Воля к жизни [Тимофей Константинович Гнедаш] (fb2) читать онлайн

Тимофей Константинович Гнедаш Воля к жизни

Посвящаю дочери Елене, сыну Юрию, советской молодежи

Тимофей Константинович Гнедаш

Доктор Гнедаш

Летом 1943 года в нашем партизанском лагере в Волынских лесах появился новый человек, увешанный оружием — с тяжелым пистолетом, финским ножом и дисками с патронами на поясе, с автоматом на плече. Это был доктор Тимофей Константинович Гнедаш. Признаться, мы немало посмеялись, когда партизаны — спутники доктора рассказывали, что он по дороге допытывался у них. как устроен автомат и как из него стрелять. Но улыбки, которые вызывал у нас воинственный вид доктора, были улыбками симпатии и уважения. Немолодой человек, не имевший никакого представления о военной подготовке, он долго и упорно добивался, чтобы его отправили к партизанам. Перелетев на десантном самолете через линию фронта. Т. К. Гнедаш прошел более двухсот пятидесяти километров по вражеским тылам, пробираясь к нам с возами медицинских грузов.

Вскоре доктор Гнедаш стал одним из ценнейших работников нашего соединения. Он помог нам создать в тылу врага обширный госпиталь, обслуживавший несколько партизанских соединений, возвратил к жизни и борьбе сотни раненых партизан.

Советский хирург коммунист Гнедаш преодолевал многие трудности, был изобретателен, настойчив, внимателен к раненым, требователен к подчиненным.

В далеких от партизанского лагеря занятых немцами волынских деревнях наши разведчики слышали рассказы селян о партизанском докторе, который возвращает к жизни людей почти мертвых и за свое лечение не берет платы.

Нередко из деревень, занятых фашистами, крестьяне с огромным риском пробирались к нам и привозили своих больных.

Работа Гнедаша во вражеском тылу имела большое политическое значение. Он с детства знал жизнь бедняка-селянина, интересовался не только медициной, но и всем, что волнует советского человека, словом и делом боролся в тылу врага за идеи коммунизма.

В своих воспоминаниях Гнедаш правдиво рассказывает о том, что он делал, видел и пережил в немецком тылу в один из наиболее интересных моментов борьбы нашего соединения, когда по заданию партии и правительства мы прошли рейдом с Черниговщины на Западную Украину и блокировали Ковельский железнодорожный узел. Там, на Волыни, приходилось действовать в сложной обстановке среди населения, придавленного немецким, австрийским и панским гнетом, крайней нищетой, фашистским террором и зверствами украинско-немецких националистов.

В этой книге показано, как встретили нас, советских партизан, труженики Западной Украины, какую великую помощь они оказали нам в борьбе с немецкими захватчиками и их прихвостнями.

Ныне Т. К. Гнедаш — заслуженный врач Украинской ССР, кандидат медицинских наук, старший научный сотрудник.

А. Ф. ФЕДОРОВ, дважды Герой Советского Союза

В. Н. ДРУЖИНИН, Герой Советского Союза

Глава первая

Немцы в Шостке

Ранним утром 26 августа 1941 года ко мне в операционную вбежала сестра и, задыхаясь, объявила:

— Немцы сбросили десант. Мы окружены!..

В этот момент я заканчивал операцию в брюшной полости женщины, раненной при взрыве немецкой авиабомбы.

«Немцы окружили Шостку!..» Ноги мои как бы закололо иглами Пот выступил на лбу. Рука, накладывавшая шов, невольно начала двигаться быстрее.

«Немцы окружили Шостку!..» Почти машинально закончил я операцию, вышел во двор. Капли росы блестели на цветах. Солнце поднималось в голубом, чистом небе. И это было странно — зачем солнце? Оно лишь помогает фашистским летчикам точнее бомбить наш город. И зачем эти цветы? Они теперь никому не нужны…

— Товарищ главврач, вас срочно зовут к телефону. Из горкома партии…

— Гнедаш? Это Трало. У вас беспокоятся о вражеском десанте? Разъясните людям, что немецкие парашютисты действительно появились в семи километрах от города, но они окружены и уничтожены. Срочно эвакуируйте больницу. Постарайтесь все закончить сегодня.

Вывозить предстояло многое. Не хотелось оставлять врагу ничего. Под бомбежкой и обстрелом с воздуха мы грузили на автомашины белье, инструменты, оборудование операционных и лабораторий.

Вот все раненые, больше ста человек, на восьми санитарных автомашинах отправлены в Глухов. С последним тяжелораненым выезжаю за ворота больницы. Останавливаюсь закрыть ворота, как будто это еще нужно. Сторож, старик Афанасий Иванович, спрашивает:

— Тимофей Константинович, що це воно буде? Чи вы тикаете, чи що? А нам со старухой що робить?

Бесконечная вереница повозок, автомобилей, пешеходов… Люди, держа за руки детей, несут узлы на плечах…

В Глухове, небольшом городке в 45 километрах от Шостки, улицы и площади переполнены автомашинами, повозками.

Ночью, с винтовкой на плече, хожу около нашей колонны машин. Не только спать, сидеть не хочется. И многие на площади не спят, ждут чего-то, прислушиваются…

Миллионы людей снялись с родных мест. Как во времена Аттилы и Чингис-хана! Что делать? Если гитлеровские армии не остановить — они вытопчут все, истребят человечество.

Наутро все несколько успокаиваются. Сидя на повозках и на траве, эвакуированные из Шостки завтракают, матери кормят детей. Так проходит день. Выстрелов не слышно, самолеты не появляются. Может быть, напрасно мы поторопились уехать из Шостки? В больнице осталось кое-что из оборудования лабораторий — можно было бы еще захватить.

Под вечер два грузовика движутся в Шостку. В одном из них Савин — директор гастронома.

— Савин, вы куда?

— Домой…

«Видимо, действительно не так уж велика опасность, если люди возвращаются домой», — думаю я и принимаю решение побывать в Шостке.

— Сеня, — говорю шоферу, — заводи мотор. Поедем за этими машинами.

И вот мы опять в родном городе. Никто нас не задерживает. Безлюдно на улицах. Пахнет цветущими липами. Идет старуха с ведрами. Останавливаем машину.

— Бабуся, нимцив немае?

— Я их не бачила… Хай их чорты бачуть!..

Едем дальше, и вдруг из-за угла одноэтажного каменного дома выскакивают несколько десятков бледно- зеленых фигур с автоматами. Трещат выстрелы. Шофер передней автомашины убит. Мотор заглох, машина стала. Шофер второго грузовика и Сеня резко тормозят.

Немцы с автоматами бегут к передней машине. Из нее выходит Савин, бросает гранату. Оглушительный взрыв. Несколько гитлеровцев падают на мостовую, остальные поворачивают и бегут под защиту каменных стен.

Все это происходит мгновенно. Сеня разворачивает грузовик и на предельной скорости мчит обратно к Глухову. Треск и вой мотора так сильны, что не слышно — есть ли выстрелы сзади. «Ах, да! И мне ведь нужно стрелять!» Снимаю винтовку и делаю несколько выстрелов вдоль пустой улицы. Словно это может кого-нибудь напугать, остановить!

Как и в прошлую ночь, долго не могу уснуть. Хожу в темноте по площади около наших автомашин и думаю о Савине: «Как много, оказывается, значит решительность, личная отвага. Мирный штатский человек, директор гастронома, и смог… Правда, сам он, наверное, при этом погиб. Погиб, как герой…»

Темная фигура появляется передо мной. Не верю своим глазам:

— Савин, это вы?

— Я.

— Как вы ушли?

— Пробежал огородами, потом во дворе школы спрятался за поленницу дров, а когда совсем стемнело — вышел в поле.

По велению сердца

Тридцать два дня двигался на восток наш эшелон с сотрудниками и оборудованием больницы. Нас направили в Бийск, на Алтай, за несколько тысяч километров от родных мест. В полной сохранности довезли мы ценный груз. Сибиряки дружески приняли нас, быстро разместили по квартирам.

Я работал старшим хирургом госпиталя и заведующим бийским городским отделом здравоохранения. Здесь разместились десятки госпиталей, поликлиник, детских яслей… Работа была сложная, разносторонняя, поглощала много времени и сил. Однако, куда бы я ни шел, за что бы ни принимался, меня преследовало тягостное ощущение недостаточности, неполноты всего, что я делаю.

Чем бы я ни был занят, я видел перед собой родные места, захваченные врагом. Киев, Чернигов — древние наши города. Что стало с ними? Что стало с людьми, среди которых я вырос, с кем сдружился?

Каждую ночь, несмотря на усталость, долго не ложился спать, чтобы услышать сводку Информбюро.

Особенно волновали сообщения о действиях партизан. «В Киевской области партизаны уничтожили… В Черниговской области партизанские отряды вывели из строя…»

Вот с кем хотелось мне быть тогда! Один партизан, даже глубоко штатский, не прошедший военной подготовки человек, вроде Савина, действуя в немецком тылу, может уничтожить врагов не меньше, чем искусный снайпер на фронте!..

Курьером и истопником в горздраве работала Анна Григорьевна Седых, пожилая, многодетная женщина, жена фронтовика. С утра до вечера она была в движении, пилила дрова, колола их, носила тяжелыми охапками, ходила по городу с папкой в пургу и мороз. Она была коренная сибирячка, с широким, скуластым, обветренным лицом, с сильными руками, сдержанная, немногословная. Однажды она вошла ко мне в кабинет, стала у порога.

— Что скажете, Анна Григорьевна?

— Да вот хочу спросить вас: если пробраться в Германию и убить Гитлера — кончится война или нет?..

Много приходилось слышать таких разговоров в то время, и каждый раз они глубоко волновали меня. Даже женщины и дети готовы были идти на любые жертвы, лишь бы скорее уничтожить ненавистных врагов.

В конце марта 1943 года в Бийск приехал заместитель Народного комиссара здравоохранения Украины И. П. Алексеенко. Зашел ко мне в горздрав:

— Как дела, Тимофей Константинович?

У меня на столе лежала только что полученная телеграмма:

«Бийск. Заведующему Бийским горздравом тов. Гнедаш Т. К.

Прошу передать медицинским работникам города Бийска Алтай кого края, собравшим 150 000 рублей на строительство самолета «Алтайский медик», мой братский привет и благодарность Красной Армии.

И. Сталин»

— Это большая радость! Поздравляю! — сказал Алексеенко.

— Эх, Иван Пименович! Мало все же мы делаем, очень мало, чтобы освободить наших людей из фашистской неволи! Как вспомнишь, что там творится, как их вешают, пытают, насилуют звери-фашисты — места себе не находишь! Хоть пешком пошел бы туда и дрался бы, душил проклятых гитлеровцев своими руками!.. Я слышал, теперь там возникают крупные партизанские соединения по нескольку тысяч человек. Конечно, и раненые есть, и врачи нужны. Вот бы куда сейчас поехать!

— Да, там сейчас крупные дела творятся. Читал в «Медицинском работнике» статью «Генерал Орленко»? Знаешь это кто? Это черниговский Федоров. Я встречал его в Москве. Он говорил: «Пусть едут к нам врачи, найдется дело».

— Так нельзя ли мне туда поехать?

— Я понимаю вас, каждый рвется поближе к фронту. Но ведь партизаны по ту сторону фронта, в тылу врага… Это надо обдумать…

— Давно обдумал, Иван Пименович! Готов ехать хоть завтра.

— Ну что же, буду в Москве, попробую поговорить о вас и сообщу.

«В Москве… Попробую поговорить… сообщу… Как это долго!» — подумал я.

В ту зиму и весну в Бийске было очень холодно. Мы сидели в моем кабинете не раздеваясь, в кожухах с меховыми воротниками, в валенках. Алексеенко стал прощаться. Я пошел его провожать. Острый, северный ветер срывал с крыш сухой снег и бросал его в наши лица, прикрытые поднятыми воротниками. Мы шли не по тротуарам, давно занесенным снегом, а по санным дорогам, на пустых и темных улицах.

Иван Пименович еще до отъезда в Москву огорчил меня.

— Я беседовал в городском комитете партии, — сказал он на следующий день, — и безуспешно. Может быть, в Москве удастся разрешить этот вопрос…

Он уехал. Время шло. Никаких вестей не поступало, и тогда я отправил письмо в Центральный Комитет КП(б)У товарищам Н С. Хрущеву и Д. С. Коротченко.

«Уважаемый Демьян Сергеевич! — обращался я к Коротченко. — Пишущий настоящее письмо Вам лично не знаком. Я врач Гнедаш, работал в Шостке в качестве главврача и хирурга больницы.

Работаю сейчас в г. Бийске, Алтайского края, ведущим хирургом госпиталя, заведую горздравом — и все же меня угнетает мысль, что еще недостаточно участвую в обороне нашей Родины.

Кровь, проливаемая на полях сражений, и смерть наших матерей в немецком тылу зовут меня к мщению, и я должен, я обязан быть вместе с мстителями, с нашими партизанами, а свое оружие — хирургический нож применить там для охраны их здоровья.

Прошу направить меня в немецкий тыл для организации здравоохранения среди партизан.

Вопрос этот был мной согласован с тов. Алексеенко (заместителем Наркомздрава УССР). Однако от него никаких известий до сего времени нет.

Прошу Вашего содействия, дорогой товарищ Коротченко. Не откажите сообщить о Вашем решении по адресу: г. Бийск, Алтайского края, горздрав. Гнедашу.

С уважением Т. Гнедаш.

17.11. 1943. Бийск, Алтайский край».

Каждый день я с нетерпением ожидал ответа, но никаких вестей ко мне не поступало. Тогда я снова писал письма, заявления на имя Наркома здравоохранения Украины, жаловался на Алексеенко — почему он обнадежил меня и ничего не сделал. Наконец, 30 апреля в Бийск пришла телеграмма: «Освободить Гнедаша от всех работ и направить в Москву».

В солнечный, морозный день я и мой пятнадцатилетний сын Юрий шли на вокзал. Шагали молча. Слишком много мыслей и чувств охватывало нас обоих. Мне вспомнилась вся его короткая, омраченная войной жизнь — его капризы и забавы, его успехи в школе, увлечения. Я знал, что мы расстаемся надолго, может быть, навсегда, и я не мог оставить никакого адреса.

В тот тягостный момент хотелось передать сыну весь опыт своей жизни, надежды и радости, все, что могло придать силы в несчастьях.

— Не отказывайся, — говорю ему, прощаясь, — ни от какой работы, пусть от самой незаметной, никогда не отказывайся. Береги мать, люби ее. Мать, как и Родина, одна на свете.

Пронзительный паровозный свисток щемит мое сердце, я наклоняюсь и целую сына:

— Прощай, сынок! Если долго не будет от меня известий — наводите справки в штабе партизанского движения в Москве!

Поезд трогается, я вскакиваю на площадку вагона.

— Папа! — кричит Юрий.

Я оглядываюсь, вижу его широко раскрытые глаза и чувствую, он все понимает, все…

В Москве

При эвакуации наш эшелон шел в Сибирь тридцать два дня, а теперь я доехал из Бийска в Москву за четверо суток.

В вагоне, среди попутчиков, оказался партизан. Он был в отпуске, ездил к семье во Владивосток и возвращался в немецкий тыл. Внешне он ничем не выделялся из окружающих штатских людей, но на него смотрели с почтением, обсуждали каждое его движение и удивлялись:

— Разве у партизан тоже бывают отпуска? Вот здорово — отзывают в Москву, разрешают поездку к семье, на Дальний Восток?!.

Я тоже очень смутно представлял, как выглядят и действуют современные партизаны, в каких условиях им приходится сражаться. Мне хотелось заговорить с незнакомцем, расспросить его о партизанской жизни, но я не решился. Вопросы, какие я придумывал, казались мне наивными. А может быть, он и не имеет права отвечать на них? Может быть, все, что связано с партизанским бытом, — военная тайна? Как бы там ни было, и спутник мой, и все будущее представлялись мне загадочными.

Но вот и Москва. Дом № 18 по Тверскому бульвару. Здесь — штаб партизанского движения Украины. В вестибюле, в бюро пропусков множество людей. Некоторые в военной форме с погонами. Отовсюду слышна украинская речь. Чувствую себя так, словно уже попал на Украину.

Поднимаясь по лестнице, издали замечаю видного, представительного человека с двумя орденами на груди. Знакомое лицо! Да ведь это Яременко! Когда-то, в дни пашей молодости, мы вместе работали в Прилуках. Он узнал меня.

— Константиныч!

— О! — воскликнул я. — Видкиля цэ ты узявся?

— Был в партизанском соединении Федорова. Ранили. Лежал в госпитале, здесь, в Москве. А ты где? Куда спешишь?

— Усэ добываюсь до вас, партызан, та не знаю, з якого конця зайты…

— Вот как! Добре! — смеется Яременко. — А ну пишлы.

Быстро идем по коридорам. Лестницы, повороты, многочисленные кабинеты…

Вхожу за Яременко в один из кабинетов. За большим письменным столом строгий, подтянутый человек с погонами подполковника.

— Товарищ Дрожжин, это врач Гнедаш, он был в Сибири, в ответ на свое заявление получил вызов.

— Гнедаш? Вы назначены в соединение Федорова. Получайте обмундирование, вооружение, материалы.

— В наше соединение! — обрадовался Яременко.

Мы выходим в коридор, и я прошу:

— Василий Омельяпович, расскажи мне — что там, как там у вас? Очень смутно представляю себе. Где у вас раненые? В землянках? На чем спите, что едите? Как там оперировать? Вот ты был ранен — кто и где оперировал тебя? Кто ухаживал за тобой?..

— Видишь ли, раненые не всегда в землянках. Случается по нескольку недель быть в движении, совершать по пятьдесят и по семьдесят километров в сутки. Раненые тогда на возах.

— И тяжелораненые тоже?

— Все на возах. Как только есть возможность — самолетами вывозим тяжелораненых в советский тыл. Но это бывает редко. Для самолета нужна посадочная площадка. Где я лежал раненый? Видишь ли — лежать некогда, я был комиссаром отряда. Федоров распорядился — изготовить для меня такой «самокат», чтобы я мог быстро передвигаться, руководить людьми. Заведующий хозяйством приспособил передок крестьянской телеги. Соорудили на передке телеги, ну… кресло, что ли! Можно было полусидеть, вытянув раненую ногу. Что едим? Всяко бывает Иной раз отобьем у немцев стадо коров, несколько возов сахара, яиц, муки. А бывает — в меню одна сырая конина без соли. Для раненых, конечно, сохраняем немного суха рей, масла. Постой, тут есть фельдшер Емельянов из нашего соединения, лечится в Москве. Пойдем разыщем его.

Он сейчас в штабе и все расскажет по твоей специальности.

В одной из комнат мы нашли высокого молодого человека в поношенной шинели.

Худые руки Емельянова вылезали из рукавов. Длинная шея его была замотана бинтами. Обветренная кожа на лице шелушилась.

— Врач Гнедаш, летит в наше соединение, — представил меня Яременко.

Хмурое лицо Емельянова с крепко сжатыми губами осветилось радостной улыбкой:

— Хирург?.. Это хорошо, это очень хорошо! Там хирурги ох как нужны.

Сесть в коридоре было негде. Мы отошли с Емельяновым к окну. В штабе шумно — разговоры, звонки телефонов, треск пишущих машинок. В этом деятельном гуле негромкие хриплые слова Емельянова казались особенно значительными. По памяти воспроизвожу его рассказ.

— Первый наш госпиталь в тылу врага мы создали в конце 1941 года в елинских лесах, когда подобрали четырех летчиков с разбившегося советского самолета. Летчики— Володин, Рогозин, Максимов, Рябов — были с повреждениями черепа, с переломами ног. Всем четверым удалось спасти жизнь. Они лежали в специальной землянке, и там же в землянке, за перегородкой, была амбулатория.

В начале 1942 года в рейментаровских лесах мы создали второй госпиталь, но весь конец зимы провели в переходах и два месяца возили раненых за собой в санях. Помните, какие морозы стояли в первую зиму войны? Снег по грудь, пробивались без дорог в лесах. И все же всех раненых удалось сохранить.

В августе 1942 года у нас был госпиталь в злынковских лесах.

Много раненых было в тяжелом состоянии, и на переходах их приходилось носить на носилках. Не было врача, инструментов. Трое раненых тогда у нас погибли. Я сам— фельдшер, опыта большого нет. Однажды взяли в плен немца-хирурга, привели его к нашим раненым, командир сказал: «Вот, Емельянов, учись!» Но немец оперировать отказался: «Без инструментов, — говорит, — не могу». А нам приходилось работать всяко — руки ампутировали пилой-ножовкой, больные зубы удаляли плоскогубцами.

Одно время «крали» хирурга из больницы…

— Немца-хирурга?

— Нет, украинского, по фамилии Безродный. Его мы тайком на быстрых конях привозили на ночь из больницы. Забрать совсем к нам не решались: он был больной человек, долго не вынес бы партизанской жизни. Немцы держали его в ужасных условиях, он у них голодал, наше командование помогало ему продовольствием, поддерживало его силы. Немцы узнали, что Безродный лечит наших раненых, и уничтожили всю его семью — мать, отца, сестру, жену с маленькими детьми, убили всех и домик их сожгли. Сам Безродный чудом спасся, но в соединение к нам не попал.

Был у нас одно время врач Маринич, тот пришел к нам с женой и дочерью. Дочь его Сима стала медсестрой. Маринич организовал курсы сестер, читал лекции. Но и ему приходилось работать без инструментов… Несколько месяцев пробыл он у нас, а сейчас его оставили на Черниговщине, в соединении Попудренко.

Сестры — вот кто в основном спасал наших раненых. Много было у нас замечательных сестер! Клава Макарова, ей было девятнадцать лет; в бою у Лук она вытащила из огня бойца Савченко, пошла за вторым раненым и погибла. Нонна Погуляйло тоже нескольких бойцов вынесла с поля боя и сама погибла. Юля Яременко шла с диверсии, в лесу ее окружили немцы, ранили, и она застрелилась, чтобы не попасть к ним в руки.

— Да, было немало жертв, но, в общем, у нас легко работать, — ободряюще продолжал Емельянов, словно опасаясь, что его рассказ произвел на меня слишком тяжелое впечатление. — Подпольный обком партии и командование постоянно помогают медицине. Федоров, Яременко, Дружинин каждый день навещают раненых, знают их состояние, говорят с каждым, подбадривают, приносят табаку, приводят музыкантов. В тяжелые времена, когда мы все питались корой с деревьев, иглами с елок, для раненых доставали яблоки, сливочное масло, кур.

Еще когда создавали первый госпиталь и людей в отряде было мало, командование все же выделило трех бойцов для обслуживания раненых летчиков. А в злынковских лесах Федоров прикомандировал для охраны и помощи госпиталю отряд имени Щорса под командованием Лысенко, человек сорок лучших бойцов.

Когда готовились к бою в Погорельцах, командование дало задание нашим людям узнать, есть ли в местной больнице и в аптеке гипс, перевязочные материалы, поручило спрятать лекарства, чтобы гитлеровцы не смогли его вывезти. Во время боя в первую очередь окружили больницу и аптеку.

— Теперь-то в отряде легче, — сказал в заключение Емельянов, — инструментов недавно к нам много привезли самолетами, и врачи теперь есть. Федоров, когда был здесь, в Москве, на докладе у Ворошилова и Хрущева, говорил им, как нам нужны врачи, в особенности хирурги. Но вот чего всегда не хватало, с чем мучились— это перевязочные материалы! Стираем, кипятим старые бинты, пока не расползутся. Шло в ход и крестьянское полотно. Так что, я вам советую, — взволнованно воскликнул он, — берите с собой как можно больше перевязочных материалов!

Через линию фронта

Мне выдали автомат, два диска, тысячу патронов, тяжелый пистолет «ТТ», финский нож, ручной компас, солдатские сапоги. Обмотанный лентами с патронами, увешанный оружием, я стал похож на партизана времен гражданской войны. Получил и пятидневный запас продовольствия: сухари, шоколад, пакет сушеного шиповника.

В подвале штаба, на складе медикаментов, мне сказали:

— Берите все, что вам понадобится.

А медикаментов и перевязочных материалов здесь оказалось множество. Были и пустые парашютные мешки. Следуя совету Емельянова, прежде всего я набрал марли, бинтов, ваты, плотно набил пять мешков. Взял антисептические средства — йод, лизол, хлорамин, упаковал в мешок десять двухкилограммовых банок гипса. Затем увидел несколько полок, сплошь заставленных ампулами с сухой плазмой человеческой крови, и задумался.

Я часто применял при лечении больных переливание крови. Уверенный, что и в немецком тылу придется переливать кровь, захватил с собой из Бийска пакетик лимонно-кислого натра, предупреждающего свертывание крови. Меня беспокоил только вопрос: где в партизанских условиях искать доноров, где брать кровь? И вот — сотни ампул с сухой плазмой человеческой крови стоят передо мной! Тут же были ампулы с дистиллированной водой для растворения плазмы. До сих пор мне не приходилось иметь дела с сухой плазмой крови. Однако, не сомневаясь в том, что какое-то применение ей найду, я взял двадцать ампул.

Мы вылетели из Москвы впятером — две девушки-радистки, два партизана и я. С нами было много груза. Мои пухлые мешки с ватой, ящики с мылом и подарками для партизан занимали особенно много места. Очень скоро, без всяких приключений мы опустились на прифронтовом аэродроме в Липецке, Орловской области.

Весь аэродром был забит людьми и грузами для партизанских отрядов и соединений. Пулеметы, тол, ящики с патронами, медикаменты. Бригада упаковщиков укладывала грузы в мешки для сбрасывания на парашютах.

Каждый вечер в сумерках с аэродрома взлетало несколько десятков самолетов. А наутро самолетов на аэродроме становилось не меньше, а все больше и больше. Люди томились, ожидая «очереди» на отправку в немецкий тыл.

Чтобы улететь поскорее, вне очереди, я стал помогать нагружать самолеты и вскоре сделался своим человеком на аэродроме Двое суток я проработал «грузчиком», и наконец — о радость! Получена команда грузить меня вне очереди на самолет. Я собрал свои мешки и дополнительно прихватил с аэродрома еще какой-то мешок с ватой, он показался мне не принадлежащим никому.

Внес все грузы в самолет. Летчик внимательно осматривал каждый тюк. Он отвечает и за людей и за содержимое парашютных мешков. Когда дело дошло до последнего, непомерно большого мешка с ватой, летчик насторожился:

— Что это такое?

— Перевязочные материалы.

— Это наш тюк, с аэродрома. Вата для упаковки грузов. Тащите ее обратно…

— Для чего вам вата? Мне в немецком тылу она больше понадобится. А здесь валяется без толку.

Летчик заколебался:

— Не так-то легко и нам ее доставать!

Подошли какие-то работники с аэродрома. Тоже зашумели:

— Это наша вата!

— Ну, вот что! — решил летчик. — Если для раненых партизан — берите полмешка, а полмешка отдайте обратно.

Закончились последние приготовления. Пилот внимательно осмотрел каждого пассажира, проверил, как надеты наши парашюты, в каком положении красное кольцо, за которое надо потянуть, чтобы парашют раскрылся.

Никогда в жизни я не прыгал с парашютом. Если не считать недавнего короткого перелета из Москвы в Липецк, так вообще впервые в жизни летел в самолете.

Чтобы было надежнее, на случай если сильно растеряюсь, я попросил:

— Привяжите мою руку к кольцу.

Летчики захохотали:

— Не беспокойтесь, парашют раскроется сам…

В сумерках самолет наш поднялся в воздух. Летели высоко над землей. Темнота, полная темнота! Лишь совсем изредка внизу возникали отдельные огоньки. В тот момент я особенно оценил — для чего нужна тщательная светомаскировка. Каждый, самый крохотный огонек на земле — даже свет каганца в крестьянской хате — с высоты кажется необыкновенно отчетливым.

Вдруг множество огней вспыхнуло внизу. Полосы яркого света прорезали небо Немецкие прожекторы ловят нас. Внизу как бы открываются и закрываются огненные волчьи пасти. Немецкие зенитки обстреливают нас. Экипаж самолета, собравшийся было на носу около пилота, разбегается по своим местам. Самолет взмывает еще выше. Становится холодно и жутко Болтаемся под обстрелом между небом и землей.

Огоньки возникают вокруг самолета. Что это — снаряды разрываются?.. Под стеклянным потолком самолета башенный стрелок крутится на своем вертящемся стуле, смотрит ввысь. Значит, и сверху возможно нападение?..

Наконец разрывы стали реже. Судорожно метались на горизонте, шарили по небу лучи прожекторов. Вновь надвинулась темнота. Из зоны обстрела вышли благополучно.

Фронт пролетели, теперь внизу захваченная фашистами родная наша советская земля. Где-то братья мои Николай и Павел? Может быть, скрываются там внизу, в этих лесах, нанося удары врагу? Мать в Прилуках ждет нас сейчас. А возможно, и нет ее в живых. Летом 1940 года, когда мы, три брата, в последний раз собрались у нее в Прилуках, она была уже слаба, хотя старалась бодриться и не подавала виду как ей трудно вставать, ходить, спешить нам навстречу. Что стало с ней? Одна, без средств, в полной власти головорезов…

Сколько теперь таких одиноких матерей и малолетних сирот под властью врага?!. Догадываются ли они, с какой острой болью думаем мы о них, как спешим к ним на помощь? Ночь, темнота без начала и конца, и мы, в самолете, подвешены в неприглядном мраке. У каждого из нас замирает сердце. Мы можем сейчас разбиться, попасть в руки врага. Но есть великая сила на свете, сила нестареющая, неумирающая — большевистская партия, пославшая нас на освобождение родной земли. Есть на свете партия и Москва, и, пока есть они, ни одна престарелая мать, ни один ребенок на земле не останутся одинокими.

Как бы отвечая на мои мысли, пилот подает команду:

— Сбрасывайте листовки!

Кипы листовок для населения оккупированных территорий лежат на полу самолета. «Товарищи, братья, сестры, советские люди, Красная Армия спешит вам на помощь. Не верьте клевете врага!»

С большим трудом, втроем, открываем дверцу самолета. Воздух, который мы прорезаем со скоростью свыше двухсот километров в час, прижимает дверцу как сильной пружиной или тяжелым прессом. Ноги наши скользят по полу самолета.

Пробуем сбросить листовки. Тугой напор воздуха вталкивает их обратно в кабину, как сноп в молотилку. Протискиваем пачки листовок по течению воздуха, вдоль наружной стены самолета. Теперь листовки летят вниз— к нашим родным и близким.

Летим еще с полчаса; вдруг с носа самолета вылетела зеленая ракета. С земли взвилась красная. Внизу темно, ни единого огонька. Белая ракета с самолета. Красная — с земли.

Я не понимаю этих цветных сигналов. Они вызывают во мне тревогу. Вспоминаются рассказы, слышанные на прифронтовом аэродроме в Липецке. Говорят, однажды немцы узнали наш сигнал, подали его парашютистам, те прыгнули и попали прямо в руки врага. Хуже этого ничего не может быть! Я перевешиваю на себе автомат дулом вниз. Мне кажется, что, когда немцы начнут ко мне подбегать снизу, я смогу, не снимая с себя автомата, отстреливаться от них. Правда, я не совсем уверен в этом, никогда в жизни мне не приходилось стрелять из автомата.

Большой костер разгорается внизу. Как будто бы хата горит. Еще два костра. Самолет летает по кругу. Огни все ближе, ближе. Самолет резко стукается о землю, пробегает рывками и останавливается. Мотор затихает. Тихо кругом, и мы молчим.

— Приехали! — говорит летчик и открывает дверь.

На поляне, освещенной кострами, множество народу.

Кто в шляпе, кто в кепке, кто в пилотке, все обмотаны лентами с патронами. И дым от костров… Все в точности, как в кинокартине из жизни партизан эпохи гражданской войны!

Меня засыпают вопросами:

— Где Красная Армия?

— Курить привезли?

— Чего нового в Москве?

— Привезли газеты?

— Доктор, вы из Шостки? Вы меня не помните? Вы мне операцию делали.

Слезы душат меня. Волнение мешает говорить. Молча раздаю листовки, газеты, табак. Люди с энергичными, темными лицами с жадностью закуривают.

В немецком тылу

Наши грузы отвозят куда-то на подводах. Слышу вокруг себя разговоры:

— Надо их к генералу.

— Генерал занят на совещании.

— Придется до утра.

— Идите отдохните, — обращается ко мне пожилой человек, увешанный оружием, и отводит меня под большую сосну к куче парашютов. Ложусь, накрываюсь шинелью.

Лес шумит надо мной. Отовсюду слышны человеческие голоса. Шум леса то затихает, то нарастает вновь. Звезды мерцают в вышине. Ночь напоминает далекое детство, когда на сенокосе приходилось спать под открытым небом.

Лежу не снимая с себя автомата. Кажется, что долго не засну в непривычной, тревожной обстановке, но засыпаю мгновенно, и так крепко, что не слышу дождя, пошедшего под утро и промочившего мою шинель насквозь.

Просыпаюсь от беспокойного ощущения. Кто-то стоит надо мной. Открываю глаза, вскакиваю. Солнечное утро. Сухощавый партизан, смуглый, с небольшими темными усиками, смотрит на меня. Он молод, но у него спокойные, неторопливые жесты. На груди — орден Ленина. Живые черные глаза, подвижное, нервное лицо, скулы выдаются, и кажется, что человек этот живет с крепко стиснутыми зубами. Я несколько раз встречал его на аэродроме в Липецке и хорошо запомнил его лицо.

— Як спалось, доктор?

— Спав крипко, ничего не чув.

— Немножко нам не повезло. Чуть-чуть опоздали.

Куда опоздали?

К Федорову. Всего только два дня, как соединение ушло отсюда.

А разве мы не у Федорова?

— Нет, мы в соединении генерал-майора Бегмы.

— Как же это получилось? Летчики сбились с курса?

— Летчики доставили нас правильно, но Федоров ушел.

— Ничего не понимаю!

Собеседник мой объяснил:

Несколько больших соединений, федоровское в том числе, направлены по заданию Центрального штаба на Западную Украину. Все они останавливались здесь, около аэродрома в Боровом, сдавали своих раненых и больных, получали пополнение, взрывчатку. Был здесь и Федоров, но ушел два дня назад на Волынь, за сто с лишним километров отсюда. Я тоже федоровец, моя фамилия Кравченко. Здесь есть еще федоровец — Бондаренко. Будем пробираться вместе.

— Доктор, генерал Бегма хоче вас бачыты, — обращается ко мне человек в деревенском кожухе с револьвером за поясом.

Генерал-майор Бегма ходит около своей палатки. У него утомленное лицо с резкими следами недосыпания. Держится он властно и уверенно.

— Э, доктор, Федорова теперь догонять трудно. Оставайтесь пока в моем соединении. Врачей у нас мало. Есть хороший врач, ленинградец Стуккей, с солидной научной подготовкой, но практики недостаточно. Оставайтесь, дела хватит.

— Товарищ генерал, вы же знаете — сам я этого вопроса решать не могу.

К вечеру мы, трое федоровцев, идем на совещание коммунистов командного и политического состава соединения Бегмы. На лесной поляне более сотни человек сидят на поваленных стволах сосен, на обгорелых пнях. Секретарь ЦК Коммунистической партии большевиков Украины Демьян Сергеевич Коротченко открывает совещание. Он в ватной стеганой куртке, в фуражке защитного цвета, с маузером через плечо. И вообще, среди присутствующих на совещании только немногие в шинелях. Остальные в полушубках, в демисезонных пальто, стеганых куртках, в жилетах из овчины.

— Товарищи! — говорит Коротченко. — Партия послала нас на запад. Вы передовые гонцы советского строя. Вы пришли сюда раньше частей Красной Армии. Вам придется действовать в трудной, непривычной обстановке. Вы увидите людей, веками придавленных панским гнетом, многих обманутых, запуганных фашистами и украинско-немецкими националистами. Вы идете не только как воины, но и как воспитатели народа, носители самой передовой в мире советской культуры, идете сюда посланцами партии.

Заходит солнце, красные полосы ширятся и темнеют на горизонте. Сосны шумят над нашими головами. Прохладно и сыро в лесу. Вечерние тени ложатся на лица слушателей, и в сумерках внимательные, сосредоточенные глаза людей кажутся особенно большими.

Кравченко после собрания торопит меня и рослого светловолосого Бондаренко:

— Пойдем скорее!..

В селе Боровом в небольшой крестьянской хате начальник штаба партизанского движения генерал-лейтенант Строкач и генерал-майор Бегма сидят за крестьянским столом. Видно, что здесь только что закончилось совещание. В хате полно табачного дыма.

— Товарищ генерал-лейтенант, Бондаренко, доктор Гнедаш и я ждем вашего распоряжения, — говорит Кравченко.

— А как ваше настроение? — с улыбкой спрашивает Строкач. — Надеетесь добраться до Федорова?

— Хотим следовать по назначению…

— Ну что ж, хорошо, — говорит Строкач. — Завтра выступите с соединением Бегмы и часть пути на запад проделаете с этим отрядом. Дальше двигайтесь самостоятельно. Вас, товарищ Кравченко, назначаю старшим в группе…

Возчик Стефан

Леса, леса!.. Мачтовые сосны, раскидистые ели, могучие дубы. Птицы взлетают совсем близко от нас. Белые стволы берез, зеленая майская листва, голубое небо четко отражаются в чистой воде лесных озер. Шагом идут лошади и волы. Колеса прыгают по корням деревьев.

Мой возница Стефан идет рядом со своими волами. Кладь в фурманке не тяжелая. Но Стефан ни разу не позволил себе сесть на воз. Он очень бережет своих волов.

— Волы сгинуть, и я сгину! — говорит он. — Треба много рокив збыраты гроши, щоб купыты новых. Пять рокив працюваты у пана, покы купыш пару волив…

— Да и з воламы погано, — жалуется Стефан. — Нигде их пасты! Кругом панськи маеткы. Худобу вовсе нигде попасты. Гоныш на свои поля, а воны далеко. Пока приедеш на поле — пристануть волы. Приедеш на поле орати и там держи волив коло воза. Опять кругом панськи маеткы! А як выйшов вол на панську траву, зараз его загонять, продержать дуже довго да еще возьмуть велыкый штраф.

Слушая Стефана, я как будто читаю старинную, полузабытую книгу. Но нет, это не рассказ из давних времен помещичьего владычества, это живой человек повествует о сегодняшнем дне на оккупированной земле.

И одет он так, словно сошел с картины далекого прошлого. В потертой меховой шапке, в рыжей ободранной домотканой свитке, в лаптях, подпоясан поясом из прутьев кустарника, скрученных жгутом. Глаза Стефана глубоко запали в орбиты, нос заострен. Ступает Стефан так, словно тонкие ноги его слишком хрупки и едва выдерживают тяжесть тела. Бескровные губы, тощая жилистая шея — следы многолетнего, систематического недоедания.

— При Советах було дуже добре… — продолжает свой рассказ Стефан. — При панах соли не хватало, гасу^[1]не було. А как пришли Советы — соли, гасу стало сколько угодно. Советы давалы коровы беднякам. Тилькы зовсим недовго булы у нас Советы…

Кругозор Стефана узок: волы, коровы, соль, керосин Пришибленность, робость — в каждом движении Стефана. Утром он говорит мне: «День добрый!» — и, несколько шагов не доходя до меня, низко кланяется так, как учили его паны и управляющие. Но когда Стефан произносит: «Советы… При Советах…» — в голосе его теплота.

Я слезаю с воза, чтобы размяться. Стефан предупредительно, встревоженно спрашивает:

— Що вы хочете? Прошу, прошу!..

Он старается угадать мои желания.

Наши три подводы движутся в составе огромного обоза. Начала и конца его мне так и не удается увидеть. В определенные часы все подводы останавливаются, лошадей и волов пускают пастись. В кустах дымят костры. В ведрах варится обед. Люди греются у костров, подсушивают обувь и одежду. Тихо, спокойно, четкий распорядок во всем. Где же враги, где «завоеватели»? Иногда кажется, что мы движемся не по немецким, а по советским тылам.

Но вот далеко впереди возникает перестрелка. Я берусь за автомат, Кравченко останавливает меня:

— Когда мы понадобимся, нас вызовут…

Проезжаем сожженную деревню. Свежее пепелище.

Здесь были дома, сейчас только обгорелые трубы торчат. А вдали пылает другая деревня. Зарево висит над нами всю ночь…

Следующей ночью надо перейти железную дорогу Сараны — Лунинец, охраняемую немцами. Один из отрядов соединения начинает перестрелку у моста около станции Бялой и отвлекает внимание немецкой железнодорожной охраны. Мы должны поскорее перебраться через железнодорожное полотно. Хриплым шепотом Стефан подгоняет волов:

— Ходь! Ходь!

Темно, льет дождь, совсем рядом трещат выстрелы.

— Ходь! Ходь! — уговаривает волов Стефан, но они, ничего не желая признавать, идут обычным своим шагом.

— Стукните их хорошенько! — советую я.

Но ему жалко ударить волов. Ведь это его волы! Он так боится беспокоить их, что словно не слышит стрельбы у моста, забывает о смертельной опасности.

— Ходь! Ходь! — шепотом упрашивает он.

Проклятые волы то ли из упрямства, то ли испугавшись стрельбы, шарахаются в сторону. Фурманка перевертывается, и я, не выпуская из рук автомата, лечу неизвестно куда ногами вверх. Не успеваю опомниться, как лежу в грязи под возом. Люди ругаются шепотом.

Якого чорта став?

— Погоняй скорише! Чого з волами нюнькаешся!

Задние подводы объезжают нас.

Ожесточенная перестрелка неподалеку.

В этот момент около воза появляется Кравченко. Спокойно и быстро помогает он мне и Стефану поднять фурманку. Шарит в темноте на дороге и кладет что-то поверх мешков. Это складной хирургический стол. Мы и не заметили в темноте, как он свалился.

Лицо, руки, шинель у меня в грязи. Волы бредут. Кое как мы удаляемся от места перестрелки. Осмелевшим голосом Стефан покрикивает:

— Ходь! Ходь! — как будто это восклицание может хоть что-нибудь улучшить в нашем положении.

Большую часть пути мы шагаем около возов. Овраги, болотца, крупные корни сосен… Часто попадаем в грязь и в воду. Хорошо тем, у кого на ногах прочные, непромокаемые сапоги. А в лаптях!.. Возница наш с утра выбирает, где ему пройти, но, когда лапти и онучи промокают насквозь, Стефан шлепает по лужам, не глядя себе под ноги.

Бондаренко и Кравченко

— …Вот так он шел. — Резким движением Бондаренко чертит на земле сухой веткой линию воображаемого поезда. — Шел со скоростью километров сорок в час. Мы здесь, в засаде. Тут кустики, редкий лес. Прямо перед нами канава и насыпь. Поезд приближается. Можно сказать, валится на нас. Только бы не выскочить слишком рано! И не опоздать. Руки, ноги дрожат. Не верилось тогда, в первый раз, совсем не верилось, что выйдет хорошо. Думал, и мина не взорвется и с поезда заметят — успеют затормозить.

Командир отряда толкает меня: «Давай!» Лежу, как примерзлый. Поезд-то далеко! Так мне кажется. А командир испугался, что я прозеваю, как крикнет мне в ухо: «Давай!!» Выскакиваю на полотно, не помню — что и как. Будто ветром взнесло Положил мину. Паровоз, мне кажется, черт те где! Далеко! Машинист увидел — к тормозу, тревожный свисток. На паровозе трое с автоматами. Увидели — и не стреляют. Не успели опомниться. Глаза у них — как фонари у паровоза. Прыгают не в мою сторону, на другой бок состава. Я вканаву. В укрытие не успел добежать как жахнет! Звук негромкий, но будто ударило по ногам. Сшибло с ног. Вдруг перестал слышать, совсем оглох. И как будто места не узнаю. Помутилось в голове. Лег в цепи. Вижу — паровоз вниз трубой, вагоны лезут на попа, из вагонов немцы. Шума, криков не слышу. Как в кино. Начали обстрел. Их выскочило человек триста В лес не бегут, чешут вдоль полотна. Потом опомнились, залегли, стали отвечать из пулемета. Тут уж нам пришлось уходить. Командир что-то кричит— ни-че-го не слышу! Три дня был глухим.

Так стал подрывником. И уж ни о чем другом не могу думать. И во сне вижу, как вагоны горят.

Воодушевленный воспоминаниями, Бондаренко продолжал:

— Ни-че-го на свете нет прекраснее подрывной работы! Я был и стрелком, и разведчиком. Нет, не то! В 1941 году, когда попал в окружение, начал партизанить. Сожжем легковую машину, убьем двух немцев или гада старосту и думаем: «Ого-го!..» А потом видим — ну, вот убили старосту, а немцы прут на Москву со всей своей техникой. Что им староста? Потом попал к Федорову. Тут стал подрывником и понял, какая может быть борьба. Тут что дорого? Вот представьте себе, — снова чертит он веткой по земле, — дорога на Гомель — Брянск. Поезда идут на Брянский фронт. Танки, лучшие дивизии, боепитание… Взрываем один эшелон вот здесь. Горит, рвется, немцы вопят. Сколько их гибнет, сосчитать разве можно? Страшный суд! После взрыва злятся, усиленную охрану ставят, засаду, патрули, а мы на другое место, вот здесь рвем второй эшелон. Они бесятся, мечутся, ходят ночью с собаками вдоль железной дороги, а мы за их спиной. Третий эшелон!.. Горит все на свете — танки, цистерны, аж в лесу светло!.. Тысячи фашистов не доезжают до фронта!

Глубоко ввалившиеся глаза Володи Бондаренко блестят от возбуждения. Голова его запрокидывается назад, чуб светлых волос падает на лоб, длинные руки с широкими ладонями размашисто жестикулируют. Кепку свою Бондаренко то сдвигает на лоб, то резким движением откидывает на затылок, то совсем снимает.

Бондаренко, став партизаном с первых месяцев войны, в соединении Федорова участвовал во взрыве тринадцати немецких эшелонов. Затем заболел, был отправлен на самолете в Москву, лечился в госпитале, ездил в отпуск к семье в Орехово-Зуево, где работал до войны мастером арматурного цеха.

— Чем вы заболели и почему вас отправили в Москву?

— Много всякой ерунды. — неохотно отвечает он и, достав из кармана фотографию худенькой девочки лет пяти, говорит с широкой улыбкой — Моя дочь!..

Я замечаю, к концу дня Бондаренко шагает с трудом. Видно, что ему больно, неудобно ступать на ноги. На привалах он отходит подальше от нас, снимает сапоги и, засучив штанины, осматривает свои ноги.

Иду к нему. Он начинает поспешно обуваться.

— Покажите, покажите ногу! Это мокнущая экзема. Значит, не прошла!

— То станет легче, то опять, — с досадой говорит Бондаренко.

На каждом привале присыпаю пораженные экземой места стрептоцидом.

— Легче, Володя?

— Гораздо легче!.. Вот холера! Меня из-за нее и из Москвы не хотели выпускать. Больше месяца толкался во все двери, пока разрешили вернуться в соединение…

Рядом с порывистым Бондаренко Федя Кравченко кажется удивительно спокойным и уравновешенным. Правильные черты лица, темные задумчивые глаза. Под черкнуто аккуратный Кравченко туго затянут портупеей, застегнут на все пуговицы. На нем фуражка военного образца с красным околышем, чуть сдвинутая на левый бок.

На привалах Кравченко осматривает наши возы, проверяет, не ослабели ли веревки, достает Стефану смазку для колес, следит, где и как пасутся волы Стефана, добывает где-то и приносит нам пшеничные сухари, по кусочку сахара. Кравченко всегда настороже, он озабочен так, словно не маленькая группа, а дивизия поручена ему. Первое время он кажется мне молчаливым. Ничего не рассказывает о себе.

Постепенно от Володи узнаю кое-что о командире нашей группы. Летом 1942 года Кравченко был сброшен на парашюте с рацией и радисткой в лесах Белоруссии. Работал в одиночку разведчиком-диверсантом. пока не испортилась рация. Встретился с соединением Федорова, примкнул к нему. Командовал отрядом, помогал создавать разведку. Так же, как и Бондаренко, заболел в тылу врага, был отправлен в Москву на самолете, лечился.

— Чем заболел?

— Не знаю, что-то с животом.

Лицо у Кравченко худое, с темным оттенком. Легкий, гибкий командир наш идет рядом с возом как будто без усилий. Но взгляд его слишком сосредоточен, виски и щеки бледны. На привале за обедом Кравченко съедает пшенный суп, сухарь и не притрагивается к мягкому хлебу. Много курит, туго, нервно сжимая зубами мундштук папиросы.

— Федя, у вас язва желудка?

Он смотрит на меня удивленно. Молчит. Наконец признается:

— Да.

— Вас из-за язвы отправляли в Москву?

— Из-за язвы. Было резкое обострение. Теперь много легче…

Они оба хотели скрыть от меня свои болезни. Они чувствовали себя виноватыми, что возвращаются в соединение не долечившись. Торопились, рвались в бой, к товарищам, оставляли семьи…

И Бондаренко и Кравченко значительно моложе меня. Когда они хитрят и скрывают от меня свои болезни, они напоминают подростков. Но только в эти редкие минуты.

Вообще же я смотрю на них, как на старших. У них обширный боевой опыт, а у меня его нет совсем. Никогда в жизни я не был в армии, не проходил военной подготовки. Хотя бы толком научиться стрелять из автомата, с которым я не расстаюсь ни днем ни ночью!

На одном из привалов делюсь своими мыслями с Кравченко.

А зачем вам автомат? Федоров отберет его у вас сразу, как только увидит…

Что значит отберет?! Автомат дан мне лично в штабе в Москве…

— Автомат вам не понадобится… Федоров не только в бой вас не пустит — специально выделит бойцов, чтобы вас охраняли. Вот увидите!..

Кравченко говорит серьезно, но я ему не верю. Где-то. кажется в сборнике рассказов о боях у озера Хасан, я читал, как парикмахеры, повара, снимая с себя белые халаты с винтовкой и гранатой шли в бой. И если так в действующей армии, то тем более в партизанском отряде!..

— Поймите, доктор, это же не драка стенка на стенку, не примитивный, самостийный отряд, а то же, что и армия — со строгим распорядком, с разделением труда. Врачи, разведчики, фотографы, корреспонденты газет, наборщики, радисты, подрывники — каждый выполняет свое задание…

Вы меня не поняли. Когда я говорю «партизанский отряд», я вовсе не пытаюсь умалить…

Но Кравченко спокойно возражает:

— Нет, доктор, у вас неясное представление о том, что вас ожидает.

По следам Федорова

— Ходь! Ходь! — покрикивает Стефан. Медленно бредут волы. Медленно, но неуклонно мы продвигаемся на запад. Два, три, четыре дня пути.

Остановились на привал в деревне. «Где же немцы? Где «завоеватели»?»

— У нас було шисть полицаев у сели, — рассказывает старик хозяин, — як тилькы почулы, идуть Советы, змылысь, и доси их не видать.

— Яки Советы, диду?

Ну, Федоров генерал. То ж Советы послали?..

— А вы его бачили? Генерала? — спрашивает Кравченко.

— Ни, самого не бачыв. Они швыдко шлы, по хатам не ночувалы.

— А много их було?

Старик задумывается:

— Тысяч десять. А може и больше. Люды балакають — две дивизии.

Ночует нас в хате у деда человек пятнадцать. Спим вповалку на соломе, на земляном полу. Засыпая, слышу, как Кравченко беседует со стариком:

— В прошлом месяце паровую мельницу наши партизаны спалили, — говорит дед.

Теперь вам, значит, молоть негде?

— А мы там и не мололы. Там тилькы для ниметчины мололы. А мы по домам, на ручных жорнах. Дивчата у нас писню склалы: «Прийшли нiмцi — бiда чорна, на Вкраiнi мелють жорна».

— А пан у нас, тот днив десять, як змывся. До полицаев. Ему було особое известие, що идут Советы.

По осторожным вопросам Кравченко, чувствую — он не совсем доверяет деду. В самом деле — в голосе старика какое-то странное удальство, какая-то чрезмерная готовность к ответам.

Назавтра, перед выходом из села, врач Стуккей зовет меня в одну из хат осмотреть больную девочку. Высокая температура, бред, сыпь на груди и на руках.

— Тиф? говорит Стуккей.

— Вне всякого сомнения, — соглашаюсь я.

Днем проходим мимо сожженного села. Головешки еще курятся.

Обломки сундука, вбитый в землю ковш, запачканная в грязи дырявая шапка с облезлым мехом, закопченные печи и трубы — все, что осталось от села. Ни одного живого существа.

— Це бандеровцы спалылы село, — говорит Стефан.

Як вы знаете?

Мне дед говорил. Бандера мстит селянам за то. что они принимают Советы. Село, где старик живет, тоже хотели сжечь.

К вечеру доезжаем до реки Стырь. На берегу арка из сосновых бревен. Гирлянды из увядших зеленых веток.

Два красных флага по углам арки. В центре красная звезда и портрет Сталина.

Подойдя к арке, читаем:

«Здесь прошло соединение Героя Советского Союза генерал-майора Федорова. Смерть немецким захватчикам!..»

С волнением осматриваю место партизанской стоянки. Сколько дней назад прошло здесь соединение Федорова? Три, четыре дня? Прошло, не оставив ни караульных постов, ни гарнизонов. Только стрижи и ласточки летают над водой, и вербы низко склонились над рекой. Никто не решился разрушить арку, никто пе осмелился снять красные флаги и портрет… Где же немцы?.. Где «завоеватели»?..

Санитарная часть партизанского соединения А. Ф. Федорова (слева направо): М. Прус и Л. Брызгалова — медсестры. М. Гречка — ездовый, В. Варварова — повариха. В. Романенко — врач, А. Гапонова — медсестра, Т. Гнедаш — хирург, М, Кривцев — врач, 3. Иосилевич — аптекарь, Ф. Шевченко — политрук.

Командир соединения Герой Советского Союза А. Ф. Федоров и комиссар В. Н. Дружинин беседуют с ранеными партизанами.

Переливание крови раненому.

На седьмые сутки пути, ночью, на рыбацких челнах переправляемся через небольшую речку Горынь. Пылает село на берегу. Багровое пламя сотней языков отражается в воде. И здесь мерзавцы украинско-немецкие националисты подожгли село за то, что жители его дружелюбно встретили федоровцев. Гитлеровские наймиты мстят народу и убегают, едва услышав о приближении новых отрядов партизан.

На берегу реки Стырь в бывшем панском имении соединение генерала Бегмы останавливается надолго. Мы прощаемся с нашим возчиком Стефаном. Его маршрут окончен. Теперь только подкормить быков и порожняком возвращаться домой. Хотелось бы оставить что-нибудь ему на память. Достаю плитку шоколада. Кравченко вынимает из своего мешка кусок парашютного шелка.

— Я не возьму! — восклицает Стефан, и в глазах его и взволнованность, и огорчение. — Ни за что не возьму!.. Вам нужно. Вы на войне. Дай вам боже счастья и удачи! Дай боже! Перебить усих ворогив. Вернуться к вашим дитям!

На глазах у Стефана слезы.

Генерал Бегма дает нам три новые подводы. На этот раз не волы, а лошади, но низкорослые, тощие, поросшие неровной, клочковатой шерстью. Три возчика, из них два подростка, один средних лет, очень похожий на Стефана. Генерал дает провожатого до ближайшего населенного пункта. Там расположен один из отрядов Бегмы. А дальше… дальше предстоит двигаться на свой риск и страх.

Командир отряда выводит на одну из лесных дорог и показывает на юго-запад.

— Езжайте так!

— Ходь! Ходь! — негромко произносит новый возчик. Его голос и треск сухих ветвей кажутся оглушительными в пустом лесу.

Если бы мне две недели назад сказали, что можно так «запросто» путешествовать по немецким тылам — я бы не поверил. Вшестером, с незнакомыми возчиками, с громоздкими возами и лошаденками, на которых никуда не ускачешь, двигаемся по территории, оккупированной германским райхом!

Кравченко мелькает впереди, за стволами деревьев, — он обследует путь. Так едем час, другой, так едем полдня. Ни души кругом.

Однако должны же быть какие-нибудь деревни, постройки? Вот что-то маячит впереди. То ли крыша избы, то ли крытое соломой гумно. Останавливаемся. Вдруг из-за деревьев выходят люди. Молча идут к нам. Их человек двадцать. Некоторые босиком, иные в лаптях. Вооружены старинными берданками, карабинами, обрезами.

Они не командуют нам: «Стой», а останавливаются поодаль, рассматривают нас. И спутники мои, Бондаренко и Кравченко, выжидательно молчат, не проявляя волнения. Кравченко спрашивает:

— Що вы за люды?

— Дайте тютюну на цигарку, — вместо ответа говорит один из них.

Заскорузлыми, скрюченными от деревенской работы пальцами оборванные люди торопливо свертывают цигарки.

— Звидкиля вы?

— 3 Москвы.

— Кто в Москве? Нимци?

— Не були, тай не будуть!

— Як не булы? Та разве ж не бралы они Москву?

— С чего вы взяли? Никогда на свете!

Лесные люди переглядываются, но не выказывают удивления. Мы раздаем газеты, листовки, их жадно расхватывают.

Теперь наша очередь задавать вопросы:

— Как называется деревня?

— Эзерцы…

— Где немцы?

— Немцев не видели давно.

— Федоров проходил?

— Проходил три дня назад. Не здесь, а стороной. Тысяч двадцать его людей проходило.

— Тю, больше — тысяч сорок! С пушками, — поправляет другой.

— Как пройти к Федорову?

— Вот так прямо идите, будет скоро село Кухецка Воля, там спытаете…

— Как же вы встречались с федоровцами и не спросили их, кто в Москве?

— Мы спрашивали.

— Ну, и что они вам ответили?

— То же, что и вы.

— Значит, вы им не поверили?

— Поверили. Ну, все ж таки не лишнее спросить.

— На всякий случай! — улыбается Кравченко.

— Ось так! — усмехается вожак отряда.

Садимся на траву, местные партизаны угощают нас хлебом, я перевязываю раздробленные пальцы на руке пожилого бойца. Он вооружен старинным охотничьим ружьем с двумя стволами и огромными курками.

— А як же вы так? — спрашивает он все еще с оттенком недоверия. — Так и едете сами, от села до села?

— Так и едем, — отвечаю я. — Да и вы вроде так же. Як у писни:

— Да, немае й хаты, — печально говорит раненый. — Хату мою сожгли, сына убили… Сын был в комсомоле при Советах…

— Як же вы думаете дальше воюваты с такими ружьями?

— А ми пидемо до Федорова. Он же примет. Он обещал. Зробим тут одно дило и пидемо до нього в отряд…

— У нас, в моем сели Деревок, дуже много боялись советских партизан. Бандеровцы — гитлеряки мутили народ, балакали — советские партизаны разбойники, сред них нет ни одного украинца, только евреи и цыгане. И нам було трудно, нам кричали в моему сели:

«За кого ви воюете? Кого защищаете? Своих или чужих?..» Свои родственники и то боялись пустить нас ночувать. А теперь, как пришли советские партизаны, народ увидел, где правда, и отшатнулся от немецких наймитов..

— Партизаны панськую землю знову дилять миж селянамы. Панськых коней и волив раздають незаможным. Це Советська власть знов до нас прийшла…

Возбужденным рассказам местных партизан не видно конца. Нужно ехать дальше.

— А што у вас тут на возах? — с любопытством спрашивают партизаны. — Дуже высоки возы!

Кравченко объясняет им, что это походный лазарет. Всем отрядом провожают нас с полкилометра.

— Вот так езжайте! — показывает вожак отряда и понижает голос: — Спросите в Кухецкой Воле старосту Довганя, скажите— Грицько прислал. Староста там нимцямы поставленный, но ничего человик — договориться можно.

В селе Воля Кухецка

Под вечер доезжаем до Воли Кухецкой.

У въезда в село высокий крест, увешанный расшитыми полотенцами. На площади у церкви — музыка, небольшой оркестр — скрипка, гармонь, бубен. Много девушек. Они в белых платочках, в новых лаптях, в белых, выстиранных онучах. В ответ на наши приветствия дружно, хотя и с опаской, отвечают:

— День добрый!..

Что за праздник сегодня? Ах, да, воскресный день!..

Чувствуем на себе настороженные, изучающие взгляды. Неясно различимые лица возникают и скрываются при нашем появлении за маленькими окнами хат. За каждым нашим шагом следят, хотя никто нас не останавливает, не расспрашивает. По словам местных партизан, немцев и полицаев в селе нет. Однако врага можно встретить и там, где его и не ожидаешь.

Идет по улице старик с клюкой, в длинной белой рубашке, подпоясанной веревкой.

Диду, де тут живе староста?

— А ось же, прямо напроты вас…

Староста Довгань не приглашает нас в свой дом. Он стоит на крылечке, что-то обдумывает, разглядывая нас и наши возы.

— Вам кланяется Грицько, — говорит Кравченко.

Староста делает вид, что не слышит.

— Ночуваты будете? — спрашивает он.

— Нет, повечеряем и дальше…

Он раздумывает, потом решительно сходит с крыльца:

— Пишлы…

Проходим мимо хороших домов под железными крышами. Останавливаемся около небольшой бревенчатой избушки. Староста стучит в окно. Старый пес, заросший длинной грязной шерстью, с трудом выбравшись из подворотни, лениво брешет на нас. Две курицы бродят у ворот, тощие, голенастые, взлохмаченные. Старуха, приложив ладони к вискам, смотрит на нас через оконце.

— Це ты, Петро? Входить — не заперто.

Мы входим, и староста молча крестится в передний угол, потом кланяется хозяйке:

— Здравствуйте! С праздником!

— Здравствуйте! И вы тоже. Сидайте…

— Тетя Поля, можно дорожным людям отдохнуть у вас, повечерять?

— А звидкиля воны?

— Воны… Здалека, — говорит староста. Сам он не спрашивал нас, откуда мы, считая, очевидно, такой вопрос излишним.

— Не знаю, чем кормить их! Не варила сегодня ничего. Сын с невесткой в гости пошли.

— А они не обидятся. Они люди образованные. Понимают все, — говорит староста, вертя в руках свою войлочную шляпу и исподлобья глядя на фуражку Кравченко.

— Да уж что делать, накормлю чем-нибудь! — вздыхает бабка.

Староста, многозначительно подмигнув нам, уходит.

Вся в белом, сгорбленная, шаркая растоптанными лаптями, старуха достает из печи чугунок с вареной нечищеной картошкой. В хате сумрачно и душно. Теленок, привязанный веревкой за шею, стоит в углу.

— Вечеряйте, що бог послал. Я сегодня одна, невистка и сын в гостях. Не варила билыи ничого. Звиняйте! — угощает нас старуха.

— Спасибо, бабушка. От самой Москвы такой вкусной картошки не едали.

— И давно вы из Москвы?

— Дней десять…

— Как же вы шли?

— Летели самолетом.

— Правду балакають, будто в Москве нимцив теперь немае?

— Их и не было там.

Видно, что старуха нам не вполне верит. Но она взволнована, встает с лавки, суетится около стола.

— Що ж я! — восклицает она, идет в камору, приносит крынку молока, ставит ее нам на стол.

— Кто вы будете? Яке занятие у вас?

— Я доктор.

— Ой! А вы не дурыте?

— Ни… Правду кажу…

Старуха снует по хате — сырой тряпкой вытирает деревянные лавки, гусиным крылом сметает угольки и золу с шестка печи.

Постепенно хата наполняется народом. Приходят молодой хозяин — сын старухи и его жена Собираются старики, люди средних лет.

— Где Сталин? Какая власть в Москве? — спрашивают нас.

Мы раздаем листовки. Их берут, благодарят, но не читают, бережно свертывают и прячут по карманам.

Сын хозяйки просит нас:

— Прочитайте вслух, мы неграмотные!

— «Браты украинцы! Гитлеровски негидныкы зруйнувалы нашу ридну Украину…»

— Мамо, що вы не накормите гостей?

— Мы сыты, мы только что ели, спасибо!

Но старуха и ее невестка несут мед, сметану, холодец. Весь стол перед нами заставлен горшками, кувшинами, тарелками.

Все больше людей появляются в хате. Уже не хватает места на лавках. Вновь пришедшие сидят на корточках у стен, стоят в дверях.

— Так вы, значит, с самой Москвы?

— Товарищи з самой Москвы. А я ще дальше, з Сибири.

— Ну що в Сибири? Як там люды жывуть? Правда, що мруть з голоду, як мухы?

— Кто вам казав таку брехню. В колхозах многие семьи и сейчас получают по триста, по пятьсот пудов пшеницы на трудодни. Вагонами подарки отправляют для армии. Нас в Сибирь приехали тысячи и тысячи из разоренных городов Украины и все сыты, всех сибиряки приняли як ридных братов. Це дуже погана брехня, що вам казали.

— Пятьсот пудив хлиба на семью! Як то може буты? — качает головой один из стариков.

— Як бы тилькы раз в жизни побачыть пятьсот пудив хлиба у своему двори!

Молодая женщина с ребенком на руках долго стоит у порога, дожидаясь, пока и ей можно будет обратиться с вопросом.

— Будь ласка, скажить, взаправду вы дохтор? Навчить мене, що робить з детыною?

Весь рот ее ребенка в болячках.

— Чи вы его годуете жеванкой з рота?

— Эге! — кивает женщина.

— Не надо цього робыть. Не кормить жеванкой. Смазывайте рот гусиным салом, бараньим жиром. Болячки заживут…

Вдруг обнаруживается, что здесь в хате много больных. То один, то другой селянин обращается ко мне за советами.

— При панах нас лечили, но дуже дорого!

— Надо было целого вола отдать за лечение или годовалого поросенка. А вол стоил шестьдесят злотых. Как организовалась советская власть, лечение сделалось бесплатным, да недолго это было. Пришли немцы, и тогда уж зовсем некому стало нас лечить.

— При панах того не было, чтобы пришел доктор к селянину, в жизни того не было! Образованные люди цурались зайти в селянеьку хату.

— Кушайте, пожалуйста, что же вы не кушаете? — угощают нас обе хозяйки — и старая и молодая…

— Скажить, доктор, вы украинец?

— Да…

— Як же вы стали доктором? Ведь в Советской России украинцам не дают учиться на доктора?

Кто это говорит? Молодой человек в модном клетчатом заграничном пиджаке с приподнятыми плечами. Украинская вышитая рубашка под пиджаком. Сапоги с короткими, узкими голенищами, запорожские шаровары с напуском. Притворно-недоумевающая, недобрая усмешка.

— Кто вам говорил таку брехню? Весь мир знает, в Советском Союзе учились и учатся миллионы украинцев. В Советском Союзе у всех одинаковые права — у украинцев, у русских, у белорусов. Весь мир знает, как в Советском Союзе сбылась мечта Шевченко:

— А як же вы понимаете Шевченка? Ведь творы его запрещены в Советскому Союзи?

Молодой человек смотрит на меня прямо и дерзко, с вызовом и ненавистью. Он чувствует какую-то силу за собой. Крестьяне, в особенности старики, следят за нашим словесным поединком с огромным интересом, ничем не выказывая, на чьей стороне их сочувствие. Надо отвечать.

— Миллионы книг Шевченко изданы в Советском Союзе на украинском языке. Лучший театр в Киеве, лучший сад в Киеве назывались именем Шевченко. Памятник Шевченко стоял до войны у самом центре столицы нашей родной Украины. Может, теперь гитлеровцы и их наймиты уничтожили все это?

— Я к и здесь села сжигают и помогают гитлерякам з матери ридной Вкраины последнюю латану сорочку знимати, — звучит вдруг звенящий ненавистью голос, и сильный, коренастый человек в крестьянской свитке выступил вперед от порога.

История одной любви

В сумерках выходим из Воли Кухецкой. Нас теперь не шесть, а восемь человек. Староста дал нам провожатого — Василия, тихого хлопчика лет пятнадцати. Кроме того, с нами идет новый спутник — Петро Каленик, местный волынский партизан. Это он так решительно и резко вступил в спор в селянской хате. Так же, как и мы, он пробирается к Федорову.

— Ну, що Василь, що зробылы з вашым помощныком Геббельса? — спрашивает Каленик, как только мы выходим из села.

— Завязалы его и заперлы у хати и караулять, щоб не утик до утра.

— От же люди! Цацкаются! Усех этих гадюк надо уничтожать, не сходя с места. Каты проклятые! Его сейчас помилуют, а завтра он приведет свою шайку и будет жечь село, мучить людей, предавать их лютой казни!.. Давайте идти и ночью. Будем отдыхать подальше. Чует мое сердце, где-то его банда тут неподалеку. Иначе не развязал бы он так смело поганый свой язык! — говорит Каленик.

В глубокой темноте в густом лесу мы идем до полуночи. Удивляюсь, как находят дорогу наши провожатые! Иногда слышишь треск сучьев и сдержанные голоса: «Леворуч! Вертай коней!..» И снова шагают лошади и люди, словно погружаясь все глубже и глубже во мрак.

В полночь сворачиваем с дороги в заросшую кустарником балку. Среди высоких папоротников, покрытых росой, выпрягаем коней на ночлег и спим по очереди на возах, накрывшись шинелями. Едва занимается заря и птицы начинают щебетать, умываемся из студеного ручья, сытно завтракаем тем, что дали нам вчера селяне на дорогу. Мне положили в торбу целую хлебину, и пирогов, и кусок жареного мяса. Пожилая женщина вечером догнала нас у околицы и заставила меня взять десяток вареных яиц.

— Доктор, я вас прошу — возьмите! От щирого сердца!

Когда я взял ее подарок, она понизила голос до шепота:

— Будь ласка, скажить генералу, пусть он войско до нас пошлет. А то, скажить, грозять запалить наше село…

Добрым словом вспоминая селян Воли Кухецкой, торопливо завтракаем и, едва всходит солнце, снова двигаемся в путь.

Петро Каленик — небольшого роста, широкоплечий, мускулистый человек лет тридцати. Губы его подергиваются, суровые глаза смотрят пронзительно и остро. Седина на висках, ранние морщины у глаз. Под домотканой селянской свиткой — щегольской голубоватый китель немецкого офицера с черным воротником, с блестящими пуговицами.

— Хороши наши волынские леса! — говорит Петро. — Нигде не видел я такого мощного, прекрасного леса, как у нас на Волыни. Мать наша родина, Украина — сколько богатства в ней! И кто только не терзал ее — немцы, австрияки, паны. А здесь эти немецкие блюдолизы, будь проклято их семя вовеки! Я б этих гадюк своими руками рвал бы пополам!

— Видите мои руки, — протянул открытые ладони Каленик, — я каменщик, печник и хлебороб. С детства работал, как черный вол. Наша деревня не так далеко отсюда, за Марковыми хуторами, откуда вы идете. Было у батька четыре морга земли. Вы не знаете такой меры — морг? Это около полугектара. И было у батька трое сыновей, я меньший. Старшие два брата хозяйничали на земле, и я лет с девяти начал им помогать. А как исполнилось мне тринадцать лет, старик говорит: «Видишь, сынку, не получается у нас ничего! Коли будем делить эту землю, як останнюю свитку, достанется кому ворот, кому рукав, а кому дырка от рукава. Обучайся, сынку, доброму ремеслу и иди щастя шукаты. Чи ты судьбу обдуришь, чи вона тебя». Два года я учился печному делу, а потом год за науку бесплатно работал у печника. Год ходил безработным, с голоду подался с артелью каменщиков во Львов. Там работал, встретил одну девушку со швейной фабрики. Звали ее Ганна.

Пойдемте швидче, обгоним этот воз, — предложил Петро. — Да, Ганна. Так, небольшого роста, меньше меня. Руки, ноги слабые, для деревенской работы плоха. Грамотная дивчина. Хотя що там казати грамотная, мало ли грамотных по городам. Як бы вам объяснить? Ну, вот бувало з вами так — встретится людина и сердцем чуете, вот это вирна душа — в горе не кинет, в беде не продаст. Если что не так — скажет прямо, не побоится никого. И не грубо скажет, так тихонечко: «Петро, ты не верно судишь, ты людей не знаешь, ты молодой и веришь всем. Нельзя усим верить!»

Я ее спрашиваю: «Почему ты так говоришь — у тебя горе какое-нибудь есть? Обидел тебя кто?» — «Нет у меня никакого особого горя, у нас у всех горе…» — «А у меня вот никакого горя нет!» — «Неправда! У тебя то горе, что ты способный, а учиться дальше не смог». — «Это верно, — отвечаю ей, — учился я только три года в «школе повшехной»».

Вы не знаете, как было у нас при панах? «Повшехна» — значит «для всех». Для всех, а только с четвертого класса надо платить за учение. За учение в месяц 25 злотых да за квартиру 30 злотых. Короче говоря, батьку моему надо было продавать каждый месяц корову или восемнадцать пудив пшеницы, щоб учить меня дальше. Я хорошо учился; у нас был учитель — он говорил: «Петро, учись дальше». Но где было взять грошей? Много дней и ночей слезы лил, а пришлось бросить школу. И когда сказала она мне так — попала в самое больное место. А я дуже самолюбивый был и дерзкий на язык. Було вроде обидно мне, что она умнее меня. «Ты що, кажу, гадалка, раскинула на картах? Или ведьма — летаешь по ночам на помеле?» Она тоже рассердилась, потом скрепилась, простила мою глупость. «Ты книги Ивана Франка читал?» — спросила как-то. Я кажу: «Ни». — «Хочешь, я тебе дам? Но имей в виду, ця книга запретна, коли ее увидят, и тебя схватят и меня».

Так началась наша любовь. Я був хлопцем, смеялся над этим словом «любовь»… Я думал, це панськи штучки — букеты, платочек поднять. Какая может быть у нашего брата — рабочего деревенского человека — Любовь? Ищут хозяйку добрую и чтоб здоровая була, и не ленивая. И, когда встретились, в мыслях у меня не было ниякой любви, И у нее тоже. У нее было задание подпольной организации комсомола по привлечению новых кадров.

Объясняла мне, как живут в Советском Союзе, как там бесплатно учатся в средней школе, по-нашему «гимназиуму» и «семинариуму». Как там свободно можно говорить на нашем украинском языке, и книги печатают на родном языке. Она была мне как бы учительница и мать. Я Советский Союз узнал и полюбил благодаря ей.

Стали мы с ней жить, как муж и жена.

Меня в тюрьме при панах держали больше года, и каждую субботу через чьи-то руки присылала мне Ганна передачу. Когда установилась во Львове Советская власть, выдвинули Ганну инструктором райкома партии. Работала каждый день до часу, до двух ночи. Бывало ляжешь, выспишься, проснешься — ее еще нет. Худая стала такая, что я ее мог через весь Львов пронести на одной руке. Мы все — и я и товарищи — говорили: «Нужно тебе отдохнуть».

Десятого июня 1941 года получила отпуск, поехала к родителям в деревню. Она з Тернопольщины, з Почаевского района. Слышали знаменитую Почаевскую лавру? Село ее — Юридики неподалеку от того монастыря. Мне отпуска не дали тогда — я работал прорабом строительного треста. Лето у нас — горячий сезон. Только получил от Ганны письмо — в ту же ночь война. Немцы идут ко Львову. Меня оставляют в подполье. Получил задание: пока не уляжется жизнь — уйти из Львова. Нарушил партийную дисциплину — три дня не уходил, ждал Ганну. Потом кинулся в Почаевский район. Там тоже были немцы. Иду пешком от лавры в село Юридики. Мне добрые люди по дороге говорят: «Не ходи туда». — «Що таке?» — «Там бульбаши».

У меня сердце оборвалось.

Когда работали в панском подполье, встречались с этими гадюками. Тогда они служили не Гитлеру, а пану Пилсудскому, помогали его жандармерии бороться с коммунистами. А называли себя «борцами за незалежну Украину». Это из-за них я год и два месяца сидел при панах в тюрьме. Иду в Юридики, ховаюсь за кустами, смотрю — нет в селе дома Ганны, сожгли! Подхожу ближе — и пепел остыл! Кручусь около села… может, встречу или узнаю про нее? И вот люди добрые рассказали, як то було…

Нимци в первые дни не брали никого. Никого не знали, а местные жители не выдавали. Армия германская с танками, мотоциклами пошла дальше. Оставили они в Почаеве гарнизон, а по селам даже старост назначить не успели. Жена моя у родителей ждала, когда первая буря пройдет. Вдруг днем ворвались в село пятнадцать бульбашей. Стали хватать людей. И були у этих шакалов заранее ще до войны составлены шпионские списки. Кого знали — схватили сразу, о других узнали, забрали потом. Всех, кто активно работал при Советской власти: организаторов колхоза, комсомольцев, всех забрали. Жену мою и ее старика отца схватили. Били, знущались над ними, потом связали, повели всех забранных в Почаев на площадь к памятнику Ленина. Дали молотки — разбивайте памятник! Все отказались, как один. Озверели каты, кричат на моего тестя: разбивай ты первый!.. Потянули его веревкой к памятнику, почти задушили, болтается старик над землей, а все равно не поддался. Тогда они сами разбили памятник, заставили парод уносить камни. Целую ночь били, пытали Ганну, старика ее и прочих советских людей, а к утру повесили на площади. Потом прошли по деревням и хаты их спалили. Вот що роблять у нас берлинские палачи украинського народа!..

Слушая рассказ Каленика, перестаю замечать, где мы идем. С утра шли глухим лесом. Мелькали ели, заросшие лишаями, опутанные паутиной. Теперь бредем низиной по мхам и ярко-зеленой траве, в которой тонет нога. А вот и ржавое болото, с низкорослым осинником и березняком. Нигде нет следов человека. Хотя бы сторожка или охотничий шалаш! Даже птиц мало. Вороны резкими голосами перекликаются при нашем приближении и не торопятся слетать с веток. Лишь когда подходим совсем близко, они тяжело снимаются и летят, свистя крыльями.

— Василь, ты где нас ведешь?

— Ничего, скоро выйдем на пригорок!.

— Василь, ты заблудился?

— Ни…

Гнилое зловоние болота. Застоявшийся воздух неподвижен. Мы сбились с тропинки и идем по компасу. Прыгаем по кочкам, проваливаемся по колена. Тихо, как на краю света.

— Стой! Стрелять будем!.. — Вооруженные люди выскакивают из-за деревьев. Голоса у них громкие, отчаянные.

Боже мой, погибнуть так глупо, неподалеку от цели! Погибнуть после восьми дней пути, пройдя благополучно больше двухсот километров!

— Не стреляйте! — командует Кравченко. Он смело идет к вооруженным людям. Что-то негромко говорит им.

— Брешешь! — восклицают они и хватают его за руки.

— Не стреляйте! — кричит нам Кравченко.

Вдруг я замечаю красные ленточки на головных уборах людей, схвативших Кравченко. Может быть, это маскировка? Кому и чему можно верить здесь?

Появляется командир в форме капитана Красной Армии. Смотрит на нас, как на выходцев с того света. Тихо говорит с Кравченко. Вдруг восклицает:

— Как же вы пробрались сюда?! У меня все вокруг лагеря заминировано! Только узкая полоска оставлена, и вы случайно на нее попали. Вам чертовски повезло! Так вы Федорова ищете?

— Федорова.

— Опять-таки повезло! У меня как раз сейчас его радист. Завтра он возвращается и доведет вас до лагеря. Это недалеко отсюда, километров пятнадцать…

— Вы из соединения Сабурова? — спрашивает Кравченко.

— Нет, я из бригады Бринского. Снидать, товарищи, конечно, хотите? Пошли за стол…

За столом командира — удивляемся обилию — блюд: борщ, картошка, молочная лапша, вареники. Но после недавнего сильного потрясения как-то и есть не хочется.

— Федя, по чему вы определили, что это свои?

— В селе сказали, в этой стороне должен быть партизанский лагерь… Да и голоса у них… партизанские… — усмехается бывалый разведчик.

Глава вторая

Встреча с командиром и комиссаром

— Стой! — раздается окрик, и слышится стук затворов. Людей не видно.

Радист Федорова проходит вперед, сообщает пароль. Вооруженные люди появляются из-за деревьев. Показывают нам, куда ехать.

Через километр-полтора опять:

— Стой!

Еще через километр снова застава. На этот раз нас задерживают надолго. Радист, Кравченко и Каленик уходят. Я, Бондаренко и возчики остаемся около возов.

Снова в путь. Трое вооруженных партизан сопровождают нас теперь. Они расспрашивают: кто мы, откуда, долго ли ехали от Борового? Но на наши вопросы отвечают уклончиво.

Мы движемся в густом лесу по узкой просеке. Трещат сухие ветки под ногами. Кучи валежника, заброшенные шалаши. Неподалеку ржание коней, человеческие голоса. Пахнет дымом… Но людей не видно. Нас ведут стороной. Женский голос, звук пилы, кто-то засмеялся. Опять все это где-то в стороне от нас.

На поляне, около огороженного колодца и костра, горящего под коническим шалашом из елей, мы останавливаемся. Тихо. Что это? Неужели скрипка? Да, где-то далеко играют на скрипке. Тихо. Странное ощущение полной безопасности. Кажется, что фронт, немцы — все это за тысячи километров.

Проходит с полчаса. Кравченко зовет меня:

— Доктор, идите. Командир и комиссар вас ждут…

Не вижу ни Бондаренко, ни Каленика. Исчезает и Кравченко, передав меня рослому связному с автоматом на плече. Связной ведет меня мимо палаток защитного цвета, установленных под деревьями, запрятанных под сенью листьев.

Около огромного дуба большая зеленая палатка. Она тщательно натянута, вокруг нее чисто подметено. Двое военных около палатки. Один в генеральской форме. Похож на Богдана Хмельницкого. Густые черные волосы, тяжелые брови, запорожские усы. Сильные плечи, крепкие мускулистые руки, темные живые блестящие глаза. Другой — в форме подполковника, гладко выбритый, моложавый, без единого седого волоса. Правильные черты лица, приятная, сдержанная улыбка.

— Федоров! — протягивает мне руку генерал.

— Дружинин! — рекомендуется подполковник.

— Что же это вы, доктор, — с упреком говорит Федоров, — двинулись на «ура» по населенным пунктам? Надо было известить меня, затребовать конвой, повременить в соединении Бегмы. Вас я, конечно, меньше виню, вы новый человек, но от Кравченко не ожидал такого легкомыслия. Имейте в виду в следующий раз: даже когда немцы не рискуют сюда соваться, они забрасывают по селам свою агентуру, вроде этого мерзавца «помощника Геббельса». Он мог не только болтать, мог и выстрелить из-за угла.

— Вы член партии? — спрашивает Федоров.

— Да, коммунист.

— Хирург? Это хорошо — хирурги нам особенно нужны. Не робейте — поможем вам в работе. Вероятно, страшновато немного было, когда летели сюда?..

Он смотрит на меня веселыми, проницательными глазами. Под таким взглядом невозможно говорить неправду.

— Признаться, и это было, — отвечаю я. — Но, как говорит пословица, волков бояться — в лес не ходить.

— Да, это так. Но… не всякая пословица справедлива. Есть еще пословица: с волками жить — по-волчьи выть… Мы, правда, живем в лесу, с волками рядом, но волками выть не собираемся. Не думайте, не только трудности ожидают вас. Как коммунист и как врач вы многому научитесь, работая здесь. И та помощь, какую вы дадите в наших условиях, будет особенно ценна… Ну, рассказывайте, что видели по дороге, как вас люди встречали по селам?..

— Даже не ожидал, что так приветливо будут встречать.

— Прекрасный здесь народ! — оживляется Федоров. — Почти не видели Советской власти, жили веками под панами, а тут немцы и эта мерзость — националисты. Террор, клевета на Советский Союз. А народ сохранил чутье к тому, где правда… Ну, а как в быту? Больных осматривали по дороге?

— Бедность ужасная. Говорят, за весь свой век не видели доктора. Не умеют читать.

— Ни докторов, ни тракторов. Вот, Владимир Николаевич рассказывал, — кивнул в сторону комиссара Федоров, — когда в 1939 году стали организовывать здесь колхозы и привезли тракторы, на них за сто километров сбегались смотреть. Крестьяне шарахались от испуга, когда трактор начинал пахать..

— Здесь и помещики не имели тракторов, — добавляет Дружинин. — Не было расчета заводить машины. Голодных, безземельных батраков, дешевых рук было сколько угодно…

— Докторов действительно многие из них за весь свой век ни разу не видели, — продолжает Федоров. — Жили предоставленные самим себе. Думаю, что даже в наших трудных условиях мы сможем оказать медицинскую помощь населению. Ведь это кровное наше, партизанское дело — помогать народу. Как вы думаете, доктор?.. Что же мы, однако, стоим? Сядем.

Садимся на сухое бревно под дубом.

— Чем интересовались селяне? О чем спрашивали вас?

Рассказываю о дорожных встречах. Федоров и Дружинин часто оживляются, задают вопросы. Даже то, что казалось мне мимолетным, несущественным, имеет, оказывается, интерес для командования. Рассказываю о старосте Довгане, о его осторожной манере отмалчиваться и делать вид, что он не слышит, Федоров и Дружинин переглядываются с усмешкой.

— Вы, доктор, откуда родом? — спрашивает Дружинин.

— Я из Прилук.

— Черниговский! — восклицает Федоров. — Так мы с вами почти земляки. Я много лет проработал на Черниговщине.

— И я там долго работал. И, кажется, видел вас где-то, — улыбается Дружинин.

— Скажите, доктор, а когда вы ехали сюда — у вас было хоть приблизительное представление о том, что именно вас ожидает, в каких условиях придется вам работать? — спрашивает Федоров.

— Перед вылетом я встречал в Москве Яременко, Емельянова… Кое-что они мне рассказали…

— Значит, видели Емельянова? — оживляется Федоров. — Как он себя чувствует, как его здоровье? Поправляется? Замечательный человек. Он пришел к нам в соединение беспартийным, фельдшер с небольшим опытом, а как работал! Он рассказывал вам о летчиках? А говорил, как на санях мы возили за собой всю весну раненых и Емельянов лечил их на морозе? Не хватало инструментов, медикаментов, перевязывал холстом, оперировал пилой-ножовкой. И не только наших раненых лечил, помогал населению. Как сейчас, помню эту крестьянскую девочку Клаву — так ее, кажется, звали, Владимир Николаевич? Ей раздробило ногу осколком, и наш партизанский фельдшер Емельянов ее спас. И сестер он обучал, и продукты доставал по деревням, и перевязочные материалы для раненых. Но, конечно, по-настоящему развернуть медико-санитарную службу не мог — слишком многого для этого тогда не хватало.

— Надо прямо сказать, — продолжает Федоров, — слабость санчасти — это наша вина, наш просчет. Когда мы в Чернигове до прихода немцев готовили кадры, закладывали базы, мы предусмотрели и медицинских сестер, и перевязочные материалы, и хирургический инструментарий, а о врачах-специалистах не подумали. Считали, что раненых будем оставлять в селах, отправлять на самолетах. Но ведь далеко не всегда может прилететь самолет. Для него нужно готовить специальную посадочную площадку. А оставлять раненых по селам… Представьте себе — вы воевали с человеком два года, на ваших глазах он вырос как коммунист и патриот, стал мастером своего дела, взорвал десяток поездов, уничтожил сотни гитлеровцев, и что же — оставить его беспомощного в селе или землянке, куда через полчаса придут враги?

Конечно, пока есть хоть какая-нибудь возможность, мы будем нести его за собой.

Федоров нахмурил густые брови, и голос его зазвучал сурово:

— Хотя бы двадцать человек потребовалось, чтобы нести одного раненого, хотя бы люди были предельно утомлены— все равно у нас святой закон: раненых не бросать… И тут особенно важно — быстрее поставить бойца на ноги, возвратить его в строй.У нас медицина связана с политикой больше, чем где бы то ни было. В тылу вы лечили раненого за тысячу километров от его однополчан, от его части. Здесь вы будете лечить на виду у всех. О каждой вашей удаче будут говорить: «Ну вот, видите, теперь у нас появился хирург — теперь и воевать не страшно!» А каждая ваша неудача будет резко понижать моральное состояние бойцов. Здесь мы все в куче, одной семьей. Присмотритесь к людям, к обстановке, потом поговорим подробнее.

Он крепко жмет мне руку, пристально глядя в глаза.

Люди санчасти

— Наконец-то. А мы вас ждем, ждем. Больше недели, как получили радиограмму из Москвы о вашем вылете. Вы не обедали? Одну минутку, сейчас устроим. Пойдемте…

Михаила Васильевича Кривцова — коротко остриженного моложавого врача — можно принять за студента- первокурсника. Он окончил медицинский институт накануне войны, работал хирургом в медсанбате в действующей армии, а с месяц назад прибыл в соединение Федорова. Михаил Васильевич держится уверенно, как старый опытный партизан, но, видно, ничто здесь не потеряло для него острой прелести новизны, и он рад от души, что может поделиться со мной своими впечатлениями.

— Ваш самолет приземлился? Вам повезло! А мне пришлось прыгать с парашютом. Чертовское ощущение! Летишь неизвестно куда. Неизвестно в чьи руки. Целые сутки потом ходил как оглушенный. Когда вылетел сюда, мне почему-то казалось, что здесь везде и всегда стреляют. А здесь тихо, правда? И работы пока нет. Ни одного раненого…

— Как? Ни одного раненого?

— Пока ни одного. Всех, какие у нас были, мы из Борового самолетами отправили в Москву. За месяц я сделал только одну операцию. Жаль, что нет Свентицкого. Он тоже ждет вас с большим нетерпением. Ушел в отряд, возможно, там и заночует. Опытный врач, но не хирург, а терапевт. Сложные операции делать не решается. Вот наша операционная. Тут принимаем и амбулаторных больных…

Низкая, темная палатка из тяжелого брезента. Четыре столба посередине. Трава растет внутри палатки. Деревянный чурбан вместо скамьи.

— На столбы устанавливаем носилки с ранеными. На носилках и оперируем, — говорит Кривцов. — Знакомьтесь, это Зелик Абрамович Иоселевич — начальник нашей аптеки. Георгий Иванович Горобец — заведующий хозяйством санчасти…

Зелик Абрамович — желчный, худой, подвижной человек лет шестидесяти с землистым цветом лица. Георгий Иванович — добродушно улыбающийся, спокойный, с размеренными, неторопливыми движениями. В тяжелых яловых сапогах, в белом халате. Похож на бригадира молочной фермы или на председателя маленького, но преуспевающего колхоза.

— Извините, руки не подаю, колбасу сейчас делал…

— Георгий Иванович, это наш новый хирург. Как бы устроить ему пообедать?..

— Мне уже сказали. Сейчас узнаю, готов ли обед.

— У Георгия Ивановича всегда все есть, — говорит Кривцов. «Георгий Иванович, не найдется ли у вас обед?» — «Сейчас». — «А нет ли у вас шурупчиков?» — «Сейчас. Вам какого размера?» — «Георгий Иванович, а коровы дойной у вас не найдется?» — «Можно и корову. Сейчас». У нею воз шириной в железнодорожную платформу: там и мед, и сало, и живые гуси, и полное оборудование для ремонтного завода. А Зелик Абрамович замечателен, наоборот, тем, что у него никогда ничего нет. «Зелик Абрамович, дайте немного ваты». — «Опять ваты! Я же вам давал на прошлой неделе». Принесет вот такой малюсенький кусочек ваты. «Смотрите, чтобы это было в последний раз. А то у меня больше нет. Честное слово, больше нет». И вы думаете, действительно у него нет? У него запасы не меньше, чем у Горобца…

— А ну вас! — с досадой отмахивается Иоселевич. — Как вам не стыдно шутить такими вещами! Если бы я давал вам, Михаил Васильевич, всегда то, что вы просите, вы знаете, что было бы?

— Да, знаю. Было бы землетрясение, всемирный потоп!.. Ну вот, видите, я говорил. Горобец наш машет — есть обед.

Пока я ем из эмалированной миски пшенный суп, Георгий Иванович приносит сочную теплую колбасу.

— Попробуйте, нашего производства.

— Не думайте, что он всегда был колбасником или завхозом лечебных учреждений, — говорит Кривцов, когда Георгий Иванович ушел. — Он моряк, судовой механик, много плавал за границей. Перед войной в Чернигове был директором судоремонтного завода. Областной комитет партии послал его в партизанский отряд. Вообще здесь в соединении основные кадры — это коммунисты, выделенные Черниговским обкомом партии. Политрук санчасти Шевченко тоже из этой группы. Есть десантники, присланные Москвой, как мы с вами. И есть пришедшие из окружения, бежавшие от немцев…

Подойдите, подойдите сюда, Аня. Это наш новый хирург. Познакомьтесь. Это Аня — наша медицинская сестра… Будьте добры, Аня, принесите нам по кружке чая…

О чем я говорил? Ах да, у нас разный, очень разный народ. Свентицкий учился в Варшаве, работал в панской Польше. У немцев был в Ковеле «гебитс-врачом»^[2] — ехал в командировку, захвачен одним из наших отрядов. У нас называют его «трофейный» врач, но он — ничего, работает добросовестно, ненавидит немцев. Они замучили в лагерях его брата. Или Зелик Абрамович. Конечно, он со странностями, но очень ценный человек. Заведовал аптекой в Злынке и медлил эвакуироваться, не хотел бросать больную жену. Немцы стали подходить к Злынке, Зелик Абрамович перевез в лес и закопал аптеку, а сам бежал, бродил около года в лесах. Встретил партизан, передал им закопанные медикаменты. Жену его немцы убили.

— Или Аня, — продолжал рассказывать Кривцов, — эта девушка жила в глухой деревушке, в Брянской области. Комсомолка, кончила среднюю школу. В своем селе активно помогала партизанам. Люди разные, и каждый чем-то замечателен. А главное — здесь всегда какое-то приподнятое настроение. Я спросил однажды Горобца: «Вам не обидно, Георгий Иванович, чинить телеги, резать скот и делать колбасу после того, как вы плавали по морям, были директором завода?» Он мне ответил так: «А вы думаете, теперь на этой работе я ничего хорошего не вижу? Я здесь многому учусь и как коммунист, и как хозяйственник».

Но где Шевченко? Вы не устали? Пойдемте поищем его. Да вот он сидит, политзанятия с сестрами и ездовыми проводит. Но не будем им мешать. Где ваш мешок? Забирайте его, отнесем в мою палатку.

Палатка у Кривцова длинная и не натянута, а свободно навешана, концы ее лежат на земле. Внутри палатки углубление в земле, вроде канавки, заваленное ветками.

— Пожалуйста, располагайтесь как вам удобнее, — говорит Кривцов.

В это время вошел Шевченко.

— Здравствуйте, доктор, здравствуйте!.. — говорит он так радостно и сердечно, словно ждал меня много лет. Обеими руками он трясет мою руку, рассматривает меня и как бы не находит больше слов, чтобы выразить переполняющие его чувства. Он небольшого роста, вид болезненный.

— Пойдемте слушать радио, — приглашает Шевченко. — Уже без десяти девять, сейчас начнут наш концерт…

Давно слышна где-то вдали музыка, голос диктора. В сумерках быстро пробираемся по лесной тропинке среди елей. Музыка все громче и громче.

На поляне больше сотни человек полулежат и сидят на траве, отмахиваясь от комаров. Огоньки цигарок мелькают то там, то здесь, прикрытые ладонями. Майские жуки хрустят под ногами и с размаху бьют в лицо.

— Знакомьтесь, это Лиза, это Вероника — наши сестры. Игорь Николаевич Сербии — наш редактор. Наш кинооператор — Михаил Моисеевич Глидер…

Громкая музыка, разговоры, шутки, смех. Не успеваю запоминать имена, отчества новых знакомых.

— Внимание! Говорит Москва. Московское время — двадцать один час. Передаем концерт для украинских партизан, — доносится голос из репродуктора.

Многоголосый, одобрительный гул на поляне.

Словно первый раз в жизни я слышу радио, как будто чудо происходит. Полторы недели мы пробирались по тылам врага, и вот, совсем рядом, родной голос Москвы, голос, обращенный именно к нам. Свободный, громкий голос Москвы. И так звучит он сейчас по всему миру. Звучат старинные украинские песни в великолепном хоровом исполнении. Становится совсем темно в лесу. Множество людей кругом. Но где Бондаренко, Кравченко, Каленик? Почему их не видно?

«…Внимание! Говорит Москва. От Советского информбюро. В течение двадцатого июня наши войска вели бои с противником».

В густой темноте возвращаемся в палатку. Теплая пасмурная ночь. Погода не летная, но все же нельзя разводить костров, зажигать свечей, фонариков.

Сидим в палатке на соломе втроем — я, Кривцов, Шевченко — и говорим, говорим, никак не можем расстаться. Я рассказываю о Сибири, о Москве, о перелете через линию фронта, о нашем путешествии по Волыни. Едва различимая женская фигура появляется во мраке.

— Це ты, Варя? — спрашивает Шевченко.

— Це я.

— Що ты?

— Принесла вечерять докторам.

Она протягивает мне и Кривцову по кружке молока и по куску мягкого хлеба.

— Вы еще не спите? Гнедаш здесь? — раздается голос Федорова.

— Здесь, здесь, Алексей Федорович…

— Как вы устроились?

Он ощупывает в темноте палатку, ветки на земле.

— Не очень-то уютно. Завтра дадим вам палатку получше, — говорит Федоров и садится с нами на землю. — Вот видите, доктор, немцы хотят отбросить нас на сто лет назад, хотят заставить нас вести полудикое, животное существование. А мы и в лесу остаемся коммунистами, советскими людьми, и не только воюем, но совершенствуемся, продолжаем строить коммунизм. Конечно, трудновато, но теперь уж, я думаю, не так долго остается поработать, чтобы кончить войну. Последние перекаты. Вы не бывали на Днепре, когда там были пороги? Я вырос в Днепропетровске, в Лоцманской слободе, много раз приходилось видеть, как ведут плоты через пороги. Люди стоят на бревнах, вода ревет, захлестывает по колена, по пояс, а то вдруг плот выскочит из воды, как лягушка, прыгнет в воздухе. И тут важно не только самому устоять, а весь плот чувствовать во всю его ширину, от начала до конца, всем существом своим чувствовать и вес плота, и скорость его, соседа справа и слева. Вот и мы сидим с вами сейчас на таком же плоту…

Федоров встал:

— Ну, ладно, спокойной ночи! Хорошо еще, что комаров нет.

Петро Каленик возвращается к своим

Рано утром просыпаюсь от возгласа:

— Доктор, где вы?

Голос Петра Каленика. Вылезаю из низкой палатки. Жмурюсь от света. Каленик держит лошадь на поводу. С ним вестовой.

— Де вы делись, Петро? Що я вас не бачыв учора? Копя десь добулы…

— Я до вас, доктор. Еду обратно к своим хлопцам. Федоров послал до вас, щоб вы дали медикаментов.

Он передает мне записку:

«Тов. Гнедаш! Дайте для отряда Каленика самых необходимых медикаментов и перевязочного материала, из тех, что вы привезли. А. Ф.»

Мы идем к возам. Но едва я дотрагиваюсь до мешков, откуда-то появляется Зелик Абрамович. Молча, неодобрительно он читает записку, пожимает плечами:

— Ну, конечно, сейчас мы будем раздавать направо и налево… А потом? Что это за отряд Каленика? У нас нет такого отряда…

— Это для местных партизан, Зелик Абрамович.

— Ах, для местных партизан. Ну хорошо, пусть они возьмут одну походную аптечку. Еще что? Пакеты? Пусть будет еще десять индивидуальных пакетов… И ваты? Я не понимаю, зачем вам столько ваты?

— Какой сердитый… — усмехается Каленик, и туго набив сумку перевязочными материалами, отходит от воза, привязывает ее к седлу. У него превосходное настроение.

— Как вам, доктор, приглянулось здесь? Целый го род. Типография, слесарные, портняжные мастерские. Артиллерия, кавалерия…

— А радио вы вчера слушали?

— Ни, не успел. Поздно были в штабе. Да, целый город! А вспомнить, как партизанили первое время. Прятались в оврагах, ночевали на деревьях. Сколько товарищей погибло. Вот это самое тяжелое было время. А теперь, можно сказать, красота, уют!..

— Воздух! — кричат сзади нас. Партизанка в тяжелых сапогах, выскочив из палатки, срывает с веревки белье, выливает на костер ведро воды. Каленик ставит своего коня под большой дуб. Дюжий хлопец впереди нас, схватившись за оглобли, заводит под листву деревьев пустую фурманку. Самолет ревет и низко летает кругами над лесом.

Как будто снежная буря налетает на вершины деревьев. Квадратные листочки бумаги падают, цепляются за ветви, устилают землю. Каленик подбирает несколько листовок.

— Тю! — говорит он. — Экономно стали печатать! С обеих сторон, без полей… И бумага ни к шуту не годится, ни курить, ни писать. Разлезается под руками, як горелая тряпка!

Листовка начиналась весьма торжественно:

«Украинцы в лесах! С вами говорит германское государство. От имени Европы и ее великой культуры…»

Дальше злобная брань и демагогия на две страницы мелкого шрифта, а в конце листовки:

«Выходи из лесов и болот. Все прошлое будет тебе прощено, если с твоим оружием и этим пропуском ты явишься в немецкую полицию.

Пропуск.

Предъявителя сего пропуска кормить и хорошо с ним обращаться. Своею подписью под этим пропуском он обязуется никогда больше не бороться против германского государства и его союзников.

Предъявитель просит одну из таких работ в освободительной войне против большевизма:

а) работу в Германии,

б) работу на Украине,

в) служба в полиции,

г) служба в администрации,

д) работу на руководящих постах

(желательное подчеркнуть)

Подпись предъявителя.

Предьявителю сего, хотя бы он активно боролся раньше в бандитских отрядах, гарантируются мною жизнь и здоровье.

Фон Ден Бах

СС Обергруппенфюрер и генерал полиции».

— Тонкая работа! — смеется Петро. — Когда не было здесь партизан из Восточной Украины, немцы нам только грозили в листовках: «Повесим, если не выйдете из лесов». А теперь обещают «руководящую работу». Переменили тактику… Ну, до свидания, доктор. Скажите, вас тоже Федоров бранил, что без конвоя ехали до него? И меня за это выругал. Двух конных автоматчиков посылает со мной теперь, чтобы сопровождали до отрядов Бегмы. Коня подарил. До лучших времен, доктор! Желаю вам успехов!

Он садится на коня веселый, взбудораженный, на щеках его красные пятна.

«Трофейный» врач

Едва успеваю проститься с Калеником, вестовой приходит вновь:

— Вас зовет командир…

Ранний час утра. Федоров одет по форме, выбрит, стянут ремнем.

— Доктор, пройдите в отряд Лысенко. Это недалеко от штаба — километра полтора. Посмотрите командира. Последние дни почти не может ходить. Все ноги в язвах. Три часа бредет до штаба. Осмотрите больного и сообщите мне свое заключение.

В отряд Лысенко иду с Кривцовым. Хорошо в лесу. Толстые буки сплелись ветвями. Зеленый шелестящий потолок над нами. Солнечные лучи пронизывают редкие просветы листвы. Земля под деревьями ровная, плотная, идем, как по полу. Птицы поют так радостно, словно нет на свете никакой войны.

— Лысенко, — рассказывает Кривцов, — это командир одного из лучших отрядов. У него экзема, и она страшно угнетает его. Несколько дней назад он отправил половину своего отряда на ответственное задание. Обычно сам возглавлял такие операции, на этот раз пришлось послать комиссара. И до сих пор о посланных нет ни слуху ни духу. Он тяжело переживает это.

…На зеленой лесной лужайке, около замаскированной палатки расстелено одеяло, на нем сидит босой командир.

Около него — пожилой человек в очках, какой-то юноша профессорского вида и девушка, похожая на студентку.

— Знакомьтесь, — представляет Кривцов, — Федор Ильич Лысенко, врач Свентицкий, доктор Белый, сестра отряда Дуся Баскина…

Лысенко пытается встать, я удерживаю его:

— Сидите, сидите!

Ноги его в язвах и шрамах.

Свентицкий, внимательно оглядев меня, предупредительно говорит:

— Мне сказали о вашем приезде. Я торопился в штаб, чтобы вас увидеть, но вот задержался здесь. Как вы находите больного? Очень часто встречаю у партизан экзему. Экзему и желудочные заболевания.

— Вы не привезли из Москвы альбуцид? — спрашивает доктор Белый. — Альбуцид, я думаю, радикально помог бы, но у нас его нет.

— Если бы мы могли госпитализировать больного, поместить его в условия полного покоя, — замечает Свентицкий и пожимает плечами.

— У вас экзема давно в такой острой форме? — спрашиваю больного.

— Несколько дней.

— Вы чем-то сильно встревожены эти дни?

— Совершенно верно.

— Болезнь ваша на нервной почве. Придет ваш отряд с хорошими успехами, и экзема будет так же быстро заживать, как быстро обострилась.

— Значит, ничего серьезного?

— Ничего серьезного.

Возвращаемся из отряда втроем, идем не торопясь. Солнце пригревает, нежная зелень колышется под ветром.

— Гитлеровцы, — рассказывает Свентицкий, — заставили меня за два года пережить столько горя, сколько я не видел за пятьдесят пять лет своей жизни. Каждого интеллигентного человека в Ковеле они арестовывали по нескольку раз. Били на допросах, гноили без пищи и воды в смрадных ямах. Не просто убивали, а изводили людей, отравляли души, заставляли детей и женщин предавать друг друга, клеветать друг на друга. Поляков натравливали на русских, украинцев на поляков… Эго гной, а не люди! Они не посадили меня в лагерь только потому, что я был им нужен как врач. Я назывался у них «гебитс-врачом», а чувствовал себя невольником на галере. Я по натуре мягкий человек, но вижу во сне, как убиваю их, топчу ногами. Когда я попал к партизанам, почувствовал себя как будто на другой планете. Признаться, я не ожидал, что моральный уровень даже рядовых партизан так высок. Война развращает и портит самых лучших. Здесь же влияние войны как будто не коснулось людей.

Я смотрю на желтые полуботинки Свентицкого, на его брюки, густо забрызганные грязью. Кривцов перехватывает мой взгляд и говорит, обрашаясь к Свентицкому:

— Леонид Станиславович, может быть, сядем отдохнем? Вы сегодня километров десять прошли, не меньше…

— Нет, Михаил Васильевич, уже близко, и я не устал. Я вообще здесь не устаю, — улыбается доктор, — помолодел лет на двадцать. Мне вчера Алексей Федорович и Владимир Николаевич предлагали лошадь, но, чем трястись в бричке, приятнее пройтись пешком. Много значит, когда круглые сутки проводишь на свежем воздухе. Аппетит волчий, бодрость, свежесть… И все, с кем мне приходилось здесь говорить, отмечают то же. До войны болели, простужались, чувствовали себя слабыми, а здесь неизвестно откуда силы берутся. Многие забыли, что такое грипп. Я думаю, и отдаленность от городов играет некоторую роль: мало болезнетворных микробов.

— А если еще и врачи со всем тем, что дает нам современная наука, помогут больным и раненым…

— О, узнаю выражения Федорова и Дружинина! — восклицает Свентицкий, перебивая меня. — Они тоже так говорят. Прекрасные люди, но… не врачи. Они и не представляют себе, что значит лечить здесь, вот здесь! — останавливается Свентицкий и показывает пальцем на болотце. — Вот здесь лечить на высоте современной науки! Наука под сосной! Мы с вами врачи, мы должны ясно видеть границы возможного. Вы сами сейчас не могли помочь командиру ничем, кроме совета и моральной поддержки! Говорить о науке, когда мы не можем согреть в холодную ночь больного, потому что покрыть его нечем, а костра разводить нельзя! Когда у больного одна пара белья и ее нечем сменить…

— Но, Леонид Станиславович, и единственную пару белья можно стирать и дезинфицировать. — возражает Кривцов.

— Когда люди сидят по колено в воде, и не спят по пять — шесть суток, и недоедают, и им не хватает гемоглобина в крови. Вы знаете, я обнаружил здесь много случаев авитаминоза. Шатаются зубы, кровотечение из десен, головокружение.

Мне захотелось разубедить Свентицкого — человека из другого мира, иного взгляда на жизнь. И я говорю:

— В 1921 году, в Киеве, в медицинском институте не хватало профессоров, учебников, не было общежитий. Город был разбит, разграблен немцами и петлюровцами. Как жили мы, студенты? Находили комнаты в полуразрушенных домах, замазывали дыры, ремонтировали печки. Собирали щепки по улицам. На трех — четырех палочках варили себе затирку из ржаной муки. Когда становилось совсем голодно, шли пешком домой за пятьдесят километров, подкармливались, с собой кое-что приносили в Киев в торбах. И в таких условиях занимались наукой, бегали в «анатомичку», сдавали зачеты…

— Человек может ценой перенапряжения всего организма делать чудеса в какой-то решающий, кульминационный момент своей жизни, — возражает Свентицкий. — Но чтобы творить чудеса всю жизнь и всем без исключения?.. Нас только трое здесь. Пока нет ни одного раненого при санчасти. А если будет их сто? А Федоров хочет к тому же, чтобы мы обслуживали население и окружающие отряды. Сколько мы можем принять в день больных? Десять, двенадцать человек?

— Вы считаете нормой врача десять — двенадцать больных в день?

— Ну, пусть пятнадцать — восемнадцать, как будто это меняет дело! Представьте даже, что мы трое будем творить чудеса. А где у нас персонал? Где медицинские сестры? Здесь называют медицинскими сестрами деревенских девушек, еле-еле умеющих наложить повязку. Тут есть милая девушка Аня, мне пришлось с ней однажды оперировать, она не понимает, что такое костотом, кусачки, у нее во время операции инструменты падают из рук…

— Но ведь можно подготовить сестер.

— Для этого нужно несколько лет. Я работал в Париже, в госпитале Сент-Женевьев, там готовили операционных сестер три года, прежде чем подпустить их к столу.

На заседании подпольного обкома

Вернувшись в лагерь, иду к Федорову доложить о результатах осмотра Лысенко.

Федорова нет, он уехал в отряд.

— Пройдите к Дружинину. Он только что был здесь, посмотрите, вот там занимаются подрывники, к ним он пошел, — посоветовали мне в штабе.

— Владимир Николаевич? Да, был совсем недавно. Пройдите вот за те дубы, там, должно быть, на строевых занятиях с новым пополнением.

— Пять минут, как ушел от нас. Узнайте в палатке разведки — он, кажется, туда пошел.

Лагерь действительно похож на город. Всюду люди, везде занятия. В центре группы партизан лектор с погонами капитана на оструганной белой доске пишет углем математические уравнения, химические формулы. На земле обрезок железнодорожного рельса. Садясь на корточки, подкладывая в ямку под рельс небольшой желтый ящик, лектор говорит об электрических и химических взрывателях.

На соседней поляне инструктор с погонами младшего лейтенанта обучает группу деревенской молодежи пехотному строю. Почти все хлопцы без оружия, в деревенских свитках, многие в лаптях.

По лесной тропинке гонят коней на водопой. Около костра пожилая женщина варит в ведрах обед, по лесу разносится запах дыма и мясного борща. Звонкий женский голос зовет: «Марина, ходи скорей, тащи корыто, вода зогрилась».

В полуоткрытой палатке походной типографии девушка, повязанная платком, набирает свинцовые буквы. Седой партизан в немецкой пилотке, сидя под дубом, шьет суконные брюки на ножной швейной машине.

— Доктор, вы меня ищете?

— Вас, Владимир Николаевич…

— Были у Лысенко?

— Был.

Докладываю о болезни Лысенко, о разговоре со Свентицким.

— Какое впечатление произвел на вас Свентицкий?

— Откровенно говоря, странное. Конечно, бывают люди, которые говорят не о том, что они могут сделать, а о том, чего они не могут сделать. Но такие люди стараются обычно замаскировать свое бессилие. А он как будто хвастается им.

— Да, на взгляд свежего человека он должен показаться странным, — улыбается Дружинин. — Но это самый обыкновенный западноевропейский, буржуазный врач. И, пожалуй, Свентицкий лучше многих из них. Попал к нам случайно, но, с точки зрения западных мерок и требований, работает, я бы сказал, хорошо. Конечно, слепо доверять ему нельзя, однако при нашем остром недостатке врачей…

— В 1939 году, после освобождения Западной Украины, меня послали работать в Тернополь, — продолжает Дружинин. — Там довелось встретить очень похожего на Свентицкого почтенного доктора. Доктор удивлялся, как у нас в партийном аппарате, в облздраве люди работают с утра до полудня, и уверял меня: «Это ненормально! Человеческий организм такого напряжения долго выдержать не может». Сам он вставал в десять часов утра, с одиннадцати до часу принимал больных, обедал, отдыхал, а вечером шел в гости, играл в карты, занимался музыкой. А кругом деревни, где люди никогда в жизни не видели врача, жили в чесотке, с насекомыми и незатухающими очагами сыпняка. И, конечно, когда такой доктор начинает философствовать…

— Воздух! — кричат вдали.

— Воздух!..

— Воздух!.. — предостерегающе кричат вблизи.

Гул самолетов нарастает с такой стремительностью, словно они летят не по горизонтали,' а падают с неба. Вой, визг металла. Разрыв неподалеку в лесу. Второй разрыв. Вдруг резкий удар воздушной волны меня валит с ног, земля и ветки летят в лицо. Так же быстро, как возник, гул самолетов затихает. Становятся слышны голоса.

— У вас все в порядке, доктор?

— Как будто все.

— И когда он начинает философствовать, обещать… — как ни в чем не бывало продолжает Дружинин, отряхивая землю с рукава, — он не может подняться над обывательской точкой зрения.

К вечеру меня вызывают к командиру. В просторной, светлой палатке из парашюта — Федоров. Дружинин.

Лысенко и еще несколько неизвестных мне партизан. Строгая, приподнятая обстановка важного заседания. Люди смотрят на меня с пристальным вниманием. Начинаю немного волноваться.

И Федоров, и Дружинин, и Лысенко держат себя несколько иначе, чем при первой встрече. «Мы так же, как и ты, отвечаем перед этим собранием», — как бы говорит мне их строгий вид.

— Ну как, товарищ Гнедаш, немного ознакомились с нашими условиями? Сможем ли мы возвращать раненых в строй так же быстро, как в тыловых госпиталях? — спрашивает Федоров.

— Думаю, что сможем. Все, что от меня зависит, сделаю.

— Здесь придется не только лечить. Надо готовить кадры, повышать знания. У нас в отряде пятнадцать медицинских работников, и почти все молодежь. Многие до войны и не предполагали, что им придется заняться медициной, — говорит крупный мужчина с энергичным лицом, как я потом узнал — командир отряда имени Сталина — Григорий Васильевич Балицкий.

— При недостатке медикаментов надо подыскивать какие-то местные средства, — говорит Лысенко. — Даже в мирное время мы силами школьников собирали лекарственные травы. Здесь, на Волыни, я знаю, крестьяне быстро излечиваются от чесотки народным средством — травой чемерицей. Этим тоже не нужно пренебрегать. Опыт народа надо использовать.

— У нас разные врачи и по квалификации, и по своему прошлому, — говорит Дружинин. — Есть так называемые «трофейные», работавшие у немцев. Важно, чтобы они были втянуты в новую обстановку, научились работать по-советски, чтобы чувствовали не только контроль, но и образец перед собой.

— Создать настоящую госпитальную службу. Планировать медицину так же, как мы планируем боевые операции, — говорит Рванов, самый молодой из присутствующих.

Высказываются почти все, кто только есть в палатке. Федоров говорит в заключение:

— Вам придется обслуживать партизан и соседних с нами соединений, оказывать лечебную помощь и местным крестьянам, а на ходу подучивать кадры. Но главное — не снижать качества врачебной помощи. Применяйте по возможности все, что дает современная, передовая наука без всяких скидок на отдаленность от Большой земли. Нагрузка на вас немалая. Однако думаю, что, как врач-коммунист, вы с ней справитесь. Партия вам поможет. С любым вашим затруднением обращайтесь к нам, в обком, и мы вас поддержим всеми средствами. У нас бывали времена, когда сутками шли по болотам, пили гнилую воду, ели сырую конину, но и тогда последние глотки хорошей воды, последние крошки, какие могли натрясти из торб, отдавали раненым. Поможем и теперь всем, что только в наших силах. Действуйте, товариш Гнедаш!

Первая операция

Поутру явился ко мне крестьянин с русой бородкой, в заплатанных брюках, в рубахе из домотканого полотна.

— Доктор, я посланный до вас ездовой и санитар Гречка, принес для вас палатку. Как выскажете — зараз ее ставить?

За поясом у Гречки топор. Спокойно, деловито, не теряя времени на лишние разговоры, он начинает затесывать колышки для палатки. Пальцы его держат топор ловко и цепко.

Где ставить палатку? Гречка советует:

— Вон под тем дубом. Там больше листвы, деревья гуще. Самолетам не будет заметно…

Достаем лопаты и расчищаем площадку для палатки. Снимаем дерн. На небольшой глубине под перегноем слой светлого песка.

«Пусть недолго придется стоять на месте, может быть, через день-два покинем этот лагерь — все равно надо строить как можно лучше», — решаю я.

Вижу, что санитару весьма по душе мой серьезный подход к строительству палатки.

— Так будет гарно! — одобряет он.

Белый парашютный шелк приятно шуршит в руках. «Прочный материал и легкий!» — любуется Гречка. Туго натягиваем палатку. Шелк звенит, как струна.

Спиливаем березку, очищаем ее от веток, режем на чурбаки.

— Тимофей Константинович, раненого привезли! — зовет меня Кривцов.

Бросаем топоры, спешим к раненому.

Партизан средних лет лежит в крестьянской телеге. Видно, что везли его издалека. Лицо его замотано грязными окровавленными тряпками и шерстяным женским платком. Глаза обращены ко мне, но он не видит меня, не видит ничего на свете. Он почти без сознания от боли. Тихо, глухо стонет. «У него вырван язык». — говорит привезший раненого хлопец.

— Кто он? Откуда?

— А не знаю.

Втроем — Гречка, Кривцов и я — поднимаем партизана, кладем его на носилки. Правая рука его висит, как чужая. Висит как бы на одном рукаве. Осторожно! Осторожно! Втаскиваем носилки в палатку. Ставим их на четыре столба. Трава путается под ногами.

Аня неподалеку от палатки разводит костер, закладывает в автоклав перевязочные материалы. Приходит Свентицкий. Приходит Георгий Иванович, спрашивает, не нужен ли будет он.

Раненый стонет. Разматываю платок, снимаю грязные тряпки с лица. Подбородка и щеки нет. В глубине широкого провала на месте рта остатки языка, осколки костей, зубов, сгустки запекшейся крови. Нижняя челюсть наполовину отсутствует, остаток ее торчит криво. Если человек этот выживет, как он сможет есть и говорить? Ему нечем будет жевать. Даже пить ему можно будет только через трубку — рта у него нет.

Аня застыла, не в силах оторвать взгляда от лица раненого. В ее широко раскрытых глазах ужас.

— Приготовьте руки!

Говорю громко, чтобы вывести ее из оцепенения. Она вздрагивает и смотрит на меня, ничего не понимая.

— Руки, руки!

Она опять ничего не понимает.

Готовлю растворы лизола, йода, спирта, лью ей на руки.

Подаю стерильную салфетку.

Вытирайте. Теперь держите руки перед собой на весу и ни за что не хватайтесь!..

Аня стоит, держа перед собой руки, словно они ей уже не принадлежат. Но пока я и мои ассистенты помогаем друг другу готовить руки к операции, Аня забывается и беглым, инстинктивным движением пальцев поправляет косынку.

— Что вы делаете?! — восклицаю я. Она испуганна, растерянна. Она не понимает, что меня сердит.

— Руки, руки! — говорю я.

Девушка смотрит на свои руки и не может понять, что с ними случилось. Вновь помогаю ей помыть руки, сначала раствором лизола, потом раствором йода. Затем надо, чтобы она пять минут протирала пальцы спиртом. Теперь не спускаю с нее глаз: опасный помощник.

Кривцов и Свентицкий не смотрят мне в глаза. Я знаю, они думают: «Даже если мы спасем раненого от смерти — дальше что? Спасем для жизни немого, беспомощного калеку!»

Но у меня есть надежда — может быть, удастся восстановить полость рта путем пересадки тканей. А челюсть… Если бы можно было достать или изготовить протез! Но как его достать и изготовить в лесу?..

Волнуюсь так, что не могу скрыть своего волнения. Первая операция! Бывают случаи, когда хирург с многолетним стажем оперирует на новом месте с неудачным исходом и сразу теряет доверие. Больные к нему не идут. Ведь каждому человеку не объяснишь, что некоторый процент неудач бывает у любого хирурга, что непознанные, глубоко скрытые свойства организма могут свести на нет все искусство врача. Словами здесь обычно не поможешь. Первая операция прошла неудачно, и людям трудно переломить себя и довериться хирургу.

Начинаю работать. Удаляю свертки крови, омертвевшие ткани, осколки костей. Раненый стонет, хотя ему теперь, после анестезии, не должно быть больно. То и дело напоминаю Ане:

— Пинцет! Скальпель! Салфетку! Больше! Больше размером! Тампон! Ножницы! Не те! Изогнутые, с тупыми концами! — Искоса слежу за каждым движением сестры, не спускаю с нее глаз.

Свентицкий осушает салфетками кровоточащие участки раны. Надо делать это мгновенно, чтобы видны были ткани в тот короткий момент, пока кровь еще не успела снова выступить на них. Свентицкий, мне кажется, держит салфетку вдвое дольше, чем нужно, и отнимает ее не отрывистым, а округлым и плавным, изящным движением.

Сразу! Быстро! — говорю я, невольно вкладывая в свое восклицание ту резкую стремительность, какую мне хотелось бы видеть в движениях моего ассистента.

Пинцет хирургический! Салфетку сухую! Щипцы!

Щипцы костные! Как нет? Совсем нет? Достаньте в мешке…

Аня бледна, у нее измученный вид. Так работать нельзя. Когда работаешь с опытной, знающей сестрой, даже долгие и сложные операции проходят в абсолютном молчании. В крайнем случае одного движения руки достаточно, чтобы опытная сестра поняла, что нужно. А здесь? Ноги мои в пыльной скользкой траве, глаза то и дело приходится поднимать от раны, говорю я столько, что язык устал. Нет, так работать нельзя!

Промываю рану раствором риваноля. Накладываю влажную, отсасывающую повязку. Вставляю в горло резиновую трубку. Накладываю на правую руку временную повязку с металлической шиной Крамера.

У раненого серо-голубые глаза, светлые волосы. На вид ему лет тридцать пять, сорок. Он смотрит на меня и что-то мычит. Что он хочет сказать?

— Еще несколько операций — и вы будете говорить! — обещаю я.

Доктор Гнедаш осматривает партизана Машлякевича, перенесшего сложную операцию.

И хорошая книга помогает лечению.

В партизанский лагерь пришла свежая газета.

По глазам его вижу: он мне не верит. У него такие глаза, словно он лежит на дне пропасти, в сотне километров от людей.

— Унесите! — говорю я и в изнеможении сажусь на бревно, заменяющее в палатке скамью. Вытираю лоб, щеки.

Санитары уносят раненого, ассистенты мои уходят. Аня тоже хочет уйти, но я останавливаю ее.

— Аня, минутку. Сядьте сюда. Я вам вот что хочу сказать. Когда мы работаем, перед нами не дерево и не камень, а живой человек. Вся его жизнь зависит от нашего внимания. Вы взялись рукой за косынку, предположим, только дотронулись пальцем до нее и собрали на палец сотни тысяч убийственных микробов, которые с вашей руки попадут в открытую рану. Это вопрос жизни и смерти человека!..

— Я понимаю, — говорит она. Слезы скатываются по ее щекам. — Я понимаю, но что делать, если я не могу?..

— То есть как не можете? Что не можете?

— Не могу научиться работать сестрой.

— Какое у вас образование?

— Дело не в образовании. У меня характер не годится никуда. Я еще до войны пробовала учиться на медицинскую сестру и не смогла. Не могу видеть крови…

— Ничего, это пройдет! У всех так сначала. Вы думаете, мне приятно видеть кровь? Я, когда начал учиться медицине, в обморок падал на операциях. На многих операциях вы помогали?

— Сегодня на третьей…

— Ну и не так уж плохо! Ведь не упали в обморок, правда? Только не теряйтесь и поймите: в воздухе палатки — не говоря уж о траве, о нашей одежде, о наших руках — несколько миллионов носителей заразы. Злейшей заразы!

— Я понимаю, мы проходили в школе. Бактерии, микробы… Я многое понимаю, но на деле у меня не получается. Увижу раненого и все забываю. А если меня ругают, становится еще хуже, делаюсь совсем как дурная.

Она смотрит в землю, не решаясь поднять на меня свои добрые, серые, заплаканные глаза. Выросший в деревне, я хорошо знаю этот тип девушек. Такая работает за троих, нянчится с оравой маленьких братьев и сестер, ходит за скотиной, кладет стога, вяжет снопы, и все это тихо, скромно, с застенчивым видом, словно оставаясь перед кем-то в долгу.

— Чтобы не теряться, продумайте все заранее. Заранее подготовьте к операции инструменты, бинты, тампоны, салфетки, вату, кофеин, камфору, физиологический раствор, глюкозу.

— Ой, я все забуду! Я уже забыла!

— Вот возьмите карандаш и бумагу. Пишите: йод, эфир, новокаин, лизол…

Мелким, четким почерком она составляет длинный список. Слезы на глазах ее постепенно высыхают.

— Йод и новокаин я знаю для чего…

— Ну, вот видите! Уже хорошо! Я не — понимаю, зачем вы преуменьшаете свои силы?.. Вы, говорят, участвовали в диверсиях, а ведь это гораздо страшнее, чем у операционного стола!

Но она отрицательно качает головой.

У меня отбирают автомат

Федоров стремительно входит в операционную палатку.

— Алексей Федорович, сюда нельзя без халата.

— Извините! — говорит он и поспешно выходит. Я выхожу за ним.

— Как? Оперировали? Он выживет?

— Думаю, что выживет.

— Пойдемте посмотрим. Где он у вас?

Под небольшой палаткой, разбитой на возу, спит раненый. Аня веткой отгоняет комаров от его лица.

— А все-таки плох!.. — задумчиво говорит Федоров. — Утром едем с Дружининым, километрах в шести от штаба, — вдруг подвода. Кто такой? Я его сначала не узнал. Смотрит на меня, слезы льются по лицу, ничего не может сказать. Потом гляжу — да ведь это Машлякович! Хороший минер!

— Как прошла операция? Кривцов, Свентицкий, что они представляют собой как врачи? А сестры? Свентицкий жаловался, что сестры у нас слабоваты. Где ваша палатка? Поставили ее?

Сидя на обрубке бревна в моей палатке, Федоров рассматривает книги, какие я привез с собой: «Фашизм— лютый враг человечества», «Пищевые отравления и пищевая токсикоинфекция», «Батько Боженко», «Котовский», «Таращанский полк», «Заметки по военно- полевой хирургии»…

— Ничего этот Свентицкий не понял в наших сестрах, — говорит Федоров. — Вот она сидит сейчас около раненого — отгоняет комаров. А в рейде пятьдесят километров пройдет и не охнет. И душу отдаст для раненого. Наша первая сестра Маруся Товстенко — комсомолка — вступила в партизанский отряд, когда еще немцев не было в Чернигове. Зимой в 1941 году мы ее оставили в семеновском лесу, в землянке с семью ранеными. Один сильно обожженный, другой с переломом бедра. Медикаментов никаких — одна марганцовка. Перевязочных материалов нет. Кругом немцы, полиция. Показаться в селах нельзя. Так она по ночам пробиралась за пять километров в ближайшее село Блешню. Там где-нибудь с тына около крайних хат стащит потихоньку детскую рубашку или пару портянок- Кипятила это белье и делала бинты.

Несколько месяцев была и за доктора, и за хозяйку в землянке, и за сестру, и за мать родную для раненых. Всех сохранила.

Федоров помолчал, словно задумавшись, и продолжал:

— Посмотреть на них, так ничего особенного сразу и не увидишь. Застенчивые девчата из колхозов. Исхудали, оборвались. А если в душу им заглянуть — диву даешься! Они идут на борьбу не только потому, что немец лично их и их семьи обидел, гонит прислугами в Германию, учиться не дает. Нет, не только потому! Многие и до войны мечтали, как будут защищать советский строй. Зачитывались книгами о гражданской войне. Это люди идеи. Образованные люди. Поставьте перед ними большую цель, научите их, и они чего угодно добьются.

— А это что за работа? — заинтересовался Алексей Федорович, листая книгу «Переливание крови в хирургии». — Можно взять почитать? Но как вы думаете кормить Машлякевича? Да, понимаю, только жидкое… Ах, жалко! Хороший был минер.

— Алексей Федорович, нужна новая большая палатка для операционной. Хорошо бы вот из такого шелка…

— Это можно.

Через несколько минут Георгий Иванович приносит шелковый парашют молочного цвета. Зовем Гречку. Втроем закрепляем между дубами длинную жердь на веревках. Перекидываем парашют и натягиваем его по углам веревками. Получается шатер с гладкой покатой крышей. Ветер перебирает пышно спадающие складки шелка. Лопатами снимаем траву и дерн до песка. Отрубаем корни деревьев. Закрепляем на колышках стены палатки. Трава и чернозем сняты на большом пространстве. В самой палатке песчаный пол, и вокруг нее бордюром лежит песок. Пусть полная чистота будет не только в операционной, но и около нее.

Гречка вяжет веник из хвойных веток и заравнивает пол, маскирует палатку сверху ветвями, молодыми деревцами. Неподалеку от лагеря спиливаем толстую березу. Делаем два стола и два табурета, вешалку. Застилаю столы чистыми салфетками. Ставлю раскладной операционный стол, покрываю его новой простыней.

Лучи заходящего солнца падают сейчас прямо на палатку. Сильный рассеянный свет, как от бестеневой лампы, наполняет операционную. Желтый песок пола отсвечивает.

— Дуже, дуже гарно! — одобряет Гречка.

Партизаны подходят, заинтересованные, к палатке, заглядывают в нее, приподнимая шелковый полог, но никто не решается зайти внутрь.

— Это что же здесь будет?

— Здесь будет операционная…

Теперь я рад посетителям. Пусть все видят, что можно построить в лесных условиях быстро и хорошо.

— Тимофей Константинович!

— Володя! Сюда нельзя без халата! Где вы пропадаете? А где Федя?

— Эх, хороша палатка!

Володя очень торопится.

— Тимофей Константинович, мы сейчас выступаем на задание. Кравченко хотел с вами проститься. Он не может прийти, готовит отряд к выступлению…

— Пойдем, пойдем, где он?

— Здесь, недалеко…

Бондаренко приводит меня на большую поляну. Выстроившись в шеренгу, стоят партизаны. Их около пятидесяти. В большинстве местные хлопцы, каких я видел на строевых занятиях. Иные в лаптях, кое-кто без оружия, но у всех за спиной увесистые, туго набитые мешки. Лямки врезаются в плечи.

Они выходят на ночь с тяжелым грузом. Это — подрывники-диверсанты. Федоров и Кравченко медленно проходятвдоль шеренги, осматривают каждого бойца, с каждым говорят.

— Подтяни котелок — будет греметь!

— Ну вот, Никита, идешь мстить за сестру, за всю свою семью!..

— Карпенюк, теперь забывай, что у тебя мать плачет. Теперь пусть немцы от тебя плачут…

Кравченко, хлеба будет мало. Бондаренко, пройди в хозчасть, возьми еще десять буханок. Там есть у них сало — скажи, что я велел дать кусков шесть.

Кравченко замечает меня, подходит, жмет мне руку. Он улыбается, движения его сдержанны, как всегда, а лицо вдруг принимает странное, не свойственное ему виноватое выражение. Подойдя к Алексею Федоровичу, он что-то негромко говорит ему.

Федоров поворачивается ко мне:

— Доктор, у вас есть автомат?

Вот он — наступает момент, предсказанный Федей! Но, значит, это он и берет. Значит, еще тогда в дороге Кравченко облюбовал мой автомат! В этом есть что-то неприятное, вдвойне обидное для меня.

Федоров замечает мое состояние. Он подходит близко ко мне и говорит, понизив голос:

— Доктор, люди идут на тяжелое и ответственное задание. У некоторых совсем нет оружия. Мы вам дадим взамен карабин. Новый карабин!..

Молча поворачиваюсь и иду к своей палатке. Обида кипит во мне. Приношу автомат, передаю его Кравченко.

— Желаем вам больших боевых успехов!

Хочу улыбнуться, но не знаю, какой получается моя улыбка.

На поляне появляются Дружинин, начальник штаба Рванов, несколько командиров и молодых партизан.

— Отряд имени Богуна к маршу готов!

— Товарищи, помните всегда, — напутствует Федоров, — мы не казацкая вольница, мы дисциплинированные советские люди, выполняем ответственное задание партии и правительства. Мы партизаны, но у нас не должно быть партизанщины. Организованно бейте подлого врага. Слушайтесь своих командиров. Приближайте светлый час победы! За счастье наших детей, за Родину!

Бойцы уходят гуськом, друг за другом, медленно ступая, с тяжелой ношей на спинах. У передних ленты с патронами крест-накрест на груди. Эти тихие, деловые проводы без музыки волнуют больше, чем самое торжественное прощание.

— Товарищ командир! — плачущим голосом говорит молодой партизан, идя следом за Федоровым. — Когда же вы меня пошлете на задание? Товарищ генерал, Алексей Федорович, вы же мне обещали!

Молча ухожу в свою палатку.

Через несколько минут мне приносят новенький карабин. Что-то слишком уж быстро приносят! «Утешают», — огорченно думаю я.

Ночью, в темноте, выхожу на полянку. Утренняя заря сменила на небе зарю вечернюю. Предрассветный холодный воздух. Глубокая тишина, только лошади жуют неподалеку. Стонет Машлякевич на возу.

Едва различимая фигура движется около него. Это Аня.

— Аня, вы его немного поверните. Вот так. Осторожно, руку!

Он будет жить!

Солнце едва поднялось над горизонтом, но наши люди уже встали и трудятся. Вдали, около возов, Георгий Иванович что-то считает, складывает в корзину. Гречка рубит ветки, подвешивает их над операционной палаткой. Варя черпает воду в неглубоком колодце. Михайловна чистит картошку.

Вода в закопченных конических ведрах закипает над костром. Михайловна моет в тазу картошку и поет:

Что с Машлякевичем? Много сил, вероятно, потерял он за ночь. С вечера и ночью, как мы с Аней его ни переворачивали, он стонал, боли не давали ему покоя…

— Аня, как он спал?

— Ой, Тимофей Константинович! Раз пятьдесят просыпался! Я под утро принесла носилки, легла около воза, чтобы далеко не бегать, когда он проснется. И так ему худо, а тут еще комары жизни не дают! Хорошо, что в этом году их еще немного!

Над телегой, где лежит Машлякевич, разбита небольшая палатка, она прикрывает от солнца, немного задерживает ветер, прикрывает на случай дождя, но не спасает от утреннего холода и комаров.

— Машлякевич, вам холодно?

Он отрицательно качает головой. Чуть-чуть. И морщится. Даже такое движение усиливает его боли. Светлые глаза его смотрят на меня с тоской.

Георгий Иванович приносит крынку парного молока. Аня осторожно, понемногу вливает молоко через резиновую трубку в горло раненого.

— Приготовим сегодня компот и молочный манный суп. Чай лучше давать с сахаром или с медом? — спрашивает Горобец.

Через полчаса идем с носилками брать Машлякевича на перевязку. Около его воза любопытные.

— Товарищи, не толпитесь, вы же тревожите его!..

Партизаны молча расходятся. Только женщина и девочка остаются около воза. Девочка плачет. Ей лет десять. Тонкие ручонки, босые загорелые ноги. Молодая черноволосая женщина с ужасом глядит то на меня, то на раненого.

— Доктор, он умрет?

Она спрашивает это, не понижая голоса, словно Машлякевич уже умер.

— Кто вы?

— Я его жена, а это его дочка. Скажите правду, доктор, он умрет?

— Откуда вы взяли? Почему умрет?

— Он ничего не говорит. И как будто плохо узнает нас. Сам повернуться не может. Я учора бачыла, худо, худо ему! Думала, может, сегодня будет лучше. А сегодня еще хуже. Блинчиков напекла ему, не ест, даже не берет. Хочет что-то сказать и не может, только плачет.

— Не расстраивайтесь и не волнуйте его. Будет ваш муж снова ходить, говорить, воевать, работать, только не мешайте нам и ему. И еды не надо носить. Мы накормим его вдоволь.

Кладем Машлякевича на носилки. Делаем это насколько можно осторожно, однако он громко стонет. Его опускают с воза на носилки, а у него растерянные глаза человека, падающего в бездну.

По лицу девочки текут крупные слезы. Она не может оторвать глаз от отца.

Я кладу руку на ее светлые мягкие волосы.

— Как тебя зовут?

— Люда.

— Люда, не надо плакать! Папа будет жить.

— Аня, — говорю я в операционной, — а шприц?..

— Ой, Тимофей Константинович, я знаю, я забыла!

— Хорошо, хорошо, только не всплескивайте руками, а то заденете ими за что-нибудь. Надевайте маску, приступаем к перевязке.

Каждый день вносим Машлякевича в операционную. Очищаю его широкую, гноящуюся рану от выделений, от омертвевших тканей. Свентицкий и Кривцов молча, невесело помотают мне. Свентицкий особенно предупредителен ко мне. Он обращается со мной так бережно, словно и я тяжело ранен.

«Да, пожалуй, так и нужно — суетиться, что-то предпринимать, выполнять свой долг; жаль лишь, что все это приносит мало пользы!» — читаю я во взгляде окружающих меня людей.

Раненому с каждым днем все хуже и хуже. Он худеет, слабеет. Даем ему черничные кисели, молочные супы, компоты, кормим его часто, через два — три часа, поим очень сладким чаем с сахаром и медом. Ест он охотно, жадно, но худеет.

— Георгий Иванович, свежие яйца можно достать?

В тот же день Горобец достает свежие яйца.

Кормим Машлякевича гоголь-моголем, но ему все хуже и хуже. По-прежнему он не может уснуть по ночам. Даем ему болеутоляющие наркотики — морфий, пантопон.

Жена Машлякевича Валя, повариха одного из отрядов, ходит к Федорову жаловаться:

— Товарищ генерал, доктора плохо лечат. Замучают они его совсем.

Алексей Федорович ничего не говорит мне о ее жалобах, я слышу о них стороной. Но и сама Валя не скрывает от меня своего беспокойства. Ко мне она приходит только со слезами:

— Что же вы его не лечите?

Остаток нижней челюсти у Машлякевича торчит криво и не совпадает с сохранившимися зубами верхней челюсти. Сделать протез? Из чего? Пластической массы У меня нет. Брожу, ищу, раздумываю… Что приспособить вместо челюсти?

— Георгий Иванович, у нас нет толстой проволоки?

Горобец молча из глубины своего воза достает моток колючей проволоки.

— Тонка, Георгий Иванович.

— Вам, может быть, не проволока нужна, а круглое Железо? Для чего вам?

— Для челюсти Машлякевичу.

— Для челюсти?!. — повторяет он в изумлении. Но я уже заметил на его возу проволочный отес, как раз такого диаметра, какой мне нужен.

— Можно отломать от воза?

— Если для челюсти — ломайте!

Он дает мне топор, молоток, напильник. Отдираю отес, обрубив его, выравниваю на окованном колесе телеги, опиливаю напильником, придав отесу форму латинского «С». У меня нет кузнечной и слесарной практики, вожусь с протезом долго, шлифую его песком, он уже блестит, и все-таки то, что у меня получилось, мне совсем не нравится. Рука не поднимается вставить грубую железку в нежные, болезненные ткани живого человека!

Роюсь в запасах санчасти. Вот что мне нужно — резиновый катетер! Вот как можно смягчить протез: заключить его в резиновую трубку! Стерилизую протез, вставляю его Машлякевичу одним концом в суставную впадину, другой конец протеза прикрепляю проволокой к зубу оставшегося обломка нижней челюсти. Выравниваю этот обломок, покрываю его и протез остатками мышечной ткани.

На следующей операции из остатков мышц щеки, из слизистой оболочки полости рта, из остатков нижней губы и верхней губы создаю угол рта. Сшиваю кетгутом обрывки языка. Рот есть. Язык будет.

В глазах Машлякевича появляется свет надежды.

Он с интересом следит теперь за всеми приготовлениями к операциям. Какое-то подобие улыбки пробегает в его глазах. И улыбка эта передается нам всем Я вижу теперь надежду и у людей, окружающих меня. Не только Аня, Кривцов, Свентицкий, Георгий Иванович, Валя, но и знакомые партизаны смотрят на меня, говорят со мной теперь совсем иначе, чем несколько дней назад. Все переменилось, словно света больше и теплее стало в лесу.

Он будет жить!

Обрывки языка, сшитые кетгутом, постепенно срастаются и заживают. Язык стал более узким и коротким. Машлякевич шепелявит, каждый произнесенный им звук причиняет ему боль, но он бормочет что-то и на операционном столе и на возу. Он говорит «ить», «вить» — и не сразу поймешь, что он просит — «жить»? «пить»?

Лучше всех язык Машлякевича понимает Аня. Она играет роль переводчицы.

— Он говорит: сделайте так, чтобы я мог есть хлеб.

Однако сделать это совсем не просто! Живописцы, рисуя свои картины, поэты, отбирая слово за словом в процессе создания стиха, композиторы, пробуя сотни аккордов в поисках нужного созвучия, черпают свои материалы из огромных запасов. Не то у хирурга в процессе пластической операции. Он ограничен со всех сторон. Он должен создавать новое из немногого.

Каждый раз, на очередной операции Машлякевича, продолжаю удалять омертвевшие ткани. Делая насечки, беру кусочки кожи с шеи Машлякевича, чтобы закрыть огромную дыру в щеке. Но от большого натяжения ткань щеки расползается, рана гноится. Медленно, очень медленно стягиваются рубцы и закрывается рана.

Оставшиеся зубы не попадают один на другой, прикуса нет. Устанавливаю челюсти так, чтобы был прикус, скрепляю зубы проволочкой, жду, пока ткани срастутся окончательно и окрепнут в новом положении. Снимаю проволочки с зубов и — новая беда: начинается рубцевание тканей, рот плохо открывается. Вставляю деревянный клин в зубы Машлякевичу, и с этим клином он живет месяц. Дважды неудачно пытаюсь закрыть слюнной свищ, наконец, аз третий раз это удается, рана теперь окончательно закрыта.

И вот любопытные, толпящиеся около телеги, видят в руке Машлякевича кусок хлеба, он жует хлеб и смеется.

Он будет жить!

Загадочное заболевание

Федоров вызывает меня очень озабоченный.

— Тимофей Константинович, пройдите во взвод разведчиков. Там какое-то массовое заболевание.

Я, Кривцов и Свентицкий идем в лагерь разведчиков. Оставляем с Машлякевичем новую сестру Лиду. Берем с собой Аню. Идти недалеко — километра полтора от штаба.

В палатке разведчиков тесно. На земле, едва прикрытой тонким слоем веток, лежат вповалку человек двадцать. Некоторые совсем не замечают нашего появления. Иные поворачивают голову на свет и встречают нас мутным, безучастным взглядом.

Дело плохо! Такое безучастие, нелюбопытство, притупленность реакций бывают только в тяжелом состоянии, когда для больного «свет становится не мил».

Присаживаюсь на корточки, спрашиваю:

— Что болит?

— Все болит. Голова, руки, ноги. Ходить не могу.

Температура 38,8. Выслушиваю сердце, легкие, прощупываю живот, грудь.

— Больно?

— Болыть! Ой, тут сыльно болыть! И спать не можу! Третю нич не сплю…

Переползаю к следующему больному. Тесно в палатке так, что негде ступить. Беру горячую руку, считаю удары пульса. 120 в минуту.

— Что болит?

— Голова и глаза. И здесь режет, и тут. Везде болит. Как будто разлилась боль…

Температура 38,9. Припухлости около глаз.

— Спать хочется?

— Ни…

Переползаю к следующему. Все, кто находится в этой палатке — двадцать три человека, — больны в большей или меньшей степени! Некоторые бредят. Весь взвод вышел из строя…

— Странно, — говорит Свентицкий, — несколько дней назад я осматривал их, все были здоровы. Вы заметили, в особенности жалуются на боли в области живота. И… если бы инфекционное заболевание, заболели бы не все сразу. По-моему, это отравление.

Я пожимаю плечами и не знаю, что ответить. Да, похоже на отравление! Но почему боли в суставах рук и ног? Опухоли? Бессонница? Эти симптомы как будто не вяжутся с отравлением.

Кривцов взволнованно смотрит на меня. Ждет моего ответа. Но что можно сказать после первого общего осмотра?

— Что вы ели сегодня, вчера, третьего дня? — спрашиваем больных.

— То же, что и всегда: суп пшенный, по кусочку вареного мяса, хлеб. Особенного ничего не ели.

Оставляю Кривцова и Аню дежурить около больных, тороплюсь в штаб; Свентицкий, идя со мной, сокрушается: «Тяжелое несчастье! Весь взвод целиком. Странно, очень странно!»

Но странным кажется мне и суетливое возбуждение Свентицкого, его многословные размышления вслух, его подчеркнутые сожаления. Чувствую себя беспомощным, как никогда. Здесь, в дремучем лесу, не сделаешь анализов, не вызовешь консультанта.

Ищу Федорова и Дружинина. Как назло, их нет. Долго нет. Лишь к обеду возвращаются. Они знают все.

— Мы только сейчас оттуда. Температура не падает, наоборот, повышается. Вы тоже подозреваете отравление? Что думаете предпринять?

— Прежде всего создать для больных лучшие условия. Вывести их из этой палатки…

— У нас есть в резерве большая палатка, я оставил ее для штаба, возьмите ее… — говорит Федоров.

Хочется перевести больных в новое, удобное помещение как можно скорее. Неподалеку от операционной снимаем слой чернозема до песка, делаем из бревен койки, изголовья и нечто вроде полок для каждого больного, настилаем «матрацы» из веток и листьев. Только полная темнота заставляет нас прервать работу.

Спешу к больным, идя ощупью в темноте, опасаясь заблудиться в лесу. Слышу, кто-то громко бредит вдали:

— Мамо, зачинить двери! Мы пидемо недалеко! Не тронь меня…

Иду на голос. Вот и палатка разведчиков. Свет карманного фонарика вспыхивает и освещает термометр, потное, красное лицо больного с воспаленными открытыми глазами. Кривцов и Аня сидят на корточках около больного. Дружинин склонился над ними.

— Сорок и три десятых! Бредит… — взволнованно говорит Кривцов.

— Идите отдохните, Михаил Васильевич!..

Он смотрит на меня с удивлением, будто не понимает меня.

— Нет, нет! — решительно возражает он. — Вот Аня пусть поспит.

— Я не устала! — говорит Аня, хотя я вижу, что она едва держится на ногах.

Снова осматриваю больных. На рассвете Дружинин и я возвращаемся в лагерь. Сухие ветки трещат под нашими ногами. На востоке разгорается заря. Дружинин говорит негромко:

— Вполне возможно, что здесь рука врага. Они все чаще теперь засылают к нам шпионов, диверсантов. На днях мы разоблачили крупного шпиона. Кончил в Киеве специальные курсы гестапо, был подброшен к нам с заданием собрать сведения об отрядах, убить Федорова. Полковник гестапо, командующий карательными отрядами в Ковеле, недавно сказал своим приближенным: «У федоровцев тактика известная нам — едва мы приходим, они уходят. Нет смысла гоняться за ними большими силами. Нужно искать иные формы борьбы».

Теперь они не решаются, как это было год назад, в елинских лесах, снять с фронта и бросить на нас несколько тысяч солдат с артиллерией и авиацией. Понимают, что застать врасплох и уничтожить нас они не смогут. Ищут более дешевые способы борьбы. Для них огромный выигрыш — вывести из строя полностью взвод разведчиков. Если был подсыпан в пищу яд, то кто и когда мог сделать это? Мы ведем наблюдения разными путями. Почему Свентицкий не пришел с вами? Вы его звали с собой?

— Нет, не звал. Он сам почему-то не хочет показываться у разведчиков. Просил передать ему на ближайшие дни других больных, амбулаторный прием.

— Ну, что же. Сделайте так, как он просит. Держите себя с ним ровно. Посмотрим, что будет дальше.

Назавтра переводим всех разведчиков в госпитальную палатку. Георгий Иванович привозит из деревни домотканые крестьянские половики. Стираем их и застилаем кровати больных.

Отеки и припухлости на лицах и ногах разведчиков становятся заметнее. Усиливаются боли в мышцах. Многие совсем уже не могут ходить, стонут, бредят, с высокой температурой. Я и Кривцов начинаем тревожиться за жизнь командиров отделений Барановского и Данильченко. Даем больным экстракт хвои, спирт, сахарную боду, аспирин. Кладем бутылки с горячей водой к ногам.

Нет, это не отравление! Или отравление таким ядом, какой не известен науке. Опухоли на лицах, острые боли в суставах. Нет, это не отравление! Еще в Сибири, предвидя, что придется часто сталкиваться с желудочными заболеваниями среди партизан, я захватил с собой книгу о пищевых отравлениях. Ни эта книга, ни вся литература, какую я в силах вспомнить, ни весь прежний опыт мой не дают мне указаний, что за болезнь передо мной.

Не нахожу себе места. Сам чувствую себя тяжело больным. В те немногие часы, когда удается заснуть, вижу и во сне опухшие лица разведчиков.

Ночь. Захожу в госпиталь. Горит толстая сальная свеча. Дежурная сестра дремлет с открытыми глазами.

Один из больных кричит в бреду:

— Немцы!.. Хлопцы, стреляйте, это немцы!..

Многие не спят, лежат с полуоткрытыми, воспаленными глазами. Только молодой разведчик Петро смотрит на меня осмысленным взглядом. Температура у него ниже, чем у других больных.

Я сажусь на бревно около его постели.

— Петро, вспомните, что вы ели за неделю перед тем, как заболеть?

— Ничего такого не ели. Я же вам говорил — борщ, галушки. Что варили на кухне, то и ели.

— А может, раньше, за неделю до болезни, съели что-нибудь не с кухни? Свинины не ели? Вспомните хорошенько.

— За неделю? Да, правда! Съели поросенка.

— Какого? Откуда взяли?

— Нашли в лесу, неподалеку от сожженной деревни. Он уже отощал, одичал. Мы его зарезали, мясо поджарили на палочках над костром. Маленький был, худой.

— Всем взводом ели?

— Всем взводом. Тощий был. Мне ребра достались. Одни кости.

Да, это трихиноз! Редкая, забытая в Советском Союзе болезнь. Трихина передается человеку через мясо свиньи, вызывает воспаление мышц. У нас, в Советском Союзе, люди давно уже не болеют трихинозом. Но на Западе, в капиталистических странах, в нищих, заброшенных деревнях. конечно, не было такого тщательного ветеринарного надзора, как у нас. Потому и сохранились очаги заболеваний.

В палатке Федорова свет. Там Дружинин, Рванов, еще кто-то из командиров. В волнении не замечаю, кто именно.

— Алексей Федорович, это трихиноз!

Назавтра Свентицкий говорит мне:

— У меня тоже в последние дни возникло подозрение, что это трихиноз. Здесь в деревнях нередко бывают случаи заболевания трихинозом.

— Почему же вы мне не сказали об этом?

— Я не хотел навязывать вам свою точку зрения. И вы могли мне не поверить. Это могло быть и отравление, намеренное отравление. В таком случае было бы нехорошо с моей стороны усыплять ваши подозрения.

Ночные беседы

Операции, перевязки, обход больных, лекции на курсах сестер, научно-практические конференции… Таковы будни медицинской службы в партизанском отряде.

Сестра, сменившаяся с дежурства, стирает под дубом около костра окровавленные бинты. Прибегает Зелик Абрамович, озабоченно сообщает: скоро кончается сулема! Хозяйственные хлопоты с утра до темной ночи. В одиннадцать вечера идем слушать радио, последнюю сводку. А потом… потом нужно бы спать, но столько мыслей и чувств возникает за день! Радиосообщения о наступлении нашей армии, об освобождении Украины так волнуют, что спать обычно еще не хочется.

Неподалеку от кухонных костров заботами Георгия Ивановича сооружены длинный стол и скамьи. За этим столом мы, работники санчасти, обедаем и ужинаем. А ночью, после радиопередач, собираемся по двое, по трое и говорим негромко о самом задушевном, о чем не было времени беседовать в течение дня.

Георгий Иванович коммунист. Так же, как политрука Шевченко, его волнует все, что происходит у нас в санчасти. Горобец знает о моих спорах со Свентицким, о сестрах, о «науке под сосной» и радуется успехам в лечении раненых, радуется успехам наших девушек.

— Давно, еще в двадцатых годах, мы в Черноморском торговом флоте стали обучать женщин работе на кораблях, — рассказывает Горобец. — Я плавал тогда механиком и мне поручили подготовить девушку Лену на помощника механика. То были «первые ласточки» во флоте. Многие старые моряки плевались от возмущения: «Баба на корабле!.. Баба — механик!.. Со дня сотворения мира не было такого». А мы готовили девушек; после Лены я обучал, не помню кого, кажется, Аню, потом Полю, Нину. Некоторые из них года через три самостоятельно работали уже не помощниками, а механиками. И у нас быстро привыкли к этому, а «морские волки» старого времени скоро замолчали. Но зато когда попадешь в заграничные Порты, ОТ история! Сотни Людей сбегаются смотреть на наших девушек-механиков! Я думаю, когда Колумб добрался до Америки, вот так же индейиы сбегались бачить паруса, якоря, ружья. В итальянских, в английских портах, в Константинополе, в африканских портах часами стояли люди и дивились на наших девчат, рот разинув. Помню, в Нью-Кестле один помощник штурмана — англичанин причипивсь до мене: «Бьемся об заклад — то у вас не женщина, а либо переодетый парень, или урод от рождения». Так они это понимают!..

Мише Кривцову и ночью не дают спать операции, в которых он участвует днем. Он будет хорошим хирургом. Он думает. Иной раз я замечаю, как он ходит где- нибудь на поляне и, шевеля пальцем, бормочет что-то про себя, словно сочиняет стихи… Нередко ночью, среди совершенно других разговоров, Кривцов вдруг спрашивает меня:

— Тимофей Константинович, почему вы вскрыли у Колесниченко так широко рану?

— Чтобы избежать общего сепсиса. Советую и вам, Михаил Васильевич, так всегда делать. Иной хирург видит — рана пустяковая, кость не задета, крохотное входное отверстие, маленькое выходное и крови почти не вышло Ну что же, думает, смазать йодом, засыпать стрептоцидом оба отверстия, перевязать. Но гноеродные бактерии не на поверхности раны, а внутри, внесены туда пулей или осколком, и будут размножаться в закрытой камере, как в мешке. Чтобы этого не случилось, прежде всего вскрывайте рану широко, освобождайте ее от омертвевших тканей, дренируйте ее хорошо, чтобы не было затеков. Обязательно делайте контрапертуру. Не создавайте «уюта» для инфекции…

— Скажите, товарищи, долго ли так будет? Долго ли нам воевать одним? — говорит с возмущением Зелик Абрамович. — И это называется союзники! Сколько еще можно ждать? Я вам скажу — они откроют второй фронт тогда, когда настанет время делить трофеи…

— Сталин сказал, что второй фронт — это мы, партизаны, — замечает Шевченко.

— Но чего ждут их руководители? — продолжает с негодованием Зелик Абрамович. — Ведь не все же там коммерсанты? Я читал речи Рузвельта, по-моему, он порядочный человек.

— Может быть, он и порядочный человек, но он капитан, а не хозяин капиталистического корабля и не всегда может плыть туда, куда ему хочется, — объясняет Горобец.

Свентинкий обычно не участвует в наших ночных разговорах. Даже радио он ходит слушать не каждый вечер. Он сильно устает и рано ложится спать. В самом деле, несколько десятков больных в день — нагрузка непривычная для него. Хороший ходок, он жалуется на боль в ногах и в руках. Он как-то вянет, становится малоразговорчивым, ходит небритый, незастегнутый, все чаще говорит о еде, но теряет аппетит. Пища ему кажется однообразной и невкусной…

— У меня была Тарасовна — старуха, если бы вы только знали, как она готовила соусы из почек, рыбу фаршированную, слоеные пирожки!.. Впрочем, все это теперь ни к чему, — со вздохом вспоминает Свентинкий.

Однажды в темную ночь сижу и слушаю, как шумит лес. Вчера ночью волки украли с воза Георгия Ивановича двух овец. Но легкое потрескивание в чаще уже не кажется страшным, как в первые дни. И мрак не смущает— все на свете может войти в привычку. В темном лесу, постоянно окруженные жестоким врагом, люди ходят, будто в своей квартире. Вот сейчас кто-то идет ко мне. Свентицкий. Почему он не спит так поздно? Сегодня его вызывали в штаб. Что там ему сказали такого, что он ночью не спит? Старик садится на скамью рядом со мной.

— Не спится, Леонид Станиславович?

— Да, не спится. Скверно на душе. Получил сегодня неприятную записку от знакомого из Ковеля. Немцы узнали, что я работаю у партизан. Как они могли это узнать? Забрали все, что было в моей квартире, арестовали Тарасовну.

— А ваши родные?

— У меня не осталось родных. Был брат, он умер у них в концентрационном лагере. Был я когда-то женат, но детей нет. Мне ничего не жалко сейчас, только книги. У меня была прекрасная библиотека…

— А ваши друзья, знакомые, не пострадают они? Больные, которых вы лечили?

— Кого мне вспоминать? У меня был не так давно больной, нельзя сказать чтобы богатый человек, так, среднего достатка, домовладелец, торговец. Заболел раком пищевода Ездил со своей болезнью в Белосток, в Варшаву, к знаменитым профессорам. Они ему говорили: болезнь сложная, приезжайте еще через некоторое время, понаблюдаем. Вытянули из него кучу денег. Наконец это ему надоело. Ослабел, есть почти не мог. Распорядился, кроме меня и сиделки, никого к нему не допускать. У него была комната с узкой дверью, он перебрался туда с расчетом — в эту дверь гроб не пройдет. В последние недели жизни требовал от сиделки, чтобы она днем и ночью держала его за палец. Дом у него был хороший, он жалел, что дом остается чужим людям, и с трудом, с великим трудом садился в своей комнате на кровати и плевал на стены Мне плохо, пусть же и всем будет плохо! Ничего тип, а? Он часто даже снится мне. Так вот, приятно ли вспоминать о таком больном?

Свентицкий вздохнул, поежился и продолжал:

— А коллеги-врачи? Вы не можете этого понять, у вас, в Советском Союзе, врачей не хватает. А у нас на каждое вакантное место было пять — шесть, иногда и десять кандидатов. Представляете себе борьбу за существование? Во всем Ковеле, кроме брата, был только один человек, с которым я мог говорить более или менее откровенно.

Через несколько дней после этой беседы со Свентицким меня вызвали в первом часу ночи к командиру. Я уже засыпал. Встаю, поспешно одеваюсь, пробираюсь ощупью среди деревьев. В палатке Федорова музыка, смех, горят свечи. Палатка замаскирована сверху и с боков огромными кусками коры берез и лиственницы. Вижу Федорова, Дружинина, еще несколько человек.

— Садитесь, Тимофей Константинович. Что будете есть? Вареники? Картоплю?

Федоров наливает мне полкружки крепчайшего самогона.

— Не много будет, Алексей Федорович?

— Ничего. Я отвечаю. Знаете такую песню: «По пыльной дороге телега несется»? Нет? Ну, давайте украинскую… «В конци гребли шумлять вербы, що я насадыла»…

Под аккомпанемент баяна и скрипки мы поем, шутим, выпиваем, закусываем. Замечаю, что, подливая мне, Федоров и Дружинин только пригубливают свои чашки.

— Э, Алексей Федорович, это не честно!..

А до вас?.. Вы ж только пришли, а Сколько мы тут до вас сидели?

«…А за нею козаченько веде коней напувать».

Так проходит полчаса. Вдруг Федоров, наклонив ко мне разгоряченное, смеющееся лицо с блестящими глазами, спрашивает:

— Тимофей Константинович, а как складываются у вас отношения со Свентицким. Не кажется ли вам, что вы держитесь с ним чересчур официально? Я не хочу сказать, что вы обижаете или затираете его, но не кажется ли вам, что вы держитесь с ним слишком сухо, натянуто?..

— Алексей Федорович, я не люблю и не умею дипломатничать!

— Зачем дипломатничать? Это ни к чему. Я также враг дипломатничанья. Считаю, что душевный, сердечный подход к человеку — это прежде всего. Вы и не дипломатничайте, а прямо, открыто подойдите к нему, отрешившись от личных антипатий. Широко, по-партийному подойдите к нему. Западный интеллигент, на пушечный выстрел далекий от коммунизма, добросовестно работает с нами… Это требует большого мужества. Ему гораздо больше приходится преодолевать в себе, чем нам с вами.

— Конечно, он чудак! — смеется Федоров. — До вашего приезда часто приходил ко мне в палатку, рассказывал, как обидели его немцы, как он ездил до войны по западным столицам, несколько раз похвастался тем, что видел самого датского короля, игравшего в теннис! Это ему глубоко запало в душу, ему кажется, что он при крупном событии присутствовал — датского короля видел. Надо, чтобы человеку было куда пойти, с кем-то поделиться.

— Он похож на великовозрастного гимназиста, — сдержанно усмехаясь, говорит Дружинин.

— Мне кажется, я не чуждаюсь его. Вот только на днях был с ним откровенный разговор, — отвечаю я.

— Вот так и подойдите к нему. Открыто. Не бойтесь, что вы уроните этим достоинство советского врача. А полезного, нужного нам человека поддержите.

— Это он вам правду сказал, что среди его коллег на Западе нет товарищеской среды, — продолжает Дружинин. — У них была отчаянная конкуренция, вечная грызня и ненависть. Жили, как пауки в банке. Старались оклеветать, ошельмовать друг друга. Покупали и перекупали друг у друга практику.

— Я вам скажу по своему опыту, — снова заговорил Федоров. — Мне пришлось в первый год войны побывать в тяжелых переплетах, месяцами скитаться по оккупированной территории. И вот что я увидел в этих скитаниях: достойных людей на свете неизмеримо больше, чем мерзавцев. Конечно, попадаются подлецы даже и среди тех, кто были в большом доверии, но это единицы, редкие единицы! Гораздо чаще бывало так: человек как будто ничего особенного собой не представлял, имел и слабости и ошибки, может быть, и не малые ошибки в прошлом, а приходила минута последнего испытания — и он вел себя как герой! Так и здесь, на Волыни. Уж лучше ошибиться в излишнем доверии, чем несправедливо оттолкнуть от себя человека.

Политрук Шевченко

Темная сентябрьская ночь. Не спится. Верчусь на соломенном ложе, потом зажигаю свечу и при ее изменчивом свете читаю еще раз, от начала до конца, последний номер «Правды», который дошел до нас.

Гречка хорошо замаскировал мою палатку сверху и с боков. В ней тепло, ветер не продувает, но все звуки ночи доносятся беспрепятственно. Вот хрустнула ветка, вот какой-то странный звук разносится по лесу, словно спросонок тревожно вскрикнула птица. Не условный ли это знак, которым перекликаются наши часовые?

Трещат ветки. Кто-то идет по лесу. Останавливаются. Слышен тихий разговор. Вот выразительный голос Кривцова:

— Лучше Ленинграда города на свете нет. В белые ночи, еще студентами, выйдем, бывало, на набережные и до утра не хочется спать. Город как-будто прозрачный — дома, памятники… Больно подумать, что с ним теперь. Какие разрушения, сколько людей погибло. Не скоро там наладится жизнь. А все-таки после войны мне больше всего хотелось бы жить в Ленинграде…

— А мне хотелось бы работать после войны на Украине, — слышится голос Шевченко. — Москва, Ленинград— там хорошо пожить месяц-другой. Конечно, это гордость наша! Если бы я был научным работником, врачом, инженером, я, возможно, как и вы, мечтал бы о большом городе. Но я агроном. К тому же больше всего люблю Украину. Вы бывали до войны в Чернигове, в Сумах? Я сам селянин. Когда еще учился в школе, видел нищету и понимаю, что значит для человека кусок хлеба. А теперь, во время войны, сколько мы увидели тяжелого! Смерть — это не самое страшное. Вот когда заходишь в дом и видишь кучу бледных, опухших, едва передвигающих ноги детей и мать, которая не знает, чем их кормить, так как в огороде не только всю молодую картошку выкопали, но и лебеду пообрывали и съели, и дети смотрят на тебя огромными глазами и то ли просят, то ли боятся, а отца уже нет — убили немцы, — вот это видеть больнее и страшнее смерти. — Тихий голос Шевченко дрожит от волнения. — Помните, Михаил Васильевич, слова Некрасова: «В мире есть царь, этот царь беспощаден. Голод — названье ему».

Я еще со школьной скамьи помню эти строки. А перед войной многие забыли эти слова. Было все. Все, что только нужно человеку, дешево, доступно каждому. Вот такие девушки, как Аня, Нюра, они не знали, что такое нищета. И вдруг война…

Шевченко умолк, но вскоре продолжал:

— Хуже всего, когда человек утрачивает перспективу. Вот вчера вы перевязывали Самойленко, и он сказал: «И двадцать лет теперь не хватит, чтобы восстановить здоровье». Конечно, Самойленко особенно трудно без ноги. Но плохо и позорно для нас, если раненый поддается такому настроению. Почему, кто сказал — двадцать лет?.. Мы стали сильнее и умнее, чем до войны. И вот увидите — добьемся победы и через одну — две пятилетки все наверстаем и будем жить еще лучше.

Глава третья

Кривцов ранен

К осени 1943 года подрывники нашего соединения взорвали более трехсот немецких эшелонов. На четырех дорогах Ковельского узла движение вражеских поездов резко сократилось, а на двух дорогах прекратилось полностью. По насыпям и шпалам железных дорог Брест — Пинск и Ковель — Брест немецкие завоеватели ездили теперь в автомашинах, на лошадях и на волах. У насыпи с обеих сторон лежали опрокинутые и обгоревшие остовы паровозов и вагонов.

Немцы усиливали патрулирование, жгли на линиях железных дорог костры, устраивали засады, ставили дежурных сигнальщиков через каждые сто метров пути, охотились на партизан с собаками, пускали впереди паровозов пустые платформы, а машинистов заставляли ехать черепашьим шагом. Но все было тщетно! Наши герои- минеры пробирались к полотну в труднейших условиях, между кострами и собаками-ищейками, ставили мины под носом у патрульных там, где совсем невозможно было ждать этого, — около железнодорожных станций, у семафоров.

Мины замаскировывались так искусно, что и специальные немецкие «охотники» за минами, медленно обходя пути и глядя себе под нош, ничего не могли заметить. Мины настраивались так, чтобы легкие платформы, шедшие впереди паровоза, или патрульная автодрезина не вызывали взрыва, а только паровоз, нажимая всей своей тяжестью на полотно дороги, взрывал мину. Триста поездов за три месяца! Казалось, сама земля горит и рвется под ногами захватчиков.

Наши отряды действовали в широком радиусе, командование их посылало нередко за сто, за сто двадцать километров от штаба Немцы, скованные наступлением Красной Армии, не могли собрать карательную экспедицию достаточной силы, чтобы выбить нас из-под Ковеля. Они посылали против партизан подлых наймитов — украинско-немецких националистов. Шайки буль- башевцев и бандеровцев прокрадывались тайком на коммуникации партизан, делали налеты на села, занятые нами, мелко, злобно, жестоко пакостили, где только могли.

Отряд Кравченко действовал за сто двадцать километров от штаба, на дороге Ковель — Брест. Минеры Кравченко совместно с минерами соседних отрядов наглухо закрыли движение немецких поездов по этой железной дороге. Но раненых в отряде имени Богуна набиралось все больше и больше. Переправлять их в санчасть по глухим, неудобным лесным тропам было трудно и рискованно. Кравченко по радио попросил штаб, чтобы ему выслали хирурга. Федоров распорядился послать Кривцова.

Михаил Васильевич был в восторге от этого поручения… Под охраной пяти автоматчиков он выехал в отряд имени Богуна. Добрался туда благополучно, сделал несколько удачных операций. После этого Кривцову предложили немедленно возвращаться в штаб. Я ждал Михаила Васильевича с часа на час. Ждал с нетерпением. Работы в госпитале было очень много. И вот наконец усталый, забрызганный грязью нарочный передает мне записку:

«Тимофей Константинович, срочно выезжайте в Березичи. Кривцов ранен. Дружинин».

— Как ранен? Куда? — спрашиваю у вестового.

— Ничего не знаю, не видел. Говорят, пулей в живот. И Кравченко ранен в голову. А Бондаренко убит. Ехали в штаб, попали в засаду.

Стою ошеломленный этим сообщением. Бондаренко убит! Кривцов ранен в живот! Обычно такие ранения бывают смертельными. И Кравченко ранен! Первые федоровцы, с которыми я повстречался и совершал опасный рейд в тылу врага! Только сейчас с болью в сердце чувствую, насколько эти люди близки и дороги мне. Но почему Владимир Николаевич не пишет о Кравченко?

— Аня, собирайтесь быстро. Михаил Васильевич тяжело ранен. Кравченко тоже.

— Что вы говорите! — Она всплескивает руками, бледнеет, бежит в операционную палатку.

— Эфир для общего наркоза. Больше перевязочного материала…

Через несколько минут я, Свентицкий и Аня едем в Березичи в телеге, на паре лошадей Гречка правит конями. Два верховых автоматчика скачут по бокам телеги. Это наша охрана. Иногда один из автоматчиков углубляется в лес, обследует путь. Кони бегут рысью. Телегу высоко подбрасывает на корнях и кочках.

До Березичей двадцать пять километров. Березичи — передний край нашей обороны, наиболее близкий к штабу пограничный пункт партизанского района. Здесь возможны всякие неожиданности. Такой осторожный, предусмотрительный командир, как Кравченко, и все же наскочил на засаду! «Если Кривцова ранили утром, к ночи может начаться перитонит», — думаю я.

Солнце садится, когда мы подъезжаем к Березичам. Большое село с колокольней посередине. Зеленые сады. Узкая, мелководная извилистая речка. Это Стоход. Наши кони, шумно втягивая воду, пьют из реки, и эти фыркающие звуки — самое громкое из всего, что мы слышим. Необычайная, зловещая тишина в селе. Как будто его покинули люди.

Внезапно пять бойцов с красными ленточками на фуражках и пилотках, выйдя из крайней хаты, останавливают нас. Партизанская застава. Один из бойцов провожает нас по селу. Тихо, пусто на улицах.

Вдруг винтовочная и пулеметная стрельба возникает со стороны Стохода. В первое мгновение кажется, что стреляют в нас. Гречка инстинктивно съеживается, натягивает вожжи. Лошади вскидывают головы.

— Это далеко, за рекой, — говорит провожатый. — Здесь еще ничего, а в Любешове сейчас идут большие бои. Там немцы, говорят, несколько полков кинули против наших. Утром все командование наше ездило туда.

В небольшой крестьянской избе Федоров, Дружинин, Рванов.

— Осмотрите скорее Кривцова, — говорит Федоров.

— А Кравченко? Он ведь тоже ранен?

— Он не ранен, только ушибся. Когда начали в них стрелять из-за деревьев, лошади испугались, кинулись сломя голову. Кравченко хотел остановить коней, запутался в вожжах. Кони понесли, потащили его за собой. А Кривцов, раненный, успел схватиться за задок телеги и бежал за нею.

У меня сжимается сердце. Раненный в живот, истекая кровью, бежал за лошадьми! Где он?

На улице села, около крестьянской хаты, очень бледный, Кривцов лежит в телеге.

— Здравствуйте, Михаил Васильевич!

— Вы? — говорит он еле слышно и пробует улыбнуться, поднять голову.

Беру его руку, считаю пульс. Пульс частый, слабого наполнения. Язык сухой. Губы бледные. Все признаки внутреннего кровоизлияния! Осматриваю Кривцова. Пулевое ранение в живот. Тело Миши, одежда его, телега, трава под телегой — все в крови.

— Пить, — просит он.

Аня поспешно идет за водой. Возвращается в сопровождении хозяйки дома. Хозяйка, пожилая женщина, босая, в белом чистом платке, рассказывает:

— Усе время, как тальки его привезли сюда, просить пить, пить, пить!

Солнце заходит. Спешу к Федорову и Дружинину. Рассказываю.

— Значит, нести в лагерь его нельзя? — озабоченно спрашивает Федоров.

— Совершенно невозможно. В пути погибнет от потери крови.

— Хорошо, действуйте. Дмитрий Иванович, поручаю вам позаботиться о медиках, помочь им.

— Чем еще могу вам помочь, Тимофей Константинович? — спрашивает Федоров и, понизив голос, взволнованно добавляет: — Его надо спасти во что бы то ни стало. И ради него самого, и ради наших раненых, и для будущего. Надо спасти!..

Операция в крестьянской хате

Иду по улице села погруженный в печальные мысли.

Для будущего!.. Да, это правильно — уже сейчас думать о будущем, о том, что настанет после войны. Такие, как Миша Кривцов, — цвет нашей молодежи, надежда страны. Способный хирург, десантник, герой патриот, взявший на себя в войне не то, что полегче, а то, что потруднее. Человек, только-только начинающий жить, чистый сердцем, доброжелательный к людям, искренний, застенчивый.

Иду по улице села и невольно вспоминаю случай на переправе. Лагерь наш переезжал, я ехал на возу. На соседней телеге сидел Зелик Абрамович. Рядом с ним — на верховой лошади — Кривцов. Он держался в седле мешковато и криво, но был по-юношески восторженно доволен всем происходившим: густой лес, путь в неизвестность и он, Миша, верхом на коне!

Мы остановились у переправы через небольшую речку, кажется, через Горынь. Обгоняя нас, проехала повозка радистки Тамары. Девушка сверкнула большими, темными глазами, с легкой усмешкой посмотрела на Мишу. Она была очень хороша. Радость юности, ожидание самого лучшего впереди сияли в ее взгляде. Лошади вступили в воду, полетели брызги, колеса повозки затонули в воде, река сверкала под солнцем, обогнавшая нас подвода была на том берегу. Миша, провожая ее взглядом, сказал:

— Глаза — как жизнь!

— Михаил Васильевич, смотрите, я напишу вашей жене! — погрозил пальцем Зелик Абрамович.

Кривцов густо покраснел.

— Вот как вы меня поняли! — Он часто смущался и краснел, но на этот раз даже глаза его увлажнились. Он тронул лошадь и, обгоняя нас, въехал в реку, будто собираясь скрыться под водой.

Зелик Абрамович, сконфузившись, крикнул ему вслед:

— Михаил Васильевич, я же ведь пошутил!

И вот сейчас этот юноша, порывистый,отважный, всей душой преданный Родине, лежит простреленный, истекая кровью.

В центре села кто-то сзади окликнул меня:

— Тимофей Константинович!.. Тимофей Константинович!..

Оглядываюсь — Кравченко. Он без фуражки, с забинтованной головой.

— Федя, вы? Разве вы не в постели?

— Нет, я цел. Голова немного побита… Тимофей Константинович, как Кривцов?

— Очень плох!..

— Я хочу вам сказать — он много сделал в нашем отряде. Двух тяжелораненых спас. Его все бойцы полюбили. Просили — как бы устроить, чтобы он остался у нас. Когда вернусь в отряд, меня все будут спрашивать о нем.

— А Бондаренко… — начинает Кравченко и вдруг, будто поперхнувшись, замолкает и машет рукой, — убили!..

Для операционной выбираю один из самых больших домов. Три комнаты, в двух из них наши разведчики. Они забирают свои автоматы, плащи, сумки, освобождают для нас светелку с отдельным ходом на улицу. Некрашеный стол, узкие некрашеные скамьи, как здесь называют, «лавы». Иконы, бумажные цветы; оштукатуренные, побеленные стены и такое множество мух, какого я никогда в жизни не видел. Белые стены, покрытые мухами, кажутся забрызганными грязью. Мухи лезут в глаза, в нос, в уши, жужжат, как пчелы на пчельнике.

Прежде всего выгнать мух! Раскрыв окна, я, Гречка и Аня сосновыми ветками и полотенцами гоним мух. Они мечутся по светелке и вылетают из окон темными струйками, будто дым из трубы. Мы гоним тысячи мух, но всех, тем более в сумерках, выгнать, конечно, не можем. Они остаются на потолке, за иконами, за бумажными цветами.

Лампы у хозяев хаты нет… Разведчики уходят искать по селу лампу и долго не возвращаются. Быстро темнеет. Кривцову плохо. За рекой снова начинается пулеметная стрельба. Мы составляем в светелке два стола, приносим сена, застилаем сено рядном и кладем на стол Кривцова. Хозяйка входит с зажженной лучиной, вносит корытце с водой и устанавливает лучину над корытцем. Неровный свет лучины колеблется, тени пляшут по стенам, по потолку.

— Зря шли лампу шукаты. У нас ламп на селе немае, а як що и найдут, то не будеть гасу, — говорит хозяйка.

Во дворе Аня и Поля Глазок — сестра взвода, стоящего в Березичах, разложив костер, кипятят в ведрах белье, халаты.

Неужели придется оперировать при свете лучины? Но вот кто-то из разведчиков вбегает с небольшой семилинейной лампой. Керосина в ней меньше чем до половины резервуара.

Куда поставить ее? Лучше, если будут держать в руках. Обращаюсь к одному из рядом стоящих командиров: высокому, добродушному, с пышными усами, Петру Федоровичу Солоиду.

Тот осторожно берет широкой ладонью маленькую жестяную лампешку.

— Гречка! Надевайте халат. Вы будете давать раненому наркоз. Мойте руки. Аня, дайте Гречке помыть руки перед операцией.

Я, Свентицкий, Гречка, Аня, Поля — все мы моем руки горячей водой, лизолом, сулемой, самогоном, надеваем влажные стерильные халаты.

— Повыше! — прошу я Солоида, держащего лампу. — Вот так держите ее у моего плеча, Петр Федорович. Еще выше, около уха. Назад, немного назад… Вот так… Гречка, давайте наркоз…

Гречка капает эфир на маску. Тихо. Что-то потрескивает в лампе около моего уха. Вероятно, вода, примешанная в керосин, которого и без того становится все меньше и меньше. Я слежу за дыханием Кривцова. Даю команду Гречке:

— Подождите капать. Так.

Кривцов уснул под наркозом. Лицо его бледно. Я забываю, где мы, что вокруг нас. Помню только — это Миша Кривцов. Это наш дорогой Миша!

Он нужен всем, его ждут во всех отрядах.

Украинский штаб партизанского движения выбрал его среди многих и послал в тыл врага. Он должен жить, его нужно спасти.

Быстрым взмахом скальпеля делаю разрез по средней линии живота. Вскрываю брюшную полость. Кровь заливает стол, мои руки, руки моих помощников, льется под стол.

Секунду назад казалось, что света от лампы достаточно. Теперь обнаруживается, как ничтожен этот свет. Ничего не вижу. Пытаюсь расширить края раны. Кровь заливает всю рану…

— Выше лампу! Салфетку! Еще одну! Тампон! Салфетку!..

Большими салфетками, удерживая их рукой в глубине брюшной полости, пытаюсь остановить кровь.

Лампа постепенно гаснет, и делается совершенно темно. Кто-то резко входит в комнату.

— Что происходит? — слышу я голос Рванова.

— Дмитрий Иванович, немедленно необходимо организовать свет!

Он чиркает спичку, хватает и зажигает несколько лучин. Помощники мои бледные, однако никто не покидает постов, берут лучины, и операция продолжается. Рва нов старается увеличить освещение, также держит лучину, но света не хватает. В ране почти ничего не видно— все делается на ощупь.

Проскальзывает мысль: если даже операция и удастся, как выживет Кривцов после такой потери крови?..

— Салфетку! Еще салфетку!..

С трудом останавливаю кровотечение. На ощупь нахожу ранение печени, накладываю швы. На ощупь нахожу ранение желудка на малой кривизне, накладываю швы. Прикрываю обе раны сальником, закрепляю его швами.

Кривцов спит под наркозом. Пульс есть, но очень слабого наполнения. Частично зашиваю брюшную полость, тампонирую рану, накладываю стерильную повязку — операция кончилась. Еще раз проверяю пульс Кривцова — он очень слабый, нитевидный. Надо поддерживать сердце.

— Аня, шприц с кофеином!..

Оставив Аню дежурить около раненого, уходим со Свентицким в соседнюю комнату, ложимся на полу, на сено. Хозяйка хаты приносит нам огромную подушку. Сколько ни ворочаюсь, не могу уснуть. Прислушиваюсь к каждому звуку в соседней комнате. Думаю о Кривцове, о гнусной роли украинско-немецких националистов.

Подготовка бинтов на привале.

Командир отряда им. Сталина Герой Советского Союза Г. Балицкий (сидит на переднем плане с маузером в деревянной кобуре) докладывает на заседании подпольного обкома партии о выполнении боевого задания.

После разгрома партизанами фашистского гарнизона в местечке Любешов, Ровенской области, перед местным населением выступил командир соединения А. Ф. Федоров.

Выстрелами из засады эти выродки, кормящиеся объедками с берлинских кухонь, выводят из строя лучших наших людей.

Вечная ненависть, вечное проклятие вам, подлейшие из подлых, предатели Родины!

Встаю проверить пульс Кривцова. Он тихо стонет. Аня с полузакрытыми глазами отгоняет от его лица веткой мух.

Пульс еле прощупывается. Снова впрыскиваю кофеин.

Кружатся сонные мухи, коптит наспех сделанный сальник, который местные жители называют лампой.

Возвращаюсь в соседнюю комнату, ложусь на сено, но уснуть не могу. Вероятно, умрет. Не выживет. Слишком много крови потерял.

Кривцов слабым голосом просит:

— Пить!..

Аня черпает ковшом воду в ведре. Через несколько минут раненый снова просит:

— Пить!..

Но вот он спрашивает Аню:

— Где Тимофей Константинович?

— В соседней комнате, спит. И вы тоже спали. Операция прошла удачно.

Она старается его ободрить, утешить. Он спрашивает слабым голосом:

— Аня, до утра долго?

— Скоро утро.

— А почему не стреляют? Бой кончился?

— Давно кончился. Разбили их, отогнали от села, — фантазирует девушка.

Миша стонет, временами как будто бредит. Выхожу к нему, делаем еще инъекцию кофеина. Мухи жужжат над нами. Коптит каганец. Кривцов без сознания.

Переливание крови могло бы спасти его. Но где взять доноров? Как определить группу крови? Ночь, темно. Проходит час, другой. Рассвет окрашивает окна. Миша стонет:

— Пить!..

Он стонет тихо, как ребенок. Но все-таки дожил до утра!

Выхожу, осматриваю его. Если не поддержать, он не выживет! Решаю перелить собственную кровь. У меня первая группа. Засучиваю рукава на правой руке.

— Аня, накладывайте жгут. Затягивайте туже. Еще туже. Введите иглу в вену.

Она не понимает, для чего это нужно, колет мне руку иглой, но от волнения не попадает в вену. Снова колет и опять не может войти в вену. Рассерженный, беру у нее иглу, вонзаю ее сам. Кровь брызжет, собираем ее в стакан, шприцем переливаем Кривцову. Через несколько минут у него начинается озноб, температура поднимается до 38 градусов, пульс выравнивается.

Всюду друзья

На рассвете за рекой снова начинается артиллерийская и пулеметная стрельба. Значит, бандиты не уничтожены! Или это новые их отряды. Или крупные немецкие части спешат к ним на помощь. Окна хаты сотрясаются и звенят от глухих ударов пушек. Кривцов стонет и спрашивает тревожно:

— Они еще здесь? Чьи это пушки? Как здесь темно! Перенесите меня на солнце. Кто это смотрит там за окном?

Рванов, озабоченный, вызывает меня в сени и спрашивает шепотом:

— Нести Кривцова в лагерь нельзя?

— Ни в коем случае.

— Я сейчас еду в штаб. Что передать Федорову?

— Передайте Алексею Федоровичу, что только дней через пять выяснится, будет Кривцов жить или нет. А до тех пор никуда его нести нельзя. Одно неосторожное движение — и он погиб. Брюшная полость у него открыта…

— Хорошо, делайте все, что нужно. Село защищено неплохо: гарнизон, застава. На том берегу Стохода наша артиллерия бьет — эго Вася Коновалов. Федоров сказал вчера, что, если будет нужно, бросим сюда подкрепления, будем отстаивать село. Что вам потребуется от штаба?

— Нужна еще сестра.

— Хорошо, я передам…

Рванов и Свентицкий уезжают. Стрельба затихает за рекой. Жужжат мухи. Кривцов стонет.

— Пан доктор! Пан доктор! Пришли! — слышу я шепот хозяйки из сеней.

Выхожу на крыльцо. Две женщины в белых платках кланяются мне и передают узелок:

— Вашему раненому.

Ни слова больше не сказав, женщины уходят, шлепая босыми ногами по пыльной дороге. В узелке яйца, глечик молока.

Через несколько минут снова шепот хозяйки:

— Пан доктор, до вас пришли.

Старуха с клюкой передает мне обливную глиняную миску со сметаной.

Це для вашего раненого.

Селяне несут нам жареное мясо, вареники, молоко.

Пан доктор, а нам можно прийти до вас полечиться?

— Завтра приходите с утра.

Хозяйка приносит миску горячего борща и угощает меня, Аню и Полю, пришедшую на дежурство около Кривнова.

Поим Кривцова молоком, медом, разведенным в кипятке. Снова негромкий голос хозяйки из сеней:

— Пан доктор!

Хлопец лет пятнадцати с живыми, быстрыми глазами торопливо, вполголоса рассказывает мне.

— Бажанський сьогодня у нич, прибиг до дому. Ночував, нынче ранесенько — у лис, и хвастал, что незабаром приведе нимцив цилый полк и запалить наше село, щоб не помогали красным.

— Який такий Бажанський, — не понимаю я.

— Це у нас у сели самий вредный. Як ще не було вас, он говорил: «Не надо робить худого нимцям, Адольф Гитлер нам не враг, а враги красные партизаны. Советы». У нас люди теперь говорят: «Если Бажанський приведет нимцив, уси будемо тикати з села, иначе воны пощады не дадут никому». Но вы не тревожтесь, я узнаю — коли они будут подходить, я скажу вам. Мы зараз пийдемо за речку з моими хлопцами, побачим, що там робиться.

«Надо сообщить начальнику заставы!..» — думаю я и спрашиваю хлопца:

— Ты сам пришел чи тебя послал кто до нас?

— Я сам пришел. Я сам партизан и был партизан, когда вас ще не було. Меня сам генерал ваш знает и сам комиссар, балакали со мной учора. Меня зовут Сашко. Ось, бачите, моя хата напротив вас.

Собираюсь идти к начальнику заставы, но он сам приходит к нам с подводой, с двумя бойцами…

— Я ставлю караул коло вашей хаты, и подвода будет дежурить у крыльца: як тревога, щоб сразу могли погрузиться.

Все равно везти раненого нельзя.

Мы говорим тихо, но беспокойство передается Кривцову. Он спрашивает:

— Это кто там пришел? Поля, кто в сенях? Почему стрельба затихла?

Он волнуется, к вечеру у него резко поднимается температура. Аня, за весь день подремавшая несколько минут, сменяет Полю около Кривцова.

— Аня, вы знаете оперу «Князь Игорь»?

— Нет, Михаил Васильевич, я только раз в жизни была в опере, слушала «Кармен».

— Понравилось?

— Очень!..

— Мне из опер больше всего нравится «Евгений Онегин», «Князь Игорь» и «Иван Сусанин». Слышали по радио арию «Чуют правду»?

Язык у Кривцова еле-еле ворочается, боли мучают его, голос слабый. Говорить ему трудно, но он хочет отвлечь себя и Аню от тревожных мыслей.

Селяне бегают по улицам с узлами, закапывают что- то во дворах, готовятся покинуть село. На закате слышны далекие пулеметные очереди. Вскоре стрельба затихает. Меняются караульные у крыльца. Наступает темная августовская ночь. Аня дежурит около Кривцова. Дома через два от нас, не умолкая, лает собака. Из-за этого лая ничего не слышно. Кажется, даже конный подъезд к крыльцу и то не услышишь.

Выхожу на крыльцо. Звезда падает, прочерчивая в небе мгновенно гаснущую дорожку. Еще звезда сваливается в темные, неподвижные сады. Кое-где мерцают огоньки каганцов в окнах хат. Сколько сейчас таких сел и домов в широком мире, где люди не знают, за что приняться, и не уверены — останутся ли живы до утра?!

Аня выходит на крыльцо, молча смотрит в небо.

— Уснул? — опрашиваю.

— Уснул.

— Вы устали, Аня?

— Ужас! Говорю с вами и сплю.

— Идите поспите немного.

— Нет, не смогу. Как будто падаю от усталости, а если лягу, закрою глаза, ни за что не усну. Вам приходилось, Тимофей Константинович, видеть сны наяву! Я теперь вижу. Сейчас сидела около Михаила Васильевича и вдруг увидела Москву. Я там недолго была, один месяц, но забыть ее не могу. Так ясно представила себе Москву — высокие дома, везде огни. Много-много людей. И не то что грезится, ясно вижу перед собой.

Вы переутомились, Аня, идите засните.

Нет, не могу. Как жалко Михаила Васильевича — неужели он умрет. Слабый! Я сейчас посмотрела на него — так жалко! Но он выживет, правда? Надо только немного еще поддержать его. Тимофей Константинович, можно перелить ему мою кровь? У меня хорошая, я ничем не болела. Только бы не сделали еще налета! Собака лает, ведь это неспроста, значит, кого-то чует?..

Бой на околице

Утром приезжает из штаба Владимир Николаевич. С ним двенадцать хорошо вооруженных бойцов, посланных специально для охраны Кривцова.

— Меня сейчас два человека остановили на улице, просили — нельзя ли полечиться у нашего доктора, — говорит Владимир Николаевич. — Здесь все знают, как вы лечили Машлякевича, как рука у него висела почти оторванная и не было половины лица и языка, и как он постепенно стал говорить, есть хлеб, и как с двумя здоровыми руками снова пошел воевать. Это разнеслось по селам, как по радио. Интерес к нашей медицине огромный. Хорошо бы организовать прием больных, пока вы здесь.

— Я сам думал об этом. Помещение подходящее, инструменты, перевязочный материал с собой. Только как быть с сестрой? Аня сильно утомлена.

— Сегодня к вам должна прийти еще медсестра из отряда имени Кирова. Вчера мы дали распоряжение.

Буквально через несколько минут после этого разговора в нашу хату входит сестра отряда имени Кирова — Нюра Гапонова. Она с винтовкой, в сапогах, облепленных грязью.

— Нюра! — восклицает Аня.

Аня и Нюра землячки. Деревни их стоят рядом на реке Снов, на стыке трех республик — РСФСР, БССР и УССР. Девушки учились в одной школе.

— Нюра, — радостно говорит и Кривцов.

Михаил Васильевич шутя называет Нюру «моя крестница» — он делал ей операцию. Это была первая операция Кривцова в нашем соединении, и прошла она удачно.

— Михаил Васильевич, не всегда вам меня лечить. Теперь я вас пришла лечить.

— Аня, ложитесь спать. Смена пришла.

Приставив винтовку к стене, Нюра моет пол, скамьи, протирает окна, и запах свежести наполняет комнату. Кривцов перестает стонать. Он делает над собой усилие, бодрится в присутствии Нюры.

В полдень начинаем амбулаторный прием. Надеваем халаты, Нюра на плите у хозяйки кипятит инструменты. В просторной светелке принимаем больных. Золотушные дети, женщины с запущенными женскими заболеваниями, тяжело дышащие старики с эмфиземой легких. В коридорчике, у раскрытой двери, теснятся многочисленные зрители. Пожилой крестьянин спрашивает меня:

— Пан доктор, це правда, що вы з селян?

— Правда.

— А як же вы сумели стать доктором?

— Це було давно, я ще був малым. Болел дуже часто, родители ко мне звали бабку-знахарку. От всех болезней она лечила свяченой водой и наговором. А воду у нас святили два раза в году. Хранили ее в пузырьке. Мутная, закислая вода с мусором. И вот приходит бабка с пузырьком. Я лежу в жару. «Его сглазили, — говорит бабка, — хтось злым глазом посмотрел на него, вот и заболел. У него пристрит». И начинает читать заговор надо мной. «Пристрит, пристрит, я тебя выкликаю, я ж тебя выгоняю, и у Тимофея не бывать, желтой кости ему не ломать, червоной крови ему не перегонять, и все то пожирать и на море выкидать». Читает, а сама сбрызгивает меня водой из пузырька. А когда уж совсем ног не тянешь и одним глазом глядишь на тот свет, за громадные деньги звали доктора. Доктор ни с кем из нас не разговаривает, напишет непонятные иностранные слова на бумажке и уезжает. Вот тогда и появилась у меня мечта самому понять, отчего происходят болезни.

И больные, и здоровые смеются, слушая мой рассказ.

— У нас тоже лечат заговором. А доктора к нам в село никогда не приезжают.

— Ну и дальше как? Як же вы стали доктором?

— Не скоро стал доктором. Не було грошей учиться на врача. Работал учителем, пока началась революция.

Тогда открылась возможность учиться на врача. Поехал в Киев, поступил в медицинский институт.

— И приняли?

Сразу. Спросили только, кто отец? Я ответил: незаможный селянин. Тоди мени говорять: «Можете поступать. В первую очередь».

Общий дружный хохот. Сразу не могу понять, в чем дело.

Один из стариков говорит: «Какой шутник пан доктор!»

Люди улыбаются, они ждут еще какой-нибудь забавной шутки.

— Но я сказал правду! — говорю я как можно серьезнее и внушительнее. — Я сказал, отец незаможный селянин. И мне ответили, как ответили бы всюду в Советском Союзе: можете поступать в первую очередь.

Люди снова хохочут. Я начинаю сердиться.

— Мы понимаем — вы дали взятку? — говорит старик.

Ну как им это объяснить?..

К вечеру приезжает Дружинин.

— Тимофей Константинович, я сейчас из Угриничей. Привез с собой тяжелобольную, посмотрите, можно ли ей помочь…

Распахиваются обе створки двери. Женщина, держась за шею своего мужа, повиснув на нем, желтая, как мертвец, еле передвигая ноги, появляется в дверях. На ней меховой кожух и валенки, и, хотя на улице и в доме жарко, больная дрожит от озноба.

Мы сажаем ее на лавку, но видно, что и сидеть она не может.

— Где болит?

— От тут, — стонет она, показывая на низ спины. — Не ем, не пью. Ходить не можу.

Выслушиваю, осматриваю ее. Околопочечный абсцесс. Нужно делать операцию.

Учу новую операционную сестру, что подготовить к операции. Надеваем влажные стерильные халаты. Оперировать решаю не на столе, а на лавке. Больная так иссохла, что вполне умещается на узкой лавке. Делаю местную анестезию новокаином. Вскрываю абсцесс. Огромное нагноение. Нюра бледнеет, отворачивается от раны, подставляет ведро. Владимир Николаевич из далекого угла комнаты смотрит на больную с удивлением, с содроганием.

Вдруг за рекой начинается жаркая перестрелка. Винтовочная, пулеметная стрельба. Владимир Николаевич выходит, вскоре возвращается, говорит нам:

— Будьте на своих местах, делайте свое дело.

Пальба усиливается, приближается. Нюра идет за ведром, тряпкой, моет пол. Стрельба все ближе.

Кривцов спрашивает, стараясь говорить погромче:

— Это Дружинин приходил, Тимофей Константинович?

— Дружинин.

— Что он говорил?

— Говорил — ничего серьезного.

— А больше ничего не говорил?

— Нет, ничего…

Стреляют совсем уже близко, на самом берегу Стохода. Нюра берет свою винтовку.

— Куда вы?

— На заставу.

— Кто вас послал?

— Там идет бой.

— Я вас опрашиваю, кто вас послал?

— Я не работник санчасти. Я боец.

— Поставьте винтовку на место. Слышали распоряжение комиссара? Вы дежурите около раненого и не имеете права уходить с поста.

На берегу Стохода возникает пожар. Пламя отчетливо видно из наших окон. Горит большущая клуня. Коровы мычат на улицах. Слышно блеяние овец. Крестьяне покидают село, угоняют скот. Кривцов все слышит, все понимает. Его положение особенно тяжелое. Бледный, он прислушивается к каждому звуку за окнами и утешает нас:

— Я думаю, все это скоро кончится. Крестьяне уходят, я думаю, по своей инициативе. Если командование не объявило эвакуацию, значит, все пока в порядке.

А что, если комиссар соединения и начальник заставы убиты? Но вот стрельба тише, дальше. Входит Владимир Николаевич:

— Опасность миновала!

И в эту ночь, как во все предыдущие, не можем уснуть.

«Что вы знаете о местных людях?»

Около полуночи в дом снова входит Дружинин.

— Как Кривиов? Что же вы до сих пор не спите, товарищи?

Мы все сидим в одной комнате. Кривцов дремлет за перегородкой. Изредка мы обмениваемся тихими словами. Девушки пробуют что-то шить, бросают шитье, снова берутся за него, зевают от утомления, но спать не идут. Нюра в руках держит «Мцыри» Лермонтова, прочитает несколько строк, отложит книжку и долго, не мигая, смотрит на огонь. Сверчок где-то у самого потолка, словно разделяя наше настроение, то заводит свою песню, то настороженно прерывает ее, то снова неуверенно за- сверчит два — три раза, словно спрашивает: «Ну, как, можно теперь?»

— Что же вы не спите, девушки? — спрашивает Дружинин и садится на лавку. Садится с удовольствием, как человек, который много времени провел на ногах. Добрая усмешка комиссара будто говорит: «Знаю, знаю, что у вас на душе!»

— Не спится что-то, Владимир Николаевич, — отвечает Нюра. — Никак места себе не найду! Давно уже я не ночевала в доме и отвыкла как-то. Тут давят стены и потолок, больницей пахнет. В отряде веселее.

— Значит, не нравится тут?

— Не то что не нравится, а немного страшно, — отвечает Нюра, искоса посматривая на меня. — И какой я медицинский работник? Мне кажется, что в отряде я была более полезна.

— А как вы представляете себе в наших условиях медицинского работника? — спрашивает Дружинин.

— Понимаю, Владимир Николаевич, работа ответственная, но…

— А как вы представляете себе партизанского медика? Как повара в обозе или как помощника смерти?

Девушки засмеялись.

— Мы послали вас сюда не потому, что тут легче, а потому, что тут труднее, — говорит Дружинин. — В отряде вы находитесь в небольшой группе хорошо знакомых товарищей, а тут на виду у всех, среди местных людей. Вот вы утром выйдете на крыльцо, встретитесь с хозяйкой и по тому, что вы ей скажете или сделаете, селяне будут составлять свое впечатление о советских партизанах. Да и не только тут, в Березичах. Слух о том. что вы сделали, в тот же день облетит все соседние села. Тут каждая новость разносится, как по радио. Люди очень интересуются нами! Меня сегодня многие селяне спрашивали — кто эти девушки, что они у вас делают?

— А мне казалось наоборот, что народ здесь совсем другой и ничем не интересуется, — говорит Аня. — Не то что у нас. У нас как появится на селе новый человек — сразу же его окружат: «Кто, откуда?» А тут только поклонятся издалека: «Добрый день!» — и идут мимо, глаза в сторону.

— Да, люди сдержанные, но не безучастные. Они жили в таких условиях, что редко решались проявлять свой интерес. А война еще больше научила их осторожности. Но видели, как они несли все, что имели, нашим раненым? Тут народ… Вообще, товарищи, что вы знаете с местных людях?

И правда — что мы знали о местных людях? Должно быть, не очень много. Когда соединение шло в рейд с Черниговщины на Волынь, политотдел напечатал в походной типографии брошюру о западноукраинских селянах, о быте, экономике и политическом прошлом этого края, в котором мы находимся сейчас. Брошюру эту прочитал каждый боец. Политические руководители проводили беседы. Но до этого времени нам не часто приходилось бывать по селам. Я помнил, прочитавши книгу, изданную политотделом, что селяне здесь, в западных областях, довольно религиозные, очень почтительны к старикам. Кое-что я видел и наблюдал, когда пробирался селами, но можно ли сказать, что я уже знаю народ?

— Тут очень бедно живут, — говорит Аня. — Сразу бросается в глаза, что не только дети, молодежь, но и старые люди ходят босиком.

— Тут мало земли, кругом леса, — говорит Нюра.

— И земля плохая…

— Дело не только в том, что она плохая. И такой земли они не имели.

— Всюду панские имения, — вспоминаю я рассказ Стефана.

— Да, — говорит Дружинин, — у помещиков были тысячи гектаров, а у селян одна четвертая, даже одна шестая гектара на всю семью. Многие из хлеборобов были совсем безлошадные и без земли. Некоторые имели одну лошадь, один воз да плужок на деревянных колесах на два — три хозяйства.

Когда в 1939 году Красная Армия впервые пришли сюда. — продолжал комиссар, — и распределила панские поля между селянами, люди падали на землю, плакали и целовали ее. Они веками ходили по чужой земле, рождались на чужой земле, собственно, не на чужой, а на той, которую у них отобрали. Жили словно в воздухе. И когда советская власть вернула им родную их землю, они боялись поверить своему счастью. Пахали оглядываясь. А тут фашистское нашествие, и снова помещики. Но вот приходим мы, партизаны, опять возвращаем землю селянам, восстанавливаем советскую власть в тылу у врага, справедливость. Как же народу не интересоваться нами? Как только приезжаешь в село, на тысячи вопросов приходится отвечать. И вас, когда ближе познакомятся, будут расспрашивать обо всем. И на все вам придется отвечать.

Дружинин внимательно посмотрел на девушек.

— Вообще вам, медицинским работникам, чаше придется встречаться с населением, чем, скажем, подрывникам. Глядя на вас, селяне будут судить: кто такие партизаны, советские люди? Вы тут, на селе, политический авангард соединения. А разве это маленькая ответственность?

Воля к жизни

Не было часа, когда я смог бы заставить себя не думать о раненых и больных, оставшихся в госпитале под наблюдением Свентицкого.

К тому времени у меня окончательно определилось отношение к нему и как к человеку, и как к врачу. Он действительно ненавидел гитлеровцев и, насколько мог, добросовестно работал в нашу пользу. Преодолевая усталость, шел к раненым и больным, внимательно выслушивал и осматривал их. Но даже в самой этой внимательности было нечто чуждое нам — советским людям. Каждый больной может очень много рассказать о своих болезненных ощущениях. Свентицкий, как никто из нас, умел слушать рассказы о недомоганиях. Он не только внимателен к раненым партизанам, он любезен, я бы даже сказал — изысканно любезен. Там, где надо было бы сказать: «Ничего страшного у вас нет, через две недели будете на ногах» — Свентицкий осматривает больного с глубокомысленным, многозначительным видом, и на лице его написано: «О, да! Это сложный, серьезный случай!» Прикосновения его к больному настолько деликатны, словно больной — хрупкое создание, вроде комара, и его можно смять одним неосторожным движением пальца. Слушая больного, старик кивает головой с соболезнующим видом: «Так-так!» И в этом «так» слышится: «Ах, какое несчастье!»

Эта манера нянчиться с болезнью, преувеличенное «уважение» к болезни вызывает неловкость и у меня, и у Кривцова. Раненые вначале живо откликаются на вопросы Свентицкого, радуясь случаю наговориться досыта о своих недомоганиях. Но скоро становятся угрюмыми, несловоохотливыми, им становится стыдно за себя, за свою слабость, и, вместе с тем, тревога их растет. Мысли их сосредоточены на болезни. А Свентицкий, слишком подробно поговорив с двумя — тремя ранеными, не успевает заняться остальными, и нам с Кривцовым приходится брать на себя его долю работы.

Откуда эта преувеличенно-слащавая любезность и неумение спланировать свою работу? От излишней чувствительности, от мягкости характера? О, нет! Я видел впоследствии такой стиль работы и у других врачей капиталистических стран. Они привыкли быть врачами для немногих. Они привыкли к мысли, что главное — не излечить болезнь, а угодить больному, бесцеремонно и любовно сосредоточенному на своих страданиях. Вместо того чтобы яростно ополчиться против болезни, эти врачи цацкаются с нею! Даже у лучших из них есть нечто лакейское, торгашеское в стиле их работы. Они привыкли не торопиться возвращать в строй своих больных. Наоборот! Ведь, чем больше «визитов», тем больше «гонорара». Этот стиль работы входит в кровь, становится привычкой, второй натурой, и дает себя чувствовать даже тогда, когда сам врач уже хочет от него освободиться.

Раздражали меня и консерватизм, научная робость Свентицкого. Я часто применял в нашем партизанском госпитале глухую гипсовую повязку в случаях тяжелых ранений с огнестрельными переломами бедра. Мы накладывали гипс непосредственно на рану, без всяких ратных прокладок, и я не снимал повязки до тех пор, пока кости не срастались. За все время моей работы у партизан не было ни одного случая, когда глухая гипсовая повязка не сыграла бы своей положительной роли в лечении раненых. Она спасала людей, уменьшала их страдания. Но Свентицкий испытывал неистребимый страх перед гипсовой повязкой.

— Это колоссальный риск! — говорил он. — Вы не можете видеть, что делается под гипсом. Нужно хотя бы прорезать окно в повязке, чтобы следить за раной…

— Зачем же лишний раз тревожить рану? И чего вы опасаетесь? Развития инфекции под гипсом? Но чтобы этого не случилось, надо тщательно обрабатывать рану, удалять из нее все посторонние предметы, омертвевшие ткани, а затем внимательно следить за самочувствием раненого.

— А откуда у вас может быть абсолютная уверенность, что в ране ничего не осталось? — возражает Свентицкий.

— Выдающийся советский хирург Сергей Сергеевич Юдин и его ученики применяли и применяют сейчас глухую гипсовую повязку во множестве случаев с огромным успехом, — отвечаю я.

— В заграничных клиниках этого нет.

— Но, Леонид Станиславович, почему вы уверены, что эти клиники лучшие в мире?

Свентицкий обиженно замолкает. Он врач с долгой практикой, с хорошей памятью, умело ставит диагнозы, и все же я тревожусь, когда приходится хотя бы на час оставлять на него раненых. Тем более на несколько дней! Чувствую большое волнение, подъезжая к нашему лесному госпиталю. Как будто целую вечность я уже не был здесь! Словно в дом родной возвращаюсь наконец.

Перехожу от койки к койке, от воза к возу. Все в порядке! Верило, Орлов, Полынь, Зубков, Москальцов, Стройнов — раненые, поступившие в госпиталь с тяжелыми осложнениями, с отеками, остеомиелитами, после тщательно проведенных операций чувствуют себя с каждым днем все лучше и лучше. Лица их свежеют, питаются они прекрасно, аппетит хорош на чистом лесном воздухе.

Шевченко и Горобец делают для исцеления больных не меньше, а пожалуй, и больше иного врача. Политрук и старшина всегда около раненых. Напрасно я волновался в Березичах. Пока коммунисты санчасти, наша маленькая, но сплоченная партийная организация на месте — ни один раненый не останется без ухода. Достаточно на полчаса опоздать на дежурство какой-либо сестре из отряда, Шевченко и Горобец бьют тревогу.

Федоров каждый день обходит больных и раненых. Он знает, кому из них лучше, что они сегодня ели, какое настроение у каждого. И никто из больных не вызывает опасений у командира. Никто, кроме Кривцова.

— Как Кривцов? — таковы первые слова, какие я слышу от Алексея Федоровича.

И я уже томлюсь вдали от Миши. Мне кажется — целая вечность прошла с тех пор, как я уехал от него. Не могу ждать утра. Ночью в темноте еду обратно в Березичи.

Кривцов слаб. Он с трудом поднимает свои исхудавшие руки. Вот Нюра на одну только минуту отошла от него, и он упрекает ее:

— Нюра, что же вы меня бросили!..

И тут же подшучивает над собой:

— Трудно с тяжело раненными, правда, Нюра? Капризный народ!

У него болят руки, ноги, и иногда он просит дежурную сестру:

— Потяните меня за руки. Они у меня совсем онемели.

Нюра привезла с собой вторую книгу «Анны Карениной». Кривцов часто просит:

— Почитайте мне вслух.

Нюра читает вслух. Корова мычит за окном.

— Нюра! — встрепенувшись, говорит Михаил Васильевич, — пожалуйста, подведите корову к окну, я хочу ее посмотреть.

Даже в капризах Миши чувствую его волю к выздоровлению. Безделье тяготит его. Преодолевая слабость и боль, он рассказывает сестрам о своих студенческих годах в Ленинграде. Я уверен, что Миша пойдет на поправку. Но на основании одних только предчувствий не имею права обнадеживать ни себя, ни других. На все вопросы Дружинина отвечаю:

— Пока ничего определенного сказать нельзя.

С волнением жду пятого дня после операции, когда инфекция разыгрывается особенно бурно. На перевязках постепенно вынимаю тампоны из раны Кривцова.

Вот и пятый день подошел. Аппетит у Миши нормальный. Температура повышена, но слегка. Предчувствия мои вырастают в радостную уверенность. Кривцов будет жить.

Что спасло его в таких тяжелых условиях? Может быть, то, что рана оставалась открытой? Может быть, слабость инфекции здесь, в деревенской глуши, среди сплошных лесов? А может быть, и то, что всем нам от всего сердца хотелось и обязательно нужно было, чтобы он остался жить. Он видел это, знал, и это укрепляло его волю к жизни.

В гостях у кумы

Кривцов поправляется, однако нести его в госпиталь пока нельзя. Мы остаемся в Березичах. Каждое утро в светелке хаты принимаем больных. Их становится все больше и больше. Многие приезжают из дальних сел.

Во время приема сестры наши сдержанны, молчаливы. Иной раз только заметишь, как побледнеет Нюра или как дрогнут у Ани губы при виде больного. После приема девушки дают волю своим чувствам. У Ани слезы на глазах:

— Тимофей Константинович, смотреть невозможно! До чего же это их немцу и паны довели!

Нам приносят бледных детей с просвечивающей кожей. с мягкими ногтями. Приходят взрослые в лохмотьях, кишащих насекомыми, с кровавыми расчесами на груди и боках, со струпьями на голове. У многих нет смены белья, а у иных и одной рубашки нет. Пыльная грубошерстная, заплатанная свитка надета на голое тело.

Нашим девушкам, выросшим в советской, колхозной Деревне, и не снилась такая нищета.

— В школе я читала много книг о крепостном праве, но не могла представить себе ничего подобного! — говорит Аня.

Владимир Николаевич, приезжая в Березичи, подолгу беседует с крестьянами. Они приходят к нему, и он заходит к ним в хаты.

— Не все больные решаются идти к вам на прием, — говорит Дружинин. — Некоторые стыдятся своей бедности, своих болезней. Не мешало бы пройти по хатам.

И вот мы идем по хатам. Земляные полы, черные, закопченные стены, низкие потолки. В одном из домов тяжелый запах мертвецкой охватывает нас у порога. Женщина, раненная в руку осколком авиабомбы, лежит в постели, рука ее, замотанная грязными тряпками, почернела. Вызываю санитаров с носилками нести больную на операцию.

Мы кладем ее на носилки, она спрашивает:

— Куда вы мене?

— Будем вас лечить…

— Не надо! У меня немае грошей заплатить за ликування.

В другой хате находим кучу полуголых, грязных ребятишек с опухшими лицами, руками и ногами. Нажмешь пальцем на ручонку — и остается ямка на теле, долго не заполняется. Среди пастозных детей девочка четырех лет — до сих пор она не умеет ходить, передвигается ползком.

— Що им исты — картопля, сама картопля и в зиму и летом, а то и картопли немае, — жалуется мать.

— А хлеб?

— Де его узяты! Було у нас з чоловиком два морга при панах и тоди дуже мало видали хлиба. Як пришли Советы, дали нам панську землю, стало шесть моргов у нас. Один год за всю нашу жизнь поели досыта хлеба. А потом пришли немцы, а с ними паны и Бендера, чоловика моего вбили и землю забрали. Теперь знов пришла советская, партизанская влада, знов дали землю, та де ж мени орати, сняты, як така забота на меня? Сама, скризь сама! Куда я пийду от них?

— А. яслей у вас нет в селе? — наивно спрашивает Аня.

— Яких таких яслей?

Однажды в центре села иду мимо маленькой хатки и вижу, как на току у навеса молотят цепами. Молотит беременная женщина. Захожу во двор:

— Здравствуйте!

— День добрый!

— Дайте мени ваш цип, будьте ласковы, — прошу я у молодицы.

Нерешительно и смущенно она отдает цеп. Подлаживаясь в такт, начинаю молотить. Молотим коноплю втроем: босой мужчина, пожилая женщина, тоже босая, и я.

Дети, шедшие за мной по улице, стоят у плетня и громко перешептываются:

— Молотит!

Так проходит в молчании несколько минут. Старик в белой рубашке ниже колен выходит из дому:

— Пан доктор, зайдите, отдохните, погуляйте з нами.

Вхожу в хату. Женщины суетятся, накрывают на стол.

Бегут к соседям за самогонкой, за посудой.

Низкая, темная хата с земляным полом. Большая русская печь с выступом для лучины. На гвоздике висит засаленная шерстяная шляпа с широкими полями — брыль. Босая старуха стоит около стола. Голова ее трясется. Но и бабушка хочет помогать принимать гостя. Темной, иссохшей рукой подвигает она ко мне тарелки, кланяется, приглашает:

— Кушайте, будьте ласковы!

Выпиваем со стариком и молодым человеком по чашке самогонки, закусываем квашеной капустой. Несут пирог, кашу с молоком.

— Извиняйте, пожалуйста, нет у нас других ложек.

— У моих родителей тоже были только деревянные ложки…

Спрашиваю молодого человека:

— Це ваша жинка?

— Эге!..

— Не надо, щоб она молотила. В ее состоянии то дуже вредно. При советской власти у нас женщины получают отдых от тяжелой работы и до родов и после родов.

— То в городах, — говорит старик, сидящий на почетном месте под иконой.

— Нет, теперь и в колхозных деревнях так же.

— У нас в семье того не может быть, — возражает старик. — Партизаны дали на нашу семью двенадцать моргов панськой земли, тут неподалеку за Стоходом, где бились позавчера, где клуня горела. А мужчина у нас на всю семью один — сын мой Гринько. Кто ж буде робыть, як не женщины? Я вже старый, ходить и то ледве-ледве можу.

Выпив с нами чарку, раскрасневшись и осмелев, молодица спрашивает меня:

— А у вас кто молотит, когда жинки болеют?..

— У нас теперь в колхозах цепами не молотят.

— А чем?

— Комбайнами… Молотилками…

— А це шо таке?

Объясняю, что такое комбайн, и спрашиваю молодицу:

— Как вас зовут?

Она смеется:

— Татьяна.

У нее милое круглое лицо. Волосы зачесаны на прямой пробор, белый платочек повязан «домиком», защипнут острым уголком над пробором.

— Дытына буде перва у вас?

— Перва.

— Як хочете назвать?

— Як буде дочка, — назовем Ольгой. А сын, — ще не знаем як. Приходите к нам на крестины.

— Добре, добре, обязательно прийду. Буду вашим кумом. Як то поется? — вспоминаю я слышанную в молодости полузабытую песню:

Старик, размахивая рукой, подхватывает:

На другой день посылаю Аню проведать Татьяну. Аня рассказывает, вернувшись:

— Чувствует себя хорошо.

— Молотит?

— Нет. сегодня не заставляли.

Еще через день снова посылаю Аню проведать «куму». Аня возвращается быстро:

— Начались предродовые схватки.

Захватываем с собой все необходимое, идем принимать роды. Таня рожает трудно. В полночь принимаем девочку.

— Ольга появилась на свет!..

Рассказываю роженице, как кормить ребенка, как ухаживать за грудью. Утром Нюра идет к Татьяне, относит ей йод, марганец, бинты. После приема больных спешу к «куме».

Темно, неприглядно в хате. Курица ходит по земляному полу. Лики святых мрачно глядят с иконостаса. Тараканы шуршат по стенам. На низких дощатых нарах, на куче тряпья лежит Таня, качает за веревку люльку, подвешенную к потолку, и напевает: «Ходыть хлоп за рикой…»

— Таня, не надо трясти колыску. Так дитя закачивается и буде хворить.

Она послушно перестает качать люльку, берет дочь, прижимает ее к груди.

Босая старуха стоит около нас с трясущейся головой:

— Так-так! Так-так!

Непонятно — осуждает она меня или соглашается со мной. Скорее всего, плохо слышит и не совсем ясно понимает, о чем мы говорим.

Кондратюк и его корова

Наших девушек в Березичах называют «панянками». Интерес к ним огромный. Как это так: «образованные барышни», «помощницы доктора» и не гнушаются простой, черной работы, умело и быстро разжигают костры, стирают белье, моют полы. Ходят по хатам, обмывают, перевязывают больных, возятся с чужими детишками.

Вечер. Месяц поднимается над Стоходом. Сижу у раскрытого окна. Поля Глазок дежурит около Кривцова. Аня и Нюра на крыльце дома, окруженные юношами и девушками.

— И школа у самой вашей деревни? — спрашивает хлопец с любопытством.

— У самой деревни…

— А що робите литом, якщо нет занятий?

— А летом делаем дома то же, что и все — ходим на поле, в колхозе работаем. На огороде помогаешь маме, корову доишь.

— А сколько платить треба у школу?

— Ничего…

— Як ничего? Як то может буть?!

В головах местных селян не укладывается мысль о том, что образование и лечение могут быть бесплатными. Немецкие, австрийские чиновники и польские паны испокон века драли по восемь шкур с западноукраинского крестьянина. Выходил крестьянин собирать сухие ветки в лесу — плати. Проехал по мостовой — плати. Хочешь сделать операцию — веди быка. Мечтаешь учиться — припасай стадо волов. Держишь собаку, кошку — плати. Лишняя дымоходная труба — плати. Прорезал лишнее окно в хате — плати.

Больную из Угриничей, после вскрытия околопочечного абсцесса, муж каждый день привозит на перевязку. Больная быстро поправляется, ходит без посторонней помощи, с аппетитом ест. Муж прямо-таки не знает, как выразить свою радость:

— Я так считал, что она уже не встанет и дети будут сиротами. Вы, пан доктор, ее спасли. Я вас не забуду.

Вот он опять приезжает вечером без жены.

— Доктор, пойдемте со мной, я вас прошу, — вызывает он меня наулицу.

К задку его фурманки привязана корова.

— Это вам, — значительно говорит он.

— Що вы! — восклицаю я. — То для чого? Ведите ее обратно до дому. Вашим детям она нужнее.

Крестьянин бледнеет.

— Пан доктор, вы меня обижаете!

— Но у нас, советских врачей, это не принято. Мы помогаем людям бесплатно. Я только выполняю свой долг.

— Я не богатый человек, но я люблю справедливость. Мы все должны поступать по справедливости.

Он, вероятно, несколько ночей не спал, прежде чем решился отдать мне корову. И отнестись небрежно к его порыву — значит в самом деле обидеть его. Что делать?

— Я вас от всего сердца благодарю. Но принять ваш подарок не могу, не имею права. Мы — партизаны, мы пришли сюда не наживаться, а помогать народу. И лекарства, и бинты, это тоже не мое, это государство дает нам бесплатно, чтобы мы помогали вам.

Крестьянин молчит, сжав в руке веревку. Мы стоим посреди улицы. На мое счастье, Дружинин выходит из соседней хаты.

— Владимир Николаевич! — зову я на помощь.

Выслушав в чем дело, Дружинин спрашивает селянина:

— Скажить мени, будьте ласка, як вас зовуть?

— Кондратюк. Гнат Петрович Кондратюк…

— Гнат Петрович, як до нимцив була у вас радянська влада, давали бедноте коров?

— Да, то було.

— Мы тысячи коров тогда роздали бедноте, потому что есть у нас советский закон — помочь бедняку иметь корову. И вот мы вернемось з войны, и нас спросят: «Що вы зробыли там, як вы теперь у вийну допомогали селянам?» И що мы скажемо? Це не один доктор, то вся радянська влада допомогает вам, выполняючи свой закон.

Снова в Воле Кухецкой

На девятый день после операции решаю нести Кривцова на носилках в лагерь. В моем распоряжении двенадцать бойцов. Разбиваю их на три группы. Четверо несут, восемь человек отдыхают. Дорога трудная — по корням и кочкам. Бойцы сменяются у носилок сначала через час, потом через полчаса. Миша в начале пути шутит: «Несут, как китайского богдыхана». Но под конец пути он стонет все громче и громче.

Луна поднимается над деревьями. Темный, первобытный лес. Похоже на тайгу. Только заставы временами внезапно останавливают нас. Мрачный лес, освещенный луной. Тяжелое дыхание усталых бойцов, стоны раненого. И вдруг огромный оркестр — слышны скрипки, арфы, флейты, виолончели. Это радио, наш партизанский радиоузел.

Много раз я переживал волнующий момент: когда слышишь голос Москвы в далеком лесу, в тылу врага, каждый раз снова и снова радуешься этому, как чуду. И откуда вдруг сила и прыть появились у бойцов, несущих носилки! И Кривцов, перестав стонать, восклицает:

— Несите меня к радио…

Федоров, встретив нас, смеется счастливым смехом, крепко жмет мне руку. Радость Федорова так велика, что передается мне и Мише, и мы в какой-то короткий миг снова переживаем все, что было с нами в Березичах.

— Тимофей Константинович, а чарку ему можно? Вот как — и чарку можно! Значит, окончательно здоров!..

Через несколько минут в своей палатке Алексей Федорович с увлечением говорит:

— Пришло теперь время оказывать врачебную помощь населению не от случая к случаю, а систематически. Народ заброшен, веками никто никогда ему не помогал. Это наша святая партизанская обязанность помочь местным селянам. Мы обсуждали этот вопрос на заседании обкома и решили открыть три амбулаторных пункта — в Березичах, в Лобно, в Воле Кухецкой. Хотя бы по разу в неделю вам, медикам, придется туда выезжать.

В воскресенье я. Гречка и Аня с большим запасом медикаментов и перевязочных материалов едем в Волю Кухецкую. На другой подводе Георгий Иванович со своим ездовым.

Невеселое зрелище открывается перед нами, когда выезжаем из леса. Рожь убрали почти повсюду. Лишь на отдельных полосках жнецы и жницы склонились с серпами над редкими, полегшими колосьями. Колос тощий. Поля сплошь засорены осотом, васильками. Разноцветные крохотные участки теснятся лентами, косыми квадратами, треугольниками.

Пахарь на костлявой лошади пашет озимое. Пашет он сохой, низко склонившись, вдавливая обеими руками соху в землю. На пахаре рыжеватая свитка, подпоясанная веревкой, на ногах лапти, глинистая земля налипает на них. Человек идет по пашне тяжело, будто многопудовые гири привязаны к его ногам.

Завидев нас, он останавливает лошадь, снимает шапку, низко кланяется. Гречка придерживает коней.

— Будьте ласковы, дайте огонька, — просит селянин, вынимая из-за пазухи глиняную трубку.

Руки у пахаря влажны, струйки пота выкатываются из-под шапки, борода слиплась, брови взлохмаченны, лицо красное, как из бани.

Гречка вынимает свое кресало, высекает искру на связку толстых хлопковых ниток, дает прикурить.

Что ж у вас рожь такая бедная? И сорняков столько на полях? — спрашиваю я, вылезая из телеги. Здесь, при дороге, во ржи особенно густо растут васильки.

Цей год, слав богу, уродило не плохо. Булы часты дожди. И спасибо партизанам — не дали немцам забрать наш урожай. А той год нимци все зерно вывезли из села. Так мы и жили зиму и лито на картопли. Цей год будем с хлибом, — словно не понимая, о чем я говорю, отвечает крестьянин.

Иду на пашню. Ни в одном из наших колхозов не позволили бы так пахать! Ладонь уходит в борозду едва до половины! Глубина вспашки — четыре — пять сантиметров! Откуда здесь быть урожаям?!

Пахарь, не докурив трубки, спешит к своему коню. Он торопится сделать побольше. А конь — с грустными глазами, коротконогий, с длинной шерстью на животе и плешинами на спине, раскорячистый — делает большое усилие, чтобы стронуть с места неуклюжее деревянное сооружение, едва ковыряющее поверхность земли. Что дает здесь людям их тяжкий, упорный труд?!.

Обгоняем по дороге медленно движущийся обоз. На широких фурманках мешки с солью, ящики со спичками. На переднем возу три швейные машины. Малявко — заместитель командира соединения по хозяйственной части сидит на возу, свесив ноги. С полсотни коров пылят по дороге. Всадники с красными ленточками на фуражках охраняют обоз.

У самого села нас нагоняет группа верховых. Федоров, Дружинин, Рванов, человек двенадцать автоматчиков охраны. Разгоряченные лица в пыли.

— Санчасти привет! — кричит Федоров и придерживает своего коня. Вместе въезжаем в село. На околице черный крест, увешанный расшитыми полотенцами. Улицы пусты. Только собаки лают, надрываясь, по дворам.

Где же народ? Федоров сходит с коня. Идем вдоль улицы, стучим в окна, калитки. Из низенькой хатки появляется согнутый пополам старик.

— Диду, де ваши люди?

Старик пристально всматривается прищуренными, как бы подслеповатыми глазами. Лицо его проясняется.

— А мы думали, нимци идуть!

Выпрямившись и перестав щуриться, он пронзительно свистит в два пальца. Теперь видно, что глаза у него ясные, умные и видит он ими превосходно.

Мы идем по улице, и, словно из-под земли, появляются люди. Вылезают из погребов, из сена, бегут из леса. Кучка детей и подростков идет за нами.

Настежь раскрыты ворота. Во дворе скамейка, на ней гармошка, ведро с водой. Старуха суетится, бегает по двору.

— Что у вас такое? — спрашивает Федоров.

— Зарученные. Дочку сватаю. В приймы берем хлопця, — словоохотливо рассказывает бабка.

— Где же молодые?

— А вот они! Убиглы, злякались, думали — нимци.

Через огород идут молодые. Жених прихрамывает, на нем новые лапти, праздничный картуз с большим козырьком. Невеста, в вышитой сорочке, стесняется, заметив нас, хочет повернуть обратно к лесу. Жених тащит ее за руку.

— А ну, идите, идите сюда, молодежь, — смеется Федоров. — Идите смелее! Что вы такие робкие? И друг друга боитесь? Что же, только вчера познакомились?

— Ни, мы давно, — смущенно улыбается жених.

— А давно, так надо не заручение, а свадьбу играть.

— Свадьба не скоро. На свадьбу надо богато грошей.

— Хиба ж нет у тебе грошей?

— Ни, у мене и хаты немае. У наймах жил. А зараз в семью к ним иду.

— Как твоя фамилия?

— Сердюк. Яков Сердюк.

На площадь в центре села сходится народ. У церкви стадо коров, подводы с солью, со спичками и швейными машинами. Старый наш знакомый, староста Довгань, в широкополой шерстяной шляпе появляется около Федорова.

— Списки составил? — спрашивает Федоров.

— Составил.

— Яков Сердюк есть?

— Ни.

— Запиши его. Запиши и на корову, и на швейную машину Хай начинает жить.

Вот вся обширная церковная площадь заполнена людьми. Как много, оказывается, жителей в селе! Здесь и дети и дряхлые старики.

Радость, взволнованное ожидание чего-то значительного'.

— Товарищи селяне, — говорит Федоров с небольшого возвышения. — Немцы забрали у вас зимой коров и швейные машины. Недавно мы отняли у немцев стадо скота и возы с награбленным добром. Женщины, — посмотрите — може, кто познае свое?

Женщины бросаются к коровам и к возам. Теснятся, нехотя отходят.

— Зовсим як моя машина! Тильки букви красни, у мене були жовти.

— Сколько коров забрали в вашем селе?

— Тридцать две, — отвечает староста.

— Здесь больше, — говорит Федоров. — Пусть получают по корове все, кош ограбили немцы. И самые бедные семьи пусть получают по корове. А ваш скот и ваше имущество, может быть, другие партизанские отряды отбили.

Староста, взойдя на возвышение, став рядом с Федоровым и Дружининым, начинает читать список:

— Маринец Остап.

— Яку ему? У тебе яка була? Била? Бери вон ту билу.

Медленно, словно все еще не веря своему счастью, старик подходит к стаду. Ему выдают белую корову. Слезы бегут по щекам старика. Он хочет что-то сказать и не может. Тихо становится на площади. Я вижу, что у многих женщин по лицу катятся слезы.

— Что же вы плачете, люди? Нужно радоваться, а воны плачуть, — говорит староста, как бы извиняясь за народ.

— Спасибо'! — тихо говорит старик. — Спасибо вам, браты! Семьдесят рокив прожил на свете и не видел такого никогда и не думал, что такое может быть между людьми.

Деревенские старики

В просторной, чистой хате Аня моет пол, развешивает белые занавески на окна. Надеваем халаты и начинаем амбулаторный прием. Село ликует. Слышно, как на площади играет деревенский оркестр. Какие-то дудочки, сопилки, скрипка пиликает тоненько на самых высоких нотах.

Дети бегут по улицам, несут соль в узелках, спички и кричат от радости: «Соль! Соль!..» При немцах здесь платили огромные деньги за каждую щепотку соли, месяцами ели не соленое.

А спички!.. Их и до войны почти не видели здесь, бегали с осколком чугуна за углями через все село, туда, где виден был дымок над хатой. Каждую спичку осторожно расщепляли на четыре части. Даже спички были недоступны по цене селянину. И вот каждый человек в селе получает бесплатно по узелку соли, по десять коробок спичек.

А коровы!.. А швейные машины!.. Больные, приходя на прием, говорят сначала не о своих болезнях, а о коровах, возвращенных партизанами.

— Такой радости наше село не видело от веку!

— То наша власть! То справедливая власть!

Больных в селе много. Как живая, скорбная летопись истории народа проходят они перед нами. Туберкулез, женские болезни, авитаминоз, венерические. Тощие тела с выдающимися ключицами. Следы многолетнего недоедания. Болезни, о которых мы в Советском Союзе и забыли, — чесотка например, — здесь ею страдают почти все.

Вечером мы сидим на скамейке перед домом с деревенскими стариками, и один из них говорит:

— Теперь, як знову получили мы панську землю от вас, партизан, будем жить лучше, много лучше! У меня теперь земли в четыре раза больше, чем было при панах. Но так хорошо, як живуть наши браты в Восточной Украине, нам все равно не придется. Земля у нас не такая, худо родит. Под Киевом, под Черниговом, под Полтавой— перегной, а у нас супесь жито родит плохо. Так, как в Восточной Украине, мы никогда не разживемся.

— Я с вами не согласен, — возражаю я. — Разве все зависит только от земли? На моей родине, на Черниговщине, земля хорошая. Мой батько любил землю, любил деревенскую жизнь и говорил: «Пахарь — первый человек на свете!» И мать ему хорошо помогала в поле. Земли у нас было пять моргов, по-здешнему. И все равно сроду не хватало на одежду. Когда меня стали отправлять на ученье, нашлась для меня одна дырявая свитка, в доме лучшего ничего не нажили. Корова доилась хорошо, а кто видел молоко? Мать наливала глечики, ставила их в камору, потом снимала сметану, делала творог и тащила панам за шесть километров. Отнесет сметану, потом идет на поле. А мы, дети, залезем в чулан, проткнем корку в глечике соломинкой и потянем глотка два из-под сливок. Не больше, — боже упаси! А то сливки обвалятся и сразу будет заметна шкода. Тогда только один выход — сказать матери: «Мышь попала в молоко».

— Ах, мышь, ах, беда, ах, запоганила, скорее выливайте молоко!

Старики смеются:

— Да, так и мы при панах пили молоко…

— На севере России, на Урале, в Белоруссии земля не лучше, чем здесь, — продолжаю я. — Но когда не стало панов, организовались колхозы, появились машины, та же земля стала давать во много раз больше. Крестьянские дети в наших деревнях получают среднее образование. Вот девушка сидит с нами, Аня, — спросите ее — у них в Брянской области земля еще хуже, чем здесь. Семья у них большая. И все же все дети в семье учатся в средней школе, ходят в гимназиум, в семинариум, как здесь называлось.

— Гимназиум у нас был только для панов.

— Я так скажу, у нас на Волыни еще прожить можно, — вступает в разговор, раскуривая короткую самодельную трубку, старик в льняной рубахе. — Пусть мало уродит на поле и то последнее вывезешь панам, усе равно, в огороде накопаешь картопли, в лесу найдешь грибы, ягоды, зимой убьешь зайца Все ж таки дома! Я двадцать рокив назад був домом дуже недовольный. Поихав в Америку шастя шукати. У мене там брат, устроил меня на завод. Получаю получку — мати моя ридна, зроду не держав у руках стильки грошей! Показалось дуже много. Потом за квартиру отдал, за топливо отдал, за свет отдал, за трамвай отдал, за завтрак отдал, за обед отдал, смотрю — ничего не осталось! Так проробыв мисяцив восемь, вдруг увольнение. Закрылся завод. Вызывают меня, дают расчет. Хожу мисяць, хожу другий, не можу найти работы. Поихав в один город, в другий, нема чого робыть! Так блукав пять мисяцив, обносился хуже, чем зараз, до дому потянуло. А где возьмешь гроши на дорогу? Так походив ше немного, пишу жинке — продавай что-нибудь, высылай гроши на билет до дому…

— Це не только в Америке, и в Европе так. — говорит Георгий Иванович. — В Европе в любом городе всюду полно таких людей, что бродят коло пароходов, выглядывают — не надо ли что разгрузить или хоть чемодан поднести.

— Вот и я говорю, на чужой стороне заработать трудно, а здесь все же зайдешь в лес — орехи, грибы, ягоды. Зайца поймаешь капканом.

— Ну, того зайца тоже не станешь есть целый год!..

— Я скажу так, — говорит чернобородый старик с тяжелой суковатой палкой. Он волнуется и встает, опираясь на палку. Ноги его кривы, полы свитки расходятся в стороны. — Я так скажу, не знаю ще, як станем хозяйнувати, коли зовсим прогоним врага. Я думаю, пидемо до колхозу. Слов нет — колхозникам лучше жить. Колхоз возьмет машину, мы понимаем выгоду. И легче работать. Был колхоз при Советах здесь в двадцати километрах от нас. И нам предлагали организовать. Но мы тогда не схотели. Я лично первый не схотел. И вот теперь думаю — почему? Почему не схотел тогда идти до колгоспу? И понимал выгоду, а вот что-то не пускало. Чи дурной был, чи як?

— А это с непривычки, — отвечаю я. — До всего нужна привычка. У меня отец ще перед той войной до того дохозяйнувався — сядет за стол вот так, голову схилит на руку и пивдня думает, нияк ни до чого додуматься не может. Были у него два дружка — Ефим Бражка и Афанасий Билый. Вот они приходят до него: «Кум, тоби работа нашлась!» Батько так и пидскочив: «Яка работа?» — «На железной дороге. Работа легка — в рожок дудить и печки топить. И заробишь в пять раз поболе, як на своей борозде».

Вот на другой день приходит отец до начальника станции: «Яка здесь у вас работа?» Ведут его по станции. «Вот эту и эту печки будешь топить». Ведут на рельсы. «Вот паровоз подойдет, ты стрелку переведешь и в рожок заиграешь — ту-ту-ту! Потом «а паровоз на подножку подскочишь, туда подъедешь, там тоже стрелку переведешь и просигналишь — ту-ту-ту! А ну, бери трубку, пробуй дуди!» Батько задудил: «ту-ту!» «Нет, то не так, надо ту-ту-ту»!» — «А не все равно?» — «Нет, не все равно!» — «Нате тогда вашу трубу», — говорит отец и пишов до дому. Наутро приходят: «Ты що, кум?» — «А ну его к бису. Не хочу я печки топить. И ту-ту на трубе не хочу играть. И прыгать на подножку не хочу. Буду умирать на своем поле. Скажите начальнику станции, хай идет до мене печки топить».

Старики смеются. Я продолжаю:

«Я сам себе хозяин! — говорил мой батько. — Хочу на поле, хочу отдыхаю». А ведь сроду ни одного дня не отдыхал. Вставал до света. Навезет полный двор снопов, сена и гордится. «Бачь, сынку, — все наше!» Но через день отвозит и жито, и сено барыне за долги, и опять двор пустой. Такое было хозяйнування при панах. Жили, як в пекле, и считали — иначе нияк нельзя жить…

— Верно, то дуже верно! — вздыхают старики. — От так и мы прожили весь свой век!

Будни нашего госпиталя

Так возникли партизанские амбулатории в селах: Лобно, Березичи и Кухецка Воля. Дважды в неделю мы выезжали в эти села. Дни приемов меняли из предосторожности, чтобы не попасть в ловушку немецких агентов. Каждый раз, когда, бывало, подъезжаешь к хате амбулатории, видишь десятки больных на нескольких подводах уже ждут нас.

Многие крестьяне приезжали на прием за шестьдесят, за сто километров из районов, занятых немцами. Приходили и здоровые посмотреть, как лечат партизанские доктора. В деревнях приходилось делать сложные операции: на желудке, на мочевом пузыре.

Зато когда нам нужно было пополнить запасы продовольствия партизанского госпиталя, мы снаряжали Георгия Ивановича с его широким возом в Лобно, в Березичи, в Кухецку Волю. Горобец только распрягает воз во дворе квартиры, а к нему уже несут картофель, яйца, творог, мед, яблоки. Часто случалось, что продукты, принесенные крестьянами со всех концов села, не могли уместиться на возу Георгия Ивановича, и в селе запрягали добавочную подводу. Осенью мы кормили раненых по три и четыре раза в день; давали котлеты, компоты, чай с медом, блинчики со сметаной.

Раненых к осени собралось много. Вдобавок к нашей основной госпитальной палатке мы поставили дополнительную палатку на сорок человек. Но и она не могла вместить всех. Часть раненых лежала на возах. Над каждым возом была развернута небольшая палатка для защиты от дождя и ветра.

Как мы выхаживали наших раненых? Вот письмо одного из них, адресованное командиру соединения:

«Алексей Федорович! Помните ли Вы меня? Я боец отряда имени Котовского, был участником рейда за Буг. Шесть часов мы, триста человек, вели бой с тремя тысячами немцев. Пуля пробила мне обе ноги и застряла в левой ноге. Мы были за двести километров от штаба. Более двух недель товарищи, уходя от немцев, несли меня на руках. Обе ноги мои распухли, дотронуться до них было невозможно, такие боли. И кричать было нельзя, чтобы не услышал враг. Мы пробирались тайком через территорию, где они рыскали. Много раз я просил товарищей, чтобы они не губили себя и бросили меня, пристрелили. Все равно я не надеялся жить, ноги мои были, как бревна. От болей свет мутился в глазах. Откровенно говоря, плакал не раз и просил револьвер, чтобы застрелиться, но товарищи меня несли и говорили: «Подожди, не падай духом, не все еще кончено».

На четырнадцатый день после ранения меня привезли в лагерь, на фурманке с одним дышлом. Ноги мои к тому времени раздулись, как бочки. От болей я уже почти ничего не соображал. Вы встретили меня на заставе и поздравили с возвращением и шли рядом с моей фурманкой до самого госпиталя. С Вами были Дружинин и Рванов. В лагере меня встретили Гнедаш и все работники санчасти. Внесли в палатку. Разбинтовали ноги. Я плохо замечал окружающее, но помню, меня поразило, как тихо вдруг стало в палатке. Все замолчали. Но так было только один миг. Вы тогда сказали: «Я не врач, но вижу, что ног отнимать не придется. Товарищ Гнедаш, даю вам задание, — чтобы через три недели он стоял на ногах. Москва дала нам его здоровым и получит его от нас здоровым». Я понимал, что Вы меня утешаете, но как-то невольно зародилась вера: «Здесь меня спасут!» И Вы мне сказали, уходя: «Если уж ты попал сюда, будь уверен, тут поставят на ноги».

Сразу же мне сделали ванну в корыте из очень горячей воды с каким-то лекарством. И так стали делать ванны ежедневно, хотя достать горячую воду в партизанских условиях было трудно. Меня положили в большую госпитальную палатку, кругом меня раненые рассказывали, в каком они тяжелом состоянии были доставлены сюда и как теперь выздоравливают. Эти рассказы окончательно вселили в меня бодрость. Боли делались с каждым днем все меньше.

Нас лежало в палатке человек сорок. Рядом со мной был Суворов Александр Сергеевич, инженер-мелиоратор из Чернигова. Политрук Шевченко сказал нам: «Составьте список, какие лекции вам хотелось бы прослушать». Мы составили список, там были и международные вопросы, и инженерные темы, и медицинские: всех нас интересовало, что такое газовая гангрена, сепсис. Помните, как Вы ходили к нам и рассказывали о строительном деле? Гнедаш читал по медицине, Суворов прочел лекцию об осушении болот, я — о приборах аэронавигации. У нас был университет в палатке. Мы жили мыслями о том, что будет после войны, и как-то не оставалось времени задумываться о своем бедственном положении.

Через несколько недель моего пребывания в госпитале Гнедаш сказал мне: «Приучайтесь ставить ноги на землю». — «Но мне больно. Кровь приливает к ногам». — «Ничего, ходите вот здесь около койки».

Он принес доску и положил около моей койки.

А еще через несколько дней сестра Аня принесла мне костыли и сказала: «Тимофей Константинович вас зовет».

Я испугался. Как же я пойду? До палатки хирурга было метров десять. Я шел это расстояние минут двадцать. Вдруг слышу радостный крик: «Идет, идет!»

Это была Аня. Она тайком из-за дерева следила за мной. Тут я заметил и Гнедаша. Он стоял в кустах, наблюдал за мной и смеялся. Хотя кости обеих моих ног были перебиты, я хожу теперь не хромая. Я работаю сейчас на заводе авиаприборов, и ходить мне приходится много, но это не вызывает болезненных ощущений. Врачи в Москве, когда я рассказывал им о всей истории моего ранения, удивлялись, как я выжил, некоторые не верили мне, что можно было вылечиться в таких условиях. Профессор Огнев в институте курортологии сказал мне: «Это удачно получилось. При таких ранениях, как ваше, обычно приходится отнимать обе ноги».

Когда меня отправляли в Москву, Вы сказали мне, чтобы я после войны написал Вам о состоянии моего здоровья. Сообщаю Вам — я совершенно здоров, работаю по своей специальности, часто с глубокой благодарностью вспоминаю о Вас, о работниках санчасти, о всех товарищах.

Москва, 7.1 1946 года.!

С партизанским приветом Петр Коновалов».

Глава четвертая

Прощай, лагерь!

Холодные октябрьские ночи. По утрам на стенах палаток выступает иней. На тропах лужи, слякоть. В зимних шапках, замотанные платками, сестры по утрам разводят костры. Мокрые, нахохлившиеся вороны сидят на голых ветвях деревьев.

Несколько десятков бойцов, вызванных командованием из ближайших отрядов, роют котлованы на лесной поляне. «Строим метро, как в Москве», — шутят они.

Госпиталь наш готовится уходить в землю. Георгий Иванович Горобец руководит вывозкой бревен из близлежащих деревень. Каждое бревно у него занумеровало и кладется на свое место. Большие сараи, «каморы» на три четверти опущены в землю. Узкие, длинные окна, похожие на бойницы дзотов, прорезаны под самыми крышами срубов. Строители утепляют стены мхом, сеном, закладывают землей, застилают дерном плоские потолки из досок.

Горобец уверенно, со вкусом и знанием дела руководит строительством.

— Георгий Иванович, вам приходилось раньше строить нечто подобное?

— Да, приходилось. Неподалеку от Чернигова. Накануне немецкой оккупации областной комитет партии послал меняв группу Капранова строить секретные склады продовольствия. Мы делали такие котлованы в лесу, изнутри обшивали стены досками, складывали на деревянные полы ящики с макаронами, консервами, мешки с мукой, с сахаром. Делали прочный деревянный потолок, закладывали его дерном, пересаживали кустарники и молодые деревца. Недели через две такой склад настолько зарастал, что пройдешь по нему и ничего не заметишь. Только по карте и особым тайным заметкам можно было найти.

К весне 1942 года немцы обложили нас со всех сторон. Все запасы наши кончились. Зайти в деревню за куском хлеба или за двумя печеными картошками значило в тот момент рисковать жизнью. Кровью надо было платить за каждый кусок хлеба. И вот тогда открыли подземные склады. Представляете, мы уже ели павших лошадей, кору с деревьев, и вдруг появляются печенье, ветчина, шоколад. Склады в лесах в ту весну нас спасли.

В течение нескольких дней отстроили зимний госпиталь, операционную, изолятор для заразных больных, санпропускник с дезкамерой. Внутри госпиталя и операционной развернули парашютные палатки. Они закрывают доски потолка и стен. Если земля случайно посыплется между досками, шелк ее задержит.

В госпитале пол из досок, отдельные койки из бревен, обеденный стол, место для аптечки, две печи. В операционной светло, три окна под крышей, белые стены, белый потолок и даже дверь закрыта занавеской из шелка. Из этой операционной не хотелось уходить! Особенно важно было то, что над потолком росли деревья и ни один немецкий самолет даже с бреющего полета не мог наших сооружений заметить.

Готовимся переводить раненых из палаток в зимний госпиталь. Вдруг распоряжение штаба: «Грузиться на возы, покидаем лагерь».

— Как покидаем? Временно или совсем?

— Ничего неизвестно. Готовьтесь в самую дальнюю дорогу.

Разведка выяснила: немцы подтягивают большие силы, хотят внезапно окружить нас. Видимо, сильно припекли их партизаны, если, отступая от Красной Армии, они все же хотят снять войска с фронта и бросить их против нас!

Быстро грузим на подводы наших раненых. Как перенесут они далекий путь? Вот Шпарага — бывший судья, боец из отряда Логвинова. У Шпараги перелом бедра. Мы наложили на бедро гипсовую повязку. Вот Федя Хитеев — кавказец, с переломом левого плеча. Ему мы тоже наложили гипсовую отводящую повязку. Я твердо верю — гипсовые повязки спасут наших раненых и в тяжелом пути на фурманках.

Много жизней уже спасало в немецком тылу наше глухое гипсование. Десять банок гипса, привезенных мною из Москвы, храним бережно, как оружие и взрывчатку. Раненые буквально оживают, когда их кладут в гипс.

Представьте себе обычное, самое распространенное ранение — повреждены мягкие ткани и кости. При малейшем движении раненого осколки костей врезаются в разорванные мышцы и причиняют острую боль. Важно создать в поврежденном месте полную неподвижность. И вот мы, хирурги, делаем сначала тщательную обработку раны, удаляем осколки костей, обрывки тканей, одежды, осколки мин и накладываем на рану глухую гипсовую повязку. Гипс впитывает содержимое раны, создает полную неподвижность поврежденного органа, боли прекращаются, температура падает.

Слежу за тем, чтобы ездовые и сестры накладывали на каждый воз как можно больше веток и сена, чтобы раненые лежали на пружинящих подстилках. Внутри некоторых возов Георгий Иванович натягивает брезент и делает вроде гамаков. Отовсюду слышится ржание лошадей, они почуяли дорогу. Моросит мелкий дождь. Санитары выносят тяжелораненых, бережно кладут в фурманки.

На одном из возов Нюра Гапонова. Ее поразила немецкая разрывная пуля в бою под Серховым, когда она бежала по открытому полю перевязать раненого. Пуля задела правую ногу и застряла в бедре левой ноги. Нюра бледна от большой потери крови. Воз ее следует за возом Кривцова.

— Как в «Войне и мире», — шутит Кривцов.

— Не хватает только пожара и колокольного звона, — отвечает Нюра.

Раненые пытаются шутить, но лица у них озабоченные и печальные. Тяжело в момент опасности лежать неподвижно и чувствовать себя обузой для товарищей. Все, кто только могут, идут за телегами пешком. С грустью покидаем наши землянки. Они кажутся нам такими удобными, желанными!..

Нескончаемо длинный обоз двинулся в путь. Впереди, как всегда, подводы штаба, комендантский взвод, затем санчасть. Бойцы охраны идут справа, слева от колонны, крайние на расстоянии нескольких сот метров от колонны.

Сестры Аня, Лида, Валя шагают за подводами. Каждой сестре поручена группа раненых, и девушки в пути перебегают от одного воза к другому. Если даже раненому ничего не надо, важно показаться ему на глаза, переброситься с ним двумя — тремя словами, чтобы он не чувствовал себя покинутым.

Нюру тошнит от движения. Коля Пушкин, двадцатилетний партизан из отряда Логвинова, громко стонет. Больше четырех месяцев Коля лечится в отряде. Рваная рана на левой ноге не заживала, и Логвинов попросил у Федорова разрешения передать Пушкина в наш госпиталь. Мы пересадили кожу с бедра на рану около голени, рана начала быстро заживать, а теперь в телеге от тряски открывается снова. Надо дать Коле болеутоляющее, сделать инъекцию морфия.

Рванов подъезжает ко мне верхом:

— Алексей Федорович спрашивает, как чувствуют себя раненые. Не пора ли сделать привал?

— Да, да, пора!

Впереди кричат:

— Стой, стой, упал.

Подводы останавливаются. Федя Хитеев от толчка телеги свалился с высокого воза. Бросаемся к нему. Гипсовая повязка на его плече осталась целой. Рана не повреждена!

— Леонид Станиславович! — зову я Свентицкого, не в силах скрыть своего торжества. — Вот смотрите, что значит гипсовая повязка!

Дождь сыплет на плечи, на руки, на лица. Рукавицы и шинель промокли насквозь. Нет, уж лучше сибирские морозы, чем такая пакостная, гнилая погода! В такую погоду улицу перебежать и то неприятно. А трястись на возу, не владея руками, ногами, с ужасными болями, и не знать, когда и где кончится этот путь и согреешься ли хоть завтра или нет, немыслимо.

У меня есть запасы самогонки и масла с медом. Обхожу раненых, подкрепляю слабых. Кончился привал, кончилась наша беготня у возов, перевязки, осмотры. Опять, покачиваясь, двинулись телеги.

Лежа на возу, Шпарага напевает:

Смеркается. Выезжаем на обширную поляну. Ветра здесь больше. Проклятый дождь не перестает лить.

— Доктора! Где доктор?

— В чем дело?

Подъезжает фурманка.

— Доктор! — хрипло говорит с воза боец с винтовкой. — Я був зараз у командира, он послав мене до вас, щоб ви мене скоренько посмотрели.

— Откуда вы?

— З девятого батальону, Петро Охрименко. Из утра шукаю вас.

— Що з вами?

— Не можу дыхать.

Осматриваю его гортань, шею. Флегмона шеи. Надо оперировать, иначе больной задохнется. Докладываю Федорову.

— Сколько потребуется времени для операции?

— Минут сорок.

— Делайте!

Между двумя высокими соснами отгораживаем куском парашюта небольшое пространство. Раскладываем под шелковой крышей операционный стол. Дождь барабанит по парашюту. Обрабатываем руки раствором лизола, самогоном, йодом, кипятим инструменты.

Больной засыпает под общим наркозом. Приступаю к операции. Но я, кажется, поторопился! Больной шевелится. дергается, кричит на весь лес:

— Не режьте меня — я русский человек!

— Что такое, что случилось? — в тревоге спрашивают раненые.

Связные скачут от штаба выяснять в чем дело. Охрименко затихает под наркозом. Делаю операцию, теперь уже без всяких помех.

Проснувшись после операции, Охрименко садится на столе и спрашивает меня:

— Усе?

— Усе.

— Ну, я поихав.

— Куда?

— К себе в отряд…

— А далеко он?

— Ни, недалеко. Километров пятнадцать.

Федоров подъезжает к нам, смеется:

— Как дела?

— Уже здоров. Разрешите ехать в отряд, товарищ генерал?

— А как врачи — разрешают?..

— Да, пожалуй, можно…

Фурманка с больным отъезжает.

— Крепкий народ у нас, правда, доктор?

— А слыхали, как он крикнул: «Не режьте меня — я русский человек!»?

Федоров смеется. Раненые улыбаются, лежа на возах.

В ловушке

К концу дня приходим к реке Стырь. Устали сильно. Всю дорогу приходилось перебегать от одной подводы к другой. Если бы сейчас можно было лечь, и мы, врачи, и сестры, упали бы где попало и мгновенно уснули бы. Скоро остановка на ночлег. Эта надежда поддерживает нас.

Леса остались позади. Выходим в открытое поле. Унылые, пустынные пространства на низком берегу Стыри. Мелкий кустарник шевелится под ветром. Грязь налипает на колеса фурманок. Дождь перестал. Как будто и облакам не хочется ходить над этими неприятными пустырями, над заброшенной, никогда не паханной, заболоченной землей.

Впереди река. За ней высокий лесистый берег. Там будет отдых. «Ходь, ходь!» — понукают ездовые ослабевших лошадей. Еще, еще немного и будет отдых!

Вдруг — противный, ноющий звук и недалекий взрыв. Видно, как взлетает фонтаном грязь. Еще визг и взрыв, еще где-то там, впереди, где штаб и комендантский взвод.

— Это мины! — в тревоге говорят раненые. Обоз останавливается. Он огромен. Конец его километра за полтора от нас, около леса.

Пулеметы стреляют за рекой. Но они далеко, пули не долетают до нас. Очевидно, наше боевое охранение переправилось через реку и наткнулось на засаду. Значит, кто-то из предателей проследил наше движение и сообщил о нем врагу. Передние подводы заворачивают обратно. Отступаем в лес в том же порядке, в каком шли сюда. Паники нет, никто не вырывается вперед.

Внезапно команда: «Воздух!», и гул самолета над нами. Бойцы охраны рассредоточиваются среди голых кустарников, где и полевой мыши скрыться негде. А раненые? Они неподвижны на возах. Сестры знают приказ командования: в случае обстрела с самолетов — раненых не покидать. Самолет с черными крестами на крыльях проносится над нами. Девушки невольно втягивают головы в плечи, но от возов не отходят. Самолет кружится над нами. Наши пулеметы бьют в воздух.

— Разведчик! — облегченно вздыхает кто-то неподалеку от меня. Самолет томительно долго кружится над нами, улетает.

Громко стонут два бойца, только что раненные осколками мин. Сзади, на берегу Стыри, бой продолжается. Один из отрядов брошен туда прикрывать наш отход.

Оголенный осенними ветрами мокрый лес впереди кажется надежным укрытием. Сейчас, сейчас уже недалеко! Передние подводы мелькают за толстыми отводами дубов, скрываются в мелком ельнике.

Вдруг винтовочные выстрелы впереди. Лошади сами останавливаются. Шевченко, бледный, дает команду:

— Всем, у кого есть оружие, — приготовиться! — Вынимает револьвер из кобуры. Хватаюсь за пистолет, висящий у меня на поясе. Одна из лошадей, увлекая за собой телегу с ранеными, кидается в сторону и, окровавленная, падает, ломая оглобли. Слышу над своей головой звуки, похожие на посвистывание тоненьких хлыстиков.

Отправляясь в тыл врага, я знал, что меня ждет, и был готов ко всему. Но как у всякого человека, впервые в жизни идущего в бой, все время было взволнованное ожидание — как поведу себя в критический момент, глядя в лицо гибели? Конечно, старался меньше думать об этом и все-гаки невольно представлял — кругом враги, безвыходное положение, стрельба!.. Что же я сделаю тогда? С первых дней войны я старался отучить себя от чувства страха, так неужели поддамся этому чувству в свой смертный час?

Но вот такой момент пришел. Наступил он слишком неожиданно! Мысли мои были заняты подготовкой к операциям, тем, как стерилизовать инструменты без горячей воды. И вдруг выстрелы — не только сзади, но теперь и впереди. Пули свистят над ухом. Сколько врагов, где они — ничего не видно. А главное — мы в тисках, мы окружены, куда теперь идти, как укрыться от выстрелов, что делать? Ужас безысходности охватил меня. И разве только меня? Я вижу бледные, окаменевшие лица, широко раскрытые глаза. Федоров и Дружинин идут к нам. Идут под охраной нескольких бойцов, ровным, обычным своим шагом. В зубах Федорова огромная дымящаяся цигарка.

— Как самочувствие, Тимофей Константинович? Где ваш командир взвода? Товарищ Матвейчук, продвиньтесь со своим взводом вперед, займите оборону метрах в ста пятидесяти отсюда, — показывает Федоров рукой вправо. — Санчасть рассредоточьте, поставьте в укрытие повозки с ранеными.

Значит, в самом деле критический момент, если в бой бросают охрану санчасти. Лошадей заводят в чашу. Трещат оглобли и ветки молодых елок. Широкий воз Георгия Ивановича никак не проходит между двумя елями. Георгий Иванович спокойно, неторопливо помогает ездовым проталкивать повозки.

Переходя от воза к возу, осматриваю раненых. Бывалые бойцы говорят:

— Стреляют не густо. Артиллерии и минометов нет.

Несут раненного в бою. Это разведчик Левкович, он без сознания, у него прострелен мочевой пузырь. Еще раненый идет сам, опираясь на руку товарища. У него прострелено плечо.

Темнота наступает медленно. Кажется, что сумерки тянутся несколько часов. Всю ночь, в темноте, идет бой. Новых раненых некуда класть. Нет свободных возов для них. Срываем ветки с деревьев, делаем настилы на мокрой земле, иные раненые без сознания, в шоке, другие громко стонут. Впрыскиваем морфий, вливаем в рот по нескольку глотков самогона.

Почти непрерывно слышна одна и та же просьба:

— Пить! Пить!

Кончилась вода во флягах. Светает. Бой продолжается. Воды нет! Что делать? Надо рыть колодцы. Надо оперировать. Скорее оперировать!

Сестры и ездовые в разных местах начинают рыть колодцы. Вода выступает из почвы на небольшой глубине, но просачивается медленно. Сестры набирают вод> черпаками, разливательными ложками. Вода с песком, мутная, ей дают отстояться и сливают ее в ведро Выливают лизол в ведро, смачивают в растворе халаты Раскладываем операционный стол, развертываем над ним палатку из парашюта.

Стрельба не утихает. Пересохшими губами раненые просят пить. Иные, выставив руки из-под навесов над возами собирают в пригоршни капли дождя Шевченко набирает ложкой воду в колодцах и поит раненых, переходя от воза к возу.

Стерилизуем инструменты Моем руки обрабатываем их неразведенным йодом. Надеваем влажные стерильные халаты, маски. Начинаем оперировать.

Последнюю операцию, на мочевом пузыре, делаю в сумерках. Бой кончился. Предателей рассеяли и отогнали. Все соединение ждет, когда я кончу операцию, чтобы двинуться дальше Быстро темнеет. Операция идет под общим эфирным наркозом Почти ничего уже не видно.

— Георгий Иванович, найдите карманные фонари!

Два бойца подходят к нам и зажигают над операционным столом карманные фонари. Один фонарик с аккумулятором другой с динамкой, и надо непрерывно крутить динамку. Несколько человек делают это по очереди, сменяясь, когда заболит рука. Привычными жестами Аня подает мне щипцы, зажимы, ножницы, салфетки, тампоны. Лицо Ани почернело от холода и усталости. Скоро двое суток, как она на ногах.

Под дождем

Снова идет дождь. Но теперь мы радуемся ему, как другу. Он помог нам оторваться от немцев. Погода не летная, и их авиация не может проследить нас. Командование разрешило разложить костры. Мы раскладываем их около возов, чтобы хоть немного согреть раненых. Мокрые ветви трещат и дымят. Тучи висят низко, дым стелется над землей. Горьковатый запах дыма, мелкие капли дождя, как туман.

Что же это было с нами вчера?

Да, то был тот самый отчаянный, критический момент, какого я ждал с трепетом уже давно, ждал тревожно, сам боясь себе в этом сознаться Каждый из нас смотрел прямо в глаза смерти. Но только мгновение растерянности, одно мгновение, а затем… Все работали вокруг меня, и я работал. И командование, и люди санчасти вели себя так, словно все эти «внезапно» и «вдруг» были заранее продуманы и запланированы.

— А это действительно так, действительно заранее продумано и запланировано, — говорит Шевченко, когда я делюсь с ним своими впечатлениями. — Немцы кичатся своей организованностью, а посмотрели бы вы, какая суматоха получается у них, когда они лицом к лицу сталкиваются с нами! Мечутся, кричат, без толку палят. Если бы мы, партизаны, вели себя так, мы бы не дожили и до 1942 года. У нас на случай внезапных столкновений есть предварительная инструкция командования, какое подразделение продвигается вперед, какое держит оборону справа, какое замыкает, прикрывает колонну сзади Быстро образуется круговая оборона. Это уже издавна заведенный порядок, его знают все, и как бы неожиданно ни было столкновение, мы к нему готовы. Множество было таких случаев и в прошлом, и в позапрошлом году…

— Жутковато было, Тимофей Константинович? — спрашивает Федоров.

— Да, признаться, был момент.

— А как же? А как вы думали? — участливо говорит Федоров. — Живой человек разве может остаться равнодушным в такую минуту? Тем более в первый раз. Я, когда впервые в жизни столкнулся с вооруженными немцами, сразу все мысли растерял. Смотрю — вот так шагах в десяти от меня стоит немец в плаще с автоматом. Никаких мыслей не осталось, чувствую только, волосы приподнимаются на голове и фуражка вырастает, как гриб, — смеется Федоров. — Не помню, как вынул пистолет, выстрелил три раза, не знаю уж, убил или не убил — сразу наутек. Потом уже, когда переплыл речку, сижу на том берегу, слышу отчаянную стрельбу в селе, тогда только подумал: «Вот же дураки, ведь они могли спокойно меня окружить, догнать, изловить, как зайца!» Их полное село, а я был один. С тех пор стал спокойнее, но оставаться совершенно невозмутимым — может ли это быть? А к бомбежкам с воздуха до сих пор не могу привыкнуть. Ужасно это неприятно и тяжело.

Это простое и искреннее признание командира окончательно укрепило меня, подняло мою веру в себя. Значит, чувство страха есть у каждого человека! Все дело в том, чтобы не давать хода этому чувству, не позволять ему проявляться.

Развертываем операционно-перевязочную палатку, ставим в ней железную печку. Обмываем раненыхв палатке, у печурки, меняем им белье, стираем его и дезинфицируем паром в железной бочке из-под горючего.

А дожди льют и льют… Бывают у нас на юго-западе такие беспросветные погоды! Небо обложено серыми тучами, темно среди бела дня, темно! Дождь льет водяной пылью, все пронизано туманом, туман клубится, сгущается, проникает в душу.

Пробежать в такую погоду несколько кварталов, согнувшись, с поднятым воротником, или, засунув руки в рукава, стоять на трамвайной остановке — и то весьма неприятно и скучно. И вот, представьте себе, что в такую погоду вас выводят не на улицу даже, а в бесконечный лес и говорят: здесь будете жить днем и ночью.

Сначала ужас охватывает вас, а потом вы начинаете осваиваться, приспособляться, привыкать. Но увы, привыкнуть до конца, почувствовать себя в такой обстановке, как дома, и здоровому человеку невозможно. А каково же тяжелораненому?!.

Ночью в палатках стараемся уснуть, зарывшись в сено, но не спится, сырость проникает до мозга костей. Ворочаешься и так и этак, несколько раз встанешь, обойдешь возы и наконец забудешься усталым сном. Просыпаешься от дрожи, зуб на зуб не попадает. Темнота беспросветная, дождь барабанит по палатке, влажное сено прилипло к рукам, отсыревшие часы стоят. Снова обходишь раненых, светя карманным фонариком. Укутываешь им поплотнее ноги сеном и упаковочной ватой из парашютных мешков. Вдали у возов еще кто-то с карманным фонариком бродит. Это Аня и Лида в мокрых меховых шапках.

Тимофей Константинович, у Левковича ноги закоченели. Грелки остыли. Я пробовала руками оттирать, да у меня руки холодные. У щиколоток немного оттерла, а ступни никак. Который час?

Часы стали.

Хоть бы скорее утро!

Едва начинает светать, девушки разжигают костры, кипятят воду, заваривают ее лесной травой. Сахар у нас кончился, но сухари есть. И запасы колбасы на возах Георгия Ивановича кажутся неистощимыми. Трех коров повели мы с собой в рейд, привязав их к телегам. Варя и Михайловна доят коров.

Сестры ходят от воза к возу, разносят молоко и чай в эмалированных кружках. Дрожащими губами раненые приникают к кружкам, пьют горячий чай, теплое парное молоко.

Санитары несут в перевязочную первые носилки. Печурка в палатке дымит и медленно нагревается, сырые ветки в ней трещат, шипят. Бьем около печурки рука об руку, чтобы кровь прилила к пальцам и они стали подвижнее.

Снимаем повязку с первого раненого:

— Как, Шевцов, чувствуете себя?

— Мерзну здорово.

— Мерзнете? Это хорошо. Значит, есть чувствительность. А помните, каким вас принесли, как вы лежали на ветках, на земле? Тогда я думал, что вы не останетесь в живых. Пульса почти не было, кровь течет, рука перебита, а вы говорите: «Мне не больно». Вот то состояние было опасным.

Упражняйтесь, Лукьянченко. Да, конечно, и на возу. Почему на возу не упражняться? Время у вас есть. Поднимайте сначала руку на сантиметр, на два, поворачивайте кисть вправо, влево, сколько выдержите. Пусть будет больно вначале, терпите. Как же иначе?.. Рука живая, значит, будет больно.

Между телегами горят костры. Моросит дождь, мелкий, колючий. Распахнув шатры на возах, раненые подставляют под теплый воздух, идущий от костров, свои Руки, лица, всем телом тянутся к огню. Шевченко то читает вслух последний номер нашей партизанской газеты, выпущенный сегодня в лесу, то, примостившись на возу и положив на колени книгу, а на книгу лист бумаги, набросив на голову плащ-палатку, пишет под диктовку письмо. Люди пишут письма домой, уверенные, что смогут каким-то образом их отправить!

Посланные из наших далеких отрядов и здесь в лесу находят штаб Разбросанные по лесу заставы от поляны до поляны переправляют их к командованию. Там в отрядах бойцы продолжают делать свое дело.

Товарищи! — объявляет Шевченко. — Сейчас привезли донесение из отряда имени Сталина, позавчера они взорвали девяносто седьмой немецкий эшелон. К Октябрьской годовщине обязались довести счет до сотни…

Что, что такое? — поднимаются головы на дальних возах. Шевченко спешит туда с радостной новостью. Ее передают от воза к возу. Оживляются лица раненых. А дождь идет и идет.

Домой!

Переправившись через Стырь, делаем зигзаги к северу, к югу, возвращаемся назад, чтобы запутать свои следы.

В селах и деревнях, через которые мы проходим, крестьяне в великой тревоге:

— Вы уходите? Совсем? Теперь мы пропали! Немцы ограбят нас дочиста, пожгут все хаты!

Крестьяне запрягают лошадей, складывают на возы валенки, кожухи, деревянные корыта, мешки с хлебом и картофелем, привязывают коров к телегам и вслед за нами уходят в лес.

Небольшая деревушка Славково. Входим в хату погреться. Больная старуха и двое белоголовых ребятишек лежат на печи. Теленок привязан у кадки в углу. В хате пахнет дерунами — подгорелыми картофельными оладьями, кислой капустой. Безысходная нужда.

В хату заходят человек двадцать. Те, кто пришли первыми, сели на лавках и на корточках на полу, а тем, кто явились последними, сесть негде, они греются и сохнут стоя. Хозяйка приглашает:

— Проходите, там в углу есть место. Залезайте на печь, бабушка и дети подвинутся. Где же вы так вымокли, боже ж мий! Роздягайтесь, ложите одежу на пич. Зараз сварю картоплю. Куда же вы уходите от нас?

Старуха, приподнявшись на локте, пристально всматривается в каждого из нас темными, блестящими глазами:

— Як уйдете, нимцы заберуть у нас останни пожитки.

С тяжелым сердцем уходим из хаты. Хозяйка дает нам теплые печеные картофелины.

— Возьмите в дорогу. Постойте, я вам сырой сейчас принесу. Сварите где-нибудь в лесу.

Невозможно забыть взгляды, какими провожают нас женщины с малыми детьми и старики. Они не могут уйти в леса. Бабушка, третий год лежащая на печи с больными ногами, куда она пойдет? Она глядит нам вслед так, словно ее, ее одну оставляем мы здесь с немцами!

Тяжело уходить. Но ясное предчувствие — мы вернемся, и вернемся скоро!

Шевченко приносит с походной радиостанции последние сводки. Красная Армия форсировала Днепр.

Наша разведка также приносит новые вести. Собрав огромный карательный отряд, немцы остановились в нерешительности в Маневичах. По деревням ходят слухи, что партизан в лесах больше тридцати тысяч. Эти ли слухи остановили немцев или боязнь двигаться по осенней распутице, опасение потерять в бездорожье автомашины и танки?

Холодно, сыро. Наступает утро, хмурый рассвет. Раненые опять на возах под палатками, лежат завернувшись с головами в одеяла. Сестры идут вдоль возов с ведрами кипятку.

Люди кашляют, спросонок нерешительно высовывают головы из-под палаток.

Совсем светает, но туман не расходится, он словно цепляется за траву, кустарники, ветви деревьев. Сапоги Лиды, идущей вдоль возов с ведром шлепают по грязи. От ведра валит пар, сливаясь с туманом.

— Товарищи, просыпайтесь! Чай идет, чай!

Больные пьют горячую воду, немного согреваются и веселеют. Делаем перевязки, сестры несут грелки. Раненые, отогревшись, начинают разговаривать. Кто-то поет: «По-над лугом зелененьким брала вдова лен дрибненький.» Печальная, старинная песня горя и труда живо напоминает нам людей, покинутых сейчас в осиротевших волынских деревнях.

Воз Кривцова стоит рядом с возом Нюры. Между возами горит костер, дым поднимается над палатками. Михаил Васильевич и Нюра почти всегда спорят горячо и как будто сердито.

— Если человек меня хоть раз обидел, он станет для меня навеки чужим, что бы я раньше к нему ни чувствовала. Для чего же тогда быть вместе? Друг должен быть всегда другом, и в большом, и в малом — во всем. Я признаю только такие отношения. Или все, или ничего.

— Нюра, вы не знаете жизни! Вы, значит, сами не испытывали того, о чем вы говорите. Живут не по прямой ниточке. Могут быть и ссоры и обиды, но настоящее чувство, оно над всем, оно выше и сильнее всего. Случается, и самого близкого человека можно невольно задеть.

— Невольную обиду можно простить. Но если сегодня ласковое слово, а завтра грубость, то пусть лучше не будет ничего!

— Нюра, вы не знаете жизни!

— Я знаю жизнь! — восклицает она со всей запальчивостью своих семнадцати лет.

— Слушайте, молодежь, не надоело вам говорить о чувствах? — смеется инженер-мелиоратор Суворов. — Что вы знаете о жизни? Не обижайтесь на меня — оба вы не знаете жизни. Ни до чего вы так не договоритесь. Обидел, не обидел… Разве в этом дело? Жизнь — это не прогулка, а борьба. Вот я вам расскажу случай, правдивый случай из жизни, как бы загадку вам загадаю, а вы разберитесь, кто тут друг, кто недруг и кто кого обидел. Есть под Черниговом местечко Чемер, в Олишевском районе, еще недавно на много километров тянулось там непроходимое болото. И была деревушка, стояла в ней хатка, жила в хате дивчина, ну, скажем, Люба. Сидела Люба у окна, ни на что не смотрела, никого не ждала, читала книжки про любовь, мечтала поехать в Москву. И вот появился в той деревне молодой инженер, назовем его Сергей. Поселился в хате неподалеку от Любы, познакомились. Спорили о дружбе, о любви. Девушка вздыхала: хочу в Москву или хотя бы в Киев. Только там может быть интересная жизнь, настоящие люди. А здесь никого и ничего, скука, комары. Зачем вы выбрали такую профессию — специалист по болоту? Я бы лучше умерла, чем иметь такую специальность! Всю жизнь прожить в глуши! Нет, я хочу так — или все, или ничего.

Сергей ее уговаривает: поработать здесь тоже интересно… «Может быть, и будет интересно лет через пять — десять, но я до того времени ждать не хочу». Так она решила и уехала в Киев. А Сергей проводил ее на вокзал, поцеловались в последний раз, поговорили о чувствах. Прошла зима на болоте, потом еще одна зима. Работали исследовательские партии, приезжали руководители из областей, составлялись сметы, проекты. Ходил инженер зимой и летом в сапогах выше колен, всегда в грязи. При керосиновой лампе писал. Разговаривал с бабкой хозяйкой о картошке, о дровах, носил ей в ведрах воду из ручья. И вот пришло лето — съехались на болото колхозники из трех районов. С песнями, со знаменами, с духовым оркестром. Стали копать канавы, прокладывать трубы. Люди. соревновались, работали сутками напролет, много героев, знатных людей выросло на этой народной стройке. Две с половиной тысячи гектаров чернозема появилось на месте болота. Золото, богатство! Вот приезжает Сергей в министерство, в Москву, и там одна девушка спрашивает его: «Вы откуда — с Чемера? Вот счастливый! Вот бы где я хотела быть!» — «А разве плохо вам в Москве?» — «Ну что же может быть хорошего в главке? Скука, переписка Возьмите меня на Чемер с собой». Вот вы, Нюра, говорите, что знаете жизнь, так разберитесь, кто тут прав, кто виноват и кто кого обидел.

— Я не понимаю, — сердито начала Нюра, но в этот момент прибежал Шевченко.

— Товарищи, ура! Немцы искали наш лагерь и то ли не нашли, то ли побоялись глубоко зарываться, вернулись в Маневичи, погрузились в два эшелона и поехали на Ковель. И оба эшелона с карателями взорвал наш отряд имени Кирова. Только что получено сообщение в штабе!

Раненые с заблестевшими глазами поднимаются на возах. Кажется, что люди сейчас соскочат с фурманок и ринутся куда-то.

— Товарищи, спокойно! Лежите на своих местах! Не забывайте, что вы раненые!..

— Нюра, смотрите, запоминайте, — вот что такое жизнь! — смеется Суворов.

Через несколько минут среди возов появляются Федоров и Дружинин.

— Да, товарищи, едем домой, в старый лагерь.

Мы собираемся с удивительной быстротой. Выступаем в сумерках, движемся всю ночь. Люди поют, смеются.

Праздник

Снова в зимнем лагере. Все сохранилось в неприкосновенности — госпиталь, операционная. Остается только натянуть шелк на потолки и стены. Спешно достраиваем землянки для жилья. Перед Октябрьской годовщиной делаем генеральную уборку. В госпитале настилаем свежие хвойные ветви и сено, привезенное Георгием Ивановичем из деревень. Сестры стирают белье.

Командование по радио сносится с Москвой, и по лагерю мгновенно проходит слух — готовятся награждения. Подробности становятся известны задолго до праздника. Кривцов и Аня получают партизанские медали. Аня от волнения не спит всю ночь. Утром приходит в госпиталь с красными пятнами на щеках.

— Я написала заявление о приеме в партию. Как вы думаете, примут меня или нет?

День седьмого ноября начинается парадом. На большой лесной поляне выстроены квадратным прямоугольником несколько отрядов соединения, артиллерия, конница, подрывники, хозяйственная часть, санитарная часть. Парадом командует Дмитрий Иванович Рванов. Он держится прямо, красиво отдает честь. В каждом его движении чувствуется строевой командир.

— Смирно! Равнение на знамя! Товарищи командир и комиссар, соединение к параду готово!

Кинооператор Михаил Глидер вертит ручку своего аппарата. Мы невольно еще более подтягиваемся. Страна смотрит на нас!

Федоров и Дружинин принимают парад Они подходят к каждому подразделению и говорят несколько слов. Нам, работникам санчасти Федоров говорит:

— Медицинские работники возвращайте скорее раненых в строй Применяйте все средства науки, хотя это и трудно в наших условиях.

Замечаю, что Федоров, Дружинин и Рванов чем то необычайно взволнованы, обрадованы Многие замечают это и тоже начинают волноваться.

Но вот Федоров и Дружинин входят на трибуну, сооруженную посредине поляны.

— Товарищи, от имени Волынского подпольного обкома партии поздравляю вас с великой радостью, — провозглашает Федоров. — Красная Армия вчера вступила в столицу нашей Украины — город Киев!

— Ура! — кричат тысячи голосов. — Да здравствует наша Красная Армия! Да здравствует Коммунистическая партия!

— Товарищи, — продолжает Федоров, — еще одно радостное событие у нас. Центральный Комитет партии, Верховный Совет УССР и Совнарком Украины вручили нам боевое Знамя.

Под дружный гул голосов Федоров передает знамя Рванову.

— И еще у нас сегодня радость, товарищи! По поручению правительства мы награждаем медалями следующих бойцов нашего соединения.

Он читает большой приказ, в котором названы Кривцов, Зубкова и многие другие партизаны.

После выступлений командира все подразделения проходят мимо трибуны. Бойцы вооружены прекрасно, но одеты — кто как. Иные в ватниках, иные в пальто, многие в венгерских или немецких шинелях; кто в пилотке. кто в шляпе, кто в шапке-ушанке.

Вечером у Федорова в большой бревенчатой хате, врытой в землю, товарищеский ужин. За столом, сколоченным из бревен, собралось более ста человек. Горит десятилинейная керосиновая лампа и толстые сальные свечи. Большой выбор блюд; несколько баянистов, скрипач. Речи, тосты, шумные разговоры.

Вдруг становится тихо, отчетливо слышен голос Дружинина:

— Тысячу восемьсот километров лишних им нужно сделать окольными путями, чтобы доставить свои поезда на фронт, в обход парализованного нами Ковельского узла. Около пятисот немецких эшелонов мы взорвали за лето и осень. Штаб партизанского движения Украины телеграфирует нам: «Поздравляем с крупнейшей победой».

Шумные восклицания, музыка, говор И опять тихо.

— Дорогие друзья, — говорит Федоров. — Несколько дней назад немцы еще раз пытались окружить нас и стереть с лица земли. И еще раз это им не удалось. Почему? Разве не хватило бы им солдат, артиллерии и танков, чтобы разгромить наше соединение? Армия у них еще огромная, вооружена до зубов. Но захватчики — чужие всюду. Чужие они и здесь, как были чужими у нас на Черниговщине. И в этом главная их слабость. Там, на Черниговщине, мы действовали среди коренного советского населения. Здесь население было запугано, отравлено фашистской пропагандой, ложью националистов. Однако в решительную минуту оно оказалось всей душой и до конца с нами. Что это значит? Это значит, что во всем мире трудовой народ, как бы он ни был задавлен, верит нам, коммунистам, считает нас своими.

Первый час ночи. Веселье в полном разгаре. Наливаю чарку, чокаюсь с Аней:

— За будущего врача — Аню Зубкову!

Она, поперхнувшись, отмахивается:

— Ой, Тимофей Константинович! Зачем шутить в такой день!

— Что такое? — подходит к нам Федоров.

— Аня обиделась. Считает шуткой мой тост — «За будущего врача Зубкову».

Федоров делает большие глаза:

— Почему шуткой?

Лицо у Ани раскраснелось.

— Алексей Федорович, какой же я врач? Этому нужно учиться много лет. Готовиться. А я уже все забыла, чему и в школе учили. Сколько времени ушло.

— А практика, которую вы здесь проходите! Разве она ничего не стоит? Будете учиться! Все будете учиться! Поможем, — весело, убежденно говорит Федоров.

Подрывник Соболев

Григорий Васильевич Балицкий, командир отряда имени Сталина, привез с собой раненого.

— Товарищ Гнедаш, доставил к вам бойца нашего отряда минера Соболева. Толковый человек, бывший техник-строитель. Оторвало взрывом кисти обеих рук. На левой руке осталось два раздробленных пальца. Наш врач в отряде его лечит давно, больше месяца, но говорит, что придется отрезать левую руку по локоть.

Соболева вносят в операционную. У него широкое круглое лицо, умные улыбающиеся глаза. Виноватая улыбка. Он стыдится своей беспомощности, своего ранения.

— Доктор, смогу ли я сам исправить свою ошибку?

— Какую ошибку?

— Говорят, минер ошибается только раз в жизни. Его ошибки исправляют другие. Я хотел бы сам исправить свою ошибку.

Снимаем бинты с левой руки. Тяжелое воспаление мышц, сухожилий, лимфатических желез, лимфангоит. Спасти руку можно, но это потребует длительного, сложного лечения.

Делаю Соболеву пять широких разрезов в плече и предплечье, риванолем и сульфамидами останавливаю воспалительный процесс, путем ряда последовательных пластических операций восстанавливаю большой палец, некоторое подобие указательного пальца.

Два пальца уже дадут Соболеву возможность самостоятельно есть, одеваться, продолжать воевать и даже писать. Но пока больной совершенно беспомощен. Руки его забинтованы. Он не может взять кружку, стоящую рядом с ним, не может держать перед собой книгу, газету. Сестры кормят его с ложечки.

Первые дни Соболев лежит молча, присматривается к порядкам в госпитале. Никогда ничего не просит. Видит, что таких, как он, совершенно беспомощных больных, в госпитале немало, а сестер не хватает, и они сбиваются с ног. Молчит. Ни на что не жалуется.

Аня особенно внимательно следит за такими молчаливыми, совестливыми больными. Даст пить, поправит постель, посидит рядом, поговорит. Занимается другими ранеными и вдруг оглянется и смотрит, как Соболев, что с «молчаливым»? Шевченко чаще, чем к другим раненым, присаживается к Соболеву, читает ему вслух. По глазам Соболева вижу — он понимает все. Замечает каждый дружественный взгляд, брошенный на него издалека. И словно ждет, как выразить свою признательность.

Однажды, подходя к госпитальной землянке, слышу сильный, прекрасный голос и песню, хватающую за сердце:

Кто это, где это? Как будто Лемешев поет в нашей землянке!

Георгий Иванович стоит под деревом в позе человека, застигнутого врасплох, смотрит вдаль и слушает песню, идущую из-под земли. Схожу по узким ступенькам, открываю дверь — поет Соболев.

Не всякому человеку открыта душа песни. Есть и сильные, хорошо поставленные голоса, которые, однако, не трогают, только играют чужой им мелодией, чужими словами. И есть голоса, умеющие вложить в простой напев глубокое, искреннее, свое чувство. Такой голос был у Соболева. Он пел народные песни и арии из опер так, словно сам их написал. И когда мы слушали, казалось, каждая песня рассказывает не о чем-то постороннем и далеком, а о нас, партизанах, о нашей лесной жизни.

Раненые наперебой просят Соболева: «Спой арию Ленского…», «Реве та стогне…», «Лучинушку…» И он поет. Поет безотказно, вдохновенно, радуясь, что может быть полезен людям. Вижу, как слезы блестят на глазах раненых и сестер. Но это не слезы уныния, это хорошие слезы. «Жить, жить, давайте жить еще энергичнее, еще дружнее!» — зовет нас песня.

Кривцов и Нюра видят, как трудно приходится нашему медицинскому персоналу, и стараются выздороветь поскорее. Кривцов тайком от меня упражняется в ходьбе без палочки. Нюра пробует вставать, хотя рана на ее левой ноге открыта.

— Что же она не заживает? Тимофей Константинович, почему моя рана не заживает? Сколько месяцев еще я буду так лежать?..

У меня осталось немного привезенной из Москвы сухой плазмы. Совсем немного. А что, если попробовать ввести в организм чуточку плазмы, только дать ему толчок, мобилизовать его для заживления раны? Организм выздоравливающего напряжен до предела. И, как коню, везущему на гору тяжелый воз, ему, может быть, достаточно лишь чуть-чуть помочь на крутом перевале, а дальше он сам справится.

Но вот беда— в чем растворить плазму? Последние ампулы с дистиллированной водой разбиты во время наших скитаний по лесу. Однако Зелик Абрамович что-нибудь придумает Я не сомневаюсь в том, что он найдет выход из положения.

Интересный человек наш Зелик Абрамович. К нему нужно привыкнуть. Он всегда ворчит. Он вечно встревожен, недоволен. Любую просьбу к нему воспринимает как личную обиду. И в то же время — нет просьбы, которую он не выполнил бы.

Осенью для лечения массового авитаминоза нам понадобился хвойный настой в огромных количествах. Командование обязало каждого бойца выпивать три кружки настоя в день. С утра до вечера Зелик Абрамович, разминая хвойные иглы, готовил настой, отцеживал его, ворчал, бранился, но всех обеспечивал тщательно приготовленным настоем. Потом мы решили, чтобы каждый боец по утрам массировал десны щеткой. Зубные щетки были лишь у немногих партизан.

— Зелик Абрамович, как бы достать зубные щетки?

— Боже мой, откуда я могу знать? Если бы можно было купить в магазине. Дайте мне адрес того магазина или попросите Гитлера послать эшелон зубных щеток, а Балицкого, чтобы он взорвал этот эшелон.

Так он ворчал, но через несколько часов принес первые зубные щетки с черенками из сырого дерева. Где он так быстро достал щетину? Вместе с Георгием Ивановичем они подстригали хвосты у коней. Через несколько дней у бойцов были зубные щетки. Более того, Зелик Абрамович где-то достал мела, толок его, просеивал, достал где-то мяты и сделал настоящий зубной порошок с приятным запахом.

— Зелик Абрамович, нужна дистиллированная вода… Хоть немного…

— Хм! — сердито говорит он и пожимает плечами. — Что я могу сделать? Надо было беречь ампулы. Кто их разбил? Вот так у нас всегда! Где я возьму дистиллированную воду?

Но уж через несколько минут я вижу, как наш аптекарь по колени в снегу лазит по сугробам в лесу, несет снег в землянку. К вечеру в плотно закупоренной пробирке он приносит мне сто граммов дистиллированной воды. Растворяю в ней одну ампулу сухой плазмы, делаю первую, затем через три дня вторую инъекцию больной, и рана начинает быстро заживать. Нюра встает, ходит по госпиталю на костылях, ухаживает за ранеными.

Каждое утро Зелик Абрамович докладывает мне:

— Осталось только шесть килограммов ваты!

— У меня кончается йод!

— Ваты осталось три килограмма!

— Что вы думаете делать? Мы остаемся без ваты, без сулемы, без морфия…

Однажды утром он докладывает:

— Марли осталось на три дня…

Командование несколько раз запрашивало Москву.

Москва отвечала: материалы сброшены на парашютах. Но мы их не получали.

Пробуем рвать на бинты шелковые парашюты. Однако шелк совершенно не годится для перевязок. Шелковый бинт скользит, спадает и почти не впитывает выделений из раны.

Георгий Иванович привозит из деревень целый воз тряпья: старые полотенца, рубашки. Сестры стирают и стерилизуют все это, готовят бинты, салфетки. Марлю мы кое-как заменяем, но чем заменить вату? Георгий Иванович привозит из деревень льняную и конопляную паклю. Пробуем паклю при перевязках, но она совершенно не годится. Так же, как и шелк, пакля не гигроскопична — не впитывает выделений из ран. Совершенно не пригодна упаковочная вата из парашютных мешков, она, как и пакля, не впитывает влаги.

Через несколько дней раненых незачем будет вносить в перевязочную. Мы будем бессильны им помочь. Перевязывать нечем. Что делать?

Пусто в зимнем лесу. Снег лежит повсюду, на его поверхности следы зайцев. Голые ветки деревьев качаются от ветра. Снег и снег, он лежит пушистым слоем, в нем тонет нога. А что под снегом? Упавшие листья, папоротники, мхи. А что, если мох попробовать как перевязочный материал? Помню еще со студенческих лет, есть такая разновидность мха — сфаг, белый мох, он гигроскопичен.

Раскапываю снег, рву мох, жесткий, промерзший.

Он разнообразен здесь в волынских лесах — есть длинный, пушистый, с мелкими листьями, есть стебельчатый, с грубым листом, стелющийся по земле. Несу с собой образцы всех видов, подсушиваю их около печки. Если высушить мох, он ломается, рассыпается в порошок. А если подсушивать его только наполовину?

И вот Гречка, Георгий Иванович, Зелик Абрамович ходят по лесам и болотам, собирают мох. Мы подсушиваем его на полках вокруг печки. Сестры шьют квадратные мешочки из марли. Перебирают мох, отбрасывают корни, закладывают мох в мешочки и зашивают их наглухо. Получаются небольшие подушечки. Стерилизуем их в автоклаве, накладываем для пробы двум раненым.

На другой день, едва сдерживая волнение, снимаем повязки. Повязки промокли! Выделения из ран впитались в подушечки из мха. Так в лесу был найден перевязочный материал. Трудно передать сейчас нашу общую радость!

Нерадивый «профессор»

Конец ноября. Зима все никак не может установиться. Снег то выпадет, покроет землю толстым слоем, то опять растает. Пронизывающий ветер. В землянках приходится вычерпывать воду.

Федоров вызывает меня:

— Нужно принять партию раненых из другого соединения. Как? Сумеете?

Я задумываюсь. Если потесниться, человекам пяти — шести можно найти место. Но сестры предельно загружены. Целый день перевязки, операции, уход за ранеными. А в длинные ноябрьские ночи, при неровном свете сальных свечей надо сушить мох, сортировать его, складывать в квадратные мешочки из марли, стерилизовать пакетики в автоклаве. Оболочки для этих пакетов мы делали сначала из старых марлевых бинтов, сестры стирали, резали, сшивали бинты. Потом не осталось старых бинтов, стали выбрасывать мох из использованных пакетов, а марлевые наволочки стирать вторично, стерилизовать и наполнять свежим мхом. Нудная, кропотливая работа, отнимающая уйму времени.

Аня, Валя, Лида снабжают перевязочным материалом из мха не только наш госпиталь, но и соседние партизанские соединения Логвинова, Бринского. Если добавить новых раненых в наш госпиталь, сестрам будет крайне трудно. Впрочем, если человека три — четыре…

— Сколько раненых надо принять?

— Человек сто, — говорит Федоров. И видя, как меня качнула и заставила побледнеть эта новость, объявляет:

— Поймите, ничего иного придумать нельзя. Соседние отряды получили задание из Москвы двинуться за Буг. Десять дней назад они выдержали тяжелый бой с немцами. У них сейчас скопилось много раненых. Брать их с собой в рейд — невозможно. Это значило бы замедлить движение, попасть в руки врага. Вызвать самолеты, чтобы эвакуировать раненых на Большую землю, тоже невозможно. Нет посадочных площадок. Что же остается?

— Где возьмем землянки, Алексей Федорович?

— Отберем по соседству с вами у артиллеристов и у кавалерийского эскадрона. Пусть потеснятся.

— Когда прибудут раненые?

— Завтра.

Сутки напряженной, бессонной работы. Очистка, переоборудование землянок артиллеристов и кавалеристов. Заготовка веток и сена для постелей. Сбор и обработка мха.

На другой день к вечеру странный, зловещий шум возникает далеко в лесу. Как будто кричат раздавленные или горящие люди. Да, это стонут люди! Стоны и крики слышнее, слышнее. Появляется длинный обоз фурманок и арб, запряженных тощими конями и волами. В каждой повозке по двое раненых.

Они лежат открытые, головами в разные стороны, снег падает на них, пронизывает ветер. Женщина с усталым лицом сопровождает обоз.

— Медсестра Коваленко, — называет она себя.

Раненые стонут, кричат, хотя обоз уже остановился.

Страдания людей очень велики. Наши санитары подходят с носилками. Хотим тут же сортировать раненых. Спрашиваю у Коваленко, какие у кого ранения. Она не помнит, путается.

Начинаем осмотр раненых. Не только я и Кривцов — сестры наши приходят в ужас.

Повязки наложены безобразно. Марля кое-как намотана. Сломанные конечности привязаны к каким-то коротким палочкам и дощечкам. Эти палочки и дощечки не укрепляют на месте обломки рук и ног, а, наоборот, тянут их в стороны, выворачивают, дергают при каждом толчке воза и удесятеряют боли искалеченных людей.

— Кто оперировал раненых? Кто их готовил к отправке?

— Наш профессор.

— Какой профессор?

— Профессор Старкевич.

— Профессор? У вас? Это работа профессора?

«Не может быть! Коваленко что-то путает», — думаю я.

Раненые волнуются, спрашивают меня:

— А где аэродром?

— Какой аэродром?

— Нас должны отправить самолетами в Москву.

— Кто вам сказал?

— Профессор.

Опять профессор!

Спрашиваю у Коваленко:

— Старкевич в самом деле говорил, что отправляет их в Москву?

— Да, люди волновались. Он хотел их успокоить.

Что за чушь, что за бред! Зачем было обманывать раненых? Но как бы там ни было, их надо сейчас же заново обрабатывать. Они в таком состоянии, будто только что поступили с поля боя.

Топим баню, греем как можно больше воды. Каждого раненого сестры моют на специальном столе. Снимаем грязные бинты, накладываем свои повязки, спешно делаем шины, готовим чай, топим землянки, на чистые постели кладем раненых, кормим их, впрыскиваем морфий, пантопон.

Некоторые упорно не хотят покидать возов:

— Нас направили на аэродром, в Москву, и мы не будем оставаться здесь!

Но когда после бани попадают на мягкие постели, в тепло, самые неугомонные затихают и мгновенно засыпают.

Всю ночь и все утро идет приемка и первичная обработка раненых. Свентицкого нет — он в одном из отрядов. Кривцов, сам еще не оправившийся после ранений, под утро изнемогает, и я заставляю его лечь спать.

Днем всех раненых пропускаем через операционную. Большая часть людей в тяжелом состоянии. Такое впечатление, будто за двенадцать суток, прошедших со дня боя, раны ни разу не обрабатывались. Вынимаю пулю из голеностопного сустава, делаю редрессации бедра, разрезы гнойных затеков, удаляю осколки металла и костей.

Во время одной из операций приходит Коваленко.

— Я уезжаю обратно. Что передать профессору?

— Передайте, что я очень прошу его пожаловать по чрезвычайно важному делу. Скажите ему, что без его консультации я обойтись здесь не могу.

На следующий день появляется профессор. Небритый, заросший черными, жесткими волосами, с оттопыренной нижней губой, со следами былого щегольства в одежде. В выражении его лица, в каждом движении сквозит: «Ну, что там у вас еще? Ох, и надоели вы мне все!..»

— Профессор Старкевич.

— Доктор Гнедаш.

— Очень приятно. Вы хотели со мной… э… консультироваться?

— Да, я хотел вам задать несколько вопросов.

— Як вашим услугам.

Против своей воли чувствую смущение. Профессор! С юности я привык глубоко уважать это звание. Профессора Киевского медицинского института, где я учился, даже из такого сухого предмета, как остеология, делали поэму. Мы слушали их лекции затаив дыхание.

— Мне кажется, мы где-то встречались? — в замешательстве говорю я.

— М… вполне возможно. Вы где учились? Где практиковали?

— Учился в Киеве. Работал в Прилуках, в Шостке.

— Нн-не бывал. Я учился в Вене, практиковал во Львове, в Варшаве.

Ага, еще один представитель «культурного Запада».

«Я знаю, что вы дураки и применения мне никакого не найдете в этом диком лесу, но спрашивайте, раз уж я очутился с вами!..» — говорит его брезгливо-величественная манера держать себя, его профиль утомленного поклонением вельможи от науки.

Вместе с Федоровым и Дружининым направляемся к раненым.

— Скажите, пожалуйста, почему у вас в таком плохом состоянии были раненые? — спрашиваю я профессора.

— Видите ли, э-э-э… у нас два врача, и они оба больны.

— Кто же обрабатывал и отправлял раненых?

— В основном я. Но в тех примитивных условиях, в каких мы находимся здесь…

Он говорит это внешне спокойно, однако я чувствую, как он ощетинился. Обходим раненых, привезенных вчера. Один из них говорит профессору:

— Вот пулю из меня вынули вчера.

— А у меня осколок был в бедре.

— Конечно, в обработке могли быть м… м… м… от дельные дефекты. При той спешке… Когда одновременно поступает сто человек, — мямлит профессор и смотрит в сторону.

Даже после отъезда профессора долго не могу успокоиться Любой наш советский врач, самый молодой, не позволил бы себе работать так неряшливо, так небрежно, как этот почтенный специалист. Миша Кривцов, начинающий советский хирург, исправлял вчера за операционным столом многочисленные погрешности профессора.

«Как же так! Чего стоит ученый, если он пренебрегает «черной работой», позорно теряется и складывает руки, встретив трудности?..»

Два мира

Долго я не мог забыть этого профессора-белоручку. Он поразил меня своим барским равнодушием к страдающему человеку. Я прочел немало книг о том, как капиталистическое общество обедняет и выхолащивает людей, но одно дело книги и совсем другое — когда видишь такого человека наяву. Как это может быть? Ведь должны быть хоть крохи, ну если не человеческого, го хотя бы профессионального достоинства! У наших колхозных девушек, не получивших никакого специального образования, — у Ани, у Лиды, у Вали чувство ответственности за медицину, за своих раненых развито неизмеримо больше, чем у такого надутого индюка с ученым званием. Наша партия, наш комсомол воспитывали в нас высокие требования к себе, строгую ответственность перед народом.

Не только я, все мы, советские люди, столкнувшись в годы войны с представителями иного мира, с нравами капиталистических стран, не раз испытывали чувство стыда и неловкости за людей, развращенных и униженных буржуазным строем. У нас неподалеку от штаба был так называемый «цивильный лагерь» Более трехсот мирных жителей — женщин, детей, стариков, бежавших от гитлеровского террора, — жили в землянках под охраной партизан. Там были люди многих национальностей — поляки, украинцы, евреи, цыгане. Мы помогали им всем, что только у нас было, — пищей, медикаментами, даже обувью и одеждой, в которых сами испытывали острую нужду. Время от времени я выезжал в этот лагерь для санитарных осмотров. И каждый раз меня встречали и провожали такими низкими поклонами, таким неумеренным проявлением благодарности, что становилось совестно и хотелось поскорее уехать оттуда.

Однажды мы поехали в «цивильный лагерь» с Дружининым. Вслед за нами везли из хозчасти на двух подводах хлеб, крупу, картофель для беженцев, сахар для детей. Весь лагерь выбежал нам навстречу. В то время, как разгружались подводы, мы обходили землянки. Я осматривал больных. Владимир Николаевич беседовал с людьми. Старик — бывший учитель, в помятой фетровой шляпе, с худой длинной шеей, замотанной полотенцем, — ходил за нами по пятам. Когда мы уезжали, он сказал:

— Товарищ Дружинин, наши старики каждый день молятся за вас и за товарища Федорова.

Владимир Николаевич промолчал и заторопился. Когда он был уже в санях, пожилая женщина подбежала к нему.

— За детей! За наших детей! — сказала она всхлипнув, протянула вперед обе руки. Владимир Николаевич подал ей руку. Она схватила ее и хотела поцеловать. Он покраснел, поспешно отдернул руку.

— Не нужно этого! — с упреком сказал он. — Я не пан и не ксендз. То, что мы делаем для вас и ваших детей, — это делают не Федоров, не Дружинин, а советская власть.

Мы поехали. За нами бежали люди и кричали:

— Дай бог долгой жизни вам и вашим детям!..

Дружинин сидел нахмурившись, словно чувствовал себя в чем-то виноватым.

— Много раз объясняли им, и все напрасно! — с досадой сказал он. — Проводили специальные беседы, рассказывали, что наша помощь народу не частная благотворительность и любой советский человек на нашем месте обязан сделать то же самое. Но это никак не укладывается в их сознании! Они привыкли жить в среде, где каждый думает только о себе и о своей семье, отвечает только за себя. И когда видят что-то другое, это им кажется черт его знает чем!

Еще раз в ту зиму мне пришлось встретиться с врачом капиталистического Запада. Это произошло в феврале 1944 года. Глубокие снега. Мороз до двадцати градусов. Кривцов шутит:

— Тимофей Константинович, вы все скучали о сибирской зиме. Вот вам и сибирская зима!

Глубокой ночью Федоров вызывает меня в свою землянку, знакомит с представительным человеком в форме подполковника.

— Товарищ Карасев просит вас поехать посмотреть его комиссара. Вот уже шесть суток, как комиссара лечит их врач и не может добиться успеха.

Через несколько минут еду с Карасевым за сорок километров в село Седлищи. Первый раз в жизни еду верхом на лошади, в седле. Хорошо, что лошадь смирная и едем не быстро. Мороз крепчайший, снег визжит под копытами, небо усеяно крупными дрожащими звездами. Или это от тряски в седле все словно дрожит перед моими глазами?

Взвод бойцов сопровождает Карасева. Карасев рассказывает:

— Шесть дней назад у нас был бой с немцами. Наш комиссар Михаил Иванович Филоненко повел людей в атаку. Поднялся во весь рост, и в этот момент пулеметной очередью его рассекло пополам. Несколько пуль вошли ниже пояса. Мучается ужасно.

Утром добираемся до Седлищ и — о, стыд! — не могу сам слезть с седла! Всякий, кто первый раз в жизни ездил верхом на большое расстояние, может представить себе, что приключилось со мной после сорока километров пути. Меня снимают с седла. Согнувшись, широко ступая, вхожу в чистую селянскую хату с деревянным полом. Энергичный, красивый человек, быстроглазый, но очень бледный и изнуренный, лежит в постели. Около Него врач и сестра.

— Не могу ни есть ни пить. Сна нет… — жалуется Филоненко.

Беру его горячую руку. Температура не меньше тридцати девяти градусов.

Врач и сестра готовятся перевязывать раненого. Сажусь на самый краешек скамьи, тотчас же вскакиваю и стоя наблюдаю.

Молодой врач с интеллигентным, симпатичным лицом, склонившись над комиссаром, осторожно, как если бы перед ним была мина, готовая взорваться, снимает бинты. Едва Филоненко поморщится, еще только готовится застонать, врач прерывает работу. Он как будто хочет сделать свое дело, не прикасаясь к больному! Словно ждет, что пропитанная кровью повязка отделится сама собой!

Опять эта приторная, слащавая, преувеличенная «гуманность»! Врач снимает повязки больше часа! Даже у меня, здорового человека, это выматывает всю душу. Но вот наконец все кончено. Осматриваю огромную, рваную рану. Пулями пробиты мочевой пузырь, мягкие ткани правого бедра. Нужно оперировать.

Наблюдаю, как делают перевязку. Сестра подает материал необработанными руками! Необработанными руками врач накладывает повязку Дружно, вдвоем, заносят инфекцию в рану!

— Разве вы перевязываете не стерильным материалом?

— У нас нечем стерилизовать, нет спирта, — смущенно говорит врач.

— А разве нельзя помыть руки кипяченой водой с мылом и протереть самогоном, прокипятить инструменты и материал?

Возвращаюсь в санях в свой госпиталь, к вечеру приезжаю с Аней. На глазах врача Аня долго, тщательно обрабатывает свои руки перед операцией. Наша колхозная девушка дает предметный урок западноевропейскому медику! У нас тоже давно нет спирта — протираем руки самогоном. Приступаем к операции. Делаем ее в хате, на обеденном столе, под общим эфирным наркозом. Расширяю рану на бедре, очищаю ткани. Ввожу катетер.

Через сутки комиссар становится другим человеком. Просит есть, пить. Температура понизилась, отек опал. Филоненко шутит, улыбается, обещает подарить мне свою лошадь с седлом, как «опытному» кавалеристу.

Разговорившись с врачом, вижу — это живой, симпатичный и, что называется, «вполне культурный» человек. Знает музыку, живопись, читал книги многих наших советских писателей: Алексея Толстого, Эренбурга, Шагинян. Но почему же в деле, в кровном своем деле он так снисходителен к себе, что забывает об элементарных требованиях науки?

Докладываю Федорову о результатах поездки. Федоров сердито замечает:

— Тут не столько врач виноват, сколько командир. Почему командир не организовал как следует санитарную службу, пренебрегал медициной? Молодой доктор не привык к трудностям, поддержки не получал, вовремя подсказать ему не сумели. Требовать со своего командира он не решается. Нельзя во всем винить врача. Как же Свентицкий, тоже западноевропейский врач, а работает старательно!..

Под Ковелем

Февраль 1944 года. Красная Армия сокрушительными ударами гонит немцев на запад. Уже недалек тот час, когда ее передовые дивизии вступят в волынские леса и соединятся с партизанами. Для того чтобы приблизить этот час, для того чтобы отвлечь на себя силы противника, волынские партизаны, по личному заданию товарища Хрущева и штаба партизанского движения, выступили для удара по Ковелю.

В истории партизанского движения еще не было примеров такого массированного наступления на крупнейший оборонительный узел врага. В Ковеле и его окрестностях несколько тысяч немецких солдат и офицеров Мощные укрепления, танки, самолеты, самоходные орудия. Для того чтобы сделать удар внезапным, наше соединение и соединение Маликова движутся к Ковелю форсированным маршем.

По дороге проходим через Березичи. Села почти нет. Лишь отдельные хаты сохранились там и здесь, закопченные, с окнами, заткнутыми тряпьем и забитыми досками. На месте той хаты, где летом и осенью мы принимали амбулаторных больных и оперировали Кривцова, торчит обугленный остов печи. Немцы несколько раз яростно бомбили село, поливали улицы свинцом из пулеметов.

Но жизнь в Березичах не замерла. Завидев наш обоз, вышли люди из землянок, из погребов. Множество знакомых лиц. Дети доверчиво бегут к нашим саням, матери идут с детьми на руках.

— Заходьтек нам, погрийтееь!

— Здравствуйте, доктор! — Радостный голос, сияющие глаза.

Ба, да это кума! И ребенок у нее на руках!

— Здравствуйте, Таня! Здравствуй, Оля! Как ее здоровье?

Беру девочку на руки. Ого! Как выросла за эти месяцы! Крупная, увесистая! Она смотрит на меня доверчиво, с любопытством, большими серо-голубыми глазами. Кажется, что какая-то мысль уже светится в ее пристальном взгляде.

— Не плачет! Разумна дытына! Знае, хто ее бере! — говорит мать. — Я вас прошу, доктор, зайдить до нас. Поснидайто з нами.

— Таня, мы торопимся…

— На одну хвилиночку! Я вас очень прошу! Тато вам щось хотять сказать!

Вылезаю из саней, узкой тропинкой в снегу иду к землянке, напевая:

Таня смеется. Низко согнувшись, вхожу в крохотную дверь землянки. Старики живы. Только бабушка настолько одряхлела, что как будто не узнает меня. Она стоит и смотрит на меня неподвижным взглядом. Голова ее трясется. Таня проворно накрывает на стол.

— Таня, це лишне! Мы зараз пойдем.

— Ну, хоть що-небудь! Ну, я вас прошу!..

Старик встречает меня взволнованно, грустно.

— Ноги зовсим не ходять, болять. Сыро в землянци.

— А где ваш сын?

— Он еще с осени пошов до вас, партизан. Десь в отряде. Доктор, — снижая голос, спрашивает старик, — вы уходите? Вы совсим уходите от нас?

Я спешу его успокоить:

— Нет, нет, это только на время, на несколько дней! Мы скоро повернемось.

Он не верит мне:

— А люды бачуть, уси едут — и генерал, и комиссар, и усе войсько.

— Нет, нет, не все! И раненые остаются. Вы же видите, раненых с нами нет.

Веками воспитанная недоверчивость еще сквозит в его взгляде. Но он уже несколько приободрился, командует невестке:

— Студню неси.

Весь стол заставлен угощением.

— Хаты лишились, но исты, слава богу, пока есть що. А ти, що под нимцями, мрут с голоду. Знущаются над ними, каты. Я зараз на усе согласный, согласный вмерти, лишь бы нимцив бильше не бачити! — говорит старик.

Форсированным маршем движемся к Ковелю. Творим великий, правый суд истории, народ торопит нас! Еще, еще несколько ударов — и вздрогнет земля, и очистится небо, солнце справедливости засияет и для нас, и для наших детей, и для тех, кто веками его не видел. Еще несколько ударов — и выберутся люди из-под земли, выпрямят спины и вздохнут свободнее на вольных, на своих полях. Спешим к Ковелю, почти не останавливаясь. На коротких привалах истомленные бойцы ложатся на дороге, мгновенно засыпают, но через несколько минут встают, идут дальше. Бесконечный обоз саней тянется по лесу.

В двадцати километрах от Ковеля, неподалеку от местечка Несухежи, мы, медики, отделяемся от колонны и разбиваем белую операционную палатку. Гречка выводит трубы железной печурки далеко от палатки, заготовляет сухие дрова, мелко рубит их, и, когда печь топится, дыма в лесу почти незаметно. Однако погода ясная, и немецкие самолеты нащупывают нас. «Рама» — само- лет-разведчик — с противным ноющим звуком висит над нашей палаткой. Вслед за ним прилетают боевые самолеты, начинают бомбежку. Мы рассредоточили свои возы по лесу, немцы бомбят лес. Воздушные волны треплют, вздымают нашу палатку, и кажется, что она вот-вот сорвется и полетит.

Но и налеты немецкой авиации не останавливают нашего наступления. Ударная группировка под командованием Лысенко около Несухеж окружает и полностью уничтожает два батальона эсэсовцев. Только один командир батальона успевает удрать на самолете. Гул артиллерийской стрельбы доносится к нам с запада. Наши отряды ведут бои на окраинах Ковеля. Ярость наших людей настолько велика, что тяжелораненые пытаются встать и продолжать сражаться. Умирающие на поле сражения продолжают кричать; «Вперед!»

Раненых подвозят к нашей палатке одного за другим.

Много ранений в ноги, в нижнюю часть туловища. Командиры по приказу Федорова накануне боя еще раз напомнили всем бойцам: окапываться, прибегать к укрытиям. Но партизаны в пылу боя забывают о всякой предосторожности, идут на врага во весь рост.

Несколько тяжелых ранений в голову. Вытекает мозг, а боец на операционном столе продолжает петь, кричать, ругаться. Он еще воюет с немцами.

Пятые сутки идут бои за Ковель. Около ста раненых прошло через нашу палатку. После операций тотчас же отправляем их в санях за восемьдесят километров в наш лагерь. Там их примет Кривцов. Свентицкий болен. Он кашляет, хрипит, каждую свободную минуту подходит греть руки около печурки. Меня тоже знобит. Меряем температуру — у Свентицкого 38,6, у меня 39,1. Аня и Лида заставляют нас принимать аспирин. Свентицкий шутит:

— Хорошо болеть, когда девушки так заботливо лечат.

Ночью спим на возах. Мороз около двадцати градусов. Полный месяц смотрит сквозь деревья. Снег искрится и хрустит под ногами. Первую ночь я лег на возу не раздеваясь и никак не мог уснуть. Владимир Николаевич Дружинин, бывалый партизан, посоветовал:

— Вы разденьтесь и разуйтесь, будет теплее. Сначала страшно, а потом под кожухом согреетесь…

В самом деле, когда снимаешь сапоги, раздеваешься до белья и завертываешься в овчинный кожух, можно согреться. Только ложиться страшно. Ложишься будто на иголки, а вставать, вылезать из-под кожуха на двадцатиградусный мороз — ох как не хочется.

Последнюю ночь на возу и под кожухом не могу уснуть. Дрожу, не в силах согреться. Наконец засыпаю тяжелым сном, с беспорядочными, бессвязными сновидениями. Мелькают во сне лица, искаженные болью. Вдруг громкий голос наяву произносит:

— Воны сплять!.. Подождить до утра, бо воны сплять.

Несколько незнакомых возов стоят цепочкой в отдалении. Боец охраны говорит с селянами. Георгий Иванович слезает со своего воза.

— Что за люди? Что такое?

— Это селяне «оттуда», из районов, занятых немцами, прорвались к нам.

— Четвертые сутки пробираемось до вас, — радостно, возбужденно говорят они. — Заслышали, у Ковеля пушки гремят, стали собирать вам помощь. По восьми селам собирали. Кто даст картопли, кто жменю муки. Люди рады бы дать больше, у самих нема, бо нимцы забрали подчистую усе. Кожухи забрали, свитки, люди сидят раздеты по хатам. Дожидаем вас, партизан, чи Червону Армию.

— Ось це больную привезли до ваших докторов.

На одном из возов лежала женщина с раздробленной, почерневшей рукой. Она вцепилась в немца, уносившего из ее хаты мешок картофеля, и немец избил ее, искалечил руку и грудь прикладом.

Светает. Женщину вносят в операционную. Один из возчиков, молодой селянин, робко подходит ко мне:

— Доктор, мы составили письмо до товарища Сталина. Можно переслать его в Москву?..

Косые, крупные, неумело написанные буквы разбегаются на листе серой бумаги:

Школа жизни

Март. Тает в лесу. Откинув марлевую занавеску на окне землянки, вижу сверкающие под солнцем лужи, бледные лица выздоравливающих. Но сам из землянки теперь почти не выхожу.

Лежу с острым приступом ревматизма. Пухнут суставы позвоночника и ног. Хожу па костылях. Как будто холод проник внутрь костей и ни днем ни ночью оттуда не выходит.

Лежа на постели, изучаю записи сестер, вспоминаю каждого раненого, делаю подсчеты. Наш госпиталь вернул в строй восемьдесят три процента раненых. Среди них было немало таких, какие, по обычным представлениям, считались безнадежными.

У двух бойцов, под Ковелем, были тяжелые ранения в голову, с обширными проломами черепа. Обоих удалось оперировать. Оставлять их на месте, под открытым небом, на двадцатиградусном морозе, значило бы убить их наверняка. И отправлять их в госпиталь, согласно научным правилам, было нельзя. Тяжело раненные в голову не подлежат перевозкам. Всякое передвижение для них считается смертельным. Но третьего выхода у меня не было, и я отправил обоих раненых в госпиталь за восемьдесят километров на санях, по лесным дорогам. И оба остались живы.

Может быть, это случайность? Но откуда такое скопление случайностей? Каким образом в грязной избе, где летали мухи, Кривцов избежал воспаления брюшины? И после того, как раненный в живот долго бежал за телегой, и после того, как целый день лежал на возу без всякой врачебной помощи — он все-таки остался жив! Много, много было таких случаев! Возможно, некоторую роль играет здесь благоприятная бактериологическая среда в безлюдном лесу, слабость инфекции вдали от населенных пунктов. Но, видимо, решающую роль играет напряженная воля к жизни, повышенная устойчивость организма, мобилизованного стремлением к великой цели!..

Вода быстро набегает в мою землянку. Каждое утро Гречка выносит не меньше десяти ведер. В течение дня каждый приходящий ко мне в гости, по неписаному правилу, вычерпывает еще по три ведра, но вода прибывает и прибывает. Как будто все вешние лесные потоки скопляются у меня на полу. Но это уже ненадолго, наша наступающая армия входит в волынские леса.

— Тимофей Константинович, больного привезли!

Беру костыли, опираясь на них, иду в операционную.

Больной лежит на столе. Иссохший крестьянин лет сорока, заросший бородой, в лаптях и серых онучах.

— Вы меня не помните? — спрашивает он, едва шевеля губами.

— Ни, не помню…

— Никифор.

Имя это ничего мне не говорит. Не могу вспомнить.

— Помните, як я приизжав до вас у Лобно? Мучився желудком?..

— Да, да, теперь припоминаю. Язва желудка.

Осмотрев больного, выслушав его сбивчивый рассказ, ставлю диагноз: прободение желудка… Нужно, не откладывая ни минуты, делать операцию. Аня кипятит инструменты, готовит эфирную маску.

Больной спит под наркозом. Ставлю костыли к стене, приступаю к операции и вдруг чувствую такую резкую боль в ногах, что кажется, вот-вот упаду. Кажется, что не только получаса, но и пяти секунд не выстоять у операционного стола. Преодолевая мучительную боль, усилием воли заставляю себя продолжать работу.

«Товарищ врач, никогда не нужно сосредоточиваться на своих болезненных ощущениях! Больному в тысячу раз хуже! Смерть стережет его!..»

Вскрываю брюшную полость — действительно стенозирующая прободная язва желудка. Дальше, дальше! Теперь все, теперь уже некуда отступать. Надо доводить дело до конца. Если бы я и упал, некому сейчас заменить меня. Свентицкий тяжело болен, Кривцов эвакуирован в советский тыл.

В этот момент замечаю, что боль в ногах у меня исчезла. Исчезла начисто, абсолютно, словно я сам под наркозом! Накладываю швы, закрываю рану. Больного уносят. Сажусь на табурет. Может быть, я уже здоров? Но нет, вот снова приливают боли к ступням. Костыли, где мои костыли? Что же это было со мной?.. А впрочем, разве вам, читатель, не случалось переживать подобное, когда приходилось шагать через «не могу». Вспомните, как удесятерялись ваши силы, когда вы думали не о себе, а о чем-то более значительном, чем ваша личная боль.

Великой школой явилась для меня работа в тылу врага. В лесу, в землянке, на госпитальной койке, даже на костылях, мы были полны воли к жизни, к борьбе. Там я проверил свои силы и возможности, научился глубже ценить людей, быть осмотрительным, тактичным, политически осмысливать каждый свой шаг.

По пути из операционной захожу в землянку Свентицкого. Вот уже несколько дней, как он не встает, у него воспаление легких. Обросший седой щетиной, с заострившимся носом, он лежит на койке, навалив на себя потертое пальто с бархатным воротником и овчинный кожух. Ездовой Свентицкого — молодой паренек-белорус вычерпывает ведром и выносит воду из землянки. Слышно, как пронзительно чирикают воробьи, прыгая по прошлогодней траве на крыше землянки.

— Осторожно, не промочите ноги. Не ступайте на эту дощечку, она плавает, а не лежит на полу. Садитесь, посидите немного у меня, — обрадованно говорит Свентицкий, но оживление тотчас же покидает его, зрачки становятся мутными…

— Принес вам сульфидин, Леонид Станиславович…

— Спасибо. Но, кажется, уже и сульфидин не поможет. Чувствую, из этой землянки мне не выйти…

Беру его исхудавшую руку, считаю пульс.

— Пульс у вас прекрасный. Сердце работает в полную силу, как у двадцатилетнего.

— Не уговаривайте меня, я врач. Впрочем, заболевший врач — это самое мнительное существо, правда? — слабо улыбнулся он. — Досадно только, что совсем немного не дотянул! Совсем немного! И что оказался таким слабым. Слабее девушек! Они ведь тоже ночевали на возах. Точно в таких же условиях. И даже насморка не получили!

— Им было теплее вдвоем в парашютном ватном мешке, — говорю я, но Свентицкий не слушает меня.

— Я недооценил их вначале, да. А знаете, в чем тут дело? Вы правильно воспитываете молодежь. Я был единственным сыном у матери. Когда она меня выводила в детстве на улицу, она закутывала меня в свитеры, гамаши, заматывала шерстяным шарфом. Я не знал никакой физической работы в юности, даже постель мою застилали няни. Меня растили так, словно никогда на свете не будет ни войн, ни социальных потрясений. Воспитание должно быть гармоническим, вот в чем дело. Интеллект и организм надо развивать в равной степени, чтобы не было диспропорции. Иначе мысль и желание рвутся вперед, а тело, увы, немощно!..

«И только-то! — с разочарованием думаю я. — Это все, что он заметил, чему научился у нас? Мало, ой как мало! Неужели он не видел, как мысль, желание, идея поднимают немощные тела, дают им силу и крепость. Почти ничего он не понял и до сих пор в наших людях!..»

И вдруг мне становится жалко Свентицкого. Ему было труднее, чем нам. В тысячу раз труднее! Он пришел к нам, как одиночка. Его не поддерживали сила глубокого убеждения, уверенность в будущем. И все же он правильно нашел свой путь. Сколь же огромна правда наших идей, если одной крупицы ее достаточно, чтобы стать путеводной звездой для человека, далекого от нас, ограниченного в своем мышлении — западного интеллигента!..

Печальные предчувствия Свентицкого не оправдались. Он остался жив, работал врачом в отрядах польских партизан, организованных нашим соединением, и, по общим отзывам, хорошо работал.

Глава пятая

В родных краях

Из немецкого тыла меня вывезли в освобожденный Киев, в госпиталь для партизан. Из окна нашей палаты виден был Днепр, взорванные мосты, груды камней на месте разрушенных домов на левом берегу Днепра. Когда я оставил костыли и смог ходить с палочкой, увидел то, что было когда-то Крещатиком, — кучи щебня, коробки многоэтажных домов, закопченные пожарами, чудом уцелевшая гигантская глухая стена на пустыре, заваленном раздробленным кирпичом и скрученным железом.

Слезы невольно выступали из глаз. Сколько лет понадобится, чтобы возместить неисчислимые потери нашего народа! Какой ценой оплатят бандиты, вторгшиеся в нашу страну, чудовищные разрушения войны?

В Киеве, в госпитале, я получил из Прилук письмо от матери. Она была жива! Я съездил в Прилуки.

И в городе, где прошло мое детство, лучшие дома центра лежали в развалинах. Многие знакомые люди были убиты, угнаны в рабство в Германию. Мать за годы войны сильно постарела. Она ходила с трудом, у нее дрожали руки.

— Если бы добрые люди не помогали мне — не дожила бы я до этой встречи, — сказала мать.

Много раз бывали гитлеровцы в нашем доме, забирали носильные вещи, посуду, продовольствие, тащили ведра, тазы, занавески. Много раз допрашивали мать немецкие наймиты, издевались над ней, выпытывая, где находятся ее дети.

Средний мой брат, Николай, молодой ученый физик, погиб на фронте, младший, Павел, служил военным врачом под Калинином.

— Помнишь, Тимофей, колы вы збирались летом и все балакали за войну, а я дуже сердилась, что нема у вас другого разговора. Приихали на несколько дней и все про войну та про войну!.. А теперь я тильки про войну и думаю. День и нич про ней думаю. Вот вы много учились, образованные люди, вы б нашли таке оружие, щоб зразу знищить усих наших ворогов…

Тихо, дрожащим голосом мать рассказывала:

— Уси годы при нимцях люди бедствовали из-за соли. По двести карбованцив платили на базаре за стакан соли. А як нимци стали тикать з Прилук, открыли сараи с солью, бери, хто скильки хоче. Народу набежало багато, тогда они закрыли двери и стали поджигать сарай. Того крику николы до смерти не забуду, так кричали люди в сарае!..

— Мамо, хто жив остался в городе? Афанасий Прокопович живой?

— Живой.

Афанасий Прокопович не родственник наш и даже не близкий сосед, но часто я о нем вспоминал в годы войны.

У нас в Прилуках на окраине, около районной больницы, был глубокий овраг. На дне его, поросшем бузиной и крапивой, валялись нечистоты, мусор, трупы павших животных. Как только наступали сумерки, люди боялись ездить и ходить мимо оврага, особенно в темные ненастные ночи. И вот Афанасий Прокопович взялся сделать самое неприятное и страшное место нашего города уголком отдыха и отрады. Он расчистил свалку, посадил фруктовые деревья, ухаживал за ними.

Через несколько лет в овраге около больницы цвели яблони, груши, абрикосы. Осенью ветви гнулись под тяжестью плодов. Это место около больницы стало одним из самых красивых в городе.

Я застал Афанасия Прокоповича в саду, он прививал черенок молодой яблони, бодро ответил на мое приветствие. Я обрадовался — старик жив и здоров.

— Вроде реже стало в саду?

— Да, реже. Вот там яблони были, немцы их сломали. Много ветвей обломано. Обрывали яблоки вместе с ветками, чтобы долго не возиться. Вон у той яблони, видите, как будто повыдергивали руки. Ну да ничего, это все быстро зарастет, перекроется, через год — два будет больше фруктов, чем было. Вот вишню посадил, видите? А это розы. Пойдемте сюда, что я вам покажу!

Он повел меня к соседним оврагам.

— Замечаете, как деревья поднялись и кустарник разросся? Тут можно сделать парк культуры и отдыха, хорошие пруды. Поставить скамейки, возвышение для музыки…

Худой и длинный, с продолговатым лицом и острой бородкой, в узких бумажных брюках, старик был похож на Дон-Кихота. Но это не праздный мечтатель, это труженик, человек дела. Он, жена и дочери его голодали при немцах, пережили много горя и тревоги, война не была еще закончена, но ничто не могло поколебать спокойного оптимизма старика. Он рассуждал так, словно сотни лет были в его распоряжении.

В разрушенном Чернигове

Вскоре после окончания войны довелось побывать и в Чернигове. Прекрасный город лежал в развалинах. Там, где высились перед войной многоэтажные жилые дома, магазины, институты, теперь остались только кучи битого кирпича. Здание педагогического института, где я когда-то учился, стояло закопченное, пустое, без окон, без полов. Даже каменные ступеньки в парке разбиты. На стенах разрушенных домов — надписи на немецком языке, знаки свастики.

Никакие стихийные бедствия не могли бы сравниться с тем адом разрушений, какой прошел по нашим древним украинским городам! Извержение Везувия, когда трагически погиб город Помпея, — извержение, печальная память о котором сохранилась у человечества на многие века, было в тысячи раз слабее, чем планомерные разрушения фашистских каннибалов.

Я шел по улице, погруженный в свои невеселые мысли. Вдруг кто-то окликнул меня. Оглянувшись, едва узнал Георгия Ивановича Горобца. Мы все привыкли видеть его в полушубке и в валенках, со стамеской или напильником в руках. Теперь он был во флотском кителе с золочеными пуговицами, в черной капитанской фуражке. Свежевыбритый, нарядный, улыбающийся и спокойный, он производил странное впечатление среди развалин.

Мы расцеловались.

— Вы в Чернигове! И не показываетесь! И не заходите! — упрекнул меня Георгий Иванович.

— А где вас найти?

— Да вот же, вот моя контора, а это завод…

Горобец подвел меня к беседке парка на крутом обрыве берега. В этой беседке с книгой стихов Шевченко не раз сидел я в студенческие годы, любуясь дымными далями на горизонте, пароходами и парусниками на Десне. Мечтал о далеких путешествиях, о справедливости и счастье людей, о будущем, когда сотрутся границы и народы, говорящие на разных языках, будут дружить и помогать один другому.

Беседка теперь стояла покривившаяся, без пола, без перил, колонны ее потрескались и облупились. А то, что открылось под обрывом, было еще печальнее.

На длинном полуострове, где издавна стояли кирпичные здания судоремонтного завода, теперь было пусто. Даже остатков стен не сохранилось. Кое-где виднелись среди бурьяна кучи битых кирпичей, цементные фундаменты станков. Будто плугом прошли или обухом огромного топора методически колотили по этому полуострову, пока не уничтожили на нем все следы человеческого труда. Это было горькое зрелище. Я остановился и не мог произнести ни слова.

— Вот и я также чуть не упал, когда в первый раз увидел, — сказал Горобец. — Не мог опомниться, не смел поверить глазам. Смотрел и плакал. Сколько богатства сровняли с землей! Помните, это был большой завод. Высокие кирпичные цеха.

— Когда же начинаете восстанавливать?

— Восстанавливаем понемногу. Видите деревянное здание налево? Там теперь мастерские.

Серые невзрачные строения на сваях. Неподалеку от домика конторы стоит в затоне поднятый из Десны буксирный пароход со ржавыми лебедками и якорями. На палубах из свеженастеленных досок работают люди — смолят, конопатят, ставят болты.

— Идемте, я покажу вам мастерские.

Пробираемся по тропинкам склона берега, мимо деревянных заборов, минуем проходную. Входим в помещение, похожее снаружи на барак или сарай, и попадаем в большой работающий цех. Станки токарные, фрезерные, строгальные стоят очень близко один к другому. За станками есть и пожилые люди, но в большинстве молодежь, почти подростки.

— Где вы набрали столько оборудования, Георгий Иванович?

— Отовсюду. Эти станки были у нас разобраны и закопаны перед отступлением, несколько лет пролежали в земле. Вот этот строгальный станок составили из частей, собранных по городу, со свалок и пожарищ. Так понемногу достигли довоенной мощности.

— Довоенной мощности? — переспрашиваю я. Мне кажется, что я ослышался.

— Да, довоенной. Немного даже превзошли ее.

Он сказал об этом, как о чем-то совершенно естественном.

На Херсонщине

Через год после окончания войны Министерство здравоохранения послало меня в Херсонскую область. Надо было проверить, как идет восстановление лечебной сети, помочь местным органам здравоохранения.

Секретарем обкома партии оказался наш командир Федоров. Узнав о задачах моей командировки, он обрадовался:

— Обо всем, что увидите ненормального в лечебных учреждениях, прошу немедленно ставить в известность и райкомы, и областной комитет партии. Если потребуется поддержка, немедленно окажем Помогите нашим работникам глубже осознать, что медицина и после войны — партийное дело.

В автомобиле областного комитета партии я объехал ряд колхозов и районных центров области. Следы войны были заметны повсюду. Поля области несколько лет поражались засухой. Что же мы увидели в глухих уголках Херсонщины?

В селе Белозерка гитлеровцы сожгли помещения больницы и детских яслей. Через год после войны и ясли, и больница работали снова. В участковой больнице нас встретил молодой врач. Слегка волнуясь, с ревнивой гордостью, он показывал больницу, созданную за несколько месяцев на голом месте.

Небольшой дом. Стены больницы свежепобелены снаружи и изнутри. Больные на чистых постелях. Работают дезинфекционная камера, санпропускник. Всегда есть горячая вода.

— Мы еще только разворачиваемся! — как бы извиняясь, говорил врач.

Здание детских яслей села Белозерки по внешнему виду мало отличается от окружающих его селянских хат. Запахи свежеиспеченного хлеба, молочного киселя. Через раскрытые окна, затянутые марлей, на улицу доносятся детские голоса.

Жаркий летний полдень, но в яслях нет мух. Просто сделанные деревянные кроватки — чисты и опрятны. Воспитательница в белом халате громко читает детям книжку Маршака «О почтальоне». Листы книги сильно потрепаны, местами склеены, в темно-желтых подтеках.

— Три года эта книга пролежала в земле, зарытая от немцев, — сказала воспитательница смущенно, будто по ее вине книга была в таком неприглядном состоянии.

И председатель колхоза А. П. Богун словно оправдывался:

— Многого мы детям сейчас дать не можем. Урожай был плохой в минувшем году. Животноводческие фермы только восстанавливаются. Кроме крупы, молока, сухих фруктов, яслям пока ничего не доставляем. До войны пекли пирожное, печенье, покупали хорошие конфеты. Сейчас этого нет…

Люди считали себя виноватыми в том, что в исключительно тяжелых условиях, через год после войны, не могли дать детям и больным еще больше! Между тем ни одна капиталистическая страна, в том числе Соединенные Штаты, где за всю войну не было разрушено ни одного дома, не давала, не дает и не способна давать на нужды здравоохранения и общественного питания детей столько, сколько стала давать наша Советская страна на другой же день после войны!..

Обломки немецких танков и автомашин еще валялись по обочинам дорог, а на полях уже гудели тракторы, собранные по винтику из частей, выкопанных из земли. В одном из районов мы догнали на проселочной дороге крепкого пожилого человека с мешком на плечах. Он повернулся к нам лицом и властным жестом бывалого фронтовика поднял руку. Мы остановили машину, потеснились, давая ему место. Мешок брякнул об пол так тяжело, что автомобиль наш содрогнулся. Прохожий вытирал пот со лба.

— Мабуть, не дробь у вас у мишку?

Он раскрыл мешок и показал гильзы от орудийных снарядов, траки от гусениц танков, подковы.

— Я коваль з колхозу, зараз працюю в МТС. Мы теперь много чего для сиялок, плугив та тракторив робимо сами. Робимо зараз й таке, що й не думали выробляти до вийны. Трудности навчили. Живу за сим километрив вид МТСу, поки йду на работу, дитали пидбираю по дорози.

В самом Херсоне были восстановлены все фабрики и заводы, работали шесть клубов, четыре кинотеатра, областной драматический театр, прекрасный стадион. По улицам города одна за другой катились грузовые и легковые машины. Самолеты гудели над аэродромом. Цвели липы, звучала музыка, над стадионом развевались флаги. Со всех концов города люди спешили на футбольные состязания. Витрины, стекла домов, камни мостовой блестели под ярким южным солнцем. И невозможно было представить себе, что всего несколько месяцев назад по улицам этим, разрушая все живое, ходили лютые враги человечества.

На Западной Украине

В 1947 году, выполняя задание Министерства здравоохранения Украины, пришлось побывать и в Тернопольской области. С огромным интересом ехал я на Западную Украину. Как живут теперь труженики, нищета и забитость которых поразила нас во время войны? Чего добились они за два послевоенных года под руководством нашей партии?

Дружинин работал секретарем Тернопольского обкома партии. Во время своих коротких приездов в Киев Владимир Николаевич рассказывал о том, как в селах западных областей создаются колхозы, как резко увеличилась после войны тяга крестьян в партию, как проходит массовая ликвидация безграмотности, как организуются в селах больницы, врачебные участки. Но эти беглые рассказы в перерывах между двумя заседаниями только разжигали мое любопытство.

Каждый из нас, бывших партизан, не раз мечтал хоть на денек съездить в Березичи, в Лобно, в Волю Кухецкую, посмотреть, как живут теперь, чем дышат наши старые друзья Петро Каленик, Никифор, «кума» Татьяна, ее муж, их старики, их дочка Ольга. Если не на Волыни, то хотя бы в соседней с нею области своими глазами взглянуть на теперешнюю жизнь западных селян, освобожденных из-под власти панов и немцев. И вот мне представилась такая возможность!

Из Тернополя я выехал в Почаевский район, тот самый, о котором рассказывал мне когда-то Петро Каленик. В этом районе прислужники фашизма — украинские националисты зверски убили в начале войны десятки советских активистов. Они разрушили памятник Ленину, разогнали колхозы, терзали и грабили мирных селян.

Товарищ Савва, местный житель, бывший подпольщик и фронтовик, потерявший руку в боях с фашистами, председатель Почаевского райисполкома, повез меня в ближайшие села. Стояла глубокая осень. Поля голые. Но и эти пустые поля веселят глаз. Они не раздроблены межами. Широкие массивы озимых и зяблевой пахоты. Крупные борозды тракторных плугов. Гудят вдали тракторы, пашут зябь.

— Колхозная земля?

— Колхозная.

Мы останавливаем лошадь, вылезаем из брички, погружаем руки в желтоватую супесчаную пашню. Ладонь уходит в рыхлый глубокий пахотный слой. Широкоплечий, крепкий мужчина Савва своей единственной рукой любовно мнет родную землю, отвоеванную у панов.

— Мы сотнями возов сыплем в нее удобрения. Если потрудишься над ней, она не подведет. Нет, не только рожь, сеем и пшеницу. Гречку земля родит, как никогда при панах не родила. Земля не любит чужих, она дается только своим. И то не сразу. Вот сорняки никак не выведем. Много лет нужно, чтобы совсем избавиться от этого лиха. Прополешь на одном поле, они лезут на другом.

Село Лопушно в садах возникает перед нами. Высятся новые, большие дома, каких я никогда не встречал в селах Западной Украины…

— Это клуб. Это сельсовет. Это школа. А это скотные дворы колхоза «Новэ життя», — показывает Савва.

— А сейчас вы увидите интересного человека. Ему скоро шестьдесят лет, до войны он был председателем колхоза. Остался здесь при немцах, организовать подполье. Два года тщетно искали его фашистские палачи, бесились, зная, что он здесь и даже днем ходит по дорогам один, но народ его не выдавал. За всю войну старик ни разу не ночевал дома. Ночевал на деревьях, як птица, в сене, в соломе по дворам бывших колхозников. Как только прогнали немцев, начал строить. Народ выбрал его после войны председателем сельсовета. В этом году мы приняли его кандидатом в члены партии. А вы, как новый человек, спросите его — почему у него колхозники отказываются от меда и от хлеба? Послушайте, что он вам ответит?

Максим Иванович Коршенюк, несмотря на свои шестьдесят лет, держится прямо, стоит на земле прочно. Глядя на него, никогда не подумаешь, что он в течение двух лет ночевал в стогах и на деревьях. Он рассказывает спокойно, привычно:

— Як пидходили нимци, мени у партийном комитете кажуть: Максим Иванович, то буде липше, щоб вы залишились здесь с народом. Да, то правда — и нимци и бандеровцы дуже цикавились мною, шукали мене повсюду. Один раз схопили, держали мене за руки, да свои люди вырвали мене од них. Уси люди могут нагадать, як то було.

— Максим Иванович, а почему у вас колхозники отказываются зараз от меда и хлиба?..

Улыбка удовольствия освещает его лицо.

— А не во что брати и некуда класти. Хатинка маленька, камора узенька, от нигде складати хлиба. Каморы строили на бедне життя при панах, колхозный хлиб в каморы не вмещается. О так и приходят до мене люди и говорят: «Не можу брати усего своего хлиба, хай половина иде государству». У нас есть у сели старик Козлов, он сам, его жияка, и дочка, и сын, и зять працюютьв колгоспи, заробыли бильш тысячи пудов — де ж вони будут дивать стильки?.. А мед? Его видрами получають на трудодни, та по хатам мало видер и не во что брати. Живем ще бидно.

Старики постепенно собираются в новом здании сельсовета, где мы беседуем. Вновь я вижу широкополые шерстяные шляпы и узкие картузы — характерные головные уборы западных селян. Вежливо приподнимая картуз или шляпу, старики говорят: «День добрый!», садятся на широкие дубовые лавы, вынимают короткие глиняные трубки.

— А в колгоспе имени Сталина все-таки билыи як у вас получают на трудодни. Там по сто семьдесят пудов ржи берут с гектара, — говорит Савва.

— Так у них же земля липше! — горячо вступает в спор один из стариков. — И народу бильш. По сто дивчат и хлопцев збираются круг одной молотилки!..

— Сто працивникив биля одной молотилки, хиба ж то организация! — с иронией подхватывает другой старик. — Им секретарь обкома говорил, организация у вас не дуже гарна, а люди добри. Там дивчата крепки — таки, як Вера Выхованец, Нина Матвейчук… Вере орден Ленина дали, и я скажу — за дило! Як бы у нас булы таки дивчата, та була б у нас така земля, та комбайн, який им присылали, — мы при нашей организации — ого! Брали б не сто семьдесят пять, а по двисти пятьдесят пудив з гектара.

Долго мы беседуем в сельсовете, потом осматриваем школу, клуб, идем по хатам, и мне даже не верится, что каких-то три года назад здесь полыхали зарева пожаров, гремели выстрелы и лилась человеческая кровь.

Пятнадцать лет спустя

В невероятно тяжелых условиях боролись советские люди в тылу врага. Холод и недоедание, постоянные тревоги должны были, казалось бы, надломить и самых крепких. Но так сильны были воля к жизни, чувство ответственности перед Родиной, стремление к победе, что многие «лесные солдаты» полностью сохранили физические и духовные силы. Бывалые партизаны и поныне, в мирной жизни, с честью идут в рядах строителей коммунизма.

Недавно я получил письмо от Павла Антоновича Мошлякевича. Одним из первых откликнулся бывший подрывник на призыв партии: в 1954 году поехал он в Казахстан на освоение целины. Управлял отделением совхоза, руководил землеустроительной экспедицией.

«С волнением Проезжаю теперь места, где приходилось работать пять лет назад. Тогда, кроме сусликов и сурков, тут ничего не было. Теперь всюду совхозные поселки. И океан пшеницы кругом!..»

Бывший подрывник Всеволод Клоков, Герой Советского Союза, — сейчас научный сотрудник одного из институтов в Киеве, работает над докторской диссертацией на тему «Дружба народов». Еще один подрывник, Володя Павлов, тоже Герой Советского Союза, закончил институт после войны и стал литератором, работает в Москве. Герой Советского Союза бывший командир партизанского отряда Григорий Васильевич Балицкий — на ответственной работе в Кировоградском обкоме партии.

А какова судьба деревенских девушек, наших медицинских сестер, которые так трудно, порой со слезами, осваивали азы хирургии? Партизанская жизнь закалила их характеры. Аня Зубкова и Нюра Гапонова упорно учились после войны, закончили медицинские институты. Сейчас Анна Фаддеевна Зубкова — акушер-гинеколог, мать двоих детей, заведует отделением районной больницы в Московской области, делает сложные операции. Анна Кирилловна Гапонова — врач-окулист на Украине.

А вот выдержки из письма Михаила Васильевича Кривцова, бывшего партизанского врача, который после ранения в живот был на волосок от гибели: «Дорогой Тимофей Константинович! С тех пор как я расстался с Вами, я работаю ординатором-хирургом в городской больнице в Боровичах. Мы делаем в нашем хирургическом отделении такие же сложные операции, как и в крупных современных клиниках. Успешно применяем эфиро-кислородный наркоз, делаем операции на легких, на почках, на селезенке. Недавно я выезжал за полсотни километров, срочно оперировал больного с прободной язвой желудка и невольно вспомнил, как Вы оперировали меня на кухонном столе в крестьянской хате…»

Владимир Николаевич Дружинин сейчас в Крыму, председатель Симферопольского облисполкома. Алексей Федорович Федоров — в Киеве, министр социального обеспечения Украины.

Летом 1960 года, в жаркий день, шел я усталый, задумчивый по Крещатику. Вдруг кто-то берет меня под руку:

— Молодой человек, мы с вами не встречались случайно в Западной Украине?

Я вздрогнул. Алексей Федорович весело расхохотался. Он был все такой же простой, жизнерадостный, неистощимый на выдумки и шутки. И так же, как прежде, стал забрасывать меня вопросами, интересуясь всем решительно: моей работой, семьей, здоровьем.

Я видел в глазах Федорова искреннее участие, живой человеческий интерес и стал рассказывать о том, что в те дни больше всего тревожило и волновало меня:

— Два института в Киеве предложили эффективный метод лечения больных, особенно после сильных кровопотерь и истощений. Кровь крупного рогатого скота, конечно после соответствующей обработки, вводится в организм больного и восстанавливает его силы. Препарат «БК-8», белковый кровезаменитель, испытан на практике. Начато его промышленное производство, но массовое применение этого простого и дешевого средства еще не налажено…

— Постойте, постойте! — остановился вдруг Федоров. — Помню, вы еще в партизанские времена рассказывали мне и Дружинину, как древние полководцы гоняли со своими армиями стада баранов, чтобы переливать их кровь своим раненым… Это интересно! Очень интересно! И то, что полезно народу, не может угаснуть, обязательно пробьет себе дорогу.

Я понял, что завербовал еще одного сторонника массового применения препарата «БК-8».

Мыслить, духовно расти, смело прокладывать дорогу новому — не в этом ли высшее счастье человека на земле? И не в этом ли секрет нашей непреодолимой воли к жизни?

Примечания

1

Гас — керосин.

(обратно)

2

Гебитс врач — окружной врач

(обратно)

Оглавление

Доктор Гнедаш

Глава первая

  Немцы в Шостке

  По велению сердца

  В Москве

  Через линию фронта

  В немецком тылу

  Возчик Стефан

  Бондаренко и Кравченко

  По следам Федорова

  В селе Воля Кухецка

  История одной любви

Глава вторая

  Встреча с командиром и комиссаром

  Люди санчасти

  Петро Каленик возвращается к своим

  «Трофейный» врач

  На заседании подпольного обкома

  Первая операция

  У меня отбирают автомат

  Он будет жить!

  Загадочное заболевание

  Ночные беседы

  Политрук Шевченко

Глава третья

  Кривцов ранен

  Операция в крестьянской хате

  Всюду друзья

  Бой на околице

  «Что вы знаете о местных людях?»

  Воля к жизни

  В гостях у кумы

  Кондратюк и его корова

  Снова в Воле Кухецкой

  Деревенские старики

  Будни нашего госпиталя

Глава четвертая

  Прощай, лагерь!

  В ловушке

  Под дождем

  Домой!

  Праздник

  Подрывник Соболев

  Нерадивый «профессор»

  Два мира

  Под Ковелем

  Школа жизни

Глава пятая

  В родных краях

  В разрушенном Чернигове

  На Херсонщине

  На Западной Украине

  Пятнадцать лет спустя

*** Примечания ***