Разве круиз - это проклятие? [Лиза Сент-Оубин де Терэн] (fb2) читать онлайн

Лиза Сент-Оубин де Терэн Разве круиз — это проклятие?

Разве круиз — это проклятие? Чушь! Мне бы такая мысль и в голову не пришла, если б Сирил не твердил мне об этом снова и снова. Я устроила себе жизнь так, как мне по нраву, деля все, что я имею и потребляю. Когда-то у меня было четверо детей: три балованных сына и смуглая девочка, дитя любви. Все они умерли. Пока они были живы, я уделяла им не очень много внимания, кроме как младшенькой, которая ползла через мои артерии, оставив солнечный потливый след и отметину постельного белья. Своего последнего ребенка я любила больше, чем всех остальных, но в глазах Бога все они были равны, и он прибрал их к себе. Это было для меня и фунтом мяса, и напоминанием, что все они были равны. Я усвоила урок, и с тех пор, что бы со мной ни случилось и куда бы я ни попала, я делю все, что я имею и потребляю на четверти килограмма. Теперь, когда их нет в живых, среди них у меня нет ни любимчиков, ни постылых. Обо всех о них я вспоминаю одинаково. Я молилась за их светлую память у многих алтарей и воздвигла их четырем маленьким макушкам лучшее святилище, какое могла воздвигнуть. Но больше всего я поминаю их с той поры, как я начала странствовать по морям, потому что мы плаваем по Атлантике, заходя в тропические зоны, и от Тенерифе до Барбадоса и обратно знойные полудни — очень похожи на те, которые я проводила в большом доме, прежде чем налетел ураган и унес его. Не считая, конечно, того, что тогда у меня были слуги и я никогда не чистила своих уборных, а теперь я работаю при женском туалете.

За кормой выпрыгивают из воды летучие рыбы, в Карибском море их всегда множество, но я редко бываю на палубе, мой мир — внизу, в корабельном чреве, где я занимаюсь внутренними срочными нуждами неизвестных мне людей. Меня назначили на этот пост и дали зарплату для того, чтобы я выполняла то, что я всегда делала именно в этой форме. Когда корабль швартуется в порту и на борт приносят корзины со свежими овощами и фруктами, из которых выползают на палубу гекконы и ящерицы, мне, признаться, бывает немного грустно. Люди швыряют гекконов в море. Пока корабль, взбивая пену, плывет мимо островов, мальчуганы — да и взрослые тоже — сбрасывают ящериц в пенистые гребни у бортов. По ночам мне снится, как их маленькие зеленые тельца извиваются в океане. Мне грустно видеть, как они тонут, потому что пресмыкающиеся — это такие же существа, как мы, только чище и лучше.

У меня есть свой шкаф, где хранятся моющие средства, и набор весов. Когда мы причаливаем в порту Ла-Корунья, я даю своему соседу Сирилу Бигзу денег на покупку совков. У меня есть латунные и медные совки, а еще совок из толедского серебра с гравировкой. Каждый совок зачерпывает точно 250 г мыльного порошка или 250 г наждачного порошка. Но весы мне все-таки нужны. День за днем мое время складывается из того, что я отмеряю совком порошок, мою, беседую с Сирилом и думаю о своих тритонах. Пожалуй, надо сказать «слушаю» Сирила, потому что он дошел до той поры в своей жизни, когда он уже не способен сдерживать свой словесный понос: Сирил напоминает засорившийся бачок, выплескивающий воду на пол. Его речь, кажется, полна несдерживаемой горечи. Его три туалетные кабинки окутаны тайной. Углы его рабочего места недоступны. Много денег из своего заработка он тратит на двухцветные ботинки. Он очень гордится, что они — из настоящей кожи, но он их не носит, он их просто складывает в картонных коробках. Они уже занимают столько места, что Сирилу и повернуться негде. Когда мы с ним не беседуем, он выстукивает пальцами дьявольскую дробь на перегородке. С его стороны она облицована белыми кафельными плитками, а с моей — плитками под розовый мрамор, но это неважно: дробь все равно отлично слышна.

У меня есть все, что мне нужно от жизни, все, что я могу сейчас получить, — после того, как фунт моего мяса и мои надежды были погребены на дне моря. Мне всегда было с кем общаться, и я вполне удовлетворяюсь собеседниками столь же эфемерными, как две мачты, проплывающие в ночной темноте. Все пассажиры, идущие из кают второго класса в ресторан, проходят через мой отсек, а так как дамы слабее на мочевой пузырь, чем их кавалеры, да к тому же больше любят покрасоваться перед зеркалом, все они заходят ко мне.

При мне облегчались тысячи женщин, подкрашивались тысячи губ, подправлялись миллионы волосинок. Ко мне, как через воронку, весь мир стекается.

Четыре года назад мне предложили перейти на работу в туалет первого класса, но мне и здесь хорошо. Крайнюю кабинку держу для своих тритонов, они плавают там в бачке и отлично себя чувствуют. Я там вывела целые поколения саламандр. Когда-то я сама была дама с положением — то есть, я имею в виду, я тоже была богата, у меня был пухлый счет в банке и золото в сейфе.

Большая часть того времени прошла, как в лунатичном сне. Иногда я читала книги и журналы. Там, в тропиках, книг у меня было немного, это был остров фруктов и морской пищи, омаров и горьких лимонов, но кое-какие книги у меня все же были: «Собственная комната» и «Открытые окна». Там было жарко и душно, и тараканы, выстроившись в шеренги, как солдаты на марше, ждали возможности ворваться в дом. Окна всегда были распахнуты, но завешены плотной марлей от москитов. Да и вся моя жизнь там была закрыта марлей, кроме того момента, когда марля разорвалась и в меня вполз юноша, — точно так же, как, по словам старухи-кухарки, в меня могут вползти гекконы, если она их не изведет.

Секретом жизни была почему-то моя собственная комната. Мне не нужно ни виллы, ни веранды, у меня есть своя комната — кладовка, где рулонов бумаги больше, чем бумажных денег в банке. Так что я богата своей собственной валютой. Мои гости у меня не задерживаются. Некоторые из них заходят ко мне по пути из каюты в ресторан, другие прибегали, урвав минуту от развлечения на измятой койке. Некоторые приходят из салонов первого класса, потому что пока они бродили по кораблю у них схватило живот, а потом они возвращаются, потому что мои кабинки — это не просто уборные, это целый подводный мир. В моем царстве царит спокойствие. Запах горьких лимонов, которыми я чищу зеркала, сдерживает тошноту, которая иногда накатывает на людей в море. Есть на нашем корабле регулярные пассажиры — такие, как балерина Вероника Как-бишь-ее? И есть еще девчонка, которая называет себя «еврейской принцессой»: этим, я думаю, она хочет показать, что у нее денег куры не клюют; она, кажется, с этого корабля не слезает уже два года. Когда она была еще совсем девчонкой, она потеряла любовника, и она словно бы надеется, что если она будет постоянно плавать на этом корабле, он сумеет ее здесь разыскать. У нее такие же зеленые глаза, какие были у моего дитяти любви, но нет такой смуглоты в складках кожи и таких мягких волос, похожих на шерсть ягненка.

Когда я впервые пришла на этот корабль, мне показалось, что я обнаружила тайное убежище. Теперь-то, когда я все тут лучше знаю, я понимаю, что таких, как я, — пруд пруди: все они залечивают здесь свои сердечные раны и пестуют свои печали. Мы друг друга понимаем, и у нас нет нужды делиться воспоминаниями о динозаврах наших былых любовных историй, их скелеты легко узнаются по признакам и скрытым гербам. У нас есть свои иконы и свои святые, между нами — много невысказанных слов, много нетронутых нервов. Каждая палуба пересечена скрытыми границами. Здесь, на корабле, нетрудно справляться со всеми этими растрепанными чувствами, потому что каждый рейс ограничен во времени, и лишь немногие из нас остаются на борту после того, как мы причаливаем к последнему острову и поем последнее калипсо. Те из нас, которые предпочли жить здесь постоянно, убаюкиваемые мерной дрожью и покачиванием или иногда креном этого океанского лайнера, сделали это потому, что не так уж плохо пребывать в подвешенном состоянии между небом и морским дном. Только Сирил растравляет свои раны.

О том, что можно жить иначе, он говорит так, словно жить иначе ему заказано. Он так и не понял, какую свободу он здесь обрел. Он мог бы у своих кабинок быть кем угодно или чем угодно, но он ни о чем не может думать, кроме как о своих воображаемых былых обидах. Свое существование здесь он называет проклятием. Он утверждает, что это — кара, ниспосланная ему за какое-то прежнее прегрешение. Он говорит мне, что он сломал себе жизнь и утратил право носить двухцветные ботинки. Иногда я ему советую просто взять и надеть их. Ему нужно лишь скинуть свои заношенные, заляпанные мокасины и натянуть любую пару из своих новых кожаных ботинок. Но он говорит, что не может. Это, говорит он, судьба. Он думает, что обречен иметь сальную плешь и обязан расчесывать свои редеющие волосы на золотушном черепе. Я давала ему серу, которую сама отмеряла и отвешивала. Я давала ему шампуни всех сортов и видов. Но невозможно заставить этого мужчину вымыть голову. Я умела обращаться со своими тритонами. Я умела делать так, чтобы у них на спинах напрягались и краснели гребешки. Я умела заставить старого самца развернуться в бачке, взобраться на запорный кран и помахать мне своей прозрачной рукой, но я не могу найти шампуня, который повернул бы назад стрелки остановившихся часов сириловой судьбы.

Он живет за стеной как дряхлый Иеремия. Каждый раз, выглядывая в иллюминатор, он принимает густые перекаты моря за кручение облаков. Он верит, что если он и дальше не будет надевать своих двухцветных ботинок, в один прекрасный день к нему воззовут через иллюминатор и простят ему его несказуемый грех. А пока он все покупает свои ботинки, и хотя мне он много раз говорил, что я лишь зря трачу время, пытаясь внушить моим тритонам религиозные чувства, да и само святилище попусту занимает четверть рабочей площади моего женского туалета, он слепо верит в свои ботинки, обложившие его со всех сторон.

Каждый раз, когда корабль выходит в море, Сирил начинает меня уверять, что мы движемся навстречу своей гибели. Наш корабль он отождествляет с «Титаником», и хотя мы плаваем в таких морях, где айсбергов днем с огнем не сыщешь, он уверен, что корабль потерпит крушение и мы все потонем. Эта тема — его любимый конек. Он притворяется, что одно лишь упоминание о страховке — для него анафема, но, тем не менее, точно заведенный невидимым ключиком, он может часами говорить о плюсах и минусах того или другого полиса. Это — не та тема, которая обыкновенно всплывает в беседе двух служителей уборных или даже соседей. Однако в мозгу у Сирила есть какой-то уголок, который направляет его мысли на рифы страховых полисов, как только он отвлекается от темы возможной катастрофы.

У меня бывало одновременно до шестнадцати тритонов. Четырежды четыре — это идеальное число для выводка. Если бы они не умирали, они бы заново изобрели язык. Прикладывая ухо к белому фарфору их бассейна, я слышала музыку. Их руки были такими же мягкими и нежными, как руки моего младенца. Когда случилось происшествие, их было только семь. Семь не делится на четыре, но они были высшие существа, неподвластные моей арифметике. Какая-то часть их жизни наполняла мою жизнь, и поэтому я знала, что мои подсчеты им не нужны. Их никто никогда не видел, кроме Сирила да девочки по имени Рут. Сирил был чересчур озабочен своими мыслями о неотвратимой судьбе, но Рут, как я и надеялась, увидела в них источник надежды и спасение от своей хищной мамаши.

Мне всегда казалось, что лучше бы мать Рут была мужчиной, тогда она могла бы накоротке сойтись с Сирилом и лучше, чем кто угодно другой разделить его мрачные предвещания. Ей нужно было напоминать о том, который час. Это была женщина, которая постарела раньше времени, оставшись при этом прожорливой, как подросток. Кроме того, она, казалось, неспособна была и шагу сделать без своей дочери Рут, жившей всегда рядом с ней в вынужденном плену. Они приходили ко мне в кабинки чаще, чем кто-либо другой. Мамаша была помешана на косметике. Часами сидела она перед зеркалом, размазывая по лицу слой за слоем яркую краску, приклеивая фальшивые ресницы и искусственные ногти и накладывая пряди молодых, блестящих волос. Ее страсть к накладным волосам я вполне понимала. Я и сама не раз красила волосы. Но в ее стремлении стать объектом сексуального обожания было что-то отчаянное. Сама себя она в упор не видела; как слепая, глядела она в зеркало и не видела, какое нарумяненное чудище глядит на нее оттуда; она была слепа к своему незавидному положению, и слепа к насмешливым взглядам всех, кто ее видел. Мне часто думалось, что если бы она и Сирил сбросили свои личины, они могли бы быть счастливы вдвоем. А может быть и нет, она была чересчур зациклена на счастье, чтобы его найти, а Сирил был чересчур зациклен на своем отчаянии.

Как бы там ни было, но в те послеполуденные часы, когда Рут удавалось удрать от мамаши, она, бывало, приходила ко мне поболтать и шепотом рассказывала мне о крушении своей американской мечты: жаловалась на свои беды, на мамашину нимфоманию, вздыхала, как бы ей хотелось научиться языку тритонов, который один помогал мне сохранять спокойствие. Моя жизнь была подобна радуге, проделавшей полный круг. Чувства мои были напряжены и настроены, как тетива лука. Глухой звук сирилова голоса и постукивания его пальцев по перегородке звучали для меня как приглушенный аккомпанемент ударных к более сладкозвучным мелодиям, доносившимся из бачка с тритонами. Собственно говоря, жизнь моя была бы более чем благополучна, если бы не это происшествие. А происшествие, я должна признаться, было предсказано моим пророком-соседом задолго до того, как оно случилось.

Я никогда не была ясновидящей, но я должна была бы догадаться, — да и кто угодно мог, — что в нашем кубрике не все идет как по маслу, в тот день, когда прошли четыре всадника Апокалипсиса. Я стояла в дверях своей кладовки, развешивая своим серебряным совком мыльный порошок, когда они прошли мимо меня. Трое из них были в длинных черных пальто и черных шляпах, и они выглядели одинаково: у всех были пепельно-серые лица и завитки темных волос около ушей. Они прошли зловещим, угрожающим шагом и вторглись во владения Сирила. Четвертого человека, сопровождавшего первых трех, описать совершенно невозможно. Не могу сказать, был ли он блондин или брюнет. Не могу припомнить, был ли он тоже в длинном черном пальто или нет. Я знаю только, что, когда они прошли, я почувствовала, как по коридору повеяло холодом, и я ждала их ухода из мужского туалета так напряженно, что очень смутно сознавала, как произошло то, что привело к происшествию.

Там были только три кабинки, а писсуары давно уже были завалены ботинками Сирила. Оттуда не было слышно сливаемой воды и вообще никаких звуков. Я знаю, что происшествие произошло в три часа дня, и я могу поручиться, что три еврея и их спутник не выходили от Сирила с того времени до десяти часов вечера. Не знаю, может быть, они вышли оттуда в течение тех шестнадцати минут, когда я уходила на верхнюю палубу, чтобы выследить ту толстуху. Они могли исчезнуть, пока я подкрадывалась сзади к этой толстозадой злодейке. Их не было на верхней палубе, когда ее грушеобразные бедра сорвались в воду. В этот момент на палубе вообще, кроме меня, никого не было. Я в этом совершенно уверена. Позже я слышала, что она была очень знаменита. Кажется, во время плавания люди подходили к ней и просили автограф. Рыбам-то, небось, наплевать на ее творчество, но ведь рыбы тоже — высшие существа. Толстухе они воздали бы должное. Целовали бы они ее белое мясо совсем по-другому. Есть в этом, должно быть, какая-то справедливость.

До того в мою запертую кабинку никто никогда не входил. Замок там был не больно крепкий, да крепче и не нужно было. На корабле действовал неписаный закон — уважать чужие привязанности и чудачества. Весь корабль был разгорожен на участки, каждый из которых был кому-то отдан на все время плавания. Мы примирились с тем, что полагаемся на числа, а то, что под нами море, оказывало благотворное влияние.

В моем женском туалете были четыре кабинки. На одну больше, чем у Сирила, потому что мы, женщины, известны своей склонностью покрасоваться перед зеркалом, и мочевой пузырь у нас слабее. Когда эта толстая захватчица вторглась в мои владения, три кабинки были открыты настежь. Но ясно как день, что, хотя она разыгрывала из себя святую невинность, на самом деле ее одолевала жадность. Она хотела всего, что не ее. Ее приход возвестили четыре всадника. Остальное она сделала сама. Даже пища у нее в желудке была не такая, как у прочих смертных. От роскошества этой пищи она вся гнила и тухла. Она ворвалась на мой участок и заполнила мой мир своей тушей, а потом она вломилась в мое святилище и разверзлась над унитазом. До того одни только Сирил и Рут, да я сама, приближались к моим тритонам. Мы понимали их превосходство, и мы им поклонялись. Может быть, что до Сирила, то он их просто уважал. Святотатству, которое совершила эта толстуха, просто нет названия. Свои бестселлеры она, кажется, как-то называла, и она как-то называла всех этих жирных героев, распиравших их страницы, но того, что она натворила, никакими словами не описать; я помню ее фамилию, но называть ее не буду. Я гнушаюсь выговаривать звуки, обозначающие эту особу, которая излила в мою святыню свой понос, а затем спустила воду и смыла в море самое замечательное сообщество тритонов, какое я когда-либо видела.

А ведь Сирил меня предупреждал. Он нередко говорил, что все доброе и красивое будет смыто в море и утонет. Мы будем соседствовать только с рыбами, мертвецами и костями динозавров. Он утверждал, что само наше пребывание там, под водой, — это предвестие нашего конечного уничтожения. Уж лучше бы мне самой погибнуть в теплой, соленой воде Карибского моря, чем так лишиться своих тритонов. Я бы с радостью приняла смерть вместо них. Я представляю себе, как они захлебывались в рассоле, и меня мучают кошмары. То, что совершившая убийство последовала за своими жертвами — это всего-навсего звено в цепи, моих дорогих малюток мне это не вернет. Иногда даже больше, чем их мелодий, мне недостает слабого пожатия их пальцев.

Путь через Атлантику от Саутгемптона до Барбадоса, с остановками в Ла-Корунье и на Тенерифе, занимает шестнадцать дней. След корабля плетет кружева на воде. Я начинала думать, что, может быть, саламандры, вопреки всем доказательствам обратного, способны выжить и в соленой воде. Может быть, они вовсе не утонули, а просто приспособились к своей новой соленой среде. Может быть, поскольку они высшие существа, они развили у себя способности, которых я и вообразить не могу, и основали новое сообщество глубоко под водой, на дне морском.

Lisa St. Aubin de Teran

Журнал «Англия» — 1991 — № 1(117)