василью, инвалиду войны и единственному сыну. Втайне знал он обходительную лукиничеву повадку, а по мужицкой прозорливости догадывался и ещё кое о чём, но не подавал виду, чтоб не лишаться последней помощи. В молодости на Кажуге, куда заводила его кроме наживы, и охотницкая забава, прыгнула как-то с дерева раненая рысь на Федота и напрочь сцарапнула ухо; то случилось годов тридцать назад, но прыжок этот помнил Федот крепко, и, когда встречал Лукинича, невольно тянулась рука пощупать ушной лохматок, прикрытый степенной сединою. Не полагаясь, однако, на одну уловку председателя, не ленился действовать Федот и за свой риск.

Всякий раз, когда бывала ему нужда зайти к соседу заводил он речь о тех недоуменьях, которыми с зимы наполнилась Соть. Навестил он и Николая Кузёмкина, что живёт как праведник на отлёте, окружённый пятью безнадёжными невестами; побывал у Гаврилы Савина, незадачливого плотника, который сколько раз ни ходил в жизнь с голыми руками, всегда возвращался с пустыми карманами; напоследок забрёл по случайной оказии и к Проньке Милованову, гармонному лекарю и секретарю деревенской ячейки, жившему в новорубленном доме у леска. Пронька приклёпывал медный ладок к гармони и поминутно, постучав зубильцем, пробовал его на звук, который получался голый какой-то, цыплячий и смешной. Федот поискал образов и, не найдя, остался в шапке.

— Богов не содержишь?

— Обхожусь.

Федот усмехнулся:

— Ишь, как ни зайдёшь к тебе, всё ры да ры! — и присел на ящик позади себя.

Пронька на мгновенье поднял взор:

— Ты, отец, не садись туда: это инкубатор. Наделаешь нам задохликов да и штаны пожжёшь.

— Хо, — подивился Федот, оставаясь стоять, — естеству насильство. Кака ж у тебя птица-т машинная вылупится. У ней, думается, и мясо те железом отдавать станет. Все затеи у вас с Савиным: то цветы, то цыплята, зря карасин тратишь. — Он помолчал. — Хорошая гармонь, чья такая?

— Моя. Хорошая, так купи!

— Куды мне, я старик.

— Всё деньги копишь да в крыночку кладёшь, — засмеялся Пронька, вспомнив, как в прошлом году принёс Федот в налог полтораста новеньких полтинников. — Смотри, сгниют они у тебя!

— Ничего, сухая у меня крыночка, сухая. Может, двести коров у меня в крыночке сидит, а поди, выкуси! — поддразнил Федот, а из бороды его просунулись зубы. — Про чудеса-то слышал? Пустынь желают разъять, а на ейном месте фабрика для бумаги.

— А ты поговори в конторе, может, и отступятся!

— Поговорил бы, да мужику ноне внимания нет.

— Мужик мужику рознь! — Солнце упало на колени Проньке, и пискучий ладок засверкал в нём. — Зачем прикатился-то?

Федот исподлобья окинул стены:

— Да, как это ноне говорится, связь установить. Катька-то цветы, что ль, всё содит?.. — Так звали пронькину сестру. — Василий хотел к тебе зайти.

— Не сватайся, отец, не выйдет.

— Куды нам в советску родню лезть!

— Да, уж тут и крыночка заветная не поможет…

Вражда началась ещё раньше: неспокойная кровь текла в жилах миловановского рода. Со временем смирнела родовая немирность, и Пронька собственно только тем и раздражал односельчан, что, связавшись с опытной селекционной станцией, то ячменей да клеверов заморских насеет на полосе совместно с Савиным, то цветов разведёт полон полисадник. Василий, заползая в пронькин дом по праздникам, всякий раз засовывал в цветок свой поганый изжёванный окурок. Он и вообще вёл себя непристойно в отношениях на деревне; первое времяПронька терпел дружескую напасть, а потом случилось, за ухо выволок его из дому и при людях показал ему кулак размером чуть помене годовалого кочна.

— Этим кулаком, Вася, я раз, по военному делу, человека с коня ссадил. Не затевай ссоры, а живи, как тебе положено…

Обиженный Василий тоскливо смеялся, сидя в дорожной пыли и теребя порвавшийся на деревянной ляжке-ремешок. Война не удалась, зато и окурки перестали из цветов рость. Кстати, вымокли в этот год хвалёные пронькины ячменя, и деревня была удовлетворена в своей первобытной жажде мести и равенства. Василий снова заходил к Миловановым, и те не гнали, потому что страшно иметь врага в деревне. Так тянулась эта насильственная дружба; выгоднее было Проньке держать врага своего перед глазами, под рукой. Но Василий не забыл обидного слова про калечину, в которой, к слову сказать, был неповинен. В своё время, объятый горячкой тщеславия, Федот настоял, чтоб и Василий добыл военной славы красильниковскому роду. Год спустя, выехав по письму на станцию, Федот долго с померкшим лицом вдыхал удушливый карболковый запах, исходивший от сына. «Вишь, укоротили малость, — сказал Василий. — За что ж меня так?» — «Как за что? — растерялся Красильников. — За веру, за престол, за государя-императора…» Он не договорил; сын рванулся, точно хотел по лицу отца ударить, но не дотянулся и упал. «Ничего, прошло, — сказал он через полминутки. — Теперь подсадите меня в подводу тятенька». Федот молча поднял его, и они поехали продолжать жизнь.

Вместе с приятелями, всяким людским отребьем, льстившимся на дармовое угощенье, пробовал он пить, — здоровая красильниковская кровь не принимала алкоголя. Такому жениться на Миловановой — значило бы восстановить утраченное к самому себе уваженье. Ради неё он пошёл бы на любое, но рослая, простодушная Катя не замечала его любовной суеты. Из деревенских невест одна лишь старшая кузёмкинская вековуха была ласковой к нему. «Чего мне в ней, она всегда моя…» — шепнул он отцу, который советовал брать хотя бы это пересохшее явление природы. Не помогали ни угрозы, ни золотые серёжки, которые Василий на всякий случай таскал в кармане, ничего ему не оставалось, кроме как одинокая пастуховская любовь. Весь род шёл насмарку, и в таком-то обороте нужно было отвоевать место себе на новой Соти…

Война началась однажды на маслянице. У Проньки сидели гости, Кузёмкин с Савиным, и все одинаково ели гречневые блины, и всем одинаково резали шею тугие ворота рубах. Кузёмкин позёвывал, а Савин внимал военным пронькиным историям, и на лоб его поминутно всползала взволнованная бровь. В этот вечер впервые стреляли в пронькино окно и, не потянись Кузёмкин за маслом, хоронили бы его в среду красным обрядом, под гармонь. Пуля ударилась в печку и, отскочив, пробила новёхонький баян, который принесли ему чинить.

— Эх, придётся заплатки ставить, — громко сказал Пронька, раздвигая онемелые меха; из дырки такой же, как из окна, выдувал острый холодок.

Он стал внимательней присматриваться к Василию, а тот, узнав о злодействе, принял участие и даже советовал написать в газету, после чего виновника непременно засадят на казённые хлеба.

Пронька притворно качал головою:

— Да как его найти-то, злодея?

— Через посредство собаки унюхают, — настаивал Василий, лаская взглядом широкие пронькины плечи. — Сейчас они, скажем, дают собаке пулю понюхать, и собака моментально бежит, а за нею сыщики едут на велосипедах. Ныне такие есть, если не врут: левой лапой за воротник злыдня придерживат, а правой протокол пишет, во!

Тот перемолчал васькино издевательство, а весной стал уже откровенней проявлять свою вредность. На перевыборах он горячо высказывался против Лукинича, выставляя доводом родство с Красильниковыми и его неопределённое лакейское прошлое. Вместе с тем сам он от власти отказался, а за голяками в то время не пошла бы волость: Лукинич прошёл единогласно, и даже Кузёмкин голосовал за Сороковетова, в надежде породниться с ним через такую услугу. Лукинич, однако, медлил с женитьбой, а не чёсаные кузёмкинские дылды так и пребывали в своё целомудрии. В первый же месяц своего владычества столкнулся новый председатель с Пронькой при распределении семенной ссуды. Ни Красильниковы, ни Мокроносовы и не нуждались в ней вовсе, но самое лишение обидело их и обозлило. И когда возвращался Пронька из Шонохи, стреляли в него вторично, и опять охранила его удача. Соскочившему с телеги в лес Проньке недолго пришлось искать приятеля; он стоял тут же, среди трёх голых пней, сам как пень горелый; обрез его валял тут же, уткнувшись дулом в снег. Пронька весело приблизился к инвалиду и притянул руку, но не ударил, а лишь вскинул вверх за подбородок окаменевшее васильево лицо:

— Паляешь, так уж попадай! А то собаке и понюхать будет нечего…

С того и наступила открытая борьба за преобладание в округе, и первый бой произошёл как раз на сходе, где одновременно с участью Макарихи решилась и горькая судьбина скита. Сбирались на сельской площади, где каждую осень, в летопроводца Семёна день, съезжали великие базары; высокий и тёмный дом Красильникова стоял на ней сундуком, и в нём сосредоточилось всё прошлое не только села, а, может быть, и всего уезда. По местному обычаю, мужики пристраивались на корточки, курили почтенную махру и поплёвывали вокруг себя; к концу сходов, когда подходило решенье спорных вопросов, подобие колец бывало наплёвано вокруг них, в которых и отсиживались, как в крепостях. Все испытующе глазели в пустое красильниковское окно, прищуренное накось занавеской, но там словно вымерли. Зато ржавый стон исходил от дома; дуновения вечерней реки качали железный фонарь, повешенный на глаголе, и ветхую вывеску, пробуравленную непогодой; на ней было проставлено — Шышкин и нарисовано колесо. Лука, живая память Макарихи, помнил день, когда набивал её к косяку сам кузнец, сбежавший потом в чёрное имя Филофея. Переводя взор на сотьстроевские бараки да прислушавшись к железным стенаньям Шишкина, Лука понял вдруг, что уж не стоять впредь красильниковскому дому на горнем месте, где прокрасовался три четверти века.

— Стоит дом на горы и глядит в тарары… — вздохнул он и сделал первый плевок.

Мужики зашумели; со стороны подходили Увадьев с Потёмкиным, которого никто ещё не знал в лицо. Записанный говорить первым, Потёмкин быстро взбежал на трибуну; Увадьев поотстал, — жидковатый настил ступенек прогибался под ним. Точно в огневой лихорадке, Потёмкин зорко окинул собрание; ему понравилось подвижное лицо Николая Кузёмкина, и на нём он сосредоточил весь жар речи. Она началась с улыбки; выгоды соседства с Сотьстроем представлялись столь ясными, что бессмысленно было растолковывать их… Он даже сократил своё слово наполовину для придания ему деловитой крепости и прежде всего поздравил мужиков с честью быть свидетелями и участниками новой победы социалистического отечества. Увадьев, к которому перешло потом слово, не преминул подробнее остановиться на преимуществах, о которых туманно намекал Потёмкин. Кроме близости культурного очага, волость получала электрификацию, постоянную медицинскую помощь, школы фабзавуча и непрерывную работу на предприятиях комбината, этой столбовой дороги во всепролетарскую семью. Кроме того, по договору, который уже с месяц лежал в губземуправлении, крестьяне получали готовую деревню в четырёх верстах от нынешнего места, школу и клуб, и, наконец, среднюю стоимость урожая по данной полосе; рытьё колодцев шло за счёт переселяемых. Он кончил и, перечислив напоследок ряд лесных и налоговых льгот, неуклюже прокричал «ура» первому на Соти кирпичу социалистической кладки.

— Аминь! — неожиданно вскричал Кузёмкин, и смешливый ропот мужиков одобрил кузёмкинскую дерзость. — А ты птичкам воздух подари, а рыбам водичку: то-то милости твоей возрадуются.

Эта явная измена Кузёмкина заставила всех насторожиться: вместе с тем ни от кого не было секретом, что переселение всё равно состоится, потому что уже и лес везли на новую Макариху, и оттого все следили лишь за выполнением установленных правил игры. Видимо, лишь для усложнения забавы и по сговору с сотинской знатью и выступил тогда Лукинич.

— Эй, не шумите тама, окажите почёт хозяину! — Он шутливо набросился на Кузёмкина: — Ты чего ж, таракан, рот-те, как гашник, раззял?

Игра началась, и мужики оживились. Кузёмкин однако, отказался от чести вступить на трибуну, куда его настойчиво зазывал Лукинич. Был он вертляв от какой-то душевной чесотки и имел вдобавок такую видимость, точно в детстве наступили ему на лицо.

— У меня не гашник, а крестьянский рот! — важно сказал он, и самые скулы его зашевелились. — И когда он говорит, обязан ты, приказчик, слушать. А что же он говорит, крестьянский рот? — Он вздохнул, набирая силы, и украдкой взглянул в красильниковское окно. — А то, что надо бы раньше с мужиками посоветоваться, чем руку на Макариху заносить. А может, нам с этого места и сойти невозможно? Может, мы тут корешок имеем и всякий пёнышек нам брата милей? Опять же пизаж! — Он произнёс стыдливым шопотом это полузнакомое слово и с тоской взглянул в пустое, совсем пустое хозяйское окно, откуда он черпал слова и силу. — Эва, здесь-то ровно небо разлилось, легчае нет ничего взору моему, а оттель какой вид? Сосна, да на сосне сорока качается… и, положим, день я на неё гляжу — качается, два гляжу — качается, а на третий и придёт мне мысль, а с чего же она, братцы, качается? И напьюсь я тоды, милые вы мои граждане, от одной мысли… и выйдем мы все алкоголики своего быту. Не, нам то место не житейско. Опять же до черквы станет пять вёрст. Да тут, пока свадьбу нонешню довезёшь, и жених-то сбежит!

— А ты женишка-то на лычку да к дышлу!

— Не порть молебну, Николаха.

— Эй, брось болтать, дело общественное…

Ячейка переглядывалась, а Кузёмкин не унимался. В окне блеснуло что-то медное, точно самовар, либо огромную копейку пронесли, и в ноги крикуна новое влилось воодушевление. Рот его надувался и лопался, как пузырь, а в толпу летели злые, плодущие брызги, которые немедля прорастали в рыхлый людской чернозём.

— …извиняюсь, никто в цельном мире не может мне мой крестьянский рот заткнуть. Я и сам общественну работу вёл, два года в исполкоме конверты клеил и потому имею вопрос. Какой ещё ты нам храм заместо скита воздвигнешь?.. сколько ещё отступного дашь? Ты, как во власть всходил, сапожки мне обещал, а я посель в лапотках крохи мои промышляю. Эй, может, гидра сапожки мои износила?.. и ещё ты нас попрекнул, что пришлых дерём. Мы теперя сами навыкли яичку есть: её сварить надо, а потом с сольцой, с сольцой её, окаянную. Погодите, мы ещё, гляди, окошки заколотим да к вам в Москву пойдём: кормите, скажем, нас, богатеньки братцы…

— Правильно, мужик вдосталь станет есть — злаку на земле не останется! — пригрозил самый ближний, чертя палочкой по земле какие-то свои чертежи.

— Эй, Кузёмкин, — досадливо закричали другие, — не там лижешь! Здесь на гривенник больше дают… Дарма себя Федоту продал.

Кузёмкин устало скалил зубы, и пот лил с его висков, точно из дырочек. Ветер услужливо доносил его речи в пустое окно, где появился, вот, и сам хозяин. Увадьев посмотрел туда и мигом смекнул обстановку; ещё прежде чем предупредил его Пронька, он уже знал, что истинное настроение мужиков непременно скажется при голосовании. Со дня прибытия городских людей поколебалось не только древлее благочестие, но и самая земля под ногами у сотинцев; немногочисленная советская горстка получала подкрепление, стали случаться неописуемые вещи: то внезапный комсомолец иконы на дрова порубил, то тишайшая Зина Чеплакова так себе лик напудрила, что хоть картошку садить. Жаловались и на то, что старые песни, степенные, как сама здешняя природа, извелись, а в новых только и пенья, что про машины, которых ещё нету.

— Ты слышишь, что он говорит? — тревожно шепнул Увадьеву Потёмкин, косясь на Лукинича, который поглаживал свои усы и не впутывался в драку. — Они теперь так голоснут, что и глаз девать станет некуда!

— Ладно, не наводи паники, — отстранил его Увадьев и продолжал слушать Проньку, — слушай его, он дело говорит.

Только тут разъяснилась причина увадьевского спокойствия. Со стороны бараков всё новые подходили кучки строителей и тотчас размешивались с мужиками; скоро сход почти утроился, и тем, которые сидели, пришлось встать. Лукинич волновался, мужики зловеще шептались, не смея гнать этой враждебной армии: были то всё расейские Федосеи да Иваны, такая же потомственная лаптеносная голь. Вдруг стало ясно, что Увадьев перекроет всех Федотовых козырей, и тогда в бабьей гуще схода обнаружилось странное движение, точно кто-то, мальчик или собака, незримо бегал по рядам и сеял раздорное семя.

— …там, в толпе, выходи! — звеняще крикнул Увадьев, и толпа расступилась, а Потёмкину показалось, что человек стоит на коленях: он впервые видел Василия Красильникова.

Тот приближался, задевая за подолы баб и одержимый своим убогим демоном. По дороге ему попалось длинное толстое бревно, и все с любопытством ждали полезет ли он через него на карачках, перескочит ли; не в силах одолеть препятствие, Василий остановился там и стоял с закрытыми глазами. Должно быть, он терялся, кого ему ненавидеть более: Увадьева ли, смотревшего в небо недобрым совиным взором, бревно ли, лишний раз подчеркнувшее его убожество. Ему хотелось плакать, но вот дрожащий и щекотный пополз в тишине звук: инвалид смеялся.

— Дожили, а?.. со свиней, с кур, с собак, с блох наших дерут… да ещё попрекают! — проквохтал он, и кожаная куртка его скрипела, как промороженная. — Зачем было людей созывать, мы к приказанию привыкли. Тыщу лет нам приказывали, Расею приказали соорудить — эку махину наковыряли… И ты не тяни, а прикажи, и думать нас не понуждай, не обижай напрасно! — Он качнулся и сдёрнул картуз, обращаясь ко всему миру; под картузом обнаружилась тугая, расфиксатуаренная причёска, и ближние к нему потянули носом: похоже стало, точно незримо возвратясь из прошлого, возлегли поперёк Макарихи огромные пахучие исправничьи усы. Трясущейся рукой он достал из кармана перламутровую спичечницу и с достоинством закурил. Вдруг вместе с дымом и кашлем вырвалось из него бешеное слово: — Кто, кто теперь судьбу нашу станет решать, они? — Он яростно толкнул в колено ближнего черемисина из артели владимирцев, и удивлённо поднял брови. — Мы тут от века живём, папаньку рысь ела, николахину мамку, беременну, медведь запорол, а они какие тут жители? Они огни бродячие…

— Я везде житель, я плотник, — чуть обиженно отвечал черемисин, не отводя глаз от пахучего темени инвалида.

— …ты! Ты не житель, ты вонь… вот как шкуры квасят, вонь идёт. Ты пискульник, что в прибороздках растёт. Я вот дуну в тебя — легчай пёрышка взлетишь!

— О дунь, пажалста! — с ленивым восхищеньем просил черемисин и даже присел на корточки, чтоб не особенно утруждать Василья.

Он был, как дерево, полное весёлых и тенистых листьев; ему невдомёк была инвалидная горечь. Он искренно поверил в могущество человека с такой духовитой причёской, и в лице его отразилось искреннее сожаление, когда тот постыдно бежал со схода. Презирая побеждённых, деревня проводила его свистом и хохотом; кто-то пронзительно мяукал, кто-то смешливо советовал отправить к скотьему доктору красильниковских овец для тайного обследования. Так, в обстановке шуток и весёлого препирательства, Увадьев приступал к голосованию.

Стоял вечер — не вечер, когда луна уже лик кажет, а солнце ещё не тухнет на краю земли. Оранжевое пламя зари проникало всё; в деревьях, верилось, текли оранжевые соки; чёрные руки, поднятые за снос скита, пылали тем же оранжевым светом, и даже мычанье коровы, отставшей от стада, представлялось тягучим и оранжевым. Совершенную тишину, пока Пронька считал голоса, пробуравил жук и застрял где-то в липкой оранжевой мякоти. За это время случилось только одно происшествие: увадьевский картуз упал с перилец, и Кузёмкин, давно томившийся неопределённостью, бросился его поднимать, но не поднял, стыдно стало, а кинул на прежнее место:

— Врёшь, ляжи тута! — и с отчаянием погрозился картузу.

Глубже вдавливались тени вещей, цвета таинственно менялись; рождалась неосязаемая голубизна, — она густилась, плотнела, и мнилось — её можно было скоблить отовсюду и, как синьку, растворять в воде.

— …сто восемьдесят семь… восемь… девять. Эй, не стесняйся, товарищ! Двести один, два…

— Да нечего уж, единогласно, — нетерпеливо вставил Лукинич.

— Не спеши, друг, я и сам по баньке соскучился!.. — Был субботний, банный день. — Двести одиннадцать, двенадцать…

Мальчишки с гиканьем прогнали коней в ночное. С реки дохнула ночь. Перепел где-то за околицей начал перепиливать своё скрипучее полено. И, ещё прежде чем босая нога Кузёмкина ощутила росу, участь скита была решена: скитское место предоставлялось под лесозавод, имеющий быть воздвигнутым в ближайшие три года. Монахам давалась свобода итти в любую сторону или гибнуть любою гибелью, а самые строения кто-то предложил даже запалить с четырёх сторон, что было отвергнуто лишь из опасения лесного пожара. Уже разошлись, бабы разогнали телят по клетям, а Увадьев с Пронькой всё ещё писали протокол. Вдруг рука просунулась к ним сквозь перила.

— Картузик-то, — молвил знакомый голос. — Вот он, картузик-то!

Молча приняв услугу, Увадьев крупным шагом пустился домой; Кузёмкин бесшумно бежал возле.

— Эх, ноне иного за рупь укупишь, дешёвое ноне стало людьё! — навязчивым говорком лез он в мысль Увадьеву. — А за иного и рупь жалко, меня, к примеру. Каждый день разов семь помираю, а всё смерти нет… А ведь когда сыт, на меня и смотреть зазорно: валяюсь, и даже пёс понюхать меня гребует…

— Ну, чего ты пристал! Я тебя не бью, не попрекаю: беги туда, может, и выгадаешь, — сказал Увадьев, замедляя шаг.

— Нужда, товаришш! — вспыхнул Кузёмкин, что-то учуяв. — В клопах, в нищете да в грыже, ровно в крапиве, живём… и я не ропщу, я её даже люблю, нищету-то мою. Ведь я что! Назначь меня к Расее командиром, а я её пропью, ей-ей, пропью. А почему? А потому, товарищ, что мужик — дитё…

— Ну, брат, пора и вырасти! — в ярости гаркнул на него Увадьев и круто свернул в проулок.

Слышно было, как визгнула попавшая ему под ног собака, потом Кузёмкин остался один. Вступала ночь, и целые реки запахов текли в ней. В скиту пробили девять. Соловьёв не водилось в округе, но и лягвы в эту пору о том же самом, о соловьином, верещат. Кузёмкин подошёл к избе и заглянул в окно. Пять его безнадёжных невест хлебали скудную мурцовку, и ни одна из них не была моложе другой. Видно, учуяв человека за окном, крайняя к двери вышла на крыльцо и несмело окликнул потёмки.

— Погоди, Надьк, кричат! — откликнулся Кузёмкин.

— Небось, Лукинич опять старика своего учит.

— Не, то в скиту крик!

— Не в той стороне, глухарь! Ишь, Лука взрыдывает… — возразила дочь и, зевнув, мысленно пообещалась: — погоди, станет время, и тебе водички не дам попить!

Её-то уж больше всех распаляла досада на отца, который ещё утром посулил ей залобанить инвалида в женихи.


III

Пустословила она не зря: Лукинич жил не в ладах с отцом, Лукою, который состоял нянькой при собственном внуке; большеротый и слюнявый, этот младенец если не кричал, то спал, но если спал, то поминутно гадился. Даровую свою няньку председатель содержал в черноте, кормил объедком, водил в обноске и, частые распри завершая дракой, норовил ударять старика в то гладкое и непрочное место на голове, под которым, по неписаной мужицкой науке, средоточится у человека память. Уже окостенел старик от своего житья, уже явилось во взоре его то совиное безразличье, которое простые люди относят к мудрости, а ещё помнил много, и Лукинич справедливо опасался, как бы не вытекло из старика заедино с болтовнёй лишнее и вредное слово о нём самом. Все они, Сороковетовы, жили до отвращения долго и в большинстве погибали не своим путём; не потому ли и отмалчивалась деревня на писк и вопь, исходившие по ночам из большого этого дома. Один только скитской казначей посмел вступиться за каждодневно убиваемого Луку.

Произошло это вскоре после того, как прибили на скитские ворота бумагу о выселении. Целый месяц, пока не смыло её знаменитыми впоследствии дождями, Тимолай читал всем желающим, нараспев и по складам, мирской приговор о своей ненадобности. До поры, однако, всё оставалось попрежнему; только по нескольку раз в день наезжали паромы со строительства и набирали песку, которого вдоволь за тысячелетия наметала здесь река. Берег оползал и раньше, образовалась крутая осыпь, и при каждом дуновении непогоды струились вниз песок и гравий; корни деревьев повисали над пустотой, как разорённые гнезда. Когда же вонзились внизу новёхонькие, ещё певучие, лопаты, стало ясно, что не сегодня-завтра поползут вниз вассиановы огороды. Тут ещё и другая, внутренняя, подступала осыпь: среди молодых, о которых особо поминалось в объявленьи, неслыханное началось броженье, и вослед сбежавшему Виссариону многие посмотрели завистливыми и робкими глазами. С этого и началось: приходил кроткий Иов к игумену, просил разрешения на брак с одной пожилой девицей, причём уверял, что в женатом облике он ещё ревностней станет служить господу. Двух других попросту выгнал Филофей за срамоту и смуту, а четвёртый, престарелый скитской сапожник, собрался с духом да и подал в суд о взыскании жалованья за все сорок три года беспрестанной работы в скиту. Поддуваемые с другого берега, тлели людские угольки, и Вассиан видел однажды вечером из огорода, как в лодке, управляемой Прокофием Миловановым, переправлялся на скитский мысок московский комиссар. Направление они держали к самому тому месту, где, незлобиво распевая тропарь, уже второй вечер косил Тимолай. «За ним, за последним охотится. Эка, четверорукий, до всего достаёт!» — уныло смекнул казначей и заранее предсказал Тимолаю убийственную геласиеву славу.

А Геласий уже зверовал под Макарихой. Тотчас по растрате скитских рублей бежал он в леса и жил там неделю, питаясь и ночуя звериным обычаем; потом, когда чуточку свойлочились волосы на душевной ране, вышел на мокроносовское гумно и попросил есть. Веяли там бабы прошлогодний урожай, дали ему со страху лопату зерна, и он опять вприпрыжку умчался в лес: ещё пугал его человеческий голос. В поисках себя самого плутал он по дебрям, и ночью, когда в Соти отражалась звёздная вечность, на весь лес испытующе кричал свои кощунства, но ничто не случалось. Так родился слух в селе Пятница, что на Енге, будто за безумным монахом бродит по сухим болотцам напрасно оплёванная им богородица; бабы советовали мужьям прикончить Геласия домашним способом, раз уж с пружины сорвался человек. Но вскоре, когда покраснели от смолки старые пашни, Геласий вышел сам из лесу и нанялся к Федоту Красильникову пилить дрова. Вся женская половина села ходила смотреть сквозь плетень, как, рваный и утерявший облик человека ворочает он без отдышки огромные берёзовые кряжи. К пригону скотины баб набралось множество; покачивая головами, они вспоминали всю родословную Геласия, нищих и бродяг, от которых он и получил свои бунтовские дрожжи.

— Ишь, ворочает! — и ласкали несытым взглядом злые, бегучие геласиевы мышцы. — Мы и лошадьми столько не сработаем.

— Монаху что, ему житуха сладкая… — сбиралась подзадорить другая и не договорила.

Беспоясый и босой, с маленькой до удивленья головой сам Красильников вышел расплачиваться со своим не обыкновенным батраком. Он имел обыкновение платить медяками, чтоб казалось больше, и ещё водкой, которую, со времени закрытия макарихинского Центроспирта, ставил вчетверо против казённой цены. Приняв бутылку, Геласий угрюмо смотрел в сторону, на оглоблю, торчавшую из-под навеса. Тут до него и дополз, видимо, неосторожный бабий шепоток; сгребя всю медь с федотовой ладони, он неистово метнул её в толпу и стоял с оскаленными зубами; однако никто из бывших по ту сторону плетня не поднял ни монетки, словно были они раскалены или заклеймены отступничеством. Потом, лопатами раскинув руки, он пошёл вон со двора. По пустой, разом вымершей улице он направился на мокроносовский сеновал, где имел пристанище по старой дружбе, и вот тут-то, близ савинской лужи, никогда, не просыхавшей, носом к носу столкнулся с Увадьевым.

Как тот ни спешил, а всё-таки остановился; не столь задержала его откровенная бутылка в геласиевой руке, сколь самый вид его: был он в стоптанных бахилках, а прикрыт рваниной, проплатанной цветным лоскутьем. Стоя наискосок, они созерцали друг друга с каким-то тупым недоверьем, и тотчас же их окружила орава детей, восторженно ожидавших какого-нибудь события.

— Хорош, очень хорош, — раздумчиво сказал Увадьев. — Эк, шут преподобный, до чего дошёл, а всё впустую мотается твоя машина. Что ж, заходи вечерком как-нибудь чайку попить…

— Я тебя, погоди, вечерком убивать приду, — еле слышно отвечал Геласий; он стоял посреди самой лужи и ничего не замечал.

Увадьев только засмеялся:

— А, убивать, — тогда пораньше приходи, а то я спать рано ложусь. Я, брат, не свой нынче человек… дела всё! — и, не кивнув, прошёл мимо, даже задел локтём Геласия, который не посторонился.

Мокроносов был тот вечер в отъезде, и оттого завладела Геласием на ночь васильева ватага. На лесном ручье стояла замшелая красильниковская маслобойка, сплошь склёпанная из дерева, без единого железного гвоздя; под колесом водились налимы, ивовые ветви мокли в воде. Здесь, у костерка, в котором пеклись яйца, еда пьяниц, обычно, и озоровал Василий; Геласий, видно, служил вместо перцу в его пресных забавах. Изредка пососав из круговой бутылки, он неуклюже плясал в зыбком свете костра… и тут выходил из мельницы старик с налимьей харей, управитель и работник ещё Васильева деда. Посмеиваясь куда-то в кривую скулу себе, он глядел на куцую отрасль знаменитого рода и вот пригибался к хозяину… В открытую дверцу рвалось пыхтенье гранитных медведей и тупые вздохи пестов.

— Глянь, Вася… ровно с пружинами инок-те, а тебе и полножки не дадено. Не робей, зато ты богатенький… эва, точно пашá турецкий промеж холуев своих сидишь!

Василий морщился; в действительности, он стоял у костра, а всем казалось, что он прочно сидит на травке.

— Ты кради, кради своё масло у помольцев! — вскипал он и тут же развлеченья ради выщёлкивал угольки из костра под босые и такие неистовые ноги Геласия: не радовало его это наёмное веселье.

— Как тут украдёшь, закон: девять колобьев, девять фунтов на пуд! — и снова склонялся криворотый маслянщик; любил он задор, сраженья, грозу, а больше всего огонь в живом человеке. — А у дедушки твоего, Вась, кони были — страшно к конюшне подойти. А он, бывалч, вскочит, ногами стуканёт, вдарит кулаком промеж ушей и скачут, два чорта. И никто не знает куда, зачем, а скачут… До гроба молодым был.

— Уйди, не трави, — защищался Василий и жевал обесцвеченные тоской губы.

Старик приносил блюдечко свежего, пахучего льняного масла, и они опохмелялись им до изжоги. Ныла инвалидная душа, всё выискивала поступок, который вернул бы ему утерянную доблесть. В десятый раз бегала в Шоноху неутомимая шинкаркина девочка, и всё боялась приблизиться к этой яме огня и неистовства; в ней всё ещё скакал подпекаемый Геласий:

…что ты, что ты, что ты, что ты —
я и сам бясовской роты,
полосатого полку,
скачу до потолку.
…у костра и заснула оголтелая дюжина, а когда проснулась — только выбитая земля свидетельствовала, что здесь било и подкидывало скитского бегуна. На этот раз он пропал надолго, и толковник Лука клялся, что глупого парня присосала в себя трясина, отчего и прорыжела горькая болотная вода; противники же Луки полагали, что Геласий вернулся в скит, и там повелено ему стоять год в древесном дупле, на манер древних подвижников, которые вдоволь имели времени и не на такие затеи. Смеялись, видно, спорщики: скит оголился, разруха просочилась сквозь частокол, старики оставались одни, самые двери бежали с петель. Всего за полторы недели до троицына дня исчезнул небурный Тимолай, вздумавший, видно, околицей добрести до неба. И чем цветистей распускалась весна, тем плотней сгущалась тьма над северною Фиваидой. Близ обеда сбирались старики на ту самую скамью, откуда ещё недавно размечал карту будущих сражений Увадьев, и безмолвно дивились образу, который принимала на Соти подстёгнутая история. В старых книгах, замкнутых в торжественные кожаные гробы, они искали ответа недоуменьям, но не было там ни о революции, ни о целлюлозе, а стояло расплывчатое и косноязычное слово: антихрист. И верно: две тысячи зачинщиков нового закона на земле копошились под Макарихой.

— …палачики, убивайте нас! — надсадно кричал Устин рабочим, прибывшим за песком; в мученичестве заключалось оправданье векам бестолкового жития, а те, отирая пот с лица, лихо закуривали, весело звали их к себе, в пыль и скрежет лопатный.

На их глазах вырастали над котлованом строительные леса; туча, шедшая с запада и светившаяся, как опал, чудом не распарывала о них своё сизое брюхо. На фундаментах, выведенных до нуля, уже покоилась путаная каркасная паутина, которую должна была облить стройная бетонная плоть. Это не похоже было ни на орудие пытки, ни на скелет апокалиптического зверя; голос его вселял не содрогание, а странную смутительную бодрость; ночной звук вспахивал тишину, проникал вещи, изменял их значение в мире, и на каждой хвоинке потом оставалась какая-то неистребимая его частица: то был ночной гудок, по которому приходила вторая смена. Они видели, как голили макарихинское место; крючьями, как на пожаре, растаскивали срубы, ворошили мшистые кровли, и далеко неслась по ветру их цветная, горемычная труха. Самые корни Макарихи выдёргивали из земли, засыпали песком колодцы, ветхий лес пилили на пар и силу… Миллионы существ, если считать всю домовную насекомую нечисть, потеряли в те дни покой и жилище. По дорогам сломя голову бежали тараканы, скулили домовые по ночам; Фаддей Акишин, всеплотницкий староста, даже помолодел от весёлого разгула ломки.

Давно привлекал его внимание угрюмый красильниковский дом, лаженный на крюк, из десятивершкового леса, с круглыми углами, обильный галлерейками, обречённый стоять до скончания планеты. Трудно было решить, откуда начать валку, и артель пристально наблюдала за своим вождём, как он таинственно нюхал углы или благоговейно постукивал обухом в тёмные, заподлицо отёсанные стены.

— Не людьми ставлено, видите ли что: жалезом звенит! Не, нонешнему топору старого дерева не взять: искра пойдёт!

— А ну его к чорту, спалить его! — советовали земляки, подмигивая прорабу. — Он, бат, задубенел, дом-от. Ещё и не тронули, а уж, гляди, взопрел ты, дядя Фаддей!

— Рушить — работа умственная, — хитро посверкивал глазами Акишин, и все разумели, что вот так же и кошка заигрывает насмерть свою добычу.

Он всё-таки не устоял перед новым топором, это чёрный ящик, в подпольи которого ещё скрипела и охала огромная мохнатая душа. Обиженные владельцы не поехали в Новую Макариху, где поставили им скромную в три окошечка по числу душ, избицу, а переселились к себе на маслобойку и туда же перевезли на тринадцати подводах весь свой скарб. Мужики оттягивали выезд до последнего срока, и некоторые видели, как раскатывал Фаддей вековые красильниковские брёвна… Однажды длинная очередь подвод потянулась из Макарихи. Старухи несли скоробленных богов на полотенцах; бабы гнали скот, который мычал и блеял, не доверяя заново проторяемой дороге; мужики задумчиво шагали сбоку телег, где, поверх обиходного скарба, тряслись резные оконные наличники. Одни лишь ребятишки, радуясь всякой перемене, скакали впереди, дразня собак. Безлюдная, ленивая пыль поднялась и осела, а берег опустел.

— Не уходите, не уходите… — шептал Вассиан вослед уходящей Макарихе и цеплялся за прелое дерево скамьи.

Неделю мужики привыкали к новому месту; старую резьбу прибивали на новые окна и негодовали, что нехватает резьбы: новые были глазастей. Старухи бечёвкой обмеривали свежие, чистые избы и роптали, что новые просторнее и выше на аршин… Скучно было без тёплого, домовитого клопа, без грязцы, без настойной телячьей духоты; жаль было вольготного и нелепого прошлого, на которое беспощадно наступил Сотьстрой, а ещё страшней неопределённость будущего. Пугала вдобавок и щедрость новых соседей, подаривших школу, клуб и обещавших больничку от неизъяснимых советских милостей. А когда привыкли, стали рыть колодцы и втихомолку перенесли с перекрёстка часовенку, в которой тотчас же завёлся проворный и безгласный монашек.

В одну из ночей буксиришко, пользуясь высокой водой, притащил землечерпалку; гремя цепями, чудовище выжирало вековое лоно реки: здесь намечалась лесная гавань и приёмные трубы водонасосной станции. Река молчала, но жёлтая кровь длинными полосами прочертила её текучее тело. Чудовище исчезло ночью, как и появилось, а утром сотни людей потянули через реку, чуть наискось, стальные тросы и могучие пеньковые канаты; они сооружали запань, преграду для молевого сплава, основные массы которого уже тащились где-то по верховьям. Река цвела людьми, а люди песнями, и хотя была суббота, Кир не посмел ударять в скитское било: да и некого становилось звать на вечерни…

…всё медлил враг. Строители полюбили это место, с которым связала их судьба. Стройке, которая сотни раз повторялась на материке, они придавали особое величественное значенье, когда представитель губернской инспекции спросил у Фаворова, что делают на машине, чертёж которой валялся на столе, тот ответил с задором: социализм!.. А то была всего лишь монтажная схема машины для дезаэрации воды, которую изготовляли для Сотьстроя за границей. «Ловок на язык!» — не без зависти подумал Увадьев, заметив улыбку Сузанны, а сам тем же вечером крикнул на производственном совещании фразу, хлестнувшую, как лозунг: «Работайте, как черти! Про вас песни сложат…» Не было, пожалуй, надобности их понукать, и Потёмкин верил, что только из ложного достоинства Ренне, старейший возрастом, держался за свой скептицизм.

— Вы чудак, Филипп Александрович, — убеждал Потёмкин, и исхудавшие пальцы его играли, как у пианиста, — вы всё ещё видите в нас беспочвенных босяков, посягнувших на историю. Вы заражены старыми, российскими масштабами… для вас и Пётр катастрофа! Ха, босяки правят богами… так? Но, даже минуя огромные социальные смыслы, кто, кто из прежних русских буржуа мог бы затратить тридцать миллионов на целлюлозный комбинат?

— Пока только шесть, — веще и сухо поклонился Ренне и глядел не в глаза, а куда-то в пёстренький поясок Потёмкина. — Вы живёте сто лет спустя — я теперь — я инженер — я заведую лесозаготовками. Техника не любит наивных — вы хотите высшую математику заменить элементарной! Может быть — вы пишете стихи?

Потёмкин махал на него руками:

— Ничего, пускай… я люблю скептиков, это как соль. Только не говорите этого Увадьеву!.. Он бросил курить и ходит злой… и потом, как бы это сказать, нет в нём мясного состава, он из другого вылит, из красного чугуна… он не поймёт! А мне не хочется, чтоб вы ушли… ушли, не убедясь в нашей правоте. Читайте газеты, Филипп Александрович, читайте наши газеты… там значительно всё, от заголовка до объявлений!

Ренне со снисходительным лицом сцарапывал незримое пятнышко со своей старомодной, с острыми полями, фуражки:

— Вам надо к доктору — у вас глаза — нехорошо.

Именно Потёмкин, чувствуя окрепшую силу своего детища, и предложил однажды сохранить скит как людской заповедник, чтоб и через полсотни лет жители города Сотинска могли удостовериться, в какие смешные игры тешились предки; кстати нужно же было где-нибудь сохранять барулинскую медаль с толстым лицом предпоследнего царя! Шутки его всерьёз никто не принял, но как-то случилось, что неписаное это постановление прошло в жизнь, и напрасно Фаддей Акишин, войдя в азарт разрушенья, терзал по праздникам увадьевское терпенье. В такие дни, по необъяснимой причуде, он надевал линялый пиджак, доставал из сундучка картонную лошадку, купленную у бродячего торговца игрушками Фунзинова, и ходил с нею всюду, ища Увадьева. Пусть бы только расспросил, а уж тут и расскажет Фаддей и про внука, и про погибшего его отца, и про весь свой могучий род, и про всё, что приключилось с ним, пока пробился сквозь толщу крепостного столетья до Фаддея.

— Эй, хозяин, когда монахов-то трясти почнём? Не скупись, рушь, комиссар, построим вчетверо.

Увадьев принюхивался и грозил пальцем: не нравились ему мужицкие, с жёлтой искоркой, глаза Акишина…

— Опять пьян, ровно антипкин кобель? Выгоню я тебя за ворота, старого чорта.

Статный во хмелю и даже щеголеватый чуть-чуть усмехался Фаддей и выставлял вперёд своего конька.

— Ты вот его пужай, бумажная душа, а меня не испужаешь. Мне пьяному-те семь рублей в сутки цена, видите ли что. Нет в тебе, чтоб понять ремесленного человека, жестосерден ты, хозяин!

Не вынося никакой развязной задушевности, Увадьев отплёвывался и хлопал дверью. Тогда, обиженно подмигивая лошадке, гладя облыселый круп её, расписанный, как розан, старик отправлялся в скит; это было единственное место на свете, где ещё не ведали его занимательных историй. Его встречал сам Вассиан, мастер на всякую дипломатию, и вёл в трапезную пить чай; туда поодиночке, чтоб не пугать редкостного гостя, сбиралась вся скитская верхушка. Не притрагиваясь к угощенью, трезвея с каждой минутой, Фаддей молчаливо восседал на почётном месте, а лошадка покачивалась рядом, на шатком столе:

— Что деется-то? — начинал Кир и придвигал деревянную миску. — Ты капустку-то кушай, во хмелю капустку хорошо. Ты смешной, ты шутливой, в гроб глядишь, а с игрушкой ходишь… Что деется-т?

— Ничаво, — хмурился Фаддей и прятал лошадку за пазуху озеленевшего пиджака, который сидел теперь на нём мешковато и глупо. — Всё в аккурат. Маненько на Кавказе земля тряслась. Теперь утихла.

— Европа-то что? — с неуверенной надеждой вопрошал Вассиан, поталкивая Кира, чтоб молчал.

— Ничаво, стоит.

Вассиан долго и мелко смеялся, и вдруг спрашивал ненароком:

— Ультиматум-то боле не засылали?

Тогда вскакивал Фаддей, и лицо его перекручивала злоба:

— Чего, чего, сидите, почто не гибнете! — кричал он, и плотничий кулачище вздымался над капустой. — На рупь, злодеи, веселья мне испортили… Кого, кого о чём спрашиваете? Может, я и сам теперь… — Он не договоривал и крепче прижимал лошадку к сердцу. — Кто Волховстрой строил? я! Кто на Кашире всею опалубку вёл?.. я! На Шатуре кто дома воздвигал… И кто сына моево на границе убил? Моё, плоть мою… ну!! — Его ярила неустоявшаяся боль по сыне, пограничнике, подстреленном из-за рубежа, и Вассиан предусмотрительно отодвигал капусту. — Чего не дохнете… в черноту оделись… Мрите, всяко мрите, от водянки, от зудной хвори, мрите, пока не поздно. Тошно мне с вами! Ровно маятник я промеж вас, головой вниз, мотаюсь… там страшно, а у вас и пакостно. Плевать мне, плевать на ультиматум!..

Он бесповоротно уходил, величественно и навсегда унося лошадку за проредевший волосяной хвост; по горькой обязанности Вассиан провожал его до парома.

— Кинь словечко-то на прощанье, от доброго слова не обедняешь! — напоследок выпрашивал Вассиан. — Додушат нас, как мух, аль не допустят?

— Чего, сами полопаетесь.

На воде оставалась от парома широкая, недолговечная дорога; глядя на неё, хотелось Вассиану бежать, догнать Фаддея, спросить то главное, страшней чего нет в мире, — затмилась ли навеки правда? Но дорога растворялась в теченьи реки, и Вассиан ещё печальнее подымался в гору. Единственный выход оставался братии: перенести Фиваиду дальше на восток, где бродят ещё не стрелянные звери, лежат некопаные земли, живёт неграмотный человек. Уйти предполагалось ночью, а остатнее место пустить огнём. Евсевия, благо и весил мало, должны были нести по очереди Филофей, Феофилакт и Ксенофонт, беглец афонский. Уже смастерил Устин подобие креслица, обшитое войлоком, на манер козули, как носят каменщики кирпичи на стройку; уже натащил Филофей сухого можжевелового хворосту охапок тридцать в хлебню, откуда час спустя по уходе должно было возникнуть пламя; уже назначена была ночь ухода, как вдруг наступило непредвиденное обстоятельство: заболел Евсевий, и болезнь его была смешная — насморк.

Тогда, осознав в нём ещё живого человека, братия спохватилась и несколько раз выносила Евсевия на воздух; так и мещане проветривают время от времени содержимое глубоких укладок. Прикрытый кисейкой от комаров, святой недвижно, как чурбак, лежал на соломенном тюфячке, маленький и уже подсушенный знойкими ветерками смерти. На четвёртые сутки, когда освоились со светом его ослабевшие глаза, его перенесли по собственной просьбе ближе к берегу и подсунули под спину мешок с мякиной, чтоб святой мог сидеть и видеть… Должно быть, многое переменилось за те десятки лет, которые пролежал Евсевий в своей прижизненной могиле. Цветистые зелёные пятна сумбурно распускались впереди, а в них качались алые шары, и он обиженно покачал головой, когда ему сказали, что это шиповный куст, сплошь облитый цветами. Нет, видно, его обманывали!.. Сюда, где раньше сладостно тешила слух тишина, врывалось теперь перебойное гуденье локомобиля, а там, где ускользающая Соть мощно взбегала в небо, простиралось серое первозданное месиво; да и то немногое, что ещё доступно было глазу, застилало старческой слезой. Он огорчённо отвернулся к братии и, с трудом разглядев их озабоченные лица, понял, что от него, пока не утерял дара речи, ждут они последнего поученья.

Он заволновался, заискал в памяти, но его душевную пустыню не посетили никогда ни истинная страсть, ни путаные муки преступленья. Самый мир был ему не сложнее детской картинки, нарисованной цветным карандашом… Зажмурясь, он с усилием припомнил какой-то пожар, свидетелей которого уже не оставалось в живых; потом вспомнил старца, бывшего до него приманкой богомольцам, — своевольного и умного старика, к которому он питал благоговейную зависть; ещё не забыл он пухлую одну барыню, целый час терзавшую его исповедью в грехах, в сравнении с которыми померкали и багровые цветы Содома… она шипуче наваливалась на молчальника прелой грудью, полною мерзости, и самая исповедь её была блудом. Страшась, что братия разуверится в нём и кинет его, беспомощного, на скитском берегу, он решился на своё последнее униженье.

— На восток взирайте, — полуслышно прошелестел Евсевий слова, украденные от помянутогопредшественника.

— Отродясь взирали на восток! — дружно отвечала братия.

Евсевий помолчал и вот начал мелко и часто чихать, и все стали переглядываться, не зная, имеет ли и это своё место в поученьи.

— Хорошим людям не завидуйте, а придите и поучитесь от ихнего быту… — Он почти задохнулся от длинной Фразы. — Огня бойтеся, баб бежите…

Смущённой братии показалось, что пастырь шутит над ними; престарелым овцам его нечего было опасаться женского соблазна. Стоя на пороге иного бытия, он лишь приоткрывал им дверь, у которой все они толпились; старик и сам понял это. С минуту он ревнивым взором ощупывал братию, и когда приметил подавленную усмешку Филофея, грозное и тщетное негодование овладело им: ещё шалил в нём удивительный огонёк жизни.

— Блудник, блудник… — застонал он, прерывая крик чиханьем. — Где, где у тебя лик? У тебя на шее лик, сполз, сполз… Лови его теперь, лови!

Так ничтожный жучок перегрызает уцелевшие волокна дерева… По наущенью опытного Вассиана, Кир давал больному плесневый хлеб, в надежде, что вместе со рвотой изойдёт из него и хворь. Евсевий плакал, но ел, и уже по тому, как он жевал, с усилием подтягивая челюсть, видно было, что ночь его близка. Лёжа в постоянном и мокром знобе, как в воде, старец капризничал, чудил и как будто даже пахнул меньше. Вдруг по неизъяснимой прихоти он позвал к себе любимца своего Виссариона; он призывал его настойчиво, три дня сряду, и тут-то порешился Вассиан сделать тайную вылазку на противный берег.

А, очутясь в Макарихе, надоумился казначей навестить кстати и Лукинича, который в прежние времена никогда не отказывал в совете. В доме было тихо, но из закрытой каморки доносилась воркотня и тоненький всхлип. «Видно, мальчишка животом мается. Эх, просвирочку бы захватить!» — подумал Вассиан и тихонько заглянул в щелку двери. Председатель вплотную и с занесённой рукой стоял перед отцом, а тот сидел в шапке, держась руками за темя и скосив глаза на пудовые вассиановы сапоги, предательски торчавшие из-под двери, Не мешая сыну учить отца, Вассиан неслышно присел на лавку и сидел долго, пока не начало клонить в дремоту; тут и вышел Лукинич — почему-то с деревянным уполовничком в руках.

— Вам чего, гражданин? — зловеще спросил он, и в левом глазу его, ближнем к окну, родился ястребиный блеск.

— Из жизни, браток, выселяют! — всхлипнул казначей, делая вид, будто ничего и не видел. — Песочек, браток, из-под берега берут, в пучину осыпаемся… аль на святой-то земле крепче капищам стоять? — Ему показалось, что неуместно начал жаловаться: следовало сперва пошутить, а когда разойдётся машина, тогда и действовать. — Избица-т новая, хорошая! Клопа-то не завёл ещё? Хошь, браток, я тебе притащу парочку в бумажке, на разведенье, а? — Он потыкал пальцем в черепок с бальзамином, опухшим, как в водянке. — Полей, браток, травка водицу любит!

Лукинич всё глядел на казначея, а слушал только всхлипы из каморки, и вдруг заговорил. Мимоходом потянув про старинных праведников, бравшихся при случае и за меч, он указал, что скиту уже составлен приговор, и единое спасенье в том, чтоб пристращать кого следует несвоевременным огоньком. «Смолевата тесина от недоброго взгляда возгорается». В этом выразилась вся степень его душевного переполоха; вряд ли он надеялся вызвать скитчан на дурость, а потом открытием заговора починить свою репутацию; уже и теперь доносом на неблагополучную деятельность Виссариона он мог бы наверстать упущенное. Лицо его потемнело, усы распушились, когда утверждал, что в ночах солнца нет.

— …в нощах луна светит! — несмело возразил казначей и тут же прыснул в горстку старческим смехом: явно, председатель шутил над дураком, а шутит — значит выход есть и из горящего дома. — Греховодник, а греховодник… ты б его в башку не бил, старика-то своего! Старикам в голову вредно… — Одерзев, он даже предложил дарма подшить валенцы, торчавшие дырами из печурки.

— Ага, ты мне взятку хочешь дать? — значительно произнёс председатель, приподымаясь и раскрывая страшный глаз на казначея. — Так ты хочешь подкупить меня?..

Может быть, он и теперь ещё шутил, но Вассиана из избы точно ветром выдуло.


IV

Был вечер; задрав хвосты султанами, мчался скот от оводов, и Вассиан сразу попал в пыльную гущу движенья. Едва уклонившись от осатанелых коней, он метнулся в коровью половину стада, и тотчас одна, чёрная и со стеблиной болотного остреца в зубах, наскочила на него сбоку. Лёжа комочком на земле, он закрывал голову руками, а та стояла как бы в раздумьи, стоит ли пороть рогом этот отяжелевший старческий зад. Так он пролежал бы и неделю, если бы кто-то не вывел его из опасности. Только на крыльце пронькина дома, где на хлебах обитал Виссарион, он признал свою спасительницу, ещё недавнюю гостью скита; она шутливо спрашивала, не ушибся ли казначей при паденьи.

— Маточка, я животом ударился, а в нём костей нету. Уж очень я, маточка, коров боюсь; гусей тоже, а пущe коров. — Он сокрушённо просунул палец в дырку своей ряски, продранной при паденьи. — Тут, маточка, бегун наш где-то обитает!

— Я тоже к нему, — сказала Сузанна, имея в виду Виссариона.

Плечи казначея так и вспорхнули:

— …тоже к нему? Ой, вот удача! Боязно мне его видеть, лютой правды наскажу, а как встренетесь, шепните ему, маточка, чтоб скиток-то навестил. Смеркается наш Евсевий, гаснет, со смертью трудится… и всё по нём тоскует. А коли страшится, как бы со службы не уволили, так ночью бы… ночью, когда все начальнички спят. Я бы в лодочке подождал под бережком, да и свёз бы на часок. Попроси его, маточка, корить да задерживать не станем: какой он монах, только шкуру спасал… а тебя заране спаси бог, маточка! — и побежал, ликуя благополучному окончанию вылазки в мир.

Сузанна поднялась на крыльцо и, потянув за верёвку, вошла в дверь. Полутёмные сенцы загромождали плотничий верстак с недоструганной, свисавшей к полу тесиной; дальше, в зеленоватом полумраке двери, выводившей на двор, умывался из глиняного рукомойничка высокий парень. Он вопросительно повернулся к гостье, и вода текла впустую из его сомкнутой пригоршни.

— Кого? — спросил он наконец.

— Вас, — сказала Сузанна.

Он перестал умываться и с сомнением покачал головой.

— Наверно, Проньку ищете, нас всегда мешают, мы похожи, только я хромой. — Он снова нагнул рукомойник. — Прокофий в ячейку пошёл. Из ворот выйдете — налево, а там увидите савинское окно, голубенькое. — Плеща и фыркая от ледяной воды, он продолжал умываться, а Сузанна не уходила. — Проводить, что ли?

— Мне вас надо, — повторила она, трогая стружки на верстаке.

Она пропустила его вперёд, и опять он шёл затылком назад, сам не замечая сходства с одной незабываемой встречей. Войдя, он вытерся докрасна полотенцем и стал готовить себе еду: накрошил в квас луку и хлеба, а другой ломоть густо посыпал солью.

— Я ещё не ел с утра. Хотите со мной? — Она отказалась, он искусственно засмеялся. — Пока всё очень таинственно. Хотите, предскажу всё наперёд? Вы, наверно, как и Пронька, в газетах пописываете. Кроме того, вы меня видели однажды в этом дурацком чёрном балахоне, и теперь вам любопытно, как это монах, служивший не один год некоей высокой тайне, мог так легко сбежать на другой берег… на другой берег жизни! — поправился он, добавляя соли на ломоть. — Только смотрите, на мне не заработаете: Пронька раза два уже писал про меня в газету. Но я могу объяснить и в третий раз: видите, в этой тайне вот уже тысячу лет ничего не скрывается. Это есть не более, как опиум для…

Сузанна усмехнулась; развязная грубость речи его плохо вязалась с тонкими, еле огрубелыми руками.

— Вы ошиблись, — прервала она.

— Кто это я? — Он ел с аппетитом, и висок, которого целиком не заслоняла прядь, порозовел. — Да вы только Евсевия этого возьмите: пройдоха, каких мало!

— Слушайте, Виссарион, я пришла не за тем… — Кажется, ей надоел этот благонамеренный разговор. — Знаете, вы сильно постарели с тех пор…

Он отложил ложку и щурко посмотрел на гостью; потом, как ни в чём не бывало, полез в печь за кашей.

— Вздор, я вижу вас впервые.

— Я думала, что вы сохраните обо мне более глубокое впечатление. — Она кивнула на его хромую ногу. — Я попала в вас всё-таки… я вовсе не хотела уродовать вас.

В замешательстве он уронил заслонку и вдруг вспомнил и непостижимый вихрь той ночи и этот чуть косящий глазок.

— У меня после войны вообще стала плохая память на лица, а стреляли в меня много раз…

— Надеюсь, по другим причинам?

Надо было сдаваться.

— Не смейтесь, — сказал он тихо, забыв про кашу. — Я ликовал тогда, как мальчик, которому подарили целый мир. Нет, не то… как тот дикарь, которому удалось похитить сердце девушки!

— Это не совсем похоже, про дикаря и девушку… но пускай будет так. О нас лет через сто наврут ещё и не такое! Налейте мне квасу, хочу пить!.. — Напрасно она ждала, что он расплещет, наливая в глиняную кружку. — Спасибо. Теперь рассказывайте, как вы жили потом.

Ему уже некуда стало прятаться:

— Вы интересуетесь для себя? — защищался он как умел.

— Было бы невероятно, чтоб вы хотели обидеть меня… именно теперь. Я слушаю, мне интересно.

— …сперва всё бежал, потому что по мне ходили чужие ноги, и мне было больно, потом скрывался и плакал как Иеремия у стены…

— Я плохо знаю библию и не помню, по какому поводу изнурял себя старик.

— Он плакал, когда разрушили стены… может бы он предвидел будущее рассеяние своего народа, не знаю. Народы всегда начинают с песен, а кончают слезами. Потом я сидел в этом мешке, рядом с Евсевием. Потом был десятником… теперь меня хотят сделать завклубом. Мясо готово, и мне не важно, какое блюдо из меня сделают.

— Вы трижды приходили к отцу, — быстро вставила Сузанна, сгибая упругую сталь ножа.

— Я подчинён ему в работе, — также поспешно объяснил Виссарион.

Она продолжала перечислять:

—..вы приходили к нему вечером, чтоб никто не видел. Вы живёте у Милованова и бываете у Красильникова. Вы ездили в Шоноху, где сплошь живут староверы и кулаки… — Она заметила, как покривились его губы. — Что, вам не нравится газетное слово?

Он заговорил едко, в тон Сузанне:

— Да, я хочу взрывать мосты и демонически хохотать над революцией. Я хочу… — Он вспылил и повысил голос: — К чорту… я заполнял сотню анкет, я рядовой служащий Сотьстроя. Не мешайте мне жрать мой хлеб. Я устал и хочу спать…

— Не кричите, поручик!

— Мне кажется, — жёстко сказал он, косясь на дверь в которую поминутно мог вернуться Пронька, — мне кажется, вы спасли меня тогда не затем, чтоб предать меня теперь… когда я переродился! — Он вспотел, трудно далось это фальшивое слово. — Что вы хотите от меня?

— Прежде всего оставьте отца. Его и без того не любят на строительстве.

— Вы угрожаете, — а я не боюсь. Если б боялся, я бы нашёл способ убрать вас…

— Разумеется, если бы о вас не знал ещё один человек на строительстве! — решительно солгала она.

— …Увадьев? Говорят, вы живёте с ним. Что же, каждый пристраивается как умеет!

Она встала, и было похоже, что раскаивается в своём приходе.

— Странно, как всегда привязываешься к вещам, которые удаётся спасти. Имейте в виду, что ваш председатель приходил к Увадьеву говорить о вас… вам лучше всего добровольно убраться с Соти, — и потянулась за шляпой.

Она уходила как бы нехотя, а он не останавливал её; у двери она сказала:

— Кстати, я совсем забыла: на крыльце я встретила монаха… ну, лысый такой! Он очень просил вас приехать туда… там умирает этот старик, старец. Повидимому, ищет заместителя себе.

— Евсевий… значит, он не умер ещё?.. — В его лице читалось недоверие… слушайте, вы не то хотели мне сказать!

Она вздрогнула и распахнула дверь.

— Как быстро стареет наше поколенье. У вас стали редкие волосы, поручик, вы скоро облысеете.

В окно ему было видно, как она торопливо пересекла улицу и стала подниматься на пригорок, с которого уже становились видны огни строительства. Он утомлённо закрыл глаза, а когда открыл их, она всё ещё стояла на бугре, а вместе с нею Пронька; они разговаривали и, судя по взглядам, речь шла о нём, о пронькином нахлебнике. Виссарион раскрыл окно, но лишь расплывчатые тени звуков отражались в тишине. Следовало бежать немедленно, прятаться, выдумывать новую маску, но само тело противилось этому: телу было приятнее сидеть здесь у окна, пить густой мужицкий квас, сплёвывая пахучие стеблинки мятной травы. Он сидел и всё поглаживал висок, куда вселилась взрывчатая какая-то боль. Деревней прошли местные комсомольцы, таща что-то огромное, укутанное в рогоже; из щели выбивалась паклевая борода. Назавтра, в троицын день, во время обычного крестного хода из скита в часовенку готовили они свою контр-демонстрацию. — Не в пример прежним мочливым годам, установилась сушь; хлеба и льны никли под суховейными ветерками; бабы трёх деревень замышляли водосвятный молебен о даровании дождя. Всё иссохло до скелетного подобия; грудь опалялась, вдыхая раскалённый огневоздух; вода горела бы, если б её поджечь; камень не булькал, падая в колодец; в избах не зажигали огня из боязни пожара, и всё-таки по деревням уже пошли за милостыней Погорельцы…

Пронька приближался; ещё было время бежать и поспеть к ночному поезду, если б удалось нанять подводу. Вместо этого Виссарион налил новую кружку кваса и пил, но губы его оставались сухими. В квасной черноте отражался чужой, неузнаваемый глаз, и, с жестоким любопытством смотрясь в него, Виссарион бегло вспомнил обстоятельства, при которых он так прочно вселился в пронькины дом и дружбу. Миловановы всегда слыли безбожниками; в пору своих временных бегств тут живал Геласий, и даже самого Филофея Пронька принял бы с одинаковым радушьем, вздумай тот преступить разделявшие их века. В ячейке косились на такую душевную щедрость, но в пререкания не вступали, так как в застойный досотьстроевский период вся работа в волости держалась только на нём; Виссариона же, в довершение всего, к нему привёл сам Увадьев, прося приютить у себя до окончания рабочего посёлка, — с того и прижился.

В недолгое время Виссариону удалось завоевать почти преклонение Проньки; его оружьем были те знания, которые не успел растерять в послевоенных скитаниях. Вечерами шумно вваливался Савин, забредал с горя Кузёмкин, Лышев Пётр и те из молодёжи, кого пресытили каждодневные танцульки; иногда появлялся Геласий и присмирело сидел у двери. В несколько вечеров Виссарион попытался передать им величественную историю пути, которую проделал человек от ледниковой колыбели. Лектор увлекался сам, ему нравилось бросать свои камни и наблюдать, как разбегаются первые, ещё нечёткие круги по нешелохнутым людским гладям. Мужики внимали с суровыми, готовыми лопнуть от напряженья лицами. Пронька ещё больше благоговел перед тем всемогущим человеком будущего, которому стыдился показать свои чёрные руки и предком которого чувствовал себя. Присутствуй тут Фаворов, он сказал бы, однако, что Виссарион нарочно компрометирует науку; в вечер, например, когда добрались до тригонометрического, почти из магии похищенного треугольника, с помощью которого были расставлены верстовые столбы по вселенной, Виссарион говорил о страшной тесноте, в которую уходит человек от какой-то единой и первоначальной истины. Верно и то, что, дойдя до «рек вавилонских и до кровавых слёз Иеремии», он не мог вести себя иначе…

Везде рассовывая зёрна, вызревшие в годы изгнания под манатьей монаха, он с восхищением и ужасом ждал ростков. В разрыхлённую революцией сотинскую почву всякое можно было сеять, но уж не всякое дало бы небывалый урожай. Он всё ещё надеялся на что-то, но надежды его видоизменялись подобно облаку, которое формуют грозовые ветры. Россия представала ему уже не прежней, могучей и сытой молодкой в архаическом шлеме, как её рисовали на царских кредитках; теперь она представлялась по-другому: будто в кромешной провинциальной глуши сидят мёртвые земские начальники и играют в винт. Их тоже не особенно обольщает зевотный стиль третьего Александра, и оттого так приятно помечтать о звёздах, которые загорятся через триста лет, — срок, вполне безопасный для их мышиного благополучия! Он не хотел назад, к мёртвым, и вместе с тем его пугала ненастная весна, происходившая в стране. Был момент, когда в поисках нового позвоночника, который удержал бы его от окончательного паденья, он готов был принять на себя эту почётную и тернистую обязанность: жить. Но в первом же разговоре Увадьев охладил штурмовой упрощённостью своих воззрений: предку полагается иметь суровую и внушительную осанку. Ночами, пока Прокофий храпел, распятый на полатях тяжким мужицким забытьём, он слушал мерный скрежет чужого сна и думал о многих роковых различьях. Однажды ему показалось, что духовному преображению его мешает культура, этот скорбный опыт мира; она одна мешала ему заразиться наивной дерзостью молодых. В этой замолчанной точке возникла и расцвела его нетерпимая идея. В игре стал намечаться исход: мёртвые тащили к себе недостающего партнёра.

Для выполнения плана ему потребовалось стать мужиком, и тут начиналась интеллигентская трагикомедия опрощения; чудак, он радовался, привыкая к изжоге и клопу. Гомункул из душевного подвала уже враждебно поглядывал в верхний этаж, где ещё продолжал владычить разум. Виссариону нравилось стравливать их, как собак, и наблюдать летящие в драке клочья; нижний одолевал, а верхний оскорблённо безмолвствовал. Тогда Виссарион усилил процесс и катализатором избрал любовь; она не догадывалась ни о чём, Катя, Пронькина сестра. Она легко пошла на уловку молодого и выделявшегося из деревенских женихов постояльца; ведь он не заставлял жертвовать главным для крестьянской девушки сокровищем. Матовым румянцем, изгибом великолепной шеи, ленивой полнотой груди, способной выкормить хоть дюжину сорванцов, она прельщала походя, а Виссариону нужны были как раз другие качества, определявшие социальный и биологический портрет девушки: её аммиачный запах, смешанный с ароматом вспотевшей плоти, её хваткие, знающие сотню деревенских ремёсл руки, её неизощрённое ощущение бытия, позволявшее видеть только крупное в мире. Получался сложный мозговой заворот, и нижний жилец торжествовал. Это сводник устраивал им удивительные свидания при луне и без таковой. Он заставил Виссариона купить в шонохском кооперативе дешёвых духов для девушки, оставлявшие бурые пятна как на платье, так и на душе; возможно, нижний с отчаянием искал надёжного кустка, могущего затормозить паденье…

Стукнул крюк, и Пронька вошёл; лицо его было озороватое, знающее. Присев на лавку, он тоже пил квас и время от времени подмигивал Виссариону, а тот всё ждал: он ясно представлял себе, как может мстить мужик за обманутое гостеприимство.

— Ну, брат, — сказал Прокофий, отодвигая кружку, — видно и впрямь: как бедному жениться, так и ночь мала. Придётся тебе завтра помаяться…

— Где ты пятен-то насажал? — в меру спокойно перебил его Виссарион, имея в виду измазанную краской рубаху хозяина.

— …ребята просили, чтоб я тебя уломал… выступить завтра перед народом, после молебна-то, а? — И он расписывал, какой отклик будет иметь у баб выступленье вчерашнего скитчанина. — Пятна — это мы хоругвы назавтра расписывали.

Виссарион молчал; ещё не ликование, а как бы душевная одышка захватила его: Сузанна щадила его вторично… или она поверила в его перерожденье? Холодки сомнений побежали по спине… всё казалось, что сейчас войдёт поселковая милиция и станет обвязывать его верёвкой крест-накрест, как покупку вяжут приказчики. По улице проехала заводская таратайка; держа кепку на коленях, в ней сидел Бураго и внимательно смотрел на колесо. Его большая, качавшаяся на плечах голова почему-то успокоила Виссариона; если бы что-нибудь произошло, инженер непременно взглянул бы в миловановское окно… С тем большей лёгкостью от отказал Проньке в его просьбе, и тот целый вечер носил на лице огорченье, за ужином бранился с сестрой, да и во сне-то всё кряхтел озабоченно: назначенный назавтра бой впервые давался сотинской старине.

Виссарион задремал много позже и видел какого-то дятла у вонючей феофилактовой канавы; дятел был до чрезвычайности похож на батарейного командира. Потом появлялся и сам командир с его любимой поговоркой: «Люблю прозябать, всё какая-то надёжоночка есть!» — но каждый раз, даже раздвояясь, всё оставался дятел, на сучке; Виссариона пробудило осторожное прикосновение к ноге. Он вскочил и спросонья ему представилось, что милиция уже пришла.

— Она врёт, врёт… — бормотал он, отползая в угол.

Пронька внимательно глядел на него при свете спички, а лицо его было весёлое и извиняющееся:

— Слушай, вот толчок мозгам!.. Одиннадцать гармоний мы насбирали, баян в том числе. Да ещё Зудин из Шуши двухрядку притащил, а игрока нету… может, сыграешь на двенадцатой, а? Мы бы завтра отслужили им коллективную литию, а?

Отвалившись к стенке, Виссарион беззвучно хохотал над этим сконфуженным предком завтрашнего племени; в смехе его и заключалась разрядка всех опасений, скопившихся за день. Спичка потухла нехотя…


V

Пастух проспал; в пятом часу, выпуская коня в стадо, Катя невольно задержалась на улице. День начинался тонко и розово, как девичий сон, нарисованный к тому ж на прянике. Среди лепесткового цвета облаков начиналось полудремотное волненье. Час спустя налетела с запада заблудившаяся бурька, но проливень не состоялся, и, ещё не отгремели её раскаты — в скиту забили к утрене. Тотчас же заметное движение наступило на реке. В лодках, пестротно разряженных берёзкой, цветными шалями и просто вышитыми полотенцами, волость изовсюду поплыла к скиту. Слышен был лишь плеск коротких вёсел да отточенный насекомый гуд; если бы не беспокойный стук сотьстроевской силовой, праздник не отличался бы от прежних.

Встречаясь, сталкиваясь кормой, мужики сурово кланялись, и никто не засорял обычной руганью целомудренной тишины утра:

— Мир дорóгой!

— Спáсену быть…

Служил Ксенофонт, ведя службу по старому афонскому уставу, и уже с половины обедни, ошалев от духоты, богомольцы стали выходить наружу. Праздник не удавался; на клиросе вместо молодых пели старики, и дребезжащие их голоса раздирали благоговейные уши прихожан. Кстати, посреди службы с Азой случился обморок, и, пока выносили этот незрячий, жалобный мешок, кто-то уронил в суматохе большой деревянный подсвечник, полный горящего воску. Сотинцы беспорядочно хлынули вон, а когда потушили, большинство до самого начала крестного хода оставалось на дворе.

Ударяемое железным шкворнем било кричало над рекой, когда процессия двинулась вниз, на берег. Впереди вприпрыжку поспешали девицы, которые на выданьи, разодетые в последние достатки, в коротких платьях и с букетами, а за ними, шепчась и подрагивая, развалисто спускались парни; из петлиц у каждого торчала тоже цветная травка. Кое-кто из них успел раздобыться вином, и оттого, что от века крупность праздника на Соти измерялась количеством зарезанных, следовало ждать случайностей на исходе суток… На некотором расстоянии от них гуськом подвигался самый крестный ход. Кругленькая, плотненькая тётя Фиша из Ильюшенска дико и торжественно несла в вытянутых руках знаменитый крест из рыбьих зубов; выловленный какими-то поморами со дна моря, он почитался очень действительным средством против засухи. Вбитые в тёмное, окостеневшее от употребленья дерево, зубы затейно блестели, и, глядя на них, все простодушно забывали шинкарье фишино ремесло. Следом шествовал припомаженный Гарася Селивакин, заметно оконфуженный: нести ему доверили икону вспоможение во родах, написанную дотошным живописцем во многих и обстоятельных подробностях. Затем четверо — и Красильников с Мокроносовым, столпы сотинской знати, потные и красные, шли в первой паре, — несли на дощатом щите огромное изображение Николы, рубленное искусным топором и тем уже одним примечательное, что в старые годы нарочно приезжал обследовать его какой-то известный академик. Саженная статуя, сплошь увешанная лентами и крестиками, которые звенели подобно бубенчикам, опасно колыхалась над головами, и, когда процессия достигла спуска, задняя пара присела на согнутых коленях, чтоб не опрокинуть Николу в Соть. Шествие заключали всякие второстепенные святыни местного и доброхотного происхождения — хоругви, овальные образа и та церковная утварь, какая потребна при водосвятном обряде. Толпа нестройно урчала молитву.

Первые карбасá, нагружённые почётной старческой чернотой, отошли от берега в тот самый миг, когда Егор Мокроносов объявился на бугре со своей медной хоругвью. Увадьеву, который из фаворовского бинокля наблюдал за происшествием с другого берега, Егор понравился с первого взгляда; носный ремень врезался ему в плечо, но тот не чуял, и только из-под тёмных бровей умно и насмешливо посверкивали цыганские глаза. В сущности, ко всему в жизни он относился с одинаковым лукавством, и в его согласии на роль хоругвеносца выразилась лишь старомужицкая потребность в древлем благочинии. Остановясь на бугре, чтобы пропустить мимо шумливую бабью стайку, он поглядел вверх по реке и нахмурился; Увадьев немедленно перевёл бинокль, ища предмета, который мог омрачить великана.

Там река изгибалась, и глазу мешали выросшие на сгибе ветлы; Увадьев увидел позже, чем услышал. В той части реки, которую ещё не загромождали массы сплавного леса, спускался неслыханный плот. Впереди, на двух прогибавшихся под тяжестью тесинах, сидели гармонисты, шестеро, и лихо наяривали какую-то мучительно знакомую песню: под неё пляшут на свадьбах и озоруют рекрута. Их было немного на плоту, не более пятнадцати, но песня задирала, сцарапывала напрочь тяжёлую позолоту празднества, и вот уже внимание мужиков было расколото пополам. Процессия дрогнула и на мгновение остановилась, потом кто-то надсадно выругался позади, хоругви послали злой и дробный блеск, и, хотя без прежней степенности, но шествие продолжалось. Торопясь взглянуть на комсомольскую затею, задние напирали, и вдруг тётя Фиша ухнула с крестом под осыпь, ошалело вереща и раскидывая пустые руки…

Имея в намерении пересечь реку раньше плота, Мокроносов сам сел на вёсла; пятеро хилых, как на подбор, мужичков еле удерживали наклонившуюся против хода хоругвь. Весло его ложилось порывисто и упруго, карбас скрипел, а уже возможно стало различить лица гармонистов. Поравнявшись с плотом, карбас скоса ткнулся в бревно и остановился. Тотчас с плота закричали:

— Эй, Егор, святу быть!

— Горьк, перелезай к нам, у нас ассортимент богаче…

— Друг, мотри, черви наползут!..

Не мигая, Егор глядел на врагов, как бы вымеряя их внутреннюю, спрятанную за баловством силу; подручные мужики оробело ждали его решений.

— А ну, пустите плот, молодцы, — тихо сказал Мокроносов гармонистам, трогая затёкшим плечом. — Опоздаем мы.

Плот медленно относило по течению, вместе с карбасом Мокроносова, — и вдруг из-за гармонистов появился Пронька, тот самый, с которым Егор когда-то сколачивали первую в округе советскую ячейку. Пронька глядел строго, точно шёл на приступ, и, кроме своей обычной ливенки, держал в руке ту одинокую двухрядку, про которую говорил Виссариону; по её распустившимся мехам бежала cyматошная ситцевая цветуха.

— Егор, — просительно сказал Пронька, — под хорошую гармонь человека настоящего нету. Скучаем без тебя… ты глянь, какая!

Егор молча взял её в руки и нехотя, с досадой вскинул длинные пальцы на лады; он был лучший в волости гармонист, и дома у него висел на стене диплом с одного красноармейского конкурса. В лице у него отразились борьба и ожесточение; мельком он поднял глаза на огромное, чудовищное подобие Николы, поставленное на жерди и одетое в пестрядинную рвань, взглянул на его буйную кудельную седину, стоившую немало трудов и клею изобретателям, и усмехнулся этому фанерному родичу того мохнатого Ярилы, который населял великую низменность в доцарские, дорабские времена. И опять он дёрнул плечом и, вырвав из гармони короткий вскрик, недоверчиво качнул головою.

— Врёт она у тебя на один ладок, Прокофий.

Тот не захотел понять скрытой значительности намёка:

— Это, друг, у неё игра такая… из души звук, а ты не слышишь. Ты попробуй только, рук не оторвёшь! — и протягивал руку, чтоб перетащить к себе на плот.

С берегов глазела толпа на егорово бегство, и кто-то межами догонял старика Мокроносова с ядовитой и скандальной вестью. Плот тем временем пристал в затон, и молодёжь кружной тропкой кинулась на луг, норовя опередить богомольцев; фанерный Ярила тузил тряпичными кулаками веснущатого парня, который взвалил его себе на спину. Они пришли задолго до начала водосвятия. Обширный заливной луг, круто ломаясь, переходил в поле. Обосновавшись здесь, ребята тревожно ждали пенья сверху или дуновенья ладана. Пронька дважды поднимался на межу, избегая оставаться с глазу на глаз с Мокроносовым: никто ещё не был уверен, что мужики не встретят кольями дерзостного почина. Крестный ход приблизился; о. Ровоамов, бродячий — после закрытия храма на Лопском Погосте — попик истово приступал к моленью. Обвеваемый густым ладанным чадом, увешанный тяжёлыми полотенцами, под которыми мыслимо вспотеть и дереву, Никола высился посреди узкой крестьянской полосы, где почти до корня выгорел на солнце колос. Людская гуща расположилась полукругом, и Проньке показалось, что кто-то заранее встал на колени; он ошибся, то был Василий Красильников. Бабы хором заголосили молитву, и в тот же миг весёлый рёв гармоний вознёсся над Сотью. Отец Ровоамов сжался, ибо имел уже печальный опыт в прошлом, и заметался взглядом по сторонам.

— Скрипи, скрипи, батя. То бесы под горой котуют, — степенно молвил Мокроносов, последний блюститель умиравшей веры на Соти.

Тяжко переступая тяжеловесными сапогами, он косился сбоку на о. Ровоамова; носик у попа был красноват, попик выпивал с горя… Стороны не видели друг друга, в обеих было заметно смущение, но вот бабы, точно озлобясь, высоко подняли голоса, и гармонный плеск потонул в мощном вое людей, жаждавших дождя на пониклые свои нивы. Пронька хмурился, пальцы его уже не резвились попрежнему, кто-то малодушно предложил итти купаться в Балунь; тогда-то, во внезапной тишине, и ударил Мокроносов свои прославленные переливы. От него одного зависел теперь исход дела; сосредоточенно уставясь в иссушенную головку курослепа, он всего себя влил в остекляневшие пальцы, и вдруг три пары девичьих глаз проглянули сверху, сквозь редкие колосья. Это и был перелом; сперва жеманно и парами, а потом и стайками спрыгивая с бугра, молодёжь перебегала слушать Мокроносова.

Прохлада сменилась зноем. Природа зыбко струилась вверх и, может быть, уплыла бы, если б не держалась крепко на корневых своих якорях. Проходили облачка, и, едва попадали в заклятую точку зенита, тотчас же сжирал их зной. Деревья вытянулись в струнку; напрасно искала в них прохлады неуклюжая птичья молодь. Земля отдавала последнюю влагу. Суглинок растрескался и затвердел. Стоя на коленях среди прочих стариков, Лука вдумчиво мял его в ладони, дул украдкой, и глина легковейным дымком стлалась по полосе; до бешенства ярила ноздри раскалённая эта пыль. Косоротый маслянщик, приставленный держать рыбий крест, рассеянно отколупывал ногтем щепочку от него и всё глядел на жёсткую глиняную корку, в трещины которой свободно проходил палец. И опять, погружая разогретый крест в воду, заметался чему-то попик.

— Невозможно… — вздохнул он беззвучно, поправляя взмокшую камилавку. — Гарь идёт!

— Скрипи, батя, скрипи… то за Нерчьмой лес полыхает! — огненно и твёрдо лязгнул старший Мокроносов.

И он скрипел, а младший Мокроносов под бугром побивал его знаменитыми своими трелями, и в памяти о. Ровоамова представали давние семинарские вечерины, где тоже пищала музыка и неуклюже порхали потные небритые семинары. Непотребная дрожь сочилась ему в суставы и тянула в пляс: так скачет порой на пойме, вислобрюхая крестьянская кляча, подражая самой себе в юности. Он всё торопливей вёл к концу, чтоб поскорей стянуть с себя хрусткую, как брезент, ризу, а позади оставались лишь бородоносцы да монахи, и даже Василий заковылял к рубежу, чтоб взглянуть на чужое искусительное веселье.

Там уже наваливали костёр и тащили банный котёл для установленной совместной яичницы; Ярила встряхивал пустотелыми рукавами, повинуясь спрятанной верёвочке, а гармонисты самозабвенно исполняли общественную повинность. Инвалид шагнул ближе и тут понял, что начинается игра в поросёнка, самая увеселительная часть троицкого праздника… Посреди широкого хоровода, вереща и вертя висюлькой хвоста, суетился купленный в складчину боровок; розовый и нежный, вымытый до щетинки, он озабоченно высматривал пути к бегству, и в том состояла забава, чтоб поймать его, когда он несётся в намеченную щель. В возне и суматохе составлялись зачастую пары для будущих свадеб; Василий уже спустился бочком шага на два, чтоб незаметно вступить в игру, но представил, как его непременно уронят в толкотне, а он упадёт на поросёнка и задушит… Нет, не тут следовало ему искать утехи!

Игра разгоралась, всё новые появлялись люди на лугу. Чуть не запнувшись о поросёнка, Пронька помахал рукой Увадьеву, приглашая если не в игру, то хоть на коллективную яичницу. Вышел со своей лошадкой Фаддей Акишин добывать себе собеседничка, пришёл Фаворов вместе с иностранным инженером, который снимал по дороге всё, что только было ему внове. Всё приводило его в восторг, всё — годилось его фотоаппарату: и деревянное божество, которое уже лежмя и чуть не под «Дубинушку» грузили на карбас, и этот таинственный комсомол в вышитых рубахах на фоне российской глухомани, и даже поросёнок, необыкновенным голосом верещавший подмышкой у Проньки. Игра кончилась, через полчаса предстояло открытие клуба в деревне и шефская речь Потёмкина.

Окружив иностранца, девицы смешливо глядели на его туристские штаны и красные башмаки, а одна даже спросила жеманным шепотком, почём берёт за снимок. Бритые щёки иностранца глянцевели от удовольствия; уж он рассаживал девиц, как цветы, по траве, но вдруг отскочил и торопливо, точно для того лишь и притащился на игрище, щёлкнул аппаратом в противоположную сторону; выбор темы определял внутренние устремления иностранца.

— Ой, васькины бандюги содют! — закричал мальчишка, увивавшийся возле Мокроносова.

Из-за пригорка дружным табунком выступало васильево воинство. Безобидные порознь, вместе они составляли боевое, головорезное ядро, которое в волости так и звали черкесами; бывали праздники, когда хозяева вместе с гостями лазали от них на крыши. Шли они все с картузами набекрень и с заранее обдуманным планом, и один, всю свою скверную родословную имевший на лице, даже бурлил себе под нос:

…по приёмной Вася котит,
вся приёмная дрожит…
Появление их не предвещало особого веселья, и Прокофий, стыдясь гостей, выбежал было им навстречу, но Василий равнодушно, точно то было неодушевлённое бревно, обогнул его и направление держал прямо на иностранца, торопливо перекручивавшего плёнку в аппарате.

— Вон того, на рыжих ногах! — указал он Селивакину, неотлучному спутнику всех своих приключений, а тот понятливо зашмыгал носом.

Было непостижимо, когда Василий успел так принарядиться: тугая крахмальная манишка коробилась под его кожаной курткой, а галстучек был в тон лицу, с крапинками, а на отвороте полосато болтался георгиевский крестик. Толпа расступилась, и тогда всем стало ясно, что без скандала не обойдётся.

— Сымаете? — галантно изогнулся Василий, а иностранец так же любезно поклонился ему, принимая юродство его в шутку. — Это очень хорошо, что сымаете. Альбом! — Он изогнулся в другую сторону и выставил обрубок вперёд. — Чего на крестик смотрите? А вы знаете, за что этот крестик даден? Нет, счастье ваше, не знаете…

— Василий, ты шёл бы домой, — суховато сказам Пронька. — Проспишься и придёшь.

— Извиняюсь, я и сам есть большой любитель общественности! — кротко посмеялся тот, поправляя крестик, чтоб бантик распушился ещё более. — Не мешайте мне беседовать с научным гражданином.

— Голосом тебе говорю, не бузи, Васька! — вторично предупредил Прокофий.

— Мы и сами не дешевше людей, порожнём не ходим… — звеняще огрызнулся Василий и снова, задрав голову, глядел на иностранца. — Извиняюсь, конечно, вот вы жили за границей, скажите, отчего человек заикается?

Фаворов, быстро переглянувшись с Пронькой, торопливо перевёл вопрос и последующий ответ инженера…

— Нервоз? Я вот и сам конкретно говорю, что нервоз, а Федя не верит. Мозги у него сырые, до науки не доходят!

Селивакин хохотливо и угодливо сморщил лицо.

— Чему же вы смеётесь? — не вытерпел Фаворов. — У вас в самом деле сырые, этово… мозги.

— Не, — сразу, точно под кнутом, съёжился тот. — Я так, одной штучке смеюсь. Хотим заграничного инженера свешать…

Иностранец продолжал улыбаться, а Фаворову по молодости не хотелось показывать мужикам, будто струсил полудюжины подгулявших парней. Гармони уже не играли Пронька хмурился: он знал эту повадку васькиной ватаги унаследованную от сотинских сплавщиков. Неопытного новичка предлагали свесить на безмене, и когда тот опасаясь худшей расправы, влезал для этой цели в мешок, его завязывали там и кидали на длинной верёвке в реку — купали, изредка вытягивая наружу, чтоб не закупался до конца; у сплавщиков так карали за кражи безразлично от времени года.

— …и ещё, как шли мы даве, поспорили, сколько в вас имеется весу. Федька сказал, что не боле, как в подтёлке, а я подозреваю… — Смех распирал скулы ему, но он не смеялся, в глазах его светилась почти мольба к иностранцу, в согласии которого и заключалось возвышение инвалида. — Как бы дозволили… а мы бы вам и спели потом: у нас всё село поючее, такое!

Он даже протянул руку, чтоб убедить прикосновеньем, и в тот же миг Прокофий, не выдержав накопленного отвращенья, с силой поддел его кулаком. Удар пришёлся куда-то в галстучек, и всем показалось, будто Василий отделился немножко от травы и плавно пересел на другое место. Когда он поднялся, все увидели, что никаких особых повреждений на Ваське нет: только опять лопнул лакированный ремешок, которым была пристёгнута к обрубку круглая деревянная ступня. Девки шарахнулись шустрее пыли из-под копыта, Селивакин и остальные глупо ухмылялись, переступая на месте, а Пронька всё глядел, как бы вымеряя взглядом, потребуется ли второй удар. Так протянулось неопределённое время; Василий потерянно гладил рукой низкую, точно сеянную травку луга. Потом он поднял спокойное, очень бледное лицо и покачал головой:

— Буявый малый, Прокофий, крепко бьёшь… эва, за пазуху баран влезет! — Одна какая-то жилка страшно суетилась на его лице. — Ты и гневен, Прокофий, да отходчив, а я и добр, да памятлив. И будешь… и будешь ты меня помнить отселе тридцать… — в голос ему ворвался всхлип —…тридцать лет, Проня!

Как-то лениво он поднял с травы сорвавшийся крестик и зажал в кулаке; всё ещё трудно ему было повернуться спиной к обидчикам. Когда боль заместилась стыдом, он развязно достал радужную свою, уже никого не поражавшую спичечницу, но папирос в кармашке не оказалось. Тогда лишь, рукой придерживая отстающую деревяжку, он тихо заковылял вдоль берега. Никого не рассмешил его уход, никто не побежал за ним: может быть, он шёл топиться, и никто не хотел мешать ему в этом; он шёл прямо к заводи, сплошь заросшей тускло-красным гравилатом и трилистником. Здесь он остановился и стоял долго: деревяжка стала подмокать. Жёлтая бабочка-капустница, спорхнув с высоты, села на кочку; кажется, она хотела пить.

— …рази мы кого ограбили? — тихо спросил её Василий, и вдруг смаху хлестнул по ней картузом. Его сгибало, как червя, разрубленного лопатой, пена выступила у него на губах, а в мире уже забыли и его самого и его несбыточную угрозу.

Сквозь гнетущую тишину суховея сочился из Макарихи колокольный призыв: там начиналась вторая часть торжества. Так совпало — Пронька шёл вместе с Увадьевым, и Мокроносову, шагавшему позади их, становилось ясно, что свирепая пронькина расправа безнаказанно сойдёт ему с рук. Как бы учуяв сокровенную его мысль, Увадьев обернулся к нему:

— Присоединяйтесь, товарищ! — Ему давно хотелось познакомиться с Егором.

— Ничего, дороги на всех хватит… — И крепче сжал поросёнка, скулившего у него в мешке.

Его придирчивая жажда справедливости должна была удовлетвориться самым началом речи Увадьева, которому пришлось замещать Потёмкина.

— …мне только что довелось быть свидетелем, товарищи, — блеснул он отточенным этим словом, ударив на последнем слоге, — свидетелем дикой расправы, там, на сотинской пойме. Один из членов ячейки избил безногого…

Егор не слушал дальше; по угрюмым лицам мужиков, наваленным туда, в провал, как груда овощей, он понял, что ещё до вечера Проньку выкинут из ячейки. Нетерпеливым взглядом он обвёл переполненный клуб, кумачные бичи лозунгов, невозмутимого Фаворова, сидевшего с ним в президиуме, и смятенно почуял, что всегда — и когда нёс скитскую хоругвь и когда наблюдал усмирение недобито героя — сердцем он был вместе с Прокофием, другом.


VI

Появление Увадьева встретили десятком недружных хлопков со стороны рабочей части собрания и настороженным молчанием мужиков; некоторым из них представлялась расточительством постройка такого нарядного клуба на Соти, и оттого бороды их висели подобно чугунным замкам, из-под которых не выманишь ни слова. Едва помянув про поступок Милованова, Увадьев нахмурился: молодой парень на виду у всех оторвал клочок от плаката, запрещавшего курить, и скрутил из него почти разорительную по размерам папироску. Виссарион, по новой должности завклуба, принялся внушать ему что-то, и вдруг парень, не расставаясь с папироской, размашисто направился к выходу. Раздражение против парня придало увадьевскому голосу сухую и пронзительную чёткость; сам он стал походить на копёр, который множеством повторных ударов вколачивает основную сваю. Неопытный в вопросах такого рода, он тотчас же упёрся в крайность: сказав, что всякая культура способна обслуживать только класс, её породивший, он неожиданно самому себе сделал вывод, что оттого-то в ней и заложена взрывчатая опасность для класса-победителя. Только почувствовав здесь преждевременный перегиб, он стал осторожно спускаться к основной своей теме —взаимоотношениям с комбинатом.

В зале произошло замешательство; местом в президиуме собрание почтило и сотьстроевское инженерство и администрацию… но там не было Потёмкина, единственного из всех, кто под словом Сотьстрой разумел не только постройку целлюлозного гиганта, но и внутреннее устроение Сотинского района. Зал зашумел, раздались хлопки, и, как всегда бывает с толпою, внезапная буря охватила всех.

— Потёмкина!.. — кричали передние, а сзади отзывалось настойчивым эхом: — Даёшь Потёмкина!

Всем хотелось взглянуть на неуловимого человека, которого не видел никто и в должности которого стояло — мотаться, склеивать, улаживать… быть, наконец, тем бесчувственным катком, на котором дотащили до Соти эту неслыханную машину. Он мог прятаться где-нибудь в самой гуще собранья, его искали, наспех опрашивая приметы, а Лукинич, которому предстояло говорить вслед за Увадьевым, озабоченно и с серым лицом покусывал усы. Тогда, пошептавшись в президиуме, председатель собрания виновато привстал из-за стола.

— Товарищи…

— Потёмкина! — Слово распирало зал, слову становилось тесно, и те, которые впервые слышали это имя, поднимались с мест, точно тот уже стоял на подмостках. Они хотели приветствовать его за то, что он, свой, выдвинувшись снизу, не забыл среды, из которой вышел.

— Товарищи, — надрывался председатель, складывая руки дудкой, — держите тишину, дьяволы! Товарищ Потёмкин болен и сидит взапертях…

Задние не слышали, им пришлось повторять; это было первое упоминание о болезни Потёмкина; оно насторожило всех, и вдруг Потёмкин стал всеобщим героем уже по одному тому, что имел секретные причины не явиться на собственное своё торжество. Пока длилась официальная часть, выступавших по нескольку раз прерывали двусмысленными запросами о сущности потёмкинской болезни; когда, в перерыве перед радиоконцертом, Увадьев незаметно выбирался из клуба, намереваясь просмотреть до ночи бумаги из центра, кто-то даже высказался вслух, что болезнь из тех, которыми зачастую болеют видные советские люди.

К работе, однако, не тянуло; ещё худшая, чем в клубе, стояла на улице обессиливающая духота. Пальцы накрепко приклеивались ко всему, чего ни касались; карамельки мерзостно размякли и уже не бренчали в коробке. Полянкой, только что раскорчёванной под огород, он спустился в овраг, к обессилевшему ручью, который полуверстой ниже еле вертел колесо красильниковской маслобойки. Сюда не доносились голоса, и, кроме того, здесь ещё сохранилась обманчивая вечерняя прохлада. Над круглым бочагом, сплошь увитым хмелем, посвистывала унылая птица; это вызвало в памяти полузабытую детскую забаву: наловив с уличными друзьями головастиков и стрекозиных личинок, он устраивал примерные бои и потом непременно уничтожал прожорливого победителя. Толстый плавунец переплывал прозрачный мрак омута, в котором ещё теплилось непостижимое, детское очарованье. Увадьеву захотелось подержать жука в ладони, чтобы трезвым взглядом постигнуть привлекательность этого водяного жителя — уже он запустил руку в омут, но его спугнули два голоса из лесной крушинки, щедро затканной всё тем же хмелем. Какая-то человеческая пара плотно засела в этот комариный альков.

— …ты скупой! — заговорил женский голос — … хоть бы на кофточку подарил. Девкам ходить не в чем, а они весь кумач на флаки извели!

— Пусти! пока я туда дохромаю… небось ищут! — и стал подниматься, потому что камешек вдруг булькнул в воду.

Потом шорохи замолкли, и Увадьева приметили.

— Ишь, всё ходит, деревья считает… чтоб не покрали! — достаточно громко произнёс женский голос.

Чья-то голова неосторожно просунулась в хмелевой паутине, и Увадьев подивился, до какой степени человеческому лицу свойственны насекомые выраженья. Люди за кустом притаились и ждали его ухода. Тогда, кашлянув для приличия, он стал выбираться вверх, по склону, из-под сапогов, скользивших по сохлой траве, поминутно вырывались то уж, то птица. В этот день он мешал везде, где ни появлялся, потому что всё сущее в мире вовсе не для человека, а само по себе.

Всякие мелочи привлекали теперь его обострённое внимание: и птица на дереве — совсем Жеглов, только бы пенсне для сходства! — и дрожкая преждевременная латунь ржи, и собственная его длинная тень, взъерошенная травою. Солнце садилось, и замшевая теневая мягкость обволакивала природу. Никто не попадался на пути. Из деревни понеслась разухабистая песня, — повидимому, начиналась там всемужицкая пьянка. За редкодеревой рощицей объявилась насыпь строительной ветки; Увадьев поднялся. Босые дети, пятеро, бегали по нагретым рельсам; ему показалось, что одну девочку он узнал… наверно, это была, смешно сказать, мать той самой будущей Кати, для которой в таких муках переплавлялась планета. Увидев хозяина ветки, дети сбились в стайку и привычно ждали брани. Он был совсем чёрным и безликим на застывших пламенах неба. Он глядел сурово и без улыбки на это второе поколенье, которому — хочет он или не хочет — всё равно будет однажды принадлежать жизнь. Не слыша брани, девочка несмело предложила ему с такой же резвостью пробежать по одной рельсе; в её глазах он прочёл искусительный вызов разделить с ними игру, но не сделал и попытки. «Стар, чтобы по рельсам. Сорок — ступенька вниз, а чем дальше, тем всё мельче и легче ступеньки, сами под ноги бегут…» Он молчал. Ежевечерне в девятом часу проходила моторная дрезина с почтой, и шофёр всегда гнал в этом участке, торопясь к ужину и пользуясь прямизной пути.

— Спать, спать, тараканы! — сказал он тихо, а сердце ещё билось от подъёма.

Дождавшись ухода детей, он свернул на дорогу и вошёл в посёлок. Всюду рос папоротник, так как вчера ещё тут был лес. Под ногами хрустела щепа, из которой только что начали вылупливаться свежие, с толевыми крышами, бараки. В третьем налево тускло горел огонь; мелькнуло желание — войти, присесть на жёсткую койку, устланную лоскутным одеялом, слушать затаённые раздумья этих вчерашних земледельцев и хоть на полчаса заглушить в себе одинокую тоску и другую потребность, в которой не сознался бы и сам себе. «Подумают, с ревизией, на ночь глядя, притащился!» В окнах у Потёмкина было темно: «Наверно, спит, пускай отоспится за весь год!» Ничто на протяжении полуверсты не остановило его. Верхнее, угловое окно двухэтажного дома, где помещалась химическая лаборатория, зеленовато светилось. Не замедляя шага, он круто повернул к крыльцу и с иронической усмешкой на самого себя стал подниматься по лестнице.

Она скрипела, точно втаскивали вверх неуклюжую какую-то мебель; и опять билось сердце, но теперь это было совсем не то. Дверь он распахнул сразу, не стучась, как бы намереваясь застать кого-то врасплох. И правда, у Сузанны сидел Бураго; обхватив колено руками, он пристально глядел на неё, склонённую над микроскопом. Зеленый колпак лампы наполнял комнату приятным и глазу сумерками. Молча поздоровавшись, Увадьев со странным облегчением присел на подоконник; именно неудача его посещенья, которому он придавал непонятную значительность, и радовала его.

— Так, очень гут, — сказал Бураго, и Увадьев догадался не сразу, что речь идёт о сотинской воде. — Как кислород?

— Здесь — пять запятая семь, — напамять ответила Сузанна.

Бураго лениво сунул себе в рот папиросу.

— Значит, рыбки тоскуют?.. от предчувствия, что ли?

— Не знаю… но на стрежне десять с небольшой дробью миллиграммов на литр. — Она мельком оглянулась на Увадьева, который никогда не приходил без дела, да и вообще мало имел отношения к её работе. — Есть гуминовые вещества…

— Это ничего, это болотца за Пыслой, мы их прикроем! — Взяв со стола склянку с оранжевой жидкость он одним глазком посмотрел её на просвет. — Иван Абрамыч, Потёмкин-то серьёзно кранкен, а? — Он знал, что Увадьев в секрете от всех изучает немецкий язык. — Лейкемия… а вы знаете, что это… — Он не договорил. — У вас никогда не будет лейкемии, да. Быть вам начальником Сотьстроя, помяните моё слово. Что это? — спросил ставя склянку на стол.

— Это?.. Просто спирт метиловый, — сказала Сузанна и стала сменять объектив.

— Жителей на кубический сантиметр много? — продолжал допрашивать Бураго.

Она покрутила кремальерку и привстала из-за стола:

— Хотите взглянуть?

Инженер громоздко поднялся со стула и всей тушей наклонился над микроскопом. Увадьев все ещё видел мелочи, не нужные ему: волосатые ноздри Бураго раскрылись, он что-то нюхал, этот умный и сильный человек, а глядел куда-то мимо окуляра, в розовую ладонь Сузанны, кинутую на столе. Вдруг, ощутив неловкость минутного промедленья, он нехотя отвалился на своё место.

— Да, житель суетится не меньше нас с вами, Иван Абрамыч, — сказал он, сипло дыша. — А у вас цвет лица хуже стал, товарищ Сузанна.

— …устаю! — Она что-то записала на разграфлённой полоске бумаги. — Днём приходится ездить за пробами, а ночью работать…

— Я сейчас в овраге, под кустом, видел Буланина… с девицей, — совершенно неожиданно произнёс Увадьев, и Сузанна посмотрела на него с вопросительным и испуганным вниманьем: это походило одинаково и на грубость и на преднамеренный намёк.

— Что ж, монаху любовь в диковину. — Бураго пожевал мундштук папиросы, щурясь от дыма. — Хм, Виссарион? Это смешно, да. Вот тоже, вчера наш иностранец притащил мне клопа в спичечной коробке… распух весь, бедняга, от негодования. «Что это? — кричит. — Это меня кусает…» Я очень серьёзно ему: это, говорю, взрослый русский клоп, человекососущий… по-латыни называется цимекс лектулария. Хорошо, я им отдам выговор в приказе по строительству…

И вдруг Увадьев, не отводя глаз, острым голосом спросил инженера:

— Кстати, Бураго, вы женаты?

Сузанна с нетерпением оглянулась на него, совершавшего вторую и, наверно, предумышленную оплошность. «Почему вам интересно именно это, Увадьев? Мы не звали вас, но ведь и не гоним…» — хотелось ей сказать.

Бураго предупредил её вопрос:

— Так же, как и вы, Увадьев, как и вы! — В безразличную улыбку он переключил всё раздражение, уже засквозившее в голосе. — Кстати, Иван Абрамыч, выпишите пузырьков сорок клопину… для сохранения международных отношений. Это уж по вашей отрасли, всякая там дипломатия.

Увадьев перемолчал издёвку; в конце концов, он сам полез в эту несостоявшуюся драку. Чутьё подсказывало ему, что здесь он мешает более, чем во всяком другом месте, — и все-таки продолжал сидеть с тусклым канцелярским каким-то лицом. Для этой, в сущности, женщины он бросил жену и вот полгода ходит бараном вкруг заколдованного слова, которое и в мыслях страшится произнести: нежностей он бежал пуще пошлости, этот нелюдимый солдат и предок. В усиленной перегрузке себя работой думал он найти исцеление, а какая-то неутолённая частица его существа всё жаловалась и скулила, как увёртливая шелудивая собачонка, которой хочется засыпать глаза песком… Он имел странную способность к воображаемым разговорам; она-то и давала ему право на природную молчаливость. Исход ему представлялся так: зажмурясь и со сжатыми кулаками, он произносит, наконец, это неминуемое слово. «Не то, Увадьев, вы путаете, — насмешливо говорит Сузанна, и он знает, что она права. — Я для вас только ступенька лестницы, по которой вы идёте всё вверх и вверх. Вам нужно вернуться к жене…» — «Я всё равно перешагну тебя!» В душевной дрожи, точно все слушали этот не родившийся никогда крик, он воровски протянул руку и взял папиросу из раскрытого портсигара Бураго. Кажется, никто не заметил его движенья, и тогда ещё осторожней он украл со стола и спички; крал он, разумеется, у самого себя. Вслед затем, устыдясь минутной слабости, он раздавил папиросу в кулаке и, не прощаясь пошёл вон.

— Что-то в сон ударило. Привык рано ложиться! — откровенно зевнул он на деланно-спокойный вопрос Сузанны; спичечная коробка всё ещё похрустывала у него в кулаке. — А клопину я вам достану.

Спать ему не хотелось, путь его был к берегу. Раздевшись под кустом, он почти свалился в реку. Нагретая за день вода, совсем не охлаждала; ему пришлось долго нырять во всех направлениях, прежде чем напал на холодную родниковую струю. Она обжигала раздрябшее от зноя тело и возвращала ему волю. «Эко бревно кувыркается!» усмехнулся он на самого себя. Фыркая и отряхиваясь, он вылез на берег час спустя; мир снова приобрёл утерянную было простоту, необходимую для существования в нём. Попрыгивая, чтоб вытрясти воду из ушей, он легонько постучал себя в грудь: «Эге, звучит, как колокол, — с удовольствием отметил он. — Нет, ещё не отстаёт моя кожа от костей…» С воды поднялась вспуганная чайка. Опять мимо избяных ям старой Макарихи он выбрался наверх; спать совсем расхотелось, и оттого, что одиночество тяготило, а первой постройкой, какая встретилась, был клуб, он вошёл туда.

Сторожиха бесстрастно подметала пол; в пыльном облаке она горой так и надвигалась на Увадьева. Теперь здесь владычила метла. В клубе никого не оставалось; только два арматурщика доигрывали партию в шашки у окна. Увадьев обошёл комнаты и, увидев в одной из них ящик радио, с любопытством вскинул на голову холодящее кольцо наушников. На чёрной панельке магически зажглись зеркальные лампы. В безмолвии ночи кто-то пискнул сперва, и вдруг оглушительные свисты и грохот как бы ссыпаемых камней ворвались в мембраны. Морщась, он покрутил слегка рычаги настройки и в ту же минуту услышал весёлую музыку. Это был несомненный танец, расплывчатый и отдалённый, точно Увадьев внимал ему в слуховой бинокль. Мельком он покосился на стену, где висела таблица волн европейских станций. Ему было так, точно приложил ухо к искромсанному недавней войною телу и слушает самую душу её. Тотчас он снова завертел рычаги, оглушая самого себя и волшебным шагом просекая Европу. Игривая, щекотальная мелодия, постигаемая лишь пятками, возникла в трубках.

Он быстрее завращал вариометры, лишь изредка справляясь с таблицей, точно с адресной книгой. Наряженные в треск грозовых разрядов и вой чарльстонов приходили души стран. В атмосфере было неладно, новые бури собирались над миром. Мембраны доотказа насытились их взрывчатой силой и грозили лопнуть. Склеившись в пары, мир плясал, в мире происходило чрезвычайное веселье, и даже мелкие державы, задрав подолы, приплясывали в своих захолустьях. Звуки были необычные, словно калёным железом играли на жильцах зоологического парка; звериный этот вопль странно искажался страдальческим акцентом человека. Увадьев слушал, и, может быть, он был единственный человек, которого воистину веселила эта музыка; он смеялся беззвучно, боясь помешать танцевальному сему неистовству. Временами слуховое поле загромождал грохот военного марша или как бы артиллерийской пальбы и непонятный вкрадчивый шелест… может быть, где-то уже наползал иприт?

В медные подобья гусиных глоток дули грустные безработные полковники; это было в Девентри, а в Будапеште кто-то во всеуслышание ломал рояль. В Тулузе тихо пели негры; в синкопированных, как бы на дыбу вздёрнутых тактах звенела натуго закрученная пружина. «О, она ещё расхлестнётся, когда над миром снова полетят гремучие бутылки войны!» Он почти прошептал эту мысль и вот насторожился. Знакомая песня поднялась вдали, и, хотя её тубафонили чужие люди, он узнал её. Эта песня катилась впереди голодных солдат революции, и за право вложить в неё новое содержание было заплачено кровь лучших. Искажённая до гримасы, взнузданная похотью, она ещё не утеряла своей страшной призывающей силы, хотя и сопровождало её явственное шарканье лакированных ног. Под неё танцовали… Он защурился, и вдруг почувствовал, как у него задрожали колени. Тогда он брезгливо бросил трубки на стол, и с минуту они шипели подобно головешкам в воде. Лампы потухли, наваждение кончилось.

Мимо сторожихи, ждавшей его ухода, чтоб запереть на ночь, он с закушенной губой вышел во двор. Подувал ветер, и лес шумел. Издалека нёсся чудной жалобный стон; наверно, осина тёрлась об осину или кричал лесной чорт, придавленный деревом. Небо застлали тучи. В реке плеснулась рыба: может быть, ей приснился скверный сон. На лугу, который тотчас же за лесной биржей, поржали кони. Увадьев шёл спать, день его был закончен. Тропинка приводила прямиком к одной из старых изб, сохранённых для жилья. Увадьев вскинул бровь: дверь его избы стояла раскрытой, а красть у него было нечего. На синем пятне окна чернел острый и знакомый профиль Геласия, который не обернулся даже на шорох хозяйских шагов.

В кармане ещё сохранился украденный у Бураго коробок. Спичка брызнула серой: Увадьев торопился выбраться из этих подозрительных потёмок. В руках у Геласия не было ничего; он потому и пришёл, что вообще ничего у него не оставалось. Волосы свисали на лоб; к рассеченной при каком-то паденьи безбородой щеке его пристала земля. Простиранная, милостынная рубаха забрана была в белёсые, грубого тканья штаны. Только и осталось у него от монаха — широкий ремень с продольной бороздкой, который стягивал тощее иноческое брюхо. Спичка стала жечь пальцы Увадьеву.

— Дай-ка лампу… вон со стенки. Да не разбей! — коротко приказал он. Тот вздрогнул, но не двинулся, Увадьеву самому пришлось возиться с лампой. — Что ж, братец, убивать пришёл, а сидишь — хоть дёгтем тебя мажь. Действуй, вообще, шуми!

— Водчонки… — прохрипел Геласий.

— Вот, вот, сейчас в кабак для тебя побегу!

От Геласия несло луком; последнее время, видимо, он и питался только хлебом да луком, который начал поспевать на чужих огородах. Не спуская глаз с него, Увадьев присел рядом и тронул его плечо; тот взглянул испуганно, точно ждал побоев. Теперь он сидел сутуло, пряча ладони в коленях и с закрытыми глазами; теперь это было распаханное поле, в котором всякое, что ни сунь, вырастает вдесятеро.

— Огорбел, вымазался, несёт от тебя… теперь тебя и помелом не вымоешь. Ну, о чём же нам с тобой говорить! Где скуфья-то у тебя, ты в ермолке-то больно хорош был…

— На заплатки извёл, — без выраженья солгал тот.

— Епитрахиль свою чинил, что ли? Где же она, чинённая-то… прогулял епитрахиль?.. или как она там называется?

— Рясу ребята у меня стащили… для смеху. — После ряда бессонных ночей губы его стали тверды, как роговые, и болели, когда понуждал он их пропустить слово.

— Ну, станешь в картузе ходить. Только постричься-тебе, инок, придётся. На такую швабру и бадья мала!

— Водчонки, — опять проскулил тот, царапая ногтями лавку.

Увадьев надвинулся и смаху стукнул кулаком по столу.

— Брось, выгоню! — прикрикнул он и почти с повадкой Варвары поглядел исподлобья, много ли напустил страху. — Где, когда живешь, дубина? Я хожу да гвозди на дороге подбираю, потому что… — он оборвал и тоскливо поморщился на пятно куриного помёта, приставшее к плечу Геласия. — В курятниках, видно, ночевал. Ну, раздевайся весь к чорту! Ишь, рубаха-то прямо корешки в тело пустила. Так… Теперь марш в огород, там у меня бочка врыта. Иди, говорю!

— Отвернись, не взирай на меня… — проскрежетал Геласий, всё ещё дрожа и повинуясь неохотно.

— Ничего, брат, я не девушка. Я тово… не девушка я, — говорил Увадьев и хлопал, как коня, по тугой и голой спине; на дворе уже накрапывало. — Ну, плещись теперь, не жалей воды… воды не жалей, говорю, новая натечёт! Смывай свои струпья, балбеска…

Была тепла вода, замшевшая и слизкая от перестоя, а тот жался: тошнее смерти было ему, питомцу Евсевия, мытьё. Увадьев зачерпывал ковшом и плескал в него как попало, пока не обнажилось днище бочки.

— …домой теперь! Да не спеши, не простудишься. Ну, вот и крестили парня в новую веру. Лоб давай я тебе иодом намажу, ничего, потерпи. Получай амуницию теперь — сапоги, рубаха, штаны. Бери, бери, у меня трое штанов: заработаешь — отдашь. Теперь ешь, пружину смазать надо… — Он сам нарезал ему хлеба, налил молока, сбегал надёргать на огороде тощих морковных хвостиков: — ешь, велю, ешь!

Есть ему не хотелось, зато пил жадно и много; излишек воды тёк у него по рубахе. Умытый, в чистой рубахе, и с волосами, налипшими на уши, с коричневой отметиной на щеке, он ещё более выглядел чудовищем, вылезшим в жизнь из дупла. Побагровевшие глаза смыкались.

— Гроб у меня тут… — неожиданно тихо молвил Геласий и показал себе на грудь.

Увадьев откровенно рассмеялся:

— …и говоришь-то всё ещё под титлами. Клейкая душ у русского человека: налипнет на неё, а там хоть с кожей сымай. На тебе, на чорте, бутовый камень возить надо, вот… Тебе жить надо, и так жить, чтоб — спросят тебя: «Что, человек, делаешь?» и тебе б не стыдно ответить было. Предайся делу науки, безграмотный ты человек! Учись, соси соки, читай умные книги… — Он запнулся, сам не зная многих из тех, которые хотел бы перечислить, и в досаде раскрыл книжку, валявшуюся на столе. — Вот, это немецкий язык, например… эс лебе ди вельтреволюцион! Это очень полезно, братец, знать, очень полезно. На свете уйма книг, и, когда всё прочтёшь, не верь, а ищи сам продолженья, делай наново, по-своему.

Так ковал он геласиево железо, пока было оно раскалено. Тот уже спал с открытыми глазами, и не понять было, насколько прочна была увадьевская ковка. Тогда он уложил его спать на овчине, у порога, а сам сел за письмо к Жеглову, которое несколько дней спустя должен был отвезти к нему Геласий. «Будешь браниться, друг, — писал он там, — что развлекаюсь этакими пустяками, но ведь сам же ты отыскал в людском навозе Ренне, сам же настаивал, что всякой ошибке надо меньше огорчаться, чем радоваться каждому лишнему успеху. Верится мне, что можно кое-что выстругать из этого бревна. Определи его куда-нибудь, в школу десятников, например, если таковая найдётся. Поставь его на умственные колёса в этом смысле…»

В никелированной ламповой жестянке отражался он сам, с расплюснутым носом и тесно составленными глазами: таким, наверно, представлялся он Геласию. Приподняв лампу, он взглянул на разметавшегося по полу. В овчине водились блохи, но тот не слышал; почти фиолетовый румянец выступил на его скулах, а пальцы впились в шерсть овчины: он высыпался за всю свою жизнь. Подумав с минуту, Увадьев старательно спрятал к себе, под койку всё режущее и колющее; не веря ни в какие загадочные натуры, он понимал, однако, что в подобных случаях осторожность с русским человеком не повредит. Потом он снова сел за письмо: «…боюсь, что сезонникам придётся прибавить процентов пятнадцать, чтоб удержать от отлива на полевые работы. Потёмкин лежит, и удастся ли починить его местными средствами — неизвестно. Думается, первое перекрытие бумажного зала поспеет недели на две раньше календарного срока, и, если не задержишь с чертежами…»

С вопросительным лицом он прислушался к крику ворон на огороде.


Глава четвёртая


I

Вороны горланили не зря; к полночи подвалило туч, и погода рывком перемахнула на мокредь. Ночь продолжалась, и в ней двигались люди. Пользуясь соседством двух праздников сряду, в Макарихе только приступали к торжеству, и в крохотной шонохской больничке уже готовились к приёму пострадавших. До полночи, однако, никаких особых происшествий не случилось, так как Василий, бродильный грибок всякого бесчинства, пластом и с припудренным носом, лежал у себя в чуланчике, слушая, как плещет и плачет у запертого колеса вода. Обезглавленная таким образом ватага частью действовала вразброд, а частью присосалась к Селивакину, от которого при случае также можно было ожидать великих и богатых милостей. Только и было шуму, что в савинской избе; повинуясь зовам крови, братья приступали к обычному сражению.

Новооткрытый клуб не вмещал всех жаждавших посмотреть на «трубу воздушного разговора», и Виссарион счастливо догадался выставить радиорупор на подоконник. Но при этом надо было стоять, а ноги требовали себе иного веселья. Через час у клубного окна не осталось и трети; кстати тут мокрым ветром стало заметать и разогнало последнюю горсточку. Пыль поднялась столбом, и скоро весь иссушенный прах полей задымился над Сотью. Тут-то и побежала Савиха за председателем, властью которого только и можно было отпугнуть братцев от беспутного развлеченья. К дракам она давно привыкла, дальше пачкотни да раздирания одёжи дело не шло, и теперь, локтями продираясь сквозь бурю, размышляла она лишь об этом очевидном посрамлении мирового безбожья. Чары о. Ровоамова разбудили природу. Судороги неба вихрили померкшую зелень, ветер наворачивал непогодные студни над Сотью, — изредка крупные капли его пота пощёлкивали бабку по носу… И когда неслась Савиха мимо нового советского капища, рявкнул на неё голос из-под земли, такой толстый, что у старухи и ноги подломились. Впрочем, присмотревшись к темноте, бабка тотчас успокоилась: радиорупор, стянутый бурей с окна, орал в траве во весь свой чёрный зев, и унять его было некому.

— Ори, голубок, ори! — подбоченясь, пригрозила бабка. — Нас земля, а тебя ржа поест несытая… — И с разбегу ударилась в клубную дверь.

Была она дородна, по присловью мужиков, — не баба, а овин цельный, и, едва ввалилось этакое событие, тотчас человек, стоявший впотьмах у читальни, неспешно отошёл в глубь коридора. Догадливая по природе бабка сразу поняла, что в читальне происходит нечто; и правда, пользуясь совершенным уединением, Лукинич выкрамсывал ногтем лоскуток из газеты, содержавший заметку об очередных макарихинских всячинах. Завидев Савиху, председатель как-то распетушился и, хотя не курил, сделал вид, будто свёртывает себе из того лоскутка сверхъестественную папироску.

— Батюшка, уйми… батюшка, сейчас рубахи клочить почнут, — сгибаясь от одышки, взмолилась бабка. — Ноне, батюшка, и ситцов таких не достать… хоть записочку напиши, чтоб унялись! — и для большей убедительности коснулась председателева плеча.

Председатель медленно обернулся, старухе почудилось с перепугу, что не голова, а один сплошной рыжеватый глаз восседает на загорелой шее Лукинича… Да и вообще всё тут обстояло неблагополучно: висячая лампа качалась и коптила, плакаты шуршали на сквозняке, и оттого получалось, будто вожди на них деловито шушукаются между собою, а сам Лукинич, вопреки обычаю, сидел босой и беспоясый, как бы набатом поднятый со сна.

— Не трожь меня… — страшно произнёс председатель, устремляя в бабку палец, измазанный чернилом. — Не трожь, я казённый человек…

Старую так и шарахнуло, точно рога на власти выросли, а власть, по существу, не столь и хмельная была, сколь обескуражена заметкой. Подписанная загадочным именем — Тулуп, она не изобиловала фактами, но между строк в ней читались зловредные вопросы, задать которые мог на свете лишь отец его, Лука; и под десятком таких тулупов Лукинич учуял бы Проньку, — немудрено, что, загоняемый в смертную щёлочку, пытался старик хотя б через газету отсрочить неминучую. Теперь, шатко направляясь к дому, Лукинич знал, что заставляло его спешить: он шёл на окончательную расправу с отцом. Папоротниковые заросли, ещё не вытоптанные скотом, зря цеплялись ему за ноги; напрасно в обратную сторону воротил его ветер. Изба стояла запертой, на стук не отзывались, председатель влез в окно. Слюнявый отпрыск его спал, а бородатой няньки возле не было. Тогда со спичками председатель обошёл весь дом, — кошка не прошла бы неслышней; он нашёл старика в омшанике. Сидя на корточках, бессильный противостоять старческой прихоти, Лука слизывал с крынок молочный отстой, и на бороде его повисли блудливые тягучие улики. Лукинич шагнул вперёд, вздымая бровь, и в ту же минуту Виссарион, который вышел прибрать радио из-под окна, услышал краткий, сплющенный ветром вопль.

…рос дурман у самого крыльца; непонятно, как и когда сюда припутешествовали эти дымчато-жёлтые цветы. Выскочив из избы, Лука пал на колени и, ёрзая, набивал себе рот отравной этой травою: теперь к сумасшествию он был ближе, чем к смерти. Наверно, он и нажрался бы её до последнего насыщения, не случись поблизости человека. Всхлипывая и шаря длинными руками мрак, Лука метнулся на людской голос, обещавший если не помощь, то участие. Он едва не сшиб Виссариона, и тот, отталкиваясь, схватился за голову Луки.

— …за руку меня держи, в коморочку мене… — всхрапывал Лука, обвисая на руке человека. — Милае, хотел мёртвым притвориться, да силы нет. Милае, что он со мной деет-то?.. во мне на сто годов пружины, а он мне милае, скорлупку пробивает…

— Ступай, ступай, отец! — сопротивлялся Виссарион как умел.

— …попить, попить бы, не то умру. Врёт он, врём будто в Питере у францужены в любовниках ходил, врёт! Он людей давил в участках, давильщик… он и музыку-т заводит, чтоб не слышать… не слышать их!

Как во сне, он отвечал на вопросы, которых Виссарион ему не задавал. В его лице, размытом временем, метались воспоминанья, которые он выговаривал механически, без размышленья; ценой остатка жизни он покупал чужое участие. Он бессилел с каждым словом и скоро выпустил из рук нечаянного сообщника своей мести; теперь он сидел на мокрой траве пустей и смятей вымолоченного снопа. Виссарион бежал от него, потрясённый внезапным знанием; всякими сведениями он и вообще не пренебрегал, а это давало ему, хромому, негаданную подпорку. За околицей, под свежим ветром, он остановился. «Надо когда-нибудь начинать», — подумал он и уже раскаивался, что раньше времени покинул Луку; надо было расспросить подробней, тихо и вкрадчиво, как разговаривают со спящими. Через полчаса блужданий он стоял всё ещё только за деревом против председательской избы. В окне горел свет. Пожалуй, только усиливающаяся изморозь погнала Виссариона на крыльцо. Он кидал в жизнь самого крупного своего козыря. Надо было крепко держаться за скобку, чтоб не шататься; он был, как пьяный, и удачливая мысль ввалиться пьяным к председателю нескольку подбодрила его. Второй порог переступить оказалось уже легче… Склонясь над зыбкою, Лукинич баюкал сына.

— …чего? Завтра приходи!

— А, гостей гонишь, — заплетаясь, посмеялся Виссарион. — Закуску ты припрятал, значит?

— Ночного гостя железной закуской кормят, — шопотом процедил Лукинич.

Подозревая умысел в ночном посещеньи завклуба, он вдруг и сам стал придерживаться того же тона, и с той минуты, кто из них был искусней, тот и пьяней.

— Чего надо-то?

— Дай трёшницу, — в упор сказал Виссарион.

Все ещё не доверяя хмельности гостя, Лукинич украдкой заглянул ему в глаза, и тот с пьяным бесстрашием выдержал этот взгляд.

— Откуда у меня деньги!

— Не обижай, нам с тобой в дружбе надо жить!

— Чего дружней — оба пьяные! — притворно зевнул председатель. — Садись, если можешь.

В скучном пространстве лежала под лампой васильева спичечница; следуя пьяной логике, Виссарион тотчас перекинулся мыслью на инвалида.

— Знаешь, ты за Федотом следи. Они теперь и деревню могут сжечь… Ха, нищему пожар не страшен! Им куда нонче путь, раз изовсюду выгнали? Им в бандюги путь… А ты за мной всё следишь! — Похоже было, что, подозревая присутствие Василья в избе, он пытался выманить его из убежища; он ошибался, — Лукинич подобрал спичечницу на лугу, где обронил её инвалид.

— Это тебе пьяному мерестит, — усмехнулся председатель.

— Я пьян, да помню. Тебя в газетине с песочком пробрали? Высоко забрался, ниже лететь. А ты под меня норку роешь, арапствуешь, крот! Смотри, падать вместе будем, а тебе больней.

— Ты к чему?

— А вот трёшницу-то пожалел для приятеля, а, небось, сколько в прежние-то годы по участкам наполучал! — фальцетом захохотал Виссарион, и сам удивился искусности своего притворства.

— Не хохочи, парнишку взбудишь, потом час укладывать. — Председатель лениво придвинулся поближе, и пахло от него не хмельным, а чем-то кислым, ребячьим. — Ко мне шёл — Луку, что ль, встрел?

— Было дело, да лень докладать, — усмехнулся тот, играя спичечницей инвалида.

— А-а, — очень спокойно протянул председатель, и взяв спичечницу из рук гостя, долго разглядывал тусклые радуги в ней. — То-то и смелости у инока. Может, музыку тебе завести? Не хочешь… а чего хочешь-то?

— Трёшник хочу, — с настойчивостью бросил Виссарион и упорно смотрел в левый, совсем мёртвый глаз Лукинича; казалось, зрачок его совершенно растворился в белке.

— …а если не дам? — тихо спросил председатель и вдруг взмахнул кулаком над головой гостя, но никакого события не произошло. Виссарион скалился уже в сажени от него, готовый обороняться хоть зубами. Лукинич грустно покачал головой: — А ты пужлив, гадёнок… образованный! Гляди, рази этим бьют? — Он брезгливо разжал кулак, там лежала тряпица с нажёванным мякишем, соска сорокаветовского отпрыска.

— Вот теперь уж и трёшницы не возьму, — весь красный от обиды, пригрозил Виссарион, поднимаясь одновременно с хозяином. — Завтра сам принесёшь, просить будешь, а не возьму… Не провожай, там не заперто.

— Пужлив, даже отрезвел со страху, — напряжённо улыбался Лукинич, и руки, видимо, для пущего задору держал за спиной. — Что ж, дружба — так дружба… с образованными людьми и дружить лестно. Я так и смекнул — рази образованному трёшница нужна? Евонную руку и сотней не накормишь! Не беги, не бойся пока!

Не спуская глаз с хозяина, Виссарион вышел на крыльцо и лицом к лицу столкнулся с Лукою, который возвращался. В свете из окна Виссарион увидел его длинный с перегибами нос, который влажно поблёскивал: неслышный и крайне деловитый, уже шёл дождик. Лука не узнал нечаянного сообщника своей мести. Пройдя шагов восемь, Виссарион прислушался: всё было спокойно в только что покинутом доме.


II

Следовало ждать событий поутру, но ни одно происшествие так и не выдулось. Только укатил на дрезине Геласий с увадьевским посланием за пазухой, да, повинуясь общественной молве, выключили Проньку из ячейки. День начинался пасмурно; небо свесило мокрые свои вихры к земле, которая жадно намокла, но пересохшие травы пока не поднимались. Всё же о. Ровоамов покидал Макариху, еле унося доброхотные даянья мужиков; при этом, кланяясь старушечьей кучке, провожавшей его до околицы, он крепче всех понимал, что волхования его тут ни при чём. Ввечеру потея за чайком в шонохском кооптрактире, он виновато поглядывал на брезентовый свой кулёк и справедливо полагал, что убрался из Макарихи во-время.

Всю неделю, притихая лишь к сумеркам, барабанила в крыши непогода. Земля набухла, всё поднялось, пырей да бутырник в огородах клонили к грядам свои раздобревшие вонючие мутовки. Тут бы и передышка ливню, но только на одиннадцатые сутки поразмело облачную размазню. Облака полосато разлеглись в высях, и, хотя до покоса оставалось ещё полмесяца, мужики вышли закашивать на пойму. Еле продиралась коса в травяной гуще, и тогда Мокроносов, запотевший на третьем ряду, удивлённо оглянулся на косцов:

— Эко рощенье! — сказал он тихо и, вскинув глаза на запад, откуда шла новая туча, прибавил — Неча, товарищи, траву губить.

С поймы он ушёл один, а остальные вернулись часом позже, злые и мокрые насквозь. Небо скуксилось, жестокий проливень хлестнул по полям; стало ясно, что подкошенных богатств не собрать. Луга полегли, яровые свалялись в синие войлока, в низинках появились воды. Картофельная ботва, с которой выбило весь цвет, задубенела, и почему-то казалось, что ещё один мочливый день — и она начнёт лаять низким пёсьим басом. Подкошенное горело в валах, старые стога почернели, земля стала пахнуть пивом… Впору было сызнова отыскивать кудесника Ровоамова, чтоб заткнул неосторожно приоткрытые хляби. Тут пошли новости: лесной ручей, преобразясь в поток, разломал колесо на красильниковской маслобойке, на Енге внезапной водопелью унесло стога, а в довершение всего пришла весть с Нерчьмы, будто сплавщики выловили из воды утоплого попика, вздумавшего спьяну помыться в реке. Только эта последняя горесть и повеселила мужиков:

— Намолил, дубонос, да в воду!

По мере того как изливалась влага из небесной пробоины, стали подопревать хлеба, а подопревшее обломало градом. В прошлогодних копнушках завелась плесень, а потом один мальчонок докопался в стогу до белого червя и принёс в спичечной коробке родителям на радость; драл его сосредоточенно сам отец, чтоб сызмальства разумел мужицкие беды, и мать не заступалась за любимца. Звери попрятались, и один скакал по лесу озверелый красильниковский ручей, скаля пенные зубы. В природе начинался бунт, и только Соть, несмотря на ежедневную прибыль воды, хранила свою величавую невозмутимость. Она ещё молчала до поры, но запанный приказчик по нескольку раз в день пробегал по бонам запруды, вдоль главного лежня, и недобро посматривал на воду, ставшую вдруг необыкновенного цвета. Не имея, однако, в прошлом Соти плачевного опыта и полагаясь на начальство, он не догадался своевременно подвести под запань подстрелы — лежачие бревенчатые подпорки Так бывало от века: лес накапливался в верхней запани и лишь по мере надобности его спускали в нижнюю гавань, откуда проводили в сортировочные магазины. Всё новые массы леса прибывали сверху, река загромождалась на целых две версты, и ко времени катастрофы сотинская запань удерживала многие десятки тысяч пиловочного и балансового леса, заготовленного впрок на пусковой период.

Запань была обычного типа, устроенная так, чтоб задержать у строительства весь спущенный на воду лес. Наискось к лесной бирже мокнул в воде грузный пеньковый канат, толстый, в толщину человечьей шеи. На нём, сшитые намертво ветвяными хомутами, лежали бонá — плоты, притянутые к берегу десятью полуторадюймовым оцинкованными тросами — выносами. Те в свою очередь зачаливались на крупные брёвна, закопанные на сажень вглубь; брёвна эти лежали прочно в прибрежном глинистом песке и, видимо, по внутреннему сходству, назывались мертвецами. Грозному этому сооружению, казалось, не страшны были никакие паводки, и Ренне, ревизуя однажды утром своё детище, только на одно обстоятельство и обратил вниманье. Полагается устраивать запань тотчас за крутым поворотом реки, чтобы весь напор древесной массы приходился в берег, а тот, кто выбирал место под строительство, не предвидел стихийных бедствий на этой спокойной реке. На всякий случай запань была построена восьмидеревая; хотя и шестидеревой в обыкновенное время хватило бы с избытком… Там, у бережка, затесался в лесную гущу чей-то шестивёсельный карбас; издали он походил на раскрытый рот птенца. Разговаривая с приказчиком, Ренне смотрел как раз на него; вдруг лес незаметно сдвинулся, и рот птенца противоестественно закрылся; тогда лишь Ренне и ощутил некоторое сомненье.

— Ты подкати чурочки под канаты, чтоб не прели.

Приказчик был старой выучки; босые его ноги, начисто отмытые водой, походили на корявые, плохо ошкуренные сапожные колодки. За свою тридцатилетнюю службу он уже привык к мысли, что, раз усмирённая, река повинуется до конца. Приказчик засмеялся:

— Хрест на груди, не пугайсь, Филипп Александрыч: тут же мертвецы, и на каждом выносе их по два. А мертвецы — рази они когда сдают? Они надёжно держат, мертвецы… — И он притопывал пяткой по взмокшей глине, где были те захоронены. Он взирал на сгрудившийся лес взглядом старого жулика, которому ничего не стоит обыграть это тучное и глупое животное — Соть. Несмотря на неподвижность, гавань жила своею потаённой жизнью, и вот на глазах у него пятивершковое бревно, слабо кашлянув, сложилось пополам, как ему было удобней. Несчётная сила копилась здесь, и вдруг приказчик сокрушённо скинул картуз и жадно лизнул себе искусанные губы. — А дюже боязно, Филипп Александрыч: ведь их тут тыщ семьдесят, до самого дна, набилось… рыбе негде пройти. Ломает, без хрусту лес ломает, хрест на груди! Гляньте, гляньте сами хозяйским глазиком…

…установилась ясная, бессолнечная погода, но, судя по вихрастой бахроме на востоке, где-то на Енге и в верховьях Балуни всё ещё изливалась небесная благодать. Уровень в Соти повышался по вершку в час, от водомерной рейки оставался один кубик, а лес всё прибывал; Фаддей Акишин, ухитрявшийся ежедневно побывать на берегу, стращал, что воды в Соти ещё значительно прибавится от слёз людских. На строительстве ощущалась незряшная суматоха: вода грозила прежде всего огромным цементным складам, расположенным близ старицы — старого русла реки. Фаворов со всей землекопной оравой и двумя сотнями подённых мужиков вёл земляную дамбу вдоль берега; и по ночам, и во тьме вбивали доски, заваливали глиной, а потом плясали на ней с искажёнными от усталости лицами: так стерегли они воду. Впервые за сотню лет вода пошла через старицу, а раньше такая стояла здесь сушь, что только чешуйчатая травишка из породы толстянковых и водилась тут. Первые кряжи из запани уже ползли в неё, тараня вековые ивы, выросшие на их пути. Не осталось человека, уверенного в благополучном конце этой напасти, — всё ещё длилась облачная блокада. В дно старицы врыли сваи и заплели ивняком; верхнюю запань дополнительно укрепляли выносами. Семерых, не пожелавших временно поменять топоры на лопату или лезть в студёную воду, Увадьев уволил помимо рабочкома. Крайние выноса на коренной запани, которые ещё трое суток назад работали вхолостую, теперь пружинили во всю мощь своих стальных жил. Запань выдувалась кошелём, а за нею неумолчно метался пенный всхлип воды. Река искала всякой щёлочки, чтоб распахнуть её с двухвёрстного разбегу. Наспех разгружали машинные склады, куда могла дохлестнуть ожесточившаяся Соть; вопреки всем правилам, мужиков перевели на сдельную оплату. Явное начиналось восстание реки.

На исходе тридцатых суток прискакал верховой с вестью о начале катастрофы: верхняя запань встала ребром, и лес хлынул под нею в основную запань. Он скакал так, что потерял картуз в гонке; лошадь была в пене и дрожала не меньше своего седока; никто не заметил, что прибыл он почему-то в одних подштанниках. На глазах у всех Увадьев повёл иззябшего человека к себе и, во искушенье многим, извлёк ему из свое сундучка водки, чтоб заставить его говорить. По рассказу верхового, нечётные выноса верхней запани, загружённые лесом, поднялись над водой и этим лишили запань её удерживающей силы. На расстоянии девяти вёрст он успел обогнать движенье прорвавшегося леса, который у строительства следовало ждать часа три спустя.

— …спасибо за новость. Катись теперь взад!.. — крикнул Увадьев и вытолкнул его к толпе, стоявшей крыльца.

Через полчаса у Потёмкина, которому запрещено было выходить из дому, собрались на совещанье. Инженеры, занятые по работе, запоздали, и Увадьев пришёл задолго до начала заседания. Потёмкин лежал на боку, с гладко зачёсанными волосами, и всё вокруг него было до чрезвычайности чистенькое — и простыни, и бревёнчатые стены, и самые пузырьки с лекарствами. Влажный лоб его поблёскивал тусклымвечерним бликом, и по нему — ещё более, чем по глазам, наивным и злым, — Увадьев понял, что пророчества Бураго, наверно, сбудутся. Увадьев сел и, поглаживая колени, бесстрастней глядел на заведующего строительством. Теперь это был не прежний Потёмкин, который ушкуйником отправлялся когда-то в сплавные путины, — не тот, который год назад вихрил вокруг себя бюрократическую труху; теперь это был даже не солдат, — буравчики его глаз сточились, и было видно, что он больше всех на Сотьстрое боится реки.

— Река-то, а? Из годов вышла… — смущённо сказал больной.

Она правильно выбрала минуту, чтоб отомстить человеку, замыслившему запрячь её в работу. Она не хотела в трубы, она хотела течь протяжным прежним ладом, растить своих тучных рыб, хранить свою сонливую мудрость. Она как будто молчала и теперь, но Потёмкин-то слышал, как она кричала пространствам, чтоб поддержали её бунт. В ней просыпалась её дикая сила, воспетая ещё в былинах; она стала грозна, она приказывала, и вот ветры, осатанелые бурлаки небес, потащили дырявые барки с водой, а леса зашептались, а птицы вились, и в самом кровоточащем лоне её как будто открылись тысячи новых родников… Увадьев глядел на взмокшую от пота кудельку Потёмкина, которую тот виновато покручивал на лбу, и подумал, что он, наверное, стыдится за свою реку, праматерь многих славных рек, которую хотел открыть миру.

— Скучно, небось, лежать?

— Нет, ничего, лежу… — и рука при спокойном лице резко дёрнулась в сторону. — Очень дышать трудно стало.

— У тебя разве…? — Увадьев не досказал.

— Нет, у меня эта… лейкемия, — сказал Потёмкин, справившись с какой-то карандашной записью на стене. — Все спрашивают, я и записал… — улыбнулся он открыто.

— А Бураго говорил, что белокровие?

— Так это то же и есть. Воздух какой-то промозглый.

— Да, льёт.

— Лежу и всё слушаю, по крыше-то точно сапогами ходят. Слушаю, брат, и все сучки в потолке считаю. Кажется, что мало, а ведь их там — знаешь сколько? Шестьдесят восемь сучков. И потом, чудно, мухи на них почему-то не садятся!

Увадьев оторопело поднял голову, как бы с намерением проверить наблюдения Потёмкина:

— …не садятся, говоришь? Странно, а может быть, они к смоле прилипают: лес-то ведь новый, течёт. — Он помолчал, пока Потёмкин кашлял. — А не чахотка ли у тебя, товарищ!

— Это ты про кашель? У нас родовое: отец и во сне кашлял и градусы имел, а до пятидесяти трёх плоты сгонял. Не-ет, у меня лейкемия. Это когда белые шарики одолевают красных, понимаешь? Я думал, это только у людей бывают белые и красные. И очень мне это печально, что во мне самом это самое, — со злостью сказал он и сухо кашлянул, точно поставил точку. — Воды много?

— Полтора метра выше ледоходного уровня.

— Шалит дочка… Верхнюю запань перевернуло? Что же Ренне-то глядит…

— Гнать его надо, — резко сказал Увадьев.

— Не знаю, я теперь мнителен стал. Не наш человек, штабной, ему бы в тресте сидеть. Конечно, у него свои повадки, свои истины…

— Истина — это то, во что я сейчас верю! — Увадьева сердило потёмкинское многословье.

— Я понимаю, диктатура, — смутился тот, — но ведь есть бритва, которой бреются, и есть топор, — им лес рубят. Каждому своё, а перепутаешь второпях — либо, рожу обдерёшь, либо дорогой инструмент попортишь. Ты меня только пойми правильно! Мне и самому Бураго жаловался…

— На Ренне?

— Да… Подбитый он, вкуса к работе нет: одна фуражка его с острыми полями чего стоит. Я с ним говорил, а он — в революции, говорит, ветров слишком много дует, и оттого нет человека без отслоя, без ветреницы… Он на людей-то, как на товарный лес смотрит! Рабочие его не любят… — строгим топотом прибавил и, торопясь предупредить увадьевский вывод, подмигнул дружески: — Да и ты хорош, наэкономил: насыпь-то размыло?

— Чиню, кое-где столбы поскидало. Болота сосут, глотка хрипнет от ругани. Намедни арматуру сваренную прислали, пробовал на разрыв — ломается. Хозяина настоящего нет… — Он встал и нетерпеливо гладил спинку стула. — Слушай, Сергей, я написал кому следует — тебя надо сменить, самая драка теперь… Ты поезжай лечиться. А Ренне надо гнать, мы не богадельня, мы — фронт.

— Они тоже намекали… что пора ехать. Ты как думаешь, вернусь я? — Увадьев молча отошёл к окну и в голосе Потёмкина просочилось крикливое и мучительное одиночество: — А дочку… дочку его ты тоже погонишь?

Увадьев медленно оглянулся и, пристально поглядев на его острые, выдававшиеся под одеялом колени, подумал, что, должно быть, это очень неприятно — умирание. Смягчась, Увадьев собирался предложить больному лекарства, но тут стали приходить люди. Все они, от Бураго до представителя рабочкома Горешина, приносили с собой мокрый запах ветра и какую-то шумливую, неверную бодрость. Потёмкина обложили подушками и таким образом заставили сидеть. Поминутно прерываемое телефонными звонками совещание началось, и с первой же минуты стало ясно, что нет никаких сил вести собрание в обычном порядке. Говорили не в очередь, торопясь высказать свои соображения, ибо основная масса леса уже катилась на штурм сотинской запани. Длинношеий рабочкомец сразу же сообщил, что из рабочих образовалась добровольная бригада, готовая проложить через запань дополнительные тросовые перехваты; его уполномочили лишь просить снастей для крепления. Наступила тишина, и вдруг Ренне засмеялся; смеялся только он один, и все враждебно смотрели на человека, тратившего на это своё гражданское мужество.

— Вы вообще против всяких мер? — и глаз Бураго выдулся подобно пузырю на луже. — Вы ручаетесь за качество своей постройки?

Ренне подогнул голову.

— Моя мысль — лучше отслужить молебен, — как-то через силу усмехнулся он, и вдруг в сознании его завилась полузабытая мелодийка, «Ерой-ерой, а у ероя…» Он закусил губу и провёл рукой по лицу, как бы стирая с него стыд за неуместную шутку. — Это манера говорить— да — я понял. Опасно — людей нельзя — поздно.

— Люди есть, люди хотят, — горячо бросил Горешин, — …и потом мы теряем в этом деле больше, чем вы! — Он тотчас же поспешил смягчить намёк: — Мы теряем хлеб и работу.

Бураго перевёл глаза на Увадьева.

— Я вообще привык драться до конца, — пожал тот плечами.

— У меня на Урале — давно — двадцать тысяч унесло. Лучше лес, чем люди, — начал заикаться Ренне.

— Что до меня, я за! — грубо прервал его Бураго. — Ступай, Горешин, я позвоню туда по телефону. Я уважаю вас, товарищи…

Заседание продолжалось и после ухода рабочкомцев; говорили всё о том же, о бесновании стихий, а Потёмкин уже теребил какую-то вчетверо сложенную бумагу.

— Нас пугают, конечно, не убытки, — заговорил он тихо, не глядя никому в глаза, — а именно возможность приостановки работ… если это случится. Кстати, час назад я получил бумагу, товарищи… тут что-то не так, надо драться. На, сам прочти! — и передал бумагу Увадьеву.

Тот начал читать вслух и неожиданно смолк на полуслове.

— Чего же драться, не от хозяина работаем! Собирались хлеба вывезти двести восемьдесят миллионов, а вывезли тридцать… дело ясное! — Он ещё не знал, что сотинское ненастье происходило одновременно во всей стране: стихии действовали как по сговору. Все вопросительно уставились на Увадьева, и тогда он чётко, точно приговор, дочитал её до конца. — Понятно?

С предельной краткостью в бумаге предписывалось свернуть ряд работ и отнести их во вторую очередь, а кроме того, ещё в текущем месяце сократить до тысячи строителей. Неизвестно, было ли это сокращением общего плана строительства; можно было лишь догадываться, что случился какой-то непредвиденный просчёт, и за счёт Сотьстроя предполагалось вести в прежнем темпе более крупные строительства, остановка которых грозила уже политическими осложнениями. Повидимому, высшая инстанция не запрещала Сотьстроя только ввиду уже произведённых расходов… По новой смете до конца хозяйственного года строительству предоставлялось всего восемьсот тысяч, — цифра, обозначавшая провал Потёмкину, который, имея обещание на восемь, размахнулся на двенадцать миллионов. Бураго иронически кривил рот пуская кольца дыма в самое лицо Потёмкина, неторопливо складывавшего бумагу. Он сложил её вдвое, вчетверо, ввосьмеро, стремясь к какой-то последней, уже неделимой дроби… Обсуждение пошло по линии возможного сокращения расходов, и тут Фаворов высказался за добровольное уменьшение ставок техническому персоналу. Нужна была фаворовская неопытность и сугубая тревожность часа, чтобы предложить именно такой выход. Оплата всего персонала не превышала трёх процентов о всех затрат, а при шести израсходованных миллионах это дало бы максимум двадцать пять тысяч рублей. Кроме того, этим нарушались индивидуальные договора, Ренне, иронически возражая против этой меры, указывал что это в несоизмеримой степени понизило бы рвение к работе. Увадьев засмеялся плоским, удлинившимся ртом и откровенно подмигнул Бураго; тогда-то Ренне и взорвался:

— Не нравится — смеётесь? Уверены — купили меня крепко — не верите — поставлен глядеть за вами! Вы платите мне всемеро — чем сам — про вас песни сложат — да… а я спец — наёмный солдат — швейцарец из папской гвардии — не за что уважать — а тут есть моя кровь — нервы — моих дедов!

— Не надо нервничать, — примирительно и с пятнами на щеках вступился Потёмкин. — Мы рады всякой честной силе, которая идёт с нами… но, сами знаете, люди вашего класса…

Увадьев сердито расчерчивал ногтем выгнутую свою ладонь:

— Нет, зачем же! Ты требуешь, и мы даём. Нам нужно знание, оно стоит дорого: мы платим. Мы ж богачи, мы постановили истратить четыреста семьдесят пять миллионов на одно бумажное строительство. Что ж, пускай он просит у меня дачу, в Ницце, автомобиль в Париже, красавицу в Сан-Франциско. Мы, нищие, но мы можем! — Он едва нашёл силы согнуть свою каталептически выпрямленную ладонь. — Нет, уж лучше получай, гражданин, свои тыщи!..

Лицо Ренне налилось тёмной краской; он собирался сделать возражение, ответ человека, у которого выбита из рук винтовка; вдруг он заметил чуть презрительную усмешку Бураго и догадался, что тот стыдится его.

— А вы смеётесь — весело — мы только суперфосфат для них — коровы, пока не добыт научный синтез молока. Вы… — и, казалось, самые зубы прыгали в лице Ренне.

— Ну, я-то не суперфосфат… — строго начал Бураго, но тут зазвонил телефон, и оттого, что аппарат ближе всего стоял к нему, он прежде остальных схватился за трубку. Свободная его рука порывисто щипала шнур, как бы стремясь разъять его на волокна.

— Что-о?.. какие дверные ручки? — закричал он в трубку. — Что-о? к чорту, не мешайте говорить, товарищ! Да… слушаю, — и почти тотчас же бросил трубку. — Господа, — сообщил он, волнуясь, — порвался средний вынос… убило человека. Надо быстрей, быстрей… Иван Абрамыч, ведите переговоры с волсоветом, с утра мобилизовать население. Да, к вечеру завтра его придётся ловить… — Он не пояснил, кого ловить — беглый лес или население, а Фаворов с тоской подумал, что и то и другое. — Филипп Александрыч, вы отправитесь с бригадой на воду. Прожектор пустить… Фаворов, вы со мною.

— Это глупо — сейчас на воду, — поморщился Ренне, подымаясь.

— А я тебя под суд! — гаркнул Бураго, и лицо его багровыми пятнами стало подмокать изнутри. — Почему порвался вынос?..

— Отечественное рукоделье, — пожал тот плечами, уходя.

Шлёпая калошами, он спускался по лестнице пять ступеньками раньше Бураго.

— Отчего у вас всегда калоши спадают? — раздражённо спросил главный инженер.

Тот обернулся; лица его не было видно впотьмах.

— Мои калоши — вредно социализму? — чужим голосом огрызнулся он.

— Я требую, чтоб машина хорошо — ваша плохо, — заражаясь его манерой говорить, крикнул Бураго. Когда калоши спадают — плохо. Бумажки, бумажки набейте, в носок, бумажки туда…

Ренне не ответил и вдруг, старчески разметая воздух руками, побежал по размякшей поляне посёлка.

…дослушав этот неслучайный разговор, Потёмкин стащил одежду с гвоздя и стал одеваться. Во что бы то ни стало ему следовало присутствовать там, где решалась теперь удача Сотьстроя; он чувствовал себя трубочкой того универсального клея, который выдуман чтобы соединить самые разнородные предметы. Прежде всего надо было преодолеть брюки, и даже это оказалось не под силу; со злостью и укором он глядел на тощие свои с редким пушком ноги, и ему становилось обидно: он ущипнул один волосок и выдернул его, но и боль была приглушенная, чужая. Тошная слабость подвалила к рёбрам, а дверь стала клониться направо, по часовой стрелке. Тогда с безразличным лицом он повалился на подушки и закрылся с головой одеялом. Крепче всякого сторожа преграждали ему выход отсюда брюки, грозно распластанные на полу.


III

Нёсся ветер и спотыкался, и пищал в детскую дуду, и снова мчался по долине. Непрерывной очередью, подобные убойному скоту, в небе тащились облака. Похолодало, ветер озноблял, но все были в поту — и те, которые бежали к реке вдоль колючей изгороди строительства, и те, которые, достигнув реки, бродили по берегу добровольными и бессильными сторожами. Говорили почему-то шопотом, и всякий с тревогой посматривал на неспокойную луну, удушаемую облаками. Для сокращения пути Бураго пошёл через территорию строительства, куда не пропускали никого в этот тревожный час; Фаворов, которого тот прихватил с собой на всякий случай, впервые наблюдал такое необыкновенное затишье. Было очень пустынно. При кратких промельках луны корпуса лесов представали как остовы огромных кораблей, на которых отважные собирались отплыть в обетованные земли. Было точно в бреду: водонапорный бак шагал на своих стояках-ходулях, а подъёмный кран, прячась в тень лесов, норовил ущипнуть луну… Но над паросиловой зычно рычал гудок, разрушая бредовое оцепенение ночи, смолкал и снова выпускал своё оглушительное облако. Оно означало бедствие в этот час.

На пути попадались то брошенная вагонетка с арматурой, то подмокшая бочка цемента, то вдруг какой-то огромный и угловатый холм; покрышка на нём отливала мокрой синевой. Бураго с трудом оттянул вверх намокший брезент и разглядел во мраке только сквозные ящики.

— Спичку, — сказал он Фаворову, стоя на коленях и засматривая под брезент. На огонёк вынырнул из-за приземистого склада сторож. — Что тут? — спросил инженер.

— Моторы прибыли…

— Когда они прибыли?

— Дён пять лежат.

Бураго опустил брезент и молча пошёл дальше. Под сапогами хлюпала глина. Из-за штабелей леса, катищ по-тамошнему, показался острый прожекторный луч; он щупал облачные лохмотья, и, может быть, его единственным назначением теперь было внушать людям ту бодрость, какую давал огонь и первобытному насельнику Соти. Фаворов волновался:

— Она бунтует, — сказал он надтреснуто, потому что был простужен, — но мы закуём её, и она повезёт нас к…

Договорить ему не удалось; зарычал гудок, и теперь казалось, что рёв его исходил из самых глаз Бураго:

— Не декламируйте при мне истин, молодой человек… которым место на табачных коробках. Тут серьёзней… Инженер, а мыслите, как поэт: стыдно! Кто заведует складами? Записать. Завтра за ворота.

— Он секретарь стенной газеты, — захлебываясь ветром, заикнулся Фаворов.

— …за ворота! — рявкнул Бураго, и снова, точно взбуженное его окриком, зарычало облако над паросиловой.

Молодой замолчал, всё ещё одолеваемый лирическим недоуменьем, — красный ли орден на грудь, бубнового ли туза на спину получат они за свою безвестную работу. В молчании они вышли на берег, заметно приблизившийся к самой дамбе за один минувший день. Тёмная толпа рабочих суетилась в том месте берега, куда упиралась пята запани. Выносов не было видно; через бонá со свистом хлестал мрак, порождая хруст позади себя и неведомое клокотанье. Стало очень страшно и торжественно. Из крайнего сарая выволокли огромный меток троса: жилы его сверкали, когда мимо пробег кто-нибудь с фонарём. Тут же долговязый Горешин, силясь перекричать ветер, отправлял охотников на верхнюю запань: он уже охрип и от ветра казался ещё длиннее. В прожекторный луч попал Акишин, затесавшийся в четыре добровольных десятка, которым предстояло единоборство с рекой; луч погас, а Фаддей так и остался в зрительной памяти Увадьева с высоко поднятой рукой и бородой, отметённой ветром в сторону. Наспех рыли ямы для новых свай, лопаты звякали друг о друга, люди работали спорей машин. Часть бригады на подводах отправлялась на верхнюю запань, чтоб попытаться и там сделать невозможное, — подводы скатывались с бугра во мрак и тотчас растворялись в нём без остатка. Кто-то бабьим голосом покричал, что на Калге снесло мост и надо ехать зимником на Ухсинку; не докричав, он махнул рукой и на бегу вскочил на подводу. Двое верховых, — и один из них Пронька, — обхватив бока лошадей босыми ногами, метнулись вперёд на разведку дороги.

Надвинув кепку на самые глаза, чтоб не быть узнанным, Бураго наблюдал со стороны эту почти безмолвную суету; он раздул ноздри, — пахло острым потом человека вкруг него. Кто-то толкнул его в спину и, выругавшись, промчался вперёд к прожектору; тотчас в снопе света распахнулось кумачное знамя строителей. Бураго узнал этого чернявого парнишку, председательствовавшего на открытии макарихинского клуба; он напрасно хитрил, этот безыменный чудак, пытаясь знаменем умножить усердие бригадников. Они старались и без него, ибо тут погибала не только их собственность. Над парнишкой смеялись, отталкивали, чтоб не загораживал света, но он сохранял свой угрюмый и неподкупный вид. Бураго опустил глаза; на его памяти случались не раз строительные катастрофы, но этой добровольной отваги он не встречал никогда. Очень туго и с усмешкой, точно его понуждали на фальшь, он сообразил: тогда гибло чужое, тогда гибло только золото.

— Гут, — сказал он самому себе и растерянно погладил переносье.

— Простите, я не слышал… — сунулся Фаворов.

— Я сказал — гут, — недовольно буркнул Бураго и пошёл прочь.

Нельзя было препятствовать людям самовольно и за собственный риск бороться с несчастьем; из правил, преподанных ему жизнью, крепче прочих было одно: по мере роста беды усиливать борьбу. Кроме того, здесь без борьбы было бы слишком страшно; он знал также, что попытка ослабить мятеж реки не поведёт ни к чему. С минуты на минуту ждали прибытия второй массы леса, и здесь таилось завершение целого дня тревог. При теснинке, обусловленной крутым подъёмом берегов, катастрофа становилась неминуемой: лес должен был попросту расклинить запань. Всем существом своим, более чем разумом, Бураго ощущал напор реки; она давила ему сзади, в хребет, и нужно было напрягать себя, чтоб держаться прямо. Он знал всё вперёд и оттого, что знанием своим не смел поделиться даже с Фаворовым, казался самому себе бессильней всех.

Он уходил наобум, вдоль берега, всё ещё косясь на реку; её совсем не стало видно под навороченным лесом, — только кое-где, между брёвнами с тоненьким сопеньем курчавилась пена. Им было очень тесно тут, этим двенадцатиаршинным телам; из сдавленных кряжей сочилась смола, но хруст ломающихся столбов лишь в малой степени соответствовал истинному бешенству реки. По дороге, наклоняясь время от времени, он машинально щупал рукой витую сталь выносов, уходивших в землю; на руке оставалось ощущение влаги и как бы электрического тока: рука боялась их, в немоте пальцев и заключался их животный страх.

Кто-то пробежал мимо. Бураго поднял голову.

— …надо спать. Спатеньки надо молодым девушкам, — сказал он с насмешливой приподнятостью. — Где ваш головной убор, товарищ?

Сузанна отбросила назад волосы, наметённые ветром на лоб.

— Унесло… где отец? Мать мне звонила… нехорошо…

Пятно прожекторного света прошло у них над головами.

— На работе, милая девушка, на работе. Бог трудá любит… — В шутке его звучало совсем иное, и оно прорвалось. — Если это случится, ему… не оставаться на строительстве, да. А это непременно случится! — Он по возможности смягчил остроту положения её отца. Последнее он прокричал уже вдогонку ей.

Стало как будто легче, он пошёл вперёд; ему хотелось думать о геройском безумии людей, вступавших в рукопашную с Сотью… хотелось думать обо всём, чем возможно было выселить из мыслей Сузанну; ему не удавалось это, потому что тотчас за ясным, хотя и бессолнечным днём, в котором он жил, должны были притти последние сумерки. Оттого он и не гнал своей последней страсти, хотя бы ещё вразумительней представала её бесплодность. Бураго улыбнулся самому себе и вдруг понял, что добрался до порвавшегося выноса.

Об этом он догадался по кучке людей, склонившихся над чем-то, заставлявшим хранить молчание. Между ног у них покачивались, иногда пропадая, два тусклых керосиновых огня. Бураго перешагнул через трос и внезапно понял, что человека убило не обрывом троса, а самим брусом — мертвецом, выхваченным из земли. Задние, узнав его, расступились; он вошёл, и кольцо замкнулось. Печальные, неспокойные блики елозили по мокрой рогожке, которой предусмотрительно покрыли голову убитого. Должно быть, ждали носилок, чтоб унести. Припав ничком к маленьким и неподвижным ступням, все ещё качалась и взрыдывала простоволосая женщина, мать. Фонарь приблизился к её продолговатому и злому лицу; оно само испускало желтоватый фосфоресцирующий свет, и Фаворов, стоявший с другого края и ещё не подавивший в себе лирической приподнятости чувств, подумал, что, наверно, и Соть имела в этот час такую же внешность. Инженеры испытали странное и виноватое томление: убитый оказался девочкой, и, судя по росту, ей было не более одиннадцати. К голым её коленкам пристала комковатая грязь. Несчастье по нелепости своей походило на убийство; тут же ближний мужик, притомившийся от вынужденного молчанья, но вряд ли говорун, рассказал, как это случилось. Пользуясь отсутствием берегового десятника, они играли в этом месте, мужицкие дети, пятеро: произошло в сумерки. Пробегая мимо, девочка прыгала через тросы, попутно ударяя прутиком по ним; тогда-то из размокшей земли и выхлестнул саженный обломок бруса.

— Так что очень хорошо. Чище капкана действует твоя машинка. Вот сюда её загребло… — почти с кинжальной остротой сказал мужик и коснулся пальцем шеи инженера; из пальца его брызнул всё тот же, испытанный ещё недавно, обжигающий ток.

Бураго медленно поднял голову, но мужика уже оттолкали, и тотчас же врач из сотинской больнички сообщил ему, что носилки прибыли, но мать не даёт уносить ребёнка; двое в халатах и милиционер уже разгоняли зевак. Смущаясь новой своей роли, Бураго положил руку на плечо женщины, и только час спустя вспомнил, что при этом от сочувствия, кажется, назвал ее мамашей. Косясь на грязные инженерские сапоги, женщина вдруг проворно обернулась, и в ту же минуту Бураго рывком спрятал в карман неостерёгшуюся руку. Никто не успел заметить нападение или помешать ему, но где-то позади раздался смех; смеялся тот самый мужик, хваливший коварное устройство выносов. По знаку Бураго служители подняли женщину, она уже не сопротивлялась. Происшествие окончилось, носилки понесли. Натуго затянув платком кровоточащий палец, Бураго пошёл назад; ему стало грустно, ибо не умел, подобно Фаворову, принять и это за враждебный выпад стихии, на которую искал формулу, злейшую, чем кнут.

Кто-то шёл за ним следом, но Бураго не замедлял шага и ждал, когда Увадьев сам заговорит.

— …глубоко прокусила?

Бураго шевельнул усами:

— Нет, у меня толстая кожа… я могу срезать её ножиком, да. Мать — это клушка, да. И в этом есть большая биологическая красота!

Они пошли вместе. Увадьев выглядел угрюмей обычного, но и сквозь угрюмость его прорывалось общее волненье; пришедшему несколько раньше Бураго, ему показалось, что он опознал в убитой ту, с которой втесную была связана собственная его судьба. Из непонятного влечения он спросил, как её зовут; ему сказали, что Полей. Он сделал окончательно непонятный постороннему вывод, возможный только в такую нечеловеческую ночь: сестра… Должно быть, теперь, перед лицом величайшего душевного холода, он искал себе временного друга, потребного в ином плане, чем те, которые вступали в героический поединок с рекою.

— Что там… крепят?

— Да, пускай… так надо. В волсовете были?

— На рассвете состоится сход, я говорил с ячейкой. Они поставят заставы с утра, чтоб не разъезжались… правильно?

— Гут… надо было бы сразу военное положение. К завтраму пробку вырвет ко всем чертям. Будут воровать лес. У меня в Перми мужики загружали лес в колодцы, в гряды запахивали…

— Я разослал телеграммы в приречные волсоветы. А вот в уезд и не дозвонился…

— Яман! — Неизвестно откуда вплыло ему в сознание это татарское слово. — Мобилизовать, разумеется с лошадьми.

— Да… своё-то найдём! А вот вообще что делать, Бураго?

— Разыщите Фаворова, он вам объяснит романтику ночи.

Ветер дул им под ноги, рвал из-под сапог корьё, намётанное водой. Наступила странная минута, которая никогда больше не могла повториться. Увадьев взял инженера под локоть:

— Бураго, я солдат, моё дело — драться. Вы честный человек, но вы не то, вы сапёр… понятно? Я сумбурно говорю, но я как вот эта струна, которой полагается действовать и молчать… Я не боюсь моих ошибок, им со временем найдут громовое оправданье, Бураго. Но, чорт, я одет в мясо…. и даже понемногу пью.

— Ничего, пейте, я и сам пью.

— Это раньше, теперь нет… не важно, — смутился Увадьев. — Есть вопрос, Бураго.

— Я дрожу от нетерпенья, Иван Абрамыч, — умно и спокойно усмехнулся Бураго.

— Вы… ну, как это говорится… очень её любите?

Тот остановился и, хотя различал в темноте только смутный квадрат увадьевского лица, долго глядел на него, потом медленно двинулся вперёд.

— В мои годы глупо лишать себя таких невинных удовольствий. Будем спокойны, пустите мой локоть. Осторожней, тут какая-то шпала, не споткнитесь. Вы часто глядитесь в зеркало? Глядите, это успокаивает и не противоречит обязательным постановлениям… Надо убрать Ренне!

— Я знаю, — точно ничего и не случилось, сказал Увадьев.

— Моё мнение… она из завтрашнего дня. Думайте по-другому, не навязываю. Мы ещё боремся, а поколение уже перехлестнуло через нас… У них многого нет, чем болели и чему радовались мы. В пятом году я сидел в провинциальной тюрьме. Окно камеры выходило на пустырь. По нему часто через такой мостик, через кривулинку, проходил телёнок… масти давленого кирпича с молоком, да. Очень его люблю и сегодня, этого зверя… а им уже не понять! Это хорошо… она иногда занятно пахла, пакость вчерашнего дня. Второе: любовь к родителям — вредное сцепленье, не надо подпускать их, пусть они издали любуются на завтрашний день, в который уже не вступят. Ренне — лужа, которая не успела подсохнуть после дождя, надо помочь ей высохнуть. Всё ещё не понятно? Жаль, Иван Абрамыч. Ну, ступайте теперь, шумите, действуйте…

Увадьев так и остался в состоянии приподнятого недоумения… кстати, они уже пришли. Прожектор упирался лучом в скитскую осыпь, и вся жизнь теперь сосредоточилась в этом круглом коридоре света. Поодиночке и сгибаясь, словно опасно было высунуться из него, люди перебегали на скитской берег; и правда, тотчас над зыбким перекрытием светового тоннеля стремилась своим собственным фарватером мгла незамирённой стихии. Десятеро добровольцев, сутулясь под тяжестью, потянули через реку дополнительные снасти, и в световое пятно на мысу вломилась их совместная многоногая тень; по колено в воде, прощупывая ногой осклизлые брёвна бонов, они почти карабкались к своей тени, которая неуклюже топталась на месте. Увадьев узнал Акишина, он шёл коренником; казалось, трос врезался глубоко в мякоть его исполинского плеча, потому что ветер вспучил его рубаху двумя полосатыми пузырями. Тянули без песни, следя лишь за тем, чтобы не сорваться в убегающее пространство под ногами, да слушая скрипучие дудки ветра. Знамени не было видно, а чернявый знаменосец, на пару с Горешиным, рыл ямы для новых свай… Так прошёл час безжалобной и неоплатной работы. Вдруг лес затрещал, и отдельные брёвна полезли вверх, расстанавливаясь тёмными, угрожающими перстами: очевидно, подходил беглый лес из верхней запани. Долговязый Горешин сипло заторопил тех, кто загонял мерные кряжи под выноса, но канаты уже сами напружились и вступил в работу. Только тогда Увадьев решился подойти к Фаддею, который — весь рваный — блаженно ухмылялся реку.

— …ишь, рубаху-то вдрызг, старик!..

Тот не слышал:

— Сила, сила!.. — повторял он любовно, не отрыв безумных глаз от Соти. — Сила твоя, сила…

Увадьев взволнованно положил ему руку на плечо:

— А ты наш, старик, наш… — Ему очень хотелось акишинской дружбы в этот беспорядочный час.

— Чей — наш? — своенравно обернулся Фаддей рывком скинул его руку. — Я ничей, я свой… Думаешь, ты мной правишь? Я тобою правлю, бумажная душа. Ты безбранных любишь, и он тебе лижет, а сам в подпольи пеньку на тебя копит. Я тебя всегда ругать буду, а ты меня береги… главней всего береги! — и с вытаращенными глазами погрозил пальцем.

— Чему ж обиделся-то старик? — оторопело молвил Увадьев.

— А чего ж хвалить… я с тебя на чай не требую? Мне, комиссар, терять нечего: сына-то угрохали…

— Кто ж его угрохал… мы, что ли?..

— Не ты, а… — И тут ему представился, наконец, замечательный случай рассказать комиссару все свои неописуемые истории, но вместо того он вдруг метнулся за запань, и Увадьев еле успел схватить его за руку: — Пусти, топор мой… мертвяков тесали, так и бросили… унесёт!

Стало поздно, кряжи под новым перехватом пошли в песок. Страшная и безглазая сила копилась в воздухе. Десятники разгоняли народ. Отдельные фонарики, затухая, потекли в посёлок. Берег стал пустеть. В гавань беспрепятственно вступила запоздалая ночь, и это произошло ещё прежде, чем погас прожектор.

— Не забуду я тебе этого топора, — вырвавшись, сказал Фаддей и захромал вверх, на бугор.

Людям не спалось, рабочий клуб не закрывался до рассвета. Отрезвевшие от напрасного геройства, люди выходили на крыльцо и, пряча цыгарки в кулаках, слушали ночные звуки. Глаза у них были такие, точно там, внизу, второе и уже намеренное происходило убийство.


IV

Сузанна так и не нашла отца. Встреченный техник сказал, будто видел, как Ренне направлялся к макарихинскому перелеску. Она выслушала его с гримасой раздражения: он и в самом деле мог отправиться вслед за носилками с убитой девочкой. В том состоянии, которое наступило у него с месяц назад, он способен был на любую из самых неправдоподобных крайностей. Этот добросовестный паровичок с российской узкоколейки оказался вовсе неприспособленным к рельсам новых магистралей, — не только по техническим своим навыкам; отнять у него работу — значило вырвать тот последний колышек, за который он держался в жизни. Он сам понимал это; в характере Ренне объявилась повышенная религиозность в непременном сочетании с знаменательной мелодией о герое, которая мутила ему разум с начала революции; позже ко всему этому присоединились очень неопределённые отношения с Виссарионом, который уже начинал свою политическую игру на Соти. Свои раздумья обо всём этом Сузанна заключила ироническим недоверием: на что могло быть способно это битое калечное воинство! С величайшим удивлением на себя она испытала жалость, и, когда в утреннем разговоре с отцом она пыталась высказать ему свою точку зрения, он сердито затушил это неокрепшее чувство.

— О каких хозяевах жизни говоришь? Ты, ты хозяйка жизни? Сносишься и выкинут — это не твоё — живёшь краденой идеей! Хуфу строил — прах растоптали — мрамор на ступеньки чужих дворцов — туристы с кодаками ходят, — брюзгливо кидал он.

Она посмотрела на него с сожалением.

— Да, ты отживаешь своё. Через десять лет к тебе потребуется комментарий!

— Его напишут — не вы! — блеснул он глазами, а через минуту сидел седой и ещё более жалкий, закрыв руками лицо.

Дочь ушла, чтоб не возвращаться больше, но вечером к ней позвонила мать.

— Суза, найди отца, — сказала она просто.

— Я занята, не могу сейчас.

— Тебе очень досадно, что он ещё жив?.. У него в чемодане была одна вещь, теперь её нет. — Старуха и прежде не доверяла телефону. — Найди отца, Суза!

Это была последняя жертва, на которую решилась Сузанна.

…у оврага горел костёр. В стадо из-за непогоды скота не выгоняли; бабы серпами нажинали коровам травы, а коней, стреножив, пускали в ночное; сотинские ночи принадлежали ветрам. Сперва коней отводили мальчишки, но после участившихся конокрадств на Енге с табуном уходили сами мужики; сидя у костра, они сонливо вели бесконечные беседы о непонятном или слушали, как трескуче и пламенно повествует о том же самом огонь. Сузанна проходила мимо; ей показался знакомым облик и ещё более — жесты говорившего человека; несвязные обрывки фраз, произносимых с великой силой, донеслись до неё. Она приблизилась по скату оврага, рискуя скатиться вниз по осклизлой траве. Мутный ореол влажности стоял над пламенем, которое пригнетал к земле хаотический напор воздуха. Закутанные в зимние овчины мужики ютились вокруг костра на поленьях. Изредка, когда стихал ветер, из мрака возникали оранжевые и мокрые бока лошадей. Под калошей Сузанны визгнула трава. Небольшой мужичонка, наверно Кузёмкин, которого таким неузнаваемым делала ночь, пошёл посмотреть звук. Сузанна вошла в полевой соснячок и закрыла лицо рукавом. Кузёмкин всмотрелся в тьму и, сделав кстати всё, что ему было потребно, неспешно воротился к огню.

— …и откуда столько воды берётся на свете? — сказал он, присаживаясь на своё поленце.

Ему не ответили; беседа продолжалась, и Сузанна поняла, что застала лишь конец её. Потирая руки в тёплом потоке воздуха, полном искр, Виссарион сказал:

— Электричество тоже великая вещь: повернут рычажок, и вы без них ни ногой.

— Лукаво задумано, — с удовольствием сказал один, сидевший спиной к Сузанне.

— Они настроют! — шумно вздохнул длинный мужик. — Я даве ящики со станции привозил… и всё железо, железо, чистокровное железо, мужички! А тут гвоздь аль подкову христом-богом выпрашиваешь.

Тут зашевелился ещё один, и Сузанна без удивления узнала старого Мокроносова: Виссарион постарался обезопасить себя в отношении слушателей.

— Как построют, так и потечёт на нас вонь. Мне техник сказал… — Кажется, он имел в виду сернистый газ, непременный и неуловимый отход производства. — И пойдёт газ, и всё им пропитается, реки и сушь. Ещё корова-то ест травишку, зато уже молочка ейного пить не станешь! А лошадь просто понюхает, чихнёт, выругается человецким словом и прочь пойдёт…

— А петухи — те, говорят, запросто с ума сходят! — наспех выдумал Кузёмкин, вертясь всяко, и все покосились на него с недоверием испуга, да он и сам устрашился выдумки своей.

Виссарион не опровергал ни того, что вянут цветы от газа, ни того, что рыба всплывает пузичком вверх; задумчиво шевеля горящее сучьё, он лишь направлял течение разговора так, чтоб остриём он расположился против Сотьстроя. Тогда, плохо соображая возможные последствия поступка, Сузанна вышла из своего убежища. Застигнутый на месте, Виссарион ниже склонился к огню и молчал.

— Товарищи… я проходила мимо… — Она сбилась, ей стало холодно, никто не смотрел на неё, и только Кузёмкин шутовски посвистывал себе под нос. — Это всё чушь! Попросите управление строительства прислать вам человека, и он расскажет о производстве верней, чем этот недоучка. Газы ничем не отразятся на вашем хозяйстве, а щелока, которые обычно спускаются в воду… — она задохнулась от возмущения, — …щелока у нас предположено сгущать и сжигать на форсунке, как топливо!

— Это, конечно, двойной и обоюдный факт, — равнодушно кинул Мокроносов и зевнул, и тотчас все зазевали кругом. — А мы рази против, девушка? Не, мы душевно за! А только вот: хáзы детям нехорошо.

Двусмысленность положения мешала ей говорить слитно.

— Кому поверили!.. строительство уже дало вам новые избы, клуб, школу. Оно даст вам работу на круглый год…

— Такая смешная девушка, — насильственно заулыбался Мокроносов. — В клубе-т не кормят, а насчёт музыки — у нас своя есть… как возле сытного стола чешем голодно брюхо!

— Хлеб будет, много хлеба… — Ветер обвил её дымом и искрами.

— Покеда твой хлеб созреет — жрать его станет некому: перемрём! — исступлённо крикнул всё тот же длинный мужик. — Во, гляди, сок через глотку текёт…

Было смешно уговаривать людей, перед которыми мог безбоязненно раскрываться Виссарион. Все они были из той части Макарихи, которая в отошедшие времена незримо владела округой. Сидели тут двоюродни Алявдины, Иона и Тимофей, подрядчики и конокрадьей красоты старики; Алексей Дедосолов рядком, наплодивший роту сыновей, которых разбросал, как семена, по обе стороны российского окопа — «цепляйтесь, детки!»; курил самодельную трубчонку и кашлял надсадно Шибалкин, знаток советского закона и юла; Лука, отец председателя, который с той памятной ночи не отводил мерклых глаз от Виссариона; Кузёмкин, которому страшно было снять с себя личину добровольного шута, потому что не было под ней ничего; Мокроносов, в прошлом — владелец ассенизационных обозов, о котором вдоволь сказано; Желудьев, о котором нечего сказать, потому что при всех властях оказался чист, и некоторые другие, порывистые, как ветер на Соти, мелкозубые, как мелкослойно северное дерево. Их было не переубедить, как не заставить лес сойти с занятого места; их можно было или рубить, или ждать, пока обгонит молодая поросль. Теперь все они строго глядели на сузаннины калошки, и той было так, точно глыба камня лежала у ней на ногах.

— Я приду к вам в конце недели и сделаю доклад. Хотите?

Они украдкой перемигивались, и она нерешительна повернулась уходить. Минуту спустя, сделав знак молчать, Виссарион поспешно захромал за нею; после явного этого поношенья, в котором была и его доля, у Сузанны могло иссякнуть прежнее великодушие. Она почти бежала, не разбирая дороги.

— Слушайте, мне трудно догонять вас… я хромой! — крикнул Виссарион. — Остановитесь, не бойтесь меня…

Она обернулась, оскорблённая ещё более этим подозреньем:

— Вы… вы работаете от себя или от хозяина?

— Молчите, я объясню… это недолго. Надо же внушить когда-нибудь сознание силы в это рабское племя. Это полезно не только мне… — Она враждебно молчала, и он сделал вид, будто сдаётся — это вредно?..

— Это глупо, будить стихию, если не иметь власти над нею. Вы стали дрянью, поручик!

— Слушайте, я объясню, не торопитесь… — И вот уже шагал в ногу с нею. — Глядите: облако — кусок плаща, правда? А вы… вы знаете, что за ним, если оно распахнётся?

— Вы собираетесь читать стихи?

— …потом, стихи потом. Слушайте… лягте на землю и слушайте: она орёт. Мир гибнет… — Должно быть, он того и добивался, чтоб она хоть на минуту поверила в его сумасшествие. — На этой остывающей планете остывает и человек… о, ещё не однажды материя взглянет в это своё зеркало и ужаснётся!.. всё кристаллизуется, всё приходит к последнему равновесию: нет, ещё не Клаузиус, а только демократия и новый, ещё не слыханный человек. Не торопитесь приветствовать его заранее, счастливые родители… Я говорю, что мир на небывалом ещё ущербе, в основе его ненависть и месть, его законы для подлецов, его техника для расслабленных, его искусство для безумных… Цивилизация — вот путь, вырожденье — вот завершение. Я простужен, у меня слипаются слова… но поймите меня. Не мысль, не идея, а вещь формирует сознанье. Не бог ограбил человечество, а вещь — лукавый хозяин мира. Неправда? Когда-то на заре он сам был богом, мохноногий человек: он раздавал имена и приписывал смыслы. Он был могуществен, потому что дружил со стихиями, сам сын хаоса и первоначальной силы. Он понимал мудрее нас это бессмысленное вращение глухонемых шаров: они бегали вокруг него и для него… не пугайтесь, это о звёздах, здесь нет опасности вашему Сотьстрою. Ха, космический гороскоп благоприятствует ему!.. Пращуру тепло было в его природной шубе, глаза его умели издалека отыскать добычу, а ноги — догнать её. Так проходили тысячи лет, но вот в минуту временного отчаянья и бессилья родилась вещь. Она разом впитала в себя качества и свободу хозяина. Культура и есть выделение качеств!.. Шкура его стала домом, зоркость выделилась в великолепную оптику, а из ног выковались колёса. Вещь обещала ему химерическое блаженство, и вот, раздеваясь и голея, человек побежал вперёд… его бег страшен, потому что он боится отстать от своей собственной тени. Иногда он в усталости высовывает свой иссохший, истрескавшийся от жажды язык, не видите вы? Раньше он умирал от геройства или любви, теперь он погибает от расширения аорты! Утерялись все нормы, наступил хамский апогей естественных наук. Множась, они, подобно волхвам, понесли свои дары к колыбели богочеловека. Вспомните!.. человек есть то, что он ест. Любовь — взаимное влечение яичников. Солнце — злосчастный гном, дни которого сосчитаны и гимназистами. Душа — функция протоплазмы. Один принёс обезьяну, другой рефлексологию, третий манифестировал конечность вселенной, четвёртый подрумянивает старцев мясом, вырезанным из козла, пятый… Ха, придёт ещё один Фрейд, и не останется, веры ни в чистоту, ни в дружбу, ни в невинность; наступит разочарование, все перестанут смеяться, потому что разучатся плакать, а тогда погаснет и вера в необходимость жить. Уже теперь: зачем Увадьеву любовь?.. зачем в Англии король?.. зачем над островом Маврикия плывёт облако? Всё рассечено и познано, но слушайте: произошёл обман. Познан труп в его мёртвых, раздельных частях, а живое единство ушло невозвратимо. Каменьщик, бьющий камень, заражается его твёрдостью. Неспроста впереди революции шагают металлисты. Человек заразился сукровицей своего знания… И вот душа изгоняется из мира сквозь строй шпицрутенов и палок. Чудовище, родившее библию, коран, Илиаду, стало клячей. Ей не поспеть, она хромает, как я! Эллада, равновесие начал, единство остались позади, за кормой… Слушайте, я говорю: назад, к тезису. Неясно? Назад, к праматери всех Эллад…

Только теперь она очнулась от его смутительного, сумбурного напора; он обвивал её горячим ветром, но, нападая, он, кажется, заискивал в её сочувствии. Она собрала в себе силы, чтоб усмехнуться:

— …говорите, говорите! В вашем положении надо много, много говорить. Вы кричите как будто о синтезе, а между тем упускаете область социальных отношений. Человечество разрублено на государства, на классы и группы, но именнокоммунизм объединит эти разобщённые части… так? Кроме того, уже теперь химия сливается с физикой, а биология неотделима от химии… мы на пороге единого познания мира в его целом, переливающемся существе.

— Чужое! Бред того грека, которого называли Тёмным…

— Значит, старик был близок к истине. Но при чём тут антисоветская агитация и мужики?

Ему было выгодней не расслышать её.

— …не торопитесь! Я весь мокрый и простужен. Я недоучка, вы правы. В пору, когда надо было учиться, в меня стали стрелять, а я отвечал. Все стреляли, даже женщины постигли это ремесло. Не спешите; вы попали мне в коленку, и у меня плохо срослось. Слушайте! На турецком фронте к нам в штаб прислали Бимбаева. Там предполагалось наступление, и нужно было взять один укреплённый бугор… этакую опухоль, изрытую сапёрами. Он приехал на такой загогулине о двух горбах, ехал и качался чуть не от самой Эривани. Он был в синем пенсне, и у него было какое-то неблагополучие в морде, кажется, — туберкулёз кожи… поэтому он был застенчив. Через неделю он вызвал всеобщее восхищение, когда испытанные мастера уничтоженья видели, на что способен учёный, если он сочетается с практиком. Он связался с физической лабораторией, ему прислали синоптические карты давлений, с разметкой их центров. В двое суток он основал свою собственную сеть метеорологических наблюдений и однажды, в солнечное утро, пустил волну. Я помню: поддувало с северо-востока. Газ заковылял вглубь. Артиллерия замолкла сразу. Всё было очень тихо. Ничто не нарушало погожего благополучия рассвета. То был великолепный апофеоз науки! Две тысячи трупов нежной мраморной расцветки и двести семьдесят медалей тем, которые месяц спустя лопатами сгребали мертвечину в братские могилы. Там было очень жарко, а убитые лежали в зоне жестоких заградительных огней. Кроме медалей, людям выдавался чистый спирт, чтоб, оглушив их в самом начале, приспособить к этой необычной работе. Один прапорщик запаса, сломавшись, стал стрелять, в своих, и его зарубили теми же лопатами; убийц не судили. У меня был кодачок, я снял, но фотография пропала при аресте. Затем сохранилась другая: как его качали в штабе, этого Бимбаева. Он застенчиво цеплялся за погоны офицеров и лишь вскрикивал: «Осторожней, господа… моё пенсне, осторожней!» Он превзошёл всех наших героев, этих самонадеянных кустарей; он дал военной науке изумительный опыт. Я потерял всё, даже ладанку матери, но эту фотографию носил за пазухой, на сердце, как паспорт моей идеи. Я пошёл звать его в собрание, на блины. Я сказал: «Вы чорт!» Он очень скромно уклонился от похвалы: «Зовите меня лучше Сергей Николаевич… это больше соответствует действительности!..» Мы с ним сошлись, приятный малый. Он сообщил, что газы в войну — не его выдумка, а того немца, профессора Нернста, реализовавшего, наконец, тысячелетний опыт науки. Это имя достойно быть вырезанным на медных досках в университетах… его грудь по справедливости украшена не одним, а тремя, может быть, миллионами крестов… я говорю, разумеется, о братских могилах. О, Бимбаев великий провокатор, который так умно показал мне могущество науки! У него была задумана великолепная машина, — в ней не пушки, а только колбы, сгустители, много колб, лопастей и вращающихся дисков… здесь-то химия побратается с физикой и механикой. Её пускают люди в каучуковых халатах! Сама унюхивая запах человека, ровно бегущего через огромное поле или кричащего в столбняке, она поедет на города, чтоб кусать, жечь, стричь, прокалывать, жевать, давить и отравлять людские мяса. Ха, они будут крутиться, зарываться в землю, кидаться в пропасти, залезать в горящие печи, а она их будет догонять… вы играли ребёнком в горелки? Он ещё потрудится, Бимбаев, пока его разум не сожрёт волчанка. Вы слышите, как он потеет? Колёса движутся, машина готова, но он ещё хочет учетверить количество её функций. Может быть, Бимбаев учит её летать, или улыбаться или произносить слово мама… — Он в изнеможен стиснул рукою бегущий мимо него воздух. — Однажды я видел, как от пули упал человек…

Она прервала:

— А вы думали, что он танцовать начнёт?

— Нет, я ждал, что он вынет пулю и кинет её назад!

— …итак, договорились до Революции?

Может быть, он растерялся перед новым словом:

— Да… если так называется великий гнев.

Изредка распахивалась облачная дверь, и неопределённая вспышка луны или зарницы освещала окрестность. Она текла, и всё текло под нею. Виссарион ёжился; ветер кромсал лёгонькое его, казённого покроя пальтецо, купленное им на первое же жалованье завклуба. Иногда он смаху наступал в лужу, брызги летели под ноги Сузанны, но она не умела выбрать минуту, чтоб остановить его.

— …тогда я упёрся в это слово, вы правы. В семнадцатом году я состоял членом полкового комитета депутатов, но скоро переменил установку: меня засадили в сумасшедший дом, который охранялся пулемётами. Я говорил: в революцию выживают либо дубы, либо гибкий осинничек, крапивка да прилипчивая ягодная травка в тени подгнивающих пней. Я хотел сказать, что гибнут лучшие, носители огня, что укрепляется здоровье мещанина. Прошедший сквозь революцию, он страшен своей подавляющей единогласностью. Но всё забывается через поколенье, а многое переврут поэты, всё окисляется, а растоптанная вещь… о, как она ещё отомстит за своё временное поруганье! Я был левее всех, потому что восставал в самом первоисточнике неравенства, культуре. Вот она лежит, развороченная, и всякий тащит себе из неё, что ему по плечу или по карману. Я говорил: надо выжечь отравленное это наследство, потому что мерзавцы… все эти Гомеры, Шекеспеары… правят нами сильнее любых тиранов. Надо уничтожить мозговой элефантиазис, эти благородные клеточки, где угнездились микробы вырожденья. Восставайте до конца! Человечеству ничего не остаётся, кроме как забыть своё прошлое и начать сначала. Вы скажете: пролетариат взялся за эту задачу…

— Приблизительно так, — вставила она.

— …вы говорите: обновление произойдёт, Эллада вернётся, но не мы вернёмся в неё. Прежняя держалась на рабстве, но в этом не было гибельных противоречий, потому что раб не был человеком. Она погибла, когда сделали это запоздалое открытие. Эллада будущего разовьёт индивидуальность, она станет держаться стальными рабами, машинами… не будет классов, процессы жизни сольются в одном. Будет новая дружба — равенства, а не подчинения. Будет коллективная душа. Так?

— Я не возражаю вам.

— Бимбаев говорил… он был, кажется, бурят: э, трэщина, звон не тот! Человечество задушат сытость и неразлучное счастье. Исчезнут социальные противоречия — источник развития. Уничтожится потенциал, и другой потухнет сам собою. Вот уж где — ни радости, ни печали, ни воздыхания… вот где благополучный, уравновешенный кристалл. Я буду отвечать за вас. Вы говорите: да… или возникновение новых, безумных противоречий? История человека — увеличение власти над природой, развитие его производственных сил? Героическая эта борьба ослаблялась классовой борьбою… вы мне напоминаете американцев, сжигающих зерно в топках паровозов, голландцев, которые вырубают кофейные деревья, чтоб не упали мировые цены? Без всего этого с новым блеском и бешенством вспыхнет творчество? Тогда-то и наступит расцвет духовной и физической мощи. Вы говорите: вперёд, к синтезу… пусть распахнётся посеянное однажды зерно?

— Да… вы увидите! — Она вдруг поправилась: — нет, вы уже не увидите…

— Моя удача — не видеть кары! Человек прорубит, наконец, эту голубую скорлупу и вылупится в мир ещё не знаемого цвета… там караулят его ещё не испытанные холод и одиночество. И уже не будет души, огонька, у которого можно было погреться. Поймите: где-то на перегоне двух космических скоростей, лучей различной длины мы — неповторяемая случайность. Вы — химичка, представьте — другая волна или в основу органического мира не углерод, а азот — и всё бессмысленно, потому что разумно для кого-то другого. В этом тупике куда я дену свой изощрённый разум, познавший, наконец, собственное своё ничтожество. Пусто и даже голову разбить не обо что! Я говорю…

Именно то, что угнетало её навязчивого собеседника, поселяло в ней жажду преодоленья. Она ждала выводов, вроде тех одесских безмотивников, которые подвизались с бомбами во имя беспринципного террора в начале века. Это было похоже и на буржуазных дадаистов, бунтующих против урбанизма, в котором заложены опасные социальные фугасы. Она недоумевала: чем он попытается увести внимание от более насущных проблем. Она сказала:

— Вы думаете, если у рыбы отрезать плавники, она будет ходить?

— Научится.

— Это смешно: хромой завклуб спит на дереве, зацепясь ногой за ветку!

— Нет, отступить до пастушества — и точка.

— Но ведь стадо — это уже интеллект, это организация!

— Нет, инстинкт. И журавли имеют вожака, а летят клином…

Остановясь, Сузанна нетерпеливо теребила ветку сосенки, и деревцо шумело от осыпающейся капели.

— Я отвечаю вам: поколение, которому принадлежит жизнь, порвало связь с прошлым. Оно выросло в грозе, его не увлечь мишурой из прошлого. Кроме того, у них есть смелость желаний…

Он обнажил зубы:

— Для них и хлеб достижение!

— Да, потому что ему придан другой смысл. Чего же хотите вы?

— Воскресения души.

— …то есть реставрации? — Она предоставляла ему возможность открытого поединка, но он не воспользовался ею. — Хорошо, отрицая путь обновления пролетариатом, вы предлагаете?..

— Надо вызвать к бытию человека, который спасёт.

— Вы говорите о Бонапарте?

Он со злобой поднял руку:

— Не надо браниться! Я сказал об Аттиле.

— Я не понимаю.

— Так не прерывайте меня!.. земле нужен большой огонь. И верьте, ураган этот наступит, Аттила придёт в нём. В годы войны и нищеты в России уже рождался этот ребёнок, наступало прозренье истины. Титы Ливии, Теккереи, Мильтоны всех стран охотно разбирались на цыгарки, а Рубенсы, если попадались в гущу вихря, ценились лишь по количеству калорий, заключённых в их обветшалых холстах. Одетые в гнев, люди подымали руки на музеи, в которых скопились мидасовы богатства, все эти портреты и статуи величайших мерзавцев мира, лукавых праведников, безумных завоевателей, мадонн, мошенников, арапов и дураков… Этим людям души были дороже, чем пифагоровы штаны или собор Парижской богоматери. Они говорили: пусть мёртвые лежат в земле и не правят живыми через посредство гениев. Человек мстил красоте, которую родил и которая сделала его рабом. Ребёнок рос, стихии были няньками, он уже ухмылялся и, судя по резвости, можно было ждать от него великих свершений… каждый двадцатый в стране видел его собственными глазами, но предприимчивые родители… ха, все те же порох и сытость! Но он ещё вернётся, возвратит утраченную душу, научит понимать хлеб, любить едкий дым костров. Он придёт на коне, одетый в лоскут цвета горелого праха, в волосах его ветер, а в бровях полынь. Слабые вымрут в год, а сильных он посадит на коней и поведёт назад, к тезису. Стрелка потечёт вспять, через темные дни; ей придётся переплывать реки крови, карабкаться через Гималаи обессмысленных вещей…

— …они разобьют погреба и выпьют всю водку! — в тон ему вставила Сузанна, но его уже не остановить было и насмешкой.

— В этом последнем странствии родится новое, беспамятное поколенье. Только в песнях, у громадных степных костров, они помянут про глупую рыбу, которой посчастливилось однажды выброситься из волшебных неводов. Пускай: песня, как могильный памятник, — она способствует забвенью… Границы областей сотрутся, вся планета станет человеку родиной, словам любовь и солнце вернутся их первоначальные значения. Не все, но каждый будут счастливы. В пустыне проскачет свободный и голый человек. Слушайте… я до сих пор так и не знаю вашего имени… неужели вы не понимаете, что, в сущности, человечество только и живёт надеждой на Атиллу?!

Сузанна с любопытством взглянула на него:

— А советские фабрики и заводы надо взрывать или не надо?

Он ожесточённо покачал головою:

— Вы так и не поняли меня. Я напрасно распространялся перед вами. Мне жаль себя…

— Нет, я поняла и благодарю за доверие. Я попрошу Увадьева сделать оргвыводы, как теперь говорится! — Она уходила.

— Последний вопрос! — Он заступил ей дорогу. — Где тот?.. его звали Савкой, в ту ночь.

— Савка?.. он сунул гранату в рот, когда его брали. Имейте в виду, это почти и не больно.

Ему хотелось догнать её и отнять свою идею, которую она с такой лёгкостью подвела под статью уголовного кодекса. Но она ушла, а он, выдернув травинку, обессиленно жевал её сочный, сладковатый стебель. Ему пришла мысль, что он запутался, что вовсе и нехватит воли на овладенье миром. Там, под сумасбродной оболочкой идеи, крылось простое человеческое честолюбье. Именно не война, не годы развала и бедствия создали его характер, ничтожный случай юности, когда ещё собирал марки. Дело было в реальном училище, дело было в директорском кабинете: штатский генерал со лбом до самого затылка уговаривал его сходить к высокому покровителю и шаркнуть ножкой за стипендию, на которую учился. Голос был замшевый, замша пахла опопонаксом, она моталась из живота почтенного чиновника, где скрывались целые рулоны такой замши. А Виссарион угрюмо косился на серебряный колпачок чернильницы, где передразнивал его послушные кивки головастый ублюдок… И вдруг он рассмеялся мысли, что Сузанна могла ему сказать: а ты хоть и с запозданием, но шаркнешь ножкой…

Побитая гнилая вика цеплялась за ноги. Он шёл быстро, и над ним его же путём катилось облако, взъерошенное и в полнеба; одна и та же влекла их судьба. Ярость ускорила шаги Виссариона, но и облаку прибавил резвости усилившийся ветер. Оно распалось над лесом в тяжёлые, моросящие клочья, а человеку понадобилось прежде свернуть в Макариху, к дому председателя волсовета.


V

Всем, кто умел заснуть в эту ночь, снилось это дикое облако, но каждому в различном виде. Увадьев видел красный шар, громоздко катившийся с востока на запад, Акишин — окорённую болону на шестериковом берёзовом комле, которая издалека несла последний удар на сотинскую запань; Вассиан — просто заячью голову, кощунственно пристёгнутую к безгласному тулову Евсевия. И будто тысячи народу от гор, от рек, от степей пришли поклониться святому, лежащему в пышном соборе, который к этому сроку уже достроило виссарионово воображение. И будто, стоя ближе всех, всё старается казначей прикрыть платочком меховое лицо старца, но тот бьётся и сдёргивает пелену, и все видят и, внезапно прозрев, бегут вон. И тут, на перегибе сна и яви, снова вкрадывается сомненье: истине ли поклонялся, правды ли ради лукавил бессменно двадцать лет в многотрудной должности казначея? Всё чаще вторгалась такая сумятица в непрочные сны Вассиана…

Накинув овчину, он вышел из кельи. За облачной высокой кисеёй расплывчато и надменно просвечивало солнце. Розовые потёмки зари здесь, на огороде, пахли тмином. Бурная ночь придвинула оползень ещё на полсажени; гряды укоротились, и огуречные усы недоуменно повисали над бездной. Было обидно глядеть на поломанную, втоптанную в грязь ботву; Вассиан бесцельно обошёл скит. Всюду жестокое опустошение представало его хозяйственному глазу. Ночью близ церкви десятибалльным ветром повалило дерево; вершина проломила железный навес и вышибла цветные стёкла на паперти, дар всё того же чудака Барулина. Подняв осколок покрупнее, Вассиан сокрушённо протирал его полою, точно он мог ещё пригодиться в этом обречённом гнездовьи бога.

Его неудержимо потянуло прочь из гиблого места. Не расставаясь с драгоценным осколком, напоминанием славы, казначей двинулся по просеке, приводившей на мысок. Давно здесь не проходил никто; по дорожке расплодились цветистые и наглые грибы. С деревьев шумно падала ночная влага. В орешнике неуверенно посвистывали птицы. «Это чирки», — подумал, казначей и, хотя был знатоком пернатых, не заметил своей ошибки. Из трещин на скамье выползла ядовитая оранжевая плесень. Смахнув её веткой, Вассиан присел на краешек, осторожно, — как в чужом доме. Сверху, на взгляд казначея, всё обстояло благополучно. На реке попрежнему стояла прорва лесу; запань искривилась дугой, и только отдалённое журчанье вод напоминало о паводке. Зевнув, ибо уже утомился печалями, он приложил осколок к глазу. Цвет стекла был густо-красный.

Он не узнал Соти и, не поверив глазу, принялся протирать стекло. Красный зной стоял над рекою; листва была прозрачна и темна, а небо исполнилось недоброй черноты. Всё было как бы в пламени, а лесная масса представлялась потоками застылого базальта, извергнутого из недр. Облачная лава надвигалась с востока. Движения людей, копошившихся на противоположном берегу, приобрели злую и тревожную значительность. Стекло искажало правду; правда стекла была совсем другая. Верховой гнал по берегу клячонку, везя почту на Шушу, а Вассиану показалось, будто на апокалиптическом таракане удирает от страшного суда. Красная плёнка легла на сознание казначея; он увидел человека, стоящего неподвижно на берегу, и почувствовал, что человек сейчас неминуемо упадёт. Он едва успел откинуть колдовское стекло, и в ту же минуту произошла катастрофа. Прорыв запани произошёл на его глазах.

Что-то молнийно сверкнуло под лесным затором, и потом дважды выстрелили из игрушечного пистолета; на пятнадцатисаженной высоте, где находился Вассиан, всё представлялось ему в преуменьшённых размерах. Запань стала ещё круглей и вдруг выскочила из пяты; костоломная сила метнула брёвна по реке, которая стала чуть не вдвое шире. В особенности испугала Вассиана лёгкость, с какой вековая ива отделилась от своего места и, стоя посреди, двинулась с общим потоком. На средине реки, где плотность массы понизилась, она упала и билась ветвями в воронках водоворотов. Когда её снова выкинуло на поверхность, она ничем не отличалась от тысяч других кряжей, этих сотьстроевских солдат, так и не побывавших в бою. Держась за скамью, точно боялся, что беда утащит его в чужое море, Вассиан потерянно наблюдал бешеную скачку пены и деревьев. Потом его внимание привлекло белёсое пятно на коленке: ряса разъезжалась, а новой уже не было. Он так и понимал: надо кончать жизнь — затянувшуюся, несмешную неудачу. Большая сотинская беда заслонилась своею, маленькой: чтоб жить дальше, надо было непременно придумать, как выгодней всего пустить нитку по расползавшейся ткани.

Там, на берегу, почти с таким же бесстрастием созерцали катастрофу; это было равнодушие бессилия. Собравшись сюда точно на похороны, рабочие угрюмо ждали утреннего гудка. Часом позже их сменили мальчишки; рассевшись на жердях изгороди, они с задирчивой деловитостью обсуждали происшествие. Скоро сбежали и они: у Тепаков выкинуло утопленную корову; надо было обсудить и корову. К полуденному гудку на берегу находился лишь Ренне да ещё береговой десятник с ним. Похлопывая инженера по плечу, дыша ему в лицо водочным перегаром, он в десятый раз доказывал своё:

— …в прежние годы выругался бы, взял бы расчёт, да к жене за печку. А ноне, рази ж я не понимаю, хрест на груди, деньги-то чьё? Почитай со всего уезда, что в налог собрали, деньги утекли. Филипп Александрыч! Мужики пóтом исходили, бабы беременны трудились… шкету восьмой годок, ему б порхать, а и его в сообщий хомут впрягали, чтоб репку эту из земли тащить… а тут фить! и прощай обожаемая репка. И выходит, что вроде как бы на картах мы с тобой эти деньги проиграли, Филипп Александрыч. И неповинен, хрест на груди, а убить себя охота!

— Не хами, братец, не хами, не люблю… — морщился Ренне на его трескотню.

— И теперь непременно отдадут нас под суд. Засодют, а уж там папироски не закуришь, а всё махорочка, мать родная. На, Филипп Александрыч, приучайся! У-у, утроба… — рычал он реке и плакал, и вскакивал, пьяный и снова плакал как-то странно, слюною.

Соть посмирнела, её воды тащились медленней. В кабинете Бураго висел анероид, неустойчивая стрелка его выражала как бы смущение. С утра бессонный телеграфист начал выстукивать увадьевские послания и в уездный исполком, и в Бумагу, и в Совет народного хозяйства. В конторе стало тихо, и даже старший бухгалтер, имевши дурную склонность петь коровьим голосом, отправляясь домой с работы, похоронил в себе свои рулады. Только к концу дня, после заседания, Увадьев вышел из кабинета в общую канцелярию. Лицо его огрубело, а руки цеплялись за предметы, мимо которых проходил; он с удивлением признавался себе, что устал, и потом угнетало странно ощущение, будто озябла спина. Заседание, посвящённое выработке мер по ликвидации сотинской катастрофы, кончилось ничем. Лес был нужен больше, нежели цемент и железо; начинались срочные работы по опалубке второго перекрытия и по возведению рабочего посёлка. Бураго требовал немедленного сокращения работ, так как при новой смете и неясности положения строительство могло встать перед внезапной угрозой остановки; Увадьев настаивал лишь на постепенном снижении строительное темпа, рассчитывая, видимо, добыть к сроку потребные лесоматериалы. Рабочком по понятным соображениям от голосования отказался. Заседание отложили до вечера чтоб выслушать мнение Потёмкина, продолжавшего оставаться начальником Сотьстроя. Ренне на заседание не явился; общий запал злости так и остался неизрасходованным.

Когда Увадьев раскрыл дверь, облако табачного дым стояло за его плечами.

Канцелярия была пуста; только у окна, белёсая в пасмурном свете, стучала на машинке переписчица. Увадьев с зевотой вспомнил: её звали Зоей, она славилась аккуратностью и всегда попахивала мылом. День гаснул. Внизу передвигали стол. За окном, утопая в грязях, прошёл главный механик Ераклин.

— Что печатаете? — спросил Увадьев, подходя к столику.

— А вот Степан Акимыч просил спешно ведомость на жалование! — Это и был бухгалтер с коровьим голосом. — Сколько фунтов табаку искурили! Прямо одурь берёт…

Она подняла к нему круглые свои, из скуки сделанные глаза и улыбнулась сладко, точно подарила пятачковую шоколадку.

— Да, дымно… — Он всё не уходил. — Вы из местных, кажется?

— Нет, я из Вятки, а у меня сестра тут, учительница в Шонохе. Красивое село, только из-за медведей страшно…

— Ага, это очень интересно… — глухо протянул Увадьев.

Он смотрел сверху на её короткую белую шею, на дешёвенькие коралловые бусы, на простенькое кружевцо рубашки, торчавшее из-под блузки, и бровь его подымалась всё выше и выше: выходило, будто никогда прежде не видал в такой близости этого светлого пушка на женском затылке. В руках родилось непонятное беспокойство; чтоб побороть его, он взял папиросу из лежавших рядом с потрёпанной сумочкой и закурил. Сразу — словно ломом ударило по шее; тёплый дурман пополз по жилам, и что-то размягчённо улыбнулось в нём внезапной пустоте. Теперь уже не было, страха, что папироса произведёт огромный дым и все догадаются, что Увадьев сдался. Машинистка снова усмехнулась, и на этот раз её усмешка не показалась такой противной, как минуту раньше. Он протянул руку и медлительно погладил пушистые завитки на её затылке. Лицо его было безразлично и даже исполнено хозяйственной деловитости, точно пробовал на ощупь качество целлюлозного волокна.

— Меня зовут Зоя, — очень тихо сказала машинистка, замедляя работу.

— Стукайте, стукайте… Я не мешаю?

Она шумно передвинула каретку:

— Да нет, что же… ведь пальцы-то у меня свободны!.. вы такой нелюдимый.

— Нет, я людимый, — без улыбки возразил он, и ему было так, будто заставляли жевать помянутую шоколадку. Табачный яд, вливаясь в привычные русла, застилал сознание. — Вы тут и живёте?

— Я же сказала… я с сестрой, в Шонохе. Как ручей перейдёте, там с голубыми наличниками дом. Сестры никогда дома не бывает. Нагрузки всякие.

— Красивое село, — невпопад согласился Увадьев, и тут мысль его вильнула в сторону: — слушайте, вы финики любите? Ну, ягоды такие, на пальмах. Мне приятель из Туркестана прислал, третьего дня.

— Это от них зубы болят?

— Вот-вот… приходите есть финики, — сам не зная зачем предложил он.

Она с готовностью подняла голову:

— …сейчас?

— Нет, финики не к спеху. Достукаете и приходите… к шести.

Домой он пошёл окружной дорогой; хотелось побыть на воздухе и немного раскислить настроение. Он шёл мимо, и всё ему не нравилось. Рядом со срубом, где предполагалось поместить рабочий универмаг, стояла уже изготовленная вывеска; в луже пёстро отражались вывороченные буркалы букв. «Поганая мода завелась, всякое дело начинать с вывесок!» — хмуро заключил он. Дома для административно-технического персонала только размечались; Увадьев вспомнил надоедного санитарного врача, который еженедельно требовал расширения рабочих бараков, вспомнил погибавшего в грязях Ераклина и подумал, что проложить дощатое подобие тротуара, без которого легко обходились до непогодного этого месяца, следует ещё прежде, чем приступать к баракам. На всё нужен был лес, много леса, того самого, который теперь по чужим поймам исступлённо раскидывала Соть.

…нужен был лес. На полузакрытой платформе в железном забытьи валялись разные части крупных машин, которые частично уже начали поступать на строительство. Тут были всякие медные коленчатые шеи, хваткие стальные руки, готовые взяться за маховики, чугунные пищеводы, нужные, чтоб питать водой ещё не родившегося гиганта. Иные части его сидели в сквозных ящиках и покорно ждали срока своего воссоединенья. В этот пасмурный день металлу было холодно; наверно, ему мерещилось тысячелетнее клубленье земных глубин и тягучий зной домны, откуда его вытащили в зноб и ненастье сотинского вечера. На дома для них нужен был лес, уйма лесу… О ходил целый час и устал больше от раздражения, чем от ходьбы по невылазному этому месиву. Вдруг кто-то взял его за руку.

— А я вас уж давно жду! — жаловалась Зоя.

— …да, финики! — с досадой вспомнил он и не знал, что ему дальше делать с машинисткой. «Заставлю её докладную записку перестукивать; через час сама убежит…» — с облегчением придумал он. Зоя молчала и ногтем, высунувшимся из нитяной перчатки, чертила по стене какие-то узоры, а потом обводила пальцем сучки в бревнах, пока он несоразмерно долго отпирал дверь. Они вошли в ту чистую половину избы, которую называют горницей. Увадьев зажёг лампу и задёрнул занавеску; тотчас же другое окно оказалось тоже задёрнутым. Если бы он своевременно заметил её помощь, наверное, ещё раньше произошло бы то, что так смешно и нелепо случилось получасом позже.

— Вы распаковывайтесь… счас мы их и достанем, финики. Они в корзинке, я их от мышей пересыпал!.. а потом будем перестукивать доклад.

Зоя понятливо улыбалась:

— А мне тут нравится, — говорила она, осматривая грязноватые стены избы. — Очень так просто. Только клопа, наверно, много. Знаете, они ужасно можжевельника не любят, вы попробуйте стружек под простыни насыпать!.. Хотите я вам абажур на лампу сделаю? Давайте скорей бумагу и ножницы!

— У меня нет ножниц.

— Ну, хоть маленькие, для ногтей… всё равно.

— А я ногти просто ножом. Нет, слушайте, не надо абажура, не люблю этого, темноты! Пускай всё будет ясно…

Получалось, что он как будто даже растерялся перед катастрофической быстротой, с которой подвигались события. «Вот-вот, всегда так начинается. И она не верит, что доклад…» — соображал он, вываливая финики кучей на лоскут бумаги. Унылая мысль текла до чрезвычайности туго; он понимал одно — это враг… Пока Зоя сперва с изумлением, а потом и с жаром пожирала финики, он украдкой рассмотрел её. Была она молода и, несмотря на морковный румянец, миловидна, хотя и коротковата, как почти вся северная женская порода. Кроме того, она была далека от всяких высоких затей, всё ей было несложно, и оттого мир был нетребователен к ней. Тараторя про себя и сестру, она вдруг ужаснулась на свою прожорливость и нерешительно положила обратно на стол надкушенный финик.

— А вы… почему не едите?

— Я ел. Я их по ночам ем. Встану и ем.

— А молчите почему?

— Да я всё слушаю, очень интересно, — успокоил Увадьев, кусая губы.

— Хотите, я сбегаю за Веркой? У неё гитара. Она поёт, очень мило. То есть подруга поёт! Очень симпатичная…

— Нет, уж без подруги… я не люблю симпатичных.

Она неумело погрозила ему пальцем и со вздохом доела финик.

— Вы страшно-страшно хитрый. А это верно, будто станут сокращать штаты? Верка ужасно боится, что её сократят… У неё отец городовой был, но ведь он помер, а они даже все карточки его сожгли!

Сосредоточась на своём, он не дослышал её вопроса, а она уже забыла: теперь груда фиников почти не уменьшалась. Вдруг он поднялся:

— Вы, значит, посидите, а я позвоню, чтоб прислали пишущую машинку… У меня телефон в той половине. Вы ешьте, ешьте!

— Вы ужасно хитрый… — сказала она ему вслед. Он вышел в комнату, где стоял его рабочий стол, вызвонил Сузанну; она подошла сразу.

— …нигде не могу отыскать. У вас нет Бураго?

— Кто говорит? А Увадьев!.. нет и не было.

Она замолчала, а он всё не клал трубки назад.

— Что вы делаете сейчас, Сузанна?

— В данную минуту? — она посмеялась его любопытству. — Наливаю хромовой смеси чистить химическую посуду.

Ещё прошла одна минута очень нерешительного молчания.

— Я выписал вам этих, как их?.. покровных стёклышек.

— Отлично, микроскоп мой благодарит вас! Вы что-нибудь ещё хотите мне сказать, Иван Абрамыч?

— Да… — Ему очень хотелось закурить в этом месте разговора. — Вы… извините за нелепый вопрос!.. вы ничего не замечали за мной в последний месяц?

— По-моему, у вас болели зубы. Угадала?

— Не совсем.

— Нет, правда, вы всегда такой рассудочный, сосредоточенный в себе… Однажды вы мне напомнили Печорина, — помните, у Лермонтова? Но только другого века и класса… вы даже ходите и руками не размахиваете, как и он: по той же скрытности. Вы читали Лермонтова?

— Прочту!

Она прекратила разговор, а он всё сидел у стола крепко сжимая трубку, точно то и была рука Сузанны. Табурет поскрипывал в такт его дыханию. На столе тикали карманные часы; они напомнили — через полчаса начиналось заседание у Потёмкина. Кто-то громко чихнул: это была телефонистка, которой любопытно было даже самое молчание Увадьева.

— У вас насморк, товарищ, вы можете потерять работу! — негромко сказал в трубку Увадьев и, сунув часы в карман, пошёл к гостье.

Дверь он раскрывал медленно, в надежде, что Зоя не дождалась и ушла; он ошибся, и вот бровь его сурово и гневно поехала куда-то на висок. Освещенная лампой, машинистка сидела голая, на ней оставались только бусы. Пеговатые её волосы прямыми косичками ложились на плечи. Ей было, повидимому, очень холодно, по коже плеча явственно проступали пупырышки. На бумаге от фиников осталась только горстка. Зоя робко улыбнулась, и это была её единственная одежда.

— …я сюрприз вам, — сказала она виновато и ждала.

Увадьевское лицо перекосилось и стало походить на кулак:

— Вон… гадина, вон! — и сам не слышал своего голоса. Потом он сел на лавку и тупо глядел куда-то в обратную сторону; осунувшееся лицо его стало точно после сыпного тифа. Гостья торопливо и неуклюже одевалась, всё задевая вокруг себя; от испуга она даже забыла, что слёзы тоже могут быть одеждой. Вещи отказывались служить ей: туфля не влезала на ногу, а блузка поползла по шву. Вдруг увадьевское внимание привлёк какой-то шелестящий звук, он неторопливо оглянулся. Из раскрытой сумочки, которую Зоя схватила впопыхах, сыпались на пол украденные финики.

— Это для сестры… для сестры! — шептала она, вся дрожа.

Увадьев молча вырвал сумку из её рук и доверху набил финиками из своего запаса; они липли к его рукам, а он вколачивал их в сумку с ожесточением брезгливости.

— Кланяйтесь вашей сестре! — крикнул он, расправляя слипшиеся пальцы.

— Зачем вы сердитесь… ведь все так! — только на пороге зарыдала она.


VI

План мобилизации населения так и не удался. Упреждённые кем-то вó-время, мужики ещё с вечера принялись разъезжаться по гостям. Пронька с Мокроносовым бегали по дворам уговаривать, чтоб не покидали строительства в эту опаснейшую для него минуту, но у тех свои имелись доводы. Кругом начиналось пированье, в Шуше праздновали Казанскую, а в Ньюгине пятнадцатое июля месяца — примечательный день, в который горели семь лет назад, а в Ильюшинском просто так, по случаю ненастья, собрались проплясать своё горе кумовья да сватовья. Суля по запасам, какие грузились на подводы, гостеванье предполагалось долгое.

Кое-где, однако, бранью и угрозами, молодёжи удалось удержать отцов от бегства, но на сход явились лишь юнцы да безлошадные вдовы. Всё же Фаворов, как представитель Сотьстроя, стал говорить и говорил неплохо о многих высоких вещах, а кончилось тем, что какая-то клыкастая старуха — не ведьма, так её родственница — та и полезла на оратора:

— Эй, господин, запрягай нас самех… садись да постёгивай! А и подохнем — мало убыли…

Мокроносов хмуро выступил вперёд и спросил, куда ехать; и ещё не успел Фаворов добраться назад к Увадьеву, как уже обогнали его двадцать три гремучие крестьянские подводы… Да ещё две волости из двенадцати приречных отозвались на увадьевский призыв; к ним присоединился весь наличный транспорт строительства. В сущности, это и было пока всё, чем можно было залатать дыру прорыва.

Постепенно увеличивались сотьстроевские катища, но и работы находились в полном разбеге; уже через полторы недели после катастрофы стали ощущаться нехватки лесоматериалов. Соть быстро спадала; по слухам, кое-где на малых реках из-за обсыханья даже простаивали плоты, и всё-таки лесные организации не соглашались обменять своего сплава на раскиданные увадьевские сокровища, которые надо ещё было ловить. При общих размерах нового строительства и потребности в лесоматериалах никто, разумеется, не мог тотчас выполнить сотьстроевских заказов. Забыв себя, Увадьев носился по округе, и, как результат его метаний, работы по закладке силовой и кислотных башен почти не замедлялись. В обход законов он пускался на все пути, которыми лес мог притти на строительство, и Бураго лишь посмеивался, наблюдая его ухищрения. Вечером однажды, зайдя к Увадьеву по делу, он застал у него старого Красильникова; несмотря на будний день, тот был в чёрной, глянцовитого сукна поддёвке, придававшей особую необычность их беседе, как будто разговор их происходил во всесоюзном масштабе. Разговор шёл покуда не о лесе.

— …вот и не надо было плевать на меня, товарищ Иван Абрамыч. Ты меня хлеба и жилья решил, и оттого сдеру я с тебя за свои труды, прямо говорю. И пограбил бы тебя глухою ночью, да руки коротки…

— Бери, но чтоб было! — заговорил Увадьев, а сам всё присматривался, сможет ли старый лесопромышленник помочь ему в беде или пришёл только так, чтобы выместить на нём свою обиду.

Красильников оказался бессильным, и Увадьев выгнал его как-то раз на полуслове; оставались надежды только на Жеглова. Дни текли ещё быстрей, чем деньги, а из канцелярии уже никогда не доносилось успокоительного бухгалтерского гоготанья. Потёмкин окончательно отошёл от дел и чахнул, а жена его, приехавшая по депеше, вела себя как заправская вдова. Непрочитанные газеты стопкой копились возле его кровати; в них было смутно и тревожно. Виды на урожай оставались мизерными; целых два месяца кропил советскую страну какой-то тухлый дождик. От моря к морю прокатился слух о возобновлении деятельности Народного комиссариата продовольствия. На окраинах вводилось карточное распределение продуктов. Правительство издало декрет о добровольной сдаче хлебных излишков, но попутно принимались и другие срочные меры, чтобы не допустить срыва строительного плана. В народе незримые трепачи распространяли слухи, будто сорок тысяч продкомиссаров уже выехало на мужиков. В центре открылся заговор. Соседняя держава производила манёвры на советской границе. В тысячах уездных окошек вспухали анекдотцы о глиняном социализме. Мещанская газета поместила огромную статью: не заводите лишних запасов еды, потому что в них заводятся червячки; тут же один безвестный профессор приводил и латинскую фамилию червячка, сопровождённую рисунком от руки. Страна скорбно готовилась к неприятностям…

На окостеневшей Соти установился преждевременный покой осени. Наезжие люди рылись в кулацких погребах; из просторных бочек, врытых под гряды, извлекали гнилое и закисшее зерно. У Жеребяковых вывезли тонну, у Алявдиных полторы. Эти богатства, наполовину сгноенные в навознях, всколыхнули деревенскую общественность; вырастала баррикада на Соти. Комиссия, составленная из комсомольцев и представителей налоговой инспекции, отправились однажды утром на ручей и там, в ста шагах от красильниковской маслобойки, нашла клад в двадцать три военных винтовки да восемь старинных берданок, а при них изрядно пуль. Находка была обнаружена под крестом безымённой могилы, где закопан был Пётр Березятов, бунтовщик против Советов, на этом самом месте расстрелянный десять годов назад. В чаяньи отыскать березятовские кости рыли глубже и вытащили пулемёт густо смазанный свиным салом; и ещё часа два рыли, но ничего боле не нашли. Тогда-то и зародилась тёмная молва, что ружья — это и есть кости Березятова, а пули — его кровинки. К обеду изрыли всё вокруг красильниковского владенья, целые окопы провели, но не давался в руки клад. Кстати, все тут и увидели Василья, впервые после долгого его отсутствия. Щукой выползши из низкой дверцы, он равнодушно проковылял к ручью и там, кинув голову в ручей, полежал на боку маленечко: так именно и тушат чадные головешки. От прежнего щегольства не осталось и ниточки, полрожи в дегтю; в лесного зверя обращался этот человек.

А ковыляя вспять, крикнул Проньке:

— Рой, шпана, рой!.. всеё земли не перероешь.

Брать его пока было незачем, а сперва дознавались, кто ещё уцелел от березятовского племени. Языки показали на скит: там-де все дядья покойного, понакрылись скуфейками, молят богов о советской гибели. Решено было нагрянуть и в скит, и только за поздним временем отложили экспедицию до утра, а тем временем сбежал Филофей, задержанный накануне за своё откровенное злоязычие. Лукинич, под охраной которого состоял арестованный, путанно разъяснил, будто ворвались ночью трое, рожи платками обвязаны, взяли ключи силой и, посадив монаха на коня, умчались в направлении Лопского Погоста. Виссарион, который оказался свидетелем, подтверждал, будто слышал ночной скок и видел самого Лукинича, с воплем мчавшегося за всадниками; следы похитителей замыло дождём. Так дело и замолкло, а в газеты проскочило лишь известие о найденном оружии.

Опасаясь, чтоб кто-нибудь не предупредил скитчан о завтрашнем нашествии, Пронька до ночи сидел на берегу и наблюдал за рекою; в случае заварушки, ему первому плыть бы по Соти с пробитой головою. В бинокль, который он таинственно выпросил у Фаворова, видно было — блуждали на мысу огоньки меж деревьев, а за ними тени, и потом много людей пронесли, сутулясь, длинное подобие носилок и скрылись за углом приземистого строенья. Тогда-то и овладело им искушение переплыть реку и взглянуть поближе на эту непостижимую суетню; уж он и пояс расстегнул, но тут подошла Катя, сестра, и, окрикнув, присела рядом.

— Чего рыщешь?

— Проня, сердце щемит!

— Намажь иодом, пройдёт.

— Ты б поговорил с жильцом-то нашим! Что ему во мне! За ним и барышня побежит.

— Ты про Виссариона? Ну, наплюй на него.

— Да он нравится мне!

— А тогда живи с ним.

— Да боязно!

— О, тогда отступи в срок…

Она надула губы и отвернулась:

— Брат… чужому и карман настежь, а своему и совет с оглядкой! Иди ужинать.

Уходя, он ещё раз приложил бинокль к глазам, но там, на мысу, уже серела как бы осенняя пустота.

Догадки его пришлись впустую; скитчанам нечего стало прятать теперь. В эту ночь умер Евсевий, и смерть его была последней точкой в длинной и витиеватой книге скитского существования. Он начал умирать десятки лет назад и умирал по частям; за ногами окончились руки, потом, подобные октябрьской листве, стали отпадать чувства, и тогда братия решила посхимить его перед отходом из жизни. Тёмный и страшный обряд прижизненного погребения совершали как раз в тот час, когда Пронька усиленно протирал стёкла фаворовского бинокля; надевали наспех кукуль беззлобия, из-под которого уже не смел выглянуть на мир; опоясывали подмышками аналавом, и Кир, не умея нашить белые знаки схимы, собственноручно, мелом, начертил на кукуле адамову голову; а на плечах — летящих серафимов. Евсевий лежал, откинув голову набок; глаза его были полузакрыты, а волосатое лицо исказила бессильная тоска; в последнее время единственной пищей ему была вода. Может быть, он понимал значение завершительного насилия, которому его подвергали старики, такие же бездомные в жизни, как он сам.

Его перенесли в трапезную и там ждали конца. Смерть никого не удивила бы и Аза часто зевал, одолеваемый дремотой. Все устали ждать, а старец всё жил; ему дали новое имя, непонятное живым, как магическое слово, — смрадил и жил. Тогда Кир пошептался с братом Ксенофонтом, и тотчас Ксенофонт принёс с окна книгу, огромную и недружественную, как нежилой дом.

— Жития и страдания старцев соловецких благослови, отче, прочести… — возгласил он гнусаво и наклонил коптящую лампчонку над страницей, источенной жучком. Эта было Денисовское сказание о первом соловецком разгроме, о Никоне и воеводах его; Ксенофонт читал его чуть сонливо и нараспев. Кир не зря выбрал именно это место летописи, способное укрепить решимость братии на будущее время. Подобные летучим мышам, порхали во мраке угасшие истёртые слова.

«…повеле призвати Никанора, иже от трудов стояния молитвенных ходить не можаше, но на малых саночках послании вземши привезоша. Он же, воевода и раб царишкин, образа иноческа не устрашився, ниже седин столетних, тростию бияше блаженна по главе, по плещам, хрепту, устам, яко и зубы от уст изби…»

Свет еле пробивался сквозь закопчённый стеклянный пузырь; чтец косился на Евсевия, боровшегося с демонами смерти, и потом, впустую шевеля губами, суетливо искал пальцем утерянную строку.

«…хотяше в пепел забытия обратити, повеле из караула иноки и бельцы, числом яко до шестидесяти, привести и, различно испытав, казни различно уготова. Овых завеща повесити за ноги и ребра, кажного на своём крюке, а овых под мещь клали и напятеро разымали, а юродивых в пустой бане огнём пожгли, кнутьём изби, вервием подавиша, и иным, на скамью посадя, языка резали дважды и трижды, а иного за конём влачили, яконе погребеннова мертвеца, а инии главопосечени быша».

Ворочался Евсевий, и меловая отметина с кукуля осыпалась. Вдруг Кир поднялся с игуменского места, и следом встали все, шатаясь от усталости: рассветало. Евсевий поднялся, точно перед смертью хотел бежать из этого горького людского мрака; он распахнул свои дремучие ресницы, потому что не верил в тишину, его объявшую.

— Нету бога! — крикнул он голосом, хрустким, точно сломали щепочку, и упал навзничь, и все хотели бежать отсюда, и только один Кир, подойдя к нему, поцеловал его в мёртвые уста.

Все молчали, и вдруг всем стало легче: самым существованием своим Евсевий тиранил братию, и когда распалась последняя связь, тут стояли лишь нищие да будущие бродяги, уже не соединённые ничем.

…Вассиан имел тетрадку, в которую без затей и выводов записывал всё, что потрясало его незамысловатый разум. Там было:

«Лотос, символ отшельников, а у нас не растут».

«Фараон Аменготеп за десять леть царствования убил сто восемь львов».

«Уродился кочан в тринадцать фунтов, вонючий».

«Румыния объявила ультиматум большевикам».

«Кричали сороки, не дали спать».

«Умер Евсевий, тако и все мы исцелимся от жизни сея».

Запись эта помещалась в самом конце страницы; больше записывать стало негде, да и не о чем.


Глава пятая


I

Это началось неделей позже. Надежды на своевременное прибытие лесоматериалов не оправдались. Стремясь залатать хлебную пробоину в экспорте, страна кинула огромные количества леса за границу; по вывозу леса Советский Союз стал сразу на третье место. Дорога же отказывалась грузить то количество лесоматериалов, которое удалось закупить Жеглову: везли машины, цемент, железо на крупнейшую гидростанцию, воздвигавшуюся в соседней губернии; гидростанция была важнее в государственном плане великих работ. Увадьевские телеграммы не производили никакого действия: под бронзовой девушкой на жегловском столе их скопилось до полусотни. Весть о сокращении работ проникла в рабочую гущу, ей не верил никто. Тем не менее председатель рабочкома ездил секретным образом в губотдел строителей, и там ему обещали снестись с центральным комитетом союза. Дело затягивалось, рабочие волновались, управление Сотьстроя молчало. В эти дни не было ни одного прогула.

Общественное мнение искало виновников, и как раз накануне дня производственного совещания этого виновника нашли; быть им мог, разумеется, один Филипп Александрович Ренне. С самого начала работ строители чувствовали в нём чужого, который если не навредит, то не принесёт и достаточной пользы; всё было ненавистно в нём — от сухой, лаистой речи до старой, с острыми полями фуражки. Стенная газета всё чаще помещала злые запросы по адресу администрации, продолжавшей держать этого преждевременного старика. Фаворов стал невольным свидетелем того редкостного в пореволюционное время происшествия, которым завершилась сотинская катастрофа… Большая толпа рабочих, настроенных скорее весело, подошла к конторе строительства и вызвала заведующего лесозаготовками. Фаворов, выглянув в окно, увидел в толпе какой-то прикрытый рогожкой предмет и вдруг догадался, что сейчас произойдёт скандал, каких ещё не бывало на строительствах.

— …не ходите! Я найду Бураго, он поговорит с ними, и всё обойдётся… — Скулы его дрожали, потому что это был первый случай в его инженерской практике.

— Вы молодой человек — надо быть разумно. Прогресс — в этой стране научились линчевать — до свиданья — молодой человек! — Однако Ренне ещё минуту барабанил пальцами в подоконник, прежде чем покинуть, помещенье конторы.

Его уже увидели снизу в окне и усердно манили руками вниз; страшней дубинки над головой был этот тяжеловесный юмор гнева. Фаворов схватился за трубку телефона, но Ренне не стал дожидаться. Без фуражки, как был, он стал спускаться вниз по лестнице. Из канцелярии вдогонку ему потянулись безымённые руки, как бы стремясь удержать от неминуемого, но выходная дверь раскрылась с той стороны, и руки исчезли. Ренне стоял один перед толпой, заложив руку за борт пиджака. Ближайшие смущённо задвигались, но сзади напирали, и какая-то деловитая кучка людей уже продиралась к нему сквозь людскую гущу. Он знал, в чём тут дело, и сразу поднял руку, желая говорить:

— Запань верно — я покажу расчёты — выберите комиссию — я объясню — завтра!

Он смолк, но впереди толпы уже выкатился предмет, потрясший Фаворова. Это была одноколёсная и вдоволь послужившая тачка, в каких возят строительный мусор. Худая женщина, тётка убитой девочки, хлопотливо и нервно уминала рогожку, на которую через минуту должен был сесть Ренне. Вдруг она указала пальцем на инженера, и палец был таким длинным, что почти достигал его сердца.

— На похороны тоже приходил!.. — крикнула она, и этого было достаточно, чтоб все поняли провинность Ренне.

Искусанные губы его брезгливо опустились вниз, а в уши стал вливаться насильственный румянец. Он глядел в землю и чего-то выжидал, потому что не самому же было садиться в позорную тачку! Тогда небольшого размера и щетинистый человек, — Ренне узнал в нём сразу слесаря из ремонтного цеха, — решительно выдвинулся вперёд.

— Придётся прокатиться, — сказал он зло и просто кивая на одноколёсную. — Пожалуйте!

Из толпы понеслись крики:

— Почему на запани подстрелов не было?

— Ты сколько, злодей, денег-то брал… и каких денег!

— Катался в машине, прокатись и на одном колесике, супчик…

Кто-то запел про знаменитое яблочко, которое, раз укатившись, уже не возвращалось назад. Тот же слесарь сказал угрюмее и настойчивее:

— Садитесь, гражданин. Не силком же волочь! — и, насмешливо вытерши руки о рубаху, сделал попытку взять Ренне за рукав, а тот смятенно догадался, что это и есть то самое, горшее смерти.

— Я и сам — сам могу — сам… — отпихнул его руку Ренне и уже озирался, собираясь как бы бежать, но кольцо плотно обжимало его от стены к стене, и нигде не было спасительной щёлочки в этой хляби враждебных глаз.

Его втиснули в тачку и повезли; слесарь ожесточённо придерживал его за плечо сверху. В почти похоронной тишине равномерно поскрипывало колесо. Иногда оно наезжало на камень, и вся тачка вздрагивала.

— Везите, ровней, черти… ровней, — обмякшим голосом приказывал Ренне: он ещё приказывал.

Толпа увеличивалась; лица у всех были серьёзны, и можно было предположить в них раскаянье, что применили именно этот бескровный и потому неутоляющий гнева способ расплаты. Откуда-то в толпу протискалась жена Ренне; её не узнали, так как, полуслепая, она безвыходно сидела в отведённой им квартире. Спотыкаясь и наугад наклоняясь к мужу, она тормошила его ускользающее плечо:

— Филипп, скажи им… Филипп, этого же нет в твоём договоре! Филипп…

Но тот делал нетерпеливое лицо и шептал поблёкшими губами:

— Не мешай, дружок… не мешай.

Тогда она хваталась за соседей или умоляюще поглаживала руки двух бетонщиков, вёзших тачку, но безразличные их руки, окостеневшие от сознания долга, coxpaняли свою цементную холодность. К концу пути, что-то уразумев, она посмирнела и шла позади мужа с каким-то полувдовьим лицом; её не прогоняли. А впереди сотьстроевский милиционер предупредительно распахивал ворота.

…Увадьев, уезжавший в уком, вернулся только на следующий день, когда всё было кончено. Ему передали историю с инженером, и оттого, что до производственного совещания оставался целый час, он решил навестить Сузанну. Она писала какое-то письмо и закрыла его листом пропускной бумаги, когда вошёл Увадьев. Тот утомлённо опустился на кровать, расположенную у самой двери, и озабоченно пощёлкивал замочком портфеля. Сузанна привстала.

— Если вам не трудно, Иван Абрамыч, пересядьте на табурет. Я не люблю, когда сидят на кровати. Вон, рядом с Фаворовым…

Он только теперь заметил Фаворова, сидевшего в простенке с опущенным на руки лицом.

— Как съездили? — равнодушно осведомился Фаворов.

— Губком соглашается поддержать ходатайство Сотьстроя.

— А выйдет из этого что-нибудь? — спросила Сузанна.

Увадьев, ожидавший целого потока негодующих слов, взглянул на неё почти с укором:

— Боюсь, что придётся ехать самому… — Замочек перестал щёлкать, сломанный. — Чорт их знает, эти новые города. Приехал — поле, деревья растут, дома какие-то больничного типа. И очень глупо, потому что до крайности разумно. Спрашиваю: а где тут Усть-Кажуга? А вы, отвечают, в самом центре Усть-Кажуги! Очень смешно вышло… — Он говорил совсем не то, что думал, потому что смущался спокойствия Сузанны. — Слушайте-ка, я очень сожалею об этой истории… ну, вы понимаете? Хотя вряд ли я сумел бы помочь ему. Зачем, зачем ему понадобилось тащиться на эти похороны: ведь это демонстрация!.. и говорят, ещё на клиросе пел.

Она с досадой тряхнула головой:

— А, вы об этом!.. Этого надо было ждать от него. Кстати, он предлагал создать комиссию и ей показать расчёт запани. Они отказались…

— Они даже не захотели выслушать его! — резко вставил Фаворов.

— Да, он растерялся перед новым… и ему поздно было перестраивать себя. Крушение старой техники для инженера есть и крушение психики… — очень спокойно сказала Сузанна, а Увадьев только плечами пожал на эту неожиданную жёсткость.

— Да, он растерялся, — с облегчением согласился он. — Строительство очень дорожит вами, в особенности для будущего…

— Я не понимаю вашей дипломатии, Увадьев.

— Я хотел спросить, вы остаётесь?.. в связи со скандалом.

Она рисовала на бумаге то самое, о чём говорил Увадьев; путаные, кривые линии, сколько их ни было, сбегались в одну центральную отсутствующую точку.

— Я ведь самостоятельно заключала договор с Сотьстроем, правда?

— Он хочет сказать, что завтра они подкатят тачку и к вашим окнам! — совсем несдержанно бросил Фаворов.

Увадьев взглянул на него со строгим удивленьем; ему не понравился на этот раз Фаворов, которого впервые наблюдал таким. «Краснощёкий, с конфетной коробки красавец… пасмурной погоды не любит. Он думает, что ротой солдат можно было бы охранить её отца!» — усмехнулся он про себя, и вот уже не хотелось сдерживать неприязни к этому молодому инженеру.

— Ты любишь жить, Фаворов? — спросил он тихо, следуя извилистому течению мысли.

— …потому что принято бояться смерти. Но к чему это?

— А ты в тюрьме сидел?

Тот удивлённо подмигнул Сузанне, но та не приняла намёка.

— Нет, не довелось.

— А тифом болел?

— Нет.

— А стреляли в тебя?

— Нет… Кстати, почему вы зовёте меня на ты? Я, право, не заслуживаю этой чести!..

«Ты прав, брюнет!» — подумал Увадьев, поднимаясь уходить, и потянулся за портфелем. Вдруг он искривил губы:

— Где он сейчас, ваш отец?

— Я позвоню матери, если хотите… — Он не возражал, и она позвонила на коммутатор. — Мама?… Что отец, он вернулся домой?.. как, совсем? Слушай… а ты не боишься? — Она ещё постучала по рычагу, потом поло жила трубку. — Он не приходил домой.

— Что она ответила? — спросил Фаворов.

— Она сказала — глупый вопрос.

Перемолчав паузу, Увадьев сказал глухо:

— Я повторяю: строительство очень дорожит вами обоими. — И ушёл не прощаясь.

Ушёл он со скверным предчувствием ещё больших скандалов впереди, но за самого Ренне он был более чей спокоен: «Ерунда, я видел, с каким смаком он влезал однажды в трестовский автомобиль. Не решится, не посмеет… это прежде всего больно!» Пугало его и не предстоящее совещание, где ему нужно было доказать, что сокращение работ — вещь почти естественная в общем строительном размахе: там были только цифры, а цифрам не возражают! Тревожили те печальные возможности в будущем, когда внезапная тысяча безработных осадит биржу труда. «Надо ехать, надо добиваться увеличения сметы, надо реализовать внутренние ресурсы Сотьстроя, надо…» Но близилась осень, и рабочие штаты были везде заполнены; сокращённым посреди сезона податься становилось некуда. Выдача полуторамесячного заработка, на чём настаивал рабочком, затруднялась урезанной сметой… Оттого-то, желая смягчить напряжённость положения, Увадьев в речи своей на совещании смутно намекнул, что затруднения носят временный характер и что якобы приняты все меры к возобновлению работ.

Аудитория грозно безмолвствовала, когда Увадьев покидал трибуну. К столу президиума, точно притягиваемые магнитом, полетели хлопья записок. Все вопросы в них — сколько получал Ренне, какова стоимость унесённого леса, много ли сэкономят на сокращении — носили намеренно ядовитый оттенок; кто-то потребовал, чтобы исчисление велось не в рублях, а в пудах хлеба: так было понятней этим вчерашним мужикам. Никто не верил в случайность сотинского прорыва, с помощью которого, дескать, прикрывался прорыв более существенный. Увадьев снова выходил на трибуну, когда с балкона назвали имя Потёмкина; слово это и подожгло скопившееся отчаянье строителей.

— Даёшь Потёмкина! — орал зал, и топочущие ноги грозили искрошить полы.

— Без денег вздумал строить… омман!

— Гляди во-время, хлюст!.. На тачку!

— Потёмкинское строительство!!.

Это последнее оскорбление, брошенное в мгновение тишины, перекрыло все остальные вопли. Кто-то из ячейки прислал Увадьеву записку с предложением закрыть прения, но это не угомонило бы тех, кто требовал сюда на расправу главу строительства. Буря эта весьма походила на ту, которая месяц назад шумовала в макарихинском клубе, но тогда налицо было признание героя, а теперь побивали камнями виновника обманутых надежд. Сообщение об отъезде Потёмкина в Москву на лечение лишь усилило грохот гнева; в зале понеслись хохот и вой беспорядочных свистков. Этим воспользовалась та часть собрания, которая рада была случаю продемонстрировать свою враждебность к администрации.

— …двигайтесь куда-нибудь. Побеждайте или…

Двое из рабочкома мгновенно кинулись в зал, чтоб узнать имя тотчас присевшего крикуна, но передние, смущенные возгласом, задержали… и потом в проходе, работая локтями, появился макарихинский завклуб. С сердитым и взволнованным лицом он пробрался к президиуму и крепко приник к увадьевскому уху. Собрание затихло и, поднявшись со скамей, устремило на них свой тысячеглазый взор. Тем отчётливей прозвучал в тишине возглас кучерявого комсомольца:

— Почему Ренне не арестован до сих пор?

Председатель собрания Горешин поднял руки, тщетно пытаясь остановить новый рёв и топот; ему не давали говорить:

— Головотяпы…

— Под суд его.

— Предательство!

Горешин подскочил к самому краю подмостков и взмахнул рукой так, что она лишь чудом не вырвалась из сочленения:

— Товарищи, порядок… Эй, не курите там!

— Даёшь предателя!

— Товарищи… — из последних сил хрипел Горешин. — Молчание!.. ребята нашли в лесу… ходили по грибы. Ренне… под деревом застрелился. Вот товарищ Булавин, только что…

— К прокурору… — неслось с балкона.

Шум стихал по мере того, как известие проникало во все углы зала. Догадались открыть двери, и в духоту ворвался влажный сквозняк; сразу стало ещё серей и неприглядней. Уже при полном молчании бухгалтер прерывающимся голосом оглашал процентные сокращения по каждой отдельной отрасли строительства; цифрам не возражали, их встречали озлобленным безмолвием. Фамилии пока не назывались, и одна только машинистка Зоя, перестукивая на машинке роковые списки, уже знала свою печальную участь. Увадьев сосредоточенно разбирал записки, сортируя по содержанию или умыслу; ему стало не по себе; кто-то смотрел на него со стороны. Скосив глаза, он заметил Виссариона. Скрытый за складками клубного занавеса, он пристально наблюдал за торопливыми увадьевскими руками; левый, немигающий глаз его, где застыл тусклый электрический блик, неуловимо улыбался. Легко было понять, что тот злейший выкрик принадлежал именно ему. Решив не пугать его до срока, Увадьев дружественно подмигнул своему питомцу. Хитрость пришлась впустую: спокойное лицо Виссариона не изменилось, и Увадьев испытал приступ бешеной тоски, словно кто-то и впрямь мог глядеть сквозь него, как сквозь временное и достаточно прозрачное стекло.


II

Сообщение о Ренне помогло упорядочить собрание. Шумы стихли, хотя ещё сотни рабочих, не вместившихся в клуб, теснились у наружных дверей. При полном бесстрастии собрания Увадьев отвечал на записки; голос его звучал без прежней силы. Он призывал к выдержке, достойной строителей социализма, а в заключение предложил выбрать комиссию по цехам, которые сами наметят подлежащих сокращению. Лица оставались холодны, точно в зале сидели глухари, те самые, работа которых применяется при ручной клёпке котлов. Такая же внезапная глухота пришла и на всю Соть. Увадьев возвращался на место с чувством неисполненного долга. Собрание закрылось рано. Ночь прошла в напряжении, подобном тому, какое было в канун сотинской катастрофы.

С утра у клуба расклеили списки уволенных по сокращению; у этих длинных бумажных полос за час перебывало всё рабочее население строительства. То были первые списки, куда попали лишь связанные с местными крестьянскими хозяйствами. В полуденный перерыв на постройке развесили добавочные сведения о сокращённых. У мостков на леса, вокруг которых сгрудилась основная масса строителей, какой-то добровольный грамотей вычитывал вслух фамилии увольняемых. Самого себя он не отыскал в списках и потому, выполняя свою повинность, сохранял почти начальственную невозмутимость.

— Журавлёв Миколай! — вызывал он, ведя пальцем по строке.

— Я… — чётко откликались из толпы.

— Журин Лука… Лука Журин! Чего молчишь, аль вздремнул с устатку? Отдыхай теперь!

— Я!

— Баранов… — И дюжина Барановых продиралась из толпы, чтобы узнать, на кого из них упал чёрный жребий.

Это походило вполне на солдатскую перекличку, с той единственной разницей, что отзывались выбывшие из строя.

К полудню же в контору пришёл кассир выдавать трёхдневное пособие, выхлопотанное рабочкомом; он сидел долго, выпуская наружу папиросный дымок, но у открытого окошка так и не побывал никто. Рабочие кучками ходили по строительству, ища прорабов, а те прятались от напрасных просьб и уговоров; старший производитель работ просто заперся у себя и, изнеможённо отвалясь на спинку стула, в больших количествах поглощал воду. Люди толкались в дверь, виновато выкрикивали его имя, и он, не выдержав, открывал им вход. Они проходили перед ними серой вереницей, дружелюбные, бородатые старики и молодые, с которыми он успел сработаться за лето. И каждый одинаково мял шапку в руках, и у каждого в лице стоял одинаковый упрёк. Очумелому вконец, ему представлялось, будто один и тот же Фаддей Акишин, милейший человек, разнообразно стоит перед ним, то одеваясь охровой бородой, то чудесно молодея, то становясь на чрезмерно высокие каблуки, то шамкающий вологодским наречием, то тусклословый, то речистый по-костромскому… И вся эта пестрота лишь от деликатного опасения не надоесть однообразием своему человеку.

Инженер молчаливо качал головой, и тогда они шли к Бураго, полагая, что в его власти и милости не гнать их с Сотьстроя обратно, в исходную мужицкую ступень. Когда их набиралось много, Бураго выходил к ним в рубахе с расстёгнутым воротом, с потным лбом, в котором желтовато отражалось окно. Словно выполняя обряд, он повторял всё то же: об урезанных сметах, о необходимости временной задержки работ, о сокращении, коснувшемся и административной верхушки. В доказательство он приводил всё того же Увадьева, совместившего целых три должности в одном своём лице. И хотя они верили этому тучному и требовательному инженеру, которого многие знали ещё по предыдущим строительствам, каждое ело его прощупывалось с пристальной подозрительностью. И опять, глухие глухотою горя, безнадёжно мяли картузы, кряхтя от умственного напряжения и скуки.

Всех их ждало преждевременное возвращение дом и бездельная осень. Шли дни, а они по молчаливому сговору не уезжали с Соти; теплилась смутная надежда, что поездка Увадьева, о которой уже шли толки по баракам завершится успешным концом. Легче было сидеть на сокращённом пайке, чем тащиться с пустой котомкой в неизвестность урожая и предстоящей зимы. Они знали, что, даже отобрав у них пропуска на территорию строительства, администрация не порешится на принудительное выселение. Целыми днями они шатались мимо колючей изгороди, с завистью наблюдали оставшихся на строительстве. Работы велись в пониженном темпе: так же, прерывисто и неравномерно, дышит больной. Иногда старомодный паровозишко притаскивал длинный состав с лесом; настроение поднималось, платформы разгружались с любовным нетерпением… но паровозишко уходил, и в рельсы, если приникнуть ухом, вливалось прежнее безжизненное оцепенение. Одна только сновала челноком пустой сотинской ветке почтовая дрезина.

Однажды с ней приехал чрезвычайно молодой человек в квадратных и с инкрустацией очках — сотрудник губернской газеты. До того времени его, кажется, не манили размеры строительства; теперь привлекал размах бедствия. В прогулке по строительству его сопровождал сам Бураго, и молодой человек, волнуясь от не испытанной ещё почести, усматривал в этом некую административную хитрость.

— Вам как представителю печати… — неизменно начинал тот.

— Ага, так?.. Очень, очень интересно! — отстранялся неподкупный молодой человек.

Стремясь вникнуть во все подробности сотинской истории, в особенности постигнуть причины неудачной мобилизации деревень, он не преминул побывать и в Макарихе. Целые толпы ребят ходили за ним, вернее, за его необыкновенными очками, и мешали ему предаться уединённым расспросам. Кроме того, по неразумию завёл он беседу с остатками Васильевой банды, и уже Мокроносов вытаскивал его из мешка, в котором собирались его искупать на радостях первого знакомства. Журналист уехал несколько расстроенный приёмом, а через неделю появилась первая сигнальная ракета того пресловутого похода дураков, который новой печалью опустился на Сотьстрой. Статья содержала в себе прозрачные намёки на вредоносное происхождение некоторых инженеров, причём явно подразумевался Фаворов; Сотьстрою ставилась во грех недопустимая роскошь в виде цветочной клумбы, устроенной в середине недостроенного рабочего посёлка; про Бураго было помянуто, будто он ходит на похороны всех мужиков и сам подпевает им «вечную память», и, в довершение всего, смерть Ренне разъяснялась как результат намеренной и безрассудной травли за прямоту и честность. Лирика статейки искусно сочеталась с неумолимой иронией: журналист сразу выдвинулся. Увадьев сел было отвечать, но случайно взгляд его упал на только что полученную газету, и он справедливо решил, что письмом тут не разделаться. Там нарисован был пузан с лицом Жеглова, но с утробой, в которой поместился бы целый десяток Жегловых; на нём был цилиндр, по животу висла цепка, глаза были дурацки выкачены вверх. Пузан гладил себе утробу и, почти как Ягве после жертвы ноевой, говорил вкусно; эпиграфом к поношению служила пущенная кем-то молва, будто Бумага перетратила миллион на переоборудование бумажных фабрик. Только по этой заметке, набранной к тому же нонпарелью, Увадьев и догадался о причинах долгого жегловского молчанья.

Опытный в делах такого рода, Бураго твердил Увадьеву о необходимости соответственного нажима сверху; сам он в тот же вечер написал пространное письмо в газету, требуя объективного подхода в интересах самого дела. «Предупреждаю, что подобное умаление авторитета администрации, случившееся на самом опасном перегоне, может иметь чрезвычайно вредные последствия…» — писал он; копия направлялась губисполкому. Увадьев качал головой, а Бураго сердился:

— Я не желаю быть в этой ежемесячной норме головотяпов, отдаваемых на съедение…

— Дураку бегать по улице не воспретишь!

— Да ведь дурак-то с топором бегает, он зарубить может!

Уверенный в себе, Увадьев посмеивался:

— Езжайте, сделайте доклад, а я созвонюсь с кем надо.

Разговор происходил в среду, а в пятницу появился новый фельетон о сотинских делах, достаточный, чтоб развлечь обывателя, и послужить материалом прокурору. Говорилось об усиленной выдаче спецставок, премий, нагрузок и всяких сверхмаксимумов; подчёркивали преступное невнимание к посредбюро рабсилы; подмигивали на подозрительные отношения главы Сотьстроя с местными лесными заправилами; сообщали, что бутовый камень десятники при сдаче подсчитывали меньше, а остатки переводили на другую артель и за неё получали; заканчивалось сообщением о роскошной жизни иностранца-инженера в квартире с ванной и фаянсовым горшком под кроватью, в то время как рабочие ютятся в бараках полутюремного стиля. Следующая статья имела уже документальные данные об упущеньях: приводился тип арифмометров, цена трёх тысяч пудов овса и количество кипятильных баков, которые были закуплены у частников.

Дальше начиналась неразбериха и метель сенсаций; молодые журналисты пробовали свои силы и остроту пера на Сотьстрое; тираж газеты повысился. Обыватель, перекликаясь из окошка в окошко, выработал новую форму приветствия: «А Увадьев-то что натворил!» В губернских пивных делал головокружительную карьеру какой-то чечёточный шут, выступавший с куплетами о советском строительстве; его нехватало на все пивные, появились подражатели, которые тоже неплохо кормились возле этой преувеличенной неудачи. В мещанских анекдотах неизменно действовали инженер Белаго и коммунист Шоколадьев, и оба они выставлялись ещё глупей самого рассказчика; Потёмкину кстати припомнили ту пирушку, которую он устроил после написания сотьстроевского проекта.

Сенсации вырастали до общесоюзного размаха. В губернии сидел безработный профессор Мадридов, который выдумывал письменность несуществующему племени, якобы затерявшемуся в лесах. Негаданно появилась его статья, напечатанная, правда, в дискуссионном порядке и ставшая образцом учёного слабоумия; основываясь на годовой потребности Сотинского комбината в 62 тысячи кубосажен балансу плюс 47 тысяч кубосажен дров, он вычислял, сколько ежегодно пропадёт лесов на земле, а следовательно, и кислорода. «Дышите, дышите, — исступлённо заключал он, — пока не задушила вас углекислота. За каждую десятину лесов вы получите сорок три тонны целлюлозной похлёбки!» Ошеломлённого редактора на другой же день послали учительствовать в глухой уезд, но уже через три дня появилась новая статья. В этой осторожно высказывалось мнение, что Сотьстроем отныне портится навсегда вид этой древней, искони русской реки, поминавшейся даже где-то в былинах как место женитьбы славного новгородского ушкуйника В.Буслаева. Судя по романтичности описаний, у самого автора статьи были связаны с Сотью какие-то семейные воспоминания… Всё это чрезвычайно подымало и укрепляло дух макарихинского завклуба.

Род эпидемического сумасшествия охватывал некоторые круги; оно начиналось с гражданской слепоты. Никто не замечал ни истинного значения Сотьстроя, ни его героической борьбы со стихией или истории его возникновения. Предсказания Бураго, расцененные в своё время как угроза, сбывались: зашевелилась кулацкая Соть, а минута благоприятствовала нападению. Увадьев еле справлялся с делами, а Потёмкина уже месяц безуспешно рентгенизировали в Москве, пробуя вернуть жизнь человеку и человека жизни. По материалам, собранным много позднее, в августе у Алявдина состоялось негласное совещание, где главную роль играл Виссарион Буланин; это ему и принадлежала неясная формула «пользуйтесь случаем, в Азии живём!». Собрание, созванное по имущественному признаку, постановило ходатайствовать о переносе Сотьстроя куда-нибудь подальше, на Печору, например, учитывая вред целлюлозного производства для крестьянского здоровья; на Соти же устроить заповедник, в коем сохранить леса, людей и прежнюю дикость в неприкосновенности, что должно стать непременной приманкой для иностранных туристов. В письменном акте совещания, где плоская эта выдумка была умело задрапирована в российское простодушие, имелись ещё две существенные предпосылки для такой перемены. Первым стояло заявление одного кооптрактира, где указывалось, что посетители ругаются: чай хуже стал, и вкус не тот, вследствие чего население стихийно переходит на домашнюю брагу. Вслед за этим гомерическим рассуждением шло второе, заключавшееся в учёном исследовании одного начинающего биолога. Выходило, что сотинская вода всё равно не годится для отбелки целлюлозы из-за высокого процента гуминовых примесей, а придётся рыть артезианские колодцы на великую глубину. Кстати, согласно учёной записке, построенная ветка могла бы пригодиться для устройства курорта, например, в этом месте, так как целительная вода Федотова ручья не только не вредит здоровью, а даже чрезвычайно помогает, хотя бы, например, при протрезвлении.

Так и было: ввалились ходоки к замнаркому в переднюю, жали картузы, не щадя жалобных слов о великой сотинской скудости. Да ещё тут у старого Мокроносова, самого рваного из всех, упал свёрток плакатов, как бы ненароком, и развернулся на полу, а сверху оказался портрет самого замнаркома, в толстовке и с прочими знаками официального положения. Сопя, елозил Мокроносов по полу, сбирая разлетевшееся имущество, а начальник как-то сразу и строже стал и милостивей, почти как на портрете. Тут же отдано было распоряжение поддержать ходатайство, и шальная эта шхунка с новым бумажным, парусом понеслась по волнам инстанций. Дело приняло необходимое для жизни вращение, а вращение придало ему теплоту, а теплота и бюрократические дрожжи стали раздувать его до неестественных масштабов. Мокроносов, не веривший вначале в успех, теперь только диву давался, наглея сообразно удачам.

— Хибнем, хáзы детям нехорошо. Чай, не овцы! — привычно говорил он в высокой канцелярии, готовясь уронить на пол соответствующий портрет. — К тому же щелокá!

— Да ведь там уже уйму денег всадили, — нерешительно возражала жертва, вспоминая газетные сведения о Сотьстрое.

— Тогда мужику хроб. Тогда канальизацию надоть! — Он нарочно искажал слова, отвлекая внимание на своё ловко подделанное невежество. — От хазóв инда лошади заикаются…

— Но канализация будет стоить тоже пару мильонов!

— Тогда рой нам, браток, колодцы на пятьдесят вёрст, взад и вперёд по реке. Щелока, лошади заикаются, хибнем! — И все остальные повторяли дружным хором мокроносовский припев.

Мокроносов веселел, и уже самого его одолевало любопытство, до какого крайнего безрассудства можно добрести по вонючим канцелярским коридорам. Никому не приходило в голову, что Сотьстрой ещё далёк от пуска, что о сернистых газах пока не может быть и речи, а для сточных вод строятся специальные коллекторы. Первоначальная идея присоединения Соти к всепролетарскому ядру грозила окончательно затмиться. Доклад Бураго в губернском совнархозе был принят с глубоким удовлетворением, но на другой же день в отделе загадок и ребусов была помещена задача: какова общая сумма расточительства на Сотьстрое, если двугривенными его можно выложить весь путь от Москвы до Усть-Кажуги? Имя Соти приобретало нарицательное значение для всякого гиблого места; в пословицу она вошла скорее, чем в учебники экономической географии… и вот тогда-то пришло, наконец, письмо от Жеглова.

Оно начиналось раздражённым осуждением попыток Увадьева закупить лес у частных лесопромышленников, объяснением небывалых нападок на Сотьстрой и смехом над примечательной делегацией сотинского кулачества; кто-то уже турнул во-время мокроносовскую саранчу. «Пока всё смутно, — писал он, — на мою записку с требованием расследования сперва ответили выговором, который почему-то вскоре отменили. Как бы то ни было, общественное мнение, с которым ты собираешься драться, во многом право; постройка завода должна иметь тот политический коэфициент, который избавил бы тебя от упрёка в делячестве. И потом, раз дело начинается со смертей, значит, что-то у тебя плохо организовано…» О Геласии, которого ему удалось устроить на курсы, он сообщал также в повышенном тоне досады. «Плохо не то, что тотчас по приезде, видимо, в пику господу богу, переименовался он в Роберта да ещё Элеонорова; не то, что, оголодав в некоторых смыслах, крещенье в новую жизнь, так сказать, начал с триппера; плохо, что ты перегибаешь потёмкинскую затею о сотинском устроении, которую я не вполне разделял с самого начала. И ещё раз повторяю: не загружай Сотьстрой только местными задачами, не в Америку идём!» В заключение он советовал Увадьеву приехать самому, чтоб договориться по всем, организационным вопросам сразу.

Увадьев уезжал на другое же утро. В ожидании дрезины он ходил вместе с Горешиным вдоль заводского пути, задевая портфелем за седые головки какой-то сорной травы. Зная что-то, Горешин намекал на несвоевременность отъезда, а Увадьев сердился и не понимал, потому что принимал его за паникёра. И опять Горешин наводил разговор на неспокойствие окрестных деревень, на опасное безделье безработных, на десятки мелочей, грозивших разрастись в отсутствие управляющего Сотьстроем.

— Ты что-то мямлишь… Не то рвёт тебя, не то от тесных сапогов страдаешь. Вот и дрезину подают. Может, проводишь меня?

Тот уклончиво пощёлкал языком и вдруг, решась, полез в боковой карман.

— Нет, мне в другое место пора… Слушай, Иван Абрамыч, я кое-какой материал из стенгазеты прихватил. Посмотришь?

— Стишки?

— На этот раз картинка.

— А ну, повесели перед отъездом!

Неумелый, но бойкий рисунок изображал место строительства; торчал подъёмный кран, правдоподобная копия германского подъёмника, только что смонтированного на Соти, и очень убедительно валялась разбитая цементная бочка. За колючей проволокой, чуть не повисая на её шипах, толпились худые, рваные люди, бесчисленное множество людей, а среди них женщины с ребятами на руках, — посреди же трудился над каким-то ящиком Увадьев, весь в поту и один-одинёшенек; его легко было узнать по взбежистым бровям и по скупым, в обтяжку, сапогам. Подпись разделана была цветными карандашами: «Социализм по Увадьеву».

— Очень неплохо намалявил! Это тот самый, чернявый такой? Как, как его фамилия? — говорил Увадьев, и в лице его не прочесть было ни улыбки, ни досады. — Очень похоже. Надо его выдвинуть непременно!

— …за ворота, что ли? — прищурился тот.

— Зачем же, в работу пускай его! Чего таланту на картинках пропадать. Хотя бы на твоё место выдвинуть, очень недурно. — Он сложил бумажку пополам, ногтем провёл по сгибу и глянул прямо в глаза Горешина. — Ты зачем мне это суёшь? Стращаешь, что ли? На поводу у крикунов плетёшься…

— Я, погоди, ещё баб на тебя напущу… жён. Это ты, ты урезал пособие. Они тебя порастрясут!

— Кстати, парнишка этот партийный? Надо, надо выдвинуть… — задумчиво произнёс Увадьев, поднимаясь в дрезину. — А за Ренне, что не досмотрел, ты мне потом крепко ответишь!

Ворчанье мотора стало злей и порывистей. Вдруг к дрезине подошла неизвестная старуха в очках об одном синем стекле. Увадьев не сразу догадался, что это вдова Ренне. Она тащила большой фибровый чемодан; соломенная шляпа сбилась от спешки набок; вся правая сторона её пальто была в грязи.

— Товарищ Увадьев?.. Я плохо вижу, — сказал она сухо. — Вы довезёте меня до станции?

— Конечно, я же обещал, — заторопился тот и, распахнув дверцу, принял чемодан, до удивления лёгкий.

— Я упала, боялась опоздать. Упала, и стекло вылетело.

Увадьев спросил, стараясь не глядеть в зияющий провал очков:

— А Сузанна Филипповна?

— Она занята, работает.

Шофёр задвигал пусковые рычаги. Увадьев развернул газету, ветер зашуршал в щелях брезентовой покрышки. Минут через пять Увадьев выглянул поверх газеты. Старуха сидела прямая и строгая, прикрыв ладонью глаза. Ему показалось, что она плачет, и рука его с тоской погладила кожаное сиденье. Почуяв какую-то неопределённую человеческую обязанность, он зашевелился.

— Куда же вы теперь? У вас есть кто-нибудь ещё… кроме дочери?

Она спокойно устремила на него единственное синее своё окно:

— Нет, но я умею делать туфли… мягкие, для ночной ходьбы.

Тогда он успокоенно занялся газетой: в мире всё обстояло благополучно.


III

С его отъездом неизвестность усилилась. Сотьстрой стал крохотным зеркальцем, в котором с местным искаженьем отражалось всё сложное распределение сил в стране; это было верно, поскольку во всём отражается всё. Так в застойной воде заводится тухлая плесень: неделю спустя на Соти появились пьяные. Нешумная их стайка бесскандально прошла по посёлку и скрылась в крайнем бараке; в течение всего того влажного и затянувшегося вечера неслась из раскрытого барачного зева дрожащая гармонная печаль. Во исполнение новой потребности в деревнях оживились шинкари, и вот заглохшее было самогонное производство возродилось с силой достойной особого описания. Широко был поставлен опыт; гнали не только из картошки, и даже из гриба, сенной трухи и свежих берёзовых опилок. Результаты этих исканий хранились в секрете, но, судя по увеличению количества больных в околотках, многие из попыток оправдали себя. Из предосторожности гнали не на задворках, а в лесу, сажая у пьяной капели старух, а сами уходили в ближние поля сбирать недогнившие сокровища; так старухи и сидели в чащах, подобные ведьмам, у колдовских своих очагов, хмельные от одних испарений.

— Теперча нашла на нас всемирная танцуха. Будем с сей поры, сед и млад, танцовать три года… — вещал Лука Сорокаветов, но слово его уже не имело прежней пророческой силы; деревня чуждалась старика, ступившего одной ногою под смертную сень: нехорошим холодком веяло от него в эту пору.

Управление Сотьстроя снеслось с волисполкомом о совместной борьбе против шинкарства; два дня всеуездный милиционер рыскал с комсомольцами по чащам и набрёл, наконец, на мальчишку десяти годков, который, сгибаясь под тяжестью, тащил в мир четвертную бутыль цветной отравы. Преступнику дали пятачковую конфетку и стали допрашивать; преступник шоколадку съел и тотчас принялся реветь с такою силой, что у милиционера даже мелкое колотье пошло по запотевшей спине.

— Экой звук! — выговорил он, наконец, почтительно и суеверно.

Так воевал враг Сотьстроя, прячась по ту сторону сотинской баррикады… Ежедневно члены рабочкома обходили бараки в поисках нарушителей обязательного постановления, но всё оказывалось в порядке, а к ночи, едва роса, снова нетрезвая песня гнусаво неслась над посёлком. Угрозы выселенья не помогали; тревога за будущее пожирала всё. Опять гулял по округе Фаддей Акишин, таская подмышкой пестроватенького конька, который порядком пообносился и полысел за это время. Часами он простаивал на макарихинском перевале, откуда были одинаково видны и Сотьстрой и деревня, а в лице его ночевала тоска. Иногда он заходил в казарму к землякам и долго чугунным взором глядел на топор, валявшийся под соседней койкой. Потом он брал его и пальцем пробовал звонкое остриё, на которое уже капнула ржавчина.

— Эх, никому в целом свете не нужна боле эта рабочая рука, — замахиваясь, начинал Фаддей. — Ступай, рука моя, в могилу! — и, по всей видимости, собирался рубить руку, но почему-то не рубил, а только замахивался.

Земляки стояли кругом, качая головами на фаддеево затменье:

— Чудно ты, дядя Фаддей, говоришь, всё не в путь, — укорял кто-нибудь из кучки.

Акишин откидывал топор и шёл к выходу, а тут-то и караулил его Горешин:

— А ну, дохни в меня… всей грудью дохни! — Он принюхался и смутился. — Чего ж, раз не пьян, лошадку таскаешь в такое время, на посмешище себе!

— У него, товарищ Горешин, внучек за отца хочет итти отомщать, а коня нету. Вот картонного и купил у Фунзинова!

Горешин уходил, и ему казалось, что всему виной вредное соседство Макарихи: оттуда и пьянка, оттуда и тёмные всякие ветерки; частично он был прав. К этому времени воротилось мокроносовское посольство, и лишь тогда стало известно, что и Пронька с Лышевым уезжали куда-то, а вернулись в небывалом веселии, и с предписаньем досрочно произвести перевыборы волостного совета; председателем заглазно называла молва молодого Мокроносова. Так и произошло, и тогда подметнули письмо Егору, чтоб сидел тихо на высоком и сухом своём месте, если не хочет лежать где-нибудь в низком и сыром. Обозлённый угрозой, Егор в то же утро повёл людей к отцовскому дому и, оттянув одну заветную тесинку от домовной обшивки, выцедил оттуда, как из бочки, изрядно зерна. Выдоив закром до конца, Мокроносов побывал и у других зажиточных сотинцев, всюду обнаруживая, большое знание дела и крутой свой характер.

В тот же вечер загорелось у Егора на гумне; пожар притушили в самом начале, только подтёлок малость обгорел, а утром Егор сам пошёл арестовать тех, на кого указывала молва и собственная догадка. Были то всё «богатеньки грибки-боровички», как сказалось у Савихи: никого из них Егор не застал, не словил и вечером, не нашёл и в полночь. Зато грибники рассказали, будто видели у огнища в лесу четырёх дюжих детин северного роста, а в сторонке паслись стреноженные кони. Теперь следовало ждать нападений от людей, ушедших из-под закона, и Мокроносов мобилизовал три окружных ячейки на облаву. Цепь двигалась к северу, на Уртыкайские болота, а с юга нищие принесли весть — свели двух коней из Ильюшенского колхоза. Тогда совместно с тем же милиционером кинулся Егор на юг, а на востоке неизвестные люди, обвязавшись тряпицами, ограбили в то же самое время почту. Распечатанные конверты понёс вместо почтальона по дорогам осенний ветер… И вдруг в памяти у мужиков зловеще встал во весь рост покойник Березятов.

Если б умели обобщить все эти разноличные явленья, стало бы ясно, что во всём, от неудачной летней мобилизации до образования банды, был один чёткий план. Ясно, что к этому сроку завклуб из Макарихи окончательно овладел Лукиничем, а когда того сняли, именно им был организован кружок содействия хлебозаготовкам. По его настоянию истинные бедняки исчислялись на Соти всего лишь десятками, и оттого кружок еле справлялся со своей работой. Вдобавок, установился обычай определять доходность двора по спичке: входил в амбар милиционер, зажигал спичку, и, пока она горела, на-глазок прикидывалась сумма налога на местные нужды. Этим и выражалось участие Виссариона в той игре больших козырей, которая началась на Соти; этим он приоткрывал дверь волковатому сотинскому племени на широкую бандитскую дорогу.Мокроносов же, стремясь оправдать доверие бедноты, ещё более подкрутил гайки.

Пронька, сколько ни приглядывался к деятельности неукротимого Виссариона, так и не умел постигнуть его до конца. «Чудной ты, жарко говоришь, а на два смысла действуешь!» Виссарион ни в чём не признавал половинчатых мер, начиная от безбожной пропаганды до ликвидации неграмотности, и буквы циркуляра придерживался во всём. Он произносил страшные слова, которые пугали и самого Проньку, и Мокроносова, а банда росла, и чёрный туман двигался впереди неё на мужицкие селенья. Положение Буланина укреплялось; фотография его попала в губернскую газету, — он был изображён с откинутой головой, полным задора и крика, но никто не знал, что этот крик был: «Назад к тезису!» Это была пора его расцвета, он уже не боялся ничего. Перед самыми воротами обетованного города, полного великолепной социальной архитектуры, он затевал последний бунт. Его не огорчала незначительность его плацдарма; артиллерист, он знал законы детонации взрывчатых веществ, а честолюбивое воображение усиливало ему образ его самого — хромого предтечи Атиллы, шагающего по пустыне.

В захваченном манией мозгу его слагалась героическая феерия: цветные вихри плескались в ней, двигались полчища безымённых бродяг на материки и народы, ветхие сивиллы раскрывали пророческие и беззубые рты, начиналась как бы флуоресценция стихий, мир раскрывался в первоначальном своём смысле, загаженном трудолюбием гениев. Он глядел и находил, потому что искал и хотел. Каждая мелочь этой временной заминки утраивала его силы, и вот наступил день, когда зашептали, наконец, домодельные макарихинские сивиллы. Сказывали, будто Савиха, бродя за грибами, встретила дубоватого коротконогого старичка в дальней заозёрной стороне; и будто бы кинул старичок щепотку праха в коровьи глаза старухи, и Савиха увидела дикостные, могучие племена, застывшие над землёю и её городами. Задрав одежды, раскидав грибы, якобы неслась старуха целой скирдою по незнакомому полю, а старичок кукарекал ей вслед. Лука, эта бородатая сивилла мужеского пола, видел, как из трухлявой сосны выскочил заяц с красной головою, и теперь на Луку не смеялись. По уверенью некоторых, в округе стал прохаживаться незнакомый господин в волосах и с подпалённой бородой, который разыскивал покраденную у него медаль; в нём не трудно было узнать недобитого купца Барулина. Древняя языческая космогония оживала на глазах у всех; мёртвые искали себе дружбы у живых. На поселенья поползли крысы, клопы и какие-то летучие тараканы, а в довершенье смехот выполз из болотной дебри необыкновенный микроб и стал есть матицы в новых избах. Зародился он, наверно, ещё в пору проливней, и месячная сырость помогла ему приспособиться к сотинскому бытию. Кажется, всё та же Савиха встретила его однажды, а тронуть не порешилась: черноват, усат, с востреньким хоботком, а размером с небольшую жужелицу. Мазали старухи керосином почернелые матицы, но не переставали те трухлявиться, а дранчатые крыши замшели, а в просторной макарихинской бане сруб маленько присел на уголок и стал походить на шапку, робко посдвинутую набекрень… Какая-то женщина со строительства, рыжеватая чуть, наскребла в бутылочку избяной плесенцы и всё искала таинственную жужелицу — не то на казнь, не то на исследование науки; бабы едва глаза ей не выцарапали за злодейство. Подразумевали, что микроб нарочно пущен Увадьевым на жилища мужицкие и сердца, чтоб источил вконец, а опустелое место застроить фабриками с новыми людьми, безотличными от православных, с той лишь разницей, что спят без храпа и без дыхания — на манер, как молотилки спят. Барулин, сказывали, пополнел и, примирясь с утратой медали, выдумывает новую штуку под советскую власть. Глупость мешалась с дикостью, мёртвое с живым, нищета с неистребимой нечистью… гуляла человеческая метель, и уже под шумок выходили на добычу воры.

А началось с того, что на свадьбе у Феди Селивакина выкрали лапшу из печи. Тут праздник случился, и Макариха полна была наезжих гостей, из которых половина прогуливала по улице свой свадебный хмель. В селивакинском дому шёл своим чередом пир, и жених уже дважды выбегал на двор помочить в пожарной кади пропитую свою башку. В открытые окна летели звуковые клочья гульбы, а чаще всего повторялось:

— А ну, перед лапшой по большой!

— Ой, пирог подгорел… ой, смочить малость!

Гости томились и потели, а лапша всё не шла; ядовитая сваха шутила, не примёрзла ли заслонка; жених, в помраченьи от такого срама, со стоном искал сбежавшую лапшу, а веселье замирало на высокой ноте, как неоконченная песня. Пока женихова родня ловила на огороде кур на новую еду, гости высыпали на улицу поразмять затёкшие животы. Тут и встретили они сотьстроевских людей, притащившихся сюда со своей горемычиной. Пришли они с собственным гармонистом, и оттого, что у каждого имелся свой грошик на угощенье, показались им особенно гостеприимны макарихинские околицы. Селивакин, а с ним и гости, как только завидели их сидящими на брёвнах, так сразу и решили, что котёл с едовом выкрали они. Глубоко затаив обиду, они смешались с пришельцами, и сразу завелась беседа про всякие мужиковские скорби, про окаянного жука, что питается древом, про вещие пламена, про колхоз, за который с особой настойчивостью ратовал теперь Мокроносов. Между прочим, укорили строителей за их сотьстроевское расточительство:

— Всё строите, на последние крохи… кто жить-то в вашем дому станет!

А уж тем и отступать некуда:

— И построим. И народу найдётся… плодовитый у нас народ.

— Черти, вы черти… обеднили нас до лоскутка!

— Бедные, а пить имеете… Эко рыло, шире маминой задницы! Почём за молоко-то дерёте?

А гостей уж и вправду разнесло от селивакинского обеда.

— Сами мужики, а мужику на пороге ложитесь, черти неправедные!

— А вы контрики, собак вами кормить.

Тут бы и разойтись, но в соседней кучке заспорили о святых, и один, простодушный Миколаша из акишинской артели, выразился в том смысле, что вологодскому святому супротив череповецкого не выстоять. Этого стерпеть стало уже нельзя; так Миколаша и не кончил, а стоял потерянно, облизывая внезапно осолоневшие губы. Ударил его пучеглазый мужичонка, женихов дядя; ударил не столько за сочувствие советской власти, не столько в защиту святого, сколь за покраденную лапшу. Ударив же, он и сам струсил и юркнул было за Лукинича, который случился возле, но тут все строители увидели расплывшиеся миколашины губы, кровянисто дрожавшие, как студень.

— Кого бьёшь, дитю бьёшь! — закричали земляки. — Дружок, утрись… ведь тебя обидели! — и тотчас пустились ловить увёртливого обидчика.

Произошла небольшая свалка, а когда глаза привыкли к суматохе, многие увидели, как Фаддей Акишин, отставив в сторону картонную конягу, прилаживал на себя старенький картузишко и готовился выступить в подмогу землякам. Несмотря на обоюдное возмущение, побоище началось по древним правилам кулачного соревнования: снимали пиджаки и тем дружественней пожимали руку, врагу, чем сильней кипело сердце. Не дорезав своих кур, высыпала откуда-то жениховская родня, и тотчас навели на них печальную красу огорчённые сотьстроевские ребята; пучеглазый дядька украдкой уползал по канавке домой, волоча за собой располосованный пиджак. На стороне сотьстроевцев оказался и тот рослый черемисин, памятный собеседник инвалида; стремясь остудить дикарский пыл распри, он принялся разметать бойцов по сторонам… и вот долгоногая кузёмкинская халда понеслась по деревне, стуча в окна и трубно крича:

— Бяжите, люди, бяжите… хреновья старые, бяжите… все бяжите! Татаре наших бьют…

Количество сражающихся сразу увеличилось на треть и ячейке ничего не оставалось, кроме как вызвать конную милицию с Сотьстроя. Тут вернулось макарихинское стадо; напуганный скот шарахался в проулки от суматошного людского клубка. Тем временем конники с лихостью бури наскочили на деревню, но, не имея точных предписаний: разить ли, уговаривать ли, растерянно внимали хрипенью бойцов. Вдруг раздался странный скрип, точно на всём ходу остановилось маховое колесо; было так, словно выстрелили в толпу толстым чугунным словом. «Убили!..»

Был жалкий всхлип:

— Всем отвечать, всем… гражданы, всем!

Толпа пятилась и расступалась от места, где должен был лежать поверженный человек, но ничего там не было: только рядом с раскрошенным фаддеевым коньком чертил пыль сереньким крылом затоптанный курёнок. Ужасная трусость охватила всех, и тогда-то Мокроносов, пользуясь временным замешательством, приступил совместно с милицией к арестам; предоставляя суду впоследствии разобраться в виновности каждого, он брал почти без разбору, — только вглядывался в лицо подозреваемого и по какой-то сокровенной дрожи в глазах угадывал преступника. Никто не возражал ему; временно, до расправы, их отвели в клуб, дали воды и хлеба, а пол застелили соломой, чтоб спать.

Свечерело, а на брёвнах остался сидеть только один Виссарион, свидетель происшествия, так с самого начала и не замеченный никем. Должно быть, не утомясь ещё зрелищем дикости и крови, он подобрал с земли курёнка, эту первую жертву своей игры, и, держа на ладони, долго глядел, как затягивали его глаза два смертных бельма. Потом, когда надоело, он поднял отяжелевшие веки и стал смотреть на остывающее небо и далёкие, как бы углём начерченные на нём купы деревьев. Пустынная незатейливая графика пейзажа напомнила ему затрёпанную фразу из учебника: «Мезозойская эра изобиловала…» Он сам видел, чем изобиловала она; на его глазах длинношеие чёрные животные, лоснясь глянцовитой кожей, сходили с меркнущего горизонта в сотинскую ночь. Бесплотную пяту чудовищ уже не обжигало полузатухшее уголье и жемчужная зола заката. Всё было очень просто и значительно; только перила деревянной трибуны, черневшие в небе, мешали целостному восприятию мезозоя; была досада, точно богатый нерасчётливый художник перемудрил, поставив её именно здесь. Он поймал себя на мысли, что Атилла ещё не конец, а конец там, за пределами сущего, но он не понял, что, только будучи мёртвым, можно шагнуть туда, назад.

Глаза его смыкались, когда он услышал шорох позади себя; он скорее удивился, чем испугался. Неслышно взобравшись босыми ногами на брёвна, сзади стоял Лука; застигнутый на месте, он хмыкал, слюнился, а насекомое лицо его поминутно менялось, как тесто, которое месят.

— Курёночек-то, а?.. Курёночек-то! — шептал он и всё тянулся назад, грозя рухнуть на Виссариона. Руки он прятал за спиной — сороковетовская привычка, и стоило взглянуть на него, чтоб понять его нынешнее намеренье, но у Виссариона как бы пропало сопротивление к смерти. Подобно стеариновому огарку, что-то оплывало в нём и растекалось в лужицу у собственных ног. Он смотрел на Луку до тех пор, пока старик не отступил назад, в крапиву, из которой выбрался на брёвна. Никто не видел их вместе…


IV

Длинная телеграмма Бураго о событиях на Соти пришла к Увадьеву за сутки раньше газетных сообщений. Местный корреспондент, сообщая подробности бесчинств, очень уместно приводил количество дворов в волости и выручку шонохской винной лавки за один тот праздничный день. Совмещая это с добавочными известиями, полученными в тресте, о каких-то беспорядках у биржи труда, можно было получить широкую и ложную картину волнений на Соти, хотя, в сущности, то было обычное при безделья брожение, вызванное заминками на Сотьстрое. В последующей секретной телеграмме от строительской ячейки сообщалось о непрерывных попытках рабочих  освободить товарищей, которых из общего числа арестованных сорока двух человек приходилось чуть меньше половины; ячейка настаивала на освобождении и крестьян, чтобы не обострять создавшихся отношений. Той же ночью, посоветовавшись с Жегловым, Увадьев отправил в уезд телеграфное требование немедленно освободить всех, задержанных по случаю побоища. Беря всё это на личную ответственность, он действовал противозаконно, но закон и не предвидел подобных заострений в действительности. В душе он готовился ко всяким переменам, вплоть до смещения своего с должности, так как почти все, с кем ему приходилось встречаться, смотрели на него как на истинного виновника сотинской заварухи.

В эту ночь он совсем не спал, вместе с Жегловым мучаясь над докладной запиской в Бумдрев; надо было доказать, что не замедление, а лишь убыстрение темпа работ способно выправить положение на Соти. Когда машинистка поставила последнюю точку, в окнах белёсо пучился рассвет. Мельком взглянув на часы, — и сперва ему показалось, что на циферблате вовсе нет стрелок, — он вскочил и принялся собирать бумаги.

— Куда экую рань?

— Надо на аэродром поспеть. Сегодня Потёмкин летит… неудобно.

— Куда?.. Да, я и забыл. Ну что ж, кланяйся ему, Потёмкину, желай! — Жеглов покрутил шнурочек пенсне. — Кстати, поедешь на Соть — забирай с собой этого Роберта твоего… пока он вконец не разложился.

…город, зевая и стеня, распрямлял невыспавшиеся члены; в жилах его опять заструилась дремотная кровь. Небо было пусто, точно вылизанное. Стоял ранний час; посреди крупной улицы лежала дворницкая метла, и все её торжественно объезжали; этот час принадлежал ей. Заспанный шофёр переспросил адрес, и Увадьев вторично назвал ему гостиницу, где временно проживал Потёмкин. Дряхлый мотор кашлял, заставляя вздрагивать седока, и тем злее лаял на новёхонькие машины, которые встречал на перекрёстках. Отражаемый домами, то голубой, то розовый проползал по рукам Увадьева утренний свет. Вдруг отражения потухли; серая плоская громада надвинулась из-за последнего поворота. Увадьев побежал вверх по лестнице. Пропуска выдавала женщина в красном платке. Швейцар тащил урну для окурков. В номере плакала девочка. Потёмкин сидел один, в старом прорезиненном пальто и в кепке; он походил на просителя, дожидающегося аудиенции у высокого и грозного лица. Кресло поглощало его наполовину, а снаружи на него напирала бронза зеркал и плюш богатых гардин. Увадьев заметил, что рука Потёмкина лежала на кнопке звонка.

— …кому так названиваешь?

Потёмкин иронически дёрнул плечом:

— Надо же снести вниз чемодан, я даже ходить разучился… минут пять звоню. Чудаки, они думают, что я уже умер… — Он говорил совсем тихо и так, словно ему было неловко разубеждать в этом Увадьева.

В комнате пахло погребом, но на столике в длинной вычурной вазе стояли блёклые флоксы, напоминая об осени; цветная осыпь лепестков отражалась в красном лаке стола. Пузырьков аптечных нигде не было видно, они стали не нужны. Увадьев раскрыл окно и высунулся наружу.

— Э, воздух-то… ровно сельтерская вода, хорошо. Завидую тебе, едешь в самую кавказскую гущу, в цветы, а меня сегодня пороть будут. Кстати, кто тебе цветы-то преподнёс?.. амура завёл втихомолку, а?

— Нет, это дочь у меня. Она любит.

— Она поедет с нами на аэродром?

Потёмкин взглянул с удивлением:

— У ней уже кончился отпуск, она уехала третьего дня. Со мной едет Крузин такой, он у меня в исполкоме… А с дочерью мы распрощались, да.

— Ах, вот как… очень любопытно. Ну, что ж, едем!

Держа одной рукой чемодан, другой придерживая друга, Увадьев спускался по лестнице; Потёмкин виснул на руке, мешая итти, и Увадьев уловил в себе стыдное желание схватить Потёмкина подмышку покрепче и нести, как вещь. Он вспотел, прежде чем добрались до выходной двери, и швейцар, единственно из сочувствия Увадьеву, побежал взять у него чемодан.

Снова чихал мотор автомобиля, и сточившиеся внутренности гулко сотрясались в нём; снова сдвигались, раздвигались и падали позади цветные плоскости стен; бежали под колёса знакомые улицы — Моховая, Никитская, Тверская, а Увадьев изучал приятеля украдкой и находил, что у него похудела даже голова.

— Тебя не трясёт?.. Вообще, ты как чувствуешь себя?

Тот испугался вопроса:

— Нет, совсем неплохо, совсем. Мне предлагали кровь перелить… есть такие студенты, продают кровь. Не могу, стыдно… — Он взглянул на Увадьева и быстро отвёл глаза. — Ведь они со мной целый месяц возились: всё-таки вроде губернатора был, нельзя. Чудаки, одного электричества рублей на пятьдесят извели. А я сижу и хитрю: дело-то ведь ясное! — Он помолчал. В улицах вслед за дворниками появились газетчики; Увадьев остановил машину и купил газету, но прочесть так и не смог. — На-днях выхожу… то есть выводят меня из лечебницы, вот где электричеством-то меня пичкали… и подкатывается нищий, в разлетайке такой… «Вы тоже резонёр, коллега»? — спрашивает. — «Нет, — отвечаю, — я — комик».

— Ну, какой же ты к чорту комик! — усомнился Увадьев.

— Нет, это я пошутил ему, что комик. Ты не опоздаешь со мною, а?.. Вот уже полчаса вижу я тебя, а всё боюсь спросить про Соть. Боюсь, понимаешь?

— С Сотью справимся! — махнул Увадьев.

— …справимся, а в газетах-то ругают!

— А ты, что же, триумфального шествия хотел?

Больше они не говорили до самого аэродрома; да и там, подходя к самолёту, они обменивались лишь самыми скудными и обычными в этих случаях словами. Крузин, спутник Потёмкина, этакая белая булка с колбасой хохотал, с оживлением щупал себе карманы и дважды пытался рассказать анекдот про человека, который ехал без билета; кажется, только природное добродушие заставляло его делиться с друзьями всем, даже услышанной пошлостью. Увадьев строго поглядел на него, и тот, покорно отойдя в сторонку, завозился над багажом.

— А смешно, наверное, там наверху; видеть землю, понимать её и не уметь прикоснуться к ней… — не утерпел Потёмкин и в это малое вложить свой особый смысл; он сидел на чемодане, пока лётчик с бортмехаником пробовали мотор. — Знаешь, никогда там не бывал, на Кавказе, а всю жизнь хотелось.

— Зачем ты не поехал по железной дороге, а полетел? Тебе, может, вредно!

— Не люблю это в дороге… умирать. Хлопотливо и как-то противно. А на полёт меня ещё хватит. Ты не пугайся, я давно это понял… я очень много, знаешь, примечать стал: всё теперь вижу. Раз там, на Соти, шёл, а на дороге лежит сапог вот с таким лицом… — Он показал, с каким лицом лежал сапог, а Увадьев смущённо отвернулся. — Я тогда и понял… здоровый человек этого не видит.

Увадьев нерешительно кашлянул.

— Эх, хоть бы снять тебя на память! — вырвалось у него невольно. — Всё-таки потом, когда всё построится, должен твой портрет там висеть. Ты начинал…

Того как-то сконфузила неуклюжая откровенность друга:

— Да-да, надо построить. Я скажу тебе секрет: свяжи свою судьбу с удачей предприятия, и если гибель — то и тебя нет. Тогда победа. Ты ещё любишь вверх глядеть… понятно? а ты вниз гляди, вниз, откуда миллионы глаз на тебя смотрят. Ты внизу справляйся, ладно ли идёт. Ещё несколько таких промашек, и у них поколеблется доверие! — Увадьев покорно слушал его поученье, потому что оно было последнее; и вдруг, заметив гримасу Увадьева, Потёмкин принялся совать ему свою холодную, сыроватую руку. — Ну, вали, действуй. Кабы люди каучуковые были, а? Сломался — моментально его в машину, и все к манометрам… и вдруг выбегает через полчасика свежий человек в трусиках, а? Ты как думаешь, будет так, а?

Мотор уже работал. Увадьев подсадил Потёмкина в кабинку, а оттуда высунулись ухватистые руки Крузина, красные, как клешни рака, и покровительственно обняли больного. Стартер дал знак, пыль и ветер ударили остающимся в лицо; когда Увадьев протёр глаза, уже получили своё оправданье длинные и такие нелепые на земле крылья. На ходу просматривая записную книжку, Увадьев вышел на улицу; в книжке было помечено: Варвара… но ехать к матери было как-то неприятно. Ему всё казалось, что вот он входит в знакомую полуподземную каморку Варвары, а на стене висят брюки отчима, а матери нет — ушла за керосином, и он должен сидеть наедине с брюками материна мужа. Он ехал в вагоне, переполненном утренним людом, и уже собирался развернуть газету, но вдруг вскочил и, расталкивая публику, метнулся к выходу: он увидел Варвару, мать… Чадили асфальтовые котлы, ползали чумазые тротуарщики, проносились автомобили, а она возвышалась на железном табурете посреди, почти монумент, с довольным и спокойным лицом.

Её трудно было бы узнать со спины по одной лишь дородной фигуре, по красной косынке, по той тяжеловесной небрежности, с какой она передвигала стрелку: нужно было ещё внутреннее желание и готовность самого Увадьева увидеть её хозяйкой улицы, на прежне месте. Выскочив на ходу, он едва не свалился к самым ногам Варвары; она посмотрела на него с неодобрением, останавливая одним взглядом, как остановила бы и автомобиль, выскочивший на неё из-за поворота.

— Вот оштрафуют тебя на рупь, станешь спрыгивать на ходу! — пригрозила она, а у самой, под синеньким ситцем резвились бесенята зыбучего бабьего смеха.

— Здорово, мать! А я думал… — Он не досказал и, тиская её жёсткую, шершавую руку, пошёл напрямки. — Спешу, мать, спешу… Нэпмана-то прогнала, что ль, своего?

Она снисходительно усмехнулась:

— Слава те, не паяные!.. пусти руку, выломаешь, — и ударила его по руке. — Откуда экую рань, с гульбы, что ли?

— Нет, приятеля провожал одного. Полетел умирать в цветы… Ну, рад, мать, рад за тебя! Знаешь, а я притти боялся. Ну как, что нового? Барыня-то жива ещё… вот, что с тобой жила?

— Ноне советские духи под заграничные продаёт… Чего ж про Наталку-то не спросишь?

— А что ж мне Наталья! Тоже не паяные…

— Вот скрутился с другой, вот и дела другие пошли. Скоро тебя под суд-то отдадут? Небось, инженерша передачек-то не понесёт. Ты чего там, на Соти твоей нашкодил?

— Ого, а ты и газеты стала читать? Молодец, мать, молодец! Слушай, поедем со мной на Соть, а?.. а то живу чортом, прибраться некому. Изба у меня вроде бани, такая, в ней и живу. — Он мельком вскинулся на большие уличные часы и опять схватил её за руку; было крепко пожатье, точно сцепились якоря. — Пора мне… время, надо домой заехать. Слушай, приезжай… станция Соть, а там спросишь! — прокричал он уже из трамвая, в который вскочил на бегу.

Она махнула ему своим совком, которым собирала грязь с рельсового пути; потом пузатая церковь, заслонила и её красную повязку, и железный табурет. Кондуктор вторично, уже настойчивей, предложил ему взять билет; он вынул горсть медяков и отдал без счёта. «Эка бабища, правительница на площади, хорошо. Тут её когда-нибудь и удар трахнет, а хорошо!» Потом он раскрыл газету, но дочитать снова не удалось; кондуктор прокричал название какой-то совсем неподходящей площади: он сел не на тот номер. Лишь минут через двадцать он вошёл в белые ворота древней московской стены и вдруг испытал волненье, потому что от разговора в этом длинном без украшений доме зависела конечная судьба Сотьстроя. Сразу сказалась бессонная ночь; образ Варвары сплёлся с Потёмкиным; он вспомнил тот особенный взгляд, которым обнял его Потёмкин на расставаньи, и почувствовал тяжесть в ногах…

— Вам каких, гражданин?

Он угрюмо глядел на тощие руки папиросницы, перебиравшие свой товар.

— Нет, не то… я не курю.

Забыв про лифт, он по лестницам втаскивал свои громоздкие тревоги и всё прислушивался к шумам вокруг себя, как в молодости когда-то проверял на стук работу машины. Сюда пригнала его волна, поднявшаяся снизу, и он не умел побороть в себе опасения, что все уже напуганы этой непредвиденной бурей. Здесь, в рулевом управлении корабля, стояла благополучная тишина, разграфлённая чётким стуком машинок, расцвеченная гулким, разноязычным говором. Вдруг какой-то человек, лицо которого показалось Увадьеву знаменательным, панически пробежал мимо; Увадьев пристально проследил его и даже сделал за ним шага два по коридору, но человек спешил в уборную, и увадьевские скулы зарделись… Он был заранее записан на приём, и оттого, едва успел развернуть газету, назвали его фамилию; тогда, сдвинув свой портфель, отяжелевший до сходства с ядром, он переступил порог кабинета.

С первых же слов стало ясно, что здесь достаточно осведомлены о положении Сотьстроя; в этой папке на подоконнике немало имелось, повидимому, сведений, о которых не имел представления и сам Увадьев. Человек, сидевший за столом, указал место сесть и вымерил посетителя коротким взглядом. «Хребет прощупывает, крепок ли, выдержу ли…» — подумал Увадьев и сел так, что место хрустнуло под ним; тотчас он приподнялся и удивлённо поглядел на стул, но тот стоял как ни в чём не бывало. Через несколько минут пришёл Жеглов и новый, только что назначенный заведующий Бумдревом. Всё здесь было известно, от прорыва запани до самоубийства инженера, и потому разговор принял сразу узко производственное направление:

— …у вас там, на лесозаготовках, было закуплено тысяч до семидесяти кубосажен пустоты. Так?

— Вроде того.

— …делянками по четверть десятины да ещё километрах в сорока друг от друга!

Увадьев покосился на Жеглова, ища поддержки:

— Мы не производственники, а строители. Мы не заготовляем, а покупаем. И виноват был Гублесотдел, который, ставя лесосеки на торги, дал неверные цифры о них… ну, о количествах деловой и дровяной древесины, — напамять прочёл он из докладной записки, лежавшей пока тут же, в портфеле.

— И оттого покупали у частника?

— Овёс?..

— Нет, я всё о лесе.

— Куплено было некоторое количество дубовых кряжей, лиственницы и бука. Мы предлагали местной кооперации, но она обещалась, в восьмимесячный срок… За это время новый человек успеет родиться!

Человек за столом достал из папки какое-то письмо; лицо его стало холодно и требовательно.

— На, почитай. Верно это?

Письмо, писанное Горешиным, носило следы самой усердной конспирации и, судя по надписям в уголке, успело побывать в губкоме. Горешин, давясь от секретности, извещал, что на строительстве неспокойно, что по баракам поговаривают об «Еремеевской ночи», если не произведут во-время значительных перемен в управленьи. Увадьев читал, и пальцы его прилипали к бумаге; потом он сложил письмо и брезгливо кинул его на стол.

— Чушь, у меня всё костромичи да вятичи… И слово-то такое откуда вынюхал!

— Мы запрашивали, — сказал тот, не отводя глаз от увадьевских ушей. — Слово это слышал от рабочих завклуб из соседней деревни.

— …Виссарион? — быстро спросил Увадьев и вот зашёлся злым, беззвучным смехом, походившим и на конвульсию; кажется, смеялся он над самим собой, которого считал испытанным ловцом человеков.

Он вспомнил, что при сообщении о каждой неприятности на Соти непременно упоминалось имя Булавина; ему пришёл в память давнишний донос Лукинича и совсем недавний рассказ Сузанны, которому не поверил в суматохе, почитая его следствием их личных отношений, — Сузанна не была точна в передаче ночной их встречи; ему вдруг стали понятны некоторые потайные пружины, которыми изнутри распиралось сотинское дело. Неожиданно для самого себя он сжал под столом увесистый свой, с металлическим пушком, кулак и погрозил, как кувалдой, воображаемому Виссариону.

О том, что он грозил уже наполовину мёртвому, он узнал только к вечеру, когда удалось ему, наконец, дочитать утреннюю газету.


V

С этого высокого этажа, где он высидел долгий и нервный час, видней и понятней становилась сложная механика жизни. Пыльную суетню и грохот улиц значительно замедляла и глушила высота. Пять крупных уличных артерий сбегались в обширную площадь, и здесь, в раскалённом круге, велась беззатейная карусель движенья. Ладные шумливые игрушки описывали часть предназначенной дуги, и потом центробежная сила снова откидывала их в боковые ответвленья. То, что с безумной скоростью неслось внизу, отсюда представлялось в тугом и закономерном вращеньи. Полуденная дымка заволакивала задние городские кулисы, которых ещё не успели сменить для нового спектакля; в блёклое золото крестов и куполов смотрелись лиловые студенистые облака, — к вечеру следовало ждать грозы.

Увадьев слушал, и ему мнился незамысловатый образ корабля, который потрясают ночь и буря. Нужно было чрезвычайное уменье и воля, чтобы вести его при перегруженных котлах через море, не помеченное ни на каких картах. Корабль кренился то в одну, то в другую сторону, и всякий раз волны свирепей вскидывались на покачнувшуюся вертикаль. Ломались рули, их заменяли новыми, и было страшно небытие многих зашиканных вождей. Теперь уже от самой команды зависел успех рейса туда, куда ещё не заходили корабли вчерашнего человечества. Усилия, сделанные накануне, забывались, как забывались и имена их зачинателей; некогда было повторять эти стотысячные имена. Начиналась пора великого маневрированья, и, может быть, именно в этом заключалась истинная героика революции.

Участь Сотьстроя не могла решиться за один этот час, да и о судьбе отдельных работников строительства предоставлялось думать специальной комиссии, составленной из представителей общественных и государственный организаций. В Сотьстрое сгущённо отражалась вся экономика страны; участь его определялась теперь многомиллионным народным голосованием, и подсчётом голосов ведал Наркомфин. Решение гласило: кораблю пробиваться вперёд, Сотьстрою быть, комиссии выехать на Соть немедленно. Сотинские события наводили кое-кого на мысль, что всемужицкий Атилла уже выстругивает свою палицу, рождающую руины.

Комиссия, однако, выехала на Соть лишь неделей позже и сутки спустя после того, как с Геласием и Жегловым воротился Увадьев. Вечер, точно спетый вполголоса, был удивительно тих, и тем более странно было встретить троих вооружённых рабочих на дрезине, которую выслали за начальником строительства. Увадьев заинтересовался было цементом, сложенным под открытым небом, но шофёр заторопил с отправкой дрезины. Ветка становилась неблагополучной; ещё действовал в виссарионовой машине старый заряд. Накануне нашли на полотне безгласного китайца Фунзинова, торговавшего по сотинским деревням всякими детскими игрушками; ходили слухи, будто копит китаец деньги, чтоб жениться на русской и на осёдлое сменить своё кочевое житьё; да не докопил, разграбили. В лицах охраны, когда проезжали соленгскую пойму, средоточилась та сердитая зоркость, какой не видано было с самых гражданских боёв. Смеркалось; осенний закат полнеба окропил рдяной сукровицей, и оттого уместны были мысли о незаживляемой ране, нанесённой старой Соти.

Увадьеву пришлось сидеть рядом с одним из охраны, токарем из ремонтной мастерской; косясь на его морщинистые щёки, тускло мерцавшие в потёмках дрезины, на ремень с патронами, с которым ещё не, вполне освоился, он расспрашивал его полушопотом о сотинских новостях.

— Крутимся мало-мало, вчерашнему нонешнего всё едино не догнать, — неохотно отвечал тот, не спуская глаз с пути и тревожа Увадьева туманом слов. Кивком он показал на бугорок, мимо которого мчалась дрезина. — Вот тут и лежал китаёз! В лоб ударили, а игрушечки все конями притоптали. Чего, китаёзная жисть!

— Что там с бандой-то?

Токарь, задумчиво и еле касаясь, провёл пальцами по ложу винтовки:

— Да всё недорезанные… рабочему делать нечего там. Монах один тож блудует. Решета рябей, а туда ж, на коня полез! В волсовете есть, ершистый такой: неча, говорит, ждать, пока к околице подойдут. Дозволили бы, говорит, мы бы их в неделю повывели.

— Нельзя! — строго сказал Увадьев.

— А чего ж!.. на Енге конокрада поймали, пятки закатали к голове да по пяткам-то, чтоб резвости убавилось… — Он с досадой подёргал ремешок. — Разве можно такое во всём разбеге останавливать! — Он имел в виду Сотьстрой и случившуюся заминку. — Останови кровь, а она чернеть почнёт, а там хоть и всю ногу напрочь рубай. Да ещё Бураго войско хотел вызывать, а тут порохом не вылечишь… И ты тоже хорош, монахом советскую власть вздумал подпирать!

Повинуясь ходу мыслей, Увадьев обернулся и в упор взглянул на Геласия. Тот сидел прямо, весь в каком-то внутреннем полёте, одинаково переряженный снаружи и изнутри, но ещё не приросла к нему новая его одежда. «Подслушивает… и глаза как у ночницы, сквозь волосики огонёчек, — подумал Увадьев. — Ничего, вникай, парень!» Может быть, Геласий и догадался о минутном сомнении Увадьева.

— Там человек за деревом… перебежал! — резко сказал он, и тотчас же Увадьев приникнул к прозрачному холоду стекла, плясавшему в брезентовой раме.

Он сразу различил его в синей мгле сосновья; человек стоял неподвижно, как бы висел на суку. Увадьев заискал его ног, но дрезина уже пронеслась, и в запотевшем стекле отразилось собственное его лицо, освещенное вспышкой чужой папироски. Мгновеньем позже что-то гремуче визгнуло в испуганном теле дрезины, и тотчас же железная дрожь её перекинулась на людей; дрезина шла по шпалам. Втягивая голову в плечи, шофёр тормозил машину, и ещё до полной остановки её Геласий выпрыгнул, упал и, поднявшись, побежал к лесу. Звякнули винтовки охраны, люди высыпали наружу, ещё плохо соображая причины катастрофы.

— Гады, гады, гады… — бормотал шофёр, поднимая из канавы толстый железный болт, второпях, повидимому, положенный на рельсы. — Машину портить, гады…

Пока кольями и случившимся на беду домкратом втаскивали на путь соскочившую дрезину, Увадьев стоял в стороне, томясь стыдом и недоуменьем за Геласия.

— Эй, Элеоноров, чорт!.. — закричал он со сжатыми кулаками. Нелепое имя, ещё не обтёршееся в устах, прозвучало как издевательство над ним же самим, над Увадьевым. — Фу, похабство какое… — сказал он потом, стаскивая картуз.

В росной мгле из-за леса выходила недоделанная какая-то луна, и один её бок был помазан как бы маслицем. Стал виден глубокий шрам, проделанный на свежих шпалах колесом дрезины; задвигались тени. Люди ждали выстрелов или набега, но ничего не происходило, и болт в руках шофёра стал принимать другое, смешное значение. Так прошло, может быть, полчаса; лунишка поднялась на локоть выше; тени почернели, стало прохладней. Дрезина была готова к отбытию, а Увадьев, растопырив ноги, всё глядел в голубые рельсы, прямолинейно убегавшие к опушке.

— Поедем, может, он тово… домой пошёл? — еле слышно намекнул про Геласия тот же токарь.

Багровый гнев вливался Увадьеву в скулы; токарь дружелюбно потянул его за рукав. Вдруг Увадьев выхватил у него винтовку и, прыгая через шпалы, помчался к опушке; теперь уже и токарь различал двух, боровшихся на опушке. Помощь пришла во-время; Геласий лежал на траве, а на нём, извиваясь и хрипя, возилась бесформенная человеческая глыба. Рычал геласиев недруг:

— …пусти, пусти!.. ага, духовника своего… кусать? — Он не умел вырваться из геласиевых рук, державших его за бороду, и забился ещё сильней, когда добежали люди из дрезины.

Охрана едва вырвала Филофея из геласиевых рук, сомкнувшихся в мёртвой хватке. Уже вязали пленника, уже уводили к дрезине, подталкивая прикладами, а Геласий всё лежал, корчась и почему-то икая.

Увадьев наклонился к нему:

— Ну, вставай… руку, что ль, сломал? Ничего, починим… — «Верность, верность доказать хотел…» — топтались на уме догадки. — Вставай. Чего ж ты на медведя да безоружный полез!

— Он меня ногой… коновал. Он в срам меня… жеребёночек! — бредовым голосом шепнул Геласий, и тогда сам Увадьев, взвалив на плечи, потащил его к дрезине.

Когда отъехали сажен сто, токарь зажёг спичку и, водя её вдоль лица пленника с риском поджечь бороду, качал головой: должно быть, он дивился размерам добычи. Тот не двигался; из-под расклокоченной рубахи, вся в волосах и ссадинах, лезла на глаза грудь; взгляд его полон был звериной муки; он был подпоясан в несколько рядов верёвкой. Он был громаден; у таких стыд за то, что взят живьём, всегда превозмогает любую боль. Мало в нём осталось от монаха, ещё меньше от человека. Не в меру узкие порты его лопнули на коленях; он водил тяжким взором по дырам, как бы стараясь хоть этим прикрыть свою голизну.

— Ведь вот, на делах тебя изловили, а ведь сколько ещё на тебя денег потратят, прежде чем решить! — раздумчиво сказал токарь и прибавил, поглаживая по плечу: — Сидеть-то мягко тебе?.. не трёт?

— Шуми, муха, шуми… в шуму-т не так страшно быват! — проклокотал Филофей, и это были его единственные слова, которыми удостоил он мир.

Мотор замолк, в окнах дрезины заколебались огоньки посёлка. Прибытие Увадьева всколыхнуло тишину Сотьстроя; к дрезине собирались рабочие, но Увадьев уже прошёл. Носилки с Геласием вызвали меньше недоуменья, чем широкая филофеева фигура, на голову возвышавшаяся над конвоирами. При сдержанных криках толпы, уже разведавшей обстоятельства его поимки, Филофея провели в плотничий сарайчик и ворота припёрли кольями, а возле поставили милиционера в полном вооружении, чтоб охранял не столько от бегства, сколько от возможного самосуда. Озлобление рабочих против ночного ворья достигло того последнего предела, за которым бессильны и власть и всякая охрана. К полуночи весть о поимке злодея распространилась по всему посёлку, и тогда милицейскому пришлось применить всё своё крепкое красноречие, на которое, впрочем, без особого надрыва ему отвечали тем же. Отдельные подозрительные милицейскому глазу кучки стали прогуливаться мимо сарайчика, всем хотелось видеть пленника, щупать его глазами, касаться его рукой небережной и справедливой. Теперь все несчастья на Соти возлагались на одного человека: так было утешительней сердцу.

— …боров, отсель не выпустим! — кричали снаружи, и брань звучней булыжника летела в квадратное оконце, прорубленное в полутора саженях от земли.

— Пожечь его… и всё место его пожечь, шершневую колоду!

— Эй, скольких людей разорил… Выглянь, мы в тебя плевать будем.

Милицейский, сам разделявший остервенение рабочих, еле поспевал следить за всеми, и потому людское кольцо то суживалось, то размыкалось вновь. Так длилась эта бестолковщина до самого рассвета, когда тонкий невесомый свет зари стал бороть отускневшие звёзды; по травам легла тяжкая росная испарина. Вдруг кто-то заметил белесое пятно в окошке: Филофей решился выглянуть в мир. Люди замолкли, и тотчас же один молодой парень, плотник, метнул в дыру комом ссохшейся глины. Все видели, что он попал метко, но лицо продолжало невозмутимо белеть в провале, и тогда парень, обозлённый вконец, схватился за жердь, намереваясь хоть ею пропороть ненавистное спокойствие злодея.

— Товарищ, отступи!.. — кричал милиционер, готовый уже и кобуру расстёгивать, а непримиримый всё напирал, не помня себя.

Вдруг он сам выронил жердь и попятился, а милиционер так и застыл с поднятыми руками.

— Братишки… — вялыми губами сказал плотник, — …а на чём он стоит-то? Верстак-то ведь у той стены, а тута… тута нету ничего!

Они совещались о самом невозможном, а Филофей всё глядел на них из оконца, уже безразличный к тому, какое солнце побежит завтра над страной. Толпа поредела, и милицейский понёсся в посёлок будить тех, кого в особенности могло заинтересовать новое известие. Одно бряцанье милицейского снаряжения и гулкий его топот должны были вздыбить спящее население посёлка.

Увадьев проснулся получасом раньше. Падала луна на стол, где стояла пустая консервная коробка; дробный жестяной луч тянулся через комнату в самый его зрачок. Полуголый, но в пенсне, Жеглов высыпал в бумажку какой-то порошок.

— …ты что?

— Хина… завтра начнётся, чувствую. Где у тебя вода? запить…

— Вон, в бутылке.

Жеглов выпил и, морщась, присел на лавку.

— Ты всё кричал во сне… какую-то женщину поминал. Варвара, это мать твоя?

— Кто, Варвара? — Увадьев думал о другом. — Кстати, кто вошёл в комиссию от бумажников?

— Морошкин… ты его встречал у меня, рябоватый. Фу, какая всё-таки горькая!.. Тебе Наталья не писала?

— Нет… да и не о чем. А что?

— Я тебе сам хотел сказать, но всё не удавалось. Я живу с ней.

Увадьев пристально взглянул на Жеглова; тот лежал с руками, закинутыми под затылок, и в лунном, значительно померкшем потоке чётко торчал остренький его носик.

— Ничего, живи. Она, знаешь, неплохой человек… я припоминаю.

— Ты потерял хорошего человека, да. И вообще ты странный человек, Иван. Нет у тебя в жизни друга, при смерти которого ты сказал бы: и я умру.

— И не будет, — суховато подтвердил Увадьев и тут же покраснел, вспомнив Катю. — Давид, давай никогда больше не будем об этом!.. ты друг мне, но, может статься, никогда больше не станешь мне другом.

Он снял трубку с телефона и соединился с больницей. Заспанным голосом фельдшерица сообщила, что новый, Элеоноров, бредит, и сделать какие-нибудь предсказания на его счёт нельзя; ей гораздо легче далось новое имя Геласия, потому что она не знала прежнего.

— Слушайте… — Увадьев замялся. — Там нет врача поблизости? Имею особый вопрос. Что? Хорошо: как вы думаете, сможет он жениться?.. ну, через год!

В трубке слышен был подавленный зевок:

— Нет, не думаю. Ткань разможжена, сильное кровотечение… утром оперируют.

— Ага, такой оборот?.. покойной ночи, товарищ. — И стал ходить по комнате.

Потом он вспомнил про порвавшиеся подтяжки и, отыскав в стене иглу, сел зашить их; после разлуки с женой чинился он всегда сам, употребляя самую толстую суровую нитку, которую иногда густо наващивал. В воображении ему представился поверженный и искалеченный Геласий; он смотрит в Увадьева и напоминает то первое слово о земном счастьи, с которого началось геласиево преображение: «…а ты из дырки скитской убежишь, отыщешь себе труд по рукам, зазнобину заведёшь первый сорт, и станет барышня твоя целлюлозный шёлк…» Таилась какая-то хрупкая неправда в его тогдашнее увереньи, которое с такой лёгкостью разбил удар филофеева сапога. Он шил, протаскивая иглу плоскогубцами сквозь кожу, и всё отыскивал поправку к идее, которая возместила бы геласиеву утрату.

Тут и прибежал милиционер сообщить о «самоповешении» бандита. Повествуя о том, как выпрашивал арестованный папиросу сквозь воротную щель и как он отказал, памятуя наставления Увадьева, даже в окно к начальнику полез было милицейский; имелись у него секретные на этот счёт соображения. Но Увадьев закрыл окно перед самым носом и, дошив, принялся одеваться.

— Давид, я всё хотел тебя спросить… где она сейчас, Наталья?

Тот понял, что сообщение об их браке Увадьев принял за простую уловку.

— Работает на фабрике, а что?

— Вспоминает меня?

Жеглов пожал плечами.

— Прости, я не понимаю. Ревнуешь, что ли?

— Нет, а как бы это сказать… может, ей деньги нужны?

— Зачем же, моего заработка хватает. Да и сама зарабатывает, — холодно объяснил Жеглов.

Увадьев заглотнул воздуха столько, что чуть не отлетела какая-то пуговица с груди, и поднялся:

— Да-да, вы оба замечательные люди, — сказал он, с удовольствием потирая руки. — И вам нужно былосразу, тогда же… понимаешь? А я зря тут третьим замешался! Эко солнце-то, ровно ягода. Ну, пойду взглянуть… вали, глотай свою хину!

И он ушёл, а Жеглов остался лежать. Начинался малярийный приступ; в непрозрачных потёмках сознанья наступила бестолковая беготня мыслей; собственная рука показалась ему зелёной. Подобно опечатке, ещё не обнаруженной в тексте, мучило его сообщение милицейского, о монахе, попросившем закурить. Филофееву потребность он пытался объяснить десятками громоздких догадок, а дело было совсем просто: следуя путём Аввакума, Филофей хотел изойти из мира через огонь. В поисках незажжённой спички он излазил весь земляной пол сарайчика, прежде чем порешился на иную, подлецкую смерть… Солнце, восходившее из-за ветлы, и впрямь показалось Жеглову ягодой, но незрелой и горькой, как та хина, за которой он снова потянулся.


VI

Пока не пришли власти открыть сарай, милицейский недвижно сидел возле, на досках, и в служебном раздумья созерцал ноги, изобилие ног, топтавшихся перед ним. Сперва были тут только сапоги, порыжелые и бесстрашные к засухе или слякоти, а попозже, когда весть о происшествии докатилась и до Макарихи, появились и лапти, и женские полусапожки с резинками, и даже чей-то щёгольский сапожок. Всё это было привычно, и только громадные валенцы, этакие войлочные стояки, на которых качаться бы великаньему тулову, чуточку развлекли милицейское оцепенение. Но валенцы переступили вдруг запретную черту, за которой любопытство становилось уже наказуемым, и ретивый страж вскинул голову на такого смельчака.

В валенцы вдет был некрупный старичонка в застиранной рубахе и, как сразу определялось по желтизне плешины, гробового возраста. Стараясь подкупить служаку последними улыбочками, остатками прежних богатств, просил старик дозволения заглянуть во мрак окошка.

— Удостовериться желательно, правда ли… — наползал Вассиан и весь, от плеши до валенцев, пахнул чем-то резким, кошачьим: теперь он ютился на задворках у благодетеля.

— Катись, пока я тебе колёс не наточил! — загадочно пригрозил милиционер и гнал назад, точно от созерцания окна, где висел самый непримиримый, и мог произойти главный вред.

Он напрасно усердствовал: у сарайчика больше говорили о первом крупном транспорте лесоматериалов, прибывшем на Соть, чем о запоздалой гибели Филофея; к вечеру же у всех сложилось так на душе, точно после утреннего происшествия протекла целая неделя. Через два дня, одновременно с приездом комиссии, притащился второй транспорт, и тогда неуверенная надежда оживила людей, но строительство всё ещё стояло, как бегун на старте. Постепенно темп работ ускорялся, и почти в полном соответствии с ним тормозился ход сотинской смуты. Банда затихла, порох её сырел, ржавела её ярость. Мокроносову снова подметнули записку, что все воротятся на покинутые места, буде им даруется прощенье за нечаянные их шалости; Мокроносов отослал бумажку в уезд, так и заглохло. Приходил мужичок, требовал сто рублей с Увадьева за одну значительную тайну; сторговались на трёшнице, но в последнюю минуту тот струсил Сорокаветова, пришедшего по какому-то делу, выкинул из кармана полученные сребренники и сбежал в молчаливую неизвестность. Был как бы туман, а в нём тени, и что тут было всерьёз, что от воображения — не разобрать. Виссарион совместно с Пронькой задумывал облаву на бандитов, и Увадьев подался на просьбу Мокроносова не трогать завклуба до ближайшей улики. Он недоумевал, допуская вредительство лишь в одну сторону. Во всяком случае, когда на Соть прибыл новый председатель губ-исполкома, дрезина выезжала ему навстречу без всякой охраны.

В продолжение трёх дней комиссия не выходила из конторы, изучая цифровую действительность на текущие сутки. Как-то в конце дня туда пришёл Акишин в сопровождении кучерявого комсомольца и, вызвав председателя комиссии, с делегатским достоинством вручил ему синюю тетрадку, полную ветвистых каракуль.

— От рабочих прими, — сказал Фаддей, прикрыв щеку, где ещё красовалась двухвершковая царапина.

— О чём?.. — прищурился тот.

— Возьми, — чванно настаивал Акишин, меняясь в лице. — Не я, тыща с тобой говорит!

Тот взял, пожимая плечами, и тут же просмотрел её. Первую страницу занимало требование рабочих продолжать строительство во что бы то ни стало; возможное подозрение, что массой строителей руководил лишь шкурный интерес, отводилось готовностью пойти на известные жертвы; остальные пятнадцать были заполнены подписями. Здесь и лежала разгадка непонятного оживленья и беготни по баракам, наблюдавшихся в последние двое суток. Полистав их, председатель обещал принять к сведению акишинское поручение и тут не удержал улыбки.

— Где ты себе, отец, щеку-то рассадил?

— Это он в классовой борьбе… — вставил комсомолец, намекая на макарихинский скандал… Акишин хмурился:

— …и ещё велено на словах передать… хлеба-то нету! Пильщикам паёк сократили… — Он оглянулся, нет ли кого вблизи, готового осмеять фаддеевы соображенья. — А чем меньше хлеба, видите ли что, тем больше бумаги надо.

— На хлебные карточки намекаешь, язвина? — усмехнулся председатель.

— Не мудри… а народу объяснять надо, почему хлеба меньше.

Тот, еле сдерживая смех, опустил глаза, но уже дружественней листал тетрадку.

— А ты хитрый, старик. Лиса ты, вот что…

— Тем кормимся! — даже и не мигнул Акишин.

— И в тебе есть это самое… соображение, — постучал он себя в лоб.

— Не стучи, взбултыхнёшь! — И они расстались, вполне довольные друг другом.

На следующее утро комиссия открыла приём заявлений от рабочих, но за два дня поступило лишь одно — с просьбой о выдаче аванса на ремонт погорелой избы. Увадьев сам на заседания комиссии не заявлялся, да его и не беспокоили до поры; вёл себя самостоятельно, был особенно нетерпим к сотрудникам по управленью, но то, что принималось за страх перед будущим приговором комиссии, было на деле лишь желанием сдать строительство будущему заместителю на полном ходу. Его вызвали в комиссию одним из последних, когда все ответы на возможные вопросы были давно готовы у Увадьева.

— У вас много фиников?.. — нежданно спросил председатель.

— Да кило два ещё наберётся… — с удивлением ответил Увадьев.

— У нас составилось впечатление, что завоеванье социализма стало для вас завоеваньем женщины…

Увадьев вздрогнул и строго уставился в вислый галстучек, стягивавший ворот чёрной председательской рубашки.

— Может быть, вы разъясните… при чём тут финики? — с кривым ртом спросил он, поглаживая себе шею; он был уверен, что речь идёт о Сузанне.

Председатель протянул ему фотографический отпечаток:

— На!.. узнаёшь? У своего же рабочкома невесту отбиваешь!

Секунду Увадьев не видел ничего, кроме лилового, захватанного пальцами глянца. На крыльце знакомой избы стоял он сам и с ним машинистка Зоя; особенно контрастно вышли белые бумажные чулки на коротких ногах девицы. Испуг проходил: они ничего не знали о его внутренней борьбе с Сузанной, длившейся целый год.

— Перепроявлено маленько, а ничего, смешно, — молвил он, наконец, когда улыбка на его лице совсем созрела. — Это ребята из фотокружка? А ещё говорят, что клубная работа плохо поставлена. Больше вопросов нет?..

Успокоение было ненадёжно; угнетала мысль, что все на Сотьстрое уже знают про обольщение финиками, а может быть, шутники показали отпечаток и Сузанне? Последние две недели он вовсе не встречался с ней, и тем растерянней была его злость на себя, когда ему напомнили о Сузанне. Целый вечер он боролся с собой и в сумерки не устоял перед искушением услышать её голос хотя бы по телефону. В трубке происходило невнятное клокотанье; шорох ветвей, царапавшихся как бы о стекло, мешался с плеском осеннего ливня; похоже, будто он подслушивал свою собственную осень.

— …не разбудил вас?

— Нет, пожалуйста.

— Поздно ложитесь, это вредно.

— А вы в опекуны записались? Слушайте, я не из тех. Бывали случаи, в меня стреляли, и я стреляла сама. — Ему почудилось хвастовство этой неизвестной подробностью, но он не испытал раздраженья. Ему было так: будто курит толстую папиросу, и приятное онемение приходит в пальцы. — Вас вызывали в комиссию?.. они спрашивали об отце?

— Да, я объяснила, что он устал. А когда устают в наши дни — умирают. — Папироса его кончилась, а ему всё еще хотелось продлить её сладостный чад. — Слушайте, я прочёл вашего Печорина. Встреться он мне в девятнадцатом году, я расстрелял бы его, да. — Он помолчал. — Знаете, осень пришла!

Кто-то засмеялся, и вот кольнуло неуместное подозренье, что не одна она, а двое, трое… весь Сотьстрой слушает по ту сторону провода его неуклюжие признанья, усиленные через громкоговоритель.

— Не смешите, это Увадьев… — шопотом сказала она кому-то. — Простите, я не слышала.

— Я сказал, что осень, — вяло повторил Увадьев. — Дерево под окном, осина, вся в круглых листьях, как в медалях… латунь, медь, золото.

— Иван Абрамыч, — сказала она просто, — с чего вы впадаете в такую плачевную лирику? Вы всё сидите один, вот вам и мерещится. Какая осень, просто циклон затянулся. Вы из дому? Ну, тогда приходите сейчас… у меня люди, и мы пьём чай. Придёте?

— Ладно. У меня финики есть… — грубым голосом сказал он и ждал, потому что для этого, в сущности, слова и вёлся весь разговор.

— Отлично, будем с финиками!

Торопливо, точно боялся опоздать, он заворачивал в газету остатки липучих ягод, но когда одна упала на пол, он поднял её и положил в общую кучу. Спрятав ключ в условленное с Жегловым место, он вышел на улицу и быстрым шагом двинулся по проулку, который вёл к больничке. Именно оттого, что не было ему существенной разницы между тем, что он хотел и что уже сделано, он старался теперь помочь себе воображаемым разговором. Дело представлялось ему так: зима — бледный диск вокруг луны предвещает метель — бумажный зал возводится уже в тепляках — в такую ночь Сузанна прибегает к нему, накинув шубку прямо на рубашку, и остаётся навсегда: так происходит соединение двух концов вольтовой дуги. Они живут вместе, то есть в одной комнате, и будто утром он спешит на строительство, — там одна из колонн бумажного зала дала непредвиденную и скандальную осадку; он торопится выпить кофе и проглотить неминучую вчерашнюю котлету, волокнистую и безвкусную, как целлюлоза. «Ешь, пожалуйста, ножом и вилкой, если сумеешь!» — говорит она, и он ненавидит себя прежнего, который не остерёгся решительного шага… Беседуя с фельдшерицей, он уже знал, что когда-нибудь соберётся в больницу, к Геласию. Было несомненно также, что фиников нехватило бы на всю ораву техников и инженерской молодёжи, которая обычно собиралась у Сузанны.

В палате было пусто; только один парень, ошпаренный накануне из паропровода, разделял с Геласием больничную ночь. С забинтованной до самого рта головой он всё еще рычал, этот здоровенный малый, уже не от боли, а от животного страха перед обнявшим его мраком. Исполняя больничный распорядок, Увадьев на цыпочках прошёл к окну, где с раскинутыми ногами лежал Геласий. Тот ещё не спал; слегка сощурясь на молочный фонарь, сквозь который сочилась пахучая больничная скука, он осторожно подвинулся в сторону, чтоб освободить гостю место на койке.

— Ну, брат, едва добрался до тебя! — бодро начал гость и немедленно стал выгружать на столик свои дары. — Это финики, замечательная штука… только вели, чтоб тебе их помыли. Что ж, скоро и на выписку! Ну, как, всё хорошо?

— Всё хорошо, — с каким-то как бы накрахмаленным лицом сказал Геласий и кашлянул один раз.

— Я тебя кладовщиком зачислил, на склад. Должность нешумная, но ответственная, брат! Души и сердца машин у тебя будут на сохраненьи… и замечательных машин, понимаешь?

— Я всё ждал, что ты раньше придёшь, — сказал Геласий. — Хотелось поговорить обо всём.

— Ну, вот, и говори!

— Теперь не хочется, зарядка прошла. Там что, Филофей повесился?

— Да, брат, вертится колесо, и кто не умеет удержаться на нём, прочь летит. Всё правильно, в мире всегда всё правильно, но кое-что надо ещё взорвать в нём! — Украдкой он прощупал взглядом своего приёмыша, отыскивая в нём явных каких-нибудь перемен, но всё как будто осталось попрежнему; длинная рука — каждый палец, согнутый коршуньим клювом, ещё недавно предназначался когтить сообщих с ним, Увадьевым, врагов, — раскинулась по простыне, но рыжие космы, стекавшие с подушки, уже не обжигали взгляда. — Как, не болит теперь?

— Не-ет, всё прошло. Зарастает волосиками… — Он закрыл глаза, его утомлял разговор с Увадьевым.

— Вот и ладно. Выйдешь — поселишься пока у меня, и будем двое холостяков. Вот если только сместят меня да ушлют куда-нибудь на низовую работу…

— Ты не заботься обо мне, — с непостижимой одышкой перебил Геласий. — Я тебе не нужен, я и сам себе не нужен. — Лицо его сморщилось. Увадьев ждал худшего, но всё обошлось благополучно. — Ступай и не ходи ко мне больше. Ступай, мне спать надо, я больной!

— Ну, как знаешь, тебе видней! — охотно согласился Увадьев. — Если деньжат понадобится, заходи без стеснения, я дам.

Ему было немножко стыдно того облегчения, с которым он покинул палату; вдобавок было такое чувство, будто где-то в укромном уголке его самого стоит Жеглов и наблюдает его жестокую, здоровую повадку. — Ну, как геласиева пружина? — «Она умерла, — говорит Увадьев. — В каждом производстве бывает брак». — Слишком велик брак в твоём производстве, Увадьев! — «Впервые, друг, впервые. Всё ещё не ясно на этой фабрике новых людей. Станков толком расставить не умеем, правда твоя. А парня жалко…» — Ты машина, — и голос Жеглова звенит. — Машина, приспособленная к самостоятельному существованию. Ты самую природу почитаешь низменной… — «Цени во мне это!» — Но ты же не живёшь, а исполняешь функции. Ты любишь Сузанну, а бежишь её, потому что признание обозначит твою сдачу! — «Я не боюсь суда тех, для кого я сделал себя таким…» — Воображаемого собеседника он видел как бы сквозь дым папиросы.

В доме было темно; он пошарил спичек на столе и рукой наткнулся на острый край консервной банки. По липкости пальцев он догадался о порезе и мысленно улыбнулся Жеглову. «Вот-вот, и боли нет…» Через минуту он вспомнил, что липкость происходила от фиников. Не отыскав спичек, он ложился спать на ощупь и вдруг опять поймал себя на сравнении — вот лежит в разобранном виде машина, делающая счастье для девочки Кати, страшное человеческое счастье. Потом стала мниться река из детства, на которой мальчишкой удил рыбу. На воде, леностно передразнивавшей гаснущие облака, качался сумасшедше пёстрый поплавок; в теле возникло напряжённое ожиданье. Вдруг поплавок нырнул вглубь и всё затрепетавшее существо Увадьева с восторгом метнулось вслед, в зеленоватую тину сна.

Его разбудил грохот упавшей банки: вернувшийся с заседания Жеглов тоже искал спичек на столе.

— Спичек не ищи, нету, — приподнявшись на локте, сказал Увадьев. — Неделю, черти, обещают электричество провести…

Жеглов звучно зевнул:

— Большая драка была. Ну, ты остаёшься… сам влип, сам и выпутывайся. Завтра сооруди нам дрезину, пора ехать.

В переломную эту ночь спали особенно крепко. Никто не видел снов, никто не просыпался среди ночи, хотя до самого рассвета мчались лаистые ветры над рекой. Это север облаивал осень, вступавшую в обладание Сотью.


VII

Дрезина отходила в три, а за час до полдня, в обход установившихся правил, часть комиссии во главе с Увадьевым отправилась в Макариху на летучий митинг. В частности Гуляеву, новому заместителю Потёмкина по губисполкому, хотелось посмотреть соотношение сил на Соти. Надоумило его то обстоятельство, что накануне, почти одновременно с акишинской тетрадкой, в комиссию было доставлено такое же заявление от сотинских мужиков; подписей набрали близ сотни. Незначительность советского ядра, заставлявшая предполагать равнодушие или враждебность остальной массы, не пугала Гуляева; каждый новый успех Сотьстроя должен был неминуемо вербовать ему всё новых сторонников.

С утра рябились лужи, ленивые капли непогоды уже не испарялись. Митинг перенесли в клуб, и так как представлялось невыгодным сразу поднимать обсуждение спорных и насущных вопросов, Гуляев начал с обзора международного положения. Его слушали с зорким вниманием, точно все сообщаемые им напамять цифры имели прямое отношение к мужицкому, на Соти, житию. Сидя во втором ряду с Мокроносовым, Увадьев вспоминал обстоятельства их первого знакомства и шепотком расспрашивал о всяких деревенских делах.

— …а этот, Милованов, что с ним?.. обошлось?

— Живёт. Всё очень хорошо. Коня ковать поехал.

Гуляев говорил о хлебе, и беседа прервалась сама собою. Минут через десять, приметив улыбку Мокроносова на какую-то часть гуляевской речи, Увадьев спросил:

— А завклуб как?.. Ты за ним присматривай.

— Действует. Заходил даве, больной лежит. Лютый мужик, еле сдерживаем… Мы его до дел порешили не допускать. Всё о войне скучает. Лучше, говорит, поры не было: ветер кругом, и сам, говорит, как ветер…

И ещё протекло не меньше получаса, прежде чем они заговорили опять:

— Женишься, сказывают?

— Пора… с Пронькой роднимся.

— Ну, а как вообще?

— Работа больно мелкостна… трудней не было.

Только и было их разговора за целых два часа доклада.

Потом пошли записки, и Гуляев торжествовал; пристальное любопытство к вещам, стоявшим вне круга мужицких интересов, сигнализировало ему о существенном, хотя и неясном повороте в настроеньях. Сам он обладал страшным даром бесхитростной искренности, и оттого его провожали дружбой; он уехал в твёрдом убеждении, что мирное завоевание Соти, начатое Потёмкиным, завершится успешно. Пользуясь тем, что собрание не расходилось, Мокроносов, сбирался лишний раз распространиться о выгодах коллективной обработки земли, и тогда-то новое событие переполошило сотинцев. Как ни докапывался впоследствии, кто принёс дурную весть, так и не дознался правды Мокроносов… Лука подслушал о том от селивакинской молодки, а та яростно ссылалась на Савиху; бабища же указала на пятилетнего Гаврюшку Лышева, который якобы заплакал, увидев Луку, начальное звено этого неразрешимого кольца. Председатель принялся за мальца, но дитя лишь ревело на допросе, и по голому животу его катились горчайшие слёзы. Как бы то ни было, кто-то третий, придя со стороны, сильным ударом нарушил непрочное сотинское перемирие. Тут бы и изучать Гуляеву сокровенные настроения сотинцев; никто не хотел войны, — всем ещё памятна была давняя ночь, когда пал на простреленное колено непобедимый Березятов.

Весть о смерти передового на Соти советского человека охолодила сердце. Собрание мгновенно обратилось в толпу, которая, ломая и опрокидывая скамьи, ринулась вслед за Мокроносовым. Надо было удостовериться, что не Пронька убит; надо было уловить злодея и тем самым доказать, кому-то, что только злая единоличная воля сразила Милованова. Часть отделилась от бегущих и, своротив у околицы, побежала за Васильем: в памяти у всех возгорелась с новой силой его сдержанная угроза на лугу. Тесной кучей, слепо тыкаясь друг в друга, толпа неслась по пнистой луговине, и опять не различить было в суматохе, кто именно вёл её к месту убийства.

— Ведь он с конём поехал… — на бегу визгнул кто-то про Милованова, но не останавливался, чтобы не затоптали.

— …значит, и коня.

— Застрелен аль так?

— В хóлову, в хóлову!

По дороге к толпе приставала вся остальная Макариха: случись пожар — некому было бы и в набат ударить. Сбоку, тяжко громыхая, неслись дворовые псы. Там дощатая лава вела через ручей; мостик прогнулся, и сваи стали клониться на сторону, едва взбежала на доски грузная людская многоножка. Некоторые, торопясь обогнать, пошли в брод, и бабы задирали подолы, а мужики обжимали ладонями голенища. Ручей взмутился, красная глинистая кровь потекла в нём. Задние, ведомые собаками, так же как и чутьём, свернули в ольховник; отчаянно замахали жёлтые верхушки ломаемых кустов. Вдруг растерянный толчок прокатился по всему людскому потоку, и задние поняли, что впереди уже наткнулись на убитого Проньку.

Тотчас над головами и зарослью взмыл скрипучий голос долгоногой Надежды Кузёмкиной:

— Вот он, вот он… смирненькой!

Каталептически вытянув руку, которую не сломать бы теперь и пятерым мужикам, она с каким-то застылым восторгом указывала в высокую траву, где голубела выгорелая, знакомая всей Соти пронькина рубаха. Толпа отступала; любопытство было напоено ужасом доотказа, а сердце уже свыклось с ледяными обручами страха. Мёртвое тело лежало лицом вниз, и вытянутая вперёд рука как бы тянулась к ржавой метёлке конского щавеля, которую так и не довелось сорвать; рубаха задралась, и вдоль пояса, влача добычу, полз некрупный, деловитый муравей. Тут же валялся и щупник, которым было совершено убийство, — железная клюшка, какими проверяют на лесозаготовках, не осталось ли дровины под снегом после свезённой поленницы. Судя по траве, никакой борьбы не было; удар метко и сильно был направлен в шею; след почернел и вздулся.

— Разойдись… а то всех привлеку! О чём хлопочете? — произнёс председатель, не сводя глаз с поверженного друга.

С серым, постаревшим лицом он решительно шагнул вперёд, но что-то хрустнуло под сапогом, и он, наклонясь, вырвал из травы раскрошенную спичечницу; в осколках перламутра, обвитых травинками, ещё тлела памятная всем блудливая радуга. Невидящими глазами он поискал в толпе.

— Побежали за ним… поди, уж вяжут! — несмело вздохнул Кузёмкин про инвалида и прибавил совсем тихо: — экой род погибает на Соти!..

Торжественно и с колен Егор приподнял за волосы голову друга и заглянул в лицо. Растерянный его взгляд обежал толпу; он разжал кулак и с невыразимой тупостью созерцал радужные осколки; сбивали его с толку противоречивые обстоятельства убийства, и сопоставить их воедино было ещё трудней, чем восстановить спичечницу инвалида.

— Кто сказал, что Пронька убит?.. — виновато спросил председатель, и тогда, осмелев, все стали подходить и всматриваться в мёртвого.

Теперь его узнавали даже с затылка. В траве лежал макарихинский завклуб, Виссарион Булавин; полуоткрытый рот его, казалось, вопил безгласно, но уже никого не оглушал этот крик. Стали вспоминать, что ещё месяц назад Пронька наголо выбрил голову, что уезжал он по другой дороге, что никогда не носил он городских ботинок. Не голубая рубаха ввела всех в заблужденье, а общее и неуверенное ожидание, что и Проньку когда-нибудь убьют; и прежде всех опасался этого сам Мокроносов. Ещё труднее было поверить, чтоб у инвалида имелись поводы умерщвлять неповинного завклуба. Но Василий самолично признался в этом на следующее утро, и не поверить ему теперь было бы преступлением по должности.

Ещё толпа не воротилась в деревню, а егоровы посланцы уже разыскали преступника на маслобойке. Спотыкаясь и чванясь от сознания исполняемого долга, они тащили Василья под руки как ушат; сам он шёл бы слишком долго, невтерпёж правосудию. Он не бился, а лишь покорно покачивался промеж рослых своих конвоиров да всё косился на рыжую свою собаку, бежавшую рядком: с некоторых пор она замещала ему изменивших друзей. Вся деревня с удивлением узнавала, как он испросил у них позволения привести себя в порядок; дрожавшими от долгой пьянки руками он расчесал пробор на голове и так жирно смазал его пахучей мазью, точно надеялся закрепить свою красу на долгие века тюремного сиденья; баночку с остатками он сунул в карман. Вместе с собакой заперли его в сарайчик, ходивший под ссыпным пунктом и повесили самый большой, какой нашёлся в Макарихе, замок.

— Отдохни, Вася… — веще сказал Мокроносов, уходя.

Красильников смеялся и, пока не померкли щели в стенах, безобидно играл с собакой; позже, единственно от праздной скорби, пришло ему в голову расчесать и собаку; это повеселило немножко его участь. Но на рассвете, пугаясь нового солнца, Василий стал биться, а собака выть.

— Отдайте… отдайте мне мои ноги! — безумствовал он, но даже и часовой не слышал, потому что за сырую одну эту ночь Василий охрип окончательно.

Через час, однако, он смирился, и, когда пришёл Мокроносов везти его в город, перламутрово и потаённо играли Васильевы глаза: осеннее утро было розово, а зелень травы ещё не утеряла своего летнего блеска. И опять не поверил Мокроносов.

— Шибко плохо твоё дело, Василий, — сказал он, теряясь в догадках. — А ведь не ты завклуба уложил! Как ты мог его щупником достать… не на табуретку же становился!

Тот что-то отвечал, беззвучно шевеля губами, а Мокроносов, склонясь, вдыхал удушливый аромат его причёски.

— Охрип он, — подсказали со стороны.

— Громче, громче кричи… себя спасёшь. В ухо мне кричи, ну!

Лицо инвалида побагровело от натуги:

— Становись… давай клюшку… попробуем.

Егор внимательно посмотрел на его изжёванные пальцы, на обуглившееся в одну ночь лицо и понял, что если и не убил, то непременно убьёт в будущем; непостижимое томление испытал он в коленях. Он так и понял, что, жертвуя собой, калекой, тем самым оберегал Василий своих неоткрытых, но сильных друзей.

— Не человек ты, а заусеница, Васька… — молвил напоследок председатель, гадливо покачивая головой. — Ну, разувай, парень, свой иконостас, — прикрикнул он. — Не на маскарад едем! — и пхнул ногой расфиксатуаренную собаку, скулившую за хозяина.

Его увезли, и ни вдова, ни друг, которых и не было, не вышли провожать в дорогу; в сущности, род погибнул гораздо раньше. Недолго помнили и об Виссарионе, — помнили, пока хоронили; даже и шрама не осталось на памяти людской. Никто, к слову, не догадывался, кого хоронят. Провожатых пришло немного, но всё это был сплочённый отряд, готовый к любому бою. Впереди всех, тотчас за приспущенным знаменем, шли гармонисты, трое, и, не умея играть грустных мелодий, старательно переиначивали на скорбь всем известную лихую песню. Скрипели колодезные журавли… и потом галки, — целое небо летучей черноты! — бесстрастно поднимались с поля, пустого, точно вывернутого наизнанку.

Его закопали, как чурку, на развилине шонохской дороги, чтоб все, кто уезжал или возвращался, видел этот печальный столб с дощечкой, а на ней кратчайшую повесть о днях макарихинского завклуба. Осенние дожди посмыли непрочную надпись, а подновить её всё недоставало рук. По весне, когда окончательно истёрлась память об этом неудавшемся предтече Аттилы, блуждал тут хозяйственный мужичок с Нерчьмы и, чтоб не пропадать столбу задаром, начертил на дощечке чёрную стрелку химическим карандашом, а под ней — тридцать две корявых буквенки: «отсоль до сотьстроя Километров шесть…»


Глава шестая


I

Нагоняло ветром воду в Соть, наплывали слухи на деревни. Первее всех набежал шепоток, будто замиренье всё-таки не состоялось, потому что воспротивился тому сам Березятов. Приговаривали, будто и не убит вовсе, а прострелена лишь тень его; сам же просидел все советские годы в погребу у шонохского старовера и, гадая по подземным звукам, ждал лишь поры, когда ему вернуться к прежнему ремеслу. Кстати припомнилось тёмное пророчество одного колченогого бродяжки, который, шагая с Волыни на Печору, вздумал навестить и тишайшую Соть. «Отрождаетсе овёс на девятые шутки, а рабёнок на девятый месец, — извещал бродяжка, почёсывая вшивый затылок под своим собачьим малахаем, и все благоговейно находили, что похожи на диковинные стручки иссохшие его пальцы. — Воротитсе сынель шолдатская на девятый год, и тоды будет больсая кровь». Ясно было, про Березятова вещал, но то ли часы у героя в подвале остановились, то ли не выспалось его побитое воинство, запоздал Березятов со своим возвращением на Соть… В страхе верит мужик и древяному скрипу, и куриному пенью, и гугнивому вранью.

Чем больше укорачивался день, тем тревожней становились ночи. Кургузые облака застилали сотинское небо, и бродяжка, сунув вверх свой указательный стручок, объяснил однажды, что то и есть тени березятовского воинства, так как тени мёртвых отражаются на небесах, — и опять верили. Тут бы взыграть Виссариону, потому что не особо дальней роднёй приходился Березятов его Аттиле, но в том и была их совместная ошибка, что не прежнюю деревню заставал теперь Березятов. Покидая Соть, всё оглядывался пророк на тень свою, тут ли она, но та бегла за ним пока верней собаки… Деревня расщепилась, и из расщепа, всё шире раздвигая его, новая выбивала людская поросль. Да и тех, кто ещё качался на древнем корени, постепенно прямою выгодой засасывала сотинская стройка. В числе других двухсот, нанятых с подводами развозить опалубку на Сотьстрое, был один такой Матвей Кискин, славный тем одним, что болел холерой и выздоровел. Первого октября на рассвете вышел Матвей коня кормить, а сарайные ворота настежь, и как бы вопит сарай всем своим раскрытым зевом. Выскочил Матвей на улицу, рот разет и глаза на выпуке, заорал лошадиным голосом, и тут встрелся ему неубитый Прокофий Милованов.

— Чего квохчешь не по времени, тетерев? — пошутил.

— Милый, не я — конь мой орёт. Овса четыре мешка у меня покрали… на колёсах приезжали, бандюги. Меня-то за что, рази я советский? — С огорчения запамятовал Матвей, что за языки-то и вылавливают березятовское племя.

— Бандит, где он живёт? — молвил Милованов, грузно упираясь взглядом, точно локтем, в самое матвеево переносье. — На коне живёт, конь ему дом и родина. И надо ему этот дом топить, чтоб не погибнуть досрочно. Ну, и терпи, от своего терпишь!

Так и случилось, как Пронька предполагал: на дыбы Матвей округ поднял. Как везли воры матвеево добро, то сочилось из дырявого мешка по три зёрнышка; на шестой версте, когда заметно отощал мешок, спохватились воры и, обвязав копыта коня тряпицами, ехали дальше как придётся, полем и болотом; путляла и обманывала осенняя колея. Этим следом и пошла облава; впереди собачкой бежал Матвей; стоило ему труда не залаять. На заре отыскали место: стлался низом костёрный дым. Розовую тишину, одновременно не меньше восьми, долбили дятлы. Мужики ящерами поползли на животах, влача по хвое, как хвосты, своё домодельное оружие. Земля пахла махоркой и грибом. На постели из елового лапника спала вповалку березятовская вольница; жестяной чайничек своеобычно коптился над огнём, единственный страж спящих. Не сдержав в себе военной отваги, Матвей выскочил из засады и в свирепом восторге закричал «ура». Была свалка, выстрелы, брань и грузный топ погони…

…Из растоптанного костра отвалился уголёк. Малая искрица стала точить себе норку, чтоб отыскать угреву от ледовитого ветра. В прелых волокнах гнилушки вздулась она, и тотчас сотня юрких красных паучат разбежалась от неё по сторонам. Некоторые гибли, но десятки во-время начали своё огненное размноженье. Гнилушка лениво закурилась дымком, и вдруг, точно одевшись в красную рубаху, кусток сохлой можжухи трескуче и пламенно вскинулся вверх. Жгучие комары засновали между стволов, а по хвойнику всё ползло, множась и раскаляясь, паучиное потомство. Ветер гнал его вперёд, они шипели, выкидывая тонкие рыжие жала. Скоро за клёкотом огня не слышна стала отдалённая пальба погони. На короткий миг, в подобье шемаханскому алому шёлку, развернулся над лесом огненный лоскут… И опять возвеселиться бы Аттиле, имевшему притти в пламени и разореньи, но была осень.

Сравнимые только с бабами на сносях, собирались над Сотью облака. Получасом позже хлынули осенние воды, и невозросшее пламя поникло. Последний самый живучий из паучков долго суетился у корней, пока не убило его дождевой каплей. Всё новые наносило с моря глыбы воды, смывало с деревьев непрочную зелень; имелось на Балуни одно местечко лиственного леса. Соть линяла, цветная ржавчина пала на её берега, и, когда Увадьев шёл однажды утром мыться на реку, под ногами хрустели растреснутые льдинки зимы.

Тем ещё отлично было это утро от прочих, что только теперь закончилась борьба за Сотьстрой, перекинувшаяся из высоких этажей в промышленную печать. Бумага спорила за первенство с металлом, кожей, энергией и обнаружила несомненное равенство сил. В сущности, это был спор стихий, и человеку оставалось лишь направлять течение единоборства. Соображение, что, вырабатывая бумагу, Сотьстрой работал тем самым на культуру, было самым слабым оружием в этой борьбе; одержали верх всё те же испытанные потёмкинские доводы о пролетаризации Соти. Резолюция говорила о необходимости вывести Сотьстрой в одну шеренгу с важнейшими строительствами республики. Самая сотинская неурядица расценивалась как следствие вынужденной остановки, и этому опыту справедливо придавались укрупнённые масштабы. Комиссия полагала, что именно на этом крутом подъёме следует предельно развить скорость, чтоб беспрерывным скольжением растереть упадочные настроения, кое-где скопившиеся в стране. В сущности, комиссия воспользовалась теми выводами, которые давала ей сама действительность.

Снова наступили рабочие будни; обшивали толем тепляки, рвали подмёрзлую землю на месте будущей водонасосной; в губернских известиях еженедельно печатались сводки о ходе строительных работ. Соть уходила как бы в забвенье: сперва одели её осенние туманы, потом уда лило от мира осеннее бездорожье. Были ветры, точно выли вдовы. При полном бесснежии встала река. Двое суток длилась в природе чудесная и виноватая улыбка, — это была разлука и обещанье; потом пронзительная снежная иголка сыпанула скоса по Сотьстрою. Белая голизна места слепила взгляд. С полудня иголка переменилась на хлопьё; воздух стал, как сырая тряпка, так тряпкой все и дышали. Сушило и саднило знойким ветром, и Бураго, размечая с Увадьевым место под лесную биржу, низко спустил меховые уши шапки.

— Лепит, Иван Абрамыч.

— Зимишка прёт.

После того разговора, пять месяцев назад, им трудно давалось начало бесед; всегда при встречах наедине им бывало неловко, точно однажды видели друг друга голыми. Теперь, может быть, эта метель, отделившая их на час от жизни сыпучей невещественной стеной, и внушала им позыв на новую откровенность; в сущности, каждый говорил сам с собой, потому что говорил от одиночества своего. Их шествие сквозь метель по серому, расквашенному полю напоминает прогулку сумасшедших с какого-то виданного однажды рисунка.

— …семьдесят восемь, восемьдесят. Здесь первый стаккер! — произносит Бураго, остановясь у вбитого колышка, и тычет пальцем куда-то в бок вьюге; кажется, что та шарахается, потому что в тычке инженера заключена сила в триста пятьдесят тонн, — вес стаккера. — Второй мы поставим там, где проходит Ераклин. Монтировать придётся в самую распутицу. А всё-таки, Иван Абрамыч, в этой стране напрасно ставить сроки: мы привыкли всюду опаздывать…

Тот смеётся, не разжимая зубов, и Бураго знает, что означает этот зубной смех большевика:

«Что, социализм напирает очень?.. затормозить бы, а?»

Бураго долго стоит в неподвижности, кукольно раскинув руки; на его брюзгливо торчащих усах лежит снег, похожий на хлопья взбитой целлюлозы.

— Я строю заводы, Увадьев, — думает он вслух, — и мне не важно, как вам необходимо назвать это. Я буду с вами до конца, но не требуйте от меня большего, чем я могу. Социализм… да… не знаю. Но в этой стране возможно всё, вплоть до воскресения мёртвых! — Он вытирает усы прямо рукавом. — Приходит новый Адам и раздаёт имена тварям, существовавшим и до него. И радуется. Я не умею писать стихов, моё дело строить. Скажите — философия суперфосфата? Нет, я не Ренне. Мне ещё лет… — Он думает, шевеля пальцами. — Нет, всё-таки мне уже много: я помню и французскую революцию, и несчастие с Икаром, и библейскую башню, и позвонок неандертальского человека в каком-то французском музее… Вы много моложе меня, Увадьев.

— А вообще, сколько вам?

— Пятьдесят.

— Бураго, есть вопрос. Река пойдёт в трубы?

— Непременно.

— Целлюлоза будет?

— Твёрдо.

— Значит, командные высоты наши?.. Значит, возможно влиять на мелкие товарные хозяйства в стране?

— Вы страшный удачник, Увадьев!

— Так в чём же дело? — Вопрос остаётся без ответа. — Кстати, у вас есть где-нибудь дети, Бураго?

— Они умирали.

— А, так…

Опять они идут зигзагами и петлями от колышка до колышка, считая шаги и вымеряя место. Матовая от холода, неузнаваемая, стоит перед ними Соть.

— Здесь слешерá и корообдирки, гут! — и носком сапога, под которым сразу образуется лужица, тычет в снег. — Отсюда конвейеры пойдут до самой рубилки. Вы подгоняйте ваших штабных устриц, Иван Абрамыч. Уже рвут землю, а чертежей всё нет. На устрицах Европы не обгонишь!

— Подстегнём, — зубным голосом говорит Увадьев.

— …тем более, что устрицы не кусаются, — смеётся Бураго.

Они идут в противоположный угол поля, где черёмуха. Дерево спряталось в снег и потёмки, и уже не разобрать до весны — какое. Бураго тычет пальцем в кору, и в ветвях дерева жалобней свистит снег.

— Вы правы всё-таки, Увадьев: надо лить бетон, пока не застыл. Я смеюсь, потому что обидно. Тысячу лет мечтали и маялись, а когда пришло это самое, оказалось — устрицы… Здесь второй стаккер. Мне теперь на водонасосную… нам по пути?

— Я провожу вас до ворот. Мне ещё к следователю… приехал.

Поле остаётся позади. Вечер странно укрупняет вещи, каждая стоит обособленно: сарай, дерево, неожиданная в просвете неба звезда; напрасно тщится связать их воедино ветер. На всех лежит глупый, толстый снег. Мир пятнист, и в нём сыро. Кажется, что кричат леса, но это всё тот же ветер зимы.

— Иван Абрамыч, вы совсем не пьёте?

— И даже не курю, — признаётся Увадьев, и ему почему-то стыдно за эту нечаянную искренность.

— Обязательное постановление не распространяется на свадьбы…

— Вы про Горешина? — Увадьев смеётся; он что-то слышал про долговязого рабочкомца и машинистку Зою, которая оказалась вполне практической женщиной. — Ну, Горешин меня не позовёт…

— Вы не наблюдательны, как все сильные люди, Увадьев. — В чуть выкаченном глазу Бураго блестит снисходительная искорка.

В снегу вырастают неравные пятна строений. Бураго не прощаясь, сворачивает вправо; левая тропка ведёт в посёлок. Он продолжает свой дозорный обход, — путь его сперва на водокачку. Он появляется неожиданно, и дежурный кочегар, смутясь чего-то, торопливей закладывает в топку мокрые поленья. Котёл дрожит, сигнализируя явный перегрев, и глаза главного инженера наполняются красными блесками из топки.

— Какое держишь давление?

Шипят лишь поршни, в одышке вскидывая вверх громоздкую тяжесть копра. Кочегар бежит к манометру, Бураго засматривает через его плечо. Перекрутясь на триста шестьдесят градусов, стрелка стоит на нуле. Всё благополучно грозным благополучием. Бураго знает: котёл работает на запасе прочности. Ещё минута — и лишний килограмм давления, потом вздуется белый пузырь пара, начинённый грохотом, и тот же манометр яростно вроется в обнажённую грудь кочегара. «Так случается сто восьмая статья. Следователю нечего уезжать со строительства, ему найдётся постоянная работа!»

— Открой пар! — сквозь зубы кричит инженер.

Тот лезет вверх с проворством отчаянья и передвигает грузик предохранительного клапана; конусообразное, ревущее дерево вырастает над котлом. Стрелка идёт назад, нехотя минуя злополучные цифры перегрева. Бураго стоит боком к кочегару:

— Зачем вы закрыли клапан, товарищ?

— Фырчит очень… — виновато мигает кочегар.

— У вас нервы, товарищ? — Ему смешно: завтра неврастенией заболеют солдаты, и государство будет рассылать валерьянку в нефтяных цистернах! Ему смешно, но он не смеётся. «Стрелка на нуле, но почему же не лопнул?»

— Грамотный?..

— Точно так.

— Фамилия?..

— Аксёнов.

Единственно для острастки записывая это имя в книжку, Бураго идёт дальше, через щепу и снег, арматурные обрезки и снег, цементную тару, полузасыпанную снегом. По зыбким и скользким мосткам он поднимается на стройку, одетую в тепляки. В работе уже третье перекрытие сортировочного отдела. Вокруг электроламп качаются пыльные ореолы. В воздухе висит известковая, мусорная пыль. Пахнет сохнущим бетоном. Взасос хрюкают пилы, мычит усмиряемое железо, гугниво, точно сквозь бороду, бубнят молотки. Бураго идёт, и в глазах его последовательно отражается всё… Постный старичок в очках огромным циркулем расчерчивает на досках чертёжные масштабы. Он строго смотрит на остановившегося Бураго и принимает с полу синий чертёжик, которому угрожает грязный сапог инженера. «Почему не лопнул?..» — хочется спросить у старика, потому что тот знает это лучше всех, но старик озабоченно склоняется над чертежом, и Бураго проходит мимо.

По шаткой доске, проложенной через какой-то продолговатый мрак, где вьются тонкие жилы вводных труб, Бураго идёт к оконному проёму; ещё висят там путаные арматурные крюки. Кто-то позади, имея в виду то ли сучковатые доски, то ли вес инженерской массы, кричит, чтоб не ходил; но сучки кряхтят и выдерживают испытанье. Отставив оконный щит, Бураго высовывается наружу, на мокрый предзимний сквозняк. — Отсюда — и эта был тоже высокий этаж, подобный увадьевскому — видна вся разметка строительства, накиданная как бы вчерне, чернотой толевых крыш по синей кальке снега.

Стемнело, ветер рассосал облака, и в одном овальном прососе уже свисали бахромчатые звёздные лучи; это обманывали ресницы, ещё мокрые от снега. Вдалеке, среди мирного порядка домов, светятся огни нового управления строительством; дальше — мглистая, расплывчатая пустота небытия, в ней скука, волки, черти и враги. Но чем ближе, тем колючей очертанья предметов и лютей звук. Глухой подземный гул ударяет инженеру в грудь, — Бураго слышит его грудью: рвут землю для нового котлована. Дикобразами встают леса варочного здания, и глаза инженера сурово ищут бетонных башмаков варочного корпуса. Стучит силовая — неугомонный маятник Сотьстроя; кричит паровоз, пробуждая спящие стихии; слух Бураго ласкают нетерпеливые лязги пара и железа. Во исполнение приказа форсировать в полтора года постройку Сотинского комбината работа велась и ночью. Было страшно оставаться только свидетелем, только тем толуолом, силой которого новый человек взрыхлял древнюю сотинскую тишину. «Почему не лопнул котёл!..» Он не кричит об этом только потому, что сзади сидит старичок в постных очках, вопросительно устремивший в его сторону остриё циркуля…

Увадьев, возвращаясь от следователя, находит Бураго стоящим на дороге и смотрящим в небо. Ноги его широко расставлены, руки заложены назад. Бураго смущается, точносоветскому инженеру непозволительно глядеть на звёзды.

— Это Возничий… созвездие. А голубая — Капелла… — сердито сообщает он.

Они идут вместе. Увадьев спрашивает:

— Шпунты уже забивают?

— Да. Странно, Иван Абрамыч… я начинаю думать, что напрасно учился. Вся технология человеческих возможностей на смарку… — И он рассказывает об изобретательном кочегаре.

— Под суд его, — говорит Увадьев, потому что образы Бураго преувеличены и ярки.

— Э, батенька, Россию под суд не отдашь. Её преодолевать надо… да ведь я не о том и говорил!

Увадьев не переспрашивает, его мало трогают прихотливые сомненья инженера. Они расстаются на перекрестьи дорог. Влажный запах палого листа и снега усиливается к ночи.


II

После неудачи в прошлом к работам по возведению водонасосной станции приступали с преувеличенной осторожностью. Гипсовые воронки средоточились только в одном месте на берегу, где убило выносом девочку, но Увадьев настоял, чтобы число контрольных буровых было увеличено до пяти. Совет Потёмкина помнить о глазах снизу в особенности пригодился Увадьеву: теперь они смотрели подозрительно и угрюмо, тысячи требовательных хозяйских глаз. Новый промах повлёк бы за собой чрезвычайные последствия. Установилась почти военная дисциплина, прогулов не стало вовсе, окрестные шинкари бедствовали, новому рабочкому оставалась лишь канцелярская деятельность, и даже Акишин, мастер праздной беседы, точно на замок речь свою замкнул. Увадьев хоть и ввёл поартельный расчёт для землекопов, установив род круговой поруки, всё же писал Жеглову, что чем ниже стоял человек по должности, тем крепче понимал он символическое значение этого периода работ. Ударность постройки диктовалась тем соображением, что весна на Соти зачастую бывала ранней…

Повторное буренье, однако, подтвердило начальные изысканья: за промороженным слоем почвы шли в смешанной очереди глина, галька, мергеля, опять глина и лишь дальше, с седьмого метра, простирались зыбучие моря плывунов. Это и был враг, и какие маневры он предпримет через неделю, было не угадать. Уточнить направленье плывунов оказалось также невозможным: во всех пяти скважинах желонки бура опускались как в квашню, и потом у всех, от прораба до землекопа, являлась одинаковая потребность — подержать на ладони этот жидкий, крупичатый серый ил. Он обтекал пальцы и грузно капал на лопату, застывая на ней хрупким карборундовым плитняком.

Сперва шли открытым котлованом, с откосами, дробя промёрзлую породу гремучей силой толуола, и, когда река встала, половина котлована была уже готова. По мере погружения в сотинские недра число рабочих сокращалось: оставшимся тридцати приходилось всего по сажени пространства для работы; тем большее от каждого требовалось напряжение. В начале декабря, когда при полном бесснежьи ударили знаменитые сотинские морозы, вокруг ямы, пшикая и скрипя, уже ползал на катках паровой копёр. Полуторатонными ударами вгонялись в грунт плоско растёсанные шпунты; они сближались на клин, образуя подобие широкого бревенчатого колодца. Ветры усиливались, земля твердела; дерево щепилось и трещало, несмотря на одетые сверху железные кольца бугелей. В канун нового года семи атмосферам котла едва впору было состязаться с тридцатью градусами мороза. Тогда над ямой возвели обширный тепляк, и с указанного времени этот толевый ящик на берегу Соти стал центром общего внимания.

— …грязишша пошла! — сообщил однажды Фаворову десятник, и это означало, что строительство вплотную соприкоснулось с плывунами.

Котлован разделился не поровну — на насосную и водозаборный колодец, который, учитывая меженное стояние воды, предполагалось вести на семь метров глубже. Внутри Акишин понастроил полатей; нижние лопатами вскидывали песок на верхний ярус, оттуда его перебрасывали выше, до самых вагонеток; так тройной азиатской передачей добывали дна. Попытка сразу пробиться сквозь плывун до самой отметки не удалась: грунт становился жиже, хоть бадьёй вычерпывай, и тогда захрипели центробежные насосы, загрузив в глубину рубчатые свои хобота. Продвижение вглубь пошло с переменным успехом; иногда уже мерещился предпоследний метр, но просачивались грунтовые воды или перегорал мотор, и, пока перематывали его монтёры, уровень плывунов катастрофически повышался. Работа становилась изнурительной, но рабочие молчали. В мокрых сапогах, облепленные грязью до затылка, осунувшиеся за день, они уходили на мороз, и, пока успевали добраться до барачной печки, грудь их разрывало нудным, одуряющим кашлем; было понятно, отчего в субботнюю баню шли они благоговейно, как на молитву.

Теперь Увадьев почти ежедневно приходил смотреть на эту чёрную, кропотливую работу. Мимо забрызганных ламп, повисших на перепутанных шнурах, он спускался по лестнице в яму. Затхлая теплота земли пьянила с непривычки. Шипел паропровод отепленья, и в чёрной жиже чавкали сапоги. Дежурные плотники, четверо, беспрерывно караулили шпунтовые стены, сквозь которые сочился плывун. Увадьев глядел с полатей на согнутые спины и еле удерживался от желанья самолично взяться за лопату. Его не удовлетворяла роль «состоящего на побегушках при Сотьстрое», как он однажды в шутку назвал сам себя; ему всё хотелось делать самому. Его замечали, и шутники норовили кинуть лопату ила на его всегда отчищенные до глянца сапоги.

— Как, мокро?.. — спрашивал он кого-нибудь, остановившегося дать передышку сердцу.

— Не, тута сухо, тута в самый раз. Слезай в сапожках-то! — ласково и беспокойно отвечал тот, и вдруг вскидывался поверх общего шума раскалённым матом. — Иэх, братишка, могилу копам! — кричал он со взбухшей от напряженья шеей, но кричал бодро, потому что копал её не для себя.

Бычьим взглядом Увадьев уставлялся в дно колодца, полное жидких подвижных блесков. Мнилось, будто в углу Бураго: теребя седоватые усы, он разъясняет свою мимоходную мысль о новом Адаме. «Ты новорождённый, Увадьев, тебе и насос чудо, а это только старая диафрагмовая кляча, выхлебавшая сотни тысяч вёдер до тебя. Мы рыли сотни таких котлованов, обходясь и без романтики; о них написаны книги, которые инженер обязан знать в самом начале ученья. А новорождённому чудесно всё, приходящее извне». — Да, но так и это роют впервые! — почти вслух шептал Увадьев.

Насос добрался до твёрдого пласта; снизу кричали остановить мотор, и злой рокот всасываемого воздуха прекращался.

— Эй, хозяин, скуп больно… прибавь копеечек-то! — смеялись снизу, и Увадьев видел белый ряд зубов в чёрном поту лица. — Ты нашу кровцу понемножку пей. Много — смотри, пузичко заболит!..

— Ковыряй, ковыряй, хвороба!

Это была игра, попытка развлечься чужим конфузом, привычный способ разговора с хозяином. Он снова подымался наверх, где десятник, приладившись к стене, обводил что-то карандашом на синем чертеже. Это был старик, горбоносый и надменный; рабочие побаивались его насмешливых, проницательных глаз.

— Ну, как, Андрей Иваныч?

Тот оборачивался, задумчиво черня губы себе карандашом.

— Да всё так, Иван Абрамыч: на бога надежда! — Сам он в бога не верил и поминал его исключительно из потребности дразнить Увадьева. — Страшнейший плывун содит, сами видите. Придётся четвёртую сменку пустить… Коллехтивно наживаем ревматизь!

Увадьев отмалчивался; в эту пору он чувствовал себя комиссаром при воинской части. Не умея разобраться во всех тонкостях технической стратегии, он зачастую глядел в глаза подчинённому и по неприметным оборотам речи определял его сокровенные устремленья. Когда поднялся разговор о применении кессонного метода при постройке, он первым отверг эту возможность.

— За это, миленькие, под суд отдадут, — сказал он, на ощупь расставляя слова, и не ошибался.

Садил плывун, но Бураго воздерживался от четвёртой смены до самого февраля, пока не выяснилась необходимость чрезвычайных мер. Целых полторы недели длилось опасное равновесие между людскими усилиями и наступающим илом; враги караулили друг друга, взаимно выжидая хотя бы минутного ослабленья. Теперь дежурные плотники вылезли из ямы такими же грязными, как и землекопы. На экстренном совещании постановили одновременно с введением четвёртой смены применить систему понижающих колодцев, смысл которых был в деформации и соответственном понижении уровня плывунов. Вместе с тем, судя по количеству кубов вывезенного песку, Бураго выразил опасение: зал бумажных машин грозил осадкой; вычерпанный плывун мог образовать пустотелые пещеры на известном радиусе вкруг постройки. Десятник Андрей Иваныч заговаривал о забивке второго ряда шпунтов, но предложение его никто не принял всерьёз, потому что трудности эти были обычны при подобных постройках; кроме того, установка второго шпунта требовала сломки тепляка, а это вызвало бы недоумения в подозрительно-насторожённой рабочей массе Сотьстроя.

В эту пору влечение к Сузанне странным образом совместилось для Увадьева с потребностью курить; всё чаще, всё убедительней представлялась ему бесполезность такого самоистязания… На окне его избушки валялась раскрытая коробка папирос, забытая Бураго в одно из посещений. Пыль насела на бумагу, и невидимый паучок наплёл над коробкой целые сети висячих мостов, — шелковистых, потому что однажды Увадьев пытался прогнать их. Может быть, паучок и уловил бы Увадьева в свои щекотные сплетенья, если бы не замело однажды его самого непредвиденной стихией. Стихия эта была просто мокрой тряпкой, которую держала в руке новая хозяйка увадьевского дома. Она приехала внезапно в разгар январских морозов, и Увадьев, встретив её на улице, не сразу признал в ней Варвару, мать. Видение показалось ему чудовищным: огромная фигура в новомодном и куцем драповом пальто шла к нему навстречу, скользя на обледенелой дороге и таща такой же огромный мешок; по правде сказать, к этому времени перина осталась единственным достоянием Варвары, — всё остальное, даже икона, сносилось от частого и неистового употребленья. С изумлением он глядел, как она скинула на снег свою ношу и машисто поправляла шаль, которою была окутана поверх своего вершкового драпа.

— Дураки у вас тут живут! — начала она, размахивая руками. — Чего уставился, ровно гусь на молнию?.. тащи! Не видишь, — мать упарилась совсем.

— Ты что же, пешком с самой станции? — нерешительно спросил сын. Он глядел на посинелые, опухшие от холода руки матери и вспомнил тринадцать километров сотинской ветки, тринадцать километров открытого пространства, где резвятся в эту пору северные ветроломы.

— Не, меня мужик вёз… да мужик-то дурак, мы и повздорили слово за слово! Я тогда сани остановила, — катись, говорю, дьявол, взад… я и сама доберусь. — С такою ношею ей нипочем оказался сотинский январь. — Ну, где твой курятник, веди гостью-то!

В непонятном веселии взвалив на спину варварину перину, Увадьев потащился к дому; по счастью, никто не встретился им на пути.

— На побывку приехала, не горюй! — говорила Варвара, пока Увадьев суетливо одну за другой раскупоривал консервные коробки. — Недельку поживу и поеду. Соскучилась больно…

— Живи, живи. Ты закуси сперва, закуси! Это вот… — он мельком взглянул на ярлычок жестянки — …это скумбрия, а это крабы. А боишься запоганиться, тут и перец фаршированный есть. Я вроде окрошки мешаю всё вместе и ем ложкой: гладко выходит. Ну, ешь, мать, действуй…

Варвара нерешительно облизала губы:

— А щец у тебя нету, Вань?

Сын даже и железку выронил — обломок ножа, который он приспособил для открывания коробок:

— Вот щей, действительно, нету. Щи — хлопотливо, варить надо. Ты ешь покуда скумбрию, а я печку затоплю. У меня и дров напасено: полное хозяйство. Ешь, мать, ешь!

Полчаса спустя они сидели рядом за столом; из чайника выбивался пар. Разговаривая, сын подносил конфетную бумажку к белой струйке, и та свивалась в рыхловатую трубочку.

— А ты старый стал, Иван, осунулся. Старей меня, а ведь я на шешнадцать лет тебя старше. Ишь, рожа-то ровно сукном обтянута солдатским!

— Ну, мать!.. это я помолодел, не старь до поры. Самый разгар чувств у меня! Ты лучше расскажи, как с нэпманом-то раскрутилась. Я тогда спешил, не успел расспросить…

Очевидно, и у ней были вещи, о которых неприятно вспоминать:

— …мужик-то, вёз, совсем дурень! Утят, говорит, можно песочком кормить, посыпать песок мучкой, и корми! За милую душу жрут, говорит. А я ему: на воде-то как же, ведь потонут… Да и косой к тому же. Смотрит в нос себе, ровно главней ничего на свете нет!

— Ты, мать, про другое думала сказать!

Варвара отодвинула чай и виновато кашлянула.

— Вань, а ведь я к тебе совсем приехала… не прогонишь? Холодно на табуретке-то сидеть. Сидишь, а рельсы-то всё бегут, бегут… и так надо до конца сидеть, пока не застынешь. Вань, тебе не стыдно меня? Ты говори прямо, мне всякое можно! Ты мне плати рубликов двенадцать в месяц, а я тебе всё буду делать, а?

Она была покорна и тиха, но именно в такую минуту и опасно было возражать ей.

— Ты чудачка, мать. Так и помрёшь чудачкой…

По улице торопливо прошла кучка рабочих, совсем мокрых, задний почти бежал, накинув на плечи мешковину; обледенелые его подошвы разъезжались на утоптанном снегу. Увадьев, пока видны они были в промёрзлом окне, проводил их суровым и пристальным взглядом.

— Вот-вот, опять постарел, — заметила Варвара. — Вань, трудно тебе? Ведь один ты!

— Нас побольше, чем один… — засмеялся сын. — А трудно — хорошо. Что легко даётся, легко и забывается.

— В поезде дьякон один рассказывал, будто у знакомого коммуниста голова от мыслей раскололась. Так и разошлась, как орех…

— Ну, это уж недоделыш какой-нибудь. Твоё производство крепче стоит, — открыто улыбался Увадьев, и желваки перестали бегать по его щекам. — Я, мамаш, покуда на тебя не жалуюсь!

Она осталась у сына, как ей казалось — навсегда. В избе, пока не переехали на новую квартиру, поселился небывалый порядок. Неутомимая тряпка не ограничилась подоконником; она обежала стены и полы, пробовала выбегать и на крыльцо, но там она быстро деревянела от мороза и снова пряталась за дверь. В доме установилось жилое тепло, оно пахло щами. Консервные коробки, весь запас Увадьева, мать тайком выменяла в кооперативе на крупу. Ей нравилось ждать к обеду сына, который всегда опаздывал; нравилось вступать с ним в ожесточённые перебранки.

Когда отношения наладились, Увадьев вызнал всё-таки историю её развода. — Нэпман Пётр Ильич, недолговременный варварин муж, имел склонность к двум вещам — к философии и выпивке. Первая выражалась в том, что он затейливо хохотал, читая советские газеты; выпивать же ездил преимущественно на кладбище, где лежал под плитой какой-то бригадир наполеоновской войны. Ему полюбился самый чин и тарабарская фамилия бригадира и, кроме того, уравновешенный собутыльник его не препятствовал скрипучей болтовне Петра Ильича. Варвара терпела месяца полтора, а потом выкинула однажды вечерком за дверь нэпмановы пожитки и самого, когда вернулся, не пустила ночевать. Кстати, и на рынке уже вытеснял Петра Ильича «Кооппортрет»… Повествуя об этих сокровенных подробностях, Варвара имела целью развлечь угрюмое молчание сына.

Причины крылись всё в той же водонасосной: с каждым метром продвижения вглубь Увадьев становился всё более молчаливым. Понижающие колодцы лишь в самой незначительной степени ослабили напор плывунов. Совет десятника открыть тепляк и выморозить дно повторяли теперь все, все, кроме Бураго. Землекопные артели теряли терпенье, и только в этом одном заключалось их отличье от машин; казалось, было бы легче в воде высверлить подобный же колодец. Насосы были загружены до предела, и на строительстве со дня на день ожидали прибытия нового центробежного шестидюймового насоса, который удалось добыть Жеглову. Ночи Увадьева стал беспокойны: он верил, что несчастье может случиться только ночью. Его будил каждый звук, и когда однажды чуть дольше обычного ревел ночной гудок, он тотчас же схватился за телефонную трубку:

— …что-нибудь случилось?.. слышите, гудок!

Телефонистка не узнала его голоса.

— Это гудок третьей смены… — сказала она сонным голосом. — Кто говорит, — товарищ Увадьев?..

Он медленно положил трубку и оглянулся на мать, которая тотчас же притворилась спящей. Сквозь неплотно замкнутые ресницы она видела, как он суматошно шарил рукой по подоконнику в надежде отыскать хотя бы крупинку табаку.


III

Отправляясь на Соть, Варвара заранее приводила себя в боевую готовность; она ехала, в сущности, на непримиримую распрю с нелюбимой невесткой и была разочарована, когда место хозяйки дома далось ей без всякой борьбы. При скудности и незамысловатости увадьевского обихода ей предстояла праздная роль сыновней нахлебницы. Когда в доме водворилась невыносимая чистота и было перештопано всё бельё, Варвара впала в тоскливое оцепененье; по её характеру ей бы при роте солдат состоять матерью и хозяйкой. Два дня она старательно выискивала, куда приложить свою неиссякаемую заботливость; она собственноручно выбелила печь, размела снег вокруг дома, наколола пропасть дров и, когда всё было закончено, влезла на койку и принялась вбивать гвозди в стену; сын застал её за одиннадцатым по счёту четырёхдюймовиком. Варвара смущённо покосилась на него.

— Чего смотришь, жалко, что ли?

— Вали, вали, мать; гвоздей хватит, — нетвёрдо пошутил он. — Только куда их столько, у меня и одёжи вешать нехватит.

— Новая жена платьев навесит со шлейфами, — яростно кинула Варвара, вгоняя гвоздь по самую шляпку. — Увешает юбками, будешь посреди подолов сидеть, табак с горя нюхать. Отставят тебя к тому времени… — Она грузно опустилась на пол и приблизилась к сыну: — Тебе такая нужна, как я… она б тебя прищучила, курёнка!

Сын сочувственно покачал головой:

— Ты б отдохнула, Варвара: столько сил тратишь попусту. Мотор бы к тебе, что ли, приделать!

Отдых означал бездельное лежанье на перине, которую привезла с собою. Совсем того не разумея, он попал в самое больное место Варвары; именно перину, непременную спутницу всех кочёвок, она начинала ненавидеть со всей силой своего неуживчивого естества: в перине и пряталась её смерть, мягкая, умерщвляющая бездельным покоем. Ещё она ненавидела её за то, что не успела та сноситься и не давала поводов Варваре расправиться с нею по заслугам: Варвара была скупа. Недоставало дела, которое поглотило бы излишек сил, и Варвара нашла его: нужно было поженить сына на ненавистной инженерше. Может быть, после удачного выполненья дела ей понадобилось бы разделать его наоборот, но пока прельщала самая новизна и трудность предприятия. Сватовство заключало в себе уйму дипломатических уловок и хитростей, при этом не исключалась возможность женить сына по чванному дедовскому церемониалу: ей казалось, что стоило только настоять. Её теперешнее отношение к сыну крайне походило на его собственное к ней: затягивает счастьишко… ну, и дохлёбывай свою погибель до конца, пока с души не вырвет!

Она приступила к делу в величайшем секрете от самого Увадьева. В феврале выдалось одно ослепительное воскресенье; небо было розово, точно одним огромным лепестком прикрыт был мир. В инейных ветвях старой ели, уцелевшей на задворках, по-обезьяньи кувыркались клесты. Всё потрескивало и жило в этом алом, леденящем пламени. Варвара заперла дом на замок, сунула ключ в условленное с сыном место. Сузанна нашлась у себя в лаборатории; Варвару она встретила не без изумленья.

— Садись, милая, садись. Не узнала, поди, а ведь соседками сколько лет жили. Оно и правда, примелькается лицо-то, ровно ступенька станет… а рази все ступеньки в лицо упомнишь!

— Вы мать Ивана Абрамовича? — догадалась Сузанна.

— Мой… с лица видать! — Она села и стала распутывать головной платок. — Вот, знакомиться пришла. Ну, и место у вас, ни одной бабы, почище монастыря, пра! И поговорить не с кем…

— Нет, тут есть женщины… да и какая ж я баба! — смутилась её набега Сузанна, втайне подозревая, что Варвара пришла неспроста. — Я тоже по мужской отрасли работаю.

— А не брыкайся, из бабьего тела не вылезешь. Да и чего вы, нонешние, ровно бы отрекаетесь своего чина… зазорно, что ли? Грамадный чин, как я смотрю. Мужики машины рожают, а мы самих мужиков.

— Ну, я думаю несколько по-другому, — улыбнулась Сузанна. — Вам ничего, если я работать буду и говорить?..

— Работай, а я посмотрю. Мешаю, так уйду: скажи!

— Нет, сидите, я рада… Вы курите?

— До этого не дожила. Ты зови меня просто мамашей. Меня с двадцати годов всё мамашей кличут, привыкла!

В агатовой ступке Сузанна растолкла несколько кусков золотистого кристаллического камня и, высыпав в колбу, наливала туда желтоватую смесь кислот. Через минуту, когда обняло колбу синее пламя спиртовки, ноздри Варвары задвигались: окись азота защекотала ей дыхание: она кашлянула и укрощённо опустила глаза.

— Видите, нам нужен будет серный колчедан… много колчедана. А тут, всего в двухстах километрах, оказались целые залежи его. Надо исследовать содержание серы, продуктов, мешающих производству — селена и мышьяка, в процентах…

— Много ли выходит процентов-то? — с внезапной робостью спросила Варвара.

Сузанна мельком взглянула на неё и удивилась её чрезвычайному сходству с сыном:

— Вы про серу?.. мне думается, что процентов сорок шесть. А вы почему спросили?

Варвара испугалась:

— Нет, ты, девушка, не спрашивай… у меня мозги тугие. Гляди, гляди, закипело у тебя!

Неожиданный охватил Варвару страх: Сузанна нравилась ей… куда было тягаться с нею бедной Наталье! Ей пришлась по нраву уверенная самостоятельность будущей невестки, холодное спокойствие её лица и даже та смелость, с какой она обращалась с этими хрупкими и не знакомыми Варваре предметами. Теперь она одобряла выбор сына и терялась от мучительного, уже физического недоверия к Сузанне. Вытяжной шкаф не всасывал всего количества газа; Варвара задыхалась и всё же не отступала от своей роли свахи и искательницы сыновнего счастья.

— Одна живёшь-то?

— Одна… да.

— А обед сумеешь сварить?

— Сумею, пожалуй… — Сузанна деланно засмеялась; подозрения оправдывались. — Ну, что же мне показать бы вам? — Ей хотелось свести беседу на вещи, не обязывающие к откровенностям. — Хотите взглянуть в микроскоп? Это занятно, кто не видел. Вот, идите сюда, я положила волокно от тряпки, видите? Смотрите теперь!

Варвара медленно, точно пугаясь обилия стекла, подошла к столу и нерешительно склонилась над окуляром.

— Сюда, что ль?

— Да сюда… нет, вы ближе, ближе подойдите… — Она покрутила кремальерку, привычно устанавливая на фокус. — Видите теперь?

— Не видать, — глухо призналась Варвара.

— Да нет же, вы не так. Вы закройте левый глаз, а смотрите правым. Видите, вроде мохнатого бревна?.. это и есть волоконца.

— Всё одно не видать!

Сузанна растерялась:

— Ну, как же тогда… погодите я вам послабее поставлю объектив.

— Не надо, уроню я твою машину… — сдавленно отказалась Варвара и пятилась до самой своей табуретки.

Лицо её покрылось испариной; ей стало жарко и обидно, что её, огромную и сильную, мать большевика, заставляют поглядывать в щёлочку за ниткой, которой, может быть, ещё и нет на деле. Неудача ущемила её самолюбие, — положительно она близка была к подозренью, что и давешний газ и затея с микроскопом — только грубые тычки, которыми хотят поставить её на подобающее место. Ей стало жалко самоё себя, но она взглянула в смущённое лицо Сузанны и задержала обидное слово, готовое сорваться с уст. Теперь она вовсе не знала, как приступить к замышленному предприятию. На беду зазвонил телефон, и, когда посреди бегучего, непонятного чужому уху шепотка прорвалось вразумительное слово милый, Варвара ревниво насторожилась, словно у ней отнимали принадлежавшее ей одной.

— Братан, что ли?..

Сузанна вспыхнула, а Варвара так и впилась в неё просительным взглядом:

— Нет. Как это говорится… жених. То есть, я женюсь!

— Замуж, значит, выходишь? — покровительственно и холодно поправила Варвара.

— Нет, женюсь. Я сама предложила ему, а не он. Значит, я и женюсь…

Некоторое время слышно было только шепелявое лопотанье пламени. Сузанна отставила горелку; смесь в колбе выпарилась досуха и обратилась в серебристый порошок. Варвара сидела неподвижно, как оскорблённая гора; багровая горечь стала приливать к её лицу, — в эту минуту сын был неотделимой частью её самой. «Ваня-то для тебя жену бросил!» — хотелось ей крикнуть этой, не заслуживавшей такой жертвы, и она вздрогнула, заставляя себя молчать.

— Непьющий сам-то? — спросила она потом. — Смотри, всю одежонку на барахолку перетащит!

— Да нет, этого не замечала…

С лестницы Варвара спускалась бегом, как будто Увадьев мог застигнуть её посреди такого срама. Негодование подхлестнуло её неутолимую ярость; по мере того как старела, в ней всё больше пробуждалась мать. Теперь хотелось бы ей потрогать того невероятного удальца, на которого можно было променять её Ивана; уж она-то разыскала бы на нём старыми своими глазами такие пороки, каких не усмотрели молодые. «Наверно, этакой хухлик в пенснях. Они, такие-то, пенснястых любят…» Вторая мысль была злее: «Своё к своему котится. Не там искали! Что ей в Иване… он и обнять-то толком не сумеет, по-благородному, чтоб и щекотно, и заманчиво, и кружева не помять!» Третья вгоняла в крайнее неистовство: «Рыжая… у нас таких в роду не бывало. И щенята все рыжие, в мать, пойдут. Вся природа увадьевская окрасится!» Дома она металась, переставляла вещи, давая выход своему гневному негодованью, пока, наконец, не разбила новенькой тарелки. Вид черепков, разлетевшихся по полу, не образумил её; не имея другого под рукой, она схватила свою перину и принялась жечь её в печке. Кудрявое, барашковое пламя пробежало по слежавшемуся пуху и затихло. Тогда Варвара подкинула щепы, нанесла соломенного хлама со двора, и вот трескучим жаром обдало её лицо и руки. Вместе с периной сгорало её прошлое, вся её углом выдавшаяся судьба, горел муж, горел нэпман Пётр Ильич, горели долголетние скитанья по нужде… всё горело, а Варвара, подбоченясь, стояла у шестка и злорадно взирала на своё обширное душевное пожарище. По посёлку шёл густой чад жжёного пера, и дежурному пожарнику мерещилось, будто где-то в поле, за посёлком, палят огромную, на все три тысячи сотьстроевских ртов, курицу. Когда враг обратился в горку хрусткого вонючего пепла, Варвара выгребла его на двор, закрыла заслонку и села, сама не зная, с самкой какого зверя сравнить себя. До самого прихода сына она высидела в неподвижности.

За обедом она ухаживала за ним, почти заискивала. Сын спросил:

— Напроказила чего-нибудь?

— Тарелку разбухала. Больно некрепкие нонче делают. Разорила тебя на полтинничек.

— Ладно, за тобой будет, — усмехнулся сын.

С утра не оставляло его благодушное, поскольку это было ему доступно, настроение; драка с плывунами обещала закончиться успешно. Четвёртый, шестидюймовый насос, работая с вечера, помог углубиться сразу на целый метр. Теперь Увадьев мог спокойно пробиваться вперёд; с тылу его защищали Жеглов и мать.

— Вань… — запинаясь, позвала она минутой позже.

— Слушаю, — оторвался он от газеты.

— Вань, ты в этот… ну, в микроскоп глядел?

— Чего-о? — Он даже отложил газету. — В микроскоп? Доводилось.

— А смотрел… волоконце-то ихнее смотрел аль нет?

— Смотрел, ну?.. зачем тебе?

— Может, нашим-то глазам и вовек того не увидеть, что ихние видят? Она, поди, с детства в него глядела, навыкла…

— Кто это?

— Да инженерша-то твоя!

— Где ты её видала?

— Где!.. а на улице. Увидала она меня, узнала, повела чай пить…

Увадьев нахмурился:

— Не путай, Варвара.

— Истинный бог!.. приветливая бабочка. Кушай, говорит, мармелад, а меня от мармеладу-то, сам знаешь, с души воротит. Уж я вертелась-вертелась… Ну, не хошь, говорит, мармеладу, садись в микроскоп глядеть!.. Да пусти ты меня, Ванька, чего за плечи держишь. Не держи, всё равно сбегу! Думаешь, посадил за стол, щами накормил да и владай Варварой?

— Никуда ты, мать, не сбежишь: поздно тебе. Поздно, попадали твои яблочки…

— А не дразнись: сбегу! — И опять было приятно сыну глядеть на неё, как на огромный мешок, полный спелого и звучного зерна. «Эх, сколько ещё в тебе, мать, нерождённых большевиков!» — Я и босая от тебя уйду!

— Куда, старуха, в собес?.. на пятнадцать рублей?

— Посуду в кабаках мыть буду, в сиделки пойду! — Она не докричала до конца, а присела возле и погладила его по руке. — Вань, а Вань…

— Ну, утихомирилась?

— Вань, а ведь она замуж выходит.

Он понял сразу, он схватил её за руку, и по тому, с какой силой вдавались в неё увадьевские пальцы, она узнала всю меру его влеченья к рыжей девушке.

— За кого же это?

— …Володей называла.

Увадьев промолчал, потом снова взялся за газету: начатая статья не проникала в сознанье. Ему пришёл в память давнишний намёк Бураго про недалёкую свадьбу на Сотьстрое, и вот с необыкновенной силой потянуло видеть этого умного, всегда недовольного чем-то человека, говорить с ним о разном — о звёздах, о небесном возничем, который сбился с дороги, о габарите бумажного зала, о циркуляре, предписывавшем всюду по возможности заменять деревом железо… о всём, исключая Сузанны. Он дождался, пока мать не вышла из комнаты, и почти вырвал трубку из телефонного гнезда.

— Бураго, есть дело.

— Добрый вечер!

— Что вы делаете сейчас?

— По радио передают Грига. Хотите слушать?.. приходите.

— Это что-нибудь военное? — переспросил Увадьев.

— Нет, война — это криг по-немецки, а Григ — это музыка.

— Я приду… погодите одну минуту! — Он выдвинул ящик из-под койки и, не глядя, пошарил в нём рукой. — Я думал — финики оставались, но таковых обнаружить не удалось. Приду так…

Бураго жил не один, а с ним котёнок; одно время инженер приручивал сыча с перебитой ногой; оставаясь наедине, он смотрелся в сыча, как в зеркало; тот погиб от табачного дыма. Когда Увадьев вошёл, Бураго играл сам с собою в шахматы. Рыжий клубок шерсти мурлыкал в его коленях. Увадьев скинул полушубок у двери, и оттого, что говорить не хотелось, они стали играть в шашки; Увадьев, тугодум, не испытывал склонности к шахматам. Три партии подряд закончились вничью: в простом Увадьев чувствовал себя крепко… В комнате бравурно звучал марш троллей, и, если закрыть глаза, представлялась пасмурная долина, заросшая хлопьями белых, без запаха, ещё не описанных в душевной ботанике цветов.

— Это Пер-Гинт, — важно буркнул Бураго и передвинул шашку, образуя боевой треугольник на правом своём фланге. — Слушайте о мечтателе Пер-Гинте, Увадьев! Это полезно и вам… — Он высоко приподнял котёнка за шею и заглянул ему в сонливые щёлки зрачков. — Кошачьи сны, наверно, всё об одном. Этакая лужа сливок размером с Каспий и рядом пушистая дама с великолепным хвостом. Ваш ход!

— Ему рано о даме, ему пока о говядине, — сказал Увадьев, повторяя манёвр Бураго. — А вы правы… запахло свадьбой. Своим выбором она показала, что есть ещё и моложе нас, Бураго.

— Да, у него всё благополучно… и мировоззрение его гладко и красиво, почти как романс: второе поколенье, Увадьев! — Так они бранились, обойдённые выбором.

Телефонный разговор между ними происходил в начале восьмого, и аппарат действовал исправно, а в восемь на квартиру главного инженера примчался один из плотников и сообщил, что Фаворов много раз кряду вызывал квартиру Бураго, и все попытки его остались безуспешными. На водонасосной произошла неприятность, требовавшая присутствия главного инженера. Партия в шашки так и осталась неоконченной.

В пустой комнате длилось меланхолическое и торжественное повествование о гибели мечтателя Гинта. Единственным слушателем его был рыжий котёнок; выгибая спину, он бродил между раскиданных по полу шашек и недоуменно косился на неплотно притворенную дверь, из-под которой пушисто сочился холод.

…Несчастье произошло на исходе восьмого часа, когда вступала вторая смена. Работа велась в водозаборном колодце, на том именно уровне, откуда начинался подводящий канал в направлении реки. В штольне не было никого, сопели лишь насосы. Дело началось с того, что случайным камнем пробило храповик новой машины — железную фильтровальную сетку на конце заборной трубы. Производитель работ, инженер Фаворов, который и ночевал тут же в водонасосной, даже сквозь сон проверяя на слух мерное журчанье центробегов, первым обнаружил поломку. В пустующую шахту немедленно были спущены люди заменить храповик, и тут-то был обнаружен небольшой прогиб шпунтовой сваи. Прогибы случались и прежде, — для того и существовало плотничье дежурство, чтоб своевременно ставить предохранительные крепи и подкосы. Прогибы не были опасны; вся шахта стояла в распорках, и, может быть, ничего бы не произошло, если бы предыдущая смена не вынула одну из них, в особенности затруднявшую движенья землекопов.

Пока готовили новую распорку, вздутие стены пошло с молниеносной быстротой. За криком людей и жужжанием моторов треска не слышал никто. Сперва вспучило две шпунтовины, потом зыбучая сила плывуна вклинилась в щель и вдруг раздвинула её, как пьяный распахивает дверь. Вслед за тем в расщелину засвистал ил, и, когда началась эта беспримерная борьба, людям было уже по колено.

Бураго нашёл Фаворова на втором ярусе полатей:

— Ну, как, жених? — спросил он тихо, мало заботясь о том, что выдаёт себя с головой.

— Ерунда прёт… — осипшим голосом сказал Фаворов, пропуская мимо себя бегущих в яму людей.

— А вы интересовались, почему прёт ерунда? — спросил старый инженер, обтирая заиндевелые усы.

— Очевидно, при забивке… — Лихорадка мешала молодому инженеру говорить слитно. — При забивке одна из свай надломилась. Вбивали в мерзлоту, раньше тут стояли гравомойки, мог случиться…

— Что могло случиться? — Губы Бураго опухли, точно искусанные злым насекомым.

— Мог произойти перекос… — Глаза Фаворова были воспалены, зрачки заплыли красным туманом и стали одного цвета с лицом. Разговаривая, он держался за стойку и старался отвечать по-военному кратко.

Бураго спросил:

— Почему вы дрожите?

— У меня грипп… — и, дрогнув, прибавил, — третий день…

Бураго выпятил губу, носки его сапогов стали вовнутрь. Его раздражало упоминание Фаворова о трёх гриппозных днях, в течение которых тот не выходил из водонасосной; ему показалось, что Фаворов ждёт похвалы своему энтузиазму. Невидимое насекомое ползало по лицу старика, которое опухало, и самые зрачки становились как два точкообразных укуса.

— Ваше место там, внизу, товарищ прораб. Потрудитесь спуститься… вы мне отвечаете за шпунт! — властно сказал Бураго, сунув пальцем туда, в одиннадцатиметровую глубину, где почти вслепую происходила драка со стихией.

Насосы хрипели, как люди; было и в этом хрипе что-то от первородного Адама, когда обрушивалась на него гора. Лампы казались слишком тусклыми; мало было бы и солнца осветить страх и ярость людей. В пролом толстым гнутым снопом лез плывун; соседние сваи медленно поворачивались на своих осях, образуя ещё больший разворот. Похоже было, будто всей Соти с песками, лесами и болотами предстояло пробиться в эту скважину. Упираясь в ползучую трясину, мокрые люди пытались зажать досками открытую рану. Шёл плывун. Подземный напор откидывал людей назад, доска скользнула по течению, и опять в полном молчаньи возобновлялось неравное это соревнованье. Насосы не справлялись с нагрузкой; добавочная смена, вызванная до срока, еле успевала отвозить наверху вагонетки с породой, но уровень повышался. Жидкий, крупичатый холод затекал через голенища в сапоги. Представлялось, будто плывун становится жиже, и, хотя со стороны реки штольню защищала широкая свайная дамба, все ждали, что через минуту сюда бурливо и резво вплеснётся Соть. Какой-то длинный человек на нижнем ярусе метался и паясничал, чтоб подбодрить уже выбившихся из сил рабочих. Увадьев, наклонясь над провалом, едва узнал в нём того ворчливого десятника Андрея Ивановича, который ещё недавно поддразнивал его богом.

— …ей, ей! — непонятно выкрикивал он, — херувимушки, не уступайте!.. жми её, сволоту… Братушки, жану отдам, молодуху, только сорок годков и пожили, ей, ей… Тесину-то справа заноси, упрись, упрись… Братушки! — Но крик перекатывался в нелепый взвизг, и вот становилось страшным и неоправданным его добровольное юродство.

Увадьев прыгнул вниз, в застылое хрипучее молчание, где как будто нехватало его одного; бездействие стало ему невыносимо. Плывунная гуща смягчила паденье. Нашлось место и ему, никто не узнавал его, несчастье сравняло всех. Теперь вместе с остальными он силился заткнуть дыру, и порой уже дразнила удача, но затем лишь, чтоб ослабить боевую бдительность бригады. Увадьева толкнули распоркой справа, потом слева; его притиснули к самой двери, и вдруг стало ясно, что только пары его рук и нехватало этой рукопашной. Мускулы его напружились, и давно утраченная, грубая, почти ураганная радость физической силы вздыбила ему сознанье, точно внезапно включили пропылённый мотор. Тяжко переваливаясь через доски, плывун лился ему на плечо, давил земляным знобом, затекал к спине и в итоге лишь умножал злую волю к преодолению.

— Погибнут, комиссар, твои сапожки, — прохрипел кто-то сбоку. — Весь глянец к чортовой матери сойдёт.

За спинами других Увадьев узнал Акишина; такая выпадала им судьба — встречаться только на несчастьях; пятнистое от грязи его лицо изображало натугу и заразительное веселье: бывалому этому старику ведомы были в жизни и не такие приключенья.

— Здорово, дед! Все пьёшь, поди..?

— Маненько выпивам… Заклинивай её, заклинивай, колтушком забивай! — заорал Фаддей на парня, суетившегося с семиметровой распоркой.

Шпунтовины укрепили подкосами, нужна была особая смётка, чтоб не задеть никого в тесноте. Дыра уменьшалась, и, хотя поток плывуна не переставал, борьба с ним стала легче; четыре последующих крепи остановили его совсем. Шахта стала пустеть, пошли табачные дымки, Андрей Иваныч ругательно вызванивал новую смену, Бураго взглянул на часы; обе стрелки стояли на одиннадцати. Фаворов устало сидел у мотора, и, когда Бураго подошёл к нему, он показался ему таким же старым, как он сам.

— Вам вообще чрезвычайно везёт, молодой человек, — вразумительно сказал главный инженер. — Примите грамма полтора аспирина и попросите Сузанну Филипповну прикрыть вас ватным одеялом… я распорядился временно заменить вас Ераклиным. Ватное одеяло — великая вещь, молодой человек! — и, не дожидаясь ответа, вышел на улицу, ледяную, как его судьба.

Над рекой вылупливалась из облака луна, и вдруг в лесных отдаленьях, залитых бесплотным синим светом длительный и знобящий, понёсся волчий лай. Бураго шёл важно в направлении лая; сапоги его давили алмазы, а из каждого раздавленного возникала тысяча новых, и каждый был тысячекратно ярче прежних… Вскоре его перегнали земплекопы, спешившие в бараки переодеться.


IV

Трудней всего давался последний метр, уставали и моторы, — работа круглые сутки велась с перегретыми подшипниками. Едва достигли уровня чертёжной отметки, сразу обнаружилась последняя трудность: закончить возведение бетонного остова до начала мая, когда Соть выхлестнет из берегов. Неуловимые признаки весны дразнили в этом году Бураго с особой силой; он заразил и Увадьева обыкновеньем, вставая поутру, смотреть на градусник, привинченный за окном. Лиловая струйка всё смелее взбегала вверх, к нулю, и до заветного рубежа, за которым враз откроются хляби, певчие глотки птиц и венчики первых цветов, оставалось не более полувершка. Страхи были преждевременны. Соть просыпалась поздно, и, хотя всё синее становились тени на снегу, ещё не появлялось в мартовских полях слепительного мартовского глянца.

Окно новой увадьевской квартиры выходило на южную сторону: солнце гостевало здесь по утрам. В шесть жёлтый ромб света полз ещё по бревенчатой стене: солнцем Увадьев пользовался, как часами. Когда он проснулся однажды, часы показывали восемь, — в отмену установившихся привычек он проспал начало дня. Зевая и потягиваясь, он щурился в голубой провал окна, одетый в пушистую раму ночного снега. Солнечный поток заливал ему ноги. Давно отцветшая шерсть одеяла пылала зелёным, и всему вокруг сообщался тёплый, зеленоватый полусвет. В раскрытой его ладони тоже лежало приятное, почти весомое тепло, его можно было стиснуть в кулаке и унести с собою, в хлопотливые будни. Весна сигнализировала не этим; другая причина удерживала его в кровати дольше положенного срока. В это утро возраст его увеличился ещё на год, и в путаную цепь ощущений, связанных с этим переломом, включился только что прерванный и непередаваемый словами сон. Опыт сорока отжитых лет давал — так ему нравилось думать — особую мудрость к неизрасходованному остатку, каждый предстоящий шаг, каждый глоток воздуха он ценил теперь вчетверо против той стоимости, которую придавал им хотя бы в юности.

Это праздное лежанье на спине и тугое, почти кристаллическое чувство телесной неуязвимости привело его к мысли, что можно и следует любить своё нескладное тело, начинённое слабостями и оттого целых сорок лет мешавшее ему по-настоящему предаться работе; его не пугала пятая декада, в которую он восходил этим утром. Он сжал кулак и снисходительно разглядывал его грубые про-лиловевшие складки. «Ха, не плохой инструмент… Варварина выделка, увадьевская сталь!» И если б резануть его ножом по складке, на метр брызнула бы из пореза великолепная, клейкая кровь. Сон видел не он, сон видел этот кулак, сон о поверхности округлой, живой и более шелковистой, чем не порванная никогда паучковая паутина. Сон этот убедительнее синего реомюрова столбика возвещал о приближении весны…

Из кухни доносился дробный стук ножа, он вскоре прекратился, — наверно, дорезав лапшу, мать ушла в кооператив. Солнечный ромб стал квадратом и, соскользнув с одеяла, придавал крикливую расцветку блёклым краскам тканого половичка. Теперь в цветистом этом пятне, как бы зевая, стояли грязные после вчерашней беготни увадьевские сапоги и терпеливо ждали хозяйского пробуждения. При первом же соприкосновении с сапогами призраки сна погасли; слегка поскрипывая и сурово пожимая пальцы ног, они повели Увадьева от термометра за окном к полочке на стене, где стояло кривое зеркало и лежала бритва. Самый факт существования бритвы вызвал необходимость пойти к рукомойнику,а вода толкала его за полотенцем. Привычный и последовательный распорядок вещей заводил пружину увадьевского дня.

Полуодетый, он натягивал на себя свежую рубаху, когда мать, неслышно подобравшись, приложила холодную, с мороза, руку к голой его спине. Отскочив, сын неодобрительно поглядывал на мать, — высоко приподняты брови выдавали душевную её приподнятость.

— Уйди, Варвара… переодеваюсь я!

— Я тебя ещё голей видела: всей и красы-то фунтов десять было…

— Лучше бы пиджак заштопала. Сквозь дырку-то кость видна!

— Некогда, Вань: еду нынче… Ворот-то расстегни, разорвёшь!

— По железной табуретке соскучилась? Смотри, так и застынешь, как лотова жена!

— А мы костёрик разложим… Искры-то вверх бегут, Вань, хорошо!

Сын стиснул зубы:

— Пора бы тебе уняться, Варвара. Старуха ты, много веку знала.

А мать смеялась, высокомерно косясь на сына.

— Погоди, я ещё и внуков твоих рукастых няньчить стану… Хочу внуков! — Она сердилась, и сын отступил; единственная в мире, она умела вгонять его в панику. Вдруг она метнулась к окну. — В валенцах, а легко как идёт!.. обожаю лёгкую походку.

Улицей, проваливаясь в наметённом за ночь снегу, шла Сузанна. На узкой тропке ей встретился Геласий, более похожий на захолустного дьячка в своём рыжем нагольном полушубке; сойдя с тропы и прикрыв лицо рукавом, он пропустил её мимо себя. Она не узнала его и прошла дальше. Увадьев продолжал стоять у окна: огромные сосульки, повисшие ещё с одной январской оттепели, посылали тонкие розовые иглы ему в глаза. Потом он обернулся:

— Что ж, поезжай мать! Тебе виднее…

…она уехала только через неделю, перештопав все, какие накопились, увадьевские дыры: больше на Соти не было нужды в Варваре. Сотьстрой открывал общественную столовую, и Варвара настояла, чтоб сын уступил ей по половинной цене ставшую ненужной алюминиевую посуду: надо же было с чем-нибудь возвратиться туда, в подвал, к барыне. Сын закинул в дрезину этот смешной и почти единственный варварин багаж, а потом подсадил и её; она приняла с досадой его последнюю услугу. Впрочем, лицо Варвары сияло: молодило её самое возвращение в жизнь. Минуту расставания не обременяли ни уговоры о письмах, ни лишние и жалостливые слова, только в последнюю минуту, когда уже завели мотор, она вдруг высунулась из дверцы:

— Дурные вести получишь, — не приезжай, не люблю. И без того лежать тошно, а тут ещё ныть почнут… — И откинулась на кожаную спинку сиденья, а сын понял, что она — про смерть.

Такою, с плотно сомкнутыми губами она и застыла в памяти Увадьева. Мёрзлым голосом визгнуло железо, дрезина тронулась, и Варвара не высунулась на прощанье обнять единственную свою родню. Не было надобности и у сына махать ей вслед платком и кричать неминучее слово разлуки. Дрезина нырнула за перелесок, Увадьев повернулся спиной к железнодорожному пути и пошёл домой.

В снежной тусклоте ранних сумерек он ещё издали угадал свои окна; в них было темно. Он постоял, как бы примеряясь к раздрызганной множеством ног дороге, и вот, круто повернув, пошёл назад. Ему незачем стало возвращаться домой так рано. Дежурный милиционер у ворот, только что видевший его уходившим, насторожённо привстал, пряча что-то за спиною. Но дымок, виясь из милицейской ладони, обходными путями дотянулся до увадьевских ноздрей.

— Вы это какие курите? — спросил он с совершенным спокойствием.

Тот сжался под его пристальным взглядом и ещё раз на всякий случай козырнул хозяину строительства.

— Папиросы Пушка курим… — одурело выдохнул он табачный залп.

Увадьев расширенными ноздрями втянул ещё раз щекотный дымок и ясно представил себе дымящееся дуло милицейской папиросы, устремлённое в него и грозящее выпалить забвеньем.

— Сам себя отравляешь… бросай, товарищ, бросай. Я вот уже давно не курю! — …Наверно, убегал он всё-таки от искусительного дымка, потому что по мере приближения к реке шаг его становился ровней и спокойней.

Неизвестная потребность влекла его в эту пору на реку. Прокатанная глянцовитая дорога пересекала спящую под снегом Соть: песок возили и зимой. Две вороны, скрипуче болтая о своих вороньих удачах, спешили на ночлег к скитскому берегу. Увадьев поднялся на мыс и разыскал древнюю скамейку, на которой сидел год назад. Никто не встретился ему по дороге.

Тут, на распутьи рек, всегда с особой силой резвился ветер, и нога легко прощупывала под тонким настом залубеневший травяной покров. Посбив с доски ледяную корку, Увадьев присел на краешек и сидел долго, с руками на коленях, пока не засияли огни Сотьстроя. Через полчаса мокрый снег стал заносить человека, сидящего на скамье. Плечи и колени его побелели, снег таял на его руках; он всё не уходил, а уж свечерело. Колючим, бесстрастным взглядом уставясь в мартовскую мглу, может быть, видел он города, которым предстояло возникнуть на безумных этих пространствах, и в них цветочный ветер играет локонами девочки с знакомым лицом; может быть, всё, что видел он, представлялось ему лишь наивной картинкой из букваря Кати, напечатанного на его бумаге век спустя… Но отсюда всего заметней было, что изменялся лик Соти и люди переменились на ней.


1928–1929




Нашествие


Пьеса в 4-х действиях


Действующие лица:
Таланов Иван Тихонович, врач

Анна Николаевна, его жена

Фёдор, их сын

Ольга, их дочь

Демидьевна, свой человек в доме

Аниска, внучка её

Колесников, предрайисполкома

Фаюнин Николай Сергеевич, из мертвецов

Кокорышкин Семён Ильич, восходящая звезда

Егоров, Татаров, люди из группы Андрея

Мосальский, бывший русский

Виббель, комендант города

Шпурре, дракон из гестапо

Кунц, адъютант Виббеля

Старик

Мальчик Прокофий

Паренёк в шинелке

Партизаны, офицеры, женщина в мужском пальто, официант, сумасшедший, солдаты конвоя и другие


Действие происходит в маленьком русском городе, в наши дни.


Действие первое


Низенькая комната в старинном каменном доме. Это квартира доктора Таланова, обставленная по моде начала века, когда доктор лишь начинал свою деятельность. Влево двустворчатая дверь в соседние комнаты, с матовыми стеклами до пояса. Простая девичья кровать и туалетный столик, отгороженный ширмой в углу. Уйма фотографий в рамочках, и над всеми главенствует одна — огромный портрет худенького большелобого мальчика в матроске. В широком среднем окне видна черная улица провинциального русского городка с колокольней вдали, на бугре. Сумерки. Анна Николаевна дописывает письмо на краешке стола; на другом его конце Демидьевна собирает обед.


Демидьевна. А ночью тараканы с кухни ушли.


Нетерпеливый жест Анны Николаевны.


От немца бегут. Послушала бы на улице-то.

Анна Николаевна. И всё-то ты в дом тащишь. То подкову битую, то слух поганый.


Стучат в дверь.


Демидьевна. Войди. Кто ещё там ломится?

Кокорышкин (просунув голову). Это я, извиняюсь, Кокорышкин. Нигде Ивана Тихоновича застать не могу.

Анна Николаевна. У него операционный день сегодня. Скоро вернётся. Пройдите, подождите.

Кокорышкин. Ничего, я тут-с.


И дверь закрылась.


Анна Николаевна. Кокорышкин!.. Чудак какой!


Она идёт за ним и приводит его, упирающегося. Это подслеповатый неопределённого возраста человек в пальтишке с чужого плеча.


Кокорышкин. Тогда уж дозвольте не раздеваться, в домашнем виде я. Мне и дела-то — только бумаги подписать.

Демидьевна. Приткнись и не мешай. Письмо Фёдору Ивановичу пишем.


Кокорышкин сел, кашлянул разок и замер с папкой на коленях.


Точно с ума повскакали. Боровков всем домом укатил. Наверху тётка сидит, самовар дёржит. Уезжают люди-то.

Анна Николаевна. Никто никуда не уезжает. Спроси вон Кокорышкина, он всё знает.

Кокорышкин (привстав). Точно. Уезжают-с.

Анна Николаевна. Сейчас звонил Колесников и ничего не сказал. А уж ему-то, как председателю райисполкома, было бы известно.

Кокорышкин. И он уедет-с.

Анна Николаевна. И пускай едут. (Склоняясь над письмом.) И перестань бубнить, Демидьевна.

Демидьевна. Мне бубнить нечего… а вещи закопать, пока земля не задубенела, это всякий скажет. (Кокорышкину.) У Аниски три рубахи исподних забрали. Ленточка сверху лежала, стираная, косу заплетать… и на ту польстились.

Кокорышкин. Это которая же Аниска?

Демидьевна. Внучка даве из Ломтева, от немцев, прибежала. За сорок вёрст пешком маханула. Значит, сладко!


Кокорышкин сочувственно почмокал и снова замер.


Еле чаем отпоила, дрожмя девка дрожит. Сейчас за сахаром послала постоять. Уж такова-то ласкова у меня: всё баушка да баушка… (Анне Николаевне.) Я её на сундучке пристроила. Она и полы нам помоет и постирает что.

Анна Николаевна. Конечно, пускай отдохнёт. (Закончив письмо.) Ломтево! Там Иван Тихонович работу начинал, Федя родился, на каникулы туда приезжал. Как всё обернулось!

Демидьевна. Пиши, пиши, обливай его материнскими слезами. (С сердцем взглянув на портрет мальчика.) Может, хоть открыточку пришлёт!

Анна Николаевна (заклеивая конверт). Последнее! Если и на это не откликнется, бог с ним. (Стеснительно, сквозь полуслёзы.) Извините нас. Мы к вам так привыкли, Кокорышкин.

Кокорышкин. Сердечно понимаю. (С чувством.) Хотя сам по состоянию здоровья детей не имел… однако, в мыслях моих всем владал и, насладясь, простился… (Коснувшись глаз украдкой.) Не встречал я их у вас, Фёдора-то Иваныча.

Анна Николаевна. Он в отъезде… Закрывай окна, Демидьевна, скоро самолёты полетят.

Кокорышкин. И давно они в этой самой… в отъезде?

Анна Николаевна. Три года уже… и восемь дней. Сегодня девятый пошёл.

Демидьевна. Незадачник он у нас.

Анна Николаевна. Он вообще был хилого здоровья. Только нянька его и выходила. А добрый, только горячий очень был… (Поднявшись.) Кажется, Иван Тихонович вернулся.


Демидьевна закрыла окна фанерными щитами и включила свет. С портфелем, в осеннем пальто и простенькой шляпке, вернулась с работы Ольга. Минуту она, щурясь, смотрит на лампу, потом произносит тихо: «Добрый вечер, мама», и проходит за ширму. И вот тревога вошла в дом вместе с движением воздуха и сыростью на её подошвах... Раздевшись, Ольга бездумно стоит, закинув руки к затылку.


Разогреть тебе или отца с обедом подождёшь?

Ольга. Спасибо, я в школе завтракала.

Анна Николаевна (заглянув к ней). Ты чем-то расстроена, Оленька?

Ольга. Нет, тебе показалось. (Достав из портфеля кипу тетрадей.) Устала, а надо ещё вот контрольную просмотреть.

Анна Николаевна. А почему Оленька в глаза не смотрит?

Ольга. Так. Давеча войска мимо школы шли. Молча. Отступление. Ребята сидели присмире-евшие. И сразу как-то пусто стало… даже собаки затихли. (Очень строго.) На фронте плохо, мама.

Анна Николаевна. Когда же… случилось-то?

Ольга. Прошлой ночью. Они ударили танками в обход Пыжовского узла и вышли клином на Медведиху. К Колесникову по дороге забежала: бумаги жгут.

Кокорышкин. Копоть везде летает, точно чёрный снег идёт. Тяжёлое зрелище!

Ольга. Простите, я вас и не заметила, Кокорышкин.

Кокорышкин (жестоко). Их бы теперь проволокой окружить да артиллерией всех и уничтожить.

Ольга. Легко нам, в тылу, судить о войне. А там…

Анна Николаевна. А ещё что случилось, Оленька?


Та молчит.


Вы не обедали, Кокорышкин? Идите на кухню. (В дверь.) Демидьевна, покорми Кокорышкина.

Кокорышкин. Балуете, растолстею я у вас, Анна Николаевна.


Он уходит. Мать выжидательно смотрит на дочь.


Ольга. Только не пугайся, мамочка… он жив и здоров. И всё хорошо. Я сейчас Федю видела.

Анна Николаевна. Где, где?

Ольга. На площади… Лужа большая, и рябь по ней бежит. А он стоит на мостках, нащурился во тьму, один…

Анна Николаевна. Рваный, верно, страшный, в опорках… да?

Ольга. Нет… похудел очень. Я только по кашлю его и признала.

Анна Николаевна. Давно приехал-то?

Ольга. Я не подошла, я из ворот смотрела. Потом домой кинулась, предупредить.

Анна Николаевна. Что же мы стоим-то здесь… Демидьевна, Демидьевна!


Демидьевна вбежала.


Демидьевна, Федя приехал. Собирай на стол, да настоечки достань из буфета. Уж, верно, выпьет с холоду-то. Дайте мне одеть что-нибудь, я сбегаю. А то закатится опять на тыщу лет…

Демидьевна. Коротка у тебя память на сыновнюю обиду, Анна Миколаевна.

Ольга (за руки удержав мать). Никуда ты не побежишь. Мы предупреждали его об этой женщине. Он сам ушёл от нас, пусть сам и вернётся. (Слушая тишину.) Кто-то у нас в чулане ходит.


Они прислушиваются. Жестяной дребезжащий звук.


Корыто плечом задел. Верно, больной к отцу, впотьмах заблудился.

Демидьевна (шагнув к прихожей). Опять двери у нас не заперты.

Анна Николаевна. Ступай, я запру.


Она уходит, и тотчас же слышен слабый стонущий вскрик. Так может только мать. Затем появляется снисходительный мужской басок: «Ладно, перестань хныкать, мать. Руки-ноги на местах, голова подмышкой, всё в порядке!»


Демидьевна. Дождалася мать светлого праздничка.


На пороге мать и сын: такая маленькая сейчас, она придерживает его локоть, — тому это явно неприятно. Фёдор — высокий, с большим, как у отца, лбом; настороженная дерзость посверкивает в глубоко запавших глазах. К нему не идут эти франтовские, ниточкой, усики. Кожаное пальто отвердело от времени, плечо испачкано мелом, сапоги в грязи. В зубах дымится папироска.


Федор (избавившись от цепких рук матери). Здравствуй, сестра. Руку-то не побрезгуешь протянуть?

Ольга (неуверенно двинувшись к нему). Фёдор! Федька, милый…


Смущённый её порывом, он отступил.


Фёдор. Я, знаешь, простудился… в дороге. Не торопись.


И вдруг яростный приступ кашля потряс его. Папироска выпала на пол. Ольга растерянно подняла её в пепельницу. Он приложил ко рту платок, потом привычно спрятал его в рукав.


Вот видишь, какой стал…

Анна Николаевна. У печки-то погрейся, Феденька. У нас печка горячая. Стаскивай кожу-то свою. Давай я её повешу.

Фёдор. Ладно, я сам. (Нетерпеливей.) Пусти же, я сказал.


Мать стала ещё меньше, попятилась. Он ставит пальто торчком у двери на полу.


Не по чину на вешалку-то, постоит и так. (Пригрозив пальцем, как собаке.) Стоять. (И только теперь, вместо приветствия.) А, постарела, нянька. Не скувырнулась ещё?


Ни один мускул не шевельнулся на лице Демидьевны.


Анна Николаевна. Оля, ты займи Фёдора… я пока закусочку приготовлю. (Фёдору робко.) Без ужина не отпустим тебя.

Ольга. Демидьевна приготовит, мама.

Демидьевна. Не трожь, дай ей руки-то чем-нибудь занять.


Анна Николаевна торопится убежать. Губы её закушены.


Ольга. Кажется, любовь к женщине, в которую ты стрелял, поглотила всё в тебе, Фёдор. Даже нежность к матери. Ведь ты мог и помягче с нею. Она хорошая у нас. Она консерваторию для нас с тобой бросила, а какую ей карьеру пророчили!

Фёдор. Неловко мне, не понимаешь? Три дня по улицам шлялся, боялся войти, только бы этого... надгробного рыдания не слышать. (Он обходит комнату, с любопытством трогая знакомые вещи.) Всё то же, на тех же местах... узнаю... (Открыл пианино, тронул клавишу.) Мать еще играет?

Ольга. Редко… Даже не написал ей ни разу. Стыдился?

Фёдор. Нет, так. Занят был. (Он взглянул на портрет; на мгновенье поза его совпадает с позой мальчика на портрете.) Все мы бываем ребёнками, и вот что из ребёнков получается. (Не оглядываясь, няньке, через плечо.) Ты чего, старая, уставилась? Даже в спине загорелось.

Демидьевна. Любуюсь, Феденька. Больно хорош ты стал!

Ольга. Срок твой кончился? Ты, значит, вчистую вышел?

Фёдор. Нет, я не беглый.. не бойся, не подведу.

Ольга (обиженно). Ты зря понял меня так. Посиди с ним, Демидьевна, я пойду маме помочь. (Уходит, опустив голову.)

Демидьевна. Ну, всех разогнал. Теперча, видать, мой черёд. Давай поиграемся, расправь жилочки-то…


Она садится на стул, посреди, поплотнее. Робея перед ней, Фёдор одёргивает слишком короткие ему рукава пиджака.


Похвастайся няньке, как ты бабёнку зашиб за то, что красоты такой не оценила.


Он быстро и зло взглянул на неё.


Глазом-то не замахивайся. Береги силу. Скоро папаша придут. 

Фёдор. Ладно, нянька, ладно. Уймись.

Демидьевна. Уж тайком-то и богу намекала, прибрал бы тебя от греха, скорбного да бесталанного… ан нет! (Сурово усмехнувшись.) И ведь что: в ту пору ж пальто семисезонное племяннику обыденкой у бога вымолила. А про тебя не дошла до уха божия моя молитва.


Фёдор слушает стоя, опершись в письмо на столе. Бумага хрустит под его ладонью.


Люди жизни не щадят, с горем бьются. А ты всё в сердце своё чёрствое глядишь. Что делать-то собрался?

Фёдор (глядя на пол). Не знаю. Жить по-старому я больше не могу.

Демидьевна. Совесть заговорила... аль шея ещё болит?

Фёдор (сдаваясь). Не надо, нянька. Продрог я от жизни моей. 

Демидьевна. То-то, продрог. Тебе бы, горький ты мой, самую какую ни есть шинелишку солдатскую. Она шибче тысячных бобров греет. Да в самый огонь-то с головой, по маковку!

Фёдор. Не возьмут меня. (Тихо и оглянувшись.) Грудь плохая  у меня.

Демидьевна. А ты попытайся, пробейся, поклонись.


Заглянула Аниска; ей лет пятнадцать, на ней цветастое платьице и толстые полосатые шерстяные чулки. Она робеет при виде незнакомого человека.


Входи, девка, не робей. Мы тута не рогатые.

Аниска. Я, баушка, сахарок принесла.

Демидьевна. Положь на буфет, умница. Носом не шмыгай, сапогами не грохай, люди смотрят.


Благоговейно, на цыпочках и в вытянутых руках, Аниска относит пакетик. У ней так светятся глаза и горят с холоду щёки, такая пугливая свежесть сквозит в движеньях, что нельзя смотреть на неё без улыбки. Лицо Фёдора смягчается.


Не признаёшь?

Фёдор. Важная краля. Кто такая?

Демидьевна. А помнишь, кубарик такой по двору в Ломтевке катался, спать тебе не давал? Она, Аниска. Ишь вытянулась. От немцев убежала. (Аниске.) Поздоровкайся, это Фёдор Иваныч, сын хозяйский. Он из путешествия воротился.


Аниска кланяется, облизывая губы. Фёдор недвижен.


Фёдор. Чего смеёшься, курносая?

Аниска. Это я не смеюсь. Это у меня лицо такое.

Демидьевна. Ты поговори с ней, она у меня на язык-то бойкая.

Фёдор (не зная, о чём спросить). Ну, как немцы-то у вас там?

Аниска. А чево им! Ничево, живут.

Фёдор. В разговоре-то они как... обходительные?

Аниска. Ничего, в общем обходительные. Что и взять надоть — всё на иностранном языке.

Фёдор (Демидьевне). Все ребята в Ломтеве приятели мне были. У длинного-то Табакова, поди, уж и дети. Много у него?

Аниска. Трое, меньшенькому годок. (Оживясь. Демидьевне.) Забыла тебе сказать, баушка… Как повели его с Табачихой на виселку, шавочка ихняя немца за руку и укуси. Аккуратненька така была у них собачка. Беленькая. Так они и шавочку рядом с хозяйкой вздёрнули… (Содрогнувшись, как от озноба.) Видать, уж и собаки воюют.

Фёдор (угрюмо). Та-ак… А Статнов Пётр?

Аниска. Этот с первочасья в леса ушёл. В баньке попарился напоследок и баньку спалил. И парнишку увёл с собой, из шестого класса. Прошкой звать.


Фёдор улыбнулся на её певучие интонации. Аниска сердится.


А ты чево смеёшься, путешественник?

Фёдор. Так, смотрю на тебя: смешная. Кабы все люди такие были!


Ольга, приотворив дверь, произносит одно лишь слово: «Отец». Всё приходит в движение. Демидьевна отставляет стул, Аниска исчезает. Заметно волнуясь, Фёдор заправляет под пиджак концы серенького шарфа, которым обмотана шея.


Демидьевна. Не лай отца-то. Дай ему покричать на себя, непоклонный.


Фёдор отходит к окну. Входит Таланов — маленький, бритый, стремительный. Кажется, он не знает о возвращении сына.


Таланов. Обедать не буду. Чаю в кабинет, погуще. Демидьевна, пришей же мне, милочка, вешалку наконец. Третий день прошу. (Заметив сына и тоном, точно видел его ещё вчера.) А, Фёдор… вернулся в отчий дом? Отлично.


Фёдор собирается ответить — ему мешает глухой, мучительный кашель. Склонив голову набок, Таланов почти профессионально слушает и ждёт окончания припадка.


Отли-ично...


Демидьевна унесла шубу, Фёдор спрятал платок.


Давно в городе?

Фёдор. Вчера. (И заученно, точно заготовил раньше.) Я доставил тебе с матерью неприятности. Извини.

Таланов. Мы тоже виноваты, Фёдор. Ты был первенец. Мы слишком берегли тебя от несчастий... и ты решил, что всё только для тебя в этом мире.


Фёдор покривился при этом.


Эта женщина... умерла?

Фёдор. Нет. Я хотел и себя, но не успел.

Таланов. За что же ты её... так?

Фёдор. Я любил её. Зря.

Таланов. А теперь?


Фёдор молчит.


Приехал отдохнуть? Что ж, поживи, осмотрись.

Фёдор. Спасибо, нет. Все будут смотреть, учить. Я пришёл к тебе на приём, как к врачу.

Таланов. Отлично... Только, брат, я вечерами плохо видеть стал. Садись к свету, хочу рассмотреть тебя.


Послушно и даже приподняв край матерчатого абажура, Фёдор садится у лампы. Свет искоса падает ему на лоб. Опершись в руку Фёдора, брошенную на столе, Таланов смотрит в лицо сына. Фёдор выдёргивает руку.


Фёдор. Ну, поставил... диагноз?

Таланов.  Да. Кашель твой мне не нравится… и этот глянцауген, и руки твои  влажные, горячие.

Фёдор. Это всё пустяки. Я другое имел в виду.

Таланов. И другое. Ты растерян. Резкость твоя от смущения. И эти усики тоже. Ты ищешь выхода. Это уже хорошо. (Так говорят с провинившимся ребёнком.) Оглянись, Федя. Горе-то какое ползёт на нашу землю. Многострадальная русская баба плачет у лесного огнища... и детишечки при ней, пропахшие дымом пожарищ, который никогда не выветрится с их душ. Знаешь, сколько этих подбитых цыпляток прошло через мои руки? Вчера, например… (Он махнул рукой.) Э, боль и гнев туманят голову, боль и гнев. А болезнь твоя излечимая, Фёдор.

Фёдор. Тем лучше. Садись, сочиняй рецепт.

Таланов. Он уже написан, Фёдор. Это — справедливость к людям.


Подобие стона срывается с губ Фёдора.


Фёдор. Справедливость? (Возгораясь тёмным огоньком.) А к тебе, к тебе самому справедливы они, которых ты лечил тридцать лет? Это ты первый, ещё до знаменитостей, стал делать операции на сердце. Это ты, на свои кровные копейки, зачинал поликлинику. Это ты стал принадлежностью города, коммунальным инвентарём, как его пожарная труба…

Таланов (слушая с полузакрытыми глазами). Отлично сказано, продолжай.

Фёдор. И вот нибелунги движутся на восток, ломая всё. Людишки бегут, людишки отрезы вывозят и тёток глухонемых. Так что же они тебя-то забыли, старый лекарь, а? Выдь, встань на перекрёстке, ухватись за сундук с чужим барахлом: авось, подсадят. (И вновь зашёлся в кашле.) Э, всё клокочет там… и горит, горит.

Таланов. Не то плохо, что горит, а что дурной огонь тебя сжигает.


Ольга приоткрыла дверь.


Не мешай нам, Ольга.

Ольга. Папа, извини… там Колесников приехал. Ему непременно нужно видеть тебя.

Таланов (с досадой). Да, он звонил мне в поликлинику. Проси. (Сыну.) У меня с ним минутный разговор. Ты покури в уголке.

Фёдор. Мне не хотелось бы встречаться с ним. Чёрный ход у вас не забит?

Ольга. Зайди пока за ширму. Он спешит, это недолго.


Фёдор отправляется за ширму. Ольга открыла дверь.


Папа просит вас зайти, товарищ Колесников.


Тот входит в меховой куртке и уже с кобурой на поясном ремне. Он тоже лобаст, высок и чем-то похож на Фёдора, который из-за ширмы слушает последующий разговор.


Колесников. Я за вами, Иван Тихонович. Машина у ворот, два обещанных места свободны. (Ища глазами.) У вас много набралось вещей?

Таланов. Я не изменил решения. Я никуда не еду, милый Колесников. Здесь я буду нужнее.

Колесников. Я знал, что вы это скажете, Иван Тихонович.

Ольга (тихо, ни на кого не глядя). Времени в обрез. Небо ясное, скоро будет налёт.

Таланов (Колесникову). Торопитесь, не успеете мост проскочить. Ну… попрощаемся!


Колесников не протянул руки в ответ.


Вы ведь тоже уезжаете?

Колесников (помедлив). Нас никто не слышит… из соседней квартиры?

Таланов. У нас булочная по соседству.


Ольга хочет уйти.


Колесников. Вы не мешаете нам, Ольга. (Таланову.) Дело в том, что… сам я задержусь в городе… на некоторое время. Я член партии и, пока я жив…

Таланов. Вот видите! (В тон ему.) Я тоже не тюк с мануфактурой и не произведение искусства. Я родился в этом городе. Я стал его принадлежностью… (для Фёдора), как его пожарная труба. И в степени этой необходимости вижу особую честь для себя. За эти тридцать с лишком лет я полгорода принял на свои руки во время родов…

Колесников (с улыбкой, почти любуясь на него). И меня!

Таланов. И вас. Я помню время, когда ваш отец был дворником у покойного купца Фаюнина. (Иронически.) Постарели с тех пор, доложу вам. Мало на лыжах ходите.

Колесников (взглянув на Ольгу). Ну, теперь будет время и на лыжах походить.


Фёдор задел гребень Ольги на столике. Вещь упала. Колесников насторожился.


Нас кто-то слушает там, Иван Тихонович.

Таланов. Нет… Никто.


Колесников заметил пальто Фёдора и молча поднял глаза на Таланова. В ту же минуту Фёдор выступает из-за ширмы.


Фёдор. Никто — это, повидимому, я. Как говорится в романах, из стены вышел призрак средних лет. Гутен абенд, бояре!

Таланов (смущённо). Вы не знакомы? Это Фёдор. Сын.

Фёдор. Когда-то мы встречались с гражданином Колесниковым. В детстве даже дрались не раз. Припоминаете?

Колесников. Это правда. У нас в ремесленном не любили гимназистов. (С упрёком Таланову.) Не понимаю только... что дурного в том, что сын… после долгой разлуки… навестил отца!

Фёдор. Ну, во-первых, сынок-то меченый. Тавро-с! А во-вторых — прифронтовая полоса. Может, он без пропуска за сто километров с поезда-то сошёл да эдак болотишками сюда… с тайными целями пробирался?

Ольга. Чем ты дразнишь нас, Фёдор, чем!

Колесников. Вы напрасно черните себя. Вы споткнулись, правда… но, если вас выпустили, значит, общество снова доверяет вам.

Фёдор. Так полагаете? Ага. Тогда… Вот вы обронили давеча... что остаётесь в городе. Разумеется, с группкой верных людей. Как говорится — добро пожаловать, немецкие друзья, на русскую рогатину. Пиф-паф! Так вот, не хотите ли взять к себе в отряд одного такого… исправившегося человечка? Правда, у него нет солидных рекомендаций, но… (твёрдо и в глаза) он будет выполнять всё. И смерти он не боится: он с нею три года в обнимку спал.


Неловкое молчание.


Не подходит?

Колесников. Я остаюсь только до завтра. Я тоже покидаю город.

Фёдор. Понятно. (Поглаживая усики.) Не потому ли так настойчиво и рекомендуете папаше драпануть отсюда?

Таланов. Я прошу тебя быть вежливым с моими друзьями, Фёдор.

Колесников. Я отвечу ему... Иван Тихонович безраздельно подарил себя людям. К нему ездят даже из соседних районов. Нам хотелось избавить его от опасностей. К тому же здесь будет довольно шумно, начнут оживать всякие мертвецы. (С намёком) Уже и теперь высовываются из подполья кое-где змеиные головки.

Фёдор. Значит, сестре моей, например, полезен этот шум?

Ольга. Я остаюсь со школой, Фёдор.

Фёдор (руки в карманах и покачиваясь). А не проще? Немцам потребуются видные фигуры для разных должностей…

Ольга (с намёком, резко). Боюсь, что они уже нашли их, Фёдор!

Колесников. Кончайте вашу мысль. Меня мать ждёт в машине.

Фёдор. А не опасаетесь ли вы, что папаша здесь глупостей без вашего присмотра натворит?

Колесников. Вы озлоблены, но в вашем несчастьи повинны только вы. Кроме того, мне некогда вникать в ваши душевные переливы. В другой раз. До свиданья, Иван Тихонович!


Они обнялись. Колесников перевёл взгляд на Ольгу.


Ольга (тихо). Я провожу вас до машины.

Колесников (Фёдору). От души желаю вам найти себе место в жизни.

Фёдор (фальцетом). Мерси-и.


Ольга выходит вслед за Колесниковым.


Таланов. Догони и извинись, Фёдор.

Фёдор. Доктор Таланов никогда не сек своих детей. С годами его взгляды на воспитание изменились?


Таланов устало полузакрыл глаза. Вернулась Ольга. Она зябко охватила руками плечи.


Ольга. Звёзды, звёзды… И, кажется, уже летят.

Фёдор (полувиновато отцу). Слушай, неужели ты и теперь боишься его? Сколько я понимаю в артиллерии, эта пушка уже не стреляет.

Таланов. Теперь я знаю твою болезнь. Это гангрена, Фёдор.


Ему дурно, ухватясь за край скатерти, он оседает в кресло. Ольга кинулась к нему.


Ольга. Папа, ты заболел?.. Дать тебе воды, папа?


Демидьевна, вошедшая с ужином, торопится помочь ей.


Только тихо, тихо, чтоб мама не услышала.


Они успевают дать ему воды и подсунуть подушку под голову, когда приходит Анна Николаевна.


Мама, ему уже лучше. Ведь тебе уже лучше, папа?

Таланов. Трудный день выпал. Всё дети, дети…

Демидьевна (Фёдору). Ступай уж пока, ожесточённый. (Совсем тихо.) Потом постучишься, я тебя впущу.


Через плечо няньки Фёдор всё смотрит на отца и суетящихся вокруг него женщин. Он, кажется, не верит, что пустяки могут вызывать такие следствия.


Ольга (подойдя к Фёдору). В самом деле, тебе лучше уйти теперь. Отец рано поднимается… работы много, очень устаёт.

Фёдор (беря пальто). Я не знал, Оля, что это... твой жених. Извини!

Ольга (с горечью). И это всё, что ты понял за весь вечер, Фёдор?


Издалека, всё повышаясь и усиливаясь, возникает сигнал воздушной тревоги. Фёдор слушает, подняв голову; потом уходит, никем не провожаемый. Молчание. Присев к столу и сжав уши ладонями, Ольга принимается за правку тетрадей.


Анна Николаевна (мужу). К тебе Кокорышкин с бумагами. Позови его, Демидьевна.

Демидьевна (на кухне). Войди, казённая бумага. Засох, поди, у печки-то.


Она уходит, взамен появляется Кокорышкин и уже на ходу достаёт чернильницу из кармана.


Таланов. Задержал я вас, Кокорышкин.

Кокорышкин. Пустяки-с. Зато помечтал на досуге.

Анна Николаевна. О чём же вам мечтается? (С болью.) Не о сыне ли?

Кокорышкин. Мои мечтания больше все из области сельского хозяйства. (Копаясь в портфеле.) Диоклетиан-царь, удалился от государственных дел для рощения капусты. В Иллирию! (Подняв палец.) Громадные кочны выращивал. (Подавая бумагу.) О проведении оборонных мероприятий.

Таланов. Это о курсах медсестёр? (Подписывая.) А ведь был день, Аня… и у нас всё наше, мечтанное, было впереди. И ты держишь экзамен, на тебе майское платье. И ты играла тогда… уже забываю, как это?


Анна Николаевна идёт к пианино. Одной рукой и стоя она воспроизводит знаменитую музыкальную фразу.


И дальше, дальше. Там есть место, где врываются ветер и надежды.


Тогда она садится и играет в полную силу. Молча Кокорышкин подаёт, а Таланов подписывает бумаги.


Кокорышкин. И последнюю, Иван Тихонович.


Слышен разрыв бомбы, и второй, ближе. Музыка продолжается. Это борьба двух противоположных стихий. Когда героическая мелодия заполняет всё, следует третий, совсем близкий разрыв. Дребезг стекла и грохот обвала. Свет гаснет. С разбега Анна Николаевна успевает сыграть два последующих такта. Потом тишина.


Чернил не опрокиньте, Иван Тихонович. Погодите, я вам спичечку чиркну.

Анна Николаевна. Оля, зажги лампу. На окне стояла.


Вспыхнула спичка. Ольга уже у окна. Громадные тени колеблются на стенах. Короткая пальба и непонятный шум с улицы. Лампа разгорается плохо. Все на ногах. Портрет Феди лежит на полу, и как будто уже наступил другой вечер другого мира. Демидьевна с огарком входит из кухни.


Ольга. Принеси метлу, Демидьевна, стёкла вымести. Федя упал.


Демидьевна уходит. Слабый шорох у двери. Только теперь Талановы замечают на стуле возле выхода незнакомого старичка с суковатой палкой между колен. Он улыбается и кивает, кивает плешивой головой, то ли здравствуясь, то ли милости прося и пристанища.


Таланов (с почтенного расстояния). А ты как попал сюда, отец?

Старик. Со страху заполз, хозяин. Небеса рушатся.


Ольга подносит лампу ближе. На госте грязные стёганые штаны и такая же кофта; сума и ветхая шапчонка лежат у ног. Точно принюхиваясь, Кокорышкин со всех сторон обходит старика.


Ольга. Ты сам-то откуда, старик?

Старик. Странствую, как Лазарь… в пеленах, в коих был схоронен. И, эва, плита гроба моего ещё глядит мне вслед. (И, стуча палкой, таким обострившимся взором уставился в угол, что все невольно покосились туда же.) Чево, чево чресла-то разверзла, вдовица каменная!

Анна Николаевна (вполголоса). Наверно, больной… на прием к тебе притащился.

Таланов (уже профессионально). И давно странствуешь, отец?

Старик. Ведь как: ум-то жадный, немилосливый, шепчет — год, год, а ноги-то стонут — триста, триста! Так и бреду, в два кнута.

Ольга. Так ты не туда забрёл, дедушка.

Старик. Дом-то фаюнинской?

Таланов. Дом-то фаюнинский, да тебе через площадь надо. Номера не помню, тоже бывшего купца Фаюнина дом. И там проживает доктор вроде меня, с бородочкой. Он как раз специалист по странникам. К нему и ступай.

Анна Николаевна. Пускай переждёт, пока налёт кончится.

Старик. Спасибо, Анна Николаевна, за жалость твою.

Анна Николаевна (насторожась). А вы меня откуда знаете?

Старик. Может, и во сну встренулись ненароком. Во сну чего не быват! Вот креслице стоит, мягонькое… и креслице снилось не раз. На нём ещё подпалинка снизу есть.

Ольга. Никакой подпалинки там нет, вы ошибаетесь.

Старик. Есть, дочка, есть. Сон был такой: колечко закатилось, а дворник свечку под низ и поставь. Чуть пожара не наделал.

Таланов. Я такого случая не помню.

Старик. А давай взглянем, Иван Тихонович. Подержи-ка батожок мой, хозяюшка. (Кокорышкину.) Помоги, мушиная чахотка.


Вдвоём с Кокорышкиным они кладут кресло набок. На холщёвой подбивке явственно видно большое горелое пятно. Талановы переглянулись.


Тебя, дочка, ещё на свете не было, а вещь эта уже в конторе у Николая Сергеевича Фаюнина стояла.


И что-то в отношениях решительно меняется. Кокорышкин почтительно и чинно кланяется старику.


Кокорышкин. Добро пожаловать, Николай Сергеич. Измучились, ожидамши. Свершилось, значит?

Старик. А потерпи, сейчас разведаем. (Жёсткий, даже помолодевший, он идёт к старомодному телефонному аппарату и долго крутит ручку.) Станция, станция… (Властно.) Ты что же, канарейка, к телефону долго не идёшь? Это градский голова, Фаюнин, говорит. А ты не дрожи, я тебя не кушаю. Милицию мне. Любую дай. (Снова покрутив ручку.) Милиция, милиция… Ай-ай, не слыхать властей-то!

Кокорышкин (выгибаясь и ластясь к Фаюнину). Может, со страху в чернильницы залезли, Николай Сергеич, хе-хе!


Фаюнин вешает трубку и сурово крестится.


Фаюнин. Лéта наша новая, господи, благослови.


Теперь уже и сквозь прочные каменные стены сюда сочится треск пулеметных очередей, крики и лязг наползающего железа.


Ныне отпущаеши, владыко, раба своего по глаголу твоему, с миром. Яко видеста очи мои…


Его бесстрастное бормотанье заглушает яростный звон стекла. Снаружи вышибли раму прикладом. Фанерный щит падает. В прямоугольнике ночного окна — искажённые ожесточением боя, освещённые сбоку заревом — люди в касках. Сквозь плывущий дым они заглядывают внутрь. Это немцы.


Конец первого действия


Действие второе


Картина первая


И вот беда грозного нашествия застлала небо городка. Та же комната, но что-то безвозвратно ушло из неё: стала тусклой и тесной. Фотографии Фёдора уже нет; только срамное, в паутине и с гвоздём посреди, пятно зияет на обоях. Сдвинутые вещи, неубранная посуда на столе. Утро. В среднее окно видна снежная улица с тою же, но уже срезанной наполовину колокольней на бугре. Соседнее, высаженное в памятную ночь, забито поверх одеяла планками фанеры. Откуда-то сверху — то усилится, то затихнет — доносится унылое, от безделья мужское пение. Ольга, одетая по-зимнему, собралась уходить. Анна Николаевна держит дверь за скобку.


Ольга. Мама, мне каждая минута дорога… Мама!

Анна Николаевна. А я не пущу тебя, Ольга, не пущу.

Ольга. Пойми, дети могли собраться… Из шестидесяти хоть трое. Что будет с ними?

Анна Николаевна. Сядь и рассуди: какие же занятия сегодня? И кто, безголовый, пошлёт своего ребенка в школу!


Два, один за другим, выстрела. Пригнув голову, кто-то суматошливо и беззвучно пробежал под окном.


Отойди от окна, Ольга.

Ольга (переменив место). Некоторые живут при глухих бабках, а те и землетрясенья не услышат, если бы случилось… Я должна, мне нужно пойти. Я деньги за это получаю, мама!

Таланов (из соседней комнаты). Дай человеку что-нибудь делать, Анна.

Анна Николаевна. Ты хочешь потерять и дочь? Последнюю, Иван. (Демидьевне, которая вошла из кухни.) Чего они там распелись-то? Точно отпевают кого…

Демидьевна. И верх и флигелёк во дворе заняли. Куды ни глянь — солдат торчит. (Доверительно.) Опять нонче четверых немцев нашли, заколотых. А сверху записочка на всех общая.

Анна Николаевна. А в записке что?

Демидьевна. А в записочке надпись, сказывают, — добро пожаловать. Наро-оду похватали! И у нас на дому синяя бумага висит. Большие деньги сулят, кто докажет. Ищут…

Анна Николаевна. Кого же ищут-то?

Демидьевна. Кто его знает, Андрея какого-то. А у нас в городу Андреев-то штук тридцать поди наберётся.

Ольга. Нам это неинтересно, Демидьевна. Мы люди мирные. И вам лучше заниматься своим делом.

Демидьевна. В немки, что ль, записаться? (Обиженно.) Картошка-то у нас на погребе, мимо немца идти. Рази Аниску послать? Она, как ветерок, проскочит.

Анна Николаевна. Пока не стихнет, никому из квартиры не выходить. Пошли-ка её сюда, на столе прибрать. (Ольге, после ухода Демидьевны.) Расспроси её, что в Ломтеве-то делается!


Ольга, не раздеваясь, терпеливо садится на стул. Вошла Аниска.


Аниска. Меня баушка послала. Что делать-то надо?

Анна Николаевна. Прибери посуду, девочка, только не побей чего-нибудь.


Пыхтя от важности порученного дела, Аниска приступает к работе.


А вот Ольга говорит, что зря ты из Ломтева убежала.

Аниска (рассудительно). Чево зря! Лютовать стали, Анна Миколавна. Избу вытопят, сестры нашей, бабёнок, нагонят, распатронят как следовает быть… и пошла карусель. У меня подружка была, на одной парте сидели, Клавушка… Так, нагишом, в ледяную воду и кинулась. (По-бабьи, концом головного платка она коснулась глаз.) Чать, помните озёрышко-то наше?

Анна Николаевна. Помнишь, Оля, ломтевские озерки? Ивы старые кругом… помнишь?


Ольга безучастно смотрит в окно.


Аниска. Офицер один боле всех зверовал. Белобрысый, ровно дым, а хроменькой. Надругается да ещё спину сургучом припечатает. С чего бы это, Анна Миколавнушка? Ведь баба-то, чать, не письмо.

Ольга (решительно поднявшись). Ну, мамочка, я пошла. А то мне поздно станет.

Анна Николаевна. Платок-то порваней надень. Да горбься, горбься на улице-то. Горбатая да убогая кому глянется!


Ольга отворила дверь и тотчас закрыла. Долетел шум ссоры,  ворчливый басок Демидьевны и знакомый тенорок Фаюнина.


Ольга (отцу, в соседнюю комнату). Иди, папа. Начинается светлая жизнь. К тебе власть с визитом. Я чёрным ходом пройду. (Обернувшись.) Не беспокойся, мама… я скоро вернусь.


Ушла. Обороняясь от наступающего гостя, появляется Демидьевна. На Фаюнине летний просторный пиджак со складками от лежанья в заветной укладке. Сапоги, стоячий воротничок и лысина блестят, как натёртые воском. У него вид и повадки дореволюционного филёра.


Фаюнин. Не заигрывай, голубушка, старик я. Пусти руки, не заигрывай.

Демидьевна. Не посмотрю, что Лазарь. Вдругорядь уже поглубже закопаем, чтоб не вылезал.

Фаюнин. Ай-ай, дурёха какая. Уйди, не расстраивай меня, уйди.

Таланов (выходя к Фаюнину). И правда, уйди, Демидьевна.


Косясь и ворча, та отходит в сторону.


Фаюнин. Разве можно такие слова, да на людях, да под горячую руку, да кому?.. Мне! Ай, дурёха. (Всем.) Поздравляю вас, родные мои. Не за горами, не за горами свет.


Все молчат. Он напрасно ждёт ответа.


А вы не молчите со мной, родные. Не за платой квартирной, с миром пришёл. И пришёл к вам один. Мог бы и во множестве нагрянуть, а один пришёл. Эва, весь тут.

Анна Николаевна. Зачем же вы нас пугаете, Фаюнин?

Фаюнин. Чем тебя, хозяюшка, птаха сирая испугать может, чем? Твой дом — полная чаща, а моё гнездо где? Где слава моя, фирма где? Одна газетина парижскаяписала, что де лён фаюнинский нежней, чем локоны Ланкло Ниноны… Нету! Где птенец мой любимый? В тесной земляной каморке почивает.

Демидьевна. В богадельню, что ли, его, краснорожего? Уж он людей травить зачал.

Фаюнин (круто повернув голову, так что воротничок врезался в шею). Чего-с? У сирой пташки востры зубки прорезались. Как бы ей тебя, старушечка, не укусить!

Таланов. Ты, Демидьевна, так и не пришила мне вешалки. Принеси в кабинет. Пусть Анна Николаевна займётся.


Обе поняли и уходят.


Вы, конечно, по делу ко мне, господин Фаюнин?

Фаюнин. Угадали. Второй день стремлюсь задушевно поговорить с вами, Иван Тихонович. (Аниске, которая подметает пол, намеренно пыля на Фаюнина.) Стань, деточка, в подъезде. Как машина подкатит, упреди. Брысь!


Аниска убежала.


Сядем, Иван Тихонович. Старики, а ровно на дуели стоим.

Таланов. Я слушаю вас.


Они сели.


Фаюнин. Где пешком, где опрометью — светлый день грядёт. Уже скоро, шапки снявши у святых ворот Спасских, войдём мы с вами в самый Архангельский собор. И падём на плиты и восплачем, изгнанники рая. (Мельком.) Давно в Кремле-то не бывали?

Таланов. Давно.

Фаюнин. Я тоже, всё как-то собраться не мог. Сперва, знаете, скитался, потом в одиночестве томился, затем строительством занимался, в горах Акатуя… (Заметив движение Таланова.) Виноват?!

Таланов. Мне непонятно… чем я вызвал такое доверие ваше.

Фаюнин. Сходность судьбы-с. Милостями от прежних оба мы не отягощены; сынки наши, может, на одних нарах в казённом доме спали. Кроме того… (Он щёлкнул крышкой часов и почмокал.) Ай-ай, время-то. Давайте уж пряменько. Домичек этот со всей его начинкой предназначен под комендатуру. Сперва в школу метили, где Ольга Ивановна ваша, да поскольку сгорела дотла, а ремонт нонче, сами знаете… Словом, сейчас сюда прибудут для осмотра адъютант Виббеля, коменданта, и Мосальский-господин. Значит, вас с супругой тряханут отсюда на старости лет. Но… (почти на ухо, по-приятельски) бог-то силён! Виббель, по слухам, на тигров охотился, но, подобно Первому Петру, государю, ужасно мышек боится. Вот мы бы его мышками, а?

Таланов. Вы покороче, я понятливый.

Фаюнин. Слушаю-с. (Деловито.) Утречком опять четверых нашли. Все одним почерком, в бочок, заколоты. И с записочкой… Следовательно, остался в городе один какой-то шутник. Андреем его зовут, Андреем. Кто бы это мог быть, а? Хоть бы фотографию взглянуть, что за Бова такой бесстрашный.

Таланов. Фотографией не занимаюсь. Андреев знакомых не имею. Всё больше Иваны. И сам я тоже Иван.

Фаюнин. Теперь неповинные пострадают. Виббель-то отходчив, да с него Шпурре требует. А Шпурре этот… известно вам, что такое дьявол? Так вот, господин Шпурре этим самым дьяволом кровь у себя в управлении, как тряпкой, вытирает. Вытрет, выжмет насухо и сушиться на верёвочку повесит. Да-с! А уж чего, казалось бы, этому Андрею руками махать. Можайск-то пал, уж в подзорную трубу воробьёв на Архангельском соборе видать… (В самые глаза.) Убедили бы вы его при личном свидании, чтоб сокрылся от греха, не мутил бы нашего города!

Таланов. Это кого же убедить?.. Шпурре, дьявола или самый Архангельский собор?

Фаюнин (почти по-детски). Нет, а этого самого... Андрея.

Таланов. На площадь, что ли, выйти и кричать, пока не услышит?

Фаюнин. Разве так дозовёшься!.. А вы черканите ему письмишечко, чтоб пришёл по срочному делу. Кокорышкин так полагает, что адресок его вам непременно известен. Вот и повидаетесь.


Он ласково поглаживает рукав Таланова. Тот поднялся, шумно отставив стул.


Таланов. И опять не туда вы забрели, Фаюнин. В должности этой я никогда ещё не состоял.

Фаюнин (тоже встав). Это… в какой должности?

Таланов. А вот в должности палача. Не справиться мне, силы не те. Тут, знаете, и верёвку надо намылить и труп на плече оттащить…

Фаюнин (холодно). Жаль, жаль. Боюсь… больно Кокорышкин-то кругом вьётся. С Мосальским снюхается, из зубов кусок вырвут… (С надеждой.) Ведь не к спеху, можно и завтра, а?


С перепуганным видом Аниска влетает из прихожей.


Ну, что там?

Аниска. Енарал приехал!


Пометавшись, она потом незаметно прячется за портьерку. Фаюнин выглянул в окно.


Фаюнин. Хватайтесь за своё счастье, Иван Тихонович. Сам Виббель прикатил.


Он заранее замирает в полупоклоне. Входит Мосальский, из эмигрантского поколенья, в русском, видимо отцовском, башлыке и дублёном командирском полушубке. Он пропускает вперёд похрамывающего адъютанта Кунца, белобрысого, как дым.


Кунц. Achtung![2]


Затем, потирая подмёрзшие уши, появляется Виббель, высокий пожилой офицер в шинели. Фаюнин устремляется навстречу.


Фаюнин (скороговоркой). Рад приветствовать в собственном доме, где познал жизнь и сам родил сына моего, павшего в беззаветном бою с коммунизмом. Фаюнин… градский голова. Фаюнин!

Кунц. Zurück![3]

Виббель (Кунцу, гладко и медленно, точно читает упражнение). Я уже давал приказ моим офицерам говорить в этой стране по-русски. (Полуобернувшись.) Sclave?

Мосальский (переводит на ухо). Раб.

Виббель. Раб может не знать язык господина, aber[4] господин об´язан знать язык раба.

Кунц (покраснев и с усилием). Это та-ак трудно, господин майор.

Виббель (сердясь). Но я сам говору по-русску. (Указав пальцем на Таланова.) Кто этот?

Фаюнин (самозабвенно). Таланов, знаменитый здешний, извините за выражение, эскулап-с.


Виббель склонил голову к Мосальскому.


Мосальский (на ухо). Arzt![5].

Виббель. Пошему молшит?

Фаюнин. Доктор Таланов взволнован честью видеть господина Виббеля.

Мосальский. Тебе приличнее, Фаюнин, называть господина коменданта — господин майор.

Виббель. Нишево. (Таланову.) Надо говорит, мой дружок.

Фаюнин. Господина Таланова сын известен нам как борец против советской власти.

Таланов (вспыхнув и со стыдом). Это всё неправда… Ложь и неправда.

Фаюнин. От скромности!.. Господина Таланова сын совместно с геройски погибшим сыном моим Гавриилом…


Виббель хмурится.


Мосальский. Когда ты напомнишь это в десятый раз, Фаюнин, мы отправим тебя в долговременную побывку к твоему сыну. (Таланову.) Отвечай. Сколько здесь комнат и выходов?

Таланов. Когда вы родились, молодой человек, я уже лет десять верно служил моей родине. (Помолчав.) Три и кухня. Выходов два.

Мосальский (опустив глаза). Подвальное помещение у вас имеется?


Таланов отрицательно качнул головой.


Угодно господину майору осмотреть расположение комнат?

Фаюнин (забегая вперед). Здесь, изволите видеть, у них кабинет. Имеется неудобство: как ни кинь, стол приходится против окна. Конечно, если поставить дополнительно часового…


Мосальский останавливает его за плечо.


Мосальский. Останешься здесь, Фаюнин.

Таланов. Могу я уйти теперь?


Ему не отвечают. Виббель взглянул на Кунца, тот остается. Мосальский с Виббелем уходят.


Фаюнин (жёлчно). Уж если вы, Иван Тихонович, сами выгоды своей не понимаете, так мне по крайней мере не мешайте. Они же вам тут кровью всё загадят!

Таланов. Ах, не трогайте, не трогайте меня, Фаюнин.


У окна, где стоит Кунц, дрогнула портьера. Кунц с интересом отводит её в сторону. Прижавшись к косяку, Аниска в ужасе молчит. Кунц узнал свою беглянку.


Кунц. Ah, du mein feiner Käfer![6]


Он тянется пальцами к её подбородку. Аниска с визгом бросается наутек; приговаривая: «Komm mal her, komm mal her, Lieblein»[7], Кунц спешит за нею. В сопровожденьи Мосальского возвращается встревоженный Виббель.


Мосальский. Кто тут кричал?

Фаюнин (разводя руками). Такая оказия! Мышка скользнула, да прямо девчонке под подол…

Виббель (тихо). Что есть мишка?

Мосальский (на ухо). Maus[8].

Фаюнин. Их тут и раньше пропасть бегало. По причине соседства булочной. За обоями так, бывало, стайками и шурстят.


Виббель в нерешительности посматривает под ноги себе. Виновато посмеиваясь, возвращается Кунц.


Только они тута ласковые, господин майор, как канарейки…

Виббель (содрогнувшись). А, ньет. Этот плохой дом. Ньет этот, ну… kein Raum für die Wachtmanschaft[9].

Мосальский. Конвойная рота.

Виббель. Да, так. Wir müssen in alte Loch zurük[10].


Вскинув два пальца к козырьку и всё ещё поглядывая по углам, он поворачивается к выходу. Для прочности воздействия Фаюнин решается даже преградить ему путь.


Фаюнин. А ведь только, господин майор, от них вреда нету… от мышек. (Наглядно показывая, как это делается.) Её в уголочек загонишь, пальчиками этак сдавишь шеечку… и в форточку. Сальтоморталь — и всё!


Виббель ускоряет шаг. Не отставая, Фаюнин убегает за ним.


Мосальский (уже вежливо). Скажите, доктор… Я не очень верю этой лисе. Сюда действительно забегали мыши?

Таланов (в лицо). И крысы, господин офицер.


В глазах Таланова не читается и следа насмешки. Мосальский неохотно берётся за скобку двери. Вернувшийся Фаюнин, облизывая губы, сторонится в дверях.


Фаюнин. Видали, как пробка, у меня вылетел! Вопите «ура», Иван Тихонович: сам буду жить у вас. (На радостях он даже пытается обнять Таланова.) Зато уж потесню маненько... кабинетик-то отберу. Временно! Крупной фирме место только в Москве. Кстати, я его и на новоселье пригласил. Четверть века именин не справлял… теперь уж по-новому стилю их отпляшем. Подарков не жду, а уж с супругой пожалуйте!

Таланов. Вряд ли выйдет, мы люди больные…

Фаюнин. Не пренебрегайте: сам Шпурре будет. Пригодится! Насчёт Андрея подумайте. И хотя… (загадочно) мы его, возможно, ещё нынче вечерком сами увидим, политически важно, чтоб это исходило именно от вас. А ведь ловко придумано: добро пожаловать! Шпурре так распалился, что аж искры от него летят, как эти словца услышит.

Таланов. Я устал, я устал от вас, Фаюнин.

Фаюнин. Лечу. Ещё в управу надо, потом мертвяков немецких хоронить, потом с жителями совещание… Дела! Вы пока вещи-то переносите, а вечерком и сам переберусь. Ауфвидерзен, что значит, будьте здоровеньки, господин эскулап!


И, сделав ногами балетный росчерк, убежал. Минуту Таланов стоит посреди, повторяя: «Обезьяны, обезьяны…» Потом начинает снимать фотографии со стен. За этим делом и застаёт его Анна Николаевна.


Анна Николаевна. Что ты делаешь, Иван?

Таланов. Освобождаю место, Аня. Здесь предполагается обезьянник.


Анна Николаевна закутывает голову шерстяным платком.


Далеко собралась?

Анна Николаевна (с досадой). И ведь запретила из дому выходить. Солдаты шляются по городу, трезвые хуже пьяных… Аниска пропала, Иван.


Войдя через заднюю дверь, Ольга проходит к себе за ширму.


Хоть Ольга-то вернулась, слава богу. (Громко.) Оля, к тебе два каких-то товарища пришли по школьным делам.

Ольга. Ничего, подождут.


Анна Николаевна ушла.


Таланов. Что у тебя в школе, Ольга?

Ольга (Почти беспечно). Как всегда, мама оказалась права. Из ребят никто не явился. (Она вышла, взяла хлеб со стола.) Ужасно проголодалась.

Таланов. Что же ты делала в школе?

Ольга. Заглянула в класс. Пустой, неприбранный… И только сквозняк Африку на стенке шевелит. Там окно разбито.

Таланов. Одно разбито… или несколько?


Опустив руку с хлебом, Ольга пристально смотрит на отца.


Мы жили дружно, Оля. И у тебя никогда не было от нас секретов. Но вот приходят испытания, и ты выдумываешь разбитое окно… и целую Африку, как могильный камень, нагромождаешь на нашу дружбу. Ты рассеянная. Ты даже не заметила, что школа-то сгорела, Оля.

Ольга (ловя руки отца). Милый, я не могла иначе. Я не имею права. Ты же сам требуешь, чтоб я дралась с ними… мысленно требуешь. Кого же мы, Фёдора туда пошлём? (Нежно и горько.) И я уже не твоя, папа. И если пожалеешь меня — уйду. (И сквозь слёзы ещё неизвестная Таланову нотка зазвучала в её голосе.) Ах, как я ненавижу их… Речь их, походку, всё. Мы им дадим, мы им дадим урок скромности! И если пушек не станет и ногти сорвут, пусть кровь моя станет ядом для того, кто в ней промочит ноги!

Таланов. Вот ты какая выросла у меня. Но разве я упрекаю или отговариваю тебя, Ольга... Оленька!

Ольга. И не бойся за меня. Я сильная… и страшная сейчас. В чужую жалобу не поверю, но и сама не пожалуюсь.

Таланов. Вытри слёзы, мать увидит. Я пока взгляну, чтó она, а ты прими своих гостей. (С полдороги, не обернувшись.) Фаюнин обмолвился, что вечером намечается облава. Так что, если соберёшься в школу…

Ольга (без выражения). Спасибо. Я буду осторожна.


Отец ушел. Ольга отворила дверь на кухню. Она не произносит ни слова. Так же молча входят Егоров, рябоватый, в крестьянском армяке; и другой, тощий, с живыми чёрными глазами, — Татаров, в перешитом из шинели пальтишке. Говорят быстро, негромко, без ударений и стоя.


Кто из вас придумал назваться школьными работниками? На себя-то посмотрите! А что в доме живёт врач и вы могли порознь притти к нему на приём, это и в голову не пришло?

Татаров. Верно. Сноровки ещё нет. Учимся, Ольга Ивановна.

Егоров. Ничего. Ненависть научит. Мужики-то как порох, стали, только спичку поднесть. (Передавая свёрток в мешковине.) Старик Шарапов велел свининки Ивану Тихоновичу передать: жену лечил у него… Видела Андрея?

Ольга. Да. Он очень недоволен. В Прудках разбили колунами сельскохозяйственные машины. Зачем? В Германию увезут или стрелять из молотилок станут? Паника. А в Ратном пшеницу семенную пожгли. Прятать нужно было.

Егоров. Не успели, Ольга Ивановна.

Татаров (зло). А свою успели?

Ольга. И все забывают непрерывность действия. Чтоб каждую минуту чувствовали нас. Выбывает один — немедля, с тем же именем заменять другим. Партизан не умирает… Это — гнев народа!


Дверь распахнулась. Ничего не понять сперва: шум, плач, чей-то востренький смешок. Не замечая посторонних, вбежала Анна Николаевна.


Анна Николаевна. Быстро, дай что-нибудь тёплое… юбку, одеяло, всё равно!

Ольга. Что случилось?.. с папой? Ты вся дрожишь, мама!


С силой, непривычной для женщины, Анна Николаевна выдернула из-под кровати чемодан Ольги и наспех выхватывает вещи. Ольга выглянула в прихожую.


Она под машину попала, мама?

Анна Николаевна (убегая с ворохом вещей). Самовар поставь… и корыто железное из чулана сюда!

Ольга (гостям). На кухню. Там договорим.


Егоров и Ольга уходят. Татаров задержался: ему видна прихожая. По его осуровевшему лицу можно прочесть о происходящем там.


Голос Таланова. Я подержу под руки пока… Освободи диван, Демидьевна!

Голос Анны Николаевны. Ничего, милочка, ничего. Здесь их нету… успокойся.


Пятясь и не сводя глаз с Аниски, которую сейчас введут в комнаты, появляется Демидьевна.


Демидьевна (причитая). Махонька ты моя, звё-оздочка, потушили тебя злые во-ороги…


Горе её бесконечно.


Конец первой картины


Картина вторая


И вот переселение состоялось. Теперь жилище Таланова ограничено пределами одной комнаты, заваленной вещами: ещё не успели разобраться. Вдоль стен наспех расставлены кровати; одна из них, видимо, спрятана и за ширмой. Весёленькая ситцевая занавеска протянута от шкафа к окну, закрытому фанерой. В углу, рядом со всякой хозяйственно-обиходной мелочью — щётка, самовар, ещё не прибитая вешалка, — стоит разбитый, вверх ногами, портрет мальчика Феди. Поздний, по военному времени, час. У Фаюнина передвигают мебель, натирают полы: торопятся устроиться до ночи… Только что закончилось чаепитие на новом месте. Присев на тюк возле стола, Анна Николаевна моет посуду. Таланов склонился над книжкой журнала.


Таланов (откладывая книгу). Так рождается новая область медицины: детская полевая хирургия!


С фаюнинской половины слышен визгливый голос Кокорышкина: «Краем, краем заноси… Люстра, люстра! В ноги надо смотреть…» Треск мебели, жалобный звон хрустальных подвесок, что-то упало и покатилось. «Мильонная вещь, деревенщина!» Какой-то огромный предмет протаскивают за открытой дверью. В жилетке, с перекошенным лицом, влетает, обмахиваясь картонкой, Кокорышкин, произносит: «Упарят они меня нынче. Откажуся, откажусь… Капусту стану садить!» — и исчезает. Таланов идёт закрыть дверь, но и после сюда сочится брань и скрежет; кажется, нечистая сила переставляет там стены с места на место, а на матовом стекле появляются размахивающие руками силуэты и тени фантомов, занятых благоустроением фаюнинского уголка.


Таланов. Помяни моё слово: съест Фаюнина наш Кокорышкин. В гору пошёл!.. Ну, спать пора, Аня, поздно.

Анна Николаевна. Надо ещё Ольги дождаться. (Вдруг.) Как ты думаешь, зачем сюда приехал Фёдор?

Таланов. Не надо о нём, Аня. Мы похоронили его ещё тогда, три года назад.

Анна Николаевна. Да. (обычным голосом). Не пора давать лекарство?

Таланов. Через десять минут.

Анна Николаевна. Через десять минут уже нельзя ходить по улицам, а Ольги ещё нет.

Таланов. Открыла бы дверь на всякий случай.

Анна Николаевна. У неё есть ключ.


На кухне хлопнула дверь.


Легка на помине.


Рванув на себя дверь, вся в снегу вошла Ольга. Стоя к родителям спиной, она отряхивает шубку за порогом. Так удаётся ей скрыть одышку от долгого бега.


Ольга (еле переводя дыхание). Кажется… я опять опоздала к чаю?

Анна Николаевна. Чайник ещё горячий. Пей. Что на улице?

Ольга. Снег идёт… вьюга. По двору на ощупь шла.


На стекле сгущается силуэт Кокорышкина, потом входит он сам. Ольга делает вид, что не замечает его.


Жалко часовых в такую ночь!.. Вам что-нибудь нужно, Семён Ильич?

Кокорышкин. Метёлочки у вас не найдется? Пыль обмести.

Ольга. Конечно. (Она подаёт ему щётку.) И вообще, если что-нибудь потребуется… Устраиваетесь?

Кокорышкин. Расставляемся. Все фаюнинские вещи разыскал. Стол письменный в исполкоме, буфет из детских яслей вырвал… Бесстрашно по улицам ходите, Ольга Ивановна!

Ольга. О, у меня ещё семь минут в запасе, Семён Ильич.


Голос Фаюнина: «Симе-он!»


Кокорышкин. Несу-у… (Проникновенно и с намёком.) Ну, на новом-то месте приснись жених невесте!


Он убегает, Ольга прикрывает за ним дверь.


Анна Николаевна. Я даже не знала, что его зовут Семён Ильич. Что же ты стоишь? Садись, пей чай, раз пришла.

Ольга (неуверенно). Видишь ли… я не одна пришла. Такое совпадение, знаешь. Я уже во двор входила, гляжу, а он бежит…

Таланов. Кто бежит?

Ольга. Ну, этот, как его… Колесников! А с угла патрульные появились. Я его впустила…


Родители не смотрят друг на друга: каждый порознь боится выдать то, что знает об Ольге.


Он уйдет, если нельзя. Он минут через шесть… или десять… уйдёт.

Таланов. Так зови его. Где же он сам-то?

Ольга. Видишь ли... он ранен немножко. Пуля случайно задела. Пустяки, плечо…


Таланов быстро уходит на кухню.


Мамочка, ничего не будет. Папа перевяжет ему, и он уйдёт… домой. Я так прямо ему и сказала… Он понимает.

Анна Николаевна. Посмотри мне в глаза, Оля. (Она приподняла за подбородок её опущенную голову.) Ты у нас смелая и честная девочка, но ты… последняя. Фёдор не вернётся. Отец стар. Несчастие убьёт его.


Ольга порывисто целует её в лоб. Таланов впускает Колесникова. Он в той же меховой, уже потрёпанной куртке, небритый и безоружный, рука бессильно висит вдоль тела.


Что с ним?

Таланов. Сейчас посмотрим. Оля, воду и тазик. За ширму. Стань у двери, Анна.


Беззвучная стремительная суета. Все на своих местах.


Пройдите сюда, на кровать.

Колесников (идя за ширму). Как нескладно всё получилось. И спать вам не даю, да и нагрянуть за мною могут. Снег бы не подвёл!

Таланов. Придумаем что-нибудь. Снимайте ваш камзол.


Сцена пуста. Дальнейший разговор происходит за ширмой. Льётся и булькает вода. Таланов моет руки.


Снимите совсем. Помоги, Ольга. Не торопитесь, вытяните руку…


Треск разрываемой ткани.


Здесь больно?

Колесников. Немножко… Тоже нет, только ноет. А как странно всё это, Иван Тихонович! (Его интонация меняется в зависимости от болезненности той стадии, в которой находится исследование и перевязка раны.) Я говорю, как странно: восемь лет мы работали с вами вместе. Я вам сметы больничные резал, дров в меру не давал, на заседаниях бранились. Жили рядом…


Он замолк. Упали ножницы.


Таланов. Спирт. Потерпите, сейчас закончим. Выше, выше… Бинт.


Потом из молчания снова возникает голос Колесникова.


Колесников. И за всё время ни разу не поговорили по душам. А ведь есть о чем. Нет, теперь не больно… И сколько таких неопознанных друзей у нас в стране. Мы были суровы и забывали слово нежность.

Таланов. О нежности потом. Пока всё. Утром ещё посмотрим. Где мы его положим, Аня?


Та не успевает ответить. Резкий и властный стук в раму окна. Смятение. С усилием натаскивая на себя куртку, Колесников первым выходит из-за ширмы.


Колесников. Это за мной. Вот и вас-то подвёл. (Идёт к выходу.) Я встречу их во дворе. Сразу тушите весь свет и спать.

Анна Николаевна. Оставайтесь здесь.

Колесников. Они будут стрелять… Да и я так, запросто, им не дамся.


Анна Николаевна уходит, сделав знак молчать. Текут томительные минуты. От Фаюнина несётся игривая музычка: музыкальный ящик, аристон. На кухне голоса. Колесников отступает за ширму. Обессилевшая, хотя опасность миновала, Анна Николаевна пропускает в комнату Фёдора. Он щурится после ночи, из которой пришёл: непонятный, тёмный, тяжёлый. Усики сбриты. Позже создаётся впечатление, что он немножко пьян.


Анна Николаевна. А мы уж спать собрались, Федя.

Фёдор. Я так, мимоходом зашёл. Тоже, пора бай-бай: уста-ал. (Он садится, потягиваясь и не замечая, что все стоят и терпеливо ждут его ухода.) Деревни кругом полыхают. Снег ро-озовый летит, и в нём патрули штыками шарят. (С зевком.) Облава! (Подмигнул Ольге.) А я знаю, по ком рыщут… Найдут, черта с два! Он глядит где-нибудь из щелочки и ухмыляется. Бравый товарищ, я бы взял в компанию такого.

Ольга. А сам-то как же прошёл? У тебя ночной пропуск есть?!

Фёдор. У меня в каждом заборе пропуск. (Задиристо.) Стрельнули бы, так и у меня есть. (Хлопнув по карману.) Пуля за пулю, баш на баш.

Таланов. Выдали, что ли… оружие-то?

Фёдор. Из земли вырыл, товарищ завещал. (И только теперь заметив обступившую его выжидательную тишину, поднимается.) Я ведь, собственно, по делу. У вас выпить чего-нибудь не найдётся? Иззяб весь...

Таланов. Странно, Фёдор. Русские деревни горят кольцом, а тебе холодно. Зашёл бы да и погрелся у головешек… (Резко.) Нет у нас водки, Фёдор.

Фёдор. У доктора да нету… Смешно!

Ольга (примирительно). Я на днях зарплату получила. (У нее всё падает из сумочки при этом от спешки.) Возьми, купи себе… только там, там…

Анна Николаевна. Убери свои деньги, Ольга. (И вдруг, сорвавшимся голосом.) Подлец… как тебе не стыдно! Волки, убийцы в дом твой ворвались, девочек распинают, старух на перекладину тащат… а ты пьяный, пьяный приходишь к отцу. Ты уже сдался, сдался им, бездомный бродяга? (Мужу.) Он трус, трус…

Таланов (дочери). Уведи на кухню. Фаюнин услышит.

Ольга. Мама, пойдём, мамочка. Там, за печкой и поплачешь. (Беря её под руку.) Он сейчас уйдёт. Осталось же в нём хоть немножко сердца. Он уйдёт...

Анна Николаевна. Бог его накажет... пусть бог его накажет!


Ольга увела плачущую. Фёдор выдерживает пристальный взгляд отца.


Фёдор. И опять сорвалось. Вот три дня мотаюсь по городу... и всё додумать не умею. Сто миллионов разве меньше, чем я? Мелькнёт ниточка и рвётся. Озяб я... Дай мне лекарство, отец, чтоб спалило всё внутри... Дай!

Таланов (не сразу). Хорошо, я дам тебе лекарство, сильней которого нет на свете.

Фёдор (хрипло). Сейчас дай.

Таланов. Сейчас дам. Выпей его залпом, если сможешь.


Он неторопливо отдёргивает весёленькую занавесочку. Сперва и не поймёшь, в чём дело. Сгорбясь, сидит Демидьевна, поглаживая кого-то, лежащего на кровати и накрытого почти с головой. Из-под одеяла посверкивают горячечные точечные зрачки.


Можно к вам, Демидьевна?.. не задремала?

Демидьевна. Не может. (С глухой мужицкой лаской.) Спи ты, касатка. Спи ты, яблонька моя полевая. Спи…

Таланов. Вот тебе лекарство, Фёдор. Оно на человечьей крови замешано.

Фёдор (почти спокойно). Кто же это?

Таланов. Ты видал её у нас. Смешную Аниску помнишь? Она. Ей пятнадцать. Их было много, рыжих, беспощадных. Твоя мать нашла её уже на дровах, в сарае. Всю в занозах.

Демидьевна. Была смешная, да и ни смешиночки в ей не осталося.

Аниска (высвободив голову и каким-то дрожащим, пылающим голосом). Ска-азку давай… баушка. Где ты там, где?

Демидьевна. Тут я, тут, яблонька. (Напевно и меланхолично.) И вот, махонька моя, лишь успел он вымолвить своё прошенье, глянь — идут к нему полем четыре великих мастера. За руки дёржутся, голова в облаках. Один в сером, другой в полосатом пальте, в белом третéй, а четвёртый в чёрном. Ветер, дождь, мороз-воевода…

Аниска (с проблеском сознанья). А в чёрном-то кто же, баушка?

Демидьевна. А в чёрном пальте — солнышко. В чёрном-то, чтоб ему ненароком не спалить чего. Оно куда и полюбовно глянет, а там огонь бурлит.


Аниска заулыбалась, довольная, поднялась на локте. Демидьевна откидывает со лба её волосы.


И пошла меж их дружная работа. Ветер пыхтит — дорожки подметает, дожжик рощу моет, а солнышко радугу над воротами ме-елким гвоздичком приколачивает…

Фёдор (грубовато, тронув Демидьевну за плечо). А ну, пусти меня посидеть близ неё, нянька.


Демидьевна смотрит на Таланова, тот утвердительно кивает.


Таланов (вполголоса). Приподними её немножко.

Демидьевна. Подымайся, звёздочка. Ты его не бойсь. Это сынок хозяйский, Фёдор Иваныч. Он тебе пряничек преподнесёт.


Безотрывно, опершись локтем в колено, Фёдор смотрит в горящие глаза Аниски.


Фёдор. Есть у ней кто-нибудь из родни-то?

Демидьевна. Были. Были у ей и браты, соколиной рати. Один-то убит, в десантной части. А другой и пононче бессонно бьётся. Танкист он подмосковный. Одна я у ей тута. А и самоё-то утресь завязало в узелок, и развязаться не могу.

Фёдор (в самые глаза). Здравствуй, Аниска.


В лице Аниски родится ужас.


Аниска. Ой, беги, беги… они тебя за шею повесят, беги-и!


Она бессильно отваливается к стене. Фёдор поднимается, разминаясь.


Фёдор. Хватит мне, пожалуй. Уж больно жжёт…

Демидьевна (Таланову). Спиночку-то ейную не показать ему? Спиночка-то всея сургучом закапана. (Решительно Аниске.) Сыми, давай, рубашечкю-то, чернавушка. Пускай Фёдор Иванович посмотрит. Он из путешествия воротился, ещё не знает…


И уже начала было приподымать розовую, с прошивками, ольгину сорочку, но Таланов остановил её, а Фёдор уже отошёл.


Таланов (поверх уже задёрнутой занавески). Лекарство пора, Демидьевна… Вот и всё, Фёдор. Ну, спать нам тебя положить негде, а уж ночь во дворе…

Фёдор (смотря на свой портрет). Слушай… у тебя здесь никого нет?

Таланов. За дверью — Фаюнин, а здесь — нет. А что?

Фёдор. Поцелуй меня, отец. В лоб. Вперёд и за все разом поцелуй… Можешь?


Таланов криво усмехнулся на непонятную просьбу сына. Вернулась на цыпочках Ольга. И вдруг оказывается, сами того не замечая, все смотрят на один и тот же предмет: тазик с ярко-красными бинтами после перевязки. Ольга делает порывистое движение убрать таз, и это выдаёт тайну. Сдержанное лукавство проступает в лице Фёдора. Зайдя сбоку, он сильным и неожиданным движением сдвигает ширму гармоникой. Там стоит Колесников.


Э, да у вас тут совсем лазарет. Комплект!.. Ну, как, приятно стоять за ширмой?

Ольга. Понимаешь, он случайно вывихнул руку, и вот…

Фёдор (насмешливо). Не вижу смысла скрывать… что к врачу на приём зашел такой знаменитый человек. (В лицо.) А за вас большой приз назначили, гражданин Колесников.

Колесников. Мне это известно, гражданин Таланов.

Фёдор. И всё-таки за тебя — мало. Я бы вдесятеро дал. (Чётко и не без вызова.) Вникни, старик, в мои душевные переливы. Сейчас я пойду из этого дома вон. Пока не выгнали. Никаких поручений мне не дашь?.. Могу что-нибудь твоим передать, а?

Колесников. Да видишь ли… нечего мне передавать. Да и некому.

Фёдор. Та-ак, понятно… Как говорится в романах: и он удалился, низко опустив голову. Зря зашёл, наследил только. (Наклонясь к ногам.) Вы чего тут наделали в благородном семействе?.. Пошли вон!


И действительно создаётся впечатление, что это устыженные ноги торопятся вынести его из дома. Все тревожно провожают его взглядом: какую решимость уносит он под этим шутовством? Ольга, не выдержав, рванулась вслед.


Ольга. Теперь ты сможешь заработать кучу денег на водку, Фёдор!


Фёдор обернулся на эту пощёчину. Высоко приподняв бровь, он обводит всех почти смеющимися глазами. Потом резкий поворот, рывок в дверь, что-то упало на кухне, — и молчание.


Он всё любовь свою переживает, шут гороховый…

Таланов. Это ты зря сделала, Ольга. Теперь, я боюсь, вам придётся быстро уходить отсюда, Андрей Петрович.


Колесников двигается к выходу. На пороге его останавливает вернувшаяся из прихожей Анна Николаевна.


Выпусти Андрея Петровича.

Анна Николаевна (шопотом). Нельзя. Во дворе какой-то человек стоит. В шляпёнке. Мычит и весь дрожит при этом.

Таланов. Может, больной ко мне?

Анна Николаевна. Какие же теперь больные! Не думаю.

Ольга. Как же Фёдор-то ушел в таком случае?

Анна Николаевна. Значит, не Фёдор ему нужен.


Двустворчатая дверь торжественно открывается. В одной жилетке, с приятностью в лице, в упоении от достигнутого могущества, входит Фаюнин. Сзади, с подносом, на котором позванивают налитые бокалы, семенит Кокорышкин. Шустренькая мелодия сопровождает это парадное шествие.


Фаюнин. Виноват. Хотел начерно новосельишко справить… А у вас гости, оказывается?


Выхода нет. Точно в воду бросаясь, Анна Николаевна делает шаг вперёд.


Анна Николаевна. Гости и радость, Николай Сергеевич. Только что сын к нам воротился.

Таланов. Через фронт пробирался. И, как видите, пулей его оттуда проводили.

Ольга. Знакомьтесь. Фёдор Таланов. А это градоправитель наш, Фаюнин.


Церемонный поклон. Кокорышкин подслеповато и безучастно смотрит в сторону.


Колесников. Простите, не могу подать вам руки.

Фаюнин. Много и ещё издалека наслышан о вас. Присоединяйтесь!


Все разбирают бокалы. У Кокорышкина дрожат руки, стекло позванивает.


Возьми и себе бокалишко да поздравь с возвращением молодого человека, муха.


Не спеша Кокорышкин ставит поднос на стол, выбирает бокал пополнее.


Кокорышкин. Добро пожаловать… Фёдор Иваныч!


Все смущены. Кажется, Кокорышкин и сам сконфужен своей оговоркой, — завертелся, заюлил. И, может быть, это только танец его сокровенного ликованья: он уже понял всё.


Ольга. Забудьте вы эти слова, Семён Ильич. Попадёте вы в историю!


Все смеются над смущением Кокорышкина.


Фаюнин. Он теперь и наяву бредит: тайну бы раскрыть… (Поднимая бокал.) Ну, будем радёхоньки!



Конец второго действия


Действие третье


Та же, что и вначале, комната Таланова, теперь улучшенная и дополненная во вкусе нового жильца: ковры, пальмы, аристон, солидная мебель, вернувшаяся по мановению старинного её владельца. Длинный, уже накрытый стол пересекает сцену по диагонали. К нему приставлены стулья, — много, по числу ожидаемых гостей. На переднем плане высокое, спинкой к рампе, кресло для Виббеля. Кривой и волосатый официант, весь в белом, завершает приготовления к новоселью. Сам Фаюнин, в золотых очках и дымя сигарой в отставленной руке, подписывает у столика бумаги, подаваемые Кокорышкиным. Тот уже побрит, приодет, в воротничке, как у Фаюнина, даже как будто немножко поправился. День клонится к вечеру. На месте Фединой фотографии висит меньшего размера портрет человека с мокрой прядью через лоб. Разговаривая, все украдкой на него поглядывают.


Кокорышкин. И ещё одну, Николай Сергеич.

Фаюнин. Что-то мне, братец, голову от твоих бумаг заломило.

Кокорышкин. Государственное дело только с непривычки утомляет. А как обмахаешься, так и ничего. (Подавая следующую.) О сокрытии от германских властей пригодного для них имущества. Не беспокойтесь, сам Шпурре составлял-с!


Фаюнин подписывает.


И последнюю, Николай Сергеич. (Злорадствуя чему-то.) При мне господин Федотов, начальник полиции, от Шпурре выходили. Утирали платком красное лицо. Видимо, получивши личное внушение. От собственной, господина Шпурре, руки… Плохо Андрея ловит-с! (Подавая бумагу.) О расстреле за укрытие лиц партизанской принадлежности.

Фаюнин (беря бумагу). Что с облавой?

Кокорышкин. Осьмнадцать душ с половиной. Один — мальчишечка. Из них, полагают, двое соприкосновенны шайке помянутого Андрея.

Фаюнин. Эх, его бы самого хоть пальчиком коснуться.

Кокорышкин (тихо и внятно). Это можно-с, Николай Сергеич.


Выронив бумагу на колени, Фаюнин уставился на него поверх очков. Кокорышкин многозначительно косится на официанта.


Фаюнин. Слетай, ангелок, проведай там телятину. Не готова ли!


Официант уносится на талановскую половину.


Кокорышкин. Есть у меня один приятель… да дорого просит.

Фаюнин. Ну!

Кокорышкин. Смеяться станете!.. Имея довоенный ещё позыв к политической деятельности, а также стремление искать и находить… Словом, поскольку господина Федотова теперь турнут за непригодность...

Фаюнин (сообразив). В начальники метит? Да он в своём уме? Это же к самому дракону в пасть лезть. Его сам Виббель трясётся. Да ты сам-то видал Шпурре хоть раз?

Кокорышкин (благоговейно набрав воздуху в грудь). Уму непостижимо. Сила!

Фаюнин. Деньги же дают, муха.

Кокорышкин. Я с ним и так и сяк, — отказывается. Деньги, говорит, есть условный знак мирного времени. Теперь ничего на них не укупишь, а после взятия Москвы другие выпустят.

Фаюнин. Ещё когда выпустят-то! За Москвой-то ещё Волга. А за ей Урал лежит в шубе снеговой. А ещё дале — Сибирь, с речищами, с лесищами. А уж позади её и нивесть что! Только сполохи шатаются… Россия — это, брат, такой пирог, что чем боле его ешь, тем боле остаётся!


Кокорышкин пожал плечами: дескать, моё дело сторона.


Ты выуди адресок-то, и обмани.

Кокорышкин. Эх, Николай Сергеич! Нонче ещё три солдатика задобропожаловали. Может, и сейчас заготовка на завтра идёт. А ведь за это с градского головы взыщут… Скажут: всё сигары курили-с?


Фаюнин суеверно откладывает сигару.


Повременим, может, и дешевше подвернётся.


Он укладывает бумаги в портфель; Фаюнин сердится. В сопровождении официанта, осунувшаяся и строгая, в зловещем черном платье, Демидьевна вносит блюдо с телятиной.


Демидьевна (почти величаво). Куды падаль-то ставить, коршуны?

Кокорышкин. Не задевай. Зачем, зачем торопишься? Час настанет, сама помрёшь.

Демидьевна. Эх, не доглядела я тебя, Семён Ильич.

Кокорышкин. Ещё придёшь ко мне в стряпухи наниматься. И прогоню… и прогоню!..

Фаюнин (шикнув на Кокорышкина). Сюда, на срединку, ставь, старушечка. Ой, хорошо ли ужарилась-то? (Отрезав кусок.) Ну-ка, пожуй, не жестка ли?

Демидьевна. По моим зубам и каша тверда.

Фаюнин. А всё равно пожуй, старушечка.


Усмехнувшись на его опасения, Демидьевна ест мясо. Тогда, осмелев, и Фаюнин лакомится куском поменьше.


Ай-ай, ровно бы горчит маненько, а?.. Пригаринка, видно. А не смейся. Видала на стенках-то? Уж ищут одного такого, Андрейкой звать. (Подмигнув.) Вот бы тебе хватануть капиталец, на чёрный-то день, а?

Демидьевна. Куды мне! Капиталу в могилу не возьмёшь. Кабы ещё продуктами выдавали.

Фаюнин. Можно, можно и продуктами.

Демидьевна. Ещё смотря, какие продукты. Сухие аль в консервах?

Фаюнин. По желанию. Мыло да крупка хоть век пролежат.

Кокорышкин. В Египте мумию нашли. При ей пшено и кусок мыла. Как вчера положено!

Демидьевна. А как уладимся-то, змей? По чистому весу, с нагиша, станешь платить аль с одёжей? А ну-к, у ево бомбы в карманах? Ведь, поди, чугунные?


Деликатно отвернувшись, Кокорышкин беззвучно смеётся. Плечики его вздрагивают. Официант вторит ему, прикрываясь салфеткой.


Фаюнин. Не омрачай мне праздника, старушечка. Именинник я. Уйди, уйди от греха.


Он оглянулся. Официант усердно перетирает бутылки. Медленная и прямая Демидьевна уходит. Фаюнин толкает в бок Кокорышкина.


Кокорышкин. Уж дайте досмеяться, Николай Сергеич. Хуже нет, когда не досмеюсь!

Фаюнин. Полно, рассержусь, полно.

Кокорышкин. Ну, чево, чево вам от меня? Ей-богу, Мосальский дороже даст. Только мигнуть.

Фаюнин. Человек-то он верный, приятель твой?

Кокорышкин. Господи! (Вкладывая всю душу.) Он является сыном бедного околоточного надзирателя. Пятен в прошлом не имел. И даже наоборот, судился. За растрату канцелярских средств. Сто сорок два рубля-с.

Фаюнин. Больше-то — аль рука дрогнула?

Кокорышкин. Больше не доверили, Николай Сергеич.

Фаюнин. Ты?

Кокорышкин. Я-с!


Оба смеются.


Фаюнин. Ну, показывай товар лицом, а то гости собираться станут.

Кокорышкин. Увольте, сам тыщу лет ждал. Вся душа перегорела.

Фаюнин. Хоть за ниточку-то дай подержаться. Может, ты только завлекаешь меня!

Кокорышкин. Разве уж ниточку!..


Косясь на дверь к Талановым, он шепчет только: «Ольга Иванна!» — и отскакивает. Фаюнин раздумчиво мычит.


Фаюнин. Сам-то он далеко отсюда находится?

Кокорышкин. Небыстрой ходьбы… минут двадцать семь.

Фаюнин. А не сбежит он у тебя?

Кокорышкин. Я враз, как прознал, шляпу одну во дворе поставил. Сам не пойдёт, чтоб своих не выдать… Всё одно как на текущем счету лежит.

Фаюнин. Ну, муха, быть тебе слоном. Бумаги отнесёшь, надушись… и покрепче надушись. Пахнешь ты нехорошо! И приходи. Я тебя на Шпурре выпущу, а уж ты сам яви ему своё усердие.


С дороги Кокорышкин оглядывается, опасаясь за врученную тайну. «Не спугните, Николай Сергеич!» И верно, оставшись один, Фаюнин сразу оказывается у талановской двери. Он дважды собирается постучать туда, но ещё прежде на стекле появляется силуэт Таланова и раздается стук. Отскочив в противоположный угол, Фаюнин сурово вертит ручку телефона.


Комендатуру. Фаюнин. Подожду.


Повторный стук.


Войдите.


Это Таланов. Он очень теряется в своей новой роли просителя.


Ай-ай, а супругу-то на кухне забыл, просвещённый человек?

Таланов. Я не в гости, я по делу, Николай Сергеич!

Фаюнин (суше). Личному?

Таланов. Не совсем.

Фаюнин. Присядьте пока. (В трубку.) Не освободилась ещё? Подожду. (Раздумчиво, глядя на стол.) Четверть века зажмурясь жил в надёже: проснусь… и всё позади. Отшумело, как дождь ночной. И солнышко. И яблонька в окошко просится. И раскрылись очи, и, эва, яства райские стоят, а на душе — ровно на собственные поминки попал. Как эта болезнь прозывается, доктор?

Таланов. Предчувствие, Николай Сергеич.

Фаюнин. Предчувствие?.. (В трубку.) Спасибо, деточка. Битте, мне фирте нуммер нужен. Данке. (Почтительно.) Это помощник господина Шпурре? Фаюнин беспокоит. Да опять насчёт новоселья-с. Обещались. Что?.. Плохо слышно, что? (Он трясёт и дует в трубку.) Комендант тоже обещались… в целях поддержания авторитета градского головы. Да, кое-кто уже собирается. Что?.. Не слышу, не слышу, что? (Таланову.) Визг какой-то. И кричит-то как, послушайте-ка!

Таланов (склоняясь ухом к трубке). Это женщина кричит.

Фаюнин. Допрашивают!… Ай-ай, и голос знакомый будто. (Озабоченно.) Ваша-то Ольга Иванна дома ли?

Таланов (вздрогнув). Была дома… а что?

Фаюнин. Ну и слава богу. (Бережно повесив трубку.) Не будем мешать им. Вот я и готов, Иван Тихонович.


Таланов собирается с силами. Фаюнин слушает, откинувшись к спинке, прикрыв глаза и играя цепкой часов.


Таланов. Я пришёл выразить свою глубокую обиду.

Фаюнин. Чем именно?

Таланов. Вам известно, что ко мне вернулся сын. Временно он живёт у меня. Вчера он собрался в баню с дороги…

Фаюнин. С прострелянной-то рукой? Ай-ай, не бережётся наша молодёжь… Виноват, слушаю, слушаю!

Таланов (решаясь после промаха иттинапролом). И тогда оказалось, что к моим дверям приставлена какая-то гнусная фигура… в шляпёнке да ещё с обмороженными ушами.


Фаюнин приоткрыл один глаз, глянул, словно клювом ударил и снова замер. И только засуетившиеся пальцы обнаружили его волнение.


Ясно, Фёдору стало противно… и он вернулся домой. (Горячо и убеждённо.) Слушайте, Фаюнин. Мне шестьдесят. Меня никто никогда не трогал. И я прошу господ завоевателей оставить мою семью в покое и теперь!


Он даже стукнул ладонью по столу. Фаюнин ловит его руку.


Фаюнин. Да успокойтесь вы, Иван Тихонович. Голубчик, придите в себя, успокойтесь. Господи, да кто же вас обидеть собирается! Людей-то ведь нету… я да Кокорышкин на весь город. Ведь вы, к примеру, не согласитесь у чужих ворот постоять… ведь нет? Ну, вот! Вот и берут всякую шваль. (Возмущённо.) Да ещё с обмороженными ушами… ай-ай-ай. И вид из окна портит, да ещё и заразу занесёт. Скажу, непременно скажу… чтоб заменили!


Часы-кукушка в соседней комнате глухо кричат шесть раз. Окончательно смерклось.


Не идут гости-то. Вот вам и точность немецкая.


Фаюнин намеренно молчит, а Таланов всё не уходит. Его мучит подозренье, что Фаюнину что-то известно.


Кстати, как решили насчёт того письмеца?

Таланов. Это какого письмеца?

Фаюнин. Написали бы, говорю, а дочка ваша, Ольга Иванна, и отнесла бы, поскольку она и теперь с ним видается. С Андреем-то!.. А вот и гости сползаются…


Просочился откуда-то в щель длинный, со стоячими волосами и в слежавшемся сюртуке господин артистической внешности, если только лошадям доступна эта деятельность. Он поклонился в пространство и сел, сложившись в коленях. Впорхнули — толстячок с университетским значком на толстовке под руку с вострушечкой в мелких бантиках. Они задержались у столика, а когда отошли — оказалось, что там уже обмахивается веером старушка в бальном платье, под которым видны подшитые валенки. Гости двоятся и троятся, как шарики под чашкой фокусника, переставляемой с места на место. И между всеми уже носится с одухотворённым лицом, теперь даже шикарный, Кокорышкин. Таланов кланяется. Фаюнин провожает его.


А Фёдору Ивановичу я и пропуск выхлопочу. Пускай хоть ночью в баню ходит… (Заслышав оживление в прихожей и заглянув туда.) Я это ему, пожалуй, и сам скажу. (Уходя с Талановым.) Принимай гостей, Семён Ильич!


Кокорышкин включает свет. Теперь видны и гости второго плана, уже плакатные, с ограниченными манекенными движениями. Нерусская речь из прихожей. Кокорышкин выглянул и даже будто уменьшился в размерах.


Кокорышкин (молитвенно). Внимание, господа... Шпурре!


Все взоры обращены к двери. Быстро входит Мосальский.


Мосальский (конфиденциально). Господа… я должен предупредить друзей, что Вальтер Вальтерович является сюда сразу после работы. Вальтер Вальтерович не спал ночь. И потому лучше не раздражать его… громкой русской речью.


Тишина испуга. Кое-кто попятился к дверям.


Нет, зачем же… вы разговаривайте, общайтесь. Вальтер Вальтерович сам любит повеселиться.


Всё затаило дыханье. Мелким шажком, точно его катят на колёсиках, вступает плотный, кубического сложения человек с желтоватым лицом, в штатском, фиолетовых тонов и в обтяжку, костюме. Шея поворачивается у него лишь вместе с туловищем. На пиджаке, под сердцем, Железный крест первой степени. Он останавливается и глядит. Кокорышкин приближается, делая изящные движения кистями рук, точно плывёт.


Кокорышкин (просветлённо). Добро пожаловать, добро пожа…


Это производит впечатление выстрела из пушки в упор. Вострушка ахнула. Середина сцены опустела. Рыжая щётка усов у Шпурре становится перпендикулярно к губе. Лицо меняет цвет. Он испускает странный свистящий звук. Помертвевший Кокорышкин пятится назад.


Извиняюсь, нет, нет…

Шпурре (шагнув на него, как в пустоту). Ah Himmelarsch![11]


Кокорышкин жмётся к столу, падают позади него бутылки. В его лице закаменелое выражение какого-то смертельного восхищения. Шпурре запускает ему ладонь за стоячий воротничок. Суматоха.


Колесникофф?


Он, как пёрышко, поворачивает Кокорышкина спиной к двери и ведёт его в вытянутой руке. Они уходят ритмично, как в танце, нога в ногу и глаза в глаза. Кокорышкин не сопротивляется, он только очень боится наступить на ногу Шпурре. Процентов на тридцать пять он уже умер. При выходе его, как дитя, перенимает рослый динстфельдфебель. Затем карьера Семёна Ильича ускоряется. Откуда-то сквозь стену доносится его сдавленный и, скорее всего, удивлённый вопль: «Николай Сергеич!» — И всё стихает. Самый выстрел похож на то, будто кто-то гулко кашлянул на улице. В ту же минуту, покусывая усы, возвращается Фаюнин. Он с первого взгляда понимает всё.


Фаюнин (поискав глазами). Тут у меня старичок был такой. Где ж это он?

Гость-Лошадь (на октаве). Прекратился старичок.

Мосальский (нервно поламывая пальцы). Пустили бы какую-нибудь музыку, господа.


Кто-то запускает аристон. Погромыхивая на стёртых валах, звучит полька-пиччикато. Шпурре вернулся.


Шпурре. Уфф! (И, странно, из него выходил дым при этом.) Он… пошел… домой. (С юмором.) Немножко!

Мосальский (тихо). Das war eine alte russische Redensart[12].


Мгновение Шпурре быковато молчит, потом разражается громовым смехом. Тогда уже и все начинают подсмеиваться над блистательной неудачей Кокорышкина.


Шпурре (хохоча). Redensart! Ha, Trottel![13]


Входят три немецких офицера. Фаюнин аплодирует, гости следуют его примеру. На губах переднего офицера родится язвительная усмешка.


1-й офицер. Das ist ja das reinste Paradies[14].

2-й офицер. So fern's im Paradies Bordelle gibt[15].

3-й офицер (явно под хмельком). Aber wir sind, scheinst, in die Abteilung für Pferde geraten[16].


Они залпом и металлически смеются. Шпурре скосил глаза.


Шпурре (ворчливо). Hier hängt das Bild des Führers, meine Herren![17]


Струхнув, офицеры отходят в сторону. Их привлекает вострушка в бантиках, к неудовольствию толстячка. Мосальский жестом подзывает Фаюнина.


Мосальский. Тебе лично известен весь этот зверинец?

Фаюнин. Помилуйте, Александр Митрофанович. Промышленность, адвокатура-с! Даже бас имеется, только прославиться не успел.

Мосальский. Отвечаешь за благополучие вечера. Шампанское в доме найдётся?

Фаюнин. На столе-с. Победы ждут, извиняюсь, али приезжает кто?

Мосальский. Я скажу. Комендант будет через четверть часа. Приглашай к столу.

Фаюнин. Прошу дорогих гостей закусить, чем бог послал.


Орава движется к столу. Влево от кресла, предназначенного для Виббеля, садится Шпурре. Пространство вокруг него знаменательно пусто. Мосальский кладёт перед ним часы и стучит ножом о бокал, требуя внимания. Это приходится повторить, так как один офицер через стол рассказывает другому анекдот: «Ach, übrigens kennen sie schon den neuen Witz? Also, zu einem Mädchen kommt eine Jude…»[18]. Тот уже хохочет.


Мосальский. Хозяин просит налить бокалы.


В тишине булькает разливаемое вино.


Господин комендант, который уже вышел сюда, поручил мне сказать эту речь. Времени нет, господа, я буду краток. (Шпурре.) Можно говорить по-русски?


Тот монументально кивает головой.


Сейчас, господа, когда мы так приятно сидим у радушного хозяина, пишется последний абзац исторической справедливости. Германская раса, как в бутылку запертая славянами в старой тесной Европе, вышибла пробку и стремительно потекла на восток, неся новый порядок и повелевающую волю. В эту минуту мы ожидаем телефонных сообщений колоссального значения...

Шпурре. Zeit![19].


Среди тишины он по прямой идёт к телефону и выжидательно кладёт руку на рычаг.


Мосальский (звеняще). Ржавый замок, тысячу лет провисевший на воротах Востока, взломан. Господа… сейчас взята Москва!


Фаюнин украдкой крестится. Артист-Лошадь вытирает лоб громадным носовым платком. Стоя, все берутся за бокалы. Телефонный звонок. Шпурре срывает трубку.


Шпурре. Hier Hauptmann Spurre. Wer dort? (И вдруг, почти наваливаясь на аппарат.) Ermordet… wenn? Uff! Wer noch? Lorenz, Pfau, Mülle… Ja![20]


Откинув стулья, офицеры обступают Шпурре.


Фаюнин (поталкивая Мосальского). Что, что там? Эх, спросить бы его, стоят ли ещё московские-то соборы?

Мосальский (переводя междометия Шпурре). Тихо! Виббель убит. И с ним трое, из штаба. По дороге сюда.


Фаюнин схватился за голову.


Шпурре. Wer ist der Täter? (Яростно.) Antworten sie auf meine Frage und stottern sie doch nicht so, Waschlappen. Einer? Jawohl. Ha, sechs Schüsse![21]

Мосальский (для Фаюнина). Стрелял один. Шесть выстрелов… К чорту руку!


Фаюнин отдёргивает руку от его локтя. Тем временем артист-Лошадь под шумок подносит бокал к губам. Мосальский с силой ударяет его по руке.


За что пьёшь, скотина?

Артист-Лошадь (оскорблённо). Как вас понимать… в переносном смысле или буквально?

Мосальский (сквозь зубы). Буквально. Понимать.

Артист-Лошадь (стряхивая брызги с сюртука). Ну, тогда другое дело.


Шпурре шипит на них. Вид его страшен, воротник ему тесен. Гостей сразу становится вдвое меньше. Они растушёвываются так же незаметно, как и появились.


Шпурре. Haben sie ihn geschnapt? So richtig. Ich bleibe hier. Bringen sie ihn her![22]


Он вешает трубку и валится на случайный стул, одиноко стоящий посреди. Офицеры уже стоя и пальцами подкрепляют силы у стола.


Raus mit der Bande da![23]

Мосальский (гостям, толпящимся у двери). Здесь будет происходить допрос, милорды. Продолжение увидите на площади. Покойной ночи, господа.


Он сам выпроваживает гостей. Шпурре недвижен. Кого-то ударили в прихожей. И тогда, не подозревая о случившемся, являются запоздавшие гости: муж и жена Талановы.


Таланов. Гостей ещё принимают, Николай Сергеич?

Анна Николаевна. Фёдор придёт попозже. Ему делают перевязку.


Фаюнин скользит к ним, прижав палец к губам.


Фаюнин. Слышали, камуфлет какой? Виббеля угрохали. И не пикнул. И с ним ещё шестерых. Допрыгались!

Анна Николаевна! Не может быть… Это ужасно!

Фаюнин. Десять пуль, одна в одну всадил. Наповал.

Таланов. Кто же это, кто стрелял-то?

Фаюнин. Должно быть, этот… не то Обозников, не то Хомутников. Ай-ай, Виббеля-то как жаль. В Амстердаме и сейчас ещё его постановления на стенках висят. И угодил с размаху в русскую окрошку!

Таланов (берясь за скобку). Нам тогда, пожалуй, лучше…

Фаюнин (преграждая выход). Наоборот, самое интересное начинается. Сейчас его сюда приволокут. (Кивнув на Шпурре, сидящего к ним спиной.) Самому невтерпёж стало взглянуть, что такой за Тележников. Присаживайтесь тихонько в уголок.

Шпурре. Tisch! Papier![24]


Он не меняет позы мешка с мукой, вкось поставленного на стул. К нему приставляют ломберный столик, приносят чернильницу, бумагу, графин с водой, расставляют стулья для участников предстоящего допроса.


Nehmen sie Platz, meine Herren![25]


Офицеры, дожёвывая, занимают места. Грохот сапог и стук оружия. Деловито возвращается Мосальский.


Мосальский (к Шпурре). Он здесь. Разрешите ввести его?


Тот делает движение указательным пальцем. Склонившись, Мосальский уходит. Солдаты занимают места у выходов. Команда, потом слышен надрывный, уже знакомый кашель. Анна Николаевна тревожно поднимается навстречу звуку, — Таланов едва успевает удержать её. В ту же минуту быстро вводят Фёдора. С непокрытой головой, в пальто, он своеобычно прячет платок в рукаве. Он кажется строже и выше. С каким-то обостренным интересом он оглядывает комнату, в которой провёл детство. Конвойный офицер кладёт перед Шпурре пистолет Фёдора и на ухо сообщает дополнительные сведения при этом. Тишина, как перед началом обедни. Шпурре обходит свою жертву, снимает неприметную пушинку с плеча Фёдора, потом в зловещем молчании садится на место.


Шпурре (Мосальскому). Verhören sie ihn![26]

Мосальский (со злой и подчёркнутой вежливостью). Встаньте дальше.

Фёдор. Не бойтесь. У меня всё отобрали.

Мосальский. Встать дальше.


Фёдор отступает на шаг, зябко потирая руки.


Рекомендую отвечать правду. Так будет короче и менее болезненно. Это вы стреляли в германского коменданта?

Фёдор. Прежде всего я прошу убрать отсюда посторонних. Это не театр… с одним актёром.


Обернувшись в направлении его взгляда, Мосальский замечает Таланова.


Мосальский. Зачем эти люди здесь?

Фаюнин (привстав). Свидетели-с. Для опознания личности изверга.

Мосальский. Я разрешаю им остаться. Займите место ближе, мадам. Вы тоже… (указав место Таланову) сюда! (Фёдору.) Имя и фамилия?

Фёдор. Я хочу курить.


Мосальский смотрит на Шпурре. Тот делает разрешительное движение пальцем. Держа одну папиросу за табак, Мосальский протягивает ее Фёдору.


И спичку.


Шпурре усмехнулся. Мосальский подносит спичку. Они смотрят в глаза друг другу. Огонь жжёт пальцы, но ненависть ещё сильнее. Мосальский отворачивается, когда падает свернувшийся уголёк спички.


Фаюнин (в величайшем оживлении). Видать, закоулистый господин!

Шпурре. Wer ist der Mann?[27]

Мосальский, Итак, кто вы?

Фёдор. Меня зовут Андрей. Фамилия моя — Колесников.


Общее движение, происходящее от одного гипноза знаменитого имени. Анна Николаевна подняла руку, точно хочет остановить в разбеге судьбу сына: «Нет, нет…» Шпурре вопросительно, всем туловищем, повернулся к ней, — она уже справилась с собою.


Записывайте, второй раз повторять не стану.

Мосальский (с сомнением). Это точно… ваша фамилия?

Фёдор. Думаете, что я хочу присвоить себе честь поболтаться за него на виселице? Это, пожалуй, слишком высокая честь для самозванца.

Мосальский (офицеру). Bitte, schreiben sie auf![28] (Фёдору.) Ваше звание, сословие, занятие?

Фёдор. Я русский. Защищаю родину.

Мосальский (смутясь). Я понимаю, но… нам нужно знать вашу последнюю должность.


Молчание.


Фаюнин. Разрешите пояснить. Председатель уездной советской власти.


Мосальский вполголоса диктует офицеру, который записывает.


Точно-с. Вот хоть и господина Таланова спросите. Им, как врачу, все жители известны.

Мосальский. Вы подтверждаете?

Таланов (не очень уверенно). Да… мы встречались на заседаниях.

Фаюнин. И мамашу спросите заодно.


Мосальский переводит глаза на Анну Николаевну.


Анна Николаевна (не отрывая глаз от Фёдора). Да. И хотя, мне кажется, десять лет прошло с последней встречи, я узнаю его. Я могу уйти?

Мосальский. Ещё минуточку, мадам.


Талановы сели.


Шпурре. Wieviel Mann hat er gehabt?[29]

Мосальский. Сколько людей состояло…

Фёдор. Я понял вопрос, офицер. Нас было пятеро.


Шпурре жмурится в усмешке.


Мосальский (почти вкрадчиво). А вы не ошибаетесь, господин Колесников?

Фёдор (в тон ему). Да нет, я в арифметике силён.


Все кратко посмеялись.


Мосальский. Но ваши люди действовали одновременно в десяти местах. Минимально мы считали вас за тридцать — сорок.

Фёдор. А это мы так хорошо работали, что вам показалось за сорок. (Сдержанно.) Погодите, когда их останется четверо, они померещатся вам за тысячу.


Фаюнин возмущенно подталкивает в бок Таланова, — какова, дескать, дерзость!


Мосальский (подавив в себе ярость). Если ты не перестанешь скалиться, потаскуха, я сам сдеру этот смех с твоей морды…

Фёдор (так же негромко и с потемневшими зрачками). Это твоя мама обучала тебя на чужбине русскому языку?


Шпурре бьёт кулаком по столу. Звон стакана о графин. От прежней элегантности Мосальского не остаётся и следа. Со словами: «Скорой смерти ищешь, дьявол?» он пружинно поднимается и, схватив пистолет за ствол, кидается к арестованному. Два солдата привычно, со спины, выпрямляют Фёдора. Нахмурив брови, Анна Николаевна безотрывно смотрит в лицо сына.


Фаюнин (вцепясь в локоть Мосальского). Только не здесь, Александр Митрофанович, ради Христа, миленький… не здесь! Тут же еда, вы мне всю обстановку забрызгаете. Там у нас тихий чуланчик есть… Александр Митрофанович!


Шпурре также показывает жестом, что делать это предпочтительнее там. Фёдора уводят.


Анна Николаевна. Если не уйти… то хоть отвернуться я могу, господин офицер? Я не люблю жандармских удовольствий.

Мосальский (смешавшись). Вы свободны. Благодарю вас, мадам.


Он спешит догнать ушедших.


Анна Николаевна. У меня закружилась голова. Проводи меня, Иван.


Она видит обронённый на полу платок Фёдора. Вот она стоит над ним. Она поднимает его. В его центре большое красное пятно… Она роняет платок обратно.


И тут кровь. Какая кровь над миром!..


Фаюнин любезно провожает Талановых до дверей. Анна Николаевна уходит первою.


Фаюнин. Железная у тебя старушка, доктор. Ты послабже будешь!


И враз притворил за ним дверь. Исподлобья поглядывая на телефон и внезапно меняя направления, Шпурре ходит по комнате. Он даже берёт трубку, свистит, стучит по ящику, как бы стремясь разбудить в нём голоса победы. Потом очень обеспокоенный Мосальский вводит мотоциклиста. Отдание чести. Из громадного штабного конверта Шпурре извлекает крохотную, в несколько слов, записку. Он вертит её в руках. Мосальский воровски заглянул через плечо. В его лице отразилась растерянность.


Шпурре. Verhör vertagen![30]


Уходит мотоциклист. Удаляются офицеры. Конвойный командир снимает караул: «Wegtreten, marsch»[31] Шпурре всё ещё смотрит в записку.


Фаюнин. Ай новости есть, милый человек?

Мосальский (торопливо застёгивая запонку на руке). Не пришлось бы тебе, Фаюнин, где-нибудь в канаве новоселье справлять. Плохо под Москвой.

Фаюнин (зловеще). Убегаете, значит… милый человек? А мы?


Уходит и Мосальский. Шпурре всё стоит. Фаюнин осторожно, чтоб разведать обстановку, подходит к нему с бокалом вина.


Не позволите винца… для поддержанья сил?


Точно не узнавая, Шпурре смотрит на него сверху вниз и вдруг хватает за плечи. Это разрядка бешенства. Оба бормочут что-то. Шпурре и Фаюнин, раскачивающийся в его лапах. Вино расплёскивается из бокала. Откинув градского голову в кресло и оглашая тишину одышкой, Шпурре покидает гостеприимного именинника. Фаюнин долго сидит зажмурясь: судьба Кокорышкина ещё витает над ним. Когда он открывает глаза, — в меховой куртке, надетой на одну руку, другая на перевязи, — перед ним стоит Колесников и с любопытством разглядывает его.


Колесников. Шею-то не повредил он тебе?


Фаюнин щурко смотрит на него.


Я бы и раньше зашёл, да вижу — ты с гостем управляешься… (И показал жестом.) Мешать не хотел.

Фаюнин (с ядом). В баню, что ль, собрался, сынок?

Колесников. Уходить мне пора. Засиделся в отцовском доме.

Фаюнин. Посиди со стариком напоследок… Фёдор Иваныч.


Колесников садится: задуманное предприятие стоит своих издержек.


Поближе сядь.

Колесников. Поймали, слыхать, злодея-то. Что ж не радуешься?

Фаюнин. Задумался я, Фёдор Иваныч… Как отступали красные-то, я эдак при обочинке стоял. Тишина, кашлянуть страшно. А они идут, идут… И не то зубы, знаешь, не то снег под лыжами поскрипывает. Тут соскочил ко мне паренёк один в шинелке, молоденький, обнял, дыханием обжёг… «Не горюй, говорит, дедушка. Русские вернутся. Русские всегда возвращаются…» (Поёжась.) Как полагаешь, сдержит своё слово паренёк?

Колесников. Тебе видней, Николай Сергеич. Не меня паренёк-то обнимал.

Фаюнин. И вспомнилось ещё: как зайдёшь, бывало, в дворницкую, к родителю твоему, — «запрягай, Петруха, рыженькую, а в пристяжку Гамаюна да Сербиянку возьми!» Вскинет он кафтанишко, кушаком опояшется, ровно пламенем… да как вдаримся с ним во льны, в самый ветер луговой… Э-эх!


Ничего не изменилось в позе Колесникова, равно и в лице Фаюнина, раскрывающего свои карты.


Мы Петра Колесникова не забижали. К праздникам обновки, малюточкам сластей. (Толкнув в колено.) Ай забыл фаюнинские прянички?

Колесников. С кем говоришь, Николай Сергеич? Невдомёк мне.

Фаюнин (строго). Бог тебя нонче спас. Бог и я, Фаюнин. Это мы с ним петелку с тебя сняли.


Два громких аккорда на талановской половине, и потом музыка, почти затухающая порою.


Железная старушка играет. Доказать мне стремится, что не жалко ей родимого сынка… (Тихо.) Сдавайся, Андрей Петрович. Ведь я тебя держу.


Колесников стремительно поднимается, оглянулся. В залитом луною инейном окне постояла тень в шлеме и со штыком и снова двинулась взад-вперёд. Тогда он садится и закуривает.


Колесников. Куда уж сдаваться? И так в паутине твоей сижу. Сказывай, зачем звал?

Фаюнин. В непогодную ночь мы с тобой встретились. Какие дерева-то ветер ломит, оглянись. И мы с тобой в обнимку рухнем посередь людского бурелому… А может, полюбовно разойтись?

Колесников. Так ведь не пустишь, хорь.

Фаюнин. Милый, дверку сам открою… А как вернётся паренёк в шинелке, и ты мою старость приютишь. Не о фирме мечтаю. Не до локонов Ниноны; сыновья на отцовские кости ложатся мёртвым сном спать! Хоть бы конюхом аль сторожем на складу… Мигни и уходи! (Помолчав.) Выход только в эту дверь. Там не выйдешь!

Колесников. Значит, бьют ваших под Москвой… русские-то?

Фаюнин. Всё, весна и жизнь лежит перед тобою. Нюхни, сынок, пахнут-то как! Хватай, прячь, дарма отдаю… ночь ведь, ночь, никто не услышит нас.


Глубоко, во всю грудь затягиваясь, Колесников курит папироску.


Сыми верёвку-то с Ольги Иванны… Шаршавая!


Он отваливается назад в кресло. Колесников тушит окурок о каблук.


Колесников. Да, вернётся твой паренёк, Николай Сергеич. Уж в обойме твоя пуля и в затвор вложена. Предателей в плен не берут... Думалось мне сперва, что обиду утолить на русском пожарище ищешь. Гордый три раза смертью за право мести заплатит. А ты уж всё простил. Нет тебя, Фаюнин. Ветер войны поднял тебя, клуб смрадной пыли…

Кажется тебе — ты городу хозяин, а хозяин-то я. (С силой.) Я!.. Вот я стою — безоружный, пленник твой. Плечо моё болит… и всё-таки ты боишься меня. Трус даже и в силе больше всего надеется на милосердие врага. Вот, я пойду… и ты даже крикнуть не посмеешь, чтоб застрелил меня в спину немецкий часовой. Мёртвые, мы ещё страшней, Фаюнин. (Ему трудно застёгивать куртку одной левой рукой.) Ну, мне пора. Заговорился я с тобой. Меня ждут. (Он выходит.)


Без движения, остаревший и маленький, Фаюнин глядит ему вслед. Кукушка кричит время. Вопль вырывается из Фаюнина. В прыжок он оказывается у телефона.


Фаюнин. Комендатуру. Разъединить! Здесь Фаюнин. (Крутя ручку телефона.) Врёшь, мой ножик вострей твоего, врёшь… (В трубку.) Цвай. Это Шпурре? Фаюнин здесь. Давай, миленький, людишек быстренько сюда… я тебе подарочек припас… то-то! (Бросив трубку.) За нею-то вернёшься, сынок. Ой, ночь длинна, ой, не торопись с ответом!


Конец третьего действия


Действие четвертое


Подвальное складское помещение, приспособленное под временную тюрьму. Два полукруглых окна под тяжёлым сводчатым потолком. Одно забито вглухую, с дощатыми склизами, по которым спускали товар; другое — весёлое, в розовой оторочке от недавней метели. Там, вверху, редкий для декабря, погожий полдень. Блики солнца, точно задуваемые ветерком, мерцают на кирпичной  выбеленной стене со следами надписей: «Лукоянов, 1907» и ещё: «Не курить а кто заку 1 ру». Ниже, в сумерках, за уступом стены, виден сквозь дверь с копейчатой, церковного образца, решёткой — немецкий часовой; на крюке у него русский лабазный фонарь. Это часть подвала; другая, соединённая низкой аркой направо, во мраке. На нарах, сооружённых из разнокалиберной ящичной тары и рогож, разместились люди, которым назначено провести здесь остаток последнего дня. Старик в кожухе и, примкнув к его плечу, дремлет мальчик в лапотках; рябой Егоров, громадный и беспокойный, ходит взад-вперед, словно ищет выхода из этой братской ямы; Татаров стоит на ящике у стены с замотанными тряпьём пальцами: время от времени он коротко и зло встряхивает ими. Ольга в меховой жакетке, горячо и, видимо, напрасно убеждает в чём-то всё время зябнущую женщину в мужском пальтосумасшедший с обмороженными ушами и в заёрзанной шляпе пирожком... Другие без движения расположились на нарах. Что-то неравномерно гудит над головой, и, притулясь на рогожке у стены, сумасшедший томительно вторит этой музыкально-чистой ноте. На фоне этих двух сливающихся звуков солдат за дверью тянет старую окопную песню:

Steh ich in finster Mitternacht
So einsam auf der stillen Wacht,
So denkʼ ich an ein teures Lieb,
Ob sie mir treu und hold verblieb...

Татаров (подняв обе руки открытыми ладонями в солнечный блик над головой). А щекочет солнышко-то, пробирается. Я так думаю, что ежели год целый, день и ночь, держать их в солнышке, так поправились бы пальчики мои... а?

Ольга. Не думай о них, Татаров. Не так больно будет. Рассказывай дальше-то!

Татаров (его ярит непрестанная боль). Ну, тут кэ-эк пустит он меня по всей немецкой матушке... «Это ты, кричит, Татаров... ты, потаскуха, вместе с Колесниковым эшалон под откос пустил?» Может, и пустил бы, отвечаю, да времени не было. Враз за всем не угонишься! А Колесников, спрашиваю, кто таков?.. «Ну, смеются, сейчас мы копию его покажем. Привести». А пока опять за дело принялись. И обращенье враз стало такое вежливое...

Егоров. Нация культурная. У них ведь как: окурочка наземь не кинешь. Кинул — сейчас с тебя штраф, семь копеек.

Татаров. Во-во! «Положьте руку на стол. Пальчики раздвиньте». А я уж и боли не чую. Эх, заарканили, думаю, милого дружка... И до третьего ещё не добрались, слышу — ведут. Вижу краешком глаза, кто-то еле ноги переставляет, а глаз поднять не смею... струсил, всё во мне повяло. А потом ка-ак махану глазами-то, так сердце во мне...

Егоров (с надеждой). Не он?


Татаров покосился на сумасшедшего, вдруг прекратившего своё нытьё и раскачиванья. Все повернулись к нему лицом, тот ещё усерднее возвращается к прежнему занятию.


Ольга. Неинтересно это, Татаров. Право же, неинтересно.

Егоров (резко). А по-моему, Ольга Иванна, так очень даже завлекательно.


Молчание.


Татаров (разглядывая закутанные пальцы). Уж и мастеровиты были: всё могли. Валенки тебе обсоюзить, конька взнуздать, танец на гармони изобразить... Стрелять тоже умели. (Мечтательно.) Эх, в тихий бы, тихий вечер, когда цветики на ночь засыпают, встренуться мне с этим боровком у овражка, один на один. И не надо мне ничего, ни твоего вострого ножичка...

Егоров. Та-ак. Ещё чего тебе желательно?

Татаров (виновато). Тоже щец бы с капусткой напоследок похлебать.

Егоров. Ещё! Ты заказывай, не стесняйся.

Татаров. Посмотреть тоже охота, что там, на воле-то, деется.


Егоров поднял голову к окну.


Егоров. Вот это можно. Сейчас узнаем, что на свете новенького.


Он составляет ящики один на один.


Старик. Тогда уж парнишку моего снарядим. Он полегше.

Егоров. Не буди. Больно спит-то сладко.

Старик. Ничего, он привышный у нас. (Тормоша мальчика.) Прокофий, Прокофий... полно на коньках-то кататься. Ишь нос обморозил совсем. Очкнись!


Мальчик протирает глаза.


А ну, полезай за новостями наверх. Мир просит.


Часовому не видно за выступом стены, как мальчик карабкается к окошку. Старик снизу поддерживает это шаткое сооруженье.


Прокофий. Ух, снегу намело-о!

Егоров. Ты дело гляди. Столбы-от стоят?

Прокофий. Не видать. Тут какой-то шут ноги греет.


В окно видно: рядом с неподвижным ружейным прикладом беззвучно топчутся две иззябших немецких ноги в военных обмотках.


Пляши, пляши, подождём.


Он даже припевает: «У-уторвали от жилетки рукава, уторвали от жилетки рукава...» Движенья ног и припев, к общему удовольствию, совпадают.


Старик. Не озоруй, парень. Услышит.


Ноги наконец отошли.


Прокофий (удивлённо). На качель похоже, дедушка.

Татаров (зло и негромко). Не туды смотришь. В небо выглянь: чьé гудят-то... Наши аль ихние?


И тотчас же доносится отдалённая стрельба зениток.


Прокофий. Тоже спрашивает. Рази они по своим станут палить! (Старику.) А боле ничего, дедушка! Только воробьёв массыя летает.

Старик. Слезай, ещё застрелит.


Мальчик спускается во-время. Шаги на лестнице. Звон ключей. Татаров произносит мельком: «это правильно, в тюрьме завсегда должны ключи звенеть. Я в описаниях читал». Все кроме сумасшедшего уставились на дверь. Ольга выглянула на лестницу.


Ольга. Спокойствие, товарищи, спокойствие. Кажется, Колесникова с допроса ведут.


Гремит засов. Конвойные вводят Фёдора. Кроме надорванного рукава, внешнего ущерба на нём не видно. Пиджак накинут на плечи, голова склонена набок. Прислонив его к стене и удостоверясь, что стоит прочно, конвойные удаляются.


Ольга. Товарищи, помогите кто-нибудь довести его до койки.


Никто не смотрит на Фёдора. Ольга одна идет к нему.


Егоров(вполголоса). Это он?

Татаров. Он.

Егоров (иронически). Шибко изменился Андрей Петрович. Не признáешь!

Ольга (точно будя спящего). Андрей, Андрей... посмотри на меня. Это я, Ольга. Ну, что, что там было? Нам показалось, ты год там пропадал.

Фёдор (глядя на сестру). Длинный... разговор был.

Ольга (не выдержав его взгляда). Пойдём, я уложу тебя.


В молчании Ольга отводит его на своё место у стены. Она помогла ему взвалить на койку отяжелевшие ноги и сама присела рядом. Вся камера украдкой наблюдает за ними.


Лежи, теперь тебе надо отлежаться. А пока зашью тебе пиджак.

Фёдор. Лишняя роскошь теперь, Ольга.

Ольга. Колесников всегда должен быть опрятен. Даже сегодня, даже там. Пусть никто не увидит: как это трудно... быть Колесниковым. Давай сюда пиджак... (Она снимает с себя жакетку и накрывает ему грудь.) Лежи. Так надо.

Егоров (Татарову). Эй, герой... не видишь, что делается?


Татаров быстро сдёргивает с себя шинелишку и остаётся в одной кочегарской тельняшке.


Татаров. Накинь на него лучше душегрейку мою, Ольга Иванна. Простудишься!

Ольга. Спасибо, Татаров. А сам?

Татаров. Я тёплый. Об меня счас прикуривать можно, во! (Подойдя к койке.) Здорово, товарищ Колесников. Не признаёшь дружка? А вместе за смертью-то рыскали.

Ольга. Оставь его, Татаров... потом! (Накрывая шинелью.) Хочешь пить? Можно достать снега.

Фёдор. Нет, мне хорошо. Я даже кашлять перестал. (Улыбнувшись.) Должно быть, выздоравливаю. Накрой меня с головой.

Ольга. Зачем?

Фёдор (подражая ей). Так надо.


Она исполняет его желанье.


Ольга (женщине). Вы помянули, что у вас иголка есть. Дайте... О, и с ниткой!


Она принимается за работу. Подошел Егоров.


Егоров (глядя на её проворные руки). Ты что-то путаешь нас, Ольга Иванна. Колесникова я с малых лет знавал... и мать его, и деда.

Ольга (понизив голос). Этот человек умрёт сегодня первым.

Татаров (надменно). Что ж, это большая честь: умереть Колесниковым.

Ольга. Идите в угол, зовите других. Я подойду туда сейчас.

Женщина. Ступайте, Ольга, я сама зашью. Надо же что-нибудь делать, делать, делать...


Ольга передаёт ей работу. Люди собираются в углу под окном. Сумасшедший проявляет признаки беспокойства. Совещание началось. Часовой снова затянул песню:

Als ich zur Fahne fortgemüst
Hat sie noch einmal mich geküst
Mit Blumen meinen Hut geschmückt
Und liebend mich ans Herz gedrückt.

Прокофий открывает глаза.


Прокофий (не поворачивая головы). Дедушка, а дедушка...

Старик. Чего не спишь, человек?

Прокофий. Дедушка... это больно?

Старик. Это недолго, милый. (С суровой нежностью.) Зато с кем сравняешься! Поди, проходили в школе-то и про Минина Кузьму и про Сусанина Ивана?


Прищурив глаза, Прокофий смотрит в пространство перед собой.


То бородачи были, могучие дубы. Какие ветры о них разбивалися! А ты ещё отрок, а вровень с ними стоишь. И ты, и ты землю русскую оборонял... Вот ты сидишь, коньки твои отобрали, сон тебя бежит. А уж Сталину про тебя известно. Ему только виду показывать нельзя, ево должность строгая. Послы держав пред им чередуются, армии стоят, генералы приказов ждут... всё народ бывалый, неулыбчатый. Тут уж бровинкой не шевельни!.. А внутри одна дума, что томится в лукояновском подвале русский солдат тринадцати годков, Статнов Прокофий, ожидает казни от ерманского палача...

Прокофий (оживясь). Дедушк... ему по телефону доложат аль по радио? Думается, по радио быстрей, а?

Старик. Нет, человек. Про это по прямому проводу, из сердца в сердце передают.


Совещание окончилось. Мальчик снова закрыл глаза.


Егоров (проходя мимо старика). Внучек, что ли?

Старик. Ещё родней, человек. Внучком-то он мне и раньше был.

Татаров. На войне все — родня.

Егоров. На чём зацапали с мальцом-то?

Старик. Прошибка у нас вышла. (Он мигнул на сумасшедшего, вновь прекратившего свои упражнения.) Собачка, вишь, у нас проголодалась. И пошли мы на речку, грибков для ей наловить. Да, глядим, ухо из сугроба торчит. А при ухе гражданинишко, паршивый такой, земли своей падаль...

Егоров (громко). Вот бы ухом-то собачку и покормить!


И опять сумасшедший старательно делает своё дело. Егоров садится возле Фёдора. Он говорит с ним, не открывая его лица.


Что, товарищ... болит?

Фёдор. Теперь лучше, согрелся.

Егоров. А ты не стыдись. Это больно, когда бьют. Кого хошь спроси, всех били. Били тебя, Татаров?

Татаров. По телу нет. Только этот... маникюр делали.

Егоров. Слышал? И Катерину Петровну не пожалели... а надо бы: она не одна. До Ольги Иванны ещё дойдёт черёд. (Так, обводя глазами камеру, он доходит до сумасшедшего.) А того дядьку до безумия заколотили. Ишь качается... Эй, шляпа, били тебя?

Сумасшедший (плачевно). Били...

Егоров (подмигнув товарищам). По большой били аль по маленькой?


Тот уже раскаялся в своём промахе. В подражание куриному пёрышку, засунутому у того за ленту шляпы, Егоров суёт за ухо себе пучок соломы и присаживается на корточки рядом.


Ты какой же... тихопомешанный будешь аль бурный, вроде меня? (Жёстко.) Я не люблю, когда со мной молчат! Давно спятил-то?

Сумасшедший. Во вторник два месяца будет.

Егоров. Давно-о! Мой стаж меньше... я ещё любитель, так сказать. Зато порой такое на меня вдохновение находит, что как стукну иного подлеца промеж бровов... остаётся сильное впечатление на всю жизнь. (Поднеся кулак к его глазам.) Посмотри, какая прелесть! (Поднявшись, другим тоном.) Нам тут надо заседание провесть. Сядь у двери и скули пошибче, чтоб часовой не скучал. Всё, пошёл!


В мгновенье ока сумасшедший переселяется с рогожкой на указанное место. Егоров смотрит ему вслед.


И какая-то несчастная песенкой тебя баюкала, — у бога счастья для тебя просила... (Всем.) Начнём, товарищи?

Ольга (приоткрыв лицо Фёдора). Ты не задремал, Федя? Друзья твои хотят поговорить с тобою. (Она помогла ему надеть пиджак.) Можно и лежать, Фёдор.

Фёдор. Нет, я хочу сесть. Помоги мне.


Он спускает ноги. Татаров снова надевает шинель.


Егоров (с горечью). Президиума выбирать не станем? Пусть будут там те, кто раньше нас, в самые чёрные дни, отдал жизнь за это. За самое дорогое на свете... Ещё один человек стучится к нам, товарищи. Ольга Иванна рассказала вам про него.


Внезапное гуденье самолёта, прошедшего на бреющем полёте. Пулеметная очередь. Единодушный вздох, и вдруг женщина кричит навзрыд, запрокинув голову и разрывая платок на себе.


Женщина. Отомстите за нас, отомстите... Убивайте убийц, убивайте убийц!!


Всё сдвигается с места, кроме мальчика, который сурово, из-под приспущенных век, смотрит на обезумевшую. Зашевелилось за дверью, щёлкнул затвор винтовки, к решётке приник часовой. Ольга торопится отвести женщину на другую сторону камеры. Приходит успокоение. Мальчик закрывает глаза.


Татаров (ворчливо). К порядку, товарищи, к порядку.

Егоров (спокойно). Этот человек дважды просился к Андрею в его партизанскую дружбу. Андрей проявил осторожность, обязательную для всех нас. Оставшись один, этот человек вёл себя хорошо. (Чуть повысив голос.) Он убивал убийц, ворвавшихся в наш дом. Когда Андрей выбыл, он взял на себя его имя...

Ольга. И не уронил его.

Егоров. ...и не уронил его. С великой болью Андрей принял эту жертву для общего дела. Будем кратки: нас могут прервать в любую минуту. Кто имеет вопросы к товарищу?

Татаров. Я хочу. (Фёдору.) Вот она сказала, что, когда ты вышел ночью от отца, у дверей стоял тот самый, в шляпе с пёрышком. А ты сообразил будто и решил дать время Андрею уйти. Верно это?

Егоров (Фёдору). Ответишь?

Фёдор. Да... Неверно это. А просто спеклось всё во мне... после Аниски. Я себя не помнил, вот.

Татаров. А ты не из обиды Колесниковым стал? Не хочешь, дескать, живого принять, примешь мёртвого. Полюбуйся, мол, из папашина окошка, как я на качелках за тебя покачаюсь... Так нам таких не надо!

Ольга. Объясни, Федя, почему ты принял чужое имя.

Фёдор. Мне казалось... (и в его улыбке явилось что-то от того мальчика Феди на разбитом портрете)... что им ещё страшнее станет, когда Колесников снова нагрянет, уже убитый. (Сквозь кашель.) Наверно, он теперь не спит, не спит...


Молчание.


Я протянул вам жизнь... и расписки в получении не требую.

Егоров. Не сердись, товарищ. Партизан имеет право на любые вопросы. (Лежащему под рогожей.) Ты, Паша, не хочешь высказаться?


Молчание.


Раз сама совесть наша молчит, дело ясное. Голосую. Кто против принятия этого человека в наш истребительный отряд... пусть поднимет руку.

Старик. Чего, в герои не просятся... туды самовольно вступают.

Егоров. А ты, Паша?


Молчание. Егоров снимает с его лица рогожу. Тот лежит с открытыми глазами.


Паша, Павел... ты что? Ты слышишь меня, Паша?


Молчание. Ближние сдёрнули шапки. Егоров прикрыл вновь лицо мёртвого.


Итак, единогласно. Ну, дай я поцелую тебя, новый Колесников!

Татаров (зло и настойчиво). В губы, в губы!


Егоров обнял Фёдора. Где-то вверху лестницы шум и голоса. Слышна команда: «Ganzer Zug halt! Link, um! Rich euch!»[32] И, сбросив с себя личину, выпрямившись в рост, сумасшедший устрашённо прижимается к стене.


Егоров. Приготовьтесь, товарищи.


Все, кроме Фёдора, сбиваются в кучку на правом ближнем плане.


Ольга. Итти в ногу, глядеть легко, весело. На нас смотрят те, кто ещё сегодня вечером сменит нас. Красивыми, красивыми быть, товарищи!.. (Фёдору.) Вставай, Федя. Пора... (Тихо.) Всё еще любишь её?

Фёдор. Да.


Фёдор присоединяется к остальным. За дверью показываются люди.


Татаров. Раньше в барабаны били при этом. Я в описаниях читал. Что-то не слыхать...


Мальчик шарит шапку на нарах.


Старик. Шапку-то оставь, Прокофий. Тут недалеко.


Дверь открылась. Входят солдаты, ШпурреМосальский. У офицера фотоаппарат в руке.


Татаров. Видать, карточку будут сымать на память. Своим мамашам пошлют!

Шпурре (показывая на выход, свистяще). Добрро пожжаловат!


Все разом двигаются вперёд. Конвойный офицер предупредительно выставляет руку — три пальца.


Егоров. По-трое, значит...


Короткое замешательство, никто не смотрит в глаза друг другу. Егоров выбирает глазами первую партию.


Ну, я пойду (Фёдору), ты, конечно, и...

Татаров. ...и я. Пойдём, пойдём... я им покажу, я им покажу, сволочам, как наши умирают. (Фёдору.) Ты на плечо мне опирайся, Андрей. Плечи-то у меня пока здоровые.

Фёдор. Ничего, я сам. (Ольге.) Если увидишь мать, объясни ей... я не был пьян в ту ночь, накануне. Я просто не спал тогда две ночи, негде было...


Солдаты окружают их и уводят. Последним покидает подвал Мосальский.


Ольга. Слушайте, офицер... Офицер говорит по-русски?


Мосальский наклонил голову.


Здесь есть беременные.

Мосальский (поморщившись от слова). Верёвка выдержит, мадмуазель.

Ольга (упавшим голосом) ... и дети!

Мосальский. Вы задерживаете меня, мадмуазель. (Прокофию.) Сколько тебе лет, Статнов?

Прокофий (с вызовом). Семнадцать.


Ироническипоклонившись, Мосальский уходит. Уже по своему почину Прокофий поднимается по ящикам к окну.


Народу сколько нагна-али...


Он вынул тряпку из пробоины в окне. Ветерок пахнул в лицо его горсткой снега. Снова пальба зениток.


Дедушка, а что... Сталин большого росту?


Старик молчит, он слушает гул наверху.


Ольга. Где ты, отец, Сталина видел?

Старик. Так, по сельскому хозяйству видались. Диковинку я одну вырастил... (Точно видя заново.) Залища просто-орная была, и нас поболе тыщи. А пустынно вроде и как-то каменно. И вошёл один человек, и враз местечка лишнего не стало. Тесно стало и пламенно.


Мальчик отвернулся от окна. Всё затихло. Слышен дважды повторённый на площади возглас: «Сталин, Сталин!» Голос замирает на полуслове.


А росту он будет вполне обыкновенного.


Залпы зениток ближе и громче.


Салют, что ль, заместо барабанов дают?

Прокофий (вцепившись в решетку). Дедушка, парашуты, парашуты. В небе тесно стало, дедушка!


Он соскочил, уткнулся в колени старика, и всё, что скопилось за день, разряжается теперь нестыдными, ребячьими слезами.


Сталин, Сталин пришёл...


Видны бегущие ноги в окне. Смятое полотнище парашюта розовым облаком застилает его на мгновенье. Потом кто-то, вопя: «И-эх ты, злое семя!» — вышибает прикладом забитое досками окно. И тотчас несколько человек, громыхая и крича, спускаются по склизам в сумрак ямы, и первым из них — Колесников. После яркого полдневного снега они ослеплённо молчат.


Колесников. Чужих нет? (Ольге, кивнув на выход.) Встреть мать. (Двум с карабинами.) А ну, пошарьте под корягами. Может, налимишко найдётся.


Двое уходят во тьму соседнего подвала. Женщина беззвучно плачет. Колесников всматривается в лица людей.


Фёдор Таланов... Фёдор!


Все молчат.


Прокофий. Троих наверх увели. Теперь уж и не догонишь.


Из соседнего подвала слышен голос: «Дай сюда фонарика, Андрей Петрович... налима держу. Руку лижет. Тут запасный выход есть».


Колесников. Иду.


Он уходит. Ольга шагнула к пареньку в шинелке, который, засучив рукав, зажал локоть ладонью.


Ольга. У вас кровь, товарищ.

Паренёк (ещё в возбужденьи атаки). Разве убережёшься в этой суматохе!


Ольга наспех рвёт платок для временной перевязки, паренёк шарит глазами по подвалу.


Старик. Аль что потерял, сынок?

Паренёк. Не-е... А как отступали мы в прошлом месяце, пожалел я старичка одного. Сбежал я к нему на обочинку, прижал ко грудкам... «Не горюй, говорю, дедушка... Русские вернутся. Русские всегда возвращаются». И последнюю горбушечку в пазуху ему сунул...

Ольга. Вот и всё пока, только не гните в локте.

Паренёк. И весь месяц я его во снах видал. Подойду — «потерпи, скажу, дедушка... скоро придём. Дай только обозлиться маненько. Ведь русского обозлить — проголодаешься!» А у меня установка такая: слово дал — держись...


Из соседнего подвала, пятясь перед партизаном, выходит в защитной бекешке Фаюнин, потом Колесников.


Колесников. Какой же это налим? Это есть по всем статьям щука. А ещё рыбак!


Паренёк растерянно засматривает в лицо Фаюнина.


Никак, наш-то нашёл своего старичка с обочинки.

Паренёк. А поправился ты, дедушка, с горбушечки-то моей.


Фаюнин молчит. Сверху спускается Таланов, с ним Анна Николаевна.


Анна Николаевна (во всю силу боли своей). Ольга!..


И затихла, уткнувшись в плечо дочери. Паренёк касается фаюнинского плеча.


Паренёк. И порадоваться-то нам с тобой тут негде, дедушка. (И в ласке его звучит железо.) Пойдём на свежий воздух, там обнимемся...


Они уходят.


Ольга (отцу). Она видела... там?


Тот утвердительно кивает. Ольга заглянула в лицо матери.


Мама, у тебя сухие глаза. Нехорошо, поплачь о Феде, мама. Он уходил, а теперь снова вернулся. Он рядом с тобой стоит, он снова твой, мама!

Анна Николаевна. Он вернулся, он мой, он с нами...


Конец


1941 - 1942



Лёнушка


Народная трагедия в четырёх действиях


ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА


Похлёбкин Василий Васильевич — председатель сельсовета.

Дракин Максим Петрович — он же Бирюк.

Дракин Степан Петрович.

Потапыч — балагур на старости лет.

Устя — девушка позднего возраста.

Мамаев — житель из Кутасова.

Катерина — его жена.

Лена — их дочь.

Дракин Илья Степанович — жених Лены.

Темников Дмитрий Васильевич — командир танка «Т-34».

Сержант Ваня — механик-водитель при нём.

Травина Полина Акимовна — инструктор райкома, хозяйка.

Женщина в чёрном, Туркин и его жена, старуха и её внучек Донька, женщина с  ребёнком, плотник, пленный, гармонист, немой и другие люди из отряда «Плачь, Германия!».


Действие происходит в дни войны.


Действие первое


Тёплая, благополучная, с занавесками и бальзаминами на окнах, изба Мамаева. Жестяной колпак висячей лампы весь свет отдаёт вниз, полок остаётся во мраке. Из потёмок красного угла, спрятанные в роще венчальных свечей и пасхальных розанов, сурово смотрят боги. Опершись локтями о стол, Катерина наблюдает за руками рябой и громадной Усти, которая с важностью раскладывает карты. Илья, красивый парень в военной гимнастёрке и шинели внакидку, СИДИТ у печки с котом на коленях, чёрным, как сажа. Время от времени, повернув его голову, он щурко смотрит ему в глаза, как бы спрашивая: «Чего, чёрный, глядишь?.. скажи, что знаешь!..» В окне слабо помигивают непонятные вспышки, похожие на зарницы.


Устя (положив последнюю карту). Ну, ставь пол-литра, Катерина. Катит твоя дочка домой... ишь, торопится. А при ей, с сердечной стороны, военный король.

Катерина. Знать, ты, Илья.

Устя. Не, то не Илья. Илья чёрный, крестовый... ишь, в ногах валяется. А этот русый, во весь рост король.


Скинув кота с колен, Илья, похрамывая, идёт к столу.


Илья. Где ты там русого углядела? Дай сюда. Я его в цыгарку заверну.

Устя. Не горюй. Как уйдёт она с русым, ты на мне женишься. (С полунадеждой.) Меня уж никто от тебя не уведёт... Теперь глянем на сердце ей. При чём находится, обо что ударяется. (Она приподымает карту и вдруг, спрятав её за спину, смахивает остальные со стола.) Ой, не хочу... не буду больше, не буду!

Илья. Покажи.


Устя молчит. Илья берёт её за локоть.


Не балуй с солдатом, Устинья. Он людей убивал.


Недолгая борьба. Разжав устину ладонь, Илья расправляет карту на столе.


Катерина. Девятка винновая. Какое ей означение-то, Устенька?


Устя молчит, потирая помятую руку.


Илья. Отвечай старушке.

Устя (нехотя).   А  означение  ей — великая печаль.

Катерина. Ты по-нашему, по-русски скажи, Устенька.

Устя. Убьют у ей, кого она полюбит. В самом сердце настигнут... и убьют там.

Илья (еле слышно). Меня... или русого?

Устя. Ай в картинки поверил, пристал. Встречай невесту-то. Уж, верно, при пороге стоит.


Илья недоверчиво оборачивается к двери. Тягучий скрип петель, и в ту же минуту вступает Лена. Слышно урчанье отходящего танка. Спустив рюкзак со спины, она скрытно улыбается чему-то, оставшемуся за порогом.


Катерина. Лёнушка-то наша, господи!


Лена подчиняется материнской ласке. Катерина вытерла передником скупую мужицкую слезинку.


Не во-время ты, Лёнушка. Видела заревá-то вокруг? Скоро и наш черед.


Дочь подняла большие ясные глаза, и, кажется, светлее становится в избе.


Лена.  Всё будет хорошо, мама. Вот шевельнём плечами, и спадут вороги. О, Устенька  забежала посидеть. (И холодное облачко скользнуло на лицо.) А, и ты здесь, Илья!


Что-то мешает им протянуть руки друг другу.


Я думала, ты на фронте.

Устя. Жалей его, Лёнушка. Из лазарета вырвался, на тебя поглядеть.

Лена.  Он и сам мог ответить,  Устя. (Заглядывая в соседнюю каморку.) Папаня отдыхает?

Катерина. Ходит. Места себе не найдёт... (Беря глиняную миску с полки.) Пойдём, я тебе покушать накрою. Тут у нас собранье будет.

Устя. Клуб у нас третёвось бонбой спалило. Ладно ещё ветру не было.


И пока Катерина вытирает миску полотенцем, Устя торопится вывалить Лене весь ворох новостей.


А в председатели нынче Похлёбкин выскочил. А братцы-те Дракины делиться вздумали. Бирюк-то уж в смолокурной избушке живёт...

Катерина (уходя). Прибери карты, Устенька. Отец браниться станет.


Лена проходит по избе. Илья исподлобья следит за нею.


Лена. На дорогах грязища... ступить некуда.

Илья. Грязища, а ноги сухие.

Лена. Меня танкисты подвезли. Нам по пути оказалось.

Устя. (собирая карты с полу). Кажный вечер мимо нас ходят. Станция у них какая-то.

Илья. Знакомые, значит, танкисты-то!

Лена (просто). Их часть рядом с нашим общежитием стояла. И, знаешь, еду, а лес шумит-ит... Гневно так. Точно кулаки над головою поднял.

Илья. Та-ак!.. (Как бы нечаянно.) Кстати забыл... как этому, русому, фамилья-то?

Лена. Темников... а что?


Усмехаясь и похрамывая, Илья отходит в сторону.


Тебя в ногу ранило, Илья?

Илья. Нет, мне в сердце попало.


Лена недоуменно переглянулась с Устей. И только появление Мамаева выручает их всех из неловкого молчанья.


Лена. Здравствуй, папаня. (Взяв за плечи, она вглядывается в лицо отца.) Седины-ы прибавилось... и капельки в бороде.

Мамаев (сдержанно). Дождик маненько сыпет. Отучилась, умница?

Лена (весело). Вот воевать к вам прибыла. Весь техникум разъехался. Сму-утный ты нынче какой!

Мамаев. Не знает разумок твой детский, какой огонь идёт, любимица.


И слегка отстранив дочь, отошёл. Лена искоса смотрит, как, остановясь посреди, он поднял голову к образам.


Катерина (появляясь из каморки). Раздевайся да похлебай молочка с Лёнушкой. А там и преставление вместе посмотрите. (Дочери.) За артистами поехали.


Она увела дочь.


Илья. Что там, тихо, в мире-то?

Мамаев (не прежде, чем досказал что-то богу). Тихо пока. (Раздеваясь.) Азаровка горит. В окно пламя полыхает... ровно свеча по мертвеце.

Устя (всхлипнув). Господи, дай ты нам хоть минуточку отдохнуть от тебя.


Она затихает от одного взгляда Мамаева. Дверь приоткрывается, и в щель просунул лысую свою и шишковатую голову, похожую на айву, Потапыч, мужичонко вострый, крикливый и не по возрасту подвижный.


Потапыч (не входя). На собранье стучали. Заём будут проводить... аль обложенье какое?

Илья. Входи, не бойся, что с тебя взять-то, голь.

Мамаев (в сени). Ноги вытирайте, там рогожка постелена.

Потапыч. Это можна-а. (В сени.) Слушать мою команду. Ноги вытира-ай!


Он на время скрывается. Слышно множественное пришаркивание ног. Вслед за Потапычем, который с шутовским пением «алилуйя, алилуйя, алилуй-ия!», пройдя по кругу, снимает шапку перед образами и, погрозившись богам, отходит в сторону, вступают остальные и размещаются на скамьях вдоль стен. Тут баба с ребёнком, сухорукий старик, который всё мигает, старуха и её внучек Донька, стайка девчат и подростков, мужики — по разным явным статьям оставшиеся вне призыва, и другие. Потапыч успевает сказать: «Держись, мужички! Братцы Дракины пришли, значит, драчка будет...» И тотчас, глядя под ноги себе, опрятный и весь литой, входит Степан Дракин, знахарь, в круглой и рыжей, точно в иод её окунули, бороде и в сапогах с широкими голенищами, где, верно, и содержит свой коновальский инструмент. Следом, позже всех и не снимая громадной кудлатой шапки с красным донышком, громоздко вваливается Максим Дракин, похожий на младшего брата, как отраженье его в чёрных болотных, кутасовских водах. Шопот идёт по собранью: «Бирюк, Бирюк пришёл...»


Донька (не в меру громко.) Баушк, верно, это... будто у ево в шапке сатана живёт?

Старуха (легонько замахиваясь). Шши ты, Донька.


Бирюк медленно оборачивается к мальчику. И когда, не смея вступиться за маленького, люди ждут зла от этого лесного человека, он гладит голову ребёнка и, со всех сторон показав ему шапку, проходит в угол. Тем временем Степан Дракин как бы невзначай оказывается возле сына.


Дракин. Илюша... а Илюша?


Тот знает, о чём будет речь, и молчит, барабаня пальцами в стол.


Ты, что ль, аржанухи мешок нищим кинул?

Устя. Он не нищим, он сироткам отдал, Степан Петрович.

Илья. Ты бы глянул на них. С утра, босеньки, из войны идут. На них и глядеть-то — кровь из глаз течёт.

Дракин. Всемирной нишшеты мешком муки не покроешь. (Ярясь на молчанье сына.) Я её горбом, горбом я её, эту мучку. Я табун коней за неё перелечил. (Ударив картузом в пол.) Судиться буду с тобой, Илюха.

Устя. Люди слушают, Степан Петрович.


Подняв картуз с пола и ворча, Дракин отходит в сторону.


Потапыч. Эх, что с людьми деется! (Сопровождая речь наглядным жестом.) Глянешь на иного — всё в порядке: и волос растёт, и картузом сверху прикрыто. А заместо рожи — рукомойник глиняный висит, пра-а...


Все смеются его ужимкам.


Дракин. Береги яд, змея. Блох травить.

Баба с ребёнком (закачивая грудного). Уж начинали бы. Печка у нас топится.


Тогда, поглаживая богатые усы и посверкивая новенькими калошами, быстро входит предсельсовета Похлёбкин; за ним в перешитом из шинели пальто с костяными пуговицами и в чёрном беретике — Травина. Деловитым жестом Похлёбкин требует себе место у стола.


Похлёбкин (Усте, с важностью). Иди, девушка, гостей покарауль.


Устя уходит. Похлёбкин раскладывает портфель на столе.


Пожарные дозоры проверял, Мамаев?


Тот утвердительно кивает в ответ.


Тогда откроем, значит. Товарищи, время военное... не будем, значит, курить.


И, шумно обрадовавшись напоминанию, мужики закуривают. Илья рвёт косой лоскут газетки, Потапыч со словами «вот это можна-а...» достал из-за пазухи носогреечку. Кашлянув разок, и сам Похлёбкин вынул из кармана тоненькую мятую папироску, подул и мундштук и сунул под усы. Он братски закуривает от одной спички с Ильёй.


Товарищи, приехавший новый инструктор из райкома... (Пыхнув дымком.) Извиняюсь, как всё-таки вас кличут?.. Опять в суматохе из башки вылетело.

Травина. (улыбнувшись). А кличут меня Полина Акимовна Травина.

Похлёбкин. Так вот, указанная (недоверчиво покосясь) Полина Акимовна доложит вам потом, как и что, после чего состоится выступленье гостей. А покеда кратенькое слово для доклада предоставим, как председателю, мне. (Поглаживая портфель.) Итак, что мы имеем на текущий момент, товарищи? Отвечаю на заданный вопрос. На текущий момент (ткнув перстом в окно) мы имеем пылающую Азаровку. Горе и слёзы мужицкие — вот какую картину мы имеем на текущий момент, дорогие мои товарищи. А это есть верный показатель того, что главный волк, наточив зубы на мелких державках, припожаловал к нам с волчатками за свежатинкой. И это я вам с как дважды два докажу.


Он раскрывает портфель. Мужики сокрушённо вздыхают и кашляют.


В самом деле, товарищи! Ещё сам Фридрих Енгельс указал нам на всемирной заре человечества... Сейчас скажу вам, что он указал. Где это у меня тут? Чорт, точно провалилось куда. Повторяю, на заре всемирного трудового человечества...


Он шарит в портфеле какой-то заветный листок, сердится и не находит. Травина неодобрительно качает головой. Лёгкий ропот идёт по собранию.


Потапыч (нараспев). Проки-имен, глас седьмы-ый!

Мамаев. Имей бога, Василь Васильич. Жженой человечиной пахнет, а ты всё от книги проповедуешь.

Похлёбкин (настойчиво продолжая поиски). Не будем, не будем, товарищи. Это есть обывательский разговор. Душевно убеждаю вас как председатель, давайте не будем!

Дракин. Он теперь не кончит, пока всею портфель не прочтёт.

Похлёбкин. А ты у меня, знахарь, помолчи. Недозволенной наукой кто лечит? Бабку Аксинью кто вылечил... Кто лихачом в Питере всяких министров катал?.. Отвечай на заданный вопрос, кто?

Илья. Сократи его, Полина Акимовна, а то мы больно сердимся.


Травина шепчет на ухо Похлёбкину, тот зловеще захлопывает портфель.


Похлёбкин. Хорошо. Похлёбкин кончил.

Травина (выступив вперёд). Так вот, хозяева. Армия уходит. Старый русский враг у ворот стоит. Решайте, что делать станем. Кто просит слова?


Молчание. Похлёбкин торжествующе смотрит на неё. Два глухих, как бы в большие литавры, разрыва. Втянув головы в плечи, мужики хмуро поглядывают на потолок.


Вот, стучатся! Отпирать им двери-то... или повременим? Как скажете, хозяева?

Похлёбкин (подсказывая собранью). А то можно и в болотину уйти да оттоль злодеев наших тревожить.

Потапыч.  Во-во, там теплы-ынь. Залез по шейку и сиди. (Вскочив, горячо.) Уж иневá по утрам-те. Избы-те на закорках унесём?

Травина. Армия уходит, но землянки остаются. (Помолчав.) Кто ещё хочет сказать? (Бирюку.) Кажется, вы... руку поднимали.

Бирюк. Не, это я почесался. Чево, тут и без меня, эва умы пресветлые сидят.


Тишина, потом топот в сенях, грохот опрокинутой бадьи, и бегом возвращается Устя.


Устя. Артисты приехали!


Она вклинивается в стайку девчат. Собранье волнуется. Ближние засматривают в черноту сеней, но холод сочится к ногам, и Катерина закрывает дверь.


Травина. Ну, Похлёбкин, пускай они пока на гостей полюбуются, а мы... Там скотину угоняют. Взглянем, попоили ли в дорогу.


Поняв друг друга, они уходят. Наступает некоторое оживление.


Баба с ребёнком (сторожко, оглянувшись на дверь). Сказывали, они мужиков-то не трогают.

Мамаев. Ясно, поползать перед ими, то не трогают. Кто же свою скотину лупит. С неё и шкура, с неё и мясо.

Потапыч. А может, и стороной пройдут. Бонапарт­-те, как шёл, обыкновенно, трёх полковников посылал: «Сыскать мне Кутасово-село. Жалаю видеть дураков, которы... (метнув глаза на Дракина) волков посередь стада дёржат!» — «Можна», — полковники отвечают. Семь дён по болотам ползали, кажный листочек подымали, мундиры промочили, Кутасова не нашли.


Никто не смеётся на этот раз.


Споём, что ли? Запевай, Доня, развесёлую.

Мамаев. Брось клоуна ломать, Потапыч. Болтает-болтает, язык за уши заплетается.

Стаpyxa (крестя зевок). Ох, господи. Сидим, как грыбы, и артистов не видать.


Дверь открывается. Нестарая, худая очень, со строгим, даже отре­чённым лицом, женщина в чёрном, на брови приспущенном платке, помогает переступить порог высокому благообразному старику с каким-то снежным покоем на лице. «Тут порожек, дедушка, не оступись». На его штопаном пиджаке, одетом поверх белой, косой, со стеклянными пуговками, рубахи, в ряд — три георгиевских креста и орден Красного Знамени в пунцовой розетке. С другой стороны гостя поддерживает крохотная, в больших лаптях, старушка, — и ветром её повалишь. Мужики пристально и недоверчиво взирают на это шествие нищих. Достигнув средины избы, гости кланяются; старика приходится потолкнуть при этом в спину.


Женщина в чёрном (тихо). Дайте тубареточку гражданы. Ноги у ево плохие.


Устя робко ставит перед ними табуретку и возвращается на место. Приехавшие женщины усаживают старика. Устремив голубые, точно утро в лесной чаще, глаза куда-то в матицу, тот как бы слушает птиц милой родины. Чёрная гостья говорит почти без выраженья, от великой скорби или усталости.


Мы являемся, гражданы, Колычевского района, села Малые Грачи. Вы нас не бойтесь, мы ничего не просим. Мы просто так... Нам мир повелел: «вам теперь, сказано жизни нет. А всё идите, леса и пустыни наскрозь, поколе в крайные льды не упрётесь. Покажите, сказано, раны свои русским людям. А уж как они порешат, так тому и быть».

Донька. Баушк, они настоящие, а?

Старуха. Шши-ты!

Женщина в чёрном. Сельцо наше, гражданы, ничем не знаменитое. Сорок дворов было, как немец пришёл. И мы горем своим не выставляемся. У иных уж моря наплаканы... Хошь кораблики пущай! (Её голос дрогнул; закусив губу, она помолчала, пока не справилась с собой) Тут перед вами находится русский житель, герой своей жизни. Фамилия ему Туркин.


Не отрывая глаз от старика. Бирюк поднимается. Тяжёлое мужицкое раздумье бороздит его лицо.


Старушка. А иди поближе, миленькой. Гляди на нас, что получилося. (Беспечально и разведя руками.) Всё у нас тута. Батожка не осталося, собачку отогнать.


Бирюк недоверчиво отступает.


Женщина в чёрном. При нас имеются карточки, за годок в газету сымалися. (Она достаёт их из глубокого кармана, три, обёрнутые в красный, как кровь, платок.) Вот тут он у себя на пасеке стоит. При ём внучки Лида и Маня... Берите, берите, гражданы, кто желает взглянуть для интересу. С платком берите!


Карточки в молчании идут по рукам. Бирюк вглядывается в старика, как бы сравнивая портрет с оригиналом.


Бирюк. (неуверенно, Туркину). Слушь-ка, отец... а ты не Филипп Демьяныч будешь... а? (И вдруг, припав на колено, чтобы заглянуть в опущенное теперь лицо старика.) Эй, взводный... это я тут, Максимка Дракин. Ты не смотри, что в бороде, а это я, я! И шапка, эва, что казак-то подарил... и дырочки в ей незашитые, держи! (Взволнованно, обернувшись к своим.) Он это, он и есть. Туркин Филипп. Служили вместе... Осподи, история какая!


Ребячливая нежность звучит в голосе Бирюка, когда руки гостя ощупывают бороду его и шапку.


Помнишь, Демьяныч, как Перемышь-то брали в пятнадцатом? Как курей-то шрапнельно шарахнуло, а одна, эка, яичко со страху и родила... помнишь?


Молчание. Распрямляя огромную спину, Бирюк переводит взгляд на старушку.


Чего он у тебя, бабка, своих-то не признаёт? Он у нас великий стрелок был. Мухе крылышко мог отстрелить... без остатнего поврежденья. Совсем глумной стал.

Старушка (с доброй и лучистой улыбкой). А он, миленький, четыре часа в колодце под мёртвыми лежал. Доверху было у нас насовано. Спасибо солдатикам нашим... из колодца его, миленькой, достали.

Устя. Знать, тьма ему очи-то погасила.

Мамаев (крестясь). Эко злодеяние, господи!

Женщина в чёрном (строго). Гражданы, нам на разговоры время не дадено. Росея-то больно велика. Имейте внимание, гражданы!


Бирюк пятится. Туркин недвижен, но по мере того, как гостья произносит родные его слуху слова, еле приметный блеск родится в незрячих его глазах.


Филипп Демьяныч, тут перед тобою гражданы сидят, правды ждут. Расскажи им, как ты за отечество грудью стоял, поколе в силе находился. И как Грачи твои чёрным пеплом разлетелися, скажи им. И куда ты внучку свою, мертвенькую, три дни на спине тащил, пока не почернела. И темно ли было в колодце твоём... Всё объясни им, не утаивай!


Голос её звенит, как тетива, спустившая стрелу. И, эхо всемужицкого горя, единодушный вздох вздымается и замирает в небе.


И ещё сознайся людям, Туркин. Может, ты жизнию своею обидел народ ерманский, что он железо поднял на тебя, как на пса? (Вся дрожа.) Встань, перед родиной стоишь, Филипп Демьяныч!


Старик поднимается, одёргивая на себе рубаху. Невнятное клокотание слышно в его груди. И вдруг, точно подломившись, он валится ничком перед собраньем.


Туркин. Заступися, мати русская земля!..


И когда его белая борода касается пола, всё собранье, как по команде, поднимается. Слышны возгласы: «Аль у их в Германии плакать некому?», «Что же они делают-то с нами, изверги!» и один, устин, навскрик: «Душить их, душить, всю серёдку из их вырвать...» Все стоят — прямые, с суровыми и торжественными лицами, новорождённые.


Старушка (бабам). Не плачьте, миленькие. Через слезу гнев утекает. А вы глядите на его, силами запасайтеся...

Бирюк (не смея прикоснуться к лежащему). Филипп Демьяныч... Демьяныч! Что ж ты во всех крестах-то перед нами. Чать, не черти мы лесные, чать, люди...


Пряча заплаканные глаза, Устя и Лена поднимают старика. Прежний беспамятный покой возвращается в лицо гостя.


Женщина в чёрном (поклонясь в пояс). Теперь прощайте, гражданы. Нет у нас больше слов, одни угольки осталися. Учитеся на нас. (Старушке.) Давай пока тулупчик, не остудился бы. Где там карточки-то наши... спасибо. (Потапычу, подвернувшемуся на глаза.) Узнай насчёт лошадки, дяденька.

Потапыч. Можна-а. (Всем, с важностью.) Эй, жители, кто вчера в Путилино ездил?

Устя (утирая лицо). Я, Потапыч, ездила.

Потапыч (подняв палец). Не реви. Марш за мной. Аллюр три креста.


Они уходят за старушкой. И, пока чёрная гостья, бережно завернув в платок, прячет карточки на дно кармана, старушка возвращается с одеждой Туркина. Гостей окружили полукольцом: Мамаев держит короткий латаный полушубок, Катерина — старую военную фуражку и дырковатую шаль, а Бирюк — детский шарфик с пёстрой бахромкой — видимо, даяния добрых.


Катерина (кланяясь). Может, закусите... что осталося.

Старушка (повязывая шалью старика и высвобождая бороду наружу). Неколи, миленькая, сроку нет. Поедем людей будить.

Мамаев. Счас ехать-то хорошо, светлы-ынь. Пожары кругом.


Возвращаются Потапыч с Устей, одетой в брезентовый с капю­шоном и подпоясанный верёвкой плащ.


Потапыч. Ну, жизни своей ерой, сбрую тебе отыска-али... С бубенцом! На всею Русь прозвенит. Одолжи кучерёнку кнута, Мамаич!

Мамаев (подавая Усте кнут). У опушки, где селезни, силы-то подкопи да в нахлёст махани: стреляют.

Устя. Слава-те, езживано.

Бирюк. Эй, может, и не встренемся... Демьяныч!


Но Туркин не отзывается на зов друга, и руки Бирюка опускаются. Все провожают отъезжающих стоя, — за исключением Дракина: явно потрясённый зрелищем народной беды, он сидит — локтями в колени и закрыв руками лицо. В открытую дверь слышно последнее напутствие чёрной гостьи — «Обороняйтеся, родные, обороняйтеся...» и нещадный дребезг бубенца: Устя стегнула лошадей. «Э-эх, ты, горе моё с колокольчиком!» — произносит Бирюк и надевает шапку. В сопровождении Похлёбкина возвращается Травина.


Травина (обведя всех глазами). Ну... побеседовали, хозяева? За вами слово теперь.

Илья (решительно становясь к ним в ряд). Кто с нами, на жизнь и смерть, чтоб Германия плакала... называйсь!


Они стоят трое, на отлёте, и взглянуть на них сейчас, значит бес­поворотно присоединиться к ним.


Догорает Азаровка-то!

Похлёбкин (доставая бумагу из портфеля). Кстати, и в ведомостя оформим.

Травина (вполголоса). Эти вещи, Похлёбкин, не записывают.

Илья. Ты, Василь Васильич, лучше на пальцах загибай.


И опять, пожав плечами, Похлёбкин закрыл портфель.


Мамаев. Во-от!.. и начинай с хозяев: Мамаев с дочкой.


Он обнял подошедшую к нему Лену. Со словами: «И я, и меня вставь!» несколько человек переходят на сторону добровольцев. Донька тоже перебежал к ним, и бабка, поднявшая было руку, уже не успела произнести своё обычное «шши-ты!»


И Устю! Вековухе ничего не заказано. И плакать по ей некому.


Ещё двое-трое присоединяются к этому ядру будущего отряда. И вдруг Похлёбкин, зорко следивший за течением собранья, резко поворачивает голову в сторону, где, за спинами односельчан и под шумок, Потапыч пробирается к выходу.


Похлёбкин (ударив, как бичом). Стой... Потапыч!

Потапыч (вздрогнув и не сразу). Можна-а...


Среди расступившихся людей он виден весь, оторопелый и жалкий, застигнутый на месте.


Похлёбкин. Ай в гости к немцам собрался, дружок?

Потапыч (глядя на лапти себе). Обыкновенно... тёлочка у меня непоена стоит. У меня и родни-то на свете одна ета тёлочка. С ей и посидишь, с ей и душу отведёшь, пра-а...


Виноватый смешок вырывается из его груди. Собрание безмолвствует и он делает отчаянную попытку отбиться от этого молчаливого презренья.


Чево, ну чево! Какой я вояка... У меня сердце в час ударяет пять раз, а ему положено семьдесят. Видите, дело какое...

Илья (хлёстко). Трус ты, дядя, старый плешивый трус. И дурак к тому же.

Потапыч. Чево, у меня в голове-то — как в банке золота, во! (Воинственно.) Мы его и тут, немца-то... пускай придёт. Харю-то наклонится помыть, а мы его, обыкновенно, по шее-то топором. Задремит, а мы ему в глаза-те лучинкой!

Дракин (насмешливо.) Эдак-эдак, они этого страсть не любят. (Поднявшись, сурово и гневно.) Росея тебя кормила — не  выкормила. Власть советская двадцать лет с ладошки тебя питала... всё забыл, стервец? Ай у новой-то коровы вымя сытнее, а?

Травина. Не задерживайте его, друзья. Тёлочка у него. (Потапычу, спокойно.) Идите, куда вам надо, гражданин.


Дверь Потапыч открывает медленно, в надежде, что его вернут, прикажут, остановят. Великое молчание. Он побито обернулся.


Потапыч. Тёлочка-то...  ведь она  коровкой станет, тóчна. А то я и останусь, гражданы, а?


У всех на лицах кривая усмешка. Дверь закрывается нестерпимо медленно. И тогда, не помня себя, Дракин кидается к сеням.


Дракин. Погоди, как пятки-то прижгут, — вернёшься, собачья радость!


Рот его перекосило, он задохнулся. Илья торопится успокоить отца: «Папань, успокойся, папань, нас и без него хватит!» В одышке, раздёрнув ворот рубахи, Дракин обернулся к Похлёбкину.


Заместо прохвоста пристегни меня, Василь Василич. Степан Дракин меня зовут.

Бирюк (в полной тишине). Предлагаю не принимать Стёпку Дракина.

Травина (с острым интересом). А почему бы так? Поясните, товарищ.

Бирюк (угрюмо, поглаживая край лавки, на которой сидит). Больной он, грыжа у него.


Голоса: «Пожалел братана-то!», «Явственно однех кровей...»


Похлёбкин (жёстко). Ничего, Бирюк. Нам не на парад ходить. Помалкивай и с правильных граждан пример бери!

Дракин. И ещё дивуюсь я на вас, хозяева. Воевать собралися, а жевать... елову шишечку станете? Кланяюсь харчами, чем могу.


Вышагнув вперёд, Бирюк кладёт руку ему на плечо.


Бирюк. Ты што, што задумал... каторжный?

Дракин. Не жалей, всё одно сгорит. Пора нам человеками быть.


Но Максим не отходит, и Степан сердится.


Уйди с путя моего, Максим. Не хочу в такой день братнюю кровь лить. (Стряхнув с плеча его руку.) Страдаешь, что не тебе достанется?

Бирюк. (отойдя). Предлагаю ничего не брать от Стёпки Дракина.

Илья. Не мешай, дядя Максим. Отец дело говорит. (Отцу.) Давай, папаша. Пора тебе, пора. Встань во весь рост перед людьми!

Дракин (невозмутимо). Вношу на мирское дело муки сеяной три мешка да немолотого четыре центнера. Капустка тоже есть, отдаю вместе с дубовой кадушечкой. Боровка я в заговены засолил, да повял малость...

Похлёбкин. Ничего, в мужицком брюхе долото сгниёт. Давай сюды!


Бирюк раскатисто смеётся. «Вали, куча мала... а поверх он сам сядет!»


Лишаем тебя голоса, Максим Дракин.


Поднявшись, Бирюк вызывающе смотрит на Похлёбкина: не уйти ли, дескать.


Не задерживаем!


Бирюк отправляется к выходу. Голоса вслед: «Злоба какая!», «Бирюк, он Бирюк и есть...», «Шут с ним, посля сосчитаемся!», «Потапычев приятель...»


Донька (вслед). И шапка-то на ём, как у главореза какого!


Бабка его подслеповато шарит вокруг себя внучка, которого ей уже не достать. Бирюк ушёл.


Дракин (выждав тишины, ровным голосом). Ещё ядрицы вношу четыре мешка с половиной, а половину старухе оставлю. Всё-таки венчанные... Картошка не копана, корову я продал. За корову деньгами вношу три тысячи...


Одобрительный возглас: «Эк его горем-то обожгло!» И по мера того, как он вываливает перед миром свои сокровища, пустеют его глаза.


Также отрез вношу синего губернаторского сукна, с прикладом, как есть. Ещё имею при себе часы анкерного ходу. Получено за отличную езду в городе Санк-Петербурге в девятьсот осьмом году... (Он долго отцепляет их, точно снимает с самой души, и вдруг, вырвав с лоскутком и наотмашь какое-то зацепившееся колечко, кладёт на стол.) Прошу принять. Ты загибай на пальцах-то, Василь Васильич!

Похлёбкин (зачарованный этим размахом, с чувством). Вот видишь... вот посняли мы тогда жирок-то с тебя, Степан Петрович... а ты через посредство этого человеком стал. Во всё вникаешь, очи имеешь открытые на картину людского горя!


В порыве сердца он даже руку было протянул для пожатья. Тот как бы не заметил его движенья.


Дракин (отечески посмеиваясь). На тебе калошки сынок, — все собранье в их видать. А людей в дырьях да в лапотинке на болотину посылаешь. (Мужественно и сухо.) Вношу сапоги яловые с новыми головками. Да ещё пару хромовых, женихом носил. Да еще дёржаные, резиновы, выменял надысь... отдаю. Да ещё...


Голоса: «Ладно, хватит, дядя Степан. Чего ж догола-те раздеваешься!», «Не срами нас, Дракин!»


...да еще полсапожки новые, старухины. (Сыну, который блестящими глазами, не узнавая, смотрит на отца) Не жалей, Илюша: куды ей! До господа-то и босичком недалеко, добежит. Ну... петушок ещё у нас остался. Пускай под окошком поёт, птичка божия... (Чеканно.) Можете получить, Василь Васильич. Местожительство имею четвёртый дом от пруда, под осокорем. Теперь пойду дому поклониться последний раз. С приветом, Дракин!


Среди благоговейного молчанья он с достоинством надевает картуз. Следуют два глухих разрыва, и сразу — гуденье взмывшего в небо самолёта. Красноватый отсвет ложится на плечи сидящих у окна. Катерина выглянула и, помертвелая, привстала.


Катерина. Горим... Опять бонбы горючие скинул.

Травина. Потом, старик, дому поклонишься. Людям помогай. На улицу, товарищи!

Похлёбкин (уже с порога). Сбор у конюшен внизу через двадцать минут. За мной...


Изба пустеет. Из чужих только Илья в нерешительности стоит теперь посреди избы. С улицы приглушённо доносятся — мычанье скота и пожарные крики: «Багры давай, голова...», «Коней, коней отводи!» Слышно, как, присев на ларе в сенцах, баба закачивает плачущее дитя. В эту адскую мешанину звуков вливается скрежет бреющего вдоль, улицы самолёта. Короткая, с низкого захода, пулемётная очередь. Где-то тоненько звенит стекло. Лена закрывает дверь, шум стихает.


Мамаев (очень волнуясь). Ну, собирай нас, мать. Чего не хотели, то и придвинулось.


Он уходит с женой в каморку. Илья делает шаг к двери. Лена берёт его за руку.


Лена. Куда тебе, хромому!

Илья. Уж подживает, плясать могу.

Лена. Посиди со мной минуточку... словом не обменялись. О чём задумался?

Илья (неохотно). Так. Вдовой тебя делать не хочется. (Горько и убеждённо.) Но, что бы ни случилось, — верь, Лена, ты мне жизни дороже. Пропасть раскройся, и лягу мостком поперёк... И ты по мне ступай и ничего не бойся.

Лена (неумело ласкаясь к нему). Ты  хороший, ты лучше всех.

Илья. А тот... русый?

Лена (искренно). Что мне русый! Два разка и встретились, а с тобой... Помнишь, как в лесу заблудились, а ты за плечи обнял и вёл меня. Сквозь ночь, как в сказке. И звёзд в небе было — как дней впереди! Мне десять, тебе двенадцать едва пробило... (В раздумьи.) Странно: с тобой как-то тревожно всегда, торопиться куда-то надо, а с ним...

Илья. С кем это?

Лена. С этим, с Темниковым... как на горе стоишь. Спокойно, и воздуху мно-ого, и летать хочется. Отчего это?


Он собрался ответить, она зажала ему рот ладонью.


Погоди, в сенях скобку шарят.

Илья. Сиди, никого там нет.

Лена (трепетно, как во сне). Нет, я знаю. Пусти...


Она движется к двери, открывает её. В сенях стоит высокий, в синем комбинезоне и кожаном шлеме, танкист. За расстёгнутым воротом видны отличия лейтенанта... Не двигаясь, опустив руки, они смотрят друг на друга. Потом, чуть смутясь, гость снимает шлем и проводит рукой по русым слипшимся волосам.


Лейтенант (улыбаясь). Вот... заехали воды напиться, напоследок. Жарко...

Лена. Да. Есть молоко... хотите?

Лейтенант (глаза в глаза). Нет... воды.


Илья сердится. Ему понятно, что этот незначащий диалог — только оболочка других, из сердца в сердце, непроизнесённых слов. Лейтенант опускает взгляд и, точно зовя на помощь, оборачивается в сени.


Эй, Ваня... тут вода имеется знаменитая. Заходи!


Входит другой, в чине сержанта, коренастый, с озорным и слегка закопчённым лицом.


Сержант (про лейтенанта). Ни в один дом, кроме твоего, не заехал. Видать, здешняя вода вкуснее. А ну, попробуем... Ковшичка не найдётся, гражданочка?


Лена подаёт ковш и снимает крышку с ушата. Сержант пьёт с видимым наслаждением. Взяв с полки миску блинов, Лена держит её в руках, наготове.


Хороша-а, сытна земли родной водица. (Заметив угощенье Лены.) Извиняюсь, танкисты не закусывают!


Вытерев чёрные свои усы, он передаёт ковш лейтенанту. Илья, прихрамывая, приближается к ним.


Илья. Это вы, значит, на такси  тут... извозчиками работаете?

Лейтенант (оторвавшись от ковша). Про что это он, Вань, балакает?

Илья (упорно). Я спросил... это вы на боевой машине барышень по домам развозите?

Сержант (Лене). Интересный товарищ. Смешное говорит, а сам не смеётся.

Илья. Я когда засмеюсь-то — со страху помрёшь.

Сержант (подняв палец). Сурьёзный деятель. Если и воюешь так, то молодец. Как звать?

Лена. Это Дракин Илья, мой... знакомый.

Сержант. Илюша, значит... подходяще. А я Ваня. Так и зови меня, я простой. А это командир танка моего.

Лейтенант (кивнув). Темников.

Сержант (Илье). Не слыхал? Глухая ваша сторона, и гром до вас не доходит. (С ударением.) Герой Советского Союза, Дмитрий Темников.

Лейтенант (дружественно, Илье). Это просто так, звание такое. Мы все — солдаты.


Покусывая губы, Илья отходит. Из каморки появляется Мамаев, уже одетый в поход. Сзади Катерина несёт корзинку с провизией.


Лена (со смущением, указывая на гостей). Вот... напиться зашли.


Стоя рядом, плечом к плечу, танкисты улыбаются, и это получается у них приветливей всякого поклона.


Мамаев (со стариковской тоской). Покидаете, сынки?

Лейтенант. Там всё минировано. Раньше утра не взойдут... (С улыбкой.) Что смотришь? Понравился я тебе?

Мамаев. Хороший, видать. Что будет-то, скажи!

Сержант. А ты вглядись в него хорошенько. (По­стучав в грудь Темникова.) Слышишь, сталью звенит. Этот человек и танк его из одного мартена отлиты. Ну, найдётся сила в мире такого опрокинуть?

Темников (сердясь). Брось, Вань... не люблю, брось.

Мамаев (сержанту). Не тебя, сынок, спрашиваю.

Сержант. Э, кого огнём в бою спаяло, в тех и мысль одна бежит. (Задоря.) А ну, сказать им, Дмитрий Васильич, про что думка твоя сейчас?

Лена (поспешно). Не надо! Зачем вам это, не надо...


Она оборвалась, поняв, что выдала себя с головой. Темников опустил глаза. Все заметили смущенье Лены.


Мамаев. Образá, мать.


В молчании Катерина поднимается на лавку оправить лампаду.


Илья. Да, глухая наша сторонка. (Вымещая досаду, про бога.) Он же бьёт, его же маслицем потчуют.

Мамаев (степенно). Не трожь его. Он в моей избе мене твоего места занимает.

Илья. Покланялся бы, чтоб дочку твою от великой печали упас. (Зловеще глядя на Темникова.) Уж, может под окошком судьбица-то стоит!

Мамаев (не понимая значения его намёка). Я доли людской не бегу. Но попрошу, как приступит, и он мне не откажет.

Илья (дерзко). Аль ещё не приспичило?


Стук в окно. Мамаев уходит в сени. Сержант, с усмешкой наблюдавший эту сцену, касается локтя Темникова.


Сержант. Поехали, Дмитрий Васильич. А то гражданин нервничают.

Темников (Лене). Спасибо  за  воду. Никогда не пил такой.


И опять они смотрят друг на друга долгим взглядом. Темников надевает шлем. Свидание кончилось. Гости ушли. Лена смотрит им вслед.


Илья. Одевайся, танкистка. Мать с одёжей стоит.

Лена (вздрогнув). Вот видишь... они и ушли. Не дуйся, Илья. Кончится война, вернусь учительницей, ты станешь агрономом... будем жить. И как ценить станем всё! (Оглянувшись на дверь.) Давеча ехала — листья последние летят... и каждый как родного в дальнюю разлуку провожала. Прощайте до весны, милые! (Тряхнув головой, весело.) Мы даже и не вспомним о нём никогда. Ну, давай руку...

Мамаев (возвращаясь). За нами, дочка, приходили. Прощайтеся.


Катерина обнимает дочь; долго смотрит в лицо ей, зажмурится и опять посмотрит. Мамаев пожал руку жены: не обниматься же на людях!


Всего не перескажешь. Присматривай... Присядем.


Все присаживаются на долю минуты. Илья закуривает при этом. Слышен гул проходящей за окном толпы.


Пошли.

Катерина (низко кланяясь). Где ни придётся лечь костям моим — навещайте.

Мамаев (сурово). Как бог даст.


Все ушли. Лена задержалась напороге.


Лена. Мама!.. Пойдём с нами, мама. Что ты здесь одна останешься!

Катерина. Нет. Лёнушка. Я тут каждую половичку в лицо помню, по голоску признаю. Здесь я плясала, как замуж шла. Отца тут на войну провожала. Тебя вон там, под окошком, родила...  (И с суровой признательностью она обводит глазами эти места главных событий в её жизни.) Ступай своим путём, солнышко!


Лена ушла. Катерина поправляет сбившийся половичок, привёртывает фитиль в лампе и, прямая, бесстрастная, садится у стола.


Уголёчек останется, и того уголёчка не спокину.


Песня за окнами стихает. Ярче горит лампада, освещая тёмное ночное лицо бога.


Конец первого действия





Действие второе


Пять крутых ступенек сводят из наружной траншейки сюда, в просторную землянку с низким накатным потолком. Налево вверху полуокно, полуамбразура, в которую смотрит ночь. Почти готовая дверь стоит у входа в груде свежих стружек: дверной проём временно завешен трофейным брезентом с косой надписью: «Reichspost». Чёрные готические буквы спорят в чёткости с белым шрифтом боевого кумачёвого лозунга, свисающего драпировкой со стены. Круглая, из бензиновой бочки и с походным котелком наверху, печка топится на переднем плане; бок её красновато светится в темноте. Справа нары в два яруса, слева — простой, ниже обычного стол с чурбаками вокруг вместо табуреток и скамьёй по стене. На столе хлеб и, с краю, сделанная из маслёнки, пылает коптилка. Положив лицо в ладони, Лена не мигая смотрит на высокое жёлтое пламя. Слабо слышна гармонь, далёкие паровозные гудки, и порывами сочится осенний холодок; пламя гнётся, и колеблется полотенце на верёвке, протянутой поперёк землянки.

Лене холодно: она встаёт подкинуть в печь поленце. Падает железная приставленная сбоку клюшка, и тогда приподнимается Устя, спавшая на соломе под пёстрым лоскутным одеялом.


Устя. День уж аль ночь?

Лена. Вечер, спи. Илья зайдёт, когда нужно. Ты спи.

Устя (потягиваясь). Что же это снилось-то мне? Хорошее такое...

Лена. Хорошее, а забыла.

Устя. Не-ет... (Закрыв глаза, чтоб увидеть ещё раз.) Знаешь, будто иду я в крутую гору, высоко-высоко. И всё цветы кругом, краси-ивые, каких и на свете не бывает... Только без запаха. И будто не рябая я нисколько. Лё-ёгкая, в подвенечном платьи иду... (Строго.) Ты смеёшься? Сейчас надо мной нельзя смеяться.


Улыбаясь, Лена заплетает самый кончик длинной её косы.


И вот уж всё сокрылося... и гора, и облачинки, а я всё иду-у. И только бареточки на мне, чёрненькие, поскрипывают: скрип да скрип... К чему бы это, Лёнушка?

Лена. За счастье бьёмся. Значит, к счастью, Устя.

Устя. Иду и радуюсь, а чему — не знаю. И спросить не у кого. Ни маменьки у меня, ни милого дружка... Ты не верь, что про меня плетут. (Стыдясь  и еле слышно.) Я ведь девушка, никого ещё не обнимала. Кому я нужна... такая! (Выставив руки, точно видит их впервые.) Эва, какие лапищи...

Лена. А как ты ими часового-то задушила: пригодились, значит. Я тебя и не признала тогда... словно рысь кинулась. Как ты его разглядела? Ведь тьма была.

Устя. Не знаю. (Усмехнувшись.) И не крикнул, как я его обняла. Только затрепетал весь. (Помолчав.) Утром я пошла взглянуть — высокий, лежит, с усиками... подлец!


Она поднялась — сильная, размашистая, прежняя. Прижав каравай к кофте, под которой проступила могучая грудь, она отрезала ломоть и крупно посолила. Лена смотрит на неё, любуясь ею.


Может, и нынче женишка себе впотьмах нашарю. В клочья изорву!


Откинув занавес, Илья всматривается в сумерки землянки. Оробев, Устя опускает руку с хлебом.


Пора нам, Илюша?

Илья. Не пора, но скоро. За ужином, небось, не ходила?

Устя. Принесла, на печке греется. Уйти мне, Илюша?

Илья. Там Ефим ногу распорол. Спросишь у Похлёбкина, кто с нами третий пойдёт.


Устя ищет себе накинуть какую-нибудь одёжку, и всё попадается не то.


Тебе и пробежать-то десять шагов.


Она ушла, как была, с непокрытой головой.


Лена. Зачем прогнал? Она тебе сердце своё под ноги стелет.

Илья. Всё равно ей девать его некуда! (Подойдя вплотную.) Ну, награди меня за то, что будет.


Лена отступает, пугаясь его.


Сейчас пойду поезд немецкий в преисподнюю спускать.

Лена. А мы с Устей третьего дня ходили...


Он порывисто обнял её, Лена отбивается как может.


Не надо, несчастье у людей... Не надо, нельзя.

Илья (глухо). Всё можно. Ночь на земле.

Лена. Не хочу. Пусти. Укушу тебя.


Илья разжал руки. Лена отошла, содрогаясь.


Лучше дверь навесь, как вернёшься. Мёрзнем с утра.

Илья. Не вернусь я, Лена... Вот, закрою глаза и вижу, как лежу один, в росе, под насыпью. И птица ночная мне на лоб садится. Лапочки у ей холо-одные. Скажи... любишь меня?

Лена (шагнув к двери). Выпусти. Боюсь тебя.

Илья. Не выйдешь, пока не скажешь. В глаза говори, любишь?

Лена. Я не могу так, вслух, Илья. Это говорят на ухо, нежно. Это один раз в жизни говорят... Ну, я ещё не умею... это слово. (Очень тихо, через силу.) Разве без любви замуж выходят!


И, словно обожжённый её признаньем, Илья садится и опускает голову. Приподняв бровь, Лена наблюдает его.


Ты недоволен этим, Илья?

Илья. Предсказанье мне было. Убьют, кого ты полюбишь.

Лена. Кто... кто это тебе сказал?


Впервые она заглянула себе в сердце и удивилась, что не Илья отразился в зеркале её испуга.


Глупости... кто же нынче верит в это!

Илья. Уж сбылась половина. Гадали на тебя, а ты и приехала.

Лена (с холодком). Так ты... откажись от меня, Илья. (Громко, в сторону входа.) Простудишься, Устя!


И тотчас же, с мешком на плече, Устя, слушавшая у двери, виновато спускается в землянку.


Устя. Сами идут сюда. (Ища глазами.) Куда бы мне положить... Груз-то больно сердитый.

Лена. Клади к стеночке. Осторожней.

Устя (когда Лена наклонилась помочь ей). Шепни ему, чтоб не боялся. Гаданье в любви не сбывается. (Горько.) Уж чего только я себе не нагадала!

Лена (громко и распрямясь). Мой жених, Устя, не боится ничего на свете.


Лекарство подействовало. Илья поднимается, расправляя сильные свои плечи. В ту же минуту сюда деловито и безмолвно спускаются начальники: Похлёбкин, Травина, Дракин и ещё какие-то, видимо, из дальних, глухих деревень, мужики, из которых один время от времени произносит: «вот это в акурат будет», а другой  «присоединяюся». Все они кажутся выше обычного, потому что тени их достигают самых брёвен наката.


Травина (мельком, Илье и Усте). Закусили бы пока в дорогу. (Похлёбкину.) Кого же мы им третьего дадим? У Ефима нога распухла. Садитесь, товарищи. Надо, ещё Мамаева дождаться.

Похлёбкин. Может, Потапыча пока примем? (Копаясь в походной сумке, на которую сменил свой портфель.) Хлебанул, старый телятник. Как на дрожжах прискакал.

Дракин (неподкупно). Делом его проверить надоть.

Травина (одному из мужиков). Давай его пока сюда, до заседанья.


Мужик уходит. Устя, Илья и Лена едят кашу в стороне. Расстелив на столе обрывки карты, Похлёбкин знаком подзывает Илью; тот подходит с ложкой. Чертя ногтем по бумаге, Похлёбкин объясняет ему смысл предстоящей операции.


Похлёбкин. За главного пойдёшь. Видать, наступленье у них готовится. Всё под укрытием ночи поезда гонят. Ну, мы тоже не шапкой подпоясаны, в Европе живём. Значит, надо и встретить их (ударив на слове) могучим фейверком. Смотри сюда. Итак, что мы видим перед собою? Азаровскую пойму — вот что мы видим на данном участке. Это линия. И вот оно, то тихое местечко, где ты заляжешь... понятно? Перед мостом влево бродом берите, минирован. Здесь гнездо у них было, не напорись.

Дракин (сбоку). До сабуровской мельницы лучше низом, по ручью, итти. Там поглуше.


Илья выражает своё согласие кивком. Подойдя, Лена из-за плеча Похлёбкина засматривает в карту.


Кушай, красавушка. Каша простынет.

Лена. Я хотела себя предложить... вместо Ильи. (С вызовом глядя на Илью.) У него нога не поджила. Не уйти ему если что...

Илья (Лене, твёрдо и непонятно для других). Я своего, что мне причитается, и самой смерти не отдам.

Похлёбкин (через плечо, без резкости). В другой раз женишка пожалеешь. Как вдвоём останетесь.


Лена возвращается к Усте. Придержав брезент, мужик пропускает Потапыча. С берестяной котомочкой держа руки по швам, тот смиренно, без прежней удали, останавливается у лестницы. Похлёбкин бережно складывает карту.


Ну, знаменитый скотовод... как тёлка твоя родимая поживает?


Потапыч бормочет что-то.


Не слыши-им!

Потапыч (приблизясь на шажок и не сразу). Съели, окаянные. (Разведя руками.) Как увидели, загуготали враз — грос калюб, грос калюб... большая телка по-ихнему. Тут же голову обыкновенно отрубили, ливер в ведерко выпустили... Конешно, вору тоже питание нужно: точна-а!

Дракин. Косточку-то дали на память пососать?


Все дружно посмеялись над Потапычем.


Потапыч. Глухое сердце имеешь в себе, Степан Петрович. (Стукнув себя в грудь.) Во где горько-то! Заветная была...

Похлёбкин (сухо). У тебя заветного-то отродясь не бывало. Ближе подойди. Что в Кутасове, сказывай.


Все сидят, кроме Потапыча.


Потапыч. Можна-а. Ну, в селе обыкновенно стоит рота связи. Начальник у их вроде Хирнер. Особого зверства, сказать, не проявляет. А только, как взошёл к Мамаеву, наперво повелел кота сказнить. Штыком. Больно чёрен, говорит...


Лена, видимо, хотела спросить что-то о матери.


Травина (предупредительно). Потом расспросишь, девушка. (Потапычу.) Ты главное говори. Нам некогда.


Потапыч в затруднении.


Дракин. Вот, говорят, старостой у них Бирюк состоит. Правильно?

Илья (с места). Враки, поди. Он ещё эва когда с немцами воевал!

Похлёбкин. Не мешай, Илья Степаныч. Тут родни нет, тут воины. (Потапычу) Обрисуй нам кратенько, какая его деятельность.

Потапыч. Это можна-а. Деятельность его обыкновенно такая. Ходит, посматривает, усмехается. Окроме того, шапкой страх наводит. Вчерась объявил картошку копать.

Травина. Так, дело ясное. Вопросов больше нет?


Молчание. Дракин всем своим существом негодует.


Вот, пришёл ты к нам. Что делать-то здесь собираешься?.. Спать, что ли?

Потапыч. Зачем спать. Обыкновенно, что повелят, то и буду. К примеру, могу на часах стоять. У меня слух чу-уткой: скажи, вошка ползёт, а я слышу, как она лапочки переставляет... тук-тук-тук. У меня, заметьте, вострый слух. Эх, ты меня только приласкай, хозяйка, я, как собачка, за тобой побегу...


И опять, посмеявшись, все подобрели к нему.


Травина. Ладно, учтём. (Со значением взглянув на Похлёбкина.) А на диверсии будешь ходить?

Потапыч. Чево, чево? (И хотя не понял, своеобычно тряхнул головой.) Можна-а. Что скажешь, то и можна.

Дракин. Эка, у нас связь нечем проводить, а он лапти проводом примотал. (Наклонясь рассмотреть.) Да ещё, гляди, серый, немецкий провод-то... Покормил тебя Хирнер-то твой?

Потапыч (безгневно). Ничево, я на дорожку жареной водицы похлебал. Половину отхлебал, половинку про запас в речку вылил!


И ещё посмеялись они на его балагурство, и сразу точно ветром смыло их смех.


Похлёбкин (придвинув хлеб на столе). Вот тебе паёк, пожуешь в дороге. Котомочку оставишь нам на сбереженье. И пойдёшь сейчас вместе с ними. (Он указал на Устю и Илью, уже покончивших с ужином.) Дорогой объяснят. Как вернёшься — получишь койку и паралелбаум, какой тебе по чину полагается. Всё. (Поднявшись и взглянув на дракинские часы.) Отправляйтесь, товарищи. Поезд проходит в одиннадцать сорок, а вам ходу одного — два часа.

Илья. Выноси пока мешок, Потапыч. Да не стукни.

Потапыч. Можна-а!


Повеселев, нарочито кряхтя и охая, он тащит мешок к выходу и вдруг делает вид, что роняет его наземь. И хотя опасности нет, раздаётся общий вздох испуга. Мешок, однако, повисает у Потапыча в руках.


Ничего, не пужайтеся, орлы. Уповайте на воробышка!


И, окинув всех озорным оком, легко вскинув мешок за плечо, он покидает землянку.


Травина (Илье). Присматривай, что-то не нравится мне этот воробышек... Дрезинка пойдёт — дрезинку пропустите сперва.


Илья кивает, затягивая поясной ремень с оружием.


Похлёбкин. На худой конец под ключицу финкой бей, тише будет. Перец взял от собак?

Илья. В порядке. В полночь слушайте наш салют... проверку времени! (Мужественно и сильно.) Ну, сыграем в большую орлянку, Лена!


Она ободрительно кивает ему. Уходя, Устя кланяется остающимся. Невысказанная значительность сквозит в её поклоне. Никто не отвечает ей, потому что заседание фактически уже началось. Дракин раскрывает клеёнчатую тетрадочку: дневничок или книгу приказов.


Травина. Ложись спать, девушка. Начинай, Похлёбкин.

Похлёбкин (когда Лена накрылась одеялом). Ну, товарищи полководцы, повесточка у нас небольшая, но довольно аккуратная. Расширяется наша картина, уже в полсотне ходим, товарищи! Поскольку народ понял, что врага в слезах не утопишь, а бога детской кровью не удивишь, прибывают к нам свободолюбивые гражданы. Даже пришлось послать Мамаева на известный вам склад для пополнения оружия... Словом, начинают немцы маненько от нас подрагивать. Вместе с тем, за неделю, как мы здесь, убыло из наличного состава шестеро. Двоих Мамаев секретно, под видом дров, отвёз в больницу. Доктор Иван Петрович уложил их на коечки, будто попали в молотильный привод, и велел ещё привозить, когда нужно... (Вскользь.) Пристяжка у тебя хромает, Дракин. Посмотри.

Дракин. Зайду утресь.

Похлёбкин. Остальных в количестве четыре я совсем снял с довольствия. Предлагаю отметить ихнюю память стоянием.


Они стоят некоторое время. Дракин листает в это время странички. Взволнованный чем-то, в землянку спускается Мамаев.


Садись, Мамаев. Сейчас дойдём и до тебя.


Все сели.


Теперь, засуча рукава, товарищи, выметем маненько грязцу. Армия ушла, мы одни тут осталися, островочек в синем морюшке. Это накладает на нас особую строгость. Как насчёт Бирюка решим?

Дракин (жарко). Руку ему за это, руку мало рубить!


Мужики присоединяются. Мамаев тем временем шепчет что-то на ухо Похлёбкину.


Что в приказах писать?

Травина. Пиши проще. Постановили казнить предателя.

Похлёбкин (бледный, вставая). И одну строчечку пустую оставь. Кого-то из нас вписать туда придётся. (Обведя всех глазами). Нечисто между нас, товарищи.


Насторожась, все вопросительно посматривают на Мамаева, сидящего с опущенной головой.


Мамаев сейчас доложил... Ходил на склад с ребятами, и печальная пред ими раскинулась картина. Склада на месте не оказалось. А окроме винтовок да шнура там спирту одного находилось, извиняюсь (невольно прищёлкнув языком), четыре бидона по десять кило да толу пудов сорок... Накат раскидан, ямина пуста. И на донышке кучка нам на сердечную память оставлена. Небольшая, кила в два. (Постучав рукоятью ножа в стол.) С чем и проздравляю, товарищи! (Садясь.) Одолжи табачку, Дракин.

Мамаев. Это ещё не всё: связь у нас порезана, гражданы. И самый проводок увели. Теперь кричи и плачь, никто не услышит. И провод-то серый, немецкий провод-то.


Молчание; все почему-то поглядели на дверь.


Похлёбкин (со злостью, скручивая папироску). Духовитый табачок куришь, Степан Петрович. Немецкий, что ли?

Дракин. Потапыч даве преподнёс. В лесу нашёл пачечку.

Похлёбкин (недобро усмехаясь). Хотел бы я того солдата посмотреть, что на фронте хоть табачинку потерял.

Мамаев. Стыдись, Василь Васильич. (Про Дракина.) Этот человек все именье на божье дело отдал.

Похлёбкин. Знавал я одного божьего человечка: помолился да и зарезал троих. У вашего брата всяко дело свято. Вопрос — отколе смотреть!

Травина (с выговором). Тебе что-нибудь известно, Похлёбкин, про товарищей, которых ты порочишь?

Похлёбкин (наотмашь). Да мы и тебя, Полина Акимовна, толком не знаем. Откуда ты к нам хозяйкой в тёмную ночь свалилася. Документы и с мёртвого можно снять.

Мамаев (гневно). А коли не знаешь, так чего на людей, как пёс, кидаешься?

Похлёбкин. Кто... я пёс? (Вскочив и рванув рубаху у ворота, запальчиво.) Пёс я, да. Я власти моей пёс верный! Я дом большой стерегу, где народ мой живёт. Я днём и ночью по цепи моей хожу бессонно... урчу, чтоб махоньки детки там (широкий жест куда-то за стены, в просторы страны) безгрозно спать могли. Я грызть, я жевать того стану, кто на них злодейскую руку подымет. Я...


Он задохнулся, зубной стон его наполняет тишину. Разбуженная, Лена поднялась на локте.


Лена. Что это... тревога?

Травина (спокойно). Спи, спи, девушка. Это лес шумит. Спи.


Зевнув, Лена снова накрывается одеялом.


Сядь, Похлёбкин. Сядь, сказала. Велю.


Похлёбкин повинуется.


Он прав, товарищи. Страшно сказать: об этом складу знали только мы. Один меж нас завелся, и вот с ножом друг на друга кидаемся...

Мамаев. Это как сверчок в фатере заведётся: расстроишься искамши. (Заметив котомочку Потапыча.) Никак Потапыч приходил?

Травина. Стойте... (Хватаясь за спасительную догадку.) Как же это серый проводок на ноги-то к Потапычу попал?


Все переглянулись, пронзённые одной и тою же разгадкой. Выскочив из-за стола, Дракин вываливает из котомки имущество Потапыча. Там пара новых лаптей, рубаха стираная, клубок лыка, кочеток и жестяная кружечка из консервной коробки. «Небольшой залог оставил, собачья радость...» — бормочет Дракин. И, уже не садясь за стол, он с повинной обводит всех глазами.


Дракин. Так и есть! (Склонив голову.) Не ссорьтеся, люди. Насчёт склада это я, Дракин, виноват. К чему ни присудите, за всё поклонюсь.


Все окаменели от внезапности его признанья.


Это я Потапычу намедни насчёт оружия расхвастался. Задорил он меня, распалил. С лучинкой, дескать, на всемирную державу выступаете... (Колотя себя по башке.) Стар стал, ума не стало!

Похлёбкин (в бешенстве). Уйди лучше... Стрелять в тебя стану. Уйди, враг!

Мамаев (пока Травина усаживает Похлёбкина). Где же у тебя разум-то был, Степан Петрович! Кому доверился...

Дракин. У человека душа дремучая. Всею-то в кулачок сожмёшь, а в ней заблудишься. (Открыто, подняв голову.) Вместе нас с Потапычем судите...

Травина. Вот куда проводок-то нас привёл. Ну, хватит на сегодня Потапыча. Завтра, как вернётся, виду не показывайте: проследить.

Похлёбкин. А пока — охраненье двойное выставить. И никому в эту ночь не спать. Сам буду ходить... (Поднявшись.) Всё! Отправляйтесь по делам, товарищи полководцы.


Подавленные происшедшим, мужики расходятся, — все, кроме Дракина, который, кривясь от внутренней боли, задержался на лестнице.


Дракин. Побрани хоть ты меня, Акимовна. Языка, языка мне за это резать мелким ломтичком!


Откинувшись к стене. Травина смотрит на разгоревшееся пламя светца.


Да есть хоть что-нибудь окроме партбилета в каменной грудé твоей, хозяйка!


Она молчит, точно заснула с открытыми глазами, и Дракин на цыпочках удаляется. Ничто не двинулось в лице Травиной. Но вот вздрагивают её губы, и слеза катится по щеке. Лена с удивлением смотрит на командира, потом испуганная и тронутая, босыми ногами приближается к ней.


Лена. Полина Акимовна, Полина Акимовна...

Травина (глядя в огонь). Чего тебе не спится, девушка? Ночь на дворе, спи.

Лена. Вас Похлёбкин обидел, да? Он злой теперь. Вся Россия на плечи ему легла. И ночью-то — привалится к дереву и спит. Стоя.

Травина. Он прав, девушка. Уж и адреса такого нет на свете, где я жила. Разве пепел спросишь: откуда ты летишь, пепел? Это я играю каменную, девушка. На певицу когда-то училась, потом заболела, испортилось моё сопрано... Ворон кружит над всем, что я любила. И всё у меня там осталося.

Лена (ласкаясь к ней). И карапузик маленький... да?

Травина. Уж большой был... Всё забыть его хочу. Всё хочу уверить себя, девушка... может, плохой бы вырос. Может — прогнал бы меня взашей, как состарюсь... (Шопотом.) Не могу. Добрый был.

Лена. Они его убили?

Травина (не ответив на вопрос). Ты счастливая. Когда твои родятся, светло будет на земле. За большой кровью всегда большое счастье идёт. Береги его, девушка. Дерись за него!


Мелкая, как по воде, дрожь пробегает по брезентовому занавесу.


Лена. Войдите.

Травина. Это ветер, девушка.

Лена. Нет... (Нетерпеливо, в сторону лестницы.) Войдите же, кто там?


Она легко взбегает по ступенькам и с силой отдёргивает тяжёлую намокшую ткань... Никого, и тишина. Могучая лапа старой ели простёрлась над входной траншейкой, да ещё молодой, точно росой омытый, с востренькими рожками висит месяц. Потом возникают голоса, треск бурелома. Лес оживает.


Несут... (Сама отвечая на свою тревогу.) Неужели Илья? Выйти не успел, напоролся...


Крылом подстреленной птицы стелется понизу пламя светца. И опять где-то глухо фальшивит гармоника. Потом, весь в копоти, точно вырвался из ада, с прожжённым у локтя рукавом комбинезона, без шлема, появляется сержант Темников. Держась за косяк, он мутным, неузнающим взором глядит на Лену.


Говорите же!

Сержант. А, гражданочка!.. (Сплюнув чёрную слюну и тыльной частью ладони устало проведя по обгорелым усам.) Вот, опять к тебе... за живой водою припожаловали. Принимай гостей...


Слизывая копоть с губ, он оседает на чурбак. Не сводя глаз с проёма двери, Лена растерянно ждёт. Её ладони сжимаются в кулаки, когда в просвете входа показывается множество ног. Сержант знаком подзывает Травину.


Повесь что-нибудь... загородиться. Нельзя ей глядеть на него теперь.


Травина успевает сдёрнуть полотнище с лозунгом со стены и накинуть на протянутую поперёк землянки верёвку. Тотчас показываются со своею ношей мужики; шествие замыкает Похлёбкин. Они спускаются медленно, чтоб не колыхнуть тяжело провисшее на большой мешковине тело человека, и проносят за самодельную занавеску, на скамью. Сержант уходит к ним.


Не кладите, ему только сидеть можно. Привалите к стеночке... так, ладно.

Травина (Лене). Кто это?.. кого это принесли?

Похлёбкин. Танкист один знаменитый. Им вся округа гремит. (Качнув головой.) Эка власть над собой: стону не подаст!


Сержант вслед за мужиками выходит из-за занавески.


Сержант (не поднимая голоса, вполоборота ко всем). Кто здесь главный? (Похлёбкину.) Судя по усам — ты?


Похлёбкин кивает на Травину.


Так вот, тут Дмитрий Темников сидит. Это лев русский, понятно? Срочно нужен хороший врач. Даю минуту, думай. (Он посмотрел на часы под рукавом и махнул рукой.) Э-э, и тут сгорело!

Похлёбкин. Нести его больше нельзя. Не выдержит.

Травина. Постой, я сейчас... дай сообразить.


Она заметила Доньку среди мужиков, который, размазывая слёзы по лицу, смотрит с лестницы за занавеску.


Иди сюда, Доня. Вот, ты всё подвига искал... Бегом отправишься в Кутасово, к доктору Ивану Петровичу. Тропками проведёшь сюда. Скажешь... я сама прошу!

Сержант (задержав внимание на мальчике). Что ревёшь, бесстыдник?.. ай знавал Темникова?

Донька (всхлипывая). Как, бывало, едет мимо, все уговаривал: полно тебе курей гонять, Данил Захарыч. Поедём, Данил Захарыч, врага громить...

Сержант. Так слушай же меня, Данил Захарыч. Теперь детей нет, все взрослые. Помни: славу русскую в руках несёшь. Ранят — ползи. Землю кусай и ползи. Пошёл!


И легонько толканул в плечико. Набрав воздуху в грудь, мальчишечка метнулся и исчез.


Первый мужик (вслед). От луны кройся... подшибут.

Второй мужик. В ево и стрелять-то, изволите ли видеть, некуда: одни глаза да ноги!

Травина (Мамаеву). Дракина сюда и лампу мою большую. И посторонние уйдите все. Пока — спать ребята будут там.


Мужики удаляются вслед за Мамаевым. Лена идёт на средину.


Лена (надтреснуто). Он ранен... да?

Сержант (неохотно и глядя в сторону). Горели мы с ним, гражданочка. Они нас болванкой на развороте жахнули... Эх, хороша была машина, три четверточки!


Лена нетерпеливо ждёт продолжения.


И ведь до чего ж дерзкий характер у человека. Я уж люк открыл, чтоб ходом пламя сбить. Огонь рычит, в ноги ему хлещет, а он... (Утратив спокойствие.) Слабый я человек, в голос ему кричу: бастуй, Митя, смерть!.. Упёрся. Всё — «гони, — скрипит, — гони!», пока проводка не сгорела. (Сквозь боль свою.) Что ж, сыт ты теперь, Дмитрий Васильич?

Лена. Ещё.


Травина, Похлёбкин и вернувшийся с лампой Мамаев с удивлением прислушиваются к её необычной, чуть повелительной интонации.


Ещё говорите про него.

Сержант. Три гнезда змеиных подавили, больше не осталося. Вытащил я его через люк, из пламени, — дымится весь, а в рост, в рост идёт... «Сам, пусти, я сам!» До опушки шёл, пока не рухнул.

Похлёбкин. Я как раз дозоры проверял, вижу...— костер среди ночи мечется.


Мамаев зажигает лампу Слабое шевеленье слышно за занавеской, и непонятно скрипит дерево. Похлёбкин, глядевший за занавеску, опустил голову. Лена шагнула вперёд.


Травина. Что тебе надо, куда?

Лена. Пустите меня к нему.


Травина обняла её плечи.


Я плакать не стану. Пустите меня.

Травина. Не нужно это, девушка. Дождёмся доктора, он скажет.


Она ведёт Лену к скамье. В землянку входит Дракин.


Вот, кстати... Слушай, Степан. Тут большой человек... горит. Можешь хоть временно облегчить ему... это?


Дракин молчит.


Сержант (недоверчиво). Доктор, что ли?

Похлёбкин. Доктор, да не тот. Конский доктор-то. (Просительно Дракину.) Степан Петрович, этот человек всех нас вместе стоит.

Дракин (зло и тяжко). Выдай мне сперьва казённую бумагу... людей лечить.

Мамаев. Не серчай на обиды, Дракин. Люди мы.

Похлёбкин. Может, на коленки стать, знахарь?

Сержант (тряхнув его за плечо). Да ты русский аль не русский! Камень кричит... не слышишь?

Дракин. Посмотреть надоть. (Насмешливо.) Комиссию давай... Ну-ка, посвети, власть.


Похлёбкин вслед за ним уносит лампу за занавеску. Сержант идёт туда же. Лена бессильно опускается к ногам отца, присевшего на чурбак.


Мамаев (касаясь её волос). Эх, ты, любимица, так разом весь секрет свой и раскрыла.


Лена прислушивается к происходящему за занавеской.


Сержант. Дмитрий Васильич!.. Дмитрий Васильич, это я, Ваня твой, близ тебя. Тело твоё нам нужно посмотреть.


Молчание. По кумачёвому полотнищу сквозит свет и двигаются силуэты.


Ты отбивайся от боли-то, Дмитрий Васильич. Сейчас доктор придёт, примочку наложит, порошки даст. Теперь доктора хорошие, не в старину живём... (Окриком.) Тише, чорт, не дерево ворочаешь!


Молчание. Кто-то за занавеской присел на корточки.


Дмитрий Васильич, ты кричи... кричи, Дмитрий Васильич, легше тебе станет. Тут лес, тут можно.


Молчание.


Лена. Тишина какая...

Травина. Когда на войне тишина, это крадётся кто-нибудь.

Мамаев. Небось, Донька к больнице подпалзывает.

Лена (с болью). Не подстрелят его, папаня?

Мамаев. Бог милослив, достигнет. Мостик он уж давно миновал. Ишь ты, верхом на ветерке скачет. Вот, к доктору перстиком стучится. Тук-тук-тук. Докторица поднялася, волосья со сна ровно тина висят... к окошку присунулась.. (Подражая женскому голосу.) «Чего колотишься, человек аль ветер?» — «Это я, Серафима Платонна, Донька!..» Ну, тотчас его впускают. И тут зачинают они доктора тормошить...

Лена. Скорей, папаня. Это жизнь моя!

Мамаев (рассудительно). Безо времени ничего не быват. Доктор не наш брат: топорище за пояс, и пошёл. Ему пузырёчки надо захватить, опять же часового обмикитить.


В полном составе из-за занавески появляется «врачебная комиссия». Все смотрят на конского доктора. Дракин проводит руками по лицу, как бы в потребности стереть с лица ощущенье чужой муки.


Похлёбкин. Пошарь, пошарь в чёрном своём мешке, Степан Петрович. Тряхни недозволенной наукой! 

Дракин. Тут моя наука бессильная.

Мамаев. Может, водки нагреть да влить в него, чтоб оглушило... а?

Дракин (с учёным видом). Водка-то, чай, она тоже горючая.

Травина. А если раздеть его?

Дракин. С кожей вместе, хозяйка? (Угрюмо и торжественно.) Перьво-наперьво, облачите его в холод. Воды на него болотной, да котора со льдинкою...


Захватив ведро, Травина торопливо уходит. Блестящими глазами Лена смотрит в закопчённые брёвна наката. Дракин понижает голос.


Окроме прочего, не давайте ему о смерти думать. Сказывайте ему... про сад цветущий, про вино, про невесту, про всякое несбытошное мечтание. Зудите его, чтоб жадней стал. Партейный он у вас?

Мамаев. А то как же!

Дракин. А раз партейный, значит, выживет. (Надевает шапку.) Так-то. Ну, занимайтеся с богом, а я ужинать пошёл.


И уходит, провожаемый безмолвием бессилия. Памятуя наставленья конского доктора, сержант тотчас переводит взгляд на Лену.


Сержант (осторожно). О тебе глазами спрашивал, гражданочка: жива ли, мила ли... И чего, говорит, голоска её звонкого не слыхать.


Лена решительно поднимается с полу.


Лена. Покажите мне его.


Из состраданья к ней сержант становится ей на дороге.


Хочу. Откройте его.


Уже не в силах противиться её воле, сержант протягивает руку к занавеске.


Сержант. То ли ветер в него бил, то ли ты мысленно в лицо ему глядела... лицо-то целое у него.


Лена делает жест нетерпенья. Тогда рывком вниз сержант сдёргивает занавеску... Легко узнать его и теперь, знаменитого лейтенанта, сидящего на подложенном сеннике. Он похож на изваяние из дерева, побывавшего в пожаре, и кажется больше обычного человеческого роста. Он осунулся, чёрное пятно на виске, глаза закрыты, руки сложены на коленях ладонями вниз. Горелые клочья комбинезона свисают с его широко расставленных ног.


Полевей стань, чтобы прямо на глаза ему попасть. Ему ворочаться-то нельзя.

Лена. Скажите ему... пусть он меня увидит.

Сержант (склонясь к уху лейтенанта). Дмитрий Васильич!.. Взгляни, Дмитрий Васильич, кто стоит-то перед тобой.


Глаза Темникова раскрываются не сразу. И проходит некоторое время, прежде чем он различает Лену. С расстояния в четыре шага и точно через непереходимую реку они смотрят друг на друга. Потом ясная и безбольная улыбка осеняет лицо лейтенанта. Она проходит, подобно солнечному лучу, и исчезает в неподвижных губах, успев отразиться в лице Лены. Веки снова опускаются.


Легше ему стало. (Благодарно и горячо.) Хороша, сытна ему глаз твоих прохлада. Стой так! Отдохнёт минуточку, опять на тебя посмотрит.


Тишина. С топором и инструментальным ящиком рослый плотник вваливается в землянку.


Плотник (размашисто, со второй ступеньки). Тут, што ли, велено дверь-то навешивать. Илья Степанович уходимши наказал.


Все шикают на него, машут руками, чтоб, уходил.


Мамаев (шопотом). Потом, часа через два придёшь.

Лена (медленно, не отводя глаз от Темникова). Оставьте нас одних. Все уйдите.


Они подчиняются. Сержант произносит перед уходом: «Соскоблю копоть с себя... я тебя сменю потом». С молчаливого позволенья Лены Мамаев привёртывает огонь в лампе. Слабое лунное сиянье вливается в землянку через верхнее окно-амбразуру... Лена переступает незримую границу, которая их, чужих, разделяла до сих пор. С сухими глазами она опускается в лунное пятно у ног Темникова. Она прикасается щекой к руке лейтенанта.


Темников (глухо и ясно). Кто... это?

Лена (трепетно, подняв к нему лицо). Это я с вами, Лена Мамаева. Слушайте меня. Я скажу вам слово, которое говорят раз в жизни... которое я берегла для вас. Всей душою слушайте меня. И вам станет легко...


Глаза Темникова раскрываются. Он смотрит в лунный свет поверх её головы. Голос Лены спадает до шопота.


Слушайте меня...


Конец второго действия



Действие третье


Та же землянка, и, на первый взгляд, ничто не изменилось, только дверь уже навешена, и минула первая ночь Лениной любви. Красноватым нагоревшим фитилём, светит иссякающая коптилка, и синеватая белизна рассвета сочится сверху... Ночью выпал первый снег. В том же положении, с руками на коленях и закрыв глаза, сидит Темников; кажется, что он стал ещё бóльшего роста. Усталая и похудевшая, в стареньком пуховом платке, Лена несёт у его ног свою скорбную вахту. Порою голос её слабеет, и рвётся непрочная нитка её повествованья; тогда с бездумной пристальностью она следит за какой-то плывущей перед ней пылинкой, пока снова не вспомнит о своей обязанности. Горячая волна опять пробегает по её телу, и время отступает перед волевым усилием Лены...


Лена (борясь со сном). Это будет, правда!.. и когда всё кончится, вы сойдёте по нарядней лестнице, будто ничего и не было. И все красавицы будут глядеть на вас, но я не жадная, пускай!!. Вы поедете ко мне, прямо в школу, в Кутасово. (Доверчиво.) Моя наука — география... Ещё девочкой любила забраться иногда по карте в такие дебри, куда никто не забредал. Брожу по гора-ам, пою разные песни... Я смешная, правда? (Она замолкла, покачнулась с закрытыми глазами и опять —) Нет, я не сплю. О чём я только? Да-а... Ты приедешь ко мне прямо на урок. Я увижу тебя в дверях. «Ребята, — скажу, — это Темников, командир всех наших танков». О, что будет!.. И я шепну тебе: «Не сердись, посиди на крылечке. Нам ещё нужно в Бразилию заехать на минутку!» Ты сядешь на ступеньках, там у нас вишенник кругом. Конечно, это будет ма-ай...


И вот дремота одолела её. Платок соскользнул с плеча. Глаза Темникова раскрываются: два немигающих блеска, отраженье потухающего огня, стоят в его зрачках. Его рука движется, преодолевая расстояние в несколько нескончаемых сантиметров. Пальцы потягивают на плечо девушки сбившийся платок... Голоса снаружи, — глаза лейтенанта закрылись. Травина и Мамаев спускаются в землянку.


Травина. Спят, обручённые. (Она накидывает занавеску так, что остаётся видна только Лена.) Сменить её надо, Мамаев!

Мамаев. Три раза ночью заходил. Прогнала.


Он смотрит на дочь, приникшую щекой к чёрному и рваному колену лейтенанта, и, видимо, переполнилось его сердце.


Вот, дочку лелеял: пробивайся, цветик, к солнышку: взошло. А уж и стучится чёрной рученькой в окошко судьбица-то: выводи дочку, старик!... И ведь всё равно одóлим, так почто же мука-то такая?

Травина. Об этом бога своего спроси, Мамаев.


Она наклонилась накрыть одеялом Ленины ноги. Очнувшись, та с надеждой уставилась на дверь.


Лена. Что... доктор пришёл?

Травина (неуверенно). Теперь уж ско-оро, придет. Сама жду.


Расправив занавеску во всю ширину лавки, Мамаев остаётся с Темниковым. И вдруг, прочтя скрытую тревогу в лице Травиной, Лена начинает торопливо одеваться. Это отчаяние Травина молча наблюдает за этой бесполезной вспышкой.


Куда?

Лена. Я сама пойду. Я его в Москву, на санках, повезу... Пустите!

Травина (по-хозяйски, удержав за руку). Я тебе не давала приказанья итти. Уж под Москвой сражение идёт, девушка. (Ласковее.) Приляг, засни на часок. Хочется ведь?

Лена (идя с нею к лавке, по-детски). Хо-очется...


Смирясь и поджав озябшие ноги, она положила голову на колони Травиной, но сон не приходит, и не закрываются глаза.


Куда механик-то его ушёл?

Травина. Танк пошёл проведать. Там у них ещё башенный стрелок остался.


Лена задвигалась в тоске.


Лёнушка, ему больней твоего. Эх, ты, Шахразада моя! Ночку провела, а уж обвяла, как цветок. А их ещё тысяча впереди.

Лена (монотонно). Да... Илья вернулся?

Травина. Нет ещё. Спи.


Смирясь, Лена вслушивается в голос отца за занавеской.


Мамаев. Так-то!.. А как приедешь ко мне зятем, в сад я тебя, на пчельник, поведу. Медов наломаем, брагу сварим... э-эх, Дмитрий Васильич! И вспомним, как сидели мы с тобою во глубине мёрзлой земли, один на один... и посмеёмся над болью нашей. А посля пиру сам тебе дочку мою приведу. «Вот она, — скажу, — вся... как молочко в кувшине серебряном. Пей, зятёк, исполни закон жизни!..»


Лена спит. Травина поглаживает её плечо. Скрипит дверь, и заглянул Похлёбкин. Он не входит и тотчас опускает голову.


Травина (тихо, чтоб не разбудить Лену). Я выйду. Подожди меня... там.


И тотчас, опередив её, догадавшись о чём-то, Лена распахивает дверь. Рядом с Похлёбкиным, держась за полу его мехового пиджака, стоит Донька. Доктора позади них нет. И хотя всё ясно теперь, происходит этот уже ненужный разговор.


Чего тебе, Василь Васильич?

Похлёбкин. Да вот Донька вернулся. Мокрый весь.

Травина. Это хорошо, что вернулся... Входи, мальчик.


Они входят, Донька виновато косится на занавеску. Его заметно знобит.


Садись у печурки, грейся. (Она сама устраивает его у печки.) Был в Кутасове?.. Что там?


Донька молчит.


Похлёбкин. Речь в нём замкнулась, с напугу. Сначала бойко так разговаривал... (И точно махнув рукой и на присутствие Лены и на всё на свете.) Словом, не состоялось, Акимовна. Хирнер этот, которого Потапыч за тихий нрав похвалял... больницу навестил с автоматчиками. (Пожевав усы.) Так что нет их там больше, наших-то. И доктора нету. Увели нашего Ивана Петровича... в одной рубахе ночью увели. В Германию, землю копать, в рабы, увели.


Покусывая ноготок, Лена безотрывно смотрит на маленького вестника больших несчастий.


Чужие в лазарете лежат, чужой доктор промеж чужих ходит.

Травина. Знал, верно, Потапыч-то... а смолчал. (И что-то захрустело в её голосе, как сминаемая бумага.) Шагу не ступишь без Потапыча. Как вернутся, надо допросить его построже.


Мальчик смотрит на неё, шевеля белёсыми губами. Травина склонилась к нему.


Ты что-то сказать нам хочешь, сынок?

Донька. Они не вернутся, тётенька.


Безмолвие крайнего недоумения.


Они... висят.


Общее движение и — тишина. И вдруг, что-то сообразив, привстав на колено, Похлёбкин задаёт Доньке самый главный для этой минуты вопрос.


Похлёбкин. Доня!.. Ты не торопись только, не бойся нас. (Необычно ласково для него.) Сколько, сколько их там, Доня, висит-то... ты считал?

Донька (плачевно). Двое висят. На ветерке качаются... (И слабо обозначил это движение рукой.) Их ещё издаля, от больницы, видать.

Травина (глядя на Похлёбкина). Ночью, значит. При факелах, что ли?

Мамаев (выходя от Темникова). Так ведь наших-то трое было.

Травина. Эх, борода! (Бессильно.) Третий-то Потапыч был. Они нарочно третьего подослали... (Похлёбкину, гневно.) Живьём достать. И сразу, как приведут, судить. Общее собранье назначишь в большой... если успеют печь сложить. Заготовишь речь минут на пяток, не затягивай...

Похлёбкин (насмешливо). Не увлекайся, хозяйка. Рыбку ещё поймать надо... (Мамаеву.) Сходи, Дракина надо поддержать. Илья-то один у него был.


Мамаев уходит. Напряжение спадает. И вдруг розовый луч из окна могуче врывается сюда, по диагонали расчеркнув землянку. Взошло солнце. В эту минуту возвращается сержант. Донька жмётся и прячется от его взгляда за печку.


Ну... навестил свой танк?

Сержант (раздеваясь). Стоит.

Похлёбкин. Сидит твой башенный стрелок?

Сержант. Сидит. Чёрными глазами из люка смотрит. (Чуть повысив голос.) Россию караулит... Доктор не пришёл?

Похлёбкин (по-мужски твёрдо). И не придёт.


Только теперь сержант заметил Доньку. Потирая руки, точно вдруг озяб очень, он скрывается за занавеской.


Да... великодушны мы. (Зло и горько.) Великое имеем сердце. Пройдёт сто лет, и всё забудем. И некому напомнить будет им!


Он шагает из угла в угол, лицо его дёргается. Травина подкладывает поленца в печку, чтобы скрыть волненье.


А боле всех Ильи мне жаль. Парень со всячинкой, но гордый... и наш. Устя с малых лет души в нём не чаяла. Вот и повенчались, значит, пеньковым венчиком...

Травина. Ты ступай, мальчик, на кухню. Покушай, посушись. (Лене.) Отведи его, девушка!


Донька и Лена, взявшись за руки, послушно покидают землянку. И, пока открыта дверь, видно ещё издалека, как Мамаев ведёт под руку согбенного и постаревшего Дракина. Старики спускаются. Похлёбкин заблаговременно устанавливает чурбак посреди землянки. Дракина сажают: он в чужом, криво надетом треухе и пёстрых варежках.


Вот, Степан Петрович. В гору пошёл Потапыч-то! Выше всех хочет забраться. И мы хороши...

Похлёбкин (вторя ей). Да, доверили цыгану коня постеречь.


Стащив варежку с руки, Дракин вытирает ею нос и опять бессмысленно смотрит в солнечное пятно на полу.


Мамаев. Крепись, Петрович, не надламывайся. Копи в себе: за кажную травиночку спросим. А на подвиг сына твоего весь мир сейчас дивуется!


Из-за спины Дракина он жестом подсказывает Похлёбкину, чтобыдали подкрепиться старику. Похлёбкин достаёт из шкафчика на стене бутылку, наливает — скупо, как лекарство, — в кружку и, отложив на стол варежки Дракина, протягивает ему водку. Не сразу постигнув, чего от него хотят, тот пьёт в одно дыханье, морщится и потом все смотрят, как пробуждается биенье жизни в этом оглушённом человеке.


Ну, как, легше стало?

Дракин. Крепка-а...

Мамаев. Крепка, да хороша. Ишь, и выпил-то пустяковинку, а фигулирует. Может, ещё?

Дракин (вытирая усы). Хватит. Понемножку лучше. Чего зря-то лить!

Похлёбкин. И смех, и слёзы. (Отставив на стол бутылку и кружку.) Ну, на данном этапе хватит и нам лить этот бесполезный матерьял. Слушай нас, Степан Дракин. Твоё горе сейчас впятеро злей нашего... Значит, не один ты, а как бы пятеро тебя. Через час пойдёшь в Кутасово... Навести старушку свою, утешь. (Помедлив.) Кстати, исполнишь приговор над старостой. Они сына твоего умертвили, как пса... помни!


Стук в дверь.


Войди!.. (Дракину.) Да не сбрехни кому по дороге, как тогда Потапычу. Беречься надо.


Повторный стук. Похлёбкин сердится.


Войди же, дьявол.


И сразу же, как от дьявола, пятится на шаг... Без шапки, один, живой и невредимый, без кровинки в лице, там стоит Илья. Сзади, стеснясь кольцом, хмуро смотрят на него люди отряда. Стараясь держаться независимо и твёрдо, Илья спускается. Махнув рукой мужикам, чтоб расходились, Травина сама спиною прикрывает дверь.


Илья. Вот... пришёл. (И что-то дрогнуло в его голосе.) Устю-то, Потапыча-то... а?


Дикими, опустошёнными глазами он обводит лица стоящих перед ним: знают ли? Да, знают.


И шапку потерял...


Растопырив пальцы, он смотрит на свои сильные и пустые руки, из которых выпало счастье. С отвисшей губой, подавшись вперёд, Дракин уставился на сына; он больше всех потрясён его внезапным возвращеньем. Илья поворачивается повесить на гвоздь свою овчину. Тем временем Мамаев произносит, широко крестясь: «Прости, Потапыч, что помыслом погрешили мы на тебя». Вешалка рвётся, и тогда с глухим воплем боли Илья взмахивает рукой, словно рубит кого-то, незримо стоящего рядом.


Э-эх!..

Похлёбкин (негромко и почти спокойно). Ты потише, Илья. Мы сами нервные.

Травина (столь же враждебно). Больные у нас тут.


Ширкая сапогами, Илья движется к занавеске, которую только теперь приметил, и все видят, как отяжелели за ночь его ноги.


Илья (видимо узнав Темникова). А-а, заболел, что ли?


И, не нуждаясь в ответе, он тянется к бутылке и наливает себе, много. Струя сперва не попадает в кружку. Подойдя без единого слова, Дракин наотмашь сшибает кружку со стола. Илья следит, скосив глаза, как она, гремя, катится по полу.


Дракин (сипло). Не торопись. Доложи сперва народу, где воинство твоё, командир!


И слышно, как он дышит. Мамаев с силой отводит его за плечо. Весь дрожа и комкая бороду в кулаке, Дракин не сразу отступает от сына.


Пусти, тебе зять нужен, а мне... Я по нём ведро слёз пролил, а он... он мне дёгтем бороду вымазал! Дай мне его...

Мамаев. Полно, полно тебе, Степан Петрович. Бог услышит. Чем он тебя изобидел?.. что в петле не висит?


И почему-то не столько увещания Мамаева, сколько пристальный, из-под приспущенных век, взгляд Похлёбкина заставляет утихнуть Дракина.


Похлёбкин (Илье). Не волнуйся. Сядь здесь. Никто тебя пока не обвиняет.


Илья садится, озираясь.


Теперь поделись впечатлением. Как такая картина получилась.

Илья. Спрашивайте.

Травина. Сам скажешь.


Илья молчит, точно ему не под силу сдвинуть первое, чугунное слово своего рассказа.


Не молчи, Илья. Тебе теперь нельзя молчать. Ни минуточки.


Дракин сунулся было что-то сказать.


Не мешай! Степан Петрович.

Дракин (ударив себя в грудь). И прóклятой, а сын он мне, сын мой единый...


Он идёт к Илье, и тот жадно ухватился за эту первую протянутую ему руку.


Ничего, сынок, тебя природа бережёт. Разоришься, такими кусками кидаться!.. Потешь их, как из петли на волюшку-то маханул. Всё им очерти!

Илья (насторожась). Я в петле не был... Они в засаде у ключа сидели. Выскочили враз, по пятеро на брата... и лозинка не хрустнула. Взорваться бы, да не успели!.. Я в обнимку покатился с одним, а как подняли меня, их уже уводили. Устю волоком во тьму волокли. Только и крикнула напоследок...

Мамаев. Что крикнула-то?

Илья (потупясь). Прощай, Илюшенька... крикнула.

Дракин. Вишь, как она тебя жалела. Вот бы тебе невестушку, не за кралями гоняться... Ничего, что рябая. Рябая крепше!

Травина (с досадой). Не мешай, Степан... сказано тебе.

Илья. Я тоже итти приготовился... (Опять его треплет лихорадка воспоминанья.) А тут офицер ихний подошёл, посветил в лицо фонарём. Посмеялись, полопотали... он ещё в плечо меня ткнул, в снег уронил, и ушли...

Травина. Добрый, значит, офицер-то!

Похлёбкин. Погоди, не там шаришь, хозяйка. (Илье с непонятным умыслом.) А ты не удивился, значит, за что они тебя помиловали?

Дракин (не давая сказать сыну). Экой, догнал бы да попросился с ними в петелку! Там места мно-ого!


Уже с нескрываемой неприязнью все посмотрели на Дракина.


Травина. Ты ступай пока в Кутасово, Дракин. Время теряешь...

Дракин. Эдак, эдак... счас переобуюсь и схожу. Долго ли до Кутасова... (Протянув руку сыну.) Обымемся на прощанье, Илюша. На бога я вышел. Брата убивать иду...


Он сосредоточенно смотрит на сына, с намерением вложить что-то своё ему в душу, и, точно испугавшись своего отражения в этих прищуренных болотных озёрках, окаймлённых рыжей осокой ресниц, Илья отпрянул от отца.


Мамаев (даже и теперь не разгадав намеренья Дракина сорвать допрос Ильи). Ступай, Петрович. Бог простит. За деток бьёмся.

Травина. Выполняй приказание, старик.

Дракин. Есть... выполнять приказание.


Он надевает шапку и уходит. Он нарочно затворяет дверь неплотно. Захватив со стола оставленные Дракиным варежки, Похлёбкин в мгновенье ока оказывается у выхода.


Похлёбкин (намеренно громко). За что вы его так! Он последнюю рубаху миру отдал.

Мамаев (не поняв его уловки). Под рубахой-то ещё душа есть, Василь Васильич.

Похлёбкин (изготовясь тем временем и весело подмигнув всем). Рукавички забыл, Дракин. Бери!


И, рванув на себя дверь, наугад протянул варежки. Звук досады, точно душу вывихнул с размаху, вырывается у него. Дракина там нет.


Играет знахарь. Ну, поиграю и я с тобой, Степан Дракин!

Мамаев. Так, может, не пускать его в Кутасово?

Похлёбкин. Ничего, здесь сын его любимый останется... Далеко не уходи, Илья: под водой сыщем. Прикинь пока, отдохни, подумай...


Он кончил как раз во-время. Снаружи ударом ноги открыли дверь. Слышны голоса. «Иди, волчина, не огрызайся», «Придярживай его за шею-те...» Заметно робея людей. Илья уходит в глубь землянки. Четверо мужиков торжественно вводят громадного человека, с головой покрытого мешком, из-под которого виден чёрный нагольный тулуп да рука с грязным и грузным кульком. «В могилу, что ль, ведёте?» — громоздко сходя, спрашивает добыча из мешка. «Иди, дядя. иди. Ты себе полгроба уже заработал!» — отвечают конвойные. Установив добычу перед Похлёбкиным, все четверо посмеиваются.


Ну и денёк выпал. Видать, крупный улов. Что за зверь?


Задний мужик, безбородый и в рваном малахае, выскочив вперёд и мыча, пытается жестами и мимикой объяснить обстоятельства поимки.


Травина. Это ещё что за чудо природы?

Первый мужик (видимо, любитель поговорить). Свояк даве из Путилина пришёл, сиротка! Ценный человек, главный плясун на всю Росею. Вот немой только...


Травина взглянула на Похлёбкина. Тот утвердительно кивнул в ответ.


Главное, ему и питания особливого не требуется... хочь в дупле проживёт. (Немому.) Ну, чево, чево суёшься, немота? Ну, объясни, объясни... не можешь?


Сдавшись, немой сокрушённо отступает.


То-то горе!.. Пошли мы с Прокопом в Заберезник стог ломать. (Про добычу.) Поддели вилами-те, а он и вылез. В кровé весь, а потом встряхнулся, ничево.

Второй мужик. Медведь ранетый, видите ли что... он травой рану себе затыкает. Поплюет, заткнёт дырку-те и отправляется куда ему надоть по делам!

Добыча (из мешка). Запарился я тут, Василь Васильич.

Травина. А ну, покажите вашу добычу.


Сдёргивают мешок. Похлёбкин, привыкший к неожиданностям, только усы поглаживает. В знаменитой своей шапке с красным донышком и приставшими к ней сенинками перед ним стоит Бирюк. После долгого мрака он жмурится в прямом солнечном луче.


Обыскали его?

Второй мужик. Ножичек нашли, в цехауз сдали. (Про кулёк.) А это, говорит, суприз Похлёбкину, не даёт!

Похлёбкин. Ступайте, ребятки... и молчок, кого привели. А то я плохой, когда сердитый.


Мужики уходят на цыпочках, косясь на занавеску.


Поговори с ним, Акимовна. Знобит меня будто, как посмотрю на него.


Он принимается свёртывать цыгарку, но бумага неизменно рвётся: он бросает её и принимается за другую, третью...


Травина (Мамаеву). Задержи Дракина. Поход отменяется.


Мамаев уходит.


Отдыхал, что ли, от злодейства своего... в стогу-то?

Бирюк. Не... дожидал, пока ваши выйдут. Боялся, один-то, на мину напороться. Да сном меня и замело...

Травина. При тебе, значит... наших-то?

Бирюк. При мне. Караул построили, костёр запалили... Ну, и я назади, по чину моему стоял.

Похлёбкин (остро и быстро, точно выстрелил). А Потапыч-то ведь дружок тебе был!

Бирюк (любовно). Как же, за утвой вместе хаживали. Сла-авный...


Присев и примостив кулёк между ног, он пытается вытрясти на ладонь хоть крупицу табаку из пустого своего кисета. Со страстной ненавистью Травина дивится этой нечеловеческой выдержке.


Да, убили Потапыча. «Влезай, рус!» Хирнер-то ему приказывает. А он понял, раз на тубаретку показывают. «Можна», — отвечает, влез... В ём и весу-то не было, безгреховный. А потом как брыкнёт его в нос лапотком, начальника-то. «Посторонись, — говорит, — свинья. Тут русский человек помирать будет!..» Да-а, вот какого содержания... (Усмехнувшись, он концом сапога пошевелил зачем-то кулёк.) Так до самой кончины и слова не молвил. Всё утирался...

Травина. Кто же это... до самой кончины утирался?

Бирюк. А начальник-то этот.


С достоинством равенства он берёт с колена Похлёбкина его жестянку и осторожно отсыпает табаку себе в кисет. Нахмурясь, Похлёбкин ждёт продолжения такой, ещё небывалой в его практике, игры.


Травина. С чего же он помёр-то вдруг?

Бирюк (занятый своим делом). Смерть причину отыщет.


Молчание.


Похлёбкин. А не много ли отсыпаешь, Бирюк?

Бирюк. Много ли тут, до утра нехватит.

Похлёбкин. А тебе и не надо до утра. Ты помирать, помирать к нам пришёл... понятно? Сквозь вижу, с чем тебя подослали. Только, брат, мы нынче тоже чёсаные. Хитёр твой Хирнер, мозговитую имеет головку... в руках бы такую подержать!

Бирюк (скручивая цыгарку). А не ужахнёшься?

Похлёбкин. Ничего, выдержим.

Бирюк. А раз ничего, так на... побалуйся, коли охота.


И сапогом пихнул в ноги Похлёбкину принесённый кулёк, который с деревянным стуком перекатился на другое место.


Травина (пугаясь). Что, что у тебя тут?


Бирюк не отвечает, он заклеивает цыгарку. Похлёбкин сам заглянул в кулёк и тотчас выпрямился, содрогнувшись.


Похлёбкин. Куда, куда ты стерву в дом тащишь... (Горячо.) На нас Европа смотрит, а ты... ночной ты человек из дремучего леса — вот кто ты! С варварами боремся, а сам, сам...

Бирюк. Что сам? (Он поднимается в рост, и чурбак катится в сторону.) Чего ты меня Европой стращаешь! Как мы в обнимку с бандитом по земле каталися... где была Европа твоя? Туркина в колодец запхали, Устю, заголя подол, вешали... кофий пила твоя Европа? Я то буду делать, что мне мёртвый Потапыч повелит...

Травина (стараясь унять его). Максим Петрович, больные у нас тут...

Бирюк (широко и могуче). Погоди, я ещё сам к ним припожалую. Сам желаю судить злодея моего. Чтоб и внучаткам ихним ночной Бирюк мерещился! (Во весь мах души.) Э-зх, всё бы истребил... окроме птичек. (И, бросив шапку на пол, наступил на неё ногою.) Ты правило составь... как мне, дрянь эту повежливей убивать.

Похлёбкин (поднимая шапку с полу). Ужмись, сила лесная. Береги шапку-то, зима идёт.

Бирюк. Куски братских телов в полях валяются. Куды не пойду, смрад меня с места гонит... и Потапыч мне в лицо глядит... «Что ж ты не мстишь за меня, Максимка?» (словно две раны стали его глаза.) Как он мне из петли-то подмигнул: и тогда мне верил. Милый, милый...


Закатив рукав, он взглянул на руку, поплевав на руку, потёр рукав.


А Стёпку ты поглубже засади... (Развеселясь.) Я у Хирнера с докладом был, а Стёпка к нему и заявился. Да шапку мою на лавке и увидел. Как зыркнет с порога-то: шлюхи, ведь они пужливые!


Вошёл Мамаев, и, пока не закрылась дверь, врывается гул голосов.


Мамаев. Там народ пришёл, просятся. Выйди к ним, Василь Васильич. (И уже гораздо тише.) Ушёл Дракин-то. Уж я на дорогу бегал, перехватить...

Похлёбкин. Вернётся!.. Ты отдыхай, Максим Петрович. Зайду через часок, обсудим совместную картину нашей жизни. (Травиной.) Пошли!


Он подтягивает на себе ремень с кобурой, садит шапку чуть набекрень и, придав себе молодцеватый вид, выходит первым. Слышно его приветствие: «Здорово, русские жители!» и ответное, как бы лесной шум, эхо. Со словами «собакам на студень захватить» Травина поднимает кулёк и уходит за Мамаевым. Только теперь Бирюк различает в тёмном углу Илью, прижавшегося к нарам.


Бирюк. Чего ровно убитый стоишь!

Илья. Я и есть убитый. Это я по привычке мигаю. Давиться мне теперь надо, дядя Максим!.. Ну, плюнь в меня. Я сын стёпкин.

Бирюк (идя к нему). Не дури, парень. Всё у тебя в руках, легше лёгкого. Только теперь тебе такое надо сделать, чего никто не может. И всё.

Илья. Скажи... Руку буду целовать тебе, дядя Максим!


Бирюк чешет затылок, не в состоянии разрешить такую задачу.


Хирнера бы!.. да отнял ты его у меня. Где ты его настигнул?

Бирюк. Он посля казни ко мне зашёл, диких медов похлебать. Дикóй-то духовитее... Ну, и нагнулся над плошкой-то, такой неосторожный господин. (Усмехнувшись одними глазами.) Как муха помер, безо всякого рычания...

Илья (в тоске). Кто ж это меня наповал-то нынче уложил?

Бирюк. Папаня твой. Он тебя у Хирнера выпросил. Махонькому тебе копить зачал. Ладил всю вселенную в пазуху тебе сунуть, а, эва, кость мёртвую сунул-то... (Он присел на солому и снял сапоги.) Эка, хламной я стал. На всё расстраиваюсь.


Он прилёг на солому, сунул шапку в изголовье, натянул тулуп и враз заснул. Илья стоит над ним; здесь и застаёт его Лена. Её глаза становятся глубже и темней; и эта знает!


Илья. Лена... что случилось-то, Лена!


Он страшится подойти ближе. Кривая улыбка бежит в её губах.


Лена. Тебя и смерть не берёт, Илья. Брезгует.

Илья (схватив её руку). Лена.. что ты говоришь, Лена!

Лена. Тише. Тут человек горит. Герой. (И вдруг покачнулась ему в плечо.) Это любовь моя... как змея жалит. Шепни, шепни мне, что не я, не я его убила!


Молча, как когда-то в детстве сквозь ночной лес, он ведёт её к лавке и, усадив рядом, подкатывает под ноги ей короткий чурбачок.


Их в танке зажгли. И врача нету. Угнали. Ничего у меня нету больше, Илья.

Илья. Ничего, поправится. Ещё поженитесь, всё будет хорошо. (Обняв за плечи, он укачивает её как ребёнка.) В гости буду ходить... я с маленькими умею... Белок им наловлю. Они меня любят, маленькие-то...


И оба смеются, как дети, выдумавшие сказку. Потом из молчания возникает полушопот сержанта за занавеской.


Сержант. ...Враз, как прознают, санитарный за тобой пришлют. Может, в эту самою минуту докладает про тебя Сталину его перьвейший секретарь. Моментально карту всемирную он отодвигает, призывает старшего академика в толстых очках. «Поставить мне Темникова нá ноги. Не затем мы с ним на свет рожалися, чтобы раньше сроку разлучаться!» И, как сказал, будто молния вдарила. И не успел ты очей раскрыть, уж несут твоё тело под целебную машину, вяжут в ремни, пускают волшебные лучи. И вот Митя, Митенька мой, трамваи не ходят, фонари в столице не горят... весь ток на тебя одного даден. Ну, поболит сперва: эку силищу да по живому-то мясу. Только алый пар от тебя подымается. За то уж к вечеру начнёт пробиваться свеженькая кожица, как пеночка на молочке. Дунешь — и сбежит, дунешь...

Лена. Спасибо ему, всем людям спасибо.

Илья. Не жмись ко мне, жалей меня...


С вязанкой хворосту спускается Мамаев и, присев у печки, начинает разводить огонь.


Иди туда. Ты ему как лекарство нужна. Пойдём!


И он сам ведёт её к Темникову. С полдороги, однако, Лена сворачивает к отцу. Илья осторожно выглядывает за дверь. Когда, во утоление последней надежды, Лена начнёт разговор с Мамаевым, он неслышно возьмёт кожан, чужую шапку и, взглядом попрощавшись с Леной, покинет землянку.


Лена (опускаясь возле отца). Папаня, я дочка твоя, любимая... да?


Мамаев молчит насторожась


Ты сказал, давно... попросишь, когда нужно, и он тебе не откажет.

Мамаев. Кого попросить, умница?

Лена. Бога твоего. Не для меня одной, для всех!

Мамаев (пугаясь). Разве можно, молчи!

Лена. Папаня!.. Если он не чёрный старый камень, которому в такой же пещере поклонялись голые, несчастные люди, пусть он сердце моё увидит!


Мамаев оглянулся и уже не заметил отсутствия Ильи.


Не бойся, я сама у дверей стану. (Страстно, сквозь полуслёзы.) Скажи ему: убить его — значит детей моих убить, которых я в мыслях уж на руках носила. Пусть он завтра придёт... когда лицо моё скоробится, как древесная кора. Что ему век людской! Ему, небось, зевнуть тысячелетье нужно...

Мамаев (глухо). Ладно, ладно... Не гляди на меня теперь.


Суетливой рукой он расстегнул ворот рубахи, чтоб высвободить тельный, на тёмном гайтане крест. Лена становится у двери. Он уходит в угол, к полатям. Вскоре жаркий и рваный шопот его наполняет землянку.


...не надоедал тебе, обходился. Всё в руке твоей, моря и горы, и звёздные путя. И мы скачем в страшном вихре твоём, осподи!.. Услыши мои мужицкие слова... исцели воина Дмитрия. Он себя по кровиночке за родину милую отдавал...


Резкий стук прерывает его, и Лене не удаётся удержать дверь. Без шапки, с оружием в землянку врывается Похлёбкин. Позади него стоят люди отряда.


Похлёбкин. Чего заперлись... колдуете? Илья!


Молчание.


Значит, это он по дороге бежал. Догнать!!

Лена. Тише! (Заглянув к Темникову.) Ну, что он?

Сержант (жмурясь и выходя на свет). Кажется, задремал.


Конец третьего действия




Действие четвертое




Вечер того же дня, и землянка та же. только трофейный брезент теперь с помощью колец укреплён на проволоке перед лавкой, где сидит Темников; да пёстрый домотканный половичок постелен на лестнице для тишины; да лампа уже повешена над столом. Фитиль её привёрнут на малый огонь, чтоб не тревожить больного. Вокруг стола, с той же целью сдвинутого подальше от занавески, идёт заседание. Под тулупом замысловато похрапывает Бирюк: посла одного в особенности затейливого пассажа все — Травина, Похлёбкин и Мамаев, оторвавшись от дневничка, — с удивленьем и почтительно взирают на спящего.


Похлёбкин (почти с научным любопытством). Царапина, что ль, в горле у него? Спираль какую выгибает...

Мамаев. Всё забыл, дитя лесное.


Травина дважды кашлянула погромче. Бирюк заворочался и умолк.


Травина. Продолжай, Похлёбкин.

Похлёбкин. ...Итак, спрашиваю, товарищи: кто же именно, несмотря на все эти успехи, виноват, что темпы нашей подрывной деятельности всё-таки занижены? Отвечаю на указанный вопрос. (Твёрдо.) Я!.. доверился в этом отношении Дракину. И хотя сей главный сверчок, как ценно отметил нам товарищ Мамаев, ещё не пойман, имеем надежду, что недолго покойный Хирнер поскучает без любимого дружка. (Мамаеву.) Не марай, дружок, тетрадочки, а найди на прежней страничке приговор. Фамилия та же... только Степана впиши, а Максима вычеркни.

Травина. Надо ещё решить, кто с тобой ночью отправится, Василь Васильич! Удастся тебе в село ворваться — в одну ночь наверстаешь.


Она не досказала: из-за занавески вышел сержант. Он посутулел, и что-то новое объявилось в его походке. Как человек, которому некуда спешить, он выпил воды из ведра, вытер укоротившиеся свои усы и стоит, бездельно глядя в лафетную ступеньку лестницы.


Сержант. Эх, хороша, сытна земли родной водица...


И сам вслушивается в невозвратимое эхо своих слов. Трое из-за стола смотрят ему в спину. Так идёт время.


Похлёбкин. Что ж хозяина-то покинул?

Сержант. Там гражданочка сидит... (В пол-оборота ко всем и понизив голос.) Потешить бы его, други, напоследок. Провожать — так весёлой песней, чтоб земля дрогнула. Шибко любил песню этот человек.

Похлёбкин (Травиной). Добеги налегке до четвёртой. Там у нас все песенные. Да немого прихвати на случай.

Травина (выйдя из-за стола). Не вреден ему шум-то?

Сержант. Теперь ничего ему не вредно, хозяйка.


Травина раскрывает дверь и задержалась на пороге; на её лицо, едва уловимый, ложится отблеск далёкого зарева.


Травина. Товарищи, кажется, Кутасово горит.


Оповестив, она уходит. Все движутся к выходу взглянуть на багровое отражение в зимнем небе. На соломе ворочается от холода Бирюк.


Похлёбкин. Епархия моя догорает...


Его голос дрогнул. Все стоят молча, опустив руки.


Мамаев. Жена у меня там... была.

Похлёбкин (положив ему руку на плечо). Ты так воюй, Мамаев, ровно ничего у тебя не осталося... ни жены, ни яблоньки под окном. Ничего... окроме гнева да громадного отечества!

Бирюк (приподнимаясь с соломы). Тепло-то наружу выпускаете, окаянные. Чай, не лето!

Мамаев. Огонь в Кутасове, Максим Петрович.


Потирая заспанное лицо, Бирюк тоже отправляется поглядеть.


Бирюк. Огонь — хорошо. Всяка горюха бывалая погорает... (Отходя.) Что это мне во сну-то представилось? Лошадь какая-то, некованая. Должно, к морозу.


Два мужика появляются у входа. Очень довольные, они поталкивают друг друга локтями, блестят ровными зубами и молчат.


Похлёбкин. Остальные-то где же, мигуны!

Второй мужик. Идут... (И ему как будто жалко разлучаться с таким весёлым известием.) Слыхал?.. Дракин вернулся. Пьяненькой, видите ли что, а глаз хи-итрый имеет.

Первый мужик. Чего врёшь! Тоскливый, выпитой глаз.

Похлёбкин. Разошлись, значит, с Ильёй-то? Взя-ять!

Бирюк. Не торопись, спугнёшь. А как залетит, мы его враз шапкой моей и накроем.


Он отводит Похлёбкина в сторону и, пока доверительно сообщает ему обстоятельства встречи с братом у Хирнера, в землянку возвращается Травина, с обитателями четвёртой. Между ними — парень с гармонью, Донька и немой. Сержант размещает это множество по краям, оставляя середину свободной.


Сержант. (отрывисто и стоя посреди). Ну, баяны... погостил у нас степной орёл, пора и улетать. Уж самолёт за нами вышел. Спасибо за хлеб, за угол, за тёплую русскую любовь. Повеселите напоследок молодых!


Злым небрежным махом он откидывает занавес. Рука Темникова лежит на плече Лены, сидящей у его ног. Строгая, похудевшая, с чёрным пятном на щеке..Лена медленно обводит взглядом собранье.


Дмитрий Васильич!.. Песней хотят угостить тебя напоследок. Любимой твоею. Давай, баяны...


Несмелые голоса: «Кому заводить-то?» «Доньке надоть. У его голосочек резвый, как на крылосе...» «Давай, Доня, не торопись!» Следует взмах какого-то добровольного регента, но нет песни. Закусив губу, Донька смотрит на лейтенанта, и детская слёзка катится по его щеке. И вдруг, глубоко заглотнув воздух, точно птица вскинула крылом, он пронзительно и высоко, без сопровождения гармонии пока, запевает про коня, как гулял он в последний свой разочек при знакомом табуне... С третьей строчки подхватывают другие, а гармонист с силой разводит меха. Темников открывает глаза. И вдруг сержант, следивший за ним, движением руки и во всем разбеге останавливает песню.


Что, Дмитрий Васильич?.. Ты очами, очами скажи, я пойму. (Всем.) Времени у нас в обрез, баяны. Давай сразу на главный накал... А ну!


Длинноносый музыкант кивает в знак того, что принял команду. Лица делаются истовей и суровей, когда кожаной грудью набирает воздуху гармонь... Это начинается издалека, и сперва великая печаль звучит в протяжных и переливчатых аккордах. Тут предстаёт она вся, в злой и зимней своей красе, раздольная русская равнина, где ни птицы в небе, ни малой горочки на горизонте, лишь знойкий ветерок ударяется с разбегу в полысевшую рощицу; она струнно звенит. Нет, только нам гулять в этом обжигающем пространстве!.. И надо богатырски расширить плечи, чтоб не потеряться здесь, чтоб заполнить собою эту бескрайнюю ширь, чтоб не раствориться без остатка в этой чудовищной и прекрасной тишине. И вот убыстряется дыханье, и удалая, как от весёлого вина, дрожь пробегает в коленях; звонким речитативом ударяет в землю каблук, и первый вздох, лёгкий, как стружечка, срывается с души. Так, верно, рождалась русская пляска, — так возникала она и на проводах лейтенанта.

Похлёбкин мигнул немому... Уже еле видны суматошливые пальцы гармониста, а тот лишь снимает елоховой дубки кожанок с наставными рукавами, складывает поверх сношенную жилетку и овчинный треушок, и тихо, как бы робея, в васильковой выцветшей рубахе, подаётся на середину. И сперва то ли балует он, плечиком подразнивая огневой мах пляски, то ли боится ступить ногою на это вертящееся колесо... Но кто-то понукает сзади: «Разговаривай теперь, немота...» Потом приглушённое «э-ах!» скользит с чьих-то прикушенных девичьих губ. И пошёл, и заговорили ноги, и враз не стало на свете красноречивей немого мужика из горелой Путилинки. Порою всё спадает до прерывистого шопота, — и только по стуку западающих клавиш да по скрипу половиц можно угадать ритм происходящего неистовства... Недвижно, с полуулыбкой Темников следит за этим русским вихрем, где пальцы гармониста состязаются с ногами плясуна. Кто знает, о чём его гаснущая мысль! О девушке ли, с которой, не дав наглядеться до конца, разлучили вороги, — о родине ли, которая с материнской скорбью подносит ему этот последний дар?.. Воровато скрипит дверь, и в землянку заглядывает Дракин. Он обводит глазами по кругу: нет, не видать Бирюка, что непостижимо пропал из Кутасова. «Эге, да тут полное кабаре у вас!» — произносит он для начала и пробы. По молчаливому сговору, никто не смотрит на него теперь; и хотя никто не смотрит на него, только одного его все и видят теперь. Он пьяновато спускается, обходит краем и, остановясь возле Похлёбкина, со склонённой набок головой наблюдает за мастерством немого.


Дракин. Выпил я с устатку, Василь Васильич.

Похлёбкин. Не порть удовольствия, Дракин. Молчи.

Дракин. Максим-то убежал. Резвый, учуял.

Травина. Догоним.

Дракин (присев на корточки, чтоб в непосредственной близости изучить основные колена плясуна). Талан имеет в ногах, собачья радость!


Умное озорство и ликование, что нераскрытым остался грех его, овладевают Дракиным. Но ему нужно ещё глубже и прочнее укрепиться в доверии этих простодушных и грозных мстителей.


Э, разве так у нас плясали в старину... А ну, сторонись, тараканушко!


И верно, пора передохнуть немому; облизывая пересохшие губы, он конфузливо отступает в сторону... Ухнув, Дракин идёт первым кругом. Его шаг тяжеле, чем у немого, и тесно прижата к горлу круглая злодейская борода, и что-то, может — сребренники предательства, металлически позвякивает в его широких голенищах. «Наши-те хреновья, из земли огонь вырубают!» — слышен похвальный выкрик позади... Дракин усложняет ход. Он стар, но исправно выполняет дело, хотя, наверно, это самая опасная работа в его жизни. При этом левую, выкинутую с платком руку, он, как правило, держит посреди, на уровне плеча, в магическом центре круга... И когда на короткую полминутку он оборачивается спиной к Похлёбкину, дробно работая полупудовым сапогом, тот быстро ставит на пол позади него, алым донышком вверх, бирюкову шапку и с невозмутимым лицом возвращается на место. Новая трель круто поворачивает Дракина... И тогда, подогнув голову, он видит улику под ногами; жарче кутасовского пламени пылает она теперь и гонит от себя своим сокрытым зноем. Следует чей-то возглас: «Берегись, Стёпка, укусит!» Дракин не прерывает пляски: теперь он живёт, пока пляшет. Но вот сбились ноги с такта, отяжелели, подогнулись, смертным магнитом присасывает их земля.


Похлёбкин. Доплясывай, доплясывай, Дракин. Подождём...


Обрывается вихрь гармони. В тишине, не сводя глаз с алого лоскутка, Дракин вытирает испарину со лба. Он поднимает голову. Как и остальные, чуть подавшись вперёд, Похлёбкин смотрит в него острым, смеющимся глазком.


Ты у нас прямо артист, Дракин. За душу берёшь. Сильная картина у тебя получается! (Сержанту.) Поясни хозяину своему: сейчас злодея судить будем, что руку на него со спины занёс. (Ближним мужикам.) Оборудуйте, ребятки, что полагается под это дело.


Передвигают стол и переставляют скамью. С клеёнчатой тетрадочкой и вздев очки, Мамаев присаживается на уголке. Прокурором сбоку становится Похлёбкин. Главное судейское место за столом остаётся незанятым, но если продолжить через него линию от Дракина, она закончится в строгих глазах Темникова. Дракин присаживается на краешек чурбака и оказывается таким образом в середине людского полукруга.


Давай, Акимовна. Спрашивай для порядку.

Травина. Поднимись, Дракин. Народ твой перед тобою, (Мамаеву.) Вкратце записывай... Подробности потом проставишь.


Мамаев скрипит пером. Время от времени Похлёбкин наклоняется к столу, записать мысль на клочке бумаги.


Лет сколько, Дракин?

Дракин (озираясь). Пятьдесят шесть пошло. С рожества богородицы. Эдак, эдак... а что?


Он ещё не свыкся с мыслью, что это уже конец. Потом он видит Бирюка, на голову возвышающегося позади других, и отводит померкшие глаза.


Травина. Женат?

Дракин. Я являюсь вроде бывший женатый. С женой не живу. Ослаб, по старости годов.


Смех. Мамаев укоризненно качает головой.


Сержант. Он что, чудак у вас или притворяется?!

Дракин. А чево преставление-то делать из меня. Дракина тут все знают.

Травина (терпеливо). Нам для похоронного акта нужно, Дракин. И ты не мне, ты ему отвечай... (и показала на Темникова). Он твой главный судья... Чем занимался до семнадцатого года?

Дракин (переступив с ноги на ногу). В лихачах ездили. Имели обоз, двадцать семь лошадей. (Почесав бороду и кашлянув в рукав.) Бывший город Санк-Петербург.

Травина (для присутствующих). Почему бывший?.. Весь простреленный, он ещё стоит и дерётся, Дракин. А вот ты, например... много ты против отечества потрудился? А в прежние годы воевал за него?

Дракин. Как Бирюка забрали, я единственный сын у отца остался. (Быстро, опережая следующий вопрос.) Имею срочное заявление к суду.


Заминка и настороженное внимание И даже Лена вопросительно подняла голову.


Золото закопано у меня. Браслеты, также цепи разные, часы на ценных камнях. Могу указать место. По соглашению.


Пока Похлёбкин кратко совещается с Травиной, нарастает гул гневных голосов: «Насосал злата-те!», «Экой Минин наизнанку выискался...» Один даже выскочил на середину, яростно потрясая гранатой: «Ты почём, почём на рынке за морковку-то взимал? Женщинка одна в голос над мешком твоим ревёт... при ей двое писклят за юбку держатся, а ты скребёшь её железною рукой!»


Мамаев (горячо). Не надо нам. Через сто годов найдут твой клад и скажут... подлец, скажут, в какую пору у отечества похитил. Не надо нам злата твоего!

Травина. Тише, товарищи!


Следует ещё запоздалый возглас из толпы: «Купить нас хочет, банкир какой!»


Товарищи, больные у нас тут.


Шум стихает.


Бирюк. Вынай, Степан, что на душе-то у тебя смердит. Вынай, облегчи себя.

Травина. Слышал? Скажи людям, какие причины толкнули тебя на это чёрное дело?

Дракин (сперва обдумав ответ). Я давно обрёк себя... на это. Двор вы мне разорили... молчал я. Коней моих увели. На Гнедом-то, бывало, без дубчика на башню вкатишь! Ему бы в тот раз, как зазяб, сороковку споить да поездить погуще, он бы ещё и теперь... (С вызовом.) Где Гнедой?! (Подавив вспышку.) И Гнедого смолчал. А нынче сына вы у меня отобрали.

Травина. Не хитри. Сбежал твой сын.

Дракин (скорбно). Дурак... вернётся. Не наш, не наш он, не дракинский.

Мамаев. Твой-то отец богаче был, а эка, убивца вырастил. А у нас Илья — агроном, человек станет. Он в тайну рощенья всякого проник...

Дракин (грубо и властно перебив его). Он бы у меня король был. Король, понятно? И ты бы в яшках при столе его стоял, пока тебе не свиснут.

Похлёбкин. Врёшь! (Смаху кулаком по столу.) Он бы на конюшне спал у тебя, твой король. Бирюк-то дитём от отца сбежал...


Голоса: «Заткни ему глотку-то!», «Особой ценности не представляет», «Дай ему девять грамм шесть десятых!»


Ничего, пускай, пускай всё говорит. Теперь советская власть ничего не боится. Трепись дальше, Дракин.

Дракин. Тот настоящий король и есть, кто из солдат выходит. Ты человек молодой, Василь Васильич. Дай тебе господь при полном коммунизме сон такой радостный увидеть, как бы сын мой жил...

Травина (покачав головой). Слышали? Запоминайте... в ком ещё сомнение осталось! Есть у кого-нибудь вопросы?


Молчание. Травина повернулась к Похлёбкину.


Похлёбкин (сбирая листки со стола). Пять минут мне нужно.

Травина (так же, вполголоса). В две укладывайся... некогда, Похлёбкин. Давай!


И тогда, скомкав в кулаке, Похлёбкин прячет в карман эту шумную, ненужную ему больше бумагу.


Похлёбкин (торжественно, почти мудро и без крупицы прежней злости). Всенародно обличаю тебя, Дракин. Пойман ты на месте, народной жизни вор. Кто же ты есть, враг? Отвечаю на указанный вопрос. Ты есть явленье временное. Ты жил, пока ночь землёй владела. Но поёт петух, и пора тебе собираться в дорогу... Да, пора, пора всемирному человечеству исходить из пустыни его зверства. Это я ему нонче совет даю, русский мужик из спалённого Кутасова... (Коснувшись сердца под гимнастёркой.) Что это со мной... сердце-то как щемит!


Голос в тишине: «Воды ему!» Зачерпнув из ведра, Бирюк отправляет к Похлёбкину по рукам ковш. Тот отпивает глоток и ставит на стол, расплёскивая часть воды при этом.


Какая же ныне картина расстилается перед нами, товарищи?.. Немирный век в могилу сходит. И это ты, Дракин, под руки его ведёшь, кровавого своего папашу. Слушай же, в последний раз, как лес шумит. Ой, славно шумит, слаще девичьей песни. Думаешь, силу свою считает, либо мелку зимню ёлочку прибаюкивает? Нет, это он вас славит, русские рабочие и мужики. (Повышая голос.) Вся дикость земная из пещер своих на вас рванулась, и вы её грудью, окровавленной отшибли. Думатся мне теперь, весь шар земной вам за это поклонится... если только не свинья!.. Конец тебе, Дракин.


И опять, сам дивясь недугу своему, он замолкает с закушенными губами. Неожиданно он садится. В ту же минуту, подойдя к Травиной, сержант произносит одно какое-то слово, которое меняет всё.


Травина. Ладно, кончили... (Торопливо, про Дракина.) Уведите его пока. И сами, и сами...


Тревожно поглядывая на лейтенанта, которого не видно сейчас из-за спины сержанта и Лены, народ покидает землянку, увлекая в своей волне и Дракина.


Василь Васильич... догорает наш гость. Отойдём в сторонку, пускай простятся!


Все они отходят в противоположный угол. Глаза Темникова закрываются.


Лена. Открой, открой. Я забыла, какого цвета твои глаза. Покажи мне их, покажи...


Обезумев, она трясёт его колено. Веки Темникова поднимаются.


 Темников (тихо и внятно). Руку дай... Лена.


Как в самом начале, они смотрят в лицо друг друга. Улыбка родится и потухает на устах лейтенанта. Глаза закрываются, и падает разжавшаяся рука.


Лена. Ещё, ещё гляди... (Распахнув платье у ворота.) Смотри... это я, Лена твоя. Не оставляй меня, не уходи!


Она ещё ждёт чего-то, может быть — чуда. Надоумленный жестом Травиной, сержант задёргивает брезентовый занавес. Визжат проволочные кольца Мамаев крестится. Похлёбкин намелко ломает какую-то щепочку... Шум и ругань слышны снаружи. Мамаев заранее открывает дверь и сторонится. С громадной ношей и в кожане с оторванным рукавом, растерзанный и в поту, появляется Илья. Он ещё не понимает значения предостерегающе поднятых ему навстречу рук. Сложив на ступеньках рогожный узел, который скатывается вниз, в землянку, он шапкой вытирает лицо.


Похлёбкин (подозрительно). И ты падаль какую-нибудь притащил?

Илья (хрипло). Смерти ходил искать, не взяла. Доктора там не было, так я фершала ихнего приволок. Развяжи... поосторожней. Я, кажется, руку ему сломал.


Развязывают рогожный узел, накрест опутанный верёвкой. Смертно запуганный, там съёжился человек в немецкой врачебной форме. Его подняли. Он в ужасе пятится к печке, когда к нему приближается Илья.


Чего, не тигры мы, люди. Только осерчали на подлость вашу!


Поочерёдно глядя на всех, пленный пожимает плечами. Рука его, как тряпичная, висит вдоль тела.


Мамаев. Потише с ним говори. Боится.

Илья. Слушай меня, враг. Смерть твоя говорит с тобою. Хорошего человека вы убили, и девушка моя любит его. Лечи! Не вылечишь... (и глаза Ильи темнеют), выпью рыжие твои очи, сердце в тебе задушу!.. (Тихо и кивнув на занавеску.) Иди.

Пленный (поняв смысл приказания, воодушевясь и скороговоркой). Болной? Можна, можна. Ich soll mir den Kranken ansehen.


Приосанясь, он отправляется за занавеску и тотчас выбегает оттуда. Челюсть его отвисла, неразборчивое мычанье срывается с перекошенных губ.


Aber einen Toten kann ich nicht heilen. Ich bin kein Herr Gott. Ich bin nur ein Sanitätsfeldwebel!

Илья (замахнувшись). Лечи!..


Похлёбкин ловит в воздухе руку Ильи. Появляется Лена, и это даёт пленному время забиться в угол землянки. Платье Лены раскрыто на груди: она стоит, ничего не видя перед собой... и как не похожа она на себя в начале этого повествованья! Мамаев спешит укрыть её плечи платком.


Мамаев. Закройся, дочка... люди тут.

Лена. Что ж он молчит, твой старый чёрный камень, папаня?


Мамаев опускает голову перед этой великой и гневной печалью. Сержант распахнул дверь и, привалясь к косяку, смотрит в небо. Зарево погасло, светят звёзды, шумит ночной лес.


Травина. Вот и тихо стало у нас. (Деловым тоном.) Сколько на часах у тебя, Похлёбкин?

Похлёбкин (взглянув на часы). Пора собираться... Нет, шумно будет в эту ночь, хозяйка. Эй, не хочешь на большой тризне погулять, сержант? Облачайся тогда. Там, в углу, выбери ему что пострашней, Мамаев.


Мамаев идёт в угол, где под нарами сложено оружие.


Скажи ребятам, чтоб наготове были.


Травина уходит. Сержант одевается. Лена тоже движется к стене, где висит одежда. Пугаясь её решимости, Илья с раскинутыми руками становится на её пути.


Илья. Не ходи, Лена... (Ища поддержки во всех.) Не пускайте её, она не вернётся. Не ходи!

Сержант. Пусти её. Она имеет право. Она забыться хочет... Таких и смерть трепещет!.. (Сдёрнув с гвоздя ленин полушубок.) Пойдём с нами, бездомная. Заплатим им горем за горе, ударом за удар...


Лена стоит посреди. Великая печаль уходит из её глаз, и как бы стальное забрало опускается на её похудевшее лицо.


Лена (затягивая ремень на себе). Остановись, земля. Содрогнитесь, немецкие девушки. Плачь, Германия!


КОНЕЦ


Август 1942 — февраль 1943




Слава России


Вот опять матёрый враг России пробует силу и крепость твою, русский человек. Он пристально ищет твоё сердце поверх мушки своей винтовки, или в прицельной трубке орудия, или из смотровой танковой щели. Неутомимую бессонную ненависть читаешь ты в его прищуренном глазу. Это и есть тот, убить которого повелела тебе родина. Не горячись, бей с холодком; холодная ярость метче. Закрой его навеки, тусклое, похабное око зверя!

Ты не один в этой огневой буре, русский человек. С вершин истории смотрят на тебя песенный наш Ермак, и мудрый Минин, и русский лев Александр Суворов, и славный, Пушкиным воспетый мастеровой Пётр Первый, и Пересвет с Ослябей, что первыми пали в Куликовском бою. В трудную минуту спроси у них, этих строгих русских людей, что по крохам собирали нашу державу, и они подскажут тебе, как поступать, даже оставшись в одиночку среди вражьего множества. С каким мужеством они служили ей!.. И куда бы ни отправлялись за далёкие рубежи, кланялись в пояс родимой, и был им слаще мёду горький, полынный прах её дорог. И пригоршню родной землицы, зашитую в ладанку, уносили на чужбину, как благословенье матери, на груди. И где бы ни оказался веленьем истории русский человек, сердце его, как стрелка компаса, неуклонно бывало устремлено в одном заветном направлении, в сторону России. Ичистые рубахи надевали перед смертным подвигом, идя на воинскую страду, как на светлый праздник. Тем и была крепка, тем и стояла столетья русская земля.

Перед новым боем за честное дело наше присядем, товарищ, и поговорим по душам, за что же так ненавидит тебя убийца народов, и почему мы, русские люди, будем биться, пока, стеная, не покинет земли нашей германец и не заплатит сторицей за пожжённые земли наши и за сиротские слёзы.

Взгляни на карту мира, русский человек, и порадуйся всемирной славе России. Необозрима твоя страна. Самое солнце долго, как странник, бредёт от её края до края, и любою из рек её можно опоясать иную кичливую европейскую державку. Гляди: спелые нивы шумят и лоснятся под ветром, серебро драгоценной рыбы плещется в реках, несчитанное золото и уголь томятся в её недрах, подземные моря нефти нетерпеливо ждут, когда ты вольёшь их в свои машины, изготовляющие материальную основу счастья. Миллионной доли наших богатств не успели мы раскопать за минувшую четверть века!

Не пустовала и людьми русская земля. Помнишь, товарищ, громовый список великанов мысли и сердца, что огласил отец наш Сталин на параде в 1941 году? Он, как знамя, прошумел над головами нашими. От века изобильна была героями и гениями Россия. Воистину хам и враг людей тот, кто не обнажит благоговейно головы, заслышав эти имена.

Нет ни одной области в знании, или в искусстве, или в науке строительства социальной справедливости, куда бы не принёс народ русский своих, литого золота, даров. А сколько ещё суждено создать нам впереди, когда, не угрожаемый ниоткуда, во весь рост подымется народ наш… Гордись сородичами своими и будь достоин их, товарищ.

Со времён Невского Александра зарились жадные соседи на наши угодья. Сотни лет им и во снах снилась страна твоя, русский человек, — пустыней снилась она им, без дома твоего, без тебя и твоих потомков, — голой девственной землёй снилась она им, куда они сунут железный жолудь нибелунгов. Не вышло с жолудем у старого фрица, не выйдет и у нынешнего. Ой, много памятных зарубок от нашего топора осталось на загребущих волчьих лапах. А в передышках точили немцы меч, собираясь когда-нибудь прижать славян к стенке, и всегда хаяли русских, что-де без немецкого порядка живут. А мы жили так, как сердцу нашему нравилось. А захотели жить привольней и светлее — преобразовали нашу жизнь по-ленински в семнадцатом году. И в том наша державная русская воля, хозяйская. И никаким указчикам либо искателям чужого куска на земле нашей не сдобровать.

Когда у завистника нет сил на честное соревнование, он жалит, он убивает. Зависть и свиная жадность на чужой каравай, — вот то горючее, на котором, воняя и гремя, двинулась на нас машина германского фашизма. И правда, мы ещё только зачинаем наши песни, а они уже заканчивают. Они и детей-то наших убивают из подлого страха. Боятся, что из них вырастут исполины, грозные мстители за безмерные их злодейства. Но мы-то, русские, прочно знаем, что мщение придёт гораздо раньше.

Предок твой, русский человек, идя на подвиг ратный, крепко понимал, что одному из двух, ему или недругу, лежать в чистом поле с дыркой в груди. И тогда, чтоб сосредоточить волю на победе, он ни жены, ни родимого дома не хотел видеть раньше, чем улягутся в братскую яму поплотней поганые вражеские кости. Много их, всяких подлецов, уже успокоил навеки и ты, русский воин, на полях России, памятуя, что чем больше их ляжет в землю, тем сильнее острастка на века. Комплектами, вместе с командирами, лежат они на достигнутых рубежах — всякие «Райхи», «Адольфы» и «Великие Германии», тухлые ватаги немецких мертвяков, что закопаны под Сталинградом и Воронежем… Что же молчат они: просторна ли им русская земля? Сытна ли рыба в русских реках? Жирна ли нефть в глубинах советской земли?

Орёл и Белгород, Орёл и Курск, милые места, где родится самородный жемчуг русской речи, который так бережно, зерно к зерну, нанизывал Тургенев. Соловьям бы свистать в тамошних рощах да девушкам покосные песни петь в эту пору! Чадом и скрежетом застланы дорогие нашему сердцу места. Сжав зубы, вся страна слушает, как со злым урчаньем выползают из своих нор вражеские железные гады на исконные наши земли. Но она слышит и грохот пушек наших, что дырявят германскую броню, и нет нынче музыки слаще уху русского человека… Ночь на исходе. Ещё будут длиться предрассветные сумерки, но уж не очень отдалённо то желанное утро, когда уцелевшее завоевательское отребье, все эти отравители, растлители, коноеды и другие упыри двинутся во-свояси среди нескончаемых, дымящихся улик. И мы проводим их с тем русским радушием, каким всегда провожали непрошенных гостей…

А пока — оглянись, русский человек, на древние гордые кремли твоих городов, на деток наших, взирающих на тебя с надеждой, на молчаливые тени предков твоих, на каждый полевой цветок, ещё не осквернённый мёртвым дыханием вражеских машин. И пусть львиный гнев родится в твоём богатырском сердце.

Бей его, проклятого зверя, вставшего над Европой и замахнувшегося на твоё будущее, — бей, пока не перестанет шевелиться.

Подымись во весь свой рост, гордый русский человек, и пусть содрогнутся в мире все, кому ненавистна русская речь и нетленная слава России!


10 июля 1943 г.



Неизвестному американскому другу

Письмо первое


Мой добрый друг!

Я не знаю твоего имени. Наверно, мы не встретимся с тобой никогда. Пустыни, более непроходимые, чем во времена Цезаря и Колумба, разделяют нас. Завеса сплошного огня и стального ливня стоит сегодня на главных магистралях земли. Завтра, когда схлынет эта большая ночь, нам долго придётся восстанавливать разбитые очаги цивилизации. Мы начнём стареть. Необъятные пространства, которыми мы владели в мечтах юности, будут постепенно мельчать, ограничиваться пределами родного города, потом дома и сада, где резвятся наши внуки, и, наконец, могилы.

Но мы не чужие. Капли воды в Волге, Темзе и Миссисипи сродни друг другу. Они соприкасаются. Кто бы ты ни был — врач, инженер, учёный, литератор, как я, — мы вместе крутим могучее колесо прогресса. Сам Геракл не сдвинет его в одиночку. Я слышу твоё дыхание рядом с собою, я вижу умную работу твоих рук и мысли. Одни и те же звёзды смотрят на нас. В громадном океане вечности нас разделяют лишь секунды. — Мы современники.

Грозное несчастье вломилось в наши стены. Оглянись, милый друг. Искусственно созданные пустыни лежат на месте знаменитых садов земли. Чёрная птица кружит в небе, как тысячи лет назад, и садится на лоб лежащего человека. Она клюёт глаз, читавший Данта и Шекспира. Бездомные дети бродят в этих гиблых просторах и жуют лебеду, выросшую на крови их матерей. Всё гуще горелой человечиной пахнет в мире. Пожар в разгаре. Небо, в которое ты смотришь, пища, которую ты ешь, цветы, которых ты касаешься, — всё покрыто ядовитой копотью. Основательны опасенья, что человеческая культура будет погребена, как Геркуланум, под этим чёрным пеплом. Война.

Бывают даты, которые не празднуют. Вдовы надевают траур в такие дни, и листья на деревьях выглядят жестяными, как на кладбищенском венке. Прошло три года этой войны. Облика её не могли представлять себе даже самые мрачные фантасты, — им материалом служила наивная потасовка 1914 года. С тех пор была изобретена тотальная война, и дело истребления поставлено на прочную материальную основу. Немыслимо перечислить достижения этих лет. Обесчещено всё, чего веками страдания и труда добился род людской. Затоптаны все заповеди земли, охранявшие моральную гигиену мира. Война ещё не кончена.

В такую пору надо говорить прямо и грубо. Это умнее и честнее перед нашими детьми. Речь идёт о главном. Плохое хозяйство мы получили из рук старшего поколенья, ещё худшее мы передаём в руки потомков. Мы позволили возникнуть Гитлеру на земле… Будущий историк с суровостью следователя назовёт вслух виновников происходящих злодеяний. Ты думаешь, там будут только имена Гитлера и его помощников, замысливших порабощенье мира? Петитом там будут обозначены тысячи имён его вольных и невольных пособников — красноречивых молчальников, изысканных скептиков, государственных эгоистов и пилатов всех оттенков. Там будут приведены и некоторые географические названья — Испания и Женева, Абиссиния и Мюнхен. Там будут фонетически расшифрованы грязные имена Петэна и Лаваля, омывших руки в крови своей страны. Может быть, даже целый фильм будет приложен к этому обвинительному акту, — фильм о последовательном возвышении Гитлера. — Как возникал убийца, и как неторопливо точил он топор на глазах у почтенной публики, и как он взмахнул топором над Европой в первый раз, и как непонятные капли красного цвета полетели во все стороны от удара, и как мир вытер эти брызги с лица и постарался не догадаться, что это было за вещество.

Люди, когда они идут в одну сторону, — попутчики и друзья. Когда они отдают силы, жизнь и достояние за великое дело — становятся братьями. И если громадное преступление безнаказанно совершается перед ними — они сообщники. Протестовать против этого неминуемого приговора можно только сегодня, пока судья не сел за стол, — протестовать только делом и только сообща.

Милый друг, со школьной скамьи мы со страхом поглядывали на седую древность, где, кажется, самые чернила летописцев были разведены кровью. Наш детский разум подавляли образы хотя бы Тимура, Александра, Каракаллы… Позже детский страх смягчился почтенностью расстояния и романтическим великодушием поэтов. Наш юношеский гнев и взрослую осторожность парализовала мнимая безопасность нынешнего существования. Ужас запечатлённого факта окутывался лёгкой дымкой мифа. Ведь это было так давно, ещё до Галилея и Дарвина, до Менделеева и Эдисона. Мы даже немножко презирали их, этих провинциальных вояк, ближайших правнуков неандертальца и кроманьонца!..

Так вот, все эти бородатые мужчины с зазубренным мечом в руке, эти миропотрясатели, джихангиры — как их называли на Востоке, все они были только кустари, самоучки истребления. Что Тимур, растоптавший конницей семь тысяч детей, выставленных в открытом поле, или Александр, распявший две тысячи человек при взятии Нового Тира, или Василий Болгароктон, ослепивший в поученье побеждённым пятнадцать тысяч болгар, или Каракалла, осудивший на смерть всю Александрию. Сколько же жителей было в этой большой старинной деревне?

Мир услышал имя Гитлера. Рекорды Диоклетиана, Альбы, Чингиса биты. На смену неумелым простакам, вымазанным в крови, пришли новые варвары с университетскими дипломами, докторанты военного разбоя, академики массовых убийств. В стране, где однажды на горькое благо человечества был изобретён порох (во Фрейбурге, верно, ещё стоит монумент чёрному Бартольду!), теперь родилась идея, которую трудно определить вполне корректными словами. Отныне им принадлежат — земля и небо, наши города и машины, наши дома и семьи, наши дети, наше будущее, наше всё. Поработить людей, забыть всё, долой homo sapiens´a, да здравствует покорное человеческое существо, которое отныне будет разводить рыжий арийский пастух. Этот новый вид двуногого домашнего животного будет работать, взирая на бич хозяина, драться за его интересы с теми, кто ещё не лёг добровольно под ярмо, монотонно жрать свой травяной корм и спать в обширном хлеву, в который должна обратиться Европа. И пусть ему нехватает времени на любовь, на познание, на мышленье — эти неиссякаемые источники его радости, его горя, его божественных трагедий. В этом и будет заключаться «счастье» преобразованной нордической Европы.

Когда русский поэт Александр Блок в 1918-м кричал о времени

.......когда свирепый гунн
в карманах трупов станет шарить,
жечь города, и в церковь гнать табун,
и мясо белых братьев жарить,
мы принимали этот пророческий образ за поэтическую метафору. «Этого не бывает…» Нет, бывает! Мёртвые Дант и Шекспир не смогут нас защитить от живого Гитлера. И время это пришло.

Хоругви предков — какие бы величественные слова ни были начертаны на их ветхих полотнищах — не защитят тебя от пикирующего бомбардировщика. Смотри, красномордые гитлеровские апостолы, с руками по локоть в сукровице, уже взялись за переустройство Европы. И оказались не такими уж неприступными наши прославленные цитадели гуманизма. Политые лигроином, книги горят отлично, а толуол неплохо действует под фундаментами наших храмов. Гитлер идёт на штурм мира. Вена, Прага, Варшава, Белград, Афины, Париж… вот уже прёодолённые ступеньки штурмовой лестницы, по которой варвар лезет на наши стены. Он уже приблизился на расстояние руки: смотри ему в глаза, в них нет пощады. Топор с пропеллерной скоростью свистит и вьётся в его руке… Холодок вращенья уже ложится на твоё лицо. И если бы не Россия, он был бы уже на самом верху цитадели.

Прости мне эти мрачные картины не знакомой тебе действительности. Мне приятнее было бы рассказать тебе, как ещё несколько лет назад мы без устали строили у себя материальные базы человеческого благосостояния. Наши юноши и девушки не готовили себя для войны. Они хотели прокладывать дороги, воздвигать заводы и театры, проникать в тайны мирозданья, побеждать неизлечимые болезни, изобретать механизмы и создавать ценности, из которых образуются стройные коралловые острова культуры. Они стремились обогатить и расширить великое культурное наследство, подаренное нам предками. Они мечтали о золотом веке мира… Их мечта разбилась под дубиной дикаря. Военная непогода заволокла безоблачное небо нашей родины. В самое пекло войны была поставлена наша молодёжь, и даже там не утратила своей гордой и прекрасной веры в Человека.

Они-то крепко знают, что в этой схватке победят правда и добро. Орлиная русская слава парит над молодёжью моей страны. Какими великанами оказались эти незаметные люди! Они возмужали за эти годы, — страдания умножают мудрость. Они постигли необъятное значение этой воистину Народной войны. Они дерутся за родину так, как никто, нигде и никогда не дрался: вспомните чёрную осень 1941 года!.. Они ненавидят врага ненавистью, которой можно плавить сталь, — ненавистью, когда уже не чувствуются ни боль, ни лишенья. Пламя гнева их растет ежеминутно, — всё новое горючее доставляют для него эти душевно-голые гитлеровские прохвосты, ибо безмерны злодеяния этих громил. Всё меркнет перед ними, — утонченная жестокость европейского средневековья и свирепая изобретательность заплечных мастеров Азии. Нет такого мученья, какое не было бы причинено нашим людям этими не-людьми.

Может быть, тебе не видно всего этого издалека? Чужое горе всегда маленькое. Может быть, ты всё-таки думаешь, что воды в Темзе и Миссисипи протекает больше за единицу времени, чем крови и слёз в Европе? Может быть, ты не слышал про Лидице? Может быть, тебе кажутся преувеличениями газетные описания всех этих палаческих ухищрений?.. Я помогу тебе поверить. Сообщи мне адрес, и я пошлю тебе фотографии расстрелянных, замученных, сожжённых. Ты увидишь ребятишек с расколотыми черепами, женщин с разорванной утробой, девственниц с вырезанной после надругательства грудью, обугленных стариков, никому не причинивших зла, спины раненых, где упражнялись на досуге резчики по человеческому мясу… Ты увидишь испепелённые деревни и раскрошенные города, маленькие братские могилы, где под каждым крестиком лежат сотни, пирамиды исковерканных безумием трупов… Керченский ров, наконец, увидишь ты! Ты увидишь самое красивое на свете, самое милое, самое человеческое лицо Зои Косьмодемьянской после того, как она, вынутая из петли, полежала в ледяной своей могиле. Это всё фотографии, которые снимали исполнители казней, армейские фотолюбители для своих белокурых невест и добрых немецких мам. Ты увидишь там, как вешают гирляндой молодых людей, которые дрались и за тебя, мой добрый друг, — как порют русских крестьян, не пожелавших склонить своей гордой славянской выи перед завоевателями, — как выглядит девушка, которую осквернила гитлеровская рота… Оставь у себя эти документы. Сложи их вместе с теми выцветшими за четверть века снимками героев Ютландского боя и Марнской битвы. Сохрани их как наглядное пособие для твоих детей, когда станешь учить их любви к родине, вере в Человека и готовности погибнуть за них любой гибелью.

Не жалости и не сочувствия мы ждём от тебя. Только справедливости. И ещё: чтоб ты хорошо подумал на всем этим в наступившую крайнюю минуту.

После разрушения Тира Навуходоносором (573 г. до н. э.) было высечено на камне, что «осталась там только голая скала, где рыбаки сушили свои сети». Иероним горько сказал о своей родине, Паннонии, что после войны «не осталось там ничего, кроме земли да неба». Теперь эти описания пригодны для областей, стократно превышающих их размером… Гостем или туристом приезжая к нам, ты посетил, конечно, и Ясную Поляну с могилкой великого старика, и киевские соборы; ты щёлкал своим кодаком, наверно, и Новоиерусалимский храм на Истре и прозрачные рощи петергофских фонтанов. Их больше нет. Всё, что не влезло в объёмистый карман этих фашистских «туристов», было уничтожено на месте яростью нового Аттилы.

Мы с тобой бесконечно дурно берегли нашу цивилизацию: мы не сумели даже обезопасить её от падающих бомб. Мы слишком верили в её святость и прочность. Когда наши радио передавали легкую, порою — легчайшую музыку, с германских радиостанций на весь мир откровенно гремела мощь грубых солдатских маршей. Бог войны примерял свои доспехи, которые мы слишком рано сочли за утиль. Сталин говорил об этом не раз, — мир не умел или не хотел слышать. Не ссылайтесь же впоследствии, что никто не предупредил вас о грядущих несчастьях!

Есть такие граждане мира, которые полагают, что если они местожительствуют далеко от вулкана, то до них не доползёт беда. В стремленьи изолироваться от всеобщего горя они подвергают риску не только жизнь, но и репутацию. Самые хитроумные пройдохи юриспруденции не придумали пока оправдания джентльмену, равнодушно созерцающему, как топчут ребёнка или насилуют женщину… Условно назовём это пока выжидательной осторожностью. Однако не сомнительная ли это мудрость, — ждать, пока утомится убийца, или притупится его топор, или окончатся его жертвы. Больше того: пока на протяжении двух с половиной тысяч километров длится жесточайший Верден, уснащённый новейшими орудиями истребления, эти почтенные умы подсчитывают количества танков, какими они будут располагать летом 45 года и осенью 56-го. Прогнозы вселяют в них животворящий оптимизм, как будто врага могут устрашить или остановить эти математические декларации. Наши эксперты не сомневаются, кстати, что к зиме 1997 года количество этих железных ящеров достигнет гомерических чисел. Армады старых железных птиц, поржавевших от безделья и не снёсших ни одного яйца на вражеские арсеналы, закроют своими крыльями целые материки. Но не случится ли что-нибудь неожиданное и чрезвычайное до наступления этой обманчиво-благоразумной даты?

Пьяному море по колено, а безумцу не страшен и океан. Никто не превосходил в хитрости безумца. Береги своих детей, милый друг. Послушай, как они плачут в Европе. Все дети мира плачут на одном языке. Великие беды легко перешагивают через любые проливы. Французы тоже надеялись, что их спасёт знаменитая железобетонная канава на северо-восточной границе, оборудованная всеми военными удобствами.

Я люблю тебя, мой современник. Я благодарен тебе уже за то, что не один я перед лицом врага, который и тебе не может быть другом. Я уважаю твою деятельную, искательную мысль, твоё творческое беспокойство, твоё прошлое, полное героев и мудрецов. Мне дороги твои отличные театры, твои обсерватории, где пальцами лучей ты считаешь светила, — твои университеты, где по граммам выплавляется бесценное знание человека, твои стадионы, парки, аббатства, лаборатории, самые города твои. Ты умеешь всё — делать чудовищные машины, послушные легчайшему прикосновению руки, создавать великолепные произведения искусства, которые, как цветы, что роняет, шествуя по вечности, Человек, — строить боевые корабли и тонкие механизмы, вспарывающие магическую оболочку атома. — Всё это под ударом сейчас.

Скажи тем, которые думают пересидеть в своих убежищах, что они не уцелеют. Война взойдёт к ним и возьмёт за горло, как и тебя. Она превратит в щебень всё, чем ты гордился в твоих городах, — она развеет пеплом создания твоих искусств, — она в каменную муку обратит твои святыни. Едкая гарь Европы ещё не ест твои глаза?.. Гитлер вступит в твою страну, как в громадный универмаг, где можно не платить и даже получать воздаяние за произведённую им «работу». Если он на Смоленщине отбирал скудный ширпотреб у русского мужика, почему бы ему не поживиться сокровищами американских музеев? Его давняя мечта — победителем побывать на островах, чего не удалось Наполеону. Новый Иов, ты сядешь посреди смрадных развалин, в гноище раскаяния, с единой душой да с телом.

Скажи тем, которые не верят, что война ворвётся к ним, выволочет за волосы жену и детей их передушит у них на глазах. Оглянись на Белоруссию, Югославию, Украину. Если там девушек, не достигших совершеннолетия, гонят кнутом в солдатские бордели, почему же они думают, что Гитлер пощадит их жену, сестру или дочь? Если русских и еврейских детей он кидает в печь или пробует на них остроту штыка и проверяет меткость своего автомата, какая сила сможет защитить твоего ребёнка от зверей? Война безглазое и сторукое чудовище, и каждая рука шарит свою добычу. Прежде чем они заплачут слезами Иеремии, посоветуй им купить «Мейн Кампф»: там начертана их участь.

В этой войне, в которую рано или поздно ты вольёшь свою гневную мощь, нужно победить любым усилием. Безумец не страшен, если во-время взяться за него. Непобедимых нет.

Русские солдаты под Москвой видели этих каналий в декабре прошлого года: они бежали с нормальной для застигнутого вора резвостью… Победу нужно начинать немедля и с главного: убивать убийц, поднявших, руку на священные права человека. Потом нужно истребить и самый микроб войны, который ещё гнездится кое-где в древних фанабериях европейских народов. С некоторого времени перерывы между войнами существуют только для того, чтоб народы поострей отточили сабли. Развитие промышленностей укорачивает всё более эти антракты между великими вселенскими мордобоями. Их размеры возрастают в геометрических прогрессиях, обусловленных расширением технических возможностей. Александр Македонский, идя на завоевание мира, перевёл через Геллеспонт 35 000 воинов в трусиках и с короткими мечами. Нынешняя война начинается с вторжения десятков миллионов людей, многих тысяч боевых машин, с бомбёжек и истребления нашего неприкосновенного фонда — наших матерей и детей. Нужно заглянуть в самый корень этого основного недуга Земли. Нужно клинически проследить кровавую родословную последних войн и найти их первую праматерь, имя которой Несправедливость, и убить её в её гнездовье.

Мой добрый друг, подумай о происходящем вокруг тебя. Сыновья героев 14—18 годов ложатся на кости своих отцов, не успевшие истлеть на полях сражений. Какие гарантии у тебя, что и твой голубоглазый мальчик, соскользнув с злодейского штыка, не упадёт на кости деда?..

Цивилизации гибнут, как и люди. Бездне нет предела. Падать можно бесконечно. Помни, потухают и звёзды.

Учитель мой, Горький, назвал тебя мастером культуры. Думай же, мастер культуры!

Мы, Россия, произнесли своё слово. — Освобождение. Мы отдаём всё, что имеем, делу победы. Наш красноармеец, который принял на свою грудь тягчайший удар громилы, — великий мудрец, который смотрит вперёд и видит отдалённое будущее мира. Ещё нет искусства, чтобы соразмерно рассказать об отваге наших армий. Они отдают жизнь за самое главное, чему и ты себя считаешь другом.

Но… amicus cognoscitor amore, more, ore, re!

Я опускаю это письмо в почтовый ящик мира.

Дойдёт ли оно?


2 августа 1942 г.


Письмо второе


Мой добрый друг!

Пусть это — публичное признание моего бессилия. Я никогда не создам этого рассказа. Скорбную эту повесть надо писать на меди: бумагу прожигали бы слова об этих двух безвестных женщинах. Я не знаю ни национальности их, ни имён. Вернее, я теряюсь, какие из семи тысяч я должен выбрать, чтобы не оскорбить памяти остальных членов этого страшного братства.

Ты без труда представишь себе этих двух героинь ненаписанной повести, мой неизвестный американский друг: пятилетнюю девочку и её мать. Маленькая была, совсем как твоя дочка, которую ты ласкал ещё сегодня утром, отправляясь на работу. Её мать, верно, очень похожа на твою милую и красивую жену, только одета беднее и у неё очень усталое лицо, потому что жить в городе, занятом немецкой армией, несколько труднее, чем под безоблачным небом Америки. Они помещались в крохотном, с бальзаминами на окнах, домике, у которого отстрелили снарядом угол в недавнем городском бою. Починить его было некому, так как их отец, русский солдат, ушёл со своим полком и где-то, на далёком рубеже, без сна и устали бил в костистую морду смерти, что поднялась ныне над всем цивилизованным человечеством.

Фронт был отодвинут в глубь страны, и грохот русских пушек, этот гневный голос родины, перестал быть слышен в том тихом городке. Наступила великая тоска, и в ней один предзимний, ещё бесснежный денёк. Мороз скрепил землю, и лужицы подёрнулись стрельчатым ледком. Всем нам в детстве одинаково нравилось ступать по этому хрусткому стёклышку и вслушиваться в весёлую музыку зимы. Когда в то бессолнечное утро девочка попросилась у матери на улицу, та одела её потеплее, в рваненькое и уцелевшее, и выпустила с наказом не отходить далеко от дома. Сама она собиралась тем временем заделать пробоину в стене и не могла отказать дочке в этом скромном удовольствии.

Ставши у ворот, маленькая боязливо улыбалась всему, что видела. Она бессознательно хотела задобрить громадную недобрую тишину, обступившую городок. Никто не замечал присмиревшего ребёнка, все были заняты своим делом. Порхали воробьи, и шумел за облаками самолёт. Сменные немецкие караулы чеканно направлялись к своим постам. Изредка робкая снежинка падала из пасмурного неба, и, подставив ей ладонь, девочка следила, как та превращалась сперва в прозрачную капельку, потом в ничто. У маленькой не было её пестрых, любовно связанных бабушкой перчаток. Ночью случился обыск, а у немецкого солдата, который приходил за трофеями, видимо, имелась дочка такого же возраста в Германии.

Шум в конце улицы привлёк внимание ребёнка. Объёмистый автобус, с фальшивыми нарисованными окнами, остановился невдалеке. Сняв рукавицы и подняв капот, шофёр мирно копался в моторе. Шеренга немецких пехотинцев, как бы скучая и с примкнутыми штыками, двигалась сюда, и в центре этого полукольца плелись безоружные местные жители, человек сорок, с узелками, старые и малые. Некоторые застёгивались на ходу, потому что их внезапно выгнали из дому. Годных к войне между ними не было, грудных несли на руках. Это походило на невод, который по мелкой воде тянут рыбаки. Шествие приблизилось, впереди шли дети.

Всё выглядело вполне обыдённо. И хотя все понемножку о чём-то догадывались, никто не плакал из страха вызвать добавочную злобу у этих равнодушных солдат. Видимо, всем этим людям предстояло ехать куда-то во имя жизненных интересов Германии, — и маленькой в том числе! Ей очень нравилось ездить в автомобилях, хотя только раз в жизни она испытала это наслаждение. Установился обычай в нынешней России катать детей по первомайским улицам в грузовиках, разукрашенных цветами и флагами; обычно дети пели тоненькими голосками при этом… Кстати, девочка поискала глазами в кучке ребят свою старинную подружку. Она ещё не знала, что её, контуженную при занятии городка, закопали прошлым вечером в вишеннике, за старым амбаром.

Скоро мёртвая петля облавы захлестнула и домик с бальзаминами, возле которого стояла моя пятилетняя героиня. Комплект был набран, и раздалась команда. Козырнув, шофёр обошёл сзади и открыл высоко над колёсами толстую, двустворчатую дверь. Людей стали поочерёдно сажать вовнутрь фургона: слабым или неловким охотно помогали немецкие солдаты. Одна древняя русская старушка, не шибко доверяя машинам и прочим изобретениям антихриста, украдкой покрестилась при этом. Девочка удивилась не тому, что внутренность машины была обшита серым гладким металлом; её огорчило отсутствие окон, без которых ребёнку немыслимо удовольствие прогулки. Она ничего не поняла и потом, когда худой и ужасно длинный солдат под руки, как русские носят самовар, понёс её к остальным, уже погружённым детям: она только улыбнулась ему на всякий случай, чтобы не уронил. В ту же минуту на крыльцо выскочила, с руками по локоть в глине, её простоволосая мать.

Она вырвала ребёнка и закричала, потому что видела накануне этот знаменитый автобус в работе. Она кричала, неистово распахнув рот, во всю силу материнской боли, и я очень удивляюсь, если не был слышен в Америке этот несказанный вопль. Она так кричала, что ни один даже не посмел ударить её прикладом, когда она рванулась и побежала с дочкой наугад, и запнулась, и упала, — и лежала в чудовищной надежде, что её почтут за мёртвую или не заметят в суматохе. Но маленькая не знала: она силилась поднять мать за руку и всё твердила: «Мамочка, ты не бойся… я поеду с тобой, мамочка». Она повторяла это и тогда, когда её вторично понесли в цинковую коробку фургона. Но тогда вдруг заплакали и закричали все от жалости к маленькой, а громче всех дети. Это был беспорядок, противный германскому духу, и чтоб прекратить скандал в зародыше, в автобус поднялся хорошо выбритый ефрейтор с большим фабричным тюбиком, что хранился в его походной сумке. Одновременно в его правой руке появилась узкая, на тонком стержне, кисть, вроде тех, что употребляют для гуммиарабика. Из тюбика выползла чёрная змейка пасты, несколько густой, но, видимо, более удобной в перевозке. Солидно, протискиваясь в тесноте среди детей, военный смазывал этим лекарством против крика губы затихших ребят. Порой, для верности, он без промаха вводил свой помазок в ноздри ребёнка, этот косец смерти, и, как скошенная трава, дети клонились и опускались на ноги обезумевших взрослых. Наверно, у него имелось специальное образование, так ловко он совершал свою чёрную процедуру. Крики затихли, и солдатам уже не составило труда отнести и вдвинуть на пол камеры, в этот людской штабель, потерявшую сознание мать.

Дверь закрыли на автоматический замок: шофёр поднялся на сиденье и завёл мотор, но машина не сразу отправилась на место назначенья. Офицер стал закуривать, солдаты стояли вольно. Всё опять выглядело крайне мирно: ничто не нарушало тишины, ни шумливые, краснодарские воробьи, ни — почему-то — треск выхлопной трубы. И хотя машина попрежнему стояла на месте, время от времени как-то странно кренился кузов, точно самый металл содрогался от роли, предназначенной ему дьяволом. Когда папироска докурилась и прекратились эти судорожные колыханья, офицер дал знак, и машина поплыла по подмёрзшим русским грязям за город. Там имелся глубокий противотанковый ров, куда германские городские власти ежедневно сваливали свою продукцию… Теперь, после возвращения Красной Армии на временно покинутые места, эти длинные могилы раскопаны, и любители сильных ощущений могут осмотреть фотографии завоевательских успехов Гитлера.

Это краткое либретто темы, способной целые материки поднять в атаку, я дарю Голливуду, инициативный размах и коллективный гений которого я глубоко уважаю. Несомненно, он получится сильнее обычных гангстерских фильмов, этот впечатляющий кинодокумент. Жаль, что его не успели поместить в той вместительной железной коробке — посылке в века, что закопана под Нью-Йоркской всемирной выставкой. Любовную интригу, если понадобится, можно присочинить, по ходу действия. Хорошо было бы также показать этот боевик многочисленным свободолюбивым армиям, которые ждут приказа о генеральном наступлении против главного изверга всех веков и поколений.

Конечно, встретятся неминуемые трудности при постановке. Вашей актрисе трудно будет воспроизвести смертный крик матери, да и вряд ли плёнка выдержит его. Режиссёру и зрителю покажутся экзотически невероятными как самый инвентарь происшествия, так и перечисленные мною вкратце детали. И хотя я вовсе не собирался писать корреспонденцию из ада, я полагаю необходимым, однако, перевести на англо-саксонские наречия название этого невиданного транспортного средства, изобретённого в Германии для отправки в вечность: душегубка… Это дизельный, восьмитонный грузовик, с камерой, обложенной изнутри листами надёжного металла, — который невозможно ни прокусить, ни процарапать ногтями. Отработанные газы мотора нагнетаются в это герметически закупоренное пространство непосредственно через трубку с защитной от засорения решёткой. Горячая сгущённая окись углерода, СО, немедленно наполняет кабину и быстро поглощается гемоглобином крови заключённых там жертв. Отравление начинается с удушья и головокружения; не стоит приводить остальных симптомов при смертельных случаях, а это приспособление создано специально для смерти. Это вряд ли потребуется в проектируемом нами фильме. Впрочем, в классических немецких исследованиях по токсикологии Винца, Шмидеберга и Кункеля подробно разработана симптоматика этого дела.

Как видно, достижения германской науки пригодились сегодня негодяям, которым Германия вверила свою национальную судьбу и жизни. И когда Геббельс вопит со своих радиостанций о немецкой культуре, он, видимо, требует от своих будущих жертв, чтобы они до последнего дыхания сохраняли почтительное изумление перед сверкающей аппаратурой палача. Рационализация человекоистребления и дешевизна его доведены до баснословного предела. Знаменитые яды истории — демонский напиток Борджиа, или «лейстеровский насморк» елизаветинского министра, или изящная, как музыка Моцарта, отрава маркизы Бренвилье, и сама бледная аква тоффана, что, продавалась в средние века в пузырьках с изображением св.Николая, — всё это дорогостоящие забавы для мелкого, индивидуального пользования. Сама Локуста, которую тоже с промедлением догадались казнить только при Альбе, чернеет от профессиональной зависти к Гитлеру, который отбросы дизельмотора включил на вооружение германской армии. Не добывать же окись углерода, например, разложением щавелевой с помощью крепкой серной, слегка подогретой кислоты!

Эта механическая колымага гибели, что путешествует по просторам оккупированных областей России, обслуживается специальным отрядом, зондеркомандой, из двухсот человек. Должность свою они исполняют не в патологическом исступленьи боя, а с трезво обдуманной полнотой большого государственного мероприятия. У них ведётся учётный журнал с точными графами, куда заносятся как дата и способ уничтожения, так и пол, национальность, возраст и количество уничтоженных за сутки жертв. Не верится, что у этих чёрных бухгалтеров смерти тоже были мамы, которые ласкали их в детстве и, пряча свои лица, достойные Гойи, просили у неба счастьишка для своих рычащих ублюдков… Обширный штат зондеркоманды вполне окупается размерами её деятельности. И верно, при максимальной ёмкости кузова в восемьдесят живых единиц, при дозировке срока в десять минут, дольше которого не выдерживает самый прочный молотобоец, плюс двадцать минут на обратный рейс, включая разгрузку, — а машина действует и на ходу! — пропускную способность этого автобуса можно довести до полутора тысяч покойников в сутки. Таким образом, дивизион таких агрегатов, даже при умеренной, но бесперебойной работе, может в месяц опустошить цветущую площадь с двухмиллионным населением.

Представь себе этих людей хозяевами земли, мой добрый друг, и содрогнись за своих любимых!

Народ мой словом и делом проклял эту подлую арифметику дьявола. Народу моему ясно, что если бы не было пушек у мира, следовало бы голыми руками расшвырять это бронированное гнездо убийц. И я люблю мать мою, Россию, за то, что ум и сердце её не разъединены с её волей и силой; за то, что, гордая своей правотой, она идёт впереди всех народов на штурм пристанища зла. Видишь ли ты её, когда она безустали сокрушает обвившего её ноги дракона? Святая кровь всемирного подвига катится по её лицу, и кто в мире назовёт мне лицо красивей? Вот почему сегодня родина моя становится духовной родиной всех, кто верит в торжество правды на земле!

К вечным звёздам люди всегда приходили через суровые испытания, но в такую бездну ещё никогда не заглядывал человек. Уже мы не замечаем ни весны, ни полдня. Реки расплавленной стали текут навстречу рекам крови. Никто не удивится, если хлеб, смолотый из завтрашнего урожая, окажется красным и горьким, как горох, на вкус. Самая сталь корчится от боли на полях России, но не русский человек. При равных условиях, в библейские времена, Иезекиили с огненным обличеньем на устах нарождались в народе. Во все времена появлялись они и благовестили людям, эти колокола подлинного гуманизма. Ты помнишь исполина Льва Толстого, который крикнул миру — «не могу молчать», или пламенного Барбюса, с его прекрасным «J'accuse!», или Горького и Золя. Миллионноголосое эхо подхватывало их призыв, и подлая коммерция себялюбия уступала дорогу совести, и на века становился чище воздух мира… Ты помнишь и чтишь русского человека, Фёдора Достоевского, чьи книги в раззолоченных ризах стоят на твоих книжных полках. Этот человек нетерпеливо замахивался на самоё Провидение, однажды заприметив слезинку обиженного ребёнка. Что же сказали бы они теперь, эти непреклонные правдоносцы, зайдя в детские лазареты, где лежат наши маленькие, тельцем своим познавшие неустройство земли, пряча культяпки под одеялом, стыдясь за взрослых, не сумевших сберечь их от ярости громилы? Что сказали бы они маститым пилатам, напрасно омывающим руки, ибо прочно прилипает к рукам эта безвинная кровь. Они подивились бы человеческой породе, в которой и горячечное пламя тысяч детских глаз не выплавило гневной набатной меди!

Каждый отец есть отец всех детей земли, и наоборот. Вот правда, без усвоения которой никогда не выздороветь нашей планете. Остановить в размахе быструю и решительную руку убийцы — вот неотложный долг отцов на земле. Иначе к чему наши академии и могучие заводы, седины праведников и глубокомыслие государственных мудрецов? Или мы затем храним всё это, чтоб пощекотать больное и осторожное тщеславие наше? Фашизм, эта страшная язва Европы, так же гнусно зияет среди обманчивых утех нашей цивилизации, как если бы длинный витой хвост пращура просунулся между фалдами профессорского сюртука. Можно ли смотреть на звёзды из обсерваторий, пол которых затоплен кровью? Тогда признаемся в великой лжи всего, что с такой двуличной и надменной важностью человечество творило до сегодня. Может быть, и сами мы — только размалёванные обрубки в сравнении с теми красивыми и совершенными людьми, что завтра осудят моих современников за допущение на земле страшнейшей из болезней.

Нет, неправда это! Прекрасен этот свет, вопреки сквернящим его злодеям. Прекрасны дети и женщины наши, сады и книги, чистой мудростью налитые до краёв. Человек ещё подымется во весь рост, и это будет содержанием поэм, более значительных, чем сказания о Давиде и Геракле. Народ мой верит в это и ценит локоть и близость друзей, — и тех, что пойдут вместе с ним наказать дикаря в его логове, и тех, кто с опасностью для жизни подносит патроны к месту боя. И никакой клевете не разъединить этих соратников, благородных в своих исторических устремлениях и спаянных кровью совместного подвига. Их породнили племена Варшавы и Белграда, руины Сталинграда и Ковентри. Термитным составом выжжены на пространствах Европы имена изобретателей тотальной войны. Когда один из них, перечислив преимущество ночных рейдов на мирные города, предупреждал народы, если бы они посмели ответить тем же оружием: «Горе тому, кто проиграет тотальную войну», в тот день подсудимый сам произнёс себе приговор.

И вот он начинает приводиться в исполнение. Мы проникнуты нетерпеливым ожиданием победы. Самый колос старается расти быстрее, чтоб сократить сроки ужасного кровопролития. Цвет наций одевается в хаки. Железные ящеры, урча, сползают с конвейеров, — уже им нехватает стойл на родных материках. Владыки океанов неторопливо сходят со стапелей во мглу ночи. Стаи железных птиц, более грозных, чем птицы Апокалипсиса, крылом к крылу покрывают равнины. И когда мысленно созерцаешь сумму стали, людей и резервов у стран-свободолюбцев, глубоко веришь, что и горы не устоят перед натиском этого материализированного гнева.

Я не умею разгадать логику зреющего в недрах генеральных штабов великого плана разрушения фашизма. Я простей человек, который пишет чёрным по белому для миллионов своего народа. Может быть, я не прав, но мне всегда казалось, что совершеннолетний мужчина, который в цинковой коробке травит пятилетнюю девочку, заслуживает немедленного удара не в пятку, а в грудь или по крайней мере в лицо. Они совсем не Ахиллесы, эти берлинские господа. Конечно, все дороги ведут в Рим, но всё же кратчайшее расстояние между двумя точками есть прямая. Я не рассчитываю, что большие стратеги, занятые великими планами, ответят на моё послание. Верю, однако, что ты уделишь мне минутку — поделиться соображениями по поводу этой волнующей нас проблемы. Ведь честная дружба, истинная дружба мира, которою отныне будет жить планета, создаётся сегодня на полях совместного боя. Именно здесь познаётся величие характера и историческая поступь передовых наций.

Из затемнённой Москвы я отчётливо вижу твоё жилище, и стол, за которым ты сидишь, и на столе — твои сильные руки, которые тоже работают для победы. Тебе подаёт ужин милая твоя жена, и пятилетняя девчоночка на твоих коленях торопится рассказать тебе сложные дневные происшествия своей и куклиной жизни. Ночь движет стрелки на циферблате, и красивый, ярко освещенный город шумит за твоим окном… Покойной ночи, мой неизвестный американский друг! Поцелуй свою милую дочку и расскажи ей про русского солдата, который в эту ночь, сквозь смерть и грохот, по эвклидовой прямой движется на запад за всех маленьких в мире.


15 июля 1943 г.

Размышления у Киева


Ещё гремит поле боя и сопротивляется враг, исхлёстанный нашей артиллерией, издырявленный штыковым ударом, но сердце народное чует приближение победы. Она в десятке признаков и преждевсего в нашей неукротимой, всё возрастающей ярости.

Сейчас уже не сыскать на свете чудака, что сомневался бы в конечной судьбе Гитлера и его банды. Взвешено его подлое царство, исчислены его дни, в затвор введена пуля, которой доверено оборвать его поганое дыханье. Скоро пылающие головни загонщиков коснутся тощих рёбер зверя, прижатого в его логове. Тогда отчаянье охватит разбойничью берлогу, как пожар, где сгорит дотла наглая германская спесь. Преступнику судьи предъявят улики размерами в миллион квадратных километров, воины совершат справедливость.

Так будет, так хочет армия, народ. Потому что вся страна наша сегодня — военный лагерь, где нет равнодушных к исходу исполинской схватки. Свирепый удар, нанесённый исподтишка в грудь нашей родины, пробудил в ней небывалую волю к жизни. Единством, какого не знавала прежняя Россия, охвачено у нас всё живое. Жёрла пушек и ненависть малюток наших — всё направлено в сердце врага. Спроси самые реки и леса наши, о чём они шумят в ночи; ветер спроси — чего жаждет он? И всё ответит эхом, от которого содрогнутся горы: слёз твоих, гитлеровская Германия, и крови вашей, гитлеровское ворьё!

Нет у нас иной мечты сегодня. Тупой немецкий обыватель, всегда стремившийся установить свои порядки и лишь скрепя сердце допускавший существованье соседей, — целый век он готовился к походу на Восток. Каждому куску стали, выплавленному в его домнах, было предназначено поразить чьё-то русское сердце. Нам никогда не нравились его истошные вопли о превосходстве германской расы над другими, и нам, наконец, смертельно надоело столетнее бряцание оружием у наших ворот. Она разъярила, наконец, наши народы, эта барабанная дробь военного шантажа.

Напрасно Бисмарк наказывал внукам не соваться и в прежнюю-то русскую овчарню, а с тех пор великое переустройство произошло в России. Однако волчата пренебрегли заветами зоркого и матёрого волка. На горе себе, они величавую тишь просторов наших приняли за сонливую лень, наши мирные призывы к труду и братству — за декларацию слабости.

Что ж, история сердито учит пошляков, не умеющих отличить спокойствие могущества от принижения робости, и русский солдат охотно поможет ей в этом.

Нет, не Германия будет превыше всего на свете и никакая иная держава, а единая владычица мира — правда, высокая и суровая, разящая наповал, начертанная на знамёнах наших армий. Не бывать на свете нациям господ, потому что нет и наций служанок, и никому не дано взвешивать исторические судьбы народов на неправедных весах военной удачи. Не обширностью воровских налётов на мирные города, не количеством расстрелянных детей, не замысловатостью содеянных преступлений измеряется величие народа, а человечностью его духовных взносов в сокровищницу мировой культуры и прежде всего действенной решимостью защищать её до последней кровинки и — своими собственными руками. Вот почему слово русский звучит сегодня как освободитель на всех языках мира.

Замышляя своё беспримерное злодеяние, гитлеровская Германия не задумывалась, хватит ли слёз у неё смыть пролитую кровь. Пусть попробует на деле, это надёжно излечивает от безумия. В самом деле — готовить ярмо смельчакам, совершившим прыжок через смертельную пропасть, — России, только что вырвавшейся из рабства на простор вольного существованья!

Кто ты, Гитлер, чтобы размахивать над нами бичом господина? Это вас, современники мои, он собирался тащить в петле порабощенья на плаху бесславной гражданской смерти, — вас, орлы Сталинграда и Киева, родные братья светоносных Зои и Александра Матросова, — вас, конструкторы небывалых машин, строители Днепрогэса и Магнитогорска, осушители болот, озеленители пустынь размером в пол-Европы, суровое племя мечтателей и воинов, творцы, в жилах которых льётся пламя Ленина и Толстого, Горького и Сталина!

Воистину, только в иссушенном мозгу политического ублюдка, изучившего в жизни пару жалких книжонок — наставление по окраске квартир да руководство к разведению племенных свиней, откуда и пошла идея о расе господ, — мог зародиться этот низменный бред. О, ты достаточно потрудился, австрийский маляр и мастер мокрого дела, удобряя немецкой кровью поля России и Европы; и ты добился, наконец, что слово германец приобрело значение угнетателя на всех наречиях земли. Пора уходить, полно тебе торчать на сцене, презренный, освистанный балаганщик! Миллиард честнейших людей нетерпеливо ждёт, когда ты уляжешься, наконец, в яму с хлорной известью, Гитлер.

Пусть улыбнутся вдовы, перестанут плакать ребятки, распустятся заедино все цветы на планете. Трауром отметит Германия день твоего восшествия на канцлерское кресло; мир сделает праздничной дату твоей гибели. Гляди, уже бегут с Украины твои гаулейтеры и человекоеды, домушники и маровихеры, зажав подмышкой фомки, этот инструмент нынешней пруссацкой славы. Тешься, грабь, нагуливайся напоследок, тевтонская душа. Закладывай замедленные с химическим взрывателем бомбы в фундаменты детских домов, хватай подвернувшееся барахлишко для своих белокурых берлинских марух, сдирай своему ублюдку чулочки с девчоночки, зазевавшейся на улице, отбирай у нищей старухи её последнее достоянье, курочку-рябу, — из её яичек ещё выведутся тебе красные петушки!

Торопись, близится жаркий день расплаты: придётся платить за все садистические упражненья и долгий кровавый дебош. Трясись, гитлеровская орава! Придётся иному повисеть, иному побыть падалью, иному слезливо взглянуть в глаза нашему русскому парню, размахнувшемуся смертной плюхой.

Скучно нынче в Берлине, но ещё скучнее в столицах помельче, что лежат на столбовой дороге наступающей Красной Армии. Хозяева этих державок также рассчитывали на поживу при делёжке неумерщвлённого медведя. Понятно, на пирушке у атамана хищников всегда что-нибудь достаётся и шакалам, и воронью.

С молчаливой усмешкой народы моей страны слышали их чудовищные и оскорбительные притязанья. В год коварного вторженья в исконные наши земли соседние к нам европейские захолустья враз объявили себя великими. Они размечали свои госграницы до Урала, до Волги, до Астрахани; их аппетиты умерялись, видимо, только географическим невежеством.

То была убогая заносчивость блохи, что, затаясь на шерстистом хребте главного волка, возомнила себя набольшим зверем, индрик-зверем, из русской былины, страшилищем всего живого на свете. Они забыли, что в войне с Россией основная стратегическая задача всегда делилась на две части — как найти проход в её необъятных границах, и ещё — самое существенное — как в наиболее целом виде и, по возможности, с головой удалиться из неё во-свояси. Первая половина Гитлеру как будто удалась, вторая, в отношении головы, этому тулову не удастся. Мы, русские, своими победами не обольщаемся и так полагаем, что и Сталинград, и Орёл — только вступительная глава в великой книге Победы.

Мы знаем, чем грозило нам пораженье; народ мой хочет сделать эту победу с наибольшим запасом прочности. Такого лютого, столетнего врага должно видеть либо мёртвым, либо на коленях. И вот стремительное наступление наше превращается в соревнование танкистов и лётчиков, артиллеристов и пехоты. С закушенными губами они рвутся вперёд, не чуя боли в ранах, ломая сталь обороны, ибо есть кое-что на свете покрепче пресловутой германской стали. Новые, вчера ещё безвестные имена героев миллионами уст любовно повторяет родина, новые орлята крепнут на подвигах и расправляют молодые крылья. А уже Днепр! И далеко позади Полтава, но никто ещё не знает, который из городов наших станет последней Полтавой германской армии. Так кто же из вас, богатыри Сталина, первым окончательно перебьёт уже надломленную хребтину зверю?..

Итак, ты снова наш, Киев, и быть тебе нашим, доколе катится Днепр и солнце ходит в небе. Ты, как часовой, века стоял на рубежах наших земель, вглядываясь в смутные горизонты Востока, кишевшие крымчаками да половцами, разными тугорканами да боняками, — и Запада, откуда извечно, не мигая, глазели на твою красу завистливые очи другого Идолища Поганого; там, где-то на древних славянских рубежах, лежал в дозоре малый твой сынок, город Киевец на Дунае…

Священное и нерушимое братство народов — русского и украинского — начертано в книгах твоих исторических судеб, милый Киев; нет ближе родства у нас, чем это крестовое братство. От тебя, плодовитый старый диду, пошли русские города, по слову летописца. Ты, как семена, разбросал их по Руси, но первым поднял твою славу русский новгородский хозяин Владимир… Слишком пять веков звенит на твоих холмах цветистая украинская речь, как звенит она нынче, но по-русски перекликались грозные ватажки былинных удальцов, погуливая по твоим раздольям, а среди них — Микула да Вольга, Колыван и Дунай Ивановичи. Где-то здесь, на дремучей возвышенности, возлежал ужасный исполин Святогор и стоял перед ним оберегатель русской земли Илья Муромец, готовясь на новые, сверхгеракловы подвиги. Ты есть родина знаменитых сказов о нечеловеческих мужестве и молодечестве славянских, Киев, — ты есть живая летопись прошлых деяний наших.

Деды да бабки наши — и мы, внуки, с ними! — с непокрытой головой, пешком, босые, с коркой хлеба в крестьянской суме, изовсюду — из Сибири, от студёных морей, хаживали на поклоненье к твоим историческим святыням. Каждый камень твой дорог сердцу нашему, как замшелый кирпич московского Кремля. Много тянулось к тебе жадных рук, много их потлело, отрубленных, под ковылями твоих привольных степей.

И вот снова, простреленный, порубанный, горишь ты, как свеча, знаменуя пору скорби и величайшее наше испытанье. Ветер несёт до Москвы твой священный и горький пепел; он ест глаза, и слёзы выступают на глазах патриотов.

Но не горюй, добрый диду! Оглянись на бессчётные молодые рати, гневно проходящие среди твоих пепелищ. Скоро-скоро они залечат твои раны, снова окружат тебя хороводами весёлых садов, и прежняя, воскрешённая слава зелёного изумруда Советской Украины вернётся к тебе.

Ты ещё увидишь, как праправнуки старого казака Ильи Муромца одолят и повалят наземь фашистское чугунное Идолище Поганое. И когда рухнет оно на колени, рассыпаясь на куски, пусть баяны наши прибавят к киевскому циклу былин — новые, про советских богатырей, что прорубали дорогу нашей славе на запад, головой касаясь серого предзимнего неба.


8 ноября 1943 г.



Ярость


Пусть скорбь о безвинно убитых женщинах и детях наших будет потом, когда совершится мщение. А пока лишь сжимаются кулаки, и уже недостаточным оказывается бедный инструмент человеческой речи. Советские пушки и автоматы полнее и убедительнее выразят наши немое презрение и ярость, что рождаются при чтении обвинительного акта. Прочти его, советский солдат, перед тем, как итти в атаку, — сквозь знойную декабрьскую позёмку, сквозь крепкий морозец нашей зимы, — и самые прославленные узлы германской обороны не покажутся тебе неприступными.

В любой стране, в любой войне эту двуногую тварь — садистов в военных мундирах, худшую разновидность убийц — пристреливают у помойки, как собак.

Нынешний процесс в Харькове — это процесс, где раскрывается самая суть фашизма, этому процессу будет отведена особая страница в истории отечественной войны. И нужно для справедливости и для будущего здоровья мира, чтобы каждая деталь этих кромешных подвигов нынешних нибелунгов получила всемирную огласку. И вот, прежде чем сказать последнее и веское слово приговора, мы выслушиваем их показанья в напряжённой тишине, записываем на бумагу их речи, стараясь клинически понять животную логику зверя, заступом разрубавшего голову младенца. Нынче советский гуманизм судит ублюдков фашистской Германии во всей красе их нордических доблестей.

За последний месяц я обошёл много мест на Руси и на Украине и вдоволь насмотрелся на твои дела, Германия. Я видел города-пустыни, каменных мертвецов вроде Хара-хото, где ни собаки, ни воробья, я видел стёртый с земли Гомель, разбитый Чернигов, несуществующий Юхнов. Я побывал в несчастном Киеве и видел страшный овраг, Бабий Яр, где раскидан полусожжённый прах ста тысяч наших людей. Этот Бабий Яр, как адская река, пеплом несущая несгоревшие детские туфельки вперемежку с человеческими останками.

Напрасно при приближении Красной Армии завоеватели пытались уничтожить следы этих гекатомб; беспрерывно действовали специальные, ёмкостью на двести трупов, печи, снабжённые ситами для удаления несгоревших костей и, по заявлению киевлян, для отсева золотых коронок из праха своих жертв. Уже не было сил, даже с помощью дарового труда военнопленных, зарывать эти неохватные братские могилы, их просто засыпали как попало взрывами тола. Убийца торопился, истекал пóтом изнеможения и страха, трусил от мысли, что мститель придёт и увидит.

Совершив свое чёрное дело, там, внизу, они поднимались к павильону Пролетарского сада и чертили на его алебастровых стенах имена своих самок. И какой-то нибелунг, недоучка из художественной школы, вроде своего «фюрера», видимо, стоя на спине соратника, нарисовал углём похабную картину в натуральную величину человеческого тела. Смотри и удивляйся, мир! Вот он, апофеоз новой германской культуры, под маской которой кроется скверная обезьянья харя… Бей, товарищ, по ней железным кулаком своих танков, линкоров, самоходных пушек, пока не превратится в месиво и что-нибудь человеческое не проглянет из этих набухших кровью глаз, — бей досыта, если не хочешь, чтобы когда-нибудь эта харя вторично прильнула к окошку твоей детской!

Нынешний процесс надолго запомнится жителям Харькова. В этот тесный зал всё равно не втащишь целиком все грозные улики совершённых злодеяний. И рвы из Дергачей, и ямы из-под ХТЗ, прах тридцати тысяч истерзанных, забитых палками, заморённых голодом, удушенных окисью углерода, зарытых живьём, расстрелянных в затылок, в ухо, куда придётся и наугад, заколотых, убитых голодом, морозом, специальным мором, всяко, ибо ничего нельзя придумать нового в деле умерщвления, что уже не было бы применено на деле этими дьяволами из «расы господ». На сотни километров вокруг раскиданы эти улики, не веришь собственному оку, когда смотришь на это. Сама земля, когда она сотрясается, не смогла бы сделать ничего подобного. Будто кто-то ходил, дьявол, и в припадке умоисступления, без разбора крушил железной воротяжкой по сёлам, по железнодорожным станциям, по городам нашим. Оно лежит бесконечно, куда ни обернись, каменное крошево, облизанное чёрным языком огня. Мокрый снежок проносится над ним и садится на горький, дылдистый бурьян, уже проросший среди обезжизненного камня.

А ведь вокруг каждой горстки этого горемычного праха когда-то цвела жизнь, теплились очаги, и дома весёлыми огнями смотрели в ночь. И молодые гостеприимные хозяйки хлопотали вокруг полного стола, и милые, безвинные наши детки глазели на тебя из окон и махали руками тебе, солдат, когда ты с песней, мерным шагом, в строю проходил по улицам родного города. Всё стихло нынче в этих краях, и ни лая теперь на Украине собачьего, ни смеха детского, ни девичьей песни. Тиха и страшна стала нынче украинская ночь.

Так кто же убил вас в самом цвету — города, яблони, дети, радость и песни наши? Вот они сидят на скамье подсудимых — трое, а о четвёртом речь будет потом. Всё это только рядовые образцы фашистских будничных героев, каждый из них убивал, как мог, в меру разумения и представившейся возможности: Риц, Рецлав, Лангхельд. И хотя перу моему гнусно чертить даже беглые портреты этих мерзавцев, стоит набросать вкратце и для памяти основное в их внешнем облике. Пусть каждый, даже с далёкого Алтая, посмотрит в лицо убийц, которые крались к его дому.

Слева сидит Ганс Риц — лейтенант, ему двадцать четыре года, но он успел вдосталь потрудиться во славу своего «фюрера». Видимо, ему пошло на пользу в этом предприятии его высшее образование. Это — гном с лысинкой, со впалой грудью и кругленьким птичьим, инфантильно сладким личиком, видимо, любитель малинки. Такие любят сниматься возле повешенных партизан и посылать эти фотографии на родину своим мамам и невестам для окончательного покорения их сентиментальных сердец. Крест 2-го класса он получил ещё на родине, видимо, в воздаяние за будущие успехи в России.

Рядом с Гансом Рицом — Рейнгард Рецлав, ефрейтор. У него невыразительная башка, схожая с набалдашником на трости. Этот мужчина награждён медалью за зиму 1941–1942 года. Его сообщение вызывает смех в зале заседания, — видимо, чемпион бега, несмотря на свой тридцатишестилетний возраст. Это — службист и работяга в своём застенке.

Последний у края, на виду у всего зала, — Лангхельд, капитан гитлеровской контрразведки. Его безресничные глаза порою смотрят чуть врозь; у него тупой, плоско срезанный лоб, его губы сплюснуты намертво. От этого не жди пощады. И правда, такому Гитлер мог вполне доверить истребление целого народа. Таким в особенности приятен бывает плач ребёнка, вопль женщины: в этих удовольствиях он явно смыслит больше прочих. Он имеет медаль и крест потому, что, по его словам, «всегда соответствовал требованиям своего командования». Немецкий перевод обвинительного акта он слушает с особым вниманием, видимо, опасаясь чтобы на него не наговорили лишнего, как будто это ещё возможно. И всё косится в зал, профессионально прикидывая на-глаз, на сколько душегубок пришло сюда зрителей.

Люди эти сидят рядом со своим партнёром по злодействам, изменником родины и исполнителем гестаповских казней Булановым. Этот парень, в чёрном пиджаке и с мордой каторжника, особо удачно расправлялся с детьми — шестьдесят жертв лежат на его чугунной совести. В тёмных, без всякого выражения и много повидавших его глазах, под тяжёлыми палаческими бровями не отразилось ничего; он сидит, втянув голову в плечи, точно заблаговременно пряча голову от петли. Этот работает там, где ему платят. Этот — подлинная чёрная изнанка трёх предыдущих в голубых немецких мундирах.

Все эти люди разнятся друг от друга не больше, чем пальцы на руке, на подлой руке, которой Гитлер давил горло Украины. Их пока немного здесь, мелкие «фюреры» с разными ограничительными приставками. Но будет день, когда и разбойники покрупнее воссядут на той же скамье. Не минует эта судьба и самого главного «фюрера».


Харьков, 17 декабря 1943 г.




Речь о Чехове


Моё литературное поколение обладало счастьем видеть, слушать и непосредственно учиться у зачинателя — вот уже не очень молодой советской литературы, Максима Горького. Почтительно и робко мы жали эту руку, ещё сохранявшую тепло толстовского и чеховского рукопожатия. Люди до конца дней несут на себе отпечаток своих ближайших и старших современников. В голосе Горького слышалась нам суровая интонация толстовской речи, а в его взоре являлся порой проникновенный, неподкупный и достигающий мельчайшей клеточки души, чеховский юморок.

В могучей русской тройке, пересекшей рубеж нашего столетия, Толстой был как бы коренником. Нам, нынешним, он представляется вовсе недоступным для, скажем условно, творческого прикосновения. Он даже и не снился нам никогда, молодым литераторам, хотя бы как Горький, который и сейчас приходит к нам иногда, в беспокойную ночь художника, поддержать строгим отеческим наставлением. Мне думается также, что ещё не начало остывать и вещественное, телесное тепло Антона Чехова. В сущности, никто из нас не удивился бы, если бы они вошли сейчас сюда, друзья, и сели за столом президиума, перешучиваясь по поводу торжественного блеска этих огней и многолюдности такого собрания в честь одного из них. Да будет мне позволено признаться, я почти слышу, как сказал бы Алексей Максимович спутнику своему, замолкшему от смущения, мельком и своеобычным жестом касаясь усов:

— Ишь, что затеяли, черти драповые! Теперь ваша очередь, Антон Павлович. Терпите, сами виноваты… Все мы проходим через это дело.

Да, это он виноват в том, что, отбросив большие очередные дела, вы собрались здесь, гордые могуществом и всемирной славой нашего русского слова, вы — объединённые принадлежностью к такой красивой и грозной семье советских наций, вы — предсказанные ими в темнейшую ночь царской реакции: и те, которые пришли сюда из университетов, лабораторий и кузниц победы, и те, которые, незримо присутствуя здесь, громово стучатся сейчас в железобетонную берлогу зверя.

Приподнятость моего слова происходит от моего волнения — говорить о своих учителях в час кровопролитной битвы, самой священной битвы в истории России и человеческого прогресса.

Тогдашняя Россия не уберегла для нас Чехова. Он умер рано, мы даже не умели оплакать эту утрату соразмерно её значению. Мы в лошадки играли в тот день, когда перестало биться сердце Антона Чехова. На радость нам живут и творят с неслабнущей силой его друзья и близкие, к кому мы обращаем сегодня свою благодарную сыновнюю нежность. Но сами мы не испытали равного счастья непосредственного, духовного и физического прикосновенья к Антону Павловичу. Мой беглый очерк может не совпасть с действительным обликом Чехова, какой сохранился в памяти его современников. Я не исследователь литературы, а лишь старательный читатель, создающий собственное представление о великой личности в пределах доступного ему материала.

Волна, которую в мировой литературе поднял Чехов, не улеглась доныне. Было бы излишне приводить здесь цитаты из Чехова и цитаты о Чехове. Его и о нём, жившем — кажется — столько веков назад, по справедливости знают лучше и больше в нашей стране, чем по поводу любого из нынешних живых литераторов. Любовь к писателю и есть совершенное знание его искусства. Конечно, она возрастёт ещё в большей степени, по мере того, как познание самих себя и своего недавнего прошлого будет становиться потребностью всё более широких народных масс. Сколько нераскопанных кладов таится ещё в нашей земле и действительности!.. Для нынешнего читателя Чехов давно перестал быть только пессимистом или певцом сумерек и хмурых людей, как именовала его когда-то часть тогдашней критики. Она упрекала его в бесстрастии, требовала от автора точной общественной формулы, почти тезиса или, во всяком случае, социального пароля… и, нам понятно, иначе и быть не могло в ту пору накопленья сил… но не заместимо никакими иными категориями целомудрие художника, и я затрудняюсь предсказать судьбу прекрасной прозрачной чеховской прозы, если бы этот взыскательный автор попытался в своей писательской практике внять предъявленным ему требованиям.

С Чеховым в литературе и на театре народилось понятие подтекста, как новая, спрятанная координата, как орудие дополнительного углубления и самого ёмкого измерения героя. Громаден подтекст чеховской жизни. Мы имеем дело с на редкость скупым и строгим к себе мастером — лермонтовской словесной сжатости, серовской точности рисунка. Он больше прилагает усилий не для того, чтоб родить слово, а чтоб убрать, смыть его совсем, как лишнее: остаётся лишь вырезанное навечно по бронзовой доске. Как в больших старых звёздах, весит тонны каждая строка такого плотного словесного вещества. Мне представляется, — операционная лампа особого высокогорного света сияет над операционным полем у этого тончайшего душевного хирурга: всё видно, и ни одной отвлекающей, рассеивающей детали!.. Но и писательские подтексты Чехова, скрытые под этими девственной чистоты пеленами, огромны.

Сущность разногласий в оценках тогдашней критики, по моему разумению, заключалась в том, что все так называемые больные вопросы Чехов решал не в тесной прокуренной каморке, а под спокойным синим куполом родной природы. И хотя такая сдержанная манера изложения у Антона Чехова никак не походила на разящий сарказм Щедрина, горечь Успенского, нам виднее отсюда, что всё творчество Чехова было собранием острейших улик, представленных на вывод русскому общественному мнению, — пространным обвинительным заключением о строе прежней жизни, слегка прикрытым кое-где маской безразличной концовки — «ничего не разберёшь на этом свете!»

Но кому было нужно, те разобрались! Они поняли, почему в глухую ночь сердился почтальон и не отвечал студенту в «Почте»?.. и куда вели в конце концов огни в одноименном рассказе? и отчего так упорно не спалось, несмотря на вполне сытую, хорошо отоваренную жизнь, профессору Николаю Степановичу в «Скучной истории». Вот почему люди на Руси всегда становились лучше и честнее после прочтения книг Чехова. Он внушал отцам нашим презренье к мелкой обывательской суетне, он потряс основы зоологического буржуазного благополучия и понятие благородства человека, как и Горький, делал производным от его полезности обществу. Только оптимист, цельной и неколеблемой нравственности человек, был способен на такое искусство, и не автор виновен, что в просторном зеркале его, чеховского, творчества так часто отражались печенеги и жабы, рожи пришибеевых и аксиний, каплуны, задыхающиеся в собственном жиру, и просто футляры от человеков. Именно такими существами, как всякий рассвет, кишели тогда предутренние сумерки России.

Это был огромной и скрытной страстности человек, почти мужицкого душевного здоровья и владевший неугасимой верой в великанскую судьбу России. Он бесконечно любил свою родину, хотя и не очень часто распространялся об этом. Истинная любовь скупа на признанья. Матросов и Гастелло также вряд ли много рассуждали на эту тему. И, может быть, сильнее всего выражена такая любовь в величавом молчании тех, которые бесстрашно и безжалобно полегли в нынешних боях за независимость родной земли!.. Та Россия существенно отличалась от нынешней, но Чехову дорога была и та, полная народного горя и надежды на чудесную правду, которая постучится однажды в окошко России и мира. Он обожал Москву тех лет, крикливую и пыльную, со щербатыми мостовыми, и даже континентальная погодка московская представлялась замечательной ему, обречённому погибнуть от туберкулёза… Но, любя родину, он никогда не льстил ей, как делают это чужие и лукавые, чтоб пригасить её настороженную бдительность. Писатель Чехов был крепко болен Россией, а такие имеют право на грустное, а порой и сердитое слово. Иногда этот врач ставил ей жестокий диагноз, но то не была лишь злая констатация факта, и в самом диагнозе заключалась, хоть и туманная порой, система леченья. Родники возрождения уже буравили снизу нашу землю, и пока уже народившиеся искатели народного счастья не отыскали эти источники живой воды для воскрешения своего народа, он жил работой и такой же действенной мечтой.

Ею, как животворящею росой, обрызганы страницы его книг. Он звал на землю красивую жизнь, где справедливость и нет нужды и где труд положен в основу существованья. Знал он также безмерно трудную цену такой красоте, и никогда не усомнился, хватит ли у его народа духовных средств на её оплату. Достоевскому в дневнике писателя за 1877 год казалось, что Россия уже стоит накануне событий. Гораздо позже Антон Павлович определял расстоянье до них в двести лет. Эти равно пророческие сроки не совпадают потому лишь, что медленней всего время течёт на рассвете, и последний, самый холодный и тяжкий час перед восходом солнца тянется почти тысячелетье.

Смотрите же, как медленно наступало утро в России. В какое дальнее плаванье отправлялся тогда русский рабочий класс, на какой подвиг решался он и его ядро, впоследствии детонатор революции, большевики! Чехов уже сознавал, что интеллигенция бессильна в одиночку, без масс бороться с животным, жестоким укладом российской жизни. Вспомните, как бьётся в истерике Катя и целует руку старому, мудрому Николаю Степановичу и молит: «Не могу я дольше, говорите же, что мне делать… Помогите мне!» И этот крайне просвещённый деятель, в полной мере деля её отчаянье, сам не знает выхода из такой удушливой житейской мглы. Дело происходит в 1888 году. — Ровно за год перед тем петербургская ночь была ещё темнее, и виселица стояла посреди, и к ней, ёжась от утреннего холодка, шёл с откинутой головой и в последний раз глядел на майские гаснущие звёзды Александр Ульянов. Прикоснитесь же сердцем к этому медлительному континентальному времени, как если бы вы сами жили в эти годы!.. Только через пять лет младший брат его, имя которого со временем с надеждой и верой произнесут народы земли, поедет из Самары в Петербург по окончании Казанского университета. А другому великому человеку, который со временем во главе победоносных армий ступит на голову последнего пещерного зверя, фашизма, пока только девять лет. И должно пройти ещё десять лет, когда произойдёт 1-й съезд РСДРП, ещё без Ленина, съезд из девяти человек. Четырнадцать лет спустя Сталин поведёт наших отцов и дедов на батумскую демонстрацию… Какая рань России и русской революции!

В зловещих сумерках, едва окрашенных полоской зари на горизонте, чёрный голод пройдёт по недородным губерниям, большой по размерам царь сменится царём помельче, в раздирающей уши тишине пробренчат стихи Надсона о разбитых жертвенниках, пока не закопает его в могилу вместе с рыдающими аккордами мракобес Буренин. В эти годы сопьётся Николай Успенский и сойдёт с ума брат его Глеб, а Гаршин, не в состоянии дышать этой тьмой, кинется в пролёт, чтоб распороть себе грудь об острое литьё чугунной печки… Как много поучительных уроков и материала для раздумий в одном этом сопоставленьи дат!..

Так вот почему не спится чеховским профессорам: в ночи раздаётся зов народа, и грозная, мучительная совесть пробуждается в русском человеке. Всё более широкие пласты родной земли приходят в движение, и под окном возникает мелодия набатной песни — «на бой кровавый, святой и правый, марш — марш вперёд…»

Вот откуда шла жгучая тоска нашего любимого писателя. Близился рассвет в России, и было страшно не дожить до этого желанного часа. Признаемся, умереть сегодня, не дождавшись окончательного торжества правды и нашего оружия, было бы неизмеримо легче, чем в ту безутешную ночь. Мы видели индустриальное преображение наших равнин и гор, каждый из нас хотя бы по разу жал руку воистину новому человеку на земле, мы были свидетелями или участниками Сталинграда и Днепра, Орла и Витебска, мы слушали десятки раз московские салюты, мы знаем точно, наконец, как выглядит завтрашний день. А Чехов не дожил до первого боевого крещенья России революцией. С кем более жестоко поступила судьба — закопать в землю ровно за год до осуществленья того, чему служил, во что верил, над чем столько трудился!

Сорок лет нет Чехова между нами, а чеховское имя всё выше поднимается к звёздам. И даже грохот этой страшной и прекрасной по своим целям войны не может заглушить ровного, явственно слышимого всеми нами сегодня, милого чеховского голоса. Верный сын и спутник России, Чехов идёт и нынче в ногу с нею. Он свой везде, желанный всюду, он запросто входит в дом стахановца, присаживается к столу академика, перед атакой беседует в землянке с офицером и бойцом, которым мы обязаны сегодня чудесной возможностью собраться здесь, под уверенным, безгрозным небом Москвы. Народ отразился в Чехове, и Чехов отразился в духовном облике своего народа. Героиня Зоя сделала тезисом своего житейского поведения слова его героя Астрова. Какая честь для литератора, даже для гения!.. По существу, не день смерти, а день его нового рождения для широчайшей народной массы мы собрались отметить здесь. Да, Чехов жив, он работает вместе с нами и, порою, больше иных живых литераторов нашего века. Чехов дожил до торжества и рассвета правды.

Счастлива литература, имеющая таких предков. И тем большие ответственность и обязанность ложатся на нас, нынешних литераторов, наследников чеховской и горьковской славы. Они заключаются в том, чтобы передать тем, которые ещё моложе нас, неистраченным, неостылым, — полученное нами от Горького человечное тепло чеховского рукопожатья.


Произнесено на торжественном заседании в Большом театре 16 июля 1944 г.



Судьба поэта


Есть свойство в человеческой природе: мы привыкаем ко всему, что ежеминутно гордой радостью должно наполнять наше сердце. Великие исторические благодеяния, самые источники жизни нашей мы от рожденья принимаем за естественные дары судьбы. Мы привыкли и к солнцу… Но в мыслях отмените его на минуту, и какой холод ринется на ваши души!

Это происходит от преизбытка духовных сокровищ, которых, на протяжении тысячелетья, вдоволь внёс в мировую культуру мой честный, трудолюбивый народ. Мы не хвастаемся, мы только напоминаем, что культура есть процесс живой, таинственный и хрупкий, она нуждается не только в поэтах и учёных, но и в солдатах, героях и мучениках. Она как атолловый остров, где верхнее кольцо прочно покоится на неподвижных нижних. Останови эту жизнь, и вмиг его поглотят ночь и волны… Мы собрались как раз в минуту, когда небывалая буря терзает человеческое море. Вся нечисть преисподней поднялась из бездны, чтоб захлестнуть солнце. Слава народу моему, который ныне, чуждый национального эгоизма, свой новый вклад в дело культуры вносит самой дорогой валютой бытия, кровью лучших своих сынов!

Человеческая культура потому и требует беспрерывного обновленья, что ещё ползает зло по земле, и не ослабляют напора стихии, ветвится и множится насущная людская потребность, недостаёт ей опыта предков и ветшают знаменитые книги. Всё старится, как всё течёт, От бестелесной символики дантовских терцин до нас дошёл как бы барельефный, нуждающийся в обильных примечаниях, портрет эпохи. Не осталось губительных стрел в памфлете Дефо; каждая своевременно впилась в грудь врага, и вот пустым колчаном играют дети. Но нам дороги эти, порою пропылённые страницы, воспоминанья о юношеских днях человечества. И как бы далеко ни ушло оно по пути к своей неистребимой мечте о справедливости, на его горизонте позади вечно будет сиять, как снеговой хребет, гигантский мрамор «Илиады». Такова же судьба и блистательного творенья, автора которого мы собрались почтить сегодня.

Есть книги, которые читаются; есть книги, которые изучаются терпеливыми людьми; есть книги, что хранятся в сердце нации. Мой освобождённый народ высоко оценил благородный гнев «Горя от ума» и, отправляясь в дальний и трудный путь, взял эту книгу с собою… Но великие не нуждаются в лести, и для писателя было бы нечестным в отношении учителя утверждать значение его комедии в том, что образы её в прежней молодости живут до сегодня. На расстоянии века, полного в нашей стране событий всемирного значения, неминуемо должен был измениться и облик грибоедовского произведения, как изменилось всё с тех пор. Не та стала Россия, перешагнувшая историческую пропасть, не та Москва, не те стали мы с вами. Наш нынешний враг коварней и подлей, но скоротечнее его судьба, судьба микроба, замыслившего на прахе богатырей основать своё микробье царство. Есть и теперь свой отпечаток у Москвы, но уже не фамусовской Москвы, музейного собранья французских модниц и вояк, бальных шаркунов и подхалимов, специалистов по дамской части и пламенных, но редких печальников об участи народной, — но Москвы новой, ещё неслыханной, первой в мире социалистической столицы и крупнейшего культурного центра. Новый герой, который ещё ждёт своих Пушкиных и Грибоедовых, народился на Москве, и, сказать правду, далеко до него Чацкому.

По горькому признанью Грибоедова, в одном из вариантов «Горя», предки наши привыкли верить с ранних лет, «что ничего нет выше немца». С тех пор мы узнали подлинную направленность германской культуры, которая не сумела укротить срамное первобытное зверство своих воспитанников. И что наш крепостной, столетней давности, толстый барин Фамусов со своим кустарным «забрать бы книги все да сжечь»! Даже десять Гельмгольцев или Вирховых не смогут искупить один Майданек! Как видите, за этот век мы шли вперёд, а они катились назад, и будем справедливы — движенье их было быстрее нашего!

В стремлении помочь истории мы железом соскребли с учёной немецкой хари дешёвую краску ширпотребной цивилизации и вдруг с гадливым презреньем увидели под этим тухлым мифом гестаповца Вепке из Львова, что упражняется на досуге в разрубании десятилетних отроков секирой, двурогой секирой, от темени до паха. Да и самый мир с тех пор стал умнеть, «как посравнить, да посмотреть век нынешний и век минувший». Миллионами крестов история отметила ошибки на широких полях, на полях тетради этого плохого ученика. Он неизмеримо ближе теперь к заветному времени, когда, освободясь от последних рабских пут, он сможет без помехи, по слову Чацкого, «вперить в науку ум, жаждущий познаний».

«Горе от ума» предстаёт перед нами не в том виде, в каком оно явилось перед изумлёнными современниками. Мы отмечаем классические линии совершенной драматургии, словесные богатства, предельное мастерство шахматных ходов, — они видели в ней первую, пока поэтическую программу национального развития. У нас она вызывает смех, — в них она будила ярость или совесть. Это отличное драматическое произведение, ставшее для нас наравне с «Ревизором» образцом реалистической комедии нравов, живёт сегодня уже второю молодостью… но пусть и первая молодость наших книг станет такой же яркой и сильной!..

«Горе от ума» родилось на переломе двух непримиримых эпох, когда Россия и её слово ещё не пробудились от оцепенения, но уже истончилась плёнка забытья, и обрывки действительности всё чаще проникали в сознанье, мешаясь порой с узорами романтических сновидений. Силой исторических обстоятельств, после своих великих дел перед Западной Европой, Россия вынуждена была проходить школу европейских знаний, накопленных там за века монгольского — у нас — владычества. Забывчивый учитель немало и натурой получал за учёбу и временами деспотически вмешивался в русскую жизнь. Преувеличенные дозы чисто внешнего европеизма калечили нашу жизнь и парализовали гормоны собственного роста.

Вспомните, всего лет за тридцать до рождения Грибоедова русская академия посылала Вольтеру вместе с уникальными архивными документами шубы из отборных голубых лисиц и, для наглядности, золотые медали русских царей, чтоб написал он для нас историю нашего Петра. Подумать только, что отсылку этих кладов поручили Ломоносову, нашему северному Леонардо, чей сторукий гений во всех областях искусства и знания оставил по себе следы! Вот пример неуверенности общества в своих национальных силах. Если сопоставить с Радищевым, также размышлявшим о Петре, наши в таких фаворах не бывали… К слову, труд этот, хоть и на иностранном языке, получился отменно плохой.

Старинный должок из Европы прибывал к нам, естественно, в иноземной духовной упаковке, к тому же дул оттуда благодетельный освободительный ветерок, — всё это накладывало властную, иногда сковывающую печать на весь строй жизни нашей дворянской верхушки, безмерно удаляя её от подавленной, чёрной крестьянской массы. Все помнят, что один из искреннейших друзей Грибоедова ставил ему в заслугу, что он хорошо говорит по-русски; знать изъяснялась на иностранных диалектах, чтоб народ не мог прочесть её мысли… Русским людям необходимо было, отвергнув дух «пустого, рабского, слепого подражанья», критически отнестись к импорту цивилизации, — им следовало своим умом и самостоятельно выработать характер своих законов и учреждений, применительно к самым основным, неколебимым особенностям народа и его истории. Нужно было очистить нашу жизнь от золочёной шелухи иностранных влияний и благородным металлом искусства пробурить её до творческих недр народа, откуда сами собою забьют ключи сказочной живой воды.

Стихийно это понимал и сам народ. Как раз в эту пору, осознав опасность иноземного вторжения, народ русский лавиной, по-львиному ринулся через всю Европу. Но могучие руки, придавившие Наполеона в его берлоге, не смогли порвать николаевские цепи. Не было ни плана, ни вожаков; были только порох без пушек, да песня без слов. Российская словесность, в меру сил и пока без широкого охвата, отражала действительность верхнего слоя; не было в этой словесности громового, после Радищева, голоса, способного пробудить страну и язык русский от затянувшейся национальной немоты. Страна томительно ждала Пушкина и, может быть, — в особенности, — Грибоедова.

Он пришёл из той самой среды дворянства, которое ему предстояло осудить и на которое опирался первый, верховный помещик империи. Грибоедов хорошо знал это сословие, только его и знал он; даже из окна фамусовского дома не видна подъяремная нищая Россия. У автора «Горя» не было своей Орины Родионовны. Грибоедовская комедия оказалась миной могучей взрывной силы и многократного действия, заложенной в фундамент крепостнического общества, — в наши военные дни это солдатское сравненье есть высшая хвала поэту. Естественно, что значение и место её в русской жизни сразу угадали николаевские миноискатели. Перед читателем народным она появилась лишь годы спустя, когда Грибоедова уже закопали на горе Давида, над городом, который он так любил. Первый полный текст её появился лишь сорок шесть лет спустя — вот как они боялись Грибоедова.

Первый тираж «Горя» был размножен не на типографских станках, но руками патриотов, и можно представить, как обжигали сердце эти рукописные листки, как взрывалось впоследствии на сцене это глубоко поэтическое и словесно даже сдержанное произведение. Злое пламя грибоедовского сарказма ворвалось в сотни помещичьих гостиных в тот момент, когда, опочив от недавних военных трудов, Фамусовы благодушествовали со своим Сергеем Сергеичем. Страшный зверообразный лик глянул на них со страниц комедии, и вот одни плевались в это правдивое зеркало, другие виновато опускали глаза, потому что узнали себя и присных своих.

Одновременно с ликованием друзей, как чёрные клубы дыма, поднялись ябеда, брань, клевета, доносы и сама всемогущая зависть, это подпольное восхищение неудачников. По разноречивым, взволнованным отзывам современников можно судить о силе удара. И сам Белинский дрогнул; умея даже ошибаться страстно, этот человек вначале страстно не понял Чацкого.

То была суматоха крупнейшего общественного скандала. Комедию тем яростней терзали цензоры, чем громче рукоплескала ей прогрессивная часть обеих столиц, — её взвешивали на весах трёх классических единств, и все стремились определить, кто же он таков, господин Чацкий, осмелившийся поджечь уютный и гостеприимный фамусовский дом, и кто надоумил его на этот неблаговидный поступок? На протяжении десятилетий дотошные литературные следователи искали в мировой литературе его родню и сообщников,придираясь к похожим ситуациям и строчкам, и выяснили под конец, что он пошёл от мольеровского Альцеста и Демокрита из виландовских «Абдеритов», от вольтеровского Танкреда и грессетовского Клеона, от шекспировских — двух сразу — Тимона Афинского и Гамлета, от шиллеровского маркиза Позы и данкуровского — чорт знает кого!.. Плохая критика всегда предпочитает подбирать старые готовые ярлыки, нежели выдумывать новые обозначения явлений, на что приходится тратить, конечно, бесценные соки спинно-головного мозга. Более серьёзных критиков занимало, чего больше в Чацком и, следовательно, в духовном отце его, Грибоедове, — славянофила или декабриста, либерала или патриота.

Для нас, нынешних, Чацкий был прежде всего русским человеком, осознавшим не только свою национальную самостоятельность, но и её высокие нравственные задачи. Это был молодой русский человек, как мы являемся сегодня, вне зависимости от возраста, молодыми советскими людьми: человеческий прогресс всегда был двигателем, горючим, которому служит молодость. «Горе» не было для России ни набатом, ни сигналом боевой трубы, по которому на богатырскую схватку с народной бедою встают исполины родной земли… Но кто решится потребовать большего от этих зачинателей и одиночек? Герцену было 12, когда появилось «Горе». Чернышевский родится пять лет спустя, и почти астрономическое, в полвека, расстояние отделяет эту эпоху от Ленина. «Горе от ума» было криком среди полной ночи, — криком, что гадко и подло жить в обществе, где людей меняют на собак и где стыдятся назвать себя русскими из опасения смешаться с народом.

Успех этой книги широчайшего общественного анализа был бы немыслим, если бы высоким идейным качествам не соответствовали такие же литературные достоинства. Её архитектура совершенна. Она исполнена отличным, крыловского басенного склада и пушкинской выразительности стихом. Такой краткости, когда портрет рисуется с полуреплики, у нас не достигал почти никто. Мы с детства пользуемся формулировками комедии для определения житейских положений. Сам Ленин неоднократно пользовался разящим грибоедовским словом в знаменитых битвах со своими и — нашими политическими противниками.

Значение гениального произведения проступает по мере того, как проверяется годами его обширная, в родной почве, корневая система. И если ни ленивое забвенье потомков, ни бури века не могут заглушить его, и свежие отпрыски бегут от ствола, и молодость сбирается, как сегодня, под его старые ветви, — такое произведение само повышает уровень родного искусства, оно способно старым своим, испытанным хмелем будоражить новые, ещё не созревшие идеи, с его вершин открываются более широкие горизонты национального бытия. Пусть множится в наших мальчишках задиристый и увлекающий вперёд патриотизм Чацкого! И если бы не было своевременно Чацких у нас, где коротали бы мы этот вечер? Может быть, на краю света в дымных чумах, и огарок стеариновой свечи казался бы нам чудом цивилизации!

За минувшие сто лет эта книга впитывалась в кровь и разум воспитанных ею поколений. За малым исключением на ней пробовали зрелость мысли все русские писатели. Сотни прославленных наших актёров и критиков, художников и режиссёров прикладывали к ней, как к святыне, свои толкование и мастерство, и те становились тоньше и глубже, превращаясь во всесветно знаменитое волшебство нашего искусства. Оно учило вражде к национальному застою, презрению к социальным порокам, гадливости к любой душевной грязи. Со школьной скамьи нас обжигала эта честная, без униженности и лести, преданность России: русское Грибоедов любил беззаветной, беспамятной любовью, и даже наивная его привязанность к старой русской одежде имеет особое место в его духовной биографии. Вот он возвращается осенью 19-го года из Тавриза, и пыльный отряд его шагает рядом и поёт песню — «Солдатская душечка, задушевный друг…», и слёзы навёртываются на глаза Грибоедова. Родина!

Но старый ворон, любитель мёртвой кости, Аракчеев тоже был русский и, может быть, тоже любил её по-своему. Иезуитская штучка Растопчин также родился в России. Шишков, президент николаевской академии, провозгласивший школы очагами разврата, был тоже русский, и сам архимандрит Фотий, обязанный Пушкину своей посмертной славой, не принял бы его за «инородца». Но в то время как эти реакционные современники и даже поэты содрогались перед словом «народ» или пользовались им ради лёгкой рифмы, стремились заковать его в живописный и ржавый панцырь прошлого, Грибоедов, как и декабристы, в русской старине и в наследии предков искал прежде всего величия и доблести духа как примеров для подвигов в настоящем.

Так, значит, разная бывает любовь к родине: иная заключается в том, чтобы не допустить её до творческих мук возрождения, которые ей исторически необходимо пережить. Значит, та любовь прогрессивна, что ведёт нацию вперёд, а не цепляется плачевно за ноги, волоча назад в девственную древность, где её одолеет любой трёхнедельный удалец, искатель лёгкой добычи. И как Грибоедов воевал против тех, кто хотел, «чтобы отечество наше оставалось в вечном младенчестве!»

Представляет особый интерес бегло пробежать по рабочим тетрадям Грибоедова, порою — распаханным творческим полям, куда оставалось лишь бросить семена сюжета. Как пример целеустремлённости автора стоит напомнить первую же заметку из петровской эпохи об одном, по тогдашнему говоря, — «инородце», который по возвращении из чужих краёв был пожалован Петром в офицеры, а его господин — в матросы; тот же крепостной раб дослужился потом до контр-адмиральского чина. Или — замысел драмы «1812-й год», где ополченец крепостной, совершив в войне всё надлежащее герою, возвращается под палку господина и накладывает на себя руки. Его «дезидерата» и путевые заметки дают право заключить о глубине грибоедовских познаний. Помимо литературных произведений, он оставил нам и критические статьи, и музыкальные сочинения, и государственные проекты. Он говорил, что совестно читать Шекспира в переводе. Но кроме английского и персидского, необходимого ему по его дипломатической работе, он свободно владел другими главнейшими европейскими языками, читал по-латыни, изучал арабский и санскритский, а по-турецки занимался с Муравьёвым-Карским, самым недобрым из всех, оставивших воспоминания о Грибоедове. Образованнейший человек века, он собственным примером подтверждал свою приписку к письму к Шаховскому — «чем просвещённее человек, тем полезнее он отечеству». Он как бы говорит нам, своим литературным наследникам, — «вы, нынешние, ну-тка!»

Попробуем нарисовать, как он представляется нам сквозь дымку почти полутора столетий. В год его смерти наш великолепный гравёр Уткин сделал по рисунку Ривароля портрет Грибоедова. Мне кажется, что этот простой, тонированный серым гравюрный лист более соответствует облику писателя, чем раскрашенный впоследствии Крамским борелевский рисунок. Александр Сергеевич Грибоедов освещен здесь слабым, как бы темничным светом тогдашней России. В очках, с пристальным взором исследователя — не на литератора похож он, а скорее на врача, стоящего у изголовья России. К этой поре относится его признанье Бегичеву: «комедии я больше не напишу, весёлость моя исчезла». По отзывам современников обворожительный собеседник, он был опасный противник в споре. Холодное и меткое остроумие уживалось с отзывчивым, даже чувствительным сердцем, — и вот мы приближаемся к главному, что предстоит выяснить нам. — В 23-м году он жалуется Кюхельбекеру на душу свою — «для неё ничего нет чужого, — страдает болезнию близкого, кипит при слухе о чьём-нибудь бедствии». Кроме близких, об этом не подозревал никто. Внешне он был всегда замкнут, как раковина. И, может быть, поэтому в ней вызрела лишь одна жемчужина.

За 15 лет он написал около 30 произведений, некоторые — в сообществе с талантливыми друзьями. В ту пору этот вид деятельности вряд ли сам он считал для себя главнейшим. На стихах его часто лежит печать пресловутого шишковского корнесловия. В драме «1812-й год» наравне с живыми должны были действовать некоторые «усопшие исполины», а в «Грузинской ночи», последнем даре грибоедовской музы, также тайные духи производят всякие сомнительные поступки. Петербургские друзья, захлебываясь, твердили автору, что «Горе» только разбег к этому гениальному творению, но сам Грибоедов молчал, понимая, что они аплодировали не литературе, а Анне 2-й степени с алмазами, что украшала к тому времени грудь поэта. Так случается иногда с друзьями.

«Горе от ума», как гора, возвышается над остальным наследием Грибоедова. Не будь его, в примечании к истории литературы было бы кратко сказано, что это был выдающийся русский дипломат, который в молодости не чуждался поэзии. То был писатель одной темы, однолюб, человек, горевший в одно пламя, как родятся люди об одной ране в душе, вне зависимости — ранена она мечтой, любовью или другим смертельным недугом… Пушкин со своей плеядой, как весёлое созвездие, ворвался в тёмное небо николаевской зимы, — Грибоедов вошёл как бы в сумерках; сквозь них не различить какие-то самые существенные черты его биографии, и оттого каждый волен по-своему заполнять эти пробелы.

Думается, какая-то ужасная подробность, какими изобиловали будни крепостнической семьи, в раннем детстве хлестнула по чуткому сердцу мальчика Александра. И ничто впоследствии — ни гусарские развлеченья, ни целительная тишина гор кавказских — не могло заживить эту мимолётную царапину. Может быть, это случилось по выходе из армии, в один из приездов в Москву. Как нам известно, близ этого времени мать его, костромская помещица, очень нехорошо поступила со своими крепостными рабами. Но неспроста лучшее, что исходило из-под грибоедовского пера, включая гордое, почти пушкинское

Покорный времени и вкусу,
Я презираю слово: раб, —
Меня и взяли… в главный штаб —
И потянули к Иисусу —
относится к этой теме. Значит, лишь одна мелодия его души, как таинственный нектар, привлекала его музу, — не потому, что была капризна или жалостлива, а потому, что была умна. Может быть, глубже своих современников Грибоедов видел, насколько крепостные цепи мешают России осуществить её исторические предначертанья. Все, включая Пушкина и помянутого Муравьёва-Карсского, отмечали выдающийся ум Грибоедова.

О всяком авторе одной знаменитой книги можно написать книгу столь же знаменитую. Создатель единственного и вполне зрелого произведения сам по себе является литературной проблемой. Не по поводу ли отсутствия такой книги и сказал Пушкин, встретив мёртвого Грибоедова на перевале: «Мы ленивы и нелюбопытны». Личная трагедия Грибоедова заключалась в силе его прогрессивного ума, вынужденного прятаться в «уединенья уголок». Если Пушкин писал жене: «Чорт догадал меня родиться в России с душой и талантом», Грибоедов сказал бы — «с талантом и умом». Мне кажется, Пушкину было легче: он целиком растворялся в поэтической стихии, он был, как Мидас, — всё обращалось в золото, к чему ни прикасалось его перо. Не Кастальских источников, не лёгкого хмеля поэзии, но чёрного хлеба насущной жизни искала грибоедовская муза. Взрывчатый ум одного стоил пленительной души другого. В этом заключалась их разница — при гениальности обеих этих стихий. Оба Александры Сергеичи, они стояли во главе века, оба имели лучших друзей среди декабристов, оба были нужны им, как порох и песня.

Ленин привёл блистательную герценовскую характеристику декабристов. Это «богатыри, кованные из чистой стали с головы до ног, воины-подвижники, вышедшие сознательно на явную гибель, чтобы разбудить к новой жизни молодое поколение». История их известна, но не дошли до нас документы, рисующие степень участия Грибоедова в заговоре. Бумага любит гореть, и, верно, чёрный снег шёл над русскими столицами после того, как царь с коня крикнул России — «на колени!»

Уже у Рылеева слышатся нотки обречённости, но лишь Грибоедов понимал, что «радикальные потребны тут лекарства» и не словесным горчичником Чацкого можно растопить вековой лёд России. Романтика оторвала этих благородных и смелых русских людей, декабристов, от земли и отлилась от них антеева сила. Даже языка общего не было у них с народом. Обращения к войскам они подписывали словами — «единоземец», «любитель отечества», «сострадатель несчастным», — до обидности переводные, не народные слова. Стоит только представить Чацкого в роли агитатора в чадной вологодской избе, у лучинушки, где бабки наши ткут километры холста на местную Салтычиху!

Отсюда рождаются молчание и задумчивость Грибоедова после написания «Горя». В самом деле, не смерть же Шереметева на дуэли так повлияла на него, как говорят современники, — того самого Шереметева, что жил, как трутень, лез в драку, как комар, и помер безболезненно, как муха. В эту пору Грибоедов тревожно чувствует движенье времени. Фигуры уже расставлены для неравной игры, и скоро умрёт Александр в Таганроге, и уже свита та верёвка, которую палач разрежет на пять братских кусков. Вот фразы из его писем того периода: «Мне невесело, скучно, отвратительно, несносно!.. ожидают от меня, чего я может быть не в силах исполнить… Пора умереть! Не знаю, отчего это так долго тянется… Подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета…» И правда, зачем ему нужно впоследствии гулять под пулями, о чём Паскевич сообщал его матери, или выдержать на себе сотню выстрелов вражеских батарей?.. Его сомненья оправдались; народ, который, держа топор в одной руке, пятьюдесятью миллионами других рук мог бы по песчинке разнести Зимний дворец, — этот народ безмолвствовал на рассвете 13 июля 1826 года. Он не знал.

И тогда родились у Грибоедова эти горькие, разочарованные строки: «Каким чёрным волшебством сделались мы чужие между своими! Иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие… конечно бы заключил из резкой противуположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племён, которые не успели ещё перемешаться обычаями и нравами».

Всю последующую жизнь Грибоедов помнил глаза товарищей, уходивших в атаку. Молчал и помнил, как помнил и молчал Николай. Царю не интересно было, стояло ли имя Грибоедова в декабристских списках, ему важнее было знать, где находился бы поэт, если бы дворцовый переворот осуществился. Убить Грибоедова, как и Пушкина, сразу он не посмел: негоже русскому царю на глазах у россиян отнимать русских гениев у России. Но он заковал его в чины и ордена, и он сослал его в таком виде. Только эта вторая поездка в Персию, в которой писатель трагически предвидел свой конец, была особой ссылкой, когда ссыльный является начальником своего конвоя. К прежней грибоедовской маске сдержанности присоединилась сановная солидность, даже грозность в дипломатических переговорах… но как униженно и напрасно молит он Паскевича об опальных друзьях, припадая к его руке. Последняя вспышка, дружба века!.. Муза его молчит, он нем, как гроб, по его признанью. «Потружусь за царя, чтобы было чем детей кормить», — вот последняя, неразгаданная Булгариным, самая злая фраза его жизни. Здесь начинается другой Грибоедов, мудрый дипломат и государственный деятель, каких, на наше счастье, немало было у России.

Он уже «не похож на себя на прежнего, на прошлогоднего, на вчерашнего даже». Живи он ещё сотню лет, он написал бы лишь улучшенную редакцию «Горя», — улучшенную в отношеньи Софьи, в которую было брошено столько камней, включая пушкинских, — Софью, ровесницу Татьяны Лариной, Наташи Ростовой и «русских женщин» Некрасова!.. Пламя ещё не ушло из сердца, но теперь оно будет теплиться долго, терпеливо, экономно. Когда звезда гаснет, на ней рождаются цветы и дети. Хлопоча за свойственника перед Паскевичем, он прячется в свою же фразу — «как станешь представлять к крестишку ли, к местечку, ну как не порадеть родному человечку». Что ж, «пора бы дальше речь завести о генеральше!» И вот он стоит под венцом с Ниной, дочерью знаменитого грузинского писателя Чавчавадзе. Её детская любовь была самым дорогим венком в его прижизненной неполной славе. Спасибо Грузии, спасибо Нине за нашего Грибоедова. Отсюда пошла старинная кровная связь литератур грузинской и русской! Потом отъезд. На границе его встречает чума… Четыре месяца спустя история рукой убийц опускает занавес над этим сверкающим явлением русской мысли.

Затем Грибоедов возвращается на родину. Вот как возвращается на родину Грибоедов: «Два вола, впряжённые в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. — Откуда вы? — спросил я их. — Из Тегерана. — Что вы везёте? — Грибоеда. Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис». Во всей мировой литературе нет для нас строк печальней этих. Без слёз нельзя себе представить обстоятельства последнего свиданья поэта с Ниной, — как шумело пламя факелов, царапая обступившую ночь, как билась на длинном чёрном ящике при этом грузинская девочка-вдова, русская женщина Нина Грибоедова.

«Ум и дела твои бессмертны в памяти русской», — начертала она на могильном камне мужа.

Все ищут своего счастья в мире. Грибоедов пренебрёг им. В эпохи, когда открываются новые горизонты, ум и маленькое обывательское счастье несовместимы. Гений живёт дальше пределов, до которых может дотянуться его рука. Его единственное удовлетворение — в сознании выполненного долга… Но если, по его примеру, долг этот выполняется одновременно всем народом, и нет в его организме ни одной не напряжённой мышцы, как в разуме — праздной мысли, тогда иное, великанское, коллективное счастье нисходит в эту благословенную страну. Вот вражеское железо коснулось нашего сердца, и пламя рванулось из раны, и горе тому, кто встал на его пути! Оглянитесь на себя: победная гордость, которая ныне живёт в вас, не есть ли оболочка истинного счастья?

Привычные ко всему, мы забываем, что деяния великих, как паруса, ведут наш корабль вперёд. И только на грозовом ветру испытаний мы постигаем, что означает для нас их утрата. Так было с нами в чёрную осень 41-го года, когда с предельной остротой, родившей наши зрелость и могущество, мы поняли, что значит для нас Москва и революция, культура и Сталин, чьё имя стало нынче всемирным паролем победы над фашизмом. Мы привыкли к мысли, что есть у нас Грибоедов, и мир привык, что щедра была от века на великих наша земля.

Но близок день, когда человечество по-новому взглянет на историю русской мысли. Оно захочет узнать, откуда же взялась освободительная сила людей, которые избавили его от смертельнейшего из недугов. Благодарное и изумлённое, закинув голову, оно ещё раз вглядится в лица Ленина и Пушкина, Грибоедова и Толстого, освещенные зарёй нового утра. И тогда всё, что есть честного в мире, земно поклонится вам, духовные предки советского солдата, который нынче собственной кровью намечает дорогу честнейшему сталинскому гуманизму!


Доклад, прочитанный на торжественном заседании в Большом театре 15 января 1945 г.



Величавая слава


Когда Европа, растоптанная и поруганная фашизмом, думает о свой судьбе, — кнут поработителя или торжество правды предстоят её потомкам, — она вспоминает о нас. Тогда в слезах отчаяния она обращает глаза к востоку, к Красной Армии. Вдовы и сироты трепетно вслушиваются в громовый голос её артиллерии и танков и по географическим обозначениям её побед высчитывают сроки своего освобождения. Для многих завтра наступит слишком поздно, а сегодня только она одна, Красная Армия наша, в полную силу бьётся с мрачным и подлым злодейством.

Море крови, в котором мир стоит сейчас по горло, обязывает его к справедливым оценкам людей и явлений. На своём страшном опыте он узнал, что фашизм есть смерть наций, гибель жизни и крушение культур; пропись перестаёт быть банальностью, когда она написана кровью по живому мясу. И потому всё нынче в могучей руке твоей, советский воин: смех детей и мудрые дары наук, цветенье садов и блистательные свершения искусств. Слава твоя величавей славы знаменитейших людей прошлых веков. Ибо величие состоит не только в том, чтоб создать сокровище, но и в том, чтоб грудью отстоять его в беде и не выдать его на потеху дикарю.

Множество великих имён мы подарили миру. Там были мечтатели и подвижники, люди глубочайшего социального прозренья, планировщики вселенной, разгадчики материи, строители и поэты. И слишком много полновесного зерна мы всыпали сами в закрома культуры, чтоб ставить урожай будущих веков под угрозу нового Аттилы и его вооружённых хулиганов. Мы всегда ясно понимали, в какую эпоху человеческого развития мы призваны творить и строить, и оттого с самого начала не было у нас ничего дороже Красной Армии нашей. Единство советского народа, о котором мы так часто и с гордостью говорим, отразилось прежде всего в единой любви к этому стройному созданию двух великих отцов нашего народа. Все лучшие качества наши заключены там. Армия наша — воин с обнажённым мечом у источника жизни.

Она выросла на глазах нашего поколенья, и мы но справедливости гордимся, что сами прошли её суровую школу в годы гражданской войны. Но какой громадный путь — от легендарной, рассекающей пространства лихой конницы Ворошилова и Будённого до гвардейских танковых соединений Ротмистрова и Рыбалко. Как расширилась эта тесная вначале семья героев, полководцев и рядовых её солдат! Зигзагами, точно ходом молнии, пройдена взад и вперёд вся страна, и везде, в каждом безвестном полюшке было пролито по бесценной рабоче-крестьянской кровинке, и поэтому трижды дорога она нам, родная земля… Как выросли её подвиги, её техника, её знания! От Перекопа до Сталинграда, от тачанок до самоходных пушек и гвардейских миномётов, от разгрома косной царской реакции до побед над внуками Шлиффена и Клаузевица, этими профессорами научного империалистического грабежа! Честь такого неслыханного пути делят отвага и труд советских людей, их самоотверженность и преданность ленинско-сталинской идее.

И когда, вчера шесть знаменитых наших городов салютовали в честь Красной Армии, они салютовали тем самым народу, вверившему ей свои лучшие чаяния, своё достояние и самых сильных своих сыновей.

У всякого народа есть дорогие имена прозорливых вождей и песенных героев. В них он вкладывает простое и мудрое содержание, не требующее толкований, наделяет их страстной и суровой нежностью и всеми совершенствами, накопленными в веках. Когда беда ломится в ворота нации, её дети объединяются вокруг этих имён, орлята во множестве нарождаются в народной гуще, и стаи их обрушиваются на врага. И тогда горе врагу, его матерям и обманутым его воинам, горе его убогим вожакам, обнажившим меч неразумной и неправедной войны. И светлая слава отцу наших молодых орлят, создателю мощи нашей, который смотрит за горизонты и видит то, чего не дано видеть всем!

И вот армия наша с молчаливым гневом идёт на запад. Бывалые солдаты её говорят: ты хотел нас взять напугом, Гитлер, но не вышел твой блиц-испуг. Зато вот мы тебя теперь попугаем!.. И ещё говорят ветераны, сжав зубы, что всё бывшее ранее — только присказка, а самая сказка ещё впереди, когда начнёт крошиться и лететь кусками хвалёная и перехваленная немецкая сталь. Эти люди сдержат своё солдатское слово. И, когда они ступят на почву Германии, рухнет фашистский притон, и под обломками его погибнет пруссачество, эта академия разбоя. И чем чернее будет траур в Берлине, тем светлее солнце над Европой.

Близится час окончательной расплаты с гитлеровцами за все их злодеяния.

Будет день, когда Гитлер ступит на эшафот, если только не свалит его раньше, не придушит где-нибудь в бомбоубежище благоразумие германского народа. Он увидит вокруг себя ужасную, обугленную Европу и, оглядевшись, содрогнётся, как задрожала тень его, Лангхельд в Харькове, увидав из петли мерзкие дела своих рук. И пусть он висит долго, на деревянном глаголе, этот прилично одетый господин, мастер кнута и «душегубок», пока не насытятся взоры его жертв. Потом его сожгут и зароют в землю гадкий серый порошок, и постараются забыть, как скверный сон в ночи, длившейся почти полтора десятилетия. Человек опять поднимется из праха, куда его повергла фашистская тирания, и миллионы немцев, вынужденные оставить ремесло разбоя, пусть честным трудом постараются вернуть себе место среди народов.

Мир процветёт ещё прекрасней, чем раньше; новые ветви брызнут от корней жизни, которую оберегла от фашистского топора бережная рука Красной Армии. Но, уходя всё вперёд и вперёд, к звёздам, и оглядываясь назад, человечестве долго ещё будет видеть в немеркнущем солнце вас, красноармейцы и маршалы, чьи головы гордо возвышаются над нашим грозным, безжалостным и прекрасным веком!


24 февраля 1944 г.


_________________________




Замеченные при создании файла явные опечатки, имеющиеся в бумажном издании:

Саранча

а в одном чудом оказалсь птица - вместо слова оказалсь должно быть слово оказалась


Взятие Великошумска

дурацкие «мёртвые головы», непоятные им райхи, валлонии и викинги - вместо слова непоятные должно быть слово непонятные


Соть

и Увадьезу любы вдвойне эти стальные неоскудевающие руки - вместо слова Увадьезу должно быть слово Увадьеву

решаясь вызвать мужа на разговор, сделал это с бестактностью покидаемой. - вместо слова сделал должно быть слово сделала

А вот, что я на тебя потратила. - перед абзацем должно быть тире обозначающее прямую речь

В его лице читалось недоверие… слушайте, вы не то хотели мне сказать! - перед словом слушайте должно быть тире, отделяющее слова автора от прямой речи


Нашествие

Анна Николаевна! Не может быть… Это ужасно! - после слова Николаевна вместо восклицательного знака должна быть точка

Мосальский, Итак, кто вы? - после слова Мосальский вместо запятой должна быть точка


Судьба поэта

а по-турецки занимался с Муравьёвым-Карским - вместо слова Карским должно быть слово Карсским



Примечания

1

Коран, 2, 212

(обратно)

2

Смирно!

(обратно)

3

Назад!

(обратно)

4

Но.

(обратно)

5

Врач.

(обратно)

6

Ах, это ты, милочка!

(обратно)

7

Поди сюда, поди сюда, красотка!

(обратно)

8

Мышь.

(обратно)

9

Нет помещения для охраны.

(обратно)

10

Придётся возвращаться в прежнюю дыру.

(обратно)

11

Солдатское ругательство.

(обратно)

12

Это было старинное русское выражение.

(обратно)

13

Выражение? Ха, идиот!

(обратно)

14

Да это просто рай!

(обратно)

15

Если только в раю имеются бордели.

(обратно)

16

Но, видимо, мы попали в лошадиное отделение.

(обратно)

17

Здесь висит портрет фюрера, господа!

(обратно)

18

Кстати, знаете новый анекдот? К одной девушке приходит еврей…

(обратно)

19

Время!

(обратно)

20

У телефона капитан Шпурре. Кто говорит? Убит?.. Кто? Уфф! кто ещё? Лоренц, Пфау, Мюлле… Да!

(обратно)

21

Кто стрелял? Отвечать на вопросы и не заикаться, тряпка. Один? Конечно.Шесть выстрелов!

(обратно)

22

Схватили его? Так. Я буду здесь. Доставить сюда!

(обратно)

23

Вон эту сволочь!

(обратно)

24

Стол. Бумагу.

(обратно)

25

Займите места, господа!

(обратно)

26

Допрашивайте его.

(обратно)

27

Кто он?

(обратно)

28

Пожалуйста, записывайте.

(обратно)

29

Сколько людей у него было? 

(обратно)

30

Допрос отложить на завтра! 

(обратно)

31

Команда. 

(обратно)

32

Взвод, смирно! Налево равняйся!

(обратно)

33


(обратно)

Оглавление

  • Леонид Леонов Избранное
  • Саранча
  • Взятие Великошумска
  • Соть
  •   Глава первая
  •   Глава вторая
  •   Глава третья
  •   Глава четвёртая
  •   Глава пятая
  •   Глава шестая
  • Нашествие
  •   Действие первое
  •   Действие второе
  •   Картина первая
  •   Картина вторая
  •   Действие третье
  •   Действие четвертое
  • Лёнушка
  •   Действие первое
  •   Действие второе
  •   Действие третье
  •   Действие четвертое
  • Слава России
  • Неизвестному американскому другу
  •   Письмо первое
  •   Письмо второе
  • Размышления у Киева
  • Ярость
  • Речь о Чехове
  • Судьба поэта
  • Величавая слава
  • *** Примечания ***