Несчастный случай [Декстер Мастерс] (fb2) читать онлайн

Декстер Мастерс Несчастный случай ^Роман

Важную и волнующую человечество проблему поднимает в своем романе американский писатель Декстер Мастерс, известный до сих пор в качестве публициста, занимающегося научными вопросами. В этой книге описана полная трагизма судьба физика Луиса Саксла, ставшего жертвой воздействия на организм человека энергии, освобождающейся при превращениях атомного ядра. Читатель романа знакомится с лабораторией, где Саксл, опытный работник в области атомной физики, осуществляет эксперимент, щель которого заключается в установлении необходимых количественных взаимоотношений реагирующих веществ для конструирования атомной бомбы. Опыт, выполняемый Сакслом, знаменует один из этапов изготовления смертоносного оружия массового уничтожения людей.

В процессе научных работ происходит несчастный случай. В примитивном реакторе на лабораторном столе Саксла возникает надкритическое состояние, влекущее за собой неудержимую реакцию ядерного деления. Поток нейтронов и гамма-лучей обрушивается на самого Саксла. В результате — тяжёлое заболевание, острая лучевая болезнь, завершившаяся трагическим исходом.

Читателя, хоть сколько-нибудь знакомого с современным положением в науке о ядерной энергии, поражает примитивность тех условий, в которых Луис Саксл решает поставленную перед ним задачу. Впрочем, можно ли было ждать заботы, об отдельных людях, в том числе даже и крупных учёных, со стороны тех, кто лихорадочно готовит гибель целым народам? В лаборатории, где идет опыт, отсутствует защитное оборудование, способное преградить путь потоку нейтронов и гамма-лучей. Экспериментатор не применяет никаких средств, позволяющих управлять смертоносной установкой на расстоянии, ибо таких средств вообще нет в лаборатории. Таким образом, налицо оказались все предпосылки к тому, чтобы в лаборатории произошло несчастье. Другими словами, изображенный в романе несчастный случай явился закономерным происшествием.

Описанные Декстером Мастерсом трагические события имели место уже после окончания второй мировой войны, то есть после того, как в результате блистательных побед советских вооруженных сил была полностью разгромлена немецко-фашистская армия, а также оказались разбитыми основные военные силы Японии. Над городами Хиросима и Нагасаки уже взорвались американские ядерные бомбы, неся смерть десяткам тысяч мирных жителей и превращая кварталы городов в груды развалин.

Усиленную гонку атомного вооружения руководители армии США в свое время объясняли необходимостью ускорить сроки победоносного окончания войны.

Но трагическая история Саксла произошла уже после окончания войны. Почему же и тогда по-прежнему продолжали существовать подобного рода недопустимо примитивные, явно бесчеловечные условия работы? Что вызывало продолжение, а еще точнее — даже усиление лихорадочной спешки в такой области, как изготовление атомных бомб? Против кого и для какой цели уже после окончания войны накапливался запас ядерного оружия?

Из содержания романа Декстера Мастерса явствует, что непосредственной причиной несчастья была ошибка Луиса Саксла, стоившая ему жизни. Но совершение этой ошибки явилось неизбежным для Саксла.

Ученые, работавшие в лос-аламосской лаборатории, неоднократно заявляли своим руководителям, представлявшим американскую армию, о невозможности продолжать работу в столь ненормальных условиях; но, как видно из романа, их заявления совершенно не принимались во внимание. И это, естественно, очень сильно отражалось на состоянии научных сотрудников этой лаборатории. Однако намного более важное значение имело то обстоятельство, что Луис Саксл, прогрессивно мыслящий ученый, антифашист по убеждениям, не мог оправдать свое участие в изготовлении смертоносного оружия уже после окончания войны. Угнетенное моральное состояние могло привести к ослаблению внимания ученого; а полное пренебрежение к технике безопасности превратило вызванную этим состоянием аварию в катастрофу.

Интерес к роману усиливается еще и тем, что случай, описанный Декстером Мастерсом, действительно произошел в жизни. В атомной лаборатории Лос-Аламоса действительно имели место две аварии котла, вызвавшие человеческие жертвы. Девять сотрудников этой лаборатории оказались пораженными острой формой лучевой болезни, что было описано в монографии, выпущенной американскими врачами, которые лечили пострадавших^[1]. Двое из заболевших погибли. В романе Декстера Мастерса как раз и описана вторая авария котла, при которой пострадало семь человек, а один из них погиб от острой лучевой болезни.

Вопросы, связанные с воздействием излучения на организм животных и человека, достаточно сложны. Автор романа хорошо изучил современные данные об острой лучевой болезни. Он правильно описывает последствия поражения кровотворных органов, нарушения процессов свертывания крови, повышения проходимости и понижения прочности стенок сосудов. Все это приводит к кровоточивости, являющейся одним из характерных проявлений острой лучевой болезни. Существенную роль в проявлениях болезни играет вспыхивающая инфекция, развивающаяся на фоне резкого падения защитных сил организма.

Но достоинства романа не ограничиваются только тем, что автор в художественной форме передает действительные события. Писатель правильно намечает на страницах своего произведения большую социально-политическую проблему.

На примере трагической судьбы Саксла автор раскрывает перед нами тот тупик, в каком оказываются честные ученые капиталистической страны, связавшие свою судьбу исследователя с работой в области ядерной физики.

Овладение процессом искусственного распада ядер легло в основу развития атомной энергетики, в частности создания атомных электростанций, первая из которых построена, как известно, в СССР. Возможность искусственного распада ядер открыла перспективы для конструирования атомных двигателей, для новых крупных достижений и открытий в области промышленности, науки, сельского хозяйства и медицинской практики. Бесконечно разнообразны эффективнейшие пути мирного использования атомной энергии. Однако никто не вправе ни на минуту забывать о том, что расщепление ядра как физическое явление может быть использовано и против человечества, реализуясь в механизме ядерного и термоядерного оружия. Таковы два прямо противоположных пути развития ядерной физики.

Путь мирного использования вдохновляет исследователя, умножает и совершенствует его творческие силы, служит улучшению и облегчению жизни человека. Он ведет ученого к сияющим высотам науки!

Иная судьба у Саксла и всех тех честных исследователей, которые вынуждены затрачивать свои силы на создание ядерного оружия, используемого для устрашения и политического шантажа, оружия, угрожающего миру неисчислимыми бедствиями, смертью и разрушением. Может быть, моральные страдания многих из них не менее тяжелы, чем даже предсмертные муки героя романа.

Однако эта действительно тяжелая для честного ученого нравственная ситуация не является безысходной. Есть путь прямой и честный, который дает исследователю возможность счастливого творческого труда. Со всей определенностью и четкостью он указан великой атомной державой — СССР.

Проводя неуклонную политику борьбы за мир, за обеспечение мирного сосуществования государств, Советский Союз настаивает на разоружении и, прежде всего, на запрещении атомного и водородного оружия. Советский Союз предлагает уничтожить уже накопленные запасы атомных и водородных бомб, а также создать условия, позволяющие полностью запретить их производство в будущем. Советский Союз предлагает также безотлагательно прекратить испытания атомного и водородного оружия.

Это подлинно гуманное предложение, имеющее своей единственной целью рассеять угрозу атомного разрушения и лучевой смерти, наталкивается на неизменные и упорные возражения в первую очередь со стороны определенных кругов в США. Но позиция Советского Союза отвечает насущным требованиям и наиболее неотложным нуждам, человечества, и потому она находит самую широкую поддержку у народов, населяющих земной шар. Мы с радостью слышим в этом могучем хоре голосов также и голоса зарубежных ученых, все чаще и чаще выступающих против угрозы атомной войны. Об этом свидетельствует и роман Декстера Мастерса. Если его главный герой, Саксл, не мог не думать об этой проблеме, то другой персонаж книги, Дэвид, уже не только думает, но и говорит о ней во всеуслышание. Мы верим, что Дэвид не одинок; больше того мы знаем, что его точку зрения разделяют многие ученые Англии, Франции и США. Так и должно быть: именно ученые обязаны, пока еще не поздно, честно и откровенно рассказать человечеству о той опасности, которую таит в себе угроза атомной войны, именно ученые обязаны призвать народы к бдительности!

Священный долг ученых всего мира — не жалеть никаких усилий для того, чтобы содействовать уничтожению этой угрозы.

Член-корреспондент АМН СССР

профессор А. Лебединский.

От автора

«Если я не за себя, то кто же за меня?

Но если я только за себя, тогда зачем я?»

Гиллель

21 августа 1945 года, почти через две недели после того как на Хиросиму и Нагасаки были сброшены атомные бомбы, в Лос-Аламосе, где делались эти бомбы, произошел несчастный случай. Девять месяцев спустя, 21 мая 1946 года, там произошел второй такой же случай. И в первый и во второй раз причиной была цепная реакция. По крайней мере, так утверждалось в статьях, которые появились в газетах и журналах, а также в медицинских отчетах о несчастных случаях в Лос- Аламосе.

Май 1946 года уже далеко позади, много воды утекло с тех пор, и Лос-Аламос сейчас уже совсем не тот, каким был тогда. Многие из прежних обитателей давно уехали оттуда или работают над другими проблемами; кое-кого уже нет в живых, а на смену им явилось множество новых людей.

В романе, построенном на материале из прошлого, я изобразил обстановку, царившую в те времена, — такую, какой она мне представлялась.

Я использовал некоторые действительные факты, но только те, которые уже стали общеизвестными, и без всяких колебаний приспособил их к обстановке моего романа, который есть не что иное как вымысел и — я хочу подчеркнуть это — не претендует на историческую или биографическую точность. Я не пользовался никакими специальными документами, не собирал специальных сведений. Я бывал в Лос-Аламосе, но только в жилой части города.

Поскольку описываемые мною события основаны на подлинных фактах и поскольку в этих событиях участвовало сравнительно небольшое количество людей, а некоторые из них достаточно известны или приобрели известность впоследствии, то у читателей может возникнуть стремление найти живые прообразы лиц, выведенных мною в романе. Тут я должен сказать, что, создавая образы романа, я использовал свое знание человеческих характеров вообще и, конечно, отдельных лиц в частности. Нет никакой возможности отделить процесс творческого воображения от жизненных наблюдений, которые дают ему пищу; но действующие лица моего романа не списаны с каких-либо определенных людей, живых или мертвых, и не являются ни портретами, ни карикатурами.

Должности и звания некоторых персонажей подлинны, но я хочу уточнить, что только эти звания и взяты из жизни. В моем романе начальником Военного объекта является полковник, в Лос-Аламосе в 1946 году было именно так. Но мой полковник — лицо вымышленное, так же, как и конгрессмен, как и все врачи и другие действующие лица.

Разумеется, в романе встречаются и подлинные имена — главным образом в тех случаях, когда приводятся общеизвестные высказывания или факты (например, знаменитое письмо Эйнштейна к президенту Рузвельту или деятельность Оппенгеймера, энергично руководившего атомной лабораторией в годы войны). В таких случаях заменять настоящие имена вымышленными было бы явной нелепостью.

Декстер Мастерс

Нью-Йорк, ноябрь 1954 г.

Памяти Луиса Слотина и более сотни тысяч других.

Часть I Вторник. — Вспышка в каньоне

1.

Когда выезжаешь из Санта-Фе к северу, шоссе на протяжении двух-трех миль круто подымается в гору вдоль гребня холмов, петляет по карнизам, высеченным в каменистых склонах, потом выбегает на ровное плато, и тут, несмотря на проделанный подъем и высоту в семь тысяч футов, кажется, будто едешь по глубокой долине.

По обе стороны шоссе, миль на пятнадцать, а то и больше, до подножия горных хребтов простирается равнина. Вся она испещрена кучками низкорослых деревьев, вернее, кустарника, летом выжженного солнцем и голого зимой; кустарник бурый — здесь все бурого цвета вплоть до самых гор, где лежат серые, серебристые и желтоватые, как свежераспиленный лес, тени. Впрочем, и кустарник, и земля покрыты зеленоватым налетом, но таким бледным, будто из десятка деревьев выжали живую зелень и распылили на сотню квадратных миль. На закате в долине вспыхивают брызги, пятна, полосы ярких красок, но закаты здесь коротки, а дни бесконечно длинны, здесь время и земля как будто чего-то ждут, и где-нибудь поодаль от шоссе индеец может просидеть неподвижно с полудня до самой ночи. Проезжая по шоссе, редко увидишь индейцев или их поселки, выжженные и бурые на бурой выжженной земле. В этих маленьких, залитых солнцем индейских поселках вряд ли попадется на глаза хоть одно живое существо; долина кажется безлюдной, и, кроме бегущих вдоль шоссе птичек-подорожников, здесь будто и вовсе нет ни одного живого существа. А между тем, люди есть и вблизи, и повсюду, и домов тут гораздо больше, чем кажется с первого взгляда, хотя есть и такие дома, что давно перестали служить жильем — они сохранились с древнейших времен.

Так, миля за милей, шоссе уходит на север.

Цепи гор обступают шоссе с обеих сторон, теснят его, и кажется, будто едешь по узкому желобу или глубокому высохшему руслу. Немного погодя, повернувшись к западу, можно увидеть наивысшую точку горной цепи Хемез, а на востоке, где темнеют горы Сангре де-Кристо, уже показался пик Тручас, самая высокая вершина Новой Мексики; как раз в этом месте от русла отходит на запад узкая дорога. Она пересекает Рио-Гранде — здесь это такая мелкая речушка, что ее едва замечаешь, — а затем начинается медленный подъем из долины в горы.

Как ни слабы и ничтожны, как ни смутно различимы признаки жизни в здешнем пейзаже, однако земля эта обитаема с давних времен. В сущности, Санта-Фе — один из самых старых городов Северной Америки; он гораздо старше Соединенных Штатов и был столицей еще до того, как английские пуритане высадились у Плимут-Рока в тот самый год, когда Генри Гудзон впервые двинулся вверх по реке, носящей с тех пор его имя, и еще в те времена, когда Галилей начал свои наблюдения, предопределившие пути современной науки. И все-таки Санта-Фе намного моложе крохотных «пуэбло», разбросанных вдоль берегов Рио-Гранде; некоторые из них на мгновение открываются с поворотов шоссе, упорно ползущего вверх из долины. Потом дорогу перерезывают и заставляют вихлять то вправо, то влево устья древних каньонов, берущих начало где-то высоко в горах; пустынные пространства, тянувшиеся на двадцать миль вдоль шоссе, внезапно заполняются вулканическими холмами, постепенно переходящими в длинные столовые горы. И вдруг на каньоны и холмы будто кто-то набросил пушистое одеяло из зеленых высоких сосен. Пейзаж становится мягче, воздух прохладнее, запахи острее; с открытых мест, с извилин дороги, пробитой в стенах каньона, над верхушками сосен порой еще видны бурые пятна оставшегося позади плоскогорья, но они мелькают все реже и наконец исчезают совсем. Дорога подымается вверх, вьется, петляет, круто поворачивает назад, выпрямляется, бежит все вперед, все вверх, и наконец совсем рядом вырисовываются столовые горы. Дорога взбирается на плоскую вершину одной из них, и отсюда видно, что таких гор пять; все они отходят от основного массива и похожи на пять чуть раздвинутых пальцев, просеивающих песок времени, или на простертую руку гигантского идола, требующего очередной жертвы. Дорога бежит вдоль плато, и было время, когда вы могли либо продолжать путь в горы, либо остановиться здесь и в мерцающей тишине поразмыслить о незыблемости мироздания.

Но теперь, примерно через милю, дорогу преграждают ворота, а за воротами раскинулся город; дальше проезда нет, и если вы не имеете прямого отношения к делу, которым занят город, то вам придется повернуть обратно и поискать для прогулки другое место.

2.

Одно десятилетие мало что может изменить в жизни обыкновенного города, но город на столовой горе среди развалин древних пуэбло, о существовании которого люди с таким трепетом услышали лет десять назад, стал за это время совершенно неузнаваемым. Десять лет назад в этом городе бывали немногие — и это были не случайные туристы, а люди, которые негласно съезжались сюда с разных концов света и оставались в городе на более или менее долгий срок. Большинство приезжих, выполнив какие-то особые задания, тут же уезжало и уже не возвращалось назад. Но были и такие, что возвращались; после долгого путешествия через океан на самолетах или пароходах они выезжали из Санта-Фе по шоссе, ведущему на север, меж горных хребтов, через Рио-Гранде, и подымались на плато столовой горы. И говорят, будто все до одного они поражались происшедшим тут переменам — даже те, кто только вечерами появлялись в центре города, с безмолвным удивлением глядели на длинные улицы, которых еще недавно здесь не было и в помине, на жилые дома и другие здания, выросшие как из-под земли.

Почти все, что было здесь в 1945 году, в том году, когда кончилась вторая мировая война и стало известно о существовании Лос-Аламоса, сохранилось до сих пор: и жилые бараки, и большие деревянные здания, где помещаются лаборатории. Больница находится все там же, в длинном, двухэтажном барачного типа здании, выкрашенном белой краской, и по-прежнему стоит в самом центре городской жизни. Перемена заключается в том, что город невероятно разросся и в нем теперь трудно узнать небольшой, скученный, как индейские пуэбло, поселок, существовавший на этом месте еще несколько лет назад.

Сейчас Лос-Аламос насчитывает почти четырнадцать тысяч жителей и вряд ли может расти еще, так как уже занял собою все пять пальцев простертой руки. В городе есть бензоколонки, рынки, красивые школы и спортивные площадки, административные здания, тротуары и самые настоящие зеленые газоны, лужайки для игры в гольф, магазины, торгующие плетеной мебелью и патефонными пластинками, кинотеатры, редакции газет, отделение банка и стоивший миллион долларов мост, который соединяет засекреченные лаборатории на одном плато с засекреченными лабораториями на другом плато. Теперь обитатели Лос-Аламоса, идя по улицам или тропкам, порою встречают совсем незнакомых людей — несколько лет назад это было возможно, но все же довольно трудно. Отсюда часто ездят в Санта-Фе и даже в маленький городишко Эспаньолу, до которого пятнадцать миль; жителей Лос-Аламоса достаточно хорошо знают в обоих городах и без труда распознают среди приезжих.

Все это произошло за очень короткий срок; но тогда, в 1945 году, только два года отделяло Лос-Аламос от первых звуков, возвещавших о начале строительства, и первого притока жителей, хлынувших сюда по единственной дороге из крупных исследовательских центров на Западе и Востоке, где совершались обряды, предшествовавшие рождению этого города.

В индейских обрядах, которые много веков совершались в окрестностях Лос-Аламоса и до сих пор совершаются в пуэбло у подножия гор, есть некое решающее мгновение — оно обычно проходит незамеченным для тех, кто о нем не знает. Это то мгновение, когда жрец произносит магическое слово. Какие бы церемонии ни предшествовали произнесению этого слова и как бы колоритны они ни были сами по себе, все это лишь подготовка, пролог. Но вот жрец произносит слово — и тотчас же заклинания вступают в силу, они исполнены глубокого смысла и внушают благоговейный трепет.

Очень схожим путем, если верить философу Конту, развиваются основные человеческие понятия: они проходят сначала стадию теологического или фиктивного состояния, потом метафизического или отвлеченного (в котором обычно формируется магическое слово), и наконец научного или позитивного состояния (в котором это слово произносится вслух). Почти то же самое происходило с замыслом, для осуществления которого был построен Лос-Аламос. Годами свершались обряды в мозгу ученых всего мира. Магическое слово постепенно складывалось в абстрактных понятиях датчан и немцев, англичан, поляков, австрийцев, венгров, шведов, итальянцев, голландцев, французов, американцев и русских. Ученые исступленно плясали в своих лабораториях, как пляшут жрецы и знахари на священных празднествах, ночи напролет наблюдали вспышки на экранах своих осциллоскопов, и наконец было произнесено магическое слово «расщепление». Волшебство свершилось, и с этой минуты заклинания вступили в силу.

Пять длинных столовых гор образуют между собой проемы или каньоны, или, как их здесь называют, арройос; некоторые из них глубиною в сотни футов, и в каждом каньоне дно покрыто гравием и остатками когда-то протекавшей здесь лавы, в каждом каньоне под сенью густых деревьев стоит полумрак и тишина. Еще при зарождении нового города планировщики поняли, что в каньонах нельзя поселить людей, зато лучшего места для особо секретной работы, пожалуй, и не найти. Центральную гору избрали для постройки этого города из-за ее уединенности, но и эта уединенность оказалась недостаточной для некоторого рода работ, которые предстояло выполнить местным обитателям; такие работы было необходимо вынести за пределы даже этого города.

Дорога налево от шоссе существует давно, еще с тех пор, когда эта пустынная местность привлекала только туристов и влюбленных да всякого рода чудаков, склонных к созерцанию; она спускается с плато центральной горы и ведет сквозь чащу деревьев на дно одного из каньонов, где почва не слишком бугристая и не загромождена скалами. Пока на плато развертывалось большое строительство, здесь расчистили от деревьев поляну, а на поляне выстроили здание. С виду оно ничем не выделялось, не наводило на мысль о каком-то особом назначении и могло привлечь внимание лишь потому, что от самого сотворения мира это, по всей вероятности, была первая постройка в каньоне. Если здесь что и было, то даже от развалин не осталось и следа. Только одно это здание и стояло в каньоне. Выстроенное из бетонных блоков и дерева, оно было сорока футов в ширину и пятидесяти в длину; одна его сторона вплотную примыкала к стене каньона, а на противоположной стороне, перед единственной дверью было небольшое крыльцо со ступеньками. Местоположение участка, связанного с городом только проселочной дорогой в несколько миль длиной, представляло значительные трудности для строителей, но строители преодолели эти трудности. Они исправили дорогу и сделали ее вполне проходимой для грузовых машин, подвозивших строительные материалы. Вскоре грузовики стали привозить письменные столы, пишущие машинки и конторские шкафы, длинные лабораторные столы и разное техническое оборудование, в том числе множество измерительных приборов и ящиков с различными шкалами. А немного погодя джипы и военные машины, снующие по дороге взад и вперед, стали совсем привычным зрелищем, хотя видели его только те, кто сидел в этих машинах.

Каждое утро в каньон с промежутками в пятнадцать минут прибывали машины — по одиночке, по две, а то и по три или по четыре. Водители и пассажиры выходили из машин, подымались по ступенькам и исчезали за дверью. Часто они привозили с собой еду и не выходили из здания до конца дня. Нередко они приезжали к вечеру, и тогда окна бетонного здания ярко светились до десяти или одиннадцати часов, иной раз — до часу-двух ночи, а бывало, что и до самого утра. Иногда дверь открывалась и кто-нибудь выходил постоять на крыльце или спускался на поляну, курил, глядел вверх на сосны и осины или лениво перебрасывался двумя-тремя фразами с одним из солдат, днем и ночью дежурящих возле двери.

На дне каньона стояла такая же тишь, как и в прежние времена, когда здесь не было этого здания. Работа, происходившая внутри, не сопровождалась никаким особым шумом. Только иногда, зимою, когда деревья мерзли под мелко сеявшимся снегом, в стенах каньона отдавалось слабое эхо от скрежета металла по металлу да время от времени какой-то неясный прерывистый звук подымался до истерического визга, падал до глухого бормотания, потом снова становился громче, потом опять тише и внезапно обрывался. Но в другие времена года густая листва деревьев и щебетанье птиц заглушали даже самые обычные звуки — голоса, стук пишущей машинки, скрип открываемой двери.

Весною, с середины мая, над серыми стволами осин колышутся и трепещут блестящие зеленые листья, а по краям поляны, там, куда ветер или птицы занесли семена, расцветает голубой водосбор и другие горные цветы.

С той поры, как в этом здании началась тайная бесшумная работа, она не прекращалась ни на минуту; работа, без сомненья, продолжается и по сей час и, быть может, в этом же самом здании. Впрочем, поручиться трудно. Когда существование города перестало быть тайной, сюда время от времени стали приезжать по специальным пропускам гости — друзья и родственники местных жителей, любознательные журналисты, представители фирмы «Элкс и Киванис», конгрессмены и так далее. Но здания, где идет работа, охраняют двойные ограды, прожекторы по ночам и вооруженные часовые, дежурящие круглые сутки; эти здания не включены в список городских достопримечательностей, которые показывают приезжим, и приезжие никогда не допускаются в каньоны. Одно только можно сказать с уверенностью: если работа в этом каньоне продолжается до сих пор, то сейчас ее ведут совсем иными способами, чем до случая, происшедшего однажды во вторник, в мае месяце, вскоре после окончания второй мировой войны.

3.

В этот день, в пятом часу, доктор Чарлз Педерсон стоял в ординаторской больницы Лос-Аламоса.

Ординаторская находилась в восточном крыле длинного стандартного дома. Из ее двух окон был виден пирамидальный пик Тручас, высившийся в сорока милях отсюда, за долиной Рио-Гранде, и снеговая линия, заметно отступившая вверх после весеннего таяния, и седловина между Тручасом и соседним пиком чуть поменьше, с южной его стороны. Доктор Педерсон вспомнил, как он взбирался по склону горы со стороны седловины и представил себе одинокую мужественную человеческую фигурку на фоне первобытной природы. С той минуты, как девять дней назад доктор Педерсон взошел на пик Тручас и постоял на самой вершине, его волновали чувства и даже мысли, настолько сокровенные, что ими ни с кем нельзя было поделиться, и настолько чуждые небольшому кругу его убеждений (которых, впрочем, до сих пор ему вполне хватало), что они не укладывались ни в какие привычные рамки.

Прежде ему не стоило труда справляться с подобными ощущениями — вернее, они, к счастью, не всегда доходили до его сознания. Послушный сын состоятельных родителей, живших в тесном предместье одного из городов на Востоке, он был, как стрела, нацелен на единственную мишень — профессию врача; мать натягивала тетиву, отец смазывал лук, Чарли послушно трудился, и вот в двадцать восемь лет он врач в чине капитана, убежденный, что еще год или два близости к делу исторической важности будут чрезвычайно полезны для его дальнейшей карьеры. А сейчас он охвачен полным смятением, которое вызвано чем-то таким, что раньше он всегда умел определить, подвести под какую-нибудь рубрику и предать забвению, как обыкновенную студенческую блажь, как действие хмеля после вчерашней пирушки, как неизбежное влияние нью-йоркских евреев, журналистов, художников — словом, как нечто, к чему не стоит относиться всерьез. О, смятенный дух! Девять дней назад, собираясь на прогулку (в рюкзак были уложены сэндвичи, термос с кофе, аптечка первой помощи и прочие полезные предметы), доктор Педерсон изучил две напечатанные в газете Санта-Фе памятки для туристов, совершающих восхождение на горы, и постарался запомнить щедрые наставления двух-трех друзей, которые уже совершали такие экскурсии. Все они оказались очень полезными — эти советы, но жуткое ощущение на вершине пика Тручас, когда стоишь над всем миром, один среди беспредельного неба, и ветер бьется где-то у твоих ног, — никто не подготовил его к этому; впрочем, если б кто-нибудь и попытался, Педерсон пропустил бы такие слова мимо ушей, не имея оснований бояться того, с чем никогда в жизни еще не сталкивался.

Он не слышал, как в комнату вошла медицинская сестра.

— Значит, снова за работу, mon capitaine^[2]. Вас там ждет Герцог.

— О, господи!

— Вот именно, — сказала девушка. — Но он хочет вас видеть.

— А я вовсе не хочу его видеть. Зачем он сюда ходит? Где он, на улице или тут?

— Он стоит на ящике под окном и разговаривает с больным, хотя это, как известно, запрещено.

— Ладно, пусть себе. По крайней мере, это меня избавит от разговора с ним. Можно подумать, что он здесь самый главный. И чего только он поднял такую суматоху? Война ведь уже кончилась.

— Милый доктор Педерсон, — девушка склонила голову набок и всплеснула руками. — Я это от вас уже не в первый раз слышу… Вы… как это говорится, un innocent^[3]. Это же военный объект. Здесь делают бомбы. Поэтому многим тут как-то не по себе. Кроме врачей, конечно. Врачи всегда такие спокойные и собранные.

До чего же приятно бывает смотреть на такую молоденькую сестру, свежую и изящную, в отлично накрахмаленном белом халате, которая, как подсолнечник под лучами солнца, нежится в обществе окружающих ее врачей! А между тем, заурядная сестра, которая может быть какой-угодно, только не изящной, считает, что врачи, как правило, страшные гордецы, любят порисоваться и что с ними умрешь со скуки; в комнатах сестер, где обычно перемывают косточки всему медицинскому персоналу, отпускаются тысячи шпилек по поводу чванливости врачей. Врачи же, в свою очередь, держатся мнения, что сестры, как правило, невежды и безнадежные тупицы, что они либо бесполы, либо слишком льнут к мужчинам и вообще представляют собою главную угрозу здоровью пациентов. Правда, бывает, что врачи женятся на медицинских сестрах; тут, конечно, берет свое привычка к каждодневному общению, и природа, которая не терпит пустоты, нередко порождаемой разбитыми иллюзиями и непрерывным бегом времени, стремится заполнить ее чем попало. Но ни мисс Бетси Пилчер, ни доктор Педерсон, стоявшие в ординаторской и глядевшие друг на друга, не подозревали об этом.

Доктор Педерсон зашагал взад и вперед по комнате, точно так же, как когда-то шагал его учитель доктор Септимус Стил. Мисс Пилчер думала о Герцоге — он не такой надутый, как этот выступающий журавлиным шагом доктор, но слишком занят собой и ничем другим не интересуется. Она подошла к окну, слегка покачивая бедрами, — ей нравилась такая походка.

— Все-таки, придется его принять, — сказал доктор Педерсон.

Бетси промолчала, теребя шнурок от шторы. (Еще бы ты его не принял!). Она смотрела на пик Тручас — никогда она на него не взбиралась, никогда не взберется, и ее туда вовсе не тянет. Но сегодня Тручас словно заколдовал ее или, быть может, Чарли Педерсон оставил у окна демонов тревоги, и они сейчас витают вокруг Бетси. Во всяком случае, на нее вдруг нашло мрачное настроение; сегодня она не пойдет ни в кино, ни в военный клуб, будет сидеть одна в своей комнате и, возможно, проревет весь вечер.

— Уж на этот раз я сумею его одернуть, — сказал Чарли, продолжая шагать на манер доктора Септимуса Стила.

«Горные овцы нежнее, степные же овцы жирнее, стало быть, мясо последних будет гораздо вкуснее», — произнесла про себя Бетси. Пусть ниточка ее мыслей началась с пика Тручас, но все равно привела она к штабному писарю сержанту Роберту Чавезу, который научил ее, помимо всего прочего, этим старинным, немножко напыщенным прибауткам и повел бы сегодня в кино или в военный клуб, если б его не отправили в Бикини на испытание атомной бомбы. («Хочет, чтоб я позвала Герцога, пусть так и скажет, я не обязана угадывать чужие мысли».) Если б на том ящике под окном сейчас стоял Роберт, она бы ему высказала все начистоту.

«Слишком уж все это затянулось», — сказала бы она. («Что затянулось, детка?»)

«Ну, армия, атомные бомбы, испытание новых бомб и все прочее… Это не жизнь». («Ну-ну, девочка, спокойно!»)

«Все тут какие-то взвинченные. Это не жизнь». («Ты сама взвинчена, детка, неужели ты не рада, что я вернулся?»)

Вертя шнурок от шторы и легонько постукивая им о стекло, Бетси представила себе, как она высовывается в окно, целует Роберта, поправляет ему галстук и затем они идут в военный клуб.

— Будьте добры, позовите его сюда, — сказал доктор Педерсон.

— Пожалуйста, — ответила Бетси и пошла к двери. Педерсон раздраженно покосился на ее виляющие бедра, но раздражение исчезло вместе с Бетси, и он снова принялся шагать по комнате.

— Я сумею его одернуть, — вслух повторил Чарли и усмехнулся, но тотчас же провел рукой по лицу. Собственно говоря, ничего смешного тут нет, и он, скорее, взволнован, или, вернее, смущен, так как волноваться совершенно не из-за чего. Во всяком случае, дело не в Герцоге — Герцог в конце концов просто человек, и порядочный балбес к тому же. Вот вершина горы — это уже не так просто; иными словами (так говорил себе Чарли), и человек это не так-то просто, если этот человек — ты сам. Чарли порадовался своему глубокомыслию и мельком, с презрением подумал о Бетси Пилчер, круглой невежде и потаскушке, хотя, впрочем, одно ее выражение поразило его своей точностью: здесь многим не по себе, сказала она, почти у всех немножко взвинчены нервы.

И все же овладевшая им сейчас нервозность была связана именно с Герцогом, вернее, с тем, что он решил высказать Герцогу. Если говорить честно, вся беда в том, что он не привык иметь дело с метеорами, вроде Герцога. А если уж быть честным до конца, то беда в том, что доктор Педерсон не играл заметной роли в жизни города за оградой: он почти ничего не знал о том, что делается в засекреченных зданиях, и даже не имел права входить туда; вздумай он уехать, его отсутствие вряд ли было бы ощутимым, и замену ему нашли бы мгновенно; кроме того, он живет здесь меньше года, а это значит, что для него никогда не будет доступа в обособленный мирок тех, кто создавал этот город, кто с самого начала участвовал в его грандиозной работе. В то время, как Герцог… Конечно же, этим и объясняется его взвинченность. Должно быть, так.

— Мне крайне неприятно беспокоить вас, доктор, — сказал Герцог, входя в комнату, — но ваш пациент жалуется на боли. Не думаете ли вы, что…

Голос у Герцога был мягкий и приветливый, а манеры чрезвычайно деликатные. Это был человек небольшого роста, его костюм обвис от тяжести рассованных по карманам карандашей, ручек, бумаг и документов разного формата и в разных обложках. Он спокойно стоял у двери, чуть склонив голову набок и опустив руки; в одной руке он держал какую-то банку, очевидно, с вареньем.

— О, мистер Герцог! — приветствовал его доктор Педерсон (он уже знал, что здешние европейцы — а все они были докторами каких-нибудь наук — предпочитают, чтобы их называли просто «мистер такой-то», что касается до этого «О», то у Чарли оно вырвалось нечаянно, он хотел протянуть «A-а», но это не всегда у него получалось).

— Лучше бы отправить его в эту больницу, как ее… больницу Брунса, кажется? Словом, в Санта-Фе. По крайней мере, мне так кажется. Здесь он что-то не поправляется.

— Позвольте, мистер Герцог, мы с вами это уже обсуждали — и не раз. Он на пути к полному выздоровлению. Предоставьте уж нам довести дело до конца.

— Очень важно, чтобы он поскорее вернулся к работе. Я все-таки считаю, что лучше было бы… Не могли бы вы договориться с больницей Санта-Фе?

— Нет, не могу, мистер Герцог. У него самый обыкновенный перелом ноги, кость срастается, процесс заживления идет хорошо и было бы нелепо…

— Он не должен задерживаться ни на один лишний день, его ждет работа. Это чрезвычайно важно.

Если судить по тону Герцога, то это действительно было важно. Он произносил слова, нарочито отчеканивая каждый слог, и от этого каждая фраза в целом казалась более веской, чем все слова в отдельности. Герцог уперся взглядом в Педерсона. Он переложил банку варенья из одной руки в другую, и Педерсон проследил глазами за этим движением. Бетси Пилчер, вошедшая следом за Герцогом и стоявшая на пороге, вдруг спросила:

— Но почему это так важно? Ведь война-то кончилась.

Герцог искоса взглянул на Бетси через плечо и, усмехнувшись, снова повернулся к Педерсону.

— У нас всегда срочная работа. Что плохого, если его осмотрят в больнице Санта-Фе?

— Мистер Герцог, — начал было Педерсон, но его голос сорвался на последнем слоге. «Да он нервничает», — подумала Бетси, глядя на Педерсона с внезапно пробудившимся интересом.

— Мистер Герцог! — Педерсон снова зашагал по комнате. — По сравнению с вами и многими другими я здесь новичок. Я почти ничего не знаю о вашей работе. Но иногда мне приходит в голову, что именно благодаря этому… свежий, неискушенный взгляд со стороны, понимаете… именно благодаря этому я мог бы дать вам дельный совет насчет того, как распределить вашу работу. Мне хотелось бы как-нибудь потолковать с вами и, так сказать, попытаться…

Он остановился перед Герцогом, слегка развел руками и вопросительно поднял брови. «Да что ты в этом понимаешь!» — говорил устремленный на него взгляд Бетси. Герцог мельком взглянул на Педерсона и отвернулся к окну.

— По-видимому, здесь у всех немножко шалят нервы, — сказал он наконец. — Должно быть, причиной тому — испытания бомбы. Мне уже известно несколько точек зрения на эти испытания, хотя, вероятно, поскольку дело совершенно новое, не следует торопиться с выводами. На мой взгляд, испытания не представляют собой никакой опасности… во всяком случае, для персонала. Пожалуй, из политических соображений сейчас не стоило бы устраивать такие демонстрации. Однако это не моя забота. Тут и там ведутся кое-какие исследования, есть надежда, что энергию будут использовать и в других целях — в мирных. Не войну и не испытания бомбы задерживает мистер Матусек. В его ведении, можно сказать, небольшой мирный сектор. Вот так. Все мы немножко взвинчены и все по разным причинам — у каждого своя. Хорошо, я оставляю его на ваше попечение. Вы совершенно правы. Но по-моему, вы не совсем отдаете себе отчет, какого рода у меня работа, доктор Педерсон. Бетси, будьте добры, передайте вот это мистеру Матусеку. Я совсем забыл.

Он вручил Бетси банку с вареньем и ушел. Бросив на Педерсона быстрый взгляд, Бетси тоже вышла. Педерсон опять подошел к окну и стал смотреть вдаль.

Не так уж много людей побывало на горных вершинах, если не считать таких вершин, куда ведут удобные дороги и где на каждом шагу попадаются киоски с прохладительным; еще меньше любителей совершать восхождение в одиночку: обычно все предпочитают иметь спутников, ибо надо же с кем-то делиться впечатлениями. Одинокий человек на вершине горы — это, вероятнее всего, пророк; недаром Моисей, Заратустра и другие пророки уединялись либо в горы, либо, что примерно то же самое, в пустыню. И если человек, поднимающийся на вершину горы в одиночестве, еще не пророк, то вполне может стать им, хотя бы на время, — именно так и случилось с доктором Педерсоном.

— Ну, Герцог, слава богу, больше надоедать не будет, — сказал он себе, но одна упорная мысль засела у него в мозгу, не растворялась в других мыслях, не оставляла его и только как бы отодвинулась в сторону, а в памяти и перед глазами стояла его собственная одинокая фигура на вершине пика Тручас: ветер бьется у его ног, ступни утопают в снегу, а вокруг простирается чудесная страна столовых гор, скалистых вершин и каньонов, яркого, словно отполированного неба, безмолвных пуэбло и всепроникающего далекого прошлого.

Минут десять он смотрел с вершины пика в другую сторону, на восток. Там широко расстилались бескрайние просторы равнины. Горная цепь вздымалась сразу, отвесной стеной. Потом Чарли обернулся назад и вдруг представил себя мальчишкой, который вскарабкался на высокий забор и увидел то неведомое, что скрывается по другую сторону; право же, надо бы громко окликнуть обитателей тех равнин и поведать о том, что происходит на плато и в каньонах. Чарли довольно долго тешился этой фантазией и даже придумал, что бы он сказал. «Там, на той стороне, люди держат пальцы на кнопках управления вечностью», — крикнул бы он. А на равнинах толпы людей, и все с нетерпением ждут, что он им скажет, и, услышав эти слова, они станут растерянно переглядываться, потом так же растерянно уставятся на него, словно ожидая, что за этим последует нечто более вразумительное.

И вот сейчас, девять дней спустя, фантастическое, чтобы не сказать нелепое, видение (а также эта патетическая фраза) не выходило у него из головы, и он чувствовал себя не то мальчишкой, не то поэтом, не то еще кем-то, но, во всяком случае, не тем здравомыслящим человеком, каким он был на самом деле. В тот день, на пике Тручас, он долго глядел вокруг, потом съел сэндвич, швырнул вниз несколько камешков, покричал, удивляясь, каким неправдоподобно слабеньким и жалким кажется его голос, и вдруг вспомнил фразу, приписываемую одному ученому (он будто бы произнес ее незадолго до взрыва опытной бомбы в Аламогордо). Педерсону рассказали об этом уже после взрыва — собственно говоря, даже после взрывов в Хиросиме и Нагасаки; с тех пор каждый раз, когда он вспоминал эти слова, на него находило беспокойство; но что за нелепость думать об этом на вершине горы!

«По моим расчетам, — так будто бы сказал ученый, — один шанс из десяти, что бомба вообще не взорвется, и один шанс из ста, что она воспламенит атмосферу». Этот ученый был Бэйли, выдающийся исследователь, и, между прочим, лауреат Нобелевской премии.

Педерсон приехал в Лос-Аламос в тот трехнедельный промежуток, который отделял Аламогордо от Хиросимы. В городе он не знал ни души и в то напряженное время, кроме прохожих на улице, видел только «понедельничных пациентов». В понедельник к нему обычно являлись со всевозможными пустяковыми ранениями после воскресных прогулок, рыбной ловли, лазаньяпо скалам, осмотра старинных пуэбло, восхождений на горы и прочих развлечений, которыми жители Лос-Аламоса, в большинстве своем прибывшие из цивилизованных частей страны, пытались скрасить гнет неблагоустроенного быта, нехватку воды, безысходную засекреченность, тяжкую необходимость как-то оправдывать производство бомб и другие мало приятные особенности жизни на плато. Педерсон лечил ссадины, делал перевязки, выслушивал рассказы о падениях, ушибах, незамеченных гвоздях — и только. Летом 1945 года продукцию Лос-Аламоса не полагалось обсуждать вслух, хотя все жители города знали, что тут происходят грандиозные события, а большинство знало даже, какие именно. Но никто не рассказывал об этом новому доктору, а он и понятия не имел, как приступить к таким расспросам. У него не было никого, с кем он мог бы поделиться своими случайными догадками и предположениями, которые заводили его бог весть в какие дебри, когда он слушал недоступные его пониманию разговоры о новом виде энергии. Примерно через неделю после окончания войны к нему зашел молодой физик Луис Саксл. Он собирался лететь в разрушенные японские города с заданием от военного ведомства определить нанесенный атомной бомбой ущерб. «По крайней мере, внешний», — криво усмехнувшись, сказал он Педерсону. Педерсон сделал ему укол, вскрыл нарыв на пальце и рискнул задать несколько осторожных вопросов. Через некоторое время Саксл пригласил доктора к себе распить бутылочку. В тот вечер Педерсон и услышал от Саксла фразу Бэйли.

— Но ведь это же он не всерьез? — встревожился Педерсон, и его рука со стаканом застыла в воздухе. — To-есть, он, конечно, сам в этом не уверен?

— Думаю, что уверен, — ответил Саксл. — Бэйли не такой человек, чтобы бросать слова на ветер.

— А, дьявол вас побери! — выругался Педерсон, что с ним бывало довольно редко. — Значит, вы делаете бомбу, которая может разнести на куски весь мир?

Педерсон слышал, что Саксл отвозил в Аламогордо опытную атомную бомбу; он спросил его об этом, и Саксл в ответ рассказал довольно забавную историю: он отвез разобранную на части бомбу к месту испытания не то в качестве нежной матери, не то банковского курьера; кстати, он даже получил от какого-то полковника расписку, словно это была не атомная бомба, а самая обыкновенная посылка. Педерсон спросил, нельзя ли взглянуть на расписку, и Саксл показал ее; Саксл ни словом не обмолвился о своей работе над атомной бомбой, зато очень точно и ясно описал взрыв. Постепенно Луис Саксл стал все больше и больше нравиться доктору Педерсону. Но в тот вечер напряжение, с каким Педерсон ждал каждого его слова, могло вылиться в совсем противоположное чувство.

— Можно было рассчитывать на одну из трех возможностей, — сказал в тот вечер Саксл, — и, кажется, единственная приемлемая из них заключалась в том, что бомба вообще не взорвется. Многие считали, что так и будет, но Бэйли, по-видимому, думал иначе. Один шанс из десяти — теперь, когда нам стало известно гораздо больше, чем тогда, мы понимаем, что в устах Бэйли это не предвещало ничего хорошего. А один шанс из ста — это уже чудо, или даже больше того. Бэйли не считал, что атомная бомба взорвет весь земной шар, но, пожалуй, не исключал такой возможности. Я тоже.

Педерсону стало жутко.

— Но допустим, ваши знания были недостаточны? Или, скажем, разве вы не могли упустить какую-нибудь мелочь? Ошибиться в расчетах? Разве это не могло случиться?

— Конечно, могло, — тут тоже один шанс из ста. По-моему, Бэйли, да и не он один, сказал бы так: один шанс из ста за то, что произойдет любая непредвиденная случайность.

— Послушайте, — сказал Саксл немного погодя. — Я… мы с вами неправильно подходим к этому вопросу. Мы не понимаем друг друга, и, кажется, это безнадежно…

Разумеется, они не понимали друг друга, они толковали — вернее, Саксл толковал — о квантовой теории и о принципе неопределенности со ссылками на статистическую природу современной физики; а Педерсон заговорил о… о чем? Трудно сказать, о чем именно, но последние его слова были о «безответственности интеллектуального деспотизма». Он даже не произнес этих слов, он пробормотал их, отчасти потому, что не привык к таким сложным выражениям, а также потому, что окончательно запутался и перестал понимать, о чем идет речь.

— Слушайте, Чарли, — продолжал Саксл, — представьте себе, что вы стоите неподвижно и в вас выстрелили тринадцатидюймовым снарядом. Он летит прямо на вас со скоростью нескольких тысяч футов в секунду. Если вы не сдвинетесь с места, то результат нетрудно предугадать. Но может быть и так, что снаряд пролетит мимо и даже не заденет вас. Есть шанс, что это может случиться, — пусть очень небольшой, но все же он существует. Поэтому исключать его нельзя. Но если мы об этом все-таки говорим, это вовсе не значит, что… ну, короче говоря, мы просто отдаем дань вероятности.

Педерсон задумался; эти слова его чуточку успокоили. Но тут же, в приступе раздражения, он потребовал у Саксла ответа, почему Бэйли сказал «один шанс из ста».

— Уж сказал бы — один из миллиона.

— Он обращался к физикам. Если б он имел в виду других, то, может быть, — и даже не может быть, а наверное — объяснил бы, что он подразумевает под одним шансом из ста…

— Да ведь мир состоит не из одних физиков; значит, все прочие так ничего и не поймут?

— А он говорил это не для всех прочих — только для физиков.

В конце концов Педерсон начал кое-что понимать — новый приятель сумел растолковать ему, в чем тут дело. Он говорил серьезно, ничуть не свысока и время от времени отхлебывал из стакана. Если в результате научных исследований исчезли абсолюты, — а, видимо, это так и есть, — то единственный разумный путь, при котором возможен интеллектуальный прогресс, — это путь вероятностей.

— Но наука кончилась в Чикаго, в 1942 году, — вспомнил Педерсон слова Саксла, сказанные им в тот же вечер, на прощанье. — То, что здесь происходит, имеет мало общего с наукой. Здесь производство, вырабатывающее определенную продукцию. Как оно повлияет на интеллектуальный прогресс, я не знаю. Во всяком случае, не берусь сказать. Вернее, не хочу. А к чему ведут вероятности, это уже другой вопрос — это дело социологов, политиков, философов, сознательных граждан, но не физиков, если только они не являются одновременно социологами, политиками и так далее. Раньше была наука, Чарли, а теперь — атомная бомба. Раньше был мир, теперь — война. Были ученые, а теперь огромная государственная атомная станция, махина вроде армии. Ну что, теперь вам не кажется, что мы с вами говорим о разных вещах?

Но на вершине горы, быть может благодаря особой атмосфере, слова Бэйли звучали в ушах Педерсона громче всех разъяснений Саксла; и Педерсон пришел к убеждению, что один шанс — будь он на сотню или миллиард — это все же реальная возможность. Вопрос, который Чарли Педерсон не решался задать никому, все время мешал ему, как туман, как непрошенная дремота, как песчинка в глазу. Неужели жизнь на земле так мало значит, что можно говорить об ее уничтожении как об одном шансе из стольких-то? Затем вопрос этот сложился иначе: неужели эти люди не понимают, что нельзя заходить так далеко, что они несут ответственность не только перед своими близкими, но и перед самой жизнью? Но Педерсону в те минуты было не так-то легко сосредоточить мысли на значении жизни. Он прошелся взад и вперед, съел еще один сэндвич, швырнул вниз еще несколько камешков. Ну хорошо, а разве это не является злом по своей природе? Или, хуже того, не сводит ли это значение добра и зла к нулю? Но это был тот же, или почти тот же вопрос, с которого он начал, и, окончательно зайдя в тупик, Педерсон не знал, что делать, — разве только спуститься с горы в надежде, что это странное настроение развеется по дороге.

Прежде чем начать спуск, Педерсон долго смотрел на плато Лос-Аламос, лежащее внизу в сорока милях отсюда; его смутно тревожила мысль о том, что от совершающейся на этом плато громадной работы нет даже точечного следа в дымке пространства, ее не увидишь, не почувствуешь, даже не заподозришь о ее существовании, она — ничто. С того места, где стоял Педерсон, все плато, кишащее людьми — людьми, которых он знал, — застроенное домами, наполненное гулом свёрл и генераторов, гудками машин и голосами детей, отсюда казалось маленьким и пустынным, и только стекла, полыхавшие отблесками заходящего солнца, свидетельствовали о том, что люди там держат пальцы на кнопках управления вечностью, — пусть эта фраза настолько патетична, что он, конечно, постесняется произнести ее при ком-нибудь вслух, зато она довольно точно выражала его ощущения.

Глядя вниз, Педерсон вспомнил молодого человека, который в маленьком домике на дне каньона всего через день-два после памятного разговора с Сакслом слишком сильно нажал на одну из таких кнопок и от этого через двадцать дней умер. Педерсону никак не удавалось сделать еле уловимое движение глазами, чтобы перенести фокус зрения с плато на тот каньон, скажем, где стоял домик, в котором раньше работал молодой физик, а сейчас работает его друг Саксл. От плато до каньона четыре или пять миль — четверть часа езды на машине по петляющей дороге, но для горы и для человека, глядящего с вершины горы, это было ничто; там проходила граница безопасности, но для горы этой границы не существовало и для человека, глядящего с горы, тоже.

Педерсон спустился с пика Тручас, но странное настроение не развеялось дорогой. Вопрос, который самому Педерсону был неясен, не говоря уже о том, что он останется без ответа, да и вряд ли будет кому-нибудь задан, не выходил у него из головы. Педерсон был так рассеян, что это бросилось в глаза кое-кому из друзей, двум-трем пациентам и уж конечно Бетси Пилчер, которая приставала к нему со всякой чепухой.

— Что у вас — нервозность, раздражительность, переутомление? — спросила она Педерсона.

— Я себя чувствую прекрасно, — буркнул он.

— А похоже, будто у вас и то, и другое, и третье, — сказала Бетси. — Я и сама места себе не нахожу. Хоть бы скорей прошел вторник двадцать первого числа.

— Почему? Это еще что такое?

— Ну как же, помните Нолана? То, от чего он умер, случилось во вторник двадцать первого августа. А сейчас первый такой месяц.

— Какой месяц? И почему первый? Что вы городите?

— После вторника двадцать первого августа первый раз вторник приходится на двадцать первое число.

— Ну и что? — резко спросил Педерсон; он начинал понимать, в чем дело, но не желал поддаваться подобным мыслям и сердито поглядел на Бетси.

— Ну и ничего. Скорей бы прошел этот день, вот и все.

— Ей-богу, вы просто с ума сошли. Неужели вы так суеверны? Вот уж не думал.

— Скорей бы прошел этот день, — повторила Бетси. — А насчет того, что я с ума сошла, вы бросьте. Не мне одной это не дает покоя.

Сознание, что сегодня вторник двадцать первого мая, не покидало Педерсона все время, пока он думал о том, что Герцог больше не станет ему надоедать, что сломанную ногу Матусека он будет лечить, как обычно лечат такие переломы, а пока он размышлял о словах Бэйли, о значении жизни, о добре и зле. Словно во сне, он молча бродил возле окна, иногда принимался теребить шнурок от шторы, а мысли его то и дело возвращались к пику Тручас и к своим тогдашним ощущениям. В больнице стояла тишина. С тротуара за окном Педерсону помахала рукой молодая женщина, мать ребенка, у которого он вчера вытащил из ноги четыре колючки. И Педерсон кивнул ей, думая о том, что с пика Тручас кажется, будто здесь совершенно ничего не происходит. Календарь, висевший на стене, вдруг смутил его и он поспешно отвел глаза. Стенные часы показывали без двадцати пять, и Педерсон поймал себя на том, что чего-то ждет: он ждет, чтобы часы пробили пять, — тогда он сможет уйти домой; ждет, чтобы вздор, который наговорила Бетси, улетучился из памяти; ждет, чтобы что-то случилось. Он вспомнил воображаемые толпы людей, которые будто бы стояли в ожидании внизу, по ту сторону отвесной стены гор; над равниной нависла недоуменная тишина, а он все всматривался вдаль, ища каких-то многозначительных признаков на отдаленном плато, ничего не находя, ничего не видя, не умея даже отличить плато от каньона в пяти милях отсюда, где ровно девять месяцев назад кто-то чуть сильнее, чем нужно, нажал кнопку управления. О, смятенный дух!

4.

На крыльце дома в каньоне у самой двери сидит солдат; покачиваясь на задних ножках стула, он читает приключенческий роман и по временам следит глазами за птицей-кардиналом, порхающей среди деревьев, которые обступают поляну перед домом. Птица проносится мимо, делает крутой вираж, взвивается кверху и исчезает.

«Веда, не гляди туда! — читает солдат. — Теперь им конец! Ты хочешь знать, что произошло? Мы своим астральным лучом разрушили их гравитационный регулятор! Жизнь твоего отца спасена, Веда, и люди садов с метероида снова станут свободными. О, только бы не нагрянули космические мародеры! Но как от них скрыться?»

Солдат роняет книжку на колени. Он оглядывает поляну, но птица уже улетела, и теперь он шарит глазами по цветам, мельком оглядывая кустик за кустиком. Солдат знает, чего ищет, но, как всегда, нерешительно водит взглядом вокруг да около. Кто его знает, как называется этот странный оранжевый цветок на краю поляны, недалеко от крыльца; солдат уже давно приметил его и, найдя глазами, устраивается на стуле поудобнее и, почти сам того не сознавая, настораживается, чтобы кто-нибудь, выйдя из дома, не застал его врасплох. Солдат прислушивается и замечает, что глухой прерывистый звук с каждой секундой становится громче и громче. Этот звук всегда вызывает в нем смутное беспокойство: ему кое-что известно о том, что происходит там, внутри, и он понимает, что звук этот означает скрытую опасность, страшную опасность, которая кажется еще страшнее оттого, что он толком не знает, в чем она состоит. Но, быть может, так даже лучше: пока слышен звук, никто не выйдет из дома, и солдат спокойно предается созерцанию цветка. Из чашечки торчит большой, окруженный лепестками пестик, похожий на мужской орган. Вот уже сколько дней солдат тайком глазеет на эту странную штуку — с тех самых пор, как кто-то, выйдя из дома, указал ему на цветок и спросил, не вызывает ли это у него желания съездить в Санта-Фе. Солдат не сразу понял — он еще не видел таких цветов, они растут только на Западе и только в горах, — а разобрав, в чем дело, вдвойне смутился и оттого, что проявил такую тупость, и от того, что увидел. Даже и сейчас, когда солдат разглядывает цветок украдкой, он смущает и вместе с тем волнует его. Солдат задумал сорвать цветок, когда в следующий раз поедет в Санта-Фе, и для смеху преподнести одной тамошней девчонке — все равно она не из тех, на которых женятся.

Что за опасность, о которой напоминает тревожный звук, солдату никто не говорил, но он сам кое о чем догадался, услышав о случае, происшедшем еще до его приезда; и все-таки он знает меньше, чем ему хотелось бы знать при других обстоятельствах, и больше, чем ему следовало бы знать в такой обстановке, как сейчас. Он, например, точно знает — ему сказал один знакомый покойного Нолана, — что если б Нолан выжил, он никогда не имел бы детей, да что там дети — он вообще в этом смысле никуда бы не годился. Значит, если там что-то случится, то прежде всего страдает самое чувствительное место, а это, наверное, такой ужас, что даже не хочется расспрашивать подробнее… А все цветок — это он навел его на мысли об этом: и о бедном Нолане, и о том, какие тут бывают страсти, а заодно и о Санта-Фе и той девчонке. Говорят, один начальник, очень строгий насчет военной дисциплины, заявил, что Нолан, мол, получил по заслугам, потому что нарушил очень строгий приказ — остался в этом здании, когда все ушли, и самовольно затеял какой-то опыт, который ему вовсе не полагалось делать. Но солдат, глядя на цветок, жалеет беднягу Нолана и дорого бы дал, чтоб узнать, что происходит там внутри, где прерывистый звук вдруг переходит в скрежещущий, визгливый, непрерывный вой, такой громкий (солдат вдруг осознает это и, забыв о цветке, выпрямляется на стуле), какого он не слышал за все три месяца, что сидит тут возле двери.

Ему делается страшно от этого звука — мало ли что может случиться, хоть стены и толстые. Он встает со стула и отходит от двери, к самому краю узенького крылечка. Стоит, прислушиваясь, чего-то выжидая, и вдруг изнутри доносится вопль, перекрывающий громкий скрежет: «Лу-и-и-с!» И вслед за пронзительным, протяжным криком вдруг — треск, резкий, короткий, мгновенно потонувший в тишине, хлынувшей из дома, как волна. У солдата по всему телу пробегают мурашки, он пригнулся, втянул голову в плечи, крепко зажал руки между колен, как бы прикрывая себя; а в доме опять все тихо, стены стоят, как стояли, на крыльце пусто, цветы по краям поляны чуть колышет самый обыкновенный ветерок. И все-таки случилось что-то страшное, солдат знает это; только опасность пришла совсем не с той стороны, где стоит охрана, нелепая охрана.

Через какую-то долю секунды солдат бросается вперед — сказывается военная выучка — и настежь распахивает дверь. Здесь, в большой, заставленной приборами комнате, должны находиться семь человек, и все семеро налицо; взгляд солдата охватывает всех сразу, мозг регистрирует их присутствие, и солдат мгновенно чувствует облегчение, словно фея из детской книжки коснулась его своей палочкой. Но никто не шевелится, никто не обернулся к нему, все стоят неподвижно, будто играют в «оживающие статуи». Шесть человек, застывшие в разных местах комнаты, глядят на седьмого — это Луис Саксл, он у них за старшего. Саксл стоит дальше всех от двери, в нескольких шагах от большого стола; стол заставлен всякими научными приборами, а над ним — шкалы и циферблаты. Саксл стоит, опустив голову и вытянув перед собой руки, одна покрыта ладонью другой; он напоминает учителя, который вел урок и вдруг остановился, обдумывая, как лучше объяснить ученикам сложный вопрос. Никто не шевелится, и у солдата еще сильнее прежнего бегут по телу мурашки; ему кажется, будто вся комната дрожит, а в воздухе проносятся медленные вздохи, — слух подсказывает, что это тяжело дышат стоящие вокруг люди и он сам, но ему кажется, будто вздыхает воздух.

Наконец оцепенение нарушено. Саксл оборачивается. Он смотрит на всех по очереди и на солдата тоже, в глазах его задумчивость и больше, пожалуй, ничего. Он отворачивается от стола, делает шаг вперед и останавливается. Он говорит: «Я позвоню Чарли Педерсону», — и снова обводит всех взглядом.

Кто-то делает движение к телефону, но Саксл говорит, что позвонит сам. Он идет через всю комнату, он все еще держит руки перед собой, слегка отставив их от тела, и по пути к телефону говорит, глядя то на одного, то на другого:

— Попрошу его прислать за нами санитарную машину. Он не будет возражать. Самим добираться не стоит, это рискованно. Рвота может начаться немедленно. По-моему, почти все стояли достаточно далеко, кроме одного-двух. Мне помнится… Может, кого-нибудь сильно затошнит — иногда тошнота появляется очень скоро. Возможно, все мы будем чувствовать себя отлично, но лучше пусть нас подвезут, правда?

— Доктора Педерсона из больницы, — говорит он в трубку.

И обернувшись продолжает:

— Мы все отскочили назад, когда появилась вспышка. Хорошо бы уточнить, где кто в это время стоял. Постарайтесь припомнить, пожалуйста. Отметьте, какие предметы находились между вами и котлом. Вы, кажется, стояли позади меня, Уолтер?

Один из присутствующих кивает головой. Солдат переводит глаза с Саксла на него, потом опять на Саксла. Два-три дня тому назад солдат узнал, что Саксл — еврей, и поразился, до чего тот непохож на евреев, которых он встречал в своей жизни. Последние дни солдат при каждом удобном случае исподтишка разглядывал Саксла, как разглядывал цветок, и все больше удивлялся, потому что в лице Саксла не было ничего еврейского, кроме, пожалуй, блестящих глаз. Солдат и сейчас замечает, как блестят у Саксла глаза.

— Чарли? — говорит Саксл в трубку. — Хелло, Чарли! Говорит Луис Саксл. Чарли, у нас тут несчастный случай — облучение. Ничего не расплавилось и вообще ничего не произошло, но облучение довольно сильное. Появилась голубоватая вспышка.

Солдат стоит у порога, не зная, что делать. Саксл говорит по телефону недолго, потом идет к остальным, и они о чем-то совещаются, ходят взад и вперед, некоторые начинают чертить мелом на полу в разных местах грубые круги, квадраты, даже очертания ступней, но все держатся подальше от большого стола. Близко к столу никто не подходит. Солдат спрашивает, не надо ли ему что-нибудь сделать, но один из них говорит — нет, делать тут нечего, пусть лучше он станет снаружи и следит, чтоб сюда никто не входил.

— Нет, — оборачивается Саксл, не двигаясь с места. — Я хочу вызвать Дэйва Тила. Вы ведь знаете его? — спрашивает он солдата, и солдат кивает.

— Я позвоню ему и расскажу, что случилось, — продолжает Саксл, ни к кому не обращаясь и снова подходя к телефону. — Он приедет и восстановит все, как было. Он снимет показания приборов. Страшно не хочется звать его сюда, но, может, он сумеет восстановить картину, может, он…

Солдат видит, что Саксл подходит чуть ближе к столу. Он поднимает голову — очевидно, смотрит на циферблаты приборов, что висят над столом. Он берет маленькую металлическую плашку из кучи плашек, лежащих на другом столе поменьше, и, пристально разглядывая, медленно вертит ее в пальцах. Солдат замечает, что другие бросили свое дело и не сводят глаз с Саксла. Саксл кладет плашку обратно, опять рассматривает циферблаты счетчиков, потом слегка подымает руки и глядит на них. Так он и стоит, а в это время откуда-то издали доносится глухое рычанье санитарной машины, то обрывающееся при переключении скоростей, то возникающее снова, уже на более высокой ноте.

Солдату не терпится узнать, что произошло и что будет дальше, но он не может придумать, как спросить, а главное, понимает, что сейчас не время спрашивать. Все же он не в силах удержаться. Люди один за другим выходят из дома на крыльцо, потом спускаются по ступенькам на поляну, куда въезжает санитарная машина. Солдат трогает за плечо человека, идущего позади всех, делает неопределенный жест и бормочет что-то нечленораздельное, но на лице его написано такое откровенное любопытство, что человек, не дожидаясь вопроса, говорит:

— Я сам толком ничего не знаю, кроме того, что он потерял управление, — человек смотрит на солдата удивленным взглядом. — А почему, понятия не имею.

Солдат видит с крыльца, как люди входят в санитарную машину, как машина делает на поляне разворот. Джипы и военные автомобили — их четыре штуки — стоят где попало, по всей поляне, и мешают водителю развернуть длинную санитарную машину. Водитель задевает один из джипов, до ушей солдата доносится ругательство. Потом водитель дает задний ход, медленно и осторожно лавирует между двумя машинами и продвигается к самому краю поляны; теперь путь свободен, и машина, пересекая поляну, выезжает на дорогу, идущую между деревьями в гору; еще секунда, и санитарная машина исчезает среди деревьев.

Часть II Среда. — Разум, сердце, но не руки

1.

Ранним утром на вершине пика Тручас играют сиреневые и голубые блики; пик еще темен, а на долину между ним и горным плато уже сеется бледное золото. Ранним утром пик Тручас кажется недостижимо далеким и прекрасным. В мае, как, впрочем, и в июле, утра на плато бывают холодные, а город полон того особого очарования, которое свойственно многим городам в часы, когда улицы еще безлюдны и тихи. Главная улица Лос-Аламоса тянется через все плато к востоку и западу, и когда восходящее солнце венчает пик Тручас, уличные фонари, указательные столбы и ранние прохожие отбрасывают на мостовую длинные тени. На другой день после случая в каньоне, часов около семи утра, когда первые лучи солнца хлынули через пик Тручас, Дэвид Тил вышел из больницы, сошел с немощеного, раскисшего после весенних дождей тротуара и зашагал по мостовой, преследуемый своей гигантской тенью.

Он поднял воротник мятого, заношенного пиджака и сгорбил плечи, стараясь еще глубже уйти в воротник. Он шагал, съежившись от холода и нагнувшись вперед, — так было легче ходить при его хромоте. Невысокий и хрупкий, Дэвид Тил сзади или сбоку представлял собой довольно жалкую фигуру — он так сгорбился, что трудно было заметить, какой прекрасной формы у него голова. Тил думал о фразе, вычитанной у какого-то писателя — кажется, русского. Фраза была такая: «Все молитвы сводятся к одному: господи, сделай так, чтоб дважды два не было четыре». Иногда он подымал голову, и тогда его благородный профиль бросался в глаза; лицо у него было напряженное от мыслей, от холода, от бессонной ночи. Спереди, вместе с длинной, тянущейся за ним тенью, он производил довольно внушительное впечатление.

У Дэвида Тила одна нога была короче другой и к тому же искривлена. Поэтому он ходил с толстой суковатой палкой, тяжелой с виду, чересчур для него массивной; на солнце она отливала маслянистым блеском. Дэвид ловко управлялся с палкой, со своей здоровой ногой и искалеченной ногой, но туловище его оставалось почти неподвижным, словно существовало само по себе, вне тех усилий, которые раньше, а может, и сейчас, приходилось затрачивать при ходьбе. На улице не было ни души, и все плато казалось сейчас безлюдным.

«Господи», — почти вслух проговорил Дэвид. «Это у какого-то старого русского писателя», — сказал он себе, но не мог припомнить у кого именно.

Дойдя до узенькой улицы, пересекавшей главную, — это был, скорее, просто переулок, но вымощенный, — Дэвид свернул и побрел между двумя рядами домов; на восточной стороне тень от домов перемежалась яркими солнечными просветами, и маленькая ковыляющая фигурка пешехода то скрывалась в тени, то озарялась солнцем. У восьмого по счету дома Дэвид, не поднимая глаз, вдруг резко, будто его кто-то дернул, повернулся и, подойдя к двери, постучал. Справа на двери висела медная дощечка, на которой блестели выпуклые буквы: «Полковник Корнилиус Хаф». Стоя у двери, Дэвид обводил буквы концом палки. Выждав с минуту, он снова несколько раз стукнул в дверь набалдашником. И тотчас в доме послышались звуки: шорох, шаркающие шаги и хриплые спросонья голоса. Наконец дверь открылась, на пороге стоял сам полковник Хаф, аккуратный и по-военному подтянутый, несмотря на халат и такой ранний час.

— Дэвид… — сказал он, и в голосе его звучали сочувствие, отеческая заботливость и, быть может, легкая укоризна. Он произнес только одно слово, но глаза его говорили «не нужно было сидеть в больнице всю ночь», и «не нужно было приходить так рано», и «не нужно так расстраиваться», и «но я понимаю вас».

— Входите, Дэйв, — сказал полковник и пошел было в дом, но остановился и спросил: — Что-нибудь случилось?

— Ничего, — ответил Дэвид, — все идет по плану.

Полковник бросил на него быстрый взгляд, но на этот раз его глаза ничего не выражали. Он пошел в глубь дома, зовя жену; Дэвид следовал за ним. Полковник крикнул, что пришел Дэвид, и попросил подать кофе. Жена отозвалась сверху: «Бедный Луис Саксл и другие тоже, подумать только, какой ужас», — сказала она. Голос ее был приветлив, она ни о чем не стала расспрашивать, потому что была замужем за полковником уже тринадцать лет и почти все это время прожила с ним на разных военных объектах.

— Значит, никаких перемен, — сказал полковник. — Это хороший признак, правда?

Дэвид пожал плечами.

— А его руки? — спросил полковник. — Плохо, да?

— В котором часу вы ушли из больницы?

— Что-то около одиннадцати — кажется, в десять тридцать.

— Да… — сказал Дэвид. — Немного позже его руки положили в лед. Левая величиной с добрую дыню. Руки спасти не удастся.

— Понимаю, — произнес полковник. Он зашагал по комнате, мельком поглядывая на Дэвида, который стоял посредине и обводил концом палки узор индейского ковра. Ковер жена полковника купила в индейском пуэбло вскоре после того, как они с мужем приехали на этот объект.

— А если ампутировать руки, есть ли надежда… — начал полковник и после паузы продолжал: — Бывает, если ампутировать вовремя, можно остановить гангрену и прочее. Может, это его спасет? — Полковник снова замолчал, потом добавил: — Чтобы он поплатился за ошибку только руками, которые ее совершили.

— Нет, — сказал Дэвид. — Не тот случай.

— Понимаю, — опять произнес полковник.

— Приходилось ли вам читать отчеты о медицинских наблюдениях после взрыва в Японии? — спросил Дэвид. — Луис собирался лететь туда с группой врачей, составлявших эти отчеты, но остался с Ноланом. Помните Нолана? Луис не отходил от него все время. Тот же опыт и такие же последствия, только на этот раз дело хуже. Вы не видели этот отчет?

— Я помню. Отчет я читал, — впрочем, кажется, не вникая в подробности.

— Это совсем не обязательно. Начальство никогда не вникает в подробности. И все-таки вы всегда отлично осведомлены, а на этот раз и подавно. Семь человек получили серьезную дозу облучения, а вы успокаиваете себя наивными надеждами.

— А как остальные шестеро? — помолчав, спросил полковник.

— Те выживут, — сказал Дэвид.

— Это был героизм со стороны Луиса.

Дэвид поднял на него глаза.

— Какой героизм?

— Ну, он же растащил котел. Остановил реакцию своими руками.

— Нийл, перестаньте молоть чепуху. Все произошло так быстро, что он ничего не успел сообразить. Что вы сделаете, если вам сунут в руки раскаленный кирпич? Вы бросите его. Разве это героизм? Это — рефлекс.

— Да, но все-таки…

— Вы никогда не видели, как делается этот опыт. Авария произошла в одну крохотную долю секунды. Произошла, и все тут. Нийл, военные власти должны поручиться, что этот опыт больше не будут производить таким способом.

— Не я решаю подобные вопросы, Дэвид.

— От вас зависит многое.

— Возможно, но и от вас, ученых, тоже многое зависит, пожалуй, даже больше, чем от меня.

— Да, но сколько раз с тех пор, как кончилась война, мы, ученые, требовали ввести управление приборами на расстоянии?! Все дело в том, что тут — военный объект.

— И такой, какой мне и во сне не снился, — внушительно произнес полковник. — Дэвид, сядьте, пожалуйста.

Оба сели. Было слышно, как в кухне возится жена полковника.

— Дэвид, — немного помолчав, сказал полковник, — у атомного проекта с самого начала было два хозяина. Не знаю, приходилось ли вам слышать историю о генерале Мичэме и нашем друге Кардо. С Кардо не разговоришься, а если он что и скажет, его не всегда поймешь. А генерал вообще не любит разговаривать на эту тему. И вот, в сорок третьем году, когда мы только еще начинали налаживать дело, генерал однажды вызвал Кардо и предупредил, что такой-то прибор должен быть готов к такому-то сроку. Кардо ответил, что это не кажется ему невозможным и во всяком случае он будет сообщать генералу о ходе работ. Ну, тут наш генерал вскипел. «Кардо, сказал он, это военное предприятие, начальник здесь — я, мне нужны практические результаты вашей работы, а если вы их не представите в срок, ваша репутация может серьезно пострадать». Словом, наговорил ему всяких слов. А Кардо, нобелевский лауреат и прочее, только посмотрел на генерала и медленно покачал головой. Вот так, чуть-чуть. И говорит: «Вряд ли, генерал. Мою репутацию создавали не вы и повредить вы ей не в силах. А вот ваша репутация конечно может пострадать».

— Я об этом не знал. Отличный анекдот, — насильно улыбнувшись, сказал Дэвид. — Урок всей вашей чванной братии, — лицо его опять застыло, и он уставился на индейский ковер.

— В ту пору, — продолжал полковник, поглядывая в сторону кухни, — считалось, что вас, капризных баловней, необходимо приучать к дисциплине. Я знаю, вы на все корки клянете и генерала и армию вообще, только, ей-богу, зря. Мы давно уже оставили попытки муштровать ученых примадонн наподобие солдат, совершенно не понимаю, почему вас так бесит военное руководство. Живи и жить давай другим. Так или иначе, а мы свое дело сделали. Уж вам-то, Дэйв, известно, чем я тут занимаюсь. Отчасти я — начальство, но главным образом — великий специалист по домашнему хозяйству. Имейте в виду, я застрелю вас на восходе солнца, если вы кому-нибудь проговоритесь, и счастье ваше, что, во-первых, все это и так знают, а во-вторых, у меня на вас не подымется рука.

Он чуть нагнулся, чтобы разглядеть выражение склоненного лица Дэвида и убедился, что шутка его не имела успеха.

— Да… — начал Дэвид так тихо, что полковнику пришлось наклониться вперед, чтобы разобрать его слова. — Но вы только подтверждаете то, что думаю я, каждое ваше слово служит лишь подтверждением моих мыслей. Нас бесит военное руководство потому, что оно даже в вашем лице подчиняет человека рутине, вечно ждет указаний откуда-то свыше, а уменье увиливать превратило в своего рода искусство. Военщину не интересует, в чем тут дело и что из этого может выйти, ее интересует лишь то, что было раньше, да и то при условии, что это санкционировано свыше. Она не только живет пережитками последней войны, чего многие из вас даже не отрицают, но и судит обо всем с точки зрения будущей войны. Вам платят за то, чтобы вы нас защищали, и это определяет ваш кругозор, но вам платят не за то, чтобы вы создавали необходимость защиты, а ведь к этому и ведут все ваши планы. Война кончилась девять месяцев назад, но Лос-Аламос по-прежнему является военным объектом, здесь по-прежнему делают бомбы, а вашингтонская военщина лезет из кожи вон, чтобы закрепить за собой контроль над тем, что делаем здесь мы, ученые, вернее, мы, инженеры и техники. Сейчас временное затишье, и вполне возможно, что кому-то удалось бы наладить мир, а военщина вносит свой вклад в дело мира испытанием новых бомб в Бикини. Ученые меньше всего заинтересованы в этих испытаниях, а вам не хуже меня известно, сколько крупных ученых уже отказалось работать на атомных станциях и сколько хотят отказаться, — и это в значительной мере потому, что им осточертела военщина. Не представляю, что нового могут дать испытания в Бикини, — ведь любой опытный техник с помощью счетной линейки предскажет вам их результаты. И вы это отлично знаете. А между тем, лаборатории полным ходом работают над всякими поделками — включая и бомбы, — и вычислениями, чтобы ублаготворить военщину демонстрацией, которая, по моему скромному мнению, является чисто политической, и какой уж тут к черту вклад в дело сохранения мира! И вот устарелому эксперименту, который до сих пор очень опасен, который уже изжил себя и мог быть оправдан только условиями военного времени, — этому эксперименту приносится в жертву человеческая жизнь, а вы толкуете о том, что чего-то там добились и что надо жить и давать жить другим. И надеетесь, что Луис поплатится за ошибку только руками, которые ее совершили. Я слышал ваши слова, я их запомнил. Но виновны ли руки Луиса? Вы уверены? Я не уверен, но военное руководство не допустит никаких сомнений, особенно раз есть прецедент. Итак, вы ссылаетесь на беднягу Нолана. У него-то руки действительно дрогнули, он сделал неловкое движение — точнее говоря, уронил отвертку, и она упала, куда не надо. Следовательно, Луис тоже, наверное, уронил отвертку. Но вчера вечером при первой же возможности, как только остыл прибор, я дважды повторил этот опыт. Я расспросил Луиса, я взял из «Эстерлайн-Ангус» все записи и чертежи. Я расспросил тех, кто там присутствовал. Ни у кого не дрогнули руки, это неправда. Боже мой, он делал этот опыт шестьдесят три раза, вчера был шестьдесят четвертый. Сегодня он должен был ехать в Бикини — он получил приказ, военный приказ. Вчера я ходил с ним в магазин покупать резиновые ласты для плаванья, которые он хотел взять с собой. Предполагалось, что он в последний раз проделает этот проклятый, устаревший, бессмысленный опыт тем способом, которым никогда не следовало бы пользоваться и который надо было отменить по крайней мере девять месяцев назад. Почему этого не сделали? Почему, будь оно все проклято? Потому что военные палец о палец для этого не ударили; все вы мастера увиливать, никто не хочет брать на себя ответственность за решение, но решение зависит только от армии. Это ведь военный объект. Так почему же решение не принято до сих пор? Почему? Может, вы знаете, почему?

Слова Дэвида заметно расхолаживали полковника. Когда Дэвид умолк, он отвел глаза в сторону и оба довольно долго молчали. За кухонной дверью негромко позвякивали чашки и блюдца.

— У меня сложилось впечатление, что сам Саксл не слишком настаивал на механизации опыта, — сказал наконец полковник. — Как вам известно, у нас бывали совещания, и он неоднократно говорил, что…

— Он говорил, что будет работать по-прежнему, потому что у него это получается, — сухо перебил его Дэвид. — И еще он говорил, что никому другому не посоветует работать таким же способом. О, господи, все это теперь лишние разговоры, но вы конечно знаете, почему он взялся за это вчера. Он показывал Уолтеру Геберу, как делается опыт. Гебер должен был замещать Луиса, пока он будет в Бикини. Значит, что же? Ну ладно, все мы стараемся выиграть войну, каждый по-своему. Какую же войну? Да ту войну, которую не выдержит никакая цивилизация, если позволите процитировать слова генерала Мичема из воскресной газеты.

— Дэвид, у вас была трудная ночь, — сказал полковник, вставая. — Случилось большое несчастье. Мне кажется, я понимаю, что творится у вас в душе. Я вам сочувствую, поверьте, глубоко сочувствую. Но что толку от того, что мы будем разговаривать в таком тоне? Разумеется, все это нужно обсудить, но… Лорэн!

Дверь тотчас же открылась и вошла жена полковника в полинявшем халате и папильотках. В руках у нее был поднос с кофейником и чашками. Она бросила на Дэвида взгляд, полный сострадания, быстро разлила по чашкам кофе и пробормотала множество сочувственных слов, удержавшись из уважения к измученному виду гостя от множества назойливых вопросов.

Прихлебывая кофе, они говорили все, что можно было сказать в данном случае; впрочем, далеко не все, ибо Дэвид почти не участвовал в разговоре. Поставив на стол недопитую чашку — по его словам это была шестая с тех пор, как он в пять часов утра ушел из лаборатории в каньоне, — Дэвид оперся подбородком на палку и, слегка поворачивая голову, обводил глазами геометрический узор ковра.

— Что ж, остается только надеяться, — сказала жена полковника, — надеяться и молиться. Теперь ведь врачи делают чудеса.

Луис просил не извещать родителей, сказал им Дэвид; он хочет подождать и считает, что пока незачем их тревожить.

— Это можно? — спросил он, пристально глядя на полковника. — Или запрещается каким-нибудь пунктом военного устава?

— Мы обязаны известить семьи всех пострадавших, — ответил полковник. Но, разумеется, сначала он поговорит с врачами; он не станет волновать людей понапрасну. — Дэвид, — сказал полковник, — а что он думает о своем положении, вы не знаете?

— Нет.

— Он вам ничего не говорил?

— О том, что он думает, — ничего.

— Бедный мальчик, — вздохнула жена полковника.

— Дэвид, — сказал полковник, — если тут не было какой-то ошибки, то что же тогда произошло? Ведь вы же вчера дважды проделали этот опыт.

— Я бы умерла со страху, — вставила жена полковника.

— Ошибка, вероятно, была, — сказал Дэвид, — но руки тут ни при чем. Разум или сердце, но не руки.

— Разум?..

— Это ведь очень тонкая работа. Она требует полной сосредоточенности.

— Да, — сказал полковник, — я знаю. Мне говорили. Но ведь…

— А если вы знали, как же вы могли допустить, чтобы все оставалось по-прежнему? — почти крикнул Дэвид. Он с трудом поднялся на ноги и стал перед полковником, опираясь на палку.

— Спасибо за кофе, — продолжал он уже гораздо спокойнее, — и простите, что я так рано вытащил вас из постели. Мне хотелось задать вам один вопрос, Нийл. Как вы намерены осветить этот случай?

— Пока я не поговорю с врачами, я никого уведомлять не буду.

— Я не о том. Если вам позвонит какой-нибудь репортер, что вы ему скажете?

— А как они узнают? Нет, газеты вряд ли будут нам звонить.

— Судя по кое-каким вашим вчерашним намекам и по тону сегодняшнего разговора, вы собираетесь отрицать, что произошел несчастный случай. Но чем бы дело ни кончилось, а это все-таки несчастный случай, и очень серьезный. Что вы намерены говорить об этом?

— Дэйв, не будем забегать вперед — там видно будет.

— Вы хотите отрицать, что произошло несчастье?

— Мне нужно кое с кем посоветоваться, Дэйв. Тут надо учесть военную тайну. И опасность деморализации населения тоже.

— Значит, вы намерены отрицать?

— Черт возьми, не в том дело, чтобы отрицать или не отрицать, Дэйв. Просто я сам не знаю, нужно ли оглашать происшедшее и как это сделать. Откровенно говоря, я лично не вижу смысла в том, чтобы поднимать газетную шумиху: «Семеро пострадавших в лаборатории, где изготовляют атомные бомбы», и прочее. Тем более, что тут еще и лучевая болезнь. Это только напугает публику.

Дэвид пошел к двери.

— Дело в том, что в лаборатории, где изготовляют бомбы, действительно пострадало семь человек, — сказал он, — а один из них, быть может, больше чем пострадал. Дело также и в том, что военные власти на все, что их смущает, торопятся пришлепнуть ярлык «военная тайна». Но этот случай, а главное то, чтобы он больше не повторялся, гораздо важнее, чем смущение военных властей. — Дэвид открыл дверь и перешагнул порог. — Дело, наконец, и в том, что эта история так или иначе получит огласку. Прощайте!

Жена полковника подошла и стала рядом с мужем в открытых дверях. Лицо у нее было испуганное. Оба следили глазами за маленькой фигуркой, удалявшейся по направлению к главной улице.

— Зачем ты позволил ему говорить такие гадости! Я бы дала ему по физиономии, — сказала она. Страх ее сменился злостью, но и в злости остался оттенок страха. — Еще наделает тебе неприятностей, — продолжала она брюзгливым тоном. — Почему ты позволяешь так разговаривать с собой, ведь как-никак ты тоже начальник объекта! Они бог весть что о себе воображают, даже этот калека. Совсем обнаглели!

— А ты совсем разнервничалась, — сказал полковник, отходя от двери. — Изволь-ка нести солдатскую службу, когда с одной стороны наседают ученые, с другой женщины! — Он опустился на диван, где только что сидел Дэвид, и, вытянув ноги, уставился на носки сапог. — Я бы не возражал, если б газеты написали об этом как о геройском поступке. Ошибки, конечно, бывают, но в свете героизма этот случай будет выглядеть иначе. — Полковник медленно поднял ногу, согнул в колене, потом выпрямил и так же медленно опустил на пол. — Совсем иначе, — повторил он.

Жена налила ему кофе.

— А что, Луис Саксл от этого умрет? — спросила она.

Полковник разжал сплетенные на животе пальцы, неторопливо развел руками, потом рассеянно стал чистить ногти одной руки ногтями другой.

— Пожалуй, шансов выжить у него немного, — проговорилон.

— Знаешь, я никогда раньше об этом не думала, — сказала жена, — но евреи… Мне просто не приходило в голову… — их что, хоронят как-то по-другому?

— О, Лорэн, ради бога!.. — поморщился полковник. Он поднялся с дивана, подошел к двери и стал на пороге. Дэвид давно исчез из виду, но на улице уже появилось около десятка прохожих, и все шли в одном направлении — к центру. Кто-то помахал рукой с противоположного тротуара, полковник тоже помахал в ответ и закрыл дверь.

2.

На земле возникают города и в них стекаются люди, которых приводят туда самые разнообразные и удивительные причины. Прадед Луиса Саксла, покинув Германию вслед за Карлом Шурцом, приехал, разумеется, в Нью-Йорк, где какое-то время ему удавалось, вернее, не удавалось, зарабатывать на хлеб уроками музыки. После Гражданской войны многие из его знакомых, даже те, кому удалось обеспечить себе заработок, поддавшись общей тяге, устремились на Запад, и прадед Саксла, у которого свободного времени было хоть отбавляй, подолгу толковал с уезжавшими. Он и сам не знал, чего хочет; он всегда гордился своим здравым смыслом, и этот здравый смысл подсказывал ему, что, наслушавшись рассказов о целях и стремлениях этих ищущих, он, быть может, найдет какую-то заманчивую цель и для себя. Однако его совсем не привлекало золото — ни ископаемое, ни растущее на пшеничных полях; стремления уезжающих ничего не говорили его сердцу, а призыв открывать новые земли казался ему слишком отвлеченным.

Как-то вечером, с уважением, но без особого интереса слушая некоего молодого человека, который собирался занять кафедру проповедника в Филадельфии и рассказывал о своей миссии, Саксл узнал, что на огромном пространстве между крупными городами побережья не наберется и пяти раввинов, знающих английский язык. Саксл считал себя человеком энергичным и первой же мыслью его было поехать на Запад и либо самому стать раввином — ведь он говорил по-английски, либо давать раввинам уроки английского — ведь он как-никак был учителем. Пожалуй, думал он, можно поехать в Цинциннати — там был центр реформатского движения, а Саксл, не слишком приверженный к своей религии, был ярым сторонником реформатов. Увлекшись этими мыслями, он раздобыл карту, на которой прежде всего отыскал города, где были раввины, говорящие по-английски. Так он наткнулся на Куинси, совершенно неизвестный ему город в штате Иллинойс, о котором он знал лишь то, что там родился великий Линкольн. Раздумывая над картой, Саксл обнаружил, что неподалеку от Куинси пересекаются сороковая параллель и девяностый меридиан, а потом заметил, что большинство крупнейших городов страны расположены всего на несколько градусов в ту или другую сторону от точки пересечения этих линий. Ни речи уезжающих, ни собственные ощущения не казались ему такими убедительными, как мысль о том, что точка пересечения этих линий определена судьбой; кроме того, это открытие принадлежало ему самому.

Там, где скрещивались линии, не было никакого города (нет его и сейчас, почти сто лет спустя), но небольшое скопление домов и лавчонок, называющееся Джорджтауном, маленькое местечко среди простора полей, которое изо всех сил старалось стать городом, находилось почти у самой точки пересечения. Мордухай Саксл, не долго думая, поехал туда, взяв с собой жену; на другой день после приезда он узнал от тамошнего топографа, где именно пересекаются линии, и отправился туда пешком — оказалось, что отсюда до Джорджтауна всего семь миль. Мордухай был доволен — ведь семь, как известно, счастливое число. Он приехал сюда бедняком и не нажил богатства, давая уроки, но в этом месте он жил не хуже, чем жил бы в любом другом. Со временем Мордухай и его жена умерли; до самой смерти они были относительно счастливы и пользовались уважением в городе, и хотя их скоро позабыли, они оставили миру сына Авраама, который должен был продолжать род и улучшить его благосостояние; Авраам исполнил и то и другое.

Никому не известно, почему индейцы выбрали для постройки города плато Лос-Аламос и почему они его впоследствии покинули. Найденные здесь развалины не дают ответа и свидетельствуют лишь о том, что оба события произошли так давно, что отошли в область преданий, и уже невозможно представить себе их такими, какими они были. Приходится широко обобщать, но тогда невозможность воскресить человеческие прихоти и разные житейские мелочи, которые много дали бы для понимания событий прошлого и необходимы для понимания событий, происшедших даже неделю или год назад, — такая невозможность приводит к тому, что этими мелочами сначала вообще пренебрегают, потом их начинают отрицать и в конце концов погребают под ссылками на закон необходимости, по которому события происходят потому, что это не могло быть иначе.

Быть может, в некие времена какой-нибудь мудрый старец из индейских племен, обитавших южнее того места, где потом возник город Санта-Фе, узнав, что его народ изобрел новый способ ведения войны, который повысит военную мощь племени, припомнил, что в юности он однажды отправился к северу вдоль Рио-Гранде разведать места для охоты и случайно забрался на плато такое уединенное, что лучшего места для тайных работ над новой выдумкой и не сыскать; быть может, старик тотчас же повел туда воинов, и так начал свое существование тайный поселок, процветавший в тиши, пока его не разрушили какие-то силы, а какие — теперь уж никто не помнит, и можно только строить предположения.

Официальные отчеты об атомном проекте просто отмечают, что по мере развертывания работ в соответствующее время было выбрано соответствующее место, причем выбор определялся необходимостью обеспечить строжайшую секретность. С таким же успехом можно сказать, что атомная бомба делалась в Лос-Аламосе потому, что это не могло быть иначе. Но вовсе не обязательно вытаскивать на свет закон необходимости для объяснения такого недавнего события, как закладка города в 1943 году. Дело было так. В конце 1942 года некий молодой физик-теоретик, зная, что проблема цепной реакции деления урана близка к разрешению, и зная также, что подыскивается абсолютно уединенное место, где последнее достижение науки сможет быть претворено в чудо техники — какое-то новое оружие, вспомнил плато Лос-Аламос, где когда-то в детстве он провел столько счастливых дней, где он жил в палатке, ездил верхом, охотился и удил рыбу. Ученому пришло в голову, что некоторые особенности тех мест, глушь и уединенность — словом, все то, что придавало им такое очарование в его детские годы, как нельзя больше подходят для задуманных работ; он рассказал о Лос-Аламосе военным властям, повез туда нескольких генералов, и те одобрили его предложение. Вот каким образом среди развалин древнего индейского стойбища было положено начало существованию военного объекта, известного под названием «Участка V», или лос-аламосской научной лаборатории, «Холма», или «Волшебной горы».

«Знаете, помню я одно место, я еще мальчишкой, бывало, жил там летом в палатке…» — достаточно представить себе, что молодой физик обратился с такими словами к генералам, как тотчас же в плотной, непроницаемой стене, которая скрывает стоивший два миллиарда долларов атомный проект, как бы появляется щель, и по ту сторону щели воображению привычно рисуются застывшие в ледяной суровости фигуры начальства, но среди них — несколько генералов, чуточку оттаявших под своими мундирами: в памяти их оживают блаженные минуты где-нибудь на речном берегу или под лестницей погреба, где нет подсматривающих глаз, и кажется, что сейчас они думают или говорят не об атомных бомбах, а о своем детстве. Детские тайны — это самые таинственные тайны, и укромные места детских лет навсегда остаются в памяти как самое надежное укрытие, куда, словно в материнское чрево, не может проникнуть посторонний глаз. Вероятно, главным образом сентиментальные воспоминания и заставили начальство одобрить предложение физика и выбрать плато Лос-Аламос местом для тайного вынашивания атомной бомбы.

Надо полагать, что это было именно так или примерно так, потому что столовая гора Лос-Аламос представляла слишком большие неудобства для подобной цели.

Прежде всего, плато Лос-Аламос, как индейский город Акома, прилепившийся где-то в поднебесье к югу отсюда, или как обнесенные рвами средневековые замки, было почти неприступным. Единственная ведущая к нему горная дорога, узкая и извилистая, которую одолевали только лошади, да с большим трудом — легковые машины, оказалась почти непроходимой для огромных грузовиков, гуськом поползших по ней в начале 1943 года. Грузовики везли из Нью-Джерси спектрографы, аппаратуру для рентгено-структурного анализа, газовые камеры Вильсона и тонны всякого оборудования: из Висконсина — два ван-де-граафовских генератора; из Массачусетса — все массивные и хрупкие части и детали циклотрона; из Иллинойса — уникальные элементы одного из высоковольтных приборов Кокрофта-Уолтона; а из множества других городов — тысячи самых разнообразных материалов, в том числе воск и лаки, колбы, кислоты и растворители, резиновые ковры и клеммы для батарей. Ничего этого, конечно, не было на плато, и ничего нельзя было найти поблизости. Грузовики, с трудом взбираясь по дороге, доставляли поклажу наверх; грузовики же привозили громадные количества реек и болтов (круглых и шестигранных), шурупов (медных и из нержавеющей стали), пил, молотков, бревен и тесу, потому что и этого нельзя было достать на месте. Здесь предстояло строить жилые дома для тех, кто будет работать в лабораториях, которые тоже предстояло построить, ибо на плато не было ничего, ровным счетом ничего, кроме нескольких строений, где когда-то помещалась маленькая скотоводческая школа для мальчиков. Здесь не было ни электростанции, ни слесарных мастерских, и всегда не хватало воды. Людей тоже привозили издалека; довольствуясь скупыми указаниями, не выдававшими никаких секретов, они ехали из Нью-Йорка и Калифорнии, из Англии и Канады неведомо куда, не имея представления о том, что ожидает их в этом неизвестном месте. Многие, не умея различить важную цель сквозь покровы тайны, отказались ехать вовсе. А некоторые из тех, кто эту цель различал, бежали отсюда, испугавшись первозданной дикости здешних мест, где, по их мнению, эта важная цель никогда не будет достигнута.

То были люди малодушные; к тому же они сильно заблуждались.

О величии человеческого труда на плато Лос-Аламос говорит хотя бы то, что все трудности были в конце концов преодолены. Но преодолевать их заставлял своего рода священный трепет перед секретностью предприятия, а за этим крылось уже нечто другое. Это «нечто», наряду с величием, пронизывало всю жизнь города, им были проникнуты те беседы, которые велись перед вакуумными насосами в лабораториях, и те беседы, которые велись по вечерам под абажурами настольных ламп в новых домах. Сейчас, сколько ни присматриваться к жизни города, уже нельзя уловить и понять, что это, в сущности, было; даже весной 1946 года это уже стало забываться, ибо к тому времени вылилось в общую нервозность, вернее, в самые разнообразные формы нервозности.

Но вначале…

Вначале мистер Герцог, терпеливейший и деликатнейший человек; поджидал грузовик, который должен был привезти ему банку глипталя — без глипталя никак невозможно закрепить длинную стеклянную трубку в металлическом ободе. А без этого нельзя продолжать измерения, а измерений Герцога ждала добрая сотня людей. Он довольно спокойно стоял в углу своей лаборатории, возле холодильника для бутылок кока-кола, и в мозгу его вертелась одна мысль: что сейчас делает Макс Оттобергер? Оттобергер стал упорно избегать его больше чем за год до того, как ему, Герцогу, пришлось покинуть Германию, но ведь как-никак они много лет работали вместе и были близкими друзьями. Понадеявшись на это, Герцог в конце тридцатых годов написал Оттобергеру из Англии, спрашивая, не возьмется ли он похлопотать перед нацистами за одного пожилого физика-еврея, который, судя по всему, попал в концлагерь. Ответа Герцог так и не получил; разумеется, это еще ничего не доказывает, но с тех пор он перестал вспоминать о своей дружбе с Оттобергером и все чаще думал о нем, как об одном из крупнейших физиков мира и об одном из немногих ученых, оставшихся в Германии.

И теперь, среди царившего на плато строительного хаоса, из которого с фантастической быстротой вырастал город, Герцог стоял и смотрел на холодильник для кока-кола, спрашивая себя, на что сейчас смотрит, о чем думает и над чем работает Оттобергер, и ждал глипталя. Часа через полтора после того, как ему сказали, что грузовик приедет с минуты на минуту, вошел приставленный к его лаборатории солдат и сообщил, что грузовик прибыл, но глипталя не привез. Герцог вместе с солдатами отправился на разгрузочный пункт, за четверть мили; там уже собралась толпа: несколько офицеров, солдаты, механики, кладовщики и двое-трое физиков и химиков. Глипталя не было. Однако среди ящиков и коробок, содержавших уйму других материалов, оказался новенький, блестящий холодильник для кока-кола. Герцог взглянул на него и вдруг затрясся. Он стоял как вкопанный, окружающие стали оборачиваться и постепенно умолкали, а у него тряслась голова, тряслись руки и ноги. Так продолжалось с минуту.

— Будьте любезны, убирайтесь ко всем чертям, — выговорил наконец Герцог. С посеревшим лицом он повернулся и пошел в свою лабораторию. С тех пор эта фраза пошла в ход. Ее часто кричали друг другу шоферы встречных грузовиков на петляющей горной дороге, но сотрудники Герцога никогда не произносили этих слов в его присутствии.

…Вначале был страх. Больше всего обитатели Лос-Аламоса боялись неизвестности. Сорок лет назад дело, приведшее их на плато, никому и не снилось; пять лет назад оно могло только привидеться во сне; никто в мире еще не делал ничего даже отдаленно похожего на то, что делали здесь они, и они были далеко не уверены, что из этого что-то выйдет. Так возник страх неудачи, а неудача (и этого страшились здешние обитатели) могла означать проигранную войну и владычество варваров. Но ничуть не меньше они страшились и удачи, так как изготовляли — собственно говоря, что же они изготовляли? А изготовляли они некий снаряд, обладавший такой чудовищной способностью убивать и калечить все живое, что его применение — а оно-то и должно было увенчать их труды — не так-то легко отличить от самого закоснелого варварства. Нужно было во что бы то ни стало поддерживать в людях боязнь, что противник работает в том же направлении, ибо только страх, что противник их опередит, мог заглушить страх перед варварской сущностью нового снаряда. Однако их работа требовала от промышленности немалых усилий, и было ясно, что вражеской промышленности, и без того перегруженной и пострадавшей от бомбежек, с такой работой не справиться; следовательно, если они идут правильным путем к разрешению проблемы, то противника особенно бояться нечего. Тогда появился другой, и самый изводящий страх: а вдруг противник найдет какое-то неожиданное и очень простое решение. И так как люди, приехав на плато, еще очень многого не знали, то этот страх имел серьезные основания, хотя в то же время служил своего рода отвлекающим средством.

И вот ученые, для которых всякая секретность пагубна, ибо ничто так не вредит работе, ее результатам, полноте знаний, поискам истины, в конце концов стали радоваться этой ненавистной секретности, находя в ее хаотических крайностях не только своего рода прибежище, но, быть может, и маскировку для своих мучительных сомнений в чудовищном замысле, который они собирались осуществить, оправдание своим ошибкам и какие-то проблески надежды среди вечных страхов. И если этим ученым было суждено застопорить развитие науки (так как работа над атомной бомбой превращала их в инженеров и техников) и отложить свои исследования (неизвестно на какой срок), то уединенное плато Лос-Аламос создавало им для этого все условия.

С начала 1943 года физики, химики, инженеры и техники хлынули на плато непрерывным потоком. Они приехали для того, чтобы работать в городе; военные, офицеры и солдаты всех рангов и всех родов войск приехали с ними, чтобы управлять городом. Тысячи людей других специальностей — врачи, педагоги, строители, ремонтные рабочие, сиделки, заведующие штатами, повара и пожарные — приехали обслуживать город. Все они прибыли из разных мест, в одиночку и группами, с мужьями или женами и детьми, и, выезжая из Санта-Фе, сразу попадали в удивительную страну гор и плоскогорий, яркого, словно отполированного, неба, всепроникающего прошлого и новых страхов.

Плато Лос-Аламос было просто плато на вершине горы; сначала домов не существовало вовсе, потом появились плохие дома, и, наконец, дома неудобные; вода исчезала, и ее привозили снизу; воды не хватало, и ее опять привозили снизу; дорога портилась, ее чинили, она опять портилась, ее переделывали; тротуары, вернее, утоптанные тропинки, раскисали от дождей, и весной 1946 года, когда на плато прибыло шесть тысяч человек, на весь Лос-Аламос было тринадцать ванн. Тяготы и неустроенность быта, подчиненного единой цели, прибавились к страхам, которые эта цель вызывала.

На некоторых обитателей города секретность и очевидная историческая важность работы производили такое огромное впечатление, что к бытовым тяготам они относились как к мелочам, сопутствующим увлекательному приключению. Другие же, которых раздражала засекреченность или одолевали страхи, относились к этим любителям приключений, как к добавочным бытовым тяготам. Патриотический пыл или трезвый «реализм», то или другое, либо то и другое вместе, стали играть роль перил на шатком мостике. Но в конце концов напряженная борьба за успех поглотила все и все подчинила себе. И вместе с войной кончились крайности засекречивания, кончились некоторые трудности быта и все страхи, кроме одного.

На вопрос «Что же мы наделали?» можно было найти несколько ответов, и один из них заключался в том, чтобы бежать с плато. В первые же месяцы после окончания войны, несмотря на то, что число людей, занятых управлением и обслуживанием города, все возрастало, ученые, работавшие во имя единственной цели, для которой был создан город, стали уезжать из него сотнями. У каждого были свои причины для отъезда; и не все те, кто уезжал потому, что не находил другого ответа на трудный вопрос, заявляли об этом вслух. Оставшиеся читали этот ответ в их глазах, или узнавали от их жен, или же находили в письмах, полученных впоследствии из научно-исследовательских центров, не имеющих ничего общего с войной. И многие из оставшихся жили, терзаясь сомнениями, жалели, что не уехали, и подумывали об отъезде или погружались в своего рода тревожную апатию, как животные на пастбище, с которого вдруг сняли все изгороди. Для этих трудный вопрос день ото дня становился все труднее; во время войны он тревожил всех, кроме самых пылких патриотов и самых трезвых «реалистов», отдаваясь эхом протеста в каких-то дальних закоулках мозга. И если во время войны каждому удавалось найти более или менее убедительное оправдание своей деятельности, то оправдания эти частично, а для некоторых и вовсе, утратили свою силу, когда война окончилась. Весной 1946 года весь Лос-Аламос был охвачен нервозностью — сказывались остатки былых страхов, подготовка к испытаниям новых атомных бомб в районе Бикини; ожесточенные споры в законодательных органах Вашингтона о том, сохранить ли навсегда или уничтожить военный контроль над атомной энергией; отголоски этих споров, газетные статьи и речи в Деловых клубах и Организации Объединенных Наций, свидетельствовавшие о том, что очень многие вовсе не понимают, что они наделали, и даже не допускают возможности каких-то сомнений.

«Для научной работы необходимы три условия: чувство, что ты на правильном пути, вера в то, что твоя работа не только высоко интеллектуальна, но и высоко моральна и ощущение солидарности с человечеством», — так писал за два года до того, как было открыто расщепление атома, Зент-Георги, лауреат Нобелевской премии 1937 года. Весной 1946 года все три условия были нарушены лос-аламосскими учеными, ибо они бросили науку ради производства атомной бомбы, они не слишком верили в свою работу и не чувствовали солидарности с человечеством, что и было источником их сомнений.

А тем временем весной 1946 года линия снегов на пике Тручас отступала все выше, по всему плато вдоль дорог и тропинок распускались весенние цветы, в домах установили еще триста ванн, а чудесные тихие сумерки становились все длиннее и радовали душу. По субботам и воскресеньям дороги и тропинки заполнялись пешеходами и всадниками, туристы взбирались на горы, коллекционеры минералов бродили между скал, многие из жителей города отправлялись в пуэбло, болтали с индейцами и покупали у них ковры и деревянные чаши. И все же, несмотря ни на что, в Лос-Аламосе чувствовалась нервозность, принимавшая самые разнообразные формы, над ним реяли остатки прошлых страхов и призрак одного, который так и не проходил.

3.

Выйдя от полковника, Дэвид Тил пошел обратно той же дорогой. С тех пор, как он шагал по этим пустынным улицам, прошло не больше часа; в ярком утреннем свете кое-где еще желтели фонари, но из домов западной, северной и восточной части плато уже выходили люди, устремлялись в одном направлении и, пройдя через центр, шли в южную часть города, где за высокой железной оградой, с колючей проволокой наверху и часовыми у калиток, находилась Техническая зона. По ту сторону ограды беспорядочно разбросаны строения разной высоты и всех размеров, а в просветы между ними, за каньоном, к самому краю которого подходят строения, виднеются несколько длинных, низких зданий на плато соседней горы. Дальше, вдоль подножья горного хребта тянется ровное плоскогорье; оно полого спускается к югу, мимо Санта-Фе, туда, где сотни на две миль ниже гор раскинулась пустынная низменность Аламогордо.

По улицам уже сновали джипы, военные закрытые седаны, обыкновенные машины и грузовики, но большинство пешеходов, как и Дэвид, не обращали на них внимания и, не желая месить грязь на тротуарах, шагали прямо по мостовой. Почти все прохожие знали друг друга, некоторые шли парами или небольшими группами, но чаще всего поодиночке, одни медленнее, другие быстрее, и каждый приветствовал знакомых жестом, кивком или двумя-тремя словами. Все они, по-видимому, знали о вчерашнем происшествии: при встрече с Дэвидом на их лицах сразу появлялось грустное выражение — деликатный намек на то, что им уже все известно. Кое-кто ускорял шаг или переходил через улицу, чтобы заговорить с ним, Дэвид отвечал на ходу, не останавливаясь.

Пройдя по главной улице половину пути от дома полковника до больницы, Дэвид свернул на дорожку, ведшую к небольшому стандартному домику. Он вынул из внутреннего кармана клочок бумаги и, читая написанные на нем строчки, ощупью нашел ручку двери. Домик состоял из одной комнаты, разделенной пополам деревянной стойкой. За стойкой было нечто вроде конторы, там, среди канцелярских столов и пишущих машинок, стояла девушка в форме; другая девушка в ярком цветастом платье склонилась над разостланной на конце стойки газетой. Обе подняли глаза на вошедшего Дэвида; девушка в форме сказала «Доброе утро»; Дэвид поздоровался, потом присел к столу возле двери, взял из пачки телеграфный бланк и стал переписывать с клочка бумаги телеграмму, которую продиктовал ему ночью Луис Саксл.

Телеграмма была адресована Терезе Сэвидж в Нью-Йорк, на Десятую Западную улицу. Луис сообщал, что произошла небольшая авария и ему придется несколько дней полежать в больнице. В словах чувствовалась некоторая сдержанность, потому что Луис их диктовал, зато они довольно успешно маскировали тревогу, для которой, как говорилось в телеграмме, нет никаких оснований.

Кончив переписывать, Дэвид два-три раза перечел телеграмму, потом встал и подал ее девушке за стойкой. Та взяла листок и стала подсчитывать слова, слегка подчеркивая их карандашом. Вдруг она подняла голову и взглянула Дэвиду прямо в глаза. У нее было удлиненное, худощавое лицо типично американского склада, но землистый оттенок еле заметно испорченной какой-то давней болезнью кожи выдавал примесь индейской крови — девушка была метиска или квартеронка. Глаза ее смотрели откровенно притягивающим взглядом, и это так не шло к ее лицу, было так неуместно в этой обстановке и в этот час, что Дэвид, который не мог припомнить, видел ли он ее прежде, удивленно приподнял брови. Но она не отвела глаз, не взглянула на его трость, не оглядела с головы до ног, и Дэвид первый смущенно отвернулся. Этот откровенный взгляд чуточку взволновал его, он почувствовал внезапное желание заговорить с ней, но подумал, что никогда не решится на это, и даже немного огорчился. Девушка снова принялась подчеркивать слова, а Дэвид, следя за ее карандашом, читал перевернутые буквы. Расплатившись и получив квитанцию, Дэвид ушел.

Немного погодя в дверях появился полковник Хаф. Он кивнул девушке в ярком платье, которая снова наклонилась над развернутой газетой, и обратился к выступившей вперед девушке в форме.

— Я полковник…

— Знаю, полковник Хаф, — улыбнулась девушка. — Сержант Майра Куик.

— Вчера произошел несчастный случай, пострадало несколько человек, — сказал полковник.

— Я уже слышала вчера вечером.

— Что же вы слышали?

— Кажется, был какой-то взрыв, что ли? Их не то обожгло, не то еще что-то.

— Нет. Запомните вы, и вы тоже, — обратился он к другой девушке, которая подняла голову от газеты. — Никакого взрыва не было, произошла только небольшая авария во время работы, — у одного человека дрогнула рука, и он получил ожог. И он, и остальные сейчас в больнице, где им обеспечен прекрасный уход.

Полковник сделал паузу; девушки смотрели на него во все глаза.

— Так вот, — продолжал он, — если вам принесут телеграмму насчет этого случая, вы ее пока не отправляйте. Потом будет дан соответствующий приказ. Я зашел мимоходом, чтобы предупредить.

— Есть, сэр. Вообще не принимать или только не отправлять? — спросила девушка-сержант.

Полковник на секунду задумался.

— Не отправляйте. Я еще должен дать официальное распоряжение. А пока просто не отправляйте.

— У нас уже есть одна такая телеграмма, — сказала девушка-сержант. — Только что поступила. У нас ее приняли. Ничего особенного, но…

— Вот как? — перебил ее полковник. — Ну, так не отправляйте ее. И ждите моего приказа.

— А вы не хотите прочесть телеграмму?

— Нет, задержите ее, и все.

Полковник опять остановился, и обе девушки молчали, не сводя с него глаз.

— Тот, по чьей вине это случилось, совершил героический поступок, — сказал он наконец. — Он спас остальных.

Полковник, казалось, хотел добавить еще что-то, но раздумал и, круто повернувшись, вышел.

Девушка в ярком платье презрительно взглянула на девушку-сержанта.

— Кто тебя тянул за язык? — бросила она.

4.

В небольших городках часто совсем не бывает больниц, и серьезно заболевших либо лечат дома, либо отправляют в ближайший крупный город. А там больницы обычно находятся где-то на окраине. Если вам не приходилось иметь дела с больницей, то вы могли жить в таком городе много лет и даже не знать, где она находится. Но в Лос-Аламосе больница, с виду похожая на присутственное здание какого-нибудь захолустного городка в Новой Англии, стояла в самом центре города и, по крайней мере благодаря своему внешнему виду, служила своего рода городским центром. Почти все дома в Лос-Аламосе напоминали казармы и были выкрашены в зеленый или казенно-серый цвет, и только больница сияла белизной. Фасад больницы выходил на главную улицу, от которой ее отделял небольшой пустырь, нечто вроде заглохшего скверика, где вились и перекрещивались дорожки и тропинки. Позади дома, ярдах в ста от него, в маленькой низинке был небольшой, почти круглый пруд; в последние годы его обступили и заслонили собой новые постройки Технической зоны, которую он когда-то отделял от города. Вероятно, сейчас этот пруд уже совсем заброшен; раньше возле него собирались дети со всего города, он служил катком, бассейном для плавания, местом для всевозможных игр.

На пустыре перед больницей стояло несколько грубо сколоченных деревянных скамеек; в полдень на скамьи и ступеньки у входа в больницу часто присаживались прохожие; сюда выходили посидеть и покурить врачи и сестры, а друзья пациентов, лежавших в первом этаже, вопреки существующим правилам, подтаскивали скамейки к дому и, став на них, разговаривали с больными через окно. Случайно или намеренно, рожениц всегда клали в палаты на первом этаже, и молодые мужья постоянно пользовались скамейками. Иногда по вечерам сразу три или четыре молодых человека не меньше часа кряду беседовали со своими женами через окно. Лос-Аламос — город молодой, и в его больнице преобладали медицинские случаи, свойственные молодости.

На другое утро после происшествия в каньоне доктор Вальтер Ромаш, проходя через пустырь к Технической зоне, постепенно замедлял шаги и наконец остановился. Поставив портфель на землю, он подпер его ногой, закурил и устремил пристальный взгляд на больничные окна. Через минуту с другой стороны улицы его увидел Джордж Уланов и, перейдя мостовую, остановился рядом.

— Саксл лежит в угловой палате на втором этаже, — сказал Уланов. — Вон там, — указал он пальцем. — Что вы слышали? — Уланов чуть-чуть подчеркнул слово «вы».

Ромаш пожал плечами.

— Говорят, будто он в худшем положении, чем был прошлым летом Нолан, впрочем, эти слухи — из ненадежных источников. К тому же, Луис значительно здоровее Нолана. У Нолана пошаливало сердце, и сам он был толстый — во всяком случае, толще, чем следовало бы. Вы знали, что у него плохое сердце? В таких случаях это иногда имеет значение.

— Возможно, — ответил Уланов, все еще глядя на окна больницы. — Но я не уверен, так ли уж много это значит. Разве состояние сердца что-нибудь решает?

— Ну, само собой, все относительно, — сказал Ромаш. — Быть может, такие вещи ровно ничего не значат, а, с другой стороны, человека всегда может подвести сердце. Разумеется, здоровое сердце — большой плюс.

— Если только это имеет значение, — сказал Уланов. — Два месяца назад лежал в той же самой палате. Я сломал палец на ноге, катаясь на лыжах, — кстати, вместе с Сакслом. И в этой палате я очень быстро выздоровел. Это хороший знак, как по-вашему?

— Ох, ради бога, — поморщился Ромаш.

— У вас такой вид, будто вы несете бедняжке больному собственноручно приготовленный бульончик. Бедный малый! Избави меня боже от друзей, а от врагов я сам избавлюсь!

— Надо еще иметь друзей, — сказал Ромаш, раздраженно оглядываясь вокруг.

— Сейчас начнут каждую мелочь выворачивать наизнанку и приписывать значение всяким пустякам, которые ровно ничего не значат. И все это только для собственного утешения.

— Так что же, по-вашему, имеет значение? — громко и зло спросил Ромаш, поворачиваясь к Уланову. — Какие у вас основания приговаривать его к смерти, когда тут вообще ничего не известно? Я и не знал, что вы такой специалист по лучевой болезни. До сих пор считалось, что таких специалистов нет.

— Разве? — сказал Уланов. — А Саксл? По крайней мере, он специалист по болезни Нолана. Ведь все двадцать дней, пока Нолан умирал, Луис не отходил от его постели и ухаживал за ним, как родная мать. Он знает неизмеримо больше вас, а вы будете распространять среди других благонамеренную чушь, и эта чушь будет с самым серьезным видом преподнесена ему в палате благонамеренными посетителями — ему, который знает все и может без конца думать об этом в те часы, когда нет посетителей. — Уланов снова взглянул на окна угловой палаты и повторил: — В те часы, когда нет посетителей.

На улице, немного поодаль, остановились три человека.

— Что слышно? — крикнул один.

— Чем это вы допекли Ромаша? — спросил другой. — Смотрите, какое у него злющее лицо.

— Никто не хочет понять, что понадобится несколько дней, чтобы установить объем полученного ими нейтронного облучения, — сказал третий, подходя к Ромашу и Уланову. — Гамма-излучение вычислить не так трудно, но нейтронное излучение — это совсем другое дело. Нужно проделать множество измерений. И расчет на семь человек. Верно, Уланов?

— Времени хватит и на то, и на это, — возразил Уланов Ромашу.

К маленькой группе присоединились еще двое. С противоположной стороны подошел человек, шагавший по улице в одиночестве. Никто не произнес ни слова, все слушали Ромаша, который, отвечая Уланову, глядел на окружающих. Высокий и грузный, Ромаш стоял, широко расставив ноги, придерживая одной ногой портфель и скрестив на груди руки. Лицо у него действительно было злое, но чувствовалось, что вызывает эту злость вовсе не собеседник. В сущности, Ромаш был скорее растерян, чем зол, — он никак не мог понять Уланова, и разве не ясно, что Уланов нарочно не хочет понять его?

— …а с больным всегда надо говорить осторожно, особенно если он человек образованный, да еще такой, который знает, что это за болезнь, — говорил Ромаш. — Это же само собой разумеется. Но как хотите, а такие факторы, как больное или здоровое сердце… Я только что говорил, что у Нолана сердце было плохое или, во всяком случае, не совсем в порядке. Вам это известно? — Ромаш обвел глазами всю группу.

— Да, мне это известно, — сказал один из присутствующих. — Но, простите, о чем, собственно, спор?

— Меня интересует одно, — сказал другой, — как это произошло. Если это могло случиться с Сакслом, значит может случиться и с любым из нас.

Уланов сосредоточенно беседовал с физиком, заговорившим об измерении нейтронного излучения, приземистым человеком по имени Пепло.

— …ничего общего с взрывами в Японии, — говорил он. — Конечно, последовательность ядерных реакций одинакова, что в бомбе, что в критической массе, с которой они работали. Но эта их масса давала только ионизирующее облучение — ни тепловой, ни механической энергии. Короче говоря, взрыва быть не могло. К тому же, они стояли близко к источнику радиации. Значит, что же? Когда взрывается бомба, лучи фильтруются сквозь воздушный слой в несколько тысяч футов, а здесь не было никакого воздушного слоя и вообще ничего, кроме той ерунды, которая у них считается заслоном. Это означает еще больший процент нейтронов по сравнению с гамма-лучами. И еще больше бета-лучей. Если Саксл действительно дотронулся руками до делящегося вещества, он может потерять их хотя бы от бета-лучей.

— Если это могло случиться с Сакслом, значит может случиться с любым из нас, — повторил человек, только что сказавший эту фразу.

Вдруг заговорил очень молодой человек, лет двадцати двух или двадцати трех, с прямыми светлыми волосами и голубыми глазами. Он внимательно слушал Ромаша, излагавшего свой спор с Улановым, и сделал попытку вмешаться в разговор.

— Простите… — начал было он.

— Интересная штука получается с числами, — перебил его один из присутствующих. — Двадцать первое число опять пришлось на вторник, и надо же, чтобы в этот день все и случилось.

— Простите, — снова заговорил юноша, — вероятно, вы и мистер Уланов говорите о разных вещах.

— Что вы сказали насчет чисел? — заинтересовался Уланов, прерывая разговор об излучении нейтронов.

Оказалось, что только двое из восьми собравшихся уже слышали о любопытном совпадений дат. Некоторые улыбнулись, один вытянул губы трубочкой, а остальные, кроме Уланова, приняли это довольно безразлично. Уланов короткими шажками стал ходить взад и вперед.

— Ну, разве это не поразительно? — бормотал он. — Ей-богу, просто поразительно!

Ромаш и молодой человек разговаривали между собой, чуть отойдя в сторону.

— Тем не менее, — говорил Ромаш, — когда я сказал, что у Луиса здоровое сердце и это позволяет надеяться на лучшее, он заявил, будто я несу чушь. — Тон у Ромаша был удрученный.

— Третий день, два и один, — сказал Уланов. — Это безусловно интересно. Три, два, один, shunya.

— Но если чересчур поддаваться иллюзиям, не рискуем ли мы проглядеть настоящую опасность? — спросил Ромаша молодой человек. — И, так сказать, утратить ощущение реальности? Быть может, об этом и шла речь?

— Да, примерно, — бросил через плечо Уланов. Он остановился и снова стал глядеть на окна угловой палаты.

— Совершенно верно, в такой ситуации процент нейтронов очень велик, — объяснял кому-то Пепло, — но не только это затрудняет дело. Необходимо выяснить, как распределилось нейтронное излучение. Например, сколько из этой дозы проникло в кости, где радиоактивность фосфора еще усилит действие облучения на соседние ткани. Это очень интересно, но и очень трудно.

— Вы суеверны, Уланов? — спросил с улыбкой кто-то.

— Само собой, — ответил Уланов, — а кто из нас не суеверен? Но такая необычная последовательность чисел, даже если б это случилось один раз, и то удивительно. А уж дважды — тут надо либо не обращать на это внимание, либо ждать беды. Три, два, один, ноль — shunya, то-есть, ничто. — Он развел руками и сделал гримасу. — Признаться, меня это не радует, — добавил он.

— «Shunya?» Это еще что… — начал кто-то.

— Мистер Уланов обращается к первоисточникам, — перебил юноша. — «Shunya» по-индийски — ноль, который, кстати, придумали индийцы. Но, мистер Уланов, не слишком ли вы поддаетесь страхам, особенно по такому экзотическому поводу?

— Индийцы? — раздался голос. — Какие индийцы?

— Которые живут в Индии, — ответил другой голос. — Меня всегда удивляло, как это греки не додумались до ноля. Данциг утверждает, что рабовладельческая основа греческой экономики сказалась в презрении ко всему, что способствовало…

— Бесспорно, — сказал Уланов, — но что поделаешь с такими совпадениями? Это и удивительно просто, и попадает в самую точку; такие вещи существуют на свете, и от них никуда не денешься. Однако я должен извиниться перед Ромашом. Ромаш, примите мои извинения. Я еще больший болван, чем вы.

— Как физик, — сказал один из собравшихся, — я могу понять вас обоих. Математики, вроде Уланова, всегда склонны к мистике. Помните Рамануджана — кстати, почему индийцы так сильны в математике? — так вот, помните, Рамануджан писал замечательные формулы, но часто не мог придумать для них доказательства. Он утверждал, будто какая-то богиня внушила ему эти формулы во сне. Что вы на это скажете, Ромаш? А что касается вас, химиков, вы просто сварливый народ и боитесь всего нового. А все потому, что вы подавлены тем, как много вы знаете. Мы-то, физики, понимаем, насколько знания ограничены.

Сверкающий, быстро нагревавшийся на солнце воздух над пустырем дрожал от этих споров и рассуждений, хотя с пика Тручас, вероятно, казалось, что в городе ровно ничего не происходит, а на противоположную сторону улицы или в угловую палату не доносилось ни слова. Даже на расстоянии двадцати шагов слышалось лишь неясное бормотанье, ибо только Ромаш один раз повысил голос, остальные же говорили совсем тихо. Бетси Пилчер, заметившей эту группу за целый квартал, показалось, что они стоят молча и неподвижно. «Как коровы на пастбище», — сердито подумала Бетси, подходя ближе.

Она шла медленно, но, увидев их, прибавила шагу; пусть знают, сказала она про себя, что у некоторых есть дела поважнее, чем стоять и глазеть на окна. И для пущей убедительности она придала суровое выражение своему помятому, припухшему от бессонной ночи лицу. Сегодня в два часа ночи холодный ветер, бесконечная пустая улица и безучастные звезды нагнали на нее глубокую тоску; сворачивая за угол, к своему дому, она оглянулась на освещенные окна угловой палаты, и ей захотелось плакать. Сейчас стояло солнечное утро, на улицах толпился народ, но, когда Бетси приближалась к окнам, которые с виду ничем не отличались от других, на душе у нее было нисколько не легче. Сегодня она приняла таблетку бензедрина, выпила три чашки кофе и долго стояла под холодным душем — эти меры в сочетании с невеселыми мыслями привели к тому, что она ненавидела всех, кто попадался ей по пути. Ведь никто не знает того, что знает она, никто не испытывает того, что она, и все казались ей врагами, особенно те на пустыре — стоят, как стадо свиней, прикидываются друзьями, а на самом деле (она знала этот сорт людей) их просто разбирает любопытство; ничем они не помогут, да и не в силах помочь, они целы и невредимы — невредимы! — и лезут сюда неизвестно зачем. Бетси не дала себе труда надеть маску на усталое лицо, и оно отражало все ее ощущения. Она чуть замедлила шаг, поправила выбившиеся из-под шапочки волосы и решительно пошла вперед.

Но, подойдя ближе, Бетси увидела, что они вовсе не стоят неподвижно, как стадо свиней. Скользнув по ним быстрым взглядом, она убедилась, что они и не думают пялить на нее глаза, и это как-то примирило ее с ними. Бетси не столько увидела, сколько ощутила еле заметные беспокойные движения, какую-то напряженность в облике каждого, выдававшую чувства, которые им хотелось скрыть, и смущение оттого, что это не получается. Но Бетси ничуть не смягчилась, потому что, внутренне примирившись со всеми, она к каждому отдельно испытывала враждебность. Все они были ей знакомы, некоторым она даже оказывала помощь при каких-нибудь пустяковых заболеваниях, но все эти люди принадлежали к прошлому или, если угодно, к будущему, и сейчас ей было не до них. Смутно различая их лица краешком глаза, она видела и чувствовала, что сначала один, потом другой хотел заговорить с нею, и ровным шагом прошла мимо. Бетси, как, впрочем, многие сестры, научилась подчинять свои душевные движения внешним обстоятельствам так, чтобы не обострять отношений с родственниками и друзьями пациентов; когда надо, она умела проявить участие или же держаться в стороне. Пожалуй, атмосфера сейчас была довольно благоприятная для того, чтобы дать волю душевным порывам, так как, проходя мимо этих людей, она вместо возмутительного нездорового любопытства почувствовала в них искреннее беспокойство, которое могло бы ее растрогать. Однако она не растрогалась. Ибо все-таки никто не знал того, что знала она, и никто не испытывал того, что она. Бетси выругала их про себя — наверное, они еще доставят ей немало хлопот — и молча поднялась по ступенькам.

А в группе, когда Бетси прошла мимо, сразу же оборвалась ниточка нервного, ничего не значащего разговора. Бетси отнеслась к этим людям с полным равнодушием; но они не могли оставаться равнодушными к Бетси, вернее, к тому, что было сейчас с нею связано; и чтобы не проговориться о том, самом основном, что каждому из них удавалось скрыть за пустой болтовней, они начали расходиться. Физик, который перед появлением Бетси учтиво иронизировал над собеседниками, вдруг резко повернулся и ушел. Три человека, подошедшие вместе, отделились от остальных и вместе зашагали прочь. Но к пустырю подходилидругие. И едва распалась первая группа, как тут же рядом возникла новая. Кто-то окликнул Ромаша; тот поднял с земли портфель и подошел поближе. Уланов и юноша остались вдвоем; Уланов курил и чертил носком ботинка по земле; юноша раз-другой провел рукой по прямым волосам, мельком взглянул на Уланова, потом тоже повернулся и ушел.

5.

Через несколько минут на улице, со стороны телеграфа, появился Дэвид Тил. Уланов уже ушел, вторая группа тоже разошлась, но на другой стороне улицы, напротив больницы, образовалась третья. Человек пять-шесть медленно прохаживались по тротуару, останавливались, потом опять принимались ходить взад и вперед. Они были увлечены разговором и не заметили Дэвида, который, в свою очередь, не обратил на них внимания. Но не успел он дойти до пустыря, как кто-то отделился от группы и, окликнув Дэвида, бросился его догонять.

— Ну как, удалось? — спросил Дэвид, повернув к нему голову, но продолжая идти к больнице.

— И да и нет, или, вернее, и нет и да, — сказал человек. Ему, видимо, хотелось остановиться и поговорить, но так как Дэвид шагал дальше, он последовал за ним, шагая немножко боком. — Тот мотор, о котором говорили, не годится — кто-то вынул из него щетки. Но у моего сынишки есть маленький моторчик, в двадцать лошадиных сил, знаете. Я взял его.

— Можно найти и другой, — сказал Дэвид.

— Да он ему не нужен. Потом я связался с Домбровским из циклотронной мастерской. Попозже зайду к нему. Они с радостью… Дэйв! А, черт! Подождите же! Как там сегодня дела?

Дэвид уже начал подниматься по трем ступенькам небольшого крыльца. Сейчас он остановился на средней.

— Не знаю, со вчерашнего вечера ничего не слыхал. Да и вряд ли пока что можно ожидать перемен.

— А как по-вашему, что будет?

Дэвид двинулся дальше. Стук палки о дощатую ступеньку заглушил брошенное им в ответ односложное слово. Поднявшись на крыльцо, Дэвид оглянулся. К небольшой группе на той стороне подошел полковник Хаф; все смотрели на окна больницы; а Дэвид несколько секунд смотрел на них, потом обратился к стоявшему у ступенек человеку:

— Знаете что, — сказал он, — можно взять один из этих больничных подносов на роликах, что передвигаются поперек кровати, и поставить аппарат для чтения прямо на нем. Вы сэкономите время. Во всяком случае, это идея. Вы уже придумали, как управлять аппаратом?

— Это мы сообразим, Дэйв. Но на вас просто лица нет. Шли бы вы домой, выспались бы.

Дэвид кивнул головой, потом повернулся и вошел в больницу.

На той стороне улицы полковник Хаф, следивший глазами за Дэвидом, вдруг умолк и, когда Дэвид исчез за дверью, заговорил снова:

— Все-таки он мог бы остановиться и поговорить с вами. Сегодня утром я с ним беседовал. Он очень потрясен. Всю ночь не сомкнул глаз. Конечно, Луис его самый близкий друг. Конечно, это… а, да что говорить, случай ужасный, сколько времени все шло хорошо, и надо же было…

— Это ведь очень коварный опыт. Меня всегда удивляло, почему… — начал кто-то.

«Солдаты рискуют жизнью, — так говорила жена полковника, — и отлично знают, что идут на риск. А разве ученые — какие-то особенные люди? Почему они не должны рисковать жизнью?»

— Да, — произнес полковник, — опыт коварный. Я-то сам не видел, как он делается, но мы часто об этом говорили. Странно только, что Луис делал его уже далеко не в первый раз…

— Насколько я понимаю, — вмешался один из присутствующих, — опыт мог быть куда менее сложным. Я тоже его никогда не видел. Но не то вчера, не то третьего дня мне говорили, будто Саксл добивался разрешения установить контроль на расстоянии.

— Вы не знаете точно, что там произошло? — спросил другой. — Должен сказать, трудно отделаться от мысли, что если это случилось с ним, значит может случиться с каждым из нас.

Остальные закивали, подтверждая его слова. Полковник покачал головой. Он мало знал своих собеседников. Это были главным образом инженеры и высококвалифицированные техники из электронной лаборатории и механических мастерских. Трое или четверо считались в Лос-Аламосе новичками — иначе говоря, они прибыли сюда уже после войны. Полковник обычно сходился с такими людьми быстрее, чем с физиками, химиками и математиками; мысли их были ему гораздо понятнее, тем более, что они совпадали, вернее, могли бы совпасть с его собственными мыслями, если бы он дал себе труд подумать. Но сейчас он глядел на этих людей с чувством неловкости. Сколько есть такого, чего эти новички не знают и, наверное, никогда не узнают о годах войны, о великих, увлекательнейших временах, о временах сугубой секретности. «Болван», — выругался он про себя, задумчиво глядя в пытливые глаза молодого человека, который спросил, что там произошло.

— Я еще не разобрался, — сказал он, но все глаза были по-прежнему устремлены на него.

Полковник подошел к этим людям с намерением что-то разъяснить, но его встревожили их взгляды — полковник даже забыл, что он сам виноват, что на него не глядели бы так, если б он не уклонился от ответа и сказал бы то, что хотел сказать вначале. Но прежние мысли не то чтоб исчезли, а как бы отступили на задний план перед чем-то другим. А это другое было внезапно пришедшим ему на память эпизодом из книги Кестлера, которую он прочел не так давно. Фашисты сорвали с ее героя одежду, положили его на стол и привязали; один из них подошел и стал медленно протягивать руку с зажженной сигарой к его половым органам. Герой, лишенный всякой возможности сопротивляться, мог отвечать фашисту только взглядом, а тот, смотря ему в глаза, придвигал сигару все ближе и ближе. Но так выразителен был взгляд лежащего, что фашист не выдержал, немой упрек возбудил в нем какое-то человеческое чувство, и он отступил, так и не пустив в ход сигару. Но к чему полковник вспомнил это? Кто и кого укоряет? Мы с Сакслом однажды здорово выпили вдвоем, подумал он; но им этого не понять, в те времена их тут не было.

— Я еще не разобрался, — повторил полковник. — Но Луис вел себя самоотверженно, это мне точно известно, — продолжал он, вспомнив, что хотел сказать. — Вы знаете, что он разбросал кучу голыми руками?

Некоторые знали, другие — нет.

— Остальные должны быть ему благодарны, — пояснил полковник. — Это был геройский поступок.

— Я думал об этом, — сказал кто-то. — Не знаю, есть ли время в такой ситуации совершать геройские поступки. Пожалуйста, поймите меня правильно. Я преклоняюсь перед Сакслом, хотя почти не знаком с ним, но судя по тому, что я слышал… К тому же, у него необычайно искусные руки. Об этом мне не раз уже рассказывали. Как инженер, я могу это оценить; но руки еще не все.

Остальные что-то пробормотали в знак одобрения. Полковник представил себе Луиса на больничной койке, беспомощного, с руками во льду.

— Ведь это случилось за одну крохотную долю секунды, а чтобы мозг реагировал на внешние импульсы, надо…

— Быть может, это был инстинктивный порыв, — резко перебил полковник, — но такие порывы бывают лишь у людей мужественных. Я наблюдал подобные случаи среди солдат. Иногда опасность возникает так молниеносно, что они не успевают опомниться. И что же — один бросается вперед, другой назад. Да. Оба действуют инстинктивно, но у одного есть мужество, а у другого нет.

Полковник поглядел вдоль улицы, затем на больницу, после чего сказал, что ему пора идти. Он попросил присутствующих, если можно, пока не рассказывать о случившемся никому за пределами Лос-Аламоса и подчеркнул значение официальной информации, учитывающей интересы безопасности и моральное состояние жителей. Не будут ли они добры передать это своим друзьям? — добавил полковник. Он круто, по-военному, повернулся, быстро зашагал через пустырь и вошел в больницу.

Люди медленно побрели по улице.

— Любопытно, могут ли влиять моральные критерии на инстинкты, — немного погодя, сказал один. — По-моему, вряд ли.

— Вы читали, что вчера сказал Трумен? — спросил другой. — Он сказал, что атомная бомба уничтожила национализм и открыла новую, небывалую Эру Духа. Вы что-нибудь понимаете?

— Эй, посмотрите-ка! — воскликнул третий, судя по выговору — англичанин.

— Вперед, навстречу Бикини и новой Эре Духа! — холодно сказал кто-то. Остальные засмеялись.

— Беда в том, что полковник неспособен представить себе миллионную долю секунды, — произнес инженер. — Это очень трудно.

— Да поглядите же туда, говорят вам!

— Что это?

Собеседники в это время поравнялись с дальним крылом больничного здания; посредине его была дверь в подвал, возле нее стоял маленький грузовичок. Два человека сгружали бочонок колотого льда; лед сверкал в лучах солнца, на земле поблескивали упавшие осколки.

— Должно быть, для его рук, — заметил кто-то после паузы. — Очевидно, весь лед уже вышел.

— Бедный малый, — сказал другой. Все зашагали дальше, немного быстрее, чем прежде, и никто больше не произнес ни слова.

В окне палаты, где лежал Луис Саксл, щелкнули планки жалюзи; за ними показалась Бетси Пилчер, глядевшая на пустырь. Там уже не было ни души, все разошлись, и в последующие полчаса на пустыре никто не задерживался, хотя за это время с разных сторон прошло несколько человек; они торопливо пересекали пустырь и исчезали в дверях больницы. Попозже стали появляться жены, вышедшие в центр за покупками, они останавливались у пустыря, смотрели на окна больницы, рассказывали все, что слышали, узнавали, что слышали другие, и сопоставляли сведения, стремясь выведать как можно больше. В полдень и несколько раз в течение дня прохожие опять собирались на улице кучками; люди что-то говорили, потом подолгу молчали и расходились в разные стороны. Некоторые из тех, кто задерживался здесь утром, по дороге на работу, опять задерживались в конце дня, по дороге домой. А перед вечером, когда горы Хемез стали вырисовываться темными силуэтами на фоне заката, на улицу высыпали дети. Бегом и вприпрыжку они мчались через пустырь к пруду немножко поиграть до ужина. Когда на плато легли тени гор, в городе зажглись огни; у пруда на высоком столбе ярко горела голая лампочка, ее желтый свет достигал угловой части больничного здания, и чем больше сгущалась темнота, тем ярче казался этот свет на фоне чернеющих окон. Еще какое-то время с пруда доносились крики расшалившихся ребятишек, а потом, когда совсем угас дневной свет, они бегом и вприпрыжку помчались по улице домой.

6.

Повернув голову направо, Луис мог смотреть в окно, выходящее на пустырь перед больницей. Но даже подтянувшись к изголовью, насколько позволяли лотки со льдом, державшие его руки, словно капканы, Луис не видел пустыря, откуда весь день то и дело доносились невнятные голоса и изредка долетало какое-нибудь отдельное слово. Если планки жалюзи стояли с наклоном вниз, как сейчас, ему были видны верхушки деревьев. Если планки были наклонены наружу, под прямым углом, как утром поставила их Бетси, то на уровне подоконника виднелся тротуар на другой стороне улицы. В промежутках между приходами лаборантки, регулярно бравшей у него кровь, между двумя уколами пенициллина, переливанием крови, бесконечными сменами льда в лотках, несколькими беседами с Дэвидом Тилом, одной с полковником Хафом и многочисленными с врачами, не говоря уже о всяких осмотрах, исследованиях и прочем, — в промежутках Луис провожал глазами вдоль подоконника многих своих друзей, чуть подымая или наклоняя голову, чтобы видеть их ноги. Но сейчас он уже не поворачивал голову и не менял положения, чтобы поглядеть в окно. Лед в лотках, державших его руки, не мог унять боль, которая постепенно поднималась к локтям и выше; еще немного, подумал он, и придется сказать об этом врачам. А тем временем было как-то удобнее лежать на спине и смотреть прямо перед собой или на другое окно в стене напротив. Планки жалюзи на этом окне находили одна на другую, и Луис не видел ничего, кроме желтого света, становившегося все заметнее по мере того, как меркнул день. Луис знал фонарь, светивший в его окно, и мысленно рисовал себе пруд, у которого стоял столб, и играющих ребятишек; ему даже было слышно, как они перекликались.

Луис лежал тихо, не шевелясь. Ему дали снотворного, но спать не хотелось. Он ощущал огромную усталость и вместе с тем гложущую тревогу, он ощущал одно сквозь другое, и сон не приходил. Пока что в лечении не было ничего нового, кроме льда. То же самое они проделывали и с Ноланом, только не обкладывали его льдом. Луису хотелось подумать о мерах, которые принимали врачи, — в тот раз и сейчас.

Желтое сияние пробивалось между планками жалюзи, будто стараясь добраться до койки и окутать все его тело. Свет как бы согревал Луиса. Оба окна были закрыты, но в палате чувствовалась ночная свежесть, и ему становилось как-то легче, когда он смотрел на падавшие в комнату теплые желтые блики. Он закрыл глаза, потом открыл и снова закрыл. Особой разницы не было, он одинаково чувствовал свет и даже одинаково видел его. Он глядел на свет, прислушивался к детским голосам, и ему казалось, что все это когда-то уже было — и такой свет, и такие голоса, но у него не хватало сил припомнить, где и когда это было. Мысли его скользили дальше, память вдруг подсказала слова:

Дальше он не мог вспомнить и долго лежал, не шевелясь и не напрягая памяти, и только повторял про себя строки стихов, смотрел на свет и слушал детские голоса.

В каньоне темнее, чем здесь, на плато; подумав об этом (и мгновенно забыв о стихах), он по меркнущему дневному свету в правом окне высчитал, что несчастье произошло более суток назад. Надо будет спросить Бетси, где его часы. Он попытался вспомнить, сколько раз его рвало, — кажется, четыре. Хорошего в этом мало. Но температура не повышалась, по крайней мере, с полчаса назад она была нормальной (хотя прошло еще слишком мало времени, и это ровно ничего не значит). А кровь — ему не сказали, что показывают эти бесконечные анализы, а он еще не успел спросить, но обязательно спросит. Он спросит Бетси, когда она придет. И пусть повесит часы так, чтобы он мог их видеть.

— «Лед», — произнес он вслух, — «той же силой наделен, как пламя убивает он». — И хотя Луис сказал это очень тихо, почти шепотом, он тотчас же огляделся по сторонам. Теперь ему во что бы то ни стало захотелось вспомнить эти полузабытые стихи. Дэвид, наверное, знает остальное, сказал он себе. Но тут же решил, что не станет спрашивать; ведь ему попросту досадно, что у него какие-то пробелы в памяти, а чего доброго, его заподозрят в нездоровом интересе к этим мрачным стихам. Он слегка пошевелил левой рукой в лотке со льдом, и боль в предплечье усилилась. А стихи, между тем, отличные. Он попросит Дэвида принести этот сборник, и Бетси прочтет ему вслух.

Немного погодя ему показалось, что кто-то приоткрыл дверь палаты. Он не был в этом уверен, потому что не хотелось поворачивать голову; и все-таки в ярком свете из коридора он ясно увидел лицо, выражающее бесконечную озабоченность; его даже слегка позабавило, что это выражение мгновенно сменилось сияющей, приветливой улыбкой, какая бывает у стюардесс на самолетах и у медицинских сестер. Видеть этого Луис, конечно, не мог, и отсюда он заключил, что, наверное, дремлет, — это его огорчило, потому что он решил не спать. Впрочем, вряд ли он дремал, так как в эту самую секунду до его сознания дошло, что детских голосов не слышно, — должно быть, они умолкли уже несколько времени назад. Ему показалось, что наступившая тишина была такой, словно дети не разошлись, а только притихли — быть может, к чему-то прислушиваясь. Потом он услышал высокий, пронзительный, совсем не детский голос: «Гарри! Гарри! Девять часов, Гарри! Ты слышишь?» Луис не мог определить, откуда шел этот голос, — как будто издалека, из-за пруда, и в то же время как будто из желтого сияния возле самого пруда, из сияния, которое уже просочилось сквозь жалюзи, расплылось по палате и окутало все его тело.

В желтоватом свете он разглядел фигуру Бетси, стоявшей у его кровати. Она протягивала ему банку варенья и говорила:

— «Мы пришли к тебе с дарами». Немножко вздремнули?

— Как другие? — услышал он свой голос.

А Бетси продолжала:

— Толпы людей и днем, и ночью. И чего им нужно? Вы немножко вздремнули?

Но в его ушах еще яснее, еще громче раздался зовущий голос: «Гарри! Девять часов, Гарри! Ты слышишь?»

Луис попробовал было потянуться за банкой варенья, но почувствовал страшную боль в левой руке. Бетси сразу отодвинулась куда-то далеко, словно откатилась на колесиках, улыбка ее потускнела, очертания фигуры стали расплываться. Боль постепенно ослабевала. Повернув голову, Луис взглянул на Бетси еще раз и понял, что она хочет что-то сказать. Но все же она была очень далеко, и он не представлял себе, что она может сказать, так как, несмотря на голос матери, звавшей Гарри, девяти часов еще не было. Он знал — стоит Бетси заговорить, и она скажет какие-то слова, а потом произойдет то, чего ему отчаянно не хочется. Но тут ему пришло в голову, что он может переждать или вовсе избегнуть этого, если будет лежать неподвижно и молчать.

— Девять часов, Гарри!

Даже не глядя в сторону Бетси, он увидел, как она снова приблизилась к нему с банкой варенья. По выражению ее лица он понял: что-то неладно.

— Помнишь тот вечер, когда ты нашел дедушку? — спросила она. — Как я могла допустить — ведь для ребенка это слишком сильное потрясение.

— О, мама, это было так давно, и ничего со мной не случилось, я помню… помню…

Вот такие же вечера…

В такие вечера большие, квадратные, похожие на ящики дома, их нелепые купола и неуклюжие, обсаженные кустами веранды сливались с деревьями темной Лонгфелло-авеню, образуя причудливые расплывчатые силуэты. Деревья ровными как по линейке рядами выстроились по обе стороны улицы на одинаковом расстоянии друг от друга. Те деревья, что выступали вперед, почти соприкасались кронами над мостовой, остальные затеняли тротуары, раскидывались шатром над лужайками перед домами, и сквозь их густую листву светились окна верхних этажей. Свет мерцал между колыхавшимися листьями, и на лужайках играли узорчатые тени. В такие вечера на верандах сидели люди, чуть поскрипывали качели, в темноте светились красные точки сигар и сигарет. Люди негромко разговаривали, курили, порой перекидывались словом с соседями и то и дело поглядывали на середину улицы, где на узкой полоске травы, которая называлась бульваром, играли дети.

Вдоль полоски стояли фонари, по два на квартал; когда совсем темнело, в желтых кругах света, падавших на землю от фонарей, собирались дети. Они топтались, таращили глаза, дразнили друг друга, убегали, садились, вставали, играли в прятки, бросались из светлого круга в темноту, потом с визгом мчались обратно. Голоса играющих детей были самыми громкими звуками на вечерней Лонгфелло-авеню, а в желтых кругах под фонарями сосредоточивалось почти все движение. Изредка попадавшие на эту улицу машины ехали медленно; с веранд на детей то и дело устремлялись зоркие взгляды. Часов около девяти раздавался первый зов: «Гарри! Девять часов, Гарри! Ты слышишь?» И Гарри приходилось идти домой, игры мало-помалу затихали, дети разбредались по домам. А потом целый час на улице не было ни звуков, ни движения, разве только с какой-нибудь веранды донесется негромкий голос да изредка залает собака, хрустнет во дворе гравий под колесами машины, которую ставят в гараж, да послышится звук шагов, заглушенных листвою и темной массой кустов. И наконец веранды пустели, гасли окна сначала в первых этажах, потом наверху, и к полуночи в темноте светились только желтые круги под фонарями и все вокруг замирало совсем.

На бульваре обычно собирались только малыши. У подростков лет двенадцати появлялись уже другие интересы: правда, играть под фонарями они переставали и раньше, потому что здесь, между верандами, можно было играть тоже только в прятки да в пятнашки. Но иногда и подростки выходили на бульвар после ужина. Они стояли, прислонясь к фонарным столбам, присаживались на каменный бордюрчик, огораживающий полоску травы, смеялись и болтали с малышами или ловили их, когда те пробегали мимо, играя в прятки. Сиго, прозванный Капитаном и живший кварталом дальше, изредка появлялся на бульваре даже после того, как ему исполнилось пятнадцать лет. В глазах Луиса, одиннадцатилетнего мальчишки, Капитан был героем; и Капитан, чувствуя это, иногда заговаривал с ним и не очень дразнил. И это было уже много, ибо неизмеримое расстояние отделяет мир ребенка от мира подростка. Но в этот вечер два мира, преодолев разделяющую их даль, почти соприкоснулись. (О, мама, не приходи за мной подольше! О, Капитан…).

В тот вечер его мать сошла с веранды и направилась через улицу, к бульвару. Луис увидел ее издали и удивился — ведь еще не время идти домой, а кроме того, матери никогда не приходили на бульвар, они просто звали. Но мать подошла к нему, и он сказал, что еще рано. Мать ответила что уже почти пора, а кроме того, она собралась проведать дедушку Авраама Саксла и отнести ему банку варенья; она хочет, чтобы Луис пошел с ней.

Несколько месяцев назад дедушка Саксл почувствовал тяжесть в груди, внезапно покрылся потом и тут же ощутил бешеный трепет внутри, и когда трепет утих и ушел доктор, дедушка Саксл сразу превратился из бодрого шестидесятисемилетнего мужчины в старого брюзгу.

Он уже много лет жил один и продолжал жить в одиночестве даже после припадка. Он был еще в состоянии двигаться, вел свое хозяйство сам, возился в разбитом позади дома маленьком садике с виноградной беседкой и даже совершал небольшие прогулки. Мать Луиса навещала его ежедневно, а иногда и по два раза в день и приносила ему провизию, книги и журналы. Обычно она проводила у старика около часу, они вспоминали прошлое и беседовали о семейных делах. Старик не хотел переезжать из своего домика, впрочем, благодаря ей в этом и не было надобности. Она поставила у его кровати телефон и всегда звонила ему по вечерам. Но в этот вечер на звонок никто не откликнулся. Мать повесила трубку и стала звонить еще и еще, но ответа не было. Несколько секунд она молча просидела у телефона, постукивая по столику карандашом. (Папа уехал в Спрингфилд и вернется, примерно, через час, но все-таки…) Ей не хотелось звать никого из соседей; пока незачем, думала она, мельком вспомнив, каким красивым и стройным был Авраам Саксл еще несколько месяцев назад и какие у него были густые белые волосы, — сейчас они уже не кажутся густыми. Вернее всего он заснул… но в конце концов она встала и пошла на бульвар.

Дедушка Авраам Саксл жил за углом, на соседней улице, в домике с неуклюжей верандой, обсаженной кустами. Спальня была на втором этаже, ее круглое окно выходило на крышу веранды. Завернув за угол, они увидели в окне свет и заметили, что окно приоткрыто. Им была видна даже висящая над кроватью большая гравюра в раме, изображавшая летящих уток, но с тротуара они не могли видеть дедушкину кровать, вернее, видели только заостренные столбики и часть стены под гравюрой.

— Пожалуй, лучше зайти, может, ему что-нибудь нужно, — сказала мать. — Должно быть, он задремал, — продолжала она. Только после того, как они завернули за угол, Луис почувствовал, что мать встревожена. — Жаль, что папы нет, — добавила она, и когда они подходили к дому, не сводя глаз с окна, тревога передалась и Луису. Он заметил, что мать раза два украдкой взглянула на него. Пройдя полпути от угла к дому дедушки, она вдруг остановилась, и Луис остановился тоже. Мать обняла его рукой за плечи, и они пошли рядом.

— Дедушке осенью будет шестьдесят восемь, — сказала мать, — не следовало бы старику жить одному, мало ли что может случиться с больным человеком. — Пройдя несколько шагов, она заговорила снова: — Ты, наверное, не помнишь, каким он был красавцем. Он всегда ходил в белых полотняных костюмах, и люди на улице оборачивались ему вслед.

Почти напротив дома стоял фонарь; стекло в нем было наполовину закрашено черным, чтобы свет не бил в окна. Они миновали фонарь и пошли по дорожке к веранде. На этой улице было совсем тихо, здешние дети ходили играть на Лонгфелло-авеню. В соседнем доме было темно, а на верандах других домов не виднелось ни души. Мать окликнула деда вполголоса, но в тишине ее зов прозвучал неожиданно громко.

— Отец, вы не спите?.. Дедушка! — Они немного подождали, потом пошли к веранде, и мать позвонила. Звонок пронзительно задребезжал в доме, они стояли и прислушивались. Мать позвонила еще раз и сразу же застучала в дверь.

— И зачем он только запирается, — сказала она, дергая ручку, дверь была заперта. А Луис в это время стоял чуть позади, глядел на мать и напрягал слух.

— Ты можешь влезть на крышу веранды? — вдруг спросила мать.

— Ясно, могу.

— Да, я знаю. Сколько раз я тебе запрещала, но… ох, милый! — Мать обняла его. — Ну, слушай, — сказала она, — полезай наверх, только будь осторожен, милый, и попробуй окно на лестничной площадке. Оно, наверно, открыто, а если нет, влезь в окно дедушкиной спальни. Пройди через комнату, не останавливайся, не смотри вокруг и не заговаривай с дедушкой, спустись прямо вниз и открой мне дверь. Можешь?

— Ясно, — сказал Луис. Он повернулся к перилам, примыкавшим к столбу возле ступенек веранды; взобравшись на перила, он вскарабкался по столбу, как делал уже не раз, добрался до навеса и, ухватившись за край, подтянулся на руках и влез на крышу.

— Помни же, ступай прямо вниз, — сказала мать.

Он знал, что окно на лестнице закрыто наглухо; он даже не посмотрел на него, а прежде всего быстро заглянул в окно дедушкиной спальни, ни на чем не задерживая взгляда, и не столько увидел, сколько ощутил белизну простынь, фигуру лежащего на кровати деда и особенно его голову, выделявшуюся на белой подушке. Еще не успев ничего рассмотреть, он увидел устремленные на него глаза и, пробираясь к окну по плоской крыше, все смотрел прямо в глубь комнаты, в глаза деду. Чтобы влезть в окно, надо было только чуть-чуть приподнять раму, и, влезая, Луис уже ни на секунду не отрывал взгляда от глаз, смотревших на него с подушки. Очутившись в спальне, он выпрямился и, все еще глядя на деда, нерешительно остановился: теперь он заметил, что старик беззвучно шевелит губами. И еще он заметил, что дедушка лежит, согнувшись, у самого изголовья кровати, словно придавленный тяжестью, не дающей ему подняться. Голова его непрерывно двигалась — чуть-чуть вперед и назад и опять вперед и назад. Старик лежал, согнувшись почти вдвое, а мальчик стоял возле, и оба смотрели друг на друга и молчали. Мальчик растерянно отвел глаза, но растерянность тут же сменилась страхом, и он снова взглянул старику в глаза, словно ища источник этого страха и боясь от него оторваться. Так он и стоял, как пригвожденный к месту, и не пошевелился даже, когда услышал голос матери, что-то кричавшей ему снизу. Как выглядел дедушка в белом полотняном костюме, Луис помнил лучше, чем думала мать. Помнил он также, как они всей семьей — отец, мать, сестра и он — приходили к дедушке. «Кто знает — Един?» — спрашивал дедушка, сидя у стола и пристально глядя на Луиса сверху вниз. — «Кто знает — Един?» — спрашивал он терпеливо и спокойно. «Я знаю — Един бог во вселенной». «Кто знает — Два?» И вдруг Луис отвел глаза и бросился бежать через комнату, через площадку, вниз по лестнице к входной двери, отпер ее и дрожа прижался к матери.

Потом все было хорошо. Сидя на каменном бордюре, окаймлявшем бульвар, и карауля отца, он удостоился сначала внимания, а потом живого интереса со стороны Капитана Сиго. Когда другие дети, ничего толком не поняв, разошлись по домам, Луис почувствовал себя, как прибывший издалека гонец, который сподобился аудиенции у владетельного князя. Все барьеры рухнули: князь, из уважения к доблести юного гонца, сам подошел к нему и предложил сесть. Мать заплакала, глядя на Луиса, подъехавший доктор назвал его молодцом, но только Капитан оценил всю важность происшедшего.

— Я знаю ребят, которые видели мертвецов, — сказал Капитан, — но только ты один видел, как умирают. Если только он и правда помрет.

— Он обязательно помрет.

— Ну, пока еще неизвестно. От второго припадка не всегда умирают. От третьего — уж обязательно, это все равно как третий раз нырять — непременно утонешь. Но можно помереть и от второго припадка. Вот не знаю только, будет ли считаться, если он помрет не сегодня.

— Если он помрет от этого припадка, значит он все равно умирающий, пусть он даже умрет не сегодня, верно? Пусть он даже умрет завтра или послезавтра?

Капитан немножко подумал, легонько подергав кустик травы; с веранд доносилось поскрипыванье качелей.

— Пожалуй, да, — милостиво согласился он. — Наверно, так и есть. Ну ладно, там увидим. А знаешь, солдаты на поле боя все время видят, как люди умирают. И спорим на что хочешь — это им нипочем, они привыкли. И гонщики тоже, те, что ездят на гонках в таких маленьких автомобильчиках, — ведь у них расшибается уйма народу. А ты мог бы привыкнуть, если б все время видел умирающих?

— К такому привыкнуть нельзя.

— Вот уж чего не знаю, того не знаю. Скажи правду, ты здорово перепугался?

— Да уж порядком.

— Ну-ка, расскажи еще раз, какой он был, как он лежал на кровати.

В эту ночь дедушка не умер. Он оправился настолько, что опять мог двигаться по дому, но на возню в садике у него уже не хватало сил. Вместо того он научился выращивать в себе те сухие, но питательные плоды, что растут только на крутых откосах смерти. К нему приставили служанку, а веранду оборудовали так, чтобы старику было удобно проводить там летние дни и видеть все, что делается на улице. Вскоре после второго припадка он стал порою замечать на тротуаре перед домом своего внука в сопровождении мальчика постарше. Дети редко приходили играть на эту улицу, и старшего мальчика он не знал в лицо. Старик махал им рукой с веранды, и мальчуганы иногда заходили к нему. И хотя они только и делали, что по-ребячьи переминались с ноги на ногу и молча переглядывались, старик радовался этим кратким посещениям. Ему доставляло огромное удовольствие видеть двух дружков, еврея и христианина, одиннадцати и пятнадцати лет, его радовало, что они бросали игры, чтобы навестить старика, да еще такого больного.

(«Он тебя очень любил, сынок. Ты очень на него похож». — Луис думал: «Я знаю. Мы с ним много разговаривали… в те времена, когда я ходил к нему… Но только не сегодня, мама… не сегодня…»).

Оба они были детьми эпохи чудес, он и Капитан, и так велики были эти чудеса — автомобили, аэропланы, радиоприемники, — что разница в возрасте стала несущественной мелочью. Как-то Капитан захворал, и родители завалили его подарками. Среди подарков был набор деталей для самодельного радиоприемника — великолепная вещь, состоявшая из бесчисленных частей и приспособлений и рассчитанная на профессионалов, но вовсе не недоступная пониманию мальчика, который ради нее забросил всякие игры на целый месяц. Пока их занимало это дело и пока длился этот месяц, Капитан и Луис были неразлучны. Если б не чудеса, Капитану никогда не пришло бы в голову, что Луис подходящий для него товарищ, но в данном случае товарищем мог стать всякий, кто проявлял интерес к таким занятиям, хоть он мог быть и притворным — и понимание, которого уж никак не подделаешь.

Но вскоре Луис, к своему ужасу, обнаружил, что чудеса ему наскучили; это казалось невероятным, и он много размышлял и приходил к выводам, что чудеса велики, а сам он — ничтожество. Ночами Луис долго не засыпал, отстаивая свои привычные убеждения от вторгшейся в его душу ереси. Но с той минуты, как он ощутил в себе эту слабость, он уже не мог отделаться от мысли, что ему больше нечему учиться у машин. Он скорее умер бы, чем открыто сознался в этом; Капитан соображал куда лучше, чем он, и Луис явно мог бы еще многому научиться. А если так, шептал ему суровый внутренний голос, значит тебе просто неинтересно учиться. Неправда, кричал он про себя, это только потому… потому…

Его спасало и поддерживало лишь преклонение перед Капитаном, которое ничуть не поколебали эти лихорадочные сомнения. По-прежнему мать Капитана, спотыкаясь о провода и деревянные сооружения, прогоняла Луиса домой, но в конце концов дезертировал не Луис, а Капитан; он открыл для себя новые стороны жизни, о которых не полагалось болтать, и отдалился от Луиса. Это случилось внезапно, и еще с неделю Луис упрямо ходил в дом Капитана, неумело копаясь в радиоприемнике, а Капитан иногда заглядывал и исчезал, а то и не появлялся вовсе. Потом Капитан заявил, что дело закончено, и Луис может больше не приходить. Было ясно, что Луис совершил какой-то проступок или же оказался плохим товарищем, и память о светлых, веселых часах потонула в обиде. Луис даже не заметил, как постепенно затихала его борьба с ересью.

И вряд ли он сознавал, как участились его визиты к деду: если раньше он забегал только на минутку, чтобы молча поглазеть на старика, то теперь часами просиживал на полу, обложившись книгами, которых у дедушки Саксла было больше, чем у кого-нибудь. Он забрасывал деда вопросами, делился с ним мыслями, и они вместе старались уразуметь, что за штука квадратный корень из минус единицы, который однажды попался Луису в какой-то книге. Они так и не могли понять, и дедушка превратил это в своего рода пароль.

— Эй, мальчуган, чему равен квадратный корень из минус единицы? — кричал он с веранды, завидя на дорожке Луиса.

— Этот вопрос надо еще изучить, — откликался Луис.

Шутя и болтая, они скользили по поверхности множества тем. Да и трудно было ожидать большего — слишком велика была разница между ними. Дед не мог преодолеть рассеянности, которая как бы припорашивала его мысли даже во время разговоров с внуком. Он то и дело забывался и умолкал, иногда ни с того ни с сего начинал суетиться или, наоборот, сам того не замечая, застывал, уставившись куда-то в пространство, и тогда, вспомнив о каком-нибудь параграфе, отмеченном вчера в книге, мальчик уходил в дом.

Соседи считали его примерным внуком, а иные с беспокойством следили за его приходами и уходами.

— Все-таки нехорошо, что ребенок целыми днями сидит со стариком, даже если это его дед.

— Тем более такой больной и вообще… Ребенок должен играть.

— Конечно, у евреев очень дружные семьи.

— Все равно, ребенку надо играть.

В те дни, когда Луис не ходил к деду, он играл с жившим напротив Чуркой Брэйли — во дворе у него был большой сарай. Здесь мальчики мастерили самокаты; в сарае было полным-полно ящиков, старых велосипедных колес и другой полезной рухляди; и если Луису наскучили чудеса, то мастерить вещи, которые придумывал он сам, ему никогда не надоедало. В сарай постоянно забегали другие мальчики, и все вместе они делали самокаты, учились курить и рассуждали о девочках.

Он ходил в сарай днем, после школы, и под вечер, после обеда, но эти занятия не поглощали его целиком. Соседи замечали, как часто он навещает деда, а Чурка замечал его частые отсутствия и его отчужденность, когда он бывал в сарае. Поскольку у Луиса был дед, который перенес два сердечных припадка и каждую минуту мог умереть, Чурка причислял его к особой касте, а поскольку он был еврей, ему разрешалось отличаться от прочих — от него это даже требовалось. Но Луис знал, что Чурка думает почти то же, что и соседи.

Постепенно Луис так далеко отошел от интересов сарая и бульвара, что это многим стало бросаться в глаза, но сам он уже настолько вжился в мир дедушкиных книг, что мнение других его мало трогало. Центром этого мира, его солнцем, его точкой опоры было одиннадцатое издание Британской Энциклопедии, много лет провалявшееся в дедушкином доме без употребления. Указатель давно затерялся, затерялся и том от «ЛОР» до «МЕХ», но оставалось еще двадцать семь миров, полных чудес, которые были вне сомнений, вне скуки и, говоря откровенно, вне его понимания. Листая бесконечные страницы, Луис поглощал одну за другой статьи, сулившие пищу его любознательности, которая была еще такой неразборчивой, что пищей для нее могло служить что угодно. Не имея указателя, он следовал за ссылками и примечаниями, в какие бы дебри они его ни заводили. Гюйгенс, воздушный насос и теорема трех тел (см. то-то, см. то-то, см. то-то). Жадность его была велика, хоть и совсем бесцельна, и в конце концов Луис стал упиваться мечтами, в которых видел себя ученым, а какой специальности — он и сам не знал; он натыкался на целые горы неизвестного и старался сравнять их с землей, доискиваясь каких-то еще неясных истин.

И вот однажды вечером (таким же, как сейчас) он впервые нащупал почву для своих мечтаний и соприкоснулся с истинным величием. И все это благодаря единственному тому «Избранных сочинений» Томаса Хаксли, уцелевшему из полного комплекта, который дед приобрел в 1895 году, когда, обуреваемый жаждой знаний, он находился под впечатлением панегириков, появившихся в связи со смертью великого английского биолога. Лежа на полу в передней дедушкиного дома, как раз возле двери, за которой он когда-то стоял рядом с матерью, прислушиваясь к дребезжанию звонка в тихом доме, Луис прочел то, что вещал Хаксли с высокой, но не такой уж недоступной вершины:

«В процессе своей работы философ-натуралист порою сознательно, а чаще всего случайно находит немало такого, что обладает чисто практической ценностью. Велика радость тех, кому идут на пользу подобные открытия, они видят в науке Диану — покровительницу всякого ремесла. Но пока звучат крики ликования, пока пена и обломки, выброшенные потоком научного исследования, превращаются в заработную плату для рабочих и прибыль для капиталистов, огромные валы исследовательской мысли уносятся все дальше в безбрежный океан неведомого».

О, вот куда я буду стремиться! — воскликнул про себя Луис. Он еще раз перечел эти слова, они росли и ширились в его мозгу, слепили его глаза. Он перевернулся на спину и поглядел на желтоватый свет запыленной лампочки, которая свисала с потолка над его головой. «Все дальше, в безбрежный океан неведомого», — шептал он и видел перед собой огни бакенов на вспененных валах; огни медленно поворачиваются, лучи, медленно кружа во тьме, прорезают четкие светлые дорожки в зубчатых грядах волн, лучи золотятся в черной тьме, колыхаясь, подступают все ближе и вдруг заливают Луиса на гребне волны ослепительным светом.

О нет! О нет!

— И чего им надо? Вы немножко вздремнули? — говорила Бетси и после небольшой паузы наклонилась ближе: — Луис! О Луис, я сейчас…

Он чувствовал, как где-то глубоко внутри него вздымается, готовясь рухнуть, неудержимая волна. Он был бессилен, он не мог произнести ни слова, говорить было труднее всего. Волна все нарастала, становилась плотнее и вдруг обрушилась, наполнив его чем-то, что выливается через рот на пижаму, на одеяло, и тут же накатилась еще волна. Он слышал, как негромко вскрикнула Бетси, и видел возле себя ее мелькающие руки. Он увидел также, хотя не сразу понял, что это такое, свою руку, покрытую белыми и красными пятнами, огромный волдырь меж двух пальцев и стекающие капли воды. Рука была протянута вперед и приподнята над одеялом, как бы избегая всякого соприкосновения с окружающим. Она висела в воздухе, освещенная желтым, проникшим сквозь жалюзи светом, И, взглянув на нее, Луис невольно откинулся назад и уперся головой в спинку кровати. Он пытался заговорить с Бетси, чувствовал, как шевелятся его губы, но не мог издать ни звука. Глядя на свою руку, содрогаясь от сухих рвотных спазм, он изогнулся в кровати, словно придавленный тяжестью, не дававшей ему подняться.

7.

Бетси весь вечер просидела в палате Луиса, ухаживая за ним, угадывая все его желания, и в конце концов заставила его уснуть. Жестокая рвота, которой закончился день, могла, по мнению Бетси, оказаться даже благотворной: должно быть, организм таким путем избавлялся от каких-то неизвестных ядов. В начале одиннадцатого она тихонько выскользнула из палаты и медленно пошла по коридору, заглядывая по пути к другим больным. Всюду было темно, но в трех палатах ее окликнули и спросили про Луиса. Она, не кривя душою, ответила, что ему гораздо лучше и что он совершенно спокойно спит. Наведя в палатах тишину, она пошла дальше. Две ночные сиделки уже были на своих постах и получили от нее исчерпывающие инструкции. Никто не стонал, не вскрикивал, не метался в постели. И когда Бетси унесла шорох своего накрахмаленного халата вниз, весь этаж погрузился в полную тишину.

Пройдя половину лестницы, Бетси остановилась на площадке и закурила. Почти машинально, по привычке она посмотрела на тускло освещенный коридор, откуда только что вышла. Бетси не прислушивалась и ничего не могла бы увидеть с того места, где она стояла. И все-таки она смотрела вверх, а сигарета дымилась в ее пальцах. С нижнего этажа донеслись неясные голоса; Бетси слышала их, но не обратила никакого внимания. Рвота бывает даже полезна, думала она, стоя на площадке, как грация, возникшая из тьмы, под маленькой лампочкой, которая смягчала напряженное выражение ее лица. Очевидно, так и есть, ведь это естественная реакция организма. И хотя рвота была тем грозным признаком этой серьезной болезни, которого ожидали и боялись врачи, все же она может до некоторой степени облегчить состояние больного. Мало того, врачи, как известно, склонны все преувеличивать или упрощать или раскладывать все по полочкам. После вечернего приступа наступило явное улучшение: возбужденность прошла, даже боль в левой руке как будто уменьшилась, и вообще ему стало легче. В восемь часов, через час после приступа, дыхание у него было нормальное, пульс и кровяное давление тоже, а температура — на одно деление ниже нормы; в девять тридцать было то же самое. Бетси прочла ему вслух стихи, которые он просил принести, после они болтали о его знакомых и о ее знакомых, раз или два он даже сострил, а потом наконец подействовало снотворное, и он заснул. Бетси, сидя на стуле в ногах кровати, наблюдала за ним еще минут двадцать.

На первом этаже открылась дверь, неясные голоса стали отчетливее, слышались даже отдельные слова. Бетси повернула голову и, не двигаясь с места, посмотрела вниз. Ей не хотелось ни говорить с врачами, ни слушать их разговоры, а если все-таки придется, то хорошо бы, чтоб этих разговоров было поменьше. Она знала, что врачи собрались в ординаторскую на совещание и, очевидно, уже расходятся. Останется только доктор Педерсон и, вероятно, больше никто.

О том, как протекает лучевая болезнь, Бетси почти ничего не знала. Девять месяцев назад, когда произошел первый случай, ее здесь еще не было. Она не читала медицинских отчетов, которые ей несколько раз показывал доктор Педерсон. Она только мельком проглядела бесчисленные документы, брошюрки и снимки, собранные медицинской экспедицией в районе Хиросимы и Нагасаки. Бетси была ничуть не брезглива; она могла совершенно хладнокровно и даже с интересомрассматривать содержимое судна, и в своей работе к самым неприятным процедурам относилась, как к важному и нужному делу. Но она не знала, за чем нужно особенно следить и что считать важным в этой таинственной лучевой болезни. В лечении этого заболевания у Бетси было не больше опыта, чем в лечении проказы или золотухи, но не это ее беспокоило, а то, что об этой болезни физики и химики знают больше, чем врачи и сестры, а в сущности вообще никто ничего не знает. Ее беспокоило, что при этом доктора Педерсона, несмотря на его молодость и небольшой врачебный стаж, считают чуть ли не экспертом, потому что он в свое время дежурил у постели Нолана. А больше всего ее беспокоило, что эта болезнь поразила такого славного человека, как Луис Саксл, и она не могла придумать, как тут быть, — разве только уверовать в благотворное действие рвоты. Надо будет потолковать об этом с доктором Педерсоном — впрочем, он, конечно, только усмехнется:

— Японцы таких исследований не делали.

Бетси поглядела вниз, но никого там не увидела. Слова донеслись из-за выступа стены у подножия лестницы. Это был мягкий, вкрадчивый голос доктора Моргенштерна. Бетси бросила сигарету, наступила на нее и носком туфли отодвинула в угол; она чуть отступила назад, но все равно сверху ей был виден весь нижний коридор. Доктор Моргенштерн показался из-за выступа стены, но тотчас же повернулся и опять исчез из виду. Доктор Моргенштерн настоящий великан шести с лишним футов росту, и все доступные обозрению части его тела очень крупны и костлявы. Как всегда при встрече с ним, Бетси невольно вспомнила некоторые анатомические подробности, которые однажды описал ей штабной писарь Роберт Чавез, видевший его в душевой. Мелькнувшая на ее лице улыбка исчезла так же быстро, как и сам доктор Моргенштерн.

Но вот он снова появился из-за выступа в сопровождении Герцога и низенького, юркого, незнакомого ей человека. Юркий человечек что-то говорил. В руках у него были бумаги, которыми он потряхивал в такт своим словам.

— Это просто досадная мелочь, — говорил он. — Такие же явления наблюдались у подопытных животных — я где-то читал об этом, наверняка знаю, что читал, вот только не помню, где. Подобные явления ничего не доказывают, я знаю наверняка — досадная мелочь, вот и все.

Бетси перевела взгляд с юркого человечка, слова которого ничего ей не говорили, на доктора Моргенштерна. Он фактически заведовал больницей, поэтому Бетси смотрела на него. Доктор Моргенштерн сверху вниз взглянул на говорившего, пошевелил пальцами и ничего не ответил.

Все трое остановились у нижней ступеньки. Доктор Моргенштерн оглянулся.

— Пошли, — сказал он.

В коридоре к неясному гулу голосов прибавились новые звуки: шаркающие шаги и постукивание трости. Кто-то заговорил громко, его остановил чей-то тихий голос. Звуки были разнообразные: шелест бумаги и шелест одежды, сморканье, шорох и шаги; они сливались в шум, по характеру которого Бетси всегда определяла присутствие мужчин — многих мужчин. Там их не один десяток, сказала она себе. Кто они? Для чего собрались?

— Однако поперечное сечение захвата натрием значительно больше, чем поперечное сечение захвата фосфором, — послышался негромкий голос Герцога.

Бетси машинально повернула голову к выступу стены, из-за которого доносился шум. Услышав голос Герцога, она перевела взгляд на него; он легонько подтолкнул локтем незнакомца.

— Известны ли вам какие-нибудь биологические факторы, объясняющие такую огромную несоразмерность в картине болезни Саксла?

— Можно только строить предположения, — ответил юркий человечек.

В коридоре появился Дэвид Тил. Он шел очень медленно, почти не опираясь на палку и держа перед глазами не то брошюру не то журнал; он что-то читал вслух двум своим спутникам, но так тихо, что Бетси не могла ничего расслышать. С ним шел Новали, молодой врач, работающий в больнице; второго Бетси не знала. Оба внимательно слушали, стараясь соразмерять свои шаги с шагами Дэвида. Появились еще двое — Бетси не знала ни одного, ни другого. Потом она увидела представительную фигуру Эдварда Вислы — его-то она, как и все в Лос-Аламосе, знала хорошо; но ведь прошло только дня три-четыре, как он уехал в Вашингтон «потолковать с конгрессом об атомах, а заодно и об армии», — так сказал ей Луис Саксл всего час назад. Бетси уставилась на Вислу, его неожиданное появление и все эти незнакомые люди заставили ее насторожиться как бы в ожидании надвигающейся опасности. Затем появилось еще одно незнакомое лицо. Люди проходили один за другим по коридору, то появляясь в поле зрения Бетси, то исчезая, и шли дальше, к выходу. Промелькнул Педерсон в белом халате; он помахал Бетси рукой и тут же вернулся обратно.

Бетси слышала, как он пожелал спокойной ночи кому-то, скрытому выступом стены, и в ответ раздался чей-то голос:

— Да, спокойной ночи. — Пауза. — А знаете, не мешало бы завтра утром сделать пункцию спинного мозга. — Снова пауза. — Ну, пока.

Человек, говоривший с Педерсоном, вышел из-за выступа, тщетно пытаясь натянуть на себя пальто. Повернув голову набок, он ощупью неуклюже совал руку в рукав и все не попадал в него. Наконец надев пальто в рукава, он выпрямился, поглядел назад, потом на лестницу; Бетси, стоя у верхней ступеньки, заметила мелькнувшее на его лице удивление.

Казалось, он что-то хотел ей сказать, но вместо того повернулся и пошел по коридору. Вдруг он оглянулся и направился прямо к лестнице.

— Вы идете сверху? — спросил он.

Бетси кивнула.

— Откуда, от кого?

— От мистера Саксла.

Незнакомец поглядел себе на ноги, потом поднял глаза на Бетси.

— Вы — мисс Пилчер?

Бетси опять кивнула. Он все еще не спускал с нее глаз.

— Ну, что же вы не сходите вниз? — сказал он немного погодя и чуть-чуть улыбнулся. Он отступил в сторону, как бы давая Бетси дорогу, и она стала медленно спускаться.

— Как там, все в порядке?

— Все хорошо, — ответила Бетси. Она сама не знала, почему она так ответила, ибо слова эти не выражали ни ее надежд, ни ее опасений; так можно было ответить родственнику больного, но она-то ведь отлично понимала, что этот человек — врач. А кроме того, он ведь просто один из тех незнакомых людей, что прошли перед нею, как некая процессия, тревожная процессия, которая ей очень не нравилась. «Что это за врач, — подумала она, — зачем он тут?»

Он опять улыбнулся, словно угадав ее мысли или их характер. Бетси остановилась на последней ступеньке.

— Меня вызвал сюда доктор Моргенштерн. Я прибыл из Беркли уже поздно вечером, иначе мы встретились бы с вами раньше. Меня зовут Берэн. Я приехал в качестве консультанта. Могу я видеть больного?

— Сейчас? — сразу посуровев, спросила Бетси.

— Да, сейчас. Проведите меня к нему, пожалуйста.

— Он спит, он только что заснул. Его нельзя беспокоить. — Это ей внушил сам доктор Моргенштерн.

— Я его будить не стану. Только посмотрю на него.

Бетси сошла с последней ступеньки. Слова Берэна показались ей чудовищно обидными. Она окинула его холодным взглядом, и наконец он чем-то выделился для нее из безликой процессии незнакомцев: она заметила у него на переносице бородавку и уперлась в нее взглядом.

— «Смотреть» на мистера Саксла сегодня нельзя. Я не могу пустить вас. Если вас пригласил доктор Моргенштерн, обратитесь к нему.

— Если б вы знали, как часто сестры забывают, что им велено, — быстро отозвался Берэн. — Я очень рад, что вы — хорошая сестра. Мне так о вас и говорили. Хороший уход — это одно из немногих известных нам средств, которые в таких случаях наверняка помогают. Вы сегодня вечером делали ему обтирание?

Теперь Бетси смотрела прямо в глаза за стеклами очков, без оправы. На лице Берэна было напряженное ожидание, и, судя по выражению его глаз, вопрос для него очень важен; разумеется, надо ему ответить. О чем он спросил? Ах да, насчет обтирания…

— Да, я слегка обтерла его примерно час назад.

— Кожа у него, наверное, смуглая, то есть, я хочу сказать — загорелая. Но на теле должны быть границы загара. Ведь не нагишом же он ходил. Нет ли у него эритемы на нижней части живота? Вы не заметили?

— Я как-то не присматривалась, вернее, не заметила, — невольно смутившись, сказала Бетси. — Я не видела, но, возможно, что-то есть, я хочу сказать, он думает, что там есть маленькое покраснение.

— Почему вы полагаете, что он так думает?

— Он что-то об этом говорил, как бы про себя, понимаете?

— Да? Что ж, ладно, — произнес Берэн после паузы. — Ну, и как же он? Чувствует себя неплохо?

— О, сегодня вечером ему гораздо лучше. Около шести часов была сильная рвота. Но с тех пор… похоже даже, будто… — Бетси сделала полшага вперед.

— Будто болезнь вышла вместе со рвотой, — докончил Берэн. — Ну что ж, какие-то болезненные явления после нее прошли, не так ли? Сколько раз это было? Кажется, мне говорили, раз пять или шесть. Да… Я видел его рвоту. Ничего не поймешь. А потом его больше не тошнило?

— Ничуть. Весь вечер он чувствовал себя отлично. Скажите, а не может быть, что…

Берэн качнул головой вверх и вниз, а потом из стороны в сторону. На лице его, крупном и мясистом, появилась растерянность, словно его в чем-то изобличили. Уголки его рта слегка опустились книзу. Бетси рванулась сердцем к тому живому участию, которое секунду назад прочла на его лице, но это участие уже исчезло без следа. И теперь, глядя на Берэна и как будто впервые увидев его по-настоящему, Бетси вдруг тоже растерялась, словно недавняя злость и этот порыв в чем-то ее изобличали.

— Вы, наверное, очень утомлены, — сказал Берэн. — Не смею вас больше задерживать. Увидимся завтра.

Он развел руками — жест, которому можно было придать какое угодно значение. Пожелав Бетси спокойной ночи, он пошел по коридору. Но не пройдя и трех шагов, он опять обратился к ней через плечо, едва повернув голову.

— А рвота — что ж, может, это для него и полезно. Ведь все мы очень мало знаем, кроме того, что хороший уход — чрезвычайно важен. Рвота может оказаться полезной — это весьма вероятно.

Бетси не знала, что ответить. Она смотрела вслед Берэну, пока он не скрылся в маленьком тамбуре возле наружной двери, и снова он стал казаться ей таким же безликим, как прошедшие перед ней незнакомые люди, все эти врачи и эксперты в той или иной области, прибывшие из разных мест и вызванные для того, чтобы… Двенадцать человек (если считать и Педерсона), и семь из них — приезжие! Ее даже испугало такое количество приезжих; мысленно она все еще видела перед собой шествие незнакомых людей, потом откуда-то, совсем уж некстати, всплыли воспоминания о процессиях со знаменами и траурным маршем, и вдруг Бетси подумала о том, что, когда она поздней ночью шла по холодным улицам из больницы домой, а может, и еще раньше, доктор Моргенштерн или кто-то другой заказывал срочные междугородные разговоры, чтобы вызвать сюда Берэна из Калифорнии, Вислу из Вашингтона и всех прочих из других городов. Эта мысль обдала ее холодом, как ночью — свежий, предутренний воздух; с небольшой высоты, куда ее вознесла маленькая, но тщательно лелеемая надежда, Бетси увидела мрачную и сложную действительность, воплощенную в этом зловещем сборище людей, но спуститься к ней не могла. Она отвернулась от двери, пошла было к ординаторской и тут же остановилась. Казалось, плечи еле выдерживали тяжесть ее головы. Бетси взглянула на ручные часики и оправила на себе халат. От недавнего порыва остался неприятный осадок — ей было немножко стыдно, что она высказала Берэну такую наивную мысль; все же она решила поделиться своими соображениями с Педерсоном, и они сразу стали казаться ей более вескими, да они и в самом деле были вескими — разве ее не поддержал настоящий, опытный врач? Впрочем, решила Бетси, сегодня она не станет говорить об этом. Ей трудно о чем-нибудь думать. Она действительно устала. Она увидела, что дверь ординаторской открылась, и, не трогаясь с места, смотрела на Педерсона, вышедшего в коридор. Он был в пальто и шляпе.

— А я хотел идти наверх, к вам, — сказал Педерсон. — Что-нибудь случилось? — быстро добавил он, останавливаясь шагах в двадцати.

— Нет. Все хорошо.

— Какая у него температура?

— В девять тридцать, перед тем как он заснул, было тридцать шесть и пять. С восьми часов — никаких перемен.

Педерсон подошел поближе. Он задал ей несколько вопросов, выслушал ответы и повертел в пальцах болтавшуюся на нитке пуговицу пальто. Под мышкой у него торчали три-четыре коричневые папки, набитые бумагами и журналами; Бетси узнала серую обложку истории болезни Нолана, которую она так и не прочла. Педерсон был взволнован, даже возбужден. Он расспросил ее обо всем, о чем, по ее мнению, ему следовало знать, но явно торопился уйти и очень скоро попрощался с нею. А Бетси не пришло в голову спросить, зачем собрались все эти люди, расходившиеся на ее глазах; в сущности, она уже поняла смысл этого сборища — основной его смысл, по сравнению с которым все остальное было неважным. Бетси не сомневалась, что выспрошенные Педерсоном подробности предназначены для тех людей, и они будут тщательно в них копаться. Кроме того, она и сама за какие-нибудь десять минут незаметно присоединилась к ним. Ведь не Берэн и не Педерсон, а она замкнула собою их шествие, когда немного погодя вышла из больницы и подняла воротник пальто; она заранее ежилась от холода, думая о предстоящем пути домой.

Бетси почти не отдавала себе отчета в своих мыслях. Она действительно очень устала, и мысли ее как бы засыпали одна за другой, хотя, подходя к дому, она вдруг спохватилась, что Педерсон спросил у нее не все, о чем, по ее мнению, ему следовало бы спросить: он не спросил о покраснении на нижней части живота (а если об этом говорили и Луис, и Берэн, то, конечно, надо было поинтересоваться и Педерсону).

Бетси не понимала, что означает эта краснота, да и кто тут может знать что-нибудь наверняка? Но вдруг ее словно ударила в сердце неожиданная догадка: ох, какая же она дура! Какая нечуткая! Конечно же, краснота в этом месте имеет самый элементарный и очень грустный смысл.

«Бедный мальчик, как он, должно быть, встревожен!» — почти вслух сказала она.

Но как ни грустно думать об этом, все же это еще не самое грустное, и кто знает, быть может, даже лучше, что эта мысль заслонила собой другую, самую грустную. Ведь вряд ли кто-нибудь, вряд ли мужчина будет тревожиться о том, останется ли он мужчиной, если он думает, что умрет. Бетси почувствовала, что затронула некий вопрос, окруженный тайной, но в то же время фигура доктора Моргенштерна, которую рисовало ей воображение с помощью штабного писаря Роберта Чавеза, вдруг выступила из-за какого-то закоулка ее памяти во всей своей непристойной наготе. Бетси стало стыдно и неловко, и она поскорее отогнала от себя это видение.

«Неужели он умрет?»

Бетси мысленно произнесла эти слова, не вдумываясь в них. Она так устала, вечер был такой холодный, а впереди ее ждали тепло и сон, и она знала, что не может ответить на этот вопрос, и, снова сказав себе: «Кто может знать что-нибудь наверняка?», — она отогнала и эту мысль тоже.

Каблучки ее застучали громче, дыхание стало чаще, воротник она подняла выше, потому что в воздухе стало еще холоднее, и последние несколько шагов до своего дома она пробежала бегом.

Часть III Четверг - безбрежный океан неведомого

1.

В тусклом свете зачинающегося дня все кажется неясным, а некоторые предметы — призрачными. Деревья лишены красок и сливаются в одну неподвижную массу. В разреженном воздухе голоса разносятся далеко вокруг, а рев пумы можно принять за грохот сорвавшегося с горы камня.

Всего полчаса назад караульная будка, замыкающая главную дорогу к Лос-Аламосу, была островком в ночи; окна ее светились теплым светом и были видны даже снизу, из долины, то есть почти за десять миль. Через полчаса окна погаснут, караульная будка выступит из темноты и окажется маленькой, убогой хибаркой, сбитой из покоробившихся досок. Но пока это еще твердокаменный, господствующий над пустынным пейзажем бастион. Примерно около мили отделяет его от окраины города и примерно столько же от края столовой горы, на которую взбирается шоссе из долины. Когда занимается заря, свет из окон, холодный как металл, в упор сталкивается со светом дня, плывущим из-за пика Тручас. Массивная проволочная ограда, которая тянется вдоль плато к северу и югу от караульной будки, образует возле нее брешь — вход в город, но в серой полутьме и брешь кажется такой же плотной, как ограда.

Эта ограда тянется на много миль, она окружает весь город и даже здания в каньонах. По крайней мере, считается, что это так. Без сомнения, есть люди, располагающие точными сведениями, — полковник Хаф, например, или кто-то в Вашингтоне, и уж во всяком случае начальник военной полиции, охраняющий ограду, или кое-кто из часовых. Все остальные знают лишь одно — в любом месте, откуда есть хоть какой-нибудь доступ к городу, непременно наткнешься на ограду. Вид у нее не слишком устрашающий, но все же она достаточно солидна, чтобы отпугнуть непрошеных гостей: праздных зевак, местных скотоводов и якобы заблудившихся туристов. Прибитые к ней надписи «Peligro-Propiedad del gobierno» и «Нет входа — Государственная зона» еще внушительнее, чем сама ограда, и резко отличают ее ото всех других оград в этой местности. А еще внушительнее, чем надписи, вооруженные часовые, которые разъезжают верхом вдоль ограды, выглядывают из-за пулеметных установок на многочисленных вышках, и с полдесятка караульных будок, из которых самая внушительная та, что стоит на шоссе.

Сердце города, то есть ту его часть, где ведется работа, окружает грозный забор высотою в пятнадцать футов; каждый дюйм этого забора просматривается с наблюдательных вышек, где стоят пулеметы; любое подозрительное движение поблизости — и тотчас завоют сирены, засвищут пули, со всех сторон, согласно строгим инструкциям, сбегутся солдаты. Но ничего такого тут еще никогда не случалось, и ни разу не стреляли тщательно укрытые на полянах противовоздушные орудия. И все это благодаря чуть ли не священному ритуалу мер засекречивания, начиная с выбора плато и кончая всякими условными рогатками, вроде запрещенного хождения, скрепленных подписями пропусков, запечатанных приказов, секретных кодов, почтовой цензуры, умышленного обмана, дезинформации местного населения и — даже после окончания войны — неусыпного надзора за всеми, кто приезжает или уезжает из города.

За минувшую ночь по главному шоссе через ворота прошло сорок или пятьдесят машин, и каждая останавливалась у караульной будки, где один из часовых проверял у каждого пассажира пропуск (за подписями и печатью); часовой обычно улыбался и заговаривал с седоками: почти все они были ему знакомы. К будке подкатили шесть больших грузовиков, слышался скрежет тормозов и мягкое урчанье моторов, водители называли себя, предъявляли пропуска, часовой взмахивал рукой, и машины шли дальше. Директор отдела теоретической физики, человек всем известный, живущий в городе уже три года, забыл свой пропуск и вместе с женой и двумя, друзьями должен был вернуться за ним; часовой извинился, пассажиры немножко поворчали, но каждый понимал, что иначе нельзя. В три часа ночи в будке зазвонил телефон: полковник Хаф распорядился пропустить в город доктора Джэкоба Бригла, который прилетел из Чикаго в Альбукерк и скоро подъедет на военной машине; через полчаса джип доставил в караульную будку специальный пропуск.

Утром Управлению службы безопасности будет представлен краткий рапорт о том, что произошло за ночь. Прежде чем подшить его куда следует, там отметят забывчивость директора отдела теоретической физики; там уже следят за маршрутом доктора Бригла; там, при желании, могут узнать от часовых даже такие подробности, как то, что в машине доктора Клауса Фукса, который возвращался из Санта-Фе, заело сигнал, и один из часовых помогал его исправить.

Но на рассвете вся местность вблизи ворот в Лос-Аламос кажется пустыней. В раскрытой настежь двери караульной будки не видно ни души; нет никого и возле военного джипа, который стоит в нескольких футах за оградой. Свет в окнах уже не будит отклика ни в чьем сердце, и если не считать доносящегося из города еле уловимого прерывистого звука — даже не звука, а колебания воздуха, — то кругом стоит мертвая тишина. Птицы еще не проснулись, в воздухе ни малейшего ветерка.

И вдруг раздаются шесть взрывов. Сначала два тяжких глухих удара, третий разносится над плато оглушительными раскатами, и наконец три отрывистых и резких вопля, похожих на раздраженный вопрос. Звуки замирают, и снова воцаряется тишина.

Но сейчас уже можно различить две фигуры у края дороги, за полукругом света, падающего из караульной будки. Они стоят лицом к деревьям и кустам, которые начинаются чуть поодаль от шоссе. Внезапно перед ними заструился тонкий лучик карманного фонаря; лучик медленно движется из стороны в сторону, застывает на месте, потом так же внезапно потухает.

— Я и в прошлый раз не разобрал толком, пума это или нет, — говорит один. — Может, пумы я еще и не слышал. Но звук был мерзкий, хуже, чем этот. Я схватился за револьвер. Вон там это было, около того дерева.

— Пошли назад. Черт с ней, с этой пумой. — В голосе второго слышится досада.

Снова вспыхивает фонарик; луч его скользит по дороге, вбегает в полукруг света у караульной будки и теряется в нем. Две фигуры идут дальше; луч прыгает перед ними и снова гаснет.

— Бояться нечего, — говорит первый голос. — Они не подходят к дороге, особенно когда горит свет. Наверное, ее спугнули взрывы.

— Может, это собака или олень? Или просто камень сорвался? Когда катится камень, бывает чудной шум.

Обе фигуры резко выделяются на фоне бьющего им в лицо света; они идут к будке, словно актеры к рампе. Это солдаты, и у каждого сбоку револьвер. Один из них раскачивает карманный фонарик на кожаном ремешке, другой плетется шага на два позади и жует бутерброд; на руках у него нитяные перчатки, и к ниткам пристали хлебные крошки.

— У нас как-то убило камнем одного парня, — говорит солдат с бутербродом.

Они шагают дальше. Подойдя к двери будки, передний солдат останавливается и поворачивает голову.

— Ну, и что?

— Во-первых, вы оставили дверь открытой, — слышится голос изнутри.

— Ну, я же говорю — убило его.

— Это я слышал. Да как убило-то?

— Да вот таким камнем.

— Входите или закройте дверь, черт бы вас взял!

Единственная комнатка караульной будки выглядит довольно убого.

Ее освещают три ничем не затененные электрические лампочки. Плащи, фуражки и разная мелочь висит на вбитых в стену гвоздях, закрывая часть вырезанных из журналов фотографий, картинок и напечатанных на мимеографе циркуляров, которыми сплошь залеплены стены. На полу возле стола лежит солдат; голова его почти упирается в керосиновую печку, стоящую возле стены. Он играет в карты сам с собой и не поднимает глаз, когда входят те двое. Но они сильно хлопают дверью, и солдат ворчит.

Солдат с фонариком сердито смотрит на своего спутника и переводит взгляд на играющего.

— Что ж, камень загрыз его, что ли?

— Кого загрыз? — спрашивает Картежник.

— Камень скатился сверху, я же говорю. Он только успел отпихнуть в сторону своего ребенка.

— Да кто? — нетерпеливо спрашивает Картежник.

— Один тип у нас дома, — говорит Бутерброд. — Отпихнул ребенка в сторону, а самого убило. Угодил прямо под большущий камень.

— Слыхал я о таких случаях, — замечает Картежник. Он так ни разу не поднял глаз; карты лежат перед ним в семь рядов, он вытаскивает из колоды по одной карте и, перевернув ее лицом вверх, шарит глазами по рядам. Солдат с фонариком, не то удовлетворенный, не то недовольный дальнейшими сведениями о скатившемся камне и убитом, подходит к Картежнику и кругообразными движениями размахивает фонариком на ремешке над его головой, хотя того это явно раздражает. Третий солдат смотрит на них, стоя у самой двери; он не снял перчаток и время от времени языком подбирает с них крошки.

— Если выйдет шестерка бубен, я проиграл, — бормочет Картежник. — Такими случаями хоть пруд пруди, — продолжает он. — Иногда убивает сразу двоих. Тут уж ничего не поделаешь. Это как пуля, если она тебе на роду написана. Слушай, брось ты махать фонарем!

— Ну, не знаю, — говорит Фонарь, он подымает ремешок повыше, но продолжает раскачивать фонарик над головой Картежника. — Не суйся под камни да под пули, вот и будешь жив. Бывает и так, что хочешь не хочешь, а надо. А если нет…

— Ясно, — говорит Бутерброд, — если это твой собственный ребенок, поневоле сунешься под камень. А насчет того, что на роду написано, — это еще неизвестно. Просто один ловкий, другой — нет. Все это случайность и больше ничего.

— Кто сказал, что это случайность? — Картежник поднимает голову. — Кто сказал, что такое дело могло бы обернуться иначе? Ты, что ли, такой умный?

— Насчет него не знаю, а я могу кое-что сказать про такие вещи, — говорит Фонарь. — Да и не я один, другие тоже могут многое порассказать. Возьми, к примеру, угольные шахты, где каждый год погибают тысячи людей, и не потому, что им так на роду написано. Назначь туда инспекторов, установи правила безопасности, укрепи профсоюз да смотри в оба — и, ей-богу, не будет погибать столько людей. Уж поверьте.

— А все-таки они гибнут, — говорит Картежник. — Конечно, беречься нужно, я ничего не говорю. Но ведь бывает и так, что берегись не берегись, ничего не поможет. Мы думаем, человек сам управляет своей жизнью — оказывается, ничего подобного.

— А тот парень, — говорит Фонарь, — он мог быть поувертливее, либо наоборот. И в том, и в другом случае дело могло обернуться иначе. Он мог бы крикнуть ребенку. Почему он не крикнул? Не обязательно было бросаться туда.

— Он кричал, — говорит Бутерброд, — он кричал все время, пока бежал туда, но ребенок не обратил внимания.

— Все равно, можно было поступить как-то иначе.

— Теперь-то легко говорить.

— Брось фонарь, а то я, ей-богу, проломлю тебе череп! — огрызается Картежник. Это для него все равно, что летающая над головой муха, он просто раздражен, и солдат преспокойно продолжает раскачивать фонарик.

— Потом-то много чего можно сообразить, — говорит солдат с фонарем. — Но кто сказал, что нельзя было сообразить вовремя? И кто в конце концов управляет жизнью человека? Шестерка бубен?

— Грузовик идет, — говорит Бутерброд.

Все трое поворачивают головы, прислушиваясь к слабому рокоту мотора, доносящемуся откуда-то из-за края плато.

— Называй это как хочешь, — говорит Картежник, снова принимаясь за карты, — а только сам человек тут ни при чем.

— Да вы хоть знаете, о чем спорите, ребята? — спрашивает Бутерброд.

— О таинственной силе, — говорит Фонарь. — И мы вовсе не спорим. Некоторые любят получать готовые ответы, даже ни о чем не спрашивая.

Он слегка задевает фонарем голову Картежника, идет к окну и выглядывает наружу. Уже совсем рассвело.

— Это, наверное, едут из Денвера, от начальника снабжения, — замечает Бутерброд. — Еще три тонны мороженого мяса без костей. Три недели сидим без свежего мяса. Кто выиграл войну, спрашивается?

— Так вот, насчет этого парня и его ребенка, — говорит Фонарь. — Как обстояло дело с тем камнем? Неужели никто не знал, что он скатится? Такие вещи надо знать наперед. Может, поблизости была каменоломня и там что-то взрывали. А? Может, он был просто такой раззява, что позволил ребенку играть в том месте.

— Бывают случайности. И нечего тут голову ломать. Всякое может случиться.

— В девяти случаях из десяти все зависит от того, с кем это происходит. Ведь были же в твоем городе и другие, у кого есть дети. Почему же…

— Все зависит от того, кто оказался там, где это случилось. Там могли быть и другие, а вот под камень угодил он. Лихти. Так его звали. Плешивый был. Такой плешивый, что дальше некуда.

Картежник с трудом подымается с пола; он становится на колени и с отвращением смотрит на карты.

Бутерброд, глядя на него, лезет в карман висящей на стене шинели. Он достает бумажный кулек и извлекает еще один бутерброд. Потом поворачивается к двери и распахивает ее.

— Некоторые до того любят задавать вопросы, — говорит Картежник, подымаясь на ноги, — что не замечают ответа, даже если тычутся в него носом.

Рокот мотора переходит в рев, и на дороге появляется машина. Это большой военный грузовик с прицепом, он ползет медленно, фыркая пневматическими тормозами. У самых ворот грузовик останавливается, три солдата выходят из караульной будки и бредут к нему. В грузовике тоже трое солдат, они сидят высоко в кабине. Часовые берут и просматривают документы; солдаты в кабине устали, им давно надоела эта процедура, и никто из них не произносит ни слова. Но водитель, уже двинув машину вперед, вдруг останавливается и, высунувшись из окна кабины, окликает часовых:

— Эй, что у вас тут стряслось? Говорят, кого-то убило взрывом.

Часовые внизу переглядываются.

— Мало ли что там у вас говорят, — отвечает Картежник. — Мне ничего неизвестно.

— Говорят, был взрыв. Погибло шесть или семь человек.

— У нас все время бывают взрывы, сегодня уже грохнуло раз шесть.

— Эти я слышал, я не про них. Был, говорят, такой взрыв, что погибли люди. Несчастный случай.

Часовые опять переглядываются, пожимают плечами и заявляют, что им про это ничего неизвестно. Водитель отворачивается от окошка, грузовик трогается с места и въезжает в город.

— Им приказано не болтать, — замечает водитель.

— А ты что думал? — спрашивает сидящий рядом солдат. — Что армия тебе будет обо всем докладывать?

— Зачем докладывать? Но не все же такие умные, как мы с тобой, кто-нибудь может и не знать.

У караульной будки трое солдат обсуждают происшедшее.

— Эти болваны хотели взять нас на пушку, — говорит Картежник. — Если бы кого убило, мы бы знали.

— Может, и знали, а может, и нет, — отвечает Фонарь. — Разве штаб посылает тебе сводки?

— Они же слыхали, верно?

— Мало ли какие слухи ходят. Ты же не про то спрашивал.

— А я ни про что не спрашивал.

— Вот будет смехота, — говорит Бутерброд, — если тут и вправду кого-то убило, а эти олухи из Денвера узнали раньше нас.

— Да никого здесь не убило, болван! — кричит Фонарь. — Ты же сам говоришь, что видел, как они выходили из санитарной машины.

— Да. Наверное, это были они. Я ведь их в лицо не знаю. Должно быть, они.

— За это время они могли и помереть, — говорит Картежник. Он переводит блестящие, загоревшиеся любопытством глаза с одного на другого.

А в грузовике водитель налег грудью на баранку руля. Один из солдат дремлет. Грузовик плавно катится по прямой, гладкой дороге, мимо первых городских домов, приземистых коттеджей на две семьи, с одинаковыми палисадниками, обнесенными одинаковыми белыми заборами. Солдат, сидящий рядом с водителем, лениво рассматривает домики, каждый по очереди, и краем уха слушает, что говорит водитель.

— …но если сам Эйнштейн это поддерживает, так и я тоже. Я никогда об Эйнштейне плохого не слышал. И много других ученых заодно с ним. Они хотят собрать двести тысяч долларов на разъяснительную работу насчет атомных бомб. Я послал пять долларов и думал, что успокоюсь, а оказывается — нет. Ей-богу, этот чудак и сам не знает, что затеял. Разъяснить народу! Растолковать нам, что за штуку мы от них получили! О господи, боже мой! А что мы получили? Энергию вселенной, самую огромную силу после огня! Так говорят ученые. Лучшие бомбы в мире. Так говорят военные. Военные и за двести тысяч долларов не откажутся от лучшей в мире бомбы.

— Я никогда не даю ни цента на такие вещи. Выброшенные деньги.

— Я читал, что один ученый предложил взять бомбу и поехать по свету вроде как в турне. Устраивать взрывы где-нибудь подальше от больших городов и приглашать публику — пусть смотрит. Это, говорит ученый, ее как следует припугнет. А по-моему, ничего подобного. Одни совсем не пойдут смотреть, а другие будут бегать и толкать друг друга локтями — гляди, мол, что у нас теперь есть! Вот, что они скажут.

— Что-то я не возьму в толк, зачем они ее изобрели, если она им так не по душе. А теперь они только про нее и говорят!

— Уж не знаю, чего им пришло в голову изобрести бомбу! А сейчас им, по-моему, просто не нравится, что военные забрали все в свои руки. Уж тут, кроме бомб, ничего не жди. А разве они могли говорить об этом раньше? В военное время не очень-то разговоришься.

Грузовик проходит мимо стоянки туристских фургонов-прицепов. Тут их, должно быть, сотни две; они кое-как составлены в ряды, все чистенькие, лакированные, готовые заблестеть в лучах солнца, которое вот-вот увенчает пик Тручас. Кое-где перед фургонами разбиты крохотные палисаднички и сложены кучками складные и обыкновенные стулья, под окошками обтекаемой формы прибиты самодельные ящики с цветами, на веревках висит развешанное еще с вечера белье. За стоянкой фургонов дорога разветвляется, главная ветка идет прямо в центр города, кварталах в трех-четырех уже виднеется белая стена больницы. Боковая дорога уходит налево, на юг, к массиву зданий из цементных блоков и стоянке грузовиков. Водитель выпрямляется и крепче сжимает руль для разворота.

— Возьми хоть тех ребят, что погибли от несчастного случая. Это произошло где-то здесь, но армия уж позаботится, чтобы все было шито-крыто. Я бы уж постарался разнюхать, в чем дело, если б не знал, что такое армия.

В караульной будке три солдата приходят наконец к выводу, что никаких убитых нет, иначе им, конечно, это было бы известно.

— Даже если они теперь умрут, — говорит Картежник, — это совсем не то, что погибнуть во время несчастного случая. Но похоже, тут не только несчастный случай — тут, наверное, происходит что-то еще, недаром то и дело приезжают доктора.

— Те, как видно, ничего толком не знают, — говорит Фонарь. — Если б были убитые — зачем столько докторов?

Но им слишком мало известно, чтобы долго поддерживать этот разговор; никто из троих не знает пострадавших — мало ли всяких лиц мелькает перед ними в машинах, и один только Бутерброд видел их в санитарном автобусе. Но и эта скудная пища уже пережевана и переварена. Фонарю не терпится вернуться к прежнему спору.

— Вот ты сам признаешь, что беречься нужно, а потом говоришь, что берегись не берегись — ничего не поможет. Откуда же ты знаешь, поможет это или не поможет? Вот тут-то и надо спрашивать, коли хочешь получить хоть мало-мальски толковый ответ. Ну, скажем, твой приятель — берегся он или нет? — обращается он к Бутерброду. — Ты что-нибудь об этом знаешь или можешь только гадать?

— Вот уж не скажу, берегся он или нет.

Показывается солнце, утренний ветерок колышет деревья, слышны птичьи голоса, а в караульной будке все продолжается беседа, хотя временами ее приходится прерывать.

Подъехали пятеро молодых людей в старом военном автобусе.

— Ну и гремел же гром нынче утром, — говорит Фонарь.

Один из сидящих в автобусе слабо улыбается, как старой остроте.

— А дождя не было.

Солдат смотрит вслед автобусу, въезжающему в город. Сзади к нему прицеплена двухколесная железная повозка. Солдаты знают, что в этой повозке какие-то измерительные приборы. Они уже сотни раз видели и эту повозку, и другие в таком же роде, и слышали тысячи взрывов в промежутках между прибытием и отъездом таких повозок.

Ученые, возвращающиеся из города, обычно молчаливы. По их глазам не прочтешь, что они там измеряли, и они словно туги на ухо. Через полчаса или около того, когда приборы откроют и прочтут их показания, будут получены какие-то ответы, возникнут новые вопросы и пойдет много разговоров. Сегодня днем собраний не будет; вечером начнется работа в механическом цехе; завтра опять будут слышны взрывы.

У развилки, там, где свернула машина с мороженым мясом, автобус тоже заворачивает, потом замедляет ход и возвращается на главную дорогу. Он медленно движется по городу, минует больницу и сворачивает налево, к Технической зоне.

К караульной будке подъезжает доктор Бригл.

— Бригл, — бросает он Бутерброду.

— Джэкоб Бригл, — говорит Бутерброд, сверяясь с бумагой, которую держит в руке. Он по-прежнему в перчатках, а на перчатках по-прежнему крошки хлеба.

— Да, Джэкоб Бригл.

— Доктор медицины.

— Да, доктор медицины, — усталым голосом подтверждает Бригл.

— Скажите, значит они не погибли от этого несчастного случая?

Водитель и два других солдата оборачиваются и смотрят на Бутерброда, доктор тоже взглядывает на него внимательнее. Доктор вытягивает шею, засовывает палец под воротничок и снова бросает взгляд на солдата.

— Это что, всегда так полагается опрашивать при въезде в эти проклятые ворота?

— Можно ехать? — спрашивает шофер.

Все три солдата молча кивают.

— Нет, никто не погиб, — говорит доктор тем же усталым голосом Машина движется вперед.

Первый автобус из Санта-Фе, переваливаясь, вползает на край плато. Этот можно не останавливать — солдат, ведущий машину, уже проверил пропуска штатских служащих, которых он везет. Но все-таки, не доезжая ворот, автобус останавливается, шофер опускает стекло и высовывает голову:

— Там, позади, я видел пуму.

Несколько пассажиров подтверждают это кивками. Один показывает руками — вот такая, мол, большая.

— Прямо тут, у подъема. Вы не видели?

Солдаты опять переглядываются.

— Ну так берегитесь! — кричит им шофер. Он ухмыляется, машет рукой и переносит все внимание на автобус, который медленно трогается и ползет вперед.

В автобусе человек пятьдесят — это техники, плотники, конторщики, рабочие бензоколонок и другие служащие. Девушка с телеграфа сидит на заднем сиденье и, проезжая мимо, смотрит в окно на солдат. Скоро приедет еще несколько сот служащих в автобусах, которые уже выехали или собираются выезжать из Санта-Фе. Еще больше народу прибудет в собственных машинах. Некоторые приедут из Эспаньолы, испанского городишки, лежащего на северо-западе. Несколько человек — это главным образом слуги, испанцы и индейцы — приедут с ранчо и из пуэбло, лежащих между горой и рекой, а некоторые придут пешком по древним тропам. И вот уж ярко светит солнце. Все предметы вокруг приобретают четкие очертания.

2.

Где-то за три-четыре квартала проехал грузовик с повозкой; скрежет переводимых скоростей донесся до больницы, журчащим эхом отдался в ее стенах и слабо зажужжал в оконных стеклах. Звук этот проник в приоткрытое окно Луиса Саксла, которое выходило на пруд, и сдернул со спящего верхнюю пелену сна. Луис смутно уловил мягкий шелест легковой машины и негромкое дребезжание повозки — в иное время он вряд ли расслышал бы каждый из этих звуков отдельно. Вчерашнее снотворное еще туманило мозг, и он не мог разобрать, две ли машины прошли одна за другой или та же самая проехала мимо дважды. Легкое беспокойство от неуверенности — такой, в сущности, пустяк — явилось шагом от сна к пробуждению. Но, сделав этот шаг, он словно еще на миг задержался на пороге и глядел назад или вбок — так иногда человек, вместо того чтобы идти куда надо, засматривается на что-то в противоположной стороне — быть может, на бегущего мальчишку, на двух увлеченных беседой подростков или на проходящие машины — и хоть это нисколько не мешает ему идти дальше, не стоит на пути, но все же отвлекает внимание, если оно не всецело поглощено другим. Сознавая, что лежит в палате, на постели, и, самое главное, сознавая, что попал в какие-то особые обстоятельства, на которых еще через минуту надо будет сосредоточить все мысли, Луис медлил, нарочно отодвигая эту минуту, грозившую увести его от ночных теней раньше, чем они растают сами, чем начнется простая пантомима, именуемая пробуждением…

— Слыхал про Айвса Кольмана?

…и только.

Они шли по улице, ведущей к школе. Мимо проехала машина доктора Кольмана; машина была старая и дребезжала на ходу.

— Ты слышал, что сказал Айвсу отец?

Очевидно, речь шла о чем-то очень важном, так как его приятель даже забежал вперед, чтобы лучше видеть, как отнесется к этому Луис. Так он и шел, пятясь назад, ожидая, пока тот ответит. От возбуждения он казался моложе своих лет. Он был всего на год младше Луиса и почти одного с ним роста, но сейчас, когда он, сгорая от нетерпения, неуклюже подпрыгивал на ходу, ему можно было дать не четырнадцать, а десять или одиннаддать лет.

— Нет, а что? — спросил Луис.

— Ха, вот тебе раз, он не слышал! Нет, ты в самом деле не знаешь?!

— Ничего я не знаю.

— Отец будто бы сказал Айвсу: выбирай, мол, одно из двух.

— Что выбирать?

— Да разве ты не слыхал? Мне еще вчера рассказывали.

— Ну, говори же, что? О чем ты толкуешь?

— Колледж или машину, — торжествующе выпалил мальчик, вприпрыжку пятясь назад. — Айвс может поступить в колледж или получить машину — на выбор. Так ему сказал отец. Выбирай, мол, или то, или это. Неужели ты не слышал?

— Так прямо и сказал? — Луис изумленно уставился на приятеля. — Ты чего-то путаешь. Откуда ты это взял?

— И ничего я не путаю. Он так и сказал. И все про это знают, кроме тебя. Он так сказал, уж это верно. Здорово, правда? А что бы ты на его месте выбрал?

— Колледж, — сказал Луис, думая об Айвсе, о его отце и об этом странном предложении.

— Колледж! Ну ладно, но я про машину спрашиваю, — если б ты взял машину, то какую?

— Но я бы не взял машину. Это же глупо, Чурка.

— Как сказать! Спорим на что угодно, что Айвс захочет машину. И спорим, что и другие на его месте тоже захотели бы машину. Ну, а все-таки, если б ты взял машину, то какую? Если б все-таки захотел машину?

Луис отказался выбирать машину, зато Чурка выбрал несколько и стал расписывать их достоинства, чтобы подразнить упрямого Луиса. Целый квартал они прошли молча.

— Я тебе объясню, в чем тут дело, — сказал наконец Луис. — Всякие там машины — это просто обломки, выброшенные потоком исследовательской мысли, — искоса он быстро взглянул на своего приятеля, — заработная плата для рабочих и прибыль для капиталистов. А в колледже ты находишься на гребне волны… — он помолчал, но не повернул головы, — которая уносится все дальше, в безбрежный океан неведомого.

— Эк, загнул!

— Между прочим, это истинная правда. Звучит как-то чудно, потому что это из книжки, но тут каждое слово правда.

— Ну тебя с твоей толстухой Оливер!

— Оливер — молодчина.

Чурка опять вприпрыжку забежал вперед, насмешливо глядя на Луиса.

— Толстуха Оливер считает, что ты тоже молодчина. Толстуха Оливер говорит, что у тебя блестящие способности. И я знаю еще, что сказала про тебя толстуха Оливер. Ах, эти прекрасные глаза!

Луис локтем отпихнул мальчика, а потом угрожающе шагнул к нему.

— Не толкайся.

— А ты не трепи языком!

— Тоже мне, растолкался!

Еще почти два квартала они прошли молча; в конце улицы показалась спортивная площадка перед школой. Уже были виднымальчики и девочки, идущие по дорожкам к дверям школы и группками стоявшие на лужайке; судя по всему, звонка еще не было. Вдруг Чурка вырвался вперед.

— Ну, пока, — крикнул он через плечо.

Чурка бежал по тротуару, пока не поравнялся со школой, находившейся на другой стороне улицы; перебежав мостовую, он присоединился к мальчикам, кучкой стоявшим на лужайке. А Луис все замедлял и замедлял шаг и наконец почти остановился, стараясь разглядеть, кто там стоит, в этой группке. Вдруг он повернулся и перешел улицу; на этой стороне под прикрытием домов, подступавших к самой лужайке, он мог не спешить и идти, как ему вздумается. Он выхватил одну из трех книг, которые нес под мышкой, стал подбрасывать ее в воздух, хлопать себя по колену и балансировать ею, поставив на ладонь. Так Луис коротал время, пока не раздался звонок. Теперь ему снова стала видна лужайка перед школой, но группки уже распались, и Луис не видел никого из тех, с кем он избегал встречаться. Он почти бегом пересек лужайку, подбрасывая ногой книгу, как футбольный мяч.

Луис повернулся, вернее, попробовал повернуться в кровати. Что-то мешало ему, и он подумал (впрочем, мельком), что надо бы сосредоточиться на этом. Он приоткрыл глаза и тотчас же перестал слышать негромкое дребезжание повозки и отдаленный гул голосов — где-то, квартала за два отсюда, остановился автобус, привезший пассажиров из Санта-Фе. Но Луиса не покидало ощущение книги в руке. Он опять прикрыл веки, оставив узенькую щелочку, сквозь которую разглядел, что Бетси повесила его часы в ногах кровати так, чтобы он мог их видеть; но он не заметил, сколько на них времени, ибо, смутно забеспокоившись, что опять позволяет себе предаваться бессмысленным воспоминаниям (впрочем, это было скорее отвлечением, которое вряд ли можно назвать бессмысленным), увидел массивную фигуру мисс Оливер, грузно идущую ему навстречу. Она что-то говорила, перебирая пальцами бусы из кораллов, или янтаря, или поддельного жемчуга (а иногда и яшмы), — у нее всегда были на шее какие-нибудь бусы, — расхаживала между партами, и в ней, как всегда, материнская озабоченность сочеталась с девичьей порывистостью.

— Иногда я задаюсь вопросом, да знают ли люди, что такое наука! Вы, надеюсь, будете иметь хоть какое-то представление о ней, и это для меня большое утешение.

Да, трудно понять, спит он или бодрствует. Он улыбнулся этим словам, сохранившимся в его памяти с давних времен, но через секунду уже был не в состоянии определить, слышал он их сейчас или нет. Затем плотно закрыл глаза, и тогда стало похоже, будто мисс Оливер была реальной и он спугнул ее. Он глядел в вытеснившую ее пустоту — и, казалось, снова стал ребенком и заглядывает в темную комнату, где может таиться все что угодно.

Чувство растерянности и мысль, что он нарочно (или вынужденно) старается от чего-то отвлечься, цепляясь за эти невинные и безобидные воспоминания, вдруг исчезли, оставив после себя пустоту, но ощущение книги в руке не проходило, а может быть, это ему только казалось; а то, что он видел перед собой (не часы) или сбоку, тоже, наверное, только показалось. Его ленивые воспоминания о незначительном, почему-то хорошо запомнившемся эпизоде текли не так, как следовало бы. Но из пустоты, подавляя все ощущения и мысли, заполняя собой все зримое пространство, снова выступила мисс Оливер.

Волосы у нее были медного оттенка, шелковистые, свернутые аккуратным узлом.

— Вы, надеюсь, будете представлять себе, что такое наука, и это для меня большое утешение. По крайней мере, вы не станете думать, будто кто-то попросту говорит себе — ну что ж, пора, пожалуй, изобрести доменную печь, дай-ка я открою одну из тайн природы — раз-два, и готово! Боже мой, как могут люди верить в такую чушь — ведь это все равно, что ставить телегу впереди лошади. Правильно сказано в библии. Наверное, некоторые из вас помнят это место…

Мисс Оливер любили все, даже те ученики, которые тупо глазели на нее во время уроков, даже те, кто за спиной называли ее Толстухой Оливер, даже родители, время от времени поднимавшие вопрос о замене ее мужчиной, который мог бы придать занятиям более практический и, может быть, профессиональный уклон, а заодно, быть может, тренировать ребят для состязаний по бейсболу и баскетболу. Для родителей, взбудораженных чудесами двадцатых годов, вся наука была втиснута в учебник, словно засушенный цветок, но стоило эту же самую науку вытащить из учебника и назвать техникой, как она расцветала пышным цветом. Существовало широко распространенное мнение, что женщине тут никак не справиться. Мисс Оливер, как известно, разрешили преподавать естествознание исключительно из уважения к Марии Кюри; к тому же, из трех кандидатов, претендовавших на это место в школе, ей полагалась наименьшая оплата. Но то было уже много лет назад.

— …в Книге Иова Иов говорит: «Обратись к земле, и она станет учить тебя». Так и поступали все великие люди. Так поступил и Лавуазье. Ведь именно так он и поступил, впервые проделывая тот опыт, который вы делаете сейчас. Он обратился к земле! Он хотел узнать, что происходит, когда горит огонь, и если люди потом извлекли пользу из его открытия, — а великие открытия всегда имеют огромное практическое значение, неизмеримое практическое значение! — то и пусть себе, на здоровье. Что до него, то он старался выяснить, что происходит, когда горит огонь. Боже мой! Разве этого недостаточно?

Школа не могла похвастать богатством лабораторного оборудования, да и то, что там имелось, мисс Оливер не всегда использовала наилучшим образом. Но у нее был один любимый опыт, и она с удовольствием следила, когда ученики делали его на уроке. Она любила расхаживать по классу (среди учеников не было ни одного старше восемнадцати лет, большинство юношей, но были и девочки) и думать о том, что все они — даже самые отсталые, даже те, у кого все это вылетит из головы прежде, чем затихнет звонок, возвещающий о конце урока, — что в эти минуты, сидя за единственным лабораторным столом и нагревая олово, чтобы получить окись, они ближе к познанию природы, чем любой ученый, живший во времена войны за независимость. Мисс Оливер хотела внушить им, что этот или другой, такой же, с виду незначительный опыт может произвести переворот в умах людей.

— Как бы мы жили сейчас, если бы не те исследователи, которые просто стремились к познанию? Уверяю вас, не было бы ни доменных печей, ни паровых котлов в подвалах. Какие дикие представления об огне были у людей совсем не так уж давно, хотя вам это, вероятно, покажется вечностью. Большинство таких понятий осталось еще от Средних веков, от алхимиков и ремесленников, плавивших металл. Ремесленники! Подумаешь! Только ученый, который захотел выяснить, что такое огонь, открыл нам истину.

Она медленно и грузно расхаживала по классу и обращалась не столько к ученикам, сколько в пространство, словно надеясь, что воздух впитает в себя смысл ее слов и мальчики и девочки, вдыхая его, поневоле усвоят те истины, которые она старалась им внушить. Мисс Оливер давно уже постигла, что наука — это единая и непрерывная цепь, и, охватывая взглядом всю цепь целиком, она не слишком заботилась об отдельных звеньях. Ученики слушали ее с относительным вниманием, и факты, которые она путала или пропускала, казались не столь важными, как то, что она пыталась им втолковать.

— Веками люди только строили догадки о том, что такое огонь и горение. Конечно, ничего плохого в этом нет. В науке многое основано на догадках, имейте это в виду, хотя далеко не все они оказываются правильными. Природа любит, чтобы с ней советовались. Иногда в догадке уже наполовину заключен ответ. Задолго до Лавуазье жил человек, который сумел понять это. Я сейчас не припомню его имени, он умер молодым, но уже постигал истину, как постигали ее и другие. Послушайте, что говорил Исаак Ньютон. Он сказал: «Я видел так далеко вперед, потому что стоял на плечах у гигантов». Вы должны запомнить это. Великие люди учатся у своих предшественников. И всегда так бывает. Люди науки учатся друг у друга.

Исполненная благоговейного уважения к слову, как некий мистик-богослов, и с таким же равнодушием ко всяким мелочам, мисс Оливер вела своих учеников мимо кладовых знания и открывала перед ними дали, слишком обширные для их разумения, — по крайней мере, в то время. Луис следил, как она, тяжело ступая, ходит по классу, обращаясь в пространство и теребя свои коралловые (или агатовые) бусы. И однажды она вдруг взглянула на Луиса, примостившегося сбоку на табуретке, возле лабораторного стола, заметила на его лице жадный интерес и обратилась к нему.

— Ты понимаешь, о чем я говорю, правда, Луис? Повтори, пожалуйста, это своими словами. Объясни нам, в чем тут смысл.

— Ну, значит, — пробормотал он, помявшись, — вы сказали, что эти открытия, они… в них участвует много людей — так вы сказали…

Ей и в голову не пришло, что он просто смутился. Луис даже тогда понимал это. Для нее это было лишь еще одним привычным разочарованием. Но, как всегда, она продолжала свое.

— О, дети, дети, запомните же, чего достигли великие люди, движимые одним только желанием познать природу. И все это — самые реальные факты, наиреальнейшие из всего существующего на свете. Такие опыты — ведь это вопросы, которые задавали природе люди, а их открытия — ответы природы, от которых зависит вся наша жизнь, — вот что это такое! У Теннисона есть чудесные стихи:

— Ах, боже мой, всегда я забываю, как дальше. Кто из вас помнит?

Никто не помнил, как дальше; во всяком случае, никто не вызвался продолжать.

Но тут прозвонил звонок, и класс быстро опустел. Луис подошел к мисс Оливер, открыл было рот, потом закрыл его, постоял молча и затем быстро заговорил:

— Я эти стихи читал когда-то и вот сейчас подумал о том, что в этих стихах нет того, о чем вы говорили… Я хочу сказать, у Теннисона сказано, что вот держишь в руке цветы, и если б только постичь… но дело-то не в этом. Сами цветы ничего не скажут, надо знать, что хочешь выяснить, правда ведь?

Мисс Оливер рассмеялась.

— Да, конечно, но за вопросами дело не станет. Есть еще столько, о, столько неизвестного, что нам предстоит разгадать. Да ты и сам знаешь.

— Да, знаю, но я говорю о другом. Не находятся ли ответы на все вопросы здесь, вокруг нас, не ждут ли они, чтоб мы на них натолкнулись, — вот, что я хочу сказать. Может, самое главное — знать, о чем спрашивать?

— Да, пожалуй, можно считать и так. — Однако мисс Оливер пришла в некоторое замешательство. — Впрочем, мне кажется, необходимо знать, что было сделано прежде, — понимаешь, все ответы на прежние вопросы, — если хочешь правильно определить свою цель. Разве не так?

— Да, знаю, — повторил Луис. — Но вы нам рассказывали, что настоящие открытия возникают не из собирания фактов, хотя и это необходимо. Но потом надо истолковать эти факты и правильно поставить следующий вопрос. То есть, надо либо поставить вопрос, либо сделать опыт, но так, чтобы вроде как прыгнуть вперед. Понимаете, что я хочу сказать? Надо сделать что-то такое, чтобы вырвать ответ. А в этих стихах совсем наоборот. Важны вопросы, а не ответы. Именно вопросы. Вам не кажется?

С минуту они стояли молча, и между ними как бы повисли эти сбивчивые, но довольно точные, хотя и слишком выспренние слова, определявшие миссию ученого; и вдруг Луис, что-то пробормотав, бросился вон из класса…

— Если я забуду тебя, о, мисс Оливер… — пробормотал он сейчас — вернее, ему показалось, что он пробормотал это.

Что же было потом?

…к Чурке и другим мальчикам на лужайке, встретившим его насмешками.

В ногах кровати часы: «Дедушка завещал их тебе, сынок. Они все еще хорошо идут».

А на подоконник того окна, что выходит на пруд, где играют дети, кто-то поставил цветы в банке.

Что же было потом?

— Он всегда норовит остаться и секретничает с нею. Ждет, пока все разойдутся, а потом идет к ней, и они вдвоем секретничают.

— Ах, эти прекрасные глаза!

— Вот и я говорю.

Луис согнул и рывком разогнул ноги (сбросить одеяло оказалось легче, чем он ожидал; теперь, если ему удастся подтянуть кверху больничную рубашку, быть может, он увидит то, что должен видеть). Он рывком бросился к Чурке (но сейчас он вынужден двигаться осторожно, а почему — в этом он разберется попозже), который, подскакивая, описывал широкий полукруг по лужайке и кричал:

— Она оказала, у него красивые ресницы! Спроси у него, что она сказала про его ресницы! Вот это самое и сказала!

Что же было потом?

На замершей лужайке замерли все лица, все завтраки лежали нетронутыми: так возле дохлой собаки собираются живые, которые сбежались за несколько миль, чтобы обнюхать ее; на замершей лужайке стояла грузная мисс Оливер, греясь на солнце и ни на кого не глядя.

Что же было потом?

— Еврейские глаза!

Но это же не о цветке, не об истине, не о каком-то предмете.

— Еврейские глаза!

Не о мальчике, не о мужчине, не о человеке.

О чем же? Почему? (Опять вопросы.)

О двери, которая уже не откроется. Тикают часы, цветы колышутся.

Он медленно пошел по замершей лужайке и почти закричал:

— Мне плевать на то, что говорит Толстуха Оливер. Что бы она там ни говорила, мне безразлично, — и краска разлилась по его лицу, краска разлилась по всему его телу.

Тикают часы, и спящий двигает ногами, двигается всем телом, чтобы увидеть.

Но мальчики отступают к краю площадки, и глаза его загораются ярким, как солнце, блеском. Часы тикают, а вопросы похожи на цветы.

Мальчик пошел прямо через лужайку, прочь от всех, но глаза его блестели, словно вопрошающие глаза подопытного зверька, мятущегося между инстинктом и дверью, которая может открыться или не открыться.

Почему? (Но не на все вопросы находится ответ, и не всегда стоит спрашивать.)

Он шел и шел, хотя глаза его, горящие и жгучие, стали мягче от обиды, повлажнели от стыда и смотрят в одну точку. Вопрос: поддается ли эта дверь (та, что с цветком)?

Глаза красные, как солнце, густо-красного цвета, как эритема, появившаяся на животе Нолана в начале третьего дня (в соответствии с вычисленной дозой облучения) и уже не исчезавшая до конца; «реакция кожных покровов торса в данном случае представляет интересные особенности».

Тикают часы; глаза обращаются в сторону, и никто не может увидеть то, что видят они или что застыло в зрачках, можно только догадаться, да и то не всегда. Спящий двигается, и рубашка ползет кверху.

Глаза открываются, взгляд вбирает в себя часы в ногах кровати и цветок на подоконнике.

С улицы, за два квартала, доносится затихающий гомон пассажиров, которых привез автобус из Санта-Фе.

На часах еще нет семи; белеет заснувший цветок, простыни сбиты к ногам, рубашка сбилась кверху и открыла ноги, но только до колен.

3.

Уже совсем проснувшись, Луис некоторое время лежал не шевелясь; голые ноги его были согнуты в коленях, складки рубахи топорщились на животе. Все тело было неподвижно, только дыхание, тяжелое от недавних усилий, вздымало его грудь; он почти не помнил об этих усилиях, слишком глубоко он погрузился в залежи сна, во время которого ему снилось пробуждение, — но какой все это вздор и какая тоска во сне! Что за странный бред, когда и без того есть о чем подумать! Как долго не заживают, оказывается, старые раны!

Луис попробовал поднять голову и заглянуть поверх складок больничной рубахи. Но они заслоняют все, надо подтянуть рубаху повыше, и он еще раз попытался сделать это, сползая всем телом от изголовья вниз, потом снова подтягиваясь кверху; складки шевельнулись, но все осталось, как было. Еще минута, и он добьется своего, еще минута, и он сделает это: мысленно он уже взвесил свои возможности. Сегодня он не чувствует себя таким усталым, как вчера вечером, — усталым до того, что все кости ноют и бренчат, как говорила его мать. На нем еще сказывалось действие снотворного, но это легко устранить, это поверхностно — чашка кофе, и все пройдет. А вчера мысль о чашке кофе вызвала бы у него тошноту. Но и тошнота совсем прошла. Он чувствовал себя неплохо, только был слегка растревожен мыслями и немного ослабел от судорожных движений. И вдруг у него возникло настойчивое желание посмотреть, что с его руками, а потом уже что-то делать или о чем-то думать.

Руки до локтей были погружены в лотки, стоявшие по обе стороны кровати. Левый лоток был плотно укрыт полотенцами; они громоздились уродливым холмиком, под которым его рука исчезала по локоть. Концы полотенец свисали во все стороны, и он не мог увидеть даже очертаний того, что было частью его самого. Он знал, что под полотенцами рука лежит во льду, хотя не чувствовал этого; он чувствовал только боль, идущую, казалось, откуда-то очень издалека, — вернее, даже не боль, а жжение. Оно не было нестерпимым, оно только ощущалось все время, хотя, пожалуй, меньше, чем вчера вечером. И лишь через несколько мгновений он сообразил, что лед, покрывавший вчера только кисть руки, теперь доходит до локтя.

Луис отвернулся. Он подтянул одну ногу как можно выше к животу (попутно отметив, что все ощущения нормальны), но и так ему ничего не было видно; все дело в том, подымется ли рубашка выше, если он опять вытянет ногу? Но рубашка не поднялась; жесткая ткань, казалось, последовала за ногой и, вся в складках и холмиках, легла еще ниже, чем прежде.

Луис слегка повернул голову и скосил глаза, стараясь рассмотреть правую руку. Край лотка доходил до места чуть повыше запястья; локоть опирался на сложенные полотенца, а кисть в лотке тоже лежала на полотенцах или между полотенцами, прикрывающими лед, но сама рука не была закрыта. Он смотрел на нее с любопытством, почти не сознавая, что это — часть его самого. Рука, лежавшая на своем холодном ложе, и в самом деле казалась посторонним предметом, а поддерживавшая ее полоска бинта, перекинутая через плечо к ближнему краю лотка, еще больше усиливала это впечатление. Прежде чем сделать попытку шевельнуть рукой, он с минуту разглядывал ее; рука сильно распухла, опухоль подымалась вдоль предплечья на несколько дюймов выше бинта; кожа не покраснела, она была скорее голубоватого оттенка, без пузырей и каких-либо ранок. Внимательно рассмотрев все, Луис, согнув локоть, попробовал шевельнуть рукой; она двигалась нормально, но кисти он не чувствовал. И опять он стал смотреть на руку, время от времени пробуя шевелить ею, но пальцы оставались неподвижными. Эта рука совсем не болела.

Взгляд Луиса упал на правый лоток. Как и левый, он был приставлен к кровати под углом примерно в сорок пять градусов. Судя по тому, что удавалось разглядеть под полотенцами, лед был придавлен резиновой прокладкой, а прокладка — чем-то вроде деревянной рамки. Порою, когда он двигал локтем, слышался шелестящий звук; Луис решил, что в лотке фунтов двадцать-двадцать пять льда, и по характеру звука решил, что, по крайней мере, четверть этого количества уже растаяла. Он рассчитал это машинально, без всяких мыслей или особых чувств, но совсем неожиданно ему представилась дикая картина: он, капризный калека, кричит растерявшимся сиделкам: «Льду! Черт бы вас побрал, давайте еще льду!» Эта картина не позабавила его, не вызвала в нем никакого интереса и тотчас же исчезла. Луис чуть наклонился к лотку, чтобы посмотреть, на чем он стоит, но ему мешал борт кровати и полотенца. Он снова стал разглядывать руку, и на этот раз припомнил историю, слышанную им несколько лет назад в родном городе, от одного врача; этот врач выдал свидетельство о смерти руке плотника, которую отрезало циркулярной пилой. Получив свидетельство о смерти, плотник сколотил для руки маленький гробик и вместе со всей семьей похоронил ее на кладбище, где хоронили его родственников.

«Если глаз твой искушает тебя», — почти вслух произнес Луис. И опять, как прошлым вечером, он быстро повернул голову к двери. Дверь была немножко приоткрыта; он знал, что ночная сиделка должна быть недалеко, в коридоре за углом; видеть ее он не мог, но слышал чье-то сонное дыхание — впрочем, трудно сказать, сиделка ли это или больной в соседней палате.

И снова он занялся своим телом. Внезапно и порывисто он выгнул спину, сильно напрягая мускулы шеи, оперся на затылок, вытянул ноги, приподнял ягодицы под простыней и в этом положении извивался и ерзал, стараясь поднять над животом проклятую рубашку, которая шевелилась от его движений, но не подымалась выше ни на дюйм. Он расслабил мускулы и, тяжело дыша, упал на постель. И сразу же начал проделывать целую серию движений: слегка приподнимал туловище, чуть-чуть сползая вниз, изо всех сил упирался головой в подушку и снова подтягивал туловище вверх, чтобы начать все сначала. Он не спускал глаз с рубашки на животе — рубашка натягивалась, морщилась, скользила то вверх, то вниз; однажды ему показалось, что он видит на одной ноге границу загара, идущую пониже паха до середины бедра, и незагоревшую кожу там, где тело бывает закрыто трусами. Но в следующую же секунду рубашка опять скользнула вниз, и он не был уверен, не померещилось ли ему это. Дыхание его участилось, на груди выступил пот; он несколько изменил движения и стал раскачиваться туловищем из стороны в сторону, проклиная свои трусы — то были плотно прилегающие плавки — и проклиная жесткую, неподатливую рубашку. Через некоторое время, показавшееся ему бесконечно долгим, он выдохся и затих; глаза его налились слезами, и он проклинал все, что приходило ему на ум. «К чертям собачьим, к чертям собачьим», — снова и снова повторял он, сначала шепотом, потом вслух.

Наконец он выбился из сил и опять лежал молча. Испарина, выступившая от напряжения, холодила его; ноги застыли, и все его тело стыло от холода, кроме лежавших во льду рук, которые ничего не чувствовали. Боль в левой руке, казалось, существовала сама по себе, отдельно. Источник ее как будто находился где-то за краем кровати, в воздухе, боль проникала в руку в каком-то неопределенном месте. И кончалась тоже в каком-то неопределенном месте или в нескольких местах, не сразу, а постепенно переходя в пульсацию, которая в одном месте была слабее, чем в другом, и где-то затихала совсем.

Но это неважно, думал Луис, — немножко больше или меньше болит, вот и все. Ожог, опухоль, обмораживание — все это причиняет боль; как много болезненных явлений начинается с буквы «о», подумал он с мимолетным любопытством. Огонь, отравление, обморок… И облучение, добавил он про себя. И осколочные бомбы. Впрочем, бомбы — это уже вызывает другие, чересчур сложные размышления, и Луис поскорее ухватился за свою первую мысль: боль, будь она сильнее или слабее, сама по себе несущественна. Ведь боль — это только деталь; рука, лежащая где-то там, под кучей влажных полотенец, гораздо важнее. Впрочем, думал он, рука — это тоже деталь; не все ли равно, одной рукой больше или меньше? Он прислушался к себе, ожидая, что внутренний цензор его оборвет — нельзя же так распускаться, ведь это явная глупость. Но ничего такого не произошло, и мысль застряла у него в мозгу. Он скосил глаза на правую руку, она далеко, но, по крайней мере, видна; это неважно, сказал он себе, это не так важно. Он повернул локоть, и кисть руки повернулась тоже; он положил локоть на прежнее место, и кисть тоже легла на место. Самое главное… но он не стал додумывать, что же главное. Он остановился — не из страха, а из-за внутренней растерянности: он не знал, как определить главное, и, по правде, не мог сосредоточиться, чтобы найти то, что надо определить.

Глаза его устремились на часы, висевшие в ногах кровати; стрелки показывали одиннадцать или двенадцать минут восьмого. Он смутно припомнил, что когда смотрел на них в последний раз, было без нескольких минут семь, но не может быть, чтобы прошло так мало времени; наверное, он смотрел на часы вчера вечером, или, может, они остановились — ведь некому было их завести. Кто будет заводить их? — подумал он.

Неужели я умру?

Он произнес про себя эти слова ясно и отчетливо, смутно догадываясь, что, кажется, неожиданно напал на самое главное. Но слова эти не произвели на него особого впечатления. Это был вопрос, который не касался лично его. Они могли быть произнесены in vacuo^[4] и не помогали сосредоточиться. Слова эти мелькнули в его мозгу и унеслись прочь, без ответа, даже не являясь, в сущности, вопросом, — просто промелькнули и улетучились.

И когда они улетучились, Луис обнаружил, что снова или все еще думает о своих руках. А потом его вдруг бросило в дрожь, по голым ногам побежали мурашки, сердце заколотилось. Он закрыл глаза, изнемогая от сердцебиения, и в темноте, за плотно закрытыми веками как бы услышал свой настойчивый крик: «Нет! Нет! Руки — это важно! Руки — это самое важное!» Что он вкладывал в эти слова, Луис и сам не вполне понимал или, во всяком случае, не стал задумываться; то была даже не мысль, а ощущение. Но и оно прошло вместе с дрожью, сердцебиением и мурашками.

Луис опять принялся разглядывать больничную рубаху. Он подтянул обе ноги к животу, распрямил их, потом согнул и разогнул каждую ногу отдельно, но делал это без особой энергии. Суть в том, подумал он, вспомнив слова из старого анекдота, что по моим расчетам отсюда туда никак не добраться. Он мог слегка соскользнуть от изголовья к ногам кровати и обратно, но этого было недостаточно; он мог выгнуть тело, но не так, как надо; сгибая ноги, он сдвигал рубашку вверх, но все же, до того места, которое он хотел увидеть, оставалось еще несколько дюймов, и какие бы движения он ни придумывал, ничто не могло сдвинуть ее повыше. Во всяком случае, так казалось, да, так ему казалось. Когда не действуют руки, человек уподобляется животному; вот отличный пример того, подумал он, какое огромное значение имеет способность человека коснуться большим пальцем указательного.

Эта невеселая мысль доставила Луису смутное удовлетворение, и он полунасмешливо, полусокрушенно кивнул головой. Но не только удовлетворение помешало ему понять, что этот пример, в сущности, не совсем убедителен, — сказывалась и некая пассивность, причины которой коренились не только в его теперешнем состоянии. Луис опять покосился на свою незакрытую руку и вдруг вспомнил обезьяну, которая научилась сбивать палкой слишком высоко висевшие бананы. До чего моя рука похожа на палку, мелькнуло у него в голове, а кисть — на набалдашник или узловатую култышку. Последовать примеру обезьяны ему мешала полоска бинта, которой привязали его руку к лотку доктор или сестра, хотя он не помнит, когда это было: но, значит, так надо, в этой палате свои особые, кем-то другим установленные законы, и он должен им подчиняться, и во всяком случае, повязка служит непреложным доказательством его бытия. Но наряду с удовлетворением, впрочем чисто умозрительным, и с пассивностью, владевшей им только отчасти, ему мешало еще и нечто другое — так сказать, ощущение непригодности средств, то есть сознание, что рука его совершенно бесполезна, ибо она утратила способность делать изощренные движения, которые составляют главное достоинство, красоту и ценность человеческой руки. Думая о том, как легко было бы рукой приподнять рубашку на животе, он представлял себе только здоровую руку, которая приподняла бы ее большим и указательным пальцами.

Часы оттикали еще пять минут, прежде чем его выдержка начала слабеть перед лицом действительности, слишком простой для таких умозаключений.

— Идиот я, — прошептал Луис. Он приподнял руку, проверяя, крепко ли держит ее бинт; оказалось, как и можно было предположить с виду, что полоска бинта только слегка придерживает руку, чтобы он не дернул и не вытащил ее во сне из лотка. Даже опухшей рукой он смог бы, действуя медленно и осторожно, снять этот бинт; так он и сделал. Он поднял руку и перенес ее через кровать, сделав почти то же самое движение, что и два дня назад, перед тем как стрелки измерительных приборов на лабораторном столе начали свою бешеную пляску. Кисть и предплечье на секунду очутились в таком же положении, как и в ту секунду, когда он опустил последнюю маленькую плашку расщепляемого материала в реактор и тотчас же увидел слабую голубоватую вспышку, исчезнувшую оттого, что он стукнул кулаком по котлу прежде, чем мозг успел зарегистрировать, что означает эта вспышка. Теперь мозг его непроизвольно восстановил все случившееся тогда, и рука чуть замедлила свое движение, потом опустилась, и кисть, твердая и массивная, ничего под собой не чувствуя, легла пониже больничной рубашки на обнаженное бедро, которое ощутило холодную тяжесть руки.

4.

Доктор Педерсон, будучи холостяком, занимал одну комнату в мрачном двухэтажном строении, отведенном под жилье холостякам. Это общежитие, выстроенное на скорую руку и покрашенное в темно-зеленый цвет, было одной из первых построек, возникших на плато в начало 1943 года, вскоре после того, как там появились армейские бульдозеры. И хотя здание осело посредине и всякий гвоздь свидетельствовал о том, что строили его не на долгие годы, все же выглядело оно в общем вполне прилично, а из каждого окна открывался великолепный вид. Весной 1946 года общежитие вмещало шестьдесят восемь человек, главным образом младших представителей (то есть, опубликовавших всего несколько работ) высших классов городской иерархии (то есть, они были физиками или химиками).

Единственное окно комнаты доктора Педерсона выходило на запад, прямо на горы Хемез, которыми в первые недели жизни в этом доме он восторженно любовался по утрам и вечерам; прекрасный вид несколько примирял его с возмутительным отсутствием собственной ванны и был увековечен в письмах к родителям, которые жили на востоке страны. В этих письмах доктор Педерсон не упускал случая с мрачной иронией пройтись по поводу того, что здешние места, эти чудесные древние горы, используют для производства атомных бомб. Но то было давно; впоследствии доктор Педерсон стал гораздо больше интересоваться передним планом открывавшегося перед ним вида, передний же план включал в себя множество предметов, а главное — «Вигвам», с его террасой, стоявший по ту сторону красивейшей в Лос-Аламосе лужайки — зеленой полоски ярдов в сто или немногим больше. «Вигвам», бревенчатый двухэтажный дом с зеленой лужайкой, был самым значительным наследием, оставшимся от скотоводческой школы для мальчиков, которая мирно существовала на этом месте лет двадцать до того дня, как молодой физик, влекомый воспоминаниями о здешних красотах, привез сюда генералов, чтобы прикинуть, насколько удобно это плато. «Вигвам», служивший для мальчиков местом сборищ и столовой, был использован учеными и военными почти в тех же самых целях. Вдоль всего фасада тянулась широкая, вымощенная каменными плитами терраса. На ней в часы обеда или ужина и вообще в свободные часы, когда позволяла погода — тем более сейчас, с наступлением весны, — те из обитателей города, кого не отпугивали здешние цены (в кафетериях все было гораздо дешевле) и кто имел достаточный общественный вес (в «Вигваме» царила атмосфера офицерского клуба), приходили сюда поесть, выпить и посплетничать. Для именитых посетителей были припасены десяток хорошо обставленных комнат на втором этаже. Доктор Педерсон постепенно стал находить немалое удовольствие в наблюдении за «Вигвамом» и его террасой, он знал, кто с кем там встречается, а полосатые зонты, которые по утрам раскрывались над столиками, будили в нем приятные воспоминания о родном городе в штате Массачусетс и о загородном клубе, куда он в юности ходил на танцы.

В это утро Чарли Педерсон проснулся гораздо позже, чем обычно. Было уже больше половины девятого. Накануне он читал до четырех часов ночи. Он делал кое-какие заметки и пришел к выводам, сущность которых заключалась в том, что из всех врачей, собравшихся для лечения Луиса Саксла (и, разумеется, прочих пострадавших), только он один не приговорил заранее своего пациента к смерти. Накануне вечером врачи устроили совещание в больнице, и он с самого начала был неприятно поражен, а под конец почти поверил, что положение безнадежно. Но утром он встал злой и недовольный.

До ванной было слишком далеко — шагов пятьдесят по коридору. Педерсон удовольствовался душем и умывальником. Одеваясь, он перебирал в уме все, что сумел извлечь из прочитанного и передуманного за ночь. Обнадеживающего, надо сознаться, было очень немного, но кое-что требовало выяснения.

— Если все сопоставить… — сердито сказал он своему отражению в зеркале.

«А кто знает что-нибудь наверняка?» — выглядывая в окно, подумал он, уже без злости, а скорее грустно.

На террасе «Вигвама» виднелось всего три человека. Один сидел отдельно, развернув перед собой газету. Это был Эдвард Висла; его грузную фигуру и чопорную осанку легко узнать даже когда он сидит. На другом конце террасы за столиком сидели молодой человек и девушка. Девушку Педерсон видел впервые; на ней был желтый, бросавшийся в глаза жакет; положив локти на стол, она подалась вперед, глядя в лицо молодому человеку. Это Вейгерт, молодой физик, которого Педерсон знал только издали, — как врач, он знал в Лос-Аламосе всех. Педерсон только мельком взглянул на Сиднея Вейгерта и девушку. Взгляд его остановился на Висле, и опять он ощутил прилив злости.

«Чего, в сущности, можно ждать от этих ученых, не считая таких как Луис, — ну вот от тебя, например? — думал Педерсон. — Выдающийся, почти автоматически работающий ум, знаменитый ученый — хорошо, я не спорю, но знаешь ли ты, что такое преданность, или надежда, или даже дружба? Ведь ты же друг Луиса или считаешься его другом. Что ты смыслишь в таких вещах? Ничего ты не смыслишь. Точные науки бездушны, они этому не учат. В твоей науке и слов таких нет, ей чужды даже еще более простые понятия, которые так важны для человека, без которых немыслима человеческая жизнь. Твой друг, что же с твоим другом? Конечно, ты пожимаешь плечами, на лице твоем застывшая улыбка, „боюсь, что все это напрасно“, говоришь ты, „боюсь, что это напрасно“»…

На террасе Висла перевернул страницу газеты, а Педерсон в окне своей комнаты покачал головой.

Потом он принялся собирать прочитанные материалы. На секунду он остановился, глядя на лежащий сверху тоненький оттиск статьи из медицинского журнала под заглавием: «Действие доз общего облучения на распределение радиоактивного натрия у крыс». На одной из страниц этой статьи Педерсон нашел подтверждение своих надежд, о которых он рискнул заговорить на вчерашнем совещании, когда Висла несколько раз пробубнил ему в ответ: «Боюсь, что все это напрасно». Но сейчас Педерсон только взглянул на заглавие и вышел из комнаты. Он решил пойти прямо в больницу; там, если захочется, он выпьет кофе, а больше ничего ему не нужно; выйдя на лужайку, он решит, стоит ли заговаривать с Вислой, и если да, то что ему сказать.

На террасе Висла громко рыгнул, безмятежно огляделся вокруг и перевернул страницу газеты. На другом конце террасы девушка обернулась и посмотрела на Вислу.

— Это тоже великий человек? — спросила она Вейгерта. Глядя на него, она улыбалась оттого, что ей было смешно, и от переполнявшей ее влюбленности.

— Это сам Висла, — сказал Вейгерт, тоже улыбаясь и по той же самой причине. — Это единственный, неповторимый Висла. Разве ты не узнала его по фотографиям?

Девушка украдкой еще раз взглянула на Вислу.

— Пожалуй, нет. Не думаю. По-моему, мне его фотографии не попадались.

— Ну, ты же знаешь, кто он такой. Он здесь уже не живет. Ставит крупные опыты в Вашингтоне.

Девушка кивнула, желая показать, что она тоже кое-что понимает.

— Во всяком случае, — продолжал Вейгерт, — и фотографии, и то, что сейчас перед нами, — неважно, надо видеть Вислу таким, каким я видел его как-то прошлой зимой на вечеринке, — это было незабываемое зрелище. Вечеринку устраивала британская колония, то есть работающие здесь англичане; они иногда устраивают отличные вечера, особенно хорош был один после взрыва в Аламогордо — они решили отпраздновать это событие. Вот где было веселье! И когда все расходились домой, Висла замотал голову огромным красным шерстяным шарфом, шею — другим шерстяным шарфом, а на себя нацепил бог знает сколько свитеров и пиджаков — представь себе бесформенный ком, из которого со всех сторон выпирают комки поменьше. Он был похож — прямо не знаю, на что он был похож. Незабываемое зрелище! Он — австриец.

— По-моему, он не похож на ученого.

— Ох, Сара, скажи на милость, неужели ученые должны выглядеть как-то особенно? Тебе совсем не к лицу такие слова. Это точно из дамского журнала.

— Ты боишься, что я скажу такое, что тебя смутит. Ничего, нас никто не слышит. По-моему, ты похож на ученого.

Из двери «Вигвама», неподалеку от столика Вислы, вышел доктор Берэн. Он глубоко втянул в себя воздух, постоял, глядя на пик Тручас, потом заметил Вислу и подошел к нему.

— Не могу понять, зачем вы сидите в таком пекле, как Вашингтон, когда у вас есть возможность жить здесь, — сказал Берэн. — Я побывал в Вашингтоне во время войны. Ужас!

Висла кивнул. Он едва посмотрел на Берэна, но отложил газету, когда тот сел рядом, и чуть-чуть подвинул к себе чашку с кофе. Выпрямившись, он повел глазами сначала в одну, потом в другую сторону, как бы оценивая окрестный пейзаж с точки зрения восхищенного Берэна. Затем он взглянул прямо на Вейгерта, который сразу умолк.

— Отхожее место мира, не правда ли? — вдруг сказал Висла. — Однако, там засели враги.

— Какие враги?

— Наши враги — это невежество, равнодушие, апатия, а также подозрительность. Орудие этих врагов — армия. И главный штаб их находится в Вашингтоне.

Берэн улыбнулся и покачал головой.

— О нет, мистер Висла, такие враги не имеют главных штабов. Скорее филиалы, и не только в Вашингтоне, а всюду.

К столику подошел официант, и Берэн заказал завтрак.

— Конечно, если вникнуть в дело, — говорил Вейгерт своей девушке, не спуская глаз с Вислы, — то теперь он уже не физик, а кулуарный деятель. А в свое время он делал чудеса. Это он ставил самые первые опыты, подтвердившие возможность расщепления. Он был одним из тех, кто возглавлял атомные исследования с самого начала.

— Как же борются с этими врагами? — спросил Берэн Вислу.

Висла пожал плечами.

— Я вот все думаю о двух людях, носящих одну и ту же фамилию — Мэй. И сейчас они не выходят у меня из головы. В газетах пишут и о том и о другом; один сидит в тюрьме, другой — в конгрессе. Вы знаете Алана Нэнна Мэя? Получил десять лет за то, что выдавал русским какие-то сведения о ядерных исследованиях. Что он там мог выдать, понятия не имею, разумеется, ничего важного; чтобы делать бомбы, в стране должна быть достаточно крупная промышленность, а это ведь не тайна, которую можно выдать. В общем, он в тюрьме, а английские ученые — и кое-кто из здешних, конечно, и живущие в других местах — стараются опротестовывать приговор. Я их не осуждаю. Этот Алан Мэй — я его знаю, здесь он никогда не бывал, мы встречались в Чикаго и других городах, — он, разумеется, злоупотребил доверием. Его побуждения очень любопытны — глубокий идеализм, надежды на мир между нациями, вера в научное значение его работы. Это очень опасно, чрезвычайно опасно в сильном человеке и крайне раздражает в слабом. Конечно, его следовало засадить в тюрьму, но, конечно же, приговор опротестован.

Берэн откинулся на спинку стула, заложив большие пальцы рук в карманы жилета. Он не смотрел на Вислу, а, чуть скосив глаза, следил за Педерсоном, шедшим по лужайке.

— «Будь верен самому себе, — произнес он после паузы, глядя на Педерсона, — и тогда ты не сможешь фальшивить с другими — это так же верно, как то, что день сменяет ночь».

Висла громко хохотнул.

— Ладно, ладно, — сказал он. — Уж будто это всегда так? А что если нет? Так вот. Другой Мэй, Эндрю, тот, что в конгрессе, хотел провести закон, по которому все мы должны были поступить в распоряжение армии. Его побуждения тоже весьма любопытны — подозрительность, почти полное непонимание, а также равнодушие. Если сам не можешь позаботиться о последствиях, значит, надо сбагрить заботу кому-то другому. Если сам ничего в деле не понимаешь, а главное, не желаешь понимать, то становится страшно. Подозрительность рождает страх. Делать побольше бомб, поручить это армии, и потом — бац! Ну? Разве этого Мэя не следовало бы посадить за решетку вместе с его однофамильцем? А может, он и не того еще заслуживает.

— Этот Мэй называется Представителем, — сказал Берэн, разглядывая Вислу и забавляясь про себя. — Он представляет.

По лужайке медленно шел Педерсон, Берэн опять повернулся и стал следить за ним глазами.

— Был законопроект о передаче всех работ по атомной энергии в ведение армии, — говорил Вейгерт. — Висла и другие явились в Вашингтон, стали обрабатывать конгрессменов и произносить речи. И надо отдать им должное, провалили законопроект. Нужно же было кому-то открыть глаза людям на происходящее. Но все равно, ученый прежде всего должен заниматься наукой. А Висла и до войны был таким же. Половину своего времени он тратил на всякие разговоры — добивался, чтоб правительство поняло, насколько важно расщепление атома. Если б не Висла и некоторые другие, главным образом европейцы, никакой атомной станции у нас не было бы. И вот сначала он всех нас передает в руки армии, а потом заставляет армию убрать руки прочь. Я не возражаю, но все это — победы кулуарной политики. Его всегда к этому тянуло. И других европейцев тоже. И все-таки они — крупнейшие ученые. Очень странная штука. По-моему, такое разбрасывание вредит работе.

— Я согласна с тобой, Сидней, — торжественно произнесла девушка.

— Представитель должен представлять, — говорил Висла, — но может и предавать. И то и другое вполне возможно.

— Пожалуй, — согласился Берэн. Он все еще глядел на Педерсона, который остановился на лужайке футах в ста от террасы. — Но знаете что, — расскажите мне о Луисе Саксле, — продолжал Берэн. Он вынул из кармана две долларовые бумажки и положил их на стол. — Давайте пройдем вместе до больницы, — ведь вы туда направляетесь? — и вы немножко расскажете мне о Саксле, хорошо? Я слышал о нем, но мы никогда не встречались.

— Пожалуйста! — ответил Висла, отодвигая стул. — Все мы рано или поздно попадаем в руки врачей, не так ли? — Выбравшись из-за стола и стульев, Висла распрямил спину. Медленно и даже величаво он повернул голову сперва в одну сторону, потом в другую, заметил на лужайке Педерсона и слегка кивнул ему.

— Что же вам сказать о Луисе Саксле? — обратился он к Берэну. — Он проявил весьма неожиданное свойство — дал застигнуть себя врасплох. И враг его у нас отнял. Что же вам еще сказать?

И оба медленно зашагали вдолькрая террасы по направлению к больнице.

Девять месяцев назад, когда умер Нолан, и несколько времени спустя Чарли Педерсон, как бы стараясь найти оправдание грустной гибели молодого человека, часто напоминал себе, что Нолан в тот вечер совершил глупейшую ошибку, когда там, в каньоне, вопреки всем правилам, просто ради шутки стал делать опыт, которого никогда не делал и не должен был делать. По словам некоторых друзей, Нолан задумал приспособить лабораторные приборы таким образом, чтобы предопределить их показания, — то есть подстроить все так, чтобы у Луиса Саксла, когда он проделает этот опыт завтра, получились бы заранее предсказанные Ноланом результаты. Молодые ученые, работавшие в каньоне, иногда заключали между собой пари на то, какими будут показания приборов; каждый ставил доллар и старался угадать. Нолан поставил шесть или семь долларов, но дело, конечно, было не в деньгах — ему просто хотелось подшутить над Сакслом.

В памяти Педерсона, да и других тоже, эти обстоятельства несколько заслоняли трагизм происшедшего. Время шло, и Педерсон вспоминал о Нолане все с меньшей грустью, и все больше думал о том, что ему выпало на долю принимать участие в лечении первой и единственной жертвы лос-аламосской атомной станции. Как жители Хиросимы, которые, говорят, стали гордиться той печальной известностью, которую приобрел их город, Педерсон со временем перестал грустить и начал немного гордиться тем, что имя его упомянуто в медицинском отчете об этом почти историческом случае.

Впрочем, особенно гордиться было нечем — прошлый опыт не мог сейчас сослужить ему службу. Педерсон нерешительно остановился посреди лужайки и, чувствуя, как злость уступает место отчаянию, глядел вслед Висле и Берэну, которые шли вдоль террасы под ярким солнцем, на фоне пестрых зонтов. И без всякой гордости, просто как о факте, он подумал, что ни один из врачей, вызванных для лечения Луиса Саксла, не знает о необходимых в данном случае мерах больше, чем он, — даже знаменитый Берэн, один вид которого внушал ему благоговейный трепет. Собственно, то была даже не мысль, а подсознательная уверенность — так бы он ответил, если б ему пришло в голову задать себе подобный вопрос. Берэн не может сказать ничего определенного; ну, хорошо, а он-то что может сказать Берэну? Ведь он, по сути дела, и не надеялся, что Берэн или кто-либо другой скажет что-то новое, так как знал, что сказать тут нечего; надеяться он мог только на самого себя. Душевное смятение привело в полнейший хаос все его образцово упорядоченные знания, и это позволило ему, вернее, даже заставило копаться в накопленных сведениях так, как он никогда еще не копался, заставило перебирать их, отбрасывать прочь, снова хвататься за отброшенное, рассматривать то с одной, то с другой стороны, искать нового и лучшего решения, воскрешать в памяти забытые подробности, чтобы установить некую связь, которая до сих пор оставалась незамеченной.

Стоя на лужайке с книгами под мышкой и в такт своим мыслям то порываясь вперед, то опять застывая на месте, Чарли Педерсон не переставал следить за двумя учеными, очень медленно сходившими с террасы. Раз или два Берэн мельком оглянулся на него. Но Педерсон видел, что он почти целиком поглощен тем, что говорит ему Висла.

Сидней Вейгерт, которому Висла кивнул на ходу, уловил из их разговора несколько слов и понял, что речь идет о лучевой болезни; во всяком случае, было произнесено имя Луиса Саксла, а это сейчас было одно и то же. Как бы оправдываясь, и даже не без тайного раздражения, он отметил про себя, что его гнетет мысль о Луисе. Девушка повернула голову, солнце заиграло в ее волосах над ухом, и это отозвалось в Вейгерте радостным трепетом. Но все равно, так же нельзя — сидеть здесь, через улицу от больницы, совсем близко от жертв несчастного случая, семерых людей, лежащих на больничных койках, и почти под самым окном Луиса Саксла, — сидеть и только отмечать, как бы регистрировать свои ощущения, не делая никаких выводов. Надо же считаться, хотя бы просто из уважения… Но разве можно не считаться с его подругой, приехавшей меньше полусуток назад, да и сам он… Ночью автобус привез ее из Санта-Фе, и она показалась ему такой прекрасной, и так славно было увидеть ее после одиннадцати месяцев разлуки. Вот сию минуту или через какой-нибудь час они пойдут в конюшню, возьмут заказанных лошадей и поедут в горы, в одно уединенное местечко, где забудут обо всем на свете, кроме друг друга, где их ждут радости, которые с каждой минутой кажутся все более удивительными…

Он увидел идущего по лужайке Педерсона. Если Педерсон подойдет поближе и заговорит с ним, она непременно спросит «кто это?», и тогда придется рассказать ей про несчастный случай; и она, без сомнения, расстроится, а это ни к чему; девушки, как известно, воспринимают такие вещи острее и чувствуют глубже, и она долго не сможет выкинуть все это из головы, хотя не знает ни пострадавших, ни обстоятельств катастрофы. Она только что приехала из города Альбион в штате Мичиган, здесь все ей непривычно, и она будет чувствовать себя целиком зависимой от него. Такая мысль уже мелькала у него, когда он думал о предстоящих радостях. Сейчас она возникла снова, когда он стал думать о несчастном случае. Ведь если он все расскажет своей подруге, то не только исчезнет радость, сиявшая на её лице, как желтый жакет сиял в лучах солнца, но и он перестанет быть для нее поддержкой и опорой, — рассказ о происшедшем отдалит их друг от друга, и день для обоих будет испорчен. А главное, ничему этим не поможешь, и никому от этого легче не станет.

Но если Педерсон подойдет поближе, снова сказал себе Вейгерт, придется рассказать ей все. И пусть будет, что будет. Он заерзал на стуле и заметил, что с ее лица постепенно исчезает счастливое выражение, уступая место не то растерянности, не то тревоге. Все знают, как много он работал эти одиннадцать месяцев и как честно заслужил свой четырехдневный отдых; и он, и его подруга так ждали этих дней, так готовились к ним — нелепо же рисковать всем, о чем мечталось, и, уподобившись фаталистам, ждать, раздавит ли судьба твое счастье своею пятой или благополучно пройдет мимо. И все же, решил про себя Вейгерт, он будет ждать. Можно что-нибудь придумать, чтобы все повернуть по-своему, но это казалось ему нечестным.

Вейгерт улыбнулся девушке, чтобы успокоить ее, и в лице его ничто не дрогнуло, когда он краешком глаза увидел Дэвида Тила, появившегося на лужайке позади Педерсона; он услышал, как Тил окликнул Педерсона, и тот обернулся и пошел к нему.

5.

— У нас здесь перепутье всех дорог, — говорила Бетси Пилчер. Она стояла в палате Луиса Саксла и старалась приладить жалюзи на окне, выходящем на улицу, так, чтобы сквозь них было видно как можно больше; глядя сквозь планки, она натягивала шнур то больше, то меньше. — Улицы тут не сходятся, но люди — безусловно. Могу вам рассказать обо всех, не двигаясь с места.

Она оглянулась через плечо на Луиса; он ответил ей улыбкой. И кровать, и все вокруг было приведено в образцовый порядок. Прошел час с тех пор, как Бетси вошла в палату и, вскрикнув, бросилась к Луису, одернула книзу рубашку, словно желая стереть красноту над границей загара, потом подняла его руку и, осторожно продев в петлю, уложила в лоток, и долго еще что-то бормотала и суетилась вокруг кровати, пока, наконец, не прошло напряжение этих первых секунд. В то мгновение встревоженный взгляд Бетси и почти отсутствующий взгляд Луиса встретились и разом устремились на его обнаженное тело, как на нечто такое, что может представить только клинический интерес. Бетси сразу же потянула его рубашку вниз. Потом, делая множество движений, казавшихся лишь вариантами одного и того же, она принялась хлопотать, привела и постель и его самого в порядок, подбавила в лотки свежего льда, вычистила Луису зубы и переменила воду в банке с цветком. Все это она успела проделать пока Луис держал градусник, а вынув градусник, слегка ахнула — на этот раз от радости. Температура понизилась на три десятых. Бетси не сомневалась, что это очень хороший признак, — она не то читала, не то слышала, что сильная доза облучения сопровождается медленным, но неуклонным повышением температуры. Ничего это не доказывает, подумал Луис, вспомнив, что медленное и неуклонное повышение температуры у Нолана перемежалось скачками то вверх, то вниз. Но он не стал додумывать эту мысль, хотя в ней было куда меньше горечи, чем в других недодуманных мыслях.

Они даже не говорили об этом нежданном облегчении; оно просто вошло в палату, как недавно вошла Бетси, и стало частью ее, как белевший на окне цветок. А потом в памяти его постепенно сглаживались и вскоре исчезли совсем те леденящие четверть часа до прихода Бетси, когда он тщетно пытался спустить на себе рубашку и тер рукой неподатливые складки (ибо если большой и указательный пальцы были не так уж необходимы, чтобы открыть глазам действительность, то скрыть ее без их помощи оказалось невозможным).

Немного было разговоров и об эритеме; доктор Моргенштерн, придя в палату, поглядел на нее и почесал кончик носа.

— Вы, наверное, скажете, что реакция кожных покровов торса в данном случае представляет интересные особенности? — спросил Луис.

— У вас тут небольшой ожог, — ответил доктор Моргенштерн, поглядев на Луиса сверху вниз; затем он поджал губы и бросил на Луиса уже более зоркий взгляд. Но об ожоге не сказал больше ни слова.

Приходил фотограф; он был очень смущен, долго возился с фотоаппаратом и осветительными лампами и упорно избегал глядеть Луису в лицо. Он снял обе его руки, снял живот, причем низ живота предварительно прикрыли маленьким полотенцем для рук. Во время этой несложной подготовки Луис и Бетси опять встретились взглядами, и на этот раз Бетси покраснела, а Луис, стараясь не краснеть, усмехнулся, но все равно покраснел тоже.

Потом он выпил полчашки кофе и немножко поел, принял кодеин от боли в руке и дал кровь доктору Новали для очередного подсчета лимфоцитов, нейтрофилов, моноцитов, красных кровяных шариков, тромбоцитов и прочего. И в течение последнего часа за всеми этими занятиями постепенно проходило тревожное напряжение, владевшее им с раннего утра.

— Что ж, расскажите, — ответил он сейчас Бетси.

— Вот прямо под окном идет великий Висла, — начала она. С Вислой шел Берэн, но она не знала, что сказать, поэтому умолчала о нем.

— А доктор Педерсон стоит на лужайке с таким видом, будто он заблудился. Может, так оно и есть, потому что ему давно пора быть в больнице.

— Наверно, он здорово нагружен.

— Нагружен?

— Книгами, журналами и так далее.

— Да, под мышкой у него что-то есть. Пожалуй, верно… вчера вечером он унес какие-то папки.

Бетси с любопытством взглянула на Луиса; лицо у него было спокойное, почти сонное; изголовье койки было приподнято, и он лежал чуть наклонно в сторону Бетси и окна. Она смотрела на него, и ей пришло на ум слово «умиротворенный»; просто возмутительно, что в палате скоро начнется и, собственно, уже началась толчея, что врачи и ученые будут беспрестанно входить и выходить, как вчера, вовлекая Луиса в бесконечные обсуждения и не давая ему ни минуты отдыха. Но помешать этому не в ее силах. Она вгляделась в Луиса, но глаза его смотрели не на нее, — трудно было сказать, куда они смотрели. Тем не менее, успокоенная выражением его лица, она опять отвернулась к окну.

— Не могу рассмотреть, кто сидит на террасе. Кто-то с незнакомой девушкой, — я хочу сказать, девушка нездешняя. А его я знаю, только не вспомню, как его зовут. А вот ваш друг Дэвид Тил идет по лужайке. Он очень симпатичный. Мне он нравится.

Кто-то оставил окно открытым во время дождя, думал Луис, наверное, Уланов, он лежал в этой палате дня два, когда сломал палец на ноге, а он из тех людей, которые любят держать окна настежь и даже во время дождя не поленятся встать и распахнуть окно, если оно закрыто. Впрочем, неважно — кто. Полосы и черточки на планках жалюзи свидетельствовали о чьем-то вмешательстве или невмешательстве во время дождя; ярко освещенные планки со следами дождя, если смотреть на них немного искоса, напоминали серию атомных или молекулярных спектров — вернее, фотографию спектров, так как полоски были бесцветные.

Луис потрогал языком золотую коронку, которую доктор Кольман, работавший по старинке зубной врач, много лет назад поставил ему на второй нижний коренной зуб справа, предварительно убив нерв. Позднее другие врачи сокрушенно ахали, разглядывая работу доктора Кольмана, и Луис иногда задавался вопросом, допустил ли тот промах или совершил доброе дело, — ведь, по крайней мере, зуб не пришлось удалять, а гнойного воспаления, которое потом часто предсказывали более бойкие дантисты, так никогда и не было. Впрочем, сейчас зуб чуть-чуть побаливал — даже не зуб, а скорее десна; хотя, думал он, проводя кончиком языка по коронке, побаливает или начинает побаливать то место на языке, которое ближе всего к зубу.

Он вздохнул, впрочем, скорее мысленно; эта золотая коронка, спасшая его в детстве от боли — ведь зуб рвать не пришлось, очевидно, причинит ему боль сейчас. Если доза нейтронов была достаточно велика… тут он оборвал свою мысль и четко произнес про себя: «нечего обманываться на этот счет». При облучении нейтронами, продолжал думать он, какова бы ни была доза, в золотой коронке возникает радиоактивность, способная сама по себе прожечь порядочную дырочку в языке. Придется сказать врачам, но только позже. С этим как раз нетрудно будет справиться. Приятного, конечно, мало, и вообще это плохой признак.

Исчерченные подтеками планки жалюзи действительно похожи на изображение спектров, вот только при чем тут Бетси, подумал он. Бетси стояла у окна, на фоне жалюзи, и спектры, казалось, излучались из ее тела. Можно назвать такую картину «Девушка со спектральными линиями раскаленного газа». Гелия, думал Луис, потому что Бетси по своей природе больше всего соответствует желтому цвету, как, впрочем, и большинство женщин, так что это ровно ничего не доказывает. Точка зрения мужчины, улыбнулся он про себя. Желтый цвет Бетси не так интенсивен, как цвет гелия; к тому же у нее слишком костлявый нос и слишком худое лицо, хотя смотреть на нее приятно.

Разница между Терезой и другими женщинами, которые светятся желтым цветом — ведь Терезин цвет тоже желтый, — это разница между парами натрия и гелия, так как цвет Терезы — сложный, желтый, двойственный желтый цвет люминесцирующих испарений, совершенно неотличимый для невооруженного и неискушенного глаза от простого, однородного желтого цвета, какой бывает у раскаленного газа, но совсем другой, если его рассматривать сквозь призму, — да, совсем другой, когда видишь его по-настоящему.

Какой вздор, усмехнулся Луис, Тереза рассердилась бы, если бы узнала; больше того, это — предательская тема, потому что он наложил тайный запрет на некоторые мысли, в том числе на мысли о Терезе, от которой сегодня, по всей вероятности, придет телеграмма, а завтра, быть может, письмо.

Я, Луис Саксл, сказал он себе, не буду сегодня думать о будущем дальше, чем на два дня вперед, и о прошлом дальше, чем на два дня назад; никаких блужданий по закоулкам памяти, а о настоящем я буду думать с выбором.

Я составлю себе Index Librorum^[5] и буду дополнять и изменять его, как найду нужным, и не стану оглашать даже перед самим собой, ибо мне и так будет известно, что там есть и чего нет. «Смею ли я волю дать мысли, смею ли я вкусить от плода?»

— Слышали? — спросила Бетси. — Слышали, мистер Тил позвал доктора Педерсона? Так ясно было слышно.

Луис перевел взгляд на часы в ногах кровати, потом на цветок за окном, потом снова посмотрел на обернувшуюся к нему Бетси и улыбнулся ей. Он легонько подвигал правой рукой и услышал шелест подтаявших льдинок, но звук был так хрупок, что Бетси ничего не заметила и опять отвернулась к окну.

— У него такое славное, такое живое лицо, даже отсюда видно.

Книги и журналы, книги и журналы, повторял он про себя. Легче всего на свете, так же легко, как предсказать неотвратимость смерти, можно было предвидеть, что Чарли Педерсон, придя домой, будет рыться в книгах и журналах. О, эти факты, которые вычитает там Чарли, которые вычитают все другие, да и он сам, если его снабдят такой литературой!

Каждый найдет там немало фактов, но они относятся главным образом к мышам и собакам, а о нас, людях, почти ничего нет, думал Луис; все отчеты о жертвах взрыва в Японии и о состоянии выживших мало что дают, так как дозы облучения были определены по-разному, а большинство больных выжили или умерли сами по себе, ибо врачи погибли, сиделки тоже и больничные койки были уничтожены. В Хиросиме из тысячи семисот пятидесяти сиделок погибли или ранены тысяча шестьсот пятьдесят. В Нагасаки из восьмисот пятидесяти студентов-медиков погибли сразу шестьсот. Из сорока семи больниц более или менее сохранились три. «Правильно ли я запомнил?» — спросил себя Луис. Из двухсот врачей в Хиросиме осталось двадцать работоспособных. Но сейчас будут интересоваться не этим, размышлял он. Эти сведения сейчас ни к чему, они с таким же успехом могли быть помещены на обратной стороне луны, потому что нисколько не помогают уяснить картину. И все же, какую страшную картину рисуют они, и стоит ли после этого искать в книгах что-то другое?

Но здесь все бросятся читать доклад Маршака о влиянии рентгеновских лучей и нейтронов на хромозомы мышиной липомы в различных стадиях ядерного цикла и еще чей-то доклад о влиянии низких температур на реакцию человеческой кожи после рентгенной иррадиации.

Все будут читать что-нибудь, кроме Новали, разумеется, и его лаборантов, которые будут составлять сводки для других; интересно, в какой комнате какого здания будут лежать потом кипы карточек и диаграмм?

Туда войдут, отметил он про себя, клинические и лабораторные данные семи острых случаев лучевой болезни — ведь наблюдение будет вестись над всеми, хотя шестеро вне опасности.

К этим данным присоединят множество анализов крови и срезов эпидермы, всех выделений и отправлений семи организмов, в том числе и подсчеты количества спермы, не говоря уж о многих и многих соображениях и доводах касательно того, как определять дозу облучения, выраженную в рентгенах, грамм-рентгенах или мегаграмм-рентгенах, на основе биологической реакции пациентов.

Все это заносится на бумагу и будет прочтено людьми, которые читали много специальной литературы и приблизительно знают, чего следует ожидать, и могут более или менее точно определить, когда этого ожидать, — впрочем, только весьма приблизительно и скорей менее, чем более точно знают, как дозы, выраженные в мегаграмм-рентгенах, оказывают действие, которое выражается в…

Хотя шестеро из нас вне опасности.

Когда смотришь историю болезни, важно не прочесть больше того, что в ней записано. Когда же читаешь о том, что в городе второстепенного значения после неожиданного взрыва бомбы из восьмисот пятидесяти студентов-медиков погибло шестьсот, важно уметь читать между строк, потому что тут кроется нечто гораздо большее. Но когда читаешь историю болезни, то важно… Я читал историю болезни Нолана двадцать дней подряд, но через восемь-десять дней я уже стал смотреть на эти записи иными глазами, меня интересовало, что будет дальше — например, до какого предела повысится температура? Насколько понизится количество белка? Какой будет радиоактивность сывороточного натрия? Да, очень трудно читать историю болезни правильно, наверное, и свою собственную я читал бы точно так же, и каждый, кто будет читать мою…

Если бы Бетси превратилась в фею с чудодейственным жезлом и сказала, что может заставить их читать весь этот ужас вслух, пока им не станет ясно, умру ли я такой смертью, как Нолан, как студенты-медики, или еще хуже, я ответил бы, что не верю в фей и все произойдет совсем не так. Я не знаю, как это будет, если будет вообще. Я помню не историю болезни Нолана, а ту ночь, когда он обмочил постель и, весь в язвах, мучаясь от боли, уже полуживой, был обеспокоен только этим.

А та ночь, когда он повернулся ко мне — это было на пятнадцатый или шестнадцатый день, и кожа слезла с его рук, живота, на левой стороне головы вылезли все волосы, а глаза утратили всякое выражение, — он повернулся ко мне и сказал, еле шевеля распухшим языком: «Я затеял это ради шутки, Луис, только ради шутки». Через две-три минуты он добавил: «Честное слово».

— Честное слово, — произнес Луис вслух.

— Честное слово? — обернулась к нему Бетси, отходя от окна. — Это вы насчет Дэвида Тила? Вы думаете, я к нему неравнодушна? Ничего подобного. Он нравится всем. Я отношусь к нему так же, как все.

— Нет, я не о том, — сказал Луис.

Он уверил Бетси, что и не думал подозревать ее в чем-нибудь таком. Он заставил ее снова посмотреть в окно — не разглядит ли она, кто сидит на террасе с девушкой. Разговаривать ему не хотелось, он предпочитал слушать ее болтовню, а главное, ему хотелось, чтобы она подольше оставалась в палате. Как выглядит человек на террасе?

— Волосы у него, как у музыканта. Они ведь все отпускают себе гриву. Я знаю его фамилию, погодите, я еще вспомню. Оба одеты для верховой езды. Очевидно, он собирается показать своей девушке красоты Запада.

«Советую вам проехать миль восемь по западной дороге в направлении Валле-Гранде, — сказал про себя Луис, — а потом свернуть на тропу к югу и проехать еще миль шесть-семь. Дорога трудная, но красивая, она приведет вас к подножью Собора св. Петра, там хорошо полежать с девушкой на солнце».

«Тереза, — подумал он, — получила ли ты телеграмму?»

— Вейгерт, — сказала Бетси. — Вспомнила его фамилию.

6.

— Хочешь, выпьем еще кофе, — говорил Вейгерт своей подруге, — а после пойдем возьмем лошадей. Или пойдем сразу?

— Как хочешь, Сидней, — ответила девушка.

— Ну, а тебе как хочется? — Он взглянул на нее почти с досадой, но тут же перевел взгляд на Педерсона и Тила, которые медленно шли по лужайке. И невольно он поднял глаза на окно палаты Луиса Саксла.

— Ах, Сидней, решай сам.

— Сара… — начал он, но сразу же умолк. Через секунду он поднял руку, чтобы привлечь внимание официанта, убиравшего со стола, где недавно сидели Висла и Берэн.

— Давай выпьем еще кофе, — сказал он.

Педерсон, очень медленно ступая по траве, что-то говорил Дэвиду Тилу, а тот, заложив руки за спину, с палкой под мышкой, слушал его с сосредоточенным видом.

— У меня это как-то выскочило из памяти, — говорил Педерсон, — помню, что вас долго здесь не было, но я совсем забыл, что вы уехали на другой день после того, как это случилось. Теперь вспомнил — вы уезжали в Японию.

— Должен был поехать Луис, — сказал Дэвид. — Мне пришлось его заменить.

— Теперь вспомнил. Он отказался из-за Нолана. Странно, что я не подумал об этом.

— О чем? — спросил Дэвид.

— О том, что с Ноланом это случилось за день до того, как он должен был ехать в Японию, а с Луисом — накануне его отъезда на Бикини.

— Ну, бросьте об этом думать, — сказал Дэвид. — Думайте лучше о своей медицине.

— Я, собственно, хотел сказать, что если бы вы в свое время наблюдали Нолана изо дня в день, вы бы заметили разницу в картине болезни. Желудочно-кишечная стадия этой болезни, как вам известно, является довольно точным показателем степени ее серьезности. Вряд ли вы от меня услышите что-то новое, вы знаете больше, чем я, — достаточно насмотрелись в Японии, и вообще знаете… Но я наблюдал Нолана с первого же дня, и, к сожалению, Луис тоже, а ведь анализы показывают еще не все. Уже на второй день Нолан был еле жив от рвоты и слабости. Он едва мог шевельнуть пальцем. А Луис вчера вечером сидел в кровати и чувствовал себя неплохо. Первая стадия у Луиса длилась меньше одного дня. Это хороший признак, Дэйв, безусловно хороший признак.

Дэвид быстро вскинул голову и тотчас же опять опустил ее, словно кивнув. Он ничего не ответил Педерсону. Оба все так же медленно шли по лужайке.

— А кроме того, — продолжал Педерсон, — это может означать, что его спасли либо поза, в которой он стоял, либо какой-то предмет — словом, область живота оказалась защищенной. — Он произнес последние слова с такой интонацией, которая превратила их как бы в осторожный вопрос.

— Что ж, остается только ждать — время покажет, — быстро сказал Дэвид. — Сейчас невозможно в точности восстановить обстановку. К тому, что я говорил вчера, я ничего не могу добавить. И никто не может.

— Да, — вздохнул Педерсон. — Во всяком случае, я уверен, что живот у него не был затронут так сильно, как у Нолана. Вы видели снимки, но по ним трудно себе представить, как это скверно выглядело, когда кожа стала мокнуть. Живот — это важный показатель. Знаете, вчера вечером, придя домой, я первым долгом прочел отчеты об опытах Берэна над кроликами. Я рад, что он здесь, он в этом деле кое-что понимает. Так вот, он обнаружил, что кролики могут выдержать чуть ли не двойную дозу облучения, если не затронута область живота.

— А когда кожа у Нолана… — начал Дэвид.

— Стала мокнуть? Примерно, на…

— Нет. Когда показалась эритема?

— На третий день, — сказал Педерсон. — Вот что, по-моему, погубило Нолана — сильное облучение живота. И я просто уверен… впрочем, вы правы, время покажет.

Несколько шагов они прошли молча, потом Педерсон заговорил снова.

— Нельзя даже сравнивать их физическое состояние. Нолан не отличался крепким здоровьем. У него было неважное сердце, фунтов пятнадцать лишних весу, ну и еще кое-что. Судя по анамнезу, у него однажды был приступ тахикардии и пульс доходил до 250 в минуту, но я замечал и другие, хоть и временные неполадки. Они мешали организму сопротивляться, они повышали его восприимчивость. У Луиса же превосходное здоровье. Это крепыш каких мало, вес абсолютно нормальный, даже чуть ниже нормы, и никаких следов неблагополучия в организме.

Педерсон покачал головой. Он переложил пачку книг и журналов под другую руку, уронил одну книгу, поднял ее и двинулся дальше.

— Я не хуже вас понимаю, что все это, вероятно, ровно ничего не значит. Но все-таки это может дать ему некоторые преимущества — на большее я не рассчитываю. Впрочем, есть и другие обстоятельства.

— В Японии было страшное смятение, — сказал Дэвид. — Никто толком не наблюдал людей, которые там умирали. Да и о тех, кто выжил, мы мало что знаем. Вам это должно быть известно.

Он опять взглянул на Педерсона.

— А какие же другие обстоятельства?

— Вы можете прояснить для нас одну сторону дела, и, пожалуй, это будет ответом на все вопросы, — произнес Педерсон. — Вы исчисляете примерную дозу облучения, и она получается у вас огромной… я знаю, вы еще не пришли к окончательным результатам. Допускаю, что вы и не сможете вычислить точно. Но, наверное, у вас уже сложилось какое-то представление.

Дэвид ничего не ответил.

— Разве не так?

— Все это очень сложно. Не переоценивайте наши знания.

— Пожалуй, я не очень стремлюсь узнать ваши соображения. Я знаю, доза достаточно велика. И знаю, в чем сложности. Например, в радиоактивности сывороточного натрия крови. Если вы на этом основываете дозу нейтронов, то вряд ли можете быть уверены в правильности полученных результатов.

Дэвид вытащил трость из-под мышки. Опираясь на нее, он зашагал чуть быстрее.

— Вы говорили об этом вчера вечером, — сказал он. — Но, по-моему, не стоит делать на это упор.

— Да, я видел, что это ни на кого не произвело впечатления, но никто не объяснил, почему. Хотя Герцог, мне кажется, призадумался. Вот вам факт: как утверждают физики, содержание натрия в сыворотке крови при повышении радиоактивности кровяного фосфора увеличится в девяносто раз, а у Луиса содержание натрия в сыворотке крови увеличилось в пять раз, меньше шести, во всяком случае, — и все вы говорите, что это ничего не значит. Если один так называемый факт ничего не доказывает, так, может, докажут другие. Можно ли надеяться хоть на это?

— Нельзя надеяться хоть на это, — резко сказал Дэвид. Он поднял палку и стал вертеть ею в воздухе. — Бросьте, Чарли, не пытайтесь быть физиком. Отношение нейтронов фосфора к нейтронам натрия представляет интерес при попытках определить дозу, но оно не является решающим. И это ни на кого не произвело впечатления лишь потому, что не поможет Луису выкарабкаться, как вы надеетесь. Это просто трата времени.

— Я должен знать, с чем имею дело, — упрямо заявил Педерсон.

— Вы только что сказали, что не стремитесь знать, с чем имеете дело, — возразил Дэвид, и тон его снова стал терпеливым. — Разумеется, тут сплошные дебри. Все мы знаем так мало, что сами теряемся. Вы же теряетесь потому, что сошли со своего пути, вы шарахаетесь в сторону, ища оснований для надежды, вместо того чтобы искать способов лечения. Необходимо найти способ лечения, а что я делаю и как я делаю, увы, не имеет к этому никакого отношения. О каких еще других обстоятельствах вы говорили?

Педерсон остановился и резко повернулся к Дэвиду.

— Дейв, я ничего не могу сказать, пока вы мне не ответите на один вопрос. Есть ли какие-нибудь основания надеяться?

Сидней Вейгерт следил за ними с террасы, а его подруга молчала, не переставая вертеть на блюдце чашку с кофе. Берэн и Висла только что исчезли за дверью больницы. В окне Луиса Саксла за приоткрытыми планками жалюзи белел халат Бетси. По улицам в разных направлениях шли немногочисленные прохожие, большинство мужчин было на работе, а жены их еще не выходили за покупками. В воздухе уже чувствовался зной. Два маленьких мальчика прокатили мимо на самокатах.

— Эй, Чарли! — крикнул один из них.

Педерсон рассеянно помахал рукой, не отрывая глаз от лица Тила.

— Нет, — сказал Дэвид, — никаких оснований надеяться нет. Никаких! Но разве нужны основания? Сначала вы сказали, что у вас есть мысли насчет того, как ему помочь. Что ж, теперь вы откажете ему в помощи? У нас есть основания быть терпеливыми. Вы сами назвали их. Разве этого мало? Когда рушатся надежды, надо поддерживать в себе терпенье. Разве этого мало?

— Дэйв… — начал Педерсон.

Но Дэвид уже шел дальше. Он шагал быстро, сгорбившись от усилий и наклоняясь всем телом вперед, с таким видом, будто покончил с Педерсоном навсегда. Педерсон бросился за ним и догнал его на середине мостовой.

— Дэйв! — настойчиво окликнул Педерсон.

— Если можете придумать что-нибудь, чтобы дважды два не было четыре, сосредоточьте на этом все силы, — пробормотал Дэвид.

— Что вы сказали?

— Мне не нравятся ваши вопросы, это неправильные вопросы, — со злостью ответил Дэвид. И как-то совсем по-детски надув губы, он отвернулся от Педерсона и стал смотреть вдоль улицы, идущей к центру города. На тротуаре, шагах в ста, стояла девушка с телеграфа; на ней было то же цветастое платье, что и вчера. Быть может, Дэвид повернул голову в эту сторону потому, что еще на ходу увидел девушку, но вряд ли — он сейчас же быстро отвернулся и, по-видимому, даже не успел заметить, что она направилась к нему.

Педерсон, который сначала растерялся, а потом обиделся, ничего не заметил. Он тоже отвернулся, но в другую сторону. Оба остановились, как щенки, которые затеяли возню и вдруг замерли, не помня или не зная, что теперь нужно делать.

— Беда в том, что вы стараетесь думать за меня, а я — за вас, — немного погодя сказал Дэвид. — Если Луис умрет, значит он получил смертельную дозу облучения, которую вычислят физики, а если выживет, то, быть может, потому, что врачи что-то придумали.

Они молча поглядели друг на друга и снова пошли к больнице, так же медленно, как и прежде.

— Я все еще не знаю, как сильно было облучение, — опять заговорил Дэвид. — Знаю только приблизительно, как и Луис, как, вероятно, и все остальные, и, разумеется, доза очень велика. Но сколько ни говори, разве это, что-нибудь изменит? Вас интересует, как она велика? То есть, вы хотите знать, есть ли основание надеяться или же — какой же другой путь? — все бросить и разойтись по домам? Какой величины эта большая доза? Иначе говоря, когда большая доза становится смертельной? Основания для надежды — наше невежество, и я напрасно сказал, что нет никаких оснований. Вот вам первое. Не надо недооценивать наше невежество. Какова смертельная доза общего ионизирующего облучения? Шестьсот рентгенных эквивалентов, — так стали писать с начала нынешнего года. Прежде об этом не писали. Знаете, я был на одном заседании, где пытались определить уровень смертельного облучения, просто чтобы создать хоть какой-то порядок из полного хаоса. Подсчеты колебались от четырехсот до двух тысяч рентгенных эквивалентов. Все говорили наугад, и это после Нагасаки и Хиросимы! Мы и до сих пор гадаем. Шестьсот — это цифра, принятая на одном таком заседании, и возможно, она была тоже названа наугад кем-то, кто торопился на поезд и не испытывал благоговения перед бессмысленными цифрами. Надеюсь, мы еще долго будем гадать. Трудность в том, что все данные, которыми мы располагаем, основаны на опытах с мышами, собаками и кроликами. Эти данные весьма многочисленны, причем получены они в условиях строгого лабораторного контроля. Но эти данные не совсем применимы к людям. Они ведут к упрощению и догадкам. Надеюсь, эта трудность тоже будет существовать еще долго.

— Я вам не рассказывал о профессоре Танаки? Это японский физик, маленький человечек с большим достоинством. Я познакомился с ним в Токио, в штабе Макартура. Он приезжал туда поделиться наблюдениями над случаями лучевой болезни в Хиросиме. В его докладе было много полезного, а после обсуждения он немножко рассказал о том, как он в свое время учился в Калифорнийском университете, как он там ставил опыты с рентгеновскими лучами на крысах. Разве я вам никогда не рассказывал? Ну, поговорили мы о его работе, а потом он знаете что сказал? «Я, говорит, ставил эти опыты много лет назад, — а голос у него был мягкий, но очень отчетливый. — И, конечно, только на крысах. Но вы, американцы, просто молодцы, вы делаете опыты на людях». Нас было несколько человек, и все молчали. Никто не нашелся, что ответить. Он сделал маленькую паузу перед словами «на людях». «Вы делаете опыты… на людях», — сказал он.

— Можно вас на минутку?

Дэвид обернулся. Рядом стояла девушка с телеграфа. Ни Дэвид, ни Педерсон не заметили, как она подошла. Оба остановились, глядя на девушку. Но она смотрела только на Дэвида и молча ждала.

— Да, пожалуйста, — ответил Дэвид и слегка наклонился вперед, опираясь на палку.

Девушка сейчас же повернула обратно, прошла восемь-девять шагов по улице и остановилась спиной к лужайке. Педерсон с нескрываемым любопытством глядел то на Дэвида, то на нее. Но прежде чем он успел что-нибудь сказать, Дэвид уже пошел вслед за девушкой.

— Ваша телеграмма не передана, — сказала она, как только он поравнялся с нею. — Вы это знаете?

— Нет, я не знал.

— Это запрещено приказом.

— От кого вы получили приказ?

— От полковника — как его… словом, от полковника. Я могу послать ее из Санта-Фе, если хотите.

Дэвид ничего не ответил. Сначала он смотрел ей прямо в лицо, но тут вдруг опустил глаза в землю.

— Хотите?

— Я не хочу, чтобы у вас были неприятности, — сказал Дэвид, не подымая глаз, он был смущен неискренностью своего тона.

— Какие могут быть неприятности! Я отправлю ее из Санта-Фе.

— Да, но вдруг это когда-нибудь всплывет наружу, — сказал Дэвид, подняв глаза. — Хотя… вы можете сказать, что я просил вас отправить телеграмму. Или даже велел. Вы скажете, что я велел?

— Кому я скажу? — удивилась девушка.

— Тому, кто вас об этом спросит. Не сейчас — потом, конечно.

— Но никто… — начала она и после довольно долгой паузы улыбнулась Дэвиду и докончила: — Хорошо, я скажу, что вы велели.

И так же внезапно, как прежде, она повернулась и пошла дальше.

— Спасибо, — крикнул Дэвид ей вслед.

Девушка, полуобернувшись, что-то сказала, но Дэвид не расслышал слов. Он постоял, провожая ее глазами, потом вернулся к ожидавшему его Педерсону, и они опять зашагали рядом.

— Это ваша приятельница? — спросил Педерсон.

— Нет. Хотя, пожалуй, да. Но я с ней почти незнаком.

— Я много о ней слышал.

— Вот как? Значит, она — личность известная?

— Да, среди солдат. Они ее хорошо знают, — немного принужденно и неуверенно сказал Педерсон.

Дэвид искоса взглянул на него и усмехнулся, вдруг увидев типичного массачусетского обывателя, проступившего сквозь облик доктора Педерсона. Но у Дэвида не было ни малейшего желания допытываться у явно колебавшегося Педерсона, что он хотел этим сказать. Дэвид ощущал легкую, тихую радость — так радуешься какой-нибудь личной победе или удаче друга — и настолько ушел в себя, что у Педерсона пропала всякая охота продолжать разговор. Молча они дошли до ступенек перед дверью больницы, и тут Дэвид как бы очнулся, в голове его мелькнула мысль о полковнике Хафе, потом он снова вспомнил о профессоре Танаки.

— Но даже иронизируя, надо признать, что опыт оказался неудачным, — сказал он. — Даже с точки зрения страшной иронии профессора Танаки этот опыт неудачен. Мы убили сто тысяч подопытных человеческих существ, но вместе с ними и врачей, которые могли бы чему-то поучиться. Почти все умерли среди щебня и пепла, без всякого ухода. А мы всем, что нам известно, по-прежнему обязаны только кроликам да крысам.

Педерсон, неприятно пораженный этими словами, не знал, что ответить.

— Знаете, почему здесь так много врачей? — продолжал Дэвид, быстро взбираясь по ступенькам. — Берэн, Кан, Джером Вудвол и прочие? Их почти столько же, сколько было во всей Хиросиме. Какой материал для профессора Танаки! А почему? Разве эти семеро стоят сотни тысяч погибших в Японии? Даже принимая во внимание, что это высокоавторитетные специалисты по сложнейшему эксперименту, который определил критическое количество расщепляемого материала для бомбы, убившей сто тысяч человек? Тут тоже ирония! Но это ли расшевелило армию, вынудило заказывать экстренные самолеты и срочные междугородные разговоры — приезжайте, мол, немедленно, время и деньги не играют роли. А может быть, потому, что все семеро такие уж выдающиеся люди, а один из них — самый замечательный человек на свете, и к тому же первоклассный физик? Ничего подобного! Все это для армии не имеет значения, и таких людей на свете немало. Никакие семеро не стоят сотни тысяч, но дело в том, что они представляют собой первый в истории поддающийся учету и наблюдению случай острого лучевого заболевания, причем во всех его стадиях, что очень удобно: от сильного до самого пустякового облучения. Нолан умер среди полной неразберихи. Счетчики и измерители не работали, когда он уронил эту несчастную отвертку, в лаборатории никого в это время не было, и мы могли полагаться только на свои догадки да на бога. А что до японцев — ведь те, кто знал, что произошло, там и не показывались!

Остановившись на верхней ступеньке, Дэвид толкнул дверь концом палки и устремил на Педерсона исполненный невыразимой горечи взгляд.

— Но какой обширный комплект кривых, графиков и анализов мы получим благодаря Луису! Как мы обогатим медицинскую литературу! Как внимательна армия ко всем нуждам и мелочам — теперь!

Педерсон был ошеломлен. Он чувствовал иронию и горечь этих слов, но не мог разделять ни того, ни другого; подобные мысли никогда не приходили ему в голову, и он даже растерялся, обнаружив, что может быть и такая точка зрения. Если б это говорил не Дэвид, а кто-нибудь другой, такая горечь, быть может, вызвала бы в нем только раздражение, но так как это был Дэвид, то Педерсон просто из уважения перестал вслушиваться в его слова — так человек старается не замечать недостойный или некрасивый поступок друга, выставляющий его в ложном свете. Последних слов Дэвида Педерсон почти не слышал. Он уже не мог сосредоточиться на том, что минуту назад казалось ему столь важным. В окне мелькал белый халат Бетси; Педерсон заметил его еще раньше, когда Дэвид разговаривал с девушкой из телеграфной конторы, и, уже не слушая Дэвида, думал, что Бетси, наверное, опять притащила какое-нибудь дурацкое варенье, которого Луис не может есть, или какую-то другую ерунду и старается его утешить или всячески дает ему понять, что она преклоняется перед ним; и вообще, ведет себя так, будто она его мать или любовница.

Следуя друг за другом, Дэвид и Педерсон вошли в больницу.

На террасе Сидней Вейгерт наклонился вперед, положив локти на стол, и слегка опустил голову. Он что-то говорил девушке, а та, выпрямившись на стуле и сложив руки на коленях, вся обратилась в слух, хотя взгляд ее временами устремлялся через улицу, на больницу, на дверь и окна. В том окне, на которое ей указали, все еще белел халат медицинской сестры. Немного погодя девушка опять посмотрела на окно, но халат уже исчез.

7.

По улице, со стороны городского центра, четкой походкой шел полковник Хаф; позади, на расстоянии почти целого квартала, из дверей кафетерия вышел Джордж Уланов с маленькой черноволосой женщиной. Уланов окинул взглядом улицу и заметил Хафа.

— Эй, Хаф! — крикнул он.

Полковник остановился.

Уланов нагнулся, поцеловал женщину, потрепал ее по бедру и еще раз поцеловал, затем, сказав что-то, от чего она рассмеялась, побежал по улице к полковнику, который глядел на него с явным неодобрением.

— Было бы лучше во всех отношениях, если б вы носили военную форму, — заметил полковник.

— Что ж, устройте это, — запыхавшись, сказал Уланов. — Может, наконец, пригодилась бы моя… — он перевел дух, — военная подготовка. А вообще говоря… — еще один вздох, — лучше всего было бы развязаться и с этим объектом и со всеми, кто носит военную форму.

— Мне и подумать страшно, что было бы, если б…

— Ну и не думайте. А я хочу пожаловаться вам на плиту.

— Вы уже жаловались на плиту.

— Слушайте, генерал, — произнес Уланов, беря Хафа под руку и таща его вперед. — Вы не представляете, до чего продымила плита всю нашу квартиру. Вы посылаете меня в жилищное управление, которое тоже этого не представляет. Тем не менее, они прислали вчера другую плиту; как они уверяют, более усовершенствованную. Эта другая со вчерашнего дня торчала у моих дверей. Служащие управления обещали установить ее сегодня утром. Но утром они пришли и унесли ее обратно! Говорят — приказ! А в доме нельзя продохнуть. Мы с женой вынуждены ходить в кафетерий! Будь оно все трижды проклято, что же дальше? Ce n’est pas la guerre^[6]. А вы говорите — военная форма!

— Надо было пойти в «Вигвам», — сказал полковник. — Там приятно посидеть в такое чудное утро. Ступайте опять в жилищное управление. Приношу свои извинения вашей супруге, но эта проблема мне не кажется неразрешимой. Боже мой…

— Да, конечно, — сказал Уланов, выпуская руку полковника. — И еще одно дело, уже другого рода. Вчера вечером я встретился с неким конгрессменом…

— Вот как? — не без удивления сказал полковник. — С тем самым, из палаты представителей,который…

— Он остановился в «Вигваме». Приехал только вчера.

— Ну да, тот самый. И уже успел повидаться с вами! Где?

— Я встретил эту достойную личность в полночь, в безвоздушном пространстве. Нет, кроме шуток, мы познакомились у Вальтера Ромаша. Он был приглашен туда к обеду и на весь вечер.

— Они друзья?

— Эта личность когда-то была адвокатом, обделывала темные делишки для одной мерзкой корпорации, а Ромаш и сам из тех кругов — ушел на время из компании Лоун и Уотерсон, чтобы поработать на атомной станции. А потом вернется обратно, можете не сомневаться. Они были знакомы еще до войны. Кажется, так. А вы хорошо его знаете?

— Нет. Только издали. Сегодня должен с ним встретиться. Он председатель комиссии. И я очень надеюсь, что…

— Он говорит, «Вигвам» — самый лучший привал для туристов, какой ему доводилось знать. Впрочем, говорит, в Калифорнии он встречал и получше.

Полковник ничего не ответил.

— Он говорит, вся нация гордится нашей работой, и еще бы, говорит, ей не гордиться, если учесть, во сколько эта работа обходится. Могло бы стоить, говорит, и дешевле, но в общем он не возражает.

— Рад это слышать.

— Он считает, что Алана Нэнна Мэя надо расстрелять.

— Алан Нэнн Мэй — болван, и я благодарю небо за то, что он не попал в Лос-Аламос. Я благодарю небо и за то, что он насолил Англии, а не нам. Надеюсь, вы вправили мозги конгрессмену. Надеюсь…

— Он тоже благодарит небо. Он благодарит небо за то, что оно даровало нам этот секрет, — и тут я вправил ему мозги. Я сказал, что нам никто ничего не даровал. Я сказал, что ученые бились над этой загадкой с тех пор, как мы, поляки, пятьдесят лет назад напали на ее след… а он говорит…

— О боже!

— …он говорит, — ладно, во всяком случае, русским не додуматься до этого еще пятьдесят лет. Он говорит, у русских нет сноровки. Наверное, говорит, придется устроить нечто вроде превентивной войны, сбросить на них несколько бомб, чтоб показать, что к чему, но, впрочем, это не обязательно, и только, говорит, не поймите меня превратно. Словом, наговорил массу любопытного, хотя это, между прочим, довольно ничтожная личность.

— Он достаточно влиятелен в конгрессе, чтобы напустить на нас какую-нибудь комиссию по расследованию, когда это придет ему в голову, а я не удивлюсь, если после разговора с вами именно так и случится. Не понимаю, зачем вам надо было просвещать этого конгрессмена, тем более что он приехал на один день?

— Я его не просвещал, дружище. Вчера вечером он слушал нашу радиопередачу. Один уважаемый ученый из здешних объяснял, почему испытания бомбы на Бикини — неудачная затея, затея дурацкая и опасная, так, кажется, он выразился, ну и все прочее, а конгрессмен, как, бишь, его, за это и ухватился. Я пришел туда уже позднее.

— Жаль, я не слушал радио. Наверное, он заведет разговор об этом, — сказал полковник. — Впрочем, это ерунда, — добавил он.

— Но если у власти такие субъекты, то, поверьте, мы все погибли, — серьезно продолжал Уланов. — Поверьте мне, я этот сорт людей знаю. Не первый раз сталкиваюсь с подобными экземплярами. Даже среди нас найдутся такие, а я встречал их везде, включая Польшу и Англию. Эти люди задают вопросы только в том случае, если ответы предрешены заранее. Поэтому жизнь их устремлена в прошлое и признают они только то, что им знакомо или было знакомо их предкам, и чем древнее понятия, тем лучше. А эти понятия уже никуда не годились не то что год, а еще тысячу лет назад. Это всегда было злом, это разъедало души людей, как трещина — камень, но когда-то к нему относились терпимо. Где же критический предел такого стремления убежать от действительности? Долго ли мы будем терпеть это зло, которое в конце концов обрушится на наши же головы и вышибет из нас дух — из конгрессмена, как, бишь, его, из меня, из вас?

— Подумать только, какое впечатление может произвести ничтожная личность, — криво усмехнулся полковник.

— Правильно, — согласился Уланов. — Так давайте же постараемся, чтобы он не производил такого впечатления. Вы, конечно, не послали доллар комитету Эйнштейна? Но пусть у вас, по крайней мере, не трясутся поджилки перед этим жуликом.

Полковник похлопал Уланова по спине.

— Я пошлю доллар комитету Эйнштейна. Очень рад был с вами встретиться. Ну пока, еще увидимся.

Он повернулся в сторону больницы — они стояли как раз напротив нее, на другой стороне улицы.

— Одну минутку, полковник. Я не сказал самого главного.

— Я спешу в больницу, Уланов, — с досадой ответил полковник, но остановился. — В чем дело? Говорите прямо, пожалуйста.

— Этот конгрессмен хочет расследовать деятельность Луиса Саксла.

— Что?!

— Он хочет расследовать деятельность Саксла, потому что Саксл сражался в Испании. Он не считает, что Саксла нужно немедленно расстрелять, но все же этот факт его несколько тревожит.

Полковник Хаф сделал три шага к Уланову. Лицо его выражало полное недоверие.

— Но мне это известно. И отделу безопасности тоже. Он давно уже реабилитирован. Это что, шутка?

— Для конгрессмена — нет. Конгрессмен его не реабилитировал. Вы сказали…

— Я спрашиваю, вы это говорите серьезно?

— Да, — на этот раз очень просто ответил Уланов. — Конгрессмен, насколько я понимаю, говорил совершенно всерьез. Я пришел туда поздно, потому что был в больнице. Конгрессмен стал меня расспрашивать, и довольно настойчиво. Я кое-что рассказал ему о Саксле, потому что… ну, наверное, потому, что Саксл стоит того, чтобы о нем рассказывать. Упомянул об Испании, и тут конгрессмен взвился, как ракета. «Сражался за коммунистов? — спросил он. — Хорошенькое дело. И давно он работает на атомной станции?» А Ромаш — Ромаш порядочный олух, но безвредный, — Ромаш сказал: «Он один из тех, кто создал ее». Словом, конгрессмен хочет поговорить с людьми, в том числе и с вами. И с Сакслом тоже.

— Поговорить с Луисом? — тонким голосом переспросил полковник. — Но разве он не знает, в каком состоянии Луис? Вы ему хоть объяснили? О нет, это недопустимо, ни в коем случае! Я уверен, что врачи… Я уверен, что он поймет…

Полковник запнулся, но не стал продолжать. Выдержав паузу, Уланов пожал плечами и рассмеялся.

— Вы же сами сказали, — он человек влиятельный. Признаюсь, хоть я и раскусил его сразу, но дал вам не совсем точное представление о нем. Я, вероятно, упустил из виду его влиятельность. Я не ожидал найти в нем это свойство. Просто в голову не пришло искать.

Они все еще смотрели друг на друга. С лица полковника не сходило выражение недоверия, но оно словно задержалось на нем случайно и ровно ничего не значило; мысли полковника Хафа явно переключились на что-то другое и не отражались на его лице.

— Ну ладно, — наконец произнес Уланов, — ступайте на свидание. На два свидания. Сначала с врачами, потом с конгрессменом. Чудно, чудно! Вам, должно быть, известно, что Луису сегодня немного хуже?

— Нет, — сказал полковник, внезапно приходя в себя; он нахмурился и пристально взглянул на Уланова. — Это неверно. Я звонил. Мне сказали, что он чувствует себя гораздо лучше.

— Ну что ж, — любезно ответил Уланов, — значит одному из нас сказали неправду. Мне надо идти. Надеюсь, все будет благополучно.

Уланов ушел.

Полковник посмотрел ему вслед и направился к больнице. Он взглянул на часы, потом обвел взглядом больничные окна, невольно нахмурился, увидев забытый кем-то ящик под окном первого этажа, и, слегка пошевелив плечами, расправил на себе мундир. Уланов, думал он, да и вообще эти чудаки-иностранцы — так он иногда называл их про себя, хотя не все они были иностранцами, — подобные люди, каков бы ни был их общий знаменатель, всегда, надо сознаться, как бы гипнотизировали его. А сейчас, когда гипноз рассеялся, все опять стало на свое место. Ему надо было обдумать три проблемы, и все они осложнялись тем, что гражданский начальник атомной станции уехал в Вашингтон, по делам, связанным с Бикини, и думать приходилось ему одному.

Во-первых, эта сумасшедшая затея с расследованием; видимо, конгрессмен просто не разобрался в ситуации, да оно и не удивительно — ведь сведения он получил от Уланова. Но какое же может быть расследование, раз человек умирает; конгрессмен, должно быть, не понял, насколько серьезно состояние Луиса, и конечно образумится, узнав, что… в общем, это не проблема. Но, независимо ни от чего, неужели Уланову не пришло в голову сказать, что эти испанские дела (он, конечно, не склонен оправдывать Луиса) расследованы давным-давно? Уланов, наверное, крепко сцепился с конгрессменом. И полковник Хаф невольно улыбнулся, он никогда не питал неприязни ко всем этим Улановым, особенно если не находился в их обществе.

И все-таки, думал полковник, этот сукин сын мог так настроить конгрессмена, что у того и в самом деле появилась мысль об общем расследовании… Но что расследовать-то? — спросил он себя и не стал больше думать об этом. Попросту, учитывая, что любое крупное дело, в которое налогоплательщики вложили столько денег, всегда может оказаться предметом пристального внимания конгресса, полковник, как и всякий, кто находится на ответственном посту, часто подумывал о возможности каких-то расследований. В первые годы эта мысль была только поверхностной; в течение месяцев и недель перед испытательным взрывом в Аламогордо опасение закралось глубже и почти исчезло в момент ослепительного успеха, увенчавшего все труды, все тревоги и все денежные затраты. В то прохладное утро одни ученые плясали от радости на песках низин Новой Мексики, а другие застыли в горестном раздумье. Военные реагировали по-разному, но господствующей реакцией была улыбка облегчения. Полковник Хаф и сейчас улыбнулся, отчасти потому, что вспомнил тогдашнее чудовищное напряжение, отчасти же потому, что и совесть, и послужной список у него были чисты.

Но тут же он нахмурился, ибо основная проблема была далеко не так проста, или не так сложна, как две другие. Основная проблема — и хотя она возникла благодаря Уланову, полковник, по справедливости, не станет винить его за это, — основная проблема заключается в том, что случай в каньоне уже получил или скоро получит огласку. Раз конгрессмену все известно, то умалчивать об этом уже нельзя. Виноват во всем конгрессмен — надо же было явиться именно в такой момент! Впрочем, это значит, что никто не виноват, виноваты сами события. Следовательно, что же? — спросил себя полковник. Следовательно, надо сделать все, что в его силах, когда он будет разговаривать с конгрессменом; он объяснит, насколько важно дать официальное сообщение, и скажет несколько слов о безопасности и о моральном состоянии населения — конгрессмену при всех обстоятельствах полезно услышать об этом. Надо будет подготовить официальную версию.

«Бедный Луис», — подумал он; интересно, что же сказали Уланову? Но через минуту он сам узнает правду, он услышит ее от врачей.

«Бедный Луис», — еще раз подумал он, подымаясь по ступенькам на крыльцо больницы.

8.

В четверг утром, спустя два дня после случая в каньоне, часов в девять или в десятом, почти все, кто имел хоть какое-нибудь отношение к происшедшему, собрались в ординаторской, где услышали неожиданное и тревожное сообщение об ожоге на животе у Луиса Саксла. Тем, кто пришел раньше, об этом сказал доктор Моргенштерн, который тут же куда-то исчез. Пришедшие первыми рассказали остальным. Доктор Берэн очень лаконично сообщил об этом Педерсону и тотчас же спросил, не считает ли он уместным положить на живот пузыри со льдом.

— Болей нет, насколько я понимаю, — сказал Берэн, запросто обращаясь к своему молодому коллеге. — Но они могут появиться. Однако мне кажется, что независимо от этого важно приостановить циркуляцию разрушенных клеток. Небольшое охлаждение, не ниже шестидесяти градусов по Фаренгейту или около того. Как вы считаете?

Круглое, простодушное лицо Педерсона, неспособное скрывать никакие чувства, ясно доказывало, как потрясла его эта новость. Но Берэн тактично помог ему прийти в себя, и вскоре Педерсон уже отправился проверить, правильно ли кладутся пузыри со льдом.

— Можно мне с вами? — спросил стоявший рядом доктор Бригл; он ехал всю ночь и спал не больше часу, поэтому вид у него был довольно измученный.

— Конечно. Вы еще не были наверху?

О приезде доктора Бригла стало известно только накануне. Он прославился своей работой с особыми красителями, которые, как показали опыты над животными, способствовали приостановке небольших растекающихся кровоизлияний, характерных для поздних стадий лучевой болезни. Эта работа была закончена недавно; во время болезни Нолана она еще не давала практических результатов, и, разумеется, ее еще не было, когда произошел взрыв в Японии. Никто не решал заранее, что доктор Бригл, в случае необходимости, испробует свои красители на Луисе Саксле. Его просто вызвали в Лос-Аламос.

— Я только что видел трех-четырех менее тяжелых больных, а у Саксла еще не был, — сказал Бригл.

— Ну что ж, — начал было Педерсон, но замолчал, не зная, что сказать. Уже подымаясь по лестнице, они представились друг другу.

И каждый думал только о том, что на животе обнаружен ожог.

Врачи то и дело входили и выходили из ординаторской, палат и лаборатории доктора Новали. Но два врача не осматривали пациентов и даже не заходили к ним в палаты; эти двое, гематологи, вызванные накануне из Чикаго, нашли свободную комнату неподалеку от лаборатории, водворились там с грудами книг, журналов и блокнотов и только время от времени выходили заглянуть на какие-либо из многочисленных таблиц, которые висели по стенам на фанерных щитах или лежали на столах в лаборатории. Вместе с доктором Новали или с кем-нибудь из его лаборантов они разглядывали стеклышки с мазками крови, наполняли пипетки и проверяли анализы разведенной крови в гемоцитометрических камерах. Они работали почти безмолвно; потом обсуждали результаты, потом стояли у окна в конце коридора между своей комнатой и лабораторией, курили и снова обсуждали.

— Мне думается, надо сказать кому-нибудь — Берэну, например, насчет технических стекол, которыми пользуется Новали.

— Это же стандарт.

— Да, для грубого изображения. Но он напрасно применяет окраску по Райту, она тут не годится. Нужна окраска по Гимзу. И потом, он вообще злоупотребляет окраской.

— Ну, что касается Саксла, то не думаю, чтоб это имело значение. Изменения так огромны, что бросаются в глаза.

— Кажется, это тот малый, что собирал первую бомбу. Вы его знаете? Видели когда-нибудь?

— Нет. Я тут никого не знаю.

— Кто-то мне говорил, что он все время сидел возле того, другого больного, в прошлом году. Тут есть о чем подумать, правда?

— Будь я на месте Саксла, я бы сейчас серьезно призадумался над ожогом на животе. Если ожог показался так быстро, то страшно представить, что мы увидим через день.

— Или не увидим. Это вернее. Ну, пошли.

Так говорили специалисты по исследованию крови; сегодняшний ожог завтра будет означать дальнейшее падение количества моноцитов и ретикулоцитов, выразится в увеличении распухших, бледных клеток, в токсической грануляции нейтрофилов и во всех других неуловимых, неуклонно накапливающихся нарушениях тонкого равновесия составных частей крови.

Строго говоря, появление ожога вовсе не значило, что состояние Луиса ухудшилось; это скорее был один из скрытых признаков болезни, который выступил наружу. Появление ожога означало лишь замедленную реакцию организма на атомный вихрь, захлестнувший Луиса на крохотную долю секунды, — это был зловещий, но не роковой признак.

— В Бостонской детской больнице есть один человек, — позднее сказал доктор Берэн Педерсону. — Несколько лет назад он проделал интересные наблюдения над развитием токсемии из экзотоксинов поврежденных тканей. Его фамилия не то Фолк, не то Фолкс, я забыл. Можно связаться с ним по телефону. Тут, очевидно, возникнет инфекция от кишечных бактерий. Судя по всему, у Саксла довольно серьезно задет кишечник… Пожалуй, позвоните этому Фоксу. Сошлитесь на меня. Расскажите ему, что происходит, спросите, что он может сказать по этому поводу, и вообще поговорите с ним. Сделайте это, пожалуйста.

На лестничной площадке, откуда накануне вечером Бетси смотрела на вереницу уходящих людей, три врача устроили маленькое совещание. В первый день, рано утром, кровяное давление Луиса заметно понизилось, весь день оставалось без изменений, а в среду вечером стало частично восстанавливаться, то есть верхнее давление было близко к норме, но нижнее по-прежнему оставалось пониженным. Вопрос заключался в том, измерять ли давление снова. Один из трех врачей, стоявших на площадке, только что пытался это сделать.

— В общем, ничего не вышло, — говорил он. — Надуть манжету невозможно. И в правой и в левой руке это вызывает сильную боль. В конце концов он попросил меня перестать, и я думал, что он вот-вот лишится сознания. Что же делать?

— Раньше давление измерялось на кончике пальца. Ах, черт, блестящая идея, нечего сказать! Я забыл про его руки. Ну, а если измерить на бедре, например?

— А я бы, — сказал первый врач, — вообще бросил это. Кровяное давление — это проверка первой тревожной реакции, но я не понимаю, почему мы должны все время следить за ним. Ну, не знаем так не знаем.

Они пустились в обсуждение этого вопроса; один интересовался тем, что произошло с нижним давлением, — собственно, это интересовало всех троих. Они соглашались, что в этой стадии болезни показатели давления не так уж важны, но в конце концов пришли к выводу, что кровяное давление измерять необходимо хотя бы для того, чтобы внести в историю болезни, ибо случай из ряда вон выходящий и каждой мелочи должно быть уделено серьезное внимание.

Врачи обратились к доктору Берэну. Тот посоветовал не заниматься этим.

Доктор Моргенштерн исчез куда-то на целых полчаса. Когда он вернулся, все были заняты чем-то своим, и, сказать по правде, большинство врачей даже не заметило его отсутствия.

— Мне известно по меньшей мере одиннадцать совершенно различных теорий насчет этиологии лучевой болезни, — говорил в коридоре один врач другому. — И по-моему, в каждой есть крупица истины. Но я не знаю никакого терапевтического способа лечения хотя бы одного из ее признаков. А вы? Впрочем, беру свои слова обратно. Бригловские красители действительно эффективны. Но все остальное — паллиатив, поддерживающие средства, то есть просто общие лекарства, в то время как болезнь спокойно идет своим чередом. Понимаете, хуже всего эта скрытая стадия, — хуже для нас, во всяком случае. Сомневаюсь, чтобы Саксл выжил. Но сегодня он чувствует себя неплохо и, вероятно, будет чувствовать себя неплохо еще несколько дней. И все-таки болезнь все время прогрессирует, а что мы можем поделать? Что мы можем поделать, черт возьми? Пожалуй, вот это нам что-нибудь подскажет.

Мимо прошел доктор Моргенштерн; врач поглядел на него задумчиво, но, не дожидаясь, пока тот что-нибудь скажет, повернулся и ушел. В руках у него была толстая игла — к ней и относились его последние слова.

Доктор Моргенштерн не стал объяснять, где он пропадал, да и никто его не спрашивал. Казалось, он никак не найдет себе места. За те полчаса, пока его не было, изменился весь ритм больничной жизни. Этот ритм теперь определяли приезжие специалисты, среди которых главенствовал Берэн, — отчасти благодаря своей репутации, но больше потому, что он, не вдаваясь в объяснения, указывал каждому, что надо делать.

— Спинномозговая пункция? — спросил Моргенштерн, глядя вслед врачу с иглой.

— Да, — ответил другой врач. — Это нужно было сделать еще вчера.

— Он чувствовал себя так плохо, — заметил Моргенштерн.

Доктор Моргенштерн, человек очень вежливый, понимал, что положение главного врача налагает на него хозяйские обязанности, поэтому он бродил по коридорам, заглядывал в комнаты и изредка перекидывался словом с приезжими врачами. Но прошло не менее часа, а он еще ни разу не встретил доктора Берэна. Быть может, он и не искал его. Но во всяком случае, Берэн не показывался в коридорах. Все утро он был занят обследованием семи больных. Он просматривал анализы крови, исследования мочи и кала, читал таблички с обозначением времени свертывания крови. Он сам звонил какому-то врачу в Солт-Лейк Сити и обсуждал с ним, целесообразно ли сделать Луису Сакслу еще одно обменное переливание крови. Решив пока воздержаться от этого, Берэн прошел в палату Саксла и смотрел, как ему вводили полторы пинты крови, сто тысяч единиц пенициллина и двадцать миллиграммов тиаминхлорида. Заодно он распорядился сделать Сакслу во второй половине дня капельное вливание глюкозы на физиологическом растворе. Он стоял у окна, глядя, как врач берет большой иглой костный мозг из грудины Луиса. Потом вместе с Бетси и доктором Педерсоном он осмотрел руки больного. За все это время он не произнес почти ни слова, но потом, оставшись с Луисом наедине, беседовал с ним несколько минут. Он вышел из палаты, когда появился молодой физик из группы Луиса, который по чистой случайности в день катастрофы работал не в лаборатории, а в Технической зоне. Он принес счетчик Гейгера для определения радиоактивности разных частей тела. Вместе с ним вошли Бетси и Педерсон. Берэн распорядился насчет дальнейших инъекций и пошел в ординаторскую.

Никто, в сущности, не знал, могут ли эти или другие принятые нынче утром меры оказать какое-либо ощутимое влияние на развитие лучевой болезни. Все меры на том или другом основании были абсолютно оправданы и могли так или иначе оказаться полезными; пока что они давали окружающим возможность что-то делать и сознавать, что они не сидят сложа руки. Несчастья такого рода всегда вызывают у окружающих сначала некоторое оцепенение, потом лихорадочную жажду деятельности. Все утро в больнице царила возбужденность, охватившая врачей, сестер, весь технический персонал и даже больных, включая м-ра Матусека, лежавшего со сломанной ногой в первом этаже. Она не коснулась только Вислы и Дэвида Тила, которые все утро в полном одиночестве просидели в клетушке возле ординаторской, изредка переговариваясь и заполняя множество листов бумаги вычислениями, которые должны были помочь им установить более или менее точное количество нейтронов, вошедших в семь человеческих организмов, определить количественное соотношение быстрых и медленных нейтронов, установить, сколько нейтронов проникло в каждый организм непосредственно и сколько — с пола и стен лаборатории в каньоне, какое количество могло проникнуть в кости сквозь верхние покровы и вызвать дальнейшую радиоактивность в клетках организма и примерно какую. Общее возбуждение не коснулось Вислы и Дэвида Тила, и доктору Берэну, который с минуту глядел на них с порога клетушки, показалось, что оно не коснулось и его, хотя он сам вызвал всю эту суету. Он пожал плечами, мрачно, даже чуточку цинично усмехнулся, снял очки и потер рукой лоб. Дэвид, вертя в пальцах карандаш, поглядел на Берэна. Висла тоже поднял на него глаза, но тут же снова принялся писать на листке бумаги.

— Эти расчеты выше моего разумения, — сказал Берэн. — Ровно ничего в этом не понимаю. — Он прислонился к двери. — Вероятно, вы в моем деле разбираетесь больше, чем я в вашем.

— Через сколько времени положение вам станет ясным? — спросил Дэвид.

— Полагаю, дня через два-три. Это только предположительно.

Наступила пауза; Висла продолжал писать.

— Можно задать вам тот же вопрос?

— Мы ответим примерно то же самое, — сказал Дэвид.

Берэн кивнул, и снова наступила пауза.

— Несколько дней, чтобы определить болезнь, и несколько дней, чтобы определить ее последствия, — немного погодя произнес Берэн. — Природа любит равновесие.

— Это что-то чересчур уж изысканно, — заметил Висла, подымая глаза. — Через два-три дня мы узнаем, получил ли он биологический эквивалент примерно пятисот рентгенов жестких гамма-лучей или шестисот-семисот, а то и больше, и, вероятно, узнаем еще кое-какие более или менее существенные факты. Короче говоря, мы и сейчас уже кое-что знаем — например, то, что он получил наверняка больше трехсот. Вам это что-нибудь говорит?

— Да, — сказал Берэн, шагнув вперед. — Мне это кое-что говорит. Но я не думал, что вы знаете так много. Вчера вечером вы ничего об этом не говорили.

— Вчера вечером мы еще ничего не знали. Нам многое подсказал ожог. Но и сейчас мы ничего не знаем наверное, — ответил Дэвид.

— Нам неизвестно, настолько ли это достоверно, чтобы исключить все другое, — заметил Висла. — Количество установлено нами только предположительно.

— Но не точно.

— Есть один шанс против. И шанс очень недостоверный.

— Но все же шанс.

— Разумеется, — сказал Висла. — Один шанс из ста, что это верно. — И он снова принялся писать.

— Нет, пожалуй, больше, чем один из ста, — пробормотал Дэвид, нервно постукивая карандашом по столу. Внезапно он положил карандаш и улыбнулся Берэну.

— В щите есть желобок, — объяснил он. — Щиты вокруг критической массы, применяемой в этом опыте, очень ненадежны. Отчасти благодаря расстановке щитов истечение нейтронов вокруг установки было неравномерно. Некоторые части тела подверглись интенсивному облучению, другие же были затенены…

— Хватит, хватит, — Берэн поднял обе руки. — Я наполовину биолог, но вовсе не физик. Такие слова, как «истечение», для меня имеют совсем другой смысл. У меня возникает представление о каких-то жидких выделениях. Что я могу сказать насчет семисот рентгенов? Как биолог скажу только одно — в таком случае он умрет. Если же… ну, скажем, если речь идет о четырехстах, тогда, пожалуй, мы сможем устранить инфекцию и сохранить водный баланс тканей — иными словами, дать тканям возможность восстановиться, если это мыслимо. Скоро я получу исследование костного мозга, а дня через два посмотрю, не начнут ли исчезать белые кровяные шарики. И тогда я буду знать наверняка, если только вы сами не найдете ответа раньше.

Висла хотел было что-то сказать, но вместо того тронул Дэвида за плечо, указал ему на строчку цифр, написанных на лежавшей перед ним бумаге, и одну из них обвел кружком. Он вопросительно взглянул на Дэвида; Дэвид кивнул.

— Я не хотел делать скороспелые выводы, — сказал Висла, глядя на Берэна. — В тот год, когда я приехал в Америку, здесь называли людей, уезжавших воевать в Испанию, «скороспелыми антифашистами». Здорово, не правда ли? Так вот, без всякой скороспелости могу сказать — та возможность, о которой говорит Тил, действительно существует.

— Один утешает другого, — произнес Берэн и опять почти цинично усмехнулся. — Мы сделаем все, что в наших силах. Я хочу предложить выписать сегодня четырех больных, а через два-три дня — еще одного. Этот — кажется, его зовут Гебер, не так ли? — стоял позади Саксла; пусть еще полежит в больнице, хотя он вне всякой опасности. Что же касается Саксла…

Берэн остановился, полез в карман и, вытащив цепочку с двумя-тремя ключами, побренчал ими.

— Он лишится рук, — продолжал Берэн. — Мы ампутируем их посредством замораживания, и он, конечно, знает это. Он много знает, даже слишком много. Я очень надеюсь, что у него сильный характер.

— Это ключи от машины Луиса? — спросил Дэвид.

— Да, он отдал их мне.

По коридору шла небольшая группка. Это были доктор Моргенштерн, доктор Педерсон и доктор Новали; позади, в нескольких шагах, шел полковник Хаф. Поравнявшись с дверью клетушки, они остановились за спиной доктора Берэна. Каждый глядел на другого, и все молчали. Берэн тихонько позвякивал ключами. Наконец заговорил доктор Новали.

— Я только что показывал Эрнсту, — он указал пальцем на доктора Моргенштерна, — что мы нашли в костном мозге. Агглютинирующих комков нет — ни одного.

— Хорошо, а клетки? — спросил Берэн.

— Только единичные — дифференциальный подсчет произвести невозможно, доктор. Несколько метамиэлоцитов «С». Затем шаровидные частицы жира и остатки тканей. Вырождающиеся клетки — да, это мы обнаружили.

— Может быть, следует сделать еще одну пункцию?

— Уже делали, доктор. То, о чем я говорю, — это уже результат двух пункций. Мы собираемся сделать третью.

— К сожалению, — начал доктор Моргенштерн, и все головы повернулись к нему, — к сожалению, Нолану, умершему от лучевой болезни несколько месяцев назад, не делали пункций. Насколько мне известно, у японцев существует только один такой анализ костного мозга, то есть пункция была сделана именно в такой стадии болезни. Так что мы не имеем возможности сопоставить, по крайней мере насколько я знаю. Я бы хотел, чтобы вы… я думал…

Он умолк, глядя поверх очков на доктора Берэна.

— Да, — сказал Берэн. — Очень грустно это слышать. Я хочу взглянуть на препараты.

— Да, взгляните, пожалуйста, — вмешался Педерсон, и все головы повернулись к нему. В голосе его звенело такое напряжение, что полковник Хаф бросил на него недовольный взгляд, а Дэвид, не видевший Педерсона из клетушки, но слышавший его голос, опустил глаза.

— Костномозговая ткань — конечно, все знают, как она малоустойчива, — быстро заговорил Педерсон, — но это ничего не доказывает, ровно ничего. Эта ткань восстанавливается быстро, несмотря на разрушение клеток, то есть даже если оно будет продолжаться. Ведь в самом деле, это ничего не доказывает, даже при определении дозы. Бывали случаи, я читал об этом, когда пункцию брали у животных, да и у японцев, перенесших лучевую болезнь, и анализы были очень плохие, но больные все-таки выздоровели. Но и в качестве показателя дозы… я знаю, о чем вы думаете, доктор Берэн, но послушайте, есть же еще один фактор, и весьма важный, но не поддающийся учету. Я хочу сказать, что в костномозговых тканях рассеивание частиц гораздо интенсивнее. Я уверен, что вы это знаете, — разумеется, знаете, но может быть, вы об этом не подумали?

И он продолжал говорить о восстановительной энергии, которая непременно возникает в костном веществе, так как кость, благодаря своей плотности, означающей…

Слушая его и держа в пальцах неподвижно повисшую цепочку с ключами, Берэн сжал губы; он поглядел на Моргенштерна и думал о том, как ему сейчас поступить. По привычке строго упорядочивать свои мысли он проверял про себя соображения Педерсона, хотя ему и так было ясно, что в голове у того совершенная путаница: фактор, о котором говорил Педерсон, относился к мягким рентгеновым лучам, но, к сожалению, они имеют дело не с мягкими икс-лучами, а с нейтронами. Могут ли кальций и фосфор, входящие в состав костей, усилить проникновение нейтронов в мягкие ткани костного мозга? Вряд ли. Является ли ухудшение состояния костного мозга прямым следствием дозы облучения? Вполне возможно. Уверен ли он сам, что состояние мозгового вещества является показателем дозы? Не очень, так как у него уже и без того достаточно показаний, которые подтверждаются тем, что сказали и чего не сказали Висла и Тил, но, конечно, и этого нельзя упустить из виду. Может ли допустить такую грубую ошибку человек, имеющий хоть какой-то опыт в лечении лучевой болезни? Кто его знает. Однако ошибка налицо, хотя Берэну приходилось сталкиваться и с более сложными фактами. Так как же быть? Что ж, исправим ошибку. А потом? А потом поведем нашего разгоряченного коллегу завтракать и постараемся убедить его, что пациенту нужен не столько хороший друг, сколько хороший врач. Я попробую привести свои доказательства, думал он, а Висла — свои, потом опять начну я. Так мы будем успокаивать друг друга, но кто успокоит больного? Ну конечно вы, сестра, да, я полагаю, и все прочие, сказал он себе, глядя на Педерсона, который уже умолк и, казалось, готов был расплакаться. Можете ли вы с уверенностью сказать, что нужно больному? Нет. Что за проклятая болезнь! — вздохнул про себя Берэн. В одну неизмеримо малую долю секунды на человека обрушилось — что? Шквал энергии, которого достаточно, чтобы убить человека, но который все же меньше одной стотысячной доли той энергии, которая расходуется организмом во время нормального биологического обмена веществ за один день; впрочем, можно сформулировать это еще более жестоко — этот шквал непосредственно воздействует не больше, чем на одну молекулу из десяти миллионов, составляющих органическую клетку средних размеров. А потом? А потом мы ждем, пока в организме происходит невидимый и неслышимый процесс распада, неощутимый для больного, если не считать ожога, процесс, который поглощает весь организм и наконец вдруг дает о себе знать резким, страшным исчезновением белых кровяных телец. Вот самый главный показатель. Эта болезнь непохожа ни на какую другую. Предстоит несколько трудных дней — спокойных, без всяких событий, поскольку количество белых шариков не будет уменьшаться, — и очень трудных дней. Так что же мне ему сказать? — снова спросил он себя. Ведь если надо щадить добрые чувства моего молодого коллеги, то надо щадить и всех нас, и, во всяком случае, вряд ли можно, занимаясь медициной, давать волю личным чувствам. В особенности если дело касается такого пациента, как мистер Саксл, который знает слишком много, и, уж если на то пошло, даже если дело касается меня, с неожиданным раздражением подумал Берэн. Черт возьми, почему, собственно, Моргенштерн не может…

Но доктор Моргенштерн, склонясь к Педерсону и сжимая и разжимая пальцы, уже что-то говорил ему. Висла, приподнявшись со стула, тоже пустился в объяснения. И прежде чем Берэн мог, вернее, успел что-нибудь сказать, Педерсон обернулся к Новали, и оба, отделившись от остальных, пошли в ординаторскую.

Берэн поглядел им вслед, раздражение его улеглось, и он даже не смог бы объяснить, чем оно было вызвано; возможно, его невольно взволновала необходимость сказать что-то такое, что было ему неприятно, к тому же он понимал, что творится в душе Педерсона. Так или иначе, но он сунул цепочку с ключами в карман и, глядя в глаза доктору Моргенштерну, сказал то, что хотел, причем достаточно выразительно, чтобы слова его не показались слишком общими.

— Итак, я хотел бы видеть препараты. Но судя по тому, что вы мне сказали, и по тому, что вижу я сам, я думаю, что следует позвонить в Сент-Луис тому патологоанатому, Бийлу. Я считаю — будем говорить прямо, — я считаю, что нужно на всякий случай вызвать его сюда. Так же, как мы вызвали Бригла.

— Ну что ж, я думаю, это правильно, — согласился доктор Моргенштерн. — Собственно говоря, я уже звонил ему. Да. Я звонил ему сегодня, часа два назад.

— Вы ему звонили, — ровным голосом произнес Берэн, как бы подтверждая этот неожиданный факт. — Я не знал. Ну, и что же он?

— Он согласен, что положение серьезное. Конечно, по телефону я не все мог объяснить. Мы разговаривали недолго.

— Я… ну да, я понимаю. Ну, а относительно вызова, — как вы думаете, согласится он приехать?

— О да, без всякого сомнения. Я, собственно, уже пригласил его. И, по правде говоря, он уже, наверное, на пути сюда. — Доктор Моргенштерн вытащил из кармана часы и пристально поглядел на стрелки. — О да, — продолжал он. — Пожалуй, к концу дня он будет здесь. — Он с беспокойством взглянул на Берэна. — Все оказалось проще простого, — добавил он. — Полковник Хаф любезно согласился подвезти его.

— Я с удовольствием, — сказал полковник Хаф.

Берэн склонил голову сначала налево, потом направо и поджал губы. Он искоса взглянул на двух физиков, сидевших за столом в клетушке; Висла опять писал, Дэвид, вертя в пальцах карандаш, смотрел на стоявших у дверей, и на лице его было слабое подобие улыбки. Берэн вдруг засмеялся.

— Я говорил сегодня за завтраком, мистер Висла, что глупость не имеет постоянной штаб-квартиры, — сказал он, обращаясь ко всем. — Кажется, я неправ — вероятно, эта штаб-квартира здесь, — и он постучал себе по лбу. — Ну, пусть будет так, — добавил он. — Ожог на животе — скверная новость, а исследование костного мозга — и того хуже. Все, как удачно выразился доктор Моргенштерн, оказалось проще простого.

Берэн полез в карман и снова вытащил цепочку с ключами.

— Он вам что-нибудь сказал? — спросил Дэвид.

— Он предложил мне пользоваться его машиной, пока я здесь. Сказал, чтобы я пользовался ею сколько захочу, а когда она станет мне не нужна, передал бы ключи вам.

Ключи звякнули; некоторое время все молчали.

— Не знаю, что он имел в виду, — снова заговорил Берэн. — Иногда — я бы даже сказал, всегда, когда сознание своего «я» достаточно сильно, — даже самые несклонные к иллюзиям люди проявляют некоторое стремление смягчать факты. Нет, «стремление» — это не совсем точно. Они опираются на то, что сохранили в себе с тех времен, когда жизнь была радостью, или чаще всего, на страх смерти, а иногда и просто на неверие. Помните, что думал Ростов в «Войне и мире», когда лежал раненый и к нему приближались французы: «Зачем они бегут?.. Убить меня? Меня, кого так любят все?» И это вовсе не глупость и не самомнение. Должно быть, это наивно, но перед лицом смерти люди бывают очень наивными — смерть срывает духовные покровы. Вот так.

— Он еще сказал, что хотел бы подождать денек, а потом уж сообщить семье. И спрашивал, нет ли у вас известий от его приятельницы, — он говорит, что вы давали ей телеграмму. Я бы советовал сообщить семье не откладывая, но не мне решать. Во всяком случае, я рад, что он так сказал. Боюсь, что он заблуждается, но это как раз то, что надо. Он слишком много знает. Доктор Моргенштерн, я хочу пригласить юного Педерсона позавтракать. Не присоединитесь ли вы к нам?

Берэн и Моргенштерн пошли к ординаторской, оставив полковника Хафа в коридоре, где к нему тотчас же подошел Дэвид. Минут пять они разговаривали вполголоса. Висла вышел из клетушки, поглядел на них, будто видел их первый раз в жизни, и ушел из больницы. Мимо прошло несколько врачей. Паровой свисток в Технической зоне, возвещавший начало и конец рабочего дня и обеденный перерыв, наполнил воздух коротким пронзительным шипеньем.

— Нет, — сказал наконец Дэвид, — нет, я не говорю, что вы лжете. Я верю, что вы хотите дать какое-то сообщение, но не доверяю вам. Если вам представится возможность скрыть правду, вы ее скроете. Если можно будет увильнуть совсем, вы увильнете. По каким-то неясным мне причинам вы решили, что будет безопаснее или целесообразнее идти напролом, но ничуть не изменили своих намерений. Вы хотите сообщить как можно меньше и чтоб это прошло как можно незаметнее — одним словом, Стандартная Оперативная Процедура. Ладно. Так вот что я вам скажу. Если вы, как я подозреваю, станете искажать факты, я отправлюсь в Альбукерк, обойду все телеграфные агентства в городе и расскажу им правду.

— Не делайте глупостей, Дэйв, — серьезно сказал полковник.

— И если они захотят произвести расследование, то хоть будут знать, что расследовать. Я не собираюсь делать глупости, — добавил он, — но и не допущу, чтоб их делали другие. Впрочем «глупости» — это не то слово! Неужели вы не понимаете, о чем мы говорим? Неужели вы не понимаете, что здесь произошло?

«Расследовать? — думал полковник, глядя вслед уходившему Дэвиду. — Почему он произнес это слово? Должно быть, Уланов выложил ему про конгрессмена… нет, Дэвид сказал бы об этом. Все равно. Уланов ему расскажет… но никакого расследования не будет… все они горячатся из-за пустяков… Может, все-таки позвонить генералу?..»

9.

Шипящий свист разнесся над плато и, постепенно замирая, стих где-то за каньонами. Наступил полдень. Двери трех лос-аламосских школ распахнулись настежь, и на улицы высыпали ребятишки. Их отцы непрерывным потоком устремлялись из многочисленных зданий Технической зоны к высоким воротам с двумя часовыми, толпами валили из разных мастерских и учреждений. Быстро заполнялись кафетерии, на террасе «Вигвама», под яркими зонтами между столиками сновали официанты дневной смены. Сидней Вейгерт и его подруга давно ушли; они взяли лошадей и поехали в Валле-Гранде, но дорога оказалась трудной, и сейчас они лежали, обнявшись под сенью трепещущей осины, а в листве щебетали птицы, и это было единственным звуком во всем мире, потому что девушка вопреки ожиданию отнеслась к рассказу о случае в каньоне довольно спокойно.

Берэн, Моргенштерн и Педерсон вышли из больницы и отправились завтракать в «Вигвам». Компания их увеличилась — за ними увязались еще два врача, а третий догнал их по дороге. На террасе они огляделись, решили, что здесь слишком людно, вошли внутрь и уселись за большой круглый стол в просторной столовой, почти пустовавшей сегодня, — очень уж хороша была погода. Двое или трое заказали коктейли. Начался бессвязный разговор, вертевшийся вокруг злободневных тем. Медицинское общество штата Нью-Йорк в недавно выпущенном бюллетене предсказывало, что вскоре атомная энергия будет гораздо шире использоваться в медицинских целях. Немного поговорили об этом. Но кто-то из врачей сообщил, что в одной газете рядом с этой заметкой помещена другая под заглавием «Новая веха на пути к Войне с помощью кнопок», где говорится, что военно-морской ракетный самолет V-2 взял высоту почти в семьдесят пять миль, и тут же другая заметка о том, что комитет мира при Обществе психологического изучения социальных вопросов озабочен психическим состоянием населения в связи с атомными проблемами. При этом одни засмеялись, другие покачали головой.

— Читали отчеты Истменской компании?

Только вчера эта сенсационная новость появилась на первых страницах всех газет: исследования фирмы Истмен-Кодак показали, что спустя несколько дней после первого атомного взрыва радиоактивные частицы покрывали собой пространство, равное австралийскому материку; пленка в ящиках из плотного картона, в состав которого входит солома, оказалась засвеченной, благодаря радиоактивности соломы. Все читали об этом; некоторые опять покачали головой.

— Когда-нибудь… — начал кто-то и умолк.

Один из врачей сказал, что в Лос-Аламосе после первого взрыва творилось бог знает что. Он был тут еще в конце войны — его командировали выяснить опасность облучения при работе с некоторыми техническими установками; это было примерно за месяц до испытания бомбы в Аламогордо, и он не думал, что когда-нибудь попадет сюда снова, но вот позавчера ночью доктор Моргенштерн позвонил ему в Лос-Анжелос… Да, он тогда многому научился, продолжал врач, — не в смысле медицины, потому что он тут, в сущности, ничего особенного не делал, а вообще. Он помнит, например, что тут думали о том, первом взрыве, и как он и еще кое-кто, кому об испытании и знать не полагалось, кроме разве одного его приятеля, ученого, который… Впрочем, это сложная и малоинтересная история, — так вот, он и еще несколько человек, в том числе жены тех, кто поехал с бомбой, собрались рано утром на Сейерс-Ридж, покатом склоне в горах Хемез, откуда зимой съезжают на лыжах. Они пришли посмотреть, что произойдет в пустынной долине миль за двести к югу от места, где проводилось испытание бомбы. Больше часу, рассказывал врач, стояли они на холоде, в темноте, и вдруг одна из жен разрыдалась иникак не могла остановиться; уж ее подруга и успокаивала и прикрикивала на нее — ничего не помогало, так она все время и проплакала. Все были настроены тревожно, некоторые уже хотели уходить, отчаявшись ждать или боясь, что произойдет нечто ужасное; и вдруг в шестом часу утра они увидели далекую вспышку, а довольно много времени спустя до них донесся низкий глухой гул. И хоть гул был слабый, он показался им еще страшнее, чем вспышка, — ведь источник его находился так далеко!

А в конце дня стали появляться те, кто уезжал вместе с бомбой; они приезжали в машинах, большей частью в джипах, грязные с ног до головы, обессилевшие от усталости, но возбужденные до предела. И, конечно, все держали язык за зубами. Они не знали, известно ли что-нибудь другим, то есть вообще здешнему народу, их женам и таким, как я, рассказывал врач. Говорили они об этом только друг с другом.

— Ну, сами понимаете, — продолжал он с коротким нервным смешком: он только сейчас заметил, что завладел вниманием всего стола и слушатели не отрывают от него глаз, а он к этому не привык. — Все это трудно передать. Часов примерно в шесть вечера я сидел в кафетерии. На двух машинах подъехало человек шесть-восемь. С виду — бродяги, да и только. Среди них были и Саксл и Дэвид Тил. Помню, ввалились они в дверь, стоят и озираются. И все шесть или восемь держатся вместе, плечом к плечу, понимаете, как, скажем, кучка матросов в притоне перед дракой, — с таким видом, будто решились стоять друг за друга насмерть. Это, наверное, потому, что они не знали, как себя вести, ведь неизвестно было, знают про них другие или нет. Но, помню, выглядели они странно. Как… ну, ладно. Прошла секунда-две, и вдруг кто-то в зале заорал, другие подхватили, и пошла кутерьма!.. Тарелки летели на пол, все бросились к ребятам. Саксла, Тила и остальных люди облепили со всех сторон. И все что-то кричали. Ну, и так без конца, понимаете, — люди изливали свое облегчение, возбуждение и уж не знаю что. Вот так-то.

Он умолк, опустил глаза и стал перекладывать лежавшие перед ним на столе нож и вилку.

— Да, — протянул один из врачей, — должно быть, интересное то было время.

Берэн не сводил с рассказчика восхищенного взгляда.

— Это же замечательный рассказ! — воскликнул он. А Моргенштерн несколько раз медленно кивнул головой.

И только когда завтрак уже близился к концу, кто-то заговорил о лучевой болезни. До тех пор никто не затрагивал этой темы.

Педерсон, сидевший между Моргенштерном и Берэном, почти не участвовал в разговоре. Не дождавшись, пока кончат завтракать остальные, он извинился и встал из-за стола: ему нужно идти в больницу делать Луису вливание глюкозы. Берэн следил за удалявшейся фигурой Педерсона точно так же, как несколько часов назад следил с террасы «Вигвама» за его приближением.

Через несколько минут, когда все уже допивали кофе и расплачивались, в столовую вошел полковник Хаф. Он остановился немного поодаль, поманил к себе Моргенштерна и нетерпеливо оглядывался по сторонам, пока тот вставал из-за стола. Как только Моргенштерн подошел, полковник Хаф начал что-то быстро говорить ему почти на ухо.

Он только что завтракал на террасе с одним конгрессменом, который проездом ненадолго остановился в Лос-Аламосе. Конгрессмен вбил себе в голову, что Луис Саксл коммунист, он так и заявил полковнику, и полковник отлично знает, откуда он это взял: всему виной этот неслыханный дурак Уланов со своим длинным языком; а теперь конгрессмен требует, чтоб его пустили к Луису в палату — он хочет задать ему несколько вопросов. Конгрессмен, продолжал полковник, привстав на цыпочки, чтобы дотянуться до уха Моргенштерна, говорил довольно громко, и сидевшие на террасе стали оборачиваться в их сторону. Он не в силах убедить конгрессмена бросить этот разговор или хотя бы отложить до более подходящего времени и места. Ради бога, может, Моргенштерн что-нибудь придумает? Ведь о посещении Луиса не может быть и речи, правда? Можно ли не пустить конгрессмена в больницу? Наверное, все-таки можно, не так ли? Что бы такое придумать, чтобы не было скандала? И легче всего сделать это Моргенштерну, как главному врачу. Тем более, что гражданский начальник атомной станции в отъезде.

— Врач ведь имеет право… — заключил Хаф.

Моргенштерн внимательно выслушал все это, чуть склонив голову набок и не сводя глаз с оленьей головы, висевшей над огромным камином.

— Я полагаю… Да, разумеется, к Луису сейчас нельзя. Все же, я полагаю… слушайте, почему не сказать ему все, как есть? Вы объяснили, как тяжело болен Саксл?

— Объяснил, — сказал Хаф, — я ему все объяснил.

Но в устах врача, добавил он, это прозвучало бы гораздо внушительнее.

— Он не говорил, почему ему срочно понадобилось допрашивать тяжело больного человека?

— Может, вы сами с ним поговорите? — умоляюще сказал Хаф. — Просто скажите ему, что как врач вы считаете это недопустимым.

— Ладно, — согласился Моргенштерн. — Где он?

Но Хаф замотал головой. Не сейчас, сказал он; попозже он приведет конгрессмена в больницу, там удобнее разговаривать.

Когда Моргенштерн вышел из-за стола, врачи говорили о возможности влияния длительного местного охлаждения на температуру тела; этот вопрос очень интересовал Моргенштерна, ибо он и сам подумывал, что температура Луиса, за которой с такой жадной надеждой следили Педерсон и все остальные, не повышается благодаря пузырям со льдом. Но пока он беседовал с Хафом, тема разговора за столом переменилась. Врачи говорили о Гебере, пациенте, который стоял за спиной у Луиса, когда произошло несчастье; конечно, это его и спасло. Гебер получил очень интересную дозу облучения — достаточную для того, чтобы вызвать все типичные симптомы острого случая лучевой болезни в совершенно чистой форме, без ожога, без риска возникновения серьезной инфекции и почти наверняка без всяких тяжелых последствий.

— И все-таки некоторое время надо вести над ним тщательное наблюдение, — сказал один из врачей. — Я уверен, что года через три-четыре мы найдем в картине крови нечто необычное.

Моргенштерн ни словом не обмолвился о том, что сообщил ему Хаф. Деловито обсуждая на ходу разные проявления лучевой болезни, все вместе вышли из «Вигвама» и направились к больнице. По пути Моргенштерну удалось опять навести разговор на тему о влиянии охлаждения на температуру тела.

Полковник Хаф, сидя на террасе, указал конгрессмену на группу врачей, шедших через пустырь к дверям больницы.

— Он отличный врач и толковый человек к тому же, — сказал полковник. — Если это возможно, он, конечно, с радостью разрешит вам пройти к больному. Вы же знаете, врачи — как капитаны на кораблях: в своих владениях они полные хозяева. И разумеется, тут решает медицина, только медицина.

— Позвольте вам заметить, полковник, — заявил конгрессмен, — что интересы безопасности государства, надо думать, выше всяких там соображений медицины.

Но он сказал это довольно мирным тоном, и полковник быстро справился со своим замешательством.

В два часа дня, согласно назначению врачей, Луису сделали капельное вливание глюкозы с физиологическим раствором. Он по-прежнему чувствовал себя довольно сносно, если не считать боли в левой руке, от которой не спасал его лед. На этот раз, чтобы унять боль, ему вспрыснули морфий, и вскоре он крепко заснул, а пока он спал, его несколько раз сфотографировали и сделали измерения счетчиком Гейгера, ничуть не потревожив его сна. Луис проспал почти весь день и проснулся с хорошим аппетитом. Боль в левой руке либо уменьшилась, либо прекратилась совсем — во всяком случае, он ее не замечал.

Не заметил он также появления конгрессмена и полковника Хафа, которые пришли в больницу в три часа дня. Доктор Моргенштерн вместе с Вислой и Берэном принял их в ординаторской. Беседа продолжалась десять минут, после чего конгрессмен в перевалку пошел к выходу и, не обращая внимания на врачей и физика, набросился на полковника Хафа:

— Вы меня надули, сукин вы сын! Вы прекрасно знали, что они скажут. Ну, да вы от меня не отвертитесь! Ах, негодяй! Погодите, я вам еще покажу!

В первой половине дня Дэвид Тил полчаса провел в циклотронной мастерской — прибор для чтения, предназначавшийся для Луиса, был почти готов. Над ним трудилось человек пять-шесть — физики, инженеры и техники. Аппарат хотели прикрепить к спинке кровати; он состоял из длинного рычага, который будет держать книгу перед глазами Луиса, и ножной педали; педаль приводила в действие моторчик, а тот, в свою очередь, — систему сцепления, которая переворачивала страницы одну за другой — вернее, будет переворачивать, как только техники сумеют добиться, чтобы это приспособление не захватывало несколько страниц сразу. Сам Домбровский, один из лучших техников, будет работать над этим, не жалея времени; прибор ему передадут утром.

Потом Дэвид поехал в каньон, в ту самую лабораторию. У дверей дежурили два солдата — уже не те, что были тогда. Солдат, привезший Дэвида, остался поболтать с часовыми; внутри не было ни души. Лаборатория была приведена в относительный порядок. Дэвид сам собрал котел, который разбросал Луис; он сделал это в тот же вечер, когда произошло несчастье, и тогда же два раза подряд проделал опыт. С тех пор в лаборатории побывало много людей; они проверяли и сопоставляли показания контрольных и счетных приборов, составлявших часть лабораторного оборудования, производили тщательнейшие обмеры котла, измеряли расстояния и углы падения от котла до следов на полу, обведённых мелом сразу же после того, как произошло несчастье, а от следов — до всех отражающих поверхностей в помещении. Тут была проделана большая работа; на основании ее результатов и с помощью тех вычислений, над которыми Дэвид и Висла просидели все утро и которые продолжали делать другие, можно было определить дозы облучения. Или, если не определить, то приблизительно представить себе эти дозы. Объем излучения, выделяемого обыкновенной рентгеновой трубкой, можно точно установить с помощью показаний соответствующего счетчика. Но излучения, хлынувшие из критической массы под руками Луиса Саксла, были так многообразны, так интенсивны, и так сложны были их действия и взаимодействия, что никто и не надеялся определить их точно.

Здесь, у первоисточника всех событий, Дэвид не мог уже узнать ничего нового. Он присел на табуретку возле самой двери. Снаружи что-то бубнили солдатские голоса, но в лаборатории стояла тишина; солнечные лучи пробивались через ряд окон в одной стене и захватывали край стола, на котором стоял атомный котел.

Собственно, это был не стол, а просто грубые, необструганные козлы; ножки и перекладины его поддерживали металлическую доску, на середине которой лежали сложенные в кубической формы кучу сероватые кирпичи из какой-то гладкой металлической массы. Куб не имел ни лицевой стороны, ни ручек, ни отверстия, все стороны его, на которых виднелись только линии, обозначавшие края кирпичей, были гладкими и совершенно одинаковыми. Кроме куба, на столе были и другие предметы: две толстые раскрытые тетради, бокал с черными и красными карандашами и самые обыкновенные инструменты: плоскогубцы, отвертки, небольшой молоток. На одном конце стола валялось с полдюжины маленьких кирпичиков из буроватой металлической массы; возле них стояла пустая бутылка из-под газированной воды. Над всем этим на бетонной стене висели разлинованные циферблаты и шкалы; от той же стены отходил небольшой выступ, а с него, доходя почти до верхушки аккуратной кубической кучи, свисал тонкий провод. Конец его не был закреплен, но провод висел неподвижно.

Немного погодя Дэвид поднялся с табуретки и подошел к столу, осторожно обходя места, где остаточная радиоактивность была еще довольно сильна. С полчаса Дэвид рассматривал записи в тетрадях. Потом он порылся среди маленьких бурых кирпичиков, лежавших на столе, взял один и повертел в руках. Кирпичик был дюйма в полтора шириной и в полдюйма толщиной; он состоял из двух частей, и одна из них — нечто вроде втулки или вкладыша — плотно входила в другую. Дэвид несколько раз вытаскивал вкладыш, вставлял его обратно, ощупывал пальцами кирпич со вставленным вкладышем и без него, взвешивал на руке, подбрасывал вверх, вертел в руках, закрыв глаза, и наконец положил обратно.

На обратном пути Дэвид зашел в общежитие, где жил Луис. В комнате его тоже был относительный порядок, но, кроме уборщицы, которая, по-видимому, уделяла ей немного внимания, сюда вот уже три дня никто не заглядывал. На закрытом окне увядал пучок водосбора, сорванного, должно быть, в прошлое воскресенье; в комнате пахло нежилым. Резиновые ласты для плавания, которые Луис купил, собираясь на Бикини, лежали на письменном столе. Дэвид хорошо знал эту комнату, как все комнаты в Лос-Аламосе, включая и свою собственную. Общежитие помещалось в старом бревенчатом доме, сохранившемся с тех времен, когда здесь находилась скотоводческая школа; комната Луиса была больше и удобнее многих других, и вечеринки обычно устраивались у него. Как раз позавчера вечером было решено устроить здесь прощальную пирушку; купленный для этого случая ящик с пивом стоял в комнате возле двери. Одной бутылки не хватало; Дэвид, смутно удивившись этому, наклонился и заглянул в пустую ячейку. Но нежилой дух и мертвенная тишина комнаты действовали на него угнетающе, и ему захотелось поскорей уйти. Он пришел за книгой, которую просил принести Луис. Найдя ее, Дэвид тотчас ушел.

Часть IV Четверг, вечером. — Зарево видно в каждом доме

1.

В четверг, под вечер, тускло-зеленый военный самолет приземлился на маленьком аэродроме Санта-Фе, пробежал по нему, откатился назад и остановился неподалеку от поджидавшей его военной машины. Из машины вышли двое: полковник и лейтенант. С минуту был слышен глухой рокот работавших вхолостую моторов, потом все стихло и появился служитель с лесенкой, которую он подкатил к самолету. Дверца открылась, и из самолета вышел солдат. За ним показался штатский, человек заурядного вида, в заурядном сереньком костюме и с большим коричневым чемоданом в руках. Солдат и штатский спустились по лесенке на землю, и штатский направился прямо к машине; двое военных последовали за ним. Возле машины все трое на минутку остановились и обменялись несколькими фразами — краткими вопросами и ответами. Затем они сели в машину, которая тотчас же двинулась через поле к воротам; выйдя за ворота, машина свернула на дорогу, ведущую к Санта-Фе, и, набирая скорость, помчалась вперед.

Солдат остановился поболтать со служителем; оба поглядели вслед удалявшейся машине.

— Сам полковник встретил на личной машине, — произнес служитель. — Он кто такой?

— Точно не скажу, знаю только, что доктор, — ответил солдат. — Он всю дорогу молчал.

— Откуда летели?

— Из Сент-Луиса.

— И он все время молчал?

— Я же говорю, молчал.

— Это полковник Хаф с Горы. Неплохой малый. Мы с ним как-то встречались.

— А что за Гора?

— Это где делают бомбу. Лос-Аламос. Тут у нас называют его Горой.

— Ну, мой про это ничего не говорил, — сказал солдат. — Небогатый у вас аэродром, — добавил он.

— Такие самолеты тут не приземляются. Наш аэродром на них не рассчитан. Надо было лететь в Альбукерк.

— Нам было приказано лететь прямо сюда.

Машина остановилась на главной улице Санта-Фе у входа в приземистое, выстроенное с затейливой простотой, покрытое розовой штукатуркой здание гостиницы. Штатский вышел из машины и отрицательно качнул головой, когда подбежавший рассыльный протянул руку к его чемодану. Полковник Хаф, высунувшись из машины, заговорил с приезжим. Тот слушал, полуотвернувшись и глядя на ярко освещенный широкий вестибюль, — в глубине его даже с улицы был виден бар.

— Итак, мы пока что оставляем вас здесь, — говорил полковник Хаф. — Мне очень жаль, что так вышло, но вы же понимаете…

— Да, — сказал приезжий, — только держите меня в курсе дел. И пусть доктор Педерсон позвонит сейчас же. Я никуда не уйду. Я буду либо у себя в номере, либо в баре, одно из двух. Звоните мне.

Он вошел в гостиницу и назвал свое имя дежурной, молоденькой девушке лет девятнадцати, в крестьянской блузке и яркой цветастой юбке.

— Да, да, сэр, — сказала она, — номер вам приготовлен. Вы к нам надолго, мистер Бийл?

— Понятия не имею. А вам это нужно знать?

— О нет, сэр, совсем не нужно. Нам велели…

— Ну, так и спрашивайте у тех, кто вам велел.

Ах, ах, какие мы, оказывается, нервные, подумала девушка. А по виду и не скажешь!

— Не оставите ли вы номер телефона, по которому вас можно найти? — спросила она. — На случай, если вы уйдете.

— Я никуда не уйду, — сказал Бийл. — Я буду либо у себя в номере, либо в баре, одно из двух.

Доктор прошел в свой номер, присел на край кровати и так просидел минут пять, уставясь в пространство. Потом он разделся и лег. Немного погодя он взял телефонную книжку и стал медленно листать страницы.

— «Больница св. Винсента. Палас-авеню 210, телефон 3-33-66», — прочел он вслух. Отложив книжку, он задрал сначала одну ногу, потом другую и указательным пальцем потер между пальцами ног.

произнес он нараспев. Через несколько минут он встал с кровати и открыл чемодан. Он не принял душа, не стал бриться, однако умудрился потратить целых полчаса на то, что должно было отнять не больше пяти минут. Надев костюм чуть потемнее того, что он снял, Бийл подошел к окну и стал глядеть наружу. Окно выходило на крышу, наполовину покрывавшую внутренний двор гостиницы, но крыша находилась на уровне нижнего этажа, и Бийлу в окно были видны плоские верхушки башен собора св. Франциска на фоне ясного вечереющего неба. Он стоял у окна и прислушивался к смутному говору, долетавшему из внутреннего двора, пока не зазвонил телефон.

— Это Педерсон, — сказал Бийл, идя к телефону. — Да? — сказал он в трубку тем же тоном.

— Да, — произнес он немного погодя, — в общем, ничего, если не считать того, что пришлось целый день просидеть в самолете С-47, который нужно было выбросить на свалку еще два года назад. А в общем, хорошо.

Наступила пауза.

— Да, конечно, — сказал он.

Снова пауза.

— Разумеется, понимаю, — заговорил он, — но надеюсь, и вы понимаете, каково мне сидеть здесь и ждать.

— Только то, что мне сказали по телефону, — произнес он через секунду, — и что успел сообщить полковник, а это очень немного.

— Понятно, — сказал он под конец. — Я буду ждать вас в баре. Выезжайте, как только сможете.

Повесив трубку, Бийл тотчас же вышел из комнаты и направился прямо в бар. Часы показывали без нескольких минут шесть, но в баре было почти пусто. Бийл сел за большой, человек на восемь, угловой стол, у которого вдоль стен стояли скамьи с мягкими сиденьями. Подошла официантка в длинной черной юбке с четырьмя яркими цветными полосами. Бийл уставился на юбку и смотрел, пока официантка не пришла в замешательство, тогда он медленно и нагло повел глазами вверх, задержал взгляд на ее груди и потом уж взглянул ей в лицо.

— Виски и содовой, пожалуйста, — сказал он.

— Вы не будете обедать? — спросила официантка.

— Не знаю. Возможно.

— Сколько с вами будет человек?

— Один.

— Ах, вас только двое? Тогда не пересядете ли вы за маленький столик, сэр? Этот стол понадобится для большой компании.

— Предположим, что нас шестеро, но не все придут. Что ж, дадите вы мне наконец виски с содовой?

Ох, подлить бы тебе в стакан вместо виски чего-нибудь другого, подумала официантка. Нахал чертов!

Бийл выпил бокал, потом другой и третий. Бар постепенно наполнялся. Старшая официантка два раза подходила к Бийлу и просила пересесть за маленький стол. Когда подали третий бокал, он заказал обед. Когда подали кофе, он заказал еще виски. Было уже половина восьмого. Прошло столько времени, а он еще ни с кем не поговорил, ничего не прочел и, в сущности, почти не двинулся с места. Он тихонько барабанил пальцами по столу и, держа в другой руке бокал, рассматривал висевшую над большим столом мексиканскую оловянную люстру. Наконец появился Педерсон.

Педерсон, явно усталый и явно расстроенный, рассказывал вяло, мямлил и часто повторялся. И все же он довольно успешно брел от одной важной подробности к другой, хотя часто кружил вокруг да около. Доктору Берэну или доктору Моргенштерну понадобилось бы гораздо меньше времени для изложения сути, но и сделали бы они это по-другому. В конце концов из сбивчивого рассказа Педерсона Бийл узнал больше, чем мог выжать из себя сам Педерсон.

— Как видите, картина еще во многом неясна, — осторожно сказал он в заключение. — Количество фосфора в сыворотке крови совсем не вяжется с количеством натрия. И, как я уже говорил, я не понимаю, что это значит, и никто мне не может объяснить, но ведь такое несоответствие что-нибудь да значит. Температура у него пока что не поднимается. Это я уже говорил. Ну вот, общая картина мало утешительна, особенно учитывая эритему на животе и анализ костного мозга, но нельзя же не видеть ничего, кроме этого. Ведь есть же и обнадеживающие симптомы, вам не кажется? Например… впрочем, об этом я, по-моему, уже говорил.

Бийл встречался с Педерсоном в больнице после смерти Нолана, но лишь мельком и почти совсем не помнил его. Побалтывая виски в стакане, слушая Педерсона и разглядывая его, Бийл старался угадать, сколько ему лет. «Двадцать семь — двадцать восемь, не больше, — подумал он, — наверное, года два назад был еще практикантом. Теоретически я гожусь ему в отцы; где-нибудь в жарких странах я бы свободно мог быть его отцом. А выгляжу я не настолько старше его, — думал он, — но только с виду, а чувствую себя совсем стариком. Луису Сакслу, должно быть, лет тридцать — тридцать один. В очень жарких странах я бы мог быть и его отцом. Ах, несчастный малый, в какую беду попал!»

— Вы патолог, — говорил Педерсон. — Неужели вы… Вы так ничего и не сказали… какие же могут быть из этого всего выводы?

Из вентиляционной отдушины в стене неподалеку от их стола доносился непрерывный глухой стук, быстрый и монотонный, Бийл давно уже прислушивался к нему, сначала с раздражением, а потом даже с интересом — этот стук занятно сочетался в его ушах с шумом бара, как бы аккомпанируя этой разноголосице одной и той же басовой нотой, покрывая женские и мужские голоса, словно бой барабана в ритуальной пляске. «Тум-турум, тум-турум, тум-турум, — повторял про себя Бийл, — тум-турум, тум-турум…»

— Я вас не понимаю, — сказал он Педерсону. — Вы что-то путаете.

— Да? Почему вы так думаете?

— Судя по тому, что вы говорите, вам хочется сохранить надежду, и вы настраиваете себя на этот лад. А надежды нет. Можете желать, чтоб он выжил, мы все этого желаем, но не затемняйте картины.

Педерсон поглядел на пол, потом на Бийла. Он взял бокал, но не донес его до рта. Пальцы его медленно разжались, бокал выскользнул и упал на пол. Бийл выпрямился, официантка заспешила к ним, люди за соседними столиками обернулись в их сторону. Рука Педерсона словно застыла в воздухе.

— Ну ладно, — сказал он Бийлу. — Это мнение приезжего патолога. Но и вы тоже не затемняйте картину вашими предвзятыми суждениями. Советую вам хорошенько подумать. Луис еще не поставил на себе крест. Может, вам следует поговорить с ним… — Педерсон замолчал, поднялся и посмотрел на лужицу виски с осколками стекла.

— Нет, не надо вам говорить с Луисом, — тихо сказал он. — Не надо. Оставайтесь лучше здесь. Многие думают так, как вы. А я — нет.

Бийл, сидя на мягкой скамье, снова откинулся к стенке. Повернув голову, он следил за официанткой, убиравшей разбитое стекло, и когда Педерсон умолк, заговорил не сразу.

— Сядьте, дурак вы этакий, — сказал Бийл. — Это не первая смерть в вашей практике… Нет, простите меня. Простите. Сядьте. Я понимаю, что с вами происходит. Я знаю Луиса Саксла четырнадцать лет. Я… ну, сядьте же.

Педерсон сел, а Бийл обратился к официантке:

— Простите, пожалуйста, мисс. Мы немножко устали, и я и мой друг. Будьте добры, принесите другой бокал и возьмите вот это.

Девушка взяла протянутый доллар и ушла, не сказав ни слова. Бийл провел рукой по лицу и крепко сдавил пальцами веки. Потом взглянул на смущенно притихшего Педерсона и опять сдавил веки. Начинало сказываться выпитое виски. Давно пора, подумал Бийл.

— Нет, в самом деле, — заговорил он, — давайте пока оставим это. Разумеется, мнения могут быть всякие. Скажите, вы давно знаете Луиса?

«Понимаете, в чем беда, — сказал ему в машине полковник Хаф, — если он узнает, что мы вас вызвали, он сразу сообразит, что мы потеряли всякую надежду. Но врачи говорят, что ваше присутствие необходимо, — они, как видно, совершенно не знают, когда это может случиться. Насколько я понимаю, даже через полчаса вы можете не увидеть в тканях того, что найдете сразу после смерти. Отчего это, доктор?»

— Четырнадцать лет, — говорил Бийл Педерсону. — Он был моим учеником в Чикаго, еще на первом курсе. Я там некоторое время преподавал. Я тогда страшно разбрасывался. Я учил физиков биологии, изучал физику, работал врачом-практикантом — и все в одно время. И сам толком не знал, кто же я наконец, да оно и неудивительно. Все-таки, я выбрал биологию, поэтому, естественно, стал патологом, но жалею, что я не физик. Чего, казалось бы, естественней? Половина знакомых мне физиков теперь занимается биологией. Мне думается, физика и биология в конце концов сольются в одно. Я никогда не был связан с вашей атомной станцией, но работал в этой области, когда дело еще только начиналось. С 1932 по 1934 год. Вот тогда-то все и началось по-настоящему. А сколько было тупоголового дурачья в науке до тех пор!

— Ну, все это не так просто, — угрюмо произнес Педерсон.

— Конечно. А кто говорит, что просто? Я выразился несколько импрессионистично. Более или менее, грубо говоря, в общем и целом, ну и так далее. Во всяком случае, в те годы все сразу изменилось.

— Тут сыграла большую роль разница между двадцатыми и тридцатыми годами, — заметил Педерсон. — Все стало гораздо серьезней…

— А к тому времени, когда начали появляться способные физики, преподавал у них я, — продолжал Бийл. — Смех, да и только. Да, конечно, тридцатые годы не то, что двадцатые. Но дело не только в этом. В начале тридцатых годов, в те времена, о которых я говорю, в науке происходили революции. Колоссальные открытия. Как в девяностых годах, когда были открыты рентгеновые лучи и радиоактивность, а потом электрон и радий, и все это за три-четыре года. И какую замечательную штуку дали в сумме эти открытия — энергию, струящуюся из ничего. Ха! Один мой приятель любил кропать стишки, он написал историю науки в ста тридцати двух строфах. И на заседаниях, чтобы не заснуть, распевает их про себя. Вот одна строфа:

Бийл прочел стихи монотонным голосом, мерно покачивая свой бокал в такт ритмическим ударениям и в такт низкому тум-турум, тум-турум, доносившемуся из вентиляционной трубы. Он еще непринужденнее развалился на мягком сиденье. Педерсон глядел на него, слегка опешив. Проходившая мимо девочка остановилась и тоже поглядела на Бийла. Девочка замыкала собою процессию из пяти-шести человек, которая, встав из-за столика в баре, проходила мимо Бийла и Педерсона в ресторан. Во главе процессии шествовала элегантная, слегка прихрамывающая дама; она опиралась на руку женщины помоложе, а в другой руке держала поднятый бокал. У дамы было остренькое, птичье личико, она шла мелкими шажками, припадая на одну ногу, и все семейство старалось приладиться к ее походке. Каждый участник процессии, как знамя, нес на себе печать фамильного сходства — и взрослый сын, шедший позади матери, и дочь, и два мальчика-подростка, и наконец маленькая девочка. Она отстала от прочих и во все глаза глядела на Бийла, а тот тоже уставился на нее и, покачивая бокал, перегнулся к ней через стол.

— На престоле первенец Лучеиспускающий! — нараспев повторил Бийл.

На лице девочки отразилось явное презрение. Через секунду она отвела глаза, с достоинством отвернулась и ушла.

— Так вот, — сказал Бийл, снова развалясь на скамье, — то же самое произошло в начале тридцатых годов. Сорок лет ученые зондировали внутренности атома, а потом вдруг растерялись — неизвестно, что и как делать дальше. До тридцать второго года работа стояла на месте. И вдруг появился и нейтрон, и позитрон, и тяжелый водород — все сразу, хотя прошло не больше года. И многое другое. А потом — искусственная радиоактивность. И в результате — ажиотаж. Вот этот самый нервный ажиотаж и привлекал способную молодежь к такой работе. Знали они о том или нет, но дело обстояло именно так.

Педерсон мрачно смотрел в бокал, время от времени вскидывая глаза на Бийла. Поначалу из Бийла было трудно вытянуть хоть слово, а теперь он как будто вознаграждал себя за молчанье. Педерсону стало жаль себя. Он стремился поскорее вернуться в больницу, хотя делать ему было там нечего, разве только отстаивать возможность надежды. Меньше всего на свете ему хотелось сидеть в этом баре и слушать Бийла, рассказывавшего ему то, чего он не желал знать, о материях, в которых он, по правде говоря, не особенно разбирался, но которые считал элементарными и, следовательно, неинтересными. Больше того, он был поражен тем, что Бийл оказался чудовищно бесчувственным к тому, ради чего его вызвали из Сент-Луиса. Педерсону не нравился Бийл. Даже вид его был ему неприятен: сидит развалясь, пьет бокал за бокалом и болтает без умолку. Впрочем, он хороший специалист, подумал Педерсон, я это знаю, но пусть бы убирался отсюда, пока… О, он еще увидит, еще увидит! Он думает, будто все знает наперед, стервятник проклятый… Будь ты проклят, будь ты проклят!..

Ему объяснили, почему Бийла оставили в Санта-Фе; он согласился приехать в гостиницу и ввести Бийла в курс дела, поговорить с ним…

— Но вот, возьмите Луиса, — сказал Бийл.

«О, не надо, не надо», — взмолился про себя Педерсон.

— Его привел в Чикаго вовсе не ажиотаж, — продолжал Бийл. — Не знаю что, только не это; может, у него когда-то был хороший учитель, — хотя вряд ли, мы ведь знаем, что такое наша средняя школа, — может, причиной тому влияние родителей; во всяком случае, он ровно ничего не знал. Боже, сколького он еще не знал! Но любознательности у него было хоть отбавляй. Говорят, все евреи такие, но я что-то не замечал. Мне попадались среди них страшные тупицы. Впрочем, я всегда считал, что евреи, тупицы они или способные, на девяносто семь процентов ничем не отличаются от прочих людей. Но что только люди умудряются сделать из остальных трех процентов! Черт возьми, каждый человек на девяносто семь процентов не отличается от всех прочих. В каждом из нас течет кровь предков Тутанхамона. Не хмурьте брови, братец. Лучше позовите сеньориту, и мы закажем еще по бокальчику… Виски, виски, доктор хочет виски!

Но кто сказал, что я должен нянчиться с этим субъектом, думал Педерсон; зачем я тут сижу, я не желаю сидеть с ним, но еще бокал придется распить. И почему его не клонит ко сну, ведь он же целый день летел? И не подумаю его укладывать в постель, если он напьется до потери сознания, пусть сам о себе заботится. Он просто пошляк, хотя все считают, что он знаток своего дела. Интересно, действительно ли он так хорошо знает Луиса или это вранье.

— Хотя у евреев прелюбопытнейшая религия, — говорил Бийл. — В ней столько же вздору, сколько и в других, и все же… не знаю, мне кажется, что кое в чем она ближе к жизни. Вот, скажем, эти правила из талмуда насчет того, как вести себя в комнате больного, — очень толковые правила. Например: старайся сесть так, чтобы твои глаза были не намного выше уровня глаз больного. Разумно. Так вот, Луис был очень любознателен, sine qua non. Я видел немало юнцов, у которых любознательность быстро исчезала. Не знаю, может вам это неинтересно? Средние школы выпускают уйму мальчишек, которые до такой степени ничего не знают, что совсем непрочь хоть что-нибудь узнать. Я не говорю о мальчишках, помешавшихся на всякой технике, — те не лишены любознательности, но удовлетворить ее страшно легко. Да, так в тридцать втором году по-настоящему любознательные ребята, и Луис в том числе, заразились общим ажиотажем. Разумеется, некоторые дальше такого ажиотажа и не пошли. Большие дела, новые горизонты — разве не здорово жить в такие увлекательные времена? Ну и сделали из суровой действительности манную кашку. Ажиотаж, увлекательность — это только сахарная оболочка пилюли, а за нею, как всегда, — обыкновенный тяжкий труд. Только размах работы тут был побольше. Один нейтрон сам по себе — какая идея, плодотворная идея, как говорим мы, люди науки. Здесь возникла ваша атомная станция, и Луис был одним из тех, кто ее создавал… одним из тех, кто… ага!..

Официантка принесла бокалы, и Бийл тотчас же принялся пить. Но теперь он выпрямился, и в голосе его уже не было нагловатого, циничного оттенка. Педерсон заметил это и еще упорнее стал смотреть в свой бокал. Он был трезв, а Бийл — нет. Он был молод, а Бийл — нет. Он был… скромен, что ли, а Бийл — нет. Он был безвестным врачом, а Бийл — нет. Он хочет спасти Луиса Саксла, а Бийл… И по этим причинам он не мог смотреть Бийлу в лицо. Перемену в голосе Бийла он ощутил, как похолодание, незаметно изменившее окружающую их атмосферу. Казалось, через стол со стороны Бийла на него пахнуло холодом. И Педерсон поймал себя на том, что с тех пор, как он спросил Бийла о его медицинском заключении, ему в первый раз стало интересно, что тот теперь скажет.

Педерсон молча вертел в пальцах свой бокал.

— Ну, ладно, — сказал наконец Бийл, — какой длинный был день! Когда это случилось? Во вторник, а сегодня четверг. Так.

Опять наступило долгое молчанье; Педерсон ждал.

— Посторонние заботы, вот что их губит. Всякие посторонние заботы. Женитьба, дети, семейное благополучие. Если это не глушит их любознательность, то уж как пить дать глушит в них работоспособность. И все же некоторые еще держатся. Но потом какая-нибудь фирма предлагает тепленькое местечко. И надо соглашаться ради того-то и того-то. Прикладная физика, прикладное то и это, техника, технология… «Дорогой отец, это чрезвычайно полезное дело, и лишь благодаря подобным делам, мы стали такими, как сейчас», хотя не совсем, нет, сэр, не совсем. Вас не смущает то, что буквально все научные силы, участвовавшие в разработке проекта атомной станции, пришли к нам из Европы? Не большинство, а бук-валь-но все? Меня смущает. Меня это очень смущает. Я никому не уступлю в преклонении перед умелыми руками, но если у человека золотые руки и нет головы на плечах, значит он тупица или отупеет со временем. Бедный Луис. Он был редким и весьма необходимым для нас исключением. А, да ладно, к черту! К чему об этом говорить?

«Бедный Луис»… «он был»… — отметил про себя Педерсон. Эти слова начисто стирали те обнадеживающие интонации, которые почудились ему в голосе Бийла несколько минут назад; прежний гнев, вскоре перешедший в раздражение, которое в свою очередь было притушено шевельнувшимся любопытством, обуял Педерсона с новой силой. Он сейчас ненавидел Бийла, поэтому каждое его слово вызывало в нем протест, хотя тот говорил о Луисе с восхищением.

— А вы и в самом деле хорошо знаете Луиса? — спросил Педерсон, чуть ли не в первый раз за весь вечер наклонясь к собеседнику через стол. — Вы рисуете его каким-то исключительным существом, а это ровно ничего не значит для меня и, вероятно, для него. Да, Луис нам очень нужен, но не потому, что он семи пядей во лбу, как вы его рисуете. И почему вы считаете, что умелые руки — это плохо? У Луиса золотые руки, а это одна из причин, почему все относятся к нему с таким уважением. Поверьте, его уважают не за то, что он целыми днями предается скорби об упущенных возможностях подвизаться в Науке с большой буквы. Полагаю, что вы о таких вещах знаете больше меня. Я ни на что и не претендую. Но, быть может, вы знаете чересчур уж много и случайно забыли, что наука должна служить людям, а не наоборот.

— Господи помилуй, — сказал Бийл, удивленно уставясь на своего внезапно оживившегося собеседника. — Значит, вы тут служите людям, делая атомные бомбы? Да, конечно это так, успокойтесь. Вы служите одним людям за счет других. Господи, помилуй нас! Погодите, не отмахивайтесь. Я как раз из тех, кто оправдывает это необходимостью, — мой друг Хатчинс говорил об этом еще в самом начале. Мы не достигнем победы, сказал он, но можем предотвратить поражение весьма эффектным способом. Ну вот, мы так и сделали — и весьма эффектно. Господи, помилуй нас и всех, кто с нами заодно. Но простите, меня начинает тошнить, когда говорят, что наука служит людям. Здесь у вас наукой не занимаются. Здесь производство, выпускающее новый вид товара. Мой друг Луис отлично знает это — вот еще одна причина, почему он нам так нужен. Умелые руки — совсем не плохо, у всех ученых умелые руки. Но умело пользоваться инструментами — это одно, а понимать их — другое, и мой друг знает, в чем тут разница. А вы? Что же вы опять примолкли? Я же все время повторяю, что не нужно говорить об этом, совсем не нужно касаться этой темы.

— У вас рыбья кровь, — сказал Педерсон, — вы не человек, а холодная рыба. Вы называете Луиса своим другом, вы знаете его четырнадцать лет, а сами сидите тут и разглагольствуете, выставляя его каким-то феноменом. Так вы понимаете дружбу? Вы любите его? Испытываете ли вы хоть какие-нибудь чувства при мысли, что он лежит за тридцать миль отсюда — вы знаете в каком состоянии?

Бийл провел рукой сначала по одной стороне лица, потом по другой и, как прежде, сдавил пальцами веки. Он взглянул на Педерсона, усмехнулся, потом рассеянно обвел глазами зал, и улыбка его уступила место хмурому и озадаченному выражению.

— Ничего не чувствовать — это ужасно, — сказал он, все еще глядя в зал. — Это проклятие современного человека, не так ли? Но почему — потому ли, что человек стал бесчувственным, или потому, что, сталкиваясь с непостижимыми проблемами, он не знает, как к ним отнестись? И в том и в другом случае это проклятие. Если человек утратил способность чувствовать, он обречен скитаться в таких дебрях, где никакие чувства не нужны. Если же он сталкивается с проблемами, которые выходят за пределы его чувств, то он обречен бродить в дебрях решений, которые ничего не решают, потому что все решает за него судьба. Но есть еще, как мне думается, и третий удел, ибо физические науки и, скажем, работа на атомной станции, вроде вашей, иной раз заставляют человека забыть о всяких чувствах, а не то у него дрогнет рука или отвлекутся мысли и будет нарушено то бесстрастное самообладание, которое необходимо, чтобы управлять этой огромной силой. Может, для таких случаев лучше совсем убить в себе всякие чувства, но как быть потом, в остальное время? А если человек умеет чувствовать, то какой же страшной внутренней дисциплины требует от него подобная работа! Чувства иногда очень мешают физику, и особенно физику, делающему бомбы. С другой стороны, физик, лишенный всяких чувств и делающий бомбы, — что может быть страшнее? Положение безвыходное! Заговорив о чувствах, вы затронули серьезный вопрос, друг мой. Что привело Луиса к смерти? Нет, простите, — почему он сделал оплошность, в результате которой получил такую дозу облучения? Кто нам ответит? Сомневаюсь, чтоб он сам знал это. Почему опытные руки совершают промах? Это нужно знать, прежде чем решить, как относиться… то есть прежде чем разбираться в своих чувствах.

— Вы уже ответили на мой вопрос, — сказал Педерсон. — Вы дали исчерпывающий ответ.

— И все же чувства у меня есть.

— Ура, — произнес Педерсон.

— Да, — сказал Бийл. — Да, отвечу я и ка другой ваш вопрос. Я в самом деле хорошо знаю Луиса. Известно ли вам, что по возрасту я бы мог быть его отцом? И все-таки, если говорить честно, совсем честно, я не могу горевать о нем больше, чем о жителях Хиросимы и Нагасаки, убитых бомбами, которые сделаны с его помощью. А вы можете? Можете? Впрочем, это все равно. Что вам неприятнее видеть — человека, раздавленного машиной, или парадное шествие? Какой ужас эти парадные шествия! При виде их в голову лезут мысли обо всех людях на свете, и какое бы чувство вы при этом ни испытывали — состраданье или ненависть, оно настолько сильно, что его трудно выдержать. Какое грустное, да, именно грустное и вместе с тем смехотворное зрелище представляет собой каждый отдельный человек, шагающий в процессии, в любой массовой процессии. Это хуже, чем раздавленный машиной человек. Вы смотрите на него с сожалением, но и только, не правда ли? Или тот молодой человек, Луис, лежащий за тридцать миль отсюда. Это грустно, боже мой, очень грустно, но это еще можно вынести. Но неужели вы не понимаете, что становится совершенно невыносимо, если вы думаете о нем в числе других, шестидесяти тысяч убитых в Хиросиме, пятидесяти тысяч — в Нагасаки и, что еще хуже, много хуже, если вы думаете о нем среди миллионов тех, которые так и не нашли, чего искали в жизни, которые были уже близко к цели и вдруг — гибель. Быть может, причиной тому несчастный случай, или страх, или какой-то внутренний протест, или… Разве мы знаем? Разве мы знаем, отчего может дрогнуть опытная рука, отчего мозг на секунду перестает управлять руками и что повлияло на мозг?

— Доктор Бийл, я не в силах слушать все это, право, больше не в силах. Вот вы в начале нашего разговора сказали, что я что-то путаю, но ведь вы наворотили такого, что куда мне… Вы бог знает что городите, и я отказываюсь вас понимать, не желаю ничего понимать! Луис Саксл попал в беду. Он мой друг. Если он и ваш друг, то лучшего вам никогда не найти. Так о нем думают очень многие. Он случайно попал в беду, он очень болен, но еще жив. Я готов всю ночь говорить или слушать вас, если вы придумаете, как ему помочь. Но парадные шествия и прочее — нет, с меня хватит!

Бийл внезапно встал.

— Одну минуту, я сейчас вернусь, — пробормотал он. — Сидите, не вставайте. — Поднимаясь, он стукнулся о стол, опять с размаху сел на мягкое сиденье, снова встал, неторопливо выбрался из-за стола и пошел, ступая медленно и осторожно. Пройдя два-три шага, он обернулся.

— Понадобилось выйти, — объяснил он, напряженно глядя на Педерсона. Он прошел еще два шага и опять обернулся. — Закажите мне еще виски, — сказал он и очень осторожно, скорее старческой, чем пьяной походкой вышел из бара.

Через десять минут Педерсон отправился искать Бийла. Его не оказалось ни в мужской комнате, ни поблизости. Телефон в его номере не отвечал. Бийл исчез. Педерсон досадовал, злился, но вместе с темиспытывал облегчение. Ему захотелось уехать как можно скорее, а сейчас это можно было сделать не прощаясь, без длинных, вымученных разговоров. Он вернулся в бар, заплатил за выпитые им три бокала виски и написал фамилию Бийла на счете за его обед и виски. Затем он вышел из гостиницы и, ускоряя шаги, направился за угол, к стоянке машин. Он вывел свою машину, постарался проехать как можно быстрее через центр города и, приближаясь к окраине, все прибавлял скорость; когда он проехал метров сто по длинному холму, откуда начиналась дорога на Лос-Аламос, спидометр показывал семьдесят миль.

Посидев минут двадцать на скамейке у самой площади, Бийл почувствовал себя лучше. Он видел, как Педерсон вышел из гостиницы и пошел к стоянке. Он смотрел на него без всякого интереса. Он сидел один, хотя все другие скамьи на площади были заняты народом; там были старики, старухи, юные парочки, мальчишки, которые оживленно разговаривали вполголоса, потом начинали чуть ли не кричать, разражались хохотом и опять утихали. По площади во всех направлениях неторопливо двигались люди. Автомобильное движение на четырех окаймлявших площадь улицах почти прекратилось — лишь изредка проезжала одинокая машина. Деревья тихо шелестели листвой. Бийл провожал глазами проходивших мимо девушек. Тут были американки, испанки и индианки, были и полукровки. Большей частью они быстро проходили мимо, не обращая внимания на оклики и свистки парней. Но некоторые останавливались и вступали с ними в разговор. И ни одна не заговорила с Бийлом, который в упор разглядывал каждую.

Примерно через час на площади появилась девушка с лос-аламосского телеграфа, шедшая медленной гуляющей походкой. Она остановилась возле скамьи, где сидел Бийл, посмотрела на него и что-то сказала. Бийл помотал головой и знаком велел ей уйти. Девушка придвинулась ближе, наклонилась и опять заговорила. Бийл еще раз махнул рукой, девушка повернулась и тем же медленным гуляющим шагом пошла дальше. Площадь уже почти опустела, и стук каблуков по асфальту был единственным громким звуком в ночи. Вскоре и девушку, и стук ее каблуков поглотила какая-то из ближних улиц, а Бийл все сидел и прислушивался.

2.

У караульной будки Чарли Педерсон сбавил скорость, показал часовому пропуск и, не останавливаясь, хотел было ехать дальше. Но солдат окликнул его и подбежал к машине.

— Вы в больницу, доктор Педерсон?

— Да.

— Тут есть письмо Луису Сакслу. Срочное. Его заберут минут через двадцать, но я подумал, что…

— Правильно. Где оно?

Солдат побежал в будку. Тихонько урчал мотор машины, работавший вхолостую. Педерсон сидел неподвижно, не сводя глаз с слабого зарева над ярко освещенной Технической зоной. Солдат прибежал обратно и протянул Педерсону толстое, облепленное марками письмо. На конверте был штемпель вокзальной почты Санта-Фе и другой штемпель — чикагский.

— Все благополучно, доктор?

Педерсон перевернул конверт. На обратной стороне было написано «Тереза Сэвидж», без всякого адреса.

— Доктор!..

Педерсон поглядел на солдата и рассеянно кивнул, потом улыбнулся.

— Спасибо, — сказал он. — Я передам.

Может, Дэвид Тил посоветует, как быть с письмом, подумал он. Переводя скорость, он двинул машину вперед. Но в чем, собственно, дело? Почему Луису нельзя получать письма?

— Все-таки я поговорю с Дэйвом, — упрямо сказал он вслух.

Но Дэвида в больнице не оказалось. Педерсон позвонил к нему домой, но и там никто не ответил. Тогда он положил письмо в карман и, выйдя из ординаторской, пошел в другой конец коридора и завернул за угол. Здесь, в палате, которая третьего дня была превращена в лабораторию, обслуживающую семь пациентов, помещался штаб доктора Новали. Сам он стоял среди микроскопов, предметных стекол и счетчиков, подносы с иглами находились у него в тылу, а банки с красителями — с обоих флангов. У окна виднелись два автоклава; только сегодня днем к ним присоединили вентили для подачи пара. На шатком столе стоял фотометр. Обычно больницу обслуживала большая, прекрасно оборудованная лаборатория, которая находилась возле Технической зоны, на той же улице, что и больница, но в двух кварталах от нее. Во вторник вечером издавна заведенный порядок сразу изменился.

Новали разглядывал вентили автоклава. Он поднял глаза на вошедшего Педерсона и хмыкнул.

На другом столе лежали фанерные дощечки, к которым были приколоты таблицы и листки с записями. Несколько таблиц висело по стенам. Педерсон взглянул на ближайшую. На ней было написано имя Саксла, она состояла из нескольких коротких столбцов цифр под заглавием «Химическое исследование мочи».

— Как дела, Лу? — спросил Педерсон Новали, не отрывая взгляда от таблицы.

Новали пожал плечами.

— Самое интересное, не считая того, что вы уже знаете, это количество белых кровяных телец. Сейчас их больше двадцати трех тысяч — это порядочно. Но долго ли так будет?

— На сколько уменьшится это количество, когда оно станет уменьшаться, вот в чем вопрос, — сказал Педерсон.

— Это не такое уж редкое, хотя и не совсем обычное явление, — ответил Новали с легким раздражением. — Влияние эмоциональных факторов, тревоги и прочего. Но знаете, у японцев в этой стадии болезни у двух пострадавших наблюдалась совсем обратная картина, хотя, конечно, и в аналогичных случаях не было недостатка. На собаках это не подтверждается. На кроликах — да, но не на собаках.

Педерсон кивнул. Он протянул руку к фотометру и потрогал его.

— Ну, а что еще?

— Чего вы хотите, Чарли? Знаете общее положение? Ну, так оно пока не ухудшилось. Он выглядит сравнительно неплохо, даже лучше, чем с утра. И говорит, что чувствует себя хорошо. Днем он поспал.

— Кто у него там?

— Полчаса назад была Бетси. Врачи недавно ушли в «Вигвам» обедать.

— А почему так поздно? Ничего не случилось?

— Нет, Чарли, они просто засиделись, и все. Как только вернутся, мы соберемся. — Он устремил на Педерсона острый взгляд. — Тем более, что и вы вернулись, — добавил он.

Педерсон обвел глазами ряды табличек.

— Как обстоит дело с фосфором? Я тут ничего не вижу.

— Мы прекратили эти анализы, Чарли.

Педерсон уставился на табличку, озаглавленную «Тромбоциты (сто тысяч) — лейкоциты (%)». Он смотрел на нее почти с минуту, а Лу Новали в это время смотрел на него.

— Кто велел бросить фосфор? — спросил наконец Педерсон, снова погладив пальцами фотометр.

— Кажется, Берэн. Мне сказал Моргенштерн, а ему, по-моему, сказал Берэн. — Педерсон молчал, и Новали добавил: — Да, конечно Берэн. Он говорит, это мало что дает. Они используют сывороточный натрий для определения нейтронов.

— Понятно.

Педерсон закрыл ладонью лицо и стиснул пальцами веки. И тотчас же ему вспомнился Бийл, который столько раз сегодня делал то же самое. Педерсон отнял было руку от лица, но, вздохнув, снова прикрыл ею глаза.

— Ну ладно, до скорого, Лу. Я пойду наверх. Что, Луис не задавал никаких трудных вопросов?

— Он допытывался насчет анализа костного мозга.

— А то, что мы говорили ему раньше? Или он нам уже не верит?

— Да ведь что мы ему говорили, Чарли? Только более или менее смягчали то, что есть на самом деле. Должно быть, все-таки верит, даже понимая, что мы смягчаем факты.

— А другие не сказали чего-нибудь лишнего? Что они ему говорят?

— Все то же самое. Только все труднее становится скрывать истину.

Педерсон кивнул. Он дорого бы дал сейчас, чтобы узнать, что думает Новали о положений Луиса. Однако Новали не обмолвился об этом ни словом. Он, как и его стеклышки, знал многое, но молчал. И в то же время он как будто и не намерен был скрытничать — он, казалось, готов был ответить на любые вопросы и даже ждал, чтобы его спросили. Так почему же я не спрашиваю? — подумал Педерсон и уже приоткрыл было рот, чтобы заговорить. Но, точно школьник, которому страшно хочется поцеловать девочку и который боится сказать об этом, не зная, что ему ответят, и заранее смущен, предвидя самое неприятное, Педерсон удержал вертевшиеся на языке слова. И хотя выражение его лица ничуть не изменилось, он покраснел, будто его уличили в чем-то нехорошем.

— Чарли, вы бы прилегли на часок-другой. Вы, видно, зверски устали.

Педерсон опять кивнул и молча повернулся к двери. Оставив Новали В Тесной лаборатории, он прошел по коридору к лестнице и поднялся на второй этаж. По пути он спохватился, что Новали, отлично зная, где он провел последние часы, даже не заговорил об этом. Конечно, за это надо только сказать ему спасибо, но Педерсону вдруг стало досадно. Почему Новали так явно уклоняется от этого разговора? Да и от другого тоже… И тут у Педерсона мелькнула мысль, что тем самым Новали, в сущности, ответил на его невысказанный вопрос. Нет сомнения, подумал он в приступе патетического гнева, меня хотят отстранить! Он снова почувствовал себя одиноким, как нынче утром, а потом разозлился и наконец впал в отчаяние, за одну секунду пережив все настроения, владевшие им в течение дня.

Так и не успев как следует определить свои чувства, Педерсон почти дошел до двери Луиса. Он остановился в двух шагах; дверь была закрыта неплотно, и он услышал голос Бетси, что-то читавшей вслух. Педерсон стоял, прислушиваясь к ее голосу — слов он не разбирал, — и вдруг вспомнил, как несколько дней назад Бетси сказала в ординаторской: «Хоть бы скорей прошел вторник двадцать первого числа». Ну, вот он и прошел, и что же? — сказал про себя Педерсон. Удивившись вопросу, он мысленно отмахнулся от него, не вникая в смысл этих слов, не раздумывая, почему они пришли ему в голову, — просто игра воображения, вот и все, а у него сейчас нет сил копаться в этом. Сегодня утром, увидев в окне белый халат Бетси, Педерсон весь как бы ощетинился, но сейчас ее ровный голос, доносящийся из комнаты Луиса, показался ему приятным и успокаивающим, он будто звал: «Сюда, сюда, здесь еще жива надежда». По крайней мере, таково было мгновенно охватившее его и даже не вполне осознанное ощущение, хотя, открыв дверь и войдя в комнату, он поглядел на Бетси с таким же равнодушием, как всегда. Она умолкла, а Луис, повернув голову на подушке, заговорил слегка застенчиво и в то же время возбужденно:

— Кто к нам вошел, Бетси? Случай, свобода воли или необходимость? Чарли, послушайте, суньте вашу иголку в карман… сядьте… вы и так выкачали из меня всю кровь. Сядьте и слушайте. Это превосходная штука. Прочтите еще раз про ткацкий станок, Бетси. Как там… «День был душный…»

Бетси перевела взгляд с Педерсона на Луиса и, улыбнувшись ему, нашла в книге нужное место и снова начала читать вслух. Педерсон не мог рассмотреть, что это за книга; она была толстая и лежала на коленях Бетси корешком вниз. Бетси нагнулась над книгой, чуть отклонившись в сторону, чтобы свет маленькой лампочки, стоявшей на столике, падал на страницы. Она читала довольно медленно, и голос ее казался глубже и уверенней, чем когда она разговаривала; слушать ее было приятно.

— «День был пасмурный и душный, — читала Бетси. — Матросы лениво слонялись по палубе или стояли, бессмысленно уставясь на свинцовые волны. Мы с Квикегом мирно занимались плетением узкой циновки, которая должна была служить запасным найтовом для нашего корабля. И царила вокруг такая бездыханная, такая недвижная и вместе с тем что-то обещающая тишина, такое колдовство было разлито в воздухе, что каждый из наших примолкших матросов, казалось, ушел в свой невидимый внутренний мир.

Плетя циновку на палубе, я был слугой или пажем Квикега. Я пропускал взад и вперед уток или марлинь через длинные волокна основы, пользуясь собственными руками вместо челнока, а Квикег, стоя сбоку и рассеянно глядя на волны, то и дело просовывал свой тяжелый дубовый меч между волокнами, небрежно подталкивая поперечные нити одна к другой; тишину нарушал лишь глухой, непрерывный стук меча, и такое странное дремотное оцепенение нависло над кораблем и над морем, что казалось, будто само Время ткет на станке свою пряжу, а я — лишь челнок, бездумно снующий в руках Парки. Вот лежат закрепленные волокна основы, от толчков меча они сотрясаются в едином, неизменном, все повторяющемся ритме, и от этого поперечные волокна лишь плотнее переплетаются с нею. Основа — это необходимость, думал я; и вот я собственною рукой, как челноком, вплетаю свою судьбу в эти неуклонно тугие нити. А тем временем капризно-равнодушный меч Квикега толкает уток то вкось, то сбоку, то сильнее, то слабее, как придется; и каждый толчок, каким бы он ни был, соответственно влияет на плотность готовой пряжи. Меч дикаря, думал я, который окончательно сплетает и формирует уток и основу, спокойный и равнодушный меч — это случай; да, случай, свободная воля и необходимость — без всякой разумной взаимосвязи, — переплетаясь, действуют сообща. Прямые нити основы — необходимость, не отклоняясь, строго следуют своим путем, произвольные толчки лишь способствуют этому; свободная воля может как угодно направлять челнок между ровно натянутыми нитями; а случай, хоть игра его ограничена прямыми линиями необходимости, и свободная воля отчасти влияет на его ход, — все же случай управляет и тем и другим переменно и, как удар меча, по-своему определяет лицо событий.

Так мы плели и плели циновку, пока я…»

Бетси остановилась и подняла глаза; Луис одобрительно кивнул головой.

— Разве это не чудесно?! — воскликнул он все с тем же сдержанным волнением в голосе. — Дали бы мне подольше побыть с Бетси и «Моби Диком» — и все было бы в порядке. Кровь, вечно кровь! Оставьте мне хоть немного крови, чтоб я мог дослушать. Кровь и лед. У нас еще четыреста страниц впереди.

— Мне это нравится, — правда, книгу я не читал, — но меня удивляет, что вы находите это чудесным, — сказал Педерсон; ему хотелось попасть в тон Луису, но он и в самом деле был удивлен. — По-моему, физику такие вещи должны казаться… как бы это сказать… чересчур детскими, что ли… хотя нет, — вернее, слишком романтичными и мистическими.

— Смотря какому физику! — воскликнул Луис. — Во что только физики не верят! Самое прекрасное, что нам дано испытать, — это мистический трепет, истинное начало настоящего искусства и науки. Так думает Эйнштейн! Он очутился в полном одиночестве, все физики отдалились от него, а ведь от него можно услышать такие замечательные вещи! Да, конечно, ткацкий станок Мелвилла — мистика, но тут что-то верно угадано. Образ предельно лаконичен, как все доброкачественные физические теории. В нем есть высокая художественность, как в волновой механике. Он плод живого воображения, но таковы должны быть и законы естествознания. «Случай управляет и тем и другим попеременно и, как удар меча, по-своему определяет лицо событий»… Глубокая истина, подтвержденная наблюдениями… Велика ли доза, Чарли?

Педерсон стоял в ногах кровати и смотрел на температурный лист, приколотый под часами, которые повесила там Бетси. Слушая Луиса и глядя на лист, он, очевидно под влиянием Мелвилла, тоже ушел в свой невидимый внутренний мир и не сразу понял, о чем говорит Луис.

— Какая доза? — спросил он, глядя на запись, сделанную около часа назад; после четырех часов дня температура поднялась на три десятых.

— Доза общего ионизирующего облучения с учетом нейтронов, — сказал Луис.

Педерсон взглянул на него пристально и пытливо. На лице Луиса было насмешливое, но почти веселое выражение.

— Вряд ли кому-нибудь известно, а мне — меньше всех, — пожал плечами Педерсон и перевел взгляд на листок. Там он нашел кое-какие указания: часов в шесть на большом пальце и на ладони левой руки прорвались два волдыря или водяных пузырика; Педерсону надлежало последить, чтобы не возникла инфекция, чтобы сестра промыла вокруг ранок, и так далее. Он снова взглянул на Луиса.

— Главные авторитеты в этом деле — Висла и Дэвид Тил. Что они говорят? — нарочито небрежным тоном спросил он и сделал знак Бетси; та быстро встала со стула, и оба подошли к лотку, где лежала левая рука Луиса.

— Лгут, конечно. То есть, ничего не говорят, а это и есть ложь. Больному не принято говорить правду. Вы это знаете, Чарли.

Став по обе стороны лотка, Педерсон и Бетси медленно снимали полотенца, горкой покрывавшие лед и лежащую в нем руку.

— Ну, значит они и мне лгут, — отозвался Педерсон, не поднимая головы. — Как эта рука, Луис? Боли не беспокоят?

— Ни капельки.

Несколько минут все трое молчали. Бетси зажгла большую яркую лампу, которую утром принес фотограф и оставил в углу, возле кровати. Она наклонила рефлектор так, чтобы свет не бил Луису в лицо, и край светлого желтого круга лег на самую середину кровати. А затем Бетси снова принялась помогать Педерсону, стала по другую сторону лотка, и руки их задвигались взад и вперед, по очереди снимая полотенца, лежавшие крест-накрест в несколько слоев. Лоток слегка покачивался от этих движений, тихо и ритмично шелестели плававшие в воде куски льда; это был единственный звук в тишине палаты, и только временами где-то за дверью, в коридоре или в одной из соседних палат, слышался приглушенный говор.

Рука, извлеченная из-под полотенец, была синеватого цвета и вздулась; опухоль поднималась вверх по предплечью, где кожа принимала восковой оттенок, лопнувшая кожица на волдырях омертвела по краям, а внутри скопилась желтоватая жидкость.

Луис взглянул на лоток и перекатил голову по подушке направо к окну.

— Знаете, кто вы, доктор Ч. Педерсон? — заговорил он, и хотя с лица его исчезло почти всякое выражение, в голосе по-прежнему звучали насмешливые нотки. — Вы то, что мы, философы-натуралисты, называем доктринером или однобоким дилетантом; вы уверены, что все физики отлиты по одному шаблону, что все мы одинаковы, но среди прочих людей стоим особняком; мы призваны свершать какие-то непостижимые дела, несомненно подозрительного свойства, и нас никак не следует смешивать с прочими людьми. Если я цитирую Шрёдингера либо Де Бройля, да еще с формулами, то на доктринера-дилетанта это производит внушительное впечатление, и он вполне мною доволен. Но если я вздумаю цитировать Мелвилла, он начинает беспокоиться. «Что с вами? — спрашивает он. — Может, вы нуждаетесь в отдыхе?» Или приходит к мысли, что я его морочу и что на самом деле никакой я не физик.

Педерсон и Бетси, занятые осмотром изуродованной руки, невольно засмеялись.

— Но разве у физика нет глаз? Разве он лишен чувств и страстей? Разве он питается, болеет и лечится не тем же, что и другие? Если вы даете нам яду, разве мы не умираем?

— Впрочем, не стоит вдаваться в тонкости, — продолжал Луис и, слегка выгнув шею, повернул к ним голову, потом скользнул взглядом вдоль своего укрытого простынями тела. — Конечно, когда ты чем-то занят, не надо оглядываться на Квикега, который так равнодушно созерцает волны. Меч, как бы его ни называть, — это другое дело, но Квикег слишком отвлекает внимание. Впрочем, от него никуда не денешься. Ты выбрасываешь его из головы, а он лезет обратно, и на все ему наплевать. Ты отводишь глаза в другую сторону, но тогда рискуешь сделать промах в своей работе. Единственный способ избавиться от Квикега — это лишить его человеческого облика, чтоб он перестал глазеть на волны — ведь потому-то он так и отвлекает внимание. Либо столкнуть за борт. Но тогда нужно, чтобы работу выполняли кнопки и автоматы, которые не глазеют на волны.

— Какую чушь вы заставляете меня нести! Это не к лицу и здоровому человеку, не говоря уж о больном. Бетси, вышвырните вон этого медведя. Все равно от него никакого толку.

Луис не ощущал прикосновений к своей левой руке и, мельком посмотрев на нее, больше не взглянул ни разу. Бетси ласково зашикала на него, он почувствовал, что его не слушают, и умолк, отвернувшись к окну, которое выходило на улицу.

Но Педерсон и Бетси управились очень быстро. Полотенца легли на место, и все стало, как прежде. Педерсон напомнил Луису, что время позднее, а сон для него очень важен. Луис возразил, что выспался днем. Вошла одна из ночных сестер; с присущей медицинским сестрам манерой делать из всего тайну она зашептала Педерсону, что в ординаторской его ждут врачи и они считают, что мистеру Сакслу необходимо как можно скорее предоставить полный покой. Луис, расслышав ее слова, возразил, что он устал от покоя. Бетси украдкой бросила на него тревожный взгляд — она вдруг уловила в его голосе капризную раздражительность, а это значило, что он устал гораздо больше, чем ему казалось. А Луис сердился про себя, поняв, что сегодня больше не будет чтения вслух, и раздумывал, не воспользоваться ли ему правами больного, несмотря на то, что Бетси явно еле держится на ногах. Он поглядел на ночную сестру, особу с тонким, пискливым голосом. Но пока он размышлял, как поступить, Педерсон вышел в коридор, поманив за собой Бетси. Оба исчезли за дверью, и даже их голоса уже не доносились в палату, а Луис угрюмо следил глазами за ночной сестрой, та что-то говорила, переставляла какие-то предметы по-своему, передвинула столик, у которого сидела Бетси, и захлопнула «Моби Дика».

Бедный Квикег, сказал про себя Луис.

В коридоре Педерсон вынул из кармана письмо и протянул Бетси.

— Кажется, это от той девушки, что приезжала к нему на прошлой неделе.

Бетси перевернула конверт обратной стороной.

— «Тереза Сэвидж», — прочла она. — Не знаю, как зовут ту девушку. Я только один раз видела их вместе на террасе. Как вы думаете, они…

— Не спрашивайте меня об их отношениях. О его личной жизни я ничего не знаю. И не знаю, как быть с письмом. Возможно, Луис ждет его не дождется, но вдруг оно его только расстроит?

Бетси взглянула на Педерсона и снова перевела взгляд на письмо. А Педерсон стоял в нерешительности, думая о том, что уже, наверное, очень поздно, и недоумевая, что заставило его вдруг отдать письмо Бетси, но тут же вспомнил, какая почти уютная атмосфера царила в палате, когда он туда вошел, и каким приятным показался ему голос читавшей вслух Бетси.

— Прочтите ему письмо, — сказал он наконец. — Впрочем, не знаю. Сделайте, как подскажет вам разум.

И уже идя по коридорчику, он понял, что имел в виду не разум, а интуицию — ее женскую интуицию.

3.

Через несколько минут ночная сестра вышла из палаты с температурным листком в руках. Сев в углу возле столика и наклонившись так, чтобы свет настольной лампочки падал на письмо, Бетси начала читать:

— Тут вверху помечено «Понедельник вечером».

— «Милый, родной мой…» — Бетси вскинула глаза на Луиса и улыбнулась. — «Милый, родной мой, всего полчаса, как поезд отошел от Лэйми и ты стоял в сумерках на перроне. Субъект с остроконечными ушами и огромной сигарой — вот уж не в моем вкусе! — кончил писать письма и уступил мне место; и, должно быть, все время, пока мы не проедем треть материка, я просижу здесь, буду плакать и писать тебе. Писать тебе. Помнишь „Жалость тирана“, книгу, которая свела нас с тобою (а это ты помнишь?), и того человека, который, проведя год в Перу, среди славных людей, привык говорить всем „ты“ и боялся, что, вернувшись, не сможет обращаться к какой-нибудь милой ему женщине на „вы“. Ты, ты, тысячу раз говорю „ты“ твоему лицу, твоим рукам, всему тебе…

Я перестала писать и немножко поплакала, потому что поезд идет так быстро и потому, что ты так удивительно в моем вкусе, а еще и потому, дорогой мой Луис (больше не буду объясняться в любви), что не знаю, как сказать тебе о том, что меня начинает тревожить или даже пугать, и стоит ли вообще говорить об этом. Наберись терпенья, милый. Дай мне высказать все или хоть попытаться, даже если тебе мои мысли покажутся глупыми.

Дело в том, что — нет, лучше я начну с другого. Дэвид рассказал мне о письме от твоего приятеля, работающего в университете; он пишет, что тебе не разрешат преподавать в университете, так как ты — еврей. Это грустно и противно, и я понимаю, как тебе должно быть больно. И все-таки это мелочь, правда, мелочь очень неприятная, но нельзя же из мухи делать слона. Я знаю, ты никогда не станешь хныкать над собой и растравлять свои раны. Но я больше всего боюсь, что ты примешь самое простое решение — ничего не менять в своей жизни, чтобы не подвергать себя лишним оскорблениям. Быть может, съездив на Бикини, ты опять на много месяцев уйдешь все в ту же работу. Наверное так и будет, потому что ты настоящий живой человек и к тому же настоящий мужчина. А мужчины чаще всего поступают именно так, потому что считают это трезвым отношением к жизни. Но ведь остаться в Лос-Аламосе значит сделать из маленькой мухи слона, и пойми же, пойми, что это вовсе не трезвое решение».

Бетси остановилась, хоть и не подняла глаз; она чуть ли не с первых строк поняла, что рассудок, вернее, как ей думалось, интуиция, на этот раз ее подвела — не следовало бы читать такое письмо тяжело больному человеку, которому, очевидно, предстоит бессонная, длинная ночь; да, зря она взялась читать это письмо. Но что же теперь делать? Может, проявить твердость, потушить свет и уйти? Нет, у нее, кажется, не хватит выдержки. Или дать ему еще снотворного? Вряд ли он на это согласится.

Но ведь когда она по внезапному наитию решила ничего не скрывать и, войдя в палату, сказала о письме, глаза его совсем по-детски засияли от радости. И как порывисто он воскликнул: «О, да, да, пожалуйста!», когда она, подойдя совсем близко к этим сияющим главам, предложила прочесть письмо вслух.

Бетси взглянула на Луиса — он не сводил с нее пристального взгляда, но молчал — и, не заметив в нем ничего особенного, стала читать дальше.

«Мне не нравится твой Лос-Аламос, его железные ворота, часовые и засекреченные здания. В тот вечер, когда мы вместе с Дэвидом сидели в гостях у Улановых, ты и другие вспоминали о Лос-Аламосе времен войны, рассказывали о волнующих и увлекательных событиях, и это было удивительно хорошо. Потом пошли рассказы и о другом: о воде и прачечных, о ссорах из-за пустяков, об опустошительных набегах на Санта-Фе, и это было удивительно забавно. В те дни Лос-Аламос мог быть — и наверное был — городом свершений. И ни его непроницаемые, уродливые здания, ни железные ворота, ни часовые не могут испортить прелесть тех мест. Ночью — той ночью, когда мы с тобой гуляли по краю плато на незасекреченной стороне, город как бы слился с этой чудесной землей, и нам казалось, что мы идем по цветущему лугу, беспредельному, как сама жизнь. А потом мы наткнулись на ограду и часовой осветил нас фонарем. Стоит ли у тебя еще букетик водосбора, который мы с тобой тогда нарвали? Не надо держать его в комнате долго — нежные цветы умирают быстро… И все-таки мне не хочется, чтобы ты его выбрасывал. Ах, милый!

Но любые места, где живешь ты, будут иметь для меня свою прелесть. Пока я не побывала в Лос-Аламосе, я никогда не думала о нем отдельно от тебя. А теперь думаю, потому что меня тревожит, как тебе живется там без меня. Знаешь, никогда еще я не испытывала такого почти физического ощущения горя, как во время мучительного ожидания на вокзале в Нью-Йорке в тот день, когда началась война. Но если бы я даже знала, что стоит мне сказать одно слово, — и ты останешься, я бы все равно его не сказала. Как ни остра была боль расставания, я видела словно сквозь дымку, но все же достаточно ясно, — ты знаешь, что делаешь, хотя и не говоришь об этом, и тебе необходимо ехать, а я против этой необходимости бессильна. Тогда я еще не знала, что за город Чикаго, или Джорджтаун, город-сад, город твоего детства, рай среди прерий, но я чувствовала: то, что ты едешь в Лос-Аламос, — хорошо для тебя или, по крайней мере, не так уж дурно.

Но в ту минуту, когда мы, спеша к поезду в Лэйми, выезжали из Лос-Аламоса через эти проклятые ворота, я поняла, что тебе нельзя оставаться здесь. Есть в этом городе что-то очень неправильное. Он как будто создан для людей, отрекшихся от самих себя, — как монастырь. Но монахи готовы на самоотречение во имя господа бога, которого они восхваляют, которому поклоняются и посвящают всю жизнь. Я знаю, ты гордишься своим делом, его удачей и тем, что вы первые добились результатов, опередив других. Это чувствовалось в твоих письмах из Лос-Аламоса во время войны, хотя в них ты умалчивал о своей работе, и в разговорах на вечере у Улановых, когда вы вспоминали прошлое. Но разве не странно, что ни один из вас не говорил о будущем, если не считать того, что все высказывали желание уехать и заняться самостоятельной работой? Ведь не было среди вас человека, который не желал бы этого. А во всем, что было сказано о настоящем, чувствовалось какое-то смущение, виноватость и тревога.

Луис, любимый мой, во имя чего ты обрек себя на затворничество в этом Лос-Аламосе? Кому или чему вы служите нескончаемые обедни в неприступных, как крепость, зданиях, на которые, кстати, никто не совершает нападений? Если смертельная угроза уже миновала, зачем же ученый прячется или позволяет прятать себя за семью замками? Зачем существует Лос-Аламос теперь, через девять месяцев после войны?

Мы едем уже час, а поезд мчится все быстрее и быстрее. За окном совсем стемнело. Должно быть, я все-таки глупа и наивна — берусь рассуждать о том, чего совершенно не понимаю, но ведь это только от любви к тебе. О работе ученого я могу судить лишь по тому, что мне известно о твоей работе, и все, что я знаю о науке, я узнала от тебя. Я очень хорошо запомнила сказанные тобой однажды слова — мы лежали тогда в постели, в твоей комнате у Бисканти, сколько с ней связано дорогих воспоминаний! Это было как раз перед началом войны, накануне того страшного ожидания на вокзале — и ты даже не догадывался, как я была несчастна в ту ночь: ведь ты уезжал, а я никак не могла понять, что тебя заставляет ехать, и все пыталась доискаться, в чем же дело. Помнишь? Я попросила тебя объяснить мне раз и навсегда, что означает для тебя твоя наука? Ты помнишь это? Я спросила, не движет ли тобой стремление утвердить свою волю, и ты ответил — да, конечно, самоутверждение играет тут свою роль. Потом я спросила, может, это своего рода забава, вроде головоломок? Ты ответил — да, для любителя таких забав тут найдется над чем поломать голову. Тогда мне пришло на ум примерно то, о чем писал тебе твой приятель из университета, и я спросила — быть может, научная работа для тебя нечто вроде убежища, тихой пристани? Ты согласился и с этим. Я уже забыла, о чем мы еще говорили (помню только, что помощи от тебя было мало), а потом ты сказал то, что я запомнила навсегда. Если представить себе жизнь как огромную неведомую страну, как первобытный девственный мир, сказал ты, то надо взять в проводники науку, и только наука укажет дороги средь нехоженых дебрей. Их еще не так много, этих дорог, но они приведут на величественные, недоступные вершины и помогут перейти необъятные, непроходимые пространства. Вдоль этих дорог — ты назвал их великими, искусными стройками науки — движутся, соприкасаясь, мысли ученых всего мира. Вот как представляется тебе наука, сказал ты. И это помогло мне пережить и остаток той ночи, и следующий день, когда мы с тобой ждали поезда на вокзале, и все прошедшие с тех пор годы.

Разве теперь в Лос-Аламосе можно услышать такие слова? Мне думается, нет. Тебе тогда было двадцать четыре года (и ты был такой бледный и усталый после нашей прощальной ночи, а тут еще я приставала к тебе с расспросами). Быть может, теперь ты во всем этом разуверился. Трудно сохранить такое представление после того, как были сброшены бомбы на Японию. Но ведь ты вместе с другими учеными подписал петицию на имя президента с протестом против применения бомбы. Ты подписал петицию за два месяца до того, как были сброшены бомбы, — зачем же ты помогаешь делать их теперь?

Боже мой, боже! Мне столько нужно сказать тебе, и я не знала, как сказать, когда мы были вместе, а на бумаге все получается не так. Поверь мне, о, поверь, все это только потому, что я тебя люблю. Я так боюсь — и, вероятно, в этом все дело — как бы не случилось что-нибудь такое, что еще больше затянет нашу разлуку. Что-то вроде того противного письма, а может, причиной тому будут твои собственные мысли и тревоги, если они доведут тебя до ожесточения и отчаяния. В твоем бронированном Лос-Аламосе уже не живет дух самоотречения — во всяком случае, сознательного, — а только дух одержимости, и вы охвачены не возбуждением, а нервозностью, и уже не внешние события, а какие-то скрытые сомнения волнуют души людей. И я хочу, чтобы ты уехал оттуда. Я хочу, чтобы ты не закрывал глаз ни на что. Слышишь?

Сколько времени я зову тебя? С того самого дня, как началась война, в сотне писем — за некоторые мне даже чуть-чуть стыдно, они были эгоистичными и жестокими от тоски по тебе — и во время девяти наших встреч (за семь лет!), вырванных из сложной ткани твоей жизни и вплетенных в ткань моей. Ну, поезжай на Бикини, поскорее возвращайся, и тогда кончится наша разлука и мне уже не надо будет звать тебя.

Но разрешите вам сказать, сэр, что будучи в Лос-Аламосе вашей гостьей, я чудесно провела время. Вы оказались замечательным хозяином, и — я вспоминаю часы, когда время словно останавливалось, как однажды днем, среди цветов и трав, под снисходительным оком Святого Петра — вы старались предугадать малейшее желание вашей гостьи. Смею напомнить вам, что через месяц вы должны отдать визит, на этот раз на всю жизнь, в месте, которое мы выберем, но обязательно там, где есть нехоженые дебри, где еще нужно строить дороги.

О Луис, Луис, Луис, как я по тебе тоскую… поезд летит так быстро и совсем не в ту сторону… за окном так темно, и в этой темноте со мной — ты… Скорей же, милый, скорей! Я люблю тебя. Тереза».

Бетси дочитала письмо до конца. Не раз она в отчаянии останавливалась, но отчаяние не могло подсказать ей иного выхода, кроме как читать дальше. Она не решалась поднять глаза, голос ее под конец упал почти до шепота и был еле слышен даже в мертвой тишине палаты.

4.

Бедная Бетси, подумал Луис. И Тереза, бедная Тереза. Волна жалости — к Терезе и к Бетси, пожалуй, не меньшей, чем к самому себе, — нахлынула на него с такой силой, что он содрогнулся под ее тяжестью. Но через мгновенье она схлынула, и мысленно он с удивительной ясностью увидел, как она отступает. А потом уже не волна жалости, а сам он, казалось, отступил куда-то, не слишком далеко, словно бы на несколько ступенек сознания: с этой новой ступеньки и Тереза, и ее письмо, и все, что было в этом письме о них обоих, и боль, с которой Бетси его читала, и сам он, каким он стал теперь, — все это виделось немного со стороны и сверху, словно точки на узоре. Нечто похожее он испытывал иногда засыпая: ощущение бесплотности, когда смотришь на свое спящее тело словно откуда-то с потолка. Теперь его положение было несколько иным, он просто отделился от самого себя, стал недосягаем для этого письма, уже не слышал его. Едва он так подумал, ему показалось, будто среди точек узора он различает одну, прежде не замеченную, и эта слабая точка — голос, детский и в то же время его собственный, и этот голос твердит: «Ах, если бы, если бы, если бы…» Но из той дали или с высоты, где он был теперь, Луис мог лишь кивнуть не без сочувствия и ответить голосу (а может быть, это было и ответом на письмо):

— Я больше не понимаю тебя… Я тебя почти не слышу. Ты… что ты хочешь сказать?

Прошло, вероятно, минут десять-пятнадцать, не больше, с тех пор как Бетси вошла в палату, остановилась в ногах кровати и, спрятав руки за спину, сказала, что у нее есть для него сюрприз, только пусть он будет умником и обещает сразу же уснуть. Как он обрадовался, увидав в ее поднятой руке письмо, с какой жадностью слушал, когда она начала читать! Но сейчас и эти чувства сталь точками узора, который как будто вмещал все, что ни приходило ему на ум. Однако точки не оставались неподвижными: они мерцали и могли в любую минуту исчезнуть; он смотрел, не думая о них, просто смотрел, а тем временем Бетси поднялась со стула и захлопотала около него, и что-то негромко говорила, и вышла наконец, оставив его одного.

Немного погодя он увидел часы, висящие в ногах кровати. Кажется, он уже довольно давно смотрит на них, сам того не сознавая. Но перед тем он, должно быть, спал: стрелки показывали уже половину первого, а ведь, помнится, когда ушел Педерсон, он поглядел на них — и они показывали чуть больше половины одиннадцатого. Невероятно! У него вовсе нет ощущения, что он спал, и он готов поклясться, что голос Бетси, читавшей письмо, умолк всего лишь несколько минут назад. Часы-то, должно быть, верные, но он все же прислушался — вокруг стояла глубокая тишина, можно было уловить смутные, едва различимые шорохи, да вдалеке — низкое, прерывистое гуденье генераторов. И самый воздух такой, какой бывает только после полуночи.

Луис опять задумался о письме — так старик заглядится порой на беззаботно играющего ребенка. Чувство отрешенности не прошло, но стало иным, менее определенным; теперь между ним и письмом Терезы уже не было пропасти, и ему больше не казалось, что он отделился от самого себя и что каждая его мысль с какой-то неестественной точностью укладывается в лежащий перед ним узор. Как старик подчас не меньше ребенка увлечется игрой, не участвуя в ней сам, так Луис мысленно перебирал все подробности того дня, проведенного у Святого Петра… Да, тот день был полон чудес, и Луис ничего не забыл, но ничто теперь словно бы не трогало его. Он прекрасно помнил книгу, благодаря которой они познакомились, и их первую встречу, и хотя много лет прошло с тех пор — целых восемь лет — все это так же ярко и живо в памяти и кажется таким же далеким, как день в гостях у Святого Петра, пять дней тому назад. Странно, Тереза пишет, что за семь лет они встречались всего лишь девять раз… и он надолго задумался над этими годами, припоминая каждую встречу, — но не перебирал их в памяти машинально, а медлил расстаться с иным воспоминанием, и даже улыбался чуть заметно, а при мысли об иной встрече закрывал глаза и морщился точно от боли… Но главное, ему хотелось проверить, неужели было всего лишь девять встреч? Ведь он мог бы поклясться, что больше… но под конец он решил, что Тереза права.

Ее слова о письме от приятеля, работавшего в университете, всколыхнули в Луисе чувства более сложные. Написанное с наилучшими намерениями, дышащее возмущением по адресу университетской процентной нормы, полное заверений, что пишущий еще поговорит с тем-то и с тем-то, так что, возможно, когда-нибудь… а пока что… — это письмо пришло в день отъезда Терезы, за несколько часов до того, как он отвез ее в Лэйми к поезду. Напрасно он упомянул о письме в разговоре с Дэвидом, а впрочем, не упомянуть было невозможно, ведь они собирались вместе преподавать в университете. А все же следовало повременить, нехорошо, что он именно тогда заговорил о письме. И зачем только Дэвид рассказал Терезе! Дэвида письмо огорчило куда больше, чем его самого; а может быть, он, Луис, огорчился больше, чем сам тогда сознавал, а Тереза это заметила и все выведала у Дэвида. Впрочем, теперь это уже неважно. Что скрывать, письмо больно задело его. К тому же за последние годы он успел позабыть, каково это — получать подобные щелчки. Среди людей, с которыми он жил и работал, этого не водилось, во всяком случае, он никогда ничего такого не замечал и не слышал.

Как и многие евреи, Луис давно уже устроил в душе своего рода водосток, по которому подобные обиды и оскорбления, воспринятые глазом или ухом, скатывались, минуя каналы сознания. Давно уже он постиг ту истину, что еврей не имеет возможности реагировать на оскорбление так, как реагирует всякий нормальный человек. Ведь такова сила предрассудков, что еврея оскорбляют на каждом шагу, и не успеешь справиться с одной обидой, как тебя настигают другие. Однако в душе Луиса этот механизм, слишком долго пробыв без употребления, заржавел и не пропустил обиду, нанесенную четыре дня тому назад. Впрочем, сейчас это уже все равно, снова подумалось ему.

Но нет, не все равно, и никогда не было все равно. Недвижным взглядом Луис смотрел прямо перед собой, поверх часов, висящих в ногах постели, на окно, где стоял цветок. И в эту минуту вид цветка опять вызвал из глубины его сознания тот полусон, что привиделся ему рано поутру, когда он заново пережил жгучую обиду, испытанную давным-давно на школьной лужайке. Но утром он еще не совсем проснулся, а теперь бодрствует и вовсе не намерен пережевывать всякие детские обиды. А может быть, это подсознание шутит над ним шутки — и вот вытащило этот случай из прошлого? Так ведь он может припомнить двадцать подобных случаев. С досадой Луис почувствовал, что если потеряет власть над собой и даст волю подсознанию, оно злорадно подкинет ему все эти двадцать старых обид да еще десятка два сверх того и каждую подчеркнет жирной чертой. Беда с подсознанием, как упорно возвращается оно к оценкам и суждениям детских лет; эта таинственная и неясная область души — точно балованный ребенок, откормленный и ленивый, он порою выходит из своего оцепенения и, тыча пальцем и топая ногой, объявляет негодующе: «А король-то голый!» При этом он иной раз прав, но чаще ошибается и никогда не знает сомнений.

А кроме того, сердито думал Луис, этот несносный младенец все облекает в живые образы, да еще под видом детского простодушия пачкает чуть ли не все, чего коснется. Однако простодушие простодушием, но нельзя же злоупотреблять своим правом судить обо всем с дикарской прямотой. Ну и хватит, подумал Луис. У него зачесался уголок рта, и он повернул голову, чтобы потереться ртом о плечо. А ведь так естественно было бы поднять руку и почесать рот пальцем! Невольно мышцы его правой руки слегка напряглись, и на мгновенье он всецело поддался горькому отчаянию: ну, почему же мне отказано даже в такой малости! Он напряг мышцы обеих рук, но руки оставались бесчувственными почти до самых плеч, не стоило даже смотреть, сдвинулись ли они с места. Голова по-прежнему лежала боком на подушке, и он все еще терся щекой о плечо, хотя рот уже не чесался. Так продолжалось еще несколько минут — медленное, безотчетное движение…

Но ведь он ни за что не остался бы здесь! Не остался бы ни ради этого, ни ради чего другого, Тереза должна бы знать это, должна бы чувствовать всем своим существом, кровью и плотью, ведь непреложность их планов передалась ей от него — от тела к телу, от сердца к сердцу. Это было в субботу, всю субботу они строили планы, обдумывали каждую мелочь. Как все чудесно придумывалось! Какой сияющий был этот день!

— Скажи еще раз, — просила она.

— Я люблю тебя.

— Еще раз!

— Я люблю тебя.

— И через месяц мы поженимся.

— Через месяц.

— А как мы назовем нашего первого ребенка?

Он повернул голову и стал смотреть в потолок… Тереза, сказал он, глядя в потолок, ради этого я не разрушил бы наши планы.

И тут он увидел Терезу. Ему представилось, как она сидит в вагоне за столиком и пишет, наклонив голову, волосы падают на щеки, она вся — напряжение, вся — сосредоточенность, она всегда такая, когда чем-нибудь поглощена. Сейчас ее гложет тревога, и ее письмо — попытка сделать это чувство щитом и опорой для него, для нее, для них обоих. «Сколько времени я зову тебя? С того самого дня, какначалась война… Кончится наша разлука, и мне уже не надо будет звать тебя».

Да.

Старику, что смотрит издали на ребенка, иной раз хочется протянуть руку и дотронуться до него — только дотронуться, он сам не мог бы объяснить, откуда это желание, но оно неодолимо… Так и Луису вдруг захотелось протянуть руку — так он потянулся бы к Терезе, будь она здесь. Он видел ее — сосредоточенную, встревоженную, таящую в себе столько любви и обещаний, что сердце его разрывалось, хотя и в эту минуту он чувствовал странную отчужденность. Призрак женщины, склонившейся над письмом, бесконечно взволновал его, но и посеял в нем смятение. Это была Тереза, он узнавал каждую прядь ее волос, выбившуюся из прически, каждую мысль, которую он, казалось, мог разглядеть в склоненной голове: и однако… что-то новое в ней? Или чего-то не хватает? Или изменилось что-то? Он лежал совсем тихо и неподвижно, он не хотел двигаться и словно подстерегал, не придет ли объяснение? Оно не приходило, и он попытался поторопить его: быть может, Тереза для него теперь лишь олицетворение и символ всех женщин вообще, отсюда и это смятение, и чувство отчужденности? Какая-то часть сознания подсказывала ему, что это искусственный домысел и ничего он не объясняет; но что-то в нем ухватилось за этот домысел — и вдруг Луиса объял безмерный ужас: Тереза все еще перед ним — сейчас она оглянется — и не узнает его! Оглянется, чтобы сказать ему все то, что написала, отдать ему навеки свое сердце, заговорить с ним, коснуться его — и не узнает! Или взглянет, как играющий ребенок на старика, — скользнет по нему взглядом и тотчас забудет о нем, и ничто, ничто не остановит ее внимания…

Но видение не обернулось, чтобы встретиться с ним взглядом; Тереза сидела все такая же, какой он увидел ее в первую минуту, и страх его рассеялся: если она обернется, говорил он себе, и вглядится в него, ее глаза и губы скажут ему… скажут… Он не знал, что, он не мог больше думать… Скажут… Теперь он уже хотел, чтобы она обернулась, и раза три кряду быстро открыл и закрыл глаза, пытаясь представить себе, что она повернулась и смотрит на него. Но ему не удавалось увидеть ее лицо, — лица не было, оно ускользало — то расплывалось, то словно таяло в тумане. И каждый раз Тереза медленно принимала прежнюю позу: она писала, склонясь над столиком купе, так напряженно и сосредоточенно, словно дело шло о жизни и смерти. Но что она писала — это тоже ускользнуло из его памяти или уже не было важно. Он прекрасно помнил, что именно она писала, но там было так много всего, столько разнообразных замыслов, энергии, деловитости, и так вся эта сумятица жизни утомляла… вот именно утомляла… или, может быть, в этом было слишком много мелких житейских треволнений, далеких от всего, что в жизни по-настоящему важно и значительно? А может быть, это сама жизнь слишком много требовала от него. Да, наверно, все дело в этом, в самой жизни. Несколько минут он вспоминал письмо Терезы, перебирал в памяти то одни строки, то другие, и чем больше вспоминал, тем меньше почему-то все это значило. А потом он просто перестал думать о письме. Ни горечи, ни смятения, только эта странная отрешенность пожирает и сушит все его чувства, и теперь уже ясно: это он не узнает Терезу, если она обернется к нему; или, того хуже, встретит равнодушно все, что скажут ему ее глаза и губы. Старик, от которого ждут чувств, на какие он больше не способен, и понимания того, что им уже позабыто, под конец устает следить за играющим ребенком и отворачивается; так и Луис отвернулся от созданного им образа Терезы, и видение, поблекнув, исчезло. Где-то в дальнем уголке его мозга тихо, неразборчиво звучали какие-то голоса. Но и к этой болтовне он был равнодушен, и к тяжести льда, придавившего ему руки и живот, и ко всем сложным извивам своих недавних мыслей.

Минуты шли, а он ни о чем не думал. В дверях послышался шорох; но он снова лежал, отвернувшись к окну, и не видел, кто вошел, да и не хотел никого видеть, кто бы это ни был, — скорее всего, ночная сиделка. Он закрыл глаза, притворяясь крепко спящим, хотя с порога нельзя было рассмотреть его лицо. Что-то шуршало, что-то постукивало. Потом осторожные шаги удалились. Он считал их, пока сиделка не дошла до лестницы, ведущей вниз. Пошла за чашкой кофе, подумал он. И тут же, без всякого перехода, решил, что сейчас он встанет.

Луис сам не знал, почему это пришло ему в голову. Может быть, однажды нарушив закон этой палаты, когда утром вытащил руку изо льда, он вошел во вкус; или уж очень захотелось поддаться минутному порыву, не думая о том, что было и что будет; а может быть, это была попытка побороть одолевавшее его равнодушие. Так или иначе, мысленно перебрав все эти объяснения, он сосредоточился на одной задаче: встать с постели. Он снова прислушался — все тихо, лишь с улицы через приоткрытое окно, что справа от кровати, доносится откуда-то детский плач. И вот без особого труда он напряг мускулы живота и медленно сел на постели. Резиновые пузыри со льдом соскользнули с живота. Гора полотенец, покрывавшая левую руку, колыхнулась и рассыпалась, пока он с усилием высвобождал руки изо льда. Он высвободил их, перекинул ноги, сначала одну, потом другую, за край кровати и встал; кисти рук повисли как чужие. Ноги тоже были как чужие, он шагнул к окну — раз, другой — и выглянул на улицу.

Он увидел далеко слева слабый желтоватый отсвет фонаря, горевшего у пруда за больницей, самого фонаря не было видно: напротив, в «Вигваме», кое-где золотились окна, щупальцы света протянулись поперек пустой террасы, несмело пробиваясь там и сям сквозь тьму, нависшую над широкой лужайкой. Опять стало слышно, как плачет ребенок. Люди боятся смерти, как дети темноты, подумал он. Но тьма за окном казалась мягкой и ничуть не враждебной; ночной прохлады он не замечал, а ветви деревьев слабо шелестели над головой, совсем как в ту ночь, когда они бродили с Терезой. Эта мысль пришла совсем просто, и тотчас он увидел Терезу, теперь уже по-другому, и с нею — себя. Она стояла в дальнем конце широкой лужайки, на которой теперь уже не было ни единого светлого пятна; она убежала вперед, развевалась огненно-красная юбка, которую она надела для него, длинные волосы рассыпались по плечам, а он шел к ней. Она звала его, манила; потом взялась за краешек юбки и, глядя на него, вежливо присела, закружилась вихрем и опять посмотрела на него — веселая, смеющаяся. Миг — и это видение тоже исчезло, но не совсем: оно как бы отступило, но осталось тепло, и тепло расходилось и ширилось, и осветило другие мысли и картины, которые зашевелились в его мозгу, словно выходя из оцепенения.

Ни одна из них не удержалась в его сознании, они вспыхивали и снова гасли. Но и чувство отрешенности покинуло его; словно оттого, что он встал с постели, — быть может, именно потому, что это было действие, а не мысль, — это чувство, державшее его цепкой, душной хваткой, отпустило, сжалось где-то в глубине души холодным комом, плотным, тяжелым ядром. И как волны бьются о скалу, вздымались и ударяли в него мысли и снова и снова откатывались назад. Неясный говор в дальнем уголке мозга не прекращался, нельзя было не замечать его, но он звучал не настолько громко, чтобы запечатлеться в сознании. Луиса бросало то в жар, то в холод — не физически, это не имело никакого отношения к его оледеневшим рукам, он не замечал их, он даже ни разу не взглянул на них — нет, то был душевный жар и холод. Если упорно думать о Терезе, какой она привиделась мне в последний раз, я опять увижу ее такой, а если сосредоточиться на этой болтовне в мозгу, можно будет даже разобрать какие-то слова и что-то понять… Он чувствовал, что это в его власти, но чувствовал также — странная мысль! — что не надо давать волю этому вновь ожившему в нем интересу ко всему. Ведь ясно — и незачем доискиваться причин, — что в том холодном ядре кристаллизуется нечто такое, что рано или поздно потребует его внимания — всего без остатка; но раз уж он знает об этом, пусть оно пока существует само по себе, а он тоже будет сам по себе.

Так он стоял и смотрел в темноту. Опять перед ним промелькнула огненно-красная развевающаяся юбка. А затем — он и сам не заметил как — мысль перескочила на другое: как же осуществляется в университете процентная норма? Может, оставят по одному месту на каждую кафедру, а химикам — даже два места? В каком-то закоулке памяти шевельнулось воспоминание: в Англии до конца девятнадцатого века всякий, кто добивался ученой степени, обязан был заявить, что он безоговорочно признает символ веры англиканской церкви, ее «тридцать девять статей», Луис не мог припомнить, когда и как отменили это требование, и ему даже совестно стало: что оно существовало, помнит, а когда прекратилось, вспомнить не может. Он-то еще ни разу не пострадал из-за процентной нормы; и уже не пострадаю, подумал он.

Тереза однажды спросила, что для него наука — не убежище ли? Что ж, теперь можно сказать, что когда-то наука, пожалуй, была для него своего рода убежищем, но нельзя забывать, что сначала был огонь мисс Оливер, а потом уже лед школьной площадки. Бедная мисс Оливер! Как объяснить даже себе самому, что она для него значила? Но она была огнем, другого слова не подберешь, должно быть, потому, что всякий раз, вспоминая о ней — а вспоминалось нередко за эти годы, — он представлял себе, как она объясняет классу знаменитый опыт Лавуазье. Да нет, вздор! Просто однажды она сказала об этом опыте какие-то прекрасные и верные слова, да и в самом деле это великий научный эксперимент. О некоторых же великих экспериментах она рассказывала не слишком вразумительно; прошли годы, прежде чем он разобрался в каких-то вопросах, которые она излагала в классе неточно или неправильно. Но ни разу она не упустила случая указать на величие всюду, где оно было, и не уставала повторять ученикам, точнее — заставляла их почувствовать, как часто великие дела и открытия связаны друг с другом, как перекидывается цепочка из века в век, от одного народа к другому, от человека к человеку. У него были десятки учителей, знавших во сто раз больше мисс Оливер, но никто так не горел желанием передать все, что знает, другим.

Ферми, безусловно тоже великий ученый, возвращается в Чикаго, он решил сам учить первокурсников физике. Чем раньше молодежь попадет в хорошие руки, заявил он без ложной скромности, тем больше будет ученых. Он бы наверняка понял, скажи я ему, что мисс Оливер одобрила бы его решение, подумал Луис, хотя на нее оно не произвело бы такого впечатления, как на меня.

Он слегка вздрогнул — то ли от холода, то ли от какой-то невзначай налетевшей мысли. Если я сделал и не очень много добра, верю, что зла я сделал еще меньше. Кто это сказал? Не Пиквик ли на смертном одре? О мисс Оливер, если бы и я мог сказать так! Мы потолкуем об этом после, подумал он. Мысли о мисс Оливер согревали; а теперь ему стало холодно — и это за одну минуту, самое большее за две. Он прислушался. Ребенок все плакал, но из-за двери не доносилось ни звука, только громкий храп — должно быть, из палаты Уолтера Гебера. Мне так жаль, что я втравил вас в эту историю, Уолтер, промолвил он почти машинально, он уже не первый раз говорил это. Те четверо, что сегодня выписались, заходили к нему проститься — и он им сказал то же самое. Ему хотелось снова и снова повторять эти слова Педерсону и Бетси тоже.

Как это сказала утром Бетси? У нас тут перепутье — дороги здесь не сходятся, а вот люди сходятся…

— Конечно, она права, — сказал он себе. — Вон стоит Висла. Я не заметил, как он подошел, хотя ничего удивительного в этом нет. Он часто бродит тут даже ночью, как обремененный заботами монарх. Сейчас он вроде Квикега: определяет лицо событий.

5.

Висла стоит на другой стороне улицы, поодаль; он, видно, вышел из мрака, окутавшего лужайку, и вот остановился на краю ее. Свет уличного фонаря, горящего перед зданием больницы, как раз посередине — примерно за сотню футов вправо отсюда — падает на лицо Вислы. На нем маленькое полотняное кепи, больше похожее на шлем, шея обмотана плотным шарфом, в руках толстый сук: верно, отломал по дороге, а теперь от нечего делать тычет им в землю под ногами.

Луис все смотрел на него, едва заметно улыбаясь. Однажды, года два назад, в разгар войны, во время одного из бесчисленных кризисов, пережитых атомной станцией, он и сам так же бродил в темноте (который это был кризис? Когда в большом количестве начал поступать материал из Окриджа и Хэнфорда и мы уточняли все измерения констант нейтрона уже не только в теории? Сейчас не вспомнить, да это и неважно)… Он шел домой часа в три ночи и вдруг впереди увидел Вислу. Тихонько, крадучись, он нагнал его и, когда подошел совсем близко и уже мог дотронуться до него рукой, услышал, что Висла напевает себе под нос:

— Да еще с Джоном Джейкобом Астором, — громко подхватил Луис.

Не так-то легко застать Вислу врасплох, но тут это отчасти удалось Висла окинул его суровым взглядом и сказал, что человеку, не верящему в божественную сущность Христа, не оценить юмора этой песенки. И тогда он в ответ сказал, что Висле, иностранцу, видно, не постичь всего значения такой личности, как Джон Джейкоб Астор.

— Столько свершений… и так забавно, — повторил он вслух слова из письма Терезы. — Ну, не знаю, хотя, пожалуй, было и то, и другое. А теперь ничего такого нет, верно? Вам страшно, Эд? Юрий говорит, что ему страшно, и я знаю людей, которые этого не говорят, но им тоже страшно. И моей Терезе страшно — теперь ей куда страшнее, чем было в тот день, когда началась война… Так мучительны были эти часы ожидания на вокзале, и я виделся с нею только девять раз за семь лет. В тот день ожидания… вы всегда появляетесь как нельзя кстати! Ведь это после встречи с вами я пошел к ней, не так ли? Да, да, верно. Это было предзнаменование! Вы определили лицо событий, вы втравили меня в эту историю, а теперь пришли поглядеть на развязку. Чем же не Квикег!

Висла поднял голову и смотрел на окно. Луис был уверен, что его нельзя увидеть сквозь жалюзи, и все же ему стало не по себе, ведь Висла смотрел как будто прямо на него. И вообще странно, что он стоит тут, у окна, почему он вдруг решился на такую глупость и встал с постели… Он и сейчас не понимал, почему сделал это, да и не пытался понять.

— Упрямый вы человек, как я погляжу, — продолжал он. — Хотя, когда человек упрям, главное — это в чем он упорствует. Не представляю, как вы там ладите с политиками, вернее — как они ладят с вами. Наверно, они только руками разводят: вот, мол, с кем никак не сговоришься. Ну, и, разумеется, вы не знаете, что за штука платежная ведомость. Ученые нынче в моде, это облегчает вам жизнь, и ничего плохого тут нет. Но лет шесть-семь назад было не так. Упрямый, да. А что до страха — конечно, тогда было страшно на свой лад, но и теперь тоже страшно, только по-другому. Или страх — всегда страх? Тогда было страшно за человечество, потому что немцы могли сделать бомбу, а теперь страшно за человечество, потому что бомбу сделали мы. Вам было страшно в тот день, когда началась война, я видел это, хотя чувствовал я больше, чем видел, — и уж наверно вам страшно теперь, наверняка страшно.

Детский плач внезапно оборвался; Луис слегка улыбнулся, ему так ясно представилось, как младенцу сунули грудь или соску; он улыбался еще и мысли, что почти все знакомые ему родители осудили бы столь несовременные, устарелые и вредные для ребенка приемы, а кое-кто счел бы все это ужасной докукой. Висла повернул голову в ту сторону, где только что плакал ребенок; почему-то он все еще стоял на том же месте и тыкал палкой в землю, совсем как слепой, который стучит тростью на углу людного перекрестка, чтобы привлечь внимание прохожих.

Теперь, когда ребенок умолк, до Луиса слабо, но явственно донеслась откуда-то из-за лужайки хорошо знакомая музыка; должно быть, это от Улановых, только они заводят патефон в такой поздний час. Джерсилды, живущие подальше в той же стороне, тоже нередко слушают музыку, но им больше по вкусу джаз, а это Бетховен. Интересно, что Бетховена всегда узнаешь сразу, с двух-трех тактов.

Очевидно, Висла тоже слушал. Он уже не тыкал палкой в землю и стоял неподвижно, глядя туда, откуда доносилась музыка. И вдруг музыка смолкла — это был не конец, она словно собиралась с силами для нового взлета; и тут Луиса осенило: Висла слушал ее все время и не просто без всякого смысла стучал своей палкой, а отбивал такт, точно дирижируя про себя, и перестал, как только вступил хор: и вот высокие чистые голоса взлетают над лужайкой, они звучат еще слабо, но уже яснее и проникновеннее, вознося Девятую симфонию в такую высь, куда не подняться оркестру.

Луис не мог бы расслышать, если б не затаил дыхание, и он старался не дышать — впрочем, может быть, отчасти и потому, что ночь была холодная.

Перепутье, да… все дороги скрестились здесь, именно здесь, но это все равно что сказать: где делают эти бомбы, там распутье, и мир должен выбирать дорогу… А здесь сейчас единственное место в мире, где их делают, — вот эти несколько квадратных миль между пустыней и горами, где плачет младенец и звучит Девятая симфония. Тереза говорит, что боится за меня, но ей не только поэтому страшно. Эти ворота и часовые, эти проклятые ворота и таинственные здания… место, где люди отрекаются от себя ради служения — чему или кому? Объясните ей, Эдвард, сумеете ли вы объяснить ей? А мне?

Но Висла наконец пошел прочь, в темноту широкой и пустынной лужайки.

Суть в том, подумал Луис, что никто из нас ничего больше не может сказать другому. Мы уже израсходовали всю свою изобретательность, все немалое уменье рассуждать, все благовидные объяснения — нам остались только неблаговидные — те, которых никто не хочет высказать, от них отворачиваешься или бормочешь их нечленораздельно. Место, где от всего отрекаешься, и на каждом шагу часовые. Впрочем, насчет построек она не права; они не безобразны; это недурное местечко, пожалуй, наряду с уродством в нем есть и красота, и самое безобразное здесь не постройки, их уродство еще можно объяснить.

— Эдвард, — оказал он вслед уходящему Висле, почти уже затерявшемуся в темноте, — помните ту слепую девушку в Альбукерке? Она увидела зарево у себя в комнате, когда взорвалась бомба в Аламогордо, больше чем за сто миль. «Что это было?» — спросила она. Эд, черт побери, Эд, не уходите! Так что же это было? Но теперь зарево видно в каждом доме, — прошептал он. Потом усмехнулся горько и смущенно: — Вот это я и хотел сказать вам сегодня, — прибавил он, обращаясь к тому месту, где еще недавно стоял Висла.

Висла навестил Луиса среди дня, примерно за полчаса до того, как ему начали делать капельное вливание. Они говорили о том, что произошло, и примерно столько же — о приключениях Вислы в Вашингтоне. Что до случившегося, заявил Висла, то он ни разу не делал этого опыта и даже не присутствовал при нем, а потому ничего на этот счет не знает и ни о чем не может судить. А затем он задал Луису с полсотни вопросов, обругал опыт как совершенно идиотскую выдумку, а заодно, примерно с той же горячностью, и военные власти, которые допускали такое безобразие, как этот опыт, и Луиса за то, что он брался его делать.

Висла, разумеется, немало знал об опыте, хотя и в самом деле ни разу не видел его собственными глазами. Все научные работники Лос-Аламоса хотя бы в общих чертах знали, как это делается. Это был один из решающих экспериментов, благодаря которым великое достижение науки — цепная реакция ядерного распада — привело к великому военному достижению — атомной бомбе. Компоненты, используемые в нем, составляли, в сущности, примитивную бомбу, хотя подобным путем можно было бы также рассчитать поведение нейтронов для мирного применения неисчерпаемой энергии. Они не были заключены в плотную оболочку и потому не могли взорваться; до известной степени ими можно было маневрировать и таким образом определить количество и конфигурацию располагающихся материалов, способных дать цепную реакцию, это и было назначением опыта, но, доведенный до известного предела, он давал уже саму цепную реакцию, вспышку ничем не сдерживаемой и неуправляемой радиоактивности. Коварство и опасность эксперимента заключались в том роковом обстоятельстве, что лишь едва уловимая грань отделяла его завершение от катастрофы — от внезапной вспышки радиоактивности.

Как измерить всю глубину опасности, таящейся в подобном опыте? Надо сказать, что в известном смысле он даже безопаснее других. Всем, что происходит, непосредственно управляет один человек, и при этом всегда можно предвидеть, какого рода реакция произойдет, и даже примерно предсказать, какой силы она достигнет. Опасно сунуть голову в пасть льву, потому что лев, если ему того захочется, может сомкнуть челюсти; опасно делать тысячи вещей, если при этом зависишь от подвижной части механизма, которая может отказать, или от помощника, который может зазеваться, от той или иной случайности, которой не предусмотришь. Опасно было находиться в Хиросиме шестого августа тысяча девятьсот сорок пятого года, но там никто ни словом не был предупрежден о том, что должно случиться, и ничего не подозревал, а неведение удваивало опасность. В опыте, который проделывал Луис, ни одной из этих опасностей не было; в сущности, здесь опасно было только одно: совершить оплошность, самую малую, неуловимую оплошность.

— Вы ведь знаете, — сказал Луис, когда Висла (в который уже раз) вышел из себя, — автоматическое управление и любое защитное устройство, достойное этого названия, сделали бы опыт куда более громоздким. Тут все было, как на войне, — состряпано на скорую руку и подчинено одной цели, вроде здешних построек. У нас делается еще немало опасных экспериментов.

— Но этот — самый опасный.

— Пожалуй, что и так. Но подумайте, он почти всегда прекрасно удавался. Это так быстро. И так просто.

— Ну, еще бы. — Висла нахмурился, ему не нравился тон Луиса. — Я совсем не уверен, что автоматическое управление сделало бы его таким уж громоздким. Если бы…

— А пока установили бы автоматическое управление, работа бы застопорилась. Это отняло бы у нас несколько месяцев. Вот защитное устройство необходимо.

— Тил говорит, что вы не очень его и добивались.

— Добивался. А если в полсилы, так потому, что от этого не было ровно никакого толку.

— Чистейшее идиотство, — наверно, уже в десятый раз с досадой сказал Висла.

Всякий сразу увидел бы, несмотря на эту досаду, а отчасти как раз благодаря ей, что Висла очень озабочен случившимся. Луис, который хорошо знал Вислу, видел, что тот озабочен еще по одной причине и ему нелегко высказать то, что его заботит. Дело в том, что, хоть он и очень огорчен за Луиса (ему и это не так-то просто высказать), он к тому же еще и зол. Конечно, в таком виде опыт — чистейшее идиотство, и возмутительно, что не налажено автоматическое управление, но при всем том Висла не в силах понять, как Луиса могла постигнуть неудача, и не в силах с этим примириться. Не такой человек Луис, чтобы с ним мог произойти несчастный случай, а значит, это был не просто несчастный случай… нет, Висла не в состоянии этому поверить.

Автоматическое управление и надежное защитное устройство? Да, конечно, вне всякого сомнения, идиотство, что ничего этого нет, и об этом следует поговорить, но суть не в них. Даже и без них опытный научный работник не должен был допустить ошибки…

— Сколько раз вы это проделывали?

— Дэйв подсчитал, что этот был шестьдесят четвертый. Шестьдесят три раза я проделал все как следует.

…в шестьдесят четвертый раз — точно так же, как и в первый… и Луис такой опытный работник, другого такого не сыскать… у кого еще столько уверенности, столько выдержки… пусть этот опыт остался со времен войны, все равно, в этих делах ученый не должен допускать ошибок… ни в коем случае… Если уж это случилось с Луисом, это может случиться с каждым… Такой невероятный случай… нелепость!

Висла шагал по комнате, поглядывая на лотки со льдом, и не прямо, а лишь намеками высказывал свои тревожные соображения, а Луис слушал, и сперва это его почти забавляло, а под конец даже тронуло. Он понял, что виной волнения Вислы не он, Луис, а то, что случилось, самая возможность подобного случая, и Висла не решается высказать свои чувства из страха, как бы Луис не принял их на свой счет. Хотел бы я помочь ему, подумал Луис, но он и сам не умел найти нужные слова.

— Расскажите, что было в Вашингтоне.

Висла невесело покачал головой:

— Вы не поверите.

— Но ведь вы как будто ладите с конгрессменами. О чем вы с ними беседуете?

— Ха! Я им говорю про политику, а они мне — про атом. Так мы и развлекаем друг друга, только, пожалуй, этого не надолго хватит.

— Я в жизни не встречался ни с одним конгрессменом, но мне рассказывали о них странные вещи. Вилли Тайкен прошлой осенью говорил мне, что его представили одному сенатору, и этот сенатор сказал — там, кроме Вилли, было еще несколько человек с нашей станции — сенатор сказал так: «Братья американцы, знайте, что я всегда, во все времена был другом атомной энергии!» Неужели это правда?

— Чистейшая правда. Мы с Вилли могли бы порассказать еще кучу таких анекдотов, но они больше относятся к прошлой осени, чем к нынешней весне. — Висла строго посмотрел на Луиса. — Недаром мы столько времени проторчали в этом окаянном городе.

— Да, конечно, — сказал Луис, в раздумье глядя на Вислу.

«Д-да-а… — подумал он, — а может, я хотел сказать — нет?»

Но блестящий успех деятельности ученых физиков в кулуарах парламента, как стало известно, выразился со всей очевидностью в провале безответственного билля Мэй-Джонсона, который оставил бы атомную энергию в распоряжении военных властей, и в успехе законопроекта Мак-Магона, который передавал контроль над атомной энергией народу в лице его гражданских представителей — проект этот с минуты на минуту должен был быть утвержден; свидетельство этого успеха также тысячи ораторских выступлений, бесконечные разговоры, беседы с глазу на глаз, памфлеты, листовки, просветительные кампании, конференции, даже семинары по физике для членов конгресса и многое другое. Все это задумали, предприняли и осуществили ученые, у которых не было ни опыта в подобных делах, ни сколько-нибудь значительных средств, и они добились своего наперекор бесчисленным вымыслам, предрассудкам, благодушию, лжи, дезинформации, дикарским представлениям о природе и назначении атомной бомбы.

— Да, — повторил Луис, безотчетно глядя в упор на Вислу и не замечая, что тому уже стало не по себе под этим пристальным взглядом.

Ибо ученые, зажегшие атомные огни, знают историю своей науки и знают, что никто не властен удержать молнию и никто не может помешать огню гореть для всех людей; и эти истины они провозглашали вновь и вновь, точно Kyrie eleison^[8] — здесь нет секретов, от этого нет защиты, тут не может быть монополии — и снова и снова объясняли и твердили: речь идет о жизни человечества, время дорого, это серьезнейшая политическая проблема. Конечно, все это делалось не напрасно. Слова эти стали уже знакомы, как ежедневная газета, и хотя люди, заслышав эти слова, еще беспомощно переглядывались, иные уже начали понимать, насколько они разумны; нет, все это делалось не напрасно.

— Да, — в третий раз сказал Луис. — И все-таки мы до сих пор фабрикуем бомбы.

— Это так, — нетерпеливо сказал Висла. — Но разве вы не понимаете? Теперь этим вопросом должна заняться Организация Объединенных Наций. И мы придем туда с более или менее чистыми руками. Во всяком случае, не с генералами во главе.

— А может быть, нас провели?

— Что значит провели?

— Мы все еще делаем бомбы, — повторил Луис, не отвечая Висле, — а главное, пускаем их в ход. Мы с вами подписывали петиции, в которых просили президента не сбрасывать бомбу на Японию, во всяком случае — не на большой город, это ведь не военный объект. А все-таки бомбу сбросили… и не одну, а две, и не на один город, а на два… да притом без всякого предупреждения… И это после того, как Япония пыталась начать мирные переговоры. Нет, руки у нас очень даже нечистые. Сэм Элисон говорит, что то была великая трагедия. Сенаторы и генералы уверяют, что такова современная война, то же самое говорили немцы, когда бомбили Роттердам. Помните газетные передовицы? Ужас не столько в том, что было сделано, сколько в том, как быстро мы к этому приспособились. Роттердам подготовил нас к Хиросиме и Нагасаки… с той лишь разницей — всегда ведь найдется разница, — что Роттердам разбомбили немцы, а Хиросиму и Нагасаки — мы. Я не знаю и, должно быть, уже не узнаю, верно ли, будто мы этим ускорили конец войны и сохранили человеческие жизни, как нам тогда говорили, — кстати, немцы утверждали то же самое про Роттердам. Но ведь, как выяснилось, вторжение в Японию намечалось на ноябрь, а мы сбросили бомбы в августе. Мы не теряли людей в августе и, стало быть, оберегли те жизни, что были бы потеряны в ноябре, но раз так, почему же мы не подождали хотя бы с Нагасаки, разве нельзя было сперва посмотреть, каков будет эффект от бомбы, сброшенной на Хиросиму? Мы спасли бы тогда жизнь шестисот студентов-медиков. Но, разумеется, на это есть лишь один ответ: у современной войны свои законы, и когда Хатчинс, римский папа и еще кое-кто утверждают, будто, пустив в ход атомную бомбу, мы утратили свой нравственный престиж, они говорят не о главном — и, однако, в газетах я все время читаю, что обладание бомбой облекает нас священной миссией. Было время, когда мы могли выбирать, и я не знаю, кто выбрал тот путь, по которому мы пошли, знаю только, что те, кто создал бомбу, высказали свое мнение впустую, совершенно впустую. Впрочем, все это, разумеется, дело прошлое, а сейчас нужно думать о будущем, будущее важнее прошедшего.

Луис говорил очень быстро, ровным голосом, без пауз и почти без выражения. Он все время смотрел на Вислу и лишь изредка бросал взгляд в сторону окна, но ни разу не повернул головы. И вот поток слов иссяк, но и Висла молчал: он приоткрыл рот да так и замер, словно хотел что-то сказать и забыл, что именно. Минута молчания, беспомощности, и вновь зазвучал голос Луиса.

— Если упорно искать, как, по-вашему, отыщется ли ключ, единственно возможный ответ на все вопросы, объяснение всему, что происходит и здесь, и в Вашингтоне, в мире звезд и в нашем внутреннем мире? Мы ищем, ищем упорно, хотя все меньше понимаем, чего же мы ищем, да, пожалуй, этого и не понять. Во вторник я тоже искал, я пытался вспомнить, как все было, когда только что кончилась война и когда умер Нолан. Должно быть, меня навели на эти мысли день и число, ведь после вторника двадцать первого мая в первый раз вторник пришелся на двадцать первое число, и все мы так или иначе вспоминали и думали об этом. Я не думал о несчастье с Ноланом, а только о том времени, о первых днях после войны; тогда еще не поздно было спохватиться, задуматься над тем, что же мы делаем, прежде чем все страны возьмутся за так называемые необходимые меры предосторожности и весь мир с головой уйдет в эту нескончаемую гонку вооружений; и так оно и получилось теперь, после того как та возможность упущена. Наверно, это странная мысль для еврея, но было время, примерно при Лукреции, когда Христос еще не родился, а старые боги уже умерли и остался только человек — он смотрел на мир, лишь смутно его понимая, ибо теперь, когда боги умерли, ничто не подсказывало ему, какими еще критериями пользоваться, кроме тех, что рождались в его собственном мозгу. Именно в ту пору сделало кое-какие успехи учение о спасительности здравого смысла и о животворящей силе природы… И вот во вторник я думал: если бы в ту неделю после конца войны — ведь в такие дни боги, любые боги, на все смотрят сквозь пальцы — так вот, что если б тогда, следуя учению о здравом смысле и о животворящей силе природы, все мы сказали, как говорили Юрий и некоторые другие в те дни или чуть позже, что будущее ведь важнее прошедшего, а его здесь заранее отравляют, накапливая день ото дня все больше бомб, их фабрикуют только здесь, и на каждой пометка: «Сделано и пущено в ход США»… Но мы не сказали этого. Быть может, выбор, сделанный раньше, предопределил и все дальнейшее. Во всяком случае, мы ничего не сказали. Мы продолжали войну. Я не мог найти ключа, разве только одно: тогда слишком мало раздалось голосов протеста. Мне все вспоминались чьи-то слова: «Во времена слабости высшей добродетелью становится сила», — но я не могу припомнить, кто это сказал и где. Пожалуй, это и есть ключ. А насчет того, что нас провели…

— Луис! — позвал Висла.

Он подошел ближе, стал между кроватью и лотком и опять, уже громче, окликнул Луиса, но тот, казалось, не слышал и все говорил, говорил… Висла круто повернулся и вышел из комнаты; он не затворил дверь, и даже в коридоре его настигал голос Луиса — ровный, лишенный всякого выражения, но громкий и ясный:

— …ссылаются на то, что все остальные страны заняты тем же и только атомных бомб не производят. Но в атомный век это несравнимые величины — то, что делаем мы и что делают все остальные, хотя, впрочем, очень скоро и они будут делать то же самое, года через три-четыре уж во всяком случае. И мы еще рассуждаем о контроле, а сами делаем бомбы, и рассуждаем о мирном использовании атомной энергии, а сами делаем бомбы…

Стоя в коридоре, в каких-нибудь пяти шагах от палаты Луиса, Висла испуганно озирался по сторонам и, увидев наконец, что по лестнице поднимается Чарли Педерсон, кинулся к нему.

— …назвали «Операцией Перепутье» такую военную демонстрацию как Бикини, — доносилось из палаты. — А между тем перепутье давно уже пройдено, и вы двинулись в совершенно определенном направлении, ибо решились на демонстрацию, о которой каждый ученый в стране твердо знает, что она не имеет никакого научного значения, зато с идеальной точностью рассчитана на то, чтобы лишить какого-либо смысла все наши предложения о контроле, которые мы готовимся через месяц внести в Организацию Объединенных Наций. Это значит продолжать войну…

— Он не умолкает ни на минуту, — говорил Висла Педерсону. — Я никогда ничего подобного не слышал. Он не в себе.

Они быстро пошли к палате.

— Бред? — вслух подумал Педерсон, как бы проверяя звучание и смысл этого слова.

— Но это вовсе не бессвязная болтовня. Он говорит вполне связно. И очень разумно.

У самой двери они остановились.

— …не быть близорукими, продумать все с начала и до конца. Но даже если взять начало, этот новый закон, который должен был всех нас удовлетворить как образец государственной мудрости, — что хорошего, если в нем закреплено заблуждение, будто у нас есть секреты, которые необходимо хранить, тогда как эти наши секреты раскрываются всюду и везде, где циклотроны высвобождают протоны по столько-то в секунду? Дважды ура в честь нового закона! Быть может, те же «великие умы», которые ведут такую политику, санкционировали и уничтожение японских циклотронов в конце войны? Но если циклотрон следует уничтожить, потому что кто-то считает его орудием войны, и если отныне считается изменником и подлежит смертной казни всякий, кто посмеет огласить сведения о количестве нейтронов, высвобождаемых при расщеплении плутония, хотя это открытие стало возможным, между прочим, благодаря трудам немцев, австрийцев, датчан, итальянцев и венгров, тогда и всякий, кто мыслит, становится изменником, а если кто-либо, кроме нас, пускает в ход орудия мышления, то это — неслыханная провокация…

— Ужасно! — сказал Висла.

Педерсон взглянул на него.

— От японских циклотронов и следа не осталось. Такую глупость сделали. — Висла пожал плечами. — А всё военные власти, — прибавил он.

— Это не бред, — сказал Педерсон.

Придерживая Вислу за плечо, чтоб тот не трогался с места, он пригнулся и сквозь щель неплотно прикрытой двери заглянул в палату.

— …гражданский контроль — но над чем? У нас все растут и растут запасы бомб, бомба уже дважды была пущена в ход, а мы всё еще отказываемся разделить свои открытия даже с англичанами, которые передали нам все свои сведения и тем самым облегчили нашу задачу; а какие же предложения в области международного контроля можно выдвинуть при условии, что мы и дальше будем делать бомбы, но никому другому их делать не дадим, хотя, разумеется, все примутся за это энергичнее, чем когда-либо, и, конечно, преуспеют. Вы хотите не быть наивными, хотите смотреть на жизнь трезво и использовать с толком хорошую вещь, раз уж она попала вам в руки, и, наконец, вы преисполнены сознания своей добродетели, которая всегда на стороне сильных во времена слабости. Но заодно, ради всего святого, будьте последовательны, помните и о том, к чему все это ведет, поймите, что думать только о войне и готовиться к войне полезно и даже разумно лишь при определенных условиях, но ведь сама по себе война — величайшее безумие, безумие при всех условиях, верх безумия, на него способны только те, что боятся и ненавидят всех себе подобных, всех жителей единственной обитаемой планеты, а завтра возненавидят и самих себя. Установить контроль? Лучше чтоб был контроль, чем чтобы его не было, но от контроля не будет толку, пока делают бомбы… не будет…

Голос умолк. Педерсон взглянул на Вислу и отвел его подальше от двери.

— Вернитесь туда, — шепнул он. — Заговорите с ним. Сделайте вид, что вы не выходили из палаты. Я сейчас приду.

— Многое тут верно, — сказал Висла, глядя на дверь. — В другое время было бы о чем поспорить. Но многое…

— Эд! — позвал из палаты Луис и тотчас окликнул почти резко: — Бетси, вы?

Висла вошел в палату.

— Я выходил в ванную, — сказал он.

— Вот как? Только сейчас? У меня было какое-то странное чувство, голова кружилась, что-то вроде обморока. А потом я посмотрел вокруг… Может, и правда был обморок. Но мы ведь разговаривали.

— Да, конечно. И сейчас разговариваем, только, по-моему, вы говорите слишком много. Больному не следует так много говорить. А голова еще кружится?

Луис помотал головой сверху вниз и из стороны в сторону.

— Все в порядке, — сказал он. — Прошло.

Потом растерянно посмотрел на Вислу и улыбнулся застенчиво, почти робко.

— Я слишком много болтал, да?

— Вы говорили много интересного, — сказал Висла. — Впрочем, я не со всем могу согласиться.

— Мне кажется, я наговорил больше, чем… чем думал, что говорю. Вы что-нибудь поняли?

— Вы забываете, что перенесли сильное потрясение, — сказал, появляясь в дверях, Чарли Педерсон. — К тому же, — продолжал он, входя, — вы не очень-то хорошо усваиваете пищу. Поэтому мы сейчас введем вам порцию отличной, укрепляющей организм глюкозы, это вам сейчас очень полезно. Не возражаете?

— Не возражаю, — сказал Луис.

Штатив с бутылью и трубкой для капельного вливания стоял в углу палаты. Педерсон занялся им и наконец, перехватив взгляд Вислы, успокоительно кивнул. Через минуту вошла Бетси с бутылкой. Висла еще немного походил взад и вперед по палате, но больше никто не произнес ни слова, и вскоре он вышел.

Голоса, звучавшие в ночи над лесными ветрами и пением струн, внезапно смолкли. Кто-то вмешался, подумал Луис, кто-то сказал: «Послушайте, дружище, может, вы дадите хоть раз ночью выспаться, чтобы утром я мог встать и заняться бомбой?» Покойной ночи, Улановы! Прощай, Бетховен! Покойной ночи и тебе, слепая девушка из Альбукерка! То зарево в твоей комнате было лишь мимолетной вспышкой, кратким мгновеньем в познании человеком природы, а у процесса познания нет ни начала, ни конца, есть лишь миги великих озарений, и такой миг был тогда. Но вот нынешнее зарево — это нечто иное, и тут мы так же слепы, как и ты.

Покойной ночи, прощайте!

Он ощутил пульсирующую боль в кисти левой руки и ровную, тупую боль в правой. Оказалось, он весь дрожит. Он медленно отвернулся от окна, и как раз в это время фонарь у дальнего крыла больницы погас. Час ночи, подумал Луис, его гасят в час. Сиделка осторожно поднималась по лестнице, а может быть, ему только послышались шаги, и он еще раз взглянул в окно. В ночной тьме — никого и ничего. Он постоял так еще с минуту, и тут-то заметил, что болтовня в дальнем уголке мозга стихла и холодный твердый ком распался. Луис не ощущал ни жара, ни озноба. Трепетная и несмелая, точно осенний лист, проплыла в сознании мысль: «Ты получила телеграмму, Тереза?» — и тут же исчезла, и он даже не подумал, что, если сосредоточиться, он мог бы представить себе и Терезу, и все, что захочет. С непреложностью научной истины, как открываются свободной игре воображения сокровеннейшие законы природы, у него вдруг возникла уверенность, что скоро он умрет — и это потребует от него напряжения всех сил души и, быть может, длительного, ведь это не на день и не на два. Снова он отвернулся от окна; он совсем закоченел, и походка у него была деревянная. Он подошел к кровати и лег. Руки теперь сильно болели, но он просто положил их в лед; если станет невтерпеж, подумал он, можно позвать сиделку; а будет терпимо, так подожду, она и сама придет, рано или поздно.

Ждать пришлось недолго. Стараясь не шуметь и все же отнюдь не бесшумно она вошла в палату через несколько минут после того, как он снова лег, и день кончился, как начался — тревожными восклицаниями, приведением в порядок простынь и полотенец. Боль усиливалась; вызвали двух врачей; Луису дали снотворное.

Но ему казалось, что все это где-то далеко — так, должно быть, рев и стремительность урагана не задевают того, кто находится в его неподвижном центре. Луис отвечал, когда его о чем-либо спрашивали, делал все, что требовалось, чтобы помочь сиделке и врачам. Но сознание его оставалось в самом центре урагана, в немоте и неподвижности, одинокое, всему чуждое. Он знал, что этот клочок тишины мчится вместе с ветром и через какой-то срок промчится над ним, сквозь него и унесется прочь. Но сейчас он в сердце тишины, она поглотила его. Глубокое внутреннее волнение, которое поднялось в нем вечером, казалось ему тогда бессмысленным, но, видно, оно было лишь преддверием к этому, так же как и безразличие и отчужденность, охватившие его, когда пришло письмо Терезы, полное жизни — жаркой, сложной, требовательной.

Все эти треволнения, вся сумятица жизни была лишь частью шума и движения, которые не касались его и не могли коснуться здесь, в немом сердце урагана, где он был один, куда ничто не могло проникнуть.

6.

— Голыми руками, — сказал полковник Хаф.

— Голыми руками, — повторила миссис Хаф и записала эти слова.

— Голыми руками он… нет, лучше молодой ученый… молодой ученый разбросал подопытные материалы…

— Молодой ученый разбросал подопытные материалы.

— И прекратил излучение. Прочти мне все сначала.

Миссис Хаф прочла вслух написанное, полковник внимательно слушал.

— Отлично, — сказал он, когда она кончила. — Идем дальше. Этот геройский поступок стоил ему серьезных ожогов обеих рук, и весь организмпострадал…

— Не так быстро, дорогой, — прервала миссис Хаф. — Этот геройский поступок…

— Да, да, хорошо.

Так они трудились, пока не довели дело до конца. Они принялись за работу около одиннадцати, и после всех поправок, переделок, а подчас и споров о том, как бы получше выразить ту или иную мысль, за полночь сообщение для газет было готово.

— Ну, теперь можно и лечь, — сказала миссис Хаф. — Только сперва я приготовлю тебе что-нибудь поесть.

— Не стоит, — ответил муж.

— Тогда ложись скорей, мы и так сегодня засиделись.

— Я сейчас поднимусь наверх, — сказал полковник и на прощанье поцеловал жену в щеку.

Когда она вышла, он взял черновик и еще раз перечитал его с начала до конца. Потом подошел к двери и распахнул ее. С минуту он смотрел на пустынную улицу; наконец шагнул за порог и ступил на дорожку, ведущую к дому.

Он смотрел на город. Больница отсюда не была видна, но полковник мысленно увидел ее, и всего явственней представилось ему темное окно той палаты, где лежал Луис.

«Бедняга Луис, — подумал он. — Черт побери, мой милый, я отдаю тебе честь». Он произнес это про себя и мысленно вытянулся и взял под козырек. С искренней грустью и уважением думая о Луисе, он невидящими глазами смотрел на дома напротив и отвел взгляд только после того, как звуки музыки постепенно дошли до его сознания.

Это Улановы, решил он, они всегда заводят патефон. Слишком громко для такого позднего часа. Бесцеремонная публика эти Улановы. Может, пойти и сказать ему, чтоб он перестал крутить свой патефон? Но потом, сам не зная почему, полковник передумал. Как-нибудь в другой раз.

Бедняга Луис. Надо же, чтоб стряслась такая беда, такая гнусная история, да всего за день до того, как тебе уезжать, и на другой день после отъезда той девушки… Полковник Хаф видел девушку. В воскресенье вечером он смотрел издали, как она танцевала на другой стороне широкой лужайки, что перед «Вигвамом»; она была в чем-то красном, и так хороша… да, хороша, и веселая, и с огоньком, тут не ошибешься даже издали, очень хороша, сразу видно, сколько в ней жизни и любви… Полковник подумал тогда, что неплохо бы провести с нею ночь или воскресный день, а то и годик… сейчас, слишком усталый, он не уследил за своими мыслями, и от этого воспоминания, выскочившего словно из-за угла, его ожгло стыдом: боже праведный, а Луис лежит там…

Вот он лежит там сейчас, как лежал вчера ночью, как будет лежать завтра, совсем один, и если не спит — о чем он думает? О чем я думал бы на его месте?

О чем думал бы я?

О чем думал бы я сегодня, и завтра, и все дни, пока этот Бийл сидит тут и ждет, и остальные врачи тоже ждут, и то, что стряслось, то стряслось, черт бы его побрал, оно идет своим чередом, и ты не в силах помешать, ты даже не чувствуешь ничего, пока… а потом…

Смерть срывает столько покровов.

Что же такое знает Дэйв Тил, чего не знаю я? Бывают же просто несчастные случаи! Телеграмма была той девушке. Бывает же иногда — просто несчастный случай. Но что думал бы я?

Хаф мысленно перебирает одно, другое, третье, но это все не то; и немного погодя он медленно возвращается по дорожке, входит в дом и медленно затворяет за собою дверь.

Часть V Четверг, ночь: комната с окном в сад

1.

С того дня, как началась война, Тереза ни разу не была у Бисканти, хотя она тогда обещала скоро вернуться и думала сдержать слово. В сущности, она не раз хотела вернуться и нередко мечтала об этом или даже совсем уже готова была поехать, но так и не поехала. А потом появилось чувство неловкости от того, что она до сих пор не собралась, и тогда сделать это стало еще труднее. Так прошло почти семь лет.

И вот в четверг, теплым и душным майским вечером — едва ли не в тот самый час, когда Педерсон явился к Бийлу в бар отеля в Санта-Фе — Тереза пошла посмотреть, существует ли еще дом Бисканти, и жив ли еще сам Бисканти, и помнит ли он ее, и придется ли ему по душе то, что она задумала. Замысел этот, родившийся из чувств и воспоминаний, разбуженных ее письмом к Луису, был несложен: они с мужем пообедают у Бисканти и проведут в его доме вечер и ночь, как бывало не раз, когда они еще не были женаты. Это будет только через месяц, а то и позже; но сговориться можно заранее — и чем раньше, тем дольше она будет наслаждаться предвкушением, а кроме того, все, что связано с Луисом и что можно сделать не откладывая, само по себе волнует и требует внимания. Так думала она, когда незадолго до полудня сошла с чикагского поезда и проходила по вокзалу, где они провели те памятные часы мучительного ожидания в первый день войны.

Прямо с поезда она отправилась к себе, почти весь день никуда не выходила, и все же ее не оказалось дома, когда позвонили с телеграфа, чтобы прочитать телеграмму, только что полученную на ее имя из Санта-Фе. Она как раз забежала в маленькую мастерскую за углом и, разговаривая с хозяйкой, ждала, пока ей прогладят ее огненно-красную юбку: юбка вельветовая, самой ее гладить страшновато. Тереза не надевала ее с воскресного вечера, когда они были у Улановых; тогда она надела эту юбку потому, что так хотел Луис, а теперь наденет ее в честь сегодняшнего визита.

Тереза могла бы по телефону выяснить, есть ли смысл отправляться к Бисканти, но ей это и в голову не пришло. Быть может, Бисканти куда-нибудь переехал или даже просто не узнает ее — такова жизнь; и, однако, в глубине души она не сомневалась, что найдет Бисканти на старом месте и что он охотно ей поможет, — ведь любовь побеждает все.

Только об этом и были ее мысли, когда она вышла из своего старого, недавно отремонтированного дома и шла по улице в огненно-красной юбке.

Дом Бисканти стоял на прежнем месте целый и невредимый.

Дети играли на ступеньках крыльца, как играли здесь другие дети семь лет тому назад.

Она позвонила, чего никогда не делала прежде. Бисканти удивится, он подойдет озадаченный к двери и…

— Да это моя маленькая леди! — воскликнул Бисканти.

В голосе его была радость, лицо сияло улыбкой, и он отталкивал непослушную дверь, мешавшую ему протянуть Терезе обе руки.

Три часа она просидела в садике за домом, пока Бисканти бегал взад и вперед, разговаривая с посетителями. Но едва улучив свободную минутку, он подсаживался к столику Терезы, и они все обсудили: без сомнения, это будет чудесный вечер, еще один в придачу ко многим чудесным вечерам, которые она провела в этом доме, и к тому чудесному, но и печальному, к тому удушливо жаркому последнему вечеру в канун войны…

— Нет, не семь лет назад, — сказала она. — Шесть и три четверти… почти точно — шесть и три четверти.

— Срок немалый, — заметил Бисканти.

— Зато на этот раз никто не будет в саду болтать о войне, — сказала Тереза. — И вам не придется никого выбрасывать на улицу.

Она с нежностью улыбнулась ему, и он смутился.

Сад Бисканти был не сад, а насмешка: под ногами асфальт, над головою тент, со всех сторон дощатый забор. Позади высился огромный доходный дом, с боков садик теснили щербатые и закопченные глухие стены. А все же между верхним краем забора и нижним краем тента был просвет в какой-нибудь фут шириной, и за ним стояла ночь, и в свете, падавшем из окна, виднелось какое-то деревцо. Жарким душным вечером в саду Бисканти могло показаться, что вы и впрямь на свежем воздухе. И в тот душный вечер в канун войны, за расставленными в строгом порядке столиками, человек шесть наслаждались этой иллюзией, обливаясь потом, заканчивали свой обед, вертели в руках стаканы и говорили о войне.

Почти все они были завсегдатаями ресторанчика Бисканти с первых дней его существования. А он открылся году, примерно, в тридцатом, и с тех пор в нем ничего не изменилось — те же обеды, те же вина, та же мебель (простая, спокойная и не новая с самого начала), да и посетители почти все те же. В Нью-Йорке десятки, а то и сотни таких уголков. После 1933 года некоторые из них закрылись, но многие, в том числе и ресторан Бисканти, уцелели и по-прежнему кормили своих посетителей, которых теперь приводил сюда не только голод, но и тоска по родине. Заведение Бисканти стояло на тихой улице, застроенной старыми домами из бурого песчаника, за квартал от Грэмерси-парка. С Третьей авеню доносился грохот поездов надземной дороги, звонили колокола шведской лютеранской церкви, стоявшей в полуквартале отсюда, детишки играли на тротуарах, кричали и шумели, пока их не отсылали спать. Но все это почти не нарушало покоя маленького садика, где в тот вечер посетители сидели и говорили о войне.

Высокий, стройный человек лет сорока трех, подняв стакан и прищурясь, залюбовался игрою света в вине. Он говорил через плечо толстяку, сидевшему с женщиной за соседним столиком:

— Вам следовало бы лучше знать историю, Джонни. Такие союзы заключаются постоянно. Это политический маневр, просто маневр, не более того. Так на это и смотрите.

Высокий поставил свой стакан на стол и повернулся к толстяку и его спутнице.

— Я знал, что этим кончится, — пожаловался толстяк. — Я ведь говорил, уже раза три говорил, я знал, что этим кончится. Все они одинаковы, черт подери, я уж знаю. И все же я поражен… просто тем, как это произошло… уж очень все неожиданно.

— Для русских нет ничего святого, — заметила женщина.

— А для кого есть? Для англичан? Для французов? Не смеши меня. Все они тут замешаны, у всех рыльце в пушку, вот подожди, увидишь. Верно, Гобб?

Высокий кивнул, но он уже снова погрузился в созерцание своего стакана. Толстяк еще некоторое время смотрел на него. Потом обернулся к женщине.

— Ты, Джонни, известный циник, — сказала она, прищелкнув языком.

Они продолжали разговаривать, толстяк отер платком лицо.

Всех в саду разморило от жары, и разговор не клеился, случайная фраза повисала в воздухе и оставалась без ответа. Но так как все здесь были знакомы друг с другом и тема всех занимала, порою вновь возникало некоторое оживление. Разговор то вспыхивал, то гас, становился общим и вновь замирал. И стороною, сама по себе, не заглушая голосов, из старого маленького радиоприемника струилась музыка — упрямый, никем не замечаемый ручеек; но время от времени она прерывалась, и тогда все смолкали и прислушивались к самому последнему сообщению, которое почти не отличалось от предыдущего. Дикторы изо всех сил старались дать понять, что у них в запасе есть новости поважнее, ибо к девяти часам вечера 31 августа 1939 года сообщения радио, всячески подогревавшие интерес слушателей, начали приедаться. Из того, что каждый видел и слышал, чувствовал в воздухе, в отзвуках грозы, долетающих через океаны и континенты, ясно было, что известия, куда более важные, уже и в самом деле получены и будут оглашены, как только придет разрешение свыше. А пока, в ожидании, только и оставалось, что предаваться невеселым размышлениям, взвешивать, рассчитывать, вздыхать и многозначительно качать головой.

Но вот музыка смолкает, и все оборачиваются к приемнику. Последние известия: возможно, Гитлер назначит заседание рейхстага на утро. На этот счет поступили сообщения, пока, впрочем, не подтвердившиеся.

— Все еще остается неясным, перейдет ли Гитлер в наступление, — заключает диктор. — В Польше обстановка крайне напряженная. Слушайте нас на той же волне через несколько минут. Мы сообщим вам последние известия…

Опять зазвучала музыка. Высокий покачал головой.

— Вопрос не в этом, совсем не в этом. Разве мы ждем, чтоб нам сказали, собирается ли Гитлер занять Польшу? Что мы, сами не знаем? Захочет, так займет, а по всему видно, что он этого хочет. Вопрос в том, намерен ли кто-нибудь хоть как-то этому помешать. А кому же вмешаться, как не Англии? Но кто может сказать наверняка, что она вмешается?

Высокий обвел взглядом присутствующих, но ясно было, что он еще не все сказал, и никто не стал прерывать его.

— Итак, Англия на днях подписала договор с Польшей. Хорошо, очень хорошо, прекрасно. Но сейчас неблагоприятное время для договоров. И потом, что такое договор? Стоят за словами действительные намерения, или это только политический маневр? Кто знает? Во всяком случае, вопрос в том, будет ли Англия драться, вот в чем вопрос.

— Не станет она драться, — сказал молодой человек, одиноко сидевший в углу сада, — да и никто другой не станет. А если кто и попытается что-нибудь предпринять, ничего хорошего не выйдет. Войны не будет. А чем это плохо?

Этот молодой человек за весь вечер не произнес ни слова, притом он был новичком у Бисканти, его здесь никто не знал. И сейчас все взгляды обратились на него. Это был самый обыкновенный молодой человек, он сидел в кресле очень прямо, и когда замолчал, на его лице ничего нельзя было прочесть.

— Прошу прощенья, — вновь заговорил он минуту спустя. — Я не хотел прерывать вашу беседу. Мне показалось, что вы намерены сказать примерно то же самое. — Он смотрел на высокого. — Разве я ошибся?

— Ну, знаете ли, уж очень просто вы рассудили. На самом деле все куда сложнее…

— Да что ж тут сложного? Либо война будет, либо нет. Весь вопрос, как вы сами оказали, в том, ввяжется ли Англия в драку.

Тут высокий начал перебирать все «за» и «против», заговорил о факторе времени и других факторах. Бисканти остановился в дверях, что вели в сад из комнатки, составлявшей вторую половину его ресторана, и слушал. Бисканти и сам, как видно, не знал этого молодого человека, но под конец тоже вмешался в разговор.

— Вы, кажется, сказали, что если Англия не выступит против Германии, в этом нет ничего плохого. Что ж теперь, пускай Гитлер вытворяет что хочет? По-вашему, так и надо?

— Дело не в том, плохо это или хорошо, — возразил молодой человек. — Просто лучше избежать войны, чем воевать. Гитлер сделал Германию сильной. И бороться сейчас с Германией нелепо, потому что она слишком сильна, — он подчеркнул свои слова жестом. — А Англия слаба. Так же, как и Франция.

— Это мы уже слышали, — сказал Бисканти, не сводя глаз с молодого человека. — Год назад тоже так рассуждали. Но если рассуждать по-вашему, надо весь мир отдать Гитлеру. Вы этого хотите?

— Ну, знаете ли, оттого, что я так рассуждаю, Гитлер не завоюет весь мир. У каждого из нас есть свое мнение о надвигающихся событиях, не так ли? Я высказал свое мнение, только и всего. Если бы Англия была сильна, а Германия слаба, все мы, разумеется, думали бы иначе.

Бисканти и его собеседник находились в противоположных концах садика, и во время этого разговора присутствующие поворачивались то к одному, то к другому. Приемник, ютившийся на стойке между графином с водой и миской с маслом, продолжал гудеть. Бисканти энергично замотал головой.

— Нет, этим еще не все сказано. Не говоря уже о том, что вы, может быть, ошибаетесь по существу, это неправильно с точки зрения нравственной. Вот вы сейчас оказали, что перед силой надо склоняться всегда и на вечные времена. Когда он остановится, этот Гитлер? Или его уже не остановить? Я думаю, на это нужно время, какая бы ни была сила. Вы не согласны?

Все головы снова повернулись, все взгляды обратились на молодого человека. Он посмотрел вокруг, потом ответил:

— Во времена великой слабости — в такое время, как сейчас, — сила, может быть, и есть высшая добродетель.

Один из посетителей собрался уходить; он остановился в дверях, уплатил по счету и обменялся несколькими словами с Бисканти. Высокий, которого отделял от молодого человека один незанятый столик, все время сидел с отсутствующим видом; теперь он обернулся к молодому человеку и, ни словом не упоминая о предыдущем разговоре, снова принялся разъяснять, чем хорош и чем плох этот сложный исторический момент.

А потом разговоры оборвались, потому что музыка, звучавшая по радио, которую все, если и не слушали, то ощущали, опять смолкла. Новое сообщение по-прежнему относилось к заседанию рейхстага, которое все еще не было назначено. Минута прошла в молчании. Потом разговор возобновился.

Из садика стеклянная дверь вела в ресторан — небольшую комнату, еще меньше, чем садик. Там стояли шесть или семь столиков, и на каждом несколько бутылочек: прованское масло, уксус, горчица. Все столики пустовали, кроме одного. Единственный занятый столик стоял у оконного проема, тоже выходившего в сад. За этим столиком сидели мужчина и женщина, они провели здесь уже часа полтора, а то и два — с тех пор, как в саду появился первый посетитель. Через незастекленное окно они могли слышать все, что происходило в саду. Но они почти все время негромко разговаривали или просто сидели молча, по-видимому всецело поглощенные друг другом.

Бисканти отошел от дверей и направился к этой парочке. Он был высокий, грузный, с крупной, массивной головой, его обвисшие щеки вздрагивали при каждом шаге. Но походка у него была легкая, казалось, он движется на цыпочках. Он шел немного наклонясь вперед, сложив руки на животе. В нескольких шагах от столика он остановился, склонил голову набок и спросил, улыбаясь:

— Ну, как вы себя чувствуете?

Мужчина за столиком улыбнулся в ответ:

— Как нельзя лучше. Кто этот ваш приятель? — прибавил он, кивком показывая в сад.

Улыбка исчезла с лица Бисканти, он медленно покачал головой.

— Вы слышали, что он говорил? Как вам это нравится? Представить себе не могу… Но я не знаю, кто он такой, не знаю, кто такой. Однако что позволите вам предложить? — Он уже снова улыбался.

Рука девушки лежала на краю стола, мужчина прикрывал ее ладонью. Теперь он отнял руку и слегка выпрямился.

— Знаете что, — сказал он: — Давайте-ка сюда три сабайона, и поужинаем на прощанье втроем — Тереза, вы и я. Ведь завтра… — он махнул рукой.

Девушка, которая все время не отрываясь смотрела ему в лицо, подняла глаза, поглядела на Бисканти и похлопала ладонью по стулу, стоявшему рядом. Она была очаровательна — вся подалась вперед, голова откинута, ладонь протянутой руки все еще раскрыта — и шаловливо, и просительно. А мужчина все смотрел на нее и вдруг снова положил руку на ее ладонь, и она слегка сжала ее, все так же оживленно глядя на Бисканти.

— Ну, пожалуйста, мистер Бисканти! Сегодня уж такой особенный случай. Садитесь с нами.

Мистер Бисканти, очень польщенный, все же колебался. Нет, право, ему никак нельзя. Ему придется поминутно вскакивать. Да и им приятнее побыть вдвоем. Но девушка настаивала.

Он медленно наклонил массивную голову.

— Что ж, ради такого случая… — он слегка поклонился, прижав руки к животу. — И притом в обществе такой прелестной леди… — он поклонился мужчине: — Да и наш добрый друг… нам будет сильно недоставать его, — лицо Бисканти омрачилось. — Очень грустно, что вы должны уехать, мистер Саксл, очень грустно. Мы так привыкли к вам за это время.

— Доктор Саксл, — укоризненно поправила девушка. — Вы уже забыли.

— Да, да! — воскликнул Бисканти. — Никак не запомню! Это очень хорошо для нашего друга, но очень печально для нас. Все время он был просто мистер… сегодня он становится доктором, а завтра уезжает. — Биеканти внимательно посмотрел на девушку: — Вы будете скучать.

Луис Саксл хлопнул ладонью по столу. Вид у него был немного смущенный.

— В качестве новоиспеченного доктора физики, да еще почетного и отбывающего гостя, а главное — в качестве человека, который ждет… но ближе к делу, я вижу, мне следует высказаться определеннее… Мистер Бисканти, как насчет сабайонов и вашего приятного общества? Мы и не заметили, час уже поздний.

Бисканти, как он и предсказывал, приходилось поминутно вставать из-за стола, потому что посетители начали расходиться. А в промежутках шел тот разговор, что всегда ведется в час встреч и разлук, разговор, когда многое угадывается с полуслова, чрезмерно оживленный, с неожиданными переходами и минутами внезапного молчанья.

— Помните… — начинал Бисканти.

— Да, а потом… — перебивал его Луис и припоминал какую-нибудь подробность.

— А как вы думаете?.. — заговаривала о будущем Тереза.

О войне они не говорили. Война заполняла минуты молчания, когда в окно вливался разговор из сада. Но сами они о ней не упоминали. О войне все уже было переговорено, все трое знали, что думает каждый.

— Кажется, это было только год назад, — сказала Тереза.

Бисканти вспомнил, как Луис впервые пришел к нему однажды вечером, измученный блужданьями по окрестным кварталам в поисках свободной комнаты. Читая книгу, он чуть ли не три часа просидел в саду за обедом.

— Ну и толстенную же книгу он тогда читал, — вспоминал Бисканти. — Вот с этого и начинался доктор, а? Но тогда я этого не знал. Зато я выяснил, что молодой человек ищет комнату. Он сидел так долго, что все посетители разошлись, и наконец мы разговорились. Помните, мистер Саксл?

— А я вам не рассказывал, — продолжал Бисканти, который рассказывал это уже десятки раз, — что именно в тот день, в то самое утро я решил сдать каморку наверху? Я еще даже не успел вывесить объявление. Удивительное дело!

Больше года Тереза чуть ли не все время проводила в этой каморке, из окна которой видна была задняя стена огромного доходного дома и краешек Грэмерси-парка. Здесь она заботилась о Луисе Саксле в болезни и в здоровье, как подобает жене. Она читала ему вслух, когда он лежал в постели с закрытыми глазами, вытянув ноги и запрокинув голову; а бывало и так, что лежала она — и Луис, сидя за маленьким столиком, читал ей вслух. Комнатка была крохотная, для того, чтобы жить здесь вдвоем, надо было быть идеальной парой. Когда она расчесывала волосы перед зеркалом, висевшим над письменным столам, Луис уже не мог пройти из ванной к гардеробу. Иной раз ему приходилось стоять и ждать, и она краешком глаза видела его в зеркале; или же он садился в ногах постели, которая тоже загораживала проход, рассеянно изучал узор ковра или шевелил пальцами ног — и машинально поднимался, когда она давала ему пройти. Ей приходилось уносить с собой щетку и гребень. Но в ванной оказывались еще мелочи. И с полдюжины всяких вещиц в ящике стола. Их хватало на небольшой сверток, она упаковывала все это и уносила утром к себе. Да, у нее был и свой дом тоже. Эта мысль заставила ее улыбнуться.

Все еще улыбаясь, она вспомнила, как неожиданно он порой засыпал. Она лежала с ним рядом, опершись головой на руку, и при смутном свете городских огней, проникавшем в единственное окно, изучала каждую черточку его худощавого лица, смягченного темнотой и сном; взглядом, а иногда — чуть касаясь пальцами, она обводила мускулы его ног, выступающие под гладкой кожей. Чего бы она ни дала, чтобы снова вдохнуть запах этой кожи, ощутить рядом это упругое влажное тело… коснуться его… А эта его привычка рассеянно шевелить пальцами ног… Неужели это было так давно?

— Он-то, конечно, сказал, что ему просто хочется быть поближе к сабайонам, — говорил меж тем Бисканти. — Что ж, не спорю, довод веский.

— Вы меня покорили своей солидностью, — оказал Луис.

— И тем, что недорого спросили за комнату, — сказала Тереза, и все трое рассмеялись.

— Да уж я видел, что с него много не возьмешь. Он был такой… — И Бисканти стал рассказывать, как тогда выглядел Луис.

С сабайонами было покончено; болтовня в саду не смолкала; неумолчно гудело радио. Луис вдруг крепко прижался коленом к колену Терезы; в этом было какое-то отчаяние, и Тереза удивленно вскинула на него глаза. Но тотчас, опустив руку, коснулась его ноги и тихонько ее сжала. Бисканти поднялся. Но тут вошел новый посетитель и направился к их столику со словами:

— Что я слышу? Великое событие, а? Мистер Бисканти сообщил мне новость. Итак, вы уже доктор, и теперь уезжаете, покидаете нас… Добрый вечер, мисс!

Луис не мог вспомнить, как зовут этого человека.

— Вы уже встречались с мисс Сэвидж? — сказал он, и Тереза с улыбкой поздоровалась. — Подсаживайтесь к нам.

— Не могу, — ответил тот, неопределенно кивая в сторону кучки людей в прихожей. — Но все равно, очень вам благодарен. Стало быть, вы теперь доктор? А по какой части? Будете прописывать пилюли или резать руки и ноги? — Он улыбнулся Терезе и продолжал лукаво доверительным тоном: — Очень уж молод для таких дел, скажу я вам. Но будет отличным доктором по любой части. Согласны?

Тереза сказала, что согласна, а Луис начал объяснять, что он вовсе не такой доктор. Но собеседника это не очень интересовало, и Луис замялся и умолк, не кончив.

— Ну, все равно, лишь бы вы добились чего хотели. Это главное. — Он уже собрался было идти, но снова обернулся к ним: — Как вам нравится, что они устроили, эти русские? Как, по-вашему, будет теперь война?

Луис развел руками и кивнул в сторону садика, где еще оставалось человек пять-шесть.

— Вот они там все это решают, — сказал он.

— Еще бы! Ну, еще бы! Ха! А вот я пари держу, что мы не будем воевать. Видите ли, все забывают об одном…

Рука Терезы все еще лежала на бедре Луиса, и она почувствовала, как напряглись его мускулы, когда он наклонился к окну. Музыка, звучавшая по радио, опять смолкла, и смолкли разговоры.

— Все еще нет официального подтверждения сведений, сообщенных ранее по нашим радиостанциям, будто Гитлер назначил заседание рейхстага на завтра, в десять часов утра.

Она подумала о войне и о каморке наверху, о предстоящей ночи и о том, что будет после.

— …Таким образом… (Он меня любит)… видимо, нет оснований… (Нет, не любит)… отказываться от данной ранее оценки возможных последствий этого заседания… (Любит)… если оно действительно состоится.

Рано или поздно, подумала она, музыка оборвется и голос диктора скажет то, что написано на всех лицах, что все знают и чувствуют.

— …может начаться, по его мнению, и без формального объявления войны рейхстагом, всецело зависящим, разумеется, от воли Гитлера.

Голос ворвется к ним, в их комнатку, сокрушит эту их последнюю ночь, издеваясь над их любовью. Может быть, им так и не придется поговорить о том, о чем надо бы говорить… а надо сказать так много… И ничего у них не будет… и чувства так и не найдут выхода… Она закрыла глаза, вновь прислушалась к голосу диктора, и вдруг ощутила прилив злобы.

— …слушайте нас на той же волне…

— Да-а, — протянул знакомый Луиса, все еще не отходя от их столика. — Не знаю, не знаю… Ну, мы еще увидимся. Приходите в музыкальную комнату, я вам спою.

Он приветливо кивнул и отошел.

— Разве мы с ним еще увидимся? — спросила чуть погодя Тереза.

Музыкальной комнатой называлась старомодная гостиная на втором этаже, где изредка Бисканти и его приятели играли в покер. И музыку тоже слушали — все одни и те же оперные арии на заигранных, исцарапанных пластинках. Иногда они и сами пели. Раза два Тереза и Луис присоединялись к этой компании, и было очень весело. Но сегодня весело не будет, подумала Тереза; время бежит слишком быстро. Пора встать из-за стола, пора подняться в комнатку Луиса.

— Разве мы с ним еще увидимся? — спросила она и вдруг нашла слова для того, что так давно хотела сказать: «Мы ведь проведем вдвоем этот последний вечер?» Но слова эти остались несказанными; их смыл внезапный прилив злости. И вместо этого она спросила: — Что будем делать дальше, Луи?

Уже второй вопрос она ему задает, а он все не отвечает. Не отвечает, потому что сам не знает, чего хочет. И, не отвечая на ее вопросы, сидит молча и медленно вертит в руках стакан. Он чувствует на себе взгляд Терезы. И ощущает в ней перемену: пока она говорила, она вся подалась к нему, придвинулась совсем близко, а теперь ее мышцы ослабли и она откинулась на спинку стула, все еще не спуская с него глаз. Но ведь сегодня он одержал победу, он молод, завтра он едет домой, всем существом он ощущает неповторимость этого вечера, и его неодолимо влечет к Терезе; и все это мешает ему говорить, ибо он сам толком не знает, чего хочет, он лишь ничего не хочет утратить — и ему совестно и своей жадности, и своей нерешительности.

Пытаясь понять его молчание, Тереза отчасти угадала это. И потянулась было к нему, чтобы коснуться его руки и снова спросить о том же, но уже другими словами, на которые проще ответить. Но тотчас отдернула руку. Он сидит с таким напряженным лицом, надувшись, как ребенок, а я буду утешать его, точно маленького? И это мой возлюбленный, с ним я проведу сегодня ночь? Смешно, и трогательно, и зло берет.

И они сидят за столиком. В комнате душно, кожа вся покрылась испариной, от шума, доносящегося из сада, от разговоров, от радио у обоих гудит в ушах.

Эта нелепая пауза была не так уж длинна, как им обоим казалось, но и не так коротка — минуты две, три. Потом Луис решительно отодвинул стакан.

— Я… — начал он, пристально глядя на руку Терезы, куда-то повыше локтя, — я боюсь прощальных вечеров. Не могу тебе сказать, чего мне хочется, сам не знаю. Сегодня я боюсь тебя… и себя… и того, что будет утром…

Он покачал головой и, помолчав минуту, продолжал:

— Я веду себя как дурак, двух слов связать не могу. Но я буду вести себя лучше, когда мы останемся одни, обещаю тебе. — Он с улыбкой посмотрел ей прямо в глаза. — Обещаю тебе, хотя мужчины слабы, а женщины…

Как трудно ему выговорить простые слова, подумалось ей. Но она думала об этом не впервые, уже привыкла к этой мысли… во всяком случае, она почти всегда знает, что он чувствует и чего не умеет сказать! Сегодня она не так в этом уверена, но ведь сегодня она не уверена и в себе самой. Что такое прощальный вечер? Слезы, рыдания, исступление и опустошенность — или умолчание, сдержанность, ради того, чтобы не сразу начались слезы и все остальное.

В саду теперь остались четверо. Говорил молодой человек — вернее, он поучал. Он рассуждал о силе, о добродетели, о германском гении, о евреях и поляках, о Версальском договоре, о том, что кое-кто из окружения Гитлера действительно впадает в крайности, и, наконец, о том, что сам Гитлер, несомненно, избранник судьбы.

— Я не раз замечал, что такие избранники редко внушают людям добрые чувства, — заявил он. — То есть в том смысле, что все мы относимся к ним недружелюбно, будто они не такие же люди, как наши приятели и соседи, да и как мы сами, ну, и тому подобное. По крайней мере, это верно в отношении большинства, которое наблюдает такого избранника со стороны, знает о нем и его делах только понаслышке или по газетам. Что им призвание такого человека, — то есть, конечно, если они не получают при этом никакой личной выгоды. А потому… Разумеется, для немцев все это по-другому. Гитлер — избранник судьбы. Кто может в этом сомневаться? И немцы преклоняются перед ним, во всяком случае, большинство немцев. У меня лично, — он бросил взгляд на толстяка, — поскольку я не немец, нет никаких чувств к Гитлеру, совершенно никаких, но я понимаю, что он — избранная натура, а это, как ни говорите, не может не вызывать уважения. Разве я неправ?.

Толстяк заерзал на своем стуле.

— Все это больно хитро, на мой взгляд, — проворчал он. — Газетная болтовня, только и всего. Гитлер, может, и избранный, как вы выражаетесь, но только он — избранный сукин сын, так это один черт.

— Наверно, англичане говорили то же самое про Вашингтона.

— Ну, ну, бросьте! Еще чего — сравнивать Гитлера с Вашингтонам!

— Да не в том дело. Издалека, да еще во времена больших потрясений всякого вождя можно изобразить в ложном свете. Это еще не значит, что все они одинаковы.

Толстяк вздохнул: тебя, мол, не переспоришь. Этот молодой человек в начале вечера почему-то ни слова не вымолвил, но стоило ему раскрыть рот — и оказалось, что это настоящая говорильная машина. Всем прочим оставалось только слушать его да задавать вопросы или вставлять что-нибудь вроде: «Одну минуту…» — или: «Но вы забываете…» Что касается высокого, он в душе соглашался со многим из того, что доказывал молодой человек, — но уж очень он рубит сплеча, очень уж распинается… Высокий считал, что молодой человек чересчур резок.

Итак, он с пренебрежительной усмешкой смотрел на толстяка, но не находил что сказать — и вообще все это не доставляло ему удовольствия. Он бросил взгляд на дверь столовой. На пороге стоял Бисканти; Луис Саксл и его спутница подошли к нему и, видимо, прощались. В эту самую минуту Луис посмотрел в садик и встретил взгляд высокого. Они, собственно, не были знакомы, но нередко встречались за обедом и всякий раз обменивались несколькими словами. Луис издали помахал ему рукой, кивнул и толстяку и его соседке — с ними он тоже часто встречался здесь. И тут высокого словно что-то толкнуло, и у него вырвались необдуманные слова:

— Эй, Саксл, — окликнул он, вставая из-за стола, — идите-ка сюда! У нас тут объявился настоящий наци и такого наговорил… Идите сюда. Вы ведь еврей? Вот потолкуйте с ним.

Не успев договорить, он уже устыдился своей выходки. Потом подумал: Саксл — еврей, то, что я сказал, вполне разумно, я только не совсем удачно выразился. Но вдруг его снова обожгло стыдом, и он виновато посмотрел на тех троих у порога. Позади него раздался голос молодого человека:

— Не к чему обсуждать это с евреем.

Высокий не обернулся, он по-прежнему стоял у своего столика. Несколько мгновений слышно было одно только радио; все застыли, никто не двигался, только Тереза стиснула руки, живые глазки толстяка перебегали с одного лица на другое, а его спутница опустила голову. Луис Саксл не шевельнулся. Спокойно, почти задумчиво он смотрел на молодого человека, и тот тоже молча смотрел на него.

«И зачем только я это сказал, не надо было так говорить», — твердил себе высокий. А толстяк думал: «И черт его дернул выскочить… а все-таки, мне кажется, есть тут доля правды». В Бисканти закипала ярость, и он еще не нашел слов, чтобы дать ей выход, а Тереза была не в силах вымолвить ни слова, ее переполняли волнение, ненависть, любовь.

Луис быстро взглянул на Терезу, на Бисканти и подавил вздох. Молодой человек, в сущности, говорил без особой враждебности, и голос его прозвучал почти бесстрастно. Таким рассудительным тоном обычно утверждают истину или устанавливают исторический факт. Вот это-то и главное: в этих людях нет живой, личной злобы, в них вообще нет ни намека на живое, личное чувство. Заметил ли это кто-нибудь? — думал Луис. Понял ли кто-нибудь, что это — квинтэссенция происходящего, того, что настигает тебя и за морями и океанами? В нем вспыхнуло желание объяснить это всем и каждому, но не менее сильно было и желание сказать им, чтобы они забыли этот разговор.

Прошли секунды — восемь или, может быть, десять, но это очень долго, когда несколько человек не в силах прервать молчание, — и все эти долгие секунды Луис смотрел на молодого человека, по крайней мере, не отводил глаз. Тот тоже смотрел на Луиса, и лицо его ничего не выражало, как будто он давным-давно ни о чем не думал и ни слова не говорил.

Внезапно молчанию настал конец: ярость Бисканти вырвалась наружу. Он сошел по двум ступенькам, ведущим в сад, и обратился к молодому человеку:

— Уходите отсюда. Вставайте из-за стола и уходите. Прошу.

Молодой человек вскинулся было…

— Вам не следовало так говорить, — с упреком начал Бисканти, и вдруг громовым голосом: — Вон отсюда!

Луис тоже спустился в сад, предостерегающе протянул руку. Лица у всех стали испуганные. Бисканти, ни на кого не обращая внимания, глядя только на молодого человека, у которого теперь лицо было такое же испуганное, как у остальных, двинулся к нему. Тот поднялся и медленно попятился за столик. Бисканти наступал: он протянул руки и взял молодого человека за плечи. Тот запротестовал, но вяло и безуспешно. Попробовал вырваться, но хватка у Бисканти была железная. По-бычьи наклонив огромную голову, Бисканти повел перед собой пленника к дверям.

Почти уже у порога молодой человек попробовал высвободиться — не то чтобы очень резко, скорее — просто чтобы удобнее было подняться по ступенькам. Напрасная попытка. Бисканти ринулся вперед, негромко повторяя: «Нет… нет, нет! Нет… нет, нет!» — словно творя заклинания.

Молодой человек с размаху налетел на стойку, где стояли радиоприемник, миска с маслом и графин с водой: приемник подскочил, заскрежетал и умолк.

Миг — и пленник снова стал пленником; весь красный, явно возмущенный, он, однако, не сопротивлялся. Бисканти заставил его подняться по ступенькам, выпроводил через ресторан в прихожую и дальше, к двери, ведущей на улицу. Луис, Тереза и остальные, сбившись в кучку у входа в сад, как завороженные смотрели на все это. Они видели, что Бисканти распахнул парадную дверь, и услышали его голос:

— А теперь, прошу покорно, уходите и не приходите больше, я не желаю видеть вас у себя.

Молодой человек заколебался, оглянулся на них. И всем им на миг стало его жаль.

Высокий — больше для отвода глаз, а толстяк — чтобы выразить свое восхищение, — жаждали многое оказать об этом изгнании, о том, как выглядел молодой человек в такую-то минуту, а мистер Бисканти — в другую. И возвратившийся тем временем Бисканти, смущенно улыбаясь, тоже вступил в этот разговор. Все складывалось так, что можно было и не упоминать о преступлении, которое повлекло за собою такое наказание. В сущности, стало даже весело, воинственный марш Бисканти всем принес облегчение. Но Луису было не по себе: опять всё запуталось, теперь уже потому, что все так милы… Скорей бы уйти отсюда, но как это сделать? Наконец Тереза сказала несколько ласковых слов Бисканти — и, обменявшись улыбками, рукопожатиями и добрыми пожеланиями, выслушав еще несколько анекдотов и воспоминаний о грозном гневе мистера Бисканти, после многих напутствий и обещаний не забывать, Луис и Тереза откланялись.

Они поднялись во второй этаж, миновали музыкальную комнату. Обе двери приотворены; в комнате человек пять сидят за большим круглым столом, но они поглощены игрой, никто не поднял глаз. Луис и Тереза на цыпочках проходят мимо, поднимаются по лестнице в комнатку Луиса — и дверь закрывается за ними.

Прошло около часа, и свет в комнатке погас. А в это время в большом доходном доме, что за садиком Бисканти, в комнате напротив зажегся свет, какой-то человек отошел от окна, сел за стол и включил радио. В эту самую минуту тяжелый германский крейсер «Шлезвиг-Гольштейн» рассекал воды Балтийского моря, медленно двигаясь сквозь ночь к замершему в ожидании городу Данцигу. Но сведения об этом не были еще получены, и человек у радиоприемника узнал не больше того, что слышали раньше посетители сада, где сломанный приемник молчал, приткнувшись в темноте между миской с маслом и графином с водой.

2.

— Вот что, — сказал теперь Бисканти Терезе: — Поднимитесь наверх и поглядите сами.

Каморка в верхнем этаже пустовала уже года два, а то и больше; в ней еще стояла кое-какая мебель, хотя и не совсем та, что при Луисе, — письменный стол, например, вынесли, — и там сложены ненужные вещи, но все это можно будет убрать.

— Подите поглядите, — оказал Бисканти, кивая Терезе. — А потом скажете мне, что делать. Да и вообще, может, вам приятно поглядеть.

И Тереза взбежала по лестнице, миновала музыкальную комнату — сегодня там было тихо и темно — и поднялась наверх, к той маленькой комнатке, тоже тихой и темной. Остановилась на пороге, нащупала на стене выключатель и повернула его. Она успела уже забыть, как мала эта каморка, забыла, как она выглядит, — и теперь, стоя на пороге, заново все узнавала. Она прошла и села на край постели. Тут же поднялась, подошла к окну. Потрогала занавески — они были грязные. Медленно отошла в другой угол. Потом прислонилась головой к стене.

— Ты возвращаешься, это правда? — тихо сказала она. — Скорей бы уж!

Так она постояла минуту, другую.

Потом окинула комнату беглым взглядом, мысленно отметила, что нужно сделать, снова повернула выключатель и быстро спустилась по лестнице, чтобы уговориться обо всем с Бисканти.

Она возвращалась к себе в двенадцатом часу. Думала пойти пешком — до дому было кварталов десять, — но мимо проехало такси, и она окликнула его. Пока ее не было дома, приходил почтальон; он опустил ей в ящик извещение о телеграмме всего через несколько минут после того, как она отправилась к Бисканти. Но весь вечер детвора вихрем носилась взад и вперед по тесной прихожей, и когда Тереза вернулась, листка с извещением в почтовом ящике уже не было.

Войдя к себе, она тотчас разделась. Расстегнула юбку и готова была снять ее, да так и застыла, наклонив голову, совсем как недавно в старой комнатке Луиса. Потом дала юбке соскользнуть на пол. Подобрала ее, встряхнула и перекинула через спинку стула, сняла и туда же повесила блузку. Прошла в ванную и провела там с четверть часа; вымылась, постирала белье и чулки, смазала лицо кольдкремом и втерла его в кожу, расчесала волосы перед зеркалом в ванной; туалетного столика у нее не было. Покончив со всем этим, она вышла в свою комнату. Стало еще более жарко и душно, чем прежде, и она ничего на себя не надела, даже не сунула ноги в домашние туфли. Комната была невелика, но потолок высокий, и по одной стене два окна в глубоких нишах, с занавесями. Она казалась больше, чем была на самом деле, тишина и прохлада наполняли ее; Тереза вскинула руки, с наслаждением потянулась, приятно было ощущать и эту комнату, и свое тело. Она подошла к высокому зеркалу в тяжелой старомодной, раме, висевшему в простенке между окон. Провела ладонями по бедрам, придвинулась ближе к зеркалу, приподняла груди и поглядела на них в зеркале. Привстала на носках и, повертываясь то в одну сторону, то в другую, критически себя осмотрела. Наконец взглянула прямо в глаза своему отражению и улыбнулась себе немного смущенно, но еще более — иронически.

— Скорей! — сказала она беззвучно, одними губами. Потом отошла от зеркала, лениво, как человек, которому некуда спешить. Зажгла сигарету и, медленно двигаясь по комнате, машинально замечая места, где больше набралось пыли, пока она ездила в Лос-Аламос, раздумывала над тем, сколько разных оттенков в этом слове — скорей. Присела на старый диван в углу комнаты, заметила, как напряглись груди, и снова поднялась.

— О, черт, — сказала она и со злостью расплющила сигарету о большую стеклянную пепельницу. Но тут же засмеялась, тряхнула головой. И потом, не обращая внимания на духоту, принялась вытирать пыль и наводить порядок. Только далеко за полночь она сняла со старого дивана золотистое покрывало и наконец легла. Она лежала в темноте, и письмо, написанное в поезде, не давало ей покоя, и она думала о том, что надо было написать по-другому, или вовсе не надо было писать, и многое можно бы добавить. Она задремала и вдруг проснулась, как от толчка, ей послышались слова, которых — она знала — никто не говорил, она ясно видела в темноте каждый уголок комнаты Луиса и, засыпая снова, всем существом ощущала его рядом.

— Ты возвращаешься, это правда?

Луи лежал без движения, он даже не шелохнулся, словно и не слышал. А может быть, она не сказала этих слов, только подумала, но так отчетливо, как будто произнесла их вслух. Она повторила их еще раз, чуть повернувшись, чтобы видеть Луи всего, с головы до ног. Она долго лежала, приподнявшись на локте, и смотрела на него. Рука, на которую она оперлась,затекла, но Тереза не меняла позы. Прошло минут пятнадцать, а Луи все не шевелился, лишь слегка поднималась и опускалась ровно дышавшая грудь. Отсвет городских огней едва проникал в окно его каморки, но Терезе и этого было довольно, а чего не различали ее глаза, то она и так знала наизусть. Луи лежал обнаженный, как и она сама, тела их покрылись испариной и даже простыня стала влажной, такая жаркая и душная была эта ночь. Губы Луи чуть приоткрылись, и слабый шелест его дыхания был для нее в ночи слышней всех других звуков. Почти бессознательным движением она подняла свободную руку и потянулась к нему, кончиками пальцев тихонько провела по изгибу его бедра, по втянутому животу, коснулась мягкой впадины под ребрами, потом ребер. Он не шевелился. Она подняла голову, тряхнула волосами, помахала затекшей кистью руки. И снова лежала, опершись на локоть, и разглядывала Луиса; смотрела на него чуть сверху, порою касалась его рукой или слегка прижималась к нему. Она лежала так еще добрую четверть часа, потом опустила голову на подушку, поддавшись усталости, но сои был по-прежнему далек от нее.

Он лучше всех на свете, и я буду его женой, сказала про себя Тереза. Сказала, как песню спела. Она запрокинула голову и увидела, что тусклый свет едва сочится в окно за ее спиной. Тихо, очень тихо. Пожалуй, третий час или, может быть, уже три. Прогудел автомобиль. И едва различимый, из чьей-то другой комнаты, откуда-то из соседнего дома донесся металлический голос диктора. Хотела бы я знать, что там сейчас, по радио, подумала она. Хотела бы я знать, сказал ли уже кто-нибудь что-нибудь определенное. Она откинула голову на подушку и снова легла навзничь. Вытянула ногу и тронула пальцами ногу Луиса. Закрыла глаза, потом открыла; согнула ногу в колене и выпрямила; смахнула что-то с ресниц, полежала неподвижно, тихонько вздохнула и вдруг почувствовала себя совсем одинокой, словно все живое на земле уснуло, и лишь ей одной нет покоя. О том, что произошло в саду, она не позволяла себе думать. Попробовала сосредоточиться на событиях в Европе, но это ей не удавалось; о войне она будет думать завтра или послезавтра. Но неужели послезавтра они уже не смогут быть вместе? Она никогда не заговаривала о расставанье, в глубине души едва ли допускала, что это возможно, и не сомневалась, что Луису это и в голову не приходило. Но ведь неизвестно, когда кончится эта их разлука, не назначен день новой встречи. «Разлуке нет конца» — страшные, зловещие слова; но это несомненно разлука, а где ей конец?.. «Ты возвращаешься, это правда?» — не то сказала, не то подумала она.

Луи зашевелился во сне, кашлянул, повернулся было на другой бок, но тотчас опять лег, как прежде, и еще теснее прижался к ней. Бессознательным движением Тереза легонько потрепала его по спине, отвела со лба чуть влажные волосы.

Однажды он зашел в книжный магазин, где она служила прошлым летом. Ей было тогда двадцать лет, она училась в университете. Она получала в магазине двадцать два с половиной доллара в неделю, и это были для нее немалые деньги.

Он застенчиво взглянул на нее и спросил, нет ли у нее случайно книги под названием «Жалость тирана», ее написал некий Ганс Отто Сторм, инженер по профессии.

Она никогда не слыхала ни об этой книге, ни об ее авторе.

— Может быть, вы ее еще и не получали, — сказал он. — Она только что вышла. Это роман, нечто вроде романа. Не помню, кто издатель. Обложка такая желтая.

В минуту Тереза нашла название по каталогу. Она с удовольствием закажет для него этот роман. Он попросил два экземпляра. Вспомнив, что он говорил про обложку, Тереза спросила, читал ли он уже эту книгу. Он сказал, что да, читал, и они минут десять поговорили о ней, хотя за это время их трижды прерывали другие покупатели. Потом он ушел, а в конце дня Тереза уговорила управляющего заказать три экземпляра.

Когда книги пришли, она взяла одну и весь день не расставалась с ней. Она прочла объявление издателя, который предсказывал, что «очень скоро все, кого радует появление нового таланта, внесут это имя в список своих открытий». Она тоже почувствовала, что сделала некое открытие, вспомнила Китсова «Гомера», с чувством собственного превосходства смотрела на покупателей, которые интересовались одними модными новинками, и время от времени упрекала себя за глупые мысли. Но украдкой заглядывая в книгу, она находила еще и еще интересные места и к концу дня уже спрашивала покупателей, слышали ли они о замечательной новой книге. Никто не слыхал и никто не купил ее, и, возмущенная таким равнодушием, Тереза почувствовала, что книжка уже не просто интересна ей, а и дорога.

Дня через два Луис зашел за своими двумя экземплярами. Она как раз подняла глаза, когда он отворил дверь, и смотрела, как он шел к ее прилавку. Он был ниже, чем она думала, почти одного роста с ней. Он казался гибким и сильным, волосы у него были каштановые, глаза карие, и коричневый костюм им в цвет; все прекрасно сочеталось одно с другим. Кажется, он еврей, подумала она, а может быть, и нет. Он неуверенно улыбнулся ей, зубы у него были неровные. За несколько шагов от нее он вдруг остановился.

— Вы меня помните? — спросил он.

— Да… да, конечно… Здравствуйте! Книги пришли, я уже прочла. Это замечательная книга.

Их без конца прерывали, и все же они с полчаса проговорили об этой книге, и о других книгах, и о разных других вещах. Под конец они уже знали что-то друг о друге, и каждый про себя отмечал и запоминал какие-то мелочи: форму уха, движение руки. Они не называли друг друга по имени, ни разу не коснулись друг друга, и после этого они две недели не виделись.

Бывали в жизни Терезы волнующие встречи, но все они давали ей куда меньше, чем она ждала. Ей много надо было от человека, и это всех отпугивало. Молодым людям, которым нравилась Тереза, не нравилось это властное стремление завладеть ими, они не понимали, что это такое, не умели почувствовать за этим преданность и силу или, быть может, пугались того, что чутьем угадывали. Три года изучения гуманитарных наук не отняли у нее способности чувствовать, и ум ее оставался живым и деятельным. Она старалась понять, что и как думают люди, которых она встречает, и одним досаждала ее пытливость, другим была не по плечу ее требовательность. Иными словами, она была более зрелым человеком, чем ее друзья и знакомые. Но в то лето у нее еще не хватало зрелости, чтобы порвать с ними или еще немного подняться над ними.

К тому же это была приятная компания, вдвойне приятная потому, что Тереза была хороша собой и очень обаятельна. И если ее внутренняя сила повергала в смятение и трепет осторожных молодых людей, так ведь она же будила и страсть. Их волновали ее задорные груди, но отпугивал незаурядный ум, они готовы были для нее на любую жертву, но терялись, если им случалось провести вечер в ее обществе. Они водили ее на танцы, катали на лодке, бродили с ней вечерами по набережной и угощали пивом в добропорядочных ресторанчиках по соседству. Она жила, как все ее подруги, и оставалась целомудренна телом и душой. Но эта жизнь давала ей то, что было ей нужно или казалось нужным, во всяком случае ничего другого у нее не было. Итак, она брала то, что было под рукой, но хотелось ей большего, и больше всего хотелось давать, как часто бывает с теми, кому много надо.

В ту пору Тереза жила вместе с подругой, девушкой на два года старше ее, служившей где-то в конторе. Тереза мало виделась с нею, да и, по правде говоря, у них было мало общего. Но эта жизнь вне семьи много значила для Терезы. Она упрямо добивалась права на такую самостоятельность, опрокидывая одну преграду за другой: она сумеет заработать достаточно для того, чтобы жить отдельно, доказывала она родным; ей ничто не грозит; она любит своих близких и будет постоянно с ними видеться, но ей необходимо чувствовать себя независимой. Почему необходимо — этого она объяснить не могла даже себе самой — и, добившись своего, выиграла не так уж много.

Правда, она стала независима, у нее была комната, наполовину ее собственная, и достаточный заработок, но в остальном ее жизнь не изменилась. В новой обстановке она встречалась со старыми друзьями. Работа в книжном магазине, которую она получила в начале лета, пока еще ничего нового не принесла ей. В ту пору, как она встретилась с Луисом, Тереза все сильнее ощущала недовольство собой и убеждалась — или воображала, — что ей не на что надеяться.

Первые две встречи с Луисом встряхнули ее. И, однако, не так сильно было задето чувство и не так много сил пришло в движение, чтобы покончить с неудовлетворенностью или принести что-то взамен. В глубине души она снова и снова возвращалась к тому, что видели ее глаза, слышали уши, что ощущала она всем своим существом, но причины и следствия были еще слишком свежи, чтобы признать их или хотя бы дать им доступ в высшие, запретные области сознания. Порою она рисовала себе облик Луиса. Однажды целый вечер просидела у окна, глядя на людную, оживленную улицу, вместо того чтобы пойти погулять с подругами. Жизнь казалась ей еще более пустой и бессодержательной, чем прежде, друзья — еще более чужими и далекими, и она даже забыла на время об отчаянии и безнадежности, пытаясь разобраться, почему же это так. Эти загадки занимали ее недели две. И когда в книжный магазин вошел Луис, она поднялась со своего места и побежала ему навстречу.

А потом день ото дня ее все сильнее тянуло к нему — и жизнь, казавшаяся такой пустой, стала полна через край, так что трудно было вынести. Ведь с каждым днем они все больше были вместе, хотя день для них начинался лишь тогда, когда Тереза кончала работать, и вечера их были не слишком долгими. Луис почти каждый вечер занимался дома, готовясь через год получить ученую степень, или работал в лаборатории в верхнем этаже здания физического факультета. Он показал ей свои окна — и порой из окна своей комнаты, за пять миль от него, Тереза смотрела на север, в ту сторону, где он работал, и мысленно видела одинокое окно, упрямо светящееся во тьме, и за ним — жаркое пламя творческой мысли.

Но каждую свободную минуту они проводили вместе, и только ночи — врозь. Внешние условия их жизни были, в сущности, не столь строги, чтобы помешать большей близости, время шло, и их все сильней влекло друг к другу; и все же у обоих хватало сдержанности, которую разрушить мог только взрыв, но время шло, а взрыва не было. Тереза убедилась: то, что она готова отдать — все ее сердце без остатка, — он способен принять и сохранить, и ничем не ранить, и ничего не побояться. Тем охотнее она отдала ему сердце. Он принял ее дар и обращался с ним бережно, на этом, как будто, все и кончилось. Но если она видела плотину, она ощущала и напор сдерживаемой стихии, и дни и ночи одинаково были полны нарастающей страстью и борьбой с нею.

Оказалось, он знает тысячи вещей, которых не знает она. То, что он рассказывал ей о своей работе, научило ее немного разбираться в природе материального мира, а из того, как он об этом рассказывал, она узнала кое-что и о человеческой природе и даже о себе самой. Это было ясно как день: когда он говорит, в нем говорит человеческое достоинство, дух пытливый, проницательный и скромный. Озаренный ярким светом, открывался Терезе его внутренний мир, и хотя нередко ее занимало то, что оставалось скрытым в тени, она упрекала за это одну себя; она не удовлетворена, но тому виной его благородство, и она горда тем, что он так благороден. Тем уголком души, где жила страсть, она понимала, как опасен такой компромисс. Но, в конце концов, что же тут можно поделать? И, хоть страсть оставалась страстью, — а тем временем Тереза начала понимать природу слоя Хевисайда, и всю важность нейтрона, открытого Чедвиком, и разницу между наукой и техникой. Они часто говорили о своем детстве, о том, как они росли — один в округе Сэндридж, штат Иллинойс, другая на Риверсайд-драйв в Нью-Йорке; о том, чем схожи и чем несхожи их детские годы; о том, что люди всюду те же, и жизнь одна и та же; и о том, что же такое жизнь. Но когда они начинали говорить о своем сегодня, разговор становился иным, менее свободным и непринужденным, они то и дело умолкали — и смысл этого молчания им было бы куда труднее истолковать, чем смысл жизни.

В первый раз Луис пришел к Терезе домой вечером, месяца через два после того, как они начали встречаться. Ее товарки не было дома, и они поговорили о ней. У Луиса начались каникулы — поговорили и об этом. Прошел час, они чувствовали себя все более напряженно и неловко. Они беспокойно двигались по комнате, посидели на диване, поднялись, поглядели в окно и снова затихли. Луис опять сел на диван, а Тереза легла на пол, закинув руки за голову, вытянув ноги. Им довольно было протянуть руки, чтоб коснуться друг друга, но рассудок все еще сдерживал их. Они говорили о чем придется, перебирая множество тем, одна другой случайнее, и вдруг Терезе вспомнились какие-то стихи, и она произнесла строчку вслух. Луис сказал, что один раз он и сам сочинил стихи. Она стала упрашивать его прочесть их, но он долго отказывался. Она настаивала, он колебался. Она снова стала просить, и снова он стал уверять, что не может. Тогда она замолчала и только смотрела на него снизу вверх. Потом слегка подвинулась, и голова ее оказалась у самых ног Луиса; она оперлась о них головой и долго лежала так. Потом опять попросила: «Прочтите мне эти стихи». И он наконец уступил и прочел негромко, срывающимся голосом:

Луис говорил — и все дальше откидывался на диване, волнение и застенчивость душили его; с последними словами он откинулся навзничь, совсем задохнувшись. Лежа так, он не мог видеть Терезу, он вообще видел только потолок; но он чувствовал, что она по-прежнему лежит не шевелясь.

— Чудесные стихи. Чудесные, — сказала она наконец. Но так и не пошевелилась.

Луис промолчал. Шли долгие минуты.

— Какой вы странный, — снова заговорила Тереза. Потом поднялась и села рядом с ним на диван. Он лежал, вытянув руки вдоль тела, раскрытая ладонь словно ждала, и Тереза накрыла ее своей. Они нередко ходили под руку, старались коснуться друг друга или стать так, чтоб плечи их соприкасались, — почти так же и по той же причине обнюхивают друг друга звери. Но хотя на этот раз оба смутно надеялись, что этот вечер увенчает их желания, ни Тереза, ни Луис, взявшись за руки, больше не шевелились. Теперь, когда они думали, что свершение близко, им хотелось немного дольше ощущать этот трепет и звон в ушах.

— Как это вы написали такие стихи? — спросила Тереза.

— Ну… каждый пишет стихи о смерти или, по крайней мере, придумывает про себя, особенно в юности, а я был совсем мальчишкой, когда написал это. Но ведь это не настоящие стихи, знаете? Это просто фокус, стихи-задача. Я их написал, чтобы посмотреть, сумею ли с этим справиться. Вы заметили, в чем тут задача?

— Задача уже в том, чтобы написать стихи, но вы ведь не это имели в виду, а что-то другое.

— Да, но написал я, просто чтобы посмотреть, выйдет ли у меня. Просто я хотел написать лирические стихи, понимаете ли, чувствительные стихи, но без всяких чувствительных слов — одни существительные и глаголы, никаких эпитетов. Вот я и написал. Тут нет ни одного эпитета. Это не настоящие стихи, а просто решение задачи.

Рука Терезы не оставляла его руки, их пальцы переплелись и жили своей отдельной беспокойной жизнью. Но мысль ее следовала за его словами, и на миг пальцы замерли без движения; она подняла на Луиса серьезный и в то же время смеющийся взгляд, пытаясь прочесть по его лицу, правду ли он говорит.

— Но зачем вам это понадобилось — писать чувствительные стихи без чувствительных слов?

Прежде чем он успел ответить, она рассмеялась и, пользуясь этой передышкой, прижалась к нему, но тотчас снова выпрямилась.

— Все ясно! — сказала она. — Именно так и должен писать стихи ученый. Нет, не то, ведь это настоящие стихи, самые настоящие. Так пишет поэт, который в то же время и ученый. «Коль скажет Смерть…» Прочтите мне их еще раз, Луис.

— Нет, нет, Тереза, это не настоящие стихи, в них нет ничего хорошего.

— «Коль скажет Смерть: „Тебе несу покровом — дерн…“» — а дальше как? Луис, я хочу услышать это еще раз, я хочу запомнить.

Они повторили стихи вместе. Тереза достала карандаш и бумагу, они вместе повторяли стихи, и она записала их.

— А теперь надо проверить, правда ли, что это лучше, когда в стихах нет ни одного эпитета. — Она засмеялась: — Забавная выдумка, забавный способ писать стихи! — И опять серьезно: — Это хорошие стихи, Луис, милый, а никакой не фокус, и вы должны обращаться с ними как с настоящими стихами, и если им не хватает какого-нибудь эпитета…

— Это не те стихи, в которых нужны эпитеты, — возразил Луис. — Эпитеты совсем для других стихов.

— Нет, сэр, в вас говорит ученый, а не поэт. Но вы написали стихи, и они теперь живут сами по себе, неужели вы не понимаете? Они уже существуют сами по себе, и вы только можете помочь им жить более полной жизнью.

Она наклонилась, чуть коснувшись губами, поцеловала его и сейчас же снова выпрямилась.

— Понимаете?

Никогда еще она не целовала его; но чувство, вызвавшее этот первый поцелуй, было еще не тем, что могло бы вести их дальше по этому пути. Тереза наклонила голову над листком бумаги, где записаны были стихи, и, беззвучно шевеля губами, перечитала их. Ее поцелуй горел на губах Луиса, ему трудно было дышать, и все же он лежал не шевелясь, смотрел, как она перечитывает его стихи, и ждал, что она еще о них скажет.

— Знаете, эта строчка не очень хороша, — сказала она немного погодя. — Вот эта: «На луговинах и в лесу». Может быть, так… Какие там еще рифмы к «несу»?

Луис пошевелился.

— Ваша правда, — сказал он, — эта строчка неудачная. У меня сперва была другая: «И розы нежную красу». Но там был эпитет. Я ее выкинул.

— Как глупо! — Тереза сердито посмотрела на него. — Вы пишете стихи и обязаны пользоваться такими словами, какие для них требуются. Эта прежняя строчка мне больше нравится, сейчас, я ее впишу.

Не сводя с нее глаз, он покачал головой:

— Вы испортите все дело. Тут самое главное — соблюсти правило, условие задачи, а если вы нарушите условие, весь смысл пропадет. Не станете же вы прибавлять лишнюю строку к сонету просто потому, что вам пришла в голову неплохая строчка, правда? Тогда никакого сонета не получится.

— Почему нет? — возразила Тереза. — Во всяком случае, правила бывают разные. По-моему, можно сделать вот так:

она прочла эти строки еще раз и одобрительно кивнула. — Вы еще, пожалуй, придумаете правило, чтоб у вас были слова только с буквой «и» или, наоборот, без буквы «и». Это тоже будет правило, только не очень умное. Что важнее — стихи или задача?

— Что лучше, — спросил Луис, — удачный опыт или третьесортные стишки?

— Первоклассные стихи лучше всего.

— Но эти стихи не первоклассные.

— Тогда и опыт неудачный. А мы сделаем их первоклассными.

— Я не поэт.

В конце концов преданное сердце взяло верх над упрямым рассудком. Они переделали стихотворение — впрочем, не так уж сильно; в нем появились эпитеты, и Тереза громко и торжествующе прочла его вслух:

Дочитав до конца, она присела на край дивана, повернувшись к Луису, отложила стихи в сторону и серьезно посмотрела на него.

— Вы должны гордиться, что написали такие стихи, Луис, милый.

— Но это не мои стихи, а наши общие, — ответил он и отчаянно смутился: в том, что он сказал, ему померещилась какая-то сентиментальность. Смущение сделало его грубым; внезапно он привлек ее к себе и поцеловал в губы, поцеловал крепко до боли, но она ничем не выдала, что ей больно. Миг — и смущение прошло, а с ним исчезла и грубость. Тереза лежала навзничь, закрыв глаза, и чуть улыбалась про себя, вспоминая свой недавний вопрос: «Что важнее — стихи или задача?» Пожалуй, задача — ее собственная, не та, не словесная… Ее задача — вот где настоящая поэзия, и все очень, очень хорошо.

Милый, родной мой!

И вот она проснулась — и сквозь звучание стихов, которые она слышала и читала когда-то на этом самом диване, сквозь едва различимый голос радио, сквозь слабый шелест дыхания Луиса (оказалось, дышит она сама, и комната эта — ее комната, и время — не прошлое, а сегодняшний день) — сквозь все это ей вспомнилось, как ранним утром того дня, когда началась война, Луис разбудил ее, едва к ней, наконец, пришел сон. Они оделись, неслышно спустились по лестнице и через весь затихший дом Бисканти прошли в сад. На стойке у двери стоял радиоприемник, Луис повернул ручку, и они ждали, глядя друг на друга сонными глазами. Шкала осветилась, но не слышно было ни звука. Вдруг вспомнив о вчерашнем, Луис повернул приемник обратной стороной и заглянул внутрь; вынул лампу, легонько постучал по ней пальцем и вставил на место; еще всмотрелся, потом вытащил что-то, повисшее на проводе.

— Отлетел вывод сетки, — сказал он. Потом пробормотал: — Где дают волю чувствам, там точности не жди.

Он выключил радио и тщательно приладил деталь на место, потом снова повернул ручку. Шкала опять осветилась, и через минуту раздался характерный треск. Секунду-другую больше ничего не было слышно. Луис хотел было придвинуть Терезе стул и, отвернувшись от приемника, уже протянул руку, как вдруг голос диктора произнес:

— Час назад немецкий военный корабль, как предполагают — тяжелый крейсер «Шлезвиг-Гольштейн», обстрелял Данциг. Войска перешли границу.

Прошло шесть лет и девять месяцев, подумала Тереза. Только через месяц война кончится для нас. Мы опять рано утром сойдем вниз и включим радио, и будем слушать музыку, и сообщения о погоде, и все такое.

А завтра уже пятница, подумала она. Может быть, я получу от него весточку, может быть, он написал мне, прежде чем уехать на Бикини.

Еще одно препятствие, только одно — а там конец разлуке. Да, так. До чего все сложно и запутанно в жизни, и как ужасна и благословенна эта путаница. Она дает и отнимает, и обещает так много — в ней всегда это есть и почти всегда было: обещание, надежда.

Часть VI 1939: дороги в дебрях

1.

В тот день, 1 сентября 1939 года, когда началась война, Эдвард Висла сидел в кресле заведующего кафедрой физики Нью-Йоркского университета, задрав ноги на стол и уткнувшись носом в газету. Еще несколько газет лежали на столе и на полу рядом с креслом. Время от времени Висла отрывался от газеты и, опустив ее на колени, медленно качал головой, барабанил пальцами по ручке кресла или просто смотрел в одну точку. И каждый раз он опять брался за газету и снова и снова перечитывал то, что сказано было о начале войны. Было раннее утро, еще и восьми не пробило, и доктор Плоут, в чьем кресле восседал Висла и на чей стол он задрал ноги, еще не приходил.

— Раньше половины девятого я его и не жду, — объяснила секретарша. — Вчера вечером он выступал с речью. Будьте как дома. Может быть, хотите кофе?

— Ладно, — согласился Висла. — Что вы на это скажете? — он помахал газетой.

— Я слышала радио. Ужасно, правда? Доктор Плоут этого не ожидал.

Она налила ему кофе и вышла. И Висла сидел и ждал и читал все, что тут можно было прочесть, — не так-то много, если не считать самого главного: что война началась. О том, как и почему это произошло, Висла знал куда больше, чем могли сообщить ему газеты, и об этом он тоже думал ранним утром, дожидаясь Плоута.

Висла был австриец, человек еще молодой — ему и тридцати трех не было — с внешностью пухлого младенца и весьма скромными манерами. Но порою он забывал о скромности и вдруг начинал вести себя необычайно развязно и напористо, будто вырядился коммивояжером и решил держаться соответственно. В этих случаях он громко смеялся и острил, хлопал собеседника по спине, старался погуще пересыпать свою речь непривычными жаргонными словечками — и вообще приводил в недоумение всех окружающих, а заодно, кажется, и себя самого. Замечательный ученый Вальтер Нернст, чьим учеником был Висла в 1920 году, сразу узнал бы, откуда такие повадки, и позабавился бы всласть этим зрелищем.

Висла два года учился у Нернста в Берлине и, как большинство его учеников, видел в Нернсте совершенство и образец для подражания. Нернст знал все и всех; выдающийся ученый, притом человек весьма энергичный и остроумный, он немало потрудился ради блистательного расцвета, которого достигли в Германии химия и физика за четверть века; сам кайзер благословил его, выступив в роли покровителя научных изысканий, а теперь последние остатки этого великолепия едва мерцали, задыхаясь в туманах фюрерова расизма. Кайзера интересовали война и экономика, и он покупал не столько людей науки, сколько самые их открытия, которые должны были служить его целям. В таких условиях ученые могли делать свое дело, оставаясь при этом порядочными людьми. Их работу император Вильгельм II оплачивал за счет немецких промышленников, которых вознаграждал приглашениями на торжественные приемы и которым открывал доступ в заповедники общегосударственных интересов.

Планы императора потерпели крах, но с планами ученых этого не случилось. Сверкающий гений Эйнштейна, которого при содействии Нернста в 1913 году уговорили перебраться из Цюриха в Берлин, а также совещания физиков Берлина значительно расширили в двадцатых годах пределы человеческого знания об окружающем мире. Один из виднейших немецких физиков и химиков, Нернст был постоянным участником «Берлинского семинара», поставил некоторое количество интереснейших опытов и завоевал, как и многие его коллеги, Нобелевскую премию: в ту богатую открытиями пору германские и австрийские ученые получили добрую половину всех Нобелевских премий, а их ученикам досталась чуть ли не вся вторая половина. В качестве своего рода рачительного землепашца на ниве науки он поддерживал мир в среде своих собратий. Он был хорошим учителем, блестящим собеседником и оратором, бывал на званых обедах и в театре. Многие ученики Нернста в какую-то пору своей жизни всячески старались походить на него, а это была натура то широкая и независимая, то увлекающаяся и тщеславная, но всегда, во всех своих проявлениях непростая. Висла, подражая Нернсту, казался чудовищной карикатурой на него, но, как видно, впечатление, которое он производил, доставляло ему некое мрачное удовольствие; так или иначе, повадки, которые он когда-то перенял, давно уже вошли у него в привычку.

Однако Нернст не только подхлестнул в своем ученике склонность к некоторым причудам, он предложил ему бесценные дары — и тот принял их и нашел им достойное применение. Висла изучил всю гамму экспериментальных ухищрений, при помощи которых отдельные наблюдения и домыслы пытливых умов проверяются, сопоставляются, истолковываются, обдумываются, подгоняются друг к другу и сводятся воедино, образуя систему законов, по которым живет вселенная. Отличавшая Нернста неподдельная страсть, стремление познать, объяснить глубоко скрытые взаимосвязи явлений природы, обострили в Висле инстинкт ученого. Едва ли еще где-нибудь он мог бы научиться столь многому во всех отношениях: в большинстве научных центров сверх меры увлекаются как раз всяческими ухищрениями, а в очень и очень многих забывают о взаимосвязи. Даже в Берлинском университете двадцатых годов Висла мог бы получить куда меньше, чем получил; ведь та прямая, что со всей несомненностью вела от Бисмарка к Гитлеру, проходила не только по улицам за стенами университета, но и по его коридорам, и наряду с Нернстом и его ближайшими коллегами, которым свойственны были и чутье, и душевный жар, и даже известная широта взглядов, существовали хладнокровные белобрысые личности, подходившие к науке, да и ко всему на свете с типично прусской узколобой прямолинейностью. Висла, в сущности, воспринял кое-что и от тех и от других, и в нем постоянно боролись своеобразная терпимость с некоторой черствостью и чопорностью, точно так же как скромность и почтительность прерывалась внезапными приступами откровенного хамства.

Закончив курс в университете, Висла некоторое время вел здесь кое-какие изыскания, потом вернулся в Австрию, преподавал в Вене и каждый свой день, каждый час отдавал исследованию потаенного мерцающего мира радиоактивности. Ничем другим он не занимался, ни о чем, кроме своей работы, не думал долгие годы. За это время он опубликовал десяток научных сообщений; над рабочими Вены учинили свирепую расправу — он почти и не слыхал об этом. В Германии и в Италии, где решилась судьба Австрии, с почтительным интересом читали его сообщения. Во Франции они привлекли внимание некоторых сотрудников Института Кюри — и Висла получил оттуда приглашение.

Он поехал во Францию в 1936 году и провел там год. Самой г-жи Кюри уже не было, она умерла за два года до того, но Институт все еще оставался международным учреждением, каким сделала его она, — здесь работали, постоянно приезжали и уезжали студенты и ученые со всех концов Европы. И в этом климате дало ростки зерно, посеянное Нернстом, — учение о взаимосвязи явлений наполнилось новым смыслом. Когда же, наконец, и для Вислы пришла пора гражданской зрелости, она у него, как это нередко бывает с людьми, чье развитие запоздало, приняла необычайно бурные формы. Однажды вечером в кафе некий ученый, по происхождению чех, пораженный невежеством Вислы во всем, что касалось событий в Австрии, кое-что порассказал ему о том, как постепенно затягивается подлая петля на шее его родины. И Вислу, с двухлетним запозданием, обожгло гневом и стыдом при мысли об убийстве венских рабочих. За время пребывания в Париже он прослушал немало такого рода лекций по текущей политике, и его работа изрядно страдала от столкновения с ними. Одно время он хотел сейчас же оставить Париж и вернуться в Вену, чтобы сражаться за свободу, строить баррикады, добраться до злодеев, отделить церковь от государства и еще много чего. Умудренность его коллег оказалась той скалой, о которую разбился его пыл. Они подзуживали его, дразнили, поднимали на смех, но в конце концов, понимая куда лучше, чем сам Висла, всю серьезность причин, пробудивших этот пыл, они пускались рассуждать и философствовать со своим собратом и, сперва взвинтив его до крайности, затем понемногу успокоили. К концу года Висла уже не горел гневом и возмущением, а только вздыхал, и работа у него пошла лучше; однако он узнал много такого, чего не знал раньше, усвоил все это накрепко, и его мысли и чувства уже не были в разладе друг с другом.

Через несколько месяцев после возвращения из Парижа он решил съездить в Зальцбург. Никаких особых причин для этой поездки не было; просто оказалось немного свободного времени, Висла сильно устал и хотел выбраться за город, подальше от людей, отдохнуть немного. Он подумывал даже, не съездить ли в Берхтесгаден — всего двадцать миль лишних, — не заглянуть ли в логово Гитлера. Но так далеко забраться ему не удалось. В день своего приезда в Зальцбург — это была суббота двенадцатого февраля — прямо на вокзале он увидел канцлера Шушнига. Висла встречался с ним несколько лет назад, когда Шушниг был министром просвещения, и с тех пор его не видел. Он не знал, что Шушниг только что был у Гитлера и возвращался после этого приема разбитый, потрясенный, едва держась на ногах. Висла увидел его, когда сошел с венского поезда. Шушниг сидел в автомобиле, его окружали человек шесть и что-то говорили ему. Сзади вытянулись в ряд еще три или четыре парадные машины, и человек шесть из личной охраны канцлера, забыв о своих обязанностях, подошли к его автомобилю и прислушивались к разговору. Несколько десятков местных жителей тоже собрались вокруг, на почтительном расстоянии, и внимательно наблюдали за происходящим.

Шушниг был бледен как привидение. Он слушал, переводя взгляд с одного лица на другое, но сам не говорил ни слова. Губы его приоткрылись, и он как будто не замечал этого. Он сидел, слегка наклонясь, в руке у него была сигарета. Висла видел, как он бессознательным движением отбросил ее и так же машинально полез в карман за новой сигаретой.

Висла огляделся по сторонам. Все молчали, кроме тех, кто был подле машины Шушнига, а что они говорили, Висла не мог расслышать. И вдруг охрана отошла от автомобиля и стала разгонять толпу, оттесняя ее в нескольких направлениях, уговаривая и размахивая руками. В эту минуту Шушниг посмотрел прямо на Вислу — сначала случайным, невидящим взглядом, потом лицо Вислы как будто показалось ему знакомым, и он явно старался припомнить, кто же это, или всмотреться пристальнее. Висла улыбнулся и слегка поклонился. Когда он поднял голову, канцлер все еще смотрел в его сторону, но искорка воспоминания угасла, взгляд снова был невидящий и лицо — безжизненное, ошеломленное. А потом один из охраны подошел к Висле и махнул рукой, предлагая отойти подальше.

Шушниг был почти невменяем, в таком состоянии не следовало бы никому показываться на глаза, но его видели десятки людей, и через час эта весть облетела весь Зальцбург. Висла узнал о его встрече с Гитлером, слышал десятки рассказов о случившемся — и все время перед глазами у него стояло бледное, ошеломленное и испуганное лицо канцлера. В тот же вечер, сам изрядно напуганный, он выехал поездом обратно в Вену. Там тоже обо всем было известно, как ни старались официальные круги все и всегда хранить в тайне. Висла разыскал своих друзей и рассказал о том, чему был свидетелем, а они сказали ему, что это, по их мнению, означает. Все они то и дело обменивались многозначительными взглядами и были необычно скупы на слова. Так Висла провел три дня: ждал официальных сообщений, гадал на кофейной гуще, за работу не принимался и все спрашивал себя, что будет, если… Он и сам не знал, что тогда. У него было множество знакомых, все больше жители Вены. Он не был ни евреем, ни профсоюзным деятелем, не был ни социалистом, ни коммунистом. Жизнь его складывалась так, что ему не приходилось подписывать петиции, произносить политические речи или бывать на каких-либо собраниях и митингах, которые могли бы вызвать чье-либо недовольство. Он спрашивал себя, что с ним будет, независимо от того, что будет с Австрией. И самый этот вопрос заставил его понять, что с ним уже что-то неладно.

В среду из утренних газет Висла узнал, что Шушниг отдал нацистам основные посты в своем кабинете, многих нацистов распорядился выпустить из тюрем, короче говоря — капитулировал. Висла читал эти газеты в кафе неподалеку от университета — здесь завтракали преподаватели, несколько студентов и таких же научных работников, как он сам. Все они тоже читали газеты, а когда разговоры возобновились, тревога, закравшаяся в душу Вислы за эти последние дни, и гнев, жегший его в первые месяцы жизни в Париже, — все сплелось воедино и обрушилось на него, как удар хлыста. Искаженное страхом лицо, которое он видел в Зальцбурге, всплыло в его памяти и так и стояло весь день перед глазами, заслоняя все. В тот вечер он решил уехать из Австрии. Он вернется в Институт Кюри. Или уедет в Англию. Можно поехать даже в Соединенные Штаты. Он и раньше переписывался с несколькими университетами. Можно написать еще и в другие города.

Решив уехать, Висла так радовался предстоящему путешествию, что его уже не огорчала необходимость покинуть родину. Ему и в голову не приходило, что тысячи людей покидают ее не с радостью, но с отчаянием: как только он принял решение, недавняя тревога и гнев отступили куда-то, как и все, что он оставлял здесь. Дела, которые надо было переделать, люди, которых надо было повидать, документы, которые надо было оформить, и кое-какие мысли, которые надо было додумать, — все это, по крайней мере физически, включило его в непрерывно ширящийся поток несчастных и преследуемых европейских беженцев. Пока он сталкивался с ними, смотрел им в глаза, проверял, как они решают задачи, встающие и перед ним, он так и не заметил, что между ним и этими людьми — пропасть. С середины февраля до середины марта хрупкие опоры австрийского государства с треском подламывались одна за другой, и Висла прислушивался к этому едва ли не с удовлетворением: стало быть, мудро он поступает, в самом деле надо уезжать!

И все же случившееся ранило его, и боль осталась. Висла был у радиоприемника, когда рушилась последняя опора и волны сомкнулись над Австрией. Он слышал, как обессилевший, перепуганный канцлер объявил, что настал конец, в таких словах не могло не быть какого-то достоинства, и от них разрывалось сердце. «Итак, я прощаюсь с австрийским народом словами, идущими из глубины души, истинно немецкими словами: „Боже, храни Австрию“. После этого в темпе похоронного марша исполнен был австрийский национальный гимн, а затем вступительные такты Седьмой симфонии. И потом три часа кряду, если не считать редких перерывов, когда передавались краткие советы и указания народу или армии, голоса из славного прошлого отпевали Австрию: Бетховен, Шуберт, Моцарт, Штраус… Три часа кряду Висла сидел и слушал. Порою музыка всецело завладевала им, и ни о чем другом он не думал. Но вдруг вспоминал, почему она звучит в эфире, и сердце его сжималось. То на него находило уныние — и он весь ослабевал от грусти и нежности, то страшно ему становилось, то вдруг радостно. Его ждет блестящее будущее, ведь он — сын великого народа! А потом бодрость изменяла ему, и он видел себя презираемым, бездомным, безвозвратно погибшим. Жалость к самому себе растворялась в музыке, а потом закипала в душе ярость.

Близилась полночь, когда по радио грянул гимн Хорста Бесселя. Нацисты заполнили улицы и дворец канцлера; Шушниг был арестован. Висла вышел из дому. Он устал от одиночества и жаждал увидеть дружеское лицо; семьи у него не было, только старик отец, но их разделяла сотня миль и пропасть между двумя поколениями. Висла зашел в три дома, где жили его друзья, но никого не застал. Он побрел дальше и почти уже в центре города столкнулся с одним студентом-медиком, который прежде помогал ему в некоторых исследованиях. Студент уставился на него во все глаза:

— Я думал, вы уехали. Почему вы не выбрались отсюда?

Висла объяснил, что у него уже есть билет, послезавтра он едет в Париж. Студент покачал головой, все так же удивленно глядя на него:

— Вы слышали, что случилось с профессором Баумгартеном? Сегодня ночью он покончил с собой, и он и его жена. Говорят, Эгон Фриделл тоже покончил самоубийством. Видели, что нацисты творят с евреями перед отелем Бристоль? Уезжайте, бегите со всех ног, пока еще можно.

— Но ведь я не… — начал Висла и умолк.

— Да, я знаю, — сказал студент. — Надеюсь, никакой ошибки не произойдет. И надеюсь, что послезавтра еще будут поезда.

Он еще мгновенье смотрел Висле в лицо, потом повернулся и быстро пошел прочь. И Висла, постояв минуту, тоже повернулся и зашагал к дому. В начале второго он уже был на Южном вокзале, а через два дня — в Париже.

Старые коллеги приветливо встретили его, засыпали вопросами, а под конец вспомнили, что для него есть письмо. Письмо оказалось от д-ра Теодора Плоута, из Колумбийского университета: он звал Вислу в Нью-Йорк, предлагая работу у себя на кафедре. „Здесь у нас и Бэйли, и Кардо, — писал Плоут. — У нас интереснейшие планы… Я уверен, вы нам очень поможете… Очень сожалею, что не могу предложить более высокий оклад…“ В середине апреля 1938 года Висла уже работал в Колумбийском университете. Здесь было человек шесть ученых, приехавших из Европы, и в других американских университетах их было тоже немало, все они повидали не меньше, чем Висла, а многим пришлось куда тяжелее; и в следующие месяцы прибывали еще и еще беженцы…

Висла достает из кармана часы. Без четверти девять. Он все быстрей барабанит пальцами по ручке кресла и со злостью смотрит на дверь. Какого черта не идет этот Плоут? Болван. Нам надо поторапливаться… Надо поторапливаться. Тут он слышит за дверью голос Плоута и вскакивает.

— Теодор! — кричит он.

Дверь открывается и входит Плоут; очень высокий, он, как многие чересчур высокие люди, старается держаться возможно скромнее и незаметнее. На вид он моложе Вислы, в действительности — на семь лет старше; глаза у него усталые, но на лице ни морщинки. На Плоуте спортивного покроя костюм из пестрой английской шерсти, и вообще он старается выглядеть спортсменом, в подражание англичанам, которыми восхищается. Притом, в спортивном костюме он выглядит еще моложе, и это доставляет ему истинное удовольствие.

— Где вы были? — сердито спрашивает Висла. — Вы что, газет не читаете? Нам нельзя терять ни одного дня.

Плоут улыбается и, перейдя кабинет, садится в кресло, с которого только что вскочил Висла.

— Ну, ничего, ничего. Не так уж все плохо.

Висла холодно смотрит на него.

— Ученые бывают разные, — говорит он, — в том числе даже администраторы и руководители кафедр. Скромные исследователи, вроде меня, не могут сделать все на свете, но разве от нас не ждут, что мы сделаем все? И даже подумаем о том, что и у науки должна быть своя политика! Вы там не были, Теодор. Рассказать вам все как было?

Висла шагал взад и вперед по комнате, театрально вскидывая голову и размахивая руками.

— Эйнштейн три недели тому назад написал письмо президенту. Но Гитлер прекратил продажу чехословацкой урановой руды уже два месяца тому назад. Что сейчас делает Вейцзекер? Что делают Гейзенберг и Ган? Видели вы в последнее время немецкие физические журналы? Что говорят газеты тому, кто умеет читать? Мистер Гитлер орет на весь свет, что проекты, относящиеся к расщеплению уранового ядра, усиленно разрабатываются. Закрываю кавычки. Когда будет передано по назначению письмо Эйнштейна? У кого оно сейчас?

— У человека, хорошо знакомого с президентом, — сказал Плоут.

— У человека, хорошо знакомого с президентом. Понимаю. А часто ли этот человек встречается с президентом?. И читает ли онгазеты?

— Вы его знаете, — сказал Плоут. — Это мистер Закс. Он увидится с президентом при первой возможности и, смею сказать, газеты он читает.

— Нельзя ли ускорить это дело, Плоут? Я говорю в высшей степени серьезно. Польша, может быть, и пустяк, но это, пожалуй, последний пустяк. Я был очень глуп, Плоут… Теодор… я многого не понимал… Но теперь мне ясно как день, что и в самом деле больше нельзя терять ни минуты. Кто знает, до чего уже доискались немцы? Сам Эйнштейн может только догадываться. А вы как думаете?

Минуту оба молчали; Висла стоял перед столом Плоута, и лицо у него было точь-в-точь как у студента, который ответил на экзамене и с нетерпением ждет отметки. Потом он снова заговорил:

— Может быть, все мы ошибаемся, и немцы, и все мы. Очень возможно. Может быть, ничего из этого и не выйдет. Хотя что-то непохоже. Но чтобы доискаться до нужного результата, еще потребуются громадные усилия. Не знаю, удастся ли нам… На это нужно очень много денег и, понятно, очень много людей.

2.

В то утро Луис вышел из дома Бисканти и отправился в университет, к доктору Плоуту. Он вошел в приемную без нескольких минут десять. Ему нужно было проститься, выслушать несколько слов похвалы за проделанную работу и кое-какие советы на будущее. Деловой, но приятный визит: доктор Плоут — вполне порядочный человек, не говорит о том, чего не понимает, и — что особенно важно, если думать о будущем, — действительно старается найти подходящую работу для подающих надежды молодых людей, которым при его участии присуждена ученая степень.

— Какой он? — спросила однажды Тереза; в ту пору она лишь недавно познакомилась с Луисом и расспрашивала его обо всем и обо всех.

— В университете некоторые говорят, что за работу по рассеиванию света кристаллами он должен бы получить Нобелевскую премию. Во всяком случае, это работа из тех, которые вполне заслуживают Нобелевской. Ну, теперь ему, понятно, приходится руководить кафедрой.

— А как Плоут? — спросила Тереза недели три тому назад, когда Луис рассказывал ей о Висле, Кардо и еще кое о ком из выдающихся университетских физиков.

— Плоут — другое дело. Слово „ученый“ в применении к Плоуту означает совсем не то, что в применении к Висле. Они вращаются по разным орбитам. Плоута занимает тысяча самых разных проблем, а Висла по уши погружен в одну-единственную. Плоут стоит во главе кафедры, он руководит всей научной работой. Вот почему он больше не ученый… или ученый другого типа. Любопытно знать, почему он пошел на это.

— Вероятно, из честолюбия.

— Нет, мне кажется, как раз наоборот. А чего бы ты хотела — чтобы я стал руководителем кафедры или получил Нобелевскую премию?

— У тебя будет и то и другое, — сказала Тереза.

И вот Луис сидит в приемной Плоута, как сидел часом раньше Висла, читает и перечитывает всё одни и те же газетные сообщения, слышит гуденье голосов в кабинете. Он задает секретарше Плоута тот же вопрос, что задал прежде Висла, и выслушивает тот же ответ.

— О чем они там толкуют, Лили?

— Понятия не имею.

— А ведь мне надо успеть на поезд, у меня осталось только семь часов.

— Скажите, вы очень волновались на защите, когда вам надо было выступать? — спросила Лили.

— Нет. Хотя сначала, пожалуй, было страшновато. Но потом Плоут… А какое отношение это имеет к моему нынешнему свиданию с Плоутом?

На столе у секретарши зазвонил телефон, а Луис отошел к окну, прислонился головой к раме и поглядел с пятого этажа вниз, на ровный газон лужайки; лужайку разрезали извилистые, посыпанные гравием дорожки, и Луис от нечего делать стал изучать их причудливые извивы, пытаясь найти в них какой-то определенный узор. По одной из дорожек шли двое — молодой человек и девушка: они шли рука об руку, старательно шагая в ногу. „А вы читали газеты?“ — мысленно спросил их Луис. И за них ответил: „Ну разумеется. Но что же, по-вашему, мы должны делать?“ Не поворачивая головы, он окликнул Лили:

— Когда же меня примут? У меня осталось только шесть часов пятьдесят пять минут.

Лили все еще разговаривала по телефону.

— Луис Саксл говорит, что у него до поезда осталось только шесть часов пятьдесят пять минут, — сказала она в трубку. Потом засмеялась и положила трубку на рычаг. Луис отвернулся от окна, и в эту минуту дверь кабинета отворилась и на пороге появился Плоут.

— Простите, Луис, я заставил вас ждать. Входите, входите.

Разговор шел главным образом о том, что теперь следует делать Луису; Плоут сидел за своим столом, Луис — сбоку, на стуле с прямой спинкой, на том самом месте, где он сиживал не раз за эти годы; Висла беспокойно ходил по комнате, изредка вмешиваясь в их беседу, а чаще молчал, занятый своими мыслями. „Что же это у него на уме? — подумал Луис. — Хотел бы я знать, о чем они тут говорили до моего прихода“.

— Будь вы химиком, Луис, — говорил Плоут, — мы бы обратились к Дюпону, или к Истмену, или к Дау, или еще к кому-нибудь, и вы немедленно получили бы место на три с половиной, а то и на четыре тысячи в год. Но специалист по ядерной физике! Промышленники даже не знают, что это такое. Знаете, Эд, сколько в Америке химиков?

— Не меньше, чем в Европе воробьев, — буркнул Висла.

— Так вот, — продолжал Плоут. — Я могу предложить вам тут у нас тысячу двести долларов, Луис, и я очень хотел бы, чтобы вы согласились. Будь у меня хотя бы вакансия ассистента… Я был бы очень рад, если б вы остались у нас. Конечно, всего-навсего тысяча двести… Впрочем, вы ведь не женаты. Или, может быть, собираетесь жениться?

— Может быть, — улыбнулся Луис.

— Ну, да, — сказал Плоут. — Так что же делать молодому человеку, Эд? А это у нас не просто обыкновенный молодой человек. Это доктор физики — самый настоящий, такого не часто встретишь. С отличием окончил университет, и у нас тут проделал первоклассную работу, одну из лучших — занял третье или четвертое место, а соперников у него было немало, и тоже все не слабенькие. И воевал в придачу. Сколько времени вы пробыли в Испании, Луис? Полгода?

Луис пожал плечами:

— Четыре месяца. Да это и неважно.

— Так что же я могу для него придумать? Место лаборанта здесь у нас. Место преподавателя в Монтане — это один из наших западных штатов, Эд, — там он получит на шестьсот долларов больше. И еще кое-что в том же роде, все мелочь.

— Блаженны воробьи, они наследуют землю — так, что ли? — сказал Висла и обратился к Луису: — А почему бы вам не остаться тут?

„Мистер Висла, — хотел ответить ему Луис. — Начать с того, что я и сам не знаю, почему бы мне не остаться. Я уже два года не был дома, но разве это довод для вас, ведь вы свой дом и свою родину оставили навсегда. А я хочу съездить домой и там поразмыслить о двух вопросах мудреца Гиллеля: „Если я не за себя, то кто же за меня? Но если я только за себя, то зачем я?“ Хочу снова пожить в захолустном городке, в моем городе, посидеть на пороге моего родного дома. И дам, наконец, отцу удобный случай предложить мне войти с ним в дело. Я, конечно, откажусь, и он это знает, но я должен сам сказать ему об этом. И, может быть, там, на расстоянии тысячи миль, а не протянутой руки, мне станет, наконец, ясно, почему я до сих пор не женился на девушке, которую люблю. Мне надо понять, почему я уезжаю, — и, может быть, я это пойму, когда уеду, А что до тысячи двухсот долларов — это, конечно, маловато, но не в этом суть“.

Но вслух он сказал только, что уже два года не был дома и хочет побыть немного с родными и подождать — может быть, подвернется что-нибудь получше.

Висла вежливо выслушал, кивнул в знак согласия и, повернувшись спиной к собеседникам, отошел к окну.

— Прекрасно придумано, — сказал он куда-то в окно. — И почему это у разумных людей всегда являются такие разумные мысли? Дурак не уедет, он останется и на тысячу двести долларов. Если он и не получит кафедру, что ж, зато он будет открывать новые, неизвестные физические элементы. Сколько нейтронов выделит при расщеплении такой-то квадрат стекла в церковном витраже? Самое простое дело, задача для дураков.

Висла повернулся и снова зашагал из угла в угол, ни на кого не глядя.

— Ведь вот что забавно: неведомое, доподлинная неизвестность, никем еще не открытая истина всегда продается задешево. А за солидные деньги, скажем, за десять тысяч долларов она тебе и кончика ножки не покажет. За шесть, за семь тысяч разве что приподнимет юбчонку до колена — а уж большего не жди. Ничего серьезного, так только — пощекотать нервы богачу. А несчастному дураку, у которого всего-то жалких две тысячи, — если он все их готов отдать, — пожалуйста, ему откроется и округлость бедра, по крайней мере на расстоянии. Уж во всяком случае, какое-то обещание счастья. Но за тысячу двести долларов — за эти гроши, на которые едва можно просуществовать и не помереть с голоду, — бог ты мой, вот она стоит перед тобой нагая — приди и возьми!

Висла неожиданно поднял голову и пресерьезно посмотрел на Плоута, потом на Луиса. И вдруг громко захохотал, быстро подошел и похлопал Луиса по спине:

— Ну, ну, не сердитесь! Я пошутил!

Он еще посмеялся, потом умолк и опять отошел к окну.

— А впрочем, все верно, — сказал он.

Луис не знал, что ответить. Ну и наговорил! И не так смешно это слушать, скорее досадно. Он поежился и вопросительно взглянул на Плоута.

— Мистер Висла хотел бы получить авансом несколько сот тысяч долларов для разработки кое-каких милых его сердцу проектов, — пояснил Плоут. — Такие деньги сразу не достанешь, вот он и принялся восхвалять бедность. Это явление нередко наблюдается среди религиозных мистиков, разочарованных физиков, австрийцев и прочих им подобных.

Висла промолчал.

— И притом он хочет выиграть войну, в которой мы еще не участвуем, — прибавил, вставая, Плоут.

Висла пожал плечами и буркнул что-то невнятное.

— Вы — старый вояка, Луис, как, по-вашему: это уже начало? — спросил Плоут.

— Думаю, что да, — сказал Луис.

— Ха! — насмешливо отозвался Висла.

— Вы думаете, Англия будет воевать? — допытывался Плоут.

— Думаю, будет.

— И что тогда?

Висла повернулся к ним со словами:

— Понимаете ли, этот болтун спрашивает, захватит ли и нас — то есть вас — эта война? Вмешаются, по-вашему, американцы?

Что же тут все-таки кроется? — подумал Луис. Это все только отголоски, а где же суть? Они тут, видно, крупно поспорили о чем-то, а он попал в самый разгар стычки, и теперь неизвестно, как держаться и что сказать.

— Да, — ответил он Висле, — мне кажется, все говорит за то, что Соединенные. Штаты вмешаются… — И, чуть помолчав, прибавил: — Возможно, тем самым решится и моя судьба.

Плоут как бы смахнул это замечание со счетов, а Висла словно и не слышал.

— Конечно, вы можете вмешаться слишком поздно, — сказал он. — Конечно, может оказаться, что даже и сейчас уже слишком поздно. Вероятно, мы должны сказать за это спасибо неким весьма благодушным людям, которых не стоит называть по имени?

И он чопорно поклонился Плоуту и при этом улыбнулся. Трудно было понять, прикрывает ли он насмешку злостью или злость — насмешкой.

— Вы умница, мистер Саксл. Сам Плоут это говорит. Да я и так это знаю. Кроме того, он только что сказал, что вы воевали в Испании. Этого я не знал. Вы что же, так прямо и поехали туда добровольцем, а?

Нет, объяснил Луис, не совсем так. Сразу же по окончании университета он поехал в Барселону, на одну научную конференцию: дед оставил ему в наследство немного денег, чтобы он мог пополнить свое образование, счел он нужным пояснить. И вот, пока он был в Барселоне, разразилась гражданская война. Он остался в Испании, надеясь быть там полезным, но что касается серьезного участия в боях…

— Да, да, понятно, — сказал Висла. — И вы, конечно, видели там немцев.

— Нет, не видал.

— Не видали! — воскликнул Висла с такой злостью, что Луис невольно засмеялся.

Нет, он не видел в Испании ни одного немца, но много слышал о них и видел немецкие самолеты — их-то там было сколько угодно.

— Ладно, хватит и этого, — сказал Висла. — Так какое ваше мнение, мистер Саксл? Допустим, германские войска вступили в Польшу, прошли по Франции, потом захватили Англию — неважно, каким именно способом, тут все возможно — вторжение, капитуляция, бомбежка… тем самым Германия завладеет всей Европой, так? И предположим, что в руках у нее появится средство, при помощи которого она могла бы разгромить Америку тоже. Как, по-вашему, станет она колебаться или возьмет да и пустит это средство в ход?

Что за нелепость, подумал Луис, зачем надо было громоздить всю эту цепь предположений, чтобы прийти к тому, что с полной очевидностью вытекает из всех недавних событий. И почему я оказался в центре такого внимания? Но Висла задал свой вопрос серьезно, торжественно, чуть ли не с дрожью в голосе, и Луис ответил без обиняков:

— Думаю, что она не будет колебаться ни минуты. Она нападет на любое государство, которое станет ей поперек дороги.

— Весьма вам признателен за ясный и недвусмысленный ответ, мистер Саксл, — и Висла отвесил низкий поклон. — Между нами говоря, все это совершенно очевидно. Кстати, а вы не знакомы с президентом?

— Так как вся ваша ирония обращена против меня, разрешите поблагодарить вас за это представление, — вдруг сказал Плоут. Потом добродушно рассмеялся: — Бросьте, Эд, успокойтесь, мы все вас нежно любим. А вы, Луис, вот что… вы не воображайте, что война — это конец вашей работе. — Он обнял Луиса за плечи; теперь все трое стояли. — Вы молодчина, милый друг, знаете? Просто молодчина! Слышали бы вы, Эд, как он защищал диссертацию — кстати, почему вы не бываете на защитах? Ну, неважно. Так вот, Бэйли заставил этого молодого человека рассказать о поглощающем эффекте при подсчете мягких бета-частиц, и он блеснул на славу. Потом старик Мак-Грегор… я подозреваю, что он ни черта не смыслит в этих вещах… словом, он задал вопрос о конечных точках, и Луису пришлось вдаться в самые элементарные объяснения. Старику просто хотелось показать, что и он не зря тут сидит.

Плоут добродушно посмеивался и, все еще обнимая Луиса за плечи, зашагал с ним по кабинету; они шли в ногу, и Луису вспомнились юноша и девушка на дорожке внизу под окном.

— Видели бы вы физиономию Мака, когда Саксл ему отвечал! Я и сам с трудом мог уследить за его объяснениями. Ему довольно было бы и десяти слов, а говорил он добрых десять минут. Никогда я не слыхивал от него таких длинных речей, но ведь известно, что творится с людьми на защите. Короче говоря, у вас есть голова на плечах, милый друг, отличная голова, ее жалко терять. На вашем месте я в точности так и поступил бы, как вы хотите. Посидел бы немного дома, собрался бы с мыслями… Это просто необходимо, если у вас есть такая возможность, и весьма желательно, если даже у вас ее нет. А я, с вашего разрешения, еще немного для вас постараюсь. Тут, может быть, получится одна штука… особенно если вам не слишком к спеху… вы ведь не в таком положении, чтобы хвататься за любую работу? Так вот, может быть, получится одна штука… Не теряйте со мной связь, ладно? Не предпринимайте никаких шагов, пока не спишетесь со мной.

Плоут снял руку с плеча Луиса и отступил на шаг.

— Ну, Луис…

Они пожали друг другу руки.

Луис и Висла вышли из кабинета вместе. Но Луис задержался, чтобы попрощаться с Лили, а Висла, не сказав ни слова, прошагал дальше, в коридор. И уже поворачивая к столу секретарши, Луис подумал — не пойти ли с Вислой? Висла замечательный человек. И не так уж это обязательно — прощаться с Лили. Но он тотчас устыдился такого снобизма и, искупая свою вину, до того уж неофициально распрощался с секретаршей, что она от изумления широко раскрыла глаза. Он крепко потряс ее руку, послал ей воздушный поцелуй и, вдруг сообразив, что еще может догнать Вислу, кинулся к двери. Висла стоял за дверью.

— Вот что я думаю. Вы домой поедете через Чикаго, да? Вы ведь из Иллинойса?

— Да, я…

— Вы, конечно, знаете Неймана?

— Да, то есть мне, разумеется, знакомо это имя.

Висла кивнул, словно утвердясь окончательно в какой-то своей мысли.

— Ну разумеется. Так вот, когда будете в Чикаго, зайдите к нему. Скажите, что это я вас направил. Надо полагать, ему известно кое-что получше этой вашей Монтаны. Итак… — Висла осклабился, поклонился и протянул руку, — всего наилучшего!

Он повернулся и быстро пошел по коридору. Луис медленно двинулся следом.

С пятого этажа, из окна своего кабинета, Плоут видел, как Луис вышел из дверей и пересек лужайку. Но думал Плоут в это время о Висле и обо всем, что с ним связано; гладкое, без единой морщинки лицо его оставалось неподвижным, а под этой гладкой поверхностью, в мелководье сознания беспорядочно кружились, разбегаясь и снова сходясь, выброшенные течением обрывки, обломки мыслей:

…что за ребяческую сцену он разыграл! Вреда от этого не будет, я полагаю, но пользы уж наверно никакой…

…и ведь сам больше всех заинтересован в том, чтоб эта затея с ураном не просочилась наружу. Сам же говорит: ни слова, никаких сообщений в печати…

…положим, газеты и так болтают об этом по милости Жолио-Кюри с его статьей. Любой школьный учитель теперь может разобраться в этих вещах, если только пожелает…

…экий безобразный крик поднял Висла из-за того, что Жолио опубликовал эту статью… да и не один Висла. Разумеется, Жолио имел полное право ее напечатать…

…интересно знать, верно ли, что он даже сильнее в физике, чем была его теща. Кто-то уверял, не помню кто, будто Эйнштейн сказал, что Лиза Мейтнер тоже более крупный физик, чем Мари Кюри. Может быть, он это и говорил, не знаю, не слыхал…

…милое имя — Лиза…

…Резерфорд — вот кто был настоящий гигант. Что за человек! Стране, которая способна была породить Резерфорда и Ньютона, да и Черчилля, никакая опасность не страшна!

…англичане знают на этот счет больше нашего, а немцы, наверно, больше всех. Висла, конечно, не зря волнуется…

…впрочем, и у нас есть неглупые люди, не хуже того же Вейцборна. Оттобергер — первоклассный физик, но при всем том он чванливый осел. Впечатление производит, но симпатий отнюдь не вызывает…

…Висла хочет невозможного. По-моему, никто еще не добыл больше микрограмма урана-235, а он говорит о фунтах…

…он очень способный человек. Все эти немцы, австрийцы, венгры — их можно понять. Хотел бы я только знать, в какой мере в нем говорит физик, а в какой — человек, которому пришлось покинуть родину. Наверно, это не так-то легко дается. По правде говоря, мне бывает очень даже не по себе с этими эмигрантами…

…и потом, нам нужны тонны замедлителя, идеально очищенного, без всяких примесей, иначе нечего и приступать к цепной реакции.

…93²³⁹ > 94²³⁹ + ?; Z²/A, при этом достаточно велик. Хотел бы я знать, прав ли Бор. А что если практически это верно только для микроскопических количеств вещества?

…если то, если это, если бы да кабы… Если Германия поступит так, а Англия этак, и если — самое главное „если“ — цепная реакция, ведущая к взрыву, действительно возможна… Все это очень возможно, но, господи боже ты мой, как он разговаривает, этот Висла!

…да, уж эти мне эмигранты. Иногда командуют, как будто они здесь хозяева, а иногда жалки, как жалок бездомный пес. Наверно, это не так-то легко дается…

…но они знают свое дело, черт побери. Старик Мак-Грегор вдвое старше, а куда ему до Вислы. А ведь Мак-Грегор талантливей всех в Чикаго, кроме Неймана…

…моя беда в том, что я могу только чувствовать, какими путями идет физика за последние десять-двенадцать лет, но не могу придумать ничего нового; беда в том, что как физик я никогда не мог подняться выше заурядных математических расчетов. У меня попросту нет вкуса к теоретическим построениям. А может, и уменья не хватает…

…есть в этих построениях особая суровость — она воспламеняет умы определенного склада. Есть экономность и даже красота, а вот здравому смыслу здесь нечего делать. Как сказал Уайтхед, кризис в физике тем и объясняется, что теория опередила здравый смысл, — а он знает толк в этих делах.

…но дело не только в складе ума. По крайней мере, у американцев нет надежды достигнуть чего-либо в области теоретической физики, — разве что у тех, кто в основном учился уже после 1925 года и кому теперь не больше тридцати пяти. А настоящий гений обычно дает о себе знать, когда ему еще и тридцати нет…

…до мировой войны в Америке вообще не существовало теоретической физики, разумеется, если не считать работ старика Гиббса, а великие теоретические открытия еще и сейчас приходят к нам из-за границы…

…их привозят такие вот кабинетные теоретики, как Висла, а здесь их подхватят мальчики вроде Саксла, если только мы не ввяжемся в войну, а тогда нам всем придется стать экспериментаторами и механиками…

…вот тут американцы на высоте. Полученные нами Нобелевские премии почти все достались экспериментаторам. Впрочем, Оппенгеймер из университета в Беркли, кажется, действительно первоклассный теоретик. А вот Нобелевскую получил в нынешнем году Лоренс за чисто экспериментальную работу. Любопытно, как они это проделывают там, в Беркли…

…теоретическая возможность взрывной реакции производит огромное впечатление, но тут потребуется черт знает сколько самой обыкновенной механической работы. Кажется, довольно мухе проползти по стене — и все взлетит к дьяволу, даже оглянуться не успеешь…

…нагрев — может быть, но взрыв… возможно — вероятно — едва ли возможно — невозможно…

…на что можно надеяться… Эйнштейн установил свой закон тридцать пять лет тому назад, но Чедвик обнаружил нейтрон только семь лет назад…

…конечно, Резерфорд предвидел это…

…Эйнштейн говорит, что бомба — как это он выразился? — представляется ему возможной… По правде сказать, я в этом сомневаюсь, а Висла, в сущности, чудак. Даже Рузвельт не выложит такие огромные деньги на подобную затею. Не представляю себе, что думали в морском министерстве, когда Ферми пытался предложить им этот проект: чисто интеллигентская затея; очень интересно, держите нас в курсе; и не дали ни гроша.

…Ферми удивительный человек, необыкновенный. Висла тоже — но что он говорит!

…для мальчишки, который способен шевелить мозгами, вполне законно и естественно увлекаться детским конструктором, — сказал Висла, — но для взрослого человека, способного шевелить мозгами, не такое уж законное и естественное занятие — варить пластмассы. Почему это меня так взбесило?

…я слышал, Бэйли сказал тому члену правления, как бишь его, почти что то же самое, но старик ничего не понял…

…Висла слишком горячится…

…миллионная доля грамма, черт, скорее стомиллионная…

Такие мысли подскакивали и кружились на мелководье сознания Плоута, когда он вновь остановил взгляд на Луисе. Луис стоял посреди лужайки и оглядывался по сторонам. Талантливый мальчик, подумал Плоут, и очень славный. Если из этой затеи и впрямь что-нибудь получится, нам нужны будут сотни таких, как он. Пожалуй, я мог бы добиться для него места ассистента, но, черт возьми, пришлось бы нажимать изо всех сил, а когда мне с этим возиться? Если бы еще он не был еврей да вдобавок замешан в испанскую историю…

Стоя посреди лужайки, Луис поднял глаза, увидел в окне Плоута и махнул ему рукой. Плоут помахал в ответ, улыбнулся и кивнул, и смотрел вслед Луису, пока он не завернул за угол и не скрылся из виду.

3.

Тереза надела розовое платье с пышным рюшем у ворота и широкополую соломенную шляпу. Она стоит одна на улице против ресторана, где они с Луисом условились встретиться в час дня, а теперь уже ровно час. В воздухе больше не чувствуется духоты, он полон свежести, как несколько дней назад, когда они были на Всемирной выставке. Тереза стоит на оживленной улице, в нескольких минутах ходьбы от вокзала. Надо бы войти в ресторан, но Терезе нравится это оживление и толчея, и она стоит на виду у всех, радуясь обращенным к ней взглядам, и так смотрит на проходящих мужчин, что они не могут не улыбаться ей. Она не замечает Луиса, пока он не оказывается рядом с нею, — тогда она обеими руками пригибает к себе его голову и целует его и смеется над его смущением.

День сегодня особенный, и во время завтрака они спрашивают шампанского и пьют за здоровье друг друга, пьют весело, и каждый рад, что другой не пытается высказать вслух то, о чем говорит поднятый бокал. Луис рассказывает, как мил и любезен был Плоут, и пробует наглядно изобразить Вислу. Они гадают, о чем это могли спорить Висла с Плоутом, а тем временем веселье понемногу стихло и медленно, по капле ушло, просочилось меж пальцев.

Прошло уже около часу, а ресторан почти пуст; кроме Терезы и Луиса, тут еще только трое мужчин у стойки, возле выходной двери. Сидя в глубине, Луис и Тереза слышат жужжанье их голосов — говорят больше о бейсболе и немного о войне, — привычные стертые слова и все на одной ноте, совсем как бусы, нанизанные на одну нитку. Тереза сидит молча, только и отдается в ушах это однообразное бормотанье, доносящееся с другого конца длинной комнаты, и понемногу ею овладевает безотчетный ужас.

Но спустя некоторое время они выходят на улицу — шум, движение и толкотня охватывают их и освежают, точно душ. Они снова могут без труда и напряжения говорить о пустяках, они изучают витрины магазинов; долго смотрят, как в окне „морской“ закусочной человек открывает устрицы; громко и дружно кричат, когда над ними с грохотом проносится поезд надземной дороги; идут под руку, держась все ближе, все в новом ритме сжимая руки, и на ходу каждый все время, всем своим существом чувствует рядом другого, любой его шаг, любое движение.

С полчаса они ходят по улицам вокруг вокзала, но все еще только половина четвертого. Нельзя было хуже придумать, как провести этот день: до поезда целых полтора часа, за это время их натянутые нервы не выдержат напряжения и сердца устанут биться слишком сильно. Нет, это не может продолжаться еще полтора часа — но ни Тереза, ни Луис не умеют придумать ничего другого. И вот они ходят по улицам, останавливаются у витрин, разглядывают автомобили и ручные часы, белье и книги, смотрят, отворачиваются и идут дальше, и говорят какие-то слова, которые опять подбираются с трудом и лишены всякого смысла. Они больше не встречаются взглядами, руки уже не так тесно сплетены, едва соприкасаются, но и этого довольно, и волнение не отпускает их. На каком-то перекрестке Тереза раньше времени сходит на мостовую — и Луис, не сводя глаз с надвигающегося автомобиля, рывком отдергивает ее назад и поворачивает к себе. Он чувствует на миг ее упругую грудь; губы Терезы приоткрылись, запрокинув голову, она целует его. Десятки пар глаз обращены на них, и Луис снова смущен, но в нем говорит не одно смущение, и на минуту они застывают, не в силах сделать ни шагу. Окружающие не знают, как отнестись к этой сцене; эти двое слишком явно захвачены страстью, над ними так просто не посмеешься. Одни глазеют на них, другие отворачиваются, перекресток совсем сбит с толку.

Они могли бы пойти и снять комнату в каком-нибудь отеле, но оба неопытны в таких делах. И в четверть пятого они уже на вокзале, измученные телом и душой, почти злые, и каждый в отчаянии пытается найти хоть какое-то спасительное слово или жест, чтобы все не кончилось вот так, раздражением и усталостью. Они прислушиваются к заполняющей вокзал толпе в надежде ухватиться за что-нибудь извнё, за какой-нибудь загадочный и бессмысленный обрывок чужого разговора, — быть может, неведомо кем оброненное слово поможет им вновь прояснить сбои собственные чувства. Но они слишком погружены в себя, случайное слово уже не дойдет до них, а если и дойдет — не поможет.

В половине пятого отъезжающие начинают собираться у выхода к поезду, которым уедет и Луис, и они с Терезой идут в камеру хранения за вещами. У Луиса два чемодана, он несет оба, в руках у Терезы — газеты, журналы и большой пакет обсахаренных кукурузных зерен, которые она ему купила шутки ради. Они присоединяются к остальным. Вскоре двери распахиваются, и толпа медленно выливается из-под сводов огромного вестибюля через узкий проход на перрон, где под низко нависшей крышей мирно ждут поезда. Тереза должна бы остаться за дверьми, но она так мило спрашивает контролера, нельзя ли ей пройти, что он, понимающе улыбнувшись Луису, пропускает ее. От этой маленькой сценки, несложной, но вполне законченной, обоим становится легче. Понемногу Терезу и Луиса охватывает возбуждение, всегда нарастающее в толпе, и вид поезда, вытянувшегося вдоль платформы, наконец заставляет их отвлечься от мыслей о том, как все у них усложнилось и запуталось, ибо, попросту говоря, уже нет времени в этом разбираться.

Они отыскивают нужный вагон, кладут вещи Луиса на место и опять выходят на платформу, курят, разглядывают других пассажиров и негромко переговариваются — все о каких-то пустяках. Тереза расправляет ему галстук, он приглаживает ее волосы, выбившиеся из-под широкополой шляпы. Потом целует ее, крепко прижав к себе; а потом пассажиров просят занять места, и люди поспешно проходят мимо Терезы и Луиса в вагоны.

— Возвращайся скорее, милый, — шепчет Тереза.

Так они расстались.

4.

Поезда, отправляющиеся на Средний Запад с нью-йоркского Центрального вокзала, первые сто двадцать пять миль идут прямо на север, по низкому и ровному берегу реки Гудзон. Из окон, выходящих на запад, видна река, и на другом берегу — сначала величавые крутые склоны Палисейдс, а за ними более мягкие очертания Кэтскиллских гор (где некогда, по свидетельству Дарвина, бродили огромные быстроногие волки); за окнами раскрывается деятельная жизнь реки, покрытой баржами, парусниками и грузовыми судами, на берегу тут и там жмутся друг к другу городишки, во множестве раскинулись большие имения, а порою промелькнет и настоящий дворец. Эта часть пути больше всего радует глаз, но житель Среднего Запада, возвращающийся домой, полагает, что его путешествие еще и не начиналось, пока эти места не останутся позади и поезд, повернув на запад, не пересечет реку, чтобы пуститься в глубь материка. Расписание для скорых поездов составляется так — по крайней мере, составлялось прежде, — что в долгие летние дни они оказываются у поворота на запад как раз в сумерки. Они обычно немного задерживаются у моста и затем неторопливо проходят по нему, устремляясь из дня в ночь, с северовосточной окраины страны на ее огромные просторы. Тут поезд сразу же останавливается в Олбэни, и путешественник может выйти и размять ноги или, высунувшись в окно, смотреть, как все ярче разгораются в густеющей тьме огни города. Словом, кто давно не бывал на Западе, тот именно здесь, в Олбэни, впервые вновь чувствует себя дома — и все, что он видит, слышит, ощущает в воздухе, ему родное.

В ту самую минуту, как поезд загремел по мосту, Луис наконец отыскал себе место в переполненном вагоне-ресторане. Было уже около половины восьмого, но в Джорджтауне, на девятьсот миль западнее, до захода солнца оставался еще час, и Луис подумал, что его родные сейчас тоже садятся обедать. Они уже, конечно, получили его телеграмму, и сестренка Либби так и сыплет вопросами. Забывшись, он неподвижным взглядом смотрел в окно, на вокзальную платформу; через стекло слабо доносился грохот багажных тележек, крики продавцов, шипение пара, но гораздо явственней Луис услышал голос отца: „Ну, что, сынок, не так уж плохо дома, а?“ И голос матери: „Вот если бы он мог остаться с нами… конечно, я понимаю, он не может, но…“

В Джорджтауне мистер Бенджамен Саксл запер свою контору на лесном складе, постоял минуту, глядя вокруг, потом спустился с трех ступенек крыльца и медленно пошел по улице; до дому надо было пройти кварталов семь. Старик Саксл шел по улице и думал о торговле лесом, о предстоящем приезде сына, о последних новостях с театра военных действий и о том, что сегодня будет на обед. По дороге он здоровался с многочисленными друзьями и знакомыми — одни, как и он, возвращались домой после рабочего дня, другие сидели на крылечке или поливали газон перед домом. Они поздравляли его с успехами сына, потому что все прочитали коротенькое сообщение, которое составила его жена, а сам он передал по телефону в редакцию местной газеты. Потом они переставали улыбаться и перекидывались с ним двумя-тремя словами о войне; почти все были того мнения, что война кончится прежде, чем Соединенные Штаты окажутся втянутыми в нее; хорошо это или плохо и чем вообще все кончится, Бенджамен Саксл и его собеседники не очень задумывались, ведь отзвуки, долетающие через моря и океаны, куда менее ощутимы в воздухе прерий.

Старик Саксл шел дальше, и люди, глядя на него, думали, что он хороший человек и заслуживает того, что у него вырос такой хороший сын, с большим будущим, и им приятно было смотреть на его крепкую фигуру и спокойное приветливое лицо, которое только слегка обрюзгло в его пятьдесят слишком лет. И они говорили:

— А ведь он и словом не обмолвится о том, что сделали с евреями в Германии.

— Верно, и я от него ничего такого не слыхал.

— И все-таки это его, должно быть, угнетает. Должно быть, страшно об этом думать, если ты и сам еврей.

— Бен Саксл очень хороший человек. Хоть и не еврею впору.

Но его это не так уж угнетало. Именно потому, что об этом страшно было думать, он и не думал. Жена его думала. Он знал, что она посылает деньги разным нью-йоркским организациям, участвует в сборах и пожертвованиях, но редко говорил с ней на эти темы. Как и все, он считал, что Гитлер — изверг и чудовище, и очень сочувствовал живущим в Европе евреям, чехам, а теперь и полякам. Но за далью он лишь смутно различал эти события, не представлял себе ни размеров эпидемий, ни ее опасности, и евреи были ему не ближе, чем поляки. В этом он походил на своих соседей, им лишь казалось, что он должен быть другим.

Он раскланивался со знакомыми, улыбался им и, как всегда, ощущал тихое довольство этого часа, когда по мирной улице сходятся к дому все члены семьи. За квартал от дома он увидел дочь, — яростно нажимая на педали велосипеда, она неслась ему навстречу. Черные волосы ее развевались, руки и ноги покрывал смуглозолотистый загар, который красиво оттеняли ослепительно белые трусы и оранжевый свитер. Ей минуло четырнадцать, но можно было дать и все шестнадцать, а держалась она, порой, совсем как взрослая, ибо ее бурному воображению казалась слишком пресной их небогатая событиями жизнь. Сегодня у себя в комнате, перед зеркалом, знавшим ее наизусть, она репетировала роль нежной сестры своего брата, — и у этой роли появились оттенки, которые скорее подошли бы для возлюбленной. Но сейчас, на улице, она просто радовалась приезду брата да больше обычного нежничала с отцом, чьими достоинствами ради такого торжественного дня особенно восхищалась. Она еще издали крикнула ему, что только минуту назад пришла телеграмма от Луи, маме передали ее по телефону. Луи будет дома ровно через двадцать один час — это она сама подсчитала! Она соскочила с велосипеда и, ведя его за руль, танцующей походкой пошла впереди отца к дому.

В этот вечер, когда была перемыта и убрана посуда после обеда, семейство Саксл собралось на веранде, шедшей вдоль фасада и огибавшей дом. Здесь, к углу веранды, были подвешены на цепях качели, тут же стояли несколько плетеных кресел, маленькие столики, подставки для цветов; больше на веранде ничего не было, если не считать велосипеда Либби, сломанной качалки, ждущей, когда ее наконец починят, да в стороне сложены были кое-какие садовые инструменты. Мистер Саксл первым вышел на веранду, придвинул к себе самое большое кресло, постоял, глядя вдоль улицы, потом подтянул на коленях брюки и сел. Через несколько минут появилась Либби, на сей раз тихая и задумчивая; она держала на руках котенка, ласково гладила его и что-то ему нашептывала. Она села на край качелей и уставилась в потолок. Уже почти стемнело. Где-то на другой веранде хлопнула стеклянная дверь, на миг донеслись чьи-то голоса. Из дома вышла миссис Саксл, постояла минуту на пороге, потом быстро пошла к качелям. Она была крупная, рослая женщина, выше и плотнее мужа; маленькие ноги, стройные и тонкие в щиколотках, казались слишком хрупкой опорой для такого большого тела и придавали движениям женщины своеобразное неловкое изящество. Она наклонилась к дочери, погладила котенка и села, сложив руки на коленях.

Мимо прошел подросток, коротко, вопросительно свистнул. Либби повернула голову в его сторону, но ничего не сказала.

— Что это за мальчик прошел? Кажется Армстронг? — спросила мать.

Либби пожала плечами.

— Луи пойдет на войну? — в свою очередь спросила она.

— Боже упаси! Надеюсь, что нет. Не думаю. Надеюсь, у нас никому не придется идти.

Мать вздохнула, пошевелилась, качели скрипнули.

— Может быть, через год его убьют, — сказала Либби.

— Либби! Не смей так говорить!

— А что, могут убить, если он пойдет на войну.

Отец приподнял руку — движение почти не было видно, скорее угадывалось в темноте.

— Он не пойдет на войну, детка. Через год война кончится.

— Один раз он уже воевал.

— Тогда было совсем другое дело. В сущности, он не…

— И его ранили, — сказала Либби.

— Да… — отец чиркнул спичкой и зажег сигару, которую все время держал в руке. Огонек осветил и лицо миссис Саксл; слегка выпятив нижнюю губу, сочувственно и немного растерянно смотрела она на мужа. — Да, его ранили, — подтвердил мистер Саксл.

Минуту все молчали, думая о том, что Луи был ранен; алел в темноте огонек сигары, поскрипывали качели. Либби опустила котенка на пол; он постоял у ее ног, не зная, как быть дальше, потом, грациозно переступая лапками, сделал несколько шажков и свернулся в клубок под качелями.

— Я никогда не видела покойника, — сказала Либби каким-то отрешенным голосом.

— Да что с тобой сегодня? — рассердилась миссис Саксл. — Брат завтра приезжает домой, а ты уже его похоронила! И что это на тебя нашло? — с досады она повысила голос, потом продолжала спокойнее: — Такой чудесный день, хороший обед… нам всем было так весело, особенно тебе… и вдруг — война, смерть. Ах, Либби, Либби! Не будем говорить об этом, не надо сейчас об этом говорить. Поговорим лучше о том, что будет завтра и что надо сделать. Господи боже, у нас столько дел на завтра — и у тебя не меньше, чем у других, имей в виду.

Она замолчала. Либби не шевельнулась, не произнесла ни слова. Неожиданно мать сказала:

— А кроме всего, ты уже видела покойника. Твоего дедушку.

— Нет, не видела. Я на него не смотрела.

Мистер Саксл опять слегка приподнял руку.

— Ну, дорогая, вот уж это совсем лишнее.

Жена засмеялась мягким грудным смехом: ну да, конечно, наговорила лишнего. Либби расхохоталась. И они стали строить планы на завтра. Либби испечет печенье. Может быть, устроить небольшую вечеринку? Пригласить друзей Луиса? Чего бы ему самому хотелось? И что еще можно придумать?

Мимо прошла девушка, остановилась, потом направилась к веранде.

— Вы дома? Можно к вам? Скажите, это правда, что написано в газете?

С нею приветливо поздоровались. Саксл поднялся, потом опять сел в кресло. Либби взяла гостью за руку.

— Приятно на тебя посмотреть, Элис, — сказала миссис Саксл. — Луи будет в восторге. Какая она хорошенькая, правда, Бен? Ну, ну, ты и сама это знаешь. И Луи всегда был того же мнения. А как мама поживает?

Да ничего, спасибо, мама очень занята, у нее столько хлопот. Им хотелось бы устроить обед в честь Луи, только захочет ли он? Как думают миссис и мистер Саксл, надолго он приезжает?

— Прямо страшно, знаете, — сказала она под конец. — Он ведь теперь ученый. Даже не знаю, как я буду с ним говорить.

Позже, когда они остались вдвоем, миссис Саксл спросила мужа:

— Ты уверен, что мы не ввяжемся в эту войну?

Он стал объяснять, почему он в этом уверен, но доводы его были не новы для миссис Саксл и нисколько ее не убедили.

— Я совсем разочаровалась в этих русских. Несмотря ни на что, я думала… а теперь неизвестно, что и думать. Я так боюсь за Луи… и за всех них боюсь, Бен. Они совсем дети. А вдруг война еще надолго, и она коснется…

Она была уверена, что так и будет, но мужу нечего было сказать на это — и она не стала спорить. Многое вот так оставалось недосказанным между ними, но она уже к этому притерпелась.

— Не представляю себе, какие у него планы, он об этом ни слова не пишет, — заметил мистер Саксл, уклоняясь от дальнейших разговоров о войне. — Хорошо бы ему прочно осесть и устроиться. Но боюсь, в Джорджтауне…

Нет, мистер Саксл не знал, какие у Луи планы. Ведь сын вырос вдали от него. И чем вообще занимается доктор физики? Преподает? Но захочет ли Луи быть учителем? И устроит ли его такой заработок? А если нет? Может быть, он все-таки войдет в отцовское дело? Надо будет поговорить с ним, и поскорее. Что-то он скажет?

— А может быть, его возьмут в университет штата? Говорят, при новом ректоре другие порядки. Когда-то у меня был там знакомый… а впрочем… Однако становится уже поздно, — сказал в заключение мистер Саксл.

Он поднес к глазам часы и старался разглядеть их при свете лампы, падавшем из окна гостиной.

— Половина одиннадцатого… ну что ж…

Он поднялся и подошел к жене. Зевнул, почесал бок, постоял, глядя на нее сверху вниз, потом ласково потрепал ее по щеке.

— Пойдем?

В гостиной миссис Саксл включила радио, покрутила ручку. Но последние известия еще не начались, доносились обрывки музыки, пение» речь, смех…

— Сколько еще до известий? — спросила она.

Муж снова посмотрел на часы:

— Шесть минут… нет, семь.

В глазах его не было ни искорки интереса, и она выключила радио.

— Утром послушаем.

— Да, — повторил Саксл. — Послушаем утром.

Когда поезд ушел, Тереза побрела по 42-й улице, одинокая и несчастная, не зная, куда себя девать. В конце концов она пошла в кино и сидела неподвижно, почти не глядя на экран, где сменяли друг друга детектив, хроника и мультипликация. Снова оказавшись на улице, она вспомнила, что надо бы пообедать, собралась зайти в ресторан, но тут же раздумала и подошла к киоску, где торговали горячими сосисками. Несколько минут она следила за электрическими буквами, бегущими по карнизу здания «Таймс»: непрерывно сменяющиеся световые строчки сообщали о продвижении германских войск в Польше, о заседаниях английского кабинета, о состязаниях в бейсбол и о погоде. Мало что дошло до сознания Терезы, а то, что дошло, только повергло ее в еще большее уныние. Какой-то прохожий заговорил с нею — и она улыбнулась и не оборвала его, до того ей было тоскливо; он оказался совсем желторотым птенцом, мямлил, не находил тем для разговора; огорошенный ее безучастностью и не встречая поощрения, он отстал от нее, а она, кажется, этого и не заметила. Потом в глаза ей бросилась огромная реклама фильма «Грозовой перевал», и она вдруг решила, что пойдет домой и перечитает роман Эмили Бронте. С полгода назад они читали его вместе, понемногу, на сон грядущий.

Дома она, не зажигая огня, подсела к окну и долго сидела, глядя на улицу. Потом разделась, отыскала книгу и легла у самого края дивана, словно оставляя место для Луиса. Но словаскользили мимо сознания или вновь и вновь отдавались в мозгу, ничего ей не говоря. Она небрежно листала страницы, то забегая вперед, то возвращаясь к началу, в поисках места, на котором задержалось бы внимание. И вдруг ей попались на глаза страшные строки:

«Я ощутил и своей руке чьи-то тоненькие пальцы, они были холодны как лед! Безмерный ужас, ужас кошмарного сна охватил меня; я попытался отдернуть руку, но ледяные пальцы не выпускали ее, и бесконечно печальный голос, в котором звучали слезы, произнес: „Впустите меня в дом… впустите…“ — „Кто ты?“ — спросил я, все еще стараясь высвободить руку, „Кэтрин Линтон! — отвечал дрожащий голос. — Я пришла домой; я заблудилась в зарослях вереска“. И тут я смутно различил лицо девочки, заглядывающей в окно. Страх сделал меня жестоким: видя, что я не в силах вырваться от страшного создания, я прижал кисть ее руки к краю разбитого стекла и дернул несколько раз вверх и вниз, так что кровь брызнула и полилась на белые одежды. Но плачущий голос все повторял; „Впустите меня!“, и цепкие пальцы по-прежнему сжимали мою руку. Я едва с ума не сошел от страха. „Как же мне тебя впустить? — сказал я наконец. — Сначала отпусти мою руку, если хочешь, чтобы я открыл дверь“. Пальцы разжались, я торопливо отдернул руку и заткнул уши, чтобы не слышать стенаний, доносящихся через разбитое стекло. Так прошло, наверно, не меньше четверти часа, но когда я отнял руки и прислушался, жалобный плач все еще не умолкал. „Уходи прочь! — крикнул я. — Я не впущу тебя, даже если ты будешь просить двадцать лет!“ — „Двадцать лет прошло, — отозвался скорбный голос. — Уже двадцать лет я не нахожу пристанища…“»

Читая, Тереза так крепко стиснула книгу в руке, что пальцы ее онемели. Любовь, одиночество, жалость к себе, приступ истерической злости — все взметнулось в ней как вихрь, голова кружилась. Она уронила книгу и залилась слезами.

Потом она встала с дивана и села к столу. Прежде, вся во власти тоски и одиночества, она не в силах была писать Луису, но теперь, выплакавшись, как будто ожила и принялась за письмо.

«Как же мне назвать тебя? — писала она. — Ведь за все дни и ночи, что мы были вместе, нам никогда еще не приходилось переписываться, и это — мое первое письмо. Милый?! Может быть, так и назвать тебя, словно ты здесь, со мной? Но если б ты был здесь, разве я остановилась бы на этом? Мои руки сказали бы тебе, что я думаю и чувствую, и я охотнее доверила бы это твоему телу, чем глазам. Целая вечность прошла с тех пор, как ты уехал, и впереди еще целая вечность, даже если это считаные дни. Хочешь, я буду описывать день за днем, как я живу без тебя? О чем тебе писать, чего тебе хочется?»

Она исписала несколько страниц, часто останавливаясь, чтобы перечитать написанное или глянуть через окно на улицу. Она то изливала в письме свою страстную тоску, то принималась болтать о всяких пустяках. Наконец, пожелав ему доброй ночи, подписалась, вложила письмо в конверт и заклеила его. Не удержалась и поставила в углу под маркой крохотный крестик, чувствуя себя совсем глупой девчонкой. Потом вернулась к дивану, посидела на краешке и тогда только погасила свет и легла. Ей вспоминались слова и отрывки из письма, и она мысленно исправляла и переделывала их, заново взвешивая смысл и значение каждой строки.

Поезд, увозивший Луиса, Миновал Джениси-вэли и подходил к Буффало; в салон-вагоне дребезжало радио, его заглушал громкий стук колес. В одиннадцать часов началась передача последних известий, и один из пассажиров, прислушавшись, перевел свои часы; другой подошел к приемнику и повернул регулятор звука на полную мощность. Игроки в покер за одним из столов насторожились, кто-то приставил ладонь к уху, чтоб лучше слышать, некоторые придерживали свои стаканы, чтобы прекратить непрерывный легкий звон стекла. Луис сидел в стороне и читал. Продолжая держать перед глазами книгу, он слушал, что говорит диктор об успехах германского наступления, о том, как немецкая авиация разрушает польские города, о начавшейся бомбежке Варшавы.

На этом они набили руку в Испании, подумал Луис. Ему вспомнилась зенитная батарея в одном из западных предместий Мадрида, близ Университетского городка. Не исключено, что как раз ему в тот солнечный день 19 сентября 1936 года удалось сделать так, чтобы сегодня в польском небе было одним вражеским самолетом меньше.

Он сказал Висле, что не видел тогда в Испании ни одного немца, но внезапно среди разнообразных картин, которые всплывали у него в мозгу под голос диктора, возникло лицо немца, когда-то им виденное и забытое. Это был пилот легкого бомбардировщика, в который стреляли однажды Луис и все зенитчики его сектора, но никто не попал, все кляли летчика на чем свет стоит и невольно им восхищались. Он отделился от своей тройки, летевшей на большой высоте, спикировал и стремительно пронесся над самыми крышами. И потом добрых пять минут носился взад и вперед и кружил над их сектором, а один раз круто развернулся прямо над батареей Луиса. Он летел так низко, что Луис мог хорошо рассмотреть его, и казалось, он с любопытством зеваки-туриста оглядывает все сквозь прозрачные стенки своей кабины. Зенитки палили вовсю, но их было слишком мало и почти все — старые, никуда не годные. Зенитчики стреляли наугад, в надежде, что кто-нибудь да попадет в фашиста, но ни один выстрел не задел его. Он улетел, проделав на прощанье целую серию самых фантастических «бочек», потом поднялся крутым штопором и скрылся из глаз, на весь день испортив им настроение. Столько небрежности и вместе с тем хладнокровия было в этом вызывающе смелом, мастерском полете, что Луис почувствовал себя неуклюжим и беспомощным, и даже сейчас, при одном воспоминании, в нем снова всколыхнулось это чувство.

Мало того, оно росло, это чувство, оно усиливалось от всего, что он слышал сейчас по радио. Нечеловеческий голос диктора размеренно перечислял под грохот и стук колес все новые и новые победы германских войск, и Луису стало казаться, что весь германский воздушный флот описывает в небе над Польшей какую-то гигантскую «бочку», попутно сбрасывая бомбы, попутно убивая людей и разрушая города, с любопытством глазея, что из этого получается, и в нужную долю секунды с безукоризненной точностью проделывая нужный поворот — тоже попутно, между прочим. Он почувствовал себя бессильным и беспомощным и обозлился на себя за это.

Много лет назад в Спрингфилде, на ярмарке штата Иллинойс, он раза два видел представления бродячего цирка и машинально прикидывал про себя — хватит ли у него силы и ловкости, чтобы проделать те же трюки? Нет, едва ли! Он чувствовал себя неуклюжим, никчемным и уходил с таким чувством, как будто провалился на экзамене. Даже герои прочитанных книг или кинофильмов, которые он смотрел, нередко вызывали у него это чувство собственной несостоятельности. Очень редко у него бывало противоположное ощущение, почти всегда чужой подвиг оказывался ему не по плечу, и всегда он к нему примерялся — а я сумел бы так? Мальчишкой, вычитав в энциклопедии деда, что Шелли, величайший поэт, какого знала история, был еще и химиком, он пришел в восторг: он, Луис Саксл, тоже писал стихи и хотел стать ученым, только не знал еще, каким, но его смущало, что одно с другим как будто не сочетается. И вдруг — Шелли! Это открытие на миг словно бы утвердило Луиса в его намерениях, а затем отняло у него всякую надежду.

Из ощущения собственной неловкости и никчемности вырастал гнев — и нередко кончался взрывом яростного самобичевания: он романтик, он слишком чувствителен и навсегда останется мальчишкой. Или: его собственное «я» непомерно разрослось и в конце концов задушит его. Или, напротив: у него вообще нет никакого «я», и он беззащитен в этом мире. Но в последние годы это чувство не возникало, за работой Луис его не знал, — и вот теперь оно вернулось и мучило его.

Последние известия кончились, по радио зазвучала музыка, и в вагоне там и сям завязались разговоры, но Луис в них не вступал, он по-прежнему сидел, заслонясь книгой, хоть и не читал ее. Каковы бы ни были его мысли и чувства, но сидел он такой тихий, незаметный, даже застенчивый, что ближайшие соседи скоро перестали обращать на него внимание. Расставанье с Терезой далось ему нелегко, но, измученный и огорченный, он все же рад был войти в вагон: впереди ждали те по-особенному спокойные часы наедине с самим собой, когда ешь, спишь, сидишь один, никому не знакомый среди незнакомых тебе людей, — а это тоже наслаждение, если оно не навязано тебе против воли. Но теперь радостное возбуждение прошло, он чувствовал усталость — и только. Мысль описывала медленные круги — от Нью-Йорка и Эдварда Вислы к Нейману в Чикаго, снова в Нью-Йорк, к Терезе, потом в Джорджтаун, к родным, — переходя от прошлого к настоящему, от Испании к Польше, от ночи к утру. В Америке полночь, внезапно сказал он себе. А это значит, что в Европе дело идет к рассвету — хотя бы только по часам. Лицо немецкого летчика вновь всплыло перед ним — Луис видел его так ярко и живо, как ничье другое из всех вспоминавшихся лиц. Он поднялся и пошел по узким, качающимся коридорам — ему надо было пройти три вагона, чтобы попасть к себе. Потом он разделся, и жгучее чувство одиночества охватило его, и вновь вернулась тоска, которая мучила его днем, пока они с Терезой так нелепо бродили по улицам.

А потом он опять поймал себя на мысли — из-за чего же это разругались сегодня Висла и Плоут? Наверно, это как-то связано со всей этой шумихой вокруг расщепления уранового ядра, да, несомненно. Можете не сомневаться, если сейчас где-либо сойдутся вместе два физика, они уж непременно заспорят о расщеплении урана: это самая волнующая тема для разговора в 1939 году — и не без оснований… да, конечно, не без оснований… Луис погасил маленькую лампочку над головой, поднял шторку и долго смотрел в темноту за окном. Да, пожалуй, в области расщепления атома сейчас происходит много такого, что ему и не снится… очень даже возможно. Ведь это факт, что за последний год докторскую степень получали только те, чья работа так или иначе связана с этим. Ядерные изомеры… что ж, если кому угодно узнать, что это такое, — пожалуйста, с удовольствием могу посвятить вас в суть дела. Луис вдруг улыбнулся воспоминанию: однажды, много месяцев назад, он весь вечер не мог ни о чем говорить, кроме ядерных изомеров, до смерти надоел Терезе, и у них вышла забавная стычка.

— Иногда я думаю, что Ортега прав, — неожиданно сказала Тереза.

— Ортега? — переспросил он, настораживаясь в ожидании атаки. Он слишком мало был знаком с испанским философом, а потому не очень доверял и познаниям Терезы, во всяком случае, тогда (теперь-то можно признаться: зря он тогда разобиделся).

— Ортега сказал, что современному ученому грозит опасность стать современным варваром, — сообщила Тереза с таким видом, будто ее просто-напросто заинтересовала теория, никакого касательства к ним обоим не имеющая. — И это потому, что работа в узко специальной области приводит его к крайней однобокости и полной невразумительности — кажется, так у него сказано.

Но они больше говорили о политике, чем о физике, подумал он, снова вспомнив Вислу и Плоута. Может быть, просочилось что-то новое о работе немецких физиков над расщеплением атома? Разумеется, существует множество самых разных путей и возможностей. Ах, черт, неужели они подозревают, что кто-нибудь… неужели и впрямь уже теперь кто-то чего-то добился?

В …ском Центре — одном из лагерей, устроенных французами для испанцев, перешедших границу в конце гражданской войны, из длинного, низкого, обветшавшего от дождей и непогоды строения, казавшегося почти черным в слабом предутреннем свете, вышел человек и медленно направился к чахлым кустам, растущим напротив. Там он расстегнул брюки и помочился; сначала глаза его были опущены, потом он поглядел на восток, где уже начинало бледнеть предрассветное небо, обвел взглядом пространство, открывавшееся за кустами, — там был песок и камень, и спутанные пучки и плети сорных трав, и эта пустыня тянулась сколько хватал глаз, до самого Средиземного моря. Но моря не было видно.

Спустя минуту-другую еще один человек вышел из барака и направился к первому. Не дойдя, он окликнул негромко:

— Это ты, Густавито?

— Я.

Второй был ниже ростом; он ничего больше не сказал, просто подошел к первому и стал рядом. В нескольких шагах от них виднелась покосившаяся изгородь из колючей проволоки, поставленная для того, чтобы эти двое и две тысячи их соотечественников не могли выйти отсюда. Изгородь была не нужна, и никто ее не чинил: у людей не осталось ни документов, ни денег, ни надежды, и они уже не знали, кто им друг и кто враг.

— Вот ты говорил вчера насчет войны, Густавито… у меня это не выходит из головы. Ведь ты не прав.

— Вот как? А что я такое говорил?

— Ты сказал, что ничего не случится.

— Ничего пока не случилось, вот что я сказал. А если и случилось, так еще очень мало. Да и что, собственно, случилось? Что мы знаем наверняка? Что Советский Союз и фашистская Германия подписали пакт? А откуда ты знаешь, что это правда? От кого ты это слышал? Что еще ты слышал из тех же источников, от тех же самых людей?

— Все говорят…

— Да ладно, брось. Охотно верю, что есть такой пакт. Верю даже, что фашисты вторглись в Польшу. Конечно, это не пустяк. Тысячи людей погибнут. А ради чего? Если уж погибать, так пусть, по крайней мере, будет война — не для того, чтобы гибли люди, но для того, чтобы остановить убийц. Как же иначе? Неужели же так ничего и не будет?

— Спроси об этом своих русских.

— Ох, мои русские. У меня из-за них сердце болит. Не потому, что они подписали пакт, а потому, что им пришлось пойти на это.

— Густаво, ты говорил, что ничего не случится. Так и сказал. Стало быть, фашисты захватят Польшу, а англичане и французы пальцем не шевельнут, и Америка тоже. Но ты…

— Америка? А чего ты от нее ждешь?

— Я… ну, рано или поздно, если дело зайдет уж очень далеко, она проснется.

Густаво с нескрываемым презрением посмотрел на собеседника.

— Неужели ты это всерьез? — Он помолчал, в упор глядя на товарища. — Да, видно, так оно и есть, несмотря ни на что. Удивляешь ты меня, но уж, видно, так оно и есть. — Он тяжело вздохнул. — Ах, черт! Америка потакает фашистам, на все закрывает глаза, она пальцем не шевельнула за все эти годы, чтоб им помешать, а теперь… теперь… Ты что думаешь, она спала? От чего ей просыпаться? Тебе, видно, хоть кол на голове теши — ничего до тебя не доходит. Сам-то ты когда проснешься? Кто стрелял в твоих друзей? А чьей марки были снаряды? На чьи деньги куплены?

Невысокий собеседник Густаво явно не впервые выслушивал от друга такие речи. Он подобрал с земли камешек и, подкидывая его на ладони, искоса поглядывал на Густаво, но не возражал ни слова. А Густаво упорно не смотрел на него.

— Что ни говори, — сказал, наконец, невысокий, — а я все это знаю Не хуже тебя. Кто этого не знает? Только ты, видно, забыл про тех американцев, которые нам помогали, а их было несколько тысяч. Да еще несколько миллионов нам сочувствовали. Америке до сих пор везло, удачливая страна и далеко отсюда. И молодая, и наивная, что ни говори. Ей не проснуться надо, а подрасти. На это требуется побольше времени.

— Слишком много, — сказал Густаво, все так же глядя в сторону.

И вдруг оба насторожились: в небе возник едва уловимый звук. Они подняли голову и, наконец, отыскали самолет, но на такой высоте невозможно было разобрать, чей. Он летел со стороны солнца, но под таким углом, что крылья не отсвечивали. То белый, то серый на фоне белых облаков и голубого неба, он летел в вышине, упорно, неуклонно стремясь к какой-то своей цели. Они провожали его глазами, пока он не скрылся из виду, и прислушивались, пока далекий рокот мотора не замер окончательно. За все это время оба не вымолвили ни слова, только невысокий все подкидывал и подкидывал камешек на ладони, даже не глядя на него.

— Да, — сказал он наконец, — помню, в первые дни повстречался я с одним пареньком. Вот это как раз было то самое, про что ты забываешь, а ведь ты тоже встречал таких. Хотя его ты навряд ли знаешь. Его звали Саксл. Не то чтобы он нарочно приехал в Испанию воевать. Просто там был какой-то съезд, съехались ученые и еще разный народ, и профессор Нарваэс там был. Уж, конечно, ты слыхал про Нарваэса, он великий человек, был великий, — теперь-то его, может, уже и на свете нет. Я его часто видел, хоть и не был с ним знаком. Еще у него левая рука была короче правой. Но он был великий человек, с этим никто спорить не станет.

— Кто же не знал Нарваэса.

— Ну, вот, когда те прохвосты подняли мятеж, как раз шел этот съезд. Там было много приезжих из-за границы, не один этот Саксл. Он был студент, без всякого положения, а вообще-то это был важный съезд, с разными докторами и профессорами и из Франции, и из Англии. Так вот, почти все они сразу разъехались. Тогда еще можно было уехать, в первые дни, а Саксл, про которого я рассказываю, американец, совсем еще мальчишка, он не уехал, хоть и мог. Лет двадцати паренек, может даже девятнадцати, и собой хорош. Американцы — они такие, иной раз по лицу и не поймешь, сколько ему лет. Так вот, он остался в Испании и помогал воевать с прохвостами. Никто его не заставлял, он мог уехать, а он взял и остался. И знаешь, что он сделал?

Густаво присел на торчащий из земли камень. Он все глядел в сторону, поверх изгороди, на пески, уходящие вдаль, к морю, и, казалось, больше ничего не слушал и не слышал. Но все же отозвался:

— Что сделал?

— Стал зенитчиком. Подумай. Ты это должен понять, ты же всегда понимал такие вещи. Он бы тебе понравился, этот Луис Саксл, прямо жалко, что вы с ним не встретились. Не очень-то разговорчивый, да, кстати, и не такой уж меткий стрелок. А все-таки раза два попал, возможно, что попал. Сам знаешь, тут наверняка сказать трудно. Кое-кто из нас считал, что не надо было ему идти в зенитчики, — и не потому, что он сбил мало самолетов, всем нам надо было еще учиться… но ведь он был настоящий ученый, из него и готовили ученого, а даже в то время жаль было тратить силы ученых людей на такие дела, хоть нам и приходилось туго… А все-таки, если можно этого избежать… Так вот, мы об этом иногда спорили, и он сказал занятную вещь, это его собственные слова: «Нет, — сказал он, — я и в этой лаборатории тоже кровно заинтересован».

— В лаборатории? В какой лаборатории? — спросил Густаво, не оборачиваясь и по-прежнему глядя в сторону.

— Да при Мадридском университете. Разве я тебе не говорил? Там проходил этот съезд. Теперь-то ее уже нет, Густавито.

— Вон что… А кто он был, этот парень?

— Да разве я тебе не сказал? Химик или, может быть, физик. Американский физик.

— Ну, и что такого в его словах?

— Для американца-то? Для мальчишки от силы лет двадцати двух? Он ведь не для того приехал, чтоб попасть под бомбы, он ни о чем таком и не слыхал. А все-таки он быстро вырос и поумнел, прямо, как говорится, за одну ночь. Так что, сам видишь…

— А что с ним потом стало? — перебил Густаво, по-прежнему глядя в сторону.

— Франкисты сбросили бомбу совсем рядом, и его ранило осколкой. Он лежал в госпитале, а потом его отправили на родину.

— Кто отправил?

— Военное министерство, по предложению командования противовоздушной обороны Университетского сектора, а командованию это предложил профессор Нарваэс и еще человека четыре.

— А почему? Что он, совсем вышел из строя?

— Да на время, пожалуй, вышел, но не в том причина. Причина была в том, что он ведь не испанец. И профессор Нарваэс сказал, что он должен заниматься своим делом. И потом, он мог рассказать всем в Америке…

— А рассказал?

— Ну, этого я не знаю. Да не в том суть. А вообще… Ты и сам видел таких американцев.

— Верно, видел, — сказал Густаво. — Видал я и бомбы, которые не взрывались, и пчел, которые не жалили. Всегда приятно, когда такое случается, а все-таки я подыхаю тут, а Испания подыхает там, — он махнул рукой вдаль, — и никакие молодые ученые с возвышенными идеями не мешают прохвостам делать свое дело. И те, что торгуют с прохвостами, тоже не мешают. Это мы с тобой должны были остановить прохвостов, а мы издыхаем тут на песке, как рыба после шторма. — Он поднялся на ноги, но тотчас опять сел. — Убирайся ты отсюда со своим молодым профессором Сакслом. Уж конечно, он достойная личность. Только оставь ты меня в покое, уйди, не мозоль глаза, после поговорим.

Невысокий постоял минуту, глядя на Густаво. В руке он все еще держал камешек, но уже не подкидывал его вверх, а просто покачивал на ладони. Медленно пошел он прочь, к бараку, откуда они оба вышли, — теперь, в ярких лучах утреннего солнца, барак был грязно-серый. А Густаво остался на месте, он не посмотрел вслед товарищу, он все смотрел поверх ограды, на пески, уходящие вдаль, смотрел сосредоточенно, не отрываясь, словно перед ним совершалась мистерия, некое чудо…

Еще с полчаса вокруг бараков никого не было видно. Наконец из дверей стали выходить люди, мужчины и женщины; были здесь и дети, одни бегали и прыгали, другие слонялись без цели. Появился и приятель Густаво, он направился к большой стоячей луже, поодаль от бараков, возле которой уже собрались человека три-четыре. Он все еще держал камешек и, разговаривая, то катал его на ладони, то подбрасывал, то взмахивал рукой. Потом разговор иссяк. Тогда он кинул камешек в воду, — раздался слабый всплеск, и маленькая кучка людей молча смотрела, как расходились круги по гнилой, стоячей воде.

Миновав Буффало, поезд обогнул озеро Эри и покатил по скучной равнине, усеянной одинаковыми городишками; каждый городишко состоял из одной-единственной улицы, и все они были окутаны тьмой и тишиной, только звонили колокола у переездов. В Нью-Йорке Тереза уже спала, но порою пальцы ее руки тихонько вздрагивали, словно поглаживая лежащую рядом пустую подушку. В Нью-Йорке спал Плоут и спал Бисканти, но Висла не спал, он спокойно читал при свете лампы допоздна у себя в комнате. В Джорджтауне спало семейство Саксл, а во французском концлагере испанцы стояли и смотрели, как поднимается в небе солнце. Погасив верхний свет, Луис то спал, то просыпался на своей полке, а поезд уверенно пересекал равнину, направляясь к Иллинойсу.

5.

На третий день после того, как Луис приехал из Нью-Йорка в Джорджтаун, он получил письмо от Неймана:

Дорогой мистер Саксл! Я очень рад, что Вы мне позвонили. Вам известны планы создания в нашем университете циклотрона. Это дело огромной важности. У нас, очевидно, будет возможность предложить Вам место с окладом 1500 долларов в год, к сожалению, не больше. Мистер Висла сообщил мне, что Вы намерены поехать в Монтану. Я уверен, что наша работа интереснее. Полагаю, что Вы предпочтете пойти к нам, и на этот случай посылаю для заполнения необходимые анкеты и бланки; они пояснений не требуют. Мы приступаем к занятиям 1 октября. Буду чрезвычайно рад Вас видеть.

Искренно Ваш

Конрад Нейман.

Стало быть, Висла рекомендовал его Нейману. Очевидно, так, ведь сам Луис говорил с Нейманом всего несколько минут по телефону, в промежутке от поезда до поезда, и ни словом не упомянул про Монтану. Ну, конечно же, Висла говорил о нем Нейману или, может быть, написал: в письме Неймана так прямо и сказано, только он сразу не заметил. Почему Висла это сделал, понять невозможно. Тот загадочный разговор в кабинете Плоута в день отъезда? Но все равно, это ничего не объясняет. Руководители научных учреждений и темпераментные светила науки вечно затевают что-нибудь сложное и необыкновенное; а может быть, это как-то связано с тем, что им нужны деньги? Руководители научных учреждений вечно стараются раздобыть денег. Должно быть, в этом вся суть… Но в глубине души Луис не сомневался, что суть здесь в чем-то другом. И, наверное, это не имеет ко мне никакого отношения, решил он, хотя чувствовал, что имеет, да еще самое прямое. Ну и храбрые же люди! Мой декан, Плоут — и тот не понимал, куда меня направить, а ведь Висла меня почти не знает, а Нейман и вовсе в глаза не видел. Нет, должно быть, это просто счастливый случай, повезло, и все тут. Какой же может быть тайный смысл в исследовательской работе за 1500 долларов в год? Стоит ли за это браться? Как быть?

Первую неделю дома Луис провел, в сущности, ничего не делая. Вид сломанной качалки на веранде оскорблял его любовь к порядку — и Луис починил качалку. Но там, где люди живут мирно и уютно долгие годы, скопляется немало вещей, которые ждут починки, и мать вспомнила, что одни очки у нее совсем разболтались. Тут была работа потоньше, чем с качалкой, и Луис провозился с оправой полдня, сидя рядом с матерью на веранде.

— Красивая наука, — бормотал он, осторожно пробуя большими щипцами прочность ослабевшего крохотного шарнирчика.

— Что такое, Луи? — переспросила мать.

— Венец всей философии, только благодаря ей могут расцветать и другие науки.

— Не понимаю, о чем ты говоришь?

— Об оптике, о зрении, о прекрасной науке Роджера Бэкона. Это его слова. В моем кратком и примитивном пересказе. Вот, держи.

— Неужели это мои старые очки?! Я бы их никогда не узнала, — и мать с нежностью посмотрела на Луиса. — Мой мальчик и в самом деле многому научился, правда?

Она именно так и думала, и еще думала, что ей не так уж интересно, чему именно он научился, важен самый факт. Пусть он говорит, пусть расскажет ей о красивых науках, обо всем, что он думал, говорил и делал все эти годы, пока жил вдалеке от родного дома, а она, не слишком прислушиваясь к его словам, будет без помехи следить за тем, как меняется выражение его лица, разглядывать форму головы, ловить каждое движение руки — и, вглядываясь, вспоминать, и вместе с ним возвращаться к прошлому… Но как раз потому, что ей так сильно этого хотелось и так сильна была ее любовь и нежность, она потерпела неудачу. Луис был еще не настолько уверен в себе, а быть может, ему и не суждено было обрести эту уверенность, он не умел выслушивать такие слова и отвечать на них. Он либо умолкал, либо смотрел на мать с плохо сдерживаемой досадой, либо, в лучшем случае, пробовал отшутиться — и потом все равно умолкал.

Вечерами на веранде разговаривать становилось легче, легче понимать друг друга. В темноте слова становились более вескими, исполненными значения, — и потому их произносили более к месту или уж вовсе не произносили. Под поскрипыванье качелей, под смутные шорохи листвы и приглушенные голоса, доносящиеся с соседних веранд, восхищенные слушатели Луиса по кусочкам, по обрывкам узнали довольно, чтоб получить некоторое представление о Терезе, о Висле и о Бисканти, о жизни университета и, насколько они поняли, о жизни Гринич-вилледж, о физических науках, как их изучали в конце тридцатых годов нашего века, и о том, как бесконечно далеко, в силу обстоятельств и собственных склонностей, ушел от них сын и брат.

— Но все равно, ты по-прежнему мой маленький сыночек, — говорила миссис Саксл.

В темноте Луису удавалось ответить достаточно ласково, и он возвращался к тому, о чем говорил раньше.

— И ты очень ее любишь? — спросила она о Терезе.

— Да, — сказал Луис.

— Вероятно, ты собираешься на ней жениться?

— Да, я уже думал об этом.

— И, по-твоему, из этого что-нибудь получится?

— А почему не получится? Потому что я еврей, а она нет? Ни ей, ни мне это не мешает.

— Да, конечно. Но надо и еще кое о чем подумать.

— Так ведь вы с папой не станете возражать, правда? Все мы, как будто, люди не слишком религиозные.

— Что касается меня, я ничего не могу сказать. Ведь я ее в глаза не видела.

— Я не о том говорю, как ты понимаешь. Принципиально вы не возражаете?

— Ничего не могу тебе сказать, сынок. Мне случалось видеть ужасно несчастливые смешанные браки… Помнишь Эрни Пеннокс, Бен? Там было наоборот — он американец, а жена еврейка, но это все равно. А иногда получается и очень удачный брак, очень счастливый. Конечно, это зависит прежде всего от них самих, но… ох, не знаю… еще от очень многого зависит.

— Ну, а если Луи ее любит? — сказала Либби.

— О, господи, напрасно мы завели этот разговор при Либби. Поди, дочка, погуляй… Ты долго жил в Нью-Йорке, — продолжала миссис Саксл, — там на все смотрят не так строго. Наверно, когда кругом столько народу, уже не так важно, что люди скажут. Но ты должен хорошенько подумать, мало ли, где еще тебе придется жить, с какими людьми сталкиваться.

А однажды, когда мистер Саксл и Либби куда-то ушли и они остались на веранде вдвоем, миссис Саксл спросила:

— Скажи мне, Луи, ты жил с этой девушкой?

Луис помолчал минуту, потом улыбнулся матери:

— Я думаю, ты и сама это знаешь, и я уверен, относишься спокойно.

— Откуда мне знать, ты ведь ничего мне не говорил. В самом деле, Луи, ты очень мало рассказывал о своих отношениях с этой девушкой. Луи, ты вел себя с нею как порядочный человек?

Луис не ответил; мать пристально посмотрела ему в лицо, вздохнула и продолжала:

— Если хочешь знать, я не отношусь к этому спокойно. Во всяком случае, мне еще не приходилось встречаться с подобными вещами, и здесь, в Джорджтауне, есть люди… Господи, если бы они знали! Ты никому об этом не рассказывал, надеюсь? Но рано или поздно до них, конечно, дойдут слухи, и мне очень жаль бедную девушку. Мужчин такие вещи не задевают, но это может выплыть наружу и через десять лет, а для женщины это тяжелый удар. Боюсь, что ты об этом не подумал, а следовало бы.

Но разговоры на эту тему быстро обрывались, никому не принося удовлетворения. Та же судьба постигала и разговоры о лесном складе. Время от времени, делая вид, будто он просто делится впечатлениями за день, мистер Саксл заводил речь о своей фирме и спрашивал мнения Луиса по тому или иному поводу; или рассказывал какую-нибудь историю, выгодно освещавшую, на его взгляд, ту или иную сторону его любимого дела. В действительности все эти попытки были лишь вступлением к церемонии, через которую отцу и сыну предстояло пройти с начала до конца, хотя оба прекрасно понимали, насколько она бесплодна. Лет семь-восемь тому назад мистер Саксл нимало не сомневался, что настанет день, когда сын войдет в фирму помощником и компаньоном. Пока Луис учился в университете, отец начал терять в этом уверенность, а в последний год уже хорошо понимал, что этому не бывать, ни разу ни словом об этом не обмолвился, и однако, всегда считал, что когда-нибудь, рано или поздно, надо будет серьезно, по всем правилам предложить сыну войти в дело. Это — необходимое звено в той цепи событий, которая начинается рождением человека, — звено, предшествующее женитьбе или следующее непосредственно за нею.

Но в первые дни по возвращении Луиса домой этот предмет почти не затрагивался; он, так сказать, был втихомолку, на пробу, положен на краешек стола, его можно было видеть, можно было, пожалуй, коснуться, а там, глядишь, оба понемногу и привыкнут к нему.

Однажды Луис шел по улице и столкнулся со своим школьным товарищем Чуркой Брэйли; они зашли в бар, остановились у стойки, оглядели друг друга с головы до ног и подивились тому, как все можно заранее предвидеть на этом свете.

— Мне виски, Генри, — заказал Чурка. — А ну-ка, лей, не жалей! — Он хлопнул Луиса по плечу. — Помнишь старика Кольмана? Он всегда это приговаривал. Бородка у него была, прямо как у дядюшки Сэма на картинках. Ну, брат, рассказывай. Ты там был поближе — что слышно в высоких сферах? Как насчет войны? И какие у тебя дальнейшие планы? Сам-то ты уже устроился? Доктор физики и все такое прочее?

Луис коротко сказал о письме Неймана и обещанном жалованье.

— Паршивых полторы тысячи! — с истинным ужасом воскликнул Чурка. — Фу, черт, да ты пойди у нас в Джорджтауне учителем старших классов — и то не меньше получишь! А у солидной фирмы — наверняка! Пошли их к черту, Луи! У тебя ума хватит, ты вдвое и втрое заработаешь, если будешь служить в хорошей фирме. Вон как Капитан Сиго.

— А что Капитан, как он живет? Он был парень с головой! Мы вместе с ним строили планы на будущее…

— Капитан был с головой, он и сейчас с головой, так ведь и твоя голова не хуже. Он-то процветает, скажу я тебе. Ты еще с ним не повидался? Вы же были друзьями!

— Я еще никого не видал, Чурка. Все только собираюсь — сам знаешь, как это бывает. Капитана я не видел, пожалуй, лет пять. Он что, все еще в Компании измерительных приборов?

— Измерительные приборы! Милый друг, да неужели ты не слыхал, чем он теперь занимается? Нет, тебе определенно следует с ним повидаться. Поехали сейчас, хочешь?

Брэйли пошел звонить по телефону и через минуту вернулся с известием, что мистер Сиго будет очень рад их принять. Еще через несколько минут они уже выехали в автомобиле Чурки за черту города, туда, где их встретит… но на этот счет Чурка ограничивался самыми туманными намеками.

Туда, думал Луис, пока Чурка, не дожидаясь ответов, что-то болтал про всех и каждого в Джорджтауне, где их встретит идол и повелитель его детских лет, тот, кто дал ему ключ к стольким тайнам в тихие вечера, когда они сидели на бульваре или под старым тополем, что рос на лужайке перед домом Сиго. Позднее, в годы юности, Луис не раз вспоминал Капитана. Но в эту неделю дома он почему-то ни разу про него не спросил. Почему? Непонятно.

Чурка ткнул его в бок:

— Смотри, брат, смотри. Приехали.

— Что это?

— Дом. Читай вывеску.

Но Луис не видел вывески. Он увидел только на редкость живописную, покрытую идеально ровным газоном площадку, словно зеленый, остров среди моря кукурузных полей, обступавших дорогу, и в дальнем конце этого острова — здание, сложенное из белого кирпича. Оно было совершенно белое, такой белизны, что сверкало и искрилось на солнце, низкое, прямоугольное и словно высеченное из одного куска, только ровная линия окон опоясывала его лентой из стекла и стали. Четкий узор темно-зеленых кустов, посаженных перед зданием, выделялся на светлой зелени газона. И нигде ни одной двери. Но автомобиль медленно объезжал эту странную зеленую прогалину, и вот за углом здания показалась автомобильная стоянка, где теснились машины, и Луис впервые заметил, что от шоссе отходит белеющая гравием дорога; она неприметно скользила по дальнему краю поляны, словно зодчим этого храма казался недостойным такой способ приблизиться к нему, и потому они постарались, насколько, возможно, скрыть ее. Сбоку дороги виднелась небольшая четкая вывеска, белые буквы на темно-зеленом фоне: «ХИМИКАЛИИ КЕЙБОТА».

— Химикалии Кейбота, — прочитал вслух Луис.

— Это милое местечко обошлось «Химикалиям Кейбота» в полмиллиона монет, — сказал Чурка. — Говорят, пять тысяч в год уходит только на то, чтоб подстригать газон. — Он круто свернул с шоссе на белую дорогу, ведущую к белому зданию, и под колесами автомобиля захрустел гравий. — Недурно, а? Да так и должно быть. На вывеске ты этого не прочтешь, но тут помещается филиал компании «Лоу и Уотерсон», которая Занимается всем на свете. Это экспериментальная лаборатория, только недели три как достроена. Директора прислали из Нью-Йорка, а как по-твоему, кто тут первый помощник директора, его правая рука? Мистер Вернон Сиго, наш с тобой друг-приятель.

— Черт меня возьми! — сказал Луис, и Чурка одобрительно кивнул. — А с чем они тут экспериментируют?

— С пластмассами, — ответил Чурка и, описав плавный полукруг, остановил машину рядом с остальными, перед изящной белой оградой.

Только заехав в тыл экспериментальной лаборатории «Химикалии Кейбота» — филиалу великой Объединенной компании Лоу и Уотерсон, — можно было обнаружить кое-какие нити, связывающие ее с миром труда. Тут была товарная платформа, заставленная ящиками и корзинами; у одного конца платформы стояли два грузовика; от нее отходила железнодорожная ветка, и аккуратная насыпь, изогнувшись дугой, терялась в полях. Строители и планировщики столь искусно сделали свое дело, что всей этой прозы нельзя было увидеть с шоссе, она казалась приглушенной, мало заметной даже с того места, где на минуту замешкались Брэйли и Луис, прежде чем подойти к простой и красивой темно-зеленой двери, очевидно, единственному входу в здание, так как других дверей нигде не было видно. Дверь эта вела в маленькую комнатку, где не было ничего, кроме идеальной чистоты; за нею оказалась другая комната, побольше, где находились несколько стульев светлого дерева с темно-зеленой обивкой в точности того же цвета и оттенка, как темно-зеленые кусты перед домом, а также — светловолосая молодая девушка, встретившая посетителей приветливой улыбкой.

— Итак? — сказала она.

— Что «итак»? — спросил Чурка Брэйли.

— Вы условились здесь с кем-нибудь встретиться?

— Нет, знаете, мы просто пришли повидать вас.

— Кажется, я вас знаю. Да, вспомнила, вы — друг мистера Сиго. Он вас ждет?

Сейчас явится юный паж и проводит нас пред лицо более высокой особы, подумал Луис, но девушка, удостоверясь, что их действительно ждут, сделала это самолично. Они прошли по сверкающему чистотой белому коридору, выстланному темно-зеленым линолеумом, и остановились перед простой деревянной дверью.

— Это здесь, — сказала девушка и снова улыбнулась им. — Видите, мы еще даже не повесили таблички с именами. Нам их должны выслать из Нью-Йорка. — Она отворила дверь и сказала кому-то в комнате: — Фрэнси, тут два джентльмена к мистеру Сиго.

Но мистер Сиго сам вышел им навстречу. Он сердечно поздоровался с ними, взял их под руки и провел мимо Фрэнси к себе в кабинет, не слишком большой, но очень светлый, золотисто-белый с зеленым; из четырех окон открывался вид на шелковистую зеленую гладь перед домом, за нею сверкало под солнцем шоссе, а за шоссе тянулись поля, и на полях нескончаемые стройные шеренги кукурузы. Школьные товарищи сели и улыбнулись друг другу, и стали задавать подобающие случаю вопросы, с живейшим интересом выслушивая ответы, и припомнили былые приключения, — их оказалось не так-то много, — и старательно делали вид, что они ничуть не изменились. Сиго, который за эти годы стал худощавым, самоуверенным, но нервическим молодым человеком с резкими морщинами вокруг рта (врач, едва взглянув на него, предсказал бы ему неминуемую язву желудка), явно гордился своим положением в этом храме среди кукурузных полей и безуспешно напускал на себя скромность в ответ на восторженное подзадоривание Чурки Брэйли. За разговором собеседники то вставали, то снова садились, прохаживались по кабинету, поглядывали в окна и курили сигарету за сигаретой.

— Послушай, — спросил Чурка, глядя в окно, — а это верно, что одна только стрижка газона вам влетает в пять тысяч?

Сиго досадливо поморщился:

— А черт его знает. Это ведь тоже своего рода реклама, так почему бы и нет?

В углу на стене одиноко висел небольшой квадратик картона в рамке, и Луис наклонился к нему. «Никогда не говори; это невозможно. Как бы кто-нибудь не прервал тебя словами: а я это сделал», — напечатано было на табличке, а ниже чернилами — подпись: Кейт Джессап. Луис обернулся и встретился глазами с Сиго, на лице которого так забавно боролись смущение и циническая усмешка, что Луис расхохотался.

— Громко сказано! А кто такой этот Джессап?

— Наш босс, — объяснил Сиго. — Он и в самом деле умница, господь его прости, славный парень, работать на него одно удовольствие. Да и вообще чудной народ эти инженеры, особенно когда им приходится действовать в качестве администраторов. С учеными тоже так, Луи? Наверно, то же самое. Ходячие предрассудки и квинтэссенция пошлости в том мире, в котором они по-настоящему не живут, зато в своем мире это тончайшие аналитики. И Джессап…

Он оборвал себя на полуслове. Минута прошла в молчании.

— Да, похоже на то, — сказал, наконец, Луис. — Для какого же анализа вы забрались сюда, в такую даль?

Сиго с улыбкой пожал плечами.

— Когда смотришь с дороги, странно все это выглядит, правда? На Востоке немало развелось таких вот карликовых заводиков; есть один такой же в северной части штата, но он принадлежит не нам. Как тебе сказать… впрочем, для этого есть причины. Такая компания, как наша, может пойти на риск. Большие компании умеют кое-чего достигнуть, с этим не поспоришь. Причины самые разные. Мы тут интересуемся кое-какими продуктами силоса, кое-какими возможностями в смысле синтетических веществ. Из этого, может быть, что-нибудь получится, а может быть, и не получится. Что ж, Лоу идут на риск. Во всяком случае, они построили перерабатывающую фабрику возле Чикаго, и в наше правление входит директор здешней железной дороги…

— В Джорджтауна поговаривают, что Лоу, пожалуй, переберутся с этой фабрикой сюда, — сказал Чурка, — подальше от профсоюзов.

— Не смеши меня. Что же, по-твоему, профсоюзы не могут сюда перебраться? Они только и делают, что тянут жилы из Лоу и из всех на свете, с тех самых пор, как Рузвельт стал президентом. Вот кого я не выношу. А ты, наверно, от него в восторге, Луи?

— Я рад, что он сейчас президент. Вдруг бы на этом месте сидел Кулидж!

Сиго не ответил. Он качался на стуле и разглядывал карандаш, медленно вертя его в пальцах, потом, не поднимая глаз, обратился к Брэйли:

— Я говорил Эдди Брикерхофу, что ты сегодня приедешь. Он хочет тебя видеть.

— Ладно, я загляну к нему.

Сиго поднялся и с благосклонной улыбкой проводил Чурку до двери.

— Ты ведь знаешь, где его кабинет. Он сейчас у себя. Я еще минутку потолкую с доктором физики. — Он распахнул дверь. — А ты мне тут ни к чему.

Он пропустил Чурку, дружески дал ему пинка, потом медленно отошел к окну.

— Чурка мне сказал по телефону, что ты ищешь работу и что тебя приглашают в Чикаго на полторы тысячи. Не знаю, какие у тебя мысли на этот счет, но по-моему, если человек защитил докторскую, да настоящую, на серьезную тему, а не про то, как сэкономить шаги для тех, кто топчется на кухне, так он заслуживает побольше, чем полторы тысячи в год. Если хочешь знать, это одна из трагедий двадцатого века, что ученому платят такие гроши. Не понимаю, почему. Одно время я и сам собирался защитить докторскую, и это одна из причин, почему я раздумал. Я, может быть, всю жизнь буду жалеть, что не получил ученой степени, зато жить буду в достатке. Может, мы с тобой разные люди. Может, тебе это все равно. А может, и не все равно. И я говорю тебе все это, потому что первым делом хочу понять — как тебе, все равно или нет?

Сиго говорил очень легко и непринужденно, даже плавно, и все время смотрел в окно; но при последних словах он обернулся и посмотрел в глаза Луису. Теперь он был вполне уверен в себе, все следы нервозности исчезли; Луису показалось, что он говорил, будто по шпаргалке, и повернулся при тех самых словах, когда требовалось по шпаргалке. Жест был хладнокровный, точно рассчитанный и все же внушительный, и Луису почудилось, что и для него в шпаргалке имеются надлежащие слова и движения, да только он их не знает; опять, как тогда в поезде, он почувствовал себя нелепым, ни к чему не способным и, неловко поежившись в своем кресле, закинул ногу на ногу.

— Да как тебе сказать, в общем, конечно, не все равно. Ты жезнаешь, в университетах везде платят мало. Разбогатеть я никогда не разбогатею. Ты хочешь знать, огорчает ли это меня? Пожалуй, нет, не огорчает, потому что… потому…

— Да и я не собираюсь разбогатеть, и уж конечно, я не настолько к этому стремлюсь, чтобы забыть обо всем, ради чего работаешь и что по-настоящему хочешь делать… — Сиго замолчал и улыбнулся, улыбка была открытая, дружеская; он начал неторопливо расхаживать по кабинету. — Трудно говорить начистоту, да еще со старым другом, с которым когда-то обсуждал великие загадки бытия. Признаться, Луи, ты меня немного смущаешь. Я очень уважаю тебя за то, что ты сделал и чем стал, пожалуй, даже чуточку завидую тебе. До меня порой доходили слухи… Знаешь, люди о тебе самого лестного мнения. И я непрочь бы послушать побольше об Испании, там, наверно, было очень интересно, но… Ты там, надеюсь, не связался с этими красными? Некоторые считают, что у тебя там что-то было. Я им говорил…

— Это потому, что я поехал в Испанию?

— Нет, потому, что ты там остался. Да это и не важно, ты ведь не единственный, кто не в восторге от Франко. Кстати, сколько тебе тогда было — двадцать один? Или двадцать?

— Двадцать два, — сказал Луис достаточно сухо, чтобы это не укрылось от Сиго. — Но ты меня этим не оправдывай. Я остался в Испании, потому что оттуда было трудно выбраться, но потом я был очень рад, что остался. И дело не столько во Франко, сколько в немцах, тех же самых, что и сейчас.

Сиго внимательно посмотрел на него, но ничего не ответил. Во взгляде его промелькнуло что-то вроде сочувствия, по крайней мере, так показалось Луису, и он обозлился. Знаю я, что означает это сочувствие. Сколько раз уже на меня смотрели такими глазами, и всегда это означало одно и то же: ты говоришь так потому, что ты еврей… А сейчас это значит, что он «понимает», почему я остался тогда в Испании.

— Я вовсе не хочу этим сказать, что Франко многим лучше, — прибавил он вслух.

— Я знаю, что ты должен чувствовать, — сказал Сиго. — Я нисколько тебя не осуждаю.

Он снова заходил по комнате.

— Но это и не важно, Луи, для такого человека, как ты, это не имеет значения. Милый мой, ты только что окончил один из самых серьезных факультетов, какие только есть на свете. Плоута я знавал, он преподавал в Урбане еще прежде, чем переселился на восток, и уж то, что ты от него получил, продать можно. Не отдавай это даром, не держи под спудом и не хорони в какой-то паршивой дыре с жалованьем в полторы тысячи, откуда ты вовек не выберешься. — Сиго опять улыбнулся своей ласковой и вкрадчивой улыбкой. — Послушай премудрого дядюшку Вернона, — сказал он и, круто повернув, уселся в кресло против Луиса. — Есть одно обстоятельство. Могу я поговорить с тобой откровенно?

Луис улыбнулся, отвечая на улыбку Сиго, и кивнул в ответ на его вопрос. Что ж, поговорим откровенно… но при этом будем держать порох сухим.

— В сущности, я почти не знаю, каким ты стал теперь, — продолжал Сиго, — но мальчишкой ты был толковым. Мне бы хотелось, чтоб ты работал у нас. Я уже замолвил на этот счет словечко Джессапу, и он тобой заинтересовался, да еще бы ему не заинтересоваться, черт возьми! Эта лаборатория его детище, и он на ней делает карьеру. Да и я, кстати, тоже, — могу тебе это прямо сказать. Надо подобрать сотрудников, а толковые парни на улицах не валяются. Кое-кого пришлют, но за каждого, кого мы подыщем сами, особенно на технические должности, нам скажут спасибо, — Сиго снова поднялся. — Я говорю с тобой начистоту, Луи, и звучит это не так уж романтично, но все может быть, все может быть. «Лоу и Уотерсон» — огромная махина, наша лаборатория — только небольшая частичка ее, но и это недурная точка опоры, если только она себя оправдает. Я отказался ради своего теперешнего места от прекрасного положения в Компании измерительных приборов, — правда, без особенных потерь, — но пока это еще не бог весть что. Если мы провалимся, нас выставят за дверь, зато если мы покажем класс…

Он остановился у своего стола и минуту молча водил пальцем по очертаниям какого-то рисунка, подложенного под стекло. Вот настоящие джунгли, подумал Луис, следя за ним, точка опоры в джунглях… Ох, где-то он, старый тополь и та мирная лужайка… У Луиса перехватило горло; он пошевелился в своем кресле, и что-то слегка зашуршало у него в кармане пиджака: письмо Неймана. Луис и сам не знал, почему таскает его с собой, но сейчас… до чего забавно, что оно сейчас при нем, необыкновенно забавно! Он подумал о письме с нежностью. «Это дело огромной важности»… Он снова пошевелился в кресле и вопросительно посмотрел на Сиго.

— Луи, если ты хочешь, чтобы твоя работа имела значение, твое будущее — здесь. В большой, мощной фирме, где достаточно возможностей для начинаний самого широкого масштаба и достаточно воображения, чтобы довести их до конца. Разумеется, я только предполагаю, а Джессап располагает. Однако ему ясно, что здесь нужны и полезны вот такие молодые способные люди, как ты. Но есть одно обстоятельство. Так вот, пойми меня правильно, малыш…

«Я очень рад, что Вы мне позвонили… наша работа интереснее…»

— Джессап… м-м, видишь ли, он инженер… человек он практический, немножко ограниченный в некоторых отношениях, немножко… м-м… не стану скрывать от тебя, Луи, Джессап терпеть не может евреев. Он способен сказать какую-нибудь гадость. Он не слишком разбирается в этих вещах и способен ляпнуть невесть что. И, в сущности, ничего плохого не имеет в виду. Я уверен, ты ему понравишься. И он тебе понравится, когда ты узнаешь, какой он на самом деле. Но он может что-нибудь такое сболтнуть сдуру. Ты как… с такими вещами справляешься, Луи?

Луис полез в карман за сигаретами, но почувствовал, что рука его дрожит, и снова сунул сигареты в карман.

— Луи?

— Понимаю, Капитан. Я знаю, как это бывает.

Сиго потрепал его по плечу.

— Молодец, малыш, всегда думай прежде всего о том, что всего важнее. Я просто хотел подготовить тебя к разговору с Джессапом. — Сиго слегка наклонился и внимательно посмотрел Луису в глаза. — Ты меня хорошо понял, Луи? Поверь, в нашей фирме нет таких, настроений, просто у самого Джессапа такой заскок.

— Да, я понимаю.

Луис встал и остановился перед своим креслом. Скользнув взглядом по лицу Сиго, он обвел глазами комнату, посмотрел на окно, на дверь… Сиго что-то говорил, Луис слышал его голос, но не воспринимал слов. Он все еще стоял не шевелясь.

— …завтра, самое позднее послезавтра…

— Это будет превосходно, Капитан. — Ему пришло в голову, что где-то в этом здании, наверно, есть интереснейшая аппаратура. Любопытно было бы взглянуть на нее. Но он хочет одного — поскорей убраться отсюда.

— Что-нибудь не так, Луи?

С минуту он обдумывал эти слова, не придавая им значения, но потом их смысл дошел до него и, казалось, разом привел в ясность все, что перемешалось у него в голове.

— Нет, нет, я просто задумался. Я еще некоторое время побуду в Джорджтауне. Нет, Капитан, я понимаю. Мы еще как-нибудь потолкуем об этом… А где же Чурка? — Он подошел к двери, отворил ее, и они вместе вышли в холл.

В машине на обратном пути Чурка все пытался выяснить, сперва окольными путями, а потом и в лоб, до чего же они с Капитаном договорились. Луис был очень спокоен, отвечал уклончиво, и Чурка решил, что Сиго не спешит приглашать его на работу. Чурка пожалел об этом; мельком он подумал — может быть, компания вообще настроена против евреев? Надо будет разузнать. А он-то надеялся выведать через Луиса кое-какие подробности, которыми можно бы блеснуть в разговоре, показывая свою осведомленность! Чурка был и огорчен и разочарован, но это быстро прошло. Болтая о том о сем, он привез Луиса к себе, и они закончили день, как начали, потому что к этому времени Луиса тоже вновь охватило тепло детских воспоминаний.

6.

Назавтра был чудесный день, в сухом воздухе уже ощущалась близость осени, но солнце сияло и грело, и ветерок доносил запах земли и зреющих хлебов. Одеваясь, Луис все смотрел в окно и решил, что в такой день не мешает прогуляться; за завтраком он попросил у отца позволения взять машину и предложил Либби прокатиться до университета. Надо проехать около шестидесяти миль, стало быть, немногим больше часа по превосходной дороге, а в этой части штата Иллинойс дороги почти все ровные и прямые, как стрела. Человек пять или шесть, знакомых Луису по Чикаго и по Нью-Йорку, учатся или преподают в здешнем университете. Приятно будет провести с ними часок-другой, а может быть, удается заодно узнать что-нибудь про Чикаго. Впервые с отъезда из Нью-Йорка он затосковал по привычной обстановке, по разговорам, какие услышишь только в университетских стенах; дико даже, сказал он себе и не стал додумывать эту мысль до конца, не связывая ее со вчерашним разговором.

Дорога к университету вела от Джорджтауна в сторону, противоположную той, куда ездили накануне Луис с Чуркой, но местность выглядела совершенно так же. Изредка — небольшой уклон, холмик, отлогий подъем, но по большей части вокруг, насколько видит глаз, тянется плоская равнина. Всюду — прямые и стройные ряды кукурузы, на стеблях которой уже торчат крепкие початки и серебрятся султаны; кое-где, на большом расстоянии друг от друга, стоят дома и хлева, как правило — белые, под красными черепичными крышами; порою заметишь и фермера, он стоит во дворе и что-нибудь мастерит или чинит, куры клюют у его ног, вдалеке пасутся коровы. На пути всего четыре или пять маленьких городишек, каждый извещает о своем названии и числе жителей белой придорожной вывеской: «Уайт Холл, 1800», «Плезент Плейнс, 900»… «Менард, 2200». Дорога рассекает их, бежит несколько минут под кронами деревьев, мимо старых домов, перед которыми зеленеют широкие газоны, мимо чистеньких магазинов и запыленных автомобилей, съехавшихся к ним со всей округи, а там снова тянутся пастбища и кукурузные поля.

Все это было хорошо знакомо Либби, поэтому она уселась с ногами на сиденье машины и всю дорогу не сводила глаз с брата. Она была не менее болтлива, чем Чурка Брэйли, вдвое любопытнее — и в восторге от того, что сейчас увидит университет, да еще в сопровождении такого знаменитого физика. Она напевала какой-то трагический романс, которому выучилась у школьных подруг, сплетничала про учителей и одноклассников, на все лады пробовала выведать побольше про Терезу и то и дело ошарашивала Луиса чрезмерной смелостью взглядов, — ничего подобного он за ней в прошлый свой приезд не замечал и готов был поклясться, что сам в четырнадцать лет вовсе не был так осведомлен. Как быстро они растут, думал он, но тут сестренка вдруг говорила что-нибудь уж вовсе по-детски наивное и начисто сбивала его с толку.

Из аптеки на окраине города Луис по телефону вызвал физический факультет университета и спросил, нельзя ли поговорить с Юджином Фоссом. Фосс был родом венгр, года на три старше Луиса; как и многие европейцы, он эмигрировал еще в тридцать четвертом году, около года работал в Англии, затем перебрался в Соединенные Штаты, где и получил ученую степень годом раньше Луиса. В Нью-Йорке они много бывали вместе, хотя возможности для этого были ограниченные, потому что Фосс терпеть не мог кино, театр, всякие сборища и вечеринки, — словом, все те места, где приходилось молчать или разговаривать о пустяках; при этом он вечно был без гроша и возможность работать над диссертацией получил только благодаря щедрой стипендии, какие раздавал дальновидный попечительский совет, прекрасно понимая, что таким способом легче всего заполучить искрометные таланты, непрерывным потоком притекающие из Европы. Фосс работал как одержимый и говорил не умолкая, с величайшей бережностью брал в руки каждую мелочь в лаборатории и громовым голосом излагал всякий домысел, всякую самую невероятную гипотезу, какая только приходила ему на ум. Он развивал ее с полнейшей серьезностью, искусно подбирал доводы, а убедившись, что она ничего не дает, весело отказывался от нее и немедленно выдвигал другую. Был он долговязый, нескладный, волосы редкие, длинный нос и острые, проницательные глаза самая подходящая внешность для такого человека.

Услышав голос Луиса, Фосс пришел в восторг, условился через полчаса позавтракать с ним и тотчас же спросил, видел ли Луис статью Бора и Уилера в «Физическом обозрении». Луис статьи не видел. «Это новая веха, — сказал Фосс. — Только вчера напечатано. Подожди, я тебе принесу. Великолепная вещь!» Кроме того, он обещал привести с собой приятеля: отличный малый, Дэвид Тил его зовут. Они с Луисом созданы друг для друга.

И вот немного спустя трое молодых ученых и Либби уселись за крохотный столик в углу битком набитой комнаты: в передней ее части помещалась аптека, позади — закусочная, а в целом это было обычное место встреч для друзей и знакомых. Громкие голоса, звон посуды, дребезжанье музыкального автомата — все сливалось в оглушительный гул; между столиками почти не оставалось прохода; посетители и официантки сталкивались друг с другом, пробираясь взад и вперед. Либби была разочарована. Она ждала, что они позавтракают в тихой комнате с высоким потолком и красиво ниспадающими занавесями на окнах, выходящих на теннисные корты и на тенистые аллеи, где занимаются студенты и студентки, парами склоняясь над книгой. Она заказала салат из цыпленка за пятьдесят центов, самое дорогое блюдо, какое можно было обнаружить в слепом, отпечатанном на стеклографе меню, и приготовилась наблюдать за братом и его друзьями, пока они разговаривают, а о чем — это, наверно, будет не слишком интересно.

Фосс быстро наскучил Либби, как и она ему. Он поздоровался с нею, вежливо и почтительно пожав ей руку, как будто перед ним была тридцатилетняя женщина, и тотчас о ней забыл. Он понятия не имел, о чем с нею разговаривать, — и, не желая ломать голову над этой задачей, предпочел вовсе за нее не браться; Либби почувствовала то же самое, — ей и в голову не пришло заговорить с этим человеком или прислушаться к его словам. Вот Дэвид Тил — другое дело.

Прежде всего, он был хромой. Он ходил, опираясь на толстую узловатую трость, и казалось, что хромота как-то зависит от этой трости; он был ниже среднего роста и довольно хрупкого сложения, но мешковатый костюм скрывал изящество его фигуры. Хромота, трость, слабое тело в широкой свободной одежде — все это в первую же минуту произвело впечатление на Либби, все это было ново для нее, а потому интересно, но все это отступило на задний план, как только она, здороваясь, пожала ему руку и улыбнулась в ответ на его улыбку. В улыбке его была не простая вежливость, но сама сердечность, теплым, сердечным был и взгляд и, как показалось девочке, даже наклон головы — прекрасно вылепленной головы, которую он слегка склонил перед Либби, взяв ее за руку и опираясь другой рукой на трость.

— Вы одеты в университетские цвета, — сказал он ей, — как это мило!

Потом он говорил что-то Луису, а Либби тем временем думала, что в его словах заключено не одно только значение, перебрала их все, и все они были ей приятны. Он, видно, очень старый, даже старше Луи. Зато она одного роста с ним, ничуть не ниже, а это как-то сглаживает разницу лет. Либби ждала, что Тил сразу же отстранится от нее, как того требует присущая взрослым кастовая замкнутость, которую они нарушают лишь для того, чтобы поздороваться с младшими или мимоходом с ними пошутить, — но этого не случилось. Пока они шли к столу и пока завтракали, Дэвид Тил не забывал о присутствии Либби, то и дело заговаривал с нею и даже иногда, говоря с остальными, обращался и к ней тоже. Она видела, что он немного нервничает, когда заговаривает с ней, но это бывало со всеми взрослыми мужчинами, кроме ее отца (а иногда и с ним тоже), и она не обратила на это внимания. Посреди завтрака она подумала, что неплохо бы выйти замуж за этого Тила. Обычно ее размышления на тему о браке ограничивались немногим: за этого хорошо бы выйти замуж, а за того — нет, а за этого — не знаю, мне все равно. Но теперь Либби не ограничилась этими привычными расчетами. И тихонько ковыряя вилкой цыпленка, поглядывая искоса на соседей по столу и отвечая, когда с ней заговаривали, Либби прикидывала про себя, как это будет звучать — «мистер и миссис Тил», и подсчитывала, сколько букв совпадает в их именах. Интересно, чем он больше всего любит заниматься? А дети у них тоже будут хромые?

— Меня злит до смерти, что мы столько времени не могли понять, чем же это мы занимаемся, — говорил Фосс. — Я помню статьи Ферми, они были напечатаны четыре года и пять лет назад, я тогда был еще в Риме.

— Зато сейчас страсти разыгрались вовсю, — сказал Луис. — Но кто мог тогда предвидеть…

— Всякий мог предвидеть. Ученые уже тогда развязали энергию и высвободили нейтроны. Надо было только, чтобы кто-нибудь, отказавшись от предвзятости, внимательно присмотрелся к тому, что они сделали. Я никого не осуждаю. В конце концов, я же читаю газеты. Это слишком грандиозная штука, чтоб так легко ее принять. Но что происходит в Германии? Насколько далеко они ушли, помимо того, что просто согласились с установленным фактом? Поверьте мне, это слишком важно, пора над этим задуматься.

— Ты рассуждаешь совсем как Висла, — сказал Луис.

— Он и сам немного похож на Вислу, — вставил Тил. — Если не считать того, что он венгр и не может походить ни на кого, разве только на какого-нибудь другого венгра. Есть такая теория: марсиане, жители древней, умирающей планеты, пожелали узнать, что творится на Земле. И несколько тысяч лет тому назад они направили своих агентов в Венгрию. Вот откуда взялся и странный язык, не похожий ни на один язык в мире, и странные, талантливые люди, вроде нашего Фосса, постоянно появляющиеся среди венгров. И вот объяснение тому, что они выдвигают иногда странные идеи, дерзкие, блестящие и враждебные миру на Земле.

Фосс выслушал все это, улыбаясь, но и не без нетерпения. Ему хотелось узнать от Луиса во всех подробностях, что думают и предпринимают в Нью-Йорке и что там собираются предпринять в ближайшее время. Он, видимо, не сомневался, что Луис в Нью-Йорке входил в ареопаг тамошних физиков и обсуждал с ними пункт за пунктом все насущные вопросы. Над чем работает сейчас имярек? Подумали ли о такой-то возможности? А об этой?

— Вы умеете водить машину? — обратился Дэвид к Либби.

Она взглянула на него. Правда ли, что ему это интересно? Пожалуй, правда.

— Умею. Только мне не позволяют. Сегодня вела не я, а Луи.

— Вот что нужно установить немедленно, — говорил Фосс: — до какой степени тяжелые изотопы будут мешать расщеплению легких изотопов. Кто-нибудь пытается это выяснить?

— Даннинг пытался составить пробу, обогащенную ураном 235. Он пользовался для этого масс-спектрографом, но когда я уезжал, работа была еще не закончена, — ответил Луис.

— Уговорите брата, пусть повезет вас смотреть футбольные состязания, — говорил Дэвид. — В хороший осенний денек приятно будет прокатиться по равнине. А потом, на стадионе…

— Кое-кто здесь думает, что не удастся добыть достаточное количество изотопа, — сказал Фосс. — А я с этим не согласен.

Дэвид и Либби заговорили о ее школьных занятиях. Либби рассказывала о преподавателе физики, мистере Гарримане:

— Он нам говорил, что в молодости ему часто приходилось ездить в двуколке туда, где жила миссис Гарриман, только тогда она еще не была миссис Гарриман. Стоял ужасный холод, и он сперва заворачивался в газету, а уж потом надевал рубашку, чтоб не замерзнуть дорогой. Он нам про это говорил, чтобы объяснить, что такое изоляция.

— Это Висла сказал?! — в волнении воскликнул Фосс. — Постарайся, Луис, вспомни его точные слова. Неужели не вспомнишь?

— Вот что я вам советую, — говорил Дэвид. — В следующий раз на уроке мистера Гарримана попросите, чтоб он вам показал Мэбиусову ленту. А чтобы вы знали, что это такое, на случай, если мистер Гарриман вам не покажет, вот, смотрите. — Он вынул из кармана лист бумаги, оторвал узкую полоску, перегнул ее по оси, словно собираясь скрутить спиралью, потом сложил вместе концы, завернул их и загладил складку. — Вот видите, — продолжал он, — у этой полоски бумаги две поверхности и два края, как у всякого порядочного листа бумаги. Но проведите-ка пальцем по любой стороне и по любому краю и посмотрите, что получится?

Либби начала пальцем обводить бумажную полоску.

— Но послушай, Юджин, — возражал Фоссу Луис, — ты говоришь о том, чтобы получить взрывную реакцию при помощи быстрых нейтронов, а ведь никто еще не знает наверняка, удастся ли нам хотя бы поддерживать тепловую реакцию с медленными нейтронами. Ты слишком забегаешь вперед.

— Вопрос в том, не опередили ли нас немцы. После первого сентября теорию расщепления атомного ядра нельзя обсуждать независимо от политики и войны. Я полагал, раз ты только что из Нью-Йорка, где главным образом и ведется эта работа…

Либби убедилась, что у бумажной полоски теперь только одна сторона и один край, и улыбнулась — фокус ей понравился.

— У вас случайно нет при себе ножниц? — спросил Дэвид. — Ну, все равно. Когда вернетесь домой, разрежьте полоску вдоль, по самой середине, чтобы стало две полоски, и посмотрите, что получится. А потом разрежьте еще раз.

— А что… — начала было Либби, но тут ее перебил Фосс.

— Дэвид, — сказал он громко, — вы умный человек, я всегда это говорю. А вот наш друг Саксл — он тоже умный человек, но откуда у него эта слепота? Может, вы с ним потолкуете? Прямо безобразие! Ему говорят о том, что творится на свете, а его это ни капельки не трогает.

Дэвид рассмеялся и понимающе взглянул на Луиса. И в то же время, взяв из рук Либби свернутую кольцом бумажную полоску, столовым ножом начал разрезать ее посередине — нож был тупой, и Дэвид резал медленно и осторожно, чтобы не порвать бумагу.

— Юджин хочет втолковать мне, что процесс расщепления — это не просто лабораторная задачка, — сказал Луис. — Что дело, мол, не в том, чтоб дать классификацию изотопов или при помощи игрушки под названием циклотрон отщипывать по кусочку от атомного ядра. Он думает…

— Прошу прощенья, все это весьма почтенный труд, и ничего подобного я не говорил. Я так скажу: это работа чистая, а мы пришли к чему-то нечистому. И мы должны прекратить это, пока грязь и зараза не распространились. Не знаю, почему немцы начали войну именно теперь — потому ли, что русские устали, или потому, что они поступились интересами человечества, или в чем их там еще обвиняют, или в чем они сами могут обвинить других; а может быть, война началась потому, что какие-то немцы, вроде того же Гана или Гейзенберга, решили, что они могут добиться непрерывной цепной реакции. Вот я и говорю Сакслу, Дэвид: вопрос не в том, верно или не верно, что расщепление можно преобразовать в поддающийся контролю и управлению взрыв, — я говорю только, что немцы поставили нас перед необходимостью выяснить, можно это сделать или нельзя. Сейчас нет ничего важнее. Объясните ему, Дэйв!

Дэвид почти уже разрезал бумажную полоску, осталось не больше дюйма. Все трое следили за ним — Фосс смотрел ему прямо в лицо и едва ли замечал, что у него в руках, с которых не сводила глаз Либби, а Луис смотрел то на Фосса, то на Дэвида.

— Вы, как будто, хотите одного, — сказал Дэвид: — чтобы кто-то еще согласился с вами, что работа с ураном сейчас важнее, чем когда-либо, потому что немцы начали войну… А это все равно, что сказать: эта работа имеет военное значение. Что ж, вполне возможно. Я с этим согласен. — Он кончил резать бумажную полоску, она разделилась на два кольца, и одно из них повисло на другом, получились как бы два звена одной цепи. Либби протянула руку, и Дэвид отдал их ей.

— На самом же деле вы добиваетесь большего, — продолжал Дэвид. — Вы хотите, чтобы с вами согласились, будто наука, по крайней мере, определенная отрасль науки, стала теперь составной частью международных отношений. Для вас самое главное — остановить нацистов, самое страшное — что их работа над ураном приведет к открытиям, после которых нацистов уже ничем не остановишь. А значит, ничего нет важнее, чем опередить их в подобных открытиях. Иными словами, вы хотите — не так ли? — чтобы наука работала на войну, притом на войну, которая нас еще и не коснулась. Вы не сказали этого прямо. Но ведь именно это вы имели в виду, правда?

— Можете говорить что угодно и называть это как угодно. Но если немцы из Польши двинутся на Францию и если…

В точности те же предположения высказал недавно Висла в кабинете Плоута, и теперь слова Фосса показались Луису эхом. А может быть, слова Вислы были всего лишь эхом, которое Луис услышал до этих, сейчас произнесенных слов? Ибо то, что у Вислы звучало загадками, Фосс сказал напрямик.

— …теоретически ничто не опровергает такой возможности. И если немцы этого добьются, они пустят свое открытие в ход. Неужели вы сомневаетесь, что к этому они и стремятся, пока мы тут сидим и рассуждаем? — Фосс вздохнул, помолчал. — Сам я не подсчитывал, какова может быть сила такого взрыва, точно не скажу, но вы представляете себе это не хуже меня. Мы уже создавали эту огромную энергию десятки раз — в лабораторных условиях, в миниатюре. Ну, а если то же самое проделать с другим количеством вещества? Скажем, с унцией? Или с фунтом?

«Невеселая тема для разговора в летний день в тихом и мирном уголке, далеко-далеко от войны, — подумал Луис. — А сколько еще народу в самых разных местах рассуждает сейчас об этом?»

— Трудности предстоят огромные, — тихо сказал Дэвид и покачал головой.

— Не в этом суть. Суть в том, чтобы выяснить, возможно ли это.

— С вами не поспоришь, поскольку фашисты такие, как они есть. И однако, если ваша точка зрения победит…

— То она победит в ущерб науке, да? Вы это хотите сказать? Может, мы еще скажем, что ученый должен высоко ценить науку и ему не к лицу первому уводить ее с прямого пути? Слыхал я такие разговоры! Это что же значит — что наука может в конечном счете куда-то свернуть и тогда ученый будет решать, по дороге ему с наукой или не по дороге? И таким образом он, по-вашему, соблюдёт чистоту своих риз? Великолепно! Блестящая мысль! Стало быть, истинное назначение ученого в том, чтобы вести разведку Неведомого на одиноких аванпостах разума — так, что ли? — а не идти впереди тех, кто хочет предотвратить чудовищную угрозу, нависшую над цивилизацией? Правильно я цитирую — кого, бишь, я цитировал, Дэвид? По-вашему, я циник? Но я говорю в высшей степени серьезно.

В серьезности Фосса сомневаться не приходилось. Глаза его сузились, он весь подался вперед, обеими руками стиснул края столика, и что-то в его лице напомнило Луису сказанные самим же Фоссом за несколько минут перед тем слова о чистом и нечистом. И еще что-то есть знакомое во всем этом, но что? Он силился припомнить. Что-то такое, что было давно и совсем в другой обстановке… Слушая Фосса, Луис краешком сознания пытался понять, что же это за воспоминание не дает ему покоя; предполагалось, что, по просьбе Фосса, Дэвид что-то ему разъяснит, но об этом в пылу спора забыли. Он поглядел на Либби — она встретилась с ним глазами и улыбнулась, словно говоря: ничего, я потерплю.

— Угроза войны, существует почти всегда, — сказал, наконец, Дэвид, — и нередко она бывает поистине чудовищна. Вы цитировали меня — не спорю, — и еще очень многих известных вам людей, и даже самого себя, по крайней мере, кое-какие ваши собственные мысли. В конечном счете все, что может быть использовано для войны, будет использовано во время войны. Вы же иногда рассуждаете так, как будто забываете, что война всегда — зло, зло для ученых и для науки, точно так же, как для земледелия и землепашцев, для семьи и для детей. Война может быть неизбежным злом, а может и не быть, то есть она не всегда неизбежна. На этот счет не стесняйтесь цитировать меня — я далеко не уверен, что война — зло неизбежное. Помнится, двадцать пять лет назад английское правительство обратилось к Резерфорду, предлагая ему отложить исследование атома и разработать способы защиты от подводных лодок. А он ответил, что если его исследования окажутся успешными, они будут куда важнее, чем война.

— Его счастье, что война не была проиграна, а то еще неизвестно, что бы было, — сказал Фосс.

— Да, но успеха-то он добился, и очень возможно, что он был прав, а ведь он всего-навсего превратил в своей лаборатории частицу азота в кислород. Господи боже, чего только мы с тех пор не достигли! Если уж вы ударились в романтику с вашими одинокими аванпостами, так я тоже ударюсь в романтику. Мы видим свет на дороге, вот уже полвека он продвигается все вперед и вперед. По-моему, это чудесно, тут и в самом деле есть от чего стать романтиком. И мне страшно думать, что этот светоч будет погашен или попадет в холодные, равнодушные руки, или в грязные руки тех, кто фабрикует бомбы. Я не желаю, чтобы произошло что-либо подобное, если есть хоть малейшая возможность этого избежать.

Дэвид умолк, слегка пожал плечами и вдруг, подняв глаза на Луиса, прибавил:

— Разумеется, возможно, что эта война — совсем другая, чем та, которая была во времена Резерфорда. В этих делах Фоссу и книги в руки, нам с вами остается только слушать, хотя мне и очень неприятно слышать то, что он говорит.

Опять наступило молчание. Фосс не воспользовался случаем вставить слово; все время, пока Дэвид говорил, он смотрел ему в лицо, а теперь быстро взглянул на Луиса, опустил глаза, снова поглядел на Луиса — и снова уставился на скатерть.

— Видите ли, — сказал Дэвид, словно это ему только что пришло в голову, — ведь все, что мы находим там, на этих самых аванпостах разума, тоже рано или поздно обернется какими-то сугубо практическими достижениями. Подумайте, сколько таких достижений появилось благодаря тому, что открыл три четверти века назад Максвелл, а за ним Генрих Герц. Кино, радио, телевидение… страшно даже подумать, какое огромное будущее у телевидения, а все-таки мне куда интереснее то, что сделал Максвелл, скажем так — качество того, что он сделал; а ведь, ей-богу, телевидение поражает меня не меньше, чем поразило бы его. Ну-с, разрешите мне привести в подтверждение моих мыслей цитату, ибо нет ничего такого, что не было бы уже сказано до нас. Мистер Фосс со мною согласится. «И все ремесленники разразятся криками ликования, ибо наука становится Дианой-покровительницей ремесленников, и она будет превращена в заработную плату рабочих и прибыль капиталистов», а также и в славу военных, да будет мне позволено прибавить это к словам Томаса Хаксли.

«Настоящую проповедь произнес, — подумала Либби. — А как красиво это звучит: Диана ремесленников, Диана ремесленников…»

— Медея — покровительница военных, — вдруг сказал Дэвид.

Фосс нетерпеливо мотнул головой. Дэвид спросил, что будет дальше делать Луис.

Луис рассказал им о письме Неймана и о вмешательстве Вислы, — впрочем, об этом только вскользь, потому что в глубине души был польщен вниманием Вислы и боялся, что они это заметят, а тогда ему будет очень неловко. А что известно им обоим насчет Чикаго? Там действительно затевается что-то из ряда вон выходящее?

— Да у них там сейчас и ученых-то настоящих нет, — сказал Фосс, — только один Нейман. Но сейчас они строят новый циклотрон, и им нужна дешевая рабочая сила.

За свои последние два с лишним года в Нью-Йорке Луис занимался главным образом проблемой ядерных изомеров; для этого ему требовалось множество разнообразных изотопов, которые он добывал при помощи университетского циклотрона; занимаясь этим, он провел несколько счастливейших часов, отыскивал вместе со специалистами уязвимые места в вакуумной системе, где все снова и снова обнаруживалась утечка нейтронов, и вообще помогал циклотронщикам чем только мог.

— Фосс говорит, что вы — великий мастер чинить неисправные циклотроны, — сказал Дэвид.

«Диана и циклотрон, Диана на циклотроне, Диана — анна — циклотрон», — повторяла про себя Либби.

— Дело, наверно, в том, — сказал Фосс, полностью оценивший упоминание Луиса о Висле, — что Висла подбирает людей для своего великого проекта. Я думаю, он хочет иметь тебя под рукой.

— А что за великий проект?

— Да вот то самое, о чем мы говорили, — он хочет соорудить новый циклотрон и получить ядерную взрывчатку. Ты ведь знаешь, что Эйнштейн писал Рузвельту?

— Ничего не знаю.

— Господи, да ведь ты же только что из Нью-Йорка, ты был в самом центре событий! Чем ты там занимался, книжки читал?

Так Луис узнал о письме Эйнштейна и о том, что готовит миру гитлеровская Германия, — он и не подозревал, что это так серьезно. На минуту сознание чудовищной иронии происходящего взяло в нем верх над остальными чувствами, и он слушал Фосса с чуть заметной улыбкой, с которой не в силах был совладать. Перед лицом всех этих тщательно продуманных предположений — если то, если другое, если десятое, если эта свирепая и беспощадная фашистская военная машина навалится на великие страны и раздавит их и если хозяева этой машины поймут, какая огромная мощь у них в руках, — перед лицом всего этого независимый ученый Эйнштейн, в недавнем прошлом обладатель загородного именья близ Потсдама и квартиры в Берлине, лишившийся и того и другого, садится за свой письменный стол в простом стандартном домике в Принстоне, поправляет очки, сквозь которые смотрят его ясные глаза, берет лист бумаги и начинает: «Дорогой господин президент…»

Луис подумал еще и о другом листке бумаги, попавшемся ему под руку, когда он дня через два после приезда в Джорджтаун полез зачем-то в ящик стола в своей старой комнате. На этом листке, сунутом в ящик вместе со всякими памятными заметками, вырезками из газет и даже школьными сочинениями, были стихи, которые он написал в этой самой комнате в один из приездов домой на каникулы, года четыре или пять тому назад. Он перечитал их про себя и поджал губы, немного смущенный, но не слишком.

Эту мрачную молитву он написал, когда в Германии начались преследования евреев; он никогда никому не показывал эти стихи; они были какой-то отдушиной для его чувств, но в этот раз, перечитав их, он медленно порвал листок в клочки. Быть может, после вестей из Польши слова, которые он написал в восемнадцать лет, зазвучали по-иному — теперь они звучали не столько холодно и зло, сколько напыщенно.

И теперь, мельком вспомнив эти стихи, он ощутил одно только смущение. И насмешливое чувство, вызванное письмом Эйнштейна, — все равно, будет ли от этого письма толк или нет, — тоже казалось сейчас легковесным и немного стыдным. Смешно другое…

— Он и в самом деле упомянул о бомбе? Так прямо и сказано — бомба?

— Ну конечно. Он понимает, что есть такая возможность.

…нет, не смешно, а трагично, — Луис обернулся, встретился глазами с Дэвидом. Верно, и Дэвид чувствует то же, во всяком случае, он понимает… «Мы видим свет на дороге, вот уже полвека он продвигается все вперед и вперед», — да, он движется по этому пути уже долгие века — понемногу, рывками, то останавливаясь, то вновь устремляясь вперед, звено за звеном соединяясь в одну непрерывную цепь, и, быть может, достигнет цели, о которой не дерзали даже мечтать минувшие поколения. Но, разумеется, уран, беккерелевский уран — вот краеугольный камень всего двадцатого века; атомы урана — больные атомы, они рождены непрочными и обречены на распад и гибель. Ладно, на сегодня хватит!

— Ну, знаете, от письма до великого, проекта еще далеко. Ведь нет еще ничего определенного. Так что же это за проект?

— Он осуществится, — сказал Фосс, и снова Луис заметил, что он вцепился обеими руками в край стола. — Непременно осуществится, иначе быть не может.

Либби не сиделось на месте. Она опрокинула стакан с водой, и официантка подошла убрать.

Они вышли из аптеки. Фоссу надо было еще подготовиться к занятиям, но, взглянув на часы, он убедился, что у него уже не остается времени — дай бог поспеть к началу, — и он, наскоро попрощавшись, чуть не бегом пустился по улице. Дэвид Тил предложил поводить их немного по университету, прежде чем они двинутся в обратный путь, и через несколько минут они оказались в большом, не слишком опрятном помещении, в дальнем конце которого громоздилось какое-то сложное устройство: металлические громады и трубы, всевозможные измерительные приборы…

— Чудны дела твои, господи! — воскликнул Луис. Он даже руками всплеснул и весь просиял от удовольствия. Поглядел на Дэвида, рассмеялся — и вдруг, забыв обо всем на свете, подошел к аппарату и сосредоточенно, во всех подробностях начал рассматривать его.

— Что это? — спросила Либби.

— Это называется циклотрон. Он разрушает атомы, — объяснил ей Дэвид, в то же время наблюдая за Луисом. — Это вроде микроскопа для таких вещей, которые и в микроскоп не увидишь. Только этот циклотрон очень старый.

— Музейный экспонат, — сказал Луис. — Музейная древность.

Музейной древности было около четырех лет. Это был третий циклотрон в мире, созданный человеком для того, чтобы измерять частицы, не имеющие измерений, взвешивать невесомое, видеть невидимое. Профессор вместе с двумя студентами-выпускниками, которым время от времени помогали три-четыре механика, сконструировали его, потратив на это около года, работая и ночами и по воскресеньям, потихоньку заимствуя листовую латунь, измерительные приборы и бакелит из запасов химических лабораторий, снабжавшихся в те дни куда лучше, чем лаборатории по ядерной физике. В целом изготовление этого исторического аппарата четырехлетней давности обошлось всего в тысячу долларов с небольшим, искусно выкроенных из других статей университетского бюджета.

Трудности, встававшие перед специалистами по ядерной физике на каждом шагу, когда им надо было добывать необходимые для их работы орудия и материалы, объяснялись тем — тогда это казалось непреложным, как закон природы, — что никто, ни один самый пылкий или, напротив, самый хладнокровный исследователь тайн атомного ядра не мог сказать, будет ли от его работы и его исканий хоть малая толика чисто практической пользы. Несмотря на революцию, совершившуюся в двадцатых годах в математике, специалисты по ядерной физике не знали толком, какова цена тому, что они делают, ибо не могли в точности определить, что же ими сделано; новые уравнения дали возможность обходиться без свидетельства наших пяти чувств в тех областях, куда этим чувствам нет доступа, и отказаться от старой удобной теории строения атома, как солнечной системы в миниатюре; они многое объясняли и многое предсказывали, но сами были не так доступны, чтобы завоевать физикам большое количество сторонников. Даже после великих открытий начала тридцатых годов, когда найдены были дотоле неизвестные частицы атома, никто по-настоящему не мог предвидеть, к чему это поведет, разве что значительно расширятся пределы нашего познания вселенной; все ядерщики во всем мире волновались и торжествовали, но всевозможные административные инстанции — попечительские советы учебных заведений, государственные деятели, исследовательские отделы больших промышленных фирм — остались равнодушны к этой перспективе.

Луис любовно и почтительно обследовал этот небольшой памятник, свидетельствующий о важности вопросов, задаваемых не во имя практической пользы. Глядя на него и мысленно возвращаясь к разговору за завтраком, Дэвид Тил вдруг вспомнил утро, которое ровно год назад, за три месяца до того, как ученым удалось расщепить атомное ядро, он провел в правлении одной из крупнейших электрических компаний Америки. Вместе с тремя исполненными надежд коллегами он попытался заинтересовать компанию новым, весьма многообещающим типом циклотрона и получить на его постройку тридцать тысяч долларов. Директор фирмы очень любезно выслушал их и, почти не раздумывая, покачал головой: «Физика этого рода слишком мало обещает в практическом отношении, — сказал он. — Это не окупится…» Дэвида поразили слова «физика этого рода», он подозревал, что директор постеснялся сказать «ядерная физика», опасаясь, как бы это не прозвучало слишком манерно и изысканно.

— Я вижу, вы тут пользуетесь ацетоном для обнаружения течи, — сказал Дэвиду Луис. — Что же, это вернее, чем спирт?

Они поговорили еще немного о циклотроне, и Луис вспомнил, что в Чикаго понадобится дешевая рабочая сила. Они вышли на улицу, и Дэвид помог Либби забраться в машину; брату и сестре пора было возвращаться домой.

— Так какого вы все-таки мнения об этом проекте Вислы? — спросил Дэвида Луис.

Дэвид кончиком трости коснулся оси автомобильного колеса и машинально стал обводить ее.

— Трудно сказать, — ответил он наконец. — Пожалуй, что-нибудь и получится, найдутся же в правительстве люди, которые решат, что нужно действовать. В обычных условиях, конечно, от такой вещи, как открытие Гана, практических результатов не дождешься и лет через пятьдесят. Но сейчас все с головой ушли в эти изыскания. За последние восемь месяцев в области… скажем, физики особого рода… сделано столько, что хватило бы и на десять лет. Трудно сказать… Я очень уважаю Рузвельта, хотя правительство не внушает мне особого доверия… любое правительство. Просто без этого не обойдешься, а заполучить в правительство такого Рузвельта — это уже, можно сказать, нам повезло. Похоже, что он любит людей. Ну, а если любишь людей, станешь ли фабриковать бомбу, которая в минуту снесет с лица земли целый город?

— Можем ли мы сказать, что президент настолько дорожит наукой, что не пожелает увести ее с прямого пути? — произнес Луис голосом Юджина Фосса.

Дэвид расхохотался.

— Фосса нетрудно опровергнуть наполовину, но не до конца, — сказал он. — А может быть, как раз наоборот.

— Ну, хорошо, а существует ли вообще такая возможность? — спросил Луис. — Больше всего на свете я хотел бы, чтоб из этого просто-напросто ничего не вышло. Я могу придумать десяток причин, почему ничего не должно выйти, но боюсь, что на самом деле выйдет. Взрывная реакция, только это я имею в виду. Только! Ах, черт!

— Вы слишком многого требуете от нашей матери природы, — сказал Дэвид, дружелюбно глядя на Луиса, но в голосе его прозвучала едва заметная ироническая нотка. — Давай нам одни розы, но избавь нас от шипов. Для этого она чересчур строптива. У меня есть знакомый, который может доказать, как дважды два, что взрывной реакции не получится. Как вы и я, он родился ивырос в Соединенных Штатах. А вот Ферми, и Сцилард, и Висла, и Вайскопф, и Теллер, и еще многие, кто приехал к нам сюда отнюдь не по собственной воле, как видно, думают, что она получится, судя по тому, что я слышал и читал. Так вот, видите ли, природа всегда на одни и те же вопросы дает одинаковые ответы. Но, может быть, человек, бежавший из концентрационного лагеря, иные вопросы задает более настойчиво, или лучше их формулирует, или просто внимательней выслушивает ответы.

Дэвид выпрямился, посмотрел в один конец улицы, потом в другой и, казалось, уже готов был пойти своей дорогой.

— Нет, это несправедливо, — сказал он вдруг. — Я рассуждаю как социолог, а это по меньшей мере неуместно. Да, я думаю, взрывная реакция получится. А если получится, нацисты ею воспользуются, а в этом случае и мы будем вынуждены воспользоваться ею. Короче говоря, я согласен с Фоссом, и да помилует нас бог! Остается только одна надежда — что ни они, ни мы не поспеем вовремя. Будем надеяться!

Либби дала гудок. Они распрощались. Луис сел за руль.

— Кланяйтесь от меня Чикаго! — крикнул вдогонку Дэвид.

По дороге домой Луис, наконец, сообразил, кого напомнило ему напряженное лицо Фосса за завтраком: испанцев и тех, кто из разных стран приехал в Испанию сражаться, — многих из них он знал и одно время жил с ними бок о бок. Вот такая же энергия и суровость и знание чего-то ему, Луису, неведомого, проступали на их лицах, как сегодня на лице Фосса. Глядя на них, чувствуешь себя размазней, — впрочем, прожив среди этих людей четыре месяца, он уже не чувствовал себя таким размазней или, может быть, меньше замечал выражение их лиц, — и что-то от этого чувства вдруг ожило в нем сегодня во время разговора с Фоссом. Умом прекрасно можно разобраться и в этом выражении лиц, и в собственном ощущении, а вот с чувствами не так-то легко справиться. В лицах испанцев он видел ненависть, а с нею и мужество, и красоту, и страсть, и порой невыразимую горечь и скорбь, — много всего можно было прочесть на этих лицах, но вот как с этим сочетается ненависть, он понять не мог, потому что сам никогда ее не испытывал. И сегодня в сложной смеси чувств на лице Фосса он различал ту же ненависть. Смесь, думал он, примесь… два разных значения, несчетное множество оттенков, то, что делает нечистым и что скрепляет в единое целое… Как странно, в сотый раз подумалось ему, очень странно…

Но почему же сам он неспособен ненавидеть? Даже в Испании не было у него этого чувства. Может быть, ненавидишь то, чего боишься, а есть ли что-нибудь такое, чего он по-настоящему боится? Или же его обуяла гордыня — смертный грех? Разве он не боялся в Испании бомб и пуль? Да, но не настолько, чтобы их ненавидеть. Ну, хорошо, но ведь боялся же он тех, кто стрелял и бросал бомбы? Да, но не настолько, чтобы их ненавидеть. Хорошо, черт возьми, тогда почему же я сам стрелял в них? Да просто чтобы остановить их. Остановить их! Ты, видно, забыл, что сестру Фосса замучили фашисты? Нет, я помню. Фосс такой же еврей, как я. И у него сестра, вот как у меня — Либби. Да. Так, может быть, ненависть для тебя не пустой звук? — спросил он себя Да! Тогда в чем же дело? Видишь ли, ненависть — как примесь, тут нужен самый строгий контроль, иначе она все погубит. Но как раз контролю-то она и не поддается. Разум не в силах ею управлять. Ее-то и нужно опасаться больше всего на свете.

Впереди лежала ровная, прямая дорога. Либби уснула, ей снились велосипеды и свадьба. Машина шла легко и уверенно, со скоростью шестьдесят миль в час, по одной из богатейших сельских местностей Северной Америки. Промелькнул Менард, 2200 жителей… Плезент Плейнс, 900… Уайт Холл, 1800… Мимо проносились живые изгороди из тутовых деревьев, которыми разрезаны были на части залитые солнцем поля. Коровы смотрели на бегущий по дороге автомобиль; куры кидались врассыпную; фермеры, подъезжавшие к шоссе по тихим проселкам, останавливались за милю, пропуская машину Луиса. Смутно было у него на душе.

Густаво. Густавито.

Помнит ли он человека, которого звали Густаво или Густавито?

Да, помнит.

Этот Густаво, с которым он не был знаком, но которого ему однажды показали, работал когда-то в шахте, во всяком случае, так рассказывали. Но в начале осени 1936 года он был уже не шахтером, а летчиком. Как это получилось, одному богу известно; должно быть, он и раньше был летчиком, потому что в ту пору, когда Луис впервые услышал о нем, а это было всего через месяц или два после начала испанских событий, он уже летал так часто и так уверенно, что слава о нем пошла по всем республиканским войскам, защищавшим Мадрид. У правительства почти не было самолетов, а мятежникам с первого же дня войны и даже до того, как она началась, поставляли вдоволь юнкерсов и хейнкелей, савойя и фиатов. Временами у республиканцев не оставалось ни одного истребителя, во всяком случае, так бывало под Мадридом. Тогда пилоты, летавшие на бомбардировщиках, — по большей части это были не самолеты, а какие-то калеки, собранные по частям из остатков уже негодных машин и вооруженные пулеметами, выпущенными еще до первой мировой войны, — обходились без прикрытия, полагаясь только на облака, на счастливый случай да на собственное чутье, подсказывающее, когда войти в облака и когда из них выйти. Густаво прославился именно такими полетами. Судя по рассказам других летчиков, он летал на этом старье так мастерски и так бесстрашно, что все только диву давались; не раз его считали погибшим, но он всегда возвращался; он разбомбил великое множество автоколонн противника.

Луис считал, что если бы этого Густаво не было на свете, его надо было бы выдумать, а может быть, его отчасти и выдумали. Несомненно, в ту пору рассказы о подвигах Густаво вдохновляли людей не меньше, чем самые подвиги. Но ведь рассказы эти исходили от тех, кто сражался с ним рядом, — и пусть они преувеличивали факты, но, значит, он все же вызывал восхищение.

— Видишь, это Густавито, не летчик, а чудо! — сказал, указывая на него Луису, знакомый боец. Летчик стоял возле своей машины — старого, покрытого заплатами бреге. Он был очень высок, но его словно делала ниже ростом и как-то сковывала тесная кожаная куртка. Он разговаривал с двумя другими пилотами. Нетерпеливые, энергичные движения и весь облик сразу выдавали человека незаурядного, в нем чувствовались живой ум и внутренняя сила.

А спустя два дня случилось то, что Луис отчасти узнал по рассказам, а отчасти видел собственными глазами. Он видел, как старый бреге поднялся в воздух в сопровождении, двух собранных по кусочкам машин-гибридов; с ними был и эскорт — два истребителя, летевших впереди и выше их. Дороги на запад от Мадрида в те дни были забиты фашистскими грузовиками с боеприпасами; предполагалось, что от Толедо движется колонна грузовиков; словом, не было недостатка в целях, по которым могла нанести удар жалкая маленькая эскадрилья республиканских самолетов. Но они не успели поразить ни единой цели. Луис увидел, как разорвались в небе несколько зенитных снарядов, потом еще и еще — никогда до того часа он не видел, чтобы в небе сразу появилось столько этих белых клубков, и все — в точности на той высоте, на которой шли старые машины, чуть впереди них. Самолеты начали снижаться — и снаряды тоже стали рваться ниже. Это было нечто новое — зенитная стрельба с точным прицелом.

— Электронные вычислители. Десятки. Только что прибыли на фронт, — пробормотал один из товарищей Луиса по зенитной батарее. У республиканских войск таких приборов не было.

Самолет, шедший за бреге слева, покачнулся и вошел в штопор; потом рухнул вниз, переворачиваясь в воздухе и оставляя за собой хвост черного дыма. Остальные два летели, окруженные разрывами, — белые облачка вновь и вновь появлялись со всех сторон, как раз на уровне их полета. Уже не удавалось различить самолеты в сплошной сети разрывов, и когда еще одна сбитая машина рухнула вниз, нельзя было понять, которая это из двух. Но через минуту из черного дыма вынырнул бреге; он возвращался. Каким-то чудом в него не попали — видно, счастье и на этот раз не изменило летчику; но Густаво возвращался, не сбросив бомб. А двенадцать его товарищей, если не больше, погибли: ни один парашют не раскрылся.

Ах, сволочи, сволочи! В ту минуту он не подбирал для ненависти изящных выражений, не так ли?

Некоторое время спустя ему рассказали, что Густаво после этого случая уже не летал. Никто, в сущности, не осуждал его за то, что он отступил тогда перед стеною огня, но человек, который вернулся, отступив, был уже не тот, что поднялся в воздух. По слухам, он утратил не мужество, а веру; один из товарищей Луиса видел его, говорил с ним — и передавал потом, что, судя по всему, Густаво совершенно отчаялся и ни во что больше не верит: ведь он все время сражался, глубоко убежденный, что правый всегда побеждает… и вот…

Это все, что помнил Луис о Густаво; кстати, он уже вспоминал о нем однажды, несколько месяцев назад, в марте, когда газеты сообщили об окончательном разгроме испанских республиканцев франкистами с помощью немецких фашистов… тех же самых, что и сейчас, как он сказал накануне Капитану.

Он включил в машине радио — чуть слышно, чтобы не разбудить Либби. Несколько миль он ехал, слушая музыку, потом — беседу на агрономические темы. Ненадолго вернулся к мыслям об испанцах, которых он знал, и о Густаво, с которым так и не пришлось познакомиться, о Фоссе и Висле, об Эйнштейне и о своем новом друге Дэвиде Тиле.

Наконец стали передавать последние известия. Варшава пала, и волна гитлеровского нашествия захлестнула всю страну.

Потом он подумал, что, насколько ему известно, никому еще не удалось добыть большого количества свободного от примесей урана — разве что каких-нибудь несколько граммов. Уран ведь почти не применяется в промышленности, только в производстве керамики и стекла, да и там — в ничтожных дозах. А рано или поздно придется добывать его из многих и многих тонн руды, понадобятся тонны и тонны ее, чтобы добывать металл в достаточном количестве и свободный от примесей, а главное, надо будет выделить легкий изотоп — тот, который обещает дать нужную реакцию… это будет гигантская работа, ничего подобного еще не бывало, и, пожалуй, вернее бы держаться обычной смеси. Придется, видимо, добавлять тонны какого-нибудь замедлителя — углерода, кислорода, может быть, дейтерия, это можно будет выяснить только опытным путем, предстоит прорва работы… и потом, какая должна быть степень чистоты? Одна миллионная? Достижимо ли это? Тут слово за химиками. И, конечно, все это предполагает бесчисленное множество лабораторных подтверждений одной очень смелой теории, благодаря которым, помимо всего прочего, будут заполнены два-три пустых места в периодической системе элементов. Неужели все это возможно? Просто не верится — а все же?

А все же интересно послушать, что об этом скажет Нейман.

С Неймана мысль его перешла на новый циклотрон, — и впервые с той минуты, как они повернули домой, напряженное лицо его смягчилось. Он улыбнулся про себя, растолкал спящую Либби, и остаток пути они болтали обо всем на свете.

7.

В тот же вечер Луис заполнил анкету и бланки, присланные Нейманом из Чикаго, и на утро отослал их с письмом, в котором сообщал Нейману, что приедет. В тот же день пришло письмо из Нью-Йорка, от Терезы: она целую неделю носила его с собой, прежде чем отправить.

Он написал Терезе, перечитал написанное и порвал в клочки.

Дома он почти все время был озабочен и молчалив, — но вдруг на него нападала разговорчивость, и он охотно рассказывал о чем угодно, только не о себе.

Мать решила, что его расстроило письмо Терезы, ведь как раз с того дня, когда пришло это письмо, он так переменился. Но спросить его не смела. Оставалось надеяться, что за этим не кроется никаких серьезных неприятностей; каких именно — кто знает? А очень хотелось бы знать, что же произошло. Она всей душой сочувствовала сыну, а его, видно, раздражало малейшее проявление сочувствия. Что ж, это только подтверждало ее догадку…

Что до Бенджамена Саксла, он все ждал случая поговорить с сыном о деле, а тем временем понемногу, урывками узнавал кое-что о его намерении поехать в Чикаго и о том, какого рода работу ему там предлагают. Отец не разбирался в этих делах, однако относился к ним с уважением. Как бы то ни было, такими вещами и занимаются доктора физических наук.

Не зная, что такое недостаток взаимопонимания, и даже не подозревая, что им его не хватает, родители Луиса, как и многие родители, жили догадками, которые подсказывала им любовь к сыну. Они находили подтверждение своим домыслам в каком-нибудь случайном слове, брошенном в разговоре, в мимолетных замечаниях, принимаемых за некое откровение, а чаше всего — просто в том, что Луис ничего не отрицал и не опровергал. Когда сын и вовсе молчал, они принимали как должное, что такова уж родительская участь — не все знать о взрослых детях. И под конец мистер Саксл почти поверил, что разговор о деле уже состоялся.

Луис написал Терезе новое письмо и отослал его. Письмо дышало любовью. И еще оно дышало волнением, которое родилось из встречи с Фоссом и Дэвидом Тилом, удвоилось от последующих раздумий и с Терезой связано не было. Он хотел высказать и любовь свою и волнение, и, прочитав письмо, она поняла и то и другое. Но Луис сам не знал, что в нем сильнее — любовь или это волнение, — Тереза почувствовала и это.

Она много думала об этом в последующие недели и все не отвечала Луису, а тем временем бывала в гостях или в театре с другими знакомыми мужчинами, но, возвращаясь домой, вновь начинала думать о том же. Потом однажды вечером Луис позвонил ей из Чикаго. Разговор вышел пустой и бессмысленный, от него ничего не осталось, кроме досады и разочарования. И после этого долгие месяцы они не переписывались.

А потом Тереза написала ему, потому что у нее умерла мать и горе и тоска оказались сильнее гордости. Луис получил письмо и назавтра примчался в Нью-Йорк. Они и часа не пробыли вместе, как Тереза убедилась, что месяцы разлуки и молчания, показавшиеся ей вечностью, пролетели для него незаметно. Это открытие совсем сбило ее с толку, а пока она размышляла в поисках объяснения, обида утихла.

Странная это была встреча, на всем лежала тень несчастья, вновь их соединившего, и все освещала радость быть вместе, и на каждом шагу вполне разумные сомнения опровергались бесспорными истинами, которые поначалу казались невероятными. Но все сомнения, как и неверие, возникали у одной Терезы, и ей пришлось отказаться от них перед лицом этих истин, из которых первая и важнейшая была та, что Луис на свой лад любит ее так же сильно, как прежде.

И только после того, как Луис опять уехал в Чикаго, Тереза додумалась до объяснения: вопреки старой поговорке, что коня можно пригнать на водопой, но пить насильно не заставишь, бывают, видно, и такие, которые пьют охотно, но лишь когда сами окажутся у воды… Какая грубость, какой цинизм! — вознегодовала она. Он необыкновенный, подсказало ей сердце, человек одного призвания, одной страсти. К кому? — спросил рассудок. — Или к чему хотя бы? И потом, — сказало сердце, — один час с ним лучше, чем год с любым другим. Тогда, — сказал рассудок, — тебе придется решать нелегкую задачу. И пусть! — сказало сердце. — Да, да, пусть так!

Но сердцу легко говорить, а что же ей все-таки делать? Луис живет в одном городе, она — в другом. И уже известно, что если не написать ему, сам он тоже не напишет, с него станется. Но уж когда она пишет ему, он отвечает сейчас же. И в следующие полтора года, помогая отцу примириться с утратой, сама она примирилась с ожиданием, а пока что из Нью-Йорка в Чикаго и из Чикаго в Нью-Йорк летело письмо за письмом.

Письма Луиса по-прежнему были взволнованны и нежны, любовь и волнение переплетались все теснее, но из его слов Тереза все меньше понимала, что же его волнует. В сущности, он никогда не говорил прямо о своей работе; но уже не оставалось сомнений, что работа поглощает его всего без остатка, его больше ничто и никто не занимает, — разве только она, Тереза. Об этом неопровержимо свидетельствовали его письма и те часы, когда они бывали вместе, — шесть коротких встреч за полутора года, — ибо Луис не мог и не умел притворяться.

В одну из встреч, говоря о будущем, он сказал почти мимоходом: «Когда мы поженимся…» Они лежали рядом, Тереза повернулась и поцеловала его. «Спасибо, — сказала она, — я согласна». Так или иначе, она по-прежнему была очень влюблена, но постепенно стала относиться ко всему с философским спокойствием, — это далось не легко и означало только, что рассудок ее перестал спорить с сердцем.

А потом больше трех лет, с тех самых пор, как Америка вступила в войну, они не виделись ни разу. Тереза по газетам и по радио следила за вестями с фронтов, переменила две или три службы, на которых и она могла быть полезна фронту, и писала Луису, но ответные письма приходили уже менее аккуратно… Он сообщил ей новый адрес: Санта-Фе, штат Нью-Мексико, почтовый ящик 1662 — но ничего при этом не объяснил. В иных письмах, в которых ей чудилось скрытое отчаяние, он вспоминал разные случаи из прошлого, те счастливые часы, когда они были вместе. Он расспрашивал, как она живет, о чем думает, ему хотелось знать все, до мельчайших подробностей. Миллионы женщин получают теперь такие же письма, думала Тереза, и пожалуй, Луис тоже как-то участвует в войне. Но неизвестно, что говорить о нем друзьям и знакомым. Сомнения и тревоги одолевали ее, и всякий раз, поборов их, она чувствовала, что еще сильней любит Луиса, еще беззаветнее верит в него. Она строила бесчисленные догадки, и все они рухнули 6 августа 1945 года, когда в газетах появилось страшное известие.

Вскоре после этого Луис писал ей:

«Я часто задумываюсь над двумя вопросами мудреца Гиллеля: „Если я не за себя, то кто же за меня? Но если я только за себя, тогда зачем я?“ Не так-то легко ответить на эти вопросы, подчас трудно понять, что же я — кто я такой? Тереза, родная моя, любимая, боюсь, что совершилось страшное дело. Быть может, этого не хотели, быть может, просто не все было додумано до конца… Возможно, что это был не столько сознательный умысел, сколько своего рода несчастный случай. Но теперь и то и другое одинаково опасно, теперь у нас даже и несчастные случаи равносильны злому умыслу».

Часть VII Пятница и последующие дни: теперь эти дороги заглохли и одичали

1.

— У Луиса золотые руки, вот что, — говорил Домбровский. — Очень он чисто и тщательно работает. А как быстро! Я ведь видел его еще в Чикаго, когда там собирали циклотрон.

Джерри Домбровский и Дэвид Тил стояли друг против друга в углу мастерской, обслуживавшей лос-аламосский циклотрон. На верстаке между ними стоял аппарат, изготовленный Домбровским для Луиса. Аппарат был совсем закончен, хоть сейчас отсылай в больницу, а Домбровскому все не хотелось с ним расставаться. Он непрочь бы придержать машинку, еще немного с ней повозиться, кое-что доделать и усовершенствовать и даже просто полюбоваться, поглядеть, как она действует, и продемонстрировать это всякому, кто такой штуки еще не видал. Идея принадлежала Дэвиду, человек пять-шесть внесли в нее разные изменения и добавления, но смастерил-то машинку он, Домбровский.

— Я что хочу сказать, — продолжал Домбровский: — У него есть нюх. Он сразу видит, где непорядок и что надо делать. Вообще-то, по-моему, лучше ученым людям заниматься своей теорией, а к машинам не соваться. У них никакого нюха нет. — Он вдруг фыркнул. — В Чикаго было такое дело — хотели ученые что-то наладить сами, да и возьми для ионного зонда мягкий припой. Что тут началось! В таком пекле он, понятно, расплавился и заляпал все внутри… ну и, понятно, весь пучок пошел к черту.

Домбровский осторожно тронул ножную педаль, управляющую аппаратом; он не нажал педаль до конца, только проверил, как она работает.

— Никто и не понял, что стряслось, — рассказывал он дальше. — Поняли только, что дело неладно. Вот они сидят, чешут в затылках — и ни с места. Тут приходит Луис, поглядел, поглядел — и говорит: а кто-нибудь, случаем, не брал для этого зонда мягкий припой? Вот про это я и говорю. И пришлось мне разобрать всю эту музыку на части и как следует почистить. Такая была пачкотня!

Домбровский дружески улыбнулся Дэвиду. Он был гораздо старше Тила, ему шел шестой десяток, и он ведал механической мастерской — одной из десяти или пятнадцати специализированных мастерских, размещенных в Технической зоне Лос-Аламоса. По размерам, по количеству оборудования и по числу работающих там людей все эти мастерские вместе взятые едва ли равнялись одной главной мастерской, расположенной в самом центре зоны. В этой большой мастерской решались самые обычные задачи, изо дня в день одни и те же: здесь от начала до конца отделывали основные части бомбы, чинили стандартное оборудование и выполняли всевозможную повседневную работу, которая, как правило, требовала большой сноровки, но почти не требовала настоящего мастерства. Специализированные же мастерские сталкивались с задачами сложными, каждый раз новыми, которых нельзя было предусмотреть заранее, — и надо было иметь под рукой настоящих искусных мастеров; здесь выдували стеклянные трубки и сосуды, вручную формовали металлические части вакуумных аппаратов, конструировали отдельные части для машин, в принципе действия которых надо было разобраться. Лучшие мастера работали в мастерской, примыкавшей к циклотронной; Домбровский занимался этим делом уже шестнадцать лет — с тех пор, как Эрнест Лоренс собрал первый циклотрон; свои инструменты, доставшиеся ему в наследство от отца, он хранил в полированного сундучке красного дерева — сундучок этот смастерил его дед в Польше, полвека тому назад.

— Все они такие, — сказал Домбровский. — Одно исключение — Луис да, может, еще вы отчасти, — он подмигнул Дэвиду. — Ну и еще парочка найдется… Ах, черт, скверная с ним штука получилась, скверная штука… — Все еще поглаживая педаль, он обвел рассеянным взглядом мастерскую: доски, сверла, пилы, фрезерные станки, и среди всего этого беспорядка — человек семь-восемь, занятых каждый своим делом. — Исключений мало, — повторил Домбровский и, словно сделав над собой усилие, опять посмотрел на Дэвида. — Приезжал к нам раза два этот самый Бор. Мне сказали, что он важная шишка. Сразу видно было, что он фрезерного станка от штамповального пресса не отличит, но это ничего не значит. Он и не притворялся, что разбирается в таких вещах. Он смотрел, как я готовил одну детальку для той махины, — Домбровский мотнул головой, показывая на смежное просторное помещение: за широко раскрытыми дверями виднелся закругленный бок циклотрона.

Нажав ладонью на ножную педаль, Домбровский включил крохотный электромотор аппарата. И сейчас же взгляды обоих обратились к пюпитру на другом конце, в четырех футах от педали; шестеренка начала вращаться, приводя в движение передачу, и покрытая резиной механическая «рука», скользнув справа налево вдоль верхнего края стоявшей на пюпитре книги, перевернула страницу.

— Ну, вот, — пробормотал Домбровский. — Вам, наверно, пора идти. Передайте Луису, мне ужасно жаль, что с ним такое стряслось. Мы с ним почти три года вместе работали в Чикаго да тут сколько времени Скверная история! Все-таки есть надежда, Дэви?

Вопрос застал Дэвида врасплох, и он ответил не сразу. Поднял трость, концом ее легонько ткнул в гаечный ключ, торчащий из-за края верстака. Потом покачал головой и взглянул на Домбровского.

— Надежды мало, — сказал он.

— Жалко его. Я один раз видел, как он проделывает этот опыт, давно уже, месяцев пять назад. Поглядеть на него, так и вправду подумаешь, что это пустяки, но все равно, это — преступление. — Домбровский наклонился к собеседнику и поверх разделявшего их аппарата пытливо заглянул Дэвиду в глаза. — По-моему, и Луис тоже так считал. Зачем он только брался, Дэви? Все у них было кое-как, на живую нитку сметано — такие вещи годились только для военного времени, это же каждый понимает. Почему после войны ничего не изменили?

Дэвид негромко фыркнул.

— Луис пытался добиться, чтобы изменили, мистер Домбровский. Да и не он один. Наверно, вам будет приятно узнать, что теперь все сразу изменится.

— Вот это хорошо! — Домбровский выпрямился. — Очень хорошо, верно? Уж не взыщите, только я не очень верю, что этого добивались. По крайней мере, не верится, что сам Луис Саксл чего-то добивался. На него не похоже. Я уж вам говорил, я один только раз и видел, как он это проделывает. Но в прежние времена в Чикаго, да и здесь тоже поначалу я много с ним работал. И все были такие дела, что хочешь — не хочешь, а справляйся, да поживее. И инструмент-то негодный, а сделать надо. Вроде как под давлением. Сам ты под давлением, а внутри у тебя вроде как встречное давление — ну и справляешься. Сколько я дел переделал самой обыкновенной ручной пилой — но уж только если крайняя необходимость. А вот Луис по-другому работал. Если так и надо делать этот опыт, как его делали у нас, так ведь не станешь добиваться, чтобы что-то изменили, верно?

— Можно и так рассуждать, — заметил Дэвид не без досады; ему не по душе был такой оборот разговора или, может быть, просто хотелось его прекратить.

— Да, сэр, — сказал Домбровский, в свою очередь раздосадованный словами Дэвида. — Можно так рассуждать. И вот что я вам скажу: раз крайней необходимости не было, кто-нибудь мог добиться, чтоб это все изменили, да видно никто не добивался по-настоящему. И не спорьте вы со мной. Я бы не взялся делать этот опыт, как Луис делал, можете мне поверить. Я всякий инструмент уважаю и не стану губить его понапрасну — и людей то же самое, и себя в том числе, если уж на то пошло. А Луис все продолжал по-старому. Уж наверно, он спрашивал себя — чего ради я делаю подневольное дело, когда больше ничто на меня не давит, надобности-то больше такой нет? А все-таки продолжал по-старому. И потом, есть у меня такое подозрение, — он знал, что когда-нибудь да ошибется. Непременно должен был знать.

— Вы тут много всякого наговорили.

— А вы можете это понять по-всякому. Но только вопрос, поняли ли вы, что я-то хотел сказать.

Домбровский потер ладонью нос, потрогал косматые брови. Он сердито поглядел на Дэвида, но тотчас отвел глаза, и лицо его смягчилось; а Дэвид все время смотрел в пол, не поднимая глаз.

— Так что же вы хотели сказать? — тихо спросил он Домбровского.

— Дэви, сейчас не время про это говорить, и не во всем я уверен. Я только про то говорю, что Луис еще очень молод и вообразил, будто нет на свете ничего невозможного — то есть для него. А может, он расстроился из-за разных там вещей, и ему стало на все наплевать… сам не знаю, Дэви. Лучше не будем больше про это говорить. Я только думаю, Луис столько учился, не надо было ему сюда ехать. Ему здесь не место. Здесь место людям не ученым или уж таким, кому чего-то другого надо. А машинку я ему отправлю. Ну, идите. Идите.

Домбровский повернулся и пошел в глубь мастерской.

2.

Выйдя из мастерской, Дэвид пересек небольшой двор; навстречу ему попалось человек пять-шесть, направлявшихся из одной мастерской в другую; Дэвида все знали, каждый заговаривал с ним, и он всем отвечал. Потом он миновал узкий проход между двумя длинными, низкими строениями и вышел на другой двор; в дальнем конце двора были ворота — один из входов в высокой стальной ограде, окружавшей Техническую зону. В воротах у Дэвида проверили пропуск. Оказавшись за оградой, он некоторое время шел вдоль нее, пока не попал на улицу, ведущую к центру города; у аптекарского магазина он остановился и стал рассматривать выставленные в витрине резиновые ласты, — у аптекаря, видимо, явилась блестящая идея заработать на испытаниях в Бикини. Было уже около полудня и, как всегда по пятницам, хозяйки заполнили магазины, запасая все необходимое на субботу и воскресенье. Две женщины подошли к стоявшему у витрины Дэвиду, и он обменялся с ними несколькими словами. Потом пошел дальше, мимо других магазинов, и вот, наконец, штаб-квартира лос-аламосского военного командования. Одноэтажное здание, построенное в виде двойного Н, выкрашено в мертвенный серо-зеленый цвет; перед ним, на квадратике превосходно ухоженного газона, высится флагшток; с обеих сторон выстроился в ряд десяток служебных машин. Дэвид прошел прямо в приемную командующего. Секретарша в форме Женского вспомогательного корпуса поздоровалась с ним и сняла телефонную трубку. У полковника посетители, сейчас он освободится. Может быть, мистер Тил подождет минуту? Почти тотчас отворилась внутренняя дверь, вышел молодой офицер, и Дэвид прошел в кабинет.

Поскольку полковник Хаф занимал пост командующего лос-аламосским гарнизоном, на полу его кабинета был разостлан ковер, у стены стоял жесткий диван, обитый коричневой кожей, а рядом — глобус на подставке орехового дерева. В кабинете его заместителя не было глобуса, и ни у кого из остальных военных чинов в Лос-Аламосе не было дивана, хотя ковры кое у кого имелись. Помимо этого реквизита власти, в кабинете не было ничего примечательного: небольшая комната, самый обыкновенный письменный стол, выкрашенный серо-зеленой краской, конторские шкафы вдоль стены. Помимо дивана, имелись еще три или четыре кресла для посетителей, — полковнику за день приходилось принимать немало народу.

В ту минуту, когда молодой офицер уже вышел из кабинета, а Дэвид еще не вошел, полковник Хаф поглядел на глобус и подумал: недаром я всегда говорю, что у нашей атомной станции — два хозяина, это святая истина! Он не обманывал себя относительно того, который из них важнее, и существование второго хозяина не вызывало в нем ни особой ревности, ни зависти, не уязвляло самолюбия. В славную пору недавнего прошлого, во время войны, когда Оппенгеймер, что ни день, а нередко и по ночам, добивался от людей безумного напряжения всех сил и поистине героических свершений, каждый понимал: два хозяина существуют только на бумаге, а на деле хозяин один. Кто-то однажды сказал, что законы физики — это веления самой судьбы; но Хаф не разбирался в законах физики и, как вполне достойную замену им, принимал предписания Оппенгеймера, тем более что точно так же поступал нередко и сам генерал Мичем.

Разумеется, если смотреть на вещи с другой точки зрения, то хозяин только один: ведь во главе всего дела стоит генерал Мичем. Но беда в том, что генерала Мичема в кои-то веки здесь увидишь, а кроме того, ученые явно не желают становиться на эту точку зрения.

Можно взглянуть еще и по-другому, и тогда окажется, что хозяевам счету нет, — вот один из них появился в дверях. Впрочем, теперь многое стало проще, хотя и обыденней, чем в славные дни войны: те, кто поглавнее, уже возвратились в свои университеты или даже в другие страны, к себе на родину; а сейчас и того проще, потому что сто пятьдесят сильнейших работников из числа оставшихся отправились на Бикини.

Проще всего было бы, — поскольку это необходимо и он не хочет брать на себя всю ответственность, — обратиться к директору по научной части: именно с ним при нормальном положении вещей пришлось бы говорить о мерах вроде запрещения отправить уже оплаченную телеграмму, или о том, как унять полоумного конгрессмена и как составить сообщение, которое должно будет появиться во всех американских газетах. Правда, директор по научной части в отъезде, в Вашингтоне, где обсуждаются вопросы, связанные с предстоящими испытаниями на Бикини. А все же пора признаться себе, что это пустая отговорка: во-первых, директор завтра уже возвращается, а во-вторых, он оставил заместителя, вот с ним-то и следовало посоветоваться.

Но этот заместитель несноснейший тип, с ним не сговоришься. Может, оттого, что он химик? Почему-то химики вечно препираются с физиками, и кто-то из физиков так это объяснил: химия самая тупая из наук, а химики — самые тупые ослы из всех ученых, потому что их наука лишена математической основы, им не на чем проверять свои новые идеи, а их старые идеи отягощены ветхими традициями. Очень может быть… Кто их там знает. Но этот заместитель по научной части ужасно сварливый и несносный, и говорить с ним о делах — одно мученье.

— Хэлло, Дэвид, — сказал полковник, поднимаясь из-за стола, и идя навстречу вошедшему. — Что нового?

Он задал этот вопрос по привычке, почти машинально — и вдруг, еще не договорив, отчаянно смутился. Сегодня он проспал, поднялся поздно и еще не звонил в больницу. Доктора говорят о скрытом периоде, но что, если… если и в самом деле уже есть что-то новое?

— Есть какие-нибудь новости? — спросил он с тревогой.

— Нет, — сказал Дэвид.

Со вздохом безмерной усталости он опустился на жесткий диван. Он побывал в больнице перед тем, как пойти к Домбровскому, а до того разговаривал с Вислой, а еще раньше — с Берэном и Педерсоном. Можно бы кое-что и ответить Хафу, но не так это просто. Можно бы сказать: нет, нового ничего, все уже старо, очень, очень старо. Не надо громких слов, мелькнула мысль. Не заводи пустых разговоров, — отозвалась другая.

— Нет, — повторил он и, помедлив, прибавил. — Мне говорили про этого конгрессмена.

— Так я и думал. Наверно, вам Уланов сказал.

— Нет, не Уланов. Вот что: есть ли хоть тень опасности, что кто-нибудь проведет его в больницу?

— Его уже и нет здесь. Он уехал обратно в Вашингтон.

— Прекрасно. Кроме того, говорят, вы задерживаете телеграммы. Я думал, военная цензура с декабря отменена.

Полковник тщательно изучал глобус; в истории с телеграммой он, пожалуй, перестарался. Попробуем уладить это по-дружески.

— Послушайте, Дэвид, я не мог иначе. Я понимаю, что вы сейчас думаете, я понимаю ваши чувства, но мы просто не можем допустить, чтобы всякий распространял разные слухи на этот счет. В конце концов, тут у нас пока еще военный объект. Попробуйте поставить себя на наше место, Дэви.

Дэвид улыбнулся; казалось, теперь и он внимательно изучает глобус.

— Да, я знаю. Живи и жить давай другим. Превосходная теория, хорошо бы и военным ее усвоить. Но все же…

Трость Дэвида лежала у его ног на полу. Он слегка развел руками.

— Можно попросить вас о великом одолжении? Раз уж вы задержали телеграмму два дня назад, сделайте милость, распорядитесь, по крайней мере, чтобы ее вовсе не отправляли. Нельзя ли позаботиться, чтоб она не проскочила теперь, если на военные власти вдруг найдет раскаяние?

— Ну конечно, Дэви. Ситуация мне ясна.

— Без дураков?

— Без дураков.

— Так ситуация вам ясна?

— Ну да… то есть…

— Вы знаете, что семью Луиса сегодня нужно известить? Может быть, это придется сделать вам. Берэн и Моргенштерн считают, что это ваша обязанность.

— Не возражаю. Хотя не могу сказать, что это приятная обязанность.

— Так вы говорите, ситуация вам ясна?

Полковник кротко улыбнулся.

— Дэви, я тут вчера начерно составил текст сообщения для газет и продиктовал его жене. Я старался, как только мог, все принял во внимание. Сейчас мой набросок в отделе внешней информации. Я им дал сегодня утром, чтобы они поправили. С минуты на минуту его принесут. Может быть, вы подождете? Я дал бы вам посмотреть.

— Хорошо, — сказал Дэвид. — Я подожду.

И оттого, что надо было сидеть и ждать, они, как почти всегда бывает с людьми, чего-то ждущими, почему-то решили, что говорить пока нужно только о вещах посторонних; а может быть, они ничего и не решали, просто так уж вышло.

Таким способом им удалось убить несколько минут; полковник рассказал о том, как подвигается постройка новой дороги, ведущей на плато: дорога эта будет на семь с половиной миль короче старой, совсем разбитой и без толку петляющей по горам и ущельям, и срежет несколько трудных и опасных поворотов. Потом оба вспомнили, что зима была сухая, без снега и без дождей, и покачали головами: не пришлось бы опять мучиться из-за нехватки воды; сейчас ведется разведка, сказал полковник, пробуют рыть новые колодцы, может быть, и посчастливится найти воду. Все кругом жалуются, что молоко очень плохое, сказал Дэвид, нельзя ли разведать и насчет новых молочных ферм тоже? Надо надеяться, что через неделю-другую нам опять доставят свежую говядину, сказал полковник. Дэвид попросил передать миссис Хаф его извинения: он очень сожалеет, что ворвался к ним в такую рань; пустяки, ответил полковник, она ничуть не в обиде, она всегда рада видеть Дэвида.

Наступило молчание.

Полковник встал, прошелся взад и вперед по комнате, потом сел на край стола.

— Дэвид, — сказал он. — Что же, все-таки, случилось? Можете вы мне объяснить, почему на этот раз опыт не вышел? Что вам удалось установить?

Некоторое время Дэвид, казалось, обдумывал ответ; он снова устремил пристальный взгляд на глобус, и лицо у него было застывшее, отчужденное. Наконец он сказал, что полковник, вероятно, не вполне ясно представляет себе, в каких условиях производился опыт. Да, по-видимому, согласился полковник, разве что в самых общих чертах.

— Так я и думал, — сдержанно сказал Дэвид, наклоняя голову.

Полковнику, так же как и всем здесь, продолжал он, разумеется, известно или, во всяком случае, должно быть известно, что очень многие лабораторные эксперименты высвобождают или используют ядерную радиацию, а стало быть, люди, работающие в лабораториях, в какой-то мере подвержены облучению. Но степень радиации при этих опытах, как правило, невелика. Так, например, циклотрон всегда пропускает некоторое количество нейтронов, но оно не так велико, чтобы повредить человеку, который пройдет мимо. С другой стороны, тот, кто постоянно работает возле циклотрона, может за определенный период получить настолько большую дозу облучения, что она способна ему повредить; поэтому он носит при себе то или иное контрольное приспособление — скажем, кусочек фотопленки, которая постепенно чернеет, либо какой-нибудь карманный дозиметр, отмечающий интенсивность излучения. Пройдет день или, скажем, неделя, и человек обнаружит, что подвергся облучению в большей мере, чем это допустимо, — тогда он на некоторое время прекратит работу, и все придет в норму; если соблюдать осторожность, организм не пострадает.

Короче говоря, в этих случаях интенсивность облучения невелика, а срок длителен, и эти два условия обеспечивают безопасность. Все это разумно и элементарно, остается лишь перевернуть формулу, переставить части — и вы получите формулу экспериментальной работы у нас в каньоне.

Впрочем, прибавил Дэвид, к этому пункту необходимо сделать примечание. Нельзя упускать из виду, что все это характерно лишь для конечной стадии опыта. Без сомнения, полковнику известно, что при нормальном течении опыта лучевая энергия находится в скрытом состоянии, а за тем в очень короткий срок — столь короткий, что его даже измерить нельзя, и в такие неизмеримо малые доли секунды даже ни один человек не в силах что-либо предпринять, — эта энергия может внезапно и бурно вырваться наружу, но только при условии, что конечная стадия опыта, его критический предел уже достигнуты. Существенная и интересная сторона опыта состоит в том, что для достижения критического предела довольно сделать один только лишний шаг в нормальном ходе опыта, в точности такой же шаг, как и все предыдущие. Разумеется, существуют сигналы, предупреждающие о том, что предел уже близок, и, если экспериментатор прислушивается и следит очень напряженно, если он зорок и бдителен и во всех отношениях держится начеку, — а зоркость, точность и быстрота тут требуются почти сверхчеловеческие, — тогда с задачей вполне можно справиться. Два дня назад я подсчитал, прибавил Дэвид: оказывается, Луис шестьдесят три раза успешно провел этот опыт. Неплохо, правда?

Что касается предупредительных сигналов, словно в скобках заметил Дэвид, то это и само по себе интересно. Он имеет в виду всевозможные счетчики, измерительные, контрольные и прочие приборы, чьи показания во всех подробностях позволяют следить за ходом опыта. Некоторые из них, в сущности, ни о чем не предупреждают, они только регистрируют уже совершившиеся факты; их-то показания и помогли понять, что же произошло, и установить точную меру облучения, полученную Луисом и остальными. Но все, вместе взятые, они действительно могут предупредить о чем-то, хотя, как видно, этого предупреждения иногда бывает недостаточно. Беда в том, что, при самых лучших намерениях, человек, много раз проделавший этот опыт, постепенно привыкает к показаниям приборов и потому, быть может, в какие-то мгновенья становится чуть менее внимателен к ним, а этого не должно быть никогда, ни на миг, иначе приборы ему уже ничем не помогут.

Замечал ли когда-нибудь полковник Хаф, что первобытные племена в своих обрядах охотно наделяют неодушевленные предметы чертами и свойствами живых существ, одевают их, как людей, относятся к ним, как к людям, и обращаются с ними, как с людьми? Здесь, в окрестностях Лос-Аламоса, — в индейских поселках часто можно наблюдать подобные обряды, — Хаф, вероятно, тоже их видел. Они заслуживают внимания, ибо кое-что проясняют: ведь, опять-таки, стоит это перевернуть — и вы получите положение, характерное для опыта, который проделывал Луис. Индейцы наверняка заинтересовались бы этим опытом, он был бы для них неожиданным и новым во многих отношениях, и в частности в том, о чем сейчас идет речь.

Нет, он вовсе не хочет сказать, что опыт Луиса в этом смысле единственный, заверил Дэвид Хафа. Можно бы привести и еще подобные примеры: думается, люди и организации, посвятившие себя какой-то одной цели, склонны обращаться с человеком, как с вещью; да иначе и быть не может, если их задача — подчинять и властвовать. А ведь бесспорно, что крайняя однобокость и стремление властвовать часто неразлучны — ведь человек-то, как правило, не однобок, он не однодум, он соединяет в себе множество разнородных чувств и стремлений. Правда, принято считать, что односторонний человек достигает наилучших результатов в своей области, но еще вопрос, верно ли это. Помнится, в раннюю пору существования атомной станции, когда впервые определена была критическая масса урана, нескольким физикам из Лос-Аламоса случилось поехать в Ок-Ридж, где производилось разделение изотопов урана, и так же случайно они заметили, что бруски металла, того самого изотопа, который способен расщепляться, здесь складывают в кучу. Забавно, в Лос-Аламосе люди уже знали предел, дальше которого небезопасно накапливать этот материал в одном месте, а в Ок-Ридже не знали. А все потому, что установленные военными властями порядки, крайняя разобщенность и засекреченность не позволяли кому-либо в Ок-Ридже это знать; разумеется, такой порядок завели в интересах безопасности, и все же это была чрезмерная однобокость, ограниченность почти фантастическая. Так вот, один из лос-аламосских физиков, человек отнюдь не однобокий, попросту нарушил все порядки и запреты и сказал им — и как раз вовремя! Конечно, по букве закона человек этот предатель — еще бы, ведь он сообщил секретныесведения лицу или группе лиц, которым этого знать не полагалось. А все же, как кажется, этот ненадежный человек, этот предатель сделал небесполезное дело. Впрочем, ладно, не стоит в это углубляться. Было еще немало подобных случаев, незачем о них сейчас вспоминать. Кстати, одна из причин, почему многие ученые уже уехали или уезжают из Лос-Аламоса, как раз и кроется в проводимой военными властями бездарной и близорукой политике крайнего засекречивания, разобщения во имя «безопасности uber alles». Для научной работы такая политика во всяком случае непригодна, хотя для бегства ученых было немало и других причин. Вот, к примеру, несмотря на многочисленные официальные заявления о том, что великая новая энергия облагодетельствует человечество, принесет ему свет и изобилие, откроет новую Эру Духа, — несмотря на все эти заявления, работа станции по-прежнему сводится почти исключительно к одному — к производству бомб. Итак, с одной стороны, все и всюду осуждают гонку вооружений и, в частности, накопление атомного оружия, ибо это по сути дела ведет к самоубийству, а с другой стороны, то, что производится в Лос-Аламосе, — причем только здесь и больше нигде, — в огромной мере усиливает гонку вооружений и никакой иной цели не служит. А вывод из этого один: что-то тут не так, допущен какой-то грубый просчет, гибельный для честной научной работы, да и для многого другого.

— Я стараюсь, как умею, ответить на ваш вопрос, Хаф, — сказал тут Дэвид, — но вопрос ведь очень сложный и требует тщательно обдуманного ответа, так что вы уж, пожалуйста, потерпите.

Может быть, полезно, продолжал Дэвид, опять прибегнуть к сравнению — хотя бы с той же гонкой вооружений. Точно так же, как гонка вооружений есть процесс постепенного накопления, наращения ступень за ступенью, так и наш опыт был подобного рода процессом. Когда сбросили бомбы на Хиросиму, это было в какой-то мере началом эксперимента — полтораста тысяч человек убито либо так или иначе искалечено с первого же шага, — так и в нашем опыте, когда впервые пущен был в ход расщепляющийся материал, последовал распад. Но, если не считать той катастрофы, какую означает для человека распад и гибель живой ткани, а для атома распад ядра, ничего непоправимого тогда не случилось ни в нашем мире, ни в атомном котле; на этом еще можно было остановиться; подлинные опасности ждали впереди.

Но незачем перечислять все подряд. Безусловно одно: производить бомбы — значит усиливать гонку вооружений, ведь другим странам тоже придется делать бомбы, во всяком случае они сочтут, что у них нет иного выхода, — и, конечно, они сумеют с этим справиться, это лишь вопрос времени — да и не так уж много времени им понадобится. То же самое и с опытом Луиса: складывая в одну кучу все больше расщепляющегося материала, вы тем самым усиливаете процесс ядерного распада. И в обоих случаях в конце концов достигаете уровня, непосредственно предшествующего критическому пределу.

И тут нельзя упускать из виду одно обстоятельство первостепенной важности. Распад ядра урана — это процесс, не поддающийся человеческому вмешательству, человек не может пресечь его в корне или вызвать; замедлить или ускорить, — можно лишь научиться создавать благоприятные условия, чтобы так или иначе направить этот процесс. Но похоже, что неизбежная, так сказать, извечная неустойчивость урана порою магнетически действует на людей и отвлекает их от главного. Нельзя забывать, что это свойство урана ставит перед людьми громадной важности вопросы, и на эти вопросы нужно ответить. И нельзя забывать еще одного: не тем по-настоящему опасна эта сила, что люди могут утратить власть над нею, но тем, что, распоряжаясь ею, они могут потерять власть над собой.

Последние два дня я много думал об этом нашем опыте, говорил Дэвид, и мне кажется бесспорным, что кое-кто сейчас действительно потерял самообладание. Стремясь во что бы то ни стало запасти как можно больше бомб, эти люди забывают, что есть много других людей, которые считают войну оконченной и пытаются жить и работать в мирной обстановке и ради мира. Например, Луис.

Не знаю, известно ли вам, продолжал Дэвид, постукивая тростью по ботинку, что этот опыт мы проделывали отчасти и ради использования атомной энергии в мирных целях. Но это так, хотя в каких именно целях он был проделан два дня назад, сейчас не существенно. Важно то, что не в этом его прямое назначение, что ставится он здесь не ради мирных целей, а ради производства бомб. Стоит присмотреться к нему поближе — и невольно думаешь о войне, о бомбах и прочем, а сверх того — о поразительной однобокости мысли и действий, которую порождает война и которая для большинства людей кончается, как только кончается война. А вот в нашем каньоне, для нашей атомной станции война не кончена. Враг побежден, но наша работа все та же, что и прежде. Она и прежде была опасна, но все время, пока шла война, опасность и риск были людям по плечу. Существовало известное равновесие, все силы человека сосредоточивались на одной цели — и тогда он мог противостоять атомному котлу, тоже предназначенному для одной-единственной цели.

И вот война кончилась, а человек снова приходит в лабораторию и проделывает все ту же работу, но равновесие уже нарушено. У работы, которую он должен выполнять, по-прежнему одна-единственная цель, у человека — нет. Если он мысленно не продолжает воевать, — есть и такие люди, но их немного, и уж конечно, Луис не из их числа, — душа его внезапно откроется всем зовам жизни, и в нее хлынут тысячи мыслей, которым он не давал воли в годы войны, — в том числе и нелепые, и случайные, всё, что ранит или волнует, всё, что он любит и на что надеется, а если он и ненавидит что-нибудь, то по-другому и не так сильно, как прежде. Самые разные вещи приходят на ум. Таково многомыслие мирного времени. Самые разные вещи занимают человека, и теперь он думает о них по-другому, чем прежде: во время войны он был слишком сосредоточен на одной дели, многие мысли отгонял прочь, другие смирял, и все они были ему подвластны. Контроль — вот в чем тут дело. Сделав человека однодумом, война дала ему чувство самоконтроля, власть над собой. Мир отнял у него это чувство. А для того, чтобы проводить такой опыт, контроль необходим. Это — рискованная штука, даже когда вполне собой владеешь, когда же этого нет — риск чересчур велик… Когда вполне владеешь собой, еще можно как-то успеть справиться в эти считаные секунды, но без полного самообладания это невозможно. Нет времени отвлечься на самый краткий миг, подумать о чем-нибудь постороннем, все равно, отвратительно оно или прекрасно, — о чем-то своем, личном.

Вот на такие-то случаи и необходим автоматический контроль. Можно поставить свинцовую или бетонную стенку с соответственно расположенными отверстиями, понимаете? В отверстия будут пропущены механические руки, которые не пострадают, если в мозг по ту сторону стенки и проскочит какая-нибудь неуместная мысль и нарушит безопасный ход опыта, Но, конечно, наивно и нелепо ждать от людей, потерявших всякое чувство контроля, чтобы они контролировали такой опыт, до этого только в мирное время можно додуматься… Впрочем, теперь-то контроль будет, и это очень хорошо, пока все идет, как идет. А как по-вашему, долго еще все это будет продолжаться? Как по-вашему, вернется ли к нам когда-нибудь этот утраченный самоконтроль?

Дэвид крепче стукнул тростью по ботинку и поднял глаза на Хафа, но тот упорно смотрел в окно, и Дэвид продолжал:

— Итак, вот вам объяснение того, что произошло и почему опыт на сей раз не удался. Это еще не исчерпывающий ответ на ваш вопрос, но пока и этого довольно. Как видно, остались незамеченными какие-то из предупредительных сигналов. А тем временем, возможно, было сделано что-то такое, что могло несколько усилить интенсивность процесса, — так кто-нибудь мог бы сказать: давайте-ка еще увеличим запас бомб и посмотрим, что из этого получится, — и при этом критический предел оказался нарушен. Да, забыл вам сказать: часть урана доставляется нам в виде небольших брусков с вынимающимися стержнями. Можно брать бруски со стержнями или без них. Разница в весе пустячная. На ощупь она тоже почти не чувствуется. Если не помнить об этом все время, очень легко ошибиться: кажется, что берешь брусок без стержня, а на самом деле он остался внутри. Это все равно, что упустить предупредительный сигнал. Одно я могу сказать твердо: никто не ронял никаких отверток. Нигде ничего не заело. Просто дело зашло чуть дальше, чем следовало. На какие-то сигналы не обратили внимания… точно так же, как в другой области… ну и…

С полминуты в комнате длилось молчание. Потом на столе зазвонил телефон. По-прежнему глядя в окно, полковник машинально снял трубку.

— Да, — сказал он, и еще раз: — Да, — и положил трубку на рычаг.

Дверь отворилась, и вошла секретарша, держа в руках, как понял Дэвид, копии составленного полковником сообщения.

— Дайте один экземпляр мистеру Тилу, — сказал полковник.

И еще на полминуты в комнате наступила тишина.

— О, черт! — внезапно сказал Дэвид. — О, черт! — крикнул он. В глазах его вспыхнула ярость, он ощупью нашел свою палку, с усилием поднялся на ноги и гневно посмотрел в лицо Хафу.

Полковник отчасти приготовился к подобной вспышке. Но раньше он был куда лучше подготовлен к ней, чем теперь, после всего того, что услышал от Дэвида. Прямо колдуны эти ученые, как они умеют вас заговорить! И не один Уланов, все они такие. Не поймешь их. Одни как начнут говорить, не могут остановиться, другие вообще почти не раскрывают рта, но все они чудаки, особенно физики… Конечно, никто и не спорит, что опыт работает на войну, и все это знают. А что до гонки вооружений — при чем она здесь? И, в конце концов, гонка вооружений почти всегда существует в том или ином виде. А сейчас речь совсем о другом, о сообщении для газет. Уж, наверно, Дэвид скажет, что в поступке Луиса не было ничего геройского. Но с ним невозможно согласиться! Все-таки это был подвиг, это не могло не быть подвигом! Сколько раз я видел, как люди падают духом и бегут, а ведь тут наоборот… И, однако, полковника охватило смущение, какого он до сих пор не испытывал. Он не намерен запираться, он и в самом деле старался придать фактам определенную окраску… так ведь сообщения в газеты и не пишутся иначе… конечно же, он старался осветить их так, как надо, как подсказывало ему чувство, которое он не сумел бы определить, но которое заставляло его искренне гордиться Луисом Сакслом и сочувствовать ему — а разве могло быть иначе?

Дэвид стал читать дальше. Дочитал, положил бумагу на диван — и когда заговорил снова, гнев его, казалось, уже остыл.

— Так, значит, вот как вы намерены держаться? Что ж, тогда и я знаю, как мне поступать.

Он казался усталым, но не злым, безмерно усталым — и потому его угроза пугала ничуть не меньше, чем если бы он был зол.

Полковник подошел к нему:

— То есть, вы поедете в Альбукерк, в телеграфное агентство? Вы мне уже говорили об этом, Дэвид, но я отказываюсь принимать это всерьез. Может быть, вы все-таки сядете? Присядьте, пожалуйста, и объясните мне: что я такого страшного тут написал?

Дэвид покачал головой, словно пытаясь стряхнуть усталость.

— Нет, хватит, не могу я больше с вами разговаривать. — И все же он продолжал, опираясь на палку и в упор глядя на полковника: — В том, что вы тут написали, нет ни слова правды, но это вам не поможет… Я тогда говорил совершенно серьезно. Я открою всю правду, и пусть меня сажают в тюрьму, пусть повесят, все равно я это сделаю, черт подери, сделаю сию же минуту!

Он двинулся к выходу. Но полковник преградил ему дорогу.

— Убирайтесь к черту, — сказал Дэвид. — Дайте мне пройти.

— Я не уберусь к черту и не дам вам пройти. Я не позволю вам валять дурака и других ставить в дурацкое положение. И я требую, чтоб вы мне сказали, из-за чего вы раскипятились.

Дэвид молчал.

— Дэви, я просто не понимаю, что с вами творится. Ну да, в сообщении есть неточности, я сделал это сознательно. Видит бог, нам вовсе не желательна огласка, не поймите меня превратно… но как бы мы на это ни смотрели, теперь огласки не избежать. Луис поступил, как герой, в самом прямом смысле слова, это чистая правда. Я считаю, что об этом следует сказать, и здесь это сказано. Объясните, что тут плохого? Если действительно что-нибудь не так, обещаю вам, мы все исправим. Нельзя только упоминать о радиации. С этим очень строго, — прибавил он извиняющимся тоном.

Минуту Дэвид молча смотрел на полковника, потом отвернулся и отошел к окну, из которого виден был квадратик тщательно ухоженного газона и посредине — флагшток. Дэвид безмолвно стоял у окна, полковник настороженно следил за ним; наконец Дэвид обернулся, пожал плечами и засмеялся:

— Видели вы заметку в «Нью-Йоркер», в разделе «Городских новостей» — это было, как будто, в прошлом году? Насчет флага Объединенных Наций? Предполагалось, что он будет реять непосредственно под национальным флагом каждой страны. И «Нью-Йоркер» писала: «Если вы верите во всемирное правительство, очевидно, вам надо стать на голову, чтобы приветствовать его». Так вот, некоторые вещи лучше видишь, стоя на голове. Вот сейчас опять начинают бояться русских: это мол полицейское государство, милитаристы, националисты, а главное, загадочные и непонятные жители Востока, и уж конечно, они замышляют нас погубить. А; те, разумеется, боятся нас, и по весьма сходным причинам. Но когда стоишь на голове, то оказывается, что самое страшное сейчас для обеих сторон — наши бомбы. Нас они пугают тем, что русские из-за них могут полезть на стену, а русских — тем, что мы можем сбросить эти бомбы на них. В тот вечер в каньоне я думал, что Луис — последняя жертва первой атомной войны, нашей войны. Но если стать на голову, может показаться, что он — первая жертва второй атомной войны, войны с русскими. Впрочем, не все становится яснее, когда стоишь на голове; иной раз начинается головокружение, и тогда видишь то, чего на самом деле нет.

Дэвид говорил, не повышая голоса, но с таким волнением, какого полковник Хаф в нем никогда еще не замечал. Умолк, подошел к глобусу и вперил в него невидящий взгляд. Потом заговорил спокойнее, но с большой силой:

— Вот что, Нийл. Насколько я знаю, даже и сейчас никто и нигде не думает о том, чтобы использовать атомную энергию в мирных целях. Только в Ок-Ридже делаются слабые попытки в этом направлении, да кое-какие, исследования ведутся здесь, у нас. Кое-что делал Луис. Он кое-чего добился, кое-что нашел, кое-что довел до конца. Вот почему он здесь оставался. Если мы готовимся к войне, эта его работа для нас бесполезна. Но если мы действительно думаем хоть сотую долю того, что провозглашаем в наших громких официальных декларациях, так зерно этого заключено в работе Луиса. И если физика еще может оставаться наукой, а не только хлыстом в руках военщины, так эти работы частично и есть то, чем может стать наука — здесь, сейчас, сегодня. Это очень скромная похвала, и работа, которую пытались проделать Луис и некоторые другие, тоже очень скромная. Здесь, в Лос-Аламосе, она не в почете. Но все, что вы написали для газет, бесчестит ее.

Вы ведь знаете, несколько человек здесь усиленно работают над новой бомбой, над сверхбомбой. Если кто-нибудь захочет доказать, что такое изобретение явится жизненно необходимым, когда гонка атомного вооружения зайдет в тупик и понадобится что-нибудь новенькое, — если, кто-нибудь захочет доказать, что производство сверхбомбы — это сверхпатриотизм и что такая работа спасет нацию, я с этим спорить не стану. Может быть, эти люди и правы, но если они и окажутся правы, то в значительной мере потому, что сами же создают невыносимое напряжение, из-за которого все труднее становится избежать катастрофы. И потом, какую, именно нацию они спасут? Я утверждаю одно: человечество имеет все основания ненавидеть то, что делают эти люди, и восхищаться тем, что делал Луис. А вы этого не говорите человечеству, вы не говорите ему ни слова правды.

Я возражаю против ваших домыслов насчет героизма и подвига, потому что это неправда, вы спутали вещи, не имеющие друг с другом ничего общего. Луис совершил бы подвиг, будь у него на это время. Он сделал нечто совсем другое и хорошо понимает, что он сделал, — так неужели нельзя обойтись без лжи в последнем слове о человеке, который был свободен, от всякой лжи, свободен и чист как никто?

Неужели нельзя отнестись к нему хоть с некоторой долей уважения?

Вопрос остался без ответа. На мгновенье он как бы повис в воздухе. Потом Дэвид снова посмотрел на глобус. Протянул руку и быстро, словно исподтишка подтолкнул его, как будто уже давно хотел это сделать, но боялся, что его на этом поймают, — совсем как мальчишка, который стащил с прилавка яблоко. Все же он не сводил глаз с глобуса, пока тот не перестал вращаться. Потом круто повернулся и вышел из кабинета…

После его ухода полковник придал глобусу привычное положение, потом сел за стол и уставился на копию сообщения; в конце концов он вызвал секретаршу и попросил связаться по телефону с Вашингтоном и вызвать генерала Мичема.

К его удивлению, это ей сразу удалось.

Он сказал генералу, что беспокоит его потому, что директор по научной части еще не вернулся, а генерал ведь знает, какое мученье — иметь дело с этим чертовым заместителем. Генерал сказал, что он того же мнения. После этого добрых двадцать минут полковник обсуждал со своим начальником кое-какие неотложные вопросы и меры, которые надлежало принять.

Во время разговора генерал упомянул о том, что он телеграммой поблагодарил Луиса Саксла за геройский поступок. Он осведомился также, выполнено ли распоряжение о том, чтобы военным самолетом доставить родных Саксла в Лос-Аламос, и когда они должны прибыть.

— Все исполнено, — ответил полковник. — Вероятно, они прибудут сегодня.

Под конец генерал сказал, что секретарь как раз уведомил его о предстоящей встрече с одним видным деятелем, который, оказывается, только накануне завтракал с полковником Хафом.

— Простите, генерал, но я должен вас предупредить насчет этого конгрессмена, — сказал Хаф. — Дело в том…

— Ну, сейчас ничего не выйдет, Хафи, — заторопился генерал, — мой дорогой и славный друг сенатор Бартолф уже здесь. Входите, сенатор! — услышал Хаф. — Я к вашим услугам. Мы с вами после поговорим, Хафи, спасибо, что позвонили. До свиданья.

3.

В пятницу днем настал час, когда приостановились все подсчеты, вычисления, анализ, воспроизведение условий опыта, измерения, приблизительная оценка и чистейшие догадки, не прекращавшиеся три дня кряду и имевшие целью определить количество и качество радиации, выделенной ураном в минуту несчастья и полученной каждым из семи человек, находившихся на разном расстоянии и в разном положении относительно котла. Присутствовали Висла, Дэвид, Уланов и еще двое или трое. Никто не объявлял перерыва, он не наступил внезапно или, напротив, по какому-либо расписанию. Просто серьезный разговор, который вели между собою эти люди, стал постепенно затихать, с полчаса он еще теплился и, наконец, замер.

За эти полчаса последние надежды, тщательно охраняемые, лелеемые и искусственно поддерживаемые с самого начала, угасли, и сознание опасности, от которого никто не мог отрешиться с первой же минуты, безраздельно завладело каждым. Теперь, после трехдневной работы, можно было твердо сказать: есть лишь один шанс из десяти, что кто-нибудь из шестерых пострадавших погибнет, но едва ли есть один шанс из ста, что Луис Саксл останется жив. Даже и сейчас никто из собравшихся не мог точно определить дозу облучения, полученную Луисом. Но уже не оставалось ни малейшего сомнения, что, какова бы она ни была и как бы ее ни определили впоследствии, доза эта примерно вдвое больше той, которую радиологи и радиобиологи считают смертельной. Правда, и они называют лишь приблизительные цифры; кроме того, они могут и ошибаться, но, во всяком случае, не на сто процентов, подобной ошибки, уж конечно, никто сделать не мог.

— Меня это не удивляет, — сказал немного позже в тот же день один приехавший из Чикаго гематолог другому. — Я догадывался, что доза примерно такова, может быть, чуть меньше.

— Надо думать, его родных известили? — спросил доктор Берэн, обращаясь к доктору Моргенштерну, стоявшему рядом с ним в нижнем коридоре больницы.

— Да, конечно, — ответил Моргенштерн. — Я только что говорил с полковником Хафом. За ними послан из Чикаго военный самолет. Завтра они будут здесь. Все устроено.

— Может быть, у него есть еще кто-нибудь, — сказал Берэн.

— Может быть, следует известить еще кого-нибудь? — спросил он позднее полковника Хафа.

— Нет, только родных, — сказал полковник. — Впрочем… вот что, я поговорю с Тилом.

— Да, есть еще одна женщина, — сказал Дэвид. — Я уже пытался связаться с нею. Я об этом позабочусь.

— Аппарат для чтения? — переспросил доктор Моргенштерн, с удивлением глядя на двоих рабочих из циклотронной мастерской, разыскавших его возле ординаторской. — Первый раз слышу. Мистер Тил? Право, не знаю, где он сейчас. Может быть, доктор Берэн…

— Понимаю, — сказал Берэн людям, принесшим аппарат. — Боюсь, вам придется унести его обратно. Очень мило, что кто-то об этом подумал, но, мне кажется, это нецелесообразно… сейчас — нет.

— Чарли, — заметил Берэн под вечер, — я хочу вам кое-что сказать… вы в состоянии выслушать меня? Я могу выразить свою мысль двумя способами. Могу сказать, что от вас с вашей страдальческой физиономией больше неприятностей, чем пользы, и что я впредь не могу позволить вам являться в таком виде к больному. Или же могу сказать, что хоть у вас и не осталось надежды, Луису Сакслу еще осталось два-три дня жизни. И это, на мой взгляд, гораздо важнее. Предстоит еще многое сделать, если не для вас, то для него. Меня ничуть не удивит, если мы столкнемся с тяжелым случаем непроходимости кишечника — это штука весьма неприятная, но хороший уход многое облегчит. Вероятно, придется очень скоро прибегнуть к непрерывным внутривенным вливаниям, но это в нашей власти, и они могут помочь. Не дай бог, если начнутся сильные кровотечения, но, может быть, мы, с помощью Бригла и его красителей, и в этом случае сумеем немного помочь Луису. Нечего и говорить о том, что нам предстоит, когда количество лейкоцитов начнет сокращаться, — чего, между прочим, пока еще не произошло. Так вот, угодно вам участвовать в черной работе, если она и не принесет всех результатов, каких хотелось бы и вам и каждому из нас?

— Ради всего святого, — накинулся доктор Педерсон на Бетси, когда наступил вечер, — постарайтесь держать себя в руках! Нельзя входить к нему в палату с таким мрачным видом.

А Бетси снова и снова думала об одном: зачем, зачем они взялись за это во вторник двадцать первого числа! Ну что им стоило переждать этот день?

Одиннадцать раз Дэвид безуспешно пытался дозвониться до Терезы и только на двенадцатый раз застал ее. Это было в начале восьмого по лос-аламосскому времени, но в Нью-Йорке шел уже десятый час. Тереза обедала с отцом и только что вернулась домой; на этот раз она нашла извещение телеграфной конторы, опущенное в ее почтовый ящик час назад; она позвонила, и ей прочли телеграмму; не успела она положить трубку, как телефон зазвонил снова.

— Дэвид! — сказала она. — Да, только что, сию минуту… — и молча выслушала Дэвида до конца.

И опять она положила трубку. Опять достала убранный накануне чемодан и уложила в него вынутые накануне платья. И тут снова зазвонил телефон. Звонили с телеграфа: на ее имя получена телеграмма; женский голос прочитал ее вслух.

— Но ведь вы только что передали мне это! Несколько минут назад!

— Это другая телеграмма, мисс. Получена еще вчера. Мы оставили вам извещение, но вы не позвонили.

— Я не получила извещения. И это та же самая телеграмма!

— Сейчас проверю, мисс… Вы слушаете? Видите ли, телеграммы отправлены из разных мест. Та, о которой мы вас извещали вчера, послана из Санта-Фе, штат Нью-Мексико, в четыре часа сорок одну минуту по местному времени, по нашему — шесть сорок одна. А та, о которой мы известили сегодня, послана из Лос-Аламоса, штат Нью-Мексико, в три часа восемнадцать минут.

— Но ведь они совершенно одинаковые! Может быть, вы прочтете еще раз?

Обе телеграммы совпадали слово в слово. На мгновенье, слушая девушку с телеграфа, Тереза подумала: а вдруг ей опять читают ту первую телеграмму? Есть еще и вторая, и в ней какое-то другое известие, может быть, более тяжкое, может быть — успокоительное, но по какой-то ужасной ошибке вторую телеграмму затеряли, засунули куда-то, и она валяется где-нибудь, никем не прочитанная. Но, разумеется…

— Благодарю вас, — сказала она голосу в трубке. — Хорошо. Благодарю…

…разумеется, только одно имеет значение — то, что она сейчас услышала от Дэвида.

Она позвонила в аэропорт. Потом вспомнила, что у нее нет денег. Позвонила отцу. У него на руках не оказалось нужной суммы. Но он обещал достать и встретить Терезу в аэропорту. Тогда она опять позвонила в порт. Свободных мест нет, ответили ей. Она стала умолять, упрашивать; потом в отчаянии положила трубку, кончила укладывать чемодан и позвонила еще раз.

— Ну, мисс, на этот раз я могу вас обрадовать, — сказали ей. — Нам только что вернули один билет. Вам сегодня везет.

4.

«Некто, вкусивший янтарного напитка не столь разумно, сколь жадно, в гневе возвысил голос, — читал Дэвид. — Послышалось шарканье ног, загремели отодвигаемые стулья. Человек, поддавшийся гневу на этой мирной вечеринке, готов был запустить ножом в того, кто вывел его из равновесия. Но тут как раз вовремя подоспел недремлющий полицейский сержант, он крепко схватил буяна за руку, властно произнес несколько слов, и столкновение было предотвращено. Металл сотни различных национальностей, отчеканенный в одной монете с выбитым на ней американским орлом, звенит здесь в одной шкатулке…»

— Опустите эту метафору, — сказал Луис.

Дэвид отложил газету; это был лос-аламосский «Таймс». Бетси принесла его в палату, Луис как будто заинтересовался им, и Дэвид уже несколько минут читал ему вслух отдельные заметки на выбор.

— Читайте дальше, — попросил Луис.

Изголовье постели было приподнято, и он лежал высоко на подушках. Он смотрел не на Дэвида, а в сторону, на окно, и вид у него был безнадежно скучающий. Он не шевельнулся с тех пор, как Дэвид около половины восьмого вошел в палату, а сейчас было уже почти восемь. В восемь будет взят третий и последний за день анализ крови, проведен еще кое-какой осмотр и начнутся приготовления на ночь.

— Вы действительно хотите слушать? — спросил Дэвид.

— Ну конечно.

«Старая Америка, в лице смуглых индейцев с волосами, заплетенными в косы, и бесстрастным взглядом, — читал дальше Дэвид. — Разбитные новобранцы, которые еще бегали на свиданья с девчонками, когда мрачные газетные заголовки возвестили о падении острова Коррехидор… скромные ученые в штатском… Там и сям за столиками влюбленные заняты безобидным ухаживанием. Никто их не осуждает. Это — право молодежи всюду, от Лос-Аламоса до Нагасаки… Таков наш Сервис-клуб, где встречаются в приятной, дружеской обстановке обитатели Холма и его окрестностей».

— Все, — сказал Дэвид.

Луис промолчал.

Дэвид перевернул газету; взгляд его скользил по строчкам; он читал необыкновенно быстро и успевал заранее прибежать даже мелкие заметки, чтобы выбрать — что стоит прочесть вслух Луису.

«Комиссия, ведающая уличным движением, сообщает, что ею изучается вопрос об уменьшении шума, производимого автобусами».

«Новейший план реорганизации армии предусматривает разделение Соединенных Штатов на шесть военных округов».

— Это ничего хорошего не предвещает.

«По сведениям, поступившим на этой неделе из канцелярии полковника Хафа, городские власти предполагают устроить по купальному бассейну на каждое постоянное подразделение, расквартированное в Лос-Аламосе».

— Это, пожалуй, тоже ничего доброго не предвещает. Не знаю, известно ли кому-нибудь, откуда ведет свое происхождение купальный бассейн? Как будто, Менкен сказал, что первый бассейн установил в Белом Доме президент Филмор. У древних римлян купанье, разумеется, было общественным развлечением.

С полминуты оба молчали.

— Мы, пожалуй, могли бы превратить в общественные бани здешний пруд, — сказал Луис; голос его прозвучал вежливо и равнодушно; но заговорил он не сразу и произнес эти слова как-то странно, точно они стоили ему больших усилий. Казалось, это говорит не Луис, а кто-то чужой, незнакомый; Дэвиду стало не по себе.

— Прекрасная мысль, — сказал он, чтобы как-то забыть об этих словах, заглушить их, отодвинуть.

Тут он заметил, что Луис смотрит на него, слегка наклонив голову, не просто смотрит — а разглядывает его с каким-то озадаченным выражением лица. Потом Луис чуть заметно покачал головой — и опять отвернулся к окну.

— Дэви, — сказал он, помолчав немного и чуть менее официальным тоном, — помните тот день, когда мы познакомились? Там был еще Юджин Фосс.

— Да. Верно. Вы еще сомневались тогда, ехать ли вам в Чикаго.

— Да. Сейчас я все думал о Фоссе.

Он обернулся к двери. На пороге стояла Бетси, глядя на обоих с вымученно веселым видом.

— Пора принести маленькую жертву, — сказала она. — На сегодня последнюю. Можно мне взять самую капельку, сэр?

Дэвид прикрыл лицо рукой. Луис по-прежнему смотрел на Бетси, но не сказал ни слова. Потом оба следили за тем, как она брала кровь. Едва только она кончила, Луис опять отвернулся к окну. А Дэвид проводил ее взглядом до самого порога.

— Вы говорили о… — начал Дэвид.

— Да, — прервал Луис. — Может, вы прочтете мне эти стихи еще раз, Дэви?

Дэвид, озадаченный, ответил не сразу:

— Это Бетси читала вам стихи. Вы о них говорите?

— Разве не вы мне читали?

— Бетси сказала… Ах, черт, право же я не помню, Луис. Возможно, что и я.

— Это не важно. Фрост очень немногословен.

Дэвид хорошо знал, о каких стихах идет речь; он отыскал их в антологии, которую сам принес Луису, и медленно, негромко прочел вслух:

— Вы давно не видели Фосса, Дэви? — спросил Луис, снова повернув голову и глядя на Дэвида.

Дэвид не поднял глаз от книги. Он не знал, что ответить. В 1942 году Фоссу опротивела всякая деятельность, кроме самой непосредственной борьбы, он бросил свою работу и пошел в армию. Уже три года как он погиб.

— Давно, — сказал наконец Дэвид.

— Это неважно, — сказал Луис и опять отвернулся к окну.

Стоя в коридоре нижнего этажа, у подножья лестницы, и разговаривая о разных делах с Герцогом, доктор Бригл увидел Бетси, спускавшуюся по лестнице, и заметил то, что было у нее в руках. Он извинился перед Герцогом и пошел за нею по коридору к лаборатории доктора Новали. Оттуда как раз вышли четверо врачей, среди них Берэн и Педерсон. Они посторонились, пропуская Бетси, и все посмотрели на то, что она несла. Двое врачей повернулись и пошли за нею в лабораторию, Берэн посмотрел на часы.

— Мы опаздываем на пять минут, — сказал он Педерсону. — Вы идете?

— Пойдем, — сказал Педерсон.

Они поднялись по лестнице и пошли по коридору к палате Луиса; в это время из палаты вышел Дэвид и, как мог быстро, направился к ним. Он схватил Берэна за руку выше локтя и увел от двери. Педерсон пошел за ними.

— У него путаются мысли, — тихо сказал Дэвид. Он рассказал им, что говорил Луис и как он спросил о Фоссе. — Можно что-нибудь сделать?

Берэн посмотрел на Педерсона, потом опять на Дэвида.

— Возможно, что день-другой он будет то приходить в себя, то опять терять ясность сознания. Несомненно, обнаружится разного рода реакция на токсины… вероятно, уремия. Что-то вроде бреда было и вчера, когда его навещал Висла. Да, этому отчасти можно помочь. Идемте, Чарли.

В своей маленькой лаборатории доктор Новали взял из пробирки с кровью каплю, нанес ее на стеклянную пластинку и наклонился над микроскопом, а остальные врачи наклонились над ним. Когда Дэвид вошел в лабораторию, он увидел одни только спины. Потом Бригл обернулся. Он посмотрел на Дэвида, беспомощно развел руками и вышел из комнаты. Бетси тихонько охнула; она так внезапно повернулась, что налетела на Дэвида, но не сказала ни слова; слезы текли по ее лицу. Глядя прямо перед собой в одну точку, она вышла из лаборатории. Другие тоже разошлись. Остался один Новали.

— Как с лейкоцитами? — спросил его Дэвид.

— Около девятисот. Может быть, чуть больше.

5.

Некоторое оживление, возникшее в больнице в четверг утром, когда приступил к работе доктор Берэн, в пятницу днем угасло. Осталась пустота, и в этой пустоте, после того как вечерам был получен анализ крови с резко упавшим количеством лейкоцитов, Словно бы без цели бродили врачи и сестры. Но это длилось недолго. В ночь с пятницы на субботу пустота заполнилась сначала покорностью, которая помогала каждому хоть как-то делать свое дело, а под конец и решимостью, благодаря которой они делали свое дело превосходно. Луиса больше ни на минуту не оставляли одного. Он то засыпал, то просыпался, все больше слабел, но по-прежнему несколько рассеянно интересовался окружающим.

Около часу ночи он очнулся после недолгого сна и, повернув голову, увидел доктора Моргенштерна, сидевшего в углу между двух окон. Лампа на маленьком столике не горела, но дверь палаты была отворена почти настежь, и слабый свет из коридора падал на лицо Моргенштерна.

— Здравствуйте, майор, — сказал Луис.

Доктору Моргенштерну действительно было присвоено воинское звание, но едва ли кто помнил об этом, даже когда он надевал военную форму: было в его характере или в манере держаться что-то уж очень штатское, и слово «майор» никак не вязалось с ним, — разве только как своего рода дружеское прозвище; так прозвучало оно и сейчас в устах Луиса.

— Постарайтесь-ка опять уснуть поскорей, — сказал Моргенштерн. — У вас это очень хорошо получалось.

— Все спать, спать, — сказал Луис. — А который час?

— Тут слишком темно, мне не видно часов. Я вам утром скажу.

Луис долго молчал; Моргенштерн сидел неподвижно, подперев голову рукой, и сквозь слегка раздвинутые пальцы наблюдал за ним.

— На этом подоконнике стоял цветок. Мне жаль, что он куда-то девался.

— Никуда он не девался. Просто сиделка на ночь поставила его на пол. Хотите, я поставлю его на место? Будете тогда спать?

Опять наступило долгое молчание.

— Нет, отнесите его назад, в расселину стены.

— Что вы будете делать после войны, Эрнест? — спросил Луис после новой длинной паузы. — Нравится вам быть военным врачом?

— Врачом где ни быть, всюду примерно одно и то же, — сказал Моргенштерн и встал. — Может, дать вам снотворного? Вам непременно надо еще поспать.

— Погодите минуту, Эрнест, — возразил Луис; теперь он говорил быстрее и громче. — Еще одну минуту, спать я успею.

Моргенштерн стал возле своего стула.

— Что-то двигалось тогда, что-то движется, — опять негромко заговорил Луис. — Эрнест, у меня нос чешется. Может, вы почешете мне нос?

Моргенштерн подошел к кровати и наклонился над Луисом.

— Здесь? — спросил он.

— Немного правее… вот, чудесно, — сказал Луис. — Что вы тут делаете так поздно?.

— Работаю, — с улыбкой ответил Моргенштерн. — Нет, правда, я просто мимоходом к вам заглянул. Вы что-то никак не угомонитесь. А вам нужен сон.

— Вам, наверно, сон нужнее, чем мне. У нас есть секреты друг от друга, майор?

— Нет, Луис.

— Страшная штука секреты, особенно когда ничего нет секретного. Они ведут к стольким заблуждениям… начинаешь бояться и ненавидеть всякого, кто нарушит секрет или попытается нарушить. Вы кого-нибудь ненавидите?

— Не думаю. По-настоящему — нет.

— Боитесь кого-нибудь?

— Вероятно… да, вероятно, найдется такое, чего я боюсь.

— Как дети боятся темноты. Есть вещи, которых нельзя не бояться. Да, конечно. До поры, до времени. Знаете, Эрнест, чего я боюсь больше всего? Что это может начаться без чьего-либо обдуманного намерения. Что это случится просто по чьей-то ошибке.

Луис несколько раз медленно покачал головой.

— Спокойной ночи, Эрнест. Я буду спать. Обещаю вам, я буду спать.

В субботу утром количество лейкоцитов в крови Луиса еще уменьшилось: около трехсот на кубический миллиметр. Теперь его организм оказался беззащитен перед любой инфекцией, хотя пока что никаких признаков какой-либо инфекции не было. Чтобы наверняка избежать ее, доктор Берэн распорядился каждые три часа делать укол пенициллина. Почему-то — Луис и сам себе не мог бы объяснить почему — он до сих пор никому ни слова не говорил о том, что у него болит язык в том месте, где его касается зуб под золотой коронкой; но утром в субботу, вскоре после того как он проснулся, во время ежедневного переливания крови он сказал об этом. На языке обнаружили маленькую белую язвочку, коронку поспешно покрыли золотой фольгой, чтобы помешать действию радиоактивности. Левая рука распухла уже до плеча, но с этим ничего нельзя было поделать. Замораживание сдерживало боль; кисти рук подо льдом были синевато-серые.

Лицо Луиса и все тело спереди, до пальцев на ногах, и там, где его покрывал загар, и там, где загара не было, постепенно становилось багровым. Фотограф приходил и делал снимки, чтобы можно было следить за изменениями; Бетси снова была на своем посту, делала для Луиса все, что только было в ее силах, и то заговаривала с ним, то упорно молчала, смотря по тому, что, как ей казалось, в данную минуту было приятней Луису. Он почти все время был молчалив; силы совсем оставили его, и он мало чем интересовался. Даже Берэн считал, что дело идет к концу быстрее, чем можно было ждать. Но кривые температуры, пульса и дыхания все еще колебались то вверх, то вниз, не слишком отклоняясь от нормы. На местах уколов появлялись пока лишь небольшие кровоизлияния, не было признаков самопроизвольного кровотечения, — короче говоря, пока что не было надобности в докторе Бригле и его красителях.

Утро еще не кончилось, когда в коридоре второго этажа, неподалеку от лестницы, один из врачей упомянул о патологе, ожидающем в Санта-Фе.

— Как его — Белл? Как по-вашему, может быть, следует с ним связаться?

— Пока нет, — сказал Берэн. — Пока еще незачем. Педерсон с ним уже виделся. Его фамилия Бийл.

Но потом он еще несколько минут думал об этих своих словах; в сущности, Бийлу больше незачем сидеть в Санте-Фе; пожалуй, все они в некотором роде поддались панике, когда решили держать его там, а теперь уже, пожалуй, все равно — он может перебраться в Лос-Аламос, — только, по совести говоря, никто не желает его здесь видеть. Нет, что касается Бийла, лучше оставить все как есть, пока только возможно, размышлял Берэн. Это куда легче.

Незадолго до полудня Берэн зашел в ординаторскую. Луис спал; все что нужно, было сделано — иначе говоря, сделано все, что во власти врачей. Берэн пришел в больницу в восьмом часу утра, он устал; накануне он ушел отсюда около часу ночи. Но он держался бодро и решительно, как и все остальные. В ординаторской он застал Вислу, — тот стоял у окна, из которого виден был пик Тручас.

— Мистер Висла, — сказал Берэн, — не хотите ли прокатиться?

Висла отвернулся от окна:

— Вот как? Все спокойно?

Берэн пожал плечами. Висла кивнул:

— Что ж, ладно.

— Я пользуюсь машиной Луиса. Может быть, вам неприятно?

Висла посмотрел на него с удивлением.

— Неприятно поехать в машине Луиса? Нет, конечно. — Висла направился к двери, потом остановился и опять посмотрел на Берэна. — Вот что сам Луис не может в ней ездить, это неприятно. Но в этом смысле еще много есть неприятного.

Выходя из больницы, они столкнулись с Улановым и предложили ему тоже поехать. Несколько минут спустя они выехали из главных ворот на дорогу, что вела в долину. На дороге шли работы; там и тут стояли приземистые грузовики, лепясь к самому краю дороги или вжимаясь в темные ниши, высеченные в отвесной стене каньона. Время от времени внизу открывалась долина; потом все опять заслоняли деревья и скалы, и видны были только несколько футов дороги впереди машины. Висла смотрел прямо перед собой, Уланов озирался по сторонам, Берэн не сводил глаз с края дороги.

— Лучше бы мы поехали кружным путем, — сказал Виста.

— Ну нет! — воскликнул Берэн. — Эта дорога очень хороша, просто прелесть.

Потом он заговорил о том, что за странное место Лос-Аламос, своего рода лаборатория, где сталкиваются крайности, силы противоположные и противоречивые: интеллигенты и рабочие, ученые и техники, иностранные ученые и американцы, теоретики и экспериментаторы, и все они более или менее объединены в одном лагере, а все военные — в другом… И притом нельзя не признать, что Лос-Аламос едва ли не крупнейшая и наилучшим образом оборудованная научная лаборатория в мире — и одновременно крупнейшая фабрика оружия, а стало быть, в нем заключен двойной символ: грядущей жизни и смерти человечества.

— Пожалуй, тут-то и можно проверить, не играет ли господь бог людьми… так, знаете, как играют в кости, — сказал в заключение Берэн.

— Все это, конечно, справедливо, — сказал Висла. — Но в ваших последних словах есть и другой смысл, он мне больше по душе. Да это и вернее. В кости играем мы сами. А бог, пожалуй, смотрит… и забавляется? Или, может быть, ему немножко грустно?

— Так или иначе, на этой неделе он был свидетелем скверной игры, — сказал Уланов.

— Верно, — сказал Берэн, — верно. А скажите, правду мне говорили насчет этого совпадения? Что оба несчастных случая пришлись на вторник двадцать первого числа?

— Да, я тоже слышал, — буркнул Висла.

— Куда существенней другое, — со злостью сказал Уланов: — Утром того дня, когда это случилось; Луис поспорил с военным начальством из-за управления опытом на расстоянии.

— Очень может быть, что существенно и то, и другое, — примирительно сказал Берэн. — Я не суеверен и не думаю, чтобы тут были какие-то сверхъестественные причины. А все же иной раз трудно не поддаться суеверию: оно так просто все объясняет. И потом, это может застигнуть вас врасплох, в самую неподходящую минуту, даже если вы человек трезвый и разумный. И тем не менее…

Все надолго замолчали; дорога больше не кружила, она лежала перед, ними, прямая и ровная; Берэн повернул на север, где, на несколько миль выше по течению Рио-Гранде, лежало селение Эспаньола; Висла упорно барабанил пальцами по дверце автомобиля.

— Там вместе с перчатками лежит шоколад, — сказал Берэн. — Хотите?

Висла достал плитку, и все трое принялись за шоколад.

— Что касается меня, то я отдохнул, — сказал Берэн. — Хотите ехать дальше? Иливернемся?

До Эспаньолы было рукой подать. Они проехали по мосту, переброшенному в этом месте через Рио-Гранде, и оказались в Эспаньоле. Близость Лос-Аламоса с его многотысячным населением превратила эту мирную деревушку в нечто вроде большого рынка; тут появились новые лавки и новенькая заправочная станция; станция как раз была открыта и пестрела флажками и рекламами. Берэн подъехал к колонке и запасся пятью галлонами бензина. Потом двинулись в обратный путь.

Милю-другую проехали в молчании.

Ни то, ни другое не существенно, — сказал вдруг Висла. — И все-таки этот трудно объяснимый случай имеет отношение к своего рода суеверию: к секретности и ко всяким мерзостям, которые узаконивает эта самая секретность. Эта почти трогательная вера в спасительную секретность — что она, по-вашему, как не суеверие? Есть ли на свете что-нибудь менее поддающееся засекречиванию, чем закон природы — да еще закон общеизвестный? Вашингтонские конгрессмены твердят: соблюдайте тайну! Я уж и спрашивать перестал, какую тайну. Они не понимают вопроса. Они воображают, что если у нас есть что-то такое, чего нет у других, то это надо держать в секрете, и начисто забывают, откуда мы это «что-то» взяли. Если бы мы поднесли России в подарок одну из наших бомб, через год-другой русские и сами научились бы делать такие же бомбы. А поскольку мы им такого подарка не делаем, у них на это уйдет года три-четыре. Если бы они никогда не видали автомобиля, было бы примерно то же самое — но только при помощи автомобиля не взрывают города. Для кого же мы готовим оружие? Для самих себя — да, конечно, но в такой же мере и для всех своих возможных противников. Со временем — и на это понадобится не так уж много времени — в этих делах все сравняются. Но, понятно, сколько тут ни толкуй, никто не слушает.

— Я слушаю, — сказал Берэн. — Очень интересно. Я еще не слышал этого в такой форме.

— Но что толку во всем винить военные власти, — продолжал Висла. — Военщина так уж устроена, что из всего на свете устраивает игру в разбойники, и это может погубить науку, против чего, между прочим, возражают одни только ученые. Но ведь спорить-то, в конечном счете, приходится не с военными. За ними стоят силы и люди, которые тоже рады затеять игру в разбойники, хотя, надеюсь, не столь опасную. Спор идет с тем настроением или с той блажью, которая требует первым делом и превыше всего держать в секрете любое научное открытие, если его можно как-нибудь использовать в военных целях. Вы только посмотрите вокруг! Куда ни глянь, всюду страх и подозрительность, — может быть, это симптомы какой-то болезни, а может быть, сама болезнь — плод страха и подозрительности. Об этом я судить не берусь. Но секретность — я знаю, что это такое, она всегда там, где что-то неладно. Если вы больны и не желаете знать, как развивается ваш недуг, вы окружаете его таинственностью… в данном случае это — фабрики секретного оружия и секретные кипы секретных бумаг.

— И все равно от смерти не уйдешь, — прибавил он. — Пожалуй, в некоторых случаях смерть наступает еще скорее. Пожалуй, иной раз она наступает от таких причин, что вполне можно было бы вылечиться, если б не секретность. Правильно я говорю, доктор?

— От смерти не уйдешь, — согласился Берэн. — Думаю, что от таких речей обрушились бы колонны в баре Уилларда, а заодно иных членов конгресса хватил бы удар. — Рассуждения Вислы, видимо, и позабавили его и встревожили. — Кстати, а как бы вы с этим боролись? Просто-напросто подарили бы русским бомбу?

Висла расхохотался.

— Эйнштейн предлагал, поскольку у русских нет атомной бомбы, пригласить их для разработки в общих чертах конституции всемирного правительства. Чудак, правда? Совершенно невозможная вещь! Единственное достоинство этой идеи — что она обращается к самой сути дела. Нет, я не собираюсь дарить им бомбу. После такого жеста мы столь же мало доверяли бы друг другу, как и прежде… во всяком случае, не слишком доверяли бы. Но было бы лучше не обманывать себя, пытаясь сохранить от них этот секрет… тем более, что мы не можем его сохранить. Эта секретность — просто суеверие, гораздо хуже, чем суеверие. К великому сожалению, она развращает нас. Неминуемо, во имя иллюзорной безопасности, она ведет нас к слабости, к тому, что мы беремся за скверную, низкопробную работу. Но что хуже всего — нами тоже может овладеть эта мания секретности или дьяволы, ею порожденные, — страх, подозрение, ненависть. Таким способом мы не предотвратим войну и даже не станем сильнее на случай войны.

— И подобно евангельским свиньям, охваченные безумием, сами ринемся навстречу гибели, — сказал Уланов, глядя в окно машины и улыбаясь про себя.

— Очень возможно, — с полной серьезностью согласился Висла. — Но я думаю главным образом о тех, кого Герман Брох называет лунатиками. Все чувства лунатика притуплены, как ни у кого другого, а главное, его движения, как ни у кого другого, окружены таинственностью — верно? Однако, лунатики иногда вполне удачно балансируют над пропастью. — Он громко рассмеялся. — Что ж, может быть, и мы все окажемся удачливыми лунатиками?

Берэн несколько раз кряду задумчиво кивнул, но не сказал ни слова. На губах Уланова застыла ироническая улыбка. Висла опять забарабанил по дверце.

Потом Уланов стал вспоминать первые недели атомной станции и всякие забавные истории. Мимоходом в связи с Луисом он упомянул слово «чистота», и Берэн спросил, что он хочет этим сказать.

— Это очень верно, — сказал Висла.

— Но я имел в виду…

— Сейчас я объясню, — сказал Уланов. — Вот, например, тогда в Чикаго — в сорок втором году, в начале сорок третьего, — было немало мучительных минут. Мучительных в том смысле, что открываешь что-то или делаешь что-то совсем новое, небывалое — и ни слова нельзя об этом сказать. Первая цепная реакция, конечно, была громадным открытием. Но было и множество открытий поменьше. Помню, я и сам думал в те дни, как было бы славно развернуть газету и увидеть жирный заголовок: Для производства атомной бомбы избран район в штате Нью-Мексико, или, скажем: Президент нажимает кнопку, вводя в строй грандиозный хэнфордский завод, или: Состояние клинтонского реактора критическое. Все стало бы гораздо реальнее. Когда работаешь келейно, как-то падаешь духом. А вот Луис не такой. Он, мне кажется, не нуждался ни в славе, ни в гласности. Его не трогало то, о чем я говорю. А для этого нужна какая-то душевная чистота, — ему было все равно, секретная ли у него работа или о ней трубят во всех газетах, его это не волновало… Меня тогда очень поразила его душевная чистота.

— Не так уж удивительно, — сказал Висла. — Таких людей было много. Но это верно, — повторил он.

Берэн уже снова вел машину по крутым поворотам, лавируя среди грузовиков и рабочих, приводящих в порядок дорогу. Наконец впереди открылся прямой отрезок пути перед главным въездом в Лос-Аламос, и тут их стремительно обогнал военный седан. За рулем сидел солдат-шофер, рядом с ним полковник Хаф, а сзади — немолодые мужчина и женщина и хорошенькая темноволосая девушка лет двадцати. Все они обернулись; девушка, явно взволнованная, что-то сказала.

— Вам не кажется, что это… — начал Берэн.

— Ну, да, — прервал Уланов. — Это его родные, они узнали машину.

6.

В больнице царило смятение. Переступив порог, Берэн, Висла и Уланов увидели полковника Хафа: он стоял у подножья лестницы, ведущей во второй этаж, и говорил что-то двум солдатам из военной полиции; он сдерживался и не кричал, но видно было, что он вне себя.

— Кто именно дал вам такой приказ? — услышали вновь прибывшие.

Мистер и миссис Саксл и Либби стояли немного поодаль, тесной кучкой, несчастные и испуганные. Потом на лестнице, позади солдат, появился Дэвид Тил; не обращая на них внимания, он протолкался между ними и подошел к Сакслам. Висла тоже направился к ним; Уланов хотел было последовать его примеру, но передумал.

Разговаривая с солдатами, полковник Хаф тоже поминутно оглядывался на своих подопечных; он, видно, не знал, подойти к ним или оставаться на месте. Но Дэвид и Висла уже вели их к выходу.

— Ладно, — сказал полковник. — А теперь заберите тех, что на втором этаже, и убирайтесь все отсюда к чертям.

— Слушаю, сэр, — сказал один из солдат. Второй отправился наверх.

Родные Луиса прошли мимо Берэна и Уланова. Берэн посмотрел на Дэвида, тот покачал головой. Миссис Саксл держалась за локоть мужа и что-то ему шептала.

— Мы находимся более чем в семи с половиной тысячах футов над уровнем моря, — говорил Висла. — Воздух здесь немного разреженный, но очень чистый.

Он, видимо, обращался к Либби, но не смотрел на нее.

Они вышли на улицу. Полковник Хаф шагнул было вслед за ними остановился, постоял в нерешимости, потом круто повернулся и зашагал по коридору к ординаторской. Перед дверью он опять остановился и оглянулся на солдата, все еще стоявшего внизу, у лестницы. Послышался приглушенный топот ног; трое солдат спустились по лестнице; тот, что стоял внизу, присоединился к ним, все четверо прошагали через больничный вестибюль и скрылись за дверью.

Пока разыгрывалась эта сцена, — впрочем, она заняла минуты две-три, не больше, — Берэн и Уланов молча стояли и смотрели. Но вот Берэн, не взглянув на спутника и ни слова ему не сказав, направился к лестнице, а Уланов так же сосредоточенно двинулся по коридору к ординаторской.

Полковник Говорил по телефону. Он говорил еще несколько минут, а Уланов стоял тут же и слушал. Раза два полковник посмотрел на него в упор, словно хотел дать понять, что незваный гость мог бы и убраться отсюда; но Уланов либо не замечал этих взглядов, либо не желал обращать на них внимание. Из вопросов и реплик Хафа, который разговаривал со своим заместителем, подполковником, выяснилось, что за то время, пока Хаф ездил в Санта-Фе за родными Луиса, в Лос-Аламос звонил генерал Мичем, и подполковник, то ли по крайнему тупоумию, то ли по злой воле, поспешил осуществить идею, переданную генералом на усмотрение полковника Хафа.

— Но ведь это не был приказ? — резко спросил полковник.

— Так значит это не был приказ? — снова сказал он через минуту.

— Болван несчастный, так какого же черта вы не подождали полчаса?

Наконец он положил трубку и опять уставился на Уланова.

— Все тот же конгрессмен? — заметил Уланов.

— А вам-то что? — осведомился полковник.

Уланов достаточно знал Хафа и, понимая, что тот не долго выдержит подобный тон, ничего не ответил.

— Генерал действовал вполне разумно, — сказал, помолчав, полковник. — Беда в том, что ему приходится иметь дело с дураками.

Как выяснилось, генерал не оставил без внимания слова конгрессмена, полагавшего, что, раз Луис настолько серьезно болен, как уверяют врачи, следует по меньшей мере приставить к его палате часовых: а то вдруг он начнет бредить, и вдруг при этом окажутся какие-нибудь непосвященные посетители, и тогда раскроются какие-нибудь атомные тайны… Конгрессмен слышал про случай в Ок-Ридже, где во время войны к больнице пристроили специальный флигель для человека, заболевшего нервным расстройством. Очевидно, конгрессмен сказал генералу, что, по его мнению, теперь национальной безопасности грозит еще более тяжкий удар, принимая во внимание сомнительную деятельность Луиса Саксла в прошлом. Генерал вкратце изложил соображения конгрессмена заместителю полковника Хафа и предложил ему поговорить с полковником; сам он не решался на расстоянии принимать какие-либо решения.

— А как еще он мог поступить? — спросил Хаф. — С его стороны это вполне разумно, — продолжал он. — Но потом этот остолоп берется все решать сам и отдает приказ выставить перед палатой наряд военной полиции, а уже после этого докладывает мне!

— Армейская выучка, — сказал Уланов.

— Ох, и надоели вы мне, было бы вам известно! — сказал полковник. — Армейская выучка, не армейская — не в том суть. Но надо же иметь элементарное уважение к человеку. Представляю, как это должно было подействовать на его родных! Видели вы, какие у них были лица? Элементарное уважение…

И полковник вышел из ординаторской. Он еще поговорит с генералом, но без свидетелей, в тиши своего кабинета.

Опекаемые Дэвидом Тилом, с которым они познакомились еще несколько лет тому назад, и Вислой, который сразу внушил им почтение, родные Луиса вышли из больницы и направились через улицу к «Вигваму», где для них были приготовлены комнаты. Они провели там полчаса, переоделись, постарались прийти в себя и сладить со своими чувствами. Потом вернулись в больницу. Луис уже проснулся; он чувствовал себя не хуже и, опекаемый Берэном, Педерсоном и Бетси, готовился к приему гостей, насколько тут можно было готовиться. Встреча была мучительная — и по самым простым, и по самым сложным причинам. Лотки со льдом, торчащие по обе стороны кровати, мешали двигаться; отец и сестра Луиса не знали, что говорить и как говорить; а мать, которая знала или думала, что знает, умолкла, как только посмотрела внимательней в глаза сыну. Луис поздоровался с родными очень вежливо — трудно найти более подходящее слово. Он пытался пошутить с Либби, но мысли его были так далеко, так пусты и холодны оказались слова, что они резнули ухо, и их отзвук еще несколько минут преследовал всех, кто был в комнате. Луис произносил два-три слова, потом поворачивал голову на подушке и смотрел направо, в окно; потом снова поворачивал голову и смотрел то на одного, то на другого; и что бы он ни сказал, что бы ни сделал, сразу наступало молчание.

Старик Саксл подошел к окну и выглянул наружу, и Луис проводил его взглядом.

— Вечером там очень славно, — сказал Луис. — За углом горит фонарь…

Он не договорил. Снова перевел глаза на мать, и на этот раз взгляд и лицо его немного смягчились. Но секундой позже он уже смотрел сквозь нее или, может быть, вообще не смотрел — просто полулежал с открытыми глазами и сосредоточенно следил за чем-то, что проходило перед его внутренним взором.

Несколько минут спустя явился Чарли Педерсон. Он изо всех сил старался рассеять давящую тишину, говорил оживленно, весело, громче, чем обычно. Потом увел посетителей из палаты. В коридоре ждал Берэн. Он медленно проводил их по коридору, потом вниз по лестнице и, тщательно, но незаметно выбирая слова, сказал им все, что считал своим долгом сказать.

Неподалеку от дверей больницы на улице ждал Дэвид. Берэн как бы сдал ему на руки семейство Саксл, — хотя все это, видимо, происходило без предварительного уговора, — и Дэвид отвел их назад в «Вигвам». Он остался с ними — и вскоре тут, в комнате миссис Саксл, долго сдерживаемые чувства вырвались наружу. Плакали все, даже старик Саксл. Слова лились потоком, и минуты молчания были полны значения, согреты сочувствием и взаимопониманием. Возбужденная этой разрядкой после долгого напряжения, Либби даже развеселилась; она рассказала какую-то забавную историю про Луиса и одну девушку из Джорджтауна и принялась рассказывать другую, но оборвала на полуслове. Веселья как не бывало, забавная история вдруг показалась ужасной. И снова все сидели молча. Потом, один за другим, отец, сестра и мать начали пока что понемногу устраиваться. — разбирать чемоданы, доставать гребни и зубные щетки, развешивать платье. За этим занятием Дэвид их оставил. Но когда он стал спускаться с лестницы, его нагнал Бенджамен Саксл.

— Дэвид, — сказал он, — я хотел бы где-нибудь достать бутылку виски. Это можно? Вас это не очень затруднит?

7.

Из Альбукерка, куда Тереза прилетела самолетом, в Санта-Фе идет автобус. Полет был тяжким испытанием: день выдался ненастный, в Чикаго пришлось долго ждать вылета, а что хуже всего — негде было приклонить голову, спрятать лицо, хоть как-то остаться одной. Приходилось сидеть прямо на своем месте у окна, помнить о соседе, — хотя она тут же забыла, кто сидит с нею рядом, — и, глядя в беспредельность неба, думать думы, от которых не было спасенья. Хорошо хоть, что за ревом моторов никто не слышал ее, когда ночью она несколько раз принималась плакать. Но после восхода солнца она уже не плакала больше. Скоро солнце снова зайдет, уже почти пять часов — как знать, что принесет этот вечер…

Дорога, прямая и ровная, пересекает местность гораздо более скучную и однообразную, чем та, что лежит по другую сторону Санта-Фе; автобус катит все вперед и вперед. Он наполовину пуст. Рядом с Терезой никого нет. Всю ночь она не спала — разве, может быть, какой-нибудь час — и теперь чувствует себя усталой, измученной и грязной. Она уже почти ни о чем не думает, только одна мысль все снова и снова кружит где-то по краю сознания, принимая самые разные обличья; она возникла еще вчера вечером во время телефонного разговора с Дэвидом, и с тех пор не дает покоя. В самом простом своем обличье эта мысль говорит только: письмо в поезде писалось еще до того, как Луиса настигла эта страшная беда, но беда пришла прежде, чем он получил письмо… если только он вообще получил его. И ничего нельзя поделать с этой мыслью в любом ее обличье; она только мучает, а помочь не может. Она кружит в мозгу и то гаснет, то снова вспыхивает, точно огонек, слишком слабый, чтобы осветить что-нибудь, слишком яркий, чтобы не замечать его и отдохнуть.

Тереза сидит совсем прямо, почти не глядя в окно, на землю, которая покоила их мечты и планы, на небо, которое их благословило, — с тех пор не прошло и недели. И вот, наконец, Санта-Фе.

Автобус останавливается в конце улицы, ведущей к гостинице — приземистому розовому зданию в центре города. Тереза берет свой единственный чемодан и быстро идет по улице. Чемодан бьет ее по ногам, и она то и дело спотыкается, но не обращает на это внимания, хотя походка у нее неровная, точно у пьяной. Шофер автобуса, стоя на тротуаре, оборачивается и смотрит ей вслед. Какой-то мальчишка-испанец, совсем еще карапуз, выбежав из дому, с размаху налетает на нее. На улице полно народу, но Тереза, лавируя среди прохожих, обгоняет их, она идет очень быстро, с той сосредоточенной стремительностью, которая заставляет встречных уступать дорогу.

Неделю назад она тоже проезжала через Санта-Фе, по пути в Лос-Аламос и обратно; тогда она только мельком видела город, и его улицы остались ей незнакомы. Она приехала с востока поездом, Луис встретил ее на полустанке Лэйми (и только пять дней назад она уезжала оттуда и видела из окна вагона, как его поглотила темнота). Он провез ее по каким-то узким кривым улочкам, вдоль реки, вокруг собора, потом мимо длинного, низкого деревянного здания с деревянной аркой по фасаду. В этом доме, сказал Луис, есть внутренний дворик — патио, и во дворе — местная контора лос-аламосской атомной станции. Конторой ведает очень милая женщина. Здание это — одно из двух самых старых в Санта-Фе; в ту пору, когда станция в Лос-Аламосе только еще создавалась, здесь бывало много всяких забавных происшествий; сюда он попал, когда впервые приехал из Чикаго; как-то раз…

— Мне кажется, у тебя ресницы стали длиннее, — сказала тут Тереза.

Но она запомнила этот дом, и это было очень важно, ведь иначе ей и в голову бы не пришло, что у лос-аламосской станции есть в Санта-Фе контора.

Перед гостиницей она останавливается и опускает чемодан на землю. Какой-то человек стоит в дверях гостиницы, курит и лениво посматривает по сторонам. Тереза подходит к нему, описывает здание, которое ей нужно, и спрашивает, как его найти.

— Я и сам приезжий, — говорит ей этот человек, — но это здание я знаю. — И он объясняет ей, как пройти. Потом поворачивается и тоже смотрит ей вслед.

Идти недалеко, всего полтора квартала от гостиницы. Тереза узнает дом с первого взгляда. В нем разместилось множество всяких магазинов и контор; замедлив шаг, она проходит под аркой, смотрит на вывески; тут и книжный магазин, и контора адвоката, и картинная галерея, и еще что-то, а у самого входа в патио скромная табличка, которой она сразу не заметила: «Лос-аламосская научная лаборатория».

В патио оказалось еще много других магазинов и учреждений; Тереза минует их; та дверь, что ей нужна, в самом дальнем конце. Тереза входит, женщина с седыми волосами и молодым лицом поднимает голову и смотрит на нее, и двое мужчин, сидящих на скамье за перегородкой, разделяющей комнату на-двое, тоже смотрят на нее. Не выпуская из рук чемодана, она подходит к седой женщине.

— Меня зовут Тереза Сэвидж, — говорит она. — Я еду в Лос-Аламос, к другу. Как мне добраться туда поскорее?

— Вам уже приготовили разрешение на въезд?

— Не знаю.

— А ваш друг знает, что вы приезжаете?

— Не знаю… да, он знает.

— Вы не знаете, приготовил ли он для вас гостевой пропуск?

— Не знаю. Должно быть, пропуск заказан. Вероятно, заказан. Да, наверно. С ним случилось несчастье. Как мне добраться туда поскорее?

— Как зовут вашего друга?

— Луис Саксл.

— А-а, — говорит седая женщина. — Понимаю.

— Как добраться туда поскорее?

— Поставьте, пожалуйста, чемодан и присядьте, я сейчас же позвоню…

— Как добраться туда поскорее?

— Прошу вас, сейчас я…

— Как добраться туда поскорее?

Седая женщина вскочила со стула, и мужчины, сидевшие на скамье, тоже вскочили. Но Тереза, хоть и покачнулась и сделала неверный, падающий шаг вперед, не лишилась чувств. Она поставила чемодан на пол и склонилась на стол, за которым работала седая женщина. Подняла руку и схватилась за волосы, потом резко вскинула голову.

— Простите, — говорит она, — простите меня, пожалуйста. Я непременно хочу попасть туда как можно скорее. Я только вчера вечером узнала.

Выйдя из-за стола, седая женщина обнимает Терезу за плечи. Она говорит какие-то ласковые, успокаивающие слова, велит мужчинам принести воды, кофе, усаживает Терезу на стул. Она похлопывает Терезу по колену и машинально, сама того не замечая, пытается разгладить какие-то складки на ее костюме, измявшемся в дороге. Один из мужчин приносит чашку воды; седая женщина смотрит, как Тереза пьет воду, говорит еще какие-то ободряющие слова, потом возвращается за свой стол и звонит в Лос-Аламос.

Оказывается, Дэвид Тил давно уже приготовил Терезе пропуск, который ждет ее у въезда в Лос-Аламос.

— Кто-нибудь должен был нас предупредить, — холодно говорит седая женщина. — Не обязательно вы. Но кто-то должен был предупредить.

И она вешает трубку.

С минуты на минуту, говорит она Терезе, из поездки в Лос-Аламос вернется служебный автомобиль, и она сейчас же отправит его обратно — отвезти Терезу. Минуты через три в дверях появляется шофер в военной форме. Седая женщина объясняет ему, что надо снова ехать; он пожимает плечами, берет чемодан Терезы и распахивает перед нею дверь. Он пропускает Терезу вперед, выразительно подмигивает одному из мужчин, оставшихся в конторе, и идет за нею. Седая женщина подходит к небольшой таблице, приколотой к стене над столом; это роспись рейсов, совершаемых служебными машинами, в ней имеются графы, куда заносятся номер машины и водителя, время, за какое сделан рейс, по чьему распоряжению и фамилия пассажира. Последняя запись гласит: «Доктор Гэлен Бийл». Ниже седая женщина вписывает новое имя: «Мисс Тереза Сэвидж». Человек, уходивший за кофе, возвращается.

— Вот кофе, — говорит он.

— Дайте, я выпью, — отвечает седая женщина.

В машине Тереза закуривает сигарету, снимает туфли и шевелит затекшими пальцами, расправляет чулки и разглядывает помятую юбку. На протяжении первых миль пути солдат-водитель пробует, завязать с нею разговор. Немного погодя Тереза открывает сумочку, достает губную помаду, пудру, расческу. Следующие несколько миль она приводит себя в порядок, а солдат, косясь в шоферское зеркальце, незаметно следит за нею. За мостом через Рио-Гранде дорога взбирается в гору, и тут завязывается недолгий разговор. Солдату случалось возить в Лос-Аламос и обратно разных знаменитых людей, и он упоминает некоторые громкие имена. Самое большое впечатление произвел на него Оппенгеймер: у этого Оппенгеймера глаза такие, — сказал он, — как поглядит, точно штык в тебя всадит, так душа в пятки и покатится. Сразу видно — умен, как черт, но притом славный малый, это все говорят — и он, шофер, тоже ничего другого сказать не может.

— А только не хотел бы я быть в его шкуре, — прибавляет он.

— Почему?

— Потому что я предпочитаю спать по ночам. Не хотел бы я ни с кем из них поменяться.

— А, понимаю. Вы на фронте не были?

— Был. Повидал кое-чего.

— И, вероятно, спали по ночам после того, что вам приходилось там делать?

— Ну, да, понятно. Но только это все-таки разница — убьешь за раз одного или, скажем, тысячу, или сто тысяч. Хотя не в том дело. Дело вот в чем: что у них там за штука такая в руках? Или, может, они уже выпустили ее из рук?

«Тереза досадливо морщится и меняет позу — усаживается боком, наполовину отвернувшись от шофера. К ней пришло, было, второе дыхание, немного ослабело напряжение, державшее ее точно в тисках всю прошлую ночь и весь день, а теперь, видно, все начинается сызнова.

— Вам бы следовало побеседовать с кем-нибудь из них, тогда бы вы лучше понимали, о чем говорите, — произносит она и чувствует, что слова ее нелепы. Но ей все равно.

— Да я с вами не с первой говорю. А тут еще я прочёл в газете, совсем недавно, как один заявил, будто есть один шанс на черт-те сколько, на триллион, что ли, что эти самые бомбы на Бикини могут весь мир разнести в клочья. И я подумал, шанс такой, что вроде и не опасно. А потом думаю — да откуда они вообще взялись, эти шансы? Кто этим делом заправляет? Тут поневоле задумаешься — а знает ли, вообще кто-нибудь, куда это все ведет и чем кончится, а не только — с чего началось?

Солдат говорит вежливо, но есть в его тоне какая-то ехидная, въедливая нотка, — от нее ноют зубы, как от царапанья по стеклу; Терезу это все сильней выводит из себя, но она не знает, что сказать. А солдат потешается: из всех способов развлечься, рассеять скуку нескончаемых рейсов, самый лучший; какой он только мог придумать, — это изводить пассажиров подобными разговорами; он уже здорово наловчился. Чего только тут не услышишь в ответ!

— Вроде, как нам в школе говорили про того парня, что открыл людям огонь, а боги за это привязали его к скале, и стервятники с тех пор клюют него печенку. Может, некоторые вещи вовсе и не полагается открывать. Может…

— Да замолчите вы! — кричит Тереза. — Оставьте меня в покое, пожалуйста!

Такого ответа солдат еще не слыхивал, и, удивленный, он больше уже не раскрывает рта.

У ворот Терезе приготовлен пропуск. Кроме того, ее здесь ждет записка от Дэвида: пусть она идет прямо в „Вигвам“, там для нее приготовлена комната, и если она хочет видеть родных Луиса, они тоже там, а если Дэвида не будет, когда она приедет, то он постарается прийти как можно скорее.

Едва переступив порог „Вигвама“, она сталкивается с Либби. Ни слова не говоря, они бросаются друг другу на шею и долго стоят обнявшись: они плачут, и на этот раз слезы приносят облегчение; и пока они поднимаются по лестнице в комнату миссис Саксл, Тереза впервые после отъезда из Нью-Йорка чувствует, что в мире есть не только смерть… хотя в нескольких сотнях шагов вправо или влево отсюда (она не знает точно) смерть ждет своего часа.

8.

— Вы мне все сказали, кроме одного, — произнес человек, сидевший за столом. — Может, быть, этого никто не сумеет сказать, и мой сын, пожалуй, меньше всех. Я знавал такие случаи, когда вот так, вдруг, разразится катастрофа, и тот, кто пострадал, иной раз меньше понимает, что произошло, чем тот, кто при этом даже и не был. Может быть, вы все-таки догадываетесь, может, у вас есть хоть какие-то мысли на этот счет. Конечно, это ничему не поможет, но всегда лучше знать правду.

Голос умолк. В тусклом сумеречном свете, проникавшем сквозь окна в дальнем конце комнаты, ни говорившего, ни стола, за которым он сидел, нельзя было разглядеть, они казались бесформенными тенями среди других теней в темноте. Слова, полные ожидания, повисли в воздухе… Захочет ли молодой человек у окна ответить? Вопрос ведь не задан в упор… Самый воздух в комнате полон ожидания, но ответа нет.

— Это было действительно неизбежно? — спросил наконец тот, кто сидел у стола.

В окно проникало так мало света, что виднелись только очертания головы молодого человека, но лица нельзя было разглядеть — и сидевшему в комнате голова эта казалась силуэтом, вырезанным из черной бумаги; силуэт вырисовывался на фоне окна совсем низко, потому что молодой человек — небольшого роста, а усталость словно сделала его еще меньше. Он заговорил, и голос его дрожал — не от плохо сдерживаемого волнения, но от неодолимой усталости, и поэтому, как ни странно, в каждом слове чудился особый, скрытый смысл. На самом же деле слова ничего не значили, в них была одна только усталость.

— Не уверен, что знать — лучше, мистер Саксл. Не всегда. Если бы хоть знать наверняка, или если бы от знания был какой-то толк… Но знать просто ради того, чтобы знать… Во всяком случае, есть вещи… вот как теперь…

— Луис говорил, что именно так и совершаются величайшие открытия. Помню, один человек у нас в Джорджтауне, Брикерхоф — он был строитель, подрядчик, — как-то спросил Луиса, что ему даст все это ученье, — понимаете, какая ему практическая цена. И Луис сказал, что, пожалуй, практически никакой цены нет, во всяком случае, он ее не ощущает, и Брикерхоф ничего не мог понять. Просто открывать что-то новое, просто знать для того, чтобы знать — Луис всегда это говорил, вот как вы сейчас сказали. Он очень уважал вас, Дэвид. Он всегда рассказывал о вас, когда приезжал домой.

— Да, я знаю, мистер Саксл.

— И вы тоже его уважали, я знаю. Я так и говорил жене. Вы были очень добры, Дэвид, больше чем добры, и мы… Люди чаще всего уважают друг друга взаимно, это редко бывает только с одной стороны.

— Тут больше, чем уважение, мистер Саксл. Мы работали все вместе, рука об руку. Здесь все по-настоящему любят Луиса.

— Так и я думал, — произнес старик Саксл; и чуть погодя повторил: — Так я и думал.

В комнате стало почти совсем темно. Бенджамен Саксл напрягал зрение, но и сквозь сильные очки не мог разглядеть Дэвида, который отошел от окна и двигался по комнате, медленно, но как человек, знающий наизусть, где тут что стоит; трость прерывисто стучала по цементному полу. У двери Дэвид остановился; зоркие глаза его даже в темноте различали распределительную доску с выключателями, по четыре в ряд. Он поднял трость, нащупал ее концом один из выключателей и нажал кнопку, как делал сотни раз, входя в эту комнату.

Вспыхнул свет, старик Саксл машинально поднял глаза к потолку, потом взглянул на часы; уже больше часа он сидел вот так — спокойно, даже немного чопорно, положив руки на край стола, телом и душой явно чуждый тому, что его здесь окружало. Он был такой скромный, аккуратный, весь облик его наводил на мысли о зеленой лужайке, политой перед обедом, о запахе послеобеденной сигары, выкуренной на веранде; он был воплощенная сдержанность и обстоятельность. Обстоятельность, всегда хранившая его, смотрела сейчас его глазами из-за очков, звучала в каждом его слове. Вспыхнувший в комнате свет заставил его умолкнуть; он предпочел бы, чтобы Дэвид не зажигал огня; но ведь скоро пора идти… И он откашлялся, чтобы снова заговорить; в те немногие минуты, что осталось ему провести здесь, в этом месте, куда он, вероятно, никогда больше не вернется, нужно получить ответ на самый гложущий, неотвязный вопрос о случившемся.

— Скажите мне, Дэвид, как по-вашему, это действительно было неизбежно?

Вытянув перед собою трость, поворачивая ее то так, то этак, Дэвид внимательно разглядывал ее конец и в то же время перебирал в уме все, что можно было бы ответить Бенджамену Сакслу, не давая настоящего ответа на его вопрос. Он быстро взглянул на старика, который терпеливо за ним наблюдал, и тотчас перевел взгляд на сооружение в дальнем конце комнаты. И направился туда, а мистер Саксл следил за каждым его движением.

— Почти четыре года я работал вместе с Луисом, — начал Дэвид, и голос его теперь звучал тверже. — Из них три года в Лос-Аламосе, причем года полтора — вот в этой самой комнате, — все дни, вечера, а иногда и ночи напролет. То, что он делал в последний раз, он проделывал и прежде, очень часто. Я тоже это делал, и еще несколько человек. Но никто не справлялся с этим так хорошо, как Луис, никто не был так искусен… и так осторожен.

Дэвид через плечо оглянулся на старика и медленно пошел дальше, в конец комнаты.

— Сколько раз я сидел в том кресле, где сейчас сидите вы, или стоял вот здесь, на этом самом месте, или там, сбоку, и смотрел, как он это делает. Никогда я не видел и намека на возможную ошибку. И однако мы знали, все мы, и Луис лучше, чем кто-либо другой, что в этом деле возможна неудача. Это опасный опыт, тут всегда есть известный риск.

В конце комнаты Дэвид опять остановился. Он стоял совсем близко от той странной штуки, так близко, что мог бы дотронуться до нее, но он этого не сделал. Опершись на трость, он провел рукой по лбу, и безмерная усталость, которой больше не слышно было в его голосе, кажется, на мгновенье опять охватила все его существо. Старик Саксл со своего места смотрел на него почти с досадой. Он и сам был очень утомлен, а усталый человек редко сочувствует чужой усталости. К тому же, в этом жесте Дэвида было столько своеобразной чистоты и изящества — быть может, потому, что хромота приучила его к величайшей сдержанности движений, — а Саксла это смущало: уж слишком утонченной натурой казался ему этот Тил! Он перевел взгляд на непонятное сооружение и попытался представить себе, что же произошло, когда сын стоял на том месте, где стоит теперь Дэвид? Что произошло перед тем, как его отвезли в больницу?

— Но ответ на ваш вопрос заключается не в том, что именно случилось. Я знаю, что случилось, я пришел сюда в тот же вечер, как только услышал об этом. Видите, мистер Саксл, вон в том ящике помещаются приборы, некоторые из них автоматически отмечают и записывают весь ход опыта. Я просмотрел эти записи и проделал заново весь опыт в точности так, как за несколько часов до меня проделал его Луис. Я знаю, что случилось. Мне не разрешат сказать вам, что и как, а почему не разрешат, известно только господу богу да нашим генералам. Но прошу вас, поверьте мне, это не имеет значения, это и есть риск, о котором я вам говорил, — вопрос чисто технический. А вот почему так случилось — ну, это другое дело, и это очень трудно объяснить, если не считать… Нет, мистер Саксл, при существующем положении вещей это действительно было неизбежно.

— Вы сказали „если не считать“, Дэвид. Если не считать чего?

— Если… да нет, мистер Саксл, я ничего больше не имел в виду. Просто я подумал все о том же риске… только по-другому.

— Может быть, никто и не может сказать, в чем тут было дело, хотя, мне кажется, вы догадываетесь. И знаете, мне кажется, вас нелегко понять… вы не обижаетесь? Пожалуйста, не примите это за упрек. Моего сына во многих отношениях тоже трудно понять. Вероятно, как раз из-за того, что вы в нем уважаете. Вы говорите, другие здесь тоже хорошо к нему относятся?

Со своего места Бенджамен Саксл не мог толком разглядеть странное кубическое сооружение в другом конце комнаты, — очевидно, это какая-то машина или оборудование, или бог весть что еще, и оно-то внезапно отказалось повиноваться Луису. Оно высилось на простом деревянном столе, который казался старику знакомым: в конторе на лесном складе в Джорджтауне был совсем такой же стол, он когда-то смастерил его собственными руками. На столе — знакомые предметы: карандаши, всякие инструменты и прочее. Но никак не понять, что это за кубическая глыба какого-то серого кирпича; она совершенно гладкая, совершенно одинаковая и спереди и с боков; трудно даже разглядеть, где кончается один кирпич и начинается другой; как ни смотри; перед тобой одни только сплошные, ровные и гладкие стенки серого куба; и это всего непонятнее, и сколько ни ищи, сколько ни разглядывай, так и остается непонятным, в чем же тут секрет.

— Где стоял Луис, когда вы стояли там, где вы мне раньше показали?

Дэвид не слышал, как старик сзади подошел к нему; неожиданный вопрос, прозвучавший над самым ухом, заставил его вздрогнуть; он резко вскинул голову, потом, уже медленнее, повернулся и стал лицом к лицу с Бенджаменом Сакслом.

— Мне кажется, лучше бы… — произнес он.

— Нет, лучше хоть что-то знать. Миссис Саксл и девушкам это, конечно, знать незачем. Но мы с вами мужчины, Дэвид. Может быть, вы мне все-таки покажете, как он стоял?

Дэвид стал прямо перед серым кубом; слегка наклонился к столу, переступил с ноги на ногу.

— Вот так примерно, — сказал он.

— И что он тогда сделал? Что произошло?

— Мистер Саксл… — начал Дэвид. Но Бенджамен Саксл, шагнув к нему, настойчиво повторил свой вопрос:

— Что он делал? Скажите мне, Дэвид!

Долгое, долгое молчанье. Потом Дэвид сказал:

— Это больше не будет делаться так, как делалось до сих пор. Едва ли полковник Хаф говорил вам, а если и говорил, я этого не слышал… Но вам надо знать, что больше никто никогда не повторит этот опыт в том виде, как его проводил Луис.

Он повернулся и отошел от серого куба со словами:

— Это было в последний раз не только для Луиса, но и для всех нас. Следовало, разумеется, прекратить это раньше. На этот счет было немало разговоров.

— Не понимаю, — сказал старик Саксл. — Мне уже намекали на что-то в этом роде, но я не понял. Почему же Луис во вторник делал этот опыт, раз в нем не было необходимости?

— Как раз вчера в точности такой же вопрос задал мне Домбровский, — заговорил Дэвид, внимательно глядя на Саксла. — Не знаю, что вам на это ответить… И вчера не знал, и сейчас не знаю. Было бы легче ответить, если б вы больше разбирались во всем этом… — он неопределенно повел рукой, указывая то ли на серый куб, то ли на всю эту комнату, то ли, может быть, и на весь Лос-Аламос… — или если б я мог сказать вам то, чего сказать не имею права. Ну, а Домбровский знает, он многое знает… он вам понравится, мистер Саксл, вы должны прийтись по душе друг другу.

Снаружи донесся слабый рокот мотора: по дороге приближалась машина… Дэвид огляделся по сторонам, затем посмотрел на собеседника с чувством, близким к отчаянию.

— Но пусть вам не кажется, что это была бессмысленная, случайность, которую можно было предотвратить, если бы кто-то об этом подумал, — продолжал он. — Может быть, если бы всерьез задумались многие, очень многие… миллионы людей… если бы поднялись миллионы голосов… тогда этот опыт — и не только он, но многое другое, возможно… Это так же не было необходимостью, мистер Саксл, как не была необходимостью война, — ведь война никогда ничего не решает, а отныне будет решать меньше, чем ничего… Вот так и тут.

Рокот мотора все громче, ближе. Саксл, до сих пор не сводивший глаз с Дэвида, оглянулся; Дэвид опустил голову, но тотчас, вскинув, ее, продолжал:

— И как может ранить на войне солдата, точно так же ранен и Луис — на войне. Только так вы и должны думать об этом, мистер Саксл… хотя в этом не видно смысла. Это бессмыслица, но, по крайней мере, знакомая бессмыслица… А истинный смысл вам будет незнаком и непонятен. — Подняв трость, Дэвид указал на серый куб. — Когда работаешь с этой штукой, наступает такая секунда, за гранью которой — катастрофа… Или лучше скажу так: эта штука бездушна и бесчеловечна, а Луис — человечнейший человек, и он хорошо знал, какие сети сплел человеческий разум, чтобы опутать ими весь мир. Возможно, он… ведь он и сам… он тоже помогал плести эту сеть. И он…

Дэвид остановился. Бенджамен Саксл посмотрел на часы.

На мгновенье свет фар ворвался в окна, пробежал по всей комнате, — машина свернула на поляну перед зданием; рокот мотора стал особенно громок — и вдруг оборвался; хлопнула дверца.

И вновь заговорил Дэвид:

— Должно было случиться то, что случилось, чтобы вы попали сюда, в эту комнату. Но это — лишь однажды, на один час и по милости самого высокого военного начальства. Они послали за вами, за вашей женой и дочерью самолет, но через неделю вас не впустят в ворота. Война здесь еще не кончилась. Когда она кончится, на свете больше не будет таких мест, как это.

Бенджамен Саксл отыскал свое пальто и неловко, не попадая в рукава, пытался его надеть.

— Они были очень внимательны, — сказал он. — Все для нас сделали — и самолет прислали, и все такое. Но что касается войны… Знаете, здесь кажется, что она совсем рядом… У меня такого чувства не было, даже когда война еще продолжалась, когда я читал о ней в газетах. Впрочем, этот полковник Хаф — славный малый.

Ему, наконец, удалось надеть пальто, как следует.

— Да, — произнес Дэвид, — полковник Хаф славный малый.

— И вы тоже, Дэвид. Мне кажется, я понял то, что вы говорили, во всяком случае, многое. Все это очень печально, не правда ли… очень печально.

Дверь распахнулась, в нее заглянул солдат.

— Вы готовы, доктор? Полковник Хаф приехал.

Полковник Хаф вошел быстрым, но не слишком бойким шагом, спокойный, но не мрачный; кивнув Дэвиду, он направился к старику Сакслу и сказал без предисловий, в лоб:

— Я только что из больницы, мистер Саксл. Никаких перемен. Вы, конечно, понимаете, что пока мы большего и ждать не можем. Это, право, очень хороший знак.

Бенджамен Саксл кивнул, но непохоже было, чтобы он понял.

— Доктора все еще думают, что нам с женой нельзя…

— Да, — ответил полковник. — Поверьте, я знаю, как вам тяжело. Но если вы пойдете к нему, будет еще тяжелей. Он сейчас совсем спокоен, болей никаких нет. Доктор Берэн сказал вам чистейшую правду.

Старик опять кивнул, на этот раз он, как будто, понял. Тихонько вздыхая, он смотрел то на полковника, то на Дэвида. Он был ниже Хафа и рядом с ним казался почти жалок; ведь полковник такой прямой, подтянутый, военная форма, не новая и даже не идеально отглаженная, сидела на нем превосходно; он был без фуражки, и его крепкая, уверенно откинутая голова с коротко остриженными волосами выдавала человека несомненно сильного, прямодушного, с большим чувством ответственности. Вокруг глаз у него обозначились морщинки, во взгляде — напряженное ожидание, видно было, что он готов принять на себя любую тяжесть, какой мог бы обременить его Бенджамен Саксл.

— Что ж, — помолчав минуту, сказал старик. — Вероятно, нам надо вернуться в этот… „Вигвам“?

— Вигвам Фуллера, — уточнил полковник. — Да, если вы готовы. — Он взглянул на Дэвида, и все трое медленно направились к двери. — Мы получили в наследство этот „Вигвам“ вместе с его названием, когда начали строить здесь город. Ведь здесь когда-то была скотоводческая школа для мальчиков. Один человек держал ее тут много лет, сюда приезжали мальчики главным образом из восточных штатов, сыновья богатых родителей. Этот человек не желал отказаться от своей земли, заявил военным властям, что она не продажная. Ну-с… — они вышли из комнаты; у дверей стоял солдат; полковник мимоходом дружески ткнул его в бок, солдат расплылся в улыбке… — авсе-таки мы ее купили.

За дверью, на крыльце, они на минуту останавливаются. Кругом тихо, прохладно, пустынно и дико. По обе стороны поляны торчат, как громадные клыки, каменные глыбы, отвалившиеся от стен ущелья, отвесно уходящих вверх, в ночную тьму. Над глыбами поднимаются деревья — сосны и пихты, они закрывают скалистые откосы густой темной, сейчас совсем черной хвоей; высоко над головами стоящих на крыльце людей вершины деревьев достигают верхнего края ущелья, на фоне ночного неба едва различима их зубчатая кайма. Неведомо откуда слышится какой-то неясный прерывистый звук, да изредка пискнет птица, поудобней устраиваясь в ветвях на ночлег. Люди стоят минуту, застегивая пуговицы пальто, и, может быть, их тоже захватывает торжественность этой ночи. Далекая древность, давно забытое прошлое этой земли дышит вокруг них в каньоне, и в соседних каньонах и ущельях. То, что видят они, стоя на ступеньках крыльца, почти не изменилось за многие тысячи лет или меняется лишь для того, чтобы возродиться вновь таким же, как было тысячи лет назад. На столовой горе, куда они сейчас поедут, недавно построен город, выросло множество зданий, проложены мостовые и тротуары, зеленеет аккуратно подстригаемая трава на лужайках перед домами. И это здание на дне ущелья — тоже часть нового города; здесь расчистили поляну, на поляне стоит сейчас джип полковника Хафа, яркий свет фар выхватывает из тьмы камни и сосны, и рокот работающего вхолостую мотора отдается по всему ущелью. Но кажется, что город бесконечно далек отсюда, и темнота здесь куда внушительней, чем свет фар, и тишина слышнее, чем работа мотора.

— Мы купили эту землю, — продолжал полковник, — и за год выстроили на ней город. Нигде в мире нет ничего подобного.

Они сели в машину, шофер, круто развернувшись, вывел ее на дорогу, и начался извилистый подъем среди скал и сосен к выходу из ущелья. Полковник, сидя рядом с шофером, что-то говорил ему, тот оглянулся, и в эту секунду джип слегка подскочил на небольшом каменном выступе, врезавшемся в гладкую ленту дороги.

— Смотрите в оба, — заметил полковник, — тут зевать не приходится.

— Всё каверзы злой бабы природы, а, полковник? — отозвался Дэвид.

— Как?.. А, да, конечно! Это, знаете ли, мистер Саксл, знаменитое у нас изречение. Один наш ученый совсем замучился как-то, не мог решить одну головоломную задачу — и вот так выразился: все это, мол, каверзы злой бабы природы. — Полковник не удержался и фыркнул. — Недурно сказано!

Минуту спустя он опять обернулся к сидящим позади.

— У вас прекрасный сын, мистер Саксл, — сказал он. — Все мы его очень высоко ценим.

— Он всегда был хороший мальчик, — начал Бенджамен Саксл — и умолк, потому что над вершинами деревьев послышалось высокое, напряженное, ноющее жужжанье стремительно приближавшегося самолета. Никто не вымолвил ни слова, пока этот звук, пронесшись над ними, не замер вдали, и тогда Саксл продолжал: — Прежде над Джорджтауном каждое утро пролетал почтовый самолет. Теперь у них другой маршрут, а прежде он пролетал над нами, и когда Луис был маленький, я всегда к этому часу выходил с ним на веранду. Смешно, что это вдруг вспомнилось, правда? Мы сидели на веранде, и я пел ему одну песенку. Он был тогда совсем малыш. Он смеялся и хлопал в ладоши, когда я пел ему эту песенку и самолет пролетал над нами.

Полковник ничего не сказал, но Дэвид повернулся к старику, минуту смотрел на него, потом спросил;

— Какая же это была песенка, мистер Саксл?

— Какая? О, просто глупая песенка. Я сам ее сочинил. Просто глупая песенка.

— Я слышал, Луис иногда напевал одну песенку. Он говорил, что вы ему пели ее когда-то. Про тележку.

— Он вам говорил? Он еще помнит ее? Это так давно было.

— Вы не скажете мне слова?

— Да, — поддержал полковник Хаф, — мне тоже интересно послушать.

Бенджамен Саксл не ответил. Джип потряхивало, рокот мотора бился о стены ущелья. Старик начал тихонько, размеренно покачивать головой — и в такт этому движению, глядя на Дэвида и улыбаясь слабой, застенчивой улыбкой, запел:

— В этом месте, — сказал он, поворачиваясь к полковнику, чтобы и тот услышал объяснение, — я, бывало, останавливаюсь и жду, а малыш гадает, что везет ему тележка. Он говорил — арбуз, или цветную капусту, или там помидор, или еще что-нибудь. И что он ни скажет, я, бывало, качаю головой и говорю что-нибудь другое — ну, хоть репу, или дыню. Наверно, тысячи раз я пел по утрам эту песенку, да и по вечерам тоже.

Он усмехнулся и, глядя в сторону, на деревья, которые стояли теперь вдоль дороги плотной стеной, тихонько пропел:

9.

Посоветовавшись между собою, Берэн, Моргенштерн, Педерсон и еще кое-кто из врачей решили вызвать в этот день доктора Бийла, потому что вскоре после того, как родные Луиса ушли из больницы, у него появились симптомы тяжелой формы непроходимости кишечника. Это не было неожиданностью, однако никто не предвидел, что это начнется так быстро; в то время» как решено было вызвать доктора Бийла, симптомы эти отмечались только в верхней части брюшной полости, но вскоре распространились на весь живот. Снова началась рвота. Были испробованы клизмы и отсасывание из прямой кишки, но это не помогло. Оставалось только попытаться очистить желудок путем отсасывания через нос; соответствующий аппарат был доставлен в палату и занял свое место рядом с аппаратом для капельного переливания крови, лотками со льдом, осветительной установкой фотографа — со всякой всячиной, которой немало набралось вокруг постели больного.

После отсасывания Луису сразу стало легче. Температура у него не повышалась, пульс и дыхание тоже оставались нормальными. До сих пор ничто не предвещало внезапного кровоизлияния, не было желтухи или каких-либо признаков расстройства функций печени, чего, как и кровоизлияния, особенно опасались врачи. По-прежнему регулярно делали анализ крови, подсчитывали и записывали количество лейкоцитов, но, в сущности, этими данными интересовались лишь мимоходом, никто не придавал им значения. Количество лейкоцитов упало до минимума, и тут никто ничем не мог помочь. В конце дня — к тому времени, когда из Санта-Фе приехала Тереза, — наступило успокоение, как утром, когда Берэн со спутниками отправился прокатиться на машине, только теперь Луис был много слабее.

И как раз поэтому врачи и сестры, все до единого, заметно пали духом. Почти все, что хоть как-то поддавалось их усилиям, что они могли предотвратить или облегчить, уже миновало: предстоят такие стадии болезни, когда они, медики, вынуждены оставаться беспомощными наблюдателями. Если появится желтуха, значит наступило необратимое поражение печени; можно немного помочь больному, но не во власти врачей бороться с причиной желтухи. Если начнется кровотечение, может быть, помогут красители Бригла, а может быть, и не помогут. Ну, а дальше что? А когда (и тут уже никто не говорил и даже не думал «если») температура начнет повышаться, пульс и дыхание участятся, — тогда уже совсем ничего нельзя будет сделать, и только и останется, что чертить кривые. После того, как установлена была доза облучения и резко уменьшилось количество лейкоцитов в крови, время словно замедлило шаг; пока длилось это затишье, далеко не ко всему, что видели глаза, сознавал разум и чуяло сердце, относились с пристальным трезвым вниманием. Но вечером в субботу двадцать пятого мая затишье кончилось. И чуть позже, словно была какая-то связь между тем, что происходило в организме Луиса и в окружающем его мире, температура начала, наконец, медленно, но неуклонно подниматься.

Часа через полтора после того, как Тереза приехала в «Вигвам», Дэвид, Бенджамен Саксл и полковник Хаф вернулись из каньона. И тут им сообщили — это сказал сам Чарли Педерсон, который стоял на больничном крыльце и курил, — что к Луису сейчас нельзя и, возможно, нельзя будет весь вечер. Сакслу-отцу он дал какие-то туманные и уклончивые объяснения, но когда тот вместе с полковником направился через дорогу к «Вигваму», Педерсон сказал Дэвиду, что после процедуры, связанной с очисткой желудка, воздух в палате…

— Но без этого нам потом пришлось бы туго. Теперь ему легче, и, возможно, дальше как-нибудь обойдется. Не знаю. Подождем — увидим.

— Его невеста, наверно, уже приехала, — сказал Дэвид. — Мне надо пойти в «Вигвам». Она захочет его видеть.

Педерсон уронил недокуренную сигарету. Дэвид ткнул в нее тростью и погасил.

— Они собирались через месяц пожениться.

Педерсон молчал. Дэвид все растирал тростью остатки сигареты.

— Ну, а если без этого не обойдется, тогда как? Может быть, доктора полагают, что он должен умирать без всякой помощи?

— Нет, — сказал Педерсон. — Если не обойдется, мы постараемся сделать все, что только можно.

— Это надолго, Чарли? — помолчав, спросил Дэвид. Он напряженно всматривался в лицо Педерсона. Многое изменилось с тех пор, как они так же стояли и разговаривали здесь во вторник утром…

— Может быть, еще дня два-три.

Потом Дэвид отправился в «Вигвам» и увел Терезу от Сакслов; она хотела тотчас идти в больницу, но ему удалось протянуть около часу. Они пошли в комнатку Луиса и посидели там; походили по улицам; зашли в аптеку и немного подкрепились сэндвичами, потому что ни Тереза, ни Дэвид в этот день не обедали; потом снова бродили по улицам. К концу этого часа Тереза знала все, что необходимо было знать, включая и срок, который назвал Дэвиду Педерсон.

Нужно пойти в больницу, настаивала Тереза. Если и нельзя видеть Луиса, они, по крайней мере, будут под одной с ним крышей; если нельзя быть в самой больнице, можно постоять у входа; если нельзя сейчас же увидеть Луиса, может быть, это удастся попозже, раз уж они будут там… Она говорила настойчиво и рассудительно, не повышая голоса. Должно быть, надеется на невозможное, на чудо, как надеялся одно время и он, и все вокруг, подумал Дэвид. Что ж, для нее так лучше; у него-то уже не осталось надежды, но вот у Терезы она есть, и это чуть-чуть успокаивает, самую малость, словно еще не все до конца известно и предрешено… Он слишком остро нуждался в этом самообмане, и потому не сразу понял, что обманывает себя и нет у Терезы никакой надежды. Он начал какую-то фразу с «если» — и Тереза сказала горько и гневно:

— Не говорите так! Не заставляйте меня пережить это еще раз!

Она не расспрашивала так настойчиво, как старик Саксл, что же произошло в тот несчастный день. Все ее мысли, все чувства обращены были к Луису, который лежал сейчас там, в палате; она не вспоминала ни те семь лет, за которые они с Луисом виделись всего девять раз, ни тот год, когда они не расставались, и ни слова не говорила о будущем. Она допытывалась, что за доктора лечат Луиса, и какие сестры ухаживают за ним, и о чем разговаривают Луис с Дэвидом, когда Дэвид его навещает, ведь Дэвид часто бывает в больнице. А какие книги Дэвид читал ему вслух, и что Луис при этом говорил? Почти патологическим казалось Дэвиду любопытство, с каким она расспрашивала обо всех проявлениях лучевой болезни и молча, мрачно выслушивала то, что он считал возможным ей рассказать. Но когда он пытался обойти какие-нибудь подробности, или отделаться двумя-тремя словами, или смягчить и сгладить что-нибудь, Тереза тотчас прерывала:

— Дэвид! Вы мне не все говорите! А дальше что было?

И все же кое о чем он ухитрился умолчать.

Горе и отчаяние, часы, проведенные в слезах, ночи без сна и дни впроголодь, и странное чувство, заставлявшее Терезу решительна и неотступно, не упуская ни одной мелочи, расспрашивать о том, как умирает любимый человек, — все это вместе сделало лицо ее подобным прекрасной и недвижной, тонко вылепленной маске. Тени мыслей и чувств почти не отражались на этом загадочном тонком лице, осунувшемся, с обтянутыми скулами. Волосы казались темнее, брови — гуще, глаза — больше и глубже, чем были они на самом деле. Дэвид сбоку украдкой поглядывал на нее, и странные мысли возникали у него. Хотелось тихо коснуться ее лица ладонью, бережно обвести пальцами глубоко запавшие глаза, разгладить уголки рта. Но тут на мгновенье сквозь напряженную, страстную сосредоточенность в лице ее неуловимо проступало что-то бесконечно мягкое и нежное — и вновь исчезало. Обычно она ходила или сидела, чуть наклонив голову, и волнистые пряди темных волос иногда падали на щеки; и Дэвиду хотелось протянуть руку, коснуться этих прядей и отвести их от лица. Но ничего такого он не сделал. Они ходили и разговаривали, и около половины девятого, наконец, пришли в больницу.

Тереза согласилась подождать внизу, пока Дэвид поднимется наверх и поговорит с докторами. Он повел ее в ординаторскую, но дверь была закрыта, за нею слышались голоса. Тогда он отвел Терезу в крохотную комнатку, где он и Висла в четверг сидели над вычислениями, определяя полученную Луисом дозу облучения. Тереза села на стул, а Дэвид пошел на второй этаж. Через две минуты он вернулся.

— Не разрешают. Просят вас подождать до завтра. Я думаю, так будет лучше, Тереза.

Она встала.

— Нет, я должна видеть его. Пусть только издали, но я должна его увидеть.

Дэвид молча смотрел на нее.

— Вы проводите меня туда?

— Тереза, я не могу отвести вас туда без ведома врачей.

— Тогда отведите меня к врачам.

Она поднялась за ним по лестнице; наверху Дэвид показал ей на Педерсона, который разговаривал с Бетси в дальнем конце коридора. У двери палаты расположилась в кресле ночная сиделка.

Педерсон направился к посетителям, за ним последовала Бетси.

— Она спрашивает, нельзя ли ей только взглянуть на Луиса, — начал Дэвид. — Ох, простите. Это Тереза Сэвидж. Она…

— Да, я знаю, — сказал Педерсон. — Но сегодня вечером это неудобно.

Бетси во все глаза смотрела на Терезу; та почти машинально покачала головой.

— Если он спит, я его не потревожу, если не спит, я только покажу ему, что я здесь. Уж конечно, это не повредит… если вы боитесь за него. Если за меня — пожалуйста, не бойтесь.

Бетси посмотрела на Педерсона. Для нее это прозвучало убедительно: очевидно, Тереза вполне владеет собой; правда, она может и потерять самообладание, такая опасность всегда есть. И она снова посмотрела на Терезу. Тереза стояла очень прямо, и невольно Бетси тоже выпрямилась. Сперва, когда она увидела Терезу с другого конца коридора, в ней вспыхнуло недоброе чувство. Незачем объяснять, кто эта женщина, это и так ясно, но напрасно она пришла сюда, наверх; и потом, следовало поскромнее одеться, а на ней все яркое и пестрое… совершенно неуместно, хотя и очень мило… Но сейчас Бетси уже не замечала, как Тереза одета; она посмотрела в лицо ей — и недоброе чувство погасло; она увидела в этом лице много такого, что до нее увидел Дэвид, и ей тоже захотелось сделать что-то, от чего смягчилась бы эта застывшая страдальческая маска; а потом она стала припоминать письмо, так ее взволновавшее, — и от одной мысли об этом письме теперь, когда тут была эта женщина, опять ее сердце сжалось. Ох, не надо ей мешать, думала Бетси. Пусть войдет!

Педерсон посмотрел на Дэвида так, словно ждал от него знака. Но, по правде говоря, лицо Терезы сказало ему куда больше — вполне достаточно… Можно бы просто отослать ее к Берэну или Моргенштерну, мелькнула у него мысль, но, еще не додумав, он заговорил. Да, хорошо, пусть подойдет к двери. Луис почти наверняка спит. Если и не спит, вряд ли он ее узнает. Обычно он лежит, отвернувшись от двери, и ни в коем случае не следует пытаться как-нибудь привлечь его внимание. Ей все ясно?

— Да, — сказала Тереза.

Он пытливо посмотрел ей в лицо.

— Идите за мной, — сказал он и пошел к палате.

Он остановился около ночной сиделки, наклонился к ней и что-то шепнул. Потом неслышно шагнул к двери; она была чуть приотворена. Педерсон открыл ее немного пошире и заглянул в палату. Потом отступил, поманил Терезу и, когда она подошла, вернулся в коридор к Бетси и Дэвиду.

Они следили, как она шла, медленно, неслышными шагами, и остановилась за порогом. Она неподвижно стояла и смотрела, — им показалось, что так прошло очень много времени; потом слегка подалась вперед. Все трое стояли шагах в двадцати от нее — и так, что им виден был только ее профиль. Поэтому никто из них не мог бы сказать, когда на губах ее появилась улыбка; но чуть погодя все трое увидели, что она улыбается слабой, нежной улыбкой, сбоку почти незаметной. Она все стояла и смотрела, потом поднесла руку к губам и послала в комнату воздушный поцелуй. И еще раз, и еще… и после третьего раза постояла минуту, не опуская руки. Потом стремительно повернулась и пошла по коридору. Глаза ее влажно блестели, но походка была твердая; тень улыбки еще медлила на ее лице, ясно различимая, как явственно слышен голос, доносящийся издалека где-нибудь под открытым небом, но так слабо, что слов не разобрать… а к тому времени, как она подошла к ним, от улыбки не осталось и следа.

Наклонив голову, она сказала Педерсону и Бетси: «Благодарю вас», — и прошла мимо, к лестнице; Дэвид последовал за ней.

Выйдя из дверей больницы, они обогнули здание с той стороны, где в золотистом свете фонаря лежал пруд, миновали пруд и пошли по длинной улице, вдоль которой высилась стальная ограда Технической зоны. Все здесь было залито мощными лучами прожекторов; у ворот стояли часовые; ярко светились окна зданий; нарастали, стихали, сливались друг с другом шумы каких-то неутомимо работающих механизмов; изредка от здания к зданию переходили люди. Тереза и Дэвид шли по другой стороне улицы, они забрели сюда по чистой случайности. Они шли на запад, и наконец Тереза остановилась против здания казарменного вида с верандой по фасаду; из окон доносились звуки музыкального автомата.

— Что это за дом? — спросила она Дэвида.

— Сервис-клуб, — ответил Дэвид, указывая тростью на вывеску сбоку. — Здешний ночной клуб.

— Нам можно пойти туда?

— Можно, но в субботние вечера там очень шумно. Вам это не помешает?

Тереза сказала, что, пожалуй, не помешает, и они вошли. Ни одного свободного столика не оказалось, и они отошли в сторону и постояли немного. Потом Дэвид направился к стойке возле огромного холодильника и вернулся с двумя бутылками пива. Автомат играл не переставая, но компания человек в десять, расположившаяся в конце комнаты, время от времени затягивала песню, заглушая эту механическую музыку. Было полно народу, приходили все новые и новые посетители, и, допив пиво, Тереза и Дэвид ушли.

Дойдя до «Вигвама», Дэвид сказал, что побудет с Терезой, сколько ей нужно, или сейчас же уйдет — как она скажет. Минуту она молчала; просто стояла и словно в недоумении оглядывалась по сторонам. Дэвид увидел, что она вся дрожит, и она сразу же поняла, что он это заметил.

— О, Дэвид! — вскрикнула она и припала к его плечу.

Она рыдала так, что не устояла бы на ногах, если б он не поддерживал ее; он дал ей выплакаться; а потом они еще долго сидели в темноте на террасе, и Тереза говорила о прошлом и о будущем, в которое она еще недавно не осмеливалась заглянуть.

10.

Чудесный день был воскресенье — ясный, тихий, насквозь пронизанный солнцем. Весна щедрым потоком разлилась по плоскогорьям, по крутым склонам и глубоким ущельям, она была в птичьих песнях и в цветочной дымке, затянувшей луга. Необъятное небо сияло и светилось, и пик Тручас красовался в сверкающем снежном уборе. Как всегда, на улицу высыпали дети, но сегодня, казалось, игры их были шумнее и голоса звонче обычного. К девяти часам в конюшнях не осталось ни одной лошади. К десяти часам стража у главных ворот отметила, что за пределы Лос-Аламоса выехало больше народу, чем когда-либо во весь этот год.

Но еще раньше, чем пустились в путь любители верховой езды, рыбной ловли и загородных прогулок, Тереза вышла из «Вигвама» и, быстро перейдя через дорогу, вошла в больницу. Никем не замеченная, она поднялась на второй этаж. Медленно прошла по коридору к палате Луиса, увидела Бетси, но никто не обратил на нее внимания, пока она не подошла совсем близко. Бетси посмотрела на нее, отвела глаза, снова посмотрела и покачала головой. Врач, которого Тереза еще не видела, отделился от остальных, тесной кучкой стоявших у входа в палату, и указал Терезе на кресло, стоявшее чуть поодаль, возле стола. При этом он не произнес ни слова; остальные переговаривались почти шепотом, — и она тоже не решилась заговорить.

Она просидела так минут пятнадцать. Все, что она видела и слышала, оставалось ей непонятным. Врачи входили в палату и опять выходили. Прошла мимо Бетси, бледная, с застывшим лицом, но тут же повернулась, подошла к Терезе и остановилась перед нею. Тереза встала; Бетси отступила на шаг и молча смотрит на нее. Она как-то странно покачивает головой — это не отрицание, не утверждение или укор, просто голова как-то странно вздрагивает или трясется, будто помимо воли Бетси; губы плотно сжаты, а на лице самые разные чувства, и ни одно не берет верх. Не похоже, что она сейчас заплачет или заговорит — она просто стоит перед Терезой, и голова ее так странно вздрагивает, а в глазах нестерпимая мука. И Тереза опять садится, вся дрожа от того, что она прочитала в этом лице и взгляде. Она вцепилась в ручки кресла и смотрит в одну точку. И пока она сидит так, за дверью, в палате вдруг раздается громкий, резкий голос Луиса:

— Ненависть! Ненависть!

Это начало бреда, он то обрывается, то возобновляется приступами в течение всего воскресенья. Центр урагана промчался мимо, оставив Луиса во власти бури, и она еще страшнее оттого, что тело его истерзано и обессилено и всякому самообладанию пришел конец. Минутами он говорит связно, часами — без всякой связи и смысла; внезапно умолкает, потом бормочет, потом кричит. Едва это началось, Тереза вскочила со своего места и кинулась в палату. Никто не остановил ее. Она подошла к постели и стала рядом, всматриваясь в лицо Луиса, ловя каждое его слово. Она коснулась его ног поверх одеяла и негромко заговорила с ним, но незаметно было, чтобы он ее услышал. Она наклонилась, положила руку на его обнаженную багровую грудь и снова заговорила, и снова он ничем не показал, что слышит ее. Взгляд его остановился на лице Терезы, скользнул мимо, вернулся к ней и опять скользнул в сторону. Так продолжалось несколько минут, потом Берэн мягко взял Терезу за плечо и хотел увести, но она стряхнула его руку. В какое-то мгновенье, когда она, стоя возле Луиса, тихонько поглаживала его колено, он вдруг успокоился и поднял на нее глаза.

— Родная моя, теперь эти дороги заглохли и одичали!

Но прежде, чем она успела ответить хоть слово, — он уже опять бредил. Он повторял все, что за два дня перед тем говорил Висле, то связно, то обрывками, и еще о многом он говорил. Но едва ли не так же подробно и с явным удовольствием говорил он о вещах, неизвестных и непонятных никому из присутствующих — о каком-то старом тополе, возле которого ему, видно, очень хотелось побывать, о каком-то Капитане, должно быть, приятеле, о спутниках Юпитера и вихрях Декарта, и о том, что все надо свести в единую систему.

— Это очень хорошо, Капитан, это тебе много даст, — сказал он убежденно.

Пришли родители Луиса и его сестра. Пришел Висла, постоял, послушал мрачно и молча, ушел и снова вернулся. То входил, то выходил Дэвид.

Из необъятных межзвездных пространств, из космических глубин к нам долетают неясные звуки — свист, шипенье, потрескиванье, — с бесконечно далеких, подчас неразличимых в этой дали небесных тел. Нет сомнений, что это — своего рода радиосигналы, возникающие в хаосе материи, невнятные голоса вселенной. Никто еще не открыл в них ничего, что свидетельствовало бы о каком-либо порядке и смысле; это, как кажется, просто звуки, приходящие из неизмеримых далей, они тревожат, словно загадка, и на них не может быть ответа. Почти все, что говорил Луис в тот воскресный день, было подобно этим голосам. Он не раскрыл ни единой тайны, касающейся расщепления атомного ядра.

Под вечер он вдруг совсем успокоился и затих и, немного погодя, спросил, где Тереза. Она как раз прилегла в пустой соседней палате. Она тотчас пришла и опять стала возле кровати, как простояла почти весь этот день. Луис посмотрел на нее и тихо покачал головой. Она снова и снова заговаривала с ним, но он теперь не говорил ни слова. Взглядом она спросила Бетси и врачей, можно ли ей присесть на край постели, и они показали, что можно, ибо это уже не имело значения. И она долго сидела подле него.

Точно обломки крушения, что кружат и кружат среди пены и щепок, подхваченные водоворотом после пронесшейся бури, провели они вместе около часа. Потом Луис незаметно впал в бессознательное состояние. Температура поднялась выше тридцати девяти; и все остальные признаки совпадали с тем, что знали и предвидели врачи.

Коматозное состояние, длилось всю ночь на понедельник, весь день, и почти всю следующую ночь. Под утро доктор Бийл перешел из отведенной ему комнаты в небольшое помещение на первом этаже больницы, неподалеку от комнатки, которую до этого превратили в лабораторию доктора Новали; там еще раньше все приготовлено было для вскрытия. Во вторник рано утром Луис умер. Было совсем темно. Солнце еще не успело взойти над бескрайними равнинами на востоке, и вершину пика Тручас нельзя было разглядеть. В окружающем мраке светились только прожектора Технической зоны — там, за высокой стальной оградой, продолжалась секретная работа.

11.

Когда выезжаешь из Санта-Фе, одна из дорог, ведущих на юг, сворачивает к западу, на Альбукерк, другая уходит через пустынную равнину на восток; от нее отделяется ветка к Лэйми — полустанку в двадцати милях от города, ради которого эта ветка проложена. Лэйми — это несколько домишек, несколько сараев и складов, две-три лавки и железнодорожная станция. Станционное здание — кирпичный домик в одну комнату для ожидающих поезда — ничем, кроме надписи на деревянной вывеске, не отличается от десятка других маленьких станций на: дорогах, ведущих от Санта-Фе. Лучшее украшение Лэйми — ровная, широкая и длинная платформа, ее совершенство затмевают лишь дизельные электровозы, которые со сдержанным рокотом подкатывают к ней трижды в день — во всяком случае, так бывало прежде, — волоча за собой длинный хвост блестящих металлических вагонов. Когда стоишь на платформе, поезд, идущий с запада, виден еще издали; поезда, уходящие на восток, быстро скрываются среди крутых отрогов хребта Сангре де Кристо, примыкающего с юга к пику Тручас.

В среду, незадолго до полудня, в Лэйми медленно въехала армейская санитарная машина; она миновала дома, склады и магазины и остановилась у самой станции. По обе стороны маленького станционного здания все было открыто и плоско — ни бугорка, ни деревца; в разных местах стояли три или четыре автомобиля, но на платформе не видно было ни души. Трое солдат, сидевших в передней части санитарной кареты, стали совещаться. Несколько минут машина не трогалась с места, а они все спорили о чем-то. Потом машина медленно двинулась вперед и, подъехав к станции с восточной стороны, остановилась. Солдаты вышли. Один прошел на платформу и внимательно посмотрел сперва направо, потом налево. Другие двое минуту помедлили возле машины, потом достали сигареты, закурили и, не торопясь, направились к домам и лавкам. Жаркие солнечные лучи падали отвесно, и раскаленный воздух дрожал над крышей санитарной кареты.

Около получаса ничто не нарушало знойной тишины и неподвижности. Солдат, оставшийся на станции, время от времени подходил к западному концу платформы и вглядывался вдаль, хотя и с противоположного конца он увидел бы то же самое. Раза два он наведывался в зал ожидания и тотчас выходил, потому что там нечего было делать. Остальное время он стоял у машины, прислонясь к шоферской кабине, и читал газету.

Потом на улице показалась штабная машина. Двое солдат бегом вернулись к санитарной карете. Машина медленно подъехала туда же и остановилась, из нее вышли полковник Хаф и какой-то капитан. И еще одна машина приблизилась к станции — обыкновенный седан; он подъехал к станции с западной стороны, и из него никто не вышел.

Спустя минуту-другую полковник Хаф прошел на платформу и внимательно посмотрел на запад. И словно в ответ, издалека чуть слышно донесся гудок чикагского поезда.

Полковник медленно направился к седану и остановился, не говоря ни слова. Но солдат-водитель тотчас выскочил из кабины. Он распахнул заднюю дверцу, подхватил под руку миссис Саксл и передал ее полковнику; потом помог выйти Либби и, наконец, Терезе. С другой стороны из машины вышел старик Саксл и остановился, мигая, ослепленный ярким солнцем; к нему присоединился Дэвид.

Снова раздался гудок. Солдаты вытащили из багажника чемоданы и перенесли на платформу. Гудок прозвучал в третий раз, и теперь уже ясно слышалось беспокойное бормотание электровоза, замедляющего ход; все смотрели на запад; вагоны блестели на солнце; никто не проронил ни слова; все, кроме солдат, двинулись к краю платформы; солдаты собрались у санитарной машины и стояли в ожидании.

Полковник Хаф полагал, что, заранее все обдумав и действуя строго по плану, можно будет погрузить гроб уже после того, как «семейство» войдет в вагон, и таким образом избегнуть тягостных и скорбных сцен, которые при всех прочих условиях неизбежны. Для этого авторитетные представители военного командования снеслись с правлением железной дороги, для этого специально натаскали и обучили солдат. Согласно этому плану, солдаты, сопровождавшие санитарную карету, не сделали ни шагу, когда поезд остановился. Согласно этому плану, — который, впрочем не всем был понятен и даже не всем известен, — как только поезд остановился, полковник Хаф предпринял целый ряд небольших маневров, словами и жестами побуждая своих подопечных войти в вагон. Но тут Бенджамен Саксл и его жена, и Либби, и Тереза, и Дэвид, и даже капитан, приехавший с Хафом, и еще какие-то люди, оказавшиеся поблизости, и, наконец, сам полковник Хаф — все обернулись к санитарной машине и молча стояли и ждали.

Но солдаты, натасканные в соответствии с определенным планом и обученные поступать только так, как приказано, тоже ждали. И поезд стоял и ждал. Под палящими лучами солнца на станции снова воцарилась тишина и неподвижность. Кто мог предвидеть такую нелепость? — в отчаянии думал полковник Хаф. — И как, черт его дери, получилась такая дурацкая неразбериха?

Наконец, с истинно военной находчивостью и выдержкой, полковник зашагал через всю платформу к санитарной карете и что-то негромко сказал солдатам. Они тотчас отворили дверцы. Рядом стояла багажная тележка, и один из солдат хотел придвинуть ее поудобнее. Но полковник, покачав головой, остановил его. Кроме солдат, сопровождавших санитарную карету, здесь были еще два водителя, итого пятеро. Что же, он, полковник Хаф, будет шестым. Общими силами они извлекли гроб из кареты и медленно, мерно шагая, перенесли его на платформу и дальше, к багажному вагону.

Когда полковник вернулся к задним вагонам, отъезжающие уже вошли в купе. Теперь уже капитан взял на себя обязанности пастыря — ему предстояло нести их до самого конца путешествия. Дэвид одиноко стоял на платформе: видно было, что мысли его далеко, глаза влажно блестели. Теперь они стояли вдвоем и смотрели, как поезд тронулся, как он набирал скорость, а потом, описав широкую дугу, устремился к последней горной гряде, за которой распахнутся перед ним бескрайние равнины, уходящие на восток.

— Поедете со мной, Дэви? — спросил, наконец, полковник.

— Если не возражаете, я, пожалуй, предпочел бы закрытую машину.

Полковник кивнул.

— Ладно, дружище, — сказал он, крепко сжал руку Дэвида повыше локтя, потом похлопал его по спине. Они вдвоем перешли платформу, и каждый направился к своей машине.

— Хотите поглядеть газеты, доктор? — спросил Дэвида солдат-водитель, когда они отъехали несколько миль от станции.

— Да, конечно, — отозвался Дэвид. — Дайте я посмотрю.

Солдат протянул ему газету, и несколько минут Дэвид смотрел на нее, не видя. Газета была сложена так, что первым ему на глаза попался отдел спорта, и он рассеянно просмотрел заметку-другую. Потом опустил газету и некоторое время смотрел в окно. Потом опять взялся за газету и развернул первую страницу.

Тут на видном месте напечатано было сообщение о несчастном случае в Лос-Аламосе, заголовок гласил: Смерть ученого, работавшего над атомной бомбой; шестеро спасены. Характер несчастного случая объяснялся вполне вразумительно; производился некий опыт, во время которого внезапно и с большой силой началась радиация; опыт этот чрезвычайно важен для усовершенствования атомной бомбы, хотя подробности, разумеется, огласке не подлежат. Основная часть сообщения посвящена была геройству молодого ученого, который разбросал подопытные материалы и тем самым — как выяснилось впоследствии, ценою собственной жизни — спас жизнь своим коллегам.

Дэвид снова отложил газету и стал смотреть в окно. Они уже миновали Санта-Фе, одолели долгий некрутой подъем, которым начинается дорога, ведущая на север, и въехали в узкую долину. Здесь почти нет признаков жизни, лишь изредка мелькнет птица-подорожник, да кое-где растут чахлые деревца, бурые, едва подернутые зеленью. По обе стороны тянулись горные цепи — и Дэвид снова почувствовал, как часто бывало, когда он проезжал здесь, что какая-то тяжесть наваливается на него, какая-то сила теснит и направляет его в узкое русло — и уже никуда не вырваться, не податься в сторону тому, кто ступил на эту дорогу на древней земле.

Примечания

1

Гемпельман, Лиско и Гофман — «Острый лучевой синдром».

(обратно)

2

Капитан (фр.).

(обратно)

3

Здесь — наивны (фр.).

(обратно)

4

В пространство (лат.).

(обратно)

5

Список книг, чтение которых католическая церковь запрещает верующим (лат.).

(обратно)

6

Сейчас ведь не война (франц.).

(обратно)

7

(Пер. А. Голембы.)

(обратно)

8

Господи, помилуй (греч.).

(обратно)

9

Перевод А. Голембы.

(обратно)

10

Перевод А. Голембы.

(обратно)

Оглавление

От автора

Часть I Вторник. — Вспышка в каньоне

Часть II Среда. — Разум, сердце, но не руки

Часть III Четверг - безбрежный океан неведомого

Часть IV Четверг, вечером. — Зарево видно в каждом доме

Часть V Четверг, ночь: комната с окном в сад

Часть VI 1939: дороги в дебрях

Часть VII Пятница и последующие дни: теперь эти дороги заглохли и одичали

*** Примечания ***