Первая из встреч с Огастесом Кьюницем состоялась во время его похорон. Густо шел дождь, и кладбище (виденное мною и прежде, причем с высоты птичьего полета –знакомый пилот как-то катал меня над городом на своем замечательном геликоптере) нарядно блестело черными мраморными надгробиями. Холодные холеные люди провожали его, и я, исподтишка глядящий на них, замечал, сколь равнодушны их лица, и слышал, как вполголоса чертыхались они непогоде. Вот кто-то мечтательным говорком даже вспомнил про Эльзу, кухарку покойного, которая –как и всегда в торжественных случаях, –оставленная дома, теперь, должно быть, хлопотала у плиты, носилась с тарелками, загибала пальцы, пересчитывала вилки и ножи.
Пристроившись в хвост недлинной процессии, я угодливо кашлянул, но кашлянул, видно, совсем на незнакомом языке –сразу несколько человек оглянулись на меня. Я улыбнулся, робко и скорбно, мол, спасибо за сочувствие, но не стоит уделять так много внимания моей легкой, вполне домашней простуде. Я боялся, что меня узнают и прогонят отсюда, и поэтому перед выходом из дома посидел перед зеркалом, подвигав кожу на лбу и щеках, но остановился всего лишь на жидких усишках, которые, несмотря на все потуги, сидели все-таки кривовато, и на темно-бежевом гриме –довольно театральный намек на мое якобы недавнее возвращение с южных побережий. Не пригодилась даже заранее подготовленная фраза –мол, нам всем по дороге с почившим, –чтобы тусклый туман аллегории укрыл меня от нездорового чужого внимания; меня перестали здесь замечать и даже дали –мы были уже на месте –подкрасться к могиле.
Он ровно лежал на спине, он лежал на ровной спине –видите, господа, у меня уже путается, запинается язык, –и никто не догадался раскрыть над его лицом зонт. Мне было почему-то важно знать, во что он сегодня одет и обут, и, встав на цыпочки, чуть раздвинув чужие плечи, я внимательно изучил его костюмную пару (купленную у самого Блоха), легкие, совсем не по сезону штиблеты, шнурки которых –по последней похоронной моде –были завязаны лишь на один некрепенький узелок.
Он совсем промок. Никогда прежде я не видел его таким мертвым и мокрым, и, наверное, поэтому всякая ерунда лезла в голову: то вдруг возникало совершенно серьезное опасение, что он, обделенный зонтом и плащом, непременно простудится и подхватит крупозку, то начинало казаться, что плохо завязанные шнурки помешают его будущей ходьбе, и он, по-птичьи помахав руками, грохнется оземь, радуя гогочущие привидения.
Но нет, не стоит позволять собственному воображению так опасно скользить. Я всегда избегал длинных описаний –и в чужих книгах, и в собственных рассуждениях, –чувствуя в них движение неприятных и мрачных мистерий, зато как по нраву мне была понятная, по-особому трескучая лаконичность газетных хроник, естественно, на уголовные и судебные темы! Я с любовью вырезал их из газет, и со временем у меня скопилась порядочная коллекция, бесспорным украшением которой являлось описание дела Мемфиса (весьма неряшливое, кстати), того самого ловкача и пройдохи, который, который...
Напротив меня стояла Нора, его вдова, которая, опустив почти безучастное лицо, до носа прикрытое черной вуалью, лакированной туфелькой сковыривала в пустую пока могилу мелкие камушки. Вот, правда, на миг дернулась ее губа, обозначая улыбку, и я без труда догадался о причине: какой-то бессовестный говорун, распинаясь тут о заслугах покойного, зарвавшись, явно солгал.
Поверхностный наблюдатель, истолковывая норино спокойствие, явно попал бы впросак. Они любили друг друга (я не могу подыскать правильного прилагательного: безумно? страстно? отчаянно?), но их бездетная любовь отнюдь не мешала ни мне, ни нориному любовнику по фамилии Ингельгардт, который был тут же и по-своему скорбел о кончине Огастеса Кьюница –длинным высунутым языком пытался поймать капли дождя. И снова я рекомендую не торопиться с выводами; дурашливость Ингельгардта в минуты раздумий была общеизвестна: он начинал ковырять в носу, жевать конец галстука, подражать пению канарейки, а однажды –я сам это видел –понуро шел на четвереньках по янтарной сентябрьской листве. Он тоже меня не узнавал, и поэтому я позволил ему поймать мой вроде бы недоумевающий взгляд: смущенно улыбаясь и благодаря меня легким кивком, Ингельгардт убрал язык и с преувеличенным вниманием повернулся к выступающему, который, впрочем, говорить уже кончил и, видно, забыв о
Последние комментарии
20 часов 31 минут назад
1 день 12 часов назад
1 день 21 часов назад
1 день 21 часов назад
4 дней 3 часов назад
4 дней 8 часов назад