Фотькина любовь [Михаил Иосифович Шушарин] (fb2) читать онлайн

Фотькина любовь

ПОВЕСТИ

ПОСЛЕДСТВИЯ ТЯЖЕЛОГО РАНЕНИЯ

Во второй половине июля, когда самая макушка лета через плетень глядит, сильно мелеет многорукавое устье нашей речки Суерки, и втекает она в Тобол крадучись. Не речка получается — займище какое-то: обсохнут рёлки, островки, затянет мелководья камышом, тростником, ряской да кувшинками, редко плес добрый найдешь. Зато ближе к гирлу, по протокам и омутам, карасю — раздолье. На удочку не идет, успевает облениться за лето, а сети-трехперстки каждое утро полнехоньки. И сушат, и вялят, и солят тут карася, в сбойках сушеного продают.

Выгорают в это время травы на буграх, по берегам. Лишь серебристо-серая полынка дюжит под жарким солнышком да прибрежные ивняки, охлаждаясь ночными росами и туманом, блаженно клонятся к воде. Идешь по тропинке вверх-вниз, вверх-вниз, жаром губы и гортань спекает, а в кустах — тишь, прохлада: ни комаров, ни паутов, только мелкие мушки-жигалки кое-где вьются, да и то там, где скот недавно прошел.

В излучине, под крутым берегом, в километре от деревни, нашел колхозный механик Прокопий Переверзев здоровенный осиновый сутунок, одним концом утонувший в воде. Стукнул по сухому комлю топором — звенит, попробовал сдвинуть с места — и думать нечего: затянуло, засосало тиной намертво. «То, что надо», — подумал Прокопий. И устроил тут свою пристань. Лодку по речке пригнал, скобу из полосового железа на самокованые штыри присадил к бревну так, что ломом не вывернешь. Уходя, цепь от лодки вокруг скобы обовьет и замок повесит. Не воров боялся, потому что не было их в Суерской округе (чужое зерно веять — глаза засорять), но детдомовские ребятишки частенько набеги устраивали. Детдом в деревне давно, еще с войны. Не жалко и лодки, пусть бы покатались вволю, но боязно — опрокинутся, зальются — с хозяина первый спрос. Сюда, к бревну, на дуриком заросший берег, не каждый прибежит. К тому же пока цепь не перепилишь — не уплывешь.

Поблаженствовал на своей пристани Прокопий из трех недель отпуска только полторы. Чего только не переделал. Лавы из старых плах сработал, последние стойки с перекладинами на сажень занес, чтобы прямо с лав в воду можно было прыгать. Под бугром возле кустов всю траву литовкой под самую пятку вычистил, шалаш построил, рахи сушильные для сетей вдоль берега протянул. Первые три дня дома ночевал, а потом сказал Соне:

— Неохота от речки уходить. Там спать буду.

— Поглянулось так? — спросила она.

— Поглянулось… Вольно. Прямо душа поет, честное слово.

— Тогда и мы с Вовкой придем.

— Приходите.

Соня была моложе Прокопия на девять лет, и в деревне, в первые годы их жизни, нет-нет да и появлялся слушок: «Боится Прокопий Соньки-то, как раб служит, а она все брындеет. Старый он для нее!» Прокопий, когда доходило до него это, готов был морды сплетникам бить, а потом решил поговорить с матерью: от совета старого человека голова не заболит. Мать успокоила его:

— Плюнь на ето. Напраслина.

А с тех пор, как Соня принесла двойню, Миньку и Олега, Прокопий в ответ только посмеивался:

— Брось смешить Евлаху-то, она и так смешная!

Не легкой была его дорожка к Сониной любви. В сорок втором году ушел на войну. Служил в десантной бригаде. Где только не был: и Свирь форсировали, и у Балатона в рукопашную с фашистами сходились, и за Прагой последних «тигров» дожигали. И на Восток впоследствии их тоже не пряники есть перебрасывали. Много повидал Прокопий, стоимость жизни определил не по книгам. После войны еще три с половиной года отслужил.

Думал, как вернется домой, так вся благоустроенность сама ему в руки и приплывет. Едва погоны снял, разъездным механиком в МТС поступил. Деньги были и хлеб, а благоустроенность не «приплывала». Бывал, чего греха таить, и в компаниях с женщинами, но получалось все как-то через дугу, по пьянке. Одна охулка, не больше.

И хорош был собою: голубоглаз, беловолос, легок, как стрепет. И ордена с медалями во всю грудь. Возьмет гитару, запоет: «Ты ждешь, Лизавета, от друга привета. И не спишь до рассвета, все грустишь обо мне!» Подпевают бабы, целоваться лезут. Выберет какую, поглядит на нее: «И нашто ты мне сейчас нужна, милая?» И опять захолонет в сердце, как, скажи, в колодце.

Было и такое. Приголубит иную, а наутро со стыда глаза поднять не может. Хуже всяких воров считал Прокопий блудников. А тут на эту же стежку сам выходил.

Самое это было расплохое время. Пить начал, смешать хотел ум-то с безумностью. Сонька выручила. Работала она мастером на молокоприемном пункте. Дни и ночи там пропадала. Отец на войне погиб, мать умерла, старшую сестру Прасковью трактором задавило, осталась с парнишкой Прасковьиным — Вовкой. С хлеба на воду перебивались. Ни коровы, ни курицы. Если бы не обрат да пахта, что на молзаводе выдавали, и еще небольшой огородишко, и Вовке бы не удержаться.

Однажды поздно вечером шел пьяный Прокопий с бабьих посиделок, и все одни слова звенят в голове: «Выпей, Прокопьюшка, за Петров денек. Последняя кукушечка сегодня откуковала!» Застряли в голове глупые слова и стоят и стоят, и повторяет их Прокопий для чего-то. Поравнялся с девчонками, прохрипел:

— Здорово, последние кукушечки!

И прошел. Слышит, разговаривают они:

— Сейчас остановлю его!

— Сдурела! Пьяный ведь!

— Ничто, башкой об угол не ударится. Остановлю.

Подбежала одна, дернула за плечо:

— Стой!

— Ну, стою.

— Пойдем, на лавку сядем, — потащила его к палисаднику. Заругалась:

— Ты пошто пьешь-то? А? Кукушечка улетит, дак после нее хоть что-то останется, а у тебя?

Прокопий плакал у Соньки на коленях пьяными едучими слезами. А наутро сказал себе, как отрезал: «Не тот азимут взял! Хватит!»

Он ждал ее каждый день за деревней, у молокоприемки. А она, пока все молоко не просепарирует и фляги не отгрузит, не выходила. Зато потом необыкновенно счастливые были минуты.

Заспешил Прокопий со свадьбой. Да правду говорят: кто спешит, тот и опаздывает. Появились в то лето в деревне еще одни «демобилизованные». По амнистии прибыли в родные места. Все законно. Давно деревня не видела их, еще до войны были посажены: Колька, по фамилии тоже Переверзев, а по прозвищу Якут, Санько Шмара и Аркашка Жареный. И не приведи бог было видеть. Всю власть в деревне взяли в свои руки. Якут — мужик паровой, с глазенками острыми, как шилья, после первых радостных встреч и попоек, подозвал к себе Прокопия и ласковые такие слова сказал, хоть к ране прикладывай:

— Ты, Прокопий, девчонку тут одну водишь, так ты оставь ее. Тебе шалашовок хватит. Понял, Прокопий? Ну, на пятак!

— Не шути, дядя! — обозлился Прокопий. — Я к этой девушке всю войну шел!

Якут крепко держал Прокопия за рукав гимнастерки.

— Ты шел, а мы сидели! Есть разница? Ну вот и все. Если будут возражения, мокроту могем сделать. Понял?!

Прокопий отсек ладонью руку Якута, защипнувшую рукав:

— Отцепи фалу! Сидел он, ишь ты, заслуга какая! Не на войну ходил, а сидел! С такой-то рожей!.. А что было бы, если б и остальные отсиживались? И еще запомни: если против меня что задумаешь — без парашюта прыгать заставлю!

…Они встретили его той же ночью, на ветхом мостике через Суерку, когда он, проводив Соню, спешил домой.

Загородили дорогу.

— Раздевайся, Прокопий! — Якут был так же предельно ласков и спокоен. — Сапожки сыми, брючки!

Прокопий быстро оценил обстановку.

— За что, ребята? — прикинулся он.

— Не шуми. Знаешь за что. Раздевайся! Ну!

Прокопий наклонился, будто пытаясь снять сапог, и ударил стоявшего спиной к перилам Жареного, точно и чисто, как когда-то учили его в маленьком подмосковном городке командиры-десантники и как впоследствии он учил других. Жареный перевернулся через перила и плюхнулся в речку. В это же мгновенье, охнув, опустился на бревенчатый настил Шмара. Оставался Якут. Прокопий ясно увидел в его руке финку и на секунду растерялся. Но Якут не ударил его ножом. Он резким движением секанул Прокопия по уху и ощерился:

— Прыгай, падла, за этим вслед! Быстро!

Второй удар вывел Прокопия из оцепенения. И он сделал с Якутом то, что не всегда решался делать даже с учебными чучелами фашистов. Он схватил Якута за руку, вскинул, как показалось, легкое, податливое тело его, подставил плечо. Рука Якута хрястнула, как сухая жердь.

Шмару Прокопий догнал еще раз, уже на загумнях. Бил его медной пряжкой по чему попадя, пока не сообразил: «Что делаю? Убью ведь?» И нервно засмеялся.

Утром прокатилась по деревне весть: пьяный Прошка Переверзев троих усоборовал.

Нет, ничего нельзя было сделать. Не помогли даже усилия колхозного председателя Сергея Петровича Яковлева, ездившего защищать Прокопия и в район, и в область, писавшего кассационные жалобы во все суды. Прокопию дали три года. «Тяжкие телесные повреждения!» — твердили судьи. «Я и без вас знаю, что тяжкие, — думал про себя Прокопий. — Я на фашистах и то робел с этим делом, а тут на своих испробовал. Дурак!»

Сознание своей вины и справедливости суда не оставляло его и в колонии. «Дурак! Конечно, дурак! — часто повторял он. — Они, поди, людьми могли бы стать, честное слово. А сейчас, говорят, у Якута рука прямой стала, как бита, и короче здоровой!» Доходила до Прокопия угрозка: Якут сулился разыскать его, хоть на том свете. Да где ему, поди, сейчас, с одной-то рукой. Отсидел Прокопий только половину срока.

…Соня с Вовкой пришли к пристани поздно, когда солнышко уже угнездилось за дальней кромкой камышей. Сразу же затянулись в балаган, к Прокопию.

— Поди спишь, отец? — спросила Соня.

— Да нет. Только сети поставил.

— Тесно у тебя тут.

— Ничто. В тесноте, да не в обиде, — он привлек жену, окунулся лицом в рассыпавшиеся пахучие волосы, поцеловал.

— Папа, — сказал Вовка, — при мне целоваться нельзя.

— Отчего же?

— Я могу испортиться.

— У меня соль есть. Будешь портиться — подсолим немножко. Давай спать.

Утром Соня не слышала, как Прокопий уехал на рыбалку и как приехал — тоже не слышала. Белый туман стоял над займищем, глухо шлепались на воду гагары, кричала в протоках чернеть, а как только солнышко разорвало туман, на бугре, над овсищем, начали выходить из себя жаворонки. Чудная птаха: по три выводка в лето делает и все лето поет. Радостная. Прокопий развесил сети, выбрал в ведро карасей, разжег костер. Подошел к балагану. Спят, хоть за ноги тащи. Легкая улыбка скользит по Сониному лицу. А Вовка, славный парень Вовка, после смерти Прасковьи ставший упрямо называть Соню мамкой, сам признавший вернувшегося из заключения Прокопия отцом, Вовка опять во сне перевернулся: ноги на подушке.

Жалостливый растет парнишка. Начнет, бывало, Прокопий стихи ему читать: «Уронили Мишку на пол, оторвали Мишке лапу», а он — в рев: «Не надо! Больно Мишке!» Какой-то уж чересчур чувствительный и нежный. Играет все больше с девчонками — девичий пастух! Маленькая детдомовка Наташа Сергеева почти не уходит от них. Все с Вовкой да с матерью Прокопия — Анной Егоровной. Сейчас двойняшек, Миньку и Олега, вместе со всем детским садом на дачу увезли, за деревню, в сосновый бор. Новинку эту председатель внедрил. А когда были дома, не отходила от них Наташка. То песни заставляет увальней петь, то плясать или со скакалкой заниматься.

Задал этот девичий пастух Прокопию загадку, душу ковырнул:

— Папа, а ты знаешь, что детдом-то от нас увозят?

— Знаю.

— И Наташку тоже увезут?

— Что поделаешь, сынок? Так надо.

— Бабушка говорит, в городе там целая сгонщина будет. Пропадет Наташка.

— Как она сказала?

— Сгонщина. Со всего свету ребятишек сгонят… Худо будет Наташке… Она ведь самая маленькая…

Прокопий аж задохнулся. В Польше дело было, во время войны. Выводили из лагеря военнопленных. Шесть походных кухонь беспрестанно дымили на сухой опушке соснового редника. Бывшие узники стояли в очередь с котелками, алюминиевыми кружками, стеклянными банками и старыми касками. Русские, французы, поляки, немцы, евреи, болгары, англичане… Кого только там не было! Те, кто не мог стоять, ложились на теплую траву, отдавая посудины товарищам. И вдруг рванулся над людьми крик:

— Де-точ-ки-и-и-и-и!

Ужас охватил и солдат-освободителей, и очередь: к полевым кухням подводили детей. Живые желтые скелетики… Старческие лица и взрослые невеселые глаза.

— Хуже было, сынок! — ответил Прокопий, охваченный внезапно нахлынувшей горестью.

— Было. А сейчас не надо, — совсем по-взрослому продолжал Вовка.

— Да отстань ты от меня, чего прилип! — почти закричал Прокопий.

— Давай возьмем ее, папа, к себе!

— Кого?

— Наташку. Бабушка сказала, что трое у тебя сыновей — я, Минька и Олег, а девочки нету и, поди, не будет!

— Тьфу! — плюнул Прокопий. — Честное слово, что это такое?

И прогнал Вовку от себя. Прогнать-то прогнал, да догадался, чей тут колокольчик звенит. Ясно, что материн. Это она с Наташкой больше всех вожжается, она и втемяшила сорванцу такие мысли. Конечно, Прокопий не рассердился. Мать-старуха верно думает, Да только Наташку-то как чемодан в дом не перенесешь. Хлопотать надо, разрешения добиваться.

…Прокопий не стал будить Соню. Почистил рыбу, сбегал к лавам за водой, заварил уху. Он любил готовить еду сам. Порой отгонял Соню от плиты и принимался мастерить такие выкомуры, что и нарочно не придумаешь. Иной раз ставит на стол, да гостям хвастается: «Вот колобки — сам пек, вот пельмени — сам стряпал, а вот вафли — сам взбивал и пружину для этого сам делал. А вот селедка под шубой!»

Соня вышла из балагана, увидела его хлопочущим над костром, засмеялась:

— Поди, новую уху изобрел?

— Нет, старая… А ты, мать что-то сегодня поленилась… Спишь, а солнышко тебе в одно место уперлось!

— Не сказала тебе, вчера с мамонькой договорилась, управится она дома одна, а я с тобой побуду… Не надо, что ли, меня?

— Ну, ну, не серчай!

Выбежал из шалаша Вовка, круто завернул в кусты, а оттуда появился уже ленивый, сонный:

— Пап, сколько времени?

— Что, на работу опаздываешь?

Вовка промолчал. Соня сходила к воде и ополоснула тарелки. Уха получилась отменная. Хлебали деревянными ложками, не спеша, наслаждаясь. Вслушивались в неумолчный птичий грай. После завтрака Прокопий отошел к сетям, стал подвязывать на нижние поводки глиняные грузильца-кибасья. Оглянулся: Соня о чем-то вполголоса разговаривала с Вовкой. «Что это они все шепчутся?» Вовка подбежал к отцу.

— Пап, дай велик покататься.

— Вон ты что! — Прокопий ухмыльнулся. — Дать, мать, что ли?

Вовка по-хозяйски обследовал велосипед, пощупал резину и, кособенясь в раме, покатил по тропинке в деревню. От Прокопьевой пристани к деревне вело две дороги — верхняя и нижняя. Нижняя — возле самого берега речки, а верхняя — по буграм. Вовка поехал нижней, чтобы не проезжать возле кладбища: покойников он даже днем боялся. Вернулся вскоре, не один, а вместе с Наташкой. Прокопий понял, что все эти дни вокруг него создавался тайный домашний заговор.

— Ну, мать, — сказал он Соне, — догадываюсь ведь я. И ты, значит, туда же?

Соня покраснела:

— Надо, отец. Пойми.

— Наташа, — позвал девочку Прокопий. — Скажи, когда ты уезжаешь?

— Никогда.

— Это как?

— Не уезжаю и все, — девочка вспыхнула. В глазах — отчаянье и слезы. — Я к вам, дядя Прокопий, в няньки наймусь, с Минькой и Олегом нянчиться буду. Примете меня?

— Примем, — серьезно ответил Прокопий и выругался про себя по-злому. Восьмой годочек, а она уже в няньки нанимается, как при старом режиме… И мы как ослепли, честное слово!

В этот день и сломался Прокопьев отпуск, и надолго нарушилось его душевное спокойствие.

…Женщина, принимавшая Прокопия в районной организации, оформлявшей усыновление и удочерение, пристально разглядывала его старые желтые сандалии и все время щурилась.

— Наталья, говорите, а чеевна?

— Кто?

— Да девочка-то.

— Яковлевна.

— А родители ее где?

— Неизвестно.

— То есть, как это неизвестно, не из воздуха же она образовалась, гражданин?

— Ясно, что не из воздуха, — согласился Прокопий. — Только родители ее неизвестны. Во время войны, значит, погибли.

— А вы кто будете?

— Я? Да никто. Просто хочу взять в дочки.

Она вытащила из ящика большой клетчатый платок и долго сморкалась. Потом позвонил телефон, и она ушла в соседнюю комнату, а когда вернулась, опять задала тот же вопрос:

— Так чеевна, говорите?

— Яковлевна.

— Понятно. А родители ее не лишены родительских прав? Нет? Тогда надо их официальное согласие.

— Нет у девочки родителей. Сирота она.

— А где же родители?

— На войне, понимаешь, погибли! — Прокопий начал вздрагивать от ярости. — Ты про войну-то слыхала?

— Не грубите, гражданин, и не тыкайте мне. Отвечайте: девочка согласна, чтобы ее удочерили?

— Согласна.

— А письменное согласие есть?

Прокопий начинал психовать. Он смотрел на завитую, обильно крашеную, бюрократически равнодушную даму, и думал: «Ну, губы — ладно, крась сколь влезет, а зубы-то для чего намазала? Будто крови напилась, честное слово! И языком вроде нарочно присвистывает: вместо «чеевна» — «сеевна». А может, у нее нос заложило?» Женщина продолжала допрашивать: не лишался ли Прокопий избирательных прав, не был ли лишен по суду родительских прав, не находился ли во враждебных отношениях с удочеряемой. Этот последний вопрос окончательно вывел Прокопия из терпения.

— Слушай, ты чего объелась-то, честное слово?

— Как то есть?

— Ну, турусишь сидишь ахинею? Чокнулась, что ли?

Тут и пошел стук-бряк. Женщина взвилась на Прокопия, как на самого распроклятого вражину:

— Я тебе покажу «турусишь», я тебе дам «чокнулась», я сейчас же в милицию позвоню! Нажрался, понимаете, и пришел в государственное учреждение!

Едва ноги унес Прокопий от этой гражданочки и явился домой расстроенный в корень. Злился: и как таких на работе держат. Злился и на себя: не мог вытерпеть, сорвался. И дома не было Прокопию никакого облегчения. Когда рассказал о случившемся, Соня лишь горестно вздохнула и ушла на кухню. Засопел, уткнулся в подушку Вовка: что людям надо, чем не угодили Наташка и отец тетеньке? А бабушка Анна упрямо сверлила сына взглядом:

— Отступать нельзя. Грех. Надо искать правду. Не така нынче власть, чтобы на злого да вредного палки не сыскать!

— Да что делать-то?

— Сходи к председателю. Он — выборный депутат… Он лучше тебя все изладит!

— Что он может сделать, когда я ту бабу чокнутой обозвал?

— Ну и силодер ты, сынок… И все-то у тебя напролом, все напролом! Господи! Да ить как другие-то живут: где не перескочить — подлезет, где не похвалить — поругает… Заднее-то крылечко всегда положе!

— Знаешь что, мать? — Прокопия опять заколотило… — Не учи ты меня этому искусству… Другие живут… К черту такую жизнь…

Прокопий накричал на мать, поругался, но к Сергею Петровичу, председателю колхоза, все-таки пошел. Тот сам съездил в район, и через три дня семья Переверзевых пополнилась еще одним членом — Наташкой.

* * *

Время летит быстро. Вовка уже десятый класс заканчивал, Наташка восьмой, а Минька с Олегом в третий ходили…

Появились у Наташки тайные, скрываемые от всех переживания. Маленький мозг ее буйствовал, сопротивлялся ненамеренно произносимым людьми фразам, высказываниям сочувствия.

— Сирота!

— Живет у Переверзевых детдомовская девчонка, а кто отец и кто мамонька родима — не знамо. Вот она, проклятая война, как отрыгается!

— Лучше всех учится сирота-то, бог хоть этим наделил, талантом. Талантливо дите всегда мачехино.

— Так родных у нее никого и не нашлось? Вот беда, многие ведь понаходили своих, а она…

Слушая эти совсем не обидные слова, Наташка перегорала сухой безграничной тоской: «Неужели никогда не увижу ни матери, ни отца?»

Единственным человеком, кому изливала душу, была бабушка Анна. В деревне Анну Егоровну уважали. Не голова — сельсовет. Все знает! Наташка любила слушать бабушку. И забывала в такие минуты обо всем на свете. Ничего особенного бабушка вроде бы и не открывала, но так говорила — будто уводила в неведомое. Сидит, вяжет половички, и течет речь ее, как теплая речка.

— Вот и август пришел, густоедом раньше называли, — рассказывает. — Гляди, как листочки-то обрываются… Все поспело, все есть… Только папе Прокопию твоему некогда… В поле, да с дизелями своими возится… В прошлом году от самого второго Спаса до Михайлова дня то озимь сеяли, то досевки у них были, то дожинки, а хлеб у Кривого лога в валках под снег загнали…

Не стали любить хлеб-от, и землю тоже, господи. Бывало, после Кузьминок, мой дедонька, покойна головушка, как увидит, что овсы в кафтаны рядятся, никому скрёсу не даст… А ослушника чересседельником наполощет… Всех на страду гонит!

…Очень часто получалось так, что выходило по бабушкиным словам. Скажет: «Скоро Куприянов день — журавлиный отлет», — и точно, журавлиные косяки над Суеркой появятся, не в тот, так на другой день. А если ждет Авдотью-малинницу, — собирайся в лес по малину, не ошибешься. Знала бабушка Анна дни, когда землю боронить пора приходила, когда птицы в лесу притихают и когда свадьбы время играть… Были ведомы ей всякие Герасимы-грачевники, Еремеи-распрягальники, Сидоры-огуречники. Лукерьи-комарницы, и Федул — теплом подул, и Ераст — на все горазд. Чего только не знала бабушка Анна!

Наташка, сама того не замечая, в разговорах нет-нет да и брякнет по-бабушкиному: «Нынче весенние каникулы у нас на Евдокию приходятся».

— Ты у нас вторая бабушка Анна будешь! — хохотала Соня.

Они жили с бабушкой Анной в прирубе, в небольшой комнатенке, окошками выходившей в сад. Поздними вечерами, когда бабушка укладывалась спать, Наташка слышала ее молитвы. Сперва она пугалась бабушкиного шепота. С кем это она разговаривает, и ладно ли с ней? А потом привыкла и спокойно воспринимала едва уловимый разговор бабушки с богом.

— За кого, баба Анна, вы каждый день молитесь? — спросила однажды.

— Да за вас, за всех, — спокойно отвечала бабушка. — Милости у бога прошу.

— Так, ведь, нет его, бога-то.

— Может, и нет… Кто знает? Я как помолюсь, мне легче делается…

Однажды поздней ночью обложили деревню тучи. А перед первыми петухами налетел ветер, саданул разбойно оконными створками, взвыл по-звериному и начал перелистывать шиферные крыши домов и ферм. Треск прокатился по деревне. Но раскаты грома были еще глухими и далекими, и Наташка, лежа в постели, определяла расстояние до грозовой разрядки, как ее учил школьный физик. Блеснет молния — она считает: «раз-два-три-четыре-пять-шесть», грянет гром — она умножает триста метров — скорость звука в секунду — на количество насчитанных секунд. «Далеко еще где-то», — успокаивает себя.

Вскоре молнии посыпались чаще, вот одна расщепила на большие лучины сосновый телеграфный столб. У края деревни полыхнуло желтое пламя: загорелись крытые соломой кирпичные сараи. Тревожно заныл пожарный колокол. Ветер отрывал огромные куски спрессованной кровли, взвивал их в небо и нес на деревню. Дико завыли собаки.

Высокий тополь, что стоял перед самым переверзевским домом, вдруг вздрогнул и, обломленный, рухнул на крышу. Вылетело разбитое вдребезги стекло, ветер с дождем заходили по горенке.

Бабушка Анна в белой ночной рубашке с распущенными седыми волосами стояла на коленях перед иконами, повторяя одни и те же слова: «Господи Иисусе, спаси нас, милостивый!»

Непонятная, неосознаваемая сила бросила Наташку на колени рядом с бабушкой:

— Спа-си-те-е-е-е-е! — закричала будто под ножом. Вбежал в прируб Прокопий, схватил ее на руки, прижал к груди, утащил в свою комнату, к ребятишкам и Соне.

— Ну, ну, не дергайся, Наташа! Ну, успокойся!

…С той памятной ночи Наташка начала молиться… Тайно от всех, даже от бабушки Анны. Под одеялом осеняла себя крестом и обращалась к богу: «Батюшка истинный Христос, матушка пресвятая Богородица!» А дальше — просьбы, в зависимости от нужды: чтобы хорошо сдать экзамен, чтобы выздоровел Минька. Обращалась она к богу вежливо, на «вы», как к учителю или директору школы. И повторяла молитву сто раз, чтобы бог услышал и помог.

В это последнее лето перед отъездом в город на учебу Наташка ненароком подслушала разговор бабушки Анны с бывшей комендантшей детского дома, пенсионеркой тетей Дусей, гостившей в деревне.

— Ты, Дуняша, с этим детским домом к нам приехала али позже поступила? — спрашивала бабушка.

— Я и привезла их всех, Анна Егоровна. Ты разве запамятовала?

— О господи, да уж видно из ума-то выживаю.

— Я и в Тейкове-то всех ребятишек принимала… Всех до единого знаю!

— А я о Наташенькиной родне все молюсь. Наверное уж сейчас не разыскать?

— Безнадежное дело, Анна Егоровна… Я ведь девочку эту сама от летчиков приняла. Из партизанского отряда ее привезли, откуда-то со Смоленщины… Грудная еще была… Мы и звали ее «партизаночкой»… Их восемь у нас было, грудных-то… Хватили с ними горюшка…

— Поди, документы какие были?

— Да откуда документы, Фамилия, имя… И все… Как начну вспоминать, сердце младенчиком запрыгает и ноги холодеют… Не могу.

— Успокойся, Дуняша.

— Обида, Анна Егоровна, и злость берет… Провожали меня на пенсию. Мужчина один от профсоюза выступал, с поздравлением… Как зовут меня, величают — не назвал, забыл, видно, а все про себя рассказывал… Я, говорит, тоже Эльбу форсировал, и Берлин брал… И все «я» да «я». А потом бабы сказали, что он хлеборезом при кухне был… Мы с нашими сиротиночками, Анна Егоровна, столько натерпелись! Задержали, помню, эшелон где-то уж перед Уралом, дня два простоял. Я побираться ходила… Кто молочка даст, кто морковки, кто маслица постного ложечку — все им сердешным поддержка, чтобы здоровенькие доехали… А он Берлин брал, в хлеборезке…

— А многих родные-то нашлись?

— Находятся… Сколько уж лет прошло, а все еще находятся… Я и захворала из-за этих находок… Приехала одна из Ленинграда — вывели мы ей паренька-то, она не выдержала и задохнулась, едва отводились… Кровинушку свою увидела, и зашлось сердце… А у меня следом!

…Нет! Наташка ни на кого из Переверзевых не в обиде. Какая обида!? Она и представить себе не может, как будет расставаться с ними, как уедет в город от Миньки и Олега, от мамы Сони и папы Прокопия, от бабушки Анны… Они — родные… ее родные! И фамилия у Наташки — Переверзева… Наташка сердилась и ревела, если кто называл маму Соню «мачехой»! Какая же она «мачеха», мама Соня!? А в сердце все-таки жил вопрос: «Кто же у меня мать и отец? Хотя бы поглядеть на них или узнать, где могилы».

Провожали их (Вовку — в сельхозинститут, а Наташу — в медицинское училище) в конце лета, накануне, как уточнила бабушка, Семена-летопровода, когда молодые петухи поют еще неумело и прескверно. Прокопий инструктировал больше Вовку, но внимательно слушала отца и Наташка.

— Если общежития в разных местах дадут, проведывайте друг дружку. Ты мужик, Владимир, имей совесть, помогай ей во всем, — кивал на Наташку. — Деньги аккуратнее держите… К Октябрьской мы к вам приедем оба с матерью!

Подошел к автобусной остановке председатель колхоза Сергей Петрович Яковлев:

— Ну, молодая гвардия, счастливо вам… Ждем в колхозе и агронома и фельдшера!

— Спасибо, дядя Сережа, — улыбался и краснел Вовка. А Наташка смотрела на председателя и думала: «Худой-то какой, господи. Подлечился бы, что ли? В чем только душа держится?»

Когда автобус ушел, Прокопий поругался с бабушкой Анной.

— Выпихали ребятишек из дому и рады. Что, думаете, робить они там научатся? — ворчала бабушка. — Ничему не научатся… Бела рука чужой труд любит!

— Тьфу, — плюнул Прокопий. — И когда только ты свои законы выдвигать перестанешь?! Ну, честное слово, надоело! Все не так, все не по ее. Никак не уноровишь!

Соня вытирала слезы и улыбалась:

— Хоть сейчас-то не спорьте.

— Айда, баба Анна, скорее домой, — просили двойняшки. — Там Шарик на кого-то с приступью лает!

* * *

Елизавета Яковлева не понимала своего мужа. Когда во время войны Сергей Петрович вернулся по ранению домой, ему предложили работу в райзо, работу с хорошей зарплатой, персональной машиной. Он разозлился, побежал в райком партии и настоял на своем: уехал в деревню рядовым агрономом. В год, когда они поженились, Елизавета поступила на заочное отделение ветеринарного института, сидела ночами, штудируя учебники. Он сказал: «Пока шесть лет учишься, сколько скота передохнет в колхозе». Елизавета устроила ему сцену, хотела бросить и уйти навсегда, но не успела сказать всех злых и обидных слов: за мужем пришла эмтээсовская легковушка. Сергей Петрович уехал в колхоз к Терентию Мальцеву на три дня.

Его избрали председателем колхоза, ее утвердили главным ветеринарным врачом. Радостная, счастливая сказала:

— Ну, вот! Сейчас поживем полегче.

А он взглянул удивленно и спросил совсем невпопад:

— Газеты сегодняшние где? Не знаешь?

Он был непонятен Елизавете, но ее самою понимал легко. Понимал, для чего она бьется за диплом и шумит на собраниях, для чего выучилась управлять легковой автомашиной «ветеринарная помощь» и ездит без шофера, для чего надевает по утрам кирзовые сапоги, фуфайку, шапку и долго любуется собой в зеркало. Не любит она колхоз и деревню! «Ужасная» занятость ее — фальшь. Ни одного дельного совета не слышал он из ее уст. Все было за штемпелем, по указке. Многое не выполнялось, а потом совсем забывалось.

Елизавета была красивая женщина, и Сергей после нескольких лет семейной жизни сделал неверный вывод, будто красота и глупость живут рядом. Елизавета была вовсе не глупа. Но она строила свою жизнь по другой схеме, противоположной Сергеевой. А за свое добро постоять умела и дралась нещадно.

Был такой случай. Дом, в котором они жили, стоял у большака. Дни и ночи, натруженно покряхтывая, проходили перед окнами грузовики. Однажды ночью, разбуженная ревом моторов, Елизавета вышла во двор и не обнаружила выращенного на мясо породистого теленка-годовика. Накинув полушубок, схватив со стены переломку, бросилась к газику, постоянно стоявшему во дворе, рванула вслед за грузовиками. Она быстро обогнала колонну и, поставив газик поперек дороги, выстрелила в воздух. Грузовики остановились.

— В чем дело? — спросили ее.

— Отдайте теленка. Вы его с собой прихватили!

— Какого теленка? Бог с вами! Обыщите!

Елизавета проверила все машины, заглянула в каждый кузов и, не найдя пропажи, укатила назад. А, заезжая во двор, увидела своего питомца мирно дремавшим в лопухах.

Наутро позвонил председатель соседнего колхоза:

— Слушай, Петрович, что там за баба на твоей территории шизует? Остановила вчера наших шоферов. Сама с ружьем, в полушубке, без юбки. Обыск сделала, вроде как они теленка украли… Так нельзя! Мы обидеться можем… Колонна эта — все ударники… Теленок тут ни при чем.

— Ладно, — краснея, проговорил Сергей Петрович, — разберусь.

…Когда Яковлев слег, Елизавета почти каждый день стала приезжать домой пьяной. Валехнется на кровать, поищет его глазами и начинает говорить:

— Значит, болеешь, товарищ Яковлев? Итожишь жизнь? Кому, к черту, нужна наша с тобой жизнь, кроме нас самих? Ты, поди, думаешь память о себе оставить… Вот, мол, бился, горел человек. Ни хрена, никакой памяти не будет… Все люди черствые и злые, и воры… Каждый себе прет! Это только ты, дурачок, святой… Ох-хо-хо…

Она засыпала, широко открывая рот, храпела взахлеб, по-страшному. Чужая. Ничем, кроме свидетельства о браке, не связанная с Сергеем Петровичем. Ни другом, ни единомышленником, ни матерью его детей не стала Елизавета… Красивая женщина, молчаливо согласившаяся терпеть его, извлекавшая из этого союза житейское благополучие.

Сергей Петрович раздражался от таких мыслей. Ругал себя, осуждал. А когда она молча уходила, забывал все. Перед глазами проходили видения прошлого.

…В тот первый бой Сергей, кажется, был на грани безумия. Фашисты истребили весь батальон. Он остался один. Видел, как лежавший на бруствере второй номер истекал кровью… Она бежала маленьким, замирающим ручейком, впитывалась в песок… Солдат умер быстро. Сергей хлестал длинными очередями, кричал и ругался:

— Получай! Получай! Гад!

Взрывом его отбросило от пулемета. Очнувшись в лагере военнопленных, увидел кровоточащие руки, ноги, живот. Значит, его били, оглушенного взрывом. Сидевший рядом солдат рассказал, что от ворот Сергея тащили двое фрицев, накинув на шею алюминиевый провод. Лагерь — обнесенная колючей изгородью солончаковая площадка без единого строения, кустика. Грязное болото, кишащее измученными людьми. По ночам часто шли дожди, спавшие на измочаленной соломе пленные жались друг к другу. Каждое утро к воротам подтаскивали мертвых, укладывали в штабеля. Грузовик с решетчатым кузовом отвозил трупы к оврагу.

— Ауфштейн! Встать! — еще до свету прожектор вырывал из темноты копошащиеся человеческие фигуры.

Кормили черной похлебкой из неочищенного картофеля, гоняли на работу к железнодорожной ветке. И били. Били постоянно. Сергей начал терять силы и с каждым днем все более ожесточался.

— Гад буду, уйду, — шептал он.

В последнем ряду колонны ходил на работу низенький, широкоплечий, тоже скрывавший свое звание лейтенант. Он предупреждал Сергея: «Не рыпайся раньше времени. Подожди». Вскоре Сергей заметил, что лейтенант разговаривает с русским полицаем, вертким, чернявым парнем. Увидев начальника колонны, полицай заорал на лейтенанта, замахиваясь дубинкой: «А ну, работать, сволочь!» В этот же вечер, укладываясь в солому, лейтенант сказал Сергею: «Тут поблизости партизаны гуляют… Скоро ночью загорится немецкий фуражный склад. Это — сигнал. Весь лагерь должен уйти в леса. Скажи об этом, кому веришь».

Пожар вспыхнул на следующую ночь. Зарево обняло полнеба, лагерь зашевелился. Однако автоматная очередь с вышки прижала всех к земле. И тут, как приказ, прозвучал голос лейтенанта: «Вперед, товарищи!» Он вытащил из соломы немецкий парабеллум и ударил по вышке. Со скрежетом рухнули ворота. Толпы военнопленных ринулись к выходу. Несколько фашистов из охраны разрезали вырвавшуюся за пределы лагеря толпу на две группы и огнем погнали к оврагу.

Сергей понял: загонят в овраг, перестреляют, а завтра, тех, кто остался в лагере, заставят закапывать убитых.

Лучше смерть сейчас! Бросился вперед, упал: автоматная очередь взрыла землю совсем рядом. Сергей рванулся в сторону, побежал в темноту. Немцы били из автоматов вслепую, и Сергея охватило чувство дикой злобы и какого-то необъяснимого ухарства: «Стреляйте, гады! Стреляйте, ироды проклятые! Шакалы!» У сухого кочкарника свалился. Как зверь, на четвереньках, запрыгал между кочками, все дальше и дальше от лагеря.

Его нашли разведчики из партизанского соединения капитана Михайлова. Притащили в штаб. Увидев капитана, Сергей попытался козырнуть и доложил:

— Лейтенант Яковлев. Попал в плен к фашистам. Застрелиться не успел. Был без памяти.

— Застрелиться никогда не поздно, — пыхнул папиросой Михайлов. — Мы проверим. Если изменник — сами будем судить!

— Проверьте.

— Ваша военная специальность? — спросил капитан.

— Артиллерист. Пулеметчик.

— Артиллеристов нам надо… Можете ли вы сейчас выполнить задание нашего командования?

— Ослаб я, товарищ капитан… Ноги не держат… И горло, видите, проводом порезали…

Капитан слушал внимательно.

— Дайте поспать, — попросил Сергей и, не обращая ни на кого внимания, упал на лавку, заснул. Михайлов выдернул из кожаного портсигара новую папиросу, прикурил.

— Унесите его в лазарет, в отряд к Осипяну. Пусть кормят, лечат!

Заросший черной бородой разведчик вытянулся:

— Есть, товарищ капитан!

…Сидел у кровати Прокопий Переверзев.

— Петрович! А, Петрович! Вот настойку я принес. Говорят, выпьешь — легче будет.

— Легче? Ну, давай, попробуем!

— Давай, — обрадовался Прокопий, доставая из кармана бутылку. Налил по рюмке, выпили. Настроившийся на благодушную беседу Прокопий увидел, что Сергей вновь впадает в беспамятство, и примолк.

Бабка Анна пришла поздно вечером с судками, тарелками, с горячими щами, биточками, варениками, со своими, только ей принадлежащими, мыслями. Выгнала начавшего хмелеть Прокопия, а Елизавете сказала:

— Ты пошто не следишь за ним? Ты что, около него только богатство наживать хочешь? Гляди, богатство от смерти не спасает!

Пьяная Елизавета испугалась строгих глаз бабки Анны:

— Извините. Я как лучше хочу!

— Хотеть-то, девка, мало. Надо робить!

Эта девчонка, партизанская санинструкторша Наташа Ковригина — бой-девка. Принесла тазик, ведро горячей воды, белье.

— Снимайте вашу амуницию, товарищ лейтенант!

— Да что ты? Как же?

— Сбрасывайте все: штаны, гимнастерку. Побыстрее.

— Ну, отвернись хоть.

— Здрасте! — она погладила его по заросшим щекам, размотала бурую от крови повязку на шее. — Я буду его обрабатывать с зажмуренными глазами. Какой стеснительный! Паинька.

Потом осмотрела его еще раз с головы до ног, рассмеялась:

— Не надо раздеваться, товарищ лейтенант. На вас одни ремки. Сейчас. — Достала из сумки ножницы, расстригла, начиная с ворота, гимнастерку, бросила тряпье в угол. Сергей вздрагивал и стонал: нательная рубашка присохла к ранам, было нестерпимо больно… Голый, в кровоподтеках, он сидел на деревянном топчане.

— Кто же это вас так?

— Спрашиваешь!

И тут она неожиданно шагнула к окну, ссутулилась и заплакала. Заплакала навзрыд, не жалея слез.

— Будь они вечно прокляты!

Почти месяц, а точнее — двадцать шесть дней, держала она Сергея на носилках.

— Вон кровать, а я тут на брезенте?

— Сразу видно — не партизан. Командир наш знаешь как это называет? Держать раненых в полной боевой. Если надо уходить — возьмем тебя — и на телегу. Понятно?

— Я — не раненый.

— Не раненый, а на шее шрам на всю жизнь останется… На волоске ты, Сережа, был…

— Ерунда.

Когда тело начало очищаться от струпьев, он, от природы смелый и даже дерзкий, сказал ей:

— Как думаешь, для того, чтобы полюбить, надо видеть любимого, как ты меня?

Она побледнела.

— Не надо, Сережа. Не время.

Все правильно. Не время влюбляться. В партизанском соединении Михайлова существовал неписаный закон: «Пока не уничтожим фашистского зверя и не освободим Родину — нет для нас женщин и нет любви!» Но любовь не подвластна приказам и относительно регулируется законами. Провожая Сергея в отряд, Наташа, расслабившись, безотчетно целовала его.

…— Слушай, лейтенант! Может, ты не артиллерист, а шпион, — говорил командир отряда Никола Осипян, накрыв волосатой рукой немецкий парабеллум, лежавший на столе стволом к Сергею.

— Не оскорбляй, — едва сдержался Сергей. — Иначе получишь!

Осипян засверкал белыми зубами — смеялся.

— Шутки шутить нечего, — продолжал Сергей. — Говори дело.

— Понимаю. Извини, — утихомирился Осипян. — Смотри карту. Вот река. Тут лес, а вот небольшое село Починки. Там гарнизон фрицев… Староста — предатель. Вешают наших каждый день… Надо гарнизон и старосту убрать. Продовольственные склады захватить, оружие — тоже.

— Ну?

— Михайлов приказал нашему отряду взять Починки. А как взять? Под огонь пойти? Крови много, ох, много! Пулеметные заставы вокруг села.

— Что вы предлагаете?

— Идти на хитрость. Пошлем, понимаешь, парламентеров с белым флагом. Пусть скажут: «Скоро зима, партизаны голодают, хотят сложить оружие». А с юга всем отрядом, понимаешь, налетим, закрепимся в селе!

— Не пойдет! — Сергей не обратил внимания на заигравшие в глазах командира бешеные огоньки. — Почему? Вот почему. Во-первых, немцы не поверят, что партизаны сдаются, во-вторых — встретят парламентеров пусть даже два взвода, все остальные останутся на местах и польют конников огнем. Погибнут парламентеры, побьют и остальных партизан.

— Ты чего хочешь? Ты говори! Сам капитан сказал, чтобы ты помогал составить план. Ты — умная артиллерия!

— Дай взвод автоматчиков и пушку, вон стоит старая сорокапятка… Снарядов штук двести.

— Ты что, с ума сошел? Двести снарядов. Пошел ты к черту!

— Вот здесь, в лесу, — продолжал Сергей, — поставим пушку, будем с утра бить по заставам и через каждый десяток выстрелов менять позиции; будем палить из автоматов как можно шире по фронту… Немцы зашебутятся обязательно и подтянут к лесу главные силы… Вот тогда ты и шуруй с юга… Режь старосту, бери село!

Осипян долго молчал, впившись глазами в карту и потирая небритый подбородок, потом со свойственным южанам темпераментом треснул по карте костлявым кулаком:

— Слушай, лейтенант! Ты знаешь кто? Ты — стратег!

Он выскочил из-за стола и начал приплясывать по комнате:

— Ай да лейтенант! Ай да бравая артиллерия!

Но капитан Михайлов, когда ему доложили о плане, не радовался. Он внимательно разглядывал Сергея, как обычно попыхивая папиросой, спрашивал:

— Вы понимаете, лейтенант, всю сложность вашей задумки?

— Понимаю, — Сергей не отрывал взгляда от его холодных глаз.

— Значит, на смерть?

— Умереть, товарищ капитан, можно и у себя дома, за печкой.

Едва заметная улыбка тронула лицо Михайлова.

— Это так.

— Мы отвлекаем главные силы противника. А конники налетают с юга.

— Ну что ж. Ваш план принимаем. Вы, Осипян, завтра в четыре ноль-ноль выделяете автоматчиков. Они же будут на лошадях транспортировать пушку. За ведение огня отвечаете вы, лейтенант. Все.

Михайлов запахнул бурку, шагнул к выходу, обернулся:

— Учтите: операция может иметь только один исход — взятие Починок. От этого во многом зависит судьба всего соединения… До свидания.

Тачанка, запряженная парой вороных коней, укатила по просеке.

…Все было очень тяжело. С того дня, как Сергей попал в соединение Михайлова, в сердце его вместе с радостью, что вырвался из плена, что он у своих, зрело чувство глухого раздражения. Некоторые партизаны недоверчиво поглядывали на него, истощенного немецким пленом и пригретого Михайловым, хмурились. Сергей злился.

В утро перед боем он проснулся от негромкого лошадиного ржания. Взвод под командованием армянина Яшки Башаратьяна был готов к выходу на позиции. Пара сытых немецких битюгов запряжена в пушку. Привыкшие к неге битюги вздыхали, едва слышно постанывали. Яшка толкнул Сергея:

— Слышь, ты! Вставай. Приказ капитана, слышишь? Иначе расстреляю! — молоденький Яшка делал явную ошибку.

— Што-о? — Сергей вырвал из рук Яшки автомат и забросил в кусты. — Ты меня будешь расстреливать? Запомни хорошенько: первый раз слышу это от тебя. Второй услышу — пришибу, как кутенка!

На опушке появился капитан Михайлов. Кто он? Говорили, что с Урала, говорили — с Украины… Но дело не в том. Ему раскрывали души, потому что знали, верили — он выполнял волю партии. Он олицетворял здесь советскую власть, и если кто-то нарушал партизанскую клятву, нарушал дисциплину, капитан мог в полном объеме применить власть.

Замерли по стойке «смирно» Сергей Яковлев и Яков Башаратьян. Михайлов ушел молча. И Яков первым подошел к Сергею, виновато попросил:

— Товарищ лейтенант, прости!

— Думать надо, что говоришь, балда! — усмехнулся Сергей.

…Это был неравный бой.

Храбрости и задора партизанам не занимать, но артиллеристы они были неумелые. Несмотря на все старания Сергея, около полудня немцы зажали их в твердое железное кольцо. В маленький пушечный щит все чаще и чаще ударяли смертельные оранжевые жала. Со стоном умирали раненые кони. Редел взвод автоматчиков. Гибель подходила неминучая. Сергею казалось, что этот бой продолжается вечность. Кисти рук кровоточили. Он весь дрожал, вскакивал в рост, забывая об опасности.

…Сергей долго был без сознания… Две недели в воспаленном мозгу сверкали раскаленными кинжалами пулеметные очереди, кричал залитый кровью Яшка Башаратьян, фашисты с пунцовыми лицами шли в атаку. Сергея перерезали автоматной струей наискось, от плеча до поясницы. И толстый страшный спрут, будто солдатская скатка на голом теле, обвил его и пронзил крапивными щупальцами. Минным осколком у него отхватило кисть левой руки…

За две недели всего один раз он пришел в сознание. Слышал: позвякивают удилами кони, хрумкая овес; кто-то с армянским акцентом говорит: «Это Сэргэй, умирает!»; хриплый голос Михайлова: «Не отходить от него. Все, какие есть лучшие медикаменты, используйте! Спасайте!»

Потом опять наступил бред. Он падал на горячую стволину сорокапятки, обжигал грудь. Обжигал для того, чтобы прогнать проклятого спрута, сжечь его.

Первыми хорошо осознанными словами, которые он услышал, были Наташины:

— Сережа, милый, за что мне все это выпало, а?

С трудом разлепив веки, Сергей увидел склонившееся над ним похудевшее до неузнаваемости лицо любимой.

— Ты о чем?

— Почему я тебя вижу только в крови, израненного, истерзанного? За что мне так?

— Брось этот разговор, Наташа.

— Нет. Сейчас уже не брошу. Поздно. Ты у меня один.

Она, кажется, действительно ни днем, ни ночью не отходила от его носилок. Наташа, его любовь… В этом было исцеление.

— Сережа! Хочешь сказку расскажу?

Она рассказывала про Ивана-царевича, про Василису Прекрасную, про любовь верную — добрые русские сказки.

За бой у Починок Сергей получил орден Красной Звезды, и штабные командиры, и сам Михайлов, и комиссар (он же хирург) приезжали в передвижной партизанский лазарет. Михайлов наливал из круглой фляжки маленькие рюмочки спирту. Сдержанный и обычно немногословный, на этот раз шутил, подражая Осипяну: «Ты аружие пратри, и з наружи, и з нутри!»

Наташа сидела у постели Сергея обеспокоенная.

— Скоро, девушка, партизана отдашь?

— Вряд ли скоро.

— Да, его надо в тыл. Не миновать, — сказал хирург.

Время стояло набатное. Соединение маневрировало, то отрываясь от карателей, то нанося им неожиданные удары.

Сергей поправлялся быстро, и Наташа цвела:

— Вот, ты видишь, какой ты красивый стал, Серега! — подставляла ему маленькое зеркальце.

Михайлов так и не знает, что у него с Наташей. А Осипян свирепеет: «Смотри, Сергей, как бы худо не вышло!» Но Осипян понимает, он все понимает. Он твердый, как кремень, не болтливый. «Наш брат, партизан, больше от языка погибает, чем от пули», — говорит всепонимающий Осипян.

А Наташа говорит так:

— Мне, Сережа, ничего сейчас не страшно. Ты — рядом. Ты один у меня. Больше никого и никогда не будет!

Сергей бредил. По лесу, как призраки, шли измученные люди. Спотыкались и падали на землю, но тут же подымались и опять шли. Они не спали много ночей, отрываясь от погони. В безопасном месте остановились: спать… Только спать. Но командир приказал встать в строй. Он сказал: «Там, в деревне, гибнут ваши товарищи! Помогите им!» И они нашли в себе силы и освободили товарищей.

Откуда эти силы?!

Сверкнула фарами машина. Кто-то на улице запел:

— Наташа, слышишь, дай закурить! — попросил Сергей.

Холодные глаза Елизаветы загорелись огнем:

— Нет тут никакой Наташи. Понятно? Не было. И нет!

* * *

После войны он посылал в Штаб партизанского движения запрос о Наташе. И очень скоро получил ответ:

«Старший сержант Наталья Максимовна Ковригина погибла в Закарпатье. Похоронена близ села Святые Ключи».

«Ты у меня один. Никого больше не будет!» — правду тогда сказала.

Он посылал несколько писем в Святые Ключи. Но ответа не получил.

* * *

Деревенские люди знают: если с первого октября по старому стилю отсчитать девяносто дней — будет самая вершина зимы. После этого снежные и холодные дни идут вперемежку с ясными, и солнышко уже играет радостно. А иногда и капель неожиданно появится — даже глазам не верится.

Теплым зимним утром падал на деревню снег. Снежинки летели в полной тишине, догоняя друг дружку. Сергей Петрович проснулся от необыкновенно острого ощущения светлоты и легкости. И есть захотел! «Ура! Значит победа!» Сергей Петрович натянул пижаму и добрался до окна… В саду, одинаково одетые, стояли переверзевские близнецы. Вокруг них бегала маленькая собачонка — Шарик. Минька и Олег размахивали руками, разглядывая следы на снегу, а Шарик виляя пушистым хвостом, то и дело кидался по следу, но тут же возвращался к хозяевам. «Неужто зайчишки стали в саду появляться?» — подумал Сергей и, осознав, что так быстро забыл о болезни, засмеялся.

Елизавета лежала на диване под одеялом, удивленно смотрела на него. «Смеется. Совсем худой. Скелет. Даже ростом вроде поменьше стал. Валенки на ногах, как на сухих палках, болтаются!» Елизавета за эти дни много раз побывала на животноводческих фермах, съездила в районную ветлечебницу за лекарствами, успела позаседать на большом областном семинаре. Но щемящее чувство неловкости перед бабушкой Анной Егоровной, сказавшей Елизавете обидные слова, не проходило. Елизавета боялась односельчан. Знала: если бабушка Анна шепнет свои думки подружкам, то деревня враз отвернется от нее и начнет перемывать кости. Елизавета привезла из города лимоны, апельсины, яблоки, достала «по блату» несколько коробок великолепного фруктового ассорти, навела порядок в комнатах, поставила на стол вазы с цветами… Но беспокойство не проходило.

А он стоит и смеется чему-то своему. Едва живой и все еще такой сильный. Непонятный. Как же все вышло там, в городе? После семинара пили в ресторане, с какими-то художниками и драматургом. Коньяк… А потом драматург спал с ней в ее номере. Утром он сказал: «Пьеса окончена, милая! Надеюсь ты не в обиде?» И ушел. От негодования и отвращения Елизавета готова была выть или застрелиться…

Эта старая карга, бабка Анна, увидев ее подарки Сергею, вышла на кухню, посмотрела, как ножом полоснула:

— Больному, девка, золотая кровать — не помощница. Вот ему что надо! — постучала по груди. — Ты зря только израсходовалась.

Было воскресенье. Подкатил к самой калитке на своем стареньком «Москвиче» Прокопий. На заднем сиденье тыкали друг друга кулаками двойняшки. Прокопий проскрипел бурками по дорожке от калитки к дому, прошел сразу к Сергею Петровичу.

— Давай потеплее оденься, проедемся немножко. День-то стоит — хоть в сельпо беги.

— Правильно придумал! Сейчас! — засуетился председатель.

Елизавета не шевельнулась. Она выждала, когда стукнет дверь, вскочила, легонько отодвинула желтую занавеску. Сергей стоял возле машины, держась за ручку дверцы, а Прокопий подталкивал его в кабину. «Все давно понятно. Сергею нет до меня никакого дела. И зачем это чувство стыда перед ним? Я — одно, он — другое. Мы — разные. Какими мыслями живу, какие думы думаю — ему все равно… И драматург для него ничего не значит: не более чем сдохший баран. Отчего же казниться?»

Они ехали по верхней дороге, по хорошо накатанному зимнику, мимо Прокопьевой пристани. На прошлогоднем овсище два гусеничника вели снегозадержание. Они крутились на поле проворно, взад-вперед, и поле, изборожденное снежными валами, дымилось от легкой поземки.

Выехали на бугор, к тому месту, где Суерка сливается с Тоболом. Дальше дорога спускалась с крутояра на речку и убегала в камыши, на ту сторону займища. Уходила к дальним покосам. Остановились. Вышли из машины.

— Не простынешь? Нет? — спрашивал Прокопий.

Сергей Петрович не отвечал, вглядываясь в камыши и погружаясь в свои мысли. Прокопий не стал мешать ему. Он напустился на ребятишек, вновь затеявших потасовку:

— Перестаньте сейчас же! Это, честное слово, когда только кончится. Ну никакого покою от вас нету! Ну никакие слова не действуют, честное слово!

Мальчишки дружно отвергли обвинение:

— Что же нам поиграть, что ли, нельзя? Дома по одной плашке ходи, на другую не гляди и тут режим устанавливаешь!

Прокопий захохотал:

— Установить бы вам добрый режим, прохиндеи!

Двойняшки тоже засмеялись, угадав, что сердитость отца притворная, и побежали по дороге, весело выкрикивая какой-то боевой клич:

— Арам-ба-ба-трам! Ка-рам!

— Знаешь, о чем я думаю сейчас, Прокопий? — улыбнулся председатель. — Вот об этом займище. Все лето там вода стоит, сенокосничать мешает, а здесь, на бугре, каждый год хлеб выгорает из-за нехватки влаги.

— Ну, так что же?

— Равновесие, наверное, можно сделать.

— Вот что, — сказал Прокопий. — Ты давай сейчас пока выздоравливай, а потом мы про это равновесие поговорим, честное слово!

— А сюда, на яр, насосами воду гнать и дождевальные установки поставить? А? — не слушал его Сергей Петрович.

— Все мы сейчас можем, Петрович. И займище осушить, и поля обводнить. Сделать, как ты сказал, равновесие. Только будет ли оно жить, равновесие твое? Осушим рёлки и острова, а там не земля, одни подсолонки, и трава на них расти без влаги не будет… Да и тут черт его знает что еще может получиться!

Сергей улыбнулся:

— Узнаю Фому неверующего.

Их сближало многое: оба — бывшие фронтовики, оба по характеру незлобивые, прямые. И интерес общий — колхоз и его дела! Наконец, и жили они рядом, были деревенскими соседями: огород — в огород, сад — в сад. Говорят: не выбирай дом — выбирай соседа. Они выбрали друг друга.

— Я о воде давно думаю, Прокопий, — продолжал председатель.

— Да спустись ты на землю, — останавливал его Переверзев. — Давай договоримся, честное слово, не разговаривать больше о твоих задачах и планах, пока не выздоровеешь совсем!

— Так я же никогда не выздоровею… Шесть пуль, ты шутишь? Как на машинке прострочило!

— Тем более беречься надо!

— Ладно, буду беречься.

Чудной этот Сергей Петрович. Выдумает иногда такое — и не поверишь, что всерьез говорит. А потом глядишь — дело! Прокопий всегда удивлялся неожиданности его суждений и поступков. В тот день, когда судили Прокопия за избиение Кольки Якута с дружками, он каялся перед Яковлевым, как на духу:

— Виноват, конечно. Знаю. Но не сдержался. Что сделаешь? Виноват.

А Сергей Петрович огляделся по сторонам и сказал Прокопию:

— Мало ты им дал! Надо бы еще добавить!

Вот такой он, всегда со своими мерками.

Солнышко продвинулось уже к полудню. Ребятишки забрались на заднее сиденье, захныкали: «Дядя Сергей, поедем!» Не просили отца, понимали, что он исполняет желание дяди Сергея, попустившись своими желаниями: в первый раз за три месяца поднялся отцов товарищ на ноги.

Сергей Петрович согласился с мальчишками:

— Ладно, поехали, хитряги!

В машине было тепло, мягко, покойно. Двигатель Прокопий отрегулировал так, что он почти не прослушивался. Получалось, будто плыли по белой равнине, по мягким, теплым волнам. Робкие снежинки летели на землю.

— Все забываю тебя спросить: Соню давненько не вижу, где она!?

— Э-э-э, браток, отстаешь от жизни… С нее скоро уж обручи спадывать будут… В декрет собирается…

— А как студенты?

— Ничего, учатся. Наташка в путешествие по Кавказу на туристском поезде собирается. Ереван там, Тбилиси, Сухуми, Батуми… Денег просит.

— Ты пошли.

— Послал уж.

— Туда раньше, вплоть до Киева, пешком ходили, а эта сто пятьдесят рублей забрала, — явно бабушки Анны мысли высказал Минька.

Прокопий видел, как оживляюще действуют на друга прогулки, и почти каждый день выбирал время для них. Увозил Сергея Петровича по верхней дороге к обрыву над Тоболом, туда, где многорукавная Суерка привносит в него свои тихие воды.

* * *

Все молитвы, придуманные в бабушкиной горенке, с переездом Наташки в город потеряли для нее смысл и исчезли. Осталась в сердце лишь какая-то незаживающая метка. Первое время она почти не напоминала о себе, но потом стала расти и усиливаться. Есть такое устаревшее слово «зашпоры». Оно означает остаточную или позднее пришедшую боль. Вспомните детство. Чистые зимние дни и темные глухие вечера. Ледяная горка-катушка или застывшая зеркальная гладь озера, речки. Вы проводите на коньках или на санках весь день, без обеда (какая уж тут еда!). Все испытано: и снежные бои, и «куча-мала», и вихревые полеты на санках, и взятие снежной крепости, и коньки, сыромятью притянутые к пимам, а потом снятые, потому что ремни намокли, вытянулись, и коньки стали хлябать, кособениться в стороны… Намокло пальтишко, а варежки под вечер застыли, стали твердыми, как железо. И руки в варежках не чувствуют уже ничего, и лицо занемело от мороза так, что больно смеяться. Наконец, завечереет совсем, вызвездится небо, пахнет большим холодом, а на улице, у калиток, появятся темные силуэты матерей с прутиками или ремнями в руках.

— Я сколько тебя звать буду? А?

И раздаются звуки далеко не ласковые на слух, но в данном случае совершенно необходимые.

И вот вы дома, в родной горнице, где горит керосиновая семилинейка, а от круглой печки разливается неповторимое тепло. Вы не можете снять пальто, валенки. Вы беспомощны и плачете горькими слезами от жалости к себе, от того, что хочется не то спать, не то есть, не то чего-то еще. Мать или бабушка помогают вам освободиться от ледяного одеяния, засунуть на печку валенки и швырнуть коньки под порог. («Так и надо, — отмечаете вы мимоходом, — если их бросить на печку, то сыромять засохнет и начнет ломаться».)

В эти минуты в скрюченных, занемевших пальцах, отогреваемых теплом круглой, в жестяных коробах, печки, начинаются «зашпоры» — приходит боль. Мерзнуть рукам или ногам уже не от чего, вы в тепле, а боль все усиливается. И вы ревете в отчаянии, не в силах сладить с этой поздно пришедшей, жестокой болью.

Боль, подобная «зашпорам», поселилась в Наташкином сердце. Она ширилась, становилась нестерпимой. Наташка рассказала о ней брату. «Ведь это святая обязанность — найти хотя бы могилы родителей? Так ведь, Вова?» Слезы стояли в Наташкиных глазах. Вовка обнял ее, поцеловал в щеку:

— Ты — просто молодчина! Верно думаешь. Будем искать!

Незнакомым показался ей Вовка. Ладонь деревенская, широкая, лежала на плече. «Боже мой! Какой он сильный. А я и не замечу!» — подумала.

Будем искать! Наивный парень Вовка Переверзев! Как искать? Кого искать? Где искать?

Наташка перечитала сотни книг, рассказывающих о партизанском движении, и, к ужасу своему, узнала, что в годы войны в немецком тылу партизанило свыше миллиона человек, что эти люди держали в страхе все оккупационные власти от Балтийского до Черного морей. Но одновременно она узнала, что партизанское движение имело свой Главный Штаб, работавший при ставке Верховного Главнокомандующего.

Они купили в книжном магазине карту Европейской части СССР и написали письма в предполагаемые районы партизанских действий: в Ленинградскую область, в Белоруссию, на Украину, в Молдавию, в Московскую область, на Смоленщину. Написали комсомольцам и следопытам, в городские и сельские Советы и школы.

Они знали только одно: из партизанского отряда на самолете в сорок третьем, а может быть, в сорок четвертом году была отправлена девочка — Наталья Яковлевна Сергеева. Не слыхал ли кто-нибудь об этом и не может ли сказать, где родители этой девочки? Во многих ответных письмах рассказывалось о подобных случаях. Но Наташка всякий раз говорила: «Это была не я».

Позже всех пришел ответ из Украинского штаба партизанского движения. В нем сообщалось, что из соединения генерала Михайлова летом сорок четвертого года эвакуирована грудная девочка. Родители ее неизвестны. В деле, как подтверждение, хранится расписка следующего содержания:

«Выдана настоящая тов. Башаратьяну Якову Георгиевичу, уроженцу города Ленинакана, что он действительно сдал для транспортировки на Большую землю девочку — Сергееву Наталью Яковлевну. Командир корабля (подпись неразборчива)».

— Вот это уж точно я! — визжала от радости Наташка.

— Не вижу повода для восторгов, — скептицизм Вовки был небезосновательным.

— Почему, Вовочка?

— Нашли тебя. А кто же родители?

— Узнаем у этого Башаратьяна!

— А где он! Может быть, тоже погиб!

Вот после этого и полетело в деревню письмо:

«Папочка, мамочка! Дайте денег для поездки на туристском поезде!»

Туристский поезд, оказывается, останавливался в Армении только в Ереване, да и то лишь на один день.

Для того, чтобы побывать в Ленинакане, надо было отстать от поезда. Наташка расстроилась: забоялась ехать в незнакомый город одна, без товарищей.

Она успела только сходить в республиканский Центральный Комитет комсомола. Инструктор Соня, маленькая полная девушка, неуверенно сказала:

— Я сделаю, Наташа, все, что только смогу. Ты адрес мне оставь. И не переживай, пожалуйста!

Результаты поездки превзошли все ожидания. Месяца через полтора после путешествия Наташка получила письмо — знак бескорыстного участия человека в ее судьбе. Эта самая Соня писала:

«Дорогая Наташа! Радуюсь за тебя. Я все узнала. Помогли ребята из Ленинакана. Там и сейчас живет командир партизанского отряда, в котором воевал твой отец. Фамилия этого человека — Осипян. Осипян сам сказал, что знает твоего отца — лейтенанта. Это был героический человек и замечательный, твой отец, Наташа. Когда дед Осипян о нем рассказывал, он плакал, как ребенок. Твой отец, должно быть, жив. Он был тяжело ранен и отправлен из отряда на самолете. Что касается Якова Башаратьяна, то ты напрасно ищешь его в Армении. Он сейчас врач, работает где-то на Урале, едва ли не в вашем городе. Жаль только дед Осипян не помнит ни имени, ни фамилии твоего отца. Вот все, Наташа. Может, что-нибудь я не так делала для тебя, тогда напиши, я сделаю как надо».

* * *

Он принял Наташку и Вовку радушно. Поил чаем, угощал грибами. Он был крепок и красив, этот доктор-оптимист (как про себя отметил Вовка). Лишь изредка в глазах его мелькали болезненные огоньки: или от усталости, или от какого-то внутреннего страдания.

Доктор Башаратьян рассказал все, что знал.

Это был черный день в жизни отряда. Шел мелкий дождь, солнце, закутанное в сизые тучи, не показывалось. Широкая лесная поляна была объята жуткой тишиной. Мертвые лежали на траве и, казалось, спали сладким зоревым сном. Две женщины и четверо мужчин — все из соединения Михайлова.

Семейство рысей, уходившее в глубь леса, подальше от страшных пожарищ и беспокойной пулеметной трескотни, замерло на опушке леса, поймав чуткими ноздрями знакомые запахи металла и пороха. Самец застыл в каменной стойке, самка прилегла, с тревогой наблюдая за ним, два полугодовалых рысенка затаились в бурьяне. Звери заметили среди мертвецов движение. Из груды тряпья показалась детская ручонка, и пронзительный плач залил поляну. Самец сжался, готовый в любое мгновение совершить стремительный, как полет птицы, прыжок. Но страх удержал его, и он, расслабившись, продолжал шарить вокруг желтыми глазами.

Рыси ждали. Ребенок плакал, хватался маленькой ручонкой за холодное лицо матери. Самец подошел ближе. Он весь напружинился и на какие-то доли секунды совершенно забыл об опасности…

Одиночный автоматный выстрел был смертельным. Зверь завизжал, окрашивая траву кровью, сдирая дернину судорожно дергающимися мощными лапами.

Двое партизан-разведчиков вышли на опушку, приблизились к мертвым. Девочка продолжала реветь.

— Тише! Тише! Нэ надо плакать! — Яков поднял ее на руки, достал из кармана маленький кусочек сахару, черный от пыли. — На, возьми, сладко. Ню, ню, ню! Нэ плачь. Пойдем сейчас к папе-маме!

Второй разведчик, по самые глаза заросший черной щетиной, ползал возле убитых, рассматривал лица. Потом поднялся и по-русски выругался:

— Все наши. Расстреляны, наверное, вчера! — он был страшен.

— Что будем делать?

— Надо срочно доложить командованию и прекратить поиски!

Они накрыли расстрелянных плащ-палаткой и ушли в лес, унося с собой сомлевшую от плача девочку.

Дул ветер. Верхушки сосен шумели. Весь день соединение держало круговую оборону, отражая атаки карателей. А ночью в долине, окруженной лесами, горели костры. Из штаба партизанского движения было получено сообщение о прибытии самолетов с вооружением и медикаментами.

Башаратьяну поручили отправить в Москву маленькую партизанскую дочку.

Уже под утро два толстобрюхих «дугласа» выскочили из темных облаков и один за другим скользнули на поляну. Разгружали самолеты быстро, при невыключенных моторах. Когда подводы с поклажей ушли к штабу соединения и была завершена погрузка раненых, Башаратьян подошел к пилоту, командиру корабля:

— Вот самый дорогой поклажа. Пусть живет на столица.

— Кто это?

— Девка. Спит.

— В дом ребенка?

— Ага.

— Фамилия, имя, отчество?

Яков знал все: как заговорить с пилотом и куда положить девочку, он почти двое суток нянчился с ребенком и быстро освоил это довольно сложное ремесло, но как звать девочку, фамилии ее и имени он не знал, а потому сказал:

— Понимаешь, она Сергеева дочь… Там одного. Его уже нету.

— Хорошо. Так и напишем — Сергеева. А звать как?

— Наташка, — назвал Яков имя матери.

— Ага, значит, Наталья. Ну, а отчество?

— Наташино? — спросил Башаратьян, думая о погибшей партизанской медсестре. — Не знаю.

— Ну, а как тебя зовут?

— Яков.

— Вот и запишем — Яковлевна.

— Пиши. Что угодно пиши. Но девочку довези до наших. Сматри.

— Давай ее сюда, вот тут на сиденье и пристроим. На тебе расписку в получении. Привет!

— Да, да. Я очень хорошо знал вашего папу. Его зовут Сергей… Я даже узнал вас… Не поверите? Нет? Вы — та самая девочка, — он сдерживал себя, пытался быть веселым, но из этого ничего не получалось. Внезапно начинало нервно дергаться лицо и выступали слезы.

Уже прощаясь, он сказал:

— Имейте в виду… Я вам крестный отец и избавитель. И все тут, — шутка опять не получилась, и он начал искать платок.

— Вы всегда заходите ко мне. Мы найдем его, Наташа!

* * *

По мере того, как заря разрасталась, плесы и протоки, и дальний колок на рёлке, и только что выбросившие клейкие листочки тополя на буграх — все наполнялось жизнью. Плакали на болотцах кулики (глупая птица: плачет, а болото бросить не хочет), несмолкаемый крик подняли чайки, ровным посвистом прошивали воздух стаи гоголей, свиязи, чернети и лутков. А потом, где-то далеко, у самой деревни, заревели коровы: первый день сегодня выгоняют скот, рано еще.

Прокопий расставил сети в мелководном заливе, освободившемся ото льда, и быстро поплыл к рёлке. Там, на небольшой лесной прогалине, был косачиный ток. «Хотя и поздновато, но, может быть, какой-нибудь краснобровец и подлетит», — размышлял Прокопий. Он еще вчера обновил скрадок и расставил вокруг чучела, набитые сухим бурым мхом, с вышитыми красным гарусом бровями. Забрался в скрадок, упал на сухую траву и посмотрел на зарю. Она пылала над водой, над степью, сверкая и переливаясь. Солнышко готовилось выглянуть из-за горизонта, и от того места, где оно должно было встать, по воде шли золотые, веселые блики.

Прокопий не ошибся: вскоре на поляне появились косачи. Неподалеку от скрадка, распустив хвосты и вытянув шеи, стояли друг перед другом две пары самцов, намереваясь отстаивать свое извечное право на любовь. Нет, они не шли на смерть. В жесточайшей и справедливой схватке определяли только им одним ведомые признаки силы соперника. Слабый сдавался, с достоинством уступая место сильному.

Прокопий дуплетом взял трех птиц. И сколько ни ждал потом, к токовищу не вернулась ни одна. «Грамотные стали, — думал Прокопий. — Раньше с нижнего сучка сымешь, а на верхнем сидят, шеи вниз тянут: «Что там случилось?» А сейчас ветка хрустнет — срываются. Оно и не диво. Раньше в деревне был один охотник, его, Прокопьев, отец, Савва, а нынче — все охотники, у всех двустволки. Даже Минька и Олег и то переломки просят.

Ох уж эти двойняшки! Отец расплылся в улыбке. Пока Сергей болел, Прокопий старался почти каждый день возить его на свежий воздух (считал, что именно он, а не какие-то там врачи вылечил Сергея) — ни разу не отстали. Все вместе, вчетвером, так и ездили. Сейчас председатель поднялся. Шумит-гремит в правлении, а они его ждут уже. Как только выходит к машине — тут как тут:

— Дядя Сергей, нас возьмете?

— Уроки сделали?

— Давно уж.

И катят на ферму, довольные. Возвращаются почти затемно.

— Ты не поважай их, гони, — сказал Прокопий председателю. — Они ведь надоедят, честное слово!

— Как же я могу их гнать, если они там учатся?

— Где?

— Да на ферме. У них там зоотехнический кружок работает.

— Вон оно какое дело! — удивился Прокопий.

…Вечером пришли с фермы и спрашивают Соню:

— Мам, скажи, как будет «телятница» в мужском роде?

— Не понимаю.

— Ну вот, если женщина ухаживает за телятами, то она называется телятница. А если мужчина ухаживает?

— Значит телятник.

— Но, мам, телятник — это помещение, где живут телята, а мужчина-то как же будет называться?

— Телятовод значит, — отвечает Соня.

— Нет, телятовод — это который разводит телят, а который ухаживает?

— Телятница.

— Телятница — это женщина, а мужик?

— И мужик — телятница! — рассердилась Соня. — Идите-ка лучше у отца спросите или у председателя. Они эти выдумки выдумывают, должны знать.

— Не сердись, мам, мы же сами сейчас телятницами работаем!

Так они и живут, эти два хлопца. Радостей у них, как говорят, полный запечек, и подножку им пока еще никто не ставил, и из-за угла не подкарауливал. Делают они свое ребячье дело по-серьезному.

…Тот тяжелый и грязный разговор с Елизаветой Прокопий никак не может выскоблить из своей души. Елизавета как ворота высмолила или украла что-то у Прокопия.

— Вы его друг, поэтому вы обязаны выслушать меня, — говорила она, бледнея и все оглядываясь на калитку: как бы кто не зашел.

Прокопий сразу заволновался.

— Говорите, что произошло, честное слово!

— Я хотела раскрыть вам глаза, как товарищу моего мужа.

— Раскрывайте.

И она начала говорить о Сергее. Черствый человек, жестокий. Никогда не обращает на нее никакого внимания. Не любил никогда. Обманом взял замуж. Она посвятила ему жизнь, отдала лучшие годы, надеялась, что будет какой-то прок. Напрасно… Оберегала его от всяких бед… Сейчас все ее осуждают.

— Почему ваша мать, Анна Егоровна, ухаживала за ним во время болезни? — всхлипывала она. — Для того, чтобы меня опозорить?

— Послушайте, Елизавета, да ведь вы все время были на взводе. Какой же тут уход, честное слово?

Она будто и не услышала этих слов.

— Сейчас вся деревня ставит мне в упрек эти бабушки Анны труды. На меня все показывают пальцем, как на прокаженную. Я не вынесу этого!

— Зачем вы мне все это говорите? Я же вам ничем не помогу… Вы можете, как люди, по закону, разойтись с Сергеем Петровичем!

— Что вы сказали? — она почти закричала и показалась Прокопию некрасивой: раскосая, с выпавшими из-под шапки жирными, черными прядками.

— Я не знаю, что вам-то надо, честное слово. Тьфу! — совсем растерялся Прокопий.

— Разойтись значит? Отдать ему всю жизнь и разойтись? Благодарю за совет! Вы знаете, что у него масса женщин! Он завтра же найдет другую. Вот посмотрите, я много лет берегу это письмо, как доказательство его распущенности… У него не только есть женщины, но и немало по белу свету детей пущено, сирот, на страдания. Вот читайте!

Это было письмо председателя сельского Совета села Святые Ключи, адресованное Сергею Яковлеву. В письме сообщалось о том, где захоронены расстрелянные фашистами партизаны, в том числе и Наташа Ковригина, как сельчане чтут память погибших. О ребенке сказано несколько слов: да, по слухам, у Наташи была грудная девочка. Ее якобы унесли партизаны-разведчики из того же соединения, отправили на самолете в Москву.

— И вы не сказали ему об этом?

— Что я, идиотка?

— Как зам не стыдно, Елизавета, честное слово!

— Дурак ты, Прокопий. И больше разговаривать с тобой не о чем, — она громко захлопнула за ним дверь.

«Вот стерва!» — Прокопий хотел тотчас же разыскать Сергея Петровича и рассказать ему все. Но подумал: муж да жена — одна сатана, похвалить-то обоих не за что, да и ругать, вроде бы нет основания. Разберутся. А за обман Елизавету он решил все-таки взгреть. Скрыть письмо и держать столько лет!

Приехав однажды в райцентр за двумя новыми «Беларусями», он зашел в прокуратуру и опешил: за столом, увидел он, сидела та самая, красногубая.

— Вы к кому, товарищ? — улыбнулась она.

— Не к вам, — Прокопий дал задний ход, но она все-таки остановила его.

— Погодите, погодите!

И тогда только Прокопий разглядел ее по-настоящему.

Это была не красногубая. Эта была помоложе, покрасивее.

— Так что же вас все-таки привело?

— Нет. Вы скажите сперва, кто вы?

Она засмеялась.

— Какой вы недоверчивый. Я работник прокуратуры. А здесь — наша юридическая консультация.

— Понятно, — Прокопий бросил на стул кепку и сел на нее. Девушка снова улыбнулась.

— Рассказывайте.

Закончил Прокопий вопросом:

— Неужели за это оштрафовать нельзя?

— Нет. Нельзя. Поздно. Неподсудное сейчас дело.

— Девушка, — Прокопий облокотился о стол. — Поговорите со мною спокойно, честное слово!

— Ну, давайте.

— Скажите мне, пожалуйста, вот эта Елизавета чью-то человеческую судьбу искалечила и она безвинна? Так, что ли?

Прокопий тяжело вздохнул. Что она могла ему еще объяснить, эта обаятельная, когда он сам все понимал. И что можно предпринять? Прокопий наговорил девушке много хороших слов и пригласил в гости. «Нашибает лицом-то на ту ведьму, а умом — не родня, — уходя думал он. — Пришло, видно, время — не стали всяких придурков за казенные столы садить».

…Рассвет уже отполыхал, и кончился для Прокопия праздник. Потянул ветер, пошли по воде мелкие волны.

Прокопий пригнал лодку к своей пристани, бросил в рюкзак косачей и по верхней дороге пошел в деревню.

У калитки председательского дома остановился, повернул щеколду, вошел во двор. «Сейчас у них никого дома нету, — решил созорничать Прокопий, — посажу на тополь косача, разыграю Сергея».

Он прошел в садик, глянул на летнюю беседку. Там на деревянной лавке, лицом вверх лежал Сергей Петрович.

У него отнялись ноги, он не мог нормально дышать и, кажется, очень сильно простыл: до рассвета вышел в сад, а занес его Прокопий в дом только в десятом часу.

— Осторожно, Проша, — предупреждал полушепотом Сергей Петрович, — скрючило меня опять!

Потом поднялась температура. Его увезли в районную больницу, затем в областную. Прокопий трижды сгонял на своем «Москвиче» в сопровождении неизменных товарищей председателя Миньки и Олега в областной город. Но в палату его не пустили. А когда он разузнал, возле которого окна лежит Сергей и, подогнав «Москвича», взобрался на верхний багажник, из вестибюля внезапно выскочила нянька с палкой в руке.

— Я те что говорила, — крикнула она. — А ну, марш отсюда, страмец! — И замахнулась палкой.

Прокопий дрогнул. Не приняв боя, укатил домой.

* * *

Еще немного, и опять окончательно переломится лето. Птицы в лесах петь перестают, тополя и ракиты по берегам нет-нет да и обронят на травку листочки, желтенькие или пурпурные. Ветерок холодный по низу, по земле шарится, задирает на молоденьких курочках все их сорок рубах, оголяет тело. Зябко. А работы и забот в это время у всех по горло: и у колхозников, и у рыбаков, и у грибников. До свету в домах кто-то да просыпается. И пошло: обуванье, одеванье, умыванье, кто — в лес, кто — в поле, кто — к реке.

Яков Георгиевич Башаратьян твердо запрограммировал свои два выходных дня: первый — грибы, второй — удочка. И никаких отступлений. Почти до полуночи возился он в гараже, ремонтируя свой желтый «Запорожец», прозванный сослуживцами «Антилопой-Гну», обсудил с соседом маршрут поездки. Яков Георгиевич хорошо знал Зауралье: сразу после окончания института приехал сюда. Друзья, отработав обязательный срок, разъехались, а они с Андрюшей Мартынюком, как бросили якорь, так и намертво. И Андрюша стал уже заведующим отделением, и он, Яшка Башаратьян, теперь известный в области хирург. И нисколько его не тянет в родной Аястан. Все здесь почти от нуля начинал, все своими руками сделано. Разве бросишь? Сакля, хотя и худа, но своя — так старики судят.

Вскоре, однако, грибная и рыбная программа Башаратьяна начала ломаться. Только зашел домой из гаража, как позвонил Андрей.

— Прошу тебя, Яша, завтра, с утра, посмотреть у меня несколько больных. Я буду в первом корпусе ждать, в ординаторской. Хорошо, Яша?

Андрей просил, и Яков многие годы эти просьбы принимал, как приказ, и никак не мог отказать, и Андрей это тоже хорошо знал. Существовало между ними правило: помогать друг другу во всем.

Башаратьян брюзжал в трубку:

— Ты, Андрюша, всю жизнь мне испортил. Ты как худая корова в ненастье телишься… Правильно? Ну вот. И я думаю, что правильно! Я, Андрюша, уже шестой десяток живу, но такого добряка, как ты, еще не видел… Да, да. Ты меня осчастливишь? Чем? Армянским коньяком? Для того, чтобы стать счастливым, коньяк, конечно, нужен… Но не только коньяк, Андрюша! Не только.

В общем, все эти шутки были уже явным выражением согласия. Яков Георгиевич вычеркнул из программы первый день. «Черт с ними, с грибами. Раз Андрею надо — значит, надо. Зря просить не станет!»

В субботу, к началу рабочего дня, он был в отделении больницы. Андрей действительно находился в «цейтноте». Переполнены не только палаты, но и в коридоре, вдоль стен, стояли кровати.

В первой же палате Башаратьян увидел бледного, с печатью смерти на лице человека с мучительно сжатым черствым ртом.

— Он же в шоке! — шепнул Андрею.

— Да. Тут уже работают наши. Пойдем! — тихо позвал Андрей. Проводив Якова Георгиевича после нескольких операций до остановки автобуса, Андрей пообещал:

— Завтра сам за тобой заеду и увезу. На рыбалку или куда хочешь! Сам заеду и увезу. Не сердись!

Дома как всегда ждала стопка писем. Первое от Николы Осипяна, партизанского командира. Никола, будто чувствуя приближение чего-то необыкновенно горького и страшного, будто прощаясь, писал Якову о том, что партизанское прошлое надо воскресить в памяти, что Яков должен написать несколько страничек в книгу, которую они хотят издать, чтобы оставить память потомкам. Надо всех вспомнить, Яша! Сейчас у нас веселые свадьбы справляют, по пятьсот человек пьют днями и неделями. Денег много, вина много, фруктов много! Всего много! А чего-то все-таки не хватает. Воздают хвалу друг другу обоюдно, задаривают друг друга и глаза на худое закрывают. Не все, конечно, такие, но есть еще. Нет дома без скандалов, нет и леса без шакалов!

«Ты напиши, Яша, о партизанах, как мы жили, — просил Никола. — Я сам отнесу твои письма куда надо. Напечатаем!»

Письма Николы не часты. Но когда Башаратьян получает их, он весь уходит в свое прошлое, перебирает в памяти лица друзей, видит их улыбки, слышит голоса. Башаратьян всего один раз ездил на родину. Они провели много дней со своим бывшим командиром, совершенно седым человеком. Он на пенсии, но все дни занял: по горло поисками ветеранов партизанского движения.

— Забыто все, товарищ командир, — сказал ему тогда Яков Георгиевич. — Зачем давнее прошлое ворошить?

— Э-э-э, брат, не скажи. Стрелу из раны вытащить можно, ненависть из сердца — нельзя! И тебе советую по возможности искать. Немало парней и с Урала и из Сибири было у нас, где они?

Ночь была для Якова Георгиевича очень тягостной и сумбурной… Горечь обжигала рот, а рядом булькал чистый-чистый родник, но он никак не мог дотянуться до ключевой воды… Не видно было конца войне. Шли в атаку каратели с красными рожами… Эти страдальчески поджатые губы и белый шрам на гортани… Яков вспомнил. Это же Сергей! Тот, с которым они чуть было не подрались перед боем. Это потом, позже, Яков убедился, какой он, Сергей, отличный парень.

Перед рассветом Яков позвонил Андрею. Но дома его не оказалось. Набрал номер больничного телефона, едва дождался ответного хриплого баса.

— Это я, Андрюша!

— Слышу. Жди. Я за тобой заеду. Около десяти.

— Андрей, скажи, как фамилия больного, который лежит в первой палате? С белым шрамом на шее…

— Нет его уже там, Яша! Скончался… В половине пятого…

В день похорон Сергея Петровича Яковлева выпал обильный теплый дождь. Когда выглянуло солнце, над Суеркой и Тоболом повисло парное марево — верный признак устойчивой погоды.

Во время похорон вся верхняя дорога, от деревни до кладбища, была уставлена автомобилями и тракторами: механизаторы со всей округи приехали проститься с председателем и депутатом. Гудели моторы, стоял в воздухе рев автомобильных сирен.

…Через пять дней Прокопий сходил в сельсовет, зарегистрировал родившегося парнишку — Сергея.

Бабушка Анна в этот вечер сказала назидательно Прокопию:

— Заставьте Елизавету оградку-то на могиле покрасить, али сами покрасьте. Да тополя надо бы посадить… Такой человек большие почести заробил… Таких-то нынче днем со свечкой не найдешь!

— Можно об этом и не напоминать. Сами догадаемся, честное слово! — ответил Прокопий.

У ОЗЕРА

Несмотря на молодость, Виталька Соснин уже дважды успел побывать в исправительной колонии. Первый раз — за хулиганство, хотя хулиганства особого, считал Виталька, и не было. Так, излишняя горячность.

В то время Виталька учился в ПТУ в городе, на тракториста-машиниста широкого профиля, ходил в белой нейлоновой с твердым, как береста, воротником рубахе, купленной матерью в Рябиновском сельпо. Он был плечист, коренаст, а светлая шевелюра его достигла подобающих городу размеров. Стройный, кудреватый, во время дежурства на кухне в белом халате, он смахивал на девчонку. «Молодая, подайте, пожалуйста, два чистых стакана», «Девушка, золотко, не кладите мне лук. Ненавижу!» — слышал Виталька просьбы. Он не сердился. Он вообще никогда ни на кого не сердился. Летними вечерами пропадал Виталька в городском саду, на танцплощадке, научился отменно «твистовать», причем «бацал» так, что многие сокурсники поглядывали с завистью.

Все у Витальки шло ладно. Мать писала письма, в которых советовалась, как с мужчиной, заменившим в доме отца: продать или оставить на племя телушку Маньку, нанять ли плотников или он сам во время каникул переберет крышу у завозни. Передавала поклоны от родных и знакомых: «Ждут тебя, сынок, в колхозе». Дядя Виталькин, материн родной брат Афанасий, в письмах заявлял прямо:

«Не самоучкой будешь, спецом и, поговаривают, поставят тебя механиком или завгаром, потому как ты и до училища шофером работал и большой мастак на всякое железо. А жалованье там, сам знаешь какое, около двухсот!»

Виталька отписывал матери и дяде регулярно. Советовал, как и что; сулился к будущей весне получить диплом.

Все кончилось в тихий майский вечер. И потому, что связался Виталька с Жоркой — высоким парнем с золотыми фиксами во рту, стриженым так же, как и Виталька, под «Иисуса Христа». Жора работал в спецавтохозяйстве и дружил с девчонкой, у которой было необыкновенное имя — Милиция. Дружил, не дружил — непонятно. Ни разу не видел Виталька, чтобы Жора хотя бы прогуливался с девушкой. Однако по утрам он зевал, бесстыдно подмигивал Витальке: «Спать вусмерть охота! Вчера с этой шалавой до петухов на бревнах обжимались. Влопалась она в меня капитально!»

Однажды Виталька случайно услышал разговор Жоры с Милицией и поразился. Жора показался ему слабым и слезливым, а главное — оскорбленным.

— Милонька, солнышко, ну, приходи! — просил Жора девушку.

— Не могу.

— Почему же?

— Не могу и все.

— Значит с другим спуталась?

— Не твое дело.

— Я тебе покажу…

— Катись-ка ты от меня подальше, красавец! Такому парню и такие слова сказать?..

В колонию Виталька попал за то, что вместе с Жорой придумали они для Милиции черную месть — подогнали ассенизационную машину к окну старого дома, вросшего в землю, и выпустили содержимое в ее комнату.

Второй раз стал «зеком» Виталька Соснин тоже из-за Жоры. Они вместе возвращались из колонии, и Жора подбил Витальку залезть в особняк полковника в отставке. Полковник — бывший артиллерист — был огромного роста и атлетического сложения. Он поймал Витальку в своем доме и, что греха таить, крепко ему врезал. На суде полковник, увешанный орденами и медалями говорил: «Стыдно за этого паршивца… Отец его, судя по характеристике, на фронте погиб, а он по чужим квартирам шарится… Вообще-то он мне ущерба не нанес и, может быть, простить его надо. Одумается!» Но суд Витальку не простил. Пришлось, не побывав дома, ехать снова в колонию.

Эти промахи загнули в душе Витальки Соснина крепкие «дуги», испортили «главныепружины». Доверчивый и не хулиганистый по натуре, готовый всегда помочь другу, он стал подозрительным и хищным, а когда односельчане напрямки говорили ему об этом, сжимался как волчонок, хрипел: «Жизнь так кусается».

От «звонка до звонка» отбыл свой срок Виталька в колонии, и его неудержимо тянуло в родную Рябиновку. Жора выл над ухом: «Зачем тебе деревушка? Закатим лучше в город, поживем на воле! Одна у нас с тобой теперь стежка!» Но Виталька сказал, как отрезал: «Пошел ты, знаешь куда?» На этом и разошлись. Жора не грозил, не ругался, только зверел лицом и повторял: «Попомнишь, падла!» Но и тут Виталька нашел ответ: «Будешь вязнуть — на мокрое дело пойду!»

Не знал Виталька, что не та беда, которая на двор пришла, а та, которую со двора не прогонишь. Хотел спрятаться от прошлого, стать похожим на рябиновских шоферов, трактористов, комбайнеров, раствориться среди них, как в воде. Но прошлое будто тавро на Виталькиной коже вытравило.

Председатель колхоза, Егор Кудинов, как колодезной водой из ушата облил.

— По тюрьмам сейчас ходить легко, — сказал. — Мы всем миром страну укрепляем, братьям помощь оказываем и еще вот таких как ты кормим: кроватки чистые, семичасовой рабочий день, библиотека, школа, воспитание. Только что Малого театра не хватает! Ты, поди, приехал и думаешь: мы тебя с духовой музыкой встречать будем, курорт устроим… Нет, дружок. Мы тебя заставим вкалывать… Вон видишь, около кузницы старый «ЗИС» лежит? Вот его отремонтируешь, лето на нем поработаешь, а там посмотрим!

— Отремонтирую. Дайте только запчасти.

— Для него сейчас и частей-то не выпускают, — хахакнул кто-то из шоферов.

— А если не выпускают, так зачем же вы… — у Витальки покраснели уши, стали заметно подрагивать плечи. — Вы потеху разводите, а я все эти годы об доме тосковал… Во сне в Агашкину согру за рябиной бегал…

Председатель подошел к Витальке, взялся толстыми пальцами за пуговицу:

— Значит так?

— А как еще? — ответил Виталька.

— Если так, то приходи сегодня вечером. Один на один с тобою поговорю.

О чем говорили — неизвестно. Домой Виталька пришел поздно, угрюмый и расстроенный. Пригорюнилась у шестка мать. Бились в затянутое марлей окошко мухи, тонко звенело комарье. В палисаднике шелестела рябина, а где-то далеко за околицей рокотал трактор. Утренняя малиновая заря спешила навстречу вечерней. Весело и строго смотрел на Витальку с завешанного вышитым полотенцем простенка молодой Виталькин отец в десантной форме.

Мать вытащила из печки горшок перепревших остывших щей, накрошила луку, налила в тарелку.

— Садись, Виталя, поешь. Расскажи, как поговорили?

— Завтра старого «Захара», что возле кузни валяется, принимаю.

— Ой-ё-ё! Да ведь он вовсе без мотору. Много ли ты на нем заработаешь?

— Найдут мотор. Номер есть — значит машиной числится. Буду починять. Не справлюсь — коров пойду пасти. Мне все равно.

Мать обессиленно опустила руки, села на лавку:

— Это все Егор Кудинов приказал?

— Он.

— Вот ведь проклятой-то… Не могло ему башку на фронте оборвать… Добрых людей поуничтожало, а худых — оставило… Другом еще был отца-то твоего… Вместе воевали… Когда ты маленьким был, так он все указания мне давал: «Береги парнишку!»

— Не греши, мать, на председателя. Сам я пролетел, не на кого вину класть!

Виталька не дохлебал щи, выпил залпом стакан простокваши с сахаром и ушел в свою комнатенку. Оттуда сказал:

— Может, он потому и прет на меня, что другом папкиным был.

Когда мать щелкнула выключателем и угомонилась у себя на кухне, под пестрым, шитым из разноцветных треугольников одеялом, Виталька уткнулся в подушку и дал волю слезам.

Всю ночь маячил перед ним Егор Иванович Кудинов, высокий, плечистый, независимый. Посмеивался жестковато. А рядом отец, спокойный, воды не взмутит… Но говорит твердо, сурово. Обращается не к Витальке, к Егору:

— На войне, Егор, все полагается делать всерьез. Невыполнение приказа — не просто нарушение дисциплины. Это человеческие жизни… Тебе с твоими хлопцами придется ходить в бой не один раз. Все надо учитывать. И спрашивать друг с друга по-фронтовому… И верность великая, братец, нужна. Хороших щей не хватает — полбеды, после войны отъедимся, роты недоукомплектованы — тоже полбеды… А вот если верности не хватит — беда!

У отца подрагивал на виске живчик и каменели скулы. Это Виталька знал по себе… Виталька переносился мыслями в Рябиновку, старое уральское село, огромное, почти на пять верст растянувшееся вокруг озера… Виталька представлял себе рябиновских парней того времени, отцовых и Егоровых сверстников. Все они были скромные, но упорные и упрямые. Все прямо из десятого класса ушли на войну… А его отец, рябиновский избач, стал комиссаром десантного батальона. Виталька видел раскатившиеся по траве гусеницы подбитого танка, а рядом, на спине, без ремня и фуражки лежал мертвый отец с крепко зажатым в руке пистолетом… Так рассказывал Егор Кудинов.

…— Лето стояло. Травы по всей Карелии буйствовали. И вечера были не хуже наших, рябиновских, — говорил он. — Мы шли по Карелии с боями. Почти каждый день погибали наши десантники. Был и нету. Это, парень, только сказать легко. Ты никогда не видел своего отца. Посмотрел бы на него. У меня он вот здесь сидит, — прижал Егор руку к груди. — Глаза синие, волосы — ковыль, голос чистый…

Виталька метался на подушках, стонал.

— Ну зачем вы мне все это говорите? Я же хорошо знаю папку!

— Ни черта ты не знаешь, — басил председатель. — Ты только думаешь, что знаешь… Вскоре после форсирования Свири не стало у нас Кирилла. Орденом Ленина награжден посмертно.

— Извещение у матери в сундуке лежит.

У Егора побелел кончик носа:

— Смотри, не вздумай взять. Он за тебя жизни не пожалел, а ты, вишь, по тюрьмам шататься навадился. Гусь!

А отец смотрел с фотографии неодобрительно и молчал.

В ту незабываемую ночь, когда сходились, будто влюбленные, малиновые зори, застряла в голове у Витальки мысль: «Я докажу. Я разве хуже других?»

Виталька возненавидел «ЗИС» смертельной ненавистью, решил во что бы то ни стало ликвидировать все его болячки, чтобы отомстить потом. Но «ЗИС» был не из покорных: он больно бил Витальку рукояткой по пальцам, неизвестно где терял искру. Нашла коса на камень. Виталька, кажется, не отходил от машины ни днем ни ночью. И через месяц все-таки завел ее, пролетел по улице, распугивая собак и кур. Он еще долго «мытарил» своего врага на поскотине, а когда пригнал к гаражу и заглушил двигатель, сказал, улыбнувшись: «Не машина. Чудо». И погладил теплый капот. Никто не сказал Витальке: «Молодец! Здорово!» Все приняли это как само собой разумеющееся. Только Кудинов подмигнул хитровато: «Вот! Это уже по-гвардейски!»

…Отпенились белой кипенью сады и рябиновые рощи, а зори были все такими же приветливыми и щедрыми. Темп работы, взятый при ремонте машины, Виталька мог бы спокойно ослабить. Но, как говорится, закусил удила. Раньше всех оживал в гараже его старый грузовик, раньше других уходил под погрузку, и шофера подшучивали: «Ты не ночуешь ли с ним в обнимку?»

— А что, прикажете ждать, пока у ваших баб квашни выкиснут? — отвечал он.

…Так прошло лето, и осень, и зима. На другую весну, в конце посевной, Виталька неожиданно встретился в районном поселке Чистоозерском с Жорой. И почему-то не прогнал его. Они сидели в «хавире». Подвывал магнитофон с записями Высоцкого: «А на кладбище все спокойненько!» Рядом сидели подвыпившие девчонки. Одна, одетая во все черное, хозяйка дома — кондового крестовика, заросшего сиренью; другая — полногрудая толстушка, в сером жакете, в коротенькой, измятой в гармошку юбочке. Был там и местный поэт из Чистоозерки, Аркадий Океанов, мужчина толстый, изрядно хмельной, с заячьей губой. Он нежно поглядывал на голубоглазую хозяйку и твердил одно и то же:

Виталькину машину, чтобы не привлекать внимание автоинспектора, загнали во двор, под навес, уткнув носом в березовую поленницу. Курили кубинские сигареты, и фикус, нависший над столом, лоснился от света и от зеленого сырого дыма. Хозяйка выставила на стол четыре бутылки самогона, замаскированного под коньяк, принесла из кухни и почти уронила на клеенку черную сковородку с вывалянными в муке, прожаренными карасями в сметане. Красивое, белое, как мел, лицо ее, оттеняемое наглухо застегнутым воротником, и светлый ливень волос поразили не только Океанова, но и Витальку. Он был сильнее поэта и моложе, и, может быть, потому она шла навстречу ему. Смеялась, не закусывая пила пахнущий ванилью самогон.

— Ты красивый, — говорила. — Особый.

Поэт улавливал резкий Виталькин прищур и говорил стихами:

Жора подходил в обнимку с толстушкой, просил:

— Давай, славная душа, выпьем!

Поэт брал руками жирных карасей, обкапывал пиджак.

— Ты Жорин друг будешь? Ага? — спрашивал он Витальку. — Хороший Жора человек, полезный для всех! Правда, Жоржик?

Виталька верил этому доброму толстяку, потому что часто читал в районной газете стихи, подписанные его именем, и сейчас, увидев его «живого», с удивлением рассматривал нос, лицо, одежду, выискивал что-то необыкновенное, поэтическое. Пристальное внимание Витальки Океанов принимал за выражение ревности и потому опасался его.

Пили и танцевали. А потом все исчезло в лиловом огне. Проснулся Виталька в комнате, увешанной коврами и пропахшей нафталином. Рядом всхрапывала белокурая хозяйка дома. Виталька выскользнул за дверь, во двор, к своему «Захару», нашарил под сиденьем замасленную пачку «Прибоя», разорвал ее.

Вышел на крылечко Жора.

— Что, Виталий, умотал?

— Тошнит.

— Айда, спросим похмелиться у поповны.

— У кого?

— У поповны… Ну, которая с тобой.

— Так она поповна?

— В натуре. И хата эта батюшки чистоозерского… Девка дает жизни, пока предки в отъезде. Ты, корешок, причастен сейчас в какой-то мере к культу.

Жора сверкал фиксами. Витальке стало весело. Выплывало жаркое с утра солнышко, прошло по улице стадо, унося с собой запахи парного молока и травяных соков.

Вернувшись в Рябиновку, Виталька наткнулся на Егора Кудинова, разговаривавшего возле правления с доярками.

— Где был? — спросил его председатель.

— Будто не знаете. В Чистоозерке.

— Ты уезжал вчера?

— Так точно, — глаза Витальки стали холодными. — Уезжал вчера, да всю ночь починял эту консервную банку в дороге. Вот! — он показал председателю оббитые, с кровяными заусеницами, руки.

— Перестань плакаться! — оборвал его Кудинов. — Давай, загоняй машину в гараж и принимай новый катер. Сезон начинается, будешь колхозным адмиралом. Испытание ты прошел хорошо.

Виталька не понял: шутит председатель или говорит серьезно? Во время большого хода рыбы механиками катеров назначали обычно самых опытных механизаторов. Помог ему стриженный под ежа председательский шофер Гена.

— Ты поезжай, — сказал потихоньку Гена. — Поезжай, пока он не раздумал.

— Хорошо, хорошо, — закивал Виталька, и сам удивился, как легко смяк под озорным и требовательным взглядом председательского шофера. Шмыгнул в кабину, легонько стукнул по сигнальной коричневой кнопке, поехал.

…Лето было горячее. Солнышко стояло над краснеющими рябинниками, над шиферными, железными, пластяными крышами села. Вставал Виталька вместе с июльским солнышком, шагал по песчаному берегу к своему катеру, давил на двенадцативольтовый стартер, взрывавший теплую, как щелок, воду, и проносился вдоль берега, тревожа поздно засыпавших рыбаков. Он был доволен собой, Егором Кудиновым, строгим и, как он говорил, «железным» мужиком. И не подозревал Виталька, как пристально присматривается к нему «железный», какой горестной сенью заволакивает его взор, когда, глядя на Витальку, вспоминает он что-то далекое.

…Дом Сосниных, в котором жили тогда Акуля с пятилетним Виталькой и ее брат Афоня с женой Зойкой, срублен из вольного леса на две половины еще до революции. Холодные сени, кладовка, коридор; направо — кухня, налево — горница и горенка (спальня). Дом был стар и мрачен. Вернувшийся с войны Афоня перебрал мало-мальски крышу, утыкал мхом пазы, починил забор. Жили так: Афоня с Зойкой — в горнице и горенке, Акуля с Виталькой — в кухне. Там, около огромной русской печи, стояла кровать, закинутая старым одеялом…

Когда Егора поставили председателем колхоза, Афоня привел его к себе домой и тут же предупредил:

— Ты, Егор, с Акулиной, пожалуйста, не заводи особых разговоров. Переживает она за Кирилла. А тут еще во время войны интендант какой-то картошку закупал, ну и обманул ее, сукин кот… Так она сейчас всех клянет… И ты не лезь к ней с вопросами!

— Кирилл — мой бывший комиссар. Акулина — его жена. Я должен, Афоня, протянуть ей руку. Ну, хотя бы рассказать, как он погиб.

— Не надо. Расковыряешь старую болячку.

Виталька сидел в кухне за столом и ревел горючими слезами.

— Что такое, племянник? — бодро спросил Афоня.

— И-и-и-сть хочу-у-у!

— А где мать?

— На работу убралась. Мне черных оладушек напекла, а сама убралась!

— Ну так ешь оладьи.

Виталька перестал реветь и, совсем как взрослый, сказал мужчинам:

— Они горькие. С полынью. У меня от них животик крутит. Еще раз поем и умру.

— Ну ладно, ладно, завтра попросим в сельпо овсянки.

— Я сегодня хочу.

— Ну, я и сегодня схожу… Вечером напечем добрых лепешек. А сейчас пока молочка попей и айда на улку, бегать.

Когда зашли на Афонину половину, хозяина прорвало:

— Вот, оно, горе какое, Егор. Куска хлеба доброго нету. Мешанину из овсюга да жабрея едим. Вот оно горе.

Егора потрясла встреча с Виталькой. Комиссар Кирилл Соснин говорил когда-то: «Хороших щей не хватает — полбеды, после войны отъедимся…» Погиб Кирилл со своими светлыми думами.

— Ты присаживайся, Егор, я сейчас в погребушку сбегаю, может свекольная есть, угощу…

— Не надо, Афоня. Я пойду. Потом когда-нибудь посидим.

— Разобиделся, что ли?

— Перестань пустяки говорить. Пойду в правление. Не должно быть, чтобы и детишки без хлеба…

В те дни Егору объявили первый выговор за неправильное использование семенного фонда: пять центнеров пшеницы размолол, и все дети фронтовиков получили по два пуда хорошей пшеничной муки. О выговоре, конечно, никто не знал.

Акуля спросила Егора:

— Это ты, что ли, распорядился насчет муки-то?

— Не я. Правление.

— Смотри, как бы тебе не попало!

— Не боюсь.

— Ишь ты, какой бойкой!

Акуля была стройна и красива. Веснушки, разбегавшиеся по переносью, молодили ее. Опущенные темные ресницы придавали лицу не столько скорбное, сколько загадочное выражение: будто ждала или звала кого-то.

— Мне худо не будет, — продолжал Егор. — Ты вот сама-то давай поактивнее. Не забывай: жена комиссара.

— Не говори ничего, Егор. Разревусь. Не трогай меня.

— Ладно. Ладно.

После разговора они разошлись друзьями. Акуля медленно возвращала себя людям.

* * *

Галка, дочь Егора Кудинова, закончила среднюю школу с золотой медалью и до поступления в институт работала с девчонками в рыболовецкой бригаде колхоза. Каждое утро, чуть свет, уходила она к рябиновой согре, где были накопаны большие подвалы, а под огромнейшими курганами из опилок и соломы хранился намороженный с зимы лед.

Хрипел транзистор. Девушки сидели на дощатых столах для разделки рыбы и пели песню:

Приплывали с озера рыбаки, развешивали на рогатые рахи сети, выпрастывали из них крутолобых серебряных карасей и сырков, изгибающихся в ячеях, хлещущих хвостами по стенкам деревянных ящиков.

Взвешивал рыбу дед Увар Васильевич, школьный завхоз, давний сосед Кудиновых, веселый добрый старик. «Вес да мера — божья вера, а для нас просто необходимость, — говорил он. — Раньше купчишки рыбу без весу принимали. Распрягут лошадей и дугами меряют. Накладешь гору карасей под самое колечко на дуге — пуд! Рублевку получай! Ох, околпачивали народ…»

Потом начиналась разделка. Рыбу распластывали по хребтине остро наточенными все тем же Уваром Васильевичем ножами. Очищали нутро и бросали в бочки с холодной водой. Хорошо прополоскав, укладывали слоями в маленькие дубовые бочата, солили и ставили под «гнет».

Когда отдохнувшее солнце выползало из-за рябиновых зарослей, на место работы к школьникам приходила учительница Мария Николаевна. Дед косился на ее авоську, куда она бросала самых крупных рыб, покуривал «гвоздик».

— Отменны пироги выйдут!

— Я же не бесплатно, — краснела Мария Николаевна. — Вот квитанция. Вчера в конторе выписала.

Учительница уходила, а Увар Васильевич, как бы продолжал начатый с нею разговор.

— Так, так, — говорил он. — Конечно, бесплатно это только при коммунизме будет, а пока социализма. Поллитру и ту без денег не дадут, отраву эту… Бывает позарез выпить охота, а в кармане — тишь… И ходишь тверезый!

К вечеру работа прекращалась, бочки с рыбой убирали в ледяные подвалы, а девчонки убегали к озеру, на пески.

…Стояли самые длинные дни, и Виталька все чаще стал приезжать на рыбачью пристань. Катер впивался килем в песок, двигатель замирал. Виталька, коричневый от загара, садился на бак и смотрел на Галку.

— Затоскуешь! — кричали девчонки.

— Ну да! — отвечал он.

В один из таких дней на новенькой сиреневой «Волге» прикатил в гости к Витальке Жора. Рядом с ним в белом легком сарафане и маленькой шляпке сидела чистоозерская поповна.

— Поздравь! — улыбнулся Жора. — Жена моя!

Виталька лишь на мгновенье вспыхнул, а потом притушил в себе неловкость:

— С законным, значит, вас! Поздравляю.

«Волгу» оставили на берегу, сами перешли на катер. Помчались к рыбачьей пристани.

— Поедем с нами, Галка! — позвал Виталька.

И она, накинув на плечи ситцевое платьишко, пошла по мелковью к катеру, покачивающемуся на волнах. Расправляя белые усы, катер вышел к середине озера. И село, и согра, и рыбачья пристань — все перевернулось в озерной глади, стало далеким, фантастичным.

Они долго купались, причалив к маленькому, заросшему боярышником, песчаному островку. Затем Жора вытащил из-под сиденья черный с медными бляхами портфель и извлек из него две бутылки коньяка.

— За праздник Нептуна, бога морей Посейдона! — доверительно улыбнулся он.

Варили уху из карасей, пили коньяк, танцевали на горячем песке. В кустах боярышника Виталька молча целовал Галку растрескавшимися губами…

Шли дни. Медленно перекатывалось по загривку рябиновой согры солнце. Плескалось озеро, било во время больших ветров волнами по белокаменному крутояру так, что брызги долетали до рябиновской улицы. Волгли, покрываясь зеленым лишайником, заборы, размокали засохшие на солнцепеке двери разбросанных по берегу бань.

Горячее было время. Шли большие уловы, и колхоз вызывал из города самолет. Свежих карасей и сырков ссыпали в сосновые ящики и запихивали в объемистое брюхо «Аннушки». Получайте, горожане, свежую рыбу, стряпайте по воскресеньям пироги, поминайте добрым словом Рябиновку.

Кипела возле сетей вода. Когда надо было пустить в ход невод, башлыки^[1] предупреждали катеристов: Витальку и председательского шофера Гену. Зацепив крючьями мокрые поводья, катера тянули невод до небольшой мелководной «банки». Потом катера отцеплялись, и невод затягивали на берег вручную или маленькими тракторами. За день давали по три-четыре тони.

…Виталька запорол двигатель — съездил на дальние острова без масла в картере. Приехавший в этот день Жора сказал:

— Не говори никому, иначе этот Егор Кудинов засудит тебя. Шутка ли — новый двигатель из строя вывести… Да, а с дочкой его как у тебя?

— С дочкой? Не твое дело. Что ты липнешь?

— Да ты слушай! Головку блока, вал, подшипники я тебе к вечеру достану. У отца Иннокентия, тестя своего. А ты пока помалкивай.

Виталька вспомнил поэта из районной газеты: «Хороший Жора человек, очень полезный».

Двигатель перебрали за одну ночь, и Жора попросил:

— Ты рыбешки достань, я в Ялуторовск на своей «Волге» сгоняю. Деньги сделаю.

…Рыба шла буйно. Лезла в сети, мережи и вентери. Играла на отмелях, пошевеливая реденькие камышинки. И начал брать Виталька из колхозных садков без всякого спросу, по ночам, крутолобых, снулых карасей; обшаривал капроновые колхозные сети. Жорина «Волга» работала регулярно. Пять-шесть раз в неделю ходила в соседнюю область, груженная дарами Рябиновского озера. Обрастала Виталькина душа денежным мхом… Новенький костюм, дорогие рубашки… Первой забеспокоилась Зойка, сказала Афоне, что племянник необыкновенно богатеет. Афоня стиснул крепкий кулак: «Бывает, что и богатый на золото плачет. Ты пока об этом ни гу-гу: сам разберусь!» Цыганские глаза дяди Афони потемнели и загорелся в них звероватый огонь. Одна беда — не видел Виталька дядиных глаз.

…Привозил Жора из Ялуторовска стопки красных червонцев.

— Напополам! — говорил он. — Я, брат, только по совести. Хотя возить эту треклятую рыбу — канительное дело. Особенно одному.

Виталька двигал кадыком, бросал в Жорину кучку лишнюю десятку. Жора не отказывался. Только спрашивал:

— Отдаешь? Ну, ладно. За мной бутыль армянского.

Кусал Виталька губы. «Очень полезный человек!» — сказал районный поэт Аркадий Океанов… Эх! Замарался ты снова, товарищ Соснин.

И все, что было, начинало казаться выкрашенным ядовитой краской…

Галка Кудинова… Он представлял ее детские, запекшиеся губы, искривленные гримасой боли и страдания. Казнил себя за вырвавшиеся там, на острове, жестокие слова: «Не вздумай болтать об этом, малявка!» Он снова тянулся к ней, но встречал ненавидящий взгляд. И звучали в ушах ее слова: «Подлец! Не подходи ко мне больше, подонок!»

Считал Виталька белое и черное в своей жизни на одних счетах и невеселая получалась бухгалтерия… На короткие мгновения он переносился в детство, в голубой мираж, с глобусом и чернилами, со школьными партами, с гвоздиками и волейболом. Но мысли не удержишь. Всплывали в памяти суд, двухъярусные нары в колонии, снова суд… И совсем недавние дни: ночные тайные рейсы и румяная физиономия Жоры; дальний остров, испарина на посоловевшем лице Галки и ее горькие слезы…

И вставал перед глазами страшный в злобе Егор Кудинов с руками, впитавшими за десятилетия всю жесткость земли. Узнает о случившемся — не попадайся. Виталька вздрагивал от страха. Мучительным было чувство огромной вины перед Галкой, матерью, Зойкой, дядей Афоней, перед всеми односельчанами! Чувство вины и стыда перед Егором Кудиновым, поверившим в его, Виталькино исцеление, чувство позора перед памятью отца.

Это была беда.

* * *

Рану шапкой не закроешь, а родимое пятнышко не отмоешь. Когда на четвертом месяце беременности Галка взяла академический отпуск, вернулась из института, позор, как полог, накрыл отчий дом, лег на отца и мать, на младших братишек и сестренку. Несколько дней Егор приходил домой «вдвоем» с поллитровкой, пил большими глотками из стакана, не морщась и не пьянея. Были тихие дни, когда Егор молча сидел у телевизора, поскрипывая зубами. Были и такие, когда весь встряхиваясь от обиды, он протягивал к Галке страшные от фронтовых ожогов руки и просил:

— Дочка, родная, скажи, кто опозорил? Живьем удавлю! Скажи!

Галка упорно молчала, и грудь отца начинала ходить, как кузнечный мех.

— Стерва! Догулялась, подлая!

— Постеснялся б, отец! — вставала навстречу мать, и он отступал.

Не в легкости жил Егор Кудинов, да и Феша досталась ему не просто. После войны вернулся Егор в Рябиновку вместе с однокашником и дружком Гришей Скоробогатовым. Праздновали возвращение, гуляли, Григорий играл на баяне и от музыки, разливавшейся по озеру, сосало под ложечкой:

Пахли солнышком рябинники. Ходила Феша с Григорием по селу свежая, румяная, с чуть затаенной грустью в глазах. Разрывалось сердце Егора от ревности, потому что любил он ее, как никто на свете. Каждую ночь снилась ему Фешина улыбка.

А жизнь шла. Рубили мужики свежие срубы, гнули плетни, смолили лодки. Строилась Рябиновка, богатела.

Не удержался Егор, хотя и жалел Григория, сказал Феше:

— Не могу без тебя, лапонька!

Она растерялась.

— Бог с тобой, Егор, а Гришка-то как же?

— Приходи завтра к согре.

Зашаталась, как пьяная, пошла от Егора, но повернулась:

— Приду.

И тяжелейший разговор с другом:

— Последнее счастье отымаешь, Егорко! — сказал Григорий. — Поимей совесть. Я ведь тоже на войне был!

— И жизни за тебя не пожалею, Гриша. Да ведь не во мне дело. Пойдет за тебя Феша — сердца держать не буду, не моя судьба, значит! Ну, а если за меня, так уж ты не мешай!

Умел Егор ценить в людях человеческое. Крепко любил Фешу всю жизнь. Непонятной и дикой казалась ему трагедия дочери. Попадись в то время обидчик — неизвестно, чем бы все кончилось.

Когда отец начинал кричать и ругаться, Галка повторяла и повторяла про себя: «Не расстраивайся! Тебе нельзя!» И старалась думать о чем-нибудь давнишнем, о детстве…

Солнце, едва-едва выглянув, заливает Рябиновку. И завалинки, и песок у берега, и пыль на дороге, и конотоп — все нагревается, и весь день идет томление от жары. Ветер несет в Рябиновку горячий степной воздух. Куры под амбарушки прячутся, гуси в осоке спят, а девчонки и парнишки у озера табунятся. Редко-редко протарахтит мотоцикл и кто-нибудь из пацанов скажет: «Папка в мастерскую проехал. Опять лемеха наваривать!»

Спит во дворе друг Галкиного детства, старый-престарый Джек, черный, с подпалинами у бровей и вислыми ушами. Когда была Галка первоклассницей, он был щенком. А сейчас уже состарился. Сколько же лет прошло?

Уходят воспоминания, и Галку начинает охватывать чувство беззащитности, ей становится страшно навалившегося взрослого горя. И она торопится вернуть себя к горячему запаху полыни, рябиновых ягод, к тихому звону пересохших березовых веников в амбарушке, к тяжелым вздохам необъятного озера, к нежным рукам матери, ласковому взгляду отца.

Из-за Джека отец часто ссорился с соседом, дедом Уваром Васильевичем. У деда во дворе, сколько помнит Галка, всегда была огромнейшая свинья. Она вырывалась на улицу, забредала во двор Егора, вызывая ярость Джека. Когда свинья подходила к воротам, отец отстегивал цепь. Джек начинал кусать ее за уши, за хвост, за что попало. Увидев ободранные уши и искусанный зад своей животины, Увар Васильевич возмущался:

— Егор, сколько тебе говорить, привязывай кобеля. Он же совсем загрыз мою Синку!

— А ты не отпускай ее, дядя Увар. А то она у тебя сроду шляется по деревне, как полоумная корова!

— Ишо раз говорю, — предупреждал Увар Васильевич, — если не привяжешь — нажалуюсь в район. Хотя ты и руководство, с тебя живо стружку спустят!

— Да что моя собака сделала?

— Я же тебе говорю, свинью дерет.

— Ну и что?

— А если вовсе запорет, тогда как?

— Не запорет.

Предсказание деда однажды чуть не сбылось. Джек перестарался: напрочь откусил у свиньи витой, как напарья^[2], хвост. Увидев такое, Увар Васильевич положил откушенную часть хвоста в карман и пришел к отцу.

— Говорил тебе, прибирай собаку?

— А что?

— А то, что напрокудила она. Хвост откусила у Синки.

— Не может быть!

Увар Васильевич спокойно залез в карман широченных галифе, вынул обкусок:

— Это по-твоему што?

— Ну, хвост.

— Ну, дак вот.

Ребятишки и Феша хохотали, ухмылялись и сами соперники — отец и Увар Васильевич.

«Раздружба» между соседями была предметом веселых шуток односельчан:

— Восемь лет тяжбу ведете из-за свиного хвоста. Что у вас руки отсохли подраться-то?

— Этот вопрос мы без вас, товарищи-гражданы, решим! — категорично заявлял Увар Васильевич.

…Плывут Галкины мысли по горячему, рыжему от солнышка детству. Пополневшие губы вздрагивают, а щеки заливает матовая бледность. Слезы катятся, сколько их ни держи. Не может найти Галка ни капельки своей вины и не приписывает вину другому… Сон не идет к Галке. Запрокинув руки за голову, она лежит неподвижно. Всматривается в сумерки открытыми глазами, вслушивается в едва уловимые ночные шорохи. Кажется: жизнь и силы изжиты и утрачены, и никто — ни родители, ни она сама этого не заметили и не поняли.

* * *

В эти дни надломился Егор Кудинов.

Нет. Не колхозные дела и даже не несчастье дочери были причиной бессонницы и беспокойства.

В колхозе все шло по порядку. Прошла тяжелая, с беспрестанными дождями, осень. Было и такое, что прорастали местами тучные хлебные валки. Но Егор старался вести дело без срывов, спокойно. В трудное время легко потерять голову, принять опрометчивое решение, непоправимо навредить делу.

Невозмутимость Егора в дни, когда непогодь губила хлеб, выводила из равновесия начальника районного сельхозуправления. Шли холодные дожди, лежала сваленная в валки пшеница, и начальник, приезжая в Рябиновку, с откровенной злостью налетал на Егора:

— Хлеб под дождем портится, а у тебя комбайнеры пьянствуют!

— Ну и пусть пьянствуют, — отвечал Егор. — Что же им прикажете в такую погоду делать? К тому же от мороза пшеница не портится!

— Товарищ Кудинов, — зеленел начальник, — за такие речи и разговоры судить надо!

— За разговоры нынче не судят.

Егор и в самом деле смотрел сквозь пальцы на то, что комбайнеры, устраиваясь по хатам с бутылками рябиновой настойки, уныло бражничали. Они тоже знали: председатель помалкивает потому, что ждет вёдра. Настанут погожие дни (пусть два-три денька), вот уж тогда не отдохнешь и ночью. Никому не даст спать Егор и сам не подумает об отдыхе. А за бражничество в такое время, не приведи бог, что может быть от председателя. Разнесет. Знали характер Кудинова, никому не делавшего скидок. Попробуй попасться ему в такое время с запашком водочки — налетит, как коршун, сжует, стопчет!

Они и в самом деле пришли, эти ясные дни (даже в самые «мокрые» осени такие бывают) с ярким солнышком, голубым небом. И рябиновцы выхватили хлеб у непогоды, измучившись без сна в корень, заросши грязными бородами до самых глаз. «Вы хотя бы умывались, черти! — посмеивался Егор, бывая на полевых станах. — Таких во сне увидишь — испугаешься!» — «Ничего, после уборки отпаримся!» — отвечали.

За десять отпущенных природой дней отстрадовались полностью. Чистые, сухие семена — две нормы — засыпали в хранилища, выполнили полтора плана по продаже хлеба. И солому стащили с полей, уметали на фуражных складах, и зябь вспахали.

Колхоз уже много лет стоял прочно. Много лет у Егора получалось так: весной ругают за отсебятину с севом, за своевольство с продажей мяса, яиц, шерсти; осенью, когда выведут результаты, — хвалят. Егор к этому привык. И когда в районной газете появлялись обзоры сводок, где имя его упоминалось во всех падежах, только ухмылялся. Звонил редактору: «Не забудьте в следующем номере за шерсть наш колхоз покритиковать: у нас овечки мериносовские — саботажницы, один раз в год шерсть дают!»

С тех пор, как секретарем райкома партии избрали молодого инженера, в делах района наметились осязаемые изменения. Секретарь говорил так: «Давайте уходить от суеты и от дежурных лозунгов. Нам этим просто некогда заниматься. Яйца следует заготовлять не перед пасхой, когда у деревенских старух излишки образуются, а круглый год. И молоко, и мясо тоже каждый день людям надо. Тут уговорами да призывами дело не выправишь. Нужна система, высокая механизация, последовательность, надежность, За это надо браться крепко, но без помпезности и шума!»

Егор, слушавший выступления секретаря, приободрялся: его мысли высказывал партийный руководитель. А секретарь, отгадывая источник этой бодрости Кудинова, что-то задумал. Этим «что-то» оказалось приглашение Кудинову поработать начальником райсельхозуправления.

Только ему, первому секретарю райкома партии, и сказал Егор все откровенно о причинах своей бессонницы и тревоги.

— Болен я. Пуля от немецкого парабеллума в легких. Врачи говорят, что она закапсюлировалась и что все это пустяки. Раньше и я так думал, потому что не чувствовал ее. Сейчас слышу. Камень в груди. Дыхание перехватывает.

— Подлечишься, Егор Иванович.

— Вот, когда подлечусь, тогда и разговор этот продолжим.

Пуля зашевелилась неожиданно. В тот день шофер Гена выдавал замуж свою младшую сестренку Агнейку.

— Вы, Егор Иванович, один сегодня поездите на «газике», — просил он. — Вот ключ вам. Бензин я залил, масло — уровень. А к вечеру к нам в гости. Обязательно.

— Ладно, — согласился Егор и отпустил Гену.

Кровь пошла горлом, когда Егор был на полпути в райцентр. Она заполнила рот, плеснулась на рулевое колесо, оплетенное разноцветным гупером. «В больницу, срочно!» — приказал себе Егор. Он выжимал из «газика» все, что мог. Ревел за тентом ветер, пролетали встречные автомобили. На ближайшем к районному поселку посту ГАИ махнул жезлом автоинспектор. Егор проскочил мимо. «В больницу! Срочно!» — приказывал себе. Липкая испарина пошла по телу. Увидел в смотровое зеркальце как развернулась и понеслась вслед за ним автоинспекторская «Волга». Испугался: обгонит, станет поперек дороги…

«В больницу! Срочно!»

«Газик» заглох у самого входа в приемный покой районной больницы. Щелкнула дверца, и грузный, окровавленный человек вывалился из кабины.

Качнулась, взвизгнув тормозами, милицейская «Волга»:

— Ваши документы!

И тут же виноватое:

— Егор Иванович? Простите! Что случилось?

* * *

Зауралье — край ковыльных степей, березовых колков да камышиных озер. Богатый край! В апреле — водой, а в ноябре пивом. Кончится страда, и запозванивают в селах бубенчики, зальются на свадьбах баяны да хромки. Так до самого Нового года, а то и дольше. На «Волгах», увитых лентами, украшенных разноцветными пузырями, в сельсовет на регистрацию ездить почти что не стали. Не приняли в Рябиновке, да и других деревнях новую технологию венчания ни старики, ни молодые. Обязательно подавай тройки: буланых, серых да вороных. Насядут в кошевки, устланные коврами, знакомые и незнакомые, и шеркунцы, начищенные до блеска, заиграют. И поехали…

Когда Виталька Соснин слышал эти звуки, в груди его начинал расти твердый саднящий комок. Виталька представлял себя женатым человеком, мужем Галки, заботливым, преданным. Когда дядя Афоня и Зойка жили еще не отделенными и не было у них еще детей, и тогда Витальку обжигала неистовая зависть к ним. Каждый вечер Афоня и Зойка, белокурая и быстроглазая, уходили в маленькую комнату, а утром Зойка появлялась первой, счастливая и свежая, в легоньком немецком халатике. А потом Зойка ходила на сносях, и вскоре у нее появился ребенок, и была болезнь — грудница. Виталька помнит, как переживал Зойкино горе дядя, как целовал ее красную нарывающую грудь. Зойка говорила, что ей от этого легче.

Сейчас Виталька ставил себя на дядино место и готов был сделать ей, своей жене, все, чтобы была она счастлива. Все прошлые его запинки отступали назад, но потом, будто разогнавшись, наскакивали на него с новой силой.

Наконец, он решился: «Пойду к Кудинову, расскажу все. Так дальше жить невозможно!»

…Хлопнула калитка. Кто-то вошел в ограду, долго и надрывно кашлял. Виталька скользнул к двери, хватая полной грудью морозный воздух.

— Жорка? Ты?

— Я, корешок. По делу. Выйди.

Виталька надернул шубу, валенки. Вышел.

— Ну?

— Вот что, Виталя, — зашептал Жора. — Через три дня у вас в колхозе отчетное собрание… Будет расчет… Шестьдесят семь тысяч… Охрана останется — одна техничка. Она спит, как праведница. Когда надо и то не достучишься.

— Ну?

— Вот ключики. Возьмешь. Я на «Волгушке» тут же буду. Увезу. Следов нету и ты не виноват. Никто не узнает.

Горячая волна окатила Виталькино сердце. «Всю молодость, гад ползучий, испортил, память отца растоптал, а сейчас еще и мать родную, и дядю, и земляков ограбить требует!»

Виталька схватил Жору за горло, бросил на землю. Жора вскочил, побежал к калитке. Но Виталька подсек его подножкой, сцапал березовый дрючок, подпиравший ворота, и начал хлестать им. Он бил Жору страшно, до тех пор, пока не сбежался народ и милиционер Гаврилов не увел Витальку в сельсовет, не закрыл в своем кабинете до официального ареста.

* * *

Метель-метелица! Горе наше и радость! От декабрьского солнцестояния и до мартовского равноденствия — всему владыка. Гуляла в камышах, в рябинниках и березовых колках, отступала. Будто извиняясь перед Рябиновкой, перед степью и лесами, выглянуло солнышко, не белое и не желтое, а по-настоящему красное. И зажигались от его света в оконных стеклах пучки рябиновых солнц. Убаюкивалась, укачивалась погода. Смирнела поземка, словно вода, вырвавшаяся из реки в море.

Галка Кудинова в эти дни жила как завороженная в каком-то ласковом сне. Она хорошела лицом и добрела сердцем. Все заботы ее состояли в том, чтобы сходить на озеро, по воду, убрать жилье и погулять. По вечерам Галка бывала в клубе. Никто из подружек и друзей не обижал Галку худым словом или ухмылкой. Это укрепляло чувство уверенности, даже гордости. Гордость, непонятная ранее, росла с необычной силой. «Буду матерью! Стать матерью — это ведь подвиг!» Она так и считала. И, если бы кто-нибудь начал подсмеиваться, она не расстраивалась бы и не сердилась. Она просто не заметила бы этого ничтожного человека: ему непонятно и неведомо чувство материнства, а потому он беден.

Однажды на озере, возле проруби, ее остановила мать Витальки, Акулина Егоровна.

— Погляжу на тебя, Галя, станешь ты бабой и не дашь спать ни одному рябиновскому мужику.

— Пусть не спят.

— Они и тебе спокою не дадут!

— Ничего. Отобьюсь как-нибудь! — Галка подняла коромысло.

— Постой! Постой! — Акулина Егоровна огляделась. — А скажи-ка ты мне, девка, от кого все-таки брюхо-то у тебя?

— От тебя, тетя!

— Не шути, Галя! Сплетня ходит, будто без Витальки моего тут дело не обошлось. Ты скажи, я с ним скоро расправлюсь.

Галка захохотала:

— Я с твоим Виталькой, тетя, на один гектар не сяду. Не то, что это дело!

Она легко вскинула коромысло и пошла круто, не оглядываясь.

— Гляди, девка, пробросаешься!

— Не бойся, тетя, не пробросаюсь!

С подобными разговорами, еще до ареста, подходил к ней и Виталька.

— Поговорить бы надо, Галя, — виновато спрашивал он.

— О чем?

— Так надо, поди, нам с тобой о ребенке подумать.

— Почему же «нам», да еще и с тобой?

— Но, Галя, ребенок-то будет наш.

— Никакого касательства ты к ребенку не имеешь. Ты больше за чужим добром охотничаешь… И ребенок не твой вовсе, не мели.

Спесь с Витальки сошла, как шерсть-линька со старого зайца.

— Ты, значит, против?

Галка смеялась, как и при встрече с Акулиной, на озере, у холодной, парной проруби.

— А ты, поди, думал, что «за»!? Сейчас кинусь на тебя, жених-перестарок, блатной. Не из той я породы, товарищ!

Такие встречи зажигали в сердце Галки какой-то необыкновенный огонь. Она обдавала собеседников загадочным взглядом. «Эта двухжелтышная, кому в жены попадет, — прицениваясь говорил Увар Васильевич, — выкрасит и выбелит, и печкой по башке будет бить — все в радость! Чистая Фешка! Только, пожалуй, еще похлеще!»

…В ту ночь, когда отца положили в больницу, привиделся Галке сон, который она долго не могла забыть. Дед Увар Васильевич говорил Галке и Витальке такие слова: «Если для тебя выскочить замуж так же легко, как высморкаться, — значит замуж не ходи! Если ты задумал жениться, так знай — это дело не шуточное». Кругом были люди, она держалась за Виталькину руку, а рука у него словно сплетена из березовых корней, колючая и твердая. Кто-то называл Галку и Витальку женихом и невестой. И девушке было нисколечко не стыдно… А потом слышала шепот матери: «Ненаглядные вы мои детушки! Сегодня я называю вас мужем и женой… Берегите себя… то, что соединило вас!»

Матери не было видно, слышался только ее голос, и Витальке, сумасброду, это не нравилось. Он начал просить: «Вы объявите по радио!» Галка дергала его за руку: «Ну, зачем ты так? Объявишь, что я невеста, а я уже с ребеночком скоро буду!» Но радио протрещало три раза, будто кто щепал лучины, и стало говорить о Витальке и о ней хорошие слова. И в небе, над озером, как эмблема, всплыли два соединенных вместе золотых кольца. Виталька целовал Галку. А Увар Васильевич говорил басом: «В полном соответствии с законом о браке Российской Советской Федеративной Социалистической Республики брак записан, и объявляю вас мужем и женой!»

«Так оно и должно быть! Я же это раньше понимала! Он — добрый… Это так все плохо с ним вышло… Но он не виноват! Я только зря боялась его… Старше меня и…» — говорила Галка. — «Это ничего, что старше, — закусил ус Увар Васильевич. — Ребятишки хруще будут!»… Галку начинал жечь стыд… Уходил куда-то Виталька, сын комиссара Соснина, и она оставалась одна. Мать-одиночка.

— Пить! — услышала мать крик и испуганно вбежала в комнату.

— Что с тобой, доченька?

— Ничего, мама!.. Пить захотела! — как можно спокойнее сказала Галка. — Ты не бойся.

Заснуть Галка не могла до утра. Она думала об отце, который лежал в больнице, делала вид, что спит, потихонечку всхрапывала, стараясь не волновать мать, и все разгадывала-разгадывала неожиданно привидевшийся сон.

…Вскоре Галка родила сына. Родила в только что открытом колхозном роддоме, одна во всех больших светлых палатах. И врач, и фельдшер-акушер, и нянечки поздравили ее.

Первым узнал о прибыли в семье Кудиновых Увар Васильевич, потому что не было на селе человека, который бы вставал раньше его. Едва появились на небе старые крестьянские звезды Кичиги, он заявился в приемный покой роддома:

— Ну, есть кто? — спросил санитарок.

— Есть. Парень.

— Вот хорошо, — искренне обрадовался Увар Васильевич. — Вы, девки, давайте побольше принимайте. Можно и каждый день. А то в колхозе трактористов нехватки… Да и сами-то не плошайте!

И он смеялся так, как могут смеяться только хорошие люди.

Потом прибежала мать, братишки, сестренка. А потом все шли и шли. Весь день. И строгая акушерка говорила Галке, что так все-таки нельзя,что это нарушение режима. Галка ласково глядела на нее и соглашалась:

— Да разве я зову их?

Под вечер малыша унесли в соседнюю комнату, и Галка почувствовала, что очень хочет спать.

…Она не знала, что вся Рябиновка уже знала о кончине Егора Кудинова, Галкиного отца.

Рассказывают, что в эти дни был освобожден по амнистии Виталька Соснин. Вернувшись домой, он первым делом сходил на могилу председателя, потом зашел в кузницу, выклепал из старого выхлопного клапана зубильце и, никого не спросив, высек на обелиске, поставленном в честь погибших во время Великой Отечественной войны, рядом с фамилией отца, батальонного комиссара Кирилла Соснина, еще два слова: «Егор Кудинов». Ни участковый милиционер Гаврилов и никто из односельчан не усмотрели в этой Виталькиной выходке ничего плохого.

РАССКАЗЫ

ПОЛЯНА ДЕТСТВА

«Здесь находился участок, где врагу в течение всей войны не удалось перешагнуть линию государственной границы».

Тимофей Лопатин домом не живал по-доброму почти никогда. Все где-то отходничал. Приедет ненадолго, поянится над бабой своей, Лукерьей, а потом затоскует, как присухи напьется, — сам не свой ходит. И закатится опять невесть куда.

В рыболовецкой артели на Арале работал, два раза деньги домой присылал, а явился в чем мать родила и без копеечки. Потом кинулся на Алдан, в золотоискатели. Там три года прожил. Приехал и первым делом купил полную телегу арбузов. Напился, арбузы ребятишкам роздал, а потом сидел на крылечке у сельпо и плакал.

— Шел бы ты, Тимофей, в колхоз, — говорили мужики, — робил бы, как все люди!

…Большую дружбу вел Тимофей со сверстником своим казахом Василием Карлеутовым. Василий с сынишкой Рамазаном жил в трех верстах от деревни, на поляне, возле лесного озера. Изба его и пригоны, и вся полянка носили в деревне название «Васькин хутор». Карлеутов пас колхозных лошадей, успевал охотничать на лис и рыбачить.

Лучшим кунаком для Василия был Тимофей. Сядут, бывало, с вечера и до полуночи сидят, разговоры ведут. Чаю самовара два выпьют. И дети у них друзьями были, Тимофеев сын — Сашка и Василия — Рамазанко. Каждую осень Карлеутов привозил из стойбища два мешка муки и мяса — полбыка: «Рамазанко зиму у вас будет жить. Школа надо. Пусть живет».

Бродяжничество Тимофеево оборвалось после трагического случая: гнедой четырехлеток вынес Карлеутова по вешнему льду на Тобол, на самую стремнину, задернуло обоих в полынью.

Тогда и объявил Тимофей Лопатин колхозному председателю свое решение:

— Принимай в хозяйство. Любую работу справлять стану, плотничать или слесарничать, а то и чеботарем могу.

— Надолго?

— Насовсем. Пасынка взял, Рамазанку; двоих кормить буду.

Вырастил Тимофей ребятишек. Не сказать, чтобы сильно смирные были, но и не шалопаи. Особенно старший, Рамазанко, трудолюбив. Младший, Сашка, белокурый, кудреватый, сажень ростом, горяч был: и в драки встревал, и огороды чужие не прочь был попроведать. Но за ним сильно худого тоже ничего не числилось. Баловство только.

Года за три до войны Тимофей оженил Рамазана на молоденькой красавице-казашке Зинке из соседнего аула. Занемог Тимофей, когда у Рамазана уже второй дитенок появился. Созвал он сыновей и сказал:

— Я скоро уберуся, так вот вам мой наказ. Тебе, Сашка, жениться надо. Живите дружно, помогайте друг другу. Злых людей остерегайтесь. Злые не знают, что добрые на земле есть.

И умер вскоре, как и сказал.

Война началась в воскресенье, а во вторник Сашку, Рамазана и многих других мужиков отправляли в части. Гудела деревня. И плакали, и пели — все было. Настроение, однако, у всех приподнятое: верили — никакому врагу не победить нашу силу. Еще задавались друг перед другом: «Мой-то гляди, какой бравый ходит. Сразу командиром назначат». Старик Умербек, дед красавицы Зинки, толковал так:

— К страде должны обратно приехать… Понимать надо! От самого Семискуля до Арлагуля, все джигиты, казахи и русские, на фронт пошли! Где немцу устоять!

У Сашки прочно осталось в памяти, как ревела по Рамазану Зина: карие, как две спелые вишни, глаза ее, раньше такие веселые и смешливые — в слезах, и губы посинели. А мать толкала ему в карман пиджака пучок зеленых карандашей и просила: «Пишите, Шура!»

Гармоники заливались, со всей округи собрались, видать. Кони ржали. Самые лучшие кони на учете в РККА стояли и с хозяевами вместе уходили на войну. Отправлял колхоз и два трактора вместе с трактористами. Рамазан обнимал то мать, то Зинку, то вскидывал на руки ребятишек. Когда ко второй половине дня подступило солнышко, принесли бабы последние шаньги, завернутые в белые узелки. По белой шоссейке двинулись фургоны. Женщины бежали вслед… У них чутье есть, у женщин… Не за груздями отправляли родимых, на большую войну, кровавую. Чувствовали беду…

В общем смотреть на эту картину не каждому захочется. Торопился уехать поскорее и Сашка: боялся сорваться, расплакаться. Холостой есть холостой. Прибегали девчата, с которыми погуливал. Но как прибегали, так и убегали: каждой стеснительно показать при народе свою слабость. Не на шею же ему вешаться, непутевому.

* * *

…Под осень попали Рамазан и Сашка в эти неласковые края. Огромное приморское плоскогорье, распластавшееся севернее Полярного круга, сплошь иссечено порожистыми речками да ручьями, испятнано маленькими блюдцами озер и большими — болот. А земля, черт ее знает, что это за земля! Мох, да лишайники, да кривые деревца. Тут и там торчат голые скалы. Начнешь землю копать — лед. Ляжешь спать на лишайник, продавишь его, к утру под боком вода.

Семь веков назад по договоренности с добронравными норвегами установил «господин великий Новгород» в этих местах границу. Никто и никогда не нарушал ее. Но вот пошли на русские заставы горноегерские немецкие батальоны — солдаты холеные, сытые, с жестяными эдельвейсами на каскетках. В человеческой крови испачкали фашисты свои красивые эмблемы. Обильно полили ею землю.

…Дождило три недели подряд. Пехотинцы почти не вылезали из траншей, залитых жидкой грязью. Раненых оттаскивали по ходам сообщения в глубь обороны, убитых хоронили ночами, без почестей и салютов. На четвертой неделе повернул к морю ветер, завыл с новой силой. Повалил снег. Немцы затихли.

Выпив положенные сто граммов, Сашка Лопатин отвалился от пэтээра.

— Сейчас должно потеплеть, — сказал он Рамазану.

— Нет. Не должно.

— Почему?

— Потому, что ты мою порцию еще не выпил.

— Рядовой Карлеутов, ты — малограмотный человек, ты плохо учился в школе, часто пропускал уроки и рано стал заглядываться на девок!

— Я малограмотный? — сердился Рамазан. — Ну, тогда ты, шибко грамотный, скажи, отчего потеплеет?

— А вот отчего. Тут недалеко море, в котором проходит теплое течение Гольфстрим. Оно приносит теплую воду из Африки. Это еще в четвертом классе все успевающие ученики знают… А от воды везде пойдет тепло!

— Поди, жарко будет?

— Может быть, и жарко.

— Так слушай! Сколько уже сидим тут, зубами чок-чок, где же был твой Гольфстрим, разве уходил куда?

Немцы начали артиллерийский и минометный огонь внезапно. Во время таких налетов солдаты расползались по блиндажам и воронкам и, вжимаясь в грязь, ждали конца канонады. Потом, без всякой команды, рассредотачивались по траншеям, на свои места, встречали гостей свинцовым дождиком. Но на этот раз немцы по всей нейтральной полосе разбросали дымовые шашки. За густыми клубами дыма послышался грозный гуд танков.

— Ах, сволочи! — ругался Сашка. — Ребята, противотанковые гранаты, бутылки — к бою!

Танки двигались быстро. С левого фланга по ним ударила пушка. Одна машина вспыхнула, другую передернуло на месте, и она остановилась. Остальные шли…

Смертный был бой. Вспыхивали бутылки, рвались снаряды. В кромешном дыму что-то скрежетало и ухало. Десять немецких машин из одиннадцати сожгли в тот день пехотинцы. Но к вечеру их осталась совсем маленькая группка. На холоде, голодные, мокрые… Пошел по траншеям политрук, разговаривал с каждым тихо:

— Утром будет еще одна танковая атака. Наше подкрепление придет к вечеру, — говорил он. — Есть два выхода: бежать или умереть здесь. Выбирайте.

Всем сказал одни и те же слова. Все выбрали второе.

Хлещет дождь со снегом, шинели и бушлаты стали ледяными панцирями.

— Возьми, Сашка, — Рамазан протянул противотанковую гранату. — В случае чего, ударишь о бруствер, нам с тобой на двоих хватит.

— Не понимаю.

— Ну, если край-конец подойдет, не в плен же сдаваться?

— Неумный разговор. Какой плен? Ты что, ошалел? Если что — вместе с ней под танк… Понял? Нельзя, Рамазан, иначе.

Длинная была ночь. Траншеи занесло снегом, и они казались безжизненными. Немцы пустили танки поздно, когда ободняло. Без артподготовки и дымовых завес. Видимо, решили, что сопротивляться в траншеях уже некому.

Ни одного выстрела не услышали захватчики, пока машины не начали крушить укрепления. Тогда случилось непредвиденное: траншеи ожили, загрохотали взрывами, дым застлал небо. Через полчаса все семь танков с белыми свастиками на боках горели, из траншей по успевшим выброситься из машин и бежавшим назад танкистам били ручные пулеметы.

Вечером, когда пришло подкрепление, немцы поспешно отошли за ручей и долго еще кромсали из орудий наши позиции. Потом все стихло, и из громкоговорителя, замаскированного где-то за ручьем, полились звуки «Катюши». Немцы делали это уже не раз: для издевки и чтобы привлечь внимание. После песни три раза по-русски оповестили: «Рус! Сдавайся!»

Оборонявшиеся молчали. Лишь Сашка Лопатин сложил рупором ладони и громко выкрикнул веселое ругательство. По обороне прокатился бесшабашный смех.

На следующее утро противник в течение двух часов методически бил по левому флангу. Только снаряды ложились почему-то со значительным недолетом. Рамазан недоумевал:

— Они что, умом поизнахратились?

Сашка опять поучал:

— Это ты изнахратился. Не видишь, что их дерет?

— Не пойму.

— А вон, смотри! Пограничный столб наши ночью подняли… Вот по нему и полощут… Не надо им тут границу, дальше идти охота!

* * *

Зимой оборона стабилизировалась. Фашисты, если перефразировать известную русскую пословицу на баварский лад, обожглись на молоке и дули водку. Бывали дни — ни с той, ни с другой стороны — ни звука. Лишь ракеты постоянно висели над окопами да гигантские лучи прожекторов ходили вдоль укреплений. Играли в небесах величественные сполохи, иногда подолгу стояли над плоскогорьем, мерцая в вышине. Носились над блиндажами, землянками и траншеями вихри, запрессовывая ложбины и кустики тугими мелкосыпчатыми суметами.

С прибытием подкрепления были почти полностью укомплектованы батальоны, приведены в порядок блиндажи, траншеи, ходы сообщения. Войска зажили своим военным хозяйством. Война — не только рвущиеся в бой солдаты или изрыгающие смерть пушки. На войне воюет все — кухня и артсклад, каптерка и вошебойка, санбат и хозвзвод, трофейная команда и портные. На войне все важно: пуговица на штанах и бомбардировщик дальнего действия. Хозяйство! Именно так и называли войсковые подразделения во время войны — «Хозяйство Козьмина», «Хозяйство Петрова», «Хозяйство Кривошеенко». От хорошо налаженного хозяйства зависит успех всякой операции.

Оставалось в батальоне после осенних боев всего два лейтенанта, политрук да несколько сержантов и старшин, в том числе и Сашка. А сейчас и штаб появился, и ротные, и взводные все на местах, и старшины. Все приказы по инстанциям пошли. Как говорится, прежде ротного и старшина выпить «не моги».

Сашку Лопатина, Рамазана и других ребят, не оставивших позиции, наградили медалями «За отвагу» и вскоре направили на снайперские курсы, в Мурманск.

— Откуда родом? — спрашивал их в штабе комбат. — Из Казахстана? Охотники?

— Так точно, товарищ майор! — отвечал Сашка.

— На какого же зверя?

— А для чего вам, товарищ майор? — растревожился Сашка, потому что сроду в жизни ни на кого не охотился.

— Надо, значит.

— На гагар я ходил, — соврал Сашка, — а вот брательник мой, Рамазан, он и лисиц бивал!

— В снайперскую школу пойдете. Фашистского зверя добивать будем, понятно?

Комбат был низковат ростом, но плотен, с крепкой, как дубовый комель, шеей и стрижеными ежиком волосами. Вся его мощная, затянутая ремнями фигура дышала недюжинной силой. Проницательные серые глаза то были необыкновенно приветливы, то зажигались холодной суровостью. Он сам лично побеседовал с каждым будущим снайпером, потом построил всех у штаба в шеренгу и попрощался хорошими словами:

— Не на отдых посылаем, на учебу. Поняли? — это было любимое словечко батальонного. — И ждем вас обратно только с отличными оценками. Поняли?

— Понятно, товарищ майор!

— Тогда счастливенько вам, ребята!

Не трудно было догадаться: комбат, устраивая свое военное хозяйство, направляя на учебу солдат, собирался всерьез расчесться с добытчиками «жизненного пространства». За делом прибыл. Сразу видно, по походке да по поглядке.

И все-таки для приехавших с «передка» снайперские курсы были отдыхом: ни боев, ни строевых занятий, подъем в полседьмого. Учеба, конечное дело, трудна, но знакома: маскировка, наблюдение, стрельба. И кормили, прямо сказать, на совесть: суп — сколько хочешь хлебай, хоть две, хоть три порции и компоту, на верхосытку, тоже пей — не хочу.

От этой нетяжелой жизни Сашка вскоре начал искать себе матаню. И нашел быстро, в гарнизонном кинотеатре. Маленькая, хрупкая, в пушистой эскимоске, она сидела в зале, заполненном военными, одна-одинешенька, робкая, как маленький зверек.

Сашка с ходу излил ей всего себя: одинокий, страдает и нет ему никакой дальше жизни без подруги. Она смеялась, показывая реденькие беленькие зубки, говорила, что работает в госпитале, а «кем не скажу». При расставании шепнула:

— Если хочешь встретиться, приходи завтра вечером, после отбоя. Наживулил?

— Еще как! Все понятно.

Однако Сашкины намерения сбил знакомый сержант-пулеметчик.

— Ты зря с этой кнопкой связываешься. К ней наш ротный ходит. Смотри!

— Не может быть. В кино одна сидела.

— Его подкарауливала. Окрутить хочет, а он, понимаешь, женатый!

В тот же вечер Сашка поймал свою знакомку у выхода из госпиталя. Отвел ее к беседке, в заветерье.

— Ты что мне голову морочишь? А?

— И не собиралась.

— Так у тебя же хахаль есть постоянный!

Она ничуть не смутилась от грубоватого Сашкиного наскока.

— Он только в субботу у меня бывает, — и засмеялась. Тут же впилась в Сашку взглядом: — Еще ничего не было, а ты уже верности требуешь? Может, муж ты мне или кто?

— Не муж. И никогда им не буду. Но учти, стерва…

— Катись-ка ты, браток, от меня мелким бисером… Вояка… Довели уже всю Россию до ручки… Бабу ему надо! Дурак!

Выпоротый таким беззастенчивым образом, совершенно посрамленный, Сашка ушел по едва промятой тропинке в расположение курсов. Оставался час до отбоя, как его называли — «личный». Солдаты штопали носки, подшивали воротнички — одним словом, обихаживали сами себя.

Рамазан встретил Сашку хмуро:

— Вот письмо от Зинки получил.

— Что пишет?

— Почитай.

Сашка читал длинное Зинкино письмо. Поклоны ото всех посылала, от матери, от ребятишек, от всей деревни. Что дедушка Умербек скончался, написала, об урожае сообщила, о телушке, которая вот-вот должна кого-то принести и тогда будет молоко. Жаловалась на бригадира Ивана Селиверстова: дров нету, а он подводы не дает за кряжами в делянку съездить, приходится рубить прясло, иначе ребятишки простудятся. А еще Зинка писала, что вся деревня, от мала до велика, работает сейчас сильно. По хлебу — план перевыполнили, скота много угнали на мясокомбинат, почитай в два раза больше довоенного. Лишь бы выдержали вы, родименькие… Уж больно нехорошие вести идут с войны… Лишь бы выдержали…

В Зинкином письме много разных ошибок, с орфографией она не в ладу, но было оно так чисто, так прекрасно и так понятно Сашке! Он скрипнул зубами — вспомнилась новая знакомая, маленькая, с прищуренными в бешенстве глазенками: «Довели Россию до ручки!» Нет, шутишь. Не довели, не ври. Все люди — женщины в тылу, мужчины — на фронте — все на врага встали. Это только ты все развлекаешься, свидания кавалерам своим по очереди назначаешь!

— Что же делать-то? — прервал его размышления Рамазан.

— Ты о чем?

— Да дров-то нету у Зинки… Загубит ребятишек!

— Сейчас напишем письмо в военкомат. Комбату пожалуемся. А потом, когда домой придем, я лично Ваньке Селиверстову харю набью!

Сашка больше не ходил в город и не искал подружек.

Растревожилась у него душа.

* * *

Снайперский выстрел коварен. Ни по звуку, ни по запаху и ни по другим приметам не отыщешь, откуда стреляют, а если и услышишь сухой щелчок, — считай кто-то уже в мир иной отправился. Бьют снайперы точно. И маскироваться умеют отменно.

Был, говорят, с Рамазаном Карлеутовым и Сашкой Лопатиным такой случай. После снайперских сборов насчет дисциплины у них не совсем получалось. Не любили в строю быть, и лишнего поспать не против, и от наряда по уборке землянки отлынивали. В общем, «сачковали».

Так вот. Шел однажды батальонный командир возле землянок, смотрит, а Лопатин с Карлеутовым сидят на сугробе и фляжками чокаются. «Эт-т-т-о что такое? А ну, ко мне!» — гаркнул он. И в тот же миг снайперы куда-то исчезли. Кричал комбат, ногами топал о мерзлую землю, потом искать начал — нет никого. «Товарищи бойцы! — обратился, наконец, в пространство. — Выходите или за нарушение дисциплины получите по пятнадцать суток. Понятно?» Тишина. «Выходите сейчас же, — уже спокойно заговорил командир. — Не по пятнадцать, по десять дам! Понятно?» Ни звука. «Ребята! — взмолился, наконец, он. — Выходите. Пошутил я. Ничего не будет». И тогда из сугроба, не из того, на котором сидели, а из дальнего, вылезли Рамазан и Сашка. «Слушаем, товарищ майор!» — «За отличную маскировку объявляю благодарность! Понятно?» Так вот рассказывают. Ясное дело, это шутка, но маскировка для снайпера — действительно жизнь.

В условиях стабильности фронта ни артиллерийская перестрелка, ни рейды разведчиков не приносили фашистам столько потерь, сколько снайперы. У Рамазана Карлеутова за полтора месяца на винтовочном прикладе появилось тридцать две зарубки, а у Сашки Лопатина и того больше — тридцать девять. А таких, как Рамазан и Сашка, в батальоне было около двух взводов.

Нелегок снайперский труд. Глухими ночами как призраки исчезают они неведомо куда и не появляются иногда по двое суток. Как живут там, на морозе, в снегу? Кто знает.

Не все возвращались с заданий. Когда это случалось, в землянках царила тишина. Спросят: «Кто?», а потом снимут шапки, молчат. Жутко. И старшина, вечно занятый хлопотами по хозяйству, и взводные, и сам твердокаменный комбат в эти минуты не отдавали никаких приказаний.

Были и хорошие дни, веселые. Война — войной, а жизнь — жизнью. Рамазан играл на балалайке и пел:

Сашка больше всех врал:

— Позавчера, кажись, вышел почти к самому ихнему передку… Там бугор есть, в сорок шестом квадрате. Темень. Буран. Начало меня снегом затягивать. Думаю: «Вот хорошо». Сижу, терплю. К утру весь в пещере из снега оказался. Гляжу, фриц шагает прямо на меня. Хотел его смазать, а потом думаю, дай побеседую. Зазвал его к себе. «Как, говорю, живешь, Гансушко?» И ножик ему показываю. А он, видать, налакался шнапсу, не мычит — не телится. Потряс его, дал очухаться… И тут-то, братцы, запахло у меня в помещении…

— Чем?

— Духами… Ну, этими… французскими.

— То-то и сейчас от тебя немного наносит!

Смеялись. Чистили винтовки. Починяли белоснежные комбинезоны, слушали бойкое пофыркивание печки-железянки. А улегшись спать, уносились в родные дома, в города и деревеньки, к ветлам на берегах речек, к тихим утренним плесам, к подсолнухам, кивающим из-за прясла… Никому не нужна была война.

* * *

Сашка явственно увидел в оптический прицел пожилого немецкого офицера. Офицер размахивал руками, видно, ругался. Кто-то тянул его вниз, на дно траншеи, но он продолжал орать. Видать, новичок. Сашка взял его в перекрестье прицела и спокойно спустил курок. А после этого пришлось Сашке искать пятый угол…

Немцы ударили из пулеметов наугад. Но снежные султанчики, взвиваемые пулями, приближались. Сашка два раза сменил позицию. Однако пулеметная дробь не прекращалась. «Важную птицу, наверное, ухайдакал», — подумал Сашка. Он свалился в расщелину, пополз по ней вдоль обороны, потом повернул в свою сторону. В иссеченном пулями низкорослом кустарнике прижался к снегу, похватал его горячими губами. Пулеметы начали бить вправо от Сашки, короткими очередями. Это значит били по цели. «Кого-то из наших зажали», — мелькнула мысль, и он решительно двинулся на выручку, Но фашисты, по всей вероятности, заметили и его. Пули начали рыть снег рядом. Они щелкали о выступавшие из сугробов валуны, выли, рикошетом уходя в стороны. «Вот курвы!» — выругался Сашка и отступил к расщелине. Фашисты били беспрестанно, но ему все-таки удалось добраться до спасительной трещины. Стал ждать.

Медленно наступала темнота. Усилился ветер. Понеслись по лощинам снежные вихри-великаны, сталкивались друг с другом, рассыпались. Большое неяркое солнце спряталось за скалы. Пора. Сашка пополз от валуна к валуну, зарываясь с головой в снег. Сколько надо времени, чтобы под пулеметным огнем, по-пластунски, незаметно для врага преодолеть почти полуторакилометровое расстояние? Таких, поди, и нормативов спортивных нет. В полной тьме Сашка выполз к ручью, на шершавую, вздувшуюся как огромный спрут, ободранную ветрами наледь. Где-то здесь должен быть человек!

Сашка это знал точно, потому что хорошо видел, как секли немцы по левому берегу ручья, терюша сугробы. Где он? Сашка обследовал каждый валун, каждый сугроб — никого не было. Хотел уже уходить, когда заметил под снежным карнизом, образовавшимся на берегу ручья, лежавшего ничком снайпера. Осторожно подполз к нему, повернул лицо и вскрикнул. Это был Рамазан. Вражеская пуля вошла в заключичную ямочку и вышла у поясницы. Снег подтаял от крови. Сашка вцепился ему в руку, долго нащупывал и наконец облегченно вздохнул: пульс работал.

— Рамазан. Это я. Слышишь! — зашептал он. — Сейчас тебе будет хорошо.

Сашка размотал плащ-палатку, осторожно подсунул ее под Рамазана, закрутил лямки и начал потихоньку тянуть вдоль ручья, к своей обороне. Когда дотащился до кустарников, сделал передышку. Присел к раненому, шепотом спросил:

— Ну, как ты?

Губы Рамазана дрогнули:

— Видел я, как ты того фашиста снял… Я их хотел отвлекать от тебя…

— Спасибо, Рамазан, — Сашка гладил его лицо, шептал какие-то обнадеживающие слова и плакал.

Рамазан повторил сказанные когда-то Тимофеем Лопатиным слова:

— Я уберусь… Зинку и детишек не забудь, браток… Лисиц я не убивал, ты это лукавил… Никакого зверя не убивал. Прости.

— Правильно, Рамазан, — обрадовался Сашка: коли уж парень про лисиц заговорил, значит легче стало. — Это я врал комбату!

Короткой была радость. Рамазан внезапно дернулся всем телом и не произнес больше ни слова. Сашка, чтобы вернуть ему сознание, растирал снегом лицо, уши… пробовал даже материть. Но быстро понял необратимость случившегося — Рамазан умер.

Сашка поднял и вынес его тело в расположение части.

Наутро по приказу старшины трое снайперов сколотили из теса-однорезки легкий гроб. Похоронили Рамазана у подножья замшелой скалы. Вся рота была выстроена у могилы. Три раза ударили из винтовок. Маленький комбат сказал, что Карлеутов был достойным примером великого служения Родине. Больше речей никто не произносил.

* * *

С войны солдаты возвращались по-разному. Кто раненый пришел, кто — здоровый, кто шмуток понавез из Германии, всего — от ковров и мотоциклов до детских пустышек и женских панталон, а кто с единственным вещмешочком походным заявился. Это зависело от того, сколько у кого совести. Ясное дело, упрекать за трофеи никто не упрекал, да и хвалить, по-моему, не хвалили. Кто, говорят, попа любит, а кто и попадью.

Сашка Лопатин протопал всю войну, живой остался. Вез с собой маленький звонкий аккордеон, что подарил ему при прощании один немец (тоже Александром звали). «На, Сашка, — сказал он, — на память. Ты — гут человек!» Все богатство Сашкино — вещмешок с мылом, котелком, двумя парами теплого белья и полотенцем да аккордеон. Зато наград у сержанта подходяще: два ордена Славы да «Красная Звезда», две медали «За отвагу», да «За оборону Заполярья», «За взятие Кенигсберга», «За освобождение Праги»… И носил их Сашка не в кармане и не в вещмешке, а на груди. Всегда. Постоянно. Не на базаре куплены.

Когда эшелоны с демобилизованными катили по польским землям, тысячи людей выходили встречать русских. Улыбки, цветы, вино! Можно было просто так выйти из вагона и поцеловать самую красивую девчонку. И она, эта девчонка, и он, сержант Лопатин, были молоды, красивы и счастливы. Никто за это не осуждал, не обижался. Свалили к чертовой матери треклятый фашизм. Оттаивали у людей сердца. Было время самых больших надежд.

Когда жарким июльским днем вышел Сашка на перрон станции своего районного поселка, он, в первую голову, направился в чайную. Заказал графин водки и обед.

— Графина-то тебе, поди, много будет? — спросила сухопарая буфетчица.

— Мне немного, — ответил Сашка. — Мне его даже мало, гражданочка. Я побольше заработал.

— Гляди, сынок, как лучше, — согласилась она.

За дальним столиком сидели трое стариков, казах и двое русских. Сашка сел четвертым. Казах достал из мешка, стоявшего под столом, круглую буханку хлеба и, прижав ее одним краем к груди, ловко располосовал сделанным из литовочного жала ножиком. Положил каждому по нескольку ломтиков.

— Клеп тут мало дают, супа — много! — улыбнулся.

— Спасибо, батя, — кивнул Сашка.

Когда принесли суп, Сашка налил всем по стакану.

— Давайте, земляки, за победу!

Выпили и дружно, как по команде, взялись за ложки. Потом уж разговорились.

— Откуда будешь? — спросил сидевший напротив.

Сашка назвал деревню.

— Э-э-э! Так вот Петро, — он кивнул на казаха, — сейчас только оттуда приехал. Не подфартило мужику!

Старики засмеялись.

— Что такое? — полюбопытствовал Сашка.

— Расскажи, Петро!

— Вам смеяться не надо, — серьезно взглянул на приятелей Петро. — Об таком деле смеются старые дураки!

Он положил сухие обветренные руки на стол, разглядел их и продолжил:

— Ты, солдат, понимать будешь лучше всех… Шурин моя есть. Баба его Марья (он произнес Марья) померла. Ребятишки остались. Говорит мне шурин: поезжай туда, женщина там есть, слыхали, труженица. Шибко хорошая. А мужика нет. На войне загубили. Посватай, говорит, жить будем. У нее ребятишки, у меня ребятишки. Ну, я и пошел… Гнедка привязал, в избу. Так и так, говорю. А она на меня: «Ты, старый шорт, айда отсюдова, чтобы нога твоя больше здесь не была». Вот это баба! Давно такой бабы не видел!

Петро зацокал языком:

— Ай! Хороша! Таки бабы все были бы!

— Как зовут ее? — спросил Сашка.

— Зинкой зовут! Карлеутова. Доярка.

На лице Сашки не дрогнул ни один мускул.

— Знаю… Немножко.

Выпили оставшуюся водку, и Сашка заторопился. Взвалил на плечо мешок, взял в руку аккордеон, зашагал на большак. Вскоре «проголосовал» попутной полуторке, попросил шофера добросить до деревни. Шофер, молоденький украинец, с голубыми в пушистых ресницах глазами, приветливо сказал:

— Сидайте. Чего ж не добросить. Такому чоловику, як вы, всегда рады.

Когда до деревни оставалось километра четыре, Сашка попросил остановиться:

— Я тут пешком дойду.

— Та, чего ж вы, я же и до самой хаты бы довез.

— Спасибо. Не надо. Места родные, понимаешь! Пройдусь, погляжу!

— Понимаю, — парень немножко помолчал. — Ридно мисто, оно и есть ридно… Ну, тогда счастливенько вам!

Полуторка стрельнула громко, рванулась с места. Сашка легко перепрыгнул кювет и зашагал напрямик к Васькиному хутору.

Озеро и поляна были объяты той колдовской тишиной, от которой становится немного не по себе. Ни одна веточка не шевельнется. Все уснуло. И кажется, кто-то затаился в лесу, вот-вот закричит или застонет… Но до чего же она маленькая, эта краснеющая от земляники Васькина поляна — Сашкино и Рамазаново детство! Сашка постоял на том месте, где когда-то стояла изба (осталось несколько подгнивших столбиков, заросших крапивой), нашел камень на берегу, с которого прыгали голышами в воду. Искупался и лег на траву.

…Вместе с отцом и Рамазаном они косили здесь сено. Отец отбивал литовки, а Сашка командовал Рамазанкой: «Равняйсь!», «Смирно!», «Вперед, шагом марш!» И начинал считать по-казахски: «Бир-экев», «бир-экев», «раз-два», «раз-два!» Отец сразу замечал бездельников и говорил: «Сашка! Буруху поймай, своди к озеру, напой! Рамазанко, возьми лагушку, принеси воды. Да не у самого берега черпай, щелок, а подальше в воду зайди, штаны-то сыми!»

Тимофей Лопатин растил сыновей в труде, не делил на родного и неродного. Который провинится, тому всыплет.

…Была Рамазанова свадьба. Рамазан стоял за столом белозубый, с хитрющими глазами, в плечах — широк, в поясе — как оса…

…А это в сорок четвертом уж было. Приехал в часть генерал армии. Был он высок, плечист, щеголеват. Но простой, свойский. Там, возле гранитной скалы, недалеко от Рамазановой могилки, собрал всех орденоносцев, всех, кто долгое время держал оборону. Говорил о наступлении, о близком конце войны. Солдаты клялись оправдать доверие Военного совета армии, нанести решительный удар немцам. Потом он подошел к могиле Рамазана. «Кто здесь лежит?» — спросил. — «Орденоносец, снайпер Карлеутов!» — ответил, вытянувшись, маленький комбат. — «Мой хороший друг, товарищ генерал армии!» — выскочил стоявший поблизости Сашка и испугался своей выходки. Но командарм лишь горько покачал головой: «Тяжело терять друзей! Очень тяжело!»

…Зинка, наверное, переварила в себе горе. Четыре года прошло… Сашка даже вздрогнул: «Зинку и детишек не забудь… А лисиц я не убивал… никакого зверя не убивал!» Эти слова сказал кто-то сейчас, вот только что, очень слышно. Сашка поднялся, осмотрел полянку. Посмеялся над собой: «Ну и нервишки! Разболтался совсем!» Вновь упал на траву, закрыл глаза и задал себе простой практический вопрос: «Что будешь делать?» И тут же нашел ответ.

Когда стемнело, Сашка зашел в деревню, тихо скользнул к знакомой избе, постучал.

— Кто там?

— Я, Зина, открой.

— Да кто ты?

— Я, Сашка!

Зинка не голосила, не причитала. Видать, и правда все давно уже перегорело у нее внутри. Она будто онемела. Долго-долго держала маленькими сильными пальцами Сашкины ладони, уткнув в них лицо, простоволосая, худенькая. И только потом стон вырвался из ее груди.

— Ну, будет тебе, давай лучше чего-нибудь поужинать сгоноши.

— Ага. Сейчас, — она недолго похлопотала у печки, вздула самовар, поставила на стол бутылку.

— Ты ее убери, — сказал Сашка. — Пить не будем.

— Ага, — опять согласилась она.

Когда поужинали, Сашка спросил:

— Ребятишки-то где?

— Спят.

— Ну, так и ты давай стели постель. В сельсовет завтра сходим, запишемся.

Зинка заплакала.

— Они-то как, ребятишки-то?

— Если не они, я, может быть, к тебе и не пришел бы. У меня ведь все впереди… Но разве простит он мне, если я оставлю их сиротами?.. Не простит.

Зинка обхватила горячими руками его шею и затряслась в рыданиях:

— Шура, родной… что сказать? Нету у меня слов, нету!

Сашка осторожно отцепил ее от себя, подошел к лампе-семилинейке и дунул в стекло.

АНТОНОВ ОГОНЬ

Вся семья Ивана Скоробогатова в Тальниках и в окрестных деревнях носила одно прозвище — Осотки: отец Никанор Иванович — Осоток, брат — тоже Осоток. А вот Ивана, самого младшего, называли Осотом. И пошло это потому, что по обличью и по характеру похож был Иван на своего деда, тоже Ивана, по прозвищу Осот. Ясно, что парень не очень помнил старика, но слыхал о нем много. Говорили, проворен был дед и пригож, но слыл в округе первым конокрадом и погиб в одной из ночных вылазок на чужие табуны.

Иван, как и дед, был красивым парнем и не трусом. А на гармошке играл так, что девки и бабы-разженки не отпускали его с вечерок, вздыхали тайком: «И кому же ты такой достанешься?»

Окончательно нарекли Ивана истинным Осотом по такому случаю. Была у него подружка, Кланя Игнатова, дочь председателя колхоза, дяди Демы. Росли они вместе, играли, как все дети, дружили. Но случилась однажды с Кланей беда. Послала ее мачеха в лавку за селедкой, отвалила на покупку целый червонец. Пришла девочка в магазин, а там продавцом бывший «урка» работал, по имени Василий Иванович. Ловко умел людей обсчитывать. Придет баба за конфетами, отдаст «урке» рублевку, а он ей и полкило не отвешает, да еще задолжит. «Потом, — скажет, — занесешь остатки». Кланя отдала мачехин червонец и притащила домой всего-навсего килограмм селедки. Ну, мачеха, конечное дело, в бой: «Ах ты, черемиска, ах ты, атаманка, куды остальные деньги девала?» Хлесть Кланю по лицу, хлесть еще раз! Кровь из носу ручейком потекла. Увидел все это Иван, понял: «урка» во всем виноват. Побежал домой, схватил ружье — и к магазину. «Урка» только-только заканчивал работу и вешал на двери винтовой замок.

— Не закрывай, — сказал ему Иван.

— Цыц, последыш! — ощерился «урка». — Что те надо?

— Деньги Клашкины отдай!

— Какие деньги?

— Я же сказал какие!

— Кыш отсюдова!

Тогда Иван поднял берданку и выстрелил в воздух. «Урка» упал на крылечко и начал было кричать, но Иван предупредил:

— Не ори, будешь орать — прикончу!

И вогнал в патронник новый патрон с жаканом. Пришлось «урке» переломиться.

— Сразу бы и объяснил, что за сдачей пришел, а то давай стрелять.

— Неси, — приказал Иван.

Вынес «урка» из магазина обманом взятые деньги, подал Ивану:

— Вот, восемь шестьдесят четыре — все в цельности.

После этого и заговорила деревня: «В самого Осота Ванька-то пошел! И перед чертом не схлыздит!»

Когда все мужики и парни ушли на войну, Иван еще в школе учился, в районном центре Мокроусове. А от Мокроусова до Тальников, где жили отец Ивана и бабушка Марья, тридцать верст с «гаком». «Гак» километров пять тоже будет. Хочешь пешком иди, хочешь с попутчиком добирайся. Автобусов в то время еще не было.

— У нас в семье служивых и так много: тебя, Ваня, дома оставят! — говаривала бабушка Марья. И плакала при таких разговорах: — Господи, была бы мамонька твоя родная жива, поглядела бы на тебя… И какой же ты у нас ладной да бойкой вышел, чистый дедушка Осот.

…Повестка пришла, когда уж школу закончил Иван. Косил тогда вместе с другими одногодками да увечными мужиками пшеницу. Хорошо тот день запомнил. В груди не стало хватать «кислорода», бросил литовку в сторону; лег на валок. Пшеница была не высокая, но чистая. Колосья полные, колотились друг о дружку, но не разбивались, и на землю зерна не падали, потому как еще в тридцать третьем году колхозный полевод Тихон Александрович завез в хозяйство какие-то семена новые. Тихона Александровича впоследствии посадили, а пшеница осталась.

Спал Иван на валке, а тут председатель колхоза, дядя Дема, приехал. Литовку Иванову ходком раздавил, коня чуть не порезал, разозлился:

— Спать тут собрались, что ли?

Дядя Дема постоянно покрикивал на всех, да и не кричать-то было нельзя: разболтается «шантрапа» — весь хлеб под снег упустишь. Но ему все-таки, видать, жалко было «шантрапу»: устали все, высохли на солнышке.

— Проспались? — уже более мягко спросил он.

— Нет.

— Я покажу тебе «нет»!

— Покажи, — это говорил Иван, и говорил он так оттого, что не боялся дяди Демы. Дядя Дема казался ему мужиком с небогатым умишком, не понимающим того, что понимает он, сам Иван.

На этот раз дядя Дема не рассердился на дерзкие Ивановы слова, а только улыбнулся:

— Напрасно обижаешь, Ванюшка! Вместе придется лямку тянуть. Вот повестки, тебе и мне!

И все замолчали. А потом тетка Арина, вязавшая снопы, сказала:

— Собирайся, бабка, поди, убивается!

Дядя Дема перестелил потник в крашеном ивовом пестерьке, взбил сено:

— Садись.

Повернулся к косарям и вязальщицам:

— Провожать-то завтра, к вечеру, — и окинул взглядом кулигу. — Два дня еще надо… Задержка получается с уборкой.

Но никто на эти слова ничего не ответил.

Они выехали из-за колка на большак и укатили к Тальникам, сверкавшим на солнышке белой церковной маковкой.

На другой день бабушка Марья напекла «подорожников», принесла поллитровку водки: она всем приносила по бутылке, когда провожала на фронт (закопаны были у ней где-то в подполье).

После небольшого застолья дядя Дема поднялся, сказал:

— Поехали!

Бабушка собрала со стола все, что осталось, сложила в мешок…

Так вот и уехал Иван Осот вместе со старшиной запаса дядей Демой на военную службу. Ничего особенного не было. Множество народу уходило в те дни на войну. Сильно плакала только бабушка, а еще сильнее Кланя Игнатова. То ли об отце плакала, то ли об Иване. Кто поймет!

Горькие дела вышли у Ивана с Кланей. Клялись они друг другу только одну последнюю ночь. И все неумело у них вышло и неловко. И потому-то убежала Кланя с Ивановых проводов: не могла удержать великую тяжесть в сердце при одном виде его. А Иван Осот, он и есть Осот. Опомнился от всего только в дороге и затосковал о девчонке. И так три года. Худого много пережил и добра повидал, но не выходила из головы светлая Кланина нежность.

Как-то уж так получилось, что пришлось Ивану Осоту быть вместе с дядей Демой: и в запасном полку, и в маршевой роте, а потом в действующей — в одной гвардейской артиллерийской части, в одном дивизионе и в одной батарее. Судьба! Она лучше всякого уговора распорядится. И, странное дело, неожиданно узнал Иван, что дядя Дема в прошлом нелегкую житуху прожил: в боях под Волочаевкой участвовал, медаль «За боевые заслуги» во время финской получил. И начало Ивана донимать чувство неловкости за прошлые обиды. От рождения не привыкший таиться, он сказал:

— Прости меня за все давнишнее, дядя Дема. По молодости да по дури все получалось.

Дядя Дема посмеивался над этими откровениями Ивана. Говорил ему:

— Если бой идет — береги себя. Кланяйся пуле-то… Поклонись, башка не оторвется, зато цел останешься…

А извинения Иванова будто и не слышал.

Та фронтовая весна была до нелепости невоенной. Артиллеристы сидели в обороне, в надежных, обжитых блиндажах и землянках, ходили в наряды, вели ответный огонь, а в часы затишья слушали птичий грай и шум воды, сходившей из лесов в овраги и речки. Весна, надо сказать, застала артиллеристов в зимнем платье. Приходилось в валенках шлепать по раскисшей земле и по лужам. Потом, когда валенки сушили, в блиндажах стоял сырой, едучий пар. Однажды уходившие на передовую пехотинцы оставили на привале несколько противогазов. Иван взял два, открутил гофрированные трубки с банками, а резиновые маски натянул на валенки. Получились калоши. Очки поблескивали с боков, как шпоры.

— Ты чего это делаешь-то? — спросил его дядя Дема.

— От мокрести спасаюсь.

— Противогаз — боевое вооружение бойца. А вдруг газы?!

— Так у меня противогаз есть. Вот он.

— А эти откуда?

— Эти так, списанные.

— Ну и дока же ты, Ванька, прокурат. Только вот что: сейчас же сыми эти лапти! Увидит дивизионный — сжует!

Иван не послушался дяди Демы и продолжал ходить в противогазных калошах. Глядя на него, понатянули противогазные маски на пимы и другие артиллеристы. Вскорости «изобретение» стало известно командиру, майору Портнягину.

Вечером в землянке зажгли «катюшу» — немудреный осветительный агрегат из гильзы от малокалиберной пушки. Крошечный огонек то косился на дверь, то рвался к сидевшим на нарах солдатам. Дядя Дема хлебал перловую кашу. Ложка его из дюралюминиевого фюзеляжа «Хейнкеля» в виде взметнувшегося голубя тенькала о котелок. Иван играл на баяне и пел:

Ноги Ивана с неизменными противогазными калошами пристукивали в такт музыке, руки бегали по клавишам, сдвинутая набекрень шапка едва держалась.

Наконец, дядя Дема закрыл котелок, облизал ложку, сунул ее за голенище валенка голубем вверх и сказал:

— У нас, во время гражданской, разведчик был один, Омелька Соловьев, вот тоже играл здорово. На любом инструменте. Что на балалайке, что на гитаре, что на мандолине или пианине… Все умел. Даже на поперечной пиле играл и на саперной лопатке.

Иван сомкнул басы:

— Это не ново.

— Ясно, что не ново, коли еще в гражданскую было… А один раз пришлось Омельке играть на колоколах, да еще как играть! Послали его, значит, на задание, в городишко один, узнать сколько белых, и, если немного, проникнуть в собор и ударить в колокола — знак к атаке. Омелька в город под видом калеки прошел. Понюхался, походил, видит — пьют беляки и с девками гуляют… Забрался на колокольню, а там колоколов штук двадцать, и все на разные ноты. Ну, нацепил он веревки от языков на все пальцы, на руки-ноги, и давай «Камаринского» шпарить… Да так играл, что весь город в пляс пустился… Посекли мы белых тогда…

— Здорово играл Омелька, — сказал Иван. И землянка дрогнула от хохота, посыпалась с потолка земля. Не смеялся только дядя Дема. Он расстегнул нагрудный карман, достал толстый бумажник, умещавший всю батарейную документацию и личную переписку, раскрыл его на коленке на два пласта, достал бумажку, поводил по ней пальцем:

— Итак, кто у нас сегодня в карауле?

В эту минуту в землянку влетел разъяренный Портнягин. Хохот не прекращался. Это еще больше рассердило майора.

— Прекратить свадьбу! — скомандовал он. Все вытянулись по стойке смирно. Портнягин проскочил в дальний угол, вернулся назад и устремил взор на Ивановы калоши. Помолчал, потом произнес речь:

— Инициативный боец всегда был украшением нашей Советской Армии… Но это лишь и-ни-ци-а-тив-ный, то есть инициатор. А не хулиган, не разгильдяй, нешалопай, который портит военное имущество в целях личного удобства. Кто разрешил вам носить на ногах противогазные маски? Кто это придумал? Отвечайте!

Когда майор Портнягин распекал подчиненного, он выливал на его голову десятки синонимов, хороших и разных. Солдаты молчали.

— Так я скажу вам, кто. Вот он, этот прохиндей, изобретатель, — майор тыкал пальцем в Ивана, — вот он, этот архаровец, этот скоморох… Нет, вы поглядите на него, поглядите! Какие босоножки, белые, с резинками, с застежками, с очками. Это что? Это же не солдат Советской Армии, это же графиня Эдинбургская, это же шведский король Густав Пятый, это же граф Монте-Кристо! Правильно я говорю?

— Так точно! — козырнул Иван.

— Что «так точно»?

— Граф Монте-Кристо.

И вновь землянка задрожала от хохота. Смеялся и сам (добрая душа) майор Портнягин.

После смены караулов Ивана и дядю Дему вызвали в штабную землянку.

— Неужели все из-за этих калош? — спрашивал Иван дядю Дему.

— А кто его знает!

Майор, начальник штаба и еще какой-то офицер из полка сидели за картой. Иван и дядя Дема доложили о прибытии.

— Садитесь, — тихо сказал Портнягин. — Задание есть.

Предстояло этой же ночью перейти немецкий передний край, углубиться в оборону, во что бы то ни стало найти вражеского корректировщика и сообщить по рации его координаты. Уточнили место перехода, время.

— Все ясно? — спросил Портнягин.

— Ясно, товарищ гвардии майор.

— Тогда идите, счастливо вам!

Артиллеристы направились к выходу.

— Погодите, — остановил их майор. Он потянулся под нары, достал оттуда две пары кирзовых сапог. — У тебя, изобретатель, кажется, сорок третий, вот — бери! А это тебе, старшина. Сейчас подсушитесь, поспите часа два. Вас разбудят. Ну, и в путь! — майор тепло смотрел на старшину и Ивана. — Аккуратнее там, поняли?

Вражеского корректировщика артиллерийская разведка не могла обнаружить в течение трех суток. Продвинувшись ночью вперед, пехотные батальоны попадали под шквальный огонь врага и отходили назад, к своей обороне. Гибли в бою солдаты. Три дня видел Иван через стереотрубу, как убегали пехотинцы назад, к своим окопам, а взрывы размеренно продвигались среди бегущих. При каждом взрыве Иван корчился, будто осколки впивались в его тело.

— Где же он, проклятущий? Только бы засечь…

И вот они шли со старшиной, дядей Демой, на поиски вражеского корректировщика. Шли в темноте. Далеко позади остался передний край и плачущий в кромешной мгле бор. Выбрали воронку. Решили подождать рассвета.

Когда солнышко тронуло золотыми щупальцами макушки сосен, они увидели высокую заводскую трубу. Над нею торчала сосна, она была выше всех и, казалось, высовывалась из трубы.

— Это он, — шепнул дядя Дема.

— Точно, — согласился Иван.

И тут же загромыхали немецкие гаубицы. Где-то далеко-далеко, наверное около дивизионных землянок, рвались снаряды.

— Давай рацию! — заспешил старшина. И началось.

— Шилка! Шилка! Я — Нерчинск! Я — Нерчинск! Прием!

Ответа не было.

— Шилка! Шилка! Я — Нерчинск!

Дядя Дема отдал Ивану трубку.

— Ты вызывай, а я пойду!

— Может быть, мне лучше. А?

— Прекратить разговоры!

Лишь позже Иван нарисовал в своем воображении картину происшедшего… Ящерицей скользнул дядя Дема к трубе. Вот он, немецкий часовой! Прислонился к дереву и ест галеты, обламывая их крепкими зубами. Дядя Дема ударил его автоматом по загривку, забежал внутрь трубы и, нащупав веревочную лестницу, пошел наверх… Корректировщик только в последнюю минуту заметил дядю Дему. Он вскинул пистолет, но дядя Дема сжал его в беремя, они упали и покатились в смертной схватке все ближе и ближе к пропасти.

Иван вбежал в остов трубы, когда там, на искореженной стальной арматуре, пронзенные острыми штырями лежали два трупа. Здесь и оставил Иван своего мертвого старшину, бывшего председателя колхоза. Решил вернуться к рации. Он был уже на краю воронки, когда услышал это иноземное слово: «Хальт!» Немецкий автоматчик как будто ждал Ивана. Иван выдернул лимонку и кинул в немца, а сам упал головой вниз, в спасительную воронку. По ногам понужнуло огненное крошево.

Санбатовский санитар нашел Ивана после того, как штурмовые батальоны прошли далеко вперед. Он вез его на телеге мимо снимавшегося с насиженных мест портнягинского дивизиона, и сам Портнягин увидел Ивана.

— Где ты его взял? — остановил он санитара.

— Там, в воронке… Сначала подумал — мертвый, а потом послушал грудную клетку, а там тук-тук! Ваш, что ли?

— Наш.

— Ноги у него изорваны, а сам ничего.

— Жить-то будет?

— Должон.

— Ты вот что, как очухается, ты вот записку ему передай! — майор расстегнул планшет, вырвал из блокнота листок и начал что-то писать. — Вот. Лично.

— Сделаю, товарищ майор. Как только придет в себя…

— Постой, — попридержал его майор. — Фамилия твоя как, имя, отчество?

— Кокорин моя фамилия. Тихон Александрович.

— Так вот, еще раз прошу тебя, Тихон Александрович, обязательно этому человеку отдай мою записку.

Санитар был старый человек с изъеденным морщинами лицом и голубыми глазами. Пообещав сделать все в точности, как приказывал майор, он замялся и попросил:

— Выпить у вас нечего случайно, товарищ майор?

— На, — майор отстегнул свою фляжку. — Да смотри, лишнего не хлебни. Набирают вас в армию, черт те каких!

— Меня не набирали, — оторвался от фляжки санитар. — Я по своему желанию, в командировке. От госпиталя. Мастера мы по протезному делу.

— Ну-ну! Мастера! Чтобы веки вас не было, таких мастеров!

— Что правда, то правда, — согласился санитар и тронул лошадь.

…В санбате Ивану отняли обе ноги. Сначала правую, а через день левую. Никто не спрашивал у Ивана согласия, потому что все время он был без сознания. И, кто знает, не будь такого серьезного хирургического вмешательства — не было бы Ивана на свете. Газовая гангрена, а по-русски выразиться «антонов огонь», отобрала у Ивана ноги.

Очнувшись от последней операции, Иван начал медленно осознавать, что наделали с ним врачи. Как острой иглой пронзила сердце мысль: «Кланя!» Иван закрывал глаза и начинал колотиться в лихорадке. До ясности представлял себе, что с ним будет и что с ней. Вот привезут его, безногого, домой, к бабушке. Придут бабы, старики, начнут утешать. А она? Куда ей деваться? Куда бежать! Что она, на загорбке таскать своего мужа будет?

И тут Иван начал шарить спрятанную в полевой сумке последнюю свою лимонку. Санитарка, увидев гранату, завизжала от страха, упала на Ивана… Вырвала из рук смерть.

Когда в палате все успокоились, лежавший на соседней койке, тоже безногий, артиллерист сказал Ивану:

— Дрянь ты, не человек… Тут в палате еще двадцать мужиков, и ты всех погубить захотел!

У Ивана слезы прорвались:

— Простите меня, братцы… Никого не хотел я загубить… Как жить-то? Без ног, обрубок… Кому нужен?

— Мы свои ноги-руки не по пьяному делу потеряли. Понял?

Вошел в палату в кургузом, подвязанном под самые мышки халате старый санитар Тихон Александрович. Уселся у Ивановой кровати:

— Вот тебе записка. Обязательно просили передать.

Иван взял записку, улыбнулся прочитав, шепнул:

— Мировой человек наш майор…

— Что пишет? — спросил с соседней кровати артиллерист.

— Т-с-с-с! — санитар встал и на цыпочках пошел к выходу.

Иван спал. Артиллерист взял с тумбочки бумажку, прочитал:

«Дорогой Иван!

Ты представлен для награждения высокой правительственной наградой. Держись крепче. Ты ведь был, Ваня, в нашем дивизионе самым умелым, боевым и находчивым бойцом. Твой подвиг не забудем никогда. Поправишься, пиши.

По поручению дивизиона,

твой командир гв. майор Портнягин».

Стучит и стучит по стеклу тополь. Кланя никак заснуть не может. Шла сегодня с фермы, глядела на озеро и показалось, что Иван на лодке плывет, с гитарой, вроде, или с гармошкой. Подошла. Мостки стоят, льдом обстыли, и парнишка чей-то по льду катается один-одинешенек. А ветер гонит в камыш первую порошу. Качается старая ветрянка-водокачка, построенная в давние годы по задумке колхозного полевода Тихона Александровича для поливки колхозного сада…

Колотит по окошку тополь, как будто приезжий кто стучится. Мерещиться уж стало. Оно и есть с чего. Пришла на отца похоронка. Ревела мачеха громко, как рехнулась вроде. «Мамонька, мамонька!» — уговаривала ее Кланя. Но бабушка Марья сказала:

— Дай ты ей попричитать-то, господи. Сейчас перестанет!

И в самом деле, мачеха замолчала, вытерла передником лицо:

— Не жить мне без него, — простонала.

Не знала Кланя, что ей делать. Слезы рвались, а причитать, как мачеха, не могла…

Серая похоронка казалась Клане ужасной.

Вся на машинке напечатана, только фамилия, имя, отчество «Игнатов Дементий Петрович» — от руки. Поставь другую фамилию — и другому годится.

Мачеха после отцовской похоронки изменилась сильно. Платок стала подвязывать по-особому, замысловато. Душно ей стало в горнице спать, в кладовку кровать утащила… Уж сколько месяцев после этого прошло… Нету отца. Нет и от Ивана ни вести, ни павести. Все враз оборвалось. Тоже, поди… Раз двадцать писала Кланя в часть. И женой себя, и сестрой величала, и матерью. А ответ один: «Выбыл в связи с тяжелым ранением». Куда выбыл, что это за ранение такое тяжелое?.. И бабушка Марья скрывала что-то от Клани. Поглядит на нее иной раз так, хоть реви.

…Кланя ушла от мачехи после одного случая. Сашка, сын нового председателя колхоза Максима Косолапого, приехал в отпуск на три месяца. Офицер, погоны золотые, ремни крест-наперекрест, сапоги начищены. Пришел вечером свататься:

— Выходи за меня замуж!

— Мало, что ли, тебя раньше-то Иван лупастил?

— Дуреха! Где он, твой Иван? — попыхивал Сашка папиросой и посмеивался. — Хватишься потом — поздно будет!

Кланя обиделась на него:

— Погоны надел золотые, треплешься тут, в деревне, а там, на фронте, люди гибнут!

— Да ты что? Я же не дезертир какой. Отпуск же у меня, по ранению. Вот посмотри, — он засучил рукав гимнастерки и показал глубокий розовый рубец. — Вот пальцы немного разработаю и айда! Что я тут сидеть, что ли, буду?!

— Ладно, не сердись, пожалуйста, это я сгоряча, — сжалилась Кланя.

— Ну, а насчет замужества как же?!

— Никак, Саша. Не нужен мне муж, хотя и с погонами такими баскими.

— Ну, замуж не хочешь, дак, может быть, так, а? Слышь, Кланя? — он обнял ее, стиснул груди. Кланя ударила его по лицу изо всей силы и убежала.

А на другой день пришел сам председатель Максим. Он был здоровый мужик, крепкий. Один всего-навсего изъян у него имелся: левая нога от рождения смотрела в сторону, и из-за нее в армию Максима не брали. Во времена довоенные страдал он, завидовал мужикам, а сейчас, когда избрали председателем, даже вроде бы гордился перед бабами, притворно недовольствовал: «Эх, если б не моя увечность, давно уже был бы у Рокоссовского!»

Максим даже не поздоровался с Кланей. Повернулся в избе, спросил:

— Где мать-то?!

— В кладовке. Спит.

— Сейчас разбудим.

Кланя думала, что пришел Максим жаловаться на нее из-за Сашки. Но получилось другое. Остался он у матери в кладовке до утра. Это захватило Кланино сердце жгучей ненавистью к мачехе. Еще и ревела: «Не жить мне без него!» Ноги, наверное, не успели остынуть, а она уже… Кланя не раз слыхала о таких бессовестных бабах, но это были лишь слухи, а тут все рядом, в своем доме вышло. Срам!

Мачеха скоро поняла неистовое Кланино отвращение и заявила так:

— Ты, Кланька, до меня никакого дела не имеешь. И зря дуешься… Никто ты мне. Даже злодейка вечная. Не любил меня Дема из-за тебя: на Груньку ты, на свою покойную мать похожа… И уходи ты от меня, куда хочешь. Не мешай мне жить!

Кланя ушла к бабушке Марье. Попросилась на день-два пожить, да так и живет уже сколько месяцев.

…Только под утро заснула Кланя. И приснился ей сон, добрый-предобрый. Шел с уздечкой в руке по цветущему клеверищу отец. Видать, отвел на поскотину правленческого жеребца Мотива. А рядом с отцом бежал, высунув язык, пестрый щенок Лапко. Кланя стояла на берегу, ждала отца. Но первым подскочил Лапко. Он лизнул Кланину руку и начал носиться кругами по лужку. Кланя проснулась с ясным ощущением какой-то вести. За стеной вполголоса разговаривали бабушка Марья и соседка, тетка Арина.

— Что делать с письмом-то будем? Покажешь ей?! — спрашивала Арина.

— Ох, не знаю, Аринушка, — завсхлипывала бабушка Марья. — Кто она ему? Ведь не жена…

— Тогда спрячь подальше, а то увидит ненароком.

— На божнице держу.

Они долго еще о чем-то толковали на кухне, и Кланя не выдержала, вскочила с постели, подтащила к божнице стул, пошарила за позеленевшей иконкой, вздрагивая от страха.

Письмо было страшное:

«Уважаемая Марья Ивановна!

Пишет вам старый знакомец и земляк Тихон Александрович Кокорин. Трудно мне писать. Но делать нечего. Надо. Лишился внучек ваш, Иван, обеих ног и находится на излечении в госпитале, где я работаю. Срок выписки у него подойдет где-то в ноябре. Но домой он не собирается: не хочет калекой себя показать. Напишите ему. Что-то надо с парнем делать. Остаюсь пока жив и здоров. Ваш старый знакомый Тихон Кокорин».

* * *

— Я, паренек, такие тебе ноги излажу, лучше старых будут, ей-богу!

Протезный мастер Тихон Александрович ходил в военной форме (халат свой санитарный снял вскоре). Он похудел, тонкие пальцы его нервно подрагивали.

Сняв мерки, мастер раскрыл сумку и достал оттуда желтую резиновую грелку:

— Стакан у тебя есть?

— Вон, на тумбочке.

— Давай по маленькой пропустим.

— Что у тебя?

— Спирт. В грелке ношу, от врачей прячу.

— За что выпьем?

— А ты и не знаешь. Так вот знай: земляки мы. Полеводом я был в Тальниках. Пшеничку там одну оставил…

Тихон ловко налил из грелки полстакана, протянул Ивану:

— Держи.

Иван выпил, сморщился. Тихон налил ему воды и подал ржаную краюху:

— Ношу с собой для занюха.

— Часто пьете?

— Каждый день. Втянулся. Иначе не могу. Протезы делаю вашему брату… Это только говорить, что «воевали», что «герои» хорошо, а видеть тяжко. Вот и пью. Выпьешь — на душе полегче и руки не трясутся…

— Захворать можете.

Тихон недоуменно глянул на Ивана:

— Неужто не видишь… Болен я. В первый год, под Смоленском, легкие просекло. С тех пор засыхаю.

Протезы Тихон принес через три недели. Рассказал Ивану, как правильно надевать, потом помог надеть.

— Ну, айда, — весело сказал. — Пока вокруг кровати, а потом в физкультурную комнату бегай, к фершалам. Они из тебя быстро коня сделают!

Тихон, как и в первый раз, вытащил грелку и спросил Ивана: «Стакан у тебя есть?» Они, как и в первую встречу, выпили спирту.

— Скоро домой заколотишь?

— Нет, в деревню не поеду. Не нужен я там.

— Ошибку допустишь… Кто в деревне не нужен, тому и в город ходить не за чем. Города, они все из деревень начались. Советую тебе в родное гнездышко лететь. Худая та птица, которая гнездо свое не любит!

…Долго не давали покоя Ивану эти Тихоновы слова, за самое больное место рвали. А жизнь брала свое, молодость — она и есть молодость. Сам молод и думки не стары. Как начнет думать — горы шатаются. Институт в мыслях закончил, на протезах выучился ходить без подпорок, на Клане женился, детей завел. А потом отбрасывал все и по второму кругу шел, по более, как казалось, разумному. В институт не примут, в дом инвалидов — не пойду! Кланину молодость губить — не имею права!

Одно осталось — учиться ходить, а там что будет, то и будь. Каждый день, после завтрака, он брал костыли и скакал в физкультурную комнату. И потел, и ломал себя до предела. Ныли стянутые ремнями бедра и поясница, натирал до крови культи. Но не сдавался Осот, упрямый, сильный, злой. Один раз фельдшерица хотела выгнать его из кабинета: «Вам на сегодня хватит! Запрещаю!» Но он пошел на хитрость, взял баян и развел такую карусель, что сбежались не только молоденькие сестрички и ходячие раненые, но и пожилые нянечки и даже врачи. Он пел свою песню про четырех Иванов. Люди ахали, смеялись: «Вот, дает!» И с того дня фельдшерица больше не препятствовала Ивану. Он залезал на «велосипед» и вихрем крутил педали, пытался играть в волейбол и лазить на шведскую стенку.

Врач запрещал ему появляться в коридоре без костылей, но он нарочно забывал их где-нибудь, и сестры сбивались с ног в поисках. «Ну и вредный же ты все-таки!» — возмущались. Так уж устроен был Ваня Скоробогатов, по прозвищу Осот, из маленькой уральской деревни Тальники.

После Октябрьской, перед самой выпиской, разгулялась, словно бешеный конь, метель, полетели над лесами белые вихри, как птицы. Иван глядел в окошко на текучие струи снега, на прижатые к земле кусты и уходил мыслями в свои родные края. В такую падеру на пожарных каланчах дежурные звонят для тех, кто в пути, чтобы не заблудились и не погибли. А после Нового года на всех дорогах выставляют вешки, прутики с соломенными пучками на концах. Даже если в буран поедешь по вешкам, обязательно домой доберешься. «Жалко, на мою дорогу вешки никем не расставлены», — думал Иван.

Пришел в палату какой-то новый мастер из протезной мастерской:

— Кто будет Скоробогатов?

— Я буду.

— Давай-ка протезики еще раз проверим перед выпиской.

— Смотри.

Парень поразглядывал Ивановы протезы, постучал по тому, по другому месту, цокнул языком:

— Тихона Александровича работа. Отлично изроблено.

— А где же сам Тихон Александрович?

— Где? — парень вздохнул. — Умер. Вот где.

— Как так умер? Недавно ходил.

— Так и умер. Лег на верстак и все… Хороший был человек… Смерти не боялся.

Парень собрал инструменты, поднялся.

— Далеко уезжаешь-то? — спросил Ивана.

— Не знаю.

— Я к тому, если что в дороге случится, ты сопровождающего спрашивай. Он поможет. Инструктаж был.

— Не будет у меня никакого сопровождающего. На кой он мне!

Но парень не сдавался:

— Не положено без него. Такой порядок.

— У него не будет, — сказала палатная сестра, появившаяся в дверях. — Жена приехала.

Нахмурился Иван:

— Холостой я, сестрица!

— Я тоже думала, что холостой, а ты оказывается… Все вы нынче такие, за семафор заехал и уже холостой… Иди встречай милушку, иди!

— Вы что-то путаете или смеетесь, честное слово!

— Стара я, чтобы над таким делом смеяться, а напутать ничего еще не напутала за всю войну.

Иван пихнул костыли под кровать, зашагал на выход. В вестибюле; опустив на паркет туго набитый рюкзак, стояла Кланя и плакала.

— Где ж это ты так долго, а я жду-жду тебя!

ФОТЬКИНА ЛЮБОВЬ

По северной дороге, от Вологды к Кирову, шел санитарный поезд. Уже несколько суток вез он подальше от фронта раненых солдат. И каждое утро солнышко, скользнув по потной лбине паровоза, заходило в окошки вагонов, окрашивало рябинники вдоль насыпи красным гарусом.

Механик-водитель самоходной пушки сержант Фотька Журавлев лежал на нижней продольной полке. Был он весь забинтован: руки, ноги, лицо. Только для глаз сердобольные сестры оставили смотровую щель да белесые бровки — два лохматых кустика — торчали из-под повязки.

Сознание к Фотьке приходило, кажется, по расписанию: час-полтора не видит, не слышит, а потом откроет глаза, боль свою почувствует и тихонечко попросит пить.

— Господи, чего же они с тобой сделали, проклятые! — вздыхала санитарка Зина.

Ни слов Зины, ни расписания, по которому жил, Фотька, конечно, не понимал. Он не знал даже, что его куда-то везут и что незнакомая санитарка Зина третьи сутки молится, чтобы он не умер.

На маленьком разъезде, у красивой речки Вятки, поезд загнали в тупик, и он простоял там всю ночь. Утром здоровенный старшина, заместитель начальника госпиталя по хозяйственной части, принимал носилки.

— Сначала, робятки, мы вас побаним, — окал старшина, — а потом на осмотр — и по палатам.

Почти три месяца пролежал Фотька в чем мать родила под специальной сушильной палаткой, оснащенной лечебными лампами. А потом стал подыматься. Крепенек оказался сержант. Тело его и дух были доброй русской выпечки. Зина смастерила ему из подушек подобие трона, и он восседал на нем.

Впервые Фотька увидел лицо соседа по палате украинца Семена Неешьсало. Раньше он видел только желтые Семеновы ступни да полусогнутую гипсовую руку, постоянно поднятую вверх, будто Семен денно и нощно за кого-то голосовал.

— Здравствуйте, товарищ старшина! — сказал Фотька.

— Со свиданьицем и со знакомством, — добродушно усмехнулся Неешьсало. — Дюже долго загорали вы под этим пологом. Не чаяли мы вас и живого увидеть.

— Нет. Жить я буду, — уверенно возразил Фотька, — только вот кожа, особо на ладонях, просвечивает — ни топор не возьмешь, ни молоток.

— Кожа нехай пока и просвечивает. Работать будешь — мозоли натрутся.

— Отчего это, товарищ старшина, фамилия у вас такая пошла — Неешьсало? — спросил Фотька. — Неужто предки ваши морговали таким вкусным продуктом?

Старшина нравился Фотьке. Рассудительный, не обидчивый. Зина писала за него письма на Украину с многочисленными поклонами теткам Ганнам, дядькам Тарасам, сношкам и зятевьям, а Фотька выспрашивал, кто они и неужто выжили под немецкими оккупантами.

А еще Фотька любовался Зиной, и она, кажется, это замечала. В дело, не в дело просил он ее поправлять подушки, а когда Зина склонялась на ним, ловил медвяный запах шелковистых волос, и сердце у него замирало. По утрам девушка первой появлялась в палате и всегда подходила сначала к Фотьке:

— Ну, как ты, родненький мой?

Он понимал, что Зина так говорит с каждым, но все равно был доволен.

А рябинники за окошком совсем посходили с ума. Горели под слабым ноябрьским солнышком невиданными красными гроздьями. Отражались в воде и в окнах почерневших от дождей домишек. Кисти рябины заполонили в палатах все кружки, стаканы и котелки. Ее приносили с собой сестры, нянечки и шефы.

Фотька целыми днями сидел в подушках, любовался рябинниками. Ходить ему, даже с костылями, пока не разрешали.

И вот пришел в палату в сопровождении врачей, медсестер и нянечек комиссар госпиталя. За ним внесли стол, накрытый белой простыней.

— Товарищи гвардейцы, — сказал комиссар, — мы принесли вам добрую весть. Верховный Совет страны за мужество и отвагу, проявленные в боях с фашистами, наградил орденом Красной Звезды командира взвода разведки старшину Семена Петровича Неешьсало и орденом Славы третьей степени — механика-водителя самоходки сержанта Фотея Феоктистовича Журавлева. В связи с тяжелыми ранениями награды не были вручены в частях. Они догнали вас, друзья, в госпитале. Разрешите мне по поручению, командования…

Капитан подошел к постели Неешьсало:

— Позволь, Семен Петрович, прикрепить.

— Спасибочки. Так куды чеплять-то? — постучал старшина по загипсованной груди.

— Под гипсом сердце бьется.

— Ох, товарищ гвардии капитан, ще как бьется. — Старшина разволновался и заговорил почти по-украински. — Ночами не сплю. Усю нашу землю хвашисты споганили.

— Не горюй, старшина. Та речка не погана, из которой собака лакала!

Дошла очередь до Фотьки.

— Сержант Журавлев! — капитан раскрыл желтую коробочку и достал орден.

Фотька звонко ответил: «Служу Советскому Союзу!», рванулся с кровати и тотчас же свалился обратно.

— Ох, ты, господи! — бросилась к нему Зина. — Ну кто же тебя просит сигать-то? Ну кто? И какой ты все-таки несуразный!

Фотьку уложили в кровать, Зина пригладила его вихры и поцеловала их, не стесняясь ни комиссара, ни доктора — никого.

— И зачем вскочил? Опять повязка кровью пропиталась.

— Хотел по уставу.

— Какой тебе устав, когда ты в подушках весь!

Орден Фотьке прикрепили к нательной рубахе, и он не снимал его даже ночью.

Любовь пришла к Фотьке — ни меры, говорят, ни веса, ни продать, ни цены сказать. «Как она меня целовала! Забыла, что народ кругом… Только кончим войну — увезу ее в деревню, запишемся — и на всю жизнь!»

А из дома приходили письма тяжелые, страшные. Двое братьев и отец погибли на фронте, мать — совсем худая. Корову ходит доить молодая соседка Домна, она и за матерью приглядывает, и печку через день протапливает. Подолгу лежал Фотька, безразличный ко всему, серый. «Елки-моталки! Вот она как, жизнь-то, колется… Кончится война — и не увижу никого своих… Да неужто все это правда?»

Зина брала Фотьку за руку, слушала пульс и тихо спрашивала:

— Ну, как ты, Фотя?

— Ничего. Славно. Скоро в полк.

— Господи! Да какой тебе полк! Спишут тебя, по чистой.

— Не должны. Я им докажу. Вот увидишь.

Удивительный человек Фотька Журавлев! Кровью истекал, в дыму задыхался, чуть не утонул в большой реке Свири, обгорел весь, но…

Когда плясал вприсядку, трескалась еще нежная кожа на икрах. А Фотька боли не выказывал. Только Зина угадывала ее. Но и она старалась не задеть Фотькиной гордости — ни словом, ни намеком. Лишь во время перевязок притворно ворчала: «Доплясался, самоходчик. Опять кровь». А Фотька в это время думал: «Если есть на свете бог, неужели он не сведет меня с Зиной?»

Зима стояла добрая, как старый русский дед. Всего было в меру: и метелей, и морозов, и ночей лунных, и куржаков. Фотька выписался из госпиталя двадцать девятого декабря. Перед выпиской, на комиссии, беседовал с главным хирургом:

— Значит, не годен?

— Не годен.

— А по какой статье?

— Там, в документе, написано.

— Написано-то оно написано. Что я — зря плясал? Почему в лишенцах оказался? До победы дослужить не даете. А?

— Перестаньте, Журавлев!

Все Фотькины доводы хирург разбивал. И Фотька отступился: «Черт с тобой. На фронт не годный — в деревне работать буду, на тракторе. Набьют фашистам рыло и без меня. Вот только бы Зина…»

А Зина растерянно (или просто казалось Фотьке) повторяла в тот вечер одно: «Езжай. Устроишься — пиши. Меня отпустят».

Они бродили по заснеженным улочкам поселка, вглядываясь в желтые огни, вслушиваясь в тревожный гуд проводов. Когда наступило время отбоя и Фотьке полагалось возвратиться в госпиталь, Зина сказала ему просто: «Нет. Сегодня ночуешь у меня».

…В первый раз за все годы войны заплакал сержант Журавлев, переступив порог родной горницы и увидев лицо матери. Она лежала под теплым лоскутным одеялом. Сержант уронил вещмешок, опустился на колени у деревянной кровати.

— Фотинька, сыночек, — шептала мать. — Заждалась я тебя, красное мое солнышко.

— Ничего, мама, ничего. Сейчас жить будем.

Начал Фотька с того, что пошел к председателю колхоза Спиридону Журавлеву (в деревне почитай все Журавлевы).

— Ты, дядя Спиридон, обязан мне как раненому фронтовику хлеба на первое время выделить, — потребовал твердо.

Но и ответ Спиридона был не менее твердым:

— Знаю все это. Но хлеба нет. Вон картошка мороженая есть, и все…

Спиридон взглянул на обгоревшие Фотькины руки и заговорил, будто оправдываясь перед ним:

— Я, Фотя, у бати твоего колхоз принимал, когда вернулся из госпиталя. Мы с ним большие друзья были… Ну, разве же я не помог бы…

И засек Фотька в глазах Спиридона смертельную усталость и отчаяние.

— Давай хотя бы картошки. Да на работу определяй, завтра же. Трактор-то какой есть?

Вечером привалила в гости Домна. В полушалке с красными цветами по черному полю, румяная.

— И с чего ты справная такая, Домнушка? — усмехнулся Фотька.

— С отрубей, да не хуже людей!

Домна размотала полушалок, сбросила шубу, крутанула жгутом черные волосы.

— Давайте приберу тут у вас да сварю чё-нибудь. Помрешь без бабы-то, солдат…

Поздно уже отужинали, вышли на кухню. Было тепло, пахло свежевымытым полом. Домна прильнула к Фотьке:

— Справная, говоришь? А я баню два раза в неделю топлю. Баней только себя и убиваю… После Прокопьевой похоронки, прости господи, тебя одного ждала… Заснет мать-то, приходи…

Домна будто обварила Фотьку своим шепотом. Закачался как хмельной, но опомнился:

— Другая у меня есть… Зина. Ты пойми.

— Где она, твоя Зинка-то? За морем? Дак чего же ты боишься?

Фотька молчал. А Домна надернула шубу, обернула вокруг шеи платок, засмеялась:

— Говорил бы уж правду! Нестроевым, значит, приехал, Фотя!

Она хлопнула дверью так, что заходили колодины, а шапка с темным следом звезды мягко упала с гвоздя и укатилась под умывальник.

— Господи! — застонала в горнице мать. — Чё она, сдурела, ли чё ли, эк пласнула дверями-то.

Фотька вошел в горницу, подвернул коптившую лампу, спросил:

— Керосин-то есть, мама?

— Осенью Спиридон выдал всем по фляжке.

— Я письма напишу служивым.

— Пиши, Фотя.

Мать повернулась к нему лицом. Смотрела на него, своего последнего. А он писал Зине:

«Приезжай скорей. Не могу больше без тебя. Ни хлебом-солью заесть, ни ключевой водой запить, ни во сне заспать тоску мою не в силах. Приезжай!»

Трактор достался ему самый что ни на есть изношенный.

— Первенец второй пятилетки, — смеялся эмтээсовский механик. — Ну, да лучше нету — все на войну ушло.

— Я понимаю, — ответил Фотька. — Ты зря-то не скалься.

Он латал машину старательно, серьезно. Назвал трактор человеческим именем — «Спиридон».

А вышло это само собой, после одного незабываемого вечера.

Сидели они с председателем, вспоминали фронтовую житуху.

— Я, Фотей, в морской пехоте служил, в Ленинграде. Во втором эшелоне стояли. Рядом старые казармы, детский дом для ребят, изувеченных войной. Сказать, что это были за детишки? Горе одно. У кого ручонки нету, у кого ножонки. Поглядишь, скачут, как зайчата, на костыликах, да так круто…

Мы всем взводом ходили к ним, в старые казармы. Кто с гитарой, кто с гармошкой… Самим туго было, но, как узнали, что ребятишек собираются эвакуировать, сэкономили две булки хлеба, принесли им… А наутро обнаружили нас фашисты с воздуха и посекли весь взвод… Мне осколок в ногу впился. Сознание я в тот раз не потерял. Выполз к детскому дому, на развалины, а они, дети-то, все пострелянные лежат, и на скамейке пайки хлеба нетронутые… Делили, наверное: один отвернется, а второй показывает на порцию: «Кому?»

Озверел я тогда, Фотя. Попадись фашист, зубами бы загрыз! Только не было никого вокруг. Мертвые детишки да матросики. И взял я, Фотя, этот хлеб со скамейки и пополз к своим… Пять суток полз… И этот хлеб ел, детский… Как думаешь, не в обиде они на меня, детишки?

— Да ты что, дядя Спиридон?

— Вот как вспомню этот хлеб…

Что Фотька мог сказать Спиридону? Чем утешить? Только имя трактору своему сразу же придумал. «Напашем мы с тобой, Спиря, земельки, насеем пшеницы, вырастим хлебушко. Булок напечем, пива наварим и всех твоих ребятишек помянем, чтобы не обижались».

Ремонтировал Фотька трактор и по домашности успевал работать. Наступит ночь, развесит по окошкам узорчатые занавески, а Фотька засветит керосинку и вечерует: то валенки подошьет, то сети починит, то вензеля к наличникам примется точить на самодельном станочке. А тут корову проведать надо, напоить ее к ночи, сечку запарить в теплой кадушке да картошкой мороженой сдобрить. Корова стельная. Приедет Зина, а в доме свежее парное молоко. Быстро поправится, не хуже Домны станет.

На дворе, под навесом, лежал строевой лес. Всю войну как ни маялась мать с дровами, а его не тронула. Лес упорел, добрый. Каждое бревно облышено, твердо, как камень. Отец на новый дом берег. Не пришлось ему поплотничать…

Теперь вот Фотька подумывал: «Приедет Зинаида, испугается нашего пятистенника. Все за-уголки повыкрошились».

Начали подтаивать дороги, изрядно прибавился день. Отремонтировал Фотька «Спиридона», наварил в кузнице лемеха к плугу, у всех десяти деревянных борон переколотил зубья, отклепал их заново, починил рамы. Проверил все: и вальки, и катки, и прицепки — весь, как говорил председатель, «прицепной сельскохозяйственный инвентарь». А письма все не было.

Но оно пришло, это долгожданное письмо. Длинное, на пяти тетрадных листках. Писала Зинаида и плакала: отчего он не пишет ей письма, другие девчата получают почти каждый день. Потом рассказывала все госпитальные новости. Семен Петрович Неешьсало уехал на свою Полтавщину, безногого капитана из восьмой палаты забрала жена, комиссар госпиталя стал майором, а в самодеятельном кружке занимается повар Игнатьич. На его, на Фотькиной, кровати лежит сейчас синеглазый лейтенант, раненный в самой Германии, чуть ли не под Берлином…

Ни слова не писала Зина только о приезде, будто не было у них такой договоренности.

А еще через неделю Фотька получил письмо от синеглазого. Лейтенант учил Фотьку быть мужчиной, сообщал, что у него к Зине «немеркнущая любовь» и что он, сержант Журавлев, должен это понимать, потому как мало ли что в жизни бывает. «Фронтовики не плачут» — такими словами синеглазый закончил свое послание.

Фотька отписал лейтенанту:

«Товарищ лейтенант! Зинаида, бывшая моя невеста, девушка ладная, сердце у нее доброе. Ее прощаю. Что окоротишь — того не воротишь. Сам я, видно, в чем-то виноват… Но если узнаю, что плохо держишь ее, найду тебя, лейтенант, под землей и так начищу тебе пряжку, что век оглядываться будешь!»

Фотька жидким столярным клеем запечатал письмо и сам отнес его на почту. На обратном пути зашел прямо к Домне. Не снимая бушлата и шлема, протопал в передний угол. Домна стрельнула на него потаенно-ласковым взглядом, но увидев на лице ожесточение, испугалась:

— Чё это с тобой, Фотя?

— Самогонка или брага есть?

— Есть.

— Вынимай.

Фотька выпил поллитровую банку самогона, долго жевал огуречные колесики, потом опять спросил:

— Манатки-то у тебя где?

— В горнице.

— Связывай их в узлы. Пойдем. Завтра запишемся в сельсовете.

— Да ты что? Ты это как? Меня-то хоть бы спросил! — растерянно лепетала Домна.

— А что спрашивать? Ты ведь согласна. Жить будем.

Ночь отступала медленно. Пропел первый петух. В чистые окошки проглянул рассвет.

Они не спали всю ночь. Пока перетащили Домнины пожитки, пока развязали все, поставили на места — солнце залило деревню червонным весенним светом.

Усталый, Фотька бережно обнял Домну, погладил жесткими ладонями волосы. А Домна вдруг вспомнила что-то.

— Побегу я, Фотя, в погреб сбегаю, кадушка у меня ведерная с капустой осталась.

— Да не ходи ты! Черт с ней, с капустой.

— Нет уж. Богатому жалко корабля, а бедному — и кошеля. Упрет кто-нибудь.

Быстро набросила полушалок, шубу, выбежала из избы. «Капусту забыла, — заныло в Фотькиной душе сомнение. — Зинка не побежала бы… Из-за капусты. А эта… И зачем я так: лейтенанту поверил, а у самой, у Зинки, ни слова не спросил?..»

Весна в том году была на удивление. В два дня все сшевелилось. Сперва выпала на сугробы снежная крупка, а потом солнышко скорехонько источило снег. И пошло-поехало, и зашумело. Озера (а их в окрестностях деревни восемь — Голубое да Сиверное, Крымово да Озерко, Моховое да Мочище, Татарское да Волчково) залились талой водой и заплескались безбрежно, соединяясь друг с другом протоками. Засвистели под ними гоголи — гостеньки перелетные, прилетели серая утка, гусиные да журавлиные табуны. Такой благовест открыли они над просторами! Тревожили и радовали людей.

Зазеленели на поскотине свежей травкой взлобки, загудели лога, взламывая утлые плотники и мостики. Ох, и вольготно в эти дни в деревне. Громкая, суматошная жизнь. Выгоняют на пастбища скот, отпускают на вольную воду птицу. Гвалт, шум — весь длинный день, от восхода до заката солнышка.

Легче стало в эти дни матери. Уж и не думала она, что выкарабкается из цепких тисков хворобы. «Молодость уходит — не прощается, старость приходит — не здоровается. Утеку я, Фотя, по весенним-то ручейкам!»

Ан нет! Подыматься стала с постели, за ограду выходить, на завалинку, к старикам да к старухам.

Греет солнышко, звенит весенняя куролесица, воркуют старушки, а она закроет глаза и уйдет в тревожные мысли.

Чуяло сердце, что горькой полынью покажется Фотьке жизнь с Домнушкой. Не лежит у него к ней душа. Какая же это семья будет? Укоротят друг другу век-то.

Притушила бы она давно эти подозрения (какая мать своему дитенку худа желает), если бы не письма…

Было это в тот день, когда корова отелилась. Принес Фотей в избу лобастенького, мокроносого бычка. Домна сходила в пригон, сдоила молозиво, принесла в ведре:

— Ты его, мамаша, напоишь, мне на работу пора.

Убежала Домна, ушел Фотей, начала мать горшки мыть под молоко, в печке их прожаривать. Сунула руку в один из тех, что Домнушка принесла, а там треугольники бумажные. И все Фотьке адресованы. И все от Зины. Не выдержала — грех попутал — прочитала одно письмо сверху донизу. Упрек был в нем ее сыну Фотею:

«Ни письма от тебя, ни весточки. Всякие мысли в голову лезут… Ведь люблю я тебя… Неужто обманул? Как же ты в глаза-то мне посмотришь? Напиши скорее!»

Перед сенокосом в колхозе был объявлен выходной день. Тогда и решили супруги Журавлевы созвать «помощь». С утра на дворе звенели пилы, стучали топоры. Сруб рос на глазах — большой, крестовой. Обедали «помочане» за большим, наскоро сколоченным столом, накрытым старыми клеенками. Домна обнесла мужиков круговым стаканом водки. Председатель колхоза Спиридон Журавлев произнес тост:

— Выпиваю, Фотей Феоктистович, за одно только хорошее: домом жить да ни о чем не тужить!

И в эту минуту по-чужому стукнула калитка. Вошла во двор и встала в нерешительности Зина. В военной гимнастерке, хромовых сапожках, счастливая. Фотька уже вскочил ей навстречу. Зина уронила на полянку чемодан и шинель, кинулась ему на шею, поджав ноги, целовала и плакала:

— Родненький мой…

Фотька держал ее в объятиях, закрыв глаза. Подошла Домна. Дернула Зину за рукав:

— Эй! Гражданочка! Повидалась с боевым дружком и хватит, пора и честь знать!

— Что, что? — Зина вскинула на нее недоуменные глаза.

— А то, что мужик-то женатый, а ты вешаешься на него среди бела дня.

И тут ответила ей Зина. Фотька ни разу не видел ее такой решительной и храброй:

— Уж не твой ли? Да знаешь ли ты, сколько ночей я за него молилась, сколько раз от смерти отнимала? А?

Домна разъяренной квочкой налетела было на Зину. Но Фотька расправы не допустил. Встал между ними, невысокий, плотный:

— Ты прости меня, Домнушка. Вот это моя жена. Настоящая. Ты прости меня, Домна!

Он низко поклонился женщине.

Прошлым летом мы вместе с украинским журналистом Семеном Петровичем Неешьсало были в гостях у Фотея Феоктистовича Журавлева, заслуженного механизатора. На общем собрании ему тогда вручили еще одну награду — орден Трудовой Славы третьей степени. Фотей волновался:

— Получается две третьих степени…

— Это трудовая, — говорил Семен. — Это, браток, за мозоли твои…

У Фотея шестеро детей: двое парней — в армии, еще двое — студенты, а две младшие девчонки — восьмиклассницы.

— Как это у тебя так получилось?

— А так. Они у нас с Зинаидой по двое все рождаются, — серьезно объяснил Фотей.

Домнушка живет в соседнем районе. До сих пор ругает себя за слабость: «Ему, черту рыжему, выбирать было из кого, а мне каково?»

И горечь в словах Домны, и смех, и правда, и неправда — все есть.

Примечания

1

Башлык — старший рыбак.

(обратно)

2

Напарья — сверло по дереву, ручное.

(обратно)

Оглавление

ПОВЕСТИ

  ПОСЛЕДСТВИЯ ТЯЖЕЛОГО РАНЕНИЯ

  У ОЗЕРА

РАССКАЗЫ

  ПОЛЯНА ДЕТСТВА

  АНТОНОВ ОГОНЬ

  ФОТЬКИНА ЛЮБОВЬ

*** Примечания ***